Прошла пора вступлений и прелюдий,

Все хорошо, не вру, без дураков.

Меня к себе зовут большие люди,

Чтоб я им пел "Охоту на волков".

Быть может, запись слышал из окон,

А может быть с детьми ухи не сваришь,

Как знать, но приобрел магнитофон

Какой-нибудь ответственный товарищ.

И предаваясь утречной беседе

В кругу семьи, где свет торшера тускл,

Тихонько, чтоб не слышали соседи,

Он взял да и нажал на кнопку "пуск",

И там не разобрав последних слов -

Прескверный дубль достали на работе -

Услышал он "Охоту на волков"

И кое-что еще на обороте.

И все прослушав до последней ноты

И разозлясь, что слов последних нет,

Он поднял трубку, — Автора "Охоты"

Ко мне пришлите завтра в кабинет.

Я не хлебнул для храбрости винца

И, подавляя частую икоту,

С порога от начала до конца

Я проорал ту самую "Охоту".

Его просили дети безусловно,

Чтобы была улыбка на лице,

Но он меня прослушал благосклонно

И даже аплодировал в конце.

И об стакан бутылкою звеня,

Которую извлек из книжной полки,

Он выпалил, — Да это ж про меня,

Про нас про всех, какие к черту волки?

Ну все, теперь конечно что-то будет,

Уже три года в день по пять звонков -

Меня к себе зовут большие люди,

Чтоб я им пел "Охоту на волков".

Все года, и века, и эпохи подряд

Все стремится к теплу от морозов и вьюг.

Почему ж эти птицы на север летят,

Если птицам положено только на юг.

Слава им не нужна и величие.

Вот под крыльями кончится лед —

И найдут они счастье птичие,

Как награду за тот перелет.

Что же нам не жилось, что же нам не спалось

Что нас выгнало в путь по высокой волне?

Нам сиянье пока наблюдать не пришлось,

Это редко бывает, сиянья в цене.

Тишина, только чайки как молнии,

Пустотой мы их кормим из рук,

Но наградою нам за безмолвие

Обязательно будет звук.

Как давно снятся нам только белые сны,

Все иные оттенки снега занесли.

Мы ослепли, темно от такой белизны,

Но прозреем от черной полоски земли.

Наше горло отпустит молчание,

Наша слабость растает как тень,

И наградой за ночи отчаянья

Будет вечный полярный день.

Север, воля, надежда, страна без границ,

Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья

Воронье нам не выклюет глаз из глазниц,

Потому что не водится здесь воронья.

Кто не верил в дурные пророчества,

В снег не лег ни на миг отдохнуть,

Тем наградою за одиночество

Должен встретиться кто-нибудь.

Весна еще в начале,

Еще не загуляли,

Но уж душа рвалася из груди.

И вдруг приходят двое

С конвоем, с конвоем,

— Оденься, говорят, и выходи.

Я так тогда просил у старшины,

— Не уводите меня из весны…

До мая пропотели,

Все расколоть хотели,

Но нате вам, темню я сорок дней.

И вдруг, как нож мне в спину,

Забрали Катерину,

И следователь стал меня главней.

Я понял, я понял, что тону,

Покажьте мне хоть в форточку весну.

И вот опять вагоны,

Перегоны, перегоны,

И стыки рельс отсчитывают путь,

А за окном зеленым

Березки и клены

Как будто говорят, — Не позабудь!

А с насыпи мне машут пацаны.

Зачем меня увозят из весны?

Спросил я Катю взглядом,

— Уходим? — Не надо.

— Нет, хватит, без весны я не могу.

И мне сказала Катя,

— Что ж, хватит, так хватит.

И в ту же ночь мы с ней ушли в тайгу.

Как ласково нас встретила она.

Так вот, так вот какая ты, весна…

А на вторые сутки

На след напали суки,

Как псы на след напали и нашли,

И завязали суки

И ноги и руки,

Как падаль, по грязи поволокли.

Я понял, мне не видеть больше сны,

Совсем меня убрали из весны.

Все позади — и КПЗ, и суд,

И прокурор, и даже судьи с адвокатом.

Теперь я жду, теперь я жду, куда, куда меня пошлют,

Куда пошлют меня работать за бесплатно.

Замок временем срыт и укутан, укрыт

В нежный плед из зеленых побегов.

Но развяжет язык молчаливый гранит

И холодное прошлое заговорит

О походах, боях и победах.

Время подвиги эти не стерло,

Оторвать от него верхний пласт,

Или взять его крепче за горло —

И оно свои тайны отдаст.

Упадут сто замков и спадут сто оков,

И сойдут сто потов с целой груды веков,

И польются легенды из сотен стихов

Про турниры, осады, про вольных стрелков.

Ты к знакомым мелодиям ухо готовь

И гляди понимающим оком,

Потому что любовь — это вечно любовь,

Даже в будущем вашем далеком.

Звонко лопалась сталь под напором меча,

Тетива от натуги дымилась,

Смерть на копьях сидела, утробно урча,

В грязь валились враги, о пощаде крича,

Победившим сдаваясь на милость.

Но не все, оставаясь живыми,

Доброте сохраняли сердца,

Защитив свое доброе имя

От заведомой лжи подлеца.

Хорошо, если конь закусил удила

И рука на копье поудобней легла,

Хорошо, если знаешь, откуда стрела,

Хуже, если по-подлому, из-за угла.

Как у вас там с мерзавцами? Бьют? Поделом.

Ведьмы вас не пугают шабашем?

Но не правда ли, зло называется злом

Даже там, в светлом будущем вашем?

И во веки веков и во все времена

Трус, предатель всегда презираем,

Враг есть враг и война все равно есть война,

И темница тесна, и свобода одна,

И всегда на нее уповаем.

Время эти понятья не стерло,

Нужно только поднять верхний пласт, —

И дымящейся кровью из горла

Чувства вечные хлынут на нас.

Ныне, присно, во веки веков, старина,

И цена есть цена, и вина есть вина,

И всегда хорошо, если честь спасена,

Если другом надежно прикрыта спина.

Чистоту, простоту мы у древних берем,

Сзади сказки из прошлого тащим,

Потому что добро остается добром

В прошлом, будущем и настоящем.

Средь оплывших свечей и вечерних молитв,

Средь военных трофеев и мирных костров

Жили книжные дети, не знавшие битв,

Изнывая от мелких своих катастроф.

Детям вечно досаден их возраст и быт,

И дрались мы до ссадин, до смертных обид,

Но одежды латали нам матери в срок,

Мы же книги глотали, пьянея от строк.

Липли волосы нам на вспотевшие лбы,

И сосало под ложечкой сладко от фраз,

И кружил наши головы запах борьбы,

Со страниц пожелтевших стекая на нас,

И пытались постичь мы, не знавшие войн,

За воинственный клич принимавшие вой,

Тайну слова "приказ", назначенье границ,

Смысл атаки и лязг боевых колесниц.

А в кипящих кострах прежних воин и смут

Сколько пищи для маленьких наших мозгов.

Мы на роли предателей, трусов, иуд

В детских играх своих назначали врагов.

И злодея следам не давали остыть,

И прекраснейших дам обещали любить,

И, друзей успокоив и ближних любя,

Мы на роли героев вводили себя.

Только в грезы нельзя насовсем убежать,

Краткий миг у забав, столько боли вокруг,

Попытайся ладони у мертвых разжать

И оружье принять из натруженных рук.

Испытай, завладев еще теплым мечом

И доспехи надев, что по чем, что по чем,

Разберись, кто ты — трус или странник судьбы

И попробуй на вкус настоящей борьбы.

И когда умирает израненный друг

И над первой потерей ты взвоешь скорбя,

И когда ты без кожи останешься вдруг,

Оттого что убили его, не тебя,

Ты поймешь, что узнал, отличил, отыскал

По оскалу забрал, это смерти оскал.

Ложь и зло, погляди, как их лица грубы,

И всегда позади воронье и гробы.

Если путь прорубая отцовским мечом,

Ты соленые слезы на ус намотал,

Если в жарком бою испытал что по чем, —

Значит нужные книги ты в детстве читал.

Если мясо с ножа ты не ел ни куска,

Если руки сложа наблюдал свысока,

И в борьбу не вступил с подлецом, с палачом,

Значит в жизни ты был ни при чем, ни при чем

Торопись, тощий крик над страною кружит,

Лес, обитель твою, по весне навестить,

Слышишь, гулко земля под ногами дрожит,

Видишь, плотный туман над полями лежит, —

Это росы вскипают от ненависти.

Ненависть в почках набухших томится,

Затаенно бурлит,

Ненависть потом сквозь кожу сочится,

Головы наши палит.

Погляди, что за рыжие пятна в реке,

Зло решило порядок в стране навести,

Рукояти мечей холодеют в руке,

И отчаянье бьется, как птица в виске,

И заходится сердце от ненависти.

Ненависть юным уродует лица,

Ненависть просится из берегов,

Ненависть жаждет и хочет напиться

Черною кровью врагов.

Да, нас ненависть в плен захватила сейчас,

Но не злоба нас будет из плена вести,

Не слепая, не черная ненависть в нас,

Свежий ветер нам высушит слезы у глаз

Справедливой и подлинной ненависти.

Ненависть, пей! переполнена чаша,

Ненависть требует выхода, ждет.

Но благородная ненависть наша

Рядом с любовью живет.

Трубят рога, скорей, скорей,

И копошится свита.

Душа у ловчих без затей

Из жил воловьих свита.

Ну и забава у людей -

Убить двух белых лебедей…

И соколы помчались.

У лучников наметан глаз.

А эти лебеди как раз

Сегодня повстречались.

Она жила под солнцем, там,

Где синих звезд без счета,

Куда под силу лебедям

Высокого полета.

Вспари и два крыла раскинь

В густую трепетную синь,

Скользи по божьим склонам

В такую высь, куда и впредь

Возможно будет залететь

Лишь ангелам и стонам.

Но он и там ее настиг

И счастлив миг единый,

Но только был тот яркий миг

Их песней лебединой.

Крылатым ангелам сродни,

К земле направились они —

Опасная повадка.

Из-за кустов, как из-за стен,

Следят охотники за тем,

Чтоб счастье было кратко.

Вот отирают пот со лба

Виновники паденья.

Сбылась последняя мольба —

Остановись, мгновенье!

Как пелся этот вечный стих

В их лебединой песне —

Счастливцев одночасья…

Они упали вниз вдвоем,

Так и оставшись на седьмом,

На высшем небе счастья.

Если рыщут за твоею непокорной головой,

Чтоб петлей худую шею сделать более худой,

Нет надежнее приюта, — скройся в лес, не пропадешь,

Если продан ты кому-то с потрохами ни за грош.

Бедняки и бедолаги, презирая жизнь слуги,

И бездомные бродяги, у кого одни долги,

Все, кто загнан, неприкаян

В этот вольный лес бегут,

Потому что здесь хозяин —

Славный парень Робин Гуд.

Здесь с полслова понимают, не боятся острых слов,

Здесь с почетом принимают оторви-сорви-голов,

И скрываются до срока даже рыцари в лесах.

Кто без страха и упрека, тот всегда не при деньгах.

Знают все оленьи тропы, словно линии руки,

В прошлом слуги и холопы, ныне — вольные стрелки.

Здесь того, кто все теряет, защитят и сберегут.

По лесной стране гуляет славный парень Робин Гуд.

И живут да поживают всем запретам вопреки,

И ничуть не унывают эти вольные стрелки.

Спят, укрывшись звездным небом, мох под ребра подложив,

Им, какой бы холод не был, — жив, и славно, если жив.

Но вздыхают от разлуки, — где-то дома клок земли,

Да поглаживают луки, чтоб в бою не подвели.

И стрелков не сыщешь лучше.

Что же завтра? Где их ждут?

Скажет первый в мире, лучший,

Славный парень Робин Гуд.

Когда вода всемирного потопа

Вернулась вновь в границы берегов,

Из пекла уходящего потока

На сушу тихо выбралась любовь

И растворилась в воздухе до срока

Над грешною землей материков,

И чудаки — еще такие есть —

Вдыхают полной грудью эту смесь,

И ни наград не ждут, ни наказанья,

И, думая, что дышат просто так,

Они внезапно попадают в такт

Такого же неровного дыханья.

Только чувству» словно кораблю,

Долго оставаться на плаву,

Прежде чем узнать, что я люблю —

То же, что дышу или живу.

И вдоволь будет странствий и скитаний,

Страна любви — великая страна,

И с рьцарей своих для испытаний

Все строже станет спрашивать она:

Потребует разлук и расстояний,

Лишит покоя, отдыха и сна.

Но вспять безумцев не поворотить,

Они уже согласны заплатить

Любой ценой — и жизнью бы рискнули —

Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить

Волшебную, невидимую нить,

Которую меж ними протянули.

Свежий ветер избранных пьянил,

С ног сбивал, из мертвых воскрешал,

Потому что если не любил, —

Значит и не жил и не дышал.

Но многих захлебнувшихся любовью

Не докричишься, сколько не зови.

Им счет ведут молва и пустословье,

Но этот счет замешан на крови.

А мы поставим свечи в изголовье

Погибших от невиданной любви.

Их голосам всегда сливаться в такт,

И душам их дано бродить в цветах,

И вечностью дышать в одно дыханье,

И встретиться со вздохом на устах

На хрупких переправах и мостах,

На узких перекрестках мирозданья.

Я поля влюбленным постелю,

Пусть поют во сне и наяву.

Я дышу и значит я люблю,

Я люблю и значит я живу.

В тиши перевала, где скалы ветрам не помеха, помеха,

На кручах таких, на какие никто не проник, никто не проник,

Жило-поживало веселое горное, горное эхо,

Оно отзывалось на крик, человеческий крик.

Когда одиночество комом подкатит под горло, под горло,

И сдавленный стон еле слышно в обрыв упадет, в обрыв упадет,

Крик этот о помощи эхо подхватит, подхватит проворно,

Усилит и бережно в руки своих донесет.

Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья, и зелья,

Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп, топот и храп,

Пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье,

И эхо связали, и в рот ему сунули кляп.

Всю ночь продолжалась кровавая злая потеха, потеха,

И эхо достали, но звука никто не слыхал, никто не слыхал,

К утру расстреляли притихшее горное, горное эхо,

И брызнули слезы, как камни, из раненных скал.

И брызнули слезы, как камни, из раненных скал.

Всю войну под завязку я все к дому тянулся

И, хотя горячился, воевал делово,

Ну, а он торопился, как-то раз не пригнулся

И в войне взад-вперед обернулся за два года всего ничего.

Не слыхать его пульса с сорок третьей весны,

Ну, а я окунулся в довоенные сны

И гляжу я, дурея, но дышу тяжело,

Он был лучше добрее, добрее, добрее, добрее, ну, а мне повезло.

Я за пазухой не жил, не пил с Господом чая,

Я ни в тыл не стремился, ни судьбе под подол,

Но мне женщины молча намекали, встречая, —

Если б ты там навеки остался, может, мой бы обратно пришел.

Для меня не загадка их печальный вопрос,

Мне ведь тоже не сладко, что у них не сбылось,

Мне ответ подвернулся, — Извините, что цел.

Я случайно вернулся, вернулся, вернулся, ну, а ваш не сумел.

Он кричал напоследок, в самолете сгорая, —

Ты живи, ты дотянешь, — доносилось сквозь гул.

Мы летали под Богом, возле самого рая,

Он поднялся чуть выше и сел там, ну, а я до земли дотянул.

Встретил летчика сухо райский аэродром,

Он садился на брюхо, но не ползал на нем,

Он уснул не проснулся, он запел не допел…

Так что я вот вернулся, глядите, вернулся, ну, а он не сумел.

Я кругом и навечно виноват перед теми,

С кем сегодня встречаться я почел бы за честь.

Но хотя мы живыми до конца долетели,

Жжет нас память и мучает совесть, у кого, у кого она есть.

Кто-то скупо и четко отсчитал нам часы

Нашей жизни, короткой, как бетон полосы.

И на ней кто разбился, кто взлетел навсегда…

Ну, а я приземлился, а я приземлился, вот какая беда.

Вот какая беда.

Час зачатья я помню неточно,

Значит память моя однобока,

Но зачат я был ночью, порочно,

И явился на свет не до срока.

Я рождался не в муках, не в злобе —

Девять месяцев, это не лет —

Первый срок отбывал я в утробе,

Ничего там хорошего нет.

Спасибо вам, святители,

Что плюнули да дунули,

Что вдруг мои родители

Зачать меня задумали

В те времена укромные,

Теперь почти былинные,

Когда срока огромные

Брели в этапы длинные.

Их брали в ночь зачатия,

А многих даже ранее, —

А вот живет же братия,

Моя честна компания.

Ходу, думушки светлые, ходу,

Слово, строченьки милые, слово.

Первый раз получил я свободу

По указу от тридцать восьмого.

Знать бы мне, кто так долго мурыжил,

Отыгрался бы на подлеце.

Но родился, и жил я, и выжил —

Дом на Первой Мещанской в конце.

Там за стеной за стеночкою,

За перегородочкой

Соседушка с соседочкою

Баловались водочкой,

Все жили вровень, скромно так,

Система коридорная,

На тридцать восемь комнаток

Всего одна уборная.

Здесь на зуб зуб не попадал,

Не грела телогреечка,

Здесь я доподлинно узнал,

Почем она — копеечка.

Не боялась сирены соседка,

И привыкла к ней мать понемногу,

И плевал я, здоровый трехлетка,

На воздушную эту тревогу.

Да не все то, что сверху, от Бога —

И народ зажигалки тушил,

И как малая фронту подмога,

Мой песок и дырявый кувшин»

Светило солнце в три луча

Сквозь дыры крыш просеяно

На Евдоким Кирилыча

И Гисю Моисеевну.

Она ему, — Как сыновья?

— Да без вести пропавшие.

Эх, Гиська, мы — одна семья,

Вы тоже пострадавшие.

Вы тоже пострадавшие,

А значит обрусевшие.

Мои без вести павшие,

Твои — безвинно севшие.

Я ушел от пеленок и сосок,

Поживал, не забыт, не заброшен,

Но дразнили меня "недоносок",

Хоть и был я нормально доношен.

Маскировку пытался срывать я —

Пленных гонют, чего ж мы дрожим?

Возвращались отцы наши, братья

По домам по своим да чужим.

У тети Зины кофточка

С разводами да змеями —

То у Попова Вовчика

Отец пришел с трофеями.

Трофейная Япония,

Трофейная Германия…

Пришла страна лимония,

Сплошная чемодания.

Взял у отца на станции

Погоны словно цацки я,

А из эвакуации

Толпой валили штатские.

Осмотрелись они, оклемались,

Похмелились, потом протрезвели.

И отплакали те, кто дождались,

Не дождавшиеся отревели.

Стал метро рыть отец Витькин с Генкой.

Мы спросили, — зачем? — Он в ответ,

Мол, коридоры кончаются стенкой,

А тоннели выводят на свет.

Пророчества папашина

Не слушал Витька с корешем,

Из коридора нашего

В тюремный коридор ушел.

Да он всегда был спорщиком —

Припрут к стене — откажется.

Прошел он коридорчиком

И кончил стенкой, кажется.

Но у отцов свои умы,

А что до нас касательно,

На жизнь засматривались мы

Уже самостоятельно.

Все — от нас до почти годовалых —

Толковище вели до кровянки,

А в подвалах и полуподвалах

Ребятишкам хотелось под танки.

Не досталось им даже по пуле,

В ремеслухе живи да тужи,

Ни дерзнуть, ни рискнуть, но рискнули

Из напильников делать ножи.

Они воткнутся в легкие

От никотина черные

По рукоятки легкие,

Трехцветные, наборные.

Вели дела обменные

Сопливые острожники -

На стройке немцы пленные

На хлеб меняли ножики.

Сперва играли в фантики,

В пристенок с крохоборами,

И вот ушли романтики

Из подворотен ворами.

Спекулянтка была номер перший,

Ни соседей, ни Бога не труся,

Жизнь закончила миллионершей

Пересветова тетя Маруся.

У Маруси за стенкой говели,

И она там втихую пила,

А упала она возле двери,

Некрасиво так, зло умерла.

Нажива как наркотика,

Не выдержала этого

Богатенькая тетенька

Маруся Пересветова,

Но было все обыденно:

Заглянет кто — расстроится.

Особенно обидела

Богатством метростроевца.

Он дом сломал, а нам сказал, —

У вас, говорит, носы не вытерты,

А я, за что я воевал?

И разные эпитеты.

Было время, и были подвалы,

Было дело, и цены снижали,

И текли куда надо каналы,

И в конце куда надо впадали.

Дети бывших старшин да майоров

До ледовых широт поднялись,

Потому что из тех коридоров

Вниз сподручней им было, чем ввысь.

На стене висели в рамках бородатые мужчины,

Все в очечках на цепочках, по-народному в пенсне.

Все они открыли что-то, все придумали вакцины,

Так что если я не умер, — это все по их вине.

Мне сказали — вы больны — и меня заколотило,

Но сердечное светило улыбнулось со стены.

Здесь не камера, палата, здесь не нары, а скамья,

Не подследственный, ребята, а исследуемый я.

И хотя я весь в недугах, мне не страшно почему-то,

Подмахну, давай, не глядя медицинский протокол.

Мне приятель Склифософский, основатель института,

Мне знаком товарищ Боткин, он желтуху изобрел.

В положении моем лишь чудак права качает,

Доктор, если осерчает, так упрячет в желтый дом.

Все зависит в доме оном от тебя от самого:

Хочешь — можешь стать Буденым, хочешь — лошадью его.

У меня мозги за разум не заходят, верьте слову,

Задаю вопрос с намеком, то есть, лезу на скандал,

— Если б Кащенко, к примеру, лег лечиться к Пирогову,

Пирогов бы без причины резать Кащенку не стал.

Доктор мой не лыком шит, он хитер и осторожен,

— Да, говорит, вы правы, но возможен

Ход обратный, говорит.

Вот палата на пять коек,

Вот профессор входит в дверь,

Тычет пальцем — параноик,

И пойди его проверь.

Хорошо, что вас светилы всех повесили на стенку,

Я за вами, дорогие, как за каменной стеной.

На Вишневского надеюсь, уповаю на Бурденку, —

Подтвердят, что не душевно, а духовно я больной.

Род мой крепкий, весь в меня,

Правда, прадед был незрячий,

Свекор мой белогорячий,

Но ведь свекор не родня.

Доктор, мы здесь с глазу на глаз,

Зря мусолим чепуху.

Что мне будет за диагноз?

Отвечай, как на духу.

И врачи, и санитары, и светилы — все смутились,

Заоконное светило закатилось за спиной,

И очечки на цепочке как бы влагою покрылись,

У отца желтухи щечки в миг покрылись белизной,

И нависло острие, и поежилась бумага.

Доктор действовал во благо, жалко благо не мое…

Но не лист, перо стальное грудь пронзило, как стилет

Мой диагноз — паранойя, это значит пара лет.

Это значит пара лет, это значит пара лет.

Как во смутной волости

Лютой, злой губернии

Выпадали молодцу

Все шипы да тернии.

Он обиды зачерпнул, зачерпнул

Полные пригоршни,

Ну, а горя, что хлебнул,

Не бывает горше.

Пей отраву, хоть залейся,

Благо денег не берут.

Сколь веревочка не вейся,

Все равно совьешься в кнут,

Все равно совьешься в кнут.

Гонит неудачника

По миру с котомкою,

Жизнь текет меж пальчиков

Паутинкой тонкою.

А которых повело, повлекло

По лихой дороге,

Тех ветрами сволокло

Прямиком в остроги,

Тут на милость не надейся,

Стиснуть зубы да терпеть.

Сколь веревочка не вейся,

Все равно совьешься в плеть,

Все равно совьешься в плеть.

Ах, лихая сторона,

Сколь в тебе не рыскаю, —

Лобным местом ты красна

Да веревкой склизкою,

А повешенным сам дьявол-сатана

Голы пятки лижет.

Смех, досада, мать честна,

Не пожить, не выжить.

Ты не вой, не плачь, а смейся,

Слез-то нынче не простят.

Сколь веревочка не вейся,

Все равно укоротят,

Все равно укоротят.

Ночью думы муторней,

Плотники не мешкают.

Не успеть к заутрене -

Больно рано вешают.

Ты об этом не жалей, не жалей,

Что тебе отсрочка.

А на веревочке твоей

Нет ни узелочка.

Лучше ляг да обогрейся,

Я, мол, казни не просплю.

Сколь веревочка не вейся,

А совьешься ты в петлю.

А совьешься ты в петлю.

Я баба-яга, вот и вся недолга,

Я езжу в немазаной ступе.

Я к русскому духу не очень строга,

Люблю его сваренным в супе.

Ох, надоело по лесу летать,

Зелье переварила.

Нет, что-то стала совсем изменять

Наша нечистая сила.

Добрый день, добрый день,

Я так оборотень.

Неловко вчерась обернулся,

Хотел превратиться в дырявый плетень

Да вот по середке запнулся.

И кто я теперь — самому не понять,

Эк меня, братцы, скривило.

Нет, чтой-то стала совсем изменять

Наша нечистая сила.

А я старый больной озорной водяной,

Но мне надоела квартира -

Сижу под корягой, простуженный, злой

Ведь в омуте мокро и сыро.

Вижу намедни, утопленник, хвать —

А он меня пяткой по рылу.

Нет, перестали вконец уважать

Нашу нечистую силу.

Такие дела, лешачиха со зла,

Лишив меня шевелюры,

Вчера из дупла на мороз прогнала —

У ей с водяным шуры-муры.

