Даже не знаю — с чего начать? Но раз уж взялась… Наверное, с больного вопроса — что оно вообще такое, это милосердие? И насколько это понятие однозначно? Или оно, как «хорошо» или «плохо»? Для кого-то одно, а для кого-то в это же время, в этой же ситуации — прямо противоположное?

По отношению ко мне будет милосердным, если мне просто дадут спокойно жить. Спокойно в моем понимании, это когда не заставляют страдать, если я этого не заслужила, а еще — чувствовать вину, когда я не виновата. Обвинение в не милосердии я категорически отвергаю. Потому что считаю, что ни в коем случае не обязана тащить на своем горбу наследие ненавистного мне человека. Я уверена, что элементарно не справлюсь, да и просто не желаю ломать себя — поэтому это не немилосердно, а честно. В первую очередь по отношению к… невинному — да, ребенку. Мне дико жаль, что не все способны на подвиги и самопожертвование просто ради идеи. Для такого рода действий нужна мощная мотивация или бесконечно доброе, огромное сердце — будем считать, что у меня нет ни того, ни другого. Не моя вина — просто не всем дано.

Это моя твердая позиция. Насколько я права — покажет время. А может, и правда — помогут понять эти записи. Но сейчас с меня хватит. Я уже нахлебалась из этого корыта и как-то больше не хочу, потому что это слишком больно…

Сейчас это уже просто эхо… глухие отголоски, которые продолжают сказываться на состоянии здоровья и восприятии окружающего мира. Почти целый год все вокруг меня было покрыто налетом из серого пепла, в который превратилась моя когда-то счастливая жизнь. Даже Вовкины словечки и выходки я воспринимаю без той безоблачной, глубинной какой-то радости, что раньше. Я сумела не рассыпаться на куски, но похоже, что мне придется заново учиться радоваться жизни.

В Вовке для меня теперь весь ее смысл, я горжусь его маленькими успехами и люблю сына до безумия, а еще — чувствую свою вину перед ним. Может поэтому на душе постоянная, устоявшаяся уже тяжесть? Потому что я приняла неправильное решение? Моя позиция, и правда — не имеет ничего общего с христианским милосердием и христианской, а может — и общечеловеческой моралью.

И хотя сейчас я чувствую себя очень неоднозначно, но окончательное решение уже принято и озвучено. Может, потому я и прислушалась к совету Лены — изложить свою версию событий на бумаге… пардон — на Word, чтобы потом перечитать и оценить правильность своих действий. Андрей оставил для меня пути к отступлению, но я не собираюсь этого делать. Потому что мне это уже не нужно. Я совсем не понимаю этого Андрея, каждый наш разговор это разговор слепого с глухим. Мне легче, когда я нахожусь подальше от него. Вот только вина перед Вовкой…

Скоро мы с ним уедем и не оставим своего нового адреса даже Лене. Она сама просила об этом:

— Придет же с младенцем на руках, станет вздыхать, посмотрит жалостливо… Так-то он очень убедителен — всего один прокол, в котором он вроде как дико раскаялся, а остальное — просто незапланированные последствия. Хотя я и видела тебя все это время, хоть и понимаю всю глубину жопы, в которую он тебя засунул… но он же давит на самое святое, б…! Для меня вообще больной вопрос. Могу не устоять, пойми ты! Нужна буду — выходи на скайп, зови. Да и без повода… просто давай знать о себе хоть изредка — не чужие. Я всегда…

Я решила уехать, умотать, удрать из Питера. Хотя в большом городе, само собой, больше возможностей и для меня, и для сына в будущем. Но это когда он подрастет. Вот тогда и будем думать. А сейчас меня здесь больше ничего не держит, после сцены возле такси — тем более. И Андрей все равно не оставит в покое. А я не хочу даже просто видеть его. Он сделал меня больной, а мне еще нужно вырастить ребенка. Поэтому я рискну и лишу Вовку отца. Подрастет и уже тогда сам решит — нужен он ему или нет? Если бы была уверена, что отец — любящий, то никогда и ни за что бы! Но я уже очень сильно сомневаюсь в этом, потому что он раз за разом выбирал не нас с сыном. И уже не важно, что им двигало и как он это объясняет, даже если очень убедительно. Слова — ерунда, если поступки свидетельствуют против них.

Вовка давно уже спит, а я застряла на кухне с бокалом очень дорогого и замечательно вкусного вина. Что-то такое… географическое, но название запоминать я не собираюсь. Все равно покупать его никогда не стану — жаба задушит. Лениво качаю резной хрустальный бокал, поворачиваю туда-сюда… как же красиво! Рубиновый напиток искрится когда я рассматриваю его на фоне приглушенного света настенного бра… по стенам и шторам рассыпаются искры, играют блики. Просто какое-то наслаждение для глаз. Люблю такие вот красивые моменты…

Настроение в кои-то веки… умиротворенное, что ли? Так спокойно не было уже давно. Из-под серого пепла алым угольком надежды замерцал намек на будущее без тяжелых переживаний, даже с надеждой на что-то… даже боюсь сказать — хорошее, но хотя бы не такое пропащее. Боюсь поверить своим ощущениям… что оно такое — неужели это свобода? Постепенно он вытравил себя во мне, даже не знаю — понимая, что делает или не совсем? Предел должен был наступить однозначно, просто потому, что я не железная. Вот только что это могло быть — нервный срыв, сердечный приступ, помешательство? Обошлось и ладно… А точку, как ни странно, поставил Новый год и елка… махонькая, но такая весомая последняя капля…

Заливать свои беды алкоголем — точно не мое. А вот отпраздновать таким образом свое освобождение — это была хорошая идея, это я правильно сделала. Как-то нечаянно получилось — уложила Вовку и сама уже собралась спать. Зашла на кухню, чтобы принять таблетку и поняла, что это не нужно. Вот совсем не нужно! А еще снег… от него всегда особое настроение. Правда, он не совсем такой, как я люблю, но все равно… Уже потянулась выключать свет, и тут взгляд упал на бутылку вина — подарок Ленки на Новый год и захотелось его попробовать. Оно просто обязано было быть замечательным, вкусу подруги я доверяла.

Эта одинокая ночная дегустация не попытка успокоить нервы, а просто желание добавить еще больше позитива текущему моменту. Не знаю пока, как изменило меня все случившееся, очень похоже, что не в самую лучшую сторону. Сейчас не хочется даже думать об этом, а тем более — копаться в себе, искать причины, умирать от обиды, изумляться, страдать, не верить ушам и глазам… устала. В данный момент я праздную свою свободу от проклятой зависимости, которая называется любовью. Потому что я не просто, а смертельно устала от этих качелей.

Вино изумительное — плотное, чуть терпкое, в меру сладкое, а еще перед глазами роза — в тонкой, на один цветок, вазе. На «высоком выносе», как говорят цветоводы — почти полметра высотой, красная, как артериальная кровь. Я не стала обрезать лишнюю длину стебля и убирать крупные, скульптурные какие-то колючки. Мое настроение никак не связано с этим подарком. Хотя роза — это тоже хорошо, это же красота в чистом виде!

Сейчас мне благостно, что ли — вот точная характеристика этого состояния. Понятно, что и алкогольная анестезия действует, но и правда — мне давно не было так спокойно. А если бы еще не эти заживающие порезы, то вообще бы… чешутся, гадство… На теле остались красноватые, пока еще заметные шрамы, а совсем недавно пластырем было аккуратно заклеено десятка два мелких ранок. И не совсем мелких — почти из десятка кусочки тонкого стекла пришлось доставать пинцетом. Вовка так испугался… так орал, бедный…

Даже сейчас я поежилась, потом потерянно покачала головой — вот как так?

Эту елку я заметила сразу. Деревца только привезли на елочный базар, и крепкий продавец расставлял их для выгодного обозрения. И мы с Вовкой увидели ее: пушистая, высокая, веточки какие-то особо мелкие и частые… Ну, просто идеальная новогодняя елка! Вот только ее высота… но это же мелочи? Я сразу же решила, что что-нибудь да придумаю. И мы схватили ее. Я тащила на плече, а сын держался за веточку снизу — помогал. Песни вспоминали про елочку…

Как я ее укорачивала, вспоминать не хочется, но справилась же, в конце концов? А потом установила на подставку и стала наряжать. У нас на антресолях хранилось много елочных игрушек. Некоторые еще из родительского детства — белочки с шишками, сосульки, домики с заснеженной крышей, елочки в инее, детки на санках и даже один огурец из стекла. Развесить хотелось все, совершенно не придерживаясь никакого стиля и гармонии.

Сын осторожно доставал стеклянные игрушки из упаковок и выложенных ватой коробочек и подавал их мне, а я развешивала, уточняя время от времени:

— Вов, как тебе этот — нормально? Или сюда лучше красный?

Постепенно места внизу не осталось, и я подставила стул, чтобы развешивать всю эту красоту поверху. Вначале прямо перед собой, потом вставая на стуле на цыпочки, а потом, потянувшись…, пошатнувшись…, живот скрутило судорогой страха! А дальше чего и следовало ожидать — не удержала равновесия и рухнула прямо на елку. Страшно вспомнить… Вовчик стоял на той стороне, и если бы не отошел тогда за игрушкой…

Дерево я, само собой, завалила и припечатала всем своим телом, раздавив к такой маме почти все, что успела на нее навесить. Тонкое стекло впилось куда попало — в руки от локтя до кисти, в живот и грудь, в ноги до коленей. Острый металлический держатель от игрушки вонзился под сосок! Даже сейчас жутко вспоминать — как я поднималась, выбиралась, опираясь ладонями и коленями…, резала их, загоняя стекло вглубь…, шипела задушено. Прямо из души рвались матюги, которым ненавязчиво обучала меня Ленка, регулярно их употребляя. Именно тогда их употребление я назвала бы уместным. Если бы я высказалась, то мне точно стало бы легче. Но Вовка же! Он вытаращился и замер с очередным шариком в руке…

— Оп-па, ж ты, м…, сыночка, мама прыгнула, да? Неудачно как! Сейчас… сейчас мы поставим все обратно… — подходила я к нему успокоить, а его глаза округлялись и наливались ужасом и Вовка вдруг заорал, будто его резали. Бормоча что-то успокаивающее, я кинулась к нему, протягивая руки, и увидела, что с них капает кровь. Окинула себя диким взглядом — яркие пятна проступили и на халате. Растопырив пальцы, потерянно подняла перед глазами кисти рук и тонкие темные струйки устремилась к локтям. Первый шок прошел, и я как-то разом ощутила боль! Не сдержалась, зашипев и прикрыв глаза, а бедный Вовка орал, уже не переставая, крепко зажмурив глаза и как корабельный гудок — густым детским басом.

Куда кидаться, что делать — отмываться от крови, вытаскивать стекло? Или успокаивать ребенка? Потерялась…, промелькнуло в голове, что уйди я сейчас и, оставшись один, он испугается еще больше! Задохнулась, что-то перекрыло дыхание, закололо в сердце, в голове вспышка такая… озарение! Или озверение? Что же я делаю с собой, с сыном? Что он сделал с нами? И — ненависть! Лютая, страшная… Вот этот момент и стал не переломным, а окончательным — сейчас я это понимала. Та самая капля…

Пора ложиться спать… Допиваю остаток вина из бокала, хотя уже и не очень хочется, но не пропадать же такому изысканному напитку? Зато утвердилась в своих вкусах — только самый первый бокал представляет собой чистое наслаждение. А потом то ли рецепторы привыкают, то ли алкоголь притупляет восприятие? Встала, ополоснула пустую емкость, выключила бра и подошла к окну… отодвинула тюль. Темно. Мелкий, сухой снежок стучит в окно. По прочищенному тротуару — поземка длинными хвостами. Мимо тусклых фонарей — полосы снега. Занесет опять к утру. Как же мне спокойно сейчас, как мирно…

Сумбурное какое-то повествование получается, скачками, урывками, как и воспоминания. Нужно бы как-то с самого начала, соблюдая хронологию, что ли? Но! Ассоциативная память — во как! Психологи… они такие психологи, от них нахватаешься еще и не такого…

В нашем частном детском саду Новогодние выходные. Их установили родительским голосованием. Если бы хоть одна семья решила водить ребенка в сад сразу после праздника, то вышли бы на работу и воспитатель, и няня, и повар, и охранник. Но Бог миловал. Люди, которые могли позволить себе траты на такой садик, почти все поголовно отдыхали сейчас за границей — на горнолыжных курортах или на теплом море. Поэтому и я сидела сейчас дома — нянечка средней возрастной группы.

Учитель математики и физики в нянечках — нонсенс, но не такая уж и редкость по нынешним временам. Так сложились обстоятельства. Когда мы с Вовкой остались одни, оказалось что я хронически не успеваю… Вечером я забирала его вовремя, но вот утром… парня приходилось будить раньше даже больше, чем на час. А еще доплачивать няне, чтобы она вышла пораньше и приняла его. Я тащила сонного малого через два двора на коляске, укутав одеялом, а он досыпал. Поднимать его в такую рань стало для меня личным кошмаром. Во сколько бы я ни уложила его вечером, утром ребенок отказывался просыпаться, висел на моих руках, жался, глазки слипались, а я будила… тормошила… одевала. Сердце сжималось от почти невыносимой жалости, целовала его, уговаривала…

Раньше сына поднимал и уводил в сад Андрей, он работал совсем рядом и Вовка мог поспать дольше. Я же уходила раньше и до работы добиралась на метро больше часа. Тогда была возможность не уходить из замечательной школы с математическим уклоном, и я этой возможностью пользовалась. Когда она исчезла, то совершенно случайно и очень удачно я узнала — в Вовкиной группе нужна нянечка и зарплата там даже больше, чем в школе, а нервотрепки предстояло в разы меньше. И я ушла из школы, теряя преподавательский стаж, обрекая себя потом на длительные и муторные подтверждения квалификации.

Сегодня шестой день после того, как я рухнула вместе с елкой. И скоро (я посмотрела на настенные часы) — уже через несколько минут к нам зайдет врач — делать перевязку. Я нервничаю, потому что тут имеют место некоторые неловкие моменты. Но и отказаться от его помощи тоже неловко. Это было бы настолько нелогично… понятно же, что ездить на перевязки в поликлинику не так удобно. Это все равно, что открытым текстом заявить, что вижу в нем не только врача, но и мужчину, который волнует. Хотя, что там признаваться? Можно подумать — он ничего не заметил и не понял…

В общем, в голове винегрет и каша из мыслей. Но когда он позвонит в дверь, я открою, впущу его в квартиру и потом разденусь до трусов, делая вид, что совершенно нормально воспринимаю все происходящее. Он же врач… медик. И опять стану покрываться мурашками от его прикосновений… валькирия, блин. И опять сосками хоть номер на телефоне набирай… совершенно неконтролируемая реакция, где-то даже нормальная и предсказуемая — полгода без мужика…, да нет — больше. И, наверное, тут уже не так и важно — нравится он или нет, просто тело реагирует. Мне даже кажется, что если бы ко мне так же прикасался симпатичный дворник Виктор Борисович, то реакция была бы аналогичной. Или нет?

В самом начале была мысль решительно отказаться от услуг соседа, пусть это даже значит мотаться в поликлинику с Вовкой, стоять в очередях и ловить там и в транспорте заразу, передающуюся воздушно-капельным путем. Чего не хотелось категорически. Но потом вдруг поняла, что мой интерес к чужому мужику — это же тоже признак того, что я выздоравливаю, избавляюсь от своей страшной зависимости. Уже избавилась — жарко реагирую на чужие мужские руки на своем теле.

Оживает звонок, я иду и открываю. Саша, как он просил себя называть, стоит за дверью. Он, как вампир, никогда не входит без приглашения. Кроме того — самого первого раза. И я вежливо приглашаю:

— Входите, доктор.

Он понимающе улыбается и у меня появляется стойкое ощущение, что он еще и неплохой психолог. Его улыбка дает понять и мне, что слово «доктор» — это моя попытка эмоционально настроиться, защититься от неоднозначности того, что сейчас будет происходить между нами уже в третий раз.

Саша проходит на кухню, по дороге здороваясь с моим сыном:

— Привет, Володя. Ты сидишь у себя, как мы и договаривались. А я лечу твою маму.

— Ладно, — радостно соглашается Вовка и сам плотно закрывает за собой дверь в комнату. Мы с Леной уже говорили о том, что тот случай мог вызвать у него стойкую фобию — боязнь крови. И Саша сейчас подтверждает это:

— Боюсь, что в медицину твой сын уже не пойдет.

— Ничего страшного, — отвечаю я, — придумаем что-нибудь другое.

Дальше следует команда:

— Разоблачайтесь, пациент.

И я неловко стаскиваю с себя халатик, оставаясь в одних трусах, очень скромных и плотных, надо сказать. Кожа становится повсеместно шершавой, а соски превращаются в твердые камешки. Саша не смотрит на меня, он раскатывает на столе медицинскую укладку старинного вида, которую принес с собой. Я успеваю успокоить дыхание и расслабить мышцы. Сажусь и покорно предоставляю свое тело для перевязки. Глаза лучше не закрывать — будет только хуже. Потому что тогда ощущения обостряются и… в общем, уже проверено, что лучше этого не делать.

Но и смотреть лучше не на него, а в окно… мужик штучный, хотя и не красавец в полном смысле этого слова. Сам тяжеловат, нос крупноват, челюсть жесткая какая-то, стрижен слишком коротко, почти «под ноль», залысины намечаются. Но это вместе со всем остальным настолько в какой-то гармонии, в соответствии, что ли? Так что эти будто бы и недостатки превращаются в неоспоримые достоинства. В общем, все в его внешности на высоте или просто он в моем вкусе. И что хуже всего — он отлично это понимает. И ведет себя соответственно — уверенно и напористо, что для него, скорее всего, просто привычка. Для меня — нет, и я предупреждаю, как он и просил меня делать:

— Будешь лапать — дам по морде.

— Да помню я. Нужна ты мне… — фыркает он.

— Хорошо, — успокаиваюсь я. Вернее, пытаюсь успокоиться, потому что он, наконец, поворачивается и подходит ко мне. Начинает с рук и его профессиональные прикосновения… они сейчас для меня, как самая нежная ласка, как прелюдия к чему-то большему или намек на то, что могло бы… Слишком плавны и осторожны его движения, слишком старательно он сдерживает дыхание… В конце концов, на закуску, так сказать, дело доходит до молочной железы, как он ее называет — до того самого прокола. Он немного вспух, а кожа вокруг покраснела. И Саша недовольно хмурится, сняв сеточный пластырь с зеленой марлечкой на нем. Осторожно проводит пальцем возле ранки, а значит — по ареолу соска, несколько раз слегка нажимая, и я злобно шиплю.

— Я пальпирую около раневую поверхность, пациент, — хмыкает он, сохраняя на лице совершенно равнодушное выражение. Совсем не такое, как в тот первый раз.

Тогда, когда бедный Вовка трубно голосил, а меня трясло рядом с ним от боли и растерянности, в мою квартиру ворвалась соседка Лена, а вместе с ней незнакомый мужик. Ленка нежно матюгнулась, как может только она и, подхватив Вовку на руки, унесла в спальню, сюсюкая с ним и пытаясь успокоить разными способами. Она потом рассказывала, что даже станцевала для него с перепугу.

А незнакомый мужик потянул меня из квартиры за руку. И я пошла за ним в каком-то шоковом ступоре. Потому что страх за Вовку затмил тогда все ощущения и эмоции. А когда до меня дошло, что он сейчас в безопасности с Ленкой, и я услышала, что басистые вопли стихают, то меня попустило настолько, что мозг напрочь отказался работать — он отходил от стресса.

Мужик затащил меня в соседнюю квартиру — двушку, насколько я помнила. А там — на кухню. Что у него была за квартира и как она обставлена — не помню вообще, соображала тогда плохо. И потом тоже — какими-то урывками вспоминала, как он вынимал откуда-то застиранный тряпичный сверток, раскатывал его, как рулон, что-то доставал из кармашков. Звуки какие-то — шелест, звяканье… Потом, особо не церемонясь, он стаскивал с меня тонкий короткий халатик, что сопровождалось шелестом осыпающихся стеклянных осколков, которые ткань выдергивала из ранок. Те, которые вонзились глубже и обломились, пришлось доставать пинцетом.

Врач работал, а у меня все это жутко болело. Я сдавленно шипела и дышала со всхлипами, и было не до дурных мыслей. Но когда он закончил со стеклом, и, обработав ранки, залепил их незнакомого вида сетчатым пластырем, то потом начал стирать кровь с моей кожи.

Насколько это было необходимо, и делают ли это медики при перевязках — мне не было известно. Но к тому времени, как влажный, смоченный в спирте кусочек бинта первый раз осторожно прикоснулся к моему телу, самые острые болевые ощущения уже прошли. И я смотрела на мир и на мужика, почему-то стоящего передо мной на коленях, не мутными от боли глазами, а уже более-менее осмысленно.

Бинт продвигался по моему телу осторожно и бережно, стирая уже чуть подсохшую кровь, оставшуюся между заплатками пластыря. Спустился к соску, и мужская рука приподняла снизу мою грудь, фиксируя ее, очевидно, чтобы облегчить себе задачу по вытиранию. Я растерялась, глубоко вдохнула, посмотрела ему в глаза и замерла, потому что увидела… Бисеринки пота на лбу и на носу, расширенные зрачки, жестко сжатые губы и затуманенный взгляд, невыносимо медленно поднимающийся от моей груди и потом — глаза в глаза. И по моей коже больше не скользит проспиртованная марля — мягкое полушарие по-хозяйски обхватывает снизу и уверенно сжимает большая мужская ладонь.

Хрясь! Совершенно непроизвольно я сделала сильное и очень правильное движение. И кто его знает…? То ли сказался стресс, то ли еще что, но двинула я настолько сильно, что он не удержал равновесия и повалился с коленей назад и вбок.

— Дурак! — вскочила я и бросилась к двери, а он начал хохотать, выбешивая этим вообще до предела. Добежала до выхода из квартиры, остановилась и спокойным шагом вернулась за халатом. Подхватила его и повернулась опять на выход. Он, все так же валяясь на полу, сквозь смех прокричал вдогонку:

— Не надо! Там может… быть… стекло!

Швырнула халат обратно на пол, будто там прятались змеи. Он опять хохотал — легко, весело…, а мне срочно нужно было к Вовке. Заглянув в глазок, я быстро перебежала в свою квартиру. И понимала уже, что все-то я сделала правильно, кроме одного — это «хрясь» прозвучало не сразу. Длинная такая секунда… тягучая, как мед… Я много чего успела почувствовать, и он отлично видел это.

Из прихожей — сразу в ванную, там всегда висит просторный махровый халат мужа. Влезла в него, морщась от боли в порезах, а в голове почему-то билось то — из отпуска, словно надрывный крик чайки:

— Ка-ать. Ка-ать. Ка-ать. Кать!

Зар-раза… До чего привязчивая. Или это кровь так лупит в виски?

Поморщилась, мотнула головой и пошла смотреть — что там с малым? А они с Леной сидели на кухне и кушали. Перед Вовчиком тарелка с супом и он уже добрался до ее дна, а соседка кромсала вилкой одинокую котлетку. Увидела меня и довольно высказалась:

— Настоящий мужик растет — успокоить можно, только натолкав жоркой под завязку.

Я поморщилась от неприятных ощущений и, порывшись в аптечке, проглотила обезболивающую таблетку. Села рядом с ними и спросила о том, что не давало покоя:

— Лен, а кто это был?

Она внимательно присмотрелась ко мне и хмыкнула:

— А что ты раскраснелась? Сильно болит? Крови много было, скорее всего — повредила крупные сосуды на руках… Это теперь наш сосед, Волошкины продали квартиру. Врач-стоматолог.

— С-стоматолог?

— А какая тебе разница? Врач он и в Африке врач. Каждый из них должен уметь оказать первую помощь. Там вообще первые курсы общие, и только потом специализация. И что здесь такого — помог же? Сильно у тебя там, покажи? — потянулась она приподнять полу халата.

— Вовка испугается, потом покажу. А откуда он сейчас взялся?

— Откуда-откуда… кран мне чинил. Просто присмотреться хотела. А тут такой вопль! Я, честно, думала — ты малого одного оставила, а он куда-то влез. Хорошо, хоть ключ есть. Пока дверь открыла, жутко перес… ты кушай, Вовчик, кушай… страху натерпелась. Знаешь, зайчик, а ты ведь уже поел. Можно мы с мамой поговорим по-взрослому? От спасибо, — провела она моего сына в комнату и, вернувшись, прикрыла за собой дверь. Внимательно и серьезно посмотрела мне в глаза.

— Странно… первая мысль была, что Андрей что-то с тобой сделал. У тебя выражение лица было… как у маньяка на охоте. Я уже глазами искала, кого ты готовишься убить и сожрать.

— Ты что — сдурела? — поразилась я, — он никогда… и пальцем!

— Так это когда было? Слушай… между вами что — искра проскочила? — непосредственно любопытствовала соседка, — что-то такое у тебя на лице… когда ты только вошла. А знаешь — забирай! Я особого интереса к себе не заметила. Зато ты сейчас первый раз чуть не за год на живого человека похожа. Ань, а и правда… он не то, чтобы красавец, конечно, но видный же мужик! Переспи и…

— Я уже пересыпала… — тоскливо протянула я, отворачиваясь и поднимаясь со стула. Открыла холодильник и зависла, вспоминая — что же я хотела? Вспомнила, спросила у Ленки:

— Тебе огурчик дать?

— Да ладно? — поразилась она, — когда это? Сейчас, что ли? Нет… ты о чем, вообще? Ты же про секс? С кем?

— Тогда — когда совсем плохо было. Ты его не знаешь, — вздохнула я и уселась за стол с такой же котлетой на тарелочке.

— На злости — это все не то, и вообще… короче — сократила до минимума и смылась. А сейчас уже и нет необходимости что-то такое делать — окончательно надломилось… выгорело. Когда решала, как успокоить ребенка… истекая кровью. Наверное, всему есть предел.

— Придет же опять…

— Не спешит, как видишь. Да уже и не важно…

Через два дня после падения елки наступал Новый год. Убрав осколки елочных игрушек, мы с Леной в тот же вечер установили деревину в угол, чтобы по максимуму спрятать обломанные ветки. Игрушки теперь висели редко, но метко… это выглядело даже интереснее.

Тридцать первого после обеда в дверь позвонили, я заглянула в «глазок» и увидела доктора. Он улыбался, а я мучительно решала — открывать или не открывать? Конечно, можно и не впустить его, мне даже неудобно не будет из-за этого, но вот то, что я даже не поблагодарила тогда за помощь…, да и всякий труд должен быть оплачен. И я открыла дверь и вежливо пригласила его входить. Только тогда он степенно перешагнул через порог. И, наконец, представился:

— Александр. Можно по-соседски — просто Саша.

— Анна, — чопорно представилась я и продолжила в том же духе:

— Александр, я очень благодарна за вашу помощь и хочу извиниться за то, что позволила себе распустить руки. Имела место стрессовая ситуация и вы, как медик, должны понять меня. Возможно, я что-то неправильно поняла, а в результате даже…

— Все ты поняла правильно, Аня. Это я прошу прощения за такой вопиющий непрофессионализм.

— … не спросила об оплате… что?

— То. Оно самое. Именно. Я увлекся. И прошу прощения за это. Нормальная мужская реакция, и я вполне в состоянии был ее контролировать, но не стал… или все же не мог… ну, сейчас уже не важно. Я, собственно, пришел сделать перевязку. Все необходимое с собой. Обещаю, что подобное не повторится, во всяком случае — сегодня точно. Но лучше напоминать мне всякий раз, это в твоих же интересах, — улыбался он так… так….

— А-а как с…? — потерла я палец о палец, намереваясь удержать разговор в нужном русле и говорить строго по делу.

— Нет, платить мне не нужно. Это немного не моя специализация, так что практика такого рода не помешает, а тебе нужна помощь. А главное — я чувствую себя ответственным за состояние порезов, — озвучил доктор свои резоны, и, не давая мне времени как-то отреагировать, уверенно и решительно продолжил:

— Займи чем-нибудь ребенка и подходи на кухню. Я пока разложусь.

— Это мой сын — Володя, — представила я выскочившего к нам пятилетнего мужичка.

— Очень приятно познакомиться, Володя, я — дядя Саша, ваш новый сосед. А еще я врач, — протянул руку доктор и Вовка степенно вложил свою маленькую лапку в большую мужскую ладонь.

На этот раз он не хватал меня за грудь, даже, казалось, старался не смотреть на нее лишний раз. Обработал, залепил, как положено и ушел, попрощавшись и поздравив с Наступающим.

Всего было три перевязки, а потом я уже сама сняла пластыри. А еще через пару дней даже разрешила себе понежиться в ванной. Делала я это с великим удовольствием, уложив сына спать и оставив дверь в санузел, как всегда, немного приоткрытой…

Как-то все получается не о том и совсем не по порядку. Я все оттягиваю, описывая не самые плохие моменты, и никак не приступлю к основному. А ведь смысл всей этой писанины в том, чтобы проанализировать наши отношения с Андреем. Даже не их, а то, что получилось в результате. И понять насколько я сейчас права. Наверное, все-таки нужно начать с самого начала. Хотя бы вскользь, штрихами обозначив нашу общую историю. По поводу же этих записей… имеет место легкий мандраж. Придется в подробностях описать и то утро и другие… душедробительные моменты, а разве я смогу это передать? Но я слышала… бытует такое мнение, что этот своего рода мазохизм, копание в еще живой ране, может стать терапией для души. Мол, чем чаще вспоминаешь и проговариваешь, тем легче становится думать на эту тему, проживать… пережить. Я сейчас пробую. Только мне по-прежнему кажется, что лучше стараться вообще не думать… и если это получается, то так точно — легче.

Нашей с Андреем бедой оказалось то, что мы были первыми друг у друга. Я-то знаю, почему оставалась девственницей до двадцати одного года — не видела в этом проблемы, с которой нужно бороться. В школе вообще не задумывалась о таком. Тогда многое значили просто взгляды, нечаянные знаки внимания, случайные касания. Но в тот период у меня даже полудетских отношений ни с кем не случилось. Я и в то время была не особо романтичной и чувственной особой. И не считала себя ущербной от того, что дожив до выпускного класса, не встречаюсь с мальчиками. И подруга у меня была такая же — мы с ней составляли собой прослойку между двумя группами девочек в классе.

Первая группа это две отличницы и троечница. Они в полном смысле слова не были группой, держались обособленно, незаметно и все три были некрасивыми. Одна слишком высокая и полная, другая — с резкими, почти мужскими чертами лица, а третья рыжая и очень маленькая ростом. Вторая группа состояла из девочек, которые уже окунулись во взрослую жизнь. Свечку я никому не держала, сплетни до меня не доходили по причине другого круга общения, но многое было ясно и так. Во-первых — они все очень смело пользовались косметикой. Это делало просто хорошеньких девочек красивыми, а средненьких — хорошенькими. Их школьная форма, а в нашей школе она была принята, едва прикрывала уже вполне округлившиеся попы. Моя одежда была гораздо длиннее, и надо мной по этому поводу как-то даже посмеялся кто-то из одноклассников. Я тем же вечером укоротила подол, заслужив одобрительные взгляды. Но на следующий день меня вызвали отвечать к доске, и я стала записывать условия задачи. Учительница оглянулась на меня и велела:

— Пиши выше — никому не видно.

Да запросто! Только если бы я подняла руку выше, то показала бы всему классу свои трусы. Я положила мелок, извинилась и села на место. Не знаю — поняла ли мою причину физичка? Вряд ли, потому что свою «пару» я тогда схлопотала, и потом долго и нудно исправляла. Длинна подола на сарафане в тот же вечер была отпущена до прежней длины.

Но я о своих одноклассницах…

То ли яркая, приукрашенная косметикой внешность придавала им уверенности в себе, то ли уже имеющийся разного рода опыт общения с парнями, но и вели они себя… понятно, что ли? Сами оказывали знаки внимания ребятам, откровенно заигрывали, делали пошлые намеки. Я и сейчас не в курсе, насколько такая смелость была следствием небольшого ума, а насколько — уже полученного опыта? А может, такое поведение было просто желанием подражать подростковым поведенческим штампам, принятым тогда и считавшимися «продвинутыми» — не знаю. В принципе, я ни тогда, ни сейчас не осуждала их — я вела себя так, как было удобно мне, они — как удобно им.

Ну… и прослойка между этими двумя группами — мы с Любой Топтал. Учились обе средне, но без трояков, вели себя скромненько, одевались тоже скромненько по причине невысокого достатка в семьях. Пользоваться косметикой не считали нужным — просто не придавали тогда большого значения тому, как выглядим — бывает и так. Но, насколько я могу судить по фотографиям того времени — выглядели обе неплохо, свеженько.

Сейчас я понимаю, что нравилась двум мальчикам из нашего класса — Володе Михайленко и Виталику Острову. Но не они мне. У Володи была очень маленькая попка… странно наверное, что я тогда заметила это и мне не понравилась эта часть его фигуры. Но, очевидно, на тот момент как-то незаметно и тайно даже для меня самой, уже сформировались мои предпочтения и вкусы. Да, так вот — он был невысоким, худощавым, с яркими полными губами, широкими плечами и попкой с кулачок. Мне он не нравился, вернее — я даже не думала никогда о том, нравится или нет? И когда на спонтанной вечеринке на квартире одного из одноклассников, куда мы с Любкой попали совершенно случайно, он пригласил меня на танец и слишком сильно прижал к себе, я отстранилась и потребовала:

— Прекрати! Танцуй нормально.

Он просто бросил меня посреди комнаты в середине танца и отошел. Я пожала плечами и спокойно уселась в удобное кресло — его демарш меня не задел. Знаков внимания с тех пор он мне не оказывал, хотя и продолжал посматривать. Виталик Остров… этот был умница и очень приятный внешне. Но однажды, когда перед уроком мы бесились всем классом, он провел рукой по моей груди. Насколько это было сделано специально… кто знает? Но прикосновение было, его почувствовали и я и он. Я видела — он в это время посмотрел мне в глаза и на секунду дольше… трудно объяснить, но тот факт, что он сейчас облапал меня, знали мы оба. Это не было воспринято мною как знак внимания, нормальный для второй девчачьей группы. Я не успела как-то среагировать — в класс вошел учитель. Но когда до меня дошло, то весь урок я просто закипала изнутри. Потом много думала об этом вечером, не зная как теперь вести себя с ним? Я просто не могла оставить такое без ответа. Когда же на следующий день он что-то сделал опять…, не помню — потянул за косу что ли? Я влепила ему пощечину. Он ничего не сказал и не сделал в ответ — просто не успел, потому что сказала я:

— Знаешь — за что.

Мальчики все разом вышли из класса поговорить и потом смотрели на меня не особо приветливо, а Виталик после этого до самого выпускного держался на расстоянии. Скорее всего, он не назвал им настоящую причину, иначе они вели бы себя по-другому: пошлых намеков и кривых усмешечек я бы и наслушалась и насмотрелась выше крыши.

Вот и все «отношения» с противоположным полом до поступления в педагогический институт на физмат. Кто-то может сказать, что я была малолетней ханжой, или же что во мне тогда еще не проснулось ничего женского, даже девичьего. Может, так оно и было, но тогда я вела себя так, как чувствовала и считала нужным.

Учиться в институте было тяжело. Он был не из самых престижных, может, потому я и смогла поступить туда — девочка из провинции. Было трудно, очень трудно. Я только об учебе — жила я у родни, деньги на питание высылали родители, крохотной стипендии хватало на маленькие радости, но времени не хватало ни на что, кроме учебы. Я любила математику, в школе она легко давалась мне и я ни разу не пожалела, что выбрала именно ее, но два первых года учебы в институте из личной жизни выпали, будто и не было. Никаких отношений, никакой веселой студенческой жизни в ее общеизвестном понимании. Я всеми силами старалась удержаться на бюджете, и мне это удалось, хотя и с великим трудом. Вот и все причины, по которым я досталась мужу не просто нетронутой, но и неопытной до изумления. До встречи с ним я даже не умела целоваться — что уж говорить об остальном?

Но это были мои — девчачьи причины, вполне себе понятные. А вот отчего такой интересный парень — рослый, крепкий, с густыми темными волосами, глазами какого-то прозрачного зеленоватого цвета, такими плечами, что сразу тянуло прижаться к его груди и укутаться ими, оказавшись в кольце сильных рук…? Отчего он до самой нашей свадьбы оставался девственником?

Об этом я не узнала даже спустя восемь лет… и наверняка не знаю до сих пор. Странно было бы обсуждать это с ним или задавать вопросы, намекая этим, что угадала его неопытность, что он как-то дал понять ее. Нет! Я всегда щадила его мужское эго. Давая понять и явно и намеками, что он у меня просто супер в этом плане! Да со временем это и в самом деле стало так, потому что он всеми силами стремился соответствовать моему мнению о нем, как о замечательном любовнике. Поэтому я только догадываюсь, в чем было дело…

Скорее всего, в том, что Андрей всегда был очень чистоплотен. Я какое-то время даже боялась, что это своего рода психоз. Со временем убедилась, что это не так. Но его чистоплотность иногда выглядела даже немного болезненной для парня, а значит — он был брезгливым по отношению к любой нечистоте. Может, утвердившись где-то на подкорке, это странным образом повлияло и на его отношение к сексу? Первый раз узнать его можно было только с женщиной, которая уже была с кем-то. Нет, конечно, можно и с девственницей, но тут уже рулили характер и воспитание. Андрей относился к тем, кто придерживается принципа «взялся — ходи, пощупал — женись». Он, будто бы шутя и по разным поводам, но не один раз озвучивал эту свою позицию. По-мужски ответственный, очень порядочный — просто идеальный мужчина, мой муж… бывший.

Когда мы познакомились, он был курсантом Московского Военного университета. Учился на факультете военной психологии. Это учебное заведение и сейчас считается очень престижным. Кроме высшего гражданского, оно дает еще и высшее военное образование. Поэтому, если бы в будущем Андрею светило назначение на высокую должность, то необходимости повышать образовательный уровень, заканчивая Военную академию, не было бы.

Но кто же тогда знал?! Кто мог подумать, что великим спецам от военного руководства со временем вдруг взбредет в голову — не так давно образованные факультеты прикрыть, а все должности военных психологов и социологов в ВС сделать гражданскими? Выбросить на улицу опытных и обученных специалистов, а на их место набрать… да кого попало! На место моего мужа в учебный отряд, например, взяли детского психолога, едва закончившую ВУЗ. Чего они добивались этим и чего достигли, Бог их знает? Платили гражданским крохи и на этом экономили? Принесли ли эти сокращения ожидаемый результат — неизвестно. Я очень сильно сомневаюсь, что в остатке получили что-то стоящее.

Во всех войсках мира есть должности воспитателей или идеологических работников, как бы их ни называли. У нас же зачем-то исключили из процесса вначале заместителей командира по воспитательной работе, а затем и психологов. Насколько я знаю, сейчас уже предпринимаются шаги к тому, чтобы вернуть должности воспитателей, но знающих специалистов нужно готовить, а тех, что были подготовлены и имели нужный опыт — уволив, потеряли.

Выпуски двух факультетов за десять лет — молодые мужики, у многих из которых уже были семьи, которые нужно кормить. Кто-то, конечно же, нашел себе место по специальности, но я думаю, что не очень многие. Просто помню, как метался тогда Андрей. Тогда вообще настало такое время… кризис и все к нему прилагающееся. Мы экономили на чем только могли, он совмещал две временных работы: днем — курьером, а вечерами — грузчиком на складе продовольственного супермаркета. Вся прелесть ситуации была в том, что я как раз ушла в декрет…

Почему-то о том времени вспоминается только хорошее. Я не про то, как дружно мы преодолевали хроническое безденежье. Бытовые трудности, проблемы с едой — мы их не то, чтобы не замечали, мы просто не придавали этому большого значения. Два мешка картошки, что закинули нам его родители, стали надежным гарантом того, что в любом случае — голод нам не грозил. И еще — у нас в семье никогда не было культа еды. И муж, и я с детства не были избалованы деликатесами. Борщи, супы, каши, картошка по-домашнему, вареники, драники, макароны по-флотски — простая и сытная еда даже для тяжело работающего мужика. И на остальное понемногу хватало — яйца, молочку, овощи, недорогую рыбу. В декрете у меня появилось время готовить трудоемкие, но вкусные и разнообразные блюда из недорогих продуктов. Нет, мы не голодали.

Конечно, хотелось сходить в кино, красиво посидеть в кафешке и поесть вкусняшки, прикупить что-нибудь в дом или для себя. Но мы понимали, что сейчас не время для этого и легко обходились без того, без чего можно было обойтись. Были и трудные моменты, и даже не один… Но, чем сложнее нам было выживать, тем осторожнее и бережнее мы относились друг к другу. Я могла бы привести кучу примеров, по особенно ярко вспоминается один случай — когда расколотила кастрюлей с компотом эмаль на ванной. Ванна была чужой — тетиной. На грохот, что я устроила, прибежал Андрей и первым делом обследовал меня и мой живот на наличие повреждений. Бросил взгляд на довольно большое пятно освободившегося от эмали чугуна, и небрежно бросил:

— Решим вопрос. Решим… вопрос… решим-решим, — скользил он губами по моей шее.

— Решим? — хлюпнула я, — правда?

— Прямо сейчас, — шептал он мне на ухо, утаскивая в спальню, — и решим. Самый важный вопрос… остальное не бери в голову.

На чем-то мы тогда сэкономили, где-то нашли недорого — вопрос с ванной решили. Тетя так и не узнала, что ее меняли. Она и увидела-то ее только через год, когда вернулась от моей троюродной сестры, где нянчила внучку.

Мы с мужем тогда еще «притирались» друг к другу. Мама сказала мне, что этот период неизбежен и от него никуда не денешься. Проходит медовый месяц, и начинаются будни. Быт вообще штука сложная, даже когда он устроен, а если вот так, как у нас — буквально на жердочке, в чужой квартире да на копейках… Но нам не пришлось притираться. У мужа никогда не было ко мне претензий. Даже если я приготовила невкусную еду, то он все равно съедал ее, припоминая вслух, как это блюдо готовила его мама, ненавязчиво подсказывая мне, где я напортачила. А я, как и он, обреченно давилась невкусным супом и мотала на ус его слова.

