На базарном бугре, в толкучке, говорили с утра об одном: из городского морга исчез таинственно труп старушки. Загадочное происшествие связывали и с другим, еще более фантастичным явлением: лунной ночью в облаках многие горожане видели летающую в корыте девицу. И люди звонили в редакцию газеты, в НКВД, дежурному по горкому партии, в местную пожарную команду.

В редакции у телефона сидел поэт Василий Макаров. Он спокойно и терпеливо разъяснял обеспокоенным гражданам:

— Мертвую бабку из морга могли похитить хулиганы-шутники. Летающую в корыте девушку я видел сам, но не удивился. В эпоху техники и науки не так уж трудно ночью, при помощи кинопроектора, изобразить на облаках любую картинку. Так что не волнуйтесь, товарищи. Мы разберемся, проанализируем сигналы и факты, ответим в печати с партийной серьезностью, с научным обоснованием.

Сознательные граждане, члены партии и комсомольцы, бригадмильцы и служащие госучреждений соглашались с авторитетными пояснениями. Но темное, несознательное большинство: землекопы, спецпереселенцы, мещане, бывшие графы, ссыльные профессора, царские повара, махновцы, толпы баб и мужиков, вербованный люд — не обращались за разъяснениями ни в редакцию газеты, ни в горком партии, ни в НКВД. Нормальный, обыкновенный человек говорит о происшествиях с друзьями, соседями, знакомыми — в очередях за хлебом и постным маслом, у водопроводных колонок, на базаре. Поэтому и витали в воздухе возгласы и шепотки:

— В стране голод, люди мрут тыщами. Не зазря труп старухи из моргу украли. Изрубят мелко трупу сечкой в корытце и пустют на пирожки с мясом.

— Бают, бабка колдуньей была?

— Брехня! Старуху запытали клещами в подвале НКВД. Энти ж чекисты и выкрали трупу из ледника, штоб концы в воду.

— А кто ж в корыте летал ночью?

— Надежда Константиновна, Крупская.

— Господа, будьте осторожнее. В толпе шныряют переодетые офицеры госбезопасности, фискалы, сексоты.

— Но ить кто-то ж порхал ночью по небу в корыте...

— Мабуть, шпионка японская.

— Нда, шпиенов развелось — тьма!

— А враги народа што вытворяют? Шахты взрывают, хлеб жгут, паровозы опрокидывают. Всю страну разорили!

Базар как зрелище и действо всегда колоритнее, острее и выше любого театра. На базарной толкучке за какой-нибудь час можно увидеть сотни сюжетов, коллизий, судеб, характеров. И все это движется, кружится, говорливо гудит, цветет одеяниями и ликами, ужасает страхолюдными рожами, контрастами нищеты и роскоши, подвигает к состраданию, высекает искры идей.

Базар прекрасен не токмо многообразием, но и свободой. Здесь люди не признают политических и экономических постулатов, не испытывают никакого уважения к вождям и руководителям, нарушают законы. Люди что-то покупают и продают, ищут редковинку, слоняются без дела, обманывают и крадут, проклинают местную власть, ковыряются в ливере, трясут тряпками, пригодными в лучшем случае для чучел. И нелепицы базара — вечны, а загадки — умопомрачительны и непостижимы.

Где, боже, армячный, задрипанный мужичонка взял подшипники от английского танка? И кто же их купит? Цыган предлагает портрет Льва Троцкого в окладе старинной иконы. Бледная дама в шляпе, явно из бараков, где живут ссыльные, тщится обменять янтарную брошь на кулек с горохом. Бабка продает ведро крупного ячеистого кокса, будто кокс у нее в огороде растет — вместо картошки. У деда с бородой Маркса — дюжина тапочек, подошвы которых выкроены из прорезиновых приводных ремней. На рогоже лежит куча радиодеталей, умельцу можно собрать из них космический телескоп. А как соблазнительно блестят сковородки, отлитые из поршней. Известь и огненная охра в кулях. Гайки на прилавке, как финики. Напильники и сверла — в избытке. Кровати сварены из водопроводных труб, покрыты краской голубой, увенчаны бронзовыми шишками. Старуха козу на базар притащила. Мальчишки водой холодной торгуют, кричат:

— Семечки каленые, огурцы соленые, холодная вода! Приходите, пейте воду, господа!

Мордастый дядька бритвы точит, предлагает смесь таинственную для выведения пятен, басит на всю толкучку:

— Есть такая химпаста!

У него же и морская свинка есть, которая билетики из ящичка вынимает. А в билетиках все судьбы предсказаны, богатство и счастье наобещано, любовь и дальняя дорога, дом казенный. На жердяном заборе возле дощатой уборной висят ковры с лебедями-уродцами. И полинялый лозунг над входом в пивнушку: «Комсомольскую домну — досрочно!». Чудак, по прозвищу Трубочист, ходит в шляпе-цилиндре, как буржуй. А рядом с ним нищий, похожий на Владимира Ильича Ленина. На одной ноге у оборванца — лапоть, на другой — новая галоша. Но по облику, по лысине — вождь мирового пролетариата.

Фроська Меркульева на базарном бугре потряхивала перед толпой голубыми шелковыми рейтузами с крупными кружевными оборками. Женские панталоны были так велики, что их можно было свободно натянуть на водовозную бочку. Но изделие поражало изяществом швов и отделкой, Заграничной печаткой, тонким ароматом духов. Фроська выменяла рейтузы за четыре ковша пшена в бараке, где жили царские повара, работающие землекопами на строительстве коксохима.

— Панталоны из гардероба императрицы. Новенькие, парижской фирмы, — доверительно пояснили Фроське.

Из каждой штанины голубых панталонов могла получиться модная юбка. Но шелк показался девице тонким и на свет — неприлично прозрачным. Да и душа рвалась на базар: продать — купить — перепродать, получить навар. Синеглазая, золотистоволосая Фроська лучилась радостно озорством, юным здоровьем. И в свои пятнадцать лет выглядела она оформившейся девицей, невестой. Не было отбою от ухажеров и поклонников. И в городе знали ее почти все, так как выступала она часто с пением частушек под балалайку. Пела и приплясывала Фроська по вечерам с дощатых эстрад, под руководством комсомола, но числилась элементом несознательным, не пролетарским — из казачьей семьи. И уж бабка у Фроськи — вообще сплошной позор, известная знахарка.

— Ты бы отреклась от бабки-то, ушла бы из дому. Мы тебе место в бараке выделим, в комсомол тебя примем! — улащал девчонку секретарь горкома комсомола Лева Рудницкий.

Но Фроська рассмеялась, показала ему кукиш. Охрана у Фроськи была надежной. Ее всегда сопровождал рослый, молчаливый Антоша Телегин. Вот и сейчас на базарном бугре он стоял рядом. Верным телохранителем Фроськи был и Гриша Коровин. Но вчера они поссорились. Гриша возненавидел девчонку. И понять его можно было. Фроськину бабку на днях арестовали, забили до смерти в милиции. А похорон не было. Тело бабкино загадочно исчезло из морга. Однако Фроська не уронила и слезинки, не поминала бабку свою горем.

— Ох, и стерва ты, Фроська! — возмутился Гриша Коровин. Фроська влепила Коровину пощечину:

— Пшел вон, дурак! Кто тебе сказал, будто моя бабка умерла? Моя бабка — колдунья. А колдуньи не умирают.

Антоха Телегин размышлял о стычке Фроси и Гришки, но понять ничего не мог. Что же случилось с бабкой Фроси? Умерла ведь старуха, труп в морг отправили. Нет никаких сомнениев. Доктор из больницы справку о смерти подписью и печатью заверил. А Фроська веселая, будто ничего не произошло. Шуточками базар одаривает. Мальчишкам подмигивает. Семечки пощелкивает беспечно. С Трубочистом-чудаком картинно раскланялась. Нищему вождю мирового пролетариата подала гривенник, позволила трусы императрицы понюхать задаром.

Шумел, колыхался базар. Солнечно медовилась Фроська, плечами подергивала, приплясывала, звенела:

— Подходи, налетай! Панталоны из гардеропу царицы. Ни разу не надеваны. Пахнут хранцузским декалоном!

Мимо Фроськи прошел американец Майкл. Тюремный водовоз Ахмет въехал с телегой на вершину бугра. Доктор Функ рассматривал лежащие на фанерном ящике книги. Расконвоированный еврей, портной Штырцкобер покупал какие-то пуговицы. Преподавательница института Жулешкова продавала лифчик. Пацан Гераська Ермошкин улизнул от сестры своей Груньки, крутился возле продавца арбузов с намерением воровским. Ясно было, что украдет он бахчевое лакомство.

Антоха Телегин всматривался пристально с бугра в хаос толпы... Чуял он что-то непонятное. Зашныряли в толкучке оперы-сыщики, переодетые энкэвэдэшники, появились бригадмильцы — Махнев, Разенков, Шмель. Из-за кустов сверкнули штыки солдат-охранников гейнемановского концлагеря. Вольные спецпереселенцы из банды Махно, сосланные к Магнитной горе, заволновались. Их легко было отличить по островерхим папахам, вышитым украинским сорочкам, хохлацкому говору.

— Никак облава? — дернул Фроську за подол сарафана Антоха Телегин.

— Не боись! — подмигнула она.

Но Антоха Телегин побаивался. О прошлый год осенью они с Фроськой и Гришкой Коровиным подожгли степь по суховейному ветру. И сгорели тогда лесосклады строителей Магнитки. Виновников не нашли, не разоблачили. Однако вдруг дознались, ищут, арест грядет?

— Не будет облавы. Энто начальство высокоперое на базар прикатило. Ну и потому кружатся вокруг мильтоны, — буркнула Фроська, продолжая потряхивать демонстративно своим экзотическим товаром.

Базарная толпа расступилась, пропуская к бугру важных руководителей. В центре группы шел неторопливо и колченого Серго Орджоникидзе. Рядом с ним — секретарь горкома партии Ломинадзе, директор металлургического завода Завенягин, начальник стройки Валериус, второй партийный секретарь Берман. А чуть позади — председатель исполкома Гапанович, начальник милиции Придорогин, его заместители — Порошин и Пушков, лейтенант госбезопасности Груздев и прокурор Соронин. В почетной свите были — комсомольский вожак Лева Рудницкий, партийные инструктора — Полина Чаромская и Партина Ухватова, герои стройки — Женя Майков, Хабибулла Галиуллин, Витька Калмыков, Андрей Сулимов, поэты — Василий Макаров, Михаил Люгарин, Борис Ручьев....

Фроська всех знала и видела не единожды, потому нисколько не боялась, не смущалась. Орджоникидзе остановился возле бабки с ведерком кокса:

— Сколько просишь? Какова цена?

— Бери за рупь! — поджала губы старушенция.

— А за полтинник уступишь?

— Побойся бога, сударь. Пошто старую забижаешь?

Завенягин сунул руки в карманы светлого плаща, сгорбился виновато:

— Тащат, нет управы.

— Не стащила я, а насобирала у рельсов, — возразила бабка. Орджоникидзе подошел к деду с корзиной, из которой рвался и повизгивал розовый шустрый поросенок.

— Какой чудный свиненок! Сколько стоит? — тронул нарком поросенка пальцем.

Все сразу заулыбались, захихикали. Серго похлопал деда по плечу:

— Продай. Сколько заплатить?

— С вас, товарищ Серго, и копейки не возьму. Примите в подарок, не побрезгуйте. Мы — народ не жадный, — степенно проговорил дед.

— Спасибо, старик. Лучше уж продай своего свиненка. Деньги тебе, чай, пригодятся. Небось дети есть и внуки?

— У меня сынок на домне горновым. И внуки есть, как положено. Да вот с одежонкой плохо. И обувки нет.

— Ничего, дед. Не падай духом. Страна наша в заграницы хлеб продает, чтобы купить металл, станки. Вот построим завод окончательно, будем прокат продавать. Людей накормим, оденем.

— Мы народ терпеливый, выдюжим, абы не обманули.

К наркому протиснулся через толпу американец Майкл:

— Товарищ Серго, у меня жалоба на НКВД. Не отпускают меня в Америку. Хоть ложись и помирай, как русские говорят.

— А как вы к нам попали? Вы специалист?

— Нет, я турист, путешественник. Приехал на Урал, влюбился, женился, принял гражданство ваше. Но с женой мы разошлись. Теперь не могу выбраться. Дурак, как русские говорят.

— Разберитесь! — ткнул нарком в грудь начальника НКВД Придорогина, который подавал своим подчиненным какие-то знаки.

Едва Орджоникидзе отвернулся, как бригадмильцы схватили Майкла под руки, уволокли в толпу. Арестовали превентивно работники милиции портного Штырцкобера и нищего, похожего на Ленина, дабы нарком не увидел, что у него на одной ноге была новая галоша, а на другой — обтрепанный лапоть. Для местного руководства день был тяжелым. Орджоникидзе направился неожиданно к рыжей торговке — Фроське. Она приветливо поклонилась, но продолжала потряхивать голубыми панталонами и выкрикивать:

— Кому трусы императрицы? Ни разу не надеваны. Можнучи понюхать.

Начальник милиции Придорогин скорчил за спиной наркома угрожающую рожу и погрозил Фроське своим костлявым, коричневым кулаком. Но она сделала вид, будто ничего не заметила. Секретарь горкома партии Ломинадзе решил завершить ситуацию шутейно:

— Чем, девушка, докажешь, что панталоны принадлежали императрице?

Фроська нисколечко не растерялась:

— Вензеля царские на рейтузах вышиты. И свидетели есть, у кого куплены. Вы ж царскую свиту к нам сослали на сознательное трудовое перевоспитание. Вот у них мы и отоварились. И салфетки лесторанные у меня с царскими вензелями имеются...

— Очень любопытно! — согласился секретарь горкома. Завенягин не уступил в претензии на ерничество:

— А почему полагаешь, душа моя, что рейтузы ни разу не надеваны?

— А вы понюхайте, господа хорошие. Только даром я нюхать не даю. За каждый понюх — двадцать копеек. Всю жизню будете потом восторгаться. Для членов профсоюза и ударников социалистического соревнования — скидка на пять копеек.

Орджоникидзе пошарил в карманах френча, но монету не нашел, обратился к Завенягину:

— Авраамий, дай взаймы двадцать копеек.

У директора металлургического завода денег не оказалось. Напрасно обшаривал свои карманы и секретарь горкома партии Ломинадзе. Наркома выручил услужливо бригадмилец Шмель — заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург. Он и подал наркому столь необходимую монетку. И оцепенели окружающие, затихли, не зная — как реагировать? Серго сдвинул фуражку на затылок, пригладил усы, бросил легонько монетку в ладошку Фроськи и подтянул голубые женские панталоны к своему крупному угреватому носу.

— Я воздержусь, однако, — отвернулся брезгливо Ломинадзе.

— А я Кобе расскажу, повеселю его. Мол, мы с Бесо трусы императрицы под Магнитной горой нюхали.

Из окружения никто, кроме Завенягина, не знал, что Кобой звали они промеж собой Сталина, а Бесо — Ломинадзе. Начальник НКВД Придорогин уши навострил, заразмышлял:

— Кто такой Коба? Надо навести справку у Ягоды. А Бесо, значится, кличка Ломинадзе. Ягода дал указание не сводить с него глаз ни днем, ни ночью.

Телефоны секретаря горкома партии прослушивались даже тогда, когда он говорил с Москвой, с работниками ЦК ВКП(б). Домработница у Ломинадзе была осведомительницей НКВД, секретаршу тоже завербовали. Следили и за шофером Ломинадзе. Подсылали провокаторов, вскрывали письма, рылись в ящиках стола. Недавно с помощью бригадмильца Разенкова удалось скопировать ключ от горкомовского сейфа. Ломинадзе вроде бы не замечал слежки...

Орджоникидзе обнюхивал трусы, посмеивался, оглядывая добродушно базарную толпу:

— Ух, голова закружилась! Но подтверждаю: панталоны действительно принадлежали императрице.

Нарком говорил, как Сталин, с акцентом, размеренно, без внешней суетливости. И грубоватость приближала его к народу, сборищу на толкучке. Прокурор Соронин, однако, оценил наркома критически:

— Не очень серьезно ведет себя. Трусы женские обнюхивает, хотя убедительного доказательства, что их не примеряли, не носили. Да еще и фиглярствует политически. Надо просигнализировать. Посоветуюсь я с Придорогиным. Напишем вдвоем в Москву. Ну, не докладную, разумеется. А как бы спросим, что делать в таких ситуациях? Как оценивать все то?

Нарком глянул пристально на Антоху Телегина:

— А ты, молодой человек, учишься или уже работаешь?

— Ни, мы не комсомольцы. Мы не любим коммунизму. Мы из казаков. Нас не берут на курсы. Нам одна путя — на грабарку, в землекопы. Али грузчиками, — запереминался с ноги на ногу Антоха Телегин.

— Так вступай в комсомол. Не отставай от жизни. Авраамий, запиши его на курсы.

— А кем ты хочешь стать? — спросил у парня Завенягин.

— Мы бы с Гришкой Коровиным согласились на домну, аль на мартен, где потеплее...

— Приходи завтра в отдел кадров, я дам указание, — отметил что-то в блокноте директор завода.

Ломинадзе начал разговор с улыбчивой Фроськой Меркульевой:

— А ты бы, девушка, что выбрала? Не век же торчать на базаре.

— Пошла бы я, товарищ начальник, работать в буфет, в столовую.

— Почему же в буфет?

— Так ить можнучи там и кусок масла, и каральку колбасы домой стащить, — откровенно призналась девица.

Серго Орджоникидзе засмеялся как-то булькающе. Прокурор Соронин и начальник милиции Придорогин переглянулись многозначительно. Но Завенягин поддержал наркома:

— Да, каменеем в кабинетах мы. Совсем чувство юмора утратили. Девчонка ведь шутит, озорует.

Начальственная процессия двинулась к северному сходу с базарного бугра, в сторону, где чернели силуэты домен с подбочененными гигантскими трубами, где изрыгал огни металлургический завод.

— Я сгною тебя в подвале! — процедил сквозь зубы на ухо Фроське начальник милиции.

— За што? — удивилась невинно девица.

— За трусы императрицы! — прошипел Придорогин уходя.

Серго Орджоникидзе попрыгивал неуклюже по наклонной тропе, говорил Завенягину:

— Потребно, Авраамий, поднимать авторитет, роль героя труда, специалиста. Представь к награде орденами Галиуллина, Калмыкова. Я легковую машину выделю для премии. Кому рекомендуешь отдать? Назови лучшего начальника цеха. А может, наградим сталевара Павла Елькина? Все-таки он первым выплавил сталь на мартене. Забыли мы о нем.

— Я бы премировал автомашиной инженера-прокатчика, Голубицкого.

— Будет по-твоему, Авраамий. Считай, что у твоего Голубицкого уже есть автомобиль, — заключил нарком.

И не знали ни Серго Орджоникидзе, ни Завенягин, ни Ломинадзе, что автомобиль принесет смерть Голубицкому. Подарок окажется гибельным. Но не бывает и не может быть провидцев среди партийных работников, руководителей. Какой с них спрос? Они о светлом будущем думают, о коммунизме. Киров с трибуны объявил, что коммунизм построят через десять-пятнадцать лет. Не так уж много и ждать осталось.

На сходе с бугра начальственной процессии пришлось остановиться. Дорогу перекрывала медленно ползущая с работы колонна арестантов из концлагеря Гейнемана. Серго Орджоникидзе хмуро всматривался в бледные, изможденные лики заключенных, их отрепья и струпья. Один оборванец с ястребиным носом закричал:

— Эй, Аржаникизя! Ирод усатый! Штоб ты сдох! Не уйти тобе от нашего проклятия!

— Кто он такой? В чем я провинился перед ним? — приподнял брови нарком.

Придорогин выхватил из желтой обтрепанной кобуры револьвер, подскочил к зеку, ударил его рукояткой по голове. Арестант залился струями крови, но на Придорогина внимания не обратил, продолжал вопить:

— Проклятый Аржаникизя! Штоб ты сдох! Кровопивец!

— Я не знаю его. Впервые вижу, — развел ручищами Орджоникидзе. Заместитель начальника милиции Пушков увидел рядом с конвоиром Гейнемана, поманил его пальцем. Гейнеман подбежал испуганно, представился:

— Начальник исправительно-трудовой колонии Гейнеман! Орджоникидзе, видимо, не расслышал фамилии или не запомнил ее от гневотряса:

— Слушай, как тебя... Почему кричит человек твой? Кто он такой?

— Товарищ нарком, не обращайте на него внимания. Это контра из терских казаков, — взял снова под козырек Гейнеман.

— Из терских? — потемнел мрачно лицом Орджоникидзе, что-то вспоминая об акции по уничтожению пяти тысяч терских казаков.

В этот момент взгляд наркома высветил в колонне заключенных другое лицо, знакомое. Посаженный якобы за вредительство инженер Боголюбов шел в паре с терским казаком. Боголюбов — начальник магнитогорского рудника.

У Орджоникидзе задрожал подбородок:

— Почему он в концлагере? Мы же договорились с Ягодой, Крыленко. Я твое письмо, Авраамий, показал Кобе и Молотову. Письмо, в котором ты просил освободить Боголюбова. Вопрос давно решен. Почему он в тюрьме?

— Бумаги на освобождение не было, товарищ нарком, — объяснил Гейнеман.

— Какой бумаги, скотина? Отпусти немедленно! Я тебе башку отверну! — вскипел Серго Орджоникидзе.

— Не могу! — вытянулся по-военному Гейнеман. — Я подчинен своему ведомству, инструкциям, законам.

Решительный тон Гейнемана охладил наркома. Серго Орджоникидзе понял, что начальник исправительно-трудовой колонии не боится его, а вытягивается в струнку скорее для показу. Придорогин с помощью часовых рассек колонну, освободил дорогу. Нарком первым шагнул в проход, ворча на Гейнемана:

— Бумаги на освобождение нет... Морда жидовская!

К вечеру Гейнеман обнаружил, однако, что документы на освобождение из заключения Бориса Петровича Боголюбова пришли давно, зарегистрированы месяц тому назад. Гейнеман отпустил Боголюбова к его женушке Татьяне, которая бедствовала в землянке. Квартира и все вещи у вредителя Боголюбова были изъяты при аресте. Вернуть что-то было невозможно. Все растащили молодцы Придорогина, даже посуду и полотенца. Золотое колечко с бирюзой досталось жене начальника милиции. Крупные вещи продали как бы на закрытом аукционе — для работников прокуратуры, горкома партии и милиции. Обитый бархатом диван купил прокурор Соронин, кровать с бронзовыми куполками и периной — у Пушкова, хромовые сапоги взял бригадмилец Шмель, посуду и полотенца — Разенков. Бригадмильцы питались мелочами, объедками.

Гейнеман был на аукционе, но ничего не взял, побрезговал. Купил только библиотечку, все книги — за три рубля. В том числе — Эсхила, Еврипида, Софокла, Геродота, Плиния-младшего, Аристофана, Плутарха...

— Все ваши книжки у меня, Борис Петрович. Когда устроитесь, заходите. Я вам их верну. За остальное ваше добро я не в ответе, — пожал руку Боголюбову Гейнеман, провожая его за ворота концлагеря.

Гейнеман боялся, что начальство узнает о бумаге на освобождение Боголюбова, пролежавшей в папке без внимания больше месяца. Но все обошлось. Авраамий Павлович Завенягин поселил Боголюбова с одуревшей от радости его женой и ребенком в своем коттедже на Березках. Прокурор Соронин возмущался этим поступком:

— Выпустили вредителя из тюрьмы, помиловали. А директор завода поселяет врага народа в своем особняке. Надо присмотреться к этому Завенягину. И покрупнее его личности оказывались троцкистами, шпионами, заговорщиками.

«Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое... За то, что они пролили кровь пророков, ты дал им пить кровь. Они достойны того... Пятый ангел вылил чашу свою на престол зверя: и сделалось царство его мрачно, и они кусали языки свои от страдания», — читал Порошин строки, выведенные старательно юной рукой на листочке из школьной тетради.

Начинать следствие по этой «антисоветской листовке», разыскивать виновных — не хотелось. Мелочь какая-то. Да и дураку видно, что в листовке всего-навсего выписки из евангелия. Но тощая картонная папка с предписанием о расследовании лежала на столе. И заместителю начальника Магнитогорского НКВД Порошину Аркадию Ивановичу нужно было решить: кому поручить предварительное следствие, розыск.

Но Порошин после командировки никак не мог сосредоточить внимание на тексте листовки и на том, как спихнуть быстрее дело, возникшее по доносу осведомителей Шмеля, Разенкова и Лещинской. Возможно, мешало чрезвычайное происшествие: в морге исчезло тело старухи, пропал труп. Поистине фантасмагория! Умершая бабка — это ведь не ящик с мясными консервами или другими продуктами, кои могли похитить воры или голодные первостроители Магнитки. И в юридической практике — кражи трупов встречаются крайне редко. Исчезновение из морга гражданки, скончавшейся в возрасте 63 лет, не обостряло бы внимание, если бы не два обстоятельства...

Во-первых, бабка Меркульева Евдокия Николаевна умерла не в своей избе, а в подвале милиции, после допроса. Допрашивал арестованную сержант Матафонов, скорый на побои и грубость. Если честно, он и поколотил бабку за угрозы. А теперь вот звонят — прокурор Соронин, секретарь горкома партии Ломинадзе и даже сам Завенягин. Мол, говорят, вы там старух начали убивать? И слухи по городу нехорошие, компрометируют НКВД. По улице пройти невозможно спокойно. Дурацкие вопросы задают, усмехаются. В горкомовской столовой интеллигенция упражняется в злословии.

Второе обстоятельство было для Порошина не менее значительно: Евдокия Николаевна Меркульева была в казачьей станице известной знахаркой, как бы колдуньей. Вероятно, она владела гипнозом, знала много целебных трав. Люди ехали к ней со всей страны. Старуха излечивала язву желудка, болезни печени и почек, даже — падучую. Ни один врач в мире не брался за лечение эпилепсии, а она больных исцеляла. Правда, с падучей к ней попадали в основном дети. Лечить взрослых от эпилепсии бабка не бралась. Все медицинские комиссии отказывали старухе в праве заниматься знахарством и лечить людей. Бабка платила штрафы, отсиживалась не единожды в тюрьме, но снова принималась за свое.

Работники НКВД подсылали несколько раз к Меркульевой сексотов, добровольных помощников, молодых преподавателей, студентов-комсомольцев. Под видом заболевших они обращались к бабке, обещая хорошо заплатить. Позднее, в случае успеха, их можно было бы использовать как свидетелей на суде. Да и для фельетонистов в газету материал достать таким способом казалось заманчиво и перспективно. А как же? Приходит к мошеннице-знахарке абсолютно здоровый человек, жалуется для юмору на здоровье, получает настойку из трав, платит деньги... Бабкино зелье направляется на экспертизу, а там — чистая вода, а может — не чистая, а с микробами, заразная!

Однако ни одна из задуманных операций по разоблачению и дискредитации знахарки не завершилась успехом. Меркульева каким-то образом распознавала провокаторов, не запускала даже во двор дома, пугала — фокусами превращения то в кошку, то в собаку, то в летучую мышь. Обернется с черной шалью вокруг левой руки — и нет бабки, исчезла! А на ее месте черная кошка разъяренно мяучит. Крутанется ведьма вокруг вскинутой правой руки — вихрь возникает вроде смерча небольшого, а из воронки пылевой то сорока, то ворона, то летучая мышь выпорхнет. Ах, эти доморощенные иллюзионисты! Добро, если бы только фокусы показывали. Но они здоровье людей подрывают. Почти все, кого подсылали к Меркульевой, мучились после по нескольку дней поносом. В последний раз сформировали бригаду грамотную, надежную: журналистка Олимпова, преподавательница института Жулешкова, студентка Лещинская, доктор Функ. Доктор проверил здоровье у Олимповой, Жулешковой и Лещинской, взял анализы и благословил их с интересом на эксперимент. Сам Функ на прием к бабке не пошел. Вернулись отважные разведчицы через два часа с резями в животе, сильнейшим, учащенным поносом. К сожалению, с научными выводами доктор Функ не торопился. Идею распыления яда в воздухе он отрицал, поэтому знахарку пока невозможно было привлечь по статье за вредительство. И в НКВД, и в горкоме партии были недовольны врачом Функом. Но мнения и там существовали разные. Ломинадзе не одобрял преследование знахарки.

К ведьме приходили лечиться тайком и большие люди. Бывали у знахарки председатель исполкома Гапанович, директор завода Завенягин, начальник стройки Валериус, красавица комсомолочка из газеты Людмила Татьяничева. Некоторые приходили, возможно, из любопытства. Другие — по долгу службы, в интересах науки. Доктор Функ даже подружился с колдуньей. Бабка знала много старинных казачьих песен, по этой причине былинную сказительницу навещали поэты — Макаров, Ручьев, Люгарин....

Работникам НКВД все было известно: из руководителей трижды приезжали к ведьме в одной машине Ломинадзе и Завенягин. В дружбе между собой они не были, в одну машину никогда в других случаях не садились. Старуха была арестована на законном основании, не без причин. А они просили освободить знахарку-преступницу. И каким образом такой крупный руководитель, как Авраамий Павлович Завенягин, проведал об аресте маленькой старушонки? У него ведь на плечах металлургический завод, рудник, город вместе с трамвайными кишками, бараками, вошебойками, поэтами, вонючими уборными и стремлением построить социализм.

Порошин знал Завенягина еще тогда, когда жил в Москве, был вхож через отца-профессора медицины в самые высокие круги общества, руководства страны. В Москве же встречался он на даче Серго Орджоникидзе и с нервным, вспыльчивым Ломинадзе.

— Ты мне понравился сразу, Аркаша! — говорил Завенягин юнцу Порошину.

— Интеллигент, белоручка! — насмехался грубовато, но добродушно Виссарион Ломинадзе.

Но Менжинский и Ягода доверили Аркадию Порошину на Лубянке новый отдел. Да вот отец-профессор был неожиданно арестован. Попал в опалу и Аркадий. В результате — новое назначение, ссылка к Магнитной горе. На должность заместителя начальника милиции. Порошин прекрасно понимал, что жизнь и карьера рухнули. Его невеста Клара уже нашла другого. Оставалось одно — затаиться, чтобы уцелеть. В Магнитогорске его приняли холодновато, косились на франтоватую кожаную куртку черного хрома, на модный заграничный галстук с изображениями дракончиков, блестящие сапоги, запах шик-одеколона, голубую рубашку.

Москва околдовывала сердце башнями и зубчатыми стенами Кремля, витыми маковками Василия Блаженного, золотыми куполами церквей, архитектурой старинных особняков с колоннами портиков, ангелами и львами, мраморными девами, упряжками коней — летящих в небе. Каждый камень Москвы имеет свой колдовской камертон. А земля таит в глубине гул набатов, цокот копыт со времен Ивана Грозного. И лучится город то славой великой, то пламенем далеких пожаров и потрясений.

Вячеслав Михайлович Молотов любил Москву, как всякий истинно русский человек. Он всегда смотрел на храмы с какой-то щемящей грустью и тайным наслаждением. Для всех остальных членов правительства столица была лишь крепостью власти, чужим городом. Сталин не испытывал трепещущего чувства перед Москвой. Каганович согласился бы с легкостью снести столицу с лица русской земли. Ворошилов мог жить бы и в Стамбуле, если бы над минаретами вознеслись пятиконечные рубиновые звезды.

Никто и никогда не мог бы догадаться, о чем думал Молотов. Непроницаемость была для Вячеслава Михайловича надежной защитой. Сталин видел насквозь до мельчайших подробностей всех, кроме Молотова. Коба разгадывал его всю жизнь, то возвышая, то унижая, но так и не разглядел до необходимой ему ясности. Спокоен и непроницаем был Молотов и несколько лет назад, а именно 5 декабря 1931 года, когда разрушали храм Христа Спасителя. Сталин стоял рядом, попыхивал трубкой и хитровато бросал короткие взгляды — то на Кагановича, то на Ворошилова, то на комсомольского вожака Косарева. Христа Спасителя окружили на большом расстоянии тройной цепью красноармейцев и чекистов, чтобы не подпустить народ. Величие и богатство храма давило на пигмеев политики. Кресты на звезды не заменишь, подобное не построишь. Бастион старого мира раздражал особенно Лазаря Моисеевича. Но больше других отличался энтузиазмом разрушения Косарев. Он бросался к стенам храма с отбойным молотком, весело бесновался, даже рычал и приплясывал. Тухачевский предлагал начать взрывные работы сразу. Ворошилов похлопывал от восторга по своим жирным ляжкам. Калинин выглядел остроносо, несколько чудаковато и растерянно.

— Он потихоньку верит в бога, — кивнул на Калинина Сталин.

Бухарин, как всегда, изрекал пошлые истины под видом глубокомыслия. Отбойные молотки косаревской бригады трещали, клевали гранитные плиты, кое-где разрушали мрамор, но храм повергнуть не могли. Буденный, Тухачевский и Ягода вцепились в канат, стаскивая с высоты колокол. Таким способом храм Христа Спасителя не удалось бы разрушить и за десять лет. Пришлось приступить к делу взрывникам, специалистам Тухачевского. Прогремел первый взрыв, падали и разбивались башенки, колокола, развалился купол. Один из колоколов упал и раскололся с утробным, долго звучащим стоном.

Храм умирал долго и мучительно, разваливаясь по частям с плачем, содроганиями земли, молчанием неба. Только у птиц разрывались сердца на лету. Белый голубь упал к ногам Кагановича. Птица еще трепыхалась, пыталась поднять голову. Лазарь Моисеевич отступил на шаг. Ворошилов посоветовал:

— Дави ее сапогом!

— Она же может быть заразной, больной, — отказался Каганович.

Климент Ефремович поднял голубя, оторвал ему голову, но очень уж неловко: обрызгал кровью птицы Тухачевского.

— Идиот! — обругал Тухачевский Ворошилова.

При начале взрывных операций членам правительства пришлось отойти подальше. Бухарин подстроился в группу, где был Сталин, воздел артистически указательный палец к небу:

— Вот и рухнул самый крупный динозавр христианской религии! Мудрец-оратор явно претендовал на афоризм, который должен бы войти в историю. Но мир афоризмы Бухарина не замечал, не употреблял, ибо за каждым его изречением стояло злодейство или зломыслие. И здесь, при взрыве храма Христа Спасителя, Бухарину внимали только из вежливости Орджоникидзе и Киров. Когда купол Спасителя рухнул, Сталин сказал как бы шутливо:

— Если есть бог, он накажет в первую очередь Бухарина, Косарева, Тухачевского...

— Кагановича! — добавил Молотов Лазаря Моисеевича в числе тех, кого должен был наказать бог.

— Для иудея разрушить православный собор не в грех! — ухмыльнулся Коба. — Потому бог его не накажет.

Начальник исправительно-трудовой колонии Гейнеман составлял отчет, то и дело перечеркивая цифирь, когда к нему вошел Порошин. Они обнялись, похлопали друг друга по плечам, обменялись шутливыми тумаками, ибо презирали мужиков, которые при встречах слюняво целуются. Не может быть в жизни более отвратительного явления, чем поцелуи мужчин с мужчинами. Извращение какое-то! Тошноту вызывает это у нормального человека.

В Магнитогорске мало кто знает, что Порошин и Гейнеман — друзья с детства. А они выросли в одной московской коммуналке, учились в одной школе на Садовом кольце возле посольской улочки. Равенства и дружбы между их семьями не было. У Мишки Гейнемана отец был портным, семья теснилась в одной комнатке. А профессор Порошин барствовал с женой и сыном Аркашей в трех весьма просторных покоях с отдельным туалетом и ванной. Но обособленной кухонки после революции не было и у Порошиных. Общий коридор, общая кухня — коммуналка. Когда-то вся эта квартира из девяти комнат принадлежала профессору Порошину. Но победивший пролетариат потеснил богатеев. В покои Порошиных Моссовет подселил шесть семей из еврейской бедноты. Профессор был слишком известен и уважаем, чтобы у него изъять всю квартиру. Жильцы коммуналки не признавали Порошиных за своих, поскольку у профессора был персональный туалет с голубой голландской раковиной и ванная, куда соседи не допускались. По этой причине Порошиных не любили и даже ненавидели, устраивая им разные пакости. То галоши украдут, то таракана подбросят в кастрюлю с куриным бульоном. И не боялись, хотя профессор лечил самого Менжинского. Бывал у него и Артузов — глава контрразведки.

Мишка Гейнеман и Аркашка Порошин никогда не ссорились. Ничто не могло испортить их отношений. Профессор иногда брезгливо поучал сына:

— Аркадий, я запрещаю тебе общаться с этим еврейчиком! Это компрометирует нашу семью. У твоего дружка грязь под ногтями, от него пахнет утюгом. У него глазенки хитреца. Он тебя завлечет в нехорошую компанию, погубит судьбу твою.

Но дружба мальчишек не порушилась. Они сидели в школе за одной партой, защищали друг друга в драках, после окончания десятилетки поступили в один институт. Так уж получилось — одно детство, одни игры, одни книги и увлечения, одна — юность. Как-то Менжинский заехал к профессору Порошину, разговорился и с Аркашей.

— Вырос ты на моих глазах, сынок. Институт закончил, где будешь работать?

— Хочу в уголовный розыск, — ответил Аркадий.

— Подойди завтра к моему заместителю, к Ягоде, — с ласковой гипнотичностью сказал Менжинский.

— А можно мне прийти с другом, с Мишкой Гейнеманом? — по святой простоте спросил юноша.

— Приходи с другом, — рассмеялся беззвучно Менжинский.

Так вот и устроились в НКВД друзья — Аркадий Порошин и Михаил Гейнеман. И карьера у них была головокружительной. Будто неведомая сила поднимала их с одной ступени на другую, хотя работали они в разных отделах. Впрочем, у Аркадия Порошина проявились незаурядные способности сыщика. Он раскрыл несколько крупных преступлений. А после «рютинского дела» стал знаменитостью. Рютина вычислил и нашел он, Аркадий Порошин. Горьким и тревожным было падение с таких высот. Невозможно было узнать, за что арестовали отца. Продержали полгода в Бутырке без допросов и Аркадия, но вдруг выпустили, направили в Магнитогорск. Сюда же, но чуть раньше был послан на должность начальника исправительно-трудовой колонии — Михаил Гейнеман.

Друзья встретились вновь, но вели себя осторожно, близкие отношения свои не выказывали. Да и дружба их была необъяснимой по тем временам. Аркадий Порошин свято верил в торжество мировой революции, в идеалы коммунизма, в необходимость диктатуры пролетариата. А Мишка Гейнеман сокрушал все эти понятия своей блистательной иронией, критической остротой, веселым безверием. И они полемизировали ночами напролет, спорили, обзывали друг друга, оскорбляли, но скорее шутливо — без малейшей злости. Порошин испытывал перед Гейнеманом и чувство вины, понимая, что друг попал в ссылку не просто так. Отца взяли скорее всего за длинный язык, а Мишку-то за что бросили в ад?

— Ты зачем средь бела дня приперся? — спросил Гейнеман.

— У меня, видишь ли, дело...

— Какие дела могут быть в наши дни? Приходи завтра вечером, я тебе покажу чудо. Есть у меня один зэк, волшебник.

— Псих?

— Для общества он — псих. Для нашего советского общества каждый необычный человек — или враг, или чокнутый. Аркаша, у меня сердце обливается кровью, когда я с ним беседую. Чтобы спасти его от гибели, пристроил библиотекарем, прикармливаю.

— Мишка, я тоже волшебник: легко могу угадать фамилию, имя, отчество твоего чудодея.

— Валяй!

— Бродягин Илья Ильич. По прозвищу — Трубочист.

— Аркашка, ты — гений!

— Я сыщик, Миша. Дай-ка указание доставить сюда срочно этого Бродягина. Он мне нужен позарез.

Офицер караула привел зэка минут через десять. Перед начальством предстал высокий, изможденный, начинающий седеть человек, но явно лет сорока, не более. Его ястребиный нос хищно жаждал свободы, но голубые мерцающие глаза были полны скорби и обреченности.

— Садитесь! — указал Порошин на табурет, припомнив, что видел этого типа на базарной толкучке рядом с нищим, похожим на Ленина.

— Благодарю, Аркадий Иванович, — галантно склонил голову зэк.

— Откуда вам известно мое имя, отчество?

— О, мне известны все тайны мироздания. А фамилию, имя, отчество любого человека увидеть не так уж трудно.

— Илья, давай без фокусов, — попросил Гейнеман. Порошин подтвердил:

— Дешевые фокусы не пройдут. Я исповедую диалектический материализм. И обычно нахожу истолкования для любого загадочного или мистического явления. С моей фамилией, именем, отчеством — вообще не вижу ничего загадочного. Вы ведь побывали в нашем милицейском подвале, общались там с арестованными. И здесь, в колонии, меня могут знать многие. Шокировать меня вам не удалось. Перейдем к делу, официально. Ваша фамилия, имя, отчество? Сколько вам лет? То бишь — год рождения...

— Не знаю, как и ответить, гражданин следователь. По кличке я — Трубочист. Так уж меня называют.

— Кто вы по документам?

— По документам я — Бродягин Илья Ильич, уроженец казачьей станицы Зверинки, что под городом Курганом, на реке Тобол. Но в самом деле я просто запрограммирован под уроженца Зверинки.

— Откуда же вы в самом деле?

— Я прилетел к вам в 1917 году, с планеты Танаит.

— Откуда прилетели?

— Из далекого созвездия Лебедя. Наш корабль потерпел крушение.

— Гражданин Бродягин, об этом побеседуйте, пожалуйста, с психиатром, с учеными, с поэтами.

— Психиатры признают его нормальным, — вмешался Гейнеман.

— Хорошо, хорошо, — продолжил Порошин. — У меня к вам, гражданин Бродягин, весьма простые вопросы: с кем вы находились в камере ? 2, когда были арестованы за побег из колонии?

— Со мной в камере был Ленин, Владимир Ильич. Но его отпустили, предварительно избив. Сержант ваш пинал, колотил кулачищами Ленина и кричал: «В следующий раз я с тебя шкуру сниму, Владимир Ильич!»

— Кто был еще в камере?

— Портной Штырцкобер. Но его отправили на постоянное место жительство, в тюрьму. А после Штырцкобера ко мне в камеру затолкнули женщину. Но, знаете ли, очень почтенного возраста. Нельзя ли в следующий раз — помоложе?

— Кто доставил в камеру женщину?

— Не женщину, а старушку, Евдокию Меркульеву. Ее притащила конопатая горилла в милицейской форме.

— Вот этот работник милиции? — показал Порошин фотокарточку сержанта Матафонова.

— Да, это он, — кивнул согласно допрашиваемый. — Ленина избивал и пинал он. И старушку он слегка поколотил.

— Гражданка Меркульева была живой? Она стояла на ногах? Или ее затолкнули в камеру мертвой, без сознания?

— Бабушка была живой, Аркадий Иванович.

— Как долго она была живой?

— Всю ночь. Мы с ней, можно сказать, подружились. Заинтересованно обменивались впечатлениями, обидами. И она исполнила для меня танец ведьмы. Такая дикая пляска с превращениями то в девицу, то в скелет.

— Вы с ней танцевали, плясали?

— Разумеется, я не мог отказаться от приглашения.

— Когда, как и при каких обстоятельствах она умерла, гражданин Бродягин? Правомерно ли утверждать, что гражданку Меркульеву убил сержант Матафонов?

— Сержант не убивал старушку.

— Кто-нибудь еще в камеру заходил?

— Нет, Аркадий Иванович, никто больше камеру до утра не открывал.

— Тогда, может быть, вы, Илья Ильич, помогли расстаться бабушке с драгоценной жизнью? Предположим, вам не понравилось, что она во время танца превратилась из молоденькой девицы в скелет. И вы от справедливого возмущения слегка ее придушили.

— Во время танца со мной она скелетом обернулась всего один раз. У меня не было к ней претензий.

— Как же она умерла?

— Не знаю, как ответить.

— Говорите правду, только правду!

— Правде вы не поверите.

— Ничего, разберемся, гражданин Бродягин. Поведайте честно — как она умерла?

— Дело в том, Аркадий Иванович, что она не умирала — по вашим понятиям. Не было смерти, о которой вы говорите.

— Она притворилась мертвой? — высказал догадку Порошин.

— Не совсем так, — возразил Бродягин-Трубочист.

— Что же случилось, Илья? Расскажи, не бойся. Аркадий — мой друг, умный человек, не злодей, — подтолкнул своего зэка Гейнеман.

Трубочист поник, засутулился, отводил глаза в сторону, бормотал:

— Но вы же опять подумаете, что я душевно больной, псих, мне вас так жаль. Люди вы хорошие...

— Не жалей, не жалей! — подбодрил Порошин зэка. И Трубочист заговорил:

— Евдокия Меркульевна не умирала. Она оставила свою оболочку, тело, попрощалась со мной и выпорхнула через решетку в оконце. Для вас, материалистов, это непостижимое явление.

У Порошина глаза озорно заискрились, он как бы принял игру, начал задавать вопросы, не занося их в протокол:

— Известны ли нашей земной цивилизации прецеденты? Зарегистрированы ли они научно, литературно? Разумеется, сказки и фантастика — не доказательство.

Трубочист закинул ногу на ногу, важно и нелепо избоченился, сидя на скрипучем табурете:

— Да-с, господа! К Иоанну Грозному не единожды приходила душа сына, которого он убил. И это видел не один царь, а вся его челядь. Царевич Дмитрий наказал за свое убийство не токмо Бориса Годунова, но и все боярство. Еще более любопытен эпизод с императрицей Анной Иоанновной. В октябре 1740 года она лежала смертельно больной в постели, а ее двойник-фантом бродил по дворцу, пугая прислугу. Когда привидение село на трон, стража открыла стрельбу... Все это подробно описано, засвидетельствовано! Царевич Алексей, расстрелянный большевиками, до сих пор ходит по России и указует детским перстом на злодеев. И светлые души убиенных царевен плачут...

Порошин прервал Трубочиста:

— Вы, наверно, полагаете, что попали в заключение безвинно?

— Да, меня арестовали без достаточных оснований. Но мы с вами беседуем, по-моему, о том, как солдаты стреляли в призрак царицы... По-вашему, что это такое было?

— Мог быть массовый психоз, коллективная галлюцинация. Не противоречит материализму и положение о том, что душа человека может иметь энергетическое выражение в виде фантома. Лично я допускаю такое. Но об этом поговорим как-нибудь в другой раз. Вы меня заинтересовали, Илья Ильич. А в данный момент ответьте, пожалуйста, на такой вопрос: если бы гражданка Меркульева вернулась в оболочку свою, в тело, мы бы увидели ее сегодня живой?

— О, разумеется! — рокотнул Трубочист.

Порошин не успокоился:

— А если бы в морге произошло вскрытие трупа патологоанатомом? Могла бы тогда гражданка Меркульева вернуться в свою оболочку, воскреснуть?

— Нет, исключено!

— Благодарю за консультацию, Илья Ильич. Будем считать нашу беседу законченной. До свидания! — встал Порошин, беря телефонную трубку.

Гейнеман показал Трубочисту на дверь, за которой стоял охранник:

— Иди, Илья, тебя проводят. Вечером приглашу, поиграем в шахматы. Порошин дозвонился до горотдела, но слышимость была плохая, он кричал в телефонную трубку:

— Матафонов? Допроси еще раз патологоанатома и сторожа морга. Было ли вскрытие трупа? Может, они нам голову морочат?

Гейнеман достал из шкафа хрустальный графинчик с водкой, стаканы. Начал резать на газете копченую колбасу.

— Не надо, Миша, — сглотнул слюну Порошин. — Мне же снова на работу, запах будет.

— Да мы понемножку, символически, — разлил водку по стаканам Гейнеман.

— А где колбасу достаешь, Миша? Из посылок заключенных?

— Такая колбаса в рот не полезет, Аркаша. Я пока еще не опустился до этого. Купил вот на вашем хапужном аукционе конфискованную библиотеку и — теперь жалею, стыдно. Вернул хозяину, а совесть болит: замарался! Такая грязь не отмывается.

— Стоит ли думать о таких пустяках, Миша?

— Мы преступники, Аркаша. Через мой лагерь прошло только за два года по 58-й статье тридцать две тысячи душ. Живыми отсюда не выходят. Мы даем им в сутки всего по сто грамм хлеба. Они дохнут с голоду сотнями, тысячами. У меня не колония, а гигантская машина по интенсивному уничтожению людей.

— Не людей, а врагов народа! — выпил водку Порошин.

— Каких врагов, Аркаша? Ненавистниками, врагами советской власти они становятся здесь — в тюрьмах, в концлагерях. Да и то — единицы. Остальные сломлены, нет у них ничего, кроме тоски смертельной и отчаянья. В страшное время живем. Господствует страх, личность раздавлена.

— Не согласен! — возразил Порошин. — Время революции окрыляет личность. Я оптимист, хотя и сам полгода гнил в бутырской одиночке. Но ведь ошибку исправил. Надеюсь, что и отца отпустят, если не виноват. А классовая борьба обостряется. Врагов, Миша, надо уничтожать безжалостно. Сталин правильную линию проводит. Не для лозунга говорю, от сердца. Если мы их не сломим, они нас сомнут!

— Кто это — они?

— Вредители, троцкисты, враги.

Гейнеман вздохнул, уперся локтями в стол, закрыл лицо ладонями:

— Ты ослеп, Аркаша. Мы уничтожаем сотни тысяч, миллионы безвинных людей. Ты — русский, а Россию не жалеешь. Почему я, еврей, должен за нее болеть? Мне не жалко ваших казаков, крестьян, работяг. Но ведь репрессии обрушились и на ученых, на интеллигенцию, на евреев.

Порошин улыбнулся:

— Ученых, творческую интеллигенцию надо было припугнуть, сломить. Очень уж они неуправляемы: критиканствуют, обличают, свободы требуют. А вот о репрессиях против евреев слышу впервые.

— Аркадий, вспомни хотя бы дело об Уральской промпартии. Какие люди положили головы на плахи: Гассельблат, Тибо-Бриньоль, Гергенредер, Рубинштейн, Тшасковский... Но ведь не существовало никакой промпартии! Дело ? 13/4023 — сфабриковано. И не надо пророком быть: Сталин скоро начнет уничтожать всех евреев.

— У тебя завиральные идеи, Мишка. Все ленинское правительство было сплошь еврейским: Свердлов, Троцкий, Каменев, Зиновьев... Нашей армией руководят евреи — Уборевичи, Корки, Эйдеманы, Якиры... Менжинский и Ягода евреи. Твой гулаг возглавляет Берман, все начальники концлагерей — евреи! Я бы на месте Сталина не допустил такого еврейского засилья. Это, в конце концов, опасно для государства. Вы, евреи, уж такой народ: один пролезет — и тащит за собой всю синагогу. Сами подаете повод для подозрений и разговорчиков.

— Ты стал антисемитом, Аркаша? — погрустнел Гейнеман.

— Нет, Миша. Евреи — хорошие люди. Я даже думаю, что в России остался всего один по-настоящему русский человек.

— Кто?

— Штырцкобер!

— Портной из тюрьмы?

— Да, он.

— Скоро все там будем жить, в тюрьме.

— Нет, Миша, нас не арестуют. Мы — хозяева положения. И не стоит нам суетиться, духом падать. Будем работать. Мы в общем-то исполнители. Принеси-ка мне лучше досье, дело на Бродягина. Любопытство разбирает. Когда он был арестован первый раз? За какие грехи?

— Досье у меня под рукой, Аркаша, в столе. Впервые Трубочист арестован в 1917 году возле Троице-Сергиевой лавры, за антисоветскую агитацию. И квартировал он там — у монаха.

— Что у него изъято при обыске? Оружие было?

— Оружия не было. Изъяты самогонный аппарат, портативный радиопередатчик необычной конструкции, подзорная труба и водолазный костюм.

— Странный набор предметов. Вещи были на экспертизе? Например, радиопередатчик? Какого типа, где изготовлен?

— Нет, Аркаша. Экспертиза не состоялась. В чека пожар случился. Все сгорело. А остатки хлама в головешках и в пепле не искали.

— Напрасно, надо было покопаться в золе. Может быть, этот Бродягин заслан к нам резидентом какой-нибудь иностранной разведки? И валяет Ваньку, разыгрывает психа, фантазера.

— Не отдам я тебе, Аркаша, моего Трубочиста. Все сделаю, чтобы его комиссовали — как психа. А ты лучше занимайся своим делом — ищи труп старухи.

«Любовь есть неосознанное стремление к продолжению человеческого рода», — утверждал великий философ Шопенгауэр. Порошину эта мысль показалась сначала весьма глубокой. Но чем чаще он повторял про себя изречение мудреца, тем сомнительнее выглядел постулат. Ведь у животных тоже есть неосознанное стремление к продолжению рода. Получается, что и у них есть любовь. Почему же Шопенгауэр не подумал об этом? Но мыслитель был очень близок к истине. Его положение легко развить и углубить. И Аркадию Ивановичу Порошину однажды показалось, будто он окончательно сформулировал закон природы, открыл суть явления, нашел истину. А озарила Порошина горкомовская буфетчица — Фрося.

Аркадий заметил Фросю давно, на сцене самодеятельности, когда она тренькала на балалайке и пела частушки. Красавиц на Магнитострое было не так уж много: журналистка Людмила Татьяничева, молодая учителка — Нина Кондратковская, дочка инженера-спеца Эмма Беккер, ну и эта — Фрося. Но что-то было в ней примитивное, если не вульгарное. И вдруг она преобразилась. В буфете горкома партии Фрося работала не так уж и давно. Взяли ее на эту должность по личной рекомендации Ломинадзе. Девчонка обладала феноменальной памятью, мгновенно усваивала и мягко имитировала манеры интеллигенции, органично вписывалась в цвет местного общества. И все-таки устойчивости в уровне культуры у Фроси не было. Она срывалась.

Обеды в горкомовском буфете были приличными: борщи с мясом, наперченные рассольники, суп харчо, котлеты с гречкой или вермишелью, а иногда люля-кебаб с рисом. Жаркое или гуляш с картофельным пюре всегда были. Ломинадзе любил покушать вкусно, но при условии, чтобы блюдо готовилось для всех, а не только для секретаря горкома. Голода в стране в это время уже не было при всей скудости. В горкомовский буфет стали приходить на обед и директор завода Завенягин, и Коробов, и Валериус, и прокурор Соронин, и начальник НКВД Придорогин, а также интеллигенция — врач Функ, преподавательница института Жулешкова со своей любимой студенткой Лещинской, журналистка Олимпова... Обеденный зальчик буфета становился и местом деловых встреч, и клубом общения, и коротким — часовым — отдыхом от суеты, ругани, перегрузок. Просачивались в горкомовский буфет и прилипалы, такие, как осведомители НКВД — Махнев, Разенков, Шмель. Фроська вначале пыталась их терроризировать:

— Ты кто?

— Я Шмель.

— Шмель — это насекомое. Я тебя спрашиваю: где работаешь? Как сюда попал?

Ломинадзе, однако, поставил буфетчицу на свое скромное место:

— Фрося, мы тебя взяли на работу не для того, чтобы ты хамила. Капиталист выгнал бы тебя за грубость без раздумья. Чем тебе не нравятся эти парни? Вай-вай!

— Так они же сиксоты, — наивно оправдывалась Фроська.

Сексот — это сокращенное название секретного сотрудника НКВД. Но в народе не все об этом ведали. И каждого ябедника обзывали извращенно «сиксотом», не докапываясь до происхождения термина. Ломинадзе не терпел это гнусное словечко. Сексот — сиксот! Услышал сие словцо — и настроение портится, будто нечаянно в рот попала мокрица.

— Откуда тебе известно, что они... эти, так сказать, иудушки? — посмотрел пристально на буфетчицу секретарь горкома.

— Иудушки! — отогнал мух за обеденным столом доктор Функ.

— Иудушки! — прозвенела выпавшая из рук Лещинской ложка.

— Иудушки! — подтвердила громко и решительно рыжая буфетчица Фрося.

Начальник милиции Придорогин встал шумно из-за стола, бросив обкусанный ломоть хлеба, опрокинув солонку.

— Соль просыпал, будет ссора, — раскланялся, уходя из буфета, доктор Функ.

Придорогин подошел вплотную к Ломинадзе и зашипел:

— Надо думать, прежде чем рот раскрывать.

— Что я сказал? Чего ты окрысился? — отодвинул начальника НКВД Ломинадзе, поскольку от него исходил дурной запах гнилых зубов.

— Секретарь горкома — называется! А разговорчики политически ущербные. Скажите мне, товарищ Ломинадзе, как это вы мыслите оперативную работу без осведомителей? Каждый сознательный советский человек должен быть сексотом, помощником органов госбезопасности. Вы подрываете наши устои. Не суйте свой нос в то, в чем не разбираетесь.

Виссарион Виссарионович Ломинадзе тоже рассердился:

— Если они ваши, извините за выражение, сексоты, то почему об этом известно нашей буфетчице Фросе? Вы просто не умеете работать, товарищ Придорогин. У вас низкий профессиональный уровень!

Секретарь горкома партии окинул начальника НКВД неуважительным взглядом и вышел из буфетного зальчика. Через другие двери, в другую сторону, столовую демонстративно покинули Соронин, Придорогин, Пушков, Груздев. Гордо вышли и Жулешкова со студенткой Лещинской. Да, это был, конечно, скандал. Порошин не присоединился к уходящим. Он ощущал зверский голод, а обед был вкусен: суп гороховый, омлет с языковой колбасой, компот из ароматных груш солнечного Крыма, горячий, только что выпеченный хлеб. По этой причине Аркадий Иванович съел не только свой обед, но и оставшиеся, даже не затронутые омлеты своих коллег — Придорогина и Груздева.

Буфетчица Фрося сначала было заплакала, но через миг взбодрилась гневом, схватила поварешку и подбежала к столу, где сидели Махнев, Разенков и Шмель. Она шваркнула черпалкой по тарелке с гороховым супом, обрызгала желтой жижей и сидящего на другом столе Порошина.

— Мы составим акт, — пропищал Шмель, размазывая по своему лицу гороховую слизь.

Фроська ударила его поварешкой по губам:

— Из-за вас, идиетов, начальство голодным осталось.

Разенков и Махнев подошли подобострастно к Порошину:

— Просим, товарищ замначальника, зафиксировать ситуацию для судебного дела. Заверьте наш протокол.

Порошин вежливо поклонился:

— Простите, молодые люди. Но я задумался — и ничего не видел, не слышал. Разве здесь что-то произошло?

Под ударами поварешки Разенков, Махнев и Шмель выскочили за дверь, ушли, но свои омлеты засунули в карманы, обложив лакомство ломтями хлеба. Фроська начала обтирать полотенцем кожаную куртку Порошина.

— Вы уж извините, я нечаянно вас обрызгала. Золотоволосая синеглазая девица была так близка и красива, что Порошина окатило жаром. Он поцеловал ее шутливо в щеку.

— Вы што ето? — отступила и подбоченилась она строго.

— Ты мне нравишься, — улыбнулся Порошин. — Я тебя давно держу на примете.

— Я многим нравлюсь. Што же, меня теперича будут облизывать все подряд? Вы меня не за ту приняли.

— Извини, Фрося.

— На первый раз прощаю, так и быть. А как вас зовут?

— Зови меня просто — Аркадий.

— Вы ведь из нашего НКВД? Новенький — с Москвы?

— Да, Фрося.

— А где поселились?

— В общежитии.

— Ваши обычно не так житействуют. Арестуют человека, раскулачат семью, врагами народа объявят. А дом али квартиру с вещами забирают. Чекисты не бедствуют. Им ни к чему бедствовать.

— В такое не верю, Фрося. Может, что-то, где-то было. Но знай: это для нас не очень типично. А подонки, сволочи, перерожденцы есть везде.

— Вы идейный, вижу. С крылышками ангела.

Коттедж Авраамия Павловича Завенягина, расположенный на пологом прихолмье горы Магнитной, не отличался особо от соседних особняков в поселке с романтичным названием — Березки. Здесь жили иностранные специалисты, крупные руководители, начальники цехов, инженеры. Дом, выделенный для прокурора и начальника милиции, был запроектирован для жизни двух семей: с разными входами и даже разделенными садовыми участками. Прокуроро-милицейский вертеп и особняк директора завода находились поблизости и охранялись одним постовым. Охрана была бы не нужна, никто на высокое начальство не покушался, но обокрасть могли. Эпидемия воровства захлестнула страну с началом коллективизации. Государство реквизировало сначала собственность дворян, капиталистов, купцов, церковников, управленцев, интеллигенции под революционным лозунгом «Грабь награбленное!» Грабили казаков, крестьян, нэпманов. Все разделили, все дворцы заняли, все погреба обшарпали. Бежавшие от коллективизации крестьяне шли на великие стройки социализма, становились как бы рабочими. Но ограбленные и униженные, они сами с легкостью воровали, тащили все, что лежит плохо. На стройке крали цемент и доски, гвозди и лопаты, топоры и кувалды. На заводе тащили — трубы, швеллеры, бронзовые подшипники, поршни, кокс, гаечные ключи, напильники, электролампочки. В учреждениях пропадали шапки, одежда, в конторах — бумага, карандаши, пишущие машинки. Россия превратилась в страну сплошных воров. Одни крали от нищеты и голода, другие не теряли возможности стать хоть чуточку обеспеченнее. А многие приносили домой то, что не могло никогда сгодиться. Татарин Ахмет променял за стакан махорки микрометр, украденный в инструментальном цехе. А для чего взял этот микрометр старик, продававший табак? Неужели для измерения толщины своего седого волоса? Уборщица в токарном цехе стырила штангель. Нищий, похожий на Ленина, укатил с территории завода бочку солидола. Возможно, будет намазывать на хлеб вместо сливочного масла. Цыгане были самыми разумными людьми: они похищали рельсы, продавали их вместо балок для перекрытия погребов и землянок.

Правительство с каждым годом ужесточало законы. За пучок собранных на пустом поле хлебных колосков расстреливали двенадцатилетних, опухших от голода казачат и крестьянских мальчишек, почерневших баб и стариков. По деревням прокатилось одичание и людоедство. Слава богу, в городах и на стройках такой голодухи, безумия и жестокости не было. Но духовное поле человеческих отношений, нравственности не имели отличий и в городе, и в деревне.

Обыск в пятистенных, крытых черепицей хоромах Меркульева ничего не дал. Сержант Калганов пристрелил меркульевскую собаку. Матафонов разворотил печь. Лейтенант Груздев повыдергивал из горшков герань. Бригадмилец Шмель изрубил топором иконы. Не оказалось на божничке старинной рукописной книжицы, в которой говорилось про казачий клад. Кто-то предупредил Меркульевых о предстоящем обыске. Фроську арестовали, морили четыре дня голодом, били нещадно. Порошина пожалели однако. Придорогин отправил его в командировку, задание дал: выследить и раскрыть в Свердловске притон, связанный с магнитогорской шайкой воров. Крали в Магнитке часто пишущие машинки. Оказалось, что увозили их в Свердловск, где разбирали на запчасти, а то и продавали в первозданном виде.

Свердловские чекисты недоумевали: почему на раскрытие весьма заурядного дела с кражей пишущих машинок приехал заместитель начальника милиции? Можно было вообще никого не присылать. Но гостю были рады, он — москвич, общался с Менжинским, Ягодой, Артузовым. Есть о чем с ним поговорить.

Порошин уехал из Магнитки в сомнамбулистическом состоянии, подавленный. Он хорошо представлял, как будут допрашивать его Фроську. Она может не выдержать... Признается, что сообщала ему, Порошину, о поджоге степи, о диверсиях Антохи Телегина и Гришки Коровина на линиях электропередач. И окажется, что он, Порошин, является укрывателем вредителей, врагов народа, сообщником контрреволюционеров. Да и о предстоящем обыске он предупредил Фроську, совершив предательство. За это все полагалась — высшая мера наказания. Над головой повисла — гибель.

Но опасения Порошина были напрасными. Фроська на допросах визжала, кусалась, скулила, когда ее избивали. И ничего не говорила. Правда, она призналась, что украла с банкета в завенягинском особняке каральку копченой колбасы. Через четыре дня горкомовскую буфетчицу пришлось освободить. Очень уж бушевал Виссарион Виссарионович Ломинадзе. И Завенягин просил прокурора Соронина проконтролировать ход следствия. Прокурор посоветовал Придорогину освободить девицу. Мол, дети за действия родителей, бабушек и дедушек — не отвечают.

Синяки и ссадины с Фроськи через неделю сошли. Она снова воцарилась в горкомовском буфете, зазолотилась, заулыбалась. В один из будних дней Ломинадзе и Завенягин обедали в буфете запоздало. Фроська подала им фасолевый суп, бифштексы с рисом, по стакану яблочного компота. И молчаливо кружилась возле стола.

— Ты о чем-то хошь попросить, Фрося? — догадался Ломинадзе.

— Да уж, извините. Вещи мои из НКВД не вернули.

— Пулемет? — пошутил Завенягин.

— Трусы.

— Какие трусы?

— Мои, то есть не мои, а панталоны императрицы, шелковые.

— Разве ты их не продала тогда, на базаре?

— Не продала, в сундуке упрятала.

— А кто обыском руководил? Придорогин?

— Груздев, Пушков. Два сержанта были — Матафонов и Калганов. И сиксот Шмель. Собаку они пристрелили, гусей унесли, поросенка. Двух овец зарезали. И сапоги хромовые украли, два рушника, одеяло стеганое, чайник фарфоровый. И забрали рейтузы царицы. Ничего мне не жалко, но панталоны пущай возвернут.

— А ты жалобу на них напиши, прокурору, — подсказал Завенягин.

После обеда Ломинадзе и директор завода ушли вместе. Виссарион Виссарионович тяготился тем, что у него не складываются отношения с Авраамием. Завенягин был всегда как бы настороже.

— Слушай, Авраамий. Ты читал когда-нибудь письмо Рютина? — достал из сейфа Ломинадзе несколько листов машинописного текста.

— Краем уха о содержании слышал, но не читал, — честно признался Завенягин.

— Возьми, ознакомься.

Авраамий Павлович не понял, что означает это слово «возьми». Можно ведь взять и унести домой на какое-то время. А можно взять в руки и прочитать здесь, не выходя из кабинета. Завенягин вспомнил о предупреждении Молотова: не лезь в политические интриги! Но и любопытство жгло. О письме Рютина так много шепотков, разговоров. Завенягин взял из рук Ломинадзе листы с текстом, уселся поудобнее, начал читать:

«Партия и пролетарская диктатура заведены Сталиным и его сектой в невиданный тупик и переживают смертельно опасный кризис. С помощью обмана и клеветы, с помощью невероятных насилий и террора, под флагом борьбы за чистоту принципов большевизма и единства партии, опираясь на централизованный мощный партийный аппарат, Сталин за последние пять лет отсек и устранил от руководства все самые лучшие, подлинно большевистские кадры партии, установил в ВКП(б) и всей стране свою личную диктатуру, порвал с ленинизмом, встал на пусть самого необузданного авантюризма и дикого личного произвола.

Авантюристические темпы индустриализации, влекущие за собой колоссальное снижение реальной заработной платы рабочих и служащих, непосильные открытые и замаскированные налоги, инфляцию, рост цен и падение стоимости червонцев. Авантюристическая коллективизация с помощью раскулачивания, направленного фактически главным образом против середняцких и бедняцких масс деревни, и, наконец, экспроприация деревни путем всякого рода поборов и насильственных заготовок привели страну к глубочайшему экономическому кризису, чудовищному обнищанию масс и голоду... В перспективе — дальнейшее обнищание пролетариата. Всякая личная заинтересованность к ведению сельского хозяйства убита. Труд держится на голом принуждении и репрессиях. Все молодое и здоровое из деревни бежит, миллионы людей, оторванные от производительного труда, кочуют по стране, перенаселяя города. Остающееся в деревне население голодает. В перспективе — дальнейшее обнищание, одичание и запустение деревни.

На всю страну надет намордник — бесправие, произвол и насилие, постоянные угрозы висят над головой каждого крестьянина и рабочего. Всякая революционная законность попрана. Учение Маркса и Ленина Сталиным и его кликой бесстыдно извращается и фальсифицируется"...

...На полях возле этих строк было написано незнакомым для Завенягина почерком: «Ты, Рютин, сам — раб идеологии! Все зло идет не от Сталина, а от Маркса и Ленина — самых гнусных людоедов!» Завенягин покачал головой осуждающе, снова принялся за рютинский текст:

«Наука, литература, искусство низведены до уровня низких служанок и подпорок сталинского руководства. Борьба с оппортунизмом опошлена, превращена в карикатуру, в орудие клеветы и террора против самостоятельно мыслящих членов партии. Права партии, гарантированные Уставом, узурпированы ничтожной кучкой беспринципных политиканов. Демократический централизм подменен личным усмотрением вождя, коллективное руководство — системой доверенных людей.

Всякая живая, большевистская партийная мысль задушена угрозой исключения из партии, снятием с работы и лишением всех средств к существованию. Все подлинно ленинское загнано в подполье. Подлинный ленинизм становится в значительной мере запрещенным, нелегальным учением. Партийный аппарат в ходе развития внутрипартийной борьбы и отсечения одной руководящей группы за другой вырос в самодовлеющую силу, стоящую над партией и господствующую над ней, насилующую ее сознание и волю. На партийную работу вместо наиболее убежденных, наиболее честных, принципиальных, готовых твердо отстаивать перед кем угодно свою точку зрения членов партии чаще всего выдвигаются люди бесчестные, хитрые, беспринципные, готовые по приказу начальства десятки раз менять свои убеждения, карьеристы, льстецы и холуи.

Печать — могучее средство коммунистического воспитания и оружие ленинизма в руках Сталина и его клики — стала чудовищной фабрикой лжи, надувательства и терроризирования. Ложью и клеветой, расстрелами и арестами, всеми способами и средствами они будут защищать свое господство в партии и в стране, ибо они смотрят на них как на свою вотчину.

Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма, социалистического строительства и социализма, для взрыва их изнутри не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики.

Позорно и постыдно для пролетарских революционеров дальше терпеть сталинское иго, его произвол и издевательство над партией и трудящимися массами. Кто не видит этого ига, не чувствует этого произвола и гнета, кто не возмущается им, тот раб"...

Авраамий Павлович Завенягин дочитывал концовку рютинского манифеста с чувством недовольства и протеста. Он понимал, что почти все положения Мартемьяна Рютина верны. Но ведь выводы ошибочны: кто не возмущается, тот не раб! А как можно возмутиться? Каким образом? Никакого ощущения реальности! Рютин — сам авантюрист! А ведь был секретарем Иркутского губкома РКП(б), возглавлял обком партии в Дагестане.

Завенягин встал, бросил крамольные листы рютинского послания на стол, перед Ломинадзе:

— Виссарион, ты мне эти бумаги не показывал! Я их не читал! И по-дружески советую: сожги!

— Ты, однако, трус порядочный, Авраамий.

— Я реалист, Виссарион. И у каждого — своя судьба, своя звезда. Мне надо думать о мартенах, о домнах, о прокатных станах. Россия не станет сильнее, ни один человек не станет свободнее и богаче, оттого что ты держишь в сейфе эту рютинскую бумажку. И вообще, если твой горком завтра провалится под землю, металлургический завод не остановится.

С этими словами и вышел Завенягин от секретаря горкома партии. Прекраснодушный Ломинадзе никак не мог понять, почему Авраамий занервничал, заговорил жестяным голосом. И подумал:

— Боится, что вдруг меня арестуют, найдут при обыске обращение Рютина. Полагает Авраамий, будто я могу его выдать, заявить пакостно: мол, и Завенягин сие письмецо читал с наслаждением! Но ведь меня не арестуют. Кобе достаточно моего унижения — ссылкой в Магнитку. Не соперник я ему. Тревожило одно: Сталин узнал, что он, Ломинадзе, голосовал на съезде против... вычеркнул в бюллетене фамилию вождя. Прощения теперь тоже не будет. Коба высказал обиду: «Ты, Бесо, предал меня. Ладно, поезжай спокойно, бог тебе — судья!»

Сатана партии — Генрих Ягода стоял рядом, молчал. Перед самым отъездом в номер гостиницы, где жили Хитаров и Ломинадзе, зашли Микоян, Енукидзе и Ягода. Распили две бутылки коньяка. Генрих Ягода подшучивал:

— Ты почему не оправдывался перед Кобой? Сказал бы, мол, ошибка! Мол, я не голосовал против!

Ломинадзе заупрямился:

— Зачем врать? Я вычеркнул Кобу.

— Не строй из этого трагедию, — жевал пластик лимона Енукидзе.

— А я не вычеркивал! — веселился Хитаров.

— И это нам известно, — обнял его Ягода.

Анастас Микоян вытащил из портфеля большой бумажный сверток с яблоками:

— Возьми, Бесо. Подарок для твоего сынка-малыша. А Нино прекрасной — поклон!

Ягода думал о Микояне:

— Почему тебя не расстреляли, армяшка? Сидел ты в одной камере с 26-ю бакинскими комиссарами. Их поставили к стенке, а ты остался живым?

Серго Орджоникидзе подбадривал печального Ломинадзе:

— Не скисай, Бесо. Все будет хорошо. Помни о главной задаче: запустите там седьмой, восьмой и десятый мартен. Напомни еще раз Авраамию, что мы ждем сортовой стан «300» и мелкосортный «250». Ну и готовьтесь к съезду Советов. Выдвинь от Магнитки делегатом Марфу Рожкову — оператора со стана «500». Молодцом — она! А я приеду скоро, жди. И с Авраамием дружи!

Но дружба с Авраамием Завенягиным не возникала. А после того как Ломинадзе показал ему манифест Мартемьяна Рютина, отношения и вовсе испортились. Секретарь горкома партии и директор металлургического завода на людях делали вид, будто они наитеплейшие друзья, улыбались, жали друг другу руки, а внутренне холодели и отдалялись.

Григорий Константинович Орджоникидзе с новым приездом в Магнитку уловил отчуждение между Завенягиным и Ломинадзе. Бесо был слишком горд и самостоятелен, к исповедям не тяготел. Серго начал разговор с Авраамием, прогуливаясь возле памятника Сталину на площади заводоуправления:

— Авраамий, ни разу не удосужился спросить: почему у тебя такое архаическое имя?

— Меня, товарищ Серго, назвали в честь Авраамия Палицына. Был такой писатель, келарь Троице-Сергиева монастыря.

— Что-то слышал о нем, но забыл.

— Он писал обращения к народу во времена смуты. Пожарскому помогал. Казаков сподвигнул на разгром поляков.

Серго нахохлился. Упоминание о казаках было для него всегда неприятно. В 1919 году при расказачивании ему пришлось ликвидировать пять тысяч терских казаков. Гнали их колонной на станцию для переселения, а вагонов и паровоза не было. Троцкий приказал расстреливать всех подряд: и стариков, и женщин, и детей. Пятитысячную партию казаков пришлось перестрелять из пулеметов, оставшихся порубить шашками, ибо они взбунтовались по дороге. А несколько человек не добили, они уползли ночью в горы. Так вот и остались свидетели. Да и карательный отряд после демобилизации разнес весть по всей стране. Но ведь время такое было. И в директиве, подписанной Свердловым, прямо говорилось: «Провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем казакам». И Свердлов не сам выдумал директиву, с Ильичей согласовал. Решение было коллективное, правительственное. Палку, конечно, перегнули. Ошибку допустили. Но зачем об этом вспоминать, сыпать соль на раны? К чему кричать — Аржаникизя проклятый? Орджоникидзе был исполнителем правительственного решения!

Серго помолчал с минуту и спросил:

— Скажи, Авраамий, почему не ладишь с Бесо?

Завенягин не стал хитрить:

— Несовместимость у нас. И Ломинадзе, по-моему, авантюрист. Недавно дал мне прочитать манифест Мартемьяна Рютина. Хранит эту опасную бумажку на работе, в горкомовском сейфе. Молотов об этом знает от Ягоды. Полагаю, то, что знает Ягода, знает и Сталин.

— Дурак! — сжал кулаки Серго Орджоникидзе.

В кабинет Ломинадзе нарком не вошел, а ворвался разъяренно, ударил Бесо по щеке.

— Ты что, Серго? Рехнулся? — отступил растерянно Ломинадзе.

— Где у тебя писулька Рютина? Дай мне ее немедленно! Я сожгу ее на твоих глазах!

— Авраамий донес? — открыл послушно сейф Ломинадзе.

Орджоникидзе налил из графина в стакан воды, руки у него дрожали:

— Авраамий не донесет. А вот Ягода уже пронюхал об этом. Давай писульку!

Ломинадзе долго рылся в сейфе, перелистывал бумаги в папках. И пожал плечами:

— Нету! Исчезла куда-то. Я заметил: кто-то в мой сейф заглядывает. Ключ сволочи подделали.

— Ты понимаешь, Бесо, кто может заглядывать в твой сейф?

— Догадываюсь.

— Я был на прошлой неделе у Кобы. Договорились, что без моего согласия не арестуют ни одного начальника цеха, ни одного директора завода, предприятия. Ягода вырубает инженерные кадры. Наносит страшный урон. Какая может быть индустриализация страны без инженерных кадров? И о тебе был разговор. Коба настаивает, чтобы тебя арестовали. Вроде бы я его отговорил.

— Ты бы, Серго, предупредил меня заранее, если решат взять.

— Добро, нависнет угроза — позвоню. Ты спросишь — как здоровье? Я отвечу: что-то сердце побаливает! Запомни!

— Да, да! Запомню: как здоровье? Что-то сердце побаливает!

Начальник НКВД Придорогин, с кем бы он ни говорил в своем кабинете, всегда выкладывал перед собой на стол пистолет. В милиции над этой привычкой Александра Николаевича посмеивались. Да и как не подшутить? Заходит к Придорогину, например, прокурор города. А начальник милиции револьвер из кобуры достает... Угрожающе получается. Появляется в дверях жена, а он оружие вынимает. И часто первопришельцам с гордостью говорит:

— Промежду прочим, писатель Бабель меня изобразил с точностью в сочинении своем — «Конармия». Есть у него там рассказик под названием «Соль», про солдата революции Никиту Балмашева. Я и есть тот герой, замаскированный на фамилию — Балмашев. Это я застрелил бабу-мешочницу со свертком соли. Срезал я ее из винта с первого выстрела. Под ребеночка маскировала спекулянтка сверток с товаром. Но вот в газету редактору такого глупого письма я не сочинял. Немножко отступил Бабель от правды. Ну и народец — эти писаки. Что-нибудь, но приврут!

Порошин и Гейнеман хихикали над Придорогиным. Как он не понимает, что Бабель изобразил Балмашева дураком? Ведь баба везла сверток соли, чтобы выменять его скорее всего на хлеб. Может быть, у нее детишки с голоду пухли... Гейнеман считал Бабеля пророком:

— Он предвидел, что Балмашевы после гражданской войны станут начальниками милиции, начнут по своему уровню творить беззаконие. Бабель предупреждал общество об опасности.

Когда начальник третьего отдела лейтенант Груздев, Пушков и Порошин вошли к Придорогину, он вытащил револьвер из кобуры, осмотрел его, огладил и положил перед собой на газету «Правда» с портретом Иосифа Виссарионовича Сталина. Из-под газеты выполз рыжий таракан. Насекомое ползало по лику вождя, а возле губ, где газета была порвана, остановилось. Таракан пошевелил усиками и заполз в прорыв газетного листа, как бы в рот Иосифа Виссарионовича. Порошин хохотнул, смутив беспричинным смехом начальника милиции.

— Прошу быть серьезнее! — сделал замечание Придорогин.

Рыжий таракан при этих словах вылез изо рта великого вождя, побегал шустро по газете и нырнул в дуло лежащего револьвера. Груздев прыснул по-ребячьи, зажимая рот ладонями. Засмеялись и Порошин с Пушковым.

— Что еще за смешки? Вы где находитесь? — попытался осмотреть себя начальник НКВД.

Вроде бы гимнастерка застегнута на все пуговки, не прилипла нигде вчерашняя лапша. Придорогин извлек из нагрудного кармана зеркальце, снова огляделся. Лицо сажей не измазано, а подчиненные ржут. Что за напасть? В чем подвох? Какая смешинка закатилась на серьезное совещание?

— В чем дело? — ударил кулаком по столу Придорогин.

— В таракане! — пояснил Порошин. — У вас на столе таракан. Придорогин уставился тупо на портрет Сталина. Великий вождь был строг и спокоен, не располагал к юмору. И не был похож на таракана.

— В каком таракане? — устало спросил начальник НКВД.

— В том, который залез в дуло вашего револьвера.

— Да? Чийчас выясним! — дунул Придорогин в ствол пистолета.

Но таракан не появился, не желая, видно, больше ползать по лику вождя и участвовать в совещании работников НКВД. Придорогин чиркнул спичку о коробок, бросил ее в дуло нагана:

— Вылазяй, контра!

Таракан выскочил сполошно, упал на газету, забегал мельтешно. Придорогин пытался прибить его, стукал рукояткой револьвера, выбив глаза Иосифу Виссарионовичу, разворотив нос вождя, обезобразив лик великий.

— Вы его чернильницей, чернильницей! — советовал Пушков.

— Ладошкой легче прихлопнуть! — возражал Груздев.

— Отраву надо использовать, — сказал Порошин.

— А может, гранатой надежнее? — развеселился лейтенант Степанов.

Посторонним людям все это действо показалось бы кощунственным. Начальник милиции уродует портрет Сталина, а его подручные советуют использовать для уничтожения вождя не только рукоять пистолета, но и чернильницу, яд и даже гранату! Если бы кто-то сочинил донос, то Придорогина и некоторых других товарищей отправили бы на строительство Беломорского канала в качестве землекопов. Но в коллективе таковых не оказалось... Таракана Придорогин тоже не прихлопнул. Рыжая каналья ускользнула через левый глаз вождя под газету. А там уж — бог знает куда... По случайному совпадению или по предначертанию свыше в этот день у Сталина заболела голова, левый глаз сузился чуточку, стал видеть хуже, да так и не восстановился.

Когда все успокоились, Придорогин снова взял револьвер в руки, начал оперативку:

— По разнарядке, по плану, мы должны были за месяц разоблачить сто двадцать врагов народа. Арестовано восемьдесят шесть. За такое благодушие спросить могут строго. Подумайте хорошо. Был ведь сигнал на Голубицкого. Почему не довели до конца?

— Сигнал не подтвердился, — доложил Груздев. — Но у нас ведь и успехи есть. Письмо Рютина мы извлекли из горкомовского сейфа. Отчего же Ломинадзе на свободе?

— Ломинадзе вызовут в Челябинск якобы на совещание. И там зацапают. Наша задача — выявить здесь его сообщников.

В разговор вмешался и Пушков:

— Мы арестовали и расстреляли антисоветскую организацию на строительстве плотины. А главарь вредителей не арестован. Как это понимать?

Начальник НКВД вздохнул, крутнул барабан револьвера:

— Гуревича мы не можем взять без санкции сверху. Кстати, и Голубицкого без разрешения Завенягина и Орджоникидзе трудно будет арестовать. Будем ждать разрешения. Но не станем сидеть — сложа руки. Плохо мы работаем, товарищи. Не оправдываем доверие партии. Москва заинтересовалась нашим — найденным в могиле пулеметом. А мы убежавшего старика не можем найти. Ты, Груздев, лично займись этим делом. Следите за внучкой старика, буфетчицей горкомовской...

При этих словах Придорогин, однако, смутился. Он глянул косо на Порошина и спросил:

— Ты чем, Аркадий, занят?

— Антисоветской листовкой, как приказано.

— Отложи прокламацию до времени. Есть поважнее дело. Расследуй нападение на бригадмильцев. А листовка никуда не денется.

Порошин выступил с предложением:

— По-моему, нам надо перестроиться. Сексоты у нас часто выполняют функции бригадмильцев, этим раскрывают себя, поэтому их бьют. Сексот должен быть абсолютно не заметен в массе. Мои сексоты не носят красных повязок и оружия, не ходят на дежурства, не появляются в НКВД. Исключением является один — Шмель.

Придорогин не согласился с Порошиным:

— На профиле осведомителей далеко не уедешь, Аркадий. Мы твою Лещинскую или Жулешкову не можем послать в помощь при исполнении ВМН, закапывать могилы. Осведомителей у нас много, а помощников — мало.

Дерзкое покушение на бригадмильцев всполошило весь город. Сначала хулиганы поколотили Виктора Томчука, тот в больнице лежит. А через неделю были зверски избиты и сброшены в сортирную яму сексоты-бригадмильцы Шмель, Махнев и Разенков. Они долго барахтались в экскрементах, чуть было не задохнулись в миазмах испражнений и хлорки. Яма была глубокой. Сортир, вероятно, подожгли подростки, недели три тому назад. Пожарники тогда растащили горящие доски и перекрытие, а заполненная калом яма осталась открытой. В эту яму и сбросили ночью бандиты избитых бригадмильцев.

В милицию сексоты пришли дня через три после происшествия, но от них изрядно воняло, поэтому к начальству их не пропустили. Опрос пострадавших провел сержант Калганов, да и то — не в кабинете, а во дворе.

— Сядьте подале, говном несет от вас — указал им сержант на груду бревен. — И главное: не пересказывайте, как вы в сортирной яме плавали, а вспомните лучше приметы нападавших. Сколько их было? Во что одеты? Что говорили?

— Человек семь-восемь, — врал ублюдок Разенков.

Махнев запомнил кое-что из бандитских реплик: «Спихни труп в яму, Антоха! Жида вниз головой бросай!» Наиболее наблюдательным оказался Мордехай Шмель, ушастый бригадмилец, осведомитель и сексот из актива Порошина:

— Бандиты были втроем, с ними девица — в белой шали. Два парня —рослые, один среднего ростика — пьяный. Одного из диверсантов проститутка называла «Грихой». Низкорослый бандит назвал девицу — Людкой. Но та хохотала. Мол, до чего нализался! Всех Людками именует!

На месте происшествия Порошин и Калганов нашли голубую пуговицу от мужского пиджака, роговую расческу-самоделку и огрызок химического карандаша. В общем-то следов очень много. Порошин подписал акт и протокол предварительного опроса потерпевших, составленный сержантом Калгановым. Сержант Матафонов уже через день выяснил, что расчески-самоделки ладил в Магнитке один человек: Меркульев Иван Иванович. Тот самый, который числился в розыске за утайку пулемета в могиле.

Голубую пуговицу и огрызок химического карандаша взял для расследования Порошин. Пуговица для уральской рабочей среды была слишком необычной: голубая, с белыми волнистыми прожилками, изящной формы, явно иностранного производства. Придорогина больше заинтересовала расческа:

— В покушении на осведомителей участвовал старик Меркульев. Возможно, охотился за наганами. Мы его ищем по казачьим станицам — Верхнеуральске, Анненске, а он затаился здесь, в городе!

Порошин не соглашался:

— Старик расчески продавал на базаре. Такие гребешки могут быть у многих. А вот пуговица дает более конкретное направление. Такая пуговица могла быть пришита только на светло-сером или светло-голубом костюме. Сколько у нас таких костюмов в городе? У иностранцев, у артистов... Три-четыре костюма!

Придорогин пристально впился взглядом в Порошина:

— А клички — «Антоха, Гриха»? Они у нас не проходили по предыдущим делам?

— Что-то не помню, — перелистывал журнал регистрации Порошин.

— В твоем распоряжении сержант Матафонов и Шмель, — сказал уходя Придорогин.

Шмель нравился Порошину с каждым днем все больше. Конечно, сексот не очень приятен внешностью — ушаст, с мордочкой летучей мыши. И суетлив, излишне услужлив, но хитер, с чутьем ищейки. Аркадий Иванович показал ему голубую пуговицу:

— Найди, Мордехай, костюм, от которого оторвана сия пуговица.

Шмель полюбопытствовал:

— А с каким делом это связано? С убийством? С кражей или вредительством?

Порошин не раскрыл карты:

— Ничего серьезного, Мордехай. Просто один тип к моей Фроське пристает. Надо бы его проучить.

— Будем искать! — взял под козырек клетчатой кепки Шмель.

Порошин был доволен рассуждениями Шмеля. Он повторил почти слово в слово то, что говорилось Придорогину. Но при своей наблюдательности назвал и фамилии:

— К обычному костюму такие пуговицы не пришьют. Они будут выглядеть нелепо. Костюм должен быть светло-серым или голубым. У нас в городе пять-шесть костюмов такой расцветки: у начальника стройки — Валериуса, у поэта Бориса Ручьева, у директора театра Михаила Арша, у Левы Рудницкого и Виктора Калмыкова.

Порошин подкорректировал наводку:

— Обрати внимание, Мордехай, на Ручьева. У него несколько приводов в милицию, хулиган, бабник. И, говорят, он прихлестывает за Людой Татьяничевой... Ему сам бог велел называть всех девиц «людками».

Арестовать Ручьева было не так просто, хотя его недавно исключили из комсомола за избиение молодой поэтессы Нины Кондратковской. Крупный критик Селивановский опубликовал в «Литературной газете» хлесткую, изничтожительную статью против пиита, намекая по Горькому: от хулиганства до фашизма — один шаг! Но Ломинадзе и Завенягин выступили в защиту молодого литератора столь решительно, что прокуратуре и милиции пришлось отступить.

— У Бориса Ручьева останутся для поколений не скандалы, а строки: «Мы жили в палатке с зеленым оконцем, промытой дождями, просушенной солнцем», — убеждал Завенягин.

Порошин не любил Ручьева, считал его стихотворцем примитивным, ограниченным, спекулирующим рабочей романтикой. И обрадовался, когда Шмель сообщил на другой день:

— Пуговица, Аркадий Иванович, от костюма Ручьева. Значит, он и есть приставатель к вашей Фросе. В дружках у Ручьева — поэты Мишка Люгарин и Васька Макаров, доктор Функ, мартеновцы — Коровин и Телегин.

Аркадий Иванович искренне похвалил бригадмильца:

— Молодец, Мордехай! С твоими способностями надо не вошебойкой заведовать, а работать в уголовном розыске. Буду, наверное, ходатайствовать о зачислении тебя в штат НКВД. У тебя дарование сыщика!

Однако Аркадий Иванович не стал докладывать начальству и протоколировать, что обнаружен костюм, от которого оторвана голубая пуговица. Упрятать за решетку стихотворца-бузотера можно. Но кто с ним участвовал в нападении на бригадмильцев? Настораживали имена или клички «Антоха, Гриха». Уж не Фроськины ли это дружки — Антон Телегин и Григорий Коровин? На самодельной роговой расческе нацарапаны две буквы: ГК. И что за девица была в банде? У Фроськи есть белая шаль. Неужели она влипла в эту грязь? И какая жестокость — попытаться утопить людей в яме с испражнениями! Бригадмильцы рискуют жизнью, ловят воров, бандитов, вредителей, врагов народа, задерживают нарушителей, защищают народ. И не за получку, не за деньги. Миша Разенков работает электромонтером, Виктор Томчук слесарем в депо, Миша Махнев — рабочий, Мордехай Шмель заведует вошебойкой. А мы, чекисты, относимся к своим помощникам часто с каким-то барским презрением...

Аркадий Иванович начал наводить справки о Коровине и Телегине. Где они были в ночь, когда бандиты избивали бригадмильцев? Оказывается, что Телегина призывали на службу в Красную Армию. Он уже отправлен с эшелоном на Дальний Восток. Но отбыл он через два дня после той злополучной ночи, вполне мог быть участником преступления. Коровин работал подручным сталевара, вступил в комсомол. Порошин приехал в мартеновский цех, попросил сменного мастера:

— Покажите, пожалуйста, вот этот гребешок Григорию Коровину. Скажите, будто нашли в душевой. Но ни в коем случае не говорите, что этим интересуется милиция.

— Гриха набедокурил? — исподлобился мрачно мастер. Порошин успокоил его веселым голосом:

— Напротив, нам надо доказать невиновность Коровина. Такой симпатичный парень, вступил в комсомол. У нас о нем только положительные отзывы. Он же у вас в бригаде пропагандист-агитатор.

Коровин расческу узнал, принял:

— Мой гребень. Не пойму, где я его потерял. Вота буквы мной нацарапаны шилом: ГК.

После смены, по пути к дому, Григория Коровина задержал сержант Матафонов:

— Вы арестованы, гражданин Коровин!

— Но мы с Леночкой договорились, она меня ждет...

Сержант защелкнул наручники на запястьях рослого парня, ткнул его стволом револьвера в спину:

— Шагай! И не вздумай тикать. Пристрелю, как собаку. Матафонов дал пинка задержанному, и он зашагал неуклюже в сторону горотдела, приговаривая, бормоча:

— За што? Я завсегда живу мирно, мухи не обидю. Ленка ждет меня...

Порошин был поражен растерянностью и сговорчивостью Грихи Коровина. Он сразу признался почти во всем, выдал дружка — Антоху Телегина. Правда, Аркадий Иванович взял его «на пушку», обманул:

— Твой дружок Телегин снят с поезда, арестован. Он признался во всем, раскаялся, назвал сообщников. И тебя он, Гриха, выдал. Мол, он, Коровин, главный зачинщик! Мы, однако, полагаем, что Телегин врет. Сваливает вину на товарища зря. Себя выгораживает!

— Ладно, ответю! — сник разоблаченный Коровин.

— Кто с вами был еще? — взялся за карандаш Порошин.

— А што сказал Антоха? Всех выдал?

— Разумеется, всех. Чистосердечное признание смягчает вину.

— Ежли все вам известно, зачем вопрошать?

— Проверяем твою совесть, раскаяние. Да и Телегин мог назвать того, кого там не было. Итак, кто еще участвовал в нападении на бригадмильцев?

— Борька Ручьев и дед Иван.

— Дед Иван Меркульев? Который скрывается?

— Он, знамо.

— А где стояла она, когда вы били бригадмильцев?

— Фроська?

— Да, Фрося.

— Ваша Фрося в стороне стояла.

— А когда степь поджигали, она что делала?

— Вместе с нами подпаляла.

— А лапти с проволокой на электропровода она забрасывала?

— Знамо, забрасывала.

— Где скрывается дед Меркульев?

— Никто не ведает, окромя Фроськи.

— Где взял дед Меркульев пулемет, винтовку, маузер? Где он добыл оружие, которое в гробу прятал?

— Железы у няго с гражданской войны, собственные, личные.

— Для чего он прятал оружие?

— Штоб вы не отняли. Жалко ить.

— У деда где-то еще тайники есть?

— У деда Ивана нет. У казачишек имеются.

— Где еще оружие спрятано?

— В кажной станице по три-четыре схорона.

— Ты лично, Григорий, хоть об одном знаешь?

— По слухам, по рассказам. В станице Зверинке живет дед Кузьма, у него пулемет в наличии. Дед Кузьма с Эсером Цвиллинга убивали. В Анненске есть пулемет у Корчагиных. В Шумихе — у Яковлевых.

Порошин никогда не встречался с таким простодушием. Почему этот парень так легко признается во всем? Надеется, как ребенок, на прощение? Но по всем статьям ему, его другу Телегину и Фроське — не избежать высшей меры наказания. Что же делать? Ведь вместе с ними погибнет и он, Порошин. Они все могут с простодушием, так вот, выдать его как укрывателя контрреволюционной группы. Будто молния во мраке, блеснула мысль: Коровина надо немедленно ликвидировать! Телегин где-то далеко, в армии. Фрося, пожалуй, не выдаст. Она уже выдержала испытание на допросах.

За окном висела в небе красная луна. В соседнем кабинете раздавались вопли. Там кого-то допрашивал лейтенант Груздев. Из кабинета Степанова слышался плач. Порошин раздумывал:

— Кажется, тропинка к спасению найдена. Сейчас я поведу Коровина к месту преступления. И там выстрелю ему в спину. Убью как бы при попытке к бегству. И концы — в воду. Я не злодей, не кровопивец. Обстоятельства заставляют убрать опасного свидетеля. Да и какая разница, как он умрет? От моего выстрела в спину погибнуть не тяжелее, чем от выстрела в затылок после приговора. Даже наоборот: чем раньше он умрет, тем лучше. Останутся живыми и Антон Телегин, и Фроська, и я, и стихотворец Борис Ручьев. Своей смертью он оборвет цепочку других смертей. А смерть он заслужил по закону: за диверсии на линиях электропередач, за покушение на жизнь бригадмильцев.

— Чой-то вам плохо, начальник, да? С лица вы сошли, побледнели. Мож, воды налить? — схватился за графин Гришка Коровин.

— Пойдем, Григорий, на место, где вы убивали Разенкова, Махнева и Шмеля, — встал пошатываясь Порошин. — Ты должен мне показать яму, в которую вы сбросили парней. Пошли! Докажи, что знаешь, где та яма...

— На ночь-то глядя? — поднял белесые брови Гришка, все еще надеясь, что его сейчас отпустят домой, на свидание к Леночке.

— Злодейство вы совершали ночью. Чего ж удивляться?

По дороге к сортирной яме они шли, будто добрые товарищи. Порошин замолкал, когда проходили близко редкие ночные путники. И задавал вопросы один за одним:

— Какая причина или повод были для нападения на бригадмильцев?

— Они шли за нами по пятам, вынюхивали что-то.

— Что вас объединило с этим писакой, с Ручьевым?

— Да мы и не едины. Но он казак по корню. Его дед с дедом Меркульевым знакомы. Борька ить не Ручьев, а Кривощеков. Батя евоный за Дутова стоятельно бился...

— А ты нашу советскую власть принимаешь, Гриша? Социализм приветствуешь? Или несогласным затаился? Скажи честно.

— Во начале был супротив. А теперича вот понимаю: не можно судьбу народную отвергать. Да и большевики ить за нас болеют, за рабочих. Штобы всем было хорошо. Не все пока получается. Троцкисты, должно, вредят. А за морем што творится? Негров вешают, китайцев в кошевки запрягают. Индусы с голоду скоро все до одного вымрут. Загнивает капитализма. Мне сталевар Грязнов глаза открывает. Я даже агитатором выдвинут. Газетки вслух читаю рабочему классу.

— Зачем же решился бить бригадмильцев? — взвел курок револьвера Порошин.

— Они первые закричали: мол, стой, руки вверх!

— Ты сейчас умрешь, Григорий, — остановился Порошин, рассматривая в черном небе кроваво-красную луну, груды медленно плывущих облаков.

— С кой стати я помру? Вы шутите, товарищ начальник. Никто меня к смерти не приговаривал. Я комсомолец.

— И тем не менее, ты умрешь.

— Не пужайте, не поверю.

— Гриша, я должен застрелить тебя сейчас.

— Как это застрелить сейчас? У меня завтра получка.

— Живым тебя, Гриша, оставить не могу. Ты простодушен и болтлив. Ты инфантилен, поэтому и опасен. Если ты останешься живым хотя бы на одни сутки, погибнет друг твой Телегин, арестуют и расстреляют Фросю. И я пострадаю. НКВД без твоих признаний не нашло бы тех, кто поджигал степь, кто совершал диверсии на электролиниях, кто покушался на бригадмильцев. Как ботают по фене, я взял тебя на понт! А ты и раскис. Но если бы тебя допрашивал не я, а кто-то другой? Ты глуп, Григорий! Чистосердечные признания не спасли бы тебя от смерти. Если не расстрел, то десять лет концлагерей тебе обеспечено. Умер бы в лагере. Я спасу тебя от страданий, а твоих товарищей от твоего предательства. Повернись ко мне спиной, Гриша. Будь мужественным!

— Не повернусь, стреляй в грудь.

— Григорий, мне нужна твоя спина. Я должен тебя застрелить как бы при попытке к бегству. Есть и такой вариант: пойдем к железнодорожному переезду. Ты сам бросишься под поезд. Другого выхода у тебя нет.

— Мы ить казаки, — угрозил Гришка Коровин.

Облако ползуче закрыло луну. Стало темно. Где-то запыхтел паровозик. Порошин подумал:

— Он еще и угрожает. Всажу пулю в сердце и скажу, что стрелял при нападении этого придурка.

— Отпусти, не губи! — взмолился обреченный.

Черная тучка сползла с луны, Порошин вдруг замер, парализованный увиденным. Меж облаков, ярко освещенная луной, летела в корыте золотоволосая Фроська. В этот же момент Гришка Коровин метнулся в прыжке на Порошина, ударил его носком сапога, оглушил его своим пудовым кулаком. Аркадий Иванович, теряя сознание, успел нажать на спусковой крючок. Коровин, пробитый пулей, упал замертво. И легли под луной два неподвижных тела. На прогремевший в ночи выстрел прибежал сержант Калганов. Он остановил проходивший мимо грузовик, забросил с шофером два безжизненных тела в кузов, привез их в больницу. Калганову показалось, что они еще шевелились изредка.

— Кого привез? — пробормотал пьяненький фельдшер в приемной.

— Порошина, заместителя начальника милиции.

— А хто второй?

— Не знаю, наверно, бригадмилец. Убили их вот.

Фельдшер шагнул к полуторке с отрытым бортом, но споткнулся, упал и разбил в кровь лицо. Шофер нервничал:

— Я сброшу трупы наземь. Мне некогда. Меня ждут в гараже.

— А к чему мне трупы? — осерчал фельдшер.

— Куда же их девать? — спросил Калганов.

— Сдайте в морг. Бумажку я вам подпишу.

Тела Коровина и Порошина бросили, как бревнышки, среди других мертвецов. Утром в морг приехали — прокурор Соронин, начальник НКВД Придорогин, а с ним — Пушков, Груздев, Степанов, сержанты Матафонов и Калганов. Начальник милиции ворчал на Калганова:

— Ты почему увез трупы с места происшествия? Завтра же сдай оружие. Пойдешь надзирателем на спецпоселок. Чекиста из тебя не получится.

— Товарищ начальник, мне померещилось, будто и Порошин, и бригадмилец были немножко живыми.

Главврач, сопровождающий прокурора и работников НКВД, склонился над телом Порошина:

— Странно, он жив, просто — без сознания. Кто его сдал в морг?

— Это вы нам должны ответить, как он попал в морг? Надеялись, что он здесь дойдет до кондиции трупа? — прицелился прищуром начальник НКВД в переносицу растерявшегося главврача.

Порошина положили торопливо на тележку-каталку, увезли в реанимационное отделение.

— А где второй труп? Который из этих? — подошел прокурор к сторожу морга.

Сторож-старикашка перекрестился:

— Извиняйте, господа-товарищи. Вторая трупа пропала. Украли мертвяка. Дверь выломали воры, должно. Бона — петли сорваны. Унесли трупу.

У Придорогина потемнело в глазах от приступа бешенства. Опять из морга исчез труп! Как можно об этом доложить выше? Засмеют ведь, не поверят. Анекдоты начнут сочинять. Фельетон может появиться в центральной газете. В журнале «Крокодил» нарисуют. Мол, у начальника НКВД в Магнитогорске систематически похищают трупы. На всю страну позор выплеснется. С работы могут выгнать.

Придорогин проорал, срываясь на сип:

— Даю голову на отрубление: ни один труп из этого морга в ближайшие сто лет не пропадет!

— Скандал! — воскликнул прокурор.

— А кто из бригадмильцев был с Порошиным? — занялся делом Груздев.

На этот вопрос ответа не было. Шмель, Разенков, Махнев оказались живыми. И никто не видел, с кем выходил Порошин из горотдела. Главврача тут же арестовали и через три дня расстреляли. Сторожа морга и фельдшера, который не обследовал Порошина и неизвестного его товарища, забили до смерти, переломав им все кости. И закопали на скотском кладбище.

Вячеслав Михайлович Молотов слушал свою жену, с трудом скрывая раздражение. А она припудривалась перед зеркалом, лицедействовала:

— Коба твой рухнет. Он колосс на глиняных ногах. Его же практически никто не поддерживает. Его все ненавидят. У него нет опоры ни в армии, ни в партии, ни в народе. Он параноик, больной человек. Сам Бехтерев диагноз поставил. А Коба его за это ликвидировал, отравил! Твой Иоська сговорился с Ягодой: и они убили Менжинского, Кирова, Куйбышева. Вчера мы были на даче у Артузовых. Слышал бы ты, что говорят в кулуарах об этом паршивом грузине. Он же, оказывается, был осведомителем царской охранки, дружком провокатора Малиновского. Напрасно мы скрыли от народа завещание Ильича. Когда-нибудь все это выплывет наружу...

Дверь в спальню слегка приоткрылась, зашуршала веником домработница. Молотов произнес нарочито погромче:

— Иосиф, милая моя, вырос до уровня вождя. Тебе этого не понять. И он поистине мудр, демократичен, опирается на коллективное мнение.

— Ты полагаешь, что она подслушивает? — зашептала супруга, показывая пальцем на дверь спальни.

— Я полагаю, что ты — дура! — вежливо прокомментировал Молотов.

Вячеслав Михайлович всегда страдал от грубости, вульгарных выражений, казарменного юмора, матерных словечек, пошлостей. Никто и никогда не слышал, чтобы Молотов произнес хотя бы шутейно нецензурную фразу. Все окружение Сталина складывалось из недоучек, личностей примитивных, полууголовников. Были несколько интеллигентов с дворянской закваской, но и они убыстренно деградировали, начали бравировать похабностями. Пакостноязычие всегда угнетало Молотова. Во времена Ленина грубости было не меньше. Любимое словечко Ильича — говно! Матерился по-ямщицки Дзержинский. О бескрылых Дыбенках, вздыбленных, но дубоватых Крыленках и разговора культурного быть не могло. Правда, от них никто и не ждал чего-то другого. Молотова заставляли задумываться выходцы, представители русской аристократии. Они скоморошно рядились под народ. Особенно отличались писатели. Максим Горький — босяк, бог с ним. За рубежом он быстро превратился в нуль, обезденежел, вернулся, как пес, с поджатым хвостом. Теперь усердствует в патриотизме, прославлении социалистического выбора. Для партии это выгодно. Забавен граф Алексей Толстой. Непостижим его диапазон. Писатель большой. Но быть с ним в компании, когда он выпьет, невозможно. Тошнит от его сквернословия, буйности. Впрочем, можно и ошибиться в оценке этих дьяволов.

Вспомнилась пьянка в особняке Горького в канун создания Союза писателей. Сталин сидел рядом с Кирпотиным. Собственно, всю оргработу по созданию Союза писателей СССР провел он — Кирпотин Валерий Яковлевич. Коба никак не мог запомнить лики классиков советской литературы, поэтому и посадил рядом с собой Кирпотина. У него он и наводил справки:

— Вон тот хрен с бородавками... он что написал? А вон тот, с харей бандита... Он — кто? Авербах?

Кирпотин отвечал вполголоса, тихо, чтобы другие не слышали, но исчерпывающе. Горький сидел рядом, поэтому все же слышал, какие вопросы задавал Сталин. Алексею Максимовичу нравилось, как Иосиф Виссарионович рисовал портреты двумя-тремя словами. Хрен с бородавками! И сразу ясно, о ком речь. Или — глиста в очках! В очках не один писатель. А глиста в очках — адрес точный. И Горький хохотал раскатисто:

— Хрен с бородавками! Хо-хо-хо! О, великий русский язык!

На скатерти перед Сталиным стояла рюмка-обманка, в нее вмещалось не больше сорока граммов коньяка. Но рюмка была массивной, огромной, обладала оптическим секретом. Она казалась равной по объему большому стакану. Все остальные пили коньяк из стаканов, рюмок на столе не было. Первый тост провозгласил, естественно, Сталин:

— За здоровье товарища Ленина!

Сразу же воцарилось неловкое молчание. Как можно пить за здоровье человека, который умер? Сталин уловил смущение собравшихся, объяснил:

— По горским обычаям так можно!

После трижды налитых стаканов писатели осмелели, заговорили. Почти всем им хотелось прикоснуться своим стаканом к рюмке вождя, высказать какую-то идею, уточнить формулировку соцреализма. Некоторые даже полагали, что решения ЦК о создании Союза писателей мало. Мол, солиднее будет, если оформить событие правительственным декретом. Сталин поднял рюмку-обманку:

— Товарищ Ленин говорил, что декреты — говно! Главное — кадры!

Три дня и три ночи пили до упаду и блевотины писатели в особняке Максима Горького. Молотова и Жданова Иосиф Виссарионович отпустил на второй день:

— Справимся без вас.

Пьянка в особняке Горького вспоминалась Молотову часто. Классики кричали, ползали на четвереньках, кукарекали, матерились, затевали потасовки, обвиняя друг друга в троцкизме, клялись в верности партии. Но такие Сталина не интересовали. Коба был трезвым, присматривался к тем, кто не терял ясномыслия и достоинства, выглядел сдержанным. Сталин тяжело останавливал взгляд на Шолохове, Булгакове, мрачноватом Платонове, Фадееве...

— Он и эти крепости возьмет, — думалось о Кобе.

Пуста болтовня и глупы утверждения, будто Сталин — колосс на глиняных ногах. В каких-то ипостасях он даже выше и сильнее Ильича. Не мог Ленин, к примеру, справиться с Горьким. И колотил коммунистов в печати этот босяк беспощадно. О Бунине можно и не вспоминать. Большевиков, Ильича он сплюснул в одно четверостишие: «Во имя человечества и бога — смири скота, низвергни демагога!» Не справился бы Ленин и с оппозицией. Рано или поздно Ильичу пришлось бы хлопнуть дверьми, уйти в отставку. И воцарился бы Троцкий или Зиновьев. А белогвардейская пресса и сейчас-то продолжает называть советское правительство жидо-большевистской диктатурой. Не без основания ведь. Весы интернационализма всегда лгут. Как найти для общества здравую меру? Золотую середину находят гении. И Сталин находит. И как забавно он произносит:

— Ми, руськие...

И такое начало фразы у него всегда к месту, по существу, хотя склоняется с юмором почти во всех домах членов ЦК, в партийной элите.

— Ми, руськие, любим выпить!

— Ми, руськие, немножко евреи.

— Ми руськие, руським языком еще не овладели: говорим с грузинским акцентом.

Сталин знает, что его часто передразнивают, пародируют, но не обижается. И даже наоборот повторяет с озорной искоркой в глазах на всех попойках:

— Ми, руськие, любим погулять!

А недавно, когда Генрих Ягода предложил арестовать Завенягина, Сталин ответил:

— Ми, руськие, излишне мнительны. У меня нет основания не доверять Завенягину.

На Авраамия Завенягина поступил донос от какого-то местного прокурора Соронина. Прокуроришка возомнил себя крупным обличителем врагов народа, полез в большую политику. Очевидно, прокурорчик знает, что Ягода охотится за Ломинадзе. И провинциальный блюститель закона возмечтал о большом процессе над врагами народа, не понимая, что никто ему не доверит крупное дело. Ломинадзе пригласят куда-нибудь в Челябинск, в Свердловск или даже в Москву. И возьмут без участия бдителя районного масштаба.

У Ломинадзе главный грех не в том, что он был в оппозиции. И не в том, что распространял пакостное писание Мартемьяна Рютина. И не потому, что голосовал против Сталина. Ломинадзе провел опрос среди дружков на съезде партии и якобы выяснил, будто Кобу вычеркнули более семидесяти делегатов. В результатах голосования такие цифры не фигурировали. Значит — подтасовка, махинации с бюллетенями, мошенничество!

Серго Орджоникидзе не согласился с Виссарионом Ломинадзе:

— Опрос ни о чем не говорит. Твои друзья могли соврать, играя в смелость. Мол, мы голосовали против!

Молотов понимал, что Ломинадзе обречен. И Генрих Ягода предупредил Вячеслава Михайловича:

— Как бы твой друг не влип там в Магнитке, замарать его может Ломинадзе.

— Какой друг? — с безразличием спросил Молотов.

— Авраамий Завенягин.

— За Авраамия отвечает Серго Орджоникидзе, это его кадры, — холодно закончил разговор Вячеслав Михайлович.

Молотов не боялся Ягоды, презирал его, третировал своим спокойствием и превосходством. Поэтому Вячеслав Михайлович и гневался на свою супругу, когда она позволяла себе поругивать и просмеивать Сталина. Жена могла лишить его, Молотова, превосходства над Ягодой. Вот и супруга Калинина такая же болтушка. И у Артузова — не лучше. Конечно, Коба не будет, наверно, связываться с этими базарными бабами. Но лучше бы они укоротили свои ядовитые языки. Зачем лезут в большую политику? Не женское, не бабье это дело. Политика — это предвидение, искусство расширять и укреплять государство, умение моделировать общественные процессы с учетом классовых интересов, необходимость уничтожать врагов:

— Сталин не человек, а гнида! — шипела на всех дружеских сборищах супруга Калинина.

Молотов предупреждал свою жену:

— Коба вот запихнет ее в концлагерь, и будет она там в какой-нибудь бане соскабливать стеклышком гниды с кальсон заключенных.

Люди, обыватели, в большинстве своем полагают, будто у вождей, крупных государственных деятелей почти нет личной жизни, увлечений, влюбленности. Молотову было известно, что Кобе нравилась Алексаша Коллонтай. И чувство теплоты, любви к этой женщине Сталин скрывать не умел. Восторгался Иосиф и красавицей, артисткой Эммой Цесарской. Любил он и свою жену, был потрясен ее самоубийством.

Молотов любил свою жену, но был увлечен и Цесарской. Она виделась и снилась ему. Он представлял ее рядом с собой в постели, за обеденным столом. В саду, возле дуба, у которого молния сожгла вершину. Вячеслав Михайлович как-то даже полушутя признался Авраамию Завенягину:

— Если бы я получил возможность повторить жизнь заново, я бы женился на Эмме Цесарской.

Завенягин не стал утончаться:

— Для этого, по-моему, не обязательно повторять жизнь заново.

Молотов тогда прервал разговор, заговорил о другом:

— Авраамий, зачем ты вмешиваешься в дела НКВД? Ну, держат они, допустим, в концлагере какого-то умалишенного. У них невиновные, безусловно, есть. Лес рубят — щепки летят. Понимаю, когда вступился ты за своего инженера, горняка Боголюбова. Но какой интерес у тебя к душевнобольному? Велика ли разница — за какой он решеткой: за тюремной или за больничной? Понимаешь: звонит мне Ягода, жалуется. Мол, Завенягин просит освободить какого-то психа, бродягу. Он тебе нужен?

— Так ведь компрометируют советскую власть, партию. И если честно, тот бродяга мне нужен. Он талантливый верхолаз, специалист по трубам. У него и кличка — Трубочист.

— Хорошо, Авраамий, отдадим тебе специалиста.

— Спасибо.

— А как ты, Авраамий, относишься к Хитарову?

— Умница. У меня с ним дружба, хотя видимся редко.

— Наверно, мы пошлем его к тебе, в Магнитку, секретарем горкома партии. Вопрос уже решен в общем.

— А Ломинадзе куда? На новое место, в Москву?

— На новое, — посмотрел Вячеслав Михайлович на дуб с вершиной, обожженной молнией.

Вспоминая о прошедших днях, минувших событиях, Молотов отчетливо видел себя со стороны. И в эти минуты существовало как бы две одинаковые личности-двойники. Но противоречия между ними не было. Два Молотовых сливались в один монолит. Второй Молотов подтверждал правоту первого.

Раздумья Вячеслава Михайловича прервала жена:

— Сегодня ночью ты назвал меня Эммой. Что бы это значило? Какая Эмма у тебя появилась? Молчишь! Ладно, я ведь все разведаю. Лучше сам скажи, что это за Эмма?

Он улыбнулся:

— Эмма Цесарская.

Супруга заливисто рассмеялась. Она отлично понимала, что у ее благоверного, уравновешенного и серьезного мужа никогда не будет любовницы. Каждое слово и действие его всегда обдуманы, выверены, искренне нацелены на служение великому долгу. Но прав ли муж в своей ставке на Кобу? У Иосифа — профиль серой крысы. В улыбке он иногда обаятелен, но и при этом из него лучатся дьявольская хитрость, коварство. При гадании на картах он как пиковый король выпадает опасностью, тюрьмой и смертью. Разумеется, все это глупости — для отдыха и разрядки. Великое счастье — жизнь!

В каждом выборе — судьба, а в судьбе — выбор. У Виссариона Ломинадзе выбора не было. О выборе и судьбе надо было думать раньше. С каждым днем он все больше чувствовал, как сжимается вокруг него железное кольцо опалы. Правда, радовали работа, ощущение причастности к большим событиям, радушие коллег, товарищей.

Секретарь горкома пытался подвести итоги за прошедший год. В марте выдали плавку на пятой мартеновской печи, в мае запустили шестую печь, в августе вступил в строй среднелистовой прокатный стан «500». С пуском этого агрегата Магнитогорский комбинат стал поставщиком сортового проката и превратился в предприятие с законченным металлургическим циклом. В ноябре сдали в эксплуатацию седьмую мартеновскую печь.

Партийной организации, комсомолу, удалось встать во главе ударного труда. Металлургический гигант у горы Магнитной стал реальностью. Велика заслуга в этом и Гугеля, и Завенягина, и курда Чингиза Ильдрыма, и безвинно погибшего в концлагере Гассельблата... Но вспомнят ли об этом люди? Если начнется война, вспомнят и оценят. Магнитка тогда явится кузницей не только плуга, но и грозного меча... Конечно, металлургические заводы строятся и в зарубежье не хуже наших. Но мы думаем ведь еще и о духовном развитии личности, о культуре.

По-другому Ломинадзе мыслить не мог. Секретарь горкома держал под стеклом на столе копию приказа по заводу, подписанную Завенягиным, показывал ее с гордостью именитым гостям и разным комиссиям. Инициатором приказа был он, секретарь горкома партии. Миновал уже год, а перечитывать документ было приятно:

«31 января 1934 года. Приказ ? 28 по Магнитогорскому металлургическому комбинату.

Исполнилось три года магнитогорской литературной организации, созданной в 1930 году. Литературная группа «Буксир», насчитывавшая 24 человека, превратилась сейчас в крупнейшую литературную организацию Урала, объединяющую около ста человек, большинство которых рабочие-ударники цехов Магнитогорского комбината. За три года литературная организация Магнитогорска выдвинула и воспитала писателей, известных не только Уралу, но и общественности всего Союза. Силами магнитогорских писателей созданы повести, книги стихов, пьесы. Повесть машиниста Александра Авдеенко «Я люблю» издана в Москве, переведена на немецкий и французский языки. Издана в Москве книга стихов Бориса Ручьева «Вторая родина», Василия Макарова — «Огни соревнования».

Выражая уверенность, что магнитогорская литорганизация и в дальнейшем обеспечит свой рост, даст достойные произведения о Магнитострое и его людях, отмечая большую проделанную работу, — ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Выделить на 1934 год на издание журнала «За Магнитострой литературы», утвержденного ГК ВКП(б) — 20 тысяч рублей.

2. Оборудовать на Магнитострое Дом писателя. Отпустить оргкомитету ССП — 10 тысяч рублей на оборудование библиотеки.

3. Премировать магнитогорский оргкомитет ССП — пишущей машинкой.

4. Персонально премирую следующих товарищей: Макарова — организатора первой литературной группы на Магнитострое — велосипедом и 300 руб. Панфилова — председателя оргкомитета ССП — 300 руб. Бориса Ручьева — бывшего бетонщика — премировать творческой командировкой по Уралу — 1200 рублей. Александра Авдеенко, машиниста горячих путей, творческой командировкой — 1200 рублей. Поэта Михаила Люгарина, бывшего бетонщика, творческим отпуском — 500 рублей. Сержантова — творческим отпуском — 400 руб. Товарищей Каркаса, Дробышевского, Гаврилова, Смелянского, Хабарова премировать творческим отпуском — по 200 рублей каждого.