Со свету стали совсем изживать,

Ну просто-таки гонят в могилу.

Нет, перестали совсем уважать

Нашу нечистую силу.

Над Шереметьево

В ноябре, третьего

Метеоусловия не те.

Я стою встревоженный,

Бледный, но ухоженный,

На досмотр таможенный в хвосте.

Стоял сначала, чтоб не нарываться,

Потому что я сам спиртного лишку загрузил.

А впереди шмонали уругвайца,

Который контрабанду провозил.

Крест на груди в густой шерсти,

Толпа как хором ахнет,

— За ноги надо потрясти,

Глядишь, чего и звякнет.

И точно, ниже живота,

Смешно, да не до смеху,

Висели два литых креста

Пятнадцатого веку.

Ох, как он сетовал,

Где закон, нету, мол,

Я могу, мол, опоздать на рейс.

Но Христа распятого

В половине пятого

Не пустили в Буэнос-Айрес.

Мы все-таки мудреем год от года,

Распятья нам самим теперь нужны,

Они — богатство нашего народа,

Хотя, конечно, пережиток Старины.

А раньше мы во все края,

И надо и не надо,

Дарили лики, жития

В окладе, без оклада.

Из пыльных ящиков катясь

Безропотно-устало,

Искусство древнее от нас,

Бывало, и сплывало.

Доктор зуб высверлил,

Хоть слезу мистер лил,

Но таможник вынул из дупла,

Чуть поддев лопатою,

Мраморную статую,

Целенькую, только без весла.

Общупали заморского барыгу,

Который подозрительно притих,

И сразу же нашли в кармане фигу,

А в фиге вместо косточки триптих.

— Зачем вам складень, пассажир,

Купили бы за трешку

В "Березке" русский сувенир -

Гармонь или матрешку.

— Мир, дружба, прекратить огонь, —

Попер он, как на кассу.

Козе баян, попу гармонь,

Икона — папуасу.

Тяжело с истыми

Контрабандистами,

Этот, что статуи был лишен,

Малость с подковыркою,

Вон цыкнул зубом с дыркою,

Сплюнул и уехал в Вашингтон.

Как хорошо, что бдительнее стало,

Таможня ищет ценный капитал,

Чтоб золотинки с нимба не упало,

Чтобы гвоздок с распятья не пропал.

Таскают, кто иконостас,

Кто крестик, кто иконку…

Так веру в Господа от нас

Увозят потихоньку.

И на поездки в далеко,

Навек, бесповоротно

Угодники идут легко,

Пророки — неохотно.

Реки льют потные,

Весь я тут, вот он я,

Слабый для таможни интерес,

Правда, возле щиколот

Вона, синий крестик выколот,

Но я скажу, что это красный крест.

Один мулла триптих запрятал в книги.

Да, контрабанда — это ремесло.

Я пальцы сжал в кармане в виде фиги,

На всякий случай, чтобы пронесло.

Арабы нынче, ну и ну,

Европу поприжали,

А мы в шестидневную войну

Их очень поддержали.

Они к нам ездят неспроста,

Задумайтесь об этом,

И возят нашего Христа

На встречу с Магометом.

Я пока здесь еще,

Здесь мое детище,

Все мое — и дело, и родня.

Лики, как товарищи,

Смотрят понимающе

С почерневших досок на меня.

Сейчас, как в вытрезвителе ханыгу,

Разденут, стыд и срам, при всех святых,

Найдут в мозгу туман, в кармане фигу,

Крест на ноге — и кликнут понятых.

Я крест сцарапывал, кляня,

Судьбу, себя — все вкупе.

Но тут вступился за меня

Ответственный по группе.

Сказал он тихо, делово,

— Такого не обшаришь,

Мол, вы не трогайте его,

Мол, кроме водки, ничего,

Проверенный товарищ.

Пословица звучит витиевато:

Не восхищайся прошлогодним небом,

Не возвращайся, где был рай когда-то,

И брось дурить, иди туда, где не был.

Там что творит одна природа с нами,

Туда добраться трудно и молве,

Там каждый встречный, что ему цунами,

Со штормами в душе и в голове.

Покой здесь, правда, ни за что не купишь,

Но ты вернешься, — говорят ребята,

Наперекор пословице поступишь -

Придешь туда, где встретил их когда-то.

Здесь что творит одна природа с нами,

Сюда добраться трудно и молве,

Здесь иногда рождаются цунами

И рушат все в душе и в голове.

На море штиль, но в мире нет покоя,

Локатор ищет цель за облаками.

Тревога, если что-нибудь такое

Или сигнал "Внимание, цунами!"

Я нынче поднимаю тост с друзьями,

Цунами, равнодушная волна.

Бывают беды пострашней цунами

И радости сильнее чем она.

И радости сильнее чем она.

Еще ни холодов, ни льдин,

Земля тепла, красна калина,

А в землю лег еще один

На Новодевичьем мужчина.

Должно быть, он примет не знал -

Народец праздный суесловит,

Смерть тех из нас всех прежде ловит,

Кто понарошку умирал.

Коль так, Макарыч, не спеши,

Спусти колки, ослабь зажимы,

Пересними, перепиши,

Переиграй, останься живым…

Но в слезы мужиков вгоняя,

Он пулю в животе понес,

Припал к земле, как верный пес,

А рядом куст калины рос,

Калина, красная такая.

Смерть самых лучших намечает

И дергает по одному.

Какой наш брат ушел во тьму -

Не буйствует и не скучает.

А был бы "Разин" в этот год,

Натура где? Онега, Нарочь?

Все печки-лавочки, Макарыч,

Такой твой парень не живет.

Вот после временной заминки

Рок процедил через губу,

— Снять со скуластого табу

За то, что он видал в гробу

Все панихиды и поминки.

Того, с большой душою в теле

И с тяжким грузом на горбу,

Чтоб не испытывал судьбу,

Взять утром тепленьким в постели

И после непременной бани,

Чист перед Богом и тверез,

Вдруг взял да умер он всерьез

Решительней, чем на экране.

Власть исходит от народа,

Но куда она приходит,

И откуда происходит,

До чего ж она доходит?

Что томитесь? Живо слазьте!

Кто-то спрашивает что-то,

Задает вопросы кто-то,

Почему-то, отчего-то.

Тут конечно дали власти

Очередь из пулемета,

И тогда свалился кто-то,

Как-то сразу отчего-то

Повалился наземь кто-то.

Власти ходят по дороге.

Кто лежит там на дороге?

Кто-то протянул тут ноги,

Труп какой-то на дороге.

Э, да это ведь народ.

Э, да это ведь народ.

Э, да это ведь народ.

Лошадей двадцать тысяч в машины зажаты,

И хрипят табуны, стервенея внизу,

На глазах от натуги худеют канаты,

Из себя на причал выжимая слезу,

И команды короткие, злые

Быстрый ветер уносит во тьму:

"Кранцы за борт!", "Отдать носовые

И буксир!", "Подработать корму!"

Капитан, чуть улыбаясь -

Все, мол, верно, молодцы -

От земли освобождаясь,

Приказал рубить концы.

Только снова назад обращаются взоры,

Цепко держит земля, все и так и не так,

Почему слишком долго не сходятся створы,

Почему слишком часто моргает маяк?

Все в порядке, конец все вопросам,

Кроме вахтенных, все отдыхать!

Но пустуют каюты — матросам

К той свободе еще привыкать.

Капитан, чуть улыбаясь,

Бросил тихо, — Молодцы!

От земли освобождаясь,

Нелегко рубить концы.

Переход двадцать дней, рассыхаются шлюпки,

Нынче утром последний отстал альбатрос.

Хоть бы шторм, или лучше, чтоб в радиорубке

Обалдевший радист принял чей-нибудь "СОС".

Так и есть, трое месяц в корыте,

Яхту в дребезги кит разобрал.

Да за что вы нас благодарите?

Вам спасибо за этот аврал.

Капитан, чуть улыбаясь,

Бросил тихо, — Молодцы!

Тем, кто, с жизнью расставаясь,

Не хотел рубить концы.

И опять будут Фиджи и порт Кюрасао,

И еще черта в ступе и Бог знает что,

И красивейший в мир фиорд Мильфорсаун —

Все, куда я ногой не ступал, но зато

Пришвартуетесь вы на Таити

И прокрутите запись мою,

Через самый большой усилитель

Я про вас на Таити спою.

Скажет мастер, улыбаясь,

Мне и песне, — Молодцы!

Так, на суше оставаясь,

Я везде креплю концы.

И опять продвигается, словно на ринге,

По воде осторожная тень корабля.

В напряженье матросы ослабленный шпрингер,

Руль полборта налево — и в прошлом земля.

Я рос, как вся дворовая шпана,

Мы пили водку, пели песни ночью

И не любили мы Сережку Фомина,

За то что он всегда сосредоточен,

И не любили мы Сережку Фомина,

За то что он всегда сосредоточен.

Сидим раз у Сережки Фомина -

Мы у него справляли наши встречи -

И вот о том, что началась война,

Сказал нам Молотов в своей известной речи

В военкомате мне сказали, — Старина,

Тебе броню дает родной завод "Компрессор"

Я отказался, а Сережку Фомина

Спасал от армии отец его, профессор.

Кровь лью я за тебя, моя страна,

И все же мое сердце негодует:

Кровь лью я за Сережку Фомина,

А он сидит и в ус себе не дует.

Теперь, небось, он ходит по кинам,

Там хроника про нас перед сеансом.

Сюда б сейчас Сережку Фомина,

Чтоб побыл он на фронте на германском.

Но наконец закончилась война.

С плеч сбросили мы словно тонны груза.

Встречаю раз Сережку Фомина,

А он — Герой Советского Союза.

Кто-то плод захотел, что не спел, что не спел,

Потрусили за ствол — он упал, он упал.

Вот вам песня о том, кто не спел, кто не спел,

И, что голос имел, не узнал, не узнал.

Может, были с судьбой нелады, нелады,

И со случаем плохи дела, дела,

А тугая струна на лады, лады

С незаметным изъяном легла.

Он начал робко с ноты "до",

Но не допел ее, не до —

Не дозвучал его аккорд, аккорд

И никого не вдохновил.

Собака лаяла, а кот

Мышей ловил, мышей ловил.

Смешно, не правда ли смешно, смешно,

Что он шутил — не дошутил,

Недораспробовал вино,

И даже недопригубил.

Он пока лишь затеивал спор, спор,

Неуверенно и не спеша, не спеша,

Словно капельки пота из пор, из пор,

Из-под кожи сочилась душа, душа.

Только начал дуэль на ковре, на ковре,

Еле-еле едва приступил, приступил,

Лишь чуть-чуть осмотрелся в игре, в игре,

И судья еще счет не открыл…

Он знать хотел все от и до,

Но не добрался он ни до -

Ни до догадки, ни до дна, до дна,

Не докопался до глубин, глубин

И ту, которая одна, одна,

Недолюбил, недолюбил, недолюбил.

Смешно, не правда ли смешно, смешно,

А он спешил — недоспешил,

Осталось недорешено

Все то, что он недорешил.

Ни единою буквой не лгу, не лгу,

Он был чистого слога слуга, слуга

И писал ей стихи на снегу, на снегу,

К сожалению, тают снега, снега.

Но тогда еще был снегопад, снегопад

И свобода творить на снегу, на снегу,

И большие снежинки, и град, и град

Он губами хватал на бегу.

Но к ней в серебряном ландо

Он не доехал и не до -

Не добежал бегун, беглец,

Не долетел, не доскакал, не доскакал,

А звездный знак его, телец,

Холодный млечный путь лакал.

Смешно, не правда ли, смешно, смешно,

Когда секунд недостает.

Недостающее звено

И недолет, и недолет, и недолет.

Смешно, не правда ли, ну вот,

И вам смешно, и даже мне…

Конь на скаку и птица в лет -

По чьей вине? По чьей вине? По чьей вине

По миру люди маленькие носятся,

Живут себе в рассрочку

Плохие и хорошие, гуртом и в одиночку.

Хороших знаю хуже я,

У них, должно быть, крылья.

С плохими даже дружен я,

Они хотят оружия,

Оружия, оружия, насилья.

Большие люди — туз и крез -

Имеют страсть к ракетам,

А маленьким что делать без

Оружья в мире этом?

Гляди, вот тот ханыга,

В кармане денег нет,

Но есть есть в кармане фига -

Взведенный пистолет.

Мечтает он об ужине

Уже с утра и днем,

А пиджачок обуженный

Топорщится на нем.

И с ним пройдусь охотно я

Под вечер налегке,

Смыкая пальцы потные

На спусковом крючке.

Я к цели устремленный,

Деловитый,

Подгульный, подкованный,

Подбитый.

И что вы на меня уставились?

Я вроде не калека.

Мне горло промочить,

И я сойду за человека.

Сходитесь неуклюжие

Со мной травить баланду,

И сразу после ужина

Спою вам про оружие,

Оружие, оружие балладу.

Большой игрок, хоть ростом гном,

Сражается в картишки.

Блефуют крупно, в основном

Ва-банк большие шишки

И балуются бомбою,

У нас такого нет,

К тому ж, мы люди скромные,

Нам нужен пистолет.

И вот в кармане купленный

Обычный пистолет

И острый, как облупленный,

Знакомый всем стилет.

Снуют людишки в ужасе

По правой стороне,

А мы во всеоружии

Шагаем по стране.

Под дуло попадающие лица,

Лицом к стене стоять, не шевелиться!

Напрасно парень за забвением

Ты шаришь по аптекам,

Купи себе хотя б топор -

И станешь человеком.

Весь вывернусь наружу я

И голенькую правду

Спою других не хуже я

Про милое оружие,

Оружие, оружие балладу.

Купи себе еще нательное,

Да черта ли вам в нем?

Купите огнестрельное -

Направо за углом.

Ну, начинайте, ну же

Стрелять учитесь все.

В газетах про оружие

На каждой полосе.

Вот сладенько под ложечкой,

Вот горько на душе.

Ухлопали художничка

За вкус к папье-маше.

А ну, стреляйте досыту

В людей, щенков, котят.

Продажу, слава Господу,

Нескоро запретят.

Пока оружье здесь не под запретом -

Не бойтесь, все в порядке в мире этом.

Не страшно без оружия

Зубастой барракуде.

Большой и без оружия,

Большой нам в утешенье,

А маленькие люди без оружия не люди,

Все маленькие люди без оружия — мишени.

Большие лупят по слонам,

Гоняются за тиграми,

А мне, а вам, куда уж нам

Шутить с такими играми?

Пускай большими сферами

Большие люди занимаются.

Один уже играл с пантерами,

Другие доиграются.

У нас в кармане пушечка,

Не маленькая, новая,

И нам земля — подушечка,

Подстилочка пуховая.

Кровь жидкая, болотная

Пульсирует в виске,

Немеют пальцы потные

На спусковом крючке.

Мы маленькие люди, на обществе прореха,

Но если вы посмотрите на нас со стороны,

За узкими плечами небольшого человека

Стоят понуро, хмуро две больших войны.

Коль тих и скромен, не убьют,

Все домыслы досужие,

У нас недаром продают

Секретное оружие.

А тут еще норд-ост подул,

Цена установилась сходная,

У нас, благословенье Господу,

Страна пока свободная.

Ах, эта жизнь грошовая,

Как пыль — подуй и нет.

Поштучное, дешевое,

Дешевле сигарет.

И рвется жизнь-чудачка,

Как тонкий волосок.

Одно нажатье пальчика

На спусковой крючок.

Пока легка покупка, мы вое в порядке с вами,

Нам жизнь отнять, как плюнуть, нас учили воевать

Кругом и без войны война, а с голыми руками

Ни пригрозить, ни пригвоздить, ни самолет угнать

Для пуль все досягаемы,

Ни черта нет, ни Бога,

И мы себе стреляем, и

Мы никого не трогаем.

Стрельбе, азарту все цвета,

Все возрасты покорны,

И стар, и млад, и тот, и та,

И желтый, белый, черный.

Опять сосет под ложечкой.

Привычные уже

Убийство на обложечке,

Девулька в неглиже.

Наш мир кишит неудачниками с топориками в руке

И мальчиками, с пальчиками на спусковом крючке

Вот твой билет, вот твой вагон,

Все в лучшем виде, одному тебе дано

В цветном раю увидеть сон -

Трехвековое непрерывное кино.

Все позади, уже сняты

Все отпечатки, контрабанды не берем,

Как херувим стерилен ты,

А класс второй не высший класс, зато с бельем

Вот и сбывается все, что пророчится,

Уходит поезд в небеса, счастливый путь.

Ах, как нам хочется, как всем нам хочется

Не умереть, а именно уснуть.

Земной перрон, не унывай

И не кричите — для ваших воплей он оглох.

Один из нас уехал в рай,

Он встретит Бога, если есть какой-то бог.

Он передаст ему привет,

А позабудет, ничего, переживем.

Осталось нам немного лет,

Мы пошустрим и, как положено, умрем.

Вот и сбывается все, что пророчится,

Уходит поезд в небеса, счастливый путь.

Ах, как нам хочется, как всем нам хочется

Не умереть, а именно уснуть.

Не всем дано поспать в раю,

Но кое-что мы здесь успеем натворить:

Подраться, спеть — вот я пою,

Другие любят, третьи думают любить.

Уйдут как мы в ничто без сна

И сыновья, и внуки внуков в трех веках.

Не дай Господь, чтобы война,

А то мы правнуков оставим в дураках.

Вот и сбывается все, что пророчится,

Уходит поезд в небеса, счастливый путь.

Ах, как хочется, как всем нам хочется

Не умереть, а именно уснуть.

Тебе плевать, и хоть бы хны, —

Лежишь и даже принимаешь вечный кайф.

Что до меня, такой цены

Я б не дал даже за хороший книжный шкаф.

Разбудит вас какой-то тип,

И впустит в мир, где в прошлом войны, вонь и рак,

Где побежден гонконгский грипп.

На всем готовеньком ты счастлив ли, дурак?

Ну а пока звенит звонок,

Счастливый путь, храни тебя от всяких бед,

И если там и вправду Бог,

Ты все же вспомни, передай ему привет…

Оплавляются свечи

На старинный паркет.

Дождь стекает на плечи

Серебром с эполет.

Как в агонии бродит

Золотое вино.

Пусть былое уходит, уходит, уходит, уходит,

Что придет, все равно.

И в предсмертном томленьи,

Озираясь назад,

Убегают олени,

Нарываясь на залп.

Кто-то дуло наводит

На невинную грудь.

Пусть былое уходит, уходит, уходит, уходит,

Пусть придет что-нибудь.

Кто-то злой и умелый,

Веселясь, наугад

Мечет острые стрелы

В воспаленный закат.

Слышно в буре мелодий

Повторение нот.

Все былое уходит, уходит, уходит, уходит,

Пусть придет, что придет.

В дорогу, живо, или в гроб ложись.

Да, выбор небогатый перед нами.

Нас обрекли на медленную жизнь.

Мы к ней для верности прикованы цепями.

И кое-кто поверил второпях,

Поверил без оглядки, бестолково.

Но разве это жизнь, когда в цепях,

Но разве это выбор, если скован?

Коварно нам оказанная милость,

Как зелье полоумных ворожих.

Смерть от своих за камнем притаилась,

И сзади тоже смерть, но от чужих.

Душа застыла, тело затекло,

И мы молчим, как подставные пешки,

А в лобовое грязное стекло

Глядит и скалится позор в кривой усмешке.

И если бы оковы разломать,

Тогда бы мы и горло перегрызли

Тому, кто догадался приковать

Нас узами цепей к хваленой жизни.

Неужто мы надеемся на что-то?

А может быть нам цепь не по зубам?

Зачем стучимся в райские ворота

Костяшками по кованным скобам?

Нам предложили выход из войны,

Но вот какую заломили цену:

Мы к долгой жизни приговорены

Через позор, через позор, через измену.

Но рано нас равнять с болотной слизью,

Мы гнезд себе на гнили не совьем,

Мы не умрем мучительною жизнью,

Мы лучше верной смертью оживем.

Если б водка была на одного, как чудесно бы было,

Но всегда выпивать на троих,

Но всегда покурить на двоих,

Что же на одного? На одного колыбель и могила.

Так оно и есть, словно встарь, словно встарь —

Если шел в разрез, на фонарь, на фонарь,

У домашних и хищных зверей

Есть человечий вкус и запах.

А каждый день ходить на задних лапах,

Это грустная участь людей.

Сегодня зрители, сегодня зрители

Не желают больше видеть укротителей,

А если хочется поукращать,

Работай в розыске — там благодать.

У немногих приличных людей

Есть человечий вкус и запах,

А каждый день ходить на задних лапах,

Это грустная участь зверей.

Сегодня жители, сегодня жители

Не желают больше видеть укротителей,

А если хочется поукращать,

Работай в цирке — там благодать.

Благодать или благословение

Ниспошли на подручных своих.

Дай нам, Бог, совершить омовение,

Окунаясь в святая святых.

Все пороки, грехи и печали,

Равнодушье, согласье и спор,

Пар, который вот только наддали,

Вышибает, как пули, из пор.

То, что мучит тебя, испарится

И поднимется вверх к небесам,

Ты ж, очистившись, должен спуститься,

Пар с грехами расправится сам.

Не стремись прежде времени к душу,

Не равняй с очищением мытье.

Надо выпороть веником душу,

Нужно выпарить смрад из нее.

Исцеленье от язвы уродства -

Это душ из живительных вод,

Это словно возврат первородства,

Или нет, — осушенье болот.

Здесь нет голых, стесняться не надо,

Что кривая рука да нога,

Здесь подобие райского сада,

Пропуск всем, кто раздет донага.

И в предбаннике сбросивши вещи,

Всю одетость свою позабудь.

Одинаково веничек хлещет,

Так что зря не выпячивай грудь.

Все равны здесь, с единым богатством,

Все легко переносят жару.

Здесь свободу и равенство с братством

Ощущаешь в кромешном пару.

Загоняй поколенья в парную

И крещенье принять убеди,

Лей на нас свою воду святую

И от варварства освободи.

Благодать или благословение

Ниспошли на подручных своих,

Дай нам, Бог, совершить омовение,

Окунаясь в святая святых.

Здесь лапы у елей дрожат на весу,

Здесь птицы щебечут тревожно.

Живешь в заколдованном диком лесу,

Откуда уйти невозможно.

Пусть черемухи сохнут бельем на ветру,

Пусть дождем опадают сирени,

Все равно я отсюда тебя заберу

Во дворец, где играют свирели.

Твой мир колдунами на тысячу лет

Укрыт от меня и от лета,

И думаешь ты, что счастливее нет,

Чем край заколдованный этот.

Пусть на листьях не будет росы поутру,

Пусть луна с ветром пасмурным в ссоре,

Все равно я отсюда тебя заберу

В светлый терем с балконом на море.

В какой день недели, в котором часу

Ты выйдешь ко мне осторожно,

Когда я тебя на руках отнесу

Туда, где найти невозможно.

Украду, если кража тебе по душе,

Я не зря в том лесу партизанил.

Соглашайся хотя бы на рай в шалаше,

Если терем с дворцом кто-то занял.

Соглашайся хотя бы на рай в шалаше,

Если терем с дворцом кто-то занял.

Жил-был учитель скромный Кокильон,

Любил наукой баловаться он.

Земной поклон за то, что он был в химию влюблен,

И по ночам над чем-то там химичил Кокильон.

Но мученик науки гоним и обездолен,

Всегда в глазах толпы он — алхимик, шарлатан.

И из любимой школы в два счета был уволен

Верней в три шеи выгнан непонятый титан.

Титан лабораторию держал,

И там творил и мыслил и дерзал —

За просто так, не за бельем в двухсуточный бульон

Швырнуть сумел все, что имел, великий Кокильон.

Да мы бы забросали каменьями Ньютона,

Мы б за такое дело измазали в смоле,

Но случай не дозволил плевать на Кокильона —

Однажды в этой смеси заквасилось желе.

Бульон изобретателя потряс,

Был он ничто — ни жидкость и ни газ,

И был смущен и потрясен, и даже удивлен,

— Эге, ха-ха, о, Эврика! — воскликнул Кокильон.

Три дня он развлекался игрой на пианино,

На самом дне в сухом вине он истину искал,

Вдруг произнес он внятно, — Какая чертовщина, —

И твердою походкою он к дому зашагал.

Он днем был склонен к мыслям и мечтам,

Но в нем кипели страсти по ночам,

И вот на поиск устремлен, мечтой испепелен,

В один момент в эксперимент включился Кокильон.

Душа его просила и плоть его хотела

До истины добраться, до цели и до дна,

Проверить состояние таинственного тела,

Узнать, что он такое — оно или она.

Но был и в этом опыте изъян:

Забыл фанатик намертво про кран.

В погоне за открытьем он был слишком воспален,

И вдруг ошибочно нажал на крантик Кокильон.

И закричал безумный, — Да это же коллоид,

Не жидкость это, братцы, коллоидальный газ.

Вот так блеснул в науке, как в небе астероид,

Взорвался и в шипеньи безвременно угас.

И вот так в этом газе и лежит.

Народ его открытьем дорожит.

Но он не мертв, он усыплен,

Разбужен будет он

Через века, дремли пока, великий Кокильон.

А мы, склонив колени, глядим благоговейно,

Таких, как он, немного — четыре на мильон.