Даже если я забывала соблюдать главное условие его комфортного существования — чистоту, то в этом случае он просто сам убирал там, где считал нужным. Не молча и сердито — напоказ, а будто бы мимоходом и ненароком. И мне становилось стыдно, что мужик вынужден убираться при живой жене, как говорила мама. Она не давала отцу даже посуду вымыть, считая, что только никудышная хозяйка заставит кормильца работать еще и по дому, если сама здорова.

Я была воспитана так же. Мой муж приходил с работы домой отдыхать. У меня всегда было прибрано и наготовлено. Только во время беременности я просила Андрея помочь с уборкой. Тогда мы делали ее вместе. Мужские обязанности по дому, связанные с перемещением тяжестей и тому подобное, он выполнял сам и без напоминаний.

Точно так же не предъявляла претензий к нему и я. Когда он неровно повесил полочку для книг, я не стала ехидничать или указывать на это. Зачем? Он не слепой и все видел сам. А тогда я просто повинилась, что будто бы плохо придерживала ее — у меня рука, мол, дрогнула, когда он делал разметку. Я не хотела, чтобы он чувствовал себя неумехой, уязвленным своей первой неудачей. И верила, что на следующий раз он учтет свои ошибки и сделает все, как должно, чтобы услышать мою похвалу. Хвалить я не забывала никогда, может, даже иногда и перехваливая, но благодаря этому он всегда считал себя рукастым мужиком, умелым и надежным. А со временем и вправду стал таким, стараясь соответствовать моему мнению о нем.

Секс… этому мы тоже учились вместе. Не спеша и с удовольствием. Судя по всему, да и ожидаемо — теоретическая подготовка у него была. А то, что отсутствовала практика, я поняла только со временем, вспоминая его неловкость вначале, боязнь причинить мне боль, излишнюю осторожность и неуверенность. Да много было признаков, которые я вначале и не заметила, потому что сама была новичком в этом деле. Но, судя по тому, что свой первый оргазм я получила уже через десять дней после свадьбы, получалось у него неплохо. Мне было хорошо с ним, а ему со мной. Со временем прошла первая неловкость, и мы стали экспериментировать и с… черт! Короче — тогда было хорошо. До самого конца было хорошо, было бы хорошо и сейчас, если бы он продолжал жить со мной и Вовкой.

Трудно вспоминать эти восемь лет чистого, совершенно безоблачного счастья, осознавать всю огромность того, что утрачено. Нашу нежность друг к другу, ласковые прозвища, чистый какой-то восторг от понимания, что немыслимо сильно любима и любить в ответ так же… Или это я воспринимала все так, а для него вся эта безоблачность потихоньку превращалась в рутину? Без яростного выяснения отношений, сладких примирений, эмоциональных качелей, которые, наверное, делают семейную жизнь разнообразнее. Не знаю, я тогда была счастлива на постоянной основе. Наверное там — наверху, решили, что это перебор? Что я свою долю получила и употребила? И я думаю что, скорее всего — это все, что мне отмерено в жизни. Потому что, если уж такой, как Андрей… у меня просто больше не получится, даже если я сильно захочу. Теперь я всегда буду настороже, всегда готова получить и отразить удар. Нужны такие отношения? Без доверия и чувства крепкого плеча рядом? Мне — нет.

Можно было, конечно, не мужественно преодолевать трудности, а исключить их, уехав на малую родину к нему или ко мне. Там нашли бы работу оба — учителя нужны везде, а специалист его класса и с его образованием на периферии однозначно, ценился бы выше, чем в обеих столицах.

Но Андрей ждал… ждал ту должность, которую ему пообещал кто-то из знакомых. Это была работа в отделе кадров на большом оборонном предприятии. И мы дождались эту должность. Мой муж летал, будто на крыльях и я вместе с ним. Вовчику тогда было около года, и я пару месяцев как вышла на работу, смело оставляя малого на тетю. Уже после этого с деньгами стало полегче. Еще лучше стало, когда мой муж стал приносить настоящую зарплату, а не крохи отсюда-оттуда. Он и сам преобразился — стал увереннее, со временем немного поправился, как-то по-мужски заматерев. Стал носить статусные костюмы. Я покупала ему дорогие рубашки и галстуки — деньги на это теперь были, как и на хорошую одежду для меня и сына. И теперь, взглянув на моего мужа, любой сказал бы — не парень, а молодой мужчина. Мы стали позволять себе многое из того, от чего отказывались из-за отсутствия лишних денег.

А дальше Андрея разглядело начальство и оценило, как грамотного, аккуратного и дисциплинированного работника. Задатки руководителя, умение самостоятельно принимать решения и брать на себя ответственность — те качества, которыми могут гордиться многие бывшие офицеры. К седьмой годовщине нашей свадьбы он занимал должность заместителя начальника отдела кадров. Его зарплата — это были уже очень серьезные деньги, о которых мы раньше и не мечтали. Тратить такие суммы мы однозначно не привыкли, а потому стали откладывать их на покупку жилья. Но и тут нам повезло — руководство предприятия сделало нескольким молодым специалистам подарок — квартиры почти бесплатно, но с условием отработки на заводе минимум десяти лет. Я помню, как мы первый раз смотрели ее, как обустраивали…

Когда Вовке исполнилось три, мы отдали его в этот самый частный детский сад. Теперь мы могли позволить себе это. И еще очень многое, кроме заграничных поездок, потому что Андрей был «не выездной». Причиной была работа на оборонном предприятии. Но нас это не особо огорчало — и в России была куча мест, куда мы хотели бы попасть и которые мечтали увидеть. Их, можно сказать — за всю жизнь не объедешь.

Все было настолько хорошо…, может, мне следовало тогда задуматься? Да только о чем? Мы любили друг друга, в наших отношениях если что и изменилось, то только в лучшую сторону. Потому что время, которое мы проводили теперь намного разнообразнее, уверенность в завтрашнем дне, которую оба испытывали — это делало нас еще более открытыми друг другу, еще более благодарными за надежную поддержку в трудные времена.

Может, мне нужно было задуматься и заподозрить что-то, когда у мужа вдруг словно открылось второе дыхание, и для нас настал второй медовый месяц? Задуматься об этом «вдруг»? Но я так же, как и он, с удовольствием отрывалась по полной и была готова к экспериментам. Ломать себя, в любом случае, мне не пришлось бы — Андрей, как и я, оставался достаточно целомудренным, чтобы не требовать от меня чего-то слишком грязного или неприятного. Мы и не нуждались в радикальном изменении своих постельных отношений, потому что получали друг от друга все, чего хотели и в чем нуждались. Мысли о других мужчинах просто не приходили мне в голову. А зная чистоплотность своего мужа, и ему я доверяла полностью, даже пару раз отпустила одного на корпоративы. Я тогда просто зашивалась с подготовкой к школьной олимпиаде по физике, текучкой и обязанностями классного руководителя, днями не вылезая из школы.

Секс тогда был нужен ему «утром, вечером и желательно — в обед на десерт», как он говорил. Может, нужно было задуматься тогда? Я и задумалась и прошерстила гору информации в интернете. Там была куча объяснений внезапно подскочившей сексуальной активности у мужчины. Я даже под каким-то предлогом заставила его сдать кровь на гормоны. Со здоровьем оказалось все в порядке. Для себя я остановилась на таком объяснении, как возрастной пик мужской сексуальности и успокоилась. Хотя вопрос ему, конечно же, при случае задала:

— Андрюша, а чего это тебя так прет в последнее время, солнце мое, не скажешь? Что ты, буквально, не слазишь с меня сутками? — выспрашивала я, пытаясь выглянуть из подмышки, где он зажал меня, не выпуская.

— Люблю! — это прозвучало как-то отчаянно, с надрывом. Я обеспокоенно затрепыхалась, желая заглянуть ему в глаза. А он все не отпускал, и мне отчего-то так захотелось сгладить этот момент, превратив все в шутку…

— Трахаться?

— И это тоже, — уже привычным голосом ответил он и повернулся ко мне, улыбаясь: — Тебя люблю до сумасшествия.

— Аналогично, — ответила я словом из «Привидения», и вдруг по душе царапнуло — сюжет там дальше развивался не очень… И я поспешно добавила:

— И я люблю до сумасшествия, — потерлась о его грудь носом и добавила с нежностью: — Так сильно, что невозможно передать словами… необъяснимо сильно, просто немыслимо.

Он замер, даже, казалось, что перестал дышать, а потом будто скопировал мой тон до этого:

— Тогда ты тоже должна не слазить с меня сутками, — и жарко задышал мне в ухо. Я почувствовала, как его рука поползла по спине вниз, замерла на попе и собственнически сжала ее. Дальше я уже не могла ни думать, ни тем более — анализировать его тон и слова. Я заныла:

— Не-е-ет… скоро у-утро-о…

— Да-а-а… утро.

Это уже потом я вспоминала все до самой мелкой мелочи и думала… анализировала…

А потом настало то воскресное апрельское утро. Андрей буквально бесновался, не давая мне покоя почти всю ночь, а когда уже на рассвете мы оба провалились в сон, прижал к себе так, что я еле выбралась из его рук, захотев в туалет. Заглянула в комнату к Вовке, посмотрела — как он? Потом прошла на кухню, раздумывая — а стоит ли ложиться опять? Сейчас почти девять утра, скоро проснется малой и, наверное, пора уже варить ему кашу, а нам с Андрюшей… физиономия сама собой расплылась в улыбке. А вот мужу нужно приготовить что-то посущественнее каши и вкуснее сосисок — заслужил. Пока готовила — все глупо улыбалась. Ненормальный… Совсем съехал с катушек. Хорошо хоть, сегодня ему можно выспаться. А я вечером просто лягу пораньше…

— Ш-ш-ш…, тихо, ты разбудишь Вовку. Выключи газ… вот так.

— Андрей! — возмутилась я шепотом, пытаясь вывернуться из его рук, — ты что делаешь? Осталось на пару блинчиков, сейчас будем…

— Аня, Анечка, любимая моя, драгоценная, солнышко мое… не поворачивайся, мне нужно сказать тебе… Я просто не смогу говорить… тебе в глаза. Я умру от стыда, солнце.

Я потерянно дернулась последний раз, а он заговорил — задушенным каким-то голосом, я раньше никогда не слышала, чтобы его голос так звучал. И опять попыталась оглянуться, но он не дал.

— Ты только помни — я люблю тебя. Люблю очень сильно и никогда в жизни не оставлю тебя и Вовку.

— А я-а и…

— Я виноват перед тобой, страшно виноват и мне нет прощения и оправдания, но я попытаюсь оправдаться, солнце, потому что не смогу жить без тебя. Ты стой прямо… не надо, я просто не смогу, — шептал он и его голос становился все тише и тише: — Я один раз в жизни изменил тебе, всего один раз и могу объяснить — как это случилось, и почему я это сделал. Ты… Аня! Ты слышишь меня?

Я слышала.

Наверное…, да какой — наверное?! Просто — многие и многие женщины до меня узнавали об измене так или иначе — от самого мужа, от подруг или знакомых, совершенно случайно… Мне кажется, что все они не могли чувствовать одинаково, у каждой была своя реакция на такое… известие. Я же не чувствовала ни-че-го. Сейчас-то понятно, что это был эмоциональный шок. Я слышала ушами, чувствовала на себе его руки, а мозг завис. И не скажешь, что полностью отключился, нет. Просто он не продуцировал мысли, от слова «совсем». То состояние напоминало… когда мучительно пытаешься что-то вспомнить, а оно не получается. Ты напрягаешь мозг, насилуешь его, а в ответ — пустота в голове, ни единой мысли. Вот так и со мной тогда.

— Аня, Анечка, ты должна выслушать, должна дать мне шанс. Ты помнишь, как нам было трудно тогда? Когда я на двух работах, а в итоге — практически нищета? Ты страдала вместе со мной, из-за меня.

Единственное, что в ответ промелькнуло у меня в мозгу, это намек на протест, и я то ли вздрогнула, то ли опять попыталась трепыхнуться… А он будто читал мои мысли, будто был настроен на одну волну со мной!

— Я не так сказал! Я помню только хорошее о том времени и это только благодаря тебе. Ты ни разу не упрекнула меня, ты проявила чудеса бережливости и экономии, но, Аня! Все это время я чувствовал себя виноватым перед вами с Вовкой! Понимаю, что глупо — от меня тогда мало что зависело, но я сейчас не об этом… потом я взлетел! Быстро и высоко, Аня. Я стал чувствовать себя мужиком, который в состоянии обеспечить свою семью всем необходимым. У меня повысилась самооценка, я был счастлив до безумия, что у вас есть все, что нужно и даже больше! Я состоялся, как муж и отец, я утвердился, как востребованный специалист, я из кожи вон лез, чтобы меня заметили и повысили. Я сейчас на коне, Аня! И дико хочу вернуться в ту нашу бедность… и ничего уже не изменить!

Я устала стоять и попыталась сделать шаг к стулу. Он не отпускал и я объяснила:

— Я устала стоять.

Андрей подхватил меня на руки и сел на стул, усадив меня к себе на колени. Голову прижал к своей груди, чтобы я не могла видеть его глаза. Я сидела, согнувшись, и слушала бешеный стук его сердца…, он убаюкивал, мне захотелось спать… Опять же — это сейчас я понимаю и отмечаю ненормальность своей реакции, но кто вообще знает — как должны реагировать люди на подобное? Есть ли какая-то общепринятая норма поведения для женщины, понимающей, что ее жизнь сейчас разделилась на «до» и «после», что она сейчас тупо рушится?!

— Я стал вращаться в кругу очень успешных людей, Аня — это и наше руководство, и министерские. Это мужчины пусть и не при огромных, но при очень больших деньгах. Как бы я хотел, чтобы ты поняла! У них есть все! Круг их интересов очень отличается от того, с чем раньше имел дело я. Это определенный статус и есть его признаки и показатели. Мы встречались и помимо работы. Их разговоры о загородных домах, дорогих машинах, яхтах и любовницах, красотой и умением которых некоторые из них хвастались, намекая, а то и говоря прямо… Я никогда не завидовал, слушая их. Но я слышал все это! Слушал то, чего мне не нужно было слушать, потому что это пробудило неправильные мысли. Ты понимаешь? Нет… нет, я же еще ничего не рассказал.

— Сейчас проснется Вовка, — сонным голосом проговорила я.

Он встряхнул меня, забеспокоился еще больше:

— Что? Тебе плохо? Аня, тебе плохо?

И тут я всхлипнула. О чем он вообще? Мне может быть хорошо? И опять он понял.

— У тебя шок. Но я буду говорить, потому что потом ты просто не станешь меня слушать, а мне нужно объяснить… Слушая их, я не завидовал, солнце, потому что знал, что лучше тебя просто нет, что для меня все другие не сравнятся с тобой. И мне лучше, чем с тобой, все равно никогда и ни с кем не будет. Но их треп подтолкнул меня думать — ты единственная женщина, которую я знал, которую попробовал в своей жизни и не теряю ли я, так и не узнав других? И где-то в глубине души задержалась, прицепилась эта грязь! Мне хотелось увериться, убедиться в том, что другие не стоят тебя. Что я не ошибаюсь на твой счет. Но я никогда не решился бы, Аня, дурные мысли ушли бы, если бы я не напился тогда… или меня напоили, но я не буду спихивать свою вину на других.

— Это…?

— Последний корпоратив, месяц назад. Анька, меня просто развели на секс по пьяни, продумано и грамотно. Или не очень… может быть и так, что это оказалось совсем нетрудно, я тогда… со всеми этими своими мыслями… И она уже давно положила глаз на меня, — выдохнул он и замолчал. Я прогундосила:

— А твоя… брезгливость?

— По пьяни, Аня.

— Зачем ты рассказал мне?

— Вчера я узнал, что будет ребенок…

Я тогда как-то сразу поняла, что это — все. Что это — ВСЕ! И что бы дальше ни случилось, что бы там мы ни делали, как бы ни хотели — уже ничего не исправить. Что сейчас все хорошее для нас закончилось. Пусть он еще строит планы по восстановлению того, что разрушил, но это точно — конец. Сколько бы мы не трепыхались даже на пару с ним…

Тогда всех этих мыслей еще не было, мне просто некогда было думать. Было только общее осознание. И пришло это состояние, которое стало привычным даже не на дни, а на целые месяцы — ощущение, что на моих плечах лежат горы. Почти невыносимая тяжесть, постоянная усталость, такая тоскливая безнадежность, словно моя жизнь сейчас закончилась и жить на свете осталась только пустая, выжатая досуха оболочка… А тогда мозг просто отказался работать — отупение и бессилие накрыли настолько мощно, что я еле доползла до спальни и сразу отключилась.

«Вот такая в зызни зопа»… как говорит Ленка. Сейчас я понимаю, что спаслась этим состоянием. Как-то сработала внутренняя защита.

Тогда я очень много думала, да я только и делаю, что думаю об этом! Что выплакала все слезы, страдала, мучилась, ревновала — это все понятно. Первые дни было особенно тяжко — почти невыносимо. Еще и оттого, что у меня были повседневные обязанности, и я через силу должна была исполнять их. Должна заниматься Вовкой, готовить еду, одежду, делать уборку. Должна была выйти в понедельник на работу.

А в голове опять же — мысли… мысли… Не о работе, даже не о сыне. Я обдумывала, анализировала, буквально обсасывала то, что случилось в надежде найти выход из сложившейся ситуации, хотя бы попробовать это сделать. Даже просто вспоминать его слова было тяжело, просто осознать сам факт измены, но это в самом начале. Потом до меня дошло, что на самом-то деле все еще хуже… гораздо хуже.

Дело в том, что Андрей был ненормальным отцом. Просто сумасшедшим. Он сам говорил, что каждый раз мчится с работы домой, страшно соскучившись. И по мне, само собой, но больше — по Вовке. Он так любил его, так внимательно и бережно относился, так ловил и старался развить каждое его только проснувшееся детское умение. Это он еще до года приучил сына к горшку, он научил его пить из чашки и отучил от соски. Он придумал способ, как заставить малого сделать первые шаги… Я не самоустранялась от воспитания, я просто не успевала — успевал отец.

В три года Вовчик уже занимался спортом — пока только дома. Ну как — спортом? Папка купил ему детские резиновые гантели, а когда ручки немного окрепли, научил отжиматься от пола, потом подтягиваться на съемной перекладине, которую устроил специально для малого в дверном проеме. Вовка рос крепким, сильным, быстрым, мало болел. А еще он знал почти все буквы, и здесь уже постаралась я. Мы всей семьей разбирали вечерами детские развивающие игры — проходили лабиринты, бросали фишки, хором считали количество точек на них и читали названия на картонных полях. Вслух читали детские книжки необыкновенной красоты — с раскладывающимися картинками, стеклянными бусинками-глазками у зверушек. Вовка поначалу бэкал и мэкал, разбирая буквы и слова, а мы млели рядом от гордости и умиления…

О чем я? О том, что если там ребенок, то это точно — конец. Андрей теперь привязан к ней, будто канатом. Он никогда не оставит своего ребенка! Будет жить на две семьи, будет нестись туда каждый раз, когда услышит, что нужен ему… Им могут манипулировать, а, судя по предприимчивости той твари, то и будут, обязательно будут. Я с ужасом думала обо всем этом, понимая, что саму измену я уже почти простила.

Больно, да — это было очень больно, но я не готова была вот так просто взять и отдать его другой. И в то же время, не видела выхода из этого тупика. Пустила тогда все на самотек. Потому что — о чем говорить? Я знала его, понимала, что что-то будет, но обговаривать с ним это, строить предположения и планы сил просто не было. Я видела, что он страшно раскаивается, переживает даже больше, чем я. Что это страшный урок для него на будущее, что он в шоке от масштаба моей реакции на все это, хотя и ожидал ее.

Из меня будто выкачали жизнь, а он наблюдал это. Я совершенно ничего не делала для того, чтобы наказать его — не скандалила, не ругалась, не выясняла отношения, но оно получалось само. Я жила, как могла тогда, и это был уже совсем другой человек — я страшно изменилась, и не только внутренне. У меня потухли глаза… Кажется, как они могут потухнуть, ведь это просто образное выражение? А оказалось, что очень даже могут — из зеркала смотрели мертвые глаза, усталые и пустые.

Как страшно эмоциональное состояние влияет на внешность, я ощутила на себе: волосы стали тусклыми и секлись, кожа высохла и шелушилась, губы трескались. Крема не помогали, или их нужно было менять в связи со всем этим? Мне точно было не до этого. Белки глаз из голубоватых стали розовыми. Веки отекали за ночь — я плакала, не осознавая этого — во сне. Наутро подушка оказывалась влажной. А еще я худела — за неделю ушло килограмм пять, не меньше, потому что это стало заметно. Хотя как будто и ела что-то, жуя бездумно, как корова сено.

Я видела, что перестаю быть хорошенькой, устало думая при этом, что сейчас там — на его работе, она мелькает перед ним во всеоружии. Знать, что они продолжают просто видеться, было невыносимо! Понимала, что он раскаялся искренне, но в голове крутилось — он продолжает видеть ее, даже говорит с ней, раз уж как-то узнал о ребенке, они там рядом — так что ему мешает повторить?

Я все время думала, но не могла заставить себя спросить — понравилось ему с ней? Она лучше меня? Теперь он уже не жалеет об упущенном? И как оно — сработало? Он уверился, что не ошибся во мне? Или наоборот? Он же промолчал об этом, но какая теперь разница? Я не верила, что он скажет правду. Потому что она будет горькой для меня. В любом случае, с ней он ощутил что угодно, но не разочарование — желанная новизна, запретный плод, удовольствие в конце… Мужской оргазм прост и предсказуем. Это для нас он неотделим от эмоционального состояния. Я никогда не верила в «технический» оргазм у женщин, и сейчас считаю, что его невозможно получить по принуждению, без желания. А вот у мужиков — запросто. Так что свою порцию удовольствия с ней он всяко получил, раз уж речь идет о ребенке. Он ни за что не признается в этом, даже если я спрошу, станет врать, что был в невменяемом состоянии, а я не поверю. Я в панике думала, что уже никогда не смогу поверить ему. И как жить?

Я гнала от себя эти мысли, старалась не накручивать себя зря, не рисовать в своем воображении картины — а как это у них было? Потому что от этого душевная боль превращалась в физическую — начинало болеть сердце, или что там еще может болеть за грудиной?

Андрей понимал, что мне нужно какое-то время, чтобы отойти от всего этого, свыкнуться с мыслью, что это случилось. Он был очень внимателен и бережен со мной в это время, прикасался с лаской, когда только мог, все так же занимался Вовкой. Я думаю, что у него была надежда, что со временем у нас все обязательно наладится — он знал меня. Я ведь не выгнала его, не подала на развод, даже не устроила разборок…

Я просто не умела выяснять отношения.

Это была одна из кривых граней моего характера. Тут я была совершенно беспомощна. Я не могла орать в гневе. Просто громко кричать — сколько угодно. А с обидой, выясняя отношения — не могла. Горло пережимало от обиды, оно болело, стоило только попробовать протолкнуть сквозь него громкие звуки. Скандалить у меня категорически не получалось.

Я и раньше не могла даже просто нормально поговорить в растрепанном состоянии — спокойно озвучив свое мнение, настояв на своей позиции, разумно изложив претензии. Мне легче было замолчать проблему, пережить ее в душе, перетерпеть. Как складывается наш характер, когда?

В моей семье, между мамой и папой никогда не было скандалов. Конфликты были, а вот скандалов — нет. Даже если папа был не прав, но настаивал на своем, начиная повышать голос, мама посмеивалась, гладила его со спины по плечам и приговаривала:

— Будет по-твоему. По-твоему, как всегда. Ты же знаешь.

Папа остывал, а дальше уже было как было, и не всегда «по его».

Я росла во всем этом и скандалы в семье были для меня «табу» по определению, даже просто разборки на повышенных тонах. Конфликт происходит, когда с тобой не считаются, делают что-то противное твоим интересам, причинив обиду. А от обиды горло у меня всегда перехватывает, подступают слезы, и еще до их «излива» полностью закладывает нос. И даже если бы я пробовала говорить что-то в этот момент, то выяснять отношения гундосным фальцетом — не самый лучший способ. Поэтому я просто отворачиваюсь и надолго замолкаю. Насколько долго я молчу — зависит от силы обиды.

Да, у нас не всегда все было только в шоколаде и усыпано цветами. Даже не желая обидеть человека, иногда нечаянно делаешь это. Я замолкала, отворачиваясь, и он сразу понимал, что в чем-то накосячил. Я могла проблеять что-то через силу, чтобы обозначить проблему, а дальше ее разруливал он. Я же молчала… Когда, через некоторое время, я уже могла смотреть ему в глаза и поднимала взгляд, он понимал, что конфликт исчерпан.

Отдых моей истерзанной психике обеспечила работа. Конец апреля это всегда итоговые контрольные, зачеты, консультации, начало подготовки к ЕГЭ, а еще никто не отменял классное руководство. Навалилось сразу столько всего, что просто думать было некогда… опять образное выражение. Думать время было, но его не хватало, чтобы со смаком погрузиться в эти думы, сорвавшись в устойчивое уныние, осознавая всю глубину той самой задницы, образовавшейся в моей жизни.

У меня тогда открылась просто феноменальная работоспособность и за очень короткий срок я перелопатила столько дел… Раньше я распланировала бы их на дни и недели, а тут решала и делала все почти одновременно и главное — успешно справлялась. Даже в перерыве между уроками сидела в учительской и расписывала график консультаций для выпускного класса, которые попросила провести моя коллега. Из-за какой-то серьезной проблемы она вынуждена была срочно уехать из города на две недели. И мне нужно было раскидать эти занятия, выяснить почти поименно — у кого из выпускников какие трудности и определиться с основными направлениями консультаций. Это были не мои ученики, и я совершенно ничего не знала о них.

Задерживалась на работе я непозволительно долго, зная, что Вовку из сада заберет Андрей. Возвращаться домой не хотелось. Это понятно. Я не хотела ничего решать! Мне нужно было время. Я на тот момент даже думать не хотела о его косяке!

Но Андрей напомнил мне, что нужно что-то решать. Ненавязчиво так напомнил, обняв меня ночью со спины и начав целовать шею и плечи. Я замерла… я была совершенно не готова к этому. Прошло всего пять дней! И в голове как-то одномоментно обозначились две проблемы. Первое — ответить ему, или хотя бы просто не оттолкнуть, это означало бы полное прощение с незначительными последствиями для него, с которыми он бы легко справился. Всего-то пришлось бы быть излишне внимательным ко мне, зализывая мои раны.

Сразу понятно было, что мне когда-нибудь придется пойти на это, раз уж речь сразу не зашла о разводе. Все наши годы вместе, маленький еще Вовка, то. что я люблю Андрея, мое категорическое нежелание отдавать его другой… Трусость… потому что опять можно замолчать проблему — по привычке. Не выяснять отношения — я этого не любила, не менять свою жизнь, засунуть голову в песок наподобие страуса и сделать вид, что так и надо… Это было так просто, мне так захотелось этого! Поэтому я попыталась и у меня почти получилось.

Но тут всплыло одно «но»… Где-то там — глубоко в своем подсознании я тоже оказалась брезглива. Чувствуя на себе его руки, я четко понимала, что недавно он так же обнимал и ее. И больше того — пришло запоздалое и какое-то объемное осознание того, что тот его чертов орган, который он собирался сейчас пихать в меня, был в ней и был без защиты!

Желудок скрутило спазмом, пищевод обожгло кислотой и меня стошнило прямо на постель, а потом я просто не совсем помню… Нет, сознания я не теряла, просто неадекватно воспринимала реальность. Все как-то мельком, урывками, суетно, а потом я просто уснула и все.

Утром меня разбудил будильник, и я проснулась рядом с мужем на чистой постели. Привычно подхватилась и помчалась умываться, чтобы быстрее освободить ванную для него, а самой успеть приготовить завтрак. Вынула йогурт для Вовки — в саду по утрам детей кормили плотно и сытно, и не приветствовалось, если они приходили уже накормленными. Но сын не желал уходить из дому совсем уж голодным, а потому ему предлагался йогурт с земляникой, который он любил больше других. Себе и Андрею я сварила яйца всмятку, кофе, достала из холодильника сливочное масло… Мы разошлись по работам, сделав вид, что ничего не произошло, будто забыли.

Передо мной четко обозначилась проблема — ему нужна близость. Я никогда не отказывала в ней без причины и даже не в этом дело, потому что существовало такое простое понятие, как мужская потребность. Вот так резко соскочить с регулярного секса, это однозначно — получить проблемы. Возможно даже и простатит. Господи! Я беспокоилась о нем, я переживала о здоровье родного мне человека! Есть ли он — предел нашей бабьей дури? Но тогда мне нужно было что-то решать и решать в ближайшее время. Нужно было перебороть в себе эту брезгливость и как я и собиралась — спасать свою семью.

Я понимала, что его измена сейчас не главная опасность. Главную опасность представляла собой беременность той твари, но проблемы нужно решать поочередно. Вначале нужно решить проблему наших с ним отношений, а уже потом — все остальное. Как — дальше будет видно. И я решила переспать с ним. Через «не хочу» и «не могу». Просто так надо. Потому что скоро придется разбираться и со всем остальным — время идет, и просто плыть по течению не получится, все равно придется что-то делать. И лучше бы это делать вместе — полноценной семьей, дружно и сплоченно. Придется заново наводить между нами мосты. Да я и сама хотела этого — чтобы все было, как раньше.

Я спросила в аптеке средство от тошноты и рвоты и мне его продали. Вечером, перед тем, как пойти в спальню, я выпила таблетку. Потом долго мылась, чистила зубы, просто стояла в ванной, не решаясь выйти. Я еще не могла смотреть ему в глаза, я не видела своего мужа с того самого утра. Когда мы перебрасывались фразами, необходимыми в быту, глаза сами уводили взгляд в сторону. Я говорила, глядя ему в плечо. Мне необходимо было время. Я сейчас верила, что оно действительно лечит. Потому что такая яростная потребность в отсрочке — не иначе, как отчаянный вопль моего подсознания. А времени не было.

Не знаю… самая развратная ночная сорочка или запах духов, что я по привычке нанесла на тело в ожидании секса — капля между грудей, совсем немного… Но он все понял правильно — опять обнял и прижал к себе, давая ощутить всю серьезность своих намерений. Я не стала сопротивляться, даже начала что-то чувствовать, и он продолжил уже смелее и увереннее. Но в голове вдруг всплыло упущенное раньше опасение, да какое там опасение — ее просто взорвало, скрутив страхом все внутренности! Зараза! Он мог заразиться от нее какой-нибудь венерической дрянью, да просто — половой инфекцией. И сейчас я рискую, а месяц до этого…?! Я толком не успела даже додумать, как изо рта в панике вылетело:

— Вендиспансер! Ты мог…

Он дернулся от меня и замер. Я крепко зажмурила глаза, проклиная свою глупость и в то же время понимая, что иначе не могу. Я боюсь. И услышала его глухой голос:

— Не думаю… я был у нее первым.

ВСЕ! Невозможно, немыслимо! Это было еще больнее, чем известие об измене. Он тогда оправдывался, его голос был полон вины. Не таким, как сейчас — холодным и отстраненным. Я задохнулась, хватая воздух ртом. В глазах потемнело от какой-то взрывной смеси ярости, обиды, непонимания и меня понесло:

— Что еще я должна знать про тот половой акт? Какие еще необходимые подробности? — шипела я с невыносимо сильным желанием стиснуть руки на его шее и удушить на фиг!

— Ты не мог… просто сказать, что проверишься? Вместо этого ты защищаешь ее? Почему тогда ты все еще здесь, Андрей?

— Потому что я люблю тебя! — так же шипел он, опасаясь разбудить сына: — И хочу только тебя.

— А то — что? — уже гундосила я, потому что горло предсказуемо пережало, а нос — заложило, — иначе возьмешь там, где дают?

— Возьму ту, что хочу, — тихо рычал он, разрывая на хрен мою любимую сорочку. Я онемела, продолжая хватать воздух ртом, потому что нос не работал. Из глаз текли слезы, тело отяжелело, придавленное сознанием, которое осмысливало новую подробность его измены. Он целовал мое лицо, собирая слезинки губами, просил прощения, шептал такие волшебные слова, от которых раньше я бы млела и таяла. Казалось, что его руки не знали — за что хвататься в первую очередь и двигались по моему телу хаотично и жадно. Я не сопротивлялась, но и отвечать, как раньше, не могла. Просто полежала еще некоторое время, ожидая, когда он выпустит меня из рук, а потом ушла мыться.

Меня не стошнило в этот раз, и это уже было хорошо. О моем удовольствии речь не шла вообще. Но и отвращения не было, а это уже прогресс… или действие таблетки, а может — шока от новой подробности? Я не верила своим ушам, просто не понимала… я что — восемь лет жила с идиотом? Он и правда поверил, что баба, составившая и воплотившая в жизнь план по его совращению, могла оказаться девственницей? Действительно? На самом деле? Охрене-еть… Я потрясла головой — немыслимо, это просто немыслимо. И что? Я не смогу говорить с ним об этом, я просто не желаю слышать о том, как он это определил. Я не то, что говорить…, я жалела, что сразу не подала на развод! Может, сейчас мне не было бы так больно.

Раз десять плескала в лицо холодной водой, пытаясь прийти в себя. И себя же уговаривая, что нельзя решать вот так — сгоряча. И сейчас нужно пойти и лечь спать рядом с ним, хотя все нутро выворачивает от противления этому. Время! Мне просто нужно было время, а не эти его подробности. Зачем он ударил ими? Ведь он же ударил. Сука!

Прислонилась к холодному кафелю затылком и голой спиной, получая от этого гораздо больше удовольствия, чем от последней близости с мужем, прикрыла глаза. Проносились угарные, нездоровые мысли: а нужно оно мне вообще — бороться за него? Есть смысл? Я просто не узнаю этого человека, это не мой Андрей. Мой Андрюша никогда бы… Сейчас бы взять тайм-аут, разъехаться на время — сил нет быть рядом. Я даже уже не знаю — люблю ли его еще, вот такого?

Пересилила мысль разумная — я-то в любом случае как-то переживу и выживу, но у нас есть мальчик Вовка и папка нужен ему рядом, а не приходящий, в случае развода. Я попытаюсь простить и этот его плевок. Все, что он потом шептал, будто в бреду или горячке, его просьбы о прощении — полная ерунда, если он смог вот так, если у него повернулся язык… Я ведь не сказала ничего оскорбительного, просто проявила разумное опасение, между прочим — вполне оправданное. Но ради Вовки я попытаюсь, а там — как получится. И я все еще не готова отдать той расчетливой твари свое, просто не готова сдаться.

Если бы тогда, выходя из ванны, я знала, что все это было так — мелочи, так или иначе, но вполне решаемые вопросы. Впереди же меня ждал настоящий ад.

Не смотря на загруженность на работе, я нашла время и записалась по электронке к своему гинекологу. Нужно было окончательно закрыть вопрос с половыми инфекциями.

Через день в моем классе случилось ЧП — прямо в классе украли деньги из рюкзака Лены Стрельцовой. Я зависла от размера озвученной суммы. Не понимала — даже если родители хорошо обеспечены, да что там — богаты… зачем выдавать на руки ребенку такие суммы наличкой? Хорошо хоть, сейчас перед началом занятий у учеников отбирают смартфоны, я только приблизительно представляла себе стоимость ее аппарата. Разборки по поводу кражи ожидаемо наложились на текущие и плановые обязанности. Нервотрепки прибавилось.

Как-то, моя руки в служебном туалете, я бросила взгляд на свое отражение в зеркале и замерла, вглядываясь — на коже проступали шелушащиеся красноватые пятна. Мои русые, слегка осветленные на концах волосы выглядели, как пакля. Светлые глаза…, а я не пользовалась сейчас тушью, потому что она раздражала их, смотрелись невыразительно и устало. Я зависла, опустив руки в текущую воду и растерянно рассматривая свое отражение. С этим точно нужно что-то делать. Выгляжу откровенно паскудно.

После работы, добравшись до дома, устало скинула туфли и прошла, чтобы вымыть руки после транспорта. В квартире раздавались голоса мужа и сына, и я пошла на эти звуки, как зомби. Вовка издал вопль и кинулся обниматься, а Андрей… он смотрел обеспокоенно и виновато. Я сверху вниз взглянула на его лицо, в его глаза — они с сыном возились перед этим на полу. Он сидел на ковре в своей домашней одежде — спортивках и футболке и я, наконец, рассмотрела его — впервые за эти дни. Он сильно похудел за это время, так же, как и я. Под глазами залегли глубокие тени, он поджимал нижнюю губу, как это делают обиженные дети и от этого уголки его рта скорбно опустились. Длинноватый прямой нос заострился, а на щеках уже проступала вечерняя щетина. Он замер и тоже молча, не отрываясь, смотрел мне в глаза. О чем он тогда думал? Я не знаю. Но выражение его лица — какое-то загнанное, ранимое, такое зависимое от того, что я сейчас скажу или сделаю… Он ждал и надеялся.

Внутри у меня что-то дрогнуло и защемило, в глазах затуманилось от давно знакомого привычного чувства — уютной нежности. Так захотелось прекратить все это, забыть, покоя захотелось… Да пропади оно все пропадом! Я хотела вернуться в ту нашу жизнь. Я не хотела терять его — уверенное осознание этого пришло со всей полнотой. Я все так же любила и даже жалела его сейчас. Он просто запутался, он ошибся и раскаялся в этом. Так зачем я устраиваю и ему и себе трагедии — думалось мне? У меня с самого начала был выбор и сейчас я вполне осознанно выбираю его. И он тоже выбрал нас, он сейчас с нами, так какого я черта…? Нужно, наконец, отпустить ситуацию, пора примириться с ней и с ним тоже. И я улыбнулась ему…

— Вы ужинали? — спросила я, переводя ласковый взгляд на Вовку.

— Ждали тебя, — ответил, поднимаясь и потягиваясь, Андрей.

Обычные слова, дальше был обычный вечер. Но сейчас я понимаю, что это было настоящее счастье. Пусть немного подпорченное и накрытое тенью нависшей над нами опасности, но все равно — мое маленькое личное счастье. И последний вечер нашей семьи, последние жалкие крохи…

Хороший был вечер, почти как все наши вечера до всего этого. Когда уложили спать малого, Андрей обнял меня и расстроено прошептал:

— Нужно уехать на несколько дней. Пять или шесть… я не знаю.

Я не отстранилась, слушая, как стучит его сердце, чувствуя, как поднимается в дыхании грудная клетка, а любимые руки бережно поддерживают меня за спину, удерживая возле себя.

— Я соберу вещи на шесть дней, — тоже прошептала я ему, плотнее прижимаясь к его груди ухом и щекой. Теплый, уютный, родной…

— А куда? — привычно поинтересовалась о конечном пункте командировки.

— Москва. Договорись с Леной про Вовку, я привезу подарочек. Что ей лучше?

— Не нужно ничего, я сама что-нибудь соображу, — обняла я его за пояс и прошептала, все так же пряча лицо на его груди: — Люблю тебя.

— Анька… солнце мое… — разворачивал он меня лицом к себе и жадно тянулся к губам, которые я согласно подставляла.

Лена… когда мы вселились в эту квартиру, она уже жила в соседней. Коротко стриженная высокая худощавая брюнетка с двумя плохими привычками — курить и материться. Но курит она аккуратно — ее квартира не прокурена, и от нее самой никогда не воняет табаком. А вот мат… она употребляет его не так уж и часто, но как-то обыденно, что ли? Не повышая голоса и не меняя интонации. Мягко, не употребляя длинных вычурных выражений, а только короткие емкие слова, абсолютно не акцентируя на них внимания. Эти запретные слова она проговаривает приятным грудным голосом и у нее получается так… артистично, что ли? Я не раз видела как мужики, услышав Ленкины перлы, зачарованно зависали с глупыми улыбками. Почему так? Я думаю, что, кроме симпатичной женщины, они в этот момент видят еще и «своего парня», что ли? Близкого по духу человека, схожего разговорными особенностями. Так и казалось, что спросят: — Так с тобой что — может еще и выпить можно?

Андрей же не оценил эту ее привычку и скривился, услышав матерное слово в ее исполнении первый раз. Не знаю как он раньше на службе, а потом — на работе, но лично я никогда не слышала, чтобы он нецензурно выражался. У нас в доме эти выражения были не приняты, как и у его и моих родителей. Но Лена никогда не употребляет своих словечек при Вовке, так что упрекнуть ее можно только в дурной привычке. Еще надо признаться, что когда я считаю, что мат уместен, то реагирую на него нормально. А Ленкиной речи он придает какую-то особую эмоциональность, яркость и образность.

Лена закончила питерский Политех и уже давно работает дистанционно — дома или на отдыхе. Работает, помогая в разработке компьютерных программ, а еще осуществляя сопровождение чего-то и обеспечение чем-то. Кроме этого, она подрабатывает мелким хакерством. Насколько я знаю — стараясь не вступать в слишком уж явные противоречия с законом. Про ее личную жизнь я не знаю ничего. Но когда мы с ней достаточно сблизились, то на мой закономерный вопрос последовал ответ:

— А ты думаешь — почему я, б…ь, матерюсь?

И не то, чтобы это все объяснило…

Поскольку Лена почти все время была дома, то я иногда просила ее помочь с Вовкой. Не часто, вот в таких случаях, когда Андрей уезжал, а я просто не успевала доехать с работы, чтобы забрать малого вовремя. Я познакомила ее с нянечкой и воспитателем Вовкиной группы и на всякий случай даже оформила доверенность на то, что она имеет право забрать его из сада. И в те редкие разы, когда Андрей уезжал в командировки, а я зашивалась, она заскакивала за малым, и он ждал меня у нее дома, рисуя или наблюдая, как она работает. Лена обещала ему и мне:

— Вот кому я передам все свои приемчики и наработочки! Правильно — Володе. Годам к десяти будешь ты у меня знатным хакером, работающим на правительство.

— Боже упаси! — не соглашалась я, — нам бы профессию без риска сесть на нары или еще чего похуже. Тебя учить не буду — ты уже большая девочка.

