В еврейской варшавской газете, которую утром купил Макс Барабандер, писали то же самое, что в Лондоне или Нью-Йорке: Балканский полуостров — пороховая бочка; Пуришкевич с другими черносотенцами взялись извести всех евреев в России; еврейские колонии в Палестине страдают от засухи, а колониям барона Гирша в Аргентине всячески вредят бюрократы из ЕКО[1]. Новое заявление кайзера Вильгельма опять вызвало переполох в дипломатических кругах альянса[2]. Сионисты собираются на очередной конгресс. В рубрике под названием «С четырех концов света» новость: в Египте крестьянка родила сразу шестерых детей, всех мертвыми.

Макс Барабандер читал, понемногу откусывая пирог с сыром и прихлебывая кофе со сливками.

— Ничего себе, шесть детей одним махом! — покачал он головой. — Значит, шесть могилок копать придется или всех в одну положат? Интересно, мальчики были, девочки?

На пароходе в Шербур и потом, во Франции и в Германии, у Макса Барабандера не было возможности читать еврейскую прессу. В Берлине он купил немецкую газету, но новости на чужом языке казались пресными. То ли дело на родном еврейском! Каждое словцо так и брызжет соком! Сапожник купил лотерейный билет, который выиграл семьдесят пять тысяч, и использовал его для подтирки. Пароход привез из Англии в Австралию триста невест. Женихи выбирали девушек по фотографиям. Макс Барабандер сделал хороший глоток кофе.

— Черт! Триста девок, чтоб у них кишки повылазили! — сказал он вслух. — Вот бы мне так: целый пароход живого товара. — Ему понравилась эта мысль. — Полмиллиона рублей срубил бы в одну секунду.

Он ощупал внутренний карман, где у него лежали кошелек с наличными, аргентинский паспорт, обратный билет на пароход и заполненная адресами записная книжка. Бывший вор очень боялся, как бы его самого не обокрали. Заодно проверил, на месте ли револьвер.

Максу Барабандеру было сорок семь, но выглядел он гораздо моложе. Ему давали лет тридцать пять, ну, тридцать восемь, не больше. Светлые волосы, голубые глаза, прямой нос, мощная шея. Высокий и плечистый, сразу видно, силач. Мог так кулаком по столу бахнуть, что тот аж подпрыгивал, как испуганный зверь. Еще в юности, бывало, бился об заклад, что в один присест уничтожит три десятка яиц с дюжиной бутылок пива, и легко выигрывал пари. А что он вытворял с женщинами, этому даже не верил никто. Кроме тех, конечно, кто близко его знал. Но теперь ему под пятьдесят, старость не за горами, и это пугает. Волосы совсем вылезли, такая плешь, что ни под какой шляпой не спрячешь.

После того как умер Артуро, Макс постоянно думал о смерти. Если восемнадцатилетний парень может вдруг пожаловаться на головную боль, а через десять минут отдать Богу душу, значит, человеческая жизнь гроша ломаного не стоит. Но Макс еще как-то заставлял себя выкинуть из головы тяжелые мысли, а вот Рашель совсем сломалась. Это из-за нее он и отправился в путешествие. Больше не мог оставаться дома и выслушивать ее речи, явно отдающие сумасшествием. Она заставляла Макса читать поминальную молитву и без конца зажигала по Артуро свечи. Отдавала на благотворительность такие суммы, которые Максу было просто не потянуть. У нее участились приступы желчнокаменной болезни, шло к тому, что придется делать операцию. Макс хотел взять ее с собой в Польшу. Все врачи говорили, что поездка могла бы ее спасти, но Рашель только повторяла: «Мое место здесь, рядом с Артуро…»

Надо сказать, Макс Барабандер давно завязал с грязными делишками. Он стал совладельцем одного из буэнос-айресских театров, перепродавал дома и землю, что приносило немалый доход. Евреи, с недавних пор заселявшие Аргентину, вели войну против «нечистых», не пускали их в синагогу, отказывались даже продать место на кладбище, но Макс Барабандер подружился с общественными деятелями, умудрился получить портфель вице-председателя в доме призрения. Уже не один год он вел достойную жизнь, приумножал капиталы, стал уважаемым человеком. Рашель нарадоваться не могла.

До несчастья с Артуро Рашель была огонь. Она так окрутила Макса, что он больше ни на кого и смотреть не хотел. Но когда Артуро не стало, все изменилось. Рашель совсем охладела и теперь не подпускала его к себе. Она хотела умереть и без конца говорила о смерти. Пошла к резчику и заказала себе надгробие. Впервые в жизни она сама сказала Максу, чтобы он нашел другую женщину. Он попытался сделать, как она велела, но у него ничего не получилось, не смог. Кто знает, может, здесь, в Польше, он отдохнет, и силы вернутся.

На пароходе он наслушался баек о южноамериканских сутенерах. О том, как порядочных девушек насильно сажают в карету, увозят, а потом принуждают к греху, продают, как рабынь на рынке. Макс смеялся над этими небылицами. Может, когда-то, лет шестьдесят назад, что-то такое и бывало, но сейчас это невозможно. Да и не нужно. Полно девушек, которые сами соглашаются, по доброй воле. Вот ведь и он приехал сюда, фактически чтобы найти любовницу. Он уже ясно понял, что Рашель никогда не станет прежней. И если он, Макс, хочет остаться мужчиной, то надо кого-нибудь полюбить. Так же сильно, как много лет назад он полюбил Рашель.

Были у него тут и другие дела. Бросив в Рашкове отца с матерью, он ни разу им не написал. Они умерли, так и не узнав, куда он исчез. Где-то в Польше у него есть брат Залман и сестра Сура-Нейха, не говоря уже о двоюродных братьях и сестрах, дядьях и тетках. У него здесь немало родни.

Но как он появится перед ними, после того как молчал двадцать три года? Как придет на могилу родителей, если, может, это он виноват в их смерти? У Рашели здесь тоже есть родные, которые знают, что она когда-то творила. Макс, можно сказать, вытащил ее из трясины…

Он допил кофе и дожевал пирог. Час назад Макс Барабандер приехал скорым поездом из Берлина и оставил багаж в камере хранения на Венском вокзале.

Макс решил пройтись по Варшаве пешком. Вскоре он оказался в Гжибове. Знакомые места. Сколько же тут с ним было и хорошего, и плохого! Даже в Павяке[3] три месяца отсидел. Любимую здесь оставил. Да много чего оставил, прямо сказать. Но двадцать лет — большой срок.

Когда он уезжал, в Варшаве были конки, а теперь ходили электрические трамваи. Иногда проезжал автомобиль. В витринах магазинов на Маршалковской дорогие вещи, женщины одеваются не хуже, чем в Париже и Берлине. Трамваи стали больше, дома выше. Еврейский квартал не так сильно изменился, но и здесь ощущалось новое время, двадцатый век. Многие парни бреются, носят костюмы и шляпы. На девушках платья с коротким рукавом и таким низким воротом, что видна голая шея. Во времена Макса все еврейки носили шаль. Шляпа была редкостью, о сумочках и не слыхали даже.

В газете, которую Макс купил утром, анонсы еврейских пьес, литературный вечер в «Газамире»[4], концерт Хора Шнеура[5], студенческое собрание в «Мерказе»[6]. Объявления врачей: лечение венерических болезней и импотенции.

— Да, мир не стоит на месте, — негромко сказал Макс Ьарабандер.

Зашел в кафе. Как ни странно, среди посетителей оказалось несколько девушек. Они сидели за столиками, перекусывали, просматривали газеты. «Интересно, кто они?» — подумал Макс. В Аргентине порядочную девушку одну не увидишь, особенно в кафе или ресторане. Но эти выглядели очень прилично. Судя по одежде, то ли работницы, то ли служащие.

За границей Макс Барабандер слышал о революции 1905 года, о войне между преступным миром и рабочими-забастовщиками. Иммигранты подробно рассказывали о Кровавой среде[7], о бомбе, которую бросил в полицейских Борух Шульман[8], о демонстрациях, стачках и массовых арестах. Царь пошел на попятную, в России теперь Дума, но фельетонист в газете намекал, что все осталось по-прежнему: власть прибрали к рукам черносотенцы и старец Распутин, который гипнотизирует императора, императрицу и ее фрейлин.

«Ну что, и куда теперь?» — спросил себя Макс.

Достал из кармана записную книжку, полистал. Кто-то когда-то записал для него название гостиницы — «Бристоль». Макс хорошо помнил этот отель. Раньше говорили, что в нем останавливаются генералы, князья, купцы первой гильдии. Когда в тюрьме кто-нибудь жаловался, что на нарах слишком жестко, ему отвечали: «Ничего, завтра тебя в „Бристоль“ переведут». А теперь в «Бристоле» остановится Макс Барабандер.

Он вышел из кафе, поймал дрожки и поехал на Венский вокзал. Забрал из камеры хранения два кожаных чемодана. Носильщик донес их до дрожек, которые ждали на улице. Макс дал ему десять копеек, и тот согнулся в поклоне…

«Верно говорят, в Польше у кого денег больше, тот и пан, — подумал Макс. — Кто платит, тот и заказывает музыку».

Он глубоко вдохнул, откинувшись головой на тент дрожек. Похоже, каждый город пахнет по-своему. Этот аромат не описать словами, но чувствуется, как тянет знакомыми запахами сирени, водосточных канав, смолы, ветерка, что долетает из Пражского парка, еще чего-то, чему нет названия. И то же самое звуки. По-своему звенят трамваи, по-своему гремят по мостовой колеса дрожек. Издалека доносятся шум рынка и голоса мальчишек, которые с утра до вечера учат в хедере Пятикнижие…

Дрожки остановились у гостиницы «Бристоль», и носильщик поднял по мраморной лестнице чемоданы.

— Комната как комната, — вслух сказал Макс Барабандер и со знанием дела ощупал матрац. Что ж, неплохо, вот только спать не с кем.

Он сел в кресло, закурил папиросу и опять достал записную книжку. Надо с чего-то начать, а там одно знакомство потянет за собой другое. Интересно, что сейчас поделывает Рашель? Здесь, в Польше, лето, а в Аргентине зима. Здесь день, а там, значит, ночь. Моря, реки, города и страны отделяют его от Рашели. А что связывает с ней?

— Только мысль, только память.

Макс Барабандер был в некотором роде философ, он любил поразмышлять. Ни в Пятикнижие, ни в Талмуд он не верил, но считал, что Бог есть. У каждого человека своя судьба. Где-то на небесах захотели, чтобы он, Макс Барабандер, был вот таким. Но зачем?

Ну а зачем нужны кайзер Вильгельм, или Пуришкевич, или Слепой Майер? Тот, кто порекомендовал Максу этого Слепого Майера, адреса не дал, сказал искать в забегаловке на Крохмальной, дом шесть. Должно быть, Слепой Майер среди уголовников большой авторитет, что-то вроде ребе у варшавских блатных. Вообще-то Макс Барабандер не собирался связываться с варшавским преступным миром, больно надо искать на свою голову таких приключений. Но пойти посмотреть не помешает. Когда-то Макс жил на Крохмальной в семнадцатом доме и прекрасно помнил забегаловку в шестом.

На золотых часах Макса Барабандера было десять минут седьмого, но казалось, еще только полдень. Макс вспомнил, что летом день тут гораздо длиннее, чем в Буэнос-Айресе или Нью-Йорке. Темнеть начинает только ближе к десяти. В этот раз он не взял дрожек, пошел пешком.

Вышел на Гнойную, огляделся по сторонам. Те же запахи масла, мыла, селедки. Дворник с кокардой на шапке сметал метлой конский навоз. У лавок толпились бородатые евреи в длинных кафтанах и тяжелых сапогах. «Как им не жарко?» — удивился Макс. Сам он был в светлом костюме и соломенной шляпе.

Он повернул на Крохмальную. С одной стороны тянулся высокий забор, с другой — глухая стена. Фабрика, что ли, или казарма? Он прибавил шагу и вскоре вышел на «Площадь» — знаменитое местечко, где всегда толкутся щипачи, маравихеры, сутенеры и потаскухи.

Все осталось как раньше. Сбившись в кучки, шепчутся о чем-то парни в надвинутых на глаза картузах. Некоторые играют в лотерею, где надо крутить деревянного петушка на столе и можно выиграть булочку, жаренную в масле и политую шоколадом. Рядом — другая лотерея: тянут из мешка билетики. У ворот поджидают клиентов проститутки. Макс окинул их взглядом знатока. Видно, что вместо румян трут лица красной бумагой. Все в ситцевых жакетах, красных чулках и желтых сандалиях. Одна — маленькая и толстая, как бочонок, остальные — тощие и рябые, как терка. Впалые щеки, прыщавые лбы. «На любителя, — подумал Макс, — на большого любителя».

Откуда-то несло горелым. В нос ударило давно позабытой вонью.

Двое парней, заметив Макса, перемигнулись и подошли.

— Ты откуда, дядя? — спросил один.

— Тебе-то я точно не дядя, так что отвали, — посоветовал Макс.

— Чего, крутой?

— Да, крутой. Лучше исчезни, пока в рыло не схлопотал.

— Очень сильный, что ли?

Макс не боялся этой шушеры, но понимал, что лучше все-таки не ввязываться в перепалку. Он просто оттолкнул их обоих в сторону и зашагал дальше.

«Ничего не изменилось», — думал Макс. Та же грязь, та же бедность. Уличные торговки продают червивый горох, подгнивший лук, битые яйца и штопаные чулки. Еврейки в чепцах и ватных телогрейках, будто зима на дворе, разложили товар, прикрыли тряпками и зазывают покупателей: «Каленый горох! Бобы! Пирожки с картошкой!»

«Только гляну и больше сюда ни ногой», — решил Макс.

Вот она, забегаловка. Он открыл дверь. За столиками сидели парни, играли в домино и карты, наверняка крапленые. Еще несколько стояли у буфета и болтали с низкорослой девицей, конопатой и толстогубой. На прилавке разложены пирожки и лепешки, вокруг них вьются целые тучи мух. «Это здесь Слепой Майер бывает?» — удивился Макс.

— Эй, фраер, дверь закрой! — крикнул кто-то.

— Будете мимо проходить — проходите! — пошутила конопатая девица.

Макс закрыл дверь и двинулся дальше. Не больно-то и хотелось сидеть в этой вонище.

А вот и дом семнадцать, и в нем — знакомый ресторанчик. Макс вошел. Тут было малость поприличнее. На прилавке — подносы с жареными гусями, миски с рубленой селедкой и заливным, корзиночки с солеными лепешками и тарелки с яичными коржиками. Толстяк за стойкой нацеживает в кружку пиво. За столиками — мужчины и женщины. Пьют, едят, разговаривают. Пол выложен белой и черной плиткой.

Макс сел за свободный столик. Подошел официант. Макс заказал пиво. Официант спросил:

— Баварское?

Знакомое название, но Макс уже толком не помнил, что это такое. Улыбнулся:

— Лишь бы холодное.

— Закуску?

— Да. Что-нибудь поострее.

— Рубленая селедка, паштет из печенки?

Макс немного подумал.

— Пожалуй, селедку.

— Хлеб какой — сдобный, пеклеванный?

— Лучше пеклеванный.

Официант ушел. Макс огляделся по сторонам. Он родился и вырос в бедности, но, несмотря на это, нищеты терпеть не мог. Он продавал дома, а не лачуги. Он избегал проституток и сутенеров. Он подмазывал полицию, но не сам, а через посредника. Рашель тоже знавала лихие времена, но быстро привыкла к роскоши. Полюбила красивую одежду, дорогую мебель и украшения. С удовольствием играла в казино, ездила с Максом в Рио-де-Жанейро и Нью-Йорк.

Макс так и не научился свободно говорить по-испански, зато Рашель знает язык, как свой родной. Артуро они отдали в гимназию, где учились дети из самых богатых семей. Оказалось, у Рашели просто талант к коммерции. Не посоветовавшись с ней, Макс никогда не заключал сделок.

Но семь лет изобилия миновали. Теперь Рашель сломлена горем, а он, великий ловелас, ничего не может с женщиной. В Париже он пригласил девушку, очень красивую, повез ее в Довиль, снял номер в лучшем отеле. Но как только она его обняла, Макса охватили тоска и отвращение. Его чуть не стошнило. Не помогли ни шампанское, ни запретные ласки. Примерно так же было еще раньше, на пароходе, и потом, в Берлине. Макс обращался к врачам в Америке и Европе, но все они повторяли одно и то же: это нервы. Рекомендовали гидропатию, выписывали лекарства, которые помогали как мертвому припарки. И все доктора давали один и тот же совет: ему необходимо длительное путешествие. Пусть попытается забыть о своем горе, найдет себе новое общество, новые увлечения.

Официант принес пиво, хлеб с рубленой селедкой, соленый огурец и блюдце перченого горошка в придачу. Макс подождал, пока осядет пена, и одним глотком отпил полкружки. Закусил ломтиком хлеба с селедкой.

Еда и выпивка — последние удовольствия, которые ему остались. Он мог выпить, но пьян бывал редко и пьяных сторонился: терпеть не мог пустых разговоров, бахвальства и нытья. Макс часто думал, что в свои сорок семь лет он остался мальчишкой с мальчишескими фантазиями. Он и так достаточно богат, но все время мечтает о миллионах. Представляет себе, как находит сокровища, в него влюбляются оперные дивы, графини и принцессы. Он становится богаче Ротшильда. Ссужает деньги русскому императору, румынскому королю и турецкому султану, а потом выкупает у него Палестину.

Макс Барабандер слышал, что доктор Герцль умер от разрыва сердца, потому что не смог получить Палестину для еврейского народа. Макс сочувствовал сионистам и каждый год жертвовал на еврейские колонии в Стране Израиля. Даже собирался на обратном пути туда заехать, чтобы увидеть Иерусалим, могилу Рахили, Стену Плача и поселения, где молодые вольнодумцы, бывшие студенты, пашут землю, сажают виноградники и говорят на древнееврейском языке…

Да, в этом самом доме Макс когда-то снимал мансарду вместе с еще одним таким же. Каждый день ходил мимо этого ресторана, но ни разу не зашел внутрь. В те времена он не мог позволить себе даже стакан пива. Его разыскивала полиция. Он тогда здорово влип, потом его таки арестовали и посадили в Павяк. А теперь он гражданин Аргентинской Республики, у него в паспорте русская виза и никто ему ничего не сделает.

Но сидеть тут в одиночестве — сомнительное удовольствие. Эх, была бы с ним Рашель! Или поскорей бы уж найти какую-нибудь женщину! Он снова огляделся по сторонам. Вон две за соседним столиком, уже далеко не молодые, толстые, обрюзгшие. Похожи на лавочниц из Двора Януша. Громко, хрипло разговаривают. На одной даже передник с глубоким карманом, как у рыночной торговки. Нет, это явно не то, что ему нужно.

Он опять углубился в записную книжку. Чье-то имя, чей-то адрес. Откуда они здесь? Макс никак не мог вспомнить. От этих разъездов память совсем ни к черту. Он постоянно терял очки и вечное перо, купленное в Нью-Йорке. Менял костюм и забывал переложить деньги и документы, забывал сунуть в карман брюк носовой платок.

Вошли новые посетители, на него даже не посмотрели. Видно, что добрые приятели. Сдвинули столы. Громко говорят, смеются, пьют друг за друга. Душа компании — толстяк с бритым затылком, на обтянутом жилеткой брюхе — цепочка из золотых полуимпериалов. Все обращаются к нему «Шмиль». Хохочут над его шутками, подлизываются. Даже по голосу слышно, что у него ожирение сердца. Задыхается, хватает ртом воздух, хрипит, как астматик. Когда-то, наверно, был здоров как бык, но Макс Барабандер знал, что такой в любую минуту может умереть от апоплексического удара. Кружку за кружкой вливает в себя пиво и закусывает требухой с тертой картошкой.

Макс прислушался. Шмиль рассказывал, как спас от тюрьмы раввина. «Святой человек» обвенчал парочку, но незаконно, потому как у него на это «позволенья» от властей не было. Ему за это от трех месяцев до года могли дать. Но Шмиль пошел к «шледователю» и враз все уладил.

— Подмазать небось пришлось? — спросила одна из сидевших за столом, женщина с маленькой головкой на округлых плечах, толстыми щеками, жирными, мясистыми руками и невероятно большой грудью.

— А то как же? Не подмажешь — не поедешь.

— Откуда же раввин денег взял?

— Чтоб мне каждый день столько откладывать, сколько тогда выложить пришлось, — икнув, ответил Шмиль.

— Добрый вы! Еврейская душа!

— А что мне оставалось? Приходит святой человек: «Реб Шмиль, помогите!» Весь дрожит, я испугался, как бы он у меня в доме не преставился. Такому в тюрьму нельзя, он на нарах и трех дней не протянет.

— Мы ему каждую неделю денег даем.

— Четверо детей у него.

— А его жена у меня рыбу на субботу покупает, три четверти фунта… — сказала женщина с огромной грудью. — Между нами, я ей с походом отпускаю. Надо же помогать друг другу, богоугодное дело как-никак…

— Она у меня давеча шелковый парик заказала[9], — вставила другая.

— Как это — шелковый?

— Неужели не знаете? Есть такие, не из волос, а из шелка.

— Хотя бы похоже на волосы?

— В жизни не отличишь!

— И что, такие по Закону тоже можно носить?

— Даже лучше такие. Жене раввина как раз нельзя носить парик из настоящих волос.

— Почему?

— Когда мужчина видит волосы, у него аж мурашки по телу…

Все дружно захохотали. Еврейка с огромной грудью высморкалась в передник. Вдруг Шмиль ударил по столу кулаком:

— Ничего смешного! Мы живем благодаря их заслугам перед Господом…

Макс Барабандер не удержался, поднялся и подошел.

— Я услышал, вы по-еврейски говорите. Позволите присоединиться? Я не здешний, только что из-за океана приехал.

— Американец?

— Аргентина — тоже Америка.

Все замолчали, но Шмиль сказал:

— Берите стул, садитесь. Откуда вы, из Буэнос-Айреса?

— Из Буэнос-Айреса, из Нью-Йорка, из Парижа. По всему миру поездил.

— Ну и что нового в мире? — спросил Шмиль.

— Мир большой, — ответил Макс, еще не зная, что сказать дальше и к чему может привести этот разговор. — В Буэнос-Айресе вполне можно зарабатывать, если не сидеть сложа руки. И в Нью-Йорке тоже, Америка есть Америка. В Лондоне, если спросите у еврея, как ему живется, скажет, что хотелось бы получше. А в Париже совсем забыли, что они евреи. Утром идут в кафе и сидят до ночи, за все про все десять сантимов. Что ни скажешь, один ответ: «О-ля-ля!» И требуют, чтобы ты с ними аперитива выпил. Это винишко такое, десять рюмок опрокинешь, и ни в одном глазу.

— А водку там не пьют? — поинтересовался Шмиль.

— Французы о ней даже понятия не имеют.

— Вино хорошо для кидуша[10], но не для того, чтобы на душе веселее стало, — заметил Шмиль.

— Кстати, можно, я водки поставлю? — спросил Макс.

— В каком смысле?

— Закажу на всех.

— Мы не нищие, можем и сами заказать, но если хотите угостить по дружбе, то конечно. Мой дед говорил: «Так придешь — гостем будешь, с бутылкой придешь — хозяином будешь». В общем, не откажемся.

— А на закуску чего взять?

— В какой из наших святых книг написано, что надо обязательно закусывать? Требуха — вещь хорошая, но если переешь, живот пучит.

— А я возьму порцию требухи, — отозвалась толстая торговка с огромной грудью.

— Ты что, Райцеле? А еще больше растолстеть не боишься? — поддел ее Шмиль.

— Муж меня и такой любит, — не растерялась Райцеле. — А кому не нравится, пусть не смотрит.

— Бой-баба, ей пальца в рот не клади, — заключил Шмиль. — Как, вы сказали, вас зовут?

— Макс Барабандер.

— А я Шмиль Вахлер, но все меня кличут Шмиль Сметана. Когда-то получил это прозвище, да так оно за мной и осталось. Даже родные дети так величают.

— Почему Сметана? Сметану любите?

— Она еще никому не повредила, а что все любят, то и я люблю. Вот поэтому и пузо такое отрастил… А правда, что девушек хватают на улице и увозят в Буэнос-Айрес?

— Да нет, они сами едут.

— А вот и официант…

Все сделали заказы, кто взял водку, кто коньяк. Макс Барабандер хотел заказать виски, но официант только пожал плечами. Здесь не знали, что это такое. Вообще-то Макс потребовал виски, чтобы показать, что ему, иностранцу, известны напитки, которых тут никто даже не пробовал. Только теперь он внимательнее присмотрелся к новым знакомым.

Кроме Шмиля Сметаны и Райцеле, здесь были еще три женщины и двое мужчин. Один из них — невысокий и плечистый, почти без шеи, на светлых волосах картуз. Его звали Зелиг, но Шмиль Сметана заметил, что вся улица знает его как Зелига Кишку или Зелига Рыбника.

Одна из женщин — его жена Махла. Такая же невысокая, полноватая, с крючковатым носом и желтыми, близко посаженными глазами. Она улыбалась и посматривала то на Шмиля Сметану, то на Макса Барабандера. Иногда Максу казалось, что она строит ему глазки. «Чего это она? — удивлялся Макс. — Неужели еще считает себя привлекательной?»

Его взгляд упал на второго мужчину. Этот был очень худ, кожа да кости, и совершенно лыс. Одет шикарно: дорогой костюм в полоску, крахмальный воротничок, галстук с булавкой. В петлице — бумажный цветок, вроде тех, что делают во всяких благотворительных обществах. Голос — тонкий и слабый, как у больного. К стаканчику водки он заказал горячую колбаску.

— Что это за цветок у вас? — спросил Макс.

— Из общества «Бриут».

— Что за общество?

— Чахоточных пристраивают в Отвоцк[11].

— А там что?

— А там их в ящики запаковывают и в последний путь отправляют.

— Как тебе не стыдно, Фуля! — воскликнула Махла.

— Но ведь это правда.

— За правду и побить могут, — заметил Шмиль Сметана. — Лехаим![12]

Макс выпил и закусил телячьей ножкой с луком и чесноком. На душе стало легко и радостно. Давненько ему не было так хорошо. Ни в Париже, ни в Берлине он не нашел себе подходящей компании. Там евреи без конца вставляли в разговор французские или немецкие словечки, другие говорили на литовском идише. К тому же почти все они были моложе и смотрели на Макса как на старика.

Сначала, когда он открыл дверь забегаловки в шестом доме и увидел, что там за публика, ему сразу захотелось убежать куда подальше. После этого у него и сюда, в семнадцатый дом, заходить не было желания. Но никогда не знаешь заранее, где найдешь приятное знакомство. Не прошло и получаса, как все уже называли его просто Макс.

Один из компании, пожилой человек, которого звали Хаим Кавярник, сказал, что у него своя кондитерская тут неподалеку, в восьмом доме.

— Если любите сырные пироги, заходите ко мне, — заявил Хаим. — Лучших сырных пирогов во всем мире не сыщете.

— И что вы в них кладете?

— Сыр.

— А что в Аргентине едят? — вдруг спросила до сих пор молчавшая женщина.

На вид ей было лет сорок, может, чуть больше. Маленького роста, в черных, коротких волосах видны седые пряди. Морщинки под глазами, темными, как вишни, которые бросают в коктейль. Маленький носик, острый подбородок, густые, черные брови. Она выглядела благороднее, изящней, чем остальные, и во взгляде, в выражении лица у нее было что-то молодое, несмотря на далеко не юный возраст. Когда она улыбалась, показывались мелкие, редкие зубки и на левой щеке появлялась ямочка.

Макс уже не один раз попытался встретиться с ней глазами, но она будто избегала его взгляда. Одета она была в серый жакет, на шее висел большой кошелек. В такие кошельки складывают выручку торговки на рынке.

Макс даже удивился, когда она заговорила.

— А я уж было подумал, вы немая.

— Это вы зря! — хохотнул Шмиль Сметана. — Попробуйте к ней прицепиться, она вас так отбреет, мало не покажется.

— Зачем же я буду к ней цепляться? В Аргентине едят бифштексы по два раза в день. Наша страна весь мир мясом снабжает. У нас такая трава растет, альфальфа называется, от нее быки очень быстро жир нагуливают. Можете проехать по Аргентине десятки миль, и все, что увидите, — это пампа: трава и скот. Если бык сдохнет, его так и оставляют на корм стервятникам.

— Из Аргентины вывозят говядину, а завозят человечину, — сострил Шмиль Сметана.

— Хорошо сказано. Но скоро уже ввозить не надо будет. Местные, испанки, сами не бог весть какие скромницы. Беда только, что едва на них посмотришь, сразу беременеют.

— Как, от взгляда? — спросила женщина с черными глазами.

— Это говорится так. У нас в Аргентине гои, особенно мужчины, не слишком религиозны. Даже по воскресеньям в собор не заглядывают. Вся их вера-шмера на женщинах держится. Они исповедоваться ходят и всякое такое, а как только муж за порог, сразу любовник на его место. Правда, только лет до тридцати, там рано старятся, климат такой. А почти у каждого мужчины любовница.

— Дорогая страна.

— Там у людей кровь горячая. Многие осуждают аргентинцев, но, чтобы их понять, надо самому туда приехать. Сразу будто обжигает, невозможно на месте усидеть.

— Как же вас из такой замечательной страны аж на Крохмальную занесло? — подмигнув, спросила чернявая.

— Всему есть причина. Чем вы занимаетесь, торгуете?

— Муж — пекарь, а я хлеб продаю, бублики, сдобу. Стою у ворот в пятнадцатом доме.

— Как вас зовут?

— Эстер.

— Хлеб — хороший заработок, его всегда покупать будут.

— Если бы покупательницы руками не трогали, а то каждую буханку по двадцать раз ощупают. А потом в двенадцатый дом идут или в десятый и там покупают. Но я не в претензии.

— Халы тоже печете?

— Печем. И чолнт[13] к нам приносят в печь поставить. У мужа двенадцать работников. Вы сколько в Варшаве пробудете?

— Пока не знаю.

— Приходите в гости завтра вечером. Мы в десять ужинать садимся. С сестрой вас познакомлю, она меня на десять лет младше.

— Вы ведь тоже совсем не старая.

— Не старая, но и не молодая. Уже бабушка, внуку два годика. Где вы остановились?

— В гостинице «Бристоль».

За столом стало тихо.

— Стало быть, вы человек не бедный, — заметил после паузы Шмиль Сметана.

— Бедные в Польшу на могилу к родителям не ездят, — ответил Макс и даже удивился собственным словам.

— Вижу, мы с вами одного поля ягоды, — заговорил Шмиль. — Здесь, в Варшаве, не разбогатеешь, если только богатый папаша наследства не оставит. В Америке, наверно, по-другому. А вы чем занимаетесь?

— Недвижимостью. Дома, участки.

— И, значит, к родителям на могилу приехали?

— Они в Рашкове похоронены.

— Где это? А я так понял, вы варшавянин.

— Когда-то жил здесь, в семнадцатом доме.

— Бывает, приезжают американцы, с ними даже разговаривать трудно, все время английские словечки вставляют. Шестидесятилетний старик, а на вид лет сорок. Начинает за девушками бегать и вдруг свалится — и в больницу. У них только одно есть — доллары. За доллар здесь два рубля дают. А в Аргентине какие деньги?

— Песо.

— Ясно. В общем, приезжают, говорят, здесь все родное. Недавно один из Лондона был, в Фаленицу с нами ездил. В Лондоне, говорит, дышать нечем, такой дым, что солнца не видно. И каждый день дождь и туман. У них там фунты стерлингов. На вес, что ли, деньги у них, черт его знает. Показывал бумажку: с одной стороны напечатано, а другая чистая. А в какой-то стране, не помню, даешь лавочнику, скажем, двадцать долларов, а он должен десять сдачи дать. Так он разрывает бумажку надвое и половину отдает. В каждой стране по-своему. Вот здесь, например, постоянно подмазывать надо.

Если у вас лавка, вы в семь обязаны закрываться, — продолжал Шмиль. — А как закроешься, если люди в то время только с работы приходят, приносят домой две копейки, чтобы жена пошла, чего-нибудь купила? Надо стойковому[14] или ревировому[15] дать на лапу, иначе вмиг протокол составит и совсем на бобах останешься. Вот этим я и занимаюсь. Надо знать, кому дать и как. Нельзя же просто достать трешку из кармана и комиссару сунуть, тут же за дачу взятки на козу отправит. Есть такие, с которыми в карты играть приходится, в очко или шестьдесят шесть, и проигрывать. По-другому не берут. Но проигрывать тоже уметь надо, непростое дельце, доложу я вам. Как-то с вице-комиссаром играли. Я знаю, что у него четыре туза. Пятерку поставил, он сверху — пять двадцать, я еще поднял. Они, когда выигрывают, обычно твои карты не смотрят. Зачем? А тут вдруг схватил, заглянул. «Ты, — говорит, — сволочь, обдурить меня хотел?» «Да, — отвечаю, — ваше высокоблагородие». Вот так у нас заведено. Можете хоть со Столыпиным в карты играть, хоть с государем императором, если мошна тугая и есть что проигрывать.

— Эстер, — повернулся он к чернявой женщине, — у тебя муж — пекарь, а не контрабандист какой-нибудь. Но ведь тоже подмазывает! Их жены у вас бесплатно булку берут.

— Открыл Америку!

— Какие за пекарем могут быть грехи? — спросил Макс.

— У фонек все грех, — улыбнулась Эстер. — Привозим телегу дров. Извозчик спрашивает: «На улице сгружать?» А это запрещено. Ну, муж знает, что делать. Комиссии разные приходят, санитары, орут, мол, грязно у нас. У них в казармах тесто ногами месят, а у нас грязно, видите ли… Да вы приходите завтра вечером, муж сам все расскажет.

Низенькая женщина выпучила желтые глаза:

— Твой муж до одиннадцати бублики печет.

— Около десяти он уже дома.

— Когда не напивается…

Шмиль Сметана стукнул по столу кулаком:

— Рухчеле, хватит комедию ломать! Если завидно, сама его пригласи. А вы сходите к ней, Макс, не пожалеете. Она готовит — пальчики оближешь. И сестра у нее хорошенькая, а дочка — просто красавица. Да и сама она очень даже ничего.

Все засмеялись. Эстер вспыхнула, как девушка.

— Шмиль, что ты несешь? Я уже бабушка…

Посидели еще немного и стали расходиться. Вскоре Макс остался один. Расплатился и тоже вышел на улицу.

Обычно к вечеру холодает, но сегодня было жарко и душно. От кирпичных стен, железных крыш и камней на мостовой тянуло накопленным за день теплом. Печные трубы выбрасывали в небо дым и искры. Улица кишела парнями и девушками. Они шли прямо посреди дороги. Когда проезжали дрожки, только в последний момент отступали в сторону.

Макс Барабандер пошел обратно, к Гнойной. Заглядывал в лавки, где были открыты верхние половины дверей. Здесь торговали молоком, колбасой, углем, галантереей, керосином. Проститутки у ворот зазывали клиентов. От выпивки Макс слега приободрился, но на душе все равно было невесело.

Зачем его понесло в такую даль? Со Шмилем Сметаной поговорить? Получить приглашение от жены пекаря, у которой уже внуки? Когда-то в Варшаве у него были любовницы, но, во-первых, он не знал, где они теперь живут, во-вторых, все они превратились в старых кляч. Столько лет прошло! Но и оставаться дома с Рашелью он тоже не мог.

«Все-таки съезжу в Рашков! — решил Макс. — Надо же хоть что-то хорошее сделать. Сколько той жизни осталось?»

Он задумался, что будет, если он и правда внезапно умрет, его где-нибудь здесь похоронят, а Рашель даже не узнает, куда он подевался. Само собой, его обчистят, не только деньги заберут, но и паспорт, и билет на пароход. Рашель, конечно, год-два подождет, а потом, наверно, замуж выйдет. Не вечно же она будет по нему траур носить. Макс представил себе, как она надевает шляпу со страусиными перьями, приходит к раввину и говорит: «Я замуж собираюсь!» Вдруг подумал, что она может выйти за Мигеля Вилдера. Все время долдонит, что он очень интересный мужчина. Этот болван поселится в доме Макса, будет спать в его кровати, наверно, будет даже его подштанники носить… Как это мама говорила, царство ей небесное? Жизнь — это танец на могилах. И что ему делать? Свиток Торы у переписчика заказать? Пожертвовать все деньги обществу, которое бумажные цветочки продает?

Вдруг он вспомнил о «святом человеке», которого Шмиль Сметана спас от тюрьмы. Пойти, что ли, дать ему пару рублей? Еще не очень поздно, тут в это время еще не спят…

Макс отдавал себе отчет, что это безумие. С чего это он вдруг займется благотворительностью? Он, слава богу, здоров, помирать не собирается. И бедняков везде полно, всем не поможешь. Но его будто подтолкнула какая-то сила.

Он остановил еврейку в чепце.

— Вы здесь живете, на этой улице?

— Да, а что?

— Где тут живет святой человек, забыл, как его зовут? Ребе. Он свадьбы устраивает.

— Ребе? Свадьбы? Это вы про нашего раввина, что ли?

— Ну да, про раввина.

— Да вот тут, в десятом, на первом этаже. Видите балкон, где свет горит?

— Спасибо большое.

— В ворота и налево.

Макс Барабандер перешел через улицу и заглянул в ворота. Возле них горела маленькая керосиновая лампа. Немного постояв у ворот, он вошел во двор. Из окон падает свет, в нем видны мусорные баки и нужник с закрашенным окошком. Поздновато, но в доме еще работают. Слышен стрекот швейных машин, стук сапожного молотка, какой-то шум и жужжание, как на фабрике.

Макс уже позабыл, что есть люди, которые живут в подвалах. Но вот слева окошко над самой землей. Видна каморка с кривым потолком. На веревке сохнет белье, молодая женщина стелет постель на широкой деревянной скамье. Все очень грязное: подушка, простыня, покрывало. Девушка варит на плите картошку в глиняном горшке.

«Может, и к ним спуститься, дать пару рублей?» — подумал Макс, но было страшно даже ступить на темную лестницу. Впрочем, та лестница, что вела наверх, к раввину, тоже совсем не освещалась.

— Эх, живут, как сотню лет назад, — проворчал Макс.

Поднявшись, он увидел, что тут несколько дверей. Постучался в одну, и она тотчас распахнулась. Макс увидел кухню с покрашенными в розовый цвет стенами. На изразцовой печи выстроились горшки, к потолку подвешена керосиновая лампа с жестяным абажуром. За столом сидела женщина и что-то писала. Рядом, на узкой кровати, примостилась девушка, напротив нее, на сундуке, — другая.

— Где тут живет святой человек? — спросил Макс. — Я имею в виду, где…

Женщина за столом подняла голову в парике. Костистое лицо, впалые щеки, тонкая переносица. Серые глаза посмотрели на Макса вопросительно и слегка испуганно, но, кажется, она чуть заметно улыбнулась.

— Вы к раввину?

— Да, к раввину…

— Это мой муж, но сейчас его нет дома. Чего вы хотели? Вопрос какой-то?

— А? Нет, нет.

— Он внизу, в молельне. Хасидская молельня Нового города называется.

— Стало быть, вы жена раввина?

— Верно.

— Да войдите уже и дверь закройте, — сказала девушка, та, что сидела на кровати. В ее голосе прозвучали нетерпение и, похоже, насмешка.

Макс посмотрел на нее. Лет восемнадцать-девятнадцать, собранные в кок светлые волосы, ситцевое платье с высоким воротом и длинным рукавом. Ее лицо было ярко освещено, хотя сама она сидела в тени. Что-то в ней смутило Макса. Вид одновременно и провинциальный, и очень даже столичный, не хуже, чем у какой-нибудь парижанки или берлинки. Красивая девушка, особенно это заметно, потому что рядом, на сундуке, сидит другая. У той черты лица гораздо грубее, низкий лоб, толстые губы, очень густые, мужские брови. Волосы — черные и кучерявые, как у негритянки. На плечах шаль. Кажется, вторая девушка пониже ростом и более крепкая, коренастая.

Макс закрыл за собой дверь и остановился на пороге, не зная, с чего начать. В таких случаях он всегда давал языку волю: пусть говорит что хочет.

— Я не здешний, издалека, — услышал он собственный голос. — Зашел тут в ресторанчик в семнадцатом доме, и там один, Шмиль Сметана, рассказал про вашего мужа… А вы, конечно, дочь, — повернулся он к светленькой девушке. — Или вы сестры? Этот Шмиль говорил, что у святого человека были, как бы это сказать, неприятности из-за… Из-за свадьбы. Не беспокойтесь, я не сыщик. Ничего плохого вам делать не собираюсь, как раз наоборот. Узнал, что святой человек пострадал, и подумал, что у него, конечно, плохо с, так сказать, заработком… Когда-то здесь мои родители жили, но они уже умерли. Не здесь, в Варшаве, а в Рашкове, это местечко в Люблинской губернии. Может, слышали? Вот я и приехал, так сказать, побывать на могиле предков. Но сам-то я варшавянин, жил тут когда-то, уже больше двадцати лет назад…

Три пары глаз с удивлением уставились на него. Особенно пристально смотрела жена раввина. Светленькая девушка, казалось, сейчас рассмеется. Другая, темненькая, полная, изумленно открыла рот, показав длинные, кривые зубы. Женщина отложила перо.

— Дождитесь мужа, он скоро вернется. Циреле, принеси стул гостю.

Чуть помедлив, светленькая девушка поднялась, открыла дверь в неосвещенную комнату, принесла оттуда стул и поставила посреди кухни.

— Нет-нет, спасибо, — возразил Макс. — Не хочу сидеть. Знаете, как у меня мама говорила: лишь бы стоять крепко. Полдня и всю ночь просидел в поезде. Вторым классом ехал, но все равно надоело. Я тут в гостинице «Бристоль» остановился.

— В «Бристоле»? — удивилась Циреле. — Это же целую кучу денег стоит!

— Да что вы, какая там куча. Четыре рубля сутки.

— Это двадцать восемь рублей в неделю!

— Ну и что же? В Берлине я за сутки двенадцать марок платил. Это шесть рублей.

— Так вы, значит, миллионер!

— Циреле, не болтай глупостей! — вмешалась мать. — Кому Всевышний помогает, тот может все себе позволить…

— Шесть рублей в сутки — это сорок два в неделю! Откуда у вас столько денег? Где вы живете, в Америке?

— Да, в Америке.

— А мы тут сидим и мечтаем учителя найти, — сказала Циреле. — Русский язык хотим учить, да и польский тоже. Вчера приходил учитель, двадцать копеек за урок запросил. Три урока в неделю — шестьдесят копеек, четыре злотых. Он бы за эти деньги нас обеих учил, но откуда столько взять? Это моя подруга, Лейча, — указала Циреле на вторую девушку.

— Лейча? Была у меня кузина Лейча. От оспы померла, не про вас будь сказано. Давно, лет тридцать назад.

— Разве тогда оспу еще не умели лечить? — спросила жена раввина.

— В Рашкове — нет. Вы тоже на этой улице живете? — повернулся Макс к Лейче.

Она открыла рот, чтобы ответить, но вдруг будто задумалась над этим простым вопросом. Потом заговорила медленно, запинаясь, как заика. Слова с трудом выбирались у нее изо рта:

— Мы-то — нет, мы на Простой живем. Из Вышкова переехали. Сперва папенька, а потом и мы все за ним: маменька, мой брат Йоэл, сестра Нойма и младшенькая наша…

— Кто ваш отец? Тоже раввин?

На губах Лейчи показалась улыбка.

— Нет, он сват. Еще часами торгуем, а старший братец — приказчик в магазине.

— Если у вас отец сватовством занимается, что ж он вам жениха не найдет?

Жена раввина нахмурилась:

— Она еще девушка молодая. Придет время, тогда и встретит своего суженого.

— Приехал сюда, и все таким чужим кажется. Больше двадцати лет миновало, и вот я снова здесь! Заглянул в ресторанчик, а там этот Шмиль Сметана все и рассказал. Жалко, что ли, русским свиньям, если раввин свадебный балдахин поставит? Все по домам разошлись, но в гостиницу идти — это совсем не то что к себе домой. Роскошный отель, но одному там тоскливо. Вот и подумал: зайду к святому человеку…

— У вас семья в Америке? — спросила жена раввина.

— Была.

— И что случилось?

— Сын у меня был, Артуро. Жена так назвала в честь своего отца Арье-Лейба. В Аргентине Арье становится Артуро. Отличный парень, умный, красивый. Как-то пришел с прогулки, говорит: «Голова болит». Жена велела ему в постель лечь. Лег, вдруг слышим, застонал. Жена ему стакан воды понесла, заходит, а он — все…

Женщина покачала головой.

— Господи, спаси и сохрани!

— Не мог я больше дома оставаться, — добавил Макс.

— А что с вашей женой?

— Вслед за сыном отправилась, — неожиданно для себя сказал Макс и сам удивился.

— Боже упаси! Заболела?

— Покончила с собой. Отравилась.

Женщина всплеснула руками, наклонила голову, будто захотела плюнуть на пол, но сдержалась.

— Не дай бог несчастье такое. Она, наверно, с горя умом повредилась… Да простит ее Всевышний!..

— Был дом, была семья, и вдруг ничего не осталось. Как говорится, ни кола ни двора.

Стало тихо. Только слышно было, как фитиль тянет керосин из лампы.

— Чем вы занимаетесь?

— Недвижимостью. Дома, участки.

— Что ж, все предопределено свыше. Просто так ничего не бывает! — строго сказала женщина то ли себе, то ли гостю и о чем-то задумалась.

Вдруг Максу пришло в голову, что на ней, наверно, тот самый парик, о котором был разговор в ресторане, — не из волос, а из шелковых нитей. Хотел об этом спросить, но сообразил, что это будет не к месту. Он сам не понимал, зачем только что выдумал такую чудовищную ложь.

Циреле искоса посмотрела на Макса внимательным, любопытным, изучающим взглядом.

— Значит, вы отправились в путешествие, чтобы избавиться от депрессии?

Макс никогда не слышал в разговоре этого газетного слова. Чужое, непривычное, оно будто царапнуло ему сердце. Эта девушка, дочка раввина, одним словом выразила все, что с ним происходит. По спине пробежал холодок.

— Да, верно…

— Что вы пишете, ребецн[16]? — спросил Макс.

— Расписки.

— Что за расписки? Для синагоги?

— Муж не входит в раввинат, не получает платы от гмины[17]. Ему улица раз в неделю платит. Собирают деньги. Сборщик ходит по домам и каждому расписку дает.

— И святой человек на это живет?

— Еще свадьбы, разводы. Бывает, на суд приходят.

Макс Барабандер задумался.

— Святой человек должен иметь постоянный доход, чтобы изучать Тору и не беспокоиться о деньгах.

Циреле усмехнулась:

— Много чего должно быть. — Ее глаза сверкнули. — У нас на улице носильщики есть, такие тяжести на спине таскают, что непонятно, как не падают. В основном старики уже. Недавно видела, один из них целый шкаф нес. Это чудо, что он под ним не упал. А где они живут? В подвалах, где такая сырость, что того и гляди чахотку подхватишь. Ходят оборванные, грязные. Недавно один помер, так пришлось на саван собирать…

— Циреле, не приплетай носильщиков, когда речь идет о твоем отце, — перебила ребецн. — Конечно, жаль этих несчастных евреев, но одно к другому не имеет отношения.

— Имеет, мама. В справедливом мире никто не будет страдать в нищете, а в несправедливом страдают все, кроме нескольких кровопийц и дармоедов.

— Забастовщики у твоего отца стекла перебили.

— Несколько молодых дураков. Разозлились, что отец выступал против них в молельне. Почему бедняки должны выступать друг против друга? Они не с отцом боролись, а с царем.

Жена раввина вздрогнула, отложила перо.

— Дочь, замолчи! Такие речи нас всех, не дай бог, до виселицы доведут.

— Не бойся, мама. Наш гость — не доносчик.

— Боже упаси, но и у стен есть уши. Царь не может всех сделать богатыми. Даже если бы он все свои сокровища раздал, каждому бы по три гроша досталось.