Начальник комбината — Завенягин».

Крупные пушистые снежинки густо кружились за окном горкома партии. Снег и дождь вечны. А вечны ли горком партии, завод? Какие люди заменят нас? Придет вместо Завенягина лет через пятьдесят какой-нибудь директоришка Пупкин и не выделит для поэтов и двух-трех тысяч. Да еще и обоснует, прикроется коллективным решением. За гигантами часто приходят пигмеи. После Ивана Грозного — Годуновы и Шуйские, за Петром Великим — Анны Иоанновны, вместо Ленина — жалкий Джугашвили...

Снегопад усиливался, густел, округлял очертания улиц белыми сугробами крупчатки. Снег, наверно, всегда вызывает ассоциации с понятиями — белизна, чистота. Ломинадзе философствовал:

— Снег чист, а я грязен. На съезде партии назвал с трибуны Кобу великим преемником Ленина. А проголосовал — против. Да еще и признался в этом. Какая-то помесь тактической хитрости, двурушничества и глупости. Разумеется, что на это толкали. Но ведь можно было воздержаться. Для съезда хватило бы покаяний Зиновьева, Бухарина, Каменева, Томского... Предупреждал и друг Лазарь Шацкин: мол, не позорь себя, Бесо, как мы, фарсом, фальшивым раскаянием. И уж самым презабавным являлось то, что никакой оппозиции «Сырцов — Ломинадзе» никогда не существовало! Был всего-навсего разговор с попутчиком в вагоне, подслушанный осведомителем. И за это сняли с поезда, вернули в Москву для допроса, сляпали «оппозицию». Совершенно непостижимо. И что означает: «право-левацкий блок»? Бессмыслица какая-то. Правда, письмо в ЦК против насильственного загона крестьян в колхозы он, Ломинадзе, посылал. Но ведь Сталин и сам сказал об этом же еще более остро в статье «Головокружение от успехов».

Генрих Ягода недавно переправил секретной почтой в Магнитогорский горком партии забавный донос. Мол, ознакомься, Виссарион, какие о тебе пишут пакости, разберись на месте. Для чего он направил эту смешную бумажку? Чтобы успокоить, усыпить бдительность? Да, мы тебе доверяем. Писулька была адресована лично Ягоде: «Дорогой товарищ нарком! Сообщаю Вам, что в Магнитогорске возникло осиное гнездо врагов народа под руководством секретаря горкома партии Виссариона Виссарионовича Ломинадзе. Как мне удалось выяснить при повышении революционной бдительности — жена Ломинадзе вовсе никакая не Ломинадзе, по происхождению не из пролетариата, а дочь московского протоиерея, и настоящая ее фамилия Кувакина. А по имени и отчеству — Нина Александровна. А прическу она завивает локонами дворянскими по наущению ссыльной родственницы царской фрейлины и графини Шулепниковой с рассказами о враге народа Шаляпине. И юбка у нее беспартийная, с неприличным до разврата разрезом. И она, разлагая нравственность пролетариата, красит губы американской помадой. А жена начальника милиции Придорогина примеряла трусы императрицы, кои были конфискованы у горкомовской буфетчицы, спекулянтки и воровки, укравшей каральку колбасы с банкета весом один килограмм двести пятьдесят граммов, что зафиксировано в протоколе. И прокурор города Соронин не принимает мер, а по городу ходит нищий, похожий на великого вождя Владимира Ильича Ленина. А начальник милиции Придорогин не может найти, и тем самым укрывает антисоветскую листовку божеского содержания. И начальник милиции, и прокурор не приняли мер к розыску шпионов и диверсантов, которые сбросили в яму с человеческим калом меня, рабочего Махнева и заведующего вошебойки имени Розы Люксембург, бригадмильца Шмеля. Мое пролетарское достоинство унижено и незаконно пропитано ароматом дизентерийных поносов, кулацких испражнений из прямой кишки спецпереселенцев и других несознательных элементов. Если и Вы, родной товарищ нарком, не учредите карательные меры, я буду вынужден обратиться к великому товарищу Сталину, отвлекая внимание вождя от победы мировой революции и строительства коммунизма в Кремле. С уважением — к антирелигиозной пропаганде, к НКВД, к ВКП(б) и советской справедливой власти... Бригадмилец — Михаил Разенков».

Кляуза Разенкова снова сблизила Ломинадзе и Завенягина. Сначала Авраамий не поверил, что все это не шутка. Мол, видно же отчетливо: текст пародиен, сочинен писателем-сатириком. Даже штамп НКВД и личная подпись Ягоды казались поэтому поддельными, бутафорными. Однако начальник милиции Придорогин подтвердил подлинность и серьезность жалобы сексота. И сам он перепугался и приказал своей супруге вернуть Фроське панталоны императрицы.

Письмо Разенкова в городе стало знаменитым, интеллигенты переписывали его, читали в дружеских компаниях, цитировали. А на свадьбе Михаила Калмыкова и Эммы Беккер поэтесса и журналистка Татьяничева исполнила опус в жанре художественного чтения с эстрады. Ломинадзе и Завенягин сидели за свадебным столом рядом, похохатывали. Лева Рудницкий излишне суетился от имени горкома комсомола, предлагал тосты, кричал не к месту «горько». Стол был скромным. Но невеста обвораживала живым мерцаньем глаз, нежностью и белизной лица, по-детски застенчивой улыбкой.

На свадьбе выделялся особо необычный гость: чудаковатый тип — в смокинге и шляпе-цилиндре, которого называли Трубочистом. Его, только что освобожденного из колонии, привел на свадьбу Гейнеман. Завенягин знал Трубочиста, и это никого не удивило. Авраамий Павлович был знаком со многими зэками, они работали под конвоем на заводе, иногда выполняли сложные и опасные задания. Авраамий представил зэка Виссариону:

— Знакомься, Бесо: мой главный Трубочист, специалист по ремонту и I ревизиям высотных труб. В свободное время предсказывает судьбы, показывает фокусы, иллюзионист.

— Предскажи мою судьбу, — попросил как бы шутя Ломинадзе.

— И мою! — добавил Завенягин.

Иллюзионист взялся за левую кисть директора завода, повернул кверху ладонь:

— О, у вас весьма счастливая судьба. Над вами нависнет скоро опала и смерть. Но спасет вас хороший друг, высокий покровитель...

— Орджоникидзе?

— Этого я вам не скажу. Умрете вы, Авраамий Павлович, своей смертью по старости, в генеральском чине. Всю жизнь вас будет окружать колючая проволока. Несчастье для вашей фамилии принесет человек с бородой. Вместе с ним вы отравите одно большое озеро, речку и землю на десять тысяч лет.

— Но таких ядов нет, чтобы на десять тысяч лет...

— Я говорю то, что показывают звезды и линии судьбы на ладони.

— Туманно. Предскажи лучше, Трубочист, что угрожает России? Будет ли война? Когда она начнется? Успеем ли мы подготовить страну к обороне? А мы зафиксируем твои пророчества.

Предсказатель рассуждал серьезно, хотя никто не собирался отключиться от шутливой, развлекательной волны:

— Для РОССИИ переломный год — это год Змеи. Он приходит через каждые двенадцать лет: 1905, 1917, 1929, 1941, 1953... Затем произойдет смещение на судьбу пророка-юноши. С прогнозом обращайтесь к нему. Я в то время буду на звезде Танаит.

— Кто встретится с юношей-пророком? — поддел вилкой холодец Завенягин, закусывая после рюмки водки.

— Вы с ним встретитесь, Авраамий Павлович. Его дед будет у вас кучером служить.

— У меня отберут автомашину? — округлил нарочито глаза Авраамий.

— Нет, у вас будет персональный самолет, автомашина и возница с кошевкой. Так сказать, три вида транспорта.

Ломинадзе шепнул Трубочисту на ухо:

— А когда умрет Сталин? Ты знаешь?

— В год Змеи, — ответил убежденно провидец.

Завенягин размышлял вслух:

— Если война начнется в 1941 году, а это ближайший год Змеи, мы не будем полностью готовы к войне. Нам бы еще годика два-три мирной жизни.

— А когда меня расстреляют? — опять шепотом спросил Ломинадзе.

— Вас не расстреляют, Виссарион Виссарионович. Вы погибнете, спасая жизнь своего сына и жены.

— Такая смерть благородна, — вздохнул секретарь горкома. — Они будут тонуть или гореть в пожаре?

— Можно ответить метафорически: им угрожает черный огонь.

— Не увлекайся мистикой, Бесо, — наполнил чарки Завенягин.

Ломинадзе посмотрел с грустью на свою жену, прекрасную Нино, Нину Кувакину, дочь протоиерея. Нино смеялась, слушая какую-то байку Гейнемана. Виссарион представил, как она уснула, обнимая сына Сережку, а черный огонь охватил дом, ползет по ступенькам и простенкам к любимой жене, к любимому сыну, названному Сергеем — в честь Серго Орджоникидзе. Черный огонь обретал форму чудовищ: то динозавров, то громадных крыс, то вдруг угадывались фигуры Менжинского, Сталина, Молотова, Ягоды...

— Ленина в обличии черного огня нет, — с удовлетворением отметил про себя Бесо.

Но, вероятно, Трубочист улавливал мысли секретаря горкома:

— Ваш Ленин и зажег этот черный огонь.

Ломинадзе заозирался опасливо по сторонам, но понял вскоре, что Предсказатель произнес фразу, не открывая рта, без применения звука. Просто его мысль передалась беззвучно на расстоянии, перелетела из одной головы в другую. Ничего необычного в этом не было: многие люди, близкие души, живя в разных городах, на большом расстоянии друг от друга, как бы общаются и беседуют. Но Трубочист не был для Ломинадзе близкой душой, они вроде бы никак не могли общаться на биоволне, известной одному богу. Трубочист нападал на Ленина...

— Ильич не в ответе за преступления Кобы, — возразил спокойно Ломинадзе.

— У Ленина в уничтожении народа жестокости было не меньше.

— Революции не подсудны. Не Ленин совершил революцию, а народ.

— Никакой революции не было, господин Ломинадзе. Был переворот, бандитский захват власти большевиками. Вы и сами ведь до 1929 года свой приход к власти называли не революцией, а Октябрьским переворотом...

— Не будем цепляться за термины и переименования, товарищ Предсказатель. Главное — в сути! Цель Октябрьского переворота была благородной. Были у нас промахи страшные. Но Ильич признавал ошибки. Например, нэп означал переход к демократии, миру, экономическому процветанию. Трагедия России началась с коллективизации.

Трубочист не отступал:

— Благими намерениями выстлана дорога в ад!

— У нас были и некоторые благородные деяния: мы землю крестьянам дали.

— Но затем отобрали, господин Ломинадзе.

— Вот я вас и победил, товарищ Оппонент! Землю отобрали, начали отбирать с 1929 года. Значит, Ленин не причастен к антинародной политике!

— Ваше недовольство Сталиным, в том числе и манифест Мартемьяна Рютина, это бунт на четвереньках марксизма, господин Ломинадзе. Все трагедии начинаются с убиения государей, лидеров, младенцев, с подавления пастырей: священников, философов, художников, поэтов. Вы разрушили церкви и мечети, а их купола, кресты, шпили были антеннами, которые принимали космическую энергию жизни. Вы уничтожили национальный дух. Что же вы посеете и пожнете в пустыне бездуховности? Вы сокрушили и обескровили крестьянство — почву России. Вы, коммунисты, породили, тьму бесов. Разумеется, что таких замыслов у вас не было. Бог, космос, звезды предлагают человеку выбор. Ваш выбор — утопия, ведущая в противоположную сторону от привлекающей вас цели. А народ — не быдло, не идет покорно за вами. Поэтому вам и необходимы репрессии, расстрелы, кнуты...

— Не случайно вы побывали в концлагере, товарищ Предсказатель. Полагаю, что освободили вас по ошибке, — честно высказал свое отношение к Трубочисту секретарь горкома партии.

— Гейнеман выхлопотал ему освобождение, — сказал Завенягин.

Трубочист глянул на Ломинадзе страдальчески, жалея его. И взгляд этот запомнился, жег сердце недели две. Бесо, соглашаясь с письмом Мартемьяна Рютина, не мог допустить даже мысли о какой-то вине Ленина за все, что творили Коба и его клика.

Порошин пролежал в больнице четыре месяца. Череп его был раздроблен, разошелся, как утверждали хирурги, по швам. Но особенно плохо срастался сломанный позвонок шеи. Однако потерю памяти Аркадий Иванович симулировал. Он прекрасно помнил обо всем, что случилось. К нему приходили несколько раз и Придорогин, и Пушков, и Груздев, и прокурор Соронин. Пострадавший отвечал одно:

— Ничего не помню!

Чаще всего в больничной палате появлялись — Гейнеман и освободившийся из колонии Трубочист, заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург Мордехай Шмель, сержант Матафонов. А Фроська прибегала и по два раза в день, приносила то пирожки, то блины, а то и деликатесы, которые не видело в глаза даже высокое начальство. Порошин хорошо знал, что происходит в городе. О свадьбе Виктора Калмыкова и Эммы Беккер, о пуске девятой мартеновской печи, о самоубийстве и похоронах Ломинадзе, об избрании новым секретарем горкома партии Рафаэля Хитарова, о седьмом съезде Советов СССР, где Марфу Рожкову избрали членом ЦИК, о вручении орденов Ленина Завенягину и Гончаренко, а Трудового Красного Знамени — Борису Боголюбову, Лене Джапаридзе...

Аркадий Иванович как заместитель начальника НКВД лежал в отдельной палате, если так можно назвать маленькую комнатку, в которую едва вмещались кровать, тумбочка и две табуретки. Порошин не верил в исчезновение трупа Григория Коровина, как и во все другие мистические явления. Он понимал, что произошло той злополучной ночью:

— Коровина я не убил, а ранил. Он мне раздробил кулаком голову. И меня, и его сдали в морг по недосмотру. Гришка, видимо, очнулся вскоре, выломал дверь и сбежал. Но ведь его могут поймать. И тогда Коровин признается во всем, начнутся аресты. НКВД возьмет Антона Телегина, Фроську, стихоплета Ручьева и... меня! А в том, что Коровина найдут рано или поздно — сомневаться не надо. Зачем же я решился убить его? Он ведь осознал свои ошибки, вступил в комсомол, искренне вошел в ряды рабочего класса, стал подручным сталевара, ударником, даже агитатором... Я стрелял не в классового врага, совершил преступление, чтобы спасти себя и Фросю. Поэтому вот чекистов и называют грязнорукими. Неужели я стал перерожденцем, предал высокие идеалы?

...В палату вошла Фроська с плетеной корзинкой, из которой выглядывали оранжевые апельсины. Она одурманила поцелуем, открыла форточку.

— Весна на дворе. Благодать божья. А ты меня любишь?

— Люблю, Фрося.

— За што?

— Не знаю.

— У тебя неосознанное стремление к качественному воспроизводству человечества? Да?

— Фроська, не говори глупости.

— Ладно, не буду. Но глупости-то эти не я выдумала, а Жопенгауэр.

— Шопенгауэр!

— Извини, одну буковку перепутала.

— Что нового в городе, Фрося?

— Мне трусы отдали в НКВД.

— С тебя снимали трусы?

— Не мои трусы, а императрицы.

— Прости, забыл...

— Я принесла зелья колдовского. Вот — в пузырьке. По чайной ложке — перед сном. Выздоровеешь в момент. Заиграешь — аки жеребчик. Летать будешь, Аркаша.

— А правда, Фроська, говорят, что ты летаешь по ночам в корыте?

— На самолете я не умею.

— Нет, Фрося, ты не шути.

— А я и не шутю, Аркаша.

— А на метле бы ты могла полететь?

— И на метле не умею. Я же не баба-яга.

— Я видел один раз, как ты летала в корыте.

— Не один ты видел.

— Но такого не может быть, Фрося.

— Ты же видел, Аркаша.

— Это могла быть галлюцинация, видение... Вот если прилетишь в корыте к моему окну в больнице, тогда поверю.

— У тебя какой этаж, Аркаша?

— Третий, Фрося. Очень высоко.

— Когда прилететь?

— Сегодня ночью, Фрося.

— А ты окно откроешь?

— Открою.

— Жди, прилечу, Аркаша. Как прокличет последний петух на луну, так и явлюсь.

— Хватит шутить, Фрося. Давай серьезно поговорим. У меня к тебе дело неотложное.

— Какое дело?

— Ты знаешь, где сейчас Гришка Коровин? Он жив?

— Почему он должен быть мертвым?

— Я же в него стрелял, в упор! Он убежал из морга. И может быть, погиб от раны. Хорошо бы, если умер.

— Нет, Аркаша, не умер Гришка. Живой он, скрывается в Шумихе, у деда Яковлева. И здоров аки бык, хотя ты ему грудь пробил.

— Фрося, если Гришку найдут, начнутся аресты. Гришка глуповат, с легкостью признается во всем.

— Што делать, Аркаша?

— Передай ему, чтобы вернулся. И ни в чем не признавался! Расческу он мог потерять, а ее подобрали бандиты. И бригадмильцев он не избивал. А во время следственного эксперимента на нас напали какие-то хулиганы. Я стрелял по этим бандитам, Коровина ранил случайно. По голове меня ударил не Гришка, а те, из неизвестной шайки. Я сделаю вид, будто у меня восстановилась память. И скажу то же самое. Пусть не боится Коровин. Так будет лучше. А убежать Григорий из морга мог и с перепугу. Долгое его отсутствие ни о чем не говорит. Сначала лечился, а после — боялся.

Порошин не стал спрашивать Фроську — знает ли она, где скрывается дед Иван Меркульев? Понимал, что она не скажет. Да и Аркадий Иванович не был заинтересован в поимке старого дурака, который хранил и прятал пулемет без какой-либо необходимости. Явно казачье нутро в старике: хоть и родная она, советская власть, но оружие надо на всякий случай припрятать. Кто, однако, теперь поверит ему, будто оружие не предназначалось для антисоветского мятежа, восстания? И не помогут заслуги и ордена, и то, что был в годы гражданской войны в красных отрядах Каширина и Блюхера. О деде Меркульеве и думать не хотелось. Но Аркадий Иванович замышлял поговорить с любимой Фроськой о ее таинственной бабке. Дело о розыске бабкиного трупа пока висело на нем. Вот выздоровеет, выйдет на работу, и придется снова ломать голову, разгадывать идиотскую тайну. Хорошо бы сплавить это дело с рук, передать кому-то другому. Повод и причина для этого в общем-то есть. Не может же он вести расследование о родственниках своей невесты.

Спросить Фроську о бабке Порошин не решался. Если старуха умерла, вопрос прозвучит бестактно. Если штрундя жива, то на скрывается. И Фроське не надо полностью доверяться, нельзя отключать революционную бдительность. Чекисты сильны не блудливо-либеральной ставкой на презумпцию невиновности, а координатами версий, которые так или иначе выводят на врагов народа. Фроська, разумеется, цветочек, подсолнух. Озорная девчонка, гипнотична в своем юном обаянии, изображает безалаберность. Она все время играет какую-то роль. Влюблена, пожалуй, искренне, по-детски. Не любить ее невозможно. Но ведь ее могут использовать и враги. Предположим, ее дед Иван Меркульев был заслан белогвардейской разведкой в отряд братьев Кашириных! Почему бы и нет? В последнее время выясняется, что многие вредители, враги народа награждены орденом Ленина, Красной Звезды, именным оружием... Дед Фроськи может оказаться не глупцом, который прятал пулемет по аполитичной страсти к оружию. Он может быть и опасным заговорщиком в большой сети контрреволюционных организаций. Не зря Гришка Коровин упоминал, что пулеметы спрятаны у какого-то деда Кузьмы в Зверинке, у старика Яковлева — в Шумихе... А может быть, и сама Фроська — в сети заговорщиков...

Фроська наполнила из графина стакан холодной водой и выплеснула его резко, с обезьяньей ужимкой, в лицо Порошина.

— Ты что, дура, рехнулась? — недоумевал он, утираясь углом больничной простыни, пропечатанной регистрационными штампами.

— Я огнь погасила! — ернически скривилась Фроська.

— Какой огнь?

— Черный!

В дверь палаты стукнули интеллигентно, трижды.

— Наверно, Гейнеман с Трубочистом, — встал с кровати Порошин.

— Входите, господа-товарищи, — оправила подол юбки Фроська.

В палату вошел Трубочист с детской игрушкой-куклой, у которой была оторвана голова.

— Я ухожу! До встречи при луне! — выскользнула за дверь Фроська. Порошин очистил апельсин, разломил его на дольки, бросил небрежно в треснувшее голубое блюдце на тумбе, посмотрел на куклу:

— Что это означает?

— Голову кукле оторвали при обыске...

— Что могло быть в голове куклы?

Трубочист жил в одной квартире с Гейнеманом. Многим было странно видеть, что освободившийся заключенный поселился у начальника колонии. Но ведь и директор завода Завенягин пригрел в своем особняке бывшего зэка Боголюбова. Впрочем, Трубочист не походил на тех, кто побывал в концлагере. Одет он был изысканно, элегантно: голубые полуботинки из крокодиловой кожи, светло-голубой костюм изящного покроя, ослепительно снежная манишка с бабочкой синего цвета — в белую горошину. Изможденное лицо его помолодело, орлиный нос возгорделивился, а седые волосы создавали эффект значительности.

— Ты похож на профессора, Трубочист, — сказал Порошин, чтобы не уточнять, где, когда и при каком обыске отделена голова у куклы.

И очень уж кукла походила на Фроську, неприятно было видеть ее оторванную голову. А Трубочист, будто издевался над Порошиным, как бы накаркивал что-то провидчески, перебрасывая из ладони в ладонь рыжеволосую голову куклы.

— Я и есть профессор, — выдержав паузу, ответил Трубочист.

— Как вдруг так?

— Не вдруг, у себя на родине я преподавал довольно сложный предмет.

— Какой?

— Интегральные функции вероятности в экстраполяции биологических полей.

— На какой родине, дорогой Трубочист, ты преподавал этот предмет?

— На планете Танаит.

— Извини, я запамятовал, что ты считаешь себя Пришельцем из астромира, из космоса, с другой звезды.

— Я не считаю, Аркадий Иванович, а так оно и есть!

— Чем это можно доказать, удостоверить?

— Очень многим.

— Конкретно, Трубочист.

— Я могу перемещаться во времени.

— А другого человека ты можешь взять с собой?

— Могу, но не вас, Аркадий Иванович.

— Так-то мне, Трубочист, любой псих может заявить, будто он прилетел с Альфа-Центавры.

— На планетах Альфа-Центавры нет существа, подобного человеку. И земная атмосфера не подходит для них. Они прилетают к вам в скафандрах. А жители Танаит в биологической модели эквиваленты землянам.

— Значит, танаитяне смертны?

— Не совсем так. Мы можем оставить оболочку, тело и улететь по любой координате: в прошлое, в будущее. При выполнении своей миссии мы возвращаемся на планету Танаит.

— А у нас на земле имеются такие индивиды, которые способны перемещаться во времени? Скажем, взял и перелетел в 1612 год, во времена смуты? Или к Петру Великому — на царский пир!

— Из каждых десяти миллионов одна личность способна на это.

— А в будущее летают?

— Нет, ни один человек на земле никогда не сможет побывать в будущем. Но у вас на земном шаре загадок и чудес больше, чем у нас.

— Что у нас есть загадочное?

— Ваши колдуны и колдуньи.

— Я, милый мой Трубочист, не встречал в жизни ни одного колдуна, ни одной колдуньи.

— Но ваша Фрося — колдунья.

— В лирическом плане — волшебница.

— Она колдунья!

— Твои сказки, Трубочист, наивны. Я материалист. Материя — первична!

— Материя не может быть первичной.

— По-твоему, первичен дух?

— Дух тоже не первичен.

— Ты дуалист? Но до тебя, Трубочист, были Декарт и Кант.

— Ваши великие дуалисты Декарт и Кант были ближе к истине, чем Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Ленин — вообще не философ, он — примитивен.

— Ты можешь, Трубочист, доказать мне, что материя не первична? И не философским словоблудием, а одним кратким примером? И четкой пирамидой логики!

— Пожалуйста! Способность атома железа присоединять к себе два или три атома кислорода у вас называется валентностью. И это свойство материи не вторично. Частица и поле единовременны. А поле как возможность соединения — не материя, а запрограммированность. Без этого в мире господствовал бы хаос, не было бы и жизни. Сознание — не вторично, это всего лишь результат запрограммированных соединений.

— С этим можно и согласиться.

— Но при этом рушится постулат о первичности материи.

— Черт с ним!

— Сознание и речь — не высшая ступень бытия. Высшая категория — дух, душа. Сознание является частью духа, его ничтожной долей. А душа — это и ощущение тела, и причастность к вечности, и вера, и энергетический сгусток, способный отделяться от оболочки.

— По-моему, я уже и раньше соглашался с этим...

— Люди часто теряют и губят свои души. Души с вашей планеты похищаются обитателями Черной звезды. Они транспортируют их по своей астротрубе десятками и сотнями тысяч.

— Для чего им нужны наши души?

— Каждая душа состоит примерно из восемнадцати миллиардов бионов. Обитатели Черной звезды не воспроизводят сами эти частицы. И они давно бы погибли, вымерли — без подпитки вашими бионами. Мы, танаитяне, прилетели к вам, чтобы предупредить вас об опасности. Бесы с Черной звезды всесильны только над душами, которые не защищены верой, опалены черным огнем зависти, братоубийства, ненависти, лжи...

Порошин рассмеялся:

— Ха-ха! Не так уж ты и загадочен, Трубочист! Может быть, материя не первична. Ты меня давно в этом убедил. Но человек и не живет этой проблемой. Согласен и в том, что дух выше сознания. Еще раз подтверждаю: вполне можно представить душу энергетическим сгустком, способным отделиться от тела. Но ведь все остальное у тебя — нечто среднее между ахинеей и околонаучной фантастикой. И не так уж безобидно все это звучит. Черный огонь зависти, братоубийства, безбожия разжигают, разумеется, коммунисты. Нет, родной мой Трубочист, не зря тебя пытались уморить в концлагере. Ты изощренный антисоветчик, контра. И напрасно ты рядишься в одежды чудака, фантазера, полупомешанного.

Трубочист съехидничал:

— Вы советуете мне, Аркадий Иванович, явиться в НКВД с повинной?

— Я советую тебе, Трубочист, ни с кем не говорить на эти темы. Тебя ведь схватят и расстреляют. А мне тебя жалко. Есть в тебе что-то интересное, притягательное. И нельзя тебе квартировать у Гейнемана. Мишку за связь с тобой могут замести. Ты уж пожалей моего товарища.

— Тогда и вам, Аркадий Иванович, опасно со мной якшаться, заметут.

— Меня, Трубочист мой дорогой, не заметут. Я сам из тех, кто заметает. Шевельну пальцем — и ты исчезнешь!

Гейнеман вошел в больничную палату боком, с охапкой кульков и свертков, он услышал последнюю фразу Порошина и сразу отреагировал:

— Чего расхвастался? «Шевельну пальцем — и ты исчезнешь!» Как бы не получилось наоборот, Аркаша. Трубочист слегка шевельнет своей волшебной тросточкой — и ты исчезнешь!

— Пусть на себе сначала проверит свою тросточку...

— Пожалуйста! — согласился Трубочист.

Он крутнул трость вокруг поднятой правой руки, притопнул и спрятался за спину Гейнемана. Но Гейнеман шагнул к тумбочке, чтобы уложить в нее принесенные кульки. Трубочиста в палате не было, он исчез, испарился. Порошин заглянул под кровать. Что за чертовщина? Под кроватью валялась безголовая кукла.

— Мишка, куда он делся? — жалко спросил Аркадий Иванович.

— Кто?

— Фокусник твой, Трубочист.

— Не знаю, Аркаша. Впрочем, я вижу его в окно. Он махнул мне рукой. К нему подошли двое, ты их знаешь...

— Кто? — выглянул в окно и Порошин.

В больничном скверике стояли — Трубочист, тюремный водовоз Ахмет и нищий, похожий на Ленина. Аркадий Иванович отошел от окна, присел на табурет:

— Где он берет деньги, чтобы одеваться так аристократически?

— Аркаша, Трубочист получает у Завенягина большую зарплату. Он же специалист по высотным трубам, редкий специалист. И побочно занимается кладоискательством. Недавно нашел горшок с царскими золотыми червонцами.

— Где нашел?

— На кладбище.

— Любопытно.

— Что уж тут любопытного? Каждый ищет что-то в жизни по призванию. Вы пулемет нашли. А он корчажку с червонцами.

— Как у тебя дела, Миша?

— Плохо, Аркаша.

— Какие-то неприятности?

— Приходится расстреливать заключенных — сотнями, тысячами.

— Указание сверху?

— Придорогину и Соронину надо выполнять план, разнарядку по разоблачению врагов народа. Хватают они и металлургов, и строителей. Но там тяжело: Завенягин и Валериус свои кадры обороняют. А спецпереселенцы и мои зэки беззащитны. Вот и раскрывают чекисты «заговоры» то в спецпоселках, то в казачьей станице, то у меня в колонии. Приходится молчать, хотя и дураку видно, что все контрреволюционные организации — липа!

— А может, Мишка, так лучше? Твои доходяги в любом случае обречены. Да ведь у тебя и не ангелы, а кулаки, вредители, враги народа. Своей смертью они спасут от гибели сотни невинных людей. Может быть, Придорогин и Соронин доброе дело вершат? Надо подумать, Миша.

— Аркаша, нету у меня в концлагере вредителей. Ни одного нет! И никаких врагов народа нет. Ну, может быть, пять-шесть умных идейных противников режима: из эсеров, священнослужителей, дворян. Не больше пяти-шести человек на десять тысяч.

— Не поверю, Миша. У тебя в колонии одних только раскулаченных семь-восемь тысяч. Все они люто ненавидят советскую власть. И мы никогда их не сломим, не перевоспитаем. Они не сдадутся. А если враг не сдается — его уничтожают!

— Но ты сам загорал в Бутырке.

— Я был арестован без оснований. Просидел не так уж много. У меня нет претензий к советской власти.

— А твой батюшка, Аркаша?

— Отца должны освободить, уверен в этом. Я написал письма... А если он там озлобился, стал врагом социализма, то я не имею права работать в органах НКВД. Уйду в грузчики или в говновозы.

— Кому ты направил письма?

— Молотову, Ягоде.

— А как мама? Что пишет.

— Горюет, болеет, зовет в гости. Выйду из больницы, возьму отпуск, поеду к ней вместе с Фросей.

— Я тоже, Аркаша, скоро женюсь.

— На ком?

— У меня богатый выбор: две невесты!

— Я их знаю?

— Да, встречал.

— Скажи — кто?

— Олимпова и Лещинская.

— Мишка, но Лещинская-то страхомордненькая. А Мариша Олимпова — чудо!

— На ней я и женюсь!

После ухода Гейнемана в палате появилась Партина Ухватова. В красной косынке, длинная, костлявая — выглядела она нелепо, но со значением. Настоящее имя у нее было — Прасковья. Но она полагала, что с таким именем нельзя было работать в комсомольских и партийных органах. Коммунисты называли своих дочерей — Октябринами, Тракторинами, Свердлинами, а сыновей — Виленами, Ленсталями, Спартаками, Кимами... Придорогин разрешил Параше сменить имя. Правда, она стремилась изменить и фамилию, стать Партиной Коммунистической. Но начальник НКВД не согласился:

— Прояви себя сначала, Параша. Тогда дадим разрешение на фамилию — Социалистическая. Хорошо будет звучать — Партина Социалистическая. А пока шлепай Партиной Ухватовой.

Параша при знакомствах называла обычно свою будущую фамилию:

— Партина Социалистическая!

— Партина Свололистическая! — дразнили ее в городе.

Порошин удивился приходу Партины. Он и видел-то ее мельком всего три-четыре раза, никогда не разговаривал с ней.

— Здрасьте, Аркадий Ваныч. Как здоровье?

— Здравствуйте, Партина.

— Я к вам от райкома комсомола с восторгом...

— С чем?

— С восторгом! Мы взяли шефство над молодыми сотрудниками НКВД. Вы, как известно, совершили подвиг, сражаясь с лютыми врагами народа. И пострадали героически разбитой головой...

— Партина, никакого подвига я не совершал.

— Скромность в большевиках — качество. Я решила стать вашей женой, Аркадий Ваныч. Первую нашу дочь мы назовем — Марксиной, вторую — Энгельсиной...

— Партина, мы не знаем друг друга. И у меня другие планы, я никогда не испытывал к вам симпатии.

— Нет, нет! Вы не отобьетесь от моих благородных движений. У вас повреждена голова. Вы пока не в состоянии оценить мою комсомольско-девическую жертвенность.

— Партина, не ставьте себя в неудобное положение. Мы никогда не будем мужем и женой.

— Но половые отношения без оформления брака безнравственны, Аркадий Ваныч. Считайте, что вы уже — мой супруг!

— Партина, я отказываюсь от этого счастья категорически.

— Но я уже объявила в райкоме комсомола о нашей свадьбе. Вы обязаны вступить со мной в половые отношения.

— Извините, Партина, но вы просто не в себе. Я не собираюсь вступать вами ни в какие отношения.

— Зачем же вы на меня посмотрели там — в редакции газеты?

— Партина, я не помню даже, что посмотрел на вас.

— А какой это был взгляд! У меня есть свидетели!

— Какой взгляд!

— Соблазняющий, вы меня раздели тогда глазами догола.

— Милая Партина, ей-богу, вы ошиблись.

— Нет, я своего решения не изменю: мы — муж и жена.

— Партина, вам надо обратиться к доктору Функу — психиатру.

— Это у вас голова повреждена. А я в здравии. Можно сказать, вам привалило счастье. А вы судьбу отвергли. Жалко мне вас. Всю жизнь будете сожалеть опосля. В ноги мне упадете, но я уже не соглашусь стать вашей женой. Считайте, что я подала на вечный развод. Прощайте, неблагодарный!

Партина Ухватова ушла, гордо выпрямясь, со слезами на глазах. Порошин долго не мог поверить, что он не разыгран, не вовлечен в какой-то комический спектакль. К вечеру у него поднялась температура, разболелась голова. А к нему пришла какая-то девочка:

— Фрося вам пельмени горячие передала, я соседка ее — Вера Телегина.

— Спасибо, спасибо, — взял Аркадий Иванович горшок, укутанный в шаль.

Он не запомнил ни девочки, ни ее имени и фамилии, не притронулся к пельменям. Ему поставили укол, дали снотворного, и он успокоился, уснул, обнимая подушку. Проснулся Порошин в полночь от легкого постука, то ли в окно, то ли в дверь. Он сбросил байковое одеяло, опустил ноги на махровый половичок, огляделся. В палате было сумеречно, за дверями в коридоре тишина, значит — дежурная медсестра спала на диване.

За окном желтелась миражно наркотическая луна. Аркадий Иванович подкрался к двери, приоткрыл ее, выглянул в коридор. Там никого не было. Кто же стучал? В палате густилась духота, запахи лекарства и бинтов. Он подошел к окну, взялся за створки, распахнул их, облокотился о подоконник. И зажмурился от хмельного ощущения прохлады, тающей свежести, ранней весны. А когда вновь открыл глаза, обомлел... Прямо вплотную к окну, к подоконнику, прижималось корыто, в котором сидела Фроська. Она приложила палец к губам: мол, тише! И полезла в окно. Порошин помог ей перелезть через подоконник и начал обнимать ее, целовать, приговаривая шепотом:

— Фроська, я тебя люблю. А ты меня любишь?

— Люблю.

— Тогда снимай штаны.

— На мне паталоны царицы.

— Зачем же ты их напялила?

— Штоб тебя соблазнить.

— Ох, и дура ты, Фроська.

— Умная была бы, не влюбилась бы в тебя.

— Торопись, Фрося, у тебя есть соперница.

— Верочка?

— Какая Верочка?

— Верочка Телегина, которая пельмени тебе принесла.

— Не знаю никакой Верочки. Никто мне пельменей не приносил. Твоя соперница — Партина Ухватова.

— Аркаша, я до полной нагишности разболокаюсь, для соблазнения...

Такой уж получилась у них первая медовая ночь. Они прообнимались, прошептались до первых петухов. И только перед рассветом нечаянно уснули. Дежурная медсестра застала их спящими в обнимку на одноместной кровати, закричала, позвала врача. Прибежали и больные из других палат.

— Вы как сюда попали, девушка? — пробурчал доктор, протирая то свои заспанные глаза, то очки.

— Через окно, — показала признательно Фроська.

Медсестра свесилась грудью через подоконник, глянула по сторонам, вверх, осмотрела сквер:

— Лестницы нет.

— Я на корыте прилетела, — продолжала давать показания нарушительница покоя и режима больницы.

Врач тоже выглянул в окно: высоко, третий этаж. Но можно ведь опуститься на веревке с крыши.

— Зачем рисковали, девушка? Вы могли разбиться. Эх, зелено-молодо!

— Я прилетела на корыте, — оправдывалась Фроська.

— Можно и корыто спустить с крыши на веревках, голь на выдумки хитра.

Старичок из соседней палаты возмущался:

— Ну и молодежь пошла. Для чего мы революцию делали? Полная деградация, зарубежное влияние, буржуазная безнравственность!

Раздавались и другие выкрики:

— А его в отдельной палате поместили!

— Оторвался от народа.

— Он и в столовую не ходит, брезгует супом, сваренным для рабочего класса и больных ударников.

— Книжки читает, глядишь и — наденет шляпу, очки...

— Трусы-то, шлюха, подбери! Разостлала их вишь на полу, быко политическу карту мира.

Медсестра выговаривала Порошину:

— Мы вас за серьезное начальство принимали, за руководство ответственное из НКВД. А вы кем оказались?

Порошин молчал. А больные из других палат все так же толпились у дверей, хихикали мерзко.

— О безобразии мы сообщим по месту службы, работы, — подвел итоги дежурный врач.

Кончилось все тем, что Фроську выпроводили, сунув ей в руки панталоны императрицы. А к обеду и Аркадия Ивановича выписали из больницы за грубое нарушение режима. Гейнеман и Трубочист ухохотались до слез, слушая серьезный рассказ Порошина о своем несчастье. О чрезвычайном происшествии стало известно и в горкоме партии. Новый секретарь Рафаэль Хитаров отшутился:

— Любовь не подсудна!

Предложение об увольнении горкомовской буфетчицы за моральное разложение он отклонил. Мол, на качество приготовления пищи это не повлияет. В НКВД недостойное поведение Порошина обсудили на объединенном собрании коммунистов и комсомольцев. Младшие лейтенанты Бурдин, Двойников, Степанов потребовали изгнания развратника из органов милиции. Пушков и Груздев сказали, что можно обойтись строгим выговором. Придорогин посоветовал ограничиться — выговором без занесения в учетную карточку. Мнение начальства — закон для подчиненного. На этом и определились. На Порошина после этого посыпались доносы. Был сигнал, будто он совратил кроме горкомовской буфетчицы еще двух девушек: Партину Ухватову и какую-то Верочку Телегину, а также развратничал со своими осведомительницами — Жулешковой и Лещинской...

Придорогину нравился Порошин. Начальник НКВД отправил его на полгода в командировку, чтобы утихли страсти. По запросу во Владивостоке требовались опытные и не очень примелькавшиеся оперативники. Контрабандисты там наладили вывоз золота в зарубежье. Из Москвы в Челябинск поступило распоряжение: выделить в помощь дальневосточникам двух лучших сыщиков. Сбагривая Порошина, хитрый Придорогин надеялся прихлестнуть за Фроськой, склонить ее к сожительству. Глаз у него лег на девку. А своя жена осточертела — мослатая, лицо лошадиное, скандальная, противная. Не баба, а коровья смерть. Поэтому и мысли копошились такие:

— Зачем я женился на этой чувырле? А горкомовская буфетчица оказалась штучкой! Невинную девицу разыгрывала... А в страсти на третий этаж вскарабкалась! Загляну-ка я к ней как-нибудь вечером в хату — с подарками, с бутылкой вина.

Федор Иванович Голубицкий — начальник обжимного цеха — был членом горкома партии, поэтому изредка выполнял партийные поручения. Новый секретарь окружкома Рафаэль Хитаров попросил его разобраться с письмом секретаря партийной организации автопарка — Маркина. Правда, письмо было адресовано не горкому партии, а НКВД. Парторг Маркин сообщал, что начальник автохозяйства бывший эсер Андрей Иванович Сулимов является врагом народа, группирует вокруг себя махновцев, готовит антисоветское восстание. Начальник НКВД направил письмо Маркина в горком партии не просто так... Придорогину хотелось испытать новоявленного партийного лидера — Хитарова. Как он среагирует? Какие примет меры? Неужели, как и Ломинадзе, Завенягин, будет прикрывать и защищать тех, кого надо арестовывать без раздумья?

Рафаэль Хитаров был личностью известной в стране и даже знаменитой. Ему, армянину, пришлось бежать в годы гражданской войны от грузинских меньшевиков в Германию. Там он участвовал в революционном движении шахтеров. Позднее Хитаров работал в КИМе, направлялся в Китай, перед приездом в Магнитку возглавлял партийную организацию Кузнецка. Рафаэль Мовсесович знал несколько иностранных языков, был блистательным оратором, обладал даром журналиста, литератора. Вся иностранная диаспора в Магнитке, коммунисты Германии, Польши, Бельгии, Франции — хорошо знали Хитарова. А их, коммунистов-иностранцев, в это время загоняли в концлагеря сотнями и тысячами, подозревая в шпионаже и вредительстве. Хитаров свалился, как спаситель с неба. Он приглашал Придорогина в горком и требовал:

— Немедленно освободите Курта, он настоящий коммунист, я знаю его по Руру. Ручаюсь за него!

Освободите — Курта, Мишеля, Вильгельма, Фридриха, Христофора! Господи! Придорогин и сам понимал, что все эти Мишели и Христофоры — не шпионы. Но кого брать вместо них? Петровых, Ивановых, Кузнецовых? Нет, Ломинадзе был гораздо лучше. Он не осмеливался звонить Ягоде. А этот нахальный армяшка вообще распоясался: кричит в телефонную трубку на всю страну, обвиняя НКВД. Придорогин лично слышал:

— Генрих, привет! Помоги по дружбе. У тебя тут начальник НКВД — дурак! Он арестовывает испытанных коммунистов!

Ягода отвечал уклончиво, но иногда принимал сторону Хитарова. И приходилось освобождать этих инострашек — Куртов и Фридрихов, а вместо них брать — Сидоровых и Ахметзяновых. Хитаров не чуял основной линии партии, государства — на усиление борьбы с врагами народа.

— Спорим на две бутылки, что Хитаров сообщник вредителей, — говорил прокурор Соронин начальнику НКВД.

Придорогин от пари воздержался. Он решил проверить Хитарова на сигнале парторга Маркина из автобазы, хотя не было никакого смысла проверять факты. Девяносто процентов из состава шоферов в автоколонне были спецпереселенцами, бывшими махновцами, эсерами. Поразительно, что на это никто не обратил внимания раньше. А если на каждый грузовик установить по пулемету, то получаются автотачанки похлеще махновских. Один пулемет уже найден. Выяснилось и связующее обстоятельство: начальник автобазы Андрей Иванович Сулимов бывал иногда в гостях у старика Меркульева, который спрятал пулемет в гробу. Меркульев пока еще не пойман, в бегах. Сулимов с ним бражничал. Сулимов — тип ущербный. В годы революции служил в бронеотряде левых эсеров, воевал на стороне красных, перешел в партию большевиков. Но и в большевиках продержался не так долго, был исключен из партии за великодержавный шовинизм: протестовал против передачи Башкирии города Белорецка. В партию Сулимов был принят вновь в 1928 году. Кабаков и направил его первым к Магнитной горе, чтобы он организовал питание и жилье для первостроителей. В общем магнитогорец ? 1, так его называют. Но для чего же он сконцентрировал на автобазе махновцев?

Хитаров пообещал Придорогину:

— Разберемся, направим в автохозяйство комиссию, которую возглавит честный коммунист, умный человек.

— Кто это будет? — попытался уточнить сразу начальник НКВД.

— Голубицкий.

Придорогин не любил Голубицкого по трем причинам. Во-первых, он был свидетелем пьяной стрельбы на кладбище по суслику, по крестам. Во-вторых, у него была очень уж красивая жена. Даже более прекрасная, чем у Пушкова. Это унижало начальника милиции. И, в-третьих, самое главное: Голубицкого премировали легковой машиной «эмкой». Придорогин ездил на развалюхе, чихающей и дымящей, бренчащей, как связка ржавых консервных банок. А какой-то жалкий технарь Голубицкий красовался по городу, будто миллионер. Если бы Голубицкого удалось арестовать, то машину можно было бы реквизировать для НКВД. Но доносы на Голубицкого не подтверждались. И за спиной этого удачливого и счастливого человека стояли слишком крупные фигуры — Завенягин, Орджоникидзе.

Голубицкий принял партийное поручение с неохотой, но отчет написал обстоятельный, объективный. Сулимов действительно формировал кадры автобазы по личным симпатиям к бывшим эсерам.

— А махновцы што ли не люди? — ерошился Сулимов.

Однако связь Андрея Ивановича Сулимова с местным казачеством не подтвердилась, Сулимов не любил казаков, считал их врагами советской власти. И первого же казака, у которого поселился еще в 1929 году, отправил в тюрьму, конфисковав у него оговором усадьбу и дом.

Секретарь партийной организации Маркин был злобным человеком, ни к чему не пригодным. В годы гражданской войны он мародерствовал, был одно время в карательном отряде Самуила Цвиллинга, расстреливал оренбургских казаков, позднее потрошил нэпманов, раскулачивал крестьян, отлился в разоблачении троцкистов. Последние заслуги, однако, ценились весьма высоко. Охарактеризовать биографию Маркина отрицательно Голубицкий не решился. Он и сам был активным разоблачителем троцкистов.

Вожак магнитогорского комсомола Лева Рудницкий был в составе комиссии, которая проверяла автобазу. Рудницкий и Калмыков не присоединились к выводам председателя комиссии. В противовес Голубицкому они пришли к решению, что положением дел в автохозяйстве должен заниматься не горком партии, а НКВД. Хитарову пришлось согласиться с этим предложением. Он еще не знал хорошо ни города, ни людей. Единственном близким ему человеком из руководителей был Авраамий Завенягин, который находился в отъезде. Прокурор Соронин и начальник НКВД Придорогин начали арестовывать шоферов, слесарей, работников автобазы. Маркин обличал на очных ставках Сулимова, заведующего кабинетом кадров, начальников гаражей и мастерских. Махновцы держались на допросах стойко, отвечали следователям дерзко, с грубоватым народным юмором. Груздев спрашивал:

— Грицько, ты кем был в банде Махно?

— Конюхом. I

— Мы заглянем в твое бандитское прошлое.

— Загляни мине у сраку, гражданин следователь.

В тюрьме махновцы сидели в разных камерах, небольшими группами; но непостижимыми путями поддерживали связь, сговаривались. Удался у них и сговор погубить Маркина. В один из дней они вдруг начали признаваться, что главным их вожаком был не Сулимов, а Маркин. Выездная военная коллегия разбираться не стала. Маркина арестовали и расстреляли вместе с махновцами. Сулимову дали десять лет.

У Придорогина в штате НКВД было всего 55-60 человек, им помогали 30 бригадмильцев, а в трудные дни подключались и бойцы пожарной части, и охрана исправительно-трудовой колонии Гёйнемана, и тюремные надзиратели, часовые. При чрезвычайных обстоятельствах под ружье можно было поставить около 300 человек. А население в городе — 200 тысяч. Пять сотен осведомителей в расчет не брались. По распоряжению Ягоды огнестрельное оружие у бригадмильцев было изъято. Однако сексоты и бригадмильцы были надежной опорой и без револьверов. Они ходили по пивнушкам, базарным толкучкам, стояли с народом в очередях за хлебом и ситцем, прислушивались к разговорам, легко входили в доверие к разным бродягам. Сексот Махнев выследил белого офицера. Разенков нашел антисоветчика Монаха. Студентка Лещинская изобличила группу молодежи, настроенную антисемитски.

Через полгода после ликвидации махновцев в городе отличился заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург — Мордехай Шмель. Он изобрел аппарат по уничтожению паразитирующих насекомых, весьма эффективный и простой по конструкции. В столитровую железную бочку заливалось ведро воды, затем туда опускались решетки с лапками. На решетки Шмель раскладывал вшивое белье и одежду рабочих. Бочка закрывалась крышкой, под ее дном разводился костер. Передвижная вошебойка Шмеля была внедрена во всех концлагерях, а изобретатель получил премию и благодарственную грамоту за личной подписью начальника ГУЛАГа Матвея Бермана.

В порядке шефской помощи сельским труженикам, а также для стирания грани между городом и деревней Шмель выезжал со своим аппаратом в казачьи станицы. Голод и тиф косили людей на всем великом пространстве России, поэтому вошебойка Шмеля действительно приносила пользу.

Но поездки сексота по деревням и казачьим станицам имели и другую цель. Шмель умело выявлял мужиков и баб, которые были недовольны колхозами и советской властью. На площади станицы Анненской, когда собралась толпа, Шмель развел огонь под бочкой и обратился к народу с речью:

— Дорогие товарищи! Не победив кровососущих паразитов, мы не одолеем мировую буржуазию, не перегоним Америку. На данный политический момент главными врагами социализма являются троцкисты и вши. Но социализм овладел умами миллионов людей, и он непобедим!

При этих словах Шмель заметил в толпе седые усы старика Меркульева. Вот где он скрывается! Живет в Анненске, наслаждается ароматом соснового бора, а мы его ищем по всей стране. Надо вести себя осторожнее, дабы не спугнуть контру. И кто знает, сколько у него спрятано еще пулеметов, маузеров? Одно дело, когда тебя побьют и сбросят в яму с калом. Другое — когда подойдут и выстрелят в упор. Лучше уж уйти...

— Где у вас туалет? — спросил Шмель у стоящей рядом бабы, притворно хватаясь за живот.

— Какой тавулет? Клуб што ли? — не поняла баба.

— Не клуб, а сортир, уборная. Живот у меня что-то заболел, понимаешь? Понос!

— Как не понимать? Меня самуе понош намедни прошиб с лебеды.

— Ты, глупая баба, не рассказывай мне про свой понос, а скажи, где сортир?

— Сратир вота, рядом, супротив сельсовета.

В селах и даже районных городках туалеты в те времена не строили, обходились без них — зарослями конопли, прикрытием плетней. Но Анненская станица была, стала при советской власти и железнодорожной станцией. В ознаменование 15-летия революции здесь поставили общественную уборную. Шмель заметил, что старик Меркульев проталкивается через толпу к вошебойке. Вот сейчас он пробьется, подойдет и выстрелит в упор. За пазухой у него что-то спрятано, оттопыривается. Конечно же, это маузер! Никакого сомнения быть не могло. Надвигалась неминуемая гибель. Какая глупая смерть! А в толпе не было представителей сельсовета, не было милиционера. Куда же бежать? Лучше всего в туалет!

— Ой, живот болит! — пролепетал еще раз сексот и засеменил к дощатой, горбылястой уборной, где на одной двери было выведено суриком «К», а на другой «Б». Шмель как человек культурный остановился в растерянности. «К» означало — «казакам», буква «Б» — бабам. Но городской человек не мог расшифровать это «КБ». Вариантов было слишком уж много: коммунистам — беспартийным, крестьянам — барышням, командированным — безбожникам, конструкторское бюро...

— Дикари! — ругнулся Шмель, заскочив за дверь с буквой «К», ибо возле нее было больше окурков.

Он закрыл дверь хилым проволочным крючком, выглянул через щель в горбылях на станичную площадь. Грозный старик Меркульев вышел из толпы и зашагал по-медвежьи к сортиру. Уйти от преследователя не было никакой возможности. Сейчас он сорвет проволочный крючок, откроет дверь уборной и начнет стрелять. Потом сбросит глумливо окровавленный труп в отхожую яму. Какой ужас! Неужели это судьба? Как же спастись? А если самому спрыгнуть в эту яму с калом и дождевыми стоками? А выбраться через женское отделение с буквой «Б»? Пока убийца разберется, можно ведь и убежать.

Обреченный протиснулся ногами вниз через «очко», обмакнулся по пояс в зловонное месиво, повис на руках. Железный проволочный крючок отлетел с петли в резком рывке. Дверь сортира открылась. Террорист вошел, чтобы прикончить здесь свою жертву. Шмель разжал пальцы, скользнул вниз, но яма, к счастью, оказалась мелкой, по горло.

— Слава богу! — подумал преследуемый, торопливо двигаясь к женской половине.

Он подпрыгнул, ухватился за склизкие доски, но увидел перед собой голый, дряблый зад старухи. Проклятая старуха окатила Шмеля напористой струей поноса, залепила ему глаза, да еще и завопила блажно, выскочив из уборной. В этом происшествии никто не мог понять ничего. Старик Меркульев был подслеповат, Шмеля он не узнал, убивать его вовсе не собирался. В уборную Меркульев зашел по малой нужде. Сердобольные люди отвели выскочившего из сортира горожанина к пруду. Ну, приключилась беда, упал человек в яму с говном. С кем не бывает неприятностей?

Шмель уехал в Магнитку с первым товарняком, бросив свою вошебойку в Анненске. Сержант Матафонов не пропустил сексота к начальству:

— Ты што? Тебе, кажись, ндравится мырять в дерьму. Подь сначала в баню, одень нову одежу, надеколонься.

Мордехай бушевал:

— Но мы упустим врага народа! Надо срочно окружить станцию Анненскую. Я там обнаружил Меркульева.

— Ну и хорошо, приходь завтра, расскажешь...

Придорогин никак не мог поверить в то, о чем ему доложили. Шмеля он допросил лично, открыв окно, вытащив пистолет...

— Поведай снова, подробно.

— Я приехал в Анненск демонстрировать передвижную вошебойку.

— Про вошебойку не надо, — погладил ствол револьвера Придорогин.

— В толпе я увидел Меркульева с маузером за пазухой.

— Почему полагаешь, что с маузером?

— Там оттопыривалось, товарищ начальник.

— Валяй дальше.

— Меркульев пошел на меня через народ, убивать. Я спрятался в уборной, закрылся на крючок. Он сорвал дверь с крючка, ударил меня чем-то по голове, сбросил в жижу экскрементов.

— Значит, он узнал тебя?

— Не могу ответить.

— Если узнал, если правда то, что ты говоришь, то его, Меркульева, в Анненске уже нет.

Придорогин выпроводил Шмеля, пригласил Бурдина и Степанова:

— Кажется мне, что наш сексот подкидывает дезу, врет. Голова у него цела, никто его не бил. Если бы Меркульев задумал его уничтожить, он бы его прибил или прирезал.

— Что же произошло? — спросил Степанов.

— Возможно, ничего не происходило. Шмель с перепугу забежал в сортир. А туда же понадобилось и Меркульеву. Наш сексот от страху нырнул в отхожую яму. Срочно выезжайте в Анненск. Меркульев приметен, там легко будет выяснить — у кого он квартировал.

Степанов привез Меркульева на следующий день к вечеру, закованного в наручники. Оказывается, беглец и не прятался особо, жил на Курочкином кордоне. Посыл о его розыске в Анненск не поступал. В списках — тысячи фамилий. Как же в них не запутаться? Сразу после побега дед Меркульев жил в Чесме, у своего дружка, старого казака Андрея Щелокова. Затем устрашился розыска, уехал далеко, в станицу Зверинку, где приютился у Кузьмы. Но тянуло его — поближе к дому, перебрался в Шумиху, к Яковлевым. А к лету совсем затосковал Меркульев, приехал в Анненск, здесь дом родной совсем рядом, на поезде три-четыре часа. Фроська стала его навещать. Но не говорил об этом на допросах старик Меркульев.

Придорогин, Пушков и Степанов пытали деда втроем:

— Где взял пулемет, хрыч?

— Пулемет завсегда был моим, с гражданской войны.

— Почему не сдал вовремя, по закону?

— Так ить жалко было. Оставил на всякий случай.

— А маузер?

— Маузер мне подарил лично товарищ Блюхер.

— А шашка?

— Шашка аще с Брусиловского прорыва, памятная.

— Что было еще в гробу?

— Ящики с патронами, винт, горшок со червонцами царскими и монетами ненашенскими, басурманскими.

Придорогин вскочил, схватил Меркульева за грудки:

— Врешь, не было в гробу горшка!

— Был горшок, глиняный. Старуха моя золотишко утаивала.

— А где твоя старуха? Где труп ееный? — сунул ствол револьвера Придорогин к седым усам Меркульева.

— Убери свою дуру, не пужай, беседуй уважительно. А то замолчу. Мы не из пужливых.

— Говори, где труп старухи?

— Нету трупы.

— Утопил или сжег!

— Старуха моя ведьмовала. Потому извиняйте. Ничаво не можно ответствовать. Она приспособлена и вороной улететь, и черной кошкой обернуться. Я к тому не причастен. Мабуть умерла моя старуха. А мабуть упорхнула на свой шабаш.

— Ты нам лапшу на уши не вешай, хрыч.

— Я истину вещаю.

— Кто с тобой в одной шайке состоит, в одной организации?

— Шайки нету, я один, сам по себе.

— У тебя дома, в гостях, бывали Завенягин и Ломинадзе?

— Хороших человеков мы привечаем.

— Ломинадзе был врагом народа, он ведь застрелился, чтобы уйти от суда, от возмездия.

— Не ведаю, бог ему судья.

— Ломинадзе высказывался против советской власти, против товарища Сталина?

— Против советской власти в молчании был.

— А против Сталина?

— Кой-што проглядывало.

— Конкретно что?

— Кункретно у меня в хате висел патрет Виссарионыча...

— Что Ломинадзе сказал о портрете?

— Ничаво не сказамши, плюнумши. Но был выпимши.

— Он плюнул в лицо, в портрет товарища Сталина?

— Ну и чо? Патрет был в рамке, под стяклом.

— Завенягин видел, как Ломинадзе плевал на товарища Сталина?

— Видемши.

— Он смотрел с одобрением?

— Завенягин дураком назвамши.

— Завенягин назвал товарища Сталина дураком?

— Завенягин дураком назвамши Ломинадзю.

Придорогин прервал допрос, отправил старика Меркульева к Бурдину и Степанову. У них арестованные признавались во всем. Лейтенант Бурдин не занимался примитивным мордобоем и костоломством. Он раздевал арестованных догола и подвешивал их за ноги к подвальной балке, вниз головой. А руки за спиной — в наручниках. Более беззащитного положения не придумать. Несколько ударов палкой или метровой утолщенной линейкой в междуножье — и субъект начинал сипеть, подписывал любой протокол.

Начальник НКВД передал Меркульева для дальнейшего допроса, чтобы освободиться от суеты, подумать о горшке с царскими червонцами. Недавно был составлен акт о находке золотого клада на кладбище Трубочистом. Кто же извлек золото из гроба? Да, при вскрытии могилы это могли сделать Шмель и Функ. Один сразу признался, что открыл гроб. Другой притворился спящим. Они вполне могли украсть из гроба горшок с червонцами и перепрятать его. Похитителям не так уж трудно было вовлечь в свое преступное дело Трубочиста. Часть ценности они присвоили, остатки сдали как находку. Не случайно, значит, видели осведомители в ресторане несколько раз за одним столиком доктора Функа и Трубочиста.

Старик Меркульев не считал себя безвинным. За пулемет и золото он заслуживал высшей меры наказания. Но не хотел дед тащить за собой в могилу других. А лейтенант Бурдин добивался именно этого.

— Признавайся, Меркульев, тогда, в Анненской ты сбросил в отстойник уборной бригадмильца Шмеля?

— Ежли потребно списать преступ, вали на меня, я подпишу. Но ить я и пальцем не тронул вашего бригадмильца. Да мне вышка, вешай на меня, сынок, всех собак.

— Не трогал, говоришь? Человек вот взял, безо всякой причины, прыгнул в яму с дерьмом сам. Может быть такое?

— Такое быть не могет, сынок.

— Значит, ты его в яму с говном сбросил?

— Пиши, што столкнул.

— Я записал, а ты распишись, дед.

Меркульев расписался коряво, выводя каждую буковку. Лейтенант спрятал протокол, достал новый лист бумаги.

— А теперь, Меркульев, подпиши, сознайся, как ты участвовал в таком же преступлении прошлой осенью. Почерк преступления — один. Трех бригадмильцев — Шмеля, Махнева и Разенкова — вы зверски избили и сбросили в отстойник сгоревшего туалета. Тебе же без разницы, так и так расстреляют, подписывай.

Дед Меркульев как бы закашлялся, время выигрывал для раздумья. Вот, мол, подпишу бумажку. А што дале? Начнут они пытать — кто помогал убивать сиксотов. И придется тогдась выдать Гришку Коровина, Антоху Телегина, Борьку Кривощекова, Фроську...

— Не подпишу, — отодвинул протокол допроса Меркульев.

— Почему, дед?

— Не участвовал, сынок.

— Как тебе не стыдно, дед? А еще в Красной Армии воевал. Предал ты славного товарища Блюхера. Советскую власть предал. С бандитами связался, пулемет прятал, крест на шею повесил.

— В Бога я завсегда верил. Но грешен, таился верой. С волками жить — по-волчьи выть. Кривил я душой, выдавал себя за богохульника. Вот Бог меня и наказал.

— Подпиши, дед, хотя бы что-нибудь про пулемет... Мол, хотел расстрелять товарищей Ворошилова и Орджоникидзе, когда они приезжали в Магнитку.

— Мысля озорная попужать стрельбой была...

— Вот видишь: был замысел! Руки-то чесались? Кто еще из твоих знакомых думал примерно так?

Для начальника НКВД Придорогина, лейтенанта Бурдина не так уж важно было, что старик не выдает двух-трех сообщников. Под найденный в гробу пулемет требовалось раскрыть крупную контрреволюционную организацию. Не три-четыре человека, а как минимум — сотню! Не так уж часто попадают в руки НКВД пулеметы, склады с оружием. Под этот пулемет могли посыпаться ордена, повышение по службе, слава. Сам Генрих Ягода снова звонил Придорогину, требовал раскрытия заговора. Но старик Меркульев молчал. Его подвешивали за ноги в подвале милиции, оборвали плоскогубцами усы, поджарили паяльной лампой нос, переломали ключицы, выткнули раскаленным шилом левый глаз.

— Никово не потяну за собой в могилу, зазря мельтешитесь, — хрипел упрямый дед, отхаркиваясь кровью.

На одном из допросов старик изловчился и раздробил сержанту Матафонову челюсть. Меркульева бы убили, но Придорогин не разрешил:

— Нет, отойдите от него. Отправьте в тюремный лазарет. Подлечим и снова начнем допрашивать. Должен заговорить старый хрыч. А смерть для него — счастье, избавление от мук. С легкостью такого подарка не получит он. Крепкий орешек, но потребно расколоть. Старик даже не выдал, где скрывался после побега.

Придорогин дал указание взять Фроську Меркульеву. Но прокурор Соронин не подписал ордер на арест. Секретарь горкома партии Хитаров просил представить обоснования, факты, компрометирующие буфетчицу. Прокурору не хотелось портить отношения с новым секретарем горкома. Кто знает, куда продвинется этот знаменитый армянин. У него связи в Москве, дружба с Микояном, международный авторитет, вхож с легкостью к самому Сталину. Рафаэль Хитаров — это не какой-то там опальный, навроде Ломинадзе, с ним надо держать ухо востро. Кончит он плохо, но пока — на белом коне.

Получал Придорогин и приятные известия. Позвонили из Москвы, поблагодарили за то, что командировал на Дальний Восток хорошего сыщика. Порошин раскрыл и ликвидировал в Хабаровске и Владивостоке организацию контрабандистов, конфисковал четыре пуда золота. Порошина представили к ордену Красной Звезды, запросили характеристику. Придорогин не был завистливым, ответил искренне:

— Порошин — мой ученик. Есть у него слабость к девкам. Но ведь молодой. Вы верните мне Аркашу. Не вздумайте у себя оставить. У меня здесь работы по горло. А кадров нет, запурхались.

Через три месяца после известия о награждении Порошина боевым орденом Красного Знамени пришла телеграмма: «Был тяжело ранен в стычке с хунхузами. Лечусь в Ялте, выздоравливаю. Скоро вернусь в Магнитку. Почему Фрося не отвечает на письма? Сообщите, что с ней? С боевым приветом — Порошин».

Письма Аркадия Ивановича, адресованные Фроське, лежали в сейфе Придорогина. Запросы Фроськи о своем женихе из Москвы высылали тоже Придорогину. Командировка Порошина на Дальний Восток была секретной, и Фроське по всем инструкциям знать об этом не полагалось. Но работа завершена... Придорогин решил отдать порошинские письма по предназначению — Фроське. Он собрал их в стопку, перевязал тесемкой, сунул в планшет. Был уже поздний вечер.

— Заеду на машине, навещу девку, отдам письма, — нажал начальник милиции на кнопку сигнала, вызывая дежурного по горотделу.

Но выехать не удалось. Машина-развалюха не заводилась. Что только с ней не делали? И крутили бешено заводной рукояткой, и толкали с горки, и разбирали карбюратор. Придорогин, чертыхаясь, побрел к паромной переправе. Фроська из общежития выписалась, проживала в своем доме, в казачьей станице, которая находилась в черте города. Голубицкий, проезжая мимо, остановил свою автомашину:

— Алексан Николаич, садись, подвезу!

— Я не домой. Мне по делам, на тот берег, в станицу.

— Ну, извини, — захлопнул дверцу новенького автомобиля Голубицкий.

— Чтоб у тебя колесо лопнуло, — раздраженно плюнул начальник милиции.

Однако колдовским даром он явно не обладал. Автомобиль Голубицкого укатил за поворот в полной исправности. Придорогин не мог объяснить для себя, почему он пошел на ночь глядя к девице Ефросинье Меркульевой? И оправдывался для себя тем, что надо все-таки передать письма, да и подозрения кой-какие имеются. Подозрения — не связанные с ее дедом. Телеграмма от Порошина из Ялты поступила сегодня. Никто в Магнитке не знал о его ранении. Каким же образом Фроська проведала о том, чего не знал даже он, начальник милиции? Две недели тому назад она приходила на прием к Пушкову, просила разрешение на продуктовые передачи в тюрьму, для деда. Такое позволение ей не дали, и она раскричалась:

— Все у меня отобрали! Изверги! Деду глаз выжгли, суженого пулей проткнули!

Придорогин вышел из кабинета:

— Кто тебе сказал, что твой суженый пулей пробит? Его орденом наградили, дура. Он, может, в Москве сейчас товарищу Калинину руку пожимает...

Фроська заскулила тогда:

— У моря он лежит, ранетый, пулей пробитый.

— Откуда у тебя эти данные?

— Гадание показало.

— На чем ворожила, на бобах, али на кофейной гуще?

— На огне колдовала.

— Обманул тебя огонь. И пора избавляться от предрассудков.

А теперь оказалось, что Фроська права. Ворожбу ее всерьез принять нельзя. Но как могла узнать эта рыжая стерва о ранении Порошина? Кто ей сообщил, что он лечится в Ялте, у моря? Если она связана с преступным миром, знала все время о местонахождении оперативника, то тогда и тяжелое ранение его может быть не случайным, а по наводке или болтливости девицы. Все это надо проверить, нельзя терять бдительности.

Мысли эти вселили уверенность в начальника милиции, и он зашагал бодристее к паромной переправе. Ходить по городу ночью в одиночку он не боялся. Много можно увидеть интересного. Вот и сейчас — первым встретился нищий Ленин. Он тащил, крадучись, бревно на плече. Такая уж у него мания: бревна ворует. Мимо прошел со своей невестой Леночкой подручный сталевара Григорий Коровин. Вроде хороший парень: Порошин его подстрелил нечаянно, а он даже не жалуется.

После переправы на правый берег реки Придорогин несколько растерялся, ночная темь стерла прежние ориентиры, он не знал, как пройти к дому Меркульевых. В сумерках раздался выстрел, в небо взлетела осветительная ракета. Она описала дугу и упала с шипением в огород, мимо которого проходил начальник НКВД. Все было ясно. Недавно на аэродроме похитили ракетницу. Скорее всего — это дело рук озорника Гераськи Ермошкина. Балуются подростки. Только они могут додуматься: вскрыть картонный патрон, убавить пороховой заряд, чтобы осветительная ракета не взлетала высоко, не сгорала полностью в воздухе, а падала на землю. Так вот они, мальчишки, во всех городах обстреливают вечерние танцплощадки из украденных ракетниц. Падает осветительная ракета в толпу танцующих — и сколько визгу, крику! Но ведь опасно озорство это, ожоги могут получить люди, пожар может возникнуть.

Придорогин совсем заплутался между избами и огородными плетнями. Но встретил двух девочек-хохотушек, обратился к ним за помощью:

— Доченька, как мне пройти к дому Меркульевых?

— А мы проводим вас, дяденька.

— Спасибо, милые. Как вас зовут?

— Груня Ермошкина.

— Вера Телегина.

— А я Придорогин Алексан Николаич, начальник НКВД.

— Вы Фросю заарестуете?

— Нет, я письма ей несу от жениха.

— Я знаю его, — похвасталась Верочка Телегина. — Я ему пельмени приносила в больницу.

В доме Меркульевых светились два горничных окна, на этажерке горела ярко керосиновая десятилинейка. За шторкой проплыла тень. Девочки — Груня Ермошкина и Верочка Телегина хихикнули и ушли в темноту. Придорогин вытащил из кобуры револьвер, стукнул легонько стволом в створку.

— Кто там? — расплющила Фроська нос о стекло окна.

— Открой дверь, Фрося. Это я, Придорогин, начальник НКВД. Фроська прогремела засовом в сенях, открыла дверь, вышла на крыльцо, кутаясь в белую шаль.

— Добрый вечер, Сан Николаич. С чем пожаловали?

— С радостью для тебя.

— Письмо от Аркаши принесли?

— Не одно письмо, а несколько писем. А ты откуда об этом проведала?

— Поколдовала.

— Не морочь мне голову, Фроська. Бери письма, читай, радуйся. Да не обижайся, что вскрыты. У меня служба такая.

— Спасибо, Сан Николаевич. Нет у меня к вам обиды. Спасибо!

— Из твоего спасибо шубу не сошьешь, спасибом чарку не наполнишь.

— К моему спасибо будет и приложение, Сан Николаич.

Летняя ночная темь благоухала цветущей сиренью, медуницей и горькой полынкой. С огорода сквозило мятой и терпким запахом конопли, остывающим угаром бани.

— Баню что ли истопила? — присел на крыльцо Придорогин.

— Вестимо баню.

— Вот бы попариться, Фрось.

— Каменка не остыла, вода в баке есть, попрейте.

— А веник заваренный есть?

— И веник в бадье томится.

— Так я с твоего позволения потешусь?

— Абы не угорели.

— А спину мне кто потрет?

— Спину черт поскоблит.

Придорогин чиркнул спичкой в предбаннике, зажег огарок свечи, разделся. Ни крючка, ни засова у дверей в предбаннике не было. Куда же девать оружие? Пришлось завернуть револьвер в брюки, сунуть сверток в пустое ведро. С этим ведром и пошел Придорогин париться, захватив огарок зажженной свечи. Он зачерпнул ковшом из котла горячую воду, плеснул на каменку. Настоящий любитель и знаток бани не плещет на раскаленные камни горячую воду, от нее пар затхлый. Но Придорогин в этих тонкостях не разбирался. Зашумела каменка, ошпарила, запекла. После второго ковша любитель бани взял березовый веник, залез на полок. Он стонал от радости и ожогов, пронизывающего жара, банного аромата веника и сосновых досок. Придорогин пекся и потел с полчаса, у него потемнело в глазах. Он сполз на мокрый и прохладный пол, теряя сознание. И все же успел увидеть, как из-под плахи полка вылез волосатый чертенок. Может, с угару привиделся. Чертенок намылил вехотку-мочалку, уселся на задницу Придорогина, начал тереть ему спину.

— Как бы он у меня револьвер не стибрил, — подумал Александр Николаевич, хватаясь за ведро, где лежало оружие.

— Не нужен мне твой наган, — ударил чертенок Придорогина мочалкой по щеке.

— Кто тебя знает...

— Меня хозяйка знает, Фрося. Она и повелела мне спину тебе потереть. Чертенок окатил Придорогина холодной водой, шлепнул хлестко по заду:

— Выползай, дурень! А то совсем угореешь. Вьюшку-то не открыл, а в топке головешки чадят.

Придорогин выполз на четвереньках в предбанник, отдышался, оделся. Он добрался до крыльца дома, пошатываясь, не мог ничего понять. Значит, угорел. На крыльце Придорогин посидел минут пятнадцать, оклемался вполне. Фроська почуяла его, выглянула:

— Не можно опосля бани на ветру сидеть. Северяк-сквозник и летом коварен, застуду таит. Заходите, Сан Николаич. Я ить стол накрыла, самогончик со льда из погреба вынесла, грибки, огурчики.

Придорогин сглотнул слюну:

— А квас у тебя, Фрося, есть! Горит в нутре, пить охота.

— И квас у меня есть клюквенный.

— Угорел я, Фрося. Но баня хорошая, блаженство!

Александр Николаевич вошел в избу, выпил кринку ершистого холодного кваса, присел на лавку у стола, под разоренной, пустой божничкой. Фроська налила ему в стакан мутной, сизоватой, но крепкой самогонки, подвинула миски с грибами, огурцами, вареной картошкой, хлебом.

— Кролик в жаровне, еще не приспел, румянится в печке, — громыхнула хозяйка заслонкой о шесток.

Придорогин чувствовал себя неловко, не знал, о чем говорить, но после стакана первача чуточку осмелел.

— У нас в НКВД, Ефросинья, подозрение на тебя возникло.

— В чем же меня опять сподозрили?

— Не знаю, как и начать, подозрениев много.

— Выкладывайте, Сан Николаич.

— Ответь вот, как и где прознала ты, что Аркашка твой пулей пробит, в Ялте лечится?

— В какой-такой Ялте?

— У моря.

— Про море и пулю ведаю из ворожбы, про Ялту слышу впервой.

— Мы в колдовство и нечистые силы не верим, Фрося.

— А кто вам спину тер в бане?

— В бане я угорел, мне показалось. Лучше скажи, с кем ты держишь тайную связь?

— С бабкой, Сан Николаич.

— С какой бабкой? Которая померла?

— А с какой же еще?

— Где она скрывается? — выпил второй стакан самогону Придорогин.

— В данный момент в горнице, под кроватью.

— Я хочу видеть ее.

— Ваше хотение будет исполнено, Сан Николаич.

— Ты знаешь — кто я? Я немножко начальник НКВД.

— А я маленечко колдунья.

— С тобой не соскучишься, Фроська.

— Пейте, кушайте, — заполнила хозяйка стакан в третий раз.

— Какой у тебя интерес поить и кормить меня?

— Пропуск в тюрьму получу, передачу деду унесу. Получу право на свидание с дедом.

— Накось, выкуси! — показал Придорогин кукиш. — Милиция не продается. Твой самогон я, считай, реквизировал. Ха-ха! И не морочь мне голову. Служба информации у нас работает отлично. А передачи своему деду ты и без меня каждый день переправляешь.

— Через кого?

— Через тюремного водовоза Ахмета и расконвоированного портного Штырцкобера, — одним залихватским махом проглотил четвертый стакан самогонки начальник НКВД.

За окном промелькнула тень — схожая с Трубочистом. Снова кто-то выстрелил из ракетницы. У соседей залаял злобно хрипастый волкодав. Придорогин расстегнул кобуру, предупредил хозяйку:

— Учти, если засада, ловушка, буду стрелять по-революционному, безжалостно, промеж глаз.

— Сан Николаич, смерть вам не угрожает. Вы умрете в Челябинске.

— Меня повысят? Переведут в область?

— Не знаю.

— Меня могут очень повысить. Федоров в Челябинске — мой друг.

— Вы все о делах, о службе, Сан Николаич.

— Я могутен и про любовь, интимность, так сказать.

— Я вам нравлюсь? Я красивая?

— Вам все дала партия, советская власть, штобы красивыми быть.

— Титечки-то мне дал бог, а не партия, не советская власть.

— Титьки и другие места у тебя, Фроська, в приглядности. Разболокайся и ложись со мной в постель. Для того я и прибыл, можно сказать.

— Как вы могли произнести мерзопакость такую? — достала Фроська из-за печки рогач.

— Чо ты невинницу-то разыгрываешь? К Порошину-то аж на третий этаж лазила. Ха-ха!

— У нас любовь была.

— И я тебе не мотоцикл предлагаю, Фрось.

— Кролик-то зарумянился, — достала хозяйка жаровню из печки. — Под мясо в чесноке и новый стаканчик прокатится.

Придорогин пил, ел, но замысла не терял:

— Ты мне зубы не заговаривай, разболокайся, до пролетарской гольности с полным согласием.

Фроська долго отбрыкивалась, хохотала, но, в конце концов, согласилась:

— Ладнось, идите в горницу на кровать. Раздевайтесь и ложитесь. А я сени закрою, со стола уберу, лампу загашу.

Придорогин разделся до белых кальсон с подвязками, бухнулся на пуховую перину, спрятал револьвер под подушку.

— Хитрит девка! Полагает, будто я изрядно пьян, потому усну. А я не буду спать, подожду.

Хозяйка побренчала чашками, убрала жаровню с половиной оставшегося кролика в печку, погасила керосиновую лампу. Придорогину показалось, что перед ним появилось откуда-то страхолюдное существо, а не Фроська. Очень уж много выпил.

— Я пришла! — раздался шепот.

— Ложись, желанная!

— Не пожалеешь?

— Сиять буду всю жизню!

Она прилегла рядом, чуть отстранясь, затихла. Придорогин хотел поерошить ласково ее рыжие космы, но наткнулся на что-то склизкое, омерзительное. В нос шибануло тошнотворное зловоние. И в этот миг за простенком, где-то на улице прозвучал глухо выстрел из ракетницы. Огненный, брызгающий трескучими искрами шар упал перед самым окном, ярко осветил горницу. Придорогин увидел лежащую рядом мертвую старуху, с проваленными глазницами, струпьями, редкими остатками кожи. Он вскочил судорожно с постели, но успел выхватить из-под подушки пистолет. Придорогин разрядил в мертвую бабку всю обойму, закричал и выбросился в окно, выбив раму своим обезумевшим телом.

Какая-то собака кусала его, лаяла, рвала кальсоны. А он перемахнул через заборчик и побежал к реке, держа в руке револьвер. Фроська и чертенок сидели на крыше бани, смотрели, как прыгал через плетни начальник НКВД. Еще одна ракета — и Придорогин достиг причала, бросился в пруд, поплыл. А до другого берега — почти верста. Недавно посеред реки опрокинулся паром, много людей утонуло.

Гриха Коровин надернул суконные рукавицы-вачеги, взял совковую лопату и начал бросать доломит в огненную пасть мартена. В завалочном окне печи буйствовали оранжевые вихри, роба дымилась от адского пекла, искры вылетали из утробы печи — крупные, как пчелы, норовя ужалить, прожечь. Через порог завалочного окна заструился тонкий ручеек жидкого металла. Если разъест порог, металл хлынет на пол, на подъездные пути, загремят взрывы. Гриха поправил порог, возвысил его, оборвал малиновую струйку. Пот катился с лица, рубаха под суконной робой взмокла, пол под ногами закачался. Коровин отбросил лопату, хотел опустить массивную заслонку, но появилась лаборантка Лена. Пришлось черпать металл для пробы.

Лена глядела завороженно на расплавленное варево в печи, из которого выскакивали то протуберанцы, то темные змеи. Гадюки поднимались прыгуче и стремительно на полметра, изгибались в разные стороны и ныряли в свое красное тяжелое озеро. Гришка закрыл заслонку, снял вачеги, подсолил в кружке воду и выпил ее жадными глотками.

— Я билеты в кино взяла, — улыбнулась Ленка, тряхнув пшеничными кудряшками.

— На Чарли Чаплина?

— Нет, на Карацупу.

— Про чо там? Про любовь?

— Про собаку.

— Собаку я тебе задарма покажу, без билета.

— Там овчарка пограничная, шпионов ловит. Политически грамотная собака, верная социализму, как ты.

В пролете цеха замаячили гости: директор завода Завенягин, секретарь горкома партии Хитаров, Коробов, Олимпова, Ухватова, Берман. Авраамий Павлович пожал руку Коровину:

— Как дела, Григорий?

— Мы без претензиев.

Завенягин взял под локоть Олимпову:

— Тебе, Мариша, нужен герой для очерка? Напиши о Грише Коровине. Истинно русский характер!

Журналистка поджала губы:

— Нам, Авраамий Палыч, требуется не русский, а интернациональный характер, комсомольский.

— Социалистический! — встряла Партина Ухватова.

— Открой заслонку, — попросил Завенягин.

Подошел отставший от группы начальник мартеновского цеха, начал обстоятельно объяснять Хитарову:

— Подина новой конструкции, предложенная Коровиным, служит намного дольше. Его система охлаждения проста, экономична, позволяет утилизировать выброс тепла. Коровин — самородок. Надо бы представить парня к правительственной награде, выделить ему квартиру в соцгороде.

— Наверно, жениться надумал твой изобретатель? — догадался Хитаров.

— Да, женится. Невеста его рядом с ним, между прочим. Леночка — из нашей лаборатории.

— Тебе нужна квартира? — спросил Завенягин.

— Ежли дадут, возьму. Но вообще-то не очень нуждаюсь, у меня свой дом в станице. Мы из казаков.

Начальство удалялось медленно, останавливаясь у каждой печи, обходя вагонетки, ковши, нагромождения из остывших козлов. Мариша Олимпова стряхивала с берета пыль, жаловалась Партине Ухватовой:

— Завенягин издевается надо мной. Направил меня на прошлой неделе к типу весьма примитивному. Мол, напиши о моем Трубочисте. А у него интеллект — нулевой. Шуточки — идиотские. Мол, я прилетел к вам со звезды! Ну и прочая чушь. К серьезному разговору не способен. И Коровин этот примитивен. Это же деревенский валенок, подшитый русским патриотизмом...

Партина Ухватова не согласилась:

— Коровин, конечно, бык. А Трубочист — моя мечта. Я беременею от одного его взгляда.

— Партина, ты вульгарна. Но я тебя облагорожу. У тебя — не те выражения, не та прическа, не то платье. И походка — мужичья. Надо ходить, Партина, семеня, мелкими шажками, изящно. Руку — чуть в сторону, с отведенным мизинцем. Гляди, я тебе покажу... Уловила?

Гришка Коровин сплюнул вслед удаляющимся дамам, усмехнулся. Но жить все-таки хорошо. Он вернулся в мартен. В НКВД его особенно не допрашивали, там лежала объяснительная Порошина. Представить кое-кому трудно: перед ним вежливо извинились! Мол, прости, наш сотрудник тебя нечаянно пулей задел. Коровин подписал заявление, что не имеет претензий к милиции. И не было в его подписи неправды. Он действительно проникся уважением к работникам НКВД... и даже записался в бригадмильцы.

— Когдась у нас родится сын, нарекем его Аркашей, в честь нашего заместителя начальника милиции Порошина, — говорил Коровин своей Леночке.

— Я не знаю его, — отвечала она.

— Ежли бы не Порошин, скрываться бы мне, ждать ареста, тюрьмы. Чудесные люди у нас в НКВД.

Виктор Калмыков, Санька Терехов и Василь Огородников написали Грихе Коровину рекомендацию для вступления в ВКП(б). У них была своя компания, дружба. По выходным дням собирались обычно у отца Эммы Беккер, пили чай, брали читать интересные книжки. Калмыков боготворил свою жену Эмму:

— Она вылепила из меня человека. Кем я приехал на Магнитку? Оборванцем с деревянным сундучком, в дурацкой кепке с нелепым козырьком, полуграмотным романтиком...

Санька Терехов и Василь Огородников работали прокатчиками в обжимном цехе у Голубицкого. Парни они были робкие, но честные, душевные. А подружка бывшая Фроська Меркульева стала для Грихи Коровина совсем чужой.

— Я в партию вступаю, — похвастался перед ней как-то Григорий.

— Ты завсегда в какое-нибудь говно вступаешь, — съязвила Фроська.

Чужой, совсем чужой оборачивалась подружка детства. И видеть ее не хотелось. И казаться она стала противной, рыжей лахудрой, отсталым элементом, ненавистницей строительства светлого социализма. Почему с ней водится Порошин? Такой умный, благородный и политически подкованный коммунизмом человек. А Фроська подкована буржуазной, несознательной идейностью, знахарской отсталостью, ворожбой, нехорошим колдовством, оголодалой кражей копченой колбасы из горкомовского буфета и глупой радостью от ненадеванных трусов императрицы, заслуженно расстрелянной пролетариатом.

Сочиненную для Фроськи характеристику Гриха Коровин знал наизусть и повторял ее изредка, укрепляя свою душевную стоятельность. Радовали Коровина жизненные успехи друга — Антона Телегина. Его воинскую часть перебросили в Туркестан. Они там разгромили ворвавшуюся банду басмачей. Антоху наградили боевым орденом, назначили командиром взвода. Телегин приезжал в отпуск, но в колхозике, где прозябали его родственники, было нищо и голодно. Сестренка его — Верочка еще не определилась, а дядька Серафим, по кличке — Эсер, сидел в тюрьме. Антон порешил остаться в армии пожизненно. А новое направление у него было легкое — войска НКВД в Челябинске. Одного не понимал Телегин, когда приезжал в отпуск, и потому спрашивал у Коровина:

— Значится, Порошин знал, што мы замыкали электролинии, убивали бригадмильцев, сбросили их в яму с говном... Почему же нас не арестовали?

— От его благородности, доброты, — объяснял Коровин.

— Што-то тут не так. Пореже мне надо здесь появляться, — сказал на прощанье Телегин.

25 августа 1936 года были расстреляны Зиновьев и Каменев. Их обманули, обещая от имени Сталина сохранить им жизнь, если они на суде покаются, признают свою вину и существование «Объединенного троцкистско-зиновьевского центра». Молотов прекрасно понимал: никакого заговора не существовало. Но островки оппозиционного единомыслия были. И Зиновьев, и Каменев, и Бухарин были крупными фигурами ленинской гвардии большевиков, они могли стать вождями переворота, устранить Сталина. Бухарина надо было убрать вместе с Каменевым и Зиновьевым, но Коба на этот шаг не решался.

Жданов и Ворошилов провоцировали Кобу на удар по евреям:

— У кого в руках армия? Армией командуют Якиры, Корки, Уборевичи, Эйдеманы, Фельдманы. У кого в руках НКВД? У еврея Ягоды! Генрих Ягода никогда не осмелится тронуть Эйдеманов и Фельдманов. Молотов не был антисемитом, но Ягоду презирал. И объяснения своим антипатиям не находил. Ягода раздражал своей самоуверенностью, хитростью, гитлеровскими усиками, раздвоенным подбородком. Чтобы возглавить ОГПУ, он отравил больного Менжинского. Впрочем, Менжинский был опасен, не пошел бы на ликвидацию Кирова. Ягода с этой задачей справился легко, но обнаглел, думая, что связан этим с Кобой навечно.

Сталин был гением необходимого злодейства, неожиданного хода. Как-то Генрих Ягода доложил Иосифу Виссарионовичу о находке молодым московским чекистом Порошиным любопытного документа. Ордер на арест Ленина подписывал в 1917 году некий Вышинский, сумевший пролезть после революции в органы советского правосудия. Должность у него была незначительная, никто его не знал. Коба сказал Ягоде:

— Доставьте его к нам, но вежливо. Мы с ним побеседуем.

У Андрея Януарьевича Вышинского ноги дрожали, когда его ввели в кабинет, где сидели Сталин, Молотов, Жданов, Ворошилов и Ягода. Он раскланивался нелепо каждому по отдельности, лепеча «здрасьте». Присесть его не пригласили, долго рассматривали молча. Сталин заговорил, роняя слова, будто пудовые гири:

— Ми посоветовались и решили предложить вам должность заместителя прокурора, товарищ Вишинский.

— Какого района? — по-лисьи дернул острым носиком захудалый юрист.

Сталин постучал легонько трубкой по пустой коробке из-под папирос «Герцеговина флор», вытряхивая пепел.

— Не района, товарищ Вишинский, а страны. Ви согласны стать заместителем прокурора всего государства?

Вышинский растерялся, начал почему-то рыться в карманах:

— Я, товарищ Сталин, скромный юрист. Может быть, меня с кем-то спутали? Возможно какое-то недоразумение?

— Ми никогда и ничего не путаем. Ми предлагаем вам должность заместителя главного прокурора. Ви согласны?

— Не смею отказаться, Иосиф Виссарионович. Благодарствую за доверие. Оправдаю верным служением.

— Ми в этом не сомневаемся.

— Спасибо, товарищ Сталин!

— Будем считать вопрос решенным. Ви свободны, Андрей Януарьевич. До свиданья.

Вышинский попятился, кланяясь в пояс, приговаривая:

— Благодарю-с! До свиданья-с!

Но когда он приблизился к двери, Сталин остановил его, подняв руку:

— Кстати, Андрей Януарьевич, зайдите через полчаса к товарищу Ягоде, он покажет ордер на арест товарища Ленина, подписанный вами лично в 1917 году.

Вышинский грохнулся на пол без сознания, разбив голову о косяк двери. Члены политбюро хохотали.

— Какой слабонервный народ, — сказал Иосиф Виссарионович. — Ми ему доверили такую високую должность, а он из-за пустяка в обморок падает.

Из членов политбюро против назначения Вышинского на должность заместителя прокурора, а затем и прокурора, возражал только Орджоникидзе.

— Ми же опозоримся с ним. Вдруг правда о нем всплывет? Да и зачем ухитряться с этой мелкотравчатой билядью?

Вячеслав Михайлович Молотов первым оценил гениальный ход Кобы в подборе кадров. Генрих Ягода не советовал Сталину делать ставку на Вышинского, предлагал свою кандидатуру — Фриновского. Отвергал Ягода и подозрения о заговорщиках в армии. Да, отдельные высказывания, ругань в адрес Ворошилова и Сталина фиксировались. Но все это на уровне ресторанных и кухонных бесед, приятельских застолий. У Ворошилова, однако, были свои информаторы-осведомители, скорее — сплетники, интриганы. Он жаловался:

— Тухачевский и Уборевич обливают меня грязью. Мол, Ворошилову и пожарную команду нельзя доверить. А знаете — кого Фельдман и Гамарник назвали ослом?

Ягода никаких мер не принимал. И более того, он предупреждал военных, чтобы осторожнее были, держали язык за зубами. Молотов не верил утверждениям Климента Ефремовича, будто армия кишит заговорщиками, троцкистами. Ворошилов — тупица. Но его кулуарное предложение о смещении Ягоды с поста наркома внутренних дел Молотов поддержал. Сталин ответил коротко:

— Ми подумаем.

Уехал великий думальщик на юг, ничего не решив. А скорее всего укрылся за горами и дал телеграмму: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудел. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздал в этом деле на четыре года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей НКВД».

Эта телеграмма, за подписью Сталина и Жданова, была адресована Молотову, Кагановичу, членам политбюро. Ягоду сняли с должности, но он как бы и не в большой опале был, занял пост комиссара почты и телеграфа. Жена Генриха Ягоды — Ида была племянницей Свердлова. Она все ахала и охала, бегала то к жене Калинина, то к жене Молотова, надеялась, что муженек может снова пойти в гору.

В апреле 1937 года Генриха Ягоду арестовали. Он знал слишком много, чтобы остаться живым. И в крови барахтался — по горло. Вместе с Менжинским с 1928 по 1934 год уничтожили двенадцать миллионов человек. В основном — крестьян в годы коллективизации, расстрелами, голодом, тюрьмами. Для ликвидации партийной и военной элиты, евреев Ягода не годился. Ежов подходил для этой роли, ретивый бычок бросал землю копытами в облака...

Бухарин трусил, хотел выжить, отрекался от своих друзей. В политбюро остался лишь один человек, который часто не соглашался с Кобой, — Серго Орджоникидзе. Каганович был перепуган, отличался палачеством. Самый мощный удар летом 1937 года был нанесен по военным. Особенно буйствовали Мехлис, Ульрих и Алкснис, допрашивая Тухачевского, Уборевича, Эйдемана, Корка, Фельдмана, Путну... Чехословацкая разведка передала данные, что Тухачевский продался немцам. Кто разберется: истина это или провокация? Тухачевского обвиняли в попытке развивать танковую промышленность в ущерб коннице.

Серго Орджоникидзе пытался защитить в первую очередь свои кадры — командармов промышленности. Он понимал, что если погибнут в необоснованных репрессиях такие кадры, как Завенягин и Гугель, то может произойти катастрофа. Как спасти их? Там, на местах, они были обречены. Орджоникидзе вызвал Завенягина в Москву, издав приказ о назначении его своим заместителем. Молотов знал об этом, дал понять Серго, что он благодарен ему и поддерживает Завенягина. Орджоникидзе и Молотов, держась вместе, могли оказывать воздействие на Сталина. Но союз этот не состоялся из-за бешеного темперамента Серго. Спасая своих директоров заводов, Орджоникидзе ворвался в кабинет Сталина с раздутыми ноздрями:

— Может, хватит крови, Коба?

Ежов рассказал Молотову, что произошло далее. Серго и Коба ругались и спорили на своем грузинском, вероятно, не очень литературном языке. Имя Шота Руставели не прозвучало. Тщедушный, карликовый по сравнению с Орджоникидзе, Сталин прыгал возле наркома, как петух, крича и брызгая слюной. Серго схватил Кобу за грудки, приподнял и бросил на ковровую дорожку:

— Билядь! — и добавил еще какой-то, видимо, более обидный выкрик на горском наречии.

Сухорукий, узкоплечий Коба побледнел так, что его рябое лицо стало еще более щербатым, изрытым. Он поднялся с пола с трудом, отошел, хромая, к окну. Охранника, наблюдавшего за этой сценой через распахнутую дверь, расстреляли в этот же вечер. Тайны двора жестоки. Ежов позвонил вечером домой — Орджоникидзе:

— Григорий Константинович? Это я — Ежов. Вы должны меня понять: я не хочу вас видеть арестованным. Решайте свои проблемы — сами. Завтра за вами придут...

Серго Орджоникидзе застрелился. По радио и в газетах сообщили, что он умер от разрыва сердца. Авраамий Павлович Завенягин прилетел в Москву на своем личном самолетике в день смерти Орджоникидзе. Он узнал обо всем случившемся от Молотова еще до сообщений в газетах. Молотов прогулялся пеше с Авраамием возле Кремля, на дачу не пригласил, но проинструктировал:

— Сиди в гостинице тихо. Приказ Орджоникидзе о назначении тебя своим заместителем — не имеет силы. Заниматься тобой будет Каганович. Хитаров направлен в Челябинск. Директором комбината в твоей Магнитке будет Коробов, по твоей рекомендации. Секретарем горкома партии Каганович протащил Бермана. Лазарь лазарька — видит издалека. Мне не звони, Авраамий, не выходи на меня. Но знай: я буду держать тебя в поле зрения. На тебя много страшных доносов. Поклепы — от вашего прокуроришки Соронина, начальника НКВД Придорогина, от каких-то газетчиков — Печенкина, Олимповой, сексотов — Шмеля, Лещинской. Всех и не перечислить.

Феноменальной памяти Молотова не было предела. Он ознакомился с «делом» Завенягина бегло, но помнил все фамилии, детали. Авраамий Павлович поселился в «Метрополе», ожидая решения своей участи. Около месяца его никуда не приглашали, не вызывали, будто бы забыли и вычеркнули из большой жизни напрочь. Его одиночество и тревожное ожидание скрасила встреча с Верой Игнатьевной Мухиной, знакомой скульпторшей:

— Авраамий Палыч, вы меня пригласили в Магнитку, а сами — бросили город. Как я туда поеду?

— Вас там примут хорошо, ручаюсь. Я позвоню Коробову, напомню.

— А люди там интересные есть? Колоритные личности?

— Еще какие, Вера Игнатьевна! Доменщик Шатилин, сталевар Коровин, инженер Голубицкий, чудак Трубочист, стряпуха горкомовская — Фрося...

— А изгои водятся?

— Есть нищий один, очень похожий на Ленина.

Вызвали Завенягина в ЦК пакетом, с нарочным правительственной почты. Предстояла встреча с Кагановичем. Лазарь Моисеевич встретил его радушно:

— Хватит отдыхать, у нас к тебе поручение. Ежов подготовил материалы для ареста академика Губкина. По нашим сведениям, ты его знаешь хорошо. Ознакомься с делом, напиши объективное заключение. Но, по-моему, все ясно: он враг! Эту заразу надо искоренять огнем и мечом!

Авраамий знал Ивана Михайловича Губкина — крупнейшего ученого-геолога, ректора Московской горной академии. Он был учителем и наставником сотен инженеров, руководителей предприятий, ученых. От политики Губкин был далек, хотя состоял в партии большевиков с 1921 года. Его исследования по Курской магнитной аномалии и нефтеносных районов страны получили мировое признание, давали огромный практический результат. Неужели он так неосторожно встрял в какие-то политические споры, возню в борьбе за власть между группировками?

Завенягин читал писульки осведомителей, студентов, преподавателей, партийных работников и приходил в ужас. Безграмотные заявления, дурацкие утверждения, нелепые домыслы, злобная и примитивная клевета. Особенно смешно было читать выпады студентов — представителей рабочего класса и колхозного крестьянства. Они изощрялись в доносительстве на волне массового психоза, спекулируя своим «пролетарским происхождением», цитируя Маркса и Ленина не к месту. Обо всем этом и написал в отзыве Завенягин, защитив академика Губкина.

Лазарь Моисеевич Каганович был шокирован заключением Завенягина. В неудобном положении оказался и Ежов. Авраамия Павловича выселили из «Метрополя», отобрали деньги и сберкнижку, поместили до особого распоряжения под домашним арестом в загородном бараке-общежитии школы НКВД. Судьбу Завенягина решало политбюро. Каганович потребовал суда и смертной казни за укрывательство врагов народа. Ворошилов был нейтрален. Молотов выступил в защиту Завенягина спокойно и аргументированно. Доводы Вячеслава Михайловича показались Иосифу Виссарионовичу основательными, убедительными. И не испытывал Сталин к этому человеку неприязни. Где бы ни появлялся Завенягин — начинались успехи. Магнитка в 1937 году выдала около семи миллионов тонн руды, почти два миллиона тонн кокса, полтора миллиона тонн чугуна. Вячеслав Михайлович Молотов любил точность.

— Кроме того, один миллион четыреста две тысячи тонн стали, один миллион сто шестнадцать тысяч тонн проката. Для сравнения — данные по ряду капиталистических стран: Италия — 800 тысяч тонн чугуна, Канада — столько же. Магнитогорский завод превосходит суммарную мощность двадцати уральских заводов с их тридцатью доменными печами. И большая заслуга в этом у Гугеля и Завенягина.

Отметил Молотов и недостатки Авраамия Павловича, его спорные идеи. Завенягин относился либерально к заключенным исправительно-трудовых колоний. Авраамий Павлович не соглашался с концепцией Нафталия Френкеля и Матвея Бермана, что осужденных можно использовать интенсивно и с экономической выгодой только в первые два-три месяца.

Сталин прикидывал:

— Ми не будем торопиться с выводами. Может, прав не Френкель, а Завенягин. Давайте отдадим часть концлагерей Завенягину. И посмотрим, кто принесет больше прибыли: Берман или Завенягин? Возможно, расстрелять нам надо не Завенягина, а Бермана и Френкеля.

— Вместе с Кагановичем, — дополнил, как бы шутя, Ворошилов.

— Нет, ми интернационалисты! — одернул Климента Ефремовича Сталин.

Молотов восторгался Кобой искренне, уважал его за мудрость, может быть, хитрость. Вячеслав Михайлович не чувствовал себя подхалимом, униженным человеком. Он умел подчиняться с достоинством, зная себе истинную цену. С устранением Зиновьева, Каменева, Пятакова, Рыкова, Орджоникидзе — его политические акции поднялись. Большой ум, интеллект гипнотизируют и вождя, если не вступают с ним в соперничество. Молотов не соперничал с Кобой, он был его верным соратником, помощником. Вячеслав Михайлович много читал, хватал знания на лету, изучал философию, литературу, искусство, обожествлял скрипку. Молотов сохранял и критическое мышление к действительности, анализировал статистику. Первая пятилетка была с треском провалена. Сказать об этом открыто было нельзя. Результаты коллективизации оказались тревожными и страшными, особенно для сельского хозяйства. Вторая пятилетка, 1933-1937 годы, украсилась некоторыми успехами. Но поголовье скота росло медленно, уровень 1928 года оставался недосягаемым. В 1928 году было 60 миллионов голов крупного рогатого скота, а в 1937 — всего 47,5. Лошади — соответственно: 32 миллиона и 16. Овцы — 97 миллионов и 47. Коба не осознавал этой катастрофической ситуации, но все же к советам прислушивался, пытался исправить положение. Не решал Сталин в одиночку и кадровые вопросы, не поддавался иногда давлению, доносам, скороспелым заключениям. Вот поэтому и удалось все-таки спасти Завенягина от крокодильей пасти Кагановича.

За Авраамием Павловичем подкатила правительственная автомашина. Завенягину вернули деньги, сберкнижку, повезли его к Молотову. Вячеслав Михайлович не сентиментальничал:

— Мы, Авраамий, решили тебя не добивать. Направляем тебя в Норильск, на строительство завода. Будут у тебя в распоряжении осужденные, тысяч так шестьдесят-сто. И полярные ночи — для раздумий. Духом, однако, не падай. Коба тебе явно симпатизирует.

Завенягину приятно было надеяться и осознавать, что его скромная личность нравится и оценивается положительно Иосифом Виссарионовичем Сталиным.

Климент Ефремович Ворошилов на одном из совещаний похвалялся, что при чистке армии арестовано сорок тысяч врагов народа из командного состава. Николай Иванович Ежов расстрелял и бросил в тюрьмы около двадцати тысяч работников НКВД. Когда ликвидировали Ягоду, затем его заместителя Фриновского, начались аресты работников НКВД и в провинциях. Кровожадный и обезумевший ящер государства пожирал свои же когтистые лапы, но они у него тут же отрастали вновь.

Магнитка ничем особенно не отличалась от рабочих городов в других районах страны. Придорогин боялся, что его возьмут — хотя бы за тот нелепый случай в меркульевском доме. Пребывал в страхе и прокурор города Соронин. Завенягина, на которого он посылал десятки докладных как на вредителя, укрывателя врагов народа, не арестовали, а в сущности повысили, направили на строительство Норильска. В стенограмме пленума горкома партии от 17 декабря 1937 года по вопросу «О вражеской работе в Магнитогорске» сохранилось выступление Соронина: «О Завенягине уже несколько раз сигналы были: отмечал пленум горкома, состоялось специальное бюро и было предложено написать докладную обкому о делах Завенягина. Припомню вам два факта. Были аварии в течение трех лет 1-го мая на транспорте. Привлекают за это к ответственности беспартийного человека — Пиковского. Сейчас он сознался, что враг народа. Его защищал Завенягин как честного человека. Возьмите дело Булгакова — взрыв в машинном зале коксохима. Ведь дело дошло через область до Вышинского, что судить не следует. И наконец из Москвы получаем: вместо статьи 58-7 привлечь по статье 111, по ней и судили. Вот защита прямого врага. Много было таких фактов. Возьмите дело Морозова. Арестовали как врага народа. Вдруг телеграмма из Москвы — сообщить объяснение, почему арестовали Морозова? Откуда это? Почему в Москве узнали? От Завенягина! Дело Петрова, который привлечен по статье 58-7, опять телеграмма из Москвы...»

— Завенягин и есть укрыватель вредителей, враг народа! — гремел со всех трибун прокурор, повторяя эту фразу в докладных и письмах, адресованных в самые высокие инстанции.

Соронин опасался, что Завенягин может отомстить ему, ответить ударом. Прокурор сожалел о своих неосторожных нападках на Авраамия Павловича. Не оправдались подкопы Соронина и под Хитарова. Новость была неприятной: и Рафаэль Мовсесович пошел на повышение. Трудно предугадывать судьбы. Делаешь ставку на дружбу вроде бы с большим человеком, а его расстреливают как врага народа. Другой — вроде бы явно обречен, а идет на взлет, становится опасным недругом.

Прокурор мучился раздумьями, а Рафаэль Мовсесович Хитаров писал в это время своему отцу: «Ты, вероятно, узнал уже из газет о моем новом назначении — я избран вторым секретарем Челябинского обкома. Выдвижение большое, и я, конечно, счастлив, что партия оказывает мне такое доверие. Итак, приходится оставлять Магнитку и перебираться в Челябинск».

Из этого письма мы видим, что в любое время бывают счастливые люди. Инженер Голубицкий был рад по другому поводу. Новый директор завода намекнул, что его, Голубицкого, представили к ордену Ленина. Григорий Коровин тоже был человеком счастливым: он стал сталеваром, вступил в партию, женился на Леночке и купил велосипед. Недавно его пригласили в партком:

— Ты знаешь, Коровин, что к нам приезжает знаменитая скульпторша из Москвы, Вера Игнатьевна Мухина?

— Не знаю. А я здесь причем? Присутствовать должен на встрече с букетом цветов?

— Нет, Коровин! Задание более ответственное: мы представим твою фигуру и Шаталина, и еще два-три человека — для вылепления в бронзе! Ну, сначала тебя изваяют в гипсе, а после отольют в металле.

— Да ить у меня рожа вроде не очень баска...

— А ты потренируйся у зеркала, научись партийно-патриотический вид обретать. Штобы преданность социализму струилась в будущие тыщалетия! Понял, Григорий?

— Как не понять? Сомнения, однако. Боюсь вот, не справлюсь.

— А ты не сумлевайся. Вообрази нашу светлую и близкую коммунистическую жизнь, улыбнись, руку вперед выбрось бодро.

— Как Ленин?

— Нет, не как Ленин, а чуточку поскромней.

Гришка Коровин целую неделю, приходя с работы, вертелся перед зеркалом, изобретал позы и спрашивал то у своей жены Лены, то у соседской девчонки Груни Ермошкиной:

— Впечатляет? На кого я похож?

— А сейчас?

— А ежли вота так?

— А тебе на кого надо быть похожим? — интересовалась Лена.

— На Илью Муромца, который получил профсоюзный билет и талон на приобретение галош.

— Тогда тебе и тренироваться не потребно.

Искренняя радость и жизнелюбие захлестывали Гришку Коровина. О несчастных людях рассуждать нет смысла. Страдальцев в России всегда много. Но еще больше людей, которых нельзя отнести к удачникам или противоположно — к бедолагам. Начальник НКВД Придорогин не причислял себя к людям счастливым, однако, не ходил и в горемыках. Смысл жизни он видел в работе, в кипучей деятельности по разоблачению врагов партии. В городе в последнее время кто-то опять начал распространять самописные антисоветские листовки. Очень уж знакомым был их текст: «За то, что они пролили кровь пророков... кусали языки свои от страдания».

Листовку принес в НКВД осведомитель Емельян Попов, по кличке — «Попик», кареглазый, хилявый вьюноша, часто выступающий в газете со статьями о нравственности и поэзии. В милиции знали, что Попик ворует книги в библиотеках, выводит штампы, продает редковинки на базаре. Но антисоветчики опаснее, чем какие-то хмыри-жулики... А у Попика, как и у Шмеля, и у Лещинской, было тонкое чутье на врагов народа. Он пописывал стишки, легко втирался в доверие к местным членам литобъединения, к студентам.

Придорогин пригласил Порошина:

— Аркаша, ты помнишь: года три тому назад заводилось у нас дело о прокламации? Мы тогда запурхались, не стали вести расследование. Поройся-ка в архиве, найди ту писульку. И за дело возьмись лично. Попик — осведомитель серьезный, перспективный, природный. Я бы даже сказал — потомственный!

— Не нравится мне Попик, — вздохнул Порошин. — Вертлявый он, подленький, стишки вот недавно украл у одного пиита, опубликовал в «Магнитогорском рабочем» под своей фамилией.

— Аркаша, все наши осведомители — подленькие. Но мы без них не обойдемся. Тебе и Шмель когда-то не нравился. А теперь это — лучший сексот в городе, твой друг и помощник. Признайся в своей ошибке!

— Да, Шмель у нас молодец.

Аркадий Иванович искренне раскаивался, что относился когда-то к Шмелю с высокомерием, чувством неприязни. Заведующий вошебойкой, выполняя поручения НКВД, бегал иногда и таился в засадах по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Он помог раскрыть и арестовать около ста вредителей, диверсантов, шпионов. Порошин в шпионов не очень верил. Но ведь они сами признавались, называя руководителей, состав организаций. И далеко не все делали это под битьем и пытками. Неужели просто от страха, от представления о мучениях? А где же нравственность и сила духа? Пока что из пяти тысяч, прошедших через допросы НКВД в городе, испытание выдержали всего два человека: дед Меркульев и его внучка Фроська. А пытки, то бишь физическое воздействие на врагов народа, не самостоятельность, не местная инициатива. Сам товарищ Сталин объяснил, почему необходимы ужесточенные допросы. За Иосифа Виссарионовича Порошин согласился бы отдать жизнь: «Сталин — великий вождь! Какое дело вершит! Построим социализм, и все будут равны. В магазинах лет через десять появятся колбаса, мясо, конфеты, одежда. Рабочие будут жить в благоустроенных квартирах, ездить на работу в легковых машинах, летать на дирижаблях. Гейнеман и Трубочист говорят, будто все это — утопия. Но ведь жить с каждым днем все лучше. Вот уже отменили и карточки...»

— Прибыл в ваше личное распоряжение! — отрапортовал Шмель. Порошин улыбнулся дружески:

— Садись, Мордехай, отдохни. Я рад видеть тебя. Извини за то, что относился раньше к тебе холодновато.

— Приятно слышать, Аркадий Ваныч.

— Хочу тебе поручить ответственное дело.

— Какое?

— Возьми вот эту прокламацию, сходи в школу казачьей станицы. Поговори с учителями, попроси у них старые тетрадки, если они сохранились. Надо найти по почерку девочку-школьницу, которая нацарапала сию пакость три года тому назад. Срок на розыск — двое суток. Девицу, кем бы она ни была, хватай и волоки сразу ко мне или к Придорогину.

Для Матафонова задание было более трудным: объехать с фотокопией почерка конторы, базы, учреждения. Девица, нацарапавшая антисоветскую прокламацию, вероятно, окончила школу, устроилась на работу. Институт и техникумы Аркадий Иванович уже проверил, там следы не обнаружились. Значит, паршивка сидит в какой-нибудь конторе, если не уехала за пределы города. В рабочий класс девица с таким почерком — не пойдет! Весь ее характер на виду! Змея!

На другой день Порошин засел в паспортном столе. Расчет его был прост. Антисоветчица должна была получить паспорт, заполнив анкеты. Паспортов на жителей из казачьей станицы выдано не так уж много. Первым на след вышел сексот Шмель. Учительница сразу опознала почерк своей любимой ученицы. И тетрадки с ее сочинениями сохранились. Шмель вырвал тетрадку из рук учительницы и побежал в НКВД. Матафонов по случайности обнаружил сразу на одной из продуктовых баз накладную с почерком антисоветчицы. Она здесь получала продукты почти ежедневно. Порошину долго не везло, но когда он взял учетную карточку с разыскиваемым почерком, то сердце его оборвалось... Сомнений быть не могло. Карточка-анкета была заполнена гражданкой — Меркульевой Ефросиньей Владимировной. Нет, к великому горю — не однофамилицей, а Фроськой. Она подмигнула с фотокарточки: мол, вот я и попалась!

У Порошина теплилась слабая надежда, что Шмель и Матафонов ничего не найдут. Тогда можно еще что-то предпринять, пустить розыск по ложному следу, уничтожить листовку, фотокопии. Но в паспортный стол позвонил Придорогин:

— Порошин? Срочно ко мне! Мы нашли гадюку, которая прокламации пишет. Я уже направил Бурдина на задержание. И знаешь — кто это? Твоя Фроська! Но ты не переживай. Я тебе доверяю. Напиши объяснительную, будто это одна из твоих шлюшек. Што ты сам за ней следил, подозревал. Не падай там духом. Ты ведь с ней не расписан в загсе...

Лейтенант госбезопасности Бурдин не арестовал Фроську сразу. Он пришел в буфет горкома партии, заказал обед, присматривался. Приехавшая из Москвы скульпторша Мухина зарисовывала Фроську.

— Боже, какой материал! Я потрясена! — кружилась завороженно московская знаменитость возле буфетчицы горкома.

Народу в зальчике было многовато. Олимпова, Жулешкова и Лещинская метали презрительные взгляды и на буфетчицу, и на скульпторшу. Бурдин слышал их реплики:

— Что она нашла в этой рыжей телке?

— Для прообраза колхозницы она подходит.

— Скульпторша в общем-то бездарна, утонченные души она не заметит.

За одним из столов обедали вместе новый директор металлургического завода Павел Иванович Коробов и начальник строительного треста Константин Дмитриевич Валериус. На скульпторшу они даже не глянули, хотя знали о ее приезде, а с лейтенантом госбезопасности поздоровались улыбчиво. Бурдину было приятно, что перед НКВД стали заискивать даже люди, которые находятся на таких высоких должностях. Директор комбината Завенягин был слишком независимым, слава богу, что его куда-то перевели. Загнали, говорят, к черту на кулички. А Хитарова арестовали вчера в Челябинске. Бурдин догадался, что Коробов и Валериус говорят за обедом вполголоса, с оглядкой, именно об аресте Рафаэля Мовсесовича.

У буфетной стойки весело переговаривались Виктор Калмыков, поэты Василий Макаров и Михаил Люгарин. Они не знали и ведать не могли, что сегодня прокурор Соронин подписал ордера и на их арест.

Из-за двери служебного хода выглянула секретарша Бермана:

— Фрося, тебя к телефону.

Бурдин сделал вид, будто внимательно разглядывает вилку. Кто же звонит Фроське? Впрочем, можно было не беспокоиться. Все телефоны прослушивались. Разговор горкомовской буфетчицы по телефону мог выявить нового сообщника. Бурдин чувствовал неудобство лишь по одному обстоятельству: Фроська была невестой и любовью Порошина. Но это — его проблемы. Пусть выкручивается сам. К тому же осложнений для Порошина не предвиделось. Фроську разоблачили и арестовывают по наводке и оперативной разработке самого Аркадия Ивановича. А может, она надоела ему, и он решил таким способом избавиться от любовницы? Чужая душа — потемки.

Фроська вернулась в буфет после телефонного разговора оглушенной. Она роняла ложки и ножи, разбила стопу тарелок, отвечала посетителям столовой невпопад. Скульпторша Мухина закрыла свой альбом:

— Что случилось, Фрося? Ты — погасла, умерла. Где твое колдовское излучение? Такой ты мне не нужна. Встретимся завтра. Гуд бай!

— Мы не встретимся больше, Вера Игнатьевна. Прощайте! — шепнула ей Фроська.

— Что за глупости? — не поверила Мухина.

Когда буфетчица наливала борщи в тарелки, Бурдин встал из-за стола, заглянул за шторку. Фроська ведь могла сыпануть яду в тарелку. Предположение оказалось верным. Правда, яда не было. Но действо ее было не менее преступно и отвратительно. На подносе стояли четыре тарелки: две голубых и две белых. Фроська высморкалась в две голубые тарелки с борщом, плюнула туда же... Бурдин отошел от занавеси, снова сел за свой стол. Кому же предназначены две голубые тарелки с борщом и соплями буфетчицы? Кого она так ненавидит?

Голубые тарелки Фроська подала Жулешковой и Лещинской.

— Приятного аппетита! — кивнул им Бурдин, не желая разоблачать Фроську раньше времени.

Минут через сорок все отобедали, разошлись. Бурдин сидел за столом, просматривал газету, изредка поглядывал на свои кировские часы. Фроська вместе с посудомойкой, рябой бабой Глашей, навела порядок в зале, подошла к Бурдину покорно:

— Вы ведь за мной?

— Да, Фросенька, нас ожидает машина. Аркадий просил подвезти тебя после работы прямо к нему, в НКВД.

— Ладно уж, зачем врать...

— А разве не он звонил, недавно вот?

— Не он звонил.

— Кто звонил, узнать не так уж и сложно, Фрося. Телефоны у нас на контроле. Ты убедишься в этом через полчаса.

— Вы подозреваете и Аркашу?

— Нет, Фросенька, Порошина мы не подозреваем.

— А меня за какие грехи берете?

— А за то, что ты сморкалась в тарелки с борщом для Жулешковой и Лещинской.

— Вы и это увидели?

— НКВД все видит, все знает!

Придорогин не пожелал даже взглянуть на гражданку Ефросинью Меркульеву. Дело ее контролировал Пушков. Следствие затянулось на полгода. И не было никакой связи между прокламацией, написанной три года тому назад девочкой Фросей Меркульевой, и листовками, которые принес в НКВД осведомитель Попик. Совпадала только часть рукописного текста. Перед арестом звонил Фроське Трубочист, предупреждая ее об опасности. Но предупреждение его было туманно, не основывалось на точной информации.

Бурдин и Пушков были довольны тем, что Фроська призналась, рассказала, как прятала вместе с дедом пулемет. Степанов уговаривал Фроську мягко, ласково:

— Подпиши, Фросенька, признание, будто хранила в буфете горкома яд для отравления Орджоникидзе и Ворошилова. И для товарища Сталина — на случай его приезда. Тебя с дедом так и так расстреляют за схорон пулемета. Какая тебе разница — за что умирать?

— Вам-то зачем этот оговор?

— У нас, Фрося, в отчете появится раскрытие серьезного вражеского умысла, заговора.

Фроська противилась:

— Про товарища Сталина не подпишу.

— Почему не подпишешь?

— Он был человеком уважительным.

— Аркадий просит подписать, — обманывал Степанов. — Как подпишешь, устроим тебе с ним свиданку. Получишь право на получение передач, посылок.

Свидания с Порошиным для Фроськи они организовать не могли. Придорогин опять отправил своего любимца в командировку — в Челябинск. Начальник НКВД спасал Порошина от неприятностей. Фроська подписала в протоколе, что готовилась отравить стрихнином весь горком партии во главе с новым секретарем Берманом, а также директора металлургического завода Коробова и товарища Сталина, Молотова, Кагановича и Ежова, если бы они приехали в Магнитогорск.

Фроську перевели из подвала НКВД в тюрьму. Гейнеман тайно готовил для нее продуктовые передачи, передавая посылки через Трубочиста. Приходили в тюрьму к страдалице и старухи-казачки Починская, Коровина. И девчонки из станицы — Верочка Телегина, Груня Ермошкина. Гришка Коровин запрещал своим родичам навещать в тюрьме Фроську:

— Дороги наши с Меркульевыми разошлись. Не позволю подкармливать контру. И замараться можно о них. Я, промежду прочим, член партии, сталевар-стахановец!