Лена очень помогла мне и в этот раз. Пока Андрей был в отъезде, я урвала время сходить по записи в гинекологию и сдала мазки на инфекцию. А еще — в парикмахерскую и к знакомому косметологу — Римме, потому что с моей кожей и волосами срочно нужно было что-то делать. Мне назначили несколько курсов процедур через день, и уже после второго посещения я увидела результат — чуть укороченные волосы ожили после масок и витаминов, что я стала принимать. На коже стали исчезать красноватые пятна. Губы я покрывала специальной лечебной помадой, а ресницы красила дорогой гипоаллергенной тушью. Хорошая косметика, маски, травяные смывки и протирания, а может — успокоившаяся психика… я становилась похожа на себя ту, что была до этой истории. Адрес, где я могла купить эту новую косметику, Римма забила прямо в записную книжку моего смартфона.

Я решила купить что-нибудь и для Лены, которая в это время присматривала за Вовкой. Поэтому ответственно и вдумчиво выбирала из выставленного на витрине, а там было из чего — глаза разбегались. У Ленки была кожа смешанного типа, а у меня сухая с пометкой «проблемная». Продавец вручила мне рекламный проспект и толстый каталог, и я отошла к скамейке у окна, чтобы изучить его. Взгляд скользнул по окну… по прохожим… каталог выпал из рук и громко шлепнулся на пол, а я зависла — мой Андрей помогал какой-то женщине выйти из машины. Мой Андрей, который сейчас должен быть в Москве. В глазах потемнело… так просто не бывает…

Продавец подскочила и засуетилась вокруг меня, предлагая присесть и выпить воды:

— У нас в кулере хорошая питьевая вода, свежая. Вам плохо, может вызвать скорую?

— Нет-нет, спасибо. Я немного посижу и пойду… спасибо, — бормотала я, присаживаясь и решительно доставая ослабевшими руками телефон. Послышались длинные гудки, а затем встревоженный голос мужа:

— Солнышко?! У вас все хорошо?

Я почти никогда не звонила ему, когда он уезжал в командировки. Зачастую бывало так, что там просто не было связи, и если он не отвечал, то я накручивала себя и паниковала. Днем он был занят работой, так что я звонила уже ближе к ночи. Но чаще всего этого не приходилось делать — он каждый вечер звонил сам, рассказывая мне, как прошел его день, что он ел, кого из своих интересных знакомых видел. Конечно, мой дневной звонок показался ему странным и встревожил. Тревога и беспокойство ясно слышались в его голосе, и я на минутку будто пришла в себя, подумав с дурной надеждой — а вдруг это был кто-то похожий на него? Просто очень сильно похожий?

— Андрей… почему ты сейчас не в Москве?

— Аня…

— Я видела вас, Андрюша. Только что видела, как вы выходили из такси — ты и она. Оставайся у нее, милый, домой возвращаться не обязательно, — спокойно проговорила я и выключила телефон, убрав звук. Аккуратно поставила на колени сумочку, расстегнула ее дрожащими руками и со второго раза попала телефоном в кармашек. Застегнула… встала и попросила продавца:

— Будьте добры, сами посоветуйте мне крем для смешанной кожи… дневной и еще ночной. А еще — для с-сухой… проблемной. Самые лучшие. Цена не имеет значения. Я возьму их.

Конец мая даже в большом и шумном городе — благодатная пора. Расцветает сирень и… еще много чего расцветает, а я вышла тогда на улицу… Там было душно. Там было шумно. Дыхание сразу забила тяжелая топливная вонь. Я перешла дорогу, дождалась маршрутку, добралась домой. Ясно помню то тяжелое впечатление от Питера. Проклятый город… такой маленький, такой тесный… Правду говорят — нет совпадений и случайностей, есть только судьба. В ее поворот я только что и вписалась. Въехала на предельной скорости…

Всю дорогу я старалась отвлечься — обдумывала будущий отпуск, и к тому времени, когда добралась до дома, уже твердо решила, что мы с Вовкой поедем к моей тетке в Вологодскую область.

Я была там с родителями, но очень-очень давно — еще в детстве. И все равно хорошо помнила просторный светлый дом из дерева, сад с огородом, полные вкусняшек. Небольшую речку сразу за огородом, с глубокими омутами и куртинами высокого камыша, а на нем какие-то коричневые початки, которые мы — дети, почему-то называли «качалками». Воспоминания о том времени оказались одними из самых приятных за всю мою почти тридцатилетнюю жизнь. Небольшой поселок Куделино, в котором располагался этот рай, теперь сильно разросся, насколько я знала. Мы с тетей Рисой не теряли связи, и она не раз зазывала нас к себе, обещая рыбалку и грибы, витамины Вовке и свежий воздух. Нужно ехать — вздыхала я, продираясь сквозь толпу из маршрутки. Вот как только в начале июля начнется отпуск — так сразу и поеду. Сил больше нет глотать вонь от выхлопных газов и потных тел.

— Лен, я хочу попросить тебя… — еще за дверью начала я.

— Заползай, — зевнула она, пропуская меня в свою квартиру.

— Ты извини, наверное Вовка уходил тебя? Но мне нужны еще час — полтора, можно он посидит у тебя? — просила я, прислушиваясь к «творческому» бормотанию сына. Он всегда вслух комментировал то, что изображал на бумаге.

Дома я тоже прислушалась у входа и прошла вглубь квартиры, сама не понимая — что сейчас чувствую? И видеть его не хотела и вместе с тем ощутила дикое разочарование. Несмотря на те мои слова, я была уверена, что он постарается сразу же попасть домой и объясниться со мной. Будет врать или не будет — сейчас было не важно. Важно было то, что он совсем не спешил оправдаться, он дал мне это время — вариться в собственном соку. Отлично понимая, что я сейчас чувствую.

В тишине наступающего вечера я сидела на кухне и ждала его. Не переодевшись, положив руки на стол, рассматривая свои ногти и непонятно что чувствуя. Сил не было даже думать. Мысли скользили заторможено… звонки? Встала и прошла в прихожую — доставать из сумочки телефон. Да, звонки были… много звонков. Но разве это телефонный разговор? Мне бы в его глаза взглянуть?! Я найду в себе силы на это, я смогу в этот раз. Я напьюсь валерьянки, вот прямо сейчас и выпью… много. Только бы он пришел, только бы…

Через час я зашла за Вовкой, отдала крема Лене. Дома накормила малого, вымыла его и уложила спать. Выходной заканчивался, завтра — рабочий день. Постояла и посмотрела на холодильник — кушать не хотелось. Опять буду худеть и страшнеть от горя? Горько усмехнулась и потянула из холодильника масленку — хлеб с маслом и чай, этого хватит на ночь. Масло можно немножко присолить.

Я так задумалась, что не услышала, как пришел Андрей. Он разулся в прихожей и ступал совсем неслышно. Прикрыл за собой кухонную дверь и сел напротив меня. Я повернула к нему голову и посмотрела в глаза.

И сразу отвернулась, потому что на его лице читалась вина. И еще что-то… беспокойство, боль? Я не умею читать по глазам. Криво усмехнулась — и как он сейчас будет оправдываться?

— Я должен был рассказать тебе все, абсолютно все и сразу же. Но тебе больно было бы слышать, ты тогда только узнала и…

— Давай короче, — прошептала я.

— Все это время я жил в гостинице…

Я истерично хихикнула, прикрывая рот рукой.

— … и могу показать квитанцию, мы можем поехать туда, и ты спросишь у служащих. Я бы силой потащил тебя туда, но сейчас это уже не так важно. Потому что я расскажу тебе все. Я больше не буду ничего скрывать, но ты сможешь меня выслушать? Ты даже не смотришь на меня.

— Мне тяжело на тебя смотреть! Это что — не понятно? — повернулась я опять к нему и взглянула в глаза, — я внимательно слушаю — говори.

— Я взял четыре отгула и еще… два выходных, чтобы провести ее по врачам и все эти дни…

— А знаешь, Андрюша? Иди-ка ты на х… — высказалась я прямым текстом и поднялась из-за стола: — Пожалуй, на этом все. Я не хочу слышать все это.

— На тебя плохо влияет общение с Леной, — отметил он решительным и спокойным голосом, не сдвинувшись с места.

— Вот именно поэтому, зная твою реакцию, я все и делал тайком. Я не хотел такого разговора, не хотел зря тебя расстраивать. Мне нужно было знать истинное положение вещей, а не то, что она мне рассказала. Я протащил ее по трем кардиологам, еще гинеколог, сегодня, когда ты видела меня, мы спешили на…

— Да заткнись ты, Андрей, — простонала я, закрывая уши руками: — На х… все! Я не хочу это слышать. Мне достаточно того, что ты совсем не спешил домой, когда узнал, что я увидела тебя.

— Я еле добился этого консилиума и не…

— Это важнее, чем я. Я поняла. Остальное — нюансы.

— Аня, я сам настоял, оплатил, люди собрались в свой выходной день… я не мог все бросить и не пойти туда. Я много раз звонил тебе, чтобы успокоить.

— Ну да… позвонить и успокоить. Я бы, наверное, успокоилась. Точно бы успокоилась. Гарантированно, — нервно дернулась я.

Он резко взъерошил себе волосы и вдруг тихо засмеялся — тоже нервно, с каким-то надрывом. Я вскинула на него глаза и мне показалось, что в его глазах блеснули слезы. А он покачал головой и вздохнул…

— Я уже думал… некоторые м… ки таскаются всю жизнь. Я же, б…ь, сделал всего один шаг в сторону и сейчас по самые уши в дерьме. Я уже захлебываюсь им и понимаю, что мне еще глотать и глотать…

— Ты сам этого хотел.

— Я сам, Аня. Больше некого винить. Я сейчас сижу и ясно вижу, как нах… рушится вся моя жизнь. И ничего не могу поделать с этим, потому что все уже сделано.

Он пошарил рукой по столу и протянул тоскливо: — Не ел ни фига сегодня…

— Я не готовила, — проговорила я отстраненно, — ты хотел объясниться — я слушаю.

Он безнадежно как-то покачал головой, прошептал: — Не хочу ничего…

— Могу пожарить яиш…

— Не хочу ничего этого, Аня. Смертельно не хочу. Забыть… спать хочу пойти, заглянуть к Вовке… как он?

— Рисовал у Лены, — отвернулась я.

— Я посмотрю… — расправил он плечи, выпрямился и заговорил…

— Аня, она носит моего ребенка и это может убить ее, потому что у нее больное сердце. Ей нельзя рожать, потому что в ее случае беременность должна быть плановой, с подготовкой, с медицинским сопровождением. Большой риск летального исхода при потугах во время родов и при рождении плаценты. Общий наркоз исключается и кесарево… но она отказалась прервать беременность. Отказалась категорически!

— Вовку разбудишь… Ты так в курсе всего этого, ты так глубоко в ее проблемах, ты весь… — задохнулась я, — срать мне на нее и на ее больное сердце! Это все?

Я чувствовала себя, будто в дурном сне. Он в упор уставился на меня, вглядываясь в глаза. Я тоже вопросительно подняла брови.

— Аня, это все-таки живой человек и даже если…

— На могилах врагов пляшут, милый. Я буду только рада, если она сдохнет. В чем я очень сильно…

— Там — мой ребенок. Такой же, как Вовка.

— Не с-смей сравнивать с-с Вовкой, — зашипела я, — значит, ты выбираешь того ребенка… потому что дело в ней?

— Никого я не выбираю! Просто чувствую ответственность за то, что сделал и только мне это расхлебывать. Если бы не я…

— А я что, по-твоему — не расхлебываю?! Ах-х… так инициатива все же исходила от тебя? А ведь я припоминаю, что ты тогда вернулся не в хлам… Не такой и пьяный, верно? Когда всем тайным желаниям — зеленый свет! Так же?! Тебя никто не совращал и не спаивал! — затрясло меня от ярости.

— Аня, Анечка, успокойся, выслушай меня, пожалуйста, — дернулся он ко мне, а потом поднял руки, будто сдаваясь: — Хорошо. Давай так — прямо. Я никогда не напиваюсь в хлам, и ты это знаешь. Да, я был не настолько пьян. И ты всегда это помнила — каким я тогда вернулся, ты сама согласилась обманываться, и я не врал, а только слегка преувеличил. Мне нужно было оправдаться любыми способами, и я был готов… даже самыми подлыми. Потому что я сразу понял… да я не только врать — я убивать готов, только бы ты не прогнала меня после всего, — шагнул он ко мне, а я выставила перед собой ладони, защищаясь и отступая к окну. Он опять сел.

— Меня пополам рвет от всего этого! Я бы половину жизни отдал, чтобы вернуть все назад. Если бы я тогда не уступил своей похоти, ничего этого не было бы, ты понимаешь? В первую очередь это моя вина.

— А она кипенно белая и пушистая, так? Она что — не знала, что ты женат, что у тебя есть семья, ребенок? Она подставилась, разрушила все — сознательно, специально! А ты после этого окружаешь ее…

— Все дело не в ней! — подхватился он и заметался по кухне: — А в моей вине и ребенке. Я рад, что ты говоришь со мной, что не отмалчиваешься, как всегда. Ты просто выслушай — я постараюсь все объяснить, ты только наберись терпения и не бери близко к сердцу… Да, она знала, что я женат и я совсем не оправдываю ее.

— Ты оправдываешь, Андрей, ты уже простил ей нашу семью.

— Да ничего не будет с нашей семьей, если ты хотя бы постараешься понять!

— Да что тут понимать? Что она вбивает клин между нами? А ты идешь на поводу? Ничего с семьей… ты шутишь? Ты думаешь, для чего все было сделано?

— Я не знал этого — что она давно и молча любит меня. Она захотела, чтобы я стал у нее первым, и инициатива исходила не от меня. Она хотела узнать, как это — быть женщиной. Я не оправдываю… Но она не хотела разбивать нашу семью и не могла знать, что вот так сразу получится ребенок. А когда это случилось — отказалась убить его.

Я опустилась на стул и замерла, глядя на него. Даже и не заметила, что долгое время стояла. Глубоко вдохнула и смогла сказать:

— Дело не в ребенке. Тебе все это льстит, вот и все. Поэтому ты полностью оправдал ее. Почему ты решил, что ребенок твой? Девственница — в самом деле? Сколько ей?

— Двадцать три.

— И что…?

— Начиная встречаться с парнями, она всегда предупреждала, что у нее больное сердце и ее сразу же бросали.

Я зависла в каком-то нереальном состоянии. Зачем я слушаю это? То, как он горой стоит за нее? Я потерялась, просто не находила слов. О чем вообще дальше говорить? А потом то ли закончилось действие валерьянки и это сорвало к чертям всю мою внутреннюю мобилизацию, но оно таки меня настигло — сжимая горло, вниз по шее опускалась боль, сдавило переносицу и я смогла только хрипло прошептать, изо всех сил сдерживая слезы:

— Ты понимаешь что дикость уже то, что мы здесь — у нас дома, обсуждаем твою любовницу? Да будь она даже не больная, а трижды святая! Ты хоть понимаешь — что ты сейчас делаешь со мной? Почему я должна слушать о ней, знать все это? Андрей, зачем ты тогда пришел, что ты от меня хочешь? Чтобы еще и я пожалела ее и благословила тебя помогать ей и поддерживать?

— Да… Но она мне не любовница. Не думай так! Послушай меня еще немного, я прошу тебя… Минимум три раза ей нужно будет лечь в больницу на поддержку. А до этого — спокойствие и покой… она совсем беспомощная и несобранная, и… сердечная болезнь отягощена истерией. Анечка… Господи, как же мне… — схватился он за волосы и посмотрел на меня каким-то диким, отчаянным взглядом.

— Нет… нет… — прошептала я в ужасе, — ты с ума сошел…

— Всего месяц, солнце, всего месяц до больницы мне придется пожить там. Да — сиделка, деньги, но это не все! Она действительно нуждается в помощи. У меня просто нет выхода, я расскажу, я объясню тебе. Я не собираюсь спать с ней, Аня, я не хочу ее. Это просто больной человек, который носит моего ребенка. Я не могу просто взять и наплевать на него! Я уже не смогу просто забыть про нее и бросить наудачу: выживет — не выживет, справится — не справится!

— Так… так… — бормотала я, — давай разумно обсудим варианты… Ты же не хочешь этого, я правильно поняла? Ага… но почему-то вынужден. И почему? Давай искать компромиссный вариант, на это я пока еще способна. Вот сейчас я пока еще твоя, Андрей. Смотри, сейчас у тебя еще есть возможность спасти нашу семью… точка невозврата.

— Аня, я сейчас не сказал ни одного слова неправды. Я люблю тебя и Вовку, я не бросаю вас. Не ставь меня перед таким выбором, я не хочу этого, когда-нибудь потом я просто сдохну. Мне нужно закрыть вопрос с этой беременностью. На данный момент это первоочередная задача, срочная. Как это можно сделать и не разрушить нашу семью? Давай решать вместе, давай обсудим.

— Объясни, мотивируй, убеди меня что это жизненно необходимо. Нет-нет! Про тебя я все поняла. Зачем это мне?

— Странно, — размышляла Лена, — обычно им плевать на детей. Ну, не то, чтобы совсем уж, но привязать к себе мужика только ребенком вообще не реально. Принято считать, что им дороги только те, что от любимой женщины. Или нет? И почему он так уверен, что эмбрион — его?

— Его. Раз он так уверен. Он не идиот, — сипела и хлюпала я в ответ.

— Все равно… в конце концов, можно нанять ей сиделку, — подсунула она ближе ко мне стакан воды.

— Он договорился. Пока она еще работает, может потом… — я внимательно смотрела на стакан.

— Пей. Тогда зачем так радикально? Зачем уходить к ней? Он что — не осознает последствий? Я не понимаю…

Если бы я сама понимала… Пришлось рассказать ей о том что у нас случилось, когда она прибежала, услышав шум за стенкой. Я выползла открыть дверь, в которую настойчиво звонили, а там она.

— Коза, б…ь! Ты испугала ребенка! Что ты воешь? Ты хоть слышишь, что Вовка плачет?

Когда Вовчик опять уснул, мы сели на кухне. Узнав, что Андрей ушел жить к другой женщине, она хмыкнула и выдала:

— Печалька…

Зачем я рассказала ей — запоздало мелькнуло у меня в голове. Неужели и правда решила, что посторонний человек поймет все, что сейчас творится со мной? Печалька? Правда? Серьезно? Что-то такое, наверное, проявилось на моем лице, потому что Ленка поспешно объяснила:

— Для меня печалька, что непонятного? На вашем примере я думала, что они еще существуют — нормальные. А оно вон как. Ситуация — швах… Это просто вопрос времени, когда она опять уложит его в постель. Не спорь! Примем на веру все его слова и честные намерения, и этот консилиум… скорее всего, она действительно больна. И если она придет к нему за «пожалеть», потому что хочет испытать это «перед смертью», тогда же вряд ли… Как ты думаешь — он прогонит ее? Где он там у нее спит… на диване? Приляжет, обнимет, поплачет… Да я, б…ь, не копаюсь в твоих ранах! Прекрати смотреть на меня, как на врага. Просто с самого начала не строй иллюзий. Если он в итоге все же захочет и сможет вырваться оттуда, то тебе придется принять его таким, как он есть — после любовницы. Уже сейчас решай — сможешь ты это сделать или нет? Или же он не вернется, если она ему не пох…! А сейчас просто поставь на паузу. Ты взрослая умная женщина. И у тебя ребенок.

Пальцы вцепились в ткань халата, горло опять передавило невидимой удавкой. С этим нужно что-то делать — обратиться к врачу, что ли? Это похоже на какие-то приступы, я чувствую себя обессилевшей после них, мне всегда плохо…

— Сейчас не хочется об этом. Ты иди, Лена, я уже лягу спать. Еще не время для таких разговоров. Может, ты и права, даже — скорее всего. Ты смотришь на все трезвым взглядом, со стороны виднее и что там еще… беспристрастно? Я все понимаю, просто еще не готова говорить об этом, — уводила я ее к входной двери, приглашая уйти. Я видела сочувствие в ее глазах, но не готова была подробно обсуждать то, что случилось. Как-нибудь потом. Когда мне понадобится ее совет, то я спрошу его, но не сейчас. А еще лучше покончить со всем этим самостоятельно, не привлекая посторонних.

Спустя и час и два я так и сидела, сжавшись в кресле в своей спальне. Ждала, когда перестанет болеть голова. Пришлось принять таблетку. Глаза, словно посыпанные битым стеклом, не хотели закрываться и готовиться ко сну, между век будто вставили надежные крепкие спички. Я уже знала, как буду выглядеть завтра — как и до своего лечения у косметолога, как до моей психологической ремиссии. Синяки под глазами, отекшие веки, покрасневшие белки глаз…

Тогда же был разговор слепого с глухим. Я все отчетливее понимала, что он уже полностью определился, и на его решение что-то влияет так сильно, что пересиливает все мои доводы. Он так и не смог внятно объяснить, почему она так беспомощна — все же не ребенок уже и руки-ноги на месте. Зато он четко знал, чем сможет помочь ей, если вдруг случится сердечный приступ: его звонок на «скорую» в приоритете, больница рядом, его ознакомили с протоколом и снабдили нужными препаратами. О чем тут можно было говорить дальше? Я даже сейчас чувствую ту безнадежную усталость, что охватила меня тогда. Просто пропустив через себя воспоминания сейчас.

Потом, в следующие дни, я постаралась узнать как можно больше о ее болезнях, чтобы понять — сколько в его словах правды? О противопоказаниях для беременности говорилось немного. Там все настолько индивидуально, что говорить о чем-то категорично и конкретно — не говорят. Разве что о тех болезнях, где есть риск для ребенка. Похоже, что это был не тот случай, иначе врачи настояли бы на прерывании. Но да — подготовка к беременности для сердечниц необходима. И хороший шанс благополучно родить для нее, похоже, тоже есть, потому что об успехах медицины в этом плане пишут уверенно. Так что название ее болезни осталось для меня загадкой.

А вот об истерии рассказано очень подробно. Как я до этого представляла себе истеричку? Наверное, как и большинство — психованная тетка, срывающаяся в крик по поводу и без повода. А все оказалось совсем не так. Истерия могла быть наследственной, или приобретенной вследствие сильного потрясения или стресса. Первая передается детям, но не сыновьям, а только дочерям. Болезнь не излечивается. И истерички не законченные психопатки, а просто люди с особенностями психики, в которых они не виноваты. И истерические приступы не обязательно громкие и шокирующие публику, но всегда показательные. Просто эти люди чувствуют необходимость находиться в центре внимания. Красота, ум, таланты? Если их нет, то в ход идет все — давить на жалость, врать для этого, притворяться и манипулировать человеческим сочувствием. Это умение в силу неосознанной внутренней необходимости со временем оттачивается до совершенства. И не всегда человек даже осознает — что делает. Ему нужно сочувствие и внимание и он добивается его любой ценой.

Это только один из нюансов поведения больного истерией. Но именно эту особенность я вспомнила, когда наконец увидела любовницу мужа и тогда картинка сложилась полностью.

Я еще тогда захотела взглянуть на нее, хотела понять — на что же он повелся? На красоту, талант, ум или…? Потом, уже почти осенью, я ее увидела: тоненькая, худенькая, невысокая. Живот уже отчетливо обрисовывался под одеждой… Я вот сильно поправилась, когда носила Вовку, а она — нет. Лицо узкое и миловидное, а такие глаза, как у нее, принято сравнивать с глазами олененка Бэмби — темные, большие, настороженные. Да… не яркость и не красота, а милая беспомощность и трогательная наивность — вот первое впечатление от ее внешности.

На вид — лет семнадцати- восемнадцати, на лице ни грамма косметики, скромная одежда и… тот взгляд, что она вскинула на Андрея. А в нем паника, страх, молчаливая просьба о помощи — это она увидела нас с Вовкой. Вот и весь секрет, вот и вся причина…. Разве такую бросишь на выживание, разве оставишь без помощи?

Я тогда и сама получила легкий шок, увидев ее. Она совершенно не вписывалась в тот образ роковой красавицы, который я себе нарисовала. И я бы тоже купилась на эту юную невинность, поверила бы в нее, если бы не ее первый взгляд из-за его спины — острый, колкий, с прищуром, как выстрел… и лицо, как-то вмиг замершее неживой и недоброй маской. Видимо, она узнала меня — видела на одной из корпоративных встреч или когда мы с Вовкой пару раз ждали Андрея с работы — хотели сразу пойти куда-то. У меня тогда были каникулы и появилось свободное время. Да…, а потом он обернулся к ней и на него уже глядел испуганный больной ангел.

Сейчас я понимаю, что, по большому счету, не в праве сильно осуждать ее — она влюбилась, пошла на отчаянный шаг без всякой гарантии на успех. А потом получила шанс в виде беременности и использовала его по полной. Рискуя, она боролась за свое счастье, как могла и проиграла. Но я не могу относиться к ней с пониманием и снисхождением. Просто сейчас по отношению к этой женщине я чувствую уже не яростную, а устоявшуюся, спокойную и холодную ненависть.

А вот Андрея в этот самый момент — когда пишу, я почему-то уже не могу ненавидеть. Слава Богу, я переболела и перегорела и им, и всем этим, а он так наказан, что его вина в моих глазах будто поблекла, что ли? Глупые мысли, навязанные авторитетными приятелями, влюбленная девица, доверчиво предложившая себя для дефлорации, затуманенная алкоголем голова, море по колено… А потом — неожиданные последствия и она — вся такая… это как ударить ребенка.

Позволю себе обратиться с неоригинальной просьбой — если вы определились со своим отношением к написанному, помогите книге найти новых читателей. Ваше "мне нравится" будет очень кстати, это очень мотивирует любого автора и поднимает ему настроение.

И огромное спасибо тем, кто всерьез заинтересовался судьбой главных героев и даже некоторым образом принимает участие в ней. Ваши комментарии очень помогают.

Сейчас все это позади и я могу рассуждать здраво, а тогда я смотрела на него и не верила своим ушам, не могла понять — он слышит меня, он понимает вообще — насколько сейчас все серьезно? Я-то его слышала. Да, жаль больного человека — теоретически. Да, ей нужна помощь. Но какого черта эту помощь должен оказывать мой муж, ночуя с ней в одной квартире, оставив свою семью? Он терпеливо объяснял мне, что все происходит из-за него, и он вынужден, потому она совершила ошибку, оставив ребенка, а сама не готова и не способна. А как же я? А я сильная и здоровая и моей жизни ничего не угрожает, он в меня верит, и я тоже должна верить ему. Нужно просто немного подождать.

Да, он понимает, что это не нормально, что возможно и скорее всего, им частично манипулируют, но последствия истерики он видел и ее лучше предотвращать, потому что для ребенка… патологии… А он вообще предполагается здоровым? С такой наследственностью? Да, он консультировался, он многое успел за эти дни. Неужели он не понимает, что фактически уже живет интересами другой семьи? Нет! У него в мыслях нет ничего такого. Он не собирается с ней спать, он воспринимает ее как тяжелобольную беременную женщину и только. Каждую субботу и воскресенье он будет проводить с нами. Он понимает, что ситуация дикая, но у него просто нет выбора, ведь речь идет о жизни его ребенка. Это недолго — всего месяц. Он верит, что она отпустит его потом? Да, он дал ей понять, она постепенно привыкнет к мысли…

Я слушала этот бред и… Нет, я верила в его изначальные альтруистические намерения, действительно верила. Но как он мог быть так уверен, что я соглашусь ждать его от нее, что я пойду на это? Во время этого разговора я ненавидела и его, и ее, и этого ребенка и себя тоже — за то, что позволила так думать.

Мое возмущение, мой протест… Андрей был непробиваем, он производил впечатление зомби, находящегося под внушением. Прикрыв рот платочком, я говорила с ним своим больным голосом. О том, что я не принимаю его решения, что против всего этого, что его объяснения не убедили меня. Я отказывалась считать себя его женой, если он будет жить у любовницы!

Меня осторожно уговаривали и убеждали, как неразумного ребенка, а я зверела от бессилия и невозможности переубедить его и доказать, что моя точка зрения тоже имеет право на жизнь. Что ни один человек не назовет его действия нормальными. Но он говорил, что вся ситуация ненормальна в принципе. И его решение — единственный возможный выход из нее. Что человеческая жизнь, что ребенок в приоритете и…

В конце концов, я сбежала и закрылась в спальне, чтобы не накинуться на него с кулаками или не разодрать ему морду! Я хотела убивать! А он заглянул к Вовке, посидел немного у него и ушел. И приходил он без вещей, очевидно, уже оставив их у нее, все окончательно решив еще до нашего разговора.

Я плохо осознавала себя тогда, потому что полный разрыв шаблона, я неадекватно воспринимала мир и окружающее пространство — несколько раз натыкалась на кресло, пытаясь пройти к шкафу, а когда добралась-таки до него, то не помнила — зачем и что делаю? Иногда я думаю что, если бы не ушла тогда выть на кухню и не разбудила Вовку, а он — Ленку за стенкой, то я просто двинулась бы умом. Она своим окриком сразу осадила меня и вернула в сознание, шокируя и, казалось бы — добивая своими рассуждениями. Но к ее уходу я уже более-менее ориентировалась в том, что происходило вокруг меня.

Сейчас я понимаю, что одной из моих ошибок было слишком быстро простить его. Нет, я верю, что он не строил коварных планов и не собирался меня обманывать. Но и серьезно считаться со мной стало необязательно, это подсказывало ему его подсознание, делая выводы из моих поступков. Трудная задача упростилась, когда стало ясно, что красивыми словами и ласками мною можно манипулировать так, что я легко прощу даже измену, что я все так же продолжаю преданно любить его, а значит…

Изо всего этого вытекало, что он не понимал моих мотивов, плохо зная меня, как и я его тоже. За восемь лет брака мы изучили только хорошие стороны наших характеров. Плохие просто не было нужды проявлять — мы настолько идеально совпали в воспитании, основных вкусах и жизненных приоритетах, так виртуозно подстраивались друг под друга, стремясь сделать пребывание супруга рядом комфортнее, так радостно поступались всем, чем только могли ради любимого человека…

И это было правильно, потому что мы были счастливы. Но, в то же время, он не знал, на что я способна, если довести меня до края, до ручки. А я не знала — до какой черты может дойти он в своем упрямстве, отстаивая свои принципы. И уверовав в безошибочность своих решений в ситуации, когда наши мнения не совпадают категорически. Для меня это открытие нового Андрея стало настоящим ударом, а вот про меня он тогда еще ничего не понял.

С понедельника мы с Вовкой стали жать одни. Все было, как и раньше, когда Андрей бывал в командировках. Но теперь я знала, что он жил у другой. Опекая ее, оберегая, потворствуя ее прихотям — она добилась своего. Никто и никогда не собирается умирать, даже если есть прямая угроза жизни. Человек такой — он всегда надеется. И она надеялась — жить с ним. И уж точно не собиралась отпускать, уже тогда шантажируя истерическими припадками. Не собиралась разбивать семью? Он что — совсем…?! Бесполезно…

Он уже спит с ней — билось в голове? Нет, так сразу она к нему не полезет. Но Лена права — это вопрос времени. И мне нельзя допустить, чтобы это раздавило меня. И я подсела на таблетки. Хорошие успокаивающие таблетки, которые посоветовала мне медсестра в нашем школьном медпункте. Я ей — симптомы, она мне — лечение и рекомендацию посетить врача. Для начала терапевта, потому что сильный стресс может сказаться на любом из органов, а в первую очередь на сердечнососудистой системе. Я пообещала что посещу, но только в отпуске. Сейчас времени не было.

В первый же вечер позвонил Андрей, очевидно спросить, как у нас дела. Я поставила на беззвучку. И всю неделю на его звонки не отвечала. Нужно было привыкать жить без него. Труднее всего было ночью, когда ничего не отвлекало от мыслей. Потому что сразу любить не перестанешь. И все хорошее, что между нами было, вмиг не забудешь. И проклятую надежду, что он одумается и вернется, усилием воли не истребишь. Я прогнала бы его тогда, прогнала однозначно, потому что кипела от злости и обиды, но как же я ждала…

Вечерами в то время, когда он обычно приходил с работы, я прислушивалась к шагам в подъезде, к хлопкам наружной входной двери. Вздрагивала от громких звуков. Меня тянуло посмотреть в окно. На улице я незаметно оглядывалась — вдруг он так сильно соскучился, что стоит где-нибудь за углом и наблюдает за нами с Вовкой, раскаиваясь и боясь подойти? Я продолжала жить неистребимой женской дурью, которая не поддается никакой логике — надеждой, не имеющей под собой никакого основания. Верила до последнего… или хотела верить? Меня недостаточно «макнули»?

Мимо проносились поля, домики, но, в основном — леса. Наступил июль, и мы с сыном ехали в отпуск. Тетя Риса жила в небольшом поселке на севере Вологодской области. Места там были лесистые и глухие, и от железнодорожной станции еще около часа нужно было ехать на автобусе. Вовчик спал, а я, подперев щеку рукой, смотрела из окна поезда. Всегда любила это делать, а еще — спать под ритмичный перестук колес. Но теперь они почему-то не стучали так громко, как в детстве. Я поинтересовалась у проводника и узнала, что сейчас новая технология укладки рельсов — бесшовная, со сваркой. Нет стыков — нет и стуков, а жаль…

В основном, пассажиры нашего плацкартного вагона ехали до самого Архангельска, потому что по дороге от Питера и в самой Вологде народ особо не поменялся. Было жарко и шумно, зато спокойно. В купе хуже. Там помещение закрытое и обзор ограничен, а еще попутчики… в те немногие разы, что я ездила в купе, мне с ними не повезло. В плацкарте проще. Будто бы и людей больше, но каждый как-то эмоционально отгорожен от других. Знакомиться между собой не обязательно, поддерживать разговор — тем более. Я и не поддерживала. Мы с Вовкой занимались друг другом.

Правда, имел место небольшой инцидент — я настоятельно попросила его тихо посидеть и подождать, пока мама сходит в туалет. Сын громко поинтересовался — с какой именно целью я туда собралась и так же громко перечислил варианты. Я ему на ухо назвала нужный и объяснила, что такие вещи в голос не обсуждаются. Он кивнул и я ушла. А, вернувшись, обнаружила на нашей нижней полке незнакомого парня, прижимающего к лицу носовой платок. Мой сын что-то тихо шептал ему на ухо, а тот внимательно слушал.

— Здравствуйте, — кивнула я парню и уставилась на Вовку: — Володя, не надоедай, пожалуйста, дяде. Извините, ему просто скучно, вот и…

И увидела ссадину возле глаза у парня, симпатичного, надо сказать. Моложе меня лет на пять, не меньше — лет двадцати трех.

— Ничего страшного. Я присмотрел за ним, пока вас не было. Уже ухожу. Правильно воспитываете мужика, — подмигнул он мне больным глазом и скривился. А потом ушел за перегородку. Я повернулась к Вовке и подняла бровь. Он обнял меня за шею и щекотно зашептал в самое ухо:

— Я просто спросил дядю — ты фашист? Он сам сказал, что фашист. А потом сказал, что врал. А ты говорила, что врать…

— Вовчик, расскажи все по порядку. И что ты шепчешь? Говори нормально.

— Такие вещи можно?

Я не стала додумывать — о чем он шептал на ухо тому парню. И все же выяснила, что произошло, пока меня не было. И когда сосед по вагону, проходя мимо и взглянув на Вовку с укоризной, показал на свой глаз, я заявила:

— Не надо было говорить, что вы фашист.

— Я тогда разговаривал и таким образом отмахнулся от вашего малыша. Они бывают надоедливыми. И кто вообще мог ожидать…?

Я пожала плечами. Фашисты подлежат уничтожению, особенно малолетними партизанами — это же ясно, и он должен был подумать перед тем, как отвечать — не маленький.

— А что с глазом?

— Попрошу в вагоне-ресторане лед, — ответил он.

— Я бы не стала, — пробормотала я, — страшно застудить глазное яблоко. Или нет?

Я не знала, но сама и вправду — не стала бы. Он ушел, а я тоскливо думала, что раньше поужасалась бы, и чего там — похихикала… потому что этот случай идеально подходил к известному высказыванию — в несчастии ближнего всегда есть что-то веселящее. А еще бы выговаривала Вовке, суетилась, чтобы помочь пострадавшему, а сейчас… просто смотрела в окно. Я устала, просто невыносимо устала от своей работы, от того, что происходит в моей жизни. И очень хотела, наконец, добраться до конечного пункта.

Лес за окном сливался в сплошные зеленые пятна, поезд мчался, не позволяя разглядеть детали — живописное болотце, стожок на небольшой полянке, укрепленный жердями, узкую извилистую речку с темной болотной водой… Совершенно другой мир — чистый, свежий, честный. Я вспоминала — а было ли тогда, в детской еще поездке к тете что-то такое, что бы мне не понравилось? И не вспоминалось ничего плохого. У меня там даже подружка была — Таня, сейчас уже такая же, как и я, тетка лет под тридцать. Увижу — не узнаю. Помню только, что такая же белобрысая, как и я.

На нужной станции, кроме нас, вышел, как ни странно и тот самый парень с уже расплывшимся во весь глаз синяком. Вовка совершенно непосредственно и с большим любопытством его разгладывал, а я отворачивалась — было немного неудобно. Заодно рассмотрела небольшую площадь перед кирпичным зданием станции. Автобуса еще нигде не было видно. Пахло лесом и мазутом, пятна которого виднелись на выщербленном бетоне, в воздухе тонко звенела мошкара, и я поискала взглядом болотце. Мое внимание отвлек голос:

— Автобус сейчас подойдет, он всегда бывает к поезду.

— Я знаю, спасибо.

— Вы в само Куделино, или куда-нибудь в деревни? — не отставал наш попутчик.

— Нет, мы в само.

— Ну, вот и он дождались, — встал он с соседней с нами лавочки и направился к подъезжающему ПАЗику. Мы с сыном пошли следом. Я грохотала по бетонным выбоинам колесиками большого чемодана. А у Вовки на спине висел рюкзачок с рисовальными принадлежностями и парой машинок, одна из которых послужила оружием в поезде. Закинув наш чемодан в автобус, тот парень с нами больше не заговаривал. Всю дорогу он был занят, устроившись рядом с водителем и негромко беседуя с ним.

А я думала о том, как быстро и незаметно летит время, и начинаешь потихоньку стареть. Уже не обращают на тебя внимания молодые ребята… А те, кто старше, ищут себе помоложе. И никуда не денешься, ничего не поделаешь, хотя жизнь катится определенно не туда, куда хотелось бы и не с той скоростью. И снизить эту скорость не поможет ни свежий маникюр, ни осветленные до цвета платины кончики волос, ни брови, грамотно оформленные в салоне — все то, что заставила меня сделать Лена, надеясь, что это повысит мою самооценку и улучшит внешние показатели.

Перед этим она принесла мне журнал со снимками «светских львиц» и скинула пару женских романов с пометкой 18+. Я изучила все это и спросила — и что она имела в виду?

— Вот такими хвастались те зажравшиеся козлы, а может и демонстрировали их. А вот про это они ему рассказывали, — кивнула она на монитор, с намеком на те самые книги.

— Ты считаешь, что он ушел за этим? Нет, Лен, я не заметила яркой красоты, хотя и видела ее только мельком. И в постели чего-то запредельного ему не надо было, иначе он хотя бы намекнул на это. Вот эти выкрутасы — они не обязательны для всех. Да-да, я поняла — о чем ты. Я — удобная домашняя клуша, не современная и скучная, правильная до занудности училка, да? Так это уже диагноз. А чтобы выглядеть как они, нужно посвятить этому жизнь. И что ты предлагаешь?

— Хорошо бы — вдумчиво напиться, — тяжко вздохнула она, — но это не помогает — знаю по себе. Матом тебе тоже нельзя. Поэтому — хотя бы не опускаться. Есть пара идей…

Мы уже подъезжали к поселку, и я подобралась — скоро выходить. Посмотрела на того парня и вдруг поняла почему он показался мне симпатичным — у них с моим сыном был один тип внешности. Оба светленькие, вихрастые, с чуть курносым носом и светлыми серо-голубыми глазами. Только у Вовки мордочка еще кругленькая и по-детски пухленькая. Я чмокнула сына в щечку — мое ты сокровище.

Я ехала к тете и знала, что она обязательно спросит — почему не приехал мой муж? И придется рассказать ей обо всем, вот только о чем следует говорить, а о чем — нет? Я уехала из дому, чтобы отдохнуть и отвлечься… чтобы не сойти там с ума. Говорить, и даже думать об Андрее было тяжело. Особенно сейчас…

Целый месяц он жил в доме у другой женщины, и мы видели его только по выходным. Каждую субботу и воскресенье он приходил с утра и зависал с Вовкой до самого вечера — дома или на прогулках. А вечером всегда уходил в одно и то же время, очевидно, оговоренное с ней. Это царапало и дико бесило, бесила вся эта ситуация, весь его вид — как всегда аккуратный и ухоженный. Он и сам отлично умел ухаживать за своей одеждой, но я почему-то представляла ее, наглаживающую ему футболки. С ним я почти не разговаривала — только «да» и «нет» и остальное в том же духе. Трудно было выдавить из себя даже минимум слов. Как и просто смотреть на него. Скользила взглядом, открывая ему дверь и закрывая за ним, чтобы удостовериться, что ушел. Каждый раз перед его уходом возле входной двери мы соблюдали своего рода мазохистский ритуал — я спрашивала с сумасшедшей надеждой, надеясь, что сегодня он не сможет устоять:

— Останешься?

— Не могу, — глухо и решительно отвечал он.

Все дело в том, что в свой самый первый приход в качестве «воскресного» папы, он все терся возле меня. Все старался коснуться, а то и прижаться. Я осторожненько обходила его стороной. Уже ближе к вечеру он занял чем-то сына и, прикрыв дверь на кухню, прижал меня к подоконнику на кухне и стал целовать шею, а потом и плечи прямо через халат. Его колотило… он задыхался, сопел в ухо, как зверюга, грудь ходила ходуном, его сердце лупило мне в лопатку, как ритуальный бубен. Я замерла от неожиданности, а потом и меня повело и накрыло… Поплыл взгляд, под кожу хлынул жар, бросился в лицо. Тело отяжелело, и я привычно откинулась ему на грудь, подставляясь его рукам. Тоже накрыла какая-то отчаянная дикость… заразная, наверное. Похоть чистой воды. А все виноваты воспоминания, ассоциации…

Он часто вот так подлавливал меня, успевая всласть потискать и зацеловать, отслеживая, чтобы нас не застал Вовка. Это было как обещание того, что последует за этим ночью. Но никогда еще не было так, как в тот момент, после того, как я уже решила, что потеряла его — так отчаянно. Прижимаясь спиной к дергающейся от рваного дыхания груди, я простонала с надеждой:

— Останешься…?