— А никто и не просит, чтобы он разделил на всех свои сокровища. Пусть даст народу свободу. Настоящую свободу, а не Думу, где боятся лишнее слово сказать, потому что везде охранка со своими шпиками, и…

— Дочь, ты замолчишь или нет? — возвысила голос женщина. — Только гость на порог, она тут же начинает со своими претензиями. Не могут все люди стать богатыми. Бедные всегда были и будут, ну, разве что когда Мессия придет… В Торе сказано: «Ки лой ехдал эвьйойн микерев гоорец»[18]. Это значит…

— Да знаю, мама, знаю. А откуда пророк Моисей знал, что будет через три тысячи лет? Не должно быть бедных! В России хватает хлеба, чтобы каждый был сыт. Россия зерно даже другим странам продает. Можно еще фабрики построить, чтобы выпускать все необходимое: одежду, обувь, все что нужно. А вместо этого мужик ходит голый и босый. Кусок хлеба — роскошь для тех, кто пашет, сеет и жнет этот самый хлеб, который едят другие. Крестьянские дети никакого образования получить не могут, если их чему и учат, то только распятие целовать…

— Ты еще за мужиков беспокоиться будешь? Они же евреев ненавидят, погромы устраивают!

— Устраивают, потому что их черносотенцы подстрекают. Что мужики могут иметь против еврейских рабочих в Бердичеве или Кишиневе? Пуришкевич их подначивает, а они и слушаются, идут за ним, как скот. Надо, чтобы кто-нибудь рассказал им правду.

— Вот пойди и расскажи!

— И пошла бы, если бы русский знала!

Макс Барабандер изумленно смотрел на Циреле. Он никогда не слышал от девушки таких слов. Лейча сидела, открыв рот. Ее вытянутое лицо напоминало Максу овечью морду.

— Ребецн, не сердитесь на нее, — сказал он. — Ведь у нее тоже своя голова на плечах, свои мысли. Ее отец — святой человек, а яблочко от яблони, как говорится, недалеко падает. Он о Торе размышляет, и она хочет, чтобы все пришло к какой-то цели. В Америке тоже есть социалисты, но там они свободно выступают, Первого мая на демонстрацию выходят с красными флагами. Требуют, чтобы рабочий день был короче, а оплата труда выше.

— Там царя нет, а бедняки все равно есть, — сказала женщина. — Кто там печные трубы чистит, Рокфеллер, что ли?

— Откуда вы знаете про Рокфеллера?

— Знаю. Дочь каждый день газету покупает, а я тоже почитываю. Не могут все быть богатыми! — Вдруг она заговорила другим тоном: — Всевышний создал мир и заботится о нем. Иди-ка лучше посуду помой, а то засохнет, завтра оттирать придется.

— Потом помою.

— Ребецн, простите, — начал Макс, еще толком не зная, что сказать дальше. — Зашел в ресторан, услышал о святом человеке, и захотелось, как говорится, что-то сделать. Я-то сам человек небедный, но ведь деньги — это не главное в жизни. Вы не против, если я схожу куплю чего-нибудь, как говорится, чтоб заповедь выполнить? Магазины еще открыты, можно чего угодно купить: колбасы, хлеба свежего, бубликов, сардин. А может, вы от стаканчика вина не откажетесь или водки для аппетита? Скоро святой человек придет из синагоги, наверно, он тоже будет не прочь…

Женщина нахмурила брови.

— Мы люди небогатые, но, слава богу, не голодаем. Спасибо вам за доброту, но не надо.

— Тогда, может, я какое-нибудь пожертвование сделаю? На святые книги или еще на что?

— Сейчас муж придет, он…

Не успела она договорить, как на лестнице раздались тяжелые шаги. Циреле усмехнулась, опустив глаза. «Неужели ему не страшно подниматься в полной темноте?» — подумал Макс. Дверь распахнулась, и он увидел раввина. Невысокий, коренастый, раввин был одет в длинный кафтан до щиколоток, на ногах — тяжелые сапоги, на голове — изрядно поношенная шляпа. У него была ярко-рыжая борода, длинные, вьющиеся пейсы, бледное лицо, прямой нос и серые глаза.

«На одно лицо с дочкой, как две капли воды», — встав со стула, подумал Макс.

Почему-то раввин показался ему знакомым, как будто Макс его уже где-то видел. Он вошел с таким выражением лица, словно принес какую-то новость и ему не терпится ее рассказать.

Увидев гостя, раввин слегка растерялся, кажется, даже испугался немного, но это длилось лишь какое-то мгновение. Уверенность тут же вернулась к нему.

— Здравствуйте, добро пожаловать, — обратился он к Максу. — Вы еврей, меня ждете?

— Циреле, зажги свет в комнате! — приказала мать.

— Да, мама, сейчас.

Циреле поднялась и вышла в другое помещение. Макс проводил ее взглядом: небольшого росточка, стройная, с узкой талией. В одну секунду он успел рассмотреть все: изящные плечи, маленькие туфельки, невысокую грудь. Шея — белая, нежная, как у ребенка. «Очень недурна собой!» — В нем вдруг опять проснулся ловелас.

— Ребе, я из другой страны, приехал и тут услышал о вас. Хотелось бы сделать пожертвование.

— Вот оно что! Это можно. В Варшаве есть ешивы[19], святые братства, просто евреи, которым нужна помощь. Пойдемте в комнату, чего на кухне сидеть?

Раввин подал руку. Ладонь с тонкими пальцами утонула в лапище Макса Барабандера, который возвышался над раввином, как взрослый над ребенком.

Они перешли в комнату, где Циреле уже зажгла лампу-молнию. Макс увидел книжные полки на стенах и ковчег со свитками Торы, завешенный пологом. Наверху — два льва: золотые гривы, алые языки, хвосты подняты, стеклянные глаза горят неистовым священным огнем. На конторке возле окна — стопка книг и исписанные листы бумаги, посредине — стол, стул и две скамьи.

«Что это, синагога, что ли?» — удивился Макс. Он никак не ожидал, что из кухни попадет прямо в священное место. Ему стало страшно: зачем он солгал, сказавшись вдовцом?

Циреле улыбнулась:

— Вот это наша гостиная. В Америке, наверно, не так живут…

— У нас тоже синагоги есть, — ответил Макс, — но раввины живут не в них, а у себя дома.

— Это не синагога. По субботам у меня молится братство, — объяснил раввин. — Ковчег со свитками их, а книги мои.

— За жилье, наверно, много платите? — спросил Макс.

— Двадцать четыре рубля в месяц. Тут еще одна комната есть и балкон. Для Варшавы это недорого. На других улицах дороже.

— Ребе, я хотел бы сделать вам пожертвование на квартирную плату. Пятьдесят рублей.

Раввин взглянул на дочь.

— С какой стати? Не надо. Конечно, тяжело за жилье платить, но, слава богу, справляемся.

— Ваша дочь уже невеста? — Макс почувствовал себя неловко, что задал такой вопрос.

Раввин задумался, словно позабыл, есть у его дочери жених или нет.

В глазах Циреле мелькнули и насмешка, и досада, лоб вспыхнул.

— Присаживайтесь, — сказал раввин. — Еще нет. К ней сватаются, но так заведено, что родители дают приданое, а как накопить на приданое раввину с бедной улицы? Ну, ничего, всему свое время. Откуда вы, чем занимаетесь?

Циреле приблизилась к двери, но не поспешила вернуться на кухню. Стояла и ждала, вдруг отец велит принести чай или угощение. При этом она бросала на Макса взгляды, одновременно вопросительные и осуждающие, будто на что-то намекая.

«А я бы с такой не прочь… — подумал Макс. — Надо будет как-нибудь пригласить ее на свидание».

Раввин осторожно опустился на стул, и Макс заметил, что на сиденье положена подушка, обтянутая черной клеенкой.

— Я живу в Аргентине, — сказал он, — но весь мир объездил: Лондон, Нью-Йорк, Париж, Берлин. А занимаюсь недвижимостью.

— Понятно. И что нового в мире? Евреи остаются евреями?

— Да, ребе, евреи — везде евреи, но не такие, как здесь. В Уайтчепеле есть и синагоги, и миквы[20], но молодое поколение говорит по-английски. Спросишь кого-нибудь, кто он, а он в ответ: «Ай эм э джу». «Джу» — это по-английски «еврей». А если не скажет, то и не поймешь. Парижские евреи перешли на французский, в Аргентине переходят на испанский.

— У евреев есть запрет селиться в Испании, — заметил раввин.

— Аргентина — это не Испания. Когда-то испанцы приплыли туда, изгнали или перебили индейцев и захватили их страну.

— Почему они туда приплыли?

— А почему евреи истребили народы, которые когда-то жили в Палестине? — вдруг вмешалась Циреле. — Тоже, между прочим, люди были, а не звери. За что их уничтожили?

Раввин вздрогнул. Наверно, он даже не видел, что дочь еще здесь. Дернул себя за бороду. Снял шляпу и остался в ермолке. На его высоком лбу пролегла морщина.

— Так повелел Всевышний. Те семь народов погрязли в грехе. Если глиняный сосуд стал трефным, его уже невозможно вновь сделать кошерным. Прокаливать на огне бесполезно, остается только разбить. Так же с городами и народами. Если весь город служит идолам, то он нечист и его необходимо уничтожить. Бывает, человек так глубоко увязает в грехах, что уже не может раскаяться.

— А дети в чем провинились? — возразила Циреле. — Маленькие дети не грешили.

Раввин поморщился.

— Дети страдают за грехи родителей, — ответил он хрипло. — Если родители противятся воле Создателя, занимаются колдовством и совершают прочие преступления, то уже никого невозможно спасти.

— Отец, это несправедливо.

— Что ты болтаешь? Ну как так можно? Нельзя быть милосерднее Всевышнего. Он посылает души в этот мир. Сказано: «Унешомойс Ани осиси»[21]. Знаешь что, принеси-ка лучше чаю. А может, вы перекусить хотите? — повернулся он к Максу.

— Ребе, я хотел бы попросить вашу дочь что-нибудь купить. Я дам денег. Вот, пожалуйста. — Макс встал и протянул Циреле две десятирублевые ассигнации. — Будьте добры, принесите чего-нибудь, печенья или фруктов. Я и сам поесть не откажусь, и святого человека хотелось бы угостить.

— На двадцать рублей печенья?

— Сдачу оставьте себе. На уроки русского…

Циреле резко обернулась к двери. Наверно, подозревала, что мать подслушивает.

— Вы очень странный человек!

Макс Барабандер проспал несколько часов, но когда проснулся, еще не было трех. Он резко сбросил ноги с кровати и встал. В окно уже лился дневной свет. Макс сделал зарядку: помахал руками и ногами, поделал наклоны в разные стороны, несколько раз прогнулся назад.

Во сне он был с Рашелью и со своими прежними любовницами. А еще ему приснилась Циреле. Они вместе плыли на пароходе, и Макс еще вез с собой несколько женщин. Они сидели в клетках, как куры. Он кормил их и удивлялся: неужели капитан не видит, что творится у него под носом? Или делает вид, что ничего не замечает? Вдруг поднялся шторм, и корабль понесло в Сибирь. «Разве в Сибири есть море? — подумал Макс. — Или мы летим по воздуху?» Вдруг оказалось, что женщины в клетках — полулюди, полуптицы. Они громко квохтали, а одна даже закричала петухом. «Надо их зарезать», — сказала Циреле. Макс вздрогнул и проснулся, чувствуя острое желание.

Неплохо бы принять ванну. Он позвонил, но горничная не появилась. В берлинской гостинице ванна была в номере, а здесь надо заказывать. Макс умылся под краном и растерся полотенцем, вымоченным в соленой воде: говорят, хорошее средство от нервов.

Он выглянул в окно. Улица была совершенно пуста: ни трамваев, ни дрожек, ни прохожих. На деревьях выпада роса. Щебетали птицы. Макс вернулся в постель.

Задремал и оказался в городе, который был одновременно и Буэнос-Айресом, и Нью-Йорком. Сюда прибыл пароход, который только что летел в Сибирь, и пассажиров отправили на Эллис-Айленд[22]. Зачем-то нужно было, чтобы Рашель выдала себя за мужчину, но из-под мужского пиджака у нее торчали женские панталоны. Что за чушь? Даже слепой заметит, что это переодетая женщина. Макс закричал, чтобы она чем-нибудь прикрылась, но Рашель не услышала. Он ударил ее кулаком и проснулся в холодном поту. Сердце бешено колотилось, желание было просто дикое.

— С ума сойдешь от таких снов, — проворчал Макс.

Наяву он ничего не может, но стоит заснуть, как сила возвращается.

Чтобы успокоиться, пришлось опять умыться холодной водой из-под крана. Макс думал, что проспал лишь несколько минут, но часы показывали начало шестого. На улице звенели трамваи. Дворники подметали мостовую, поливая ее из шлангов.

Когда Макс оделся и вышел из гостиницы, было уже семь. Немного пройдя по улице, он увидел кафе. Уже хотел зайти позавтракать, но вдруг вспомнил Хаима Кавярника, который давеча рассказывал, что у него лучшие в мире пироги с сыром. «Вот там и поем!» — решил Макс и остановил дрожки.

Услышав, что пассажиру надо на Крохмальную, извозчик презрительно хмыкнул, но все же взмахнул кнутом:

— Но!

Макс откинулся назад. А вдруг он сегодня ее увидит? Святой человек говорил, у них есть балкон. Может, Циреле выйдет на него, когда Макс будет проезжать мимо?

Он прикрыл глаза. «Совсем с ума схожу, — думал он, трясясь в дрожках. — Эдак можно так увязнуть, что семь пар волов не вытащат». Пока не сказать, что поездка началась удачно. Его будто сглазили, надо это как-то переломить… «Ничего, наладится», — успокаивал он себя. Хотя кто знает? Вдруг Рашель серьезно заболеет? Или начнет настаивать на разводе? Придется отдать ей половину имущества… Ладно, главное — не опускать руки.

Макс ехал по незнакомым улицам, но вскоре опять оказался в еврейском квартале. Узнал «Венский салон». На первом этаже, между колонн, здесь продавали скатерти, полотенца, холст, нитки и пуговицы. Пахло летом: вишнями, земляникой, смородиной. Макс глубоко вдохнул запах свежего конского навоза. С утра даже Крохмальная выглядела куда свежее, чем вчера. И на «Площади» почти никого.

Дрожки остановились у дома номер восемь, и Макс протянул извозчику сорок грошей[23]. Сразу увидел кофейню, вошел и тут же узнал Хаима Кавярника, хотя на том сейчас был длинный передник и белый колпак, как у повара или пекаря. Хаим тоже его узнал:

— Кого я вижу! Американец! — Указал на свободный столик: — Присаживайтесь! У нас голодным не останетесь.

— Я ваши пироги еще на улице учуял.

— Ко мне даже из Муранова[24] приходят пирогов поесть и кофе выпить!

— У вас еврейских газет нет?

— Найдем!

Хаим громко отдал приказ, и девушка тут же принесла Максу газету.

Он стосковался по еврейскому слову, с тех пор как уехал из Аргентины. Гойские языки всегда плохо ему давались, даже на испанском он читал с трудом.

Новости на первой полосе были в основном те же, что и вчера. Зато в хронике оказалось немало интересных событий: землетрясение в Чили, забастовка железнодорожников в России, пожар здесь, в Варшаве. Есть человеческие жертвы. Под заголовком «Зверь в человеческом облике» он прочел: «Вчера поздно вечером Ян Лопата, дворник на Смочей улице, 12, пришел домой пьяный и набросился на свою дочь Марианну, двенадцати лет. Жена попыталась помешать пьяному мужу, но он схватил нож и ударил ее в грудь, после чего изнасиловал собственное дитя. На крики соседей прибыла полиция и, заковав озверевшего отца в наручники, препроводила его в участок. Женщина находится в больнице Святого Духа, состояние раненой оценивается как критическое».

Жуя пирог с сыром, Макс пытался представить себе, что же там случилось. Пирог сладок, жизнь горька. Поди пойми, что пришло в голову пьяному отцу. У Макса не было дочери, и он не понимал, как может возникнуть такое желание. Но ведь это всегда бывало. Разве праотец Иаков не был женат на двух сестрах? В Аргентине, Перу, Боливии, Чили гои чуть ли не в открытую этим грешат. Дочери вступают в связь с отцами, братья с сестрами, бывает, что и мать с сыном. И как-то не слышно, чтобы кого-нибудь за это посадили. Сходят к священнику, исповедуются, он святой водой побрызгает, и все дела. Индейцы ведут себя как тысячи лет назад… А вот Ян Лопата этим летом точно воли не увидит. Наверняка уже сидит на нарах в Павяке или в Арсенале[25] на Длугой и хлебает баланду.

— Еще кофе?

Хаим Кавярник сам принес чашку и присел напротив.

— Что пишут?

— Да много чего.

— А хоть слово правды есть? Сидят писаки, сочиняют небылицы. Приукрашивают, делают из мухи слона. Там, где вы живете, знают, что тут творится?

— Там тоже газеты выходят.

— Вы про забастовки слышали?

— Слышал.

— А про войну с японцами?

— Конечно.

— Как-то тут ввалились ко мне целой толпой, пришлось кофейню закрыть. «Чего вы хотите?» — спрашиваю. «Свободы, — отвечают. — Чтобы все были равны, чтобы царя не было». «Я, что ли, — спрашиваю, — пойду царя свергать?» А они говорят: «Вы тоже буржуй, вы нашу кровь пьете». Так и сказали! Сами-то они читать не умеют, но кто-то им прочитал эту, как ее? Прокламацию. Если у кого такую бумажку найдут, сразу в Сибирь. Слух прошел, что царь отрекается, они — к ратуше, а их там и угостили. Перебили, как мух. Казаки лошадьми топтали, шашками головы рубили. А то как-то местные блатные в это дело влезли, и пошла заваруха. Забастовщики им по первое число врезали. Одной потаскухе здорово бока намяли. Есть тут один такой, Слепой Майер, так его пять раз пырнули…

— Слепой Майер?

— А вы что, его знаете?

Макс хотел ответить, что должен передать ему привет, но вовремя удержал язык за зубами.

— Да так, слышал где-то.

— Он когда-то паханом был, блатные его «наш ребе» звали. Ограбят кого-нибудь, а он придет к Слепому Майеру, проплатит, и если Майер прикажет отдать, все вернут до копейки. Но теперь-то кончился Майер. На один глаз совсем ослеп, другим еще видит, но только чуть-чуть. Новое поколение пришло. Как сказано в Пятикнижии, «Ашер лой-йода эс-Йойсейф»[26]. Знаете, что это значит?

— Я учился в хедере.

— Что-то забывается, но что-то остается. Могу среди ночи проснуться и какой-нибудь стих вспомнить, а потом опять забуду. Годы-то идут. Слышал, вы вчера к раввину зашли, дали ему пару рублей…

Макс отодвинул чашку.

— Кто вам сказал?

— Слухами земля полнится. Святой человек гол как сокол. Сын у него есть, так тот отступником стал, поменял еврейскую одежду на шляпу и пелерину. Раввин по нему траур справил. Циреле видели?

— Да, она там была.

— Славная девушка, но тоже отца не радует. Уж больно светская. Сватали ее сыну меламеда[27], реб Зайнвеле, но она отказалась наотрез. А когда мать на нее насела, попыталась с балкона прыгнуть. Я своими глазами видел. Слышу вопли какие-то. Выбегает на балкон девушка в одной рубашке и хочет вниз броситься. Самоубийство, короче говоря. Ребецн — за ней, еле успела за руку схватить. А следом сам раввин, без кафтана, в одном арбеканфесе[28], ермолку с головы потерял. У них еще двое мальчишек есть, помладше, тоже выскочили. Все вместе кое-как ее удержали. О свадьбе с тех пор никто и не заикался. А она потом несколько недель стыдилась на улице показаться. Но сколько можно взаперти сидеть? Каждое утро приходит газету купить, в любую погоду, хоть дождь, хоть снег. Иной раз к пекарю Янче зайдет за тестом для клецек. Вы ведь вдовец?

— Да, вдовец.

— Что там за шум? Пойду посмотрю.

Хаим вышел на улицу. Макс Барабандер отпил кофе. Не зря он сюда заглянул. И поел вкусно, и о Циреле кое-что узнал. Надо действовать поосторожнее. Раз девушка способна на такие выходки, кто знает, чего от нее ожидать. С другой стороны, это даже хорошо. Кровь горячая, может, не так трудно будет ее совратить…

Макс прислушался к себе. Уж очень тоскливо, словно пиявка сердце сосет. Надо бы что-то сделать, но вот что?

Вдруг в голову пришла странная мысль: а ведь этот Ян Лопата, наверно, чувствовал что-то похожее. Бывает, так пусто на душе, что непременно надо какой-то номер выкинуть, хоть горло самому себе перерезать.

Вернулся Хаим.

— Стекольщик с третьего этажа свалился.

— Насмерть?

— Нет, только ногу сломал.

«Хорошо ему, — подумал Макс. — Лучше, чем мне. В больницу заберут, к нему врач придет. Когда нога болит, голова болеть не будет…» Он подозвал официанта, расплатился и вышел.

Так, и что теперь? Пива выпить? Нет, не стоит. Водки? Тем более. В баню сходить? Туда надо с бабой идти, а не одному. Он вспомнил, что недалеко от Пражского моста есть баня с парной. Там можно хорошо пропотеть, и массаж делают. «Нет, это мне не поможет! — решил Макс. — А что, если в Варшаве к врачу обратиться?»

Выйдя из кофейни, он посмотрел на балкон. По его расчету, это должен быть балкон раввина. Там стоял мальчишка с рыжими пейсами. Из-под расстегнутого халатика торчал арбеканфес. Балкон находился так низко, что, казалось, можно достать рукой.

— Эй! — окликнул Макс. — Как тебя зовут?

— Меня? Ичеле.

— Твой отец раввин?

— Да.

— Он дома?

— Нет.

— А мама?

— Тоже нет.

— А кто дома?

— Сестра.

Макс вздрогнул: «Поднимусь! А что такого? Если она меня выставит, мир не рухнет». Он вошел в ворота.

«Что я, влюбился, что ли?» — спросил он себя. Нет, это не любовь. Это упрямство, желание пробить головой стену. Он приехал в Польшу что-то изменить. Если не сможет здесь выбраться из трясины, то и возвращаться незачем… Макс подумал, что он — как игрок, который поставил на карту все свое состояние…

Макс постучался, но ему не открыли. Тогда он нажал ручку, и дверь распахнулась. Макс сразу увидел Циреле. Она сидела на железной кровати (наверно, на той, на которой спала) и читала еврейскую газету.

Макс увидел Циреле против солнца, поэтому не сразу смог оценить ее красоту. В ее каштановых волосах проглядывал рыжеватый оттенок, лицо — очень бледное, но на щеках играл яркий румянец. Такие румяные щеки бывают или у больных чахоткой, или у девушек, совсем недавно снявших детские туфельки. Она выглядела моложе, чем вчера вечером. Когда она увидела Макса, на ее губах показалась улыбка, нежная и очень женственная. 15 глазах вспыхнула радость, но тут же взгляд опять стал серьезным.

Циреле слегка отодвинулась назад. Поверх платья на ней был черный репсовый фартук, как у школьницы.

— Не пугайтесь, Циреле, — сказал Макс, — я вам ничего плохого не сделаю. Был тут в кондитерской у этого, как его, Хаима Кавярника, а потом на балконе вашего братишку заметил. Вы с ним похожи как две капли воды.

Циреле опустила газету на колени.

— Он сегодня в хедер не пошел, праздник сегодня.

— Что за праздник?

— То ли у царского дядьки день рождения, то ли еще у какого-то дармоеда. Он в кошерный хедер ходит, но по гойским праздникам там не учатся…

Макс почти не понимал слов, он слышал только ее голос. В нем звучала легкая хрипотца, такая же, как у раввина, но, несмотря на это, он звенел как колокольчик.

Циреле чуть оттопырила губки. Зубы у нее были просто ослепительной белизны.

«Свежая, как горячая булка, — думал Макс. — Очень привлекательная девушка…»

Он испытывал нестерпимое желание подойти, заключить ее в объятия и прижать к себе что есть силы, унести куда-нибудь, где будут только они вдвоем, и там насытиться ее телом, упиться ее соком. Но он понимал, что надо держать себя в руках. Она дочь святого человека, и ее братишка дома. Он сказал:

— Я хочу с вами поговорить, если вы не против.

— Мамы сейчас нет, мне скоро надо обед готовить.

— Может, со мной пообедаете? Отведу вас в кошерную — как это сказать? — ресторацию. Там и побеседуем.

— О чем? Я бы пошла, но как я с вами на улице покажусь? Здесь как в маленьком местечке, даже еще хуже. Все знают, что у кого в горшке варится. Моя мама… — Циреле осеклась и глянула на него искоса, с любопытством, чуть-чуть испуганно. — У меня деньги остались, которые мне вчера на сдачу дали, — продолжила она. — Если хотите…

Она наклонилась, будто собралась достать деньги из чулка. Макс посмотрел на нее с изумлением.

— Нет-нет, что вы. Наоборот, я вам еще дам. А что, если нам сегодня где-нибудь встретиться? Как называется тот сад, куда евреев не пускают?

— Саксонский сад? Пускают, но только в короткой одежде. А девушка в шляпе должна быть.

— Да, можно там.

— У меня нет шляпы. Отец…

— Я вам куплю шляпу.

Теперь Циреле посмотрела на него с подозрением.

— А что люди скажут? Дочь раввина! Отца из Варшавы прогонят.

Вдруг она улыбнулась и подмигнула ему. Макс подошел ближе.

— Хотите сказать, его весь город знает? Выйдите на Маршалковскую, там никто понятия не имеет, кто вы. Зайдем в магазин, купим вам шляпу, самую красивую в Варшаве. А потом сядем в дрожки да поедем…

— Поедем? Куда? — спросила Циреле тоном маленькой девочки, которой обещают недетские удовольствия.

— В Саксонский сад или по Новому Миру прокатимся. Или по этой улице, забыл, как называется. Что-то с Иерусалимом связано.

— Иерусалимские аллеи?

— Да.

— Но мне надо обед приготовить. Мама в двенадцатый дом пошла, у нее там подруга. Благочестивые беседы ведут. А в два мы обедаем. Мойше, мой брат, вернется из хедера, и…

— Давайте после обеда встретимся.

— Где? Когда я ухожу из дома, должна сказать куда. Мама у меня очень нервная, если переволнуется, у нее судороги начнутся. Бывает, всего на часик отлучусь, так и то надо за каждый шаг отчитаться. А иначе…

— В такой прекрасный день никому не возбраняется немного прогуляться, даже дочери раввина. Буду ждать вас у гостиницы «Бристоль». Возьмем дрожки, никто ничего не заподозрит, может, вы моя дочка. Шляпу вам купим, туфли и все остальное, что еще нужно. Погуляем немного, а потом на дрожках домой вернетесь. А может, в театр хотите сходить или в оперу? Я билеты возьму в первый ряд…

Циреле провела кончиком языка по верхней губе.

— Если в театр, я только в двенадцать ночи вернусь. Дома подумают, меня похитили или еще что-нибудь в этом роде. Мама от страху помрет, а отец…

— Ну, необязательно в театр, можно в кондитерской посидеть или на ту сторону поехать через Пражский мост. Знаете, я вчера слышал, как вы рассуждаете. Сразу видно, вы девушка непростая, разбираетесь в жизни. А ваши родители — фанатики. Хотят вас за какого-нибудь дурачка выдать, голову вам обрить. Напялят на вас шелковый парик, и будет у вас полон дом чумазых детей…

Циреле посерьезнела.

— Да, вы правы, но…

— Что «но»? После обеда приходите в «Бристоль». Если боитесь ко мне наверх подниматься, я вас внизу буду ждать, на улице. Я человек небедный, деньги у меня есть. Жена умерла. Как говорится, сам себе хозяин. Хотел бы кого-нибудь осчастливить, да вот некого…

Макса несло. Он и сам не понимал, то ли он пытается совратить девушку, дочь «святого человека», то ли и правда уже решил связать с ней свою судьбу. Берлинское светило, великий психиатр, знающий идиш, сказал Максу, что в его положении лучшее средство — влюбиться в кого-нибудь по-настоящему. После смерти Артуро любовь к Рашели прошла. Время, когда Макс ухлестывал за каждой юбкой, давно миновало. «С ней я опять стану мужчиной», — думал Макс. Не то чтобы он был в этом уверен, но пытался внушить себе, что так и произойдет.

Циреле нерешительно опустила газету на колени.

— Боюсь, кто-нибудь увидит.

— Да никто вас не увидит.

— А куда я шляпу дену, когда домой вернусь? Спросят, откуда она у меня.

— Я поговорю с твоими родителями. Скажу, что жениться на тебе хочу. — В Макса будто бес вселился.

Циреле резко повернулась к двери.

— Ой, что вы такое говорите!

— Я старше тебя на двадцать лет, — он сам не заметил, как перешел на «ты», — но я еще далеко не стар. Мы с тобой в кругосветное путешествие поедем. Учителя тебе найму. Не учителишку за двадцать копеек, а профессора, он тебя и русскому научит, и немецкому, и французскому. Я бы и сам поучился, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Деньги у меня, слава богу, есть. В Париж съездим, в Лондон, в Нью-Йорк. Ты не какая-нибудь дурочка местечковая. Я только тебя увидел, сразу понял, кто ты…

Циреле то краснела, то бледнела. В глазах мелькали страх и растерянность, она будто хотела что-то сказать, но сдерживалась. Сначала правой, потом левой рукой она поправила прическу. Руки у нее были маленькие и белые, как у ее отца.

— Пожалуйста… Вдруг услышит кто-нибудь…

— В котором часу встречаемся? — Макс уже не сомневался, что она придет.

— В четыре? — неуверенно спросила Циреле.

— Значит, в четыре.

— У гостиницы «Бристоль»?

— Да.

— Может, лучше напротив?

— Хорошо, напротив.

— Я приду, но… Мне потом домой надо… Дрожки — это не годится, здесь дрожки берут, только если багаж какой… Хотя меня все равно оговорят… Еще как, вы и представить себе не можете… Меня заставляли, против моей воли… А я только посмотрела, и… Уж лучше умереть! Раз, и все…

— Да, понимаю…

— Вам уже рассказали?

— Да… Нет… Я у Хаима Кавярника завтракал…

— Ой, только не рассказывайте никому! Если кто-нибудь узнает, такие пересуды пойдут, что…

— Кому я расскажу, я тут никого не знаю. Хочешь, поговорю с твоими родителями?

— Они ни за что… — Циреле осеклась.

— Хорошо, никто ничего не узнает. У родителей для тебя приданого нет, а любого ешиботника еще содержать надо, кормить, поить. Я давно отсюда, но помню. Что тут делать-то? Разве только лавчонку открыть. У кого голова и руки на месте, все в Америку бегут… Здесь погром был?

— Погром? Нет. Но в людей стреляли… Тут, в нашем дворе, парень один был, Вова. У него мать вдова. Пошел на демонстрацию и больше не вернулся, погиб…

— Ты его любила?

— Нет, но…

— Ладно, мне пора. Не забудь: в четыре у гостиницы «Бристоль».

— Да, в четыре.

Макс уже хотел попрощаться, но тут распахнулась дверь, и из соседней комнаты, той, где была устроена молельня, выскочил мальчишка с рыжими пейсами. Ему будто не терпелось что-то сообщить, но, увидев гостя, он резко остановился.

— Это он со мной говорил, — указал он на Макса пальцем, — когда я на балконе стоял!

За годы, прожитые за границей, Макс позабыл, как одеваются в Польше еврейские дети. На голове у мальчишки изрядно потертый бархатный картуз набекрень. Лицо, такое же бледное, как у сестры, чем-то перемазано. Халатик расстегнут, единственная пуговица болтается на нитке. Латаные-перелатаные сапоги каши просят. Арбеканфес сбился на сторону, цицес — одна выше, другая ниже.

Под пристальным взглядом Макса мальчик смутился и попытался заправить в штаны вылезшую рубашку.

— Посмотри, на кого ты похож! — вскочила с места Циреле. — Только чистую рубашку надели, а он уже ее изгваздал. — Она повернулась к Максу. — Будто в грязи повалялся…

— Ну, бывает, ребенок есть ребенок, — отозвался Макс. — Как, ты сказал, тебя зовут?

— Ичеле.

— Ичеле, значит? В хедер ходишь?

— Сегодня не ходил.

— И что изучаешь, Пятикнижие?

— Пятикнижие, Раши[29], Талмуд.

— Какую главу на этой неделе учат?

— «Шлах»[30].

Макс немного помолчал. Он тоже когда-то учил Тору, но все позабыл. Слово «Шлах» о чем-то напомнило. «Обязательно съезжу в Рашков!» — решил он.

— Ичеле, тебе деньги не нужны?

Мальчик смущенно улыбнулся.

— Нужны…

— Вот, держи сорок грошей.

Ичеле протянул руку. Циреле нахмурила брови.

— Не давайте ему ничего! Зачем ему деньги? Сладостей накупит, а потом у него глисты заведутся…

— Ничего у меня не заведется…

— Бери, бери. Покупай что хочешь. Только маме не говори, ладно?

— Хорошо.

— И что кто-то приходил, тоже не говори. Ну, иди, купи себе что-нибудь. Меня Макс зовут.

— Макс? Это не еврейское имя.

— У меня настоящее имя Мордхе, но в Америке из Мордхе получился Макс.

— Ты в Америке живешь?

— Что еще за «ты»? — прикрикнула Циреле. — Взрослым говорят «вы»!

— Я забыл.

— Ничего страшного. Можешь обращаться ко мне на «ты». Циреле, и вы тоже. Мне так хорошо с вами! Еще вчера, как только к вам пришел, почувствовал себя, будто к родителям в дом вернулся, царство им небесное. Я тоже в хедер ходил, ребе у меня был, Шепселе Банак. Даже не знаю, его и правда так звали или это прозвище такое. В Рашкове всем прозвища давали: Береле Коза, Файвеле Шелудивый, Гершеле Кугель. Одного звали Зайнвеле Кишкоед… Ичеле, а что ты на эти деньги купишь?

— Пока не знаю.

— Ясное дело, все на конфеты потратит. Ужасный сладкоежка! А от сладкого, между прочим, зубы портятся.

— Не собираюсь я конфеты покупать!

— Нет? А что же тогда?

— Талмуд, «Бово мецийо»[31]. У нас в хедере один Талмуд на двоих. Сосед к себе книгу тянет — мне ничего не видно. Потом ребе спрашивает, а я ничего не запомнил. А ребе орет…

— Разве на двугривенный том Талмуда купишь?

— Маленький такой Талмудик…

— Ну, вот тебе еще сорок грошей. Купишь себе чего-нибудь вкусненького.

— Не надо, это много. — Ичеле протянул ладошку.

— Ей-богу, вы ему здоровье испортите, — проворчала Циреле.

— Ничего, один разок-то можно, не повредит. Купишь Талмуд, а на остальные, как говорится, гульнешь. Только никому не рассказывай, что я тут был. Обещаешь?

— Обещаю.

— А если сдержишь слово, я тебе еще денег дам. Ну, я пошел!

Макс повернулся и только тут заметил, что в дверях стоит женщина, не ребецн, а какая-то еврейка с курицей в руках, наверно, торговка с рынка. Напоследок Макс еще раз посмотрел на Циреле. Стоя посреди комнаты, она проводила его взглядом и кивнула.

«Итак, жизнь снова обрела смысл», — подумал Макс. Пустота, которая мучила его со смерти Артуро, наконец отступила.

Выйдя за ворота, он повернул налево: «И что дальше? Я же не вдовец, Рашель-то жива пока…»

Макс не спеша двинулся в сторону Гнойной.

— Ну, будь что будет! — сказал он вслух. — Утопающий хватается за соломинку…

Моросил дождь, извозчик поднял тент. Макс обнимал и целовал Циреле, а она дрожала, как испуганная лань. Пыталась его оттолкнуть, тяжело дышала, ее лицо горело. Впервые после смерти Артуро Макса охватило желание, неодолимое, безумное, как в молодости.

— Я люблю тебя, люблю! — повторял он. — Мы поженимся… Ты станешь матерью моих детей!..

Ее сердце билось так сильно, что Максу даже было страшно. «Разведусь с Рашелью, — думал он, — и уедем с Циреле в Африку, на край света!»

Подкатили к Гнойной, и Макс приказал извозчику остановиться. Циреле не хотела, чтобы кто-нибудь увидел, как она подъезжает к дому на дрожках. Макс обещал, что привезет ее к девяти, но было уже четверть десятого. Дождь перестал. Мокрая мостовая сверкала каждым булыжником, отражая газовые фонари. Дул прохладный ветерок.

Макс еще раз поцеловал Циреле, и извозчик опустил тент. Макс расплатился и помог Циреле выйти.

— Завтра приду, — заявил он, — поговорю с твоими родителями начистоту.

— Я боюсь!.. А что я сейчас им скажу? Они уже меня ищут повсюду…

— Что хочешь, то и говори. Можешь даже рассказать, что была со мной. Мы же все равно поженимся…

— Они не согласятся. Вы даже бороды не носите…

— Лучше еврей без бороды, чем борода без еврея, — процитировал Макс куплет, который слышал в театре. И добавил: — Не согласятся — убежим.

Он стоял и смотрел, как она удаляется по Крохмальной. Вдруг Циреле обернулась и бросила на него взгляд, полный и страха, и нежности. Макс постоял еще пару минут. Все-таки не зря он сюда приехал. Он снова стал мужчиной. Юная девушка влюбилась в него и уже готова выйти за него замуж. Чистая, невинная дочь святого человека… Дождь кончился, но в воздухе висела влажная, холодная, зыбкая пелена. Из-за багровых туч выглянул тонкий ломтик луны.

Макс Барабандер вдохнул полной грудью. Итак, кризис миновал. А все почему? Потому, что вчера он заглянул в ресторанчик в семнадцатом доме. Останься он в шестом доме, со Слепым Майером, он бы сейчас Циреле знать не знал. Наверно, безуспешно пробовал бы свои силы с очередной шлюхой. Значит, все-таки есть Бог, Который за всеми присматривает?

Теперь можно и в гостиницу. Хотя нет, он никогда не ложится так рано. Макс вспомнил про Эстер и ее приглашение. А что, самое время зайти, ворота наверняка еще открыты. Макс бодро зашагал по улице. Теперь все пойдет как по маслу…

Вот и пятнадцатый дом, в окне раввина на первом этаже горит свет. Циреле, конечно, уже пришла. Прижав к губам кончики пальцев, Макс мысленно послал ей поцелуй. Именно такая ему и нужна: молодая, красивая, не лицемерка и не фанатичка… Ничего, согласится святой человек, никуда не денется. Девушкой, которая может броситься с балкона, не очень-то покомандуешь…

Войдя в ворота, Макс сразу почувствовал запахи пекарни: тмина, мака, свежей сдобы и сырого теста. Да, вот она, пекарня, в подвале, несколько ступенек вниз. Наклонившись, он заглянул в окно. Работник лопатой вынимает из печи караваи. Другой, босой, в одних кальсонах, на голове бумажный колпак, окунает еще не испеченные бублики в чан с горячей водой. В огромном, от стены до стены, корыте полуголые парни месят тесто, покрикивают друг на друга, смеются. Макс припомнил рассказы об аде, слышанные еще в детстве: злодеи сами разводят огонь, а потом жарятся на сковородках и варятся в котлах за свои грехи…

Выпрямившись, Макс увидел рядом человека, явно тоже из пекарни. Весь белый от муки, с головы до ног ей обсыпан, и на плече несет доску с буханками хлеба.

— Где тут пекарь живет? — спросил Макс.

— Там, на втором этаже.

Да, вон свет в окне. Макс поднялся по лестнице, которую слабо освещала маленькая керосиновая лампа с закопченным дочерна стеклом. Стучаться не пришлось, дверь распахнута настежь. Он услышал разговор, смех и звон посуды. Миновал прихожую и оказался в комнате. За столом — три женщины. С аппетитом поедают поздний ужин. Одна жует колбасу, другая пьет чай с вареньем, третья намазывает горчицей кусок сдобного хлеба. Так увлеклись беседой, что даже шагов не услышали.

Макс остановился в дверях. Он не только сразу узнал Эстер, но с первого взгляда понял, что одна женщина — ее сестра, а другая — дочь. Он кашлянул. Все три разом повернулись к нему. Эстер поставила на поднос стакан с чаем.

— Только посмотрите, кто к нам пришел! — Она поднялась навстречу Максу. — А я и не ждала, что зайдете!.. — И громко всплеснула руками.

Не прошло и минуты, как Макс уже сидел с ними за столом. Эстер представила его. Оказалось, о нем говорит вся улица. Все уже знали, что он приходил к святому человеку. Циреле права: Крохмальная — как маленькое местечко. Чем его попотчевать? Бублик с творогом? Сдобный хлеб с печенкой или грудинкой? Еще селедка есть. Чего налить, чаю, кофе? А может, он пьет чай с молоком? Макс перекусил вместе с Циреле в колбасной лавке, но успел проголодаться. Эстер вышла на кухню, а он остался с ее сестрой и дочерью.

Младшая сестра была очень похожа на Эстер, только волосы посветлее, грудь чуть выше и плечи немного шире. Эстер зачесывала волосы назад, а ее сестра собирала их в кок, напоминавший запеченное в тесте яблоко. Шмиль Сметана сказал, что младшая сестра Эстер — красавица, но Максу больше нравилась старшая.

А дочь, видно, удалась в отца: высокая, полная, белокурая. Про такой тип на Крохмальной говорят: цимес[32], а не девушка. Она громко, звонко смеялась и уплетала за обе щеки. У нее уже наметился второй подбородок. «За пару лет расплывется, как квашня», — подумал Макс.

Вошла Эстер, неся на подносе бутылку водки и стопки.

— Мы не пьяницы, — заявила она, — но в честь такого гостя примем по чуть-чуть.

«Да, — думал Макс, — уж если везет, так во всем». Вдруг ему пришло в голову, что нехорошо было являться с пустыми руками. Надо было печенья купить, или бонбоньерку, или еще чего-нибудь. Но он забыл о приглашении. Ну да ладно, в другой раз.

Говорили о святом человеке, о Шмиле Сметане, о ресторанчике в семнадцатом доме.

— Шмиль своего не упустит, — сказала Эстер, — но и добра делает немало. За версту чует, если где-то деньгами пахнет, но бедняку всегда помочь готов. Святого человека чуть было в участок не потащили…

— У него жена, дети?

— И жена, и дети, но только на субботу, — отозвалась сестра Эстер, Циля. — А так всю неделю дома не бывает.

— Много подружек у него?

— Одна, и недурна.

— Сколько мы, все три, в день зарабатываем, столько он каждую неделю в карты спускает, — добавила Эстер.

— А где тут играют?

— Есть малина в двенадцатом доме, там не один бобер до костей проигрался.

— Во что играют, в очко?

— В очко, в шестьдесят шесть, в тысячу, во что угодно. Пришел давеча один с крапленой колодой. Сперва всех ободрал, но под конец ему так бока намяли, что своим ходом уйти не смог, в карете скорой помощи увезли.

— А менты туда не суются?

— Менты в доле, с каждой игры процент получают…

В последние годы Макс держался подальше от этой братии. Он стал человеком другого круга. Не появлялся среди блатных, не заглядывал в их рестораны, кафе и притоны. Рашель строила из себя светскую даму. Артуро учился вместе с сынками испанских аристократов. Сам Макс, бывало, ездил в Мар-дель-Плату поиграть в казино, но всегда знал меру. Раньше мог поставить пару франков в Монте-Карло, Канне или Сан-Ремо, но нервы довели до того, что он утратил вкус ко всему, не только к игре, но даже к еде. И даже алкоголь не помогал забыть о горе.

Но теперь все переменилось. Он опрокинул стаканчик водки, и стало куда веселее. Закусил лепешкой с луком и почувствовал вкус, как раньше. Он рассказывал женщинам о загранице, о пароходе, на котором сюда приехал, о прекрасном Париже и огромном Нью-Йорке, об Эйфелевой башне и небоскребах. До того как он уехал из России, Варшава казалась ему самым большим городом в мире, а теперь она для него будто местечко.

— Это Варшава-то местечко?

— Для кого как…

Вскоре Циля начала зевать. Дочь Эстер, Доша, сказала, что ей надо домой, муж, наверно, заждался. Макс встал.

— Пожалуй, и мне пора.

— Что за спешка? — спросила Эстер. — Неужто в гостинице «Бристоль» кто-то ждет?

— А кто меня ждать может, царица Савская, что ли?

— Ну так посидите еще. Я никогда раньше двух не ложусь.

Циля и Доша ушли. Лицо Эстер вдруг постарело, посерьезнело.

— А где ваш муж? — спросил Макс.

— У Лузера в шинке.

— Пьет?

— Как лошадь.

— А за пекарней кто присматривает?

— Никто. Могли бы в золоте ходить, а так счастье, что на жизнь хватает.

Вертя в руках нож, Эстер задумалась. На лбу резко обозначилась морщина. Пейсах был лучшим пекарем в Варшаве. Мог печь все: хлеб, бублики, бисквиты. Еще мальчишкой шестьдесят рублей в неделю зарабатывал. «Будет как сыр в масле кататься», — говорили про Эстер, когда она с ним помолвилась. Это была пекарня ее отца. Сначала дела шли прекрасно, они разорили всех конкурентов в округе, но через пару лет после свадьбы Пейсах стал закладывать за воротник. Работники дурака валяют, и он все забросил: дочь, пекарню, дом. Или пьет где-нибудь, или дрыхнет в пекарне на мешках. Стыдно людям в глаза смотреть. Ему что праздники, что будни — все едино. Ходит как оборванец. Были бы родители живы, заставили бы ее развестись, но она не захотела, чтобы Дошу растил отчим.

— А у вас есть жена, дети? — спросила Эстер.

— Были.

— Почему «были»?

— На том свете.

— Что с ними случилось?

Про Артуро Макс рассказал правду, а про Рашель — что от горя она заболела раком, и сам подивился, как легко ложь слетает у него с языка.

— Может, для нее оно и к лучшему, — заметила Эстер.

— Да, ну а мне-то что делать? Один остался.

— Вы еще молодой.

— От бед быстро старишься.

Максу захотелось поговорить о Циреле, но он удержался. Закурил папиросу, выпустил колечко дыма. Что толку от денег, если их не на кого тратить? Даже Ротшильд не обедает по два раза в день. Ривьера так прекрасна, что помереть можно, но когда сидишь в вагоне один, устаешь любоваться через окно ее красотами.

— Неужели вы не можете найти себе женщину? — спросила Эстер.

— Одни еще слишком молоды для меня, другие, что постарше, замужем давно.

— В Варшаве вдов — пруд пруди.

— Если женишься на вдове, будешь спать с ее покойным мужем. — Макс уже не помнил, то ли сам до этого додумался, то ли где-то вычитал эту фразу или услышал в театре.

Он встал и начал шагать по комнате. Эстер тоже поднялась из-за стола. Макс прекрасно понимал: если влюбился в Циреле, то нечего теперь связываться с женой пьяницы пекаря, у которой уже внуки. Но как у него сложится с Циреле, еще неизвестно, а пока что, как говорится, на безрыбье и рак рыба.

Он подошел к Эстер и обнял ее. Она не сделала попытки освободиться, наоборот, крепко прижалась к нему, и он почувствовал, как ее колени коснулись его колен.

— Так быстро? — спросила Эстер.

— В нашем возрасте не стоит время терять.

— Погодите, я дверь запру.

Едва Макс услышал эти слова, желание куда-то исчезло, как бывало уже не раз. Оно остывало, съеживалось, и вместо него приходили стыд и беспокойство. Получалось, Макс обманывает и себя, и женщину. Он увидел на столе бутылку. В ней еще осталось немного, и он быстро допил водку прямо из горла. Голова слегка закружилась, но страх не пропал. Макс замер, напрягая слух.

Что-то Эстер слишком долго запирает дверь. Наверно, прихорашивается, моется, переодевается. Макс посмотрел на окно. Он уже почти готов был выпрыгнуть. Может, так и поступил бы, если бы Эстер жила пониже, на первом этаже, а не на втором.

«Вот и все, был, да весь вышел, — подумал о себе Макс. — Наверно, и с Циреле так же будет. Хочу, только пока женщина еще не готова…»

Эстер все не появлялась. Но вот прошло еще пять минут, и она возникла в дверях. Сразу видно, на ней только домашний халат. Она поманила Макса за собой, ясно, что в спальню. Он махнул в ответ рукой, дескать, сейчас приду. Помедлив, вышел в коридор. В темную комнату приоткрыта дверь. Там ждет Эстер. Макс на цыпочках прокрался к выходу, немного повозившись, отпер замок, выскользнул наружу и сбежал по темной лестнице, перепрыгивая через ступени.

Макс Барабандер пустился в сторону Цеплой улицы. Его сегодняшняя победа обернулась чудовищным поражением.