Судила Фроську выездная военная коллегия, она отказалась от своих прежних показаний. Ей дали десять лет и тут же переправили в гейнемановский концлагерь. В городской тюрьме, рассчитанной на 400 заключенных, задыхались в тесноте и вони более двух тысяч арестованных. И тюрьма не разгружалась, хотя почти каждый день вывозили на расстрел по 35-40 человек, приговоренных к ВМН.

Придорогин побывал в Москве на совещании работников НКВД, где выступал Николай Иванович Ежов. Худощавый, прилизанный, небольшого ростика — нарком не производил впечатления личности грозной. Но инструктаж его был жестким, нацеливал четко на усиление борьбы с врагами народа.

— Не цацкайтесь с теми, кто укрывает вредителей. Проведите чистку своих кадров. Ягода засорил органы государственной безопасности. На службе у нас не могут быть бывшие белогвардейцы, жандармы, эсеры, родственники репрессированных и прочая шваль. Семьи арестованных выселяйте из квартир, имущество конфискуйте. У нас коммунисты, герои труда ютятся в бараках, в землянках. А мы либеральничаем с выродками.

Придорогин вернулся в Магнитку окрыленным. Он окончательно убедился, что его линия поведения была правильной. Работать стало легче. Конечно, затруднения возникали. Без согласия директора завода не так просто было арестовать начальника цеха, мастера. Требовалось и проводить собрания в коллективах, где арестовывали вредителей. На собраниях иногда разгорались горячие споры. Рабочие пытались брать под защиту своих товарищей и руководителей. Порой и Москва ставила местные органы НКВД в нелепое положение. Не дали вот разрешение на арест главного инженера строителей Гуревича. Вся вредительская организация на второй плотине, которой он руководил, была расстреляна. А он повысился, процветал. Неужели таким же образом вот не позволят взять начальника обжимного цеха Голубицкого? После его ареста можно было реквизировать личную автомашину врага народа для НКВД. А сигналы из цеха поступали серьезные — авария за аварией, явное вредительство. Прокурор Соронин пообещал Придорогину:

— Мы арестуем Голубицкого и без согласия Коробова, без разрешения Москвы. Были бы убедительные доказательства, показания свидетелей.

Марина Олимпова выступила по местному радио с пламенными обвинениями против вредителей, которые свили гнездо в обжимном цехе металлургического завода. Она назвала диверсантами операторов блюминга — Терехова и Огородникова. Фамилия Голубицкого в радиопередаче не прозвучала. По критическому материалу в газете или на радио НКВД имело право начать расследование. Тем более, что по информации осведомителя Попика — Терехов и Огородников высказывались в ресторане отрицательно по отношению к советской власти. Бурдин в тот же день с одобрения Придорогина арестовал и Огородникова, и Терехова. Через два дня был заверен документ «МС-4»:

«Совершенно секретно. Справка — на арест гражданина Голубицкого Федора Ивановича. Составлена 11 марта 1938 года. Голубицкий Федор Иванович — 1904 года рождения, уроженец ст. Зольская Северо-Кавказского края, происходит из семьи рабочего, русский, член ВКП(б) с 1928 года, образование высшее, женат, ранее не судим. Работает начальником обжимно-заготовочного цеха Магнитогорского металлургического комбината. Проживает: гор. Магнитогорск, поселок «Березки», дом. ? 59, кв. 6. В Магнитогорском горотделе НКВД имеются материалы, указывающие о том, что Голубицкий Ф. И., проживая в гор. Магнитогорске, входит в состав контрреволюционной, троцкистской, диверсионной, террористической организации и по заданию последней проводит на Магнитогорском комбинате диверсионную работу.

Работая в обжимно-заготовочном цехе, Голубицкий в 1936 году для ведения диверсионной работы завербовал в члены троцкистской организации старших операторов блюминга Терехова А. Г. и Огородникова В. П. Арестованный за производственную крупную аварию на блюминге, Терехов на допросе показал: «В члены контрреволюционной троцкистской организации я был завербован тов. Голубицким Федором Ивановичем в октябре месяце 1936 года».

Будучи завербован для ведения диверсионной работы в обжимно-заготовочном цехе, обвиняемый Огородников В. П. о проводимой им по заданию Голубицкого подрывной работе в цехе показал: «В декабре месяце 1936 года мною, по заданиям Голубицкого, два раза был сломан ступенчатый ролик блюминга, вследствии чего блюминг простоял одиннадцать часов. Указанные аварии я совершил путем увеличения оборотов валков при прокате слитков, достигая таким образом сильного выброса слитков из валков блюминга и ударов по роликам. В январе месяце 1937 года таким же путем я произвел поломку третьего ролика и 9 февраля 1938 года, тоже посредством увеличения оборотов валков, сломал четвертый ролик. Задание на поломку шпинделя я имел от Голубицкого и, наконец, 14 февраля 1938 года — мной был сломан малый шпиндель, чем блюминг выведен из строя на 15 часов».

Участник нелегальной «польской организации войсково» поляк Островский Антон Адамович, работавший в прокатном цехе в качестве вальцовщика, на следствии показал, что по контрреволюционной деятельности он был связан с начальником цеха Голубицким: «От Голубицкого я получил задание — проводить среди населения контрреволюционную агитацию против мероприятий ВКП(б) и Советского правительства, дискредитировать вождей партии и советской власти, самому готовиться на военный период к проведению активной диверсионной деятельности. По заданию Голубицкого я собирал сведения о настроении рабочих, их материально-бытовых условиях. Согласно задания Голубицкого, я должен был принять активное участие в диверсионной деятельности на военное время, к чему я был готов».

Причем, несмотря на произведенные аресты двух операторов блюминга за совершенные ими диверсионные акты, Голубицкий диверсионную работу не прекращает. В марте месяце 1938 года Голубицким было совершено две крупных аварии.

На основании изложенного гражданин Голубицкий подлежит аресту и привлечению к уголовной ответственности по статье 58, пункты 8, 9 и 11 УК РСФСР.

Оперуполномоченный 3-го отдела, младший лейтенант госбезопасности — Степанов.

Начальник 3-го отдела, младший лейтенант госбезопасности — Бурдин».

Алексей Иванович Пушков заверил справку росписью в левом верхнем углу первого листа. Он, технарь по образованию, понимал, что Голубицкий и его рабочие, конечно же, не совершали никаких диверсий. Возможно, разгильдяйство и нарушение технологического режима в отдельных случаях имелись. Но ведь мог быть и заводской брак деталей, валков, шпинделей, как и усталость металла. Аварии на производстве были и будут. Неизбежна в промышленности и гибель рабочих. Можно легко вычислить, сколько человек погибнет на металлургическом комбинате в следующем году, сколько сгорит электромоторов, сколько сломается роликов...

Терехова, Огородникова и Островского допрашивали интенсивно, применяли физическое воздействие, пытали электротоком, подвешивали за ноги к балке подвального потолка, поэтому они и подписали все, что от них требовали. Но изменить в этом что-то было невозможно.

Прокурор Соронин в отличие от заместителя начальника НКВД Пушкова искренне верил в существование многочисленной рати шпионов, диверсантов, вредителей, врагов народа, но подписать ордер на арест Голубицкого опасался, хотя давно обещал это сделать со всей решительностью. Бывают в сигналах осведомителей и ошибки, и умышленные оговоры. На прошлой неделе Придорогин запросил ордер на арест начальника исправительно-трудовой колонии Гейнемана. А на каком основании? В НКВД поступило заявление от жены Гейнемана Марины Олимповой, что ее муж называет вождя мирового пролетариата — лысым маразматиком, а семейную квартиру превратил в место, где собираются тайно антисоветчики. Заявление подкреплялось доносами осведомителей Шмеля и Попика. Но всему городу было известно, что Олимпова пыталась отсудить квартиру у Гейнемана. Она и в прокуратуру приходила несколько раз именно по этому поводу.

Соронину было ясно, что Придорогин в большой политике разбирается плоховато. В связи с арестами в Москве таких евреев — как Ягода, Фриновский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман и многих других, Придорогин решил, что это новый курс партии. Он подсунул Соронину больше ста ордеров на арест евреев. Соронин ордера подписал, поскольку мелькали личности маленькие: бухгалтера, работники торговли, врачи, парикмахеры, портные, рядовые инженеры. Все они признались во враждебной деятельности, шпионаже, поэтому были расстреляны.

На одном из совещаний в Москве Соронин подал Вышинскому анонимную записку с вопросом: следует ли ужесточить борьбу с врагами народа среди еврейского населения? Вышинский ответил определенно:

— Мы, большевики, были и остаемся интернационалистами. Враги народа могут быть и чукчами.

Придорогина ответом Вышинского переубедить не удалось. Он рассуждал по этому поводу так:

— Кто ж тебе скажет с трибуны, што евреев надо уничтожать? Главную линию партии надо улавливать нюхом!

Прокурор Соронин не подписал ордер на арест Гейнемана. Заявление Олимповой в НКВД было клеветническим, хотя Гейнеман действительно называл Ленина — лысым маразматиком. Да вот Ленин был по объяснению Гейнемана не тот, не вождь, а лысый нищий-бродяга, который по случайности являлся однофамильцем великого переустроителя мира. К несчастью, у нищего придурка совпадала не только фамилия, но также имя и отчество: Владимир Ильич. И как потрясающе он был похож на вождя! На базаре, в очередях у магазинов грязный оборванец подходил к людям и говорил картавя:

— Вы знаете, кто я? Такому человеку можно подать и копеечку.

У некоторых граждан случались обмороки от явления вождя мирового пролетариата. Но чаще всего люди смеялись, подавали милостыню. Иногда мужики грубили:

— Пошел ты в жопу, Владимир Ильич!

— А говна тебе на лопате не надо, товарищ Ленин?

Партина Ухватова с бригадмильцем Разенковым притащили как-то нищего старика в НКВД и потребовали сменить ему документы.

— Он же называет себя Лениным, дискредитирует коммунизм! — возмущалась Партина.

Придорогин велел выдать инвалиду справку, будто он является гражданином Троцким Львом Давыдовичем. Идея Придорогина понравилась многим. Пусть бродит выживший из ума и позорит главного врага — проклятого Троцкого. Но фамилия Льва Давыдовича к нищему не привилась.

Гейнеман объяснил прокурору, что лысым маразматиком он обзывал именно этого бродягу. Соронин посоветовал начальнику колонии наладить отношения с женой, дал прочитать донос, который она настрочила, видимо, в запале.

— Отдам я квартиру змеюке, пущай она подавится, — заключил Гейнеман разговор с прокурором.

Бывали и другие случаи, когда Соронин категорически отказывался подписывать ордера на арест. К работе НКВД прокурор относился критически, пытался вмешиваться в расследования. Он потаенно обижался, что вся слава в борьбе с врагами народа достается таким тупицам, как Придорогин. Но на что они способны без хорошего прокурора? Не могут даже взять явного вредителя — Голубицкого.

Иван Петрович подписал ордер на арест, подал его Пушкову:

— Голубицкого следует схватить на рабочем месте, Алексей Иваныч. На улице и дома не троньте его. У нас должна быть мотивировка: арест на месте преступления. А его личную автомашину мы реквизируем для прокуратуры.

Пушков улыбнулся:

— Автомашина будет конфискована для НКВД.

— Неблагодарные! — выразил недовольство прокурор.

Директор комбината Павел Иванович Коробов сидел поздно вечером в цеховом кабинетике Голубицкого, когда в прокатном пролете появились три зловещие фигуры: офицеры госбезопасности Бурдин и Степанов — плечом к плечу, а за ними сержант Матафонов. Раньше из кабинета цех не просматривался, Голубицкий полгода тому назад указание дал: прорубить в стене окно.

— С НКВД к вам, — заметил Коробов.

Голубицкий заугрюмился:

— Они у меня выкосили лучших специалистов. Как же не быть авариям? Мне скоро придется ставить операторами уборщиц. Они никогда не уходят с пустыми руками. Даю слово, что они сейчас возьмут еще двух-трех спецов. Надо что-то предпринимать, Павел Иванович...

Степанов и Матафонов остановились у порога цехового кабинетика. Бурдин отчеканил четыре шага, щелкнул каблуком, козырнул и сказал, не обращая внимания на директора завода:

— Гражданин Голубицкий, в соответствии с постановлением НКВД и ордером, подписанным городским прокурором, вы арестованы. Имеется ли у вас оружие?

Голубицкий начал заикаться:

— Это ош-шибка. У ме-меня нет оружия.

Коробов, угнетенный и униженный арестом Голубицкого, позвонил на следующий день в Москву наркому Меркулову:

— Что происходит? Есть же установка — без нашего согласия не арестовывать начальников цехов... Кто санкционировал арест Голубицкого? Мы же его только что премировали легковой машиной. Неужели Вышинский подписал ордер на арест или дал указание?

— Я выясню, сообщу, — пообещал Меркулов. Служба НКВД прослушала телефонный разговор Коробова с Меркуловым. В госбезопасности Коробова именовали «Ботинком». Такое прозвание Павел Иванович получил еще в то время, когда он был начальником доменного цеха. Все руководство ходило в сапогах, а Коробов носил полуботинки. Потому он и получил кодовую кличку «Ботинок». Придорогин позвонил прокурору Соронину:

— Прими к сведению, Иван Петрович. Ботинок позвонил Меркулову. Значит ихний нарком обратится к Ежову, к Вышинскому. Не намылят ли нам с тобой шею? Не сядем ли мы в лужу?

Соронин спросил:

— А как ведет себя Голубицкий? Он признался во вредительстве?

— Признался полностью. Протокол допроса подписал. На очных ставках с Тереховым и Огородниковым плакал. Но эксцессов не было.

— Прекрасно! Это успех! — бросил телефонную трубку прокурор.

Соронин взял лист чистой бумаги, обмакнул перо в белоснежную мраморную чернильницу:

«Совершенно секретно. ? 32-с. Прокурору СССР тов. Вышинскому.

11 марта с. г., будучи в горотделе НКВД, я прочитал показания прокатника Терехова и старшего оператора блюминга Огородникова, арестованных с обвинением по статье 58-7, 8, 9, 11 УК. Прочитав их показания, я предложил немедленно арестовать начальника обжимного цеха Голубицкого и, с моей санкции, в ночь на 12-е марта он был арестован. Согласно закона от 17 июня 1935 года на его арест должна быть Ваша санкция. Но в этом случае я допустил сознательное отступление по следующим мотивам:

а) Обвиняется он по статье 58-7, 8, 9, 11 УК.

б) Санкция на него Горотделом была запрошена 5-го и 16-го февраля, но ответа до сих пор не получено.

в) Голубицкий же, как враг народа, окончательно обнаглел и продолжал вредить изо дня в день, и даже после ареста его соучастников — двух операторов блюминга. Причем на те или иные знаменательные дни нашей Родины или события он отвечал вредительством — в день открытия 8-го съезда Советов, пятилетие завода, в день объявления приговора параллельно троцкистского центра и тп (см. справку).

г) Голубицкий продолжал организовывать умышленные, вредительские аварии и выпускать недоброкачественную продукцию вплоть до марта месяца, т. е. до дня ареста, причем каждая авария очень дорого обходилась заводу.

д) При всех этих условиях оставлять его в цехе дальше было невозможно. Я решил допустить сознательное отступление от закона и санкционировал арест Голубицкого, приравнивая этот случай к аресту на месте преступления.

Если я неправ, прошу дать указания с тем, чтобы впредь не допускать ошибок. В связи с этим случаем и проводимым процессом над право-троцкистским блоком я хотел бы наложить свои мысли о том, что надзор прокуратуры за УГБ о преступлениях по статье 58-1, 8, 9, 11 УК является неудовлетворительным. По существу наш надзор за УГБ НКВД оторван от основных вопросов классовой борьбы, от борьбы по разгрому главных врагов социализма — троцкистов и правых. Причем этому способствует сама организационная система надзора. Как Вам известно, преступления правых и троцкистов теперь, как правило, квалифицируются по статье 58-1, 6, 8, 9, 11 УК. По всем этим статьям осуществляет надзор военная прокуратура. Аппарат военной прокуратуры для осуществления надзора по этим делам за местными органами НКВД организационно не приспособлен и физически не способен осуществить этот надзор. Это я утверждаю на основании опыта работы.

Горотдел НКВД за 1937-38 годы провел огромную работу по разгрому врагов. В Магнитогорске под руководством врагов Рындина, Ломинадзе, затем Хитарова созданы были многочисленные вражьи право-троцкистские гнезда. При всех этих опасных условиях орган надзора, военный прокурор 85-й стрелковой дивизии, резиденция которого находится в Челябинске, был в Магнитогорске всего лишь 2-3 раза и по одному дню. Это пародия о надзоре, а не надзор. Гражданские же прокуроры по этим делам — не в праве иметь надзор за этими делами и поставлены в очень неудобное положение. Прокурор санкционирует арест на основании справки с общими фразами, основываясь только на доверии к органам и работникам НКВД. А между тем, последний процесс над право-троцкистским блоком убедил нас в том, что не всегда можно доверять работникам УГБ НКВД. Троцкисты, а теперь и правые, превратились в банду, в разбойников с большой дороги. Последний процесс над Бухариным констатировал, что эти разбойники пробрались и в органы НКВД, в которых они играли даже наиболее предательскую, гнусную и опасную роль.

Прокурор должен быть активным, инициативным в борьбе с вредителями, диверсантами и т. п. врагами. Исходя из вышеизложенного, прошу Вас рассмотреть вопрос о перестройке прокурорского надзора за органами УГБ НКВД.

Прокурор города Магнитогорска — Соронин».

Иван Петрович отдал подготовленный текст письма машинистке. Она напечатала послание Вышинскому довольно быстро, вроде бы в трех экземплярах. Прокурор Соронин внимательно вычитывал напечатанные строки, восторгался своим умом, предусмотрительностью. И лишь одного не предполагал Иван Петрович: четвертый экземпляр письма, адресованного Вышинскому, к вечеру уже лежал на столе начальника НКВД — Александра Николаевича Придорогина.

Московская художница-скульпторша Вера Игнатьевна Мухина до революции училась в Париже у Бурделя. Советскую власть она приняла как надежду на творческую свободу. В 1920 году Мухина была уже признанным мастером за исполнение проектов по ленинскому плану — «Монументальная пропаганда». Звездным взлетом для Мухиной стала 24-метровая скульптура из нержавеющей стали под названием «Рабочий и колхозница», выполненная в 1937 году. Слава, почет и сталинская премия за эту скульптуру пришли не сразу: через четыре года. Кому-то показалось вначале, будто «рабочий» Мухиной весьма похож на Рыкова. Слух о вредительском замысле скульпторши расползался не только по Москве, но и по всей стране. И в ЦК ВКП(б), и в НКВД, и в газеты приходили возмущенные письма от советских трудящихся, старых большевиков. Николай Иванович Ежов трижды лично осматривал «Рабочего и колхозницу». При определенном ракурсе в непогодь лик мухинского рабочего действительно напоминал ненавистное мурло расстрелянного Рыкова, а пресловутая колхозница была схожа с Марией Спиридоновой. Пришлось доложить об этом в неопределенной форме товарищу Сталину. Такое уж было время. Люди находили фашистские знаки на рисунках обложек школьных тетрадей, обнаруживали в «Трех богатырях» вместо Поповича — врага народа и шпиона Тухачевского, Илья Муромец уподоблялся — в богатом воображении — Блюхеру, а Добрыня Никитович смахивал, как утверждали некоторые, на Троцкого, у которого украли очки, сбрили усы и бородку, да еще и набили морду.

Сталин, Молотов и Жданов после расплывчатой информации Ежова приехали, чтобы разглядеть скульптуру Мухиной еще раз, более основательно. Иосиф Виссарионович постоял молча минут пять, поглядывая изредка на Молотова и Жданова. Лицо Жданова выражало готовность подтвердить любое заключение вождя. Молотов был настроен явно саркастически. На Рыкова был похож каждый второй русский мужик, но только не мухинский рабочий. А уж колхозница и вовсе могла напоминать эсерку Спиридонову только тем, что имела подол платья.

— Ми не видим здесь сходства с врагами народа, — сказал Иосиф Виссарионович подъехавшим — Ежову и Вышинскому.

Вышинский осклабился верноподданно:

— Да-с, у Спиридоновой не было никогда таких титек. Сталин тряхнул левой полупарализованной рукой:

— Ми в отличие от вас, товарищ Вышинский, не имели счастья созерцать титьки Марии Спиридоновой.

Жданов захохотал, показывая свой восторг остроумием Иосифа Виссарионовича. Молотов только чуточку двинул уголками губ в подобие улыбки, из вежливости. Вышинский верещал, изображая смех. Ежов прилизывал расческой свой пробор кабатчика. Коба сделал кой-какие замечания, адресуя их Жданову, посоветовал убрать «крылья развевающихся одежд». Сталин не терпел в искусстве условности и символические порывы. Диктаторы не любят абстракций, не очень понятного языка художников, предпочитают реалистический гигантизм, превращение образа — в категорию. Точно так же относился к искусству и Гитлер. Сталин и Гитлер были родными душами, близнецами, но с разными религиями. Иосиф Виссарионович часто восхищался действиями Адольфа Гитлера, ставил его в пример.

И прокатилась гроза стороной: пришлось ликвидировать ордер на арест Мухиной, подписанный лично Вышинским. Обстоятельство это не огорчило Ежова, лично он и не утверждал ничего, просто по долгу службы передавал поступающую в НКВД информацию. Вера Игнатьевна Мухина знала, что ее могут обвинить и арестовать. Об опасности ее предупредил Завенягин. Но не ударила молния. Однако до славы и большого признания было еще далеко. Не водились и деньги, а молодость уходила...

Мухина приехала в Магнитогорск, поскольку нуждалась в ярких прототипах, а Максим Горький в свое время сказал, что «многообразный опыт героического Магнитогорского строительства, в котором участвуют десятки национальностей СССР, тысячи рабочих-ударников, сотни специалистов, имеет всемирно-историческое значение». И Завенягин настойчиво приглашал Веру Игнатьевну, обещал создать хорошие условия и заключить договор на солидную сумму. У Мухиной давно вызревал замысел изваять сюжетную группу из двенадцати апостолов новой эры. Она замышляла вылепить Авраамия Завенягина, молодого магнитогорского доменщика Алексея Шатилина, с которым познакомилась на съезде комсомола. Выезд из Магнитки Завенягина и направление его в Норильскую тундру не предвещало ничего хорошего. Без опеки влиятельного человека на периферию ехать было рискованно. Нового директора завода Коробова и секретаря горкома партии Бермана она не знала. Но Завенягин заверил Веру Игнатьевну, что ее встретят заботливо и дружелюбно.

Коробов показался Мухиной человеком ограниченным, неуклюжим. А Берман и вовсе не понравился по причине своей ящероподобности. Но ведь первые впечатления могут быть обманчивы. И устроили ее по приезду с должным вниманием: выделили лучший номер в гостинице, просторную мастерскую в здании заводоуправления, обеспечили гипсом и всеми необходимыми материалами, приставили рабочего-подсобника, сохранив ему зарплату на комбинате. По настоятельному совету начальника НКВД Придорогина подсобником стал бригадмилец Разенков.

— Знатную гостью мы должны охранять, оберегать, — объяснил Придорогин Коробову и Берману.

Для Мухиной были назначены и кураторы: от горкома партии — инструктор Партина Ухватова, от комсомола — Лев Рудницкий, от интеллигенции — Олимпова, Жулешкова. Навязывались в приятели молодые люди — Лещинская, Попов, но было в них нечто скользкое, неприятное. Сердце выбрало других в друзья — Люду Татьяничеву, Михаила Гейнемана, поэта Василия Макарова, Трубочиста, Фросю Меркульеву, Голубицкого... Арест Фроськи и Голубицкого парализовал работу Мухиной надолго. Две недели она была не в себе, ждала благополучного исхода, но, в конце концов, смирилась, вошла в струю творчества. Не с руки вмешиваться в дела чужого города. И кураторы не советовали. Зависима была Вера Игнатьевна. Такой мастерской у нее не было и в Москве. За проживание в гостинице деньги не брали, в столовой кормили по талонам — бесплатно. Рабочий-подсобник Миша Разенков отличался старательностью, не мешал. Вера Игнатьевна часто запиралась в мастерской, посетителей не пускала. И от некоторых рекомендуемых прототипов Мухина отказывалась. Но ей нравился колоритный, рубленый топором жизни Алеша Шаталин, вдохновенный организатор стахановского движения Виктор Калмыков, строители Хабибулла Галиуллин и Женя Майков, инженер Лена Джапаридзе, бригадир Александр Бутяев... Десять апостолов нового времени Вера Игнатьевна нашла довольно быстро. Для образа Иуды Мухина определила сразу двух человек — Емельяна Попова и Мордехая Шмеля. Они были очень похожи, как родные братья. Заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург не уловил умысла скульпторши, согласился позировать. Вера Игнатьевна не относилась к нему отрицательно. Шмель был доброжелательным, вежливым. Не виноват же он в том, что природа наградила его внешними признаками Иуды. От Емели Попова пришлось отказаться: он был болтлив, вороват, от него часто пахло спиртным. А разговоры его быстро надоедали.

— Когда у меня родится сын, я назову его Борисом, — мечтал Попик.

— В честь поэта Бориса Ручьева?

— Нет, в память царя Годунова, — провокационно отвечал Емеля, пытаясь узнать — не монархистка ли скульпторша?

Скульптурная группа называлась у Мухиной для всех не «Апостолами», а условно: «Двенадцать героев труда». Впрочем, Вера Игнатьевна и не замышляла реализовать художнически в новой интерпретации христианскую идею. Двенадцать апостолов эпохи должны были выразить в основном величие рабочего класса, но без отрыва от земли, от жизни. Крупной находкой для Мухиной стали два прототипа: Григорий Коровин и Трубочист. Они были поистине великими антиподами времени и человеческой натуры.

Интеллектуал Трубочист потрясал Веру Игнатьевну своим отрицанием действительности, пророчествами, фантазиями. Он был безвестным гением критической мысли. Но мысли не бесовской, а идущей с высот бога. Он пришел на эту землю слишком рано. Коровин как антипод, прямая противоположность Трубочиста, был переполнен просветлением и радостью дикаря, который окрещен не так давно, но уже велик в своей вере. И не так уж важно, какая это вера. Наверно, в годы гражданской войны Коровин командовал бы дивизией белоказачества, если бы судьба толкнула его к ним. А если бы участь свела Коровина с красными, он бы поверил в них, стал бы фанатичным комиссаром. Душа такой личности жаждет большой веры. И если приобретает ее, то идет с ней — хоть в огонь.

Сталевар Гриша Коровин поверил в социализм, в переустройство мира, в справедливость и великую миссию советской власти. И он полыхал этой верой. Жена его — Леночка казалась цветочком, растущим на склоне вулкана. Коровин признавался Вере Игнатьевне:

— По юности был я глуповат. Поджигал степь, штобы горели в пожаре бараки и склады первостроителей. Бросал камни с привязанной проволокой — электролинии замыкал, вредил большевикам. И более тяжкий грех был, чуть ли не убийство... Сгинул бы я в мелкой ненависти. Да вот рабочий класс поставил меня на ноги.

— На голову поставил, кверху ногами, — посмеивалась его жена Лена.

С первого взгляда сивый, белесобровый парень-увалень казался простоватым. Но Мухина разглядела его цельность, глыбность, предугадала силу его духа, казачьего — русского. Коровин и Трубочист хорошо вставали по краям скульптурной композиции. На правом фланге — Коровин, на левом — Трубочист. Однако объединяющего центра Вера Игнатьевна не находила. Решение пришло во сне. Мухиной привиделось ночью, будто она закончила работу в гипсе. И все эти апостолы: Трубочист, Коровин, Калмыков, Шатилин, Бутяев и даже Иуда — притянулись вдруг к одному солнышку — Фроське. Она, Фроська Меркульева, стояла в центре, держа в одной руке кастрюлю, в другой — поварешку. А у ног ее — дочка, девочка трех лет.

— Как тебя зовут? — спросила Вера Игнатьевна у девочки.

— Дуня-колдунья! — ответила девчонка.

Сновидение Веры Игнатьевны было длинным и сумбурным... Будто собрались люди, важная комиссия, чтобы оценить и принять скульптурную композицию, выставленную на площади, под открытым небом. В составе комиссии были Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин. Играли два оркестра: один на трубах медных, другой — на железных, черного цвета. И милиция конная окружила площадь. Завенягин из толпы знаки подает: мол, уходите, Вера Игнатьевна! И тут небо неожиданно заклубилось темными тучами, засверкали молнии, хлынул ливень. Дождь был красным. И малиновые змеи молний прыгали из туч, жалили апостолов, разбивали их на куски. Вскоре все гипсовые статуи превратились в бугры белого месива. Но три фигуры уцелели: Трубочист, Коровин и Фроська с дочкой.

— Я Дуня-колдунья! — прыгала под дождем девочка.

На Сталина и его высокое окружение дождь не попадал, они стояли на сухом солнечном островке площади.

— Иди ко мне, девочка! — поманил Иосиф Виссарионович маленькую шалунью. — Я дам тебе конфетку, подарю счастливое детство.

Дуня наклонилась, задрала подольчик платьица и показала товарищу Сталину голую задницу. Да еще и плюнула в сторону вождя. А Трубочист начал бросать в членов правительства сырые яйца и гнилые помидоры. Одно яйцо угодило Сталину в лоб, растеклось по лицу, оклеило нос и усы разбившейся скорлупой.

— Народ голодает, испытывает затруднения, а он бьет куриные яйца! Совершенно безответственное поведение! — резюмировал Сталин.

— Троцкист! — теребил козлиную бородку Калинин.

Трубочист забросал яйцами Молотова, Ворошилова и Калинина, намеревался бросить помидором в Иосифа Виссарионовича, но Григорий Коровин заслонил вождя грудью.

— Народ любит товарища Сталина, — размазывал по лицу яичный желток Иосиф Виссарионович.

Вера Игнатьевна проснулась и попыталась осмыслить сновидение. Она была, как все талантливые художники, обостренно суеверной. Что бы мог означать этот дурацкий сон? Какая в нем скрыта метафора подсознания? О чем предупреждает подкорка? Ответа из сновидения извлечь не удалось. Сны интересно разгадывают доктор Функ и Трубочист. Но ни тому, ни другому Вера Игнатьевна не решилась бы рассказать, что видела во сне, как Иосифа Виссарионовича забрасывали яйцами и гнилыми помидорами. Просто было бы не очень серьезно говорить о такой чепухе. Трубочиста Мухина уважала, испытывала перед ним чувство застенчивости, легкой влюбленности и преклонения. Трубочист рисовал профессионально и лучше некоторых известных в стране художников. Но где он учился? Не на звезде же Танаит. И почему о нем ничего и никому неизвестно? Может, он из рода князей Мстиславских? Уж очень похож... А дворяне, князья сейчас в могилах, в тюрьмах, в бегах, скрывают свою родословную. И саднила судьба Фроси.

Мухина знала: девушка уже осуждена выездным военным трибуналом и переведена из тюрьмы в концлагерь Гейнемана. Однако не верилось, будто она могла распространять какие-то антисоветские прокламации, прятать пулемет, хранить яд для руководителей города и страны. Невозможно было представить Фроську за пулеметом. Зачем ей это? Вера Игнатьевна надеялась, что невиновность девушки будет установлена, ее освободят. Трудно было перебороть желание как-то исхитриться и увидеть Фросю. В один из вечеров, когда в мастерской было много гостей, Мухина подошла к начальнику исправительно-трудового лагеря:

— Михаил, я хочу попасть в вашу колонию.

— В наше время это не так уж и трудно, — сострил Гейнеман.

— Михаил, я говорю серьезно.

— Если серьезно, то к нам категорически запрещено приходить и журналистам, и фотографам, и художникам.

— Но я намереваюсь набросать эскизы, зарисовки с бойцов вашей охраны, — начала лукавить Вера Игнатьевна.

Гейнеман догадался, что Мухина подсказывает ему, как можно будет оформить разрешение на вход в концлагерь, чтобы встретиться с Фросей. Он не мог отказать Вере Игнатьевне, но опасался за последствия. Рисковать не хотелось даже ради Мухиной. По инструкции Фроську давно надо было отправить этапом на север, в другой лагерь. Он держал ее ради Порошина, своего друга, ждал его возвращения из Челябинска.

— Поговорите, пожалуйста, Вера Игнатьевна, о своем намерении с начальником НКВД. Намекните ему, будто планируете отлить в бронзе и его бюст, в чугуне — его заместителей.

Как ни странно, Придорогин встретил Мухину радушно, выслушал внимательно. Увековечить в бронзе работников НКВД, охрану ИТК? Прекрасная идея! Возражает Гейнеман? Да он просто перестраховщик и трус. Мухина прошлась по отделам НКВД, сделала несколько мгновенных эскизов-зарисовок. Карандашные наброски портретов Пушкова, Груздева и Бурдина начальнику милиции понравились. Матафонов и Степанов выглядели звероподобно, да такие уж у них страхолюдные хари. Для испуга на допросах пригодны, для высокого искусства — жутковаты.

— А меня изображать не надо, — вздохнул Придорогин.

— Почему? — спросила Вера Игнатьевна.

— Недостатки у меня были. И невезучий я. Сочинил про меня правду один писатель. Да и тот врагом народа оказался.

— Какой писатель?

— Бабель. Читали такого?

— Вы были знакомы с Бабелем?

— В одной армии были, — покручивал барабан револьвера Придорогин.

— Может быть, Бабель — не враг? Арестован по ошибке?

— Ошибки нет. Я еще тогда рассмотрел его, хотел шлепнуть.

— В каком смысле — шлепнуть?

— К стенке поставить, расстрелять. В других смыслах мы не шлепаем.

— Как выглядел в те годы Бабель?

— Выглядел, как все евреи, подозрительно.

— Каким бы вы хотели увидеть себя на портрете, на картине?

— Плывущим через реку, с наганом в руке, как Чапай.

— Вы когда-нибудь, Александр Николаевич, испытывали чувство страха?

— Было, однажды.

— В бою?

— Нет, в кровати. И рассказать неудобно. Смеяться будете.

— Интересно, хотелось бы услышать, — рисовала Мухина начальника НКВД.

— Могу и рассказать.

— Поведайте.

— Рассказ мой короткий: лег в постель с девицей, а она обернулась мертвой старухой, трупом страшным...

— Шутите, Александр Николаич?

— Не шутю, было наваждение. До сих пор, как вспомню, мурашки по коже.

Мухина сделала последний штрих к портрету. Она изобразила Придорогина сидящим за письменным столом, с оружием в руке. Будто он размышлял — выстрелить или нет в того, кто перед ним. Костистые руки были, однако, решительны, а сабельный шрам на лице требовал возмездия.

— Шрам у вас с гражданской войны?

— Белоказаки полоснули.

— Дарю вам портрет, Александр Николаич.

— Замечательно, очень похож! — поблагодарил Мухину Придорогин. — А начальнику ИТК Гейнеману я позвоню. И пропуск мы вам выдадим от НКВД. А прокурора нашего вы рисовать не собираетесь?

— Не собираюсь.

— И правильно. Свинья, а не прокурор. Он и говорить не умеет — хрюкает! И тайно доносы пишет!

— А на меня у вас доносов нет?

— Есть и на вас, Вера Игнатьевна.

— Донос от прокурора?

— Нет, не от прокурора. Одна девица сообщила, будто вы с нашим доктором Функом любовную связь образовали. Да мы сплетни не собираем. Однако советую быть осторожней. И с нашим лекарем в том числе.

— Но Юрий Георгиевич интересный и прекрасный человек.

— А вы знаете, Вера Игнатьевна, кто у него был в предках?

— Представления не имею.

— В том-то и дело. У Юрия Георгиевича Функа заграничное происхождение от Рембрандта!

— Вы имеете в виду голландского художника Харменса ван Рейна Рембрандта?

— Не знаю, ждем вот, сделали запросы.

— Александр Николаевич, вы меня потрясли! Если Функ — потомок Рембрандта, мой интерес к нему возрастет в тысячу раз.

— Вера Игнатьевна, у меня весь город забит этими дворянскими и княжеско-графскими отродьями, спецпереселенцами, заключенными колонии. Кадров не хватает следить за ними.

Придорогин ждал, когда появится вернувшийся из Челябинска Порошин. Начальник НКВД читал доставленную ему копию письма прокурора Соронина. Копию, добытую тайно:

«Совершенно секретно. Прокурору СССР, прокурору РСФСР, прокурору области. Сообщаю Вам, что горотделом НКВД вскрыта контрреволюционная повстанческая, шпионско-диверсионная организация, действующая в городе Магнитогорске по заданию одного из иностранных государств. С моей санкции 1-го и 2-го апреля арестовано 240 человек — участников этой организации. Все постановления для осуществления надзора направлены военному прокурору 85-й стрелковой дивизии, т. к. действия всех обвиняемых квалифицированы по статье 58-6,9 и 11 УК.

Прокурор города Магнитогорска — И. Соронин».

Письмо это не вызывало недовольства, как некоторые другие письма Соронина. Городской прокурор часто посылал депеши Вышинскому. Он подхалимски хвалил его за процесс над Бухариным, называл прокурора СССР — своим Учителем, жаловался на НКВД, подозревая, что там засели враги народа. Соронин становился опасным. Нужно было его как-то устранить или обуздать, поставить в зависимость.

Порошину в Челябинске не везло. Его там арестовали по навету старухи Манефы. Он просидел в тюрьме три месяца, потом перед ним извинились, освободили. Аркадий Иванович вернулся в Магнитку бодрым, с глубокой верой в торжество справедливости. Конечно, личное несчастье — арест Фроськи — угнетало. Но и при этом Порошин все же надеялся на благополучный исход, на какое-то чудо. А Мишка Гейнеман оказался истинным другом. Он вопреки всем инструкциям не отправил Фроську в другой лагерь с этапом. И сразу же пропустил Порошина в колонию, устроил свидание. И не просто свидание. Гейнеман оставил Порошина с Фроськой в своем кабинете, бросил им на диван две подушки, простыни, одеяло, организовал шикарный ужин с коньяком.

— Вся ночь в вашем распоряжении! — подмигнул Гейнеман и ушел.

Неизвестно, куда он ушел и где ночевал, ибо квартиру его захватила Мариша Олимпова. Появился Гейнеман только утром следующего дня, вскипятил чай, поджарил яичницу. После сладкого ночевья в колонии Порошин отправился на службу с отчетом, с докладом о своей жизни в Челябинске. В кабинет Придорогина он вошел лихо, козырнул, отрапортовал:

— Товарищ капитан, старший лейтенант Порошин прибыл в ваше распоряжение для продолжения службы!

Придорогину нравился Порошин. Начальник НКВД считал его своим учеником, почти сыном. И ни в какие оговоры на Аркадия Ивановича Придорогина не поверил, когда Порошина арестовали в Челябинске. Придорогин написал своему любимцу блистательную характеристику и потребовал освободить его, вернуть в Магнитку. И вот он приехал. Начальник НКВД шагнул навстречу Порошину, обнял его, похлопал дружески по плечу.

— Садись и ничего не рассказывай, мне все известно. Принимайся сразу за дело. Вчера мы арестовали тут одну московскую скульпторшу. Я чуть не пристрелил гадину. Понимаешь ли, она товарища Ленина нарисовала издевательски. Можно сказать, намалевала его собакой-тигрой. Ордер прокурором подписан, улики неопровержимые, преступница в злодеянии призналась, протокол допроса подписала. Но надо выявить ее сообщников. Дело, знаешь ли, перспективное, интересное, наверное, с выходом на Москву. Твой кабинет снова в твоем распоряжении...

Порошин не стал читать материалы, подготовленные Бурдиным. Он дал указание сержанту Матафонову привести арестованную на допрос. Она вошла спокойно, с каким-то безучастием, равнодушием.

— Присядьте, пожалуйста, — предложил Порошин. — Меня зовут Аркадий Иванович. Я только что из командировки, не вошел в курс дел. Ваши фамилия, имя, отчество? За что вас арестовали?

— Я Мухина Вера Игнатьевна.

— Наслышан. А где вы нарисовали Ленина собакой?

— Какой собакой?

— Я не знаю, Вера Игнатьевна. Поверьте, с вашим делом я действительно не знаком, не листал, не открывал даже папку. Извините, у меня такой стиль. Мне интересно, по какой причине вы задержаны? Слышал краем уха, будто вы изобразили товарища Ленина собакой.

— Я не рисовала Ленина собакой.

— Кем же вы его изображали, Вера Игнатьевна?

— Я Ленина не изображала.

В кабинет вошел сержант Матафонов:

— Аркадий Ваныч, мы токо што Ленина взяли, брыкался — паразит. И пришлось ему наподдавать. В КПЗ местов нет. Куды ево девать?

Порошин понял, что речь идет о бродяге-нищем, который давно будоражит город своей похожестью на вождя мирового пролетариата.

— Отпустите вы с богом этого лысого дурака, — отмахнулся Аркадий Иванович. — Надоел он всем.

У Мухиной глаза округлились, она не могла ничего понять. Порошин решил пошутить:

— Вы не верите тому, что услышали, Вера Игнатьевна? Я пока полистаю ваше дело, а вы подойдите к окну. И сами увидите, как его выведут, отпустят. Тошнит нас от него. Кому нужен он, лысый маразматик?

Вера Игнатьевна встала неуверенно, приблизилась к окну с оглядкой. Из подъезда НКВД, вышибленный пинком, вылетел и упал в лужу... Ленин. Одетый в лохмотья, он не утрачивал величия, жестикулировал обличительно. Порошин прочитал протокол и акт об изъятии у Мухиной контрреволюционного рисунка и... расхохотался.

— С вами что-то случилось? — спросила Вера Игнатьевна.

Порошин закрыл картонную папку, сунул ее подмышку и направился к Придорогину, улыбнувшись Мухиной:

— Вы подождите меня здесь, Вера Игнатьевна. Начальник НКВД слушал Порошина, окаменев. Аркадий Иванович весело разъяснял:

— Мухина арестована по нашей глупости. Рисунок, где Ленин изображен котом, исполнен соратником Владимира Ильича — старым большевиком Лепешинским. Этот дружеский шарж называется «Как мыши кота хоронили». Маркса там нет. Известно, что Ленину рисунок нравился. И шарж Пантелеймона Лепешинского опубликован в его книге «На повороте». Книжка, правда, редкая. Широкому кругу читателей не очень известна. У Веры Игнатьевны Мухиной изъята копия рисунка Лепешинского.

— А может, этот Лепешинский из троцкистов, арестован? — хватался за соломинку Придорогин.

— Нет, Сан Николаич, не арестован Лепешинский. Он сегодня утром выступал по радио. У товарища Сталина он в любимцах.

— Што же делать, Порошин? Мы не можем отпустить скульпторшу. Она же задавит нас кляузами, опозорит перед Москвой.

— Извинимся и освободим. Попросим простить нас за необразованность и глупость.

— А может, мы ее по другому обвинению протащим? Она ляпала статуи врагов народа, — пытался спасти положение начальник НКВД.

Порошин и этот слабый довод разбил:

— Коровин, Калмыков, Трубочист и все остальные прототипы, кроме какой-то девочки, были рекомендованы Мухиной парткомом завода, а ранее — Завенягиным. Вера Игнатьевна не отвечает за выбор.

— Едри твою мать! Ладно уж я глупый дурак: не изучал разных Лопушинских и других шуржистов. Но ить с нами был Соронин, он подписал ордер на арест. Он-то куда глядел? Свинья безграмотная, а не прокурор! Што же делать?

— Я не вижу драмы, Сан Николаич.

— Ты не ведаешь, Аркаша, об одной мелочи.

— Какой именно мелочи?

— Я стрелял в Мухину, в лоб ей стрелял.

— На Вере Игнатьевне нет и царапины.

— А меня толкнули, вот и мимо выстрелил.

— Я все улажу, Сан Николаич. Выстрел можно оборотить шуткой. Мол, слегка попугали. Вера Игнатьевна настроена мирно.

— Выручи меня, Аркаша. Покайся перед ней, задобри ее, купи ей билет на поезд, дай денег на дорогу. У нее шиш в кармане. Эти идиоты с комбината выгнали скульпторшу, не заплатили за работу и копейки. Вот от меня лично деньги — дай ей двести рублей. И главно — уговори слезно, штобы от нее не написалась жалоба. Мы же не звери. Для народу стараемся, для партии. Случаются оплошки, конь о четырех ногах — спотыкается. А с прокурору я сниму шкуру. Кстати, в разбитии мухинских скульптур я не участвовал. Берман кувалдой размахивал.

Придорогин начал звонить Соронину. Порошин вернулся в свой кабинет, где ожидала решения судьбы Вера Игнатьевна Мухина. Как же начать с ней разговор? Она еще не вышла из потрясения, шока.

— Что там у вас за выстрел был в мастерской, Вера Игнатьевна?

— Какой выстрел?

— Говорят, кто-то целился вам в лоб, стрелял.

— Не помню. Такого не могло быть. Я не слышала выстрела. Возможно, стреляли позднее, когда меня увели...

Мухина не лгала, она не слышала выстрела, не помнила, что Придорогин в нее целился, угрожал, кричал.

— Вот вам деньги, Вера Игнатьевна, на дорогу. Билетик до Москвы я вам куплю, провожу вас. Вы уж извините нас, ради бога.

— Спасибо, но мне неудобно...

— Мы должны помогать людям, вы не смущайтесь. У вас же нет денег, нам все известно. Начальник НКВД Придорогин беспокоится о вас. Подпишите, пожалуйста, заявление, что у вас нет к нам претензий...

—Да, я подпишу, с удовольствием. Меня здесь никто не обижал. Правда, ваша камера сыровата. Но я ведь не спала. Я вам благодарна.

— Вы говорите искренне, Вера Игнатьевна?

— Да, чистосердечно. Здесь меня никто не обижал. Убивали меня там...

— Вы огорчены тем, что у вас разбили скульптуры?

— Мне жалко только Фросю и Трубочиста. Я не смогу их восстановить.

В дверь кабинета постучали просительно:

— Позвольте войти?

— Да, войдите! — разрешил Порошин, пожалев об этом через мгновение.

Прошмыгнув мимо дежурного по горотделу, к Порошину закатился нищий в облике Владимира Ильича Ленина. Не зря Придорогин предлагал несколько раз — пристрелить это наваждение. Неудобно перед людьми, особенно перед гостями города, высокими комиссиями из области и Москвы. С лохмотьев оборванца капала грязь.

— Рабоче-крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, свершилась! — прокартавил торжественно вошедший.

— Очень интересно! — просветлилась Вера Игнатьевна.

— А вы знаете, кто я? — блеснул косовато оком пришелец.

— Да, разумеется, — не осмелилась Мухина назвать посетителя по имени и отчеству.

— А вы, миленькая, задумывались, для чего мы совершили переворот?

— Для ликвидации частной собственности на орудия и средства производства, для установления диктатуры пролетариата, построения социализма, утверждения советской власти! — отчеканил, шутейничая, Порошин.

— И что мы имеем в результате, молодой человек? Вместо социализма — уродливый госкапитализм! Вместо диктатуры пролетариата — тоталитарный режим Сталина. Полный распад экономики, деградация общества. Вы даже меня, Ленина, бьете под зад пинком, бросаете в лужу. Вы уничтожили, расстреляли всех моих соратников по партии, революции. Вы превратили Россию в страну рабов, лжецов, негодяев, кровососов...

— Вы нам надоели, Владимир Ильич. Если вы не раскланяетесь, то через десять секунд сержант Матафонов проводит вас к выходу. Желаю вам всего доброго! — металлически произнес Порошин.

Мухина опять потускнела:

— Если вы позволите, я пойду с ним, товарищ следователь.

— Не возражаю, Вера Игнатьевна, — погрустнел и Порошин.

Ему было досадно, что за все время общения Вера Игнатьевна Мухина даже не поинтересовалась, откуда он родом. Она посочувствовала какому-то придурку, внешне похожему на вождя, но не поблагодарила по-настоящему тех, кто творит справедливость и добро. Порошин купил Мухиной билет на челябинский поезд и предложил Гейнеману пойти на вокзал вместе, чтобы проводить Веру Игнатьевну. Но Мишка от проводов отказался:

— Первый удар кувалдой по голове Веры нанес я, Аркаша.

— Каким образом?

— Она ведь побывала у меня в колонии. Я умышленно показала ей, как мы протыкаем трупы ломами.

— Ты садист, Мишка. Зачем ты это сделал?

— Они, художники, оторваны от жизни, Аркаша. Я окунул Мухину в действительность, в реальность.

— Так можно и убить художника.

— Приходи вечером, Аркаша. Фрося ждет тебя. Там и поговорим о художниках.

— Разумеется, приду. Рискуешь ты, Миша, из-за меня. Вдруг настучит кто-нибудь.

— Извернемся как-нибудь. И есть у меня задумка — освободить Фросю.

— Не думаю, что это возможно, Миша.

— До встречи, Аркаша!

Провожали на вокзал Веру Игнатьевну — Порошин, Функ и Шмель, подошла и Людмила Татьяничева. Шмель ведь не участвовал в разрушении скульптур. И напротив — он загораживал грудью одну из гипсовых фигур. Мухиной показалось, что Шмель пытался спасти Фроську.

— Спасибо вам, в тот страшный час вы были моими единственными защитниками, — благодарила Вера Игнатьевна Татьяничеву, Функа и Шмеля.

— Какие мы защитники? Струсили мы, — вздохнула Татьяничева.

— А комиссия находилась в состоянии коллективного психоза. Как наблюдатель и врач — констатирую, — отметил Функ.

Порошин не знал подробностей события, но рассуждал:

— Виновных, наверно, нет. Стечение обстоятельств, ситуация. Председатель комиссии Коробов — хороший человек, но в искусстве — ни в зуб ногой. Берман испугался, что изваяли врагов народа. Я бы не нашел выхода из такого положения. Сложное время. Обострение классовой борьбы.

Шмель не согласился:

— Врагов народа и надо было разбить. А почему крушили Шатилина, меня, Женю Майкова?

— Я не верю, что Григорий Коровин — враг народа, — сказала Мухина.

— И я не верю! — поддержал ее доктор Функ.

Шмель провоцировал:

— НКВД не арестовывает безвинных.

Порошин пожалел, что взял на вокзал Мордехая. Сексот явно переигрывал, вносил дискомфорт в беседу.

— А вы знали, Вера Игнатьевна, в Москве профессора Порошина? — начал отвлекать внимание Аркадий Иванович от своего верного сексота.

— Кто же не знал в Москве Порошина? — посмотрела пристально Вера Игнатьевна на Аркадия Ивановича. — Но ведь профессора арестовали. Между прочим, вы похожи на него. Наверно, родственник, племянник?

— Я сын профессора Порошина.

— Извините, — замолчала неловко Вера Игнатьевна.

Шмель заповодил своими круглыми ушами:

— Разве ваш батюшка арестован?

— У меня нет о нем никаких сведений.

— Несчастье-то какое, просто беда, — засокрушался Шмель.

Сочувствие Шмеля было настолько слащавым и фальшивым, что вызывало раздражение. Порошин отвел под локоть своего сексота в сторону и дал ему задание:

— Видишь вот там, Мордехай, женщина в мехах?

— Вижу, Аркадий Ваныч.

— Ты знаешь, кто это?

— Известно, сие супруга секретаря горкома партии Бермана.

— Выясни, кого она провожает, о чем говорит? Не спускай с нее глаз, это очень важно, ответственно. В общем покрутись возле нее два-три дня.

Шмель засеменил по перрону, надвинув кепку на глаза, оттопырив еще больше свои уши-лопухи. Он не удосужился даже попрощаться с Мухиной, ушел, как охотничья собака, по следу.

— Какая неприятная личность, — брезгливо поморщился Функ. — У него физиономия подлеца.

Порошин вступился за своего помощника:

— Внешность часто обманчива. Шмель — хороший парень.

— Значит, сын его будет подлецом или внук. Из его рода должно выползти насекомое! — не унимался Функ.

Мухина села в вагон, уехала, не имея никаких претензий к НКВД. Она была приятно удивлена, что в органах есть такие чуткие и вежливые люди, как заместитель начальника милиции Порошин. Про выстрел Придорогина Вера Игнатьевна действительно не помнила. Она его в мастерской тогда просто не услышала — от нервного потрясения. И когда Татьяничева позднее начинала при встречах в Москве напоминать Мухиной о событиях в мастерской, Вера Игнатьевна отвечала честно:

— Я почти ничего не помню...

Порошин проводил Мухину и сразу же вернулся в горотдел. Ему хотелось узнать, как держится на втором допросе Григорий Коровин. Бурдин рассказывал, что Голубицкий подписал признание в сущности без физического воздействия. В крайнем случае — синяков на его теле и лице никто не видел. Бурдин подвесил Голубицкого в камере-тире ногами к потолку, голого. Лейтенант ударил арестованного ребром увесистой деревянной линейки в междуножье всего один раз. Голубицкий завопил, будто с него живого сдирают кожу, заплакал, заскулил:

— Я во всем признаюсь! Я все подпишу!

Арестованные подписывали самые нелепые признания не только потому, что не выдерживали истязаний. Они общались в камерах с заключенными и быстро понимали: отрицание вины ничего не дает, не спасает. К высшей мере наказания приговаривали и тех, кто не признавал себя вредителем, шпионом, врагом народа. И даже напротив, кто помогал следователям, называл побольше сообщников, тот мог остаться в живых, получив десять лет, хотя бы в виде обещания. Терехов и Огородников дали показания на своего начальника Голубицкого. Тяжелые аварии в цехе были, за них надо было отвечать. Огородников ожидал, что начальник цеха быстро докажет несостоятельность обвинений. Он человек умный, грамотный, в почете. И тогда — освободят всех. Терехов чуял — насколько бесполезно сопротивление. Сталевара Коровина и Огородников, и Терехов сначала назвали при вопросе: «Кто ваши друзья, знакомые? С кем проводили вместе выходные дни, выпивали?» Но уже через два часа согласились: Григорий Коровин был членом подпольной организации, имел задание — взорвать мартеновский цех, предварительно сбросив в ковш с расплавленной сталью — директора завода Коробова и секретаря горкома партии Бермана.

В НКВД избивали арестованных не так уж часто. Пушков и Двойников умели уговаривать подследственных, убеждать их в необходимости подписать какое-нибудь признание. Степанов тоже не бил подследственных, он просто не давал им воды, держал их на ногах по двое-трое суток. Круто обращались обычно с упрямцами, гордецами, личностями буйными, которые бросались в драку, оказывали сопротивление, норовили ударить следователя. Григория Коровина привязали к опорной бетонной стойке, колотили, пинали его часа три, пытали электротоком. Дважды он обманывал Бурдина:

— Отвяжите, все подпишу!

Но как только его освобождали от пут, сразу же бросался бешено в драку. Коровин выбил Матафонову зубы, проломил череп Степанову, подбил глаз Бурдину, переломил ребра бригадмильцу Разенкову. И Степанова, и Разенкова увезли в больницу на машине скорой помощи. Коровина оглушили ударом приклада по голове, снова прикрутили колючей проволокой к бетонной опоре.

— Плесни ему водичкой в рыло, — попросил Бурдин сержанта. Коровин очнулся, промычал что-то, попытался вырваться из проволочных вязей, но сил уже не было.

— Ну и вражина ты! — сплюнул Бурдин.

— Я коммунист, — прохрипел Коровин. — А вот вы и есть враги народа. Вы позорите нашу советскую власть!

— Значится, ты большевик? — достал Матафонов из кармана свое надежное оружие допросов: плоскогубцы.

В камеру вошел следователь Двойников:

— У меня два упрямца есть. Пусть поглядят, как вы Коровина щекотите. Может, выводы сделают для себя.

— Веди, поставь их в угол, — согласился Бурдин.

Упрямцами оказались поэт Михаил Люгарин и секретарь горкома комсомола Лев Рудницкий.

— Гляди, морда жидовская, — сказал Матафонов Рудницкому.

— Начинай! — скомандовал Бурдин, охлаждая влажным носовым платком свой подбитый глаз.

Матафонов разорвал на Коровине рубаху, ухватил плоскогубцами кожу возле ключицы, рванул:

— Кто ты, падла? Коммунист или враг народа?

— Коммунист! — не сдавался Коровин.

— Рви у него мясо из подмышек, там больнее, — посоветовал Бурдин.

Поучать Матафонова не нужно было, он знал, где больнее, свирепо рвал кожу с мясом и снова спрашивал тупо:

— Ты кто?

— Коммунист!

— И сдохнешь в обмане?

— И умру коммунистом.

— Дружки твои сознались.

— Вы запытали их, сломили. На оговор толкнули.

— Врешь, Коровин! Мы не пытали их. И пальцем не тронули. У них совесть заговорила. Сами покаялись.

— Сейчас тебя к столбу привяжем, — пугнул Люгарина Бурдин.

У Рудницкого подкосились ноги, упал. Двойников улыбался. Мол, вот — смотрите, упрямцы, что вас ждет. Порошин, проходя мимо дежурного по горотделу, услышал печальную новость: только что в больнице скончался младший лейтенант госбезопасности Степанов.

— Его убил на допросе этот бандит, Коровин, — сообщил дежурный. Аркадий Иванович спустился в подвальное помещение, где допрашивали Коровина, но не узнал его — настолько он был изувечен.

— Кто это? — спросил у Бурдина Порошин.

— Известно кто, Коровин-сволочуга! — продолжал рвать плоскогубцами Матафонов буйного арестанта.

Порошин распорядился:

— Отвяжите его. И ко мне в кабинет. Я сам его допрошу.

— Он же убьет вас, — опасливо засомневался Бурдин.

Аркадий Иванович отобрал у Матафонова плоскогубцы, перекусил ими в нескольких местах колючую проволоку, которой Коровин был привязан к бетонной стойке-опоре.

— Позовите фельдшера, пусть он его умоет, перевяжет. И сразу ко мне на допрос, — обошел брезгливо Порошин липкую кровяную лужу.

К удивлению Бурдина и Матафонова бандюга Коровин присмирел. Он вскрикивал, когда фельдшер прижигал йодом его рваные раны, бинтовал тулово. Матафонов ухмыльнулся:

— Когда пытали молчал. А йодом мазнули — застонал.

В кабинет к Порошину арестованного привели через полчаса.

— Садись, Григорий, — указал Аркадий Иванович на стул. — Хошь закурить?

— Я не курю.

— Твои дела очень плохи, Гриша.

— Чем дела мои плохи?

— Младший лейтенант Степанов умер в больнице. Зачем ты его убил?

— Я его долбанул по башке, штобы отник.

— Ты понимаешь теперь, что вышка тебе обеспечена?

— Значит, судьба такая... Ленку вот жалко. Она у меня на сносях.

— И себя бы пожалел, Гриша.

— В каком таком смысле?

— Все равно тебе умирать. Подписал бы, что Бурдин просит. Что там он требует?

— Будто я хотел мартену взорвать.

— Ну и подпиши.

— Не подпишу, хоть огнем жгите, не распишусь. Не приму напраслину. Срамно. Стыдно будет потом. Чо люди-то подумают обо мне? Не стану я марать себя, помру честно.

Порошин открыл сейф, достал бутылку водки, налил стакан сполна:

— Выпей, Григорий. Наверно, не встретимся больше. Помочь я тебе не смогу. Сам понимаешь.

Коровин выпил водку махом:

— Плесни ишо!

— Пей, — снова наполнил стакан Аркадий Иванович.

Порошин закурил, подсунул пачку с папиросами и Гришке. Он отодвинул курево:

— Нет, вредно для здоровья. И я ж сказал — не курю!

— Значит, вредно для здоровья? — переспросил Порошин.

— Вредно.

— Тебе сколько жить-то осталось, Гриша?

Коровин закрыл глаза, запокачивался, по щеке его скользнула слеза:

— Коль не трудно, Аркадий Ваныч, передайте при случае моей Ленке, што жалею ею, сердце стонет... Ежли родится сын, пущай назовет Григорием. Нету для меня, стало быть, счастливой звезды.

— Моя звезда не лучше, Гриша.

— О Фросе горести?

— И о Фросе.

— А слухи ходют, што это вы ее в тюрьму упрятали.

— И я приложил руку, нечаянно.

С портрета на Коровина смотрел весело Иосиф Виссарионович Сталин. Вождь как бы подбодрял арестованного: мол, держись, будь коммунистом!

— Укол какой-то сонный ваш доктор воткнул, — пожаловался Коровин.

— Морфий тебе ввели, без этого укола ты бы сейчас выл от боли, Гриша.

— Хороший укол, ан боюсь шприца.

Порошин начеркал протокол о смерти Степанова от удара по голове:

— Подпиши, Григорий.

— Ладно уж, подпишу, моя вина.

— Тебе, Гриша, и этого достаточно.

Аркадий Иванович вызвал конвой, отправил Коровина в тюрьму, а сам заторопился в колонию Гейнемана, где его ждали. Там был верный друг — Мишка. Там бедовала Фрося, любовь полынная. А течение жизни изменить было невозможно. И не предвиделось никакого просвета. Порошин шел под ночными звездами и не замечал, что за ним крадется какая-то тень. Привидение это было смертельно опасным. И не было скользящее наваждение человеком, ибо оно увлеклось слежкой и попало под трамвай. Бренчащий трамвай отрезал у тени колесами левую ногу и улетел за поворот. Привидение бросило сердито свою отрезанную часть тела вслед уходящему трамваю, погрозило ему кулаком и вновь запрыгало за Порошиным на одной ноге.

За каждым человеком в жизни всегда крадется тень беды. И у каждого человека есть ангел-хранитель. Порошинский ангел-хранитель был бессилен перед злой тенью.

За неимением квартиры Гейнеман поселился в своем концлагере, в бараке охраны, отделенном колючей проволокой от общей зоны. Сама зона разделялась еще на три участка: мужской, женский и производственно-складской, где находились мастерские, землянки для продуктов, а рядом — загородь для трупов, столовая и санчасть. Женская зона граничила с отгороженным островком, в котором был барак охраны и контора управления. Между мужской и женской зонами лаяли овчарки, стояли на вышках часовые. Колючая ограда женского отделения со стороны барака охраны контролировалась слабо. И в этой загороди было много лазеек. Охранники имели возможность приглашать на ночь заключенных женщин и девиц. Гейнеман смотрел на это сквозь пальцы.

Фроська Меркульева могла бы с легкостью проникать на пятачок, где располагались барак охраны и управление ИТК. Но об этом бы знали все заключенные женщины, а среди них сильна сеть осведомительниц НКВД. Гейнеман поступил хитрее: назначил Фроську на должность уборщицы конторы лагеря, с правом проживания в здании управления. Уборщице полагалась маленькая кладовка, каморка без окна, душная и темная. Но должность была престижной. Уборщицы не спали в клетушке, а барствовали ночами в кабинете начальника колонии, на кожаном диване. Уборщицам лагерного управления перепадало много объедков, а иногда и цельных, довольно дорогих продуктов. На должность поломойки управления ИТК попадали обычно дворянки, графини, княгини.

Днем поломойка выполняла роль кухарки, готовила обед и ужин для начальника колонии, была и рассыльной по территории концлагеря. Гейнеман пристроил Фроську в прислугу, чтобы она могла встречаться с Порошиным. Замышлял Гейнеман устроить Фроське побег. Отношения с НКВД у Гейнемана все время портились, обострялись. И Порошин не мог помочь своему другу. Гейнемана раздражало, что у него в колонии часто «раскрывали» заговоры, подготовку восстаний. Таким образом Придорогин и Соронин выполняли успешно план по количеству арестов, по расстрелам. Однако для уничтожения не брали больных, доходяг, умирающих. Хватали людей, которые нужны были в колонии: врачей, прорабов, специалистов. Брали тех, кого Гейнеман оберегал, выдвигал на какие-то должности. И летели в Москву из НКВД и прокуратуры такие вот письма:

«Совершенно секретно. Спецдонесение. Сообщаю Вам, что органами НКВД вскрыта среди заключенных исправтрудколонии контрреволюционная повстанческая группа. Группа ставила своей задачей свержение советской власти вооруженным путем. Мною дана санкция на арест сорока одного человека этой группы. Непосредственным исполнителем, руководителем этой организации в ИТК являлся Золотовский Израиль Абрамович, 1887 года рождения из гор. Запорожья УССР, из служащих, еврей, в 1937 году привлекался как участник вредительской организации и за связь с троцкистами. Кроме того в этой же ИТК арестовано четыре японских шпиона: Комиков В. И., судимый по статье 162 тройкой, Эльмейд Вольдемар Карпович, судимый по статье 162 «л», Шефф Эйнард Иванович, судимый по статье 116, Юйбауэр Карл Годлобович, судимый по статье 162. Действия их квалифицированы по статье 58-6 УК. Все постановления и справки на них отправлены в Челябинск военному прокурору 85-й стрелковой дивизии.

Прокурор — И. Соронин».

Прокурорский бред о японских шпионах, вооруженном восстании и свержении советской власти был бы забавен, если бы обвиняемых не расстреливали. Но два грузовика с арестованными заключенными уехали в сторону Куйбаса. Исполнение приговора для Золотовского временно отложили. Он томился в тюрьме.

— Золотовский — добрейший и безобидный человек, — вздыхал Гейнеман. — Он всегда был далек от политики, не был знаком ни с одним троцкистом. Кому нужна его смерть? Изя — хороший бухгалтер. Как вы умудрились из него нарисовать руководителя восстания?

— Не знаю, дело вел Пушков. Но они вину признали сразу, без нажима. Даю тебе честное слово — их не пытали, — объяснил Порошин.

Ни прокурор, ни начальник НКВД не понимали, что жизнь и деятельность колонии нуждались в организации. Органы НКВД несколько раз подряд выгрызали всю внутреннюю структуру управления лагерем. Гейнеман метался, все работы останавливались, наступал паралич. Господи, что уж рассуждать о колонии? Придорогин и Соронин умудрились арестовать сразу сорок доменщиков. И одна из домен остановилась, на другой произошла авария.

Отец Гейнемана писал из Москвы: «Миша, что происходит? Может, в органы НКВД пробрались враги народа? Может, они таким образом сеют ненависть к нашей родной советской власти?» На письма отца, на его вопросы Гейнеман не отвечал. И поговорить ему, кроме Порошина, было не с кем. Аркадий за последний год поутратил свой ультрапатриотизм, все чаще задумывался, соглашаясь в спорах с другом. С интересом выслушал он и предложение Гейнемана устроить побег Фроське.

— Как ты, Миша, видишь это в деталях?

— Очень просто. Она выпьет снотворного. Фельдшер у меня из зэков — мой друг. Мы оформим акт о смерти гражданки Меркульевой, вывезем ее с трупами. Ты сделаешь для нее документы, отправишь ее в другой город.

— А вы по ошибке проткнете ей грудь ломом.

— Не шути так мрачно, Аркаша. Фросе ведь нельзя оставаться здесь, она ждет ребенка.

Фроська задумку Гейнемана осмеяла, не приняла план побега:

— Снотворного пить не стану, с мертвяками не лягу!

— Можно вывезти тебя в бочке водовоза, — предложил Гейнеман. — Оформим смерть на другом трупе.

Но Фроська и от бочки отказалась:

— Привезите мне из дому мое корыто. Боле ничего не надо. А как я из колонии исчезну, то уж не ваше дело.

Гейнеман и Порошин в корыто не поверили. Ну, допустим, умеет она фокус продемонстрировать с гипнозом. Обманет одного, другого. Вспорхнет якобы на своем чертовом корыте. А часовые для чего стоят на сторожевых вышках? Они же стрелять начнут. И полетят щепки от корыта. Не очень серьезно, просто шуточки.

— Аркаша, привези мне корыто, — настаивала Фроська.

— Наверно, в корыте высверлены полости, а в них укрыты золотые монеты, — подумал Порошин. — Она подкупит охрану и улизнет.

— Привези ты ей, Аркаша, корыто. Она хоть рубашки стирать нам будет. У нас на всю колонию три тазика, — поддержал Фроську Гейнеман.

Порошин жил в доме Меркульевых, деревянное корыто стояло в сенях, привезти его на машине было не так уж трудно. Но для чего оно потребовалось Фроське? Какая тайна может быть в почерневшей, треснувшей колоде? Аркадий Иванович на другой же день тщательно обследовал корыто, поскоблил торцы и бока, отыскивая тайник. В дереве ведь легко спрятать драгоценный камень: бриллиант, изумруд. Если бы Порошин обнаружил сокровище, он бы передал его Фроське. Но в корыте богатства не содержалось. Оно было вырублено из тополя довольно аляповато и грубо. И потемнело по древности. Возможно, Фроська хотела заполучить этот предмет по мотивам психологическим, чтобы ощутить связь с домом родным.

Аркадий Иванович привез корыто в колонию. И Фроська обрадовалась, устроила стирку. Она установила свое долбленое чудо на два чурбака, во дворе — под окнами лагерной конторы. День был воскресным. Аркадию Ивановичу разрешили отдохнуть. И он впервые явился к любимой днем, не таясь. Она заставила его натаскать воды из пожарного чана, натянуть шнур для сушки белья между двумя корявыми карагачами. Весна была ранней, теплой. Холмистая округа зеленелась травой. Возле загороди из колючей проволоки желтел лепестками подснежник. Порошин видел цветок этот второй раз в жизни. Прошлой весной, когда еще не сошел снег, Фроська нашла такой же подснежник. Но тот цветок был удивителен тем, что вырос под коркой льда. В сугробе была полость с проталиной до земли. Сверху — тонкая, прозрачная линза льда. И под ледяной коркой, как под стеклом в парнике, цвел подснежник. Порошин не мог поверить в такое ухищрение природы, ткнув пальцем в ледяную линзу. Лед хрупнул, рассыпался.

— Зачем ты назлодействовал, Аркаша? Теперь он замерзнет ночью. Погибнет, бедненький, — укорила Фроська.

Порошин не знал названий трав и цветов. И завидовал Фроське, когда она показывала и объясняла ему:

— Медуница, чабрец, болиголов, сон-трава, цветок-одолень, мать-и-мачеха, смертянка, колдуница, синь-трава, солодуха...

В каждом этом названии, в травинке и цветке было больше смысла и значения, чем в таких понятиях, как — мартен, соревнование, социализм, партия, прокуратура... До прозрения Порошину было еще далеко, но разочарование и безверие иногда закатывались в его душу. Подснежник за колючей проволокой бросал в подсознание знаки — немые, но ищущие слово, обретение.

— Каждый цветок, каждая травинка на земле — это божья метафора, — тихо, сам для себя сказал Порошин.

Фроська озолотела за корытом от юного румянца и весеннего солнца. Она стряхнула с рук мыльную пену, выполоскала белье, развесила его для просушки.

— Подснежник, — кивнул на цветок Порошин.

— Тут много подснежников, — вздохнула Фроська. — По всей зоне подснежники.

Из-за колючей проволоки женского отделения лагеря на Фроську и Порошина смотрели с грустью и завистью потускневшие молодицы в отрепьях и чунях. Стирка белья заворожила их. И они, голодные, подавленные безысходностью, думали не о куске хлеба. Они лишены были радости — стирать белье для мужей и братьев, для отцов и детей.

— Белье постирать — счастье, — улыбнулась Фроська.

— Почему там так много молодых? Это же девчонки, дети — всматривался Аркадий Иванович в невольниц.

— Есть и старухи, — уклонилась Фроська от разъяснений. — Одной графине девяносто лет.

— Что она делает?

— Землекопка. А девчонки — дочки врагов народа, вредителей. Из раскулаченных много. Мрут они, как мухи.

Порошина скоробило: какая от них угроза советской власти? Изможденные голодом и горем девочки. Аркадий Иванович отвернулся от забора с колючей проволокой, начал разглядывать корыто. На торце колоды проявился от намокания какой-то рисунок. Резцом или лезвием ножа была вырезана карта незнакомой местности: озерко, три сосны, слий двух речушек, избушка и крест.

— Почему же я не заметил рисунка? Я ведь осматривал корыто внимательно, ощупывал, простукивал.

— Што глядишь? — загородила Фроська торец корыта подолом юбки.

— Меня заинтересовал пейзаж, рисунок на корыте. Уж не карта ли это?

— Угадал, Аркаша: на корыте — указание.

— Я так и подумал. Там, где крест, можно раскопать схорон.

— Да, схорон, Аркаша.

— Могу сказать, что спрятано.

— Попробуй, угадай.

— Там в дубовой бочке пулемет, маузер, патроны.

— Вам одни пулеметы видятся.

— Скажи, что утаено?

— Бочки есть, ты угадал. А пулеметов и маузеров нет. А што укрыто в схороне, тебе ведать не положено. Ты не казак, не нашего роду. И на тебе нет креста.

— А может я в бога верю.

— Што ж молитвы не творишь?

— А я тайно верю. Даже от себя втайне.

— Тайной верой облегчение ищут, а не душу спасают.

— А ты истинно веришь в бога, Фрося?

— Верую истинно.

— Если веришь, зачем сатанинством связана? На корыте летаешь.

— Я, Аркаша, с дьяволом не повязана. Мы по роду колдуньи из третьего круга, из третьего куреня.

— Что означает третий круг? Каковы функции первого и второго круга?

— Первый круг — слуги сатаны, нечистая сила. Второй курень — люди, днем принадлежат богу, ночью — дьяволу. А третий круг — под богом, добро творит, людей исцеляет, тайнами великими ведает, колдовством.

— Неуж, Фрося, ты и взаправду колдунья?

— Колдунья, стало быть.

— И на корыте в самом деле летаешь?

— Ты же сам видел, не единожды.

— Видел, но не верю.

— Ну и не верь, мне от этого ни холодно, ни жарко.

— А карту с твоего корыта срисовать можно?

— Срисуй, Аркаша. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.

Порошин скопировал нарезной рисунок с торца корыта в свою записную книжку, жгло его любопытство:

— Сказала бы, Фрося, что под крестом таится.

— Под крестом нет ничего, крест на камне вырублен.

— Правое плечо креста указывает направление?

— Указывает левое плечо, Аркаша.

— Сколько шагов надо отмерить?

— Не выдам, да и камень ты не найдешь.

— Если не найду, чего боишься? Скажи, что закопано в схороне, в укрытии?

— Там два клада, Аркаша.

— В одном укрыты двадцать бочек серебра и двенадцать золота...

— Да, Аркаша, на этот раз ты угадал.

Порошин оживился искрометно, начал пересказывать давний донос Шмеля, то, что сексот вычитал тайком в рукописной книжице Меркульевых:

— А во втором схороне, насколько мне известно, спрятан кувшин с драгоценными камнями, кольцами, серьгами.

— Откуда тебе это известно, Аркаша? — насторожилась Фроська.

— Я тоже немножко волшебник.

— Ты не волшебник. Тень тебе нашептала. Позавчера на ночь она под трамвай попала. Ногу ей отрезало. Да ить, Аркаша, та тень проклята. Ей никогда не найти казачий клад. И тебя, и Гейнемана тень эта погубит. Она следит за вами.

— Ты, Фрося, имеешь в виду Шмеля?

— Шмеля.

— Шмель — мой сексот, он выполняет мои поручения. Не может он следить за мной. И за Гейнеманом наблюдают сексоты лейтенанта Груздева, а не мои. Мы ведь все под перекрестным наблюдением, система у нас такая. Но ничего серьезного в этом нет. Меня не смущает контроль. Например, в Челябинске я от Федорова поручение имею: наблюдать за Придорогиным. Мы и за прокурором следим, и за секретарями горкома партии, и за директором завода...

— И не противно?

— Работа, служба такая.

— Ты и меня выследил, Аркаша.

— Тебя бы накрыли и без меня, Фрось. Но мы с Мишкой устроим тебе побег, достанем новые документы.

Фроська выплеснула из корыта воду, спросила тихо:

— Как мой дед в тюрьме?

— Бабка Телегина и Починские носят ему передачи. Мне нельзя, Фрося.

— А што с Гришкой?

— Коровина расстреляют. Он убил на допросе лейтенанта.

— Гришку не расстреляют, — расчесывала Фроська гребнем свои золотые струи волос, спадающие волнисто на плечи.

— Почему же не расстреляют? — сорвал травинку Порошин.

— На роду у него не начертано, — обняла Фроська Порошина.

На крыльцо конторы вышел Гейнеман:

— Пойдемте обедать, я плов сварганил.

Гейнеман никогда и никому не доверил бы изготовление плова.

— Хороший плов приготовить может только мужчина! — часто подчеркивал Мишка.

Хозяин выставил на стол бутылку водки, запечатанную сургучом. Выпили, разговорились.

— Недавно был в гостях у Функа, — рассказывал Порошин. — Оказывается, доктор вынес одну гипсовую скульптуру Мухиной: девочка двух-трех лет. Как живая! Я не мог оторвать от нее глаз — завораживает. И сегодня ночью она мне приснилась. Будто бы ожила, спрыгнула с комода, подбежала ко мне и говорит: «Я — Дуня, колдунья!»

— Сон близкий к реальности, — глянул Гейнеман на пухловатый от беременности живот Фроськи.

— У нас будет сын, — снова наполнил чарки Порошин. Фроська блеснула глазом колдовски:

— Нет, Аркаша. У нас будет скоро дочка. И я назову ее Дуней. Будет она похожа, как две капельки воды, на ту гипсовую девочку, которую ты видел у доктора Функа. Считай, што ты уже видел свою дочку.

— Опять мистика? — вздохнул Аркадий Иванович.

— Перестань, — одернул его Гейнеман. — Фрося, погадай нам, предскажи судьбу. А мы запишем в дневник, через несколько лет проверим.

— На чем погадать: на картах, на огне или на воде со свечой? Могу по глазам, по линиям на ладони.

Гейнеман раскраснелся от второй чарки:

— Картам не очень верю. В гадании по глазам и линиям на ладони не вижу волшебства. Мне кажется, что в рисунке глазной сетчатки и на линиях ладоней может природой отражаться предрасположенность... Правда, у меня эта идея на уровне догадки. А вдруг — так оно и есть! Тогда где же волшебство, колдовство? За тысячи лет эти особенности можно изучить, передавать их из рода в род.

— Миша, ты меня потрясаешь. Все рисунки на ладонях и в глазах, на лице я знаю от бабки. А бабка моя — от прабабки. И так вот идет боле тысячи лет. Ин не колдовство это, а приложение к ворожбе. Но я умею и колдовать.

— Поколдуй! — попросил Порошин.

— Занавесьте окна, зажгите свечу, налейте в чашку свежей воды.

Гейнеман принес два байковых одеяла, гвоздочки, молоток, заглушил окна своего кабинета. Порошин зажег свечу, наполнил чашку водой. А сам посмеивался:

— Трубочист предсказывает судьбы без затемнения окон, без воды и свечки.

— Трубочист все видит, все знает. А я открываю будущее токмо через колдовство, через гадание, Аркаша.

Фроська поставила горящую свечку в чашку с водой, распустила волосы, закрыла глаза, забормотала.

— Романтично, под ворожбу не грех и третью чарку осушить, — улыбался Порошин. — Пей, Миша! Не напрягайся!

Гейнеман отмахнулся раздраженно:

— Колдуй, Фрося. Не обращай на него внимания. Скажи, что меня ожидает? Я ведь женился, расписался в загсе.

— Вот это новость! Когда ты успел? На ком ты женился? — удивился Аркадий Иванович.

Фроська открыла глаза — обезумевшей, заповодила ладонями над пламенем свечи:

— Тебя, Миша, окружают черный огонь, черные тени. Тебе надо бежать из города сегодня, сейчас. И мы с Аркашей не будем вместе. Он женится на другой. Он меня бросит...

— Довольно, хватит! — ударил кулаком по столу Порошин, дунув на свечу.

Гейнеман чиркнул спичкой о коробок, вновь зажег свечку.

— Он мне мешает, — сказала Фроська, приходя в себя.

Порошин начал разливать водку:

— Не кликушествуй, Фрося, не порти настроение, мы отдыхаем.

Гейнеман был подавлен:

— А я верю Фросе. Дела порохом пахнут, Аркаша. Сталин поголовно истребляет евреев. Где твой шеф Ягода? Где Фриновский? Арестованы Берман, Френкель, Коган, Рапопорт. Все руководство гулага арестовано. Армия обезглавлена. Казнены Уборевич, Якир, Корк, Эйдеман, Фельдман, Тухачевский... Евреев уничтожают!

Порошин с другом не соглашался:

— Русских арестовано больше. И меня дважды брали. А я на свободе. Значит, есть она — справедливость служения классовым интересам.

— А у меня предчувствия тревожные, — пьянел Гейнеман.

— Я успею тебя предупредить, Мишенька! — хвастался Порошин. — Я все-таки при должности. Как-никак заместитель начальника НКВД. Придорогина, говорят, скоро повысят. Федорова из Челябинска возьмут в Москву, Придорогина — на его место. Я тогда начальником стану. И не выдам я тебя никому!

За окном послышалось урчание мотора. Гейнеман встал из-за стола, откинул одеяло, закрывающее окно:

— Кого там черт принес? Груздев приехал. Матафонов с ним. Это за тобой, Аркашка. Наверно, срочное дело у них. Чепэ, так сказать.

Порошин спрятал недопитую бутылку водки за диван. Груздев вошел строго, козырнул:

— Гражданин Гейнеман, вы арестованы. Прошу сдать личное оружие. Сопротивление бесполезно.

Если хорошо присмотреться, многие люди похожи или напоминают какое-нибудь существо. У Сталина — профиль оптимистической, бодрой крысы. Молотов смахивал на довольного, благополучного бобра. Ворошилов — на симпатичную, хотя и беспородную дворнягу русских деревень. Калинин походил на козла, которому для смеха надели в цирке очки. Хрущев — на подвижного и агрессивно хрюкающего борова. Суслов напоминал ленточную глисту. Жданов — побритого бульдога. Каганович — питекантропа.

Андрей Януарьевич Вышинский — прокурор СССР — не был похож ни на одну зверюшку, ни на одно насекомое. У него было много общего с трактирным лакеем дореволюционного периода, т. е. он все-таки походил на человека. Вышинский понимал, что бог не дал ему осанки, внешних признаков достоинства, внушительного вида, благородства. Однако играют же лицедеи королей. Научиться можно всему. Надо только отработать жест, интонации голоса, позы, управлять выражением лица. Андрей Януарьевич обратился за помощью к Мейерхольду. Выдающийся, модный режиссер ответил с утонченным издевательством:

— Ваше внутреннее содержание, товарищ прокурор, соответствует форме, то бишь внешности. И ничего менять не надо! Нарушится гармония.

Паршивый еврей возомнил, будто нельзя ущемить его за язвительность, иронию. И сам-то на кого похож? На обезьяну! Когда Ежов принес ордер на арест Мейерхольда, Вышинский подписал его с чувством большого удовлетворения и выдал экспромт:

— Мейерхольда надо умейерхольдить!

Андрей Януарьевич гордился своей остротой, повторял ее иногда на пирушках уже по отношению к другим фамилиям:

— И Булгакова, и Платонова потребно умейерхольдить.

Вообще-то Вышинский не был инициатором арестов и злодейских расстрелов. Он вел только крупные дела, исполнял волю Сталина. Лично, по своему начинанию, совершил он, может быть, всего одну-две подлости. Посадил вот соседа-профессора, чтобы захватить у него дачу. Очень уж хороша была усадьба — обихожена, пол паркетный, печь изразцовая. Не дача, а княжеский терем. Вышинский намекнул Ежову наветно, будто профессор заводит часто сомнительные, политически ущербные разговорчики. Соседа-профессора ликвидировали вместе с его женой, детьми и родственниками. Дачу его Вышинский купил по цене символической. Да ведь подобное происходило с другими часто. У многих работников ЦК и НКВД дачи и квартиры из реквизиций.

Дачи хорошо охранялись, была и прислуга. С топорами и лопатами на усадьбах любили повозиться только Молотов и Калинин. Но и они бросили обихаживать свои грядки самостоятельно после ареста их жен. Вышинский подписал ордер на арест жены Молотова с некоторым волнением и трепетом. Если эта злоязычная и волевая баба вырвется из тюрьмы, многим не сдобровать. Но судьбу жен Калинина и Молотова решал Хозяин. И не единолично решал, решение об аресте подписывали все члены Политбюро. Жалкий Калинин поплакал с полгода и смирился, хотя иногда канючил, прося Сталина:

— Ёсиф, отпусти жену! А?

У Молотова, как говорится, ни один мускул на лице не дрогнул. Он не подписал решение об аресте своей супруги. И вопросов никому не задавал, в глаза просительно не заглядывал, оставался таким же спокойным, гордым и независимым. Сталину не удалось сделать из Молотова фигляра, хотя он его и унизил.

Вышинский понимал, что после ликвидации Зиновьева, Каменева и Бухарина самой крупной личностью рядом с Кобой становится Молотов. Умер бы случайно Иосиф Виссарионович — и партию, государство возглавил бы Вячеслав Михайлович.

— Простил бы он меня или нет? Оставил бы возле себя? — вычислял Вышинский. — Меня бы, пожалуй, простил. Я — человек маленький, исполнитель. И я бы ему пригодился, чтобы убирать таких, как Ежов. А може, и не помиловал бы, убрал с глаз, как свидетеля своего унижения, юридического крепителя неправедной воли.

Выбрав удобный момент, Андрей Януарьевич сказал Молотову:

— От меня ничего не зависело.

Вячеслав Михайлович не ответил Вышинскому, будто и не слышал его слов, не заметил извинительного поклона.

— Капля камень точит, — рассудил прокурор.

В судебном процессе над Бухариным Вышинский уже не был простым исполнителем сталинской воли. Он сдавал экзамен на право быть в первом кругу стаи. Андрей Януарьевич был охотником-знатоком, знал много секретов из жизни волков. Их стаи всегда делятся на три круга. Первый круг — это самые сильные и умные звери, дублирующие вожака и в погоне за добычей, и в пиршестве. Почти каждый из первого круга мог стать вожаком. В кругу втором Вышинский видел наркомов, секретарей республик и крайкомов, обкомов ВКП(б), директоров крупных предприятий. Все они были кандидатами в первый круг. Третий круг составляли секретари горкомов и райкомов партии, председатели исполкомов, прокуроры, начальники НКВД и прочая партийная челядь. По законам звериной стаи и жили три круга власти. Впрочем, звериные стаи были мудрее и устойчивее человеческих. Они сохраняли природное равновесие. А стаи человеческие равновесие сохранять не умели. Каждый нарком пытался наращивать силы своей стайки, с тремя своими кругами.

Система человеческих стай в обществе была аномальной, но при сильном и умном вожаке — жизнеспособной, могущей организовать силы народа. А все понятия о равенстве, справедливости, нравственности весьма относительны. Разговоры о равенстве — для романтиков и дураков. Болтовня о свободе — для идиотов. Дай свободу народам нищих стран. И народы взбесятся, передерутся, начнется хаос. Уровень свободы соответствует уровню экономического развития. Свобода и демократия не могут восторжествовать в слаборазвитой стране. А там, где нет свободы, важно делать правильные ставки.

Неудачник и демагог Бухарин всю жизнь делал ошибочные ставки, опаздывал с правильным выбором. Он пропагандировал и доказывал необходимость репрессий, расстрелов, когда Ленин уже понял всю бесперспективность военного коммунизма. Бухарин носился с нэповщиной, экономическими законами, когда Сталин отказался от этого пути окончательно. Бухарин полагал, что Коба в 1934 году рухнет. И пытался подлить масла в огонь. Самый сильный удар по Сталину он нанес, когда огласил его высказывание: «Мы с тобой — Гималаи, а остальное — пигмеи».

Сталин предлагал Бухарину вторую роль, возводил его до «гималайских высот политики». А Николай Иванович предал Кобу. Бухарин рассчитывал, что после его обличения «пигмеи» сметут Сталина. А делегаты партийного съезда и впрямь оказались пигмеями, побоялись выступить открыто против генсека. Иосиф Виссарионович выстоял, а от своих слов «о Гималаях и пигмеях» — отказался. Мол, я такого не говорил! И после этого Бухарин еще полагал, будто выживет, останется в стае. Волк укусил вожака, хотел вцепиться ему в горло мертвой хваткой, но был отброшен. И пришлось ему ползать, предавая Зиновьева, Каменева, Рыкова, не надеясь остаться в первом кругу стаи, лишь бы просто сохранить жизнь, хотя бы в опале, на задворках.

Бухарин начеркал поспешно письмецо Ворошилову: «Каменев омерзительнейший из людей, падаль человеческая... Что расстреляли собаку — страшно рад». Николай Иванович, разумеется, слова сии адресовал не Клименту Ефремовичу, а Сталину. Но Иосиф Виссарионович подхалимаж и суетливую подлость оценивал не так уж высоко, не забывал обид, не прощал предательства.

— Если Каменев — собака, то Бухарин — помесь шакала и свиньи, — сказал Сталин Ворошилову.

Вышинский проведал о высказывании Сталина и на суде назвал Бухарина перед всем честным миром — «помесью шакала и свиньи». Иосиф Виссарионович не возразил против такого заимствования. И у Молотова появилась в глазах теплинка. Своей деятельностью, ретивостью Андрей Януарьевич возвышал Вячеслава Михайловича, выводил его окончательно на второе место в партии и государстве. А благорасположение Молотова гарантировало безопасную жизнь, вхождение в первый круг стаи, в крайнем случае — приближение к нему.

Андрей Януарьевич думал, что он похож на волка, такое сопоставление было ему по душе. Просматривая спецпочту, он вспоминал рассказ Ежова о том, как жалко и трусливо умирал Бухарчик. Николай Иванович не мог даже выйти из тюремной камеры, у него подкашивались ноги. К месту казни его пришлось тащить на носилках. Бухарин повизгивал по-бабьи, плакал, бормотал что-то невнятное о верности революции, красному знамени, Ленину, просил свидания с Кобой. Погибать ему, конечно, было тяжело: жена молодая! И не имел на всякий случай яду.

Вышинский всегда имел при себе ампулу с цианистым калием. И расспрашивал Ежова, как ведут себя в последние минуты приговоренные к смерти. Ежов рассказывал с удовольствием, он был циничен и глуповат:

— Умирают по-разному, Андрей Януарьевич. Некоторые из комсомольцев и военных брыкаются, не подписывают признаний. Косарев следователя чуть не убил. Блюхер сопротивлялся отчаянно, глаз ему выбили при допросе, ребра переломали. Приходится кой-кому раскаленный железный прут в задний проход втыкать... десна электродрелью сверлить.

— Помилуйте, Николай Иванович! Но после такого приема человек не выживет, умрет.

— Дня три-четыре может прожить, потом заражение крови начинается, агония. Зато уж ничего не скроет, во всем признается.

— Вы и Ягоде это самое... раскаленный прут вводили?

— Не было такой необходимости. Ягода подписал все, что от него требовалось. Единственное, чего он просил, мы ему давали без ограничений: морфий. Он ведь наркоманом был. И под действием наркотиков умирать очень легко.

— Что он сказал перед смертью?

— Мавр сделал свое дело, мавр должен уходить. И подмигнул мне так по-дьявольски...

Вышинский раздумывал: «Неужели мы мавры? Нет, мы необходимы Хозяину. А Ягода не выполнял свою миссию, евреизировал кадры НКВД. Генрих надеялся на свое породнение с семейным кланом Свердлова. Зыбкая это основа».

Спецпочта прокурора СССР состояла из пакетов с докладными от областных и районных прокуроров. Много было и жалоб якобы на несправедливые приговоры. Жалобы Вышинский не рассматривал, они отсеивались к заместителям, в отделы. Рассматривая донесения, Андрей Януарьевич остановился на знакомой фамилии:

«Совершенно секретно. Спецдонесение. Сообщаю, что прокуратурой и органами НКВД гор. Магнитогорска вскрыта повстанческая контрреволюционная организация, состоящая из командного штаба ИТК, а также из заключенных. Группа создана бывшим начальником штаба ИТК Гейнеманом, который завербован бывшим секретарем горкома Хитаровым. 29 апреля 1938 года мною дана санкция на арест членов этой группы, обвиняемых по статье 58-2, 6, 9, 11 УК: на помощника начальника ППЧ — Иванчука, начальника 8-го участка — Петрова, начальника 5-го участка — Бажутина, начальника ППЧ МИТК — Варенникова и на трех заключенных: бригадира Хобарова, из кулаков, отбывал наказание по статье 136 УК, бригадира Бармина и др. Группа проводила контрреволюционную, диверсионно-вредительскую работу на магнитогорском комбинате и строительстве. Умышленно снимали рабочую силу с важнейших объектов, организовывали разоружение кранового хозяйства на комбинате. Целым рядом действий сознательно провоцировали недовольство заключенных.

Прокурор города — И. П. Соронин».

На отдельно приложенном листе городской прокурор сообщал дополнительные данные о безобразиях: «Гейнеман превратил колонию в публичный дом для работников НКВД. Заключенных девиц он отдавал на ночь для разврата работникам госбезопасности. Так, например, заместитель начальника НКВД Порошин А. И. сожительствовал систематически с заключенной Меркульевой, распивал там водку, занавесив окна в дневное время для темноты».

Заштатный прокуроришка беспокоил Вышинского подозрениями и жалобами то на Завенягина и Коробова, то на местного начальника НКВД Придорогина. Вышинский передавал кляузы Соронина — Николаю Ивановичу Ежову. Мол, разберись, жалуются на твоих людей и на тех, чью деятельность я не проверяю.

Ежов встретил как-то случайно в приемной у Сталина — Авраамия Павловича Завенягина, заинтриговал его:

— Хошь, покажу тебе доносы? На тебя поклепы, Авраамий!

— Любопытно.

— Загляни ко мне часика через два.

Завенягин зашел к Ежову, с полчаса читал письма Соронина, Придорогина, каких-то осведомителей — Шмеля, Печенкина, Жулешковой, Лещинской... Но страшнее всего были выдержки из показаний арестованных руководителей, партийных работников. Все они показывали, будто были завербованы в антисоветские организации лично Завенягиным. Авраамий Павлович отбросил с отвращением писульки мелких доносчиков, а бумаги, подписанные Сорониным и Придорогиным, аккуратно сложил в стопочку:

— Они и есть фактические враги народа, — сказал он Ежову. — Угробили сотни лучших специалистов. Там же завод лихорадит, выпуск металла сократился. Урон страшный! Они обезумели и вышли из-под вашего контроля. Начальника цеха Голубицкого они не имели права брать без визы Вышинского. Если уж бороться с вредителями, то в первую очередь надо посмотреть на них.

— Что ж ты не просигнализировал? — сокрушенно покачал головой Ежов.

Когда Завенягин ушел, Ежов позвонил Вышинскому:

— Януарьич, у меня достоверная и важная информация.

— О чем?

— Твой прокурор в Магнитке — враг народа! Ну и мои кадры там замешаны. Я комиссию направлю туда. Ты мне заверь несколько ордеров на аресты.

— Нет проблемы, можешь взять там всю мою прокуратуру.

— Мы и начальника НКВД ликвидируем. Завенягин считает, что он враг народа.

— Ты имеешь в виду Придорогина?

— Януарьич! Ты знаешь мои кадры?

— Я знаю даже о том, с кем спит заместитель начальника НКВД в Магнитогорске Порошин.

— И с кем он спит? У меня такой информации не имеется.

— Там начальник лагеря устроил в колонии публичный дом. Твои молодцы развлекаются с девицами, осужденными по 58-й статье.

— Спасибо, Януарьич, за сигнал. Я их всех там в порошок сотру. Я им воткну по раскаленному пруту в каждую задницу.

— Ну, ты не торопись, проверь информацию.

— Проверим.

В кабинете Ежова, слева от его стола, висела карта страны, где многие города были обозначены маленькими красными флажками: гнезда контрреволюции. Крохотный красный флажок с иголкой вместо древка втыкался на карте лично Николаем Ивановичем. И далеко не по пустякам, а только в том случае, когда врагами народа оказывались работники НКВД, прокуратуры, партийных органов. Ежов нашел точку с надписью «Магнитогорск» и вонзил в карту красный вымпелок. Далекий и прославленный в прессе город начинал привлекать внимание. Там найден на кладбище склад оружия: пулемет, маузер, патроны. У старика, казачьего офицера, который прятал пулемет, хранились фотокарточки Блюхера, братьев Кашириных. В Магнитке раскрыта организация «Польское войско», повстанческие сотни в колонии. Арестована банда сосланных махновцев за рулями грузовиков — под руководством эсера Сулимова. И в НКВД кадры грязные. Затаился там заместителем начальника милиции некий Порошин — сынок одного арестованного профессора, лютого врага партии, советской власти. Пребывающий в лагере бывший профессор Порошин переправил недавно каким-то образом письмо Вячеславу Михайловичу Молотову. Когда-то Молотов лечился у профессора. И, видимо, на этом основании ученый муж считает необходимым направлять свои клеветнические послания непосредственно Вячеславу Михайловичу:

«Уважаемый господин Молотов! Практика показала, что задуманная Вами реализация социалистической утопии — проваливается. Вы бросили в тюрьмы и концлагеря миллионы людей. Сначала большевики уничтожали дворян и буржуазию, купечество. Затем казачество, духовенство, крестьян, ученых. Но государство не сможет существовать без купца, без культуры торговли. Купец по Вашим понятиям — спекулянт, преступник. А на самом деле купец лишь посредник между спросом и предложением. Экономика должна работать автоматически — по законам рынка. Вы же создали систему принуждения и распределения. Эта система убивает заинтересованность в труде, в техническом и научном прогрессе. Ваш эксперимент неминуемо кончится крахом. Теория классовой борьбы — это теория коллективного людоедства. Правильнее было бы предать Маркса проклятию, а труп Ленина сжечь и выстрелить его пеплом из пушки в сторону зарубежья. А Вы забальзамировали этого негодяя как фараона. Репрессии и расстрелы Вам необходимы, чтобы народ пребывал в рабстве. Ваши палачи добрались до рабочего класса, членов ВКП(б), военной, промышленной и партийной элиты. Все злодеяния по разрушению России осуществлены Лениным и евреями. Только вторжители, наемники, евреи и большевики были способны на такие апокалиптические разрушения. Но меня радует, что Вы начали пожирать самих себя. Как сказано в Священном Писании: «За то, что они пролили кровь святых и пророков, ты дал им пить кровь. Они достойны того... И они кусали языки свои от страдания».

В Магнитогорске были обнаружены листовки примерно с таким же содержанием. Может быть, профессор пописывает, а его сынок распространяет тексты, прикрываясь формой работника НКВД? И почему у профессора Порошина там много энергии? Где он находится: на курорте или на лесоповале? Какие у него есть родственники? В каких городах проживают? На каких должностях трудятся?

На все эти вопросы Ежов пожелал получить обстоятельные ответы. И получил их без промедления. Профессор Порошин лесоповалом не занимается, а возглавляет санчасть в норильском концлагере у Завенягина. Ученого мужа должны были расстрелять в одной группе с Мильчаковым. Но Завенягин сохранил им жизнь. Жена профессора проживает в Москве, имущество и квартиру у нее не реквизировали. Сынок профессора Порошина процветает на должности заместителя начальника НКВД в Магнитогорске.

В епархию могущественного Завенягина Ежов вторгаться не стал. А по остальным вопросам решение принял: «Жену профессора Порошина арестовать, имущество и квартиру реквизировать. И сделать по линии кадров запрос. На каком основании в Магнитогорске занимает должность заместителя начальника НКВД сын врага народа Порошин Аркадий Иванович?»

Ежов помнил по одному из совещаний капитана Придорогина, его коричневые костлявые руки, сабельный шрам на лице. Рубака — времен гражданской войны. Вероятно, дурак. Но Завенягин назвал его врагом народа. За плечами Завенягина — фигура Молотова. К Вячеславу Михайловичу Ежов испытывал почтение. Он был для Ежова почти на одном уровне с Хозяином, а по-человечески даже выше, потому как — личность с достоинством, независимая, себе на уме.

Как и Вышинский, Ежов боялся, что в случае смерти Сталина Молотов станет Хозяином. Молотов заставлял думать о Молотове. Такой способности не было ни у Ворошилова, ни у Жданова, ни у Кагановича... У Молотова всего один друг — Завенягин. Удружив Авраамию, можно заработать расположение Вячеслава Михайловича. Завенягину крепко насолили прокуроришка Соронин и рубака Придорогин, больно уж оскорбительны и коварны их доносы. Придорогин и Соронин — мелкие сошки, пешки. Надо ликвидировать их так, чтобы об этом знал Завенягин.

Торопиться Ежов не стал. В Магнитке княжила крупная личность: директор металлургического завода — Павел Иванович Коробов. Авторитет у него был поменьше, чем у Завенягина. Но было и преимущество: всю семью Коробовых опекал сам Сталин. Как же относился Коробов к своему местному прокурору Соронину и начальнику НКВД Придорогину? Может, они собутыльники, дружки? Возможно, Коробов вовсе не разделяет мнения, которое высказал Завенягин. Такой информацией Лубянка не располагала.

Ежов навел справки: как часто бывает в столице Коробов, кроме тех совещаний, пленумов и сессий, о которых известно всем. Оказалось, что директор магнитогорского металлургического завода в данный момент находится в Москве, проживает в гостинице, в одном номере-люксе с Авраамием Завенягиным.

— Фиксируйте все их разговоры! — дал команду Ежов.

Специалистам Ежова удалось подслушать и записать всего лишь часть одной беседы:

— Завтра я вылетаю в Норильск, Павел. Вечер у меня свободный. Пойдем со мной в гости.

— Компания интересная? Кто тебя пригласил?

— Вера.

— Какая Вера, Авраамий?

— Мухина.

— С Мухиной я встретиться не могу.

— Почему?

— Стыдно, Авраамий.

— Между вами пробежала черная кошка? Вы поссорились? Ты нахамил?

— Хуже.

— Не морочь мне голову, Павел, рассказывай.

— Она же приезжала к нам в Магнитку, Авраамий.

— Что из этого следует? Ты ее плохо принял, обидел?

— Если бы просто плохо приветил. Если бы просто случайно обидел. Я не смогу посмотреть ей в глаза. Я виноват, я очень виноват.

— Ты извинись, Павел. Она простит, ты не знаешь Веры.

— Моральное право надо иметь. Моральное право, чтобы попросить прощения. У меня такого права нет. Нет права даже встать на колени. Нет и не будет.

— Никогда не думал, Павел, что ты способен на мелодрамы.

— Это не мелодрама, это трагедия.

— Не поверю, Павел.

— Ладно уж, расскажу: приехала она, вылепила из гипса статуи. А мне сообщили из НКВД, из прокуратуры... Мол, Мухина изваяла врагов народа. Все ее прототипы арестованы. Представляешь? Я был председателем комиссии по оценке ее скульптур. Господи, что я в этом понимаю? Показались мне все мухинские скульптуры ущербными. И дал я указание — разбить кувалдами всю ее гипсовую лепню. Соронин и Придорогин спровоцировали меня. Затмение на меня навалилось. Враги они — Соронин и Придорогин. У меня завод на грани остановки от их арестов дурацких. Я Сталину скажу завтра об этом. Ежова надо судить. Он превратил НКВД в банду террористов.

...На этом запись разговора между Завенягиным и Коробовым обрывалась — по техническим причинам. А может, они заподозрили что-то, испугались, замолчали. Николай Иванович Ежов прочитал спецдонесение несколько раз. Если Коробов пожалуется Сталину, что изменится? Ничего особенного не произойдет. Репрессии, ужесточение борьбы с вредителями и врагами народа проводились по личному указанию Иосифа Виссарионовича. Возможно, допускались кое-где перехлесты. И все же неприятно, что кто-то будет жаловаться, подрывать авторитет НКВД.

Ежов достал из ящика стола пузырек с репейным маслом, накапал на ладонь, смазал волосы, тщательно причесался — с прямым пробором. Надо было каким-то образом нейтрализовать Коробова, смягчить его. На прием к Хозяину он явится через три часа. Можно с ним встретиться как бы случайно, поговорить по-дружески, душевно.

И Коробов столкнулся с Ежовым возле приемной Сталина.

— Здравствуйте, Павел Иванович, рад вас видеть, — крепко и улыбчиво пожал Ежов руку директора магнитогорского завода.

— Здравствуйте, — холодно ответил Коробов.

— Как у вас дела, Павел Иванович? Зашли бы ко мне, поговорили. Мне посоветоваться с вами необходимо.

— По какому вопросу?

— Вопросов много. У нас диапазон интереса широк. Экономика, промышленность тоже в поле нашего зрения. А завод ваш перестал расти, сбои. Захромал металлургический гигант. Конечно, главная причина — в сокращении капиталовложений. Но есть ведь и другие причины, наверно. Я вот информацию имею, чутье мне подсказывает, что ваше местное НКВД перегибает палку, вырубает у вас лучшие кадры, специалистов. Враги народа пробираются и в НКВД, и в прокуратуру.

— С этим полностью согласен, — потеплел Коробов.

— А как вы относитесь, Павел Иванович, к вашему прокурору Соронину, к начальнику НКВД Придорогину? У меня лично ощущение, что они вредители.

— Хуже вредителей.

— Почему же вы не сигнализировали, Павел Иванович? Мы ведь на вас надеялись. В Магнитке вы — хозяин!

— Я обращался к Меркулову, к Вышинскому.

—А обо мне забыли, Павел Иванович. Я бы помог вам сразу. Для меня ваше слово повыше мнения Вышинского. Давайте дружить. А с Придорогиным и Сорониным мы разберемся. Уничтожим их, как бешеных собак.

Коробов зашел в кабинет Сталина, не зная, о чем говорить. Претензии к Ежову отпали сами собой. Остался один вопрос: о капиталовложениях.

В любом столетии, при любой тирании — много счастливых из люда простого. В первомайской колонне не было хмурых лиц. В мире улыбок, цветов, знамен, лозунгов и надежд единились люди по своей мере радостные и счастливые. Кто-то получил квартиру и справил новоселье. Металлурги и строители только что продырявили орденоносно лацканы своих пиджаков. После отмены карточек можно было купить и хлеб, и сахар, и масло. Рождались здоровые и крикливые детишки. В одной из колонн дед ликовал, ибо вчера только выбросил развалюхи-чуни, приобрел сапоги. Женщины зацвели: в канун праздника ситцем и сатином забогатели. Молодежь от весны искрилась. Площадь заводоуправления торжествовала трибуной кумачовой. На трибуне возвышались — директор завода Коробов, секретари горкома партии, глава строителей Гуревич, сталевар Грязнов, прокурор Соронин, начальник НКВД Придорогин. И все кричали неистово, от всего сердца:

— Ура! Да здравствует товарищ Сталин!

Но по этой же жизни протекала черная река, на которую никто не хотел смотреть. И кто попадал в нее, тот исчезал или погибал в мучениях. Через две недели после первомайской демонстрации в мартеновском цехе состоялось комсомольское собрание, на котором обсуждалось персональное дело Лены Коровиной. Комсорг Максим Оськин вел собрание плохо, выступил сумбурно. Слово взял присутствующий на собрании член горкома комсомола Михаил Разенков:

— Товарищи комсомольцы! Весь советский народ объединился под знаменем Ленина, под руководством партии и великого вождя товарища Сталина. Но мы должны быть бдительными. С победой социализма классовая борьба обостряется. В наши пролетарские ряды проникают вредители и враги народа. Взять к примеру ваш коллектив. Проглядели вы, товарищи. Молодой сталевар Коровин, которого вы рекомендовали в партию, оказался убийцей, злейшим врагом советской власти. А его молодая жена, гражданка Коровина, до сих пор у вас числится в комсомоле. Но какая же она комсомолка? От мужа-врага она не отреклась, на первомайскую демонстрацию не пошла. Так сказать, проигнорировала международную рабочую солидарность. Имеет ли Коровина моральное право находиться в героических рядах ленинского комсомола? Не имеет она такого права!

На собрании присутствовали Марина Олимпова и Партина Ухватова. Комсомольцы явно жалели Ленку Коровину, молчали, не знали, что сказать. Положение спас Разенков:

— Предлагаю прекратить обсуждение. И поставить вопрос на голосование. Мы единогласно исключим гадюку из своих рядов.

Партина Ухватова бросила реплику:

— Если бы моего мужа арестовали, я бы пришла в НКВД, попросила наган и без малейшего сожаления расстреляла врага народа.

— Потому у тебя мужа и нет! — хохотнул какой-то несознательный комсомолец.

Марина Олимпова обращалась к собранию:

— Товарищи! Выступайте активнее. Мне материал надо делать для радио.

— Промеж прочим, товарищ Олимпова, ваш муж Гейнеман тоже арестован недавно, — опять выкрикнул кто-то.

Партина Ухватова постучала карандашом по графину:

— Не возводите клевету, товарищи. Марина давно почувствовала в своем супруге потенциального врага народа. Она выгнала его из квартиры. И написала заявление в НКВД, прокуратуру. В сущности, Марина и разоблачила замаскированного изменника родины. Всем нам надо брать пример с Мариши Олимповой.

Лену Коровину исключили из комсомола почти единогласно: при трех воздержавшихся. В числе тех, кто не поднимал руку за исключение, был и комсорг Оськин. Он сделал вид, будто что-то читает, записывает. Разенков внес еще одно предложение: ходатайствовать перед администрацией об увольнении с работы лаборантки Коровиной.

— Может быть, мы попросим перевести Лену в уборщицы, понизим ее в должности, — неуверенно произнес Оськин.

— Жене врага народа нельзя доверить и метлу! — жестко воспротивилась Партина Ухватова.

Удары судьбы обрушивались на Лену со всех сторон. Ее исключили и с вечернего факультета в институте. Студенты сначала пытались защитить Леночку, но после выступления Лещинской смолкли. Лещинская вскрыла вражескую суть однокурсницы:

— Кого вы защищаете, товарищи комсомольцы? Коровина — антисемитка! Она меня обозвала жидовкой, при свидетелях! А евреи дали миру Маркса, Эйнштейна, Ленина.

— Разве Ленин из евреев? — глупо спросила Лена.

— Не будем обсуждать этот вопрос, — навела порядок преподаватель Жулешкова. — Давайте говорить по существу. Коровина, безусловно, с душком.

— Все вы пресмыкающиеся, ящеры! — вспыхнула гневом Лена.

— Вот и слетела с нее маска! — визгнула Лещинская. В деканате разговор был коротким:

— Возьмите свои документы. И больше здесь не появляйтесь.

Лена дерзила:

— Этот институт — вовсе не институт, а инкубатор по выпуску подлецов, идеологических инвалидов и негодяев от патриотизма!

Жулешкова хрустнула пальцами:

— Еще вчера вы имели другое мнение. Бедная страна, где люди меняют свои взгляды, как носовые платки. Я не разделяю ваших воззрений и абсолютно не приемлю вашей морали.

Из квартиры Лену Коровину и Эмму Беккер выселяли в один день. После ареста мужа — Виктора Калмыкова — Эмма не падала духом, не паниковала:

— Виктора освободят. Он же у меня патриот. Произошла какая-то ошибка. Да и твой Гришка — горлан, коммунист. Все хорошо будет, Леночка.

Квартиры Коровиных и Калмыковых были в одном подъезде, на одном этаже. Выселяли их днем, не таясь. Матафонов вытолкнул Эмму в кухонном халатике:

— Пшла, жидовка! Не пузыри гляделками. Все твое имущество конфисковано. Дуй, пока не пнул под зад.

И Лену выгнали в одном платье, не позволили взять даже полушалок и поношенное демисезонное пальтишко, ключи от квартиры отобрали.

— А куда мне пойти? — заикалась Лена, обращаясь к сержанту.

— Нас энто, милая, не касается, — беззлобно ответил Матафонов. — Скажи слава богу, што тебя самуе не загребли.

Сержант отдал Леночке только куклу. Не понравилась она Матафонову. Большая деревянная кукла.

— Ты, гляжу, затежелелая. Кукла тебе пригодится, возьми. А все другое отдать — нету у меня прав.

Куклу вырезал из березового полена Григорий. Руки и ноги у нее были укреплены подвижными шарнирами, которые управлялись хитроумным пружинным механизмом. Полешко Гриша внутри высверлил, там скрывалась машина из часовых шестеренок, пружин и рычагов. Кукла по росту — выше табурета. Она при заводе ключом ходила, опираясь на трость, подволакивая по очереди то одну, то другую ногу. У куклы открывался и закрывался рот, моргали глаза, поворачивалась голова, украшенная шляпой-цилиндром. Кукла напоминала Трубочиста, была похожа на него. Но именно к этому и стремился Коровин, когда вырезал куклу, раскрашивал ее, шил для нее одежду и обувку.

Леночке очень нравилась эта кукла, и когда Гриша бывал на работе, она заводила деревянного Трубочиста, любовалась и даже разговаривала с ним. С Ильей Бродягиным, живым Трубочистом, Коровины дружбу не водили. Лена вообще не знала его. Да и Гриша встречался с ним всего три-четыре раза, на сеансах — в мастерской у Мухиной. Трудно сказать, почему Коровин вырезал из березового полешка именно Трубочиста, а не какую-нибудь другую фигуру. Может быть, он просто казался забавным. А возможно, действовали силы иррациональные.

Лена вышла из подъезда с куклой. Над городом сгущались тучи, падали редкие, крупные капли дождя. На балкончике соседнего дома сидела в шелковом цветастом халате Жулешкова. Мордехай Шмель подавал ей чай на подносе, истекая истомой. Они посмотрели на Лену с утонченным, интеллигентным злорадством.

— Разве я виновата перед ними? Разве я им делала зло? Почему они меня так ненавидят? — спросила Лена у куклы.

Деревянный Трубочист повернул голову, глянул на балкончик, где чаевничали Жулешкова и Шмель.

— Они рождены для зависти, ненависти, глумливого мельтешения. В них тлеет черный огонь, — шепнул Трубочист Леночке.

Лена не удивилась, что с ней заговорила кукла. Она думала о другом. Ей обостренно захотелось увидеть вместо Шмеля и Жулешковой два черных, обугленных трупа. Трубочист вскинул к небу свою игрушечную тросточку:

— Я исполню твое желание!

И в этот миг раздался электрический треск, ветвистая молния из лохматого облака ударила в балкончик, где сюсюкались Жулешкова и Шмель. Они вспыхнули синим пламенем, забились конвульсивно, хватаясь друг за друга. Душераздирающие вопли их заглушил грохот грома. И через несколько секунд на балкончике задымились в страшных позах два обгоревших трупа. Фарфоровые чашки с блюдцами упали на тротуар, разбились.

— Что ты натворил? Я не просила тебя делать зло. Я только подумала! Оживи их, если сможешь! — затормошила Лена куклу.

Деревянный Трубочист поймал тросточкой синюю струйку хлынувшего дождя, скрутил ее в клубок и бросил на балкон, где смрадили два мертвых тела. Трупы поднялись, отряхнулись, метнулись испуганно через балконную дверь в свою квартиру. На город обрушился ливень, сто молний и сто громов. Прохожие скрывались от ливня под навесами и в подъездах, старушки крестились при каждом раскате грома. А босоногие девчонки и мальчишки прыгали под струями дождя, кричали от восторга. Они были счастливы от ливня, детства, шлепанья босыми ногами по лужам. Счастливы — от своих веснушек, съеденной краюхи черного хлеба, от незнания — сколько в мире зла и жестокости.

Стайку мальчишек и девчонок привлекала блаженная, идущая под проливным дождем посреди улицы с куклой в руках. Дети никогда не видели такой большой и забавной куклы. Она вертела головой, взмахивала тросточкой, подмигивала.

Приютила Лену бабка Коровина.

— Мож, с работы-то не уволют? — спрашивала она.

— Велено завтра явиться за расчетом, — всхлипывала Лена.

Порошин помог Леночке записаться на прием в военюристу, приехавшему из Челябинска. Запрещалось это инструкцией, но Порошин уговорил начальство:

— Она не верит ничему. Надо убедить ее фактами, чтобы в народе о нас не говорили плохо.

Военный прокурор 85-й стрелковой дивизии не любил Магнитку, боялся этого города суеверно. Лысенький, усталый, он был невезучим в жизни. И не помнил ни одного приезда в этот город, приезда, который обошелся бы без наваждений и приключений. То портфель украдут, то суп с тараканами поднесут, то призраком перепугают. Вчера вечером прокурор вышел из ресторана, а навстречу ему — Ленин. В лохмотьях, одна штанина по колено оторвана. Но сомнений не могло быть — Владимир Ильич. Военюрист попятился, хотел крикнуть на помощь милиционера, но голос пропал, из горла вырвался сип. Ноги дрожали.

— Вы знаете, кто я? — крутнул Ленин пуговицу на кителе прокурора.

— В некотором роде... Но этого не может быть, вероятно, я выпил лишнего, переборщил, так сказать.

— В такое сложное, ответственное время вы позволяете себе пьянствовать? — строго спросил призрак.

— Прошу прощения, Владимир Ильич. От усталости, от перенапряжения.

— Это же моральное разложение! Я с утра ничего не ел, маковой росинки во рту не было. А вы нализались, как свинья! — угрожающе оторвал пуговицу у прокурора нравоучитель.

— Вероятно, вы нуждаетесь в помощи? — заискивающе спросил военюрист.

— Да, несколько червонцев мне бы не помешали. Я полагаю, что вы могли бы пожертвовать их для вождя мирового пролетариата.

— Безусловно, для меня это не составит затруднения, — отсчитал прокурор грабителю сорок рублей.

— Не кажется ли вам, сэр, что нужно добавить еще один червонец на нужды международного коммунистического движения? — поднял вопросительно бровь Владимир Ильич.

Военный прокурор отдал безропотно еще десять рублей и зашагал торопливо через площадь в сторону гостиницы, радуясь, что бандит не вырвал у него из рук бумажник, туго набитый красными тридцатками. Звонить в милицию военюрист не стал. Возник бы вопрос: почему он не применил личное оружие? У прокурора был браунинг. Но бандюга ведь мог отобрать пистолет. И прокурор беспокоился за оружие больше, чем за бумажник с деньгами. Слава богу, все обошлось на уровне благотворительности.

— Вчера я помог одному бродяге, дал ему полета рублей. Симпатичный такой нищий, на Ленина похож, — похвастался военюрист в НКВД.

— Известен такой, — улыбнулся Придорогин. — Он псих.

Что-то многовато в Магнитке психически больных. Военный прокурор не поддержал обвинения, предъявленного Трубочисту. Во-первых, не было вещественного доказательства. Загадочно сгорела антисоветская картина с изображением в аду Маркса, Энгельса, Ленина, деятелей партии и советского государства. Предположение о том, что художник добавлял в краски самовозгорающийся фосфор, интересно, но не имеет логической обоснованности. Живописец мог таким образом спалить свою квартиру. Сомнительно и заключение о том, что было нарисовано на полотне. До Челябинска дошел слух про то, как обвиняли Мухину за шарж Лепешинского. Там ведь тоже местные неучи увидели Маркса. Во-вторых, самодеятельный художник, именуемый Трубочистом, пребывал трижды в психиатрических больницах. Поэтому его дело вернули на доследование. Голубицкого и Гейнемана отправили в челябинскую тюрьму. Остальных, в том числе сталевара Коровина и одноглазого старика Меркульева, приговорили к высшей мере наказания с исполнением приговора по месту жительства. О чем же говорить с женой Коровина, которая просится на прием?

— Пропустите! — подал знак часовому военюрист. Лена Коровина вошла — бледная, с глазами безумной.

— Садитесь, — пригласил прокурор. — Я слушаю вас. Вы по какому вопросу?