Возьмем Ньютона, Бора и старика Эйнштейна,

Вот три великих мужа, четвертый — Кокильон

Мы все живем как будто, но

Не будоражат нас давно

Ни паровозные свистки,

Ни пароходные гудки,

Иные — те, кому дано,

Стремятся вглубь и видят дно,

Но как навозные жуки

И мелководные мальки.

А рядом случаи летают, словно пули,

Шальные, запоздалые, слепые, на излете.

Одни под них подставиться рискнули,

И сразу — кто в могиле, кто в почете.

Другие не заметили, а мы — так увернулись,

Нарочно, по примете, на правую споткнулись

Средь суеты и кутерьмы,

Ах, как давно мы не прямы:

То гнемся бить поклоны впрок,

А то завязывать шнурок.

Стремимся вдаль проникнуть мы,

Но даже светлые умы

Все излагают между строк —

У них расчет на долгий срок.

Стремимся мы подняться ввысь,

И думы наши поднялись,

И там парят они легки,

Свободны, вечны, высоки.

И так нам захотелось ввысь,

Что мы вчера перепились,

И горьким думам вопреки

Мы ели сладкие куски.

Открытым словом без ключа

Навзрыд об ужасах крича,

№ 1 вскрыть хотим подвал чумной,

Рискуя даже головой,

И трезво, а не сгоряча

Мы рубим прошлое сплеча,

Но бьем расслабленной рукой,

Холодной, дряблой, никакой. Приятно сбросить гору с плеч

И все на Божий суд извлечь,

И руку выпростать, дрожа,

И показать — в ней нет ножа.

Не опасаясь, что картечь

И безоружных будет сечь.

Но нас, железных, точит ржа

И психология ужа.

А рядом случаи летают, словно пули,

Шальные, запоздалые, слепые, на излете.

Одни под них подставиться рискнули

И сразу — кто в могиле, кто в почете

Другие не заметили, а мы — так увернулись,

Нарочно, по примете ли на правую споткнулись.

Всему на свете приходят сроки,

А соль морская въедлива, как черт.

Два мрачных судна стояли в доке,

Стояли рядом, просто к борту борт.

Та, что поменьше, вбок кривила трубы

И пожимала баком и кормой:

Какого- типа этот тип, какой он грубый,

Корявый, ржавый, просто никакой.

В упор не видели друг друга оба судна

И ненавидели друг друга обоюдно.

Он в аварийном был состояньи,

Но и она не новая отнюдь,

Так что увидишь на расстояньи —

С испуга можно взять и затонуть.

Тот, что побольше, мерз от отвращенья,

Хоть был железный малый с крепким дном.

Все двадцать тысяч водоизмещенья

От возмущенья содрогались в нем.

И так обидели друг друга оба судна,

Что ненавидели друг друга обоюдно.

Прошли недели, их подлатали,

По ржавым швам шпаклевщики прошлись,

И ватерлинией вдоль талий

Перевязали корабли.

И медь надраили, и краску наложили,

Пар развели, в салонах свет зажгли,

И палубы и плечи распрямили

К концу ремонта эти корабли.

И в гладкий борт узрели оба судна,

Что так похорошели обоюдно.

Тот, что побольше, той, что поменьше,

Сказал, вздохнув, — Мы оба неправы.

Я никогда не видел женщин

И кораблей, прекраснее, чем вы.

Та, что поменьше, в том же состояньи

Шепнула, что и он неотразим.

Большое видится, говорит, на расстояньи,

Но лучше, если все-таки вблизи.

Кругом конструкции толпились, было людно,

И оба судна объяснились обоюдно.

Хотя какой-то портовый дока

Их приписал не в тот же самый порт,

Два корабля так и ушли из дока,

Как и стояли, вместе к борту борт.

До горизонта шли в молчаньи рядом,

Не подчиняясь ни теченьям, ни рулям,

Махала ласково ремонтная бригада

Двум не желающим расстаться кораблям.

Что с ними, может быть, взбесились оба судна

А может попросту влюбились обоюдно.

Был развеселый розовый восход,

И плыл корабль навстречу передрягам,

И юнга вышел в первый свой поход

Под флибустьерским черепастым флагом.

Накренившись к воде, парусами шурша,

Гриф двухмачтовый лег в развороте,

А у юнги от счастья качалась душа,

Как пеньковые ванты на гроте.

И душу нежную под грубой робой пряча,

Суровый шкипер дал ему совет,

— Будь джентльменом, если есть удача,

А без удачи джентльменов нет.

И плавал бриг туда, куда хотел,

Встречался, с кем судьба его сводила,

Ломая кости веслам каравелл,

Когда до абордажа доходило.

Был однажды богатой добычи дележ,

И пираты бесились и выли.

Юнга вдруг побледнел и схватился за нож,

Потому что его обделили.

Стояла девушка, не прячась и не плача,

И юнга вспомнил шкиперский завет

Быть джентльменом, если есть удача,

А нет удачи — джентльменов нет.

И видел он, что капитан молчал,

Не пробуя сдержать кровавой свары,

И ран глубоких он не замечал,

И наносил ответные удары.

Только ей показалось, что с юнгой беда,

А другого она не хотела.

Перекинулась за борт, и скрыла вода

Золотистое смуглое тело.

И прямо в грудь себе, пиратов озадачив,

Он разрядил горячий пистолет.

Он был последний джентльмен удачи,

Конец удачи — джентльменов нет.

Свобода славная,

А это главное,

И мне на ум пришла идейка презабавная,

Но не о Господе

И не о космосе -

Все эти новости уже обрыдли до смерти.

Сказку, миф, фантасмагорию

Пропою вам с хором ли, один ли.

Слушайте забавную историю

Некоего мистера Мак-Кинли.

Не супермена, не ковбоя, не хавбека,

А просто маленького просто человека.

Кто он такой — герой ли, сукин сын ли,

Наш симпатичный господин Мак-Кинли?

Валяйте выводы, составьте мнение

В конце рассказа в меру разумения.

Ну что, договорились, если так.

Привет, буэнос диас, гутен таг..

Ночуешь в спаленках,

В обоях аленьких,

И телевиденье глядишь для самых маленьких.

С утра полчасика

Займет гимнастика,

Прыжки, гримасы, отжимание от пластика.

И трясешься ты в автобусе,

На педали жмешь, гремя костями.

Сколько вас на нашем тесном глобусе

Весело работает локтями.

Как наркоманы, кокаином как больные,

В заторах нюхаешь ты газы выхлопные,

Но строен ты, от суеты худеют,

Бодреют духом, телом здоровеют.

Через собратьев ты переступаешь,

Но успеваешь, все же успеваешь

Знакомым огрызнуться на ходу, —

Салют, день добрый, хау ду ю ду.

Для заседания в коробки-здания

Ты заползаешь, как в загоны на закланье,

В поту и рвении, в самозабвении

Ты создаешь, творишь и рушишь в озарении.

Люди, власти не имущие,

Кто-то вас со злого перепою,

Маленькие, но и всемогущие,

Окрестил "безликою толпою”.

Хоть вы на воле, у станка, в конторе, в классе

Но вы причислены к какой-то серой массе,

И в перерыв, в час подлинной свободы,

Вы наскоро жуете бутерброды.

Что ж, эти сэндвичи — предметы сбыта.

Итак, приятного вам аппетита.

Нелегкий век стоит перед тобой,

И все же гутен морген, дорогой.

Дела семейные, платки нашейные,

И пояса, и чудеса галантерейные,

Цена кусается, цена ласкается,

Махнуть рукою, но рука не подымается.

Цену вежливо и тоненько

Пропищит волшебник-трикотажник,

Ты с невозмутимостью покойника

Наизнанку вывернешь бумажник.

Все ваши будни, да и праздники морозны,

И вы с женою как на кладбище, серьезны,

С холодных стен, с огромного плаката

На вас глядят веселые ребята,

И улыбаются во всех витринах

Отцы семейств в штанах и лимузинах.

Откормленные люди на щитах

Приветствуют по-братски, — гутен таг.

Откуда денежка? Куда ты денешься?

Тебе полвека, друг, а ты еще надеешься.

Не жди от ближнего, моли Всевышнего,

Уж Он всегда тебе пошлет ребенка лишнего.

Трое, четверо и шестеро -

Вы конечно любите сыночков? —

Мировое детское нашествие

Вместе сорванцов и ангелочков.

Ты улыбаешься обложкам и нарядам,

Ты твердо веришь — удивительное рядом.

Не верь, старик, что мы за все в ответе,

Что где-то дети гибнут, — те, не эти.

Чуть-чуть задуматься — хоть вниз с обрыва.

А жить-то надо, надо жить красиво.

Передохни, расслабься, перекур.

Гуд дэй, дружище, пламенный бонжур.

Ах люди странные, пустокарманные,

Вы, постоянные клиенты ресторанные,

Мошны бездонные, стомиллионные,

Вы наполняете, вы, толпы стадионные.

И ничто без вас не крутится:

Армии, правители и судьи,

Но у сильных в горле словно устрица

Вы скользите» маленькие люди.

И так о маленьком пекутся человеке,

Что забывают лишний ноль вписать на чеке.

Ваш кандидат, а в прошлом он — лабазник,

Вам иногда устраивает праздник.

И не безлики вы, и вы не тени,

Коль надо в урны бросить бюллетени.

А маленький — хорошее словцо.

Кто скажет так — ты плюнь ему в лицо.

Пусть это слово будет не в ходу.

Привет, Мак-Кинли, хау ду ю ду.

Когда лакают святые свой нектар и шерри-бренди

И валятся на травку и под стол,

Тогда играют никем непобедимые медведи

В кровавый, дикий, подлинный футбол.

В тиски медвежие

Попасть к нам не резон,

Но держим наши лапы нежные

Для наших милых девочек и жен.

Не космос — метры грунта подо мной,

И в шахте не до праздничных процессий.

Но мы владеем тоже неземной

И самою земною из профессий.

Любой из нас, ну чем не чародей, —

Из преисподней наверх уголь мечет.

Мы топливо отнимем у чертей,

Свои котлы топить им будет нечем.

Не покупают никакой еды,

Все экономят вынужденно деньги.

Холера косит стройные ряды,

Но люди вновь становятся в шеренги.

Закрыт Кавказ, горит Аэрофлот,

А в Астрахани лихо жгут арбузы,

Но от станка рабочий не уйдет,

И крепнут, как всегда, здоровья узы.

Убытки терпит целая страна,

Но вера есть, все зиждится на вере.

Объявлена народная война

Одной несчастной бедненькой холере.

На трудовую вахту стал народ

В честь битвы с новоявленною порчей

"Но пасаран!" Холера не пройдет.

Холере нет, и все, и бал закончен.

Я погадал вчера на даму треф,

Назвав ее для юмора холерой,

И понял я — холера это блеф,

Она теперь мне кажется химерой.

Во мне теперь прибавилось ума,

Себя я ощущаю Гулливером.

Ведь понял я — холера не чума,

У каждого всегда своя холера.

Уверен я, холере скоро тлеть.

А ну-ка, залп из тысячи орудий!

Вперед, холерой могут заболеть

Холерики — несдержанные люди.

Отбросив прочь свой деревянный посох.

И пав на снег, и полежав ничком,

Я встал и сел в погибель на колесах,

Презрев передвижение пешком.

Я не предполагал играть судьбою,

Не собирался спирт в огонь подпить.

Я просто этой быстрою ездою

Намеревался жизнь себе продлить.

Подошвами своих спортивных чешек

Топтал я прежде тропы и полы,

И был неуязвим я для насмешек,

И был недосягаем для хулы.

Но я в другие перешел разряды,

Меня не примут в общую кадриль.

Я еду, я ловлю косые взгляды

И на меня и на автомобиль.

Прервав общенье и рукопожатья,

Отворотилась прочь моя среда.

Но кончилось глухое неприятье

И началась открытая вражда.

Я в мир вкатился, чуждый нам по духу

Все правила движения поправ,

Орудовцы мне робко жали руку,

Вручая две квитанции на штраф.

Я во вражду включился постепенно,

Я утром зрел плоды ночных атак.

Морским узлом завязана антена,

То был намек — с тобою будет так.

Прокравшись огородами, полями,

Вонзили шило в шины, как кинжал.

Я ж отбивался целый день рублями,

И не сдавался, и в боях мужал.

Безлунными ночами я нередко

Противника в засаде поджидал.

Но у него поставлена разведка,

И он в засаду мне не попадал.

И вот, как языка, бесшумно сняли

Передний мост и унесли во тьму.

Передний мост, казалось бы, детали,

Но без него и задний ни к чему.

Я доставал мосты, рули, колеса,

Не за глаза красивые — за мзду.

Но понял я, не одолеть колосса,

Назад, пока машина на ходу.

Назад, к моим нетленным пешеходам,

Пусти назад, о отворись, сезам.

Назад в метро, к подземным переходам

Назад, руль влево и по тормозам.

Восстану я из праха, вновь обыден,

И улыбнусь, выплевывая пыль.

Теперь народом я не ненавидим,

За то, что у меня автомобиль.

Ну о чем с тобою говорить?

Все равно ты порешь ахинею.

Лучше я пойду к ребятам пить -

У ребят есть мысли поважнее.

У ребят серьезный разговор,

Например, о том, кто пьет сильнее.

У ребят широкий кругозор -

От ларька до нашей бакалеи.

Разговор у нас и прям и груб,

Все проблемы мы решаем глоткой:

Где достать недостающий руль

И кому потом бежать за водкой?

Где достать недостающий рупь

И кому потом бежать за водкой?

Ты даешь мне утром хлебный квас.

Что тебе придумать в оправданье?

Интеллекты разные у нас,

Повышай свое образованье.

Интеллекты разные у нас,

Повышай свое образованье.

До нашей эры соблюдалось чувство меры,

Потом бандитов называли "флибустьеры",

Теперь названье звучное "пират"

Забыли. Бить их и словом оскорбить их

Всякий рад.

Бандит же ближних возлюбил — души не чает,

И если чтой-то им карман отягощает,

Он подойдет к ним как интеллигент,

Улыбку выжмет и облегчает ближних

За момент.

А если ближние начнут сопротивляться,

Излишне нервничать и сильно волноваться,

Тогда бандит поступит как бандит -

Он стрельнет трижды и вмиг приводит ближних

В трупный вид.

И им за это ни чинов, ни послаблений,

Доходит даже до взаимных оскорблений:

Едва бандит выходит за порог,

Как сразу, — "Стойте! Невинного не стройте!" —

Под замок.

На теле общества есть много паразитов,

Но почему-то все стесняются бандитов,

И с возмущеньем хочется сказать:

"Поверьте, Боже, бандитов надо тоже

Понимать."

То была не интрижка,

Ты была на ладошке,

Как прекрасная книжка

В грубой суперобложке,

Я влюблен быт, как мальчик,

С тихим трепетом тайным

Я листал наш романчик

С неприличным названьем.

Были слезы, угрозы

Все одни и все те же,

В основном была проза,

А стихи были реже.

Твои бурные ласки

И все прочие средства —

Это страшно, как в сказке

Очень раннего детства.

Я надеялся в тайне,

Что тебя не листали,

Но тебя, как в читальне

Слишком многие брали.

Не дождаться мне мига,

Когда я с опозданьем

Сдам с рук на руки книгу

С неприличным названьем.

В Ленинграде-городе

У Пяти Углов

Получил по морде

Саня Соколов —

Пел немузыкально,

Скандалил,

Ну, и значит правильно,

Что дали.

В Ленинграде-городе

Тишь и благодать.

Где шпана и воры где?

Просто не видать.

Не сравнить с Афинами -

Прохладно.

Правда шведы с финнами…

Ну, ладно.

В Ленинграде-городе

Как везде — такси,

Но не остановите,

Даже не проси.

Если сильно водку пьешь

По пьянке, —

Не захочешь, а пойдешь

К стоянке.

Нат Пинкертон — вот с детства мой кумир.

Сравниться с ним теперь никто не может.

Но он имел такой преступный мир,

Что снится мне и зависть гложет.

Я теперь в дураках, не уйти мне с земли,

Мне расставила суша капканы,

Не заметивши сходни, на берег сошли,

И навечно, мои капитаны.

И теперь в моих песнях сплошные нули,

В них все больше прорехи и раны.

Из своих кителей капитанских ушли,

Как из кожи, мои капитаны.

Мне теперь не выйти в море

И не встретить их в порту.

Ах, мой вечный санаторий,

Как оскомина во рту.

Капитаны мне скажут, — Давай, не реви! —

Ну, а я не реву — волком вою.

Вы ж не просто с собою мои песни несли -

Вы везли мою душу с собою.

Вас встречали в порту толпы верных друзей,

И я с вами делил ваши лавры.

Мне казалось, я тоже сходил с кораблей

В эти токио, гамбурги, гавры.

Вам теперь не выйти в море,

Мне не встретить вас в порту.

Ах, мой вечный санаторий,

Как оскомина во рту.

Я надеюсь, что море сильней площадей

И прочнее домов из бетона,

Море — лучший колдун, чем земной чародей,

И я встречу вас из Лиссабона.

Я механиков вижу во сне, шкиперов,

Вижу я, что не бесятся с жира -

Капитаны по сходням идут с танкеров,

С сухогрузов, да и с пассажиров.

Нет, я снова выйду в море

Или встречу их в порту.

К черту вечный санаторий

И оскомину во рту.

Жил-был добрый дурачина-простофиля,

Куда только его. черти не носили,

И однажды, как назло, повезло -

И совсем в чужое царство занесло.

Слезы градом — так и надо, простофиля,

Не усаживайся задом на кобыле.

Дурачина.

Посреди большого поля — глядь — три стула.

Дурачину в область печени кольнуло.

Сверху надпись "для гостей',"дпя князей",

А на третьем — "стул для царских кровей".

Вот на первый стул уселся простофиля

Потому что он от горя обессилил,

Дурачина.

Только к стулу примостился дурачина -

Сразу слуги принесли хмельные вина.

Дурачина ощутил много сил,

Элегантно ел, кутил и шутил.

Ощутив себя в такой буйной силе,

Влез на стул для князей простофиля.

Дурачина.

И сейчас же бывший добрый дурачина

Ощутил, что он — ответственный мужчина,

Стал советы отдавать, крикнул рать

И почти уже решил воевать.

Ощутив себя в такой бурной силе,

Взлез на стул для королей простофиля.

Разом руки потянулися к печати,

Разом топать стал ногами и кричати, —

Будь ты князь, будь ты хоть сам Господь,

Вот возьму и прикажу запороть!

Если б люди в сей момент рядом были,

Не сказали б комплимент простофиле.

Дурачине.

Но был добрый этот самый простофиля,

Захотел издать указ про изобилье.

Только стул подобных дел не терпел,

Как тряхнет — и, ясно, тот не усидел.

И очнулся добрый малый простофиля

У себя на сеновале в чем родили.

Дурачина.

Она на двор, он — со двора,

Такая уж любовь у них.

А работает с утра,

Всегда с утра работает.

Ее и знать никто не знал,

А он считал пропащею,

А он носился и страдал

Идеею навязчивой,

Что, мол, у ней отец — полковником,

А у него — пожарником.

Он в общем ей не ровня был

И вел себя охальником.

Роман случился просто так,

Роман так странно начался:

Он предложил ей четвертак,

Она давай артачиться.

А черный дым все шел и шел,

А черный дым взвивался вверх.

И так им было хорошо,

Любить ее он клялся ввек.

А клены длинные росли,

Считались колокольнями.

А люди шли, а люди шли,

Путями шли окольными.

Какие странные дела

У нас в России лепятся!

А как она ему дала,

Расскажут — не поверится.

А после дела темного,

А после дела крупного

Искал места укромные,

Искал места уютные.

И если б наша власть была

Для нас для всех понятная,

То счастие б она нашла,

А нынче жизнь проклятая.

Один чудак из партии геологов

Сказал мне, выпив грязь из сапога,

— Послал же Бог на головы нам олухов.

Откуда нефть, когда кругом тайга.

И деньги в прорву. Лучше бы на тыщи те

Построить ресторан на берегу.

Вы ничего в Тюмени не отыщете,

В болото вы вгоняете деньгу.-

И шлю депеши в центр из Тюмени я,

— Дела идут, все боле-менее.

Мол, роем землю, но пока у многих мнение,

Что меньше более у нас, а больше менее.-

А мой рюкзак пустой на треть.

А с нефтью как? Да будет нефть.

Давно прошли открытий эпидемии

И с лихорадкой поисков борьба.

И дали заключенье в Академии -

В Тюмени с нефтью полная труба.

Нет бога нефти здесь, перекочую я -

Раз бога нет, не будет короля.

Но только вот нутром и носом чую я,

Что подо мной не мерзлая земля.

И шлю депеши в центр из Тюмени я,

— Дела идут, все боле-менее.-

Мне отвечают, что у них такое мнение,

Что меньше более у нас, а больше менее.

Пустой рюкзак, исчезла снедь.

А с нефтью как? Да будет нефть.

И нефть пошла. Мы по болотам рыская,

Не на поллитру выиграли спор.

Тюмень, Сибирь, земля Хантымансийская

Сквозила нефтью из открытых пор.

Моряк, с которым столько переругано,

Не помню уж с какого корабля,

Все перепутал и кричал испуганно,

— Земля, глядите, братики, земля!

И шлю депеши в центр из Тюмени я,

— Дела идут, все боле-менее. -

Мне не поверили, и оставалось мнение,

Что меньше более у нас, а больше менее.

Но подан знак — бурите здесь!

А с нефтью как? Да будет нефть.

И бил фонтан и рассыпался искрами,

При свете их я бога увидал -

По пояс голый, он с двумя канистрами

Холодный душ из нефти принимал.

И ожила земля, и помню ночью я

На той земле танцующих людей.

Я счастлив, что превысил полномочия:

Мы взяли риск и вскрыли вены ей.

И шлю депеши в центр из Тюмени я,

— Дела идут, все боле-менее,

Что прочь сомнения, что есть месторождение

Что больше более у нас, а меньше менее. -

Так я узнал — бог нефти есть,

И он сказал — да будет нефть!

Депешами не простучался в двери я,

А вот канистры в цель попали, в цвет -

Одну привез под двери недоверия,

Другую внес в высокий кабинет.

Один чудак из партии геологов

Сказал мне, вылив грязь из сапога,

— Послал же Бог на головы нам олухов.

Откуда нефть, когда кругом тайга?

И шлю депеши в центр из Тюмени я,

— Дела идут, все боле-менее,

Что прочь сомнения, что есть месторождения

Что больше более у нас, а меньше менее.

Так я узнал: бог нефти есть,

И он сказал — да будет нефть!

Так дымно, что в зеркале нет отраженья

И даже напротив не видно лица,

И пары успели устать от круженья,

И все-таки я допою до конца.

Все нужные ноты давно доиграли,

Сгорело, погасло вино в бокале,

Минутный порыв говорить пропал,

И лучше мне молча допить бокал.

Полгода не балует солнцем погода,

И души застыли под коркою льда,

И видно напрасно я жду ледохода,

И память не может согреть в холода.

Все нужные ноты давно доиграли,

Сгорело, погасло вино в бокале,

Минутный порыв говорить пропал,

Не лучше ль мне молча допить бокал?

В оркестре играют устало, сбиваясь.

Смыкается круг, не порвать мне кольца.

Спокойно, я должен уйти улыбаясь,

И все-таки я допою до конца.

Все нужные ноты давно доиграли,

Сгорело, погасло вино в бокале,

Тусклей, равнодушней оскал зеркал,

Не лучше ль мне молча допить бокал?

Бокал…

Побудьте день вы в милицейской шкуре,

Вам жизнь покажется наоборот.

Давайте выпьем за тех, кто в МУРе,

За тех, кто в МУРе, никто не пьет.

/2 раза/

А за соседним столом компания,

А за соседним столом веселие,

А она на меня ноль внимания,

Ей сосед ее шпарит Есенина.

Побудьте день вы в милицейской шкуре,

Вам жизнь покажется наоборот.

Давайте выпьем за тех, кто в МУРе,

За тех, кто в МУРе, никто не пьет.

/2 раза/

Понимаю я, что в Тамаре ум,

Что у ей диплом и стремления.

И я вылил водку в аквариум.

Пейте рыбы за мой день рождения.

Побудьте день вы в милицейской шкуре,

Вам жизнь покажется наоборот.

Давайте ж выпьем за тех, кто в МУРе,

За тех, кто в МУРе, никто не пьет.

/2 раза/

Смеюсь навзрыд, как у кривых зеркал,

Меня, должно быть, ловко разыграли -

Крючки носов и до ушей оскал,

Как на Венецианском карнавале.

Вокруг меня смыкается кольцо,

Меня хватают, вовлекают в пляску.

Так, так, мое нормальное лицо

Все, вероятно, приняли за маску.

Петарды, конфетти, но все не так,

И маски на меня глядят с укором,

Они кричат, что я опять не в такт,

Что наступаю на ноги партнерам.

Что делать мне? Бежать да поскорей,

А может вместе с ними веселиться.

Надеюсь я, под масками зверей

Бывают человеческие лица.

Все в масках, в париках, все как один,

Кто сказочен, а кто литературен.

Сосед мой слева — грустный арлекин,

Другой — палач, а каждый третий — дурень.

Один себя старался обелить,

Другой лицо скрывает от огласки,

А кто уже не в силах отличить

Свое лицо от непременной маски.

Я в хоровод вступаю хохоча,

И все-таки мне не спокойно с ними.

А вдруг кому-то маска палача

Понравится, и он ее не снимет?

Вдруг арлекин навеки загрустит,

Любуясь сам своим лицом печальным,

Что если дурень свой дурацкий вид

Так и забудет на лице нормальном?

