…Летом 1921 года на перрон Брянского вокзала в Москве из относительно чистого и комфортабельного по тем временам международного вагона вышли два человека, резко выделявшиеся своим явно заграничным видом из вокзальной толпы. Одного приставленный наблюдать за ними сотрудник ВЧК знал хорошо — с очередным визитом на Родину приехал советский представитель в Берлине Виктор Копп. Другого он обрисовал в донесении так: «На вид лет 35–40. Волосы темные, короткие, лицо круглое, брюзгливое, бритое. Одет: серое кепи, серый костюм, длинные зеленоватые чулки, коричневые полуботинки». Фамилия гостя была Нейман.

Не знаем, что было у сотрудника ВЧК по геометрии, и изучал ли он ее вообще, если эту длинную, типично прусскую физиономию посчитал круглой. Брюзгливое выражение лица служило хорошей маскировкой для зорких, умных глаз. И фамилия гостя была совсем не Нейман. Год назад он уже приезжал в Москву, и тогда звался Зибертом, хотя был Зибертом не более, чем Нейманом. Агент ВЧК не мог знать настоящего имени гостя, но его начальство было прекрасно осведомлено, кто он такой. Под именем Неймана Москву посетил человек примечательный и загадочный. Сейчас его имя почти забыто, а тогда он был широко известен в узких кругах как «немецкий Лоуренс» и, несмотря на молодость, считался асом разведки. В Советскую Россию с важнейшей миссией налаживания германо-советских контактов прибыл Оскар фон Нидермайер.

…Тем же летом 1921 года комфронта Тухачевский переступил порог Академии Генерального штаба, сделав очередной зигзаг своей сюрреалистической карьеры. Подпоручик царской армии, почти всю Первую мировую войну благополучно пробывший в германском плену, в Гражданскую он взлетел до командарма, потом до командующего фронтом. Командовал то более, то менее успешно, провалил одну из крупнейших кампаний польской войны, но все равно был самым популярным военачальником Красной Армии. А теперь, имея за плечами двухлетнее военное училище, был назначен ни больше, ни меньше, как начальником Академии.

Пока что они не знакомы, эти два человека. Пройдет еще несколько лет, прежде чем они встретятся. Им предстоит еще подружиться, перейти на «ты», потом их снова разнесет в разные стороны. Возможно, именно эта встреча сыграет в судьбе маршала Тухачевского роковую роль. В любом случае, Германия — роковая для него страна.

Пройдет время, и эти двое едва не изменят мировую историю. Но пока еще идет 1921 год. Только что закончилась война. Они молоды. У них еще многое впереди…

Осень 1918 года. Четыре года длится война, равной которой еще не было в истории человечества. Одно за другим подходят к пределу прочности воюющие государства. Трещат троны, рушатся империи. Первой пала Российская империя, где война привела к революции, а революция обернулась чем-то совсем уж запредельным и никому не понятным, и это непонятное уже год пылает пожаром, рассыпая головни по Европе. На очереди проигрывающая войну сторона — Германия и Австро-Венгрия. Это крушение тоже чревато многими потрясениями, но союзники, увлеченно громящие побежденных, пока что этого не понимают. Они и Россию пока не понимают. Они ничего не понимают, кроме того, что и в той, и в другой стране под шумок можно очень хорошо грабануть. И грабят беззастенчиво в России, предвкушая хорошую поживу в Германии.

Осенью 1918 года войне приходит долгожданный конец. Войска Антанты переходят в наступление по всему германскому фронту. Не выдержав их натиска, измотанная немецкая армия отступает, проклиная тех, кто затеял эту войну. Над фронтом стоит крик, как год назад стоял в России: дайте мир! Любой, пусть самый похабный! Такой же крик стоит и над страной, в которой давным-давно угас патриотический пыл. Населению не до патриотизма — похоронки, голод, а ведь немцы, как и большинство европейцев, привыкли жить хорошо. Эта привычка населения Европы к сытой мирной жизни еще не раз роковым образом скажется на ее судьбах.

Средние классы, непривычные к лишениям, пребывают в жестокой депрессии, рабочие все громче протестуют, присоединяя к выступлениям против войны неизменные социальные и политические требования. Они смешно выглядели бы в агонизирующей державе, если бы не подкреплялись забастовками и стычками с полицией, которые еще больше дезорганизуют жизнь государства — хотя куда уж больше…

Все бы ничего, и катастрофы, и поражения уже не раз бывали в кровавой европейской истории, и совершенно точно известно, что даже если половина населения погибнет от голода и лишений, то ведь вторая-то половина останется! В самом крайнем случае, кто-нибудь еще заселит пустующие земли, и жизнь дальше пойдет своим чередом. Но теперь ситуация иная. Перед глазами немецкого пролетариата — вдохновляющий пример Советской России, где рабочие и солдатские толпы погнали хозяев и приличное демократическое правительство — и ничего, живут! Уже год живут! И этого нельзя было не учитывать, хотя союзники по Антанте этого, как уже говорилось, не понимают и еще пять лет не поймут, пока не встанет заревом на полнеба «германский красный октябрь».

Итак, победоносной войны не получилось. Дела на фронте все хуже, а выступления рабочих идут по нарастающей. Уже в 1917 году общее количество участников стачек в Германии достигло 1,5 млн человек. Экономические требования перемешивались с политическими: рабочие требовали улучшения снабжения хлебом и углем, мира без аннексий и контрибуций и создания Советов по русскому образцу — всего понемножку. Но прежде всего — мира. В начале 1918 года, когда населению показалось, что процесс мирных переговоров с Россией идет слишком медленно, то, чтобы подстегнуть его, 28 января разразилась колоссальная политическая стачка. Она охватила все крупные промышленные центры Германии, и участвовало в ней около 2 млн человек.

Впрочем, стачки стачками, а революционность немецких товарищей переоценивать не стоит. В отличие от русского с его анархическим образом мыслей, немцы — народ, уважающий порядок, и неудивительно, что большинство революционно настроенных немецких рабочих находились под влиянием социал-демократической партии, которая была весьма «умеренной и аккуратной». Она оказалась слишком умеренной даже для таких отнюдь не радикальных товарищей, как Карл Каутский и Гуго Гаазе, которые в апреле 1917 года откололись от СДПГ и создали свою собственную партию, получившую название Независимой социал-демократической партии Германии. В социал-демократии они занимали позицию «левее правых, но правее левых». А левыми, немецким аналогом большевиков, был появившийся в январе 1916 года «Союз Спартака» во главе с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург. В начале октября 1918 года спартаковцы, ощутив нарастающее в обществе недовольство, провозгласили курс на революцию. К счастью для Запада, они были относительно маленькой группой, пользовавшейся небольшим, по сравнению с социал-демократами, влиянием в массах — несмотря на всемерную помощь из Советской России. Впрочем, Германия держала курс на революцию и без спартаковских призывов.

…Тем временем кризис в верхах продолжал нарастать. Ясно было, что война проиграна, причем проиграна позорно. Однако немцам было уже все равно — им нужен был мир, мир любой ценой! И 5 октября 1918 года пришедшее к власти правительство принца Макса Баденского попросило страны Антанты о перемирии. 11 ноября 1918 года в Компьенском лесу перемирие было подписано. Фактически Первая мировая война завершилась. Теперь оставалось завершить ее де-юре, то есть ограбить побежденных и закрепить результаты мирным договором.

Дележка пирога началась 18 января в Париже, на мирной конференции. Формально в ней участвовало 27 государств, но на самом деле все решали представители США, Англии, Франции и Италии. Представители этих государств создали даже особый «совет четырех», чтобы между собой обсуждать вопросы до вынесения их на конференцию. Они и были основными «творцами» послевоенного мироустройства.

Представителей России, одной из основных участниц войны, на конференцию попросту не пригласили, по причине заключенного большевистским правительством сепаратного мира. То, что три года она честно выполняла союзнические обязательства в ненужной ей войне, никого не интересовало.

Борьба интересов была нешуточной, и вокруг предполагаемого мирного договора разгорелся крупный торг. Самые жесткие требования выдвинула Франция, старинный соперник Германии на европейском полуострове Евразии: побежденные должны полностью возместить победителям ущерб, нанесенный войной. В этом случае сумма репараций составила бы 800 миллиардов золотых марок, из которых Франция должна была получить больше половины. Кроме собственно денег и утраченных в 1871 году Эльзаса с Лотарингией, французы требовали Саарский угольный бассейн и еще кое-что, по мелочам. То, что эти условия означали полное разорение Германии, их более чем устраивало, они того и хотели, они добивались для себя гегемонии в Европе. Однако могучая Франция без соперников не устраивала Англию и США, которые хотели сохранить хотя бы относительно сильную Германию как противовес, с одной стороны, Франции, а с другой — России. В общем, торг шел отчаянный, не интересовало участников лишь мнение самих немцев. Горе побежденным!

28 июня в Зеркальной галерее Большого Версальского дворца был подписан мирный договор. Германия лишилась всех заморских колоний и потеряла около восьмой части собственной территории. Франция вернула себе постоянно переходящие из рук в руки Эльзас и Лотарингию. Саарская область была объявлена территорией под управлением Лиги Наций, но то, чего Франция так упорно добивалась — угольные шахты, — она получила. Небольшие кусочки территории отошли Бельгии, Дании и Чехословакии. Независимость и часть спорных земель получила только что появившаяся на карте Европы Польша, хотя и меньше, чем ей бы хотелось — впрочем, поляков, как известно, удовлетворить невозможно. Данциг был объявлен «вольным городом», Мемель (Клайпеда) отошел Литве. Левый берег Рейна, где немецкая территория граничила с Францией, Бельгией и Нидерландами, а также полоса шириной в 50 километров на правом берегу, были объявлены демилитаризованной зоной, где запрещалось строить военные сооружения и держать войска. Также должны были быть уничтожены все укрепления на германских границах. Сумма репараций к тому времени еще не была установлена, однако никто не сомневался, что она будет большой. Германия должна быть поставлена на колени не только политически, но и экономически, чтобы мысль о реванше даже и не возникала.

Однако отчаянное экономическое положение страны влекло за собой новую опасность. Правда, чтобы понять это, странам-победительницам понадобилось пять лет.

…Итак, 5 октября 1918 года пришедшее к власти правительство принца Макса Баденского попросило страны Антанты о перемирии. Однако долгожданное окончание войны уже не могло спасти положение. Поздно! Страна была пороховой бочкой, и оставалось лишь поднести спичку…

3 ноября в портовом городе Киле вспыхнуло восстание матросов, к которым тут же присоединились солдаты и рабочие. Первым делом восставшие взяли арсенал, и через несколько часов у них уже было 20 тысяч вооруженных бойцов. Они захватили город и, по русскому образцу, создали Совет. Пример оказался очень кстати: восстание тут же перекинулось на другие города и пошло гулять по стране. 5 ноября Совет появился в Гамбурге, 6-го — в Бремене, затем в Ганновере, Лейпциге, Штутгарте, Мюнхене… 9 ноября восстание добралось до Берлина. Рабочие и солдаты захватили рейхстаг, ратушу, вокзалы. Кайзер Вильгельм II отрекся от престола и бежал в Нидерланды, принц Макс Баденский ушел в отставку.

Так пала германская монархия.

9 ноября, при известии об отречении кайзера, социал-демократы собрались в здании рейхстага и стали думать, что им делать дальше. Среди их лидеров был некий Фридрих Эберт, шорник по профессии. Он сильно не любил революцию, ратовал за конституционную монархию английского типа и видел на престоле одного из сыновей кайзера.

В нескольких кварталах от них, в императорском дворце, заседали спартаковцы, которые собирались провозгласить Германию советской республикой. Когда об этом узнали в здании рейхстага, социал-демократы пришли в ужас. Еще один их лидер, Филипп Шейдеман, высунулся в окно и, обращаясь к собравшейся под окнами немаленькой толпе, в 14:00 объявил республику. В 16:00 в тот же день 9 ноября Карл Либкнехт провозгласил социалистическую республику.

Социалистической революции в Германии не получилось, поскольку рейхсканцлером ещё 9 ноября был назначен Эберт. К власти пришел так называемый Совет народных уполномоченных. Партий в Германии было много, но в Совете оказались представители только двух социал-демократических партий — СДПГ и «независимых», а во главе государства оказался Эберт. Социал-демократом он был правым, но возглавляемое им правительство все равно было левым, революционным, и как он примирял этот факт со своими монархическими симпатиями, знал только он один.

Впрочем, едва эсдеки получили власть, всю левизну с них как ветром сдуло. Знакомая картина — в России было точно то же самое. Впрочем, это неудивительно: правительство Эберта оказалось в положении, которому не позавидуешь. С одной стороны, надо было как-то завершать войну, договариваться с противником об условиях мира, который, как все понимали, будет очень тяжелым. С другой, перед глазами неотступно маячил призрак коммунистической революции, тем более что рядом была Советская Россия, откровенно рассматривавшая Германию как плацдарм для будущего мирового пожара. Рабочие требовали национализации заводов, обыватели требовали порядка, военные страдали от поражения и мрачно хмурились из-под касок. И все без исключения хотели есть…

Балансируя между противоборствующими силами, правительство, с одной стороны, отменило осадное положение, объявило свободу слова, собраний, союзов, ввело 8-часовой рабочий день. С другой, предвидя неминуемые последствия дарованных народу свобод, дать которые, как видно было хотя бы из русского опыта — что бензинчику в костер плеснуть, оно начало искать, кто бы навел в стране порядок. Ну а кто может его навести? Уже 11 ноября Эберт обратился за помощью к Гинденбургу, исполнявшему в то время обязанности главнокомандующего вместо бежавшего кайзера, и Грёнеру, первому генерал-квартирмейстеру. Они договорились, что офицерский корпус поддержит правительство, если возникнет необходимость пустить в ход войска. А то, что такая необходимость возникнет, видно было невооруженным глазом, потому что активность масс, несмотря на победу революции, и не думала идти на спад.

Конец ноября. Бастуют рабочие Берлина, Верхней Силезии, Рурской области. Они требуют повышения зарплаты, что все равно от правительства не зависит, и социализации крупной промышленности, что от правительства зависит, но очень не хочется.

6 декабря. В ответ на забастовку, выполняя договоренность с правительством, офицеры предпринимают попытку разогнать Берлинский Совет. Социал-демократы, пожалуй что, и проглотили бы произвол, однако спартаковцы не дремлют. Они тут же поднимают рабочих, и из «замирения», кроме большой драки, ничего не получается.

16 декабря. В Берлине открывается съезд Советов. Помня, чем год назад закончилось подобное мероприятие в России, вся страна в напряжении. «Союз Спартака», само собой, тут же выкинул лозунг «Вся власть Советам», однако приличное социал-демократическое большинство съезда его не поддержало. В итоге принято решение о выборах в Национальное Учредительное собрание.

30 декабря. Ответный ход спартаковцев — они создают Коммунистическую партию Германии. Учитывая русский опыт, который всем известен, расстановка сил теперь предельно ясна. Члены новорожденной партии горят желанием поучаствовать в чем-нибудь эдаком, революционном, и случай не замедлил представиться.

Собственно, развлекаться начали еще спартаковцы. 23 декабря народная морская дивизия, находившаяся под их контролем, рассердилась по поводу невыплаты жалованья и подняла мятеж, который выражался в том, что они захватили комендатуру и побили коменданта Берлина Отто Вельса, будущего лидера СДПГ. Впрочем, как только требования «народных моряков» были удовлетворены, дивизия тут же вернулась в свои казармы на территории императорского дворца. Так что первый революционный блин вышел комом, зато второй привел к серьезному несварению желудка.

4 января. Уволен полицай-президент Берлина Эйхгорн, «независимый» социал-демократ, популярный среди рабочих. Народу это не понравилось, и на следующий день товарищи Эйхгорна по партии организовали ма-аленькую такую демонстрацию протеста, всего-то на 150 тысяч человек. Естественно, демонстрация увенчалась традиционными столкновениями между рабочими и полицией. «Независимые» создали Военно-революционный комитет — и тут к восстанию радостно примкнули коммунисты.

Первым делом они попытались перехватить руководство и приступить к революции, в то время как заварившие всю эту кашу «независимые», действуя по своему плану, начали переговоры с правительством — в общем, родственные партии явно друг друга не поняли. Пока прежние и новые руководители восстания разбирались между собой, Эберт оперативно передал власть ответственному за военные дела, социал-демократу Густаву Носке.

По крайней мере, этому человеку в решительности отказать было нельзя. Заявив: «Кто-нибудь из нас должен же, наконец, взять на себя роль кровавой собаки»[1] — он ввел в Берлин войска и к 15 января навел там относительный порядок. Под шумок, не затрудняя себя юридическими тонкостями, военные убили Карла Либкнехта в городском парке Тиргартен, а его соратницу Розу Люксембург застрелили на катере и сбросили труп в Ландвер-канал.

Дальше события развивались по двум параллельным сценариям. С одной стороны все было прилично-демократично: 19 января прошли выборы в Национальное учредительное собрание, Центральный Совет рабочих и солдатских депутатов торжественно передал ему свои полномочия, Учредительное собрание избрало Эберта президентом республики, а новое коалиционное правительство возглавил Шейдеман.

Но у коммунистов-то были свои планы! Не обращая внимания на какие-то там выборы, они еще 10 января подняли на восстание рабочих Бремена. Рабочие отряды выгнали из своей земли войска и провозгласили Бременскую советскую республику. Республика продержалась до 4 февраля, что, в общем-то, совсем неплохо.

А дальше пошел форменный кабак. Едва власти разобрались с Бременом, как в середине февраля началась всеобщая забастовка в Рурской области, перекинувшаяся на Среднюю Германию, Баварию и Вюртемберг. В начале марта снова поднялся Берлин: рабочие захватывали полицейские участки, начали строить баррикады. В город опять ввели войска и «замирили» восставших. Все вроде бы стало утихать — и тут вдруг советскую республику объявили в Баварии, причем на сей раз сделали это резко полевевшие «независимые». Управление смутой у них тут же перехватили коммунисты и стали «делать революцию»: ввели рабочий контроль, национализировали банки и железные дороги, начали формирование Красной Армии. Лишь 1 мая республику удалось ликвидировать, для чего потребовался воинский контингент в 100 тысяч человек.

На этом первая серия германской революции закончилась, если не считать того, что продолжались постоянные забастовки, но по сравнению с тем, что было — да и с тем, что будет, — это такие мелочи…

В общем, германскому правительству не позавидуешь…

Советская Россия тоже находилась в тяжелом положении. Из войны она вышла униженной и обескровленной. Она тоже была во внешнеполитической изоляции. Тоже подписала унизительный мир, по условиям которого были отторгнуты большие куски территории. Полный развал экономики, голод, одичавшее население. Да, мир достигнут — но никто не обольщался мнимым «миролюбием» европейских соседей. А Красная Армия в ту пору находилась в состоянии абсолютного развала, что вполне официально констатировала комиссия ЦК партии в 1924 году. Еще хуже обстояло дело с вооружением.

И тогда случилось то, к чему тщетно призывали многие дальновидные политики еще перед Первой мировой войной. Россия и Германия наконец-то повернулись друг к другу лицом.

Интересы двух стран великолепным образом дополняли друг друга. Германия сумела сохранить научный и промышленный потенциал, но была лишена возможности создавать, испытывать и производить современное вооружение. Советский Союз не имел по этой части никаких ограничений — кто бы попробовал! На русских просторах можно было не только испытывать все, что угодно, но и обеспечить секретность этих испытаний. Можно было разрабатывать и производить вооружение, никаких запретов — но «некем взять». Гражданская война выбила и вымела из страны ученых и промышленников. Перед тем, как что-то делать, надо было восстанавливать заводы и воссоздавать научные и технические школы. Военные секреты стран Антанты если и продавались, то стоили огромных денег, а у Германии не было иного выхода, кроме как довериться восточному соседу.

Более того, общие политические интересы подкреплялись еще и теорией. Творцы революции в России изначально, еще на основе Маркса, рассчитывали, что в Германии вот-вот произойдет революция, и строительство социализма будет совместным. Что к нам приедут высококвалифицированные немецкие специалисты, что будет идти активный обмен: оттуда — «ноу-хау» и готовая продукция, туда — сырье. Поэтому-то в работе Коминтерна придавалось огромное, ни с чем не сравнимое значение именно германскому направлению.

Порой эта роковая любовь оказывалась чревата крупными неприятностями. Именно с ней был связан разрыв дипломатических отношений между Россией и Германией — буквально за несколько дней до окончания войны. Отношения эти были установлены после подписания Брестского мира, в апреле 1918 года, и продержались всего полгода исключительно по причине резвости деятелей из Коминтерна. Советские представители, пользуясь дипломатическим иммунитетом, настолько активно занимались подготовкой революции в Германии, что в конце концов это надоело даже правительству Макса Баденского, у которого хватало других забот. 4 ноября 1918 года дипломатические отношения были разорваны, и 6 ноября советские представители покинули Берлин. Это стало одним из последних телодвижений агонизирующих кайзеровских властей — в Германии уже вовсю бушевала революция.

Однако революционные восстания 1918–1923 годов так и не закончились сменой власти. Приходилось налаживать отношения не с гипотетической Германской советской республикой, а с той Германией, которая имелась в наличии. Равно как и Германии приходилось принимать ту Россию, какая была…

Прогерманская группировка существовала в России всегда (правда, почти никогда не определяла внешней политики). Несмотря на только что окончившуюся войну, несмотря на участие немцев в интервенции, и в Советской России находились влиятельные силы, заинтересованные в сближении с Германией. Германофилы имелись и в партийной, и в военной верхушке.

Впервые о пользе сотрудничества Советской России и Германии заговорил еще в 1919 году Карл Радек, находившийся тогда в Берлине в качестве уполномоченного Коминтерна. Персонаж это был в высшей степени колоритный даже для тогдашней большевистской верхушки, где тусклых личностей попросту не водилось. Известный диссидент и историк Абдурахман Авторханов назвал этого уродливого, но невероятно обаятельного коротышку «гениальным авантюристом в большой политике». Он все время занимался какими-то темными делами, якшался со множеством таких же непонятных, как он сам, личностей во множестве стран, его постоянно подозревали в сотрудничестве со всеми разведками Вселенной, и тем не менее доверяли дела большой важности. И действительно, то, что он смог проделать в Берлине, не сделал бы никто другой.

Как уже говорилось, в декабре 1918 года в Берлине состоялся I Всегерманский съезд Советов. Исполком Берлинского Совета пригласил на него и советскую делегацию, однако правительство не разрешило ей въехать в страну — и неудивительно, ибо только-только были разорваны дипломатические отношения, аннулирован Брестский мир. Да и просто по жизни — только поджигателей «мирового пожара» из Коминтерна там в это время и не хватало! Тем не менее, один человек, под видом пленного австрийца, по подложным документам сумел добраться до Берлина. Это и был Карл Радек, уроженец Галиции, подданный Австро-Венгрии, член СДПГ и РСДРП(б) и один из большевистской верхушки.

Полтора месяца провел он в Германии с пользой и удовольствием, участвуя в организации КПГ и не пропустив, надо понимать, ни одной заварушки. 2 февраля его все-таки арестовали и препроводили в тюрьму Моабит.

А дальше начались странности. Как только в министерстве обороны Германии узнали об аресте Радека, условия его содержания были улучшены. По некоторым данным, его вообще изъяли из тюрьмы, поместив на комфортабельной квартире, куда к нему тут же зачастили гости — журналисты, промышленники, коммунисты, даже члены правительства. Были среди них и офицеры рейхсвера, в том числе достаточно высокопоставленные. Его явно рассматривали как представителя Советской России (за неимением официального полпреда), и все, у кого были дела и интересы в России, шли к Радеку. Но предоставим слово биографу Троцкого Исааку Дойчеру.

«Там, когда Берлин был во власти белого террора и его жизнь висела на волоске, он совершил чудеса политической виртуозности: он сумел установить контакты с ведущими германскими дипломатами, промышленниками и генералами; он их принимал в своей тюремной камере».

Оттуда же, из «камеры», советский представитель заодно помогал организовывать Коммунистическую партию Германии, с каковой миссией, собственно, и был послан.

…Итак, неофициальный представитель Советской России вступил в контакт с официальными лицами Германии, в том числе с военными. Так начались их переговоры — тоже сугубо неофициальные. Германскому правительству лучше было про них не знать, да и обе договаривающиеся стороны относились к веймарским деятелям с изрядной долей презрения. Большевики — как к соглашателям, немецкие генералы — как к предателям, и те и другие — как к социал-демократам. Парадоксальным образом, у прусских юнкеров было куда больше общего с российскими коммунистами, чем с собственными эсдеками.

Впрочем, один человек из немецкого правительства не просто знал про эти переговоры, но и стоял у истоков сотрудничества. С немецкой стороны партнером Радека был персонаж столь же колоритный — эти двое друг друга стоили…

В 1940 году известнейший германский геополитик и по совместительству военный разведчик, генерал-майор Карл Хаусхофер в своей книге «Континентальный блок: Центральная Европа — Евразия — Япония» написал:

«И когда после войны один из наших наиболее значительных и страстных политических умов, Брокдорф-Ранцау, захотел вновь ухватиться за нить контактов, и я был причастен к этому, то с русской стороны такую линию распознали две личности, с которыми мы и пытались готовить для нее почву».

«Личностями с русской стороны» были Карл Радек и нарком по иностранным делам Советской России Г. В. Чичерин. А с германской — первый министр иностранных дел Веймарской республики Ульрих Карл Христиан фон Брокдорф-Ранцау. Это был типичнейший представитель эпохи декаданса: дипломатия, «голубизна», алкоголизм, психические сдвиги и политический талант. Убежденный противник Версальского мира, Брокдорф-Ранцау подал в отставку за восемь дней до окончания мирной конференции, но свое дело на посту министра сделать успел, положив начало германо-советским контактам.

Вернувшись в Москву, Радек всячески развивал и пропагандировал идею сотрудничества России и Германии. Из правительства на его сторону стал наркоминдел Чичерин. Что касается военного ведомства, то там Радека поддержали чрезвычайно серьезные люди: наркомвоен и председатель РВС Лев Троцкий, зам. председателя РВС Эфраим Склянский, начальник Управления Военно-Воздушных Сил РККА Аркадий Розенгольц, составлявшие прогерманскую группировку в советских верхах. Они — в равной мере — питали старую слабость к Германии как «поджигатели мирового пожара» и видели немалые выгоды от сотрудничества с рейхсвером как военные.

С другой, германской, стороны тоже существовали разные группировки. Одну из них, «западническую», возглавлял бывший в годы Первой мировой войны начальником штаба Восточного фронта генерал Макс Гофман. Впрочем, большей частью в число «западников» входили не военные, а промышленники — военным любить Запад было не за что.

Что же касается «восточников» — то нельзя сказать, чтобы они любили Россию, но считали союз с ней более выгодным, чем прогиб в западном направлении. Уж на что не любил большевиков фон Сект, но и тот был сторонником сближения, более того, самым твердым и решительным его сторонником. 4 февраля 1920 года в статье «Германия и Россия» он заявляет: «Только в твердой связке с Великороссией Германия сохраняет шансы на восстановление своего положения великой державы… Англия и Франция боятся союза обеих континентальных держав и пытаются предотвратить его всеми средствами, таким образом, мы должны стремиться к нему всеми силами… Наша политика как по отношению к царской России, так и по отношению к государству во главе с Колчаком и Деникиным была бы неизменной. Теперь придется мириться с Советской Россией — иного выхода у нас нет». А в июле 1920 года он писал: «Если Германия примет сторону России, то она сама станет непобедимой, ибо остальные державы будут вынуждены тогда считаться с Германией, потому что они не смогут не принимать в расчет Россию. Сотрудничество с Россией позволит Германии осуществить “подрыв” Версальского мирного договора». Золотые слова. Находясь в союзе, эти две державы были бы непобедимы. Вот только с союзом им в XX веке роковым образом не везло…

По большому счету Сект не был ни «восточником», ни «западником». Его интересовала Германия, и только Германия, а в самой Германии — армия, и только армия, и в этом свете он и рассматривал все происходящее. «Я отклоняю поддержку Польши, — писал он в январе 1920 года, — даже в случае опасности ее поглощения Россией. Наоборот, я рассчитываю на это, и если мы в настоящее время не можем помочь России в восстановлении ее старых имперских границ, то мы не должны ей, во всяком случае, мешать… Сказанное относится также к Литве и Латвии. Если же большевизм не откажется от мировой революции, то ему следует дать отпор на наших собственных границах… Мы готовы в собственных интересах, которые в данном случае совпадают с интересами Антанты, создать вал против большевизма. Для этого она должна предоставить нам необходимое оружие». То есть, как видим, интересы фон Секта были в укреплении армии и получении оружия, все остальное рассматривалось им исключительно в этом ракурсе.

Он был категорически против совместного с Антантой выступления против Советской России. Сект не питал относительно западных союзников никаких иллюзий: идеальным для них было бы вновь стравить Германию с Россией и отсидеться в сторонке. Относительно Польши его позиция тоже была однозначной. Он прекрасно понимал цель восстановления независимости этой страны, обладающей совершенно потрясающим умением плодить вокруг себя врагов. Впрочем, чтобы понять, чем руководствовались победители, большого ума было не нужно: Польша должна разделять Россию и Германию, создавая угрозу для обоих государств, мешая их союзу, нейтрализуя большевиков и отвлекая внимание немцев от Запада, в первую очередь от Франции. «Ни один немец не должен пошевелить и рукой ради спасения от большевизма Польши, этого смертельного врага Германии, творения и союзника Франции, разрушителя немецкой культуры, и если бы черт побрал Польшу, нам бы следовало ему помочь», — пишет фон Сект.

Договоренность о новом разделе Польши существовала уже в 1920 году: предвидя победу в польской кампании, советское правительство через своего представителя в Берлине сообщило немцам, что готово признать границы 1914 года — то есть в случае победы вернуть Германии отошедшие к Польше в результате войны территории. Взамен Берлин обещал помогать Красной Армии вооружением, а при необходимости и организацией восстаний в польском тылу. Переговоры шли серьёзные — кто же знал, что Тухачевский провалит столь победоносно начатую кампанию…

Среди множества мифов о том времени есть и такой: в 20–30-е годы Советский Союз обучал у себя немецких офицеров, тех самых, которые потом гнали наши доблестные армии до самой Москвы. В качестве примера приводят даже немецкого «танкового гения» Гудериана и некоторых других крупных немецких военачальников. Короче говоря, «фашистский меч ковался в СССР». При этом творцы данной легенды даже не дают себе труда подумать: а чему и у кого могли немецкие танкисты и летчики обучаться в СССР, где в то время не было ни танковых войск, ни авиации?

Но это, действительно, было так. Немецкие летчики обучались в СССР, немецкие танкисты — тоже. Позже они составили костяк авиации и танковых частей Третьего рейха. Немецкие химики работали в советских лабораториях. Это было так, и это было не так. Потому что и танковая, и авиационная школы, и химические лаборатории были немецкими.

Учитывая крайнюю разруху в советской промышленности и крайнюю нищету германского военного бюджета, сотрудничество не могло быть широкомасштабным. Поэтому из многих возможных направлений выбрали несколько наиважнейших, без которых построение современной армии было немыслимо.

Подробно, со множеством приведенных цифр и имен, этот аспект рассмотрен в монографии С. А. Горлова «Совершенно секретно: Москва — Берлин. Военно-политические отношения между СССР и Германией», к которой автор и отсылает всех желающих подробно ознакомиться с темой. А здесь — очень кратко…

Если попытаться одним словом определить основную движущую силу политической жизни послевоенной Европы, то это будет слово «страх». Маленькие европейские государства боялись того неведомого, что появилось на одной шестой части суши за восточной границей цивилизованной Европы. Сколько Европа себя помнила, она имела дело с неагрессивной Россией — кроме некоторых счетов с Польшей, с которой счеты имелись у всех. Русский медведь был в ошейнике и наморднике, его можно было потрогать за нос и даже шлепнуть по заду, и он ничего, не обижался. Но нынешняя Россия оказалась совсем другой — агрессивной и непредсказуемой. Правившее ею безумное правительство готово было нести дальше, по всему миру, свои безумные идеи, и лишь разруха и развал всего, что только можно, сдерживали его. И Европа вдруг стала какой-то маленькой, игрушечной рядом с тем, что дышало за линией восточной границы.

Страх увеличивался по мере продвижения на восток. Если Великобритания, окопавшаяся на своих островах, могла позволить себе пускаться на опасные провокации в отношении СССР, то германское правительство очень боялось вызвать неудовольствие русских и, с другой стороны, не менее боялось вызвать неудовольствие держав-победительниц. А хуже всего приходилось полякам, жителям государства, само появление на свет которого было вызвано необходимостью создать буфер между Россией и «цивилизованной» Европой. Будущее этого государства, зажатого между Россией и Германией, у каждой из которых имелись к нему исторические счеты и территориальные претензии, было предельно ясно: при первом же удобном случае соседи договорятся и снова разделят его. Как оно в итоге и случилось.

Германия тоже была буфером — между Россией и Европой. По крайней мере, и Англия, и Франция хотели видеть ее в этом качестве. Достаточно хорошо контролируя государственную жизнь побежденной страны, они, казалось бы, могли не опасаться, что та договорится с Россией. Однако даже они не учли возможность сепаратной договоренности между советским правительством и германской военной верхушкой, которой большевики были все-таки ближе, чем опереточное республиканское правительство. Поэтому-то Европа и содрогнулась, когда был подписан договор в Рапалло.

Но все это были еще цветочки. События 1923 года, «германский красный октябрь» показал, что опасность грозит и с другой стороны. Если бы карты в ту осень легли чуть-чуть иначе, если бы Германия стала советской, то о французской гегемонии, английской гегемонии и любой другой гегемонии, кроме коммунистической, европейский континент мог бы забыть. Именно после 1923 года страны-победительницы как-то вдруг помягчели. Выплата репараций была отложена, Германия получила займы. С другой стороны, началась и политическая работа, с тем, чтобы вернуть Германию в лоно Европы. И постепенно побежденная страна стала разворачиваться к западу. Вступил в действие американский «план Дауэса» по оздоровлению немецкой экономики, и одновременно союзники заговорили о вступлении Германии в Лигу Наций.

Лига Наций была организацией откровенно антисоветской, собственно, она и существовала-то во многом, чтобы противостоять советской угрозе, и нашему правительству эти инициативы очень не понравились. Министром иностранных дел Германии в то время был «западник» Штреземан, но даже он, при всем своем тяготении к Западу, отлично понимал, что альянс надо заключать осторожно: в случае войны Европы с Советами первый удар достанется Германии с ее стотысячным войском. И Штреземан отчаянно старается усидеть на двух стульях. Разворачивая страну к западу, он одновременно пытается всячески уверить СССР в самых наилучших намерениях, вплоть до того, что Германия-де, будучи в составе Лиги Наций, сможет быть полезной и России, поскольку будет иметь возможность наложить вето на любые антисоветские инициативы.

В октябре 1925 года начала работу международная конференция в Локарно, посвященная очередным планам послевоенного устройства Европы. Россия снова была тут ни при чем. А самая отчаянная торговля развернулась вокруг обязательств Германии участвовать в общих санкциях против «агрессора» — под которым подразумевался ясно кто. Штреземан изо всех сил пытается отвертеться, объясняя, что «русские войска могут наводнить Германию, и большевизм может распространиться вплоть до Эльбы». Армии-то у немцев по-прежнему нет…

Впрочем, попытка усидеть на двух стульях до поры до времени была удачной. Продолжая заигрывать с Западом, в то же время Германия в 1926 году подписала Берлинский договор с СССР, продолжение рапалльского. Чтобы продемонстрировать лояльность страшному соседу, ее правительство пошло даже на такой довольно унизительный шаг, как помилование и обмен Скоблевского.

Это был еще один типичный персонаж эпохи. Вольдемар Розе, известный в Германии под псевдонимом «Скоблевский», во время событий 1923 года был организатором «немецкой ЧК» и «немецкой Красной армии». Он разрабатывал планы проведения восстаний в промышленных центрах Германии, занимался и непосредственно политическими убийствами. (Кстати, в числе прочих терактов «германская ЧК» планировала убийство фон Секта — Коминтерн в очередной раз, как обычно, плевал на государственные интересы.) Скоблевскому не повезло, он был арестован и 22 апреля 1926 года приговорен к смертной казни. Затем этот приговор был заменен пожизненным заключением.

Впрочем, советские власти ничем не смущались, и ответ последовал незамедлительно. По обвинению в шпионаже чекисты арестовали четверых немецких студентов. В июне, спустя всего два месяца после суда над Скоблевским, их также приговорили к смертной казни. Русские нимало не скрывали, что между германским и советским процессами существует причинно-следственная связь. А затем, тем же летом 1926 года, для устранения «политических инцидентов», мешающих нормализации отношений между государствами, и так далее… с советской стороны последовало предложение: обменять Скоблевского и еще троих, осужденных в Германии за шпионаж в пользу СССР, на 14 немцев, арестованных в Союзе по политическим обвинениям, в том числе и пресловутых студентов. Несмотря на противодействие военного министерства Германии, воспринявшего как оскорбление помилование такого человека, как Скоблевский, договоренность была достигнута. А что еще, спрашивается, немцам оставалось?

В такой вот милой обстановке и разворачивалось советско-германское военное сотрудничество.

Бизнесмен, играющий в азартные игры с государством, всегда рискует. А если не с одним, а с двумя государствами? А если одно из этих государств — Советская Россия образца 20-х годов?

…Начиналась эта история еще в 1922 году, когда в Германии все, от министров до домохозяек, люто ненавидели победителей, а германские военные были полны радужных мечтаний: за несколько лет с помощью СССР накопить достаточный военный потенциал и взять реванш. Ну… если не поставить на колени Францию, то хотя бы расправиться с Польшей — именно аннексия Силезии и «польский коридор» к Балтийскому морю были наиболее унизительны для немецкого духа. Можно было ударить, вместе с Советской Россией, с двух сторон и разом за все сквитаться. Но для возмездия нужно было иметь достаточно оружия. И «ГЕФУ», реализуя эти идеи, начало искать фирмы, заинтересованные в подписании концессий.

«Юнкерс» был одной из первых фирм, предложивших свои услуги большевикам. Еще Энвер-паша в 1919 году вез в СССР ее предложения о строительстве в России авиационного завода. И вот, наконец, 26 ноября 1922 года свершилось! В этот день были подписаны три концессионных договора: о производстве самолетов и моторов к ним, об организации транзитного воздушного сообщения из Швеции в Персию и об аэрофотосъемке в РСФСР. Лучше б германцы этого не делали, право слово!

«Юнкерс» получил в аренду завод «Руссо-Балт» в Филях. Проектная мощность, на которую завод должен был выйти к февралю 1925 года, — 300 самолетов и 450 моторов в год. Фирма должна была перевести в Россию 60 % своего производства. Достаточно быстро был налажен технологический процесс и обучен персонал. И тут начались заморочки.

Дело в том, что три стороны сделки — «Вогру»[4], «Юнкерс» и РВС — имели совершенно разные интересы. «Вогру» видела в концессии в первую очередь военно-политическую сделку, демонстрировавшую добрые намерения, а экономическая сторона дела ее не интересовала вообще. Какая генеральному штабу разница, сколько «Юнкерс» получит прибыли? У советской стороны тоже были собственные интересы, но процветание фирмы «Юнкерс» среди них не значилось. Так что фирма не знала, во что ввязалась.

Завод «Руссо-Балт», как и остальные предприятия Страны Советов, находился в ужасающем состоянии, с кадрами тоже были проблемы. Тем не менее, советская сторона настаивала на скорейшем запуске завода на полную мощность, вместе с тем взяв на себя обязательства покупать лишь 20 % производимых там самолетов: мол, большего не позволяет бюджет. А куда девать остальные? И зачем, раз нет гарантированного сбыта, гнать лошадей?

Но это было только начало, потому что вскоре «Юнкерсу» подложила хорошую свинью родная «Вогру». На средства некоего созданного в Германии «Рурского фонда» она закупила в Нидерландах сто самолетов «Фоккер». Наши сразу же насторожились: что же это получается — продукция «Юнкерса» зависает, а немцы покупают «Фоккеры»? Выходит, что голландские самолеты лучше? И уже 20 декабря 1923 года наши, в свою очередь, заказали «Фоккеру» 200 самолетов. Теперь уже обиделись немцы: значит, деньги у русских все-таки есть? И не стали выводить завод на запланированную мощность.

Практически сразу «Вогру» подставила партнера еще раз. В ноябре 1923 года военное министерство Германии заказало «Юнкерсу» 100 самолетов, а весной наполовину сократило заказ. Но самолеты-то уже изготовлены! Куда их прикажете девать? Вдобавок ко всему нэп в СССР и инфляция в Германии съели всю намечавшуюся прибыль — на что русские заявили, что самолеты были проданы по заранее оговоренной цене, и нечего тут… Они продолжали настаивать на таких ценах, которые немцы ну никак не могли принять, потому что им пришлось бы делать самолеты себе в убыток. В результате даже обещанный заранее заказ так и не был дан.

Советская сторона была недовольна партнером и еще по одной причине — голландские-то самолеты все-таки оказались лучше. Кредит, который ранее обещала фирме «Вогру», так и не был предоставлен, обещания об участии государства в деле тоже оказались пустым звуком. Международная обстановка изменилась, воевать оказалось вроде бы и не с кем, а по условиям Версальского договора Германия вообще не имела права содержать военную авиацию. В общем, совместные действия двух государств поставили «Юнкерс» на грань банкротства. В 1924 году он начал свертывать производство в Филях и к 1925 году прекратил его.

Оказавшись перед угрозой разорения, фирма обратилась к правительству, которое предприняло ее «санацию», в результате чего 60 % акций завода в Филях в конечном итоге перешли к «Зондергруппе Р». После долгой возни вокруг всего этого дела в 1927 году договор был окончательно расторгнут.

Трудно сказать, насколько вся эта неразбериха была обусловлена экономикой, а насколько спровоцирована. Внешнеполитический курс германского государства менялся, как шляпки у модницы, о бессовестности капиталистов уже тогда книги писали, а бессовестность в экономических делах советского правительства, особенно в отношении западных концессионеров, превосходила все мыслимые и немыслимые пределы. Так что многим отважным западникам, решившимся взять в концессию что-либо на советской территории, приходилось сталкиваться с сюрпризами, о которых они и помыслить не могли.

Эксперимент с сотрудничеством в области производства самолетов принято считать неудачным. При этом забывают об одной «мелочи» — завод-то остался Советской России. С современным оборудованием, обученным персоналом, технологическими процессами и «ноу-хау». Что, собственно, и являлось целью военно-промышленного сотрудничества, как заметил еще Сект в разговоре с Радеком.

Еще пикантней была история с производством отравляющих веществ. Достаточно начать с того, что в 1907 году Гаагской конвенцией было запрещено применение химического оружия. Однако не успела начаться Первая мировая война, как запрет был нарушен, и отравляющие вещества стали применяться на фронте. Сначала его нарушила Германия, и первыми жертвами стали русские солдаты. Потом нарушила Россия — против немецких солдат. Что не помешало пятнадцать лет спустя Советской России любезно предоставить Германии все возможности для разработки и испытания отравляющих и удушающих веществ.

Уже в 1923 году, с самого основания «ГЕФУ», одним из партнеров этого общества выступает наше предприятие «Метахим». В сентябре этого года обе конторы организовывают совместное общество «Берсоль», цель которого совершенно белая и пушистая — производство удобрений. Но интереснейший человек возглавлял правление сей крайне полезной для сельского хозяйства фирмы! Это был некто Стефан Иосифович Мрочковский.

В официальной биографии он значится русским — но позвольте не поверить, что человек с такими фамилией и именем, да еще родившийся в украинском городе Елисаветграде, был русским — очень уж тут вылезают польские корни. Выходец из рабочей семьи, он окончил юридический факультет, владел тремя основными европейскими языками, не считая родных — сколько их там было? Воевал в Гражданскую, потом работал агитатором-пропагандистом, сотрудником органов народного образования. Затем вдруг стал председателем правления означенных обществ. Но самое интересное начинается дальше — с 1927 года он возглавляет фирму «Востваг», одно из коммерческих предприятий советской военной разведки. И такой человек занимался в СССР производством удобрений?

Сельское хозяйство, конечно, использовалось тут чисто для прикрытия. На самом деле речь шла о совместном производстве отравляющих газов. Фосген, иприт, горчичный газ — а может быть, даже наверное, «сумрачный германский гений» придумает и что-нибудь новенькое по этой части.

14 мая 1923 года в Москве был подписан договор о строительстве химического завода по производству отравляющих веществ. Немцы ассигновали на его создание 35 млн марок. Немецким партнером стал химик Хуго Штольценберг, один из крупнейших в Германии специалистов по ОВ, который к тому времени уже построил завод в Гамбурге. По договору, Штольценберг должен был модернизировать химический завод в поселке Иващенково, что под Самарой. Предполагаемая производительность (не считая удобрений) — 60 тысяч пудов фосгена и 75 тысяч пудов иприта в год, а также жидкий хлор. Параллельно Штольценберг должен был построить такой же завод в Германии. Затем начались те же развлечения. Когда в 1925 году монтаж оборудования был завершен, советская сторона начала выставлять претензии. Суть их сводилась к тому, что производительность у завода мала, безопасность производства низкая, оборудование никуда не годится, персонал подготовлен слабо. Немцы возражали, наши настаивали. Дело в том, что советские представители очень хотели попасть в Гамбург — там находился немецкий аналог завода в Иващенкове, — для сравнения двух производств. По-видимому, это и было целью всего базара. Однако в Гамбург их так и не пустили — надо понимать, что советское и немецкое производства все-таки отличались. История с «Юнкерсом» к тому времени была уже широко известна, и немецкие химики не имели ни малейшего желания дарить Советам оборудованный по последнему слову техники химический завод. И кто их за это упрекнет?

Военно-промышленное сотрудничество в других областях было еще менее успешным. Тем более что к тому времени экономическая политика внутри СССР изменилась, началось планомерное вытеснение концессионеров из советской экономики, причем совершенно охотнорядскими методами. Одна из любимых фишек здесь была профсоюзная. Сначала заключался договор на длительный срок, а потом «внезапно» советский персонал начинал бастовать, требуя повышения зарплаты в несколько раз. В итоге договор расторгался, а оборудование концессионеров и обученный персонал оставались советской экономике в качестве трофея.

Попытка иметь дело с СССР кончилась для Штольценберга плохо. Увязнув в бесконечных разборках как с советским правительством, так и с родным военным министерством, он обратился в арбитраж. Обращение к правосудию оказалось неудачным: в 1926 году он был признан банкротом и лишился не только завода в Иващенково, но и предприятий в Гамбурге и Испании.

Несколько более успешным было сотрудничество по линии закупок вооружения за рубежом. Для этой цели еще в 1922 году, при непосредственном участии военной разведки и лично самого Дзержинского, было создано специальное акционерное торговое общество «Востваг»[5]. Подлинными задачами «Воствага» являлись ведение военно-экономической и технологической разведки за рубежом, а также содействие развитию оборонной промышленности СССР и оснащению РККА современной военной техникой путем свободной коммерческой деятельности — проще говоря, занималось это общество закупками военных материалов, оружия и стратегического сырья, а также элементарным шпионажем. Которым, впрочем, занимались в то время все советские торговые представительства.

Главная зарубежная контора общества находилась сначала в Берлине, а затем была перенесена в Париж, где действовала под прикрытием торговой фирмы «Спакомер». Филиалы его имелись также в Нью-Йорке, Улан-Баторе, Кантоне, Тяньцзине и других городах. Рядовые сотрудники «Воствага» не знали о подлинной и главной цели фирмы, в которой они работали — для прикрытия туда приглашались на работу только лица, имеющие у местной полиции репутацию благонамеренных, позднее — даже члены нацистской партии.

В 1927 году к работе «Воствага» был подключен Наркомторг СССР, и общество уже всерьез занялось торговлей оружием. В том же 1927 году его руководителем стал все тот же «производитель удобрений» Стефан Мрочковский. А с 1928 года он руководит уже целой сетью коммерческих предприятий советской военной разведки за рубежом, в которую в качестве одного из звеньев входит эта фирма. Целевым распределением средств занимался сам Ворошилов, и средства были внушительными. К концу 1933 года капитал «Воствага» составлял 3 миллиона 100 тысяч долларов США, из них в Германии — 500 тысяч.

Более полезным (точнее, взаимополезным) было сотрудничество России и Германии в чисто военных областях. Тут и обоюдная нужда была больше, и поле для жульничества меньше.

…Рассказывают, что липецкий аэродром родился следующим образом. В сентябре 1919 года над городом пролетели четыре самолета. Тяжелые четырехмоторные бомбардировщики «Илья Муромец», загнанные в уездный Липецк тактической необходимостью, не найдя лучшего места, приземлились на старом ипподроме неподалеку от вокзала. Самолеты вскоре улетели, а ипподром с тех пор получил громкое название аэродрома. Собственным аэродромом в то время не то что уездный — не всякий губернский город мог похвастаться. Так было положено начало развитию авиации в Липецке.

Возможно, громкая слава «города с аэродромом» послужила причиной тому, что в 1923 году здесь была создана Высшая школа красных военных летчиков. Просуществовала она всего год, а затем ее расформировали «из-за недостаточной материально-технической базы». На самом-то деле ее закрыли не поэтому. Тихий провинциальный город, откуда, точно по Гоголю, «три дня скачи — ни до какой границы не доскачешься», в самом центре России, с удобным континентальным климатом, был избран для выполнения особой задачи.

В Липецке разместился 4-й учебный неотдельный отряд, предназначенный для выполнения «особых заданий по подготовке летных советских и иностранных кадров». Слова «неотдельный» и «иностранные» служили маскировкой. На самом деле отряд был особым и секретным, а иностранцами — не разноплеменные коминтерновцы, как логично было бы подумать, а немцы, и только немцы. В соответствии с секретным соглашением, подписанным в Москве 15 апреля 1925 года между управлением военно-воздушных сил РККА и «особой группой» рейхсвера, Липецк стал базой немецкой военно-воздушной концессии. У нас, как уже было сказано, школа называлась 4-м учебным неотдельным отрядом. В Берлине ее называли научно-испытательной станцией «Вифуласт». Между собой стороны говорили: «Объект «Липецк»».

Школа была частью единого плана подготовки немецких летчиков, разработанного в Берлине. Первоначальное обучение проводилось в гражданских и спортивных школах в Германии. Однако главное, что им надо было дать — военная летная подготовка — в Германии было пока недостижимо. Для этого-то и предназначалась школа в Липецке.

По соглашению от 15 апреля 1925 года немцев в школе работало всего семеро: руководитель, летчик-инструктор, четыре мастера и завскладом.

Русского персонала — человек двадцать, в основном обслуга — механики, сварщик, кузнец и пр. Все они говорили и понимали по-немецки. На каждом курсе должны были обучаться 6–7 человек. Насколько большое значение придавали немцы липецкой школе, говорит ее бюджет: всего на подготовку летчиков рейхсвер выделял 10 млн. марок, из них 2 млн. шли на липецкую школу.

Первые самолеты прибыли в конце 1925 года. Везли их из Штеттина в Ленинград морем. Это был единственный возможный путь — напрямую, из страну в страну. Везти самолеты сухим путем было нельзя. Русско-германской границы тогда не существовало, она появилась только в 1939 году. А если бы чужие таможенники обнаружили грузы, скандал был бы грандиозный, нарушение Версальского договора грозило очень крупными неприятностями.

Летчики, направляемые на обучение, прибывали в Россию, как спустя двенадцать лет советские военные в Испанию — в штатском, под вымышленными именами. Цели поездок назывались самые разные, но всегда мирные. Более того, все прибывающие на время «командировки» исключались из списков армии и восстанавливались в ней только по возвращении. Конспирация была успешной. Еще в начале 1927 года руководитель ведомства войск Георг Ветцель, упоминая в письме о липецкой школе, называл ее «неизвестным объектом сотрудничества». Вот как засекретились — даже от своих высоких чинов! Если во время обучения кто-либо из курсантов погибал, тело отправляли все через тот же Ленинградский порт — в контейнере с надписью «Детали машин». Родственники так и не узнавали, где и при каких обстоятельствах это случилось.

Руководителем школы с момента ее основания был майор Вальтер Штар. Что любопытно: согласно сведениям агентов ОГПУ, которыми, естественно, школа была буквально наводнена, Штар терпеть не мог советскую власть и вообще не переваривал русских. Так же были настроены и другие работники школы-полигона, ибо липецкий объект выполнял двоякие функции. В первую очередь здесь обучались будущие асы немецких ВВС. Вторая функция была не менее важной — школа стала испытательным полигоном рейхсвера.

В Липецк было доставлено около восьмидесяти самолетов. 59 голландских «Фоккеров» (Д-ХШ), семь немецких «Хейнкелей» (ХД-40, 17), шесть «Альбатросов» (Л-76), три «Юнкерса» (А-20/35, Ф-13, К-47), один «Дорнье Меркур», один «Ромбах Роланд» и аэросани. Самолеты были по тем временам самые современные. Истребители «Фоккер» — одна из лучших моделей. (Позже, в 1930 году, они были признаны лучшими истребителями мира. Кстати, второе место тогда занял «Юнкерс» К-47.) Немецкие авиаконструкторы Гуго Юнкерс и Клауде Дорнье уверенно повышали бомбовую нагрузку своих самолетов. Эрнст Хейнкель создавал скоростные машины. Но для всех этих замечательных замыслов петлей на шее был Версальский договор, а отдушиной — липецкая станция. Там испытывались новые самолеты, чтобы к тому моменту, когда Германия сможет сбросить с себя ограничения Версальского договора, все было готово для серийного производства новых моделей. Здесь также испытывалось оружие: воздушные пулеметы «Максим», патроны, авиабомбы, стрелковое оружие, отрабатывалась тактика бомбометания и воздушного боя.

Именно здесь, в Липецке, проходил испытания «Юнкерс» К-47. Вначале этот самолет был разработан как истребитель. Затем, впервые в истории военной авиации, на нем установили спаренные пулеметы с вращающимся лафетом. Вскоре решили попытаться использовать истребитель для бомбометания, и в результате появился новый тип самолета — пикирующий бомбардировщик. После, в 30-х годах, на базе К-47 был разработан знаменитый Ю-87 — самый популярный пикировщик Третьего рейха, отличавшийся исключительной точностью бомбометания.

Если сравнивать немецкие самолеты 1918 года с самолетами кануна Второй мировой войны, то результаты выглядят следующим образом. Скорость истребителя возросла в три раза (с 200 до 600 км/час). Потолок высоты с 6 тысяч до 11 тысяч метров. Вооруженность увеличилась в три раза. Скорость бомбардировщиков возросла со 150 км/час почти втрое. Потолок — с 3 тысяч до 9 тысяч метров, бомбовая нагрузка — в 2,5 раза, количество пулеметов — с двух до восьми. Можно смело сказать: не было бы липецкой станции, не было бы и таких успехов.

На окраине города, как раз там, где теперь Липецкий аэропорт, находился испытательный полигон. Ни о каких испытаниях бомб в Германии, которая просматривалась и прослушивалась насквозь, не могло быть и речи. А здесь можно взрывать все что угодно — кто проверит? Именно в Липецке разрабатывалось появившееся в 1934 году первое секретное наставление германских ВВС по основам бомбометания. Потом результаты липецких полигонных экспериментов почувствовали на себе и советские города…

Обучение слушателей школы не было длительным. Оно состояло из четырех курсов по две-три недели каждый. Летная подготовка, основы ведения воздушного боя, учебные стрельбы, прицельное бомбометание. Летчики-бомбардировщики, летчики-истребители, специалисты воздушной разведки. Немцы имели право беспрепятственно летать над нашей территорией, куда хотели. Они этим своим правом вовсю пользовались, добираясь до самой Казани и еще дальше. Большой был смысл после засекречивать топографические карты!

Липецкая школа просуществовала восемь лет. За это время, по разным данным, в ней было подготовлено от 300 до 700 летчиков, не считая наземного персонала. Вроде бы немного, но выпускники школы составили костяк люфтваффе Третьего рейха.