— У меня мужа арестовали. А он — безвинный.

— Как фамилия вашего супруга? — разыграл военюрист неосведомленность.

— Коровин. Зовут — Григорием. Он член партии, сталевар.

— Да, да, вспомнил. Вчера состоялся выездной суд. Ваш супруг признал свою вину полностью. Он убил лейтенанта госбезопасности. Понимаете — убил! И убийцу приговорили к высшей мере наказания. Я вам помочь не могу, извините.

— Мой Гриша не мог убить человека. Он у меня тихий. И мухи не обидит. Оклеветали его.

— Еще раз повторяю: он убил работника НКВД.

— Не поверю я в это, — убежденно сказала Лена.

— Миленькая, таких, как вы, много. Все не верят. Я вот сейчас в тюрьму еду. Специально возьму вас, хотя это не положено. Устрою вам свидание на три-четыре минуты. Спросите у него сами: убил он человека или нет? Вы, смотрю, матерью стать готовитесь. А он, негодяй, человека зверски убил, себя погубил, вам жизнь отравил, ребенка будущего осиротил.

Возле тюрьмы извивался огромный хвост очереди. Старухи и старики, молодые женщины и дети стояли с узелками и корзинками, принесли передачи, еду.

— Все они полагают, будто их родственники безвинны! — указал на околотюремную очередь военный прокурор.

— У них родственники — вредители, враги народа, а мой Гриша — сталевар, член партии.

— Сейчас вы сами убедитесь, невинных у нас к расстрелам не приговаривают.

У тюремных ворот легковая машина, в которой ехали военюрист и Лена, наскочила на повозку с бочкой. Лошади разорвало бок, сломанная телега с водовозом опрокинулась. Водовоз Ахмет не пострадал особо. Он поднялся с пыльной дороги, набросился на вышедшего из машины военного юриста, за грудки его схватил:

— Моя убьет тебя паршивую!

Проходивший мимо портной Штырцкобер оттащил татарина:

— Ты что делаешь, Ахмет? Это же военный прокурор!

— Он конь моя убил, собака! — бушевал татарин.

Военюрист подал Леночке руку, помогая выйти ей из автомашины:

— Я бы мог застрелить этого дурака. Я могу привлечь его, загнать на Колыму, но я ничего не сделаю. Да-с, и в наше сердитое время надо сохранять человеколюбие, доброту.

Военный прокурор провел Лену в камеру свиданий и раскланялся:

— Прощайте, не взыщите.

Григория Коровина привели в наручниках, лицо его все еще носило следы побоев, из-под рубахи проглядывали бинты.

— Гришенька! — заголосила Лена, хватаясь за разделявшую их решетку.

— Как ты там? — заморгал Григорий, еле удерживаясь от слез.

— С комсомолу исключили, с работы выгоняют...

— А квартеру не отымают?

— Отобрали, с конфискацией. В одном платье вытолкнули. И Эмму Беккер выгнали.

— Все отняли?

— Все, Гриша, даже пальто и полушалок.

— Вот изверги.

— Куклу токо отдали, Гриша.

— Трубочиста?

— Да, Трубочиста.

— Ты сбереги его, Лен.

— Что же делать-то, Гриша? Может письмо Сталину послать?

— Не знаю, Лен.

— А правда, что ты убил кого-то, Гриша?

— Правда, Лен.

— И что будет теперь?

— К вышке приговорили. Судьба, знать, такая.

— Я ведь в положении, Гриша.

— Сын родится, назови Григорием.

— А коли дочурка?

— Ежли дочка, наименуй Надеждой или Верой.

— Я Фроську, Гриша, видела. Она в колонии. Видела я ее за колючей проволокой.

— Передай, что деда ее к расстрелу пришил суд. Мы в одной камере. Охранник схватил Гришку Коровина за шиворот, начал выталкивать из клетушки:

— Нельзя вести запретные разговоры, Окончено свидание!

— Прощай, Лен! — выкрикнул Григорий, уходя в свою камеру — смертников.

На околотюремной площадке Лена увидела знакомых девчонок из казачьей станицы — Груню Ермошкину и Верочку Телегину.

— А вы почему здесь?

— Мы передачу принесли.

— Деду Меркульеву и дяде Серафиму?

— Да, им.

Лена знала, что у Телегиных в тюрьме какой-то родственник, дядька Серафим, по прозвищу — Эсер. Но свое родство с ним они скрывали. Многие тогда отказывались от своих родственников. Из тюрьмы Лена пошла в прокуратуру, к Соронину. Прокурор принял ее холодно.

— Вы по какому вопросу?

— Я жена Коровина. Как бы на помилование подать заявление?

— Наша прокуратура его делом не занималась. Мы только ордер на арест подписали.

— Может, его помилуют? — просительно посмотрела Лена на прокурора.

— На помилование заявление от него было. Ответ из Москвы еще не пришел. Но не питайте напрасных надежд.

Соронин не терпел женских истерик и слез, обмороков и умоляющих падений на колени. Лена Коровина не заплакала, не упала без сознания, не бросилась на колени. Она вышла тихо, осторожно и мягко прикрыв за собой массивную дверь прокурорского кабинета.

— Слава богу, хоть эта все поняла, — сунул в рот леденец Иван Петрович, отучаясь от курения.

Он знал, что гражданку Коровину должны не сегодня-завтра арестовать. И не как жену врага народа, а как соучастницу антисоветского заговора, антисемитку, разоблаченную студенткой Лещинской. Соронин только что подписал ордер на ее арест, привезенный Пушковым. Прокурора несколько смущало, что в заявителях-разоблачителях гражданки Коровиной был и некий хлыщ Попов, известный кражами книг в библиотеках. Но ведь, возможно, он ворует редкие издания из любви к искусству... Так сказать, красивый порок. И НКВД его опекает, в осведомителях держит.

Не знал Соронин лишь одного: не так уж далек был тот час, когда он сам окажется в тюрьме. Его ожидало возмездие за доносы на Завенягина, за арест Голубицкого. Соронин был маленькой пешкой, которой решили пожертвовать в большой игре, для улучшения позиций.

На подходе к станице Лену Коровину встретил пацан сорви-голова, братишка Груни Ермошкиной — Гераська. Рядом крутился и Кузя Добряков.

— Не ходи к бабке, там были мильтоны, собаку стрельнули, — сообщил Гераська.

— Чего мне бояться? — вздохнула горько Лена.

Дома у бабки Коровиной все было разбросано и перевернуто.

— С обыском нехристи копытили. И на твоеную аресту у них гумага нацарапана, — молилась бабка у иконостаса.

— На мой арест? А я что сделала?

— От бога вы отступились. Основу потеряли. И страдать вам попусту. За бога можнучи и в костер. А вам за што?

Икона Богоматери была расколота, побита. Ясно, что милиция разгромила иконостас, растоптала, а бабка после их ухода собрала обломки, как бы слепила, восстановила. Почему у них такая ненависть к собакам и старым иконам? Стреляют из наганов в собак, разбивают иконы. Собаки на них лают, бросаются. Но ведь иконы молчат. И Лена впервые разглядела, что иконы молчат осуждающе. Они как судьи столетий, пророки России, веры, напоминали каждому ничтожеству, что он червь. Иконы озаряли только великих духом.

Лена встала на колени, перекрестилась:

— Пресвятая мать Богородица, спаси моего Гришу!

— Все вы к богу, когдысь перух жареной в жопу клюнет, — заворчала бабка Коровина.

Пресвятая мать Богородица, смотрящая на бабку, отвернулась от старой, высветлила Леночку печально, уронила слезу. И слеза эта прожгла настил избы, погреб темный, камни. Прожгла слеза Богородицы шар земной. Трещина на иконе проходила шрамом через лицо Пресвятой Богоматери, ее шею и грудь. Трещина эта разрывала Россию, мир.

— Прости меня, баб, если виновата, — омертвелыми губами проговорила Лена.

— Бог вам судья.

Лена Коровина пошла на завод. На блюминге работала ее подружка, которой она была должна три рубля.

— Арестуют меня, а я деньги не вернула. Нехорошо как-то получится. Вроде бы нечестность с моей стороны.

На блюминге Лену Коровину хорошо знали. Она когда-то здесь работала в табельной, а в химлабораторию мартена перевелась позднее, с окончанием курсов. Оранжевые слитки катились по рольгангам к валкам. Громыхал по рельсикам шустрый слитковоз, гремел колесами на стыках. В утробах нагревательных колодцев буйствовали вулканы пламени. Лена вернула трешку подруге, поблагодарила ее. Подружка смутилась:

— Я уж и забыла. У тебя такое горе, а ты по мелочам ходишь.

— Я же должна тебе, неудобно как-то.

— Ты не в себе, Ленка. Иди-ка лучше домой. И мне с тобой опасно разговаривать. НКВД о тебе справки наводит, выспрашивают, с кем ты общалась. Следят за тобой. Видишь вон — два типа. Я ухожу, до встречи! Прощевай!

Сексоты Шмель и Разенков сопровождали Лену Коровину от самой станицы до блюминга. Лена прошла через цеховой пролет. Она остановилась на мгновение, пронзилась острой, смертельной тоской, вспомнила свой детдом в Шумихе, приветливый дом Яковлевых, приезд в Магнитку после школы ФЗО, свадьбу с Гришей, потерянное так внезапно счастье любви и семьи. Лена Коровина покачнулась, шагнула шатко и вдруг убыстрила шаги, разбежалась, зажмурила глаза. И весь цех видел, как она прыгнула и полетела ласточкой в огненное жерло нагревательного колодца.

«Дарую вам власть наступить на змею и на скорпионы, и на всю силу вражью», — было подчеркнуто красным карандашом в Библии, изъятой при обыске у бабки Коровиной. Придорогину библейское изречение понравилось. Про НКВД, можно сказать, написано. Бога, конечно, по науке нет. Давно бы его сбили зенитными орудиями, окружили и арестовали. Но пророчества и высказывания в Библии есть мудрые, хотя и не соответствуют...

Начальник НКВД прочитать всю Библию не мог, не было времени, сил. Но священная книга лежала у него в ящике стола, и он при каждом удобном случае доставал ее, открывал наугад и почитывал. От тех, кто приходил в кабинет, Придорогин книгу прятал. Неудобно как-то, что люди могут подумать? Начальник НКВД читает Библию! От Порошина Придорогин священное писание не прятал. С Порошиным поговорить можно, попросить его объяснить непонятные строки. У Порошина феноменальная память, он знает эту книгу почти всю наизусть. Сегодня с ним должен состояться трудный разговор. Придорогин ожидал, когда он войдет в кабинет. На столе начальника НКВД лежали рядышком револьвер и Библия.

— Можно, Сан Николаич? — стукнул в приоткрытую дверь Порошин.

— Входи, Аркаша, — раскрыл священное писание Придорогин. — И садись-ка супротив, беседа долгая предстоит.

— Я внимательно слушаю, Сан Николаич.

— Ты вот мне скажи, Аркаша, какое изречение в этой реакционной книге можно признать самым правильным и мудрым? — не решился шеф начать разговор сразу по делу.

Порошин как бы отшутился, процитировав четко:

— Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей. Псалом первый!

— Ты шуткуешь, Аркаша. А я сурьезно спрашиваю. Ты из этой книженции такое — самое главное проговори, штобы ко всему миру и на все времена пророчески относилось.

— Надо подумать, сразу ответить не могу.

— Вот и помысли не спеша. И когда-нибудь приди с ответом. Я не тороплюсь, подожду. А сейчас давай делом займемся. Ты видел Телегина, который из Челябы прибыл?

— Видел, Сан Николаич.

— Знаешь, для чего он с командой приехал?

— Догадываюсь. Кто-то из больших руководителей будет арестован, отправлен в Челябинск.

— Я тебя, Аркаша, в помощь Телегину назначил. Он с ордером на арест. Угадай, кого брать будем?

— Наверное, Бермана или Гуревича, в последнее время мы все больше евреев подметаем.

— Не угадал, Аркаша.

— Неужели возьмем самого Коробова?

— Нет, не Коробова.

— Тогда мне не угадать, Сан Николаич.

— Ты возьми в подмогу Бурдина и Матафонова. Арестуешь прокурора и передашь его Телегину.

— Арестовать Соронина? А кто подписал ордер?

— Ордер на арест подписан Вышинским.

— Какова мотивировка ареста?

— То, што мы разрабатывали против него: враг народа! Он ведь все копал яму под нами, кляузничал, клеветал, сообщал...

— А может его Завенягин сокрушил? Он ведь обливал его грязью.

— Я, Аркаша, супротив Завенягина поболе воевал, а меня не трогают. Порошин решил, что деловой разговор окончен, хотел уже уйти — выполнять задание, но Придорогин задержал его:

— И еще один пустяк, Аркаша. Тебе потребно подписать бумагу.

— Какую бумагу?

— Ты знаешь, што арестована твоя мамуля? Не только отец, но и мать!

— Знаю, Сан Николаич.

— Вот и напиши мне заявление, што отрекаешься от родителей, желаешь изменить фамилию. Надо, понимаешь ли.

— Я не могу совершить это, не могу.

— Аркаша, сие потребно для формальности. Не тебе, а мне это надобно. Штобы я не пострадал за тебя. К нам комиссия из Москвы недели через три прикатит. У меня указание дополнительное есть: очистить ряды НКВД от родственников белогвардейцев, жандармов, дворян и врагов народа.

— Мои родители никогда не были врагами народа. А дворянство наше условно. И ведь Ленин был из дворян.

— Про товарища Ленина такие разговоры не веди, запрещаю категорически! В дворянство он мог внедриться, штобы взорвать его изнутри. У меня указание — карать безжалостно всех, кто намекает, што Ленин из евреев и дворян. Твой дружок Гейнеман в основном за это и пострадал.

— Мишка — прекрасный человек, мы зря его арестовали.

— Забудь про своего дружка, не спасешь ты его. Забудь про своих родителей. Я ценю тебя высоко. Мне сохранить потребно тебя. Подпиши бумагу об отречении от родителей. Я же в сейфе твое заявление спрячу. Никто и знать не будет об этом.

— Нет, не подпишу, Сан Николаич. Есть же другой выход.

— Какой, Аркаша?

— А вы увольте меня. Я уйду в рабочие, на завод. Или уеду в Москву.

— Не хочу я тебя терять, Аркаша. Ладно, поговорим еще раз, опосля. Иди брать прокурора. Обыск проведите поосновательней. И опечатайте квартиру.

— А прокуроршу куда?

— Выбросьте свыню на улицу, но с вежливостью.

Телегин уговорил Порошина отложить арест прокурора на пару дней:

— Оформите необходимость наблюдения, выявления связей. А я гульну, отдохну у родственников. Приходи в гости — погудим, подымим, плеснем на каменку. А то — никакой личной жизни!

О Гришке Коровине — своем друге Антон Телегин не спрашивал, он уже все знал. Вечером Порошин пришел к Телегиным, просто хотелось выпить, расслабиться, забыть обо всем. Антон дрова колол во дворе, матушка его стол накрывала в приогородье, под раскидистым тополем. Сестра Антона — Верочка, юница лет шестнадцати, топила баню, заваривала веник, носила из колодца воду. Кареглазая стройная девчонка была рада гостю, улыбалась приветливо, угощала Порошина холодным квасом. Аркадий Иванович помогал ей носить воду.

— Вы и коромысло-то неправильно держите, — смеялась девчонка. Порошин почувствовал к ней влечение, шутя обнял ее и окатился жаром, совестливым устыжением:

— Фроська за колючей проволокой мучается, а я уже забываю ее, почти изменил.

Верочка присела рядом с Аркадием Ивановичем на груду бревен, начала переплетать свою темную девичью косу.

— Я вас, Аркадий Иванович, давно знаю.

— Вера, миленькая, прости, но не помню, где мы сталкивались. Разумеется, что твои красивые глаза я где-то видел. Будь настолько добра, насколько ты очаровательна, напомни, когда мы встречались.

— Аркадий Иванович, вы же у нас в школе выступали. Вы только на меня и смотрели. И мы с Груней Ермошкиной в больницу к вам приходили, пельмени приносили. На вокзале мы рядом стояли, когда вы с доктором Функом провожали скульпторшу Мухину.

— Да, да, вспомнил, — соврал Порошин. — После выступления в школе твои черные очи мне почему-то два года снились. Ты обладаешь магией красоты.

— Ой, как интересно! — захлопала в ладошки Верочка. — Как загадочно! Я никогда не слышала таких чарующих слов.

Порошин игриво наслаждался легкой забавой с девочкой:

— Что тут загадочного?

— Загадочное в том, что вы мне вчера приснились.

— А как я тебе приснился?

Верочка Телегина чуточку смутилась, но ответила с наивной простодушностью:

— Мне приснилось, будто мы с вами целовались.

— А вообще-то Верочка, тебе приходилось с кем-нибудь целоваться?

— Если честно, не приходилось. Но я видела в кино, читала... И приметы знаю: целоваться во сне с кем-то, значит, это к ссоре.

Порошин не мог удержаться, рассмеялся:

— Ох, ты меня уморишь!

— Вы почему смеетесь, Аркадий Иванович? Вы не верите приметам?

— Как мы можем повздорить, Веронька, если мы не общаемся? Мы же в сущности не знаем друг друга.

— Вы полагаете, Аркадий Иванович, что не могут поссориться люди, которые живут далеко друг от друга, никогда не встречались, пребывают в незнакомстве?

— Для меня это сложно, Вера. Ты не могла бы привести пример?

— Сколько угодно, Аркадий Иванович. Я часто ссорюсь с писателями, которых погибают в романах мои любимые герои.

— Теперь все ясно, Вера, — снова обнял девчонку Порошин, прижав по-дружески ее нос к своему холодному ордену Красного Знамени.

Верочка ощупала свое милое лицо.

— Вы же мне, Аркадий Иванович, нос испортили, расплюснули. Антон Телегин бросил топор, утер пот с лица рукавом гимнастерки:

— Быстро вы снюхались.

— Мы не снюхались, мы сдружились, — подбоченилась артистично Верочка перед братом.

— Сдружайтесь, я не против, — присел на завалинку Антон.

— Гостю первый жар в бане, — поклонилась Порошину хозяйка.

Матушка Телегина проводила Аркадия Ивановича до бани, подала ему махровое полотенце:

— Парьтесь на здоровьице, а я принесу с ледяного погребу самогончика, грибков, огурчиков.

Порошин помылся, нахлестал себя веником, насладился баней. Антон парился дольше, до изнеможения, вышел красным, пот с него катился струями. Он сбегал к пруду, поплавал. Зимой бы в сугробе повалялся, но лето на дворе. За стол сели, когда солнце близилось к закату. Выпили сразу по стакану первака, принялись за пельмени, разговорились. Порошин вспомнил, что оставил кобуру с пистолетом в бане, вскочил из-за стола, вылетел из избы. Он ворвался в баню, замер с опыхом: перед ним стояла растерянно с полотенцем в руках голая Верочка. Она заужималась, прикрываясь рушником, затрепетала испуганно.

— Вы, вы что, Аркадий Иванович?

— Эй, Аркаша! Я взял твою пушку, — крикнул с крыльца избы вышедший Антон. — Вот она, не ищи там.

У Порошина подрагивали руки. За утерю оружия карали жестоко. Соседские мальчишки могли утащить пистолет. И без этого жизнь на волоске висела. Пушков потерял револьвер, теперь ждет кары, хотя оружие нашлось. Любая нелепость могла оборвать карьеру и существование на земле. Верочка после происшествия в бане к столу не подошла. К ней пронырнула через дыру плетня подружка — Груня Ермошкина, и они убежали в клуб, где крутили киноленту «Джульбарс».

— Интересно, застеснялась она или кино для нее привлекательнее, чем я? — ревниво подумал Порошин.

Антон Телегин подцепил вилкой груздок:

— Значит, Гриху Коровина к вышке приговорили?

— К вышке, — опрокинул чарку Порошин. — И старика Меркульева к расстрелу. Пулемет прятал.

— Помочь нельзя? Выручить как-нибудь.

— Каким образом, Антон?

— Мне иногда удается, Аркаша. Я ведь начальник спецконвоя.

— Ты и в расстрельной команде?

— В расстрельной. За сутки по двести человек расхлопываем.

— Тяжелая у тебя работа, Антон.

— Отказаться не можно. Самого грохнут.

— Как же вы ямы роете на двести душ?

— Мы ямы не роем, Аркаша. Мы расстрелянных в старые шахты сбрасываем, на Золотой горе.

— У нас нету шахт, Антон. Приговоренные сами себе ямы роют.

— Вы им лопаты доверяете в руки?

— Они ж под конвоем.

— Лопатами можно и порубить конвой.

— Что-то никто не пытается. Приговоренные, Антон, покорны.

— А что же ты, Аркаша, о Фроське — ни слова. Как она там?

— У меня теперь нету доступа к ней. Раньше Мишка Гейнеман выручал, друг мой хороший.

— Побег бы устроили.

— Замышляли, но не успели.

Хозяйка подала поросенка с хреном, квашеной капусты, колбаски, самодельно копченые в печной трубе. И калачи у нее были сдобные, пышные, вкусные — не чета городскому хлебу. Разве может быть в городской пекарне такая заквась-опара, такие дрожжи? Там дрожжи воруют для бражки. Там не хлеб делают, а мыло. А после животами маются, гастритами и язвами. Не народ, а мертвяки ходячие. Добрые люди опару блюдут, дрожки травами духмяно настаивают, хлеб с молитвой пекут.

Антон налил еще по стакану самогона, профильтрованного через древесный уголь и мох, сдобренного травой душицей и заманихой.

— Скажи, Аркаша, почему не сдал меня и Гриху в НКВД, тогда еще?

— Когда, Антон?

— Когда мы электролинии замыкали, бригадмильцев избили и в яму с говном сбросили.

— И гадать нечего, Антон. Не взял я вас из-за Фроськи. Она ведь с вами была, соучастницей.

— Какая она соучастница? Так себе, с боку-припеку.

— С вами, Антон, был дед Меркульев и стихотворишка этот — Ручьев.

— Ручьев у нас, в челябинской тюрьме. В одной камере с Гейнеманом Голубицким.

— Мне их не жалко, Антон. Мишку Гейнемана жалко. Помоги ему, если |не трудно.

— С кой стати я еврею помогать буду?

— Гейнеман в большей степени русский, чем ты, Антон.

— Не рассказывай сказки. Все евреи одинаковы. Я их с удовольствием расстреливаю, с наслаждением.

— А еще кого ты уничтожаешь с наслаждением?

— Вас, коммунистов, комсомольцев. По вашему же указанию.

— Ты пьян, Антон. Давай условимся: ты мне ничего такого не говорил, ничего не слышал. А на твоей сестре Верочке я женюсь! Она мне понравилась!

Порошин не заметил, как открылась калитка, во двор вошла Верочка. Она остановилась, услышав, что говорят о ней.

— Ты женишься на моей сестре, на Верке? — пьяно переспросил Антон.

— Да, я женюсь на Верочке. Можно сказать, я влюбился в нее с первого взгляда! — жестикулировал не менее пьяно Порошин.

— Аркаша, у нее же титечки еще не взбугрились. Она, как стручок бобовый. Шея — соломинкой. И ноги, как лучинки. Ха-ха!

— Я люблю Верочку. Я не могу без нее жить.

— Ну и женись, ежли она пойдет за тебя. Но у тебя же морда простоквашная! И ты бабник!

— Если она за меня не пойдет, я застрелюсь.

Верочка подошла к столу с шутливым реверансом:

— Я согласна, Аркадий Иванович. Я согласна стать вашей женой.

Порошин протрезвел чуточку, напрягся:

— Извини, Веронька. Мы опьянели, говорим глупости.

— Вы от меня отказываетесь, Аркадий Иванович? — озоровала девчонка.

— Я больше не пью, — встал из-за стола Порошин.

Вера помогла убрать матери со стола посуду, оставшуюся закуску, графин с горячительным напитком. Хозяйка пригласила Аркадия в дом:

— Темно на дворе, переходите в горницу. И гуляйте там, хоть до утра.

Мать была рада приезду сына — Антона. И каким он большим начальником стал! Фуражка из красного хрома, куртка из кожи, сапоги дорогие, портупея офицерская, при нагане и планшете. Она еще с утра обежала станицу, сообщая бабам:

— Мой сынок Антоша с ливольвером заряженным приехал. Приходите глянуть через плетень. Во двор к нам заходить без особого разрешения не можно. Усадьба наша под охраной инкеведы.

Порошин прошел с Антоном в горницу, на улице было темно, комары досаждали. Телегин ворчал, продолжая пить горилку:

— Хиляк московский. Зачем я тебя в гости привел? С тобой и не выпьешь по-казачьи.

Матушка Телегина присела за праздничный стол, налила себе чарочку и дочери, перекрестилась:

— Выпей, Веруня, не кажной день Антон навещает нас.

Порошин разглядывал висящую на стене рамку с фотокарточками. Казачий есаул с усами, рядом красавица, чернобровая молодайка.

— Инто муж мой, голова дома нашего, — объяснила матушка Телегина.

Порошину было известно, что есаул Телегин воевал сначала на стороне белых у Дутова, потом перешел к большевикам. В 1930 году он был мобилизован на лесозаготовки и там погиб. В списке неблагонадежных семья Телегиных не числилась. Под наблюдением были — Починские, Хорунжонкины, Харламовы, Добряковы, Ковалевы, Ермошкины, Сорокины. Теперь в опале Меркульевы и Коровины.

— Я выпью, если меня поддержит Аркадий Иванович, — подняла чарку Верочка. — За нашу с ним помолвку.

— Как бы свадьба што ли у вас? — спросила матушка.

— Да, мать, благослови их! — утвердил Антон.

Порошин присел на табурет рядом с Верочкой, выпил.

— Мы все шутим. А со мной что-то произошло. Я переступил какую-то колдовскую границу, попал в другой мир. Мне кажется, что меня спасет Вера, именно Вера!

— Верочка или Вера? — острил Антон.

— Я не Верочка, а Вера! — выпрямилась гордо сестренка Антона.

— Боже мой, будь Верой. Но за Веру люди идут на костер.

— Я согласен пойти за нее в огонь, — пьяно внешне, но трезво внутренне произнес Порошин.

Антон Телегин приказал матушке:

— Благослови их иконой!

— Не можно с иконой шутейничать, — поджала губы матушка Телегина.

— Мам, благослови нас, — встала на колени Верочка.

— Нет, потребно блюсти обычаи, не скоморошничай. Икона выше тебя, гостя, жениха, власти. Веселитесь в другой простокваше.

Фраза эта поразила Порошина, будто гвоздок в череп забили: «Веселитесь в другой простокваше». Не затрагивайте бога, священную высоту: кривляйтесь, смейтесь, завидуйте, суетитесь, возмущайтесь — в другой простокваше. Вот он — язык народа!

Неловкость возникшей ситуации разрядила Верочка. Она открыла сундук, вытащила из него деревянную куклу.

— Глядите, бабка Коровина мне подарила днись.

— Трубочист? — подлил себе самогонки Порошин.

Верочка поправила на кукле шляпу-цилиндр, начала вращать заводной ключ, поясняя:

— Куклу Гриша Коровин изладил. Он с ней цельный год возился. Кукла умеет ходить, вертит головой. У нее рот раскрывается. Глаза — как живые. Она может ударить тросточкой.

— Не она, а он! — ткнул пальцем в куклу Порошин.

Вера согласилась:

— Да, куклу зовут Трубочистом. Очень забавный Трубочист. Мне кажется, он умеет разговаривать. Вчера ночью он сам вылез из сундука, ходил по горнице, плакал.

Деревянный Трубочист при этих словах ожил, протянул руку к стакану с горилкой:

— Помянем Лену Коровину.

— Господи, прости душу ее грешную, — слезливо осенила себя крестным знамением матушка Телегина.

— Дура она, — отмахнулся Антон. — Зачем в огонь бросилась? Лучше бы столкнула туда какого-нибудь сексота.

В полночь, когда Антон упал и уснул, Порошин пошел домой, в хоромы Меркульевых. Он сам еле стоял на ногах.

— Спасибо этому дому, пойдем к другому.

— Я провожу вас, Аркадий Иванович, — накинула на плечики шаль Верочка.

Трубочист весело взмахнул тросточкой:

— Благословляю вас!

— Верочка, я очень пьян. Мне показалось, будто кукла что-то сказала. Впрочем, я слышал отчетливо.

— И я слышала.

Они шли по темной улочке, обнимались, целовались. И дальше — пропасть полного беспамятства. Проснулся Порошин с лучами утреннего солнца. Рядом с ним в постели лежала обнаженная девчонка. Она спала сладко-сладко, тихо посапывая. А по белому ее плечу и еще не оформленной по-женски груди струилась пушистая черная коса.

— Это же Вера Телегина! Что я натворил? — ужаснулся Порошин.

Она проснулась, застыдилась, натягивая на себя простыню. В окно постучали. Аркадий Иванович подошел к подоконнику с ощущением страха, отдернул занавеску. Там стоял с опухшим сердитым лицом Антон Телегин.

— Кто там? — спросила испуганно Вера, торопливо напяливая платье.

— Твой брат, Антон, — шепотом ответил Порошин.

— Я спрячусь, — полезла Верочка под кровать.

Антон Телегин вошел шумно, что-то пряча за пазухой. Он имел право убить Порошина. Может быть, прибежал с топором. Как все глупо получилось. Аркадий сел на табуретку, навалился грудью на стол, стукнулся лбом о какую-то книгу, закрыл глаза. Пусть рубит! А сестра его, Верка, красивая. И просто обнять ее, поцеловать — счастье.

— Ты чего? — пророкотал Антон. — Я тебе похмелиться принес.

— Я никогда не похмеляюсь, — поднял голову Порошин.

— Ну и зазря, будешь болеть.

Антон оглядел горницу, увидел шаль и туфли своей сестры.

— Вылазь, Верка.

— Не вылезу.

— Почему не вылезешь?

— Стыдно.

— Ладно уж, я не скажу матери.

— Все равно не вылезу.

— Ну и лежи там, дура.

Знаменитое изречение Молотова о дорогах, ведущих в коммунизм, родилось лет на пятнадцать раньше, чем было произнесено с высокой трибуны. Да, уважаемые историки и потомки! Лозунг этот сочинил, сформулировал и собственноручно начертал над воротами магнитогорской тюрьмы заключенный Трубочист. Основу плаката изготовили из листового железа, окаймили деревянной рамкой, покрасили суриком. Высота рамки — один метр, протяженность — двенадцать. И на красном фоне огромные белые буквы: «Все дороги в наше время ведут к коммунизму».

Оптимистический лозунг над входом в тюрьму у обычных людей в то время не мог вызвать двучтения, двусмыслия. А работники НКВД, прокуратуры, партийных и советских органов всегда видели в жизни только одну дорогу — дорогу в коммунизм. Начальник тюрьмы приказал выдать художнику премию — булку черного хлеба. Трубочист жил в тюрьме вольготно. Он был всего-навсего под следствием. Выездная коллегия военного суда отказалась рассматривать его дело. Можно сказать, в тюрьме держали невинного человека.

В магнитогорской «бутырке» были три бесконвойных зэка: водовоз Ахмет, портной Штырцкобер и Трубочист, занявший должность мастера в столярной. Татарин Ахмет попал в тюрьму за конокрадство. Штырцкобер за то, что еврей, да еще с такой ужасной фамилией. Не фамилия, а диверсия, хоть сразу к стенке ставь. Начальник тюрьмы был человеком добрым, но и то возмущался:

— Штырцкобер! Што это такое? Будто кобель штык проглотил.

Друг еврея Штырцкобера татарин Ахмет сидел в тюрьмах безвылазно с 1919 года. Ни одной похищенной лошади он не продал. До революции у него под Троицком был племенной завод на четыре сотни скакунов и тяжеловозов, конюшни, лабазы, небольшая мельница. Ахмет не мог жить без коня, без запаха конского пота, без ласкового общения с лошадкой. Ахмет крал коней при советской власти в сельских районах, у начальства. Он подкрадывался к райкомам днем, распутывал коновязь и прыгал в кошевку, издавая разбойничий свист. И летел Ахмет по дорогам от погони, крича восторженно:

— Уля-ля-ля! Уля-ля-ля!

Через неделю-другую в каком-нибудь лесочке конокраду Ахмету скручивали руки, пинали его сапогами, били палками и снова отправляли в тюрьму на два-три года. В тридцатые годы за кражу коня давали уже десять лет и расстрел. Но Ахмет и при таких строгостях не угомонился. Он побывал во многих концлагерях, натерпелся, но магнитогорской тюрьмой был доволен. Здесь он обрел настоящую радость. Ему впервые за последние двадцать лет доверили коня, назначили его водовозом, извозчиком. Ахмет ездил в город и на станцию за продуктами, фанерой, тесом. Не всегда ведь автомобиль у начальства под рукой. В городе Ахмет приворовывал: то бочку из-под квасу в тюрьму привезет, то железо листовое, то кирпич, то бревна. Однажды привез на телеге даже ларек, в котором мороженое продавали. Все, что оказывалось на территории тюрьмы, для мира пропадало бесследно и навсегда.

Портной Штырцкобер тоже выходил из тюрьмы беспрепятственно. Таково было указание начальства. Он шнырял по магазинам, барахолке, знакомым — покупал иглы, пуговицы, нитки, конский волос и холст, отрезы шелка, сукна и шевиота. Все городское начальство шило костюмы в тюрьме. По этой причине в ближайшие тридцать лет Штырцкобер не мог быть освобожден. Когда срок заключения у него заканчивался, ему добавляли сразу три-четыре года. Штырцкобер относился к этому с юмором:

— Я узе самый увазаемый человек в стране: когда я сплю, меня охраняют.

И Ахмет, и Штырцкобер, и Трубочист не спали в тюремных камерах. Ахмет ночевал и зимой, и летом в конюшне. У Штырцкобера и Трубочиста были в распоряжении мастерские. Конечно, каморку еврея-портного назвать мастерской было трудно. Но у Трубочиста была приличная мастерская с тремя станками. В столярной ладили иногда добрую мебель — по чертежам Трубочиста. Он был и краснодеревщиком, и художником, и радиомехаником, и фокусником. Начальник тюрьмы приводил Трубочиста даже к себе на квартиру, не боялся и не стыдился этого. Кто же лучше отремонтирует радиоприемник?

Через Ахмета, Трубочиста и Штырцкобера заключенные имели постоянную связь с волей. Они изредка передавали письма от родных, приносили передачи и новости. Ремонтируя нары в камере смертников, Трубочист передал Коровину печальное известие: его Ленка окончила жизнь самоубийством, бросилась на заводе в нагревательный колодец. Григорий Коровин после этого сник, ждал исполнения приговора с безразличием, признался в нераскрытых преступлениях. Но именно это и задержало исполнение приговора. Коровина и старика Меркульева вновь начали допрашивать, надеясь, что они выдадут какие-то связи, сообщников. Но никаких новых фамилий они не называли. В камере смертников сидели шесть человек: Меркульев, Коровин, Золотовский, Монах, Эсер и Немец.

Немца звали Куртом, по-русски он говорил плохо. Курт бежал от Гитлера в легендарную страну победившего пролетариата, был принят за шпиона, приговорен к расстрелу. Да и как его не приговорить к высшей мере наказания, если он говорил:

— Комрад! Хитаров есть мой друг. Мы с Хитаровым есть в загранице тайный связь.

Хитаров в это время уже был арестован и расстрелян как враг народа. Монах сокамерников не замечал. Огромный, ростом в две сажени, сильный и костлявый, он был безобиднее малого ребенка. На глупые вопросы Монах не отвечал, начинал читать молитвы. Но от Монаха веяло такой силой духа и веры, что в камере он был самым уважаемым человеком. Монах, Эсер и Золотовский знали друг друга, они попали в камеру смертников из гейнемановского лагеря.

Золотовского заставили признать себя руководителем подпольной «Польской организации войскова», хотя он был запорожским евреем. Правда, польский язык он знал, дружил в концлагере с поляками, был бригадиром землекопов. А бригада состояла сплошь из поляков и немцев. Все они были сразу расстреляны. Золотовского же ликвидировать не торопились, чтобы выявить его связи с городом. В камере смертников никто не считал себя врагом советской власти, кроме Эсера.

— Вам тяжело будет умирать, вы как бы ни в чем не виноваты. А я не жалею ни о чем. Я действительно враг этих преступников-большевиков, — открыто признавался Эсер.

Эсер — Серафим Телегин — был родственником Антона Телегина, но в его деле это обстоятельство не отмечалось. Богатырем он не выглядел: сухонький старичок, белая бородка клинышком, пенсне. Он, старый подпольщик, при царе легко уходил от жандармов. От чека и НКВД Эсер уйти не мог. Коровин часто спорил с Эсером:

— Ты ошибаешься, Эсер. Дело Ленина — светлое. Да и Сталин, наверно, не знает о злодеяниях НКВД. Ленин — гений, вождь!

— Не сотвори себе кумира, — басил Монах.

— Что ты, Гриша, знаешь о Ленине? За всю историю человечества не было более жестокого и гнусного правителя. Бирон — дитя шаловливое по сравнению с Лениным.

— Не скажи, Эсер. Цари тоже Россию расстреливали, не зазря вы в них бомбы метали.

— Я тебе, Гриша, такую цифирь приведу: с 1826 по 1906 год, то бишь за восемьдесят лет, в России было казнено 894 человека. Вот и получается — одиннадцать смертных приговоров в год. И это вместе с убийцами, бомбометателями, кровавыми маньяками, каторжниками-людоедами. А большевики уничтожают народ сотнями тысяч, миллионами.

Эсер не покачнул убеждений Григория Коровина. Заставили Гришку задуматься книжки-брошюрки ленинцев. В камере пребывали несколько печатных работ Ленина, Сталина, Дзержинского, Данишевского и Крыленко. Двух последних авторов надо было изъять, ибо они сами были расстреляны как враги народа. Но по недосмотру тюремного начальства брошюрки Данишевского и Крыленко оставались в камере, хотя и похудевшие, полуискуренные. Коровин прочитал книжонку Данишевского «Революционные Военные Трибуналы», изданную еще в 1920 году. Главный казнитель-чекист утверждал: «Революционный военный трибунал — это необходимый и верный орган диктатуры пролетариата, долженствующий через неслыханное разорение, через океан крови и слез провести рабочий класс в мир свободного труда, счастья трудящихся и красоты».

Дзержинский вторил ему: «Я предлагаю оставить эти концлагеря для использования труда арестованных, для господ, проживающих без занятий, для тех, кто не может работать без известного принуждения. Или, если мы возьмем советские учреждения, то здесь должна быть применена такая мера наказания за недобросовестное отношение к делу, за опознание"...

Коровин и предполагать не мог, что большевики были такими откровенными изуверами. Оказалось, все они одинаковы: от Ленина, Троцкого и Бухарина до Иосифа Виссарионовича. Угнетали и рассказы Эсера об условиях на царской каторге и в ссылках. При царе над заключенными не глумились, не пытали их, не морили голодом. Золотовский кроме польского владел и немецким языком, пересказывал в камере исповеди гамбургского коммуниста Курта. Гитлер и его гестаповцы истребляли оппозицию, коммунистов, евреев. Но в Германии не могли пытать человека лишь только для того, чтобы он признал себя врагом.

— Такой уничтожение не есть выгодно государству, — говорил Курт, дополняя пересказы Золотовского.

У Коровина сердце холодело. Как же так? Сталин оказывается глупее и преступнее Гитлера. Может, врет этот немец Курт? Или Золотовский переводит с умышленным искажением. Евреям верить нельзя. Они разорили и разграбили Россию. Возможно, и в камеры смертников подбрасывают их, как подсадных уток. Меркульева и меня расхлопают. Монаха и Курта тоже пустят в расход. Эсер сам просится на эшафот. А этот Золотовский выживет, снова будет подсажен к приговоренным. Евреи были и остаются у власти. Каганович — правая рука у Сталина.

— Заткнись, жид порхатый! А то обмакну твою морду жидовскую в парашу! — обрывал Коровин Золотовского.

— Может быть кому-то выгодно, чтобы мы ссорились? — спрашивал Золотовский, но замолкал, залезал под нары.

Старик Меркульев поправлял на глазу черную повязку, вступался:

— Не обижай, Гриша, человека. В одну яму ляжем.

Меркульева для устрашения, чтобы сломался, уже дважды вызывали на расстрел. Меркульевский пулемет не давал покоя следователям. Первый раз отправили старика на смерть с группой доменщиков — в сорок человек. Приговоренным к смерти бросили четыре лопаты:

— Кто желает размяться, тому руки развяжем. Тех, кто выкопает могилу, может и не расстрелям. Дадим закурить по цигарке.

Руки у всех приговоренных были связаны за спиной, проволокой. И ноги были опутаны, не убежишь. Желающие копать могилу всегда находились, им и закурить давали без обмана. Доменщики, ребята молодые, вырыли для себя яму, покурили. И тут им повязали руки и ноги, сбросили в могилу первыми, живьем. И остальных побросали в яму, стреляя в спину, в затылок. Конвой по численности был рискованно мал: семь человек. Но ведь приговоренные покручены проволокой. Меркульева подтащили к могиле последним, но не расстреляли, позабавились:

— Тебе, старик, места не хватило. И следователь твой показаний ждет. Закапывали могилу бригадмильцы Шмель и Разенков, сержанты Калганов и Матафонов.

Во второй раз казнили всего шесть человек, в том числе двух молодых женщин. Меркульев был седьмым. И ни у кого не были связаны руки и ноги. Начало было таким же: приговоренным дали четыре лопаты. Они сами себе вырыли могилу. На расстрел к яме подводили по одному, стреляли в затылок. Женщины голосили:

— Что вы творите? Изуверы!

Меркульева тоже подвели к могиле, выстрелили. Он упал в глинистый схорон на окровавленные трупы, но боли не почувствовал.

— Я же не умер! Или я умер? Красноармейцы и работники НКВД хохотали:

— Вылазь, хрыч старый! Не пришел твой час. Ты еще не все рассказал про пулемет.

Ох, уж этот дурацкий пулемет! Меркульев и для себя не мог объяснить, почему он его хранил и прятал. Можно ведь было утопить в пруду. Или просто вывезти в степь и выбросить, закопать. Сам себя погубил он этим проклятым пулеметом. И сокамерники Меркульеву не верят.

— Ты правильно прятал пулемет, дед! Нам бы сейчас тачанку да твой Максим. Через всю Россию пролетели бы. Покосили бы большевичков поганых! — потирал руки Эсер.

— Что-то ты на тамбовщине не покосил Тухачевского. И Завенягин твою банду бивал, — язвил из-под нар Золотовский.

— За это бог его и наказал, — перекрестился Монах.

— Его поди не пытали, как нас. Все-таки Тухачевский, — тронул Меркульев за рукав Гришку.

— Ему конфетку в жопу совали, — с улыбкой предположил Коровин. Меркульев пожалел Золотовского:

— Вылазяй с поднар, Израиль Абрамыч. Ты кашляешь. Поди на мое место, а я прохлажусь под настилом.

К Меркульеву под нары забрался и Гришка Коровин, потребно пошептаться стало, выведать еще раз подробности расстрелов. Яму могильную приговоренные, значит, копают сами. Дают им четыре лопаты, значит. А ежели секануть в четыре лопаты чекистов по башкам, оружие захватить, убежать? Монах и Золотовский не согласятся. Эсера и Курта можно, наверно, сподвигнуть.

— У меня, чать, рука не подымется, — сомневался Меркульев.

— Ты белякам ухи отрезал в гражданскую?

— Был грех.

— Вот и согреши еще раз: рубани по харе лопатой чекиста. И уйдем в горы. А там — видно будет. Мне помирать неохота.

Эсеру план побега показался реальным. Курту порешили не открываться, все-таки иностранец, может выдать.

— И Золотовскому скажем в последний момент, когда повезут казнить. У меня подозрение к еврею, — заключил Коровин.

У Гришки под штаниной был привязан к ноге заточенный трехгранный напильник, подброшенный Трубочистом. И такое оружие могло сгодиться. Несколько раз в камере проводили шмон, нашли тайник с ножом, а напильник остался. Меркульев откровенничал с Коровиным:

— Ежли наш род Меркульевых погаснет, беда случится.

— Какая беда?

— Мы же тайну казачьего клада храним, Гриша.

— Какого клада?

— Золотого.

— Сколько золота в захороне?

— Двадцать бочат серебра, двенадцать — золота. И кувшин с драгоценными самоцветами, кольцами, серьгами.

— Не бреши, старый пим.

— Ей-богу, не брешу, Гриша. Энто казна казачья, старинная.

— А где клад утаен?

— Не ведаю.

— А кто ведает?

— Фроська.

— Не рассказывай байки, пердун старый. Лучше посоображай, как нам уйти от смерти. Чует мое сердце, что поволокут скоро.

Гришка Коровин не ошибся в своих предчувствиях и предположениях. Через три дня всю камеру смертников вывели во двор тюрьмы и затолкнули в черный воронок. Через решетку из окошка столярной мастерской выглянул Трубочист, помахал рукой. Ахмет вышел из тюремной конюшни с метлой, но его загнали обратно окриком.

— Куда нас повезут? — дрогнувшим голосом спросил Золотовский.

— Расстреливать повезли. Но ты держись, жидяра. Когда прикажут рыть яму, бери лопату. И как я заору — бей ближнего мильтона по кумполу. Ясно?

— Сказано в Писании: не убий! — возразил Монах.

— Гриша, я не смогу, — закрыл лицо ладонями Золотовский.

— Ну, ты хоть помаши лопатой, помельтешись, отвлеки от нас внимание.

Расстрельный конвой возглавлял подвыпивший Груздев. В кабину «воронка» сел боец с винтовкой. Другой красноармеец, тоже с винтовкой, поместился в задней, отгороженной клетушке машины. С Груздевым были сержант Матафонов и бригадмилец Разенков. Они ехали следом — в легковой машине.

— Нам повезло! — обнял Коровин старика Меркульева. — Они даже не связали нам руки.

— Дай бог, дай бог! — молился Монах.

«Воронок» чихал и колыхался по ухабистым дорогам долго, около часу. А остановился, показалось, неожиданно. В тишине заскрежетала открываемая дверца.

— Выходите, соколы, — скомандовал Груздев, держа в руке револьвер. Резенков бросил четыре штыковых лопаты.

— Копайте могилу, — распорядился Матафонов.

Коровин схватил две лопаты, одну подал Меркульеву. Завладел тяжелой лопатой и Эсер. Курт упал на колени, заплакал, начал биться лбом о землю. Поляну, где остановились машины, окружал березовый лесок. Голубело пронзительное небо, благоухали травы, зеленел густой конский щавель, по жаре носились быстрые, кусучие оводы. Один из них впился в шею Груздеву.

— Кровосос проклятый! — прибил он его.

Золотовский взял лопату, начал копать. Монах стоял величественно, не обращая внимания на ор. Разенкову почему-то хотелось унизить Монаха. Он отобрал лопату у Золотовского, совал ее в руки Монаха:

— Копай, ты, копай! Отродье реакционное!

Монах глянул на бригадмильца сверху вниз, как на карлика, отвернулся, начал читать молитву. Два бойца с винтовками, сержант Матафонов и Груздев как бы окружили то место, где начали рыть яму. Коровин оттолкнул Меркульева к другому краю начатой могилы, где стоял молоденький красноармеец с винтовкой.

— Ты того, я этого. Эсер — Груздева, и сразу бежим!

— Не разговаривать! — взвел курок револьвера Груздев.

Матафонов в побеги при расстрелах не верил, потому присел на кочку, револьвер сунул в кобуру. Как можно убежать? Срежут в спину из винта. Да и догнать любого доходягу не трудно, звездануть по башке рукояткой револьвера. И снова заставить копать. Кто же им будет рыть могилы? Пять мертвяков зарыть еще можно. А когда их тридцать-сорок?

— Ты прыгнешь на сержанта, который сидит, — шепнул Коровин Золотовскому. — А мы тебе поможем, не бойся.

Помогать Коровин и Эсер никому не собирались. Когда могила углубилась на полметра, Гришка издал звериный рык и со страшной силой рубанул по лицу лопатой стоящего вблизи красноармейца. Он упал, обливаясь кровью, но винтовку из рук не выпустил, накрыл ее своим телом. Старик Меркульев бросился на другого бойца, но он увернулся от удара лопатой, сбил с ног нападавшего прикладом. Меркульев, однако, вцепился бойцу в ноги, уронил его. Эсер побежал к лесу, бросив лопату.

— Беги, Гришка, беги! — хрипел Меркульев, с трудом удерживая упавшего, но ловкого и брыкливого красноармейца.

Коровин тоже ринулся к лесу крупными прыжками, по-лосиному, но оглядывался. Золотовский упал на сержанта Матафонова, опрокинул его на спину, извинительно приговаривая:

— Простите, но я должен, понимаете?

Матафонов схватил Золотовского за горло, придушил, отбросил в сторону, вытащил из кобуры револьвер и начал расстреливать его, лежачего.

— Ах ты, жид! Как ты посмел? Получай, на — тебе, на!

А Коровин и Эсер убегали, по ним никто не стрелял. Один боец лежал мертвым, другой барахтался с Меркульевым. У бригадмильца оружия не было. Да он и отскочил с перепугу, спрятался за автомашину. Груздев стрелял. Но он стрелял в идущего на него великана-монаха. Пятился и стрелял в упор. Пять раз выстрелил Груздев в грудь и живот рослого чернеца. А он пошатывался, останавливался на мгновение и снова начинал надвигаться на Груздева с распростертыми руками, будто живой крест.

— Если они умолкнут, то камни возопиют! — рыкающе булькал Монах.

После шестого выстрела святой отец изогнулся, откинулся и упал на спину. А Григорий Коровин и Эсер уже скрылись в леске, несколько раз мелькнув между стволами берез. Матафонов помог красноармейцу, которого начал одолевать старик Меркульев. Сержант сокрушил преступника ударом сапога в челюсть, оттащил его от бойца, прикончил выстрелом в голову. Курт все еще стоял на коленях, рыдал. Матафонов хотел его пристрелить, но Груздев удержал сержанта:

— А кто яму будет рыть?

Могилу выкопал Курт, помогал ему Разенков. Матафонов и Разенков сбросили в яму тела — Меркульева, Золотовского, Монаха. Курт нарвал травы, полевых лопухов, букетик цветов. Он сам спустился в схорон, лег, закрыв лицо травой. Груздев подал револьвер Разенкову, пополнив барабан патронами:

— Стреляй!

Разенков выстрелил шесть раз, но Курт продолжал стонать и дергаться.

— Закапывай, не вылезет, — подал Матафонов лопату бригадмильцу.

— Ужасный день! — сплюнул Груздев.

— Невезучий, — согласился Матафонов.

Разенков забросал могилу, притоптал. Шофер «воронка» расстелил на ковылях тряпку, подал стаканы, открыл две бутылки водки, разлил. Выпили молча, закусывали луком и хлебом. И все посматривали в сторону леска, где скрылись беглецы — Эсер и Коровин.

— Как же так получилось? Едри их мать! — сокрушался Груздев.

— Мож, промолчим. Подпишем бумагу, што расхлопали, — предложил сержант Матафонов.

Груздев помотал головой отрицательно:

— Нет, их могут поймать случайно. И мы тогда загремим.

Разенков дал дельный совет:

— Надо ехать на станцию Куйбас. Она — рядом. Коровин туда поползет к товарнякам. И Эсер за ним увяжется.

— Если мы Эсера и Коровина не возьмем, полетят наши головы, — подумал Груздев.

Но перед глазами его стояли не Эсер и Коровин, а великан-Монах с распростертыми руками, будто черный крест. Груздев стрелял и стрелял по нему в упор. А Монах не падал, а надвигался и надвигался, как обещание возмездия.

Ранним утром, когда город еще не проснулся, Владимир Ильич Ленин рылся на помойке, чтобы найти на завтрак хоть какую-нибудь корку хлеба. И ему сразу повезло: кто-то завернул в газету и выбросил ржаную горбушку, три вареных, еще не прокислых картофелины, полселедки и обкусанный крендель. В другом свертке вкусно пахли кости плохо, небрежно обглоданной курицы, на них было предостаточно мяса. Однако Владимир Ильич еще не утратил окончательно чувство брезгливости. В курьих костях валялись окурки, сургуч от водочной бутылки и рваный женский чулок. Пришлось данную находку отбросить. Не очень культурны все-таки люди, обязательно бросят в остатки пищи какую-нибудь пакость! Просто кощунственно! И никакой заботы о тех, кто питается отбросами! Разве можно с такими людьми построить коммунизм?

Но ведь когда везет, то жди удачи. И порывшись на помойке, Ленин обнаружил еще несколько корок хлеба и большой кусок колбасы, покрытой плесенью. Насколько все же расточителен русский народ! Плесень можно стереть тряпочкой, пропитанной постным маслом. В конце концов, колбасу можно отварить, прожарить. Она — копченая! Плесень не проникает в глубины этого чудного продукта. И человек, кудесник, мастер, который изобрел копчености, выше на голову того, кто разработал теорию научного социализма.

При этой крамольной мысли Владимир Ильич смутился, черт попутал. Ленин продолжал копаться в отбросах. И снова — счастье! Они были измазаны красками всех цветов, дырявые, левая штанина оторвана, но немножко, не до колена, как на имеющихся. Ленин нашел приличные штаны.

— Почему пролетариат все время отрывает левую штанину? — вопросил вождь, не ожидая ответа.

И все же это — уже прогресс. В таких брюках можно было выйти на Первомайскую или Октябрьскую демонстрацию. И не прогонят начальник милиции Придорогин и новый прокурор Соколов. Он, Владимир Ильич Ленин, захлебнется от счастья, спрашивая людей в колонне:

— Вы знаете, кто я?

И люди будут совать ему пятаки, гривенники и даже рубли. Они любят Ленина, они жалеют его, не предали, как партийцы. О, это гнусное племя душегубов, живоглотов, держиморд, угнетателей! Вместо социализма они укоренили госкапитализм с тоталитарной системой управления экономикой и общественными процессами. Госкапитализм — это успех для короткого этапа. Они, сталинисты, не реагируют на требования времени.

По теории вероятности после радости — неприятности. Владимир Ильич огорчился, когда увидел в мусорном ящике свою книжку с наименованием «Что делать?». Еще больше его травмировала крыса, которая вылезла нагло из хлама, отбросов и зловония помойки.

— Здравствуйте, коллега! — оскалилась крыса, шевеля усиками.

— Здравствуйте, мадам, но я не имел чести познакомиться с вами раньше, — начал прятать трофеи Ленин.

— Верни мне мою пищу, штаны я тебе жертвую, — крутнула носиком крыса.

— Частная собственность ликвидирована социалистической революцией. Я прикажу Феликсу Эдмундовичу арестовать вас, мадам, — закартавил вождь мирового пролетариата.

— Вы экспроприируете мою помойку? — рассердилась грызунья.

— В наше время помойка дает продуктов питания больше, чем колхоз.

Крыса поднялась на задних лапках, почистила довольно мордочку:

— Да, мы, крысы, живем сытно. Наш род размножается стремительно. Мы очень вам признательны. Россия через несколько десятков лет будет переименована в Крысию. Не могли бы вы написать обращение — гражданам Крысий?

Не было никакого смысла вступать в полемику с крысой. Владимир Ильич окинул страдальческим взором окрестность и удалился. По городу уже трезвонили первые трамваи, люди ехали на работу. На Ленина эти люди не обращали внимания. Они давно привыкли к его ремкам и лохмотьям, к оторванной до колена штанине. Левая нога вождя была намного богаче и зажиточнее правой ноги, ибо обута была в новую галошу. На правой ноге трепыхался старый лапоть, подвязанный марлевыми бинтами не первой свежести. Обстоятельство это в какой-то степени смущало Владимира Ильича. Но в магазинах не было одежды и обуви. Все эти трудности надо было переносить вместе с народом. Нельзя же уподобляться руководителям, которые жиреют на спецпайках, приобретают хорошие вещи в спецмагазинах, разъезжают на легковых машинах и называют себя слугами народа.

Нет, Ленин не изменил своего мнения: партия — это ум, честь и совесть эпохи. Как мало все-таки осталось настоящих коммунистов. Когда-то умница Мартов воскликнул: «В России только два коммуниста — Ленин и Коллонтай!» А теперь? Владимир Ильич начал вспоминать своих друзей, знакомых. Все настоящие коммунисты сидели в тюрьме: и татарин-водовоз Ахмет, и портной Штырцкобер, и художник-фантазер Трубочист. Слава богу, режим у них не строгий, и они изредка появляются в городе, заходят в гости. Ленин жил в заброшенной землянке на пятом участке возле горы Магнитной. У него часто ночевали бродяги и личности, которых разыскивало НКВД. На прошлой неделе, например, пришли ночью два беглеца — Эсер и Коровин. С Эсером Владимир Ильич был знаком по тюрьме, они просидели больше года в одной камере. Довольно приятный и умный собеседник, хотя по взглядам — идеологический противник, дружок Марии Спиридоновой. Ленин сходил на конспиративную квартиру к родственникам Эсера, побывал и у бабки Коровиной. Родственники снабдили беглецов деньгами и одеждой, переправили их следующей ночью в горы.

Одежду и деньги в землянку Владимира Ильича принесли — племянница Эсера Верочка Телегина и подросток Гераська Ермошкин. Черноокая девушка с косой была очаровательна и жива, она очень понравилась Ленину. И он, оказывая ей внимание, в знак особого уважения протер влажной тряпкой свою единственную галошу. Верочке вождь мирового пролетариата тоже пришелся по душе, она не могла оторвать глаз от его зажиточной левой ноги, пообещала подарить сапоги дедовы. Но Владимир Ильич отказался принять пожертвование.

— Мне так лучше, удобнее. Одной ногой, которая в галоше, я стою как бы в капитализме. Другая нога, которая в лапте, создает безусловную предпосылку для победы мировой революции.

— А где ваша Надежда Константиновна? — спросила Верочка.

— Я живу без Надежды! — патетически воскликнул Ленин. — Я потерял Надежду!

— Но вы еще крепкий мужчина. Если бы у вас была жена, она бы ухаживала за вами, навела бы порядок в землянке.

— Женщины ко мне относятся хорошо, не жалуюсь. Познакомился я как-то в НКВД с московской скульптуршей — Мухиной. Она мне дала сто рублей. Прекрасная женщина!

— А других знакомых женщин у вас нет?

— Есть одна: Партина Ухватова. Но она психически больна. Мне неудобно с ней общаться. Что скажет народ? Ленин якшается с дурочкой. Нет, это подорвет мой авторитет.

— Я бы не сказала, что Партина Ухватова психически больна.

— Что вы миленькая?! Она страдает политической маниакальностью. Да, пришла ко мне, понимаете ночью, тайно, укутав лицо платком. Мол, меня взамуж все равно никто не возьмет по причине страхолюдной физиономии. А я, мол, хочу иметь ребеночка. А раз уж ребеночка, то не простого, а похожего на Ленина! Так и сказала: «Я мечтаю родить Лениненка». Какой ужас, мадмуазель! Какая пошлость! Политическая маниакальность — и никакого достоинства. За кого она меня принимает? А вы-то хоть знаете, кто я?

— Вы Владимир Ильич Ленин. Вас все знают.

— Народ ко мне относится хорошо?

— Люди вас жалеют. Люди все понимают.

— Жалость я не принимаю, мадмуазель. Но прекрасно, что люди все понимают! Мне было так приятно с вами побеседовать. В следующий раз к вашему приходу я намажу свою галошу вазелином. Я заметил, что она вам понравилась. Целую вашу ручку, до свиданья!

После отправки Эсера и Коровина в горы в землянку к Ленину пришла угловатая, тонконогая девочка. Владимир Ильич усадил ее на ящик из-под макарон:

— Как вас зовут? Вы по какому вопросу ко мне?

— Я Груня Ермошкина. Пришла по сугубо личному вопросу.

— По личным вопросам я принимаю в понедельник, с пяти вечера до семи. Так что — извините!

— Но у меня вопрос не совсем личный.

— Хорошо, я слушаю вас.

— Как мне найти Григория Коровина?

— Миленькая, Коровин перешел на нелегальное положение. Вам известен пароль для конспиративной встречи?

— Какой пароль?

— Ах, вы ничего не знаете о пароле? А как вы попали ко мне? Кто дал вам адрес моей конспиративной квартиры?

— Гераська, братишка мой.

— И по какому вопросу вам необходимо встретиться с Коровиным?

— Я люблю его.

— Но вы же еще совсем ребенок, девочка... Вам, по-моему, нет и пятнадцати лет. Вам надо еще — учиться, учиться и учиться!

Груня Ермошкина действительно была давно влюблена в Гришу Коровина, но Владимир Ильич выставил девочку за порог землянки. Ленин шел по утреннему городу, вспоминая о Верочке Телегиной, о Груне Ермошкиной, прижимая к груди газетный кулек с едой, добытой так удачливо на помойке. Проходя мимо горкома партии, он плюнул некультурно в его сторону. На площади Заводоуправления вождь мирового пролетариата остановился у памятника. На постаменте возвышался Иосиф Виссарионович Сталин.

— Здравствуй, Иосиф, — сказал с ехидством Ленин.

— Здравствуйте, Владимир Ильич, — ответил бронзовый истукан.

— Стоишь?

— Стою.

— Крепко держишься?

— Пока не шатаюсь.

— Ты же, нахал, мое место занял.

— Каждый в этой жизни на своем месте. Вас мы не обижаем, Владимир Ильич. Возле каждой помойки ваш памятник или бюст.

— Слазь, Иосиф, я морду тебе набью.

— Ми, руськие, только это и умеем делать.

— Иосиф, ты преступник.

— Идите, Владимир Ильич, в свой мавзолей и лежите там смирно. Иначе привлечем к ответственности за бродяжничество.

— Почему ты, Иосиф, уничтожил цвет партии, моих соратников?

— Они могли сместить меня, расколоть партию, посеять смуту в стране.

— Но ты, Иосиф, уничтожаешь народ.

— Что вы имеете в виду, Владимир Ильич? Согласно марксизму и вашему учению у нас ко всем явлениям — классовый подход. Какой же класс пострадал больше всего?

— Крестьянство, Иосиф.

— Вы, Владимир Ильич, всегда ненавидели крестьян. Вспомним ваши слова: «Мы стояли, стоим и будем стоять в прямой гражданской войне с кулаками». Том-38, страница-145.

— Иосиф, в России было 24,5 миллиона крестьянских хозяйств. Из них 15 миллионов — середняцких, 8,5 — бедняцких. И всего один миллион — кулацких. А ты репрессировал, раскулачил, расстрелял, загнал в тюрьмы и переселил 10 миллионов. Ты же разорил и оставил без хлеба всю страну. Поголовье скота упало катастрофически!

— У нас были ошибки, перегибы, головокружение от успехов. Но ошибки ми по мере возможности исправляем. Государство наше монолитно.

— Какой ценой, Иосиф? И единство на штыках — шатко!

— Ми идем по пути, который указали ви, Владимир Ильич.

— Не кощунствуй, Иосиф. Не лги!

— Ви, Владимир Ильич, тоже не либеральничали. Расстреляли царскую семью, уничтожили священников, философов, наиболее талантливых писателей, более миллиона казаков, ну и, разумеется, дворян, офицерский корпус, оппозиционные партии. А жертвы гражданской войны? А массовые расстрелы по вашему указанию при рабочих и крестьянских волнениях? Если хорошо поскрести, Владимир Ильич, то и на вашей совести окажется около двенадцати миллионов смертей.

— Иосиф, революции не подсудны! И тогда было сложное время, царила неразбериха. Мы вытаскивали страну из хаоса. Мы экспериментировали, не знали, как управлять государством. Но у нас был и нэп, начало процветания.

— Не занимайтесь демагогией, Владимир Ильич. Ви всегда были демагогом. А сейчас ви — больной человек.

— Иосиф, все, что вы построили, не имеет никакого отношения к социализму, коммунизму.

— Ну, почему же, Владимир Ильич? У нас нет частной собственности на орудия и средства производства. Нет эксплуатации рабочих капиталистами. Все — по Марксу.

— Иосиф, ты говоришь о параметрах госкапитализма.

— Владимир Ильич, когда-то ви считали за счастье утвердить госкапитализм. Ви — жалкий утопист: отменяли деньги, запрещали иметь личные огороды, расстреливали демонстрации рабочих. В 1924 году ваша супруга Надежда Константиновна Крупская, будучи председателем Политпросвета при Наркомпросе, запретила читать и приказала изъять из библиотек произведения Карамзина, басни Крылова, роман Достоевского «Бесы», повести Лескова, статьи Льва Толстого и даже Вальтера Скотта! Если народу сказать всю правду, то ведь вытащат за ноги из мавзолея, растопчут.

— Ты хам, Иосиф. Ты всегда был неотесанным грубияном. Теперь ты, за всю историю человечества, самый крупный негодяй. Придет время — и тебя сбросят с этого пьедестала. Ты погибнешь и рассыплешься в прах от народного проклятия!

— Если меня сбросят с пьедестала, то доберутся и до вас, Владимир Ильич. И до нашего паршивого — социалистического выбора. Так что давайте-ка не будем ссориться. Система наша пока еще жизнеспособна.

— Иосиф, ты держишь в концлагерях девять миллионов человек.

— Дорогой Владимир Ильич, кто же будет валить лес в тайге, добывать золото на севере, задыхаться в шахтах? У нас нет средств, чтобы организовать все это на основе материальной заинтересованности. А на энтузиазме далеко не уедешь. И почему надо видеть в нашей жизни только недостатки? Разве у нас мало успехов?

— Где успехи, Иосиф?

— Посмотрите, Владимир Ильич, какой металлургический завод перед вами. В голой степи ми возвели гиганта промышленности. Разве это не радует?

— Завод радует. Безусловно, это успех, Иосиф.

— А двести тысяч наших колхозов? Некоторые хозяйства пока бедны. Но завтра ми дадим колхозам миллион тракторов. Ви когда-то мечтали о ста тысячах тракторов, Владимир Ильич. Разве это не движение вперед, не победа?

— Пожалуй, да: движение вперед, победа, Иосиф.

— А стахановское движение? А Чкалов?

Владимир Ильич все чаще кивал головой, соглашаясь с доводами оппонента. А бронзовый Иосиф продолжал наваливаться:

— Ми отменили карточки на хлеб. В магазинах есть мясо, масло, колбаса, икра черная, красная, осетрина. Вот ви, Владимир Ильич, держите под мышкой кулек. Наверняка, там сосиски, балык, копченая севрюжка, сыр и грудинка с ломтем белого хлеба. Да еще бутылка прекрасного сухого вина! Ха-ха-ха!

Владимир Ильич не мог признаться, что раздобыл еду на помойке. Это его бы унизило. Да и убедительно говорит Иосиф, что в стране есть успехи. Бронзовый Сталин улыбнулся:

— Жить стало лучше, жить стало веселей!

После этого афоризма нищий Ленин и совсем застыдился. Действительно ведь жить стало лучше: на левой ноге новая галоша появилась. А раньше ступня была босой. Не сразу люди прибарахляются, богатеют. Окружение империалистическое мешает, деньги на оборону требуются. Надо быть патриотом своей родины. Что-то бы сделать для земли родимой. Построить электростанцию, провести субботник, показать пример. У здания заводоуправления лежала куча бревен.

Ленин быстро растолкал по карманам еду, добытую на помойке, подошел решительно к бревнам. Он ухватил самое большое и тяжелое бревнище, забросил его на плечо и зашагал, пошатываясь, к своему мавзолею. Бронзовый Сталин усмехнулся в усы:

— Опять спер бревно, старик. И что у него за мания: бревна таскать? Мавзолеем в уральском городке металлургов называли землянку, в которой жил ненормальный бродяга-дед, похожий на Ленина. Трудно сказать, смог ли бы донести старик похищенное бревно до своего жилища. Но Владимира Ильича догнал едущий на телеге татарин Ахмет.

— Добрая утра, Илич. Бросай лесина на телега, довезу до мавзолей. Ленин погрузил бревно на телегу, присел рядом с Ахметом.

— Что нового в тюрьме, Хан?

— Ничаво новый нету. Начальник отпустила на свободу Трубочиста. Дохтура его списал. Больной псих по гумаге — Трубочист. С пичатью гумага.

— С гербовой печатью?

— Моя не видела.

— У меня тоже есть справка, документ.

— Гумага, што твоя — псих?

— Нет, что я вождь мирового пролетариата, Владимир Ильич Ленин.

— Зачем гумага, Илич? Хороший человека так видна.

— Эсера и Гришку Коровина не словили случаем?

— Не слыхно, Илич.

— У тебя, гляжу, конь другой, белый.

— Чалый лошадь умер, машина сбил.

— Ты меня прости, Хан.

— За какая грех прости?

— За революцию, за то, что коней у тебя отобрали.

— Простю. Революция твоя делал по глупости.

Но горько и больно было Ахмету вспоминать о своем разоренном конезаводе. Если бы попали кони в добрые руки, хорошему хозяину. Пришли к власти пьяницы и лентяи, дурни из города — большевики, инородцы. Порушили они церкви и мечети, хлебные угодья, торговлю, закрыли татарские школы. И сами начали мереть с голоду, судить и расстреливать друг друга. В 1920 году восстали оренбургские казаки под зеленым знаменем в станицах Велико-Петровской и Неплюевской. Татары и башкиры лихую дивизию против коммунистов организовали. Возглавили татаро-башкирские полки — Юнасов, Юломанов, Курамышев. Ахмет воевал в отряде Курамышева. Много побили они поганых большевиков. Глаза им выкалывали, брюхи вспаривали, кишки выпускали. В одном из отрядов атаманил у зеленых казаков Эсер — Серафим Телегин. Полыхнуло бы пламя на всю страну, да большевики схитрили, отменили продразверстку, еще раз поклялись отдать землю крестьянам. Обманули народ коварные инородцы. И стали затихать мятежи. Красный командир Галунов разбил и башкир, и зеленых казаков. Под Баймаком, где полегли татаро-башкирские полки, Ахмету удалось прорваться в горы. С тех пор он и бродит по земле, сидит в тюрьмах.

— Приходи тюрьма жить, Илич. Твоя мавзолей плоха, тюрьма лучша, — понукал коня Ахмет.

Бревно сбросили у землянки. Ахмет достал из мешка булку хлеба, пучок зеленого лука, бутылку водки.

— Помянем, Илич, казака Меркула, Монаха, иврея Золотовского. Были хорошая человека.

— Если бы не старик Меркульев, Монах и Золотовский, не перешли бы на нелегальное положение Эсер и Коровин. А Золотовский-то молодец! Извините, говорит, сержант, я должен у вас отобрать револьвер! Ох, уж эта интеллигенция!

— Где стакан-рюмка? — шарил Ахмет в груде рухляди и пустых бутылок.

— Опять обокрали! — всплеснул руками Владимир Ильич.

Землянка-мавзолей на замок не закрывалась. И когда Ленин уходил добывать пищу на помойках, другие бродяги обшаривали его жилище, крали последние тряпки, посуду, стаканы.

— В Москва у мавзолей часовой с винтовка. Штоб народ не украл чаго. А твой мавзолей без часовой, — посмеивался Ахмет.

Ленин рассуждал, подавая под водку пустые консервные банки:

— В Москве, Ахмет, народ другой, более культурный. Впрочем, убери часовых от мавзолея, и с вождя штаны снимут. Ничего святого не осталось.

Конь как бы прислушивался к разговору Ильича и Ахмета, кивал головой, отгонял хвостом надоедливых мух.

Прошло полгода, город и всю округу с горой Магнитной забросала снегами уральская, буранная зима. В сугробах степных прятались тысячные стаи куропаток. Охотились за ними рыжие лисы. И бродячие городские собаки выходили в степь за поживой. Проворные горожане, знатоки степей, готовили сети на куропаток, добывали птицу — мешками, тушили ее в жаровнях, продавали на базаре. И в прежние времена куропатки спасали людей от голода. Но уметь надо охотиться за этой птицей.

Магнитогорский металлургический завод окрашивал снега по розе ветров — в черный и оранжевый цвета. Полгода минуло, а грозная комиссия из Москвы не приезжала. Аркадий Иванович Порошин за это время перегорел, успокоился и вновь наполнился энергией деятельности. Придорогин не принуждал его больше подписать отречение от родителей. А на службе были интересные находки, зацепки, начинания. Нарушая инструкции, Порошин многие дела не регистрировал, не вел записи, держал материал — в памяти. Но когда все факты и доказательства, показания очевидцев выстраивались в прочный ряд, он вдруг наносил по противнику удар. И невозможно было уйти от его цепкого окружения.

Порошин случайно нашел свидетеля, который знал подробности гибели Самуила Цвиллинга в станице Изобильной — в годы гражданской войны. Цвиллинг командовал тогда карательным отрядом. Да, был жесток, расстреливал сотнями казаков, их жен и детишек. Но в это время это было обычным явлением, выполнялись директивы. Ловушку для Цвиллинга и его отряда в станице Изобильной подготовил Эсер — Серафим Телегин. Он укрыл свои казачьи сотни в логах и перелесках, а боевикам приказал встретить красных хлебом и солью, самогоном, покорностью и угощениями. Боевики вышли навстречу Цвиллингу с поклоном и жалобами на белых бандитов, поднесли на рушнике пшеничный каравай, серебряную солонку и новенький маузер, правда, без патронов. Коварны казаки в поклоне. Цвиллинг не очень-то и поверил им сразу. Но они везли пшеницу мешками, били богатеев по морде, выгребая у них зерно из сусеков и схоронов. Пообещали и подводы к следующему утру. Цвиллинг дал команду своему отряду — на отдых с ночевкой. Хозяева в избах радушно подпаивали красноармейцев, топили для них бани, предлагали пуховые перины.

У Цвиллинга в отряде был всего один пулемет и сотня штыков. Ночью затвор пулемета сломали и сыпанули еще горстью золы. Да и в избах у многих красноармейцев затворы из винтовок исчезли. На рассвете конники Серафима Телегина сабельно ринулись на станицу. Часовой успел выстрелить, на площадь выскочило десятка два бойцов в исподнем, но с винтовками. И Цвиллинг — с револьвером в руке. Выкатили и пулемет, да сразу обнаружили, что он не работает. На кучку красных бойцов летели казаки с гиком и свистом, диким улюлюканьем. И в избах рубили полусонных красноармейцев топорами, пропарывали с ожесточением вилами. Цвиллинг стоял возле молчащего пулемета, отстреливаясь из нагана, пытаясь организовать отпор. И срезал одного бородача выстрелом.

Серафим Телегин рубанул Цвиллинга шашкой по лицу, наискось. Порубили и постреляли весь красный отряд довольно быстро, за семь-восемь минут. Мертвому Цвиллингу выкололи глаза, отрезали уши, только потом уже отрубили голову. Мертвые сраму не имут, мертвым — не больно. Тяжело было тем, кто по ранению попал в плен. Казаки вспороли им животы, насыпали в окровавленные утробы пшеницы:

— За пашаницей пришли, собаки? Вота вам и хлеб! Кушайте, живодеры!

Казаки отвезли трупы с глумлением на скотское кладбище, закопали их вместе с падалью. После гражданской войны телегинцы разбежались, затаились. И никто не выдал вожака. Известна была только его кличка — Эсер, приметы. Порошину стало известно, что на станции Шумиха, что между Челябинском и Курганом, живет некий Яковлев, а в станице Зверинке — дед Кузьма, которые могли бы опознать Эсера. Но сначала его надо было поймать. Аркадий Иванович не доложил никому, что ухватился за важную нить.

Вторым, тоже важным для себя делом, Порошин считал материал, относящийся к поэту Борису Ручьеву. Он уже был арестован как враг народа, сидел в челябинской тюрьме. Однако обвинения против него были слабыми, так сказать, липовыми. А его можно было зацепить смертельно.

Ручьев — псевдоним. Настоящая фамилия стихотворца — Кривощеков. Порошин в свободное время любил почитать подшивки старых газет и журнальчиков, которые изымались при обысках и хранились в НКВД. Однажды Аркадию Ивановичу попала в руки газетка «Оренбургский казачий вестник», ? 66 от 31 октября 1917 года. Из потрепанной газетки и узнал Порошин, что 5 ноября 1917 года в здании окружного суда Троицка состоялся съезд казачьих депутатов под председательством какого-то Александра Ивановича Кривощекова. За подписью этого председателя была отправлена в Оренбург телеграмма Александру Ильичу Дутову, пославшему приветствие съезду. Кривощеков отвечал Дутову: «Окружной съезд сердечно благодарит за приветствие и шлет горячий привет батьке Атаману и всему войсковому правительству. В грозный час смертельной опасности Родине и свободе пусть ваши действия будут решительны и мудры. Мы все с вами от безусого юнца до седой бороды. Да здравствует вольное могучее казачество и коалиционное Временное правительство. Долой изменников и предателей, и германских прислужников».

— Кривощеков! Уж не отец ли это стихотворца Бориса Ручьева? — почуял удачу Порошин.

Аркадий Иванович рылся в архивах, делал запросы в Оренбург, Троицк, в станицу Звериноголовскую, где жили Кривощековы. Правда, там их уже не было, уехали в Киргизию, заметали следы. Предположения подтвердились. Отец Бориса Ручьева был белогвардейцем, возглавлял в штабе Дутова идеологический отдел. По профессии он учитель, директор гимназии, краевед, автор брошюр по истории оренбургского казачества. По характеру, видимо, сильный: с властью советской конфликтовал до 1930 года, уйдя демонстративно из учителей в священники. Но затем понял, вероятно, бесперспективность позиции своей, снова стал учителем.

Два дела, по Эсеру и Ручьеву, были уже сконструированы в замыслах Порошина. Он готов был нанести удары. Но отвлекали пока еще другие дела. Возникла необходимость арестовать Шмеля. Он продал зубному врачу три золотых динара. Такие же монеты лежали в местном банке — из клада, который нашел Трубочист на кладбище. Значит, тогда Шмель и доктор Функ вытащили горшок с динарами из гроба, отсыпали по горсти монет в карманы, выждали и начали их продавать. Надо провести обыски. А может, замять это дело? Люди они хорошие, проявили слабость. И кто удержится от соблазна ухватить при возможности горсть золотых монет? Таких людей, пожалуй, не найти. А Шмель — хороший помощник, талантливый сыщик-доброволец.

На следующий день Порошин пригласил Шмеля:

— Мордехай, ты зачем вытащил из гроба горшок с динарами?

— Аркадий Ваныч! Как вы могли подумать? Я с рождения уже честный человек. У меня заслуги, я изобрел вошебойку.

— Сколько у тебя осталось монет сейчас?

— У меня не было и нет ни одной золотой монеты.

— Не морочь мне голову, Мордехай. Зубной врач арестован, дал показания. Ты продал ему три динара. Мы уже провели экспертизу. Монеты из одного горшка. Как они попали к тебе? Пойдем сейчас к тебе с обыском, найдем.

— Аркадий Ваныч, не надо обыска. Я напишу заявление о явке с повинной. Я уже сам принесу эти никчемные монеты. Они мне, можно сказать, не нужны. Поверьте, совесть и честь дороже. И горстями я не хапал. У меня дома всего четыре монетки.

— Где хранишь золото? В подоконнике дыру высверлил? И замазал, закрасил? Да?

— Я не такой дурак, Аркадий Ваныч. Монеты я бросил в банку с масляной краской.

— Ты зря признался, Мордехай. Мы их не нашли бы при обыске. Ума бы не хватило.

— Вы издеваетесь надо мной, Аркадий Ваныч?

— Нет, Шмель. Я отпущу тебя, и не приходи с повинной. Пусть четыре динара будут моей платой тебе за хорошую работу. Ты ведь мой ученик, лучший помощник. А зубной врач умер при допросе. Его показания на тебя я не зафиксировал.

— Вы пытали протезиста?

— Нет, у него было больное сердце. Сам окочурился от страха. Но у меня к тебе еще один вопрос: ты крал золотые монеты из горшка на кладбище вместе с доктором Функом?

— Нет, Аркадий Ваныч, Функ ничего не знает, он куда-то уходил, а после вернулся и уснул. Я не могу оговорить человека.

— Ладно, Шмель. У меня к тебе просьба, задание важное.

— Какое задание?

— Установи наблюдение за мавзолеем.

— За Лениным последить?

— Да, за ним и за водовозом Ахметом.

— В чем они подозреваются?

— Мне кажется, они как-то связаны с Эсером. Чутье мне подсказывает. А Эсера нам нужно взять обязательно. В помощь тебе я выделю сексотов Попика и Разенкова. Узнайте обо всех, кто приходит в землянку к Ленину. Видел я недавно возле мавзолея Гераську Ермошкина, пацана из казачьей станицы. И сестра Гераськи — Грунька зачем-то к нищему приходила. Грунька, говорят, по-девчачьи романтично была влюблена в Гришку Коровина. Улавливаешь цепочку?

— Нет, не улавливаю, Аркадий Ваныч.

— Поражен тупостью твоей, Мордехай! Если Груня Ермошкина влюблена в Гришку Коровина, она будет стремиться увидеть его. Эсер и Коровин скорее всего укрываются в одной берлоге.

— Теперь все ясно, Аркадий Ваныч.

— А как у тебя с личной жизнью, Шмель? Женился на Жулешковой?

— Бракосочетания официально не было.

— Ты намекни ей, чтобы не писала доносы на студентов. Жалко ребят, за какие-то стишки в тюрьму идут.

— Так вы не отправляйте их в тюрьму, Аркадий Ваныч.

— Когда поступает сигнал, Шмель, мы остановить ничего не можем.

— И Жулешковой поступают сигналы, и она не передать их вам побоится. Вы должны понимать ситуацию.

— А ей-то кто сигналы подает?

— Лещинская, Аркадий Ваныч. И не одна она.

— Ох, уж эта обезьянка Лещинская!

Заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург вышел от заместителя начальника НКВД окрыленным и счастливым. Он искренне пожалел, что недели две тому назад написал в Москву о родственниках врагов народа, работающих в НКВД. Вероятно, письмо затерялось. Слава богу, что пропало. По этому сигналу в первую очередь арестовали бы Порошина. И тогда бы протезистом и золотыми монетами занимался другой работник милиции. И ему, Шмелю, пришлось бы сидеть за решеткой. Никто бы его не пожалел, тем более никто бы не осмелился пожертвовать ему золотые динары. Удивительный все же и благородный человек — Порошин. Как его понимать? Наверное, две монеты надо отдать ему. Без корысти он не мог укрыть похищение динаров. Но не такой уж и умный Аркадий Иванович. Кроме четырех монет, в банке с красным суриком у него, Шмеля, было еще шесть желтых кругляшей. Они были заплавлены искусно в тело фальшивой, массивной, оловянной сковороды. И никакие, даже самые изощренные сыщики не нашли бы их. Специально закопченная сковородка валялась в чуланчике с рухлядью. Она была грубоватой и нелепой, на нее никто бы не позарился.

Да, прекрасный человек — Аркадий Иванович. Разумеется, с недостатками, ущербинками. Одна из его любовниц — Фрося Меркульева родила в колонии девочку. Другая любовница совсем молоденькая, черноглазая Верочка Телегина. Развратник он, этот Порошин. Да бог с ним. Интим не подвластен законам нравственности, морали и правительственным постановлениям.

Шмель сам сожительствовал с тремя любовницами: с Олимповой, Жулешковой и Лещинской. Последняя — Лещинская по внешности отвратительна, сексуальная извращенка, но с перчинкой. Жулешкову и Олимпову Шмель любил. И нельзя унижать любого, даже самого ничтожного человека понятием — сожительство. Мордехай любил по-своему нежно и преданно Олимпову и Жулешкову. Они были одинаково красивы, интересны, интеллектуальны. Они дополняли друг друга темпераментами, изящным умением ублажить, создать микроклимат спокойствия и отдыха. Этот редкий талант женщин оценивают не все мужчины. Еврей понимает женщину тоньше. Женщина для еврея, как скрипка для великого музыканта.

Шмель шел по заснеженному городу, подняв каракулевый воротник зимнего пальто, думая о двух любимых женщинах. Порошин в это время ходил по своему кабинету и тоже думал не об одной. У Фроси родилась в заключении дочка, девочка очень живая, синеглазая, с белыми кудряшками. Мать нарекла девочку Дуней. Отчество в метрике поставили за взятку порошинское: Меркульева Евдокия Аркадьевна. Новый начальник колонии изредка устраивал Порошину короткие свидания с Фросей. Но свидания официальные, с оформлением встреч в журнале, в грязной комнатушке, в присутствии охраны. При этих встречах Фроська смотрела в никуда, разговаривала механически, устало и холодно.

— Скоро я улечу. Отдай Дуню на воспитание Телегиным, — сказала при последнем свидании Фроська.

— Неужели она знает про нашу любовь с Верой Телегиной? Нет, этого не может быть. Да и я ее, Фросю, люблю не меньше. Почему нельзя иметь две любимых жены? Зачем разрываться сердцу?

— Ты слышал, что я сказала? — посмотрела Фрося через решетку в небо.

— Не говори глупости. Я тебя люблю, Фрося.

— Знаю, что любишь и меня, Аркаша. Не о любви речь, о судьбе, о Дуне.

— Фрося, я написал письма Калинину, Молотову. И ты знаешь: бывают амнистии, помилования. Все еще может уладиться.

— Ничего, Аркаша, не уладится. Обними меня, поцелуй. Мне холодно.

Порошин прижал Фроську к своей груди, поцеловал, поерошил рукой ее рыжие кудри. И попытался перевести разговор в шутливое русло:

— Фрося, а где твое корыто? Села бы в него с Дуней и прилетела ко мне в гости.

Фроська глянула на Порошина так пристально и пронзительно, что у него даже холодок по спине пробежал мурашками.

— Корыто при мне, Аркаша. Я в прачечной спину гну. А Дуне пока летать нельзя.

— Она вырастет колдуньей? — улыбнулся Порошин.

— Аркаша, она родилась колдуньей. А про тебя мне все наперед известно. Я все знаю.

— Фрося, тебе что-нибудь наговорили? Ты не верь сплетням.

Фроська порозовела, оживилась:

— Я не сержусь на тебя, Аркаша. Я тебя люблю. Дуню сбереги. Она тебе покажет, где клад казачий захоронен. А может, и не покажет.

— Фрося, не пророчь прощание. А сокровища мне не нужны. И не до сказок нам с тобой. Ты знаешь, что твой дед расстрелян?

— Знаю, Аркаша. Я видела, как деда казнили.

— Как ты могла видеть?

— Я колдунья, Аркаша. Ты всегда забываешь об этом.

— Ты колдунья, Дуня — колдунья. А мне — хоть с ума сходи.

— Тебя спасет вера.

Порошин не понял, что сказала Фроська. Если Вера с большой буквы, то это намек на Верочку Телегину. Если вера с буквы прописной, то предсказание нацеливает на религию, на бога. А может, бог все-таки есть? Или в одном слове объединяется и Вера Телегина, и вера в бога, и вера в людей, в жизнь? Какое емкое и многозначительное понятие — Вера! Без веры жить невозможно. Но люди часто ошибаются, верят истуканам, ложным учениям, утопиям, мистическим сказкам. И как не поверить?

В одной из командировок в Москву Порошин разыскал руины сгоревшего склада чекистов, в котором хранились когда-то вещи, конфискованные у Трубочиста. Аркадий Иванович откопал в золе кой-какие оплавленные останки металлических предметов и сдал их на экспертизу в закрытую лабораторию Завенягина. У Авраамия Павловича была шарашка, где работали осужденные профессора, академики, ученые. Завенягин помнил Порошина, расспрашивал о жизни Магнитки, обстановке на заводе. Ученые из шарашки Авраамия Павловича сделали определенный вывод: металлические оплавки — титановые, с добавками редкоземельных элементов. В нашей стране такого производства не имеется. Следовательно, огарыши имеют зарубежное происхождение, да еще и засекреченное.

— Вот и раскрылась тайна! Трубочист заброшен через границу. Он просто шпион, агент иностранной разведки. Разоблачить его — и слава! — навострялся Аркадий Иванович, возвращаясь в город у Магнитной горы.

Через три дня Трубочиста доставили к Порошину. Он красовался в голубом костюме, в белоснежной сорочке с бабочкой, в шляпе-цилиндре, с диковинной тростью.

— Здравствуйте, господин Порошин, — приподнял шляпу Трубочист.

— Здравствуйте, садитесь.

— На сколько лет?

— Возможно, лет на десять.

— За какие прегрешения на этот раз?

— За нелегальный переход государственной границы, как минимум.

— Аркадий Иванович, в небе по пути к звездам нет границ.

— Вас, Трубочист, забросили воздушным путем, на большой высоте? Так надо понимать?

— Боже мой, Аркадий Иванович! Я прилетел с планеты Танаит. Вы забыли об этом? По-моему, мы с вами на эту тему беседовали.

— Я обследовал склад чекистов, в котором сгорели ваши вещи. И останки обнаружил, предъявил их на исследование.

— И что же показала ваша экспертиза?

— А то, родной мой Трубочист, что оплавки — из титана и других редкоземельных элементов. Ученые предполагают признаки зарубежного производства. Так что признавайтесь, какой разведкой вы к нам заброшены? Немецкой, английской, французской? И для чего вам был нужен водолазный костюм? Может, вы прибыли вовсе не по воздуху, а через подводный мир? Допускаю, что водолазный костюм прибыл и самолетом, для проведения диверсий на шлюзах Беломорканала.

— У меня не было водолазного костюма. И об этом я вам заявлял. Неужели у вас такая плохая память, Аркадий Иванович?

— Что же у вас было?

— У меня был скафандр астронавта. Кстати, место, где он сгорел, очень опасно. Смертельно опасно.

— Чем оно опасно?

— Ваши чекисты будут умирать от белокровия, саркомы, рака. Место, где сгорели мой скафандр и передатчик, радиоактивно. В этом можно будет легко убедиться и через триста лет. Но, может быть, в этом для вас, гепеушников, заслуженное возмездие?

— В моих силах, дорогой Трубочист, провести экспертизу и в этом плане. Если радиоактивность не обнаружат? Тогда — что?

— Обнаружат, Аркадий Иванович: стронций.

— Тогда у меня есть и другой вариант обвинения.

— Какой, смею вас спросить?

— Ты, Трубочист, самый изощренный диверсант: доставил контрабандно радиоактивные вещества, чтобы уничтожить советское правительство, руководителей партии, товарища Сталина.

— Аркадий Иванович, уничтожение таких личностей, как Сталин, ничего не изменит. У вас создана саморегулируемая, самовоссоздающая система. У вас надо взрывать или перестраивать систему, а не менять человечков. Сталин — не самый тяжелый вариант. Троцкий был бы страшнее.

— Меня радует весьма, Трубочист, что ты отвергаешь троцкизм. Мы с ним и боремся.

— Вы внедряете троцкизм.

— Нет, наше знамя — ленинизм.

— Ленинизм и троцкизм — это одно и то же. Аркадий Иванович. Троцкого вам придется когда-нибудь реабилитировать. Он — ленинец.

— Не кощунствуй, Трубочист. Лучше признайся, с какой целью ты к нам прибыл?

— Я прилетел как прогнозист, с правом корректировки некоторых личностей. Но у вас пророков и предсказателей не терпят, казнят.

— Будущее, Трубочист, прогнозировать можно, а предсказать — нельзя.

— Сие положение верно для вашей земной цивилизации, для вашего весьма низкого уровня интеллекта и науки.

— Коль ты на более высоком уровне развития, предскажи: мы арестуем Эсера или нет?

— Эсера вы арестуете.

— Спасибо за веру в наши силы.

— У вас, Аркадий Иванович, нет оснований для радости.

— Почему нет?

— Вам еще придется посидеть в одной камере с Эсером.

— Я этого не боюсь. Если меня и арестуют, то разберутся, освободят. Я верно служу своему обществу, партии, государству. Иди, Трубочист, домой. Но помни: я разгадаю твои тайны, попрошу провести экспертизу на радиоактивность, где сгорел твой скафандр.

— Прощайте, молодой человек! Мне вас жаль, но помочь ничем не могу.

Трубочист раскланялся, пристукнув тростью о пол. Он удалился так же артистично, как и появился. Порошин увидел из окна кабинета, что Трубочиста на улице ждал доктор Функ. Что между ними может быть общего? Возможно, и Функ является агентом иностранной разведки. Надо установить за ними жесткое наблюдение. Очень уж они подозрительны. Доктор дружит с личностью психически больной.

Судьба Порошина приближалась стремительно к излому. А он не предчувствовал этого, готовился к ударам по Эсеру, поэту Ручьеву, Трубочисту. Он думал о Верочке, о том, что принесет сегодня домой два килограмма вермишели, кус жирной баранины и шпроты, купленные в Немецком магазине. Бурдин и Матафонов открыли дверь в кабинет:

— Пойдем к начальнику, вызывает.

— Что там случилось? — недовольно спросил Аркадий Иванович.

— Не знаем.

Придорогин сидел, выложив перед собой револьвер, и читал циркуляр из Москвы, переданный ему новым прокурором Соколовым:

«Прокуратура СССР. Москва, Пушкинская ул., дом 15-а, 10 декабря 1938 года. ? 13/ 043105/44902 «К». Секретно. Прокурору гор. Магнитогорска. Если женщины, жены осужденных, действительно совершили какое-либо контрреволюционное преступление — надо дела расследовать в полном соответствии с УПК и направлять для рассмотрения в суд. Если они арестованы только как жены осужденных и конкретных преступлений с их стороны следствием не установлено, надо дела прекращать, арестованных освободить, а находящимся на свободе вернуть паспорта. Заместитель начальника отдела по спецделам — А. Глузман».

— Вот уж поистине: левая рука не ведает, что творит правая. По линии НКВД поступали указания противоположные. Жены врагов народа должны арестовываться с конфискацией имущества и выселением из квартир. Что же делать? — недоумевал Придорогин. — Кто прав? НКВД или прокуратура?

Бурдин, Порошин и Матафонов вошли в кабинет начальника НКВД с военной бравостью, щелкнули каблуками, лихо козырнули, выражая готовность выполнить любое задание. Придорогин дал почитать бумагу из прокуратуры Бурдину и Порошину. Мол, посоветуйте, как поступать? Было в его просьбе что-то фальшивое, неестественное. Понятно, не для совета пригласил, время оттягивает, присматривается.

— По-моему, указанием прокуратуры надо руководствоваться, — высказал мнение Бурдин.

Порошин не согласился:

— У нас другие указания. Мы должны подчиняться своему ведомству. Жен врагов народа следует арестовывать, как и прежде.

— А ты, Порошин, оформил брак с Телегиной? — вроде бы не к делу спросил Придорогин.

Аркадий Иванович кивнул утвердительно:

— Да, Александр Николаич. Вчера нас расписали, в порядке исключения. Моей Верочке ведь нет восемнадцати.

Придорогин крутнул барабан револьвера:

— Значит, Порошин, жен врагов народа будем арестовывать?

— Я твердо убежден в необходимости этих акций. И есть ведь указания. Глузман для нас — не начальство.

Придорогин посмотрел на Порошина как-то странно:

— Ты оружие чистишь, Аркаша? Говорят, у тебя пистолет заржавел.

— Поклеп, оружие мое в полном порядке.

— Дай-ка я погляжу, лично проверю. И вы приготовьте пистолеты для проверки, — сказал Придорогин Бурдину и Матафонову.

— Пожалуйста, — положил свой пистолет Аркадий Иванович на стол начальника НКВД.

Придорогин разрядил оружие Порошина, разобрал его, проверил ствол на свет...

— Пистолет в порядке, но я изымаю его.

— Почему?

— Поступило распоряжение, Порошин, арестовать тебя и отправить в тюрьму, с последующей пересылкой по этапу в Челябинск. Указание дал сам Федоров. Так што извини. Сам понимаешь, служба.

— А домой можно заглянуть, к Верочке? Господи, мне ведь сегодня и к портному надо, я у Штырцкобера костюм заказал... И вермишель купил, мясо, шпроты.

— Нельзя, Порошин. Мясы твои и мермишели Верочке доставят. Пошлем твоего сексота — Шмеля. Нельзя домой. Насчет тебя указание строгое.

— Я подчиняюсь, — встал Порошин по стойке смирно. Придорогин спрятал свой пистолет в кобуру, порошинский в сейф и произнес устало:

— Бурдин, Матафонов, доставьте арестованного в тюрьму. Исполняйте.

Порошин закинул руки за спину, как и положено арестанту, шагнул к выходу. Придорогин сказал вслед так же тихо и устало:

— Бурдин, забери у него ключи от сейфа.

В коридоре Бурдин высказался по адресу начальника НКВД:

— Пошел он в жопу! Мы тебя подбросим сначала к дому. Ты переоденься. В тюрьме тебя забьют за одну только форму. Там ведь не пылают к нам страстью нежной.

Металлургический завод обозначался через буран всполохами огней. И за снегопадом кровоточили в городе гнезда отчаяния и ненависти: поселки спецпереселенцев, концлагеря, тюрьма. Одним из таких гнезд была и казачья станица Магнитная, оказавшаяся в черте города. В доме Меркульевых здесь проживал чужак — заместитель начальника НКВД Порошин. Всем было известно, что он загнал Фроську в тюрьму, подвел деда под расстрел, захватил избу с имуществом, да еще и соблазнил соседку — Верку Телегину. И живет он припеваючи в чужом доме, и привел туда обманутую юницу, назвал ее женой. До какой же гнусности докатились эти проклятые коммунисты!

Племянники Веры Телегиной — Афонька и Фрол, станичные подростки — Кузя Добряков, Митя Починский, Ромка Хорунжонкин и Гераська Ермошкин сговорились поджечь меркульевские хоромы. Надо было досадить как-то и Верке Телегиной, и холеному мильтону. Ватагой руководил Гераська, который боялся на всем белом свете всего только одной фигуры — своей старшей сестренки Груньки. В тринадцать-четырнадцать лет большого ума у мальчишек не бывает, но хитрости и коварства предостаточно. Гераська Ермошкин и Кузя Добряков обворовали в городе несколько квартир и ни разу не попались. Их налеты на городские квартиры иногда назвать кражами было трудно. Они брали складные ножички, папиросы, колбасу, если таковая попадалась, конфеты. И разумеется, деньги, драгоценности. Осенью они проползли с тыльной стороны в особняк директора завода Коробова, стащили у него пятьсот рублей, золотое кольцо и карманные часы.

— Доказу не можно оставлять! — учил воришек Гераська.

Часы загнали цыганам, а кольцо расплющили молотком, порешили расплавить, чтобы после продать зубному врачу. С расплавкой ничего не вышло. Золотая расплюска на огне не плавилась, только закоптилась. На следующий день Гераська и Кузя обшарили квартиру заведующего вошебойкой — Шмеля. Ни денег, ни золота, ни папирос в квартире не нашли. Гераська прихватил банку масляной краски и тяжелую сковородку из чулана Краска требовалась по хозяйству. Бабка канючила:

— Где бы краски достать? Пол в горнице покрыть надобно.

Сковородку Гераська взял тоже не просто так. Толстенная сковорода, в ней можно попытаться расплавить украденное золотое кольцо. Гераська ведь не знал, что сковородка фальшивая, отлита из олова, на огне расплавится. Краску он отдал бабке:

— Перелей в другую посудину, банку мне вернуть потребно.

— А кто красочкой-то одарил? — умилилась бабка.

— Фрося, — соврал Гераська.

— А как она из лагерю-то вынесла?

— Через дырку в заборе передала.

— Дай бог ей здоровья! — перекрестилась бабка.

Упоминая Фросю, Гераська не так уж много и врал. Он действительно переговаривался с ней несколько раз через дыру в заборе колонии. Фрося просила его:

— Герась-герасенок, подпали ночью мои хоромы. Облей керосином и подожги. Но сестре своей Груне ничего не говори.

Гераська обещался выполнить просьбу Фроси, но долго не решался на поджог, и керосину не было. Канистру с керосином раздобыл Кузя Добряков, спер у тракториста. Гераська и Ромка Хорунжонкин разлили керосин в бутылки, а канистру и освободившуюся банку из-под краски отнесли подальше от хаты, выбросили, на помойку возле дурдома. Золотые монеты в банке с краской — не заметили. Они влипли в осадок на дне посудины. Гераська покружился возле помойки с полчаса, видел, как его банку из-под краски подобрал бродяга Ленин. Пустую канистру схватила еще раньше санитарка дурдома. Можно было пойти и попробовать расплавить золотую расплюску на сковородке. Бабки дома не было, ушла на базар. Гераська разжег примус, поставил на него украденную сковородку, бросил на дно расплющенное кольцо. Кузя Добряков направил сверху для подмоги огонь паяльной лампы. К великому изумлению Гераськи и Кузи сковородка просела, начала плавиться, роняя на медные бока примуса золотые монеты.

— Один, два, три, четыре, пять, шесть!

— Сковородка-то волшебная, — шмыгнул носом Кузя.

— Хитрый схорон, — приземлил Гераська выводы дружка.

Золотые монеты были непонятны для подростков своим происхождением. Никто не знал, как они называются. Ценность их казалась весьма сомнительной.

— Я одну червонцу возьму, крестик нательный излажу али колечко. Другие бери себе. Не к потребе они мне, — отмахнулся от динаров Кузя.

Гераська спрятал монеты в погребе. Мол, пущай полежат, а там поглядим. Оловянные остатки и оплавыши от сковородки он утопил в проруби, не поленился, сам на пруд сбегал. К вечеру подошли Афонька и Фрол, Ромка Хорунжонок. И Гераська предложил:

— На дворе темь, завьюжило. Самый раз пустить красного петуха. И наши следы заметет. А Митьку Починского не ждите, он забоялся, не придет.

За горлышко каждой бутылки, наполненной керосином, поджигатели привязали по пучку смолистой пакли. И не просто пакли, а пакли, вывалянной в самодельном казачьем порохе из васильков и селитры. Охотничьи ружья были и в станице, и у горожан. Дичь водилась в округе: зайцы, лисы, косули, волки. На Банном озере медведи из гор приходили. От станции Буранной до Карталов — сплошняк лесной, с могучими соснами. Раньше лес ближе был, но вырубили его на строительство завода, города, пожарами выжгли. Чтоб им ни дна, ни покрышки — этим проклятым коммунистам.

Гераська, Ромка, да все их друзья, запомнили тот горький день казачьего плача — 18 апреля 1937 года, когда большевики закрыли донные шлюзы на второй плотине и затопили место, где стояли церковь и станица. Комсомольцы-строители разломали храм, разобрали каменные постройки. Кой-кого переселили, перенесли поселок. А кто выражал недовольство открыто, того увезли на север. Напустили полный разор на казачью землю.

Меркульевы, Коровины, Телегины, Ермошкины, Хорунжонкины, Добряковы и некоторые другие казачьи семьи были выходцами из Яицкого городка. Прапращуры их поставили в 1743 году казачью крепость у горы Магнитной, влились в Оренбургское казачье войско. Оренбургское казачество делилось на три округа, отдела. Станица Магнитная гнездилась во втором округе, была богатой — хлебом, скотом, добычей железной руды и золота. Только с 1900 по 1917 год старатели намыли здесь 400 пудов золота. Большевики разогнали промысловиков, не заполучили их секретов, и сами, меняясь на должностях, прыгая по стране, как перекати поле, даже забыли, что захватили землю золотоносную. Впились они, будто рудожрущие вампиры, в гору Магнитную, построили завод, опоганили всю округу помойками, мусорными свалками, шлаковыми отвалами.

И Гераська Ермошкин, и Фролка Телегин, и Ромка Хорунжонок, и Кузя Добряков слышали с детства по адресу коммунистов только проклятия. И в городе не было людей, которые бы относились почтительно к Ленину или к Сталину, к советской власти. Ну, разве — начальство, партийцы, агитаторы разные, как Партина Ухватова. Остальные боялись, уходили от политики. Но в казачьей станице дух противоборства сломлен не был. В школе заставляли учить наизусть стихи о серпастом и молоткастом советском паспорте, а дома то и дело слышалось:

— Серп и молот — смерть и голод!

— Жить стало лучше, жить стало веселей. Шея стала тоньше, но зато длинней!

— Опять демонстрация!

— Хоть бы сдох этот усатый!

Что же могло произрасти на этой ниве? У многих подростков родственники или отцы были расстреляны, погибали где-то в лагерях и на великих Стройках. И память не выкорчевали: при царе всем жилось лучше и вольготнее. Всем было лучше — и казакам, и крестьянам, и рабочим, и служащим. Из всех составных новой системы пользовалась уважением только армия. Но не та армия, которая охраняла тюрьмы и колонии. Милицию, НКВД — народ не любил. Порошин совершил ошибку, поселившись в казачьем доме Меркульевых. И он должен был поплатиться за свою оплошку, за свою наивную веру, будто люди относятся к милиции хорошо.

— Попрыгает мильтон с красным петухом, — приговаривали Кузя, Хорунжонок, Афонька и Фролка Телегины, привязывая запалы к бутылкам с керосином.

Гераська заранее определял действия дружков:

— Ты, Фролка, залезешь на чердак. Лестница у них не убрана. Облей керосином стропила, рухлядь сухую и поджигай.

— А мне што вытворять? — рассовывал Афонька по карманам самодельные зажигательные бомбы.

— Ты войдешь в сени, подопрешь вход в кухню вагой, штоб никто не выскочил через дверь. И запалишь сени. А я с Кузей и Хорунжонком зажгу все запалы... И почнем метать бутыли горящие в окна!

— А Верка не сгорит? — натягивал полушубок Фролка.

— В окно выпрыгнет, она шустрая, ничо с ней не станется. Возвернется к матушке жить.

Хорунжонок заопасался:

— А ежли мильтоны собаку привезут и накроют нас по следам?

Гераська хихикнул:

— Летом бы мы следы нюхательным табаком присыпали. А сейчас — ничего не надось. Буран густой, все следы заметет.

Гераськина ватага поджигателей вышла по огородам через ночную метель к меркульевскому дому. Издалека прозвучал прерывисто гудок паровозика, где-то лаяли собаки. Верочка Телегина ждала мужа с работы, хлопотала у русской печи. На лавке в корчаге поднималась квашня. В печи на железном противне зарумянивались картофельные и творожные шаньги. В чугунке допревал борщ. Аркадий любил шанежки. Для него, городского, они были блаженством — на вечность. Верочка подавала их обычно горячими, макала крылышко в топленое масло, обмазывала обильно сверху, накрывала полотенцем на пяток минут для обмягчения. Вот и сейчас — Аркаша вернется с работы и спросит:

— Шаньги испекла? Шаньги картофельные или творожные?

Жизнь понемножку налаживалась, они купили швейную машинку «Зингер», мясорубку, стеганое на синем шелку ватное одеяло и пальто для Верочки — с черно-бурой лисой. Штырцкобер — портной из тюрьмы шил костюм для Аркадия Ивановича. Но больше всего Верочка радовалась патефону и деревянной кукле — Трубочисту. Аркадий и Вера могли бы жить богаче, но много денег уходило на передачи в колонию для Фроси. Верочка предлагала:

— Надо взять у нее Дуню, девочка там замрет. Будем воспитывать дочку, запишем ее на свою фамилию.

Порошин обычно отмалчивался, от этих разговоров у него портилось настроение. Лучше уж не напоминать лишний раз о беде. Верочка ждала Аркадия, а он ехал через ночной буран под арестом, чтобы переодеться, распрощаться и отправиться в тюрьму. Верочка ждала Аркадия, а Фролка уже забрался по лестнице на чердак, обрызгивал керосином стропила и сухие плахи. Верочка вынимала из печи деревянной лопатой противень с шаньгами и не слышала, как Афонька подпер вагой выход в сени и запалил дом. Гераська махнул рукой вылезающему из чердака Фролке:

— Зажигай!

Кузя и Хорунжонок с Гераськой чиркнули спичками, воспламенили запалы на всех бутылках с керосином. И зазвенели разбитые стекла в окнах кухни и горницы меркульевского дома. Фролка скатился с лестницы:

— Бежим!

— Тикаем! — скомандовал Гераська, бросая последнюю зажигательную бомбу в окно горницы.

— Вот это пожар! — успел восхититься Хорунжонок.

Ватага поджигателей ринулась в буран через огороды и скрылась в снежной круговерти. Они бежали, оглядываясь. Там, позади, полыхал огромный оранжевый факел. С милицейского воронка первым заметил пожар Бурдин:

— Вроде бы порошинский дом горит... А?

Машина ткнулась в сугроб, остановилась. Пятистенок полыхал с треском, выбрызгами искр. Из распахнувшихся створок окна выпрыгнула Верочка Телегина. Она отбежала от пылающего дома — босая, в одном платье, прижимая к груди деревянную куклу, Трубочиста. Порошин выскочил из машины, бросился к Верочке... и увидел, как над огромным кострищем в снежных струях и клубах дыма пролетела в корыте плачуще — Фроська Меркульева. Огонь порождает видения и фантасмагории.

В тюрьме с Порошина сняли ремни, затолкнули его в общую камеру. Аркадий Иванович осматривался, подбирая место, чтобы присесть. В камере было душно и сумеречно, но удалось разглядеть и знакомые лица: поэты Василий Макаров и Миша Люгарин, орденоносец Виктор Калмыков, первостроитель Андрей Иванович Сулимов, базарный вор Крючок, братья-грабители Смирновы, священник Никодим. И еще десятка два — из рабочих.

— Боже! Кто к нам пожаловал! Позвольте представить, господа: заместитель начальника НКВД Порошин Аркадий Иванович! — закривлялся Крючок.

Порошин сбил его с ног ударом по шее.

— Не пройдет, — поднялись на ноги бандюги Смирновы.

К ним присоединились еще пять-шесть озлобленных личностей. Аркадий Иванович отчаянно отбивался, пинаясь, бросая их через себя, но его свалили, побили всласть, придушили основательно и затолкнули полумертвого под нары. Старший из братьев Смирновых сдернул с Порошина сапоги. На следующий день Аркадий Иванович снова попытался отстоять свою независимость. Он первым набросился на старшего из братьев Смирновых — Держиморду. И одолел бы его в одиночной борьбе. Но камера не симпатизировала новичку, работнику НКВД. Порошина вновь жестоко избили, испинали, сняли с него и гимнастерку. Аркадий Иванович понял, что в этой камере ему не выбраться из-под нар. А если станет артачиться, окунут башкой в парашу, прибьют.

— Смири гордыню и молись, — посоветовал ему батюшка Никодим.

— Я не уверен, что бог есть, — простонал Порошин.

— Сомневаешься или горишь безверием?

— Сомневаюсь.

— Значит, сын мой, путь к богу для тебя еще не закрыт.

Поэты над Порошиным насмешничали, правда, без озлобления. Аркадий Иванович выглядел и в самом деле смешным. В синяках и ссадинах, в исподней окровавленной рубахе, взъерошенный. Вместо сапог ему выделили рваные ботинки, забрызганные известью и цементом. Новые брюки галифе не сочетались с этими ботинками, которые к тому же еще были слишком велики. Надзиратели делали вид, будто и не заметили перемен в новичке-заключенном. И самое поразительное: через два дня в камеру пришел прокурор Соколов, спросил:

— Есть ли жалобы?

Жалоб ни у кого не было. Просили только об одном: чтобы пропускали чаще с воли передачи, не крали из посылок продукты. Соколов скользнул взглядом по Аркадию Ивановичу, будто бы и не узнал. Когда представитель надзора ушел, Порошин не удержался, воскликнул:

— Сволочь, а не прокурор!

Камера на это восклицание ответила дружным гоготом. Странная особенность России — в тюрьмах люди смеются больше, чем на свободе. Хохочут до упаду и слез даже в камерах смертников, если там собирают хотя бы по три-четыре человека. А поводов для веселья там много! То матерный анекдот, то таракан в миске сокамерника, то неудачное выражение товарища по несчастью, то высказанная по глупости надежда на освобождение.

— Они этим смехом защищают себя, снимают нервные перенапряжения, — догадался Порошин.

Через три недели Аркадий Иванович освоился, бить его перестали. Привык и к новому прозвищу.

— Садись, Контра, в карты сыграем, — предложил ему мирно Держиморда.

— У меня нет денег, — хотел было отказаться Порошин.

— Играй на галифе.

Брюки Аркадий Иванович проиграл, но в борьбе упорной, честной, если допустимо так назвать игру шулеров. Сначала он даже начал выигрывать, и по-крупному. В конце концов вместо галифе пришлось одевать рвань. Теперь бы его в городе не узнали. Он оброс, стал походить на заправского бродягу. Этап в Челябинск в ближайшие два месяца не предвиделся. Порошина беспокоила судьба Верочки. Она не приносила передачи. Что же с ней могло случиться? Обгорела на пожаре и лежит в больнице? Но вроде бы ожогов у нее не было. Или слегла от потрясения? Порошин знал из практики, что жены арестованных часто заболевают очень тяжело, их разбивают параличи, они умирают, оставляя детей сиротами. В тюрьму к Аркадию Ивановичу не приходил никто. Вроде были друзья-товарищи. А может, и не было друзей. На одной из прогулок в тюремном дворе к Порошину приблизился с метлой в руках водовоз Ахмет:

— Твой молодая баба сидит в тюрьме, в женской камера. Што передать твоя приказал?

— Скажи, что я ее люблю, — сглупил Порошин, краснея от своей неловкости и беспомощности.

Ахмет поднял метлой облачко снега:

— Любовю передавал, а деньга? Любовя без деньга умирала, копыта отбросала.

— У меня нет денег, Ахмет.

— А ты Штырцкоберу костюму шить заказывала, тряпка и деньга ему давала?

— Да, Ахмет.

— Штырцкобера твоя деньга возвращала, я роняла, ты подобрала тихо.

Тюремный водовоз бросил тряпичный сверток под ноги Порошину, замахал метлой, подметая двор. Аркадий Иванович изловчился — подхватил сверток. Охранник прогнал Ахмета:

— Пшел вон, татарва, подметешь двор опосля.

Аркадий Иванович вернулся в камеру богатеем, удивляясь честности и благородству портного Штырцкобера. В первую очередь Порошин выкупил у Держиморды сапоги. Без сапог Аркадий Иванович не мог чувствовать себя человеком. С деньгами в тюрьме можно было жить сносно и без родственников, приносящих передачи. Надзиратели брали у заключенных деньги, половину присваивали, на остальные покупали и приносили папиросы, продукты, а иногда даже и водку. Не впервые Порошин попадал в тюрьму. Везде нравы и порядки были одинаковы. Одни надзиратели были садистами, другие сочувствовали или хитрили, наживались на незаконной помощи заключенным. Деньги, полученные от Штырцкобера, вроде бы должны были облегчить существование. Но известие о нахождении Верочки в тюрьме — угнетало. Порошин вспомнил, как он сам настаивал на необходимости ареста жен врагов народа.

— Я же говорил это не очень искренне, для показухи, чтобы утвердиться в глазах Придорогина верноподданным партии. Для чего это я делал? И за что арестована Вера? Я ведь еще не осужден. Может быть, меня оправдают, освободят? — рассуждал про себя Аркадий Иванович, пытаясь породить искорки надежды.

Он предполагал, что к Вере ходит в тюрьму матушка, что она не так страдает, как те, кто не имеет родственников. Уязвляло другое — никто не признал его за родича, за друга, за товарища. И кого можно было назвать настоящим другом? Пожалуй, одного человека — Мишку Гейнемана. Порошин счел бы за радость оказаться с ним в одной камере. Но Мишку уже отправили в Челябинск. Сокамерники Аркадию Ивановичу не нравились. Крючок зарился на сапоги Порошина, просил Держиморду вновь отобрать их у поднарника-мильтона. Держиморда не соглашался:

— Он их купил честно, хошь завладеть, выиграй в очко.

Крючок несколько раз садился с Порошиным играть в карты, но Аркадий Иванович обыгрывал его жестоко, до кальсон. Но когда Держиморду с братьями перевели в другую камеру, Крючок запыжился, начал угрожать бритвой:

— Сымай прохоря, штифты выколю, попишу, сука, век свободы не видать!

— Не отдам! — решительно отказал Аркадий Иванович, оттолкнув блатаря.

Крючок запрыгал по-петушиному, закружился, изловчился и полоснул Порошина лезвием бритвы по щеке. Порез оказался не глубоким, но кровь заструилась, закапала на рубаху, на пол камеры.

— Поддай ему, — посоветовал Порошину поэт Люгарин.

Переведенный из соседней камеры американец Майкл выхватил из рук блатного бритву:

— Бой честный должен быть, как русские говорят. Окей!

Крючок прыгнул, ударил противника головой в переносицу. Порошин упал неловко, но быстро вскочил и сбил с ног вора в законе. Он пинал его остервенело, пока тот не посинел, не затих. В тюрьмах бьют и лежачих. Отец Никодим остановил разъяренного Порошина, но было уже поздно. Крючок лежал мертвым, смотрел остекленевшими глазами в потолок. Вечерний надзиратель вытащил труп из камеры волоком, за ноги. Допросов по поводу смерти Крючка не было.

— Он сам упал с нар, — утверждала камера в один голос.

— Да, я видел лично в глазок, как он упал с нар, — подтвердил надзиратель, взявший до этого у Крючка пятьсот рублей.

Порошин завладел имуществом Крючка, где были его, порошинские, брюки-галифе, гимнастерка, кожаная куртка. Совесть за совершенное убийство не заедала. Время озверения давно вовлекло его в общий поток.

— Большой грех ты принял на душу, кайся, молись, — убеждал Порошина Никодим.

Аркадий Иванович исповедывался:

— Разве это грех, батюшка? Прибил по ярости ворюгу. Он же у вас кусок хлеба отбирал, измывался над вами. На душе моей есть более тяжкие грехи: я сотни людей послал в тюрьмы и на смерть. А теперь кусаю свой язык от страдания, ибо служил престолу зверя, красному дракону.

— Вы читали «Откровение» Иоанна Богослова? — спросил священник.

— Я знаю его наизусть, батюшка.

— Что же вас озаряет в евангелии, что ближе к сердцу?

— Метафоры, пророчества.

— Прочтите мне по памяти из «Откровения» главу двенадцатую. Если помните, разумеется. Там ведь сказано, кто победит, одолеет красного дракона.

Поэты — Миша Люгарин, Василий Макаров тоже просили:

— Прочти, хотя бы отрывки.

Майкл подбодрил Аркадия Ивановича, похлопав его по плечу:

— Давай, давай, как русские говорят!

Камера затихла, когда Виктор Калмыков скомандовал:

— Тихо! Послушаем!

Порошин закрыл глаза, закинул руки за голову:

— И другое знамение явилось на небе: вот, большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем. Хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю. Дракон сей встал перед женою, которой надлежало родить. Дабы, когда она родит, пожрать младенца. И родила она младенца мужеского пола, которому надлежит пасти все народы жезлом железным... И произошла на небе война: Михаил и ангелы его воевали против дракона.

Батюшка Никодим ткнул перстом в потолок тюремной камеры:

— Михаил одолеет красного дракона — сказано в Писании!

— Я верю, верю! Окей! — воскликнул Майкл.

Но камера молчала угрюмо. Просвета в судьбе ни у кого не предвиделось. Порошин понимал, что отец Никодим душевен и чист, силен христианской моралью доброты, всепрощения. Такой и на костре будет молиться за тех, кто его убивает. И не поступится верой. Батюшка подарил Аркадию Ивановичу нагрудную иконку из латуни с изображением Владимирской Богоматери:

— Да будет она тебе защитницей, — осенил он крестом Порошина.