— Анечка… да, да, Анечка, — почти рычал он, стаскивая халат с моего плеча.

— …на ночь? — выдохнула я, и он на миг застыл, не выпуская меня из своих рук, а у меня сердце тогда замерло и… через раз.

— Не могу, — хрипнул угрюмо и безнадежно, отступая на шаг, отстраняясь.

— Как хочешь, — потерянно прошептала я, опуская голову и упираясь ладонями в подоконник. Что-то почти ощутимо рухнуло внутри, оставляя пустоту и успокаивая несущуюся с сумасшедшей скоростью кровь. Сознание прояснилось и осталось одно желание — чтобы он скорее ушел.

Шесть раз до нашего отъезда он приходил по субботам и воскресеньям — весь июнь. Я видела, что он хочет меня, чувствовала это, даже когда он не касался и не стоял рядом. Знала по звуку его дыхания, по голосу. Между нами искрило от нашего общего желания и моей ярости, ревности и непонимания. Эти выходные были пыткой, и вместе с тем я так ждала их, в надежде, что что-то изменится! Что он вернется, потому что я уже поняла, что он, и правда — не спит с ней, иначе не сходил бы с ума, только коснувшись меня.

Мужика колотит от неудовлетворенности, это понятно, потому что я оставалась после его ухода такой же — измотанной и морально и физически. Но я просто не могла! Я не хотела делать это крадучись от еще не спящего Вовки. Где-нибудь в ванной, стоя, наспех…или, как тогда на кухне — как зверье, забыв о ребенке. Я страшно истосковалась по нему. И даже проклиная свою уступчивость, я уже согласилась бы быть с ним, но по-человечески, как муж и жена — в нашей комнате, в постели, которую я каждый раз перестилала перед его приходом — чистую, свежую. В конце концов, я, как жена, имела право на супружескую постель!

И когда он уходил в очередной раз, замирая возле двери и глядя на меня с виной и сожалением, жадно вдыхая мой запах в тесной прихожей, я обязательно спрашивала, сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, не взорваться истерикой:

— Ты останешься?

— Не могу.

Закрыв за ним дверь, я уходила в ванную, зажимала рот кляпом из полотенца, и, включив воду, выла и корчилась на полу, не в силах устоять на ногах. Я не понимала его, не понимала — что происходит? Что его так крепко держит, даже когда он совсем теряет голову, когда все уже на одних инстинктах, почти без участия разума? Я не выдержала этого испытания похотью. А вот он сумел остановиться тогда, почему так, из-за чего?

Я болела всем этим и все сильнее становились приступы слабости после его ухода, все дольше и сильнее болела голова — почти до утра. В понедельник я приходила в школу разбитой, к среде становилась похожа на человека, к субботе — на женщину, которая ждет непонятно чего, которая хочет нравиться, хочет, чтобы он, наконец, остался хотя бы на час дольше оговоренного с ней времени!

Но нет… А в последний раз он пришел… сытый, потерянный и виноватый, прячущий от меня взгляд. А еще — непонятно для меня, просто непостижимо… решительный. Определился окончательно? Я как-то сразу поняла — что именно в нем изменилось. Поняла что произошло. Меня тогда скрутило жгутом, странное ощущение — ничего не болит, а внутри все напряжено до предела и словно сжато прессом — собралось, окаменело. Я оставила их с Вовкой и ушла к Ленке. Молча протиснулась мимо нее, прошла в комнату и села на диван, покачала головой — не могу говорить. Она постояла, посмотрела на меня и ушла работать за свой стол. Я еще немного посидела, а потом прилегла и уснула. Пробыла у нее почти весь день и вернулась домой только к его уходу. И провожая его в этот раз, уже не стала спрашивать:

— Ты останешься?

Я поставила его в известность, что подаю на развод.

— Каждая замужняя баба знает — не дашь ты, даст другая, — не понимала меня Ленка, — что тебя переклинило на этом «останешься»?

— Не знаю… это важно. Невозможно переступить. И дело в не просто — «дать». Он не принял это мое условие — просто какую-то мелочь по сравнению с… нами. И я сдалась тогда, а он не остался. И не принял наказание, которое я несла вместе с ним. Крохотное, Ленка, совсем малюсенькое по сравнению с его проступком — сраное воздержание… месяц, всего месяц о котором он говорил. За то, что ушел к ней. Почему ломать себя должна я? Я больше не буду.

Куделино — это большой поселок с несколькими тысячами жителей. Для северной части Вологодчины — целый город. Центральная, а так же две прилегающие к ней улицы застроены кирпичными трехэтажками, а вокруг широко и привольно раскинулся деревянный частный сектор. Все дома там сложены из бревен очень хорошего качества. Я определила это по тому, что они не почернели со временем. Из окон поезда мы с Вовкой наблюдали и другие северные деревни, и они были темными и унылыми.

Я знала, что в деревянном доме дышится легче, потому что жила в таком некоторое время. Но снаружи, как ни расцвечивай их разукрашенными подзорами и ставнями, они (особенно старой постройки) все равно производят удручающее впечатление. А вот здесь дерево, похоже, чем-то грамотно обрабатывали и стены домов имели приятный серебристо-серый цвет. А несколько новых, мимо которых мы проезжали, все еще желтели совсем свежей древесиной. Этот населенный пункт не вымирал, как многие северные села и поселки, он развивался.

Моя тетя еще в юности вышла замуж за жителя Вологодчины, и он увез ее за собой в это самое место, куда его назначили на должность директора школы. Тетя Риса работала здесь же учителем русского языка и литературы, как и моя мама. И так — до самой старости. Уже не стало дяди Вани, и его жена последние пять лет жила одна, а лет ей было восемьдесят четыре. Она была старшей из сестер, моя мама младшей и разница в возрасте составляла девятнадцать лет.

Дом, когда-то с любовью выстроенный для семьи директором школы, до сих пор оставался крепким. Я залюбовалась им, когда мы с Вовкой зашли во двор. Окна, которые в северных избах делали маленькими, экономящими внутреннее тепло, здесь поставили на южный манер — широкими и светлыми. Крышу незадолго до своей смерти дядя Ваня перекрыл металлочерепицей веселого вишневого цвета. Она хорошо смотрелась со светлыми серыми стенами. Дом был поставлен на высокий деревянный фундамент, обработанный чем-то темным, скорее всего — масляной отработкой, а к входной двери вели несколько ступеней, защищенных навесом.

Я обвела взглядом поросший низким клевером двор, большой куст черемухи у стены, пару рябин, дорожку из смородиновых кустов, колодец, который был уже не нужен — к домам не так давно провели воду. А еще — газ, тут поселку просто повезло — крупная ветка газопровода проходила где-то рядом. Так что теперь не нужно было топить дом дровами, внутри стоял двухконтурный котел, обеспечивающий и тепло и горячую воду. Все это я знала из наших с тетей телефонных разговоров. Вовчик затоптался рядом, и я успокоила его:

— Здесь тебе не будет скучно. Вон там, за домом — речка. Только одному туда ходить нельзя, запомни это, пожалуйста. Мы будем ходить туда вдвоем — сколько ты захочешь. Будем купаться и ловить рыбу, загорать и кушать клубнику. Зайка моя, нигде во всем мире нет такой вкусной клубники, как северная. Ты будешь бегать в одних трусиках и загоришь, как негр. А еще — будешь ходить босиком, это очень полезно для здоровья. Я здесь когда-то тоже проходила все лето босиком, — улыбалась я, с удовольствием оглядываясь вокруг.

— Все будет, как скажешь, — раздалось от двери с улыбкой. Мы с сыном оглянулись и увидели тетю. В легком спортивном костюме и цветастом фартуке поверх него, она стояла в дверях. Мне показалось, что она совсем не изменилась с тех пор, как гуляла у меня на свадьбе. Совсем седая, чуть полноватая, низенькая, она гораздо лучше смотрелась бы в юбке. Но сейчас такое время… люди одеваются, как им лучше. И даже старушки в деревнях носят спортивные костюмы, потому что им это удобно и что тут поделаешь?

— Заходите уже, Анечка, что вы там встали? Ну, дружочек, иди сюда — знакомиться будем, дай я тебя обниму… большой, просто огромный стал! На фотографиях не видно. А что же ваш папка, где он сам? Аня, где твой Андрей, не смог приехать?

— Папка с нами больше не живет, — вдруг выдал сын и я обмерла. Растеряно глянула на тетю и кивнула головой — все так. Она не стала расспрашивать об этом. Мы с сыном вошли в дом, разместились в большой и светлой комнате, переоделись и умылись с дороги, потом кушали суп и шанежки, пили чай с молоком.

Я рассказывала, как мы доехали, а из головы все не шло — за своими переживаниями я совсем выпустила из головы малого. Нет, я не забросила его, не перестала уделять внимание. Мы играли с ним в игры, читали книжки, обсуждали важные садиковские дела, но я как-то упустила из виду, что он взрослеет. Он уже очень многое понимал, а мы с Андреем все продолжали считать его маленьким и по-детски глупеньким. А он многое понял сам. Сердце мучительно сжалось, когда я представила как он сам, безо всяких объяснений и помощи с нашей стороны, осмысливал и делал выводы своей маленькой светлой головкой. Как тяжело ворочал он в ней свои детские мысли, пытаясь понять — что происходит в нашей семье, почему папка больше не приходит с работы? Почему мамка скулит по ночам, а его из сада часто забирает чужая тетя?

— Вовочка, — запоздало сорвалась я, когда мы уже поели, и упала перед ним на колени, обнимая маленького мужичка под спинку и заглядывая ему в глаза:

— У нас все будет хорошо, вот увидишь. Папка просто очень занят на своей проклятой работе. Она… очень трудная, сынок. И он может вырваться оттуда только на выходные. Он страшно скучает по тебе, он говорил мне об этом. И он всегда просто бежит к тебе, как только… его отпустят. Он очень любит тебя. Вовка! Вовка, ты что? Не плачь, зайка, не нужно реветь! Ты мужик или кто?

— Я не буду, — шептал, всхлипывая, сын, — а-а… где тут речка? Ты говорила…

— А я сейчас покажу тебе, да, теть Рис? — подхватилась я на ноги, вытирая глаза.

— И ты не плачь, — снова прошептал он, — ты громко плачешь.

И опять горько скривился, а мне уже хотелось не просто плакать, а выть и орать дурным голосом! Чертова идиотка, думающая только о себе! Папа на работе, папа по командировкам… Мать года! Голос жалко дрожал, когда я говорила ему:

— Громко больше не буду. Но совсем не плакать не получится. Для чего-то же сделаны слезки в глазках?

— Да-а? — удивлялся мой маленький бестолковка.

— Да — для того, чтобы увлажнять глазки.

— Мы с тобой увлажнили? — интересовался он, вытирая мне щеки.

— А то! Так мы пошли на речку? — повернулась я к замершей за столом тете.

— Идите… Только сегодня мы с тобой поговорим, Аня, — сказала она и стала убирать со стола, махнув рукой на меня: — не надо, я сама, а вы сходите. Клубники, правда, еще нет. Ты же знаешь — она ближе к середине месяца… но вы поищите там в кустиках. Может, нашему мальчику повезет и где-нибудь уже выглядывает розовый бочок?

В тот же вечер мы и поговорили. Тетя выслушала все, что я ей рассказала. Я думала, что дальше она озвучит свое виденье ситуации, ждала от нее какого-то совета, надеясь в глубине души, что он как-то поможет мне. Но она повздыхала, поинтересовалась — а знают ли родители? Покачала головой и предложила закругляться с посиделками и ложиться спать. И я осторожно поинтересовалась:

— И ничего не скажете?

— Я, Анечка, совсем его не знаю, что я могу сказать?

— А вобще… про все это?

— Так, а что тут обсасывать, если толком ничего не знаем? Оно тебе нужно? Легче станет?

— А о чем там знать? Ну… да уж — точно не станет.

— Вот и все. Я в любом случае на твоей стороне — права ты там или нет. Потому что ты моя. И Вера с Юрой тоже будут. Но ты правильно не сказала им — пусть уже у вас все до конца прояснится. Потому и не поехала домой?

— Потому и не поехала. У мамы последнее время высокое давление.

— Сюда бы их… Я вот думаю — а не позвать ли их на недельку? А там и задержатся… на месяц, а то и два. Два года их не видела. Вовчика попросим молчать, про мужа скажешь — работает.

— Я не знаю, — растерялась я, — это вам решать. Я только «за». А что прояснится, теть Рис, если мы разводимся?

— Ну… он же объяснил, как относится к этому. И почему ты исключаешь, что и на самом деле — по его пониманию это такая жертва с его стороны?

Я уставилась на нее. Может, это я не понимаю чего-то? Чего-то настолько элементарного, что очевидно другим? Протянула издевательски:

— Вот уж зашиби-ись… спать с чужой бабой при живой жене… удобная какая жертва. А вам не кажется, что в этой ситуации главная жертва — Вовка?

— Как скажешь, я же говорю — я за тебя. Я тут говорила про Веру и ее болячку… место у нас тут особое, Ань. Сакральное место — слышала про такое?

— Я не верю в мистику, — качала я головой, отворачиваясь. Не ожидала от нее — жертва…

— А нужно верить, потому что она есть. Ее даже увидеть можно.

— Мистику? — очнулась я, испытывая не самое хорошее чувство. Как-то разом вспомнились секты, излишняя религиозность некоторых пожилых людей, мелькнула мысль о старческом маразме и стыдливо спряталась. Не хотелось бы всего этого. А тетя рассказывала:

— Да, мистику. Только это не здесь, а выше. Прямо на берегу Белого моря, не так далеко от Архангельска есть поморское село — Нюкса называется. Стоит над озером, а из озера — речка прямо в море. Там морские нерпы с приливами заходят прямо в речку. Природа удивительная, как и у нас — леса, холмы, закаты летние — русский север, глушь. Только еще и море.

— А откуда такие подробности?

— Рассказывали. Так вот: над селом самый высокий холм, а на нем — погост. В красивом месте там хоронят. Если зимой смотреть с этого холма вниз на село, да в самый лютый мороз, когда за тридцать, да в ясную погоду… Что ты думаешь? Внизу блазится древнее поселение, наподобие старинной деревянной крепости. Деревянные избы в два этажа — как и строят на севере испокон веков, церковь пятишатровая, заснеженные улочки, а по ним конные, телеги едут, снуют люди, одетые на старинный манер. Бревенчатые стены вокруг поселения — с острыми затесами поверху. Не веришь? А ты верь, потому что это сняли на фотоаппарат. Даже в газету этот снимок возил один военный, да только ему хода не дали, затеряли где-то. Это еще при советской власти было, а тогда мистика не приветствовалась.

— А сейчас можно опять это снять… повторить?

— Если цель такую поставить — я думаю, что можно. Да только видели тот город всего несколько раз на людской памяти. Что-то должно совпасть…, а сидеть на кладбище целыми днями да всю зиму в морозы не будешь.

Мы помолчали, я обдумала то, что услышала и ответила:

— Скорее всего, это никакая не мистика, а простая физика. Преломление солнечных лучей на стыке атмосферных слоев разной толщины и плотности. В момент, когда их температура по какой-то причине меняется, меняется и плотность. Там же напрямую связано с температурой воздуха? Солнце — облако. Возможно — кристаллизация частиц воды в виде мельчайшей взвеси. Она может синхронно оседать без ветра… совершенно равномерно, создавая гигантскую призму, передающую изображение на расстояния. А когда миражи в пустыне…

— Время там другое показывается. На несколько минут будто открывается окно в прошлое. Но я про наше Куделино… тут не гниет дерево. Цвет стен видела? Дело не только в том, что из хорошего северного леса ставили — из того, что зимой заготавливают и морозом сушат. Оно здесь само собой консервируется и со временем начинает отливать благородным серебром. Но это так… я не только про это. Тут люди не пьют.

Я посмотрела на стопочки с домашним вином, что ждали своего часа на столе перед нами. По одной мы уже выпили, и тетя опять налила под самый верх. Она проследила мой взгляд и хмыкнула:

— Я для себя и самогон понемножку варю — на мисочку. И на дикой малине настаиваю. Без рюмочки уже бывает и не заставить себя покушать. Но это не то, Ань. У нас не пьют.

— Вы про алкоголизм? — озарило меня.

— А про что же еще? И еще есть особенность — людские таланты тут раскрываются. Как растение, которое идет в рост, когда его пересадят из плохой земли в хорошую, так и для человеческой души здесь настает благодать. Люди живут открыто, в полную силу и с удовольствием.

— Это никакая не мистика, — прошептала я, — это благоприятный социальный микроклимат. Не нужно придумывать антинаучные свойства просто приятному для проживания месту. Коренные северяне вообще отдельный случай, с ними любой оттает душой.

— Вот же Фома… — тихо засмеялась она, — а еще живут тут долго… Мой Ваня старше меня больше чем на десяток лет, и ушел почти в девяносто. Много ли мужиков у нас доживает до такого срока? А тут все долгожители — и местные, и пришлые что надолго осели здесь. А когда все же умирают, то сразу — минуя затяжные болезни и старческую немощь. Есть еще много чего… Вот сходим на кружания и ты сама заметишь.

Если нет дождя, то летом по субботам всегда собираются, а в другое время — смотря по погоде. Я к чему завела про всю эту мистику? Мы Веру тут подлечим, а заодно и Юру. Тоже не молодой уже. Поспрашиваем у наших медиков — что из местного есть от гипертонии? Я вот уже столько лет сердце так поддерживаю. Понятно, что когда-нибудь все равно откажет, но ты глянь — мне девятый десяток, а я совершенно самостоятельный человек, Анечка. Не валяюсь по больницам, сама обихаживаю и себя, и дом, и огородик… Ну, давай, что ли, за наше здоровье? Чтобы оно у нас было…

Мы выпили еще по одной рюмке вина из черной смородины, а потом я перемыла стопочки и тарелочки и ушла спать. Мы с сыном спали на широченной кровати вдвоем. Поздно ночью, когда я вдруг просыпалась, как от толчка и вспоминала… Ночью почему-то всегда вспоминается особенно… ярко, что ли? Более остро и трагично. Уснуть потом долго не получалось. И тогда я подползала ближе к тихо сопящему Вовке. Обнимала его поверх простынки и нюхала волосы, вдыхая нежный детский запах, слушала дыхание. Как можно было отказаться от этого, уйти даже ненадолго? Я ничего не понимаю… Ну ладно — я. Это еще можно понять. Но Вовчика я не прощу. Этих его слезок, его детского и такого взрослого понимания. А я больше плакать не буду. Зачем же увлажнять глазки лишний раз, стоит ли он того?

За все то время, что мы провели в отпуске, я не плакала больше ни разу. Это ли не мистика? А ведь я знала, что где-то там по моему поручению юрист ведет бракоразводный процесс.

Когда, стараясь говорить спокойно, я объявила в тот вечер, что в ближайшее время подаю на развод, Андрей не стал меня отговаривать или оправдываться. Он даже не задержался поговорить об этом, неловко развернулся и ушел, почти убежал — опять спешил к ней?

Поговорили мы на следующий день. Он плохо выглядел для счастливого любовника, но я уже не верила, что смогу понять его и разобраться во всем, что происходит. Просто внутренне настроилась, собралась и сказала, что второй шанс я ему давала, но бесконечно это продолжаться не может, а потому…

Мы поговорили… Вернее — говорил он, а я просто слушала, глядя на бледные завитки узора на ковре. Я до сих пор не уверена, что знаю как к этому относиться. Все равно остались неясные для меня моменты, которые я никогда не стала бы уточнять, даже если бы очень хотела этого. Но основное я поняла — все он делал правильно, но не для нас с Вовкой.

Малого забрала к себе Лена, давая нам возможность решить вопрос без помех.

Мы с Андреем сели в зале, который когда-то ремонтировали и обставляли вдвоем. Я тогда говорила, смеясь, что если мы не разведемся из-за этого ремонта, то до самой смерти будем вместе. Все здесь и сейчас так, как мы тогда захотели — песочный и бирюзовый. Краски «сильно южного» моря — бирюзовой воды и кремово-желтого песка. На эти «сильно южные» широты в настоящей жизни вход нам был заказан — не выездные. Высокие растения, подушки, тонкая ваза — сочными пятнами, как зелень в тропиках. Ничего лишнего, почти пусто… чтобы легко было поддерживать чистоту. Я села в кресло, забравшись в него с ногами, а он — на диван.

Он говорил рубленными, рваными фразами, часто замолкая, пряча глаза или потом наоборот — заглядывая в мои, всматриваясь настойчиво и требовательно:

— Ты требуешь развод…, я не хотел бы развода, — он потер лицо рукой, прикрывая ладонью глаза. Потом взглянул на меня, будто решившись говорить обо всем прямо: — У меня был четкий, продумаый план, как сравнительно безболезненно для всех разрулить ситуацию, и все полетело к чертям, Аня — безболезненно не вышло. Я заигрался в стратегию, я не справился. Не просчитал и не учел… обстоятельства. И понимаю, почему ты именно сейчас… не совсем идиот. Я не сдержал слово, и теперь доверия нет. Да, солнце мое? Нет доверия… — криво улыбался он, отводя глаза, — ты поняла, что это случилось опять. Не могла не понять, потому что внутри я весь… корчился от стыда, не мог смотреть тебе в глаза. А теперь — закономерная расплата.

Хочешь знать, почему я не остался тогда? — бросил он быстрый взгляд в сторону кухни, — почему всегда уходил ровно в девятнадцать, мучая тебя и себя? Потому что дал себе твердую установку — с точностью до минуты. Иначе вообще не смог бы уйти, я просто сломался бы. А этого делать нельзя… Я, солнце, загнанная собою же в угол тварь, которая пытается сделать хоть что-то стоящее — спасти того ребенка. А чтобы он выжил, нужно сделать все, чтобы мать выносила его. Я вообще с ней только из-за него, и если для ее спокойствия нужно… там просто не получается иначе, Аня. Я не смог, не сумел оттолкнуть ее…

Опять я подсознательно пытаюсь…, так хочется, Аня, так заманчиво свалить свою вину на других — на тебя, на нее. Но проявил слабость я, и опять виноват только я. Перед тобой — виноват страшно… И она не заслуживает ненависти, а я ловлю себя на том, что близко к этому, близко…, а она ведь тоже не виновата в том, что полюбила мразь, что больна и беспомощна, правда? Виноват во всем я.

А я? В чем виновата я — думала я, слушая его и даже не пытаясь поддерживать разговор. Просто слушала.

— Аня, — собрался он, выпрямился и опять заглянул мне в глаза: — Если ты настаиваешь на разводе… Для меня он не будет означать разрыв с тобой, родная. Я не придаю большого значения бумажкам. Так принято — все документировать и люди документируют. Для меня ничего не изменится — я люблю вас, и все равно буду считать своими.

А ты сильно обижена… мною. Не хочешь говорить… Ты же не передумаешь? Нет… Ты только береги себя и Вовку, для меня очень важно знать, что хотя бы с вами все в порядке. И не вноси меня в черный список… пожалуйста, я очень тебя прошу.

Я проводила его, забрала сына от Лены, а потом на нервах намывала кухню и думала о том, что услышала. Андрей всегда умел грамотно излагать свои мысли, всегда — и когда был спокоен (а он почти всегда был спокоен, уверен в себе и собран) и когда волновался. Сейчас он очень сильно волновался, но я поняла все, что он хотел донести до меня. Это он не понимал, просто не понимал… он не видел меня тогда — корчащуюся на полу ванной с полотенцем у рта и давящуюся рыданиями. Слепо тыкающуюся в кресло — не в состоянии обойти его, замазывающую синяки под глазами каждое утро, со страхом ожидающую результаты анализов из гинекологии…

Что бы там ни стояло на кону, чья бы это ни была жизнь — расплачивалась за нее я, хотя тоже не заслужила этого. Мне плевать на чужих остальных — и тогда и сейчас, пусть это даже отдаленно не пахнет человеколюбием. Но моя совесть в этом плане чиста — я никогда не пыталась устроить свое счастье за чужой счет. А Вовка? Он в чем виноват? Что же он свою совесть за наш счет отмывает и полощет?

Любит?! Родной считает? А на нее встает от чувства невыносимой вины передо мной? С лютой ненавистью? С-сука! Пошел трахать ее… Все что я тут пережила — только для ее спокойствия? Да он просто ненормальный! Ну нельзя же не понимать… он просто не может не соображать — чего мне стоит все это? Даже если я не устраиваю скандалов и рыданий с обмороками.

Со всем этим нужно было как-то жить, справляясь самой. Раз уж я такая сильная и здоровая. Не превращаясь в шаркающую ногами старуху, когда меня никто не видит и не пытаясь строить из себя на людях независимую стерву, а на самом деле — стерву озлобленную, изнывающую от обиды и ревности. Вообще-то я тогда представляла собой нечто среднее.

В следующие дни я узнала по телефону, что мои гинекологические анализы в норме, а еще запустила бракоразводный процесс. И переспала с чужим для меня мужиком.

Вспоминать об этом не очень хочется… Осталось ощущение неправильности и больше ничего. Об этом не узнает никто, а себя я как-то уговорила не придавать большого значения случившемуся и просто забыть. И уже почти забыла.

Это был наш «химик». В тот день в его списке побед появилась еще одна галочка. Осталась ли вообще в нашем коллективе хоть одна привлекательная женщина, не уступившая ему? Не знаю. Молодой неженатый мужик, совсем не глупый и исполненный какого-то непонятного обаяния. Высокий и чуточку полноватый, с очень светлыми волосами, красноватым цветом кожи и густыми, длинными белыми ресницами, совершенно девчачьими. Или коровьими, теперь я знаю какие ресницы у коров. Но дело совсем не во внешности, она не сбивает с ног — у Стаса очень приятный и легкий характер и замечательное чувство юмора. И он ни от кого и никогда не скрывал, что ему не нужны настоящие отношения — только эпизоды.

О его похождениях ходили только слухи. Сам он — кремень, и тайны своих побед хранил свято. Мы сами судили по женщинам — по взглядам, нервам… про одну я знаю точно — тоже Анну, только Александровну. Так получилось, что до Лены близких подруг у меня не было, впрочем, как и друзей у Андрея. Нам достаточно было друг друга. Но приятели и хорошие знакомые были, вот и в школе я ближе всех сошлась с Аней. Она была замужем, и она поддалась Стасу. Это я знаю точно — она плакала у меня на плече, но потом как-то быстро успокоилась или сделала вид?

Кроме всего, я тогда чувствовала еще и благодарность к нему — он помог уладить вопрос с кражей денег у ученицы. Школе не нужна была огласка и мне, как классному руководителю, начальство дало время, чтобы уладить все тихо и мирно. Все мои увещевания не привели ни к чему, а помог как раз таки Станислав Викторович. Он без приглашения пришел на классное собрание и «официально» оповестил класс о том, что руководство школы приняло решение обратиться в следственные органы. Что вора само собой — найдут, а потому времени у него — только до завтра. Даже если деньги просто незаметно подкинут, то на проступок закроют глаза, а дальше — «надеюсь — урок всосали. Жизнь продолжается. Кем быть дальше — думайте сами» — дословно. Деньги подкинули.

Когда мы с ним остались одни… отвращения не было, яростного отторжения чужого тела — тоже. Но и смысла в том, что я пошла на это, тоже не оказалось. А вначале было отчаянное оправдание — он там с ней, а значит — можно и мне. Я таким образом тоже спасаю — себя. И, может, я тоже хочу узнать — а не потеряла ли я в своей жизни, так и не узнав, не «попробовав» другого мужчину, кроме мужа? Так вот — не потеряла. Это было… никак. Я не получила никакого удовлетворения от мести, но и не почувствовала себя униженной и использованной. Может потому, что использовала я?

Вежливо поблагодарив, я привела себя в порядок и поспешно ушла, явно оставив его в тихом шоке. Это стало понятно по тому, что в следующие дни он стал доставать меня. Заинтриговала нестандартная реакция? Очевидно. Мне пришлось доступно объяснить ему, что я в нем больше не заинтересована. И не собираюсь никак пояснять это — не считаю нужным. Он совершенно непривычно психовал и злился, злилась и психовала я, наш конфликт был замечен коллегами, на нас стали обращать внимание. Пришлось пригрозить, что пожалуюсь на его домогательства директору.

И еще я поняла про себя: вряд ли мне захочется, да и получится вот так просто переспать с кем-нибудь еще. Я слишком скрупулезно отслеживала — а воспользовался ли он защитой? А потом очень уж старательно отмывала тело и рот, вспоминая, что инфекция может передаваться через слюну. У меня что-то с головой?

Я сделала эту глупость в надежде, что оно мне поможет. Не помогло. Но и не раздавило. Наверное, все дело в Стасе — обходительный, зараза, а обаятельный просто до изумления.

После этого своего «морального падения» откровенных безрассудств я больше не творила, прекратила «душевные самокопания» и разговоры о случившемся с Леной. Принимала на ночь снотворное, а утром — успокаивающее. Собралась в отпуск. Я приняла ситуацию. Это было летом…

Опять у меня хромает хронология. Размышления вытягиваются в логическую цепочку, минуя события. Уже хочется сделать окончательный вывод, найти убедительное оправдание для себя, а не выходит — еще не время. Все-таки нужно было придерживаться хоть какого-то временного порядка.

Я уже втянулась в это писательство, ощутила вкус к нему, перечитывая и осмысливая написанное. Даже стараюсь привести его в соответствие с моим понятием о литературе. А Ленка сказала, что я пишу протокол. Есть такое понятие у юристов. Их специально обучают излагать события в режиме протокола — грамотным языком, сухо, четко и по существу: пошел, увидел, сделал… Может и протокол. И язык тоже… у меня мама — словесник. Только мне кажется, что все еще хуже — на эмоциях я поспешно перескакиваю через время и события. Поэтому получается еще и сумбурно и скомкано. Но для меня все понятно, а это главное.

Отрываюсь от промерзшего окна и немного жалею о том, что переезд пришелся на зиму — неуютное время и неприкаянное. Плюс к нашей с Вовкой временной неприкаянности. Решение уехать зрело давно, но окончательно решилась я как-то разом. И вот — в рекордно короткий срок собраны и отправлены багажом наши вещи. Сумки с самым необходимым стоят у стены в спальне. Заказаны билеты на поезд, я рассчиталась с работы и исключила Вовчика из его замечательного садика. Завтра наш отъезд и о нем не знают ни Андрей, ни Саша — одна только Лена. Я не отвечаю на звонки, не открываю соседу дверь, хотя он пытается прорваться ко мне уже четвертый вечер. Я уже устала прятаться и выходить из дома, согласуясь с его рабочим графиком.

Я вообще не понимаю такой настойчивости. Между нами ничего не успело случиться. Была только его помощь мне, потом еще роза и его предложение попытаться построить отношения. И любви еще не случилось, только неожиданно и ярко проскочила та самая искра… В которую некоторые товарищи истово верят и которую ждут. Потому я и согласилась рискнуть и попробовать. Прошло больше полугода после неудачного опыта со Стасом. И я видела, нет — я чувствовала разницу. Потому и решила, что у нас может получиться что-то настоящее. Он мне нравится, меня тянет к нему… тянуло. Но случилось кое-что, что изменило мое решение. И он отлично знает что это, так какого черта…?

Я не собираюсь наступать на одни и те же грабли, любопытствуя — а вдруг на этот раз будет приятно? И не собираюсь слушать его оправдания, наверняка уже хорошо продуманные и потому очень убедительные. Все равно мне будет трудно поверить, что его поцелуй возле такси с какой-то женщиной «совершенно случаен», «недоразумение», «ее инициатива» — что там еще они говорят в таких случаях? Поцелуй был самым настоящим, а потом был короткий разговор, когда он сажал ее в такси. А потом он увидел меня в окне — я не пряталась, и сразу бросился к моей двери — объясняться. А я не открыла.

Я успела почувствовать себя дурой, было стыдно. Больше не хочу. Наверное, я уже «дую на воду» и все-таки стоило его выслушать? Но разочарование… наверное, мне просто необходимо какое-то время, свободное от переживаний — элементарный покой. А говорить они умеют, еще как умеют…. я не хочу говорильни. А жалею только об одном — что не случилось поцелуя у нас с ним. Как бы это было? Думаю, что было бы что вспоминать…

У меня есть эта ночь, чтобы вдумчиво посидеть над «текстом», вот я и сижу, а вечером не получилось — Вовка нервничал перед отъездом, и я занималась им. Мы поиграли, почитали про котенка по имени Гав. Потом он долго плескался в ванной…, там ванны не будет — только душ и баня.

Утром приедет уже заказанное такси и — с Богом, как говорится. Я попробую строить новую жизнь. В другом месте и с другими людьми. А пока у меня есть время, чтобы описать то, что случилось между последними описанными мною событиями в Куделино и сегодняшним днем. Это уже похоже на потребность. В любом случае, нужно протянуть мостик повествования между жаркими июльскими днями и нынешним мрачным для меня январем.

Все тогда было так, как я и мечтала для себя. И чистый, свежий воздух, и помидорки с огурчиками со своей теплички, и привычная русская пряная зелень с грядки, и клубника большими ведрами, и дикая малина за речкой, и сама речка. Тетя выкосила для нас лужайку на берегу, и мы загорали на ней, постелив толстое покрывало. Читали книжки, играли в игры. Купались после обеда, когда в реке прогревалась вода. Получили разрешение у соседа и катались на его лодке.

Я помогала по огороду и в доме. По въевшейся уже привычке к чистоте «отгенералила» весь дом — оттерла, отчистила все, что в нем было. Вымыла под кроватями и креслами, вытерла пыль на шкафах, отмыла до хрустальной чистоты окна и люстры. В это время тетя водила Вовку смотреть на коров. Он так разволновался, с таким восторгом рассказывал о них, что мы потом вдвоем часто ходили на ферму и смотрели и на коров и на маленьких, недавно родившихся телят. У них были жутко шершавые языки — как наждак, и мокрые нежные носы. Сыну разрешили кормить их из соски, и это было такое счастье!

Ферма существовала в поселке еще в советские времена. Потом ее преобразовали в акционерное общество, и каждый его член получил свой «пай», а с ним и отчисления от доходов. Хозяйство потихоньку пыхтело, не разваливаясь — породистые вологодские коровы, луговые травы, чистая вода, корма, которые заготавливались в самом хозяйстве, способствовали этому. Но лет шесть назад у фермы появилась хозяйка — Антонина Антоновна Рослина. Женщина бросила какой-то прибыльный бизнес в большом городе и переехала жить в глубинку. Собрала акционеров и убедила выгодно продать свои паи ей. Очень выгодно. А потом вложила большие деньги в модернизацию фермы и расширила ее, обеспечив рабочие места тем же бывшим акционерам и еще половине поселка.

На самой современно оборудованной ферме, сыроваренном заводике и предприятии по заготовке собственных кормов люди получали очень хорошие для этих мест зарплаты. В поселке были два детсада и школа, которой я заинтересовалась.

Но самое большое впечатление на меня произвели кружания, которые тогда обещала мне тетя. Они сотворили со мной что-то такое…, я поверила в мистику, хотя меня и опустили тогда «на землю».

Собственно, что это такое было — кружания? В субботу под вечер половина поселка собиралась на гуляние. Тут и танцевали, и пели, но это слабо сказано, потому что эти понятия не передают сути…

Мы подошли туда, когда уже упали сумерки. В июле ночи на севере Вологодчины светлые, но было уже довольно поздно — около десяти вечера. Тетя одолжила у кого-то детскую коляску-сидушку и захватила с собой плед.

— Парень уснет, как только все начнется. И пускай себе спит, потом перенесешь и уложишь. Дома ведь одного не оставишь.

— Вы не знаете нашего парня, — хмыкнула я, — он сегодня не собирается спать.

Сын стоял возле нас и с интересом оглядывался — на поляне у реки было много детей, но они не бегали и не шумели, как и Вовка. С тетей и со мной здоровались:

— Здравствуйте, Раиса Степановна! С гостями вас. А кто это к вам приехал?

Она представляла нас с Вовкой, он разговорился с кем-то из мальчиков своего возраста. И я тоже с кем-то говорила о Питере, о Кронштадте, который хорошо знала — когда Андрей еще служил, мы снимали там квартиру. И вдруг услышала музыку — началось.

Стих гомон, смолкли тихие разговоры и народ обернулся к двум мужчинам, что сидели на удобных раскладных стульях. У одного в руке был маленький бубен с подобием колокольчика на нем, а другой прижимал к губам дудочку, извлекая из нее чарующие звуки. Мелодия так вписывалась в окружающее пространство, так соответствовала всей обстановке… Свирель… а это была свирель, выводила мотив тонко и нежно, пронзительно и трогательно, а бубен звучал тихо и глухо. Колокольчик на нем звякал очень редко, будто отмеряя новый виток мелодии. Она была негромкой, спокойной и в то же время, благодаря бубну очень ритмичной. А еще совершенно определенно — завораживающей, словно звучащей из другого — языческого, старинного времени. Я замерла, вслушиваясь и проникаясь. Мельком заметила, как тетя усадила Вовку в коляску и укрыла пледом. А потом я услышала голос…

Приятный мужской голос, но не представляющий собой ничего особенного. Кроме интонации, слов и какого-то душевного надрыва, с которым звучала песня. И песня ли это была? Скорее — частушки, судя по ритму и обрывистому, немного примитивному тексту, но не по его существу и смыслу. Я слушала:

— Ка-ать, Ка-ать, Ка-ать, Кать!

Научи меня летать.

Хоть с любовью, хоть и с болью,

Только б рядышком с тобою.

— Ка-ать, Ка-ать, Ка-ать, Кать!

Разреши тебя позвать,

Если плохо без тебя.

Разве можно — не любя…?

Я не помню весь текст — он был длинным, в память врезались только первые куплеты. А потом на середину лужайки вышли женщины в длинных юбках и цветастых платках на плечах. Меня тетя обрядила в такую же длинную юбку — от комаров.

— Съедят, если не прикроемся. Не купаться же полностью в «помоззи».

Помоззя оказалась отваром травы, спасающей от комаров. Ею мы умыли лицо, шею и руки. Запах был приятным, чуть горьковатым и сильным. Калированые северные комары боялись его и яростно роились над головой, не присаживаясь на тело и не кусая.

Женщина стали в круг вполоборота друг к другу, сомкнули руки в центре и потихоньку пошли, притопывая, приостанавливаясь, пожимая плечами и покачивая головой. Руки в танце почти не участвовали. Вокруг них выстроился еще один круг. Люди — мужчины и женщины, встали друг за другом и пошли… затылок в затылок, тоже притопывая, пошатываясь, двигаясь под музыку так согласно… А вокруг упала тишина. Только жалобные звуки свирели, глухой рокот бубна, и надрывный, плачущий, живущий своей жизнью мужской голос.

Моя кожа покрылось мурашками… Я чувствовала себя в каком-то другом измерении, другом времени и вообще — себя почти не ощущала. Все было нереально… Ну не могли просто собравшиеся на танцы современные люди двигаться так согласовано и синхронно, не могло так совпасть настроение толпы и певца с музыкантом. И эта музыка… Это все просто не могло происходить в современной реальности. А еще же — запахи примятой травы, воды и помоззи, не прекращающийся комариный звон, потихоньку проступающие на бледном небе особо яркие звезды, свежая прохлада северного летнего вечера, почти ночи уже… Я взглянула на Вовку — он уже спал. Спали другие дети в колясках и на руках у взрослых — те, которые поменьше. Меня переполняли эмоции, из груди вырвалось затасканное и пошлое в этой ситуации:

— Бли-ин… — тихо выдохнула я.

Из-за спины раздалось:

— Это только первый раз так цепляет. Потом впечатление не такое сильное… привыкаешь.

— Это что вообще такое? — спрашивала я шепотом, радуясь возможности поддержать разговор и вернуться в реальный мир. Мне ответил один из мужчин, стоявших за спиной у нас с тетей — тот самый парень из поезда:

— Они танцуют так годы… десятилетия. Отсюда такая слаженность. А песня… у Васи что-то случилось — страдает.

— А что? Что могло случиться? — всерьез забеспокоилась я, предполагая самое страшное.

— Телка на ферме издохла или транспортер накрылся, — вполне серьезно ответил парень, — он работает механиком у Антоновны.

— Иди ты! — облегченно отмахнулась я со смешком.

— Нет, рано еще, — улыбался он, — хочешь — тоже станцуем?

— Василий… он самородок. Как раньше трубадуры были, менестрели. Наши русские скоморохи воспринимаются скорее как клоуны или шуты. А Вася не шут, настроение от его творчества другое. Он скорее — бард. Все народные песни, которые живут веками, тоже ведь кто-то выдумал. Не думаю, что сидели и записывали, рифму мучили… Из души вырвалось, они и отпустили, — объясняла мне местный феномен тетя, когда мы возвращались домой.

— А он женат? — старалась я правильно понять для себя причину его сегодняшнего страдания.

— Женат, конечно. Катя всегда вместе с ним приходит, стоит, слушает. Он иногда как пьяный после своих песен и она уводит его. Идут рядышком… хорошая пара, хорошая семья. Дети взрослые уже.

— Как пьяный? Такого раньше назвали бы юродивым…

— Не слушай Антоновича! Все у Василия нормально — и с головой и с мотивациями. И само понятие юродивости со временем извратили. Юродивый раньше считался посредником между Богом и людьми, глашатаем Его отношения и воли.

Возвращались домой мы далеко за полночь. Когда сошли с прогретого за день уличного асфальта в проулок, под ноги легла мокрая от ночной росы прохладная трава, с новой яростью загудели над головой комары. Северная ночь в своей середине уже собиралась взорваться яростным рассветом, который наметился малиновой полосой на восточной стороне. Живут же люди, годами эту красоту наблюдают!

Вовка спал воистину сном младенца. Разув и раздев, я тихонько переложила его в постель, укрыла. И сама легла рядом, укуталась — хотелось согреться после немного сырой ночной прохлады… Проснулись мы ближе к обеду, как, наверное, и многие из тех, кто ходил вчера на кружания.

За те почти два месяца, что мы прожили на Вологодчине, я ходила на эти гуляния каждую субботу. Тому, что они каждый раз проводились, странным образом способствовала погода — все субботы были без дождя и сильного ветра. Я все же станцевала там. Не в тот самый первый вечер, а гораздо позже. И с тем самым Антоновичем. Вначале мне показалось что парень «подбивает ко мне клинья». Именно так выглядело то, что он всегда оказывался рядом с нами, подружился с Вовкой, заговаривал со мной, тянул танцевать… Так оно потом и оказалось, но повернулось все иначе, а не как можно было ожидать. Там, в Куделино, многое казалось странным, но не вызывало отторжения, скорее — чувство необычности и нереальности происходящего.