Чем расплачивались с нами немцы за предоставленные возможности? В Липецке обучались и наши летчики. Так, к концу 1926 года там прошли подготовку 16 военлетов и 45 авиамехаников. В конце декабря 1926 года заместитель председателя РВС Иосиф Уншлихт писал Сталину:

«По отзывам наших компетентных товарищей, школа своей работой дает нам:

1) капитальное оборудование культурного авиагородка;

2) возможность в 1927 г. поставить совместную работу со строевыми частями;

3) кадр хороших специалистов, механиков и рабочих;

4) учит новейшим тактическим приемам различных видов авиации;

5) испытанием вооружения самолетов, фото, радио и др. вспомогательных служб дает возможность путем участия наших представителей быть в курсе новейших технических усовершенствований;

6) дает возможность подготовить наш летный состав к полетам на истребителях;

7) и, наконец, дает возможность путем временного пребывания в школе наших летчиков пройти курс усовершенствования».

…Естественно, в процессе обучения завязывались деловые и дружеские связи, и кто возьмется утверждать, что после того, как летчики возвращались в свои части, эти связи прерывались, а вновь прибывшие не передавали приветы от старых друзей?

Если вспомнить хронику времен Первой мировой войны, жуткие ползающие «консервные банки», именуемые танками (tank по-английски значит — резервуар, цистерна. Попросту говоря, и вправду банка)… Так вот, если вспомнить хронику, можно понять тех германских теоретиков, которые отрицали вообще какое бы то ни было будущее у танковых войск. Когда Гейнц Гудериан, будущий знаменитый танковый генерал, а тогда еще простой офицер инспекции министерства рейхсвера, заикнулся о необходимости создания на базе автомобильных частей танковых войск, ему ответили коротко и ясно: «К черту боевые войска! Пусть возят муку!»

Однако со временем даже твердолобые германские военные чиновники поняли, что без танков не обойтись. Убедил их не только Гудериан, успевший обзавестись к тому времени единомышленниками, но и опыт Англии и Франции. Уже в 1925 году генерал фон Сект заявил: «Танки станут особым родом войск, наряду с пехотой, кавалерией и артиллерией…» В 1926 году Секта, которого немецкие власти всегда подозревали в бонапартистских замашках, под благовидным предлогом убирают из армии. Сменивший его на посту командующего сухопутными войсками Вильгельм Хайе издает приказ о создании танковых войск. Оставались сущие мелочи — разработать и испытать машины, обучить танкистов, и все это в обход Версальского договора.

В 1926 году на окраине Казани появились так называемые «Технические курсы Осоавиахима» (для негласного употребления — «Объект «Кама»»). Железный конь сменил живого: под школу, кроме казарм, отошли бывшие конюшни Казанского гарнизона и огромный пустырь для конных учений.

В танковой школе также обучались как немецкие, так и наши танкисты, а управляли совместно начальник школы — немец и его помощник — представитель РККА. «Помощником» он назывался чисто номинально, для конспирации и субординации, а руководили они школой на равных правах, но с разной сферой ответственности. Наш представитель решал в основном административные вопросы — все, связанное с русским персоналом и пр. Учебная программа курсов была составлена оборонным управлением рейхсвера. К тому времени в Германии уже устоялся взгляд на танковые части: быстрота движения, огневая мощь и неуязвимость. Надо было подгонять под эти требования качества боевых машин.

Как немецкая, так и советская танковая промышленность в те годы только начинала развиваться, при этом об изготовлении танков для Германии на русских заводах и речи не шло. Надо было откуда-то их брать и тайно доставлять в СССР. Задача была очень сложной. Теоретически можно тайно изготавливать танки на германских заводах, но такой род деятельности почти невозможно скрыть от посторонних глаз. Закупка за рубежом и транспортировка были делом не менее опасным. Снова в ленинградский порт пошли огромные контейнеры с «промышленным оборудованием», но их было слишком мало, а руководству РККА не терпелось скорей получить танки и первых «красных танкистов». Нарком обороны нервничал, намекал на какие-то санкции правительства. Выручила сельскохозяйственная концессия Круппа: танки попали в Россию под видом тракторов.

Пока в Казани мучительно готовили материальную базу, Гудериан в нейтральной Швеции отрабатывал тактику танкового боя. К тому времени постепенно ослаб и контроль за военной промышленностью Германии. Гудериан получил в свое распоряжение автомобильный батальон и стал заниматься испытаниями танков и отработкой приемов ведения боя на территории рейха.

Только в июне 1929 года в казанской школе состоялся первый выпуск инструкторов и началась подготовка слушателей. Учебная программа включала теоретический курс, прикладную часть и технические занятия. Слушатели изучали типы танков, их устройство, конструкцию моторов, виды оружия, тактику боевых действий, особенности материально-технического обеспечения. Прикладная часть включала обучение вождению в самых разнообразных условиях: по ровной местности и пересеченной, днем и ночью, с фарами и без фар… Обучение стрельбе, отработка действий в составе подразделений, учебные стрельбы и пр. довершали курс.

В школе был установлен строгий режим секретности. Все ее работники и курсанты носили красноармейскую форму. Немцам категорически запрещалось без крайней необходимости выходить за территорию. Даже телеграммы отправлялись на русском языке, а затем переводились и шли дальше уже на языке оригинала. Режим помог — осложнений не возникало.

Полноценно школа работала всего три года. За эти три года для рейхсвера она подготовила около тридцати человек, для РККА — около шестидесяти. Немного. Однако качество подготовки было очень высоким. Именно выпускники школы составили то ядро, вокруг которого в гитлеровской Германии развернулась крупномасштабная подготовка танкистов.

Наши получили от школы меньшую выгоду, чем рассчитывали. Планы-то были большие. В сентябре 1929 года нарком обороны Ворошилов изложил начальнику немецкого генштаба Хаммерштейну-Экворду, чего, собственно, русские от немцев ждут. Тут было и создание КБ под руководством немецких специалистов, и учеба наших инженеров в Германии, и то, что немцы помогут нам наладить серийное производство танков, и даже, может быть, постройка у нас немецких танковых заводов. В общем, чтобы немцы помогли нам создать наше собственное танкостроение, ни больше, ни меньше. Хаммерштейн не отказывался. По его словам, в планы германской стороны входила разработка в Казани нового танка, лучшего из существующих. Не встретили возражений и другие идеи, высказанные Ворошиловым. Однако с реализацией возникли заминки — отчасти по объективным причинам, а отчасти потому, что даже у «восточника» Хаммерштейна русофильство все-таки так далеко не заходило.

Но не следует думать, что мы, во всем полагаясь на немцев, расслабились. В СССР полным ходом развивалось собственное танкостроение. И, жалуясь на то, что немцы не показывают нам новейшие разработки, наши тоже не спешили знакомить их со своими достижениями. А когда испытания все-таки начались, они были небесполезными не только для немцев, но и для нас. Многие элементы немецких танков нашли применение в нашем танкостроении. Многие наработки, опробованные в Казани, позже реализовались, когда немецкие танки пересекли советскую границу, не только с их, но и с нашей стороны.

Наблюдавшие за испытаниями танков русские работники курсов рассказывали, например, как танк загоняли в озеро, пытаясь проверить, может ли специально облегченная машина держаться на плаву, передвигаться по дну на небольшой глубине — а в 1941 году танки Гудериана форсируют Буг по дну. Впрочем, и наши по части тактики и теории многое приобрели. Так, например, немецкая методика обучения легла в основу «Руководства по стрелковой подготовке танковых частей РККА».

Танковая школа в Казани закрылась одновременно с Липецкой 6 сентября 1933 года, после того, как в Германии к власти пришел Гитлер.

Но самыми засекреченными из всех были химические объекты. И тому имелось наисерьезнейшее основание. Летом 1925 года состоялось подписание Женевского протокола о запрещении военного применения удушающих и отравляющих газов и бактериологического оружия. В числе прочих подписантов была и Германия. В 1927 году к протоколу присоединяется СССР.

В 1928 году у нас началась первая пятилетка, согласно которой, на химическую промышленность выделялось 614 миллионов рублей, и 500 миллионов из них шло на военную химию. А в следующую пятилетку эта сумма составила уже три миллиарда. Не следует забывать, что даже самая неудачная совместная работа с немцами оставляла в руках советских ученых и промышленников определенное количество «ноу-хау», которые внесли свою лепту в колоссальный рывок, сделанный советской военной промышленностью перед Второй мировой войной.

Еще в 1926 году Россия и Германия договорились о совместном испытании газов. Работы над ОВ были настолько секретными, что точное количество полигонов неизвестно до сих пор. Есть точные сведения только о двух объектах. Это «Подосинки», расположенные в поселке Шиханы, что неподалеку от Саратова, и «Томка» возле населенного пункта Тоцкое Оренбургской области. Испытания, как уже было сказано, совместные, расходы — пополам. И снова техническое руководство испытаниями — немецкое, административное — наше. Обе стороны за отдельную плату могли получить образцы всех применявшихся и разработанных приборов. Все протоколы испытаний, фотоснимки, чертежи выполнялись в двух экземплярах — для каждого из партнеров. Мы предоставляли немцам полигоны, персонал и условия для работы. В ответ они брали на себя обязательство обучать специалистов по всем отраслям, по которым будут проводиться опыты, и давать им возможность принимать практическое участие в работе.

Обе стороны были обязаны сохранять полную секретность. Более того, в договоре специально оговаривалось, что если немцы не будут выполнять требования режима, то советская сторона «принимает меры», вплоть до расторжения договора. На объектах устанавливался режим не просто секретности — сверхсекретности. Немецкий персонал должен был находиться в полной изоляции, никаких знакомств с русским персоналом, а тем более — с местным населением. Разговоры — только в пределах служебной необходимости. Запрещены выход за территорию объекта, фотографирование, нахождение на предприятии без ведома руководства и т. п.

Начали с иприта. Уже в 1926 году провели первые опыты — разбрызгивание иприта с самолетов, испытания нового прицельного приспособления. Одновременно проверялась надежность средств химической защиты, разрабатывались способы дегазации местности. На этих полигонах исследовали все: химические бомбы, химические фугасы, цистерны для заражения местности, установки для выливания ОВ, приборы дегазации, защитные костюмы — все, что имело хоть какое-то отношение к ведению химической войны. Посетивший осенью 1928 года объект генерал Бломберг дал высокую оценку «Томке».

На этом, раннем этапе руководство РККА также высоко оценило работу объектов. Почти сразу же был разработан способ применения ОВ с помощью авиации, а советские специалисты, работая бок о бок с гораздо более квалифицированными немцами, многому научились. Да и при номинально равном финансировании на деле затраты советской стороны были в несколько раз меньше.

С самого начала Ворошилов не скрывал особого интереса РККА именно к военной химии. В обмен на расширение экспериментов правительство было готово пойти на увеличение финансирования, на уступки по спорным вопросам, касающимся других объектов. На «Томке» начал создаваться институт. Должен был прибыть первый химбатальон РККА для проведения испытаний.

Проблемы начались в 1929 году. Год оказался неудачным. По этому поводу Ворошилов писал генералу Хаммерштейну: «В течение года «Томка» не дала того, что мы, согласно договору, ожидали. Ряд технических дефектов в приборах, присланных немцами, в частности, взрыватель газовой бомбы, сделал их негодными. Бедность технических средств, которые немцы представляют на этот полигон, не оправдывает существование института… Это наводит на мысль, что здесь или недоразумение, или же нежелание вводить нас в курс новых и старых химических средств борьбы, которые рейхсвер имеет».

Похоже, немцы действительно не спешили допускать русских к своим секретам. Доступ в институт для наших был ограничен. Не собирались они и расширять базу испытаний. Что-то странное творилось на объекте. Советские специалисты, посещавшие Германию, посылали руководству отчеты, говорившие о высокой технической оснащенности немецких лабораторий. Под Саратовом все было проще, беднее, примитивнее. Откровенные во всем, что касалось прошлого применения ОВ, немцы замыкались, как только речь заходила о последних разработках. Представители рейхсвера обещали ознакомить партнеров со всем, всем, всем… Но время шло, а обещания оставались обещаниями. Немцы явно скрывали новейшие разработки, а наши спецслужбы не настолько качественно работали, чтобы получить их без ведома хозяев.

Немцев понять можно. К тому времени «восточная» ориентация внешней политики Германии начала уступать место прозападной. Они, естественно, не хотели делиться с нами разработками по тому виду оружия, по которому ушли далеко вперед, и в то же время не хотели терять полигон. Их поведение вполне вписывалось в новую психологию германского офицерства. Тот же Бломберг еще в двадцатые годы обронил фразу:

«Честью прусского офицера было быть корректным, а честь немецкого офицера должна заключаться в том, чтобы быть коварным».

В 1931 году Ворошилов уже откровенно потребовал от начальника генштаба рейхсвера генерала Адама компенсацию за возможность вести испытания химического оружия. В ответ он услышал все ту же песню: успехи Германии в этой области ничтожны, интереса к ней нет. Еще полтора года шли вялые переговоры, пока летом 1933 года объект «Томка» не прекратил свое существование.

Но для нас самый важный аспект сотрудничества — это личные контакты советских и германских военных. Естественно, они знакомились на всех совместных объектах, пили коньячок или водочку, болтали и заводили связи. И постепенно понимали, что у них немало общего. Немецкие военные презирали болтунов из Веймарского правительства, нашим тоже не прибавлял уважения к властям бардак, царивший в стране и в армии. Зато корпоративные связи крепли с каждым годом и с каждым визитом.

Что-что, а уж пить вместе и вести разговоры наши и немецкие офицеры имели все возможности. До самого прихода к власти Гитлера военные обеих стран активно ездили друг к другу.

Первые подобные контакты относятся еще к 1925 году. Тогда Михаил Тухачевский, бывший в ту пору заместителем начальника Штаба РККА, впервые был приглашен на маневры в Германию — естественно, не один, а с некоторым количеством подчиненных. В том же году группа офицеров рейхсвера присутствовала на маневрах РККА. Контакты были все еще негласными, ездили под чужими именами — что ж, так и интересней, и приятней. И те, и другие были в полном восторге от поездки и особенно от приема, который им оказали. В последующие годы посещения маневров стали основной формой военных контактов и проводились достаточно интенсивно.

Кроме того, широко распространен был еще так называемый «языковый обмен». С 1929 года рейхсвер финансировал изучение своими офицерами русского языка. Не задумываясь: а зачем это немцам надо? — Красная Армия организовала поездки офицеров рейхсвера, изучающих русский язык, в Москву, Ленинград и Белоруссию. В свою очередь, наши офицеры, и не из младших чинов, обучались в Германии.

В 1926 году состоялся почин: преподаватели академии им. Фрунзе Михаил Свечников и Сергей Красильников побывали на академических курсах в Германии. И если первый занимался в основном историей военного искусства, то второй — начальник отделения Разведывательного управления Штаба РККА и в Германии находился с 1924 года. Впрочем, у него были свои задачи, которым учеба совершенно не мешала. Да и репрессирован Красильников впоследствии не был.

В ноябре 1927 года для изучения постановки военного дела в Германию приехали командующий Северо-Кавказским военным округом, командарм 1 ранга Иероним Уборевич, начальник академии им. Фрунзе Роберт Эйдеман и начальник управления Московского военного округа Эрнест Аппога. Последние двое пробыли в Германии три с половиной месяца, а Уборевич задержался больше чем на год. Они посещали занятия в «несуществующей» академии Генштаба, бывали в воинских частях, знакомились с техническими новинками, организацией управления и снабжения армии.

В 1928–1929 годах пятеро советских военных высокого ранга — командующий Украинским военным округом Иона Якир, командир 6-го стрелкового корпуса Жан Зомберг, начальник 4 отдела Управления Штаба РККА Василий Степанов, командир корпуса ВУЗ Ленинградского военного округа Ян Лацис и начальник Управления связи РККА Роман Лонгва — обучались в Военной академии генерального штаба Германии. Хотя ни академии, ни самого генштаба по условиям Версальского договора так и не существовало. Первые трое — год, а двое последних — полгода. Особенно понравился немцам Якир: по завершении учебы советский военачальник получил от президента Гинденбурга подарок — книгу Альфреда фон Шлифена «Канны» с дарственной надписью.

В качестве ответного визита генерал-майор Ганс Хальм почти год был гостем Штаба Красной Армии в качестве советника по военным вопросам. В апреле 1930 года трое советских командиров (Эдуард Лепин, Михаил Дрейер и Эдуард Агмин) посещают курсы школы сухопутных войск рейхсвера. В аналогичных мероприятиях в 1931 году участвовали командующий Белорусским ВО Александр Егоров, командующий Среднеазиатским ВО Павел Дыбенко и командующий Северо-Кавказским ВО Иван Белов. Последняя группа советских офицеров из четырех человек в составе командующего Сибирским ВО Михаила Левандовского, военного атташе в Японии Виталия Примакова, помощника командующего Украинским ВО Ивана Дубового и начальника штаба Ленинградского ВО Семена Урицкого обучалась с осени 1931 года на двухлетних командных курсах рейхсвера. (Последний в 1935 году возглавил Разведывательное управление РККА.)

Кстати, сотрудничество продолжали тщательно скрывать. Советские офицеры, которые посещали Берлин, обычно приезжали под псевдонимами, проживали на специальных конспиративных квартирах.

Связи рейхсвера и РККА были шире, чем кажется на первый взгляд — ведь ездили не рядовые, а командиры, занимающие генеральские должности. Причем контакты, естественно, не ограничивались официальными мероприятиями. Личное общение, приемы и ужины, прогулки и дружеские попойки, во время которых за долгими разговорами на полупьяную, а чаще совсем пьяную голову добывалась информация, прощупывалась почва, устанавливались связи.

В то время рейхсвер активно пытался проводить политику так называемого «идейного сотрудничества» с РККА. Заключалась она в том, чтобы создать единую, общую для обеих армий идеологию, подобно тому, как это позднее было у стран Варшавского договора. Германцы (а вернее, пруссаки), пытались «воспитывать» русских коллег в соответствии с национальным духом прусской аристократической военщины.

До начала Первой мировой войны кайзеровская Германия была не просто чрезвычайно милитаризованным государством. Армия, как писал Карл Либкнехт, была «не только государством в государстве, а прямо-таки государством над государством». Офицерский корпус германской императорской армии представлял из себя замкнутую касту и традиционно комплектовался почти исключительно из прусского юнкерства.

В свое время Ганс фон Сект сформулировал идеологию единого военно-политического государственного режима, и с самого начала сотрудничества немцы усиленно импортировали ее в Россию. Как писал полковник Фишер руководителю «Ц-МО» Лит-Томсену, «мы (т. е. рейхсвер. — Авт.) более всего заинтересованы в том, чтобы приобрести еще большее влияние на русскую армию, воздушный флот и флот».

Семена падали на благодатную почву. Еще бы — с незначительными поправками идеология германской армии в точности совпадала со взглядами Тухачевского и той группы советских военных, которых называли «красными милитаристами». Вполне естественно, что наши офицеры, учившиеся у немецких теоретиков и инструкторов, вместе со специальными знаниями незаметно для себя впитывали и идеологию прусского офицерства. Этим усилиям подыгрывали и наши идеологические службы. Потому что при том культе армии, который существовал в СССР в 30-е годы, мудрено было не переборщить с восхвалениями.

Было бы странно, если бы представительство армии в чужой стране пренебрегало разведкой. Было бы странно, если бы разведка пренебрегала промышленными контактами. Вспомним, как английские спецслужбы, чтобы негласно присутствовать в Азии, не только использовали, но даже финансировали научные и археологические экспедиции. И какой-нибудь археолог с глазами, горящими от гениальных идей, шел искать спонсора в «Интеллидженс Сервис». Ниже нам придется встретиться с деятельностью представительств иностранных компаний в СССР, где работа тесно переплеталась с промышленным шпионажем, а промышленный шпионаж — со шпионажем как таковым. Ну, а любое наше представительство за границей было по самую крышу нашпиговано разведчиками ОГПУ и разведчиками РККА. Странно, если бы это было иначе.

Уже один подбор кадров для работы в России достаточно красноречив. Как уже говорилось, у истоков сотрудничества стоял не просто разведчик, а суперразведчик, легендарный полковник Вальтер Николаи. Майор Чунке, руководитель «ГЕФУ», до того имел немаленький пост в абвере. Техническим директором общества «Юнкерс» стал фон Шуберт, во время войны бывший начальником разведотдела командования Восточной армии. А сам Нидермайер после его азиатских вояжей в досье спецслужб всего мира, и наших в том числе, значился как специалист по разведке экстракласса. Неизвестно, в какой степени их деятельность можно отнести к сотрудничеству, а в какой — к банальному шпионажу. Все переплелось и все смешалось…

В начале 20-х годов сбор информации любого рода в СССР не представлял особых трудностей. Можно сколь угодно громко смеяться над сталинской шпиономанией и сверхбдительностью, над плакатиками типа: «Молчи, тебя слушает враг!» и «Болтун — находка для шпиона!», но подобное «промывание мозгов» было совершенно необходимо. Куда убежишь от такого рода фактов…

Во время Гражданской войны сообщения агентов побудили руководство Региструпра (тогдашней военной разведки) обратиться к высшему командованию РККА. В донесении говорилось: «… в поездах и на станциях жел. дор. Великороссии красноармейцами и лицами низшего командного состава очень открыто высказываются сведения военного характера о местонахождениях штабов, частей войск на фронте и в тылу; называются участки фронта, кои занимаются теми или иными частями. Агентами во многих случаях указывается на явное злоупотребление своей осведомленностью чинов действующей армии и тыловых частей. В последнее время на Курском вокзале в Москве один из агентов… часто замечал спорящие группы красноармейцев в присутствии штатской публики, из состава которой некоторые лица задавали вопросы спорящим группам с явной целью детального выяснения частей войск и их местонахождения».

Командование отреагировало незамедлительно, последовал секретный приказ главкома о недопустимости подобных вещей, однако вряд ли этот приказ сильно повлиял на положение дел. Вольница Гражданской войны была трудноискоренима, и если к концу войны бойцов и командиров кое-как удалось отучить обсуждать дислокацию частей в залах ожидания, то это нисколько не значит, что они молчали в более интимной обстановке, да еще «при распитии». Чтобы более-менее приучить страну к режиму секретности, понадобились годы массированного промывания мозгов, множество фильмов, газетных статей и статей Уголовного кодекса, плакатов на каждом углу и шпионских процессов. Двадцатые годы были годами большой откровенности.

Едва ли кого-то смущало и присутствие коллег из дружественной Германии, которая вместе с нами противостоит всему миру и в которой вот-вот вспыхнет революция. Кроме того, еще со времен Гражданской войны, особенно с незабвенного восемнадцатого года, когда многие жители безвластной страны легко соглашались сотрудничать с кем угодно, у немцев в России сохранилось множество агентов (впрочем, как и у англичан, поляков, французов и прочей Лиги Наций). А многочисленные немецкие специалисты, работавшие в СССР, легко осуществляли с этими агентами связь.

Естественно, ОГПУ не могло не заметить создания «Ц-МО» и отреагировало на него циркулярным письмом, в котором говорилось, что в последнее время в Советской России появилось огромное количество немецких промышленников, коммерсантов, всевозможных обществ и концессий. «…Личный состав этих предприятий, — отмечалось в циркуляре, — подбирается в большинстве своем из бывших офицеров германской армии и, отчасти, из офицеров бывшего германского генерального штаба. Во главе этих предприятий очень часто мы видим лиц, живших ранее в России, которые до и во время революции привлекались к ответственности по подозрению в шпионаже. По имеющимся и проверенным нами закордонным сведениям, в штабе фашистских организаций Германии имеются точные сведения о состоянии, вооружении, расположении и настроении нашей Красной Армии». В письме перечисляется около десятка бывших разведчиков, в том числе и Нидермайер.

Чекистам вторит бывший германский посол в Москве Брокдорф-Ранцау (тот самый). Он вспоминает:

«По меньшей мере пять тысяч немецких специалистов работали на промышленных предприятиях, рассеянных по всей огромной стране Советов… Эти инженеры были ценным источником информации. Наиболее крупные из них поддерживали тесный контакт с посольством и консульствами. Благодаря им мы были хорошо информированы не только об экономическом развитии страны, но и по другим вопросам, например, о настроении населения и внутренних событиях. Я не думаю, чтобы когда-нибудь любая другая страна располагала столь обширным информационным материалом, как Германия в те годы»[6].

Сам Нидермайер тоже регулярно общался с видными работниками РККА. По службе он поддерживал контакты с начальником управления ВВС Петром Барановым, его замом Яковом Алкснисом, начальником военно-химического управления Яковом Фишманом. Часто встречался с Тухачевским, Уборевичем, Якиром, Корком, Блюхером, а также с начальником Разведупра Арвидом Зейботом и особенно с его преемником Яном Берзиным. Имея изрядный опыт работы, Нидермайер мог без труда получать достаточно много полезных сведений. А когда фигурантов процессов конца 30-х годов начинали спрашивать о шпионаже, то они часто называли своим вербовщиком Нидермайера. Что, в общем-то, совершенно не исключено — на то он и разведчик.

Современный историк спецслужб Александр Зданович в одной из своих работ приводит такую историю. В 1926 году ОГПУ по своим каналам получило копию одного из докладов Нидермайера, направленного, кроме положенного адреса, и в разведывательный отдел. Там, помимо прочего, приводились достаточно секретные данные о Красной Армии, полученные от некоего Готфрида, немца, служившего в РККА. Готфрида вычислили быстро. Оказалось, что на маневрах он познакомился с офицером немецкого генштаба по фамилии Штраус. Завязалась дружба, встречи продолжались и после маневров. Поначалу отношения были довольно невинными, просто сидели, пили кофе с коньячком, разговаривали… но Готфрид и оглянуться не успел, как стал агентом немецкой разведки. Надо полагать, что такой Готфрид был у Нидермайера-Штрауса-Ноймана-Зиберта и т. д. не один. Много с кем он встречался за кофе с коньяком, много с кем общались и его коллеги по «Ц-МО» и «ГЕФУ», а также офицеры, участвовавшие в совместных советско-германских проектах. Не всегда контакты были шпионскими, сплошь и рядом они были просто дружескими, без какого бы то ни было подтекста. Постепенно завязывалась дружба офицеров двух армий, в первую очередь наших германофилов и немецких русофилов из окружения генерала фон Секта.

С другой стороны, ОГПУ достаточно быстро отреагировало на новые обстоятельства. В 1924 году в его структуре было организовано немецкое отделение. А в 1925 году из-за границы отозвали опытного резидента, 33-летнего Отто Штейнбрюка. Это был австриец, соратник Бела Куна, бывший капитан австро-венгерской армии, который, как и многие другие, стал революционером в русском плену. Он и возглавил вновь созданное немецкое отделение. Заместителем его стал Карл Силли, тоже австриец, 1893 года рождения, тоже бывший военнослужащий австро-венгерской армии, военнопленный, член партии большевиков с 1918 года и сотрудник ВЧК с 1920 года. (Позднее, в 30-е годы, эти двое продолжили свою работу по Германии, однако уже в органах военной разведки.)

Задачу немецкое отделение имело двоякую. С одной стороны, оградить тайну советско-германских взаимоотношений от чужих разведок, прежде всего английской, французской и польской, с другой стороны, охранять наши военные секреты теперь уже от поползновений разведки новоявленных союзников. Думаем, не ошибемся, если присовокупим сюда и третью миссию: вербовать агентов среди немцев, работавших в СССР, и всеми силами выведывать их военные секреты.

Впрочем, довольно долго к угрозе немецкого шпионажа у нас относились, все-таки, непростительно легкомысленно. Готфрида, конечно, обезвредили — но это уже случай вопиющий, и улов сам в руки шел. А так…

«Те сведения, которые смогут собрать о нас и нашей армии, — писал в декабре 1928 года Сталину советский полпред в Берлине Николай Крестинский, — немецкие офицеры, живущие в глухом Липецке, в Казани и под Симбирском (хотя Симбирск ещё в 1924 году был переименован в Ульяновск, Крестинский называет его старым названием. — Авт.), настолько элементарны, что они все равно имеются у немецкого военного атташе и поступают в немецкий разведупр от других гражданских разведчиков, не учащихся в этих школах. Более же серьезные и опасные для нас сведения можно получить лишь при длительной работе у нас в Реввоенсовете. Немцы, по всей вероятности, будут стараться получить разрешение командировать к нам в Реввоенсовет несколько своих штабных офицеров, но это для них менее осуществимо…»

Едва ли разделял мнение посланника профессиональный разведчик Отто Штейнбрюк, но что он мог поделать с заблуждениями властей? И только после прихода к власти фашистов, после «дела Тухачевского», с холодом в сердце сообразив, сколько среди советских офицеров выходцев из того же Липецка и Ульяновска, обучавшихся в немецких академиях и пивших с тогдашними союзниками коньяк на маневрах, стали лихорадочно составлять списки тех, кто когда-либо имел дело с немцами, проверять и перепроверять. И, судя по некоторым событиям Великой Отечественной войны, едва ли списки эти были полными, а проверка надежной.

Досье: сотрудничество.

В гости по-соседски

Составим хронологию визитов советских военных в Германию и немецких в СССР (к сожалению, весьма неполную, ибо организовывались и проводились они в обстановке полной секретности).

В сентябре 1926 года к нам прибыли два офицера рейхсвера — обер-лейтенант Гельмут Вильберг и ритмейстер Пауль Ешоннек. В том же году СССР посетил шеф ветеринарной инспекции рейхсвера доктор Пец. Затем восемь офицеров Красной Армии поехали к немцам на маневры в Дёберице и Мекленбурге.

Шесть человек во главе с полковником Хансом Хальмом в августе — сентябре 1927 года посетили маневры в западных военных округах. После их завершения Тухачевский и командующий Киевским военным округом Якир дали прием в честь немецких гостей. (Кстати, немецкие офицеры, несмотря на количество выпитого, потом скрупулезно записывали в своих отчетах каждое слово.) В ответ в августе 1927 года восемь высокопоставленных советских офицеров побывали в Германии. Среди них были начальник штаба Северо-Кавказского военного округа Иван Федько, начальник командного управления в военном комиссариате Николай Куйбышев, корпусной командир Иван Дубовой и специалисты в области газовой войны и кавалерии Ян Жигур и Михаил Баторский. (Все они в 1937–1938 годах были репрессированы.) В том же году гостем рейхсвера стал начальник транспортного отдела штаба РККА Борис Барский (тоже репрессирован). Общее количество немецких офицеров, посетивших Советский Союз за 1927 год, составило 25 человек, а в Германии побывали 27 советских командиров.

В 1928 году в СССР приехал полковник Хильмар фон Миттельбергер. Он побывал в Военной академии им. Фрунзе, военных училищах в Ленинграде и в Первой пролетарской дивизии в Москве. Советскими гостями Германии в 1928 году стали командующие ВВС четырех западных военных округов Петр Межерауп, Александр Кожевников, Феликс Ингаунис и Иван Павлов. В 1929 году, по плану, четырнадцать немецких офицеров должны были посетить различные маневры в СССР. Первая группа приехала в июле и побывала на маневрах под Харьковом и Новочеркасском. В сентябре группа подполковника Германа Гейера посетила Ленинград, где встретилась с командующим военным округом Михаилом Тухачевским и начальником его штаба Борисом Фельдманом. В 1929 году в Германии на маневрах рейхсвера присутствовали командующий Белорусским военным округом Александр Егоров, корпусной командир Михаил Калмыков, командир 24-й дивизии Евгений Даненберг и начальник Ленинградской артиллерийской школы Алексей Федотов.

А поздним летом 1928 года Советскую Россию удостоил посещением сам генерал-майор Вернер фон Бломберг, начальник войскового управления. По своему положению эта должность равна должности начальника Генштаба. Был в СССР и его преемник Курт фон Хаммерштейн (летом 1929 года), и следующий начальник войскового отдела, генерал-майор Вильгельм Адам (осень 1931 года). Все трое — Бломберг, Хаммерштейн и Адам — являлись ревностными сторонниками сотрудничества двух армий.

1930–1932 годы принесли новые формы хождения в гости. Теперь немцы посещали уже не только маневры, но и отдельные подразделения. Так, генерал-майор Хальм в течение 1930 года неоднократно приезжал в 24-ю дивизию Украинского военного округа — как в зимний городок, так и в летние лагеря. Он же побывал в 10-й летной бригаде Московского военного округа, а капитан Генрих Ашенбреннер — в 20-й летной бригаде в Харькове. В 1930 году старший лейтенант кавалерии Лео Гейер фон Швеппенбург, майор Вальтер Бешнитт и капитан артиллерии Курт Крузе побывали в танковой школе в Казани. В свою очередь, командующий Северо-Кавказским округом Иван Белов присутствовал на маневрах 1-й дивизии в Восточной Пруссии. Но основным событием года стала поездка такого высокопоставленного лица, как Вильгельм Адам. Этому визиту предшествовала сентябрьская поездка трех руководителей отделений его ведомства полковников Ганса Файге, Вильгельма Кейтеля и Вальтера фон Браухича. В то же время референт военной техники в отделении фон Браухича майор Вальтер Модель провел несколько недель в частях Красной Армии, в том числе в 9-й дивизии в Ростове-на-Дону. Тогда же в Германии побывали шеф советских ВВС Яков Алкснис и начальник штаба ВВС Сергей Меженинов. В поездке их сопровождал генерал-майор Миттельбергер. Корпусные командиры Борис Горбачев, Семен Тимошенко и начальник курсов «Выстрел» Борис Ушинский посетили школы рейхсвера.

В 1932 году обмены продолжались не менее интенсивно. Весной в Советском Союзе побывали генерал-лейтенант Миттельбергер, капитан Ешоннек и полковник Фишер, обсуждавшие технические проблемы. Той же теме был посвящен визит в Германию инспектора советских ВВС Василия Хрипина и начальника управления механизации и моторизации РККА Иннокентия Халепского. В сентябре 8 немецких офицеров, среди которых были полковники Вальтер Хейц (комендант Кенигсберга), Вальтер Шрот (пехотная школа в Дрездене) и подполковник Эрих фон Манштейн, посетили войска Северо-Кавказского военного округа. Вместе с итальянской военной миссией они наблюдали высадку парашютистов в горах возле Тбилиси. В том же году Германию посетила советская военная делегация в составе начальника вооружений РККА, все того же Тухачевского (это была третья должность, в которой он встречался с немецкими друзьями), начальника Главного управления наркомата обороны Бориса Фельдмана, руководителя управления боевой подготовки Александра Седякина. Они, вместе с военным атташе СССР в Германии Яковом Зюзь-Яковенко, присутствовали на сентябрьских маневрах рейхсвера в районе Франкфурта-на-Одере. Тогда же состоялась и встреча советских военных с президентом Гинденбургом. После манёвров Тухачевский и Фельдман посетили предприятия немецкой индустрии, а Седякин — пехотную школу в Дрездене. Общее пребывание Тухачевского в Германии составляло почти 4 недели — с 18 сентября по 12 октября 1932 года. Хорошо погостил!

В конце ноября состоялся последний серьезный визит советских военных в Германию. Это были начальник отдела ПВО Генштаба Михаил Медведев и комбриг Сергей Чернобровкин, побывавшие в гостях у немецких летчиков. С приходом Гитлера к власти эти контакты были свернуты. Последним стал визит в СССР в мае 1933 года генерал-лейтенанта Волларда-Бокельберга.

Таков далеко не полный перечень визитов, приведенных в работе Манфреда Цейдлера «Рейхсвер и Красная Армия. 1920–1933 гг.», вышедшей в Мюнхене в 1993 году.

Несмотря на все выгоды сотрудничества двух стран, Россия и Германия почему-то, что в начале века, что в 30-е годы, никак не могли долго удержаться в русле этого сотрудничества. Словно какая-то роковая сила все время разводила по разные стороны линии фронта эти две державы, которые дружба сделала бы непобедимыми. Несмотря на все заклинания генерала фон Секта, после недолгой дружбы с Россией Германия снова стала медленно, но неуклонно разворачиваться лицом на запад.

Первая трещина в сотрудничестве относится еще к 1926 году, когда действия защищающих свое дело промышленников и политическая подлость некоторых немецких парламентариев послужили причиной большого международного скандала.

Как мы уже знаем, в 1926 году у фирмы «Юнкерс» возникли проблемы с деньгами. И тогда «кинутое» обоими партнерами руководство фирмы обратилось за помощью не куда-нибудь, а в рейхстаг, да еще в качестве обоснования предоставив парламентариям описание некоторых своих сделок с СССР. Естественно, в парламенте сразу же произошла утечка информации. Германские социал-демократы тут же выступили с обвинениями в адрес СССР и рейхсвера, кое-какие сведения, касающиеся военных поставок из СССР в Германию, просочились в немецкую, а потом и в английскую прессу.

Скандал был большой. В рейхстаге выступил с громоподобными разоблачениями депутат от СДПГ, бывший премьер-министр Филипп Шейдеман. Одной речью он ухитрился напакостить обоим заклятым врагам германских социал-демократов: правым и левым, военным и коммунистам. Речи были социал-демократические, знакомые нам по собственным 90-м годам XX века, ибо публика их произносит все та же самая.

Шейдеман заявил, что рейхсвер стал государством в государстве, что он проводит собственную политику, что нужна реформа рейхсвера — немецкая армия должна быть «демократически-республиканской» (интересно, что это такое?) «Это нечестные и нечистые отношения, — вещал он, — когда Россия проповедует мировую революцию и вооружает рейхсвер, когда одновременно обмениваются братскими поцелуями и с коммунистами, и с офицерами рейхсвера. Кто это делает, подозрителен тем, что он из двоих обманывает, как минимум, одного…»[7]

Впрочем, тем, кого имел в виду Шейдеман, его негодование было, как слону дробина — советское правительство с самых разных европейских трибун еще и не так поливали. Рейхсвер тоже был депутатам не по зубам. В конечном итоге, крайним оказалось правительство. Шейдеман использовал поднявшийся шум, чтобы потребовать его отставки, и в голосовании за это предложение трогательно объединились социал-демократы, коммунисты, националисты и фашисты, показав тем самым изначальную сущность депутата: пользоваться любым предлогом, чтобы продемонстрировать собственную «крутизну».

…Интересная это тема — Сталин и социал-демократы. Считается, что одна из самых больших ошибок Сталина — то, что он бил и травил социалистов, называл их, бедненьких, социал-фашистами, клеймил как предателей рабочего класса, как врагов СССР. Уже во времена Хрущева появилась, а в годы пресловутой «перестройки» окончательно укрепилась простая на первый взгляд идейка: что западные социал-демократы были большими друзьями СССР, что они являлись благородными защитниками трудового народа, что они только и мечтали объединиться с коммунистами в едином фронте борьбы против фашизма. Понять российских либералов образца 90-х годов нетрудно: социал-демократы им идейно и духовно близки, а свой своему поневоле брат.

На самом же деле все обстояло как раз наоборот. Уже история с «Юнкерсом» кое-что проясняет — подумайте сами: немецкие консерваторы, прусские аристократы, пусть даже из чисто прагматических соображений, выступают на стороне Советской России, а «братья по Марксу» идейно закладывают тех и других. Что же касается пресловутого «единого фронта против фашизма», то именно социал-демократы сделали все от них зависящее, чтобы эту идею торпедировать.

В 1923 году именно они отказались поддержать всеобщую забастовку и тем самым окончательно сорвали рабочую революцию в Германии. Они гнали и травили коммунистов, работающих в профсоюзах. В 1929 году социал-демократические власти Берлина расстреляли первомайскую демонстрацию — до такого не доходили даже британские консерваторы. Ничего себе, наследнички Августа Бебеля и Вильгельма Либкнехта!

Именно при поддержке социал-демократов была запрещена боевая организация немецкого рабочего класса — «Союз красных фронтовиков», единственная сила, способная противостоять штурмовикам на улицах и в пивных, где до 1933 года делалась германская политика. Германские социал-демократы под угрозой исключения запрещали членам своих партий состоять в массовой антигитлеровской организации «Антифашистская акция», в то время как в нее вступали даже бывшие нацисты из «Черного фронта».

А как подло повела себя французская соцпартия во главе с основоположником «этического социализма» — слово-то какое! — Леоном Блюмом во время гражданской войны в Испании! Вместе с английскими консерваторами они объявили пресловутую «политику невмешательства», отдав тем самым правительство Народного фронта, главной силой которого являлись их же братья по социал-демократическому лагерю, во власть европейских фашистов.

И вообще, поведение социал-демократов в годы гитлеровского победоносного марша по Европе просто умиляет. Практически во всех оккупированных странах именно они становились едва ли не главной опорой марионеточных режимов. Достаточно вспомнить Марселя Деа во Франции, Анри Де Мана в Бельгии, Хокона Мейера в Норвегии — всех и не сосчитаешь.

Да чего далеко ходить! Вот вам свежий пример. Когда, впервые в послевоенной Европе, подверглось бомбардировке суверенное государство — страны НАТО бросали бомбы на Сербию, — там у власти стояли социалисты. Во всех четырех ключевых странах Европы, членах НАТО — в Германии, Англии, Франции и Италии — у власти стояли тоже социалисты. Да и в США президентом был не консервативный республиканец Рейган, а либерал из либералов, демократ Клинтон (кстати, в свое время, будучи студентом, «закосивший» службу во Вьетнаме). Стоит ли удивляться? Нисколько! В этом вся их социалистическая, либеральная сущность.

Что же касается того, что социал-демократы являлись естественными союзниками коммунистов — то это не более чем очередная хрущевская «утка», менее опасная, чем «разоблачение культа личности», но куда более опасная, чем увлечение кукурузой и стучание ботинком по трибуне ООН.

Различие между ними существовало уже на уровне основной идеи. Исходная идея коммунистов нам хорошо известна. Она родилась из ненависти рабочих, прикованных к фабричной каторге, солдат, брошенных в окопы ради чужих прибылей, и хорошо укладывается в строчки Интернационала: «Весь мир насилья мы разрушим…» — и далее по тексту.

Что же касается социал-демократов, то они всегда видели себя в доходной и выгодной роли посредников между капиталистами и рабочими, цель которых — примирить и сгладить противоречия, существующие между трудом и капиталом. Когда же ситуация обострялась и, чтобы не оказаться между молотом и наковальней, надо было выбрать одну сторону, они всегда выбирали капиталистов.

С этими, что ли, следовало объединяться Сталину? Перефразируя известную загадку сфинкса, они могли бы спросить: «Предам ли я тебя, как предаю всех?»

Впрочем, одна попытка все же была. В 1935 году Коминтерн объявил политику Народного фронта — объединение в один блок коммунистов, социалистов и буржуазных демократов для прихода к власти. Эта политика преследовала только одну, вполне конкретную цель: поставить во Франции правительство, готовое подписать с СССР договор о военном союзе, поскольку после прихода Гитлера к власти был нарушен баланс сил, и Советский Союз оказался в полной изоляции. И то ничего не вышло: хитроватый и подленький «этический социалист» Леон Блюм политический договор подписал, а от военного отказался, аргументировав это тем, что «руководители советского генштаба поддерживают подозрительные связи с Германией». Но к этому заявлению Блюма мы еще вернемся.

…А скандал в Германии продолжался. Газета СДПГ «Форвертс», радуясь возможности напакостить сразу двум противникам, все никак не унималась. В первом квартале 1927 года она восемнадцать раз возвращалась к теме военного сотрудничества. Кончилось все тем, что 23 февраля военный министр Отто Гесслер сделал в рейхстаге официальное заявление, в котором рассказал историю сотрудничества с СССР — не всю, конечно, а только ту часть, которую можно было без особого ущерба предать огласке. После чего все продолжалось по-прежнему.

Между тем в Советском Союзе тоже начали задумываться: а стоит ли овчинка выделки? Менялся внешнеполитический курс Германии, менялся и курс СССР. Постепенно уходили из власти люди, стоявшие у истоков сотрудничества. Умер Ленин, был снят со всех постов Троцкий. С другой стороны, и в Германии уже не было Секта. Сотрудничество все более теряло свой политический смысл, оставаясь чисто военным мероприятием. Сгоряча Политбюро даже постановило все ликвидировать. Однако потом страсти поостыли, и контакты остались — как легальные, так и нелегальные. Но уже без прежнего воодушевления.

Как в российских, так и в германских верхах все время боролись две группировки: одна была нацелена на сотрудничество России и Германии, а другая искала союзников в иных точках планеты. Время близости, когда политику определяли немецкие русофилы и наши германофилы, постепенно, но неуклонно сменялось похолоданием.

До сих пор толком неизвестно, кто в советском политическом и военном руководстве являлся сторонником, а кто противником сотрудничества с Германией. Что мы знаем точно — так это то, что среди политиков и дипломатов на начальном этапе явными германофилами были Троцкий, Склянский, Розенгольц, Радек, Чичерин и Крестинский. Интерес у них был двоякий: с одной стороны — чисто прагматический, с другой — раздувание будущей мировой революции, в которой ключевое место отводилось Германии. Причем интересы мировой революции Троцкий и его команда ставили на первое место, а «презренной пользой», если что, могли и пренебречь.

Однако в 1924 году произошла смена армейского, а потом и политического руководства СССР. Троцкий перестал быть наркомвоеном и председателем Реввоенсовета, а Склянский — его заместителем. На их место пришли совсем другие люди. Судя по последующей политике Сталина и его команды, эти люди были сугубыми патриотами и проводили, как позднее выразился Черчилль, «холодную политику собственных интересов». И теперь сторонникам сотрудничества приходилось уже не идеологически обосновывать его необходимость, а с точки зрения «презренной пользы». Это всегда труднее, чем говорить о «цивилизованности» или «мировой революции».

Но к тому времени две армии уже установили между собой достаточно прочные контакты. У «красных милитаристов» из РККА и пруссаков (по духу!) из рейхсвера было куда больше общего между собой, чем с собственными властями. Относились они к этому факту по-разному, но корпоративная солидарность — страшная сила!

Естественно, больше всех тянулись друг к другу советские «германофилы» и немецкие «восточники». О наших мы уже писали. Теперь поговорим о немцах.

Кто были носители идей сотрудничества на германской стороне? Полпред СССР в Германии Крестинский в июле 1929 года писал Ворошилову: «Наши отношения с рейхсвером основываются, в значительной степени, на личных связях с его руководством». И дальше рассказывал, к каким выводам его привели эти личные связи. Фон Секта и Отто Хассе он оценивает как «наших друзей», заложивших основы кооперации, несмотря на антисоветские настроения тогдашнего шефа вооружений рейхсвера Вюрцбахера. Просоветски настроенными он считает генералов Грёнера и Хайе, а также Бломберга, который, правда, к тому времени ушел из штаба войск, отчего возможность влиять на события у него резко уменьшилась. Но и его преемник Хаммерштейн тоже «находится под влиянием людей, которые настроены к нам доброжелательно».

У немцев основным оплотом сотрудничества был войсковой отдел министерства рейхсвера, выполнявший функции генштаба. С 1923 по 1933 год все его пять начальников — Отто Хассе, Георг Ветцель, Вернер фон Бломберг, Курт фон Хаммерштейн-Экворд, Вильгельм Адам — были сторонниками сотрудничества, и все они, кроме Ветцеля, нанесли визит РККА. Большое влияние «русофилы» имели и в ведомстве вооружений — на стороне сотрудничества выступали Макс Людвиг, Альфред фон Воллард-Боккельберг, а также шеф вооружений Вольфганг Менцель.

Вне армии идея сотрудничества имела влиятельных союзников в Восточном отделе министерства иностранных дел (Оскар Траутманн) и в посольстве в Москве (послы Ульрих фон Брокдорф-Ранцау и Герберт фон Дирксен, советники посольства Зигфрид Хей и Фриц фон Твардовский). Также большой вклад в развитие идей сотрудничества внесли госсекретарь МИД Карл фон Шуберт и его преемники Юлиус Куртиус и Бернгард фон Бюлов. В министерстве рейхсвера для налаживания контактов много сделал Вильгельм Грёнер — прежде всего это касалось посещений войск и маневров. В отличие от Грёнера, его преемник Отто Гесслер летом 1926 года вообще был готов прекратить сотрудничество, но на смену ему очень вовремя пришел Курт фон Шлейхер, — тот самый Шлейхер, на квартире которого еще в самом начале контактов проходили секретные переговоры. Влиятельным сторонником кооперации двух держав был также рейхспрезидент Гинденбург, всегда, в отличие от своего предшественника Эберта (социал-демократа, кстати!), выступавший за взаимодействие.

Итак, в обеих странах за сотрудничество стояли примерно одни и те же круги: офицеры генштаба, руководители военной промышленности и дипломаты. Мотивы у них были тоже примерно одни и те же: технические специалисты заинтересованы в реализации оборонных проектов, предприниматели — в военных заказах, технической и сырьевой кооперации, дипломаты — в поддержании двухсторонних отношений, генеральные штабы — в преодолении международной изоляции своих армий, хотя бы путем двухсторонних контактов.

Теперь о противниках. На немецкой стороне они были сосредоточены прежде всего в военно-морском флоте. Еще в декабре 1926 года военный атташе СССР в Германии Сергей Петренко-Лунев сообщал заместителю наркома по военным и морским делам Иосифу Уншлихту, что руководители флота (при этом были названы адмиралы Ценкер, Редер и Канарис) противятся сотрудничеству с СССР, опасаясь усиления советского военно-морского флота и его выхода из Финского залива. Нашим они предпочитали англичан и финнов.

Русофобия была широко распространена среди праворадикально настроенных офицеров, сторонников отставного генерала Макса Гофмана, фактически возглавлявшего Восточный фронт во время Первой мировой войны. «Идеей фикс» Гофмана был «крестовый поход против большевизма», который дал бы Германии возможность реабилитировать себя среди «цивилизованных» народов.

У нас противники сотрудничества тоже имелись с самого начала, но активизировались они после 1927 года. В это время даже была создана специальная комиссия, и Николаю Крестинскому, основному «германофилу», едва удалось убедить Политбюро в необходимости продолжения совместных программ.

Одновременно над военным сотрудничеством нависла угроза «классового подхода». Обострение международной обстановки, которое произошло в 1927 году, сказалось на отношении к иностранным специалистам. Старых, «буржуазных» концессионеров всеми правдами и неправдами выживали из СССР. Их заменяли новые предприниматели и специалисты, приезжавшие в страну по линии Коминтерна. Ну, а кто мог приехать по линии Коминтерна? Уровень нового пополнения был на порядок ниже, чем у неполитизированных концессионеров. Единственным «внеклассовым» островком оставалось пока что военное сотрудничество — стоит ли говорить, как оно бесило адептов «классового подхода»?

Зрело недовольство и в армии. Будешь тут недовольным, когда большая часть военного бюджета уходит неизвестно на что — какие-то летающие этажерки и ползающие консервные банки. Едва наметившееся противостояние «кавалеристов» и «технарей» углублялось с каждым днем. При этом «кавалеристы» ссылались, в числе прочих, и на фон Секта, который в то время активно агитировал за подвижные конные формирования. И только когда в 1929 году немецкие последователи генерала удосужились собрать его высказывания воедино, стало ясно, что генерал просто законспирировался и под подвижными конными формированиями подразумевал танковые войска.

Плоды технического сотрудничества тоже были кисловаты. Фирма «Юнкерс» обещала выпускать 300 аэропланов ежегодно — а выпускала менее полусотни, причем не лучшего качества — то пулеметы стреляли не туда, то еще что-нибудь подобное, а потом и вовсе прекратила сотрудничество. Штольценберг, обещавший наладить выпуск ОВ в Иващенково, ничего не сделал и вдобавок был уличен в валютных махинациях. А тут еще в 1927 году руководитель компартии Германии Эрнст Тельман пообещал прислать «красные бригады» — специалистов, «владеющих последними достижениями науки и техники». Никто не проверял, какие там у Тельмана кадры, но в ЦК была такая обстановка, что все как-то вдруг подумали, что они должны приехать взамен специалистов рейхсвера.

Даже комиссары, и те лезли в военные дела. Так, например, заместитель начальника Главполитуправления РККА Иосиф Славин в мае 1929 года выступил в газете «Красная Звезда» со статьей, в которой предлагал использовать прежде всего опыт французской армии. Не политический опыт, естественно, а военный. Опыт-то можно использовать любой — но почему он был так уверен, что французы станут этим опытом с нами делиться?

Кстати, по показаниям Нидермайера, именно в 1927 году он получил строжайшее указание из Берлина — прекратить какую бы то ни было разведывательную работу в СССР. Это косвенное подтверждение того, что все висело на волоске. Любое разоблачение в области разведки могло стать последней каплей, переполнившей чашу. Но гроза миновала, и вновь разведка заработала полным ходом, стремясь наверстать упущенное.

В начале 30-х годов из Германии пошли тревожные вести. Наши разведчики доносили, что в германском руководстве, возможно, вот-вот придут к власти «западники», которые пересмотрят внешнюю политику и окончательно возьмут курс на сближение с Англией и Францией.

Победители по-прежнему держали Германию в долговой петле репараций. Когда в 1929 году мир охватил сильнейший экономический кризис, она оказалась в отчаянном положении. Сначала «план Дауэса» сменился «планом Юнга», по которому размеры ежегодных взносов по репарациям были снижены на 20 %. Но уже в 1931 году президент Германии Пауль фон Гинденбург обратился к президенту США Герберту Гуверу с очередной просьбой о помощи: Германия не могла платить даже сниженные взносы. Нажав на прочих союзников, Гувер добился годичного моратория, а в июне 1932 года репарации были и вовсе аннулированы. Обиженные таким решением, европейские страны отказались выплачивать США свои военные долги. Так что экономически пострадали все, кроме Германии, зато политически западные страны выигрывали: после отмены репараций климат резко потеплел.

В 1931 году первым министром Франции стал Пьер Лаваль, который начал планомерно добиваться улучшения отношений с Германией, попутно стараясь, елико возможно, испортить германо-советские отношения. Поступила и еще более тревожная информация о том, что французы обещают предоставить немцам заем в размере 2–3 миллиардов золотых франков. Заем был бы очень кстати, так как экономическое положение Германии в то время было тяжелейшим, а платой за помощь должно было стать «политическое перемирие».

А после того, как в 1932 году канцлером Германии стал Франц фон Папен, а министром иностранных дел — Константин фон Нейрат, в Москве не на шутку напряглись. Оба являлись не просто убежденными западниками, но сторонниками совместной со странами Антанты борьбы против СССР. Советская разведка в июне 1932 года получила из непосредственного окружения фон Папена информацию о том, что канцлер ведет в Париже переговоры о создании военного союза между Францией, Германией и Польшей — против кого, наверное, можно не комментировать. Первой целью этого союза был совместный поход на Украину — «за салом». При этом предполагалось, что одновременно, под флагом «освобождения Грузии», Англия захватит нефтяные источники Кавказа. А вскоре из Берлина поступила еще более тревожная информация — о том, что фон Папен и его окружение, в связи с сильными продовольственными трудностями в СССР, считают момент для нападения чрезвычайно удачным, и что немецкий канцлер рассчитывает убедить Англию и других европейских союзников начать поход. Как сообщала разведка: «Папен считает, что «мягкотелость германского правительства в отношении Восточной Европы должна быть резко изменена»».

Но, верная своей неверности, Франция вела дела и с СССР. 20 апреля 1931 года французы предложили заключить пакт о ненападении, выставив условие, что аналогичный пакт будет подписан и с Польшей. Второй договор был подписан 25 июля 1932 года, а первый, советско-французский, — 29 ноября 1932 года. Таким образом, Советский Союз оказался связанным договорами о ненападении с двумя злейшими европейскими врагами Германии. Ладно еще Франция, с ней и немцы заигрывали — но Польша! Отношения между двумя странами ощутимо похолодали. С другой стороны, Польша в то время представляла для СССР большую угрозу, чем Германия, так что глупо было упускать момент.

…Однако правительства в Германии менялись чуть ли не каждые полгода. На декабрь 1932 года приходится последний всплеск дружбы, и связан он с назначением на пост рейхсканцлера убежденного русофила, генерала Курта фон Шлейхера. 19 декабря 1932 года нарком иностранных дел СССР Максим Литвинов посещает нового рейхсканцлера. Шлейхер открывает встречу заявлением о «приверженности германо-российской дружбе в политической и, особенно, военной сфере». Литвинов, в свою очередь, комментируя недавно заключенный советско-польский пакт о ненападении, делает замечательное заявление: «Если будет жесткое противостояние, то жизненная необходимость государства проявится сильнее, чем подобные пакты. Эта жизненная необходимость для России приведет ее на сторону Германии».