— Господи, это конец!..

Макс Барабандер разделся и лег, хотя и знал, что не сможет сомкнуть глаз.

Ночь выдалась душная. Окна распахнуты, но в комнате ни ветерка. Макс лежал не шевелясь. Шея, спина, бедра — все зудело, но он даже не пытался почесаться. В горле пересохло, но он не вставал, чтобы выпить стакан воды. Польша, Варшава, Крохмальная улица были его последней надеждой, а теперь надеяться не на что. Жить с Рашелью он больше не сможет, и с кем-нибудь другим тоже. И что остается? Если в его годы мужчина не может наслаждаться женским телом, то не в радость и все остальное: есть, пить, одеваться, путешествовать.

У них в местечке, в Рашкове, был такой Йоселе, гермафродит. Борода совсем не росла. Само собой, он так и не женился. Лицо гладкое, а на голове волосы очень густые. Макс всегда удивлялся, почему этот Йоселе не наложит на себя рук. Какой смысл так жить?

Все врачи в один голос утверждали: физически Макс совершенно здоров, это все нервы. Но если бывает, что нервное расстройство продолжается два года, то почему не десять лет? Если свежий воздух, гидропатия, курорты, бром, всякие припарки и примочки не помогают, то что тогда поможет? Берлинское светило посоветовало, чтобы Макс попытался забыть о своей болезни, отвлекся как-нибудь. Легко сказать. А как? Что ему теперь, все состояние спустить в Монте-Карло или спиться? Попробуй забудь про женский пол, если видит око, да зуб неймет.

«Единственный выход — самоубийство», — подумал Макс. Но какой способ выбрать? Застрелиться? Выброситься из окна? Пойти к Висле и утопиться? Отравиться, повеситься? Сквозь темноту он видел, что тут даже крюк есть на потолке. Но Макс знал, что он не готов найти веревку, сделать петлю и подставить табуретку. В нем еще тлела искорка надежды. Может, это безумие как накатило на него, так и пройдет. Умереть никогда не поздно. Ну, а вдруг и правда есть Бог на свете? А вдруг и правда есть ангелы и черти, рай и ад? А вдруг на другой день после смерти он должен будет предстать перед престолом Всевышнего?

Вытянувшись на кровати, как парализованный, Макс предавался воспоминаниям. Его отец, праведный еврей, простой извозчик, отдавал последние гроши, чтобы его Мордхе, Мотл, мог ходить в хедер. Но Макс не любил учиться. Он сбегал с молитвы, а по субботам играл в ушки и даже катался на поездах, прицепившись к вагону. Его рано потянуло к девушкам, картам и лошадям. Он любил подраться с польскими и еврейскими парнями и славился в Рашкове как забияка, острослов и бабник. С пятнадцати лет начал захаживать к польской девке Янде, которая отдавалась в сарае кому попало. Воровал у мужиков и у евреев. Отец отдал его в ученики портному, но у Макса недоставало терпения для такой работы. И как только представился случай, он дал деру в Варшаву.

Все же он не остался совсем неотесанным. Пристрастился к чтению, сначала читал дешевые книжечки, в которых рассказывались истории о праведниках и грешниках, еврейские газеты и альманахи. Потом стал читать Шомера[33], Айзика-Меера Дика[34] и даже таких писателей, как Линецкий[35], Менделе Мойхер-Сфорим[36], Шолом-Алейхем[37], Гермалин[38], Зейферт[39]. Он помнил огромное количество баек и анекдотов, которые слышал от коммивояжеров, приказчиков, воров и скупщиков краденого. Легко охмурял женщин и девушек. Написать без ошибок письмо так и осталось для него непосильной задачей, но за словом он в карман не лез, умел припечатать и на еврейском языке, и на русском, и на польском, а потом и на испанском научился. Он любил театр, цирк, оперу и балет.

Господи, да он такие победы одерживал, что о них даже рассказывать не стоило, а то вмиг прослыл бы лжецом. Были среди его любовниц и оперные хористки, и танцовщицы кабаре, и даже известная актриса, исполнительница главных ролей из театра в Муранове.

В Аргентине он сошелся с сутенерами и содержателями публичных домов. Там, в этой среде, он и встретил Рашель. Но ему не хотелось топтаться на одном месте, и он выбрался из этого болота. Они, эти болваны, даже думать не могли ни о чем, кроме как о прибыли. А у Макса были и другие интересы. Как только появились деньги, он объездил всю Южную Америку, побывал в Соединенных Штатах и Канаде. Он знал, чего добиваются сионисты, а чего — социалисты. Познакомился с анархистами и вегетарианцами; с теми, кто проповедует, что евреи должны селиться в колониях барона Гирша, и с толстовцами, которые пытаются обрабатывать землю и жить согласно учению графа. Макс выписывал из Нью-Йорка еврейские газету и журнал, позже стал запанибрата с нью-йоркскими актерами, которые приезжали на гастроли в Буэнос-Айрес.

И все же Макс не совсем расстался со своим уголовным прошлым. Воровать не воровал, но по-прежнему мечтал о крупной краже, или о станке для печати фальшивых денег, или о какой-нибудь афере, чтобы сразу разбогатеть. Он порвал с преступным миром, даже стал членом еврейского погребального братства, куда брали только достойных людей, но до сих пор мечтал провернуть какое-нибудь грязное дельце. Никак не мог освободиться от желания совратить порядочную женщину, разлучить жену с мужем, невесту с женихом. Воображал, как целыми пароходами доставляет живой товар в Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро и другие города Южной Америки. Когда Рашель забеременела, Макс дрожал, как бы она не родила девочку. Кто же захочет иметь дочь, зная, что ее могут обесчестить? Но, слава богу, родился мальчик.

Книжником Макса Барабандера не назовешь, но все-таки у него есть своя философия. Чем эти якобы порядочные люди лучше проституток, воров, альфонсов? Коммерсанты обманывают, женщины продаются. А романы о чем, а пьесы? Об убийствах да о разврате. Блатные — те хотя бы не строят из себя святых. На Бога у него, у Макса, тоже свои взгляды. Мир не сам собой возник. Кто-то этот мирок создал, кто-то им управляет. Но кто? Чего он хочет? Откуда известно, что Тора — это истина? Никто не видел, как Бог дал ее Моисею. А значит, есть возможность — хватай все, что под руку подвернется.

Но он-то, Макс, что может ухватить? Разве только кусок сырного пирога, от которого тяжесть в желудке, а там, глядишь, и ожирение сердца…

Под утро Макс заснул, но через полтора часа проснулся.

Спросил себя:

— Чем бы сегодня заняться?

Тут летний день долог. А в Буэнос-Айресе сейчас зима. Дождь, ветер, промозглый холод до костей пробирает. А печки там в глаза не видели… Рашель сама извелась и его постоянно изводила, будто это он, Макс, виноват, что с Артуро случилось несчастье. Цеплялась на каждом шагу…

«Ну, ничего, мы еще поиграем немного, — подумал Макс. — Могила не убежит…»

В восемь он позвонил горничной, чтобы ему приготовили ванну. В ванной комнате, сбросив халат, осмотрел себя в зеркале. Слегка располнел, но мускулы по-прежнему крепкие, тугие. Вот она, сила, вся здесь. А в голове будто заноза сидит. Какая-то досада, тоска и стыд вселились в него, как бесы.

«А что, если к раввину обратиться? — пришло ему в голову. — Хоть к тому самому, отцу Циреле? Вдруг поможет? Нет, лучше не надо. Не стоит доверять ему такие вещи…»

На этот раз он велел подать завтрак в номер. Ждать пришлось довольно долго, но в конце концов официант принес хлеб, масло, яичницу и кофе. Макс сел завтракать.

Он привык читать за едой. Хорошо, что вчерашнюю газету не выкинул. Макс полистал ее, пробежал глазами по заголовкам. Потом стал просматривать объявления. Одно из них начиналось так: «Бернард Школьников предсказывает будущее». И дальше: «Знаменитый ясновидящий Школьников предскажет ваше будущее по руке или по лицу, найдет пропавших людей и вещи, раскроет преступление, покажет ваших любимых в зеркале. Плата умеренная. Прием с 10 утра до 8 вечера». Внизу — адрес и телефон.

Макс даже перестал жевать. А вдруг этот предсказатель ему поможет? Вдруг это высшая сила, которая управляет миром, не позволила ему вчера выбросить газету в мусорную корзину? «Сегодня же к нему схожу!» — решил Макс.

Он второпях доел завтрак, — Кто его знает? Наверно, все-таки есть какие-то тайны, и никто не в силах их понять. Ему самому цыганка когда-то предсказала такие вещи, которые мог увидеть только пророк. И все, что ей для этого понадобилось, это засаленная колода карт. Определенно колдовство существует. Может, его, Макса, кто-то проклял или сглазил. Так ведь и Рашель — немного колдунья… Сначала Максу не очень хотелось есть, но теперь в нем проснулся аппетит.

Макс положил на объявление часы, будто боялся, что его сдует ветром. Что ж, сегодня утром не придется болтаться без дела, уже хорошо.

Он надел свежую рубашку. У него были с собой маникюрные ножницы, он аккуратно вырезал ими объявление и спрятал его в карман жилетки.

Макс уже собирался покинуть номер, как в дверь постучали. На пороге стоял мальчишка в красном мундирчике и круглой шапке с козырьком.

— Пан Макс Барабандер? — У него был такой выговор, что Макс еле узнал свое имя. — Вас к телефону!

— К телефону?

«Как всегда», — подумал Макс.

Едва в человеке загорится искорка надежды, сразу что-нибудь случается. Но кто может ему звонить? Кто знает, что он остановился в «Бристоле»?

Телефон находился в коридоре. Макс взял трубку.

— Кто это?

— Макс Барабандер? — спросил низкий, утробный голос.

— Да, я слушаю.

— Это Шмиль Сметана. Мы позавчера в ресторане познакомились, помните?

— Еще бы, конечно, помню!

— Наверно, удивлены, что я вам звоню?

— Ничуть. Почему бы нет? За одним столом сидели, выпивали, так что мы теперь добрые друзья.

— Вот и славно! А то, знаете, не люблю тех, кто много из себя корчит. Чего нос-то задирать? Я, как только вас увидел, сразу понял: вы наш человек. Мы вчера опять там сидели, так все о вас спрашивали. И Эстер тоже. Та, из пекарни в пятнадцатом. Вы женщинам нравитесь.

— Это уже в прошлом.

— Как говорят поляки, gdzie woda była, tarn woda będzie — где была вода, там вода и будет. Сегодня не придете? Дело в том, что мне надо с вами кое о чем побеседовать. Но не в ресторане. Лучше, как говорится, с глазу на глаз. Есть у меня одна хорошая приятельница. У нас с ней друг от друга секретов нет. В двадцать третьем доме живет. Готовит просто по-царски! Может, отужинаете с нами? Только мы втроем. По стаканчику пропустим, и голодным точно не уйдете.

— Как ее зовут? И какая квартира?

— Райзл. Райзл Затычка, как ее на нашей улице называют. Квартира двенадцать. Войдете в ворота и на второй этаж. Сразу после семнадцатого дома — двадцать первый, а дальше — двадцать третий. В котором часу сможете прийти?

— А когда вам удобней?

— Около пяти. Тогда успеем обо всем поговорить. Райзл спрашивала, что вы любите, что лучше приготовить, курицу, гуся, уточку? А какие тефтели у нее! А клецки, а сливовый компот! Пальчики оближешь! Каждый раз ем и наесться не могу.

— Что может быть лучше тефтелей и клецок?

— Правильный ответ. Значит, в пять?

— Хорошо, в пять.

— Ждем вас. Если возьмете дрожки, скажите извозчику, чтобы по Цеплой вез. Зачем кому попало знать, куда вы идете? Как сказано в Торе, держи язык за зубами…

— Буэно[40], в пять увидимся.

Только повесив трубку, Макс вспомнил, что «буэно» — не еврейское слово. Так говорят в Аргентине, а не в Польше.

Бернард Школьников жил на Длугой. Дрожки выкатили с Козьей на Медовую, а с нее повернули на Длугую. Дом стоял недалеко от площади Красинских. Макс Барабандер бросил взгляд на дворец. Знакомые места. Когда-то Макс часто гулял тут с девушками.

Он вошел в древнее здание. В старом городе немало таких домов, с узкими дверьми и крутыми лестницами.

«Если вдруг пожар, сгорю тут заживо», — подумал Макс.

В последнее время у него было чувство, что его подстерегает какая-то опасность.

Он поднялся на третий этаж. Темно, будто ночь кругом. Макс чиркнул спичкой и прочитал на двери: «Бернард Школьников». Позвонил. Ждать пришлось долго, но вот дверь открылась, и Макс увидел щуплого человечка с черной бородкой и редкими усиками. Похоже, у него не настоящие волосы, а парик. Человечек был в кафтане, но не таком, как носят евреи, полосатых брюках и домашних туфлях. Макс заметил, что Бернард Школьников выглядит больным и обеспокоенным, даже испуганным.

— Меня зовут Макс Барабандер. Я вам сегодня звонил…

— Знаю. Входите, — ответил тот высоким и одновременно хриплым голосом.

Пройдя по оклеенному темными обоями узкому коридору, где висел медный светильник, Макс оказался в комнате. На окнах тяжелые шторы, на стенах картины: какие-то чудовища, уроды, змеи, скелеты. Сиденья стульев оббиты черным сукном. «Все как нарочно, чтобы страху нагнать», — подумал Макс. И холодно, как в подвале.

Школьников указал Максу на стул, сам сел напротив, за низкий столик. Побарабанил пальцами по столешнице.

— Откуда вы, говорите?

— Из Аргентины. Но и еще в полудюжине стран пожить довелось.

— Что привело ко мне?

Макс начал рассказывать. Рассказал о смерти Артуро, и о том, как убивается по сыну Рашель, и о своей меланхолии.

Школьников не перебивал, только иногда морщился, как от боли в животе, да барабанил по столику. Пальцы у него были тонкие, как у женщины, ногти — острые и очень длинные.

Макс уже не знал, сколько он говорит, полчаса, три четверти часа, час. Школьников, кажется, задремал, но вдруг открыл глаза и пристально посмотрел на Макса из-под густых, черных бровей. «А он ведь тоже совсем больной, — подумал Макс. — Как я, а может, даже хуже».

— А с первой попавшейся не могу, ничего не получается. Вот так, — закончил он свой рассказ.

Школьников выглянул в окно, словно захотел убедиться, что никто не подсматривает. К чему-то прислушался, почесал в парике. «Интересно, он один живет, — подумал Макс, — или у него семья?»

— А что врачи говорят?

— Нервы.

— Нервы, — повторил Школьников таким тоном, будто само это слово вызвало в нем отвращение. Он даже отшатнулся. Потом прикрыл один глаз и глубоко задумался.

— Куда вас посылали, в Мариенбад или в Карлсбад? — спросил он наконец.

— И там и там побывал.

— Не помогло?

— Нет.

— Не нужны вам курорты, — заговорил Школьников, глядя куда-то в угол. — Влечение мужчины к женщине происходит от духа, а не от тела. Когда умирает тело, оно остается целым, но когда погибает дух, человек становится будто парализованный. Такое влечение именуется потенцией, это что-то вроде магнетизма. Точь-в-точь как магнит притягивает железо, женщина притягивает мужчину. Но не любая. Бывает, что женщина красива, но вы остаетесь к ней холодны. Другая может быть уродлива, но, стоит вам ее увидеть, в вас просыпается магнетическая сила. Пока мужчина молод, эта сила столь велика, что любовь не нужна. Его притягивает каждая женщина. Недавно в газетах писали, что молодой польский подонок изнасиловал семидесятидвухлетнюю старуху. Но годы идут, и любовь становится необходима, причем взаимная любовь. Это важно. Жена вас больше не любит, но при этом не хочет, чтобы вас полюбила другая. Если у нее сильный характер, она может гипнотизировать вас на расстоянии. Отдавать приказы, как по телеграфу, а вы даже не знаете, что она вами командует. Как сильное тело может убить или сломать слабое, так и сильный дух делает со слабым что хочет. Вы просто слабее, вот и все.

— Значит, ничего не поделаешь?

— Нет, почему же. У вас есть при себе ее фотография?

— Фотография? Есть.

— Покажите. То, что вы здесь, за тысячи миль, роли не играет. Духу расстояние нипочем. Убегите хоть на край света, ее магнетизм все равно вас настигнет. Давайте сюда!

Макс протянул Школьникову фотографию. Тот посмотрел, поморщился, закусил губу. Перевернул карточку, изучил ее с обратной стороны, покивал головой, дескать, «так я и знал».

— Раньше это называли колдовством, а теперь называют гипнотизмом. Это все воля. Почему Наполеон смог послать на войну миллионы солдат? Потому что его воля была сильнее, чем их. Он проиграл войну не из-за того, что английские и прусские пушки лучше стреляли, а из-за того, что его воля иссякла. Если вы наблюдаете за битвой с холма или башни, вам может показаться, что сражаются человеческие тела. Рубят друг друга саблями, колют пиками, стреляют из ружей. На самом же деле это битва одного духа с другим или, проще говоря, битва характеров. Понимаете, о чем я?

— Прекрасно понимаю.

— Ваша жена ведет против вас войну. Хочет или полностью поработить вас, или уничтожить. Надо сопротивляться!

— Как?

— Я вас научу. Придется посылать ей телеграммы. Примем меры, чтобы усилить ваш магнетизм. Вы будете становиться сильнее, а она автоматически слабее. Как Иаков и Исав. Вы же учились в хедере? «Кэшезэ ком зэ нойфейл»[41]. Но это еще не все. В нашей жизни участвуют духи умерших. У вас были родители, есть, наверно, друзья и любимые, которые уже на том свете. Вам кажется, что они ушли навсегда, но они здесь и готовы вам помочь. Надо только знать, как вступить с ними в контакт. По вечерам я провожу сеансы, мы вызываем духи своих близких. Не бойтесь, духи никому ничего плохого не делают. Сейчас ваши родители любят вас не меньше, чем когда вы были маленьким.

У Макса защипало глаза, он с трудом сдержал слезы.

— А я им не написал ни разу. И даже надгробия не поставил…

— Они вас простили. Как мы дышим здесь воздухом, так они дышат любовью. Не буду рассказывать, сами все увидите. Мы проводим сеансы по вечерам, вам надо приходить не меньше двух раз в неделю. Главное, не сомневайтесь и наберитесь терпения. Я сам не медиум, но у меня есть сестра, она медиум. Знаете, что это такое? Скоро узнаете. У некоторых людей есть врожденное свойство общаться с субстанциями, которые нас окружают и хотят прорваться к нам через материальную оболочку. Медиум способен контролировать их и вступать с ними в контакт… Сегодня вечером сможете прийти?

— Нет, сегодня занят…

— А завтра?

— Завтра смогу.

— Хорошо, значит, завтра. Только приходите с верой, а не с сомнением. Вера — потенция, сомнение — импотенция. Понимаете?

— Кажется, да.

— А пока что отправьте жене первую телеграмму. Закройте глаза и повторяйте за мной. Говорите: Рашель, с сегодняшнего дня ты надо мной не властна. Поскольку ты меня не любишь, я имею право искать другую любовь. Я решил стать свободным, независимым, и никто не сможет меня поработить. Твои попытки привязать меня обречены на провал. Наш сын на моей стороне, и я найду в нем друга и помощника…

Тут у Макса даже горло перехватило. С трудом, еле сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, он слово за словом вытолкнул из гортани последнюю фразу.

— Можете открыть глаза, — сказал Школьников. — Итак, завтра в восемь вечера.

— Сколько я вам должен? — поколебавшись, спросил Макс.

— Пять рублей. Участие в сеансе — три рубля.

Макс приготовил деньги заранее и сразу достал их из кармана брюк. Бернард Школьников поднялся, Макс — тоже.

— Простите, а где вы этому научились?

— Долгая история. Еще ребенком открыл в себе силы…

Макс Барабандер попрощался, и Школьников проводил его к выходу. За дверью Макс посмотрел на часы. Визит продолжался минут сорок пять.

«Кто он, — думал Макс, спускаясь по крутой лестнице, — жулик, сумасшедший, фокусник?» Ни один врач-невропатолог не избавил его от отчаяния, а этот шарлатан, у которого всякие уродцы на стенках висят, сумел пробудить надежду.

Макс не знал, то ли плакать, то ли смеяться. Неужели это правда? Неужели отец, мать, Артуро живы и хотят ему помочь? «Если он может такие чудеса творить, что ему мои пять рублей?»

Какое наслаждение выйти на свежий воздух, почувствовать кожей солнечное тепло! Он не стал брать дрожки, прошелся пешком до парка Красинских. Здесь пахло травой и сиренью, щебетали птицы.

«Ну и где они, все эти души? — подумал Макс. — Почему их может видеть только сестра этого Школьникова? В голове не укладывается. Хотя поди знай, сколько еще всяких тайн на свете!»

Правда, одно этот Бернард Школьников угадал: Рашель исподтишка ведет с ним войну. Макс нередко чувствовал, что она крадется за ним, следит, вынюхивает. Как он это назвал? Магнетизм.

Макс подошел к пруду. Дети бросали лебедям хлебные крошки.

«Допустим, люди продолжают жить после смерти, — размышлял Макс. — А животные? Каждый день режут миллионы быков, телят, овец, кур. Почему же их духи не приходят отомстить резнику?.. А солдаты, которые погибают на войне, а евреи, которых убивают при погромах?.. Ладно, похожу на сеансы, делать-то все равно нечего».

Макс не верил в чудеса, но разве не чудо, что ему позвонил Шмиль Сметана? Взять в руки вчерашнюю газету и вдруг наткнуться на объявление, набранное мелким шрифтом, — в этом тоже есть нечто необычное. Он и дома-то никогда объявлений не читает, а в поездках — тем более.

До пяти еще далеко, надо как-то скоротать время.

Он вышел на Налевки и побрел через еврейский квартал. Ничего себе, тут даже вывески еврейскими буквами! И еврейский язык слышен на каждом шагу. Он вошел в огромный двор. Не двор, а целое местечко! Грузчики ставят на телеги ящики, бочки и корзины. Торговки зазывают покупателей. А вот то ли синагога, то ли хасидская молельня, даже не поймешь.

Макс заглянул внутрь. Пейсатые ученики раскачиваются над томами Талмуда, машут руками, спорят, объясняют друг другу смысл священных книг. Прямо посредине стоит старик, читает поминальную молитву. Не обычную, а с какими-то неизвестными Максу словами. За границей Макс отвык от такой напряженной, густо замешанной еврейской жизни, а здесь служат Богу, как давным-давно в Рашкове. Интересно, а они верят в души? Странно, что этот Школьников бреет бороду. Значит, у него другая вера, не такая, как у них.

Макс стоял на пороге, не решаясь войти. Подошел еврей с рыжей бородой.

— Помолиться хотите? Талес[42] и тфилин[43] — две копейки!

— Я уже молился, — немного помолчав, ответил Макс, — но две копейки и так дать могу. Вот, возьмите.

«Все вертится вокруг рублей и копеек, — подумал он, доставая из кармана монетку. — Даже в таком святом месте…»

Вышел и закрыл за собой дверь. Вдруг вспомнил: ведь он же обещал Циреле, что сегодня зайдет поговорить с ее отцом…

Дрожки выехали с Длугой на Тломацке, прокатили по Рымарской, по Банковской площади, мимо Железных ворот[44], а оттуда — на Гнойную и Крохмальную. «Банк, а больше на крепость похож или на замок, — подумал Макс, проезжая огромное здание с просторным двором и мощными колоннами. — Интересно, сколько там миллионов может лежать?» К банку подъезжала бронированная карета, наверно, деньги повезли.

Выйдя на Крохмальной, Макс сразу направился к раввину. Точного плана у него не было, Макс собирался действовать по наитию. Решительно распахнув дверь, он сразу увидел Циреле и ее мать.

На Циреле была белая блузка, в которой девушка выглядела еще моложе, еще свежее. Она перебирала на столе листья щавеля. Когда Макс вошел, она вспыхнула и бросила на него вопросительный взгляд, хотя, кажется, не слишком удивилась его появлению. «Пристал к ним как банный лист, — подумал Макс. — Теперь они от меня не отделаются».

Ребецн держала в руках молитвенник. Макс поздоровался, и она неприветливо кивнула в ответ, поведя острым, горбатым носом. Сразу видно, что Циреле уже все рассказала и ее мать не очень-то хочет такого зятя. В ее серых глазах мелькнула заметная неприязнь, чуть ли не отвращение.

Максу сразу пришло на ум слово «изгой».

— Обе хозяйки здесь? — заговорил он. — Вы молитесь, ребецн? Молитесь, молитесь, я не помешаю. А святой человек дома?

— Отец в той комнате, — отозвалась Циреле.

— У нас летом жара, — продолжил Макс, — а тут прохладно. Пока на дрожках ехал, все время ветерок поддувал. Обед готовите? Здесь по старинке живут. Картошка и щи из щавеля?

— Пообедайте с нами, — пригласила Циреле.

Мать что-то прошипела, поджав тонкие губы, и сделала дочери знак замолчать. Ее шелковый парик вспыхнул в солнечном луче.

Вдруг Макс оробел перед ней. Похоже, эта праведная женщина легко прочитала его грязные мыслишки. «Видать, и сама в постели горяча, — мелькнуло у него в голове. — Она же еще молодая, наверно, сорока нет…» Макс повернулся к Циреле, неуверенно, едва заметно ей подмигнул и открыл дверь в соседнюю комнату.

Через окно и застекленную дверь балкона ярко светило солнце. Раввин что-то писал, стоя за конторкой. Как ни странно, Макса он не узнал:

— Чем могу помочь?

— Ребе, вы меня не узнаёте? Я Макс, Мордхе, из Америки.

— Ах, да, конечно. Входите, присаживайтесь. Вот сюда.

Раввин указал на скамью, а сам сел за стол.

«А ведь они с Циреле на одно лицо!» — подивился Макс. Разве девушка может быть похожа на мужчину с рыжей бородой? А вот поди ж ты! Раввину точно не стоит опасаться, что Циреле — не его дочь, как тому, из пьесы, которую Макс видел в лондонском еврейском театре. Пьеса так и называлась — «Отец», там папаша все подозревал, что ребенок не от него. Хотя с того дня, как они сошлись, Рашель была Максу верна, он все равно не мог избавиться от сомнений. Кто знает, чего ждать от женщины, которую вытащили из грязи? Никогда нельзя быть уверенным до конца. Конечно, Артуро был похож на него как две капли воды, но когда с ним случилось несчастье, Макс даже подумал: было бы легче, знай он, что Артуро — не его сын… Да, чего только в голову не придет!

— Ребе, вы Тору учили? Я, наверно, помешал.

— Нет-нет. Конечно, еврей должен постоянно учить Тору, но ведь сказано: «Лой олехо гамлохо лигмойр»[45]. Как у Торы нет начала, так нет и конца. Сказано, что если кто-то целый день повторяет стих «Ваахойс Лойтон Тимно»[46], он выполняет Закон. И потом, «гахносес орхим»[47] — тоже великая заповедь. Брат пришел к брату! — Раввин взял на тон выше.

Макс понимал не все, но чутко прислушивался к музыке незнакомых слов. Подумал: «Не могу я причинить зла таким людям».

— Ребе, я недостоин быть грязью у вас под ногами. Вы святой, праведник, а я простой человек, неуч…

— Бог с вами, что вы!

— Ребе, позвольте говорить начистоту! Зачем кого-то обманывать? Что есть, то есть. Я учился в хедере, и отец, земля ему пухом, хотел, чтобы я пошел в ешиву и всякое такое, но меня, как говорится, тянуло на улицу. Рассказываю об этом, чтобы вы на меня не сердились. Позавчера я пришел к вам и, едва увидел вашу дочь, сразу понял, что с ней пребывает благодать Божья. Как говорили у нас в Рашкове, такой красавицы на всем свете не сыщешь. Тонкая, благородная, сразу видно, дочь святого человека. Лицо будто солнце сияет, аж глаза слепит. Не сердитесь, ребе, мужчина есть мужчина, будь он хоть пророк Моисей. Я ведь тоже маленько Тору учил… Я вам говорил, я вдовец. Сначала сына похоронил, единственного своего, а вслед за ним и жену. Уже не один год болтаюсь туда-сюда по всему свету. Деньги у меня есть, но что от них толку, если на сердце пустота? Знаю, что недостоин вам ноги мыть и воду пить, но все-таки я еврей, все мы, как говорится, одного роду-племени. В общем, пришел к вам свататься. Нравится мне ваша Циреле! Я намного старше, в отцы ей гожусь, но если муж старше, так это ничего. Она у меня в золоте ходить будет, на руках буду ее носить. Как Бог один, так и Циреле у меня одна будет. Простите, ребе, если я какие-то глупости говорю. Не учили меня, как со святым человеком разговаривать…

Макс замолчал. Раввин поднял голову, посмотрел на него необыкновенно яркими, голубыми глазами. Бледные щеки раввина порозовели, и он стал еще больше похож на Циреле. Несколько раз кивнул, покачивая огненно-рыжими пейсами.

— Где вы собираетесь жить? За границей?

— Ребе! Я буду жить там, где вы хотите. Ваше слово для меня все равно что закон Торы. Варшава — прекрасный город. Когда мы с Циреле поженимся, надо будет туда съездить, как говорится, кое-какие делишки уладить. На пару месяцев, ну, может, на полгода, не больше. Зачем же деньги выкидывать? Дома надо продать или сдать, с участками то же самое. Превращу всю недвижимость в наличные, и вернемся. Ребе, не только Циреле, но и вы ни в чем не будете знать нужды. Вашей супруге не придется больше расписки писать. У вас всего будет вдосталь, сможете Тору учить без забот, без хлопот. Если вру, чтоб мне не дожить…

— Тише, тише! — перебил раввин. — Не надо клясться! Не то что ложной, даже правдивой клятвой нельзя. Сказано: когда Всевышний изрек «Лой сисо»[48], весь мир затрепетал…

— Ребе, я же только хочу, чтобы вы знали: я вам тут не сказки рассказываю. Все продумано, все будет как в аптеке. Да, я человек простой, но вижу, что хорошо, что плохо. Любой деревенский мужик рогожу от шелка отличит…

— Понятно, понятно, — задумчиво сказал раввин. — Такие вопросы на ходу не решают. Надо с домашними обсудить. И у самой девушки положено спросить, как написано: «Никро ланааро венишало эс-пийо»[49]. Это значит: «Позовем девушку и спросим, хочет ли она…»

— Само собой, ребе, как же иначе? Если у нее ко мне душа не лежит, никто ее силком под свадебный балдахин не потащит. Пусть ребе поговорит и с супругой, и с Циреле. Знаю, я недостоин такого бриллианта, но она будет со мной жить как графиня. Да и вы ни о чем не пожалеете. Мои деньги — ваши деньги. Сынишкам вашим кафтанчики купим. Да все купим, что надо. Крохмальная — не лучшая улица в Варшаве, публика здесь не та. Переедем куда-нибудь, где воздух почище, где деревья растут и поменьше всякого хамья и попрошаек. Вы и там раввином будете, если захотите, а дом у вас будет — полная чаша. Я как невежда говорю, но от чистого сердца, поверьте. — Макс сам удивлялся своим словам.

Он всегда умел убедить кого угодно и сейчас даже не знал, то ли он лжет, то ли говорит искренне.

Раввин приподнял ермолку, обмахнулся ею.

— А здесь вы можете вести свои дела?

— Да где угодно могу! И потом, я столько накопил, что на сто лет хватит. Можно положить деньги в банк и жить на проценты, у нас в Рашкове это называли «стричь купоны». На недвижимость везде спрос, в любой стране. Мы бы целый этаж сняли, две квартиры, и жили бы дверь в дверь. Да, ребе, хочу вам сказать, что меня все-таки не под забором нашли. Мой отец, извозчик, был кошерный еврей. Когда в Рашков приезжал Трискер ребе[50], он хотел ездить только в отцовской бричке, потому как опасался… Забыл, как это называется…

— Шатнез[51].

— Да, совершенно верно. Вот, забыл слово. Он хотел подложить подушку, но отец вспорол сиденье и показал, что там чистый лен, никакой шерсти. Пусть отец и не был большим знатоком Торы, но все-таки даже в комментариях разбирался. Мама, царство ей небесное, по субботам в чепце ходила. Мы в тесноте жили, все в одной комнате, однако Богу Богово. В праздники гостей приглашали, на столе — всегда только кошерное. Если бы можно было, я бы вам поклялся. В Америке, по правде говоря, немного отдалился от еврейства, но здесь, ребе, я еврей!

И Макс ткнул себя пальцем в грудь. Раввин дружески посмотрел на него, улыбнулся.

— На все воля Божья. Написано, что за сорок дней до того, как человек должен родиться, объявляют: «Бас плойни лифлойни»[52]. Я сижу, голову ломаю, где взять для дочери приданое, и вдруг мне вас Бог посылает… Дочь у меня не чужда всяких современных идей, — продолжил раввин другим тоном, — поэтому мы хотели сосватать ее сыну меламеда…

— Да, я знаю. Реб Зайнвеле.

Раввин вытаращил глаза:

— Откуда вы знаете?

— Ребе, слухами земля полнится, а я, как вы понимаете, не глухой.

— О ней что, разговоры ходят?

— У людей языки длинные, но я им сказал: если девушка не хочет, нельзя ее принуждать.

Раввин дернул себя за бороду.

— Боже упаси, никто ее не принуждал, но она нервная, как ее мать. Нервы, это болезнь такая. Разойдется человек и такого натворит, что потом долго жалеет. Теперь это называется «нервы», а раньше называлось просто: злое начало. В Талмуде сказано, что человек грешит лишь тогда, когда в него вселяется дух глупости. Но всегда есть выбор, все можно преодолеть, если очень сильно хотеть. Врачи назвали грехи нервами, чтобы не надо было раскаиваться. Никто же не виноват, раз это болезнь! Но это ошибка. Если бы человек не мог обуздать свой гнев, то гнев не был бы грехом…

— Да, ребе, но ведь бывает, что человек и правда собой не владеет. Был у нас в Аргентине один гой, испанец. Жена узнала, что у него есть любовница, ну и стала ему печенки переедать. А у него от любовницы тоже дети были, в тех краях это обычное дело. Короче говоря, как-то раз жена так его вывела из себя, что он не выдержал, снял со стены ружье и застрелил и ее, и детей заодно. Потом пошел к любовнице и там то же самое устроил. Только одна девочка спаслась, пяти лет, успела под кровать спрятаться. А когда он сам попытался застрелиться, ружье дало осечку, ну, его повязали и в тюрьму…

Раввин нахмурил брови.

— Повесили?

— Нет, в сумасшедший дом заперли.

— Что ж он наделал! Теперь до самой смерти там просидит, а на том свете будет держать ответ перед Господом. Пролитая кровь взывает из земли и обвиняет убийцу. Совершить такое из-за минутного гнева! Жизнь коротка! Нас посылают сюда творить добро, а не зло, не дай Бог…

Макс немного помолчал.

— Да, ребе, все верно, от первого до последнего слова.

— Если, даст Бог, дойдет до свадьбы, я хочу, чтобы вы были евреем.

— А разве я не еврей?

— Еврей должен носить бороду. Человек создан по подобию Божьему, и борода…

— Я сделаю все, что ребе прикажет.

Из кухни донесся какой-то шум. Дверь открылась, и в комнату просунулся шелковый парик:

— Извините!..

Когда Макс вышел от раввина, еще не было и часу. Макс медленно спустился по лестнице, достал платок и утер пот со лба. Немного постоял у ворот.

— И заварил же я кашу! С Рашелью я разведусь, нельзя толкать святого человека в такую грязь, а то меня мало будет на куски порезать!.. — Он даже слезу смахнул. — Господи, накажи меня, если я унижу этих праведников, пошли на меня казни египетские!

Он зашагал обратно к Гнойной. Святой человек велел ему прийти завтра. Сказал, надо все обсудить с домашними… У Макса внутри будто мотор заработал.

«Пока туда не пойду! — решил он. — Успеется! И к Шмилю Сметане тоже незачем. Больно надо искать приключений на свою голову… Лучше соберу вещи и в Рашков поеду».

Он брел куда глаза глядят. Ноги сами привели его на улицу, где было множество зеленных лавок. У дверей стояли мешки с луком и чесноком, на стенах висели связки сушеных грибов. Вдруг Макс снова оказался возле банка, который недавно рассматривал из дрожек. В ворота опять въехала карета, сзади сидели двое жандармов. Макс остановился и заглянул во двор. Там сновали служащие с бумагами в руках. Пройдя Сенаторскую (Макс узнал ее по башне ратуши), он вышел на Театральную площадь. Здесь все осталось по-прежнему: Опера, кафе Семадени. Проехала огромная платформа, нагруженная декорациями.

— Жизнь бьет ключом, — проворчал Макс, — только если ты больше не мужчина, зачем тебе театр? Что тогда тебе осталось?

Он зашел в кафе, заказал кофе с пирожком. Еврейских газет тут не было, и официант принес ему иллюстрированный журнал. Какой-то принц женится на какой-то принцессе. Макс углубился в фотографии. Четыре пажа несут тяжелый шлейф свадебного платья. Жених в мундире с эполетами. Вокруг — мужчины, увешанные орденами и медалями, и дамы в шляпах со страусиными перьями.

«Где это? — подумал Макс. — В Германии, в России, в Англии?» У него зарябило в глазах, и все в нем заклокотало от злости.

Хотя он сам много лет гонялся за телесными наслаждениями, сейчас в нем проснулось что-то вроде древнего еврейского презрения к мирским глупостям. Как это говорили в Рашкове? «Гевел-гаволим»…[53] Чушь это все, бессмыслица. Жизнь коротка, глупо провести ее в погоне за собственной тенью…

Он огляделся по сторонам. Мужчины, женщины, молодые, старые. Кто газету читает, кто журнал. Одни беседуют, другие сами себе под нос бормочут. И у всех на лицах жадность и озабоченность, будто все они куда-то опоздали или сделали ошибку, а теперь не знают, как ее исправить.

«Сколько ни есть, все мало, — думал Макс. — Дай любому из них сто тысяч, он миллион захочет. Есть одна любовница, а хочется трех… Да я и сам такой. Если бы Артуро был жив, а Рашель осталась хорошей женой, все равно волочился бы за всякими шлюхами… И теперь, когда у меня ничего нет, хочу сбить с пути дочь святого человека. Нет, никогда! Ни за что! — Макс чуть не выкрикнул эти слова во весь голос и даже стукнул кулаком по столу. — Лучше сдохну!»

Подозвал официанта, расплатился и пешком отправился в гостиницу. Он подзабыл Варшаву, но теперь быстро вспоминал. Иногда спрашивал у прохожих дорогу. Вышел на Новосенаторскую, свернул на Трембацкую и вскоре оказался возле отеля. Поднялся на лифте, вошел в номер и, не раздеваясь, упал на кровать.

Хотя он решил не ходить к Шмилю Сметане, теперь знал, что все-таки пойдет. Макс почти не спал ночью и вскоре задремал.

Когда проснулся, на часах было без двадцати четыре. Он еще не обедал, но есть пока не хотелось. «Ладно, посмотрим, чего там наготовила эта Райзл Затычка». Он открыл комод, выдвинул ящики и стал одеваться. Нарядился в светлый костюм и модную рубашку, купленную в Париже за двенадцать франков, повязал новый галстук. Надо что-нибудь принести. Ликер, цветы, бонбоньерку? Не являться же с пустыми руками.

Макс вышел на улицу и заглянул в винный магазин. В глаза бросилась огромная бутылка шампанского, магнум[54]. Тут же подскочил продавец и начал расхваливать напиток. Высший сорт, лучшее, что можно найти! Цена тоже оказалась не низкая. «Вот и хорошо, — подумал Макс, — а то пришел бы как нищий. Нельзя же людей объедать».

«И чего я так нервничаю? Не пойду больше к святому человеку, и баста! Все равно его жена меня в зятья не хочет…» — Макс опять повеселел.

В последнее время настроение у него менялось по десять раз на дню, он то грустил, то радовался. Вдруг он вспомнил слова святого человека, что нервы — это то же самое, что злое начало…

Э, подумаешь! А что, он в медицине разбирается? Только и умеет над Талмудом раскачиваться с утра до вечера… Нервы это, а не злое начало. Все доктора так говорят, в Буэнос-Айресе, в Лондоне, в Париже, в Берлине. Один врач даже показал Максу рисунок: голое человеческое тело, оплетенное нервами. Этот врач сказал, что только в ухе тысячи нервов. «Больше не полезу в эту праведную семейку, — проворчал Макс. — Такой Циреле нужен кто-нибудь ей под стать».

Стрелка часов приближалась к пяти. Макс взял дрожки. В Варшаве он только на них и ездил, трамваем пока что ни разу не воспользовался. Прохожие смотрели, как он, разнаряженный, сидит, держа в руках обернутую розовой бумагой бутылку шампанского. Макс велел извозчику ехать по Цеплой и пообещал хорошие чаевые за то, что придется сделать крюк. Проехали по Крулевской, по Гжибовской и оттуда — на Цеплую.

Макс поднялся по ступеням и постучал в дверь. Еще на лестнице он учуял запах тефтелей. Тут же раздались шаги, и перед Максом предстала невысокая, темноволосая женщина. «А она ничего!» — подумал он, мгновенно разглядев ее белое лицо, большие, черные глаза и нос с горбинкой. Женщина приветливо улыбнулась и весело затараторила:

— Это что он такое приволок? Мамочки мои, ничего себе бутылочка! Что это, шампанское? Ну вы даете! Да что ж мы на пороге стоим? Проходите, будьте как дома…

Она привела Макса в комнату, где стоял уже накрытый стол. На жердочке сидел попугай. На стенах — картины: полуобнаженные женщины и пейзажи. Был здесь и роскошный диван, обитый бордовым бархатом. Квартира напомнила Максу «лучший» бордель, а хозяйка изрядно смахивала на «мамочку».

— Шмиль скоро придет, — сказала Райзл. — Давайте сюда шляпу! Так, а с шампанским что делать?

— Хорошо бы в ведерко со льдом поставить.

— Верно, лед у меня есть. Сто лет шампанского не пила!

— Сколько же вам лет — двести? — Макс сразу взял правильный тон.

— Иногда кажется, что только вчера на свет родилась, а иногда — что уже тысячу лет небо копчу, — ответила Райзл.

Максу нравился ее голос. Такая легкая хрипотца бывает у людей, которые умеют получать от жизни удовольствия, никогда не устают и не пресыщаются.

«Вот это по мне, — подумал он. — Тут я и правда как дома».

Райзл взяла его шляпу и заглянула внутрь.

— Панама?

— Высшего сорта.

— Высший сорт — это я люблю. Шмиль рассказывал про вас, я даже пожалела, что тем вечером не пошла в ресторан. Между прочим, у меня сестра в Буэнос-Айресе!

— А где, на какой улице?

— Юнин или Хунин, не помню, как правильно произносится.

— Знаю эту улицу, — сказал Макс, а про себя подумал: «И чем твоя сестра занимается, тоже знаю».

Райзл пристально смотрела на Макса, а он — на нее. Полновата, но жирной не назовешь. Кожа — необыкновенно белая, гладкая, во взгляде больших, блестящих глаз — опыт, вожделение и ни капли стыда. «С такой дамочкой можно сразу говорить без обиняков», — подумал Макс. Черные волосы зачесаны назад, руки обнажены, на шее ни единой морщинки. Чувственный рот будто создан для поцелуев, верхняя губа чуть приподнята, зубы — ослепительно-белые. И черное, полупрозрачное платье.

— Вот и лето наступило, — нарушил Макс затянувшееся молчание.

— Так пора уже. Зима очень холодная была, но здесь, слава богу, в любой мороз тепло. Может, лимонаду? Я сама его делаю, щепотку сажи добавляю для вкуса. Попробуете?

— Дождусь Шмиля.

— Что-то он запаздывает. С ним всякое бывает, может, ревировый задержал, а то и сам комиссар. Люди за ним толпой бегают, помощи просят, а он никому не отказывает. Шмиль Сметана — один такой. Вот только со здоровьем у него неважно, врачи велят в Мариенбад ехать.

— Что с ним?

— Ожирение сердца. Десять пудов поднять может, а вскарабкается по лестнице на второй этаж и уже задыхается.

— Так ведь он уже не молод.

— Мужчина всю жизнь молод. Правда, смотря с кем он.

Макс чуть не сказал вслух: «А ты та еще затычка!» Ему вдруг захотелось подойти и обнять ее, но вместо этого он откинулся на спинку дивана и спросил:

— И как ваша сестра там поживает?

Райзл опустилась перед ним на краешек стула.

— Неплохо. Сейчас некогда рассказывать. Служанка борщ варит, надо приглядывать, как бы не выкипел. Как говорится, доверяй, но проверяй. А вы, я слышала, там дома продаете?

— Дома и землю. Город растет. Где пять лет назад было поле или пастбище, теперь улицы. У нас в семье несчастье случилось, мой сын…

— Да, я знаю.

— Откуда?

— Сестра написала. Вчера письмо пришло.

— Она меня знает?

— Да. Мадам Шаевская, может, слыхали? Там она себя называет «сеньора Шаевски».

— Нет, не слыхал.

— А вот она про вас наслышана. Писала, что вы в Варшаву собираетесь и что мне стоит с вами познакомиться. Мир тесен.

— Гм, странно.

— Приходит Шмиль, рассказывает про вас, а на другой день получаю письмо — и тоже про вас. Ну, думаю, раз такое дело, надо на этого человека посмотреть.

— А что можно увидеть с одного взгляда? Ничего.

— Я все вижу.

— И что же, например?

— А это я вам потом скажу, при следующей встрече. Мы с вами еще успеем наговориться. Кто попался мне в руки, тот уже не уйдет. — Райзл подмигнула и поднялась. — Пойду-ка посмотрю, что там кухарка с моим борщом натворила!

«Вот так так, — подумал Макс. — Интересная дамочка, с изюминкой». Он уже не знал, чего больше хочет: тефтелей и борща, запах которого долетал в комнату, или хозяйку. Только что он отказался от лимонада, но теперь ему ужасно захотелось пить.

Макс встал и посмотрел в окно. Во дворе дети играют в догонялки, в палант[55] и в чижа. Девочка двумя палками, связанными веревкой, ловко подкидывает резиновый мячик.

С тех пор как Макс уехал из Варшавы, она превратилась для него чуть ли не в сновидение. Но вот он вернулся, а тут все живет, все дышит.

Он услышал, что Райзл открывает дверь. В коридоре раздались шаги. Пришел Шмиль Сметана.

После обеда Шмиль сказал, что ему необходимо прилечь, он слишком рано встал, слишком плотно поел и слишком много выпил. Райзл отвела его в спальню. Не раздеваясь, он вытянулся на кровати и тут же захрапел.

Райзл и Макс остались в комнате, которая, видимо, служила и гостиной, и столовой. Прислуга убрала посуду. Райзл налила себе полную рюмку ликера и понемножку смаковала. Она примостилась на стуле, а Макс развалился на диване. Уже темнело. Девушка спросила, не зажечь ли газовый светильник, но Райзл ответила, что не нужно. Солнце садилось где-то за Волей, бросая пурпурные пятна на стены и на лицо Райзл.

Она рассказывала о сестре. В такую даль уехала, даже дальше, чем Америка. Единственная сестра, но лучше быть в хороших отношениях на расстоянии, чем жить поблизости и враждовать.

Вскоре Райзл заговорила без обиняков. Ее сестра Фейгеле, или, если угодно, Фаня Шаевская, держит салон, куда мужчины приходят немного отдохнуть. Девушки стареют, увядают. Некоторые замуж выходят. А то, бывает, какая-нибудь заболеет и — ничего не поделаешь — умрет. Бывает, что и спиваются. Мужчины как дети, им все время новые игрушки подавай, новых кукол. У Райзл много знакомых, есть очень красивые девушки. Здесь, в Варшаве, им на мужчин не везет: одни женатые, другие бедные или скупые. Тут красоткам ничего не светит, но если увезти их за границу, приодеть, то из них очень даже мог бы выйти толк. Главное, все делать по уму. Сестра уже не раз писала Райзл, но тут без мужчины никак, а Шмиль в таком деле не помощник. С комиссаром он умеет разговаривать, а с красивой девушкой — нет.

— Здесь до сих пор слухи ходят, что девушек прямо на улице хватают, — говорила Райзл. — Чушь какая! Не те времена. Они, может, сами были бы рады, чтобы их похитили, охота же мир посмотреть, а как, если денег нет? Приличное место попробуй найди, а замуж выйти — об этом и речи быть не может.