Латунная иконка на медной цепочке отеплила душу. И перед сном Аркадий Иванович загадал:

— Помолюсь и, если исполнится желание, поверю в бога на веки вечные.

Молитву он обратил на спасение своей Верочки:

— Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое! Господи, боже великий, пресвятая мать-богородица, спаси мою Веру, вызволь ее из темницы!

Порошин молился искренне, но чуда не ждал. Каково же было его изумление, когда на следующий день он узнал, что Верочку освободили. На прогулке в тюремном дворе к Аркадию Ивановичу подошел Штырцкобер:

— Здравствуйте, Аркадий Иванович. Вам Ахмет деньги передал? Ну и слава богу. А вашу юную супругу сегодня освободили, я узе видел сам.

И прокатилась по сердцу теплая волна радости. И рябое лицо батюшки Никодима от этого просветлело.

— Я молился за вашу Веру, — как бы мимоходом подчеркнул Никодим.

Но чуть полегчало на душе, и закрутился возле Порошина бес неверия, логика материализма. Мол, совпадение получилось. Де, так вот церковники и улавливают наши души. Батюшка явно прочитал мысли Аркадия Ивановича и процитировал из евангелия:

— Итак, смотри: свет, который в тебе, не есть ли тьма? Человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях своих.

Виктор Калмыков вклинился в разговор язвительно:

— Какое может быть раздвоение у красного дракона? У дракона и без раздвоения — семь голов!

— Я дракон? — обиделся Порошин. Вася Макаров снисходительно уточнил:

— Ну, не сам дракон, а коготок провинциального дракончика. Люгарин напомнил ернически о хвосте дракона, который увлек с неба третью часть звезд.

— Вы считаете себя звездами? — лениво отбивался Порошин, а сам тем временем расшифровывал метафору. — В городе третью часть населения составляют заключенные, спецпереселенцы, родственники репрессированных. Такое соотношение почти по всей стране. Вот и получается, что библейское пророчество сбылось. Но не видно было даже на горизонте никакого Михаила, который сокрушит красного дракона.

Отец Никодим все так же прочитывал мысли Порошина и отвечал на вопросы, которые он не задавал вслух:

— В Библии не сказано точно, когда архангел Михаил повергнет красного дракона. Но ежели пророчества Священного писания замерцали перед нами особо, бысть!

В Челябинск Порошина не отправляли, на допросы не вызывали почти четыре месяца. Таково было указание Федорова, и ждали ответов на запросы по службе Порошина в Москве, информации о преступной деятельности его родителей. Первый допрос провел сам Придорогин. Он отводил взгляд в сторону, в глаза не смотрел:

— Ты бы, Аркадий, подписал кое-какие признания: не очень значительные — лет на пять. Сверху указание есть. Мы не можем тебя отправить этапом в Челябинск без должного оформления дела.

— В чем я должен признаться?

— Напиши, как скрывал какие-то факты о родителях, про тайную связь с антисоветчицей этой, Фроськой. Я ить за тебя болею. Неуж у тебя и признаться не в чем? Ты што ли ангел?

— Нет, не ангел, грехи были.

— И показания есть, Аркаша.

— Меня выдал мой друг?

— Нет, Аркаша, Гейнеман тебя так и не выдал. Но есть свидетельства Шмеля, Попика и самой Фроськи.

— Она пошла на признания?

— Да, призналась во всем.

— Пусть меня накажут за моральное разложение, уволят из НКВД.

— Нет, Аркаша, так легко ты не выкрутишься. И ежли мы не состряпаем для тебя легкое дело, ты пожалеешь. В Челябе Федоров или Натансон подведут тебя к вышке. И будь честным: блудил в колонии с Фроськой в незаконности? Блудил! Вот и подпиши. А я тебе за то устрою свидание с Веркой Телегиной. Исплакалась она, рвется к тебе. Можно сказать, погибает.

— Подпишу, — сдался Порошин.

— Вот и хорошо, — обрадовался Придорогин.

Не было смысла утверждать, будто он не встречался с Фроськой в колонии. Свидетелей много. За свидание с Верочкой Телегиной можно было принудить Порошина пойти и на другие «признания», Придорогин понимал это, но не был злодеем. И Верочку Телегину Придорогин мог с легкостью подвести под 58-ю статью. К тому же из Москвы пришло разъяснение: указания Глузмана о женах врагов народа считать устаревшими. Они подлежали арестам — без предъявления обвинений, поиска доказательств, свидетельских показаний. Прокурор Соколов освободил гражданку Телегину ошибочно. Придорогин возражать не стал, ему нравилась эта кареглазая юница.

— Везет же Порошину на баб, — вздыхал Придорогин. — А у меня не жена, а страхила. Хоть на охрану артиллерийских складов ставь: ни один диверсант не подойдет.

Грязной мыслишки — прихлестнуть за Верочкой — у начальника НКВД не появлялось. Торчала в памяти ежом та проклятая ночь, когда он увидел в постели рядом с собой мертвую старуху, выбросился из окна и переплыл пруд с наганом в руке. Придорогину не хотелось вспоминать даже и мимоходом о рыжей ведьме — Фроське. Он не сообщил Аркадию Ивановичу, что на днях гражданка Ефросинья Меркульева умерла в лагере. Дочку ее передали каким-то родственникам. Но ведь стерва и помереть не смогла нормально, как все люди. Труп ее исчез из загороди для мертвых в ночь перед захоронением. Часовые заявили, что умершая в заключении прачка села в корыто и улетела в небо. Они, разумеется, открыли стрельбу из винтовок и даже из пулемета, поскольку ночь была лунной, а беглянка скрылась не сразу, нахально совершив прощальный круг над колонией. При проверке оказалось, однако, что все часовые были пьяны. Можно было бы их простить: мол, ничего не произошло. Но для захоронения не хватало по количеству одного женского трупа. Шума по этому поводу поднимать не стали. Охранники схватили в городе первую попавшуюся под руки бабу, приволокли ее в лагерь, убили ударом приклада и похоронили вместо Фроськи. Придорогину было известно об этом через свою оперативную сеть, но он не стал вмешиваться. По документам и отчетам в колонии царил полный порядок. А убитая охранниками баба была нищенкой — бездокументной, никому не нужной. Нищие портят вид победившего социализма. Хорошо бы от Ленина избавиться как-то. Уж больно много с ним беспокойства.

Придорогин сунул револьвер в кобуру, вытащил из полевой сумки газетный сверток, подал Порошину:

— Верка тебе передала шаньги.

— Она где живет?

— У матушки, знамо.

— Когда я увижу Веру?

— Завтра к вечеру, привезу самолично.

— Как у нас там дела, Сан Николаич?

— Дела неважнецкие, Аркаша. Все идет сикось-накось.

— Почему?

— Комиссия из Москвы шерстит нас. Пришлось Пушкова уволить.

— А Груздев как?

— Груздева арестовали. В остальном все хорошо. По твоей разработке возьмем, наверно, скоро Эсера и Коровина. Твоя версия оказалась правильной: тогда они уползли в горы. Но кто-то им помог в городе. Как ты мыслишь, Аркаша?

— Я бы обыскал мавзолей, последил за Лениным, Ахметом, за шпаной из казачьей станицы, которой верховодит Гераська Ермошкин.

— Мавзолей мы взяли в клещи, Аркаша. Кое-что проклевывается.

— Надо бы присмотреться и к доктору Функу.

— За ним наблюдают твои сексоты — Шмель, Жулешкова, Попик, Лещинская.

— Попик виляв, Мартышке-Лещинской я не верю.

Придорогин сдал Порошина тюремному конвою и уехал в хорошем настроении. И Аркадий Иванович шел в камеру улыбчиво. Отец Никодим молился, бормотал, стоя на коленях. Люгарин читал по памяти стихи Есенина. Возле параши играли в карты американец Майкл, Виктор Калмыков, Вася Макаров и Андрей Сулимов.

— О чем, батюшка, молимся? — спросил Порошин у священника.

— Молюсь, дабы соединились вы с Верой, сын мой.

— С какой Верой? С Верой Христовой или с Верой Телегиной?

— Вера Христова может явиться и в образе Веры Телегиной. Бог — это любовь!

— Если бог есть любовь, то я давно верю в бога, отец Никодим.

— Верующий должен жить по заповедям божьим, сын мой.

Виктор Калмыков побил козырной шестеркой крестового туза:

— Никакого бога нет! Ерунда все это: ни бога нет, ни правды. Был я крестьянским парнем, стал рабочим-ударником, коммунистом. Никому зла не делал, не грешил, не пакостил. А меня в тюрьму упекли. За что?

— А мож, тебя за жану зацапали, за жидовку, — предположил доходяга из-за плеча.

Калмыков, не поворачиваясь, ударил его в нос тычком кулака, опрокинул. Завертелась по камере потасовка. Каждый день драки, кому-то выбивают зубы, обмакивают головой в парашу, сплошное озверение. А кто же по национальности жена Калмыкова — Эмма Беккер? Может, она вовсе и не еврейка, а немка? Порошин никогда раньше не задумывался: кто и какой национальности? В камере недавно появился новичок — латыш Даргайс. Аркадий Иванович знал его хорошо. Ян Оттович Даргайс был горняком-инженером, а в молодости — чекистом, охранял Ленина. В камеру его затолкнули вместе с американцем Майклом, сыном миллионера. Майкл был заядлым туристом, объехал весь мир, побывал и в Африке, и в Австралии, и в Индии. На Урал он приехал тоже как путешественник, но влюбился в русскую деваху, женился на ней, принял гражданство СССР. Майкл числился на спецучете НКВД, работать нигде не желал, не признавал закона — «Кто не работает, тот не ест». Русским языком он владел в совершенстве, хотя говорил с акцентом:

— Окей! Я не хочу быть рабочим, трудящимся. Я — путешественник, профессиональный скалолаз.

Русская жена не могла прокормить путешественника, а папаша-миллионер от сына отказался. Мол, возвращайся! Майкл писал заявления с просьбой на разрешение выехать в США. Но советским гражданам разрешения на выезд за пределы счастливой родины не полагалось. Майкла арестовали, обвинили в шпионаже, агитации против советской власти. Шпионажа, конечно, не было. Но антисоветские высказывания Майкла фиксировались в НКВД без искажений: «Я не могу жить в стране нищих и рабов, в государстве ужасной диктатуры. Никакого социализма у вас нет, господа. Отпустите меня домой. Вы боитесь, что я поведаю миру о вашем идиотизме. Но я не политик. Я еще не побывал в Антарктиде. Отпустите меня ради бога к пингвинам!»

Порошин не мог понять, почему сын миллионера отказался от американского гражданства. Впрочем, Майкл не был единственным в своей судьбе. Турецкий еврей Нафталий Аронович Френкель тоже приехал в СССР, отдав большевикам свои миллионы. Вроде его бросили в тюрьму, отправили на Соловки. В заключении Френкель разработал проект, как превращать труд арестантов в богатство. Сталину идея Френкеля понравилась. Нафталия Ароновича освободили и назначили одним из руководителей ГУЛАГа. Убыточные концлагеря стали приносить государству прибыль. Но когда Френкель запустил в ход машину прибыли, его снова арестовали. Сидел бы он лучше в своем Стамбуле, наслаждался бизнесом, богатством и свободой. Что его толкало к нам? Глупость или какая-то тайная зависимость, авантюризм или все-таки преданность идеям? Гейнеман говорил, что — глупость! Если даже миллионы Френкеля имели чекистское происхождение, можно было бежать с ними в какую-нибудь Аргентину. И скрыться не мошенником, а выплатив большевикам долги с процентами.

Мишка Гейнеман знал Френкеля по роду своей службы, бывал у него в Москве дома, надеялся на его высокое покровительство. И вот — оба за решеткой. У Порошина покровителей не было, заступничества он не ожидал, радовался доброте Придорогина. Завтра встреча с Верочкой. Придорогин в слове своем тверд, пообещал — исполнит. Как переждать предстоящую длинную ночь и после этого еще день? Каким словом встретить Веру? Как утешить ее, чем обнадежить?

На вечерней прогулке в тюремном дворе произошло чрезвычайное происшествие. Шофер оставил без присмотра заведенный грузовик. Братья Смирновы прыгнули в кузов, а Держиморда — в кабину. И не успели часовые щелкнуть затворами, как машина скрежетнула включенной скоростью, взревела мотором и устремилась к воротам тюрьмы. Охранники начали стрелять, вслед за машиной побежали и другие заключенные. Майкл почти догнал полуторку, чуть было не вцепился за ускользающий борт. Но его догнал Порошин и в прыжке с падением схватил беглеца за ногу. Грузовик выбил тюремные ворота и улетел в степь. Майкл отпинывался от Порошина лежа и плакал:

— Зачем ты меня задержал? Ты украл у меня свободу, идиот. Выслуживаешься? Да?

Порошин и сам себе не мог бы ответить, почему он побежал за Майклом, схватил его за ноги? У Аркадия Ивановича не было и мыслишки — отличиться перед тюремным начальством. И он жалел, что помешал убежать американцу. Как собака не может сказать, почему она кидается за бегущим человеком, так и Порошин не мог ответить, по какой причине он бросился за Майклом. Аркадий Иванович не считал его преступником, жалел, понимал обостренно несправедливое к нему отношение. В камере для Порошина были симпатичны, может быть, только два человека: отец Никодим и Майкл. И вот он, Порошин, совершил такую подлость.

— Тебя, Майкл, могли застрелить, я бы не хотел, чтоб ты погиб, —оправдывался Аркадий Иванович.

Виктор Калмыков смеялся по-детски заливисто и звонко:

— Он тебя спас, Майкл! Он твой спаситель! Ха-ха!

Миша Люгарин подкрался к Порошину сзади, накинул ему на голову холщовый мешок — устроили темную. Спасителя колотили неистово все, кроме отца Никодима. Его окунули бы головой в дерьмо, но параша после прогулки была пустой. Избитого Порошина, как и полагалось, затолкнули под нары. Туда же заполз с кружкой воды и молитвой батюшка Никодим:

— Ты положил меня в ров преисподний, во мрак, в бездну. Ты удалил от меня знакомых моих, сделал меня отвратительным для них. Я заключен и не могу выйти.

Порошин отлежался, спросил у Никодима:

— Скажи, батюшка, что такое вера?

— Ты же знаешь евангелие наизусть, сын мой. А там сказано: «Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом».

Аркадий Иванович с легкостью вспомнил, что так начинается одиннадцатая глава из послания евреям апостола Павла. Но внимание Порошина никогда не останавливалось раньше на смысле этого изречения. Он знал, заучил текст евангелия механически, как поэму Лермонтова «Демон"... и некоторые другие тексты, в том числе уголовный кодекс.

— Я не человек, а попугай, мертвая машина памяти, — с грустью подумал Порошин.

Отец Никодим вновь доказал, что читает мысли, которые вслух не высказаны:

— Не согласен, сын мой. Почему же полагаете, будто вы — не человек? И с попугаем себя сравнивать — грех. Человек создан по образу божию. А знание евангелия — дар божий. Слова господни — слова чистые. Серебро, очищенное от земли в горниле...

— Семь раз переплавленное! — продолжил Порошин псалом, который Никодим не закончил в цитировании.

— Тебе бы еще озариться верой, сын мой, — примачивал Никодим мокрой тряпочкой кровоподтеки на опухшем от побоев лице Аркадия Ивановича.

— Если выберусь из тюрьмы, поверую.

Отец Никодим ответил неопределенно:

— Коль богу будет угодно спасти твою душу, ты обретешь свободу и такой ценой. Но с богом не торгуются, сын мой. Торгуются токмо с бесом.

Аркадий Иванович закрыл глаза:

— Господи, прости меня грешного. Пресвятая мать-богородица, помоги мне встретиться с Верой.

Батюшка Никодим перекрестился:

— И я молюсь твоим сердцем, твоей молитвой, сын мой.

Порошин уснул под нарами, рядом с батюшкой. И приснился Аркадию Ивановичу страшный сон. Начало сна не было жутким. Привиделось ему, будто он с Верочкой Телегиной приехал в Москву, и встречали их оркестром и цветами, подали автомашину, привезли в гостиницу «Метрополь». Верочка радовалась шикарному номеру в гостинице, ужину в ресторане, прогулке по Красной площади. На другой день они пошли венчаться в церковь. На Верочке было белое платье, белые туфельки, белоснежная кружевная фата. Золотые кольца преподнес им дальний родственник Веры — Гераська Ермошкин. Он поклонился виновато:

— Во искупление вины дарю вам обручальные кольца.

— В чем же твоя вина? — удивилась Вера.

— Виноват я в том, что поджег дом меркульевский, — покаялся сорванец.

— Не говори глупости, — оборвала его Вера.

— А где ты взял золотые кольца? — поинтересовался Аркадий Иванович.

— Я изладил их из червонцев.

— А кто тебе дал монеты? Золотые червонцы стоят дорого.

— Я украл их у заведующего вошебойкой Шмеля. Они были вплавлены в сковородку из олова.

Порошин улыбнулся:

— Врешь, Гераська. Золотые монеты Шмель прятал в банке с масляной краской.

— Банку с краской я тоже стащил. Но там вроде бы не было золота. Краску мы перелили в другую посудину, а банку я выбросил в мусорный ящик.

Венчал Веру и Аркадия батюшка Никодим. И звучали серебряные трубы ангелов, и трепетали огоньками горящие свечи, и вливалось в душу благолепие храма. В церкви Порошин увидел доктора Функа с гипсовой девочкой на руках. И в черных одеждах — Шмеля, Мартышку-Лещинскую, худосочного сексота Попика. На паперти к молодым подошли работники НКВД во главе с Ежовым, предложили вежливо сесть в машину.

— Куда поедем? — спросил Порошин.

— В Кремль, к товарищу Сталину, — ответил Ежов.

Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин и Каганович сидели за одним длинным столом, покрытым красным сукном. Перед каждым из них лежал на столе револьвер.

— Подойдите ближе, — строго сказал Иосиф Виссарионович.

А Каганович остановил Веру:

— Нет, вы постойте там. Вы нам пока не требуетесь.

Порошин подошел к столу, за которым сидели вожди, остановился по-военному навытяжку. Сталин раскурил трубку, пыхнул ароматным дымком табака:

— Ви готовы, товарищ Порошин, виполнить особо важное поручение?

— Так точно, товарищ Сталин! Я готов выполнить любое задание партии, родины.

— А что я говорил? — хитровато улыбнулся Иосиф Виссарионович, переглянувшись с великими соратниками.

Ворошилов подбодрил Порошина:

— Мы верим вам.

Калинин задвигал бородкой:

— Может, не стоит подвергать молодого человека такому испытанию?

Молотов молча блеснул стеклами очков, а Каганович протянул Порошину свой револьвер:

— Вы должны привести в исполнение смертный приговор.

— Я готов выполнить ваше поручение, — козырнул Порошин.

Иосиф Виссарионович кашлянул в ладошку, пристукнул дымящейся курительной трубочкой по красному сукну:

— Виполняйте поручение — стреляйте.

— А где преступник, враг народа? — заозирался Аркадий Иванович.

— Стреляйте в нее! — указал Каганович на Веру.

— Да, да, в нее! — подтвердил Сталин.

Верочка смотрела то на вождей, то на Аркадия широко раскрытыми глазами, бледнея от ужаса.

— Стреляйте же! — нахмурился Иосиф Виссарионович.

— Я не могу, — задрожал голос Порошина. — Я думал...

Сталин помрачнел:

— Что ви думали? Ви полагали, будто ми прикажем вам расстрелять Троцкого? Или Бухарина?

Каганович отобрал револьвер у Порошина:

— Слюнтяй! Ты не смог выполнить поручение партии. Посмотри, как это делается.

Но первым выстрелил Ворошилов. На груди, на белом подвенечном платье Веры зацвел красный цветок крови. Сталин и Каганович тоже начали стрелять по Вере. Калинин суетился, несколько раз прицеливался, но так и не выстрелил. Ежов держал цепко Порошина, чтобы он не вырвался, не загородил грудью Веру. Вячеслав Михайлович Молотов составлял протокол приведения приговора в исполнение. Револьверы оглушительно лаяли, пронзая Веру пулями. Она вздрагивала, пошатывалась, заливалась кровью, но не падала.

— Крепкая, сволочь, — ругнулся беззлобно Иосиф Виссарионович, подойдя к Вере ближе, выстрелив еще раз, в упор.

Вера рухнула сначала на колени, покачнулась еще раз и упала замертво на левый бок, откинув на ковер бледную руку с обручальным кольцом. Порошин закрыл судорожно ладонями свое перекошенное лицо и закричал...

Батюшка Никодим плеснул из кружки водой на кричащего во сне Порошина, осенил его крестным знамением. Аркадий Иванович, и проснувшись, долго еще не мог опомниться, стонал, ворочался с боку на бок; вспоминая подробности кошмарного сновидения. Отец Никодим спросил:

— Нечистая сила мучила, сын мой?

— Хуже, батюшка.

— Что же тебе привиделось?

— Приснилось мне, что Сталин, Ворошилов и Каганович расстреляли Веру.

— Пророчески сны в иносказании.

В камеру вошел надзиратель:

— Чего орете, скоты? Кто захотел в карцер?

Отец Никодим вылез из-под нар:

— Я блажил во сне. Нечистая сила привиделась, показалось.

— Крестись, ежли кажется, поп чертов, — вышел надзиратель, клацнув железным запором.

Наступивший день запомнился Порошину самым длинным отрезком времени в жизни. Он ждал встречи с Верой, боялся, что по причине побега Держиморды с братьями Придорогин будет занят, не приедет в тюрьму. Но начальник НКВД приехал. Порошина перевели в камеру-одиночку. Придорогин особо не разговаривал:

— Ты тут отличился, говорят. Задержал беглеца, значится. Молодцом! А как тебя отделали! Ну и порядочки в этой паршивой тюрьме. Ладно, я побежал. Верку к тебе в камеру доставят. Пробудешь с ней до утра, прощевай!

Вера вошла в камеру боязливо, огляделась. Дверь за ней захлопнулась.

— А где Порошин? — спросила она, оглядев Аркадия Ивановича. — Он на допросе? Он скоро придет?

— Вера, Веронька, ты меня не узнала?

— Мама, мамонька родная! — уронила Вера из рук сумку с едой и чакушкой водки. — Чо же они с тобой натворили? Да за что же они тебя так пытают? Вот зверье проклятое!

Вера прильнула к Порошину, затихла. Они сидели на тюремной койке в горьком молчании долго-долго. Надзиратель подкрадывался на цыпках, заглядывал в глазок, отходил, пожимая плечами.

— Что же это я не кормлю тебя ужином? — всплеснула руками Верочка. Она расставила на тюремном неподвижном столике кастрюльку с клецками на курином бульоне, жаркое из баранины в горшочке, миски, перечницу. Чакушка с водкой в сумке разбилась.

— Жалко, — сглотнул слюну Порошин.

— Не боись, у меня еще одна за пазухой, — извлекла Вера из-под вязаной кофты бутылочку.

Порошин плеснул в чашки по глотку. Вера заулыбалась и произнесла торжественно:

— Выпьем за встречу, за нашу дочку — Дуняшу. Днись я забрала ее из колонии. Белокурая, с кудряшками, вся в тебя.

О том, что Фроська умерла в лагере, Вера не сказала Порошину. Не хотелось ей омрачать встречу печальным известием. Да и кто знает: умерла Фроська или улетела куда-нибудь на корыте?

Завенягин на подъезде к правительственным дачам тронул шофера за плечо:

— Останови, пожалуйста, я выйду, прогуляюсь пешком.

— Далеко ведь, Авраамий Палыч.

— Ничего, пройдусь.

После снежного и сурового Норильска матушка-Москва казалась, если не раем, то землей, где царствовала гармония природы. На Урале и в Сибири хвойные леса солнечнее и пахучее. Но там, в глухих районах — застойные буреломы и урманы, которые мрачнее лесов Подмосковья.

— Здесь больше дождей, чем в Сибири и на Урале, а леса беднее ягодой, грибами, орехами. Почему? Наверно, беднее почва: суглинок, пески, подзольник. И нет божьего древа — кедра. Москва богата дубами.

Авраамий Павлович свернул на тропинку, вернее — лесную дорожку, по которой они часто прохаживались с Молотовым. Справа на поляне одиночились рядком причудливые дубы. Молотов их именовал с юмором:

— Дуб имени Ворошилова. Дуб имени Калинина. Дуб имени Буденного. Дуб Кагановича.

В конце ряда возвышался еще один, самый крупный и уродливо-корявый дуб, но Молотов почему-то не называл его никак. Вообще Вячеслав Михайлович обладал дарованием хорошего сатирика. Однажды под дубами появилась здоровенная, оптимистично хрюкающая свинья. Очевидно, ее привлекли залежи желудей. Молотов услышал веселое хрюканье борова, остановился. А когда вновь пошли, заметил как бы мимоходом:

— Свинья имени Хрущева.

Завенягин не усматривал в наименовании дубов стремления Молотова как-то выделиться. Вячеслав Михайлович называл дуб возле своей дачи дубом имени Молотова. Тот самый дуб, с вершиной — расщепленной молнией. Но к своему дубу он обращался редко. А над другими во время прогулок посмеивался:

— Здравствуйте, товарищ Каганович! Слава коннику Буденному! Рад вас видеть, дорогой Михаил Иванович. Знайте, что народ любит дедушку Калинина.

Ворошилову Завенягин козырнул молча, но как бы с уважением по рангу. У самого крупного, уродливо-корявого дуба Авраамий Павлович остановился:

— Неужели это Он? Не может быть! Нет уж, не стоит совать нос в Политбюро, железное кольцо олигархической структуры. Второе кольцо пообширнее — члены ЦК. Я сам — крупное звено во втором кольце. Позначительнее многих и не болтовней выдвигаюсь — выдаю продукцию на сотни миллионов рублей.

Стать звеном в первом кольце власти Завенягин и не помышлял. Это было невозможно, он не подходил для такой исторической роли. Завенягин гордился тем, что сокрушил идею Френкеля об использовании заключенных, их труда, только в первые два-три месяца. Он спас этим от смерти миллионы людей. У Завенягина заключенный выдавал продукцию на десятки тысяч рублей, мог стать крупным ученым в шарашке, совершить открытие, сконструировать пушку или самолет, получить премию и даже свободу. Авраамия Павловича оценивали высоко за рациональность. И он выпячивал это, маскируя свою природную любовь к человеку. Завенягин и в котле зла тайно творил добро. Но понимал это только один человек, его друг — Вячеслав Михайлович Молотов. Остальные были дубами.

За оградой молотовской дачи звучала скрипка. Она то плакала надрывно и пронзительно, то смеялась с легкой грустинкой, то вдруг начинала гневаться, разговаривать богоборчески. Завенягин знал, что Молотов играет на скрипке с юных лет. Он и при царе в ссылках зарабатывал на хлеб игрой в трактирах перед богатыми купцами, обучал музыке детишек из дворянских семей и заводчиков. Авраамий Павлович сам не единожды слушал, как исполняет Молотов классику, народные мелодии. Но так импровизировать Вячеслав Михайлович вроде бы не умел. За оградой двигал смычком — гений.

— Вячеслав пригласил кого-то из больших мастеров. Возможно, берет уроки, продолжает учиться или просто наслаждается, — подумал Завенягин. — И в сущности его можно понять: он одинок.

По признанию самого Молотова, Вячеслав Михайлович сыграл на скрипке перед членами Политбюро всего два раза. Сталина раздражало, что Молотов владеет этим волшебным инструментом так хорошо. А тупица Ворошилов провоцировал Кобу при пьянках:

— Пущай Вяча «Барыню» нам сыграет, ублажит нас.

Климент Ефремович знал только два музыкальных произведения: «Интернационал» и «Барыню». Иосиф Виссарионович в музыке тоже не разбирался, не любил ее, но к просьбе присоединялся:

— Сыграй!

— Моя скрипка дома, на чужой я не могу, — отнекивался Молотов.

— Куражится, перед купцами и дворянами холуйствовал, играл за подачки, а перед нами — не могет!

— Честное слово, я играю только на своей скрипке, — продолжал отказываться Вячеслав Михайлович.

Дома у Молотова было две скрипки, одна из них бесценная — Гварнери. Сталин приказал начальнику своей личной охраны:

— Пошли человека, привези скрипку.

Через полчаса скрипка Гварнери была доставлена, а в застолии у Иосифа Виссарионовича все уже опьянели и охамели.

— Играй! — разгладил жирные усы Коба.

Молотов исполнял фрагменты из Глинки, Шопена, Бетховена... Сталин обгладывал курью ножку, чавкал. Ворошилов сморкался, гремел по тарелке ложкой, черпая паюсную икру. Калинин похрапывал, уронив голову на стол. Хрущев пытался сплясать. Жданов брезгливо морщился.

— Плохо! — заключил Коба. — Очень плохо!

— Исполнительский уровень не очень высок, — согласился Жданов.

Сталин заключил:

— Не зря тебе купцы морду горчицей мазали. Дай скрипку, я тебе покажу, как надо играть.

Купцы никогда не издевались над молодым скрипачом Молотовым. Вячеслав Михайлович сам выдумал про это, точнее — перенес эпизод из россказней на свою персону. Для чего? Для классовой ненависти к врагу, чтобы подчеркнуть, как унижали богатеи людей до советской власти.

Ворошилов шептал Кобе на ухо:

— Намажь ему морду горчицей.

Сталин принял скрипку плывучими руками, пристроил неумело к подбородку, задвигал смычком. Скрипка извергла такие кошачьи вопли, что даже Калинин проснулся испуганно, а в трапезную заглянули начальник охраны и повара-официанты.

— Гениально! — захохотал Климент Ефремович и подавился, закашлялся, обрызгав богатый стол, белоснежную скатерть — своей разжеванной икрой, слюной и крошками хлеба.

Обслуга подбежала к столу, ухватилась за углы скатерти и, свернув в кучу всю снедь, бутылки с вином и коньяком, с тарелками, ложками, фужерами и вилками, унесла за дверь.

— Ты чего, верблюд, расхаркался? — столкнул Сталин Ворошилова со стула.

— Виноват! — поднялся без обиды с ковра Климент Ефремович.

Стол был мгновенно накрыт заново, еще более роскошно и соблазнительно. Но все-таки трапеза была прервана. Иосиф Виссарионович бросил скрипку на паркет и наступил на нее сапогом. Скрипка ойкнула, застонала по-человечески, разламываясь. Сталин потоптался на ней, раскрошил ее окончательно, плюнул и вернулся к застолью.

— Випьем за дружбу! — потянулся он фужером к Молотову. — Скрипача из тебя не палучица!

Жданов подобрал несколько обломков от скрипки, осмотрел:

— Должен заметить, товарищи, это не Страдивари!

Экспертизу на уровне Жданова нельзя было считать высокой, имя великого мастера Гварнери он бы даже не выговорил, поскольку не слышал о нем никогда. Слава богу, что помнил словечко — Страдивари. Это давало ему право судить об искусстве.

О том, как Сталин растоптал скрипку, Завенягину рассказал Молотов, изображая идиотом в основном Ворошилова. Мол, Коба и не виноват, потому как был пьян. Климента Ефремовича Молотов охарактеризовал афористично: «Маршал с интеллектом солдатского сапога».

— Меня не интересуют их личные взаимоотношения, — думал Авраамий Павлович, подходя к даче Молотова, восторгаясь волшебством звучащей там скрипки.

Возле калитки, вплотную к забору была прилажена по-деревенски скамейка. В зарослях черемухи пряталась будка с охраной. Часовой видел, как подошел Завенягин, сел на лавочку. Вход на дачу Молотова для Авраамия Павловича был открыт всегда.

— Не буду мешать скрипачу. Когда он закончит игру, тогда и войду, — закрыл глаза Авраамий Павлович, подставляя солнцу свое лицо с гитлеровскими усиками, широкий лоб с залысинами.

И вспомнилась ему юность, бои с бандами, учеба в Москве, работа в Магнитке. Авраамий разгромил банду «зеленых», которую возглавлял Эсер. Главарь тогда ушел. Где сейчас он? По Москве — особая память: Серго Орджоникидзе, академик Губкин, Вера Мухина, друг Вячеслав — выросший до ранга вождя. А в Магнитке Рафаэль Хитаров, доменщик Шатилин, журналистка Люда Татьяничева, сталевар Гриша Коровин, золотоволосая горкомовская буфетчица Фрося, Голубицкий... Многих нет уже... Застрелился Серго, казнен Хитаров, в тюрьме Голубицкий... И ничего нельзя изменить. Вчера у наркома Меркулова пришлось встретиться случайно с Коробовым. Пообедали с ним вместе в столовой наркомата, перебросились новостями. Коробов, отвечая на вопросы, сообщил, что Фрося умерла в лагере, а сталевар Коровин совершил два убийства, разыскивается органами НКВД. Как мог добродушный и улыбчивый Гриша Коровин убить людей?

Авраамий Павлович вспомнил, как привел Гришу на мартен, помог ему выучиться на сталевара, дал рекомендацию в партию, вдунул в него, как в глиняный сосуд, душу. Не мог Григорий Коровин совершить убийство! Должно быть, оговор, какая-то ошибка. На таких, как Коровин, Россия держится, будто на сваях.

Авраамий Павлович всю жизнь мечтал стать журналистом, писателем. И был уверен, что большие писатели изображают не себя, а эпоху, типичные характеры. Гришка Коровин мог шагнуть колоритно в любую повесть, в любой роман. От него веяло удивительной силой жизнелюбия. Он был интересен даже в своей политической наивности, глуповатой романтике.

Завенягин начал сочинять роман еще тогда, когда жил в Магнитке. Заполнил он, однако, всего семь страниц. Получалось — по одной странице в год. И все семь страниц — о Гришке Коровине. Роман по плану должен был состоять из четырехсот страниц.

— За четыреста лет напишешь, — улыбалась жена.

Скрипка на даче Молотова умолкла. Завенягин встал, вошел через калитку во двор усадьбы. На беседке сидел Вячеслав Михайлович, держа на коленях скрипку, поглаживая смычок возбужденными и уставшими от игры пальцами левой руки. Авраамий и Молотов не поздоровались, ибо уже виделись дважды днем.

— Проходи, садись, сейчас нам вынесут чаю, — разбито произнес хозяин.

— Это ты играл, Вячеслав? — спросил Завенягин.

— Нет, не я, душа моя смычком водила.

— Мне почудилось, что музицирует мастер.

— Тебе это показалось, Авраамий. Я исполнял сумбур.

— Но скрипка звучала волшебно.

— Редчайший инструмент.

— Страдивари?

— Нет, Гварнери.

— Но ты, Вячеслав, говорил, что твоего Гварнери растоптали...

— Это другая скрипка, но тоже Гварнери.

— Где раздобыл редковину?

— Ежов подарил. Расстрелял какого-то профессора, скрипку реквизировал и принес мне. Подлизывается прохиндей. Земля у него из-под ног уходит. Но ты не думай, Авраамий, будто я приму этот инструмент. Я верну его, отдам в музей или, скорее всего, родственникам профессора. Эта скрипка не принесет мне радости. Она ведь по хозяину плачет. А Ежов — подлец гадючный. Судьба его накажет.

Завенягин спросил без дипломатических преамбул:

— Его могут отстранить, снять?

— Он уже рухнул, Авраамий. Считай, что его не существует.

— Все перемены таят опасность, Вячеслав.

— Тебе ничего не угрожает, Авраамий. И даже наоборот: возможно, ты переместишься в Москву.

Завенягин не сожалел о падении Ежова. Авраамий Павлович и сам чуть было не попал в его когтистые лапы, когда не выполнил распоряжение, спас от расстрела в своем лагере Сашу Мильчакова. Ежов не был просто исполнителем решений и подсказок Сталина. Он сам довольно смело и самостоятельно «конструировал» разоблачение заговоров, врагов народа. Угождая членам Политбюро, Николай Иванович выяснял их симпатии и антипатии. Молотову нравилась артистка Эмма Цесарская. Что нужно сделать, чтобы завоевать хоть какое-то расположение второй после Сталина личности в государстве? Ежов арестовал мужа Цесарской. Сталин по пьянке растоптал у Вячеслава Михайловича скрипку великого мастера Гварнери. А Ежов так непринужденно подарил Молотову еще более качественный экземпляр этого чудодея. Николай Иванович угождал избранным, но он же иезуитски тиранил и унижал их, кивая утайно на Сталина. Мол, не мое действо в основе, а воля Хозяина. Ежов называл Иосифа Виссарионовича — Хозяином!

По сравнению с Ежовым, его предшественник Ягода не был таким ничтожеством. Ягода и Артузов решительно воспротивились бы стряпать «дела» на Тухачевского, Блюхера, Рыкова, Бухарина... А как можно арестовать жену Молотова, жену Калинина? Вот почему так плакала и негодовала скрипка! Ежова ненавидели и презирали все. На Николая Ивановича обрушивалась и злоба, которая должна была падать на голову Иосифа Виссарионовича. Молотов пил чай с Авраамием, а думал о Ежове:

— На мою-то благоверную мог бы и не лепить обвинения. Сказал бы Кобе, мол, ничего нельзя сделать, все до предела чисто, кроме мелких сплетен. Да и не был Сталин инициатором арестов этих. Просто собрались три бабы, посплетничали, обозвали Кобу рябым недоумком, извергом, тупицей. А ежовские прихвостни подслушали разговор. И побежал Николай Иванович докладывать, свою собачью верность проявлять.

В раздумьях своих Вячеслав Михайлович был прав: не смог бы всесильный Коба арестовать жену Молотова и супругу Калинина, если бы Ежов не подсовывал ему угодливо доносы. В любом, даже в самом объективном доносе всегда может быть доля уродливой интерпретации, искажения, лжи, а то и умышленного, зряшнего оговора. Артузов и Ягода получали «информацию» о том, будто Тухачевский завербован иностранной разведкой. Но они не клевали на «дезу», хихикали, показывали доносы, провокационные сигналы самому Тухачевскому, даже не помыслив о проверке. Они посчитали бы идиотизмом говорить об этом со Сталиным на серьезном уровне. Большим негодяем был Генрих Ягода, но достоинство личности не терял, не мельтешился. А Ежов суетился, вибрировал в своем ничтожестве. По стране уже нарастала волна недовольства, жалоб на неправедные аресты. Сталин понимал, что надо было как-то снять напряжение в обществе, выпустить пар из котла, не допустить взрыва. Да и знал Ежов слишком много, стал для истории, как и Ягода, опасным свидетелем.

— Ми верим Ежову, а он допускает много ошибок, компрометирует нас, подрывает авторитет партии. Или я ошибаюсь? — начал прощупывать Коба настроение соратников.

Молотов уловил, что это не зондаж, а попытка принять решение, поддержал Сталина:

— От Ежова вреда больше, чем пользы. Много жалоб на несправедливые репрессии.

Калинин поддержал боязливо, но убедительно:

— Письма лежат мешками, сотни тысяч писем. И дело не в письмах. Из-за массовых, необоснованных арестов останавливаются предприятия, цеха, заводы. Это же неприкрытое вредительство.

Ворошилов по своей природной глупости и кавалерийской отваге подключился к разговору более решительно:

— Война на пороге, а мы сорок тысяч командного состава уничтожили. Надо бы вернуть кое-кого из тюрем. У меня армия парализована.

Каганович уязвил Ворошилова грубо:

— Зачем подписывал ордера, списки? В моей епархии не было незаконных арестов. Может быть, отдельные случаи, исключения.

Жданов молчал, выжидал, куда повернет Иосиф Виссарионович, но одну фразу пробросил:

— Ежов — нарком с лицом мелкого преступника, но у меня подход — психологический.

Сталин предпочитал выслушать все мнения. Ему иногда возражали, спорили с ним, особенно Молотов. Разговор о необоснованных репрессиях встревожил Иосифа Виссарионовича. За ним всегда стояло большинство. Пусть из пяти — три, но это все-таки коллегиальное решение. И вдруг он, Сталин, остался в меньшинстве, с Кагановичем. А Молотов забивал слова, как гвозди в крышку гроба:

— Ежов свою миссию выполнил. Историческая личность после исполнения своей миссии становится комической или преступной.

Калинин тряхнул козлиной бородкой:

— Ежов негодяй.

Жданов, видя, что Сталин не возражает, рассудил:

— Нам не так уж трудно подобрать на место Ежова кандидатуру более подходящую.

— Более преданную, — продолжил мысль Сталин.

Начальник личной охраны Сталина на днях высказал подозрения по адресу Ежова:

— Пытается завязать дружбу, делает весьма дорогие подарки: золотые швейцарские часы, ковры, табакерку с бриллиантами. Может, замышляет что-то?

Климент Ефремович поклялся:

— Ежов пидорас! В сандуновские бани ходит! Ей-богу, он — пидорас!

— Ми его породили, ми его и убьем! — завершил беседу Сталин.

Самое непостижимое заключалось в том, что хорошая кандидатура на место Ежова была Кобой уже подобрана — Лаврентий Павлович Берия. Сталин угадывал мысли, настроения и требования своих соратников за полгода до их появления на белый свет. И уже только по этой причине его можно было признать гением. И Молотов не лгал, не кривил душой, когда сказал за чаем Завенягину:

— Коба, безусловно, гений.

Авраамий Павлович спросил:

— Вячеслав, а мы не оторвались от народа?

— В каком смысле, Авраамий?

— Народ не воспринял подписание пакта о дружбе с фашистской Германией. Многие коммунисты осуждают этот пакт.

— Авраамий, если мы выиграем этим тактическим ходом хотя бы год мирного времени, нам всем можно будет отлить памятники из чистого золота. Страна не готова к войне. Гитлер сомнет нас и за два-три месяца прорвется на танках до Урала. Япония ударит по России с востока. Понимаешь?

— В общем-то, понимаю.

Завенягину хотелось спросить, на какое место намереваются передвинуть его из Норильска в Москву? Ему невмоготу было возглавлять трудармию из заключенных. Он страдал от этого поручения партии, начал лысеть и седеть, мучиться бессонницей. Многие принимали в лагерях Завенягина за главного палача и кровососа, эксплуататора подневольного труда, проклинали и даже угрожали. Но особенно тяжело было видеть товарищей по партии, учебе в академии, крупных ученых и специалистов.

— Неужели мне не дадут какой-нибудь завод, участок с людьми вольными? Сколько же можно смотреть на страдания зэков, их муки, напрасные надежды и смерть — от истощения, морозов, болезней и горя? Дали бы мне автозавод!

Но Завенягин понимал, что с такой просьбой обращаться к Молотову нельзя. Потеряешь чувство меры — и рухнет дружба.

— Прогуляемся пешочком, — предложил Вячеслав Михайлович, отодвинув фарфоровую чашечку с недопитым чаем.

Они вышли через калитку на дачную дорогу и двинулись молча к поляне, где росли рядочком знакомые дубы. Вечерело, мимо проехал мальчик на велосипеде. Кем же он вырастет? Какая ему достанется судьба? Молотов остановился у того корявого, большого дуба, посмотрел на него и сказал как бы самому себе:

— Он, безусловно, гений, бог! И как сказал известный философ, если бы бога не было, его надо было бы выдумать.

На поселке Березки возле Магнитной горы процвела яблонька, посаженная Завенягиным. Город жил, как вся страна, подвигами Чкалова, Стаханова, челюскинцев, сочувствием детям Испании, радостями и гордостью местного значения. Таков уж магнитогорский характер: ощущать причастность к большим делам завода, города, страны. Да и так ли уж местными были успехи уральского города металлургов? В Нью-Йорке состоялась международная выставка, на которой была представлена и продукция Магнитогорского металлургического комбината. На заводе запустили 14-ю и 15-ю мартеновские печи. Детишки металлургов и строителей записались к осени в новую музыкальную школу подвижника Эйдинова. Директором завода стал Григорий Иванович Носов — талантливый инженер и организатор производства, человек сильный и властный. На паршивых заборах трепыхались вроде бы новые лозунги: «Слава сталевару Любицкому!», «Почет и уважение доменщикам Шатилину и Лычаку!», «Татьяне Ипполитовой и другим девушкам — путь к мартену!», «Да здравствует наша родная партия и великий вождь советского народа — товарищ Сталин!», «Вошебойка имени Розы Люксембург выполнила план на 666 процентов!».

Последний лозунг по заказу Шмеля был выполнен самодеятельным художником Трубочистом. Заведующий вошебойкой дал ему цифру — 665, но исполнитель по своему усмотрению завысил перевыполнение плана на один процент. Конфликта по этому поводу не зарегистрировано. Приписками в стране занимались все — от сантехника до вождя включительно.

Изменений в жизни города было много. И в городской тюрьме уже сидели другие люди. Порошина, отца Никодима, поэтов Макарова и Люгарина, американца Майкла, латыша Даргайса, первостроителя Сулимова и неожиданно арестованного Пушкова отправили этапом в челябинскую тюрьму. До областной тюрьмы доехали, однако, не все. Среди бела дня на подходе к станции Анненской на поезд напала дерзко конная банда Эсера. Бандиты ватагой всего в двадцать человек отцепили на ходу последний — арестантский вагон, перебили в ожесточенной перестрелке охрану, понеся потери.

Порошин видел через щель телячьего вагона, как лихо летели на конях Эсер, Держиморда с братьями, Гришка Коровин и какая-то девица — с лицом, прикрытым по-разбойничьи от глаз до подбородка. Красноармейцы отстреливались отчаянно, ни один из них не бросил оружия, не поднял рук, прося пощады и милости. Спрыгнул и побежал в лес с фонарем в руках только железнодорожник, проводник поезда. Но его срезали выстрелом из обреза в спину.

— Почему он побежал с этим дурацким сигнальным фонарем в руках? Как нелепо ведут себя люди перед смертью, — думал Порошин.

— Свобода! Она нас примет радостно у выхода, и братья отдадут саблю нам, как сказал русский поэт Пушкин. Окей! — метался по вагончику Майкл.

Отец Никодим читал псалом:

— Воспламенилось сердце мое во мне, в мыслях моих возгорелся огонь.

— Неужели опять революция? — акцентил по-прибалтийски Даргайс.

Держиморда взломал запор арестантского вагончика. Гришка Коровин откатил гремуче дверь. И перед узниками открылся мир с разлапистыми соснами, солнцем, цветущим разнотравьем прилесья, ржанием возбужденных коней. Бандиты обшаривали погибших красноармейцев, собирали оружие, подсумки с патронами. Не все узники понимали, что происходит. Возле вагона лежал и стонал раненый красноармеец.

— Выходите! — скомандовал Эсер, гарцуя на чалой кобыле, поблескивая очками-пенсне.

Первым из вагона выпрыгнул Майкл:

— Виват ковбоям! Свобода! Сэнкью!

Порошин не мог отвести глаз от девицы с полузакрытым ликом. Конечно же, это была она — Вера Телегина. Боже, зачем она связалась с бандой? Это же путь к смерти, неотвратимой погибели. Государственная машина может раздавить с легкостью тысячу таких банд. А Эсер красовался:

— Господа! Мы освобождали вас, рискуя своими жизнями. Мы потеряли четырех бойцов за свободу, но принесли вам волю. Вы можете разойтись по желанию — кто куда. Однако подумайте: всех вас переловят по одиночке. Я предлагаю вам вступить в ряды нашей освободительной армии. Да, сегодня нас мало. Но завтра будут сотни, тысячи. Народ доведен коммунистами до нищеты и отчаяния. В каждой второй семье кто-то арестован, расстрелян. Кто же спасет наш народ, нашу Россию? Мы готовы вручить вам в руки оружие. Кто из вас пойдет с моим отрядом?

— Я готов получить винчестер! Да здравствует воля! Окей! Как говорят русские! — радовался Майкл, принимая из рук Держиморды оружие.

Вторым к бандитам шагнул отец Никодим, но от винтовки он отказался:

— Мое оружие — слово божье.

Пушков сообразил, что можно вступить в банду с умыслом, с оперативными целями. Потом на мятежников легче будет навести карательный отряд, разгромить их.

— Я согласен, — вышел вперед Пушков.

— Кто еще? — спросил Эсер.

Вступать в банду никто не хотел.

— Не густо, — скривился Держиморда.

Эсер посмотрел пристально на Пушкова. Почему он, хотя и уволенный из НКВД, работавший начальником цеха на заводе, арестованный, вероятно, по навету, присоединяется к отряду восставших? Высмотрит, разнюхает и предаст, чтобы выслужиться, купить себе прощение, свободу.

— Тебя, Пушков, мы сейчас проверим, — подмигнул Эсер Держиморде. — У твоих ног валяется раненый красноармеец. Ты докажи свою искренность, казни его: вспори ему брюхо ножом, выколи глаза.

Держиморда с братьями отволокли раненого бойца от полотна железной дороги к лесу. Красноармейца подняли и привязали к сосне. Эсер бросил офицерский кортик:

— Иди, приведи приговор в исполнение.

Пушков заколебался:

— Я так не могу, дайте мне револьвер, я его пристрелю.

Эсер кивнул Держиморде:

— Дай ему винт с одним патроном.

Бандиты сунули в руки Пушкову винтовку.

— Неужели выстрелит? — смотрел с презрением Порошин на Пушкова.

Пушков подошел к бойцу вплотную, зашептал:

— Я выстрелю мимо, а ты сникни, притворись мертвым.

Эсер сверкнул глазами ястребино:

— Отойди, не хитри!

Пушкову показалось, что красноармеец понял его, моргнул в знак согласия. Но боец не расслышал шепота, он мучился от раны в живот, истекал кровью. Пушков отошел на пять шагов, прицелился мимо, выстрелил. Эсер спрыгнул с коня, подошел к мученику. Красноармеец открыл глаза, застонал:

— Добейте, прошу, добейте.

Эсер выстрелил в упор из маузера, повернулся к Пушкову:

— Хорошо, Пушков, что ты записался в нашу освободительную армию. Но почему ты выстрелил красноармейцу в живот, а не в сердце? Жестокость методов НКВД мы не приемлем. Подумай над этим, Пушков. Ты был когда-то заместителем начальника НКВД. Теперь ты наш боец. Мы отпускаем тебя на свободу с особым заданием: для организации конспиративных явок.

Эсер говорил нарочито громко и отчетливо, чтобы все слышали, какое высокое доверие оказано бывшему заместителю начальника НКВД. Вера Телегина подошла к Эсеру.

— Серафим, отведи в сторону Аркадия. Мне потребно поговорить с ним.

Эсер поманил пальцем Порошина:

— Молодой человек, с вами желает побеседовать мадам. А я не буду мешать вам.

Держиморда отобрал у Пушкова винтовку, прогундосил:

— Беги в лес, быстро, а то всажу пулю промеж лопаток.

— Дай ему деньжат на первый случай, — распорядился Эсер.

— Обойдется, — отмахнулся Держиморда.

Пушков пробежал метров сто, упал, залег в моховую ямку, выглянул, наблюдая, чем закончится для остальных встреча с бандитами. Порошин подошел к девице с полузакрытым лицом, но их разговора никто не слышал.

— Здравствуй, Аркаша.

— Здравствуй, Веронька.

— Надо бежать, Аркаша.

— Я не могу пойти на это, Вера. Ведь я еще не осужден. Может быть, я как-нибудь выкручусь. Понимаешь? У меня есть шанс, надежда. А если я подамся в бега, все потеряю. И зачем ты, Вера, связалась с этой бандой?

— Я с ними не связана.

— Как ты к ним попала?

— Вчера узнала случайно от Серафима, что готовятся они напасть на арестантский вагон.

— Где ты могла встретить Серафима?

— В городе, Аркаша.

— Он ходит по городу?

— Серафим часто ходит по городу. Он же переодевается в старуху. Ковыляет себе с бадажком старушенцией горбатой.

— Почему ты знаешь Серафима?

— Он мой родственник, Аркаша. Он мне как отец.

— Вера, таких родственников иметь опасно.

— Я от родственников не отрекусь, Аркаша.

— Как там наша Дуняша?

— Девочка-чудо.

Эсер в это время разговаривал с арестантами, наседал на поэта Василия Макарова:

— Почему не идешь с нами? Тебя ведь расстреляют или сгноят в лагере.

— Я арестован безвинным. Вдруг разберутся, освободят.

— Надеешься на вдруг?

— Надежда умирает последней.

Пытался Эсер подтолкнуть на побег и Сулимова. Они хорошо знали друг друга еще с гражданской войны. Андрей Сулимов, механик бронероты, ушел тогда из эсеров в большевики. Серафим Телегин допытывался:

— Ну и что ты, Андрей, получил от большевиков? Червонец концлагеря? А ты ведь сражался за них.

— Я воевал за землю для крестьян.

— Понимаю, большевики украли нашу программу для обмана народа, пообещали отдать землю крестьянам. И что в итоге?

Сулимов не ответил на вопрос. А Серафим был поражен тем, что никто из арестантов на свободу не рвался.

— Тебе пора уходить, Эсер, — подал голос Даргайс. — А мы останемся, будем ждать работников НКВД.

— Мне жалко вас, как русские говорят, — вздохнул Майкл.

Порошин сжал руку Верочки:

— Прощай, береги Дуняшу. Может, увидимся еще...

Глаза Веры наполнились слезами.

— Я дня через три выеду в Челябинск, буду носить передачи тебе. Остановлюсь у Антона.

— По коням! — гаркнул Эсер, выстрелив в небо.

— Рабы умирают на коленях! — сплюнул Майкл в сторону остающихся.

Он сунул ногу в стремя, сел уверенно на белого жеребца, хозяин которого погиб при налете на арестантский вагон. Из перелеска выехала подвода, скрытая ранее как бы в засаде. Держиморда с братьями погрузили на телегу своих погибших товарищей, чтобы похоронить их тайно где-нибудь в глухомани. Гришка Коровин посадил бережно на лошадку отца Никодима. Священник цитировал мятежникам Библию:

— Дарую вам власть наступить на змею и на скорпионы, и на всю силу вражью.

Вера Телегина села на вороного, вздела его на дыбы и пустила галопом вслед за отрядиком Эсера. Когда она оглянулась у сосен в последний раз, Порошин помахал ей рукой.

— Кто она? — спросил Калмыков. — Глаза, как у моей Эммы.

Из укрытия к вагончику подошел Пушков.

— Бей гада! — ударил его Миша Люгарин.

— Вы что? Я же хитрил, хотел проникнуть в банду, чтобы поймать их...

— А в красноармейца кто стрелял? — сбил с ног оплеухой Сулимов юлящего Пушкова.

Арестанты набросились на Пушкова, пинали его, били палками, пока их не остановил Порошин:

— Прекратите самосуд! Следствие разберется. И не подходите к убитым бойцам, ничего не трогайте, не передвигайте. И далеко не уходите.

— А ты не командуй, без тебя разберемся, — осадил Порошина Сулимов.

— Пойдемте жратву искать, — предложил Люгарин.

Вася Макаров нашел поблизости картофельное поле. Арестанты накопали два ведра красноватых увесистых клубней, сварили их. Мимо проезжали на дрезине путевые обходчики. Они остановились, выслушали обитателей арестантского вагона, снабдили их салом и хлебом.

— Ждите, мы сообщим, куды надоть, — сказали обходчики.

Уму непостижимо, как победили большевики при своей медлительности и бюрократизме Деникина, Колчака, как они подавили многочисленные восстания казаков и крестьян! Первым на место происшествия прибыл через шесть часов лейтенант госбезопасности из Карталов. Он загнал арестантов в вагон и закрыл их. Только к утру следующего дня прибыл с командой Придорогин. А к полудню — паровозик с платформой, на которой были красноармейцы и работники НКВД из Челябинска: Федоров, Натансон, Рудаков, Комаров. Арестантов вывели из вагончика, приказали лечь на землю, закинуть руки за голову. Их поднимали по одному, отводили на допрос в сторону — к Придорогину и Федорову. Допрашивали у сосны, где был привязан расстрелянный красноармеец. Федоров бил нещадно Пушкова березовым дрыном:

— Значит, в банду вступил, гад? Красноармейца расстрелял?

В замысел Пушкова — помочь таким образом НКВД — не поверил даже и Придорогин. Но начальник милиции проникся чувством благодарности к своему арестованному ученику — Порошину:

— Говоришь, будто Эсер переодевается в бабушку, ходит по городу под одеждой старухи? Спасибо за информацию, Аркаша. Я тебе всегда доверял. Я еще замолвлю за тебя слово. Мы не можем терять золотые кадры. Я буду не я, если мы не заарканим Эсера.

Порошин позднее пожалел, что навел НКВД на Серафима Телегина. Но Аркадий Иванович долгое время и под арестом служил по инерции своей родной системе. Пушков не выдержал избиения, начал признаваться, якобы он действительно хотел уйти в банду. Чтобы избавиться от пыток, некоторые показывали на Порошина. Мол, у него рыльце в пуху, уединялся с бандиткой, любезничал с ней. А у бандитки харя тряпкой прикрыта была для маскировки. Спросите Порошина, с кем он секретничал?

Федоров допрашивал Порошина дважды:

— Что за девка была в банде? Почему она разговаривала только с тобой и наедине?

— Я не знаю ее.

— Что она спрашивала? О чем просила? Что предлагала?

— Она предлагала уйти с бандой.

— Куда уйти?

— В лес.

— На кого она примерно похожа — по глазам, по лобной части лица?

— На Эмму Цесарскую.

— Какого цвета глаза?

— Синие, — соврал Порошин.

— А волосы?

— Рыжие, — продолжал наводить Порошин Федорова на ложный след.

Федоров взялся за палку:

— Все в один голос заявили, что девица была большеглазой, кареокой, темноволосой. А ты, Порошин, говоришь: рыжая, синеглазая.

— Я был близко от нее, рассмотрел получше.

— А может, тебе не хочется, чтобы в розыске была — большеглазая, кареокая, темноволосая?

Федоров размахнулся дрыном, но Придорогин заслонил Порошина.

— Ты брось, это наш человек. Он мне наводку верную дал на Эсера.

— Какую наводку?

— Эсер у нас в городе появляется — переодетым в старуху.

— Источник информации? От кого узнал?

— Слышал шепот ночью в камере.

— Кто шептался?

— Не знаю, не понял.

— Ты у меня все поймешь в Челябинске, я тебя сам буду допрашивать. И вспомнишь ты сразу, какие глаза были у девицы из банды. И кто шептался об Эсере.

Рудаков и Натансон оформили протоколы допросов, с поэтами Люгариным и Макаровым поговорили особо:

— Вашего дружка Бориса Ручьева мы в тюрьме держим. Он, между прочим, вину свою признал. А вы что-то упрямитесь.

Из Карталов к месту происшествия прибыл конный отряд красноармейцев с пушечкой.

— Где банда? — спросил командир отряда, усатый капитан.

— Грибы собирает в лесу, — раздраженно процедил сквозь зубы Федоров.

Придорогин тоже укорил:

— Пушку-то зачем, дурни, таскаете? Лучше бы взяли пару ручных пулеметов.

— А банда чем вооружена? Сколько их? — спокойно спрашивал капитан.

Не было никакого смысла пускаться в погоню за ватагой Эсера через сутки после происшествия. Куда же они двинулись? Будут громить сельсоветы? Или залягут в какой-нибудь глухомани? Из показаний оставшихся арестантов следовало, что в банде кроме русских — три башкирина. Именно это обстоятельство беспокоило Придорогина. Башкиры помнили свой мятеж против советской власти. Юломанов, Юнасов и Курамышев подняли тогда пятнадцать тысяч сабель. Все они расстреляны или в лагерях. Но травы выгорают, корни остаются. Много башкир и татар было и в полках Эсера. Чем он их привлекает?

— На этом закончим! — отдал распоряжение Федоров.

Арестантов, не пожелавших уйти с Эсером, загнали толчками прикладов в вагон, сцепили его с челябинской экспедицией. Придорогин с попутным поездом отбыл в Магнитку. Всю дорогу он простоял в тамбуре, размышляя о случившемся.

— Какова была цель налета? Захват оружия? Или надо было кого-то освободить? В побег ушли только двое: попик Никодим и американец Майкл. Кто из них так важен и дорог для банды? От священника для мятежников проку мало. А Майкл может оказаться крупной птицей, резидентом иностранной разведки. Почему не побежали остальные? И прав Федоров: откуда все же знает Порошин, что Эсер ходит по городу, переодеваясь в старушонку? Впрочем, Аркадий обитает вынужденно в той среде, где знают много. Именно там — в тюрьме и в лагерях — надо развивать активнее оперативную сеть, забрасывать туда разведчиков-профессионалов, а не опираться на стукачей. И первый главный шаг — арест Эсера, Коровина, братьев Смирновых, Майкла. Успешная операция укрепила бы авторитет магнитогорского НКВД. Комиссия все еще копается в городе. Того и гляди — все рухнет в один день, снимут с должности, арестуют.

Вернувшись в город, Придорогин провел оперативку, поставил на ноги весь розыск, сексотов и бригадмильцев. Первый улов оказался неудачным, бригадмилец Разенков заметил подозрительную старуху с клюкой. У ведьмы отчетливо проглядывали усы. Редкие, короткие, но усы! Задерживать бабку с усами бригадмилец не стал, помня напутствие Бурдина, что Эсер вооружен и очень опасен. Разенков долго ходил по пятам своего «объекта наблюдения». Походка старухи — широкая, мужичья. И она в сапогах. А руки сильные, лапастые, спина могучая. Но никак не удавалось встретить работника НКВД, какого-нибудь знакомого человека, чтобы вызвать помощь. Эсер мог уйти. Он, замаскированный под старуху, уже оглядывался, убыстрял шаг, нырял в переулки. Разенков увидел на другой стороне улицы Мартышку-Лещинскую с Поповым-Попиком, подавал им знаки, но они его не заметили. Тогда он решительно подошел к двум рослым парням:

— Ребята, вы комсомольцы?

— А што? Ты взносы собираешь?

— Товарищи, не надо шутить. Видите — вон ту старуху?

— Видим, бабка — как бабка. Штрундя с кочергой.

— Нет, ребята, это не бабка! Это переодетый преступник. Он вооружен, может оказать сопротивление. Помогите его задержать, доставить в НКВД.

— А ты кто такой? — спросили парни.

— Я бригадмилец и сексот, то есть секретный сотрудник НКВД на общественных началах. Вот мое удостоверение. Помогите мне.

— Ладно, поможем, — добродушно согласились парни.

— Вы бросайтесь на него первыми, а я вступлю в борьбу в критический момент, — проинструктировал помощников сексот.

Парни двинулись за преступником убыстренно, почти настигли его. Но злодей в обличии старухи бросился бежать, хромая, между бараками. Молодцы догнали штрундю возле помойки, свалили, пытаясь заломить ей руки за спину. Но подозрительная личность хрипела, отбивалась отчаянно, била парней клюкой и авоськой с сырыми яйцами. Разенков прятался за помойкой и подавал советы:

— Бейте по голове, оглушайте!

Старуху скрутили, однако, приволокли в милицию. С парней стекал желток яиц, выглядели они комично, но глаза у них сверкали геройски.

— Мы вам возместим убыток. Возможно, вы даже получите в награду по новому костюму, — воодушевлял героев Разенков.

— Ты зачем бабку приволок? — загородил проход сержант Матафонов.

— Эсеру взяли! — выпалил Разенков.

— Я не Исера, я Агафья! — верещала старуха.

— Разболокайте ее! — скомандовал Матафонов.

С бабки сорвали одежду и опешили. Да, ликом она была похожа на Эсера, почти точный портрет. Да еще и коротко стрижена.

— Опосля тифу я, — причитала старуха, покрывая порванными одеяниями свою срамоту.

— Извиняйте, гражданка, оплошка получилась. Идите домой с богом, — начал успокаивать бабку Матафонов.

— Платите мне за порваную одежу и за разбитые яйца, — голосила обиженная.

Матафонов рассудил мудро:

— Платить будут те, кто нанес урон. Требуй с них!

Сержант ткнул пальцем в парней, которые так героически помогали Разенкову в поимке опасного преступника. Сексот Разенков выскользнул на улицу, пытаясь сбежать от бабки и своих помощников. Но парни догнали его, избили и, раскачав, забросили в помойку. За день, к ужасу Придорогина, в НКВД притащили шестнадцать старух. А одну бабку приволокли даже с козой. Операция явно проваливалась, наделали много шума.

— Навряд ли теперь Эсер появится переодетым в бабу, — отменил Придорогин установку на проверку старух.

Время шло, а известий о банде почти не поступало. Мятежники разграбили лишь один продуктовый склад да сельский магазин, убив милиционера. С налетчиками была девка, которую они называли Фаридой. Темноволосая, большеглазая, кареокая — башкирка, по-русски говорит плоховато. При нападении на магазин лицо она не прикрывала, не таилась особо. При отъезде — с награбленными продуктами Фарида села на телегу с Гришкой Коровиным, он обнимал ее, хотя вроде бы и шутливо. Милиционера застрелил Майкл в тот момент, когда он прицелился в Эсера. Других сведений о банде не было. Где же у них основная база, место укрытия?

Придорогин смотрел на карту области, прикидывал, где могли затаиться преступники. Если Эсер появляется в городе, то можно предположить с большой достоверностью, что его отрядик находится поблизости, в округе до ста километров. Наиболее вероятным местом могли быть окрестности озера Банного. Геологи нашли там в Горном ущелье возле Чертова пальца землянку с нарами, чугунным котлом, складом пшеничной муки и мясными консервами. Консервы они украли, пытались продать их на базаре, но были задержаны. Проверка показала, что консервы из склада, ограбленного бандой Эсера. Бурдин с группой оперативников установил наблюдение за подходами к Чертову пальцу. В округе паслись конские табуны башкир. Если бандиты связаны с башкирами, то они могли брать коней для вылазок из этих табунов.

Придорогин запретил оперативной группе обыскивать землянку, находящуюся у Чертова пальца. За Горным ущельем наблюдали издали, с вершин холмов и скалистых гребней, пользуясь биноклями. С башкирскими пастухами не разговаривали, пытались на глаза им не попадаться. Оперативники ходили тремя небольшими группами, по три-четыре человека, с теодолитами и кирочками, маскируясь то под геологов, то под геодезистов. При встречах с местными жителями и туристами объясняли:

— Ищем марганцеву руду, — и показывали образцы фиолетово-черной породы приозерного происхождения.

На бортах грузовой машины-полуторки, которая привозила оперативников к Банному озеру, было написано крупно: «Геологическая экспедиция». В составе оперативных групп были в основном работники НКВД из Челябинска, Кургана, Златоуста. Местных не посылали, их могли опознать. Недели через три стало ясно: банда базируется у Чертова пальца. Придорогин начал разрабатывать операцию по захвату и уничтожению преступников. В Магнитогорске разместилась рота красноармейцев из 25-й стрелковой дивизии.

А город не замечал военных приготовлений. Все так же дымили мартены, люди стояли в очередях за ливерной колбасой и галошами, нищий Ленин собирал корки хлеба на помойках, а в НКВД поступали письма, что Трубочист — шпион, потому что ходит в шляпе.

— А где Эсера, Гриша?

— Переоделся старухой, в город уехал, Фарида.

— Я тебе кумысу принесла, Гриша. А завтра сварю вам бешмармак.

— Бешмармак у тебя, Фарида, вкусный получается: пальчики оближешь.

— А зачем ты, Гриша, пулемету мажешь салом?

— Штоб не заржавел.

— Пойдем в горы, Гриша, постреляем.

— Ты стреляешь хорошо, Фарида. А патроны беречь надобно. Да и шум поднимать не можно. Геологи по горам шастают.

— Эсере геологи не нравятся.

— Эсер у нас бздительный, в каждом туристе мильтона видит.

— А если окружат нас мильтоны, Гриша?

— Будем отстреливаться, Фарида. Уйдем в горы.

— Ты, Гриша, белый гвардеец?

— Нет, Фарида, я коммунист. Я, в общем-то, за советскую власть.

— Зачем же ты убиваешь большевиков?

— Я их не убиваю, я защищаюсь.

— А я, Гриша, хочу их усмертять. Они отца моего расстреляли, мать в тюрьму упрятали, дом разорили.

— А я, Фарида, не хочу никого убивать. Жалко их, заблудших. Я вот одного красноармейца зарубил насмерть лопатой. А он ить мальчишечкой был. Мать его, наверно, с горя поседела. И мне его жаль. Такой он был синеглазенький.

— Зачем же зарубил, Гриша?

— Так ить он меня расстреливать собирался.

— Мы не победим их, Гриша.

— Эсер говорит, что придет время — победим.

— А ты, как думаешь?

— Полагаю, не одолеем. Но я ить и не собираюсь с ними воевать долго. Раздобуду документы, уеду куда-нибудь в Сибирь, буду работать и жить честно, хату срублю, огород вскопаю, корову куплю, курей и хрюшку заведу.

— А меня бросишь, Гриша?

— Как же я тебя брошу, Фарида. Ты моя искорка по судьбе горькой.

— На всю жизнь?

— Да, Фарида, на всю жизнь.

— А если тебя заарестуют, расстреляют?

— Не дамся я им живым, мы ить казаки.

— И я не дамся.

— Подбрось, Фарида, хворосту в костер. Я затвор у пулемета переберу.

— Эсера не велел жечь костер зря.

— Тише, Фарида, замри. Кажись, идет кто-то по тропе.

— Гераська крадется, Гриша.

— Чего это он прется на ночь глядя?

— Наверно, Эсера его послал. Гераська с лисапедом, Гриша.

— Мож быть, чтой-то в городе случилось?

— Помогите! — пыхтел Гераська, с трудом таща велосипед, на багажнике которого был приторочен большой сверток.

Гришка Коровин вышел навстречу Гераське:

— Што ты приволок опять?

— Дядя Серафим посылку сварганил.

— Жратва?

— Ни, два ручных пулемета и патроны.

— Где он их выкопал?

— Не ведаю. Должно быть, из потайного схорона. Пулеметы хранцузские.

— А сам Серафим где?

— Остался в городе. Там красноармейцев тьма. Мильтоны хватают старух, раздевают в милиции до гольности. Серафим велел вам уходить бегом к Сундуку или к Трем Сестрам. Он туда придет дня через три.

Из укрытия вышли братья Смирновы, Майкл, отец Никодим, бородачи с обрезами. Фарида бросила в костер охапку сухого хвороста. Пламя костра разгорелось, бросая в ночное небо искры.

— Самогону привез? — пихнул легонько ногой Держиморда сидящего у велосипеда Гераську.

— Ни, самогон притащит Серафим. А я пулеметы приволок и патроны.

Гришка Коровин и Майкл развернули старое байковое одеяло, начали собирать пулеметы. Фарида помогала им:

— Новенькие, трубастые. А как затвор отводить?

— Вот так, — начал объяснять Майкл, прижимаясь к Фариде.

— Не липни, — оттолкнула она его.

— Эсер их уже керосином вымыл, приготовил к бою, — гладил ствол пулемета Коровин.

Майкл поджег в костре стебелек сухой травинки:

— Жизнь, Фарида, сгорит, как эта вот былинка. Не Гришку люби, а меня. Погляди, как он гладит пулемет. Гришка любит пулемет, коня и саблю. Он казак! А я — джентльмен, как русские говорят. Я увезу тебя в Америку, ты будешь у меня купаться в роскоши...

— Трепло, — сплюнул Держиморда.

Отец Никодим подсел поближе к Гераське.

— Скажи, отрок, каково здоровье Эсера?

— Дядя Серафим здоров.

— Что нового в городе, в граде нехристей?

— Там красноармейцы понаехали, мильтоны лютуют. Дядя Серафим повелел вам сегодня же ночью уйти крадучись на гору Сундук или на вершину Трех Сестер, где второй схорон с пашаницей.

Батюшка перекрестился:

— К совету Серафима надо бы прислушаться, у него чутье волчье.

Коровин хохотнул:

— Зачем нам уходить с тремя-то пулеметами? Пущай сунутся, обожгутся ить, супротив нас теперича не попрешь.

Майкл выхватил пулемет из рук Фариды и дал длинную, ликующую очередь по темным вершинам гор. Он закричал, испуская боевой клич индейцев, заплясал. Коровин отобрал у Майкла пулемет:

— Ты чаво патроны тратишь? Дурак мериканский, миллионер чертов.

Держиморда размышлял вслух:

— Пулеметы нам пригодятся. Надо грабануть банк, аль хорошую сберкассу. И двинуться с деньжатами в сторону Крыма.

Батюшка Никодим вспомнил для назидания шестьдесят первый псалом:

— Не надейтесь на грабительство, и не тщеславьтесь хищением. Когда богатство умножается, не прилагайте к нему сердца.

Держиморда зевнул:

— Пойдемте спать.

Майкл тревожился о Гераське:

— Ему бы лучше вернуться домой под покровом темноты. От греха подальше, как русские говорят.

— Серафим велел мне остаться с вами, проводить вас до горы Сундук, — устало ответил Гераська.

Фарида поерошила ласково чуб мальчишки:

— Иди-ка, ложись спать. Утро вечера мудренее.

Все разбрелись: кто в землянку, кто в пещерку, а кто просто улегся на кусок кошмы под ночными звездами. Коровин и Фарида остались на посту. Костер угасал, но красные блики его еще плясали по выпирающему из тулова горы каменному штырю — Чертову пальцу. И невозможно было угадать, на какую звезду указует Чертов палец? В небе горели звезды счастья, но рядом с ними таились и звезды беды.

Шмель должен был познакомиться и подружиться с бродягой, нищим Лениным по заданию НКВД. Бурдин наставлял сексота:

— Ты хвали его, Мордехай. Мол, ваше учение, Владимир Ильич, гениально! В общем, ври, подлаживайся, приноси ему подарочки, жратву. Он голодный, как собака. Деньги на расходы мы тебе выделим — пятьсот рублей. Ты проникни в мавзолей, присмотрись к вещицам, предметам. Выпей с ним, притворись пьяным, останься ночевать. И почаще разыгрывай из себя пьяницу. Говори, будто поссорился с женой, ночевать негде. Вертись, соображай, сверли дырку в боку. Запоминай всех, кто приходит в мавзолей. Знай, что для срочной связи у магазинчика будут крутиться днем и ночью наши сексоты.

— Кто?

— Попик, Мартышка-Лещинская, Разенков. Ну и другие. От магазинчика вход в мавзолей просматривается.

— Кто из друзей Ленина наиболее подозрителен?

— Водовоз Ахмет, тюремный портной Штырцкобер, Трубочист, подросток Гераська Ермошкин, какая-то девка из казачьей станицы, Партина Ухватова...

— Неужели и Партина?

— Представь, Шмель! Она приходила как-то в мавзолей ночью.

Эсера в городе среди старух уже не искали. Во-первых, возник переполох. Во-вторых, одна из бабок написала в горком партии жалобу на НКВД. Мол, меня, вдову красного партизана, обесчестили в милиции, раздев донага. Подпись в жалобе была не разборчивой. Но проверка не требовалась. В милиции по ошибке раздели глумливо тещу директора завода Носова. Григорий Иванович, человек грубоватый, позвонил Придорогину:

— Ты, скотина, что себе позволяешь?

В горкоме пообещали Придорогину выговор с занесением в учетную карточку. Для коммуниста — наказание тяжелейшее. Придорогин запаниковал, дал указание строжайшее — не трогать старух. Де, весь город только об этом и говорит. Ясно, что Эсеру все известно, и преступник выбрал другой способ маскировки. Опытный Придорогин не мог предположить, что жалоба на НКВД в горком была сочинена и написана лично Серафимом Телегиным. Эсер продолжал ходить по городу в обличии старухи. Скрывался и жил главарь банды под видом бабки то в казачьей избе Ермошкиных, то в станицах, то в землянке Ленина.

Бурдин посоветовал Шмелю познакомиться с нищим Лениным утром, когда он приходит с цветами к своему памятнику.

— Ты, Шмель, тоже подойди с букетиком цветов. А разговор сам собою возникнет.

В пять часов утра Владимир Ильич Ленин выбрался на четвереньках из мавзолея, встал на ноги, протер глаза, сладко потянулся. Затем он помочился с кряхтеньем на основу стоящего рядом телефонного столба и начал делать физзарядку, приговаривая:

— Раз, два, три, четыре. Жить прекрасно в этом мире!

После приседаний и прыжков Владимир Ильич обычно осматривал штанину брюк, оторванную до колена. Но штанина не отрастала, чем и приносила большое огорчение вождю мирового пролетариата. Ленин умывался редко, полагая, что в этом нет острой необходимости. И классовый подход к явлениям не требовал, чтобы человек умывался. По этой причине Владимир Ильич зашагал бодро на ближайшую помойку, где можно было найти для завтрака какую-нибудь корку хлеба или прокислую картофелину. Шмель наблюдал за вождем, перебегая от одного угла до другого.

Ленин на помойке поссорился с бродячим котом, отогнал его грубо, отобрал у него рыбью голову.

— Брысь, буржуй проклятый! — фыркнул Владимир Ильич.

Кот вздыбил шерсть, вскинул гневно хвост, зелено зыркнул гляделками, угрожая:

— Я ведь не заяц тебе! Выцарапаю шары твои бесстыжие, убивец!

— Почему ты упомянул о зайце? — спросил вождь.

— А ты вспомни, как в молодости в ссылке зайцев бил.

— Не помню, — заюлил Владимир Ильич.

— Тогда прочитай мемуары Надежды Константиновны, — мурлыкнул кот.

Вождь мирового пролетариата, конечно же, помнил, как однажды в ссылке набил веслом целую лодку зайцев. А Надежда Константиновна — дура, в своих воспоминаниях растрезвонила об этом на весь мир. Теперь каждый мало-мальски грамотный человек может взять в библиотеке опусы Крупской и увидеть, каким был Владимир Ильич в молодости. Подробности той весны с половодьем остались в памяти. Бедные зайцы сидели при весеннем паводке на льдинах и островках. Они погибли бы, ибо порожденный поэтическим воображением дедушка Мазай не приходил им на помощь. Владимир Ильич беспощадно бил зайцев веслом, дурея от природной жестокости и жадности. Двухвесельная рыбачья была большой, с тремя скамьями. В лодку вошло бугристо около двухсот убитых зайцев.

— Какая удача! — всплеснула радостно Надежда Константиновна холеными ручками барыньки, страдающей малокровием и слабоумием.

Старики-крестьяне покачивали головами осуждающе:

— Нехороший барин. Рази можно так живность сгублять?

— В нутре у него порча.

— Вместо мозгов пауки в голове кишат.

— Должно, злодей по судьбе.

Владимир Ильич слышал эти реплики, но не обращал тогда на них внимания: темный народ! Ленин вообще не любил крестьян, относился к ним брезгливо. Что можно ожидать от этих дикарей-мужиков? Наденька привезла в ссылку рояль, а они ухитрились ножку отвинтить, изладить из нее пестик. В социализм их и палкой не загонишь, живут сытно, спокойно, набожно.

Крестьяне отказались от зайцев, набитых ссыльным поселенцем.

— Мы гребуем, затошнит от них, — поклонился староста.

И все же с дюжину удалось раздать. Для себя нажарили пару десятков. А полторы сотни зайцев пропало, затухло. Владимир Ильич поленился, не закопал тухлятину на скотском кладбище, выбросил в яму за огородом. И все лето в избе жить было невозможно: пахло падалью. Запах, зловоние падали, отбросов, помоек — преследовали Ленина всю жизнь. Изо рта Свердлова и Дзержинского несло падалью. Бухарин всеми порами тела выделял сероводород, как тухлое яйцо. От Льва Давыдовича Троцкого почему-то разило мочой. Сталин излучал запах погреба с мышами. А уж чем благоухала Инесса Арманд — сказать неудобно.

— Сие возмездие тебе за убиенных зайцев, — издевался кот над вождем мирового пролетариата.

— Прочь, Врангель! — бросил Владимир Ильич в кота обломком кирпича.

Шмель наблюдал с изумлением за ссорой вождя с котом. Антагонистических противоречий между вождем и бродячим кошаком не могло быть. Да, да! Не начнется же мировая война из-за рыбьей головы, которую не могли поделить мирно бездомный кот и вождь рабочего класса. И действительно: компромисс, впоследствии замененный термином — консенсус, состоялся. Кошак схватил зазевавшегося воробья и удалился гордо, как пантера. А Владимир Ильич вдобавок к рыбьей голове нашел сверток с кучкой заплеснелых оладей, напоминающих по форме Курильские острова. Ленин позавтракал, не отходя от сакраментального места, вытер ладони и пальцы рук о лохмотья одежды и направился, как обычно, к своему гипсовому памятнику. Ни мрамора, ни бронзы для вождя мирового пролетариата в те годы на Урале не хватало. Вся бронза уходила на статуи Иосифа Виссарионовича.

Возле школы Ленин шмыгнул во двор, нарвал с клумбы букет цветов. Через две минуты Шмель последовал великому почину, тоже обогатился подобием экебаны. Владимир Ильич возложил с поклоном букет астр к своему памятнику. Шмель сделал вид, будто не заметил нищего-бродягу. Мордехай подошел к подножию гипсового вождя и замер перед ним, привстав на колено. Владимир Ильич был потрясен. Первый раз в жизни он видел человека, который так искренне преклонялся перед ним. Он пришел к монументу не по разнарядке горкома партии и горисполкома, не с казенным букетом, выделенным по бюджету горкомхоза.

— Здравствуйте, молодой человек, — выставил Ленин вперед ногу в галоше.

— Здравствуйте, Владимир Ильич.

Ленин обошел вокруг Шмеля трижды.

— Где-то я вас встречал. Вы так похожи на Якова Михайловича.

— На Свердлова, — растянул губы Шмель в неестественной улыбке.

— Да, вы похожи на Якова Михайловича Свердлова. Абсолютно! Тот же рост, та же физиономия, те же оттопыренные уши, готовность выполнить любое распоряжение. Вам бы еще пенсне. Простите, меня не интересует, кто вы по паспорту. Я вас буду называть Яковом Михайловичем.

— Я собственно не возражаю, принимаю за высокую честь, — одеревенело ответил Шмель.

Оттопыренные уши у Свердлова не бросались в глаза так, как у заведующего вошебойкой имени Розы Люксембург. И повинна в этом была мода на мужскую подстрижку. Да, именно подстрижка «полубокс» уродовала Мордехая Шмеля. Если бы не короткая стрижка, он бы выглядел человеком более обаятельным. Шмель был убежден, что он похож на Чехова. Но если Ленин сравнил Шмеля с Яковом Михайловичем Свердловым, то это, безусловно, выше и почетнее. В общем, Шмель был похож в каком-то ракурсе на Свердлова, а в каком-то подходе на Чехова, у которого украли очки.

Никто в мире не знал и не мог подозревать, что уши Шмеля были самостоятельными органами. Они, уши, слышали, видели, ощущали окружающее пространство совершенно независимо от хозяина и друг от друга. Левое ухо могло слушать одного человека, а правое — другого. И более того — каждое ухо умело мыслить и воспринимать по нескольку источников звука, разговора. Эта способность позволяла Шмелю чувствовать себя уверенно в людных местах: на базаре, в очередях у магазинов, в трамвае. Шмель не мог никому признаться, что он ушами не только слышит, но и видит, мыслит. После такого признания его могли бы сразу отправить в дурдом. О способностях Шмеля догадывался только доктор Функ. Он даже сказал как-то:

— Мне кажется, что у вас необыкновенные уши. Они должны видеть и мыслить!

— Нет, нет! Это вам показалось! — перепугался тогда Мордехай.

Шмель стоял на колене, закрыв глаза, и осматривал Ленина ушами. Левое ухо оглядывало галошу, правое — лапоть.

— Галоша великовата, потому подвязана веревочкой, — думало левое ухо.

— Лапоть старый, скоро развалится, — отмечало правое.

Левое ухо Шмеля воспринимало нищего-бродягу уважительно как вождя мирового пролетариата, а правое — насмешничало, крамольничало:

— До чего вы докатились, Владимир Ильич! Корки хлеба собираете на помойках.

Ленин прощупывал незнакомца:

— Как вы относитесь к Марксу?

— Учение Маркса всесильно, потому что оно верно, — убежденно ответил коленопреклоненный Шмель.

— Значит, вы один из строителей социализма?

— Социализм овладел умами миллионов людей, и он непобедим.

— Прекрасно! Главное — верно. А вам не кажется, что мой череп набит черными, ядовитыми пауками?

— Владимир Ильич! Задавать такой вопрос — кощунство! История зафиксировала вас как гения.

— Но обо мне отрицательных отзывов больше, чем положительных. Пропаганда отсеивает их.

— Владимир Ильич, мы не можем допустить вылазки идеологических противников, клевету, очернительство социализма. Мы идем по пути, который вы нам указали.

— Чем вы занимаетесь в этом городе?

— Я работаю заведующим вошебойки имени Розы Люксембург.

— Очень интересно. Вши — это проклятое наследие капитализма. Но особенно опасны социалистические гниды.

Шмель растерялся, ибо не понимал, о чем говорил его душевнобольной собеседник. Приходилось разговаривать уклончиво:

— Простите, Владимир Ильич, я еще не знаком со всеми положениями вашего учения.

— Какие мои работы кажутся вам наиболее ценными?

— «Что делать?», «Один шаг вперед, два назад», «Материализм и эмпириокритицизм», «Империализм как высшая стадия капитализма» и другие...

Ленин от счастья поперхнулся, заходил фертом, споткнулся, чуть было не потерял свое единственное богатство — галошу. Но какие-то сомнения в душе оставались. Солнце уже взошло, люди спешили на работу.

— Яков, давай спросим у людей, как они воспринимают мое учение и социализм? — возбужденно потирал руки вождь мирового пролетариата.

— Я полагаю, рабочий класс покажет свою политическую зрелость, — согласился с предложением Шмель.

Навстречу шел железнодорожник, личность не очень выразительная, причастная, если не к производству материальных благ, то хотя бы к трудовому ведомству.

— Простите, товарищ рабочий. Позвольте задержать вас на минутку. Я хотел бы узнать, как вы относитесь к моему учению? — заговорил Ленин с идущим на работу железнодорожником.

— Пошел ты в сраку, Владимир Ильич, — отмахнулся железнодорожник.

— Меньшевик, викжелец! — обличительно ткнул пальцем Ленин в спину уходящего рабочего.

— Эсер! — поддакнул Шмель. — А возможно, агент международного империализма. Я сообщу о нем в НКВД.

Вождь мирового пролетариата был огорчен хамством железнодорожника, но надеялся на лучшее, подошел к дворнику. Латышские стрелки и дворники были в годы революции лучшими помощниками большевиков.

— Скажите, милейший, вам нравится советская власть?

Дворник распушил бороду, задумался:

— Власть она, с одной стороны, неплохая. У энтой власти завсегда можно што-нибудь стащить. А с другой стороны — порядку мало. Чуждые элементы проникают. Скажем, в домоуправлении нашем. Работает дворничихой графинья бывшая. Рази можно доверять метлу энтой гражданке-дворянке?

— Безобразие! — возмутился Владимир Ильич. — Немедленно примите меры, Яков Михайлович. Сообщите Феликсу Эдмундовичу. Реквизируйте метлу у графини.

— Будет исполнено! — откликнулся Шмель на распоряжение вождя.

Ленин осмотрел город, сделал несколько замечаний дворникам, показал, как нужно подметать тротуары, протер кепкой свою запылившуюся галошу и зашагал к мавзолею. Шмель семенил за вождем, радуясь, что желаемое знакомство состоялось. У входа в землянку, именуемую мавзолеем, висел старый фанерный лист с надписью: «Ленин».

— Трубочист изладил, — объяснил Владимир Ильич.

В землянке было сыро и сумрачно. Мордехай присел на чурбак, начал осматриваться. На топчане валялся полушубок, подушка из мешка, набитая сеном, рваное одеяло, подобранное на мусорной свалке. Хозяин растопил железную печку-буржуйку, поставил на огонь чайник с водой. Подобием стола в землянке красовался большой, опрокинутый ящик с надписями на иностранном языке. На ящике стояли две помятые металлические кружки, стаканы, тарелки с отколами, котелок, пустые бутылки из-под водки. Ложки валялись на полу, возле ведра с водой. В углу землянки размещалась полка с книгами и фотопортретом Партины Ухватовой.

— Ваша супруга? — спросил Шмель.

— Яков, что за вопрос? Ты же мою Надю хорошо знаешь. А это, так сказать, местная Инесса Арманд — Партина Ухватова. Прилепила свой фотолик к моей полке. Пусть висит, мне все равно.

— Она у вас бывает часто?

— В целях конспирации мы встречаемся редко.

Шмель продолжал осматривать землянку. Дверь слабенькая с проволочным крючком, у выхода — рогожа. Под топчаном — сломанный велосипед, мешок с тряпьем. А с краю — банка из-под масляной краски. Сердце Шмеля заколотилось убыстренно.

— Это же моя банка, в ней были золотые монеты! — опознал Шмель свою собственность. — Значит, Ленин кроме всего прочего промышляет квартирными кражами!

Владимир Ильич заварил чай в литровой склянке, накрыл ее тряпкой для выстойки. Шмель подвинул к себе банку из-под масляной краски. Она была пустой, вымытой керосином до блеска. Значит, золотые монеты нашли, похитили.

— Откуда у вас эта банка, Владимир Ильич? — как бы с безразличием спросил Шмель.

— Я подобрал ее на помойке, выскоблил, вымыл бензином.

— А в банке не было золотых монет?

— Были, четыре старинных арабских динара.

— Вы их продали?

— Нет.

— Спрятали?

— Зачем же мне их прятать?

— Надо полагать, кому-то подарили?

— И не подарил.

— Где же они, Владимир Ильич?

— Я их выбросил. Нам, коммунистам, золото не требуется. Из этого металла мы будем делать раковины для общественных уборных.

Только в этот момент Шмель окончательно убедился, что перед ним душевнобольной человек. Но не играет ли он роль тонко?

— Куда вы, Владимир Ильич, выбросили монеты? — с дрожью в голосе спросил Шмель.

— В яму с мусором.

— В какую яму?

— А рядом, у выхода из мавзолея.

Шмель выскочил из ленинской землянки. И действительно поблизости находилась небольшая яма с мусором, консервными банками, обрывками газет. Мордехай разметал мусор и обнаружил динары довольно быстро. Ленин смотрел на Шмеля с удивлением:

— Яков, этого золота не хватит для общественной уборной. Шмель прищурился с хитрецой:

— Владимир Ильич, а не попадала вам на глаза тяжелая сковородка из олова?

— Сковородки не видел.

— А такие монеты, как у вас, вы где-нибудь видели, Владимир Ильич?

— Да, Яков, видел.

— У кого?

— У Гавроша.

— У какого Гавроша?

— По-моему, его зовут Гераськой, он из казачьей станицы. Очень славный мальчишка.

— А фамилию его не помните?

— Ермолашкин или Ермошкин, что-то в этом роде. Можно уточнить у Ахмета.

Шмель имел талант сыщика. Не случайно Порошин хвалил его, давал ему сложные поручения. Мордехай понял, что упомянутый Гераська и обворовал его квартиру. Надо было только уточнить предположения.

— Владимир Ильич, а банку из-под краски вы нашли на казачьем поселке?

— Да, Яков, именно там.

Шмель подумал, что Гераську на поселке он найдет без труда, вернет золотые монеты. Но Мордехай ошибался. Во-первых, монеты Гераська уже отдал Вере Телегиной по совету Эсера — во искупление дикого поджога меркульевского дома. Во-вторых, с Гераськой в ближайшее время встретиться было невозможно. События развивались слишком стремительно.

Мордехай побоялся остаться в мавзолее, он распрощался с Лениным после чаепития и сказал, что уходит на работу. На самом деле Шмель залег в зарослях конопли на пустыре, метрах в пятидесяти от землянки. Надо было понаблюдать за мавзолеем. Чутье не обмануло Шмеля. Вскоре к мавзолею подъехал конно татарин Ахмет. На телеге стояла бочка. Тюремный водовоз зашел в землянку, а через минуту выбрался обратно, огляделся и тихонько присвистнул. Из бочки вылезла сгорбленная старуха. Она шустро юркнула в землянку Ленина и осталась там. Ахмет сел на телегу, дернул вожжами:

— Нно! Пашла, милая!

Шмель опознал старуху: это был Эсер. Но как не упустить его? Каким образом сообщить в НКВД, что главарь банды прячется у Ленина в мавзолее? На крылечке магазинчика, где должны были дежурить сексоты, никого не было. И магазинчик был закрыт. Сексот Попов ушел с поста, ибо похитил в библиотеке металлургов «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского и сидел дома, выводя штампы перекисью водорода. С библиотечными печатями книжку не продашь.

— Проклятый Попик! — ругнулся Шмель, не видя выхода из трудного положения.

Землянка находилась на пустыре, нормальные люди здесь не ходили. Только через полчаса перед глазами возникли две девочки пятилетнего возраста. Они собирали бзнику. Когда они приблизились, Шмель заговорил вполголоса, ласково:

— Девочки, не бойтесь меня. Я дам вам на мороженое три рубля. А вы передайте дяде милиционеру мою записку.

Мордехай начеркал торопливо на листочке блокнота: «НКВД. Придорогину. Сижу в засаде. Эсер в мавзолее у Ленина. Выезжайте срочно. Шмель». Девочки взяли трешку и записку, захихикали, убежали. Мороженого они купили, а бумажку милиционеру не передали, потеряли. Выронили нечаянно из рук, унесло записку ветром. Шмель пролежал в конопле около двух часов, видел, как Ленин сходил в дальний магазин, принес целую сумку водки. Стало ясно, что девчонки обманули, не передали записку милиционеру.

К счастью, на крыльце ближнего магазинчика появился бригадмилец Разенков. Мордехай отполз подальше от мавзолея, вскочил и побежал к нему.

— Скорей! Скорей в милицию! Эсер в землянке!

— Не брешешь? — спросил Разенков.

— Беги, дурак! Не теряй время! А я вернусь в засаду. И скажи Придорогину, что Эсера привез в мавзолей тюремный водовоз Ахмет.

Разенков уловил ответственность момента, бросился к зданию НКВД со скоростью сайгака, за которым гнались волки. Он сбил с ног у водоколонки бабу с коромыслом, перемахнул через кювет, скрылся из виду. Шмель вернулся в свое укрытие — в заросли конопли. Эсер вышел из мавзолея явно пьяный, за поясом у него был заткнут маузер. Старуха с маузером выглядела комично: покурила, вернулась в логово. Шмель развеселился:

— Если повезет, то повезет! И динары золотые вернул, и Эсера накрыл!

Мордехай ощущал себя человеком счастливым. Недавно он купил на базаре по дешевке облигацию и выиграл на нее десять тысяч рублей. Он заклевал доносами и загнал в тюрьму соперника и недруга — Гейнемана, отбил у него жену — Маришу Олимпову. Он, Шмель, поймал старика Меркульева. В мире жестоком выживают только сильные и хищные.

— Да, я сильный и хищный, — думал про себя с гордостью Шмель, лежа в конопле, наблюдая за мавзолеем Ленина. — Моя сила и хищность — в уме! Я проползу ужом, если надо выжить. Я поклонюсь идолу, дабы меня не бросили в жертву ему. Я унижусь, чтобы взлететь. Я жесток настолько, насколько жесток век.

Шмель выдумывал себя, воображал, воплощал в образы. На самом деле он был обыкновенным человеком с некоторыми дарованиями сыщика, приспособленца, ловкача и говоруна. Он искренне верил лозунгам, как тысячи других людей. Если бы ЦК ВКП(б) принял решение об уничтожении всех мух и комаров в стране, Шмель принял в этом самое активное участие. Но скажите, ради бога, кто бы этому воспротивился?

Мишка Гейнеман говорил Порошину:

— Шмель — не еврей. Подлец не имеет национальности.

Но в НКВД Шмеля не считали подлецом, он был способным сексотом. Не зря ему доверили слежку за мавзолеем. Мордехай ждал милицейского наряда, а работники НКВД и красноармейцы не появлялись. Шмель замер, увидев, как из притона выкарабкался Ленин с торбой. Значит, сию минуту должен появиться и Эсер. Они уходят! Что же делать? Как их задержать? Что случилось с Разенковым? Неужели он предал, не пошел в НКВД?

Однако беспокоился Шмель напрасно. Разенков добежал до милиции ровно за пятнадцать минут. Но вот пока нашли начальство, подняли группу захвата, отремонтировали сломавшуюся автомашину, прошло полтора часа. Да и Придорогин не торопил:

— Не суетитесь, вызовите на всякий случай роту стрелков, окружите пустырь, чтобы и мышь не проскочила. До вечера Эсер не высунет носа из укрытия.

Мордехай волновался зря, ибо Эсер не мог выйти днем из мавзолея в город. Серафим Телегин спал на топчане под портретом Партины Ухватовой, выпив с устатку. А Владимир Ильич ушел с торбой на тарный склад, дабы сдать пустые бутылки, пополнить валютой партийную кассу. Ленин не предполагал о событиях, которые должны были вот-вот развернуться у мавзолея. Он сдал бутылки и вышел из барака-склада на солнце. Люди узнавали его, улыбались, приветствовали:

— Как живем, старик?

— Привет, Ильич!

— Добрый день, товарищ Ленин.

— Владимиру Ильичу поклон.

— Да здравствует вождь мирового пролетариата!

— Сообразим на троих?

При некоторой доле юмора, иронии не было в этих приветствиях насмешки и отрицательного отношения. Ленин редко просил милостыню, неудобно ему было стоять с протянутой рукой. Правда, иногда, увидев на улице важных особ, Владимир Ильич скоморошничал, останавливался и протягивал опрокинутую кепку:

— Господа! Прошу пожертвовать для пополнения партийной кассы. Когда мы придем к власти, вернем долги. У большевиков возникли затруднения.

И люди бросали деньги: рубли, трешки, пятерки и даже червонцы. Ленин умел развеселить народ одной фразой:

— Товарищи! Социализм — это бутылка водки плюс электроплитка с яишницей!

На этот раз к Ленину подошел Трубочист:

— Здравствуйте, Владимир Ильич.

— Рад вас видеть, — поклонился Ленин.

— Куда держим путь?

— В мавзолей вестимо.

— Туда нельзя, товарищ Ленин.

— Почему нельзя, позвольте узнать?

— Мавзолей окружили чекисты, красноармейцы. В городе облава, только что схватили Ахмета. Вам надо уходить из города, Владимир Ильич.

— Но я должен предупредить товарища по революционному подполью, — пытался вырваться из рук Трубочиста Ленин.

— Поздно, Владимир Ильич.

— Почему?

— Эсера вам не спасти. Идите за мной, я вас укрою, переодену, загримирую и вывезу из города. Доктор Функ поможет нам.

— Они не посмеют арестовать меня, вождя мирового пролетариата.

Трубочист обнял Владимира Ильича:

— Они посмеют, они все могут.

Юрий Георгиевич Функ принял гостей радостно:

— Добро пожаловать, проходите. Чем смогу вам помочь?

— За Лениным охотится НКВД. Ему бы укрыться на одну ночь, — объяснил Трубочист.

— Я могу поместить его в клинику и на месяц. Они не догадаются искать у нас.

— А кто со мной будет в палате? Интересные собеседники найдутся? Не терплю скучных людей, — прохаживался бодро Владимир Ильич по кабинету врача.

— Да, у меня есть прелюбопытные личности: два Маркса, один Энгельс, Троцкий, Бухарин и сын последнего царя — Алексей.

Ленин поднял протестующе руку:

— Нет, с этими психами общаться я не желаю. Два Маркса — это слишком уж много. От одного можно с ума сойти. Троцкий — фанатичен, Бухарин — болтлив. Образ царевича меня пугает, мы же его расстреляли. Вдруг из ран хлынет струями кровь...

Функ задумался и предложил:

— А если мы подселим вас к Надежде Константиновне Крупской?

— Соглашайтесь! — вмешался в разговор Трубочист. Владимир Ильич был явно недоволен:

— Нет, эта зануда мне надоела. И она ужасна, похожа на ондатру. Да, да! Она похожа именно на старую, ожиревшую, седую ондатру!

— Как ни странно, Клеопатры у нас нет, — рассмеялся Функ. В кабинет вошел санитар:

— Юрий Георгиевич, к нам привезли нового больного.

— Кого?

— Ленина.

— Какой ужас! — воскликнул Владимир Ильич. — Еще один самозванец! Я хочу поселиться с ним. Я выведу его на чистую воду.

Доктор Функ мягко кивнул санитару:

— Приведите, пожалуйста, больного.

В кабинет робко вошел толстенький лысый гражданин лет шестидесяти с возбужденным блеском в глазах.

— Садитесь, — пригласил его доктор.

Пухлый лысарик присел на стул, огляделся. Функ смотрел ему в глаза пристально:

— Мы хотели бы с вами познакомиться. Кто вы? Как ваша фамилия, имя, отчество? Где вы работаете?

Гражданин ответил спокойно, с достоинством:

— Видите ли, я Ленин Владимир Ильич.

— А кто тогда, по-вашему, я? — спросил другой претендент на данную личность.

— Вы обыкновенный нищий.

— Я нищий? — оскорбился собеседник.

— А кто же вы? У вас на одной ноге галоша, на другой — лапоть.

— А вы зато не похожи на Ленина? Вы вовсе не Ленин!

— А кто же я?

— Вы лысая свинья.

— Однако вы тоже лысый. И весьма похожи на меня. Полемику можно вести более интеллигентно. Если вам так хочется быть этим идиотом — Лениным, будьте им. А я стану гегемоном, пролетариатом.

— Прекрасно! Вот мы и нашли общий язык. Теперь нам остается только осуществить революцию, экспроприировать имущество буржуазии. Необходимо свершить военный переворот, захватить телеграф, банки. Промедление смерти подобно!

— А что мы будем делать с этим субъектом в белом халате? — спросил гегемон у вождя.

— Мы отрубим ему голову и заспиртуем.

Доктор Функ переглянулся с Трубочистом:

— Владимир Ильич нуждается в лечении.

— В какой-то степени, — согласился Трубочист.

Санитар увел в палату и Ленина, и новичка, олицетворяющего пролетариат. Больные не конфликтовали. В палате новичок признался Ленину:

— Вы не волнуйтесь, я абсолютно нормальный человек, работаю бухгалтером, сделал крупную растрату. Теперь приходится симулировать.

Владимир Ильич расхохотался:

— Вы полагаете, что я психически болен? Ничего подобного! Безумен мир, в котором мы живем. Все мы не те, за кого себя выдаем.

— Значит, вы не Ленин? Не Владимир Ильич?

— Я Ленин. А в мавзолее лежит муляж, труп другого человека, моего двойника. Сталин отстранил меня от власти, пытался отравить. Но он подсунул яд не мне, а моему двойнику. Ха-ха!

— Я не могу в такое поверить, — засомневался товарищ по палате.

— В это трудно поверить даже мне, — печально ответил вождь мирового пролетариата. — Меня спасли верные друзья, но они все расстреляны.

Доктор Функ и Трубочист смотрели в окно на улицу, заполоненную милицией и красноармейцами. Функ просил:

— Объясните, что там происходит? Вы же обладаете способностью видеть на большом расстоянии.

Трубочист объяснял, рисовал детали, воспроизводил фразы действующих лиц... Красноармейцы и работники НКВД окружили пустырь с погребами и землянкой. Они приближались к мавзолею перебежками, сжимая кольцо. Операцией по захвату Эсера руководил Придорогин. Шмель вышел из конопли:

— Товарищ капитан, Ленин из мавзолея сбежал. Вернее, пошел сдавать пустые бутылки из-под водки. Я не стал его задерживать, чтобы не поднимать шума.

— Правильно поступил, Шмель. А сколько человек в мавзолее?

— По-моему, один — Эсер.

— У него есть оружие?

— Я видел за поясом юбки маузер.

— Какой юбки? — сглупил Придорогин.

— Эсер же, товарищ капитан, переодет в старуху. Он — в юбке!

— Ах, да. Извини, Шмель. И отойди в сторону. Возможно, возникнет стрельба. Тебе надо поберечься.

— Я не боюсь, Александр Николаевич.

— Не разыгрывай героя. Героев у нас — навалом, а хороших сексотов мало. Твоя голова стоит дороже роты красноармейцев.

— Начинаем? — взвел затвор пистолета Бурдин.

Придорогин подошел к сержанту Матафонову:

— Ты разбегайся и выбивай плечом дверь в мавзолей. Мы с Бурдиным влетаем в землянку вслед за тобой. И Эсера надобно взять живьем. Стрелять только в крайнем случае.

— Куда открывается дверь? — уточнял Матафонов вполголоса.

— Вовнутрь, и прочного запора там нет, проволочный крючок, — пояснил Шмель.

Придорогин взмахнул пистолетом. И они бросились сразу втроем к мавзолею. Матафонов был впереди. Он ударил в прыжке по хилой двери всем телом. Дощатая, кое-как сколоченная дверь слетела с петель, рассыпалась на части. Матафонов вкатился в землянку кубарем, но мгновенно вскочил на ноги, прыгнул к топчану, где спал Эсер. В ту же секунду в логово бандита ворвались Придорогин и Бурдин.

— Руки вверх, Эсер!

А главарь банды никак не мог проснуться и понять, что происходит. Матафонов отобрал у Эсера маузер, обшарил бандита, нашел за голенищем сапога финский нож. Землянку тщательно обыскали, обнаружили среди тряпья окровавленную рубашку Григория Коровина. Ту самую рубашку, в которой он убежал из-под расстрела, зарубив лопатой красноармейца. Эсера заковали в наручники, опутали ему ноги бечевой, чтобы он мог передвигаться только мелкими шажками.

— Где мои очки? Я плохо вижу, — пожаловался Эсер.

Матафонов подал ему очки-пенсне:

— Твою пенсну я малость поломал, одна монокля разбилась.

Придорогин начал допрашивать Эсера с вопросов незначительных:

— Это што за баба на фотографии?

— Это же Партина Ухватова! — подсказал Матафонов, думая, будто начальник НКВД не узнал ее.

Бурдин закрыл рот сержанта ладонью:

— Не встревай!

Серафим Телегин улыбнулся:

— Мы товарищей не выдаем.

— Чья это рубашка? — тряхнул Придорогин тряпьем Коровина.

— Моя рубашка, — прищурился Эсер.

— Врешь, Серафим. Это рубашка Гришки Коровина. Где банда скрывается?

— Не скажу, не ждите.

— А мы и без тебя знаем. НКВД все видит, все знает.

— Ну и где мои други-товарищи?

— В Горном ущелье, Серафим, возле Чертова пальца.

— Нет их там, ушли они, ищите ветра в поле.

— Почему ты полагаешь, што они ушли?

— А я такое распоряжение дал.

— И кто там за тебя, Эсер? Кто у них главный без тебя? Гришка Коровин или Держихаря?

— Там все главные, Придорогин.

— В этом беда их, Серафим. Они не выполнили твое распоряжение о переходе на новое место. Мы вашу банду давно окружили, ведем наблюдение.

— Под видом геологов?

— И под видом геологов, Серафим.

— Не зазря я хотел их порешить.

— Их голыми руками не возьмешь.

— У моей армии руки не голые, дорогой мой Придорогин.

— Так уж и не голые! Один ручной пулемет, да два десятка обрезов. Нам все известно, Серафим. Кстати, што за девка у вас в банде?

— Вам ведь все известно. Зачем спрашивать?

— О каких-то мелких деталях мы пока не знаем, Серафим. Почему, например, ваша девка при налете на арестантский вагон прикрывала харю тряпкой?

— Не скажу, Придорогин. Хоть огнем жги, не скажу.

— А почему бы тебе, Серафим, не помочь нам? Суд учтет содействие твое. И не расстреляют тебя, в тюрьме не будешь сидеть: мы завербуем тебя в сексоты.

— И что я должен сделать в первую очередь?

— Ты выдашь конспиративные связи, Эсер. Напишешь в банду записку, какую мы продиктуем. И заманим дружков твоих в ловушку. Сумка вот у в землянке — с водкой. Пятнадцать бутылок. Ты собирался, Серафим, отправить горилку в банду. А мы пошлем с энтой сумкой своего человека, оперативника. В конце концов, умные люди всегда сумеют договориться. Мы ведь — русские.

Эсер осмотрел Придорогина через свое единственное стекло пенсне ног до головы:

— Никогда мы с тобой не договоримся, Придорогин. И не русские вы люди. Вы погубители России, разорители.

Серафим Телегин надеялся, что его отряд ушел из Горного ущелья. Информация у НКВД, кроме того, не такая уж точная: они знают только о пулемете. О Гераське, который ушел туда с двумя пулеметами, Придорогин не упомянул. Значит, не поймали, не взяли пацана. И на случай внезапного нападения — план разработан. Отряд разобьется на три группы. Одних уведет Коровин, других — отец Никодим, а третью ватажку через горные тропы — Фарида. Уйдут с боем в разные стороны, а после вновь соберутся.

Придорогин сунул револьвер в кобуру:

— Хрен с тобой, Серафим. Твою банду мы уничтожим сегодня ночью, под утро. У меня в распоряжении три роты. Никто не уйдет, не надейся. А тебя мы и допрашивать не станем, отправим в Челябинск, к Федорову. Он тебя живьем шкуру снимет.

— Как вы меня выследили, Придорогин? — заковылял к выходу из мавзолея Серафим Телегин.

— От нас никто не уйдет, — подтолкнул его Бурдин пистолетом в спину.

К землянке подкатился задом милицейский «воронок». Придорогин распоряжался:

— Матафонов, арестуй Партину Ухватову. Не зазря ееный патрет здеся висит. А где Ленин? Взять его немедленно, набить морду и ко мне на допрос. Я из энтого вождя мирового пролетариата сделаю отбивную бифштексу.

— А что с мавзолеем будем делать? — подошел лейтенант Рудаков.

— Взорвать!

Через полчаса уже саперы заложили в логово бандитов взрывчатку. Прогремел на пустыре взрыв, полетели в небо комья земли, плахи и камни. Закружились над Магнитной горой испуганные вороны. И на месте ленинского мавзолея возникла воронка, яма.

В тот же день, когда без единого выстрела и без потерь схватили главаря банды Серафима Телегина, в городе произошла трагедия, которой, в общем-то, и не заметили. Впрочем, такова жизнь... Мариша Олимпова сбежала из больницы в полосатом халате, в тапочках-шлепанцах. Особого внимания люди на нее не обращали, а в трамвае даже уступили место. Страдалицу, видно, болезнь гложет шибко: бледная, лик окаменелый, глаза в другой мир глядят.

Мариша действительно умирала, но не от болезни, а от беды, от страдания. Для чего люди приходят в этот мир? Почему они так беспомощны в нем? И зачем человеку стремиться к открытиям и прозрению, к истине? Нет и не может быть счастья без доброго здоровья и семьи. Мариша вспоминала с отвращением свой роман с Мордехаем. Шмель не годился ни в любовники, ни в мужья. Он слащав и слюняв, вызывает чувство омерзения, будто по телу ползает ящерица с ушами летучей мыши.

Олимповой нравились в городе несколько мужчин. Особую симпатию вызывал директор металлургического завода Григорий Иванович Носов. Лобастый и не очень разговорчивый, он, по слухам, заглядывался на жену арестованного Пушкова, которая работала в заводской библиотеке.

— Если его очаровала какая-то библиотекарша, то по справедливости я должна ему показаться чудом, — рассуждала про себя Мариша.

Мариша трижды пробивалась как журналистка к директору завода, брала у него интервью, оголяла свои красивые коленки, якобы ненароком приподнимая подол платья. Однако Носов эти хитрости озорной соблазнительницы даже и не заметил. Он оказался человеком слишком занятым и серьезным. Притягивал своим обаянием Олимпову заместитель начальника НКВД Порошин. Дружба с ним тоже не состоялась: бабник, развратник, путался с горкомовской буфетчицей Фроськой, а после с какой-то девочкой из казачьего поселка. Вспоминать о Порошине не было смысла, его арестовали. И еще одно увлечение было неудачным. Мариша ощутила однажды влюбленность к Трубочисту. Но общаться с ним было просто опасно. На одной из вечеринок Трубочист прочитал свое стихотворение:

Жить весело, однако

пляшет синий дождь.

А супротив барака

бронзовеет вождь.

Дождь — сеянный на сите,

гром ходит ходуном.

Но у крыльца, простите,

стоит ведро с говном.

Хочу покуролесить,

побегать по дождю,

ведро с говном повесить

на руку вождю.

Во-первых, стишок вульгарный. Истинная поэзия, по мнению Олимповой, не могла совмещаться и даже соседствовать с грубой материей, с дерьмом и т. д. Во-вторых, политическое хулиганство могло завершиться арестом, тюрьмой, расстрелом. Пойти в тюрьму вместе с Трубочистом за какие-то стишки Мариша бы никогда не согласилась. Но встречи с Трубочистом подтолкнули Олимпову к раздумьям. Так ли уж действительно все хорошо в этом запутанном мире? Может, и вправду протекает по времени Черная река, о которой часто говорил Трубочист? Может, и в самом деле люди могут гореть черным огнем?

Мариша жалела искренне, что потеряла первую любовь — Мишку Гейнемана, не оценила его, выжила из квартиры. Из всех близких он был, пожалуй, самым умным и благородным человеком. Но и о нем вспоминать было поздно, он тоже арестован. А в голове вертелись неотступно стихи Трубочиста:

Веселится над бездной

ожиревшая тля,

паутиной железной

оплетется земля.

Черный червь в человеке,

злоба черного пса.

Обезрыбеют реки

и вымрут леса.

Вас казнят по наветам,

вы умрете с тоски,

и по вашим скелетам

поползут пауки.

Мариша раскрыла тайну Трубочиста. Он был гипнотизером и умел зашифровывать свой гипноз в поэтических образах, в зарифмованных строках. Но такая поэзия опасна. Какое он имеет право пользоваться в стихах гипнозом? Мало ли какие идеи взбредут ему в голову... И он будет утверждать и внедрять их с легкостью.

— Ты владеешь шифром гипноза в графическом слове, фонетике, а выдаешь себя за поэта, — сказала как-то Мариша Трубочисту.

Он, удивленный глубиной ее ума, начал оправдываться. Мол, гипнотические строфы есть у Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Есенина... Мариша с этими доводами согласилась лишь частично:

— У Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Есенина, Пастернака гипнотические строфы рождены вдохновением, талантом, подсознанием. А ты шифруешь умышленно. Я могу тебя разоблачить.

— Мариша, по этой теме ты могла бы защитить докторскую диссертацию. По своему уму ты выше многих академиков. Но именно поэтому дорога в науку тебе будет перекрыта. Мир не узнает о твоем открытии, хотя оно заслуживает Нобелевской премии.

Около года Мариша Олимпова излагала свои мысли о гипнозе художественного мира, так вот возникла рукопись, которую она решилась показать доктору Функу. Юрий Георгиевич заинтересовался работой Мариши, они часто встречались. Он сделал несколько серьезных замечаний, посоветовал переработать некоторые главы. Мариша приходила к Юрию Георгиевичу все чаще и чаще, с новыми разделами, идеями. И не поняла она, когда влюбилась в доктора Функа. Впрочем, в молодого доктора влюблялись многие. Очень уж он был обаятельным, искрометным, галантным.

Однажды Юрий Георгиевич спросил Маришу:

— Как самочувствие? На здоровье не жалуетесь?

— Я абсолютно здорова. Хотя иногда лихорадит.

— Не хочу пугать вас, но мне кажется, вам необходимо сделать анализы.

— У вас какие-то подозрения, доктор?

— Интуиция.

Анализы показали — сифилис! Болезнь перешла к Марише от Лещинской через Шмеля. Самое поразительное было в том, что Шмель сифилисом не болел. Перенос болезни произошел через элементарную антисанитарию. Других своих любовниц Шмель не заразил, только Олимпову. Мариша сбежала из больницы, не зная, для чего она пошла на побег. У нее не было никакого плана, никакого замысла, хотя мысли появлялись злые и сумасбродные.

— Заразить бы сифилисом всех мужчин, всю страну!

В трамвай вошли воровато Трубочист и нищий Ленин. Они уселись напротив Мариши, не узнав ее сразу. Она тронула Трубочиста за колено:

— Что происходит в городе? Почему так много военных, милиции?

Трубочист кивнул в знак приветствия:

— Простите, я не узнал вас. Почему так много красноармейцев, милиции? Ищут опасного преступника.

— Кого?

— Ленина.

— Да, да, ищут именно меня! — закрылся газетой Владимир Ильич.

Трубочист признался:

— Мы укрылись было у доктора Функа, но пришлось выпрыгнуть в окно. И в больницу пришли с облавой.

— Я приглашаю вас в гости, мой дом на следующий остановке. Вам нельзя разъезжать в трамвае, если вас ищут.

— Мы не возражаем, — принял Трубочист приглашение Мариши.

— Инессе Арманд можно верить, — подтвердил Ленин.

Они вышли из трамвая, миновали арку и двор, заросший карагачом, тополями. Возле помойки вождь мирового пролетариата остановился было, но Трубочист подхватил его под руку:

— Владимир Ильич, нас ждет более изысканное угощение.

Гейнемановская квартира Мариши Олимповой была хорошо известна Трубочисту, он ведь здесь жил. И с тех пор почти ничего не изменилось. Мариша приняла ванную, переоделась, причесалась, вышла в белом платье.

— В тебе погас черный огонь, — улыбнулся Трубочист.

— Я о многом жалею, во многом раскаиваюсь, — вздохнула хозяйка.

— Мне обо всем известно, Мариша, — посмотрел через окно на улицу Трубочист, чтобы не смутить собеседницу взглядом.

— Почему такое несчастье выпало именно мне? — спросила она.

— Но такая же беда и у Лещинской.

— Для грязной мартышки это не такая уж и беда. Но не будем больше говорить о мерзостях. Вымойте хорошо посуду, фужеры, откройте бутылку вина, поджарьте яичницу. Давайте устроим прощальное застолье!

Трубочист поджарил яичницу с луком и красными ластиками помидоров, накрыл стол. Ленин разлил вино по фужерам:

— Поднимем первый тост за нашу Инессу!

— Вы прекрасны, Мариша! — звякнул фужером Трубочист.

Они пили вино, беседовали, как друзья. Ленин спрятал стыдливо под скатертью ногу с галошей, с укороченной до колена штаниной. К такой очаровательной даме лучше бы явиться в лаковых штиблетах. Но страна переживает большие трудности. Вождь не имеет права жить лучше, чем живет его народ. Хозяйка завела патефон, поставила пластинку с фокстротом.

— Чем вы озабочены, Владимир Ильич? Я приглашаю вас на танец.

— Нет, это несерьезно, сударыня. И я не умею танцевать, — пытался воспротивиться Ленин. — Что подумает обо мне пролетариат?

Но Мариша вытащила вождя из-за стола:

— Я вас научу, это так легко. Прекрасно, у вас есть чувство ритма.

— Но я наступил вам на ногу, сударыня.

— Ничего, это хорошая примета.

— Нет, нет! Танцы — это удел загнивающего империализма. Так сказать, последние судороги перед торжеством мировой революции.

Трубочист подкрутил пружину патефона, поставил пластинку с вальсом. Мариша танцевала с Трубочистом, закрыв глаза, по щекам ее катились слезы:

— Скажи, Трубочист, если я умру, душа моя улетит на твою звезду Танаит?

— Да, Мариша, твоя душа была создана для этой высокой звезды. Но время зажгло твое сердце черным огнем. Как хорошо, что он погас!