Вообще встреча изобиловала замечательными высказываниями нашего наркома. Шлейхер пожаловался на антимилитаристскую агитацию немецких коммунистов, на что тот ответил, что подобные вещи не должны влиять на взаимоотношения держав, поскольку правительства в своей внутренней политике свободны, и он «считал бы вполне естественным, если бы к коммунистам в Германии относились так же, как в России относятся к врагам народа». Слышали бы его коминтерновцы!

Однако надежды на укрепление отношений рухнули с назначением 30 января 1933 года на пост рейхсканцлера Адольфа Гитлера. Правда, поначалу советские руководители восприняли это назначение даже с облегчением, как отсрочку. Они считали, что Гитлер имеет гораздо меньше шансов и стремления договориться с Антантой о совместном походе против СССР, чем Папен, — как оно, в конце концов, и получилось. И недаром во время Великой Отечественной войны Сталин отменил подготовленное было покушение на Гитлера, но санкционировал покушение на давно уже никому не нужного Папена, который в то время был послом в Турции.

…В первые же два месяца пребывания у власти нацисты расправились со своими политическими противниками — СДПГ и КПГ. После знаменитого поджога рейхстага, состоявшегося 27 февраля 1933 года, начались репрессии против коммунистов. 5 марта, правда, состоялись выборы в рейхстаг, на которых НСДАП получила 17, 2 млн. голосов (288 мандатов), СДПГ — 7, 1 млн. (120 мандатов) и КПГ — 4, 9 млн. (82 мандата). Однако уже 15 марта мандаты коммунистов были объявлены недействительными, а 24 марта был принят закон о наделении Гитлера чрезвычайными полномочиями. Германия де-факто снова становилась монархией.

Впрочем, преследуя коммунистов внутри страны, Гитлер пока что старательно демонстрировал дружеские чувства по отношению к «метрополии коммунизма» — СССР. Ещё 23 марта в рейхстаге, комментируя итоги выборов, он держал речь ну прямо по Крестинскому: «Борьба против коммунизма внутри Германии — наше внутреннее дело, в которое мы не потерпим вмешательства извне. Но государственные отношения с другими странами, с которыми нас связывают совместные интересы, этой борьбой затронуты не будут». Однако усилившиеся нападения полиции и штурмовиков на советских граждан и советские учреждения показали, что слово — не есть дело. А когда 1 апреля 1933 года заведующим внешнеполитическим отделом НСДАП был назначен прибалтийский немец и яростный русофоб Альфред Розенберг, и сразу же резко усилилась антисоветская риторика — отношения еще охладились. Потом еще и еще, они становились все холоднее буквально день ото дня. Естественно, изменение политики повлекло за собой и пересмотр военных отношений. СССР было как-то совсем ни к чему помогать развитию армии столь враждебно настроенного государства.

…Но для военных политики словно бы и не существовало. Три недели, с 8 по 25 мая, провела в СССР с визитом делегация рейхсвера во главе с генерал-лейтенантом Боккельбергом. Немцы встречались с Ворошиловым, Егоровым и Тухачевским. 13 мая, во время обеда в немецком посольстве, Ворошилов говорил о своем дружественном отношении к Германии. Делегации показали военные заводы. Боккельберг в своем отчете написал: совместная работа с Красной Армией, учитывая грандиозность советских планов, крайне желательна. Они даже договорились о возобновлении работ на полигоне «Томка».

28 мая Боккельберг и его делегация выехали в Берлин. Вернувшись туда, они узнали, что советские военные все же следят за политикой. Красная Армия потребовала, чтобы рейхсвер ликвидировал свои предприятия в России. Крестинский долго объяснял послу Германии Герберту фон Дирксену, что это решение вызвано общей международной обстановкой, а не враждебностью между странами. Едва ли кто-либо в обеих столицах этому поверил.

16 июня 1933 года министр экономики Германии Альфред Гугенберг вручил председателю Международной экономической конференции в Лондоне Коллину меморандум, где требовал для преодоления экономического кризиса вернуть Германии старые колонии и предоставить новые — в СССР. Впрочем, ничего нового в этих требованиях не содержалось. Все это уже было изложено в «Майн кампф» — а этот труд Сталин наверняка читал…

Итак, с официальными контактами РККА и рейхсвера было покончено. Однако негласные отношения между ними продолжались. Но это уже совсем другая история…

До сих пор спорят о том, существовал ли в реальности заговор, положивший начало так называемым репрессиям. Сейчас уже прошли времена розовых очков (точнее, красных), когда все, ну буквально все пострадавшие были абсолютно ни в чем не виновны, пламенные большевики и верные ленинцы. То есть насчет «большевиков» и «ленинцев» сказано во многом верно — но, если вдуматься, такую ли уж симпатию вызывает образ кристально честного большевика? Страстный идеалист — один из самых жутких типов мировой истории. Именно такая публика ради своих идей готова залить землю кровью, не смущаясь глубиной потока, так что жалеть их следовало бы с разбором… Но не в этом дело. Нет, просто истерическое время «перестройки» миновало, и теперь многие склоняются к мнению: что-то там такое было.

А давайте попробуем подойти к делу с другой стороны. Могло ли случиться так, что заговора не было? И тут никак не обойтись без краткого очерка политических течений в послеленинской Советской России и их взаимоотношений. И были эти течения весьма далеки от безобидных парламентских группировок, а взаимоотношения куда как далеки от дружественного обмена мнениями…

…Говорят, что Сталин, мол, расправился с оппозицией. Ну, по правде сказать, не совсем Сталин — и без него товарищи по партии ели друг друга с волчьим аппетитом. И не совсем расправился — там такие дела творились, что это еще вопрос, кто нападал, а кто защищался. Но надо бы прояснить еще один вопрос: с кем расправились? Кто такие эти самые оппозиционеры?

Нам с этой парламентской демократией совсем голову задурили. После шквала публикаций и телепередач наш человек, на чистом автомате, воспринимает «оппозицию» как кучку шумных, но довольно безвредных парламентских болтунов. Вроде голубей: оно, конечно, и шум от них, и грязь — но какой же город без голубей? Между тем налицо типичная игра терминов, ибо оппозиционеры 20–30-х годов были далеко не голубки. Пожалуй, еще более не голубки, чем власть имущие.

В точном переводе с английского «opposition» значит «сопротивление», «противодействие». О целях и методах словарь умалчивает. Между тем даже простой здравый смысл говорит, что в этой области между нынешними квелыми политиками и тогдашними, прошедшими Гражданскую войну, «умытыми кровью» отморозками должна быть некоторая разница. Так она и вправду была.

И еще: что бы у нас ни писали и ни говорили о всяких там «ледоколах», но 30-е и 40-е годы были годами контрреволюции. То есть во время Сталина имело место быть свертывание революционных тенденций и установление крепкой государственности. С соответствующими последствиями для революционеров — тех, кто не смирился и не поумнел. А после смерти Сталина произошла еще одна революция. И тогда публика, отодвинутая в 30-е годы от власти, но не добитая, взяла реванш. Львиная доля того, что писалось о сталинском времени в 60-е и 90-е годы, — это писали они, их дети, их внуки. Ясно, что никакой симпатии к гнобившему их режиму они не испытывали. Но нам что до того? Почему все 140 миллионов российских граждан должны смотреть на мир глазами кучки озлобленных интеллигентов?!

Когда партия находится в оппозиции правящему режиму, само положение «против» ее консолидирует. Правда, российские социал-демократы и тогда ухитрялись переругаться, варьируя методы от полемических газетных статей до банального мордобоя. Но что началось, когда они взяли власть, а уж тем более, когда сумели отбиться от всяческих противников и интервентов, и настала пора строить на месте разрушенного «до основания» мира! Вот тогда-то все и началось…

Вот самый простой пример. Был в большевистской верхушке такой Василий Лукич Панюшкин. Человек с безупречной революционной биографией: сам из крестьян, по профессии слесарь-инструментальщик, в 1909 году был призван во флот, где активно занимался революционной работой. В 1914-м он был арестован и приговорен к смертной казни, однако сумел бежать. В 1917 году был членом военной организации РСДРП(б), воевал, стал вторым по счету кавалером ордена Красного Знамени. В 1919 году дорос до инструктора ЦК РКП(б).

И вот этому Василию Лукичу не понравилась политика нэпа — за что боролись? В знак протеста он вышел из РКП(б) и создал свою Рабоче-крестьянскую социалистическую партию — так вот, по-простому. Знакомо? Вот только РСФСР — это не РФ наших времен. Если бы власть начала дробиться в тогдашней разоренной стране, от страны бы попросту ничего не осталось. Так что товарищ Панюшкин в августе 1921 года был приговорен к двум годам тюрьмы (правда, уже в ноябре освобожден по амнистии). Впоследствии он работал на различных должностях, и даже в 1937 году сумел получить всего-навсего десять лет (не те, что без права переписки), отсидел свое и умер своей смертью в 1960 году.

Но далеко не все так легко смирялись с поражением.

В 1922 году во владивостокской газете «Бандит» некий Ло-ло напечатал стихи:

Душно. Густой тяжелый воздух. Весь мир притих и смотрит туда, где от края земли поднимается темно-сизая туча. Она растет, обнимая полнеба, наливаясь грозной тяжестью. Еще мгновение, и она расколется блистающей стрелой молнии. Древние считали, что молния разумна. Материалисты уверены, что она слепа.

Так слепа или разумна?

…Напряжение в стране нарастало. Оппозиция консолидировалась, угрозы становились все решительнее, пропаганда все острее. Все пока что оставалось на уровне болтовни, однако ситуация должна была развиваться — либо вверх, либо вниз. Вниз — значит прекращать сопротивление и начинать, наконец, заниматься делом. Вверх — переходить к другим формам борьбы. Манифесты и подпольные типографии были уже пройденным этапом. Следующим, по логике борьбы, должен стать террор.

Поэтому когда в Ленинграде убили первого секретаря Ленинградского обкома Кирова, ни у кого и мысли не возникло, что это может быть чем-либо иным, кроме как происками врага. Да и враг казался очевидным — Ленинград, бывшая вотчина Зиновьева, где оставалось множество его сторонников, затаившихся, выжидающих своего часа.

Между тем с этим убийством до сих пор не ясно ничего. Где-то в России должно было произойти подобное преступление, и оно произошло. То, что должно было случиться, случилось, однако как-то не так, странно и нелепо…

Так слепа молния или разумна?

Этот вопрос, в применении к одному из самых громких преступлений в советской истории, не дает покоя исследователям вот уже семьдесят лет. Причем совершенно безрезультатно.

Итак, противостояние нарастало. А с другой стороны, к 1934 году стало ясно, что политика властей оправдывает себя. Страна понемногу выбиралась из разрухи, не той, что, по выражению профессора Преображенского, «не в клозетах, а в головах», а той, что происходила по причине отсутствия клозетов. Равно как заводов, электростанций, урожаев и прочего. Политика власти оправдывала себя, авторитет ее рос, и страна понемногу сворачивала на путь, который носители русского имперского сознания узнали бы из тысяч путей. А носителем оного сознания был весь народ. Оттого-то и вспоминают те, кто жил в 30-е годы, это время как удивительно светлое. Не потому, что ели сладко, а потому, что жили сообразно менталитету.

Теперь противники власти уже не могли, как Мартемьян Рютин каких-то два года назад, говорить о кризисе и скором крахе государства. Индустриализация шла успешно, коллективизация на селе победила, остатки мощнейшей спекулянтской сети затаились по углам, благосостояние народа, хоть и очень медленно, все же начинало повышаться. Оставалось либо признать свое поражение и переходить на сторону правительства, либо… продолжать противостояние, но уже не во имя народа, и ради каких-то иных целей.

В известном смысле, очередной вехой стал XVII съезд партии, который со временем стал носить двойное название. Его называли «съездом победителей» и «съездом расстрелянных». Самое любопытное — что так оно и было. Просто первое название имеет отношение к экономике и государственной жизни, а второе — к политике.

«Съездом победителей» XVII съезд называли, поскольку основным тоном на нем были рапорты об успехах и победах индустриализации — кстати, достаточно честные. Проблем было много, но и успехи налицо. Второе название ему дали по той причине, что большинство его делегатов впоследствии были репрессированы. А еще XVII съезд может быть назван «днями восхваления». Не было ни одного выступления, в котором не говорилось бы о «величайшем», «гениальнейшем» и пр. Само собой, эпитеты адресовались Сталину. Что весьма забавно, поскольку Сталин восхвалений не любил, и его отношение к собственному культу варьировалось от насмешки до презрения. Многие делегаты это знали, в силу своего положения в партии не могли не знать — и тем не менее…

Отвлечемся ненадолго от политики, оппозиции и поговорим о «культе личности». Безусловно, какой-то культ в государстве должен существовать и поддерживаться властями, по той же причине, по какой страна должна кормить свою армию — иначе ей придется кормить чужую. Точно так же обстоит дело и в области идеологии. У советского правительства большого выбора в этой области не было, а точнее, не существовало никакого. Надо было заставить работать классическую российскую триаду: «За Веру, Царя и Отечество». Судя по тому, как Сталин действовал, он это прекрасно понимал.

Отечество для населявших нашу шестую часть суши людей таковым и оставалось, веру худо-бедно, на некоторое время, могли заменить марксизм-ленинизм и мечты о построении справедливого общества. Что же касается второго члена триады, то и здесь тоже все было ясно. Попытки создать культ Ленина увенчались успехом, но на роль Царя тень Ильича не годилась. Так что Сталину пришлось смириться с неизбежным.

Тут ведь что интересно? Есть такой любопытный психологический казус: когда один человек говорит о другом, мы подчас мало узнаем о человеке, о котором говорят, но почти все — о том, кто говорит. Если, например, некто сексуально озабочен — ему кажется, что всем в мире движет секс. Если он одержим жаждой власти, он и другим приписывает те же побуждения. И так далее…

Так вот: большая часть расхожих представлений о Сталине, если проследить их до истока, исходит от Троцкого. А уж вот кто был озабочен собственным «я» и старательно трудился над созданием своего культа, так это Лев Давидович. Само собой, те же побуждения он приписывал и своему оппоненту и тиражировал их на правах «соратника по борьбе». Хотя какие они были соратники? До 1917 года Сталин и Троцкий и знакомы-то фактически не были, а после 1917 года все время собачились. Так что по-человечески узнать друг друга у них возможности не было, и все рассуждения Троцкого о личности Сталина в основном являются плодом его буйной фантазии.

Между тем воспоминания людей, которые действительно знали Сталина, особенно знали его до 1917 года, когда у него не было необходимости заниматься собственным «имиджем», свидетельствуют о том, что это был очень скромный человек. До того, как он занял ведущее положение в государстве, эта скромность была исключительной, можно сказать, на грани патологии — достаточно хотя бы почитать его письма из сибирской ссылки. Проблемой самоутверждения до сорока лет он нисколько не страдал, и где у нас основания думать, что эта черта появилась у него после сорока? Другое дело, что в той ситуации, которая сложилась в 30-е годы, от его личных качеств ничего не зависело. России должна иметь Царя, и человек, стоявший во главе государства, был обречен им стать… либо оказаться Петрушкой на царстве, но это не про Сталина.

По этому поводу мы имеем свидетельство человека, которому уж точно нет никакого смысла врать. Лион Фейхтвангер, посетивший в 30-е годы Советский Союз, немало строк уделил именно культу, даже не столько самому культу, сколько отношению к нему его предмета.

«Он не позволяет публично праздновать свой день рождения. Когда его приветствуют в публичных местах, он всегда стремится подчеркнуть, что эти приветствия относятся исключительно к проводимой им политике, а не лично к нему…»

«Сталину, очевидно, докучает такая степень обожания, и он иногда сам над этим смеется. Рассказывают, что на обеде в интимном дружеском кругу в первый день нового года Сталин поднял свой стакан и сказал: «Я пью за здоровье несравненного вождя народов великого, гениального товарища Сталина. Вот, друзья мои, это последний тост, который в этом году будет предложен здесь за меня”».

Кстати, и по поводу «всеобщей преданности» он не питал никаких иллюзий. «Я (Фейхтвангер. — Авт.) указываю ему на то, что даже люди, несомненно обладающие вкусом, выставляют его бюсты и портреты — да еще какие! — в места, к которым они не имеют никакого отношения, как, например, на выставке Рембрандта. Тут он становится серьезен. Он высказывает предположение, что это люди, которые довольно поздно признали существующий режим и теперь стараются доказать свою преданность с удвоенным усердием. Да, он считает возможным, что тут действует умысел вредителей, пытающихся таким образом дискредитировать его. «Подхалимствующий дурак, — сердито сказал Сталин, — приносит больше вреда, чем сотня врагов»».

Так что сам культ Сталина был идеологически обусловлен, а его особенности в какой-то мере происходили от излишнего усердия самих льстящих, сладострастно вылизывавших седалищное место главы государства, а в какой-то были порождением «черного юмора» тайных оппозиционеров. И то, и другое характеризует тогдашнюю верхушку партии далеко не самым лестным образом. Кстати, товарищам подхалимам можно от всей души посочувствовать — они попали в крайне неприятное положение. Ужасно льстить ничтожеству, но втройне ужаснее — умному человеку, который все понимает и относится к льстящим так, как они того заслуживают. Стоит еще подумать, чего не могли простить Сталину впоследствии разоблачители «культа» — самого культа или понимания их собственной подлости?

Но вернемся в зал съезда. Надо сказать, что «подхалимствующие дураки» отнюдь не ограничивались лестью в адрес Сталина — хватало и на долю местного начальства: «Блестящий доклад я позволю себе назвать поэмой пафоса социалистического строительства, поэмой величайших побед рабочих и трудящихся Таганрога. На фоне этих исторических побед ярко вырисовывается фигура Степана Христофоровича… Я хотел бы — и это желание делегатов — доклад Степана Христофоровича издать брошюрой на хорошей бумаге и раздать каждому присутствующему здесь делегату… и пусть этот доклад, эта героическая поэма, симфония нашего строительства, будет понята каждым».

Первый секретарь Таганрогского горкома Степан Варданиан был толковым управленцем, но уж никак не героем Гомера.

На главу государства те из льстецов, кто уцелел, осмелились поднять хвост лишь после XX съезда. Очередь «Степанов Христофоровичей» придет куда раньше — через три-четыре года.

Особенно прогибались перед Сталиным бывшие лидеры оппозиции. Те, которых Киров, со всем презрением победителя к капитулянтам, назвал «обозниками» (в том смысле, что до тех пор они были «в обозе»). Исходя из того, что лидеры оппозиции вместе с прочими превозносили гениальность вождя, многие наши публицисты от истории почему-то делают вывод, что все они не только пострадали безвинно, но даже и мыслей о сопротивлении режиму у них не возникало. Как будто слово — это дело.

Впрочем, существует легенда, что именно на XVII съезде была предпринята последняя легальная попытка снять Сталина. Рассказывают о некоем тайном совещании на квартире Орджоникидзе, участники которого всерьез говорили о замене Сталина Кировым. Киров их высмеял: «Что вы глупости говорите! Какой я генеральный?» Кто-то рассказал про это совещание Сталину — по некоторым данным, сам Киров — и Сталин, выслушав его, сказал: «Спасибо, я тебе этого не забуду!» И не забыл.

Такова легенда.

Может статься, впрочем, это совещание и было. Может быть, и нет — не в этом суть. «Хотеть» и «обсуждать» может кто угодно, как угодно и где угодно. Важно не кто хочет, а кто решает. А решался этот вопрос голосованием. Тайным, между прочим…

Так что же решил съезд? Даже по самым «ужасным» оппозиционным данным, которые, скорее всего, надо делить на десять, в результате тайного голосования против Сталина было подано 292 голоса из 1225 возможных. Эту цифру назвали три члена счетной комиссии, дожившие до 50-х годов — то есть, возникла она уже после XX съезда.

С другой стороны, есть ведь и архивные документы съезда. Там указано, что против Сталина было подано 3 голоса, против Кирова — 4. Однако самих бюллетеней сохранилось всего 1054, хотя на съезд было выдано 1225 мандатов. Допустим, результаты голосования действительно были сфальсифицированы, и бюллетени «против» уничтожили. В таком случае, недостает 171 голоса. Будем считать, что это и были те, кто проголосовал «против». Поверим, что так оно и было, что бюллетени не потеряли по разгильдяйству, что никто из делегатов съезда к моменту голосования не сидел с приятелями в буфете, не проспал решающий момент и не лежал пьяный где-нибудь в уголочке. И что у нас получается? Получается, что, по полностью непроверенным данным, в самый разгар оппозиционных настроений против Сталина было около 25 процентов партийной верхушки, а по данным, поддающимся хоть какой-то проверке, их было 13 процентов, и говорить о том, что на съезде оппозиция имела хотя бы какие-то шансы снять Сталина, сами понимаете…

Так что если и говорить, что XVII съезд был победой оппозиции, то лишь по интеллигентской логике времен «застоя», когда в качестве победы рассматривалось что-либо вроде: «А я ему руки не подал! Вот!» А на самом-то деле даже «несфальсифицированные» результаты голосования являлись сокрушительным поражением. Если в партийных верхах, где оппозиционные настроения были наиболее сильны, противники Сталина смогли набрать всего лишь 25 % голосов — то как это назвать? А внизу сторонников оппозиции было значительно меньше. Так что большинство по-прежнему одобряло правительственный курс. Все попытки легального снятия Сталина, если они, конечно, имели место, провалились. Оппозиция проиграла и, проиграв, стала особенно опасна.

Все дальнейшие события объяснимы только с двух точек зрения. Одна — официальная: вождь был параноиком и устроил «охоту на ведьм» в соответствии со своими бредовыми галлюцинациями. Другая — альтернативная: он был психически нормален, зато в стране существовала нелегальная оппозиция, точный списочный состав которой неизвестен (старые конспираторы!), однако весьма мощная, захватывающая верхушку партии и имеющая разветвленную сеть низовых групп. Сдаваться она не собиралась. А поскольку все легальные попытки снять главу государства провалились, культ его утверждался все прочнее, то естественно было ожидать, что оппозиция перейдет к «нелегальным» методам, то есть к террору либо к попытке государственного переворота. А может быть, и к тому, и к другому.

И тут, ну прямо как по заказу, это убийство!

Сейчас точно известно, что делал Киров в тот роковой день и чего он не делал. А также что делал его убийца. И, что бы ни писали про трассологическую экспертизу, сперму на кальсонах и пр., пока что подвергать эти данные сомнению нет оснований.

…На 1 декабря 1934 года в Ленинграде было назначено собрание партийного актива, посвященное итогам ноябрьского Пленума ЦК ВКП(б). Время начала — 18 часов, место проведения — Таврический дворец. Киров, который должен был выступать на этом собрании, в тот день в Смольный не поехал. Он остался дома и готовился к докладу. Курьер возила ему материалы. Приезжать в Смольный он не собирался, так что ждать его там было бессмысленно.

В тот же самый день Леонид Николаев, бывший служащий РКИ[11], а ныне безработный, пришел в Смольный с целью добыть билет на собрание партактива, на котором он намеревался убить Кирова. На допросе он показал, что пришел в Смольный примерно в 13.30 и пробыл там около часа. Достать билет ему не удалось. Один из старых знакомых, секретарь сельскохозяйственной группы Петрашевич, пообещал ему билет, если останется, и предложил зайти вечером. Николаев вышел на улицу, погулял и вернулся обратно в 16.30.

Киров около 16 часов позвонил в гараж, находившийся в том же доме, где он жил, и попросил подать машину. Он прошел пешком несколько кварталов, затем у Троицкого моста сел в автомобиль и поехал в Смольный, куда прибыл также около 16.30.

Дальше рассказывает сам Николаев: «Поднявшись на третий этаж, я зашел в уборную, оправился и, выйдя из уборной, повернул налево (к выходу. — Авт.). Сделав два-три шага, я увидел, что навстречу мне по правой стене коридора идет Сергей Миронович Киров на расстоянии 15–20 шагов. Я, увидев Сергея Мироновича Кирова, остановился и отвернулся задом к нему, так что, когда он прошел мимо, я смотрел ему вслед в спину. Пропустив Кирова от себя на 10–15 шагов, я заметил, что на большом расстоянии от нас никого нет. Тогда я пошел за Кировым вслед, постепенно нагоняя его. Когда Киров завернул налево к своему кабинету, расположение которого мне было хорошо известно, вся половина коридора была пуста — я подбежал шагов пять, вынув на бегу наган из кармана, навел дуло на голову Кирова и сделал один выстрел в затылок. Киров мгновенно упал лицом вниз».

Затем Николаев попытался застрелиться, но неудачно. На шум выстрела тут же отовсюду выбежали люди. Коридор также не был пуст — там работали электрики. Один из них прямо со стремянки бросил в убийцу молоток — скорее всего, именно поэтому тот и не смог попасть в себя.

Точное время убийства — 16 часов 37 минут.

Николаев никогда не отказывался от того, что убийство совершил он. В качестве мотивов он называл отчаянное моральное и материальное положение. Действительно, к тому времени он был безработным, исключенным из партии, на просьбы о материальной помощи никто не откликался. И тогда он нашел виновника всех своих бед.

С другой стороны, Николаев был уж очень примечательной личностью. По правде сказать, им давно следовало бы заняться психиатрам. Патологически скандальный и склочный, внешне уродливый, терзаемый жесточайшими комплексами. Вот кто был параноиком с манией преследования, а не Сталин! Если снимать фильм о том, как маньяк-одиночка совершает громкое политическое убийство, то героя особо искать не надо — бери Николаева и работай.

О подготовке преступления, о личности убийцы известно множество подробностей. Никаких несовпадений там нет. Человек полувменяемый, убийство готовил долго, ход подготовки записывал в дневник. После убийства впал в истерику, кричал то «Я отомстил!», то «Что я наделал!». Следов его участия в каких-либо оппозициях не обнаружено. Бывают такие преступления, бывают, кто же спорит…

Но есть в этом деле и некоторые странности. Во-первых, в нем имеется несколько совпадений. Совпадения эти, на первый взгляд, вполне возможные. На второй… тоже вполне возможные. Но если собрать их вместе — то уж что-то их многовато, этих самых совпадений.

Первое. Киров, как известно, не собирался приезжать в этот день в Смольный. Однако почему-то, неожиданно для всех, передумал и приехал.

Второе. Это совпадение поистине роковое. Именно в ту самую минуту, когда Киров входил в штаб революции, Николаев собирался из него уходить. Они столкнулись в коридоре третьего этажа, совершенно случайно. Если бы Киров пришел минутой раньше или Николаев вышел из туалета минутой позже, ничего бы не произошло.

Третье. В момент покушения Киров оказался в коридоре один. Его личный охранник Борисов отстал, причем отстал конкретно — находился за углом коридора. Разгильдяйство, конечно, но Советская Россия в то время была страной разгильдяев. Кто его знает, почему он отстал. Может, в туалет зашел, может, покурить захотелось, а может, и потому отстал, что Киров не любил, чтобы охрана за спиной маячила. Но факт, что человек, который по долгу службы должен был перехватить руку убийцы, который для того и был приставлен, находился за углом. Бывает. Но…

Четвертое. На следующий день, когда в Ленинград приехал Сталин, он почти сразу же потребовал, чтобы к нему привезли охранника Кирова. И вот как раз в то время, когда его везли к Сталину, Борисов погиб. Погиб нелепо — грузовик, в котором он ехал, врезался в стену. И удар-то был несильным, ни машина, ни те, кто в ней находились, почти не пострадали — кроме Борисова, который стукнулся так неудачно, что погиб на месте. Причем и акт о смерти, и описание происшествия выглядят крайне убедительно, комар носу не подточит. Просто совпадение.

Нет, как хотите, а в этой истории что-то многовато совпадений.

Четыре совпадения и два вопроса:

— Зачем Кирову понадобилось приезжать в Смольный?

— Что делал Николаев между двумя визитами в здание обкома?

Ответим сначала на второй: неизвестно. По его словам, гулял где-то неподалеку от Смольного.

А теперь вернемся к первому вопросу. Что могло заставить Кирова изменить свои планы?

Самыми первыми, естественно, успели дать ответ на этот вопрос сексуально озабоченные «желтые» журналисты. Мол, Киров приезжал в Смольный по вызову своей любовницы Мильды Драуле, жены Николаева. Не то проблему какую решить, не то просто ее трахнуть.

Ну, тут уж позвольте не поверить. Покажите мне крутого и серьезного мужика (а Киров был мужик крутой и серьезный), который, будучи по горло занятым, побежит разбираться с любовницей. «Дорогая, — скажет он, — все, что хочешь, но потом. Прочитаю свой доклад, и любую тебе камасутру предоставлю, а пока ко мне не лезь».

Впрочем, было одно ведомство, по вызову которого в той обстановке секретарь обкома сорвался бы с места и поехал, невзирая на расписание и погоду. Ведомство это называлось ОГПУ. Оно же вполне могло разобраться и с охранником. В его силах было организовать любое убийство.

Так вот: оказывается, Киров действительно приехал в Смольный, чтобы встретиться с начальником ГПУ — УНКВД по Ленинграду и области Ф. Д. Медведем. Встреча была назначена на 16.30. Очевидцы вспоминают: минут через 10–15 после убийства появился Медведь, вид у него был растерянный. На встречу он опоздал. В 16.30, когда Киров входил в здание Смольного, главный чекист еще только вызвал машину. Может быть, такое опоздание при тогдашнем бардаке было и в порядке вещей. Кто их там знает, но все же как-то странновато: первое лицо в области, секретарь обкома, приезжает вовремя, а главный чекист так непунктуален.

Вот и еще одно, пятое странное совпадение: опоздание начальника УНКВД на встречу, которое повлекло за собой столь роковые последствия.

По отдельности все эти странности значат немного, но все вместе представляют дело в таком свете, что и теперь, несмотря на вроде бы убедительные доказательства того, что убийство Кирова было делом рук маньяка-одиночки, в это все равно не верится.

Стоит ли удивляться, что и Сталин не поверил?

Итак, выстрел в Смольном был однозначно, всеми в стране расценен как начало террора со стороны оппозиции. Этим объясняется все то, что происходило в дальнейшем.

Более того, именно так оно было воспринято даже самой оппозицией. Эренбург, узнавший об убийстве от Бухарина, вспоминал: «На нем не было лица. Он едва выговорил: “Вы понимаете, что это значит? Ведь теперь он сможет сделать с нами все, что захочет. — И после паузы добавил: — И будет прав”».

Считается, что Сталин воспользовался убийством Кирова как предлогом, чтобы разобраться наконец с оппозицией. Считается так же однозначно, как то, что Земля круглая, а Волга впадает в Каспийское море. Сомневаться в этом неприлично. И все же усомнимся. Поскольку не та была ситуация, чтобы чем-то «пользоваться», искать какие-то «предлоги». Повторим: никакая другая версия, учитывая общую обстановку в стране и в партии, просто не могла прийти в голову. И не пришла.

Сразу же после убийства газеты подняли шум о терроре, и первое последствие было закономерным — ужесточение мер против террористов. Еще 1 декабря Президиум Верховного Совета принял постановление за подписью Калинина и Енукидзе, которым предписывалось: «…вести дело обвиняемых в подготовке или свершении террористических актов ускоренным порядком; судебным органам — не задерживать исполнения приговоров о высшей мере наказания из-за ходатайства преступников данной категории о помиловании… Органам Наркомвнудела — приводить приговоры о высшей мере наказания в отношении преступников вышеуказанных категорий немедленно по вынесении судебных приговоров». Спустя несколько дней были даны и конкретные рекомендации.

«1. Следствие по этим делам заканчивается в срок не более десяти дней.

2. Обвинительное заключение вручать обвиняемым за одни сутки до рассмотрения в суде.

3. Дело слушать без участия сторон.

4. Кассационного обжалования приговоров, как и подачи ходатайств о помиловании, не допускать.

5. Приговор к высшей мере наказания приводить в исполнение по вынесении приговора».

Текст постановления написан рукой Кагановича. Участвовал ли в принятии этого решения Сталин? Вопрос: Киров был самым близким другом вождя, едва услышав об убийстве, тот сорвался в Ленинград. Обычно подобные документы шли, как совместное постановление Политбюро и Совнаркома, а тут вдруг Верховный Совет проснулся, принял документ, не будь которого, возможно, и «тридцать седьмой год» оказался бы не столь кровавым.

Только не надо говорить тут о «невинных жертвах». Речь идет о подлинных террористах. Одни из них были заброшены из-за границы, где к тому времени имелось немало белогвардейских террористических организаций — хотя бы тот же РОВС. Другие выросли дома — например, коллективизация была ознаменована колоссальной вспышкой террора, его жертвы исчислялись тысячами. Но… десять дней на следствие, приговоры приводятся в исполнение сразу же по вынесении… и все нити оборваны. Те, которые были бы распутаны, если бы следствие шло не десять дней, а сколько надо. Террористы расстреляны, а те, кто их послал — на свободе.

…Можно было бы подумать, что по этому постановлению были расстреляны тысячи людей. Между тем первые последствия «страшного» указа оказались невелики. «Правда» опубликовала сообщения о расстреле в Москве, Ленинграде, Киеве и Минске 94 человек по обвинению в подготовке терактов. Террористы, как говорилось, тайно проникли в СССР через Польшу, Румынию, Литву, Финляндию. То есть, судя по газетному сообщению, указ коснулся белогвардейских боевиков. Заработает в полную силу он позже…

…А в Ленинграде набирало обороты «дело Николаева». Естественно, его сразу же стали «раскручивать» как члена террористической оппозиционной организации, выискивая в его окружении тайных и явных оппозиционеров.

Находясь в тюрьме, убийца переходил от депрессии к истерике и наоборот, совершил несколько попыток самоубийства, так что в камере с ним все время находился охранник. Первые дни он утверждал, что совершил все один. Следствие давило на него отчаянно, заместитель Ягоды Агранов самолично проводил допросы. 6 декабря его допрашивали семь раз — и дожали: он начал называть «подельников», а точнее, просто людей, с которыми был знаком, вплоть до друзей детства. В конце концов, он дал все нужные показания.

«Группа Котолынова подготовляла террористический акт над Кировым, причем непосредственное его осуществление было возложено лично на меня. Мне известно от Шатского, что такое же задание было дано и его группе, причем эта работа велась ею независимо от нашей подготовки террористического акта… Котолынов сказал, что… устранение Кирова ослабит руководство ВКП(б)… Котолынов проработал непосредственно со мной технику совершения акта, одобрил эту технику, специально выяснял, насколько метко я стреляю; он является непосредственно моим руководителем по осуществлению акта. Соколов выяснил, насколько подходящим является тот или иной пункт обычного маршрута Кирова, облегчая тем самым мою работу… Юскин был осведомлен о подготовке акта над Кировым: он прорабатывал со мной вариант покушения в Смольном…»

Впрочем, остальные оказались крепче. Как ни усердствовало следствие (кстати, насколько известно, пытки ни к Николаеву, ни к остальным не применялись), из четырнадцати человек, привлеченных по делу, только трое, кроме самого Николаева, признали свою причастность к убийству. Остальные признавали лишь прошлую принадлежность к оппозиции, а Шатский отрицал все. Тем не менее «подельники» Николаева были не случайными людьми: на их квартирах устраивались нелегальные встречи с приезжавшими в Ленинград деятелями оппозиции, у некоторых нашли оппозиционные документы, такие, как «рютинская платформа», «ленинское завещание» и т. п. К. Н. Емельянов держал дома почти весь архив ленинградской оппозиции.

Все четырнадцать человек были приговорены к высшей мере наказания. И вот еще одна из многочисленных странностей этого дела. Процесс считается полностью фальсифицированным (за исключением, конечно, приговора Николаеву). Однако не только хрущевская, но даже яковлевская реабилитационная комиссия, ознакомившись с материалами дела, в реабилитации по нему отказали. И лишь в 1990 году, когда реабилитировали всех, она состоялась.

Тут вот в чем тонкость: «дело Николаева» — это около ста томов протоколов допросов, очных ставок и т. п. Человеку, который захочет досконально в этом деле разобраться, придется прочесть их все. Если даже кто-либо из историков и способен на такой великий подвиг, толку от этого будет немного, потому что прочесть мало — надо осмыслить, и для этого нужно быть юристом[12]. Не думаю, что какие-либо юристы, кроме тех, кто по долгу службы занимался реабилитацией, этим чтением озаботились. И что, в таком случае, значат эти два отказа?

…Из Ленинграда расправа с оппозиционерами переместилась в Москву. По так называемому делу «Московского центра» проходило 19 человек во главе с Зиновьевым и Каменевым. Их обвиняли не в терроризме, а в «подпольной контрреволюционной деятельности» — чем они, по сути и занимались. Расстрельных приговоров там не выносилось. Трое, в том числе Зиновьев, были приговорены к 10 годам тюрьмы, остальные получили меньшие сроки, Каменев — пять лет.

Затем появилась еще и так называемая «Ленинградская контрреволюционная террористическая группа Сафарова, Залуцкого и других». Входило в нее 77 человек, и обвиняли их в «содействии контрреволюционной зиновьевской группе» — тоже, по всей вероятности, совершенно обоснованно. Там приговоры оказались еще мягче — все, кроме тех, что были вынесены родственникам Николаева. Его жена Мильда Драуле, ее сестра и муж сестры в феврале 1935 года были приговорены к высшей мере наказания и расстреляны. Что тоже странно. В то время в СССР еще не бросались в массовом порядке расстрельными приговорами. Если бы их судили в декабре, по самому «делу Николаева», это можно было бы понять — но что значит такой приговор два месяца спустя?

По этому поводу современные исследователи выдвигают версию, что Николаева использовали «втемную», поощряя и разжигая его ненависть к Кирову. Если так, то без родственников тут и вправду трудно обойтись. Но зачем идти таким сложным и неверным путем — разжигать ненависть психически неуравновешенного человека, — когда можно по-простому организовать теракт?

Есть и один крохотный, но странный фактик, имеющий отношение к Мильде Драуле. В донесении на имя Сталина председатель Военной коллегии Верховного Суда Ульрих пишет: «Мильда Драуле на тот вопрос, какую она преследовала цель, добиваясь пропуска на собрание партактива 1 декабря с.г., где должен был делать доклад т. Киров, ответила, что “она хотела помогать Леониду Николаеву”. В чем? “Там было бы видно по обстоятельствам”». Получается, что пропуска добивался не только муж, но и жена? Зачем? И действительно, в чем Мильда собиралась помогать мужу?

…Новый начальник Ленинградского УНКВД Л. Заковский суммировал итоги разборки с оппозицией в следующей справке:

«С 1-го декабря (1934) по 15 февраля 1935 г. всего было арестовано по контрреволюционному троцкистско-зиновьевскому подполью — 843 человека.

Эта цифра слагается из репрессированных:

1. По делу “Ленинградского центра”.

2. По делу “Московского центра”.

3. Членов зиновьевской контрреволюционной организации, связанной с обоими центрами.

4. Участников зиновьевско-троцкистского подполья, арестованных до 3 февраля 1935 г.

5. Зиновьевцев и троцкистов, арестованных по трем последним операциям в количестве 664 человек»[13].

Так что, как видим, дело Кирова, как и предвидел Бухарин, послужило предлогом для репрессий против оппозиции. А с другой стороны — чего эти товарищи, собственно, ожидали? Талонов на усиленное питание?

Одновременно с разбирательством по самому «делу Николаева» и делам-спутникам последовал и удар по оппозиции вообще. Члены Политбюро явно предполагали, что убийство Кирова — это только начало. Они хорошо знали привычки своих бывших товарищей по революции, а кровавые тени Столыпина, Володарского, Урицкого и многих других жертв «революционного террора» едва ли служили доводом в пользу гуманности. Да и самому Сталину в его революционной молодости приходилось организовывать теракты в родной Грузии, так что он знал, как это делается.

26 января Сталин подписал Постановление Политбюро о высылке на север Сибири и в Якутию 663 «зиновьевцев». Еще одну группу бывших оппозиционеров отправили на работу в другие районы. Кроме того, из Ленинграда было выслано, по официальным данным, 1074 человека «из бывших». По другим свидетельствам, их было больше, по данным 90-х годов — до нескольких десятков тысяч. Впрочем, по данным 90-х годов, в СССР было расстреляно несколько десятков миллионов человек. На одной Колыме число погибших исчисляют миллионами, совершенно не смущаясь технической невозможностью их туда доставить. Так что остановимся все же на этом числе: 1074 человека.

Ничего кошмарного тут опять же нет, это обычная практика коллективной ответственности. Кстати, в той же Российской империи людей арестовывали и высылали за одну лишь принадлежность к радикальным партиям. Или возьмем, например, любимую страну наших «прорабов перестройки», оплот и гордость демократии — Соединенные Штаты. В 1942 году более сотни тысяч жителей западных штатов были внезапно отправлены в концлагеря по совершенно бредовым обвинениям. Их обвиняли в том, что они отравляли овощи и фрукты, что их цветочные клумбы указывали на ближайшие аэродромы, и т. п. Вся вина этих людей была в их японском происхождении. При этом на территорию Штатов не упала ни одна японская бомба, даже перспективы такой не было.

А вы говорите — оппозиционеров ссылали…

Кстати, репрессии были отнюдь не слепыми, Сталин знал, куда направить удар. Ежов позднее вспоминал, что он почти сразу сказал: «Ищите убийцу среди зиновьевцев». Это было самое естественное предположение — ведь именно Зиновьева Киров сменил на посту секретаря Ленинградского обкома.

Историк Юрий Жуков по этому поводу писал: «За убийством Кирова последовали беспрецедентные, небывалые еще по масштабам аресты, жесточайшие репрессии. На пяти процессах приговорили к расстрелу 17 человек, к тюремному заключению на различные сроки — 76 человек, к ссылке — 30 человек, да, к тому же, сугубо партийным постановлением к высылке — 988 человек[14]. Затронула же столь суровая кара в подавляющем большинстве бывших участников оппозиции, но лишь зиновьевской, а не, скажем, троцкистской».

Выходит, репрессии не были такими уж слепыми, как нам пытаются их представить. Они были нацелены на вполне определенную группу. И попала она в «зону особого внимания» не в 1934 году, а гораздо раньше.

Еще 25 июня 1925 года Сталин пишет Молотову: «Я… несколько раз приходил к различным мнениям и, наконец, утвердился в следующем:

1) До появления группы Зиновьева оппозиционные течения (Троцкий, рабочая оппозиция и др.) вели себя более или менее лояльно, более или менее терпимо;

2) С появлением группы Зиновьева оппозиционные течения стали наглеть, ломать рамки лояльности;

3) Группа Зиновьева стала вдохновителем всего раскольничьего в оппозиционных течениях, фактическим лидером раскольничьих течений в партии…»

Сейчас принято думать, что лидером и вдохновителем оппозиционных течений был Троцкий. А почему, собственно? Потому что он и его последователи громче прочих об этом кричали? Да, за Троцким стояли военные. Но и за Зиновьевым была немалая сила, и отнюдь не одни питерские партийцы…

Продолжим чтение письма Сталина:

«…Такая роль выпала на долю группы Зиновьева потому, что: а) она лучше знакома с нашими приемами, чем любая другая группа; б) она вообще сильнее других групп, ибо имеет в своих руках Исполком Коминтерна, представляющий собой серьезную силу…»

Сейчас опять же принято считать, что Зиновьев являлся человеком безобидным. Возможно, сам он таким и был — но не его окружение. До 1926 года он был не только секретарем Ленинградского обкома, но и председателем Исполкома Коминтерна, и не стоит думать, что после ухода с этих постов он потерял свои связи.

О Коминтерне пишут мало и невнятно, и в сознании народном он предстает эдаким сборищем вдохновенных революционеров с горящими глазами, вроде тех, какие в 1917-м пришли к власти в России. Между тем Коминтерн был не только организацией, занимавшейся экспортом революции, это была еще и крупнейшая по тем временам террористическая организация с колоссальными, не выявленными и по сей день международными связями. Достаточно упомянуть, что лучшая в мире довоенная советская разведка была таковой, потому что опиралась на международную сеть Коминтерна. И вот ребятам из этой структуры организовать террористический акт любого уровня было, пардон, раз плюнуть…

В 90-е годы самой модной версией являлась та, что убийство организовано по приказу Сталина, который «заказал» Кирова как возможного конкурента. Имеет ли эта версия под собой реальную основу? Да, имеет, целых две. Первая: Сталин был параноик с маниакальной жаждой власти — на эту тему мы говорить не будем, кому интересно, пусть Антонова-Овсеенко почитает. Вторая — вождь был психически нормален, зато Киров являлся фаворитом оппозиции и его конкурентом.

В этом случае вопрос, кто и почему убил Кирова, прямиком упирается в другой: на чьей стороне был Киров? Если тут возможны хоть какие-то сомнения. Насколько известно, единственное сомнение может быть основано на мемуарах старого французского коммуниста Марселя Боди, который в воспоминаниях упоминал о встрече с кремлевским врачом Львом Левиным. Левин-де рассказал Боди о «тайных мыслях» Кирова, который хотел положить конец всем и всяческим внутрипартийным расколам, отказаться от коллективизации, вернуться к нэпу. А также восстановить внутрипартийную демократию и право на существование всех течений, в том числе и троцкистов, а возможно, и допускал возвращение Троцкого в СССР. Однако в архиве Троцкого упоминаний об этом разговоре не нашлось. Да и уж больно не верится в сусальную фигурку этакого идеального «внутрипартийного демократа», удовлетворяющего чаяния всех без исключения недовольных и делящегося своими планами исключительно с кремлевским врачом и ни с кем другим, ибо иных свидетельств подобных взглядов Кирова не обнаружено. Зато обратных — сколько угодно. Если Киров и был настроен антисталински, то внешне это настроение никак не проявилось. Наоборот, он считался твердокаменным сталинцем и ничем не дал оснований подозревать, что это не так.

Дать приказ о ликвидации верного сторонника, которых у Сталина было не так уж и много? Ради чего — чтобы оправдать террор? Или во всей стране больше некем было пожертвовать? Если уж очень хотелось «Кобе» кого-то убить для обоснования террора, мог бы выбрать того же надоевшего Бухарина. Или, скажем, Тухачевского, против которого уже тогда имелся очень серьезный компромат, и на этой основе развернуть репрессии. У Сталина не прослеживается даже тех мотивов, которые были у Бориса Годунова — ну абсолютно никаким образом не нужна была ему смерть Кирова. Изобрести-то мотивацию можно, было бы желание, и наизобретали — а вот реальных мотивов что-то не видать.

Откуда же пошла та уверенность, что «заказчиком» покушения был Сталин? Да оттуда же, откуда и все остальное. Недвусмысленные намеки на это содержались в докладе Хрущева на XX съезде. По словам того же Хрущева, Микоян говорил, что Киров в последнее время молчал на заседаниях Политбюро. Рассказывали о конфликтах, связанных с попытками улучшить продовольственное снабжение Ленинграда, и о критике Кирова Сталиным. Что, это повод для убийства? Ну не надо таких песен, нынче все-таки не 1990-й год…

Давайте займемся любимой игрой многих нынешних писателей и вступим в область безответственных предположений, называемых одними аналитикой, а другими политологией. В «деле Кирова» возможны три варианта:

— преступление маньяка-одиночки;

— теракт оппозиции;

— политическое убийство.

С первым вроде бы все ясно, почти все основные факты «за» и «против» мы уже рассмотрели (хотя есть еще пара незадействованных козырей).

Если рассматривать второй вариант, то, в общем-то, все тоже выглядит почти логично.

Почему был избран Киров? Ну, во-первых, он сменил Зиновьева, одного из лидеров оппозиции, в его вотчине — Ленинграде. Это было очень обидно и вполне могло поставить его в круг мишени.

Во-вторых, убийство Кирова было жестоким ударом по Сталину. Если, допустим, хотеть причинить ему наибольшую боль, то это именно та фигура.

Мария Сванидзе, жена брата Екатерины Сванидзе, первой жены Сталина, вела дневник. Знала она своего высокопоставленного родственника хорошо, нисколько его не боялась и относилась очень нежно, с трогательной любовью. Потерю Кирова по воздействию на Сталина она приравняла к смерти Надежды Аллилуевой. Вот что она пишет:

«На ступеньки гроба поднимается Иосиф, лицо его скорбно, он наклоняется и целует лоб мертвого Сергея Мироновича. Картина раздирает душу, зная, как они были близки…

…9-го вечером пошли в Кремль… И. был, как всегда, мил. Он осунулся, побледнел, в глазах его скрытое страданье. Он улыбается, смеется, шутит, но все равно у меня ныло сердце смотреть на него. Он очень страдает. Павлуша Аллилуев был у него за городом в первые дни после смерти Кирова — и они сидели вдвоем с Иосифом в столовой. Иосиф подпер голову рукой (никогда я его не видела в такой позе) и сказал: “осиротел я совсем”…

…Иосиф говорил Павлуше, что Киров ухаживал за ним, как за малым ребенком. Конечно, после Надиной трагической смерти это был самый близкий человек, который сумел подойти к И. сердечно, просто и дать ему недостающие тепло и уют. Мы все как-то всегда стесняемся лишний раз зайти, поговорить, посмотреть на него…»

Приезжая в Москву, Киров в последние годы останавливался у Сталина и даже, единственный из всех, парился с ним в бане. Так что это был удар по очень близкому вождю человеку, а ненависть оппозиционеров к Сталину была именно личной.

Как это могло состояться организационно? Например, так…

Допустим, в Ленинградском УНКВД, как и везде в городе, существовала группа подпольщиков-оппозиционеров. Входил в нее Медведь или не входил — не столь уж и важно. Он мог вызвать Кирова на встречу как согласно планам заговорщиков, так и по другому поводу. Например, предупредить, что, по данным чекистов, вечером на него планируется покушение — тем более что оно на самом деле планировалось. Тогда можно объяснить и более чем странное совпадение, когда Николаев и Киров совершенно случайно встретились на третьем этаже Смольного — если Николаев, пока «гулял», позвонил по телефону, и ему сообщили, что Киров к 16.30 прибудет в Смольный. Не обязательно это был Медведь, он мог разговаривать и с кем-либо другим, кто был в курсе планов главного чекиста — у того имелись секретари, порученцы — да мало ли кто мог об этом узнать? Ну, а Борисов и вправду мог погибнуть случайно. Всякие совпадения в жизни бывают. Но не пять же сразу!

Нет, еще раз повторимся, вполне возможно, что убийство Кирова было и случайным. За эту версию есть один мощный аргумент: при тогдашнем уровне непрофессионализма и разгильдяйства везде, в том числе и в наших славных органах, трудно поверить, чтобы удалось так виртуозно сфабриковать «бытовое» убийство. А главное — зачем? Ведь смысл теракта как раз в устрашении властей. Выдать бытовое убийство за террористический акт — такое бывает. Но наоборот? Смысл?

А вот если говорить не о теракте, а о политическом убийстве, все сразу приобретает иную окраску. Потому что политическое убийство, в отличие от теракта, вовсе не обязательно должно быть демонстративным. Его главная цель — устранить человека, а как — это уже второй вопрос.

Да, но зачем понадобилось устранять Кирова? Мы уже говорили о версии, что его убрал Сталин как возможного конкурента. Конкурентом вождю он быть не мог — не той силы фигура. А вот преемником — вполне…

Вернемся в 1918 год. В это критическое для новой власти время Ленин и Свердлов договорились между собой: если что-то случится с одним, то другой примет на себя всю полноту власти. Опасно строить все лишь на одном человеке. Обязательно должен быть второй, тот, который, если что-то случится с главой государства, возьмет в свои руки штурвал.

Если говорить о планируемом государственном перевороте, то вполне логично вывести из игры сначала второго, а потом уже замахиваться на первого. Мог ли Киров быть таким вторым? Современные аналитики считают, что не тянул он на возможного преемника Сталина.

Но, во-первых, преемника выбирают не из тех, кто достоин, а из тех, кто есть. Остальные члены команды Сталина откровенно не тянули. Киров, может статься, тоже — но меньше прочих. Да и почему, собственно, не тянул?

Ведь кто такой был Киров? Дело в том, что преемником Сталина мог стать только человек, имеющий опыт не наркомовской, и тем более не аппаратной работы, а опыт руководства регионом, комплексного руководства — политического, хозяйственного и прочего. То есть, один из секретарей обкомов, крайкомов, республик и т. д.

Тогдашняя Ленинградская область была совсем не тем, чем является сейчас. Она включала в себя почти весь Северо-Запад России. Это была колоссальная территория и второй по значимости, после Москвы, регион Советского Союза. В Москве сильный секретарь обкома был не нужен, там хоть кого посади, поскольку Кремль рядом. И тогда логично выдвинуть на второе место в государстве руководителя второго по значимости региона.

Непосредственно перед покушением Сталин официально, на Политбюро предложил избрать Кирова секретарем ЦК и освободить его от работы в Ленинграде, мотивируя это состоянием своего здоровья (!) и возрастом (!!). Если не Кирову предназначалась роль наследного принца, будущего преемника Сталина — то к чему такие аргументы?.

Вождь в то время был, правда, не старик, но уже и не молод. Более того, по некоторым данным, и без того не слишком крепкое здоровье его серьезно пошатнулось — что и неудивительно после таких испытаний. Да и возможность покушения тоже следовало учитывать. Нет, надо, надо было готовить преемника, чтобы было кому принять выпавшую из рук главы государства власть. Не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы предвидеть, какой кабак получится, если штурвал хотя бы ненадолго останется бесхозным. У всех на памяти еще был позорный «демократический» период 1917 года.

Киров хорошо подходил на роль наследника. Достаточно молодой, пользующийся огромным авторитетом, внешне привлекательный. Русский, что тоже важно. Сталин компенсировал свою национальную принадлежность откровенной, подчеркнуто великорусской позицией. Кирову такая компенсация была бы ни к чему. Да и кто, кроме него, мог возглавить в то время страну? Каганович не вышел профилем, Молотов — характером, Ворошилов, Микоян, Орджоникидзе — вообще несерьезно…

Нечто похожее произошло в Испании. Когда серьезно заболел генерал Франко, жертвой покушения оппозиционеров стал не умирающий вождь, а его довольно бодрый преемник, адмирал Карреро Бланко. Логика здесь элементарная: вождь и так умрет, а преемника за один день не воспитаешь, и власть сама падает в руки оппозиции.

Кстати, о политических убийствах. В «деле Николаева» есть один маленький нюанс — общеизвестный, но, как нам кажется, недооцениваемый, который представляет всю эту историю в некоем новом свете.

Уже 1 декабря, разбираясь по горячим следам с документами убийцы, следователи обнаружили, что в записной книжке Николаева имеется адрес и телефон германского консульства. Информация была признана настолько важной, что ночью, в 0.40, начальник Ленинградского УНКВД Медведь телеграфировал об этом наркому внутренних дел Ягоде. Выяснилось также, что летом — осенью 1934 года Николаев неоднократно посещал германское консульство, а потом покупал товары в валютном магазине Торгсин, расплачиваясь немецкими марками. Оказалось, что и жил он не так плохо, как об этом кричал. Например, летом его семья отдыхала в престижном и недешевом Сестрорецке. А деньги вроде бы давала знакомая немецкая семья…

Сам Николаев заявил, что нашел телефон консульства в телефонной книге, позвонил туда, представился украинским писателем и попросил консула связать его с иностранными журналистами, заявив, что есть материал для иностранной прессы. Учитывая, какое это было время (всего несколько месяцев спустя после голода на Украине), приманка была хорошей. Но кто поверит, что ему за эту туфту еще и деньги платили?

В общем, НКВД нащупал «немецкий след». Ну, теперь пойдет дело о шпионаже и международном терроризме!

Ничуть не бывало. Да, следователи отрабатывали связи Николаева с заграницей — но почему-то лишь по одной линии — контактов с Троцким. Информация попала в международную прессу. Газеты писали о некоем консуле, который осуществлял связь между убийцами и «демоном революции». Консульский совет потребовал объяснений, и советское правительство согласилось назвать совету имя дипломата, которого немедленно выслали. В марте 1938 года, на процессе правотроцкистского блока, его имя было названо и в печати. Им оказался консул Латвии Бисенекс.

Простите, но…

Вот именно — но!