— Почему?

— Любому портняжке приданое подавай. Какой-нибудь приказчик с Геншей сам двенадцать рублей в неделю еле наскребает, а хочет, чтобы его озолотили.

Стало уже совсем темно. Лицо Райзл тонуло в тени, только огромные черные глаза горели во мраке.

— Была бы я мужчиной, я бы мир перевернула.

— И что бы вы сделали?

— Много чего. Мужчина может пойти куда хочет, говорить что хочет, добиваться той, на которую глаз положил. Мы с вами на пару целое состояние сколотили бы.

— Шмиль мало денег вам дает?

— Люди — существа жадные…

Райзл говорила то прямо, то намеками. Она может находить женщин, а Максу останется только их уговорить. Дальше дело за сеньорой Шаевски. С прибылью задержек не будет, рынок огромный. На красивых женщин везде спрос: в Аргентине, в Бразилии, всюду, куда мужья ездят без жен. Разумеется, к каждой девушке нужен особый подход. Одной лучше сразу все карты раскрыть, другая мечтает, чтобы ей голову вскружили. Надо притвориться, что влюблен в нее. Настоящий мужчина понимает, когда поцеловать, а когда дать оплеуху. Если девица оказалась в чужой стране без паспорта, без гроша и языка не знает, то будет как миленькая делать все, что прикажут. Полиция подмазана. Главное — перевезти через границу и посадить на пароход, а остальное — ерунда.

— Сестрица права, вы тот, кто нам нужен.

— Почему она в Буэнос-Айресе ко мне не зашла?

— Вашей жене это вряд ли бы понравилось.

— И то верно.

Макс закурил папиросу, и спичка на мгновение осветила лицо Райзл. Она была серьезна и, кажется, капельку испугана. Макс прекрасно знал, что следует ответить: он уже стар для таких проделок, в деньгах не нуждается, и голова у него другими заботами занята. Но было хорошо сидеть тут, с этой непонятной женщиной. Ее голос ласкал, убаюкивал. Она говорила про сильный пол с воодушевлением, которое казалось странным для такой опытной дамочки. «Пойди пойми, что в чужой голове творится, — думал Макс. — У женщины, может, сотня мужчин была, а она все равно остается наивной девочкой».

— А что вы скажете о Циреле? — спросил он. — О дочке святого человека?

— Бегите от нее как от огня.

— Это почему еще?

— Не нашего круга. В забастовщика была влюблена. Был тут такой Вова, его на демонстрации застрелили. Циреле как узнала, в обморок хлопнулась. Она из тех, кто хочет этой — как ее? — конституции.

— Я мог бы ее в Аргентину увезти.

— Игра не стоит свеч.

Райзл пустилась в объяснения. Для грязных делишек нужны девушки красивые, но из простой семьи, такие, что даже расписаться не умеют. Интеллигентки-шминтеллигентки болтают много, могут и до виселицы довести. Когда проходили забастовки, они сидели у себя в мансардах и бомбы делали. У одной бомба упала со стола, ей обе ноги оторвало. Зачем искать таких приключений на свою голову? А Райзл знает двух-трех девушек, с которыми можно хоть сейчас дельце провернуть. Это только для начала. Растут в голоде, в холоде, кто потом на фабрику идет, те чахоткой заболевают. Куда еврейской девушке податься? Даже евреи предпочитают полек в служанки брать. У посредниц, которые прислугу подбирают, десять девушек на одно место. Дурнушкам ничего не светит, но красивые достойны большего.

— И когда можно на товар взглянуть? — спросил Макс.

— Хоть сегодня.

— Интересно, как это?

— Тс!

В сумраке Макс увидел, как Райзл прижала палец к губам.

Она встала, заглянула в спальню и тихо прикрыла дверь.

— Часов до одиннадцати проспит.

Макс тоже поднялся. Подошел к Райзл, обнял ее и положил ладони ей на зад.

— А вы тоже недурной товар.

Райзл засмеялась.

— Была когда-то.

— Да и сейчас тоже.

— Шмиль считает, за меня уже много не дадут.

Макс наклонился и поцеловал ее в губы. Она обвила руками его шею и страстно ответила на поцелуй.

— Ты моя…

— Да, милый. Вместе мы с тобой горы свернем…

Он подтолкнул ее к дивану, их колени соприкоснулись. Вдруг Райзл вырвалась.

— Не сейчас.

— А когда?

— Он так храпит, что на самом деле, может, подслушивает… Шпионская душа…

Райзл хихикнула. Да, она далеко не ребецн, но все-таки была верна Шмилю — целых двенадцать лет. Ее добивались многие мужчины, но ни один ей не нравился. На что ей всякие подонки? Они вызывали у нее отвращение, а приличного человека на Крохмальной не встретишь. Когда-то за ней ухлестывал актер из еврейского театра, но все, что он мог, это языком трепать и бахвалиться. Раньше Шмиль Сметана был красавцем, но ему уже за шестьдесят, пузо отрастил. Слишком много пива пьет.

— В моем возрасте деньги важнее, чем любовь, — сказала Райзл. — Все мы стареем.

«Все мы стареем». Давным-давно Макс слышал эти же слова от отца, но тот говорил к тому, что надо оставаться евреем, не грешить, каяться. Особенно часто он вспоминал об этом в месяце элуле[56], когда даже рыба трепещет в воде и евреи читают покаянные молитвы. Но Райзл имела в виду другое: старость не за горами, надо успеть себя обеспечить.

То, что для Макса — фантазии, для нее — серьезные планы. Она хочет, чтобы он перевозил шлюх в Аргентину, и готова ему помогать, стать его напарницей, а заодно и любовницей. Уже, загодя, подарила ему поцелуй, который так его взволновал. Макс сразу забыл все свои недуги, сомнения и страхи. Она стоит перед ним, с неженской силой сжимая пальцами его локти. Ее взгляд манит, обещает и пьянит.

— Я приду к тебе! — шепнула она ему на ухо.

— Когда? Да, хорошо.

— Одна из девушек здесь служит, у нас во дворе. Если хочешь, позову прямо сейчас.

— А ее хозяева?

— Их дома нет.

— Буэно.

Райзл вышла, Макс услышал, что она сняла телефонную трубку. Совсем стемнело, в доме напротив зажглись окна.

Максу казалось, что все это с ним уже было. Он отлично понимал, что Райзл Затычка толкает его в трясину. Денег ему хватает, он давно решил завязать. Но в его положении нельзя упустить ни одного шанса. Эта Райзл — огонь. Вдруг и правда она его исцелит? Еще и других ему приведет. А что, почему нет? Здесь — не то что в Лондоне или Берлине, где он с ума сходил от одиночества. В Лондоне ему было так тоскливо, что однажды он пошел в Уайтчепел слушать проповедь миссионера. А в Берлине на Гренадирштрассе к нему привязался нищий из Галиции и вытянул у него пятьдесят марок.

Слава богу, в Варшаве Максу не надо искать, с кем бы провести время. Завтра святой человек должен дать ему ответ. Его, Макса Барабандера, ждет Циреле. Он целовался и с ней, и с Эстер из пекарни, а вот теперь еще и с Райзл. А завтра вечером пойдет к Бернарду Школьникову, и сестра Школьникова будет вызывать духи умерших…

Наверно, Райзл на кухне. Или за той пошла, за служанкой. Макс сидел в темноте, дрожа от нетерпения. «А что я теряю? — убеждал он себя. — Хуже не будет. Даже в тюрьме лучше сидеть, чем на свободе такую жалкую жизнь вести. Даже умереть — и то лучше…»

Детвора во дворе, похоже, наигралась и разошлась по домам. За окном — тишина, вечерний покой. Макс видел полоску неба, на ней несколько звезд. Вдруг подумал: звезды здесь не те, что в Аргентине. Что на них происходит? Тоже люди живут, как было написано в одном альманахе? Макс услышал шаги. В комнату вошла Райзл.

— Она скоро придет. На кухне посидим.

Казалось, они готовят какой-то заговор. Осторожно, чтобы не наткнуться на стол или стул, Макс приблизился к Райзл и положил руки ей на плечи.

— Когда ты придешь ко мне?

— Тс! Он скоро в Лодзь поедет… По делам…

Максу нравилась такая таинственность, но все же он испытывал легкую досаду. Подумал: «Мужчина для них — как дойная корова. Только чтобы деньги давал, а на самого плевать. Кто знает, может, и Рашель такая же? Да наверняка!»

Хоть и грешный человек был Макс, все-таки сидел в нем моралист и проповедник, чуть ли не еврейский праведник и пугал смертью и адскими муками. Это началось после несчастья с Артуро и с тех пор не прекращалось. А может, это Рашель со своим магнетизмом, как сказал Школьников? Нет, не ее стиль. Больше похоже, что это отец говорит с ним с того света…

Макс задремал. Проснувшись, увидел свет в коридоре и услышал женские голоса, Райзл и чей-то еще, совсем молодой.

— Макс, прошу вас! — позвала Райзл.

Он потянулся, помотал головой, пытаясь вспомнить только что виденный сон, встал и пошел на кухню. Она оказалась очень просторной, с кафельным полом, на стенах висели медные кастрюли и сковородки. Горел газовый светильник.

На табуретке сидела девушка, рыжая, зеленоглазая и конопатая. Курносый носик, пухлые губки. Райзл говорила, что она красавица, но Макс не увидел особой красоты. Хотя уродиной, конечно, тоже не назовешь. Вот если бы веснушки отмыть! Простенькое ситцевое платье, на плечах легкая шаль. Типичная провинциалка. «А что, если она из Рашкова?» — вдруг пришло Максу в голову.

Когда он вошел, девушка сделала движение, будто хочет встать, но все-таки осталась сидеть. Макс бросил взгляд на ее сапожки. На шнурках, дешевенькие да еще и латаные-перелатаные.

— Познакомьтесь, пане Барабандер! — сказала Райзл.

— Как тебя зовут? — спросил девушку Макс.

— Баша.

— Откуда ты, Баша?

— Из Ополе.

— Ополе? Как же, знаю. Чем твой отец занимается?

— Маклер он. — Баша чуть заметно усмехнулась.

— Братья, сестры есть?

— Трое братишек и две сестренки. Я самая старшая.

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

— Я бы больше шестнадцати не дал. У вас в семье все такие рыжие или только ты?

— Еще братишка один…

— Баша, а ты хотела бы уехать из России?

Макс был не уверен, что стоит сразу брать быка за рога, но девушка тут же ответила:

— А что я тут забыла? Работаю с утра до вечера за восемь рублей в неделю. Когда домой на праздник собираюсь, покупаю новое платье, подарки — и все, денег нет. Вон, мадам говорит, в Америке куда лучше платят, там можно себе на приданое скопить. Я не собираюсь всю жизнь в служанках проходить. Хозяйка день-деньской меня гоняет, ни присесть, ни прилечь. Они-то поздно встают, а я с шести утра на ногах…

— Макс, да вы садитесь. — Райзл придвинула ему стул.

— И вы тоже садитесь, Райзл. Здесь все осталось как тридцать лет назад, — заговорил Макс. — Все по-старому. А за границей жизнь на месте не стоит. Вот, например, зачем тебе шаль в такую жару? И высокие сапожки летом никто не носит. Это сейчас не модно. Там не спрашивают, кто ты и что ты. Девушка — значит, сеньорита, замужняя — значит, сеньора. Туда простые люди едут, отец может хоть вором быть, а дочь делами заправляет. Ни париков, ни чепцов, как здесь, не носят. Это же фанатизм, дикость, как во времена царя Гороха! Зачем свои волосы состригать и надевать чужие, какой-нибудь женщины, которая, может, давно померла? И так во всем. Мало ли какие небылицы в еврейских книгах написаны. Кошерного там, где я живу, уже никто не ест. Может, в Буэнос-Айресе и есть резник, но еще попробуй его найди. Какая разница, как быка или корову зарезали? Мир идет вперед, теперь девушка перед мужчиной не дрожит. Там у нас мужчин больше, чем женщин, так что к женщине, как бы это сказать, относятся с уважением. Давно пора забыть бабкины молитвы…

Макс сам удивлялся, до чего ж гладко он говорит. Прямо как по писаному. Райзл просто сияла. Видно, он оправдал ее ожидания, сказал ровно то, что надо.

Баша сняла шаль и смущенно улыбнулась.

— Да, вы правы. А вы бы видели, как у нас в Ополе. Будто сто лет назад. Как приеду на праздник, сразу начинается: то нельзя, это нельзя. Мать требует, чтобы я с ней в синагогу ходила, а я не могу, у меня ноги устают. Богатые хозяйки там на скамейке сидят, а мы у дверей стоять должны. Кантор молится — ничегошеньки не слыхать…

— Я вижу, ты девушка неглупая. Если хочешь со мной уехать, смотри, никому ни слова! Люди очень завистливые. У кого мужья, дети, тем больше ничего в жизни не добиться, вот они и хотят, чтобы другие тоже в болоте сидели. Чтобы уехать, заграничный паспорт нужен, он двадцать пять рублей стоит. Но это для богатых, которые на курорты ездят, не для таких, как ты. Тебя нелегально через границу перевезем, а дальше никаких паспортов не надо. Сядешь на пароход, а там тебя встретят. У меня свой бизнес, но даже если не подойдешь, куда-нибудь пристрою. Нарядим тебя как принцессу, шмоток прикупим: шляпу, сумочку, пальтецо модное. Там у нас всякие мази есть веснушки сводить. У тебя ведь кожа белоснежная… Подними-ка рукав, дай взглянуть.

Немного помявшись, Баша закатала рукав. Макс по-деловому осмотрел ее руку.

— Ну, что я говорил, белая как снег! А прививку против оспы тебе не делали? Что-то не вижу.

— Прививку? Не знаю. Нет.

— Эх, Россия, Россия… У нас, как только ребенок рождается, сразу делают. Без прививки тебя на пароход не пустят. Ну да ладно, я об этом позабочусь. Главное, никому не проболтайся. Одним лишним словом можно все испортить.

— Кому я проболтаюсь? А от мадам у меня секретов нет, она и так все знает.

— У тебя жених был или что-нибудь такое?

— Никого не было. В Ополе-то ухлестывали подмастерья всякие, да я всем от ворот поворот. Думают, раз я из бедной семьи, со мной что хочешь можно. По субботам с хозяином в синагогу ходят, а на буднях — такие франты, куда там…

— Молодец, все правильно. Надо себя ценить. Кто хочет брать, тот и давать должен, а бесплатно, как у нас говорят, иди в баню. Но это в Рашкове, а в Варшаве и в баню бесплатно не сходишь. Понимаешь?

— Да, понимаю.

— У кого голова на плечах, тот всего добьется.

— Когда вы уезжаете? — спросила Баша, немного подумав.

— Еще не скоро… Но через пару месяцев точно уедем. А до тех пор делай вид, что все у тебя по-прежнему. Райзл даст тебе знать, что и как. Когда понадобишься, я сюда приду. Слышал, у твоих хозяев телефон есть. Дашь мне номер. По субботам что делаешь?

— За чолнтом хожу в пекарню. Посуду мыть они не велят, потому как горячей воды нет, но со стола надо убирать. А на третью трапезу, когда проголодаются, я им простоквашу подаю.

— Сможешь вырваться часа на два?

— Наверно, смогу.

— Встретимся, в театр сходим или в кондитерской посидим. Платье тебе куплю и все остальное, что надо. Только учти, это в долг. Когда заработаешь, вернешь.

— Вы добрый.

— Я не добрый, у меня свои интересы. Для бизнеса люди нужны. В мужчинах недостатка нет, но есть работа, которую только девушка может выполнять. Главное, делай все, что я скажу. Если едешь со мной, то я тебе и отец, и мать, и брат, и сестра, и жених. Слушайся, и все будет прекрасно.

— Я поняла.

— Ну, и что скажешь?

— Дай бог, чтоб из этой затеи что-нибудь вышло.

— Выйдет. Только язык держи за зубами. Если хоть кому проболтаешься, даже лучшей подруге, все прахом пойдет. Вот, возьми рубль пока.

Макс достал кошелек. Баша опустила голову.

— За что это?

— За красивые глаза. Для тебя рубль — это деньги, а для меня так, мелочь. Потом отдашь. Я себе в убыток ничего не делаю, все в книжку записываю, чтобы не забыть. Купи себе что-нибудь, пару чулок хотя бы. В час сможем в субботу встретиться?

— В час — это слишком рано. Пока они змирес[57] споют да все благословения прочтут, уже два пробьет.

— А в три?

— Да, в три можно.

— Буэно. Тогда на Цеплой, напротив казармы. Буду там ровно в три. Погуляем, поговорим. Рубль-то возьми. — И Макс протянул девушке серебряную монету.

— Ой, спасибо большое!

— Бери на здоровье. Мы же люди, надо помогать друг другу.

— Можно я пойду?

— Можно, можно, — ответила Райзл. — Но смотри не забудь: в три напротив казармы. Не заставляй человека дожидаться. И чтобы все осталось в секрете! Мы тебе зла не причиним, не беспокойся.

— До свидания.

— До свидания, всего хорошего.

— Спокойной ночи.

Едва за Башей закрылась дверь, Райзл подскочила к Максу и бросилась ему на шею.

— Боже мой, ты точно тот, кто мне нужен! Что ни слово, то перл! Где ты так говорить научился? Если эта девица не растает, значит, у нее сердце каменное, не иначе. У тебя так язык подвешен, что ты императрицу мог бы совратить!

— Ее давно совратили. Во всех газетах пишут про этого, как его? Про Распутина.

— Распутин? Что-то слыхала. Ну, что думаешь насчет Баши?

— Не бог весть какая красавица.

— Милая, невинная девушка. Если ее принарядить, будет чудо как хороша. Лакомый кусочек, но у меня есть и покрасивее. А там у них? Только потаскухи старые.

— Лишь бы не разболтала кому-нибудь.

— Не волнуйся, будет молчать как рыба. Между прочим, я ее уже подготовила. Но ты за десять минут успел столько, что мне и недели не хватило бы. Прямо в точку попал, ее аж до костей проняло. Что в субботу с ней сделать собираешься? Испортить?

— Вот так сразу?

— Такие, как ты, на все способны. Ничего, что на «ты»? Знаешь, я даже приревновала. Ума не приложу, как до сих пор без тебя обходилась.

— Поехали со мной в Аргентину.

— А как же Шмиль? Это здесь он большой человек, со всеми ментами запанибрата, а увези его из Варшавы, и он никто и звать никак.

— Да брось ты его.

— Может, и брошу. У него жена, а ты вполне в моем вкусе. А что я в Буэнос-Айресе буду делать?

— Полгода там будем жить, полгода здесь.

— Дай бог, чтобы все получилось. Если сработаемся, будем деньги лопатой грести. Погоди, пойду гляну, как там Шмиль.

Райзл вышла. Макс закурил папиросу. «Ну, похоже, закрутилось. Нет, не стану альфонсом на старости лет…» — Он глубоко затянулся.

Макс произнес целую речь, просто чтобы покрасоваться перед Райзл, показать ей свою власть над слабым полом. А рубль бедной девочке пригодится, пускай берет, не жалко.

Макс нахмурился. Попытался собраться с мыслями. Он был растерян. Если Райзл постарается, он, пожалуй, увезет ее в Аргентину. Чем она хуже Рашели? Ничем, даже гораздо лучше. А Шмиль другую найдет. Здесь, на Крохмальной, он царь и бог.

Как ни странно, в Максе проснулось новое чувство, то, что сейчас называют совестью. Теперь он боялся причинить кому-нибудь боль, стал понимать, что надо отвечать за свои поступки. Как же это случилось?

Было время, когда он легко мог перешагнуть через кого угодно. С юности был уверен, что с женщинами можно поступать как заблагорассудится. Одно правило: на войне и в любви все средства хороши! И вдруг что-то изменилось. Ему хочется загладить грехи деньгами, словами, подарками, и откуда-то взялась неприязнь к тем, кто ни с кем не считается, кроме своих желаний. Вот к таким, как эта Райзл. Она же мать родную за два рубля продаст.

Может, это из-за смерти Артуро? Или Макс заболел какой-то неизвестной болезнью?

Вернулась Райзл.

— Дрыхнет без задних ног, но с ним никогда не знаешь, в любую минуту может проснуться.

— Когда он в Лодзь уезжает?

— На той неделе.

— Надолго?

— На пару дней.

— Придешь ко мне?

— Да. Или ты ко мне.

Той ночью Макс Барабандер спал как младенец. Его разбудил стук в дверь. Макс накинул халат и сунул ноги в домашние туфли. Коридорный сказал, что его зовут к телефону. На часах было без двадцати десять.

«Интересно, кто это? — подумал Макс. — Райзл, что ли?»

Он уже чуть не сказал в трубку: «Райзеле, как дела?» — но услышал другой голос, тоже женский, но молодой и тихий, неуверенный.

Это была Циреле, дочь святого человека.

— Я вас не разбудила? — спросила она, запинаясь на каждом слове.

— Нет, Циреле, уже не так рано.

— Отец хочет с вами поговорить…

— А? Ну, хорошо. Когда мне прийти? Он настаивает?

— О, я всю ночь не спала…

— Что они решили?

— Приходите, они сами все расскажут.

— Когда можно прийти?

— Когда угодно. Сейчас отец на молитве, но потом будет дома…

— Циреле, почему вы так хрипите? — спросил Макс.

— Чудо, что я вообще жива…

— Ладно, попозже приду.

— В котором часу?

— Часов в двенадцать.

— Хорошо, отец к тому времени уже вернется… У мамы совсем нервы расшалились… А я чуть от разрыва сердца не померла. Так им и сказала: за ешиботника не пойду. Уже хотела схватить вещи и убежать…

— Убежать?! Куда?

— К вам…

— Ну, скоро приду.

Они еще немного поговорили, и Макс положил трубку. Задумавшись, пару минут постоял возле телефона. Неужели это возможно? Да, возможно все… Радости он не чувствовал. Наоборот, на него напал страх. Может, сбежать, пока не поздно?

Нетвердым шагом Макс вернулся в номер. «И что мне с ней делать? Продать?» Он вспомнил слова Райзл Затычки: от этих интеллигенток-шминтеллигенток надо бежать как от огня…

Макс подошел к кровати, остановился. В голове было пусто.

«Что я вообще тут забыл? Ни с Райзл ничего не получится, ни с Циреле. Куда она мне? У меня жена… Такое зло причинить святому человеку — за это точно Бог накажет… Уехать с ней куда-нибудь в Африку, в Йоханнесбург? Это значит, все имущество Рашели оставить. Да еще и разыщет меня, чего доброго…

Что мне делать в Варшаве? — вопрошал себя Макс. — К Школьникову ходить, чтобы он меня с мертвыми сводил? У Райзл Затычки тефтелями объедаться?»

Он покосился на чемоданы. Собрать вещи — пять минут, не больше. Расплатиться, взять дрожки до Венского вокзала, там сесть в первый попавшийся поезд. Погоню за ним не отправят. Хотя все это можно и завтра сделать. И потом, а куда ехать-то? Опять в Берлин? Опять в Париж? Обратно в Буэнос-Айрес, прямо в зимнюю непогоду? Он мысленно видел города, где у него ни друзей, ни родных, рестораны, где он, не зная иностранных языков, не сможет сделать заказ, улицы, названия которых ему даже не выговорить. Вот уж правда, весь мир для него чужой…

Он так и стоял возле кровати и удивлялся: «Почему мне такая доля выпала? Все не как у людей. У других есть дом, семья, друзья, есть место, где голову преклонить. Даже цыгане кочуют не поодиночке, а целыми семьями, с женами, с детьми…

Рашков? А там что делать? — Теперь у него не осталось ни малейшего желания встречаться с родственниками, которых он покинул двадцать с лишком лет назад и потом ни слова не написал. — Они, наверно, уже позабыли, как меня зовут… Многие, конечно, умерли… Приехать, чтобы по ним траур справить?» — вдруг пришло ему в голову, хотя он даже не знал, положено ли справлять траур по человеку, если он умер уже давно.

«Ну, пуститься в бега никогда не поздно, — решил он наконец, — а пока что еще тут поиграем…»

Он умылся, побрился, стал одеваться и вдруг застыл у окна. Утро выдалось теплое, солнечное. Макс разглядывал прохожих. Вот идет один, а другой шагает ему навстречу. Один несет котомку, а другой — портфель. Кто-то рожден мужчиной, а кто-то — женщиной…

Макс начал насвистывать. У каждого своя судьба. Вот ему, Максу, предначертано до сорока семи лет странствовать по свету без цели… Он оделся и вышел на улицу. Лучше пускаться на безумные авантюры, чем сидеть в Гайд-парке на скамейке и беседовать с каким-нибудь старым миссионером…

Нашел на Краковском Предместье кафе, позавтракал и пешком отправился на Крохмальную. Он уже знал дорогу, не первый раз шел по этим улицам, даже их запахи теперь были ему знакомы. На Крохмальной он оказался ровно в полдень.

Макс поднялся к раввину, открыл дверь и сразу увидел Циреле — бледную, как после долгой болезни, но наряженную в белую блузку и светло-зеленую юбку. Девушка сидела на кровати и штопала чулок, натянув его на чашку. За столом жена раввина перебирала горох.

Еще поднимаясь по лестнице, Макс неожиданно для себя застеснялся, как молодой парень, будто он только что приехал из Рашкова и идет к невесте на смотрины. Но он собрался с духом и преодолел смущение. У него есть деньги и аргентинский паспорт с кучей виз, в кармане жилета — золотые часы. Еще и револьвер припрятан в багаже.

— Бог в помощь, ребецн, Бог в помощь, Циреле. Святой человек дома?

Циреле бросила на него испуганный взгляд. Ребецн повернула к Максу узкое лицо, посмотрела одновременно с досадой и любопытством. Поджала губы, на переносице появилась морщинка.

— В той комнате.

Макс понимал, что надо сказать женщинам еще что-нибудь, но что? Он никогда за словом в карман не лез, а вот сейчас ничего не смог придумать. Вошел к раввину. Точь-в-точь как в прошлый раз, позавчера, святой человек, в ермолке и репсовом кафтане, что-то писал на клочке бумаги, стоя за конторкой. Но сегодня раввин его узнал:

— Добро пожаловать!

— Ребе!..

— Садитесь, садитесь. Вот сюда.

И сам сел за стол.

Макс посмотрел на книжные полки, ковчег со свитком Торы, занавешенный пологом, львов, скрижали с десятью заповедями и опять почувствовал робость и благоговение, как позавчера. «Существует ли большая честь, чем стать зятем вот этого ребе? — спросил он себя. — На руках буду ее носить… Целовать, как мезузу…[58]»

Здесь, в этой комнате, царил покой, которого Макс не ощущал ни в одной стране, ни в одном городе. Даже в парижских, берлинских и лондонских музеях, где Максу довелось побывать. Везде суета, спешка, конкуренция, враждебность. А здесь — тишина, умиротворенность, спокойствие. Голубые глаза раввина лучатся неземной добротой. Солнечные зайчики играют на золотистых обоях, на столешнице, на книжных корешках. Легкий аромат чая, лимона и благовоний.

— Реб Мордхе, я все обсудил с домашними, — заговорил раввин. — Скажу прямо: мы с супругой предпочли бы отдать дочь за молодого человека, сведущего в Торе. Но это трудно. Я не могу дать приданого. И дочь у меня девушка немного светская, современная. А что поделаешь? Город у нас большой, тут всякого наслушаться можно. Газеты читают. Другое поколение — другие обычаи. На небесах, конечно, знают, что тут творится. Короче, мы согласны, но при условии, что вы отпустите бороду, борода — это образ Божий. И пообещаете, что не будете, Боже упаси, нарушать субботу, будете есть кошерное и соблюдать все законы Торы. Если не знаете какого-то закона, у меня есть книжка на идише, там все написано так, что любой разберется. Автор — сват моего тестя, реб Иешая Рахевер. Для многих доброе дело сделал тем, что ее написал. Не все знают святой язык, но главное, чтобы вели себя как подобает евреям. И, конечно, мы хотели бы, чтобы вы жили здесь. Она ведь у нас единственная дочь, не хотим, чтобы она уехала в другую страну. В общем, так: я здесь раввин, и, пока вы не отпустите бороду, мы не сможем заключить помолвку, потому как если мой зять бреется, выходит, я это одобряю. В Талмуде сказано: «Шесико кегойдоо дамьйо»[59], «Если молчишь, значит, тебе это нравится». Так что будет лучше, если сейчас мы договоримся по-тихому, на словах. Когда у вас борода отрастет, тогда и помолвку заключим, а там, даст бог, и свадьбу сыграем. Короткая одежда мне тоже не по душе, не по-нашему это. Если гои и просвещенцы носят короткое, то еврей должен носить длинное. Но тут уж как хотите. Можно и в коротком сюртуке оставаться евреем. Главное — соблюдать заповеди, не отвергать Тору. Что такое еврей без Торы? Почему мы преодолеваем все тяготы уже без малого две тысячи лет? Потому что Тора наставляет нас и придает нам сил. Еврей без Торы хуже иноверца… Понимаете?

— Да, ребе, понимаю.

— Вы согласны?

— Как ребе скажет, так и будет. Ваше слово для меня все равно что слово Всевышнего.

— Боже упаси так говорить! Человек — всего лишь создание из плоти и крови. Но все, что я вам сказал, взято из Торы. Если захотите, я буду с вами заниматься, когда у вас найдется время. Можно начать с Пятикнижия. В нем — все наставления, все указания, как должно поступать. Они есть уже в первом стихе. Коль скоро Всевышний создал небо и землю, надо служить Ему и выполнять Его заповеди. В комментарии к первому стиху Раши говорит, что Всевышний сотворил мир ради евреев и Торы. Сказано, что Господь создавал мир по ее буквам…

— Ребе, я не стою праха у вас под ногами…

— Э, бросьте, это что еще такое? Все мы потомки Авраама, Исаака и Иакова. И простой еврей может быть праведником. Тридцать шесть праведников[60] — это простые люди: сапожники, портные, водоносы. Моя дочь немного нетерпелива, но у нее доброе сердце. Всех жалеет, поэтому иногда и говорит то, чего не следует. У нее претензии к Господу, что на свете существуют бедняки. Но, значит, такова Его воля, и нам не дано ее понять. Пожалуйста, подождите немного, пойду позову своих.

Раввин вышел на кухню. Макс подошел к шкафу, достал книгу, полностью набранную шрифтом Раши[61]. Интересно, что это? Полистал, попробовал разобраться, но не понял ничего, кроме русской надписи на титульном листе: «Дозволено цензурою». Взял вторую книгу, третью: «Нет, старый я уже учиться».

Захотелось выйти на балкон, но он решил не давать людям повода для сплетен. Макс стоял посреди комнаты, озираясь по сторонам. Он понимал, что у него ничего не выйдет ни с Райзл, ни с Циреле: «Борода? Даже представить смешно, ей-богу. Может, мертвецы Школьникова подскажут, что делать?» Из кухни доносился быстрый, приглушенный разговор. Слышно было, что о чем-то спорят, ругаются. Явно из-за него.

Вдруг он вспомнил: рассказывая про свою сестру, сеньору Шаевски, Райзл сказала, что жена Макса никого к нему не подпускает. Значит, Райзл знает, что он не вдовец. Или думает, что его жена умерла совсем недавно? Макс только сейчас понял, что он в опасности. Тут, в Варшаве, могут и арестовать за двоеженство.

«Ну и загнал же я себя в ловушку! Теперь попробуй выкрутись…»

Дверь распахнулась, и в комнату вошел раввин, за ним — жена, а за ней — дочь.

Выйдя от раввина, Макс постоял на лестнице, прислушиваясь к разбушевавшимся мыслям. Он без пяти минут жених Циреле. Святой человек перешел с ним на «ты», ребецн пожелала ему и дочери счастья. Только за бородой дело стало. Макс сказал, что скоро поедет в Рашков и поживет там, пока она не отрастет.

Он обманул не только Циреле, но и святого человека, и его жену, дочь раввина.

«На куски меня порвать за это! — сказал себе Макс. — Убить мало, надо из моей кожи ремней нарезать!»

Нетвердым шагом он двинулся по улице. Обернулся и увидел, что на балконе стоит Циреле и смотрит ему вслед. Она кивнула и сделала какой-то неловкий жест, будто послала ему воздушный поцелуй…

«Большего наглеца, чем я, во всем мире не сыскать, — подумал Макс. — Злодей Аман[62] по сравнению со мной праведник. Точно Бог накажет, еще на этом свете… Что ж, так мне и надо…»

Его пошатывало, как пьяного. Колени дрожали, мостовая качалась под ногами. Летний день долог, и Макс не знал, чем заняться. К Школьникову ему надо только вечером. Правда, что ли, зайти в кабак и напиться? Или вернуться в гостиницу? Но не хотелось ни водку пить, ни сидеть в номере один на один с перепутанными мыслями.

Макс с завистью смотрел на прохожих. У всех у них какие-то дела, некоторые даже очень спешат. Они живут настоящей жизнью, а у него — только путаница, вранье и мошенничество. Ладно бы хоть поесть захотелось! Но он слишком плотно позавтракал. А что, если покончить со всеми неприятностями одним махом? У него в сумке лежит револьвер. Всего-то и надо приставить его к виску и нажать на спусковой крючок…

Ноги сами понесли его в гостиницу.

Что у нас сегодня? Ага, четверг. В субботу у Макса свидание с рыжей служанкой по имени Баша. Райзл Затычка сказала, что они с ним созвонятся, когда Шмиль Сметана поедет в Лодзь… Не раздеваясь, Макс лег на кровать и уставился в потолок. Возле крюка (того самого, на котором Макс собирался повеситься), жужжа, мельтешили мухи. Чего им на месте не сидится? Расплясались. Свадьбу играют, что ли?..

Окно приоткрыто, и теплый ветерок приносит запахи леса, конского навоза и полевых трав. Может, сходить на Вислу искупаться? Макс помнил, что когда-то на берегу стояла банька (ее так и называли — только «банька», а не «баня»), где можно было как следует пропотеть, а потом окунуться в речную воду. Но сейчас он не в том состоянии, чтобы идти купаться. К тому же страшно оставлять в банном шкафчике одежду, паспорт и кошелек. Кто знает, на что способны варшавские воры?

Захотелось достать револьвер, подержать в руках, но Макс решил, что без крайней нужды лучше к нему не прикасаться. Волына может случайно выстрелить. А в России запрещено носить оружие.

Чем дольше Макс копался в себе, тем яснее ему становилось, что и вообще у него дела хуже некуда, и сегодняшний день потерян. Некуда пойти, нечем заняться. Если б хоть казино тут было, он пошел бы, пару целковых проиграл.

Он задремал. Беспокойные мысли перетекли в сновидение. Макс видел, как срывает куш в Монте-Карло, выигрывает тысячу за тысячей. Рулетка, крупье, игроки. Седовласая дама вытягивает вперед руку, растопыривает скрюченные пальцы, унизанные бриллиантами, и объявляет: «Ставлю все, что у меня есть, все, что досталось мне от покойного мужа…» И выставляет на зеленое сукно столбики золотых монет! «Зачем эта старая карга таскает с собой столько золота? — удивился Макс. — Где она его носит? И на чем ее муж так разбогател? Уж точно не на том, что псалмы читал…»

Макс проснулся. Его била дрожь. Подумал: «Чего только не приснится! К чему бы это?»

Он вспомнил свой визит к раввину, его сердечность и тихую неприязнь ребецн, ее нападки и намеки, что он, Макс, невежда и недостоин девушки из благородной семьи, вспомнил умоляющие взгляды Циреле, и ему стало горько на душе. Во рту пересохло.

— Зачем мне это? Зачем я затеял эту дьявольскую игру?

Когда-то его мать говорила: «Человек — сам себе злейший враг». Верно! И десять врагов не причинят тебе столько зла, сколько ты сам…

— Что ж, прощай, Варшава! — сказал он вслух. — Вот я тебя и покидаю!

Окинул взглядом свои вещи:

— Поеду куда глаза глядят. Первым же поездом!

Раздался стук в дверь. На пороге стояли коридорный и какой-то мужчина в штатском: твердая шляпа — «мелонек», как называют в Варшаве такой фасон, и костюм в клетку.

— Когда вы съезжаете? — спросил коридорный. — Нам надо прибрать в номере.

— С чего вы взяли, что я съезжаю? — удивился Макс.

— Вы должны освободить номер в двенадцать ноль-ноль!

— С какой стати?

— Наверно, тут какая-то ошибка. — Коридорный углубился в бумагу, которую он держал в руках.

Мужчина в твердой шляпе улыбнулся и даже подмигнул.

— Сейчас спущусь вниз и все выясню, — сказал коридорный и, не извинившись, закрыл дверь.

«Что бы это значило? — подумал Макс. — Меня что, выселяют?»

Ему давно казалось, что в гостинице на него косятся. Коридорные и горничные без конца стучались к нему или даже пытались отпереть дверь без стука, а потом извинялись сквозь зубы или с усмешкой. А если на него донесли? С другой стороны, что плохого можно о нем сказать? Контрабанды он в Варшаву не провозил…

Макс принялся шагать по комнате.

Он порвал с преступным миром, но с миром богачей, аристократов, фабрикантов и элегантных дам так и не сблизился. На него смотрели с подозрением всюду, куда бы он ни приехал: в Лондоне, в Париже, в Берлине. В Буэнос-Айресе, когда он говорил по-испански, его сразу же выдавал акцент. Ребецн наговорила ему немало неприятных слов. Он должен стать другим человеком. Учиться, исправляться никогда не поздно. Она чуть ли не в открытую заявила, что он неуч и хам и она отдает ему дочь только потому, что девушка тоже не без изъяна — пыталась покончить с собой.

Опять послышался стук в дверь. «Наверно, пришли меня вышвырнуть».

Макс открыл и увидел Циреле. Он застыл на месте. Неужели это она?

На ней были светлый костюм и соломенная шляпа, та самая, которую Макс купил ей на первое свидание. В руках сумочка. Он еще никогда не видел Циреле такой элегантной. Никому бы и в голову не пришло, что это дочь раввина. С таким же успехом она могла бы быть графиней.

Макса охватили и радость, и стыд: «Неужели я хотел ее бросить, сбежать от нее? Да я все отдам до копейки, лишь бы остаться с ней!»

— Это ты?! Входи! — Макс прижал ее к себе и стал целовать.

— Не здесь! — Она попыталась высвободиться из его объятий.

Он за руку втащил Циреле в номер и снова начал покрывать ее лицо поцелуями. Укололся булавкой на ее шляпе. Упал перед девушкой на колени, обнял ее ножки.

Циреле засмеялась.

— Встань сейчас же! — Она притворилась сердитой. — Что на тебя нашло?

— Циреле, ты — мой бог!

— Не смей так говорить! Так нельзя…

— Я жизнь за тебя отдам!

Он встал и опять обнял ее. Их тела, покачиваясь, прижимались друг к другу, и он целовал ей шею, плечи, пальцы в перчатках. Теперь Макс твердо знал, что дальше будет жить только ради Циреле. Он разведется с Рашелью, даже если придется отдать три четверти имущества, и уедет с Циреле куда-нибудь на край света.

Она еле высвободилась из его объятий.

— Дикий какой-то!

— Тебя ко мне Сам Бог привел!

— Хотела, чтобы мы с тобой все обсудили. Пыталась позвонить, но мне сказали, что ты съехал…

— Что за чушь? Сейчас спущусь, портье шею намылю. Вот придурки!..

— Да брось, не кипятись. Если бы мама узнала, что я к тебе пошла, она бы мне задала по первое число. Но я сказала, что к врачу иду. У нас есть знакомый, доктор Френкель. Он в «Гацфиро»[63] печатается, а с папой они все время о Талмуде говорят. Он даже денег с нас брать не хочет.

— Зачем тебе к врачу?

— Мама говорит, я бледная очень. Бывает, среди ночи просыпаюсь и больше глаз не могу сомкнуть…

— Со мной ты будешь прекрасно спать.

— Что ты болтаешь? Тебе не стыдно? — Циреле густо покраснела.

— А что такого? Муж с женой всегда спят вместе.

— Ну хватит, перестань, пожалуйста! Ты же знаешь… — Она осеклась и посмотрела на Макса умоляющим взглядом.

— Хорошо, хорошо, не буду. Только как бы мы все без этого на свет появились?

— Макс, я тебя прошу!

— Ладно, молчу. С сегодняшнего дня буду осторожней в выражениях. Ты кошерная девушка, а я…

— Все, тихо! Давай выйдем на улицу. Я о многом хочу с тобой поговорить.

— Можно здесь.

— Нет, Макс, девушке нельзя с мужчиной в гостинице находиться.

— Я же твой жених.

— Даже с женихом нельзя…

— Подзабыл я эти религиозные правила. В Париже живут свободно. Там посреди улицы целуются.

— Пожалуйста, пойдем вниз!

— Ну, пойдем, пойдем.

Макс надел шляпу. Он уже достаточно хорошо знал Циреле, чтобы понимать: здесь она с ним не останется. И, как ни странно, именно потому, что он не мог остаться с ней наедине, бес-искуситель вдруг разбудил в нем желание. Макс опять обнял Циреле, крепко прижал к себе, но она вырвалась и оттолкнула его. Ее лицо пылало, волосы растрепались, ярко-голубые глаза гневно сверкали. «Раввин в юбке, — подумал Макс. — Тоже мне, праведница нашлась…»

Все-таки он еще раз поцеловал ее, и они вышли на улицу. Эта раввинская дочь вернула Максу мужскую силу. Он хотел взять Циреле за руку, но она даже этого не позволила.

Макс и не думал, что в Польше до сих пор остались такие скромницы. Он спросил:

— Сколько у тебя времени?

— Только часа два.

— Давай поужинаем где-нибудь.

— Они бог знает что подумают. Мама…

— Да ладно, не беспокойся.

Все складывалось удачно. В восемь надо быть у Школьникова, а к этому колдуну, как Макс про себя его называл, Циреле не поведешь.

Они взяли дрожки, и Макс велел ехать по Аллеям Уяздовским в Лазенки — в давно знакомые места. Казалось, прохожие с удивлением смотрят им вслед. «Чего это они? Неужели знают, что она дочь раввина?» — думал Макс. Он понимал, что смотрят на нее, а не на него.

Он молча сидел и размышлял. Святой человек хочет ждать, пока у Макса не отрастет борода, значит, в запасе есть несколько недель. За это время надо во всем разобраться. Но что он должен сделать за эти две-три недели? Отправить Рашели разводное письмо и оставить ей половину имущества? Или попытаться увезти Циреле в Аргентину, чтобы решить все вопросы на месте? Ничего путного в голову не приходило. Сперва, как говорится, надо посмотреть, откуда ветер дует. А пока лучше просто наслаждаться погожим летним деньком.

Он взял Циреле за руку, и на этот раз девушка не стала вырываться.

— Тебя мне Сам Бог послал, — сказал Макс.

Когда Макс Барабандер привез Циреле домой, он сказал себе, что теперь у него одна цель: он женится на ней, а перед этим освободится от Рашели. Он решил, что больше не пойдет к Райзл Затычке, любовнице Шмиля Сметаны, и с рыжей Башей в эту субботу встречаться не будет. Макс и Циреле гуляли по Аллеям Уяздовским, целовались на скамейке, и он немного рассказал девушке о себе — ровно столько, сколько можно рассказать. Циреле говорила о своих идеалах. Она призналась, что совсем не религиозна, несмотря на воспитание. Она читала брошюру о Дарвине, однажды слышала от оратора, что пророк Моисей не совершал чудес на горе Синай, знала про Карла Маркса, Кропоткина и Каутского. Правда, она не ест свинины и не зажигает по субботам огня, но не потому, что Бог запретил, а по привычке и из уважения к отцу с матерью. У нее тоже были свои планы. После свадьбы она не хотела бы жить вместе с родителями или даже с ними по соседству. Она не собирается сбрить или остричь волосы и надеть парик, не считает нужным ходить в микву. Циреле верила в социализм. Революция положит конец угнетению, фанатизму и войнам. Если у Циреле появятся дети, она будет воспитывать их по-современному, отдаст в гимназию, чтобы они выросли людьми, полезными для общества, а не бездельниками и паразитами, что протирают штаны в синагоге. Циреле сказала, что не хочет оставаться в России, разве только здесь изменится порядок и народ получит настоящую свободу вместо Думы, где засели тираны. А как он, Макс, смотрит на то, чтобы перебраться в Берлин, в Париж или даже в Лондон? «Где захочешь, моя дорогая, там и поселимся, — ответил Макс. — Хоть на луне…»

Он целовал ее в лоб, в шею, в губы. Только одного он так и не смог от нее добиться: чтобы она поехала с ним в гостиницу.

— Ты же сам меня за это презришь, — сказала Циреле.

Ничего себе словечко — «презришь»! Одно из тех, которые Макс совсем забыл, живя за границей. Оно напомнило ему Рашков, деда с бабкой, меламеда Фишеле. При всей своей просвещенности Циреле иногда говорила точь-в-точь как ее отец-раввин. Рассуждая о революции, народных массах и пролетариате, вставляла стихи Торы. Зато Циреле даже тихонько напела Максу песенку из еврейского театра, которая заканчивалась так:

В Лазенках им попалось кафе. Макс заказал себе картошку с простоквашей. Циреле от картошки отказалась, потому что ее варили в трефном горшке, но выпила простокваши с коржиком. Два часа пролетели незаметно. По дороге домой дрожки на резине остановились возле кондитерской, и Макс купил для Циреле бонбоньерку. Хотел еще подарить девушке десять рублей, но она не взяла. Сказала: «Только когда, даст бог, поженимся».

У Макса екнуло сердце. Юная девушка любит его и готова стать его женой. Но это краденая любовь, она добыта мошенничеством и обманом…

Когда Циреле вышла на Гнойной и попрощалась с Максом за руку, было уже двадцать минут седьмого. После кафе в парке Макс остался голоден. Поколебался немного, идти на сеанс к Школьникову или не стоит. Он упомянул его при Циреле. Оказалось, она слышала про этого колдуна. К нему приходят, чтобы он помог найти вора, или краденое, или потерянное украшение. А еще он показывает в черном зеркале мужей, которые бросили жен. Циреле сказала, что, насколько ей известно, этот Школьников до сих пор ни разу не нашел ни пропавшей вещи, ни сбежавшего мужа. Все это суеверия, фанатизм и шарлатанство. А что касается мертвых, то они гниют себе в могилах и ни с кем не разговаривают…

Как бы то ни было, сперва надо поесть, а то на голодный желудок даже с мертвыми не побеседуешь как следует… Еще раньше Макс приметил во дворе на Гнойной какое-то заведение, то ли столовую, то ли шинок. Вошел, заказал рубленую печенку, картошку с подливой, четверть цыпленка, кружку пива и принялся за еду. Макс был вполне согласен с Циреле, что Школьников просто выманивает деньги у наивных людей, но пойти сегодня вечером все равно некуда. Уже давно Макс заметил, что, сколько бы у мужчины ни было любовниц, в какие бы авантюры он ни пускался, вечером он чаще всего остается один. Ну, разве что у него семья, жена и дети. Чем эти школьниковские мракобесы хуже театра или кабаре? И потом, может, и правда «телеграммы», которые Макс мысленно шлет Рашели, помогут ослабить ее магнетизм или как это называется. Макс допил пиво, взглянул на часы, подозвал официанта и расплатился. Взял дрожки и поехал на Длугую. «Хоть какое-то развлечение, — думал он. — Всяко лучше, чем одному где-нибудь болтаться». Он опять ехал мимо Железных ворот, по Пшеходной, по Банковской площади (банк уже был закрыт, перед ним стоял охранник), по Рымарской и по Тломацке, где находится немецкая синагога, украшенная менорой[64] и увенчанная куполом. Много лет назад Макс однажды захотел проникнуть в это здание, совсем не похожее на синагогу в Рашкове, но служка в маленькой шелковой ермолке его не впустил. Попытавшись прорваться силой, Макс даже получил удар ремнем. Сейчас там играли свадьбу. В меноре сияли электрические лампы, перед синагогой ждали кареты. Изнутри доносились звуки органа. «Неужели кто-то еще верит в женскую честность? — В Максе вновь проснулся повеса. — Но ничего не поделаешь, без них мир вымрет». На углу Налевок и Длугой Макс увидел тюрьму под названием Арсенал — черная башня, в зарешеченных окнах горит тусклый свет. Не один год Максу снилось, что он сидит в этой тюрьме. Будто кто-то оклеветал его, написал донос, что-то о фальшивых деньгах, о какой-то женщине, об убийстве. В Аргентине, увидев этот сон, он успокаивал себя, что ему все равно не судьба вернуться в Варшаву. И вот он здесь. И если споткнется, совершит ошибку, сон может сбыться. Макс припомнил польскую пословицу: кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Очень мудрая пословица…

Вот и дом Бернарда Школьникова. Макс выпрыгнул из дрожек. Вечером улица выглядела еще более мрачной и убогой, чем утром. На лестнице было совершенно темно. Макс медленно взбирался по ступеням, зажигая спичку за спичкой. Воняло свиным салом и еще чем-то прогорклым и затхлым. Из-за дверей слышались сдавленные крики, ругань и собачий лай. Несмотря на блатное прошлое, Макс так и не привык к гоям и их обычаям. Он ни разу в жизни не пробовал свинины. Якшался с польскими девками, но ни о какой любви и речи быть не могло. Ему даже разговаривать с ними было противно. Макс любил вкусно поесть, а потомки Исава — крепко выпить. Его тянуло на разврат, а их — на убийство. Он фантазировал о кражах, они — о грабежах. Как ни странно, Макс избегал всякого насилия. Он подавал беднякам милостыню и даже искал справедливости, хотя и на свой лад. И знал, что за все прегрешения придется держать ответ. Когда над ним нависала опасность, он сразу вспоминал о Боге…

Макс постучался, но открывать никто не спешил. Он постучался снова, в этот раз настойчивее. «Они что там, уснули или умерли?» — проворчал Макс, но тут послышались шаги, и дверь отворилась. В полутемном коридоре он увидел девушку, которая показалась ему похожей на фокусницу, из тех, что катаются на бочке, глотают огонь, ложатся голой спиной на доску с гвоздями или стоя гарцуют на лошади и заставляют танцевать медведя. Девушка была с головы до ног облачена в черное: жакет, панталоны, чулки и туфли. Волосы подстрижены в скобку. На ее лицо падала густая тень, но Макс разглядел пару черных глаз, горевших во мраке, будто у кошки. Он чуть не утратил дар речи и только промямлил:

— Здесь живет этот?.. Как его… Который духов вызывает?..