— Поздно, Трубочист. Почему ты не погасил во мне этот черный огонь раньше?

— Я не волен над судьбами.

— Но я погибаю, Трубочист.

Она подошла к шкафу, достала из бельевого ящика толстую пачку сторублевок:

— Возьмите, здесь пять тысяч, мне не нужны деньги. Часть из них отдайте жене Гейнемана, она ведь ребенка ждет.

— Мы исполним вашу просьбу, — принял деньги Трубочист.

Владимир Ильич воспользовался тем, что Трубочист отвлек хозяйку, и сунул в карман брюк серебряную ложку. Украденная ложка, однако, выпала через дыру в кармане, прозвенев обличительно. Ленин смутился, даже покраснел:

— Черт попутал! Извиняюсь! С детства страдаю клептоманией. Руки так и тянутся, чтобы стащить что-то.

— Красть вообще нехорошо, а в гостях тем более, — укорил Трубочист Ленина.

Хозяйка подняла ложку, подала ее устыженному гостю.

— Я дарю вам ее, Владимир Ильич.

— Спасибо, премного благодарен. Прекрасная ложка! Не ложка — а произведение искусства!

— Серебро, — уточнила Олимпова.

Ленин размечтался:

— При коммунизме все ложки будут делаться из серебра. И никто воровать их не станет. Люди будут кушать манную кашу и петь «Интернационал».

Вечер катился к ночи, за окнами сгущались сумерки. Трубочист поклонился хозяйке:

— Нам пора уходить, Мариша. Спасибо за угощение, за приют, за деньги. Мы не увидимся, наверно, больше, прощай!

— Да, мы уходим в глубокое подполье, едем в Разлив, будем скрываться в шалаше. Мой мавзолей захвачен ревизионистами, — затопотал Ленин.

Когда гости ушли, Мариша глянула в окно. В небе зажглась большая, яркая звезда. И с этой звезды послышался голос:

— Люди, я звезда Танаит! Люди...

Мариша взяла бельевую веревку, привязала ее к трубе под потолком ванной комнаты, изладила петлю, сунула в нее голову. Ноги сами скользнули с бортовых загибов ванны, в глазах потемнело. Но Мариша успела увидеть мысленно, как ее душа в белом платье взмахнула руками и, роняя слезы, полетела к последней надежде, далекой звезде Танаит. И не ведала Мариша, что на всех семи планетах звезды Танаит души самоубийц не принимают.

Операция по разгрому банды в Горном ущелье была разработана тщательно. На озеро Яктыкуль, которое со времен Емельяна Пугачева русские называют озером Банным, приехала под видом рыболовецкой бригады большая группа сотрудников НКВД, опытных сыщиков и самбистов. Еще более дерзкой была маскировка оперативников под строителей, приехавших якобы для возведения нового пионерского лагеря. Это звено было сформировано из работников челябинского НКВД, но в него включили несколько магнитогорских бригадмильцев из рабочих, в том числе Разенкова.

В замысле операции по ликвидации банды было два ключевых направления. Во-первых, использовать маскировку и внезапность. Во-вторых, продемонстрировать силу, вызвав для окружения преступников две-три сотни красноармейцев. В качестве политических мятежников банда не квалифицировалась. Просто — убийцы, грабители, налетчики. Расчет Придорогина по вызову двух-трех рот из дивизии НКВД был верным. Если внезапно банду арестовать не удастся, кольцо окружения сожмется и уничтожит жалкую кучку негодяев. После ареста Эсера они не представляли большой опасности. Ни Гришка Коровин, ни Держиморда не годились в предводители.

Добродушный Коровин не подозревал врагов ни в геологах, ни в рыбаках, ни в строителях, которые разбили палатки в километре от Чертова пальца. Более того — Гришка средь бела дня спустился с пригорья к ним в лагерь, чтобы поболтать, пообщаться.

— Гришка Коровин идет! Это он, я узнал его! — подбежал панически Разенков к лейтенанту, переодетому в прораба.

— Он тебя знает?

— Знает.

— Тогда прячься в палатке, не кажись ему.

— Его надо схватить, товарищ лейтенант.

— Нельзя, мы спугнем остальных. А у них пулемет, винтовки, обрезы. Начало операции по захвату банды назначено на утро. Красноармейские роты еще не подошли, не окружили Чертов палец. Если мы скрутим Коровина, бандиты уйдут.

Разенков юркнул в палатку, спрятался за ящиками, где хранилось оружие. Гришка Коровин подошел к «строителям» без опаски:

— Привет, мужики! Чо вы тут колышки вбиваете?

— Пионерский лагерь строить будем, — спокойно ответил прораб.

— Лето на исходе, а вы лагерь строить...

— Лагерь для следующего года, столовую загодя ставить надобно, да склад, кой-какие домишки...

Возле палатки был вбит в гравий кол с фанерным листом, на котором выделялась крупно надпись: «Пионерский лагерь — «Горное ущелье».

Гришка Коровин осматривал по-хозяйски лежащую рядом горку красного кирпича, добротные бревна, тес, выражал удовлетворение:

— Лагерь — это хорошо. Детишкам нужен воздух, смена воды. Задымили мы город, запоганили. А смена воды — заглавно.

— Что значит «смена воды»? — не понял прораб.

— Из одного и того же колодца здоровья на всю жизнь не начерпаешь. Секрет есть такой в народе. В прямом смысле. Но место выбрали вы не самое лучшее, — присел Гришка на бревно рядом с лейтенантом.

— Чем же место плохое?

— Место не плохое, по красоте сказочное. Но до озера детишкам далековато бегать. А огольцы купаться любят. Да и здеся дожди чаще — из Гнилого угла.

Лейтенант мотнул головой в сторону Чертова пальца:

— Твой костер там ночью горел?

— Мой, в отпуску мы, как бы туристы.

— А как тебя зовут-кличут?

— Гришка я.

— А я Алексей Рудаков, прораб.

— Чой-то я тебя не видел в городе. И работяги твои не знакомы по лицам, не нашенские.

— А мы приезжие, из Челябстроя, в командировке. По всей области дома отдыха и пионерские лагеря строим, — загасил лейтенант папиросу о каблук сапога.

— Кормежкой снабжают хорошо?

— Нормально. Приходи вечером, Гриша, с друзьями приходи. У нас уха будет с водочкой. Много вас там, туристов?

Коровин хохотнул:

— Не так много, но и водки, и ухи у вас не хватит.

— Мы народ запасливый, Гриша. У нас цельный ящик водки припрятан. Да и грузовик в нашем распоряжении. В городе каждый день бываем.

— Продай, Лексей, коли горилка в избытке.

— А сколь тебе пузырей надо?

— Сколь дашь, стоко и возьму.

— А деньжата имеются? Учти, за каждый пузырь трешку сверх цены.

— Ты шкуродер, Лексей, однако.

— Без навару не прожить, Гриша. Вы, металлурги, деньги лопатой гребете. А мы Челябстрой, хоть работай, хоть стой, карман пустой!

— Ну, ладно: давай дюжину пузырей. Денег у меня навалом.

— Куда тебе так много, Гриша? Одуреешь, чать?

— Я ж не один, с кумпанией.

Лейтенант, переодетый в робу прораба, подмигнул подошедшему лохматобровому здоровяку:

— Принеси, Комар, пятнадцать сургучных головок, в рогожном куле.

Строитель Комар был, разумеется, работником госбезопасности — сержантом Комаровым. В часы досуга он гнул на шее рельсы, поигрывал связками двухпудовых гирь, а по пьянке опрокидывал оставленные без присмотра грузовики и колесные трактора.

— Глаз у него нехороший, — неодобрительно отозвался Коровин о Комарове, когда тот ушел за водкой.

Гришке очень хотелось быть прозорливым, читать мысли на расстоянии, как батюшка Никодим. И несколько опытов оказались удачными.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал как-то Коровин Держиморде.

— О чем?

— Тебе хочется плеснуть на каменку, выпить.

— Точно ить, — удивился Держиморда. — А с другой стороны, я мыслю о том завсегда. Не трудно и угадать.

— А мои мысли открой, — попросил Гераська.

Коровин точно угадал, о чем беспокоится мальчишка:

— Ты, значится, Гераська, сидишь и мыслишь, как спрятать лисапед здесь, когда пойдешь с нами через горы на Сундук.

— Волшебник! Колдун! — вскочил и запрыгал Гераська.

Угадыванием разных мыслей Коровин покорил всю банду. И виноваты в этом были Держиморда и Майкл. Держиморда поставил условие:

— Признаем тебя, Гриха, за чародея, ежели угадаешь — куда, в какое место Гераська умыслил ухоронить лисапед. А Гераська кажному из нас на ухо прошепчет заране свой умысел. Штобы без обману было.

— Валяйте, шептайтесь, — согласился Коровин.

Отец Никодим участие в игре не принимал, молился. Гераська что-то пошептал на ухо каждому и поднял руку:

— Чародействуй, Гриха!

Коровин поскреб затылок, закрыл глаза, развел согнутые руки, выставив указательные пальцы. Он сближал кончики указательных пальцев, приговаривая:

— Карды баба, карды дед... Где он будет — лисапед?

— Где? — нетерпеливо прищурился Гераська.

Гришка Коровин приложил ухо к скале, шепча приговорку, услышанную когда-то от Фроськи: «Стрижи, стрижи — над полем ржи. Ты, камень, тайну не держи. Я маков цвет заворожу и уроню зерно в межу. В зерне яйцо, в яйце — желток, а в камне — огненный цветок». Гришка не понимал смысла этой колдовской приговорки, не знал, что в ней зашифровано, но часто произносил ее — просто так.

— Не тяни, Гриха, говори! — потребовал Держиморда.

Коровин ответил Гераське:

— Ты спрячешь лисапед в пещерке, завалишь его там камнями. Ватага ответила на чародейство восторженными кликами, хотя велосипед, кроме пещерки, спрятать было просто негде! Майкл выкрикнул:

— Гриша, окей! Угадай, о чем думал я?

— Ты проклинал, Майкл, Сталина и Молотова за договор о ненападении с Германией. Тебе охота, штобы фашисты начали с нами войну. И драпанул бы ты к фронту, и переполз через границу. Штоб окиян переплыть и попасть в загнивающий империализм.

— Окей, Гриша! Так и есть, как русские говорят!

— Про меня не угадывай, — залилась румянцем Фарида.

Такими вот детскими забавами занимались они в канун своего разгрома и погибели. Гришка Коровин не был провидцем, хотя учуял в лохматобровом Комарове недруга. Простодушным и глуповатым Гришка не был. И к строителям пионерского лагеря он шел не один. На березе с дальней поляны за его визитом наблюдал Гераська. И за пазухой у Коровина был пистолет. Лейтенант Рудаков улыбнулся хитровато:

— Так почему полагаешь, Гриша, что у Комара глаз нехороший?

— Чую, да и я немножко колдун.

— А у меня глаза какие?

— У тебя, Лексей, глаза хорошие. Ты мне понравился.

— Тогда приходи с друзьями на уху.

— Нет, мы сами по себе.

— А может, Гриша, принести вам завтра утром короб рыбы? Мы с рыбаками в дружбе. А щуки — во! Как бревна! Рыбаки продают улов на сторону.

— Принесите, коли не лень.

— Добро, на зорьке притащим короб. Но не задаром, Гриша.

— Заплатим хорошо, деньги пока имеются.

Лейтенант заметил на дальней березе Гераську, отвернулся. Значит, следят, наблюдают: не схватим ли мы Коровина? Но когда появился в банде мальчишка? Откуда он? Не связной ли из города? Как правильно, что он, Рудаков, решил не трогать Гришку. Незамеченный чекистами наблюдатель-мальчишка убежал в банду. И головорезы могли атаковать внезапно лагерь. А у них ручной пулемет. Опасны ошибочные решения. Бандитов надо перехитрить.

— На рассвете завтра приволокем короб рыбы. Давай деньги наперед, не бойся, не обманем, — снова закурил лейтенант.

— А хлеба у вас не найдется? Булок пять-шесть, — решил разжиться провиантом Коровин.

— Комар, брось в куль четыре буханки хлеба, — крикнул Рудаков сержанту, вышедшему из палатки.

— С какой стати лейтенант взялся подкармливать бандитов? — не понимал Комаров.

— А сдачи? — заскупился Гришка, считая, что Алексей берет лишние деньги за рыбу и водку.

— Сдачи завтра утром отдам, вместе с рыбой.

— Не вздумай схитрожопить, — угрозил Гришка.

Из березового лесочка к лагерю строителей приближался конский табун. Пастух-башкирин Миндихан из поселка Кусимово был известен работникам НКВД. За ним наблюдали, подозревая его в связях с бандитами. Почему он держит табун так долго в Горном ущелье вблизи от Чертова пальца? Не на его ли конях Эсер совершил налет на арестантский вагон? Рядом с пастухом на коне деваха-башкирка. Но у Миндихана нет дочерей и молоденьких родственниц. И в Кусимово такая не проживает: платье — с нашитыми монетами. Надо бы подойти к пастуху, как бы за кумысом, присмотреться к башкирке. Комар принес рогожный куль с бутылками водки и хлебом. Гришка начал пересчитывать бутылки. Одна оказалась лишней. Комар ошибся: вместо пятнадцати сунул в куль шестнадцать бутылок водки. Коровин радовался: мол, вот и обманем вас, барыг, на одну головку! Лейтенант заметил обсчет, но промолчал, сказал сержанту:

— Сходи, Комар, к Миндихану. Может, продаст кумысу.

Комар пошел к табуну по-медвежьи вразвалку:

— Эй, бабай, дай кумысу! Мы тебе — таньга, ты нам — кумыс.

Гришка Коровин забросил тяжелый рогожный куль за плечо:

— Спасибочки, люди добрые, до свиданьица.

Он зашагал широко, но неторопливо в сторону Чертова пальца. Мальчишка спрыгнул с березы, скрылся в кустах. Башкирка пригнулась к шее коня, шлепнула ладошкой по крупу, отъехала рысью в перелесок. Она явно не пожелала встречаться с Комаром. Лейтенант Рудаков сидел на бревне, анализировал то, что произошло. Обстоятельства складывались не в пользу банды. Преступники явно не знали, что Эсер арестован. Коровин отдал деньги за рыбу, которую пообещали принести утром следующего дня. А сам по характеру зажимистый, знает цену копейке, без купеческих замашек. Значит, до завтрашнего утра банда из Горного ущелья не уйдет. А по плану Придорогина к четырем часам утра окружение Чертова пальца завершится. Вместо рыбы в плетеном коробе можно будет укрыть оружие, подойти к логову бандитов вплотную. И не удержатся мужики от соблазна, когда Коровин принесет им водку. Они напьются, уснут. Может быть, удастся повязать их без единого выстрела.

Лейтенант Рудаков был доволен своей сообразительностью, хотя не он, а Придорогин придумал переодеть группы оперативников не только в геологов, но и в рыбаков, и в строителей пионерского лагеря. И ящик с водкой для операции выдал Придорогин.

— Бандюги не удержатся, придут к вам за хлебом. Пресные лепешки не в радость. А вы горилку выставьте напоказ, для соблазнения. Мабуть клюнут, выманят у вас и напьются.

Конечно, почти все детали по ликвидации банды продумал начальник НКВД Придорогин. Но молниеносная идея с коробом рыбы принадлежала лейтенанту Рудакову. Как вот только вместить в короб ручной пулемет?

Можно, пожалуй, частично его разобрать, обернуть тряпьем, замаскировать под вагу. Короб понесут на двух вагах — вчетвером. Гениально! Подойди к Чертову пальцу вплотную, быстро собери пулеметы и скомандуй:

— Руки вверх! Вы окружены, сопротивление бесполезно!

Лейтенант Рудаков насвистывал мотив песенки «Красная армия всех сильней» и пытался понять, почему он не ощутил чувства неприязни к бандиту Гришке Коровину? Даже не верилось, что такой добродушный русский увалень мог убить офицера госбезопасности, зарубить лопатой красноармейца, участвовать в налете на арестантский вагон. Напротив — Коровин понравился ему, весьма симпатичен, прост. Если бы поставить перед психологами сержанта Комарова и Коровина, попросить ученых по внешним признакам определить на выбор убийцу, то они бы указали, скорее всего, на сержанта — честного, отважного и старательного работника НКВД.

Комаров побалакал с пастухом, вернулся в лагерь:

— Не удалось к девке присмотреться, увильнула стерва. А Миндихана не стал спрашивать, чтоб не насторожить. Кумыс будет к вечеру.

— Не могу эту дрянь пить, больно уж противно, — фыркнул лейтенант.

— Говорят, пользительно. Кто кумыс пьет, тот сто лет живет.

— Ох, Комар, не прожить нам по сто лет. Завтра вот придется опять рисковать. На рассвете будем брать банду.

— Товарищ лейтенант, какой риск? Они налакаются, уснут. Сонными их повяжем.

— Не все у них там, наверно, пьющие. И рисковать придется. Мы с тобой завтра утром свежую рыбу им понесем в коробе.

— Свежую рыбу этим сволочам?

— Нет, Комар. В коробе будут гранаты, два пулемета. Пойдем вчетвером. Они же подпустят нас вплотную. Понятно? Может быть, мы их возьмем без красноармейских рот.

— А если они нас прижмут?

— Группа поддержки будет ползти за нами в сотне метров. Все решат секунды. Лишь бы они подпустили нас к Чертову пальцу.

— А кого вы, товарищ лейтенант, возьмете окромя меня?

— Не знаю, кто уж вызовется добровольцем. Дело это опасное. Очень даже опасное. И тебя еще, может быть, не возьму на операцию.

— Почему, товарищ лейтенант? Почему забижаете?

— Не годишься ты, Комар, для тонкой оперативной работы.

— Чем же я не гожусь? Забижаете, товарищ лейтенант.

— А вот тем и не годишься, что талдычишь — «товарищ лейтенант». Как ты должен меня называть, Комар?

— Бригадиром.

— Почему же называешь товарищем лейтенантом?

— Никто же нас не слышит, товарищ лейтенант.

— Дурак ты, Комар. Дураком и умрешь. В таких делах надо вырабатывать автоматизм. А услышать нас может и сорока. Не зря она целый день кружится над нами.

— Виноват, исправлюсь, товарищ лейтенант.

— Виноват, Комар, ты и в том, что отдал бандитам лишнюю бутылку водки. Сколько я тебе велел бросить в куль?

— Пятнадцать, товарищ лейтенант.

— А ты отдал им шестнадцать!

— Не может быть, товарищ лейтенант.

— Представь, Комар: ты ошибся! А Коровин аж засиял!

— Вот жулик! Вот мошенник! Я ему откручу башку! Как же я обмишурился? Ум за ум зашел!

— Ты предполагаешь, Комар, что у тебя два ума? К великому сожалению, нет и одного.

— А мне и не надо. Пущай начальники думают. Им за это деньги хорошие платют, в чинах повышают. А мы народ простой. Прикажут — исполним в точности до последнего патрона.

— У тебя есть мечта, Комар?

— Какая такая мечта?

— Ну, такое неисполненное желание, сокровенное, тайное.

— Знамо, имеется.

— Какое желание?

— Хочу, товарищ лейтенант, однажды поднатужиться и трактор перевернуть, опрокинуть.

— Какой трактор?

— Гусеничный.

Если бы Лаврентию Павловичу Берии сообщили, что скульпторша Мухина изваяла тайно Геббельса, он бы в это поверил. Но перед ним лежал отпечатанный типографским способом портрет Владимира Ильича Ленина с крупной надписью: «Разыскивается преступник!» Ни фамилии, ни имени, ни отечества, а просто — разыскивается преступник. Такой наглой выходки нельзя было ожидать на территории СССР. На такое могло бы пойти белоэмигрантское отребье. Но пакет с «розыскным плакатом» пришел почтой из уральского городка — Магнитогорска. Некий гражданин Шмель тайком сорвал плакат со стенда местного НКВД и выслал в Москву, адресуя пакет лично Берии.

Лаврентий Павлович позвонил в Челябинск — Федорову, приказал арестовать тех, кто выпустил розыскной плакат с портретом Ленина, а заодно и доносчика Шмеля, поскольку он наименовал себя в подписи — «заведующим вошебойки имени Розы Люксембург». Глупостей в стране победившего социализма было слишком уж много, требовалось их выкорчевывать. В провинции существовали общественные туалеты имени Карла Маркса, грязные пивнушки имени Ворошилова, прачечные имени Крупской... Но портрет Ленина с надписью «разыскивается преступник» — это непостижимо!

— Стереть всех в лагерную пыль! — приказал Берия.

— К вам подъехали Молотов и Завенягин, — доложили Лаврентию Павловичу.

— Сопроводите, — накрыл газетой «Правда» Берия портрет Владимира Ильича, оскверненный милицейской надписью.

Он вышел улыбчиво навстречу посетителям, улыбчиво пожал им руки, усадил на диван. Берия знал — с каким разговором приехали, пришли к нему Молотов и Завенягин. В числе десяти миллионов арестантов, заключенных было много ученых, инженеров. Молотов взял быка за рога сразу:

— Я считаю, Лаврентий, предложения Завенягина ценными. Война не сегодня-завтра. А у нас за колючей проволокой бездействует капитал. Мы слабо используем значительный научный потенциал страны.

— Но мы же создали несколько лабораторий, институтов, предприятий — с хорошими условиями, обеспечением, — напомнил Лаврентий Павлович.

— Этого мало, — возразил Завенягин.

Берия не спорил, искренне соглашался:

— Разве я против? Вячеслав, поговори с Кобой. Пусть утвердят Авраамия моим заместителем по организации производства в лагерях. Пусть Авраамий создает в зонах промышленность, научные центры. Я и соваться не стану в его дело. Он будет полным хозяином. Мне самому выгодно это: его успехи станут моими успехами. Зачем нам превращать в лагерную пыль ученых, физиков, конструкторов?

Лаврентий Павлович убрал «Правду» с розыскного плаката, на котором был изображен Владимир Ильич Ленин.

— Что это? — удивился Молотов.

— Сам не понимаю. Из Магнитогорска прислали. Вроде бы там такие портреты по городу расклеены.

Завенягин взял плакат в руки, присмотрелся:

— Я знаю его. Это нищий, психически больной человек. Очень похож на Ленина. Безобидная личность.

Молотов тоже присматривался к плакату:

— Если похож на Ленина, зачем печатать? Какая глупость!

— Не подумали, — миролюбиво заключил Завенягин. — Да и начальник НКВД в Магнитке — дурак!

Берия проводил Молотова и Завенягина до машины, пригласил в гости на дачу:

— Приезжайте ко мне вечером. Шашлык будет — пальчики оближешь. Не умеют в Москве делать шашлык. Баранинку надо выстаивать со специями в сухом вине. И не каждый баран в дело годится.

Правительственная машина с Молотовым и Завенягиным устремилась в сторону Кремля. Вячеслав Михайлович дважды повторил фразу:

— И не каждый баран в дело годится.

Завенягин перевел разговор на другую тему:

— Знаешь, Вячеслав, мне стыдно признаться, но я был в мавзолее за всю жизнь только один раз. Просто неудобно, даже кощунственно.

— Поедем к мавзолею, поклонимся.

В тот же час, когда Молотов и Завенягин решили посетить мавзолей, на Красную площадь вышел нищий в образе Ленина. Вообще-то нищим он бы не должен выглядеть. Трубочист переодел друга еще в Магнитогорске, купил ему новый костюм, рубашку с галстуком, ботинки. Но свои священные лохмотья, в том числе лапоть, галошу и брюки с оторванной до колена штаниной, Владимир Ильич не выбросил, а упаковал в чемоданчик, захватил с собой. Трубочист и нищий Ленин нашли временный приют у Веры Игнатьевны Мухиной. К сожалению, Трубочист спал по утрам крепко и долго, поэтому он не видел, как его друг оделся в привычные для него ремки, на одну ногу напялил галошу, на другую — лапоть.

В таком виде Владимир Ильич вышел на Красную площадь со стороны знаменитого универмага и направился прямо к мавзолею. Очередь в мавзолей была небольшой, человек семьсот. Ленин пристроился в хвост с благостным смирением, стараясь не привлекать к себе внимания. Москвичи бы Владимира Ильича не заметили. Москвичи вообще не ходят по мавзолеям и музеям, не обоготворяют Кремля. Но в Москве всегда много приезжих, народа темного. Зеваки и прохожие начали окружать нищего Ленина, бросая реплики:

— Больно уж похож, в особливости рылом.

— Выражайтесь, пожалуйста, покультурнее.

— Ленин ожил што ли?

— Не говорите глупости, товарищи! Просто человек похож на Ленина.

— А я тебе хговорю: он и не помирал. Скрывамшись — жил. Теперича с проверкой явимшись.

— А хто ж в мавзолее лежит?

— Тамо лежит под стяклом двойник али кукла. Из папью-мупью али глины можно и Напалевона вылепить, и фаравона египетского.

Проходящий мимо священник посмотрел на нищего Ленина, перекрестился испуганно и бросился бежать к Васильевскому спуску, приговаривая:

— Сгинь, сгинь, сила нечистая! Господи, спаси нас от второго пришествия!

Подвыпивший интеллигент декламировал:

— Бродит призрак по Европе, призрак коммунизма!

Домработница одного знаменитого академика набросилась на нищего Ленина, ударила его, крича:

— Зачем галошу украл, ворюга? Бейте его, граждане! Он галоши ворует у академиков!

Она сорвала с ноги Владимира Ильича галошу и начала хлестать этой галошей по щекам вождя, шлепнула несколько раз и по лысине. Ленин отбился, однако, от разъяренной домработницы академика, вырвал у нее из рук свою галошу, спрятал за спину и громко спросил:

— С какой ноги у вашего академика украли галошу?

— С правой! — подбоченилась торжествующе домработница академика, уверенная в своей правоте.

Ленин взмахнул галошей:

— Товарищи, у какого-то академика похитили галошу с правого ботинка. А моя галоша — с левой ноги! Теперь вы убедились в моей правоте?

— Ленин прав! — послышались возгласы со всех сторон.

— Ошиблась я, извиняйте, — ретировалась домработница академика.

Владимир Ильич присел на брусчатку, сунул босую ногу в галошу, почувствовал себя счастливым. Он ведь убедил толпу в своей правоте. Как сладостно было слышать этот возглас: «Ленин — прав!» Толпа подхватила сидящего вождя мирового пролетариата, качнула его трижды и поставила снова в очередь. Группа пионеров из республики Дурятии во главе с вожатой сфотографировалась рядом с Лениным. Девочка лет шести подарила Владимиру Ильичу собаку:

— Возьми, она бродячая. Мама не пускает ее к нам домой.

Ленин принял поводок, а вернее шнур, за который была привязана облезлая дворняга.

— В этих двух образах есть что-то общее, — сказал интеллигент.

— Как зовут сие существо? — спросил Ленин у девочки.

— Колчак, — ответила она.

Интеллигент изощрялся в ехидстве:

— Ленин и Колчак — прекрасное сочетание.

Слесарь домоуправления спрашивал у дворника:

— Для чего Ленину собака?

Деревенский мужик, оказавшийся на Красной площади случайно, встрел:

— Съест он собаку. Корейцы едят собак.

Слесарь посмотрел на мужика презрительно:

— Эх, ты, темнота! Ленин же не кореец, он же марксист.

— Кака разница? Собаку он все одно съест! — упрямился мужик.

Старая дама в жакете с кошачьим воротником сердилась:

— Как вам не стыдно?! Противно слушать ваши глупые разговоры. Неужели в стране наступило всеобщее отупение?

— Полнейшая политическая безграмотность, — вздохнул интеллигент.

На Красную площадь вышла, удивив народ, бабка с козой. Старуха тащила упирающуюся козу к мавзолею.

— Наверное, кино снимать будут, — предположил интеллигент, не отрываясь от газеты.

Милиционер подошел к старухе, которая невесть как затащила козу на Красную площадь:

— Гражданка, как вы сюда попали?

— С базару, козу вот купила. А шофер меня сюда привез.

— Гражданка, прошу покинуть Красную площадь.

— А я в мавзолею хочу.

— С козой в мавзолей нельзя, гражданка.

— А с кобелем разрешается?

— И с кобелем нельзя, гражданка.

— А вона дядька собаку в мавзолей привел.

Милиционер подошел к нищему Ленину:

— Прошу предъявить документы, гражданин.

— Разве вы меня не узнали, товарищ милиционер? — удивился Владимир Ильич.

— Почему вы тащите в мавзолей собаку? С кобелем в мавзолей нельзя.

— Это же Колчак.

— Тем более, гражданин. Следуйте за мной!

Постовой взял вождя под локоть, повел в отделение милиции. Старуха с козой присмотрелась к задержанному гражданину:

— Никак энто сам Ленин! Осподи! Ленина заарестовали! — крестилась бабка, таща козу.

— А што он такое совершил? — спросил выпивший слесарь домоуправления.

— Революцию! — поднял дворник кургузый палец к небу.

— И это русский народ! — вздохнул интеллигент, свертывая газету.

Появление в Москве нищего Ленина не вызвало резонанса. Но Лаврентий Павлович Берия доложил Сталину о двойнике вождя. Иосиф Виссарионович двойником Ленина не заинтересовался. Он знал, что довольно часто появлялись копии — Ленина, Троцкого, Бухарина, Рыкова, Зиновьева. Их потихоньку отстреливали или прятали в психиатрические клиники. Сталина больше интересовали люди, похожие на него самого. Он знакомился с ними, брал их на содержание, тренировку — в качестве подготовленных двойников. Однажды Сталину приснилось, будто такой двойник выстрелил в него, настоящего вождя, а вбежавшую охрану обманул:

— Этот двойник много о себе возомнил. Да и он очень уж похож на меня, различить нас невозможно. Поэтому я его ликвидировал.

Ужасный сон закончился видением, как охрана закопала труп настоящего вождя в какой-то яме. И никто не заметил, что к власти пришел двойник. После этого кошмарного сновидения Сталин вызвал Берию:

— Лаврентий, а не может получиться так, что двойник убьет меня? Понимаешь? Меня устранит, а себя выдаст за настоящего товарища Сталина?

— Это абсолютно исключено, Иосиф Виссарионович.

— Почему исключено?

— Все сразу увидят, что товарищ Сталин не настоящий.

— Приведи, Лаврентий, моего двойника — Иоселиани. Мы устроим испытание.

Когда Берия привел двойника, Сталин попросил Лаврентия выйти:

— Вернешься минут через двадцать. И приведи Молотова, Жданова, Ворошилова и Калинина. Мы встанем в разные углы или рядом — наше дело. А вы будете угадывать: кто настоящий Сталин, а кто — двойник?

Берия вышел с веселой хитринкой в глазах. Отличить Кобу от двойника было, конечно, очень трудно. Иоселиани имел столько же рябинок на лице, страдал такой же левой сухорукостью, говорил точно таким же голосом, как Сталин. Но у двойника сапоги скрипели, а у Сталина — нет. У Кобы в кармане чуточку выпирает браунинг, у двойника оружия не имеется. Коба в разговоре хамил, подчеркивал свою властность. А двойник не осмелился бы на грубость. Лаврентий Павлович бодрился:

— Я-то сразу угадаю двойника, а вот Молотов, Жданов, Ворошилов и Калинин поломают головы! Ха-ха!

Когда Берия вышел, Сталин поманил двойника:

— Снимай, кацо, сапоги, обменяемся. Они у тебя скрипят. Вот и харашо! Возьми мой пистолет, сунь в этот карман, чтобы выпирал. Харашо! И обзови Калинина казлом. Так и скажи ему: «Казел!» А Ворошилову брякни: «Ну и дурак ты, Климка!» Жданову ничего не говори. А Молотову помягче, кацо: «Мол, эх, Вячеслав! Товарища Сталина не можешь отличить от какого-то артиста, двойника! Мол, как же ты отличаешь скрипку Страдивари от скрипки балаганной?» Запомнил, кацо?

— Да, товарищ Сталин. Я же актер, у меня профессиональная память. Я вживаюсь в образ моментально.

— Харашо, кацо!

Берия вошел в кабинет Сталина первым.

— Можно всем?

— Можно, — двойник набивал трубку табаком из размятых папирос «Герцеговина флор».

Жданов, Молотов, Ворошилов и Калинин не удивились двойнику, они видели его на даче Сталина, забавлялись с ним. Но на этот раз все, в том числе и Берия, настоящего Сталина принимали за двойника, Кургузый, неловкий, молчаливый, он вообще-то как бы и не был похож на вождя. Берия спросил у Ворошилова:

— Климент Ефремович, кто из этих двух товарищ Сталин? И кто двойник?

Ворошилов показал на Сталина.

— Это двойник.

— Ну и дурак ты, Климка! — покачала головой вторая фигура вождя.

— Вот он, Сталин! — ткнул пальцем Калинин в двойника, раскуривающего трубку.

— Казел! Казел в очках! — выдохнул дым курящий вождь.

Жданов выглядел растерянно. Молотов разгадал тайну спектакля. У двойника, который раскуривал трубку, бросал грубые реплики, были слишком умные глаза. Не хитрые, а именно умные, с какой-то затаенной страдалинкой, глаза талантливого актера, трагической личности. Таких глаз у Кобы не было и не могло быть. У Сталина взгляд хитрый, пронизывающий, гипнотично жесткий даже при улыбке.

На лбу Лаврентия Павловича блеснули бисеринки пота, он не мог понять, где Сталин, где двойник? Оставалась надежда на сапоги.

— Вы пройдитесь по кабинету, — обратился к вождям Берия. — Походка тоже говорит о многом.

Вожди начали прохаживаться по кабинету, у одного из них сапоги скрипели.

— Так который из них товарищ Сталин? — спросил торжествующе Берия у Молотова.

Вячеслав Михайлович не сомневался, сапоги скрипели у настоящего Кобы. Но Молотов решил пошутить, не выделяться, угодить Иосифу Виссарионовичу. Ему, наверное, нравилось, что его не узнавали, принимали за вождя подставную фигуру.

— Коба этот, он! — указал Молотов с нарочитой ошибкой на двойника. Но и Вячеслав Михайлович оцепенел, когда в ответ услышал слова, которые мог сказать только настоящий Сталин:

— Эх, Вячеслав! Товарища Сталина не можешь отличить от какого-то двойника. Как же ты отличаешь скрипку Страдивари от скрипки балаганной?

— Можно сойти с ума! — выдохнул Молотов, пораженный игрой двойника.

Развлечение партийной элиты, личностей, руководящих государством, могло бы закончиться весело, если бы двойник не решился на импровизацию. Актерская натура двойника взыграла, он продолжал представление:

— Лаврентий, мне не нужен двойник, которого никто не признал за товарища Сталина. Ликвидируй его, выведи в коридор и шлепни.

Берия схватил Сталина за шиворот, поволок к дверям. Он сопротивлялся, сипел, потеряв от ужаса голос.

— Ты что, Лаврентий, с ума сошел? Иоселиани шутит! Я — товарищ Сталин!

У Жданова глаза блеснули хищно.

— Я тебя расстреляю, Лаврентий! — сипел Сталин, упав от пинка коленом под зад.

— Ты нам надоел, Иоселиани! — рявкнул Берия.

— Я товарищ Сталин! Вячеслав! Клим. Что вы рты разинули?

Двойник Иоселиани, которого все приняли за Кобу, достал из кармана френча браунинг, бросил его на стол:

— Товарищ Сталин — он, а не я! Спектакль окончен. Где бурные аплодисменты?

Настоящий Иосиф Виссарионович ударил Берию по щеке:

— Мерзавец! Товарища Сталина не может отличить от двойника.

Лаврентий Павлович захохотал нарочито, а колени подрагивали.

— Идиот! — сунул Сталин браунинг в карман френча.

Через час двойника-актера привезли в Лефортовскую тюрьму и прикончили выстрелом в затылок. Чтобы в другой раз был скромнее, не импровизировал. После этого случая Иосиф Виссарионович Сталин с двойниками своими не встречался. И через каждые два-три года их расстреливали, не выпустив иногда ни разу даже на трибуну мавзолея.

Мартышка-Лещинская лежала в клинике, залечивая сифилис. Шмель приходил к доктору Функу каждую неделю и уверял:

— Я тоже заразен, у меня все признаки — слабость, потливость, прыщи.

— Как ни странно, вы здоровы, — успокаивал его доктор.

— Почему же я заразил Олимпову?

— В практике такое, хотя и редко, наблюдается.

— Проверьте, пожалуйста, еще раз Жулешкову. Я с ней сожительствовал в те же дни, что и с этой Мартышкой-сифилитичкой.

— Мы проверили. Жулешкова здорова.

— У меня страх, доктор.

— Это естественно.

— Но я от страха утратил мужские способности.

— Не волнуйтесь, со временем все восстановится. И главное — с женщиной надо не сожительствовать, женщину надо любить.

И Шмель вскоре нашел объект для любви. Однажды к нему пришла Вера Телегина. Она принесла ему золотые динары, которые отдал ей Гераська. А продавать золотые монеты она боялась, за это могли арестовать.

— Помогите, ради бога, у меня нет денег, Аркадий в тюрьме, в Челябинске, мне надо ехать к нему.

— Хорошо, я дам вам пятьсот рублей, — ответил Шмель, замышляя таким образом заполучить просительницу в ложе любви.

— Просто так я денег не возьму, — горюнилась Верочка.

— Какие пустяки! Аркадий Иванович был моим учителем, покровителем. Он много делал мне добра. Так что берите деньги без какого-либо смущения. Со временем я добавлю еще. Буду помогать вам регулярно. У вас же на воспитании девочка, дочка Фроси Меркульевой. Как все это печально!

— Простите, я не знаю, как вас по имени-отчеству?

— Называй меня просто: Миша или Михаил Моисеевич.

— Михаил Моисеевич, у меня есть золотые монеты. Вы не могли бы помочь мне — продать их?

— Это интересно, покажите монеточки. Они с вами?

— Да, пожалуйста, посмотрите.

Вера Телегина подала Шмелю динары, украденные у него Гераськой. Хитрый Шмель утратил на некоторое время дар красноречия. Неужели оловянную сковородку со вплавленными в нее динарами похитил Порошин? Конечно, он! Кто еще мог отдать монеты Верочке? Но на всякий случай спросил:

— А где вы, Верочка, взяли эти монеты?

— Мне их подарил мальчишка, родственник.

— Как его зовут?

— Гераська.

— Это тот, которого арестовали в банде у Чертова пальца?

— Тот самый. Он тоже в тюрьме, в Челябинске.

— Должен вас огорчить, Верочка. Монеты эти краденые, они — в розыске. Хотя можно их переплавить, продать какому-нибудь зубному врачу. Но в наше время это ведь очень рисково. И за них много не дадут. Уйдут почти задарма. Еще лучше — пойти и сдать их в милицию. Или выбросить.

— Выбросьте их, — согласилась Вера.

— Хорошо, я сегодня же их брошу в пруд. Пойдемте вместе вечерком, чтобы на ваших глазах. А то ведь мысли могут возникнуть разные, подозрения.

— Что вы, Михаил Моисеевич, говорите? Я вам верю.

Верочка Телегина не была настолько глупой, чтобы поверить, будто Шмель и вправду выкинет монеты в пруд. Но ей было стыдно, что она принесла золото, где-то украденное. Сомневаться в этом не приходилось. Гераська был способен на воровство. Верочка Шмелю нравилась, и он ощутил желание быть с ней всегда. Разве можно было ее сравнить с Олимповой или Жулешковой, не говоря уж об уродице, Мартышке-Лещинской? Верочка выигрывала не только обаянием, но и юностью, чистотой. Она излучала ту редкую одухотворенность и непосредственность, которые встречаются, может быть, один раз в жизни.

— Наконец-то я встретил такую, на которой можно жениться. Не любовную связь завести, а именно жениться, построить семейный очаг, — искренне думал Шмель.

Верочка Телегина взяла у Шмеля пятьсот рублей.

— Я верну вам деньги, будем считать, что вы мне дали их взаймы, в долг, — сказала она уходя.

Мордехай долго любовался динарами — и принесенными Верочкой, и найденными в мусорной яме возле мавзолея нищего Ленина. Справедливость восторжествовала. Шмель не был жадным, скупым, никогда не дрожал над золотом и деньгами. Выиграв десять тысяч на облигацию, он отдал пять тысяч рублей Олимповой, а пять — Жулешковой. Не оскудеет рука дающего! За активное участие в поимке Эсера ему выплатили в НКВД большую премию: тысячу рублей! И накопления имелись приличные на сберкнижке. И все-таки в бумажные деньги нет веры. Золотые монеты — надежнее. Но где их прятать, хранить? Если оторвать плинтус, укрыть золото там? Вроде бы умно. Но так делают, скорее всего, многие. А в случае пожара богатство можно потерять. Можно было высверлить отверстие в стене, замуровать клад. Но во время обысков работники НКВД простукивают стены, обнаруживают упрятки. И не достанешь монету в любое время, когда подвернется случай продать с выгодой. Зашить в пояс, как это делают узбеки? Нет, риск слишком велик. Любой грабитель может оглушить, обшарить.

Шмель решил оторвать каблуки у своих ботинок, вырезать в них изнутри полости, спрятать золотые динары таким наихитрым способом. Главное — богатство всегда при себе, ты на нем как бы стоишь, возвышаешься. А люди ничего не подозревают, не ведают о твоем источнике уверенности. Гениально!

На богатство Шмель был везуч. Вернулись к нему и те пять тысяч рублей, которые он отдал Жулешковой. Шмель заходил к Верочке Телегиной почти каждый день, приносил то печенье, то конфеты и манную крупу для Дуняши, а иногда и дорогие продукты — копченности, сливочное масло, колбасу.

— Я должник перед Аркадием Ивановичем, — объяснял Шмель.

Он не торопил события, не ухаживал за Верочкой, даже не говорил ей комплиментов, ждал, когда Порошина осудят. Верочка Телегина напрасно надеялась на благополучный исход. Но когда Порошина загонят лет на десять в концлагерь без права переписки или расстреляют, что вполне вероятно, тогда и можно будет предложить сломленной молодице покровительство, руку и сердце. Жулешкова каким-то образом проведала, что Мордехай бывает часто в доме Телегиных. Скорее всего, Попик насплетничал. Она выбросила ему гордо всю пачку денег:

— Возьми! И ко мне больше не приходи! Не забывай, что из-за тебя меня проверяли на сифилис!

Шмель не стал оправдываться, подобрал деньги и ушел. А гордости и благородству Жулешковой подивился. Она могла бы и не отдать деньги. Непостижимы женские натуры. Жулешкова дарила ему свободу! Она, быть может, не понимала, какой богатый подарок делает этим. А что деньги? За деньги счастье не приобретешь! Шмель был рад, что так легко разорвались отношения с Жулешковой. Теперь он думал только о Верочке. Она ездила в Челябинск несколько раз, у нее принимали передачи для Порошина, а свидание не полагалось. Шмель отправил с Верочкой две богатые посылки для Аркадия Ивановича. В последней посылке было килограммов пять шоколадных конфет, копченая колбаса, лососевая икра, медовые вафли, осетровые балыки. Вера не удержалась в поезде от соблазна, полакомилась шоколадом. После ей стало неудобно как-то. Мол, вот — забылась, съела из посылки так много конфет, а они могли пригодиться Аркадию в тюрьме.

Шмель уловил смущение Верочки, когда она вернулась из Челябинска:

— Презабавная ты, смешная!

— Почему?

— Глянула на меня и застеснялась.

— Разве вы знаете, почему я засмущалась?

— Знаю, Верочка.

— Тогда скажите, мне очень даже интересно.

—А ты, Верочка, конфеты шоколадные из посылки Порошину в поезде кушала. И вот — приехала, увидела меня, вспомнила про поезд и покраснела!

Верочка была поражена проницательностью Шмеля.

— Вы чародей, Михаил! — воскликнула она, впервые назвав его просто по имени, без отчества.

Мордехай Шмель наполнился тихой радостью. Постепенно, не торопясь, он приучал к себе Верочку. Еще два-три месяца, и можно будет... Нет, нет! Не сексуальное вожделение, а объяснение в любви, сватовство! Хоть бы уж расстреляли этого Порошина поскорей. Не дай бог, чтобы его выпустили, Верочка доверяла Шмелю, проникалась к нему уважением. Однажды она показала ему рисунок на листе, вырванном небрежно из блокнота Порошина.

— Что это такое? — не понял Шмель.

— Карта старинного казачьего клада.

— Наверное, выдумка, — как бы с безразличием ответил Мордехай.

— Нет, не выдумка, клад существует.

— Откуда это известно, Вера?

— Известно от Фроси Меркульевой.

— А что в тайнике?

— Двенадцать бочек золота, двадцать серебра и кувшин с драгоценными самоцветами, кольцами, серьгами.

— Верочка, кто поверит в эти сказки? И знай: это не карта, а рисунок, схема. По этому эскизу тайник не обнаружить, если он даже существует. Должны быть дополнительные данные.

Металлургический завод, все эти мартены, домны — подавляли и разрушали, испепеляли романтическую, былинную легенду о казачьей казне, как ромашку, которая всходит на стыке двух горячих цехов, железных гигантов. Огнедышащие монстры были в прямом смысле дьяволами для убиения душ, народного богатства, памяти поколений. Против народной души, памяти народа, казачьих былин, религии и поэтичных суеверий выступала активно и наука. Во все времена наука претендует на истину в последней инстанции и начинает злобно лаять, когда кто-то сомневается в ее выводах. Наука — это самая злая собака идеологии, а не поиск и утверждение истины.

Весь мир, вся наука принимала Трою за миф. А гениальный Генрих Шлиман один, вопреки всему миру и науке, верил в существование реальной, а не мифической Трои. И он нашел ее, организовав раскопки. Шмель не мог сказать — верит или не верит он в то, что где-то вблизи от Магнитной горы зарыта в земле сказочная казачья казна. Но золотые динары, спрятанные в каблуках ботинок, подсказывали ему: клад существует!

— Если уж любить, то королеву! Если уж украсть, то миллион! — поцеловал руку Верочки Шмель. — Я согласен взяться за розыск казачьей казны.

— Мы сдадим сокровище государству, получим хорошее вознаграждение, построим дом, купим корову. Аркашу к тому времени освободят...

— Верочка, не будем делить шкуру неубитого медведя. Лучше скажи, кто может дать хоть какие-то пояснения к этому рисунку?

— Где закопана казна, ведает до точности Аркаша. Фроська ему рассказала, разъяснила.

Шмель подумал, что ему надо срочно попасть по какому-нибудь не весьма тяжелому обвинению в челябинскую тюрьму, где сидел Порошин. Или забросить туда своего сообщника. Но кто согласится на такую авантюру? В тюрьму дорога широкая, из тюрьмы — узкая. И заводить сообщника не желательно. А если сочинить донос на самого себя? Написать заявление левой рукой. Мол, заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург был связан с Аркадием Ивановичем Порошиным, состоял с ним в одной подпольной организации. Конечно же — арестуют, допрашивать станут, устроят очную ставку, но ведь оправдают, отпустят!

Шмель в тот же вечер накарябал левой рукой письмо в НКВД. Арестовал Мордехая сержант Матафонов. Бурдин объяснил задержанному:

— Есть указание отправить вас в Челябинск.

— По какому праву? Я буду жаловаться! У меня заслуги: я помог вам арестовать опасного преступника — Эсера.

Бурдин успокоил Шмеля:

— У нас к вам нет претензий. Возможно, вас в Челябинск затребовали как важного свидетеля.

В арестантском вагоне до Челябинска Шмель ехал вместе с Ахметом, Штырцкобером, Эсером, Майклом, священником Никодимом, Фаридой, Гераськой. Больше всего удивляло Шмеля то, что среди арестантов были председатель горсовета Гапанович, Партина Ухватова. Круговорот событий свивался стремительно в один большой узел, в гигантскую воронку, которая должна была втянуть в себя и утащить ко дну, во мрак, десятки жизней. И невозможно было предсказать, кто вырвется из этого смертельного круговорота, останется в живых. Шмель жалел только об одном: он ушел за решетку в ботинках, с каблуками — рискованно утяжеленными золотыми динарами.

Вера Телегина не могла объяснить: привиделось это ей во сне или пригрезилось наяву по причине расстройства нервной системы? Она с вечера искупала Дуняшу, накормила ее, уложила спать. Дуняша росла и здоровела не по дням, а по часам. Она уже бегала, лепетала, вертелась перед зеркалом, играла с деревянным Трубочистом, называла Верочку мамой. Девчонка уснула поздно, разбросав на подушке пшеничные кудри. Бабки и матушки Телегиной в этот вечер дома не было, уехала в Верхнеуральск с Афонькой и Фролкой. На семью Телегиных за последние двадцать лет несчастья обрушивались часто. В гражданскую войну они почти все воевали на стороне белых, постреляли их и порубили. Во время коллективизации в тридцатом году советская власть выкосила поднявшуюся поросль Телегиных, добила стариков, родственников. В люди выбился только один — Антон. Но и он — отрезанный ломоть, служит в НКВД, живет в Челябинске, о родичах своих в анкетах не упоминает.

Взошло было солнышко счастья для Верочки Телегиной, да быстро закатилось; арестовали Аркашу — ее любовь, надежду и опору. Поэтому и не спалось Верочке, она то закрывала глаза, то вновь смотрела в окно на сиреневую луну. Из горницы было слышно, как в кухне за русской печью свиристел сверчок. В подполе мышь прошуршала.

— Надо набросать в погреб чернокорня, чтобы мыши ушли, — подумала Верочка. — Была бы живой Фроська Меркульева, она бы пришла и сразу выгнала мышей заговором. Ой! Как я глупо мыслю! Ежли бы Фроська была живой, то Аркадий был бы ведь ее мужем...

В этот момент деревянный Трубочист зашевелился, спрыгнул мягко с комода на плетеный тряпичный коврик. Он подошел к окну, взобрался на табурет и открыл створки.

— А Вера спит? — спросил кто-то за окном знакомым голосом с высоты ночного неба.

— Спит, без задних ног, — хохотнул деревянный Трубочист.

Верочка глянула через прищур в звездное небо, благо — кровать ее находилась супротив окна. А в небе при лунном свете плавало, приближалось медленно корыто, в котором сидели Фроська и живой Трубочист.

— Проверь, спит ли? — приказала Фроська.

— Я же сказал, что дрыхнет, — пристукнул деревянный Трубочист тросточкой о подоконник.

— Я не уверена, — сомневалась Фроська.

— А я уверен!

— Деревянные всегда уверены! — усмехнулся живой Трубочист.

— Перестаньте насмехаться, не унижайте моего достоинства! — обиделась кукла.

— Извиняюсь, прости меня, Малыш, — примирительно произнес большой Трубочист.

— Не ссорьтесь по пустякам, — попросила двух Трубочистов Фроська Меркульева.

Корыто приблизилось к открытому окну, опустилось, видимо, на завалинку. Живой Трубочист и Фроська залезли через окно в горницу.

— Могли бы вообще-то зайти, как порядочные люди, через дверь. Я бы открыл, встретил вас поклоном, хлебом и солью, — ворчал деревянный Трубочист.

— К чему нам этикет? Мы люди свои, близкие. И половицы в сенях скрипят.

— Где ты так долго пропадал? — поинтересовался деревянный Малыш.

— Я был в Москве.

— Ты вернулся с Лениным?

— Нет, его арестовали, отправили в Челябинск по делу банды. Он же был дружен с Эсером, укрывал его.

— Почему ты не вызволил его, не помог ему?

— Нельзя, такова уж его звездная судьба. Мы все вершим, что нам предпишут звезды. Да, да, Малыш! А ты вот, негодник, нарушаешь законы Вселенной. И за это заслужил встрепку.

— Я ничего не нарушаю, — начал оправдываться деревянный Трубочист.

— Не лги, Малыш. Какое ты имел право ударить молнией Шмеля?

— Но он негодяй.

— Если мы будем бить молниями каждого негодяя, вся земля покроется трупами.

— А закон возмездия? Разве он уже не действует?

— По закону возмездия подлец пострадает во втором или третьем колене своего рода. Молния проклятия настигнет негодяя без твоей помощи, Малыш. Радиация презрения и проклятия действеннее твоих ударов.

Фроська подошла к детской кроватке, взяла спящую Дуняшу, поцеловала ее. Дуня проснулась, обняла Фроську, замурлыкала.

— Мать не обижает? — спросила шепотом Фроська Дуняшу, кивнув на спящую Верочку.

— Мама не бижаеть, мама холосая, — вздохнула Дуняша.

По Верочке Телегиной озноб промурашил, она чуть было не вскрикнула от счастья, с трудом удержалась. Очень уж не хотелось разрушать то, что происходит. Большой Трубочист разговаривал с Малышом:

— Как тут Вера?

— Верочка — дура.

— Почему она дура, Малыш?

— От рожденья.

— А поконкретнее не можешь выразить? Или твоя деревянная голова на сие не способна?

— Опять насмешки? Это просто возмутительно. Сотни людей носят на плечах пустые головы, а занимают большие руководящие посты, восседают в правительстве, возглавляют страну. О них вы почему-то умалчиваете. А я, между прочим, умнее их в тысячу раз.

— Я с этим согласен, Малыш. С твоей деревянной головой вполне можно стать секретарем горкома и даже обкома партии. Можно взять и повыше: многие члены ЦК и Политбюро гораздо глупее тебя. Но ведь они идеологические инвалиды, людишки ничтожные и преступные. И не о них мы рассуждаем. Я спрашиваю тебя: почему Верочка, по-твоему, дура?

— Она запускала в дом Шмеля. А Шмель охотится за казачьей казной. И на Верочку зарится.

— Почему же ты, Малыш, не отвел в сторону этого мутантика?

— Я кое-что предпринял: внушил ему идейку — сочинить донос на самого себя, пойти в тюрьму добровольно. А энергию молний я экономлю.

— Прекрасно, Малыш. Ты оправдал наше доверие.

— Не совсем, но стараюсь. Кстати, поставьте мне в голову новые батареи питания. Конденсаторы основательно разрядились. И проверьте соленоиды.

— Сам учись, Малыш. Производи подзарядку от обычной электросети. Или лови в грозу молнии.

— Страшно ведь, боюсь.

— Не бойся, Малыш. Привыкай к полной самостоятельности.

— Вы бросаете меня? Улетаете на звезду Танаит?

— Да, Малыш. Но не скоро, годика через полтора. Мы с тобой еще увидимся, и не один раз.

— Я не смогу жить без вас.

— У тебя есть Вера.

— И главное — Дуняша! — добавила Фроська Меркульева. — Ты должен быть охранителем, домовым этой семьи. Как они тут живут?

— Плохо они живут. Нет у них денег. А Большой Трубочист не научил меня печатать деньги.

Трубочист извлек из кармана пиджака пачку денег, положил ее под подушку в детскую кроватку:

— Дуня, передай утром деньги маме.

— Сколько там? — поинтересовался Малыш.

— Четыре тысячи, — подсказала Фрося.

— А можно мне украсть на мороженое рублей пять? — жалобно посмотрел деревянный Малыш на Фросю.

Большой Трубочист покачал головой сокрушенно:

— Зря мы тебя запрограммировали с человеческими слабостями.

Фрося не согласилась:

— Ежли ребенок стащит пятерку на мороженое — вовсе не значит, что из него вырастет преступник. И он, Малыш, не запрограммирован, а заколдован.

— Для тебя, Фрося, заколдован, а для меня — запрограммирован.

— Мабуть, и мое летающее корыто запрограммировано? Дак в нем же нет и в помине твоих диодов, триодов, соленоидов.

Трубочист поднял руки:

— Сдаюсь! Твое корыто действительно заколдовано. Я до сих пор не могу объяснить, почему оно у тебя не подчиняется законам всемирного тяготения. Колдовство ведь существует только на вашей планете. Возможно, в этом отношении вы на одну ступень выше космической цивилизации.

За окном мелькнул белый призрак, какая-то молодица с распущенными волосами, в белом платье.

— Кто это? — насторожилась Фроська.

Трубочист выглянул в окно:

— Это бродит неприкаянная душа Мариши.

— А она корыто мое не сопрет? — взяла со стола Фроська морковку, откусила, захрумкала.

— Нет, Фрося. Она ищет кладбище.

Верочка Телегина не могла понять, что происходит. Если Фрося жива, значит, она просто сбежала из концлагеря, скрывается. Если она умерла, явилась призраком, то почему же она хрумкает взятой со стола морковкой? Неужели привидения употребляют в пищу морковь? И Фрося совсем не похожа на подобие духа. Когда она ходит по горнице, под ней скрипят половицы. Вот и снова — откусила морковку, огрызок подала Дуняше:

— Хошь? Грызи — сладкая, сочная.

Верочка подумала:

— Что произойдет, если я встану с постели? Испугаются они или нет? Почему они не желают поговорить со мной?

Она совсем расстроилась, чуть не расплакалась. И все-таки ей было интересно наблюдать за гостями, проникшими в горницу через окно. Фроська поставила Дуняшу на стол, зажгла свечу:

— Держи, стой тихо и слушай. Мы свершим обряд посвящения в колдуньи.

— Мы тебя, Дуня, запрограммируем, — поправил свою шляпу-цилиндр Трубочист.

Деревянный Малыш зажег еще три свечи: для Фроськи, Трубочиста и себя. Они ходили вокруг стола с горящими свечами, пританцовывая, приговаривая: «Егда в небе горели две красных луны, озарились прозрением мы, колдуны. Не потребно ни злата нам, ни серебра. Мы, колдуны, рождены для добра. Мы знаки читаем и в небе, и в бездне. Мы ведаем тайны и лечим болезни. Дай нам, Горыныч, и хлеба и дым, знак разреши передать молодым. Три молнии злыдню, три ветра в огонь. Воду живую ведунье в ладонь. Дай нам для спасу цветок-одолень, спрячь за горами бедующий день. Дай в синюю пятницу белую соль, бабушку Веду увидеть позволь!»

И хотя никакой бабушки Веды не было, они кланялись:

— Бабушке Веде низкий поклон!

Дуняша повторяла за Фроськой:

— Бабушка Веда, ведьма-ведунья, я тоже колдунья, я тоже колдунья!

Фроська протянула Дуняше на ладони черный камушек величиной с печень или сердце молодого петуха. На черном камушке виднелся прожилками от природы — белый крестик.

— Храни камушек, Дуня. Он волшебный, колдовской. Называется он «Ермошкин камушек».

Деревянный Малыш разъяснил Дуняше:

— Камушек золотые клады находит, родники целебные, от злых оборотней оберегает, позволяет видеть невидимое. С этим камушком ты можешь стать сама невидимкой, перелететь в другое царство.

Трубочиста явно не устраивала интерпретация такого уровня:

— Дуняша, это не просто камушек, это биоволновой детектор, связанный с планетой Танаит. С этим камушком ты сможешь перемещаться во времени и пространстве.

Фроська отстранила Трубочиста:

— Не забивай девчонке голову. Она не поймет этого. Дуня, миленькая, ты теперь — колдунья!

— Я Дуня-колдунья! Я Дуня-колдунья! — заприплясывала Дуняша на столе, глядя на пламя своей свечи, сжимая в ручонке черный камушек с белым крестиком.

Фроська прошептала:

— С этим камушком, Дуняша, ты могутна летать в корыте.

— И даже на обыкновенном венике, — не удержался от юмора Трубочист.

— Хочу летать в колыте! — дунула и погасила свечу Дуняша.

Верочка Телегина забеспокоилась:

— Что еще за глупости? Ребенок может выпасть из корыта. Неужели эти фокусники разрешат маленькой Дуне летать в корыте? Нет, я встану и закричу. Я буду протестовать. Надо прекратить это безобразие!

Вера попыталась встать, но не смогла и пошевельнуться. Она хотела закричать, но голоса не было. Полный паралич и бессилие. Деревянный Малыш подошел к ней, стукнул ее легонько по голове тросточкой:

— Спи, не трепыхайся и не подглядывай.

Но Вера не подчинилась деревянной кукле, продолжала смотреть через прищур на происходящее безумие. Фроська поставила горящую свечу на комод, хлопнула в ладоши:

— Бабушка Веда, вот моя мета!

В раскрытое окно медленно вплыло корыто. Прокричала ночная птица. За окном в саду замелькали светлячки. Корыто прилегло на стол перед ликующей Дуняшей. Фроська злодействовала:

— Садись, полетай, Дуня. Да высоко не упорхни. Сделай два-три круга для пробы. И не вывались, держись крепче.

Дуняша села в корыто, лизнула черный камушек с белым крестиком:

— Вот моя мета, бабушка Веда! Я тоже ведунья, я Дуня-колдунья!

Корыто с Дуняшей выплыло в окошко, поднялось над ветвистым тополем, закружилось плавно под луной в ночном небе. Когда Дуня хлопала по деревянному борту корыта ладошкой, оно убыстряло ход, лихо разворачивалось. Верочка холодела от ужаса. Разобьется же ребенок!

— Ну, хватит, возвертайся! — потребовала Фроська.

— Хи-хи-хи! — показала Дуняша кукиш.

— Я тебе обдеру вичкой задницу, — пригрозила Фроська.

Непослушница улетела за облако, спряталась.

— Пусть порезвится, — улыбнулся Трубочист.

Фроська отошла от окна, принесла с кухни примус, поставила на огонь сковородку.

— Малыш, сходи в огород, поймай лягушку, — распорядилась она.

Деревянный Малыш явно перенимал дурные манеры гостей. Он борзо выпрыгнул через окно и вскоре вернулся с лягушкой, доложил:

— Я выпотрошил ее, вымыл. И укропу принес, лучку зеленого, чесночку.

Фроська бросила лягушку на сковородку, начала накрывать стол, принесла с кухни тарелки, вилки, ножи. Малыш плеснул на сковородку постного масла, перевернул скворчащий деликатес, посыпал его мелко нарезанным луком и укропом.

— Малыш, я уступаю свою порцию тебе, — отошел от стола Трубочист.

— Напрасно, это очень вкусно. И без лягушатины не постичь колдовства, чародейства.

— Хорошо, я съем одну лапку, — поморщился брезгливо Трубочист.

— Надо чуточку подсолить, — попробовала пакость Фроська.

Корыто с Дуняшей лихо влетело в окно, опрокинув горшок с геранью, который стоял на подоконнике.

— У, неумеха! — обругала Дуню Фроська. — Иди, вымой руки, садись за стол, лягушатина поджарена.

Верочка Телегина бурлила от негодования. Они замыслили накормить ребенка лягушатиной! Какой ужас! Ни стыда, ни совести у них нет! Разве может нормальный человек поднести ко рту лягушку? В книжках, правда, пишется, будто французы едят лягушек, устриц. Но ведь это — французы. Народ, можно сказать, не очень серьезный. Да и мало ли что не употребляют в разных странах. Кое-где саранчу едят, червей, осьминогов, змей и другую нечисть.

— Мне лапку, — попросила Дуняша, будто она пробовала эту дрянь не в первый раз, поэтому знает, что выбрать.

Шабашное застолье при зажженных свечах продолжалось долго. Фроська посадила Дуняшу на колени:

— На синюю пятницу, Дуня, мы с тобой слетаем на корыте к месту, где схоронена казачья казна: двенадцать бочек золота, двадцать серебра, кувшин с драгоценными самоцветами, кольцами, серьгами. Ты там, Дуня, оглядишься, место запомнишь.

— Будешь хранительницей сокровища, — жевал лягушатину деревянный Малыш.

Трубочист звякнул вилкой о тарелку:

— Неужели двенадцать бочек золота?

Фроська посмотрела на Трубочиста иронически:

— Ты полагаешь, что бочки большие такие, столитровые?

— Все бочки, Фрося, примерно — одинаковы.

— Бочата казачьей казны всего-то с ведро, но толстые, ядреные.

— Не гниют?

— Нет, они из лиственницы излажены.

— А Верочке нельзя ли почерпнуть с горсть из того клада?

— Не можно, и она не из круга колдунов. Дуняша вот может взять из кувшина ко дню своей свадьбы колечко, нательник и серьги.

— Я женюсь на Дуняше, — застучал в деревянные ладоши Малыш.

— Твою невесту зовут Матрешкой, — объяснил своему двойнику Трубочист.

— Не хочу быть деревянным, хочу быть живым!

Трубочист философствовал:

— Живых людей мало. Люди в большинстве — деревянные, поэтому и загораются с такой легкостью черным огнем.

Фроська встала из-за стола.

— Пора нам навестить кладбище. До первых петухов не так далеко. А Дуняшу надо показать бабке.

Трубочист вылез через окно в сад, принял Дуняшу. А она, глупая, радовалась:

— Хочу на кладбище к бабке, к бабушке Веде.

Следом за Трубочистом в окно выскочили Малыш и Фроська. До кладбища — рукой подать, с полкилометра. Верочка Телегина поднялась с постели и тоже вылезла через окошко под ночное, лунное небо. Она пригибалась, пряталась за кустами и плетнями, шла крадучись за шайкой Фроськи. За одним из камней Верочка Телегина прилегла, затаилась. На кладбище буйствовал шабаш скелетов, оборотней, мертвецов и нетопырей с танцевальным ансамблем голых ведьм. Один скелет наигрывал изощренно на балалайке, другой — на гармошке, третий — на скрипке. Упыри-вурдалаки стучали в такт по дырявым тазикам и ведрам. Молодые голые ведьмы исполняли канкан под визги и свист всей собравшейся нечисти. В центре оголтелого шабаша у костра стояла с посохом бабка Меркульева, труп которой исчез из морга и разыскивался милицией.

— Значит, она не умерла, скрывается на кладбище, — подумала Верочка Телегина.

Бабка Меркульиха ударила посохом по пустому ведру, которое держал услужливо перед ней скелет в шляпе и с галстуком — на позвонках шеи. Волосатый леший из Карагайского бора объявил:

— Господа скелеты, товарищи покойники, упыри, ведьмы и прочие оборотни! Сегодня у нас торжественная ночь. Мы решили создать на кладбище партийную организацию. Кто из вас желает стать коммунистом, подходите к вампиру, записывайтесь. Прошу по утвержденному ритуалу поднять хоругви, портреты-реликвии, транспаранты.

Нечисть подняла на палках портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Молотова и Ворошилова. Скелеты и трупы раскачивали лозунги-плакаты: «Да здравствует мировая победа нечистой силы!», «Догоним и перегоним Америку по количеству вампиров!», «Социализм — это нечистая сила плюс массовые расстрелы», «Бесы всех стран, объединяйтесь!»

По предложению какого-то чудища, похожего на Карла Маркса, сборище вдохновенно заиграло на своих музыкальных инструментах и запело: «Вставай, проклятьем заклейменный весь мир голодных и рабов. Кипит наш разум возмущенный, на смертный бой пойти готов!»

Особый восторг у заклейменных проклятьем вызвал выехавший броневик, на котором стоял нищий Ленин. Скелеты умилялись тем, что одна штанина у вождя была оторвана до колена. На левой ноге — галоша, на правой — лапоть. Отрепья, дыры и заплаты у Владимира Ильича были еще живописнее.

— Учение Маркса всесильно, потому что оно верно! — провозгласил перед нечистью Ленин.

Скелеты зааплодировали бурно, один из трупов завыл по-собачьи. Молоденькие ведьмы запели хором, вскидывая ноги в танце:

— Учение Маркса всесильно, всесильно...

Ленин разволновался, снова выкрикнул:

— Социализм овладел умами миллионов, и он непобедим!

Ушастые нетопыри вопили:

— Социализм овладел умами миллионов! Умами трупов, скелетов, вампиров! Да здравствует Ленин!

— Слава вождю мирового пролетариата!

Владимир Ильич исторг последний свой афоризм:

— Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи!

— Ни ума, ни чести, ни совести! — сказал вдруг леший, который ощупывал броневик вождя, постукивал по нему.

На кладбище воцарилась предскандальная тишина. Авторитет лешего среди нечисти был весьма высок. Вурдалаки и нетопыри сразу сгрудились возле своего лидера.

— В чем дело, товарищи? — спросил Ленин с броневика.

— А то! — начал объяснять леший. — Броневик-то у тебя поддельный, не настоящий: из фанеры он излажен, а не из железа.

Баба-Яга внесла ясность окончательно:

— Броневик украден с площадки детского садика, я тамо его видела надысь, когда в ступе пролетала мимо.

— И галоша у вождя краденая, видно ить! — воскликнул водяной, отряхивая тину.

— Слазяй с броневика! — приказал леший.

— И уходи из эпохи! — добавил какой-то упырь.

Правительница шабаша бабка Меркульиха спасла вождя от низвержения и позора:

— Чаво пристали к нему? Где энто мы добудем вам настоящего Ленина да ишо с настоящим броневиком? Радуйтесь, што энтого обалдуя на ночь из тюрьмы заполучили! И он ничем не отличается от настоящего. Даже ишо лучше всамделишного!

Самый толстый труп, поднявшийся из гроба запоздало, поддержал бабку Меркульиху:

— Товарищи, не надо забывать — для какой цели мы собрались! Наша задача создать на кладбище партийную организацию. Давайте не будем отвлекаться от повестки дня.

Владимир Ильич почувствовал поддержку, оживился:

— Прошу проголосовать, поднять руки — тех, кто считает себя членом нашей партии, одобряет большевистскую платформу!

За ленинские идеи кладбище проголосовало единогласно. Секретарем парторганизации избрали лешего. После этого — вождя мирового пролетариата отпустили. Ему предстояло за ночь объехать еще несколько десятков крупных кладбищ, где создавались партийные организации. Броневик с Лениным фыркнул мотором, пустил струю вонючего дыма и укатил в темноту великой России. Нечисть начала задавать вопросы своему партийному вожаку:

— Можем ли мы создать фракцию полусгнивших трупов? — прозвучало из толпы.

— Фракции во избежание раскола партии запрещены, — пояснил леший товарищам. — Мы не можем отступать от ленинизма.

— А могут ли труп избрать в ЦК, в Политбюро? — спросил толстый мертвяк, отмахиваясь от ночных комаров.

— Почему же не могут? В первую очередь туда будут выдвигаться именно трупы.

Но при этом разъяснении возмутились шумливые скелеты:

— А чем это хуже мы, скелеты? Мы протестуем! У нас гораздо больше опыта. Мы обратимся с жалобой в Коминтерн!

— А мы вам черепа раздробим, объявим вас вредителями, врагами народа, троцкистами! — пригрозил леший.

Скелеты притихли, отступили, успокоились. И вскоре вся нечисть задвигалась у костра в хороводе с возгласами:

— Да здравствует социалистический выбор!

— Большевистская платформа защищает интересы мертвецов и рабочего класса!

— Смерть ревизионистам!

— Да здравствует коммунизм!

— Превратим земной шар — в общий коммунистический гроб!

Бабка Меркульиха заметила, что за шабашом наблюдают подошедшие — Трубочист, деревянный Малыш, Фроська с Дуняшей. Старуха подбежала к ним, замахала посохом:

— Зачем приперлись? Вон — с глаз долой! Некогда мне: политическо мероприятие у нас. Опосля встренемся.

Бабку Меркульиху отвлекла какая-то фанатичка. Она выбежала из ночи к огню костра с пистолетом в руке, спрашивая:

— Где Ленин? Вы не видели Ленина?

— А вы кто такая, гражданка? — взялся за дубину леший.

— Я Фанни Каплан. Мне нужен Ленин.

— Владимир Ильич уехал на броневике.

— Куда?

— На другое кладбище, — объяснил леший.

— На историческое! — добавил Трубочист.

Фанни Каплан бросилась, должно быть, в сторону исторического кладбища, сбив с ног скелета и двух вурдалаков.

— Не промахнитесь! — крикнул ей вслед Трубочист.

Наблюдать за этим безумием было трудно. Верочка встала и пошла к дому. Она залезла в горницу через окошко, улеглась в кровать, ожидая, когда с кладбищенского шабаша вернется Дуняша. Но потрясение от всего увиденного было таким сильным, так измотало ее, что она впала в сумеречное состояние и уснула. Проснулась Вера Телегина утром, когда уже взошло солнце. Она боялась встать с постели, осмысливая наваждение.

— Какие глупости! Все это мне, конечно же, приснилось, — решила она, поднимаясь с кровати, оглядывая горницу.

Створки окошка были открыты, на полу валялся разбитый горшок со сломанной геранью. На столе — четыре тарелки, вилки, ножи, остатки зеленого лука и укропа. На одной из тарелок — лягушачья голова. Дуняша сидела в детской кроватке, перебирая кучу денег, бросая красные тридцадки на пол. На шее у нее висел прикрепленный к медной цепочке черный камушек с белым крестиком.

— Ты где это взяла, Дуня? Кто тебе дал деньги? — дрожащим голосом спросила Верочка.

— Он дал! — показала Дуняша на деревянного Трубочиста-Малыша, который стоял на комоде, сжимая в кулаке украденную пятерку.

К полудню Вера с Дуняшей уже сидела в кабинете доктора Функа. Она хорошо знала Юрия Георгиевича. Он был известен в городе больше как психиатр, а не в качестве венеролога. Веру смущала в кабинете доктора фигура гипсовой девочки, очень похожая на Дуняшу.

— Это работа Мухиной, — пояснил доктор. — Она поразительно похожа на вашу дочку.

Функ внимательно выслушал рассказ о ночном происшествии, о летающем корыте, о посвящении Дуняши в колдунью, о шабаше на кладбище.

— Какая прелесть! Какой сюжет, Верочка! Я ведь сам неисправимый мистик. По-моему, в этом не надо ничего менять. А в корыте и мне приходилось летать. Это же счастье! Успокоительные таблетки я вам выпишу, разумеется. Но не от болезни, а от эмоциональных перегрузок, треволнений, которые вы пережили, испытали.

— Но такого не может быть, — не согласилась Верочка.

— Вам требуется материалистическое истолкование события? — улыбнулся доктор. — Если вам от этого будет легче, пожалуйста: я ведь хорошо знаю Трубочиста, он владеет гипнозом. Логично предположить, что он симпатизирует вашей семье, поэтому проник ночью через окно, разбив горшок с геранью, подбросив деньги. Могла с ним быть и Фрося Меркульева. Лягушку они могли поджарить и съесть. А сцену на кладбище — внушить!

— Но она ведь умерла, — пролепетала Верочка. — По этому факту есть медицинское свидетельство.

— Я не уверен, что она умерла. Фрося вполне могла улететь из колонии на корыте. Она тоже владеет гипнозом. И в мире много явлений, которые наука пока не может объяснить.

— Что же мне делать? — сокрушалась посетительница.

— Жить и радоваться, надеяться, что вашего Аркадия Ивановича освободят, разберутся. Не верю я, будто он враг народа. Хорошо его знаю, он честный, прекрасный человек.

— А Дуняша моя не заболеет?

— Почему же она должна заболеть?

— Она ведь ела эту пакость, лягушку.

— Я ела не лягуску, а лапку лягусью, — вертелась Дуняша у зеркального шкафа.

— Не надо акцентировать на этом внимание, — посоветовал доктор.

— У меня вот зато! — показала Дуняша Функу черный камушек с белым крестиком.

Функ начал рассматривать амулетик Дуняши. В верхней, более утолщенной части камушка были высверлены углубления, в которые вцеплялась проволочная скобочка. За скобочку крепилась цепочка или нить, шнурок. Не могло быть сомнения в том, что это нагрудная иконка из периода раннего христианства.

— Этому камушку в человеческом отеплении около двух тысяч лет. Скорее всего, природа обточила его на берегу Черного моря. Я видел там подобные структуры — белые прожилки на черном, в районе античных греческих поселений. Это не камушек, а сокровище! — разглядывал Функ безделицу Дуняши.

— Я Дуня-ведунья, я Дуня-колдунья! — приплясывала девочка перед доктором.

Верочка Телегина глянула случайно на откидной календарь доктора и увидела там надпись: «М. Шмель». Почему эта фамилия встречается так часто. Какое отношение имеет Шмель к Функу?

— Я его знаю, он к нам с подарками приходил часто после ареста Аркаши, — ткнула пальцем Вера в надпись на календаре.

Функ отдал камушек Дуняше, построжел взглядом:

— Простите, Верочка, а у вас не было с ним случайно интимной близости? Это очень важно!

— Что вы говорите, Юрий Георгиевич? Абсолютно исключено!

Функ помолчал неловко, но все-таки продолжил:

— Я бы вам не советовал вообще встречаться с ним, принимать его дома, подпускать его к дочке, брать из его рук подарки.

— Почему?

— Нарушу первый раз в жизни врачебную этику: Шмель был близок с женщиной, которая болеет сифилисом. Нет, нет! Он сам пока вроде бы не заразен, не болен. Но ведь инкубационный период болезни — коварен. Я вот ищу его для дополнительной проверки. Но сегодня узнал, что он арестован. Ох, уж эти аресты, аресты...

Верочка Телегина вышла с Дуняшей от доктора Функа еще более расстроенной. Господи, в ее доме бывал сифилитик! И этот ушастый, омерзительный тип прикасался к Дуняше. Пусть она уж лучше съест хоть заживо тысячу лягушек, но только не встретится больше с этим поганцем. Вера, придя домой, перебила и выбросила на помойку всю посуду, прошпарила кипятком кухню и горницу, сожгла подарочки Шмеля, игрушки, которые он покупал для Дуняши. И принялась за побелку, ремонт. По народным поверьям — известь и купорос убивают заразу.

А доктор Функ думал о Верочке, о Дуняше, о непостижимых явлениях. Как могла Мухина изваять девочку, которую не видела? А партийная организация на кладбище? Какая прелесть! Какая потрясающая аллегория! Какой удивительный сюжет!

В Челябинске кроме центральной тюрьмы царской постройки была еще и подвальная — в здании НКВД. Но арестованных поступало так много, что приходилось содержать их в складах, в загородях под открытым небом, в заброшенных шахтах. Порошин попал в подвальную тюрьму НКВД, в одну камеру с Голубицким, Гейнеманом, Ручьевым, Калмыковым, Пушковым. Позднее в эту же камеру впихнули Эсера, а недели через три и Придорогина с Лениным.

Сотоварищи Серафима Телегина по банде — священник Никодим, американец Майкл, Гераська и Фарида находились в центральной тюрьме. Там же были Партина Ухватова, Шмель, водовоз Ахмет и Штырцкобер.

О жестокости, беспределе в советских тюрьмах и концлагерях сказано много, но далеко не полностью. Каким бы омерзительным типом ни был Шмель, он не заслуживал мучений, которые на него обрушились. Шмеля сразу же опознали как бригадмильца и сексота. Нельзя было его помещать в одну камеру с Гераськой, Ахметом и Штырцкобером.

— Приветик, сиксот! — встретил весело Гераська Шмеля.

Магнитогорскую ватагу в камере уважали: и отца Никодима, и Гераську, и Майкла, и татарина Ахмета, и еврея-портного Штырцкобера. Но в камере было более сорока озлобленных уголовников-извращенцев, грабителей и разных убийц, которыми правил вор в законе — Пахан. По просьбе Пахана Гераська и Майкл рассказывали и пересказывали, как они привольно жили в банде, как расстреливали из пулеметов в упор наступавших на них красноармейцев и мильтонов.

— Объявляю вас ворами в законе! — пробасил однажды Пахан.

— И меня узе? — развеселил всех Штырцкобер.

— И узе тебя! — подтвердил Пахан.

Штырцкобера в камере уважали все и без повеления Пахана. А Шмелю не повезло. Его зверски избили, глумительно изнасиловали, обмакнули головой в переполненную парашу. Гераська отобрал у Шмеля ботинки, в каблуках которых были спрятаны золотые динары. Ботинки пришлись Гераське впору, а Пахан одобрил конфискацию. За Шмеля пытался вступиться только один человек — отец Никодим:

— Простите вы его, ради бога! Не марайте руки свои, не пачкайте душ!

Но священника никто не послушал. Да и хихикали над ним воры. Батюшка-то не из церкви, а из банды. Поди сам из ручного пулемета постреливал, а теперь святошу разыгрывает. Шмель проскулил под нарами больше двух месяцев и смирился. Что поделаешь? Замысел — попасть в одну камеру с Порошиным — оказался глуповатым. Все рухнуло у Шмеля. И не в том дело, что изнасиловали его грязно. Он уже привык к положению — жить мальчиком для гомосексуалистов. Огорчало другое — проклятый Гераська отобрал ботинки, хотя и не знает, что в каблуках — золотые монеты. Как бы выманить обувку обратно?

— Герася, верни мне ботинки. Я тебе за то пайку хлеба стану отдавать целый месяц, — умолял Шмель наглого юнца.

— Пайку я у тебя и без торговли отыму, — ухмылялся Гераська. — И зачем тебе корочки-говнодавы? Што-то подозрительно ты заришься на них. Поди под стелькой аль подошвой — аблигация с выигрышем тыщ на десять? А? Слух был в городе, што ты выигрыл, сиксот. Раскалывайся, не то зенки выколю, падла, век свободы не видать!

Шмель нырял под нары:

— Какая облигация, Гераська? Я выигрыш получил давно, истратил. Я золотые монеты на выигрыш купил. Те монеты, которые ты у меня украл.

— Которые в сковородке были заплавлены? — спросил Гераська.

— Те, самые, — отвечал из-под нар Шмель.

— А как ты, сиксот, проведал, што энто я их стибрил?

— Мне все было известно, Герасик. Но я не заявил на тебя в милицию.

— Брешешь, ты — сиксот!

— Не брешу, я даже могу сказать — у кого сейчас находятся те самые мои монеты.

— Говори.

— Золотые монеты ты отдал Верочке Телегиной.

— И правда! — согласился Гераська. — А как ты пронюхал?

— Мастерство сыска.

Шепотливые домогательства Шмеля, попытки заполучить обратно ботинки окончательно убедили Гераську в том, что в обувке утаена выигравшая облигация. Раскурочивать ботинки в камере было опасно: Пахан облигацию отберет. У него хорошие связи с волей. Он передает через надзирателей и вещи, и деньги. Ему приносят в камеру водку, папиросы, колбасу. Гераська замыслил обхитрить Пахана, передать ботинки через него — на волю, Верочке Телегиной. Она часто приезжала в Челябинск с передачами для Порошина и Гераськи. Пахан внял просьбе Гераськи — передать ботинки Вере Телегиной, когда она придет в тюрьму с посылкой. Следователь разрешил гражданке Телегиной и свидание с родственником, несовершеннолетним преступником.

Гераська на свидании не удержался от слез:

— Как там моя бабка?

— Ничего так, но болеет.

— А сеструха — Грунька?

— Груня в медучилище.

— А где твой суженый, Вер? Его здеся в тюрьме нету.

— Аркаша в подвале НКВД. И Ленин там.

— Прекратить недозволенные разговоры! — рявкнул надзиратель. — Свидание окончено!

— Облигация, которая выиграла, в ботинке! Раскурочь ботинки! — успел выкрикнуть Гераська, полагая, что переправил богатство на волю успешно.

Надзиратели из этих ненормальных выкриков понять ничего не могли. Упоминание про подвальную тюрьму НКВД им, разумеется, не понравилось. Да кто ж не знает про тюрьму? Какие уж тут секреты? Из центральной тюрьмы заключенных туда часто возят на допросы, на заседания военного трибунала. А из подвала НКВД сюда прибывают пачками. Приговоренных к ВМН расстреливали и в центральной тюрьме, и в складе, который находился на территории прогулочного двора возле подвальной тюрьмы НКВД, и на Золотой горе у шахт. В 1937 году начальник административно-хозяйственного отдела московского НКВД Исай Давидович Берг изобрел фургон-душегубку. Приговоренных к смертной казни раздевали догола, закрывали в железном фургоне, отравляя выхлопными газами. Но таких спецмашин, замаскированных под хлебовозки, было мало по стране. В такие крупные города, как Ленинград, Минск, Харьков, Киев, Свердловск, Новосибирск, выделяли всего по две-три машины. На Челябинскую область дали только две душегубки. Одна осталась в областном центре, другая «работала» в Магнитогорске. В НКВД эти машины не пользовались большим успехом, при выгрузке трупов оказывалось, что некоторые шевелятся, приходилось их достреливать. Да и машины иногда выходили из строя. Выстрелить в затылок — надежнее!

В центральной тюрьме Челябинска приговоренного к смертной казни выводили из камеры, накидывали на голову, а вернее — на все тулово до бедер — тяжелый резиновый мешок. Расстреливали в тюремном морге, не снимая мешка, чтобы мозги не брызгали во все стороны. Трупы вывозили на грузовике, как дрова, накрыв брезентом. Чаще всего расстрелянных сбрасывали в старые шахты. Был и особый лагерь смертников возле озера Карачай. Заключенных там не кормили, не давали им воды, хотя они жили по трое-четверо суток. Лагерь возле озера Карачай был — расстрельным. Все прибывшие сюда заключенные должны были уничтожаться немедленно, без отлагательства. Но задержки случались. Не успевали сбрасывать трупы в озеро. Надо же было каждого приторочить проволокой к тяжелому камню, погрузить на баржу, отплыть от берега. Так вот и полегли на дне озера Карачай несколько тысяч расстрелянных. Биоэнергия их должна там быть по теории Трубочиста — в опасном сгустке как радиация проклятия. Но кому известны рассуждения Трубочиста? И разве поверит мир, что излучение проклятия действует десять тысяч лет?

Исайка Берг когда-то учился в одном классе с Аркашкой Порошиным и Мишкой Гейнеманом, они и жили на одной улице, в одном доме. Исай процветал, ему суждено было умереть на почетной пенсии, в сытости и покое, хотя он изобрел «душегубку». А Мишка Гейнеман, который никогда и никому не приносил зла, сидел в подвальной тюрьме города Челябинска. Порошин говорил Мишке:

— Я с каждым днем все больше верю в бога. Но почему бог карает не злодеев, а людей чаще всего безвинных? Я, Порошин, конечно — злодей. Наш друг Исайка Берг додумался до омерзительной идеи — «душегубки». А ты, Мишка, за что гниешь в тюрьме? Наказал бы бог Исайку и меня — было бы все по справедливости.

В подвальной тюрьме НКВД в камере, где сидели Порошин и Гейнеман, появились переведенные из централки — Гераська, отец Никодим, Майкл, Ахмет, Штырцкобер. В камере главенствовал Эсер. Ему подчинялись беспрекословно и Придорогин, и Порошин, и секретарь магнитогорского горкома Берман, и Ручьев, и все остальные. Насилия в камере не было, но много спорили, насмехались друг над другом. Порошин говорил Эсеру:

— Если бы ты попал, Эсер, на допрос ко мне, я бы тебе предъявил интересные обвинения.

— Позвольте, сударь, узнать, в чем бы вы меня обвинили?

— А ты, Эсер, изрубил на куски Цвиллинга.

— У вас есть, дорогой мой, свидетельства, доказательства?

— Я бы нашел свидетелей.

— Каких?

— Деда Кузьму из станицы Зверинки, Яковлева — из Шумихи, Манефу...

— Так заявите сейчас, Аркадий Иванович, еще не поздно. Может быть, вам смягчат наказание.

— Нет смысла, Эсер. Тебя и без моих показаний расстреляют. И мне от вышки не уйти.

— Я один среди вас невиновный, — вздыхал Ручьев. — Меня следователь Натансон губит.

Калмыков посмеивался над поэтом:

— У тебя один глаз — серый, другой — синий. Только за это тебя можно расхлопать.

Порошин и Ручьёва разоблачал:

— Значит, невинный ты, Борис? Чистый во всех отношениях? С пролетарским происхождением?

— Абсолютно чистый, клянусь!

— А кто у тебя отец, Борис? Где он живет?

— Отец учитель, в Киргизии живет...

— А кем он раньше был, в гражданскую войну?

— Директором гимназии в Троицке.

— Врешь, поэт! Отец твой — Александр Иванович Кривощеков был беляком, возглавлял идеологический отдел в штабе Дутова. Наше НКВД — примитивно, безграмотно, не знает истории. Шьют они тебе напраслину, не знают, что ты сын дутовца. Узнали бы, стерли бы в порошок и тебя, и всю твою семью.

Эсер хохотал, обнимая Порошина:

— Какие кадры теряет НКВД, уничтожая таких зубров сыска! Но ты, Аркадий, не годишься для действующей системы, как и твой друг Гейнеман. Ты мыслитель. А диктатуре нужны не мыслители, а исполнители-слепцы. Великий Бакунин говорил: «Диктатура способна породить лишь рабство».

Порошин не считал себя большим специалистом по теории анархизма, но знал работы Бакунина «Государственность и анархия» и «Анархия по Прудону». В профессорской библиотеке отца было много редких и запрещенных книг. По Марксу диктатура пролетариата — явление временное. По Бакунину — «никакая диктатура не может иметь другой цели, кроме увековечивания себя». Как философ и провидец Бакунин оказывался, конечно, выше Маркса. Бакунин предвидел опасность военизирования страны. За пятьдесят лет до 1917 года он говорил о марксистах: «Они попробовали бы навязать коммунизм... дали бы армию реакции и породили военных реакционеров, честолюбивых генералов».

Бакунин предсказал и появление Сталина: «С помощью этой прочной государственной машины они добились бы вскоре и государственного машиниста — диктатора». Не случайно Маркс так ненавидел Бакунина, злобствовал против него. По сравнению с Бакуниным Маркс был пигмеем философии. Эпоха развивалась по Бакунину, а не по Марксу.

В камере, где находились Эсер, Порошин и их товарищи по несчастью, почти все уже были осуждены к ВМН, кроме поэта Ручьева и вновь прибывших — Ахмета, Гераськи, Майкла, отца Никодима и Штырцкобера. Вскоре и новичков увели на заседание суда военной коллегии.

— Все они получат вышку, — уверял Эсер, но ошибся.

Поэту Ручьеву дали десять лет, в камеру он не вернулся, отправили на этап. Остальных приговорили к расстрелу. Подвальная камера НКВД стала полностью камерой смертников. Теперь для каждого из них оставались считанные дни жизни.

— Кого же первым поведут на расстрел? Наверно, тех, кого приговорили раньше: Голубицкого, Калмыкова, Ленина и меня, — пытался угадать Гейнеман.

Они догадывались, что «душегубка» неисправна, ибо в безоконном складе, что в прогулочном дворе, звучали выстрелы. Во дворе НКВД в это время заводили тарахтящий грузовик. Уходящие на смерть из соседних подвальных камер иногда выкрикивали во дворе:

— Прощайте, товарищи!

Работники НКВД успокаивали их нарочито громко:

— Вы што, дурни? Помирать собрались? Нет, мы вас до этапа проводим, заходите пока в склад, будем ждать «воронка».

Из подвальных камер тюрьмы хорошо было слышно все, что происходит во дворе. И не только слышно, но и видно — через щели деревянных щитов-навесов над зарешеченными окнами. Просматривался весь внутренний, прогулочный двор, огороженный двухметровым забором с колючей проволокой, и вход в безоконный склад. Расстреливали в складе и по утрам, и днем, и вечером, и ночами. Двор подвальной тюрьмы НКВД был освещен. Трупы бросали в кузов грузовика, который заезжал в склад задом.

Но расстреливали все-таки не каждый день. И тогда в камере смертников забавлялись. Основным развлечением являлись беседы Придорогина и нищего Ленина. Придорогин сошел с ума сразу же после того, как его приговорили к расстрелу. На суде ему даже не предъявили обвинения за го, что он выпустил плакат с портретом Ленина и надписью: «Разыскивается преступник». Следователь пустил в ход материалы против Придорогина, подготовленные еще во времена Ежова. Слишком перегружены были следователи, чтобы обрабатывать новые материалы, когда предостаточно старых.

Придорогин начинал беседы первым:

— Почему вы так относитесь ко мне? Я же — Василий Иванович Чапаев.

— Чапаев утонул, — лениво отвечал кто-нибудь.

— Я в самом деле не утонул, выплыл.

— А где же твой Петька?

— Вот мой Петька! — указывал Придорогин на Гераську.

— А где же Анка?

— Пошла на базар, стерва, пулемет продавать. Жрать-то нечего.

— Бог тебя наказал за нас! — сплевывал Эсер.

Придорогин отрастил почти чапаевские усы и часто обсуждал с нищим Лениным планы будущих военных операций против Польши, Германии, Франции, Англии и даже Америки. Не терял чувства юмора в камере смертников и секретарь магнитогорского горкома партии Лев Захарович Берман. Потому как он был похож в некоторой степени на Сталина, а до ареста и старался быть похожим на вождя, то ему в камере эта роль понравилась. Берман подходил к Ленину, посасывая трубочку:

— Я к вам за советом, Владимир Ильич.

— Слушаю тебя внимательно, Иосиф.

— Нехорошо как-то получается, Владимир Ильич: Чапаева приговорили к расстрелу.

— В чем его обвинили?

— Пулемет пропил, коня продал цыганам, а саблю потерял по пьянке.

— Вот архиподлец! Очень даже правильно, что его приговорили к расстрелу. С такими негодяями мы никогда не построим социализма!

— Он и револьвер в карты продул, — подливал масла в огонь Берман.

Чапаев-Придорогин вскакивал с гневом:

— Клевета на вооруженный отряд пролетариата! Грязный поклеп на героическую Красную армию. Я переплыл реку Урал с наганом в руке.

— Выпрыгнув из окна в кальсонах, — напоминал насмешник.

— А где же ваш конь? — прищуривался Ленин.

— Коня взяли в колхоз, там он издох.

— От систематического недоедания и социалистической идеологии, — встревал в разговор Гейнеман. — Кони ведь не медведи, зимой копыто не сосут.

— За колхозы в ответе он! — обличительно тыкал пальцем Чапаев в Бермана, похожего на Сталина.

— Конь умер от головокружения, — заключал Калмыков.

Эсер наслаждался политическим ерничеством камеры смертников, друзья по несчастью прозревали. Порошину кривлянье рехнувшихся не нравилось. Под влиянием отца Никодима он с каждым днем все больше проникался верой в бога, поэтому говорил:

— Не сегодня-завтра нас втолкнут в душегубку или выведут в склад и расстреляют. А мы суетимся, насмешничаем кощунственно сами над собой. Если бы я остался в живых, то все оставшиеся годы жизни посвятил бы постижению бога.

Странно и непостижимо вели себя люди перед смертью. Гераська после объявления приговора о ВМН вернулся в камеру, съел кусок хлеба и сразу же уснул. Калмыков нарисовал на стене мелом портрет своей жены — Эммы. У Придорогина крыша поехала, Чапаевым себя возомнил. Американец Майкл воскликнул, будто заработал миллион долларов:

— Окей, расстрел!

Тюремный водовоз Ахмет мечтал перед погибелью прокатиться на тройке. Портной Штырцкобер пытался скроить из каких-то тряпок и пришить нищему Ленину оторванную до колена штанину. Инженер Голубицкий корпел с карандашиком над эскизом новых прокатных валков. Пушков ничего не ел, не двигался, лежал на спине и смотрел в потолок. Гейнеман обзывал Сталина самым великим преступником и садистом. Эсер спорил с Гейнеманом:

— Самым великим преступником был Ленин. А Сталин всего лишь исполнительный марксист, продолжатель ленинского дела. Не надо преувеличивать его роли в истории.

Доставалось от Эсера и отцу Никодиму:

— В бога я верю. Но наша православная церковь — церковь рабов. Коммунисты разграбили храмы, расстреляли почти всех священников. А вы прикрываетесь смирением заповедей. Ударят по одной щеке — подставь другую! Надо поднимать народ на борьбу с преступной диктатурой. Вы же подчинились власти сатаны, предали бога!

— Зачем мятутся народы, и племена замышляют тщетное? — туманно изрекал в ответ батюшка.

Нищий Ленин ходил по камере с фертом вождя мирового пролетариата, руки в подмышки:

— Товарищи, мы, революционеры, прошли через царские тюрьмы и каторгу. Но такого издевательства над заключенными при царе не было. Нас не выводят на прогулку больше недели. Что бы это значило?

— По-моему, нас готовят к расстрелу, — констатировал Эсер.

— Надо устроить побег. Спасение только в побеге! — воодушевлялся Майкл.

— Каким образом? У вас есть конкретные предложения?

Эсер сел на нарах, поджав ноги по-восточному, под себя:

— Слушайте меня внимательно, господа! Если нас выпустят на прогулку или выведут для посадки в душегубку, мы бросимся на охрану. На проветривании во дворе всегда два-три охранника. Если в нашей камере найдутся три отчаянных человека, мы спасемся. Но эти трое должны погибнуть, у нас не будет времени на заварушку и спасение героев.

Порошин обратился к Эсеру за разъяснениями:

— Как это будет происходить?

Серафим Телегин прикашлянул важно, начал объяснять:

— Три наших боевика бросаются на охранников, вцепляются в них. Вреда чекистам они, скорее всего, не принесут, но помешают им стрелять. Еще один из нас пожертвует собой, встав у забора полусогнутым возвышением — мостиком. Через этот мостик и перемахнут ограду те, кто решится на побег.

— А тех, кто останется, расстреляют? — погрустнел Берман.

— Нас всех так и так расхлопают, — утвердил Порошин.

Эсер предложил:

— Проголосуем, товарищи.

— Я против, — вскинул руку Берман.

— И я возражаю. Возможно, нас помилуют, дадут по червонцу. Отсидим, но вернемся живыми, — рассудил Голубицкий.

Виктор Калмыков встал, как на партийном собрании:

— Вы уж простите меня. Но я хочу умереть коммунистом. Органы НКВД захвачены врагами народа. Они провоцируют нас на восстание против советской власти. Но мы умрем спокойно, с гордо поднятой головой.

— Дурак! — покачал головой Эсер.

Штырцкобер признался честно:

— Я боюсь узе.

Гейнеман промолчал в раздумии. Ахмет первым поддержал заговор:

— Моя вцепится в чекиста.

— И я зубами вгрызусь, — согласился Гераська. — Одного охранника повяжу минуты на две.

Как ни удивительно, активное участие в заговоре принял Придорогин:

— Чапаев всегда был впереди. Уходите, ребята. Одного беляка я нейтрализую, горло ему разорву зубами.

Нищий, выдающий себя за вождя мирового пролетариата, произнес краткую речь:

— Товарищи! Путь в будущее только через Ленина. Я встану у забора подставкой, прыгайте через меня прямо в коммунизм.

Эсер наполнился пружинистой хищностью. Он опасался, что никто не согласится нападать на чекистов. И вдруг такая удача, ура! — сразу три боевика. Сам Серафим Телегин не был отважной личностью. И при побеге с расстрела вместе с Коровиным он первым бросился наутек, не заботясь об остальных. Тогда спасли положение — Монах, Золотовский и Меркульев. Но кто-то ведь должен погибнуть за товарищей, за идею. Кого-то надо посылать на героическую смерть. Гераську, разумеется, жалко. Татарин Ахмет — старик, перегорел, сам ищет погибели. Придорогин и Ленин — шизофреники. Цена побега не очень велика. И у Гераськи будет возможность перемахнуть через ограду.

— Ты, Гераська, не цепляйся за чекиста. Сыпани ему в моргалы махру и сигай с нами через огородь, — подал Эсер Гераське кисет с махоркой.

План побега из подвальной тюрьмы НКВД в камере смертников разрабатывали и уточняли трое суток. Ахмета вооружили припрятанной бритвой, а Чапаева — шилом. И за внутренним двором наблюдали тщательно. Порошин удивлялся изощренности заключенных. Но дураков в НКВД не было. Приговоренных к смертной казни на прогулку не выпускали. План побега оставался всего-навсего замыслом отчаявшихся. В Челябинске побеги вообще были редки. Разбежалась одна колонна заключенных как-то. Но они работали на строительстве тракторного завода, раздобыли там электролампы большой мощности, заполнили их бензином или ацетоном, приладили фитили, запаяли сургучом. По условному знаку ринулись зэки на часовых, запалив фитили под видом прикуривания. Брошенные в охранников бомбы-лампы разбивались с легкостью, превращая конвой в живые факелы. Им не до стрельбы в это время было. Заключенные разбежались. Но через неделю их выловили почти всех и расстреляли. Чтобы идея опасного изобретения ламповых зажигательных бомб не распространилась по стране, ликвидировали полностью весь концлагерь, в том числе и обгоревших конвоиров.

В подвальной тюрьме НКВД никто, кроме Придорогина и Порошина, не знал об изобретенных лампах-бомбах. Да и где взять электролампы, бензин? Эсер надеялся затаенно на помощь родственника — Антона Телегина, Но он прошел через двор всего один раз, в камере не появился. Видимо, не имел возможности. На расстрел и в машину-душегубку из других камер приговоренных выводили чаще всего лейтенант Рудаков, Натансон и сержант Комаров — участник разгрома банды Эсера в Горном ущелье у Чертова пальца. Гераська хорошо разглядел их через щель в навесе над окном камеры.

— Вот они, под строителей пионерского лагеря хляли, рыбу обещали принести Гришке Коровину. Я думал, что Гришка прошил их из пулемета, а они живые — собаки.

Эсер всматривался в дырь на своих победителей, будто через оптический прицел снайперской винтовки. Да не на его стороне была сила. Серафима Телегина радовало лишь то, что они расстреливают без разбора и своих. Чекисты проливали кровь чекистов.

— Неуж двадцать тысяч своих поставили к стенке? — переспрашивал Эсер у Порошина.

— Да, Серафим, двадцать тысяч. Да еще сорок тысяч комсостава в армии.

— Боже мой, это же они три батьки Махно заменили! Можно сказать, Ежов и Берия — друзья мои лучшие.

— Так оно и выходит, — соглашался Порошин.

Эсер похохатывал:

— Вот это размах! А мы отрубим башку одному Цвиллингу, побьем сотню краснопузых — и радуемся!

Самым трагикомичным в подвальной камере НКВД было то, что все приговоренные к расстрелу признали себя врагами народа, диверсантами, участниками антисоветских заговоров, покусителями на жизнь Иосифа Виссарионовича Сталина. Одни не выдержали избиений и пыток, другие понимали: сопротивление бесполезно. Тех, кто признавал свою вину, иногда отправляли в концлагеря. Признание несуществующих преступлений спасало порой жизнь. Порошин понимал это лучше других. Он подписал признание, будто должен взорвать мавзолей в Москве, магнитогорский металлургический завод, водонапорную башню в Рязани, овощехранилище в Агаповке и легковой автомобиль с директором завода — Григорием Ивановичем Носовым. Меньше всего обвинений было у Эсера: просто главарь бандочки, шайки.

Настоящими политическими противниками режима по убеждениям в камере смертников были, пожалуй, всего два человека: Эсер и Гейнеман. Однако и Гейнемана можно было не брать в счет, ибо его неприятие советской власти и социализма пребывало практически на эмоциональном уровне, как у всех интеллигентов. Так уж устроен интеллигент: поворчит, попроклинает власть и служит ей.

— Кто же здесь поистине враг существующей власти? — оглядывал камеру Порошин. — Кому умирать будет легко? Ахмет? Но ему дай коня, землю, и он забудет вообще, что в мире есть какая-то власть, будет сеять хлеб, обихаживать усадьбу. Отец Никодим? Нет, он человек все-таки божий. Доверь ему церквушку, приход — и батюшка, пожалуй, станет произносить слова о власти с другими интонациями. Мол, всякая власть от бога! А разве представляет угрозу для общества американец Майкл? Приехал в Россию, влюбился, женился. Не подумав хорошо, принял советское гражданство. Зачем же его удерживать силой, бросать за решетку? Приговорить нищего Ленина к расстрелу — смешно! А как страшно и преступно выдергивать из жизни таких людей, как инженер Голубицкий, рабочий Калмыков, портной Штырцкобер, сталевар Гришка Коровин... О Гераське совсем горько думать. Расстрел в четырнадцать лет. Впрочем, он не один такой. К смертной казни на законном основании приговаривали и двенадцатилетних мальчишек за горсть унесенных с колхозного поля колосков.

— Гераська, вот приговорили тебя к расстрелу... Может, завтра казнят. Скажи, о чем ты жалеешь? — спросил Порошин.

— Само собой жалею, и даже очень.

— О чем же, Герась?

— О лисапеде. Нашли его мильтоны тогда у Чертова пальца. Осталась моя сестренка Грунька без лисапеда. А деньги ить копили на лисапед три года. Разор от меня семье, чую свою вину.

— Груня добрая, простит. И не велосипед ей жалко, а тебя. Я помню ее, хорошая девчонка.

— Она в Гришку втюрена.

— Груня влюблена в Гришку Коровина?

— Да уж, мне-то известно.

— Интересно, где сейчас Гришка?

— В горах затаился.

Камера смертников в подвальной тюрьме НКВД продолжала жить надеждой на побег. Условия существования в этом узилище были в сто раз лучше, чем в центральной тюрьме. Там в двадцатиместные камеры набивали по сто-двести человек. Заключенные сидели вплотную, почти нагишом, теряя сознание от жары и духоты. И умирали, как в душегубках. Каждый день из центральной тюрьмы вывозили вместе с расстрелянными десять-двенадцать трупов из тех, что задохнулись в камерах. В подвале НКВД тоже погибали, но в основном от побоев, пыток. В камерах смертников никого не били, не пытали. Не было смысла избивать приговоренных к высшей мере наказания.

Челябинское здание НКВД имело форму лежащей буквы «г», но с углом закругленным. Парадный подъезд выходил на улицу Васенко. Страшным был этот адрес — ул. Васенко, 39. В подполе этой крепости и располагались камеры для подследственных и тех, кого привозили на заседание военного трибунала. Из подвальной тюрьмы был выход во двор, огороженный двухметровым деревянным забором и дополнительным возвышением из колючей проволоки — на метр. В углу прогулочного внутреннего двора размещался безоконный кирпичный склад со створками ворот. По замыслу Эсера американец Майкл должен был первым вскочить на спину полусогнутого Ленина, набросить на колючую проволоку свой кожаный пиджак и продавить телом проволочное ограждение, свалившись по другую сторону забора. Другие бы перемахнули через ограду более быстро. Но прогулок не было и не было.

В камере смертников появился еще один приговоренный к ВМН — секретарь магнитогорского горкома комсомола Лева Рудницкий, его перевели сюда из центральной тюрьмы. С Рудницким пришли и новости. Прокурора Соронина и Шмеля освободили. Партину Ухватову приговорили к расстрелу. Коровина и Держиморду пока не поймали. В центральной тюрьме новшество: чтобы меньше было шума, расстреливают выстрелами в затылок из мелкокалиберных винтовок. На душегубке вывозят приговоренных только к шахтам на Золотой горе. Сейчас душегубка с надписью «Хлеб» стоит здесь, возле здания НКВД.

Эсер нервничал:

— Крышка, други, хана!

Охрана не разрешала даже выносить из камеры парашу по очереди, как это было раньше. Сержант-надзиратель объявил:

— Парашу будет выносить только Ленин.

Надзиратели быстро переменили игру в клички и называли заключенных по прозвищам, а не по фамилиям:

— Эй, Чапаев! Принимай бурду и пайки!

— Инженер, чего разлегся посеред?

— Эсер, наведи порядок в камере!

Но вот уже неделю звучала одна и та же фраза:

— Прогулки запрещены. Парашу будет выносить Ленин.

— Как вы смеете? Я вождь мирового пролетариата! А вы заставляете Меня выносить каждый день эту зловонную и тяжелую посудину. С этим далеко не интеллектуальным занятием мог бы справиться и Чапаев, — протестовал Владимир Ильич.

Охрана была неумолима:

— Владимир Ильич, на выход с парашей! Есть указание: парашу доверять только Ленину.

— А вы читали, товарищ чекист, мою работу «Материализм и эмпириокритицизм»?

— Нет, Владимир Ильич, не читали. Однако проходили на политзанятиях ваш труд: «Шаг вперед, два шага в сторону, и — стреляем!»

— И это все, что вы усвоили из ленинизма? — воздевал руки Владимир Ильич.

— Нам этого достаточно, — отшучивался надзиратель.

— Вот она коммунистическая сволочь! — кряхтя, поднимал и выносил парашу вождь.

— Не ругайся, а то шлепну по лысине, — угрожал беззлобно надзиратель.

Эсер объяснял сокамерникам:

— Они что-то учуяли, боятся, что мы взбунтуемся на прогулке. Поэтому и выносит парашу только самый немощный — Ленин. И по времени пора нас ликвидировать.

Но успокаивало то, что в камеру передавали вольготно и продуктовые посылки, и одежду, и деньги. Эмма привезла Калмыкову сала, кренделей. Берман получил еще более богатую передачу. Верочка Телегина передала Порошину пятьсот рублей, чистое белье, голубую сорочку, рюкзак с копченой колбасой, фотокарточку Дуняши. В центральной тюрьме все это бы уполовинили, разворовали.

— Нет, друзья дорогие! Нам повезло, что нас держат именно в этом подвале. Это самая либеральная тюрьма в стране. Ни сырости, ни крыс, — делил на всех поровну колбасу Порошин.

Он не хотел говорить правду. Работники НКВД принимали охотно посылки и деньги в камеры смертников потому, что после исполнения приговоров все вещи, деньги и продукты делились между охраной, надзирателями.

Камера смертников пировала. Но замерли у всех сердца, когда поздно вечером затарахтел в тюремном дворе грузовик.

— Душегубка? — спросил Эсер у Гераськи, который наблюдал в щель за прогулочным двором.

— Нет, полуторка бортовая.

Заскрежетали железные двери, зацокали по коридору кованые сапоги работников НКВД, звякнули ключи.

— К нам идут, — определил Калмыков.

Эсер напомнил сокамерникам:

— В любом случае во дворе действуем по намеченному плану. Гераська, готовь махорку. Чапаев, шашку к бою! Майкл, сними пиджак, накинь его на плечи...

Двери камеры распахнулись. В проеме стояли — майор Федоров, лейтенанты Натансон и Рудаков, сержант Комаров. В глубине маячили еще один милиционер и дежурный надзиратель. Федоров, не торопясь, осмотрел камеру, как бы выбирая — кого вызвать первым. Все отводили глаза, каменея от напряжения. Федоров всегда наслаждался этими мгновениями.

— Телегин и Ермошкин с вещами на выход! — приказал он.

— Чего сидите? Встать! К выходу — марш! — рыкнул сержант.

Эсер явно растерялся. У порога руки ему закинули за спину, сковали наручниками. Так же поступили и с Гераськой. Дверь камеры захлопнулась, прогремев засовами и замками. Цоканье кованых сапог удалялось к выходу во внутренний двор. Все в камере, кроме Пушкова, Бермана и отца Никодима, бросились к окну, чтобы увидеть, куда поведут Эсера и Гераську. Почему выбрали именно их? Если расстреливать членов банды, то надо было взять еще и Майкла, отца Никодима. И на расстрел из камер выводят в безоконный склад обычно по пять-шесть человек.

Главное место, откуда хорошо был виден через щель двор НКВД, занял Порошин.

— Ну, что там? Куда их повели? — дергал Калмыков за штанину Порошина.

— Куда их повели? — спрашивал Рудницкий.

— Их завели в склад, там горит свет, дверь закрыли.

— Тише, считайте выстрелы.

Но выстрелов не было. Через урчанье грузовичка до подвала донеслись лишь глухие вопли.

— Щекотят Эсера и Гераську? — побледнел Чапаев.

— Что означает по-русски — щекочут? — пожал плечами Майкл.

— Пытают перед расстрелом, — пояснил Порошин, продолжая наблюдение.

— Эсер верещит.

— И нас уведут по одному, по два...

Сокамерники ошибались. Федорову надо было узнать, где находятся улизнувшие из Горного ущелья Коровин и Держиморда. Откуда в банде появились еще два ручных пулемета? Гераську в складе поставили и привязали к стойке-опоре. А Эсера раздели до пояса, приподняли и подвесили на крюк за правое подреберье. Когда крюк, предназначенный для мясных туш, вонзился в печень, Серафим Телегин завопил, захрипел, потерял сознание. Рядом стояло приготовленное ведро с водой.

— Плесни ему в рыло, пущай немного очухается, — кивнул Федоров сержанту.

— И тебя так подвесим. Говори, куда ушел Коровин? — пугал лейтенант Гераську.

— Не знаю, — хныкал Гераська. — Отпустите меня, дяденьки.

Эсер очнулся минут через пять. Лейтенанту Натансону стало дурно, он вышел во двор.

— Где Коровин и Держиморда? Где взяли пулеметы? С кем были связаны в городе? — начал допрос Федоров.

— Много будешь знать, быстро состаришься, — слабеющим голосом ответил Эсер, покачиваясь на крюке, укрепленном веревкой за балку.

— Говори, скотина! — пнул в пах Эсера сержант Комаров.

Серафим Телегин снова впал в беспамятство, опять его обливали водой. Федоров оттолкнул сержанта:

— Ты угробишь его раньше времени, отойди. Ну, Эсер, скажешь, где Гришка Коровин?

— Не жди, не скажу.

— С кем ты воюешь, Эсер? С народом?

— Я воюю с врагами народа, майор.

— Это мы, коммунисты, враги народа? Я, промеж прочим, из крестьян вышел, из батраков.

— В том и беда твоя, что ты из крестьян вышел, майор.

— Ты бывал, Эсер, на митингах? Народ негодует, требует смертной казни для таких, как ты. Если я тебя выведу на площадь, народ разорвет тебя в клочья. Мы выполняем, Эсер, волю партии, волю народа.

— Вы, коммунисты, раздуваете истерию толпы. Чем вы отличаетесь от фашистов? Но ведь когда-то массовое безумие окончится. И вас назовут преступниками.

— Напрасно надеешься, Эсер. Советская власть вечна. Коммунизм непобедим!

— Нет, майор, твои дети и внуки будут еще таиться, как проклятые, от родства с тобой. Вы же разорили богатейшую страну в мире, уничтожили миллионы невинных людей.

— Эсер, если враг не сдается, его уничтожают. Ты не считаешь себя врагом? Ты безвинно пострадавший?

— Я ваш враг, господа коммунисты! И я горжусь этим. Но, к сожалению, я почти исключение. Разве в подвале вашем ждут смерти бунтари? Разве в тюрьмах и концлагерях ваших мятежники? Боже, вам не понять своего озверения. Но я и в муках, в смерти своей злорадствую: вы посеете ненависть к идеям коммунизма на веки веков. И не уйти вам от народного проклятия и суда.

Серафим Телегин харкнул кроваво в творожное лицо Федорова, попытался его пнуть. Но от этого рывка и движения крюк еще глубже вонзился в тулово мученика. Лужа крови поблескивала студенисто под висящим на крюке страдальцем. Он застонал, захрипел булькающе и затих, почернел. Федоров отошел в сторону, брезгливо вытирая кровавый плевок Эсера. И думал Федоров не об угрозах и пророчествах главаря разгромленной банды, а о том, как изловить Гришку Коровина. Москва требовала отчета об уничтожении, ликвидации не только всех членов банды, но и тех, кто оказывал малейшее сочувствие, помощь. Можно, конечно, приукрасить отчет, но вдруг завтра появится этот самый Коровин где-нибудь под Челябинском и пустит под откос пассажирский поезд? А скрыться банде не так уж трудно — в горах, в тайге, на болотах соседнего Васюганья. Там скиты и даже деревеньки староверов до сих пор не признают советскую власть, молятся богу. Хорошо бы вызвать эскадрилью самолетов и разбомбить их. А еще лучше — с дирижабля: нате — вам! И загорятся, полетят в топи смоленые бревна срубов, замечутся богомольцы, замычат обезумевшие коровы...

— Окочурился наш Эсер, дуба врезал, — вывел из раздумья Рудаков своего начальника.

— Скотина, пущай до утра повисит на крюке, — подошел Федоров к онемевшему от ужаса Гераське.

— Может, и его на крюк вздернем? — щелкнул Комаров по лбу Гераську.

— Где Коровин скрывается? — ткнул Федоров дулом пистолета привязанного к опоре недоросля.

Гераська бы рассказал все, что знал, но у него онемел язык. Мычание огольца рассердило сержанта:

— Не валяй Ваньку, говори, щенок! Куда ушел Гришка Коровин? Кто в городе скрывал Эсера?

— Льленин! — заикнувшись, выпалил Гераська.

— Мы и Ленина на крюк вздернем, рядом с тобой, — угрозил Рудаков.

Гераська представил, как висит на крюке нищий Ленин, как бьют и пытают его, снимают с ноги галошу...

— Вздымем мы твоего Ленина на крюк и подожгем спичкой его лапоть, — гыгыкнул сержант.

Федоров бросил на земляной пол опоганенный плевком Эсера носовой платок, отпихнул его носком сапога.

— Уведите этого щенка обратно в камеру. Пусть он расскажет своим дружкам, что видел. Пущай подумают. Может, сами к следователю запросятся с признаниями?

Сержант отвязал Гераську от столба. Где-то рокотнул далекий гром.

— Дождь собирается, гроза, — открыл двери склада Рудаков.

Гераська вышел в освещенный двор НКВД. Крупная капля дождя, как божья слеза, упала на горячий лоб Гераськи. Он боялся оглянуться и увидеть висящего на крюке Серафима Телегина. Шофер выключил мотор грузовика. Тишину нарушал только лязг замка на безоконном складе.

— Замок заржавел, плохо закрывается, бурчал сержант.

Выездные ворота двора были открыты. Если бы Гераська бросился наутек, его бы в ночных переулках города не догнали. Но у Гераськи не было сил бежать. Ноги его дрожали и подкашивались. Он рухнул на колени, не мог подняться.

— Почему ворота не заперты? — насупился Федоров.

— Так ить я поеду чичас, — объяснил шофер.

Федоров спросил у него:

— Душегубку отремонтировал?

— Ни, выхлопная труба отвалилась по дороге, затерялась.

— А если шланг резиновый подвести?

— Шланг загорится.

Сержант пнул Гераську под зад:

— Ты чо? На радостях помолиться решил? Вставай, паскудник!

Капли дождя падали с ночного неба, стучали по железной крыше НКВД. Слева, за оградой двора, молнией высветило купол церкви со спиленным крестом.

— Выпить бы где с устатку, — сказал сержант.

— Волоки волчонка в камеру. Должно быть, ливень хлынет, — торопил Рудаков.

— Поехали! — сел Федоров в кабину грузовика.

В этот момент яркая ветвистая молния осветила город, и Гераська увидел на куполе церкви Верочку Телегину и Трубочиста с подзорной трубой. Федоров тоже заметил их, выхватил пистолет, начал стрелять. Рудаков ничего не понимал:

— Что случилось?

— Щенка в камеру! Быстро! И к церкви! Надо их взять! — кричал Федоров.

Гераську потащили волоком, втолкнули в камеру. Полуторка с работниками НКВД вырулила из двора, запетляла, стремительно двигаясь к церкви. Но вскоре стеновой ливень с градом остановил машину. Ехать было невозможно, ничего не видно даже в пяти шагах.

Директор магнитогорского металлургического завода Григорий Иванович Носов никогда не разыгрывал из себя вельможу, барина. Но он не любил ездить в купе поезда с людьми. Пассажиры-попутчики мешали ему думать, работать, читать, ощущать наслаждение отдыхом. Когда еще можно отдохнуть, если не в дальней дороге? И Завенягин, и Носов в этом отношении были одинаковы. Носов откупил для себя в мягком вагоне купе полностью, заплатив за четыре железнодорожных билета поезда «Москва — Челябинск». Носова провожали на Казанском вокзале столицы Завенягин и Мухина. Григорий Иванович чувствовал себя рядом с Верой Игнатьевной стесненно и неловко. Он знал о неудачном приезде скульпторши в Магнитку, о диком и нелепом сокрушении кувалдой ее гипсовых фигур. И хотя сам Носов не был к этому причастен, какая-то доля вины ложилась как бы и на него.