Каким образом германское консульство превратилось в латвийское?

Но и это еще не самое интересное. Убийство Кирова послужило завершением целой серии политических убийств, которые имели место в течение года в Европе. 30 декабря 1933 года был убит румынский премьер Ион Дука, 25 июля 1934 года — канцлер Австрии Энгельберт Дольфус, 9 октября 1934 года — югославский король Александр и министр иностранных дел Франции Жан-Луи Барту. Киров вполне вписывался в этот ряд. Он был хозяином огромного региона и крупным государственным деятелем.

Все предыдущие убийства тем или иным образом были связаны с фашистами и через них, прямо или косвенно, с Германией. Более того, как утверждает Алла Кирилина, автор книги «Неизвестный Киров», исследователь крайне добросовестный, немецкий консул в день ареста Николаева покинул страну.

Имея такие данные, самым естественным для следствия было связать Николаева именно с нацистской Германией. Ленинградские чекисты так и сделали. Но как только дело попало к москвичам, как немцы тут же превратились в латышей, и «немецкий след» испарился.

Почему?

А вот это очень интересно!

…Они так и не поверили, что все совершил один Николаев. Они так и не считали, что дело раскрыто. Об этом говорит то, что происходило при расстреле приговоренных по делу «Ленинградского центра». После XX съезда присутствовавший при казни работник НКВД Кацафа рассказывал, что когда уже были расстреляны тринадцать человек и остался один Котолынов, Агранов и Вышинский спросили у него: «Вас сейчас расстреляют. Скажите, все-таки, правду, кто и как организовал убийство Кирова?»

Но Котолынов и перед лицом смерти ответил, что все они, кроме Николаева, в убийстве неповинны. Скорее всего, так оно и было.

Почему-то принято считать спецслужбы послушным орудием в руке государства. Орудие — да, но орудие одушевленное, которое вполне может иметь собственную волю и вести свою игру.

Роль НКВД в событиях, происходивших в СССР в 30-е годы, не то что недооценивается, а вообще не замечается. Налицо странное предубеждение: ну почему, например, армию сплошь и рядом рассматривают как политическую силу, а органы внутренних дел — практически никогда? Почему автоматически считается, что НКВД выполнял волю Сталина и был послушным орудием в руках правительства? Кто, собственно, такое придумал?

…Сталин с самого начала не очень-то доверял ни ленинградским чекистам, ни наркому внутренних дел Генриху Ягоде. Спустя три дня после убийства ленинградские следователи были заменены московской следственной группой во главе с заместителем Ягоды Яковом Аграновым. Он же был назначен начальником ленинградского управления НКВД, а через несколько дней заменен на этом посту Леонидом Заковским. А контроль над следствием Сталин поручил Николаю Ежову, зам. председателя Комиссии партийного контроля. Ягода и его помощники пытались противиться участию Ежова в следствии, тогда Сталин вроде бы позвонил Ягоде и сказал: «Смотрите, морду набьем». Места для дискуссий по этому вопросу не оставалось.

Спустя неделю после завершения дела «Московского центра» состоялся еще один процесс — над двенадцатью руководящими работниками Ленинградского управления НКВД во главе с его начальником Филиппом Медведем. Судили их за «преступную халатность», за то, что они, имея сведения о готовящемся террористическом акте, не приняли мер к тому, чтобы его предотвратить.

Основания для такого обвинения действительно имелись. Например, множество изданий обошли ссылки на донос психически ненормальной осведомительницы НКВД Волковой, которая вроде бы подслушала, как ленинградские чекисты обсуждали будущее убийство Кирова.

…М. Н. Волкова была секретной сотрудницей НКВД с 1931 года. Как вспоминала работавшая в 1934 году в Ленинградском горкоме партии Д. А. Лазуркина, за месяц до убийства Кирова Волкова сообщила секретарю председателя исполкома, что в доме отдыха слышала разговоры пьяных чекистов о подготовке убийства Кирова. Председатель, вернувшись из командировки, попытался найти Волкову, но оказалось, что она находится в психбольнице. Эта женщина смогла все-таки передать свою информацию по назначению — но только уже правительственной комиссии, после убийства, когда было безнадежно поздно. Кстати, в своем письме она правильно называла фамилии и должности многих чекистов — что является информацией, вообще-то говоря, не каждому доступной.

Впрочем, дама эта вроде бы и вправду была сумасшедшей. Но имеются ведь и свидетельства иного рода.

15 октября 1934 года Николаев был задержан ленинградскими чекистами. В его портфеле нашли пистолет и, что было еще более интересно, записную книжку с маршрутом Кирова. Тем не менее, он был отпущен по распоряжению начальника оперативного отдела Ленинградского УНКВД, который, в свою очередь, получил такое указание от заместителя начальника Управления Ивана Запорожца[15]. Как хотите, но это уже выходит за рамки простой халатности. Если бы просто пистолет — но еще и маршрут Кирова! А самое интересное — кто такой Николаев, что его отпускают по личному указанию заместителя начальника УНКВД?

Остается добавить, что хотя осужденных чекистов и отправили на Колыму, но не в лагеря, а на работу в руководство Дальстроя. Расстреляны они были в 1937 году.

…Какие-то странные пируэты совершает следствие по «делу Николаева», вы не находите? Руководит им почему-то не чекист, а партконтролер. Информация о посещении Николаевым германского консульства, обнаруженная ленинградскими чекистами, отправлена в Москву лично Медведем лично Ягоде и тихо кем-то куда-то припрятана. А что самое любопытное — так это четкое ощущение фальсификации, возникающее даже при беглом знакомстве с материалами дела.

Самое распространенное объяснение этому — дело «шилось» по указанию Сталина в порядке расправы с оппозицией. Но эта версия, скажем так, несколько нелогична. Все можно было бы сделать куда красивей. Например, пристегнуть «московский центр» к «ленинградскому» и добиться для москвичей расстрельных приговоров — но ведь этого делать не стали! Попросту пришили им некую общую «контрреволюцию», и на этом успокоились. А в Питере московские чекисты развили могучую деятельность именно с целью доказать, что за Николаевым стояла некая террористическая оппозиционная организация, и пристегивали к ней явно случайных, мелких персонажей. А ведь следствие вели очень серьезные люди, заместитель наркома лично проводил допросы.

Эту странность можно объяснить по-разному. В очередной раз спихнуть все на «ужасного» Сталина, перед которым Агранов трепетал до потери речи. Но ведь можно придумать и другое объяснение. Например, что это была деза, предназначенная самому Сталину, — чекисты «переводили стрелки» на случайных оппозиционеров, отвлекая внимание от кого-то важного и значимого.

Возможно, некоторые ответы мы найдем, рассмотрев совсем другое дело. Малоизвестное, нерекламируемое, непопулярное — хотя едва ли можно отыскать лучший пример абсурдности «сталинских репрессий». Тем не менее, даже на самом гребне «перестроечной» волны о нем всегда упоминали глухо…

О «кремлевском деле» упоминают мало и неохотно. Хотя странно это, признаться, — ведь что может быть лучшим доказательством абсурдности «сталинского террора», как не арест и осуждение кремлевских уборщиц за какие-то разговоры? Именно так это дело и подавалось долгие годы. Пока господствовало мнение о сталинской паранойе и «стране ужаса», все катило. Но чем дальше, тем более странным казалась эта история, нелепая и нелогичная по любым меркам.

Тем не менее, похоже, что именно в «кремлевском деле», или, как его еще называют, «деле “Клубок”», и лежит ключ к началу репрессий 1937 года (к той их части, которую можно назвать этим словом без кавычек).

Согласно материалам дела, кремлевские служащие: библиотекари, уборщицы, работники комендатуры и пр., — участвовали в заговоре с целью убийства Сталина. Само собой, их действия были увязаны с оппозиционерами, меньшевиками, монархистами, белогвардейцами и пр. «Сам ход и характер следствия… при тщательном изучении не могут не оставить впечатления противоречивости, настойчивого сокрытия чего-то весьма важного, почему “дело” изначально несло черты двойственности, своеобразной эклектики, — пишет историк Юрий Жуков, один из немногих, получивший доступ к материалам дела. — Самым же загадочным остается повод, послуживший для возбуждения “дела”».

Итак, что мы знаем о «кремлевском деле»? В начале 1935 года НКВД, по инициативе Сталина, внезапно занялся проверкой кремлевских служащих на предмет контрреволюционных бесед, намерений и действий.

Все началось с доноса на трех уборщиц, которые вели между собой «контрреволюционные разговоры», примерно такого типа: «Товарищ Сталин хорошо ест, а работает мало. За него люди работают, потому он такой и толстый». «Сталин убил свою жену. Он не русский, а армянин, очень злой и ни на кого не смотрит хорошим взглядом». «Вот товарищ Сталин получает денег много, а нас обманывает, говорит, что он получает 200 рублей… Может, он получает несколько тысяч, да разве узнаешь об этом?» И прочее, тому подобное — обычные разговоры прислуги, «перемывающей косточки» хозяевам.

Начало 1935 года, у НКВД в связи с убийством Кирова дел по горло. Тем не менее, девушек допрашивает не кто-нибудь, а лично начальник секретно-политического отдела НКВД Георгий Молчанов и Карл Паукер — непонятно в каком качестве: не то начальника оперативного отдела, не то начальника охраны Сталина. Им что, заняться больше нечем?

А дело развивается. В конце января 1935 года с какого-то перепугу, хотя уборщицы о них ни словом не упоминали, арестовывают Бориса Розенфельда, племянника Каменева, и Алексея Синелобова, порученца коменданта Кремля. И практически сразу же первый дает показания на отца, Николая Розенфельда, брата Каменева, и на мать (кстати, урожденную княжну Бебутову), работавшую в кремлевской библиотеке. Допросы второго дали основания для ареста помощника коменданта Кремля Василия Дорошина, начальника спецохраны и помощника коменданта Кремля Павлова, коменданта Большого Кремлевского дворца Ивана Лукьянова и еще нескольких человек.

И покатилось. В деле были выделены группы: уборщиц, библиотекарей, комсостава комендатуры. Все эти люди, правда, уличались всего лишь в том, что вели «антисоветские разговоры» — но согласитесь, что когда в охране и обслуге правительственной резиденции в таком массовом порядке и столь увлеченно предаются антиправительственной болтовне, это говорит о том, что в оной резиденции что-то очень и очень не так. Это было бы не так даже в 80-е годы, когда большинство населения было настроено антиправительственно — а ведь в 30-е годы большинство населения, по меньшей мере городского, было лояльно.

В то время подобные разговоры карались в уголовном порядке. Можно осуждать за это правительство СССР, а можно и не осуждать, тем более что за двадцать лет до того подобная несдерживаемая и ненаказуемая болтовня едва не привела к гибели России (а пятьдесят лет спустя привела к гибели СССР). Как бы то ни было, сие деяние являлось уголовно наказуемым, о чем подследственные не знать не могли.

Однако на этом следствие не успокоилось. Им стали «шить» террористические намерения с целью убийства Сталина. Делали это активно и напористо, не хуже, чем за два месяца до того в Ленинграде, и вполне успели в своем начинании. В начале марта двое — библиотекари Розенфельд и Муханова — в таких намерениях признались.

В конце концов, дело довели до суда, который состоялся 10 июля. Главными фигурантами являлись Лев Каменев, его жена (кстати, сестра Троцкого), его брат и еще 35 арестованных. Это по одним данным. По другим, всего по делу было арестовано 110 человек. 30 из них судила Военная Коллегия Верховного суда, остальных — Особое совещание.

Военная коллегия признала доказанным существование четырех террористических групп, в том числе одной «троцкистской». 14 подсудимых не признали себя виновными, 10 признались в том, что слышали «антисоветские высказывания», 6 человек признали себя виновными в «террористических намерениях». Двое подсудимых были приговорены к расстрелу, все остальные — к разным годам заключения и ссылки. В общем, яркая иллюстрация «липового» дела на волне страха перед террором.

Это то, что лежит на поверхности и достаточно широко известно. А теперь то, что известно куда менее широко.

Все началось не с доноса на уборщиц, а с письма, полученного Сталиным в начале 1935 года. Писал вождю брат его первой жены Александр Сванидзе, который был тогда председателем правления Внешторгбанка. Согласно этому письму, комендант Кремля Рудольф Петерсон совместно с членом президиума и секретарем ЦИК СССР Авелем Енукидзе, при поддержке командующего войсками Московского военного округа Августа Корка из-за «полного расхождения со Сталиным по вопросам внутренней и внешней политики» составили заговор с целью отстранения от власти Сталина и его команды. Арест высшего руководства страны должен был осуществить кремлевский гарнизон по приказу Петерсона — у них на квартирах, в кабинете Сталина во время какого-нибудь заседания или же в кинозале на втором этаже Кавалерского корпуса Кремля.

Это уже не измышления сумасшедшей сексотки. От таких предупреждений не отмахиваются. Тем более, персонажи в центре обрисованной в письме комбинации стояли нешуточные.

Авель Енукидзе вот уже пятнадцать лет был секретарем ЦИК СССР, то есть занимал одну из важнейших должностей в государстве (ЦИК был высшим органом страны, одновременно законодательным и исполнительным). Этот человек, готовивший постановления ЦИК, являлся связующим звеном между законной и надзаконной властью Страны Советов, и переоценить его значимость едва ли возможно. Очень крупный был деятель.

Более того, он был связан со Сталиным старой дружбой и почти родственными узами. Оба хорошо знали друг друга еще по дореволюционной работе в Закавказье (кстати, Сванидзе — из той же компании старых закавказских большевиков). Енукидзе был крестным отцом Надежды Аллилуевой. Просто так от сигнала на подобного человека не отмахнешься, но и напролом не пойдешь.

Что же касается первого имени в записке Сванидзе — то это персонаж еще более интересный. Он был назначен комендантом Кремля 17 апреля 1920 года под грубым нажимом Троцкого, тогда председателя Реввоенсовета, и являлся перед тем начальником бронепоезда Троцкого и начальником его личной охраны. Пожалуй, ближе в то время к «демону революции» была лишь его собственная кожа. Между тем никакие чистки Петерсона не коснулись, и в 1935 году он по-прежнему оставался комендантом Кремля, что говорит о полном бардаке в деле охраны правительства. Пусть даже Петерсон ни в каких оппозициях не замечен, однако убрать его с этого поста требовала элементарная осторожность.

Есть и вторая версия того, с чего началось дело «Клубок». По другим данным, менее надежным, в январе 1935 года в кремлевской библиотеке молодая женщина из графского рода Орловых-Павловых стреляла в Сталина (хотя и не попала). Если это так, то становится понятным, почему начали шерстить кремлевскую обслугу и почему допросами уборщиц занимались высокие чины НКВД.

Впрочем, Енукидзе и Петерсона ни следователи, ни Сталин не трогали, хотя и по разным причинам. О первой поговорим потом, а второй причиной могла быть опять же элементарная осторожность. Правительство в то время жило как на вулкане, жерло которого уже недвусмысленно попыхивало сернистым дымом. Один неверный шаг — и грохнет! Комендант Кремля, почувствовав опасность, мог перейти к активным действиям, а возможности у него были большие.

Поэтому с Петерсоном не спешили, зато поспешили с другим: уже 14 февраля нарком внутренних дел Ягода представил на утверждение Политбюро новую систему охраны Кремля. Само собой, как у нас все и бывает, потребовалось убийство государственного деятеля, чтобы наконец навести в правительственной охране порядок — но убийство дало и предлог для наведения этого порядка. Из ведения комендатуры Кремля выводилась любая хозяйственная деятельность — теперь она занималась только охраной, подчиняясь НКВД по внутренней охране и наркомату обороны по военной охране (до того она подчинялась ЦИК и НКО). Соответственно, охраной теперь ведали два заместителя коменданта. Власть самого Петерсона становилась номинальной.

Впрочем, эта рокировка не имела бы смысла, если бы в Кремле сохранился прежний бардак, при котором по нему гуляли толпы постороннего люда. Поэтому решено было вывести из Кремля многочисленные советские учреждения, где было множество работников и еще больше посетителей. Теперь попасть за кремлевскую стену стало куда труднее.

И, пожалуй, самое главное — с территории убрали Школу имени ВЦИК, которая являлась военным гарнизоном Кремля и насчитывала восемь рот, то есть полторы тысячи человек. Имея внутри Кремля такую силу, устроить государственный переворот было легче легкого.

Как видим, Сталин отнесся к письму Сванидзе очень серьезно — серьезней некуда.

Итак, параллельно шли два процесса — «кремлевское дело», которое должно было вычистить оппозиционеров из охраны и обслуги Кремля, и очень серьезные меры, направленные на то, чтобы нейтрализовать Петерсона и тех его людей, которые по этому делу не проходили.

Впрочем, сам комендант отделался на редкость легко. Комиссия партийного контроля вынесла ему строгий выговор «за отсутствие большевистского руководства подчиненной комендатурой, слабую политико-воспитательную работу среди сотрудников и неудовлетворительный подбор кадров». 9 апреля его освободили от обязанностей коменданта Кремля и некоторое время спустя назначили помощником коменданта Киевского военного округа Якира по материальному снабжению.

Авель Енукидзе никогда не был замешан ни в каких оппозициях. Чекисты тоже не давали на него материалов. Тем не менее, по-видимому, что-то там такое было. Дело в том, что кроме собственно следствия, существует еще и осведомление. ВЧК, унаследовавшая эти навыки от царской полиции, была в тайной работе куда сильнее, чем в следовательской. По понятным причинам, показания осведомителей не фигурировали открыто — ни в материалах дел, ни тем более в судебных процессах. И едва ли мы когда-либо узнаем, какой реальный компромат был подложен под следующее постановление ЦИК СССР, опубликованное 3 марта:

«В связи с ходатайством ЦИК ЗСФСР о выдвижении тов. Енукидзе Авеля Сафроновича на пост председателя Центрального исполнительного комитета ЗСФСР, удовлетворить просьбу тов. Енукидзе Авеля Сафроновича об освобождении его от обязанностей секретаря Центрального исполнительного комитета Союза ССР».

Формально Енукидзе возвращался на родину, туда, где начинал свой революционный путь, фактически же это была почетная ссылка под очень хороший надзор. «Хозяином» Закавказья в то время был Берия, молодой руководить региона, но в свои 35 лет уже старый чекист и убежденный сталинист. Рядом с таким не разгуляешься.

21 марта появилось на свет «Сообщение ЦК ВКП(б) об аппарате ЦИК и тов. Енукидзе». В этом документе, прочитанном по партийным организациям, кратко рассказывалось о «кремлевском деле», а затем говорилось: «Многие из участников и в особенности участниц кремлевских террористических групп… пользовались прямой поддержкой и высоким покровительством тов. Енукидзе. Многих из этих сотрудниц тов. Енукидзе принял на работу и с некоторыми из них сожительствовал».

Однако его по-прежнему никто ни в чем официально не обвинял. Более того, в том же документе говорилось: «Само собой разумеется, что тов. Енукидзе ничего не знал о готовящемся покушении на товарища Сталина, а его использовал классовый враг как человека, потерявшего политическую бдительность, проявившего несвойственную коммунисту тягу к бывшим людям».

Енукидзе ни с чем не спорил, лишь попросил двухмесячный отпуск и уехал в Кисловодск.

О том, что конкретно имелось в виду под «использованием классовым врагом» и «тягой к бывшим людям», пишет в своем дневнике Мария Сванидзе, и портрет, который перед нами предстает, прямо скажем… Тут уже не сплетни уборщиц, эти люди были почти что одной семьей и знали друг друга много лет.

«Авель, несомненно, сидя на такой должности, колоссально влиял на наш быт в течение 17 лет после революции. Будучи сам развратен и сластолюбив — он смрадил все вокруг себя, — ему доставляло наслаждение сводничество, разлад семьи, обольщение девочек. Имея в своих руках все блага жизни, недостижимые для всех… он использовал все это для личных грязных целей, покупая женщин и девушек. Тошно говорить и писать об этом, будучи эротически ненормальным и, очевидно, не стопроцентным мужчиной, он с каждым годом переходил на все более и более юных и наконец докатился до девочек в 9–11 лет, развращая их воображение, растлевая их, если не физически, то морально. Это фундамент всех безобразий, которые вокруг него происходили. Женщины, имеющие подходящих дочерей, владели всем, девочки за ненадобностью подсовывались другим мужчинам… В учреждение набирался штат только по половым признакам… Контрреволюция, которая развилась в его ведомстве, явилась прямым следствием всех его поступков: стоило ему поставить интересную девочку или женщину, и все можно было около его носа разделывать…»

Неудивительно, что, как было сказано в закрытом сообщении ЦК, «действительные мотивы этого перемещения не могли быть объявлены официально в печати, поскольку опубликование могло дискредитировать высший орган советской власти».

Перспектива оказаться «под крылышком» Берии Енукидзе не радовала до такой степени, что он предпочел отказаться от нового назначения. 8 мая он попросил освободить его от обязанностей председателя ЗакЦИКа и назначить уполномоченным ЦИК по курорту, на котором пребывал. Едва Политбюро получило письмо, как в тот же день удовлетворило просьбу.

Но и это было еще не все. Едва получив новое назначение, Енукидзе вернулся в Москву для участия в пленуме ЦК. На этом пленуме председатель Комиссии партийного контроля Ежов делал доклад о «кремлевском деле» и об использовании заговорщиками Енукидзе. Трудно сказать, кто тут кому морочил голову: чекисты ли Ежову, Ежов ли всем остальным, но заговор предстал мощным, разветвленным и выходящим далеко за пределы Кремля. Тем не менее, о Петерсоне там не упоминалось вовсе, а о Енукидзе — очень мало: лишь то, что часть своих планов заговорщики строили на использовании личных связей с Авелем Сафроновичем.

Пропесочили Енукидзе на Пленуме основательно и в результате вывели его из состава ЦК и исключили из партии «за политико-бытовое разложение». Кстати, через год он, с санкции Политбюро, в партии восстановился…

Дело закончилось судом, который состоялся 27 июля 1935 года. Ягода требовал самых суровых приговоров, в частности, предлагал расстрелять 25 человек. Однако Военная Коллегия Верховного Суда вынесла смертные приговоры лишь двоим из 30 подсудимых, остальных приговорили к тюремному заключению. Особое совещание НКВД отправило в тюрьму на срок от трех до пяти лет 42 человека, приговорило к ссылке 37 человек и одного — к высылке из Москвы.

Несколько раньше была проведена чистка работников Кремля. Из 107 человек на своих местах остались лишь девять.

И как ни крути, с какой стороны ни подходи — дело это странное. Началось оно с доноса на Енукидзе и Петерсона — и именно эти персонажи вышли сухими из воды. Следователи к ним даже не подбирались, а весь свой пыл потратили на уборщиц и библиотекарей.

Очередь главных фигурантов подошла только через два года. В 1937 году Енукидзе и Петерсон были арестованы: первый — 11 февраля в Харькове, второй — 27 апреля в Киеве. Оба сразу же, в день ареста, дали признательные показания — то есть до того, как их, даже гипотетически, могли начать мало-мальски серьезно бить. Показания были одинаковыми вплоть до деталей. Они рассказали о том, что готовили переворот и арест либо убийство государственной верхушки — Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова и Орджоникидзе. Так завершилось дело «Клубок».

Таков был общий политический фон СССР середины 30-х годов. И вот вопрос — а могла ли такая бурная деятельность обойтись без военных?

«Конечно, могла! — отвечает официальная история. — Военный не способен участвовать в заговоре. Военный связан присягой и свято ее соблюдает».

«Ну-ну…» — качают головами поднявшиеся из недр российской истории кровавые тени императоров: Петра Третьего, Павла Первого, Николая Второго.

«Ну-ну!» — усмехается Николай Первый, откладывая в сторону бумаги, повествующие о заговоре декабристов.

«О, no!» — повторяют теснящиеся в отдалении призраки королей, свергнутых и убитых собственными гвардейцами.

«Доннерветтер!» — комментирует Гитлер, разглядывая то, что осталось от его штаба после взрыва, устроенного полковником Штауффенбергом…

Во всем мире и во все времена абсолютное большинство успешных переворотов и значительная часть неуспешных проходит с участием военных. Что и неудивительно — ведь что такое армия? Это, помимо прочего, энергичные и амбициозные мужики, собранные вместе и загнанные в рамки жесткой дисциплины и повиновения. Иначе говоря, армия — высокоэнергетичная структура. Если она время от времени тратит накопленную силушку на войну, тогда все в порядке. Но если войны нет, то энергия ищет выхода. Кто-то кидается в пьянство, кто-то — в заговоры: горение и гниение суть две формы одного и того же процесса. Но история свидетельствует: заговоров, переворотов и революций без участия военных — по пальцам пересчитать.

При этом надо очень четко понимать: совсем не обязательно заговорщики в погонах не согласны со своим правительством политически. Как раз наоборот: идеи и цели у них очень даже могут совпадать. В основе этих процессов сплошь и рядом лежат совсем иные, куда менее благородные побуждения. Очень хорошо это видно на примере Германии. Страна, похожая на СССР по государственному устройству, сходная по энергетике, сплоченная и ведомая сильным вождем, тем не менее, не обошлась без заговора военных, который в конце концов привел к вполне реальному путчу. Неудачному, да! Но неудачному по чистой случайности. Иной раз судьбы державы могут зависеть даже не от отдельного человека, а от отдельного стола…

Поэтому перед тем, как заняться Рабоче-Крестьянской Красной Армией, переместимся западнее, в самое сердце Европы, и посмотрим — а как обстоят дела там? Этот окольный путь отнюдь не самый долгий. Ибо, как говорит русская пословица, «в обход две версты, а напрямик — все десять будет». Все, что связано с нашим заговором, было уничтожено, а в лучшем случае, переврано или погребено в архивах. Более-менее объективные показания современников, так или иначе замешанных в заговорщицкой деятельности 30-х годов — Астрова, Никольского, Авторханова, — в упор никем не замечаются. Дошло до того, что наша историческая наука показания обвиняемых на процессах 30-х годов даже не рассматривает! Вы где-нибудь видели что-либо подобное? Правильно. И не увидите. Зато любое заявление любого из отсидевших о своей полной непричастности и невиновности тут же становится аксиомой. И чем перелопачивать горы исторического удобрения в поисках жемчужных зерен истины, куда проще воспользоваться опытом похожей страны, где подобные процессы как следует изучены. И даже если бы кому-то и вздумалось все это отрицать, то ведь стол-то сломали! С этим бессловесным свидетелем пока еще никто не спорил.

Итак, перед нами немецкий военный заговор, заговор прусских аристократов, завершившийся не гипотетическим, а вполне реальным путчем и покушением на Гитлера. Как и предполагаемый заговор против Сталина, он имел весьма долгую предысторию. Истоки его возникновения уходят в первые послевоенные годы, время Веймарской республики, немецкого национального унижения и становления национал-социализма.

О том, что такое «фрайкоры» и «черный рейхсвер», кем и как они формировались, мы уже писали в первой части повествования. Напомним: это были военные формирования, замаскированные под «народные» и «добровольческие», а на самом деле призванные спасать кадры старой немецкой армии и готовить их для новой. Но, кроме того, эти «добровольческие формирования» при необходимости могли выступать и как политические организации, выражающие интересы армии.

Рейхсвер к политике относился внимательно и с интересом. Неофициальных военных союзов самого разного толка в послевоенной Германии было множество. Кстати, еще в 20-е годы немецкий исследователь Эмиль Юлиус Гумбель, изучавший деятельность этих союзов, включил в их число и НСДАП. И у него для этого были все основания.

Германия. 1919 год. Среди бывших военных, которых, в соответствии с планами фон Секта, всеми способами пытаются спасти от нищеты и отчаяния, находится отставной ефрейтор, прошедший всю войну, награжденный двумя Железными Крестами за храбрость. Хорошие унтер-офицеры всегда были основой прусской, а позднее германской армии, их берегут, и ефрейтора-орденоносца не бросают на произвол судьбы. Его берут на работу в армейское пресс-бюро, затем назначают офицером по общеобразовательной подготовке в один из полков, дислоцированных в Мюнхене. Зовут этого человека, как читатель уже, наверное, догадался, Адольф Гитлер (Вопреки распространенному мнению, Гитлер — это настоящая фамилия, а не псевдоним. Отец Адольфа Гитлера, Алоис, был незаконнорожденным и назывался по матери — Шикльгрубер, однако впоследствии его отец (дед Адольфа) признал отцовство и дал сыну свою фамилию — Гитлер).

В сентябре 1919 года Гитлер получает приказ политотдела армии — присмотреться к небольшой политической группке, которая громко именует себя «рабочей партией». Таких «партий» в Германии тогда развелось, как поганок после дождя. Та, в которую направили Гитлера, насчитывала около ста членов, содержимое партийной кассы — семь марок пятьдесят пфеннигов. Явившегося на собрание Адольфа автоматически зачислили в ряды «рабочей партии», как, вероятно, зачисляли всех проявивших к ней хоть какой-то интерес. Но, в отличие от большинства прочих, он в этой партии остался.

Кстати, он не был единственный военным в темной пивной «Штернекерброй» (политические партии в Германии традиционно собирались в пивных). На первом же собрании он познакомился с капитаном Эрнстом Ремом, еще одним фронтовиком. Так начиналась НСДАП.

О том, что это была за контора, не без юмора пишет Уильям Ширер[16]:

«Недалекий слесарь Дрекслер заложил основы движения, пьяный поэт Экарт развил определенные „духовные“ ценности, чудаковатый экономист Федер сформировал то, что считалось идеологией, гомосексуалист Рем обеспечил движению поддержку военных и ветеранов войны… Задачу по превращению скромного дискуссионного клуба в то, что вскоре станет мощной политической партией, взял на себя… бывший бродяга Адольф Гитлер».

Впрочем, есть ли партии, которые начинают иначе? Большинство из них тихо исчезает в реке по имени Лета, но с некоторыми получается не так. С теми, которым повезет оказаться в нужное время, в нужном месте и с нужными словами.

Программа партии была популистская, хотя и менее популистская, чем у большевиков образца 1917 года. Но ее первым пунктом значилось объединение всех немцев в единую великую Германию, а последним, двадцать пятым, — создание сильной централизованной государственной власти. Между ними имелось многое другое, близкое сердцам тех, кто нес последние гроши в баварские пивные: борьба с нетрудовыми доходами, национализация трестов, смертная казнь для изменников, ростовщиков и спекулянтов. По сути, единственное, что отличало эту партию от соответствующих социалистических, так это могучий националистический дух. В стране, только что испытавшей жесточайшее национальное унижение, это было много. Да, значительная часть немцев были интернационалистами, но другая-то часть — националистами. И, как показали события, последних оказалось больше, особенно среди военных.

В первую очередь надо понимать, что непримиримого противоречия между военными и нацистами не было никогда. Все они находились по одну сторону баррикады, у всех был общий враг: либералы-веймарцы, «западники», сторонники победителей (как сказали бы в нынешней России, «полицаи») с одной стороны, и «красные» интернационалисты — с другой. Как германские военные, так и германские националисты были правыми, близкими по духу. Речь шла исключительно о том, кто будет главным — это та причина, по которой и совершается большинство переворотов.

Ни кто иной, как рейхсвер покровительствовал национал-социалистической партии на первых порах: обеспечил лояльное отношение со стороны местных баварских властей, откомандировал в партию своих уполномоченных. Как следует из списка личного состава НСДАП, осенью 1919 года из 193 ее членов с армией был связан каждый пятый.

Более того, Клинч, один из первых руководителей штурмовых отрядов, был офицером действительной службы и считался откомандированным в НСДАП от 2-й морской бригады. Капитан Рем до ноября 1923 года успешно совмещал деятельность в нацистской партии с постом офицера штаба генерала Эппа. Сам вышеозначенный генерал, командир 7-й (баварской) дивизии, в середине 1920 года передал ближайшему помощнику Гитлера Дитриху Экарту 60 тысяч марок на перекупку запутавшейся в долгах малоизвестной газетки «Фёлкишер беобахтер».

Летом 1920 года партия обзавелась собственными боевыми отрядами, которые назывались тогда «группами порядка». 5 октября 1921 года они были переименованы в штурмовые отряды. Само собой, все руководящие посты в них заняли недавние офицеры. Занимались отряды тем, что поддерживали порядок на митингах нацистской партии и разгоняли митинги противников. Когда под нажимом держав-победительниц германское правительство распустило многие добровольческие корпуса и военные союзы, то их личный состав, находившийся в Баварии, получил от армейского руководства негласное указание влиться в штурмовые отряды НСДАП, как один из резервов рейхсвера.

Как видим, германская армейская верхушка имела все основания рассматривать НСДАП как собственное детище, будущее послушное орудие для осуществления своих тайных планов. Однако, как это нередко бывает в политике, птенчик рос-рос, и вышел кукушонком. Отношения нацистов и генералитета стали постепенно меняться — по мере превращения партии из подразделения «чёрного рейхсвера» в массовую политическую силу, возглавляемую неуправляемым вождём.

К чему же стремились германские военные? Их программой — максимум было возрождение Германии и военный реванш, программой — минимум — не дать республиканским властям уничтожить прусский воинский дух. После войны демократическому правительству так и не удалось подмять под себя германскую армию. Даже имея численность в сто тысяч человек, она оставалась «государством в государстве». Достаточно вспомнить ответ Секта президенту Эберту на вопрос, кого поддерживает армия: «Армия поддерживает меня». И в этом «военном государстве» преобладал прежний имперский дух.

В то время в Германии было две значимые, даже можно сказать, знаковые фигуры в погонах — генералы Ганс фон Сект и Макс Гофман. В историю военного искусства Сект вошел как теоретик и практик «малой армии» (по необходимости, а точнее, с горя). Прежнюю массовую армию он предлагал заменить малой моторизованной армией, усиленной авиацией. Исходя из этой своей концепции, он, в частности, заложил основы немецких танковых войск.

Однако для нас гораздо важнее другая его идея — концепция единства политического и военного руководства страной во время войны, то есть, говоря по-простому, военно-политической диктатуры. Она мыслилась с опорой на широчайшую, тотальную поддержку народа (перефразируя советский лозунг — «Народ и армия едины!»)[17]. По мысли Секта, именно отсутствие этого единства и привело Германию к поражению в Первой мировой войне, а объединение этих двух функций в одном лице могло принести победу в войне грядущей. Стоит ли говорить, что во главе страны должен был стать именно военный — этим концепция Секта отличалась от практики как Германии, так и СССР, где диктатура-то существовала, но во главе ее стояли политики, а не генералы.

В области геополитики Сект стремился к ликвидации того мирового порядка, который был установлен после Первой мировой войны державами-победительницами. Он был сторонником присоединения Австрии, нового раздела Польши, удара по Чехии — впоследствии именно это и сделал Гитлер! Однако когда речь заходила о восточном направлении, тут их взгляды расходились радикальнейшим образом. Сект считал, что судьба Германии будет решаться на Западном фронте, и, делая выводы из уроков прошедшей войны, особо подчеркивал, многократно повторял, что залог победы Германии — соглашение с Россией. «Видел ли мир большую катастрофу, чем испытала Россия в последней войне? И как быстро поднялось советское правительство в своей внутренней и внешней политике! И разве первое проявление немецкой политической активности не заключалось в подписании договора в Рапалло, что привело к росту немецкого авторитета?» Генерал не уставал предупреждать: «Если Германия начнет войну против России, то это будет безнадежная война». Уже находясь в отставке, фон Сект написал книгу «Германия между Востоком и Западом» (1932–1933 гг.), где вновь высказывался за сотрудничество с нашей страной.

Прямо противоположных взглядов по этому вопросу придерживался генерал Гофман, который мечтал о большом крестовом походе на Восток. Он видел в таком походе средство для «исторической реабилитации» Германии перед «цивилизованным» миром. Впрочем, нелишне будет упомянуть, что, кроме громких идеалов, у Гофмана были и нешуточные интересы: через свою жену, сестру крупного финансиста, он был связан с западным финансовым капиталом и, как мог, лоббировал его интересы. Его идеи не нашли широкой поддержки среди военных, зато они нравились многим промышленникам и финансистам и были созвучны мечтам Гитлера.

У фюрера были свои геополитические взгляды. Естественно, как любой немец, он терпеть не мог Польшу — впрочем, это мелочь. Главным врагом в Европе он считал Францию, с которой надо было рассчитаться раз и навсегда. С этим, учитывая историю Германии, трудно спорить. Однако основной интерес Рейха, по мнению Гитлера, лежал совсем в другой стороне света. «Германия, — писал он, — должна увеличить свою территорию на Востоке — в основном, за счет России. Это означает, что новому рейху предстоит снова отправиться в поход по стопам древних тевтонских рыцарей и с помощью германского меча обрести землю для германского плуга и хлеб насущный для нации». О судьбах воинственных тевтонцев фюрер благоразумно не упоминал… А зря!

Впрочем, до этого было еще далеко. Пока что Франция упивалась победой, Польша процветала, Россия видела в Германии скорее друга, чем врага. Ближайшие цели у Гитлера и германских генералов были одни и те же, а растущие между ними разногласия лежали исключительно в сфере власти. Проще говоря: кто кем будет командовать. Но ведь это — самое главное!

…Итак, по мере роста НСДАП между нацистами и военными постепенно возникало отчуждение. Их интересы начинали расходиться, пока что всего лишь количественно. Они были едины в том, что следует делать, но расходились в сроках. «Сфинкс» был терпелив и умел ждать не хуже, чем его египетский тезка. А собравшиеся в штурмовых отрядах НСДАП выброшенные из армии офицеры были недовольны излишней, как им казалось, медлительностью своих коллег из «официального» рейхсвера. Те не только не спешили покончить с ненавистной Веймарской республикой, но и получали от нее чины, ордена и кое-какие деньжата. Чем сильнее становились нацисты, тем менее они хотели играть отведенную им роль простых марионеток армейского командования.

Уже в сентябре 1923 года они впервые поссорились. На волне кризиса центральный орган НСДАП «Фёлкишер беобахтер» начал шумную кампанию против «еврейской диктатуры Штреземана — Секта». В одной из статей прямо говорилось о недостаточно арийском происхождении Доротеи фон Сект, супруги командующего рейхсвером. Газета сказала правду — и родной отец, и отчим Доротеи были евреями, но Секту вмешательство в его семейные дела не понравилось. В ответ разозленный муж приказал генералу фон Лоссову, командиру расположенной в Баварии 7-й дивизии, закрыть газету. Однако каждая немецкая земля в то время была сама себе голова, и генерал, бравируя баварским сепаратизмом, отказался выполнить приказ.

А в ноябре того же года Сект едва не стал фактическим главой государства. По его приказу войскам, разбиравшимся с «красным октябрем», предстояло свергнуть местные прокоммунистические правительства в Саксонии и Тюрингии. И генерал потребовал, чтобы президент назначил его канцлером — то есть, по сути, дал согласие на объявление военной диктатуры. Президент согласился на многое: отправить в отставку кабинет министров, санкционировать действия армии в Тюрингии, однако по поводу поста канцлера ответил отказом. Перед генералом встал нелегкий выбор. Взвесив все «за» и «против» (главным образом, международный расклад сил), Сект так и не решился на насильственный захват власти. С этого момента он как политик был обречен: либералы не простили ему страха, который они испытали той осенью.

Тем временем Гитлер и Людендорлф, не успевшие уследить у себя в Баварии за быстро меняющейся ситуацией в столице и боявшиеся упустить свой кусок власти, начали в Мюнхене знаменитый «пивной путч». Этот демарш был проделан не вовремя и без надежды на успех, однако он поставил армию перед трудным выбором. Гитлер был куда ближе военным, чем демократическое правительство. Тем не менее, армейские части были вынуждены защищать от нацистов демократическую республику, которую они все дружно ненавидели. Полиция, усиленная частями рейхсвера, в считанные часы подавила нацистский мятеж, после чего нацисты всерьез обиделись на военных. Кроме того, на судебном процессе над организаторами путча всплыло немало материалов о связях нацистов с рейхсвером, и скандал вышел нешуточный.

Насмерть перепуганная в 1923 году веймарская верхушка не простила Секту его диктаторских поползновений, и в 1926 году под глупейшим предлогом (за то, что издал приказ, разрешающий дуэли между офицерами, и предложил принцу Вильгельму пост начальника военной подготовки вооруженных сил) генерала отправили в отставку. Трудно сказать, сами по себе, или же кто-то «помог», но как раз летом 1926 года поползли слухи о монархическом заговоре неких зловещих сил. Полиция провела несколько обысков и арестов, и как раз в это время правительство отправило в отставку командующего рейхсвером — мол, неужели вы не понимаете, за что его на самом деле убирают? Германия начала разворачиваться к Западу.

Обиженный Сект отправился в Китай, где стал военным советником Чан Кайши. В 1936 году, смертельно больной, он вернулся в Германию умирать.

На действительную военную службу в рейхсвер генералу фон Секту вернуться было не суждено. Однако сила воздействия его идей оказалась огромной, и, даже будучи в отставке, он продолжал оказывать решающее воздействие на облик германской армии. Его дело продолжили верные единомышленники и ученики. Прежде всего, это были генерал Курт фон Шлейхер, его помощник Фердинанд фон Бредов, генералы Хаммерштейн-Экворд, Бломберг, Фрич, Бек, Томас и целый ряд других офицеров, разделявших политические и военные воззрения Секта. Почти все они носили перед фамилией приставку «фон», были потомственными военными и выходцами из старой прусской аристократии и, вспоминая о Гитлере, не забывали присовокупить к его имени пренебрежительное «ефрейтор». Именно из этой среды и вырос впоследствии военный заговор против фюрера.

Последователи «Сфинкса», находясь на командных постах в рейхсвере, продолжали проводить политику своего учителя. На роль нового лидера сразу же выдвинулся «политический генерал», ближайший соратник Секта, один из главных организаторов и проводников «восточной ориентации» (т. е. союза с СССР) Курт фон Шлейхер. Поначалу через подставных лиц, а потом и лично он пытался реализовать идею Секта о приходе армии к власти с опорой на народные массы.

…События 1923 года надолго омрачили отношения НСДАП и военных. Нацисты клеймили рейхсверовских генералов «изменниками». По их мнению, военная верхушка предала их в самый решающий момент и теперь процветала на грязные деньги «еврейской республики». Показательна в этом отношении речь Гитлера 15 марта 1929 года. Всячески превознося армию как таковую, фюрер поносит последними словами ее командование, одновременно обвиняя его во всех грехах сразу: как в сотрудничестве с левыми силами, так и в «превращении генералов в политических комиссаров правительства». Военные, в свою очередь, считали руководителей партии политическими клоунами, сорвавшими своим дурацким путчем подготовленный Сектом план ликвидации Веймарской республики и установления власти военных мирным путем.

Однако и армия, и ставшая в одночасье многочисленной партия были нужны друг другу. Первый шаг навстречу сделал в конце 1930 года сам Гитлер, публично заявив, что НСДАП намерена прийти к власти легальным путем. Это заявление спускало главную пружину напряженности: до сих пор одной из основных партийных установок было насильственное свержение «еврейской республики», что автоматически вело к столкновению с рейхсвером, который, хоть и против своей воли, был обязан защищать правительство. Намек был услышан, и сменивший Секта Шлейхер начал осторожно налаживать контакты с вождем НСДАП.

Расчет Шлейхера был прост: «приручить» Гитлера, сковать его цепью политической ответственности и использовать в интересах рейхсвера. Он прекрасно понимал, что установить военную диктатуру, опираясь только на 100-тысячную армию, невозможно. Как и Сект, он боялся повторения «капповского путча» 1920 года, когда армия взяла власть, однако, не имея никакой опоры в обществе, добровольно (и с позором) ее отдала. Поэтому Шлейхер стремился обрести в лице Гитлера политическую поддержку, необходимую для установления своего господства. А посредниками в установлении контакта выступили тот самый Эрнст Рем, капитан, создававший вместе с Гитлером нацистскую партию, и лидер левого крыла НСДАП Грегор Штрассер.

10 сентября 1931 года состоялась личная встреча Гитлера с еще одним учеником Секта, другом Шлейхера (и будущим руководителем заговора против фюрера) генералом Хаммерштейном-Эквордом. Все прежние размолвки и недоразумения были наконец улажены. На этой и последующих встречах Гитлер снова и снова заверял армейское руководство, что нацисты намерены прийти к власти легальным путем, что, когда это состоится, штурмовые отряды не будут составлять конкуренцию рейхсверу. Он обещал, что не станет посягать на особую «надпартийную» позицию армии, что ее функции изменены не будут. Нерешенным оставался лишь один вопрос, зато самый главный: кто будет доминировать в создаваемой коалиции? Естественно, мнения по этому поводу военного руководства и нацистов были прямо противоположными. Поэтому, чтобы не разрушить хрупкую договоренность, эту проблему предпочли аккуратненько обойти стороной.

Между тем военные и штурмовики потихоньку налаживали и личные контакты. Генерал Шлейхер и руководитель СА Рем возобновили прежнее знакомство. Они знали друг друга с давних пор: в свое время именно Шлейхер руководил созданием «фрайкоров» и «черного рейхсвера», а Рем был ответственным за эту работу в Баварии. Глава штурмовиков периодически навещал генерала, они вели оживленную переписку.

Устанавливались связи и иного рода: именно в это время ближайший друг Шлейхера, генерал-лейтенант в отставке граф Фридрих фон Шуленбург вступил в НСДАП и вскоре прочно занял место среди высших руководителей СА, став советником Рема. Сделал он это отнюдь не в силу нацистских убеждений, а для того, чтобы армия могла контролировать действия штурмовиков.

Год прошел относительно спокойно, затем грянул гром. Заверения фюрера оказались враньем. Весной 1932 года прусская полиция произвела обыски в помещениях ряда нацистских организаций. Найденные документы недвусмысленно показывали, что НСДАП не только не отказалась от надежд на насильственный захват власти, но, наоборот, активно готовится к организации путча. Существовал даже тайный пароль для его начала — им должны были стать слова: «Бабушка умерла». Левая пресса тут же опубликовала найденные документы, и начался серьезнейший политический скандал. Дошло до того, что в апреле 1932 года министр внутренних дел и министр рейхсвера, генерал-лейтенант Вильгельм Грёнер разработал проект президентского указа о роспуске штурмовых отрядов.

И тут Шлейхер пустился в малопонятные интриги. Еще 8 апреля он не только поддерживал проект, но даже хвастался своим авторством этого плана. А уже 9 апреля вдруг развернулся на 180 градусов и развил бурную деятельность против запрета СА. Планы его были воистину колоссальными: чем мелочиться, разбираясь с каждой партией отдельно (а боевые отряды в то время имела каждая хоть сколько-нибудь уважающая себя политическая организация), распустить сразу все вооруженные формирования, а затем объединить их в широкий милицейский или военно-спортивный союз, подчиненный рейхсверу. При этом он нимало не смущался тем, как будут уживаться в одной организации, к примеру, нацистские и коммунистические боевики.

Однако Грёнер и возглавлявший кабинет центрист Генрих Брюнинг уперлись и в конце концов «дожали» президента Пауля фон Гинденбурга, буквально заставив его скрепить своей подписью злосчастный указ. Что из этого получилось? А ничего хорошего! Нацисты и не думали распускать своих штурмовиков, заставить их сделать это не было никакой возможности, зато Грёнер и Брюнинг заработали стойкую неприязнь Гинденбурга и стали объектом нападок со стороны правых. Но завершающий удар нанес Шлейхер.

10 мая правые устроили Грёнеру в рейхстаге яростную обструкцию. А после этого к нему подошли Шлейхер и Хаммерштейн-Экворд и холодно сообщили своему министру, что он потерял доверие армии и должен уйти в отставку. Из рейхстага оба хитроумных генерала отправились к Гинденбургу и то же самое официально доложили президенту: мол, офицерский корпус и солдаты больше не доверяют Грёнеру, и если тот не уйдет с поста министра, то они сами и многие другие генералы намерены подать в отставку. Судьба злополучного министра рейхсвера, а заодно и кабинета, в котором он участвовал, была решена.

Новый кабинет принес Шлейхеру повышение: он сам стал министром рейхсвера, а на руководящие посты в армии были назначены его преданные сторонники Хаммерштейн-Экворд и руководитель абвера Фердинанд фон Бредов. А 14 июня 1932 года был отменен президентский указ о запрете СА и СС. Мировая история, вильнув в сторону, пошла по роковому пути.

…Чем больше усиливались нацисты, чем больше в германском воздухе пахло диктатурой, тем острее вставал старый, так и не проясненный вопрос о главенстве. С одной стороны, Шлейхеру и его сторонникам принадлежала немалая власть в государстве. С другой, на июльских парламентских выборах НСДАП собрала 37, 1 % голосов и стала одной из самых значительных политических сил в стране и самой мощной правой партией. Теперь уже нацисты куда меньше нуждались в сотрудничестве с военными: не допускать их к государственной власти стало невозможно.

5 августа, на встрече со Шлейхером, опьяненный успехом Гитлер потребовал пост канцлера для себя лично, а для своих партийных соратников — портфели министров внутренних дел, народного просвещения, сельского хозяйства, авиации и юстиции. И Шлейхер вроде бы согласился на эти условия. Однако встреча Гитлера с Гинденбургом развеяла радужные надежды фюрера: выяснилось, что он может рассчитывать лишь на пост вице-канцлера. Горько разочарованные нацисты обвинили Шлейхера в предательстве, а личные отношения между ним и Гитлером серьезно ухудшились. Все это грозило правительству вообще и ему в частности оппозицией крупнейшей фракции рейхстага, что в пока еще демократической Германии было весьма неприятно, хотя и не смертельно.

И тогда Шлейхер, в типичной для себя манере, повел очередную политическую интригу. Не порывая окончательно с Гитлером, он в то же время попытался расколоть национал-социалистов и привлечь на свою сторону радикально-левое крыло НСДАП, возглавляемое Грегором Штрассером. У них обоих было много общего: оба были «восточники» и достаточно левые, Шлейхер вообще имел красноречивое прозвище «социальный» или «красный» генерал.

Штрассер казался сильной фигурой в нацистской партии — но только казался. Формально занимая высокий пост руководителя НСДАП по организационным вопросам, он не имел реальной власти. Вся власть находилась в руках Гитлера, который был не просто лидером, а харизматическим вождем. Но Шлейхер этого не учел.

Когда очередной кабинет в очередной раз потерпел крушение, генерал пошел ва-банк и сам стал новым канцлером. На следующий день после своего назначения он предложил Штрассеру занять пост вице-канцлера.

Мало того, что этот демарш был грубым и вызывающим, так еще и неудачным. Штрассер отказался лезть в правительство впереди фюрера. Хитроумная попытка расколоть НСДАП сорвалась, а ее инициатор заслужил смертельную ненависть Гитлера.

…Итак, Шлейхер достиг, наконец, формальной власти в государстве — но одновременно стремительно утрачивал власть реальную. С нацистами он поссорился. Лидеры социал-демократических профсоюзов, с которыми заигрывал генерал, также его не поддержали. Его влияние на престарелого президента стало заметно падать. Вокруг него плелась сеть интриг. С помощью банального шантажа (угрожая предать гласности попытку уклонения от уплаты налогов за родовое поместье) Гитлеру удалось перетянуть на свою сторону сына Гинденбурга.

А вскоре канцлера предала и армия. Тайком от него президента посетил генерал-лейтенант Вернер фон Бломберг, который от имени рейхсвера высказался за национальный фронт под эгидой Гитлера. В довершение всего, сорок крупнейших германских промышленников направили Гинденбургу письмо, в котором настоятельно рекомендовали незамедлительно назначить Гитлера канцлером. Ничего иного президенту просто не оставалось.

Не зная об этом, Шлейхер пошел ва-банк. 28 января 1933 года он попросил у Гинденбурга полномочий на роспуск рейхстага (что президент ранее ему обещал), объявление чрезвычайного положения и издание указа об одновременном запрете НСДАП и КПГ. Но президент отказал. Шлейхеру ничего не оставалось, кроме как подать в отставку, что он и сделал в тот же день. Новым канцлером Германии был назначен Адольф Гитлер.

Впрочем, высокая должность фюрера еще ничего не означала: он все равно оставался заложником армии, во главе которой стояли его враги. Сразу же после прихода Гитлера к власти возник слух о готовящемся против него военном перевороте. Уже во второй половине дня 29 января распространилась неизвестно кем пущенная весть, будто Шлейхер вместе с Хаммерштейном-Эквордом подняли по тревоге гарнизон Потсдама, чтобы арестовать президента, выкинуть лозунг «государство в опасности» и с помощью рейхсвера захватить власть. Жена сына Гинденбурга еще спустя несколько дней с готовностью рассказывала всем желающим, что престарелого президента заговорщики якобы собирались отвезти в Нойдек в «пломбированном вагоне для скота».

Но у нового канцлера были свои вооруженные силы. Как только слух о перевороте дошел до ушей Гитлера, он тут же поднял по тревоге берлинских штурмовиков.

Трудно сказать, насколько слухи о готовящемся путче соответствовали действительности. Учитывая то, что было потом, военные действительно могли готовить переворот. Впоследствии они это делали неоднократно и столь же неоднократно проваливали все свои планы из-за банальной трусости, паникерства и разгильдяйства. Хотя больше всех этот слух был выгоден Гитлеру, так что вполне возможно, что это его люди постарались. Ничего нового не происходило: в 1926 году с помощью подобных слухов валили Секта, а теперь — его ученика.

Все было сделано просто и изящно. Даже уходя с поста канцлера, Шлейхер самоуверенно считал, что уж портфель министра рейхсвера за ним останется в любом случае. 28 января, подавая Гинденбургу свое прошение об отставке, он сам советовал назначить канцлером Гитлера и просил лишь не отдавать нацистам поста министра рейхсвера, ибо это создавало бы «огромную опасность для рейхсвера».

Нацистам этот пост и не отдали. Как только распространился слух о грядущем перевороте, министром рейхсвера стал Бломберг, тот самый, который от лица армии приходил к президенту и ходатайствовал за Гитлера. Уже утром 30 января, раньше всего кабинета, новый министр был приведен к присяге.

Недавно еще почти всемогущему Шлейхеру пришлось позорно уйти с политической сцены. Его поражение было окончательным, хотя сам он об этом еще и не знал. В свое время он жестоко обидел Бломберга, и теперь тот был настроен непримиримо. Потеряли свои посты ближайшие соратники Шлейхера, покинул активную военную службу его ближайший помощник генерал фон Бредов. Очень скоро и генерала Хаммерштейна-Экворда сменил на посту командующего войсками рейхсвера генерал Фрич. Ни Бломберг, ни особенно Фрич не являлись нацистами — но в новых условиях это уже не имело значения. Вопрос о лидерстве был решен.

Приход нацистов к власти поначалу мало изменил отношения между ними и рейхсвером. Армия, признавая на словах верховенство фюрера, стремилась сохранить свою традиционную автономию в государстве. Однако это было не так-то просто. Гитлер не собирался делиться властью ни с кем.

Тем более что цель-то у генералов и фюрера была одна и та же — отмена военных ограничений Версальского мира и создание массовой немецкой армии. Однако, как оказалось, военные в этом деле отнюдь не были незаменимы. Согласно первоначальному плану, разработанному еще Сектом, массовую армию следовало создавать на базе существующего 100-тысячного рейхсвера. Но пришедшая к власти партия имела и собственные вооруженные формирования — штурмовые отряды, численность которых к 1933 году превысила три миллиона человек. После прихода к власти среди нацистов зазвучали голоса: а почему бы не создать армию на базе штурмовых отрядов? Чем они хуже?

Вот тут-то генералы занервничали всерьез. История сохранила слова генерала Браухича: «Перевооружение было слишком серьезным и сложным делом, чтобы можно было терпеть в нем воров, пьяниц и гомосексуалистов», — намек на сексуальную ориентацию Рема и его ближайшего окружения. Тот, в свою очередь, крутил какие-то шашни с ушедшим в отставку Шлейхером, отчего генералы нервничали еще больше: преданный своими подчиненными бывший канцлер вполне мог обидеться и переметнуться к нацистам. А с таким консультантом штурмовики, пожалуй, и вправду обойдутся без генералов.