— Пан Школьников?

— Да, Школьников.

— Как вас зовут? — спросила девушка по-польски.

— Макс, Макс Барабандер.

— Ступайте за мной.

Девушка повернулась и беззвучно заскользила по длинному коридору. Казалось, ее ноги не касаются пола. Она привела Макса в ту самую комнату, где он разговаривал со Школьниковым. Здесь тоже было темно. В полумраке Макс различил несколько мужских и женских фигур, одни сидели, другие стояли. Он почувствовал одновременно и страх, и любопытство. Подумал: «Эх, зря волыну не захватил». Из тени вынырнул Школьников в длинном черном одеянии. Подал руку:

— Мы ждем вас.

— Восьми еще нет, — возразил Макс.

— Ну, что ж…

Макс поискал глазами девушку, которая ему открыла, но она куда-то исчезла. «Не трусь, братец, — подбодрил он себя, — весь этот цирк только для того, чтобы у тебя трешку выманить». Приготовленный банкнот лежал у него в кармане жилета. Кто-то указал Максу на стул перед маленьким столиком. Все — тихо, медленно. Гости ходили бесшумно, словно босиком, перешептывались или молча подавали друг другу знаки. Пахло дымом от ароматической бумаги, которую жгут, чтобы перебить неприятный запах. Макс не мог разобрать, о чем они шепчутся, только улавливал отдельные слова на польском. «Что это они, своих гойских мертвецов вызывают? — пошутил он про себя. — Если так, мои еврейские родители здесь не появятся…»

Вдруг одна женщина запела по-польски. Голос — высокий, но с легкой хрипотцой. Напоминает блеяние певчего в церкви. «Еще покрестят меня тут, чего доброго», — усмехнулся Макс. Сначала женщина пела одна, потом начали подтягивать остальные. Казалось, оплакивают покойника. Макса охватила забытая тоска, что, бывало, когда-то мучила его бессонными ночами. Протяжное пение бередило душу, в нем слышалась печаль, которую никогда и ничем не утолить. «Такими голосами и правда можно мертвого воскресить», — подумал Макс. Но что это? Ему почудилось, что он услышал имя Артуро. По его сыну поют христианскую поминальную молитву… «Откуда они знают об Артуро?» — изумился Макс. Он не помнил, чтобы рассказывал Школьникову про сына, а имени точно не называл… Макс замер, напрягая слух. Вдруг опять вспомнил слово, которое недавно уже приходило ему на ум: клепсидра. Что это значит? Где и когда он его слышал? Это по-испански? Только что Максу было смешно, а теперь он еле сдерживался, чтобы не разрыдаться.

Вдруг перед ним возникла девушка, та, которая ему открыла. Она была в том же костюме, но вдобавок набросила на плечи черную шаль. Девушка села за столик, остальные встали вокруг и положили ладони по краю. Женщина, которая оказалась рядом с Максом, взяла его за руки и тоже положила их на столешницу. «Lekko»[65], — шепнула она ему на ухо. Максу уже приходилось слышать о людях, которые разговаривают со столом, в Рашкове таких называли «столокруты». Отец Макса рассказывал, какие чудеса может творить стол, если собрать его на деревянных нагелях, без металла. Рашковский раввин даже говорил, что этим нельзя заниматься, потому что это колдовство. И вот Макс сам в этом участвует. В комнате стало совсем темно. Пение смолкло, и повисла напряженная тишина.

Макс не верил. Но вдруг столик закачался, задрожал, будто из неодушевленной вещи превратился в живое существо. Кто его шевелит? Руки лежат сверху, никто не прячет их под столешницей. Так можно его наклонить, но не повернуть или придать ему дрожь, которую Макс ощущал под пальцами. Вдруг столик приподнялся над полом, будто захотел взлететь. Что происходит? Что за нечистая сила его подняла? Столику начали задавать вопросы, и он отстукивал ножками ответы: один удар — да, два удара — нет. Откуда ему знать, вернется ли из Америки муж вот этой толстухи? И откуда столику может быть известно, остались украденные часы у вора или он заложил их в ломбард? «Обман, шарлатанство!» — убеждал себя Макс. Но вот Школьников предложил и ему что-нибудь спросить. Макс задумался.

— Рашель согласится на развод?

Столик стукнул один раз: да.

— Циреле выйдет за меня?

Столик будто на секунду задумался. Два удара: нет.

— Отец еще жив?

Нет.

— А мама?

Столик не ответил.

Макс не знал, о чем еще спросить. Его родители умерли почти сразу один за другим. Почему же столик про отца ответил, а про маму — нет? Другие рвались задать вопрос, а Макс уже устал держать ладони на столешнице. Он отодвинулся вместе со стулом, поднялся и отошел в сторону.

Потом столик убрали, и фокусница, как Макс мысленно назвал девушку в черном, заговорила голосом, совершенно не подходящим ее хрупкой фигуре, то ли высоким мужским, то ли низким женским. Она говорила на слишком хорошем, аристократическом польском, который Макс понимал с трудом. Девушка рассказывала о ком-то, повторяла чье-то необычное, наверно, иностранное имя, передавала приветы от умерших. Они, духи этих умерших, объясняли, кто они, упоминали разные места и даты, сообщали, что с ними произошло, после того как они покинули этот свет. Вдруг гости начали перешептываться. Из темноты показалось нечто, похожее на перчатку или гипсовую ладонь. На полу стояла какая-то посудина. Рука медленно подплыла и нырнула в нее, потом снова поднялась и двинулась обратно. Макс вытаращил глаза. Что за наваждение? Чья это рука, почему она парит в воздухе? Он напряг зрение, но, кроме ладони, не увидел ничего. Слышались шорох и тихие вздохи. У него на глазах свершается чудо или он спит? Макс хотел спросить, что происходит, но не успел и рта раскрыть, как его дернули за рукав — знак, чтобы он молчал. А чудеса продолжались. Невесть откуда появилась труба и протяжно загудела, как бараний рог на празднике в синагоге. Хотя в комнате было темно, труба ярко сверкала. Потом зазвенела мандолина, и вдруг громовой голос возвестил: «Артуро здесь и хочет говорить с вами!..»

Макс потом сам не мог объяснить, как он пришел в такое состояние. Он не плакал, но все лицо стало мокрым, будто в него плеснули водой. Зыбкий образ возник из темноты и заговорил. Он говорил по-польски, но от волнения Макс даже не вспомнил, что его сын знал только испанский. «Папа, я скучаю по тебе, — твердил Артуро. — Папа, я не умер, я жив… Я здесь, рядом… Папа, я знаю, что тебе пришлось пережить… Я встретил тут дедушку с бабушкой, мы вместе просим за тебя Всевышнего… Я по-прежнему твой сын, я по тебе тоскую… Мы все время тебя вспоминаем… Не грусти обо мне… Я счастлив там, где я сейчас… Скоро мама присоединится к нам, но у тебя еще много важных дел на планете Земля… Помни, я с тобой… Папа, слушайся пана Школьникова, делай все, что он скажет… Мы здесь очень любим его и уважаем. Он дает нам возможность общаться с близкими. Прости, папа, мне пора, но я вернусь. Привет тебе от всей нашей родни…»

И образ растаял. «Это Артуро, это он! — кричал кто-то у Макса внутри. — Господи, я разговаривал с сыном… Если бы Рашель знала!..» На похоронах Макс не плакал, но сейчас по лицу обильно текли слезы, и он не пытался их сдержать… В тот вечер происходило еще много необычного, но Макс уже ничего не замечал. Он будто опьянел. Ноги дрожали. Макс нащупал рукой спинку стула и рухнул на сиденье. Силы оставили его, Максу казалось, что сейчас он потеряет сознание. В глазах мелькали разноцветные искры, стены качались. Он почти оглох, слышал какие-то слова, но не понимал их смысла. Чувствовал, что стул вместе с ним куда-то проваливается, погружается в бездонную трясину. Подумал: «Наверно, это смерть…»

Загорелся свет, будто какая-то сила услышала эту мысль и попыталась вернуть Макса к жизни. Свет был красный, такой иногда зажигают в доме, где лежит больной корью ребенок. Макс увидел лица, мужские, женские. «Фокусница» сидела, откинув голову на спинку стула, а двое мужчин поддерживали девушку под руки. Одна из женщин подняла с полу ведерко. Раздались удивленные восклицания. В посудине был разогретый парафин, и рука призрака, или кто он там, оставила на нем отпечаток. Все по очереди заглянули в ведерко. Неужели это ладонь Артуро? Да, очень похоже. Макс достал платок и вытер лицо. Рубашка промокла, по спине катились холодные капли. Макс чувствовал себя как выжатый лимон, все, что он увидел, потрясло его до глубины души. Эх, если бы здесь была Рашель! Он собирался с ней развестись, но все-таки хотел бы поделиться с ней событиями сегодняшнего вечера. Макс видел Артуро, слышал его голос. «Три рубля маловато будет, — решил он. — Десятку дам». Он нащупал в жилете влажный банкнот, вытащил из внутреннего кармана мокрый бумажник. Рубашка, жилет, подкладка пиджака — все насквозь пропиталось потом.

Мужчины уже не поддерживали девушку под руки. Она по-прежнему сидела, запрокинув голову и закрыв глаза. Казалось, она спит глубоким сном. Ее пытались разбудить, тормошили, трясли за плечи. Макс слышал, как Школьников кричит:

— Тереза, очнись! Тереза!

И вот она вздрогнула и проснулась. В черных глазах — испуг и удивление. Какая-то женщина обняла ее и поцеловала. Кто-то принес керосиновую лампу и чашку чая или кофе. При свете Макс разглядел столик, ведерко с парафином, собравшихся. Когда было темно, казалось, что в комнате полно народу, но сейчас он насчитал только восемь человек: пять женщин и троих мужчин. Значит, тут еще были духи, мертвые? Когда Макс шел сюда, он был уверен: все, что ему сегодня покажут, это фокусы, чушь собачья. Но теперь все сомнения исчезли. Он стал свидетелем настоящего чуда. Мертвые приходили к живым и говорили с ними. Он уже не сомневался, что действительно видел и слышал Артуро…

Макс отозвал Школьникова в сторону и протянул ему десять рублей. Тот, даже не взглянув на бумажку, сунул ее в карман. Макс еще хотел подойти к девушке, но она куда-то исчезла.

— Это ваша сестра? — спросил он Школьникова.

— Да, сестра.

— Можно с ней поговорить?

— Не сейчас, — тихо ответил Школьников. — Сеанс отнимает очень много сил. Она еле жива.

Гости начали расходиться. Уходили, как из синагоги, не прощаясь, но было видно: что-то их объединяет. Так в Рашкове портные покидали вечером Йом Кипура[66] свою молельню, прочитав «Кол нидрей»[67]. Вдруг Макс заметил, что в комнате остались только они со Школьниковым. Школьников стоял возле занавешенного окна, низенький, щуплый, в длинных, темных одеждах, из-под густых бровей пристально глядя на Макса черными глазами колдуна. Максу стало не по себе. Он вспомнил, что сейчас придется спускаться по крутой, неосвещенной лестнице. Целых три этажа…

— Это был мой сын?

Школьников кивнул.

— Артуро не знал польского. Только испанский.

— Они говорят на языке медиума. Используют его тело как инструмент…

— Мне это поможет?

— Да, но не сразу…

— Когда можно прийти снова?

— В понедельник. Или нет, во вторник.

— Как мне выбраться отсюда? — спросил Макс.

— Пойдемте, я вас провожу.

— Все-таки я хотел бы поговорить с вашей сестрой. Хоть пару слов.

— Не сегодня.

Школьников провел его по длинному коридору и потом стоял в дверях, пока Макс медленно, осторожно, как человек, впервые вставший после долгой болезни, за время которой разучился ходить, спускался по лестнице. Колени дрожали, ступеньки казались слишком высокими. Он держался за перила, как старик. Еле выбрался на улицу. Легкий ветерок охладил лицо. Безлюдная, ночная Длугая исчезала в темноте. Трамваи здесь не ходили, дрожек не видать. Он зашагал по пустому тротуару. Макс был потрясен, изменился, словно долго пролежал в больнице или даже не один год отсидел в тюрьме. В этот вечер все стало другим, незнакомым: небо, дома, мостовая, водосточные канавы. Макс не понимал, где он и что тут делает. Остановился, вспомнил: он в Варшаве, живет в гостинице «Бристоль». Он ухлестывает за Циреле, дочерью святого человека, и Райзл Затычкой, любовницей Шмиля Сметаны… Так, хорошо. Ну, и как добраться до гостиницы? Наконец-то появился прохожий, Макс спросил дорогу, и тот объяснил, как пройти. Макс двинулся по Медовой, пересек Козью и оказался на Краковском Предместье. Днем на Медовой шум и толчея, лоточницы хватают покупателей за рукав, но сейчас она тянулась вдаль, полутемная и совершенно пустая. Еще там, где встречаются Козья и улица Подвале, запахло опасностью, которая часто подстерегает ночного прохожего в старом городе. «Как бы меня тут не прирезали!» — насторожился Макс. Редкие газовые фонари едва светили, из старинных домов выползали неясные, приглушенные звуки. С Вислы тянуло сыростью. Макс снова остановился. С чего вдруг Артуро, похороненный в Буэнос-Айресе, оказался в варшавской квартире? Как он нашел дорогу? Когда выучил польский? Обман, мошенничество…

— Не хочешь со мной? — окликнула Макса уличная девушка.

— Нет, красавица. — И он протянул ей десять грошей.

Святой человек пригласил Макса на встречу субботы.

В пятницу Макс был свободен и прошелся по магазинам, накупил всякой всячины: бутылку кошерного вина и, больше для женщин, сладкой водки, строго кошерного, даже с раввинской печатью, лосося, а вдобавок — конфет для Циреле (тоже кошерных) и букет цветов. Макс приехал за два часа до зажигания свечей. Обитатели Крохмальной смотрели, разинув рты, как он с букетом в руках вылезает из дрожек.

Когда он поднимался по лестнице, из всех дверей пахло рыбой, луком, петрушкой и свежей выпечкой. Он вошел к раввину. Ребецн, еще не причесанная, раскрасневшаяся, от удивления всплеснула руками:

— Циреле, поди сюда!

Циреле возилась с чолнтом. Завязала горшок оторванной от старой рубахи полоской ткани, а под нее засунула бумажку, на которой обратным концом ручки для письма вывела номер дома и квартиры.

— Мама! — воскликнула она. — Ты только посмотри, что он принес!

— Да что вы, нам этого не нужно, — запротестовала ребецн. — Даст бог, на Пурим гостинцы пришлете.

— Ёшче далеко до «ма ништана»[68], — припомнил Макс польско-еврейскую поговорку.

— Что это, лосось? Кошерный, с печатью? Кто же такое ест? А водка зачем? У нас никто не пьет, — твердила ребецн. — И цветы… Их-то куда?

— Я их в воду поставлю, чтобы не завяли, — сказала Циреле.

— Не по-нашему это, евреи дома цветов не держат.

— А что, разве цветы трефные?

— Нет, но… Зачем? Деньги на ветер.

— Ой, а это что такое? — удивилась Циреле. — Конфеты! Мам, посмотри, какая коробка! Наверно, два рубля стоит, не меньше.

— Циреле, это тебе.

— Спасибо большое! Транжира…

Циреле пришлось вернуться к чолнту, его уже вот-вот пора было нести в пекарню.

Макс спросил, где святой человек, но тот еще не вернулся из миквы. В кухне мешались друг с другом запахи рыбы, бульона, морковного цимеса и вина, которое ребецн сама делала из изюма.

Макс пошел в комнату. Братство молилось здесь только по субботам утром, а сейчас был накрыт стол, на нем стояли подсвечники — два серебряных и четыре латунных, под вышитой салфеткой лежали две халы, а рядом — хлебный нож с перламутровой рукояткой, графинчик и слегка помятый бокал для кидуша, наверно, старинный. Все готово к субботе.

Он достал из шкафа книгу, подержал и поставил обратно. Подошел к ковчегу, отодвинул полог и чуть-чуть приоткрыл дверцу. Внутри стоял единственный свиток в бордовом чехле, на свитке висела указка. Макс глубоко вдохнул запах ковчега. Пахло цедратом, воском и чем-то еще, что не описать словами.

Макс понимал, что ему нельзя открывать ковчег, он не имеет права прикасаться к святости. Не далее как вчера он осквернил руки, притронувшись к волшебному столику. Но было хорошо стоять тут, в окружении священных книг. На душе стало легко и спокойно. «Повезло святому человеку, — проворчал Макс. — Он-то идет прямым путем… И на этом свете ему благо, и на том в рай попадет, не иначе…» Макс вышел на балкон, в доме раввина он уже чувствовал себя своим человеком. Окинул взглядом улицу. Сразу видно, канун субботы. Пекари продают не сдобный хлеб, а халу, рулеты со смородиной и коржики. Евреи идут из миквы: лица красные, пейсы и бороды мокрые. Тут и там уже закрываются лавки. Видно, как в окнах мужчины и женщины расставляют на столах свечи, девушки несут в пекарни горшки с чолнтом.

А вон и пятнадцатый дом. Макс узнал Эстер, с которой недавно так опозорился. Сидит на скамеечке у ворот и взвешивает на весах огромный калач.

Даже на «Площади», где все время толкутся воры и проститутки, сейчас царил предпраздничный покой.

За границей Макс почти забыл про субботу. В Аргентине суббота — скорее подготовка к воскресенью. Вечером Рашель с испанской служанкой гладили в патио белье и одежду. Там же стоял бильярдный стол, и, пока женщины занимались глажкой, Макс с Артуро гоняли шары. Но здесь, в Варшаве, суббота по-прежнему свята.

Вскоре Макс услышал голос хозяина и пошел поздороваться. Рыжая борода раввина была влажной, он доставал из шкафа атласный кафтан и круглую меховую шапку. Раввин едва успел кивнуть Максу, как вбежала ребецн в растрепанном парике и запричитала:

— Ничего не успела! Я же так, не дай бог, субботу нарушу!

— До захода солнца еще полчаса, — успокоил муж.

— О господи, мне же сейчас уже свечи благословлять!

И она так же стремительно выбежала из комнаты.

Раввин молился у себя во дворе, в молельне Нового города. Макс пошел туда с ним и его сыновьями, Ичеле и Мойшеле. Из-под бархатной шапочки Ичеле торчали огненно-рыжие пейсы. А у Мойшеле, шестилетнего малыша, пейсы были русые, а глаза — огромные и голубые. Оба мальчика держали в руках молитвенники.

Макс принес братишкам Циреле орехов и леденцов. Мальчишки уже пронюхали, что этот «пижон» скоро станет женихом их сестры. Они посматривали на него с любопытством и, кажется, не без опаски, но он явно им нравился.

В молельне уже горели свечи и газовые лампы, сновали хасиды в атласных кафтанах и меховых шапках, читали Песнь Песней. Увидев, что раввин привел «немца», стали подходить поздороваться.

Первым подошел реб Гецл, худощавый старик с редкой бородкой и серебряными пейсами. Длинный кафтан, на ногах — шелковые чулки. Спросил:

— Откуда вы?

Макс слегка замялся.

— Из Буэнос-Айреса.

— А где это?

— В Аргентине.

— Что за страна такая — Аргентина?

— Это в Америке.

— Нью-Йорк?

— От Буэнос-Айреса до Нью-Йорка столько же, сколько до Варшавы.

Народ с удивлением переглядывался, а реб Гецл продолжал расспросы:

— А здесь что делаете?

— К родне приехал.

— Вы с раввином родственники?

— Нет, они в Рашкове.

— Понятно…

Хасиды дочитали Песнь Песней, а потом кантор затянул «Гойду»[69].

Все казалось Максу совершенно чужим, но в то же время, как ни странно, родным и знакомым. Он узнавал напев, узнавал слова, хотя и не понимал их смысла: «Иойрдей гайом боанийойс ойсей мелохо бемайим рабим… Вайицаку эл-Адойной бацар логем умимцукойсейгем йойциэйм…»[70] Прочитали «Леху неранено»[71], и кантор запел «Лехо дойди»[72]. На стихе «Приди с миром, корона мужа своего» все повернулись к западной стене.

После молитвы евреи подходили к Максу, поздравляли его с субботой.

«А ведь я для них не чужой!» — удивлялся Макс.

В Германии, Англии, Аргентине он чувствовал себя чужаком всегда и везде: в гостинице, на загородной вилле, в театре и казино. На Рошешоно[73] и Йом Кипур Макс покупал билет в синагогу, но он там никого не знал. Это была холодная миснагедская[74] синагога. Дети в ней уже не понимали еврейского, перекрикивались по-испански.

Однажды он забрел в синагогу сефардов[75], которые говорили на своем языке. И вдруг (сейчас) будто вернулся в Рашков. С ним здороваются, расспрашивают, кто он, откуда приехал, чем занимается.

Подошел служка:

— Как вас зовут?

— Макс. То есть Мордхе.

— А отца как звали?

— Аврум-Нусен.

— Вы кто — койен, лейви, исроэл?[76]

Макс развел руками. Знакомые слова, вспомнить бы еще, что они значат.

— Ваш отец благословлял народ по праздникам? — спросил служка.

— Нет, не припомню такого.

— Он омывал руки койенам?

— Омывал? Руки? Нет.

— Стало быть, вы исроэл. Завтра вызовем вас к Торе.

Макс окончательно смутился:

— Да я уже и благословения не помню…

— Гм! Ну, раввин вам покажет в молитвеннике, оно там есть.

И служка отвернулся, пожав плечами.

— Не надо стыдиться, Мордхе, — сказал раввин. — Еврей всегда может раскаяться. «Вошов верофо лой»[77], как говорит пророк. На то нам и дана свобода выбора, чтобы мы могли вернуться к Господу. Раскаиваться нужно даже в аду…

— Аргентина — не самая еврейская страна.

— Всевышний пребывает повсюду.

Пока Макс с раввином и его сыновьями были на молитве, квартира совершенно преобразилась! Горели свечи. Всюду прибрано, в комнатах чистота. Ребецн и Циреле переоделись. Мать — в длинном платье с арабесками, парик она то ли поменяла, то ли успела причесать. Циреле — в узком черном платье и белой блузке.

Раввин пропел «Шолойм алейхем» и «Эйшес хайл»[78], сказал кидуш и отлил каплю изюмного вина из своего бокала в бокал Макса. А потом Макс вместе со всеми омыл руки и произнес благословение над халой с маком. Домашняя еда оказалась отменной: рубленая селедка, рис, бульон, мясо и морковный цимес. В перерывах между блюдами раввин пел змирес, и сыновья дружно подпевали звонкими голосами.

Мать и дочь чинно сидели за столом. Циреле строила Максу глазки, то подмигивала, то качала головой, то улыбалась, то становилась серьезной. А ребецн поглядывала хмуро, неприветливо, даже зло. Раввин давно обращался к Максу на «ты», но его супруга упорно продолжала выкать.

Когда поели и благословили Всевышнего, хозяин стал расспрашивать гостя о странах, где тому довелось побывать. В Буэнос-Айресе есть раввин? Он носит бороду и пейсы? Ну, а в Лондоне, а в Париже? А синагоги, молельни, ешивы там есть? Макс толком не знал, что ответить, но припомнил, что ешива есть в Нью-Йорке.

Раввин погладил бороду.

— Коцкий ребе[79] говорил: «Тора странствует по свету».

— А миква есть в Буэнос-Айресе? — вмешалась ребецн.

— Даже не знаю.

— Если нет, там все дети незаконнорожденные.

Раввин задумался.

— Нет, такие дети не являются незаконнорожденными, — возразил он жене. — Наверно, все-таки есть. Где живут евреи, обязательно должна быть миква.

— Да, ребе, наверно, есть.

— Я туда свою дочь ни за что на свете не отпущу! — заявила ребецн.

— Значит, будем жить здесь.

— Еврейка всегда должна быть чиста!

— Как она захочет, так и будет. Ваша дочь для меня как свиток Торы…

Раввин предложил Максу остаться ночевать. До гостиницы «Бристоль» путь неблизкий, кто знает, можно ли переносить вещи? Хотя на субботу ставят ограду, она часто бывает повреждена[80].

— А что мне нести? — спросил Макс.

— Как что? А талес?

Макс закашлялся от смущения.

— А у него нет талеса, — ехидно ввернула ребецн.

Раввин даже испугался:

— У тебя нет талеса и тфилин?

— Я в синагогу хожу, и мне там одалживают, — соврал Макс и сам удивился, как ловко он выкрутился.

Раввин отодвинул бокал для кидуша и заговорил, обращаясь то ли к Максу, то ли к себе:

— Вот как бывает, если удаляются от еврейства. Сказано: «Им таазвейни йойм йоймаим ээзвехо…»[81] Кто покидает Тору на один день, того она покидает на два дня. Что у нас есть, кроме Торы? Ничего, и мы без нее никто. Если, даст бог, станешь моим зятем, тебе придется стать евреем.

— Ребе, я сделаю все, что вы скажете… Даже если велите в огонь прыгнуть…

— Боже упаси! Еврей должен отдать свою жизнь, только если его принуждают к идолопоклонству, кровопролитию или кровосмешению. Тора — это Закон жизни. В Талмуде сказано: «Будет жить ими, а не умирать из-за них»[82]. Жизнь дана, чтобы выполнять заповеди, и Тора — ее источник.

— Да, ребе.

— Папа, хватит проповедовать! — воскликнула Циреле. — Он и так еврей, а не гой!

Раввин строго посмотрел на дочь:

— И об этом нельзя забывать.

В субботу после чолнта Макс попрощался с семьей раввина и отправился на Цеплую. Там у него в три часа было назначено свидание с девушкой, с которой его познакомила Райзл Затычка, — с Башей. Циреле намекала, что могла бы на часок-другой сбежать из дому, но Макс сказал, что ему надо повидаться с родственником.

Когда Макс вышел от раввина, было уже пятнадцать минут третьего. Улица пахла чолнтом, кугелем и луком, но, может, это только казалось. Почтенные отцы и матери семейства прилегли вздремнуть после обеда, но молодежь, парни в короткой одежде и девушки, наряженные по последней моде, вышли прогуляться. Чем-то похоже на ташлих[83] в Рашкове. На парнях — костюмы с иголочки, крахмальные воротнички и пестрые галстуки, ботинки начищены до блеска. Несмотря на субботу, у многих в руках легкие тросточки.

Но Макса, разумеется, куда больше интересовали женщины. Сейчас в моде такие узкие платья, что идти можно только мелкими шажочками. Было довольно жарко, но некоторые модницы набрасывали на плечи меховые боа. Шляпы украшены точеными деревянными ягодами: вишенками, сливами, виноградом, а то и страусиными перьями. Многие девушки подбивали платья ватой, чтобы увеличить зад и грудь.

Все лавки закрыты, но Макс помнил, что на улице издавна были чайные, которые не закрывались по субботам. В кондитерской можно взять в долг сладостей, в пивной — пива. А едва уйдешь с Крохмальной, Гнойной или какой другой улицы, где снуют шпионы братства хранителей субботы — «казаки Господни», так и вовсе можно делать все, что душе угодно. Одни парочки идут в еврейский театр, другие — в «Иллюзион», где показывают живые картины, а некоторые даже в Саксонский сад.

До трех было еще немало времени, и Макс шел не спеша, смотрел по сторонам, сравнивая варшавян с иностранцами. Здесь носили и котелки, и соломенные панамы. Иногда попадался длинноволосый юноша в широкополой фетровой шляпе, наброшенной на плечи пелерине и с шарфом вместо галстука. Макс знал, что так одеваются социалисты, интеллигенты, которые читают книги, ходят на концерты и лекции, устраивают дискуссии, как переделать мир. Среди парочек Макс сразу узнавал альфонсов с проститутками. Эти одевались гораздо пестрее, чем все остальные. Обвешанные фальшивыми драгоценностями, они громко хохотали, лущили орехи и благоухали дешевой парфюмерией. На порогах сидели женщины, кормили грудью младенцев и рассказывали друг дружке о врачах, акушерах и рыночных распродажах.

На углу Цеплой и Крохмальной находилась казарма Волынского полка. Левее, на Цеплой, где Макс договорился встретиться с Башей, другая казарма — жандармская. У будки стоял караульный. На просторном дворе унтер-офицер муштровал солдат. Дети останавливались поглазеть, но караульный гнал их прочь. Макс увидел, как солдаты учатся колоть штыком. Они разбегались, держа винтовку наперевес, и выпускали чучелу соломенные кишки…

Уже десять минут четвертого, а Баши все нет. Забыла или передумала? А может, заблудилась? Макс озирался по сторонам. Он дошел до такого состояния, что уже просто не мог оставаться в одиночестве. Чем заняться в этот длинный, летний субботний день? Куда можно пойти одному? По субботам даже еврейские газеты не выходят. А пятничный номер Макс уже прочитал от начала до конца, и анекдоты, и роман, хотя не знал, с чего там все началось, кто все эти люди и как они впутались в такую историю. Там было про какую-то даму в вуали, про жестокого барона и девушку-сироту, которая приехала из провинции в большой город искать пропавшего жениха. Действие происходило в Петербурге.

Макса всегда удивляло, откуда писатели все это берут. То ли о своей жизни пишут, то ли на выдумки такие мастера. Он совсем недавно начал читать местную газету, но роман уже его затянул. Макс с нетерпением ждал следующего номера, чтобы узнать, кто такая эта Ольга и зачем она всегда скрывает лицо под вуалью, почему прячет свою красоту. Обычно ждать приходилось до завтра, но после пятницы придется терпеть до понедельника…

«Видать, насвистела мне эта судомойка», — подумал Макс. И что теперь делать? Пойти в гостиницу и попытаться вздремнуть? Или в кинематограф, или взять дрожки и одному в Лазенки поехать? На часах уже двадцать пять минут четвертого.

«Еще пять минут! — решил Макс. — Больше получаса и графиню Потоцкую ждать не стоит, а уж какую-то кухарку с Крохмальной, хабалку местечковую…»

Мысленно обругав Башу, Макс начал фантазировать: он становится польским генерал-губернатором и приказывает посадить ее в Павяк, в «Сербию», как там называется женское отделение, или в Цитадель. А может, лучше сразу ее повесить? Чтоб знала, дура хасидская, что Макс Барабандер — не из тех, кого можно водить за нос.

«К Циреле, что ли, вернуться? Вдруг на балкон выйдет, помашу ей, чтобы спустилась».

Макс покачал головой: однако плохо дело. Все от Буэнос-Айреса до Варшавы находят своих суженых, а у него баб целая толпа, и при этом он одинок. Как же так? Проклятие какое-то или, как говорит Школьников, гипнотизм. Это Рашель на него порчу навела. Телеграммы ему шлет. Наверно, она и Баше телеграмму отправила, чтобы та не приходила на свидание.

Вдруг Макс увидел Башу. В желтом платье и шляпе с цветами, она шла к нему по Крохмальной, испуганно озираясь по сторонам. За версту видно, провинциалка в городе. Макс бросился к ней навстречу:

— Башеле!

Она прижала руки к груди.

— Вы здесь! Я думала, вы ушли давно.

— Что это ты так припозднилась?

Девушка показала, что ей надо отдышаться.

— Никогда раньше по субботам за чаем не посылали, старик говорит, нельзя пить, потому как воду в субботу кипятят, что ли, не знаю. А тут что-то на него нашло, чаю захотел. Ну, а мне-то что делать? Пошла к Шмилю Малеху. Есть тут такой, у него чай строго кошерный. Прихожу, а там целая толпа. Пока мне горячей воды налили, пока на стол подала, оделась, уже пятнадцать минут четвертого. Бежала, ногу подвернула, хорошо хоть, не сломала. Я ж к высоким каблукам непривычная. Вы, наверно, уже бог знает что подумали. Меня чуть удар не хватил. Слава богу, вы не ушли. Вы только не серчайте, я ж все делать должна, что прикажут, а то выгонят за порог, еще и не заплатят, чего доброго…

— Ладно, ладно, ничего. Ты, главное, меня слушай, тогда настоящей дамой станешь. Не век же тебе у старого болвана в прислугах ходить.

— А старуха как привяжется: куда собралась да почему нарядилась? Сама целую гору тряпок на себя вешает, а ко мне цепляется, что я лицо умываю…

— Завидует, что ты красивая, а она страшная.

— Думаете? Она толстая как бочка. На лето в Фаленицу[84] ездит, по тридцать фунтов там набирает. А этим летом в Цехоцинек[85] собираются, но только через три недели.

— А ты дома останешься?

— Конечно. Разве ж они меня с собой возьмут?

— Буду к тебе приходить.

Баша немного помолчала.

— Давайте по Гжибовской пойдем. Крохмальная — как местечко, сразу сплетни начнутся.

— Мы дрожки возьмем.

— В субботу? Нет.

— Если хочешь в Аргентину, не будь такой праведницей.

— Ну, здесь же не Аргентина…

Макс понимал, что, как ни странно, он вынужден потакать этой девушке. Ведь если она вдруг уйдет, ему придется весь день провести в одиночестве.

С тех пор как он уехал из дому, постоянно приходится что-нибудь придумывать. В Лондоне, Париже, Берлине он шел в еврейский квартал, обедал в еврейских ресторанах, чтобы с кем-нибудь завязать беседу. Если не удавалось познакомиться с женщиной, то хоть мужскую компанию найти, чтобы поговорить по душам. Все-таки лучше, чем целый день промолчать. Здесь, в Варшаве, он пустился на такие авантюры, что один бог знает, куда они его заведут. Но даже здесь он все еще один. Никому не нужный, как пятое колесо в телеге.

Они двинулись по Гжибовской, а из Гжибова вышли на Крулевскую.

— И куда мы идем? — спросила Баша.

— Ты перекусить не хочешь?

— Перекусить? После чолнта?

— Можно просто кофе выпить.

— Кофе? В субботу? Я же мясное ела…

«И откуда ты такая вылезла? — подумал Макс. — В Аргентину хочешь, а сама боишься молочное есть после мясного. Знала бы, какие у Райзл задумки на твой счет. Эх ты, дурочка несчастная…»

— Тогда пойдем ко мне, — сказал он вслух. — Посидим, поболтаем.

— А где вы живете?

— В гостинице «Бристоль».

Баша задумалась.

— А меня туда пустят?

— Ты же со мной, в гости ко мне идешь.

— И что мы там делать будем?

— Поговорим, как добрые друзья.

— Ну, пойдемте, — неуверенно согласилась Баша.

Макс и сам не знал, зачем ведет ее в гостиницу. Ему не нравились рыжие, а эта еще и конопатая. Но идти куда-нибудь в сад или в театр тоже не хотелось. Он взял Башу под руку, и она прижалась к нему.

Так по Крулевской они дошли до гостиницы. У входа Баша, кажется, немного испугалась, слегка споткнулась о порог. Они поднялись в номер. Девушка осмотрелась, покачала головой.

— Я первый раз в жизни в гостинице.

— Ничего особенного, комната как комната, только дороже. Снимай шляпу, будь как дома.

— Но не забывай, что в гостях. Ну, ладно.

Баша сняла шляпу, и рыжие волосы разметались по плечам. Заколки посыпались на пол, Макс наклонился и собрал их. Баша села на стул.

— Тут у нас — это разве жизнь? Вот у меня двоюродный братец в Америку уехал. Здесь сапожником был, едва ли не голодал. А там стал этим, как его? Фабрикантом. Фотокарточку прислал, так его мать родная не узнала. На голове цилиндр — что твоя печная труба. Жена только по-английски говорит. Такой барин, куда там. Здесь его Шмерл звали, а в Америке взял себе имя Сэм. Когда мой отец его письмо прочитал, у нас дома все аж разрыдались, как в Йом Кипур.

— Почему разрыдались-то?

— От радости.

— Да, ты права, тут жизнь тяжелая, а в Америке можно на хлеб с маслом заработать. Вот только фанатизм там ни к чему. С какой стати нельзя есть молочное после мясного? Предрассудки!

— А я-то что? Так мама приучила.

— Все равно в желудке все перемешается: молоко, мясо. Кошерное, некошерное, какая разница?

— Вы свинину едите?

— Нет. Но не потому, что нельзя, а просто не люблю. Попозже пойдем, кофе выпьем. Тут недалеко есть кафе. Посидим до половины седьмого.

— Что вы, не могу, мне же еще на стол накрывать.

— Не хворы они и сами накрыть.

— Меня старуха вмиг выгонит.

— Если выгонит, сразу ко мне приходи. Раз ты согласилась со мной уехать, я о тебе позабочусь. Иди сюда!

Макс подошел к девушке и взял ее за локоть. Она вздрогнула, но не вырвалась. Он поднял ее со стула и поцеловал в губы. Зелеными глазами она заглянула ему в лицо, он снова ее поцеловал, и она ответила. Макс обнял ее и крепко прижал к себе.

— Что вы делаете? — прошептала Баша.

— Ничего, ничего…

— Вдруг войдет кто-нибудь.

— Не бойся, никто не войдет.

Его охватило желание. Он попытался расстегнуть ее платье, но Баша схватила его за руки.

— Не сейчас.

— А когда?

— Сперва надо поближе узнать друг друга…

— Скажи честно, у тебя кто-нибудь был?

— Что вы, никого! Ей-богу, никого не было!

Макс понимал: он может сделать с ней все что захочет, но он сдерживался. В последнее время у него было так много неудач с женщинами, что он теперь боялся рисковать. Ни с того ни с сего нападало желание и так же внезапно исчезало. Будто в него вселился бес, который изнутри дразнит его и пытается унизить. Он опять припал к губам девушки, раздвинул их языком…

Раздался стук в дверь. Баша отскочила от него и стала торопливо поправлять платье и прическу.

Макс открыл. На пороге стояла горничная в чепце и белом переднике.

— Вас к телефону.

Он узнал голос Райзл.

— Макс, это ты? Не думала, что ты в гостинице, но все-таки решила позвонить. Ну как, встретился с Башей?

— Да. Она сейчас тут, у меня.

— Поздравляю!

— Это не то, о чем ты подумала.

— Да? А что же вы там делаете, псалмы читаете?

— Разговариваем.

— Надо бы ее испортить, но спешить некуда. Макс, Шмиль сегодня утром в Лодзь уехал.

— Он что, ездит по субботам?

— В субботу даже лучше, чем на буднях. В поезде свободнее.

— И то верно.

— Ты там эту Башу сильно не задерживай. Знаю я ее хозяев, это ж весь мир перевернется, если она им на третью трапезу рыбы и простокваши не подаст. Что вечером делаешь?

— Сначала гавдолу[86], потом «Гамавдил»[87] пою.

— Приходи, вместе споем.

— Договорились.

— В котором часу подойдешь?

— В семь.

— Только смотри, перед этим живота не набивай. Кто ко мне приходит, тот обязан поесть.

— Я ж тебя до костей объем.

— Да и на здоровье.

Макс повесил трубку и вернулся к Баше. Он боялся, что сегодня вечером останется один, но, видно, какой-то бес его опекает. Постоянно держит в страхе, но кое-что подкидывает понемножку.

Баша сидела на стуле, расчесывая гребнем рыжие локоны.

— А у моего старика тоже телефон есть, — сообщила она Максу. — Вдруг звонок среди ночи, все вскакивают. Старик берет трубку, а ему говорят: «У вас завязки от кальсон по полу волочатся».

— Шутники.

— Они многим житья не дают. Жене звонят, что муж за девками бегает. Он приходит домой, а она ему скандал устраивает. Или мужу говорят, что жена любовника завела. Могут даже какому-нибудь ребе позвонить или генералу, кому хочешь. Мои уже по ночам трубку не снимают. Позвонит-позвонит и перестанет.

— А ничего, если я тебе позвоню?

— Можно, когда хозяев дома нет. Намедни из нашего местечка один звонил, а старик как начнет выспрашивать, кто это, да чего он хочет. Пытал, пока тот трубку не положил.

— Ревнует, наверное. Он к тебе не пристает?

— Бывает, ущипнет, извините, за мягкое место. Но ему со мной ничего не светит.

— Он хасид?

— Каждое утро в синагогу ходит. По субботам змирес поет, так что уши вянут.

— Да, человек никогда своего не упустит, — задумчиво сказал Макс.

Башин поцелуй еще не остыл у него на губах. Сколько у него было дамочек, но он узнал о них лишь одно: мужчине не дано понять, как работает женская голова. Все одинаковые, и в то же время все разные. Казалось бы, ничего не делают просто так, но никогда не знаешь, чего от них ждать. Вот, например, почему она его поцеловала? Потому что он пообещал увезти ее за границу? Или он ей нравится? Слова Райзл, что надо ее испортить, но не слишком быстро, и возбудили его, и напугали. «Куда мне кого-то портить? У меня самого все давно испортилось…»

Макс уже заранее испытывал страх перед сегодняшней встречей с Райзл. Райзл — это не Баша. В открытую говорит: «Шмиль уехал…» И в голосе какай-то грязный смешок. Макс повернулся к Баше:

— Если ты не готова со мной спать, можно погулять или в ресторан сходить.

— Не хочу гулять. Я на этих каблуках все ноги переломаю.

— Тогда давай пообедаем.

— Я не голодна.

— Так чего ты хочешь? Здесь сидеть, что ли?

— Да я бы тут всю жизнь сидела.

Макс усмехнулся.

— Переспала бы со мной сегодня ночью?

— Наверно, да.

— Расскажи о себе. Давно в служанки пошла?

— Скоро девять лет. Сперва в Вышкове служила у богача местного, реб Носеле Явровера. Там еще одна служанка была, а я у ней в помощницах. Она меня на кухню не пускала, но если молоко убежит, я виноватая. Из-за моих волос рыжей телицей меня звала. Говорят, мужчины злые, но если баба злая попадется, это в тысячу раз хуже. Жених у ней был, мясник, так с ним-то она добренькая была, хоть на хлеб намазывай. Имя ему Шлойме, но все его Лёмой звали. Этот Лёма был парень не промах, везде успевал. Поглядывал на меня, за косички дергал. Ох и злилась же она! Однажды у хозяина десять рублей пропало, так она сказала, это я взяла. Небось сама стянула, а меня воровкой назвала. Но Бог ее наказал. Моя бабушка говорила: Господь долго терпит, да больно бьет. Лёма этот под призыв попал, забрили его. У богатеньких сынки увечья себе наносят и докторов подкупают, а у простого мясника откуда деньги? Такому и не покалечиться, здоровый как бык. Ведут его к присяге, а Ройза-Лея — так ее звали — следом бежит и рыдает, как на похоронах. А он повернулся и кричит: «Чего развылась? Я не помер еще!» Отправили его куда-то далеко, месяц за месяцем проходит, а от него ни строчки. Она что ни день на почту бегает, спрашивает, нет ли письма, а гои смеются. «Как придет, — говорят, — почтальон тебе домой принесет». И вот через полгода приходит письмо, но не от него, а от двоюродной сестры Ройзы-Леи: сбежал Лёма из армии и в Америку уехал! В Америке тогда голод был, не помню, как это называется. Работы не найти, так он к девушке пристал, у которой отец портняжную мастерскую держал, рубахи шил. Она страшная была, но если есть нечего, да еще в чужом городе, то шибко привередничать не будешь. Ройза-Лея как услыхала — ей хозяин письмо прочел — разрыдалась и остановиться на могла. Бегает туда-сюда, руки ломает, орет: «Лёма, что ж ты со мной сделал! Лёма, за что ты меня так унизил?» Сперва подумали, пускай себе выплачется. Но день проходит, второй, а она ничего по хозяйству не делает. Хозяйка ее и выгнала…

— А ты вместо нее стала?

— Нет, мне хозяйка не доверяла у плиты стоять. Меня тоже рассчитали.

— И что дальше было с этой Ройзой-Леей?

— До того она жирная была, как свинья, а после письма с тела спала. Высохла вся, как от чахотки. Я тогда в Варшаву перебралась, а когда на Пейсах[88] домой вернулась, она уже в Америку уехала.

— И Лёму у жены увела?

— Как вы догадались? Хотела, но только черта с два у нее получилось. В Америке если женился, пиши пропало. Там женщина — тоже человек, просто так не бросишь. Но нашелся старичок один, Екеле, наш, вышковский. Вдовец, с пятью детьми остался. Она за него и выскочила.

— А что потом?

— А что потом, не знаю. Они уезжают и не пишут. Как моя мама говорила, за море — что на тот свет.

— И ты правда веришь, что ее Бог наказал?

Баша задумалась:

— А кто же еще?

— Может, Бог сидит на небесах, и мы тут волнуем Его не больше, чем прошлогодний снег.

— Нет, не может.

— Почему?

— Потому. Был у нас один праведник, реб Тодрес, так он говорил: Бог — наш отец, а мы Его дети. Он смотрит с неба и все видит. Если человеку щепка под ноготь попала, Бог и об этом знает.

— Зачем Он допускает, чтобы кому-нибудь щепка под ноготь воткнулась?

— За грехи.

— Почему Столыпин — министр, а твой отец — бедный меламед?

— Какой Столыпин, кто это? Они на этом свете обжираются, а на том свете их в ад утащат и там на доски с гвоздями положат.

— Значит, и тебя накажут, за то что ты со мной целовалась.

— Может, и накажут.

— Но целовалась же все-таки. Если хочешь жить в Аргентине, там нельзя из себя праведницу строить. Сразу говорю.

— Да знаю, знаю.

— И все равно хочешь уехать?

— Не могу я здесь. Годы летят, жизнь проходит. Без приданого девушке замуж не выйти. Старуха печенки переедает. Встаю ни свет ни заря, а зачем? Опять посуду мыть, опять печку растапливать, опять картошку чистить. В четверг и пятницу как лошадь пашу, суббота придет — у окна сижу, смотрю на помойку во дворе…

— Значит, думаешь, лучше ад, чем такая жизнь?

— До ада еще далеко…

— В книгах пишут, что ада вообще нет.

— А ежели так, то тем лучше.

— Ну, иди ко мне.

Макс встал, Баша тоже. Он подошел к ней, обнял за плечи, наклонил и поцеловал. Все страхи исчезли. Не переставая целовать Башу в губы, он потянул ее к кровати.

Баша стала вырываться.

— Прекратите, я девушка порядочная!

— Побыла порядочной, и хватит.

Он хотел повалить ее на кровать. Баша раскраснелась, глаза горели ярко-зеленым пламенем, во взгляде смешались и влюбленность, и гнев. Девушка боролась, с неожиданной силой схватив Макса за руки, но, казалось, она улыбается.

— Прошу вас! Пустите меня, пожалуйста! Не сейчас!