За масками гоняюсь по пятам,

Но ни одну не попрошу открыться.

Что если маски сброшены — а там

Все те же полумаски-полулица?

Как доброго лица не прозевать?

Как честных отличить наверняка мне?

Все научились маски надевать,

Чтоб не разбить свое лицо о камни.

Я в тайну масок все-таки проник,

Уверен я, что мой анализ точен,

Что маски равнодушья у иных -

Защита от плевков и от пощечин.

Бегают по лесу стаи зверей,

И за добычей, и на водопой.

Денно и нощно они егерей

Ищут веселой толпой.

Звери, забыв вековечные страхи,

С твердою верой, что все по плечу,

Шкуры рванув на груди, как рубахи,

Падают навзничь — бери, не хочу.

Сколько их в кущах,

Сколько их в чащах,

Ревом ревущих,

Рыком рычащих?

Рыбы пошли косяком против волн,

Черпай руками, иди по ним вброд.

Столько желающих прямо на стол,

Прямо на блюдо — и в рот.

Рыба не мясо, она хладнокровней,

В сеть норовит, на крючок, в невода.

Рыбы погреться хотят на жаровне,

Море по жабры, вода не вода.

Сколько их в дебрях,

Сколько их в чащах,

Сколько ползущих,

Сколько летящих?

Птица на дробь устремляет полет,

Птица на выдумки стала хитра.

Чтобы им яблоки сунуть в живот,

Гуси не ели с утра.

Сильная птица сама на охоте

Слабым собратьям кричит: "Сторонись!"

Жизнь прекращает в зените, на взлете,

Даже без выстрела падая вниз.

Сколько их в рощах,

Сколько их в чащах,

Ревом ревущих,

Рыком рычащих?

Сколько ползущих,

Сколько бегущих,

Сколько летящих

И сколько плывущих?

Шкуры не хочет пушнина носить,

Так и стремится в капкан и в загон.

Чтобы людей приодеть, утеплить,

Рвется из кожи и вон.

В ваши силки, призадумайтесь, люди,

Прут добровольно в отменных мехах

Тысячи сот в иностранной валюте,

Тысячи, тысячи в наших деньгах.

В рощах и чащах,

В дебрях и кущах,

Сколько рычащих,

Сколько ревущих,

Сколько пасущихся,

Сколько кишащих,

Мечущих, рвущихся,

Живородящих,

Серых и хищных

В перьях нарядных,

Сколько их, хищных

И травоядных,

Шерстью линяющих,

Шкуру меняющих,

Блеющих, лающих,

Млекопитающих,

Сколько летящих, бегущих, ползущих,

Сколько непьющих в рощах и кущах,

И не курящих в дебрях и чащах,

И пресмыкающихся, и парящих,

И подчиненных и руководящих,

Вещих и вящих,

Рвущих и врущих,

В рощах и кущах,

В дебрях и чащах?

Шкуры непорчены, рыба живьем;

Мясо без дроби, зубов не сломать.

Ловко, продуманно, просто, с умом,

Мирно, зачем же стрелять?

Каждому егерю белый передник,

В руки таблички — не бей! не губи!

Все это вместе зовут заповедник,

Заповедь только одна: "Не убий!"

Но сколько в дебрях,

Рощах и кущах

И сторожащих,

И стерегущих,

И сохраняющих,

В меру азартных,

Плохо стреляющих

И предынфарктных,

Травящих, лающих,

Конных и пеших,

И отдыхающих

С внешностью леших,

Сколько их, знающих

И искушенных,

Непопадающих

В цель, разозленных,

Сколько бегущих, ползущих, орущих

В дебрях и чащах, в рощах и кущах,

Сколько дрожащих, портящих шкуры,

Сколько ловящих на самодуры,

Сколько типичных,

Сколько всеядных,

Сколько их, хищных

И травоядных,

И пресмыкающихся, и парящих

В рощах и кущах, в дебрях и чащах?

Жили-были в Индии с самой старины

Дикие огромные серые слоны,

Слоны слонялись в джунглях без маршрута,

Один из них был белый почему-то.

Добрым глазом, тихим нравом отличался он,

И умом, и мастью благородной.

Средь своих собратьев серых белый слон

Был конечно белою вороной.

И владыка Индии, были времена,

Мне из уважения подарил слона.

— Зачем мне слон? — спросил я иноверца.

А он сказал, — В слоне большое сердце.

Слон мне сделал реверанс, а я ему поклон,

Речь моя была незлой и тихой,

Потому что этот самый слон

Был к тому же белою слонихой.

Я прекрасно выглядел, сидя на слоне,

Ездил я по Индии, сказочной стране,

Ах, где мы только вместе ни скитались,

И в тесноте отлично уживались,

И бывало шли мы петь под чей-нибудь балкон,

Дамы так и прыгали из спален.

Надо вам сказать, что этот белый слон

Был необычайно музыкален.

Карту мира видели вы наверняка,

Знаете, что в Индии тоже есть река,

Мой слон и я питались соком манго

И как-то потерялись в дебрях Ганга.

Я метался по реке, забыв и сон,

Безвозвратно подорвал здоровье.

А потом сказали мне, — Твой белый слон

Встретил стадо белое слоновье.

Долго был в обиде я, только — вот те на! —

Мне владыка Индий вновь прислал слона

В виде украшения для трости,

Белый слон, но из слоновой кости.

Говорят, что семь слонов иметь — хороший тон,

На шкафу, как средство от напасти.

Пусть гуляет лучше в белом стаде белый слон,

Пусть он лучше не приносит счастья.

Пусть гуляет в белом стаде этот белый слон,

Пусть он лучше не приносит счастья.

Так случилось, мужчины ушли,

Побросали посевы до срока.

Вот их больше не видно из окон,

Растворились в дорожной пыли.

Вытекают из колоса зерна,

Эти слезы несжатых полей,

И холодные ветры проворно

Потекли из щелей.

В тот вечер я не пил, не пел,

Я на нее вовсю глядел,

Как смотрят дети, как смотрят дети,

Но тот, кто раньше с нею был,

Сказал мне, чтоб я уходил,

Сказал мне, чтоб я уходил, что мне не светит.

/2 раза/

И тот, кто раньше с нею был,

Он мне грубил, он мне грозил,

А я все помню, я был не пьяный.

Когда ж я уходить решил,

Она сказала, — Не спеши!

Она сказала, — Не спеши, ведь слишком рано.

/2 раза/

И тот, кто раньше с нею был,

Меня как видно не забыл,

И как-то в осень, и как-то в осень

Иду с дружком, гляжу — стоят.

Они стояли молча в ряд,

Они стояли молча в ряд, их было восемь.

/2 раза/

Со мною нож, решил я — что ж,

Меня так просто не возьмешь,

Держитесь, гады, держитесь, гады!

К чему задаром пропадать,

Ударил первым я тогда,

Ударил первым я тогда, так было надо.

/2 раза/

Но тот, кто раньше с нею был,

Он эту кашу заварил

Вполне серьезно, вполне серьезно,

Мне кто-то на плечи повис,

Валюха крикнул, — Берегись!

Валюха крикнул, — Берегись! — Но было поздно.

/2 раза/

За восемь бед один ответ,

В тюрьме есть тоже лазарет,

Я там валялся, я там валялся.

Врач резал вдоль и поперек,

Он мне сказал, — Держись, браток.

Он мне сказал, — Держись, браток. — И я держался.

/2 раза/

Разлука мигом пронеслась,

Она меня не дождалась,

Но я прощаю, ее прощаю.

Ее конечно я простил,

Того ж, кто раньше с нею был,

Того, кто раньше с нею был, не извиняю.

Ее конечно я простил,

Того ж, кто раньше с нею был,

Того, кто раньше с нею был, я повстречаю.

Красное, зеленое, желтое, лиловое,

Самое красивое на твои бока,

А если что дешевое, то новое, фартовое,

А ты мне только водку, ну и реже коньяка.

Бабу ненасытную, стерву неприкрытую

Сколько раз я спрашивал, — Хватит ли, мой свет?

А ты всегда испитая, здоровая, небитая

Давала мене водку и кричала, — Еще нет.

На тебя, отраву, деньги, словно с неба, сыпались,

Крупными купюрами, займом золотым.

Но однажды всыпались, и сколько мы ни рыпались,

Все прошло, исчезло, словно с яблонь белый дым.

А бог с тобой, с проклятою, с твоею верной клятвою

О том, что будешь ждать меня ты долгие года,

А ну тебя, патлатую, тебя саму и мать твою,

Живи себе как хочешь, я уехал навсегда.

Мне каждый вечер зажигают свечи,

И образ твой окуривает дым,

И не хочу я знать, что время лечит,

Что все проходит вместе с ним.

Я больше не избавлюсь от покоя,

Ведь все, что было на душе на год вперед,

Не ведая, она взяла с собою

Сначала в порт, а после в самолет.

Мне каждый вечер зажигают свечи,

И образ твой окуривает дым,

И не хочу я знать, что время лечит,

Что все проходит вместе с ним.

В душе моей пустынная пустыня,

Ну что стоите над пустой моей душой,

Обрывки песен гам и паутина,

А остальное все она взяла с собой.

Теперь мне вечер зажигает свечи,

И образ твой окуривает дым,

И не хочу я знать, что время лечит,

Что все проходит вместе с ним.

В душе моей все цели без дороги,

Поройтесь в ней — и вы найдете лишь

Две полуфразы, полудиалоги,

А остальное — Франция, Париж.

И пусть мне вечер зажигает свечи,

И образ твой окуривает дым,

Но не хочу я знать, что время лечит,

Что все проходит вместе с ним.

Проложите, проложите хоть тоннель по дну реки

И без страха приходите на вино и шашлыки,

И гитару приносите, подтянув на ней колки,

Но не забудьте, затупите ваши острые клыки,

А когда сообразите — все пути приводят в Рим —

Вот тогда и приходите, вот тогда поговорим,

Нож забросьте, камень выньте из-за пазухи своей

И перебросьте, перекиньте вы хоть жердь через ручей.

За покос ли, за посев ли надо взяться поспешать,

А прохлопав, сами после локти будете кусать,

Сами будете не рады, утром вставши, — вот те раз —

Все мосты через преграды переброшены без нас.

Так проложите, проложите хоть тоннель по дну реки

И без страха приходите на вино и шашлыки,

И гитару приносите, подтянув на ней колки,

Но не забудьте, затупите ваши острые клыки.

Как спорт поднятье тяжестей не ново

В истории народов и держав,

Вы вспомните, как некий грек другого

Поднял и бросил, чуть попридержав.

Как шею жертвы, круглый гриф сжимаю,

Овации услышу или свист?

Я от земли Антея отрываю,

Как первый древнегреческий штангист.

В тридевятом государстве,

Трижды девять — двадцать семь,

Все держалось на коварстве,

Без проблем и без систем.

Нет того, чтобы сам воевать,

Стал король втихаря попивать,

Расплевался с королевой,

Дочь оставил старой девой,

А наследник пошел воровать.

В тридесятом королевстве,

Трижды десять — тридцать, что ль,

В добром дружеском соседстве

Жил еще один король.

Тишь да гладь, да спокойствие там,

Хоть король был отъявленный хам,

Он прогнал министров с кресел,

Оппозицию повесил

И скучал от тоски по делам.

В триодиннадцатом царстве,

То бишь, в царстве тридцать три,

Царь держался на лекарстве —

Воспалились пузыри.

Был он милитарист и вандал,

Двух соседей зазря оскорблял,

Слал им каждую субботу

Оскорбительную ноту,

Шел на международный скандал.

В тридцать третьем царь сказился,

Не хватает, мол, земли,

На соседей покусился,

И взбесились короли.

Обуздать его, смять, только глядь —

Нечем в двадцать седьмом воевать,

А в тридцатом полководцы

Все утоплены в колодце

И вассалы восстать норовять.

Рвем и не найти концов.

Не выдаст черт, не съест свинья.

Мы сыновья своих отцов,

Но блудные мы сыновья.

Приспичило и припекло,

Мы не вернемся, видит Бог,

Ни государству под крыло,

Ни под покров, ни на порог.

Вранье ваше вечное усердье,

Вранье — безупречное житье,

Гнилье ваше сердце и предсердье.

Наследство к черту, все, что ваше — не мое.

К черту сброшена обуза,

Узы — мыслями на нуль.

Нет ни колледжа, ни ВУЗа,

Нет у мамы карапуза,

Нету крошек у папуль.

Довольно выпустили пуль-

И кое-где, и кое-кто -

Из наших дорогих папуль,

На всю катушку, на все сто.

Довольно тискали вы краль

От января до января.

Нам ваша скотская мораль

От фонаря до фонаря.

Долой ваши песни, ваши повести,

Долой ваш алтарь и аналой.

Долой угрызенья вашей совести -

Все ваши сказки богомерзкие долой.

Выжимайте деньги в раже,

Только стряпайте без нас

Ваши купли и продажи.

Нам до рвоты ваши даже

Умиленье и экстаз.

Среди заросших пустырей

Наш дом без стен, без крыши кров.

Мы как изгои средь людей,

Пришельцы из иных миров.

Уж лучше где-нибудь лежать,

Чтоб потом с кровью пропотеть,

Чем вашим воздухом дышать,

Богатством вашим богатеть.

Плевать нам на ваши суеверья,

Кромсать все, что ваше, проклинать!

Как знать, что нам взять взамен неверья

Но наши дети это точно будут знать.

Прорицатели, гадалки

Напророчили бедлам.

Ну так мы уже на свалке,

В колесу фортуны палки

Ставим с горем пополам.

Так идите к нам, Мак-Кинли,

В наш разгневанный содом.

Вы и сам не блудный сын ли?

Будет больше нас, Мак-Кинли.

Нет? Мы сами к вам придем.

Давно смолкли залпы орудий,

Над нами лишь солнечный свет.

На чем проверяются люди,

Если войны уже нет?

Сколько лет, сколько лет

Все одно и то же:

Денег нет, женщин нет,

Да и быть не может.

Столько лет воровал,

Столько лет старался,

Мне б скопить капитал,

Ну а я спивался.

Ни кола, ни двора,

И ни рожи с кожей,

И друзей ни хрена,

Да и быть не может.

Только водка на троих,

Только пика с червой.

Комом все блины мои,

А не только первый.

Отплываем в теплый край

Навсегда.

Наше плаванье, считай,

На года.

Ставь фортуны колесо

Поперек.

Мы про штормы знаем все

Наперед.

Поскорей на мачту лезь, старик,

Стал вопрос с землей остро,

Может быть, увидишь материк,

Ну а может быть, остров.

У кого-нибудь расчет

Под рукой.

Этот кто-нибудь плывет

На покой.

Ну, а прочие — в чем мать

Родила -

Не на отдых, а опять

На дела.

Ты судьбу в монахи не постриг,

Смейся ей в лицо просто.

У кого свой личный материк,

Ну, а у кого остров.

Мне накаркали беду

Дамой пик.

Нагадали, что найду

Материк.

Нет, гадалка, ты опять

Неправа.

Мне понравилось искать

Острова.

Вот и берег призрачно возник,

Не спеши, считай до ста.

Что это — тот самый материк

Или это мой остров?

Или это мой остров, остров?

Долго же шел ты, в конверте листок,

Вышли последние сроки.

Но потому он и Дальний Восток,

Что далеко на востоке.

Ждешь с нетерпеньем ответ ты —

Весточку в несколько слов.

Мы здесь встречаем рассветы

Раньше на восемь часов.

Здесь до утра пароходы ревут

Средь океанской шумихи.

Не потому его Тихим зовут,

Что он действительно тихий.

Ждешь с нетерпеньем ответ ты —

Весточку в несколько слов.

Мы здесь встречаем рассветы

Раньше на восемь часов.

Ты не пугайся рассказов о том,

Будто здесь самый край света.

Сзади еще Сахалин, а потом

Круглая наша планета.

Ждешь с нетерпеньем ответ ты —

Весточку в несколько слов.

Мы здесь встречаем рассветы

Раньше на восемь часов.

Что говорить, здесь конечно не рай,

Но невмоготу переписка.

Знаешь что, милая, ты приезжай,

Дальний Восток — это близко.

Скоро получишь ответ ты —

Весточку в несколько слов.

Вместе мы встретим рассветы

Раньше на восемь часов.

Вместе бы встретить рассветы

Раньше на восемь часов.

Я полгода, я полмира почти через злые бои

Прошагал и прополз с батальоном,

А обратно меня за заслуги мои

Санитарным везли эшелоном.

Подвезли на родимый порог,

На полуторке к самому дому.

Я стоял и немел, а над крышей дымок

Подьмался совсем по-другому.

Окна словно боялись в глаза мне взглянуть,

И хозяйка не рада солдату:

Не припала в слезах на могучую грудь,

А руками всплеснула — и в хату.

И залаяли псы на цепях,

Я шагнул в полутемные сени.

За чужое за что-то запнулся в сенях,

Дверь рванул, подкосились колени.

Там сидел за столом ты на месте моем,

Неприветливый новый хозяин,

И фуфайка на нем, и хозяйка при нем,

Потому я и псами облаян.

Это значит, пока под огнем

Я спешил, ни минуты не весел,

Он все вещи в дому переставил моем

И по-своему все перевесил.

Мы ходили под Богом, под богом войны,

Артиллерия нас накрывала.

Но смертельная рана нашла со спины

И изменою в сердце застряла.

Я себя в пояснице согнул,

Силу воли позвал на подмогу,

— Извините, товарищи, что завернул

По ошибке к чужому порогу.

Нет, дескать, мир да любовь вам, да хлеба на стол,

Чтоб согласье по дому ходило.-

Ну, а он, блядь, даже ухом в ответ не повел,

Вроде так и положено было.

Зашатался некрашенный пол,

Я не хлопнул дверьми, как когда-то,

Только окна раскрылись, когда я ушел

И взглянули мне вслед виновато.

Я несла свою беду

По весеннему по льду,

Обломился лед, душа оборвалася.

Камнем под воду пошла,

А беда, хоть тяжела,

А за острые края задержалася.

А за острые края задержалася.

И беда с того ли дня

Ищет по свету меня,

Слухи ходят вместе с ней кривотолками,

А что я не умерла,

Знала голая ветла

И еще перепела с перепелками.

И еще перепела с перепелками.

Кто ж из них сказал ему,

Господину моему,

Только выдали меня, проболталися.

И от страсти сам не свой

Он отправился за мной,

Ну а с ним беда с молвой увязалися.

Ну а с ним беда с молвой увязалися.

Он настиг меня, догнал,

Обнял, на руки поднял.

Рядом с ним беда с молвой ухмылялася.

Но остаться он не мог,

Был всего один денек,

А беда на вечный срок задержалася.

А беда на вечный срок задержалася.

Пока вы здесь в ванночке с кафелем

Моетесь, нежитесь, греетесь,

В холоде сам себе скальпелем

Он вырезает аппендикс.

Он слышит движение каждое,

И видит, как прыгает сердце.

Ой, жаль не придется вам, граждане

В зеркало так посмотреться.

До цели все ближе и ближе,

Хоть боль бы утихла для виду.

Ой легче отрезать по грыже

Всем кто покорял Антарктиду.

Вы водочку здесь буздыряете

Большими, большими глотками.

А он себя шьет, понимаете,

Большими, большими стежками.

Герой он, теперь же смекайте-ка,

Нигде не умеют так больше.

И что нам Антарктика с Арктикой,

И что нам Албания с Польшей.

И что нам Антарктика с Арктике!

И чего нам Албания с Польшей.

Есть на земле предостаточно рас,

Просто цветная палитра,

Воздуху каждый вдыхает за раз

Два с половиною литра.

Если так дальше, так полный привет

Скоро конец нашей эры:

Эти китайцы за несколько лет

Землю лишат атмосферы.

Сон мне тут снился неделю подряд,

Сон с пробужденьем кошмарным:

Будто я в дом, — а на кухне сидят

Мао-Дзе-Дун с Ли-Сын-Маном.

И что подают мне какой-то листок, —

На, мол, подписывай, ну же,

Очень нам нужен ваш Дальний Восток

Ох, как ужасно нам нужен.

Только об этом я сне вспоминал,

Только об нем я и думал.

Я сослуживца недавно назвал

Мао, простите, Дзе-Дуном.

Но вскорости мы на луну полетим,

И чего нам с Америкой драться?

Левую нам, правую — им,

А остальное китайцам,

Левую нам, правую — им,

А остальное китайцам.

Наши предки, люди темные и грубые,

Кулаками друг на дружку помахав,

Вдруг увидели громадное и круглое

Пролетело, всем загадку загадав.

Он был хирургом, даже нейро,

Хотя и путал мили с га.

На съезде в Рио-де-Жанейро

Пред ним все были мелюзга.

Всех, кому уже жизнь не светила,

Превращал он в нормальных людей.

Но огромное это светило,

К сожалению, было еврей.

В науке он привык бороться,

И за скачком всегда скачок.

Он одному первопроходцу

Поставил новый мозжечок.

Всех, кому уже жизнь не светила,

Превращал он в нормальных людей.

Но огромное это светило,

К сожалению, было еврей.

Мой первый срок я выдержать не смог.

Мне год добавят, а, может быть, четыре.

Ребята, напишите мне письмо,

Как там дела в свободном вашем мире?

/2 раза/

Что вы там пьете? Мы почти не пьем,

Здесь только снег при солнечной погоде.

Ребята, напишите обо всем,

А то здесь ничего не происходит.

/2 раза/

Мне очень, очень не хватает вас,

Хочу увидеть милые мне рожи.

Как там Надюха, с кем она сейчас?

Одна? Тогда пускай напишет тоже.

/2 раза/

Страшней быть может только Страшный Суд

Письмо мне будет уцелевшей нитью.

Его, быть может, мне не отдадут,

Но все равно, ребята, напишите.

/2 раза/

Сколько я ни старался,

Сколько я ни стремился,

Все равно, чтоб подраться,

Кто-нибудь находился.

И хоть путь мой и длинен, и долог,

И хоть я заслужил похвалу,

Обо мне не напишут некролог

На последней странице в углу.

Но я не жалею.

Сколько я ни стремился,

Сколько я ни старался,

Кто-нибудь находился,

И я с ним напивался.

И хотя во все светлое верил,

Например, в наш совейский народ, —

Не поставят мне памятник в сквере

Где-нибудь у Петровских ворот.

Но я не жалею.

Сколько я ни старался,

Сколько я ни стремился,

Все равно, чтоб подраться,

Кто-нибудь находился.

И пою я все песни о драмах,

Все из жизни карманных воров,

Мое имя не встретишь в рекламах

Популярных эстрадных певцов.

Но я не жалею.

Сколько я ни старался,

Сколько я ни стремился,

Я всегда попадался

И все время садился.

И всю жизнь меня колят и ранят.

Вероятно, такая судьба.

Но все равно меня не отчеканят

На монетах заместо герба.

Но я не жалею.

Но я не жалею.

Мне ребята сказали про такую наколку -

На окраине, там даже нет фонарей.

Если выгорит дело, обеспечусь надолго,

Обеспечу себя я и лучших друзей.

Но в двенадцать часов людям хочется спать,

Им назавтра вставать на работу.

Не могу им мешать, не пойду воровать,

Мне их сон нарушать неохота.

Мне ребята сказали, что живет там артистка,

Что у ей бриллианты, золотишко, деньга,

И что все будет тихо, без малейшего риска,

Ну, а после, конечно, мы рискнем на бегах.

Но в двенадцать часов людям хочется спать, —

И артистки идут на работу -

Не могу ей мешать, не пойду воровать,

Мне ей сон нарушать неохота.

Говорил мне друг Мишка, что у ей есть сберкнижка

Быть не может, не может, — наш артист не богат.

Но у ей подполковник, он ей-ей полюбовник,

Этим доводом Мишка убедил меня, гад.

А в двенадцать часов людям хочется спать,

Им назавтра вставать на работу.

Ничего, не поспят, я пойду воровать,

Хоть их сон нарушать неохота.

Говорил я ребятам, что она не богата,

Бриллианты — подделка, подполковник сбежал,

Ну а этой артистке лет примерно под триста,

Не прощу себе в жизни, что ей спать помешал.

Ведь в двенадцать часов людям хочется спать,

Им назавтра вставать на работу,

Не могу им мешать, не пойду воровать,

Мне их сон нарушать неохота.

В желтой жаркой Африке,

В центральной ее части

Как-то вдруг вне графика

Случипося несчастье:

Слон сказал, не разобрав,

— Видно, быть потопу. —

В общем так, один жираф

Влюбился в антилопу.

Вдох глубокий, руки шире,

Не спешите, три-четыре,

Бодрость духа, грация и пластика.

Общеукрепляющая,

Утром отрезвляющая —

Если жив пока еще — гимнастика.

Если вы в своей квартире,

Ляжьте на пол, три-четыре,

Выполняйте правильно движения.

Прочь влияния извне,

Привыкайте к новизне,

Вдох глубокий до изнеможения.

Очень вырос в целом мире

Холерный вирус, три-четыре,

Ширится, растет заболевание.

Если хилый — сразу гроб,

Сохранить здоровье чтоб,

Применяйте люди обтирания.

Если вы уже устали —

Сели-встали, сели-встали,

Не страшны вам Арктика с Антарктикой.

Главный академик Иоффе

Доказал, коньяк и кофе

Вам заменит спортопрофилактика.

Разговаривать не надо,

Приседайте до упада,

Да не будьте мрачными и хмурыми.

Если очень вам неймется,

Обтирайтесь, чем придется,

Водными займитесь процедурами.