На кружаниях не обязательно было уметь танцевать так, как «основной состав». Постепенно, разогревшись, так сказать, желающие составляли еще один круг — топтались, кружились и вообще — двигались как хотели, лишь бы под музыку. Антонович вытащил-таки меня, и мы с ним станцевали. Он не стал топтаться и пожимать плечами, а сразу обнял меня и повел в медленном танце, покачиваясь в ритм. Потом прихватил плотнее, прижимая к себе, медленно провел рукой по спине к затылку, заглянул в глаза, загадочно помолчал и вдруг выдал:

— Будем дружить.

Я тоже помолчала, продолжая двигаться под музыку. До этого я просто затаилась в его руках, пытаясь понять — что чувствую? Парень мне нравился — и внешностью, и общительностью, и тем, что оказался моим коллегой — учителем математики и физики в местной школе. У нас нашлась куча общих интересов, мы могли часами обсуждать методы обучения и выражать свое недовольство тем, как скучно — без изюминки, преподается математика и физика в школе. Делились идеями внеплановых занятий и кружка под названием «Занимательная физика», а так же тем для него, способов подачи материала, мечтали о современных наглядных пособиях, даже о маленькой обсерватории.

Но вот так сразу и так категорично — просто дружить? И вдруг поняла, что да — только дружить. Потому что в его руках мне стало просто теплее — по сравнению с «одиночной» прохладой. Мне нравилось, что мы участвуем в танцах, и еще мне было спокойно — я доверяла ему после нашего достаточно долгого знакомства, с ним было комфортно. Я согласилась — мысленно, а вслух поддела его:

— А что ж так категорично-то?

Он тяжко вздохнул и ответил, надо сказать, что совершенно серьезно:

— Просто я надеялся… искры нет, Ань. Я верю в искру. Мы должны были почувствовать притяжение — дрожь, предвкушение, мурашки там… это у тебя. А у меня вообще все наглядно и однозначно…

— С-скотина…

— Сам жалею. Ты мне нравишься и при небольшом усилии… чисто механическом… прижать тебя сильнее, почувствовать ближе, эта скотина однозначно среагировала бы — я не железный. Но вот искра… ее нет, Анька. И у тебя тоже. Ты же даже не вспотела.

— Антонович… ты однозначно скотина.

— Да, Юрьевна, даа…

Мы продолжали дружить. А тетя еще после первого кружания благословляла и на большее, нечаянно обозначив свой взгляд и на наши отношения с Андреем.

— Ты, если хочешь, походи с Антоновичем, присмотрись. Ничего плохого о нем сказать не могу, кроме того что слишком уж он рассудочный. Не по годам. В таком возрасте еще глупости творить, вздыхать, мечтать нужно, а он живет. Что там с Антоновной случилось в том городе, что она сорвалась к нам — я не знаю, а только должно быть — ничего хорошего. А Антонович доучился и следом за ней приехал. Он младший, но похоже что тоже хорошо жизнью битый. Неплохой мужик кому-то достанется, настоящий.

— Я старше его и намного. И я все еще замужем, теть Рис, на что это вы меня толкаете? — попыталась я перевести все в шутку.

— Ненадолго уже… замужем-то. Нужно жить дальше, Анечка. Ты правильно все сделала… Ради совсем постороннего, безразличного ему человека он такое не вытворял бы. А что Антонович молодой — глупости это и совсем не важно.

Она была права, но искра! Ее и в самом деле не случилось. Может, мы затянули с прелюдией и слишком погрузились в дружеские отношения, которые стали для нас комфортными? Схватил бы меня тогда сразу, прижал к себе, провел бы так рукой, будто готовя к поцелую… представила и поняла, что ничего бы не изменилось. Нет ни сожаления, ни того, что должна бы почувствовать от того, что представила себе это. Значит — будем дружить.

Известия от адвоката о состоявшемся разводе еще не было. А Андрей звонил почти каждый день. Когда на дисплее высвечивалось его имя, я включалась, подзывала Вовку и с радостным выражением на лице совала ему в руки смартфон. Они с отцом разговаривали очень долго, часто включая видеосвязь, а я уходила и даже специально не прислушивалась. Главное — малой не тосковал больше о папке. Он поверил, что тот просто очень занят и что сын ему нужен — он часто звонит и интересуется, чем Вовка занимается и что у него нового? А сын рассказывал, захлебываясь от восторга — про телят, про новых друзей, про клубнику и рыбалку, про танцы, на которые он ходит с мамой и с бабушкой, про детский велосипед, что притащил для него дядя Антонович, которому он подбил глаз.

Я слышала иногда — краем уха, мимоходом и посмеивалась. Тяжелого состояния, что преследовало меня до отъезда из Питера, как и не бывало — я словно жила в другом мире, а его личная информационная оболочка преображала все чувства и переживания, пропуская и фильтруя их через себя. Эта легкость, почти вернувшееся ощущение полноты жизни, прекратившиеся состояния удушья и боли в груди заставляли меня поверить в сакральность Куделинского местоположения. И я радовалась, что приехавшие в конце июля родители были с нами.

Этот таинственный микроклимат — он творил настоящие чудеса. Весь август давление у мамы не повышалось до запредельного, папа ходил поплавать в прохладной уже августовской воде и не мучился после этого межреберной невралгией. Хотя зарабатывал ее регулярно, просто неловко повернувшись или открыв настежь форточку. Все же что-то здесь было такое… особенное, нелогичное и антинаучное.

В конце разговора с Андреем Вовка всегда протягивал мне телефон:

— Папа хочет поговорить с тобой.

Я послушно брала аппарат, незаметно нажимала отбой и щебетала в трубку — о том, какой Вовка послушный, о том, как хорошо он ест, что гоняет на велосипеде и это не опасно — транспорта в поселке почти нет, да и машины здесь не ездят, а почти ползают. Про то, какая гигантская клубника выросла на грядке и название у нее какое смешное, а мы ею объедаемся. И что руки у нас до локтей в царапках, потому что малина за рекой колючая…

Я не хотела слышать его голос, живо вспоминать все и опять чувствовать себя стерво-старухой. Мне это еще предстояло, когда я вернусь домой. А здесь меня и мои чувства защищала иномирная оболочка, отделяющая этот поселок от настоящей реальности. Зачем же было портить ее волшебный эффект?

К сентябрю нужно было возвращаться на работу. И где-то в середине августа я впервые задумалась о возможности переезда в Куделино на пмж. А почему нет? Тете будет веселее с нами, одной куковать не так уж и радостно, особенно зимой. Она не то чтобы тосковала в одиночестве… Соседи, подруги, ученики, кружок поэзии при школе, который она продолжала вести, не дали бы заскучать. Но старые люди начинают испытывать страх перед одиночеством, совершенно неосознанный, но оправданный. Например, соседка тети Рисы просила каждый день заходить и проведывать ее. Боялась, что умрет, да так и будет лежать, пока «не пойдет дух». Над этим даже не тянуло посмеяться, потому что страх был вполне понятен. Мы с тетей не говорили об этом, но то, как исправно она каждое утро проверяла соседку, говорило минимум о понимании.

У нее были дети — два моих двоюродных брата. Я ничего не имею против сыновей, а Вовку… про него все ясно. Но дочка… я уверена, что будь она у тети, то не позволила бы той доживать свой век в одиночку. Если бы и не переехала сама жить в глубинку, то точно забрала бы старушку к себе, в ту же Канаду, где сейчас работали и временно жили оба моих двоюродных брата.

Вот я и задумалась — как замечательно было бы остаться здесь, работать в местной школе, а Вовку отдать в тот садик с корабликом-флюгером на крыше. Из двух небольших детских садов именно он понравился мне больше. Там во дворе была устроена современная детская площадка, не уступающая тем, что обустраиваются в больших городах. Даже покрытие — мягкое, будто из упругой зеленой резины, такое сейчас делают в новых районах Питера. Оказалось, что эти прогрессивные новинки появляются здесь благодаря Антонине Антоновне. Женщина вкладывалась не только в свой бизнес — животноводческий комплекс, но и в сам поселок и его инфраструктуру — садики, школу, асфальт, освещение… Это было дорого, то же покрытие детской площадки заливала, наверное, какая-то машина, а ее еще нужно было доставить в нашу глушь.

Как же мне хотелось узнать… любопытство разбирало — что стало причиной ее переезда в «глухомань»? А по большому счету это так и было — до железной дороги не ближний свет. До шоссейной трассы чуть ближе, но тоже… Спрашивать об этом Антоновича я не рискнула — не настолько мы с ним сблизились, наша отношения вообще не предусматривали продолжения. Я не только в любовь на расстоянии, я и в дружбу на расстоянии не особо верю.

Но пришло время и, проводив родителей, и мы с Вовкой тоже выехали к месту жительства. К концу августа я уже стала «свободной» женщиной, будь она неладна — такая свобода. Я бы даже почувствовала облегчение, а может и порадовалась, что развод состоялся и больше не предполагается нервных потрясений. Если бы это полностью закрывало вопрос отношений с Андреем, если бы мы больше не пересекались, и я получила бы возможность потихоньку привыкнуть и забыть его. Ага!

Квартира встретила нас стерильной чистотой. Я специально прошла по всем трем комнатам и, не веря своим глазам, потыкала пальцами в столешницы на тумбочке и компьютерном столе. Ванная, кухня, туалет сияли чистотой и благоухали. Я задумалась… Прошла и заглянула в холодильник — забит продуктами — теми, что мы покупаем всегда. И кастрюлька с супом. В судке — куриное филе кусочками в сметанном соусе с тмином — блюдо, которое Андрей придумал сам и показательно готовил, когда хотел порадовать меня. Не сказать, чтобы я его очень любила, но сам факт, что мужчина стоит у плиты для тебя… А суп мой любимый — с фрикадельками.

Андрей умел готовить — в университетском общежитии была оборудована кухня и они готовили там для себя — парни. Мама написала ему рецепты простых в приготовлении блюд, и Андрей освоил их. Четыре года он прожил в курсантском общежитии. Я стояла и смотрела в нутро холодильника…

— Мам! А что мне кушать? Покажи, дай я посмотрю, — лез Вовка мимо меня к холодильнику… и я отмерла.

Все не прояснилось, но хотя бы получило какое-то объяснение, когда мы поговорили с Леной. Она сама зашла к нам, услышав шум в квартире — Вовка соскучился по своим игрушкам и носился то с самолетом, то со стрекочущим автоматом. Я гремела кастрюлями, пыталась докричаться до сына — в дом вернулась жизнь, жизнь громкая и шумная.

— Привет, гаврики! Наконец-то! — тормошила она Вовку.

— Соскучилась? По кофейку? — улыбалась я.

— Некогда мне за вами скучать. Я теперь работаю по-настоящему и в серьезном месте. Тот проект, что мы вели группой — по его результатам мне предложили работу. Та же информационная компания, хорошие деньги, но рабочий день от и до.

Я сразу поняла — о чем она, потянула ее на кухню и мы с ней прошли туда.

— Найми няню или доплачивай той, что в саду. Я больше не смогу помогать тебе с малым. Уже проверено — дома я к восьми вечера.

— Ну… жаль, конечно — ты же помогала бесплатно, — хмыкнула я, — но ты довольна работой? Это главное. Я что-нибудь придумаю, не переживай.

Мы еще поговорили о нашей поездке, о ее работе, а потом она сказала, задумчиво глядя на меня:

— Твой каждую субботу и воскресенье был тут, как штык. С утра и до вечера, будто вы и не уезжали. Вчера шумел пылесосом весь вечер. Развод состоялся?

— Да, — я перестала суетиться в желании угостить ее и присела за стол. Мы напряженно смотрели в глаза друг другу. Ленка хмыкнула:

— Совет в Филях… Что с разделом имущества, общими средствами? Квартира?

— А что квартира? Квартира считай — служебная, в полной собственности она будет спустя десять лет отработки на предприятии. А средства… Андрей открыл счет на мое имя и теперь все нажитое непосильным трудом — пополам. А почему ты интересуешься?

— Не понимаю, что происходит. Ты подала на алименты?

— Нет. Он каждый месяц переводит нам половину зарплаты.

— Блаженная… Ну, с этим понятно… ладно, в субботу же он придет? Придет, конечно. Знает уже, что вы здесь. Аня! У меня когнитивный диссонанс!

— Не матерись, — хмыкнула я, веселясь.

— Я серьезно. На х… было все это делать, если он сбегает от нее сюда? Ведь он сбегает.

Я покачала головой и хмыкнула уже невесело:

— Он отслеживает и опекает свой прайд, Лен. Давай о приятном. У Вовки нет ботинок и сменки в садик. Задние лапы за лето сильно выросли. Хотела не просто, а с удовольствием сходить в магазин, посидеть в кафе — там, где детская игровая, а ты теперь не сможешь с нами — жаль.

— Завтра смогу. Прямо туда часам к шести. Обязательно сходим.

Большой отдел детской одежды и обуви в «Шайбе», где мы любили одевать Вовку, находился через два квартала от нас. На следующий день мы пошли туда пешком. Раньше ходили все вместе — с Андреем. И, как оказалось — он не забыл дорогу туда. Мы встретились с ними в том магазине — с ним и с ней.

Все случилось как-то сумбурно, быстро, это трудно объяснить. Я вспоминаю сейчас… неожиданность, да — потрясение из-за внезапности их появления. И еще были эмоции — нехорошие такие эмоции и открытия… неприятные и болезненные для меня. Все же намного легче думать, что мужем руководит в большей мере чувство долга и ответственность, как он убеждал, а не новая любовь. А тут… нет, не было прямого подтверждения ни той, ни другой версии, но я поняла, что это возможно. Все было настолько на ощущениях — я просто подробно опишу.

Мы с Леной вдумчиво выбирали детскую обувь, а вот Вовка скучал. Мужчины вообще не очень любят ходить по магазинам, даже если одежду покупают для них. И он первым увидел их. Мы с Леной дернулись от его вопля: — Папка!!

Малой несся через торговый зал ко входу — он был не так далеко от нас. И я увидела — в отдел вошел Андрей, а из-за его плеча выглядывала она. О ней я уже писала, но вот он… Первое его движение, первый порыв был — прикрыть ее собой. Я понимаю, что неосознанно — громкий звук, неожиданность, но он дернулся защитить ее…, а получилось — от Вовки.

Малой добежал до него, и Андрей отмер — подхватил его, обнял, прижал к себе, целовал, но все так же — стоя у входа, будто оставляя для себя путь к отступлению. Перед этим он оглянулся и успел что-то ей сказать, а она смотрела на него будто с мольбой о помощи. И они ушли сразу же.

Он сказал Вовке, что в субботу обязательно придет к нам, а сейчас очень спешит — малой сказал это потом. А Андрей опять поцеловал сына и, развернув его ко мне, слегка подтолкнул. На меня не смотрел вообще. Взял своего ангела под руку и вывел из отдела. Я не следила за ними сквозь стеклянную перегородку — смотрела на малого. А Вовка, оглядываясь на уходящего отца, медленно шел к нам. Я прошептала дрожащими губами:

— Ленка, что мне сказать ему?

— Да б…ь же! Правду? — прошипела та, — что его папка м…ак? Во-овчик, зая ж ты моя золотая! — защебетала она, — как же жаль, что у папы так много дел. Придет? Не просто придет — прибежит, куда он н-н… денется? Он же соскучился!

Потом, когда вся нужная обувка была куплена, уже дома мы с ней поговорили.

— Ты видела ее?

— Да…

— П…ц, Аня… Да там идиллия! Он же трясется над ней. А как она смотрела! А-а… и к лучшему, по крайней мере, тебя оставит в покое. И что они там забыли — в детской обуви?

— Удобную обувь для беременной? — вдумчиво уставилась я в окно. Ленка — это вообще что-то… Всегда прет, как танк и режет правду-матку, невзирая на то, как людям это слышать. Называет вещи своими именами, расставляет все по своим местам. Никакой деликатности, никакого такта — моя персональная шоковая терапия. Дурочка одинокая — ведь она и с мужиками так же… А может, так и нужно?

— Ладно… тогда если все так? — размышляла она, — что тогда он делал здесь все выходные, и без нее, заметь?

— А мне уже должно быть по фигу, — радостно оскалилась я на нее.

— Не верю, — отметила она тоном Станиславского и добавила со злостью: — Я бы сегодня убила его за Вовку.

— Лен, вот ты странная. Он что — должен был познакомить их? Он не хотел, чтобы мы их увидели. А она нас — расстроится же, расплачется, что там еще? Там же все понятно… да и Бог с ними! Нам что — больше поговорить не о чем?

А ночью я все обдумала. Да, ему нельзя было сводить их вместе — сына и эту женщину. Но раз уж они столкнулись, то он вынужден был выбирать — с кем из них остаться. Просто на время — для того, чтобы поговорить. И он выбрал ее. А мог бы попросить ее подождать десять минут в кафе — они там на каждом этаже, ведь так давно не видел малого. Но он просто сказал соскученному растерянному Вовке пару слов и быстро ушел. Он не видел его целых два месяца, и просто наскоро поцеловал и ушел!

Я с ужасом думала о том, что в субботу он придет и я увижу его вблизи, что мне придется говорить с ним. Это сегодня с ужасом, а к субботе будет настоящая паника. Нет, я, конечно, не подам виду… Но насколько легче было бы не видеть и не знать всего этого. Опять из меня по кускам будут тянуть душу, а еще Вовка…, я же целый вечер только джигу для него не танцевала — все отвлекала, все зубы заговаривала. Вот как ему все объяснить, как сказать? Почему опять я, почему все валится на меня? Сам бы и объяснил сыну что происходит.

Господи, бедный Вовка! Его растерянная мордашка, медленные, неуверенные шаги к нам…, а еще я помню их. А ведь это больно, а ведь совсем и не по фигу… Да мне даже имя ее узнать страшно — это как мысленно облечь во плоть абстрактное нечто, а тут — увидела вживую. И поняла их отношения… наверное.

Вдруг со страшной силой захотелось вернуться под защиту того волшебного Куделинского щита, опять отгородиться от всего остального мира расстояниями, и я встала, взяла телефон, пошла на кухню и во втором часу ночи позвонила тете и посоветовалась с ней. Она звала.

Но утром я смотрела на это уже по-другому — жилье, работа, садик, привычка, хлопотно…

Когнитивный диссонанс — это когда наш рассудок сталкивается с событиями, фактами или понятиями взаимоисключающими друг друга, и чувствует острый дискомфорт от невозможности понять и объяснить это для себя. Понять Андрея тогда было практически невозможно. Во всяком случае, я не понимала. И этот диссонанс приводил меня в смятение.

Как можно было понять и соотнести между собой то, что было в обувном магазине и то, как он появился у нас через день? Прозвучал дверной звонок, и я открыла дверь безо всяких — это могла быть только Ленка. Андрей раньше всегда предварительно звонил на трубку и предупреждал о своем приходе, чтобы мы с малым не ускакали куда-нибудь на прогулку в выходной день. Я могла это сделать, чтобы не видеть его, и он знал это.

А тут в дверях — он, хотя до отпуска всегда приходил гораздо позже — ближе к одиннадцати, давая нам выспаться. И я замешкалась и не отступила в сторону сразу, пропуская его в квартиру. И тогда он сам молча отстранил меня, взяв за плечи и переступая через порог. И его руки задержались, и стиснули предплечья, а я растерялась и соображала очень медленно — от неожиданности. Стиснув пальцы еще сильнее, он чуть качнулся ко мне, а потом сразу отпустил и прошел мимо… не сняв обуви! Я шла следом и смотрела на его туфли в уличной пыли, что прошли по полу прихожей и ступили на почти стерильный ковер в гостиной… немыслимо, нереально…

— Вовка! Вовка, ты где? — крикнул он, не оглядываясь и не глядя на меня. Малой выскочил из комнаты и замер, вытаращив глаза и улыбаясь. Тогда Андрей кинулся к нему, схватил, поднял, прижал к себе и, уткнувшись в его шею лицом, забормотал:

— Вовка… Вовка… Вовка…

Так и стояли — он с малым на руках, который через его плечо таращился на меня и я, замершая в дверях. Сын сыто и довольно улыбался, обхватив Андрея руками и ногами.

— Покажись мне, — отмер отец, поставив его на пол и отступая на шаг, оглядывая сокровище. А Вовка широко раскинул руки и сам тоже посмотрел на себя — на живот, на ноги. Глупая маленькая бестолковка…

— Загорел и правда — как негр, а вырос! А ну-ка, тащи сюда линейку и карандаш, — потянул Андрей малого к дверной лутке, на которой мы отмечали его рост.

Вовка побежал за линейкой, а Андрей оглянулся, наконец, на меня и широко улыбнулся:

— Аня…

Потом они с сыном отмечали рост, спорили, шутили, смотрели рисунки, которые тот привез с собой из отпуска — самые удачные. Андрей, наконец, разулся, виновато глядя на меня и опять странно улыбаясь. И никаких объяснений, никаких оправданий своему поведению тогда. Он даже не взглянул на меня в магазине! Я ушла на кухню и сиротливо приткнулась там. Сидела и думала — а что, собственно, изменилось после развода? Он действительно делает вид, будто ничего не произошло. Развод? О чем вы вообще? Подумаешь — глупая женская блажь, ведь он сказал, что для него он не будет ничего значить. Вот так просто пришел, как ни в чем не бывало! Манипулятор хренов! Я подхватилась и решительно пошла к ним.

Помню, как сейчас: смотрю, а они привычно сидят на ковре, а ковер вокруг устлан листами изрисованной бумаги и Вовка объясняет отцу:

— Это вот… такой дед, а это бабушка Вера в сарафане, а ведро с красным — это с клубникой. Нигде в мире нет такой вкусной клубники, как северная, пап. А вот тут лодка такая…

Я смотрела на них, на Андрея, а он — на меня. И так правильно было то, что они вот так вот сидят — как в тот наш последний вечер. Это было так, как оно и должно быть, но вот только я отлично помнила, что есть это «но». Поэтому мне необходимо было максимально отдалить его от себя, обезопасив нервы, и при этом не обездолить малого.

— Вовчик, — прошла я в комнату, села в кресло и, наконец, обратила на себя внимание сына: — Сейчас закончилось лето, потом настанет золотая осень, а за ней — осень поздняя, с дождями, сильным ветром и холодами. Пока погода позволяет, я предлагаю вам с папой (если, конечно, он не очень занят по выходным), походить по тем местам, в которые ты хотел попасть — аквапарк, океанариум, что там еще? Какие еще у тебя мечты?

Андрей так же сидел на полу, но смотрел на меня уже без улыбки. А сын с радостным энтузиазмом озвучил список мероприятий, которые следовало запланировать и осуществить до начала холодной и дождливой поздней осени.

— Пап, ты же сможешь, сможешь? — теребил он отца за рукав тонкого джемпера. Тот медленно отвел взгляд от моего лица и перевел на сына.

— Сынок, я должен сказать тебе одну очень неприятную вещь. Нет, это не касается аквапарка и горок…, туда мы обязательно сходим. Дело вот в чем, — замялся он на секунду, — твой папа далеко не такой умный, каким всегда считал себя…

— Нет, пап, ты…

— Да, Вова, да. Я совершил ужасную ошибку, из-за которой теперь не могу жить вместе с тобой и мамой. Я даже не имею права просить прощения за то, что сделал, потому что очень сильно виноват. И мне очень плохо без вас… Я очень жалею, но сейчас еще не могу все исправить. Мне придется некоторое время опять… приходить только на выходных. Но все это не значит, что я перестал любить вас. Ты не будешь сердиться на меня слишком сильно?

— Я бы, конечно, сильно погорячился… — начал Вовка, и Андрей растеряно завис… повернулся ко мне с вопросом в глазах.

— Вова услышал это выражение, и оно ему очень понравилось. И теперь мы часто слышим его…

— Наверное, я бы сильно погорячился, если бы сердился на тебя, — не дал сын сбить себя с мысли.

— … не всегда в тему, — закончила я.

— Ну почему же, если я все понял? Я рад, Вова. Сложные обороты речи не так просто употреблять, но ты научишься, обязательно. Ань, я сейчас прямо с работы…

— Суббота… утро… — задумчиво проговорила я, глядя на окно.

— Еще со вчерашнего дня, работали всю ночь — аврал… проверка. Если тебе не трудно, то хотя бы яичницу, я бы с…

— Да, да, конечно, — поспешно ушла я обдумывать все это. Потому что подумать было о чем.

Я тогда накрыла им на стол и ушла по своим делам. Нужно было прикупить кое-что по мелочи, но основная причина была в том, что я просто сбежала, не зная что мне делать. Все это было неправильно, а как сделать правильно — на тот момент я просто не соображала. Диссонанс рулил… где-то там его ждала любовница, а-а… чем там не шутят — может уже и жена?

А он сейчас дома и с ним в нашем доме сейчас так, как было до всего этого. И знакомый запах туалетной воды, и его габариты, уютно потеснившие наше домашнее пространство, и вид в этом его любимом джемпере — все это было необыкновенно к месту. И убить его больше не хотелось за Вовку, вроде уже и не за что — видно же, что зверски скучал. И не разговаривать с ним, игнорируя, как будто не стало причины — отношения выяснили и развелись. Ведь не спросишь же — а как там твоя…, а что ж ты сбежал от нас в магазине, а почему ты закрываешь ее собою, хранишь, спасаешь — даже от Вовки? Не успев даже подумать — на чистых инстинктах…

— Мужик сказал — мужик сделал… — кипела я. Сказал, что развод для него ничего не значит — и меня приучает к этому. А я замерла, как глупый суслик над норкой — то ли испуганная, то ли очарованная. И чтобы опять начать его ненавидеть, как он этого заслуживает, мне приходится на канате притягивать в свое воображение эту проклятую любовницу и пытаться представить себе… а не получается, потому что он ведет себя не так, как нужно, как должно и положено в нашей ситуации. Какие-то проклятые качели — то туда, то сюда — думала я с отчаяньем. Самое время начинать материться.

И когда он уходил, я сорвалась… Никогда я не унизилась бы, упрекая его в невнимании ко мне. Но вот за Вовку… я просто не смогла промолчать. И когда, уже ступая за порог, он посмел сказать:

— Спасибо за Вовку. Сегодня я счастлив первый раз с самой весны…

Я злобно прошипела в ответ:

— Потому и дернулся защищать от него своего ангела? Ее? От нашего Вовки? Прикрывая грудью!

Андрей замер, а потом шагнул назад в квартиру и припечатал меня к стенке, схватив за плечи. И пораженно прошипел-простонал, заглядывая мне в глаза:

— Эт-то выглядело та-ак? А-ангела?! Я прятал от сына свой самый страшный позор, Аня! Я оберегал его. Я еле расцепил руки, ноги от него не шли! Я от стыда глаза не мог поднять на тебя! Да-а, я очень виноват перед тобой, но как ты могла подумать, что я от Вовки…?

Резко отнял руки, крутнулся на месте и ушел, а я осталась — пришибленная и непонятно виноватая. Потерянно думая — а почему я, и правда…? Размышляла об этом весь вечер и до меня потихоньку доходило, что из-за своих личных обид я привыкла думать о нем исключительно плохо. Я даже не приняла во внимание то, что он убрал для нас квартиру, закупил продукты, приготовил еду… Ленке говорила об этом с иронией. Я с ходу стала придумывать тайный смысл его действиям, искать подвох. Да его и не нужно было искать — я сразу увидела в этой его заботе вражеские происки. Я была настроена исключительно на негатив — вот в чем дело.

А еще я тогда думала о том, что сейчас на его месте я бы плакала… И вспоминала эти его почти подвывания, когда он говорил, сбитое дыхание, пальцы, которые будто судорогой свело на моих плечах… Он опять заставил думать о себе, напомнил, не дал забыть себя — такого, каким он был все восемь лет. Я не собиралась ничего менять, я даже не плакала о нем больше, но эти его слова, этот вид — их с сыном… он вселил в меня странное и неоправданное чувство вины — перед малым. И вполне понятное и, как тогда казалось — заслуженное, перед ним — за то, что посмела думать, что он не любит Вовку больше всех на свете.

И само присутствие Андрея в тот день почему-то не вызывало особого отторжения. И ощущение его рук на моих плечах… Я потерянно думала о том, что ничего еще не прошло и мою любовь к нему полностью не смыло обидами и ненавистью. Слишком сильные это чувства — и любовь, и ненависть, и я все еще кипела ими — он тогда был далеко не безразличен мне. Я чувствовала сильный внутренний дискомфорт — не понимая уже саму себя.

Когнитивный диссонанс рулил…

А потом все встало на свои места — вполне понятно и уже почти привычно. Но только вот легче мне от этого почему-то не стало.

Лена тогда не появлялась у нас два дня. Когда я всерьез забеспокоилась и поскреблась к ней, она открыла и как всегда:

— Заползай.

— Давай к нам, там Вовка один.

— А давай в другой раз? — скривилась она, — честно — не в настроении. У меня тут ломка.

Я все равно вытащила ее и заставила рассказать о том, что случилось. А случилось так, что там же, где теперь работала она, нарисовался ее бывший. Я толком не поняла — он уже там работал, а она не знала, или только сейчас устроился? Глубоко копаться в этом не стала — вряд ли бы ей понравилось. Она вообще никогда не упоминала о нем, поэтому я и промолчала, опасаясь, что если я собью ее с мысли, то она опять замкнется в себе.

— Я как увидела его… Ситуация… — хихикнула она, — только так и мечтают выглядеть брошенные бабы, если вдруг придется встретить своего бывшего. Представь: я при параде — прическа, макияж, костюм тот — бежевый, шпильки… те, что ты посоветовала (удобные, кстати). И под ручку с генеральным…

— А этот генеральный…?

— Классный дядька, просто потрясный, и умище. Я сама за него уцепилась — по привычке. А он не отбивался.

Ленка любила повисеть на собеседнике-мужчине, это да, но меня интересовало не это.

— А ваш генеральный, он…?

— Да при чем здесь он? Я иду с ним, разговариваю, улыбаюсь и вдруг напротив — знакомая морда. Я ручкой в свежем маникюре взмахнула, кивнула небрежно и вдвоем с шефом мимо него — к лифтам. А уже на рабочем месте — ожидаемый откат… Внутри жидкое желе и пальцы мелко трясутся.

— А увольняться зачем? — не понимала я.

— Не хочу его видеть, — удивилась она моей непонятливости, — без работы я никогда не останусь, сама понимаешь. Да я и не собиралась увольняться в полном смысле — попросилась опять на удаленку. Я, наверное, фрилансер по своей природе — мне лучше работается ночью, поспать люблю до обеда. Но! В этот раз на работу я ходила, как на праздник, а когда он мелькать начал — стало тошно думать, что надо туда идти… — передохнула она, приостановив свой возмущенный монолог: — Я же не сказала тебе главного — дело-то в том, что он предложил возобновить, так сказать. А у самого кольцо на пальце… Он, Аня, меня тогда так размазал — тебе с твоим Андреем и не снилось! В землю втоптал, искорежил всю, я годы отходила! А теперь так просто — скучал, жалею, помню. Ну… меня и озарило — у наших ребят столько фигни разного рода… мне бы точно дали поиграться. Можно было переспать с ним и все записать, а потом отправить его бабе — пускай бы покрутился. А его оплевать с головы до ног и красиво уйти — как он тогда. И ведь я почти уже решилась и тут тебя вспомнила. Вдруг там такая же курица любящая — жертвенная.

— Так ты уволилась или нет — я не поняла?

— Генеральный вызвал, усадил напротив, выслушал, посмотрел-посмотрел на меня, я точно так же — на него. В общем — я в отпуске без содержания.

— Ты же чуть больше месяца там…

— Я по сути своей работы — нападающий, Ань, я — для серьезного боя. А бой начнется ближе к ноябрю. Сказал — сиди дома. Надоест — выходи в любой день. Я и сижу вот.

— А как же он?

— Михаил? Да меня потому генеральный и вызвал. Недопустимо, мол — коллектив, атмосфера, профессиональная этика и все такое. Я Мишке при всех матом и громко… и сразу полегчало. А когда к шефу вызвали, я написала заявление и на ковер шла уже с ним в руках. Я поеду к морю, Ань. Знакомая есть в Туапсе — я к ней уже лет десять езжу. Там не сильно дорого и чисто. Тетка хорошая. Бархатный сезон, опять же.

Лена уехала почти сразу же. А я договорилась с няней Вовкиной группы, что она будет не только принимать его раньше, но и посидит дольше, если я задержусь. Но потом хорошенько подумала — а так ли мне нужны эти лишние нагрузки: классное руководство, дополнительные занятия? Недостатка в деньгах я не испытывала, а вот такая яростная добыча их создавала для нас с сыном ощутимые неудобства. Мне поднимать его в сад — мука мученическая, а пацану еще и сидеть потом с недовольной теткой… Я отказалась от классного руководства и еще пары нагрузок.

А дальше вообще — Вовкина няня собралась увольняться, на ее место искали человека и я как-то враз решилась. Зарплата — нормальная, работа — привычная. Намывать и начищать мне не привыкать. А главное — Вовка на глазах. И поднимать его не нужно ни свет, ни заря. И у меня время рисуется — два лишних часа в день, те, что уходили на дорогу. И Стас не будет доставать, а то он уже начал облогу по всем правилам — с цветами и билетами в театр. Мне такого счастья не нужно было.

Первые дни на новом месте были мне за праздник, как ни странно это понимать самой. Само помещение группы было ярким, светлым, а еще запахи манной каши с утра — как в детстве. Тепло, светло, детки… самые разные. И мы с малым теперь высыпались, до работы идти — минуты, Вовка рядом. Вот только случилась любопытная вещь — когда я сдавала его воспитателю в группу и уходила переодеваться, а потом возвращалась в белом халате и косынке, он меня не узнавал. Смотрел странно первое время, но не заговаривал и не подходил. Я подошла спросить об этом садиковского психолога и услышала, что значит мальчику так проще. Он не хочет никаких перемен — ни плохих, ни хороших. Как ему удобнее, так им и рулит его подсознание. И у меня опять сердце щемило от жалости к нему — как будто и большой уже парень, в декабре пять лет исполняется, а оно вон как — совсем еще маленький. И его детская душа тоже хочет покоя и стабильности.

Когда, переодевшись в привычную одежду, уже вечером я приходила забирать его, то он бежал ко мне, раскинув руки:

— Мама!

Вот такое чудо.

А потом нашу группу закрыли на карантин по ветрянке. Вовку обсыпало конкретно. Я прижигала ветряночные пузырьки зеленкой и следила, чтобы он их не расчесывал. А потом заболела сама. Буквально, вслед за сыном. И это было совсем не смешно — у меня поднималась температура и довольно высокая. Все тело обметало этими волдырями, а потом они превратились в гнойнички, пошло осложнение. Я вызвала скорую, и мне велели собираться на стационар, в инфекционку. Я естественно, отказалась. Но передумала после того, как следующей ночью потеряла сознание.

Вовка тогда проснулся среди ночи и попросил пить — молока. Я ушла греть его. Уже пару дней я готовила, придвинув стол к плите и опираясь на него задницей — долго стоять было сложно. Вот и тогда — нагрела молока, пошла из кухни с чашкой, а очнулась в кресле, что стояло в зале по пути в спальню. Возле кресла валялась чашка, молоко ушло в ковер, сын давно уснул, а я испугалась. Сдохну вот так, перепугаю ребенка, да и вообще…

Я позвонила Андрею. Сразу же — этой ночью. Чего я ожидала? Не знаю, затуманенное жаром сознание четкого плана не выдало. Мне нужна была помощь, и я попросила о ней. Очень быстро он перезвонил мне и сказал, что минут через сорок к нам поднимется женщина, с которой я смело могу оставить Вовку. Это их с начальником секретарь, которая недавно ушла на пенсию, очень надежная женщина, хороший человек и умеет обращаться с детьми.

Я зависла… Так чего я тогда ждала от него? Может быть, подсознательно и нечаянно, но я надеялась, что он примчится спасать нас, как и обещал? Когда говорил, что всегда будет рядом. Больной ребенок, очень сильно больная я…

Я потерянно молчала в трубку, а он глухо оправдывался:

— Аня, она тоже не болела ветрянкой в детстве. А я принесу на себе — на одежде, на волосах, на слизистой. Этого нельзя, понимаешь? Тут и так все на грани. Анечка, я бы без раздумий, если бы не так заразно… Аня? Только не молчи, пожалуйста…

Я согласилась подождать Алену Викентиевну, покладисто пообещала сразу же вызвать скорую, а потом послала его матом. В традициях Лены и с ее же интонациями — спокойно и почти безразлично. Насколько он был прав в этой ситуации — меня на тот момент не интересовало. Слишком плохо мне тогда было, слишком сильным оказалось очередное разочарование.

Первые пару дней в отдельном боксе инфекционной больницы я много спала и ничего не ела — только пила. Температура держалась, и я не могла даже смотреть на пищу. Меня вел молодой врач — мужчина. Он осмотрел всю пораженную поверхность тела. А там было на что посмотреть. Папулы (а оказалось, что ветряночные волдыри называются именно так) на моей спине дома старательно прижигал Вовка. А кто еще? На лице и везде, куда смогла дотянуться сама, сама и тыкала в каждую вавку смоченной в зеленке ушной палочкой. Но вот спина… Я давала ему в руки эту палочку, ложилась на живот, и он закрашивал каждый волдырь. А потом как-то жалобно пожаловался:

— Мне трудно, я устал, их тут очень много.

Я встала и щедро смочила зеленкой хороший кусок ваты, намотанный на карандаш.

— Мажь всплошную сыночка, вот так… ага.

И он стал радостно, размашистыми движениями покрывать всю мою спину зеленкой… Раскрашивать Вовка с самых ранних лет любил и умел.

Доктор велел снять больничную рубашку для осмотра. С удовольствием оглядел меня и спереди и сзади и вынес вердикт:

— Не совсем типичная папулезно-везикулезная сыпь. Потому что гангренозная форма — более ранние папулы с гнойничковым дном. А вы знаете, что есть бесцветные антисептики? Но и зеленка — тоже неплохо. Энантема, — вещал он, заинтересованно заглядывая мне в рот, как в пещеру с сокровищами, — сюда растворчик фурацилина — будем полоскать. Половые губы не поражены? Это хорошо… говорят — крайне неприятная вещь… Назначим вам антибиотик и капельнички — будем снимать интоксикацию. Тянуть с госпитализацией не следовало, при крайне запущенной гангренозной форме возможен летальный исход.

Что еще должен знать больной? — интересовался он у меня, — корочки не сдирать, шрамы не расчесывать. В лежачем режиме… будем посмотреть — дня два? Должно перестать штормить. Тогда можно будет принять душ, но без мочалки, само собой. Рубашечки будем менять, захочешь сейчас пописать — звони, зови санитарку. Сама можешь упасть от слабости. Лучше не рисковать — ты здесь одна. Не хочешь кушать — не надо, но пить необходимо. Будешь слушаться доктора — скоро станешь такой же красивой, как была.

— Откуда вы знаете, какой я была?

— Я всем так говорю, — удивился доктор.

В больнице я провела почти две недели. Отдельный бокс состоял из маленькой палаты и санузла. Для больницы помещение было довольно уютным, наверное, все-таки потому что маленьким. Все там было беленьким, только одеяло в прорези пододеяльника синее, а плитки линолеума зеленые — цвета моего дома на полмесяца. Я узнавала как там Вовка от той женщины, на которую его оставила, разговаривала и с ним тоже. Она действительно с ходу внушала доверие — уверенная в себе, спокойная и уютно-полная. Звонил мне и Андрей, спрашивал о самочувствии. Я отчитывалась — температура спала, интоксикацию сняли — все только по существу дела. Может, ему нужно было знать сколько еще дней оплачивать Алене Викентиевне. Попытки говорить не в тему, как и тяжелое молчание в трубку пресекала.

Я выспросила у врача, какие последствия заражения ветрянкой могли быть для беременной? И узнала, что самые нехорошие — как для матери, иммунитет которой ослаблен беременностью, так и для ребенка — с риском патологии. Но для меня это странным образом ничего не изменило в отношении к Андрею. Я тоже, оказывается, могла умереть.

Зеркала в палате не было, и я могла только догадываться что у меня с лицом. А по всему телу — часто рассыпанные красные пятна и подсыхающие струпья. Постепенно корочки сходили, и лицо на ощупь тоже становилось гладким и даже как будто без глубоких рытвин. Выписывая меня, доктор сказал:

— Ну вот — ты снова такая же красивая, как и была.

Дома я чуть не ослепла от такой красоты. Рябая кожа, кое-где еще со следами зеленки, заострившиеся скулы, впалые щеки, а в руках — рецепт на таблетки от гипертонии. Мне поставили и этот диагноз. Неунывающий врач пообещал, что сидеть мне на «колесах» теперь пожизненно.

— В двадцать девять лет, доктор, так рано?

— Инсульт и инфаркт стремительно молодеют, — авторитетно кивал он, — поэтому да — регулярно и пожизненно. Мама-папа страдают этим? Понятно…, значит это все проклятая наследственность, и мы с тобой знаем, что не почечная форма, а значит — сосудистая. Таблетки хорошие, попей пока их. Рано? Действительно рановато, но очевидно что-то послужило триггером, запустило, так сказать, процесс — длительный стресс, переживания? Их по возможности исключить. Стать в поликлинику на учет по гипертонии. Кажется, это все. «До свидания» не говори — плохая примета.

Очень хороший, внимательный и грамотный врач, да еще и с чувством юмора… несколько специфическим, правда. Про военно-морской юмор я знала все, теперь вот приобщилась к врачебному. Мне повезло с этим доктором. Так же, как и с санитарками и медсестрами.

Когда закончился карантин, мы с Вовкой вышли в садик. Радостно и почти вприпрыжку. Седая, очень ухоженная и выглядевшая раньше донельзя величественной заведующая увидела меня, и вдруг совершенно по-бабьи всплеснула руками:

— Так это вы та родительница, что заболела? Нет, ну надо же…

Следы ветрянки полностью сошли через две недели, когда я по неопытности передержала лицо под кварцевой лампой — мы с медсестрой кварцевали деток. Нужно было следить, чтобы они не сняли очки, вовремя повернуть их на две минуты к лампе спинками, а потом на такое же время и животиками. Я даже не предполагала, что кварц так быстро травмирует кожу. Вскоре она стала слезать с лица лоскутами, как при солнечных ожогах. А вместе с ней исчезли и пятна от ветрянки. Осталась небольшая рытвинка над бровью и возле уха. Сковырнула нечаянно ночью?