— А когда?

— В другой раз, — умоляла Баша.

Он попытался сорвать с нее одежду.

— Вы мне платье порвали, — прошипела девушка, и вдруг ее ногти впились Максу в лицо. Она царапнула его без ненависти, без злости, но просто играя, как кошка. Он почувствовал, что по щеке течет теплая кровь. Выпустил Башу, и она отскочила от него так проворно, что он даже удивился. И вскрикнула:

— Ой, мамочки! Кровь!

И тут же кинулась его обнимать, целовать, потом подбежала к крану, намочила полотенце и приложила Максу к лицу. Он взял у нее полотенце, вытерся.

— Дикая какая-то… Так когда?

— В другой раз, — повторила Баша. — Нельзя же вот так, средь бела дня!

И вдруг расплакалась. В одну секунду ее лицо изменилось, во взгляде смешались и страх, и нежность, и раскаяние. Она захлопотала вокруг Макса, как мать, нечаянно поранившая ребенка. Опять схватила полотенце и рванулась к крану.

— У вас тут йода нет?

Заливаясь слезами, как перепуганная маленькая девочка, Баша снова бросилась Максу на шею. Она гладила его, целовала ему плечи, грудь, ворот рубахи.

Высвободившись из ее объятий, Макс подошел к зеркалу. Девушка робко заглянула ему через плечо. Ну вот, две глубокие царапины, одна на лбу, другая на щеке.

«И как я в таком виде покажусь Райзл? — подумал Макс. — А потом Циреле? Неделю ждать, пока заживет».

Он был зол на эту местечковую дуру, но она по-прежнему вызывала в нем желание. Он все еще ее хотел. Повернувшись к Баше, он схватил ее за волосы.

— Сейчас или никогда!

— Господи, день же на дворе! Не могу я так!

Она рухнула перед ним на колени, как актриса в еврейском театре, прильнула к его ногам, потом схватила за руки и стала целовать его манжеты.

Макс поднял ее за плечи.

— Я шторы спущу.

— Нет, пожалуйста, — всхлипнула Баша.

— Идиотка упрямая!..

Он с силой толкнул ее на кровать, но девушка чудом устояла на ногах. Ее волосы растрепались, лицо распухло от слез. Тяжело дыша, она опять и опять повторяла одно и то же слово, которое Макс не мог разобрать. Что-то невнятное, как лепет младенца.

«Значит, не судьба», — услышал Макс свой внутренний голос.

Он сам намочил под краном полотенце и прижал к расцарапанному лицу, как компресс. Боль становилась все сильнее.

— Лахудра, пугало огородное! Овца вышковская!.. — Полузабытые ругательства сами собой слетали с его губ. Желание не исчезло, Максу хотелось взять ее силой, но какая-то частичка его мозга, за которой остается последнее слово, говорила «нет». Еще, чего доброго, заорет, прислуга услышит. Не для того он приехал в Варшаву, чтобы попасть в Арсенал.

Макс опять охладил под краном испачканное кровью полотенце и прижал к лицу. Одним глазом посмотрел на Башу.

Девушка наблюдала за ним с мольбой, удивлением и любопытством. Было в ее взгляде и что-то еще. Ее губы беззвучно шевелились. Макс только теперь заметил, что он натворил: ее платье было разорвано на груди, так что виднелась нижняя рубашка.

«Как же она домой пойдет? — подумал Макс. — Где сейчас другое платье найдешь? И что ее хозяйка скажет? А может, взять да увезти ее вот так, прямо отсюда?» — неожиданно пришло ему в голову.

— Ну что, хочешь со мной в Америку? — спросил он вслух. — В смысле прямо сейчас, сегодня!

Баша засветилась от радости:

— В субботу?

— Туда можно хоть в Йом Кипур ехать.

— Вы же смеетесь надо мной!

— Я тебе платье порвал. Как ты в нем домой пойдешь?

— Булавкой заколю…

Она взяла со стула сумочку и, порывшись, достала две шпильки и английскую булавку.

— Нельзя в субботу, но…

Макс стоял и смотрел, как она возится с платьем.

— Как только суббота кончится, я тебе сразу другое куплю. Или, хочешь, денег дам, сама купишь. Или в починку отдашь.

— Не надо. Я сама починю, так что никто и не заметит.

— Куплю, куплю. Когда теперь увидимся?

— У меня только раз в две недели выходной.

— И когда теперь?

— В эту среду.

Они договорились о следующем свидании. Макс уже подал ей шляпу, но вдруг снова заключил девушку в объятия. Он целовал ее, и она отвечала на его поцелуи, что-то кричала, но он будто не слышал. Ее лицо раскраснелось, щеки стали влажны. Прижав ее к груди, Макс опять почувствовал желание и уверенность в своих силах.

— Приходи. Ты должна быть моей.

Ехать в субботу на дрожках Баша отказалась, а идти пешком ей было тяжело. Повиснув на руке Макса, она шла маленькими шажками и тараторила:

— Не буду я больше на них пахать! Господи, на что оно мне надо?

— Если хочешь, я тебе номер в гостинице сниму, и можешь больше у них вообще не показываться.

— Какой номер, что ты болтаешь? У меня же все вещи там. И они мне еще за полгода должны. А чего мне в гостинице-то сидеть? Я работать привыкла.

— Еще успеешь наработаться. Все будет хорошо. Главное, помни, ты теперь моя. Что скажу, то и будешь делать.

— Когда ты обратно, в эту Америку свою?

— Может, через несколько недель, может, месяцев.

— Ну, видать, судьба у меня такая. Всю ночь снилось что-то, ворочалась в постели с боку на бок. По субботам рано вставать не надо, а я в шесть утра поднялась. Боялась, тебе моя шляпа не понравится или еще что. Приворожил ты меня, что ли?

— Скажешь тоже, приворожил.

— Что теперь со мной будет? У меня бабушка говорила: «Берегись мужчин! Даже если мужчина твой лучший друг, он все равно тебе враг». Так и говорила, слово в слово.

— Поверь, есть у тебя один очень близкий друг.

— И кто же это? Мама в могиле давно. Отец, дай ему Бог здоровья, человек замкнутый, нелюдимый. У него слово — золото. Приезжаю на праздник — спрашивает: «Как поживаешь?» Еще ответить не успела, а он уже снова в Талмуд уткнулся. Ты не думай, я тоже не под забором родилась. Мой дед, реб Мордхеле, вот такой Талмуд изучал, со стол размером.

— Он тоже меламедом был?

— Нет, он взрослых парней учил, женихов…

Макс предполагал, что будет у Райзл в семь, но часы на ратуше показывали двадцать минут восьмого, а они с Башей еще и полпути не прошли. Ее шаги становились все медленней, лицо побледнело. Она дрожала, опираясь на его руку. Макс в который раз предлагал взять дрожки, но Баша твердила:

— У меня и без того грехов хватает…

Они замолчали и так, молча, шли до самой Гнойной. У Макса в голове роились мысли. Неужели Школьников и правда ему помог? Как «телеграмма», которую Макс послал Рашели, сняла с него проклятие? Он два года мучился, тратился на врачей, лекарства, курорты, но ничего не менялось. И вдруг появляется какая-то рыжая служанка и вмиг избавляет его от мучений. Значит, теперь он должен быть свободен.

Когда-то он думал, что, стоит ему освободиться от этой беды, как он станет счастливейшим человеком на свете. Но вот он бредет по варшавским улицам, тихий, грустный, задумчивый. Смотрит на запертые лавки, видит, как гуляют пары. Хасиды в атласных кафтанах, бархатных и меховых шапках идут, конечно, на дневную молитву в синагогу. За ними бегут кудрявые дети в сюртучках и шестиугольных ермолках. Солнце еще высоко, но уже по-вечернему слегка краснеет. На порогах сидят еврейки в чепцах и допотопных платьях и, покачивая длинными серьгами, рассказывают друг дружке всякие байки.

«Что же теперь будет? — вопрошал себя Макс. — Что будет с Рашелью? Что мне делать с Циреле?»

Неужели он и правда исцелился навсегда? А вдруг дьявол опять захочет сыграть с ним старую шутку?

Макс будто прислушивался к себе. Он говорил с Циреле и Башей о любви, но любит ли он их на самом деле? Разве можно любить сразу двух? Сейчас Циреле далеко, и он почти не помнит, как она выглядит. Его раздражает, что Баша молчит и еле идет. Повисла на нем, будто она его жена. Еще и познакомиться толком не успели, а у нее к нему уже целая куча претензий. Макс искоса посмотрел на девушку: она так же смущена и растеряна, как он. Опустила глаза, качается на высоких каблуках, и он еле тащит ее за собой.

Макс прекрасно понимал: из-за того, что он опаздывает к Райзл Затычке, беспокоиться нечего. Разве это не сущий пустяк по сравнению с тем, что с ним случилось? Зачем ему вообще эта Райзл? Он приехал в Варшаву нервы лечить, а не живым товаром торговать. Но такова его натура, он ненавидит опаздывать. Она ведь ужин приготовила. Наверно, ждет не дождется.

Когда дошли до конца Гнойной, Баша сказала:

— Все, дальше я одна. Мне только не хватает, чтобы нас вместе увидели.

— Ладно, тогда до свидания. В среду там же встретимся, у казармы. Захвати вещи, чтобы больше к хозяевам не возвращаться.

— И куда ты в среду меня денешь? Нет, уж лучше я у них послужу, пока в Америку не уедем.

— Хорошо.

— Ты сейчас куда?

Макс чуть не сказал: «К Райзл Затычке», но вовремя спохватился, что этого говорить не следует. Такие, как Баша, часто оказываются очень ревнивыми.

— Обратно в гостиницу.

— А третьей трапезы у тебя не будет?

— Перекушу где-нибудь.

— Сейчас старуха опять свою пластинку заведет. Если хоть на минуту опаздываю, с костями меня сожрать готова.

— Да плюнь ты на нее. Скоро станешь не меньшей госпожой, чем она…

Баша нахмурилась и недовольно скривила губы.

— Думаешь, она узнает?

— Никто ничего не узнает, не беспокойся.

— Ну, до свидания. Ей-богу, я не хотела, чтобы все так вышло. Честное слово…

Макс чмокнул ее в щечку. Баша с упреком посмотрела на него и повернула на Крохмальную, а Макс зашагал к Гжибовской. Он быстро шел, прикидывая, как сократить путь, чтобы оказаться возле двадцать третьего дома раньше Баши. Даже подумал, что надо бы взять дрожки, но их было не видно на субботней улице.

Макс почти бежал. Миновал Гнойную, вышел на Гжибовскую и повернул на Цеплую. Надо во что бы то ни стало опередить Башу, иначе придется ждать, чтобы ее пропустить. Если он столкнется с ней в воротах, все пропало… Оказавшись на Крохмальной, он посмотрел в ту сторону, откуда Баша должна была появиться, но не заметил ее среди людей, шедших по узким тротуарам.

Уже смеркалось, на часах почти девять. Он вошел в дом, взбежал по лестнице, у двери перевел дух и вытер пот со лба. Вдруг Максу пришло в голову, что он всю жизнь только и делает что ворует. Еще мальчишкой таскал деньги у родителей, а иногда и у чужих. Затем стал профессиональным вором. Потом начал красть любовь, или как там это называют. Всегда шел кривой дорожкой, врал, выкручивался, совращал женщин. Никогда не мог выйти из дому без опаски, что столкнется с кем-нибудь, с кем лучше не встречаться, или что его заметят в какой-нибудь не той компании. Рашель далеко не проста, она всегда видела его насквозь, наперед знала все его штучки, но он даже ее умудрялся обвести вокруг пальца. Его не тянуло налево, пока она была молода и красива, и все-таки он не мог обойтись без уверток и лжи, ведь старые любовные связи в один миг не разорвешь. Рашель помогала ему в бизнесе, но Макс постоянно проворачивал кое-какие делишки у нее за спиной, у него были банковские счета, о которых она не знала. Вот и сейчас. Недели не прошло, как он приехал в Варшаву, но уже такую кашу заварил, что попробуй теперь расхлебай. Вот он во всей красе, Макс Барабандер, чтоб его черти взяли!

Он постучался, и Райзл Затычка тут же открыла дверь.

— А я уже думала, не придешь.

— Вот он я.

— Входи. Все остыло давно.

Она привела его в гостиную, где стоял стол, накрытый на двух персон.

Видно, Райзл готовила в субботу. Пахло котлетами, щами из щавеля и молодой картошкой. Газовые лампы не горели, но закатное солнце бросало на стены пурпурные пятна света.

Черными глазами Райзл пристально посмотрела на Макса.

— Ну что, испортил ее?

Макс немного помолчал.

— С чего ты взяла?

— Она тебе лицо расцарапала. И пришел ты на два часа позже.

Он не ответил.

— Силой не годится, — задумчиво сказала Райзл.

— Я ей ничего дурного не сделал.

— Садись. Я пока света не зажигаю. Напротив синагогальный староста живет, его жена примчится, ругаться будет. Но скоро суббота кончится, тогда можно будет зажечь.

— Я могу и в темноте посидеть.

— Есть-то будешь? А Баша где?

— Домой пошла.

— Зря ты поспешил, — сказала Райзл заговорщицким тоном. — Она бы и так от тебя никуда не делась.

Он опять не ответил, и она ушла на кухню. Только сев на диван, Макс почувствовал, как он устал. Хотелось есть, но еще больше — спать. Он потянулся. Наверно, Райзл сейчас вернется. Но проходила минута за минутой, а она все не появлялась. Пурпурные пятна на стенах погасли, в комнате стало совсем темно.

Макс прикрыл глаза. Наверно, он задремал, потому что увидел, что сидит в тюрьме. Где он, в Буэнос-Айресе? Или это варшавский Арсенал? Были тут и другие заключенные. Он попытался с ними заговорить, чтобы по ответу — на польском или испанском — понять, где он очутился, но они хранили глубокое молчание. Вдруг откуда-то возникла старуха, в руках веревка, завязанная петлей. «Она что, вешать кого-то будет? — удивился Макс. — Разве женщина может быть палачом? Они же якобы милосердные…» Старуха подмигнула ему и помахала веревкой. Заключенные, не шевелясь, наблюдали за Максом. «Вот и конец пришел», — подумал он, начал читать «Шма Исроэл»[89] и проснулся. Горели газовые светильники. Райзл успела принести две тарелки щей. Спросила:

— Что, замучила она тебя?

«Приснится же такое, — подумал Макс. — К чему бы это?» Он почти не слышал Райзл и не понимал, что она говорит.

Она указала ему на место во главе стола, где в прошлый раз сидел Шмиль Сметана.

Макс еле встал с дивана, колени дрожали. Удивился: «Неужели я такой старый?»

Сел на стул Шмиля и стал хлебать щи. Последний раз Макс ел в час пополудни и только теперь понял, как сильно проголодался. После щей принялся за молодую картошку со сливочным маслом и зелеными листиками петрушки. Силы возвращались с каждым проглоченным куском.

Не переставая жевать, Райзл то и дело бросала на Макса пронизывающий взгляд.

— Я-то надеялась, ты бодренький придешь, а ты как выжатый лимон…

— Как говорят американцы, «бизнес бифор плежер».

— Что это значит? Я по-английски не понимаю.

— «Сначала дела, потом удовольствия».

— Даже не думала, что ты у нас такой деловой.

— Ты же проценты хочешь?

Райзл удивленно посмотрела на него, и Макс осознал, что он гораздо сильнее, увереннее в себе, чем она, и это ее пугает. К нему вернулась былая власть над женским полом.

«Только не видать тебе этих процентов, как свинье собственного хвоста, — продолжил он мысленно. — Ни гроша ты со своих грязных делишек не поимеешь. Все, на что ты способна, это Шмилю Сметане угождать…»

Он доел последнюю ложку щей, дожевал последнюю картофелину, и Райзл собрала посуду.

— А прислуга где? — спросил Макс.

— Отпустила ее мать навестить. Только в понедельник утром вернется.

— Подстраховаться решила?

— Береженого бог бережет.

Райзл уже вышла в коридор, но вдруг вернулась.

— А дочку раввина ты бы лучше в покое оставил.

— Не твоя забота, — помедлив, ответил Макс.

— Не к лицу тебе роль кавалера, если у тебя жена в Буэнос-Айресе. — И удалилась на кухню.

Он слышал, как ее каблуки постукивают по дощатому полу. В одну секунду Максу стало ясно, что на коне как раз не он, а Райзл. Она запросто может сдать его ментам или натравить на него блатных с «Площади». С другой стороны, если Шмиль Сметана узнает, что Макс подменяет его в постели Райзл, она тоже в живых не останется.

«Каждый ведет свою игру, обычное дело», — успокоил он себя.

Макс не боялся, но все-таки отдавал себе отчет, что рискует головой. Вдруг Шмиль Сметана узнает, что он тут ночевал. А ведь у Шмиля наверняка есть шпионы…

Он вспомнил сон про заключенных, старуху, веревку и подумал: «Надо волыну с собой носить…»

Все это произошло за несколько часов: сытный ужин, поцелуи, ласки и постель, разговор о Циреле и Баше, которых Макс якобы доставит сеньоре Шаевски, сплетни о Шмиле Сметане и бывших любовниках Райзл. Мужская сила вернулась к Максу, и он получил полное удовлетворение за два года импотенции. Но все кончилось тем, что он отвернулся к стене. Райзл еще немного поболтала и захрапела. «Можно голодать годами, — подумал Макс, — но один раз плотно поешь — и сыт». Он заснул, но через час-полтора проснулся. Сначала не понял, где он и с кем. Рядом посапывает какая-то женщина. «Где я? — попытался он вспомнить. — Это Рашель? Нет, это не она, я же в поездке. Это Лондон или Берлин?» Наконец-то вспомнил. Он в Варшаве, лежит в постели Шмиля Сметаны. Болезнь, слава богу, прошла. «И что, я счастлив?» — спросил он себя второй раз за последние двенадцать часов. Он опять вгляделся в себя, в самую глубину, и опять не нашел там ясного ответа. Конечно, плохо быть больным, но когда выздоровел, радоваться тоже особо нечему. Не так уж все у него благополучно. За несколько дней он ни разу не написал Рашели. Связался с Циреле и Башей. Продать их? Сеньоре Шаевски? Но он не нуждается в деньгах, и в нынешние времена продать женщину невозможно, разве только она сама продается. Да и сколько эта сеньора Шаевски ему заплатит? И вообще, зачем опять лезть в болото, из которого он с таким трудом выбрался?

«С ума сошел», — проворчал Макс. Райзл, конечно, огонь, но крутить с этой дамочкой дальше он не собирался. Чем больше он размышлял, тем яснее становилось, что он пустился на все эти авантюры только из-за своего недуга. Он не может развестись с Рашелью, не может бросить бизнес и отправиться в странствия по белу свету. Он уже растранжирил добрую половину денег, которые взял с собой. Ему осталось лишь одно — вернуться в Аргентину. Теперь, когда с него сняли порчу, он там найдет себе женщин сколько угодно. Не стоит взваливать на себя лишний груз. Он и так причинил вред и Циреле, и Баше, для них же будет лучше, если он отвяжется, пока совсем не затянул их в грязь. «Завтра же уезжаю», — решил Макс.

Осталась только одна забота: наверняка Райзл Затычка обо всем напишет сестре в Буэнос-Айрес, а та разболтает своим кумушкам. Да и наплевать! Что она ему сделает? Такие, как она, рады, если их самих никто не трогает…

Из-за нервного расстройства Макс всегда был как пьяный и вот протрезвел. Он лежал, повернувшись лицом к стене. Чуть приподнял веки и увидел, что уже светает. Раньше времени чирикнула птица и тут же замолкла. Макс опять задремал. Успел еще подумать: «А в Рашков-то съездить?» И тут же ответил себе: «Нет». Он рассказывал о Рашкове раввину, Циреле, Райзл, но никому не сказал, что там он до сих пор может находиться в розыске. Лучше всего не мешкая сесть в скорый до Берлина, а оттуда — в Париж. У Макса есть паспорт, есть визы. Погоню за ним не отправят…

Он проспал еще час, а может, даже два или три. Когда проснулся, через окна, до половины завешенные шторами, лился солнечный свет. Рядом спала Райзл. Она лежала тихо, спокойно, почти не дыша. Макс всмотрелся в ее лицо. Уже не молодое, но далеко не такое увядшее, как у Рашели. Та, собираясь лечь в постель, мазала лицо всякими кремами. Райзл — нет. Макс вспомнил, что в Аргентине сейчас зима. Дожди и холода. Печи там только для готовки, а не для отопления. Даже самые богатые дрожат от холода и сырости, но испанцу не пристало признаваться, что он мерзнет. Сначала в Лондон, а оттуда на пароходе почти месяц до Буэнос-Айреса. Со скуки помереть можно. «А почему бы и правда не взять с собой Башу?» — подумал Макс. Зачем возвращаться к прежней пустоте? Пока он доедет до Аргентины, пока найдет там любовницу, не один месяц пройдет. И где гарантия, что новая возлюбленная, кто бы она ни была, вызовет в нем желание? То у него все хорошо, то опять плохо. Нервы издеваются над ним, словно бесы, которые вселяются в человека и разыгрывают с ним всякие шуточки. Думаешь, они уже оставили тебя в покое, и вдруг они снова показывают язык…

Макс принял новое решение: он возьмет Башу с собой. Правда, это будет непросто. Даже если она согласится уйти от хозяев, Райзл тут же об этом прознает и начнет совать палки в колеса. Такая дамочка легко может в полицию настучать, или уголовников подослать, или еще что-нибудь… Потом, как ему связаться с Башей? Она дала ему номер телефона, но предупредила, что если трубку возьмут старик или старуха, ее звать нельзя, а то не отпустят на выходной. Поразмыслив, Макс решил подождать до среды, когда Баша придет на свидание. Долго ли от понедельника до среды? Когда встретятся, он скажет прямо: «Или едешь со мной, или остаешься гнить в Варшаве». За эти дни девушка успеет по нему стосковаться. Он тайком перевезет ее через границу под Млавой (когда-то, двадцать с лишком лет назад, он сам нелегально перебрался через границу в этом месте), а когда они окажутся в Германии, все пойдет как по маслу. В Буэнос-Айресе он снимет для Баши жилье, и она станет его «метрессой», как заведено у испанцев. Макс будет жить на два дома, с Рашелью и с Башей. Она девушка неизбалованная, к роскоши не привыкла, содержать ее будет не слишком накладно. И, конечно, она будет ему верна. «Может, и ребенка мне родит», — пришло ему в голову. А что? Рашель уже кончилась, но он-то, Макс, еще вполне способен вырастить наследника. А кому же имущество оставлять, второму мужу Рашели, что ли?

Поразмыслив, Макс даже удивился, почему раньше, проснувшись в первый раз, он решил бежать без Баши. Это было бы глупо. Зачем бросать молодую, привлекательную женщину и одному пускаться в путь через моря и океаны? Зачем возвращаться к зимним холодам и давним несчастьям? Надо же и о себе подумать. Видно, он тогда до конца не проснулся и к тому же очень устал. Да, нельзя постоянно ходить пьяным, но быть полным трезвенником тоже ни к чему…

Ну а до среды чем заниматься? Он обещал Циреле, что зайдет в понедельник после обеда. И святой человек, и его супруга уже смотрят на него как на зятя. «Что ж, — подумал Макс, — сыграю эту роль еще разок». Вот только одного точно делать не стоит — идти сегодня вечером к «колдуну» Школьникову.

Макс долго лежал в полусне, ни о чем не думая. Вдруг вспомнил о святом человеке: ведь раввин может его проклясть, если Макс оскорбит его дочь! С праведниками на небесах считаются. Если у такого вырвется проклятие, Максу уже не будет спасения ни на этом свете, ни на том. Да и вообще как-то страшновато причинить вред праведнику. «Может, денег ему дать, — подумал Макс. — Рублей сто или двести?» Против такого человека согрешить — все равно что против самого Господа Бога. Ну, а Циреле? Невинное дитя, и здоровье у нее не ахти, вон, уже пыталась с балкона прыгнуть… Из-за сватовства… Еще, чего доброго, не выдержит, и он, Макс, будет виноват в ее смерти…

Но не может же он увезти в Аргентину их обеих, и Циреле, и Башу. Циреле без свадьбы не поедет. Даже Райзл Затычка сказала, что дочь святого человека надо оставить в покое. Деньги? От такой, как Циреле, деньгами не откупишься.

Макс чувствовал усталость, но, сколько ни закрывал глаза, они открывались сами собой вновь и вновь. Он представил себе, как Циреле с родителями узнают о его побеге. Циреле рыдает, падает в обморок, пытается выброситься из окна, отец и мать еле ее удерживают. Райзл Затычка рассказывает святому человеку, что у Макса в Аргентине есть жена. Раввин проклинает его, как выражались в Рашкове, на чем свет стоит. А Райзл еще пишет сестре, что Макс выдавал себя за вдовца и сватался к раввинской дочери. Рашель узнаёт о его проделках, ему перемывают кости во всех буэнос-айресских кафе. Его выкидывают из погребального братства, больше не пускают в синагогу даже на Рошешоно и Йом Кипур. Его бизнес идет прахом, никто не хочет покупать недвижимость у проклятого. Он становится изгоем, ни богу свечка, ни черту кочерга.

«Ну и влип же я, — подумал Макс. — За что ни возьмусь, какая-то чушь собачья получается…»

Он проснулся, оттого что Райзл, в нижней рубашке и домашних туфлях, трясла его за плечо:

— Вставай, дядя! Девять уже.

Макс посмотрел на нее с легким презрением. Клялась, что верна Шмилю Сметане, но вот является он, Макс, а Шмиль уезжает в Лодзь, и от верности не остается и следа. Макс лежит в чужой постели, а Райзл щекочет его под мышкой, чтобы разбудить. В черных глазах лукавая улыбка и ни капли стыда или раскаяния. Кто знает, может, Рашель делает сейчас то же самое. Всегда найдется какой-нибудь охотник до чужой жены, даже если она уже старая кляча.

— Выйди, — сказал он Райзл, — мне одеться надо.

— Стесняешься, что ли? Пойду завтрак приготовлю.

Макс встал с кровати. На нем была ночная рубашка Шмиля. Явно великовата. Ватерклозет находился в другом конце коридора, а умывались тут на кухне. Макс вышел в коридор, поглаживая заросшие щетиной щеки. В последние годы он стал очень быстро обрастать. Утром побреется — к вечеру подбородок уже колючий, а через сутки лицо вообще как терка. Увидев его с кухни, Райзл расхохоталась.

— Чего смешного?

— В эту рубашку двое таких, как ты, поместятся. Ну и пузо он себе наел! Иди сюда, помойся. Я отвернусь.

— Мне только руки помыть и лицо.

— Ванны у меня нет, тут тебе не «Бристоль».

На кухне пахло кофе и свежим молоком. Раньше, собираясь к женщине, Макс обязательно брал с собой зубную щетку, ночную рубашку и шлафрок, но в последние годы стал неуверен в себе. Он умыл лицо и прополоскал рот водой из крана. Опять провел рукой по небритой щеке и вдруг почувствовал легкую дурноту, которая издавна нападала на него, когда он находил себе шлюху. Он с молодых лет терпеть не мог женщин, торгующих телом. Они вызывали в нем злость и отвращение. Такие чем больше льют на себя духов, тем сильнее воняют. Расплачиваясь с ними, он еле сдерживался, чтобы не плюнуть в лицо. И все-таки женился на одной из них. Годами он сожалел об этом, ненавидел Рашель за ее прошлое, но его влекло к ней, он с любопытством выслушивал ее рассказы, сам вытягивал их из нее по-хорошему и по-плохому. Но вот умер Артуро, а Рашель замкнулась в себе, стала мрачной и раздражительной, увяла и охладела. Когда он хотел близости, гнала его от себя: «Отстань! Я старая, больная. Найди другую…»

Но при этом не давала ему развода.

Она стала очень скупой, наотрез отказывалась платить, когда квартиросъемщики из их домов жаловались, что протекает крыша или забился слив в туалете. К счастью, Максу хватило ума заначить от нее кое-какую сумму.

Он вернулся в спальню, стал одеваться. Чихнул, высморкался в платок. Сейчас позавтракает у Райзл, а дальше? Пойти к Циреле или в гостиницу? А в гостинице что делать? Макс не переносил одиночества. Лучше с кем угодно, чем одному.

Он едва успел одеться, как в спальню вошла Райзл.

— Макс, что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет, все в порядке.

— Ты как будто не с той ноги встал. Это из-за меня?

— Нет, Райзл, ты тут ни при чем.

— Если тебе нужна Баша, могу ее позвать.

— Никто мне не нужен.

— Пойдем завтракать. Знаешь, если бы не ты, я бы жила с ним и жила.

— А теперь что, бросишь его?

Райзл пристально посмотрела ему в глаза:

— Макс, я не ревнива. Но, пожалуйста, оставь Циреле в покое. О вас и так уже говорят.

— Кто?

— Все. Тебя даже на молитве с раввином видели… Макс, это нехорошо. Всю их семью угробишь. Это вообще надо сердца не иметь…

Когда Макс ходил по врачам, он думал: вот избавится от своей постыдной болезни, и никто ему будет не нужен. Зимой будет жить в Буэнос-Айресе, а летом — на вилле в Мар-дель-Плате, перестанет просиживать в кафе до трех ночи. Врачи не находили у него никаких физических заболеваний, но Макс видел, сколько больных людей вокруг. У того, кто вчера был здоров как бык, сегодня оказались больные почки или печень. Умирают от сахарного диабета, ожирения сердца, камней, рака. Чуть ли не каждый день или Максу, или Рашели приходилось идти на похороны. Медики писали в газетах и журналах, испанских и еврейских, что в Аргентине едят слишком много мяса и сладостей. Кроме того, ночная жизнь большого города тоже не полезна для здоровья. Пьесы в театрах заканчиваются в двенадцать, а то и в час ночи. Из театра идут в ресторан и снова едят. Набивают живот бифштексами, накачиваются вином и пивом.

Когда Максу не спалось по ночам, он вспоминал прежние годы, и ему становилось страшно. Почти все уже на том свете: знакомые, друзья, любовницы, а ведь многие из них его ровесники. Что толку от денег, если ангел смерти отрывает от тебя кусок за куском? Чего стоят все радости и наслаждения, если вдруг тебя увозят на кладбище, и до свидания? Самое живое общество в Буэнос-Айресе — это погребальное братство, как говорили некоторые шутники. Иногда от этих размышлений Максом овладевала глубокая тоска. Последние два года его мучили другие мысли, но страх смерти тоже никуда не делся. Он вставал утром то с обложенным языком, то с коликами или спазмами в желудке. Ему казалось, что моча стала мутной и темной, не такой, как раньше. Когда поднимался по лестнице, через несколько этажей начиналась одышка.

В то утро, попрощавшись с Райзл, Макс решил, что надо бы и о здоровье подумать. Что будет, если он свалится в чужом городе? Увезут в гойскую больницу, а он там даже с врачом или сестрой толком поговорить не сможет. Помрет — не будут знать, где похоронить. «Не пойду сегодня ни к Циреле, ни к Школьникову, — подумал он. — Сразу в гостиницу!» Выйдя за ворота, он уже повернул к Цеплой, но вдруг ноги (или какая-то сила, которая ими движет) сами понесли его в противоположную сторону. Проходя мимо десятого дома, он бросил взгляд на балкон раввина. Присмотрелся, не стоит ли Эстер со своей выпечкой у ворот пятнадцатого. У кафе Хаима Кавярника учуял сырный пирог, уже хотел зайти, но вместо этого направился к малине в шестом. А вдруг там сейчас Слепой Майер? Макс должен передать ему привет. Он слышал о Майере больше двадцати лет назад, еще до того, как уехал из Варшавы. И, по правде говоря, Макс соскучился по мужской компании. Слишком много женщин было около него в последнее время.

В переднем помещении, где буфет, сегодня было куда оживленнее, чем в тот вечер, когда Макс заглянул сюда впервые. Парни в надвинутых на глаза картузах, брюках-галифе и высоких сапогах, рябые девицы, оборванцы в залатанных сюртуках и неказистых шляпах — все смешались в гудящую толпу. Одни о чем-то шептались, другие тянули из мешочка билетики с номерами, третьи жевали пирожки, пачкая маслом рты и пальцы. Девица и парень по очереди пили из монопольной[90] бутылки: он — глоток, она — глоток. Макс хотел уйти, но вместо этого перешагнул порог и сквозь толпу протиснулся в другое помещение. Там было почти пусто. Над столиками кружили мухи. У окна сидел некто, в ком Макс сразу признал Слепого Майера: плечистый гигант с огромной головой и низким лбом, один глаз вытек, мясистый нос усыпан багровыми бородавками. Он носил картуз с кожаным козырьком, сюртук в серую и желтую полоску и синюю рубаху, застегнутую на горле жестяной брошью. Настоящий великан, лицо испещрено шрамами. Раскачиваясь над стаканом, он рычал, как зверь. Макс посмотрел на него с любопытством: вот он, Слепой Майер, король «Площади», ребе варшавского преступного мира. Макс кашлянул, и тот, медленно, как вол, повернув голову, из-под густой брови уставился на него единственным глазом. Во взгляде — подозрение и настороженность человека, который давно не ждет от жизни ничего хорошего.

— Это вы Майер? — спросил Макс.

— Кто такой? — прогудел Слепой Майер, как из бочки.

— Мы не знакомы. Меня зовут Макс Барабандер, я из Буэнос-Айреса. Привез вам привет от вашего старого друга, Хацкеле Пельтеса.

Слепой Майер задумался, пожевал мясистыми губами. Возле рта обозначились две глубокие складки.

— Помню, помню. Стало быть, он в Буэнос-Айресе?

— Да.

— А я слыхал, он помер. — Слепой Майер будто говорил сам с собой, а не с Максом.

— Жив-здоров и помирать не собирается.

— И как там у него делишки?

— Разбогател.

Слепой Майер с размаху опустил кулак на столешницу.

— Когда он из Варшавы-то уехал? Уже лет десять, наверное…

— Больше двадцати.

— М-да, время летит. Помню его, как же. Еще с одной рыжей крутил…

— Ханча. Она теперь его жена.

— Женился, что ли, на ней? Дивлюсь, что он меня помнит. Мир забыл Слепого Майера. Забыл, как покойника.

— Он часто о вас говорит.

— И что именно? Да ты присядь, в ногах правды нет. А то пойди, возьми себе в буфете что-нибудь. Был тут половой, да сплыл. Теперь у буфетчицы самому брать надо. Не еда здесь, а помои! — Слепой Майер скривился от отвращения.

— Я не голоден. Но, если хотите, можем в ресторан пойти, в семнадцатом доме.

— К Лузеру? Хотеть-то хочу, но врач запретил, даже стакан пива нельзя выпить. Язвы у меня в желудке! — И Слепой Майер ткнул себя пальцем в необъятный живот.

— Тогда, может, к Хаиму Кавярнику? У него отменные пироги с сыром.

— Пироги? Да мне только сухари с молоком можно.

Слепой Майер оттопырил нижнюю губу, показав длинные зубы, кривые и черные, как пеньки. С минуту он качал головой, словно узнав о каком-то несчастье и не находя утешения. Потом спросил:

— И чем он там занимается? Торгует?

— Трикотажная фабрика у него.

— У Хацкеле Парши — фабрика?!

— Довольная большая, работниц пятьдесят. Испанки в основном.

— Так, а она?

— Настоящей дамой стала.

— П-ф! Надо же, уехали и в люди выбились. Она же шлюха, вот здесь, в этом самом доме, в подвале принимала. Ичеле Чурбан ее альфонсом был.

— Зато теперь — графиня графиней. Вот такие бриллианты носит. — Макс сложил кружком большой и указательный пальцы.

Слепой Майер опустил на стол второй кулак.

— Не многовато они там на себя берут, в этой Америке? Приезжают туда и брешут, что здесь они были графья Потоцкие. Там деньги решают все, у кого монет больше, тот и на коне. Была у нас заваруха. Набежали толпой, вломились. Сижу тут, никого не трогаю, они орут, а я знать не знаю, кто такие. Всякая шушера собралась: портные, сапожники, подмастерья, и остановить их некому. Всю «Площадь» разнесли, все с нее разбежались, как зайцы, а те по домам пошли. Били, резали, даже баб не щадили. Во мне самом дыр понаделали. Двадцать на одного, кто ж тут устоит? Меня в больницу забрали, в Чисте[91]. Полтора месяца провалялся. Никто даже проведать не зашел, ну, двое-трое только. Так что Крохмальная уже не та. Да и Смочая не лучше. А ты чего приехал-то?

— Просто так, на старую добрую Варшаву посмотреть.

— Нет больше той Варшавы, забудь. Раньше друг с другом считались, а теперь разная шваль поналезла невесть откуда, каждый под себя гребет. Облава — их в телегу кидают, как собак. В наше-то время комиссар с нами водку пил. Ревировый мне кланялся, честь отдавал. Был тут такой Лейбуш Требуха, слово скажет — как припечатает. Приходит, бывало, в участок и говорит: «Ваше высокоблагородие, это мой человек», и того сразу домой отпускают. Но ты Лейбуша не застал, он уже тридцать шесть лет как помер. Да что я говорю? Больше, все сорок. Придет ко мне: «Майер, так и так. Замели доброго человека, а у него дети голодные. Надо бы его вытащить». Чтобы обер-полицмейстера подмазать, за десять минут целую кучу денег собирали, не будь мое имя Майер!

— Да, я знаю.

— Ничего ты не знаешь! Как, говоришь, город называется, где ты живешь?

— Буэнос-Айрес.

— Как же, слыхал. Раньше туда товар целыми пароходами отправляли. Есть тут еще один из старой гвардии, Шмиль Сметана. Когда-то был мелкой сошкой, а теперь важная персона. У него тут баба, а у нее сестра в ваших краях. Говорят, заправляет там вовсю.

— Я знаю, о ком вы. Да нет, не такая уж она большая шишка.

— Тебе видней. Как же ее звать-то? Райзл Затычка. До всех этих заварушек на «Площади» стояла, пьяниц к себе зазывала. Но Шмиль Сметана так в нее втюрился, что жену выгнал, а ей квартиру снял в двадцать третьем доме. В люди ее вывел. Молодые-то ничего не знают, а Слепой Майер все помнит. У меня, считай, все записано, я их насквозь вижу. Вот за это они меня и ненавидят.

— Почему же ненавидят? Наоборот…

— Ненавидят, ненавидят. Я им правду в глаза говорю, а за правду бьют. Но чего мне их бояться? Моя жизнь давно за середину перевалила, недолго осталось. Что они мне сделают? Сижу здесь, а время течет, как песок сквозь пальцы. Тут минуты не проходит, чтобы кого-нибудь не ограбили, средь бела дня из рук вырывают. Шлюхи каждый месяц должны на осмотр ходить, все в желтый билет записывают. Если у кого заразу найдут, в больницу увезут, а там отравят и закопают по-тихому. Евреев, гоев — всех в одну яму. Раньше-то кот за своих девок заступался, а теперь как ментовская облава, так все разбегаются, будто крысы. Им бы только пару грошей урвать, черт бы их побрал. А в Буэнос-Айресе как?

— Испанец сам готов жену продавать, лишь бы не работать.

— Я слышал, там черные люди есть.

— Это не в Аргентине.

— А где, в Нью-Йорке?

— В Нью-Йорке, в Чикаго, в Кливленде.

— Ты там был?

— И не раз.

— И как там живут? Когда-то я тоже хотел в Америку уехать, но не вышло. Видать, не судьба. Да и что мне там делать? А здесь, на Крохмальной, на Смочей, во всей округе хозяином был. Ко мне с Тамки приходили, из Повонзок, из Охоты[92]. Мое слово было закон. Это от забастовщиков все беды начались. Александр хороший царь был, а его взяли да прикончили. Сразу погромы начались, и стал народ за границу уезжать, кто куда, лишь бы отсюда подальше. Потом Думу захотели, а что от нее толку? Как говорится, в бедности жить — что в могиле лежать. Помогла эта Дума как мертвому припарки. Сапожник так и остался сапожником, а генерал — генералом. Ну что, так или нет?

— Да, вы правы.

— Прав-то прав, да что мне с того? Эх, старость — не радость. Сижу тут день-деньской, потому как ходить не могу, ноги болят. А в кровати валяться — пролежни. Короче, куда ни кинь, все клин. Ты женат?

— Женат.

— Любовницу искать приехал?

— Я бы и там нашел.

— Само собой! Этого добра везде хватает. Но когда от старости все кости ноют, уже ничего не надо. Хоть голую царицу Савскую передо мной поставь, я на нее и не взгляну. На что она мне? Эх, сколько ж баб у меня было! Больше, чем у тебя волос на голове осталось. Приехал как-то в один город, уже не помню в какой, остановился в гостинице, а напротив, дверь в дверь, полковничья жена живет. Побеседовали разок, а она возьми да и влюбись в меня по уши. Вот так, с ходу. Заявляется ко мне в номер и начинает в любви признаваться. Ну, я ей прямо сказал: «У меня таких, как ты, сотня». «Нужна ты мне, — говорю, — как собаке пятая нога». Она побелела как стенка и говорит: «Они тебя не любят». «А откуда мне знать, — отвечаю, — что ты не врешь?» Закурил, а она говорит: «Дай мне твою папиросу». Схватила ее и вдруг ладонь себе прижгла, до мяса, до черноты. «Вот, — говорит, — тебе доказательство». Сколько живу на свете, никогда такого не видал. Хотел в аптеку за мазью бежать, а она говорит: «Ничего. Дай сюда губы». Я ее поцеловал, а она ртом присосалась, что твоя пиявка. Трое суток с этой кацапкой в гостинице пробыл. Встанем, поедим и опять ляжем. А потом — все. Когда на четвертый день оттуда съезжал, еле на ногах стоял, как после тифа…

— А она? К полковнику вернулась?

— К кому же еще? Не к тебе же. Маневры в тех краях проходили, а он ее с собой брал. Слыхал что-нибудь похожее хоть раз?

— Нет, никогда.

— Вот так-то. Живешь, живешь, думаешь, уже все на свете знаешь, и вдруг такое услышишь, что и поверить невозможно. Об этом даже где-то в наших святых книгах написано, только не помню в какой…

Сначала коридорный, потом мальчишка стучались к Максу, звали его к телефону, но Макс велел отвечать, что его нет. Целый день он валялся в кровати. Устал от побед, но заснуть не мог. Лежал, совершенно измученный, размышлял, но так ничего и не решил. Циреле ищет его, но он не может показаться ей на глаза. Надо дождаться среды, а до этого придется быть одному. Разговаривать с Циреле он и не хотел, и не мог. Что он ей скажет? Какое оправдание себе придумает? Макс заранее боялся и ее тихих, интеллигентных упреков, и злых взглядов ее матери, но больше всего он боялся святого человека. Макс не сомневался: если раввин его проклянет, все проклятия осуществятся… Нет, больше нельзя ее обманывать. Как можно обещать, что женишься, если ты женат? Это же надо быть больным на всю голову. Вот с Башей — тут все иначе. Ее отец живет где-то далеко в провинции. Даже если захочет проклясть, все равно не узнает кого…

Макс задремал, но в девять вечера проснулся от голода. Солнце еще не зашло, висело, багровое, где-то в стороне Воли, почти над самой землей. Узкая полоса облаков делила его пополам. Макс вышел на улицу, готовый, впервые с тех пор как приехал в Варшаву, провести вечер в одиночестве. Он шагал по Новому Миру, пока не попалось кафе. Макс вошел и заказал селедку, яичницу и кофе. Полистал польскую газету, попробовал читать, но, оказалось, он совершенно забыл польский, да и раньше-то его толком не знал. Взял с соседнего столика иллюстрированный журнал на французском языке и стал рассматривать картинки, пытаясь разбирать подписи. Везде об одном и том же: о мужском могуществе и женской красоте. Вот генерал, а вот еще генерал. Вот красавица-актриса, а вот принцесса. Свадьба, невеста держит букет цветов, жених положил руку на эфес сабли. Все хотят одного: денег, женщин и власти. А чего, например, добился Макс? Миллионером не стал, не знает ни языков, ни того, что должен знать любой еврей. Такие, как он, питаются объедками, подбирают, что никому не надо. Даже Циреле для него слишком хороша. В грязи родился, в грязи и помрет.

Макс ел не спеша, тянул время. Ложечкой прихлебывал кофе и пытался читать статью, где понимал только одно слово из трех. Досадно, что он целый день провалялся в кровати, теперь долго уснуть не сможет. Он курил папиросу за папиросой. Интересно, что делают заключенные в одиночной камере или карцере? Макс-то хотя бы по улицам побродить может. «Эх, — подумал, — все-таки зря на сеанс не пошел». Макс достал из внутреннего кармана записную книжку, о которой уже успел позабыть. В Буэнос-Айресе он заполнил ее адресами, но до сих пор так и не удосужился в нее заглянуть. Совсем голова дырявая… Он скользил глазами по строчкам. Откуда эти адреса, кто ему их дал? Одни имена знакомые, другие совершенно ничего не говорят. Как бы то ни было, уже поздно куда-то идти. Телефона у тех, кому он должен передать привет, наверно, нет. И все же записная книжка немного его приободрила.

Просидев в кафе до одиннадцати, он пошел в гостиницу. На Хмельной к нему прицепились уличные девушки. Макс остановился поболтать с ними, но они говорили по-польски, а не по-еврейски. Вернувшись в «Бристоль», он не стал подниматься в номер, но остался в холле. Опустился в глубокое кресло. Одни постояльцы входят, другие выходят, третьи сидят и читают газеты. Старая дама с желчным лицом, покачивая креповым хвостом, притороченным к черной шляпе, что-то говорит девушке лет семнадцати. Тонкие, бледные губы, злой взгляд, несколько седых волосков на подбородке. Наверно, очередную порцию морали выдает. А девушка слушает, не отвечает. Макс стал наблюдать за ними. Что ей за дело, как молодая себя ведет? Ну, будет она вести себя хорошо, а старой-то что с того? Сколько этой карге осталось небо коптить? Видно, никто не хочет думать о смерти, даже такая мумия ходячая. Но почему? Наверняка все ее подруги давно на том свете, да и сама уже успела завещание написать… А если бы она точно знала, что ей осталось, например, полгода? Ну а сам-то Макс что стал бы делать, знай он, что через год умрет? Сел бы псалмы читать? И как долго он бы этим занимался?

Нет, а правда, что бы он сделал?

Макс крепко задумался. Итак, как он поступит, если узнает, что ему остался год? Нельзя же лежать в кровати и ждать смерти. Надо что-то предпринять.

Можно имущество бедным раздать. Но для этого надо сперва распродать недвижимость. Пришлось бы вернуться в Аргентину. Чтобы превратить дома и землю в наличные, полгода понадобится, а то и больше. И с чего он взял, что благотворительность ему чем-то поможет? Ничего после смерти нет, ни рая, ни ада. Что мертвый человек, что мертвая скотина, никакой разницы. Единственное, что стоило бы делать, это стараться, пока жив, получить как можно больше удовольствий. Но каких? Обедать по два раза в день, что ли?

Чушь! Для такого, как он, существует лишь одно удовольствие — женщины. Он постарался бы обладать всеми женщинами, какими только можно. И денег бы не жалел. Но представим себе, что этот год начался сегодня и Максу осталось еще триста шестьдесят четыре дня.

Значит, сегодняшняя ночь уже потеряна? Может, позвонить Райзл Затычке и сказать, что хочет прийти? Или снова попытать счастья с Эстер? Он не устал, но чувствовал, что сегодня уже не осталось сил на мужские подвиги. Будь это и правда его последний год, если сил нет, ничего не поделаешь. Пойти найти какой-нибудь трактир и напиться? Тоже не тянуло. Еще, что ли, папиросу закурить? Да, сегодняшнюю ночь он упустил. Ну а завтра что?

Сидя в кресле, Макс принялся разрабатывать план. Он перевел бы сюда из Аргентины все деньги, вырученные за недвижимость, и потом менял бы женщин как перчатки.

А что, если и правда жениться на Циреле, проверить, как она в постели? Не понравится — в любой момент сможет ее бросить. Если жить осталось всего год, то уже никакие проклятия не страшны… В кругосветное путешествие поехал бы и баб с собой захватил целую толпу. За деньги можно все, а чего нельзя, то можно за большие деньги. Только помощник нужен. Секретарь, агент, надежный человек, который будет помогать ему обделывать делишки. Кто бы это мог быть?