Гитлеру тоже было нелегко. Не прошло и года со дня его прихода к власти, как он оказался в центре клубка серьезных противоречий. С одной стороны, наметилось противостояние верхушки штурмовиков и генералитета, с другой — в самой партии постепенно назревал раскол. Значительная ее часть была настроена антикапиталистически, и теперь им хотелось всего и сразу. Чем дальше, тем более открыто «левые» выражали недовольство медлительностью своего фюрера, который почему-то не начинал переустраивать общество на началах социальной справедливости, более того, заводил какие-то отношения с буржуазией. В партии все громче поговаривали о необходимости «второй революции» (скажите по-честному, это вам ничего не напоминает?). И вождем этих кругов волей-неволей оказался глава СА Рем, у которого в подчинении, напомним, находилось около 3 миллионов человек — то есть в тридцать раз больше, чем в то время насчитывала вся германская армия.

Естественно, все эти революционные призывы пугали крупных германских промышленников, которые вложили деньги в Гитлера и теперь нажимали на него, требуя усмирить смутьянов. На это недовольство наслаивались внутрипартийные интриги: Геринг и Геббельс интриговали против Рема, намечалось серьезное противостояние между массовым СА и личной охраной Гитлера — немногочисленным, но элитарным СС.

Гитлеру надо было выбирать: или он остается со своей партией, или начинает строить нормальное государство. Он выбрал второе. Для начала фюрер в апреле 1934 года заключил с министром рейхсвера политический союз. Бломберг от имени генералитета посулил канцлеру поддержку его кандидатуры в президенты после смерти Гинденбурга, а Гитлер, в свою очередь, пообещал раз и навсегда покончить с их главным конкурентом — Ремом, одним из основоположников национал-социализма и своим старым товарищем.

Ситуация к тому времени, как говорится, назрела. Боевые отряды НСДАП становились опасными для самой партии. Гитлер попытался разрешить конфликт мирным путем. Он намеревался разоружить СА, сократить на две трети, оставив ему лишь второстепенные военные функции и фактически подчинив армии, а в качестве компенсации сделать штурмовиков политическими воспитателями нации.

Едва прослышав об этих планах фюрера, Рем вышел из себя. В узком кругу он отвел душу, обозвав Гитлера «вероломным человеком» и «невежественным ефрейтором», о чем, естественно, тут же донесли фюреру. Может быть, всерьез о заговоре Рем пока и не помышлял, ограничиваясь бахвальством, маршами СА и закупками оружия, — но вел себя вызывающе, и силу в своем распоряжении имел громадную.

Развязка наступила 30 июня 1934 года. В этот день, заявив о том, что штурмовики готовят бунт, отряды СС под предлогом его подавления устроили массовую резню среди противников Гитлера. Тогда были убиты не только Рем и ближайшие его сподвижники из руководства СА, но и Шлейхер вместе со своим помощником Бредовым — за компанию.

Германские генералы, среди которых руководящую роль продолжали играть ученики Секта, были возмущены подлым убийством своего лидера. Абвер — военная разведка — возмущалась убийством Бредова, возглавлявшего эту структуру с 1928 по 1932 год и пользовавшегося в разведке большим авторитетом. В другое время и в другой стране армия могла бы в такой ситуации и взбунтоваться. Но германские генералы были слишком пугаными — и осмелились лишь на робкий протест. Министр рейхсвера Бломберг встретился с Гитлером и потребовал, всего-навсего, уволить из СС Рейнхарда Гейдриха, непосредственно отдавшего приказ о массовых расправах. Однако даже этого он не добился: глава СС Гиммлер своего подчиненного в обиду не дал.

Бломберг был лишен даже такого сомнительного утешения, как возможность выразить недовольство публично: он был вынужден одобрять резню как «действия по защите государства» и заявлять, что Гитлер «действовал как государственный деятель и солдат». Это было первое унижение, которое генералам пришлось проглотить от новой власти — но далеко не последнее.

Возмущаться можно сколько угодно — но ведь убитых не вернешь. Постепенно генеральский гнев утих, и верхушка рейхсвера дружно потянула в одной упряжке с нацистами, тем более что главную цель они видели одинаково. Пока шла отмена Версальских ограничений, создание массовой армии, ее перевооружение, между генералами и Гитлером не было ни малейших противоречий — по крайней мере, открытых. Происходящее вполне отвечало заветным чаяниям обеих сторон. Проблемы взаимоотношений генералов и «ефрейтора» начались, когда пришла пора действовать.

Первое столкновение произошло в 1936 году. Тогда Гитлер, в качестве пробы сил, решил ввести войска в демилитаризованную по Версальскому договору Рейнскую зону. Министр рейхсвера Бломберг, главнокомандующий сухопутной армией Вернер фон Фрич и начальник генерального штаба Людвиг фон Бек не были против этого шага, отнюдь! Просто Гитлер к тому времени уже чувствовал свою силу и хорошо знал слабость и нерешительность демократических правительств Запада. А генералы, как мы уже говорили, были пугаными. Они опасались, что как только Версальский договор будет нарушен, тут же последуют ответные меры Франции и Англии — а германская армия пока что к большой войне была не готова. Кроме того, с 1935 года существовал пакт о взаимопомощи между Францией, СССР и Чехословакией, и генералам, помнившим Первую мировую войну, уже мерещился ужас немецкого солдата — война на два фронта. Гитлер не согласился с ними и сделал, как хотел. Руководители армии вырвали у него лишь одну уступку: в случае начала военных действий он даст германским войскам приказ тут же отступить обратно за Рейн.

Уступка не понадобилась: реальные события показали, что Гитлер оценивал противника более верно, чем помнившие унизительное поражение генералы. Замысел фюрера увенчался полным успехом, французы не посмели ничего предпринять. Однако история с рейнской зоной высветила проблему, которая могла стать роковой: генералы не были уверены в своей армии и в главе государства. Для реализации великих планов Адольфа Гитлера ему нужны были во главе армии другие люди, чей боевой дух не уступал его собственному.

…Та же история повторилась и в 1937 году. 5 ноября 1937 года Гитлер созвал совещание высшего военного руководства. На нем присутствовало всего шесть человек, в том числе Бломберг и Фрич; начальник генштаба Бек приглашен не был. В продолжавшейся три часа речи Гитлер изложил свою программу внешнеполитической экспансии. Бломберг и Фрич не протестовали против плана как такового, но опять высказали свои опасения насчет недостаточной степени вооруженности Германии, опасности войны на два фронта, силы французской армии и крепости чехословацких укреплений.

Нет, определенно руководство армии надо было менять. Однако сделать это было не так-то просто. Чтобы не обострять отношений с армией накануне грядущей великой войны, Гитлер решил на сей раз действовать не открыто, а с помощью хитрой интриги. Заняться этим предстояло Гиммлеру, и шеф СС с готовностью взялся за дело.

Бломберг повод для своего отстранения создал сам. Будучи вдовцом, министр обороны женился на некой Эрике Грун, зарегистрированной в качестве проститутки в семи городах Германии. Поначалу это никакого протеста со стороны высшего руководства не вызвало. Более того, на венчании Бломберга 12 января 1938 года присутствовал сам Гитлер вместе с Герингом. Однако через десять дней после свадьбы откуда-то возникли фотографии фрау Бломберг, на которых она была запечатлена в одном лишь жемчужном ожерелье, никакой другой одежды на Эрике Грун не имелось. Скандальные фотографии попали в СС и в конечном итоге оказались в руках штурмбаннфюрера Артура Небе (который также впоследствии войдет в число заговорщиков).

Понимая огромное значение внезапно появившегося материала и не зная, что с ним делать, Небе передал фотографии не своему прямому начальнику Гейдриху (отставки которого несколько лет назад добивался Бломберг), а начальнику берлинской полиции графу Гельдорфу (как ни смешно, еще одному будущему заговорщику). Однако и шеф полиции тоже не имел представления, что делать с роковыми снимками. Он обратился за советом к Вильгельму Кейтелю, начальнику канцелярии министра рейхсвера и его дальнему родственнику. Тот не нашел ничего лучшего, как посоветовать Гельдорфу передать все компрометирующие своего шефа материалы Герингу — но тот поступил совсем не так, как от него ожидали. Порнографические снимки немедленно легли на стол Гитлеру.

В конце января 1938 года фюрер созвал генералов на специальное совещание и гневным тоном заявил, что «скандальная женитьба Бломберга» не позволяет ему больше занимать высокий пост министра обороны рейха. Под предлогом моральной нечистоплотности Бломберг был отправлен в отставку, причем, с точки зрения его бывших подчиненных, вполне заслуженно: нечего жениться на ком попало и марать честь офицера!

Буквально через пару дней такая же судьба постигла и главнокомандующего сухопутной армией Фрича. Эта интрига была еще грязнее. За пару лет до того в гестапо, ведомстве Геринга, сфабриковали протокол допроса, где говорилось, что Фрич является гомосексуалистом, ездит на берлинский вокзал, находит там юнцов и занимается с ними развратом. В январе гестапо оперативно арестовало одного шантажиста, также обвинявшегося в гомосексуализме. Геринг пригрозил ему смертной казнью, если он не повторит свои показания против Фрича во время очной ставки в присутствии фюрера. Очная ставка состоялась, шантажист выполнил, что ему велели, и хотя Фрич все отрицал, Гитлер созвал новое совещание генералов, на котором объявил об отставке главнокомандующего сухопутной армией.

Оплеванный Фрич был предан имперскому военному суду. Во время рассмотрения дела все обвинения рассыпались, и суд оправдал генерала. Все кончилось тем, что 19 июня 1938 года, во время маневров в Померании, выступая перед генералами, Гитлер мимоходом заметил, что в отношении Фрича произошла ошибка, в которой виноваты отдельные низшие чиновники. Однако о восстановлении оклеветанного генерала в должности фюрер даже и не заикнулся.

Воспользовавшись этими двумя предлогами, Гитлер провел крупную реорганизацию руководства вермахта, окончательно установив свой контроль над армией. Одновременно с двумя скандальными отставками были сняты или переведены на другие должности довольно большое количество генералов — естественно, в первую очередь это коснулось сторонников Бломберга и Фрича. А 4 февраля 1938 года был опубликован закон о сосредоточении всей военной власти в руках Гитлера, который стал верховным командующим всеми вооруженными силами. Министерство рейхсвера как самостоятельная инстанция упразднялось, вместо него было учреждено Верховное главнокомандование вооруженных сил (ОКВ), выполнявшее, однако, всего лишь функцию рабочего штаба фюрера. Начальником этого штаба был назначен послушный Кейтель, а новым командующим сухопутными силами — генерал фон Браухич. Так, на пятом году власти, Гитлер реализовал излюбленную идею Секта, перевернув ее, правда, с ног на голову: из политического диктатора фюрер стал и военным.

К тому времени в Германии была невозможна не только оппозиция, но даже недовольство фюрером. Но это отнюдь не значит, что старое кадровое офицерство было в восторге от произошедших перемен. Уж очень белыми нитками были шиты оба позорных дела, да и полководческие дарования бывшего ефрейтора ценились генералами весьма и весьма низко. Поэтому политическое нацистское руководство с опасением ожидало развязки начатой против армейской верхушки грязной интриги. В тот опасный момент Геббельс сказал адъютанту Гитлера Видеману: «Если завтра двенадцать генералов уйдут в отставку, мы погибли». Можно сколько угодно превозносить таланты фюрера и боевой дух СС, однако профессиональная армия требует профессионального руководства.

Однако Гитлер и эту рискованную комбинацию, как оказалось, рассчитал верно. Германский патриотизм в сочетании с чисто шкурническими интересами пересилил корпоративную солидарность. Единственным, кто открыто проявил свое недовольство, был генерал Людвиг Бек. Пытаясь защитить своего оклеветанного начальника, глава генштаба предложил генералам коллективно потребовать от Гитлера полной публичной реабилитации Фрича и наказания Гиммлера, Гейдриха и других инициаторов этого грязного дела. На первую часть этих требований Гитлер, может статься, и пошел бы — однако не понадобилось: призыв повис в воздухе…

Вопрос о власти был решен окончательно: Адольф Гитлер победил.

Досье: террор.

Охота на Адольфа Гитлера

Трудно сказать, сколько раз пытались убить Сталина, а вот за время правления Гитлера на него было подготовлено более 60 покушений — от анекдотических до очень серьезных. Одним из первых стала попытка отравления, предпринятая в ресторане берлинского отеля «Кайзерхоф» в начале января 1932 года, где Гитлер обедал вместе с членами своего штаба. Через час после обеда все его участники почувствовали симптомы отравления. Впрочем, никто не умер. Фюрер пострадал даже меньше других — предполагают, что по причине вегетарианства.

4 марта 1933 года, во время выступления Гитлера на предвыборном митинге, кенигсбергские коммунисты во главе с плотником Карлом Люггером собирались его взорвать. Накануне теракта, 3 марта, заговорщики были арестованы. Однако оружие и взрывчатку у них не нашли, доказательств столь грозных намерений не было, в результате суд заговорщиков отпустил.

В том же 1933 году группа доктора Хельмута Миллиуса планировала покушение на фюрера, которое также не состоялось.

В 1935 году сын раввина Давид Франкфуттер много дней бродил по улицам Берлина с пистолетом в кармане, рассчитывая улучить момент и застрелить Гитлера. Поняв бесполезность своей затеи, он с горя уехал в Давос и там 4 февраля 1936 года убил группенляйтера НСДАП Вильгельма Густлова. Швейцарский суд приговорил убийцу к 18 годам тюрьмы. В 1945 году его помиловали и выпустили на свободу, и он отправился в Палестину.

Отдельная посмертная история была у убитого. Его именем назвали крупнейшее в мире круизное судно. После начала войны лайнер «Вильгельм Густлов» кое-как приспособили к нуждам флота. 30 января 1945 года, имея на борту 10, 5 тысяч беженцев, которых корабль перевозил из Кенигсберга в Германию, он был потоплен советской подводной лодкой под командованием знаменитого капитана Маринеско.

Анекдотом выглядит еще одна попытка покушения. Двадцатилетний швейцарский студент-теолог Морис Баво 9 октября 1938 года приехал в Германию с целью убить фюрера. При этом он никогда в жизни не стрелял и говорил только по-французски. Тем не менее, он купил в Базеле пистолет и отправился в Берлин.

История этого покушения, кстати, показывает, чего на самом деле, а не в фильмах об ужасном гитлеровском режиме, стоила хваленая германская полиция: два раза о Баво, как о подозрительном иностранце, сообщали в полицию, но оба раза на доносы не обращали ни малейшего внимания. Более того, он довольно легко сумел познакомиться с начальником охраны резиденции Гитлера, и попросил устроить ему встречу с фюрером. Правда, безуспешно: майор полиции отказал террористу, мотивируя отказ тем, что Гитлер очень занят. А вот если тот отправится в Мюнхен в начале ноября, где традиционно праздновалась годовщина «пивного путча», то, может быть, ему и удастся поговорить с фюрером.

Студент отправился в Мюнхен, где выдал себя за корреспондента швейцарской газеты, и легко получил пропуск на трибуну для почетных гостей. При этом у него не только не спросили редакционного удостоверения, но никто даже не удивился тому, что командированный в Германию журналист не знает немецкого языка. Во время торжественного марша, где во главе колонны шел Гитлер, Морис Баво попытался прицелиться, но понял, что не попадет: далеко, и охрана мешает.

Дальнейшие события были уже совершеннейшим анекдотом. Студент написал письмо от имени бывшего французского премьер-министра Фландена и попытался проникнуть с ним к Гитлеру. Опять не вышло. Изготовил другое письмо, подписанное председателем французской национал-радикальной партии. Снова неудача. Его допустили всего лишь к гауптштурмфюреру СС Коху. Деньги кончались, и Баво решил вернуться в Швейцарию.

И тут он, столько времени безнаказанно круживший вокруг Гитлера, попался в руки той службе, в которой в Германии традиционно был порядок. Его задержали… за безбилетный проезд. В железнодорожной полиции подозрительного иностранца обыскали, обнаружили заряженный пистолет и приговорили к… тюремному заключению на два месяца за незаконное ношение оружия. А тем временем все-таки какие-то колесики в гестапо сработали, и дело стали разматывать. Незадачливого террориста без труда изобличили и приговорили к смертной казни.

Очень серьезной была попытка убийства фюрера, предпринятая, как ни странно, террористом-одиночкой 8 ноября 1939 года в мюнхенском пивном зале «Бюргербройкеллер». В этот день ветераны нацистского движения традиционно собирались, отмечая годовщину «пивного путча». Так же традиционно перед ними выступал Гитлер. Расписание встречи было заранее известно. Гитлер должен был начать говорить в 21.30, речь его обычно продолжалась не менее полутора часов. С расчетом на это время столяр Георг Эльзер и заложил в одну из колонн бомбу с часовым механизмом.

Однако судьба хранила Гитлера. После встречи он должен был вылететь в Берлин. Но по причине нелетной погоды фюреру пришлось отправиться поездом, который уходил в половине десятого вечера. Поэтому свою речь он начал в восемь вечера и покинул пивную в 21 час 7 минут — за 13 минут до взрыва. Бомба сработала, результатом взрыва стало 8 убитых и 63 раненых. Убийца был арестован при попытке перехода швейцарской границы. По-видимому, подрывника считали кем-то большим, чем он был на самом деле, потому что его не казнили, а отправили в элитный блок концлагеря Дахау. Казнен он был только 9 апреля 1945 года.

Множество планов убийства Гитлера строилось и за границей, особенно после начала Второй мировой войны. Но все это были именно планы. А второй после Эльзера серьезной попыткой ликвидации фюрера стало покушение Штауффенберга, речь о котором еще впереди…

Как бы ни относился Адольф Гитлер к своим генералам, он был их заложником ровно в той же степени, в какой и они были заложниками режима. Проще говоря, точно так же, как и большевики в 1918 году, при построении армии он не мог обойтись без «военспецов». А высокомерные прусские бароны вынуждены были подчиняться бывшему ефрейтору, докладывать ему и сносить его разносы — человеком фюрер был темпераментным и, если ему что-то не нравилось, метал громы и молнии, не стесняясь в выражениях.

Само собой, это им очень сильно не нравилось. Для кого-то из военных Германия была превыше всего, в том числе амбиций и личной неприязни. А для кого-то — нет…

После того, как по приказу фюрера был опозорен и выгнан генерал Фрич, Людвиг Бек все же остался на военной службе. Однако вскоре новый конфликт с нацистским руководством положил конец карьере начальника германского генштаба.

Причиной стал очередной авантюрный гитлеровский план — на сей раз речь шла о нападении на Чехословакию. Нет, принципиально Бек был не против. Он тоже стоял за расширение германского «жизненного пространства» и ликвидацию Чехии как «очага опасности». Однако снова подвела память о поражении: он вспомнил о международных соглашениях, о войне на два фронта и, оценив соотношение сил Германии и ее потенциальных противников, посчитал момент для нападения неподходящим. Попросту говоря, Бек испугался.

Нервничал он сильно, о чем говорит тот факт, что он подал главнокомандующему сухопутной армией Браухичу целых три меморандума. В одном из них, от 29 июля, Бек открытым текстом говорит: опасность катастрофы для Германии настолько велика, что немецкой армии следует либо отговорить Гитлера от его намерений, либо самой вмешаться во внутриполитические дела страны. Как известно, последнее действо в просторечии называется военным переворотом.

Не один Бек был против планов фюрера, его точку зрения разделяли многие высокопоставленные военные. Однако до настоящих заговорщиков оппозиционеры в погонах не дотягивали: весь запал уходил в разговоры. Едва доходило до дела, они оказывались вялыми и нерешительными. Еще хуже было с мотивацией: кажется, судьба Германии заботила генералов меньше, нежели их собственные портреты на фоне времени. Именно такими были самые видные и наиболее решительные и принципиальные из оппозиционеров — Людвиг фон Бек и работник оперативного управления генштаба Хеннинг фон Тресков.

Когда начальник генштаба подал в отставку, он положил на стол руководству очередной меморандум, к которому собственноручно приписал: «Чтобы разъяснить будущим историкам нашу позицию и сохранить в чистоте репутацию Верховного командования, я, как начальник генерального штаба, официально заявляю, что я отказывался одобрять любые национал-социалистические авантюры. Окончательная победа Германии невозможна». Даже этого ученика фон Секта, человека, который первым из всего генералитета осознал гибельность гитлеровских планов и дошел до мысли о военном перевороте, — даже его больше заботит мнение будущих историков и чистота репутации, а не спасение своей страны от надвигающейся катастрофы.

Бомбардируя Браухича меморандумами, Бек и при каждой личной встрече наседал на главнокомандующего сухопутной армией, добиваясь от него поддержки своего протеста. Он пытался организовать коллективное выступление высшего офицерского корпуса против чехословацкой авантюры. Изначальный его замысел был — провести против Гитлера «всеобщую забастовку» генералов, то есть пригрозить фюреру, что вся военная верхушка Германии разом уйдет в отставку, если он не прекратит военные приготовления. Под неослабевающим давлением начальника генштаба слабовольный Браухич наконец решился созвать генералов для обсуждения военно-политической обстановки.

Совещание состоялось 4 августа. Генералы выслушали июльскую докладную записку Бека и доклад генерала Адама о состоянии Западного вала. Приведенные в выступлениях данные были столь впечатляющи, что почти все генералы, за исключением лишь двух человек, согласились с Беком. Даже Браухич присоединился к общему мнению — однако в самый последний момент струсил и не стал читать заранее подготовленную речь с призывом отправить Гитлеру коллективное письмо протеста. Более того, через несколько дней трусливый и вечно колеблющийся Браухич, страшась последствий своего нелояльного поведения на совещании, передал меморандум Бека Гитлеру, подставив начальника генштаба под удар политического руководства.

Прочитав записку, полную самых мрачных пророчеств, фюрер теперь уже сам созвал совещание военной верхушки, которое состоялось 10 августа 1938 года. Легко было выражать недовольство в своем кругу — а на совещании никто из немецких генералов даже не заикнулся об отставке. Слаб человек! Браухич, ранее признававший правоту Бека, категорически отказался покидать свое кресло и заявил, что как солдат он обязан повиноваться любым приказам. А Гитлер объявил военным, что уже в ближайшие недели решит Судетский вопрос с применением силы — проще говоря, захватит Чехию, и дело с концом!

На фоне тотального малодушия и шкурнических настроений своих коллег один только Бек остался до конца принципиальным. Он все же подал в отставку (тогда Бек и сделал приведенную выше приписку к меморандуму.) Гитлер отставку принял, одновременно произведя Бека, в качестве прощального подарка, в генерал-полковники. На освободившееся место начальника генштаба был назначен генерал Франц Гальдер. Впрочем, замена была та еще: при вступлении в должность Гальдер заявил Браухичу, что точно так же, как и его предшественник, отрицательно относится к планам фюрера развязать войну, более того, полон решимости «использовать каждую возможность для борьбы против Гитлера». Расчувствовавшийся Браухич в ответ пожал Гальдеру обе руки.

Трусость генералов, не пошедших в решающий момент на коллективную забастовку, была лишь одной из причин отставки Бека. Второй причиной его ухода стала шкурническая позиция западных правительств. В этот переломный для Европы момент Бек, на свой страх и риск, затеял собственную тайную дипломатическую игру. Он надеялся побудить Запад занять жесткую позицию в чехословацком вопросе и пригрозить фюреру войной в случае, если Германия все же нападет. Отметим особо, что с самого начала оппозиционеры ищут союзников за границей: кто-то на западе, а кто-то, как увидим позднее, на востоке — но ищут обязательно.

Итак, в марте и апреле 1938 года сообщник Бека, бывший бургомистр Лейпцига Карл Герделер дважды посещает Париж. Он пытается убедить французское правительство нажать на Гитлера — но оба раза получает уклончивый ответ. Стоит ли удивляться: французское демократическое правительство только что «сдало» Испанскую республику, а теперь точно так же «сдает» и Чехословакию.

Не останавливаясь на этом, Герделер едет в Лондон, где встречает просто феноменальный прием. Его предложения настолько изумили сэра Роберта Ванситтара, главного дипломатического советника британского министра иностранных дел, что тот воскликнул: «Да ведь то, что вы предлагаете, это же измена родине!» Надо же, до таких чинов дожил, и никогда не видел человека, работающего против собственной страны! В общем, толку из поездок Герделера не вышло никакого.

Неудача не остановила оппозицию. 18 августа 1938 года в Англию собрался Эвальд фон Клейст-Шмениц, близкий друг Бека и Канариса. Он должен был довести до сведения английского правительства: Гитлер твердо решил развязать войну и отдал приказ о вторжении в Чехословакию после 27 сентября. А также сообщить, что фюрер добивается гораздо большего, чем покорение одной страны, — он рвется к мировому господству. Тайный посланец вез и план, как избежать войны. Для этого Англия всего лишь должна твердо заявить, что она и западные державы не блефуют, а действительно выступят против Германии. По мнению заговорщиков, это заявление могло бы привести к свержению Гитлера. Бек напутствовал своего друга перед отъездом: «Привезите мне твердые доказательства, что Англия будет воевать в случае нападения на Чехословакию, и я прикончу этот режим». Как видим, за это время он вполне успешно преодолел рубеж, отделяющий оппозиционера от заговорщика.

Клейст-Шмениц полностью выполнил возложенное на него поручение. В Лондоне он встретился с тремя виднейшими представителями официальной и неофициальной британской дипломатии — Уинстоном Черчиллем, Дэвидом Ллойд-Джорджем и Робертом Ванситартом — и имел с ними продолжительную беседу. Заявление представителя Бека было доведено до сведения самого премьер-министра Англии Невилла Чемберлена. Однако ответом на ясные предложения генерала стало либо молчание, либо уклончивые ответы. Вывод из этого можно было сделать только один: Англия не собирается противодействовать Гитлеру в его экспансии на восток.

Однако оппозиция не видела иного выхода, и Лондон продолжал оставаться Меккой для эмиссаров несогласных с Гитлером кругов. Всего через 14 дней после Клейста туда же с аналогичной миссией выехал промышленник Ханс Бем-Теттельбах. Не успел он вернуться, как по инициативе Бека и конспиративной группы в германском МИДе были предприняты новые, уже совершенно отчаянные шаги. В ночь на 7 сентября советнику немецкого посольства в Лондоне Тео Кордту удалось прорваться к английскому министру иностранных дел лорду Галифаксу. Кордт заявил своему изумленному собеседнику, что сейчас он разговаривает с ним не как официальный представитель германского правительства, а как частное лицо и «представитель политических и военных кругов Берлина». Советник говорил открытым текстом. Он подтвердил, что нападение Германии на Чехословакию — дело решенное, и передал ему предложение генерала Бека и его сторонников: если Англия заявит о своей готовности поддержать Чехословакию, то в случае, если Гитлер все же начнет военные действия, генеральская оппозиция выступит против фюрера.

Статс-секретарь министерства иностранных дел Эрнст фон Вайцзеккер, глава группы заговорщиков из германского МИДа, попросил Верховного комиссара Лиги Наций в Данциге Карла Буркхарда использовать все свои связи, чтобы заставить Великобританию заговорить с Гитлером «недвусмысленным языком». А чтобы до фюрера хорошо дошло, прислать «незакомплексованного» недипломатичного англичанина, например, «генерала с плеткой». Как вспоминал впоследствии Буркхардт, Вайцзеккер говорил тогда «с откровенностью отчаявшегося», который ставит все на последнюю карту. И это действительно было так. Ведь узнай Гитлер обо всех этих закулисных интригах — и пощады не было бы никому.

Однако к отчаянным и настойчивым призывам немецких заговорщиков Запад оставался поразительно глух. Отчасти это объясняется тем, что английские джентльмены испытывали вполне законное недоверие к заговорщикам, подозревая их в авантюризме. Но это только отчасти, главная причина была иной. Политика Гитлера казалась английскому правительству надежно прозападной и антироссийской и вполне его устраивала. А что стало бы альтернативой режиму фюрера — еще вопрос. Ладно, если в Германии возродится монархия — а вдруг победят коммунисты? Тем более, что среди заговорщиков были последователи «восточника» Секта.

«А кто нам гарантирует, что Германия не станет потом большевистской?» — так ответил Чемберлен начальнику французского генштаба генералу Гамелену, который в драматический день 26 сентября поинтересовался его отношением к планам немецких заговорщиков. Это была роковая ошибка Чемберлена, дорого стоившая его стране, которая все-таки вынуждена была вступить в войну в 1939 году, но уже против своей воли и при ином раскладе сил.

Огромную роль сыграло и традиционное желание Запада направить агрессию Гитлера на восток, столкнуть Германию с Советским Союзом. «Побоявшись небольшого риска, мистер Чемберлен сделал войну неизбежной» — так совершенно справедливо оценил в тот решающий момент позицию Англии Карл Герделер, политический лидер немецких заговорщиков.

Именно в этом свете становится понятным, насколько трагично было положение начальника немецкого генштаба. Его предали все. Запад оставался глух ко всем его многочисленным призывам, друзья-генералы так и не осмелились на коллективную акцию протеста против фюрера, завороженные его успехами и массовым энтузиазмом народа. Подавленный этими обстоятельствами, Бек подает в отставку в августе 1938 года. Больше всего его угнетает то, что он оказался не в силах предотвратить надвигающуюся катастрофу, то есть столкновение Германии и России — то, о чем предупреждали Сект и Шлейхер.

Так оно и бывает, шаг за шагом… Попытки Бека склонить коллег на протест против безумной, по его убеждению, внешней политики фюрера, прямиком ведущей к грядущему краху (и на самом деле безумной и приведшей к краху), еще были действиями честного офицера. А его негласные контакты с представителями государств — потенциальных противников Германии в грядущей войне — были уже актом государственной измены. Именно так эти попытки воспринимались теми же англичанами — странной кажется только непонятная «разборчивость» британцев, никогда не брезговавших предателями. Однако это вполне естественно. Такова природа заговоров: их участники редко ищут поддержку внутри собственной страны, предпочитая обращаться за помощью к иностранным государствам.

Чехословацкий кризис стал рубежом. Именно он резко активизировал деятельность оппозиционных Гитлеру групп. И то, что фюрер оказался прав, а генералы не правы, уже ничего не могло изменить.

С этого времени стал организационно оформляться и заговор военных. Они потихоньку начинают устанавливать контакты друг с другом. Оппозиционные режиму «идейные» офицеры группируются вокруг продолжателей линии Секта — Шлейхера генералов Бека и Хаммерштейна-Экворда. В МИДе имелись свои заговорщики. Существовала и довольно значительная группа промышленников, тесно связанная с английскими монополиями и по этой причине политически ориентированная на Великобританию. Возглавлял ее знакомый нам Карл Герделер, бывший в свое время обер-бургомистром Лейпцига, а затем, с 1931 по 1935 год, имперским комиссаром по вопросам цен. Разногласия с нацистами у него были не идейными — он был не согласен с некоторыми их мерами по государственно-монополистическому руководству экономикой. Впрочем, никто к нему никаких санкций не применял, просто комиссар уперся — и дело кончилось отставкой. Герделер был связан с такими магнатами, как банкир Шахт, крупные промышленники Рейш, Бош и рядом других лиц, имевших солидный вес в экономическом мире. Это была, если можно так сказать, их «Промпартия».

Очень влиятельным центром заговорщиков была военная разведка — абвер. Возглавивший его в 1935 году адмирал Вильгельм Канарис занимал двойственную позицию. С одной стороны, как глава военной разведки, он вынужден был участвовать во многих неблаговидных акциях нацистского руководства. А с другой — поддерживал дружеские контакты с лидерами заговорщиков, в беседах с ними критиковал правящий режим и негласно помогал своим подчиненным, которые на протяжении 5–6 лет являлись главными действующими фигурами заговора. Среди конфиденциальных собеседников Канариса были достаточно серьезные люди: заместитель министра иностранных дел Вайцзеккер, полковник Шмундт, группенфюрер СС Артур Небе, Карл Герделер, юристы Гельмут фон Мольтке и Ганс фон Донаньи, консерватор Фабиан фон Шлабрендорф и дипломат-разведчик Ханс Бернд Гизевиус. Один из собеседников Канариса впоследствии вспоминал, что в конце одной из встреч адмирал сказал заговорщикам: «Не забывайте! Мы говорили здесь не об измене. Мы только обсуждали планы спасения нашей родины». (Вполне можно представить, что нечто подобное мог произнести в разговоре со своими друзьями тот же Зиновьев. А с точки зрения многих советских оппозиционеров так оно на самом деле и было.)

Постепенно главной движущей силой всего предприятия становится личный друг и заместитель Канариса, полковник абвера Ганс Остер.

Угроза новой большой войны стремительно нарастает, и Остер развивает бурную деятельность. Не успел новый начальник генштаба Гальдер въехать в освободившийся кабинет Бека, как полковник является к нему (кстати, старому другу и сослуживцу) и открыто спрашивает: готов ли он, Гальдер, участвовать в военном перевороте? Ненавидя в душе Гитлера, которого в тесном кругу он именовал не иначе как преступником, душевнобольным или кровопийцей, Гальдер соглашается. По предложению Остера он проводит секретные переговоры с банкиром Ялмаром Шахтом относительно формирования нового правительства и завершает все приготовления до 15 сентября 1938 года. Совместно с Остером начальник генерального штаба составляет план военного переворота. Само выступление намечено на конец сентября.

Первоначально предполагалось арестовать Гитлера после его возвращения с Нюрнбергского партсъезда. Затем Гальдер предпочел связать воедино переворот и войну и решил, что сигналом к началу действий послужит приказ фюрера двинуть войска на Чехословакию. Кроме Гитлера, заговорщики планировали арестовать ряд других ведущих функционеров нацистского режима, захватить помещения гестапо, СС, СД, а также радио, по которому прочесть заранее подготовленный текст обращения к населению.

Заговор, как и большинство ему подобных, был сугубо «верхушечным». В него входило достаточно большое количество высших офицеров — прусские вояки, составлявшие основу вермахта, внешне лояльные, в душе были враждебны Гитлеру, который по-прежнему оставался для них выскочкой и «ефрейтором». Согласие на участие в военном перевороте дали генерал Эрвин фон Вицлебен, командующий третьим военным округом (Берлин — Бранденбург); граф Эрих фон Брокдорф-Алефельд, командир размещенной в Потсдаме 23-й пехотной дивизии; полковник фон Хазе, командир 50-го пехотного полка (Ландсберг-на-Варте); командующий расквартированной в Тюрингии танковой дивизии генерал Эрих Гепнер; командующий немецкими войсками на западе генерал Вильгельм Адам. Участие в заговоре полицай-президента Берлина Вольфа-Генриха фон Гельдорфа и его помощника Фрица фон Шуленберга гарантировало содействие столичной полиции. Кроме того, им должен был помогать начальник 5-го управления РСХА (криминальной полиции) группенфюрер СС Артур Небе. (Для того, чтобы наглядно показать роль Небе в нацистской иерархии, отметим, что 4-е управление РСХА (гестапо) возглавлял его старый друг еще по службе в мюнхенской криминальной полиции Генрих Мюллер, а 6-е управление (внешнюю разведку) — не менее знаменитый Вальтер Шелленберг. Такой величины была эта фигура.)

По замыслу большинства заговорщиков, после ареста Гитлера следовало предать суду. Участвовавший в заговоре советник имперского суда Ганс фон Донаньи еще с 1933 года тайно готовил материалы для процесса над фюрером. Кроме того, для подстраховки полковник Остер установил контакт с заведующим психиатрическим отделением знаменитой берлинской клиники «Шарите» профессором Карлом Бонхоффером, который в случае необходимости должен был возглавить врачебную комиссию и объявить фюрера германской нации Адольфа Гитлера душевнобольным. (До чего же все похоже! Среди подсудимых третьего московского процесса были и врачи. И не будет очень удивительно, если окажется, что кто-нибудь из наших оппозиционеров тайно готовил материалы для процесса над Сталиным.)

Все же немцы есть немцы. Гальдер, будучи начальником генштаба, не имел права непосредственно отдавать приказы армии — та подчинялась генералу Вальтеру фон Браухичу Обычно путчисты легко справляются с такими мелочами, а немецких заговорщиков это смущало. Очень многое в их плане зависело от вечно колеблющегося командующего сухопутными силами. Хотя 27 сентября им и удалось заручиться согласием Браухича, но все это было как-то уж слишком ненадежно. Тогда Остер и Гизевиус все же додумались до простого решения: на всякий случай договорились с генералом Эрвином фон Вицлебеном о том, что он, в случае необходимости, начнет переворот и без приказа сверху.

План действий был прост, как три пфеннига. Подчинявшийся Вицлебену «ударный отряд» (по сути, спецназ) штаба столичного корпуса должен был в нужный момент ворваться в рейхсканцелярию и арестовать фюрера. Во главе «группы захвата» стояли сотрудники абвера — бывший террорист и руководитель организации «Стальной шлем», известный специалист тайной войны Фридрих Вильгельм Гейнц и морской капитан Франц Лидиг. Усиленный сочувствующими заговорщикам молодыми офицерами, студентами и рабочими, ударный отряд насчитывал до трехсот человек. По просьбе полковника Остера адмирал Канарис распорядился выделить «ударникам» карабины и взрывчатку.

Гейнц был человеком трезвомыслящим и конкретным, а посему внес в планы заговорщиков свои коррективы. Идею суда над Гитлером или помещения его в лечебницу он считал абсолютно нереальной. «Один Гитлер сильнее Вицлебена со всем его армейским корпусом», — заявил он Остеру. Вдвоем они разработали план «заговора внутри заговора». Втайне от остальных путчистов Гейнц приказал своим людям не арестовывать фюрера, а сразу пристрелить его во время захвата. Ну так вышло, что ж теперь поделаешь!

К началу агрессии против Чехословакии все было готово. Заведовавший аппаратом министра иностранных дел Эрих Кордт (брат встречавшегося с Галифаксом Тео Кордта) вместе с Шуленбургом должны были проследить, чтобы большая двойная дверь за спиной часового, стоявшего у входа в рейхсканцелярию, была открыта. Размещенный по частным квартирам ударный отряд в полной боевой готовности ждал сигнала. Вицлебен находился у Гальдера в здании ОКВ, а Браухич отправился в здание правительства, чтобы услышать решение Гитлера.

Однако все развивалось отнюдь не по предписанному. Нет, заговорщики были полностью готовы к действиям. Подкачал повод. Фюрер вдруг пошел на то, чтобы разрешить международный кризис путем переговоров. Посредником выступил Муссолини, в Германию прилетел английский премьер Чемберлен, и это смешало карты путчистов. Все действия были отложены, решили ждать результатов конференции. Мюнхенский сговор, таким образом, принес Гитлеру не только внешнеполитический триумф, но и спас ему жизнь. Заговорщики делали ставку на неизбежный международный провал фюрера и предполагаемую твердость Запада, но Гитлер победил, а хваленые западные демократии оказались мягче воска в его руках. Эта победа резко повысила симпатии германского генералитета к фюреру, и заговорщики сочли за благо отложить свои планы — ненадолго…

Не прошло и года, как Гитлер вновь подвел Германию, как показалось генералам, к краю пропасти. Он полным ходом начал подготовку к нападению на Польшу. Ни одно добропорядочное немецкое сердце не испытывало ни малейшей симпатии к этой стране — но Польша имела договор о взаимопомощи с Англией и Францией! В воздухе опять запахло войной на два фронта, которой пуганые еще в Первую мировую войну германские генералы боялись больше всего. Снова заговорили о том, что фюрер ведет Германию к пропасти, и тут же, по привычному сценарию, путчисты возобновили свою деятельность.

И снова они начали с завязывания негласных контактов с англичанами. Запомним на будущее: ограниченные в возможности получить поддержку в собственной стране, заговорщики всегда ищут ее за границей. У них просто нет другого выхода.

20 марта 1939 года уже знакомый нам близкий друг генерала Бека и адмирала Канариса, лидер прусских консерваторов Клейст-Шмениц — тот самый, который ездил в Лондон в 1938 году, — передал английскому журналисту Яну Кольвину сообщение о том, что Гитлер намеревается напасть на Польшу. Журналисты, особенно британские, в то время сплошь и рядом имели «вторую специальность», и предупреждение прямым ходом ушло в Лондон. Затем Герделер и Шахт срочно отправились в Швейцарию, где в конце марта 1939 года встретились с неким лицом, близким правительствам Англии и Франции. Поскольку устраивал встречу абверовец Гизевиус, по роду работы тесно связанный с американской и английской разведками, совершенно ясно, что это было за «лицо». Через него они информировали Запад, что Гитлер намеревается двинуться на восток, собираясь после Данцига и Варшавы захватить Украину и Кавказ. Но что могли иметь Британия и Франция против такого развития событий?

14 июля 1939 года, практически накануне начала войны, руководителю британской военно-морской разведки нанес визит подполковник фон Шверин, очередной эмиссар Гальдера. Он детально объяснил англичанам, как предотвратить нападение Гитлера на Польшу: послать эскадру боевых кораблей в Балтийское море, перебросить во Францию две дивизии и группу тяжелых бомбардировщиков и, наконец, ввести в состав кабинета Чемберлена Уинстона Черчилля. Еще до графа Шверина в Лондоне побывал другой посланец Гальдера, офицер германского генштаба Бом-Теттельбах, который тайком навестил заместителя военного министра и ряд других высокопоставленных деятелей, пытаясь выяснить у них, как Англия относится к «польскому вопросу».

Оба эмиссара ничего не добились. Их собеседники в самых общих словах заверяли, что Англия выступит в защиту Польши, но не давали никаких конкретных обещаний. Польшу сдали точно так же, как незадолго до того сдали Чехословакию.

Английская уклончивость дорого стоила Великобритании и всему остальному миру. В 1945 году, попав в плен к союзникам, Бом-Теттельбах на допросе заявил, что его начальник, генерал Гальдер, арестовал бы Гитлера в августе 1939 года — если бы был уверен в поддержке англичан. Той поддержке, которую он не получил. Так что британцы, получается, сами себя перехитрили.

Начальник генштаба был не единственным человеком в Германии, тайно информировавшим Запад о планах фюрера. Тем же занимался и руководитель военной разведки. Через одного из своих друзей Канарис во второй половине июня 1939 года передает англичанам секретные сведения: Гитлер нападет на Польшу вскоре после 26 августа. Не оставались в стороне и заговорщики в МИДе: барон фон Вайцзеккер через поверенного в немецких делах в Лондоне Эриха Кордта предупредил о том же сэра Ванситарта. Эта деятельность в просторечии уже называется не «связями с заграницей», а шпионажем. (Вспомним в этой связи обвинения в шпионаже на «московских процессах» — те обвинения, которые даже историки «сталинистского» толка считают высосанными из пальца. Как видим, шпионажем — причем добровольным и бескорыстным — могут заниматься люди, сидящие на очень высоких постах. Если бы Гитлер тогда докопался до заговора, «берлинские процессы» по статусу обвиняемых не уступали бы московским.)

Чтобы подтолкнуть недоверчивых англичан к активным действиям, полковник Остер даже состряпал фальшивку — стенограмму речи Гитлера на совещании военных, якобы составленную неким офицером генштаба. Подложная речь пестрела бранью и призывами к мировому господству. 25 августа подделку подбросили в английское посольство в Берлине, однако его сотрудники не отнеслись серьезно к анонимной записи. Англичане отмолчались…

…Итак, заговорщики остались одни. Все же в конце августа, перед самым началом Второй мировой войны, они стали готовить планы нового военного переворота. В обсуждении участвовали уже известные нам Гизевиус и Шахт, а также близкий друг Бека и ученик Секта генерал Георг Томас, начальник Военно-экономического управления ОКВ. (Кстати, в одном из своих меморандумов 1939 года генерал открыто предупреждал, что нападение Германии на Польшу будет иметь своим следствием мировую войну, выдержать которую в материально-техническом отношении Германия не сможет. В соответствии с заветами Секта и Шлейхера, генерал Томас особенно предостерегал против войны с Советским Союзом, указывая на его гигантский военный и экономический потенциал). Гизевиус, Шахт и Томас, видя приближение очередного рокового момента во внешнеполитической деятельности Гитлера, вновь захотели использовать его. Они явились к Канарису, чтобы подтолкнуть того: мол, не пора ли начинать? Но хитрый адмирал и на этот раз свел дело к одним разговорам.

Впрочем, это был не единственный план военного переворота, судорожно появившийся на свет в то время. Уже после того, как война в Польше началась, в сентябре 1939 года, свой план действий составил генерал Хаммерштейн-Экворд. Вновь призванный в армию и командующий армейской группой на западном фронте, генерал собирался арестовать Гитлера, когда фюрер приедет в его штаб, расположенный в Кельне. Впрочем, в этом плане было одно слабое место: фюрер ведь мог в Кельн и не приехать. И на самом деле не приехал — так вот Европе не повезло…

Ученик Секта и ближайший друг Шлейхера, Хаммерштейн-Экворд умел предвидеть события. Едва лишь нацисты пришли к власти, как уже в ноябре 1933 года он заявил одному из своих друзей, что не желает участвовать в войне против русских. Когда же в 1939 году мировая война началась, он неоднократно говорил своим друзьям, что Германия должна ее проиграть, ибо только так она сможет избавиться от нацистов. Никаких иных возможностей избавления от гитлеровского режима он не видел. (Запомним на будущее: пригодится, когда пойдет речь о «деле Тухачевского»). Впрочем, он был не один такой. Например, адмирал Канарис говорил своим ближайшим помощникам: ужасно, если Германия потерпит поражение, но еще ужаснее, если Гитлер одержит победу.

Хаммерштейн-Экворд вскоре был уволен в отставку. Он продолжал активную заговорщическую деятельность, однако возможности были уже не те. Способности же своих «братьев по заговору» он оценивал весьма скептически, чтобы не сказать большего! Пожалуй, фраза, сказанная одному из единомышленников, говорит именно о «большем»:

«Господи, Пехель! Меня, старого солдата, эти люди сделали антимилитаристом!»

Молниеносная победа над Польшей, при полной пассивности Запада, резко изменила, наконец, отношение генералитета к фюреру. Его предвидения вновь и вновь оказывались верными. А уж Польшу-то германские военные ненавидели со всей страстью! Поэтому когда в конце октября — начале ноября 1939 года 2-й обер-квартирмейстер Первого генерального штаба Карл фон Штюльпнагель (один из активных участников нелегального советско-германского сотрудничества 20-х — начала 30-х годов) осторожно прозондировал настроения командного состава, то всего лишь два генерала — Вильгельм фон Лееб и Эрвин фон Вицлебен — дали свое согласие на участие в акции против нацистской верхушки. Планы переворота пришлось отложить до более благоприятного момента.

А пока, чтобы хоть как-то бороться, они занимались шпионажем. При этом то, что Германия и страны Запада вроде бы находились в состоянии войны, заговорщиков ничуть не смущало. Уже 2 сентября 1939 года некий младший офицер абвера предупредил английского военного атташе, что в 11 часов утра следующего дня на Лондон будет произведен воздушный налет. Англичане оперативно передали информацию в Лондон, однако в последний момент генералу Гальдеру удалось отговорить Гитлера от удара по столице Великобритании, так что тревога оказалась напрасной — на этот раз!

Следующая информация была более точной. Когда Гитлер решил напасть на Голландию (первоначально это планировалось сделать 12 ноября 1939 года), то полковник Остер через своего агента сообщил в бельгийское и голландское посольства в Берлине о начале войны. Трудно сказать, какой был в этом толк — но предупредили…

Очередной приступ страха перед планами Гитлера напал на генералов тогда, когда, быстро разгромив Польшу, фюрер решил немедленно обрушиться на Францию. Перед их мысленным взором вновь замаячили страшные картины пережитой на западном фронте катастрофы 1918 года. Первоначальный план фюрера — выманить французов и англичан из их первоклассных укреплений на поле битвы и там разгромить — показался большинству генералов попросту безумным. Однако, невзирая на все возражения, 16 октября Гитлер потребовал начать подготовку к наступлению.

Генералы сопротивлялись, как могли. Саботируя приказ фюрера, Гальдер и Браухич специально разработали план кампании нарочито небрежно. Не прокатило. 22 октября Гитлер вернул Кейтелю план со своими замечаниями — а в военном деле он понимал! — и заявил, что наступление на Францию начнется 12 ноября. Генералы вновь засуетились. Начальник генштаба Гальдер в разговоре с ближайшими сподвижниками сказал, что вот уже какую неделю он приходит к Гитлеру с пистолетом, чтобы, если удастся, застрелить его. Судя по некоторым историческим приметам, не удалось. («Дайте мне револьвер, я застрелю Сталина!» Тоже не удалось…)

За всеми этими разговорами вновь сплотилось прежнее заговорщическое ядро — Бек, Канарис, Гальдер, Остер, Штюльпнагель, Гельдорф, Герделер, Шахт, Донаньи. Центром их действий стала штаб-квартира генштаба в Цоссене. И к началу ноября путчисты в очередной раз решились на организацию государственного переворота. На сей раз — в том случае, если Гитлер будет настаивать на приказе о наступлении на запад. Решено было использовать старый план «дворцового переворота».

Однако за прошедший год ситуация резко изменилась — не в пользу заговорщиков. Во-первых, в столице стало гораздо меньше воинских частей, на которые они могли рассчитывать, зато заметно увеличилась численность сотрудников гестапо, СС и СД. Во-вторых, Германия теперь находилась в состоянии войны с Англией и Францией, и те запросто могли воспользоваться внутренними разборками, чтобы вторгнуться на немецкую территорию и устроить новый Веймар. А до того, чтобы желать поражения своей стране, немецкие заговорщики все-таки еще не дошли.

5 ноября 1939 года и этой попытке военного переворота пришел бесславный конец. В тот день Гитлер вызвал главнокомандующего к себе для доклада. Заговорщики решили: если фюрер вновь будет настаивать на наступлении через семь дней, надо начинать мятеж. Нервничающий Браухич начал доклад. Гитлер решительно отметал все его возражения и в конце концов впал в страшную ярость. Вне себя от гнева, диктатор кричал, что командование армии не желает воевать, и поэтому уже давно отстают темпы вооружений, но теперь-то уж он с корнем вырвет весь этот вредный «цоссенский дух» — дух генштаба. Дело кончилось тем, что фюрер резко оборвал Браухича и выставил главнокомандующего вон, подтвердив свое прежнее решение наступать 12 ноября. Пришла пора действовать…

И тут, в решающий момент, горе-заговорщики вдруг вообразили, что Гитлер обо всем знает! В жуткую панику впал не только Браухич, но и Гальдер, который в страшной спешке сжег все компрометирующие материалы и прекратил подготовку переворота. Одного грозного окрика диктатора оказалось достаточно, чтобы весь военный заговор рассыпался, как карточный домик.

Впрочем, о том, чего вообще стоил «заговор генералов», свидетельствует даже не эта паника, а малозначащий на первый взгляд фактик. Еще осенью Гальдер обратился к Вайцзеккеру с вопросом: нельзя ли повлиять на Гитлера, подкупив одну ясновидящую. Ради этого он был готов достать миллион марок. На военную силу генерал благоразумно больше не рассчитывал …

Высшее руководство путчистов было морально сломлено, но оставалось еще среднее. Его представители Гельмут Гроскурт и Ханс Остер, наоборот, развили бешеную активность — лучше бы они этого не делали! Видя, что Гальдер впал в панику, Гроскурт на свой страх и риск помчался к главе абвера и передал ему «настойчивую просьбу», якобы высказанную начальником генштаба: пусть Канарис убьет Гитлера, и тогда все решится само собой. Адмирал в ужасе отшатнулся и тоже впал в апатию, подумывая об отставке.

Полковник Остер поехал побуждать к решительным действиям Вицлебена. Прибыв к нему в штаб-квартиру во Франкфурте, где в тот момент находился еще и полковник Мюллер, Остер с порога начал сыпать именами заговорщиков и размахивать прокламациями, написанными Беком и призывавшими к мятежу. Военные с трудом заставили его немедленно сжечь листовки и постарались как можно скорее избавиться от опасного болвана. Лучше бы приставили к нему шпика или пристрелили на месте: от них горе-конспиратор пошел в офицерское казино Франкфурта и прилюдно начал поливать грязью нацистов, нимало не опасаясь доносчиков и агентов гестапо. Вдобавок ко всему Остер обронил в казино листок с полным списком заговорщиков. (Если бы страшную бумагу не подобрал один из антинацистски настроенных офицеров, то земной путь почти всех путчистов закончился бы уже в 1939 году).

В конце концов, полковник махнул рукой и на своего шефа Канариса, и на военных, и решил сам взорвать Гитлера, для чего пришел к начальнику абвера-II, главе немецких диверсантов Эрвину фон Лахоузену и попросил у него адскую машину. Когда последний поинтересовался, для чего ему, Остер чистосердечно признался: взорвать фюрера. Лахоузен все же дал своему коллеге бомбу — мало ли, а вдруг правду говорит! Дело сорвалось из-за пустячка: ни Остер, ни согласившийся ему помочь Эрих Кордт не умели обращаться со взрывчаткой.

Последняя попытка предотвратить потенциальную катастрофу на западном фронте была предпринята 9 ноября генералом фон Леебом. Он созвал на совещание трех командующих группами армий, стоявших против Франции, и предложил им совместно отправиться к Гитлеру и потребовать от него воздержаться от активных действий на западе, а затишье использовать для дипломатических переговоров. Если же фюрер откажется, то все высокопоставленные генералы… нет, всего лишь дружно подают в отставку. Однако шкурнические интересы возобладали и на этот раз. Большинство генералов категорически отказались участвовать в этой акции, мотивируя отказ тем, что она может быть расценена Гитлером как мятеж.

Дело кончилось тем, что сам фюрер, не подозревая об этом, в очередной раз расстроил планы заговорщиков, отменив наступление на Францию… из-за плохой погоды. После чего он назначал дату начала войны со старым врагом 29 раз и, окончательно заморочив всем голову, начал ее лишь 10 мая 1940 года. И снова катастрофа не состоялась. После стремительного разгрома Франции оппозиция Гитлеру в генеральской среде исчезла очень надолго. В условиях всеобщего ликования и восхищения гением фюрера, раз за разом одерживавшего победы вопреки всем законам здравого смысла, мечта о военном перевороте испарилась сама собой.

…Везло фюреру, но везло и заговорщикам. В середине 1940 года часть из них чуть было не попала в застенки гестапо. После очередной победы на Западе служба безопасности стала выяснять, кто предупредил голландцев о дате немецкого наступления, — по-видимому, все-таки где-то что-то сработало. Без особого труда удалось выяснить, что следы ведут к Остеру. Однако Канарис, пользуясь отсутствием прямых доказательств, сумел замять дело.

Спасать Остера шефу абвера пришлось дважды. Слухи о предательстве распространились достаточно широко, и узнавшая о них жена подполковника Прука, «честная немецкая женщина», поспешила написать письмо: мол, штурмбаннфюрер СС Хофман и абверовцы Остер, Донаньи и Мюллер мечтают устранить Гитлера. К счастью для заговорщиков, письмо это она отправила Канарису, который поспешил запереть слишком много знающую фрау в сумасшедший дом (как тут не вспомнить сумасшедшую осведомительницу Волкову в «деле Кирова»!) Так, благодаря шефу абвера, горе-оппозиционеры спаслись и на этот раз.

Примерно таким же, как 1940-й, был для заговорщиков и следующий, 1941 год. Ранней весной адмирал Канарис посетил швейцарский город Берн, где встретился с одной своей знакомой полькой, которая, как было хорошо известно шефу абвера, работала на английскую разведку. По поручению своего руководства она спросила, не нацелено ли передвижение немецких войск на Балканах против Турции.

— Нет, мы не будем нападать на Турцию, — просто ответил глава немецкой военной разведки. — Вероятно, мы вторгнемся в Россию.

Информация немедленно ушла в Лондон. Именно на ней основывался Черчилль, когда 3 апреля предупредил Сталина о готовящемся нападении. Впрочем, вести об открытии Гитлером столь желанного для англичан восточного фронта шла им по многим каналам: напрямую из Германии, через Ватикан, даже через Москву. Еще до начала войны агент Канариса Николас фон Галем прибыл в советскую столицу и, встретившись там с английским резидентом, подтвердил известия о скором нападении Гитлера на нашу страну. Советское руководство об этом на свой страх и риск известил немецкий посол в Москве граф Вернер фон Шуленбург. Впрочем, и в Кремль эта информация тоже шла по многим каналам.