Не страшны дурные вести,

Мы в ответ бежим на месте,

В выигрыше даже начинающий.

Красота, среди бегущих

Первых нет и отстающих,

Бег на месте общепримиряющий.

Не писать мне повестей, романов,

Не читать фантастику в углу.

Я лежу в палате наркоманов,

Чувствую, сам сяду на иглу.

Кто-то раны лечил боевые,

Кто-то так, обеспечил тылы.

Эй, вы, парни мои жировые,

Поскорее слезайте с иглы.

В душу мне сомнения запали,

Голову вопросы мне сверлят.

Я лежу в палате, где глотали,

Нюхали, кололи все подряд.

Кто-то там проколол свою душу,

Кто-то просто остался один.

Эй, вы, парни, бросайте марфушу,

Перейдите на апоморфин.

Тут один знакомый шизофреник —

В него няня тайно влюблена —

Говорит, — Когда не будет денег,

Перейду на капли Зимина.

Кто-то там проколол свою душу,

Кто-то просто остался один.

Эй, вы, парни, бросайте марфушу,

Перейдите на апоморфин.

Комментатор из своей кабины

Кроет нас для красного словца.

Но недаром клуб "Фиорентина"

Предлагал мильон за Бышевца.

Что я, Пеле как Пеле, —

Объясняю Зине я.

Ест Пеле крем-брюле

Вместе с Жаэрэинья.

Муром занялась прокуратура.

Что ему? Реклама — он и рад.

Здесь бы Мур не выбрался из МУРа,

Если б был у нас чемпионат.

Я сижу на нуле,

Дрянь купил жене и рад,

А у Пеле шевроле

В Рио-де-Жанейро.

Может не считает и до ста он,

Но могу сказать без лишних слов -

Был бы глаз второй бы у Тастао,

Он вдвое больше б забивал голов.

Ну что ж, Пеле как Пеле, —

Объясняю Зине я. -

Ест Пеле крем-брюле

Вместе с Жаэрзинья.

Я сижу на нуле,

Дрянь купил жене и рад.

А у Пеле шевроле

В Рио-де-Жанейро.

В томленьи одиноком

В тени, не на виду

Под неусыпным оком

Цвела она в саду.

Мама всегда с друзьями,

Папа от них сбежал,

Зато каштан ветвями

От взглядов укрывал.

Высоко ль или низко

Каштан над головой,

Но Роза-гимназистка

Увидела его.

/2 раза/

Нарцисс цветов отпетый,

Отец его магнат.

И многих роз до этой

Вдыхал он аромат.

Он вовсе был не хамом, —

Изысканных манер.

Мама его — гранддама,

Папа — миллионер.

Он в детстве был опрыскан -

Не запах, а дурман.

И Роза-гимназистка

Вступила с ним в роман.

/2 раза/

И вот, исчадье ада,

Нарцисс он, ловелас, —

Иди ко мне из сада, —

Сказал ей как-то раз.

Когда еще так пелось?

И Роза, в чем была,

Сказала, — ах! Зарделась

И вещи собрала.

И всеми лепестками

Ведь завладел нахал.

Мама была с друзьями,

Каштан уже опал.

Искала Роза счастья

И не видала, как

Сох от любви и страсти

Почти что зрелый мак.

Но думала едва ли,

Как душен пошлый свет -

Все лепестки опали,

И Розы больше нет.

И в черном чреве мака

Был траурный покой.

Каштан ужасно плакал,

Когда расцвел весной.

Дамы, господа, других не вижу здесь,

Блеск, изыски общества прелестны.

Сотвори Господь хоть пятьдесят Одесс

Все равно в Одессе будет тесно.

Говорят, что здесь бывала королева из Непала

И какой-то крупный лорд из Эдинбурга,

И отсюда много ближе до Берлина и Парижа,

Чем из даже самого Санкт-Петербурга.

Вот приехал в город меценат и крез,

Весь в деньгах, с задатками повесы,

Если был он с гонором, так будет без,

Шаг ступив по улицам Одессы.

Из подробностей пикантных — две: мужчин столь элегантных

В целом свете вряд ли встретить вы смогли бы,

Ну а женщины Одессы — все скромны, все поэтессы,

Все умны, а в крайнем случае красивы.

Грузчики в порту, которым равных нет,

Отдыхают с баснями Крылова.

Если вы чуть-чуть художник и поэт,

Вас поймут в Одессе с полуслова.

Нет прохода здесь, клянусь вам, от любителей искусства,

И об этом много раз писали в прессе.

Если в Англии! Штатах недостаток в меценатах, —

Пусть приедут, позаимствуют в Одессе.

Дамы, господа, я восхищен и смят,

Медам, месье, я счастлив, что таиться,

Леди, джентльмены, я готов сто крат

Умереть и снова здесь родиться.

Все в Одессе — море, песни,

Порт, бульвар и много лестниц,

Крабы, устрицы, акации, мезон шантэ,

Да, нага город процветает,

Но в Одессе не хватает

Самой малости — театра-варьете.

Было так, я любил и страдал,

Было так, я о ней лишь мечтал,

Я ее видел тайно во сне

Амазонкой на белом коне.

Что мне была вся мудрость скушных книг,

Когда к следам ее губами мог припасть я?

Что с вами было, королева грез моих?

Что с вами стало, мое призрачное счастье?

/2 раза/

Наши души купались в весне,

Наши головы были в огне.

И печаль с ней и боль далеки,

И, казалось, не будет тоски.

Ну, а теперь хоть саван ей готовь.

Смеюсь сквозь слезы я и плачу без причины

Вам вечным холодом и льдом сковало кровь

От страха жить и от предчувствия кончины.

/2 раза/

Понял я, больше песен не петь,

Понял я, больше снов не смотреть.

Дни тянулись к ней нитями лжи,

С нею были одни миражи.

Я жгу остатки праздничных одежд,

Я струны рву, освобождаясь от дурмана,

Мне не служить рабом у призрачных надежд,

Не поклоняться больше идолам обмана.

/2 раза/

Один музыкант объяснил мне пространно,

Что будто гитара свой век отжила,

Заменят гитару электроорганы,

Электророяль и электропила.

Тропы еще в антимир не протоптаны,

Но как на фронте держись ты.

Бомбардируем мы ядра протонами,

Значит мы антиллеристы.

Который раз лечу Москва-Одесса.

Опять не выпускают самолет.

А вот прошла вся в синем стюардесса, как принцесса,

Надежная, как весь гражданский флот.

Над Мурманском ни туч, ни облаков,

И хоть сейчас лети до Ашхабада,

Открыты Киев, Харьков, Кишинев,

И Львов открыт, но мне туда не надо.

Сказали мне, — Сегодня не надейся,

Не стоит уповать на небеса. -

И вот опять дают задержку рейса на Одессу,

Теперь обледенела полоса.

А в Ленинграде с крыши потекло,

И что мне не лететь до Ленинграда,

В Тбилиси — там все ясно, там тепло,

Там чай растет, но мне туда не надо.

Я слышу, ростовчане вылетают,

А мне в Одессу надо позарез.

Но надо мне туда, куда меня не принимают,

И потому откладывают рейс.

Мне надо, где сугробы намело,

Где завтра ожидают снегопада.

А где-нибудь все ясно и светло,

Там хорошо, но мне туда не надо.

Отсюда не пускают, а туда не принимают,

Несправедливо, муторно, но вот

Нас на посадку скучно стюардесса приглашает,

Похожая на весь гражданский флот.

Открыли самый дальний закуток,

В который не заманят и награды.

Открыт закрытый порт Владивосток,

Париж открыт, но мне туда не надо.

Взлетим мы, можно ставить рупь за сто — запреты снимут,

Напрягся лайнер, слышен визг турбин,

Но я уже не верю ни во что, меня не примут,

У них найдется множество причин.

Мне надо, где метели и туман,

Где завтра ожидают снегопада.

Открыли Лондон, Прагу, Магадан,

Открыли все, но мне туда не надо.

Я прав, хоть плачь, хоть смейся,

Но опять задержка рейса,

И нас обратно к прошлому ведет

Вся стройная, как ТУ, та стюардесса, мисс Одесса,

Доступная, как весь гражданский флот.

Опять дают задержку до восьми,

И граждане покорно засыпают.

Мне это надоело, черт возьми,

И я лечу туда, где принимают.

Мне это надоело, черт возьми,

И я лечу туда, где принимают.

Как за меня матушка все просила Бога,

Все поклоны била, ой, целовала крест.

А сыночку выпала дальняя дорога,

Хлопоты бубновые, пиковый интерес.

В белом платье с причудливым бантом,

У окна опустив жалюзи,

Я стояла с одним молодьм адъютантом,

Задыхаясь, шептал он: "Зизи!"

И на чем-то настаивал мило.

Был он в меру застенчив и храбр

И тогда я сама, я сама потушила

Надоевший уже канделябр.

/2 раза/

Как приятны минутные встречи,

Как приятна любезная речь…

Но тушите, тушите, тушите пожалуйста свечи,

Если пламя хотите зажечь.

/2 раза/

Мой папаша были дворник,

А мамаша — барыня.

Да будь вы граф иль подзаборник -

Все одинаково вы мне родня.

Вы такая прелестная скромница,

Ваши плечи, как фарфор, и грудь.

Я до вас опасаюсь дотронуться,

Как на свечку стесняюсь дыхнуть.

Когда вы так доверчиво ложите

Свои пальчики мне на ладонь,

Вы себе и представить не можете,

Что вы ложите их на огонь.

Спрятался месяц за тучку,

Снова выходит гулять.

Позвольте мне белую ручку

К красному сердцу прижать.

Мои чувства, мечты и фантазии

Снова в сердце, как пламя, зажглись,

Я в боях с мировой буржуазией

Заслужил себе личную жизнь.

И скажу вам во всей откровенности,

Пострадавши в нужде и в борьбе,

Я буржуев культурные ценности

В полном праве присвоить себе.

Жить невозможно без ласки,

Ласку легко погубить.

Позвольте мне карие глазки

Красной душою любить.

Люблю свиней, сестрица,

Ах, кабы не оне,

В монахи бы постричься

Давно пришлось бы мне.

Кому свинья — свинина,

Щетина да сальдо,

А мне свинья — скотина,

У коей есть лицо.

Бывало, идет стадо,

И трудно глаз отвесть.

Им ничего не надо,

А кроме как поесть.

Ни злобы, ни попрека,

Ни хитрости какой о

Мне в людях одиноко,

А с ними я как свой.

Ой, на бедну ту мою голову

Пошли, Господи, гром да молнию,

За господскою за дитятею

Позабыла я отца-матерю.

У кого есть глупо дитятко,

Неразумное, хоть брось.

Вы подите, нас найдите-ко,

Вразумим его, авось.

Чай вдолбим науку олуху,

Да родные пособят:

Что не примет через голову,

То примет через зад.

Просим ваши благородия

По алтыну за урок,

Да за тупость-то отродия

В год накиньте пятачок.

Не ученье — темень дикая,

А ученье вроде свет.

У кого есть глупо дитятко,

У кого их только нет.

Не хочу учиться, а хочу жениться,

Не хочу учиться, а хочу жениться,

Не хочу учиться, а хочу жениться.

Сидит малый на возу, ой, барыня, барыня,

Хочет ехать во поле, сударыня ты моя.

А у мерина его клопы копыта слопали, егей.

Сидит кура на насесте, ой, барыня, барыня,

Ждет-пождет петуха, сударыня ты моя.

И неведомо невесте, что сожрали жениха, ха-ха.

А-ха-ха, ты моя душечка, да ты голубушка,

А выйди на часок да погулять в лесок.

Да не не пужайся, дура, господи,

Отец запорет, да не до смерти.

Сидит барин в кабинете, ой барыня, барыня,

Деньги прячет про запас, сударыня ты моя,

И не ведает, и не знает, что подохнет через час, ха-ха.

Не люби меня, отец, ой, барыня, барыня,

Да не люби меня, родня, сударыня ты моя,

Ты люби меня, маманя, ведь иссохнешь без меня, ха-ха.

Вот полтиннички, а я их спрятан»,

А вот калачики, а я их стрескаю,

А вот кобыла, глянь, богатая,

А я посватаю, я не побрезгаю.

Ой, барыня, барыня,

Сударыня ты моя.

Ох, ма, вот я сел.

Митрофаша, друг мой, сфетик,

Ты послушай старишка.

Никакой граматик и не арихметик

Не нужны твоей башка.

И затем привез царь Петр

Для навоз одеколонь?

Как это по-русски будет, доннер ветер,

Этот корм не в этот конь.

Прошивешь и так отлишно,

Будешь с места брать галоп.

Матушка Россия голова излишне,

Был бы только крепкий лоп.

А затем вам Аристотель,

От него тоска и скук.

Как это по-русски будет, дун копф штойфель,

Этот гусь свинье не друг.

Ваш страна особый случай,

Разобраться мудрено

Кто у вас ушитель, кто обычный кучер,

Или это все одно?

Как приятно чужестранцу

Полушать у вас приют.

Как это по-русски будет, эйн унд цванцих,

Был бы шея, есть хомут.

А мы зря комедиев не ломали,

А мы академиев не кончали.

Ах тудыть-растудыть, очень просто,

Эх, нехристю засветить прямо в нос-то.

Басурмане — за троих грош —

Становь перед нами сколько хошь, сплошь.

Хоть ружьем, хошь дубьем похваляйся,

Эх, соплей перешибем, помоляся.

Без вина ли худо ли, да не об том спор,

Эх, чего-чего, а удали у нас по сих пор.

Шапками закидаем, шайками…

Барыня идет…

Я сел однажды в медный таз без весел и руля

И переплыть Па-де-Кале на нем решился я.

Ведь на подобном корабле через пролив Па-де-Кале

Никто не плавал до меня.

Я вмиг озяб, я вмиг промок, пропал весь мой порыв.

Прости мне, Господи, мой заскок, но пусть я останусь жив.

То таз на мне, то я на нем, уж я не помню, кто на ком,

Но переплыли мы пролив.

И вот сенсация, на стенку лезет пресса:

Впервые в мире герой прогресса без весел и руля…

Представьте себе, он плыл в тазу, при этом ни в одном глазу.

Сенсация и в центре — я.

Я тут же продал медный таз за тысячу монет

И перепродал свой рассказ в тысячу газет.

Есть дом в кредит и в банке счет, кругом почет, чего еще,

На всех консервах мой портрет.

Мужчины просят только одно виски — "Медный таз",

Все дамы носят только одно — клипсы "Медный таз",

Весь мир танцует только одно танго — "Медный таз"

Под самый модный медный джаз.

Но время шло и шум иссяк, и в банке счет, увы.

Семья бранится так и сяк, и нет уж той любви.

Друзья пьют виски с содовой и требуют — Еще давай!

Еще на чем-нибудь плыви.

Хотя игра не стоит свеч, дуршлак ведь может и потечь.

Попробуй на ночном горшке.

И вот сенсация, на стенку лезет пресса:

Впервые в мире герой прогресса… Давайте сюда кино…

И я плыву, как идиот, и подо мной горшок плывет,

И мы вот-вот пойдем на дно.

И мы вот-вот пойдем на дно.

И мы вот-вот пойдем на дно.

Я — клоун, я затейник,

Я выбегаю на манеж не ради денег,

А только ради смеха.

Вот это клоун, вот потеха, вот чудной.

Быть может, когда я вот он —

Одной печалью станет меньше у кого-то,

Выходит ровным счетом

На свете больше станет радостью одной.

Я клоун, веселый клоун.

Я этой шапочкой навеки коронован.

Ну разве я не прекрасен?

Вот это клоун, вот потеха, вот чудной.

Давайте поля сражений

Объединим в один манеж для представлений.

Я выйду на середину,

И вы, как дети, смейтесь, смейтесь надо мной.

Давайте поля сражений

Объединим в один манеж для представлений.

Я выйду на середину

И вы как дети смейтесь, смейтесь надо мной.

Я — клоун, веселый клоун,

Я клоун, я затейник.

Весна, весна, ручьи бегут по кручам,

Кругом идет весенний сев, озимые взошли.

А мы, а мы науки учим,

Как будто лучше дела не нашли.

Весна, весна, кругом цветут цветочки

И лопаются почки, бунтует чья-то кровь.

А мы, а мы от точки до точки

Уроки отвечаем про любовь:

Чацкий любит Софью, которая любит Молчалина, который любит Лизу,

которая любит буфетчика Петрушу, который любит Фамусова, который

не любит ничего живого и прогрессивного…

А нам, а нам все уши прогудели, —

Вы мальчики способные, учитесь, то да се…

Весна, весна, и мы и в самом деле

Становимся способными на все!

Все, вот и все.

Собирай сундуки.

Ты осел, и я осел,

И вообще мы дураки.

Что уж там, где уж нам,

Лопухам, медведям?

К бабушкам, к дедушкам

Мы уе-е-едем.

Пифагор, он жил привольно,

То-то был ему простор:

Дважды два — и все довольны,

Трижды три — уже фурор.

Рядом с Кантом иль Декартом

Еще можно быть талантом, куда не шло.

Ну а рядом с Нильсом Бором быть каким-то Пифагором,

Извините, несколько смешно.

Все, пойду в колхоз

Счетоводом пока.

Сто овец плюс двести коз -

Тоже математика.

Что уж там, решено -

До свиданья мехмат.

И без нас, все одно,

Е равно МС².

Вы наши отцы, а мы — ваши чада,

Уа, уа, уа!

Ах если бы не вы, как бы жили мы, увы,

Тут и спрашивать не надо, не надо, да, да!

"Учися, дружок, не за страх, а за совесть."

Лети наша песня, лети.

Мы мирные дети, но наш бронепоезд

Стоит на запасном пути.

Моя натура хочет жить широко, ха-ха.

Моя натура любит широту.

Пускай отныне стану на грязный путь порока,

Зато на нем свободу обрету.

Быть может, я не стал бы столь отважным,

Быть может, я стыдился бы людей,

Но знаю я, что в каждом из здесь сидящих граждан

В душе живет разбойник и злодей.

Эх черная ночка, булатный кинжал,

На медной цепочке турецкий самопал.

Мы вольные птицы, пора, брат, пора.

Пираты, ни пуха, ни пера!

Все читать да писать кому охота? Ха-ха.

Прими, природа, свежих дикарей.

А все на свете книжки, помимо Вальтер-Скотта,

Пойдут на производство якорей.

Да, да, эх, бомсель, барамсель, румпель, в общем ясно.

Давай становь, ребяты, кто-нибудь за руль.

А если кто захнычет, того единогласно

Помножим потихонечку на нуль.

Да, да, да, эх, черная ночка, булатный кинжал,

На медной цепочке турецкий самопал.

Мы вольные птицы, пора, брат, пора.

Пираты, ни пуха, ни пера!

Из пункта А в пункт Б поехал велосипедист Петя,

Из пункта А в пункт Б. Он так и жмет на велосипеде.

Он так и жмет со скоростью В.

Хотя его никто не гонит,

И денег у него нет, и вовсе ничего нет,

Кроме ветра в голове.

Спрашивается в задаче —

Черт его несет туда,

От любимого, тем паче, пункта А.

Из пункта О в пункт Ю

Идет корабль теченья супротив,

Из пункта Ю в пункт Е

Идет верблюд, пустьню укротив.

Идут дожди, уходит зима,

И все вообще идет и едет.

Как будто по приказу, решительно и сразу

Посходили все с ума.

Спрашивается в задаче,

А задача решена.

Это, братцы, не иначе,

Как весна.

Весна, весна, озимые взопрели,

И народ на стадионы бежит, как на пожар,

Весна, весна, и соловьи запели.

Эх, черная ночка, булатный кинжал.

Навострите ваши уши,

Дураки и неучи.

Бей баклуши, бей баклуши,

А уроки не учи.

/2 раза/

Зря, ребята, вы страдали,

Зря болела голова.

Трижды три ли, дважды два ли

Все равно в итоге два.

/2 раза/

Я учебники закрою,

Позабуду на столе.

А с пустою головою

Легче бегать по земле.

/2 раза/

Люди все, как следует,

Спят и обедают,

Чередуют труд и покой.

А я, бедный, общество ведаю, ведаю,

А оно заведует мной.

А оно все требует, чтоб его ведали,

Изучали вдоль, поперек,

И притом не как-нибудь, хитро и въедливо,

А вот только так и назубок.

Вундеры и киндеры вовсе замучали,

Не жалея сил молодых:

Ставят мне вопросики острые, жгучие,

А я все сажуся на них.

Я им говорю, дескать, так-то и так-то, мол,

А если не так — значит ложь.

А они кричат, — А где факты, мол, факты, мол,

Аргументы вынь да положь!

Выберу я ночку глухую, осеннюю,

Уж давно я все рассчитал.

Лягу я под шкаф, чтоб при слабом движении

На меня упал "Капитал".

О наставники наши и менторы,

Если глянуть на пройденный путь,

Комплиментами и сентиментами

Мы не баловали вас, отнюдь.

Мы такие, сякие, порочные,

Огорчаем мы вас без конца.

Но под грубою сей оболочкою

Благодарные бьются сердца.

Над башкою над нашей дубовою

Потрудившись, побившись не раз,

Вы упорной своею любовию

Прочный дуб обратили в алмаз.

И конечно же вашими стараньями

Наши свойства и эти, и те,

Засверкали различными гранями,

Извините, во всей наготе.

Мы не будем ни льстить, ни задабривать,

Ни за что-то прощенья просить -

Ведь и нам, чай, придется когда-нибудь,

Может, полных кретинов учить.

О рачители наши, радетели,

Попечители и благодетели,

Если кажется вам, что мы чушь несем,

Вы нас создали — мы не при чем.

В Коктебеле, в Коктебеле

У лазурной колыбели

Весь цвет литературы СССР,

А читательская масса

Где-то рядом греет мясо -

Пляжи для писателей,

Читателям же… нет.

Пляжи для писателей,

Читателям же… нет.

На мужском пустынном пляже,

Предположим, утром ляжет

Наш дорогой Мирзо Турсун-заде.

Он лежит и в ус не дует,

И заде свое турсует,

Попивая коньячок или '’алиготе”.

А все прочие узбеки

Человек на человеке —

То есть, скромные герои наших дней,

Из почтенья к славе гения

Растянулись на каменьях,

Попивая водочку иль думая о ней.

Кое-кто из них с досадой

Озираясь на фасады,

Где известные письменники живут,

Из подлейшей жажды мести

Сочиняют эти песни,

А потом по всей стране со злобою поют.

Ой, как хорошо, хоть песню пой, ля-ля-ля, ля-ля,

Ах, до чего ж я весел, до чего мил, до чего мил и до чего весел.

А причины нету никакой, тра-ля-ля, ля-ля,

Говорят, что мир без песен пресен.

Не грусти друг мой милый,

Пой со мной лучше, пой,

Не грусти, что ты, что ты,

Позабудь про заботы, пой — и все пройдет,

Ты только спой.

Мне весь день одно трубит жена, —

Ах, почему ты весел, почему мил, почему мил и почему весел?

Мне весь день мешает петь она,

Неужели мир без песен пресен?

Не труби, друг мой милый, пой со мной лучше, пой.

Не труби, что ты, что ты,

Позабудь про заботы,

Пой, и все пройдет, — ты только спой.

Все поют — осел поет, петух,

Говорят, без песен пресен мир,

Говорят, что мир без песен пресен.

Ну а я за них пою за двух,

До чего ж я весел, до чего мил.

Не грусти, друг мой милый,

Пой со мной лучше, пой.

Не грусти, что ты, что ты,

Позабудь про заботы,

Пой — и все пройдет, ты только спой.

Пой, и даже если нету ни таланту, ни фальцету,

И пока не разберутся, все соседи разбегутся,

И лишь мартовские кошки,

Будут слушать на окошке, —

Все равно, как можешь, так и пой!

Черное море, Черное море,

О, этот блеск плюс плеск близкой волны.

Мы окунулись раз в Черное море

И оказались, точно негры, черны.

О, это счастье разнузданной лени,

Возьмите все, все, все, все от меня,

Только оставьте мне капельку тени,

Холодного пива и горячего дня.

О, это пиво, о эти вина,

О, эта ча-ча-чача — шум в голове,

Мы их не выпили и половину,

Значит остаток дотянем в Москве.

О, это море, о эти пляжи,

Передо мной зной, зной, зной и вода,

На самолете ли, иль в экипаже,

Но ведь нельзя же не вернуться сюда.

На далеком Севере

Ходит рыба кит, кит, кит, кит.

А за ней на сейнере

Ходят рыбаки.

Хорошо идти фрегату

По проливу Каттегату —

Ветер никогда не заполощет паруса.

А в проливе Скаггераке

Волны, скалы, буераки

И чудовищные раки, просто дыбом волоса.

Потрясающие раки, просто дыбом волоса.

А в проливе Лаперуза

Есть огромная медуза.

Капитаны помнят, сколько было с ней возни.

А на дальней Амазонке,

На прелестной Амазонке

Есть такие амазонки, просто черт меня возьми.

Есть такие амазонки, просто черт меня возьми.

Если хочется кому-то

Маринованного спрута,

Значит, ждет его Калькутта или порт Бордо.

А бутылка Эль Мадера,

Что ценой в один крузейро,

Кроме Рио-де-Жанейро, не найдет нигде никто.

Кроме Рио-де-Жанейро, не найдет нигде никто.

Я прошел довольно рано

Все четыре океана,

От пролива Магеллана до Па-де-Кале.

От Канберры до Сант-Яго

Скажет вам любой бродяга,

Что такого капитана больше нету на земле.