И вдруг его осенило: конечно же Райзл! Шмиль Сметана ей изрядно надоел, и деньги любит. Она ему не одну Башу найдет, а хоть двадцать, хоть сорок, сколько душе угодно. Макс ее в путешествие возьмет, будет ей жалованье платить… Она с ним в Аргентину поедет, захочет ведь, наверно, с сестрой повидаться…

Макс Барабандер любил помечтать, но до сих пор ни одна фантазия так его не захватывала. Распродавать недвижимость не надо. Пятнадцать, ну, пускай двадцать тысяч рублей хватит за глаза. Ему же не актрисы с певицами нужны, вполне устроят и такие, как Баша. Зато если он, даст бог, проживет еще много лет, все равно бедствовать не придется.

«Да, так и сделаю!» — решил Макс.

Ему ужасно захотелось позвонить Райзл прямо сейчас. Он даже встал, чтобы пойти к телефону, но снова сел в кресло. Нет, не сегодня. За ночь он все обмозгует. Разработает план, все рассчитает, как архитектор, который проектирует дом, или инженер, который делает чертеж машины. Прикинет, что у него с финансами. Надо все провернуть так, чтобы Рашель не смогла затеять против него процесс…

Макс огляделся по сторонам. Старуха и девушка — внучка или правнучка — уже ушли. Он остался в холле один. Взял у портье ключ. На лифте не поехал, неторопливо поднялся по широкой мраморной лестнице с красной ковровой дорожкой. В номере, не зажигая света, не раздеваясь, лег на кровать и начал прикидывать в уме, что у него с домами, землей, деньгами. У него при себе достаточно наличных и векселей, чтобы с комфортом вернуться в Аргентину, еще и кого-нибудь с собой прихватить. В Буэнос-Айресе он легко сможет снять со счетов крупную сумму, так чтобы Рашель не узнала. В худшем случае можно провернуть какое-нибудь дельце с сестрой Райзл… Да, он заслужил один счастливый год после нескольких лет печали и болезни, которую принесла с собой смерть Артуро.

Макс часто давал волю фантазии. Когда нервы ни к черту, строить воздушные замки, чтобы успокоиться, — милое дело. Но он всегда видел разницу между пустыми мечтами и планами, которые можно осуществить. Он разбирается в людях и знает подход к женщинам. Какими бы дикими и безумными ни казались его планы, Райзл они понравятся. Она страдает тем же недугом, что и Макс: ей скучно. Она не может сидеть на месте, ей надо двигаться, рисковать, совершать грехи, которые порядочной женщине даже в голову не придут. Макс еще и сам толком не понимал, на что он готов, но уже знал, что Райзл ухватится за его проект. Той ночью, когда они были вместе, Макс почувствовал ее состояние. Шмиль Сметана — старый, жирный и толстый, он любит пиво, а не женщин. Только и думает, как бы полицию подмазать да кого-нибудь на кривой козе объехать. Чтобы любить, нужно терпение, а у таких, как Шмиль, его нет…

Часа в два ночи Макс задремал. До этого он успел почти все продумать. Он возьмет с собой Райзл, и она будет находить ему девушек в Польше, Галиции, даже, может, в Париже и Лондоне. Она прирожденная бандерша. Ведь она сама еще при первой встрече предложила ему сделку. Чем сидеть в Варшаве, Райзл с радостью бросит Шмиля и поедет с Максом. Она не ревнива, наоборот, сводничество для нее — любимое развлечение.

Когда Макс проснулся, в окно ярко светило солнце. Десять минут восьмого. Он проспал всего пять часов, но встал бодрый и освеженный. Обычно утром такие планы кажутся нелепыми, и остается только удивляться, что вчера в них верил. Но на этот раз Макс встал в полной уверенности, что нашел выход из своего незавидного положения. Для задуманных авантюр ему нужна напарница, помощница, на которую можно положиться. Райзл уже нашла ему Башу, и это только начало…

Звонить Райзл было еще слишком рано, но опять заснуть Макс не смог. Побрился перед умывальным столиком, вызвал служанку и заказал ванну. Потом оделся и спустился завтракать. «Да мы с ней мир перевернем! — думал Макс. — Она ведь тоже не промах… А вдруг откажется? Нет, не может быть! — возразил он себе. — Разве только святой человек вмешается… Как бы он все не испортил…»

Придется хорошенько подумать, как его умаслить. Может, денег на приданое для Циреле дать?

В девять Макс позвонил Райзл и по голосу сразу услышал, что она ему рада.

— Макс? А я полночи о тебе думала.

— Первую половину или вторую?

— Посредине.

— Райзл, мне надо с тобой поговорить.

— Так говори. Рот-то у тебя, слава богу, есть.

— Лучше бы встретиться.

— Почему нет? Я по тебе соскучилась, а сегодня как раз свободна.

— Это все, что я хотел услышать. Когда можно прийти?

— Хоть сейчас.

— Правильный ответ! Скоро буду.

— Ты завтракал?

— Да.

— Ну, значит, у нас будет второй завтрак.

— Это оно! То, что я искал! — вслух сказал себе Макс, повесив трубку. — Она все сделает, как я хочу… Надо хотя бы год пожить в свое удовольствие!

Он запер комнату и, перепрыгивая через ступени, легко сбежал вниз по лестнице. И, выйдя на улицу, внезапно увидел Циреле. Макс так растерялся, что застыл на месте и уставился на нее, будто язык проглотил. Циреле была в шляпе, которую он ей купил, и сером костюме. Девушка казалась очень бледной, Макс даже испугался.

— Циреле, что ты тут делаешь?

Прежде чем ответить, она смерила его взглядом и как-то странно, недобро улыбнулась.

— Куда это ты в такую рань?

— Я всю ночь не спал. Глаз сомкнуть не мог…

— Макс, нам надо поговорить, — перебила Циреле.

— Слушаю тебя.

— Я не могу разговаривать посреди улицы.

— Давай ко мне поднимемся.

— Нет, Макс. Я наедине с мужчиной в комнате не останусь.

— Тогда внизу посидим, в холле.

— А нельзя где-нибудь в тишине поговорить?

— В тишине — это в могиле, что ли? — Макс сам от себя такого не ожидал.

— Пойдем в Саксонский сад. Утром там тихо.

— Ну, пойдем.

Он взял ее под руку. Циреле не отдернула локоть, но всю дорогу они молчали, будто поссорившиеся муж и жена. Приблизились к саду, к той части, которую называют Одиннадцать Ворот, и вошли внутрь. Макс прекрасно понимал: давно пора поговорить с Циреле начистоту, но что ей сказать — понятия не имел. Он шел, опустив голову. Всю жизнь он вел игру с невидимым врагом, каким-то зловредным бесом, который ломал все, что Макс строил, разрушал все планы, сводил на нет все ухищрения. Циреле тут ни при чем. Это все та же нечистая сила, которая никогда не давала делать что хочется, мешала получать удовольствия, за которыми Макс гонялся, с тех пор как встал на ноги.

Надо же, как легко спелись Макс и Райзл Затычка! Теперь он понял: она та, кого он искал много лет. Те же безумные фантазии, что у него, и при этом — решительная, опытная и практичная. За одну ночь они разработали план. Райзл заявила без обиняков, что готова бросить Шмиля Сметану. Он старый и жирный, у него жена, дети и внуки, а здоровье — далеко не богатырское. Зарабатывает он очень даже недурно, но деньги у него в руках не задерживаются. Почти все тратит на то, чтобы полицию подмазывать, ест с ними, пьет с ними, подарки покупает им и их бабам. А тут еще по врачам начал ходить. Ожирение, судороги. Того и гляди, загнется от сердечного приступа. Райзл с ним ловить нечего. Помрет — ни гроша ей не оставит.

У Райзл сестра в Буэнос-Айресе, та самая сеньора Шаевски. В каждом письме зовет Райзл к себе, предлагает перебраться в Аргентину. Между жаркими поцелуями, страстными словами и безумными ласками Райзл ввернула, что она, слава те господи, не нищая. Есть кое-какие драгоценности, и денег маленько скопила. Зачем Максу без цели болтаться по белу свету? Если его жена, Рашель, не согласится развестись, Райзл и так будет с ним жить. А если им удастся провезти в Аргентину несколько девиц, это точно не помешает. Макс может смело положиться на Райзл. Если бы не она, Шмиль Сметана не был бы тем, кто он сейчас. Сколько лет она ему помогала, сколько раз выручала, когда он попадал в очередную историю, а он даже не знал.

Скандал? Не будет он скандала устраивать, Райзл ему не жена, и перед полицейским начальством позориться не захочет, что баба обвела его вокруг пальца. Так что сделает хорошую мину при плохой игре. Будет молчать, как в рот воды набравши. В прежние времена, может, натравил бы блатных, чтобы они ее проучили, но Шмиль Сметана давно не якшается с уголовниками, ворами и «писарями». Все больше с торгашами, посредничает между ними и полицией. Да черт его знает, может, он даже обрадуется, что больше не придется оплачивать Райзл квартиру и содержать две семьи. Райзл ничего ему не должна. Она ему несколько прекрасных лет подарила. А если бы не Шмиль, может, у нее сейчас своя семья была бы: муж, дети…

За окном уже розовел рассвет, а Райзл все говорила и говорила. Потом оба забылись глубоким сном. Когда Макс открыл глаза, через окно ярко светило солнце. Он сам не понимал, сыт он или голоден. Райзл уже встала. Он слышал, как она хлопочет на кухне. Макс сел на кровати. Неужели это любовь? Да, любовь, великая любовь. Самая большая любовь его жизни!.. Он влюбился в сожительницу Шмиля, ту, про которую Слепой Майер рассказывал, что она стояла у ворот и зазывала пьяных… Второй раз в жизни Макс влюбился в шлюху.

«Ну, как говорится, из свиного хвоста шапки не сошьешь», — сказал себе Макс. Теперь о Циреле ему даже думать нельзя. Видать, он совсем умом тронулся. Выложил ей всю правду: у него жена в Буэнос-Айресе. Циреле плюнула ему в лицо, а он даже не утерся. Этой минуты он никогда не забудет. У нее слезы градом, каждая размером с боб, сверкают, что твои бриллианты. И говорит, словно прямо из Торы:

— Да будь же ты проклят! Проклят на веки вечные… И чтобы не было тебе прощения ни на этом свете, ни на том…

И пошла прочь. Несколько шагов пройдет, остановится, обернется. Все лицо мокрое, покраснело, глаза распухли. Райзл потом его успокаивала, твердила, мол, ерунда это, не сбываются проклятия. Вон, ее-то, Райзл, кто только не проклинал. Сбылась бы хоть тысячная доля того, что ей желали, она бы давно лежала ногами к двери. Но Макс знал, что эти проклятия сбудутся. Не Циреле его прокляла, а святой человек. Его манера, его голос. Слова обрушились на Макса, как град раскаленных камней. Он всем телом ощутил их обжигающие удары. Но нельзя же теперь сидеть сложа руки и ждать конца. Пока жив, надо урвать хоть немного счастья… Как он до этого предвидел, что придет день расплаты, так теперь знал, что без Райзл больше шагу не сможет ступить… За двадцать четыре часа она стала для него всем: женой и любовницей, компаньоном и проводником. Она снова и снова повторяла:

— Положись на Райзл. Со мной не пропадешь!

Она расспросила, как у него с деньгами, и он рассказал без утайки, сколько у него наличных, сколько стоят дома и земля. Впервые в жизни он разговаривал с женщиной, ничего не скрывая. Все получилось легко и просто: до сих пор он дурачил, кого только мог, а тут целую ночь проговорил с Райзл, и у него с языка не сорвалось ни слова лжи. И он знал, что она ему тоже не врет. Все точь-в-точь как рассказывал о ней Слепой Майер. Да, она подцепила заразу, до того как связалась со Шмилем Сметаной, но доктор Гольдблут все вылечил. Изменяла ли она Шмилю? Да, первые два года. И со сколькими мужчинами? Райзл задумалась. Макс увидел в сумраке, что она загибает пальцы, и услышал, как она бормочет:

— Йоселе Бац — один, Хаим Кишка — два, Хромой Берл — три… Четвертый… Кто же четвертый?.. Ну да, Лейзер Козел!

— Короче, сколько всего?

— Восемь!

— А не больше?

— С места не сойти!

— И Шмиль не знал?

— Черта с два он знал!

— А потом?

— А потом десять лет не изменяла. Пока ты не появился. Ели вру, чтоб мне года не прожить!

И вдруг разрыдалась и бросилась к Максу на шею. Целовала его и плакала, плакала и целовала. И все повторяла:

— Мои мать с отцом честные люди были. А дед, реб Мендл, старостой был в синагоге!

Макс немного посидел в кровати, вспоминая ночной разговор, и опять опустил голову на подушку. Да, отцы, деды, дядья, тетки. В Рашкове о грехе разврата знать не знали. Когда помощник меламеда обрюхатил дочь Мойше-водоноса, весь город ходуном заходил. Мясники ворвались к парню, вытащили его из кровати, напялили на него штаны и сюртук, а потом караулили, чтобы не сбежал, пока ставят свадебный балдахин. Да и позже этой парочке проходу не давали, пришлось им в Америку уехать. У самого Макса была тетка, овдовевшая в двадцать шесть лет. Она больше так и не вышла замуж, пятерых детей вырастила, зарабатывая тем, что потрошила кур и стирала белье. После смерти мужа ни разу парика не надела, даже по субботам и праздникам ходила в платке…

«Как же это? — задумался Макс. — Святые, что ли, они были или вообще ангелы, а не люди? Так силен у них был страх перед Богом?»

Он слышал, как Райзл гремит горшками. Уж сколько лет, как он уехал из Варшавы, но сейчас узнавал каждый звук: вот она колет тесаком полено, вот ломает лучину, передвигает сковородку на плите, мелет кофе мельницей. Он встал, накинул шлафрок Шмиля и сунул ноги в его домашние туфли: «Пускай теперь она командует. Я уже устал голову ломать». В дверях появилась Райзл. Еще никогда Макс не видел ее такой красивой. Она помолодела, черные глаза горели торжеством и любовью.

— Ну что, проснулся? С добрым утром!

Макс вздрогнул. Точно так же, слово в слово, говорила мама, царство ей небесное. «Мне надо в Рашков! Сейчас же!» — воскликнул он про себя. Ведь он только за этим и приехал! Как он мог забыть?

— Райзл, я в Польшу приехал, чтобы на могиле родителей побывать. И не уеду отсюда, пока не побываю.

— Ты в Польшу ко мне приехал. Я твоя могила… — Райзл подмигнула и хихикнула.

— Ты должна со мной поехать.

— Раз должна, значит, поеду. С тобой — хоть на край света.

— А как же Баша?

— Не волнуйся, милый, я уже все обдумала, пока ты спал. Мы ее с собой возьмем. Богатые люди всегда с прислугой ездят, а она нам пригодится. Будет мне помогать. И тебе, если захочешь. — Она снова подмигнула и хихикнула, как в прошлый раз.

— Чем после завтрака займемся?

— Дай мне твой паспорт.

Макс насторожился.

— Паспорт? Это еще зачем?

— Ты вчера пообещал, что не будешь ни о чем спрашивать. Сам сказал, я генерал, а ты простой солдат.

— А все-таки?

— Нам по два паспорта нужно. По одним мы муж и жена, по другим брат и сестра. Где-то так представимся, где-то так, по-разному может понадобиться. Есть у меня мастер, он хоть десять паспортов сделает, хоть сто, сколько пожелаешь. Это мой хороший друг, он лишних вопросов задавать не будет.

— Он знает испанский?

— Он все знает, даже турецкий. Не бойся, он твоего паспорта не испортит. Только копию сделает и мое имя впишет. Шмиль ему много работы дает. Раньше у него мастерская была, фальшивые трешки печатал. Кума на него донесла, а так был бы сейчас второй Ротшильд. Пять лет в Мокотове отсидел, вышел и опять за старое. Он за меня в огонь и воду готов.

— Любовник твой?

— Хотел, но хотеть не вредно.

— Когда я паспорт обратно получу? Я же пропаду без него.

— Через пару дней. Не беспокойся, ничего с твоим паспортом не случится. Иди умывайся, да позавтракаем. У нас куча дел, не будем время терять. Шмиль не сегодня завтра вернется, лучше бы ему не знать, где ты. Я скажу, ты уехал, а куда — не знаю.

— Боишься его?

— Вот еще! Просто не хочу, чтоб он тебя сбил с панталыку. Ты, уж извини, человек мягкий, тебя разжалобить — раз плюнуть. Он тебя в кабак потащит, будет тебе в жилетку рыдать. Нельзя быть там жалостливым. У меня дядя говорил: торговля — это война. И во всем так. Боишься, не хочешь порох нюхать — нечего и ввязываться. Он мной двенадцать лет пользовался. Хватит! Да и ему любовницы больше не нужны. С утра до вечера в ресторане сидит, пузо как барабан. Придет, упадет на кровать и храпит, как бык зарезанный. Конечно, ему досадно будет меня потерять, но силой он меня не удержит. Я закажу для тебя паспорт на чужое имя, а ты в другую гостиницу переедешь. Переждешь там, пока я с делами управлюсь. Барахло надо продать, мебель, то, се, пятое-десятое. А если он бучу поднимет, я с ним разберусь. Он с начальством запанибрата, но и у меня в участке свои люди есть.

И Райзл опять подмигнула.

«А ведь она вчера наврала, — подумал Макс, — что не изменяла десять лет. Рашель по сравнению с ней скромница… Ох, мама родная, и влип же я!» Макс жевал свежий бублик и думал, что нельзя давать Райзл паспорт. Заберет — и все, он в ее руках. Но при этом знал, что все-таки даст. Он уже попался, теперь не выпутаться. Остается только надеяться на ее милость. Райзл пододвинула ему еще один бублик, намазанный маслом и творогом, налила кофе со сливками. Живя с Рашелью, Макс успел отвыкнуть от блатных, таких как Райзл. Ему куда больше нравились богатые дамы, аристократки, но за одну ночь Райзл затащила его обратно в болото, из которого он с таким трудом выбрался. В ее черных глазах Макс видел торжествующую, коварную усмешку. Ей не впервой было совершать зло, она научилась добиваться цели и избегать расплаты. «Погоди, Райзеле, — сказал он про себя. — Я тебе еще крылышки подрежу». И вдруг спросил:

— У тебя нет родительской фотокарточки?

Райзл перестала жевать.

— Чего это ты? Они скромные люди были, богобоязненные. Мама на мужчину даже взглянуть не могла. Нет, милый, нету. Кто в те годы снимался? Уж точно не местечковые хозяева…

Теперь Макс должен был пережидать в гостинице «Бристоль», пока ему не принесут его настоящий паспорт и, наверно, еще парочку поддельных. Райзл пообещала, что мастер поторопится.

Она хотела побыстрее распродать вещи, нужно было срочно искать охотников до старого барахла, поэтому она даже не назначила Максу встречи. Стоило поспешить, пока Шмиль Сметана не вернулся из Лодзи.

На Крохмальной Максу лучше было не появляться. Он вернулся в гостиницу по Цеплой. В среду собирался встретиться с Башей, но Райзл сказала девушке, что он будет занят. Райзл все взяла в свои руки.

— Как скажу, так и делай, — повторяла она Максу. — Не бойся, со мной не пропадешь.

«Хватит с меня! — думал Макс, идя по Гжибовской. — Пускай Райзл будет генералом, а я простым солдатом. Пускай командует…»

Два года он жил в диком напряжении, бегал по врачам, пробовал всевозможные средства, проверял, не вернулась ли мужская сила, и теперь чувствовал себя, как будто возвращается из больницы домой после долгой болезни. Он совершил с Циреле чудовищную ошибку, но надеялся, что дочь святого человека больше его не побеспокоит. Райзл Затычка права: всяк сверчок знай свой шесток. Она познакомила Макса с Башей, и его исцелила именно Баша, а не Циреле…

День выдался теплый, но не жаркий. Макс брел себе нога за ногу, как человек, которому нечем заняться.

Остановился возле здания еврейской общины. У двери толпились бедняки. Их не пустили внутрь, и они проклинали главу общины и служку. Макс вытащил из кармана горсть мелочи. Нищие расхватали монеты и стали ругаться дальше.

Вскоре он оказался в Гжибове. В церкви звонили колокола. Вынесли покойника. Гроб украшен венками. Следом шли женщины в черном, лица скрыты под вуалями. «Чего это его угораздило именно сейчас помереть?» — подумал Макс то ли в шутку, то ли в серьез.

А ведь в один прекрасный день он тоже помрет, и его повезут на кладбище (если, конечно, он не утонет в море или не сдохнет в тюрьме). Интересно, кто пойдет проводить его в последний путь. Рашель? Райзл? А может, вообще кто-нибудь, кого он пока знать не знает? Иногда чужой быстро становится своим. Еще неделю назад он понятия не имел, что живет на свете некая Райзл Затычка, а теперь передал ей все дела.

Макс остановился перед кондитерской. Он не был голоден, но, почуяв запах бисквита, кофе и какао, захотел перекусить. Все-таки удержался: «Если сейчас пожру, аппетит испорчу перед обедом».

В гостинице Максу передали письмо. Множество штемпелей, аргентинская марка. Рашель отправила его в Париж, а оттуда письмо переслали в Польшу. Дата — полтора месяца назад. Писала Рашель как курица лапой, и Макс почти не понимал, чего она хочет. Ясно было одно: она в бешенстве. В письме даже несколько раз попадалось слово «развод».

Когда Рашель вышла за Макса, она вообще не умела ни писать, ни читать. Потом наняла учителя, несколько лет брала у него уроки, но только и научилась, что накорябать адрес да насочинять какой-то тарабарщины, мешая друг с другом испанские и еврейские слова. По сравнению с Рашелью Макс — просто писатель. Буквам его обучили еще в Рашкове, а потом он сам приучился читать газеты и книжки. Он легко запоминал новомодные словечки из пьес в еврейском театре и даже произносил речи на собраниях погребального братства.

Несколько раз перечитав письмо, Макс понял, что у Рашели обострилась экзема, которой она страдает не один год, что она недовольна служанкой Роситой, которая в последнее время совсем обленилась, и что в Буэнос-Айресе дожди и холод. Когда уже Макс вернется домой?

«А правда, когда? И зачем?» — спросил он себя.

Что верно, то верно, поездка уже влетела в копеечку. Может, он теряет уже потому, что находится здесь, а не в Буэнос-Айресе. Но что толку от денег, если жена — не жена и нервы ни к черту? Если Райзл не просто языком мелет, а действительно найдет девушек, которых он сможет увезти в Аргентину, то он не только все расходы отобьет, но еще и неплохо заработает…

Несколько слов Макс так и не разобрал. Почерк ужасный, не поймешь, то ли еврейскими буквами написано, то ли латинскими, так еще и кляксы. Макс уже решил, что не понял — и ладно, не важно, но все-таки снова углубился в письмо.

Вдруг он увидел слово «аниверсарио»[93] и в то же мгновение понял всю фразу: скоро годовщина смерти Артуро.

— Господи, как же я забыл?!

Да, три недели назад исполнилось ровно три года, как Артуро нет в живых…

Макс сидел, уставившись на листок бумаги. Артуро гниет в земле, а он, отец, разъезжает в поисках приключений, гоняется за удовольствиями. Вдруг подумал: «Может, попоститься сегодня?» А смысл? Кому это надо, Богу?

Макс вспомнил сеанс у Школьникова. Нет, это был не Артуро, он же по-польски ни слова не знал. Но все-таки Максу казалось, что он слышит голос сына. И потом, его слова, что он на том свете не один, встретил там деда с бабкой…

В одну секунду Макс принял решение: нельзя больше откладывать поездку в Рашков. Он должен был поехать туда сразу, лишь только прибыл в Польшу. Но все забывал, тянул время. Он просто боялся города, где у него близкие, и на кладбище, и живые.

Неужели человек может думать только о себе? Как это называется? Эгоизм. Ни один преступник не ведет себя так, как он. Даже грабителям и ворам не чужды родственные чувства.

— Какой же я подонок! — воскликнул Макс.

Он хотел распорядиться, чтобы прислуга спрашивала, кто звонит, если его будут звать к телефону. И тут же послышался стук в дверь. Вошла горничная.

— Пана просят к телефону.

— Кто?

— Какая-то панна Тереза.

— Тереза? — Макс не помнил, чтобы у него в Варшаве были знакомые с таким именем. — Наверно, какая-то ошибка, — сказал он, но все-таки вышел в коридор и взял трубку.

Где-то он определенно слышал этот голос. Молодой, но чуть с хрипотцой. Что-то говорит по-польски.

— Я плохо знаю польский язык, — ответил Макс. — Кто это?

В трубке стало тихо, будто женщина на том конце провода задумалась, не ошиблась ли она номером. Потом представилась:

— Это Тереза Школьникова с Длугой улицы.

— Тереза Школьникова! Медиум!

— Да.

— Горничная сказала — панна Тереза, а я не сообразил, что это вы. Откуда вы знаете мой адрес?

— Брат записал.

— Вы, наверно, удивились, что я не пришел на… как бы это сказать… Я был очень занят. Но почему вы звоните? Что-то случилось?

Снова молчание. Максу показалось, что Тереза раздумывает, говорить или повесить трубку. Наконец она продолжила:

— Мы удивились, что вы куда-то пропали… Вы же вчера должны были прийти. Мы вас ждали. Вчера был очень удачный сеанс… Необыкновенно удачный! Просто потрясающий!.. Ваш сын пытался вступить с вами в контакт.

— Мой сын? В контакт?

— Да, он пытался связаться с вами…

— За минуту до вашего звонка я думал и о нем, и о вас… Только забыл, что вас зовут Тереза.

— Да что вы? Это замечательно! Мысли передаются на расстояние. Брат о вас вспоминал, мы все вас ждали…

— А можно прийти сегодня вечером? — спросил Макс.

— Сегодня сеанса нет, но я хотела бы с вами поговорить. Мне надо сказать вам кое-что важное и…

— Тогда, может быть, сюда придете? Не возражаете, если я приглашу вас поужинать? Хотя вы витаете в облаках, вы же все равно едите, верно? Даже пророк Моисей должен был питаться.

— Разумеется, ем. Едят даже те, кто нас покинул, но совершенно другую пищу.

— Хотите сказать, мертвые едят?

— Да, но не так, как мы. Только…

— Я предложу вам еду для живых, а не для мертвых. — Макс даже удивился, откуда у него взялось такое игривое настроение.

Помолчав, панна Тереза спросила:

— Где мы встретимся?

— Если вы не против, у меня в гостинице.

— Может, лучше на улице?

— Хорошо. В восемь часов возле гостиницы вас устроит?

— Да, в восемь буду у гостиницы «Бристоль».

— Отлично. Куда-нибудь зайдем и побеседуем.

— Спасибо большое. Приду ровно в восемь. Адье!

«Чего ей надо?» — подумал Макс, повесив трубку.

Странно, но почти каждый раз, когда он уже не сомневался, что проведет вечер в одиночестве, кто-нибудь звонил. Макс слегка побаивался этой Терезы. Но если она колдунья и даже разговаривает с мертвыми, почему же она боится подняться к нему в номер?

«Пожалуй, не стоит с ней связываться. Как бы с этой дамочкой опять в какую-нибудь историю не попасть…»

Макс вернулся в комнату. Бесы играют с ним — интересно, это со всеми так, или они только к нему прицепились? Почему у других получается спокойно жить всю жизнь с одной женой, растить детей, нянчить внуков, а Максу все время подсовывают какие-то соблазны? Неужели это по воле высших сил?

«Вот у нее и спрошу. Если у нее связь с загробным миром, она должна знать…»

Макс закурил, сел на стул и выпустил колечко дыма. На пароходе он встретил одного человека, который говорил, что не верит в Бога. Этот человек не ел ни мяса, ни рыбы, только овощи и фрукты, не надевал пальто и шляпу даже в дождь и холод. Жил он в Монтевидео. Он рассказывал, что каждый день купается в океане и у него никогда не было женщины. Он носил волосы до плеч и длинную, густую бороду. Всю дорогу он убеждал Макса, что нет ни Бога, ни ангелов, ни чертей. Есть только природа. Он ехал в Лондон на конференцию, где собираются такие же, как он. Они даже выпускают газету, и он собирался напечатать там статью. Теперь Макс почему-то о нем вспомнил.

Если есть только природа, почему она выкидывает с Максом такие шутки? И кто тогда создал мир? Кто наполнил водой моря и океаны, кто воздвиг горы? Почему бьется сердце? Как природа может уследить, чтобы одновременно бились миллионы человеческих сердец?

Макс услышал, что в коридоре зазвонил телефон, и какая-то сила (природа тут точно ни при чем) подсказала, что это ему. Но в дверь никто не стучался, Макс уже подумал, что ошибся, и тут как раз постучались.

— Вас! — заявила горничная.

— Кто это?

— Женщина какая-то.

— Я же просил спрашивать имя.

— Сейчас спрошу.

— Ладно, ничего, я подойду.

Макс взял трубку:

— Кто говорит?

— Это Райзл. Макс, у Шмиля удар случился!

— Умер?

— Нет, жив. Его в Варшаву привезли. Он приказал, чтобы прямо ко мне.

— Значит, все наши планы прахом пошли…

— Имей терпение.

— Он говорит?

— Говорит, даже о тебе спрашивал. Его в больницу забрать хотели, но он отказался. Сказал, если помирать, то здесь, у меня. Врач только что ушел. Ну и денек сегодня! Рот скособочило, даже не понять, что он бормочет. Все, Макс, кончился Шмиль.

— У него ведь жена.

— Она в Михалине, на даче. Макс, я хочу, чтобы ты пришел.

— Когда? Сегодня не смогу.

— Чем это ты так занят? Хорошо, тогда завтра. Такого несчастья я не ожидала. Даже по телефону не позвонили. Вдруг стучат, открываю — там четверо с носилками, а на них Шмиль. Раз уж я сегодня со страху не померла, значит, вечно жить буду…

Макс не прочь был бы пойти пообедать на Крохмальную. Кроме этой улочки, для него весь город чужой, но лучше там не показываться, он уже успел там дел натворить. Ославился как жулик и совратитель. Жаль, что не пригласил Терезу пообедать вместе, но уже ничего не поделаешь.

«Одиночество — это мое проклятие, — думал Макс. — Будь у меня хоть тысяча жен, как у царя Соломона, все равно будет одиноко…»

Он шел по Новому Миру, пока не увидел ресторан. Заказал капушняк — щи с капустой и шницель по-венски.

Да, не повезло Шмилю Сметане. А что, если это из-за Макса? Вдруг Бог послал Шмилю апоплексический удар, чтобы Райзл не смогла уехать? Или кто-то ему рассказал, что любовница изменяет, и это его подкосило? А Максу только и остается хлебать трефные щи (наверняка заправленные свиным салом) и размышлять о своей несчастной судьбе.

«Хоть бы паспорт вернула, да поскорей. Черт ее знает, на что она еще способна!»

Райзл нашла ему Башу, она же их и разлучила. Циреле он сам нашел и тут же потерял. Вернулся к тому, с чем сюда приехал — один в чужом городе. Правда, он и в Буэнос-Айресе был один. После смерти Артуро люди отвернулись от Макса, не явно, конечно, но потихоньку, незаметно, будто испугались, что он заразит их несчастной судьбой. Телефон молчал, а когда Макс сам кому-нибудь звонил, оказывалось, что того нет дома. Макс шел в ресторан, где всегда встречал знакомых, но теперь просиживал там часами, а никто из друзей не появлялся. Вокруг него образовалось пустота, из которой он не мог выбраться. Она следовала за ним в Лондон, Париж, Берлин, приехала вместе с ним в Варшаву. Рашков? Да, надо попробовать, может, там…

Утром он купил газету. Достал ее, развернул на столе и сразу заметил, что посетители бросают на него злобные взгляды. Услышал слово «жид». Вот так, для святого человека он гой, а для этих полячишек — еврей. При виде еврейской газеты им тошно становится. «Чтоб они лопнули от злобы, — подумал Макс. — Я не местный, я американец. Ничего они мне не сделают».

Он любил еврейские газеты. В них писали о евреях, об их положении. Корреспонденты костерили антисемитов на чем свет стоит. Подшучивали, правда, осторожно, намеками, над императором и императрицей, Распутиным и Столыпиным. Были тут новости и про колонии в Палестине. Этим летом выпало мало дождей, и колонисты страдали от засухи. Газета призывала им помочь.

«И чем я могу им помочь? Кому переслать деньги? — задумался Макс. — А что, если самому туда поехать и там поселиться? Сейчас она под турками, но все-таки это наша земля… Все там погребены: праотцы Авраам и Иаков, царь Давид… Я же еврей, в конце концов. Грешный еврей — все равно еврей».

Макс разложил газету по всему столу.

Какой сейчас месяц? Девятое ава уже было? Он вспомнил про пост Семнадцатого тамуза, три недели, девять дней[94]. Когда это все в этом году? Надо купить еврейский календарь!

Вдруг он сообразил, что в еврейской газете должна стоять еврейская дата. Заглянул на первую страницу и увидел, что Девятое ава уже прошло. Скоро элул, до Рошешоно меньше полутора месяцев.

Много лет Макс ел трефное — пойди найди в Буэнос-Айресе кошерное мясо! — но сейчас ему стало из-за этого стыдно. Даже если евреев ненавидят, имеет же он право оставаться евреем… Макс все-таки дожевал шницель и заказал десерт.

Он послонялся по улицам, купил в Гжибове еврейский календарь и вернулся в гостиницу.

До восьми еще несколько часов. Как бы их скоротать? У газетчика он видел еврейские книжки и журналы, но здесь, в чужом городе, у Макса не было охоты заниматься чтением.

Он опять развернул газету. На глаза попалось объявление: «Сдается комната со всеми удобствами. Только для молодого человека. Ул. Дзикая, д. 3, кв…» И телефон.

«Позвонить, что ли? — подумал Макс вроде как не всерьез. — Почему их только молодой человек устраивает? Наверно, дочка на выданье…»

А что, может, он там невесту найдет? Макс понимал, как это глупо, но вышел в коридор и набрал номер. «Это от одиночества», — объяснил он себе.

— Алло, — услышал он мужской голос.

«Не стоит!» — подумал Макс. Хотел повесить трубку, но вместо этого сказал:

— У вас сдается комната?

— Да. Десять рублей в месяц.

Голос высокий, дребезжащий. Наверно, старик уже. Выговор провинциальный, не варшавский.

— Хорошая комната?

— Хорошая?! Это не комната, а зала! Два окна на улицу, балкон. Вы для кого хотите, для себя?

— Для кого же еще?

— Простите, а чем вы занимаетесь? — немного помолчав, спросил старик.

— Я приезжий, недавно из Америки.

— Из Америки? И собираетесь в Варшаве остаться?

— Только на несколько недель.

— Мы хотели бы надолго сдать. Предыдущий у нас три года жил, коммивояжер. Часто в разъездах бывал, а потом ему пришлось и вовсе из России уехать. Нам бы такого же квартиранта, да только попробуй найди. Прекрасный человек, как член семьи нам стал. А вы зачем приехали, в гости?

— У меня родня в Рашкове, — ответил Макс, — но несколько недель надо в Варшаве побыть.

— Это нам не подходит. Нам местного надо, а не приезжего.

— Жаль. Ну что ж, всего хорошего.

Макс уже хотел положить трубку, но вдруг до него донесся какой-то шум. Казалось, на том конце провода о чем-то бурно спорят. Затем он услышал женский голос:

— Проше… С вами говорит госпожа Порисовер. Мой муж не знает насчет комнаты. Чего вы хотели? Вы по объявлению?

— Да, по объявлению. Но ваш муж — значит, это ваш муж? — сказал, что ему нужен местный, надолго. А я, так сказать, гость.

— Нам и гость подойдет, — ответила женщина. — Честно скажу, трудно найти такого постояльца, как тот, что у нас жил. Очень приличный молодой человек! Мы совсем не чувствовали, что у нас посторонний в доме. Как будто родственник. Когда в Варшаве бывал, ел с нами за одним столом, дети в нем души не чаяли. Но, как говорится, ничто не вечно. Вдруг получил новую должность, и пришлось ему уехать. А где другого такого возьмешь? Сколько вы в Варшаве пробудете?

— Несколько недель.

— А потом обратно в Америку?

— В Аргентину.

Женщина немного подумала.

— Сейчас, летом, мы все равно никого не найдем. Приезжайте. Комната отличная, лучше даже на Маршалковской не снимете.

— Хорошо. Возьму дрожки и приеду.

— Жду вас.

«Что я делаю? Оно мне надо?» — вопрошал себя Макс. Он знал, зачем ему это: не мог он провести в одиночестве два часа, оставшиеся до восьми вечера.

Дрожки катили по Медовой, по Длугой, по Налевкам. Дом находился на углу Дзикой и Новолипок. Макс вошел в парадную дверь и поднялся по ступеням. Наверно, здесь живут богачи. Лестница сверкает чистотой, на дверях латунные таблички с именами жильцов.

Макс позвонил в дверь, на которой висела табличка с именем «Нусен Порисовер». Открыла женщина в крашеном парике. На вид далеко за сорок, может, и немного за пятьдесят. Очень белая кожа, вокруг блестящих, черных глаз — сеть морщинок, намек на второй подбородок, но видно, что когда-то была очень красива. Внимательно осмотрела Макса с головы до ног.

— Входите.

Она сразу провела Макса в комнату: выложенный плиткой пол, кровать, диван, письменный стол, умывальник, застекленная балконная дверь. Макс вышел на балкон и окинул взглядом улицу: колбасная лавка, продуктовый магазин, парикмахерская, ресторанчик. Тротуары кишат прохожими. Одни евреи! По каменному мосту тянутся дрожки, платформы, даже грузовые автомобили. Парни перекрикиваются, девушки смеются.

— Палестина, — негромко сказал Макс.

Ему очень захотелось тут остаться. Улица немного напоминала еврейскую часть проспекта Коррьентес в Буэнос-Айресе. Но здесь носили свою, еврейскую, одежду и звучал только один язык — идиш.

«Почему бы и правда здесь не поселиться? Буду целыми днями тут сидеть, с балкона смотреть. Но одному — это не дело. Надо найти с кем. Циреле? С ней покончено. Баша? Она в жены не годится. Райзл? Не в этом районе. Здесь приличные люди живут, не уголовщина, а честные хозяева. Торгуют, ищут, где заработать, дочерей замуж выдают».

Окна в доме напротив распахнуты, видны спальни и кухни. Хозяйки или служанки хлопочут у кафельных печей. Девушки напевают шлягеры из еврейского театра. В одной квартире играет граммофон.

Макс стоял и смотрел. Сколько лет он не мог вылезти из болота. Каждый раз, когда получалось немного приподняться, что-то опять толкало его вниз.

— Как вам комната? — спросила госпожа Порисовер.

— Отлично. Просто замечательно.

— Где вы сейчас живете?

— В гостинице «Бристоль».

— Ого, в «Бристоле»! Но в гостинице — это не то что дома. Пойдемте, остальные комнаты покажу.

Она показала Максу гостиную, столовую, спальню с двумя кроватями и кухню. На всех дверных косяках мезузы в деревянных футлярах. Обжитый, уютный еврейский дом.

Вдруг откуда-то появилась девушка: высокая грудь, черные глаза, нос с горбинкой. На ней было узкое, длинное платье с разрезом по последней моде. Мать, похоже, смутилась, что дочь так нескромно одета.

— А это Ружка, моя младшая. Недавно гимназию окончила. Древнееврейский знает.

— Мама, опять ты начинаешь?

— А что я такого сказала? Ее учеба нам целое состояние стоила, но мы считаем, образование — это необходимо. Деньги приходят и уходят, а то, что в голове, это на всю жизнь. Может, слышали про гимназию «Хавацелет»?

— Да, что-то знакомое.

— У нас еще две дочки. Одна замужем, этой зимой выдали. Свадьба тоже в копеечку влетела, но, слава богу, нашли ей приличного мужа. Бухгалтер, и Тору знает. А вторая в магазине на Медовой служит. Их мы тоже выучили, но на эту, как говорится, все силы положили. Даст Бог, и для нее хороший жених найдется, а что еще родителям надо?

— Мама, человек только в дом войти успел, а ты его уже семейными историями пичкаешь.

— И что с того, что только войти успел? Он жить здесь будет, с нами. И ничего я такого не сказала. Все родители детям счастья желают. Разве не так?

— Конечно, так, — согласился Макс. — Как же иначе?

— Как вас зовут?

— Макс Барабандер.

— А у вас есть дети, пане Барабандер?

Макс задумался.

— Была жена, был сын, но Господь их к Себе забрал.

— Боже упаси! Несчастье какое! — Госпожа Порисовер всплеснула руками.

— Никого не осталось. Поэтому сюда и приехал. Надеялся, путешествие немного поможет в себя прийти.

— Откуда вы?

— Из Буэнос-Айреса.

— Издалека! Да, что поделаешь, на все воля Божья. Но, пока жив, нельзя отчаиваться. Вы еще молодой, может, еще будут у вас и жена, и дети…

— Слабое утешение.

— В Аргентине сейчас зима, верно? — сменила тему черноглазая Ружка.

— Да. Когда здесь лето, там зима.

— Она все знает, все книжки прочитала. Когда въехать хотите?

— Я сейчас вам за месяц заплачу, а въехать смогу, наверно, только послезавтра, не раньше.

— Что ж, как угодно. Только зачем жить в гостинице, когда тут комната ждет? Накладно выйдет.

— Вот десять рублей, возьмите.

Женщина просмотрела бумажку на свет.

— Вещей много у вас?

— Два чемодана.

— Привозите и сами переселяйтесь. Мы о вас как о родном заботиться будем…

Когда без пяти восемь Макс Барабандер подошел к гостинице, там уже стояла Тереза. Он узнал ее еще издали. Высокая, худенькая, в узком платье и шляпке с вуалью, она выглядела гораздо старше, чем в квартире на Длугой. Тереза нетерпеливо озиралась по сторонам. Макс заметил, что у нее очень длинная шея. Девушка напоминала экзотическую птицу из зоологического сада. Увидев Макса, Тереза вздрогнула.

Макс подошел и поцеловал ей руку в перчатке до локтя, слегка приподняв шляпу-панаму.

— Куда мы пойдем? — спросила девушка.

— Тут неподалеку есть кафе. Там и поужинаем.

— Я не голодна, но чашку кофе выпить можно. Понимаю, было бестактно с моей стороны вам звонить, но я оказалась в очень тяжелом положении. Как говорила моя мама, утопающий хватается за соломинку.

— Что случилось?

— Давайте в кафе поговорим. Может, удастся сесть за столик, чтобы нас больше никто не слышал. Меня вся Варшава знает, из-за сеансов, разумеется, и мою фотографию в газетах печатали. Но вообще-то не думаю, что меня кто-нибудь узнает. Как видите, у меня короткие волосы, и я надела шляпку с вуалью…

— Да, вы выглядите не так, как на сеансе. Старше. А вы хорошо говорите по-еврейски. Я думал, вы только польский знаете.

— Мой отец был хасид. Мы объявления даем в еврейские газеты, я каждый день «Гайнт» и «Момент» читаю. Но польские газеты, разумеется, тоже.

— Как же вы стали — как это называется? — медиумом?

— Я все вам расскажу. Только скажу сразу, что Бернард Школьников мне не брат.

— Это я и сам понял.

— Как?!

— Вы высокая, а он маленького роста и выглядит лет на тридцать старше вас. Он ваш любовник.

— Пойдемте. Говорите потише, нас услышат. Где это кафе?

— Вон оно, напротив.

— Ага, хорошо.

Они вошли. Во втором зале нашелся свободный столик у окна. Посетителей почти не было, только старый поляк с длинными, белыми как снег усами и багровым носом пропойцы. Он сидел в дальнем углу и читал газету через увеличительное стекло. Макс и Тереза сели.

Сразу же подошла официантка в лиловом платье и коротком передничке. Совсем молоденькая, лет восемнадцати, по-деревенски румяная и свежая.

«Сладкая, как яблочко, — подумал Макс. — Точно не отравишься».

Тереза посмотрела на него с укором, но в то же время и с пониманием. Покачала головой, будто говоря: «Эх, мужчины, мужчины…»

Она заказала чашку какао, а Макс — сдобный хлеб, селедку и яичницу. Когда официантка ушла, он сказал:

— Если на одном какао жить, сил не хватит с духами общаться.

— Не шутите так! Они здесь!

— Где?

— Повсюду.

— А вы вообще их когда-нибудь видели?

— Конечно, тысячу раз!

— И как они выглядят?

— Ой, мне бы не хотелось об этом говорить. Выглядят не как мертвые, а как живые. Но ведь мертвых вообще нет.

— А кто же тогда на кладбище лежит?

— Куски глины.

— Прошу вас, расскажите мне об этом. С тех пор как я потерял сына, день и ночь о таких вещах думаю.

— Об этом невозможно рассказать.

— Сын не знал польского, а на сеансе разговаривал со мной по-польски. Сказал, что видел деда и бабку. Где они встретились?

— Не знаю. Я просто слышу слова и повторяю. Иногда даже слов не слышу, но получаю впечатление. Духи не всегда говорят, они что-то тебе передают, и ты понимаешь.

— А почему они мне ничего не передают?

— Не знаю. Нужны врожденные способности. Как-то пошла я волосы постричь. Я длинные не люблю, неудобно. Сижу на стуле, парикмахерша стоит передо мной с ножницами. Вдруг слышим, кто-то по стулу стучит. Такой звук, как будто молотком по дереву, но изнутри. Это значит, кто-то ко мне обращается, не передает что-то, а, как бы сказать, внимание привлекает. Когда я куда-то хожу, обычно такого не случается, а тут стучит и стучит. Парикмахерша спрашивает: «Что это?» А я и не знаю, что ответить. Она так перепугалась, что даже ножницы уронила. Это не та парикмахерша была, у которой я всегда стригусь, моя в Швидер[95] уехала свежим воздухом подышать. Я попыталась сделать вид, что ничего не происходит, а стук все сильнее и сильнее. Женщина побелела как мел, говорит: «Не знаю, кто вы, но сделайте милость, уйдите, я боюсь». Я заплатить хотела, но она даже денег не взяла, выставила меня на улицу.

— А вы не можете сделать, чтобы кто-то по моему стулу постучал? Я вас на улицу не выгоню.

— Не могу. Это само происходит.

— И чего тот дух хотел? Который у парикмахерши по стулу колотил?

— Не знаю. Там он такой шум поднял, казалось, весь дом готов развалить. А когда я ушла, больше его не слышала. Они как живые люди: свои капризы, свои странности.

— Где они обитают, что делают целыми днями?

— Не знаю. Где-то обитают, что-то делают. Они передо мной не отчитываются. Как-то сижу дома, чулок штопаю. Вдруг вижу солдат — целую армию. Не такую, как в наше время, а как тысячи лет назад, в доспехах, с копьями, одни шагают, другие — на лошадях или на колесницах. До сих пор не знаю, кого я тогда увидела. Тысячи солдат движутся по дороге, с лошадьми, ослами, кажется, еще какие-то животные были. Минут сорок шли. Если спросите, кто это был, римляне, египтяне, греки, не смогу сказать. Но точно не евреи.

— Стало быть, по небу маршируют давно умершие солдаты?

— Не по небу. Я их здесь видела, на земле.

— И куда они шли, на маневры?

— Не знаю.

— Просто сон, только и всего.

— Может, и так. Поверите вы или нет, у меня не прибудет, не убудет.

— Простите, но ведь вы этим зарабатываете.

— Я не калека, могла бы себе на хлеб заработать. И не уродина, могла бы замуж выйти, чтобы муж меня содержал. Я никогда не хотела использовать свою силу с практической целью. Но я так и не сказала, зачем позвонила. Не для того же, чтобы похвастаться своими способностями. Мне необходимо отсюда уехать. — Тереза сменила тон. — Бернард сказал, вы в Аргентине богатый человек. Не могли бы вы мне помочь? Я имею в виду не деньгами, но помочь вырваться отсюда…

С минуту оба молчали. Тереза сделала глоток какао.

— Почему вам надо уехать?