Перед началом Великой Отечественной войны Канарис сделал последнюю попытку. С его ведома немецкий дипломат Ульрих фон Хассель весной 1941 года установил контакт с американцем Столлфортом и передал ему план, согласно которому заговорщики отстраняют Гитлера, заключают с союзниками перемирие и освобождают оккупированные территории, за исключением Саарской области, Австрии и Данцига. Однако однозначного ответа из Лондона и Вашингтона так и не последовало.

Потерпев неудачу на Западе, Канарис, по некоторым сведениям, предпринял начальные шаги к заключению мира на Востоке. Попытка была сделана в сентябре, с помощью находившегося в Стокгольме двойного агента Эдгара Клауса, одновременно работавшего и на фашистскую Германию, и на СССР. Клаус регулярно играл в карты с советским послом в Швеции Александрой Коллонтай и мог обеспечить канал для контактов. Но и на этот раз дальше предварительных прожектов дело не пошло. А война между тем шла полным ходом — та самая, роковая для Германии война, от которой так старался застраховать свое отечество генерал фон Сект.

Начало войны с Россией подавляющее большинство генералов, завороженных победами Германии, встретили восторженно. Только находившиеся в отставке последователи Секта — генералы Бек и Хаммерштейн-Экворд — осуждали ее и говорили, что эта война принесет Германии разгром.

Эйфория первых успехов, впрочем, быстро прошла. Блицкриг не удался, стало ясно, что война затягивается. Красная армия качественно была хуже немецкой, продукция советской промышленности не блистала техническим совершенством, но русские пространства и русский климат уже давали себя знать. А ведь противник еще только начинал развертываться во всю свою чудовищную мощь…

Как только стало ясно, что русская кампания затягивается, снова подняли голову заговорщики.

Осенью в правоте давно покойного Секта убедился и Канарис, лично посетивший восточный фронт. Сразу после этого он отправился в Берн, где поделился своими наблюдениями со знакомой ему английской шпионкой. «Если русская армия дезорганизована и истощена, — говорил он мадам Д., — то и мы находимся в подобном же состоянии. Мы оторвались от наших баз снабжения; наши транспортные возможности недостаточны, чтобы обеспечить снабжение наших войск, ушедших далеко вперед. Возможно, положение России ужасно, но вряд ли оно может быть тяжелее нашего».

Та же самая английская шпионка вспоминает далее: «В октябре 1941 года, в начальный период войны с Россией, Канарис навестил меня опять. Он мрачно заявил, что германские войска застряли в России и что они никогда не достигнут намеченных объектов. Но, говоря о напряженном положении в Германии и надвигавшемся заговоре против Гитлера, он очень оживился. Как раз в этот его приезд он сказал, чтобы я никому, кроме англичан, не передавала содержание наших разговоров».

Предвидение шефа абвера, уже имевшего дело с антигитлеровскими заговорами, с течением времени полностью подтвердилось. После первого же сокрушительного поражения под Москвой среди высших немецких офицеров вновь воскресает оппозиция фюреру. На этот раз она сосредоточивается на советско-германском фронте, откуда и вышли основные кадры будущих путчистов. Первые недовольные там появляются к концу 1941 года.

Самой видной фигурой из них является генерал-майор Хеннинг фон Тресков, офицер генерального штаба в ставке центрального участка восточного фронта — тот самый, который вместе с Беком начинал заговорщическую деятельность еще в 1938 году, перед нападением на Чехословакию. Вокруг него собирается группа верных единомышленников. Оказавшись на переднем крае плана «Барбаросса», они уже к тому времени видели бесперспективность войны с Советским Союзом. Вскоре они пришли к мысли о том, что ее надо срочно прекращать. Путь для этого был один — свержение Гитлера.

…А пока на восточном фронте зрело ядро новой военной оппозиции, старые кадры заговорщиков продолжали попытки связаться с Западом. В ноябре 1941 года все та же группа Герделера — Бека через американского журналиста Луиса Лохнера отправила в США очередной меморандум с запросами об условиях сепаратного мира. Пока что с прежним результатом.

Очень старается и Герделер, причем всеми доступными ему путями. В апреле 1942 года он едет в Швецию, на встречу с крупнейшими банкирами страны Якобом и Маркусом Валленбергами. Эта была любопытная коммерческая пара. Швеция, как нейтральная страна, торговала со всеми, и семейство Валленбергов разделилось: Якоб входил в шведско-немецкую торговую комиссию, а Маркус — в шведско-английскую, да вдобавок поддерживал личный контакт как с самим Черчиллем, так и с его секретарем. И вот Герделер обращается к торговому партнеру Германии Якобу Валленбергу с просьбой: получить «по семейным каналам» от английского премьер-министра заверения в том, что он заключит мир с Германией, как только заговорщикам удастся свергнуть Гитлера.

Не довольствуясь друзьями-коммерсантами, Герделер, пользуясь тем, что в Стокгольме в то же время проходит очередной церковный съезд, передает по церковным каналам еще один подробный меморандум об условиях сепаратного мира на Западе. В конечном итоге и этот документ попадает на стол английскому министру иностранных дел Энтони Идену.

Со своей стороны, и шеф абвера настойчиво ищет выход на противников своей страны. На западном направлении эта деятельность чуть было не увенчалась крупным успехом. В течение года родилась и приобрела реальные очертания идея встречи Канариса с его коллегой, генерал-майором Стюартом Мензисом, руководителем британской «Интеллидженс Сервис». Причем желание лично встретиться и переговорить было обоюдным. И вот, в конце 1942 года, Канарис через испанских посредников пригласил главу английской разведслужбы встретиться где-нибудь в нейтральном месте. Мензис был в восторге, а высадка англо-американцев в Северной Африке в ноябре давала на редкость благовидный предлог для визита обоих главных шпионов в Испанию или Португалию. Крест на всех этих планах поставил британский МИД, который, опасаясь осложнений со Сталиным, категорически выступил против встречи «из страха спровоцировать русских». Интересно, на что именно британцы боялись спровоцировать наших? На ноту протеста?

Косвенно о реальном вкладе заговорщиков в деятельность британской разведки можно судить по деятельности знаменитого «Люци» — сотрудника швейцарской разведки Рудольфа Ресслера, который работал на англичан, а в ноябре 1941 года предложил свои услуги и советской военной разведке. Его называли самым результативным агентом Второй мировой войны. «Люци» снабжал Москву сведениями о стратегических планах немецкого командования, о составе, структуре и вооружении германской армии, мог даже отвечать на вопросы Центра об отдельных частях и генералах, передавал расписанные буквально по дням планы боевых действий немецкой армии на восточном фронте. Как писал Аллен Даллес[18]:

«Рёсслеру в Швейцарии удавалось получать сведения, которыми располагало высшее германское командование в Берлине, с непрерывной регулярностью, часто менее чем через 24 часа после того, как принимались ежедневные решения по вопросам Восточного фронта».

Условием сотрудничества «Люци» с советской разведкой была полная анонимность его самого и его «контрагентов» на территории Рейха.

Все же потом, уже после войны, некоторые из его информаторов стали известны. Это Ганс-Бернд Гизевиус, германский вице-консул в Цюрихе и сотрудник абвера, это уже знакомый нам Ганс Остер, это генерал Томас. Все трое принадлежали к заговорщикам. Трудно даже предположить, сколько информации было перекачано в Москву по этому каналу. Вот только знали ли информаторы Рёсслера, кому на самом деле уходят их сведения?

В 1942 году была предпринята попытка очередного покушения на фюрера. Убийство готовил офицер абвера Николаус фон Халем. Фигура эта весьма загадочная. Есть сведения, что накануне войны, по заданию Канариса, он приезжал в Москву с не совсем понятными полномочиями — вроде бы даже предупредить о возможном немецком нападении. Когда Халема арестовало гестапо, он дал показания на Ганса фон Донаньи, который выдал ему для найма убийцы 12 тысяч рейхсмарок, и на самого Канариса как главного заказчика преступления. Насколько можно судить по характеру шефа абвера, сам он вряд ли был действительным организатором и заказчиком покушения — но вполне мог знать о готовящемся теракте и, бездействуя, дать молчаливое согласие на его проведение.

Казалось бы, для Канариса все кончено. Но… когда Гиммлеру доложили о полученных сенсационных результатах, тот приказал прекратить следствие и изъять из протоколов все упоминания о Канарисе и абвере. (Как тут не вспомнить Ягоду, который направлял «кремлевское дело» по ложному пути, отводя удар от Енукидзе и Петерсона.) Почему?

А кто сказал, что у тузов гитлеровской колоды не могло быть своих интересов, отличных от интересов Гитлера и Третьего рейха? Вполне возможно, что уже в 1942 году Гиммлер тоже отдавал себе отчет, что Германия идет навстречу поражению и, пока не поздно, необходимо заканчивать дело миром. Еще более ясно он понимал, что одержимый своими идеями фюрер на переговоры ни за что не пойдет. Следовательно, Гитлера надо было убрать. Гиммлер не собирался участвовать в заговоре сам, но был готов не мешать другим.

Весь 1942 год продолжалась дальнейшая кристаллизация различных групп заговорщиков. Рассмотрим, хотя бы в общих чертах, весь конгломерат заговорщицких или просто оппозиционных Гитлеру групп, сложившихся в Германии на четвертом году мировой войны — это довольно скучно, но поможет нам, когда станем разбираться с тем, что происходило в СССР.

Выстроить четкую структуру, по типу армейской, у нас не получится. Нередко одни и те же люди состояли одновременно в двух и более кружках и организациях, которые, таких образом, тесно переплетались друг с другом. Тем не менее, все же можно выделить два крыла заговора: гражданское и военное, в каждое из которых входило несколько групп.

Наиболее видная группа гражданских заговорщиков возглавлялась уже знакомым нам крупным чиновником Карлом Герделером. Благодаря множеству написанных им меморандумов, мы можем хорошо представить внешне- и внутриполитические воззрения ее главы.

В области внешней политики он был антикоммунист-«западник», не любивший Россию и ориентировавшийся на Англию. Вспомним, как немецкие заговорщики постоянно стучали в двери британских министерств, несмотря на то, что не находили там ни поддержки, ни даже понимания. Избавившись от Гитлера, Германия, по мысли Герделера, должна была сохранить значительную часть своих завоеваний, прекратить войну на Западе и продолжать ее на Востоке. Страна должна оставаться доминирующей в континентальной Европе военно-политической державой, уступив Англии ее традиционное господство на морях. В сфере же внутренней политики позицию Герделера можно назвать «гитлеризмом без Гитлера». Идеалом для него было кастовое военно-бюрократическое государство, лучше всего с монархической формой правления. Демократия, считал Герделер, есть такое же зло, как и тирания Гитлера.

Вокруг бывшего обер-бургомистра Лейпцига и его программы сплотилось немало представителей высшего чиновничества. Одним из ближайших сподвижников Герделера стал профессор Йоханнес Попитц, министр финансов Пруссии в годы Веймарской республики и начального периода нацистского господства. К ним примыкал Ульрих фон Хассель, бывший с 1932 по 1938 год германским послом в Риме. Хорошо видя слабость фашистской Италии, он выступал против союза с ней, идя наперекор генеральной политике фюрера в этом вопросе. В этот кружок также входили: д-р Пауль Лежен-Юнг, бывший депутат рейхстага от партии немецких националистов; д-р Вирмер, адвокат и бывший член католической партии Центра; профессор геополитики Высшей политической школы в Берлине Альбрехт Хаусхофер; адвокат Карл Лангбен, имевший связи с высшим руководством СС; сын знаменитого физика Макса Планка д-р Эрвин Планк, бывший сначала личным референтом рейхсканцлера Брюнинга, а затем директором в правлении концерна Отто Вольфа; профессор Иессен, смещенный нацистами за критику с поста директора Института мировой торговли и морского транспорта и ставший с 1941 года капитаном при штабе генерал-квартирмейстера; Цезарь фон Хофаккер, кузен знаменитого Штауффенберга, руководящий сотрудник концерна «Ферайнигте штальверке».

Видя приближающийся крах завоевательной политики Гитлера, на Герделера все больше ориентировались представители крупных промышленных кругов, такие, как Герман Бюхер («АЭГ»), Карл Бош («ИГ Фарбен»), Роберт Бош («Бош АГ»), Герман Рейш («Гютехофнунгсхютте»), банкир Ялмар Шахт, Карл Сименс (концерн Сименса), Альберт Феглер («Ферайнигте штальверке»), Ганс Вальц («Бош АГ»). Они занимали ведущее положение в угольном, металлургическом и электронном секторах экономики Германии — впрочем, оппозиционные настроения нисколько не мешали им выполнять военные заказы нацистского руководства.

Стремясь максимально расширить круг своего влияния, Герделер установил связь с бывшими руководителями христианских профсоюзов, особенно с Якобом Кайзером и Максом Хаберманом. Вслед за этим он вошел в контакт с бывшими правыми лидерами СДПГ и Всегерманского объединения профсоюзов (АДГБ), а именно с Лейшнером, Лебером, Хаубахом, Хенком, Эрнстом фон Харнаком и другими. Также он установил связь с бывшим президентом национального собрания Австрии и бургомистром Вены Карлом Зейтцем. Зейтц возглавлял австрийскую группу заговорщиков, в состав которой входили Рерл, бывший видный политический деятель, и Рейтер, бывший австрийский министр сельского хозяйства.

Кроме того, Герделер установил контакт с бывшим представителем Баварии при немецком рейхстаге Ф. Шпеером, хорошо знавшим генерала Бека; бывшим обер-президентом Рейнской провинции Люнником; бывшими обер-бургомистрами Ганновера, Берлина, Дюссельдорфа. Сподвижниками его также стали бывший статс-секретарь прусского министерства внутренних дел Герберт фон Бисмарк, бывший тайный советник Штельцер, бывшие статс-секретари имперской канцелярии Хамм и Планк, министры Гесслер, Хермер и многие другие.

Как видим, практически перед каждым членом группы Герделера стоит словечко «бывший». Это были среднего уровня деятели и чиновники Веймарской республики, оказавшиеся не у дел после прихода нацистов к власти и по этой причине оппозиционно настроенные к новому режиму (Вспомним Зиновьева, Каменева, Рыкова, Бухарина и других из «ленинской гвардии», которые постепенно оказывались в стороне от управления государством — похоже, не правда ли?)

Однако, несмотря на свою относительную многочисленность, никакой реальной силы группа Герделера из себя не представляла. Все это были люди, которые могли говорить, выражать недовольство, но и только. Единственный толк от них был тот, что этих людей, в свое время достаточно известных, удобно было отправлять искать контакты — как с оппозиционерами внутри Германии, так и с правящими кругами Запада. Хотя и в этом наибольшую активность, как мы уже видели, проявил сам Герделер. Тем не менее, он претендовал ни больше, ни меньше как на роль интеллектуально-политического руководителя всей германской оппозиции.

Во многом статус «бывших» привел в ряды заговорщиков таких старых дипломатов, как Вернер фон дер Шуленбург и Ульрих фон Хассель, которые были отстранены от службы в конце 30-х — начале 40-х годов. В МИДе существовали оппозиционные настроения, не без того — но от чиновников дипломатического ведомства толку было мало. Заместитель Риббентропа, упоминавшийся выше Вайцзейккер, вскоре, испугавшись, отошел от заговорщицкой деятельности и соответственно проинструктировал и всех своих подчиненных. После этого заговорщики перестали доверять заместителю министра и не желали иметь с ним больше никаких дел. Группа в МИДе распалась. Активность братьев Кордт, осуществлявших контакт с Западом, фактически прервалась после перевода одного из них на службу в германское посольство в Токио. Два других молодых дипломата, занимавшие достаточно скромное положение в министерстве, Адам фон Тротт и Ганс Берндт Хефтен, примыкали к так называемому «кружку Крейзау».

Само собой, как в любом обществе, существовала в Германии и недовольная режимом интеллигенция. Основной их деятельностью было собираться и разговаривать. При определенных обстоятельствах это занятие тоже может быть достаточно разрушительным для государства — но таких обстоятельств в Германии не было. Тем не менее, этих людей тоже можно «прислонить» к заговорщикам.

В среде высшего чиновничества и университетских профессоров существовало общество «Среда», насчитывавшее 16 членов. В его состав входили уже известные нам Попитц и Хассель, юрист Йессен, Лаутер и другие. Общество собиралось два раза в месяц для политических и экономических дискуссий. На его собраниях иногда выступали Бек и Герделер.

Другой кружок сложился во Фрейбургском университете. Его членами были экономисты Эйкен, Лампе, Альбрехт, историк Риттер и ряд других профессоров. Через Риттера кружок был связан с Герделером и по его заданию разработал программу «послевоенного восстановления».

Вокруг вдовы и дочери умершего в 1936 году немецкого посла в Японии Зольфа группировались интеллигенты и чиновники, вошедшие в историю под названием «кружка Зольфа». К нему примыкали промышленник Баллестрем, владелец горнометаллургических предприятий в Силезии; крупный банкир граф Бернсдорф, бывший советник немецкого посольства в Лондоне; советник МИДа Кюнцер, чиновники Царден и Кип, бывший бургомистр Берлина Эльзасс и другие. Члены «кружка Зольфа» поддерживали контакт с эмигрантскими кругами в Швейцарии и руководителем «кружка Крейзау» Мольтке.

Все эти три кружка ограничивались лишь теоретическими дискуссиями и никакого реального участия в заговорщицкой деятельности не принимали.

Гораздо большее значение имел «кружок Крейзау», получивший свое название от имения графа фон Мольтке, руководителя этой группы. По отцовской линии он был внучатым племянником знаменитого прусского фельдмаршала Мольтке, одного из основателей германского генштаба, однако матерью графа была англичанка, что, вкупе с полученным в Англии юридическим образованием, почти автоматически сделало его противником нового режима. Массовые зверства гитлеровцев на оккупированных территориях еще больше настроили против них Мольтке и побудили его требовать создания после войны международного трибунала для осуждения военных преступников. В сфере внутренней политики он стремился к демократическому устройству общества и утопическому христианскому социализму.

Желая крушения диктатуры Гитлера любой ценой, руководитель «кружка Крейзау» имел мужество дойти в своих рассуждениях до конца логической цепочки. В письме своему английскому другу Лайонелу Куртису в 1942 году Мольтке писал: «Ты знаешь, что я с первого дня боролся против нацистов, но степень угрозы и самопожертвования, которая требуется от нас сегодня и, вероятно, потребуется завтра, предполагает нечто большее, чем наличие добрых этических принципов, особенно поскольку мы знаем, что успех нашей борьбы, вероятно, будет означать тотальный крах, а не национальное единство. Но мы готовы прямо глядеть этому в лицо». Это хорошо знакомый нам по 1990-м годам случай, когда идея значит для человека больше, чем не только благополучие, но даже и существование его родины. Строго говоря, таковы все диссиденты — но далеко не все держатся с таким мужеством, как держался граф. Уже в заключении, в одном из своих последних писем он писал: «Нас повесят, потому что мы вместе думали» — он был чуть ли не счастлив, что смертным приговором германским оппозиционерам удостоверяется сила их духа.

В целом «кружок Крейзау» сложился к весне 1942 года, и его участники начали более или менее регулярно встречаться в имении для выработки своей программы. Ближайшим сподвижником Мольтке был граф Йорк фон Вартенбург, потомок известного прусского генерала Йорка. Предок у него был воистину замечательный. Генерал на свой страх и риск заключил Таурогенскую конвенцию 1812 года, положившую начало совместной германо-русской борьбе против Наполеона. Этот поступок оказал сильное влияние на всю семью, хранившую оригинал конвенции как реликвию. Кроме того, Йорк был близким родственником Штауффенберга, осуществившего два года спустя самое известнее покушение на Гитлера.

Вскоре тесный контакт с кружком Мольтке установил и бывший заместитель полицай-президента Берлина Франц фон Шуленбург (брат бывшего германского посла в СССР и участник прежних планов свержения Гитлера). Он в этой компании считался левым и за тесные связи с социал-демократами и активное изучение марксистской литературы даже получил кличку «красный граф». Шуленбург был за заключение мира на Западе и на Востоке и одобрял установление контактов с руководителями КПГ.

Общая вражда может порой объединить несоединимое. В «кружок Крейзау», помимо потомственных аристократов, входила также группа социал-демократических деятелей. В их числе были Карло Мирендорф, Тео Хаубах, Юлиус Лебер, Адольф Рейнвейн, Вильгельм Лейшнер, Герман Маас.

В отличие от однозначно прозападного кружка Герделера, «кружок Крейзау» можно, хотя и с натяжкой, в значительной степени считать «провосточным». Выступая за немедленное прекращение войны на всех фронтах, его члены были, в том числе, и за доброе соседство с социалистической Россией. Тщательно уклоняясь от любых контактов с западными разведками, члены «кружка Крейзау» склонялись к тому, чтобы искать поддержки в СССР. Об этом с декабря 1942 года начали поговаривать Тротт и лично знавший Сталина Шуленбург. Бывший посол Германии в СССР настаивал на переговорах с советским правительством и возражал против каких-либо обязательств по отношению к западным державам. Соответственно, положительно они относились и к сотрудничеству с немецкими коммунистами.

На самом крайнем левом фланге политического спектра, как и было положено, находились ушедшие в глубочайшее подполье отдельные организации КПГ. Наиболее значительным коммунистическое подполье было в Берлине, Саксонии и Тюрингии. В столице Германии действовала группа Зефкова — Якоба — Бестлейна, объединившая в своих рядах многих старых коммунистов, выпущенных нацистами из концлагерей после заключения пакта с Советским Союзом. В эту же группу вливались и члены уцелевших коммунистических организаций из других городских центров.

Пик наибольшей активности берлинской группы падает на 1943–1944 годы. Они создавали ячейки на промышленных предприятиях — а стало быть, занимались и саботажем, выпускали антифашистские листовки. О размахе деятельности группы свидетельствуют аресты. Когда в 1944 году группа была разгромлена, то, помимо Зефкова, Якоба и Бестлейна, было казнено еще 400 человек.

В Тюрингии коммунистические ячейки возглавляли Магнус Позер и Теодор Нейбауэр, а в Саксонии — Георг Шуман. Руководитель саксонских коммунистов Шуман вел даже переговоры с Герделером, но они не привели ни к какому результату. (Единственной гражданской оппозиционной силой в СССР, которая занималась конкретной деятельностью, а не одной болтовней и обсуждением грядущих «великих планов», были троцкисты. С ними и сравним германских «красных».)

Но все это, согласитесь, как-то несерьезно. Чем занимались пресловутые оппозиционеры? Разговорами на кухнях… простите, в гостиных! — составлением политических программ. Конечно, после попытки путча Гитлер перевешал и штатских заговорщиков, но это было сделано явно за компанию. Раз участвовали — получите! Но, по большому счету, с такими врагами фюреру и охрана была не нужна, поскольку эта публика в принципе ни на что, кроме болтовни, была не способна. Ну, разве что на шпионаж — за который, кстати, в военное время тоже вешают. И надо очень четко понимать, что казнены они были не за то, что «вместе думали», и не за «оппозиционную деятельность», а за то, что принадлежали к организации, которая задумала и организовала покушение на Гитлера и попытку государственного переворота. Но, конечно, сделано это было силами другой части заговорщиков — тех, кто носил мундиры, погоны и ордена.

Военное крыло заговора также состояло из нескольких групп.

Мы уже видели, что заговор против Гитлера начинался среди высших офицеров вермахта. Впрочем, основные деятели того времени — Бек и Хаммерштейн-Экворд — находились уже в отставке. Под их началом не было никакой реальной военной силы, да и возраста они были преклонного (Хаммерштейн умер в 1943 году), так что все, что они могли реально делать — это составлять планы переворота да влиять своим немалым авторитетом на других офицеров.

С Беком были связаны и несколько генералов старшего поколения, отправленных в отставку уже во время Второй мировой войны или еще продолжавших служить. К их числу относятся генерал-фельдмаршал Эрвин фон Вицлебен и генерал-полковник Эрих Гёпнер, Карл Генрих Штюльпнагель и другие.

Как мы помним, вторая группа заговорщиков возникла в германской военной разведке — абвере. Условно ее можно назвать группой Канариса — Остера. Отлично осведомленный начальник разведки отдавал себе отчет в том, к какому конечному результату могут привести планы фюрера. Уже в середине августа 1939 года, когда стало ясно, что Гитлер развяжет новую мировую войну, Канарис заявил своему ближайшему окружению: «Это будет концом Германии». Соответственно, оказывая услуги противникам своей страны, адмирал страховал себя на будущее.

Канарис, впрочем, уклонялся от конкретных действий, предоставив полную свободу рук своему помощнику Остеру. Может быть, он и выкрутился бы после провала заговора — но опытный и осторожный начальник военной разведки (!) совершил просто феноменальную глупость: он вел дневник (!!), в котором скрупулезно и тщательно записывал каждую услугу(!!!), оказанную иностранным разведкам или оппозиции внутри Германии. Когда после раскрытия заговора 1944 года дневник шефа абвера попал в руки следствия, он автоматически предопределил судьбу своего автора: Канариса арестовали, пытали и казнили. Должно быть, немало повеселился Сталин, еще в 1937 году говоривший, что наши заговорщики — опытные конспираторы и документов после себя не оставляют.

Остеру помогали, особенно в его контактах с Западом, такие сотрудники абвера, как Гизевиус, Донаньи, Мюллер, Бонхефер, Кип и другие. Очевидно, все же чувствуя неладное (при великих конспиративных талантах заговорщиков сигналов было более чем достаточно), 18 февраля 1944 года Гитлер издал указ об объединении разведывательной службы и подчинении ее Гиммлеру. Канарис был уволен в отставку, а военная разведка сведена к небольшому отделу в главном командовании вермахта. Впрочем, новый шеф разведки, полковник Георг Хансен, также являлся заговорщиком — однако возможности у него были уже не те.

Любопытно, что в июне 1944 года, уже после указа об объединении, между Гиммлером и Канарисом состоялась откровенная беседа, во время которой первый сказал, что хорошо информирован о заговорщицкой деятельности абвера и, когда придет время, примет необходимые меры. (Кстати, во время «большой чистки» наша военная разведка, равно как и НКВД, пострадала очень сильно.)

В органах государственной безопасности Германии оппозиция была представлена Артуром Небе, членом НСДАП и СС с 1931 года. В 1937 году он стал начальником всей криминальной полиции Германии (5-е управление РСХА). Венцом его карьеры было полученное в 1941 году звание генерал-лейтенанта полиции и группенфюрера СС. В этом качестве он осуществлял программу ликвидации берлинских цыган и был начальником «Айнзатцгруппы «Б»», творившей неслыханные зверства на территории Советского Союза.

Не совсем понятно, что привело такого человека в ряды противников Гитлера — не иначе, как Небе решил подстраховать себя. Как бы то ни было, он вошел в контакт с оппозицией, при необходимости предостерегая ее от опасных шагов. Он же (возможно, с ведома Гиммлера) прикрывал все попадавшие в РСХА концы генеральского заговора.

Другим видным нацистом, который также снабжал заговорщиков столь необходимой им информацией о том, насколько власти о них осведомлены, являлся полицай-президент Берлина, старый нацист и эсэсовец граф Вольф Генрих фон Гельдорф.

Ну и, наконец-то, повествование дошло до людей в погонах, самой дееспособной части заговорщиков. Непосредственно в армии сложилось четыре группы. Объединяло их то, что состояли они из офицеров «младшего» поколения, ставших в оппозицию к Гитлеру лишь после начала войны, во многом из-за поражений на восточном фронте.

Первая группа образовалась на советско-германском фронте, в штабе главнокомандующего группой армий «Центр», где в битве под Москвой вермахт впервые за всю войну потерпел тяжелое поражение. Главой ее стал офицер генерального штаба, наш старый знакомый Хеннинг фон Тресков, ставший к тому времени генерал-майором, и его ближайший помощник — Фабиан фон Шлабрендорф. А в саму группу входили адъютанты командующего центральным участком советско-германского фронта фон Харденберг, фон Лендорф и другие.

Вторая группа возникла в штабе командующего армией резерва, который находился на Бендлерштрассе в Берлине. Она-то и стала подлинным организационным центром заговора. Возглавлял ее генерал Фридрих Ольбрихт, а его главным сподвижником стал полковник Штауффенберг. Ольбрихт являлся фактически заместителем командующего резервной армией и благодаря этому распоряжался войсками, расквартированными на территории рейха.

Третья группа — уже, можно сказать, по традиции — находилась в генеральном штабе сухопутных войск в Цоссене. Ее руководящими деятелями были генерал-квартирмейстер Эдуард Вагнер, начальник организационного управления главного командования армии генерал Гельмут Штифф и генерал Фриц Линдеманн.

Если офицеры на советско-германском фронте на себе чувствовали, что такое война с Россией и чем она чревата для немецкого солдата, то сотрудники штабов хорошо знали общее экономическое и военно-политическое положение Германии и все яснее осознавали, что война проиграна. Желание спасти хоть что-то (и себя в том числе) и побуждало их к активным действиям.

Еще одна — незначительная — оппозиционная группа сформировалась в Париже, в штабе командующего германскими войсками во Франции. Ее возглавили генерал Штюльпнагель и полковник Цезарь фон Хофаккер — двоюродный брат Штауффенберга.

1942 год стал важной вехой в оформлении заговора против фюрера. Именно в это время оппозиционные группы находят друг друга и объединяются. Тогда же в общих чертах складывается и примерный план действий, равно как и круг участвующих в них лиц.

О возникновении кружка заговорщиков в штабе группы армий «Центр» неугомонный Остер узнал еще в 1941 году от своего друга адвоката Шлабрендорфа. Тот был призван в армию и попал на восточный фронт, прямо в подчинение полковнику Трескову — и сообщил помощнику Канариса о существовании этого полковника, готового на самые решительные действия.

Впрочем, уж кто-кто, а Тресков отлично знал, что такое немецкий военный, а особенно что такое немецкий офицер, его верность присяге, солдатской чести и беспрекословное повиновение начальству. Он понимал, что никакой переворот в Германии невозможен, пока жив верховный главнокомандующий — Гитлер. Вывод из этого несложного наблюдения для боевого офицера был очевиден: необходимо убить фюрера и тем самым освободить армию от данной ему присяги.

Группа Трескова разработала три варианта «акции»: Гитлера должен застрелить смельчак-одиночка, фюреру подложат бомбу, или же группа военных внезапно нападет на его ставку. Заговорщики выбрали бомбу, и подполковник барон фон Герсдорф даже достал подходящую взрывчатку. Однако вслед за тем организационная мысль военных натолкнулась на существенное препятствие. Даже если покушение на Гитлера пройдет удачно (что было крайне трудно само по себе), это отнюдь не гарантировало, что готовящийся переворот увенчается успехом. Власть в стране легко могли взять в свои руки ближайшие сподвижники нацистского вождя. Так что, кроме собственно теракта, необходимо было после убийства фюрера взять под свой контроль важнейшие центры и подавить сопротивление сил, верных режиму. На примете у Трескова была лишь кавалерийская часть Безелагера — резервный отряд группы армий «Центр», — но этого в масштабах Третьего рейха было явно мало.

Заговорщики на восточном фронте зашли бы в тупик, если бы Остер к этому времени не наладил контакт с группой генерала Ольбрихта, находившейся непосредственно в столице. После нескольких встреч в штабе командующего армией резерва Ольбрихт и Остер соединили прежние планы путчей 1938–1940 годов с замыслом Трескова, в результате чего родилась новая схема, которая и легла в основу знаменитого покушения на фюрера, состоявшегося 20 июля 1944 года. Ольбрихт планировал использовать в момент путча расположенные в Кельне, Мюнхене и Вене войска. Штаб-квартирой нового заговора стал в конце марта 1942 года дом находившегося в отставке Бека.

Самую большую проблему представляла собой столица, наполненная подразделениями СС и СД. Предполагалось, что восточную часть города займут войска, расквартированные во Франкфурте-на-Одере, но в целом сил на этом решающем участке у армейских заговорщиков явно не хватало. Остер постарался выйти из положения, задействовав в перевороте начавшую формироваться в столице дивизию «Бранденбург», для чего устроил на должность ее командира известного ему своими антигитлеровскими настроениями полковника Александера фон Пфульштейна. Хайнц, другой знакомый заместителя Канариса, стал командиром 4-го полка в той же дивизии.

Однако и тут заговорщиков ждали неожиданности. Пфульштейн критически высказывался о фюрере, когда возглавлял ганноверское отделение абвера, и было это в конце 30-х. Но стоило Гитлеру наградить его, как полковник тут же вспомнил о верности присяге. В довершение всего, дивизию из ведения абвера забрал себе генерал Йодль, что окончательно спутало карты Остеру.

В том же 1942 году были установлены контакты и между основными силами гражданского и военного крыльев заговора. В августе 1942 года на восточный фронт, по выданным Остером фальшивым документам, отправился Герделер. В Кенигсберге он встретился с командующим группой армий «Север» генерал-фельдмаршалом Георгом фон Кюхлером, попытавшись побудить его примкнуть к генеральской оппозиции, а в Смоленске — с командующим группой армий «Центр» генерал-фельдмаршалом фон Клюге. Тот неоднократно критически высказывался о Гитлере, но говорить — не значит быть готовым, да и даже хотеть перейти к активным действиям.

Единственное, что порадовало Герделера, так это встреча с Тресковым. До тех пор он считал, что надо путем переговоров побудить Гитлера уйти в отставку. Однако более реалистичный и решительный Тресков, который с самого начала ориентировался на убийство, переубедил Герделера, и они принялись увлеченно обсуждать планы устранения Гитлера.

Этот взгляд на «проблему фюрера» разделяли и наиболее смелые офицеры, чем объясняется лавинообразное увеличение попыток покушения на Гитлера в 1943 году. В начале года Тресков планировал собственноручно застрелить его при докладе. Понимая, что шансы на успех у террориста-одиночки чрезвычайно малы, он склонил офицеров Шмидта-Зальцмана и фон Клейста втроем расстрелять диктатора из пистолетов, когда тот приедет на фронт. Однако в очередной раз сработала пресловутая военная дисциплина: при обсуждении этого плана с генерал-фельдмаршалом Гюнтером фон Клюге (!) последний резко высказался против, и этот запрет вышестоящего офицера автоматически положил конец идее застрелить Гитлера при посещении им войск группы армий «Центр».

Истолковав запрет командира в узком смысле и посчитав, что он распространяется только на пистолет, Хеннинг фон Тресков и Фабиан фон Шлабрендорф заложили два взрывных устройства в самолет фюрера, на котором он в середине марта 1943 года возвращался с восточного фронта. Однако почему-то ни одна из двух бомб так и не сработала.

Эстафету немедленно подхватили берлинские заговорщики во главе с генералом Ольбрихтом. Они решили предпринять новое покушение на фюрера все в том же марте, спустя всего лишь семь дней после провала попытки взрыва самолета. Исполнителем был назначен полковник фон Герсдорф, который недавно овдовел и теперь был готов пожертвовать своей жизнью ради убийства Гитлера. Акцию наметили на «день героев». Однако праздник перенесли с 15 на 21 марта, заговорщики не знали его сценария и не смогли точно рассчитать, в какое время следует зажечь запал. В конце концов, Герсдорф решил взорвать себя вместе с Гитлером и другими нацистскими руководителями, вооружился английской миной и занял позицию у входа. Однако фюрер, вопреки обыкновению, прошел в зал очень быстро, да и там пробыл всего десять минут, так что полковник попросту не успел взорвать свою бомбу.

Третью попытку избавиться от Гитлера предпринял полковник Гельмут фон Штиф, который решил взорвать его во время обсуждения положения на фронте в ставке фюрера. Однако взрыв произошел раньше времени, так что провалилась и эта попытка.

Еще одна акция была назначена на день демонстрации нового военного обмундирования, в которой должен был принимать участие и предполагаемый исполнитель, капитан Аксель фон дер Буше. Чтобы гарантировать успех, решено было, что капитан во время демонстрации бросится на диктатора, схватит его и подорвет обоих. На сей раз покушение сорвали союзники, за день до намеченной даты разбомбившие приготовленные для демонстрации образцы. Когда же, к декабрю, обмундирование пошили заново, Гитлер неожиданно уехал на виллу в Берхтесгаден.

…Между тем заговорщики начинали испытывать немалые трудности. В январе 1943 года в Касабланке произошла встреча Черчилля и Рузвельта. Союзники решили не заключать никаких соглашений с деятелями немецкой оппозиции, а добиваться полной и безоговорочной капитуляции Германии.

Осенью 1943 года Тресков всерьез подумывает о том, как установить контакт с Советским Союзом. Сделать это должен был лично знавший Сталина бывший немецкий посол в Москве Вернер фон дер Шуленбург. Он собирался пересечь линию восточного фронта или на участке группы армий «Центр», при содействии самого Трескова, или на участке группы армий «Юг» — при содействии полковника генерального штаба Шульце-Бюттгера. Однако все эти планы сорвались, как обычно, из-за малодушия высших чинов — на сей раз фельдмаршалов фон Клюге и Манштейна.

О возросшем влиянии восточной ориентации говорит и предназначенный для Рузвельта меморандум от декабря 1943 года: «Прорусское крыло оппозиции значительно сильнее, чем проанглосаксонское, особенно в вермахте: в авиации же преимущественно представлено только оно. В этих кругах отчасти действовали те побудительные мотивы, которые в свое время привели к заключению Рапалльского договора, а также традиции имевшего тогда место сотрудничества между рейхсвером и Красной Армией; ныне, находясь под крайне сильным впечатлением от мощи и успехов Красной Армии, эти круги хотели бы пойти вместе с нею лучше сегодня, нежели завтра… Проанглосаксонская оппозиционная группа слабее прорусской, однако тоже имеет своих первоклассных представителей в руководящих военных и гражданских учреждениях… (Последняя) группа… считает коммунистическо-большевистское развитие Германии и возникновение немецкого национал-большевизма самой крупной и наиболее угрожающей опасностью для будущего Германии и Европы, чему надо противодействовать всеми силами».

Тучи начали сгущаться и внутри страны — долго бездействовавшие органы безопасности наконец напали на след заговорщиков. В начале 1943 года об этом предупредил Канариса его старый знакомый, штурмбаннфюрер СС Хартмут Плаас (кстати говоря, в Веймарской республике — видный национал-большевик). Аналогичная информация шла и от Небе.

Все началось с того, что в Праге полиция поймала валютного спекулянта с крупной партией долларов и драгоценностей. На конвертах с ценностями была написана фамилия Шмидхубер. Арестованный спекулянт признался, что провести сделку ему поручил этот человек — офицер абвера. Попав в гестапо, Шмидхубер быстро рассказал и о контактах с Ватиканом, к которым он имел некоторое отношение, и о заговоре против режима, организованном Беком и другими оппозиционерами. Однако Гиммлер распорядился в своем ведомстве дело прекратить, а собранные материалы отправить в военную юстицию. Ее следователи в апреле провели обыск в кабинете Донаньи и нашли у него в сейфе бумаги, которые поочередно неуклюже пытались спрятать сначала Донаньи, а затем и присутствовавший при обыске Остер. Разведчики, однако…

Да, немецкие генералы, в отличие от наших, никогда не делали революцию. Когда следователи ознакомились с изъятыми документами, они поняли беспокойство сотрудников абвера. Первая же страница начиналась со следующей декларации: «Военные Германии и круги христианской церкви полны решимости свергнуть национал-социалистический режим». Далее шло описание условий заключения мира и будущего территориального устройства Германии. Идиотизм немецких «конспираторов» просто поражает: один теряет список заговорщиков в казино, другой ведет дневник с подробным описанием собственной антигосударственной деятельности, третьи пишут и хранят в служебном сейфе бессмысленные теоретические декларации…

Донаньи и несколько его сподвижников были немедленно арестованы, а выдавший себя своим поведением Остер 15 апреля уволен из абвера и помещен, по сути дела, под домашний арест. Перепуганные Бек и Герделер категорически запретили остальным участникам заговора поддерживать с ним какой-либо контакт.

Изоляция заместителя Канариса — самого активного из заговорщиков — на какое-то время замедлила реализацию планов оппозиционеров. Прошел не один месяц, пока на первую роль не выдвинулся не менее энергичный деятель — подполковник граф Клаус Шенк фон Штауффенберг.

Граф Клаус Шенк фон Штауффенберг родился 15 ноября 1907 года в замке Грейфенштейн во Франконии, в старинной аристократической семье. Его отец был камергером баварского короля, мать — внучкой прусского генерала фон Гнейзенау. Воспитанный в консервативном духе, молодой граф не принимал Веймарскую республику, зато с энтузиазмом воспринял идеи нацизма. Начало Второй мировой войны застало его офицером Баварского кавалерийского полка. Он служил в Польше, Франции, Северной Африке. В Тунисе получил тяжелейшее ранение, потерял правую руку, два пальца на левой и один глаз. После этого Штауффенберга уволили из действующей армии. Однако с военной службой он не порвал, и летом 1943 года был назначен начальником общего армейского ведомства, руководителем которого был генерал Ольбрихт, а 1 октября 1943 года стал начальником штаба армии резерва.

По взглядам Штауффенберг был «умеренным нацистом». Ему нравилась расовая теория, он одобрял удаление евреев из культурной жизни. Но когда он столкнулся с практикой нацизма, с геноцидом и массовыми убийствами, взгляды его изменились. Он решил, что Гитлер и его соратники предали идеалы 1933 года, и их следует устранить, а во главе страны должно стать военное руководство. Но устранение Гитлера и его режима он рассматривал не как самоцель, а как начало далеко идущих политических и социальных перемен в Германии. Общавшийся с ним Герделер отмечал, что Штауффенберг стремился к политике с опорой на левых социалистов и коммунистов. Гизевиус утверждал, что он желал «военного социализма» и искал необходимую для этого опору.

И на самом деле, программные заявления группы Штауффенберга и германской компартии полностью совпадали. В своей книге о заговоре Аллен Даллес рассматривает полковника как опасного революционера, подумывавшего о «революции рабочих, крестьян и солдат». Далее американец так пишет о Штауффенберге: «Он проявлял величайший интерес к проблеме отношений с Востоком и к возросшему значению России в Европе… Он надеялся, что Красная Армия поддержит организованную по русскому образцу коммунистическую Германию».

Полковник фон Ханзен, ставший преемником Канариса на посту начальника абвера, утверждал:

«Штауффенберг играл со мною в прятки. Если еще несколько недель назад он рассчитывал на то, что удастся столкнуть Запад с Востоком, то теперь он думает о совместном победном походе серо-красных армий против плутократии».

Естественно, придя к таким взглядам, подполковник стал искать единомышленников если не по «красной» части своих концепций, то хотя бы по «антикоричневой». Через родственника, Петера фон Вартенбурга, Штауффенберг связался с «группой Крейзау», а когда в январе 1944 года граф Мольтке был арестован, принял на себя руководство заговором.

С его приходом попытки убийства Гитлера резко активизировались. Штауффенберг был сторонником плана убийства фюрера в его собственной штаб-квартире. В отличие от подавляющей массы военных, он обладал ясностью мысли и готовностью идти до конца. «Давайте посмотрим в суть дела, — сказал он однажды одному офицеру-заговорщику, — я при помощи всех имеющихся в моем распоряжении средств занимаюсь государственной изменой».

Предприятию, прозябавшему в бесчисленных маневрах мысли, Штауффенберг придал организационный фундамент и почти что революционную решимость. Дальнейшие события наглядно показали, что однорукий и одноглазый подполковник один сделал для свержения Гитлера больше, чем все остальные здоровые в физическом плане, но ущербные в волевом и в умственном отношении заговорщики.

Окончательный план заговора оформился на встрече Герделера, Ольбрихта и Трескова в ноябре 1943 года. Ольбрихт изложил сподвижникам свой проект захвата власти в Берлине, Вене, Кельне и Мюнхене силами резервной армии. План предусматривал убийство Гитлера и немедленную организацию военного правительства. СС, гестапо и СД предполагалось нейтрализовать силами вермахта. Были даже заранее заготовлены три специальных секретных приказа на случай внутренних волнений в стране. Путчисты условились, что паролем к совершению военного переворота будет сигнал «Валькирия». Исполнителем самого главного во всем заговоре — теракта против Гитлера — должен был стать Штауффенберг.

Случай представился почти сразу же. 26 декабря 1943 года Штауффенберга вызвали в ставку Гитлера для доклада. Он приготовил и принес взрывное устройство замедленного действия. Однако фюрер в последний момент отменил совещание. Надо было ждать другой возможности…

…Тем временем заговор развивался. В феврале к нему примкнул командующий немецкими войсками на севере Франции генерал-фельдмаршал Эрвин Роммель. Один из крупнейших военачальников вермахта, прославившийся своими победами в Северной Африке, Роммель не мог не понимать, что положение Германии безнадежно. Однако верность присяге и личные симпатии к Гитлеру (Роммель знал фюрера с 1935 года, а в 1938–1939 годах возглавлял батальон его личной охраны) заставили его долго колебаться. С приходом в их ряды чрезвычайно популярного в войсках генерала заговорщики, наконец, получили военного лидера, способного в решающий момент действовать энергично и без промедлений.

Роммель был против убийства Гитлера. Он предложил арестовать фюрера и договориться с западными союзниками о сепаратном перемирии при условии отхода немецких войск за линию государственной границы 1939 года. Эмиссар заговорщиков Отто Ион встретился в Мадриде с американским военным атташе и передал предложения фельдмаршала главнокомандующему союзными войсками генералу Эйзенхауэру. Однако ответа он не получил. К тому времени США и Великобритания уже не рассматривали Германию в качестве опасного противника и твердо взяли курс на ее военный разгром.

Тем временем обстоятельства для заговорщиков складывались все более и более неблагоприятно. Свержение Муссолини в Италии сделало Гитлера еще более подозрительным, чем обычно. В его выступлении по радио прозвучал угрожающий подтекст о сомнительной лояльности «фельдмаршалов, адмиралов и генералов» и надеждах противника найти предателей в немецком офицерском корпусе. Вокруг заговорщиков сжималось кольцо гестапо. Продолжалось следствие по делу подчиненных Остера. Совершенно независимо от этого, по другой разработке, гестаповцы внедрили в кружок Зольфа своего шпика и в январе 1944 года арестовали многих его участников. Следствие быстро установило, что с кружком поддерживал связь Гельмут фон Мольтке, который также был немедленно арестован. Так гестапо напало на след «кружка Крейзау» и начало распутывать нить, ведущую к самым главным заговорщикам.

22 июня 1944 года в руки гестапо попали Юлиус Лебер и Адольф Рейхвейн. Они были арестованы на конспиративной квартире, где в тот момент как раз шли переговоры с руководителями компартии. 17 июля был отдан приказ об аресте Герделера — однако бывшего обер-бургомистра Лейпцига предупредили, и он успел скрыться.

Любопытно, что репрессиям в этот период подвергались исключительно лидеры левого крыла заговора, хотя отвечающий за безопасность государства рейхсфюрер СС и министр внутренних дел Гиммлер был достаточно осведомлен и о других путчистах. Вскоре после отставки Канариса Гиммлер откровенно заявил ему, что знает о носящихся с идеей восстания офицерах во главе с Герделером и Беком, которых скоро арестует. Впрочем, Гиммлера проинформировали о заговоре еще раньше — но он сам участвовал в сепаратных переговорах с союзниками и не спешил его пресечь. А вот в очистке рядов заговорщиков от левых, чтобы придать грядущей хунте максимально консервативный характер и прозападный курс, рейхсфюрер был очень даже заинтересован. Ведь при ином режиме виселица ему была гарантирована.

Тем не менее, летом 1944 года стало ясно, что окончательное раскрытие всего заговора в более или менее полном объеме — вопрос времени, причем недолгого. Заговорщики встревожились и, напуганные, стали особенно опасны.

К лету 1944 года военное положение гитлеровской Германии настолько ухудшилось, что среди заговорщиков стали появляться сомнения — имеет ли вообще сейчас смысл совершать государственный переворот? Не лучше ли подождать, когда все проблемы разрешатся сами собой — ведь конец нацистского режима уже близок.

В июне Штауффенберг спросил Трескова, что он думает по этому поводу. Ответ был характерным: «Покушение должно быть совершено, чего бы это ни стоило. Если же оно не удастся, все равно надо действовать в Берлине, ибо теперь речь идет не о практической цели, а о том, что немецкое движение Сопротивления перед лицом всего мира и истории отважилось бросить решающий жребий. А все остальное в сравнении с этим безразлично». Снова все та же песня: основная забота — не достижение конкретной цели, а собственный имидж перед лицом истории, моральное самооправдание, а не реальная победа.

…А обстоятельства продолжают работать на заговорщиков. Ранним утром 6 июня первые английские и американские дивизии высаживаются во Франции. Взбешенный неудачными действиями командующего группой армий «Запад» Рундштедта, Гитлер заменяет его участником заговора генерал-фельдмаршалом Клюге. Таким образом, важнейшие командные посты на этом участке попадают в руки путчистов. Но главная удача была еще впереди. 20 июня Штауффенберг назначен начальником штаба командующего армией резерва генерал-полковника Фридриха Фромма, тем самым получая доступ на совещания в ставке Гитлера. Тогда же он получил звание полковника. Дорога открыта!

Первый раз ему удается пронести бомбу на заседание в ставке 6 июля. Но взрывать ее полковник не стал. На совещании отсутствовали Геринг и Гиммлер, которых, как он считал, необходимо было убрать вместе с фюрером. То же самое повторяется и 11 июля. 15 июля Геринг и Гиммлер наконец появляются, но теперь уже сам Штауффенберг не успевает вставить в бомбу запал, поскольку его срочно вызывают на другое совещание. (Хороша же была охрана в Ставке, если под носом у нее можно было сколько угодно бегать с бомбами!)

11 и 15 июля заговорщики дают войскам резерва сигнал «Валькирия», но по звонку Штауффенберга отменяют его. Для непосвященных все происходящее кажется учебной тревогой. Наконец, «время X» настало…

18 июля полковник Штауффенберг получает приказ: подготовить к 20 июля доклад о возможности использования на Восточном фронте так называемых «народно-гренадерских» дивизий — «тотальных» дивизий, сформированных из лиц, ранее освобожденных от военной службы. Штауффенберг сообщает об этом Беку и Ольбрихту, пообещав на этот раз взорвать бомбу в любой ситуации. В свою очередь, те решают в случае неудачи открыто обратиться к союзникам за поддержкой и через фон Клюге открыть их войскам дорогу на Берлин.

20 июля, около 7 часов утра, Штауффенберг в сопровождении своего адъютанта и соратника по заговору обер-лейтенанта Вернера фон Хефтена вылетел с берлинского аэропорта Рангсдорф в Восточную Пруссию, где под городом Растенбург была расположена знаменитая ставка Гитлера «Вольфшанце» — «Волчье логово». Три поста охраны пропустили постоянного участника совещаний у фюрера без особых мер предосторожности. Спустя пять часов после вылета полковник доложил о своем прибытии начальнику штаба верховного главнокомандования вермахта генерал-полковнику Кейтелю, после чего оба направились на доклад.

Июль 1944 года выдался чрезвычайно жарким, и Штауффенберг попросил у Кейтеля разрешения переодеться. Адъютант Кейтеля предоставил ему свою спальню, куда вошел и Хефтен, который должен был помочь искалеченному полковнику. В спальне Штауффенберг и Хефтен раздавили щипцами химический взрыватель одной из привезенных бомб. Первоначально они собирались подготовить к взрыву обе бомбы, но вошедший в комнату с поручением дежурный фельдфебель помешал это сделать, и вторую адскую машинку Хефтен едва успел засунуть в свой портфель.

Кое-как переодевшись, заговорщики почти бегом бросились в зал заседаний. Оказалось, что от погоды в тот день страдали не только они. Гитлеру тоже было очень жарко, и он велел перенести заседание из подземного бетонного бункера в деревянный барак, служивший местом работы для картографов ставки. Более того, фюрер распорядился открыть настежь все окна. Перенос места совещания сильно уменьшил шансы заговорщиков. Действие взрывной волны в бараке с открытыми окнами намного меньше, чем в подземном бомбоубежище. Но отступать было уже поздно.

Опоздавший на несколько минут Штауффенберг, оставив Хефтена с машиной перед картографическим бараком, вошел внутрь. Совещание уже началось, и первый докладчик, начальник оперативного управления генштаба генерал Хойзингер, рассказывал о положении на Восточном фронте. Поздоровавшись с фюрером, Штауффенберг поставил свой портфель рядом с ним. Почти сразу после этого появился дежурный фельдфебель-телефонист, сообщивший, что начальник связи Верховного командования Эрих Фельгибель срочно вызывает полковника к телефону. И тут на заговорщиков обрушилась очередная роковая случайность. Заместитель Хойзингера полковник Брандт, желая подойти поближе к карте, наткнулся на портфель и задвинул его за массивную дубовую подставку стола.

В 12.50 Хойзингер завершил свой доклад словами:

«Русские наступают крупными силами на запад. Их передовые части уже у Даугавпилса. Если мы немедленно не перебросим войска из района Псковского озера, произойдет катастрофа…».

И катастрофа не замедлила произойти.

Мощный взрыв, равный по силе удару 150-миллиметрового снаряда, обрушился на комнату. Личного стенографиста Гитлера и одного из дежурных офицеров связи разорвало на части. Брандт, начальник управления личного состава сухопутных войск генерал-лейтенант Шмундт и начальник штаба оперативного управления ВВС генерал Кортен получили смертельные ранения. Тяжело раненного представителя главкома ВВС генерала Боденшанца взрывной волной выбросило в окно. Серьезно пострадал и адъютант Гитлера полковник Боргман. А вот сам фюрер остался невредим.

Близорукий Гитлер в момент взрыва нагнулся над столом, желая разглядеть карту, и это, наряду с заслонившей портфель подставкой стола, спасло ему жизнь. Рейхсканцлер в итоге отделался контузией, поврежденными барабанными перепонками и несколькими ссадинами. Гораздо сильнее пострадала его одежда, превратившаяся в лохмотья. С трудом выкарабкавшись из-под обломков и очумело глядя на царящий кругом разгром, Гитлер сокрушенно произнес:

«О, мои бедные новые брюки! Я их только вчера надел!»

Однако наблюдавшие взрыв Хефтен и Штауффенберг были уверены, что покушение удалось, и тут же отправились обратно в Берлин. Обманув охрану сообщением о срочном вызове и выбросив по пути вторую бомбу, они вылетели в столицу.

«Меня, старого солдата, эти люди сделали антимилитаристом!»

Генерал Курт фон Хаммерштейн-Экворд

…Опираясь на руку Кейтеля, Гитлер, ковыляя, вышел из разгромленного барака. Увидев фюрера живым, начальник связи Фельгибель растерялся. Вместо того, чтобы сообщить в Берлин о случившемся и затем вывести узел связи из строя, что дало бы заговорщикам хоть какое-то время, он бросился за советом к своему приятелю, генерал-майору Хельмуту Штиффу. После недолгого обсуждения ситуации оба решили, что все провалилось и пора сматывать удочки.

Трусость Фельгибеля была первым из роковых для заговорщиков обстоятельств, хотя далеко не единственным. Едва придя в себя, Гитлер распорядился сообщить о случившемся Геббельсу, замещавшему его в Берлине, после чего до 15.30 запретил передачу любой информации из ставки. Одновременно Гиммлер, поняв, что заговор провалился, срочно вылетел в Берлин для ареста его участников.

Лишь в 15.30, с опозданием на два с половиной часа, глава собравшихся в здании верховного командования вооруженными силами заговорщиков генерал Ольбрихт сумел связаться с Фельгибелем. Тогда-то он и узнал о неудаче покушения. Тем не менее, генерал решил действовать и распорядился поднять по боевой тревоге внутренние войска. Военному коменданту Берлина фон Хазе он приказал, взяв охранный батальон «Великая Германия» и мобилизовав курсантов, занять правительственные здания, радиостанции и казармы СС. Поддержать его должен был полицай-президент Берлина Гельдорф, однако в последний момент тот отказался выступить до тех пор, пока город не будет полностью захвачен армией. Курсанты и офицеры пехотного училища в Дебёрице, унтер-офицерского училища в Потсдаме и танковых училищ в Крампнице, Вюндсдорфе и Гросс-Глинке, а также части потсдамского гарнизона получили приказ частью сил отрезать Берлин от остальной территории рейха. Остальные войска направили на помощь столичному гарнизону, на случай сильного сопротивления эсэсовцев.