Что такого капитана больше нету на земле.

Малютка Илья Муромец понял себя не сразу.

Бывало, кого тронет — тот сходу инвалид.

И вот они собрались, кто без носу, кто без глазу,

Свели его в милицию, а он и говорит, —

Четвертую неделю огорчаю я семью —

Ни крошечки не кушаю, ни капельки не пью.

Мать бегает в аптеку, глотает валидол.

Отец, и тот не выдержал и в кино ушел.

А я весь как безумный,

Забился под кровать.

Купите мне гитару, серебряные струны

Рублей за двадцать, двадцать пять!

Двоюродный братишка гармошку приволок,

Приносит дядя Сеня от фабрики гудок.

Старушка тетя Поля корову продала,

Прислала пианино и сала два кила.

А я весь как безумный

Метаюсь и кричу, —

Купите мне гитару, серебряные струны,

А то что будет… я молчу!

Спасибо, тетя Поля,

Спасибо дядя Сень,

Ты, папа, не волнуйся,

Назад надень ремень.

Уже я успокоился и даже есть хочу.

Ну так купите мне гитару,

Серебряные струны.

А то что будет… я молчу!

Свет маяка в необозримой ночи,

Словно рука, расставил пальцы-лучи,

Как зеленоватая медузина спина,

В море отражается она.

Трепет волны приводит в трепет луну,

То разорвет, то снова слепит в одну-

Там, где об утесы ударяют буруны,

Звонче обрываемой струны.

Кто нам песню споет,

Кто нас уверит, что не все пройдет,

Кто перед нами фонарями впотьмах

Засветит небылицы?

Нет, никто не споет,

Летучий голландец на дрова пойдет,

Кок приготовит нам на этих дровах

Паштет из Синей птицы.

Грустно на пристани свернулся канат,

Ветром растрепан, как дворняга мохнат,

Сяду на канат, припомню лучшие года,

Те, что не бывали никогда.

Солнечный зайчик обитал в парусах

С брызгами моря на янтарных усах,

Был, словно не был он, и не был, словно был

Не был, но усами шевелил.

Кто нам песню споет,

Кто нас уверит, что не все пройдет,

Кто фонарями перед нами впотьмах

Затеплит небылицы?

Нет, никто не споет,

Летучий голландец на дрова пойдет,

Кок приготовит нам этих дровах

Паштет из Синей птицы.

Мы слышали слух о двух музыкантах,

Но слух и о двух отдельных талантах,

Поскольку у них

Талант на двоих»

Один был трубач, другой — барабанщик

Один был трепач, другой был обманщик

Талант на двоих.

Талант на двоих.

Расстаться они мечтали давно,

Но чуть начинали делить домино,

Не мог барабан покинуть трубу,

Труба с барабаном связала судьбу.

Один был трубач, другой — барабанщик

Один был трепач, другой был обманщик

Талант на двоих,

Талант на двоих.

И тот и другой любили одну,

Вдвоем к одному приходили окну,

И первый трубил, как будто грубил,

Второй барабанил сильней, чем любил.

Один был трубач, другой — барабанщик

Один был трепач, другой был обманщик

Талант на двоих.

Талант на двоих.

Талант на двоих.

За синими горами,

За синими морями,

Там разметалась, разлеглась

Огромная страна.

Назвать ее могла я б

Одним коротким словом,

Да слишком уж большая

Для этого она.

С лесами для охоты,

С полями для работы,

С домами, полными заботы,

Печали и торжеств.

Там статуя Свободы

На благо всем страдальцам

Попала в небо пальцем,

Сделав свободный жест.

Но там живут герои,

Матросы и ковбои,

Киноактеры и шахтеры,

Поэты и ткачи.

И льется, льется песня,

Которую поют они

Над фермами, каютами,

Над шахтами в ночи.

И льется, льется песня,

Которую поют они,

Над фермами, каютами,

Над шахтами в ночи.

То тихо прибывая,

То шумно убывая,

Она взмывает как свободная

И вольная волна.

Назвать ее могла я б

Одним коротким словом,

Да слишком уж большая

Для этого она.

На землю падал снег,

И кто-то пел о том,

Как жил да был старик

С шарманкой и сурком.

О том, что был он слеп,

Что шел за кем-то вслед,

О том, что на земле

Шарманок больше нет.

Шарманок, шарманок,

Шарманок больше нет.

Скажите, а зачем

Шарманка вам нужна —

И сиплая совсем,

И хриплая она,

Скрежещет, как возок,

Скрипит, как бурелом,

Как флюгер, как сапог,

Как дерево с дуплом.

Как дерево, как дерево,

Как дерево с дуплом.

Достойные друзья,

Не спорю с вами я,

Старик-шарманщик пел

Не лучше соловья.

Но тронув рукоять,

Поверьте, что порой

Он был самостоятельней,

Чем король.

И счастье, и печаль

Звучали в песне той,

Был тих ее напев,

Старинный и простой.

Не знаю, как мне быть,

Нельзя ли как-нибудь

Шарманку обновить,

Шарманщика вернуть?

Шарманщик, эй, шарманщик!

Шарманщика вернуть.

Волны бегут, белый песок лаская,

Клочья травы всюду с собой таская,

А в глубине тихо лежит морская

Странно большая, очень большая раковина.

Вижу ее в солнечную погоду,

Вижу, прилив над ней поднимает синюю воду,

И в глубине — ах, глубина какая! —

Великанья раковина, как росинка маковая,

Кажется мала.

То пропадет, то под водой проглянет,

Море сожмет, море ее растянет,

Но все равно ближе она не станет,

Как далека в небе звезда, так и она»

Вижу ее в пасмурную погоду,

Вижу, прилив над ней подымает темную воду.

Кто мне ее, кто мне ее достанет?

Водолазил водолаз, водолазу не далась

Раковина.

Ой, мальчик, мальчик,

За что ты мучаешь кота,

За что терзаешь?

Разве не знаешь,

Что кошка тоже созданье Божье,

Созданье Божье.

Кот, — Мяу-мяу.

А всеблагой кошачий бог

Сидит на крыше,

И кто мурлычит,

Того он слышит,

А кто мяучит —

Того не слышит.

Так под гитару,

Так под гитару цел слепой,

Слепой безумный,

А город шумный

Неодолимо

Стремился мимо,

Катился мимо.

А у фонтана,

У белой статуи, у мраморного торса

Клубком потемок

Дремал котенок,

0 теплый воздух ушами терся.

На звон гитары

Пришли, подковами стуча,

Два полисмена,

Но после смены

Они скучали

И старикашку не обругали,

И все звучала,

И все звучала песня старого бродяжки,

И снова чья-то

Рука бросала

Две-три монетки на донце чашки.

Ой, как старый негр хочет спать,

О-е-ей, как хочет старый спать!

Он садится на старые ступени,

Колени руками обхватив,

А потом потягивается,

А потом почесывается

И встает, и садится на ступени,

Колени руками обхватив.

А кругом кто стреляет, кто поет,

Кто свистит, запустив три пальца в рот,

Кто-то пьет, кто-то речи говорит,

Кто-то пляшет вальс, фокстрот,

Кто-то сел на динамит.

Ой, как старый негр хочет спать!

Все равно он хочет только спать,

Спать и никаких не видеть снов,

А если видеть, то не замечать.

Ох, как он зевает во весь рот,

Таращит глаза и весь кряхтит.

А между прочим, если он заснет,

Никто ему спать не запретит:

Ни тот, который стреляет, ни тот, который поет,

Ни тот, который свистит, засунув три пальца в рот,

Ни тот, что пьет, ни тот, что речи говорит,

Ни тот набитый идиот, который сел на динамит.

Ой, как старый негр хочет спать!

Рыжая девочка в синей матроске

Села на белые доски.

Хочется ей, чтобы море размыло

Этот сыпучий медленный спуск.

Скользкий да мокрый, как в мыльнице шло,

В радужной ракушке дремлет маллюск.

Ил обнял сваю,

Я засыпаю

И засыпаю

Песком свои следы.

Снятся мне сны целебные,

Рощи великолепные,

Войлочные, волшебные,

Пальмовые сады.

Что ж вы не признаетесь -

Вы надо мной смеетесь,

Я ни за что вам не прощу.

Но солнце тоже смеется надо мной,

Ну значит так и надо,

Если солнце смеяться перестанет,

Я загрущу.

Юбочки-клеш надевают медузы

И световые рейтузы,

И уплывают на праздник свеченья,

Перед собой держа зеркала.

Сыплются, сыплются искры теченья,

Синим огнем обгорает скала.

Что там — витрина или ветрило?

Ах, я забыла, где море, где земля.

Световыми рекламами

Рыбки по небу плавали,

Плавниками из пламени медленно шевеля.

Что ж вы не признаетесь?

Вы надо мной смеетесь,

Я ни за что вам не прощу.

Но солнце тоже смеется надо мной,

Ну значит так и надо.

Если солнце смеяться перестанет,

Я загрущу.

В старом — старом Будапеште

Жил слепой мальчишка.

Не видал ни зги, но сам

Был ярок, точно вспышка.

С гибкою и дерзкой

Скрипкою венгерской

По дворам ходил наощупь

Тот слепой мальчишка.

Он играл и все охотно

Слушали слепого..·

И все его бросали

Без куска и крова.

С гибкою и дерзкой

Скрипкою венгерской

Все охотно привечали

Бедного слепого.

Динь, динь, динь, колокольчик,

Динь, динь, динь, колокольчик,

Отскочило колесо.

Выходи, колесный мастер,

Всю повозку почини.

Динь, динь, динь, колокольчик,

Динь, динь, динь, колокольчик.

А колесный мастер спит,

А во сне, бездельник, видит,

Что повозку починил.

Как-то раз на мирный город

Враг напал жестокий.

В эту пору мальчик спал

Под вязом у дороги.

Он проснулся в полдень,

Сразу скрипку вспомнил

И тихонько заиграл

Без горя и тревоги.

Песню ветра и свободы

Враг услышал злобный.

Для него она звучала,

Музыкой надгробной.

С гибкою и дерзкой

Скрипкою венгерской

Чужаку не показалась

Венгрия удобной.

Припев

Дальше было то, что было,

Это как обычно,

Ясных глаз, давно закрытых,

Не закрыть вторично.

В Будапеште старом

Мальчик жил недаром,

И незрячими глазами

Видел все отлично.

Припев

По всей руке татуировка:

Русалка, шхуна, якорь, сердце и подковка,

Драчливый кортик, смазливый чертик.

Зачем ты, юнга, себе ручонки портишь?.

На что тебе твоя русалка

И этот чертик, синий, как фиалка?

Не трогай кортик, не гни подковку.

А якорь счастья не приносит,

Он одинок, его бросают одного,

Причалив к суше. Уйдут и бросят,

А если в море ураган, — уж обязательно бросят его.

Когда бросали этот якорь,

Незаменимый для бросания в беде,

Никто не видел, как якорь плакал,

Да он и сам не замечал,

Поскольку плакал в соленой воде.

Струны о чем-то рассказывают бойко,

Старую песню уводят за собой —

Были у Джимми и ферма, и ковбойка,

Но не был он фермер, и не был он ковбой.

Ферму забросил, на все махнул рукою,

Ковбойку нараспашку и — пошел по кабакам.

Ой-ей, Джимми, Джимми, поведай, что с тобою

Не видит он, не слышит он, не знает он и сам.

Были когда-то хозяевами штата

Индейцы делавары, почитатели ветров.

Знать их не знал он,

Так вот ведь досада —

Текла у Джимми в жилах индейская кровь.

Снились вигвамы, лосиные шкуры,

И кто-то мокасины все сушил перед огнем.

Вот потому-то ходил Джимми хмурый,

И песен индейских не пели мы при нем.

Не грусти, Джимми, поезжай в город,

Выгодно продай зерно.

А что в твоем сердце — радость или горе -

Предкам твоим все равно,

Предкам твоим все равно,

Все равно, все равно.

С тучи, как боги, сошли раскаты грома,

Коршуном пала на прерию роса.

Джимми увидел в своем стакане рома

Индейские косы, раскосые глаза.

Скулы, как скалы, сожженные закатом,

Фламинговой короны пламенеющий костер.

Ой-ой, Джимми, Джимми, куда же ты, куда ты? —

Ушел и никогда его не видели с тех пор.

Бармен сказал, — Это все от безделья,

А пастор намекнул, что от беэверья своего.

Поздняя ночь бушевала за дверью,

И больше никто не сказал ничего.

Ферма дичает, бурьяном порастает,

Не видно белой лошади, не слышен лай собак.

Песен про Джимми теперь никто не знает,

А если бы знали, то пели бы вот так.

Не грусти, Джимми, поезжай в город,

Выгодно продай зерно.

А что в твоем сердце — радость или горе -

Предкам твоим все равно,

Предкам твоим все равно,

Все равно, все равно.

Конь при дороге траву щипал,

Ночь наступила и конь пропал,

Если пойду за конем вослед,

Скоро блеснет за холмами свет.

Там разместился веселый стан,

Стан разместился бродяг-цыган,

Там на холмах под гитарный звон

Слышались песни былых времен.

/2 раза/

Тропка по сумраку чуть вилась,

Издали, издали чуть вилась,

В таборе том, в старых песнях тех

Не было слов, кроме "ах" да "эх".

/2 раза/

Что же так тянет туда меня,

Что же так манит на дальний свет,

Если в цыганских преданиях

Даже и слов настоящих нет.

В этих напевах-преданиях

Даже и слов настоящих нет.

Нет ничего у бродяг в ночи,

Нет ничего ни у них, ни в них,

Если была у цыган душа -

В песню степную она ушла.

В темных глазах океана дно,

Вечные звезды и вечный путь,

А на душе лишь одно, одно —

Как бы последний твой грош стянуть

/2 раза/

Ах, как долго долго едем,

Как трудна в горах дорога,

Чуть видны вдали хребты туманной сьерры.

Ах, как тихо, тихо в мире,

Лишь порою из-под мула,

Прошумев, сорвется в бездну камень серый.

Тишина, лишь только песню

О любви поет погонщик,

Только песню о любви поет погонщик,

Да порой встряхнется мул,

И колокольчики на нем

И колокольчики на нем зальются звонче.

Ну скорей, скорей, мой мул,

Я вижу, ты совсем заснул,

Ну поспеши, застанем дома дорогую.

Ты напьешься из ручья,

А я мешок сорву с плеча,

И потреплю тебя, и в морду поцелую.

Ах, как долго, долго едем,

Как трудна в горах дорога,

Лишь видны вдали хребты туманной сьерры.

Ах, как тихо, тихо в мире,

Лишь порою из-под мула,

Прошумев, сорвется в бездну камень серый.

Тишина, лишь только песню

О любви поет погонщик,

Только песню о любви поет погонщик,

Да порой встряхнется мул

И колокольчики на нем

И колокольчики на нем зальются звонче.

Из дальних стран пришел бродяга-нищий

И все бродил по улицам Мадрида,

Но не просил ни крова он, ни пищи,

Он только пел, он только пел,

Пел для тебя, старый Мадрид.

При первом слове той чудесной песни

Склонилась девушки со всех балконов,

Весь город ожил, улицы воскресли,

Смеялся, плакал и вздыхал,

И вздыхал старый Мадрид.

Где были вы, где были вы, сеньор, все эти годы

Где прятали ваш голос, ваши песни?

И неужели музыка свободы

Всех песен вам дороже и милей? —

Я был в изгнаньи под холодным солнцем,

Но не жалел, что полюбил свободу.

Кому, кому дано за родину бороться,

Тот чаще всех, тот чаще всех

Живет в разлуке с ней.

И снова, снова трогал струны странник,

И трепетал жасмин в садах Мадрида,

Летели дни, а патриот-изгнанник

Все звонче пел, все звонче пел,

Пел для тебя, старый Мадрид.

Когда же враг в Испанию ворвался

И черный дым затмил чело Мадрида,

Он как герой на улицах сражался

И с честью пал, и с честью пал,

Пал для тебя, старый Мадрид*

Кто даст мне ответ,

Куда девался вечный странник Агасфер?

Я знаю — вечный путник, он не мог остановиться

Не умер же он, приговоренный вечно, вечно жить

Прохожий, скажи, прохожий, ответь,

Куда девался вечный странник Агасфер?

И что же отвечает мне прохожий? —

Агасфер остановился, но и не остановился он.

Он умер и не умер, я об этом

Удивительную сказку расскажу.

В степи есть огромная скала,

Вершина в облаках.

Скала рассказала мне о том,

Куда девался вечный странник Агасфер.

Бессмертьем измученный,

Бродяга прислонился к той скале.

Куда, ну а куда еще он голову приклонит?

Скала оттолкнула Агасфера, прошептав, — Уйди!

И вот о скалу разбился с горя

Вечный странник Агасфер.

Но смерть от Агасфера отвернулась,

Отказалась, отмахнулась,

Как всегда.

Разбросанные кости Агасфера собрались

И новой плотью обросли,

И дальше пошли,

Все в ту же сторону, куда шел он.

С тех пор в диком образе цыган

Они блуждают, все блуждают по земле.

Во дворе, где каждый вечер все играла радиола,

Где пары танцевали, пыля,

Ребята уважали очень Леньку Королева

И присвоили ему званье короля.

Был король как король — всемогущий, если другу

Станет худо и вообще не повезет,

Он протянет ему свою царственную руку,

Свою верную руку и спасет.

Но однажды, когда мессершмиты, как вороны,

Разорвали на рассвете тишину,

Наш король, как король, он кепчонку как корону —

Набекрень, и пошел не войну.

Вновь играет радиола, снова солнце в зените,

Да некому оплакать его жизнь,

Потому что тот король был один, уж извините, —

Королевой не успел обзавестись.

Но куда бы я ни шел, пусть какая ни забота,

По делам или так, погулять, —

Все мне чудится, что вот, за ближайшим поворотом

Короля повстречаю опять.

Потому что на войне хоть и, правда, стреляют,

Не для Леньки сырая земля,

Потому что, виноват, но я Москвы не представляю

Без такого, как он, короля.

Потому что, виноват, но я Москвы не представляю

Без такого, как он, короля.

Из окон корочкой несет поджаристой,

За занавесками мельканье рук.

Здесь остановки нет, а мне — пожалуйста,

Шофер в автобусе — мой лучший друг.

А кони в сумерках колышут гривами,

Автобус новенький, спеши, спеши,

Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенный

В любую сторону твоей души.

Она в спецовочке, в такой промасленной,

Берет немыслимый такой на ней.

Ах, Надя, Наденька, мы были б счастливы,

Куда же гонишь ты своих коней?

Ах, Надя, Наденька, мы были б счастливы,

Так не гони же ты своих коней!

Но кони в сумерках колышут гривами,

Автобус новенький, спеши, спеши!

Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенный

В любую сторону твоей души.

Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенный

В любую сторону твоей души.

По Смоленской дороге леса, леса, леса,

По Смоленской дороге столбы, столбы, столбы,

Над дорогой Смоленскою, как твои глаза,

Две холодных звезды — голубых моих судьбы.

По Смоленской дороге метель в лицо, в лицо.

Все нас из дому гонят дела, дела, дела.

Может, будь понадежнее рук твоих кольцо, —

Покороче б, наверно, дорога мне легла.

По Смоленской дороге леса, леса, леса,

По Смоленской дороге столбы гудят, гудят,

Над дорогой Смоленскою, как твои глаза, —

Две вечерних звезды голубых глядят, глядят.

На дорогу Смоленскую, как твои глаза,

Две вечерних звезды голубых глядят, глядят.

Шарманка-шарлатанка,

Как сладко ты поешь,

Шарманка-шарлатанка,

Куда меня зовешь?

Шагаю еле-еле —

Вершок за пять минут,

Ну как дойти до цели,

Когда ботинки жмут?

Работа есть работа,

Работа есть всегда,

Хватило б только пота

На все мои года.

Расплата за ошибки —

Она ведь тоже труд.

Хватило бы улыбки,

Когда под ребра бьют.

Работа есть работа.

Опустите, пожалуйста, синие шторы,

Медсестра всяких снадобий мне не готовь.

Вот стоят у постели моей кредиторы —

Молчаливые Вера, Надежда, Любовь.

Раскошелиться б сыну недолгого века,

Да пусты кошельки упадают с руки.

Не грусти, не печалуйся, о, моя Вера,

Остаются еще на земле должники.

И еще я скажу и печально, и нежно,

Две руки виновато губами ловя,

Не грусти, не печалуйся, матерь Надежда,

Есть еще на земле у тебя сыновья.

Протяну я Любови ладони пустые,

Покаянный услышу я голос ее, —

Не грусти, не печалуйся, память не стынет,

Я себя раздарила во имя твое.

Но какие бы руки тебя ни ласкали,

Как бы пламень тебя ни сжигал неземной,

В троекратном размере болтливость людская

За тебя расплатилась, ты чист предо мной.

Чистый, чистый лежу я в наплывах рассветных,

Белым флагом струится на пол простыня.

Три сестры, три судьи, три жены милосердных

Открывают последний кредит для меня.

Три сестры, три судьи, три жены милосердных

Открывают бессрочный кредит для меня.

А как первая любовь — она сердце жжет,

А вторая любовь — она к первой льнет,

А как третья любовь — ключ дрожит в замке,

Ключ дрожит в замке, чемодан в руке.

/2 раза/

А как первая война — да ничья вина,

А вторая война — чья-нибудь вина,

А как третья война — лишь моя вина,

А моя вина, она всем видна.

/2 раза/

А как первый обман — да на заре туман,

А второй обман — закачался пьян,

А как третий обман — он ночи черней,

Он ночи черней, он войны страшней.

/2 раза/

Девочка плачет — шарик улетел.

Ее утешают, а шарик летит.

Девушка плачет — жениха все нет.

Ее утешают, а шарик летит.

Женщина плачет — муж ушел к другой.

Ее утешают, а шарик летит.

Плачет старуха — мало пожила.

А шарик вернулся, а он голубой…

Горит пламя, не чадит,

Надолго ли хватит?

Она меня не щадит,

Тратит меня, тратит.

Быть не вечно молодым,

Скоро срок догонит —

Неразменным золотым

Покачусь с ладони,

Потемнят меня ветра,

Дождичком окатит.

Ах, она щедра, щедра…

Надолго ли хватит?

Ах война, что ж ты сделала, подлая?

Стали тихими наши дворы,

Наши мальчики головы подняли,

Повзрослели они до поры.

На пороге едва помаячили

И ушли за солдатом солдат.

До свидания, мальчики, мальчики,

Постарайтесь вернуться назад!

Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,

Не жалейте ни пуль, ни гранат,

И себя не щадите вы, и все-таки

Постарайтесь вернуться назад.

Ах война, что ж ты, подлая, сделала?

Вместо свадеб разлуки и дым.

Наши девочки платьица белые

Раздарили сестренкам своим.

Сапоги — ну куда от них денешься,

Да зеленые крылья погон…

Вы наплюйте на сплетников, девочки,

Мы сведем с ними счеты потом.

Пусть болтают, что верить вам не во что,

Что идете войной наугад.

До свидания, девочки, девочки,

Постарайтесь вернуться назад.

Ах какие удивительные ночи,

Только мама моя в грусти и тревоге, —

Что же ты гуляешь, мой сыночек,

Одинокий, одинокий?

Из конца в конец апреля путь держу я,

Стали звезды и крупнее, и добрее.

Мама, мама, это я дежурю,

Я дежурный по апрелю.

Мой сыночек, вспоминаю все, что было, —

Стали грустными глаза твои, сыночек.

Может быть, она тебя забыла,

Знать не хочет, знать не хочет?

Из конца в конец апреля путь держу я,

Стали звезды и крупнее, и добрее.

Что ты, мама, это я дежурю,

Я дежурный по апрелю.

Сладко спится на майской заре,

Петуху б не кричать во дворе.

Но не может петух умолчать,

Потому что он создан кричать.

Он кричит, помутнел его взор,

Но никто не выходит во двор.

Видно, нету уже дураков,

Чтоб сбегаться на крик петухов.

А что я сказал медсестре Марии,

Когда обнимал ее, —

Ты знаешь, а вот офицерские дочки

На нас, на солдат, не глядят.

А поле клевера было под нами,

Тихое, как река,

И волны клевера набегали,

И мы качались на них.

И Мария, раскинув руки,

Плыла по этой реке,

И были черными и бездонными

Голубые ее глаза.

И я сказал медсестре Марии,

Когда наступил рассвет, —

Нет, ты представь, офицерские дочки

На нас и глядеть не хотят.

Часовые любви на Смоленской стоят,

Часовые любви у Никитских не спят,

Часовые любви по Арбату идут неизменно.

Часовым полагается смена.

О, великая вечная армия,

Где не властны слова и рубли,

Где все рядовые

Ведь маршалов нет у любви.

Пусть поход никогда ваш не кончится,

Признаю только эти войска.

Сквозь зимы и вьюги к Москве

Подступает весна.

Часовые любви на Смоленской стоят,

Часовые любви у Арбата не спят,

Часовые любви по Волхонке идут неизменно,

Часовым полагается смена.

Надежда, я вернусь тогда,

Когда трубач отбой сыграет,

Когда трубу к губам приблизит

И острый локоть отведет.

Надежда, я останусь цел,

Не для меня земля сырая,

А для меня твои тревоги

И добрый мир твоих забот.

Но если целый век пройдет,

И ты надеяться устанешь,

Надежда, если надо мною

Смерть распахнет свои крыла,

Ты прикажи, пускай тогда

Трубач израненный привстанет,

Чтобы последняя граната

Меня прикончить не смогла.