К тому времени, когда я появилась дома, с морей вернулась и Лена. Наша жизнь вошла в привычный ритм. Я узнала всех малышей в своей группе, приноровилась к их характерам и маленьким странностям, приловчилась так выполнять свои обязанности, чтобы сменная нянечка, которая была осведомителем заведующей, нареканий на меня не имела.

Пока я лежала в больнице, Андрей названивал Вовке каждый день. И потом, когда я вернулась — тоже. Но ни разу за весь месяц карантина он так и не пришел. А когда это время вышло, позвонил и сказал, что хотел бы увидеться с сыном.

К этому времени уже настала та самая поздняя осень — с дождями, ветрами и уличной неуютностью. Но Вовка строил планы — им нужно было наверстать упущенное и проделать все то, что они не успели из-за ветрянки. Когда Андрей позвонил в дверь, я сразу выдала ему Вовчика за порог — уже одетого в новый теплый комбинезон и непромокаемые сапожки — полностью готового к прогулке. Он придержал дверь, которую я хотела захлопнуть.

— Аня, подожди…

— В квартире еще может сохраняться инфекция, я возьму на работе кварцевую лампу и прокварцую. Тогда сможешь заходить, — доложила я.

— Послушай меня, — удерживал он дверь, — я не медик. Я сразу позвонил ее врачу. Она наорала и запретила любые контакты с ветряночниками до самого конца карантина. И я спрашивал про Вовку. Она сказала, что все дети переносят ветрянку очень легко.

Я пожала плечами и кивнула — ладно, и закрыла за ними дверь. Он, конечно же, успел рассмотреть мое лицо — тогда еще пятнистое и страшное. До меня это дошло с опозданием. Они протопали к лифтам, а я — к зеркалу и долго смотрела в него. Думала о том, что если останусь вот такой «красивой», то на личной жизни можно смело ставить жирный крест. И никакого потрясения от осознания этого не испытала. Мне было все равно. Единственный человек, для которого мне всегда хотелось быть красивой, отдалялся от меня на бешеной скорости.

Я припомнила выражение его лица при взгляде на меня — оно не изменилось совершенно, как будто то, что он увидел, не являлось для него тайной или было глубоко безразлично ему. Никакого удивления, даже чуть более пристального взгляда… Похоже было, что ему все равно как я выгляжу — просто уже не важно или совсем не интересно.

В поликлинике меня заставили измерять давление тонометром по три раза в день, и записывать эти данные в таблицу целую неделю. Пришлось прикупить аппарат. С этой таблицей я снова пошла на прием, и врач поменяла мне назначение — теперь раз в сутки я принимала совсем другие таблетки. И еще одни.

В один из дней мне все же пришлось выслушать Андрея. И то, что он пришел ко мне с этим… кажется, именно тогда я начала немножко понимать, как он думает и хотя бы догадываться — что происходит. Я тогда первый раз нормально общалась с ним — без нервов. Будто отстранившись душой, постепенно остывая к нему. Или уже остыв?

Смотрела на него и отмечала то, как плохо он выглядит, будто только переболел и еще не отошел от этой тяжелой болезни, хотя одет все так же аккуратно. Его было просто жаль. Сейчас я понимаю, что та ночь перед больницей и стала настоящей точкой не возврата. Он переставал быть для меня родным человеком, а может быть — уже и любимым.

В тот день он сильно задержался у нас. Так задержался, что сам уложил Вовку спать, а потом, вместо того чтобы уйти, прошел на кухню и сел за стол. Уставился на меня, будто гипнотизируя, не давая отвести взгляд в сторону.

— Аня, поздно уже… я сразу по существу — ты должна знать. Я не могу сделать это за твоей спиной. Ты только не нервничай, пожалуйста. Врачи дают плохой прогноз для…

Я в раздражении резко дернула головой — не хочу знать ее имя. Это какой-то психоз, глупость, но я просто категорически не желаю. Он кивнул — понял?

— Да. Плохой прогноз для нее. А ребенку больше семи месяцев — он вполне жизнеспособен.

— Да какой жизнеспособный?! Зачем изначально вся эта борьба за жизнь заведомо тяжелобольного, ослабленного ребенка? Какую жизнь вы готовите ему — с больным сердцем? — не выдержала я, а он будто обрадовался этому моему срыву — стал горячечно объяснять:

— Нет, Аня. Это не генетическая наследственность — у нее осложнение после гриппа. Мать плохо лечила ее. А потом, когда обрисовалась проблема, ее вообще не оказалось рядом — она уехала куда-то. А с девочкой все должно быть хорошо — это девочка.

— А наследственная истерия — это тоже хорошо?

— Это тоже не страшно. Люди живут с этим — десятки тысяч людей, если не сотни. Очень многое значит обстановка в семье, правильное воспитание. Они решают практически все. Я сейчас не об этом. Если случится самое плохое, мне придется долго доказывать свое отцовство, оформлять удочерение, а в это время девочку отправят в дом малютки. И как там, что? Я не знаю. Но я слишком дорого заплатил за ее жизнь, чтобы рисковать ею.

— Ты хочешь сказать, что женишься на ней? А разве ты ушел не за этим? Все и шло к тому, так зачем ты об этом докладываешь?

Он смотрел на меня, будто не зная — как на самом деле объяснить?

— А как иначе, Аня, — решился, наконец, — ты самый близкий мне человек, когда и как ты хотела узнать такое? Я должен был сказать тебе. Чтобы ты не спешила судить хотя бы за это.

— Ты имеешь в виду, что она действительно может умереть? Зачем же вы довели до такого?

— Я?! От меня никогда и ничего не зависело. Она хотела удержать меня таким образом. Ее предупреждали о риске, она подписала бумаги об ответственности. А сейчас уже и от нее ничего не зависит.

— Но удержала же?

— Нет, Аня, ты что? Я же сказал, что не брошу вас. Когда она родит, и если останется жива, я отберу у нее ребенка.

Я покачала головой, глядя на него во все глаза, не веря своим ушам и рассудку, не узнавая его.

— Да, Аня, да! Только так. Ей нельзя доверить даже котенка, не то, что дочку.

— Ты говорил с ней об этом, она знает?

— Сейчас еще нельзя. Скажу потом.

— Андрей, я не понимаю…, но ты же не зверь? Ты сам дал ей надежду, ты… пользовался ею, в конце концов!

— Я не давал! И сразу предупредил… Мною пользовались! Аня, я не могу сейчас, пожалуйста. Я просто хотел сказать, что распишусь, чтобы потом не удочерять девочку и не рисковать ее жизнью. Выживет она — разведусь, а ребенка отберу. Иначе нельзя. Это открывалось постепенно, я узнавал ее постепенно. Это все, что я могу сейчас сказать. Не готов, Аня. Сейчас еще не могу… извини. Это трудно объяснить и стыдно… за свою глупость. Потом. Если захочешь выслушать.

— Делай что хочешь, — согласилась я, ошарашенная таким разговором.

— Спасибо. За то, что выслушала сейчас. Я пойду? Сегодня я никуда не спешу — она надолго в больнице. А-а… тебе же нужно отдыхать, да? Завтра рабочий день.

— Да, иди, Андрей. Поздно уже. Выспись, выглядишь уставшим.

— Я пойду…, а ты не забудь принять таблетки, пожалуйста, — оглянулся он уже в дверях.

— Какие таблетки? — растерялась я.

— Те, до которых я довел тебя, солнце мое, — прошептал он, — выпей, не забудь — ты опять перенервничала из-за меня. Извини.

И ушел. А я потом плакала. Не из-за его несуразной женитьбы и не из-за усталости от его проблем и трудностей, которыми он упорно делится со мной. Мне не нужна эта его девочка, да мне и он уже не нужен! Как он не понимает, что и так запоздав с объяснениями, опять толком не сказал ничего?

Я выпила таблетки, я не забыла. Помнила, что инсульт молодеет. Больше того — я изучила все об этом в интернете и сразу же позвонила маме, чтобы подробно узнать — как и чем она лечится? Стоит ли на учете? Как себя чувствует? И радовалась, что летом так и не решилась рассказать ей о том, что творится в нашей семье. Поставлю окончательную жирную точку (для него, для себя я уже все решила), вот тогда — по итогам, так сказать, и со спокойным лицом… Нет, я никогда не забуду выпить таблетки и измерить давление — потому что у меня есть Вовка.

Но я понимала, что он придет снова — когда соберется с силами выдать очередную порцию своей правды. А я уже не хочу ее — я покоя хочу от всего этого. И от него тоже. С ним, неотделимым уже от его с ней общих проблем, мне совсем не тепло и не радостно, а только тяжело.

— Уехать бы тебе отсюда. Хотя бы на время — пока все уляжется. Чую — повиснет на тебе и он сам и бэбик его. Я просто фигею с такого расчетливого цинизма, — поражалась на следующий день Ленка.

Я была на все сто согласна с «уехать», но не умела объяснить ей, что со стороны Андрея это все что угодно, только не цинизм. Все-таки я знаю его лучше. А после этого разговора, кажется, поняла — как он думает обо всем этом. Странно думает, но теперь я смогла увидеть в его поступках хоть какую-то логику — его личную, странноватую, но хоть какое-то объяснение всему.

Он и в самом деле, несмотря ни на что, до сих пор считает нас парой. И как-то очень странно в моем понимании, но любит меня. Это любовь на равных — любовь-дружба. Он признает меня равной себе — такой же сильной, как он и надежной, как скала, в его понимании. Я, очевидно, дала ему повод так думать, а это совсем не так. И все это время он нужен был мне рядом не меньше, а даже больше, чем ей.

Потому что в это время неприятности и даже горе горькое сыпались на меня, как из драного мешка. Будто специально подгадав время, когда он перестанет оберегать и защищать меня, с какого-то уверовав, что я настолько сильная. Да, он любит — хочет в будущем быть со мной рядом и просто — хочет. Это видно по тому, как он смотрит на меня, как беспокоится обо мне, заботится в той мере, в какой считает это необходимым, считая меня сильной. И не понимая, что помощь иногда нужна внезапно — как в случае с ветрянкой, когда я той ночью осталась один на один с болезнью. А сейчас, описывая все это, я могу добавить еще один пример — когда я покачнулась на стуле, а поддержать оказалось некому.

Но он в курсе моей гипертонии, а значит, не бросил меня тогда совсем одну. И отслеживал мое состояние — как минимум один раз говорил с врачом, и отблагодарил его, скорее всего, как и младший медперсонал. Иначе, почему с меня там пылинки сдували? Теперь мне стало понятно это. И тетка эта — их секретарь, она и правда очень надежная. Другой он и не смог бы доверить сына. Они даже подружились с Вовкой. И еще он никак не среагировал тогда на мою рябую физиономию, потому что уже видел ее раньше. Это тоже вдруг стало понятно, потому что он мог быть ко мне каким угодно, но только не равнодушным. И когда это он мог меня увидеть?

Даже изменяя мне, этот гад никогда не отделял себя от меня. И сейчас строил планы на наше общее будущее вместе с чужим для меня ребенком. И это не цинизм — это его вера в незыблемость нашей внутренней связи и наше общее всепрощение.

Вот так он думал и сейчас думает, скорее всего. Руководствуясь своими соображениями, совершенно дикими в моем понимании.

В тот вечер он так и не объяснил до конца всех странностей своего поведения, потому что там было что-то окончательно порочащее его, а я понимала это и не выспрашивала. Потому что видела, что это больно — ему уже, а мне — обязательно будет. А оно мне надо?

А плакала я тогда не из-за всего этого. Я вспоминала, как совсем недавно — меньше года назад, мы планировали родить сестричку для Вовки — девочку.

В ноябре умерла тетя Риса. Я узнала об этом от брата, который позвонил из Канады.

— Анька, я не успеваю — только на самые похороны. Там даже не нужно что-то делать — люди уже занимаются, и денег я выслал. Дело не в этом — кто-то должен быть рядом, понимаешь? Я говорил с твоими… извини, но я же не знал? Твоей маме плохо, отец с ней и говорит, что они не приедут на похороны, иначе тетю Веру положат рядом с сестрой. Извини еще раз… нет, с ней не до такой степени плохо — позвони сама и убедись. Съезди, сестра, а? Дождись там нас, помоги людям. Выбери что нужно, отследи, посоветуй, помолись, что там еще надо? Я не знаю…

Я даже не стала просить Андрея пожить с Вовкой. Была уверена, что ему обязательно что-то помешает. Он решает сейчас первостепенные для него задачи, а мы с самого начала этой истории были на вторых ролях. Поэтому просто опять попросила для сына добрейшую Алену Викентиевну. А ей поможет справиться Лена. Хотя это может и не понадобиться — Вовка ходит в садик и поэтому хлопот с ним намного меньше.

Позвонила родителям, убедилась, что с мамой все не так страшно, потом связалась с Антоновичем. Мы с ним договорились, и он встретил меня прямо на вокзале. Подъехал на ПАЗике. По дороге рассказывал:

— Ее нашла соседка. Раиса Степановна проведывала ее каждое утро, а тут вдруг не пришла. Она и пошла узнать… В самом добром здравии была с вечера, ее сын говорил — позвонила ему в Канаду, спрашивала подсказку для кроссворда.

— Так себе повод, правда? — улыбалась я, глотая слезы.

— Да, я тоже подумал… Чувствовала что-то? Это инфаркт — наша док сказала. Сутки тело лежало в холодной комнате при больнице, сейчас в церкви — в малом притворе. Там нет отопления, она хорошо выглядит. Все уже сделано, посмотришь только место на кладбище, да организуешь поминки. Я помогу, все помогут.

Все хлопоты, а они были, прошли словно во сне. А меня напугали еще одним некрасивым диагнозом в перспективе — стенокардией. Когда увидела мертвую тетю, еще ничего не случилось. Только потом, перед самыми похоронами, мне стало плохо. Знакомые все ощущения — опускающаяся от виска по челюсти и шее тупая боль, обосновавшаяся потом тяжестью в груди. Тогда давило особенно сильно, и я согласилась чтобы вызвали врача. Она осмотрела меня, подробно расспросила и поинтересовалась — не стою ли я на учете по стенокардии?

— Нет, только по гипертонии.

— Вам нужно обследоваться. Сейчас приступ связан с этим… событием, это понятно. Но если такое случалось и раньше, то лучше перестраховаться.

Я отлежалась и поспала после укола, потом были похороны, но препараты сделали меня более-менее спокойной. Отпевание, кладбище, поминки… Рядом были братья и Антонович. Опять не Андрей…

Именно тогда я перестала бояться кладбищ. Поняла для себя, что бояться там нечего — это просто знаковое место, где лежат люди, которые любили нас. Красивое место в лиственной роще. И Куделино я рассмотрела без праздничного летнего убранства — в кружеве голых ветвей и голубизне елей — очень модного там дерева. Такие были посажены почти у каждого дома, поднимаясь высокими мощными колоннами выше крыш. А возле школы красовалась целая роща из елок, сосен, лиственниц и даже молоденьких кедров — кто-то был энтузиастом и любителем хвойников. Благодаря этому вид из школьных окон и зимой и летом открывался веселый и праздничный.

А потом оказалось, что свой дом тетя оставила мне. И сделала это после того ночного разговора. Сергей — мой старший, улыбался:

— Принимай, сестра, даже не думай. За могилками присмотришь. Я подкину деньжат на переезд и обустройство. Может, что-то захочешь переделать по-своему. Когда стану совсем дряхлым, приползу сюда — к тебе. А так мы с Борькой уже горожане до мозга костей. Нам точно это не нужно. Может не ты сама, а твои захотят тут жить — не самое плохое место. А мамка будто знала или чуяла — всех или собрала перед уходом возле себя или поговорила накануне… прощалась так?

За домом собирались приглядывать соседи, Антонович согласился организовать поминки на девятый и сороковой день, а братья оставили деньги и уехали работать. Родители обещали подумать о переезде, а я вернулась в Питер — меня ждали сын и работа.

Андрей, если и не появлялся в некоторые выходные, то звонил Вовке регулярно. Когда погода позволяла, я старалась выпроводить их на прогулку, если же нет — уходила сама. Это было удобно, я спешила справиться с теми делами, по которым не хотела таскать малого.

Особенно дождливая в этом году осень потихоньку превращалась в зиму. И по дороге в садик мы с сыном наперегонки скользили по замерзшим лужам. Ноябрь закончился и наступил декабрь. На Вовкин День рождения нам притащили роскошный торт из детской кондитерской, а еще — тоже детский мольберт, художественную бумагу в блокноте-склейке и доску-планшет с зажимами для бумажных листов. Все знакомое ему, потому что было заранее разрекламировано отцом — он очень серьезно относился к увлечению Вовки. Сам красиво рисовал в детстве, но художественной школы поблизости не нашлось.

Все это богатство доставил курьер, а сам Андрей появился ближе к вечеру и совсем ненадолго. И не стал есть Вовкин торт, а, насмотревшись вместе с именинником на подарки, попросился посмотреть вместе с ним мультики. Взял Вовку на руки, и они больше часа смотрели эти мультики — обнимаясь. И следующий раз он появился у нас только после Нового года, к концу длинной череды выходных — для серьезного разговора.

К этому времени мы с Вовкой уже привыкли подолгу не видеть его, не ждали его обязательного прихода каждую субботу и воскресенье. Ничего о его делах я не знала, да и знать не хотела. Я успокоилась, и сильная вспышка не самых хороших чувств к нему случилась только при падении елки. Что так? Сама не знаю. Просто дошло как-то разом, что его нет рядом именно тогда, когда он нужен особенно сильно. А еще я поняла, что мне без него замечательно спокойно и относительно стабильно, если, конечно, не прыгать на елки. И не скучаю я, и не тянет к нему, а еще как-то неожиданно, но с полного моего согласия проснулся интерес к постороннему мужчине — хватило нескольких минут, а думала я о нем почти постоянно. И нравился он мне все больше — не разочаровал ни разу за все время лечения моих порезов. Интерес к нему только усиливался.

Звонок Андрея я будто предчувствовала — нервничала с самого утра. Все валилось из рук. Завтра был последний новогодний выходной, может только поэтому? На работу выходить не хотелось — мы с Вовкой с удовольствием втянулись в долгий утренний сон и приятное ничегонеделанье. А все, что все же приходилось делать, делалось вразвалочку и совсем не спеша. Я много времени уделяла своим записям — когда укладывала малого на дневной сон, а часто засиживаясь и за полночь. А днем были неспешные прогулки, часто — с Леной. А еще рисование многочисленных елок, готовка, вдумчивое поедание вкусностей…

Андрей попросил ненадолго отправить Вовку к Лене, чтобы у нас с ним была возможность поговорить. Сказал, что потом зайдет и увидится с ним, что страшно соскучился. Когда я рассмотрела его, по сердцу нечаянно царапнуло жалостью — он выглядел, как после тяжелой болезни. Давно не стриженый и даже, казалось, постаревший на несколько лет. А в руках — объемный сверток. Я видела, что это ребенок, а что сказать на это — не знала. Только спросила:

— Ты что — болел? Отвратительно выглядишь.

— Это возмездие, — горько пошутил он и посмотрел на сверток: — Ее мать умерла, я занимался похоронами и еще много чем. Ты разрешишь положить ее на диван? Нужно развернуть одеяло, в квартире жарко.

Он говорил преувеличено спокойно и деловито. Я разрешила… само собой. Странно было, что он спрашивал моего разрешения.

— Что с ней случилось? — прозвучало спокойно, почти равнодушно, как и чувствовалось.

— То, о чем ее и предупреждали… сразу после родов.

— Девочка доношенная? — зачем-то спросила я.

— Да, — заулыбался Андрей, — можешь посмотреть. Только махонькая совсем, с малым весом. И не очень спокойная.

— Да, ты не выглядишь отдохнувшим, — отметила я.

— Устал… и почти не спал перед нашим разговором. Я хочу повиниться перед тобой… постой, Аня! На этот раз я расскажу абсолютно все. Зина будет спать, я только покормил ее, и она еще сухая… у нас есть время.

— Ты назвал ее Зиной? В честь твоей мамы?

— Да, — ласково улыбнулся он, — красивое имя, правда?

— Сейчас очень редко так называют, — осторожно возразила я, — а мама… она знает о внучке?

— Нет. Они вообще ничего не знают. Мы с Вовкой часто звонили им, когда ходили на прогулки. Сейчас не называют так? — удивился он, — ну… это не важно. Мне нравится. Аня, мне трудно будет говорить, не перебивай меня, пожалуйста. Только если будут важные вопросы. Обвинять и порицать не нужно, в этом уже нет смысла. И выпей таблетку…

— Я пью их на ночь.

— Выпей дополнительно, или валерьянки… я не могу откладывать этот разговор, мне нужна ясность.

— Мне тоже нужна была ясность, но…

— Вот об этом я и просил, Анечка. Не нужно. Поверь, я все понимаю и осознаю. Сейчас я дам тебе в руки гораздо более страшное оружие против себя. Просто выслушай, это же не долго.

Он опять прислушался — девочка спокойно спала в гостиной. Потом перевел взгляд на меня.

— Я говорил о причинах той моей первой измены, но не все. Там все же было больше моей вины. Потому что я сразу отпустил такси. Это была та самая точка не возврата, о которой ты тогда говорила. А дальше — как снежный ком… Нет… у тебя есть валерьянка? Плесни, не жалея.

— Давай я лучше покормлю тебя. Когда ты ел?

— Я не голодаю, аппетит в полном порядке, — удивился он, — это от усталости. От нервов. Из-за постоянного стресса. Так что лучше валерьянки и побольше.

Я хмыкнула и напоила его по требованию.

— Только оно не действует сразу.

— Так я пока и спокоен… насколько это вообще возможно… Я не знал ее до того раза, Аня. Я опоздал тогда. Все уже накидались, и я стал догонять. Трезвому среди пьяных хреново. Но все равно… я решил уйти. Вызвал такси. А пока ожидал на улице, подошла она и попросила подвезти, хотя нам было не по пути. Она тогда очень хорошо выглядела. И меня поразило, как она смотрит на меня — как на идола, с восхищением, даже трепетом, смущаясь от этого, неловко отводя глаза, нежно улыбаясь… — вдруг зло рассмеялся он, отчаянно взглянув мне в глаза.

— Попросила помочь что-то сделать в квартире — минутная работа, но чисто мужская. Я уже знал, что живет она одна и помочь ей некому. Позже я обвинял во всем только ее, но потом, хорошенько подумав… я ведь сразу отпустил такси. Я не собирался делать с ней ничего такого. Если бы она не повисла на мне с признаниями, а просто нужно было починить кран, то я бы просто починил его и ушел — это я так считал. Но я сразу отпустил такси…, подсознательно я был готов к измене. Все равно с кем. С ней, а если нет, то с кем-то еще потом. Но я уже говорил об этом — раньше.

— Говорил… и уже слегка достал этим. Я поняла. Может, хватит уже посыпать перед ней голову пеплом? Опять ты обеляешь ее?

— Вот уж нет, — вздохнул он, — просто говорю тебе всю правду. Не умаляя свою вину… Когда все произошло, меня скрутило от осознания того, что я наделал и какие могут быть последствия. Не знал, что сказать ей, что делать, как уйти от всего этого? И мне на фиг не нужно было продолжение — оно того не стоило. А испугался за нас с тобой — до холодного пота, до тошноты, до подгибающихся коленей. Я в жизни так не боялся!

— Тише, ты разбудишь Зину, — тронула я его за руку.

— Да, — опомнился он, — нужно потише.

И его взгляд сразу потеплел, его моментально отпустило все напряжение — от одного только упоминания о ней. Ласково улыбаясь, он опять прислушался к тишине в квартире, а потом посмотрел на меня и продолжил:

— Она тогда успокоила меня. Сказала, что мечтала только об этом и ей больше ничего от меня не нужно. Я до сих пор не уверен, что понимаю. У этой расчетливой твари всегда был план.

— Не надо, — растерялась я, — или хорошо, или никак, та же знаешь.

— Да я сейчас лоялен, незаслуженно лоялен… Скорее всего, если бы не случилось беременности, она бы все равно что-то провернула. Неважно… Я тот месяц сгорал от вины перед тобой и боялся… боялся…боялся. Я прощался каждый раз, когда брал тебя. Чувствовал, что наказание будет… обязательно будет.

— Мы договорились тогда, — отвернулась я, по привычке уставившись в окно, — а ты ушел и опять переспал с ней. Все пропало после этого.

— Почему я ушел? Я же говорил: узнал о ребенке, мне подтвердили, что ей и ему грозит опасность, а я чувствовал свою вину перед ней. Она всеми силами, всем своим видом, каждым движением внушила эту вину. Виртуозно, ненавязчиво, артистично! Она только и делала, что подчеркивала эту мою вину каждый раз — когда ее тошнило, когда говорила с врачами, без аппетита ела, сидела, томно склонив голову. Всячески демонстрируя свою слабость и беспомощность…, даже просто посмотрев на свой живот! Это невозможно объяснить — надо видеть, это тонкости, нюансы, это психология, Аня. Ей бы не в бухгалтерию нужно! Она гениальный манипулятор и дала бы фору любому профи. Там все просто вопило о моей вине!

— Тише, тише.

— Да, — посветлел он лицом, — Зиночка…

— Андрей, а ты вообще… уверен, что у тебя все нормально с психикой? — осторожно поинтересовалась я, — такие мгновенные перепады настроения… Ты ведешь себя, как слегка того… ненормальный. Извини, пожалуйста.

— Это стресс, Аня. Я уже очень долго живу в состоянии нечеловеческого напряжения. Все наладится, я контролирую ситуацию. Ты как, сможешь слушать меня дальше?

— А стоит? Ты пришел рассказать какая она плохая? А ты просто жертва? Это же классика! Затасканные штампы, Андрей. Хочешь тоже честно? Мне уже все равно — все эти причины, ваши отношения… — меня подташнивало от этого разговора, от всех этих подробностей.

— Тебе все равно? — улыбнулся он, — не нужно, солнце. Не может быть все равно. Противно — да, в это я поверю. Я не говорил, что она плохая. Просто рассказываю как все было — ты же не знаешь всего. Хочешь — задавай вопросы сама. Я буду отвечать очень правдиво. Честно отвечать — даже самое плохое о себе. Ни слова неправды. И о ней я тоже не соврал.

— Зачем же ты жил с ней, если все было так плохо?

Я объяснял — из-за Зиночки. Ее мать необходимо было опекать. И даже зная особенности поведения истериков, составив для себя ее психологический портрет… я обманывался вначале. Я не психиатр. Могли быть исключения, благодаря грамотному воспитанию, правильно установленным приоритетам… и она нравилась мне, иначе вообще ничего бы не случилось — это понятно. Я признаю это. Но почти сразу я стал замечать, что она постоянно врет глупо, по мелочи, для сиюминутной выгоды, одномоментного впечатления. Не задумываясь, что рискует общим мнением о себе. А почему я сорвался второй раз?

Я тогда был в таком состоянии… рвало на части. Тянуло домой со страшной силой — сорвался бы и бросил все. Я назначал себе это время ухода вечером и встречи с вами только по выходным, я разрывался от страшного чувства вины перед тобой и той вины, что умело внушала она — показательно блевала, задыхалась, таяла, умирала… беспомощная, беззащитная, твердящая что «это все не важно, и даже если она умрет, то после нее останется след на земле — ее ребенок от любимого человека». Она была глупа, как пробка, она вещала прописными истинами. Я говорил? Она не прочитала ни одной книги, она вообще их не читала.

— А тебе нужна была ее начитанность? Ты за этим пошел за ней? — возмутилась я, — почему ты переспал с ней опять? Ты так и не сказал.

— Не переспал бы — ушел бы к вам. Она уловила это мое состояние — на грани. И проявила настойчивость, а я воспринял это, как выход, возможность определиться и перестать метаться. Тогда она еще вызывала к себе сочувствие. Я отрезал себе пути отхода, я окончательно определился с приоритетами — помощью ей и ребенку, которого нужно спасать. А вы были в безопасности и всем обеспечены, за вас я был относительно спокоен. У меня странная совесть, Аня, она просыпается тогда, когда дело уже сделано. Меня корежило тогда, и ты не могла не заметить этого.

— Нужно было сразу настоять на аборте. Она была бы жива.

— Я настаивал, — как-то устало кивнул он, — и объяснил, что помогу только во время беременности, но потом все равно уйду. Буду всегда помогать, но уйду. Аня, она никогда не пошла бы на прерывание. Сейчас я уверен в этом. Не удалось бы разжалобить, она попыталась бы заставить. А выжила бы — превратила мою жизнь в постоянный ад. Потому что жить с ней я не стал бы, а Зину отобрал бы в любом случае, и неважно — по суду или противозаконно. Рядом с такой матерью дитя в опасности. Такие шагают из окна с ребенком, когда их бросают. Но тогда я ее еще не знал. Я купился на это «родить от любимого», пожалел, чувствовал вину, делал все, чтобы спасти их обеих. Не смог оставить без помощи. Боялся за ребенка, берег, заботился. А ты тогда заболела…

Лицо у него будто передернуло судорогой, он кивнул каким-то своим мыслям:

— Я сейчас говорю только правду. После этого меня только гнать поганой метлой… Что еще ты хочешь знать?

— Да я и этого не особо хотела, Андрей. Ты сам настоял на разговоре. Для меня ничего не изменилось. Если ты пришел чтобы оправдаться и вернуться к нам с этой девочкой, то зря. Я тоже говорю правду — что никогда не смогу ее полюбить, мне неприятно даже видеть ее. И без тебя мне спокойно, я уже не люблю тебя. Да, Андрей, да — это жестоко, особенно сейчас, когда ты в таком состоянии, но ты же сам хочешь ясности? Я верю, что ты настрадался — видно по тебе. Ты выглядишь больным, у тебя расшатана психика. Что там она творила напоследок…?

— Ненавидела… и меня и дочку. Когда до нее дошло, что удерживает меня рядом, рискуя жизнью, и эта угроза реальна — начались панические атаки, всплески агрессии, приступы. Она сама себя… Знаешь какой самый простой и действенный способ остановить истерику? Пощечина, Аня. Огромное желание дать пощечину, а не вызывать скорую через день… А последние месяцы она провела в больнице, но я приходил туда каждый вечер. Ей нужно было сцеживать на кого-то свой яд… это успокаивало ее. Врач сказала, что после моих посещений ей становилось лучше, она спокойно спала после этого.

— Ты не распознал психопатку?

— Она не была психопаткой в полном смысле этого понятия. Отчаявшимся одиноким человеком с особенностями психики — да. И воспитание… я говорил — оно очень много значит, практически все. Ее воспитывала очень практичная, корыстная женщина. Мать учила смотреть, что стоит на столе мужчины, пригласившего на танец — насколько дороги еда и напитки, чтобы так оценить его платежеспособность.

— А это-то…?

— Наслушался… Она сама загнала себя в эту ситуацию. Но я тоже виноват — поучаствовал. С моей-то психикой все было в порядке, просто в самом начале нужно было думать головой… Я хреновый психолог, Аня, просто никакой. Главной ошибкой стал тот второй раз — это обновило ей цель, настроило на нее. А я не собирался продолжать. Думал, сработает другое. Считал, что сумею правильно мотивировать ее, у меня было на это время. Ничто так не мотивирует матерей, как жизнь, здоровье и обеспеченная жизнь их ребенка. Оказалось — не всех. Ей нужно было все… Так что на моей совести не только измена и твое здоровье, а еще и жизнь человека. Кто-то мог встретить ее и полюбить, а она — его. Может, это изменило бы ее, она жила бы, да — ты права.

Я не представляла, что тут можно было сказать. Задавать еще вопросы? У меня больше не было вопросов, вообще.

— Значит, вы плохо объяснили ей в самом начале, если она не понимала всей серьезности…

— Трое кардиологов? Это особенность мышления истериков — класть все на алтарь сиюминутной выгоды, доверять только своим выводам, считать себя самой умной и хитрой, и всегда правой. Она получила эту выгоду — я остался рядом. Нет, Аня. Мы уже говорили об этом — она в любом случае боролась бы за меня до последнего. Любыми способами, раз уж ей втемяшилось. Это могло быть шумно и грязно и затронуло бы вас.

Он расстроено поморщился и привычно уже потер лоб ладонью, перевел взгляд на меня.

— Я так накосячил, Аня… может, и не нужно было рассказывать все это, тебе неприятно слышать, трудно. Но тогда у меня не было бы и шанса… у нас. Я и так долго молчал — боялся расстроить тебя еще больше, но сейчас уже нельзя. Теперь ты хотя бы знаешь, что мною двигало. Может, поймешь. Не оправдаешь, нет — с этим и у меня хреново.

Не хочется верить, что все кончено… у нас Вовка. Я бы очень хотел вернуться, да. Я так наказан и научен, что не будет мужа вернее и благодарнее меня. Тебе нужно время, может — много времени. Я не стану трепать тебе нервы, надоедать и ползать в ногах — принимай решение исходя из того, что услышала… я нараспашку перед тобой. Но я прошел через такой ад… возьми меня обратно в рай, Аня. Постарайся простить, прошу тебя. Не говори сейчас ничего, пока просто подумай. Мы хорошо жили с тобой, я очень люблю вас.

Я зажмурилась. Было тяжело на душе и жалко его. И еще до боли обидно за Вовку — меня опять терзала ревность. Андрей никогда… никогда не лучился такой нежностью и светом, глядя на него, как при одном только упоминании об этой девочке. Понятно было, что теперь она для него все — смысл жизни и оправдание всему, что он натворил. Она заслонила собой Вовку. Может, это временно, только пока — он же боялся потерять ее, но похоже, что в его сердце она на первом месте навсегда. Сможет он не показать этого Вовке? Вряд ли — слишком уж это заметно.

Захотелось скорее закончить этот разговор. Хотелось, чтобы он, наконец, ушел и оставил меня в покое и перестал мучить этой жалостью к себе. Осталась одна жалость. Точно все перегорело, слава Богу — я не сомневалась в своем решении.

— Дело не в прощении. Просто случилось… очень много всякого. Я переспала с другим мужчиной. И прощения за это не прошу, — решилась я предъявить решающий аргумент.

Он покачал головой, потерянно глядя на меня, потом кивнул:

— Я заслужил это. И понимаю…

— Зато я не заслужила, — начинала отчаиваться я, — и мне сейчас нравится другой человек. От всех этих потрясений перегорело, понимаешь? Все твои объяснения сильно запоздали. Я устала от всего этого, я больше не люблю тебя и именно из-за этого никогда не смогу полюбить твоего ребенка. Я вообще с ужасом представляю себе жизнь с тобой и с ней, ты понимаешь это?! Я никогда не забуду это время.

— Нет, солнце мое, нет, — смотрел он на меня упрямо и уверенно: — Ты натерпелась из-за меня и обида еще не прошла. Я заслужил любое наказание, и буду ждать сколько скажешь. Но в чем-чем, а в не милосердии я никогда не мог тебя заподозрить. Я же не прошу тебя с разгону полюбить ее, а ты сразу так… категорично. Она совсем еще кроха и очень похожа на меня, но в отличие от меня, ни в чем не виновата, — грустно улыбался он, поворачивая голову в сторону дочки, как подсолнух за солнцем. А меня опять скрутило от противления этому, терпение закончилось, и я ответила слишком резко:

— Я тоже не виновата. И не вижу смысла ломать себя и перекраивать — не из-за кого.

— Ты имеешь в виду меня? — вскинулся он, — тогда подумай о сыне. Я не самый плохой отец. Аня… все равно же Вовку придется знакомить с сестрой.

— Я очень тебя прошу, — старалась я говорить спокойно, — только не сейчас. Дай нам успокоиться.

— Я понимаю, — встал он, — тогда мы с Зиной пойдем. Я притащил ее, чтобы ты на нее посмотрела. Не хочешь взглянуть? Я понимаю, что это напоминание обо всем, что тебе тяжело. Но попробуй как-то переосмыслить, принять для себя то, что это просто ребенок, Аня… Не время? Наверное, я действительно поспешил с этим. Ну… может, ты и права — мы подождем. Я буду приходить к вам по выходным один, как и раньше.

— А девочка? — не поверила я.

— У нее очень хорошая няня — Алена Викентиевна.

— Где вы живете? Все так же у нее? — поскреблась откуда-то изнутри моя совесть.

— Теперь это квартира Зины, там две небольшие комнаты. Прописана еще ее бабка, но она шесть лет назад уехала с мужчиной и больше не появлялась и не давала о себе знать.

Я как-то не сильно и переживала после нашего разговора. Наоборот — он помог мне. Все, что он наговорил, было неприятно и мне уже не нужно, зато я поняла, что была права на счет отъезда. Он будет брать не приступом, а измором. Просто не желая принимать отказа, не признавая такого варианта, не веря в него. И будет действовать через Вовку.

Лена тоже согласилась, что если я не настроена на прощение, то уехать — единственный вариант. После обеда мы втроем вышли подышать свежим воздухом. Вовка носился по площадке с детьми, весь вывалялся в снегу, раскраснелся, а мы с ней терпеливо ожидали, когда он набегается, щипая по ягодке мелкий ледяной кишмиш.

— Фу, зараза какая — как семечки. На фига ты его взяла, я уже и внутри заледенела, — отпихнула Лена мою руку с контейнером, а потом продолжила по существу:

— Только ты же понимаешь, что это будет навсегда? Возвращаться потом будет некуда — он станет жить здесь. Ты умудрилась не отобрать у него ключи от квартиры и не поменяла замки.

— Все я понимаю. Но квартира его и вообще — я не об этом. Хотя, если не получится добром, то он запросто может переселиться к нам с этой девочкой и жить рядом. И куда я со временем денусь? Все равно придется уходить, только тогда сложнее будет все объяснить Вовке. Нет, дело не в квартире. Страшно оторвать Вовку от отца — вот так, просто волевым решением. Соглашусь с Андреем — малой будет счастлив, потому что любит его. Может, даже эта девочка ему понравится. Он же как-то просил братика или сестричку для себя. И он еще маленький — может и не понять, что папка теперь живет этой самой сестричкой.

— Странный вывод — во многих семьях по двое детей. Это не означает, что одного любят больше, а другого меньше.

— Ее намного больше, и меня просто скручивает от этого. Если бы я вчера поставила его перед выбором… Не знаю… например: я соглашусь сойтись, но Зину он отвезет к своей маме. А сам будет жить со мной и сыном. Как ты думаешь? Я уверена, что он выбрал бы ее. Без вариантов.

— Ты теперь ревнуешь к этому ребенку.

— Да, ревную — за Вовку. Но я же не скажу такое и не соглашусь никогда. А он не отступится. Жалко дурака, но себя куда жальче. Будет ходить и тянуть из меня душу, давить на жалость, внушать вину. Он, наверное, считает меня святой. Нужно удирать, это единственный выход.

— Значит уезжай. А как же Саня? Ты говорила сама…

— «Нужна ты мне». Вот так вот, Лен… Это мне он нравится, но он-то молчит? Только странно смотрит да Вовку очаровывает. Чего тут ждать? Да, само собой — я думала о нем, еще и как, а как тут не думать? Но все только в моей голове. Правду говорят — он только пригласил ее на первое свидание, а она уже придумала имена троим их детям. Это нормально, да же, Лен? Правильно и нормально, мы все только так, — нервно хихикала я. Совсем невесело хихикала.

И вот сейчас я думаю — какая все же полезная штука эти записи. Именно сейчас мне пришло в голову, что он явился сразу после этого разговора — на следующий день. Подозрительно? Да не то слово! Я просто уверена, что эта интриганка подтолкнула его, и даже страшно себе представить — как это было? Зная Ленку… Правда-матка прямым текстом, а то, чего доброго и приправленная известными перлами. Даже — скорее всего. Да что там — гарантированно. Как же без этого, если она на эмоциях?

Когда он позвонил в дверь и нарисовался за порогом с розой алого цвета…, второй раз он приносил мне такую розу. Первый был, когда почти на бегу извинился ею за свою несдержанность — еще до Нового года. Позвонил в дверь, ткнул в руки и шепнул «не уколись» и «извини». Я бы даже поверила в раскаяние, если бы он самым наглым образом не подмигнул. Роза не увядала очень долго и была такой же яркой и высокой, с такими же внушительными шипами — теперь эталон красоты этого цветка для меня.

Увидев его с точно такой же розой, я вдруг как-то сразу почувствовала, что сейчас случится что-то очень важное. Он был серьезен, как никогда до этого. А у меня все еще оставался неприятный осадок на душе после объяснения с Андреем, вот я и восприняла его появление, как глоток свежего воздуха.

И тоже насторожилась, встрепенулась, заволновалась и даже слегка перетрусила, по привычке покрывшись при нем мурашками — успела все это за секунды. Замерев и глядя на него, я ждала чего-то такого… на контрастах с предыдущим днем — потрясающего и феерического. И опять он не разочаровал:

— Анна… — серьезно начал он прямо в прихожей, потом, будто вспомнив, протянул мне цветок: — А это тебе — убери куда-нибудь, только не уколись. Я опять не стал обрезать колючки. На мой взгляд, это самое красивое… Аня… — набрался он, наконец, духу и заговорил по делу:

— Ты нравишься мне с самого первого взгляда, с самой первой минуты. Я хочу тебя с того самого момента, как понаглел тогда. А до этого я много думал о тебе и наблюдал. Очень долго, ты даже не представляешь — сколько. Я уверен, что уже люблю тебя, тут куча признаков — не ошибешься. Предлагаю быть вместе. Как ты? На это…?

Я стояла в прихожей рядом с ним — в обношенном и удобном, но не самом красивом своем халате, носках не в цвет к нему, с волосами, собранными в простой низкий хвост и совсем без раскраски. А он жрал меня голодными беспокойными глазами, и я почти плавилась от всего этого. От жара, что разом залил шею и лицо — порождения той самой первой искры. Да ну?! Краснеть почти в тридцатник? Оказалось приятно… Хотелось остудить щеки, прижав их ладонями, но в руке была колючая роза и я неловко повернулась, чтобы «убрать ее куда-нибудь». Он придержал меня за руку.

— Нет, ты сначала скажи…

— Наверное — да. Хотя это, как прыжок с обрыва, точно. Я совершенно тебя не знаю.