В 16.05 Ольбрихт появился у Фромма и потребовал дать сигнал «Валькирия» войскам резерва по всей Германии. Однако тот уже связался по телефону со ставкой и, узнав, что Гитлер жив, отказался это сделать. Лишь в 16.45, когда появились Штауффенберг и Хефтен, дело сдвинулось с места. Фромма арестовали, на его место поставили генерал-полковника Эриха Гёпнера. Затем были арестованы и заперты в служебных помещениях сохранившие верность присяге генералы и офицеры, в том числе начальник берлинского гарнизона генерал Иоахим фон Кортцфляйш.

Однако, как бы ни превозносили хваленую немецкую организованность и предусмотрительность, в стане заговорщиков царили саботаж пополам с бардаком. Заговор формировался на уровне генералов и полковников, и о таком чине, как лейтенант, они попросту забыли. Тем не менее, именно лейтенант, сохранивший верность присяге дежурный офицер узла связи Георг Рёриг, нанес им жестокий удар. Он намеренно задержал отправку приказов в военные округа, а в некоторые их вообще не передал. В результате командование всех округов, кроме Вены и Парижа, практически бездействовало, а после того, как в 18.45 по радио передали сообщение о провале покушения, полностью отказалось от участия в перевороте. Начальник крамницкого танкового училища полковник Глеземер, когда подчиненные ему войска ввели в Берлин, связался с Геббельсом и сообщил ему о происходящем. Командиры других танковых и пехотных училищ, овладев, согласно приказу, радиостанциями, не сделали ничего, чтобы помешать им передавать сообщения Геббельса, включая и парализовавшую многих заговорщиков информацию о провале покушения. Но самый страшный удар нанес командир охранного батальона «Великая Германия» Отто Ремер, которого никто из заговорщиков не додумался ни завербовать, ни снять.

Едва батальон получил приказ оцепить правительственный квартал, как прикомандированный к нему сотрудник министерства пропаганды лейтенант Хаген отправился к своему шефу, то есть к Геббельсу, и сообщил ему, что войска резерва подняты по тревоге. В отличие от заговорщиков, Геббельс не растерялся. Он тут же приказал поставить под ружье эсэсовский полк личной охраны фюрера «Адольф Гитлер» и вызвал к себе Ремера.

А вот дальше начинается скверный анекдот: Ремер, ничего не подозревавший о подоплеке событий, как и положено по субординации, попросил у своего непосредственного начальника, военного коменданта Берлина, разрешения отправиться к министру. Но тот запретил — и тогда Ремер, поняв, что происходит что-то не то, немедленно и уже не спрашивая ни у кого разрешения, отправился к рейхсминистру. Геббельс связался по телефону с Гитлером и передал трубку Ремеру. Фюрер приказал командиру батальона лично подавить путч, попутно произведя его в полковники (а впоследствии и в генерал-майоры). Одновременно, также по приказу Геббельса, начальник инспекции танковых войск полковник Больбринкер, которому подчинялись все танковые училища, отдал приказ вывести их подразделения из Берлина.

Так хромой от рождения коротышка Геббельс, никогда не служивший в армии и являвшийся мишенью для бесчисленных острот со стороны потомственной военной аристократии, проявил себя куда более решительным военачальником, чем противостоящие ему многоопытные генералы и полковники.

Лишь в Париже, где переворотом руководил командующий внутренними войсками во Франции генерал Штюльпнагель, а также в Вене, находившейся в зоне действия войск 17-го военного округа генерала Эзебека, действиям заговорщиков сопутствовал успех. К вечеру 20 июля были арестованы почти все высшие чины нацистской партии, СС и полиции Парижа. Части охранного полка под командованием военного коменданта города генерала Бойнебурга даже смогли без сопротивления захватить казармы войск СС и штаб-квартиру гестапо. Однако судьба переворота решалась не в Париже, а в Берлине. А там к тому времени уже все рухнуло.

Нерешительный Гёпнер не предпринимал активных действий. Он дожидался фельдмаршала фон Вицлебена, которого заговорщики назначили командующим сухопутными войсками. Тот появился только в семь вечера, и, узнав, что Гитлер жив, тут же уехал в свое поместье. Зато Ремер действовал четко. Первоначально он сосредоточил свой батальон возле резиденции Геббельса на Герингштрассе, чтобы в случае необходимости прикрыть правительственный квартал от атак заговорщиков. Когда же их войска в результате энергичных действий Геббельса и Больбриннера покинули Берлин, солдаты «Великой Германии» начали окружать здание Верховного командования вооруженными силами.

А там к тому времени уже шел свой переворот. Если выступившие против заговорщиков офицеры были арестованы, то за теми, кто сохранил нейтралитет, никто не озаботился хоть как-то присмотреть. К вечеру они решили, что им с путчистами не по пути, выпустили на свободу запертых, но никем не охраняемых сторонников фюрера и пошли разбираться с заговорщиками. Кое-кого им удалось арестовать, остальные бежали.

История сохранила пронзительный штрих: вечером, когда уже было ясно, что все провалилось, Штауффенберг, преданный своими струсившими соратниками, сняв повязку, закрывавшую выбитый глаз, отрешенно бродил по комнатам. Впрочем, ему недолго пришлось предаваться отчаянию. Фромм, пытаясь спастись, тут же принялся создавать видимость борьбы с путчистами. Он организовал военно-полевой суд и оперативно расстрелял Штауффенберга, Ольбрихта, Хефтена и Квирцгейма. Бек, просидевший весь день в полном бездействии, попросил пистолет, чтобы застрелиться, но смог лишь ранить себя двумя пулями, и Фромм приказал его добить. Вслед за этим в министерство обороны вошли солдаты Ремера и эсэсовцы, арестовавшие самого Фромма, которого Гитлер успел сместить с должности командующего армией резерва.

Попытка открыть союзникам западный фронт также провалилась — фон Клюге наотрез отказался отдать соответствующий приказ. Между заговорщиками состоялся весьма драматический диалог. «Где ваша честь, фельдмаршал?! Вы же обещали нас поддержать!» — взывал Штюльпнагель. «Да — если бы эта свинья была мертва!» — орал в ответ Клюге.

Арестовать фельдмаршала и попытаться открыть фронт самостоятельно заговорщики не решились, тем более, что к тому времени на стороне Гитлера в Париже выступили военные моряки. Штюльпнагель освободил арестованных эсэсовцев и попытался застрелиться, но неудачно. Тяжело раненного и ослепшего, его оперативно доставили в Берлин и после короткого разбирательства повесили.

В этой попытке путча причудливо перемешались черты трагедии и фарса. Трагичность ей придавало то, что многие заговорщики, особенно прусские офицеры, искренне верили в свои идеи и были готовы отдать за них жизнь — что, в конечном счете, и произошло. Комичной же стороной было феноменально бездарное проведение переворота. Если мужественного Штауффенберга подвел нелепый случай, то все остальные заговорщики самым позорным образом не справились со своими задачами. Позднее Геббельс не без основания презрительно издевался над «этим сборищем дураков», а всю их операцию совершенно точно окрестил «революцией по телефону».

Через несколько дней после покушения Гитлер заявил: «С этим пора кончать. Так дело не пойдет. Все эти наиподлейшие твари из числа тех, кто когда-то в истории носил военный мундир, весь этот сброд, спасшийся от прежних времен, нужно обезвредить и искоренить».

Кстати, в этой связи у фюрера появились весьма любопытные ассоциации. О Фрайслере, председателе Народного трибунала, суду которого были преданы арестованные заговорщики, он сказал: «Это — наш Вышинский».

В другом случае Гитлер доверительно поделился с собеседниками: «Я уже часто горько жалел, что не подверг мой офицерский корпус чистке, как это сделал Сталин».

Так что параллели между гитлеровской Германией и сталинским Советским Союзом придумал не пресловутый Виктор Суворов — впервые они пришли на ум фюреру.

Некоторое представление о масштабах заговора могут дать аресты, прошедшие после неудачного покушения. Естественно, как всегда в таких случаях бывает, кое-кто из путчистов сумел спастись. С другой стороны, наряду с действительными заговорщиками были арестованы люди, никогда не имевшие никакого отношения к покушению. Пользуясь случаем, сводили личные и политические счеты, избавлялись от неугодных и подозрительных — как оно обычно и бывает. По прямому приказу Гитлера были схвачены все родные и близкие основных заговорщиков. 3 августа Гиммлер заявил:

«Семья Штауффенберга будет уничтожена до последнего колена».

На самом деле слова о «последнем колене» были риторическим преувеличением. В тот же день, что и Штауффенберга, расстреляли его брата и дядю. Для старших членов семьи, не участвовавших в заговоре, «уничтожение» на практике обернулось заключением в концлагерь, для детей — отправкой в детдом и переменой имени. После войны вдова Штауффенберга отыскала детей, и семья воссоединилась.

Всего же специально созданная для расследования покушения комиссия арестовала 7 тысяч подозреваемых, из которых примерно 5 тысяч были осуждены. Около 700 человек приговорили к смерти, реально были казнены от 160 до 180 человек, из них 60 офицеров и 10 работников абвера, остальные — члены политических групп. К ним следует прибавить еще около 700 военнослужащих вермахта с фронтов и из военных округов, тоже приговоренных к смерти. Среди казненных — 20 генералов, в том числе один генерал-фельдмаршал.

Если соотнести число казненных военных с общей численностью офицерского корпуса Германии на конец войны, то мы получим следующее. Из 2 тысяч генералов фашистской армии первоначально к смертной казни было приговорено 20 человек — непосредственно в связи с покушением на фюрера. Впоследствии за оппозицию Гитлеру смертные приговоры были вынесены 36 генералам. Опасаясь расправы, еще 49 генералов покончили жизнь самоубийством. Среди казненных был один фельдмаршал, среди самоубийц — четыре.

А всего в Германии по обвинению в причастности к заговору были казнены или приговорены к тюремному заключению около 5 тысяч офицеров из 400-тысячного офицерского корпуса. Казалось бы, совсем немного. Но надо учитывать, что это в основном были кадровые офицеры в высоких чинах, потомственное прусское военное дворянство, элита армии. Вполне сопоставимая цифра арестованных советских офицеров заставила наших «независимых» историков кричать о полном истреблении командных кадров и разгроме армии. Ничего подобного по поводу немецкого заговора не писали. Вероятно, потому, что спецслужбы гитлеровской Германии и охрана ставки Гитлера работали куда хуже наших и довели дело до открытого покушения.

11 июня 1937 года потрясенная страна читала «Правду»:

«…Дело арестованных органами НКВД в разное время Тухачевского М. Н., Якира И. Э., Уборевича И. П., Корка А. И., Эйдемана Р. П., Фельдмана Б. М., Примакова В. М. и Путна В. К. рассмотрением закончено и передано в суд.

Указанные выше арестованные обвиняются в нарушении воинского долга (присяги), измене родине, измене народам СССР, измене Рабоче-крестьянской Красной армии. Следственным материалом установлено участие обвиняемых, а также покончившего самоубийством Гамарника Я. Б. в антигосударственных связях с руководящими кругами одного из иностранных государств, ведущего недружелюбную политику в отношении СССР. Находясь на службе у военной разведки этого государства, обвиняемые систематически доставляли военным органам этого государства шпионские сведения о состоянии Красной армии, вели вредительскую работу по ослаблению мощи Красной армии, пытались подготовить на случай военного нападения на СССР поражение Красной армии и имели своей целью содействовать восстановлению в СССР власти помещиков и капиталистов. Все обвиняемые в предъявляемых им обвинениях признали себя виновными полностью».

Понять, что чувствовали люди, читавшие это, мы, в нашу привычную к предательству эпоху, едва ли сможем. Армия была гордостью державы, а эти были гордостью армии, лучшими из лучших. Два заместителя наркома обороны, несколько командующих округами, легендарные полководцы Гражданской войны… Шпионы?! Изменники?!! Пораженцы?!!!

Не надо было никакой указки сверху, чтобы вызвать затопивший страницы газет взрыв возмущения — он был совершенно искренним. Тем более, что в сообщении не было ни слова о троцкизме. И это во времена, когда об облеченном мелкой властью идиоте, заставлявшем своих подчиненных стричься наголо, писали: «троцкист издевается над рабочими». А тут — ни слова. В сообщении открытым текстом говорилось об измене крупнейших военачальников. В газетах печатали снимки с мест — окаменевшие от стыда и горя лица бойцов и командиров. Можно говорить, что они были постановочными — при тогдашних технических средствах фотографы не могли позволить себе «ловить мгновение». Но кто осмелится сказать, что постановочными были и чувства?

Кто же они такие, эти «красные генералы»?

Что происходит?

С тех пор прошло более восьмидесяти лет, но яснее эта история, по правде сказать, не стала. Оба ответа — «чистка Красной Армии» и «необоснованные репрессии» равно не выдерживают критики. «Чистки» в те времена проводились постоянно — но чистили армию не расстрелами, а увольнениями. Более того, расстрел как превентивная мера в те времена был невозможен в принципе — советское правительство «лаской и таской» вколачивало в правоохранительные органы понятие правового государства. Что же касается варианта номер два…

…Первым ту мысль, что никаких преступлений расстрелянные генералы не совершали, а Сталин попросту уничтожил цвет Красной Армии, вбросил в мировое информационное поле все тот же неуемный Троцкий, и мировая пресса тут же принялась склонять ее на все лады. Уже 17 июня германское посольство в Париже сообщало в свой МИД:

«В связи с кровавым приговором нет ни одной газеты… которая решилась бы найти слова оправдания для самого действия. Трудно верить обоснованию приговора из-за чудовищности обвинения».

Затем идею Троцкого, уже из своих соображений, подхватил Хрущев и принялся развивать дальше. Третий пик обсуждения проблемы пришелся на 90-е годы, и там тоже были свои конъюнктурные соображения, не имеющие ничего общего с исторической правдой.

Между тем, никто из тех, кто с воздеванием рук и придыханиями пишет о «необоснованных репрессиях», так и не смог объяснить, зачем это понадобилось Сталину. Если подходить к делу цинично, то Сталин мог «в порядке чистки» перестрелять своих политических противников: в конце концов, толку от этой публики было крайне мало, так что потеря для державы невелика. Но чтобы просто так, накануне надвигающейся войны, уничтожить высший командный состав собственной армии — надо быть безумцем. Сталин безумцем не был, никогда и ни в чем.

…28 июня 1937 года Джозеф Дэвис, посол США в Москве, отправил президенту Рузвельту телеграмму:

«В то время как внешний мир благодаря печати верит, что процесс — это фабрикация… мы знаем, что это не так. И может быть, хорошо, что внешний мир думает так».

Нет, определенно, что-то там было.

Но что?!

В начале 1990-х годов у нас много писали о судьбе поэта Николая Гумилева, который был расстрелян в 1921 году, по обвинению в участии в офицерском заговоре. Само собой, как и все тогда, он считался безвинно умученным большевиками. Эти стенания продолжались до тех пор, пока в Санкт-Петербург не приехала старая поэтесса Одоевцева, в свое время хорошо знавшая Гумилева. И, когда какая-то журналистка задала ей вопрос о том, мог ли Гумилев участвовать в заговоре, ожидая, само собой, очередной порции вздохов по поводу невинно убиенного поэта, девяностолетняя Одоевцева, просияв от воспоминаний, радостно ответила: «А как же! Я нисколько не сомневаюсь!»

Современным интеллигентам не стоило бы мерить Гумилева по себе. Биография его специфична. Сын корабельного врача, учился в Сорбонне, к двадцати пяти годам совершил три путешествия в Африку, непонятно зачем и на какие деньги — впрочем, предполагают, что он работал на русскую разведку, и это очень в его духе. На войну Гумилев пошел добровольцем, и не куда-нибудь, а в войсковую конную разведку, известен был невероятной храбростью, получил два Георгиевских креста, произведен в офицеры. Воин и авантюрист, он сам писал о себе и таких, как он, в стихотворении «Мои читатели»:

Ну вот, мы и добрались до главного героя. Михаилу Николаевичу Тухачевскому крупно не повезло: в середине 50-х годов он попал в центр политических разборок. С тех пор, что бы о нем ни писали, это было так плотно завязано на политику, что человека за всем этим ворохом пропагандистских клише и не видно было (да никто им и не интересовался). Хрущевские времена воздвигли памятник репрессированному маршалу Тухачевскому, невинному герою-страдальцу тридцать седьмого года, гениальному стратегу и любимцу армии и народа. Разоблачения времен «перестройки» камень за камнем выбивали фундамент из-под ног монумента, пока не пришел Суворов (не фельдмаршал, а автор «Ледокола») и не заклеймил. И на месте многопудья хрущевской бронзы оказался амбициозный недоучка, бездарный карьерист, идеи которого едва не угробили Красную Армию, позер и палач, у которого руки по локоть в крови крестьян и кронштадтских матросиков. Узнаваем незабвенный стиль нашей истории — мазать все одной краской: розовой ли, черной — главное, чтобы в одном цвете. И все правильно, так и должно быть: когда история становится дворовой девкой в передней у политиков, иначе и не бывает.

Между тем Тухачевский — это была-таки личность. И еще какая! По масштабу и яркости он вполне вписывался в созвездие персонажей того времени. В основах своих он с детства до самой смерти так и остался неизменен. Извилистый, как ствол ружья, маневренный, как асфальтовый каток, и деликатный, как мина на душманской тропе: задел растяжку — получи! Вот что позер — это верно, но при этом умный, страстный, упорный. И карьерой своей был сильно озабочен, да… но для военного это только плюс — плох тот солдат, который не хочет стать генералом. А может быть, кстати, и не был озабочен карьерой, а она шла сама, как следствие преданности делу. Но когда говорят о том, что Тухачевский приспосабливался, что он мог вести хоть какую-то политическую игру — это просто смешно. Ну не такой был человек!

А еще это персонаж безусловно трагический. Жизнь, даже в самые жестокие времена, богата на драмы, но небогата трагедиями, ибо для трагедии требуется величие души — или хотя бы ее величина…

Нынешние времена — мелкие, и мелкие люди задают в них тон. И они, эти люди, все желают мерить по себе. Отсюда, кстати, и безумное увлечение мелкой политикой, которой прямо-таки больна наша история. Любое событие в ней рассматривается сквозь призму партийно-парламентских разборок, жизни под микроскопом в ложке воды — кто с кем против кого группируется, и прочее… и подается это так, как будто важнее ничего прямо-таки в жизни не бывает. А те времена были эпическими, и личности там были крупные, яркие, и у большинства из них на первом месте было дело. Доказательство? Да хотя бы то, что они удержались. Каких еще надо доказательств? Это первое.

А второе: все-таки трагедия — категория внутренняя. Троцкий получил по голове ледорубом, но это не трагедия, ибо можно сказать определенно: в жизни он был счастлив. Не стереотипным обывательским счастьем, а своим, особым: его жизнь ему соответствовала.

Тухачевский же недотянул до той жизни, которую избрал для себя, — а человеком он был страстным, максималистом и на процент был не согласен. Мы не зря предпослали рассказу о нем главку о Наполеоне. С самого начала карьеры его постоянно сравнивали с великим корсиканцем, и с полным основанием — именно этот человек был для него идеалом и путеводной звездой. И для Тухачевского все могло бы быть иначе, если бы не злая звезда Бонапарта — в христианстве это называется соблазном. Идя за этой звездой, он забрался на очень большую высоту… и погубил ту жизнь, которой жил, докатился до того, что стал маршалом, который готовит поражение собственной армии. Жаль его безумно — таких всегда жаль. Но иначе быть не могло, поскольку Бог, все-таки, пока что хранит Россию. И то, что у него не вышло, — это хорошо. Для нас, для страны — хорошо. Для него это было трагедией.

Да и Наполеон ведь кончил не лучше. И много ли счастья он принес своей стране?

Война для меня все!

М. Тухачевский

Михаил Николаевич Тухачевский родился в 1893 году, в Москве, в небогатой дворянской семье, а вырос в Пензе, где у его отца было имение. По тем временам в его происхождении имелся серьезный изъян: мать будущего маршала была крестьянкой. Отец женился на ней по страстной любви, долго боролся за свое счастье, и первые четверо из девяти детей были незаконнорожденными. Лишь в восемь лет Михаила причислили к роду отца. Все это сказалось на его судьбе.

Мальчик с самого раннего возраста был отчаянно непоседливым, так что для него пришлось даже взять отдельную няньку — невозможно было следить одновременно и за другими детьми, и за Мишей. А когда он подрос, то был совершенно неистощим на шалости и проказы. Сестры вспоминали, что он был очень сильным и, как теперь бы сказали, спортивным: прекрасно ездил верхом, любил разные игры, а пуще всего — борьбу. Много читал по-русски и по-французски. В доме любили музыку, один из братьев, Александр, стал впоследствии пианистом. Рояль в доме был, но…

«Маленьким Михаил Николаевич мечтал научиться играть на скрипке, — рассказывала его сестра. — Но скрипку ему так и не купили, и, будучи кадетом, он достал руководство по изготовлению скрипок и по этому руководству сам сделал себе скрипку. Делал он ее только по воскресеньям, когда приходил домой… В то время у него не было никаких приспособлений, как впоследствии, все делалось примитивно. Например, обечайки он выгибал на разогретом пестике от медной ступки. Скрипка была очень быстро готова, и я не знаю, кто больше радовался, сам создатель ее или все окружающие…»[26] Вообще воспоминания родных о нем — очень светлые, теплые, проникнутые горячей любовью. И сам он тоже очень любил свою семью, всегда заботился о ней, а их ведь было много — девять братьев и сестер.

И еще: семья была атеистической, в этом духе отец воспитывал детей. Миша и тут отличался — каким-то особым кощунством. Вообще о нем нельзя говорить, если не учитывать эту неистребимую страсть к шалостям, позднее — к эпатажу. С годами она видоизменялась, конечно, но не исчезала никогда…

Но музыка музыкой, а настоящая его любовь проявилась с самого детства и прошла через всю жизнь. Тухачевский любил армию огромной, всепоглощающей любовью, со всей страстностью своей натуры. Возможно, именно в этом один из секретов его быстрой карьеры: за эту любовь, за горение сердца ему в кредит давали высокие назначения. 1918 год в этом смысле был уникальным, да и сталинское правительство любовь к своему делу ценило высоко, видя в ней залог профессионализма.

…Еще в раннем детстве его впервые прозвали Бонапартом. Как-то раз двоюродный дед, генерал, спросил семилетнего Мишу, кем он хочет быть, и тот, не задумываясь, ответил: «Генералом». — «Да ты у нас Бонапарт, — засмеялся дед, — сразу в генералы метишь». Имя было произнесено, и не зря: вскоре великий корсиканец стал кумиром русского мальчика, мечтавшего о подвигах и военной карьере. И когда пришла пора выбирать дорогу в жизни, сомнений для него не было.

Отец Тухачевского, в основном из-за «неположенной» женитьбы, вопреки семейной традиции, так и не стал офицером. А Михаил, не будучи сыном офицера, с изъяном в родословной и не имея состояния, не мог рассчитывать на хорошую карьеру — не то было время на дворе. После гимназии он блестяще заканчивает кадетский корпус и в 1912 году поступает в известное, хотя и не самое престижное Александровское военное училище в Москве. Ни на что большее он, по причине происхождения, отсутствия нужных связей и семейной бедности, рассчитывать не может. А бедность была отчаянная (по дворянским, конечно, меркам) — до того, что отцу пришлось подать прошение о том, чтобы младших детей обучали на казенный счет.

Перспективы удачного назначения и дальнейшей карьеры в Александровском училище были куда беднее, чем в Петербурге, но обучать сына в столице семья бы просто «не потянула». В гимназии он учился кое-как: «прилежание — 3, поведение — 2», но в военном училище с таким отношением можно было рассчитывать разве что на какой-нибудь Урюпинский гарнизон, и Михаил становится первым и по учебе, и по поведению.

Способный к военному делу и одновременно ретивый службист, он быстро выделился из среды прочих юнкеров. Как писал его дядя, он уже тогда «был очень способен и честолюбив, намеревался сделать военную карьеру, мечтал поступить в Академию Генерального штаба». Чтобы сделать карьеру, надо было попасть в гвардию, а для начала зарекомендовать себя в училище, поскольку хороших гвардейских вакансий для выпускников Александровского училища было немного. Уже на младшем курсе Тухачевский становится портупей-юнкером, а на старшем — фельдфебелем роты.

До какой все же степени разным бывает человек и как по-разному оценивают его люди! Дома это был всеобщий любимец, душа семьи и компании. И совсем по-другому все пошло в военной среде. Начать с того, что еще в кадетском корпусе Михаил категорически не принял так называемого «цука». «Цук» — это неуставные отношения. Во многих военных заведениях бытовал такой обычай: вновь поступивших спрашивали, как они хотят жить: по уставу или «по старым славным традициям». Тот, кто выбирал жизнь по уставу, был избавлен от «цука», но становился в среде юнкеров изгоем. Михаил выбрал устав и держался от всех особняком, очень сдержанно, несколько высокомерно. Ничего в жизни не бывает просто так — неуставные отношения в училище формируют иерархические инстинкты будущего офицера, а армия без иерархии — толпа. И в будущем у него были серьезные проблемы с иерархичностью. Проще говоря, Михаил Николаевич хамил вышестоящим начальникам (очень изысканно, по-дворянски, но все равно хамил) — и ни окружающие, ни он сам ничего не могли с этим поделать. Ну не мог он полноценно встроиться в систему! В училище над ним посмеивались, называли новоявленным Андреем Болконским — и держали в стороне.

Начальство его любило, чего не скажешь о товарищах по училищу. Причиной были те самые свойства, за которые его так любило начальство, ибо не мог он совместить безмерную преданность букве устава, положенную им в основание карьеры, и внимание к ближнему своему. В 1920 году вышли воспоминания одного из его тогдашних товарищей, Владимира Посторонкина. Правда, их нельзя принимать безоговорочно. Посторонкин после Октября эмигрировал из России, став убежденным противником советской власти, а Тухачевский был воплощением победоносного шествия большевизма по российской земле. Так что надо учитывать, что это свидетельство врага. И все же…

«Дисциплинированный и преданный требованиям службы, Тухачевский был скоро замечен своим начальством, но, к сожалению, не пользуется любовью своих товарищей, чему виной является он сам, сторонится сослуживцев и ни с кем не сближается, ограничиваясь лишь служебными, чисто официальными отношениями. Сразу, с первых же шагов, Тухачевский занимает положение, которое изобличает его страстное стремление быть фельдфебелем роты или портупей-юнкером… Великолепный строевик, стрелок и инструктор, Тухачевский тянулся к “карьере”, он с течением времени становился слепо преданным службе, фанатиком в достижении одной цели, поставленной им себе как руководящий принцип: достигнуть максимума служебной карьеры, хотя бы для этого принципа пришлось рискнуть, поставить максимум-ставку».

«Властный и самолюбивый, холодный и уравновешенный» — так говорит о Тухачевском Посторонкин, да и многие другие, соприкасавшиеся с ним на поле, очерченном уставом. Горячий, страстный, увлекающийся, невероятно обаятельный, нежно любящий свою семью и этой семьей любимый — таким видели его за ограждением этого поля. Ну, и как все это совместить?

В воспоминаниях Посторонкина проскальзывает один момент, очень важный для понимания натуры Михаила Тухачевского, — случай, после которого он стал портупей-юнкером. «На одном из тактических учений… будучи назначенным часовым в сторожевое охранение, он по какому-то недоразумению не был сменен и, забытый, остался на своем посту. Он простоял на посту сверх срока более часа и не пожелал смениться по приказанию, переданному ему посланным юнкером. Он был сменен самим ротным командиром, который поставил его на пост сторожевого охранения 2-й роты. На все это потребовалось еще некоторое время. О Тухачевском сразу заговорили, ставили в пример его понимание обязанностей по службе и внутреннее понимание им духа уставов, на которых зиждилась эта самая служба».

Это, конечно, еще игра. Но в военной службе вообще игровой момент силен, как нигде, — от того, что эти игры ведутся на поле, сплошь залитом кровью, они не теряют своей сущности. И Тухачевский всегда, всю жизнь соблюдал эти правила, даже тогда, когда этого не требовалось, и даже тогда, когда это возбранялось. Но, еще раз повторим, он был так же извилист, как ствол ружья.

Иной раз игры были жестокими. Тот же Посторонкин пишет:

«…Все сторонились его, боялись и твердо знали, что в случае какой-нибудь оплошности ждать пощады нельзя… С младшим курсом фельдфебель Тухачевский обращался совершенно деспотически: он наказывал самой высшей мерой взыскания за малейший проступок новичков, только что вступивших в службу и еще не свыкшихся с создавшейся служебной обстановкой и не втянувшихся в училищную жизнь… Обладая большими дисциплинарными правами, он полной мерой и в изобилии раздавал взыскания, никогда не входя в рассмотрение мотивов, побудивших то или иное упущение по службе». Как считали злые языки, его службистское рвение стало причиной двух увольнений и трех самоубийств.

И, что не менее важно, в училище он так же запоем читает, но теперь это уже другие книги — военные. В Академию Генерального штаба, о которой Михаил мечтает, он так и не попадет, но когда судьба бросит его, имеющего полгода боевого опыта, на генеральскую должность — справится не хуже прочих. Учился он всегда: и в бесконечных разговорах в плену, и позже, когда в его штабном вагоне рядом с картами лежали неизменные книги по военному искусству.

…Первой своей цели Тухачевский достиг. Для успешного начала надо было попасть в гвардию — и он, закончив училище первым по баллам, попал в гвардию, стал подпоручиком знаменитого Семеновского полка (кстати, в этом же полку служили и его предки-офицеры). Его ждала блестящая служба в столичном гарнизоне, если бы не дата выпуска, который состоялся 12 июля 1914 года.

Уже 1 августа их полк был брошен в бой. В первом же бою под фольварком Викмундово рота, в которой он служил, отличилась: преследуя врага, они прорвались через реку по горящему мосту. Оба офицера, бывших на этом мосту, получили награды: командир роты — орден Св. Георгия 4-й степени, Тухачевский, как младший офицер, — Св. Владимира 4-й степени. Награда в первом же бою — о чем еще мечтать! Впрочем, Тухачевский был не слишком-то доволен, считая, что тоже заслужил Георгия — как вспоминали потом товарищи по службе, огорчен он был до слез, в прямом смысле…

…И тут опять споры. В 1918 году Тухачевский в автобиографии упомянул, что имеет пять орденов. Почему-то все, кто пишет о нем, упорно ему в этом отказывают — не вписывается в образ, что ли? Уже почти официально считается, что орден у него один, остальные он себе приписал для карьеры. И наконец, произошло то, что и должно было произойти — петербургский журналист Юлия Кантор решила выяснить этот вопрос там, где такие вопросы выяснять положено. В Российском военно-историческом архиве сохранился послужной список Тухачевского. Да, так и есть — пять орденов и представление к шестому.

«Даже лаконичное описание в штабных документах подвигов Михаила Тухачевского читается как панегирик. Орден Св. Станислава 3-й степени с мечами и бантом — за то, что, “переправившись 26 сентября 1914 года на противоположный берег реки Вислы, нашел и сообщил место батареи неприятеля у костела и определил их окопы. На основании этих сведений наша артиллерия привела к молчанию неприятельскую батарею”. С 4 по 15 октября полк воевал в Ивангородской области: за бой 10–13 октября под Ивангородом Тухачевский удостоен ордена Св. Анны 3-й степени с мечами и бантом. С 16 октября по 30 ноября — семеновцы брошены в бои под Краковом, и подпоручик Тухачевский “зарабатывает” орден Св. Анны 4-й степени с надписью “За храбрость” — за бой 3–5 ноября под Посадом “Скала”. Таким образом, график боев точно совпадает с перечнем боевых заслуг. Упоминание еще об одной награде — ордене Св. Анны 2-й степени с мечами содержится в “списке офицеров лейб-гвардии Семеновского полка по старшинству в чинах” за 1917 год. В этом документе получение награды датировано 1915 годом. Наградной лист свидетельствует “о высочайшем утверждении пожалования командующим 9-й армии… ордена Анны 2-й степени… за боевые отличия, отлично-усердную службу и труды, понесенные во время военных действий”. Для подпоручика получить такой орден — событие почти невозможное. По существовавшей тогда практике на него могли рассчитывать чины не ниже капитана».

Прошу простить за длинную цитату, но с этим вопросом надо разобраться. Ясно, почему большинство тех, кто пишет о Тухачевском, считают, что четыре из пяти орденов он себе приписал — такой послужной список не выглядит правдоподобным. Пять орденов за полгода службы! Но теперь с этим все ясно, ведь так?

Ведет он себя на фронте так же, как и в училище: серьезный, сухой в общении, несколько отстраненный от всех — впрочем, ничего недостойного за ним никто не заметил. «Бросалась в глаза его сосредоточенность, подтянутость, — вспоминал один из его однополчан. — В нем постоянно чувствовалось внутреннее напряжение, обостренный интерес к окружающему». В наше время этот комплекс свойств называется «пассионарностью».

…И вдруг все кончилось. В феврале 1915 года в тяжелом ночном бою он попадает в плен. Вместо побед, чинов и наград — лагерь, вынужденное безделье и жестокое разочарование.

Узнав, что Михаил в плену, в семье не сомневались, что он очень скоро убежит. Однако не все оказалось так просто. Если составлять хронику его пребывания в плену, то в ней будут сплошные побеги и конфликты с администрацией лагерей, побеги и конфликты.

«Через два месяца я бежал с подпоручиком Пузино… случайно мы были пойманы охраной маяка на берегу… В Бескове я был предан военному суду за высмеивание коменданта лагеря… 6 сентября 1916 года я убежал с прапорщиком Филипповым, спрятавшись в ящики с грязным бельем, которое отправили в город для стирки… после этого мы шли вместе 500 верст в течение 27 ночей, после чего я был пойман на мосту через реку Эмс… пока обо мне наводили справки, меня посадили в близрасположенный лагерь Бекстен-Миструп… я опять убежал…»

Юлия Кантор проверила по немецким архивам — все точно. Ничего не придумано, все головокружительные побеги на самом деле были.

Кончилось дело тем, что Тухачевского отправили в форт Ингольштадт, куда собирали неуемных «бегунов», — мрачную старинную крепость, побег из которой считался невозможным. Он был одним из знаменитых узников этого лагеря. Вторым стал француз Шарль де Голль.

…Французский лейтенант Реми Рур, сидевший с Тухачевским в крепости, спустя десять лет вспомнил о своем русском товарище и, под псевдонимом Поль Фервак, выпустил о нем книгу.

Впервые они встретились осенью 1916 года.

«Это был молодой человек, — вспоминал Фервак, — аристократически раскованный, худой, но весьма изящный в своей потрепанной форме. Бледность, латинские черты лица, прядь волос, свисавшая на лоб, — придавали ему заметное сходство с Бонапартом времен Итальянского похода».

Условия в крепости по тем временам считались тяжелыми — но это только по тем временам. Кормили вполне прилично, пленные могли общаться между собой, гулять во дворе крепости, имелись мастерские, отличная библиотека, устраивались даже спектакли. Кстати, русские эмигранты посылали пленным политическую литературу, в том числе и социал-демократические брошюры — администрация лагеря этому не препятствовала, воспрещена была только литература, нелояльная к Германии. (Это к вопросу о том, как мог Тухачевский еще до 1917 года познакомиться с марксизмом.) Вообще все было не так, как тридцать лет спустя.

Тухачевский и тут не унимается. Роет подкоп в духе графа Монте-Кристо — правда, в реальной крепости из этого ничего не вышло. Потом он наорал на унтер-офицера, за что получил шесть месяцев тюрьмы и… тут же подал апелляцию в высший военный суд. Дело тянулось до 1917 года и прекратилось потому, что подсудимый снова удрал, на сей раз уже окончательно. Большое удовольствие пленным доставил другой инцидент. Во дворе форта Тухачевский столкнулся с комендантом. Комендант потребовал, чтобы русский подпоручик отдал ему честь. Тот не обратил внимания. «Лейтенант, вам это дорого обойдется!» — вскипел комендант. Тухачевский поднял глаза и осведомился: “Сколько марок?”»

А что мог сделать комендант? Подал в суд…

…Пленные в крепости вели бесконечные разговоры — не только о войне, картах и женщинах, но и об истории, религии, искусстве. Впрочем, болтовня ради болтовни абсолютно ни к чему не обязывает, особенно в случае с нашим героем, который любил фразу. Ради красного словца в таких разговорах можно наплести чего угодно, и не стоит так уж серьезно ко всему этому относиться. Но кое-что все же любопытно:

«История была одним из больших увлечений Тухачевского, — вспоминал тот же Фервак. — Ему не наскучивали знаменитые личности, которые благодаря их энергии либо отсутствию посредственных качеств, либо игнорированию ими предрассудков, либо, наконец, благодаря их гениальности подавляли людей. Он восхвалял Бонапарта за то, что тот использовал в своих целях якобинцев и сумел найти защиту у Робеспьера…» Хотя француз, отлично знавший свою нацию, считал, что великий корсиканец был человеком практическим, а Тухачевский «шел туда, куда его влекло собственное воображение». Впрочем, это все тоже были разговоры, а в жизни Тухачевский, когда надо, проявлял отменный практицизм. Ему не хватало другого: образования, опыта, расчета — но не практичности, отнюдь…

Десять лет спустя Фервак вспоминал, что говорил Тухачевский о самых разных предметах: о религии, искусстве, России… Впоследствии к этим отрывочным воспоминаниям применяли самые разные методы, вплоть до психоанализа, и все равно будущий «красный маршал» оставался личностью загадочной. Но тот же Фервак дает один ключик. Он вспоминал, как его русский товарищ легко и непринужденно изрекал самые ужасные кощунства. А потом невинно спрашивал собеседника: «Я вас не шокирую? Мне было бы очень досадно…»

«Латинская и греческая культура — какая это гадость! Я считаю Ренессанс, наравне с христианством, одним из несчастий человечества… гармонию и меру — вот что нужно уничтожить прежде всего! В России, у себя в литературе я любил только футуризм». (А как же скрипка и Достоевский с Толстым?)

«Я вас не шокирую?..»

«— Мсье Мишель, скажите, вы верите в Бога?

— В Бога? Я не задумывался над Богом… Большинство русских вообще атеисты. Все наше богослужение — это только официальный обряд… Однако мы все верующие, но именно потому, что у нас нет веры».

«Я вас не шокирую?»

«Все великие социалисты — евреи, и социалистическая доктрина, собственно говоря — ветвь всемирного христианства. Мне же мало интересно, как будет поделена земля между крестьянами и как будут работать рабочие на фабриках. Царство справедливости не для меня. Мои предки-варвары жили общиной, у них были ведшие их вожди. Если хотите — вот философская концепция… Нам нужны отчаянная богатырская сила, восточная хитрость и варварское дыхание Петра Великого. Поэтому нам больше подходит одеяние деспотизма…»

«Я вас не шокирую?»

«У нас была француженка-гувернантка, которую я выводил из себя. Я и мои братья дали трем котам в доме священные имена Отца, Сына и Святого Духа. И когда мы их искали, мы издавали ужасные вопли: “Где этот чертов Бог Отец?” Мама сердилась, но не очень, а гувернантка-француженка осыпала нас проклятиями…»

«Мне было бы очень досадно…»

Он и позднее иногда выдвигал самые дикие идеи, бредовые настолько, что это заставляло сомневаться в его умственной полноценности. Так, друг семьи Тухачевских, музыкант Л. Сабанеев рассказывал, что Тухачевский как-то раз составил докладную записку, в которой предлагал объявить государственной религией РСФСР… славянское язычество. Записку он подал в Совнарком. Сабанеев хорошо знал Тухачевского и считал, что тот попросту издевался. Когда в малом Совнаркоме принялись всерьез обсуждать его проект, Тухачевский был счастлив, «как школьник, которому удалась шалость».

«Я вас не шокирую?»

А что он на самом деле думал — кто ж его знает…

…Из Ингольштадта Тухачевский бежит в пятый раз, и снова как во французском романе. Пленных время от времени выводили на прогулку в город, при этом они давали честное слово, что во время прогулки не будут пытаться бежать. Обещание расценивалось серьезно — те, кто нарушал слово, приговаривались к смертной казни. Тем не менее, из девяти офицеров, вышедших как-то раз на прогулку, двое не вернулись. Один из них был — угадайте, кто?

Впрочем, и тут не обошлось без изысканной проделки. На следующий день лагерная администрация получила письмо — на русском языке, хотя Тухачевский владел немецким. Письмо — тоже замечательный документ и вполне характеризует автора:

«Милостивый государь!

Я очень сожалею, что мне пришлось замешать Вас в историю моего побега. Дело в том, что слова не убегать я не давал. Подпись моя на Ваших же глазах была подделана капитаном Чернивецким, т. е. попросту была им написана моя фамилия на листе, который Вы подали ему, а я написал фамилию капитана Чернивецкого на моем листе. Таким образом, воспользовавшись Вашей небрежностью, мы все время ходили на прогулки, никогда не давая слова. Совершенно искренне сожалею о злоупотреблении Вашей ошибкой, но события в России не позволяют колебаться.

Примите уверения в глубоком почтении.

Подпоручик Тухачевский.

10 августа 1917 г.»

Удрал, да еще и рукой конвоиру помахал на прощание!

В основном это письмо трактуют как заботу беглецов о своей репутации — как же, нарушили честное слово! Но у него был и сугубо практический смысл. Письмо спасло жизнь товарищу Тухачевского по побегу, капитану Чернивецкому, которому убежать не удалось. Немцы запутались в утонченной казуистике русского лейтенанта, и в итоге капитан вместо смертной казни получил три месяца тюрьмы «за подделку документов».

А Тухачевский добрался до Швейцарии, затем отправился во Францию. В Петроград он приехал 16 октября 1917 года, в канун октябрьского переворота. Над горизонтом поднималось целое созвездие удачи, и одним из самых ярких светил в нем была звезда Михаила Тухачевского. Красная звезда — цвета крови и большевистского знамени.

И так сладко рядить Победу,

Словно девушку, в жемчуга,

Проходя по дымному следу

Отступающего врага.

Н. Гумилев

Что может быть лучше для карьеры, чем революция, перемешивающая все табели о рангах? Главное — выбрать сторону, которой следует держаться. Так это кажется со стороны.

На самом деле возможности-то открываются перед всеми, но далеко не все за них хватаются. Потому что делать карьеру в революцию — занятие чрезвычайно опасное. Для этого надо посметь все поставить на карту в игре, которая зависит не от тебя. Если твоя сторона выиграет, ты получаешь все, если проиграет, теряешь не только все, но и саму жизнь. Наполеон ведь тоже прошел в двух шагах от гильотины — то, что он не разделил судьбу своих друзей-якобинцев, так это просто повезло. Поэтому большинство людей, имея все шансы, предпочитает тихо служить на таком месте, на котором, если что, пощадят. Однако Тухачевский был не из их числа. Он поставил на революцию.

Когда читаешь рассуждения на тему: почему он, дворянин и русский офицер, выбрал революцию, становится забавно. Психологии иной раз нагромождают выше крыши. Например, чтобы обосновать большевистский выбор будущего маршала, тот же Поль Фервак вспоминает его слова: «Задача России сейчас должна заключаться в том, чтобы ликвидировать все: отжившее искусство, устаревшие идеи, всю эту старую культуру… Мы выметем прах европейской цивилизации, запорошивший Россию, мы встряхнем ее, как пыльный коврик, а затем мы встряхнем весь мир… Мы войдем в хаос и выйдем из него, только полностью разрушив цивилизацию».

Не стоит искать в этих словах того, чего в них нет — а именно, каких-то особых большевистских симпатий молодого офицера. Это предощущение грядущего апокалипсиса в то время было всеобщим. Отражая то же ощущение, писал Маяковский:

В 1937 году, едва отзвучало по европейским газетам первое сообщение о «деле генералов», ни кто иной, как Троцкий, разразился сожалениями об уничтоженном Сталиным «цвете Красной Армии». Впрочем, с этим-то демаршем все ясно: стоило Сталину сделать хоть какой-нибудь шаг — Троцкий тут как тут с язвительной критикой. Но любопытно, что первым назвал Тухачевского «блестящим стратегом» именно Лев Давидович, и значительно раньше…

Едва закончилась Гражданская война, как товарищ Троцкий начинает чудить. Про его развлечения на ниве охоты и французских романов мы уже писали. В военном ведомстве тоже было не скучно. Одним из его финтов, о котором не знаешь, что и думать, было назначение Тухачевского, еще не остывшего от позорного поражения, начальником Военной академии Красной Армии. Как хотите, но есть в этом что-то от гладиаторских боев: выставить бойца на арену против десятка хищников и держать пари: кто кого? Подпоручик царского времени, не имевший не только теоретических трудов, но даже высшего военного образования (22 мая 1920 года, в самый разгар наступления на поляков, он приказом Реввоенсовета республики был причислен к лицам с высшим военным образованием, и только) становится во главе самого престижного военного учебного заведения России, где такие зубры собраны…

Произошло это эпохальное событие 5 августа 1921 года.

Впрочем, как творец военной науки Тухачевский дебютировал несколько раньше, еще в начале 1920 года, когда его на некоторое время отозвали в Москву. Делать в столице было особенно нечего, и ему предложили прочитать ни больше, ни меньше как в Академии Генерального штаба лекцию на тему: «Стратегия национальная и классовая». Лекция представляла собой рассуждения о классовом характере гражданской войны, перемешанные с выпадами в адрес старых офицеров, которые-де этот классовый характер «не поняли» и потому воюют плохо, и восхвалениями молодых командиров, которые ее «поняли» и оттого воюют хорошо. Ну, прочел и прочел. Мало ли ерунды несли многочисленные выдвиженцы того времени. Тем более, что Тухачевский обожал взять какую-нибудь идею и, преувеличив ее, довести до полного абсурда — так он развлекался. Сам же, едва дело доходило до конкретных дел, на любое классовое деление попросту плевал, да и выглядел и держал себя отнюдь не товарищем, а самым что ни на есть старорежимным барином.

Эпатирующее всех и вся назначение становится более понятным, если вспомнить о постоянном противостоянии «старых» и «молодых» командиров Красной Армии, «военспецов» и «краскомов». Тухачевский в этой компании был фигурой странной. С одной стороны, как бы вроде кадровый офицер и ведет себя соответственно, «аристократически», с другой — самый типичный выдвиженец Гражданской войны. Хотя сам себя он явно видел краскомом, не уставая обвинять кадровых офицеров в профессиональной непригодности, и даже подводил под эти обвинения теоретическую базу. Еще в июле 1919 года он писал в Реввоенсовет: «Эта война слишком трудна и для хорошего командования требует светлого ума и способности к анализу, а этих качеств у русских генералов старой армии не было… Среди старых специалистов трудно найти хороших командующих. Уже пришло время заменить их коммунистами…»

И, наконец, ситуация окончательно проясняется, если вспомнить о политических амбициях Троцкого. Имея на своей стороне Военную академию, кузницу командирских кадров, «демон революции» мог чувствовать себя гораздо уверенней. Пройдет совсем немного времени, и выпускники академии разойдутся по дивизиям и армиям, по штабам, сядут на кадры (!), унося с собой, в числе прочих знаний, и полученные в академии симпатии к Троцкому. Действительно, двумя-тремя годами позже академия станет настоящим оплотом троцкизма. Уж наверное, не старые царские служаки выступали на стороне «демона революции», а те, кого привел с собой в академию новый начальник и кто остался там, когда начальника давно уже и след простыл.

…От дебюта славного командарма в качестве преподавателя все, кто хоть что-то понимал в военном деле, как бы поточнее выразиться… обалдели, иначе не скажешь. Мало того, что он снова и снова заявлял, что старые генералы не сумели понять Гражданской войны — в конце концов, в этом есть какая-то сермяжная правда, чтобы воевать в условиях всепоглощающего хаоса, нужно иметь совершенно особые способности. Мало того, что он обвинял военспецов в неумении руководить войсками — он, только что потерпевший позорнейшее поражение! Но дальше он заявляет: «Лишь на базе марксизма можно обосновать теорию гражданской войны, то есть, создать классовую стратегию». И начинает эту самую стратегию развивать, и присутствующие преподаватели не могут понять — это всерьез, или товарищ начальник так шутит?

Если исторический материализм есть применение марксизма к истории, то «классовая стратегия» — применение его же к военному делу. Но если история — предмет гуманитарный, и в ней есть место для любых, самых бредовых теорий, то военное дело все-таки достаточно точная наука с весьма конкретными результатами.

«Классовая стратегия» основывается на утверждении, что войны, которые ведет Красная Армия, — войны совершенно нового типа. Равно как и сама Красная Армия — армия нового типа, поскольку она классово однородна. А вооруженные силы потенциального противника имеют смешанный классовый состав, и потому некрепки. (В устах дворянина на пролетарской службе эти слова звучат как-то особенно убедительно.) В их рядах немало пролетариев, еще больше их в тылу, и они естественным образом тяготеют не к своим буржуазным правительствам, а к классово близкой Советской России. Поэтому Красная Армия должна нанести только первый, достаточно сильный удар по капиталистической стране, и в ней тут же восстанет рабочий класс, свергнет власть угнетателей, и буржуазный строй падет под двойным натиском. (Данная теория только что блистательно провалилась при первом же испытании за границей — в Польше, но товарища начальника это совершенно не смущало.) Из теории вытекали и специфические задачи армии — не столько победить военной силой, сколько вызвать восстание рабочего класса в тылу противника. Ну, и так далее…

Нельзя сказать, чтобы все это было уж совершеннейшим бредом. В первые послевоенные годы, когда в Европе то и дело вспыхивали революции, у такого подхода были основания — другое дело, что строить на этом стратегию, а тем более военную доктрину…

Впрочем, Тухачевский, даже не будучи убежденным большевиком, вполне мог увлечься марксизмом, хотя бы чисто эстетически. Какие он приказы писал! «Бойцы рабочей революции! Устремите свои взоры на запад. На западе решаются судьбы мировой революции. Через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару. На штыках понесем счастье и мир трудящемуся человечеству. На Запад! К решительным битвам, к громозвучным победам!» Это же поэмы, а не приказы…

Но не в академии же все это развивать! Нет, что ни говори об увлечении марксизмом, но так и кажется, что сейчас из уголков по-профессорски серьезных глаз нового начальника начнут выглядывать веселые чертики:

«Я вас не шокирую, товарищи? Мне было бы очень досадно…»

На этот фокус купился даже Троцкий. «Мне приходилось также подвергать критике, — писал он в 1937 году, — попытку Тухачевского создать “новую военную доктрину” при помощи наспех усвоенных элементарных форм марксизма. Не забудем, однако, что Тухачевский был в те годы очень молод и совершил слишком быстрый скачок из рядов гвардейского офицерства в лагерь большевизма».

Последствия игр с марксизмом, впрочем, были довольно серьезны. От применения классовой теории к военному делу родилась специфическая стратегия — позднее она получила название стратегии сокрушения. Точнее, принято считать, что в основу «стратегии сокрушения» была положена именно «классовая стратегия» товарища Тухачевского. А на самом деле это еще вопрос, от чего именно она родилась. У немецких военных, относящихся совсем к другому классу — сплошь «фоны», тоже было что-то подобное, и называлось оно «молниеносная война», или, более привычно для русского уха, «блицкриг»[32].

…Приход Тухачевского в военную академию — а пришел он не один, с ним появились его единомышленники — тут же разделил военных специалистов на два лагеря. Впоследствии их условно называли сторонниками «стратегии сокрушения» и «стратегии истощения», или «измора».

Тухачевский, естественно, принадлежал к числу сторонников «стратегии сокрушения». Согласно ее варианту образца 1921 года, характер боевых действий Красной Армии в будущей войне будет чисто наступательным. Основывались эти умозаключения на внутренних свойствах Красной Армии, ее классовой сущности, революционном духе и пр. Подобные действия вместе с действиями естественных союзников во вражеских тылах обещали скорую победу и делали ненужными как сложные стратегические расчеты, так и попечение об обороне. На стороне этой теории выступили в основном молодые красные командиры, «поручики-командармы» (и это в лучшем случае), с их специфическим опытом Гражданской войны и крайне слабой теоретической подкованностью. Зато они были вооружены полным набором революционной фразы, в которую более или менее искренне верили. Над этими теориями образца 1921 года посмеивался даже Троцкий, который говорил: «Побеждает тот, кто наступает тогда, когда нужно наступать, а не тот, кто наступает первым».

Лидером противоположного лагеря являлся бывший генерал Свечин, выпустивший в 1926 году книгу «Стратегия». Постепенно на его стороне оказывались и многие остепенившеся военачальники из противоположного лагеря. Уже в 1924–1925 годах фактически на стороне этой же теории выступил преемник Троцкого на посту наркома обороны Михаил Фрунзе, который называл войну между равными противниками «длительным и жестоким состязанием». Фрунзе никто не осмелился обвинить в контрреволюционности и непонимании сути РККА, зато на Свечина обвинения сыпались градом, тем более, что характер у него был еще похуже чем у Михаила Николаевича. Впрочем, до 30-х годов они друг друга уважали и ставили достаточно высоко, потом какая-то кошка все же пробежала, потому что в 1931 году Тухачевский уже говорил: «Свечин марксистом не был и никогда им не хотел быть… В теоретических своих положениях Свечин всячески восстает против возможности наступления Красной Армии против капиталистических стран. Сознательно или бессознательно он является агентом империализма», — клеймит он уже арестованного профессора: достойное поведение, нечего сказать!

Впрочем, если есть что хуже, чем выяснять, кто правильней воевал, так это разбираться в военных теориях. Но кое в чем разобраться все-таки надо. Поскольку с легкой руки все того же Виктора Суворова Тухачевского стали считать едва ли не главным виновником разгрома Красной Армии в июне 1941 года. Мол, он продавил порочную доктрину «войны малой кровью на чужой территории», из-за которой наша армия была не так вооружена, не так подготовлена, и вообще все было не так…

Только не надо особенно зацикливаться на словах. Такая война является мечтой любого военачальника. Немцы тоже воевали «малой кровью на чужой территории», однако их военную доктрину никто не объявлял изначально порочной, пока они на Россию не полезли…

Тем не менее, на Тухачевского-теоретика вешают даже тех собак, которые родились уже после его смерти. Герман Смирнов, например, в своей книге «Правда о кровавом маршале», вышедшей в начале 90-х годов, пишет: «За “рейдовую психологию”, усиленно внедрявшуюся в сознание молодых командиров-танкистов, пришлось заплатить большой кровью в первые дни войны. Действуя в соответствии с наставлениями, выработанными Тухачевским, они бросали свои непереформированные танковые корпуса, состоявшие из легких танков Т-60, Т-26 и БТ, во встречные контратаки на фашистские танковые колонны. И в первые же часы боя теряли до 90 % боевого состава…»

Вот ведь странно: нам почему-то всегда казалось, что не «молодые командиры» бросают корпуса в бой, а, как минимум, командующие армиями и фронтами. А наставления пишет и рассылает Генеральный штаб, начальником коего, кстати, в то время был генерал армии Жуков (тот самый!), которого постоянно противопоставляют Тухачевскому. И доктрина была тут абсолютно ни при чем, а просто наши генералы за десять лет не удосужились разработать тактику танкового боя… А если мозг нашей армии в 1941 году руководствовался наставлениями десятилетней давности, то что тут можно сказать…

…«Теоретическая гастроль» Тухачевского была непродолжительна. Академия терпела его не более полугода, после чего он вернулся на знакомый ему пост командующего фронтом. А в 1924 году назначен руководителем по стратегии всех академий РККА. Время было безумное…

Кстати, финт Троцкого на самом-то деле был «медвежьей услугой» его любимцу. Тухачевскому очень не помешало бы систематическое образование. Но как он мог прийти учиться в академию, которую раньше возглавлял?