— Ты, Григорий, закупил, конечно, купе полностью? — спросил Завенягин при подходе к вагону.

— С тебя пример беру, — отпарировал Носов.

Вера Игнатьевна смотрела на соседний вагон:

— Что там происходит?

Проводница выталкивала из вагона девочку лет шестнадцати, худенькую, с котомкой не весьма богатой. Девчонка сопротивлялась, но проводница, мужеподобная баба, схватила ее за копну льняных волос, выдернула из тамбура и бросила на перрон.

— Надоели эти зайцы! Денег, видите ли, нет. Коли денег нет, дуй по шпалам пешком. Али дома сиди на печке, — громорычно объясняла проводница лежащей на платформе девочке.

Большие серые глаза безбилетницы подрагивали от слез, как у подстреленной косули.

— Она же колено разбила, — склонилась над упавшей девочкой Мухина, прижимая белый платочек к ее окровавленной ноге.

— Где-то я ее видел, по-моему, это — Груня, — сказал Завенягин стоящему рядом Носову.

— Какая Груня? Не знаю такой, — ответил Носов.

— Из твоей Магнитки эта девочка. Я видел ее у Коровиных.

— У каких Коровиных?

Носов не мог понять — о каких Коровиных идет речь? Какое отношение имеет московская безбилетница к Магнитке? И почему она известна Завенягину? Авраамий Павлович и Вера Игнатьевна помогли девочке подняться на ноги, отряхнули от пыли ее котомку, платьице.

— Тебя, кажется, Груней зовут? Да? — спросил Завенягин.

— Груней, — всхлипнула девочка

— А как ты оказалась в Москве?

— К Михаилу Ванычу Калинину приезжала. Братишка у меня в тюрьме, Гераська. Ни за што, ни про што посадили.

— Разберутся и отпустят, — утешала Мухина Груню.

— У тебя денег нет на билет? Возьми, пожалуйста — подал Авраамий Павлович девочке четыре красных тридцатки. — Бери, бери, не стесняйся. Это мой долг. Я брал взаймы у Коровина. Вернуть вот не удалось до сих пор.

— Не Коровина я, а Ермошкина, — взяла деньги Груня.

Носов понял наконец, что и Завенягин, и девочка-безбилетница упоминают все время сталевара Григория Коровина, который арестован и что-то там натворил в НКВД или в тюрьме. Носов не был знаком с Коровиным. А вот главный механик завода Рыженко дружил с ним. Рыженко уверял Носова, что Коровина надо бы выхлопотать из тюрьмы и перевести из сталеваров в механический цех. Мол, Григорий Коровин — гений-самоучка в механике, какую-то заводную куклу изладил. Носов тогда позвонил в НКВД, поинтересовался: можно ли взять на поруки Коровина? Начальник НКВД расхохотался...

— Пойдем со мной, у меня есть место в купе, — взялся за котомку Груни Носов. — Не бойся, место оплачено, мягкий вагон.

— Иди, иди, дурочка. Знаешь, кто тебя приглашает? Директор завода — Носов Григорий Иваныч. А вагон — мягкий!

— Не, там дорого. Я в общем поеду, — с подозрением посмотрела Груня на Григория Ивановича.

Завенягин отобрал у Груни Ермошкиной котомку:

— Пошли!

Вера Игнатьевна подхватила Груню под руку, завела в вагон. Проводница мягкого вагона — девушка двадцати лет — подмигнула Груне. Мол, не трусь! Я тебе всегда помогу. Да где наша не пропадала? Груня согласилась сесть в мягкий вагон, потому что помнила Завенягина и Мухину. Носова она никогда не видела, не приходилось. Завенягин и у Меркульевых, и у Коровиных, и у Телегиных бывал. А вот Коробов и Носов не жаловали казачий поселок. Носова не любили в станице. Пробился о прошлый год в казачьем поселке родник. Вода вкусная, зубы ломит холодом, в посуде больше месяца свежей остается. Слух прошел, что из-под земли святая вода заструилась. Богородица якобы с неба являлась. И повалил народ со всей великой округи к роднику. Вроде бы водой многие болезни исцелялись.

Заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург, лектор-атеист Шмель выступил по радио и в газете с критикой суеверий, предрассудков, религии. Намекнул он, будто вода в роднике может при исследовании оказаться не святой, а заразной. Но после этого к роднику началось паломничество, которое встревожило горком партии, горисполком и НКВД. Горкомы партии по всей стране боролись с врагами народа, инакомыслящими и целебными родниками. Наряды милиции, пожарники и бригадмильцы не могли остановить желающих почерпнуть святой водицы. А по ночам над родником, говорят, летала рыжая ведьма в корыте. Тогда вот Григорий Иванович Носов и посоветовал направить в станицу бульдозер и завалить ключ. Источник засыпали, а для отпугу и отвращения землю вокруг густо облили мазутом, засеяли хлоркой. После этого Носова возненавидели в казачьей станице еще больше.

Поезд «Москва-Челябинск» громыхнул буферами, тронулся, мягко набирая скорость. Завенягин и Мухина остались на уплывающем перроне. Груня сидела у окна напротив Носова, держа на коленях котомку.

— Я пойду умоюсь, а ты располагайся, обвыкай, — вышел Григорий Иванович, взяв полотенце.

В купе вошла проводница, присела:

— Не боись, девонька. В мягких вагонах только начальство издиет. Они часто девок с собой возят, шоколадом их кормят. Ты сразу цену повыше заламывай. Мол, желаю пойти в ресторан-вагон, попробовать шимпанского для культурного разговору, крабов со сметаной, бифштексу для сексу и шоколаду для ладу. Намекни, што чулок порван...

Груня понимала далеко не все слова эрудированной и разбитной проводницы, но чувствовала ее доброжелательство. Носов вернулся посвежевшим, веселым.

— Давай снова познакомимся, пообстоятельнее. Меня зовут Григорий Иванович. А тебя, значит, Груня?

— Да уж, я Груня Ермошкина.

— Значит, была ты у Калинина?

— Не, Калинин в Ялтах на море, но я к Молотову пробилась.

— Молотов помог?

— Вникнуть пообещал, без посула.

— А за что у тебя брата арестовали?

— Ни за что, ни про што, я ж говорила.

— Сколько ему лет?

— Четырнадцать годиков, глупой он еще — Гераська мой.

— Что же вытворил он, нахулиганил?

— Не, он смирный, не фулиган, — штопала она порванный на коленке чулок.

— Просто так не арестовывают, Груня. Что-то же было.

— Пострелял он малость по глупости.

— Стрелял по воробьям из поджига, из самопала?

— Не, пострелял из пулемета, по красноармейцам.

— Он был в банде у Чертова пальца?

— Не был он в банде. Гераська еду им привозил на моем лисапеде.

— Груня, это дело серьезное.

— Понимаю, што сурьезное. Потому и ездила в Москву.

— Сходи, Груня, умойся, — вздохнул Григорий Иванович и умолк, закрыв глаза от бьющего в окно солнца, от грустных раздумий.

Груня взъерошилась внутренне. Мол, зачем это он посылает меня умываться. Ясно, что полезет с поцелуями завлекательными, с нехорошими обниманиями. Глаза уже защурил, аки кот, от удовольствия. В Магнитке слухи ходят, будто директор завода — бабник, с библиотекаршей Пушковой спутался, у которой муж арестован. Доказательства к тому не требуется: на ширинке у него одна пуговица расстегнута. Значит, приготовился уже к нападению. Надо сразу дать ему отпор, от ворот — поворот!

— Чаю принести? — заглянула в купе проводница.

— Спасибо, не надо. Мы, наверно, в ресторан сейчас пойдем... Груня выструнилась:

— Вы не подумайте обо мне плохо, Григорий Ваныч. Я девушка порядочная.

— В каком смысле плохо? — поднял бровь Носов.

— Я не из тех, которым надо бифштексу для сексу, шоколаду для ладу, процитировала Груня афоризм проводницы вагона.

— Ты меня шокируешь, Груня. Я и не знаю, что делать? То ли смеяться, то ли сердиться? Ты же для меня дочка по возрасту.

Носов пожалел, что взял эту дурочку в купе. Он сердито нахмурился, замолчал. И своей серьезностью завалил, как бульдозером, родник непосредственности. Григорий Иванович был человеком государственным. Он думал о стремительном приближении войны, не верил в пакт с Германией ненападении. Японцы нависали тучей с востока, с юга могли обрушиться турки. Надо бы стан броневой прокатки давно перевести из Мариуполя на Урал. Об этом говорил Носов и с Меркуловым, и с Тевосяном, и с Молотовым. Но его слушать не стали.

— Вы уж на меня не обижайтесь, пожалуйста, — вздохнула Груня.

Носов встал, проверил — в кармане ли бумажник с деньгами?

— Ладно, пойдем в ресторан, поужинаем.

Груня поднялась и вышла вслед за Григорием Ивановичем с котомкой.

— Мешок-то зачем взяла? — не удержался от улыбки Носов. — У тебя что там: миллион или бриллианты?

Груня совсем смутилась, забросила свою котомку обратно. Официант в ресторане подал меню Груне с артистическим поклоном:

— Выбирайте, мадмуазель. Шампанское подать во льду? Коньяк в графинчике? Меня зовут Шура. Прошу любить и жаловать.

Носов глянул на официанта с раздражением. Мол, такому бугаю у мартена бы стоять, а он лакействует, зарубежный сервис разыгрывает. Григорий Иванович взял меню из рук растерянной Груни, распорядился сразу:

— Коньяку триста грамм, бутылку шампанского, шампиньоны в сметане, яблоки, два борща, бифштексы для сексу, шоколаду для ладу...

— Айн момент! Два слова Шуре — и все в ажуре!

— Поэт, — заметила Груня. — Стихи сочиняет.

Носов в отличие от Завенягина поэтов не любил, воспринимал их как тунеядцев и болтунов. Сколько может быть поэтов? Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Есенин — это хорошо. Но ведь с ума можно сойти: Маяковский, Исаковский, Матусовский, Долматовский... А на коксохиме работать не желают, в газетки пристраиваются. И хлопот с ними много, все аресты начинаются с поэтов.

— Вы не любите поэтов? — удивилась Груня.

— Почему же не люблю? Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты! Вот это — поэзия!

Груня после первой же рюмочки спьянела, разговорилась:

— А у вас, Григорий Ваныч, была в жизни безответная любовь?

— Что такое любовь, Груня?

— Я знаю: и практически, и теоретически! Да, да, Григорий Ваныч!

— Очень любопытно. Если не секрет, поделись, пожалуйста. Для начала изложи теорию, — наполнил Носов шампанским фужеры.

— Любовь — это неосознанное стремление к качественному воспроизводству человечества! — выпалила Груня.

Наступила пора удивляться Григорию Ивановичу:

— Где это, Груня, ты вычитала?

— Я от Фроси Меркульевой слышала. А она узнала от одного большой ученого.

— От какого ученого?

— Не могу сказать, Григорий Ваныч. У него фамилия нецензурная.

— Но ты, Груня, тихохонько скажи.

— Неудобно как-то.

— Фамилия-то на книжке напечатана?

— Говорят, пропечатана, германская фамилия — Жопенгауэр.

Носов засмеялся. Хотя Шопенгауэра он не читал, но слышал эту фамилию неоднократно. И на экзаменах по диамату в институте ему приходилось критиковать этого философа-идеалиста. Все студенты, да и кандидаты, доктора наук никогда не читали этих Ницше, Мальтусов, Шопенгауэра, Канта... У Иммануила Канта читал Григорий Иванович лишь один труд — «Критика чистого разума», когда квартировал в Москве у Завенягина. Авраамий — эрудит, у него и тома Шопенгауэра стоят в шкафу. Но как можно все это прочитать? И газеты-то просмотреть иногда нет времени.

— Груня, миленькая, я не читал Шопенгауэра. Как-то так уж получалось: все некогда! А ты где учишься?

— В медицинском училище, на медсестру. Даже могу вам поставить укол в любое место. В смысле — в вену, а не в Шопенгауэра.

Вернувшись в купе, они улеглись отдыхать, но не уснули, переговаривались до полуночи. Григорию Ивановичу было жалко бедную девочку, у которой и халата ночного не было.

— Завтра же выйду на первой крупной станции, куплю в подарок для нее халат, — думал Носов. — И чулки куплю, платьице. А то неудобно с ней выходить из купе.

— Не такой уж я и ребенок, как вы полагаете, Григорий Ваныч. У меня даже есть любовь, — откровенничала Груня.

— И кого же ты любишь?

— У меня любовь безответная. Я в женатого влюбилась, в Гришу Коровина. Но он даже не знает об этом. А я бы пошла за ним на край света. Да он где-то в бегах, скрывается от НКВД.

Ночью Груня пошла в туалет, а на обратном пути по ошибке зашла в соседнее купе. Там дремал в пьяном одиночестве бывший прокурор Соронин. Он тоже возвращался из Москвы, где пытался восстановиться в партии, в должности. Вышинский не принял Соронина, а Глузман намекнул, что умнее было бы затихнуть и не показываться никому на глаза. Соронин с горя выпил бутылку водки, а ложась спать в купе — несколько раз перепрятывал свои золотые часы. Он узнал Груню Ермошкину, которая ехала в соседнем купе, с директором завода. Соронин недоумевал:

— С Носовым в одном купе девица из воровской, бандитской семьи! Более чем странно. Она же обчистит его. Но так ему и надо!

Соронина после освобождения из-под ареста не восстановили в должности и даже окончательно исключили из партии по инициативе Носова. Директор завода презирал Соронина, не мог допустить, чтобы прокурором в городе опять стал он — палач металлургов, злодей — арестовавший Голубицкого, копавший яму под Завенягиным. И Авраамий советовал:

— Дави его там!

Носов умел уничтожать демагогов их же оружием. На бюро горкома партии Григорий Иванович сказал:

— Предлагаю исключить из партии Соронина за недостаточную борьбу с врагами народа.

С этой формулировкой и был исключен из рядов ВКП(б) бывший прокурор Соронин. В поезде они встретились, но не поздоровались, будто не были знакомы. Поэтому и хотелось так Соронину, чтобы Груня обворовала Носова.

— Однако девица может и мои золотые часы прихватить, — беспокоился Соронин, засовывая их то под подушку, то в ботинок.

Проснулся Соронин поздно, часов в десять утра. Он вспомнил, что ночью к нему в купе заглядывала соседка-воровка. Должно быть, охотилась за часами. Но они ведь в наволочке подушки, не так просто их найти. Бывший прокурор ощупал подушку. Часов там не было! Он сдернул наволочку — только перья полетели, заглянул в ботинки, под матрац...

— Сперла! — схватился за голову Соронин.

Он оделся и, опухший, не умываясь, пошел к проводнице. :

— Доброе утро! — кивнула она. — Чайку горячего подать?

— Не надо чаю, вызовите срочно работника милиции.

— Для чего милиция нам?

— Меня обокрали.

— Но из вагона никто не выходил, товарищ...

— Вот и хорошо, что никто не выходил. Прошу срочно вызвать милицию, у меня золотые часы украли.

Молоденький симпатичный сержант появился в вагоне только через полчаса. Он внимательно выслушал проводницу, Соронина, покосился на пустые бутылки в купе, на опухшее лицо заявителя.

— Вы с кем выпивали, гражданин?

— Ни с кем, в одиночку.

— Вы говорите, гражданин, ночью к вам заглядывала девушка из соседнего купе?

— Не девушка, а воровка. Брат этой преступницы — в тюрьме. Мне давно известна их семья. Я — прокурор! Понимаете?

Сержант вызвал из соседнего купе Носова для разговору с глазу на глаз:

— Извините, гражданин. Выйдите на минутку, мне необходимо с вами побеседовать.

— В чем дело? — накинул на плечи пиджак Григорий Иванович.

Сержант проверил документы у Носова, объяснил:

— Видите ли, ваш сосед, прокурор, заявил, будто ваша попутчица похитила у него ночью золотые часы.

Носов поморщился брезгливо:

— Во-первых, он не прокурор, сам только что из тюрьмы. Во-вторых, девочка не могла этого сделать. Я за нее ручаюсь!

— Извините! — козырнул сержант, уходя вновь в купе к Соронину.

Бывший прокурор зашептал сержанту:

— Обратите внимание: директор завода Носов едет развратно в одном купе с девицей-воровкой. Полагаю, надо составить протокол, сообщить куда следует.

— Придется мне произвести обыск, так сказать, досмотр, — сказал сержант Соронину.

— Да, да, обыщите их! Из вагона никто не выходил. Воровка могла украсть мои часы и временно спрятать их в багаже Носова. Возможно, подсунула краденую вещь под матрас Носова. В моей практике такой эпизод рассматривался. Никто ж не решится обыскивать такую птицу! Весьма удобное прикрытие. У меня опыт прокурорский, чутье, так сказать. Обыщите в первую очередь Носова. Уверяю вас: мои часы — у него!

— Нет, я обыщу в первую очередь вас, гражданин, — огорошил сержант заявителя.

— Я протестую, буду жаловаться! — залепетал Соронин, ничего не понимая.

Сержант нашел золотые часы бывшего прокурора в мыльнице. Обыскивать Носова и его попутчицу он и не собирался, догадываясь, что хмельной заявитель перед сном перепрятывал свои часы несколько раз. А за ночь заспал, забыл. Такое случается часто.

— Воровка спрятала мои часы в моей мыльнице, — пытался выкрутиться Соронин, юля опухшими глазками.

— Пить надо меньше, гражданин. Кстати, не съешьте свое мыло, оно у вас почему-то лежит в кульке с пирожками, — поиздевался на прощанье сержант.

Бывший прокурор ворчал:

— Вот воровка пакостная. Мыло в пирожки затолкнула. Вредительница, можно сказать!

Сержант заглянул в купе, где Носов играл в шахматы с Груней.

— Нашлись часы у вашего соседа. Еще раз извините, доброго пути!

Григорий Иванович не сказал Груне, что ее обвиняли в краже золотых часов. Зачем портить настроение девчонке? А Груня спросила:

— У соседа часы терялись? Часы, знамо, богатство. Я, наверное, никогда не накоплю денег на часы.

Носов промолчал. На станции, в Уфе, он вышел, купил Груне часы, чулки и цветастый халатик.

— Бери, не стесняйся, я ведь человек богатый. Будь моей дочкой.

Соронин видел, как Носов покупал женские чулки и халат. А когда Груня вышла из купе в подаренном халате, сомнений быть уже не могло.

Вот она нравственность крупного руководителя! Полное моральное разложение, нравственная деградация. Совращает несовершеннолетнюю девочку, дарит ей чулки, халат. Еще что-то он там покупал. Что именно. Боже! Конечно же — женские панталончики! Порвал, значит, в порыве животной страстишки, купил новые. Ого-го! Об этом вполне можно написать и в газету «Правда». Однако свидетели в таком деле необходимы.

— Доберемся мы до вас, товарищ Носов! Останетесь и вы без должности, без партийного билета!

Груня знала, что Соронин — прокурор, она видела его в городе несколько раз. А однажды побывала с бабкой в его кабинете, когда у них за неуплату налога реквизировали корову. Соронин тогда разъяснил им:

— Корову не вернут вам, зря хлопочете. И не о корове надо вам заботиться, а о сорванце, который с вами проживает. Подозревается он в кражах. Доказательства пока не имеется, но ведь сколько веревочке ни виться, конец будет.

Днем, когда Носов спал, Груня в коридоре вагона разговорилась, как ей думалось, с прокурором:

— Вы знаете, у меня братик в тюрьме. Не могли бы вы мне помочь?

Соронин пригласил Груню в свое купе:

— Расскажите, пожалуйста, подробнее. Я сейчас не прокурор города, но у меня связи, знакомства. Возможно, смогу оказать помощь.

Груня поведала Соронину все, что знала. Он черкал что-то в блокноте, подсовывал каждый листок на подпись.

— Распишитесь, будьте добры. Я фиксирую каждое ваше слово.

Груня расписывалась, должно быть, по закону требовалось так. Вопросы прокурор задавал разные.

— Какой у вас чудный халатик! И дорогие чулки! Кто вам их подарил?

— Григорий Ваныч подарил. И часы мне купил. Такой добрый человек.

— Распишитесь, пожалуйста, — опять подсовывал блокнот Соронин простодушной собеседнице.

Груня подписалась, наверно, раз восемь, не читая прокурорские фиксации вопросов и ответов. Два листка из блокнота с подписью Груни, в которых подтверждалось, что халат, чулки и часы ей подарил директор завода Носов, через три недели будут лежать среди прочих бумаг в ЦК ВКП(б). Господи, какие только интриги не завязываются в мире этом людьми обиженными, коварными и мстительными. Носов и подумать не мог, что девочка, похожая на ромашку, подпишется под такой грязной клеветой. А поезд приближался к Челябинску. В этом городе разошлись пути всех, кто ехал в мягком вагоне. Соронин пошел сочинять донос. Носову необходимо было попасть на совещание в обком партии. А Груня направилась, плутая, в НКВД, где был упрятан в каменном подвале ее бедовый братишка — Гераська Ермошкин.

В Челябинске Груню приютил старший лейтенант НКВД Антон Телегин. У него на квартире она встретилась с Трубочистом и сестрой Антона — Верочкой. По тому, как отвлекающе балагурил Трубочист, Груня понимала, догадывалась, что дела очень плохи.

— Груня, хошь я предскажу тебе судьбу? — спросил Трубочист.

— Хочу, предскажи, — вяло согласилась Груня.

— Звезда судьбы твоей светла, Груня. У тебя сбудутся в жизни все твои желания.

— Все до одного?

— Почти все! Но дорога жизни твоей тревожна. Через два года будешь ты медсестрой на какой-то войне. И там, на войне, снова встретишь своего любимого. И никогда больше не будет у тебя расставаний с ним. И родятся у тебя два сына. И доживешь ты до старости в мире и благополучии. Умрешь ты в год погибели Красного дракона.

— А Гераську я встречу? Он же к расстрелу приговорен.

— Гераська умрет не от пули.

— А со своей любовью я встречусь? Не на войне, а раньше?

— Разве у тебя, Груня, есть любимый? — разливала чай Вера Телегина.

— Это моя тайна. Никто не знает о моей тайне.

Трубочист крутнул тростью, как циркач:

— Никакой тайны для великого мага нет. Ты обнимешь своего любимого сегодня, Груня.

— Обниматься я еще не умею, — покраснела девчонка.

Антон Телегин усмехался. Ох, уж эти предсказатели! Как могла обнять Груня своего любимого — Гришку Коровина, когда он даже не знал, что его любит кто-то еще, кроме Фариды? И о Фариде он забыл. А о тайне Груни Ермошкиной знала вся казачья станица.

— Я пойду в НКВД. Может, мне дадут свидание с Гераськой, — засобиралась Груня, надевая брезентовые туфлишки.

— Не ходи, Груня. Не разрешат свидания тебе, — отговаривал Антон.

— Вам не разрешат, а мне позволят, — вышла Груня на улицу.

Дежурный по НКВД лейтенант Рудаков встретил Груню приветливо. Девочка, похожая на ромашку, ему понравилась. Понял он сразу и то, что она слишком наивна, если не глуповата.

— Как вас зовут, миленькая?

— Груня.

— Какое прелестное имя! Я всю жизнь мечтал жениться на девушке, которую зовут Груней. А кого вы хотели бы увидеть? Майора Федорова?

— Братика своего — Гераську Ермошкина.

— А сколько ему лет? Годика два-три? Вам какой нужен детсад?

— Мне не детсад нужен, а НКВД. Мой братик у вас — Гераська.

— Мда, правильно. Имеется в списке такой: Ермошкин Герасим Иванович. Бандит, захвачен с оружием в руках. Приговорен к высшей мере наказания. Приговор в исполнение пока еще не приведен. Заявление на помилование направлено в Москву, дедушке Калинину. Возможно, помилуют, не огорчайтесь.

— Я хочу с ним встретиться, — не обращала внимания Груня на игривый тон бойкого лейтенанта.

— Как вы это представляете, мадмуазель?

— Приведите его, и вообще он невиновный, надо его отпустить...

Рудаков продолжал игру:

— Если честно, я сочувствую вашему братику. Иногда думаю: не отпустить ли его домой? Да, Груня, у нас учет плохой. Если он исчезнет, никто и не заметит. Однако надзирателям требуется положить на лапу!

— Вы шутите, наверно? — заколебалась сбитая с толку Груня.

Лейтенант зашептал, как заговорщик, забавляясь от безделья:

— Я не шучу, Груня. Завтра — воскресенье. Могу выпустить его ночью. Но повторяю еще раз: охранникам надо сунуть взятку.

Груня извлекла из-под лифчика деньги, которые ей дал в Москве Завенягин: сто двадцать рублей.

— Вот, больше у меня нету.

Рудаков подержал в руках красные тридцатки, посмотрел через них на свет, бросил обратно:

— Мало, Груня. За устройство побега требуется три тысячи рублей.

— Где ж я такие бешеные деньги добуду? — воскликнула Груня.

— А это уж не мое дело. Но, по-моему, деньги всегда можно достать.

— Как достать?

— Можно, например, ограбить сберкассу или продать свое юное тело...

Груня поняла, что лейтенант скоморошничает, насмешничает над ее простотой. Как можно веселиться, хихикать, когда мальчишке угрожает смерть? Неужели у этих типов не осталось ничего человеческого? Груня была готова превратиться в кобру и ужалить лейтенанта смертельно. Можно, наверное, ведь и над ним посмеяться, поиздеваться, заманить его в западню, похитить у него пистолет. Надо разыграть дурочку... Груня сунула голову в окошечко:

— А вы не подскажете?

— Что вам подсказать?

— Ну, это... где бы продать... Я согласна, тело свое — за три тысячи.

Рудаков продолжал глумиться над девчонкой:

— Мадмуазель, у вас нет тела на три тысячи рублей.

— Я согласная на меньшую сумму.

— А что, если я ее трахну? — озорно подумал Рудаков. — Девочка вполне даже привлекательная, милая. Сама ведь по глупости напрашивается.

Груня играла свою роль гениально:

— Дайте мне ваш телефон, я позвоню вам. Мы договоримся, я назову место встречи.

Лейтенант Рудаков первый раз в жизни совершил глупость, поверил простушке, дал ей номера своих телефонов. Груня вышла из крепости НКВД, не имея никакого конкретного плана действий. Но она знала в Челябинске один конспиративный адрес подружки Эсера. В челябинском шанхае были не только землянки, но и добротные дома частников. В одном из них жила тетка Манефа, которая принимала и воров, и тех, кто знал Серафима Телегина. Если туда заманить лейтенанта, он живым не выйдет. Груня была в этом ужасном гнезде всего один раз, еще совсем девочкой, ученицей первого класса. И с тех далеких пор она испытывала к этому вертепу отвращение. Но из НКВД Груня пошла не к Антону Телегину, а к тетке Манефе. Пошла без какой-либо цели. Но что-то ее как бы подталкивало.

За добротным домом тетки Манефы Груня наблюдала издали около часа. Там лаял мохнатый кобель, высовывая лапы и голову через оградку палисадника. И вдруг из калитки вышли два здоровяка, направляясь в сторону городского центра. Одного из них Груня видела впервые. А второго узнала сразу — это был Гриша Коровин. В сапогах, в голубой косоворотке, в кепочке — он выглядел празднично, на беглеца не походил. Сердечко у Груни заколотилось часто-часто. Она сидела на лавочке возле придорожного колодца. Коровин с дружком должны были пройти рядом, мимо нее. Когда они поравнялись со скамейкой, Груня вскочила, бросилась на шею Коровину:

— Гриша, Гришенька, ты живой?

— Ты изоткуда, Грунька? — отдирал девчонку от себя Коровин.

— Я тебя люблю, Гриша! — обливалась слезами она.

— Ну и люби на здоровье, — оттопырил губы Гришка. — Я тебя тоже люблю и Гераську твоего люблю, бабку твою люблю. Люди-то мы свои!

— Гераську к расстрелу приговорили, Гриша.

— Знаю, Груня. Но поделать ничего не можно.

— Гриша, я могу заманить в ловушку лейтенанта с пистолетом, он облизывается на меня.

— На кой он мне, Грунька, сдался? Я мокрые дела не терплю.

— А ты наган у него отбери и напади на энкеведу, ослобони Гераську.

— Дура ты, Грунька. Гераську не вытащить оттуль. Так што не нужон нам твой лейтенант.

Дружок Григория Коровина, а это был Держиморда, предложением Груни заинтересовался:

— Он с наганом, говоришь? Мильтон? Али охвицер из красноармейцев?

— Из энкеведы он, милиционер.

— Заведи его на кладбище вечером, — согласился Держиморда.

— Нет, хватит крови, — отвел Гришка Груню в сторону.

— Гриша, я тебя люблю. Я без тебя жить не могу, — голосом плакальщицы причитала Груня.

— Чо энто ты любовь, Грунька, выдумала? Не до этого сейчас. Какая уж там любовь? Абы кости унести. Ты нам не мешай. Мы на дело пошли. У кого ты обитаешься?

— У Антона Телегина.

— Вот и дуй к нему, Грунька. Я найду тебя сам, прощевай!

Григорий Коровин и Держиморда зашагали по своему делу. А у Груни сердце заполыхало ревностью. Какое у них может быть еще дело? Пошли, наверно, к девкам-зазнобам? И никакого внимания у Гришки к любви чистой, верной, вечной. Бабник окаянный! Жена его Леночка в нагревательный колодец бросилась с горя, а он с какой-то башкиркой в банде блудничал. Башкирка в тюрьме сидит, а он к вертихвосткам с дружком идет. Разве можно такого любить? Ему глаза надо выцарапать, кислотой серной в мурло плеснуть!

— Я его выведу на чистую воду! Посмотрим, на какое он двинулся дело с противным дружком, — пошла Груня крадучись вслед за Гришкой и Держимордой.

Они не заметили слежки. Держиморда и Коровин шли грабить сберкассу. У Держиморды был пистолет, но без единого патрона. И у Коровина в барабане револьвера таился всего один выстрел. Патронов достать пока не могли. В сберкассу бандиты вошли за минуту до обеденного перерыва, когда вышел последний посетитель. Груня прилипла к большому стеклу в окне сберкассы, наблюдая, что там происходит. Мол, сейчас целоваться начнут с молоденькими кассиршами. Грабители выхватили оружие, целясь в работниц сберкассы:

— Руки вверх! Не двигаться! Деньги в мешок! Быстро, быстро! Открыть сейф!

Кассирша перепуганно открыла сейф, начала складывать пачки денег в поданный Держимордой вещмешок. И в это время в сберкассу вошли четыре девушки с букетом цветов, поднырнув под веревочку с табличкой «Закрыто».

— Анна Ивановна! С днем рождения! — произнесла весело девушка с букетом. Другая извлекла из сумки бутылку шампанского.

Сначала вошедшие девушки не поняли, что сберкассу грабят.

— Что это? Кого вы в перерыв обслуживаете? По блату?

— Грабят нас, девки! — пропищала жалобно кассирша.

— Руки вверх! В угол — марш! Стреляю в упор! — рыкнул Держиморда, толкнув девушку с букетом цветов. Другая дивчина извернулась и ударила Держиморду бутылкой шампанского по руке с пистолетом. Бандюга выронил свой беспатронный револьвер, отскочил в сторону, крича:

— Стреляй, Гришка! Стреляй!

Если бы Коровин выстрелил, то и работницы сберкассы, и пришедшие девушки, наверно, подняли бы руки, подчинились грабителям. Но Гришка понял, что он не может выстрелить ни в кассиршу, ни в этих комсомолок. Держиморда не имел возможности ни подобрать пистолет, ни оглушить девиц кулаком. Бутылка шампанского от удара о пистолет разбилась, в руке спортивной девицы грозно сверкало зубьями толстое стеклянное горлышко. Комсомолочка уже нацеливалась, чтобы пырнуть своим оружием бандита.

— Бей их, хватай! — завизжала кассирша, метнув массивную мраморную чернильницу в Коровина.

— Стреляй! — ревел Держиморда.

— Бежим! — бросился Гришка к выходу.

Держиморда с трудом вырвался из рук девушек, которые вцепились в него, как собаки в затравленного медведя. И Коровин, и Держиморда кинулись в переулочек, ведущий к трамвайной линии. Кассирши и подружки их бежали за грабителями дружной кучкой, бросив открытой сберкассу. Вероятно, шок лишает людей способности мыслить здраво.

Груня вошла в сберкассу, спокойно взяла вещмешок с деньгами:

— Теперь-то я Гераську выкуплю, — подумала она, выходя с добычей на пустынную улочку.

Похитительница свернула неторопливо за угол сберкассы и вскоре вышла в полосу соснового бора-парка, зеленеющего на сотню гектаров в черте города. Минут через тридцать Груня присела на скамейку, закрыла глаза. И не было у нее ни волнения, ни беспокойства, будто бы все так и должно было произойти. Она мечтала освободить Гераську, купить себе два новых платья, туфли, зимнее пальто с лисьим воротником, валенки. И дом нуждается в ремонте, крыша трухлявая, протекает. Можно и корову снова приобрести, пару поросят откормить, гусей завести, овечек. Остальные деньги придется отдать Гришке, чтобы он, болезный, не пытался боле грабить сберкассы. Опасное ведь это дело, милиция на автомашинах и на мотоциклах шастает, с оружием.

Груня не слышала, как сзади, по траве, к ней кто-то подошел. Она увидела у виска круглый черный ствол пистолета. Правда, ствол целился как бы мимо, высовывался, задевая прядки волос. Вот и пришло возмездие за глупость. Зачем она взяла этот вещмешок с деньгами? И не будет ни туфель, ни новых валенок, ни зимнего пальто с меховым воротником. И сгинет Гераська в тюрьме.

Участница ограбления уронила с колен вещмешок с деньгами, подняла руки:

— Сдаюсь без сопротивления. Можно сказать, добровольно.

Ствол пистолета рос и рос, превращался в трость. Груня оглянулась, не опуская рук, и увидела Трубочиста.

— Добрый день, мадмуазель! — приподнял он шляпу. — Позвольте присесть рядом с вами? Какая чудная погода! Не так ли?

— Ох, напугалась я, — опустила руки Груня, надергивая подолишко платья на свои острые коленки.

— Да, понимаю. У вас, Груня, есть основания для испуга.

— Что вы имеете в виду?

— Вещмешок с деньгами из ограбленной сберкассы. Да, да, Груня не отпихивайте его своей прекрасной ножкой.

— Вы за мной следили, подсматривали? Как вам, Трубочист, не стыдно?

— Я не подсматривал за вами, милая Груня. Я ведь мог и случайно проходить мимо. Однако случайности не было. И возле ограбленной сберкассы я не проходил.

— Как же вы узнали, что я взяла деньги?

— Эти деньги, Груня, подарил вам я, ваш покорный слуга — Трубочист.

— Вас там не было, я не видела вас.

— Но все, что произошло, устроил я, Грунечка.

— Вы главарь шайки?

— В некотором роде, но в моей компании в основном — колдуньи, маги, чародеи. Сберкассы мы не грабим.

— А как же попал в банду вашу Гриша Коровин? Он ить не колдун.

— Григорий Коровин не из моей ватаги. Он даже не знает, что я нахожусь в этом паршивом городе.

— Ничего не пойму. Вы волшебник?

— Да, мадмуазель.

— Не называйте меня так, пожалуйста. Неприятно.

— Ах, да! Вас так называл один официант в вагоне-ресторане. И один шаловливый лейтенант. Личности не очень приятные.

— Я вас боюсь.

— Напрасно, Груня. Я ваш ангел-хранитель.

— Что же мне теперь делать? Пойти в энкеведу, сдать мешок с деньгами? Или выбросить его?

— Не советую совершать эти глупости. Государство, которое вы ограбили, украло у вас больше. В тысячу раз больше! Вам этого по юности не понять. Возьмите свой мешок с деньгами и уходите. Не задерживайтесь особо в этом чудном бору.

— Почему?

— Минут через двадцать здесь будет наряд милиции с розыскной собакой. И позвольте мне взять одну пачку этих презренных ассигнаций.

Груня закрыла на секунду глаза, представляя, как лает и рвется на поводке овчарка, бегут за ней милиционеры с наганами в руках. Когда глаза открылись, Трубочиста уже не было. Он исчез, как наваждение. Но в песке у скамейки остались следы от его ботинок, углубления от его трости. Груня вскочила с беседки, подняла вещмешок с деньгами и побежала, оглядываясь, к трамвайной остановке. Вещмешок она завернула снятой с себя на бегу вязаной кофтой. А позади уже слышались крики и лай собаки. Но могучие бронзоствольные сосны укрывали Груню от преследователей. Она вскочила на подножку трамвая и вышла на кольце, направилась к Манефе. Груня не могла прийти с деньгами к Антону Телегину, не хотела встречаться и с его сестрой Верочкой.

Манефа вышла на лай своего пса, но Груню не узнала:

— Чо тебе надобно, дева? — куталась она в цветастый красно-черный платок с кистями.

— Мне надо Гришку Коровина.

— Нету здеся такого. И не было никогдась. Обмишурилась ты, дочь моя. Я живу одиноко.

— Тетя Манефа, вы меня не узнали? Вы меня забыли? Я же Груня.

— Какая такая Груня?

— Мы у вас были с дядей Серафимом. Давно, правда.

— Ну, ладно, проходи. Прощупаем тя, што за птица.

А сама зыркала хитро по сторонам, нет ли хвоста? В кухне Манефа стукнула клюкой по крышке подпола, откинула крышку с кольцом, замаскированную тряпичном половичком.

— Вылазяйте, добры молодцы. До вас красна девица, пава, приплыла. Из погреба вылезли Держиморда и Гришка Коровин. У Гришки был синяк под глазом от удара в сберкассе мраморной чернильницей. У Держиморды правая кисть кроваво перевязана, порезало разбившейся о пистолет бутылкой шампанского. Разбойнички были явно не в себе после позорного бегства из не ограбленной ими сберкассы.

— Ты зачем приперлась, дура? — недовольно спросил Гришка.

— Пойдем в горницу, Гриша. Мне с тобой поговорить надобно с глазу на глаз, без твоего дружка, — прижимала к животу Груня мешок с деньгами, обернутый кофтой.

— У меня нет от него секрету, Грунька.

— А у меня есть, Гриша.

— Ну, ладноть, пошли.

В горнице стоял круглый стол, накрытый льняной скатертью. Груня вывалила на скатерть из вещмешка пачки денег, подбоченилась гордо. Мол, полюбуйся богатством. Вы, разбойнички, не могли сберкассу ограбить, пушками размахивали, с бабами и девками дрались. И еле-еле ноги унесли. А я вот — завладела деньгами.

У Гришки губа отвисла:

— Ты где это цапнула?

— В сберкассе, из которой вы утекли.

— Как тебе удалось?

Груне не хотелось быть обычной девчонкой. Хорошо ходить по этой земле магом, как Трубочист. Или колдуньей, какой была Фроська Меркульева. Они загадочны, к ним — уважение.

— Я колдунья, Гриша. Заколдовала я сберкассу, унесла денежки.

— Ну и дела! Прямо — сказка! — трогал подбитый глаз Гришка.

— Тебе деньги нужны, Гриша?

— Знамо, нужны. На днях мы уйдем.

— Куда уйдете?

— Сначала в казачью станицу Зверинку, под город Курган, к деду Кузьме. А после проводят нас на Васюганьи болота. Укроют нас там староверы.

— Я возьму себе, Гриша, тыщ пять, дабы Гераську из тюрьмы выкупить. А остальные деньги дарю тебе.

— Я не откажусь, Груня. Спасибо.

— Не надо мне твое спасибо, Гриша. Деньги я тебе даю с условием.

— С каким условием? Ежли надо стрелять, Гераську из-под конвою ослобонять, не пойду. Охрана там железная. Не выйдет ничего, Груня.

— Стрелять я тебя не заставлю, Гриша.

— Што же я должон сотворить?

— Ты на мне должен жениться, Гриша.

Гришка Коровин заржал от глупости девчачьей:

— Ха-ха! Хорошо, Грунька! Женюсь я на тебе. Вот как только титьки у тебя вырастут, сразу же и женюсь!

Груня подумала:

— А я ваты под лифчик натолкаю!

— Женюсь, женюсь, — рокотал Гришка.

— Поклянись, что женишься только на мне!

— Клянусь! Клянусь, Груня, што женюсь только на тебе! — с легкостью соврал Гришка.

— Целуй меня! — приказала она.

Гришка Коровин чмокнул Груню в щеку, хотел сплюнуть, но воздержался. За такую кучу денег можно было поцеловать и свинью. А Груня девочка баская, приглядная.

— Ладно уж, для первого разу хватит, — удовлетворилась влюбленная.

Манефа подслушивала разговор Гришки с Груней, подглядывала в щель. Трудно было удержаться Манефе. Она зашептала Держиморде:

— Деньги тамо делют, тышшами!

Старуха распахнула двери, вошла в горницу. На столе лежали кучей пачки денег. Манефа проковыляла по-паучьи к столу, взяла пакет сотенных купюр, обнюхала его, погладила и воровато сунула за пазуху.

— Не балуй, Манефа, — отобрал деньги Гришка у хозяйки притона. Манефа поклонилась юродиво, забуравила рысьими зырками Груню:

— Мабуть, гостье кумпоту из чайного гриба поднести?

На языке Манефы компот из якобы чайного гриба означал концентрированный настой из ядовитейших грибов — бледных поганок с добавлением сока белены. Одна чайная ложка этого зелья — и человек погибает, не успев рассказать, где и что он испил или покушал.

— Ты рехнулась, Манефа? Это же Грунька Ермошкина! — начал делить кучу денег Гришка.

В горницу, наклонив голову, чтобы не стукнуться о притолоку, вмедвежился Держиморда.

— Ого! Вот это навар! Кто грабанул?

Гришка Коровин, раскладывая пачки денег на три кучи, ткнул паль в сторону Груни:

— Она! Колдовством и гипнозом завладела. Я ж рассказывал вам про бабку Меркульиху, про Фроську, а вы не верили. Фроська на корыте летала. А Грунька, как оказалось, могет любой банк обчистить. Она тьму на мозги напускает, без револьвера.

Держиморда подошел к пыхливой Груне, гладнул ее по тощей заднице, ущипнул за жалкое подобие ягодицы, проявляя по-своему нежность и высочайшее уважение. На более сложное выражение чувства он просто не был способен. Груня схватила со стола аляповатую стеклянную вазу и треснула Держиморду по междуглазью. У него хлынула кровь из носа и рваной раны. Он взъярился, чтобы задушить эту пигалицу за мгновенье. Но Гришка Коровин отбросил дружка, повалил его, затолкал под кровать. Манефа воспользовалась потасовкой и суматохой, умыкнула две пачки денег и, вереща, уползла на четвереньках через порог, на кухню.

— Дурдом! Я ухожу из этого гнусилища! — объявила Груня, завязывая в полушалок свою малую долю — пять тысяч рублей.

— Я тебя провожу, — начал собираться и Гришка.

— До калитки, согласилась Груня. — Дальше тебе нельзя.

Едва Гришка и Груня вышли в сени, как Держиморда начал торопливо пересчитывать пачки денег. Сумма изрядная, около ста тысяч рублей. Две пачки он спрятал в карманах, на большее не решился. И Манефу, которая приползла снова, отогнал:

— Отвали, штрундя. Деньги артельные. Курица хичная!

Гришку Коровина Держиморда возненавидел за то, что он не стрелял в сберкассе. Пожалел каких-то пупырышных девок. Из-за него едва удалось уйти. Слава богу, уцепились за борт проходящего мимо грузовика. И если бы не деньги, принесенные Груней, не этот факт, неизвестно, чем бы закончилась взаимная неприязнь. За сто тысяч рублей сопливость Коровина можно было простить. А вора из него не получится. В будущем придется от него избавляться: всадить финский нож под лопатку аль топором рубануть ночью.

— Как тебя искать? — спросила, прощаясь, Груня у Гришки.

— Через Антона Телегина. К Манефе больше не приходи.

— Не забывай о клятве, Гриша!

— Помню!

Поздним вечером Груня смиренно чаевничала в холостяцкой квартире Антона Телегина за одним столом с хозяином, Верочкой и Трубочистом.

— Эсера вчера казнили, — мешал ложечкой вишневое варенье Антон.

— Расстреляли? — спросила Груня.

— Нет, жесточе: вздернули на крюк за подреберье.

— Как ужасно! Разве они имеют право такое?

Антон Телегин не ответил, блеснул сединой в молодых, черных кудрях. Выглядел усталым, то и дело зевал, делясь новостями:

— Сегодня сберкассу ограбили. Сто тысяч унесли. Я вел предварительное расследование. Два бандита были с девицей, приметы известны.

— Как девица выглядела? — хрустела леденцом Груня.

— Примерно, как ты.

— Может быть, я и ограбила сберкассу?

— Не говори глупости, — одернула ее Вера.

— Завтра мы выедем из города, билеты на поезд я уже купил, — подал Трубочист еще один леденец Груне.

— Я не могу уехать. Мне надо Гераську вызволить из тюрьмы, — тихо, но твердо произнесла Груня.

Антон Телегин встал из-за стола:

— Это невозможно, Груня.

— Почему невозможно? Ваш Рудаков сказал мне, что отпустит Гераську за три тыщи рублей. Советовал мне, чтобы я тело свое продала.

— Груня, твое воробьиное тельце никто не купит и за пятерку. И постыдилась бы ты повторять гадости Рудакова. Он пошутил с тобой, позабавлялся. Рассказывал нам он, как ты к нему приходила. Рудаков ведь не ведает, что ты у меня живешь. Похвалялся он: мол, наверно, трахну эту дурочку. И запомни — ни Рудаков, ни я, ни Федоров не в силах освободить Гераську или Порошина. Их невозможно выкупить и за миллион. В НКВД нет людей продажных, все живут идеями, дисциплиной, подчинением. Так что садись завтра на поезд, не мельтешись под ногами.

Два «воронка» с приговоренными к смертной казни и грузовик с красноармейцами из дивизии НКВД подкатили, пыля, к Золотой горе. Один из «воронков» был вообще-то душегубкой, но выхлопные газы в закрытый фургон не подавались, трубка подводящая отломилась, потерялась, а новую еще не изготовили. У Золотой горы зияли две впадины от старых, заброшенных шахт. Это место расстрелов было огорожено забором из колючей проволоки, с фанерными щитами, на которых плясали корявые надписи: «Запретная зона. Вход воспрещен!»

В кабине «воронка» сидел рядом с шофером Рудаков, в душегубке — Телегин. Красноармейцы для расстрелов на Золотой горе не требовались, их привозили на всякий непредвиденный случай, для подстраховки. Из «воронков» смертников вытаскивали обычно по одному, подводили к шурфу и стреляли в затылок. Если приговоренный сопротивлялся, падал на землю, кричал, тогда на помощь подбегали красноармейцы и ударами прикладов подгоняли мучеников к провалам. Шахты избавляли работников НКВД от заботы о захоронениях. А когда расстрелянных закапывали где-нибудь в поле, скотина возле таких мест бесилась. Коровы и особенно быки ревели, наливая глаза кровью, роя землю копытами. Да и были случаи раскопок — от любопытства. Шахты были идеальны для захоронения трупов. Иногда туда же на расстрелянных кидали копешку соломы и факел, сыпали известь и хлорку — от зловония. Смрадными были шурфы.

— Тебе правый шурф, мне — левый, — сказал Антон Телегин Рудакову.

— Какая разница?

— Твой глубже!

Красноармейцы разделились на две группы, одни подошли к Рудакову, другие к Телегину, закурили.

— Моих выбросьте из машины сразу всех, уложите их на животы. Я буду сам их поднимать по одному, — приказал Телегин своим красноармейцам.

— И моих тоже, пусть подышат перед смертью свежим воздухом, — заподражал Рудаков.

Из «воронка» Рудакова скользнули и легли покорно на землю Фарида, Партина Ухватова, отец Никодим, Голубицкий, Калмыков, Придорогин, Штырцкобер, поэт Макаров. Телегин должен был расстрелять нищего Ленина, американца Майкла, татарина Ахмета, Рудницкого, Пушкова, Гейнемана, Порошина и Гераську. Обреченные приподнимали головы, пытаясь оглядеть округу. Осенняя трава начинала уже желтеть. И с редких березок у колючей проволоки падали первые листья. По хрустальному воздуху мотели серебряные паутинки, цепляясь за ветки деревьев, за колючую проволоку, за травинки-былинки.

По-разному вели и чувствовали себя те, кто должен был через несколько минут умереть. Отец Никодим припомнил 143-й псалом: «Блесни молниею, и рассей их... Избавь и спаси меня от руки сынов иноплеменных, которых уста говорят суетное, и которых десница — десница лжи». Однако молния не могла появиться в этот осенний день, а Телегин, Рудаков и красноармейцы из дивизии НКВД вовсе не были сынами иноплеменными. Поэт Василий Макаров успокаивал себя самонаркотически: читал стихи. Фарида озиралась и утешалась тем, что не попал в когти палачей ее любимый — Гришка Коровин. Штырцкобер шептал лежащему рядом Голубицкому:

— Я узе не понимаю этого идиотизма. Сейчас они нас расстреляют. Но кто узе им будет шить штаны? Или они узе собираются стать папуасами?

Виктор Калмыков вспоминал о своей жене, красавице Эмме. Он спросил Ухватову:

— Партина, тебя когда взяли?

— Недавно, и месяца нет.

— А моя Эмма на свободе?

— Да, но из квартиры выгнали.

Рядом с Партиной лежал с другого боку Придорогин. Ухватова объясняла ему, не зная, что он сошел с ума:

— Вы понимаете, Александр Николаевич, что происходит? В стране — переворот! Враги народа пробрались в органы НКВД, захватили власть. Они сначала уничтожат партию, а затем арестуют и товарища Сталина. Какое коварство! Советская власть погибла! Надо что-то делать. Почему мы лежим в бездействии?

— А где твой пулемет? — крутнул ус Придорогин.

— Какой пулемет? — не поняла Партина.

— Ты што, Анка, не узнала меня? Я же Василий Иванович Чапаев!

— Неуместные шуточки, — отвернулась от Придорогина Ухватова.

Василий Макаров простонал:

— Партина, он же не в себе. Неужели ты не видишь? Он сошел с ума.

— Сам ты спятил, Каппель проклятый! Вот поднимемся в атаку, и я изрублю тебя в капусту. А где Петька? Скотина — а не Петька. Пропил мою бурку. Чапаевцы, к атаке — товсь! Шашки — к бою! — вскочил Придорогин.

Красноармеец ударил Придорогина прикладом, сбил с ног:

— Я те покажу — к атаке товсь! Я те выбью мозги! Всем — молчать!

— Пусть поболтают перед смертью, — сказал Рудаков красноармейцу. — И отойди от них подальше. А то ведь выхватят винтарь. Тут и психи есть, будь осторожен.

— Мож, руки-то им посвязывать? Оно надежней будет, — обслюнивал самокрутку другой боец.

Телегин сунул револьвер за ремень, тоже закурил.

— Не надо связывать, управимся, седни их мало. И все хиляки. Дайте им табачку посмолить напоследок. Но садиться и вставать им не позволяйте, пущай лежа курят.

Гераська играл соломинкой с муравьями, которые тащили куда-то мертвую стрекозу. Он приколол сухой соломинкой крыло стрекозы к листу молочая. Муравьи долго бегали бестолково, суетливо, но все же догадались, что им надо делать: начали перекусывать ломкую пленку крыла.

— Соображают, — подтолкнул Гераська Майкла.

— Эти муравьи умнее нас, как русские говорят.

— Майкл, русские так не говорят.

— Окей! Значит, говорят американцы.

Гераська зашептал:

— Майкл, надо бежать как-то... убивать будут.

— О, май-бой, у меня есть задумка, как русские говорят.

— Какая?

— Окей! Я упаду в шахту сам, за полсекунды до выстрела. Другого выхода нет. И тебе советую так поступить. Будем живы — выкарабкаемся

— А ежли шахта глубокая, Майкл?

— Ты разве не слышал? Телегин сказал, что та шахта глубже. Значит наша помельче.

— Майкл, неуж дядя Антон в меня стрельнет? Он же меня любит. Эсер говорил, что Антон может освободить нас.

— Долг превыше всего, как русские говорят. И от него ничего не зависит, наверно.

Из красноармейцев выделялся один курносый парень, явно деревенский. Он смотрел на Ленина, раскрыв рот. Владимир Ильич никому не подчинялся, стоял на ногах. Его несколько раз опрокидывали ударами прикладов, он падал, но снова поднимался, почистив тряпочкой свою новую галошу.

— Отстаньте вы от него, — отогнал красноармейцев Телегин.

Водовоз Ахмет теребил вожака комсомола Рудницкого:

— Мне бы конь быстрая.

— Дурак! — утирал слезы Рудницкий.

Пушков жевал травинку, будто наслаждался этим, был доволен. Порошин и Гейнеман лежали рядом, торопились высказаться друг перед другом:

— Вот и пришла наша погибель, Миша, — вздыхал Порошин.

— А что я тебе говорил, Аркаша?

— Мне страшно, Мишка.

— Смерти не боятся только люди интеллектуально неполноценные.

— Что же делать?

— Мы сами виноваты, Аркаша. Надо было бежать из России, границу мы бы где-нибудь перешли.

— Миша, вся Россия не может бежать.

— Какая Россия, Аркадий? Россия давно уничтожена коммунистами. России — нет! А вместо социализма выросло чудище госкапитализма. Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. Все коммунисты — или идиоты, или преступники, лжецы. Они никогда не назовут своим именем то, го сотворили. Они будут теперь сто лет называть гнусную тиранию госкапитализма социализмом. Они будут прикрываться защитой интересов рабочего класса, грабя, обдирая крестьян и рабочий люд, превращая интеллигенцию в политических лакеев.

— Миша, я допускаю все же, что мы исказили марксизм-ленинизм.

— Эх, Аркаша, ты умрешь, не постигнув истины. Русским людям надо бы давно взбунтоваться, вырвать бороду у этого лжеученого Маркса. Русским людям надо бы давно выбросить омерзительный труп Ленина из мавзолея, сжечь его, а пеплом выстрелить из пушки в сторону зарубежья. Вы, русские, не умеете любить и ценить свою родину.

Один из красноармейцев не выдержал, обратился к Телегину:

— Товарищ старший лейтенант, они тут антисоветскую пропаганду разводют. Всюю правду говорят, слухать невозможно, мурашки по коже.

— Что они говорят?

— Заявляют, будто Ленина потребно из мавзолею выкинуть, сжечь, а пеплом выстрелить из пушки.

— А еще что говорят?

— Карлу Марлу Энгельсу бороду оторвать агитирують.

— А ты как мыслишь по этому поводу?

— Как прикажуть.

— Вот я тебе и приказываю: отойди от них подале, не навостряй уши.

— Не зазря им расстрел прописали, — отошел на два шага красноармеец.

— Контры они и есть контры, — поддержал его другой боец.

— Штыками их колоть надоть, на куски рвать, а не расстреливать милостиво.

— Гуманность мы развели, демократию, законность.

— А я сумлеваюсь, — шепнул курносый товарищу.

— В чем сумнение?

— А вдруг Ленин-то настоящий? Мы ево тово, а нас опосля засудять.

— Настоящий быть не могет, ежли вот сродственник, братец...

Гераська попытался переползти в группу, которую должен был расстрелять лейтенант Рудаков. Там находилась его романтическая любовь — Фарида. Но Телегин загнал пинками Гераську обратно, в свое лежбище.

— Я тебя сам расхлопаю, стервец!

Исполнение приговора задерживалось, ибо еще не подъехал на мотоцикле сержант Комаров, который должен был привезти несколько бутылок водки. Не после, а перед расстрелом осужденных полагалось исполнителям по стакану водки. Тот, кто отступал от этого правила, позднее начинал мучиться по ночам кошмарами, дурными снами. И доктора предписывали — на трезвую голову смертные приговоры не исполнять, травмируется психика.

В загороди на Золотой горе было вообще-то четыре шурфа, куда сбрасывали расстрелянных и в центральной тюрьме, и в складе НКВД. Живьем сюда привозили приговоренных редко. Два провала засыпали, больно уж они зловонили, да и забиты были основательно. Рудаков сидел рядом с Телегиным, прикидывал:

— Может, скинем всех в мою шахту? По-моему, твоя мелковата. И туда еще ни разу не сбрасывали трупы.

— Пора и эту яму заполнять, — метнул камушком Телегин в крутящуюся рядом сороку, стремясь направить разговор в другое русло. — Гляди, вертится и вертится нахалка. Что ей здесь надо? И куда Комаров запропастился? Его только за смертью посылать.

— Подъедет сейчас, он мужик надежный, точный. Лишь бы его не подвел мотоцикл. Вон, едет он, дорога пылится, — встал Рудаков.

Телегин был доволен, что отвлек лейтенанта от разговора о левосторонней шахте. Шурф еще неделю тому назад был подготовлен для спасения Эсера. Телегин приезжал сюда ночью и сбросил в провал две копны соломы. Антон замышлял подвести Серафима к этому шурфу, выстрелить мимо, может, лишь царапнуть пулей по раковине уха. Эсер бы упал в солому, пролетев метров двенадцать. Он бы отполз в сторону, затаился. А ночью можно было приехать снова, с веревкой, и вытащить его. Но план спасения Серафима сорвался. Федоров подвесил его на крюк в складе НКВД. Теперь таким же способом Телегин замыслил спасти Порошина и Гераську. И автомашина-душегубка не сама по себе сломалась. Антон Телегин оторвал вагой выхлопной патрубок, подводящий отраву к фургону.

Сержант Комаров лихо объехал на мотоцикле с прицепом лежащих на земле смертников, остановился возле Телегина и Рудакова.

— Привез? — запотирал возбужденно руки лейтенант Рудаков.

— Так точно! — отрапортовал сержант, расстилая на траве кусок брезента, расставляя бутылки с водкой, стаканы.

— А закусь?

— Только вобла и яйца вареные, — извлек сержант из коляски мотоцикла сверток с едой.

— А что за труба там у тебя торчит из коляски?

— Патрубок к душегубке изготовили.

— Может, поставим, пустим в дело? Пока мы выпьем, закусим, они у нас окочурятся, — предложил Рудаков.

— Овчинка выделки не стоит, — отмахнулся Телегин, разливая водку по | стаканам. — Да и подойдет ли патрубок? Кривуля замысловатая...

— Кажись, не подойдет, — сказал шофер. — Не тот угол у флянца.

— Нагреешь в гараже автогеном, подогнешь.

Выпили не торопясь, занюхивая воблой. Комаров уловил что-то непонятное в расположении лежащих на траве смертников. Почему они разбиты на две группы?

— Не в одну яму што ли их? — рвал он зубами рыбу.

— Да, не в одну. Ты будешь помогать Рудакову. А я один справлюсь, без помощника, — наполнил еще по полстакана Антон Телегин.

— Мне все равно.

Рудаков подошел к своей группе обреченных:

— Кто желает на тот свет первым, добровольно?

— Што я узе буду за это иметь? — поинтересовался насмешливо Штырцкобер.

— Стакан водки! — ответил Рудаков.

— Но я узе не пью.

— Значит, не сговоримся.

Придорогин вскочил бодро:

— Я хочу быть первым! Чапаев завсегда впереди!

Сержант Комаров поднес Придорогину стакан с водкой:

— Пожалуйста, Василий Ваныч! Выпейте на здоровье. Чапай без чарки — не Чапай!

Придорогин опрокинул водку залпом, в один глоток, поглядел на стакан сокрушенно:

— Мошенники! Стаканы стали делать маленькими. При царе стаканы были в два раза боле!

— Пошли! — толкнул Рудаков пистолетом Придорогина к провалу, ощупывая свой карман, где были запасные патроны.

Комаров помогал Рудакову подгонять Чапаева, ибо он рвался в сторону, выкрикивая:

— Где моя бурка? Пропил Петька бурку! Анка-стерва пулемет на базаре продала. Конь в колхозе издох. И на кой хрен такая жисть нужна?

Партина Ухватова страстно агитировала лежащих рядом смертников:

— Товарищи, не падайте духом! Не роняйте человеческого достоинства! Мы все должны умереть с одним возгласом: «Да здравствует родной и любимый товарищ Сталин!»

В ответ послышалось:

— Я узе не хочу поганить свой язык такими непотребными выражениями.

— Пошел он в жопу, твой Сталин!

— С нами Ленин, зачем нам Сталин?

— Неужели и Ленина расстреляют!

— Если Чапаева расстреливают, почему не расстрелять Ленина?

Телегин пихнул сапогом Порошина:

— Вставай, ты у меня будешь первым.

Антон подвел Порошина к шурфу, воспользовался тем, что Рудаков и Комаров возятся со скандальным Чапаевым:

— Слушай меня внимательно, Аркаша. И голову не поворачивай, стой ко мне затылком. Я выстрелю как бы мимо, ну, в крайнем случае, царапну или ухо продырявлю пулей. Ты с выстрелом падай в шахту без боязни. Там не так уж глубоко. И соломы я бросил туда две копны. Ночью я вернусь и вызволю тебя. Понял?

— Да, понял. Но ты, Антон, и друга бы моего спас...

— Какого друга, Аркаша?

— Мишку Гейнемана.

— С кой стати я буду спасать этого порхатого жида? — выстрелил Телегин, разорвав Порошину пулей левую ушную раковину.

Аркадий Иванович упал в шурф, скручиваясь на лету в калачик. Телегин негодовал: нахал этот Порошин! О Гераське не вспомнил, начал просить за какого-то жалкого еврея. Просил бы уж тогда за Штырцкобера. Тот хоть мужик веселый, с юмором. Почему люди так неразборчивы?

Рудаков и Комаров так и не смогли поставить Придорогина к провалу, А когда он бросился на них с шилом, вытащенным из кармана, пристрелили его, взяли за руки и за ноги, сбросили в шурф.

— Вот хам, стакан водки выманил и обманул. Не Чапаев, а жулик, — бухтел сержант Комаров.

У них и следующая фигура оказалась трудной. Рудаков поднял Партину Ухватову, а она отбивалась, вопила:

— Товарищи красноармейцы! Напишите письмо товарищу Сталину! В НКВД пробрались враги народа, вредители, троцкисты! Они уничтожают коммунистов и честных людей! Товарищи красноармейцы! Неужели среди вас нет преданных комсомольцев? Сообщите товарищу Сталину о том, что видели! Да здравствует партия большевиков! Да здравствует советская власть! Да здравствует товарищ Сталин!

Антон Телегин во время этих воплей инструктировал подведенного к шурфу Гераську:

— Не бойся, Герась. Шахта мелкая. Внизу много сена. Я прострелю ухо твое лопухастое. А ты упади сам туда. Там тебя ждет Порошин. Живой он там. Ты все уловил? И не трясись, как лист осиновый. Я стреляю!

Телегин выстрелил, пробил Гераське пулей ухо, а он стоял и не падал. Кровь залила ему всю шею, плечо. Фарида завыла, смотря издали на Гераську, на его кровь. Пытался подняться на ноги отец Никодим. И громче выстрелов звучали крики:

— Изверги!

— Кровопийцы! Людоеды!

Телегин ударил Гераську коленом под зад, столкнул его в шурф. Рудаков и Комаров били Партину Ухватову рукоятками револьверов. Они свалили ее, стреляли ей в грудь, в живот, а она орала:

— Да здравствует товарищ Сталин!

Партина Ухватова оказалась настолько брыкучей, что едва не столкнула в шахту Рудакова. Хорошо, что подоспел на помощь красноармеец. Он пригвоздил Партину штыком к земле, а после столкнул в шурф. Рудаков смущенно отпырхивался, дозаряжая пистолет. У Телегина приговоренные к смерти не сопротивлялись. Они вставали, сами подходили к шахте, покойно ждали выстрела в затылок. И Телегин без всякой жалости расстрелял водовоза Ахмета, Рудницкого, Пушкова и Гейнемана.

Гейнеман встал боком, повернул голову, посмотрел на Телегина пристально:

— Зачем вы мараете кровью свои руки, свою душу?

— А мне нравится расстреливать вас, коммунистов.

— Вы уверены, что я коммунист?

— Ты еще хуже, ты — еврей!

— Тогда все понятно, — вздохнул и закрыл глаза Гейнеман.

— Что тебе понятно?

— Все! Но не понимаю, как у вас поднялась рука на Порошина и Гераську. Мне ведь известно, что они ваши родственники, друзья.

— А я в них не стрелял. Они живы!

— Тогда мне легче будет умереть. Спасибо за добрую весть.

Телегин выстрелил Гейнеману в висок и вторым выстрелом добавил пулю в спину. А с американцем Майклом получилось что-то не совсем понятное. Телегин не уразумел, не уловил — успел ли он его пристрелить? Показалось, что он мотнул голову в сторону при выстреле. Отвлекала возня у шахты Рудакова. Там почти все еще были живы. А у Телегина остался один Ленин. Антон устроил для себя перекур.

Да, у лейтенанта Рудакова, которому помогал сержант Комаров и красноармеец, дело двигалось плохо. Встали безропотно к шурфу, понимая бесполезность сопротивления, только Голубицкий, Калмыков и Макаров. Фарида взбунтовалась, не согласилась на выстрел в затылок.

— Стреляйте в лицо! — повернулась она к Рудакову, обжигая его гордым и презрительным взглядом.

— Срежь эту башкирку засраную, — попросил Комаров красноармейца.

— А в стакан пляснете? Награда будя?

— Стреляй, нальем! Ты у нас — молодец!

Красноармеец опрокинул Фариду в шахту выстрелом с пяти шагов. Она и падала, будто хотела взлететь: взмахнула руками, подняла лицо к небу, скатывалась в провал замедленно, как по дуге. Последние слова священника Никодима услышал и Телегин:

— Господи, прости их! Не ведают, что творят!

Святой отец тоже принял пулю, не отворачиваясь от палачей. Рудаков выстрелил ему в лоб. В живых после ликвидации Никодима остались только Штырцкобер и Ленин. Телегин предложил Рудакову:

— Давай поставим их вместе.

— Волоки своего Ленина к моей шахте, — согласился Рудаков.

— Вставай! — поднял с травы штыком красноармеец и Штырцкобера.

Портной Штырцкобер не был евреем цивилизованного мира, он не был и евреем-прохиндеем, человеком без родины. Еврей-прохиндей продаст любого друга за десять тысяч, за сто тысяч — любую страну, а за миллион доберется босиком до северного полюса, хотя бы в желудке белого медведя. Штырцкобер не лез в политику, как Гейнеман, не рвался к высотам культуры и науки, не стремился к большой наживе. Он просто хотел жить спокойно, чтобы его не замечали. Как закройщик и портной он зарабатывал прилично, приносил людям радость. Вся семья его погибла во время погромов. Штырцкобера спас от смерти батька Махно, который бить евреев своим хлопцам не позволял. Около года пробыл Штырцкобер у махновцев, но сбежал от них вовремя. Однако от судьбы не уйдешь...

Нищий Ленин и Штырцкобер встали рядом, лицом к тем, кто исполнял неправедный приговор.

— У меня обойма пустая, расхлопайте их сами, — присел на ковыльный бугорок Антон Телегин.

— Вы знаете, товарищи, кто я? — прищурился Ленин.

— Знаем, Владимир Ильич, — взвел курок револьвера лейтенант Рудаков.

— И вы будете стрелять в Ленина?

— С большим удовольствием, даже с наслаждением.

— А вы не думаете, что народ возмутится, поднимется на мою защиту?

— Для народа вы лежите в мавзолее.

— Какая чепуха! Разве вы не видите, что я живой? В мавзолее лежит двойник, муляж! Даю честное слово — я не умирал! Меня отстранили от управления партией, страной, пытались отравить, уничтожить. Мне пришлось скрываться.

— Значит, вы не бродяга, не нищий? Кто же вы?

— Я вождь мирового пролетариата!

— А рядом с вами, простите, кто стоит? Лев Давыдович Троцкий?

— Какие глупости! Разве он похож на Троцкого? Это же портной Штырцкобер. Я понимаю, что меня требуется уничтожить. Я представляю опасность для узурпатора Сталина. Но за какие грехи вы ликвидируете бедного портного?

— Владимир Ильич, мы не выносили приговор. Мы — исполнители.

— Мда, я вас понимаю. Но перед смертью я должен сделать завещание.

— Мы слушаем вас, Владимир Ильич.

— Я завещаю рабочему классу вот эту галошу, — наклонился и снял с ноги Ленин свое единственное сокровище.

— Чем знаменита эта галоша? Какую историческую ценность она представляет?

— Она большая, в эту галошу сядет вся страна.

— И поплывет узе в коммунизм, — дополнил высказывание вождя Штырцкобер.

Рудаков обернулся к Телегину:

— Разыгрывают дурачков, а сами не сдаются. И перед смертью из них лезет антисоветчина, политическое ерничество.

Штырцкобер извлек из-за пазухи чудом уцелевшую пачку денег:

— Возьмите, товарищ красноармеец. Я чувствую, они мне узе не пригодятся больше.

— Прими, — разрешил Телегин.

Красноармеец взял деньги, начал их пересчитывать.

— Ого! Тышша!

— Социализм — это учет! — снял с ноги Ленин лапоть. — Товарищи, я завещаю это крестьянству. А интеллигенции я оставляю...

Штырцкобер опять ветрел иронически:

— Интеллигенции товарищ Ленин оставляет узе свои брюки с оторванной до колена штаниной.

— Кончайте эту бодягу, — налил себе водки Телегин.

Рудаков выстрелил в Ленина дважды. Он зашатался, упал, но, цепляясь за Штырцкобера, поднялся вновь.

— Учение Маркса всесильно, потому что оно верно. Социализм овладел умами миллионов людей, и он не победим!

— Стреляй! — заорал Рудаков на красноармейца.

Боец решительно клацнул затвором винтовки, но выстрелить не мог. На вождя мирового пролетариата у него не поднималась рука. Штырцкобера ему было жалко. Он добрый человек — дал денег, можно теперь купить теленка. На помощь Рудакову пришел сержант Комаров. Сержант выстрелил четыре раза в упор — и по Штырцкоберу, и по Ленину. Они попятились в обнимку и рухнули в шурф, увлекая за собой комья глины и мелкие камушки. В загороди наступила звенящая тишина. Даже сорока не стрекотала, кружилась молча над Золотой горой. Высоко в небе клинились гуси-лебеди. Бабье лето одаряло березки последним теплом. И летели серебряные паутинки, цепляясь за штыки красноармейцев, за колючую проволоку ограды, за желтеющие травинки-былинки.

Человек полагает, а бог располагает, раскладывает по судьбе и заслугам. Хитроумный расчет Антона Телегина не дал ожидаемого результата. Гераська Ермошкин, падая в шурф, ударился головой о ствол шахты и погиб. Порошин и Майкл оттащили его в штрек, похоронили, обложив камнями и кусками руды. Тела — Ахмета, Рудницкого, Пушкова и Гейнемана захоронили в другом штреке. Выбраться из шахты не было никакой возможности.

— А где Ленин? — недоумевал Майкл.

— Может, не стали расстреливать... А может, сбросили в шахту Рудакова, — предположил Порошин.

Майкл свалился в шурф удачно, на нем не было и царапинки. У Порошина болело и кровоточило простреленное ухо. Сильно ободрал Аркадий Иванович при падении и плечо. Он тоже ударился о выступ в стволе шахты.

— Вот мы и попали в преисподнюю, как русские говорят, — всматривался в темь штрека Майкл.

— Вытащат нас, мне пообещали, Майкл.

— Кто нам поможет?

— Телегин.

Обещание Порошина не соответствовало действительности. Если бы Антон Телегин вытащил из шахты Майкла, он тут же бы пристрелил его и сбросил обратно. Майкл мог оказаться опасным свидетелем. Телегин вовсе не собирался его спасать. Но Майкл был удачливым человеком. Телегин не поехал сам на Золотую гору, а послал туда ночью Гришку Коровина. Мол, вытащи там из шурфа Гераську и Порошина. Запретная зона у Золотой горы не охранялась, а просто была огорожена хлипким забором из колючей проволоки. В полночь Гришка Коровин склонился над шахтой, присвистнул:

— Эй, вы там живые?

— Живые! — ответил обрадованно Порошин.

— Я бросаю веревку, цепляйтесь.

Первым выбрался из провала шахты Порошин. Гришка проворчал недовольно:

— Надобно было сперва Гераську выталкивать...

Порошин промолчал, ему не хотелось говорить о том, что Гераська погиб, лежит похороненным в штреке. Коровин тащил Майкла, подсказывая:

— Ногами-то по стенке карабкайся, подмогай мне. Где ты там? Ничо не видно.

Когда Майкл появился над провалом, Гришка чуть было не выпустил веревку:

— А где Гераська? Вы што — обнаглели?

— Гераська погиб, Гриша, — сказал тихо Порошин.

— Как энто погиб? Антон сказал мне, што Гераська живой.

— Умер Гераська, ударился при падении о выступ какой-то. Схоронили мы там Гераську.

— Етти иху махоньку! — горько выругался Коровин. — Што же мы Груньке скажем? Как мы теперича Груньке в глаза глянем?

— Душа светлая Гераськи улетела к богу, — перекрестился Майкл по-католически с левого плеча на правое.

Ночное небо на севере озарилось двумя красными столбами, и Порошин увидел между ними как бы корабль, на палубе которого стояла женщина с ребенком на руках.

— Мираж, — подумал Аркадий Иванович.

От женщины и ребенка исходило голубовато-золотистое свечение. Видение укрупнялось и приближалось. Звучала проникающе дивная музыка. Издалека наплывал тихий, малиновый звон колоколов. Трудно было понять: Богородица это с младенцем во плоти или изображение, икона? Богородица походила на Веру Телегину, только была она строже, печальнее, величественнее. Порошин встал на колени и перекрестился первый раз в своей жизни. Перекрестился — веруя.

Чудное видение исчезло так же замедленно, как и появилось. Но красные столбы стояли в северной стороне ночного неба до самого утра.

— Я видел Богородицу, — сказал Майкл Порошину.

— И я тоже видел.

— Где? — спросил Гришка.

— Там, в небе, как русские говорят.

— Посидели бы под землей подольше, не то бы увидели.

— А красные столбы ты видишь?

— Видю, ну и што?

Красные столбы видели в ту ночь во многих городах. И пошли разговоры:

— К войне! — кручинились бабы.

— Цены на водку повысют, — предрекали старики.

— Рыжих будут расстреливать, — шептались в очередях.

Через перелески, пустыри, овраги и огороды, через полосу соснового бора Гришка Коровин провел Майкла и Порошина в логово Манефы. Дощатый забор вокруг дома старухи был довольно высоким и плотным, без дыр и щелей. Во дворе стояла конюшня с осликом и тележкой баня, дровяной сарай. И колодец был свой, с хорошей, леденистой водой. По двору можно было ходить свободно и днем, не опасаясь, что тебя заметят с улицы. Из погреба до вишняка в огороде за баней был выкопан подземный ход. При облаве и обыске — легко уйти. Да и лаз из погреба в подземный ход был замаскирован талантливым умельцем: кирпичная стенка поворачивалась на оси. Кормила бабка Манефа сытно. Всегда были щи с мясом, жаркое, запеканки, пироги с бараниной, пельмени и курятина. Старуха баловала гостей и водочкой, и карасями в сметане, и ухой из налимов на тройном вываре окуней.

Порошин догадывался, что за просто так Манефа не стала бы их содержать, кормить, тем более — продуманно одевать. Бабка купила Аркадию Ивановичу новую кожаную куртку и фуражку чекиста, офицерскую гимнастерку, портупею с кобурой. Держиморда рядился под кучера, жидкую бороденку отращивал. Майкла снаряжали сыном латышского стрелка, учитывая его зарубежный акцент. Коровин в хорошем шевиотовом костюме и косоворотке вполне мог сойти за рабочего-отпускника, денежного металлурга.

Антон Телегин появился у Манефы через неделю. Он осмотрел критически одеяния подпольщиков, выпил и поужинал вместе с ними. И как бы между прочим сказал Коровину:

— Какие-то бандюги сберкассу обчистили. Мы следим за передвижением крупных купюр в городе. И приметы грабителей известны.

— НКВД знает все, как русские говорят! — развеселился Майкл, будто что-то понимал.

Порошину ничего не было известно об ограблении сберкассы в Челябинске. Коровин и Держиморда с ним особо не откровенничали, не признавали за своего, не доверяли ему. У Антона Телегина были свои прикидки:

— Пойдем, Аркаша, на огород, покурим на свежем воздухе...

За баней Порошин и Телегин присели на бревна. В прохладных сумерках мерцали первые звезды. Антон подал Аркадию пакет:

— В конверте паспорта на тебя и Коровина. Документы ваши — чистые, подлинные. Досье на тебя и Коровина я извлек из архива. Вы нигде больше не значитесь, ни числитесь. По идее можно бы вам ехать в любой город и пристраиваться на скромную работу, окромя Магнитки, разумеется. Но я переправлю вас на Васюганьи болота, в скиты староверов. Посидите там хотя бы годик или два.

— Ты полагаешь, Антон, что Держиморда усидит в ските?

— Нет, Аркаша, я не думаю так. Потому и вытащил тебя для беседы с глазу на глаз. Майкла и Держиморду на Васюганье ты ликвидируешь. Почему? Тебе этого объяснять не требуется. Вот, возьми пистолет, пачку с патронами запасными. Попытаюсь я склонить к этому и Коровина. И ты ему детально объясни. Гришка — дурак от благородства.

Порошин ответил не сразу:

— С Держимордой нам не по пути, Антон. Все понимаю, он просто бандит. Но у меня не поднимется рука на Майкла.

— Аркаша, кто такой Майкл? Залетный авантюрист, инострашка. Он попадет в НКВД и всех нас погубит, выдаст. Его нельзя оставить в живых. Слишком велик риск.

— Нет, Антон, я на такое не решусь. Майкл — хороший парень, а интенсивные допросы он у вас выдержал... Я не смогу его убить.

— Ладно, Аркаша, я уговорю на акцию Гришку. Майкла необходимо ликвидировать. Его не надо было поднимать из той чертовой шахты.

— А как, Антон, я встречусь с Верочкой, с Дуняшей?

— Я переправлю их к вам на Васюганье. Не сразу, через годик, следующим летом.

— Проводники надежны?

— На станции Шумихе — дед Яковлев, в Зверинке друг Эсера — дед Кузьма. На Васюганье — Маланья.

Возле бани покачнулась тень крадущейся Манефы. Старуха передвигалась медленно, бесшумно, будто коряга плыла по ровной ночной реке. В черной шали, нарочито согбенная, она была почти невидимкой, ведьмой. Но, вероятно, слышала она отлично, потому что замирала при каждом шорохе. Телегин и Порошин не заметили Манефы, не услышали ее шагов за углом бани.

— Ты белоручка, Аркаша, — вздохнул шумно Телегин. — Тебе трудно ликвидировать Майкла и Держиморду. А мне вот ради вас надо на днях устранить Рудакова. У него возникло подозрение, что в ограблении сберкассы принимала участие Груня. Версия пока еще разрабатывается. Но и на уровне туманной догадки Рудаков весьма близок к истине. На заметке у Рудакова и дом нашей Манефы. А я Манефу терять не хочу.

— Манефа знает, что Рудаков следит за ней?

— Пока не ведает.

— Когда нам уходить от Манефы?

— Лучше сегодня, ночью. Прямо сейчас, иди — собирайся в дорогу. И пошли ко мне Гришку. Я его проинструктирую, поговорю с ним.

За углом бани Порошин столкнулся с Манефой, понял, что она подслушивала его разговор с Телегиным.

— Лебеду вот для ослика рву, — поползла старуха в заросли крапивы и конопли.

Коровин в огороде с Телегиным пробыл всего десять минут, вернулся и скомандовал:

— Уходим!

Телегин с ними не прощался, исчез из огорода неведомо как. Через два часа Коровин, Держиморда, Майкл и Порошин выехали ночным поездом в сторону Шумихи, на Курган. А Манефа порешила уничтожить лейтенанта Рудакова самостоятельно, без совета с Телегиным. Она направила утром телеграмму в Магнитогорск — Груне: «Срочно выезжай. Тебя ждет братишка и Григорий. Целую. Тетка Манефа». И Груня выехала первым поездом. По прибытию в Челябинск она с вокзала пошла сразу к Манефе, к Телегину наведываться не решилась. Манефа отогнала злого кобеля от калитки, провела Груню в горницу.

— А где Гераська? Где Гриша? — спросила Груня.

— За городом хоронются. А к тебе у них сикретная поручения, важная задания.

— Что я должна сделать?

— Замани ко мне в дом литенанта тово, Рудакова. Вечером, попоздней. Насули ему пацалуев.

— Вы его убьете?

— Што ты, милая, бог с тобой! Мы не убивцы. Гришке надобно у него дохкумент украсть и ливольверу для обороны. Ты литенанта замани сюды, в горницу. Я на стол поставлю заранее кумпот, водку, снедь. А в кумпоте и водке зелье сонное будет. Ты сама-то не пей ни в коем разе. Угости литенанта и уйди как бы на полчасика. А тамо уж я сама управлюсь.

— А где же я встренусь с Гришей, с Герасей?

— Встренешься на вокзале, на скамейке возля комнаты матери и ребенка. Всю ночь тамо сиди безвылазно. Оне подойдут, когда дохкумент выкрадут. К Антону не заходи, воспретно.

После полудня, ближе к вечеру, Груня позвонила Рудакову:

— Товарищ лейтенант, это я...

— Простите, не узнаю по голосу.

— Я к вам приходила, просила братика освободить. А вы мне еще посоветовали кой-что продать.

— Да, да! Вспомнил! Ну и как — продали?

— Нет, я бы хотела вам продать. Я даже за бесплатно продам, если братика отпустите. Или вы его уже освободили?

— Нет, не освободили. Я его только что допрашивал. Оказывается, он серьезный преступник. Наверно, его расстреляют. Но я постараюсь что-то предпринять для вас, — весело врал Рудаков, намереваясь встретиться с дурочкой.

— Приходите в десять вечера в Шанхай к Журавлиному колодцу, — предложила Груня. — Это возле Черного рынка.

— Хорошо, приду, — согласился Рудаков.

Веселый лейтенант Рудаков был жизнелюбом, он даже записывал в блокнот всех девок, с которыми переспал. Список давно перевалил за сотню, лейтенант сбился со счету. Вот и еще одна появилась. Почему не воспользоваться приятной возможностью? Девочка очень даже милая. После будут, конечно, слезы. Но слезы не по утраченной невинности, а по расстрелянному братику. Однако из этой ситуации легко будет выкрутиться. Мол, не удалось ничего сделать. Можно будет и всплакнуть вместе с ней.

Рудаков ожидал вечера с нетерпением. Волновалась и Груня. Бадья Журавлиного колодца покачивалась от ветра, поскрипывала железной цепью. Вечерний сумрак загустел над городом, опустели тропинки Шанхая. Груня ходила возле колодца:

— Придет ли Рудаков? Может, он опять пошутил?

Но лейтенант пришел.

— Добрый вечер, мадмуазель. Простите, забыл, как вас зовут?

— Груня.

— Итак, милая Груня... Где мы с вами проведем вечер?

Рудаков по-особому ласково и нежно взял Груню под локоток.

— Может для начала в ресторан?

— Я приготовила хороший ужин сама.

— У вас есть, мадмуазель, квартира.

— Я остановилась у одной благочинной старушки.

— А выпить чего-нибудь найдется?

— Коньяков нет, но есть бутылка водки, настойка домашняя.

— Прекрасно! В какую сторону пойдем?

— Сюда вот, — указала Груня на вертеп Манефы.

— Сюда? Вы знакомы с Манефой?

— Нет, она на вокзале искала квартирантов. Я встретилась с ней случайно. Она берет не так дорого. Очень благочинная, набожная бабушка.

— Я бы не сказал этого, мадмуазель. Не советую в следующий раз останавливаться в этом месте.

— Почему?

— Темная личность, спекулянтка, ворованными вещами приторговывает.

— Она уехала на неделю в гости к родственникам, оставила дом на меня. И соседка присматривает.

Кобель был закрыт в конюшне вместе с осликом, поэтому Груня и Рудаков прошли в дом спокойно. Над печной трубой бани струился дымок.

— Баня топится? — спросил Рудаков.

— Да, баньку я натопила. Желаете попариться?

— Нет, не терплю русских бань, предпочитаю ванную, душ.

— А я без бани жить не могу, люблю попариться — с веником.

— О, стол уже накрыт! — удивился Рудаков обилию закусок и графинчиков.

— Садитесь, выпейте, покушайте, отдохните.

Рудаков за день изрядно проголодался, и в столовой был «рыбный день». А его от рыбы всегда тошнило. И он уже настроил себя на ресторан, где намеревался подпоить глупую девчонку. Поэтому Рудаков быстро ополоснул руки под умывальником на кухне, прошел в горницу, сел за стол.

— Выпьем за доброе знакомство, за дружбу! — разлил он водку по чаркам.

Груня сняла с гвоздя махровое полотенце:

— Вы садитесь, выпейте, покушайте хорошо. А я пока в бане попарюсь. С дороги я, с поезда, грязная.

— Добро, Груня. Только долго не плескайся, побыстрей там.

Когда Груня вышла во двор, лейтенант выпил для бодрости чарку водки, закусил скользким груздочком, оторвал ногу у поджаренной курицы и съел ее с жадностью. Бдительности Рудаков не потерял. В доме Манефы могла быть и засада. Лейтенант заглянул под кровать, вышел на кухню, огляделся. Над русской печкой и полатями висели сатиновые цветастые занавеси. Рудаков изготовил к бою пистолет, отдернул полог над печкой. На него заурчал зло большой черный кот, сверкнув зелеными огоньками глаз. На полатях лежали тулуп и две пары подшитых валенок. Пимы были набиты зелеными помидорами, для дозревания, покраснения. Однако чутье подсказывало: проверь!

Рудаков, стоя на лавочке-скамейке, вывалил помидоры из одного валенка на печку. И пошарил рукой в пустом валенке. Ничего подозрительного не было. Из второго пима помидор выкатилось вдвое меньше. И выпали три пачки денег в банковской упаковке. Удалось извлечь и еще одну пачку сотенных. Лейтенант глянул на номер верхнего банковского билета. Память у него была профессиональная. Так и есть — деньги из ограбленной сберкассы! Вот это удача! Что же делать?

Лейтенант сунул одну пачку денег в карман брюк-галифе, остальные положил обратно, замаскировал помидорами, как и было. Пачечку деньжат он решил присвоить. Остальные можно завтра изъять при обыске. Ну и бабка Манефа! А насколько причастна Груня к ограблению сберкассы? Для чего она привела меня сюда? Для того чтобы убить? Или по наивному стремлению освободить братика? Скорее — второе! Игра получится интересной. Я с ней пересплю, а завтра арестую ее вместе с Манефой. Надо выведать, куда уехала ведьма, к каким родственникам.

— Все хорошо, прекрасная маркиза! Все хорошо, все хорошо! — пропел лейтенант, возвращаясь в горницу.

Он спрятал пистолет под подушку на кровати, приготовленной для любовных утех, и вернулся к столу. Рудаков выпил водочки еще с полстакана, плотно поужинал, охладил торжествующее чрево компотом и начал раздеваться. Нырнув на перину под одеяло, он снова ощупал под подушкой оружие. Где запропастилась Груня? Моется, парится в баньке. Мы ждем тебя, сладкая. Но что-то сон так и наваливается... Тяжелая все-таки работа в НКВД...

Манефа вошла в горницу, как привидение, не скрипнув и половицей. Лейтенанта Рудакова можно было жечь огнем, он и от пламени бы не проснулся. И не сон у него был, а смертельное отравление. Старуха запрыгала вокруг стола, раскинув руки со скрюченными пальцами, будто ворона крыльями. Она приплясывала по-шамански, определяя на глазок, сколько выпил яду попавший в ловушку гость. Юродиво напрыгавшись, ведьма взяла вилку и ткнула лейтенанта трезубцем в бок. Яга ширяла его вилкой и скрипуче похохатывала, довольная, что гуляка никак не реагирует на тычки. Мол, будешь знать, мусор, мильтон паршивый, как следить за бабкой Манефой, подозревать ее, брать на заметку. За злодеяние грядет возмездие тебе, вонючий мент!

Манефа ухватила Рудакова за ноги, стащила его с кровати и поволокла через кухню, через сени, через двор в дровяной сарай. В сарае она зажгла керосиновую лампу семилинейку, перекрестилась и взяла в руки топор. Старуха отрубила лейтенанту голову, руки, ноги. Ослику расчленение трупа не нравилось, он кричал, бил лягуче копытами в перегородку. Разрубленный труп Манефа запихала в куль, забросила на оглобельную тележку и впрягла в нее ослика. Куль на тележке свирепая старуха прикрыла рогожей и выехала в ночь, присев на свое место — возницы. Ослик тащил тележку ходко, прял нервно ушами, косил глазом. На Золотой горе ведьма открыла каркасно-проволочные воротца запретной зоны и подъехала к шахте, в которую были сброшены Ленин, Чапаев, Партина Ухватова, отец Никодим, поэт Василий Макаров, Штырцкобер и другие. Манефа столкнула в шурф мешок с расчлененным трупом лейтенанта Рудакова, поплясала колченого вокруг провала, прошамкала в яму какие-то проклятия и поехала обратно. По дороге домой она украла колхозную копну сена, несколько вилков капусты, нарвала брюквы. Проезжая мимо казармы дивизии НКВД, старая воровка стащила со стенда пожарный багор, ведро ? 2, покрашенное алым суриком, и мусорную урну из оцинкованной жести, на которой не было номера всесильного социалистического учета.

Мохнатый звероподобный кобель встретил Манефу радостным скулением. Старуха распрягла ослика, сыпанула ему в кормушку овса, заполнив питьевую колоду свежей водой. Земляной пол в сарайчике она присыпала опилками, собаке бросила объедки, оставшиеся после пиршества лейтенанта. А когда чуть взошло солнце, пошла на толкучку — продавать сапоги, гимнастерку и брюки Рудакова, вытащив из них пачку денег.

— Опять тышша на голову свалилась! Богатенький лейтенант! — спрятала Манефа деньги в корчаге с отрубями.

Если бы Манефу арестовали, она бы не смогла объяснить свои неразумные действия. Но работников милиции и сексотов на Черном рынке в это утро не было. «Хичница» сбыла товар и вернулась домой еще более довольная. По хозяйству хлопотала, двор подмела. К полудню залаял кобель, пришла с вокзала измотанная, осунувшаяся Груня. Она была удручена тем, что не встретилась с Гришей и Гераськой. Манефа разыграла святошу:

— Знать, чекистов опасались. Вдругорядь встренешь. Сообчу тилиграмой. Садись за стол, ты ить не кушамши.

— А документы они у лейтенанта взяли? Револьвер у него украли?

— Ни! Не было их тути. Мы не видемши.

— А лейтенант когда ушел? Зелье сонное на него не подействовало?

— Ни! Нету-ка ево. Ушел он не поемши, не выпимши. А ты, отроковица, устамши, ложись и поспи, помолимшись.

Груня выпила кружку молока, съела горбушку хлеба, разделась и легла в предложенную кровать. Пуховая перина мягко уласкала, сразу склонила ко сну. Хорошо спать на боку, калачиком. А еще лучше на животе, обняв подушку. Интересно, как спят жены с мужьями? Неуж и взаправду муж лежит на жене всю ночь? В Гришке весу, чать, пудов девять. Как же я его выдюжу? Нет, когда мы поженимся, я ему буду разрешать спать токмо рядышком!

— Чаво там бормочешь? — спросила с кухни Манефа.

Груня не ответила. Она закрыла глаза, руки сами скользнули под подушку и ощутили сразу холодное, грозное оружие — пистолет.

«Когда человек постигнет, что движет звездами, сфинкс засмеется, и жизнь на земле иссякнет"... Эта надпись на храме Абу-Симбелы поражала Вячеслава Михайловича Молотова глубиной и многозначительностью мысли. Все эти физики от Резерфорда и Кюри до отечественного Курчатова пытаются в сущности раскрыть не тайну атома, а то, что движет звездами. Какие-то вычисления проводят, опыты. Даже вода по их теориям может загореться. А если вправду загорится? Как можно будет погасить океан? Это же гибель человечества, катастрофа планеты, конец света! Запретить бы все эти кибернетики, фокусы с ураном, радием.

А что движет звездами искусства — артистами, художниками, писателями? Вовсе не вдохновение, а стремление к известности, славе, привилегиям, богатству — буржуазным началам. Да еще и лезут в политику. Максим Горький настрочил, помнится, статейку «Несвоевременные мысли» в газетке «Новая жизнь». Пришлось тогда закрыть газету за пасквиль, клевету на революцию, Ленина.

Перебирая бумаги, Молотов случайно обнаружил пожелтевшую вырезку из той газетенки, начал читать: «И Ленин, и Троцкий, и все другие, кто сопровождает их к гибели в трясине действительности, очевидно, убеждены вместе с Нечаевым, что «правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно», и вот они хладнокровно бесчестят революцию, бесчестят рабочий класс, заставляя его устраивать кровавые бойни, понукая к погромам, к арестам ни в чем не повинных людей... Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы. Человек талантливый, он обладает всеми свойствами «вождя», а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс».

Что понимал в революции Достоевский, напророчивший погибель от социализма ста миллионов россиян? Ну, погибло миллионов сорок. Кто, однако, погиб? Буржуазия, царские чиновники, дворяне, купцы, попы, белогвардейцы, кулаки, подкулачники, оппортунисты, враги партии, народа. И гнилая интеллигенция. Были, разумеется, перехлесты. От голода мер люд в отдельных местах. Но ведь и успехов много. Ох, уж эти писаки — Достоевские, Платоновы, Булгаковы, лишены они классового чутья. Не получаются из них пророки. Не мыслители они, а кривые зеркала. Не нужны они народу, обществу.

А что движет политическими звездами? И звезды ли мы? Бисмарк говорил, что революции готовятся гениями, осуществляются фанатиками, а плодами ее пользуются подонки. Весьма остроумно, отчасти верно. Вячеслав Михайлович Молотов был членом РСДРП с 1906 года, поэтому он причислял себя к тем, кто готовил революцию. На первое место он себя, разумеется, не ставил, но в числе гениев в какой-то степени ощущал. И понимал, что далеко не все, кто готовил революцию, были гениями. Разве Троцкий был гением? Он, скорее всего, был всегда ярким, талантливым и продолжительное время везучим авантюристом. Бухарчик по сути оппортунист, виляка, жалкий трус, иудушка. Когда арестовали и казнили его ближайшего друга — Каменева, он суетливо написал: «Каменев омерзительнейший из людей, падаль человеческая... Что расстреляли собаку — страшно рад». Бухарчик написал это хитро, чтобы Коба прочитал.

Сталин на своем — высоком посту. Но и его абсолютным гением нельзя признать. Далеко ему до идеала. Политика его верна, а по-человечески, за кулисами, в быту, в общении он предельно низок и грязен, вульгарен. Того, кто проигрывал ему в бильярд, он загонял голым под стол и тыкал в задницу кием. И не просто тыкал, а втыкал кий в задний проход. Тошноту и чувство отвращения вызывали эти садистские, шизофренические выходки. Хамство Кобу подпитывало, оживляло. Нет, вождь должен быть на высоте во всех отношениях. Очень уж низок уровень культуры у Кобы, а при пьянках из него лезет маразм уголовника. Слава богу, что народ не знает, не видит, что движет звездами политическими в жизни личной.

— То, чего нет у Кобы, есть у меня. Я дополняю его, облагораживаю. Да, вождь это не Сталин, не единственная личность, а слитие двух личностей: Молотова и Сталина. И задачи у нас одни — построение социализма, расширение границ государства, преодоление отставания от капиталистического мира, подготовка к победе коммунизма во всем мире. Разве мы не справляемся с этими задачами? Социализм построен! Догнать и перегнать Америку пока не удалось. Но страна выросла все-таки индустриальной державой. И границы государства расширяются. Стали советскими — Прибалтика, Западная Украина, Западная Белоруссия, Бессарабия. У Финляндии кус отхватили, обезопасили границу, хотя понесли большие потери —130 тысяч человек. Противник потерял 20 тысяч, но ведь наши наступали, в атаках урон всегда значительнее. И внутри страны полностью подавили оппозицию, устранили угрозу еврейского засилья в руководящем, верхнем эшелоне партии. Кто нас может упрекнуть? Мы утверждаем пролетарский интернационализм!

Вячеслав Михайлович относился отрицательно к подонкам, которые пользовались плодами революции. Все эти Троцкие, Зиновьевы, Каменевы после революции поселились в роскошных дворцах князей и графов, буйствовали в богатстве и обжорстве. Но так вела себя почти вся партийная элита. Буденный и Ворошилов разыгрывали из себя королей. Наркомы ездили по стране только в персональных вагонах, секретари обкомов охотились в персональных заповедниках. Все хапали драгоценности из бывших поместий и церквей, особняков и даже музеев. Все имели прислугу, получали в спецмагазинах и на базах — одежду, мебель, продукты питания. Особенно богатым был один адрес: Москва, улица Грановского, дом ? 3, квартира — 101. По этому адресу проживал в шестикомнатной квартире Андрей Януарьевич Вышинский. Через осведомителей Берии было известно, что Вышинский — самый богатый человек в Москве.

— Надо бы урезонить наших обнаглевших нуворишей, — предложил как-то Молотов.

— Кого ты имеешь в виду конкретно? — спросил Иосиф Виссарионович.

— Ну, хотя бы Вышинского. Понравилась ему дача одного профессора. Януарьич ученого мужа ликвидировал как врага народа, а дачу захватил.

— Пока не надо трогать его. Когда понадобится, мы ему припомним все. В том числе и то, что подписывал ордер на арест товарища Ленина, — ответил спокойно Коба.

Берия поддержал Молотова, но фамилию для примера использовал другую, тоже известную:

— Вчера писатель Авдеенко оставил возле Кремля свою автомашину. Мы на всякий случай обыскали багажник. А там двенадцать пар ботинок. Так вот освобождал наш писатель Западную Украину. Одним словом — мародер.

— А мы исключим его из партии за нескромность, — сказал Сталин. — Исключим решением Политбюро.

Чекисты привезли Александра Авдеенко в Кремль, провели его сразу на сцену зала кремлевского дворца, где стояли шесть стульев. Минут через двадцать задний занавес колыхнулся. Авдеенко встал навытяжку: на сцену вышли молча — Сталин, Молотов и Каганович. На стулья никто не присел. Иосиф Виссарионович начал говорить, держась за спинку стула:

— Товарищ Авдеенко, сколько пар ботинок вы привезли с фронта?

— Четырнадцать! — четко ответил писатель.

— Товарищ Берия сказал, что — двенадцать пар.

— Две пары ботинок я уже подарил, товарищ Сталин.

— Кому вы подарили ботинки?

— Писателям, одну пару — Платонову, другую — Булгакову.

— Пачему падарили?

— У них трудности в материальном положении, бедствуют. Платонов даже пошел работать — швейцаром.

— Труд украшает человека, — жестяным голосом произнес Каганович. Сталин вынул из кармана френча трубку:

— На павестке дня у нас один вопрос. Предлагается исключить таварища Авдеенко из партии. Кто за? Единогласно!

Политбюро, олицетворенное тройкой, удалилось, а к Александру Авдеенко подошли два чекиста:

— Сдайте партбилет, пропуск в Кремль, ключи от квартиры.

— Но у меня в квартире жена, ребенок, рукописи.

— Их там уже нет, они выселены.

— Куда выселены?

— На улицу.

Завенягин дня через три зашел к Молотову, попробовал вступиться за Авдеенко. Мол, Авдеенко был машинистом паровоза на Магнитке, Максим Горький его благословил как писателя... В общем — наш человек.

— Мы ж его не расстреляли. Одумается, исправится — вернем партбилет. Не будет в другой раз подарки делать Платонову.

Сталин изредка спрашивал у Берии о Платонове:

— Как там этот писатель, юродивый?

Лаврентий Павлович подергивал головой:

— Скоморошничает в раздевалке Союза писателей, польта принимает с поклоном, чаевые берет. А сынка его мы держим в концлагере. Загибается там вьюноша от чахотки.

При этом стекла пенсне у Берии злорадно поблескивали, хотя прочитать у Платонова что-либо он так и не удосужился, времени свободного не было. Молотов был внутренне против иезуитского издевательства над политическим противником. У Марины Цветаевой арестовали мужа. Наверно, правильно поступили. Но зачем арестовывать девочку, дочь? Для чего бросать в концлагерь сына Платонова, мальчишку? Не лучше ли расстрелять самого Платонова — злого противника социализма, советской власти? Но у Кобы свой взгляд на эти вещи. Не ссориться же с ним из-за какой-то Цветаевой, какого-то Платонова, Булгакова... Не первой величины они звезды. Уйдут в бессмертие, станут крупными звездами лишь те таланты, которые служат делу социализма, нам.

Когда Вячеслав Михайлович произносил местоимение «нам» или употреблял его мысленно, перед ним возникал образ Кремля, Сталин и он — сам, интеллектуал Молотов. И в этом не было мании величия, пыжливого самомнения. Молотов смотрел на Молотова трезво и спокойно, констатировал только то, что существует в реальности. Было бы упрощением полагать, будто страной, Россией управляла могучая тройка — Сталин, Молотов, Каганович. Работала — система! Работали взаимосвязанные звенья государства. Но все наиболее важные решения и приказы исходили только от великой тройки. Приказ ? 00447 от 30 апреля 1937 года устанавливал норму на арест 258950 человек. Органы НКВД не могли арестовать без подписей Сталина, Молотова, Кагановича ни одного более или менее крупного руководителя.

Коммунистов арестовывали не так уж часто. С 1934 по 1938 год было репрессировано 44 тысячи членов партии. Из них пять с половиной тысяч прошли по второй категории, т. е. избежали расстрела. Из погибающих в России от репрессий миллионов людей на долю коммунистов не падало и полупроцента! Партия уничтожала беспартийных, в основном крестьян и рабочих, чтобы позднее, через семьдесят лет возопить, будто она сама пострадала от репрессий и является «партией расстрелянных».

История человечества до большевиков не ведала таких масштабов фальсификации и подлогов, наглой лжи. Тысячи «троек» терзали и уничтожали страну. И над всей этой вакханалией смерти и разрушения возвышалась главная тройка — Сталин, Молотов и Каганович. Вячеслав Михайлович понимал, что Каганович в главной тройке — личность подставная, гениальная ширма интернационализма. Поэтому Молотов, представляя реальный образ вождя, видел в нем слияние только двух фигур — Сталина и себя. Чтобы удержаться в правящем триумвирате, Кагановичу приходи лось «быть монархистом более, чем сам король». Он выступал инициатором самых жестоких, бессмысленных расстрелов и разрушений.

Триумвират существовал грозно и могущественно. А природа, жизнь всегда порождают материальные иносказания, злые метафоры, иррациональные отражения. В 1940 году в центральной прессе появилось сообщение, что в продуктовом подвале Елисеевского магазина обнаружен «крысиный король». Крысиный король — отвратительное уродище из трех крыс, тела которых срослись в хвостовой части. Крысиный король не мог передвигаться и добывать пищу, но другие крысы кормили ужасное порождение, доставляя в нору и сыр, и колбасу, и свежие яйца, и прочую снедь. Крысиный король иногда ярился и пожирал соплеменников.

— Груня, где ты взяла этот пистолет?

— Не скажу, дядь Антон.

— Дура ты, Грунька.

— Никакая не дура я. Мне диплом с отличием дали. Теперича я — медсестра.

— Груня, как попал к тебе пистолет Рудакова?

— Не пытай, дядь Антон, не выдам тайну.

— Лейтенант Рудаков у нас пропал бесследно. Понимаешь? Возможно, его убили. Номер его пистолета, естественно, известен. Оружие числится в розыске. Его надо сегодня же ночью бросить в пруд.

— Ну и бросай, дядь Антон, мне наган без надобности. Для Гришки я его взяла.

— Скажи, однако, по-дружбе, по-родственному: кто тебе дал эту штуку опасную?

— Никто мне ничо не давал.

— Неужели ты, Груня, участвовала в убийстве? Зачем тебе это?

— Не убивала я никого.

— Грунька, я тебе встрепку задам, задеру подол и по голой жопе — ремнем. Говори, где взяла оружие?

— У Манефы я его стащила. Под подушкой оно лежало.

— Груня, меня тревожит судьба твоя.

— Чем судьба моя плоха?

— То ты, Груня, сберкассу ограбишь, то у тебя вдруг появляется пистолет пропавшего работника НКВД.

— Случайно это все, дядь Антон. Я сознательная, передовая, грамота у меня от горкома комсомола.

— За ограбление сберкассы?

— Какое ограбление, дядь Антон? Я почти все деньги отдала Грише. Я поеду к нему.

— Груня, Гришка — мой друг, немножко родня. Но за ним два зверских убийства, жертвы при нападении на вагон арестантов. И в бою у Чертова пальца красноармейцы погибли. Как ни крути, для общества он бандит. Я укрыл его и Порошина на Васюганьих болотах. А попадутся они, их расстреляют. Я советую тебе забыть о Гришке.

— Не стану забывать. Гриша — моя любовь, мой суженый. И почему ты, дядь Антон, свою сестру родную Верочку посулился отправить на Васюганье, а мне — не советуешь?

— Верка — законная жена Порошину. Ей сам бог велел нести вместе с ним один тяжелый крест.

— И мне бог велел.

— Ничего тебе бог не велел.

— А ты, дядь Антон, при моем разговоре с богом не присутствовал.

— Там на Васюганье жить не можно: гнус, комары.

— Сдюжу, не побоюсь мошкары.

— И тропы тайные туда, Груня, опасны. Один неосторожный шаг — и засосет болото, трясина. Только буль-буль!

— Не пужай, дядь Антон.

— Но там, Груня, холодно, голодно. Староверы в землянках живут.

— Мы не лучше живем.

— Там, Груня, болотные люди водятся, страшилища волосатые, как лешие.

— Я сказала, что поеду, и на том разговор окончен.

— Внимание! Внимание! Говорит Магнитогорск! — задребезжал в горнице репродуктор. — Сегодня, седьмого мая, первая женщина-сталевар, депутат областного Совета Татьяна Ипполитова сварила на мартеновской печи номер один скоростную плавку за семь часов двадцать минут. Директор завода Григорий Иванович Носов поздравил сталеваршу, вручил ей букет цветов и два талона на приобретение обуви.

— Добрый вечер, — вошла в горницу Вера Телегина, держа на руках Дуняшу.

— Что нового в городе? — присел Антон на кованый медью сундук.

— Галоши дают по талонам на обувь, — сообщила Верочка.

— Новые? — спросила Груня.

— Свежие, по одной галоше на талон.

— Как Ленину?

— По нормам победившего социализма.

Антон встряхнул копной кудрей:

— Не будем смеяться над Лениным, его расстреляли. Ставь, Груня, на скатерть самогон. Выпьем по чарке, помянем Гераську и Ленина, Ахмета и поэта Васю Макарова, Калмыкова и отца Никодима. Хорошие были люди. Я не мог им помочь, от меня ничего не зависело.

Груня накрыла поминальный стол. Вскоре подошел и Трубочист.

— Доктора Функа арестовали.

Антон посадил Дуняшу к себе на колени, заполнил стаканчики первачом.

— Помянем Гераську! — уронила слезинки Груня.

— И батюшку Никодима, — перекрестилась Вера.

— За Ленина, царствие ему небесное! — сказал Трубочист. — Да улетит его страдальческая душа на планету Танаит.

— Помянем особо Серафима, — вздохнул Антон.

Он предчувствовал, что приехал в родные места в последний раз, огрузнел, запечалился. Погибла его казачья доля, погибла Россия. А как хорошо жилось на этой благословенной земле. Речки и озера рыбой кишели, хлеба колосились тучно, зеленые луга прогибались под стадами. И трубы в избах курились, разнося по станице запахи ковриг, пирогов с мясом, шанег творожных. И колоколила церковь, зовя душу к вере высокой. И хрумкали в конюшне кони сеном хмельным, с ароматом степной медуницы. Затопили место, где стояла казачья станица, прудом заводским с пятнами нефти, вонью солярки и мазута. Закоптили небо божье домнами и мартенами. Казаков постреляли, раскулачили, загнали в тюрьмы и концлагеря. И живут чертовы пролетарии в бараках, впроголодь, кормят детишек сказками дедушки Маркса. А дома воздвигают, будто гробы многоэтажные. Плодится в этих гробах малокровное, худосочное племя безродных рахитиков, идиотов и олигофренов, которые маршируют под пионерские барабаны и распевают бодряческие песенки о своем якобы счастливом детстве. Под корень вырубили коммунисты русское богатство, русское здоровье, великий русский дух, единство народа. Кем же вырастут и станут в такое время Афонька и Фролка Телегины, их дружок заморенный Кузя Добряков, славный род Хорунжонкиных, внук деда Кузьмы — Володька из станицы Зверинки? Останутся ли они людьми, не сгубят ли свои души? Дождутся ли возрождения России?

— Да, разумеется, они еще увидят светлое воскресенье, — расшифровал Трубочист раздумья Антона Телегина.

— Ах, да... ты ведь читаешь мысли на расстоянии, — сказал устало он.

— По-моему, ты произнес их вслух, — улыбнулась Вера.

— Да, извиняюсь, я просто опьянел.

Телегин поерошил белые кудряшки сидевшей на его коленях Дуняше:

— Ты кем вырастешь, Дуня?

— Колдуньей.

— И что же ты будешь делать?

— Колдовать буду, на корыте летать буду!

Коровин, Держиморда, Порошин и Майкл в казачьей станице Зверинке поселились, а вернее остановились у старого друга Эсера — деда Кузьмы. Но оставаться на продолжительное время было опасно. Дед Кузьма был недоволен и рассержен:

— Хгде энто видано? Неуж я стану ходить с таким хгуртом? По одному потребно утекать на Васюганье, с ружьями под охотников. И не примуть сталоверы такую эскадрону. Маланья мине голову оторветь.

Поворчал дед Кузьма, но повел все-таки ватагу вместе с внуком Володькой через даль, боры и болота, нагрузив каждому на спину по полпуда соли. Старик посоветовал накупить поболе ситцу, ниток, платков цветастых, сарафанов бабьих, галош, пороху и дроби с пистонами. Беглецы обзавелись ружьями, топориками, спичками. До границы с Васюганьем добрались конно. Здесь Володька остался с лошадьми. И начались мучения. Обливаясь потом, изнемогая от усталости, спотыкаясь и падая, четыре недели брели они по лесам и болотам, в тине и жиже по пояс, а то и по горло. На одном из островков Держиморда упал и зарычал, отбросив ружье:

— Не пойду дале! Хоть убейте, не встану! Не по пути мне с вами, возвернусь я на землю.

— Обратнось тобе уже не выбраться без проводника, утопнешь в трясине на десятом шахгу. Здеся и зимой нету проходу, проваливаются людишки. Места похгибельные, — разжег дед Кузьма костерок.

Майкл на островке подстрелил сохатого. Порошин принес трех глухарей. Дед Кузьма, старый охотник, носил на поясе немецкую саперную лопатку, добытую еще в окопах первой мировой войны. Старик выкопал на глинистом бугре яму, соорудил коптильную печь.

— Ладнось, поживем тута с недельку, передохнем. Хотя ить до скитов рукой подать, переход в одно солнце.

— Никогда не думал, что у нас в стране есть такие глухомани, — удивился Порошин.

— Пострашней урманы бывають, — обдирал сохатого Кузьма.

— Чем страшнее?

— Недалече тутось лесные человеки водятся, болотные человеки. Страх божий, ростом в две сажени с большим хгаком. Оне — волосатые, руки до колен. Ни волка, ни медведя не убоятся. У мени собаку чудище такой разорвал. Кинулась на нехго собака-то, на моеных зырках. А страхила — хвать ее! И аки зайца, на две части порвал.

— Поди, не лесной человек был, а медведь? — усомнился Коровин.

— Эх, мил ты мой. Неуж я не отличу медведя от лесного человека? Я их трижды тутось встречал. Оне и на энтот остров заходють. Тайник у миня тутось с пашаном и аржаной мукой. Вот оне и балують.

— Я тоже встречался в Гималаях с таким снежным человеком. Их зовут в Непале — ейти. Прошу прощения — йети! — присел к огню Майкл.

Кузьма складывал потроха сохатого в котелок.

— Я их боюсь.

— Подстрелил бы, — сказал Порошин.

— Грех стрелять в человека-то.

— А в гражданскую стрелял?

— Знамо, стрелял и шашкой рубил. Цвиллингу-то мы с Эсером искрошили. Так ить нелюди то были. Я их по осемь штук на пику брал.

— Так уж, Кузьма, и нелюди?

— Нелюди, нехристи, кровопивцы, порушили всю Рассею.

— Но они ведь не хотели зло творить, Кузьма. Действовали по учению Маркса, Ленина. Замышляли — как лучше. Просто ошибались, заблуждались.

— Нешто, мил мой, для хорошего умыслу надобно людей убивать мильонами, хозяйства разорять, церкови рушить, хграбить?

— По-научному, Кузьма, это социальный эксперимент, попытка реализовать утопию. Большевики оказались утопистами.

— Да уж, истые утопленники.

— А если бы, Кузьма, началась война? Скажем, напали бы на нас немцы, турки или япошки. Что бы ты стал делать?

— Ну, знамо, отечество дороже. Пошел бы воевать. А нешто, мил мой, война могет быть?

— Нет, Кузьма, войны не будет. Молотов с Риббентропом пакт о ненападении подписали. Сталин с Гитлером побратался как бы. Да и границы мы расширили, укрепились.

— Ты, хглядю, мил мой, из хграмотейных. А вот ваш Держихаря не по нутру мине.

— Чем же не по нутру?

— Зырки у Держихари свинячьи, без божьего света. И рыла страхолюдная. Инда сухари за пазухой прятает. Убивец он поди?

— А Гришка Коровин не похож на убийцу?

— Ни, Хгришка — русская душа, всея нараспашку. На таких вота, мил мой, и держалась Рассея извечно.

— А Майкл какой?

— Сурьезности, мил мой, в нем нету. А человек он хороший. Хоть и хголова дурья. Ему бы потребно не на Васюхганье бежать, а в заморье, на твердь родную. Чужая земля под ногами пылает огнем, горить...

Порошину нравилась спокойная мудрость старого казака Кузьмы, его точные характеристики тех, кого он видел. Только вот почему дед не рассмотрел в Коровине «убивцу»? Гришка ухлопал в подвале НКВД лейтенанта Степанова, зарубил зверски лопатой бойца, расстреливал в упор из ручного пулемета у Чертова пальца наступающих красноармейцев... Хотя, как оказалось, при ограблении сберкассы он не смог выстрелить в кассиршу. Держиморда упрекал его на привалах, срамил:

— Гришка, кореш суконный, фраер. Шалаву не мог шмальнуть в сберкассе. Из-за него чуть было не зашухарились.

Пока дед Кузьма и Порошин разделывали тушу лося, подвешивали кусы мяса в сооруженной коптильне, Майкл сплел из ивовых прутьев корзину, набрал морошки. Коровин изладил из жердей и березовых веток шалаш. Держиморда собирал хворост и сухостой, рубил в буреломе дровишки. На глинистом бугристом острове, лежащем в сплошном окружении болота, росли могучие, разлапистые сосны, золотели осенней листвой березы, темнел кедрач.

— Пойду, прогуляюсь по островку, — сказал Порошин, когда работы поубавилось, делать стало нечего.

Через густые заросли шалфея и лесных лопухов он вышел на холм, где шумели древние кедры и лиственницы. Белка уронила на голову пришельца кедровую шишку. Тетерев с ветки покосился, зайчонок пропрыгал в еловник. На южном сходе с бугра Аркадий Иванович нашел потайную землянку Кузьмича. Вход в нее был завален трехпудовыми каменьями, но опытным глазом дверь все-таки просматривалась. Укрытие вернее можно было назвать не землянкой, а пещерой, вырытой в крутом глинистом склоне холма. Порошин отвалил каменья, откатил их, открыл горбыльную дверь, разорив у входа лисье логово. Убежище было весьма просторным: настоящая изба с русской печью, бревенчатыми стенами, добротным потолком. Грубо сколоченный из тесин стол с керосиновой лампой, лавки, два больших ларя, полати, медвежья шкура на стене, в правом углу иконостас. Была и посуда на полках: горшки, чугунки, чашки, ложки. Не очень понятно было только, куда уходит печная труба. Снаружи ее не было видно. В одном ларе хранились продукты — гречка, мука, пшено, соль, корчага с медом. В другом были спрятаны пулемет, винтовка, маузер, офицерская шашка с позолотой, цинковые коробки с патронами. На шестке печи стояли медный котел, ведро. На полатях валялся небрежно скомканный парашют. Очень подозрительно, откуда он? Там же валенки, полушубок, ржавое ружьишко, лучковая пила и топор.

Порошин замел голиком свои следы на пыльном полу, вышел из потайного жилища, закрыл дверь, завалил ее камнями, чтобы все — как было. Вскоре, поблизости, он обнаружил и место, где обжигались кирпичи для выложенной печки. На восточном выступе островка Аркадий Иванович обнаружил обломок весла, понял, что отсюда можно добраться куда-то и лодкой. Здесь же, у воды, он остановился, увидев на вязкой глине следы босого человека. От изумления Порошин присел, начал испуганно озираться, выхватив из подмышечной самодельной подвески пистолет. Следы поражали тем, что были огромны. Аркадий Иванович достал из кармана спичечный коробок. Известно, что по длине коробок — пять сантиметров. Семь коробков — вот это ножища, тридцать пять сантиметров! Каким же надо было быть великаном, чтобы иметь такую ногу? Чей же это след? С бандюгой такого роста не справиться. А почему он ходит босиком? Одичал?

И вдруг Порошин почувствовал спиной, что на него кто-то смотрит, наблюдает за ним, находится рядом. Аркадий Иванович тихохонько взвел затвор пистолета, резко повернулся и скомандовал:

— Руки вверх!

Метрах в двадцати от него стояла огромная обезьяна, держа в правой руке пучок каких-то белых корней. На загривке ее сидел, свесив ножки, обезьяненок. Так носят люди детей в колоннах первомайских демонстраций. Обезьяна с детенышем была, в общем-то, симпатичной, с выпуклостями молодых материнских грудей, покрытых, как и все ее тело, короткой коричневой шерстью. Блестящая звериная шерсть переливалась на солнце, тело красовалось дикой упругостью и силой. Глаза лесной мадонны гипнотизировали Порошина и очень четко, хотя и беззвучно, говорили:

— Уйди с дороги! Уйди с пути!

Страх несколько схлынул с Аркадия Ивановича, когда он увидел, что малыш-обезьяненок мотает ручонкой, показывая обыкновенный человеческий кукиш. Мол, на — выкуси! Порошин улыбнулся, хотя и судорожно, попятился, освободил тропу, дорожку к воде. Мать с обезьяненком прошла мимо совсем рядом, метрах в десяти. Она ступила в воду, оглянулась настороженно и вскоре скрылась в зарослях камыша, оставив на глинистом берегу новые следы. Они были чуточку поменьше — длиной в шесть спичечных коробков.