— А я все расскажу, мы не будем гнать, — заулыбался он, с облегчением проводя рукой по уже заметным ранним залысинам, которые грозили когда-нибудь превратиться в лысину полноценную и блестящую. Когда и в какой момент это перестает иметь значение? Короткая стрижка, внимательные темные глаза, широкие плечи, большие руки… жесткий мужской рот, расплывшийся в счастливой улыбке… весь совершенно в моем вкусе — умный, интересный, большой, сильный… насквозь лживый гад.

Может, мне следовало открыть ему дверь и все-таки выслушать? А можно пойти и спросить прямо сейчас: — Зачем ты говорил мне все это, если уже назавтра целовал другую?

Но я точно не пойду и не спрошу. Мне теперь вообще будет трудно прощать — напрощалась уже до хохота, или ДОпрощалась? Мне нужна элементарная передышка от любых сложностей. И на данный момент невыносимы все виды выяснения отношений. Я вполне себе нормально справлюсь и с этим разочарованием, потому что еще не люблю его. Знаю это точно, потому что холод, что пробрал меня у этого окна, он спокойный и… решительный, что ли?

А тогда в прихожую выскочил Вовчик и почти не отходил больше от нас — Саша нравился и ему. Мы поговорили только на кухне, когда я угощала его мятным чаем со своей выпечкой, а сын выскочил на минутку. Оказалось, что он уже больше года в разводе и у него есть дочка — ровесница Вовки. Причина развода? Подробно объяснить он не успел, но я оценила его честность:

— Я поднял на нее руку — ударил по лицу. И понял, что наступил предел, дальше будет только страшнее и хуже… и в кого я превращаюсь с ней — тоже понял. Понимаю, что это не способ выяснять отношения, а для мужчины вообще край. Но знаешь… довести до такого края можно любого человека. Абсолютно любого, Аня. Теперь я в этом уверен. Ты разочарована?

Да нет, я не была разочарована, я отлично поняла — о чем он. Я же тоже как-то, кипя от злости, почувствовала дикое желание удушить Андрея и если бы твердо знала, что мне это по силам… Кто меня знает, такую внезапную? Я хорошо помню это яростное состояние аффекта. Да, наверное можно. И любого. Я поняла его и даже поверила — звучало искренне.

Потом он ушел — с моим согласием, хорошим настроением и несбывшимся желанием поцеловать меня возле двери — нашим общим желанием. Причина понятна — рядом толкся и гарцевал возбужденный его приходом Вовка. Поэтому Саша улыбнулся мне, а поцеловал в щеку его.

А на следующий день я услышала его голос и шаги за дверью. Не удержавшись от желания взглянуть на него лишний раз, подошла к окну — ждала его появления у подъезда. Дождалась… Все к лучшему, как говорится. Нами управляет случай — кому знать это, как не мне? Увидеть тогда в миллионном городе Андрея — таких совпадений просто не бывает, это мизерный шанс, просто невероятный, немыслимый. Не иначе — судьба. Хотя я думаю, что это только подтолкнуло его, все закончилось бы так же.

Теперь мы уезжаем. И совесть меня в данный момент уже не мучает. Потому что я и тут сделала выводы, перечитав написанное. Не обязательно действовать так радикально и резать по живому. Как только приеду на место, подключусь к интернету и организую скайп, то сразу же свяжусь с Андреем, и пускай общается с сыном сколько хочет — это нужно Вовке. Пускай обсуждают рисование, погоду и Вовкино поведение. Малой будет только рад и это облегчит ему адаптацию на новом месте. А во вторую очередь я думаю о себе любимой — моя совесть будет чиста, и значит я — совершенно спокойна. И сон хороший, и давление в норме.

То, что Вовка когда-нибудь проговорится — где мы живем, это понятно. Но приехать к нам Андрей если и надумает, то все равно не сможет пробыть там долго. У него больше не будет возможности давить на меня и тихим сапом через Вовку склонять к возвращению. Даже если он и не любит сына так сильно, как раньше, поделив свою любовь надвое, и отдав большую половину не ему, то уж Вовка точно любит папку. Бог с ним — с таким, ему и так сейчас не сладко. Оставлю его позади с моим прощением. Может и мне что простится, а то и дастся за это.

21 марта

У нас все еще зима, хотя на дворе уже март. На Руси он всегда считался зимним месяцем. В этом году начало календарной весны — наглядная иллюстрация этому. Продолжает морозить, и мы с Антоновичем и Вовкой до сих пор ходим на лыжах — снег и не думает сходить. В лесной местности он будет держиться долго, даже когда уйдут морозы.

Сейчас вечер воскресенья, на часах всего восемь, а малой уже спит. Сохнут наши лыжные костюмы и обувь, в холодной прихожей медленно оплывают талым снегом лыжи. Я вымыла уставшего ребенка, накормила и уложила спать. Почти весь день мы провели на свежем воздухе, и я тоже приятно устала. Именно приятно, потому что грамотно дозировала нагрузки. Мы с Вовкой шли потихоньку, а Антонович работал в полную силу. Я боюсь своего диагноза, но здесь пока чувствую себя хорошо. Так что — нагулялись в лесу, находились, натопались, но в сон меня не клонит. Мне очень хорошо сейчас и захотелось поделиться этим с моим новым дневником. Это новый документ в моем кабинете и именно «Дневник» — теперь я называю вещи своими именами. Это не профессиональные записи или наблюдения исследователя. Это тот самый вид записей, которые когда-то были очень модны, и в основном — у нервных девиц. Потому что замечательная психотерапия, как оказалось. Сейчас все значительно проще — без цветочков и вензелей в оформлении и без пятен слез на бумаге — только самая суть.

Как я начинала писать тот — первый, и как писала — это нечто. В самом начале новогодних выходных я прислушалась к совету Лены и начала описывать все случившееся с апреля и до самого января. И вдруг все стало настолько на эмоциях, настолько на нервах… Я сидела даже ночами, дописывая задним числом главы, вставляя куски, размышления, подробности которые вспомнила, писала в прошлом времени и в настоящем, тасуя воспоминания, как карты, полностью погружаясь в прошедшие события, переживая их заново. Мне стало необходимо сравнить то мое — начальное настроение и настроение перед отъездом. И я безо всякого зазрения совести вставила пролог и первую главу, сломав повествование. И будто упала, провалилась в то время и в те ощущения — хрустальный бокал с рубиновым напитком, Сашина роза перед глазами — мое выздоровление, начало новой жизни…

Ну, а в результате получился сумбур, эту мешанину могу понять только я. Но это все ерунда… потому что я больше не собираюсь ничего перечитывать и, скорее всего — удалю. Это очень точное образное выражение — навсегда перевернуть эту страничку своей жизни.

Я со страшной силой благодарна Ленке за идею, потому что благодаря этому дневнику я не наделала ошибок. И сейчас Вовка пару раз в неделю подолгу общается с отцом по скайпу, а главное — очень этим доволен. А для меня важен только он и еще раз — он. Андрей вначале бушевал и злился и летом собирается приехать увидеться и недолго побыть с Вовкой. А я спокойна, как танк — пускай едет. Здесь я не завишу от него и осады не страшусь.

Он немного поутихнет, когда увидит как здорово мы здесь живем, и что сын на самом деле ничем не обделен в этой глуши. А он меня обвиняет именно в этом. Увидит, какой чудесный здесь садик, в который Вовка ходит, какие картины… да, именно картины он пишет. Не просто елочку или тучку, а целые пейзажи — с синим снегом и голубыми елками. Он очень быстро научился смешивать краски на палитре и довольно грамотно для своего возраста пользоваться кистью. И пускай снег получается излишне синим, а елки — слишком голубыми, но зато в его картинах просматривается грамотная композиция и перспектива. Есть чувство цвета и масштаба. Уроки живописи Вовке дает очередной местный талант — школьная учительница рисования и черчения Лидочка. Еще она говорит, что у него твердая рука и необыкновенно большой интерес, и даже потребность к рисованию. А это уже очень много. Даже если это увлечение со временем пройдет, то я, во всяком случае, буду знать, что в свое время у него были и возможности и выбор. И за мольберт, и за художественную бумагу, и за краски для сына я поблагодарила Андрея отдельно, поговорив с ним несколько минут. Он уже не выглядит таким дерганным и ведет себя более адекватно.

Я работаю в школе и дружу с Антоновичем. И я не единственный его друг, но на этот момент — самый близкий, потому что, по его словам, сейчас больше всех нуждаюсь в нем. Он сразу заявил на меня права, и мы довольно много времени проводим вместе. Я поначалу удивлялась и шутливо возмущалась:

— А что ты думаешь — как выглядят наши лыжные прогулки, твоя помощь по дому? Я-то не имею ничего против, но теперь все считают нас парой, а тутошние женихи думают, что ты меня застолбил. Будем дружить до смерти? Но у меня есть сын… вопрос одиночества не так и актуален, а вот у тебя проблемы. Невест ты тоже распугал.

— Пока отдыхай от женихов. Я обещал твоим братьям, что стану защитой и опорой. А невесты… Аняяя…

— Тю! Не верю! — ржала я, — ты что — уже всех тут опробовал на искру?

— Имен-но. Вот за что я тебя люблю, так это за сообразительность.

Еще он любил меня за чистоплотность, за «не нытье», за вкусную готовку, за профессионализм, за Вовку, но в настоящую любовь все это не вылилось. И это было замечательно! Я действительно отдыхала от отношений, сейчас мне никто не был нужен. Прошло слишком мало времени. А дальше будет видно.

Антонович обещал, алчно предвкушая развлечение:

— Если у тебя с кем-нибудь все же случится искра, то ты мне сразу об этом скажешь. Я пробью претендента по своим каналам, проверю на вшивость, говнистость и платежеспособность. Опробую на стрессоустойчивость и надежность. А пока можешь вслух объявить меня другом и братом — хоть сейчас. Но общество уже составило свое мнение — все равно не поверит. А нам и так хорошо.

Это было правдой. И на работе я как-то сразу «прижилась». Наверное, из-за того, что была племянницей Раисы Степановны. А еще потому, что Антонович грамотно сглаживал и регулировал в учительской мое закономерное притирание и адаптацию в новом коллективе.

И своим домом я довольна. Частенько сижу вот так, как сегодня и смотрю вокруг, наслаждаясь комфортом — психологическим, в первую очередь. Но не только. Мне нравится, что в доме нет второго этажа, нет ковров и вообще — любых напольных покрытий, только небольшие овечьи шкуры возле кроватей. Мы ходим по доскам пола в легких и удобных войлочных чунях — с узорами из цветных атласных ленточек и крупных бусин. _Читай на Книгоед.нет_ Эти чуни «работает» известная рукодельница тетя Паша. Ей все несут испорченную или вышедшую из моды бижутерию, а она талантливо использует ее, украшая чуни. В зиму они расходятся, как горячие пирожки, и хватает их только на один сезон — подошвы истираются. Зато потом опять есть повод купить и недорого еще более затейливую обувку. А летом мы вообще ходили по дому босиком.

Еще мне нравится запах этого дома, цвет его стен. Нравится, когда в большой мороз или просто под настроение дополнительно к газовому отоплению я завожу современную версию древней «буржуйки» — чугунную финскую печку с литыми золочеными узорами на боках и аккуратным фигурным выводом. Это просто произведение искусства — настоящий артобъект.

И сегодня я смотрю на огонь, который виден через стекло в дверце, вдыхаю слабый запах дыма, а за окном разгулялась в ночь метель — последняя, как обещают. В большие окна тяжело шлепают и стекают по стеклу снежные заряды. Снег на этот раз весенний — пополам с водой. Завтра запросто можно ожидать первого дождя. В такое время в теплом доме особенно уютно — просто отдых для души и тела.

В нем, кроме кухни, еще четыре комнаты. Одна — кабинет (он же — библиотека), две спальни и большой зал с этой самой печкой в углу, столом со стульями, креслами и старым уютным диваном. Он настолько удобный, что я не собираюсь менять его до последнего, хотя деньги на любое переустройство дома у меня есть — Андрей по-прежнему переводит мне половину своей зарплаты. А на счету кругленькая сумма, к которой прибавился еще и подарок брата — я не стала отказываться от него. Семьи у него нет, может к старости и вправду нагрянет ко мне. Так что я никого не обкрадываю.

Одно время я даже думала купить машину, чтобы по деньгам — небольшую, но с хорошей проходимостью. Но потом решила не рисковать. Мало ли куда меня понесет на ней, само собой — с Вовкой. Лучше не нужно. А еще могут понадобиться средства на серьезное лечение — мне и маме, пускай они лучше будут.

Родители не захотели переезжать. Папу держит работа и вообще капитальный переезд это очень хлопотно и даже тяжело. Может, когда-нибудь потом — когда они будут нуждаться в моей помощи. А я как-то смогу помочь им с переездом.

Кроме друга Антоновича, у меня здесь уже много хороших знакомых, а еще появилась подруга. Или ее пока еще нельзя так назвать, но я была бы только рада. Наверное, нужно время и для того, чтобы почувствовать к человеку абсолютное доверие. Я думаю, что за этим дело не станет. Тоня очень похожа на меня — привычками, вкусами и потребностью в спокойствии. Она уходит от любых конфликтов так виртуозно… это просто талант. Нужно уметь сразу так поставить себя, заявить железной леди. У нее выработана своя — очень лаконичная на людях, линия поведения, есть цель, и она не отходит от них ни на шаг. Она грамотно набрала людей для управления большим хозяйством. А решать нервные вопросы за пределами Куделинского щита — для этого у нее есть грамотный юрист в области, это их с Антоновичем родственник.

Антонина Антоновна и Антон Антонович — родители были шутниками. Я не приветствую такие вещи. Выбирая имя ребенку, точно нужно руководствоваться не тем, что это будет забавно.

Антон рассказал мне о причине, по которой его сестра уехала из Вологды и обосновалась здесь. Ей сейчас ближе к сорока, а детей все не было. Шесть лет назад у мужа нарисовался ребенок на стороне. Бизнес был оформлен на нее по очень распространенной причине — чиновник перестраховался. А Тоня, узнав о второй семье, при разводе оставила все себе, как «компенсацию за моральный ущерб». Продала, а деньги вложила в Куделино. Развод и дележка проходили тихо, но очень грязно и стоили ей много здоровья и нервов. И даже спустя годы она отдыхала и наслаждалась покоем, проживая в нашей глуши. Последнее время в области у нее будто бы появился друг, она частенько наведывается туда, но подробностей я не знаю — до такой степени доверия у нас еще не дошло. А может, и не дойдет никогда. Каждая из нас рьяно охраняет свое личное пространство, слишком дорого заплатив за обретенное спокойствие.

И только иногда — под настроение, вот в такой вечер, как сегодня, я вспоминаю и жалею, глядя по привычке в окно. Когда перед глазами открывается перспектива — заоконный простор, кажется и в душе становится больше места и легче справляться с тем, что в ней теснится. Или что-то отвлекает, как вот этот сползающий по стеклу последний снег, сочащийся водой. Жалею… Для начала о том, что не случилось того поцелуя. Потому что та искра… она была очень яркой и сладкой, как ни странно это звучит. А потом я начинаю жалеть о большем, потому что вспоминаю, как замерла и ослабела, жадно вбирая ощущения от его прикосновения. Как заныло внутри и почти свилось сладким спазмом в ожидании большего. В какие-то жалкие секунды — только от касания сильной и уверенной руки и поплывшего мужского взгляда, медленно ползущего по моему телу…

Сладко было бы. Жаль, что не случилось.

5 апреля

Два куделинских детских садика заполнены под завязку. С тех пор, как люди уверовали в обеспеченное будущее с Антоновной и стали получать достойные зарплаты, рождаемость в поселке резко повысилась. До школы этот вал еще не докатился, поэтому в классах всего по пятнадцать — двадцать учеников. После переполненных питерских — просто рай земной. И дети тоже очень отличаются от городских. Я знакомилась, общалась с ними и узнавала себя в детстве — когда учитель в непререкаемом авторитете, его слово — закон, а не выученные уроки — позор. Потому что про двойку от твоих же одноклассников к вечеру будет знать весь поселок. Родителям станут «сочувствовать», а там уже предсказуемо. Так что — позор однозначно.

Готовили уроки все, вопрос другой, что способности разнились. Но при такой небольшой нагрузке мне только за счастье подтягивать и натаскивать не особо одаренных учеников. Это легко делать даже по ходу урока, уделяя им немного больше внимания. Мы делим с Антоновичем физику и математику. Учителей нашего возраста — до тридцати, еще четверо, остальные — мамонты от педагогики. Лидочка Борисовна преподает рисование и черчение. Физрук Виктор Васильевич еще и ОБЖ, английский язык — Виктория Тихоновна — хитрюга и тихушница с прекрасным чувством юмора, а еще есть учительница младших классов Лидия Алексеевна — красивая подруга хитрюги. Темненькая худенькая хитрюга и ее фигуристая подруга не замужем и симпатизируют Антоновичу. Я вначале беспокоилась по этому поводу, но коллектив быстро догадался о невинном характере наших отношений. Именно Вика, собираясь домой после работы, обратила внимание всех в учительской на мужчину, ожидающего кого-то возле школы. Кивнула на окно:

— Там большой и незнакомый мужчина. Кто-нибудь знает — кто это?

— Не наш, — взглянула в окно Лида, — приезжий. Я ни разу не видела. Ты же уходишь — вот подойди и спроси что ему нужно? Понятно, что ждет кого-то.

Я тоже подошла к окну и замерла… не ожидала увидеть его здесь, вот от слова «совсем». И сразу засобиралась и заспешила, потому что устраивать разборки на глазах у всей школы не хотелось категорически. Меня окликнул Антонович:

— Куда ты, Ань? Не спеши, сейчас вместе пойдем, у меня есть одна идейка — откопал вчера на форуме, как раз в тему. И додумал. Не обязательно интерактивные доски…

— А пойдем, — решила я подождать его, а когда уже подходили к выходу из вестибюля, призналась: — Меня там ждет знакомый из Питера. Я не знаю как он узнал адрес — я его никому не оставляла, даже подруге не назвала — она просила не говорить, чтобы не расколоться, если Андрей будет доставать.

— Разберемся, — заинтересовался и заметно вдохновился Антонович и поспешил открыть передо мной дверь.

— Я разберусь сама. Сказала тебе, чтобы ты не вмешивался.

— Я и не собираюсь, — возмутился он, — просто гляну. Если что — скажу что я твой жених, мало ли…

— Антон, не надо, а? — шла я навстречу Саше. Остановилась напротив, взглянула в глаза, спросила:

— Что ты здесь делаешь?

И услышала такое, от чего впору было упасть. Моя тайная мечта — в черных джинсах и синем узорчатом свитере под серой ветровкой… Я так много думала о нем, так жалела иногда, что не выслушала его, а главное — не высказала все, что о нем думаю! Он не улыбнулся, не поздоровался, только так же внимательно взглянул мне в глаза и ответил:

— Вот и я думаю — что я здесь делаю после того, как женщина, которая согласилась выйти за меня замуж, сбежала, не сказав ни слова?

— Замуж? Я…?! — не поверила я своим ушам, — не было — замуж. Не выдумывай того, чего не было. Что за бред, вообще?

— То есть… что значит — не было? — не понял он. Всерьез не понял!

— Я признался тебе в любви, предложил быть вместе и ты согласилась. У меня хорошая память, Аня. А если человек соглашается связать с кем-то свою жизнь, то это подразумевает, как минимум — доверие. Или на чем ты собиралась строить наши отношения?

— Я… не было — замуж. Ты сказал…

— То есть… двоим взрослым людям быть вместе…? Ты согласилась просто бегать друг к другу через лестничную площадку?

Я заткнулась. Именно на это я и согласилась. Ни о каком замуже я на тот момент всерьез и не помышляла. И то, что он тогда сказал, как замуж не воспринималось ни в коем разе. И сейчас я сначала растерялась, а потом начала закипать изнутри — складывалось впечатление, что меня разыгрывают или откровенно издеваются. Это было обидно. Тем более, что сбоку послышалось:

— Да… не ожидал от тебя… сестра, — сожалеюще произнес Антонович и прошел мимо меня, приостановившись возле Саши.

— А ты помни про законы гор.

— Само собой, — легко согласился тот, — а ты оставь свои координаты. Мне нужно где-то заночевать.

— Жукова, тридцать два, Антон.

— Очень приятно — Александр.

Они пожали друг другу руки. А я пошла домой. Саша догнал меня минуты через две.

— Аня, я совершенно серьезно…

— Какой замуж? Не было ничего про замуж, я не идиотка! Я не согласилась бы — зная тебя всего ничего.

— Мы говорили об этом, и решили не гнать. Но ты согласилась.

— Значит, я потом передумала, — спокойно ответила я ему.

Он подхватил меня под локоть и уверенно направил в сторону небольшого сквера с лавочками — как раз у центральной площади, если ее можно так назвать. И на виду у всего поселка — тут и правление, и контора Антоновны, и медпункт недалеко, и магазины — все. И на нас уже смотрели, поэтому я не стала вырываться. А желание такое было — разом забылись все страдания по нему, а память услужливо нарисовала тот проклятый поцелуй.

— Отпус-сти меня, не трогай, — выдернула я руку и села на лавочку, к которой он меня подвел. Возле нее рос большой куст сирени, на котором еще толком даже почки не обозначились — все просматривалось насквозь. Лучше бы поговорили в сквере у школы — там круговой обзор закрывали сосны с елками.

Он стал передо мной, сцепив руки за спиной. Я отвернулась в сторону. Но все отлично слышала:

— Когда я развелся с женой, почти в то же время развелась и Марина. Увидел ее зареваной, предложил вместе напиться. Напились, переспали, потом изредка встречались месяца три… или четыре. Потом прекратили. Я не интересовался — почему? Нет, так нет. Помогли друг другу пережить этот период и ладно. Она неплохой человек, но не мой — я не жалел. А тогда она вдруг явилась ко мне в новую квартиру с предложением продолжить в том же духе — без обязательств. После восьми месяцев перерыва. Я объяснил, что мне это не нужно и ей тоже, и провел к такси. А там она поцеловала. Сказала — "спасибо, что прогнал сейчас, все правильно". Вот и все, Аня. Наверное, я должен был шарахнуться, отшвырнуть ее, наорать, возмутиться и, развернувшись, убежать. Я не стал, мы спокойно попрощались. Если это так непреодолимо для тебя, то я уеду. Я знаю твою историю и все понимаю. Так что решение за тобой.

Я сидела и смотрела на него. Как будто все и так, но он не сказал ей, что у него есть я. Если бы сказал, то она не стала бы его целовать, а если стала — то не такой она и хороший человек. А он не осуждает ее. Ему польстил ее порыв. И не обязательно отшвыривать, можно было аккуратно отстранить, но он не стал. Боялся обидеть? Но как это выглядит после того, как он, по его словам, уже считал себя моим женихом? Откровенно паскудно выглядит и если он не понимает этого… Знакомо как-то все просто до боли. Нужен мне второй раунд?

— Уезжай, — поднялась я с лавочки, — я не признаю право на поцелуи с другими женщинами, если ты уже связан словом. Ты же говоришь, что позвал меня замуж, а я согласилась? Я не верю, что этого поцелуя нельзя было избежать. Ну… ты не обидел ее, все в порядке. А меня разочаровал. Так что езжай.

— Я провожу тебя, — шагнул он за мной.

— А это ничего не изменит.

— Я хочу рассказать тебе… я папа Тани Кузнецкой.

Остановившись, я оглянулась на него. А он подтвердил, кивнув:

— Та самая Таня из твоей группы, которая все время какала в штаны.

Что это должно было изменить в моем отношении к нему — я понятия не имела. И его я не помнила. С утра принимала детей в группу и отдавала их вечером родителям воспитательница. Я в этом деле не участвовала, но вот маму Тани помню хорошо, как и саму Таню — ее очень трудно забыть. Каждый день ее мама — полная, очень интересная внешне и чрезвычайно уверенная в себе женщина, приносила несколько запасных трусиков и колготок. Ребенок в возрасте пяти лет категорически не желал ходить на горшок по большому. Татьяна валяла в штаны показательно и нагло. Воспитательница говорила с матерью, но виноватой оказалась сама. Потом подключилась наш психолог — с тем же успехом. Мать утверждала, что дома ребенок ведет себя прилично.

Моей обязанностью было отмыть это упрямое чудовище и одеть в чистые трусы. Я заматывала лицо полотенцем, напяливала резиновые перчатки до локтей и отмывала ребенка, пытаясь хоть как-то повлиять на ее совесть: уговорами, даже угрозами — оставить до самого вечера все, как есть. Результат был нулевым. Но у меня получилось, в конце концов я нащупала этот рычаг давления и влияния на нее, и случилось это совершенно случайно. Поливая ее попу из лейки душа, я задумчиво говорила:

— Я заметила, что ты очень нравишься Алеше Кошколде. Он всегда берет за руку именно тебя, когда Мария Ивановна велит стать по парам. Красивый мальчик, правда? — спрашивала я обкаканную невесту, — такие глаза… коричневые, как орешки. И реснички длинные. И шорты у него модные — с кораблем. Да, Таня?

Маленькое чудовище напряглось и прислушалось. Это было заметно. А я продолжала:

— Но сегодня, когда мы с тобой шли мыться, я заметила, что он поморщился. И не удивительно — ты же сейчас ужасно пахнешь, просто невыносимо — я даже через полотенце слышу. Я думаю, что из-за этого Алеша может перестать тебя любить. Я вот уже не сильно тебя люблю. Любят чистых и вкусно пахнущих. Хочешь, я подарю тебе духи для девочек?

Она смотрела на меня, просто смотрела, пока я вытирала ее, а потом кивнула. И все. На этом полмесяца вонючего ужаса, который преследовал меня с самого начала работы в саду, закончились — Татьяну будто подменили. Правда она стала напропалую кокетничать, но это уже не было проблемой для меня. Духи я ей подарила и научила пользоваться ими в меру, не обливаясь с головы до ног, а по-женски грамотно — по капельке за ушки и на запястья. Вот такая Таня Кузнецкая была в моей группе. Но отца ее я не видела ни разу. Такого, как Саша, я обязательно запомнила бы.

— Бывшая иногда просила меня забрать Таньку из сада. Редко, но просила. А тогда мне сказали, что она опять опозорилась и ее моет няня. Я и кинулся в душевую…

— Что значит — кинулся? И зачем это? — не поняла я.

— Да то и значит, — с досадой дернул он плечом, — Лариса всегда лупила ее за это, до синяков на заднице. Мы скандалили и из-за этого тоже, но я и сам иногда еле сдерживался… когда большой уже ребенок показательно дуется в центре торгового зала… это, знаешь ли…

— Психолог сказала твоей жене, что ребенок таким образом привлекает к себе внимание — ей катастрофически его не хватает.

— Это и так было понятно, при чем здесь психолог? Но я не мог силой заставить жену уделять это внимание. Она целыми днями крутила Таньке мультики, чтобы не заниматься ею. И плевала на мое мнение по этому поводу. И на то, что расшатывает ребенку психику — тоже. Я из дома, а она сразу мультики. А нет мультиков — грязные штаны… Я сейчас не про это, Аня. Не туда занесло наш разговор. Я тогда увидел тебя первый раз. Сначала задницу увидел — аккуратную и кругленькую, в обтяжку… ты наклонилась и она как раз прямо…

— А сейчас куда тебя понесло? — подобралась я.

— Вот на этот раз — туда, куда и положено. Ни один мужик не оставит такое без внимания. И ты не лупила ее, а мыла и уговаривала — грамотно, причем. После этого она перестала… А я заинтересовался тобой. Ты тогда еще халат вздернула, когда присаживалась перед ней — вытирала. Я рассмотрел ноги…

— Ужас какой… — отметила я потерянно.

— Нет, ноги мне тоже понравились. Захотелось увидеть мордашку и волосы. Лицо увидел, заглянув потом в группу — ты намывала там полы. А вот волос не было видно. Ты прятала их под косынкой, до последнего волоска. Так что пришлось караулить у садика, чтобы посмотреть. Это я уже без Тани, в другой день подошел. И увидел. Меня переклинило на тебе, вообще непонятно… Думал постоянно, вспоминал как что-то очень хорошее, что где-то там маячит… ожидает. Как предвкушение какое-то.

— Саша, и что с этого, что теперь? — остановилась я на повороте в свой переулок. Нужно было сходить на утоптанную грунтовку — скользкую сейчас, пока без травы. Я пожалела его кроссовки со светлыми подошвами.

— Теперь еще не все. Я разузнал о тебе, узнал, что ты в разводе. Проследил, где ты живешь и расспросил про тебя бабушку возле подъезда. Оказалось, что муж к тебе еще шастает — паразит, а ты не гонишь его взашей, как нужно бы — заразу. Я сделал вывод, что ты еще окончательно не определилась, и решил подождать. Лезть в семью с ребенком — последнее дело, как бы ты мне ни нравилась. Я тогда давно уже забил на Марину, как и она на меня. И пропадал на работе почти сутками — зарабатывал деньги на квартиру, а жил после развода у друга. К зиме набралась сумма… риэлтор спросила — в каком районе будем подбирать жилье и я сказал, что в твоем. А та квартира на твоей площадке вообще упала с неба, как подарок. Я окончательно понял, что это судьба.

Я слушала это, как какой-то хитро закрученный детектив с любовной линией. Все было абсурдно донельзя и очень логично, в то же время. Но мои ноги в туфлях стали застывать… я переступила на месте, потопталась и пригласила его за собой — махнула рукой и пошла вперед. Продолжим разговор, только в тепле. Любопытно было дослушать.

Мы прошли в дом. Стали в прихожей. Я сняла пальто и, переобувшись в чуни, оглянулась на него.

— Что ты стоишь? Снимай куртку, разувайся. Только у меня нет тапок для тебя.

— Да Бог с ними — тапками. Ты правда не против, чтобы я прошел?

— Я же не жить тебя приглашаю. Даже кормить не собираюсь, просто дослушаю — мне любопытно, что было дальше.

— А дальше — почти все уже. Квартиру я купил. Потом увидел вас с Леной пару раз, понял, что вы дружите. Поздоровался, заговорил с ней, а она попросила посмотреть кран. Там правда износилась прокладка.

Я неопределенно хмыкнула. А он широко улыбнулся.

— Я понимаю, что это означает — когда женщина приглашает к себе в квартиру. А перед этим рассказывает, что больше совсем некому ей помочь. Как минимум — она заинтересовалась тобой. У меня появилась возможность ненавязчиво выспросить о тебе. А тут такая удача… несчастье с тобой случилось, — исправился он.

Но лицо его выражало откровенное удовольствие, так что про «несчастье» я не поверила. С сомнением оглядела его, припоминая график прихода поезда, время в дороге и отсутствие столовой в поселке. Было у нас небольшое кафе, но оно работало только по выходным и по требованию, если намечалось какое-то празднование.

— Будешь щи? С местной сметаной? И картошка с мясом осталась со вчера.

— Зачем спрашивать? Понятно же, что я голодный, — обрадовался он.

— Тогда вымой руки. Вон та дверь. Полотенце для рук у входа. Я пока разогрею.

Он остался стоять возле меня. Я подняла брови.

— Можно я посмотрю весь дом, пока ты занята? Он как-то не похож на все остальные. Видно, что здесь обычно строят иначе.

— Смотри, — пожала я плечами. Я была спокойна — совершенно. Не полыхало искр, не было никакого внутреннего напряжения, трепета и ожидания — кроме ожидания продолжения его рассказа. Когда накрыла на стол, позвала его: — Саша! Иди кушать.

Сама села за стол и задумалась… вспомнила. Вот так я звала и Андрея — иди кушать. Паршиво стало и зло взяло… на Сашу. Когда он сел за стол, спросила язвительно:

— Ну и как тебе — понравилось?

— Да. Только не понятна система канализации. Совершенно городская обстановка в санузле.

— Яма на девять кубов, раз в месяц вывозит машина. Ни в чем себе не отказываем, но в ванной не поваляешься, даже душ толком не принять — проточная колонка… перепады температуры. Моемся из тазика с ковшиком, для Вовки есть большой таз, а еще — баня. Только я еще ни разу не топила ее, хожу к соседке. Ей веселее и мне тоже… не морочиться.

— Баня? — встрепенулся Саша, — а на баню можно глянуть?

Я отложила свою ложку и внимательно посмотрела ему в глаза.

— Зачем тебе это? Я говорила совершенно серьезно…

— Я вообще еще не дорассказал, — поспешил он, с сожалением положив свою ложку на стол, как и я.

— Доедай картошку. Я не стану доедать после тебя, а выбрасывать еду не привыкла.

— Ты вытуришь меня, как только тарелка опустеет. Я тут на правах Шахерезады, пока говорю — живу, — пошутил невесело, — сейчас мои речи станут недозволенными, обещай выслушать все до конца.

— Обещаю, — вежливо согласилась я.

— Когда тащил тебя за собой, просто забыл обо всем — мобилизовался. А потом рассмотрел все, что только додумывал себе. И даже потрогал… не надо, Аня, ты же откликнулась. Не спорь, это было заметно. Хотя меня и нехило повело тогда… но я все равно понял это. Хоть хватило ума остановиться — тебе было не до этого.

Я вдохнула сквозь стиснутые зубы. Хотелось развести руками — слов не было. Но пальцы только дрогнули и сжались в кулаки.

— Если бы не это, я соблазнил бы тебя. Ну не спорь, пожалуйста, давай честно. Чего уж теперь… Ты ушла, а меня распирало от дурного восторга, я полчаса там пролежал с закрытыми глазами, вспоминая и переживая заново, стояк…

— Проехали, Саша. Доедай давай.

— Гонишь… Я не ожидал поцелуя — ей уже все было сказано. Это доли секунды — я не успел отстраниться, а отдирать силой… ни один мужик не стал бы. Не потому что хочется, а потому что это было бы дико. Она тоже не хотела ничего такого — просто благодарила. Из-за этого губить все? Скажи, что ты подумаешь…

— Саша-а… Ты же хочешь, чтобы я вернулась с тобой? Я не поеду. Таскать ребенка от мужика к мужику не стану. Тем более, когда тебе уже не верю. У меня свое понимание и виденье того поцелуя. И уважительное отношение к женщине я только приветствую, но не в ущерб себе. Не могу, Саша. Не скажу, что не хочу — очень часто вспоминала тебя и думала… даже жалела, а сейчас уже и не жалею. Все правильно. Уезжай, я никуда с тобой не поеду. Это все. Пошли, — встала я из-за стола, — я покажу тебе, где живет Антонович, и заберу Вовку из сада.

Мы шли, перебрасываясь ничего не значащими фразами. По дороге он забрал из магазина небольшую сумку, с которой приехал. Когда дошли до нужного дома, я указала ему на калитку:

— Нажми на рычаг, дверка и откроется. Счастливо тебе.

И повернулась уходить. Пусто было на душе, и даже мыслей никаких. Бездумно оглядела улицу. Через два дома возле чьего-то двора стояла машина, а возле нее — трое мужчин и девушка, они разговаривали. Ближе ко мне по тротуару шла пожилая женщина и волокла за собой сумку на колесиках, эту женщину я знала…

— Аня! — резкий окрик сзади заставил меня дернуться. А потом — поворот вокруг оси, захват и горячие губы на моих губах — всего секунда… две? Он опустил руки, освобождая меня и, шагнув назад, спросил:

— Ты успела что-нибудь почувствовать? Почему не орешь и не отбиваешься? Ты же не хотела этого поцелуя. И не ожидала, правда?

А я молчала… Позднее зажигание, замедленная реакция, привычка сначала все осмыслить и составить свое мнение, прежде чем озвучить его? Я молчала.

— Я тоже сильно злился — когда ты разом оборвала все и уехала. Не очень приятно, знаешь ли… когда открываешь душу и уже думаешь, что это кому-то нужно, а оно вон как… Но я приехал, Аня, потому что обиды проходят, и не хочется сидеть там одному и потом всю жизнь жалеть о том, чего не сделал. Я еще вернусь, — улыбнулся он, — жаль, что первый раз был вот таким. Но я вернусь, и все будет, — повернулся и скрылся за калиткой.

А я обвела глазами улицу… да уж, отбиваться и орать было бы глупо. Возвращайся — думала я, уходя в сторону Вовкиного сада. Внутри чувствовалось все, что угодно, но только не пустота. Пускай приезжает, а там посмотрим — я пока еще ничего не решила.

26 апреля

Я не стала тогда расспрашивать Антоновича о том, как они провели вечер, о чем говорили с Сашей — просто затаилась на довольно долгое время. У меня появилась надежда и мечта, и я боялась спугнуть их. Просто поговорить о нем, обсудить возможное будущее… это казалось чем-то запретным и опасным. Казалось — поговоришь, начнешь строить планы, а в ответ страшный облом, и как жить дальше? Хочешь насмешить Бога — расскажи ему о своих планах, так же? Нет уж, лучше в неведении и молча, но зато с мечтой.

Но кое-что до меня доносилось — слухами, отголосками. Тут даже не нужно было уметь анализировать. Что тут сложного, если вдруг заговорили о том, что скоро у нас в поселке откроется стоматологический кабинет? А пройдя по площади, вдруг замечаешь, что к зданию местной больнички пристраивают дополнительные площади? Выбили в областном отделении минздрава дополнительные средства? Не смешите меня, пожалуйста. Значит — Саша. Но и это казалось чем-то из области фантастики, хотя и более реальной. Во-первых, трудно поверить, что он может бросить доходную работу в большом городе и переехать в наш поселок только ради меня. Потому что это было бы единственной причиной — больших денег здесь не заработать, это просто не реально. Но верить в такое хотелось, очень хотелось, поэтому я принципиально не выспрашивала ни о чем Антоновича — вела себя, как ребенок. Спрошу, узнаю — не сбудется.

Второй сложностью, если бы такое оказалось правдой, было то, что частная врачебная практика (а это могла быть только она) довольно дорогое удовольствие для начала. Сама постройка, пусть и не фундаментальная, медицинская аппаратура, материалы, покупка лицензии…, а он только что купил квартиру, лишних денег у него просто не могло быть, если учесть еще и алименты. Влезть в кредит можно, но он никогда не окупится здесь. Думать об этом было страшно — за него. Поэтому я делала вид, что ничего не происходит, все равно от меня сейчас не зависело ровным счетом ни-че-го.

А еще меня сильно отвлекала общая с Антоновичем цель — организация все того же кружка под названием «Занимательная физика». Только она сейчас и связывала нас — Антон был постоянно чем-то занят.

Теперь об этом кружке: денег на него не было. И нам оставалось одно: исключительно своими силами так грамотно подать материал, чтобы с самого первого раза и надолго заинтересовать и учеников и их родителей. Мы решили, что вначале это будет именно физика. Математика тоже таила в себе множество интригующих тайн и загадок — как, например, нумерология. Но это просто любопытная тема для отдельного занятия, может и не одного, а нам нужно было что-то наподобие шоу, хотя бы для начала.

Была идея начать с астрофизики. Здорово было бы собрать народ на той поляне, где проводят кружания, но не в субботу, а например — в вечер пятницы. И, глядя на яркие картины ночного неба, завести речь о бесконечности безвоздушного пространства и свете давно умерших звезд, который до сих пор летит к нам, заодно и о зове космоса — сигналах, поступающих из далеких глубин вселенной. Тема беспроигрышная, но дело в том, что ночи в конце мая светлые, и звезды на бледном небосводе только едва-едва обозначены. Тут и с проектором-то намечались сложности… Поэтому начать решили с геофизики.

Антон признался, что они с моей тетей Рисой находились в тихой и бескровной, но непримиримой конфронтации. Тетя Риса, как гуманитарий до мозга костей и человек, увлекающийся лирической поэзией, не признавала отрицания мистической природы Ненокских миражей. То поморское село называлось именно Ненокса, а не Нюкса. Для тети не так важно было само название, как красивая легенда, что была связана с этим местом.

— На зимних каникулах я поехал туда, — рассказывал мне Антонович, — извертелся перед этим, чтобы получить пропуск на закрытую территорию. В конце концов, попал в само село — без аппаратуры и измерительных приборов, само собой. И путем примитивного опроса выяснил интереснейшую вещь — там алмазоносные места. Вокруг села располагается двадцать три алмазных трубки. Сразу стало ясно, что они обязательно должны образовывать магнитную аномалию — при таком скоплении отклонение от нормальных параметров гарантировано. Так геологи и работают. Ведь трубка это выход глубинных пород — тяжелых голубых глин, насыщенных алмазами. А ближайшую к селу трубку как раз и оконтуривает известное Лыв-озеро — самая что ни на есть алмазная труба.

2 июня

У Антоновича созрела целая теория о связи Ненокской магнитной аномалии и зимних миражей над селом. Он просиживал вечера за компом, выписывал по почте редкую литературу на эту тему, на которую в нэте были только ссылки. Я помогала, как могла, и на самый конец мая у нас было назначено первое занятие кружка. На него приглашались все желающие, а проводилось оно в пятницу и да — на той самой поляне.

— Народ привык уважительно относиться к кружаниям, поэтому отношение будет не наплевательским. И тема тоже… люди отнесутся к вопросу об аномалиях со всем вниманием. Тем более что и Куделино давно уже считают местом Силы, чуть ли не мистическим центром всей Вологодчины. Я уверен, что измерительная аппаратура показала бы явные отклонения, но мы не будем спешить — это все впереди, — рассуждал Антонович, а я его поддерживала.

Накануне события, которое мы готовили, и случился разговор в учительской. Хитрая Вика обратилась будто бы к Лиде:

— У меня откололся кусочек зуба, а в район, оказывается, уже и не нужно ехать. Ты слышала — с понедельника у нас будет свой стоматолог?

— Я видела его, — подхватила красивая Лидия, — интересный мужчина, большой… Такой если нависнет над креслом…, - а потом шепотом добавила: — Говорят, что они прижимаются-а… а-а-а…

— Бред, — возмутилась, наконец, я, — какая чушь несусветная!

Вика тихонько спросила потом — немного позже, и так, чтобы слышала только я: — Это тот, что ждал тебя тогда? Ты, конечно, можешь делать вид, что ни при чем, но только знай, что Матильда уже вышла на охоту.

— Какая Матильда? — только и нашлась я, что сказать.

— Ну как же — Мотя из «Сквозняка», — ответила Вика. По-видимому, на моем лице было ясно написано, что я абсолютно не в курсе дела про Мотю. И по ней тоже было видно, что она готова просветить меня на этот счет, но меня тогда беспокоил более насущный вопрос. Так что я встала из-за стола и потянула из учительской Антоновича.