— О, это долгая история. Бернард просто поработил меня. Да, именно так. Он, так сказать, открыл мои способности, но за это я с ним уже расплатилась сторицей. Но он поработил меня и в другом смысле. Никого ко мне не подпускает. Тут вот какое дело. Есть тут некий Клусский, не еврей, тоже медиум. Ученик известного профессора Ахаровича. Долго рассказывать, в общем, я попала в ловушку. Приходят узнать, кто деньги украл, рублей десять, или куда муж сбежал — на таких особо не разживешься. Но есть у нас один богатый клиент, князь Сапега, из древнего, знаменитого рода. Он жену потерял. Страшно ее любил, до безумия, а то и хуже. Сначала он к Клусскому приходил, тот ему от жены приветы передавал. Но Сапеге этого было мало, и Клусский его ко мне привел. Я не раз входила с его женой в контакт, даже видела ее, но ему и этого не хватало. Короче, стало ясно, что князь хочет невозможного: материализации, как мы это называем. Это когда дух воплощается в живом теле. Так бывает, но очень редко, все случаи можно по пальцам одной руки пересчитать. Нелегко духу одеться плотью. Но Адам Сапега начал требовать. Открою вам секрет: в нашей профессии невозможно без обмана, но это вина клиентов. Для них не существует такой вещи, как вечер без контакта, они непременно должны что-нибудь получить за свои деньги. А ведь человеческая душа — это не механизм. Нельзя взять телефонную трубку и позвонить на ту сторону, а клиент, который заплатил три рубля, думает, что так и делается. Вот и получается, что приходится обманывать. Большинство людей довольствуется ложью, они рады принимать ее за чистую монету.

— Это был не Артуро?

— Не знаю. Я часто уже сама не могу понять. И зачем все это вам рассказываю, тоже не знаю. Вы не местный, скоро уедете. Мне бояться нечего. Я говорила с профессором Ахаровичем, он меня обследовал, провел со мной целую серию сеансов и во всеуслышание заявил, что я обладаю сверхъестественными способностями. Но каждую ночь приводить к князю Сапеге его жену ни один медиум не сможет.

— И вы стали его женой?

Тереза подняла глаза.

— Как вы догадались?

— Когда-то я был вором. Уж я-то знаю, как простака облапошить.

— Вором? Где?

— Здесь, в Варшаве.

— Правда? Хотя все возможно. В общем, теперь я должна два раза в неделю приходить к князю. Он словами не ограничивается. Обнимает, к себе прижимает, домогается меня. Это уже проституцией попахивает. Но Бернард меня заставляет. Мало того что князь хорошие деньги платит, он к тому же горький пьяница и почти сумасшедший. Уже угрожал Бернарду, что его застрелит. Он и мне револьвер к груди приставлял. Представляете? Любящий муж угрожает фантому жены револьвером! Вот до чего человеческое безумие доходит!

— Он знает, что это вы, а не его жена.

— Да, знает. Но он рад обманываться. Я долго не выдержу. Если не смогу бежать, руки на себя наложу.

На улице стемнело, зажглись электрические фонари. Через открытую форточку тянуло теплым ветерком. Макс заметил, что дни уже становятся короче. Скоро месяц элул, когда рыба в воде трепещет и евреи читают покаянные молитвы.

Тереза проголодалась, и Макс заказал ей то же, что и себе. Он смотрел, как она ест, и думал: «Духов есть не будешь, приходится живот обычной пищей набивать, как всем людям… Интересно, сгодится ли она для моего плана?»

Шмиль Сметана слег, а Райзл велела ждать. Весь проект вот-вот рассыплется. Циреле он потерял, как получится с Башей, зависит от Райзл. А ведь Шмиль может пролежать и недели, и месяцы, и годы.

Макс нахмурил брови.

— Вы от сумасшедшего князя хотите сбежать или от этого, как его, от Школьникова тоже?

— От всех сразу.

— И что в Аргентине собираетесь делать? Замуж выйти?

— А вот тут я сама разберусь.

— Школьникова, значит, больше не любите?

— Он так меня окрутил, я просто игрушка в его руках. Использует меня. Вы же его видели, сами все знаете. Советы раздает налево и направо. Я слышала, он вам о гипнотизме говорил, о телеграммах, а самому уже никакой гипнотизм не поможет. Он же почти сумасшедший, по психиатрам ходит. Это правда. Он и меня больной сделал. Если не вырвусь от него, меня паралич разобьет на нервной почве.

— А я-то что могу для вас сделать?

— Я не могу заказать заграничный паспорт, если он узнает, такой скандал устроит! Сам гоняет меня к Сапеге, но ужасно ревнив! Как вы думаете, сколько ему лет?

— На вид лет пятьдесят.

— Ему пятьдесят восемь. Мне надо всего лишь небольшую сумочку собрать и через границу перебраться. Думала, в этом вы мне и поможете.

— Пересечь границу — это ерунда. Но дальше-то что? Деньги у вас есть на первое время?

— Немного есть. Сколько стоит добраться до Аргентины?

— Нельзя все до копейки на билет потратить. Когда вы туда приедете, вы же не с первого дня начнете на ваших духах зарабатывать. Сперва надо знакомства завести. В Аргентине женщине нельзя одной на улице показываться. Если вы идете одна, к вам тут же какое-нибудь отребье прицепится, и полиция заступаться не будет. Там так: если девушка идет по улице без «компаньеро», как там говорят, значит, это проститутка.

Тереза подняла голову от тарелки.

— Да что вы, правда? А в Америке? Я имею в виду, в Нью-Йорке?

— Везде одинаково. Женщина без мужчины — как корабль без руля.

— Вот поэтому Бернард и имеет надо мной такую власть. Я сама не могу ни объявление в газету дать, ни жилье снять. И долго еще женщины будут порабощены? Я слышала, за границей по-другому.

— Нет, так же. В Лондоне демонстрация была, одна женщина даже на министра набросилась, дескать, равноправия хотим, но помогло как мертвому припарки. Если не мужчина, то служанка должна вас сопровождать, или мать, или еще кто-нибудь, иначе ни в одну гостиницу не пустят. А у духов как? Равноправие?

— Ну вот, смеетесь надо мной…

— Я не смеюсь, просто спросил. Если духи едят и разговаривают, значит, у них все как у людей. А если серьезно, в Аргентине даже хуже, чем здесь. В Буэнос-Айресе тоже есть гадалки, я даже к одной ходил. Но она уже немолодая, давно работает, и к тому же местная. Сами понимаете, вам придется испанский выучить. Евреи редко обращаются к гадалкам, да и сколько там евреев? Так что без испанского никак. В вашей профессии нужно уметь людям зубы заговаривать. Какие языки вы знаете, кроме еврейского и польского?

— Еще русский.

— И все?

— И все.

— В общем, куда бы вы ни приехали, надо выучить язык, чтобы говорить свободно, бегло. Слышали, как цыганки говорят?

— Пожалуйста, не равняйте меня с ними. Я пришла к вам с надеждой, что вы мне поможете, а вы меня огорчаете.

— Я вам говорю как есть. Вы же не хотите, чтобы я врал.

— Я не обязана быть медиумом.

— Чем бы вы ни думали там заниматься, знать язык все равно нужно. Если на фабрику пойдете, будете гроши зарабатывать. В Аргентине еврейки не работают. В Нью-Йорке по-другому. Работаете в мастерской у своего земляка или еще где-нибудь, и никто вас не трогает. Я там был, знаю, что к чему. Но и там нелегко. Снимаете жилье у миссис — это хозяйка, значит. Спите в одной комнате еще с тремя девушками. Целую неделю трудитесь, но хорошо, если на хлеб хватает. На работу едете на поезде, с работы на поезде. Зимой от холода дрожите, летом от жары задыхаетесь.

— Значит, для меня нет выхода?

— Надо или замуж выйти, или любовника найти.

Тереза взяла чашку, будто собираясь сделать глоток, но, не отпив, поставила на стол.

— Чтобы замуж выйти или любовницей стать, надо, чтобы человек мне понравился. Я не могу себя продавать, как товар на рынке.

— Кто-то может, кто-то нет. У турок мужья покупают жен, и это у них грехом не считается. Отцы дочерей продают. Да что там, наш праотец Иаков купил у Лавана Рахиль за семь лет работы, так его еще и обжулили.

— У меня нет отца, который бы меня продал.

— Поедемте со мной. Я любовницу ищу.

Макс сам от себя такого не ожидал. Он испугался, что Тереза обругает его или вовсе встанет и уйдет. Но она тихо сидела, наклонив голову над тарелкой.

На улице, в паре шагов от окна, остановился трамвай. Одни пассажиры вышли, другие вошли. Макс скользнул по ним взглядом. Кто они, куда едут? У них все в порядке или они так же запутались, как Макс и Тереза? Нет, не похоже, все они выглядят как состоявшиеся люди, которые точно знают, куда едут, к кому и зачем. Молодая дама нашла в сумочке маленький кошелечек, достала из него монету и протянула кондуктору. Впереди вагона сидели пассажиры побогаче, которые заплатили за проезд не три копейки, а пятак. Трамвай прозвонил и тронулся с места. Дуга заскользила по проводам, посыпались электрические искры.

Тереза подняла глаза.

— Опять смеетесь?

— И в мыслях не было. У меня жена больная и почти сумасшедшая. Я с ней жить не могу.

— Судя по тому, что вы сказали Бернарду, вы ни с кем жить не можете.

— Если бы нашел близкого человека, смог бы. В моем возрасте тяжело бегать по женщинам. Хочется найти родного человека, друга.

«Это совсем не вяжется с моим планом, — подумал Макс. — Все с ног на голову перевернул…»

Он удивлялся и своим словам, и тому, что Тереза внимательно слушает. Макс давно заметил: какими дикими и нелепыми ни казались бы ему собственные идеи, люди часто все равно к нему прислушиваются, да еще с таким видом, будто раньше сами до этого додумались. Он фактически предложил Терезе стать его любовницей, толком не понимая, нравится она ему или нет. Он даже испугался, а вдруг согласится. «Может, это я для нее у Порисоверов комнату снял?» — неожиданно пришло ему в голову. Он доверился своему языку: пусть болтает, пусть ведет его куда хочет. Значит, это судьба.

— Но мы же совсем не знаем друг друга, — сказала Тереза.

— Ничего, узнаем. Все, что вы о себе рассказываете, очень интересно. Вы когда-нибудь любили Бернарда Школьникова?

— Он ведь намного старше меня. Это он открыл во мне дар, всему меня научил. Стал мне и учителем, и отцом. Я из маленького местечка в Великой Польше. Понятно, что я стала его любовницей, иначе и быть не могло.

— А почему не женой?

— Он женат, но она не хочет развестись.

— Старая история.

— Но сколько это может продолжаться? Ему скоро шестьдесят, а мне еще тридцати трех нет. Он заставляет меня перед Сапегой комедию разыгрывать, значит, с его стороны никакой любви не осталось. Просто использует меня, продает, а все деньги себе забирает. Даже не говорит, сколько у него и где он их хранит, хотя я помогаю ему зарабатывать. Ни копейки не дает, только кормит да иногда одежду покупает. Я ему зла не желаю, но случись с ним что-нибудь, и что мне делать? Придет его жена и меня за порог выгонит. Он уже один раз заболел, очень тяжело, я думала, не выкарабкается. Слава богу, ничего, поднялся. Сутками у постели дежурила. Мне сказали, его жена уже посылала кого-то приглядывать, как он.

— Он завещания не написал?

— Один раз осмелилась это слово произнести. Пощечин мне надавал.

— Понятно.

— Я просто хочу убежать. Если не получится, он меня вернет. Он сумеет.

— Другими словами, он вас гипнотизирует.

— Он камень уговорит.

— Может, вы его любите?

— Даже если так, мне все равно нельзя с ним оставаться.

— Поедемте со мной. Я тоже женат, но я вам дом отпишу или еще что-нибудь, что захотите. Учителя вам найму, он вас испанскому научит. Язык несложный. Откроете салон, все деньги будете себе оставлять, мне они не нужны.

— А что ваша жена скажет?

— Ничего. В Аргентине у всех любовницы, даже у священников. На таких женщин там с уважением смотрят. Я потерял сына, мне нужен, так сказать, наследник. Кому я имущество оставлю? Вы еще молоды, наверно, вы бы тоже ребенка хотели.

— Да. Я люблю детей. Мы как бы брат и сестра — он меня всем сестрой представляет, — поэтому о детях и речи нет. Я дважды беременела, и оба раза пришлось к акушерке идти аборт делать. Во второй раз чуть не померла, кровотечение началось.

— Для молодой женщины это не жизнь.

Они замолчали. За окном опять остановился трамвай. Как ни странно, совершенно пустой.

— Когда вы уезжаете? — спросила Тереза.

— Могу хоть завтра, меня ничего тут не держит. Сделал тут несколько глупостей, но едва сяду в поезд, все останется позади. Только одно осталось: побывать в местечке, откуда я родом. Рашков называется. Там родственники у меня, хотелось бы повидаться, может, чем-то им помочь.

— А почему вы сразу туда не съездили?

— По Варшаве очень соскучился. И, видно, судьба такая, сначала вас встретить. Если хотите, собирайте вещи, или не собирайте, как угодно, и вместе поедем в Рашков, а оттуда — к границе.

— Где этот Рашков?

— Это от границы недалеко.

— И что я там делать буду?

— Подождете несколько дней. Честно говоря, я туда не съездил, потому что одному уж больно тоскливо. С тех пор как сын умер, ни минуты не могу находиться в одиночестве. Как только остаюсь один, сразу такая тоска накатывает, что хоть вешайся.

— Вы так его любили?

— Даже не знаю. Но когда он умер, как-то пусто стало, ужасно пусто. Вы правда верите, что мертвые живы?

— Либо мертвые живы, либо живые мертвы…

— А вы интересная девушка. С вами я мог бы быть счастлив…

«Эх, не знает границ глупость человеческая!» — сам себе удивлялся Макс.

Он заплатил десятку за комнату на Дзикой, но дни идут, а он по-прежнему живет в «Бристоле». Тереза готова ехать с ним хоть на край света, ясно сказала: с ним куда угодно. Но Райзл забрала у него паспорт! Он звонил ей по нескольку раз на дню, но никто не брал трубку. Один раз Райзл все-таки подошла к телефону и сказала: «Некогда мне сейчас к липачу идти, не могу больного оставить…»

Макс метался по комнате. Он отдал свой аргентинский паспорт какой-то суке, шлюхе с Крохмальной. В полицию заявить? Или пойти к ней и приставить револьвер ко лбу? Крик поднимет, дружков позовет. Сперва его отметелят, потом его же и арестуют. В Варшаве должен быть аргентинский консул, но где его искать? И что Макс ему скажет? Что неизвестно кому паспорт отдал, как дурак?

«Ну и влип же я!»

Он попробовал позвонить Баше. К телефону подошла хозяйка, рявкнула:

— Баша занята!

И швырнула трубку.

«Так мне и надо! — корил себя Макс. — Неспроста это. Проклял святой человек!»

Без паспорта даже в Рашков не съездить. Войдут в поезд жандармы, спросят документы и, если их нет, сразу отправят по этапу. Но ведь Макс родился в Рашкове, может, там удастся найти метрику…

«Застрелю ее, как собаку! А потом себе пулю в лоб! — думал Макс. — Всяко лучше, чем сгнить в тюрьме».

Он вышел в коридор, опять позвонил Райзл и услышал в трубке низкий мужской голос.

— Райзл здесь живет?

— Да. Чего вы хотите?

— Мне надо с ней поговорить.

— Как вас зовут?

— Макс. Макс Барабандер.

— Барабандер? Подождите.

Макс подождал пять минут, но никто так и не подошел. Он повесил трубку, снова позвонил, но никто не ответил. Он позвонил в третий раз, в четвертый.

Может, Райзл знает, что он встречался с Терезой? Шпионов к нему подсылает? Или просто его паспорт нужен ей для каких-то грязных делишек?

«Застрелить — этого мало, — думал Макс. — Живьем ее на куски порезать! Умолять будет, чтобы я ее прикончил!»

Он забыл все прежние обиды, ни на кого не держал зла. Давно прошли мальчишеские фантазии о том, чтобы кого-нибудь застрелить, избить, зарезать. Теперь все мысли о женщинах, нервах, врачах, курортах, гидропатии. Но сейчас Макс чувствовал, что кровь закипает от гнева.

Он открыл чемодан и достал револьвер. Пересчитал патроны и решил: «Нет, лучше нож купить. Только где бы?»

Надо побродить по рынкам. Сперва стоит заглянуть на тот, который у Железных ворот, там по-еврейски говорят.

«Это судьба», — решил Макс.

Вспомнил сон, где он сидит в Арсенале, а другие заключенные молча на него глазеют.

Страшный сон. Макс видел его десятки раз и всегда просыпался в холодном поту, уверенный, что узрел будущее, подобно фараону, царю египетскому… Как звали этого, из Пятикнижия, хлебодара, которому Иосиф растолковал его сон?

Вспомнились слова: «А птицы будут клевать с тебя плоть твою»[96].

Макс ясно увидел перед собой картину, как когда-то в хедере: темница, Иосиф в разорванной рубахе, с длинными волосами… Виночерпий, хлебодар… «Господь вознесет голову твою и возвратит тебя на должность твою…»[97] «Фараон снимет голову с тебя и повесит тебя на дереве…»[98]

Когда-то Макс учил Тору и до сих пор помнил что-то из комментария к стиху «Ваани бевойи ми-Падон…»[99]: «Хотя я утруждаю тебя, чтобы ты отвез и похоронил меня в земле Ханаанской, я с твоей матерью поступил не так… Это расстояние… Земля была в ямах, как решето…»[100] Попытался вспомнить, что там еще, но так и не смог. Только напев меламеда звучал в памяти.

«А меламеда-то как звали? Ичеле Хенчинер… Эх, да какая теперь разница? Пропащий я человек… От судьбы не уйдешь…»

Макс сунул револьвер в карман брюк, запер дверь и спустился по лестнице. Ключ отдал портье. Мысленно попрощался с гостиницей, с портье, с коридорными: «Сегодня, наверно, буду в тюрьме ночевать, а может, меня и вообще в живых не будет… Прости, Рашель… Прости меня, Циреле… Простите меня, святой человек… Я заслужил это наказание! Хорошо, если хоть на еврейском кладбище похоронят…»

Он шел по Театральной площади, по Сенаторской улице, по Банковской площади. Часы на ратуше показывали десять минут третьего. На каланче, высоко-высоко, надо голову задирать, чтобы увидеть, — крошечная фигурка пожарного. Наблюдает, не горит ли где-нибудь. К Оперному театру подкатила платформа с декорациями. На задниках нарисованы дома, сад, речка с лебедями…

На Банковской площади в ворота опять въезжала карета с деньгами под охраной двух вооруженных полицейских. Макс посмотрел на них, они — на него. А что, если достать револьвер и их застрелить? Сразу же схватят, на улице полиции полно… Да ладно, глупости! Они-то в чем виноваты? У них дети, наверное…

По Пшеходной Макс добрался до Железных ворот, зашел на крытый рынок. Между колонн торговки выкрикивали товар: пуговицы, наволочки, иголки и булавки, но ножей тут не было.

«В Варшаве ножа не найти!» — удивился Макс. Он твердо решил, что не позволит Райзл умереть легкой смертью.

Пришлось идти на Мировскую площадь[101]. Чего тут только нет! Даже свежая морская рыба… Макс вошел в первый павильон, но здесь продавались только продукты: сливочное масло, всевозможные сорта сыра, яблоки, груши, сливы, финики, фиги, халва. А вот телятина, куры, утки, индейки. А это что? Фазаны. А это? Зайцы. Все есть, а ножей нет.

«Господи, что со мной? — вопрошал себя Макс. — Может, остановиться, пока не поздно? Пойти в полицию и все рассказать? Не повесят же за то, что паспорт потерял. Рашели телеграмму дам, пусть приедет, меня спасет…»

Макс остановился, огляделся по сторонам. Между двумя павильонами стояли лотки с глиняной и фаянсовой посудой. А вот и ножи. Обычные кухонные ножи с деревянными рукоятками. Макс выбрал самый лучший, расплатился, попробовал ногтем лезвие, как резник. Нож был тупой, как валенок.

И тут буквально в двух шагах Макс увидел точильщика — щуплого, седоусого старика в полинялой безрукавке и синем картузе с лакированным козырьком. Макс не вспомнил, как по-польски «наточить», и молча протянул мужику нож.

Старик поставил точило на тротуар и принялся за работу — только искры полетели.

«Неужели убийства так и совершаются? — удивлялся Макс. — Просто как игра…»

Взял наточенный нож и заплатил старику двадцать грошей. Тот хотел дать сдачу, но Макс только махнул рукой.

Он повернул к Цеплой, прошел мимо казармы Волынского полка. Во дворе муштровали солдат, на лошади гарцевал офицер.

Макс остановился. Накатило чувство, что все это уже было. Наяву или во сне? Все казалось знакомым: точильщик, одноглазая еврейка, у которой он купил нож, офицер или фельдфебель, который разъезжал на лошади, пока другой, ниже званием, капрал или сержант, выкрикивал по-русски команды. Издали солдаты казались одинаковыми, как вырезанные из дерева фигурки. Штыки сверкали на солнце, из-под конских копыт летела пыль.

«Чему их учат? — думал Макс. — Людей убивать… Оказывается, убивать необходимо. Рано или поздно человек становится настолько отвратительным, что его надо прикончить».

Снова вспыхнул гнев: «Если не вернет паспорт, ей конец… Одурачить меня хотела? Не выйдет… Мне жизнь все равно больше не мила…»

Вот и Крохмальная. Двадцать третий дом, ворота. В нагрудном кармане — нож, в кармане брюк — револьвер.

«Пока что можно вернуться домой, — предупредил внутренний голос, — но еще чуть-чуть, и будет поздно».

Но куда он пойдет без паспорта? Нет, он не позволит обвести себя вокруг пальца. Наглость должна быть наказуема, иначе мир переполнится подонками… Если не убить, то что еще он может с ней сделать? На раввинский суд вызвать к святому человеку? Максу даже смешно стало от этой мысли. Наглецов учить надо, а они только силу понимают. Даже до царей и королей по-другому не доходит, задирают друг перед другом нос, пока война не начнется…

Макс поднялся по лестнице и постучал. В квартире тишина. Он толкнул дверь, и она открылась. Макс вошел в коридор, заглянул на кухню. Похоже, в доме никого. Он открыл дверь в спальню и увидел Шмиля Сметану. Тот сидел в кровати, подложив под спину три подушки. Шмиль выглядел вполне здоровым, только рот скривился набок, да под глазами — фиолетовые мешки. В расстегнутом бордовом шлафроке, Шмиль показался Максу очень жирным и обрюзгшим.

С минуту Шмиль из-под густых бровей пристально смотрел на Макса, потом прохрипел:

— Ну, входите.

— Райзл дома?

— За покупками ушла. Прислуги тоже нет. Как вы вошли? Дверь, что ли, не заперта?

— Не заперта.

— Садитесь. Знаете, наверно, что со мной?

— Да, вижу. Очень жаль.

— Ведь здоров был как бык. Вдруг вот тут закололо и в глазах потемнело. Прямо посреди улицы грохнулся, между телегами. Открываю глаза — уже в больнице.

— Бывает. Но сейчас неплохо выглядите.

— До шестидесяти дожил — ни разу к врачу не обращался. Посмотрите на мой рот. Совсем скривило.

— Выровняется.

— Я не захотел в больнице оставаться. Ненавижу больницы! На соседней койке умирающий лежал. Попробуй выздоровей, когда рядом кто-то загибается. Пришли двое друзей, я говорю: «Не хочу лежать в Лодзи. В Варшаве жил — там и помру». Купили носилки, притащили меня на вокзал. Райзл ничего не знала. Открывает дверь, а там я на носилках. На всю улицу завопила.

— Она хоть за вами ухаживает?

— Еще бы, куда она денется? Я же ее из грязи вытащил, в люди вывел. До сих пор бы в канаве сидела, если бы не я… Жена, черт бы ее побрал, куда-то в Михалин укатила, на дачу. Тянешь лямку, пока не свалишься. Если живешь на два дома, экономить не получится. Да и не умею, для меня рубль — так, мелочь. Но это все хорошо, пока здоровья хватает. Если не смогу с начальниками по кабакам сидеть, они ко мне домой не придут…

— Может, я могу чем-то помочь?

— Чем?

— Денег могу одолжить.

— Оно вам надо? Вы же скоро уедете. Если бы собирались в Варшаве остаться, это другой коленкор.

— Я еще не уезжаю. Выздоровеете — отдадите.

— Вот так-так! Друзья подыхать оставили, и вдруг является невесть откуда чужой человек и хочет денег одолжить. А если я окочурюсь? Наша жизнь — копейка, сегодня жив, завтра нет.

— Вы еще поправитесь.

— Ну, может быть. Да есть у нее деньги, скопила кое-что. Только брать у нее неохота. По мне, так лучше давать, чем брать, даже если и «спасибо» не скажут. А чем у бабы на содержании, лучше сразу в гроб.

— Я вам доверяю. Потом вернете.

— Да погодите вы кошелек вытаскивать, не так уж у меня все плохо. Слушайте, тут давеча комиссар приходил, ревировые, всей компанией заявились. Райзл им водки налила, выпили и ушли. Чего им надо? Что вы с ней затеяли? Дельце провернуть решили? Бросьте, глупости это.

— Да, я знаю.

— Сейчас другие времена, не то что раньше. Когда я на Крохмальной поселился, девушек как овец увозили. Испортили девицу — сразу проституткой становилась. Девственность потерять было хуже, чем голову. А теперь одни продаются, а другие царя свергнуть хотят. Все изменилось.

— Я знаю. Да это просто так, фантазии.

— Она не пыталась вас охмурить?

— Охмурить? Нет.

— Странно. Сама говорила, что вы ей нравитесь.

— Неужели она вам изменить может? — спросил Макс.

Шмиль немного помолчал. Рот еще больше съехал в сторону.

— Поди знай, чего ждать от этой прости господи. Может, так, дразнилась, а может, и нет. Моя мать была праведная еврейская женщина. Фоньки отца на пять лет забрили, и она была ему верна от первого до последнего дня. Платья шила, а ему в полк деньги посылала. А теперь что? Одно отребье кругом. На Йом Кипур в синагогу бегут, а на другой день опять во все тяжкие. Ну, мне уже всяко недолго осталось. Может, на том свете правду узнаю…

— А есть ли что-нибудь на том свете?

— Что-то должно быть…

Шмиль закрыл глаза, и вдруг Макс услышал храп. Шмиль заснул. Макс поднялся и тихо вышел из комнаты. А что, если посмотреть?.. Он прокрался в гостиную и сразу увидел на комоде свой паспорт. От удивления Макс застыл на месте. Взял паспорт в руки, полистал и положил в карман пиджака. «Чудо! Чудо!» — кричало что-то у Макса внутри. Ему не суждено стать убийцей! Теперь ясно, что все разговоры о липаче и копиях были ложью. Она просто хотела взять его паспорт в залог. Только почему его на самом видном месте оставила? От волнения у Макса дрожали руки. На небесах не хотят его гибели. Ангел-хранитель присматривает за ним, хотя он этого недостоин… Макс понимал: Шмиль очень удивится, если проснется и увидит, что его нет в комнате. Но он сам отказался от денег, значит, Максу тут делать нечего. Пора уходить, надо свежего воздуха глотнуть. У ворот Макс внезапно увидел Райзл Затычку. Она шла ему навстречу с корзиной в руках. В корзине продукты: курица, кочан капусты, картошка и помидоры. Заметив Макса, Райзл вздрогнула и остановилась:

— Ты был наверху?

— Да, Шмиля проведать заходил.

— Как он там? А что ж ты не позвонил, что придешь?

— Звонил, но никто трубку не брал. Один раз кто-то подошел, сказал, сейчас тебя позовет, заставил меня ждать напрасно.

— Кто подошел, что ты болтаешь? У меня никого не было.

— Вчера, не сегодня.

— И вчера никого не было. А, нет, Менаше был, фельдшер.

— Что с моим паспортом? Я же говорил, он мне нужен, — строго сказал Макс.

— Погоди, я хоть корзину поставлю. Три пуда, наверно, весит. Я твой паспорт липачу отнесла, но он шибко занят, все откладывает да откладывает. Надо бы к нему сходить, но Шмиля же ни на минуту не оставить. А что это тебе так срочно паспорт понадобился? Уехать, что ли, решил?

— А хоть бы и так!

— А меня тут бросить? — Райзл перешла в наступление.

— Подумаешь! Как будто ты невинной девушкой была, а я тебя обесчестил.

Райзл посмотрела на него одновременно с мольбой и с наглой усмешкой.

— Значит, я тебе больше не нужна?

— Сначала паспорт отдай, тогда поговорим.

— Я же сказала, он у липача.

— Где он живет? Я сам с ним разберусь.

— Он с тобой и разговаривать не станет.

— Если ты влипла, я не обязан тут прохлаждаться, пока ты не выпутаешься!

— Макс, да что на тебя нашло? — с удивлением спросила Райзл.

— А то, что ты сука, свинья, гадина. Прикончить тебя — святое дело. Застрелить — и то много чести. Раздавить, как клопа!

— Макс, ты с ума сошел?

— Шлюха, сволочь поганая!

И, не сдержавшись, он отвесил ей затрещину так, что Райзл чуть кувырком не полетела.

— Макс, ты что?!

— Вот мой паспорт!

Он вытащил книжицу из внутреннего кармана и поднес Райзл прямо к лицу, как зеркальце. В ее глазах мелькнули и насмешка, и гнев.

— По ящикам у меня шарил?

— Он на комоде лежал. Вранье вся твоя история с липачом! Кровососка, пиявка! Конец тебе! Слышишь? Я тебе шею сверну!

Он замахнулся на нее кулаком.

— Макс, не делай глупостей! — сказала Райзл с тихой угрозой. — Если ты еще раз на меня руку поднимешь, вся улица сбежится. Здесь есть кому за меня заступиться, не сомневайся.

— Кто за тебя заступаться будет, альфонсы твои?

— Неважно. Но они тебе все кости переломают.

— Чтоб ты сдохла! — И Макс плюнул ей прямо в лицо.

Райзл утерлась рукавом.

— Макселе, как тебе не стыдно?

— Еще стыдить меня будешь? Зачем паспорт взяла? В залог?

— Я собиралась его липачу отнести, а тут это несчастье со Шмилем. Макселе, что ж мы у ворот стоим? Сейчас толпа соберется. Давай поднимемся и поговорим как люди.

— Ты, что ли, человек? Ты хуже червя, даже раздавить противно.

— Какая есть. Я из себя ребецн и не строила, это ты к раввинам шастаешь, а не я. Когда ты пришел, я от тебя ничего не скрыла, а если ты решил порядочным стать, так это не моя вина. Я-то думала, как мы договорились, так и сделаем. Шмиль и тогда уже был не очень, а теперь и вовсе скис. Я у себя его долго держать не собираюсь. Если не вернется к жене, в Чисте его отправлю, в больницу. У меня тут не богадельня. Короче, все ясно. Подождешь пару дней — я твоя, можешь делать со мной что хочешь. Твой паспорт мне не нужен, я и без него могу хоть тысячу сделать. Ты той ночью душой своего сына поклялся, что меня любишь.

— Хватит брехать, никогда я тебе не клялся!

— Клялся, клялся. Я ничего не выдумываю. Ты небось уже другую нашел и решил с ней деру дать. Макселе, я тебя не держу. Не могу и не хочу. Но хватит уже стоять тут и меня с грязью смешивать. Лучше иди себе с богом, скатертью дорожка. Если захочу к сестре в Аргентину, и без тебя уеду. Деньжата у меня есть. За мной вся улица бегает, поверь, захотела бы, могла бы себе девятнадцатилетнего мальчика найти. Мы бы с тобой хорошей парой были, но раз ты уже меня бить начал, больше от тебя добра не жду.

— А что еще с тобой делать, целовать, что ли?

— Почему нет? Пойдем наверх, и делай со мной что хочешь. От Шмиля я не сегодня-завтра избавлюсь, и весь мир у наших ног. У тебя деньги есть, я тоже не без гроша. Башу с собой возьмем, в служанках у нас будет. Можешь развлекаться с ней сколько угодно, я к ней не приревную.

— Почему ты не давала мне с ней встречаться? — Макс и сам не ожидал, что об этом спросит.

— Потому что ты не видишь, до чего ты докатился. Как с цепи сорвался, совсем головой не думаешь. Она в субботу домой пришла ни жива ни мертва, теперь старуха ее на улицу не выпускает. Макселе, так нельзя. Я нужна тебе больше, чем ты мне.

— Ты мне нужна как собаке пятая нога.

— Ну, хорошо. Прощай, дай Бог тебе удачи.

Оба замолчали. Райзл посмотрела на свою корзину. Макс на минуту задумался.

— Ты изменяла Шмилю, — сказал он вдруг. — Все время обманываешь.

— Откуда ты знаешь, что я ему изменяла? От него?

— Знаю.

— Так быстро тебе душу излил? Он уже три года не мужчина.

— А ты осталась женщиной?

— Думаю, я женщиной даже в могиле останусь.

— Покойников будешь принимать?

— Пока что мне живой нужен.

И Райзл подняла корзину.

Она вошла в ворота, Макс посмотрел вслед и вдруг бросился за ней.

— Давай корзину сюда!

Глаза Райзл засияли.

— Теперь галантным быть пытаешься? Пойдем, кофе тебе сварю.

Он поднимался за ней по лестнице и думал, что точно так же бык идет на убой. Накатило тупое безразличие.

Еще подумал: «А ведь я ничем не лучше нее». Ощупал внутренний карман. «Все остается в силе, но паспорта ей в руки больше не дам», — решил Макс. Райзл отперла дверь, они вошли на кухню. Макс сел на табурет, Райзл поставила на пол корзину.

— Подожди, пойду посмотрю, как он там.

Она долго не возвращалась. Макс достал перо, записную книжку и углубился в расчеты. Уже не один месяц он вел бухгалтерию: сколько денег взял с собой, сколько тратит в день, на какое время хватит того, что осталось. «Зачем я с ней пошел? — рассуждал он про себя. — Совсем бесхарактерный. Тряпка! А зачем комнату на Дзикой снял? Еще и дурак в придачу…» Райзл вернулась на кухню.

— Спит.

— И чего ты хочешь? — спросил Макс.

— А то ты не знаешь.

Она подмигнула, и он подумал: «В жизни ничего отвратительнее не видел!» Райзл вышла в коридор, и Макс пошел за ней. Она привела его в комнату, где он еще не был. Здесь стояла кровать. Райзл снова подмигнула.

— А если он проснется? — спросил Макс.

— Он ходить не может.

— Нет, Райзл, я не хочу.

— Не глупи.

— А когда мы вместе будем, тоже будешь так делать?

— Нет, Макселе, ты мужчина.

Он обнял ее, и она прижалась к нему всем телом. Она возбуждала в нем и желание, и ненависть. Зазвонил телефон, но Райзл покачала головой, показывая, что не собирается брать трубку. Тут же раздался стук в дверь.

— Что за напасть, чего им надо? — тихо сказала Райзл. Ее лицо пылало, она целовала Макса в губы, слегка их покусывая. — Макселе, мы уедем вместе?

— Да, сучка похотливая.

— Не называй меня так. Я никогда тебе не изменю.

Райзл упала на кровать, увлекая за собой Макса. Натужно заскрипели пружины. Она сняла с него пиджак, расстегнула помочи и попыталась стащить брюки. Звякнули о пол очки, выпав из жилетного кармана. И вдруг грянул гром: внезапно выстрелил револьвер. Райзл оглушительно завизжала. Комната наполнилась дымом и запахом пороха. Кажется, пуля задела Райзл. Она упала с кровати, вскочила на ноги и, размахивая руками, бросилась в прихожую. С воплями: «Помогите! Спасите! Убивают!» — она пыталась открыть дверь, но случайно набросила цепочку и без толку дергала ручку. Макс увидел на полу пятно крови. Сел на кровать и тупо уставился на него. Он даже не попытался помочь Райзл. «Ну, вот и свершилось», — сказал его внутренний голос. Райзл наконец-то сладила с запорами. Макс слышал, как она орет: «Помогите!.. Полиция!.. На помощь!..» Глухо вскрикнул Шмиль. Теперь истошные крики Райзл услышали и во дворе. Макс даже не думал бежать. Сунул руку в карман брюк и нащупал теплый металл револьвера. Осмотрел дыру, оставленную пулей в штанине. Он понимал: эта дыра может послужить доказательством, что он не намеревался убивать Райзл. Но он в чужой стране — ни родных, ни друзей. Теперь у него только один путь — в тюрьму. Или на каторгу, в Сибирь.

Макс хотел достать револьвер, но вдруг ему стало страшно прикасаться к оружию. Он вспомнил про нож. Если у него в кармане найдут нож, это будет доказательство, что он пришел убивать. Макс понимал, что надо соображать быстро, может, он успеет придумать, как спастись. Но вдруг ему стало все равно: «Проклял меня святой человек!..» Голова отяжелела, ноги стали как ватные. Все, это конец… Внутренний враг победил. Макс даже забыл, что собирался сделать. Но вдруг вспомнил. Схватил пиджак, встряхнул. На пол упало что-то тяжелое, и в тот же миг он услышал стремительные шаги. Дверь распахнулась, и в комнату ворвались стойковый, дворник и какой-то человек в штатском.

— Руки вверх! — гаркнул стойковый, выхватывая из ножен шашку.

Макс медленно поднял руки.

^Через пару дней в карете с зарешеченными окнами Макса перевезли в Арсенал. Был вечер. Все происходило в точности как во сне, который он видел десятки, а может, и сотни раз: он поднимается по ступеням с обитыми железом краями. Открывается дверь, и его вталкивают в камеру с серыми стенами и топчанами посредине. Душно, окна, затянутые проволочной сеткой, пропускают слишком мало воздуха и света. Макс едва различает человеческие фигуры в серых штанах и куртках. Лица тоже кажутся серыми. Все молча смотрят на него. Это судьба. Он почувствовал, как его охватывает что-то вроде раскаяния и трепета. Приехав в Варшаву, Макс своими руками сделал все, чтобы его сон сбылся…

Представлять русскому читателю Исаака Башевиса Зингера нет необходимости: великого еврейского писателя, лауреата Нобелевской премии, издают в России больше четверти века. Помню, что несколько рассказов, переведенных с идиша Л. Беринским и напечатанных в 1989 году в «Иностранной литературе», произвели, пожалуй, не менее сильное впечатление, чем «Улисс» Джойса, опубликованный в том же году и в том же журнале. Затем, в 1990-м, в журнале «Урал» был напечатан роман «Шоша», как ни странно, в переводе с английского. В 1991-м роман и рассказы вышли под одной обложкой[102]. Так получилось, что первая в России книга Башевиса появилась в год его смерти.

За книгой «Шоша» последовали другие, тоже переведенные с английского. Даже возникла легенда, будто бы Башевис запрещал переводить свои произведения с идиша, считая их черновиками, не заслуживающими внимания. С такой точкой зрения трудно согласиться. Во-первых, никто из ее сторонников ни разу не привел точной цитаты или ссылки на какое-нибудь высказывание Башевиса о том, с какого языка его надо переводить. Во-вторых, даже если допустить, что Башевис, прожив в Америке десятки лет, испытывал трудности с английским языком и не мог на нем писать, все равно непонятно, зачем публиковать оригиналы, если это всего лишь черновики. Конечно, Башевис Зингер не возражал против переводов с английского, зная, что в мире гораздо больше переводчиков с этого языка, чем с идиша, но, видимо, не более того. Стоит также добавить, что Башевис Зингер — блестящий стилист. Его идиш великолепен. Писатель мастерски использует все ресурсы родного языка, виртуозно играет в разных регистрах. Его произведения насыщены идиоматикой, словарный запас поражает, языковые характеристики героев ярки и точны. Башевис при необходимости использует устаревшую или диалектную лексику, английские заимствования, которыми насыщен идиш в Америке, просторечие и даже воровской жаргон. Невозможно представить себе, чтобы писатель считал черновиками свои тексты, где каждая фраза отточена до блеска, и называл окончательной версией английский перевод, обычно старательный, но пресный. Правда, талант Башевиса как стилиста ярче проявляется в его рассказах, чем в романах, но это не меняет сути дела.

Нужно также сказать, что переводы на английский далеко не всегда точны. Иногда в английском переводе или, если угодно, в английской версии выброшены целые главы, как, например, в романе «Семья Мускат»[103]. Кроме того, работая с английским текстом, переводчики часто искажают незнакомые им еврейские реалии, поэтому можно вообразить, насколько русские тексты оказываются далеки от того, что в действительности написал Башевис Зингер.

А ведь еще в 1976 году, задолго до переводов Беринского, в Израиле вышел роман Башевиса «Раб», переведенный Рахилью Баумволь с языка оригинала и несколько лет назад переизданный в России[104].

К счастью, в последнее время ситуация изменилась, Башевиса снова стали переводить на русский с идиша. И вот — еще одна книга, роман «Пена». Впервые, под псевдонимом И. Варшавский, «Пена» была напечатана в газете «Форвертс» в 1967 году. После Холокоста прошло более двадцати лет, от «старого дома», как еврейские иммигранты в Америке называли Восточную Европу, не осталось камня на камне. Мир изменился, и еврейская литература тоже не могла остаться прежней. Другим стал и ее читатель: идиш, который еще недавно многие презрительно именовали жаргоном, языком извозчиков, сапожников и прачек, превратился в язык интеллектуалов, хорошо знакомых с мировой литературой и историей, но не забывших своих корней. Таким в шестидесятые годы прошлого века был читатель нью-йоркской газеты «Форвертс», тель-авивского журнала «Ди голдене кейт», где Башевиса Зингера тоже печатали, и московского журнала «Советиш Геймланд», где он не мог печататься, даже если бы хотел, потому что никогда не скрывал своей антипатии к коммунизму и в СССР считался «реакционным». Только в последнем, сдвоенном 11/12-м номере «Советиш Геймланд» за 1991 год уже после смерти Башевиса Зингера были опубликованы два его рассказа, «Кукареку» и «Огонь».

Действие «Пены» происходит в начале XX столетия. Тревожное, напряженное время. Россия уже пережила революцию 1905 года, потерпела поражение от Японии, все очень хотят мира и поэтому усиленно готовятся к войне, но до нее еще несколько лет. А пока люди сидят в ресторанах, ходят на работу или службу, проворачивают сделки, изучают Тору. Еврейская жизнь Варшавы бьет ключом, кипит, и на поверхность поднимается пена, скрывая под собой темную, мутную глубину. Беспокойный, опасный мир, где никто не уверен в завтрашнем дне, где тюрьма — как синагога, для всех открыта, будь ты вор, революционер, раввин, пекарь или приезжий делец. В эту кипящую варшавскую жизнь, как в омут головой, кидается Макс Барабандер. Мы знакомимся с ним, когда он, едва сойдя с берлинского поезда, сидит в ресторанчике, пьет кофе с пирогом и читает новости в еврейской газете. Это странник, Улисс. Позади океан, но путешествие не закончилось, оно только начинается. И вот, как и во многих других романах Башевиса Зингера, перед нами возникает из небытия уничтоженный город — довоенная Варшава, ее здания, парки, улицы и, конечно, еврейский квартал, где прошло детство писателя.

Читатель, уже знакомый с творчеством Башевиса, сразу поймет, с кого написаны портреты раввина, его жены и детей. Это же семья Зингер![105] Добрый, простодушный, слегка не от мира сего отец, такая же добрая, но строгая и практичная мать, старший брат, сбежавший из гетто, готовая последовать за ним сестра и двое младших братишек, еще совсем маленьких. Вот один из них — Ичеле, то есть Ицхок, Исаак, стоит на балконе, наблюдая Крохмальную улицу.

Джойс говорил: «Если Дублин разрушат, его можно будет восстановить по моим книгам»[106]. Башевис Зингер, не делая столь пафосных заявлений, решал более сложную задачу: Варшава, которую он воскрешал на страницах своих произведений, была разрушена без всяких «если». Но пока тут «все живет, все дышит», и Макс собирается завоевать город своей молодости. Макс Барабандер — не просто странник, он еще и воин, завоеватель. Даже внешне это герой германского эпоса: «Светлые волосы, голубые глаза, прямой нос, мощная шея. Высокий и плечистый, сразу видно, силач». Такой никогда не откажется от того, что он может взять, несмотря на повторяющийся сон-предупреждение, на внутренний голос, который настойчиво твердит: «Остановись, пока не поздно!» Нет, он будет идти к цели, хотя знает, что она бессмысленна, более того, преступна. Но даже для преступления нужны сила воли и упорство, а великий Макс не так велик, как ему кажется. От него много шума, но он пуст, как барабан.

И все-таки он не лишен обаяния. Макс уже не молод, но он по-прежнему нравится женщинам, и не только сорокалетней торговке, уставшей от пьяницы-мужа, но и юной Циреле, грамотной и, казалось бы, неглупой девушке: она знает Тору и древнееврейский язык, что было среди женщин редкостью, но при этом читает газеты, разбирается в политике, хочет учиться. Это не местечковая служанка Баша, на первый взгляд простоватая, но на самом деле хитрая, расчетливая и циничная. Циреле — искренний и убежденный человек, и она способна на сильные чувства: даже с балкона пыталась броситься, чтобы не выходить замуж за нелюбимого. Правда, квартира находится на первом этаже, и балкон расположен так низко, что его почти можно достать рукой, стоя на тротуаре.

Тереза, девушка-медиум, обманывающая клиентов и верящая собственной лжи, ищет у Макса защиты и, не моргнув глазом, соглашается стать его любовницей. От него в восторге даже прожженная аферистка Райзл, ведь только он в состоянии помочь ей осуществить ее планы. Обитательницы еврейской Варшавы хватаются за приезжего жулика, как утопающий за соломинку.

Под его обаяние попадают и мужчины. Шмиль Сметана едва успел познакомиться с Максом и уже считает его своим другом. Макс сумел понравиться и раввину, доброму, верящему в Бога и людей, но несколько наивному человеку. Единственная, кто видит Макса насквозь, это умная и проницательная ребецн. Только она понимает: такие, как Макс, ушли слишком далеко, чтобы теперь вернуться. Мотивы добровольного или вынужденного бегства и возвращения присутствуют во многих произведениях Башевиса Зингера, но в этот раз возвращения не получилось. Колесо остановилось, не сделав полного оборота.

Действие романа разворачивается настолько стремительно, что некоторые эпизоды могут показаться совершенно неправдоподобными. Читатель будто наблюдает за шахматной партией, когда оба игрока оказались в цейтноте и у них уже нет времени обдумывать каждый ход. Главный герой — не самая значительная фигура в этой игре, не король и даже не ферзь, а, скорее, слон на большой диагонали. Он стремительно перемещается по доске, то попадая под удар, то угрожая фигурам противника. А может, противника и нет, а кто-то (Бог, вселенский разум, высшая сила, природа — называйте как хотите) играет сам с собой. И чем бы партия ни закончилась, для всех фигур один итог: короли и пешки окажутся в одной коробке. «Макс своими руками сделал все, чтобы его сон сбылся», — заключительная фраза романа звучит как насмешка. Да неужели правда своими руками? Или все-таки вела его по жизни чья-то невидимая, безжалостная рука? Так Башевис отвечает на один из своих вопросов: есть ли свобода выбора, может ли человек изменить свою судьбу или все предопределено?

Но тогда появляется другой вопрос. Нет, не об ответственности за свои поступки, не о награде и наказании. Это не самое главное, есть вопрос важнее: зачем? Зачем изучать Тору, выполнять заповеди и молиться, зачем стремиться к продолжению рода, страдать и радоваться? Зачем жить и зачем умирать? Вот только над этим человечество тысячи лет бьется, не мог же Башевис всерьез рассчитывать, что именно он сможет найти ответ. Поэтому он и предлагает читателю не поиграть даже, а лишь посмотреть на игру со стороны. А вдруг повезет, и мы что-нибудь разглядим, дождемся конца и поймем. Но, похоже, партия будет длиться бесконечно. Еще одна из фигур побита и снята с доски, но игра продолжается.

Есть в ней и нереализованные варианты: Макс так и не съездил на могилу родителей, не женился на Циреле, не переехал на квартиру, снятую у Порисоверов. Его не выселили из гостиницы, он разыскал Слепого Майера, но за их разговором ничего не последовало…

Башевис Зингер не из тех писателей, кто все знает наперед. Кажется, что его герои вдруг выходят из повиновения, начинают совершать какие-то поступки против авторской воли. Он не делает вид, что все понимает, не учит жить, но лишь предлагает читателю посмотреть и задуматься. Вопросов у него всегда гораздо больше, чем ответов.

Повторно, под псевдонимом И. Башевис, роман «Пена» был напечатан в 1971 году в буэнос-айресской газете «Ди пресэ», в 1991-м появился перевод на английский[107]. Книгой оригинал не издан до сих пор. Настоящий перевод выполнен с идиша по первой публикации в газете «Форвертс».