На Порошина снова навалился колотун, ощущение ужаса. Он подобрал выроненный лесной женщиной корешок и побежал через лес к западному мысу острова, где уже дымила коптильная печь, горел костер, пахло жареным мясом и печеными в золе лепешками.

— Што с тобой? На тебе лица нет, — посмотрел на Порошина Гришка, грызя кус поджаренной лосятины.

— Я встретил бабу лесную, волосатую.

— О, какая она? Бьютыфыл, красивая? — спросил оживленно Майкл.

— Симпатичная, молоденькая.

— Што ж ты не приволок ее сюда? Мы бы ее трахнули, — чавкал Держиморда, размазывая жир по раздвоенному подбородку.

Дед Кузьма молчал, был чем-то недоволен. Он поглядывал на Порошина из-под косматых бровей враждебно. И не удержался, высказал обиду:

— Ты, мил мой, вредитель. В полной правильности о вредителях по радиву хговорять.

— Почему же я вредитель, дед?

— Разорил ты, мил мой, лисье хгнездо у мово схорону. Таперича мыши полезуть в лари, все пожруть. Вредитель ты — и есть вредитель. Не можно тебя в лес пущать. Поди и девку-то лесную замышлял подстрелить.

— Нет, не было у меня такой мысли. Она с ребенком была. Корни какие-то в руке держала. Один вот выпал, я его подобрал.

— Покажь, — взял белый корешок дед Кузьма. — Тута дикий хрен растеть. Лесные человеки приходють за хреном, как заболеють. Хрен дикий хглистов выхгоняеть. Ан корень друхгой, дыднако, не хрен, а солодка. Значится, организма нутряная в нужде по солодке. Понимать надобно.

— Брехня! Не верю в лесных людей. Аркашка все выдумал, чтобы нас позабавить, — бросил в костер обглоданную кость Гришка Коровин.

— Пойдем, я тебе следы их покажу, на берегу, в глине отпечатаны.

— Я могу в глине и следы мамонта выдавить, — хохотнул Гришка. — Ты мне покажи чудо живым, штобы я его пощупал.

— Желательно за жопу, — осклабился Держиморда.

— Заткнись, Держихаря, как русские говорят, — оборвал его Майкл. — Расскажи, Аркаша, подробнее.

Порошин смотрел в огонь костра, улыбался, вспоминая обезьяненка.

— Ладно уж, ври, — согласился Коровин.

— Самое забавное, что дитенок лесной показал мне фигу. Ей-богу, ребята! Сидел он, свесив ножки, на шее у матери. Пятки у него розовые. Озорной такой, в глазах любопытство. И показал мне — кукиш. Поразительно! Надо срочно сообщить ученым, чтобы экспедицию сюда направили. Это же сенсация, открытие! Весь мир будет потрясен!

— И придуть сюды заместо ученых чакисты, — раскурил трубку дед Кузьма, вытолкнув из костра кость.

— И то верно, — согласился, погрустнев, Порошин.

— Славу бохгу, твои вученые сюды не пройдуть, кишка тонка, — пустил дед кольцом табачный дым.

— Почему не пройдут? Можно сбросить десантом на парашютах.

— А выкарабкиваться-то как? — прищурился хитро Кузьма.

Майкл предложил свой вариант:

— Окей! Можно вылететь на воздушном шаре. Оболочку сбросить с аэроплана, а заполнить газом здесь, на острове.

— Хитровумно, нда места энти заговоренные. Кто ни полезеть — похгибнеть! Кто с черной душой, тот в трясине утопнеть. Тутось аще и лешие, и кикиморы водются. Страх божий! У кикимор заместо рук змеюки-вудавы. Хватають чужаков и волокуть в топь. Иропланы ваши падають здеся, притягиваеть их сила неясная.

— Ну и загнул ты, дед, — откинулся Гришка на спину, разглядывая плывущие в небе облака. — Иропланы падают! Ты, дед-пердед, поди и дирижопля в глаза не видал.

— Что такое по-русски дерижопль? — спросил Майкл.

— Это значит сратостат, — оставался на своем уровне Держиморда.

Кузьма замолчал обиженно. Он решил завтра же показать всем парашют, который лежал у него в схороне, на полатях. Да и захватить надо было это сокровище в скиты, там обрадуются и шелку, и стропам, плохо у них с материей. Про кикимор дед Кузьма, разумеется, приврал. Но лешего с бородой из тины он видел при свидетеле — внуке Володьке, на этом самом острове.

— Леший! — толкнул тогда Володька деда, показывая на чудище, которое выходило из болота.

Тина у лешего росла и на плечах, и на руках, и на голове. Кузьма с перепугу выстрелил вверх. Окаянное страшилище нырнуло в топь и больше не появлялось. Ружье у деда было заряжено жаканом — на медведя или лося. И пролетал по глупому совпадению в этот момент над затерянным островком аэропланчик. Загорелся мотор у самолета от жакана, рухнула машина в болото. Дед Кузьма и Володька вытащили пилота из кабины, выходили, вывели его из топей к первому ближнему сельсовету. А парашют с тех пор так и лежал на острове как подарок от летчика. От самолетика и следа не осталось, засосало его в трясину. Слава богу, пилот был молоденьким, не понял он, почему загорелся его аэроплан. И дед Кузьма не был уверен полностью, что это он сбил фанерную порхалку своим жаканом. Могла ведь она и сама полыхнуть от неисправности в моторе.

— Промеж проч, одну самолету тутось я срезал из энтово вот ружья, — похлопал дед Кузьма по прикладу берданки.

— Истребитель сбил аль бомбардировщик? — издевался Гришка Коровин.

Порошину было жалко деда и, пытаясь его как-то поддержать, он спросил:

— Как это произошло? Очень любопытно.

— Такось и произошло, — ободрился дед. — Летить он, значится, в нашу запретную зону. Эхге, мыслю, припорхнеть он к Лосиному острову, высмотрить скиты сталоверов и начнет хфотохграфию применять, бонбы метать. И прицелился я, значится, в порпеллер...

— В пропеллер, — поправил Кузьму Гришка Коровин.

— А я и хговорю: в порпеллер! И саданул я, значится, жаканом. Я ить дробиной белке в зырчок попадаю. Всея бензина в порпеллере сразу захгорелась и взырвалась. Летчик-то поднял руки. Мол, сдаюсь, мил мой! Приносю извинения дупломатические. Я, значится, увел на землю пленника, сдал под полную расписку в сельсовету.

— Мож, Кузьма, ты и документ предъявишь? — поинтересовался Держиморда.

— Дохкументу имею, она при мне, — начал отвинчивать Кузьма металлическую пятку на прикладе берданки.

Под латунной пяткой в прикладе был вырезан тайник, в котором действительно оказалась справка, заверенная печатью сельсовета, о том, что Кузьма спас летчика при аварии аэроплана. Там же была и вырезка из районной газеты «Заря коммунизма» с подробным описанием подвига деда Кузьмы и его внука Володьки. Справку с печатью сельсовета и вырезку из газетенки прочитали по очереди все.

— Дыднако, дед не врет, — сказал полудразнительно Держиморда.

Порошин подытожил результаты:

— Кузьма говорил правду, други. И парашют я видел сам. Он лежит на полатях в землянке, на бугре. Случайно я сегодня наткнулся на избу-пещеру.

— В наказанию за просмешку понесеть парашуту на Лосиный остров Держихаря! — заключил Кузьма.

— Да вы што? У меня грузу боле всех, — взмолился Держиморда.

Метрах в пятидесяти от костра на кедре прыгала белка. Майкл долго наблюдал за ней и вдруг улыбнулся:

— Окей, Кузьма! Стрельни белке в глаз. Попадешь — поверю!

— Ежли промажешь, потащишь свою парашуту сам, — мешал прицеливаться деду Держиморда.

Прогремел выстрел, белка, штопоря, упала на хвойный муравейник. Все бросились наперегонки к подбитому зверьку. Майкл схватил белку первым:

— Окей! Точно в глаз. Чудо, как русские говорят.

Дед Кузьма запыжился, жестикулируя:

— Энто што? Я мохгутен из хграблей стрелять, без ружья. Любохго коршуна сбиваю из хграблей однейным выстрелом!

По причине отсутствия на острове граблей эксперимент не состоялся. Порошин прилег возле костра, закрыл лицо от комаров и мошкары шарфиком, задумался. Чего только не увидишь в глубинах народа? И объяснения не найдешь. Дед Кузьма гордится, что вместе с Эсером изрубил Самуила Цвиллинга — уральского революционера, лидера большевиков в годы гражданской войны. Но Кузьма хвастается горделиво и тем, что спас комсомольца-летчика. Аэроплан дед, наверно, не подбивал, привирает, как и про стреляющие грабли. Леший мог быть не силой нечистой, а обыкновенным лесным, снежным человеком. Вынырнул, должно быть, из тины и водорослей этот болотный тип, а дед Кузьма со своим внуком Володькой приняли его за лешего. Пулемет, винтовку, маузер, офицерскую шашку и патроны старый хрыч прячет совсем не для борьбы с советской властью. И невозможна такая борьба. На островке, среди топей Васюганья оказались не враги советской власти, а люди гонимые. И, в общем-то, хорошие люди, кроме одного — Держихари.

Однако Порошин и Гришка Коровин не подчинились указанию и уговорам Антона Телегина — ликвидировать Держиморду и тем более Майкла. Несколько раз тайком они обсудили предложение Антона и отвергли его.

— У Антона свои соображения, у нас — другие, — утвердил Гришка.

На четвертые сутки пребывания на острове дед Кузьма запалил на буграх к ночи три костра, подавая сигналы скитам староверов.

— Чую, не пройдем с грузом через топь, — говорил и Коровин.

Кузьма подтверждал:

— Тута, знаючи, на лодках пройтить проще. Не суетитесь, прийдуть за нами на плоскодонках. Дед Мухомор с Малашей как пить дать — появются. Я им соли и батисту наобещал, оне миня ждуть.

— Где они хлеб добывают? Сколько их там? — допытывался Порошин.

— Всехго-то три семьи, три скита. Рожь оне сеють, орехами кедровыми живуть, картошкой, брюквой, охотой на лосей. И прирученные лоси у них в большом размножении. Пьють сталоверы молоко лосиное. Курицы и хгуси у них имеются, кабанчики, овцы, пасеки. Да ить и хголодуха бываеть от заморозков, от ветра-сиверка. И селебро плавють. Посуда всия у них из селебра. Да ин пользовать не можно — выбросють. Мы для них — похганые.

Тамо для хгостей отдельная изба — похганая. Оне в нее не заходють. На отшибе хата. А крестются сталоверы двумя перстами.

— Ты как с ними, Кузьма, познакомился?

— Дед Мухомор мой родич, стало быть.

— Когда они там поселились?

— Аще при царе-батюшке, царствие ему небесное.

— Они по топям ходят, как мы?

— Ни, в болотоступах плетеных. А чаще верхом на лосях. На сохатых верхом нашу путю за неделю миновать можнучи. В обратную тропу оне лося мни верхового дадуть. А сохатый к ним сам опосля возвернется.

— А охотники зимой к ним случайно не пробиваются?

— Ни, пузырить болото, опасно. Не замерзаеть натвердо.

— А водка у них водится, самогон? — страдальчески вопросил Держихаря.

— Водочки и самогону нетути. Ин брагу, дыднако, варють.

Дед Кузьма приволок из пещеры-хаты на восточный мыс парашют, туда же перенесли мешки с грузом, разожгли еще один костер. В полночь из темноты к мысу выплыла плоскодонка, на которой стоял седой старик в белом одеянии, держа в руках шест.

— Энто я, Мухомор, — поднялся от костра Кузьма.

— Людишки божьи? — спросил седой старикашка, не выходя из лодки.

— Людишки похганые, но опальные, — ответил Кузьма.

— С чем пожаловали?

— Соли привезли, пороху, ниток, тряпки-платки.

— Гостей не примем, пущай проживают на твоем острове, Кузьма.

— Людишки-то не от сатаны, Мухомор. Даст бог, озарятся верой вашей.

— Скоко раз говорено, Кузьма: поганых не принимаем.

— Оне от Серафима, Мухомор.

Из ночи выплыли еще две плоскодонки. На одной был здоровяк-юнец, на другой — русокосая девица лет двадцати, в платке, подвязанном по-старушечьи. Девица ширнула легонько Мухомора своим шестом:

— Потребно поговорить с ними, дед.

— Я супротив, Маланья, — настаивал на своем дед Мухомор.

Девица не послушалась Мухомора, подогнала плоскодонку к берегу, выпрыгнула, подошла смело к полыхающему костру. Мухомор и богатырь-юнец последовали за ней.

— Здравствуй, Малаша! — снова поклонился Кузьма.

— Кажите товар, — приказала девица, ответив деду Кузьме легким поклоном.

— А ты чем платить станешь? В червонцах мы не нуждаемся, — выступил на шаг вперед Держиморда.

— У нас рухляди много, — подбоченилась Малаша.

— Зачем же нам ваша рухлядь? — ветрел в разговор и Гришка.

— Рухлядь по-ихнему — энто соболя, пушнина. С древлести тако именуется, — объяснил Кузьма.

— А нам и соболя не требуются, милая, — улыбнулся Порошин. — Мы просим у вас убежища, крыши над головой. Люди мы мирные, тихие, в бога веруем.

— Крестись! — скомандовала Малаша.

Порошин перекрестился лукаво двумя перстами. Надо было как-то успокоить несговорчивых староверов, хотя и без них можно было обойтись, остаться на острове деда Кузьмы.

— У тя бесы в очах, — усмехнулась Малаша. — Ты и в бога-то, наверно, не веришь. Поди комиссар, чакист?

— Откуда тебе известны в этой глухомани чекисты? — спросил Порошин.

— Она на земле бываеть, шастаеть изредку за солью, за тряпками, связь с друхгими обчинами держить, — раскрыл секрет Малашиной осведомленности дед Кузьма.

— Не примем гостей! — утвердил Мухомор.

— У нас два пуда соли, ситец, сто катушек с нитками, платки и вот! — развернул парашют Гришка Коровин.

— Серафим Телегин направил нас к вам, — врал Порошин, скрывая, что Эсер казнен.

— А хде сам Серафим? — зыркал Мухомор из-под седых, мохнатых бровей.

— Серафим в подполье, за ним НКВД охотится, — лгал безбожно Аркадий Иванович.

Майкл встал перед Малашей на одно колено, по-рыцарски:

— О, бьютыфыл гел! Ай лавью!

Малаша рассмеялась, отпихнув Майкла ногой, обутой в лапоток:

— Вы аще и заморского скомороха приволокли! Вы куды шли — в балаган базарный али к скитам святым?

Дед Мухомор был недоволен Малашей. Громко говорить и смеяться — грех. Испортилась внучка хождением в мир греховный. И нечего спорить с пришельцами. Не можно подпускать их к скитам на Лосином острове, показывать путь к месту божьему. Но как выманить у них соль, порох, нитки, материю? Малаше нельзя появляться на большой земле. Ищут ее нехристи-чакисты. Выдал Малашу на земле в одном приходе иуда, не выдержав пыток. Не можно боле появляться внучке в миру. А дед Кузьма редко приходит, раз в два года. Трясут гости платками цветастыми, соль в мешках соблазняет. Прости, господи, душу слабую!

— Литовки принес? — простонал Мухомор.

— Полдежины кос, пару вил, — развернул холстину дед Кузьма. — Дюже тяжко было, чуть не утопли в трясине. Не пойду боле к вам, старость — не радость, нетути силушки.

Здоровяк-юнец топорики гладил, лезвия острых ножей ногтем пробовал, очень уж ему хотелось завладеть этим богатством. И Малаша на платки зарилась.

— А мож, пустим их в поганую избу? — тронул за плечо внучку Мухомор.

— Пустим, — согласилась Малаша.

Через полтора часа плоскодонки с хозяевами и пришельцами, с богатым грузом, виляя и пробиваясь через тину и грязевые ловушки, причалили к Лосиному острову староверов. Порошин пытался запомнить дорогу по звездам, но вскоре запутался и понял, что отсюда не выбраться самостоятельно. Как-то странно было ощущать себя на этом затерянном и непонятном островке, в мире, где нет и не было советской власти, НКВД, партийной организации, радио и газет. Хотя на острове жили три семьи староверов, никто гостей не встретил, любопытных не было. Пришельцы добрались до указанной им Поганой избы, при свечах навели порядок, вытерли пыль, вымыли пол, улеглись и уснули сладко. А пробудились, когда солнце взошло высоко.

Лосиный остров был обширен, через узкий перешеек соединялся еще с одной землей, более лесистой. В междулесье чернелись хорошо распаханные сохами поляны. Лошадей у староверов не было, пахали на лосях. Дикого сохатого нельзя приручить. Домашнего лося можно только вырастить. И у всех трех скитов были жердянные огороди с домашними лосями. Кузьма не упоминал о коровах, но на острове паслись шесть коров и два быка. В одном ските обитала семья старовера Акима, в другом — Онуфрия. Добротно рубленый из лиственниц дом деда Мухомора прятался в стороне, возле кедров, на самом выгодном низовье с родником. Ключевая вода струилась по деревянному лотку, падая на берег озерца, бежала дальше — в болото.

В скитах Акима и Онуфрия порядки и устои были строгими, с поселенцами Поганой избы они не общались, не разговаривали. И обратиться к ним можно было только через деда Мухомора, Малашу или ее брата Сергия. Правда, дочка Акима — Феня прибегала изредка тайком в Поганую избу послушать о диковинках мира — самолетах, паровозах, танках и пушках, о волшебном радио, которое якобы перебрасывает слова по воздуху за тыщу лосиных переходов и боле.

Майкл встречался часто с Малашей Мухоморовой. Он, видимо, нравился ей. Она учила его пахать, управляя упряжкой сохатых. Поганой избе староверы выделили черноземную поляну под рожь и гречиху, снабдили семенами. Мол, по весне сейте хлеб, вскопайте огород под картошку, никто не станет кормильцем вашим окромя земли. Дед Кузьма на Лосином острове прожил неделю, взял у Гришки Коровина за провод через болота десять тысяч рублей, отбыл домой верхом на сохатом, пообещав доставить к Васюганью следующим летом двенадцать мешков пшеницы, два пуда соли, товару красного.

— Через топи хлеб и соль сами потащите, на своих лосях. А я подъеду обозно на Купалу к Малому болоту, — сказал он Мухомору.

Запасы хлеба на Лосином острове были значительны. Порошин понял, что зерно завезла Малаша в обмен за соболей, куницу, беличьи шкурки.

— Без налога живем — богато! — посмеивался Майкл. — Без НКВД живем — весело, как русские говорят!

Но жить было трудно. Деньги из ограбленной сберкассы не пригодились, деньги никто не брал, хоть в печку их бросай. И приходилось с утра до вечера выпиливать плахи, собирать кедровые орехи, бруснику и морошку, валить на дальнем острове лес, дрова рубить. И все это за хлеб, за полушубки, валенки и шапки. Зима подпирала, а пришельцы были одеты легко. И давила всех оторванность от мира. Порошин горевал, думая о Вере и Дуняше. Он почему-то надеялся на близкую встречу. Но завыли вьюги-метели, заволокло Васюганьи болота буранами, остановилось время, будто окоченело. Затихла околдованно вся великая Россия под белыми снегами.

Изба иноверцев, где жили Порошин, Майкл, Коровин и Держиморда, была гораздо богаче, просторнее и новее скитов. Срубили дом, баню и конюшню казачьи офицеры, которые укрылись здесь после разгрома большевиками повстанческого движения на Урале и в Кургане. Да не усидели они в глухомани, лезли в мятежи во время коллективизации. И почти все погибли. В доме были дорогая утварь, посуда, ковры, иконы. Русскую печь выкладывал Серафим Телегин. Вторую печь — круглую голландку с каминчиком для горницы — поднял и обшил медным листом Кузьма. Спать в избе можно было и на печи, и на полатях, и на двух деревянных кроватях в горнице. Была в избе керосиновая лампа, но заправить ее было нечем, обходились самодельными свечами. На грубой этажерке лежала Библия, которую никто не читал. Коровин и Порошин установили сразу в общине военную дисциплину: мыли полы и проводили уборку по очереди. Майкл стал поваром. Держихаре это не по нутру было. Он злился, пытался бежать с острова, но корка вроде бы застывшего болота не выдержала, и он провалился, чуть не погиб. Все грязевое и водное пространство вокруг Лосиного острова подогревалось горячими ключами-источниками, пузырилось часто горючим газом.

Зимнее безделье по вечерам подтолкнуло Порошина к чтению Библии. Он знал эту книгу хорошо, но взялся снова перечитывать ее. Его привлекали особо первые слова Бога: «Да будет свет!». Бог произнес это, а что он сделал, исполняя свою волю, свой замысел? Конечно же — «и отделил Бог свет от тьмы». Трагедия человека в том, что он часто не отделяет, не отличает света от кромешной тьмы. Бог увидел, что свет хорош, прекрасен, поэтому он и отделил его от мертвой тьмы. Ленин, большевики были в революции тьмой. Русский народ не отличил тьму от света и жестоко поплатился за свою слепоту. Но ведь и большевики — не первопричина зла. Они не увидели, что Маркс — это тьма. Богом стать невозможно, но в первую очередь надо стремиться к тому, чтобы отделять тьму от света.

Порошин обратил внимание на то, что заповеди излагаются священниками без должного внимания к Библии. Что сказал Господь Моисею?

— Сойди и подтверди народу, чтобы он не порывался к Господу видеть Его! — вслух прочел Аркадий Иванович.

Итак, первая заповедь: «Не порывайся увидеть Бога!». За такой порыв Господь поражает! Из текста вытекала вторая заповедь: «Не сотвори себе кумира». Третья заповедь: «Не греши, ибо Господь наказывает детей за вину отцов до третьего и четвертого рода». Четвертая заповедь: «Не упоминай имя Бога всуе». Пятая заповедь: «Не работай в субботу». Шестая заповедь: «Почитай отца и мать». Седьмая: «Не убий». Восьмая: «Не прелюбодействуй». Девятая: «Не укради». Десятая: «Не произноси лжесвидетельства». Одиннадцатая заповедь: «Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего, ни поля его... ничего, что у ближнего твоего».

Аркадий Иванович подумал:

— Хорошо бы начертать на стенах Кремля: «Не злодействуй, ибо господь наказывает детей за вину отцов до третьего и четвертого рода». Если Бог есть, то должны сгинуть или быть несчастными дети всех этих Лениных, Троцких, Дзержинских, Сталиных, Бухариных, Молотовых, Кагановичей...

— Бога нет! — рыкнул Держихаря, видя, что Порошин читает Библию.

— Ты не русский, — ответил Аркадий Иванович.

— Почему ж это я не русский?

— Достоевский так выразился: кто не православный, тот не русский!

Держихаря Достоевского не читал.

— Кто такой твой Достоевский? Писатель?

— Писатель, хорошо он сказал: «Дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей».

— Я бы продал душу дьяволу за четверть водки. Да ить дьявола нету.

— Родителей своих ты хоть помнишь?

— Немножко помню. Отец из рабочих, на фронте погиб. Мать померла.

— Беспризорником рос?

— Да, сначала побирался, потом воровать стал.

— Пошел бы работать, — сказал Коровин.

— За гроши вкалывать неохота. Лучше уж грабануть — пожить всласть.

— Я на мартене получал хорошие деньги, — вспомнил Гришка о родном городе. — Можно было жить. При хорошей работе душа радуется.

— От работы кони дохнут. И на кого работать? На большевиков? Они в машинах раскатываются, жиреют. Нету справедливости, потому нету и совести. Все люди — хичники! Одни — рабы, другие — господа. Не хочу быть рабом.

Двери избы распахнулась, из сеней вырвалось морозное облако, вошла Феня Акимова, держа в руках большой берестянной туес.

— Тятя браги вам налил, пейте на здоровьице. И просит он круподерку нам изладить.

— Окей! Смастерим круподерку. Ермак-мололку, как русские говорят, — принял Майкл у Фени туес браги.

— Бог есть! Бог все видит! — повеселел и Гришка Коровин.

— Бог поможет, самогонку будем иметь, — радовался и Держихаря.

Порошину были неприятны эти радости дикарей, упоминания имени Бога всуе. Он с каждым днем все больше и больше проникался верой, христианским пониманием божьего мира. Но староверы его душу не устраивали, слишком примитивными казались они ему. Обыкновенные сектанты, изгои русской империи. Для них вера была выше России. А православие объединяло душу с Богом, с народом, с родиной. Порошину хотелось начать жизнь заново — с венчания в церкви. И он представлял, как идет в храм с Верочкой Телегиной, слышал звон колоколов, пение хора на клиросе. А на Верочке белое платье, белая фата. Но за окном застилала мир белая пурга. И заметало снегом скиты, тропинки, следы сохатых и затерянные судьбы.

Так и прозимовали друзья по несчастью на острове староверов среди Васюганьих болот. И весна пролетела быстро. Порошин, Майкл и Коровин распахали на лосях поляну, посеяли рожь, вскопали огород под картошку. Держихаря окончательно взбунтовался, от работы отказывался.

— У меня денег сорок тыщ, а я должен вкалывать? Нет, уйду я от вас! Вот потеплеют болота — и уйду. Без провожатого утеку. Вы мне — не указ.

Гришка Коровин возражал:

— Во-перво, денег у тебя не сорок тыщ. Мешок поделим заново, поровну на четверых. И Майклу, и Аркаше выделим по доле.

— С кой стати им-то? Один фраер, другой — мильтон. И пришли они к нам поздней. Какая польза от них?

— Ты, Держихаря, вообще заткнись. Антон Телегин приказал тебя ликвидировать. А мы с Порошиным пожалели тебя. Правда, Антон и Майкла велел на болоте шлепнуть...

— Вот она, ваша мурла! Фраера вонючие! Я вырвусь отсель и вашего Антона шмальну. Не уйдет он от меня.

Угрозы эти были пустыми, никто на них внимания не обратил. Беда вылезла с другого боку. Не предвидели Порошин, Коровин и Майкл, что Держихаря может напакостничать здесь, на острове староверов. Но однажды вечером они увидели, что к их дому идут гудящей ватажкой с вилами и дубьем староверы из всех трех скитов. Гришка Коровин первым шагнул навстречу возмущенным хозяевам острова.

— Что такое?

— Уходите с острову! — выкрикнул Онуфрий.

— Мы вас вывезем на бугор Кузьмы, а тамо аки хощетца, — тряхнул вилами богомольный Аким.

— Будя вы прокляты, ахальники! — угрозил дубиной Мухомор.

— В чем дело, братья и сестры? В чем вина наша? Мы работаем, живем тихо и честно. Не касаемся мы вас, кланяемся вам с уважением, — скрестил руки на груди Гришка Коровин.

Держихаря вышел на крыльцо с ружьем. Порошин приготовил пистолет к бою. Но Майкл с винтовкой присоединился к толпе староверов. Они признавали его, уважали. И не было тайны, что Майкл дружил с Малашей. Перебежчик Майкл держал под прицелом Держиморду.

— Ваш Дурохаря согрубил, уходите с нашего острову! — скрипел Мухомор.

Порошин подошел к деду Мухомору:

— В чем он согрубил? Что украл? Скажите нам, мы заставим его извиниться, возместим убыток.

— Ваш Дурохарь испортил насильно Феню Акимову, уходите в мир, поганцы чертовы! — плюнул в лицо Порошину подскочивший Онуфрий.

— Не потребны намо ваши винения, изыдите, проклятые! — гудела толпа.

Мальчишки начали бросаться камнями, кто-то поджег баню, зазвенели стекла в окнах. Держихаря выстрелил в Сергия, который шел с факелом к конюшне, но промахнулся. В ответ прозвучал выстрел Майкла. Пуля пробила левое плечо негодяя... Он выронил из рук ружье, зажал рану ладонью. Кровь струилась через пальцы, капала на крыльцо, расплывалась пятном по рубахе. Гришка Коровин схватил Держихарю за горло:

— Признавайся, был грех?

— Она сама, можно сказать, сама. И чо в лесу одна бродит?

Толпа взревела от негодования. Куда только подевалось их былое смирение. Гришка Коровин поднял руку:

— Люди добрые! Братья и сестры! Дайте нам время для размышления и суда. Идите пока с богом по своим скитам. Строгим и беспощадным будет наш суд. Завтра утром вы узнаете о нашем приговоре.

Малаша Мухоморова подтянула платок тугим узлом:

— Пойдемте, не можно дышать смрадом, исходящим от поганцев.

Староверы начали расходиться по скитам.

— Ты останься, не уходи, — попросил Майкла Коровин.

Порошин посмотрел на разбитые стекла окон, вздохнул, пряча пистолет:

— Это уже не исправить!

Баня полыхала огромным костром, не было смысла гасить пожар. Гришка поманил Майкла и Порошина пальцем:

— Пойдемте в конюшню, посоветуемся, вынесем приговор.

— Вы што? Какой приговор? Я ранетый! — дрогнул Держихаря.

В конюшню на заседание суда его не пустили.

— Пшел вон, скотина! — отбросил подсудимого Коровин. — Жди приговора здесь. И знай: пощады тебе не будет!

Порошин пожалел Держиморду:

— Иди в хату, залепи рану живицей. Рука у тебя шевелится, значит, кости целы.

— Так ить пуля навылет, по спине кровь щекочет, — жалобно скулил Держихаря.

Аркадий Иванович принес живичную клейкую мазь, разорвал свою рубаху на ленты, перевязал раны пострадавшему. Только после этого члены суда закрылись в конюшне. Держиморда подполз на четвереньках к захлопнувшейся двери, начал прислушиваться, присматриваться в щель. Тройка судей присела на поленницу дров. Порошин вынул из подвески пистолет, передал его Майклу. Говорил Гришка Коровин:

— Дело такое, други! Не можно срать, где спишь. И правильно Антон просил нас прикончить Дурохарю. Мы воспротивились. Теперича понятно, што мы ошиблись. Я предлагаю казнить негодяя. Расстрелять и сбросить в болото. Кто за это? Прошу проголосовать, поднять руки.

— Я за расстрел, как говорят русские, — поднял руку Майкл.

— Я тем более! — впился жестко взглядом Гришка в Порошина.

Аркадий Иванович говорил витиевато:

— Видите ли, я юрист. Предлагаемая вами степень наказания не соответствует тяжести преступления. Правда, если взять для рассмотрения преступления, совершенные ранее, то дело — другое. Однако тогда смертной казни заслуживают и Коровин, и Майкл...

— Што ты предлагаешь, Аркаша?

— Изгнать Дурохарю, отпустить на землю.

— Он же продаст нас.

— Тогда судья ему — Бог.

— Ты от несчастий стал блаженным, Аркаша. И большинством решено: Дурохарю ликвидировать! Кто исполнит приговор?

Желающих не было. Майкл соломинку грыз. Порошин после выражения личного мнения был вообще в стороне.

— Приговор приведем в исполнение по жребию, — вынес решение Коровин.

— Я не участвую, — напомнил Аркадий Иванович.

Гришка уязвил его, напомнив биографию:

— Ты в стороне, пожалел бандюгу. А сколько ты пустил невинных под расстрел? Теперь святошу разыгрываешь.

Держихаря отполз от конюшни, забежал торопливо в избу, схватил мешок с пачками денег из ограбленной сберкассы и выскочил в окно с другой стороны дома. Он побежал прыгливо к мысу, с которого начиналась болотная, хитрая тропа к острову деда Кузьмы. По ней ходили недавно за пулеметом на плоскодонке.

Перетащили оружие на всякий случай на остров Лосиный.

— Держи его, держи! — бросился вслед за Дурохарей вышедший из конюшни Гришка Коровин.

Когда Коровин, Майкл и Порошин подбежали к мыску, Держихаря уже отошел по топи метров на сто. Он пробирался панически по грудь в трясине, поднимая над собой драгоценный мешок с пачками денег.

— Стреляй! — приказал Гришка Майклу.

— Не потребно шуметь, он далеко не уйдет, — сказала будто бы выросшая из-под земли Малаша Мухоморова.

И в тот же миг Дурохаря унырнул с головой в топь, выпустив из рук мешок с деньгами. Пузыристый вещмешок по рябому мелководью отнесло ветром в сторону. Из трясины выплеснулась судорожная рука, хватая воздух, пытаясь за что-нибудь уцепиться. Скрюченные пальцы ушли в тину, снова появились, булькнули в последний раз. Вещмешок с деньгами не тонул, его гнало ветром по воде к мысу, на котором стояли Порошин, Майкл, Коровин и Маланья Мухоморова.

— Там леший живет, — показала Малаша на камыши, возле которых только что утонул Дурохаря. — Леший чужаков за ноги сразу хватает и волокет в топь. Страхолюден леший, сердит.

Гришка Коровин подхватил подогнанный ветром вещмешок с деньгами. Мол, пригодится, не брезгуйте други. Майкл бросил пистолет под ноги Порошину, сорвал ромашку, поцеловал ее, подал с реверансом Малаше.

— Ночь-то какая, Малаша!

— Лунная, божья, Майкл.

— Аи эм фонд оф ю, Маланяша! Я тебя люблю, значит.

— Ты, Майкл, по-заморскому не лопочи.

— Почему?

— Мож, ты к неприличному греху меня призываешь. Откуля мне ведомо?

— Малашенька, я хочу на тебе немножко жениться, как русские говорят.

— Не можно тебе на мне жениться. Ты веры не нашенской.

— Ради тебя я готов принять и басурманскую веру.

— Вот как раз такой ты мне и не нужон.

— Малаша, мы с тобой сбежим в Америку. У нас не преследуют старообрядцев. Они живут своими общинами, владеют фермами, богатые, уважаемые.

— У каждого своя доля.

— А если сюда пробьются чекисты?

— Тогда мы уйдем, али запремся в скитах и подожжем себя. Лучше уж сгореть в огне заживо, чем опоганиться миром сатанинства.

— И уже кто-то себя поджигал, сгорал?

— А как же? У меня тетка под Заводоуковском сгорела. Совдеповцы ломились к ней в скит.

— Как ужасно, Малаша. Ведь в огне умирать живому немножко больно.

— Не так уж мы глупы, Майкл, штобы умирать с болью. Аввакум погибал в муках. А мы — слабые: сонное зелье принимаем перед самосожжением. Уснешь сразу — и в огне не проснешься. Могу тебе дать по дружбе, Майкл.

— Зачем же мне яд, Малаша?

— А вдруг попадешь к чекистам?

— Я не хочу в НКВД. Я хочу на тебе жениться.

— Принимай веру нашу, Майкл.

— Малашенька, я не смогу принять вашу веру.

— Отчаво, Майкл?

— Я не смогу пойти в костер за веру. Я хочу жить весело, богато. Вольно, как русские говорят.

— Неволить тебя никто не станет, Майкл. Живи своей верой.

— Но тогда я на тебе не смогу немножко жениться.

— А ты сюда со мной не жениться пришел, а лешего поглядеть.

— Малашенька, окей! Я действительно, как говорят русские, забыл, для чего я сюда пришел. Я хочу немножко познакомиться с лешим. Но лешего нет, Малаша. Где он?

— Не леший придет, Майкл, а жена его.

— Лешиня, как русские говорят?

— Лешиня с лешененком. Я их медом угощаю. Они меня не боятся. А ты сиди тихо. Слышь, вода в камышах булькает?

— Боязно, дыднако, как говорит дед Кузьма.

— Никши, Майкл, вишь — идет она. А лешененок у нее на загривке. Он такой забавный, инось подходит ко мне, играет. Охраняют наш остров лешие. Без них мы бы давно запропали.

— О, я не сказал бы, что она, лешиня, страшная.

— Баская во своем роде, молоденькая.

— Руки длинноваты, дыднако, как русские говорят. И прическа не очень модная, под болотную кочку.

— Тише, Майкл, вишь — она насторожилась, принюхивается.

— Малаша, если бы у меня был синематограф, кинокамера! Я бы стал за пять минут миллионером. Если я и уйду в Америку, я вернусь! Я вернусь, чтобы подарить эту сенсацию всему миру!

Антон Телегин обманул Груню Ермошкину, вывез тайно из Магнитки Верочку и Дуняшу, переправил их в казачью станицу Зверинку к деду Кузьме. Старый казак и охотник бывалый Кузьма со своим внуком Володькой заготовил хлебный обоз, посадил на кули Веру с Дуняшей и без приключений добрался до Малого болота на границе с Васюганьем. Сюда же подвез пшеницу по уговору и дед Яковлев из Шумихи. Яковлев сбросил мешки с телеги и уехал. На другое утро с Васюганья к Малому болоту вышли верхом на лосях Маланья Мухоморова и Майкл. Каждый из них вел за собой в одной связке, цепочкой, по девять сохатых. Предстояло перегрузить мешки с пшеницей и товарами на спины лосей. Но Маланья не обрадовалась.

— Зачем цацу со щенком приволок? — нахмурилась она.

— Це жинка Порошина, — сбивал кнутовищем Кузьма цвет болиголов.

— Ладнось, примем. Ты идешь с нами, Кузьма?

— Нет, Малания. Пойдет с вами мой внучок, Володька. У менясь болезня навучно тяжкая — пердикулит. Поясницу ломить, костыли деревянеють, исть и выпить каждой день хочица.

— О другой раз стякла ящик приволоки, Кузьма. Окна в Поганой избе побили. И керосину для лампы прихвати.

— Оно, конешно, доставлю. Но пошто окна побили? Пьяные што ли?

— Долго рассказывать, Кузьма.

— Ишо што новое у вас, Маланья?

— Дурохаря утоп в болоте.

— Царствие ему небесное! — перекрестился Кузьма.

— Гореть ему в геенне огненной.

Мешки с пшеницей перегрузили на сохатых в перекидку. Дед Кузьма обнял внука, благословил его:

— Прощевай, Володь, с бохгом! Поклон от миня Порошину, ну и энтим лихим людишкам. Прости миня, осподи!

У деда Кузьмы глаза слезились, будто он чувствовал, что с внуком уже не встретится. И у Володьки губы подрагивали, вот-вот расплачется.

— Ты на лосе-то удержишься верхом? — обнял Майкл казачонка.

— Удержусь, мы с дитятства приучены, — запрыгнул на сохатого Володька.

Малаша бросила деду Кузьме три пачки денег:

— Прими, дед, оне нам без надобности.

Караван сохатых ушел на Васюганьи топи. А дед Кузьма сидел на телеге, смотрел вслед, утирал слезы. Он вытащил из мешка припрятанную чакушку, выпил, закусил тут же сорванной лесной кисляткой. Без Эсера неинтересно было ему общаться с этими людьми. Не та в них сила духа.

Кузьма разорвал обертки на пачках денег, начал пересчитывать ассигнации. Сотенные купюры волнились красноватыми разводами от болотной воды. Но дед не знал, что деньги подмочены в трясине.

— Осподи! Сихгнации-то в крови! Вот убивцы окаянные. И сують бан-дюжные деньжата мине, честному человеку. Просто сплошная ужасть! Енкеведа нахгрянет с нахганами, с овчарками, по крови преступлению-убивству вынюхають. Нешто можнучи тако поступать с человеком невинным и бохгобоязненным?

Кузьма завернул деньги в рогожу, закопал их возле приметной, трех-вильчатой сосны. У него и те деньги, выданные для закупа пшеницы, остались неистраченными. Зерно он украл с колхозного тока возле Зверинки, в деревне Донки. И никто не заметил, и недостачи не было. Социализм — учет, а кто крадет — энто не в счет! Для социализма на каждого хлебороба и рабочего потребно содержать по одному милиционеру, по два партийных работника, по три осведомителя, а окромя того — наркоматы, суды, тюрьмы и ахгромадную армию с пушками, пулеметами, танкетками и тупыми енералами. Так уж страна устроена по заветам товарища Ленина, по указаниям великого Сталина.

Какие токмо мысли не лезли в голову Кузьмы. Но больше всего они беспокоился о Володьке. А внук его, Вера Телегина с Дуняшей, Майкл им Маланья через неделю пути по болотам высадились благополучно на Лосином острове. Порошин спал на кошме, во дворе у забора, когда к нему подошла и начала его теребить какая-то девчонка-малышка:

— Вставай, чего дрыхнешь?

— Ты кто? — не разобрался спросонья Аркадий Иванович.

— Я Дуня-колдунья.

— Как ты сюда попала, Дуняша?

— На корыте прилетела. Чо шары-то выпучил? Мама, иди сюда, я разбудила его.

Верочка Телегина присела рядом с Аркадием, заплакала от радости. Так вот и возник островок счастья на острове староверов. А дед Кузьма подъезжал в это время через бор к родной станице Зверинке, где его ожидал арест по нелепому оговору. Да и сам виноват был Кузьма, часто чудил. У себя дома, в коровнике, он приклеил портреты над кормушками скотины. Каждое утро дед плевал в гениальные лики основателей социалистического государства, бросался в них комьями навоза, обзывая словами вполне литературными, но оскорбительными. Кузьма не терпел матерщины, за всю свою жизнь он не произнес ни одного крепкого выражения. Пакостноязычие не совмещалось с его природным понятием о человеческом достоинстве. С вождями советской страны он разговаривал языком общеупотребимым:

— Што ты натворил, дурак лысый? Кому была потребна твоеная леворюция? Я те выткну вилами шары твоеные бесстыжие! Мошенник ты, а не вождь! Тьфу, окаянный! Штоб тобя черти во смолу кипящую скинули. А ты чо смотришь, хрен усатый? Сам-то в колхоз не пошел. Народ в тюрьмы загнал, пострелял, убивец. Попался бы ты мине, хгрузинец, в леворюцию... Я бы те брюхо вспорол, кишки бы на штык вымотал. Тьфу, таракан кромешный! Злыдень блевотный, крысохарь усатый!

Иногда дед Кузьма разговаривал с вождями почтительно, кланялся им, вытягивался перед ними в струнку, по-военному:

— Позвольте доложить, ваше блахгородие Владимир Ильич! Живем хорошо мы, первача нахгнали на зиму три бидону и бутыль двухведерную. Сухой закон блюдем, в махгазине не берем. Но ходим в сельпу — покупать крупу. А в сельпе-то пусто, соль да капуста.

К Иосифу Виссарионовичу Сталину дед Кузьма обращался торжественно по случаю крупных успехов:

— Товарищ Сталин, родной и можно сказать — любимый! Вчерась я похитил, как есть по-научному — реквизировал с колхозного току осемь мешков пашаницы. Шесть кулей с вашего полного согласия будуть переправлены к сталоверам.

Однако об этих разговорах Кузьмы с вождями знали всего несколько человек: внук Володька, сосед-учитель Кривощеков, семья Заболотных, да еще два-три дружка по гражданской войне. А известен был Кузьма на всю округу тем, что умел стрелять из граблей. В его чуде было три ступени: два первых фокуса — обман, а третье явление — непостижимое. И настолько таинственное, что председатель сельсовета с ума сошел — закукарекал, замахал руками и остановиться не мог. Так его и увезли в дурдом.

Первая ступень стрельбы из граблей была чистейшим мошенничеством. Дед Кузьма поспорил с соседом на четверть водки, будто собьет с неба коршуна выстрелом из граблей. Они прицелился тщательно черенком, раздался выстрел, коршун упал замертво. Дня через три он послал внука рассказать по станице, как обманул дурака. Никакого выстрела из граблей не было, просто рядом с Кузьмой за пряслом лежал в конопле с ружьем внук Володька, он и стрелял по коршуну. А людям казалось, будто выстрел прозвучал из граблей.

Честной народ, понятно, возмутился. Кузьма не оправдывался, давал людям время поостыть. А потом начал вдруг отрицать, что смошенничал. Мол, не было обману, я стрелял из граблей! Люди кричали насмешливо:

— Коли не было обману, стреляй снова, коршуны вона, в небе кружатся, ждут подтверждения. Бери свои грабли и паляй! Но не возля забора с коноплей высокой стреляй, а на голой площади, в полном окружении народа, казачества честного.

Дед Кузьма куражился, требовал собрать в шапку деньги изрядные, принести на площадь три четверти первача-самогона. Станичники усмотрели в этом хитрость и трусость деда Кузьмы. Де, ежли мы не соберем деньги, не принесем самогон, проверка не состоится. И собрал народ казну богатую, поставил три четверти первача, вызвал деда Кузьму на площадь. Люди встали вокруг стрелятеля из граблей плотным кольцом:

— Пали, коршун в самый раз над головой кружит.

Дед Кузьма целился скоморошно черенком грабельным. Толпа посмеивалась:

— Не жди, оманщик, со стороны никто не пальнет, округ посты выставлены, всия станица под надзором!

— Не орите под руку, у миня хграбли по навучному нервные, отступитесь чуть подале.

— Ежли грабли твои не выстрелют, побьем тебя!

— И портки для сраму сымем!

— И штрафу заплатишь нам — равную сбору обчества.

Но грохнул выстрел из граблей. И упал простреленный коршун прямо на площадь. Кузьма взял шапку с деньгами, поклонился изумленному народу, хотел было уйти.

— Стой! — остановили его. — Ратуйте, люди добрые! Кузьма головы морочит нам. У няго в грабельном черенке, мабуть, ствол вложен от винта али маузера... Из таких-то граблей и мы стрелять могем!

Казаки выхватили грабли из рук деда Кузьмы. И разнесли люди тут же чертовы грабли на мелкие щепы. Ломали через колено, камнями. Щепали ножами, рвали зубами. И на этом народ не успокоился.

— Подымай руки, Кузьма! Мы тя ощупаем!

Чудодей-стрелок поднял руки, не сопротивлялся. Его ощупали, отпустили с богом, обреза под одежей не нашли. Признал народ Кузьму за великого чародея. И разнеслась слава о Кузьме по всей округе: дед стреляет из граблей! Один только Володька знал, что никакого чуда нет. У деда на правой руке, под рукавом, был привязан взведенный браунинг. Нить от спускового крючка проходила через рукав и спину к левой руке. Потяни за нитку — и выстрелит пистолет. Конечно, надо владеть искусством прицела при стрельбе из рукава. Успех — в тренировке, в таланте. И сам фокус опасен. При обыске деда на площади браунинг могли найти. И тогда бы дело дошло до НКВД. За хранение оружия расстреливали, меньше десяти лет не давали. Поэтому Володька беспокоился за деда, бранил его. Кузьма побаивался внука, любил его, но продолжал чудить. Грабли он изладил новые, с ними и ходил на охоту — в бор, на озера и болота. Перекинет за плечо свои грабельки, идет через всю станицу к мосту. За мостом через Тобол — лес дремучий.

— Ты куда, Кузьма, с граблями-то? — спрашивали станичники.

— На охоту пошел, ноне много зайцев, уток.

К вечеру, глядишь, идет из лесу, несет зайцев парочку, а то и уток диких с полдюжины. Так бы все ничего, но вскоре прошел слух, что дед Кузьма стреляет из граблей по самолетам. Бабы ахали в ужасе:

— Он чо? С ума спятил? Иропланы сбивает из граблей стрелючих!

— Как напьется, так по самолетам стреляет, бабахает.

— Бают, бумбардировщик днись загорелся, упал на гумно.

— В газетах прописали, што дирижабля взорвалась. Мож, дед Кузьма и угробил энту дирижаблю?

— Не путай, тямнота: разбились сратонавты на шаре.

— А по сратонавтам, чо, стрелять жаканом можнучи?

— Кузьма, знамо, во враги народа перешел с понедельника...

— С воскресенья!

— Не зазря его чакисты в третий раз обыскивают.

Володька, внук деда Кузьмы, еще перед первым обыском стащил браунинг и спрятал его в дупле дуба, который рос в заовражье. Да Кузьма и без пистолета продемонстрировал третье чудо. Он собрал народ на площади возле церкви, забил гвоздь в телефонный столб, отошел с ружьем в сторону.

— Вешайте на хгвоздь тулуп али полушубок!

Председатель сельсовета подвесил на вбитый гвоздь шубейку со своего плеча. На зрелище присутствовали — секретарь райкома партии, уполномоченный НКВД, директор молочного завода, военком, прокурор и судья. Народ не подпустил Кузьму к телефонному столбу. Мол, прояви умение издали, с тридцати-сорока шагов. Толпа стояла полукольцом, поскольку Кузьма должен был выстрелить из ружья крупной дробиной. И грохнул выстрел. Дробина перебила хилявую тесемку вешалки, полушубок упал на снег. Однако чудо было не в этом. В станице старые казаки все стреляли хорошо. Многие из толпы могли с легкостью сбить выстрелом шубейку с гвоздя. Пороховая тишина оцепенила толпу, когда дед Кузьма снова прицелился в лежащий на снегу полушубок и, пугая его, скомандовал:

— Встать! Пристрелю аки собаку! Арш на хгвоздь!

На глазах онемевшей и потрясенной толпы шубейка вскинулась на гвоздик сама. Будто живое существо, она поднялась сама по себе, прыгнула и повесилась воротником внакидку на том самом гвозде, с которого только что упала. Председатель сельсовета, рабочий из двадцатипятитысячников, ощупал и осмотрел свой полушубок вместе с прокурором, уполномоченным НКВД, военкомом и другими активистами по атеистической пропаганде. Не оказалась ли вдруг тут нитка или резинка? Столпились люди, загалдели. Не было лески и резинки! А как же шубейка сама вскочила и на гвоздь подвесилась? Тут и случилась беда: закукарекал председатель, замахал руками и побежал по дороге в коммунизм, свихнулся человек. Увезли его в больницу. На другой день деда Кузьму вызвал уполномоченный НКВД:

— Даю тебе, Кузьма, неделю сроку. Поезжай в город, привези справку с цирку, што имеешь полное право на фокусы. И на охоту за зайцами, за дичью с граблями боле не ходи, запрещаю! Нету у советской власти такого закону, штобы стрелять из граблей.

Поскольку дед Кузьма не привез справку из цирка и не подчинился указанию уполномоченного НКВД, продолжал ходить на охоту с граблями, его решили арестовать. Да и продолжали сигналы поступать, что дед стреляет из граблей по самолетам и дирижаблям. Еще более подозрительными были продолжительные уходы деда в тайгу. Трое суток пряталась вооруженная засада в доме Кузьмы. Взяли деда, когда он вернулся с Малого болота. Арестованного увезли в Курган, а затем отправили этапом в челябинскую тюрьму. Допрашивал деда Кузьму начальник 5-го отделения 4-го отдела НКВД лейтенант госбезопасности Натансон.

— Что-то много вас поступает из казачьей станицы Зверинки, — листал дело Кузьмы лейтенант. — То поэт Борис Ручьев, то Серафим Телегин, то Михаил Люгарин...

— Не ведаю о таких бандитах, я человек мирный.

— Неужели и признаться не в чем? Тех, кто признает вину, мы обычно отпускаем домой. Или отправляем в лагерь на небольшой срок. Были, наверно, грехи?

— Знамо, были оплошки.

— Какие оплошки?

— Из хграблей стрелял, по пьяной хглупости на патреты вождей плевал, нехорошие слова про них хговорил...

— Сказки про грабли не надо повторять. А вот про портреты прошу подробнее рассказать, — приготовился оформлять протокол допроса Натансон.

— Значится, так: приклеил я в коровнике мучным хлейстером патреты я Карлы Марлы, черта энтохго лысохго — Ленина, чумохарю усатую...

— Буденного?

— Ни, Буденный как-никак из казачества. Он по неразумению к большевикам ушел. Сталин — крысохаря усатая...

— Вы так называли вождей при свидетелях?

— Ни, в единении похмельном. Друхгих оплошек у миня нетути, хгражданин следователь.

— Других и не надо, этих предостаточно.

Натансон никогда не бил подследственных, не пытал их. Он не давал арестованным пить, заставлял их стоять на ногах по двое-трое суток. А с дедом Кузьмой он просто забавлялся. В кабинет Натансона приходили многие работники НКВД, чтобы отдохнуть, похохотать, слушая, как он допрашивает деда-чудака. Натансон укрепил кнопками на стене кабинета дешевые плакаты-портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, как бы для следственного эксперимента.

— Покажи, дед, как ты обращался с вождями? — приказывал Кузьме лейтенант.

— Давай, давай! — подбадривали другие.

Кузьма соглашался не сразу, смущало его, что на допросе так много чекистов. Но все же, после уговоров, он подходил почему-то сначала к портрету Фридриха Энгельса, харкал на него и начинал браниться:

— У, Кырла-Мырла противная! Штоб тобя в хгробу кроты обхгрызли!

В Маркса дед Кузьма тыкал пальцем и спрашивал:

— Энто Хридрих?

— Это Карл Маркс, — поправлял деда Натансон.

— Кака разница? Тьфу тобе в рожу, окаянной!

У Антона Телегина сердце похолодело, когда он узнал, что дед Кузьма арестован и находится в подвальной тюрьме челябинского управления НКВД. Дед не знал Антона в лицо, но ему было известно о «своем человеке» в органах, о вертепе Манефы. Успел ли Кузьма переправить Веру с Дуняшей на Васюганье? Неужели арестована и она? Не выдал ли хрыч друзей? Не выдерживают люди допросов и пыток. Из одной тысячи арестованных только три-четыре человека отстаивали истину. Хитаров не сдался, Серафим... Остальные выдавали самые потаенные мысли, оговаривали себя и других, чтобы избежать мучений.

Антон Телегин хохотал громче всех, когда дед Кузьма изголялся над портретами Ленина и Сталина. В конце концов исхитрился, задержался в кабинете Натансона:

— Что за этим придурком? Любопытный дед.

— Нет ничего, кроме дурацкого доноса, будто он стреляет из граблей, сбивает самолеты. Но старик сам себе роет могилу, фиглярничает под расстрел. Да у нас ведь план по ВМН перевыполнен. Я бы его отпустил, но он при Федорове обозвал Ленина лысым дураком. Тут психология, Антон. Дед перед смертью пытается себя выразить. Ему не хочется унести в могилу боль души. Я его понимаю.

Лейтенант госбезопасности Натансон не приписывал деду Кузьме выдуманных преступлений, не заставлял его признаваться в том, чего не было. Старик, как и все арестованные, был обречен, однако, по причине простой. Разнарядка по второй категории была не выполнена. Нужно было до конца года отправить в концлагеря еще две тысячи врагов народа.

— Дай мне его на допрос. Есть у меня одна идея, — сказал Телегин.

— Что-то хошь повесить на него? — спросил Натансон.

— Да, у нас ведь не раскрыто исчезновение Рудакова.

— Ты ж подведешь старика под вышку, Антон.

— Тебе его жалко?

— Он мне нравится. Но валяй, если выйдет. Попробуй, допроси. Кузьму привели в кабинет Антона Телегина.

— Садись, раскури трубку, дед.

— Благодарствую, ин табачок окончился.

— Возьми папиросы мои, накроши.

Кузьма набил трубочку папиросным табаком, закурил. Телегин заговорил рассерженно:

— Ты почему, старый пень, оговариваешь себя? За тобой же ничего нет!

— Из хграблей мы стреляли, дыднако.

— Из каких граблей? Ты рехнулся, Кузьма?

— С рождению таковой.

— Где твой внук?

— Володька-то?

— Да, да, Володька.

— В лесу заблудимшись, на охоте. Да он выйдеть, не беспокойтесь.

— Тебя, дед, видели в лесу с женщиной. У женщины ребенок, девочка.

— Не упомню. Можеть, баба яхгоды собирала, заплутамшись.

— А может, Кузьма, ты сопровождал ее к староверам, на Лосиный остров?

— О тропе к сталоверам не ведаю.

— Та, молодая женщина с девочкой — жива?

— Отчаво ж ей помереть? Должно быть, жива-здорова.

— Ты, дед, можешь взять на себя убийство? Пропал тут у нас один лейтенант, Рудаков. Тебе ж все равно помирать. Скажи, что ты убил его.

— Нешто я на убивца похож?

— Ладно, Кузьма, иди в камеру. Хорошо, что ты меня не знаешь.

— Таперича дохгадываюсь.

— Нет уж, лучше тебе жить без догадок, дед. Станешь догадываться —пристрелю.

— Мы с пониманием, хгражданин начальник.

Через три дня деда Кузьму привели на заседание военного суда. Там сидели уставшие люди, с глазами — воспаленными от бессонницы и частого употребления алкоголя. У деда спросили фамилию, имя, отчество, год рождения. И задали всего один вопрос:

— Вину признаете?

— Признамши, мы из хграблей стрелямши, на патреты плевамши...

Деду Кузьме дали десять лет строгого режима без права переписки. Но попал дед не на Колыму, а в Норильский концлагерь к Авраамию Павловичу Завенягину.

Манефу погубила жадность. Гимнастерка пропавшего без вести лейтенанта Рудакова была слишком приметной, из модного сукна болотного цвета. Такой гимнастерки ни у кого в НКВД не имелось. И однажды Натансон встретил на улице Цвиллинга молодого мужчину в гимнастерке — похожей на рудаковскую.

— Гражданин, прошу предъявить документы, — остановил молодца Натансон.

— В чем дело? Мои документы дома, я не обязан их носить с собой на работу, — уверенно ответил прохожий.

— Прошу следовать со мной, в НКВД.

— Но мне некогда, я опоздаю на работу.

— Ничего, мы вас долго не задержим.

Натансон был опытным оперативником, он знал, что при задержании преступника лучше всего действовать хитростью, обманом, не намекать ни на что серьезное. Задержанный спрашивал:

— И все же, по какой причине я должен следовать за вами в НКВД?

— По объявленным приметам вы похожи на человека, который вчера устроил драку в ресторане. Но вы ведь защищались?

— Я вообще не хожу по ресторанам. И я ни с кем не дрался...

— В таком случае мы извинимся. Вы не волнуйтесь. А на работу вас мы подбросим на своей машине. Вы где работаете?

— На тракторном.

Так оказался в подвале НКВД электрик Челябинского тракторного завода Сергей Бурков. Натансон передал его для допроса Телегину. Мол, прижми его покруче, Антон. Гимнастерка, похоже, с плеча Рудакова. Задержанный заявил, что купил гимнастерку у старухи на толкучке.

— У какой старухи? Ты запомнил, как она выглядит? — начал допрос Телегин.

— Да, запомнил. Я видел ее недавно опять, на той же толкучке.

— Она продавала одну гимнастерку?

— Нет, и брюки такие же, и сапоги. Но у меня денег было мало. Старуху зовут вроде бы — баба Маня...

— На какой толкучке ты купил гимнастерку?

— На Черном рынке, возле Журавлиного колодца. А во второй раз видел я бабку на тележке. А в упряжке-то ослик!

В кабинет Телегина вошел Федоров с Натансоном. Антон понял, что пришел конец Манефе, а может быть, и ему...

— Что ты с ним миндальничаешь? — сбил ударом кулака на пол задержанного решительный Федоров.

— Сознавайтесь, где взяли гимнастерку? — помог подняться упавшему вежливый Натансон.

— Товарищи! Товарищи! — зажимал окровавленные губы допрашиваемый.

— Мы тебе не товарищи. Тамбовский волк тебе товарищ! Признавайся, нам все известно! — вытащил пистолет из кобуры Федоров.

— Товарищи, я на толкучке вещь купил, у бабы Мани...

— У фиксатой?

— Да, да! Она с фиксами! Я ее запомнил!

— Значит, Манефа! Поехали брать! А этого пиздрика пока в карцер. Может, еще что-нибудь вспомнит.

Федоров, Натансон, Телегин и сержант Комаров сели в «эмку», поехали в Шанхай к дому Манефы, который давно уже был на подозрении по темным делишкам, спекуляции. Натансон радовался, говорил возбужденно:

— Какая удача! Как мне повезло!

Федоров преждевременной радости не разделял:

— Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь. Возможно, ниточка еще и оборвется. Манефа ведь скупает краденые вещи. Допустим, купила она гимнастерку Рудакова у бандюги-убийцы... А бандюга тот был залетным. Ищи ветра в поле. Рано говорить об удаче.

Антон Телегин прикидывал в уме, чем все это может кончиться:

— Если Манефа промолчит, слава богу! А если она расколется? Начнет сознаваться прямо с первых минут, выдаст всех. Тогда я пристрелю Федорова, Натансона, сержанта и понятых. Трупов будет многовато. Но что делать? Придется пристрелить и Манефу.

Федоров любил водить машину сам. Он принял неожиданное решение, крутанул лихо руль, ударил передним буфером автомобиля и радиатором по воротам. На такой штурм ворота Манефы не были рассчитаны. Вага, запирающая створы, переломилась. Ворота распахнулись вместе с влетевшей в них автомашиной. Федоров пристрелил рыкучего кобеля и скомандовал:

— Натансон, Комаров, к окнам с улицы! Быстро! Антон, выбей дверь! Врывайся в дом! А я в резерве! За мной — двор!

Телегин выбил сенную дверь плечом, вбежал в кухню, чуть не столкнул с ног перепуганную старуху. И успел прошипеть:

— Манефа, не выдавай меня! Ты зачем, дура, продала гимнастерку? Хана тебе!

— Ну, что там? — крикнул со двора Федоров.

— Входите! — ответил Антон.

Федоров сел за стол в горнице. Натансон привел понятых — соседей. При обыске обнаружили подземный ход в огород, три пачки денег из ограбленной сберкассы, футбольную майку с буквой «Д».

— Рудаковская майка! Точно она! Динамовская! — отметил Натансон.

— Ты убила лейтенанта, ведьма? — спросил Федоров.

— Я и убила? — проскрипела Манефа.

— А кто помогал тебе?

— Одна убимши, топором, без помощников. Подпоила вином и зарубила.

— А где его пистолет?

— Не было у него ливольвера.

— А где труп схоронила?

— В шахту сбросила — на Золотой горе. Куды вы трупы кидаете, туды и я столкнула.

— Откуда тебе известно, где мы хороним?

— Осподи, весь город знает. На базаре слышамши.

— Как ты заманила лейтенанта к себе?

— С божьей помощью заманула.

— Все ты врешь, Манефа. Рудакова убила не ты, а Гришка Коровин и Держиморда. Они сберкассу ограбили, они и лейтенанта убили.

— Дась, оне, оне прухлятые. А ясь кашу варимши. Оне и убимши.

— А какая шлюшка им помогала сберкассу грабить? Как ее зовут?

— Мотаня, мотаня...

— Где она живет? В какой хавире трется?

— Мотаня залетная, залетная... Ой, в горле пересохши, плясните в ковшик воды. Осподи, боже мой!

Григорий Иванович Носов с трудом скрывал раздражение, объясняя московскому журналисту:

— Да, в Магнитке четыре доменных и пятнадцать мартеновских печей, четыре коксовых батареи, восемь прокатных станов. Да, мы даем металла больше, чем Италия, Испания, Чехословакия и Польша. Но ваши сравнения не корректны, а проще — примитивны. Зачем сравниваться с Эфиопиями? Надо придумать что-то другое! Может быть, написать серию очерков о людях?

— У вас есть такие люди? — раскрыл блокнот столичный щелкопер.

— Напишите о моем главном механике Рыженко, о доменщике Лычаке, о Мариамне Зикеевой... Фамилии вам подскажут в парткоме.

— А что за фамилия на вашем настольном календаре? Простите за любопытство. Там написано: Груня Ермошкина.

— Это медсестра, мне к ней на уколы, — смутился Носов.

Григорий Иванович после поездки с Груней от Москвы до Челябинска в одном купе — не сохранил в сердце ни одной искорки. Он тогда сразу же забыл о девчонке в рабочей нервотрепке, а вспомнил, когда из Москвы позвонил Коробов, а затем и Меркулов:

— Слушай, тут на тебя кляуза от какого-то Соронина. Якобы ты возишь в поезде любовниц. Жалобу мы спустим на тормозах, нейтрализуем. Но ты будь осторожнее, не бабничай там, сокол!

— Клянусь, у меня ничего с девочкой не было! Глупости какие-то, дурацкий поклеп!

В ответ в трубке послышалось неприличное гыгыканье. Но и на этот разговор Носов не обратил внимания. И снова забыл, что существует какая-то Груня Ермошкина, которой он подарил чулки, халат и часы. Да вот как-то приболел, давление запрыгало, пришел на уколы. На медсестру он даже не глянул, снял пиджак, засучил рукав рубашки.

— Спустите, пожалуйста, брюки. Мне нужна ваша ягодица, — сказала медсестра каким-то очень уж знакомым голосом.

Директор завода расстегнул брюки осторожно. С утра у него порвалась резинка на трусах. И он полдня мучился, подтягивая трусы выше брючного ремня, чтобы не спадали. Домой съездить было некогда, пускали шестнадцатую мартеновскую печь.

— Что вы в трусы-то вцепились? Отпустите! — снова прозвучал знакомый голос.

Носов глянул в лицо медсестры, узнал Груню... Григорий Иванович вскинул от удивления руки, отчего его брюки и трусы с порванной резинкой скатились мгновенно к ботинкам. Тут он совсем уж растерялся от срамоты, поспешно присел, судорожно натягивая свалившиеся штаны.

— Вы не волнуйтесь, пожалуйста, — начала успокаивать Груня директора завода.

— Извините, Груня, такое может случиться только со мной, недотепой.

За год Груня выправилась, из дурнушки захудалой превратилась в красавицу-невесту, узнать ее было трудно.

— Груня, я буду лечиться только у вас, — охлынул после укола Носов.

— Я работаю последние деньки, Григорий Иванович.

— Почему последние?

— Увольняюсь, уезжаю.

— Куда?

— Сама не знаю.

— У вас, Груня, какие-то проблемы? Наверно, нет квартиры? Квартиру вы получите завтра же!

— С квартирой проблемы нет. У меня же свой дом.

— Да, да, простите, Груня. У вас что-то там с братом случилось. Кажется, вы говорили, что он у вас арестован. Я обещал помочь... и забыл.

— И о брате вы, Григорий Иванович, не совсем к месту спросили. Братика у меня расстреляли.

Носов замолчал, привел себя в порядок, буркнул что-то вроде «спасибо, до свиданья» и вышел из процедурного кабинета. Вообще-то директора заводов не ходят по поликлиникам и тем более по процедурным кабинетам. Не только медсестры и врачи, но и профессора по первому звонку, будто из-под земли появляются. Григорий Иванович хотел увидеть Груню, поэтому и на следующий укол решил попасть только к ней. Почему ему хотелось так встретиться с этой девушкой? Конечно же, Груня ему нравилась. Влюбчивым он был с детства. И первый раз влюбился в учительницу, когда ходил еще в четвертый класс. Позднее все это подавилось жизнью, государственными заботами. И вдруг росток пробился!

Образ Груни озарил по-новому всех, кого знал Григорий Иванович. Они стали живыми. Вот недавно получили орден Ленина машинист паровоза Гускин, доменщик Лычак, мартеновцы — Лесков, Бурашников, Грязнов. Мариамна Зикеева сталеваром стала. И все молодые, красивые, а уже орденоносцы, депутаты. Пришли вот доверенные лица к Люде Татьяничевой. А она с малышом-сынком в прятки играет, на шкафу сидит.

Поздним вечером дома Григорий Иванович спросил жену:

— Ты с детьми занимаешься? Играешь с ними?

— В каком смысле?

— Ну, например, в прятки с Костиком можешь играть? На шифоньер можешь забраться, чтобы спрятаться?

— Странные у тебя мысли, — улыбнулась жена.

— А я бы мог взобраться на шкаф, — сказал он.

На другой день Носов снова пришел на укол, чтобы встретиться с Груней, поговорить, помочь ей, если потребуется. Но в процедурной была пожилая, бородавчатая медсестра.

— А где Груня? — поинтересовался Григорий Иванович.

— Она уволилась, уехала.

— Куда уехала?

— В какую-то деревню — Зверинку. Но вы, Григорий Иванович, не беспокойтесь. Мы уколы ставим не хуже Груни.

Носов промолчал, заугрюмился. За окном через асфальт пробивалась травинка. А над заводом и городом клубилось черное облако дыма.

На пути от Васюганья до Зверинки Володька остановился в Шумихе у бабки Тони Яковлевой, которая вместе с дедом Поликарпом воспитывала двух внучек-сирот, Вальку и Римку. Оренбургская казачка баба Тоня и Поликарп хорошо знали деда Кузьму, привечали и укрывали его от красных. Знали они и о том, куда шастает Володька через топи.

— У нас квартирант в горнице, Володь. Будешь спать с дедом на сеновале, али с девками на полатях? — гремела заслонкой у печи баба Тоня, готовясь вытащить деревянной лопатой противень с картофельными шаньгами.

— На полатях, — выбрал место ночлега Володька, обрадовав девчонок.

Поликарп и баба Тоня, узнав об аресте Кузьмы, повздыхали и поохали коротко, чтобы не травить мальчишечью душу. Поликарп уехал на рыбалку с племянниками, взяв невод. Девчонки запрыгнули на лавку, где сидел Володька, зашептали с двух сторон в уши, поглядывая с опаской на бабку:

— У нас в горнице волшебник поселился. В шляпе ходит, с тросточкой. Пойдем, Вовка, горох воровать. Пойдем в кутлуван мырять.

Много хлопот у бабы Тони с озорницами. Убегают купаться без надзору и пригляду. И купаются-то в пожарном котловане. Римка чуть было не утопила Вальку.

—Держи меня за ноги, а я мырну! — предложила на днях сестре Валька.

А Римка не удержала сестренку. Выскользнула она, как лягушка, нахлебалась, едва не утонула. В своем огороде полно бобов, гороху, моркови и огурцов, а они в чужие усадьбы ползут, лезут через плетни. Илья-пророк давно льдинку опустил в речки и озера, а девчонки купаются, того и гляди слягут, заполыхают жаром от остуды.

— Кыш с лавки! Идите к умывальнику, пакли сполосните, шаньги поспели, лакомиться пора, — пристукнула баба Тоня лопатой о шесток.

Володька разглядывал стоящего на комоде чугунного медведя. Поднявшийся на задних лапах зверь повернул морду с раскрытой пастью вправо, будто опасность исходила оттуда. На остове-постаменте, слева, было круглое отверстие — для чернильницы, которая была выломана вместе с крышечкой и утеряна. Володька поставил в этом месте кедровую шишку, принесенную с Лосиного острова, обмазал ее расплавленным варом — под цвет медведя. Черная шишка лепестилась, будто тоже была выплавлена из чугуна. Она поднималась медведю по пуп, по толщине была с тулово зверя, но не порождала чувства несоответствия. Под подольчатым остовом литой скульптуры в двух прямоугольных рамочках, расположенных одна поверх другой, читались отчетливо выпуклые буквы и цифры: «КАС. З. 1890» и «Я. Самойловъ». Две медали рядом обозначены — с международной выставки в Париже. Литье Каслинского завода не вызывало бы обостренного интереса, если бы не имело таинственную особенность: тряхнешь его, и в пустотелом нутре раздается легкое звяканье, будто там монетка золотая или колечко с камушком. Что же укрыл мастер там для загадки?

Из горницы вышел в кухню гражданин лет сорока, с орлиным носом, поджарый, в голубой сорочке с галстуком-бабочкой.

— Добрый день, молодой человек. Давай знакомиться. Тебя, кажется, зовут Володя? Хорошее имя — русское. А меня зовут несколько странно — Трубочист! Да, да, так и называй меня — господин Трубочист!

— А вы кем работаете — учителем?

— Можно называть меня и Учителем. Но вообще-то я работаю волшебником, магом-иллюзионистом.

— Волшебников не бывает, это в сказках только, в книжках, в кино.

— Почему же не бывает? Вы ошибаетесь, молодой человек. Через десять минут вы поймете, что я настоящий чародей.

— Не поверю, я не маленький.

— Не маленький, надо полагать, если ходишь на Васюганье. Володька перепугался. От кого мог узнать этот человек про Васюганье? Неужели дед Кузьма не выдержал пыток в НКВД и все рассказал?

— Вы из НКВД? — взял Володька с комода чугунного медведя.

— Нет, Володя, я волшебник со звезды Танаит.

— Ежли вы волшебник, отгадайте, где я был на Васюганье? Васюганье — оно большое.

— Ты был там на Лосином острове.

— Островков на топях много, и все — лосиные. Ходят охотники туда, да бабы с девками — за ягодами.

— Где побывал ты, Володя, туда охотникам да бабам не пробраться.

— Не был я нигде, только побродил с ружьишком немного возле Малого болота. Охотился я на уток.

— У тебя, Володя, шерстинки лося на штанах. Значит, ехал ты через топи на сохатом. Да и по одежде видно — не мок ты по горло в болотной жиже. А от твоего вещмешка пахнет сотами таежного меда.

— Вы Шерлок Холмс? Вы сыщик?

— Милый Володя, я самый обыкновенный волшебник. Великий сыщик Шерлок Холмс не смог бы вычислить, как ты попал на остров староверов, с кем ты встречался там?

— Как же я попал туда, господин Трубочист?

— Ты, Володя, сопровождал туда Груню Ермошкину.

— А с кем я там виделся?

— Встречался там ты с Маланьей-староверкой, с Порошиным, с Верочкой Телегиной, с Григорием Коровиным, с Дуняшей...

Володька все больше убеждался, что перед ним — оперативник из госбезопасности. Всех перечисленных им людей могло разыскивать НКВД. Не так трудно разыгрывать при этом чародея, брать на пушку. Да ить казаки хитрые, их так запросто не обманешь.

— Предположим, ходил я с Груней по морошку. А что я ей говорил?

— Ты говорил, что любишь ее.

— Я всех люблю, бабу Тоню тоже люблю, Римку люблю...

— Ты декламировал Груне свои стихи: «Я божья капля с божьего весла, меня в лесу березка родила».

Но и такой ход собеседника ни в чем не убедил Володьку. Свои стихи он читал в Зверинке всем огольцам и девчонкам, и даже — корове, теленку, козе и курам. Телок на стихи не обратил внимания, корова прослезилась, а коза сочинение одобрила, кивала головой при каждом слове. Учительница в школе стихи в отличие от козы раскритиковала за упоминание про бога. Может, учительница немножко умнее козы. А может быть, коза не глупее учительницы.

— Садитесь за стол по шаньги горячие, охлынули они уже под рушником. А я схожу в погреб, молока холодного принесу кринку, — вышла из избы баба Тоня.

— Кто еще на острове живет? Сколько там домов? — начал пытать волшебника Володька.

— Там всего четыре избы: скит Мухомора, скит Онуфрия, скит Акима, ну и пятистенок, в котором ты жил, с выбитыми стеклами в окнах. И с пулеметом на чердаке. Поганая изба, дом иноверцев. Так ведь его называет Малаша?

Володька понял, что такие подробности мог знать только человек, который побывал у староверов на острове Лосином...

— Вы были там? Вас там знают? — спросил он у Трубочиста. Чародей не был настроен на серьезный разговор, искрился юмором:

— Да, Володя, и прилетал туда в корыте одной знакомой колдуньи. Персонального самолета у меня пока нет. Пришлось лететь без особого комфорта, под проливным дождем. Да и корыто колдовское у меня там чуть было не похитили.

— Кто? Старообрядцы?

— Нет, Володя. Вылез из болота какой-то леший. Он и стащил корыто, пока я разговаривал с Дуняшей. В России воруют все — люди, собаки, кошки, даже лешие!

— А как вы здесь оказались, у бабы Тони?

— Я, милый мой Володя, прибыл сюда специально — для встречи с тобой.

— Очень даже интересно. Для чего я вам нужен?

— Видишь ли, Володя, я изучаю всех колдунов третьего круга на вашей планете. По рождению, по генетической программе, ты из колдунов именно третьего круга, как и твой дед. Кроме того, у тебя под рубашкой висит на цепочке черный камушек с белым крестиком. Камушек этот позволяет тебе поддерживать мгновенную связь с планетой Танаит.

— Вы и взаправду волшебник! — восхитился мальчишка.

— В какой-то мере чародей. Но все мои чудеса имеют научное объяснение. У нас, на планете Танаит, нет понятий таких, как волшебство, колдовство и чародейство. Пойми, что я прилетел к вам с другой звезды!

— На корыте?

— Ах и ох! Разве можно, Володя, вылететь в космос на корыте? Корыто, по-моему, транспорт чисто русский. Впрочем, некоторые ваши ведьмы летают на метле, бабы-яги в ступах, а мальчики — на коврах-самолетах.

— Ежли вы прилетели с другой звезды, почему об этом не написано в газетах? — опять начал ущемлять Володька чудодея.

— Я приходил к ученым, в редакции газет, меня выставляли за двери. Я обращался к вашему правительству, в НКВД — меня арестовывали, сдавали в психбольницы. Боже, что будет, если к вам снова явится Христос? В лучшем случае — его отправят в дурдом. А скорее всего, загонят в исправительно-трудовую колонию строгого режима без права переписки.

— А зачем вы прилетели к нам?

— По научной необходимости, так сказать.

— А вы не от Сатаны?

— Нет, я от Бога. И хочу взять в ученики тебя.

— Я согласен, Учитель.

— Прекрасно, Володя.

— Где я буду получать уроки? Когда начнутся знания?

— Занятий не будет. Ты сможешь улавливать мои мысли на расстоянии. Великие разговаривают молча. Когда я отправлюсь на звезду Танаит, ты останешься на земле вместо меня и станешь именоваться — Трубочистом. Ты будешь гасить в людях черный огонь, предсказывать судьбы, указывать светлым душам дорогу к планете Танаит. Я научу тебя перемещаться во времени и пространстве.

— Когда это будет, Учитель?

— Очень скоро, когда над твоей головой пройдет звезда Танаит. Она проходила над людьми один раз в двенадцать лет, вместе с Черной звездой, в год Змеи. Запомни, что год Змеи — это год выбора, перелома, рождения провидцев и погибели злодеев на одном эшафоте с невинными. В эти годы одни люди уходят под Черную звезду, другие — под светлую, Танаит.

— Скажи, Трубочист, где сейчас мой дед? Его не убили?

— Твой дед Кузьма жив, он в Норильском концлагере.

Из сеней в кухню вошла баба Тоня с кринкой молока, за ней запрыгнули с хихиканьем Римка и Валька. Володька тряхнул фигуру литого чугунного медведя, подставил ее к уху Трубочиста:

— Што в звере звенит?

— Черт его знает! — покарябал затылок волшебник. — Я могу переместиться во времени к Ивану Грозному, могу предсказать будущее. Я знаю, что движет звездами. Но я беспомощен перед вашими загадками. Мне неизвестно, почему в России летают корыта, стреляют грабли, звенят звери, а на кладбищах возникают партийные организации.

Володька не ответил Трубочисту. Великие разговаривают молча.

— Как время-то летит, Гриша! Вот уж и зима прошла, и весна ручьями прозвенела.

— Счастливые часов не наблюдают, Груня.

— Ты счастливый со мной?

— Радостный, спокойный.

— А чо не хотел на мне жениться ране?

— Красоту не разглядел твою, дивность.

— А я тебя сразу разглядела, с детства.

— Я ничего так, стоятельный, хозяйственный.

— Одно беда — бабник!

— Какой же я бабник?

— Жениться можно, Гриша, токмо один раз. А ты три раза женился.

— Откуда три-то, Груняша?

— На Леночке ты женился, на Фариде женился, на Фене Акимовой чуть было не женился.

— Чуть — это не в счет, Груня.

— И глупости в тебе много, Гриша.

— Какой глупости?

— Зачем ты изладил здеся великана деревянного? Сколько бревен истратил на баловство. Кому потребно твое идолище с дубиной? Кого ты выстругал? Кто энто?

— Энто Дурила! Так его зовут, значится.

— Для чего же ты его вырубил? Людей пужать?

— Дурила мой людей не пужает, а веселит, на размышления напутствует.

— Ты бы лучше избу отдельную срубил, тесно в доме.

— Может, Майкл женится на Маланье, уйдет к Мухоморам, посвободнее тогда станет.

— Не примет Майкл веру старообрядцев, надось избу рубить новую, Гриша. Хозяйство потребно заводить крепкое.

— Нет, Груня, не потребна изба нам новая. Уйдем отсюда мы скоро.

— Почему же уйдем?

— Не можно жить в отрыве от земли.

— На земле заарестуют вас.

— Нет, у нас документы чистые. Уедем куда-нибудь в Сибирь, работать будем, начнем жизнь заново. Здесь опасно оставаться, Очень опасно, Груня! Пойми! Не к добру самолет над нами кружил. И Майкл — псих, из пулемета начал стрелять по аэроплану. Засекли нас теперича.

— Но дороги через Васюганье нет, Гриша.

— Не такие уж здеся непрободимые места. Зимой на лыжах пройти можно. Потому и надо улизнуть летом этим. Чует сердце беду. Нагрянут сюда красноармейцы, НКВД, пожгут скиты, всех повяжут.

— И Верочке, Гриша, сон привиделся нехороший. Будто пришел на остров Трубочист, печальный такой. Взял он Дуняшу на руки и побрел молча с лешими через топь. Боюсь я этих леших.

— Лешие нам не враги, Груня. Лешие тоже человеки. Они даже умнее нас: нет у них ни колхозов, ни тюрем.

— Ты никак антисоветским стал, Гриша?

— Нет, Груня, я не против советской власти. Я даже письмо с Володькой на землю переправил — товарищу Сталину. Всю свою жизню изобразил: как меня расстреливали ни за што ни про што, как в банде скрывался, как душа болит.

— Полагаешь, прочитает Сталин и заплачет горько-горько?

— Думаю, не дойдет мое письмо до товарища Сталина. И до бога не все молитвы доходят.

— А бог, Гриша, есть? Как ты думаешь?

— У меня в этом вопросе, Груня, нету ясности. По науке бога вроде бы и нет. А ежли бог есть, то мы с ним пока живем в полной самостоятельности. Он сам по себе, я сам по себе.

— А я верую, Гриша. И обвенчаться охота, чтобы все было законно, красиво, возвышенно.

— Да, превращают у нас людей в мокриц, в тараканов шустрых, в преступников.

— Гриша, я ить поди тоже преступница.

— Какая же ты, Груня, преступница?

— Я же сберкассу ограбила.

— Ну, энто так, промеж прочим дыханием, пошутейничала. Аль ты и в будущности засобиралась банки ограблять?

— Что ты, Гриша, бог с тобой... Я после того случая ко сберкассам и подходить боюсь, дрожью прошибает.

— Боисся, што не удержишься, снова грабанешь?

— Ну, вот, теперь ты всю жизнь будешь насмехаться надо мной.

— Тише, Грунь! Слышь? Рокот в небе, опять летит эроплан проклятый.

— Ты и виноват, Гриша, что он порхает. Летчика-то Дурила твой привлекает, должно.

В полдень 21 июня 1941 года Адольф Гитлер принял хвойную ванну, помассажировал лицо и шею, натерев ладони розовым маслом с Кипра, и снова сел в кресло за рабочий стол. Мир велик, а друзей мало. Он обожал детей, фотографировался часто с ними, а журналисты намекали, что все жестокие люди сентиментальны. Фюрер любил собак, а сатирики уязвляли: мол, новый порядок в Европе нельзя осуществить без колючей проволоки и овчарок. Интеллектуалы и евреи разлагают народ своими изощрениями в познании мира, абстракциями. Как тут не потянется рука к пистолету? Каждое ничтожество тщится обсуждать мировые проблемы, все лезут в политику. Но сам бог дал мне судьбу фюрера. Сталин — тоже фюрер, но его ставка на коммунизм ошибочна. Демагогическая игра в пролетарский интернационализм не позволит ему уничтожить евреев полностью. Его империя многонациональна и дика, может развалиться. И двум фюрерам на одном земном шаре тесно! Впрочем, кому можно будет доверить завоеванную Россию? Он один хорошо знает, как управлять этими русскими. Вполне можно будет доверить ему должность гауляйтера. Сталин — гауляйтер России!

Шутливая, но не так уж далекая от истины мысль взбодрила фюрера. Он разгладил белоснежный лист бумаги, задумался, теребнул усики и начал сочинять послание своему учителю и другу — Бенито Муссолини:

«Дуче! Я пишу данное письмо Вам в то время, когда тянувшиеся месяцами тяжкие размышления, а также длительное нервное ожидание — завершились принятием труднейшего в моей жизни решения. Я считаю, что нельзя больше переносить обстановку после ознакомления с последней картой России и ее положением, видимых из многих донесений. Я прежде прочего полагаю, что нет уже другого пути для ликвидации этой угрозы. Дальнейшее бездействие окончится катастрофой самое позднее в этом или в следующем году.

Ситуация. Англия проиграла войну. С безысходностью тонущего она цепляется за каждую соломинку, которая, на ее взгляд, может явиться спасительным якорем. Правда, некоторые ее надежды и ожидания не исключают определенной логики. Англия до сих пор осуществляла свои войны постоянно с помощью континентальных государств. С поражением Франции, вообще после разрушения всех их западноевропейских бастионов, британские поджигатели войны нацеливают все время взгляды туда, откуда они намеревались начать войну, — на Советский Союз. Обе страны, Советская Россия и Великобритания, в одинаковой мере заинтересованы в развалившейся, ослабленной продолжительной войной Европе. За этими государствами находится в позиции провокатора и выжидающего — Североамериканский юнион. С разделением Польши в Советской России проглядывает последовательный курс, который хитро и осторожно, но непреклонно возвращается к прежней большевистской тенденции расширения Советского государства. Затягивания войны, нужного для достижения данных задач, предполагается добиться сковыванием немецких сил на Востоке, чтобы германское руководство не могло решиться на большое наступление на Западе, особенно авиацией.

Не так давно я Вам говорил, Дуче, что успешно проведенный эксперимент на Крите показал, как необходимо в случае реализации более крупных действий против Англии использовать все до единого самолета. В данной решающей схватке возможно, что в итоге победа будет достигнута благодаря превосходству всего лишь в несколько эскадрилий. Я не поколеблюсь ни на минуту сделать этот шаг, если, помимо прочих предпосылок, буду по меньшей мере обнадежен от внезапного нападения с Востока или даже от опасности этого вторжения. Русские имеют громадные силы, я приказал генералу Йодлю переправить Вашему атташе у нас — генералу Марасу — карту с позициями. Действительно, на наших границах расположены все наличные советские войска. С приходом теплого времени во многих местах проводятся фортификационные работы. Когда ситуация обяжет меня направить против Англии немецкую авиацию, появится опасность, что Россия со своей границы начнет оказывать давление на юге и севере, отчего я буду вынужден молчаливо уступать — по той причине, что не буду иметь превосходства в воздухе.

Я не имел бы при этом возможности перейти в наступление находящимися на Востоке дивизиями против фортификационных укреплений русских, не было бы достаточной поддержки авиации. Если не устранить эту угрозу, придется, наверное, утратить весь 1941 год, и при этом вся обстановка ничуть не изменится. Напротив, Англия еще более воспротивится заключению мира, ибо она будет полагаться на русского партнера. При этом данная надежда начнет возрастать по мере увеличения боеготовности русских вооруженных сил. И за всем этим еще — массовые поставки военных материалов из США, ожидаемые к 1942 году.

Не рассуждая о выше сказанном, Дуче, трудно ожидать, чтобы нам представилось такое время. И при таком огромном скоплении сил с той и другой стороны существует возможность, что в какое-то мгновение пушки сами начнут стрелять, а я ведь вынужден был бросать на восточную границу все больше танковых сил и обострить внимание Финляндии и Румынии на опасность. Мое отступление доставило бы нам тяжкую утрату престижа. Это было бы весьма плохо при возможном воздействии на Японию. Посему после длительных раздумий я сделал заключение, что правильнее разорвать данную петлю до того, как она будет затянута...»

В кабинет фюрера вошла Ева Браун. Она оплела его со спины лебедино нежными, благоухающими руками, оторвала от письма.

— Адольф, ты много работаешь. Что ты опять сочиняешь?

— Деловое письмо, Муссолини.

— Ты пожалеешь, Адольф, что не поехал со мной на представление мага. Это поистине волшебник. А какой шикарный у него псевдоним — Трубочист!

— Ева, у меня нет свободного времени. Такова судьба Фюрера. Но ты отдыхай, развлекайся. А мы примем сегодня важнейшее, судьбоносное решение!

— Какое решение, Адольф?

— О начале войны с Россией!

— Трубочист говорит, что 1941 год — это год опасной Змеи.

— Ева, я тоже мистик. Но не настолько, чтобы поставить мистику выше политики. Если мы не сокрушим Россию, то Англия и Россия объединятся с Америкой и раздавят нас.

— Когда мы захватим Россию, ты казнишь Сталина? Или посадишь его в железную клетку?

— Ева, неужели и ты считаешь меня примитивной личностью? Сталин гениален в своем роде. Мы не казним Сталина. Если хочешь победить врага, сделай его своим другом. Я назначу Сталина гауляйтером России, да, да!

— Ты, как всегда, Адольф, шутишь изящно.

— Ева, ты мешаешь мне, иди — отдыхай!

После ухода Евы фюрер никак не мог сосредоточиться на письме к Дуче, уловить логическую нить размышлений. Он прочитал начатое послание заново и энергично продолжил:

«В итоге моя оценка ситуации сводится, в общем, к следующему:

1. Франция до сих пор остается колеблющейся. Твердых гарантий того, что ее Северная Африка неожиданно окажется во враждебном лагере, не имеется.

2. Если принимать во внимание, Дуче, Ваши колонии в Северной Африке, то они до весны, возможно, вне какой-то угрозы. Я рассчитываю, что англичане своим последним наступлением намеревались разблокировать Тобрук. Я не полагаю, что они в ближайшем будущем имеют возможность повторить такое.

3. Испания присматривается и, я опасаюсь, перейдет к нам лишь в момент, когда финал войны будет очевиден.

4. В Сирии французское противодействие навряд ли продолжится долговременно — с нашим или без нашего участия.

5. О вторжении в Египет до осени вообще нельзя вести разговора. Но, имея в виду общую обстановку, я полагаю необходимым поразмыслить о концентрации в Триполи боеспособных дивизий, которые при потребности возможно будет передислоцировать на Запад. Само по себе ясно, Дуче, что об этих намерениях никто не должен знать, т. к. в противном случае мы потеряем надежду на то, что Франция позволит транспортировку боеприпасов через свои порты.

6. Объявит Америка войну или нет — это не имеет значения, ибо она уже подкрепляет наших противников всеми ресурсами, которые может мобилизовать.

7. Обстановка в самой Англии тяжелая, обеспечение продовольствием и сырьем систематически ухудшается. Воля к сопротивлению зиждется, по сути говоря, только на вере в лучшее. Их надежды опираются исключительно на два фактора — Россию и Америку. Избавиться от Америки у нас нет возможностей. Но устранить Россию — это в наших силах. Ликвидация России в то же время станет громадным облегчением для Японии в Восточной Азии и породит таким образом возможность при содействии японского вмешательства затруднить значительно активность американцев.

В этой ситуации я решился, как уже сказал, прикончить двуликую игру Кремля. Я считаю, то есть — я уверен, в этой борьбе, которая в итоге избавит будущее Европы от гигантской угрозы, примут участие Финляндия и Румыния. Генерал Марас известил, Дуче, что Вы тоже выставите как минимум корпус. Если у Вас, Дуче, имеется такое желание, я восприму его само по себе с благодарной сердечностью, то для его претворения имеется необходимое время, так как на большой сцене военных операций нельзя будет начать наступление в одно и то же время во всех местах. Вы, Дуче, можете оказать исключительную помощь, усилив свои войска в Северной Африке, при возможности с намерением наступления от Триполи на запад, и далее — займетесь формированием группировки войск, при начале даже не очень значительной, которая с нарушением Францией договора сможет быстро войти в нее совместно с нами. И, в конце концов, Вы усилите прежде прочего воздушную и, при готовности, подводную войну на Средиземном море.

Что относится к охране территорий на Западе, включительно от Норвегии до Франции, то мы там достаточно сильны нашими сухопутными войсками, могущими среагировать молниеносно на любую опасность. Что относится к воздушной войне против Англии, то мы какое-то время будем склоняться к обороне. Но это не значит, будто мы не можем отражать британские налеты на Германию. Наоборот, мы имеем силы при необходимости наносить жестокие авиаудары по английской метрополии. Истребительная оборона у нас тоже весьма действенна. Она имеет в наличии лучшие наши эскадрильи.

Если говорить о войне на Востоке, то она, конечно, будет трудной. Но в больших достижениях я не сомневаюсь ни на мгновение. Скорее всего, я рассчитываю, что нам удастся в итоге создать на Украине для продолжительного времени общую базу продовольствия. Она явится для нас источником тех ресурсов, которые, вероятно, потребуются нам в будущем. Осмелюсь доложить, что, насколько можно сейчас утверждать, германский урожай нынешнего года должен быть весьма хорошим.

Весьма вероятно, что Россия попытается уничтожить нефтяные скважины Румынии. Мы организовали защиту, которая, я полагаю, избавит нас от этого. Цель наших войск заключается в том, чтобы по возможности быстрее устранить эту опасность.

Если я Вам, Дуче, посылаю это обращение лишь сейчас, то только по причине, что заключительное решение утвердится сегодня в семь часов вечера. Потому я прошу Вас душевно никого не информировать об этом, в частности Вашего посла в Москве, ибо нет совершенной убежденности, что наши закодированные послания не расшифруют. Я повелел известить моего собственного посла о принятых решениях лишь в последний момент.

Факты, которые я собираюсь постепенно предавать огласке, так значительны, что мир изумится более нашему долготерпению, чем ответному действию, если он не из враждебно настроенной к нам части общества, для которой аргументы упредительно не имеют никакого веса. Что бы теперь ни произошло, Дуче, наши дела от этого действия не ухудшатся, они могут стать только лучше. Если бы я и принужден был к завершению этого года оставить в России 60 или 70 дивизий, то и это было бы лишь частью тех войск, которые необходимо было постоянно содержать на восточной линии. Пусть Британия позволит себе не сделать выводов из грозных реалий, перед которыми она очутится. Тогда мы сможем, обезопасить свой тыл, навалиться на врага с утроенной энергией с целью его ликвидации. Смею Вас, Дуче, заверить, все, что зависит от нас, немцев, будет сделано.

Обо всех Ваших пожеланиях, соображениях и о помощи, которую Вы, Дуче, в состоянии мне предоставить в намечаемой кампании, прошу известить меня лично или обсудить данные вопросы Вашим военным руководством с моим верховным командованием.

И еще одно хотелось бы заявить в заключение. Я снова ощущаю себя внутренне свободным, в результате того, что пришел к этому решению. Сотрудничество с Советским Союзом, при всем искреннем желании прийти к основательной разрядке, часто угнетало меня. Потому что это воспринималось мной как разрыв со всем моим прошлым, моим мировоззрением и моими предыдущими обязательствами. Я рад, что освободился от морального обременения.

С сердечным и товарищеским приветствием — Его высочеству главе королевского итальянского правительства Бенито Муссолини».

Ева Браун снова вошла, держа в одной руке какой-то листок бумаги, в другой — овчарку на поводке.

— Адольф, посмотри, какая пакость нарисована.

Фюрер приласкал овчарку, взял из рук Евы листовку с карикатурой, зло изображающую как бы на карте мира двух больших, отвратительных пауков. Один паук малиновый — с головой Сталина, другой — коричневый, с гитлерообразной мордочкой. Пауки сцепились в драке, отвратительная картинка. Фюрер улыбнулся:

— Ева, ты утратила чувство юмора? Английская сатира всегда глупа. Я спасу мир от красной чумы, которая угрожает и британцам. Я предчувствую успех.

— В моем салоне все смеялись до слез, когда я сказала, что ты собираешься назначить Сталина гауляйтером поверженной России.

— Нет, Ева, для гауляйтера он, пожалуй, не подходит, слишком свиреп. Если бы он уничтожал только врагов! Бог лишил его ума, он уничтожает миллионами рабочую силу.

— Трубочист пророчит ему погибель в год Змеи, Адольф.

— Если это сбудется, Ева, твой маг получит из моих рук Железный крест! А ты не спросила своего предсказателя, какой год опасен для меня?

— Трубочист сказал, что для тебя опасен год Петуха.

— Я действительно с детства не терплю петухов. А когда он наступит, Ева, этот год Петуха?

— Точно не помню, Адольф. По-моему, лет через пять.

Плутарх мудро прорицал, что государственные мужи, правители, не должны спать по ночам, дабы не действовали злоумышленники. Сталин редко спал по ночам. И высокое начальство по всей стране ночевало в кабинетах. Не дай бог — позвонит Иосиф Виссарионович, а ты нежишься дома, в постели. Но ошибочно, разумеется, представлять, будто бы директора крупных заводов, секретари обкомов и горкомов партии мучились ночами в своих кабинетах при застегнутых френчах и гимнастерках. Рабочие кабинеты начальства имели вход в специально оборудованные спальни — с диванами, кроватями, туалетами и даже ванными, с буфетами, где хранились горячительные напитки и разная снедь. А некоторые руководители проводили параллельно правительственную связь в свои квартиры, особняки и дачи. Вскакивало высокое начальство по ночам в одних кальсонах или в трусах, вытягивалось в струнку по стойке смирно и хрипло говорило спросонья:

— Слушаю, товарищ Сталин! Здравствуйте! Да, я в рабочем кабинете!

Не спал по ночам Иосиф Виссарионович, поток информации был тревожным. И агентура, внедренная в зарубежные страны, и перебежчики от немцев, и анализы ситуации посольскими работниками — показывали одно: война с Германией начнется 20 или 22 июня. Правда, указывались и более ранние сроки, но сигналы оказались фальшивыми. Англия, Франция и другие страны могли подбрасывать дезинформацию, чтобы столкнуть Россию с Германией. Нельзя поддаваться на провокацию. Что даст боевая готовность? Абсолютно ничего! Ну, может быть, три-четыре дня упорных сражений в каких-то местах. Для прочного превосходства над Германией нужны еще десятки тысяч орудий, танков, самолетов. Продержаться без войны хотя бы годик! На Гитлера работает промышленность всей Европы. А наши наркомы неповоротливы, утрясают и согласовывают вопросы годами. Правительство сонное, парализованное. Молотов пыжится в себе, на скрипке играет. Жданов на гармошке пиликает. Выполняют поручения точно, но без привара, без гениальных ходов. Каганович псом верноподданным лает, горло зубами рвет руководителям за бесхозяйственность, а наладить по-крупному ничего не может. Калинин козел трусливый, пригоден лишь для одобрительного блеяния. Ворошилов и Тимошенко трупы, им не армиями надо командовать по уровню, а пожарниками на параде в районном центре. Как можно с этими ничтожествами руководить государством? А сменить их не так просто. Новые кони могут оказаться брыкливыми. И не меняют коней на переправе. С высоты власти можно и упасть. Чуть ведь не свергли на съезде партии, авантюрна игра в демократию. А что было бы после? Грызня за власть, раскол партии, а может, и развал государства. Еврейское засилье в верхнем эшелоне власти было опасно. Кто его устранил? Товарищ Сталин! Кто перевел крестьянское хозяйство на социалистические рельсы? Товарищ Сталин! Кто сделал полуфеодальную страну индустриальной державой! Товарищ Сталин! Кто выдвигает простых рабочих, колхозников, женщин в Верховный Совет СССР? Товарищ Сталин! Молотов правильно говорит, что основная наша задача — расширение границ государства. Но кто успешно присоединяет новые территории к Советскому Союзу! Товарищ Сталин! Правильно пишут в газетах, что народ любит товарища Сталина. Жизненный и культурный уровень трудящихся повышается. Недостатки, конечно, были и есть. Иной депутат считает себя слугой народа, а сам — ни богу свечка, ни черту кочерга. Были ошибки и у Политбюро, и у НКВД. От голоду миллионов десять умерло, раскулачили столько же с перегибами. В исправительно-трудовых лагерях и тюрьмах — держим двенадцать миллионов, расстреляли многовато. Перестарались Ягода и Ежов. Да и Лаврентия приходится сдерживать, излишне ретив, угодлив — того и гляди с трибуны заявит: «По указанию товарища Сталина завтра утром взойдет солнце! А после субботы наступит воскресенье!» Написал же ведь такое Берия: «Я и мои люди, Иосиф Виссарионович, твердо помним Ваше мудрое предначертание: в 1941 году Гитлер на нас не нападет».

Глуповат Лаврентий в подхалимаже, настораживало и выражение: «Я и мои люди». Надо запомнить, чтобы когда-нибудь объяснить наркому, что у него не должно быть «своих людей». И политику, направленную на сдерживание войны, примитивно называть «предначертанием».

Сталин боялся войны панически, в иные моменты он был твердо уверен, что Гитлер не нападет на Россию. У Советского Союза — 170 дивизий, 9200 танков, почти 47 тысяч орудий и минометов, 8450 самолетов. Берия, глава военной разведки генерал-лейтенант Голиков, нарком обороны Тимошенко вынужденно обманывали Сталина. Идя навстречу его желанию, они утверждали, будто СССР уже имеет превосходство над Германией. И начальник генерального штаба Красной Армии в этом обмане участвовал. Но против наших 170 дивизий немцы выставили — 188, более мобильных и технически оснащенных. Их самолеты и танки были лучше наших. Немцы в любое время могли молниеносно увеличить свою мощь на восточном фронте. О начале военных действий было известно с точностью до одной минуты.

Вечером, за десять часов до начала войны, Сталин провел в своем кремлевском кабинете совещание, вызвав — Молотова, Ворошилова, Берию, Маленкова, Вознесенского, Кузнецова, Тимошенко, Сафонова, Жукова, Буденного и Мехлиса. И под грифом «строго секретно» приняли и утвердили документ:

«Постановление ПБ от 21 июня 1941 года.

I

1. Организовать Южный фронт в составе двух армий с местопребыванием Военного совета в Виннице.

2. Командующим Южного фронта назначить тов. Тюленева с оставлением за ним должности МВО.

3. Членом Военного совета южфронта назначить тов. Запорожца.

II

Ввиду откомандирования тов. Запорожца членом Военного совета Южного фронта назначить тов. Мехлиса начальником Главного управления политической пропаганды Красной Армии с сохранением за ним должности наркома госконтроля.

III

1. Назначить командующим армии второй линии тов. Буденного.

2. Членом Военного совета армий второй линии назначить секретаря ЦК ВКП(б) тов. Маленкова.

3. Поручить наркому обороны тов. Тимошенко и командующему армиями второй линии тов. Буденному организовать штаб с местопребыванием в Брянске.

IV

Поручить начальнику Генштаба тов. Жукову общее руководство Юго-Западным и Южным фронтами с выездом на место.

V

Поручить тов. Мерецкову общее руководство Северным фронтом с выездом на место.

VI

Назначить членом Военного совета Северного фронта секретаря Ленинградского горкома ВКП(б) тов. Кузнецова».

Совещание закончилось поздно, часов в одиннадцать, но члены Политбюро не покинули Кремля. Предстояла бессонная ночь в ожидании начала войны. Сталин все еще цеплялся за слабую, эфемерную надежду, что Гитлер не начнет военные действия. Трудно сказать, почему страшился войны Иосиф Виссарионович. Возможно, он был человеком — более чем умным: понимал, что коллективизация и массовые репрессии породили слишком уж много обиженных и недовольных, подорвали социальную опору партии, советской власти.

В три часа ночи Сталин почувствовал усталость, резь в глазах, будто песком сыпанули. Он прилег на диван, не раздеваясь, лишь скинув сапоги, и сразу погрузился в сумеречное забытье, из которого выныривали светлые мысли:

— Надо отдать немцам Прибалтику, Белоруссию, Украину. Черт с ними, в этими землями, лишь бы войны не было. А там видно будет, ослабнет Германия в войне с Англией, можно будет и вернуть утерянное...

И привиделся Сталину сон, как ему показалось позднее — шизофренический по несовместимости картин, совершенно нелепый. Будто бегает он, Иосиф Виссарионович, по территории захваченного немцами Кремля — без сапог, босиком, прячется от выстрелов за углами, за кучами хлама, за царь-колоколом. А немецкие солдаты хохочут, бьют очередями из автоматов, но чуточку мимо, пугают. И самое страшное, что среди фашистов много красноармейцев, не пленных, а с оружием. И красноармейцы тоже стреляют по Сталину, по звездам на Кремлевских башнях. Длинная пулеметная очередь загнала вождя в лужу. Он заполз на четвереньках в грязную лыву, плюхнулся на живот и заплакал. А пулемет стрелял и стрелял, фонтанчики от пуль подбирались все ближе-ближе. И руководила этим безобразием эсерка Мария Спиридонова. Покойный патриарх Тихон подошел к луже, где лежал он, вождь, и спросил укорительно:

— Ты почему, исчадие ада, спилил крест на памятнике Минину и Пожарскому?

— Разве там был крест? — как бы запамятовал Сталин.

— А што же держал Минин в руках до прихода к власти большевиков?

— Серп и молот, — предположил Иосиф Виссарионович.

Толпа в это время вытащила из мавзолея Ленина, сожгла его на костре, а останками зарядила царь-пушку.

— Стреляйте! — распорядилась Мария Спиридонова. Царь-пушка грохнула выстрелом.

— А с этим псом што деять будем? — спросил какой-то мужик.

— Затолкните в пушку его, выстрелим! — орала толпа.

И его, Сталина, запихнули в ствол царь-пушки, только голова торчала. Народ ликовал, но старики и старушки плакали:

— Как же мы жить станем без вождя?

— Должно же быть што-то святое.

— Пропадем без руки евоной твердой.

— Не так уж и плохо при нем жилось.

— Были, конешно, головокружения от успехов, ошибки, искривления. А другие плевались, бросали в лицо Сталина гнилыми помидорами и тухлыми яйцами, кричали:

— Бей его, ирода!

— У, харя усатая!

— Народу-то сколько погубил! Кровопивец проклятый!

Толпа забрасывала грязью и сырыми яйцами Молотова, Ворошилова, Калинина, Буденного, Берию, Жданова. Мария Спиридонова подошла к царь-пушке с факелом, подожгла запал. И снова рыкнула пушка огнем и громом. Сталин полетел по дуге, упал на брусчатку возле храма Василия Блаженного...

Иосиф Виссарионович проснулся от удара о ковер. Во время сна он иногда падал с дивана. Кошмарное сновидение все еще холодило грудь, левую руку. Настырно трезвонил телефон. Иосиф Виссарионович надернул сапоги, подошел к столу:

— Але, я слюшаю...

Звонил Жуков, он сообщил, что немцы перешли границу с боями по всем рубежам, бомбят Киев, Житомир, Севастополь, Минск и другие города. Первыми в кабинет Сталина вошли Молотов и Берия.

— Лаврентий, где у нас Мария Спиридонова? — хрипло спросил Сталин.

— В Лефортовской тюрьме, — не понял вопроса Берия.

— Ликвидируйте ее и всех остальных тоже...

— Будет исполнено, Иосиф Виссарионович.

— Неужели война? — раскурил трубку Сталин.

— Война! — глухо ответил Молотов.

— А что говорит посол рейха?

— Шуленбург был у меня. Германия объявила нам войну.

Сталин подошел к окну, отдернул штору и проговорил сдавленным, срывающимся голосом:

— Товарищ Ленин создал великое государство, а вы просрали его.

Доктора Функа освободили из-под ареста, и он рад был, что вырвался на свободу. Мартышка-Лещинская пришла к нему с букетом пионов, благодарила за излечение. Неприятные встречи следовали одна за другой. То заведующий вошебойкой Шмель, то склизлявый вьюноша Попик... А где Верочка Телегина, Дуняша? Где поэты — Василий Макаров и Борис Ручьев? Где Трубочист?

— Вы хотите меня видеть? — спросил, входя, Трубочист.

— Да, да! Добро пожаловать, я рад вас видеть, присаживайтесь, поговорим.

— Я пришел к вам проститься, Юрий Георгиевич.

— Вы уезжаете из города?

— Да, я скоро улечу на звезду Танаит.

— Кто же нас будет отвлекать от горького настоящего, предсказывать будущее?

— По-моему, Юрий Георгиевич, я никогда не предсказывал и не показывал вам будущего.

— Вы умеете и показывать будущее? Вот в это я не верю!

— А вы желаете его увидеть, Юрий Георгиевич?

— Свое будущее не хочу видеть, опасаюсь травмироваться. Но какую-нибудь картинку из жизни известных личностей увидеть интересно.

— Перед вами на стене зеркало, Юрий Георгиевич, посмотрите в зеркало внимательно.

— Смотрю, но ничего не вижу, дорогой мой Трубочист.

И в это мгновение зеркало заклубилось белым дымом, начали проявляться лики, очертания предметов, послышались голоса. Доктор Функ оцепенел. Однако у него успела мелькнуть мысль, что он попадает под воздействие гипноза. А в зеркале, как на волшебном экране, оживало действо. В какой-то огромной черной пещере стояли большие чугунные котлы с кипящей смолой или водой. В одном котле мучились Маркс, Энгельс и Ленин. В другом — Ленин, Сталин, Троцкий и Свердлов. Получалось, что в аду находятся два Ленина. Чертями, которые подбрасывали в огонь уголь, работали Дзержинский, Ягода, Ежов, Берия и Гиммлер. Самым шокирующим было — нахождение в одном из котлов Гитлера. Да, он был в одном резервуаре с Марксом, Энгельсом и Лениным. В других котлах находились незнакомые личности.

— Кто это? — спросил Функ у Трубочиста.

— Это политические деятели, которые вам пока не известны. Но над ними еще будет смеяться весь мир. Перед вами, Юрий Георгиевич, геенна двухтысячного года. Вы же хотели увидеть будущее?

Сатана подбадривал чертей ударами плетки. Черти были хвостаты, наиболее длинным хвостом обладал Дзержинский.

— Уголь окончился, нечем огонь поддерживать, — сказал Берия Сатане.

— Кто за поставки отвечает? — спросил Дьявол.

— Уголь из России получаем.

— Надо найти другого поставщика. С этой Россией у нас все топки погаснут надолго.

Сатана скомандовал:

— Вылазь из котлов на перекур! Уголь окончился, едри вашу бородавку!

Мученики вылезли из резервуаров. Гитлер мирно беседовал со Сталиным. Маркс и Энгельс подошли к Дьяволу с поклоном:

— Мы бы хотели обратиться к Богу за помилованием...

Один Ленин был одет прилично, а другой выглядел нищим: на одной ноге галоша, вторая нога — в лапте, штанина оторвана до колена.

— Который из них настоящий? — допытывался Гиммлер у Берии.

— Черт его знает! — разводил руками Лаврентий Павлович.

Владимир Ильич, который был одет получше, взобрался на железную бочку, поднял руку:

— Товарищи! Я предлагаю создать здесь партийную организацию!

— Запиши меня! — гыгыкнул Сатана.

— А выпить что-нибудь есть? — пихнул вождя лопатой Берия.

— У меня есть бутылка водки! — произнес громко Ленин, похожий на нищего, столкнув с бочки двойника, т. е. вождя — одетого более прилично.

Все бросились к нищему вождю:

— Где водка? Покажи!

— Мы вступаем в твою партию!

В преисподнюю вошел под звуки труб архангел Михаил. Сатана поприветствовал его почтительно:

— Добро пожаловать! Могу выделить персональный котел.

— Не скоморошничай! — сказал архангел.

— По какому вопросу к нам? — расшаркался еще более кривлятельно хозяин ада.

— К вам попала по ошибке невинная душа. Я должен освободить эту светлую душу и переправить ее в рай.

Все обитатели ада начали переглядываться, каждый из присутствующих подумал, что именно он и является наиболее светлой душой.

— Это я! — огладил бороду Маркс.

— Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма! — продекламировал Сатана.

— Ми, конечно, немножко грешны. Но душа у меня светлая! — проговорил Иосиф Виссарионович, насмешив чертей.

— Я и пытаться не стану, — отмахнулся Троцкий.

— Хайль Гитлер! — воскликнул ни к селу, ни к городу Гиммлер.

— У кого же из них светлая душа? — спросил Дьявол.

— У Ленина! — ответил архангел Михаил.

В ответ возник бешеный визг, топот, свист. Прилично одетый вождь оттолкнул своего нищего двойника, подошел шустро к архангелу:

— Позвольте представиться: Владимир Ильич Ульянов — Ленин! Архангел пристукнул посохом:

— Отойди, грешник смердящий. Прочь, душа черная!

Лаврентий Павлович Берия схватил прилично одетого Ленина за шиворот, оттащил его от архангела, надавал ему пинков:

— Лезь в котел, дурак лысый! Светлой душой ему захотелось побыть. А на Колыму не хошь?

— Безобразие! Архибеззаконие! — возмущался прилично одетый вождь. Архангел приблизился к нищему Ленину, который сидел на фанерном ящике и, приплевывая, чистил тряпочкой свою единственную галошу.

— Встань, светлая душа, пойдем к богу.

— Прошу прощения, сэр, не могу!

— Почему, светлая душа?

— Неудобно появиться в таком виде перед Богом. Я по воскресеньям вагоны с углем разгружаю, подрабатываю, возможно, куплю скоро новые штаны и еще одну галошу. А в таком виде, простите, не могу! Что обо мне подумает Бог?

У прилично одетого вождя кипел возмущенный разум, он готов был разрушить все до основания. Но черти налетели на вождя, наподдавали ему и запихнули его в котел. На этом картина будущего оборвалась, зеркало в кабинете доктора Функа прояснилось.

— Достаточно? — спросил Трубочист. — Теперь вы убедились, что смог я вам показать будущее?

— Не совсем уверен в этом, — вздохнул доктор Функ.

— Почему же?

— Картину, которую я увидел, вы могли мне внушить при помощи гипноза. Трубочист грустно покачал головой:

— Материализм бессмертен!

22 июня 1941 года в четыре часа по московскому времени, исполняя поручение органов НКВД, три самолета типа «У-2» обрушили бомбовые удары по Лосиному острову на Васюганье. Самолеты бросали бомбы, стреляли из пулеметов, пикируя на мечущийся по островку скот, женщин и детей. А Майкл отчаянно отстреливался из пулемета с крыши дома, видя — как падают погибающие староверы под пулями и осколками бомб. Полыхали огнем развороченные взрывами скиты Акима и Онуфрия. Феня лежала у колодца на спине, раскинув руки. И вода из пробитой осколком бадьи лилась струйкой с высоты колодезного сруба на ее побелевшее лицо. Маланья уводила по болоту через камыши Груню и Верочку с Дуняшей. Порошин и Коровин палили по аэропланам из охотничьих ружей. Но от прямого попадания бомбочки дом загорелся, Майкла сбросило с крыши взрывом.

— Уходим! — крикнул Гришка Коровин.

По дымовому шлейфу Порошин, Майкл и Коровин добежали до топи и упрятались в камышах. Тропу к острову деда Кузьмы они знали. Майкл еще с крыши заметил, что Маланья с Груней и Верочкой направилась именно туда. Дуняша была на руках у Верочки.

— Все, охлынем немного и уйдем, — пытался отмыть Гришка лицо, почерневшее от сажи пожара.

— Сволочи! — погрозил Майкл вслед улетающим самолетам.

— Как русские говорят! — добавил Гришка Коровин.

Порошин никак не мог оторвать взгляда от горящего великана — Дурилы. Деревянная скульптура от огня и дыма принимала фантастические очертания. Она поднимала полыхающую дубину, как факел, двигалась, поворачивала мучительно голову, будто пыталась что-то промычать или произнести первое в своей жизни слово.

Об изгоях, которые жили на острове староверов, 22 июня 1941 года вспомнили только два существа: дед Кузьма — в Норильском концлагере, и Володька — в Зверинке.

— Хорошо им там! — перекрестился дед Кузьма, подгоняя лошадь кнутом.

— Кому хорошо? — спросил у своего кучера Завенягин.

Кузьма не ответил Авраамию Павловичу. Начальство — оно глупое, без понимания. Началась вот война. Значит, жди погибели, голода. С войной завсегда смерть и мор. Начальство-то не умреть. Завенягин, конешно, человека душевная, антиресуется, как из хграблей стрелять. Хглядишь, булку хлеба сызнова подбросит. Дыднако, не мохгет быть веры начальству.

В это время за тысячу верст, на площади Зверинки, в толпе плачущих баб и угрюмых казаков Володька слушал выступление Молотова по радио:

«Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление:

Сегодня в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории. Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора. Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей.

Уже после совершившегося нападения германский посол в Москве Шуленбург в пять часов тридцать минут утра сделал мне заявление от имени своего правительства о том, что германское правительство решило выступить с войной против СССР в связи с сосредоточением частей Красной Армии у восточной германской границы.

В ответ на это мною от имени советского правительства было заявлено, что до последней минуты германское правительство не предъявляло никаких претензий к советскому правительству, что Германия совершила нападение на СССР, несмотря на миролюбивую позицию Советского Союза, и что тем самым фашистская Германия является нападающей стороной.

По поручению правительства Советского Союза я должен также заявить, что ни в одном пункте наши войска и наша авиация не допустили нарушения границы и потому сделанное сегодня утром заявление румынского радио, что якобы советская авиация обстреляла румынские аэродромы, является сплошной ложью и провокацией. Такой же ложью и провокацией является вся сегодняшняя декларация Гитлера, пытающегося задним числом состряпать обвинительный материал насчет несоблюдения Советским Союзом советско-германского пакта.

Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, советским правительством дан нашим войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей родины.

Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработившей французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы.

Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего советского правительства, вокруг нашего великого вождя — товарища Сталина! Наше дело — правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

Володьке стало жалко немецких рабочих и крестьян, страдающих под гнетом клики кровожадных фашистских правителей. Но надо было срочно добраться до острова староверов на Васюганье. Война началась, а они там ничего не знают! Он собрал впопыхах котомку, взял уздечку и расстреножил за станицей первую попавшуюся лошадь. На украденном коне он и поскакал в сторону Васюганья. Володька же не мог знать, что остров староверов разбомбили, что там почти все погибли. На Лосином острове остался один обугленный Дурила, да и то благодаря неожиданно хлынувшему ливню. Возле Малого болота Володька встретил Малашу Мухоморову, которая и поведала ему о трагических событиях на острове староверов.

— А где Груня, Вера с Дуней, все, кто живым остался? — спросил Володька.

— Ушли на землю, Володя. Бог им судья, но принесли они нам беду. Наших мало осталось. А ваши все целы. Ежли встренешь когда-нибудь Майкла, скажи, што я жалею его, жду.

Так и ушел обратно Володька, не встретив никого, кроме Маланьи. Аркадий Иванович Порошин, Гришка Коровин, Верочка с Дуняшей и Груня поселились в Шумихе у бабы Тони Яковлевой. Верочка съездила к брату в Челябинск за советом: что делать, как жить? Но Антон советовать ничего не стал, приехал в Шумиху сам. Он внимательно выслушал рассказ Порошина и Коровина о жизни и событиях на острове староверов, насупился:

— Почему не ликвидировали Майкла? Где он сейчас?

— Уехал к линии фронта, чтобы где-нибудь проскочить в зарубежье, добраться до своей Америки, — признался Порошин.

— Идиоты! — выругался Антон. — Он же попадет в лапы НКВД и всех нас выдаст! И тогда все ваши чистые документы превратятся в дерьмо!

— Майкл не выдаст! — оборвал его Порошин.

— Ну, смотрите, гуси!

— Глядим.

— Как вы жить собираетесь?

— Мы с Гришей решили пойти на фронт, добровольцами.

— Кто ж заградит землю нашу, Россию? — ковырялся в ухе спичкой Гришка Коровин.

Антон Телегин поправил гимнастерку под своим широким, офицерским ремнем, выпрямился:

— Я формирую добровольческий батальон в Чебаркуле. Через три дня будьте у меня. Вместе воевать пойдем. А в правде и неправде после войны разберемся. Верочку с Дуняшей оставим в Челябинске, в моей квартире. А Груню отправим в Магнитку.