— Ты не сказал, что приехал Саша.

— Он только вчера приехал, переночевал у нас, а сегодня разгружает оборудование. Я думаю — подойдет или сюда или прямо к тебе.

— Он не позвонил ни разу.

— Не факт, что ты стала бы с ним говорить, так зачем зря сотрясать воздух? Хочешь, чтобы все было правильно — подай пример. Сходи к нему сама, посмотри что там и как.

И я пошла. Нашла его в будущем зубоврачебном кабинете. Он и еще один незнакомый мне мужчина собирали какой-то кронштейн и моего прихода не заметили. Я постояла у двери, посмотрела и тихонько ушла. Буду ждать, когда освободится и сам придет.

Но ни в тот день, ни на следующий я его не дождалась. И почему-то совсем не нервничала по этому поводу — куда он теперь денется? Нагнетает таинственность? Пытается таким образом вызвать интерес? Вряд ли, хотя частично и это не исключено. Но, скорее всего — он просто очень сильно занят, так сильно, что совершенно нет времени ни на что другое. И наверное это связано с тем мужчиной — специалистом по сборке мед. техники. Его время оговорено и оплачено, а потому им нужно спешить. Да и сборка может идти не совсем гладко.

Вечером накануне первого занятия в пока еще не существующем кружке я все же нервничала. И сама не понимала причины — то ли из-за нашего проекта, то ли оттого, что каждую минуту прислушиваюсь к звукам на улице. А там уже вовсю разгулялась весна — поздняя, северная, но потому еще более желанная. Ровным, пока еще ни разу не кошеным травяным покрывалом укрылась земля, давно раскрылись пахучие почки и деревья стали давать полноценную тень — уютную и прохладную.

Березовые почки я собрала и насушила, как и смородиновые — это необыкновенно, просто одуряющее пахнущие чаи на зиму. И настоящее блаженство — добавлять щепотку пахучих клейких почек в чайник и вдыхать… вдыхать зимой вместе с теплым паром запах ранней весны.

Щелкали и пищали птицы в глубине густых сиреневых зарослей. Не давали уснуть, заставляя прикрывать на ночь форточку. Ночи стали теплыми и ясными — только слегка прикрытыми светлой кисеей сумрака. В такое время все эти запахи, звуки, магическое в своей прозрачности освещение создавали соответствующее настроение. Настроение ожидания и предвкушения. Тревожное и радостное. В такое время хочется писать стихи, даже если ты физик, а не лирик. Я потихоньку проникалась и пропитывалась этим весенним безумием — радостным ожиданием счастья.

И то, что Саша затягивал с приходом — сознательно или не специально, только добавляло прелести и приятного напряжения этому щемящему трепетному ожиданию. Я ведь тоже больше не ходила к нему.

Все прошло даже лучше, чем мы с Антоновичем мечтали. Вначале он рассказал всем присутствующим о северном мираже:

— … и я поднялся на тот холм над селом, хотя мороз в тот день был не достаточно сильным, и долго стоял там, ожидая — а вдруг…? — прикрыл он глаза, вспоминая те ощущения, и все замерли вместе с ним.

— Мы все слышали про чудеса подобного рода, сейчас есть телеканалы, которые только и занимаются тем, что вытаскивают на свет разные истории, часто даже не проверяя — правда ли это? Но многие даже не задумываются над тем, что все явления природы строго подчиняются физическим законам. Те, что в древности считались чудом, сейчас уже уверенно объясняются разными направлениями физики, а их почти три десятка. А странные и влекущие своей загадочностью явления, которые до сих пор остаются тайной… чтобы объяснить и их, возможно, придется разрабатывать новые физические теории. И как вы думаете — кому предстоит сделать это в будущем…?

Журчал старинный проектор, посылая изображение на белую простыню экрана, мы с Антоном по очереди объясняли то, что там показывалось, шутливо спорили друг с другом — это был хороший способ расшевелить народ и втянуть в дискуссию.

Это первое занятие продолжалось не очень долго — чтобы слушатели не успели устать и потерять интерес, как мы и рассчитали, остановившись на самом интересном и пригласив желающих на новую встречу. А когда мы с Вовкой сложили теплый плед, на котором он сидел и уже пошли в сторону дома, сзади послышались торопливые шаги, и я услышала Сашин голос:

— Аня, подожди, пожалуйста.

Я остановилась, и он взял меня за руку, слегка встряхнув ее.

— Поздравляю. Уверен, что тут сейчас сидели будущие светила от физики. Было очень интересно. Я провожу вас? Здравствуй, Вова, рад тебя видеть.

Мы степенно прошли до нашего дома. Он нес наш плед и рассказывал мне, как сложно оказалось собрать технику, про слабое освещение, про то, что открытие перенесли еще на неделю, а уже идет запись.

— Я хирург, Аня. Сразу было понятно, что здесь не заработать, только дергая зубы и оперируя челюсти. Поэтому переучивался и сдавал на лечащего. В идеале припомнить бы и освоить еще и протезирование, но там нужна серьезная база и грамотный техник в помощниках. Одному не потянуть. Может быть — потом. А с того момента, как я выяснил твой адрес…

— А как ты выяснил мой адрес?

— Ну-у, Лена сказала, что здесь новая современная ферма и ее хозяйка — женщина. Навел справки, сделал запрос в Фермерский союз. Ждал…

— Лена на самом деле не знала названия поселка, — оправдывалась я.

— Да, я понимаю, — вздохнул он.

— А где ты взял деньги на все это? — решилась спросить я.

Мы уже подошли к дому и встали у крыльца, когда Вовка широко зевнул, раздирая рот. Саша взглянул на него и торопливо спросил, оставив мой вопрос без ответа:

— Антон сказал — завтра местные танцы на той поляне. Я могу пригласить вас с Вовой? Сам возьму раскладные кресла и пледы. Говорят, будет еще и концерт. Ты пойдешь, Аня?

— Да, — прогундосил сонный Вовка, — мы с мамой всегда туда ходим. Только если дождь будет, тогда не пойдем, и ты тоже тогда не ходи — зонтик не помогает.

Прощаясь, Саша опять протянул мне руку. А я тянулась к нему своею… что-то изменилось. Это было уже не просто рукопожатие, а касание… прикосновение. Он задержал мою ладонь, не отпуская ее и провел большим пальцем по коже, в такой несмелой ласке… наверное, так держат девочек за руку в тринадцать. Но это было как раз то, что и требовалось на данный момент. Иначе я взбрыкнула бы просто по привычке.

— Скучал зверски… — заговорил он.

— Я спать хочу, пошли уже, — дернул меня за руку Вовка. Я улыбнулась — мой маленький сдерживающий и отрезвляющий фактор… Все правильно — скучал он, видите ли… Тогда почему не пришел сразу же? Оглянулась на крыльце.

— До завтра, Саша. Жди нас на месте.

Этой ночью я долго не могла уснуть. Мечтательно улыбаясь в прозрачном сумраке последней майской ночи, вспоминала робкую ласку большого и сильного мужчины. Размышляла: — Не орел? Или все-таки орел?

Теперь я понимаю что значит — муза понесло. Прошу не судить строго…

10 июня

Этот дневник тоже неправильный. Я описываю события с большим опозданием, будто просеивая их на временном сите, давая себе время понять — стоит ли оно того, чтобы его, так сказать — увековечить? Но то, что случилось в самом начале июня, я намерена описать, потому что да — это важно.

Вот что не давало мне тогда покоя, так это вдруг всплывшее воспоминание о том разговоре в учительской. Том, что как-то подзабылся за всеми треволнениями. И вот он — вопрос: почему именно Матильда и на какой такой она охоте, а главное — каким боком все это касается меня… нас? И вообще… Матильда? Недалекость какая-то… или даже глупость? Но узнать нужно было. Я ревновала. Просто так — безо всякого повода, без причины, даже не имея на это права. Просто к возможности…

Утром субботы мы встречались с Антоном, чтобы закрыть вопрос с проектором, сдав его на склад бывшего поселкового клуба. А еще хотелось обсудить вчерашний вечер, порадоваться вместе, наметить планы на июль — только тогда мы собирались продолжить занятия. Потому что июнь обещал быть очень напряженным — в постоянных разъездах. Нас направляли принимать ЕГЭ в школы других населенных пунктов, а к нам должны приехать в это время чужие преподаватели. Уезжать приходится с ночевкой, а еще же подготовка к экзаменам в своей школе, а еще начинается ремонт классов…

Но я не про это… выдался момент спросить знающего человека про эту Матильду. Антон рассмеялся, а потом поспешил успокоить меня:

— Ты беспокоишься из-за Сани? Совершенно напрасно. Если уж он продал квартиру и машину, чтобы только…

— Машину и квартиру… — прошептала я потерянно.

— Вы что — не поговорили вчера? Нет? — не особо и расстроился Антон, — ну, значит, я немного поспешил. А что — с этим знанием для тебя что-то меняется? Что тут такого?

— Нет… ничего такого. Просто если он прогорит тут, то виновата буду я.

— Не пори чушь. Он сам принял это решение. Значит, не сомневается в нем. И чего это вдруг он прогорит?

— Про Матильду говори, — напомнила я.

— Да какая она Матильда? Матрена. Матильда она только тогда, когда наметила себе жертву и вышла на охоту на очередного мужика. Наши бабы предупредили ее, чтобы к женатым не подкатывала — ноги выдернут. Ты считаешь, она Саню заметила?

— Я не знаю. Но он оставлял тогда в «Сквозняке» сумку, еще когда первый раз приезжал.

— Ну, и не повод паниковать. Мотя баба видная, но он к нам не за этим. Сейчас пойдем, распишешься в накладной. Проектор я сдал, а документ на тебя был выписан, говорят — непорядок.

Да, пожалуй, паниковать не стоило. И вся ситуация казалась какой-то нелепой, какрикатурной, что ли? Но совсем не смешной… Его бывшая жена такая же фактурная — грудастая и пышная. Я, скорее — наоборот. А, ну — на фиг! Медведь еще не убит, шкуру делить рано. Но и слишком затягивать с этим, пожалуй, не стоит. Это я тогда поняла совершенно отчетливо.

Вечером были кружания. И «концерт», который обещал Антон Саше. У Василия сейчас был период душевной ремиссии, очевидно на ферме и в семьях у детей царила благодать, а потому и репертуар разнился с тем, что ошеломил меня тогда. Сейчас песни были о горластых соловьях и ласковом свете звезд, о текущей в вечность талой воде и бесконечной любви. Мы сидели в двух кругленьких удобных креслах, которые Саня тиснул у Антоновича со двора — видела их там. Я с любопытством наблюдала за его реакцией на местные бардовские песни и сами кружания — оригинальную разновидность русского хоровода, скорее всего — древний его прототип.

Он не расслабился и не растекся в кресле, как отстраненный зритель, а подобрался и с улыбкой наблюдал за действом, словно тоже участвовал в нем — внутренне. И в самом деле — увидев, что Антона потянула танцевать хитрюга Вика, он подхватился и приподнял Вовку с моих коленей.

— Вова, посиди и посмотри, как мы с мамой будем танцевать. И потом скажешь, у кого лучше получилось — у нас или у дяди Антоновича?

— Ладно, — встрепенулся, вырываясь из объятий дремы Вовка, — посмотрю.

Мы вышли в третий круг и потихоньку затоптались. Я — в длинной юбке от тети Рисы, а он в джинсах, светлой рубашке и кроссовках. Высокий, чуточку грузноватый, широкоплечий — как большой стриженый медведь. Дико притягательный — темными с прищуром глазами, хитроватой улыбкой, всем выражением лица… когда смотрит на меня. Я едва доставала макушкой до его подбородка, хотя и была не маленького, а среднего роста. Вначале мы просто притирались друг к другу в танце, привыкали. Потом он стал кружить меня увереннее, и мы даже стали выделывать какие-то танцевальные па. Вовка это оценил и присудил нам победу.

А дальше были еще танцы — и один, и другой. Саша держался на пионерском расстоянии, только по необходимости придерживая меня. И вскоре я стала ощущать эти скупые, сдержанные касания, как небольшие ожоги. Явное несоответствие между чем-то, так ожидаемым мною и нагло отрезвляющим настоящим безбожно возбуждало и заводило меня. Вскоре я заметила, что сын уснул, а потом вдруг увидела страшное! И тихо ахнула.

— Что, Аня? — встрепенулся Саша.

— Смотри, — потерянно кивнула я в сторону. На «танцполе» вяло топтались и увлеченно целовались Антон и Вика. Причем, инициатором была явно она — слишком уж крепко, почти судорожно прижимала она к себе его голову обеими руками.

— Тоша определился?

— Нет, Саша, ты просто не понимаешь! На кружаниях нельзя целоваться просто так. Это уже что-то вроде ритуала, как обручение… место и время слишком знаковые. Это не мистика, нет, просто люди не поймут. Уже нельзя будет сказать, что ошибся, что не хотел, ну как тебе это объяснить…? — потерялась я, с беспокойством глядя на увлекшуюся парочку.

— Почему это? Все я понимаю, — прихватил он меня плотнее и шепнул на ухо: — Вовка уже спит.

А потом всей своей большой пятерней зарылся в мои волосы, обхватив голову, и совсем остановился, тесно прижав меня к себе и глядя в глаза. И мы потянулись друг к другу — с моего молчаливого согласия. И казалось — не было места, более подходящего для первого поцелуя. Выстраданного и желанного, так долго откладывающегося и вот наконец… О таком можно было только мечтать, потому что к Сашиным губам потянулось не только тело, но и моя душа — совершенно определенно. Иначе, отчего я так не хотела отстраняться, отлипать от него, хотя слышала тихий присвист со стороны зрителей, а потом и сердитое шиканье… Свистун умолк, но я уже очнулась и легонько оттолкнула его, прошептав:

— Приходи сегодня, Вовка будет спать.

— Да, Аня… давай сейчас отнесем его и я быстро прибегу.

— Куда… прибежишь? — не поняла я.

Саша остановился, уже почти дотянув меня до спящего Вовки, повернул к себе, опять заглянул в глаза.

— Так… мы опять не понимаем друг друга. Я пойду за своими вещами, Аня. Бегать туда-сюда не вижу смысла. Я приду жить к вам навсегда — только так. Ты согласна на это?

— Согласна, — ответила, хотя и не была готова ни к чему такому. Не так внезапно, не так резко. Но поняла, что очень хочу этого, что он нужен мне сейчас, вот прямо сегодня — немедленно. И если это его условие… да какая разница — днем раньше, днем позже…

— Согласна… Пошли.

Я ждала его. Уложив Вовку, намывшись до скрипа в ванной и надев красивую сорочку. Ходила от окна к окну, а потом решила еще раз почистить зубы. Внутри поселилось ожидание, нагнетая напряжение и вгоняя тело в нетерпеливую дрожь — лихорадило, а в низу живота тянуло и приятно ныло…

Когда я вышла из ванной, Саша уже стоял в дверях прихожей.

Сумки стали на пол прямо там, а он как-то очень быстро оказался рядом, подхватив меня на руки. Я чувствовала наше стремительное движение в сторону спальни — от этого кружилась голова и путались мысли. Дверь закрылась, скрипнула кровать… Я слушала такое же сумбурное месиво из слов, вылетающих из его рта, когда он отрывал его от меня:

— Рубашечка…, скромненькая… не донесу до тебя…, полный конец, Аня-а-а… давно же как… опозорюсь же. Сними, снимай ее…

До меня будто сквозь плотный туман медленно доходил возможный смысл словосочетания «полный конец» и чем он полный я тоже сообразила и вдруг вспомнила…!!!

— Мне нельзя беременеть. Нельзя, Саша! Нужна подготовка? Или нет? — запаниковала я со страшной силой, — если стенокардия? Что же я такая тупая? Что ж я никогда не соображаю вовремя?!

Он замер, а потом опять жадно накинулся на мой рот. Сделав несколько резких движений рукой, протяжно застонал мне в губы и пробормотал:

— Фальшстарт, ясочка моя… на рубашечку пришлось. Снимай потихоньку, я отнесу в ванную. Я не планировал пользоваться резиной, у меня ее нет. Сейчас вернусь… я все понял, не переживай.

Вернувшись вскоре из ванной, он подгреб меня к себе, поцеловал в мокрые от слез щеки.

— Дурочка, ну что ты сразу паникуешь? Тебе ставили ишемию?

— Нет. Стенокардию…, но я не обследовалась, мне здесь хорошо, — судорожно вздохнула я, справляясь со слезами.

— Сейчас будет еще лучше, — притиснулся он ко мне под одеялом, давая свободу своим рукам.

— В июле обследуемся. Не переживай зря, не накручивай себя. Ишемия дала бы о себе знать, а вы на лыжах ходили… Я поберегу тебя, не бойся сейчас, расслабься… Дай сюда. Дай губы, Анька моя… золотиночка… ясочка моя…

Среди ночи я завела будильник на мобильном — нужно было подняться до того, как встанет Вовка. И когда он проснулся, мы уже заглядывали в его комнату посмотреть — как он, спит еще? Потому и вошли вдвоем. Саша улыбался:

— Доброе утро, Вова. Как оно спалось?

— Хорошо, — смотрел на нас сын с подозрением, — ты что — теперь живешь у нас? Хочешь быть моим папой?

Прозвучало ревниво и недовольно, но Саша в отличие от меня не растерялся:

— Нет, парень, папа у тебя уже есть. Меня, если захочешь, можешь звать батей. Тоже нормально и не перепутаешь.

— Тогда ладно, — оттаял Вовка и даже подобрел: — Тогда можешь жить у нас.

— Отлично. Так я тогда заношу сумки? А то стоят на проходе…

— Давай. Я помогу, если хочешь, — выползал сын из постели — в свободных цветных трусиках и растянутой футболке.

— Не нужно, сюда сам дотянул и здесь тоже как-то справлюсь. Лучше иди умывайся, сейчас все вместе будем готовить завтрак.

— А ты умеешь? — не забыл вставить шпильку Вовка, — мой папа умеет.

— Все мужики понемногу умеют, если они, конечно, не тюти, — парировал Саша.

Я ушла на кухню, полностью успокоившись и расслабившись. Мне тогда было так хорошо… просто нереально. И в том числе оттого, что с Вовкой так легко все вышло, будто играючи, а я ведь волновалась. Как оказалось — зря. И от такого великого облегчения и счастья я радостно выдала откровенную чушь, просто потому, что захотелось что-то сказать ему:

— А почему «конец»? Что за странное определение? — и прикрыла рот рукой, увидев выражение Сашиного лица. Отвернулась к холодильнику, заливаясь краской. Он аккуратно развернул меня к себе, прижав к прохладной дверце.

— Развращать тебя еще и… развращать, — прерывисто шептал мне в ухо, а сам подозрительно трясся всем телом, — концом на кораблях называют канат. Это… не самореклама. Я… срочную служил на флоте, Аня-а-а… — и заржал уже в голос, вытирая глаза рукой.

— Я не могу… — упал на стул и прикрыл лицо ладонью. Его плечи тряслись.

На кухню заглянул Вовка и спросил, почему мы смеемся.

— Взрослый анекдот вспомнили, Вова, ты иди одевайся, мы ждем тебя.

А только малой скрылся, опять оказался рядом со мной и прижал к себе, приговаривая что-то совсем несуразное:

— Это же медовый месяц… все неправильно… бабушка в доступной близости — это круто, согласись?

— Я не улавливаю, Саша, не вижу никакой логики… — нещадно тупила я, беспомощно кося глазом на дверь.

— Какая тут на хрен логика, Аня? Сейчас одни инстинкты. Бабушки и дедушки забирают внуков на выходные. Это время просто необходимо, чтобы голова и… и… кон…ец пришли в норму и успокоили-ись, — помирал он опять со смеху.

— Ну, хотя бы весело с тобой будет, — захотела я обидеться.

— Так, все! — хлопнул он ладонью по столу, широко улыбаясь уже Вовке: — Что будем на завтрак?

Я облегченно вздохнула и поддержала обсуждение:

— Будем голосовать или все за гречку с молоком? И то и другое уже в холодильнике.

— Это реально сэкономленное время, — согласился Саша, — и мы сможем сразу пойти посмотреть мой новый кабинет. Кто за гречку? Единогласно. Я рад, — на самом деле радовался он чему-то.

Кабинет был, как кабинет — белый, чистый, местами поблескивающий хромированными деталями медицинской техники. На окнах — аккуратные жалюзи салатного цвета, такие же небольшие металлические шкафы. А Саша так по-хозяйски оглядывался, с таким удовольствием осматривал все это… А у меня сердце защемило, когда представила себе, что что-то у него пойдет не так, что вдруг никто не пойдет лечиться платно? Ведь запросто может случиться и такое — люди умеют считать свои деньги, особенно в небогатой глубинке.

— Саша… ты брал кредит?

— Нет, что ты? Я никогда не беру кредиты, не люблю азартные игры. Справился сам, а тут, на месте, помогла ваша Антоновна — ссудила беспроцентно на стройматериалы и бесплатно дала своих рабочих, а Антон поработал прорабом. Это небольшая сумма, но у нее же шкурный интерес, а я этим воспользовался. Надо что-то оставить и на прокорм, пока дело наладится.

— А какой интерес?

— Зубы запустила. В самом начале у многих мамочек зубки портятся. Тут важно правильно…

— Так Тоня беременна? — ахнула я.

— А ты не знала? Хмм… ну, может она мне, как врачу сказала, а всем остальным пока не говорит, чтобы не сглазить? Да, точно — только так. Тогда не выдавай меня.

— Саша, а если мало людей будет, еще же никто не знает — что ты за врач?

— Значит, первое время кормить меня будешь ты, — подмигнул он, — не переживай, желающие уже есть — Марковна ведет журнал. Я умею работать, и если нужно — работать много, привык уже.

— Марковна — тетя Лена?

— Согласилась помогать мне, кивнул он, — пенсия пенсией… Так что теперь у меня есть опытная медсестра. Пока работы мало — на четверть ставки. Будет больше, стану платить больше, если потянет… все-таки — возраст. Это еще не все, Аня. Здесь катастрофически не хватает медиков, и меня взяли на ставку хирурга. Нет-нет, — поднял он шутливо руки, — никто не говорит, что я буду проводить сложные плановые операции — полостные, например. Имеется в виду хирургия скорой помощи, а в серьезных случаях — грамотная профессиональная поддержка при доставке больного до районной хирургии.

— Ты прямо многостаночник какой-то. Это много… как-то много всего, но если ты уверен, что справишься… я очень рада, Саша, — хотела я сказать о том, что рада тому, что он так хорошо устроил свое рабочее место и нашел помощницу, и работа эта, а нечаянно сказала то, что само собой вырвалось откуда-то изнутри: — Так рада, что ты приехал!

— А уж я как рад, Аня, — шагнул он ко мне.

— И я тоже, да, — откликнулся добрый Вовка, сползая с зубоврачебного кресла.

— Ну вот, — обнимал нас Саша, — у меня такая мощная поддержка, крепкая, как… как… канат. Ох, Аня…

Похоже, что выступила я один раз, а аплодисменты буду срывать еще очень долго. Надо же было сморозить такую глупость.

Перечитала и поняла, что на своих восторженных эмоциях описала самые приятные для меня, а еще — немного смешные, но тоже не самые плохие моменты. И может показаться, что вот так — с разгону, я влетела в самый рай. А, вдумчиво проанализировав все происходящее со мной… с нами, я понимаю, что пока так оно все и есть. Но потом же, по закону подлости, обязательно всплывет что-нибудь эдакое — в разной степени «порочащее» его или меня. Все мы не без греха. Я, например, умею вот так — сказать, не подумав, откровенную глупость. Но это только тогда, когда чувствую себя до изумления счастливой, до такой степени, что даже не считаю нужным думать головой в этот момент. Бывает…

А о Саше я уже знаю, что он оказался не таким хорошим отцом, как я о нем думала, глядя на их общение с Вовкой. Когда я спросила его о дочери, он постарался перевести разговор, и я насторожилась.

— Что не так, Ань? Ну, нет у нас с ней контакта. Я мог сходить с ней в зоопарк или цирк, но мне был интересен именно цирк и зоопарк. Я отвык от Таньки, да и воспитание ее оставляет желать лучшего, и тут я ничего не могу поделать. Не мог, даже когда жил с ними в одной квартире. Отобрать у жены? На каком основании? Потому что ей ребенок по фигу? Я не смогу доказать это, а если и смогу — сам буду таким же отцом. Я не знаю, что с ней делать, Аня. Может, пускай подрастет? Мне не интересны все эти глистоподобные куклы, черепашки и смурглики… или как их там? Машу с медведем я еще мог бы обсудить. Жил в Питере — забирал ее по субботам на весь день. Так еле дожидались вечера и я и она. Я не знаю в чем тут дело. Во мне, конечно. Я ее мать на дух не переношу. Может, поэтому? Мне Вовка в сто раз ближе, мы думаем на одной волне. Мне интересно с ним, а ему, надеюсь — со мной. Ну порви меня на лоскуты за это — ничего не изменится, даже если бы я очень захотел.

Рвать его на лоскуты было жаль. Но понять его в этом вопросе я так и не смогла. Может, на контрасте с Андреем? Тот все так же регулярно звонил Вовке и разговаривал с ним по скайпу. А может, я не особо и пыталась понять — что не так с отцовскими чувствами Саши? Для меня важно его отношение к нам, и я не собираюсь его перевоспитывать. Мне он нравится таким, как есть. Я ведь тоже далеко не подарок — со всеми своими странностями поведения и болячками.

29 июня

Мы потихоньку притираемся друг к другу, но только в бытовых мелочах. Я никогда сколько не смеялась, никогда не чувствовала себя так беззаботно и под такой надежной опекой и защитой, как с этим большим, сильным и добрым мужчиной. И хорошо, что у нас здесь Вовка, иначе общение Саши со мной в основном свелось бы к горизонтальной плоскости — продолжается медовый месяц. В прошлую пятницу мы тихо и спокойно расписались в поселковом совете. Саша хотел сделать это как можно быстрее.

— Я чувствую себя неправильно. Ладно, если бы только мы с тобой, но есть Володя. Он должен знать, что я твой муж, а значит — он имеет полное право называть меня батей. И поселковый менталитет… можно сколько угодно доказывать, что просто сожительствовать — это нормально, но здесь зрят в корень и понимают причины. Я против ожидания непонятно чего, Аня. Сейчас нет денег на пышную свадьбу… ну ладно-ладно, согласен — я тоже не люблю помпу.

Но если потом тебе все-таки захочется отметить, то лучше мы съездим и посмотрим новые места — море, например. Только не этим летом. В июле ты ложишься на обследование, а у меня пока нет права на отпуск, могу взять только отгулы. Я уверен, что с тобой все не так плохо, как ты думаешь, но удостовериться в этом необходимо. Мы едем все вместе. Я проконтролирую как тебя устроят, а Вова сможет увидеться со своим отцом. Мне не хотелось бы видеть его здесь. У нас с ним, мягко говоря — недопонимание…

И опять я не стала выяснять — где и как они пересекались? Счел бы нужным — рассказал сам. А мне пришлось позвонить Андрею, чтобы сказать ему, что мы скоро будем в Питере, и он сможет несколько дней провести с сыном. И еще спросила:

— Андрей, а как звали мать Зины?

— Зачем тебе, Аня? — насторожился он.

— Просто… меня только самым-самым краешком задело этим… страхом смерти, Андрюша. И как-то уже… Хотела зайти в храм и поставить свечку, а за кого — не знаю.

— Илана. Что у тебя со здоровьем, Аня? — забеспокоился он.

— Надеюсь что ничего страшного. Мы как раз едем обследоваться, я уточню дату и Вовка скажет тебе. Я вышла замуж, Андрей, — решилась я сказать и замерла, прислушиваясь, а потом предварила вопрос: — Ты его не знаешь.

— Я?!

— Что такое? Знаешь?

— Ничего. Спасибо, я возьму выходные… Я знаю про свадьбу — Вовка уже сказал.

— Андрей? Не вздумай превращать его в соглядатая и…

— Ты с ума сошла?! Я никогда и ни о чем его не выспрашиваю. Он сам говорит то, что считает нужным сказать.

— Извини… Тогда еще — ты теперь можешь переводить нам меньше денег. Сколько там положено — двадцать пять процентов?

— Это мое дело. Я задолжал тебе за те полуголодные годы. Не спорь, пускай будут для Вовки. Свозишь его на теплые моря. Помнишь — мы мечтали? Меня повысили, Аня, нам достаточно. И… солнышко, — трудно вытолкнул он из себя, — ты натерпелась, да… у тебя сейчас все хорошо?

— Да, все очень хорошо.

— Ну, тогда…? Счастья тебе, — шумно выдохнул он, а я нажала отбой.

Солнышко… какой же страшной тучей ты накрыл это солнышко… заболело оно. Я решила больше не допускать таких бесед «по душам» — незачем. И еще был один разговор — с Леной. Я еще только начала говорить, а она прервала меня:

— Андрей сказал — вы с Сашей женились?

— Андрей? — как-то сразу сделала я выводы, — вы что — вместе?

— Да с чего? — удивилась она, — мы терпеть друг друга не можем! Сказал — на порог больше не пустит.

— А ты ходишь? Ох, Лена… прости. Это не мое дело. У нас все было в спешке и без помпы — просто роспись. Я сразу не позвонила, хотела сделать сюрприз — на днях мы будем в Питере. А что тогда у тебя с Андреем?

— Ну, не к нему же я хожу?! Он из Зинки урода сделал бы, если бы не я. На руках таскал… нянька — тварь в наушниках.

— Алена Викентиевна?

— В жопу Алену! Она не справилась. Другая… ребенок чуть грыжу не наорал. Я ее за патлы вышвырнула. Аня, я не могу слышать, как плачут дети, и знаешь — почему? Три выкидыша, а потом после тяжелого сохранения, на поздних сроках — опять… Михаил бросил меня из-за этого, у него уже был сын… где-то там. А Зинка хорошая, сидит уже, улыбается, как солнышко. Ею заниматься нужно, ее лечить нужно грамотно — уже с этих пор. В рамках держать, уже сейчас воспитывать, а не тупо таскать на руках, бл…!

— Тебе же нравился Андрей? — пыталась я понять, что происходит.

— Когда это он мне нравился? Когда человеком притворялся? Я же говорю — мы постоянно лаемся.

— Да из-за чего? Ну… не матерись тогда — он терпеть этого не может. И Зина скоро станет повторять слова.

— Да сейчас! Не заслужил. Зато я выгавкала Зинке хорошую няню из реабилитационного центра. Она детский психолог, работает с проблемными детками. Но я все равно бдю — стеночки тоненькие. А Зина ничего не слышит — я его шепотом и… усложненным вариантом — освоила сложные обороты.

— Лена, все равно я не поняла. Объясни по-человечески! Ты любишь Зину, ходишь к ним, ругаешься… это что?

— Да блин! Для тупых — я Зину не люблю, а по-человечески жалею. Не дала изуродовать ей душу… надеюсь. Но на этого ребенка нужно положить всю жизнь, понимаешь? Я просто не готова на такие подвиги — хочу своего. А у нее есть отец, вот пусть и воспитывает, а я дожму его. Я кучу литературы откопала о таких детях — не таких и сложных, хороших детях. Распечатала важные места, принесла ему. Как человеку, для изучения, а где нах… благодарность? Сказал, что его терпение лопнуло и на порог он меня…, а распечатки все-таки взял, урод. Ну… это самое главное — убедится и хоть гарантия какая-то будет. Я его за Зинку порву. У меня тут агентура остается, няня меня поддерживает. Настрогал — воспитывай. Лаской он, видите ли! Какая на хрен ласка? Такая безграничная ласка — это вседозволенность. Я чего так упорно лезу к нему? Времени мало осталось — я уезжаю, Аня, роспись там будет. Но теперь я вначале убедилась — мы совместимы, резусы не противоречат. В Красноярск, Анька и через две недели. Я познакомлю тебя со своим Брыжуком. Я буду Брыжук, представляешь? Не Лебедева, а Брыжук. П…ц!

— А кто он? Ты по любви?

— Он мой заказчик, давно уже. А с какого бы я тогда, если не по любви? А рожу — вообще его на руках носить буду.

Вот такая Лена. Я рассказала Саше о нашем разговоре. И услышала в ответ:

— Ребенок орал за стенкой — любая среагировала бы. Все равно, Ленка твоя — фурия. Я этому Брыжуку очень даже сочувствую.

— У нее выкидыши из-за резуса, тяжелое сохранение. Мертвый ребенок… Она плач детский слышать не может, меня чуть не побила за Вовку. А муж ее бросил — жестоко, грязно. У него уже кто-то был на стороне. Она не фурия. Довести до края можно любого человека, Саша, абсолютно любого, ты сам говорил. А она всего-то — матерится. Родит — перестанет.

— Извини… — резко встал он, подошел и обнял меня, успокаивая: — Правду говорят — не суди. И правда — кому, как не мне это знать. Ну перестань, Аня, улыбнись. Там не твое — понимаешь? И болеть этим не нужно — нет смысла. Я признаю, что был неправ. Судить больше никого не буду, тем более — за глаза… Давай баньку организуем?

К этому времени мы с ним научились топить баню. Парились, не особо налегая на жар — мне нельзя. Зато подолгу млели в ароматном ласковом пару, мылись с травяными напарами, со скрабом из меда, пряных специй и крупной соли. Кожа после него становится мягонькой и тонкой, пахнет летом и пряностями. А тело дышит каждой порой и радуется. В бане мы договорились больше не конфликтовать из-за других людей. На первом месте всегда должны быть интересы нашей семьи. Иначе просто не хватит сердца.

Поэтому снова о нас: Саша уже работает. Кроме него, в медпункте еще два врача — педиатр и терапевт. Чем хороша работа в поселке, так это тем, что совсем не обязательно сидеть на рабочем месте от звонка до звонка. Тем более что и вызовы часто бывают в самое неподходящее время — и в выходные, и даже по ночам. Травмы разной тяжести, острая зубная боль. Я специально интересовалась — кто те люди, которых он лечит? Оказалось, что о новом враче знают не только в близлежащих деревнях, но и в соседних поселках. Люди разговаривают, делятся между собой впечатлениями. И я не удивлюсь, если Сашу ценят не только как специалиста, но и как приятного в общении, хорошего человека. Я тоже работаю, дорабатываю последние дни перед отпуском…

Нет, это еще не все… сделано еще одно большое дело — я разобралась с Матильдой. Вынуждена была. Позавчера Саша пришел с работы и в числе других новостей, неопределенно хмыкнув, доложил:

— Матильда приходила… хотела отбелить зубы.

— Ты отбеливаешь зубы? — удивилась я.

— Нет. Так ей и сказал.

Больше он ничего не рассказывал о ее визите, но я знала про Матильду. И потому по дороге из школы зашла в «Сквознячок». Хлебный магазинчик назвали так, потому что он стоял на самом юру — в таком месте, что на его крыльце всегда тянуло сквозняком из-за соседнего здания.

Я вошла внутрь и прошла к прилавку. В очереди стояло всего три человека. А в помещении вкусно пахло свежим пшеничным хлебом, остреньким ржаным духом, пряной сдобой. Товар поступал из дровяной пекарни, которая находилась в поселке. Увидев меня, Матильда слегка приосанилась за прилавком, тяжело колыхнув при этом грудью. Я наклонилась к ней и негромко сказала:

— Матрена, даже не вздумай, ты поняла? Даже не помышляй и не пытайся. Ноги повыдергаю.

Из очереди послышался смешок, и я перевела суровый учительский взгляд туда. Мужик, что хмыкал перед этим, вдруг вспомнил:

— Ну, так и Степановна резкая была, что уж тут…

Учителей и врачей в поселке уважают, как и счетоводов (читай — бухгалтеров) с механиками. Разборки такого рода, возможно, и не самое умное и достойное дело но, повторюсь — я была вынуждена. Саша много работает, и мешать ему и мотать нервы я не позволю. Мотя будто бы поняла меня. Я надеюсь на это. Во всяком случае, я настороже и она об этом знает. За этого своего мужика я точно и ноги вырву и глаза выцарапаю. Научена… У нас с ним планы… Когда я собрала себя обратно в кучку после первой нашей ночи и проанализировала его слова и действия, то сделала очевидный вывод:

— Ты собирался сразу же делать мне ребенка. Не спрашивая моего согласия на это.

— Да, собирался, — последовал честный ответ, — но пару секунд на размышления и принятие решения я тебе дал бы. Не сомневайся.

Я сомневалась как раз не в этом, а в том, что способна была тогда размышлять, и уж тем более — принимать решения такого рода. У него все получилось бы, вот в этом сомнений не было. Я не злилась. Просто прислушалась к себе и поняла, что была бы не против. Все-таки Вовка уже большой, еще немного подрастет, и малыш будет ему уже не интересен. И Саше уже тридцать пять. Так что если мне разрешат — будем рожать. Я надеюсь, что куделинская магнитная аномалия поспособствует восстановлению моего здоровья.

Я могу бесконечно писать о Саше. Например, о том, что он сдержан со мною на людях. И я тоже не люблю выставлять чувства напоказ — в этом мы с ним похожи. Что видят люди в его отношении ко мне? Не знаю, но ни в коем разе не телячьи нежности. Был один случай — я вернулась из очередной командировки, меня не было дома два дна и ночь. Вначале нас отвезли к школе, и Саша подошел за мной туда. Мы очень соскучились и потянулись друг к другу, замирая в этом касании и говоря о чем-то… не помню. А тут рядом оказалась красивая Лидия. Она окинула нас взглядом и тихо хмыкнула. А назавтра громко высказалась в учительской:

— Умора… рукопожатие, надо же. Не виделись два дня и пожали друг другу ручки. Идиллия у вас, Аня — не иначе.

Я просто пожала плечами. Кому какое дело? Нам жизненно необходимо было это прикосновение, и плевать, как это выглядело со стороны. Я получила этот заряд любви и тепла от него. Знаю, что и он тоже. Так уж оно есть — как и многие мужчины, Саша стесняется явно проявлять свои чувства при посторонних, а невольные порывы даже при Вовке переводит в шутку.

Для «телячьих нежностей» у нас с ним есть ночь. Когда моего мужа накрывает желанием и эмоциями, его любовь прорывается в том числе и в словах. И я слушаю, млея, что я его залатиначка и ясочка, зиранька, а когда и вредная халадиначка — Сашина мама родом из Белоруссии. И все детские летние каникулы он проводил у дедушки с бабушкой. И эти ласковые прозвища на певучем белорусском языке… я уверена, что так он не называл больше никого — только одну меня. Иначе не делал бы этого с таким маниакальным удовольствием, вспоминая все новые и новые ласковые прозвища.

Как?! Как можно было довести его до того, чтобы он поднял руку на женщину? Мой умный, веселый, невероятно трудолюбивый, обязательный, открытый и заботливый Саша? Который, как оказалось, еще и понемногу играет на гитаре и обожает рыбалку? Ну, не вырисовывалось для меня объяснение, а выспрашивать его по своему обыкновению я не стала.

О том, что люблю его, я призналась именно на рыбалке. Тогда прошел тайный слушок, что начался клев. И когда Вовка крепко уснул, мы тихонько выбрались из дома и пошли к речке, что протекала сразу за огородом. Сели на берегу и закинули удочки. Рыба не спешила клевать, и удочки были отложены. Но мы все сидели и сидели… А вокруг — немыслимая красота. Я уже не раз замечала, что некоторые моменты бывают только раз в жизни и никогда больше не повторяются, как ни старайся потом их продублировать. Большая редкость — чтобы так совпало настроение, погода, эти спецэффекты от природы…

Кукушки… соловьи уже отпели, и теперь из леса слышалось протяжное кукование. Тонкий комариный звон, редкий плеск рыбы у камышей, почти незаметное движение воздуха, легко колышущего тонкие ивовые плети — малейшие звуки ночью особенно отчетливо разносятся над водой. Мы сидели тихо-тихо. Пахло тиной, речной мятой и влагой. Над самыми глубокими омутами слоились тонкие пласты тумана… А совсем рядом — горячее и сильное Сашино плечо и его большие руки, поправляющие плед на моих ногах.

— Ты не мерзнешь?

И меня просто взорвало изнутри! Я ухватилась за его пальцы и пожаловалась:

— Как же я люблю тебя, Сашенька, так люблю! Просто до слез…

И правда заплакала — слезы текли по щекам, а я цеплялась за его руки и жалась, жалась к нему. А он сопел рядом, обнимая меня и баюкая, тоже, очевидно, не находя красивых и подходящих моменту слов. Они найдутся дома, в нашей постели, и тогда я выслушаю очень много всего — и про ясочку, и про слезиначку яго, и про кульбабачку(читай — одуванчик)… прия-а-атно. И что еще он вспомнит, а то и сам придумает за то время, что нам суждено прожить вместе? У него такая живая фантазия…

Вытащила свой старый ноут, собираясь почистить его для Вовы, и задумалась над записями почти пятилетней давности. Продолжать их я не буду — уже нет надобности в психотерапии, нервный период реабилитации давно прошел. Но и уничтожать их не стану, наоборот — сейчас быстренько добавлю то, что происходит прямо сейчас на моих глазах. Иначе со временем забудется, а это просто что-то с чем-то…

Саша только что лежал на диване и, прищурив глаза, наблюдал за маленькой Машкой, которая сидела на нем верхом и внимательно изучала его лицо, водя по нему ладошкой. Увидев это, я спросила ее:

— Машенька, красивый у нас папа, правда?

— Нет, — категорично ответила Маша.

— Это почему же? — удивилась я, — смотри, какие у него глазки.

— Маленькие и хитрые, — прищурилась дочка на отцовский манер.

— А нос, смотри какой у него красивый нос!

— Большой… как два, — возразило жестокое чудовище. Отец счастливо пырхнул.

— Маш, а уши? Какие у него уши? — угорала я.

— Большие и… тяжелые.

Это обязательно нужно было записать, такое просто грех забывать. Они сейчас мешают Вове учить уроки, потому что орут вдвоем — Саша выкусывает у Машки пуп, заставляя забрать плохие слова обратно. Нужно идти и призывать к порядку.

Жаль, не сообразила — нужно было на видео. Хотя-а… она сразу стала бы позировать. Или включила бы стесняшку? Ладно. Сброшу потом на флэшку…

КОНЕЦ