Но если вдруг когда-нибудь

Мне уберечься не удастся,

Какое б новое сраженье

Ни покачнуло шар земной,

Я все равно паду на той,

На той далекой, на гражданской,

И комиссары в пыльных шлемах

Склонятся молча надо мной.

Я все равно паду на той,

На той далекой, на гражданской,

И комиссары в пыльных шлемах

Склонятся молча надо мной.

Наверное, самую лучшую

На этой земной стороне

Хожу я и песенку слушаю,

Она шевельнулась во мне.

Она еще очень неспетая,

Она зелена, как трава,

Но чудится музыка светлая

И строго ложатся слова.

Сквозь время, что мною не пройдено,

Сквозь смех наш короткий и плач

Я слышу, выводит мелодию

Какой-то грядущий трубач.

Легко, необычно и весело

Кружит над скрещеньем дорог

Та самая главная песенка,

Которую спеть я не смог.

Та самая главная песенка,

Которую спеть я не смог.

Над синей улицей портовой

Всю ночь сияют маяки.

Откинув ленточки фартово,

Всю ночь гуляют моряки.

/2 раза/

Кричат над городом сирены,

И птицы крыльями шуршат,

И припортовые царевны

К ребятам временным спешат

/2 раза/

Ведь завтра, может быть, проститься

Придут ребята, да не те

Ах море, синяя водица,/

Ах. голубая канитель./

раза/

Его затихнуть не умолишь,

Взметнутся щепками суда…

Земля надежнее, чем море,

Так почему же вы туда?

/2 раза/

Волна соленая задушит,

Ее попробуй упроси…

Ах если б вам служить на суше,

Да только б ленточки носить!

/2 раза/

Не бродяги, не пропойцы

За столом семи морей,

Вы пропойте, вы пропойте

Славу женщине моей.

/2 раза/

Вы в глаза ее взгляните,

Как в спасение свое,

Вы сравните, вы сравните

С близким берегом ее.

/2 раза/

Мы земных земней и вовсе

К черту сказки о богах.

Просто мы на крыльях носим

То, что носят на руках.

/2 раза/

Просто нужно очень верить

Этим синим маякам,

И тогда нежданный берег

Из тумана выйдет к вам.

/2 раза/

Не бродяги, не пропойцы

За столом семи морей,

Вы пропойте, вы пропойте

Славу женщине моей.

/2 раза/

Что такое душа? Человечек, задумчивый,

Всем наукам печальным и грустным обученный.

Видно, что-то не так в его трудной судьбе,

Но он сам по себе, а я сам по себе.

Он томится, он хочет со мной поделиться,

Очень важное слово готово пролиться,

Как пушинка, дрожит на печальной губе,

Но он сам по себе, а я сам по себе.

Я своей доброты никогда не разбрасываю,

Я его никогда ни о чем не расспрашиваю -

Каждый волен играть что горазд на трубе,

Каждый сам по себе — я себе, он себе.

Ах война, она не год еще протянет,

На то она и война.

Еще много километров портянок

Выкроят из полотна.

/2 раза/

Встанет, встанет над землей радуга,

Будет мир тишиной богат,

Но еще многих всяких дураков радует

Бравое пенье солдат.

/2 раза/

И потому, знать, за щедро пролитые,

За жизнь и за радость живых

Трехлинеечки четырежды проклятые

Бережем, как законных своих.

/2 раза/

Я смотрю на фотокарточку -

Две косички, строгий взгляд,

И мальчишеская курточка,

И друзья кругом стоят.

За окном все дождик тенькает,

Там ненастье во дворе.

Но привычно пальцы тонкие

Прикоснулись к кобуре.

Вот скоро дом она покинет,

Вот скоро вспыхнет бой кругом,

Но комсомольская богиня…

Ах, это, братцы, о другом.

На углу у старой булочной,

Там, где лето пыль метет,

В синей маечке-футболочке

Комсомолочка идет.

А ее коса острижена

В парикмахерской лежит,

Лишь одно колечко рыжее

На виске ее дрожит.

/2 раза/

И никаких богов в помине,

Лишь только дела гром кругом.

Но комсомольская богиня…

Ах, это, братцы, о другом.

/2 раза/

Усталость ноги едва волочит,

Гитара корчится под рукой,

Надежда голову мне морочит,

А дождь сентябрьский льет такой.

Мы из компаньи, мне привычны

Дождь и ветер, и дождь и дым.

Пускай болтают, что нетипичны

В двадцатом веке твoи черты.

Пусть друг недолгий в нас камень кинет,

Пусть Ардаматский свое кричит,

Моя гитара меня обнимет,

Интеллигентно она смолчит.

Тебе не первой, тебе не первой

Предъявлен веком суровый счет,

Моя гитара, мой спутник верный,

Давай хоть дождь смахну со щек.

Ах, трубы медные гремят,

Кружится воинский парад,

За рядом ряд, за рядом ряд

Идут в строю солдаты,

Не в силах радость превозмочь,

Поет жена, гордится дочь,

И только мать уходит прочь.

Куда же ты, куда ты?

И боль, и пыль, и пушек гром -

Ах, это будет все потом,

Чего ж печалиться о том,

А может обойдется?

Ведь нынче музыка тебе,

Трубач, играет на трубе,

Мундштук трясется на губе,

Трясется он, трясется.

Шла война к тому Берлину,

Шел солдат на тот Берлин.

Матушка, не плачь по сыну,

У тебя счастливый сын.

Шел ни медленно, ни быстро,

Не жалел солдатских ног.

Матушка, ударил выстрел,

Покачнулся твой сынок.

Опрокинулся на спину

И остыл среди осин.

Матушка, поплачь по сыну,

У тебя счастливый сын.

Матушка, поплачь по сыну,

У тебя счастливый сын*

Не тридцать лет, а триста лет

Иду, представьте вы,

По этим древним площадям, па голубым торцам.

Мой город носит высший чин

И звание Москвы,

Но он навстречу всем гостям всегда выходит сам.

Иду по улицам его

В рассветной тишине,

Бегу по улицам кривым, простите, города,

Но я московский муравей,

И нет покоя мне.

Так было триста лет назад и будет так всегда.

Ах, этот город, он такой,

Похожий на меня —

То грустен он, то весел он, но он всегда высок.

Что там за девочка в руке

Несет кусочек дня,

Как будто завтрак в узелке мне, муравью, несет.

Настоящих людей так немного,

Все вы врете, что век их настал.

Подсчитайте и честно, и строго

Сколько будет на каждый квартал.

Настоящих людей очень мало —

На планету совсем ерунда,

На Россию одна моя мама,

Только что она может одна.

Поднявший меч на наш союз

Достоин будет худшей кары,

И я за жизнь его тогда

Не дам и самой ломаной гитары.

Как вожделенно жаждет век

Нащупать брешь у нас в цепочке.

Возьмемся за руки, друзья,

Возьмемся за руки, друзья, /2 раза/

Что не пропасть поодиночке.

Среди совсем чужих пиров

И слишком ненадежных истин,

Не дожидаясь похвалы,

Мы перья белые свои почистим.

Покуда полоумный жлоб

Сулит нам дальнюю дорогу,

Возьмемся за руки, друзья,

Возьмемся за руки, друзья,/2 раза/

Возьмемся за руки, ей-Богу.

Когда придет дележки час,

Не нас калач ржаной поманит

И рай настанет не для нас,

Зато Офелия всех нас помянет.

Пока ж не грянула пора

Нам отправляться понемногу,

Возьмемся за руки, друзья,

Возьмемся за руки, друзья, /2 раза/

Возьмемся за руки, ей-Богу.

На фоне Пушкина снимается семейство,

Фотограф щелкает — и птичка вылетает,

Фотограф щелкает, но вот что интересно

На фоне Пушкина-и птичка вылетает.

На фоне Пушкина-и птичка вылетает.

Все счеты кончены и кончены все споры,

Тверская улица течет, куда не знает.

Какие женщины на нас кидают взоры,

Как улыбаются — и птичка вылетает.

Как улыбаются — и птичка вылетает.

На фоне Пушкина снимается семейство»

Как обаятельны для тех, кто понимает,

Все наши глупости и мелкие злодейства.

На фоне Пушкина и птичка вылетает.

На фоне Пушкина и птичка вылетает.

Мы будем счастливы, благодаренье снимку,

Пусть жизнь короткая проносится и тает.

На веки вечные мы все теперь в обнимку.

На фоне Пушкина — и птичка вылетает.

На фоне Пушкина — и птичка вылетает.

В сумраке природа,

Флейты голос нервный,

Позднее катанье.

На передней лошади

Едет император

В голубом кафтане.

Белая кобыла

С карими глазами,

С челкой вороною,

Красная попона,

Крылья за спиною,

Как перед войною.

Вслед за императором

Едут генералы,

Генералы свиты,

Славою увиты,

Шрамами покрыты,

Только не убиты.

Следом дуэлянты

Флигель-адъютанты,

Блещут эполеты.

Все они красавцы,

Все они таланты,

Все они поэты.

Все слабее звуки,

Прежних клавесинов

Голоса былые.

Только топот мерный,

Флейты голос нервный

Да надежды злые.

Все слабее запах

Очага и дыма,

Молока и хлеба.

Где-то под ногами

Да над головами

Лишь земля и небо,

Лишь земля и небо,

Лишь земля и небо.

Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше,

Когда дворники маячат у ворот»

Ты услышишь, ты услышишь, как веселый барабанщик

В руки палочки кленовые берет.

Ты услышишь, ты услышишь, как веселый барабанщик

В руки палочки кленовые берет.

Будет полдень, суматохою пропахший,

Звон трамваев и людской водоворот.

Но прислушайся, услышишь — тот веселый барабанщик

С барабаном вдоль по улице идет.

Но прислушайся, услышишь — тот веселый барабанщик

С барабаном вдоль по улице идет.

Будет вечер, заговорщик и обманщик,

Темнотою все на свете обольет.

Но вглядись и ты увидишь — тот веселый барабанщик

С барабаном вдоль по улице идет.

Но вглядись и ты увидишь — тот веселый барабанщик

С барабаном вдоль по улице идет.

Грохот палочек — то ближе он, то дальше.

Сквозь сумятицу, и полночь, и тумак

Неужели ты не слышишь, как веселый барабанщик

Вдоль по улице проносит барабан?

Как мне жаль, что ты не слышишь, как веселый барабанщик

Вдоль по улице проносит барабан.

Ты в чем виновата? Ты в том виновата,

Что зоркости было в тебе маловато.

Красивой слыла, да слепою была,

Красивой слыла, да слепою была.

А в чем ты повинна? Ты в том и повинна,

Что рада была любви половинной.

Лобимой слыла, да ненужной была.

Любимой слыла, да ненужной была.

А кто в том виною? А ты, знать, виною,

Что тенью была у него за спиною,

Все тенью была, никуда не звала.

Все тенью была, никуда не звала.

Эта женщина, увижу и немею,

Потому-то, понимаешь, не гляжу.

Ах, ни кукушкам, ни ромашкам я не верю

И к цыганкам, понимаешь, не хожу.

/2 раза/

Набормочут — не люби ее такую,

Напророчут — до рассвета заживет,

Ах, накоддуют, нагадают, накукуют,

А она на нашей улице живет.

/2 раза/

Эта женщина, увижу и немею,

Потому-то, понимаешь, не гляжу.

Ах, ни кукушкам, ни ромашкам я не верю

И к цыганкам, понимаешь, не хожу.

/2 раза/

Мне в моем метро никогда не тесно,

Потому что с детства оно как песня,

Где вместо припева, вместо припева —

Стойте справа, проходите слева.

Порядок вечен, порядок свят —

Те, что справа стоят, — стоят,

Но те, что идут, всегда должны

Держаться левой стороны.

Здесь птицы не поют,

Деревья не растут,

И только мы плечом к плечу

Врастаем в землю тут.

Горит и кружится планета,

Над нашей родиною дым.

И значит нам нужна одна победа,

Одна на всех, мы за ценой не постоим.

Одна на всех, мы за ценой не постоим.

Нас вдет огонь смертельный,

И все ж бессилен он.

Сомненья прочь,

Уходит в ночь

Отдельный

Десятый наш десантный батальон.

Десятый наш десантный батальон.

Едва огонь угас,

Звучит другой приказ,

И почтальон сойдет с ума,

Разыскивая нас.

Взлетает красная ракета,

Бьет пулемет, неутомим.

И, значит, нам нужна одна победа,

Одна на всех, мы за ценой не постоим

Одна на всех, мы за ценой не постоим

Нас вдет огонь смертельный,

И все ж бессилен он.

Сомненья прочь,

Уходит в ночь

Отдельный

Десятый наш десантный батальон.

Десятый наш десантный батальон.

От Курска и Орла

Война нас довела

До самых вражеских ворот,

Такие, брат, дела.

Когда-нибудь мы вспомним это

И не поверится самим.

А нынче нам нужна одна победа,

Одна на всех, мы за ценой не постоим.

Одна на всех, мы за ценой не постоим

Нас вдет огонь смертельный,

И все ж бессилен он.

Сомненья прочь,

Уходит в ночь

Отдельный

Десятый наш десантный батальон.

Десятый наш десантный батальон.

Он, наконец, явился в дом,

Где она сто лет вздыхала по нем,

Куда он сам сто лет спешил —

Ведь она так решила и он решил.

Клянусь, что это любовь была,

Посмотри, ведь это ее дела.

Но знаешь, хоть Бога к себе призови,

Разве можно понять что-нибудь в любви.

И поздний дождь в окно стучал,

И она молчала, и он молчал,

И он повернулся, чтобы уйти,

И она не припала к его груди.

Припев

Арбатского романса старинное шитье,

К прогулкам в одиночестве пристрастье.

Из чашки запотевшей счастливое питье,

И женщины рассеянное ’’здрасьте”.

Не мучьтесь понапрасну, она ко мне добра.

Легко и грустно век почти что прожит.

Поверьте, эта дама из моего ребра,

И без меня она уже не может.

Любовь такая штука, в ней так легко пропасть,

Зарыться, закружиться, затеряться,

Нам всем знакома эта губительная страсть,

Поэтому не стоит повторяться.

Бывали дни такие — гулял я молодой,

Глаза глядели в небо голубое,

Еще был не разменен мой первый золотой,

Пылали розы, гордые собою.

Еще моя походка мне не была смешна,

Еще подметки не пооторвались,

Из каждого окошка, где музыка слышна,

Какие мне удачи раскрывались.

Не мучьтесь понапрасну, всему своя пора,

Траву взрастите, к осени сомнется.

Вы начали прогулку с арбатского двора,

К нему-то все, как видно, и вернется.

Раскрасавец двадцатых годов,

Позабывший про старость и раны,

Он и нынче, представьте, готов

Нам служить неустанно.

Он когда-то гремел и блистал,

На него любоваться ходили,

А потом он устал и отстал,

И его позабыли.

По проспектам бежать не дают,

В переулках дожить разрешают,

Добрых песен о нем не поют,

Со смешком провожают.

Но по улицам, через мосты

Он бежит, дребезжит и бодрится

И с горячей ладони Москвы

Все сойти не решится,

Все сойти не решится.

А мы швейцару, — Отворите двери!

У нас компания веселая, большая,

Приготовьте нам отдельный кабинет!

А Люба смотрит — что за красота,

А я гляжу — на ней такая брошка.

Хоть напрокат она взята,

Пускай потешится немножко.

А Любе вслед глядит один брюнет.

А нам плевать, и мы вразвалочку,

Покинув раздевалочку,

Идем себе в отдельный кабинет.

На нас глядят бездельники и шлюхи.

Пусть наши женщины не в жемчуге,

Послушайте, пора уже,

кончайте ваши ”ах" на сто минут.

Здесь тряпками попахивает так,

Здесь смотрят друг на друга сквозь червонцы.

Я не любитель всяких драк,

Но мне сказать ему придется,

Что я ему попорчу весь уют.

Что наши девушки за денежки,

Представь себе, паскудина —

Брюнет, они себя не продают.

Купил часы на браслетке я.

Ты прощай, моя зарплата последняя.

Вижу слезы жены, нету в том моей вины,

Это в дверь постучали костяшки войны.

А часики тикают, тикают, тикают,

Тикают ночи и дни,

И тихую, тихую, тихую, тихую

Жизнь мне пророчат они.

Вот закончилось, значит, сражение,

Вот лежу я в траве без движения,

Голова моя в огне, и браслетка при мне,

А часы, как чужие, стучат в стороне.

Все тикают, тикают, тикают, тикают,

Тикают ночи и дни,

И тихую, тихую, тихую, тихую,

Жизнь мне пророчат они.

Моцарт на старенькой скрипке играет,

Моцарт играет, а скрипка поет.

Моцарт отечества не выбирает,

Просто играет всю жизнь напролет.

Ах, ничего, что всегда, как известно,

Наша судьба то гульба, то пальба.

Не оставляйте стараний, маэстро,

Не убирайте ладони со лба.

Где-нибудь на остановке конечной

Скажем спасибо и этой судьбе,

Но из грехов своей родины вечной

Не сотворить бы кумира себе.

Ах, ничего, что всегда, как известно,

Наша судьба то гульба, то пальба.

Не расставайтесь с надеждой, маэстро,

Не убирайте ладони со лба.

Коротки наши лета молодые,

Миг — и развеются, как на кострах.

Красный камзол, башмаки золотые,

Белый парик, рукава в кружевах.

Ах, ничего что всегда, как известно,

Наша судьба то гульба, то пальба,

Не обращайте вниманья, маэстро,

Не убирайте ладони со лба.

Синяя крона, малиновый ствол,

Звяканье шишек зеленых.

Где-то по комнатам ветер прошел,

Там поздравляли влюбленных.

Где-то он старые струны задел,

Тянется их перекличка.

Вот и январь накатил-налетел,

Бешеный, как электричка.

Мы в пух и прах наряжали тебя,

Мы тебе верно служили,

Громко в картонные трубы трубя,

Словно на подвиг спешили.

Даже поверилось где-то на миг,

Знать, в простодушьи сердечном —

Женщины той очарованный лик

Слит с твоим празднеством вечным.

В миг расставания, в час платежа,

В день увяданья недели,

Чем это стала ты нехороша,

Что они все одурели?

И утонченные, как соловьи,

Гордые, как гренадеры,

Что же надежные руки свои

Прячут твои кавалеры?

Нет бы собраться им время унять,

Нет бы им всем расстараться,

Но начинают колеса стучать,

Как тяжело расставаться.

Но начинается вновь суета,

Время по-своему судит.

И как Христа тебя сняли с креста,

И воскресенья не будет.

Ель, моя ель, уходящий олень,

Зря ты, наверно, старалась.

Женщины той осторожная тень

В хвое твоей затерялась.

Ель, моя ель, словно Спас на крови,

Твой силуэт отдаленный.

Будто бы след удивленной любви,

Вспыхнувшей, неутоленно.

В нашем доме, в нашем доме, в нашем доме

Благодать, благодать,

Все обиды до времени прячем.

Ничего, что удачи пока не видать,

Зря не плачем, зря не плачем.

Зря не плачем, зря не плачем,

Для чего, для чего

Мастер Гриша придет, рядом сядет.

Две больших, две надежных руки у него -

Все наладит, все наладит.

Все наладит, все. наладит.

Переждем, переждем,

На кого же надеяться, кроме?

Разговоры идут день за днем все о нем

В нашем доме, в нашем доме.

В нашем доме, в нашем доме

Сквозняки, сквозняки,

Да под ветром корежится крыша.

Ну-ка вынь из карманов свои кулаки,

Мастер Гриша, мастер Гриша,

Мастер Гриша, мастер Гриша.

Наша жизнь не игра.

Собираться пора,

Кошмы и наши лошади серы.

Господа юнкера,

Кем вы были вчера? /2 раза/

А сегодня вы все офицеры.

Господа юнкера,

Кем вы были вчера

Без лихой офицерской осанки?

Можно б вспомнить опять…

Ах, зачем вспоминать, /2 раза/

Как ходили гулять по Фонтанке?

Над гранитной Невой

Дом стоит полковой,

Да прощанье недорого стоит.

На германской войне

Только пушки в цене, /2 раза/

А невесту другой успокоит.

Наша жизнь — игра.

В штыковую! Ура!

Замерзают окопы пустые.

Господа юнкера,

Кем вы были вчера?/2 раза/

Да и нынче вы все холостые.

Мы связаны, Агнешка, давно одной судьбою,

В прощаньи и в прощеньи, и в смехе, и в слезах.

Когда трубач над Краковом возносится с трубою,

Хватаюсь я за саблю с надеждою в глазах.

/2 раза/

Потертые костюмы сидят на нас прилично,

И плачут наши сестры, как Ярославны, вслед,

Когда под крик гармони уходим мы привычно

Сражаться за свободу в свои семнадцать лет.

/2 раза/

Прошу у вас прощенья за ранние прощанья,

За долгое молчанье, за поздние слова.

Нам время подарило пустые обещанья,

От них у нас, Агнешка, кружится голова.

/2 раза/

Под Краковом убитый, трубач трубит бессменно,

Любовь его безмерна, сигнал тревоги чист.

Мы школьники, Агнешка, и скоро перемена,

И чья-то радиола наигрывает твист.

/2 раза/

В будни нашего отряда,

В нашу окопную семью

Девочка по имени Отрада

Принесла улыбку свою.

И откуда на переднем крае,

Где даже земля сожжена,

Тонких рук доверчивость такая

И улыбки такая тишина?

Пусть пока мы шагом тяжелым

Проходим по улице в бой

Редкие счастливые жены

Над твоей злословят судьбой,

Ты клянись, клянись, моя рота

Самой высшей клятвой войны,

Перед девочкой с Южного фронта

Нет в нас ни грамма вины.

И всяких разговоров отрава,

Завивайся воронками вслед.

Мы идем на Запад, Отрада,

А греха перед пулями нет.

/2 раза/

Женщины-соседки бросьте стирку и шитье,

Живите будто заново, все начинайте снова.

У порога, как тревога, ждет вас новое житье

И товарищ Надежда по фамилии Чернова.

/2 раза/

Ни прибыли, ни убыли не будем мы считать,

Не надо, не надо, чтоб становилось тошно,

Мы успели сорок тысяч всяких книжек прочитать,

И узнали что к чему и что по чем, и очень точно.

/2 раза/

Прощайте, прощайте, наш путь предельно чист,

Наш ждет веселый поезд и два венка терновых,

И два звонка медовых, и грустный машинист —

Товарищ Надежда по фамилии Чернова.

/2 раза/

Ни прибыли, ни убыли не будем мы считать,

Не надо, не надо, чтоб становилось тошно.

Мы успели сорок тысяч всяких книжек прочитать

И узнали что к чему и что по чем, и очень точно.

/2 раза/

Не клонись-ка ты, головушка,

От невзгод и от обид.

Мама, белая голубушка,

Утро новое горит.

/2 раза/

Все оно смывает начисто,

Все разглаживает вновь.

Отступает одиночество,

Возвращается любовь.

/2 раза/

И сладки, как в полдень пасеки,

Как из детства голоса,

Твои руки, твои песенки,

Твои вечные глаза.

/2 раза/

Какая глупая игра, пора завязывать, пора,

А я давно, представьте, инвалид.

Кричит с порога райсобес,

Что я чужой, что я пролез,/2 раза/

А у меня болит радикулит.

И даже юный пионер мне подает рукой пример,

Неужто я так рано постарел?

Жизнь коротка, жизнь коротка,

Она короче коробка,/2 раза/

А коробок, представьте, прогорел.

Эгей, бухгалтер Иванов, прикинь на счетах, будь здоров,

Какой кусок осталось мне прожить!

Какая глупая игра,

Пора завязывать, пора,/2 раза/

Хоть пару лет на книжку положить.

Мой конь притомился, стоптались мои башмаки,

Куда же мне ехать, скажите мне, будьте добры.

Вдоль Красной реки, моя радость, вдоль Красной реки,

До Синей горы, моя радость, до Синей горы.

А где ж та гора и река? Притомился мой конь.

Скажите пожалуйста, как мне проехать туда.

На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь.

Езжай на огонь, моя радость, найдешь без труда.

А где ж этот ясный огонь, почему не горит?

Сто лет подпираю я небо ночное плечом.

Фонарщик был должен зажечь, да фонарщик вот спит,

Фонарщик-то спит, моя радость, а я не причем.

И снова он едет один без дороги во тьму.

Куда же он едет, ведь ночь подступила к глазам.

Ты что потерял, моя радость? — кричу я ему..

И он отвечает, — Ах, если б я знал это сам.

В Барабанном переулке барабанщики живут,

Поутру они как встанут, барабаны как возьмут,

Как ударят в барабаны, двери настежь отворя.·.

Но где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя?

Ах где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя?

В Барабанном переулке барабанщиц нет, хоть плачь,

Лишь грохочут барабаны ненасытные, хоть плачь.

То ли утренние зори, то ль вечерняя заря,

Так где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя?

Ах, где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя?

А в соседнем переулке барабанщицы живут,

И конечно в переулке очень добрыми слывут,

И за ними ведь не надо отправляться за моря.

Так где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя?

Ну где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя?

На Тверском бульваре вы не раз бывали,

Но не было, чтоб места не хватило

На той скамье зеленой, на перенаселенной,

Как будто коммунальная квартира./2 раза/

Та зеленая скамья,

Я признаюсь без вранья,

Даже в стужу согревала

Непутевого меня.

А с той скамьи зеленой, с перенаселенной,

Случается, и при любой погоде, —

Одни уходят парами дорожками, бульварами,

Другие в одиночестве уходят.

Та зеленая скамья,

Я признаюсь без вранья,

Для одних недолгий берег,

Для других — дымок жилья.

Плыл троллейбус по улице,

Женщина шла впереди,

И все мужчины в троллейбусе

Долго смотрели ей вслед.

Троллейбус промчался мимо,

Женщину он обогнал.

Но все мужчины в троллейбусе

С нее не сводили глаз.

И только водитель троллейбуса

Головой не вертел.

Ведь должен хотя бы кто-нибудь

Все время смотреть вперед.

Ах, ты, шарик голубой,

Грустная планета,

Что ж мы делаем с тобой,

Для чего все это?

Все мы топчемся в крови,

А ведь мы могли бы —

Реки полные любви

По тебе текли бы..

Четвертый год подряд

Война твой дом, солдат,

Но хватит, отгудела непогода.

Есть дом другой — там вдут и там не спят

Четыре года, четыре года.

Здесь словно годы, дни,

А там в огне огни

Горят, не позабытые в походах.

/2 раза/

Когда б вам знать, как мне нужны они -

Четыре года, четыре года.

Когда кругом темно,

Светлей твое окно.

/2 раза/

Пора, пора, усталая пехота.

Есть много слов, но я храню одно

Четыре года, четыре года.

/2 раза/

Поколение обреченных!

Как недавно и, ох, как давно,

Мы смешили смешливых девчонок,

На протырку ходили в кино.

Но задул сорок первого ветер -

Вот и стали мы взрослыми вдруг,

И вколачивал шкура-ефрейтор

В нас премудрость науки наук.

О, суконная прелесть устава -

И во сне позабыть не моги,

Что любое движенье направо

Начинается с левой ноги.

А потом в разноцветных нашивках

Принесли мы гвардейскую стать

И женились на разных паршивках,

Чтобы все поскорей наверстать,

И по площади Красной, шалея,

Мы шагали со славой на "ты".

Улыбался нам он с мавзолея,

И охрана бросала цветы.

Ах, как шаг мы печатали браво,

Как легко мы прощали долги,

Позабыв, что движенье направо

Начинается с левой ноги.

Что же вы присмирели, задиры?

Не такой вам мечтался удел.

Как пошли нас судить дезертиры,

Только пух, так сказать полетел.

Отвечай, солдат, как есть на духу!

Отвечай, солдат, как есть на духу!

Отвечай, солдат, как есть на духу!

Ты кончай, солдат, нести чепуху.

Что от Волги, мол, дошел до Белграда,

Не искал, мол, ни чинов, ни разживы,

Так чего же ты не помер, как надо?

Как положено тебе по ранжиру?

Еле слышно отвечает солдат,

Еле слышно отвечает солдат,

Еле слышно отвечает солдат, —

Ну не вышло помереть, виноват.

Виноват, что не загнулся от пули,

Пуля дура не в того угодила.

Это ж вроде как с медалями в ПУРе,

Вот и пули на меня не хватило.

Все морочишь нас, солдат, стариной,

Все морочишь нас, солдат, стариной,

Все морочишь нас, солдат, стариной,

Бьешь на жалость, гражданин строевой!

Ни деньжат, мол, ни квартирки отдельной,

Ничего, мол, нет такого в заводе,

И один ты, значит, вроде идейный,

А другие, значит, вроде Володи!

Ох, лютует прокурор-дезертир,

Ох, лютует, прокурор-дезертир,

Ох, лютует прокурор-дезертир,

Припечатает годкам к десяти.

Ах, друзья ж вы мои, дуралеи,

Снова в грязь непроезжих дорог.

Заколюченные параллели

Преподали нам славный урок:

Не делить с подонками хлеба,

Перед лестью не падать ниц,

И не верить ни в чистое небо,

Ни в улыбки сиятельных лиц.

Пусть опять нас тетешкает слава,

Пусть друзьями назвались враги, —

Помним мы, что движенье направо

Начинается с левой ноги.

Левой, левой, левой,

Левою шагом марш.

Нет, еще не кончены войны,

Голос чести еще не внятен,

И на свете, наверно, вольно

Дышат йоги, и то навряд ли.

Наши малые войны были

Ежедневньми чудесами.

В мутном облаке книжной пыли,

Государственных предписаньях.

Левой, левой, левой,

Левою шагом марш.

Помнишь, сонные понятые

Встали к притолоке головой,

Как мечтающие о тыле

Рядовые с передовой.

Помнишь, вспоротая перина,

В зимней комнате летний снег.

Молча шел, не держась за перила,

Обесчещенный человек.

Левой, левой, левой,

Левою шагом марш.

И не пуля, не штык, не камень,

Нас терзала иная боль:

Мы бессрочными штрафниками

Начинали свой малый бой.

По детдомам, как по штрафбатам,

Что ни сделаем — все вина.

Под запрятанным шла штандартом

Необъявленная война.

Левой, левой, левой,

Левою шагом марш.

И не странно ли, братья серые,

Что по-волчьи мы на лету

Рвали горло за милосердье,

Били морду за доброту.

И ничто нам не любо, кроме

Поля боя при лунном свете.

Говорили, — До первой крови.

Оказалось, — до самой смерти.

Левой, левой, левой,

Левою шагом марш!

И купить коробок спичек.

Ты можешь найти две копейки

И позвонить кому-нибудь из автомата.

Ну а если звонить тебе некому,

То зачем тебе две копейки?

Не покупать же на две копейки

Два коробка спичек.

Можно вообще обойтись без спичек

И просто прикурить у прохожего,

И заговорить с этим прохожим,

И познакомиться с этим прохожим,

И он даст тебе номер своего телефона,

Чтобы ты позвонил ему из автомата.

Но ты не позвонишь ему из автомата,

Потому что у тебя нет двух копеек.

Так что лучше уж не прикуривать у прохожего,

Лучше просто купить коробок спичек,

Впрочем, и для этого сначала надо

Найти на улице одну копейку.

Я не чикался на курсах, не зубрил сопромат,

Я вполне в научном мире личность лишняя,

Но вот я чего все — газированной водою торговал автомат,

За копейку без сиропа, за три с вишнею.

И с такой торговал вольностью,

Что за час его весь выпили.

Стаканы наливал полностью,

А людям никакой прибыли,

А людям никакой выгоды,

Ни на зуб с дуплом компенсации.

Стали люди искать выхода

Из безвыходной ситуации.

Сели думать тут ребята, кто в беде виноват,

Где в конструкции ошибка, в чем неправильность?

Разобрали тут ребята весь как есть автомат,

Разобрали, устранили в нем неправедность.

А теперь крутись, а то выпорем,

Станешь дура тогда умною,

Приспособим тебя к выборам,

Будешь в елках стоять урною.

Ты кончай, автомат, шкурничать,

Ты кончай, автомат, умничать,

Мы отучим тебя вольничать,

Мы научим тебя жульничать.

Он повкалывал недельку — с ним обратно беда:

Весь затрясся он, как заяц под стужею.

Не поймешь, чего он каплет — ни сироп, ни вода,

Может смазка, может краска, может хужее.

И стоит, на всех шавкой злобится,

То он плачет, то матюкается.

Это люди — те приспособятся.

А машина — та засекается.

Так и стал автомат шизиком,

Всех пугает своим видиком.

Ничего не понять физикам,

Не понять ничего лирикам»

Так давайте ж друг у друга не воруйте идей,

Не валите друг на друга свои горести.

И вот я вам чего скажу: может станут автоматы не глупее людей,

Только очень это будет не вскорости.

Ать-два, левой, правой, три-четыре, левой, правой,

Ать-два-три, левой, два-три.

Отправлен взвод в ночной дозор

Приказом короля.

Выводит взвод тамбур-мажор, траля-ля-ля-ля-ля.

Эй, горожане, прячьте жен, не лезьте сдуру на рожон,

Выводит взвод тамбур-мажор, траля — ля — ля.

Пусть в бою труслив, как заяц,

И деньжат всегда в обрез,

Но зато какой красавец, черт возьми, какой красавец

И какой на вид храбрец.

Припев

Проходит пост при свете звезд,

Дрожит под ним земля.

Выходит пост на чертов мост,

Траля-ля-ля-ля-ля.

Чеканя шаг, при свете звезд

На чертов мост выходит пост,

И раскачавшись, рухнул мост,

Траля-ля-ля.

Целый взвод слизнули воды,

Как корова языком,

Потому что у природы есть такой закон природы —

Колебательный закон.

Припев

Давно в музей отправлен трон,

Не стало короля.

Но существует тот закон,

Траля-ля-ля-ля.

И кто с законом не знаком,

Пусть учит срочно тот закон.

Он очень важен тот закон,

Траля-ля-ля.

Повторяйте ж на дорогу,

Не для кружева словца,

А поверьте, ей же Богу,

Если все шагают в ногу, —

Мост обрушивается.

Ать-два, левой, правой, три-четыре, правой, левой,

Ать-два-три, левой, правой… кто как хочет.

Жили были несчастливые волшебники,

И учеными считались, и спесивыми,

Только самые волшебные учебники

Не могли их научить, как быть счастливыми.

И какой бы ни пошли они дорогою,

Все кончалось то бедою, то морокою.

Но когда маэстро Скрипочкин —

Ламца-дрица-об-ца-ца!

И. давал маэстро Лампочкин

Синий свет из-за кулис,

Выходили на просцениум

Два веселых мудреца,

И восторженная публика

Им кричала, — Браво! Бис! —

В никуда взлетали голуби,

Превращались карты в кубики,

Гасли свечи стеариновые,

Зажигались фонари.

Эйн, цвей, дрей!

И отрезанные головы

У желающих из публики,

Улыбаясь и подмигивая,

Говорили, — Раз, два, три!

Что в дословном переводе

Означает эйн, цвей, дрей!

Ну а после, утомленные до сизоети,

Не в наклейных усах и не в парадности,

Шли в кафе они куда-нибудь поблизости,

Чтоб на время позабыть про неприятности,

И заказывали ужин два волшебника -

Два стакана молока и два лапшевника.

А маэстро Балалаечкин -

Ламца-дрица-об-ца-ца!

И певица Доремикина

Что-то пела про луну,

И сидели, очень грустные,

Два усталых мудреца,

И тихонечко задумчиво

Говорили, — Ну и ну!

А вокруг шумели парочки,

Пили водку и шампанское,

Пил маэстро Балалаечкин

Третью стопку на пари -

Эйн, цвей, дрей!

И швырял ударник палочки,

А волшебники, с опаскою

Наблюдая это зрелище,

Говорили, — Раз, два, три!

Что, как вам уже известно,

Означает эйн, цвей, дрей.

Так и шли они по миру безучастному,

То проезжею дорогой, то обочиной…

Только тут меня позвали к Семичастному,

И осталась эта песня неоконченной.

Доказали мне, как дважды два в учебнике,

Что волшебники — счастливые волшебники,

И не зря играет музыка-

Ламца. — дрица-об-ца-ца!

И не зря чины и звания

Вроде ставки на кону,

И не надо бы, не надо бы

Ради красного словца

Сочинять что не положено

И не нужно никому.

Я хотел бы стать волшебником,

Чтоб ко мне слетались голуби,

Чтоб от слов моих таинственных

Зажигались фонари.

Эйн, цвей, дрей!

Но как пес, гремя ошейником,

Я иду повесив голову

Не туда, куда мне хочется,

А туда, где ать-два-три!..

Что ни капли не похоже

На волшебное — эйн, цвей, дрей.

Кто разводит безгласных рыбок,

Кто, забавник, свистит в свирельку,

А я поеду на птичий рынок

И куплю себе канарейку.

А я поеду на птичий рынок

И куплю себе канарейку.

Все полста отвалю, не гривну,

Привезу ее, суку, на дом,

Обучу канарейку гимну,

Благо слов никаких не надо.

/2 раза/

Соловей, соловей, пташечка,

Канареечка жалобно поет.

Канареечка, канарейка,

Птица малая, вроде мухи.

А кому судьба карамелька,

А кому она — одни муки.

Не в Сарапуле и не в Жиздре,

Жил в Москве я — в столице мира

А что видел я в этой жизни,

Окромя веревки да мыла?

/2 раза/

Соловей, соловей, пташечка,

Канареечка жалобно поет.

Но сносил я полсотни тапок,

Был загубленным, был спасенньм,

А мне, глупому, лучше б в табор -

Лошадей воровать по селам.

Прохиндей, шарлатан, провидец,

Я б в веселый час под забором,

Им на голову всех правительств

Положил бы тогда с прибором.

/2 раза/

Соловей, соловей, пташечка,

Канареечка жалобно поет.

Канареечка, канарейка.

Ах, как трудно улетают люди,

Вот идут по трапу на ветру.

Вспоминают ангельские лютни

И тому подобную муру.

Улетают, как уходят в нети,

Исчезают угольком в золе.

До чего ж все смутно людям в небе,

До чего ж все мило на земле.

Пристегните ремни, пристегните ремни,

Ну давай посошок на дорожку налей!

Тут уж ясное дело — темни не темни -

А на поезде ездить людям веселей.

Пристегните ремни, пристегните ремни,

Не курить, пристегните ремни.

И такой на землю непохожий

Синий мир за взлетной крутизной,

Пахнет небо хлоркою и кожей,

А не теплой горечью земной.

И вино в пластмассовой посуде

Не сулит ни хмеля, ни чудес.

Улетают, улетают люди

В злую даль за тридевять небес»

Пристегните ремни, пристегните ремни.-

Помоги, дорогой, чемоданчик поднять! —

И какие-то вдруг побежали огни,

И уже ничего невозможно понять.

Пристегните ремни, пристегните ремни,

Не курить, пристегните ремни.

Люди спят, измученные смутой,

Снятся людям их земные сны

Перед тою роковой минутой

Вечной и последней тишины.

А потом, отдав себя крушенью,

Камнем вниз, не слушаясь руля.

И земля ломает людям шею,

Их благословенная земля.

Пристегните ремни, пристегнись и замри. -

Мы взлетели уже? Я не понял, а вы? —

А в окно еще виден кусочек земли

И немножко бетона, немножко травы.

Отстегните ремни, отстегните ремни,

Навсегда отстегните ремни!

Бежит речка да по песочку, золотишко моет.

Молодой жульман, молодой жульман

Молодой жульман, молодой жульман

Ты начальничек, ключик-чайничек,

Отпусти до дому.

Дома ссучилась, дома скурвилась

Молода зазноба.

начальничка молит

начальничка молит

/2 раза/

Но начальничек, ключек-чайничек,

Не дает поблажки.

Молодой жульман, молодой жульман

Гниет в каталажке.

Ты парнишечка, ты бедняжечка,

Тут предмет особый -

Тот начальничек, ключек-чайничек,

Спит с твоей зазнобой.

Ходят с ружьями курвы-стражники днями и ночами.

Вы скажите мне, братцы-граждане, кем пришит начальник?

Вы скажите мне, братцы-граждане, кем пришит начальник?

Бежит речка да по песочку,

Моет золотишко.

Молодой жульман, молодой жульман

Заработал вышку.

Молодой жульман, молодой жульман

Заработал вышку.

Мы давно называемся взрослыми

И не платим мальчишеству дань,

И за кладом на сказочном острове

Не стремимся мы в дальнюю даль.

Ни в пустыни, ни к полюсу холода,

Ни на катере к эдакой матери.

Но поскольку молчание — золото,

То и мы безусловно старатели.

Промолчи — попадешь в богачи.

Промолчи, промолчи, промолчи.

И не веря ни сердцу, ни разуму,

Для надежности спрятав глаза,

Сколько раз мы молчали по-разному,

Но не против, конечно, а за!

Где теперь крикуны и печальники, —

Отшумели и сгинули смолоду.

А молчальники вышли в начальники,

Потому что молчание — золото.

Промолчи — попадешь в первачи,

Промолчи, промолчи, промолчи.

И теперь, когда стали мы первыми,

Нас заела речей маята.

Но под всеми словесными перлами

Проступает пятном немота.

Пусть другие кричат от отчаянья,

От обиды, от боли, от голода.

Мы-то знаем — доходней молчание,

Потому что молчание — золото.

Вот как просто попасть в богачи,

Вот как просто попасть в первачи,

Вот как просто попасть в палачи:

Промолчи, промолчи, промолчи!

Понаставили павшим памятники

На любые вкусы и колеры,

А нейлоновые подштанники

Продаются только за доллары.

А над Монте-Касино маки,

И в полях за Ишимом маки.

Покупайте унты и майки!

Выкладайте фунты и марки!

Нас никто не гнал в рукопашный,

К нам никто не взывал — Воюйте!

Слушай песню о самой страшной,

Самой верной в мирной валюте.

Тумбала-тумбала-тумбалалайка,

Тумбала-тумбала-тумбалалайка,

Тумбалайка, шпиль, балалайка.

Рвется и плачет сердце мое.

Как мы часто плутуем с Богом,

Чтобы грош из копилки вытрясти.

Только нам же выходят боком

Все нехитрые эти хитрости.

Вот и врем под луной в романы,

Будто лунные поселяне,

И набиты у нас карманы

Неоплаченными векселями.

Помнишь, как шел ошалелый паяц,

Перед шеренгой на Аппельплац.

Тум-балалайка, шпиль, балалайка,

Миг — и овчарки ринутся в пляс.

Ни в прогнозы не верим, в пророчества,

Разбавляем вино крюшоном,

И как будто реестр полководческий,

Счет победам ведем грошовым,

И на грудь нацепив медальки,

Вносим в общую славу лепту.

Ну а если бы все мы встали,

Взявшись за руки, среди пепла.

Тумбала-тумбала-тумбалалайка,

Тумбала-тумбала-тумбалалайка,

Тумбалалайка, шпиль, балалайка.

Рвется и плачет сердце мое!

И на нашей планете грешной

Сами скажем себе — Воюйте!

Помни песню о самой страшной,

Самой вечной в мире валюте!

Тумбала-тумбала-тумбалалайка,

Тумбала-тумбала-тумбалалайка,

Тумбалалайка, шпиль, балалайка.

Рвется и плачет сердце мое.

Установлены сроки и цены.

По морям, по волнам,

И в далекий путь между рифами,

По морям, по волнам»

Установлены сроки и цены,

И в далекий путь между рифами,

Повезли нам из Венесуэлы

Два контейнера с новыми рифмами.

По морям, по волнам, по морям, по волнам, по морям, по волнам.

Так с пшеницей и ананасами,

По морям, по волнам,

Плыли рубленые и дольные,

По морям, по волнам,

Так с пшеницей и ананасами

Плыли рубленые и дольные,

Современные, ассонансные,

Не какие-нибудь глагольные.

По морям, по волнам, по морям, по волнам, по морям, по волнам.

Не снимает радист наушники,

По морям, по волнам,

А корабль подплывает к пристани,

По морям, по волнам,

Не снимает радист наушники,

А корабль подплывает к пристани,

Но биндюжники есть биндюжники —

Полбочонка с рифмами свистнули.

По морям, по волнам, по морям, по волнам, по морям, по волнам.

Хоть всю землю шагами выстели,

По морям, по волнам,

Хоть расспрашивай всех и каждого,

По морям, по волнам,

Хоть всю землю шагами выстели,

Хоть расспрашивай всех и каждого,

С чем рифмуется слово пистинап

Не узнать ни поэтам, ни гражданам,

По морям, по волнам, по морям, по волнам, по морям, по волнам.

Баю, баю, баю, бай,

Ходи в петлю, ходи в рай.

Гаркнет ворон на краю -

Хорошо ль тебе в раю.

Засыпая, засыпай!

Баю, баю, баю, бай!

Но в рай мы не верим, нехристи, —

Незрячим к чему приметы -

А утром пропавших без вести

Выводят на берег Леты,

Сидят пропавшие, греются,

Следят за речным приливом.

А что им, счастливцам, грезится?

Не грезится им, счастливым.

Баю, баю, баю, бай!

Забывая, забывай!

Идут им харчи казенные,

Завозят вино — погуливают.

Сидят палачи и казненные,

Подремывают, покуривают.

Придавят бычок подошвою,

И в лени от ветра вольного

Пропавшее наше прошлое

Спит под присмотром конвойного.

Баю, баю, баю, бай!

Ходи в петлю, ходи в рай.

Гаркнет ворон на плетне -

Хорошо ль тебе в петле?

Помирая, помирай!

Баю, баю, баю, бай!

Опять над Москвою пожары

И грязная наледь в крови.

И это уже не татары,

Похуже Мамая — свои.

В предчувствие гибели низкой

Октябрь разыгрался с утра.

Цепочкой по Малой Никитской

Прорваться хотя юнкера.

Не надо, оставьте, отставить!

Мы загодя знаем итог…

А снегу придется растаять

И с кровью уплыть в водосток.

Но катится снова и снова

"Ура!" сквозь глухую пальбу,

И челка московского сноба

Под выстрелы пляшет на лбу.

Из окон ворот, подворотен

Глядит, притаясь, дребедень.

А суть мы потом наворотим

И тень наведем на плетень.

И станет далекое близким,

И кровь притворится водой,

Когда по Ямским и Грузинским

Покой обернется бедой.

А ты, до беспамятства рада,

У Иверской купишь цветы.

Сидельцев Охотного ряда

Поздравишь с победою ты.

Ты скажешь, — Пахнуло озоном,

Трудящимся дали права. —

И город малиновым звоном

Ответит на эти слова.

О Боже мой, Боже мой, Боже,

Кто выдумал эту игру?

И снова погода, похоже,

Испортиться хочет к утру.

Предвестьем всевышнего гнева

Посыпется с неба крупа.

У церкви Бориса и Глеба

Сойдется в молчанье толпа.

И тут ты заплачешь, и даже

Пригнешься от боли тупой.

А кто-то нахальный и ражий

Взмахнет картузом над толпой.

Нахальный, воинственный, ражий,

Пойдет баламутить народ.

Повозки с кровавой поклажей

Скрипят у Никитских ворот.

Так вот, она ваша победа,

Заря долгожданного дня?

Кого там везут? — Грибоеда.

Кого отпевают? — Меня!

Вьюга снегу на крыльцо намела,

Глупый ворон прилетел под окно

И выкаркивает мне номера

Телефонов, что умолкли давно.

Словно встретились во мгле полюса,

Прозвенели над огнем топоры.

Оживают в тишине голоса

Телефонов довоенной поры.

И внезапно обретая черты,

Шепелявит в телефон шепоток:

Пять-тринадцать-сорок-три? Это ты?

Ровно в восемь приходи на каток.

Пляшут галочьи следы на снегу,

Ветер ставнями стучит на бегу, —

Ровно в восемь я прийти не могу,

Да и в девять я прийти не могу.

Ты напрасно в телефон не дыши,

На заброшенном катке не души.

И давно уже свои бегаши

Я старьевщику отдал за гроши.

И совсем я говорю не с тобой,

А с надменной телефонной судьбой.

Я приказываю, — Дайте отбой!

Умоляю, поскорее отбой!

Но печально из ночной темноты,

Как надежда, и упрек, и итог, —

Пять-тринадцать-сорок-три? Это ты?

Ровно в восемь приходи на каток.

Не жалею ничуть, ни о чем, ни о чем не жалею,

Ни границы над сердцем моим не вольны, ни года.

Так зачем же я вдруг при одной только мысли шалею,

Что уже никогда, никогда, Боже мой, никогда.

Подожди, подожди, успокойся, а что никогда?

Широт заполярных метели,

Тарханы, Владимир, Ирпень.

Как много мы не доглядели,

Не поздно ль казниться теперь?

Мы с каждым мгновеньем бессильней,

Хоть наша вина не вина…

Над блочно-панельной Россией,

Как лагерный номер, луна.

Обкомы, горкомы, райкомы,

В подтеках снегов и дождей.

В их окнах, как бельма трахомы,

Давно никому не знакомы,

Безликие лики вождей.

В их залах прокуренных волки

Пинают людей, как собак,

А после те самые волки

Усядутся в черные "волги",

Закурят вирджинский табак.

И дач государственных охра

Укроет посадских светил,

И будет мордастая ВОХРА

Следить, чтоб никто не следил.

И в баньке, натопленной жарко,

Запляшет косматая чудь…

Ужель тебе этого жалко?

Ни капли не жалко, ничуть.

Я не вспомню, клянусь, я и первые годы не вспомню,

Севастопольский берег, младенчества зыбкая быль.

И таинственный спуск в Херсонесскую каменоломню,

И на детской матроске Эллады певучая пыль.

Я не вспомню, клянусь! Ну а что же я вспомню?

А что же я вспомню? Усмешку

На гадком чиновном лице,

Мою неуклюжую спешку

И жалкую ярость в конце.

Я в грусть по березкам не верю,

Разлуку слезами не мерь.

И надо ли эту потерю

Приписывать к счету потерь?

Как в каменный век, онемело

Стоим мы на том рубеже,

Где тело как будто не тело,

Где слово не только не дело,

Но даже не слово уже!

Идут мимо нас поколенья,

Проходят и машут рукой.

Презренье, презренье, презренье

Дано нам, как новое зренье

И пропуск в грядущий покой.

А кони, крылатые кони,

Что рвутся с гранитных торцов,

Разбойничий посвист погони,

Игрушечный звон бубенцов.

А святки, а прядь полушалка,

Что жарко спадает на грудь…

Ужель тебе этого жалко?

Не очень, а впрочем, чуть-чуть.

Но тает февральская свечка,

Но спят на подушке сычи,

Но есть еще Черная речка,

Но есть еще Черная речка…

Не надо об этом! Молчи!