…В конце 20-х годов, по воспоминаниям Л. А. Норд[33], Тухачевский как-то раз сказал ей: «…Никто из военного руководства, кроме Фрунзе, не жил и не живет так армией, как живу ею я. Никто так ясно не представляет себе ее будущую структуру, численность и ту ступень, на которую армия должна стать… Поэтому теперь мне надо добиваться того, чтобы стать во главе руководства армией, иначе ее развитие будет идти не так, как надо, и к нужному моменту она не будет готова…»

От скромности товарищ явно не страдает, но вот чего у него не отнимешь — так это горячей любви к армии. Правда, между «знать, как надо», и как на самом деле надо, подчас бывает дистанция огромного размера, но и само намерение кое-чего стоит. Армию целиком, правда, Тухачевскому не дали, но и штаб РККА — тоже не кулек леденцов, в нем можно сделать очень много.

…А на западных границах СССР уже назревает очередной кризис. Даже германскому национализму далеко до польского, и жители Западной Украины и Белоруссии за четыре года польского владычества натерпелись от панов достаточно, чтобы дойти почти до точки кипения… ну, и Коминтерн с Разведупром тоже руку приложили. В случае, если бы восстание все же началось, само собой, Красная Армия мгновенно вмешалась бы в конфликт и занялась отвоевыванием переданных Польше территорий. Конечно, Тухачевский не мог остаться в стороне, и осенью 1924 года он едет в свой любимый Западный округ «по делам службы». Ему это позволяют. Более того, в 1925 году на съезде Советов Белоруссии он призывает правительство республики «поставить в повестку дня вопрос о войне».

Однако новая работа быстро охладила эту горячую голову. Уже 26 декабря 1926 года в докладе «Оборона Союза Советских Социалистических Республик» он делает горестный вывод: «Ни Красная Армия, ни страна к войне не готовы».

Впрочем, можно подумать, кто-то спрашивал о готовности! В 1927 году страна опять стоит на грани войны — ожидали, что Англия блокирует СССР на море, одновременно спровоцировав нападение Польши, Румынии и Финляндии. В июне 1927 года Красная Армия уже заняла позиции вдоль западной границы, приготовившись к отражению нападения. Пронесло. Тогда не рискнули. Тем не менее, советское правительство занервничало, о чем говорит форменная чехарда со смещениями и назначениями в ближайшие три года.

…А Тухачевский сидит в Штабе РККА и бомбардирует наркома и правительство предложениями об улучшении его работы — раз уж он оказался прикован к этой структуре, то ее переустройством и занялся. Не будем их обсуждать: во-первых, все равно ответа мы не получим, поскольку по этим вопросам даже у военных на двух человек приходится три мнения; а во-вторых, к нашей теме это отношения не имеет. Важно то, что его ни в коей мере нельзя было назвать равнодушным служакой, и что он был недоволен отношением правительства к армии. По его мнению, страна могла дать ей больше, чем она давала.

Осенью 1925 года Тухачевский был назначен начальником Штаба РККА. В конце октября умер Фрунзе, и наркомом стал Ворошилов. Затем начались бесконечные реорганизации — методом «тыка» искали наилучшую форму управления тем, что в СССР называлось армией. Тухачевскому все это не нравилось, он вообще стоял за то, чтобы из Штаба РККА сделать орган, управляющий армией, — то есть, фактически преобразовать его из рабочего органа при наркоме в Генеральный штаб.

И вдруг, в мае 1928 года, он из начальников штаба отправляется командующим в Ленинградский военный округ. По этому поводу каких только догадок во всем мире не строили. Полковник Бломберг, например, считал: «Существует две версии отставки Тухачевского. Согласно первой, он был сторонником превентивной войны против Польши, что не могло удовлетворить правительство; согласно второй — его политическая благонадежность была поставлена под сомнение, и в военном вожде кое-кто увидел тень вождя возможного мятежного движения».

Впрочем, есть еще и третья версия, самая простая… Михаил Николаевич был человек чрезвычайно активный и чрезвычайно язвительный. Сочетание этих двух качеств создавало ему множество врагов. В конце концов, и из его работы в Штабе РККА снова вышел скандал. 16 апреля 1928 года три «генерала» не из последних — Егоров, Буденный и Дыбенко — направили Ворошилову письмо, в котором обвиняли Тухачевского в стремлении захватить власть в армии. Ворошилов вызвал начштаба для разговора, но ничего из этого не вышло, только хуже переругались. 8 мая 1928 года Тухачевский пишет наркому: «Мое дальнейшее пребывание на этом посту неизбежно приведет к ухудшению и дальнейшему обострению сложившейся ситуации». И отправляется командовать Ленинградским военным округом, одновременно размышляя над перевооружением армии.

Тут надо понимать еще один момент. Это только в фильмах военные молча повинуются начальству, а если и спорят друг с другом, то строго по уставу. А в реальности в 20–30-х по склочности военная среда могла сравниться разве что с Союзом писателей. Просто у тихого Шапошникова были одни методы, у прямолинейного Тухачевского — другие, а у громогласного Дыбенко — третьи. Да и с групповщиной в РККА все было в порядке.

Вот и пример. В Главном военно-промышленном управлении (ГВПУ) прочно окопалась группировка выпускников Михайловской артиллерийской академии из 12 бывших генералов и 110 бывших офицеров императорской армии, во главе которой стоял бывший генерал Михайлов. Именно эти люди определяли техническую и производственную линию управления. ГВПУ. В справках ОГПУ указывалось: «Группа старается с внешней стороны показать полезность и плодотворность её работы в деле укрепления обороноспособности СССР, на самом деле за всё время своей работы особого творчества не проявила, и единственным побудительным стимулом её является стремление обеспечить своё материальное благополучие».

Ну что ж, дело знакомое. Еще хуже было то, что из ГВПУ выдавливали даже старых специалистов, если те пытались работать.

Эту деятельность можно было квалифицировать как халтуру, а можно — как саботаж. Судя по тому, что 15 мая 1928 года генерал Михайлов был арестован, а 29 октября 1929 года пять бывших генералов и полковников во главе с ним были расстреляны, ОГПУ сделало выбор в пользу второго термина.

Еще пример. В начале 1930 года вышла книга В. К. Триандафиллова «Характер операций современных армий». Книга вызвала интерес, и решили устроить ее публичный разбор. Причем аудитория была достаточно широкая: многие военачальники и слушатели военных академий. Все шло прилично до тех пор, пока собравшиеся не схлестнулись по вопросу о коннице. Начали Буденный и Тухачевский, недолюбливавшие друг друга еще с 1920 года. Вот как развивались события дальше (просим читателя учесть, что изложивший эту историю Г. Иссерсон — горячий сторонник «красного маршала»).

«Тухачевский… сказал, что конница, не оправдавшая себя уже в Первую мировую войну, не сможет в будущей войне играть какую-нибудь важную роль. Это вызвало бурю негодования со стороны Буденного, сидевшего в президиуме. Он бросил реплику, что “Тухачевский гробит всю Красную Армию!” На это Тухачевский, обернувшись к Буденному, с вежливой улыбкой сказал: “Ведь вам, Семен Михайлович, и не все объяснить можно!” — что вызвало смех в зале[34].

Обстановка накалялась и достигла высшего предела, когда выступил Т[35]… Конница, по мнению Т., сохранила все свое значение, доказав это в гражданскую войну, в частности, в Польскую кампанию 1920 г., когда она дошла до Львова. И если бы она не была отозвана оттуда Тухачевским, то выиграла бы операцию. И тут, обратившись к Тухачевскому, который тоже сидел в президиуме, и подняв сжатые кулаки, Т. высоким голосом выпалил: “Вас за 1920-й год вешать надо!!”

В зале наступила гробовая тишина. Тухачевский побледнел. Буденный ухмылялся. Гамарник, нервно пощипывая бороду (его обычная привычка), встал и незаметно ушел из президиума.

Был объявлен перерыв, после которого Гамарник, переговоривший по телефону с Ворошиловым и получивший указания, объявил, что так как дискуссия… получила неправильное направление и приняла нежелательный оборот, считается необходимым собрание закрыть…»

В общем, поговорили…

Так что обмены любезностями, кляузы, а при случае доносы и подставы были у нас армейскими буднями. Просто каждый хамил по-своему, только и всего…

Ну, а теперь дошли мы и до сорока тысяч танков, которые будто бы предлагал изготовить Тухачевский в течение одной пятилетки, за что его и прозвали «красным милитаристом». Информацию эту запустил Виктор Суворов в своей книге «Очищение», где изрядно поизгалялся над армадами танков с противопульной броней и тучами аэропланов из фанеры. Однако при ближайшем рассмотрении эта история выглядит куда более интригующе.

Вот что пишет об этой записке горячий поклонник Тухачевского, отсидевший десять лет по обвинению в участии в военном заговоре полковник Георгий Иссерсон:

«Узкому кругу работников Штаба РККА было известно, что в 1928 г. он написал докладную записку о необходимости перевооружения нашей армии и развития военно-воздушных и бронетанковых сил. В записке Тухачевский говорил, что наша армия в техническом оснащении и развитии авиации отстала от европейских армий. Необходимо, писал он, немедленно приступить к ее полному техническому перевооружению, создать сильную авиацию с большим радиусом действий и бронетанковые силы из быстроходных танков, вооруженных пушкой, и перевооружить пехоту и артиллерию, дать армии новые средства связи (главным образом радиосредства) и новые переправочные имущества. Для решения этих задач нужно развивать нашу военную промышленность и построить ряд новых заводов».

Как говорится: кто бы спорил с «капитаном очевидностью»!

Затем Иссерсон пишет: «Далее давался расчет количества новых средств вооружения всех видов. Для того времени предлагаемые цифры были действительно грандиозными…»

Да, грандиозными — но какими? Сергей Минаков, автор книги «Сталин и его маршал» и основной на сегодня биограф «красного Бонапарта» утверждает, что ничего грандиозного в этих цифрах не было. Зато резюме чрезвычайно интересное: «Он (Тухачевский) предлагал альтернативный правительственному оборонный проект. Он предлагал программу, которая смещала военно-экономическую доминанту в оборонную сферу. Это уже была особая концепция развития страны и государства».

И что же это за концепция? Споры о модернизации армии шли вовсю, концепций было несколько, они жестко конкурировали между собой. Тухачевский, сидя в Ленинградском военном округе, бомбардировал начальство проектами. В течение 1929–1931 гг. он направил Сталину и Ворошилову письма:

— о реконструкции армии;

— о производстве артиллерийских орудий и снарядов;

— об авиационном транспорте;

— о развитии гражданской авиации;

— о сапёрных частях;

— о щитовых автомобильных дорогах;

— об ускорении почтовых отправлений с использованием тяжёлых самолетов;

— о реконструкции железнодорожного дела;

— о мобилизации промышленности;

— о танках (именно там появилась идея бронетракторов)

— о пополнении военного флота за счёт торгового;

— об авиадесантах и парашютных десантах…

11 января 1930 года он пишет еще одну докладную записку на имя Ворошилова, с программой модернизации РККА. Наркому для того, чтобы разобраться с этим документом, понадобилось почти два месяца. 5 марта 1930 года он пишет Сталину: «…Направляю для ознакомления копию письма Тухачевского и справку штаба по этому поводу. Тухачевский хочет быть оригинальным и радикальным. Плохо, что в КА[36] есть порода людей, которая этот радикализм принимает за чистую монету…»

Не поверил, стало быть, нарком. В общем-то и неудивительно, если вспомнить предыдущую деятельность Михаила Николаевича.

«Я вас не шокирую?»

23 марта Сталин отвечает: «Я думаю, что “план” т. Тухачевского является результатом увлечения “левой” фразой, результатом увлечения бумажным, канцелярским максимализмом. Поэтому-то анализ заменен в нем “игрой в цифири”, а марксистская перспектива роста Красной Армии — фантастикой. “Осуществить” такой “план” — значит наверняка загубить и хозяйство страны, и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции…»

Нарком, с которым Тухачевский собачился постоянно, тут же сообщил своему вечному оппоненту об оценке Сталина, добавив: «Я полностью присоединяюсь к мнению т. Сталина, что принятие и выполнение Вашей программы было бы хуже всякой контрреволюции, потому что оно неминуемо повело бы к полной ликвидации социалистического строительства и к замене его какой-то своеобразной и, во всяком случае, враждебной пролетариату системой “красного милитаризма”» И всю эту историю, включая оценку Сталина и свою собственную, он огласил на расширенном заседании Реввоенсовета.

Михаил Николаевич обиделся всерьез. 19 июня он пишет уже лично Сталину: «Я не собираюсь подозревать т. Шапошникова в каких-либо личных интригах, но должен заявить, что Вы были введены в заблуждение, что мои расчеты от Вас были скрыты, а под ширмой моих предложений Вам были представлены ложные, нелепые, сумасшедшие цифры»…

9 января 1931 года Сталин вызвал Тухачевского в Кремль, и вскоре он был назначен начальником Красной Армии по вооружениям, а Шапошников отправился командовать Приволжским военным округом. А год спустя Сталин написал еще одно письмо, завершающее эту эпистолярную эпопею.

«Т. Тухачевскому. Копия Ворошилову.

Приложенное письмо на имя т. Ворошилова написано мной в марте 1930 г. Оно имеет в виду два документа. а) вашу “записку” о развертывании нашей армии с доведением количества дивизий до 246 или 248 (нее помню точно).

б) “Соображения” нашего штаба с выводом о том, что Ваша “записка” требует, по сути дела, доведения численности армии до 11 миллионов душ, что “записка” ввиду этого нереальна, фантастична, непосильна для нашей страны.

В своем письме на имя т. Ворошилова, как известно, я присоединился в основном к выводам нашего штаба и высказался о вашей “записке” резко отрицательно, признав ее плодом “канцелярского максимализма”, результатом “игры в цифры” и т. д.

Так было дело два года назад.

Ныне, спустя два года, когда некоторые неясные вопросы стали для меня более ясными, я должен признать, что моя оценка была слишком резкой, а выводы моего письма — не совсем правильны…

Мне кажется, что мое письмо не было бы столь резким по тону и оно было бы свободно от некоторых неправильных выводов в отношении Вас, если бы я перенес тогда спор на эту новую базу. Но я не сделал этого, так как, очевидно, проблема не была еще достаточно ясна для меня.

Не ругайте меня, что я взялся исправить недочеты моего письма с некоторым опозданием.

7.5.32.

С ком. прив. Сталин»[37].

История от того, честно говоря, яснее не становится. Ведь в той скандальной записке речь идет, насколько мы поняли, о техническом перевооружении, а не о количестве дивизий.

Ну что ж. традиционно заглянем в не так давно опубликованный первоисточник знаменитой докладной — и обнаружим, что история из просто странной становится сногшибательной. Численность дивизий там далеко не самое главное.

Из письма командующего войсками ЛВО М. Н. Тухачевского на имя наркомвоенмора Ворошилова. 11 января 1930 года.

«Успехи нашего социалистического строительства, ускоренный темп индустриализации страны и социалистической перестройки сельского хозяйства, ставят перед нами во весь рост задачу реконструкции вооруженных сил, на основе учета всех новейших факторов техники и возможностей военно-технического производства, а также сдвигов, происходящих в деревне.

В пятилетке строительства наших вооруженных сил, составлявшейся Штабом РККА в 1926 году, на основе пятилетки Госплана того времени, указывалось, что ни в области промышленности, ни в области социальных сдвигов в деревне мы не имеем таких ощутимых данных, которые позволили бы реконструктивно подойти к организации вооруженных сил. В настоящее время такие данные имеются налицо, обстановка складывается совершенно по-новому и потому необходимо широкое оживление нашей организационной мысли».

Если кто думает, что таков был принятый стиль изложения в СССР 20-х годов — таки нет. Большинство документов того времени как раз отличается большой простотой. Сие есть личная лингвистическая гениальность товарища Тухачевского — без редактора. (Что заставляет, кстати, задуматься о глубине редактирования его напечатанных трудов.)

«В силу изложенного я позволяю себе представить на Ваше усмотрение ряд материалов и соображений о реконструкции наших вооруженных сил. Должен доложить, что нижеследующие разработки являются лишь планово-ориентировочными, так как я не мог привлечь к работе окружной аппарат (интересно, почему? — Е. П.) и ограничился самостоятельными наметками. Однако все планово-ориентировочные расчеты построены на наших реальных возможностях, в соответствии с принятым пятилетним планом народного хозяйства и последующими к нему изменениями и добавлениями».

Ну что ж, ознакомимся с глубиной мысли «великого стратега».

«Наши вероятные противники.

Настоящая записка ориентируется главным образом на наших западных соседей и крупных империалистов Европы, могущих стать за их спиной. Помощь империалистов этим странам может быть и будет очень велика. Однако расстояния, пути сообщения и пр. создают возможность срывов, перебоев в поддержке, и потому в перспективе мы вправе рассчитывать на значительное превосходство наших сил и средств, во всяком случае в определенные периоды войны».

Забавно: противнику расстояния и проблемы с транспортом будут мешать, а нам не будут, при наших-то расстояниях и наших дорогах.

Но кто же противники? Что это за загадочные «западные соседи»? Тухачевский их не называет, но вычислить нетрудно. Напомним: это 1930 год, самое начало. Гитлер еще проходит по разряду политических клоунов, с Германией отношения вполне приличные. В то время считалось, что непосредственно воевать с СССР станут поддержанные «великими державами» страны-«лимитрофы», то есть государства «санитарного кордона». Самыми сильными из них были Польша и Финляндия, кроме них — Румыния и три прибалтийские республики. Вооруженные силы этих государств более-менее известны, знать их — прямая обязанность начальника штаба РККА, пусть даже бывшего. «Великие державы», не объявляя войны, могут помочь оружием и снаряжением, но не людьми. Так что хотя бы приблизительно, на уровне десятков дивизий и сотен танков, все это поддается подсчету. Тем не менее, Тухачевский пишет:

«Ввиду крайней сложности и трудности учесть возможные комбинации в расстановке капиталистических сил против нас и степень их военно-технического напряжения в борьбе с нами, я не рассматриваю здесь ни размеров, ни структуры выставляемых против нас вооруженных сил и средств».

Очень мило! То есть надо понимать, что соображения «великого стратега» не относятся к реальной будущей войне, а рисуют некую армию и войну «вообще», как шутят физики, «сферическую в вакууме»? Или все затевается для того, чтобы с гарантией победить, наконец, Польшу, в которой ему так невежливо насовали?

Каким же видит будущее РККА Тухачевский?

Для начала он роняет золотое слово о том, что численность и техническая оснащенность вооруженных сил должны соответствовать экономическим возможностям страны. Как говорится, кто бы спорил! Но дальше идет конкретика — и сразу видно, что соответствие является для него не ограничением аппетитов, а совсем наоборот. Романтик-с…

Экономические возможности СССР он видит следующим образом:

«Основные показатели пятилетнего плана СССР.

Основные данные по промышленности, питающей войну, приведены в следующей таблице:

Приведенные цифры взяты из пятилетнего плана, к[онтрольных] ц[ифр] на 1929/30 г., справки, полученной мной в Гипромезе, из данных Комиссии т. Долгова, «Правды» № 4421 и «Экономической жизни» № 3318, 3322 и «К[онтрольных] ц[ифр] пятилетнего плана промышленности ВСНХ СССР» (Гостехиздат, М., 1929) и «Металлопромышленность за 10 лет» (журнал «Металл», 1928 г.)».

И сразу возникает вопрос: а что это за пятилетка такая с двухуровневым заданием? И какое из них настоящее?

…На самом деле все еще веселее, потому что уровней существовало не два, а больше: как минимум три, если не четыре. Собственно пятилетний план был разработан Госпланом в 1926 году. Потом партийно-административным порядком («Мы ведь можем больше, товарищи!») его увеличили до цифр, прямо скажем, малореальных (так называемый «оптимальный» план). Затем еще раз увеличили до совсем уже безумных показателей («уточненный» план). Но вот вопрос: исходя из какого плана давались задания промышленности? Просчитывались ли Госпланом и наркоматами «оптимальный» и «уточненный» варианты, или только в газетах печатались?

В 1932 году было во всеуслышание заявлено, что пятилетка выполнена досрочно. А на самом деле, согласно данным ЦУНХУ[38], в 1933 году было произведено: угля — 64664 тыс. т; нефти — 22319 тыс. т; железной руды — 12086; чугуна — 6161; стали (то есть мартена) — 5957; проката — 4288; тракторов — 50640 шт.; автомобилей — 23879. Как видим, кроме нефти и тракторов, даже до «оптимального» уровня промышленность и близко не дотягивала. (Нефть и трактора были приоритетом приоритетов, этим отраслям во всем давали «зеленую улицу»). И любой опытный производственник легко мог еще в 1928-м предсказать, что именно так и будет. Вот и вопрос: заявление о выполнении плана являлось ложью, или досрочно, за четыре года и три месяца, были выполнены реальные задания, данные промышленности?

Да, но Тухачевский-то берет за основу своих предложений «уточненный», то есть абсолютно нереальный план. Газеты и журналы, на которые он ссылается, не виноваты — они честно озвучивали окружающую их чехарду. Руководство страны к рожденным пропагандой суперидеям относилось благодушно. Его можно понять: если перед промышленностью стоит задача изготовить за год 350 000 автомобилей, то она, конечно, ее не выполнит, и даже 130 тысяч не сделает, но все же машин выпустит больше, чем если записать в план 35 тысяч. Так что результат «громадья планов» окажется все же положительным.

Но как начальник Штаба РККА (пусть и бывший), мог настолько оторваться от действительности, что принять за чистую монету звучащую с трибун ахинею? В конце концов, он общался с производственниками, и ржущие над «уточненными цифрами» заводчане могли бы командующего округом и просветить. А он пишет свои наметки, исходя из «уточненных» фантазий (и, напомним, не имея даже приблизительного представления о силах противника). Задавим Польшу и Румынию всей мощью социализма — пусть боятся!

Вводную часть своего письма Тухачевский заканчивает так:

«Все вышеизложенное говорит о том, что достигнутый уровень развития РККА более соответствует довоенному экономическому уровню и отстает от настоящих достижений. Пятилетняя перспектива развития нашего народного хозяйства дает нам такие ресурсы, что необходимо пересмотреть структуру построения РККА в самых ее организационных основах».

И снова — кто бы спорил. Но есть нюансы. Например, такой: а какие именно преобразования организационных основ РККА предлагает автор?

«Исходные данные для развития авиационного и бронетанкового дела. Масштаб развития авиационных и танковых сил правильнее всего можно определить, если исходить из производственных возможностей, а не от увеличения существующих авиа- и бронесил РККА на столько-то и столько-то процентов.

Несомненно, производственные возможности авиастроения определяются уровнем развития моторного хозяйства[39] страны и, в первую очередь, автомобильной промышленности. Нижеприводимая таблица наглядно показывает, что между авиа- и автопромышленностью существует определенная зависимость. Цифры в этой таблице приводятся для 1918 г…

Производство в 1918 г.

Можно, в круглых цифрах, отношение к автостроению принять для: самолетов — за 35 %, автомоторов — за 50 %».

Ну, это какие-то уж очень круглые цифры. Так вообще удобно изыскивать закономерности. У одной страны соотношение 10 %, у другой — 90 %, следовательно, «определенная зависимость» составляет 50 %. Что и требовалось доказать. Но что конкретно следует из этой таблицы, кроме того факта, что качество французских моторов было ниже, чем английских и немецких? (Кстати, а у советских моторов как с качеством?)

«Если с этими процентами подойдете к перспективам нашего автомобилестроения (350 тыс. шт. в 1932/33 г.), то для 1932/33 г. соответствующие цифры по авиастроению будут: самолетов — 122,5 тыс. шт., авиамоторов — 175 тыс. шт.[40]…

Соответствующее число самолетов в строю можно получить на основании изучения следующей таблицы:

Итак, среднее число самолетов в строю равняется 20 %, однако правильнее стремиться к германской норме, хотя бы к 30 %, что более соответствует и принятым у нас нормам обеспечения. Это позволит, при производстве в год 122,5 тыс. самолетов, иметь встрою 36,75 тыс., а в круглых цифрах — от 35 до 40 тыс. самолетов. Столь большое число действующих самолетов настоятельно требует широкого внедрения авиации в стране. Наши громадные расстояния для реконструкции дела почтовой и грузовой связи необходимо требуют перехода на авиационный транспорт…»

В 1918 году еще вовсю шла война, и военная промышленность кочегарила на полную мощь. 1930 год — мирное время. Он что, предлагает в мирное время ежегодно производить без малого 125 тысяч самолетов? А куда их потом девать?

Далее. Самолеты в строю — это те, которые находятся в частях и при необходимости воюют. Они бьются, им на смену с заводов привозят новые, плюс к тому какое-то количество машин находится в ремонте или используется в качестве учебных. Понятно, почему во время войны в строю находятся 30 % самолетов — остальные латают пробоины или уже разбились. А чем заняты 70 % самолетов вне строя в мирное время?

Может быть, эти цифры относятся к грядущей войне? Получается, что непобедимая Красная Армия, в десятки раз превосходящая по вооружению любого противника, не захватит сразу господство в небе, а будет месяц за месяцем тупо жечь 70 % своих самолетов. Как при таком численном превосходстве удастся этого добиться? Например, так: учитывая, что все это будут фанерные «кукурузники» (других тогда практически не строили), у пехоты противника может появиться фронтовая забава — отстрел советской авиации. Ну не дробью же заряжать зенитные пушки, в самом-то деле!

С танками получилось примерно так же.

«Производство танков более всего связано с тракторостроением. Показателей соответствующей пропорциональности из опыта империалистической войны в моем распоряжении не имеется. По примерному же соотношению, указанному мне инженером Магдесиевым (завод “Большевик”), надо считать эквивалентным два трактора одному танку. Многое, однако, говорит о соответствии одного трактора одному танку».

Это уже личное военно-экономическое творчество «великого стратега», не заимствованное у Германии. Обоснование железное: один инженер с завода «Большевик» сказал, а сам Тухачевский, хоть и не инженер, тоже дело понимает и его поправил.

Этот вопрос обсуждался на военно-историческом форуме ВИФ2не, где участник Кирилл Ромасёв, который много лет отработал на тракторном заводе, на должностях от слесаря до технолога — то есть, производство человек знает! — пишет:

«Что такое «два трактора эквивалентно одному танку»? Машины можно сравнивать с точки зрения производства по трём основным показателям: металлоёмкости, трудоёмкости, себестоимости. Так вот. Магдесиев трудился на «Большевике» (в девичестве Обуховском), на нём делали МС-1[41]. Рядом, на “Красном Путиловце”, собирали в 29-м году «Фордзон-Путиловец». Магдесиев мог иметь в виду лишь его, ибо других массовых тракторов в СССР тогда не было. Был гусеничный «Коммунар» — делали в Харькове — но их выпустили за 24–31 гг. всего 2 тыс. штук — танки строить нам было легче… Так вот — как могли два Фордзона массой 1,3 т. быть эквивалентны в производстве одному МС-1 массой 5,5 т?

Теперь — трудоёмкость. Фордзон — это примитивнейшая железяка с примитивнейшим двигателем. Он не имел целых систем, которые были у танка — корпуса, башни, механизмов поворота, гусеничного движителя и много ещё чего. У Фордзона даже подвески не было. Для изготовления трактора не было необходимости в выполнении целого ряда трудоёмких операций — клёпка корпуса и башни, расточка погона башни, соосная расточка бортов под бортовую передачу и т. д. Цифр не навязываю, но порядок, я думаю, верный — по трудоёмкости Т-18 был сложнее Фордзона раз в десять, по себестоимости — раз в двадцать»[42]. Впрочем, товарищ комокруга такими мелочами не заморачивался. Сказали — в два раза, значит, в один.

А вот теперь начнем реорганизовывать армию.

«Если взять норму Магдесиева в 50 %, то при нашей программе тракторостроения в 1932/33 г. в 197,1 тыс. шт. годичную программу танков можно считать в 100 тыс. шт». Если считать убыль танков в год войны равной 100 % (цифра условная), то мы сможем иметь в строю 50 тыс. танков».

Это с кем же он так воевать собрался? Неужели в боях с польскими и румынскими войсками «великий стратег» намерен жечь по 100 тысяч танков в год?

«Я не имею возможности произвести подсчетов в денежном выражении постройки и содержания больших масс авиации и танков (и очень зря! — Е. П.), перехода от мирного к военному времени, соответствующих сроков и пр. Приведенные данные характеризуют (по скромным показателям) наши перспективные производственные возможности в области самолето- и танкостроения и соответствующие организационные формы РККА, каковые она неизбежно должна будет воспринимать».

Ах, так это еще и «скромные показатели»? То есть можно было бы и больше запросить? Ну да ладно, не будем придираться к мелочам, когда можно придраться по-крупному. Вы заметили тут хотя бы слово о каких-либо организационных формах? По-моему, речь шла только и исключительно о количестве железа. Причем железа сугубо избирательного, «брендового», новых амбициозных видов вооружения — и ни слова о пушках, тягачах, грузовиках, тракторах. По штату механизированного корпуса образца 1941 года на 1031 танк приходилась 5161 автомашина. Может быть, именно такое соотношение трудно было предусмотреть, но то, что танковым войскам нужны грузовики (впрочем, как и артиллерии, а тяжелой артиллерии нужны еще и трактора), ясно было уже в 1930-м. Автотранспорта должно было производиться уж всяко больше, чем танков — но где он в планах «великого стратега»?

Но это еще не все…

«Численность стрелковых и кавалерийских дивизий.

Число наших стр[елковых] дивизий было сокращено в 1924 г. ввиду нехватки материальной части. Пятилетка (военная) от 1926 г. намечала лишь очень скромный рост числа дивизий. В настоящее время перспективы нашего индустриального развития позволяют нам подойти к разрешению этого вопроса так, как того требуют интересы предстоящей большой войны. Германия развернула во время империалистической войны 240 пех[отных] дивизий. Развернула бы и больше, но не хватило людских ресурсов. К концу пятилетки мы будем иметь индустриальную базу не меньшую, чем Германия в 1913 г., и даже большую (металл, машиностроение). ”Узким” местом для развертывания наших дивизий будет являться не промышленность, а транспорт. Поэтому, подходя к определению числа дивизий (стрелковых и кавалерийских общим числом), я буду исходить из транспортных железнодорожных возможностей развертывания…»

Интересно: то, что напрямую относится к его должностным обязанностям как начальника штаба, товарищ Тухачевский обходит стороной, зато в делах НКПС ориентируется с легкостью необыкновенной. Впрочем, это так, мелкая придирка — а сам подход хорош! Зачем нужна оценка армий противника, какая-то там разведка? Солдат должно быть столько, сколько влезет в эшелоны.

«Общая численность мобилизованной РККА вырастет до 260 стр[елковых] и кав[алерийских] дивизий. Армия будет обеспечена и индустриальными, и транспортными, и людскими ресурсами. Моторизация войсковых частей еще более увеличит маневренную способность армии по грунтово-шоссейным и железным дорогам».

А это, интересно, каким образом, если «великий стратег» не запланировал для армии автомобилей? На танках солдат возить будет?

Дальше идет еще несколько абзацев про военные сообщения, и на этом «реконструктивный подход к организации вооруженных сил» завершается. У читателей могут быть разные мнения — но на наш взгляд, завершается он, даже не начавшись.

«Краткий организационный итог.

В итоге реконструктивных мероприятий РККА должна значительно повысить свою массовость с более широким применением территориально-милиционных формирований, значительно повысить свою техническую насыщенность, создать новые пропорциональные отношения авиации и танков и путем моторизации и реконструкции военных сообщений решительно увеличить свою подвижность.

Основные показатели структуры реконструированной РККА будут следующие[43]: 260 дивизий стр[елковых] и кав[алерийских], 50 дивизий АРГК[44] плюс артиллерия большой мощности и минометы, 225 батальонов ПРГК[45], 40 тыс. самолетов в строю, 50 тыс. танков в строю…»

Итак, все предложения Тухачевского так и свелись к тупому количественному росту. При этом тот факт, что для танков нужны механики-водители, а для самолетов — как минимум, механики и пилоты, также прошел мимо нашего гения. Хотя он, как сын крестьянки, мог бы сообразить, что 85 % населения СССР в жизни не видели механизмов сложнее лопаты — в отличие от преимущественного городского и поголовно грамотного населения той же Германии. Даже в 1941 году, после аврального обучения населения, этот факт роковым образом сказался на наших танковых войсках, а на что можно было рассчитывать за десять лет до того?

Примерно такова же и оперативная мысль автора записки.

«Оперативно-стратегическое отображение реконструкции РККА.

…Было бы ошибочно думать, что реконструкция армии должна лишь упорядочить прежние виды оперативно-стратегических действий. Новый удельный вес авиации и танков позволит совершенно по-новому построить порядок генерального сражения. Это последнее может быть завязано одновременно ударом не менее как 150 дивизий на громадном фронте — 450 км и больше, — и притом сражение одновременно на всем этом фронте должно распространиться в глубину на 100–200 км, что может повлечь полное уничтожение армий противника, менее сильных технически. Это углубление сражения может быть достигнуто массовой высадкой десантов в тыловой полосе противника путем применения танково-десантных прорывных отрядов и авиационных десантов. Действия десантов должны заключаться в овладении и преграждении в тылу у противника всех дорог: как шоссейно-грунтовых, так и железных. Передвижения резервов противника должны быть парализованы. Мероприятия по разрушению при отходе его военных сообщений должны быть сорваны. Главные фронтовые силы противника, отступая, должны вести бои за каждый шаг отхода. По всей тыловой полосе противника должна быть организована служба заграждения. Главные силы противника должны быть отделены от страны парализованной полосой в 100–200 км глубины. Деятельность десантных отрядов должна поддерживаться массовыми действиями авиации и массовым применением химических средств борьбы. Главные силы армии должны нанести противнику решительное поражение и уничтожить его силы в парализованной за ним полосе. В период первых сражений обычная картина также сильно изменится…»

Вам это батальное полотно ничего не напоминает? «Мой проект гарантирует вашему городу неслыханный расцвет производительных сил. Жители Москвы, стесненные жилищным кризисом, бросятся в ваш великолепный город. Столица автоматически переходит в Васюки. Сюда переезжает правительство. Васюки переименовываются в Нью-Москву, а Москва — в Старые Васюки. Ленинградцы и харьковчане скрежещут зубами, но ничего не могут поделать. Нью-Москва становится элегантнейшим центром Европы, а скоро и всего мира… А там, как знать, может быть, лет через восемь в Васюках состоится первый в истории мироздания междупланетный шахматный турнир!»

Ну, и кто скажет, что великие сатирики творили не с натуры?

Неудивительно, что Ворошилов от такого планирования несколько… как бы это сказать, обалдел. Шведский историк Леннарт Самуэльсон, прочитав эту записку, тоже оказался не готов к подобным откровениям и попытался как-то примирить данный текст с репутацией Тухачевского как «великого стратега» и Ворошилова как штатского ретрограда. Из его книги «Красный колосс» мы узнаем о дальнейших событиях.

«Легко представить себе растерянность Ворошилова при чтении докладов Тухачевского. Ворошилов был не в состоянии самостоятельно судить о технических предложениях, либо оперативных вопросах. Он не затруднял себя тем, чтобы вникать в более абстрактные рассуждения Тухачевского, не привлекали его внимания и принципиально важные проблемы теории. В общем, Ворошилову нужны были абсолютно конкретные детали, “чего?” и “сколько?”… Ворошилов попросил своего секретаря Г. М. Штерна отдать распоряжение начальнику Штаба, который должен был [115] уточнить и конкретизировать общие цифры для предлагаемого Тухачевским типа армии: сколько человек потребуется мобилизовать? сколько понадобится командиров? сколько потребуется тяжёлых и лёгких пулеметов? сколько танков, самолетов и единиц артиллерии? Вероятные общие потери?»[46].

Как видим, Ворошилов задает вполне естественные вопросы, возникающие при чтении любого плана. Из которых вытекают еще более естественные вопросы, понятные любому генералу: сколько нужно подготовить пулеметчиков, ремонтников, артиллеристов, водителей грузовиков, рабочих для ремонтных батальонов?

Подозреваем, что если бы автором записки был не Тухачевский, а кто-то другой, то жизненный путь документа закончился бы еще в мусорной корзине кабинета наркома. Но Михаил Николаевич столь усердно обвинял Ворошилова в непонимании военной специфики, что нарком не рискнул дать самостоятельную оценку и отправил документ профессионалам. В штабе выполнили за автора все требуемые расчеты, которыми он пренебрег. Итак:

«Численность предполагаемой армии из 245 дивизий Шапошников определил как превышающую 11 миллионов человек. Это соответствовало 7,5 % общей численности населения СССР. Чтобы получить эту цифру при мобилизации, необходимо, подсчитал Шапошников, призывать все мужское население от 14 до 45 лет».

Напоминаем: это в мирное время. Тухачевский никак не обозначил в своей докладной, что его расчеты относятся к войне.

«Аналогичным образом для каждой категории вооружений Шапошников приходил к огромным цифрам объема производства, например. К необходимости выпускать 1500 (!) пушек среднего калибра в месяц. Затем он просуммировал объем необходимых оборонных заказов, потребующихся как для мирного времени, так и для накопления мобилизационных резервов. Если в 1928–1929 гг. военные комиссии установили объем бюджетных отчислений примерно 2,5 миллиардов рублей на пятилетний период… то теперь начальник Штаба утверждал, что проект, представленный его предшественником на этом посту, потребовал бы в мирное время бюджетных ассигнований в объеме почти 60 миллиардов рублей! В то же время государственный бюджет СССР составлял 36970 млн. рублей на последующие три года пятилетки… “Наши мобилизационные запросы, — восклицал Шапошников, — поглотят весь государственный бюджет на следующие три года и все же не будут адекватно удовлетворены”».

Правда, в военном отношении начальник штаба был честен

«Проведя детальные расчеты для армии, насчитывающей 245 дивизий, и требующей по сравнению с существующим военным планом удвоения числа пехотных дивизий, девятикратного увеличения количества находящихся на вооружении пулеметов и 27-кратного увеличения числа самолетов, Шапошников заключал: “Вышеприведенная тактика показывает, что по своей численности, а главное по превосходству в артиллерии, танках и самолетах армия в 245 стр. дивизий является столь действительным фактором, что она смогла бы нам обеспечить самое быстрое решение”».

Не забываем, это 1930 год, и наши «наиболее вероятные противники» — Польша, Румыния и Финляндия. Да, они с таким количеством железа и пушечного мяса и вправду бы не справились. Но в 1941 году пятикратное превосходство в танках ничуть не помогло Красной армии. Интересно, если бы у нее было не 25 тысяч, а 250 тысяч танков, повлияло бы это на результат?

Выводы Самуэльсона в полной мере отражают когнитивный диссонанс между реальностью и мифом о «великом стратеге»:

«Таковы оказались комментарии по поводу одного только предложения Тухачевского, представленного Ворошилову и Сталину. Остается только гадать, действительно ли опытный военный мыслитель Шапошников неправильно понял суть рассуждений Тухачевского, или он намеренно искажал их с целью скомпрометировать его»[47].

А разве он что-то исказил? Нет, Шапошников всего лишь довел до конца расчеты «великого стратега», подсчитал неучтенные им пушки и прочую технику и справедливо заметил, что такой махиной мы Польшу и Румынию прихлопнем, как комаров. Правда, жизнь показала, что уже с Финляндией пришлось повозиться. А вермахт в оперативных планах не значился, поскольку и вермахта-то еще не существовало.

Несмотря на громадье бредовых планов, Тухачевский в 1931 году был назначен начальником РККА по вооружениям.

7 ноября 1933 года он принимал военный парад на Красной площади. Что тут такого? Да ничего особенного… но вообще-то это делает нарком обороны. В том же году он получил орден Ленина, а в 1935 году стал одним из пяти первых маршалов Советского Союза.

Как такое могло случиться? У нас только один ответ: за ним стояла мощная группировка в РККА, «генеральская мафия». Таковые существовали во всех армиях во все времена, так почему Красная армия должна была стать исключением?

Досье: информагентство «желтая утка».

Суета вокруг «Красной папки»,

или Как Гейдрих Сталина обдурил.

О спецслужбах сказок сочинено не меньше, чем о чертях. В числе распространенных и совершенно непотопляемых легенд — история о «красной папке», вот уже полвека кочующая по страницам прессы, словно фамильное привидение по этажам замка. Какую книгу ни открой — если она хотя бы каким-то боком касается 1937 года, немецких спецслужб или маршала Тухачевского — «красная папка» тут как тут. Каждый автор считает своим долгом повторить старую сказочку о зловредном Шелленберге, глупом Бенеше и легковерном Сталине, о том, что компромат на Тухачевского подсунули «вождю народов» немецкие спецслужбы, и он вот так прямо взял да и поверил…

Кто запустил эту версию в оборот? В Советском Союзе она всплыла в ходе хрущевской реабилитации. Ранее достаточно подробно она описывается в изданных вскоре после войны мемуарах бывшего руководителя зарубежной разведки фашистской Германии Вальтера Шелленберга. Мемуары разведчиков редко имеют отношение к тому, чем они на самом деле занимались, — баек в них, как правило, куда больше, чем информации. А уж запихнуть туда несколько популярных легенд, чтобы книжка лучше продавалась, — самое милое дело… (Кстати, бравый начальник немецкой разведки славился среди коллег любовью к невинным розыгрышам.)

Наш легендарный разведчик, генерал-лейтенант Павел Судоплатов, пишет:

«Миф о причастности немецкой разведки к расправе Сталина над Тухачевским был пущен впервые в 1939 г. перебежчиком В. Кривицким, бывшим офицером Разведупра Красной Армии, в книге “Я был агентом Сталина”. При этом он ссылался на белого генерала Скоблина, видного агента ИНО НКВД в среде белой эмиграции. Скоблин, по словам Кривицкого, был двойником, работавшим на немецкую разведку. В действительности Скоблин двойником не был. Его агентурное дело полностью опровергает эту версию. (Более того, нынешние сотрудники службы внешней разведки числят его одним из лучших агентов за всю историю этой службы. — Авт.)

Выдумку Кривицкого, ставшего в эмиграции психически неустойчивым человеком, позднее использовал Шелленберг в своих мемуарах, приписав себе заслугу в фальсификации дела Тухачевского».

Впрочем, не то важно, кто сказку придумал, а то, сколько народу в нее поверило. На Западе она до сих пор гуляет по книжкам о спецслужбах, а у нас долгое время вообще была официальной версией.

Если собрать воедино перемещающуюся вот уже пятьдесят лет из издания в издание информацию, то выглядит эта история так…

…16 декабря 1936 года в Париже белоэмигрант, бывший царский генерал Николай Скоблин сообщил представителю немецкой разведки, что в СССР готовится военный заговор, во главе которого стоит первый заместитель наркома обороны маршал Тухачевский, и что верхушка заговорщиков находится в контакте с генералами вермахта и разведывательной службы. Сообщение, в общем-то, вполне правдоподобное. Такой информации в то время, разным адресатам и по разным каналам, поступало немало.

Получив сообщение Скоблина, начальник службы безопасности Германии СД (аналог нашего КГБ) Рейнхард Гейдрих… Предоставим дальше слово Шелленбергу:

«…Правда, Скоблин не смог представить документальных доказательств участия германского генералитета в плане переворота, однако Гейдрих усмотрел в его сообщении столь ценную информацию, что счел целесообразным принять фиктивное обвинение командования германского вермахта, поскольку использование этого материала позволило бы приостановить растущую угрозу со стороны Красной Армии…

Янке (сотрудник аппарата Гейдриха — Авт.) предостерегал Гейдриха от поспешных выводов. Он высказал большие сомнения в подлинности информации Скоблина. По его мнению, Скоблин вполне мог играть двойную роль по заданию русской разведки. Он считал даже, что вся эта история инспирирована. В любом случае, необходимо было учитывать возможность того, что Скоблин передал нам планы переворота, вынашиваемые якобы Тухачевским, только по поручению Сталина. При этом Янке полагал, что Сталин при помощи этой акции намеревается побудить Гейдриха, правильно оценивая его характер и взгляды, нанести удар командованию вермахта, и в то же время уничтожить генеральскую “фронду”, возглавляемую Тухачевским, которая стала для него обузой; из соображений внутрипартийной политики Сталин, по мнению Янке, желал, чтобы повод к устранению Тухачевского и его окружения исходил не от него самого, а из-за границы. Свое недоверие Янке обосновывал на сведениях, получаемых им от японской разведки, с которой он поддерживал постоянные связи, а также на том обстоятельстве, что жена Скоблина, Надежда Плевицкая, была агентом ГПУ…

Гейдрих не только отверг предостережение Янке, но и счел его орудием военных, действовавшим беспрекословно в их интересах, конфисковал все его материалы и подверг трехмесячному домашнему аресту…»

Короче говоря, Янке решил, что это все — провокация Сталина, который хотел, чтобы Гитлер расправился со своими генералами и дал ему повод расправиться со своими. А Гейдрих посадил его под арест и начал действовать. Он довел дело до сведения Гитлера. Фюрер почему-то не стал трогать собственных генералов, зато решил расправиться с их советскими партнерами. После того, как вождь германского народа решил судьбу советского маршала, коварные немецкие спецслужбисты начали готовить провокацию.

«…В соответствии со строгим распоряжением Гитлера, — продолжает Шелленберг, — дело Тухачевского надлежало держать в тайне от немецкого командования, чтобы заранее не предупредить маршала о грозящей ему опасности. В силу этого должна была и впредь поддерживаться версия о тайных связях Тухачевского с командованием вермахта; его как предателя необходимо было выдать Сталину. Поскольку не существовало письменных доказательств таких тайных сношений в целях заговора, по приказу Гитлера (а не Гейдриха) были проведены налеты на архив вермахта и на служебное помещение военной разведки… (Имелся в виду секретный архив вермахта, где хранились документы «Спецотдела R», организации рейхсвера, которая в 1923–33 годах курировала дела с Россией. — Авт.). На самом деле, были обнаружены кое-какие подлинные документы о сотрудничестве немецкого вермахта с Красной Армией. («Досье» содержали записи бесед между немецкими офицерами и представителями РККА, в том числе Тухачевским. — Авт.) Чтобы замести следы ночного вторжения, на месте взлома зажгли бумагу, а когда команды покинули здание, в целях дезинформации была дана пожарная тревога.

Теперь полученный материал следовало надлежащим образом обработать. Для этого не потребовалось производить грубых фальсификаций, как это утверждали позже; достаточно было лишь ликвидировать “пробелы” в беспорядочно собранных воедино документах. Уже через четыре дня Гиммлер смог предъявить Гитлеру объемистую кипу материалов. После тщательного изучения усовершенствованный таким образом “материал о Тухачевском” следовало передать чехословацкому генеральному штабу, поддерживавшему тесные связи с советским партийным руководством. Однако позже Гейдрих избрал еще более надежный путь. Один из его наиболее доверенных людей, штандартенфюрер СС Б., был послан в Прагу, чтобы там установить контакты с одним из близких друзей тогдашнего президента Чехословакии Бенеша. Опираясь на полученную информацию, Бенеш написал личное письмо Сталину. Вскоре после этого через президента Бенеша пришел ответ из России с предложением связаться с одним из сотрудников русского посольства в Берлине. Так мы и сделали. Сотрудник посольства тотчас же вылетел в Москву и возвратился с доверенным лицом Сталина, снабженным специальными документами, подписанными шефом ГПУ Ежовым. Ко всеобщему изумлению, Сталин предложил деньги за материалы о “заговоре”. Ни Гитлер, ни Гиммлер, ни Гейдрих не рассчитывали на вознаграждение. Гейдрих потребовал три миллиона золотых рублей — чтобы, как он считал, сохранить “лицо” перед русскими. По мере получения материалов он бегло просматривал их, и специальный эмиссар Сталина выплачивал установленную сумму. Это было в середине мая 1937 года… 4 июня Тухачевский после неудачной попытки самоубийства был арестован…

Часть “иудиных денег” я приказал пустить под нож, после того как несколько немецких агентов были арестованы ГПУ, когда они расплачивались этими купюрами. Сталин произвел выплату крупными банкнотами, все номера которых были зарегистрированы ГПУ».

Другие источники дополняют Шелленберга некоторыми пикантными подробностями. Например, Гейдрих будто бы, перед тем как начать действовать, заявил: «Даже если Сталин хотел просто ввести нас в заблуждение этой информацией Скоблина, я снабжу дядюшку в Кремле достаточными доказательствами того, что его ложь — это чистая правда». Хотя «дядюшка» — это, скорей, в духе наших англоязычных союзников, которые называли Сталина «дядюшка Джо».

Так состоялась эта суперсделка, в ходе которой фальшивое досье было продано за меченые деньги.

Не будем пускаться в высокую аналитику — нет нужды. Изъянов, видимых невооруженным глазом, у этой романтической сказки и без того предостаточно.

Самый мелкий из них — тот подмеченный Виктором Суворовым факт, что переписать номера золотых рублей при всем желании невозможно, так как монеты номеров не имеют. Ну да ладно, спишем на то, что немецкий генерал золото с червонцами перепутал. Зачем ему вообще рубли понадобились? Мог бы фунты спросить… Но, согласитесь, если немецкие спецслужбы все-таки требуют рубли, а потом не могут найти им легального употребления, то это диагноз под названием «клиническая глупость». И такие спецслужбы обыграли Сталина? Не говоря уже о том, что запись разговоров, сделанную одной стороной, не примет в качестве доказательства даже сержант отделения милиции, не говоря уж о советской контрразведке.

Следующий изъян — побольше. Пресловутая «красная папка», великолепный козырь в руках обвинения, не фигурировала ни на процессах 1937 года, ни позже. Ни в следственных, ни в судебных делах арестованных нет даже упоминаний об этих документах, их нет в архивах ЦК КПСС, архивах Советской Армии, ОГПУ-НКВД — их нет нигде. Никто этой папки в глаза не видел, в руках не держал и даже не слышал, чтобы кто-то видел или держал. Объясните, какой смысл платить колоссальную сумму в три миллиона рублей за компромат, судьба которого — испариться сразу по получении?!

Судоплатов, работавший в то время в НКВД, пишет:

«Как непосредственный куратор немецкого направления наших разведорганов в 1939–1945 гг. утверждаю, что НКВД никакими материалами о подозрительных связях Тухачевского с немецким командованием… не располагал. Сталину тоже никто не направлял материалов о Тухачевском по линии зарубежной разведки НКВД.

В архиве Сталина были обнаружены данные о том, что так называемые компрометирующие материалы об амбициях Тухачевского, поступившие из-за рубежа, были не чем иным, как выдержками из материалов зарубежной прессы…»

Более того, есть данные, что немцы не только не делали фальшивки под названием «красная папка», но и были не в состоянии ее изготовить. Дадим слово генералу-майору в отставке Карлу Шпальке, который в то время был начальником отдела «Иностранные войска Восток» в германском генеральном штабе.

«Ни господин Гейдрих, ни СС, ни какой бы то ни было партийный орган не были, по-моему, в состоянии вызвать или только запланировать подобный переворот — падение Тухачевского или его окружения. Не хватало элементарных предпосылок, а именно, знания организации Красной Армии и ее ведущих личностей. Немногие сообщения, которые пересылались нам через «абвер 3» партийными инстанциями на предмет проверки и исходившие якобы от заслуживающих доверия знатоков, отправлялись нами почти без исключения обратно с пометкой «абсолютный бред»![48]

При подобном недостатке знаний недопустимо верить в то, что господин Гейдрих или другие партийные инстанции смогли-де привести в движение такую акцию, как афера Тухачевского. Для этого они подключили якобы еще и государственных деятелей третьей державы — Чехословакии. И напоследок немыслимое: о подготовке, проведении и в конечном результате успешном окончании столь грандиозной операции не узнал никто из непосвященных! Другими словами: вся история Тухачевский — Гейдрих уж больно кажется мне списанной из грошового детектива, историей, сконструированной после событий на похвалу Гейдриху и СС, с пользой и поклонением Гитлеру».

Теперь о президенте Чехословакии Эдварде Бенеше, который будто бы передал компромат Сталину. Если так, то он человек совершенно невероятной выдержки — держал в руках документ такой важности и даже в него не заглянул. Потому что есть свидетельство, что до рокового июня 1937 года он не имел о «заговоре Тухачевского» ни малейшего представления.

По крайней мере, это следует из письма, которое прислал советский посол в Праге Сергей Александровский 15 июля 1937 года, уже после «процесса генералов»:

«…Усиленные разговоры о возможности чехословацко-германского сближения… относятся к началу этого года. В конце апреля у меня был разговор с Бенешем, в котором он неожиданно для меня говорил, почему бы СССР и не договориться с Германией, и как бы вызывал этим меня на откровенность… Весь этот период я решительно опровергал какую бы то ни было особую нашу связь с Германией.

Мой последний разговор (3 июля 1937 г. — Авт.)… разговор с Лауриным 13.VII (Лаурин — доверенное лицо Бенеша. — Авт.), мне кажется, не оставляет на этом фоне сомнений в том, что чехи действительно имели косвенную сигнализацию из Берлина о том, что между рейхсвером и Красной Армией существует какая-то особая интимная связь и тесное сотрудничество. Конечно, ни Бенеш, ни кто бы то ни было другой не могли догадаться о том, что эта сигнализация говорит об измене таких крупных руководителей Красной Армии, как предатели Гамарник, Тухачевский и др. Поэтому я легко могу себе представить, что Бенеш делал из этих сигналов тот вывод, что советское правительство в целом ведет двойную игру и готовит миру сюрприз путем соглашения с Германией… Никто из нас не понял и не мог понять этого смысла поведения Бенеша и его клеврета Лаурина, на зная о том, что против нас работает банда изменников и предателей. Зная же теперь это, мне становится понятным очень многое из тех намеков и полупризнаний, которыми изобиловали разговоры со мною не только Лаурина, Бенеша, Крофты, но и ряда других второстепенных политических деятелей Чехословакии».

Из этого письма следует, что Бенеш никаким посредником в передаче «красной папки» быть не мог. Иначе его бы так не волновали странные советско-германские контакты.

Да, сказок о спецслужбах придумано не меньше, чем о чертях…

Первым ту мысль, что никаких преступлений расстрелянные генералы не совершали, а Сталин попросту по злобе своей уничтожил цвет Красной Армии, вбросил в мировое информационное поле все тот же неуемный Троцкий. Хрущев, уже из своих соображений, подхватил ее и принялся развивать дальше. Третий пик обсуждения проблемы пришелся на 90-е годы. При этом больше всех досталось Тухачевскому, поскольку информации о процессе к тому времени просочилось много, и, как ни поверни дело, он выглядел достаточно неприглядно. Одна сторона представляла его великим военачальником и гениальным стратегом, но при этом с такими морально-волевыми качествами, что чекисты «сломали» его на первом же допросе. Другая вообще отказывала ему в каких бы то ни было талантах и хороших свойствах души, представляя бездарным амбициозным карьеристом, от которого, в порядке «очищения» Красной Армии следовало избавиться, — ну и избавились.

Кто прав — вопрос риторический.

И человек не такой, и дело совсем не в этом, да и вообще все было совершенно иначе…

…Иной раз математики, когда имеется несколько взаимоисключающих утверждений, применяют такой прием: давайте предположим, что каждое из них верно. И посмотрим, что в том и в другом случае получается.

Если предположить, что Тухачевский не хотел повторить путь Наполеона Бонапарта, то мы выходим все в тот же сериал под названием «необоснованные репрессии». В нем много эмоций, но мало смысла, поскольку ни один из тех, кто пишет на эту тему, так и не смог объяснить, зачем это понадобилось Сталину. Что он, с ума сошел?

Да, с ума сошел — достаточно открытым текстом говорили со страниц «демократических» изданий. Маниакальная подозрительность, паранойя, Советским Союзом правил безумец, повергнувший все его население в состояние животного страха. Впрочем, ни одного доказательства того, что Сталин был сумасшедшим, так никто и не представил. Равно как и никакой иной хоть сколько-нибудь обоснованной мотивации расправ с верными сторонниками.

Поэтому версию «необоснованных репрессий» мы рассматривать не будем. Будем считать, что сторонники были не такими уж верными. Вопрос второй: насколько неверными они были?

Нет, если подходить к делу цинично, то Сталин, конечно, мог попросту уничтожить своих политических противников. Перестрелять всю эту компанию, всех этих зиновьевцев, бухаринцев, троцкистов — в конце концов, толку от них никакого, одна болтовня да саботаж. Многие государства время от времени устраивали у себя «ночь длинных ножей», и ничего — только крепче становились.

Но чтобы просто так, накануне надвигающейся войны, уничтожить высший командный состав собственной армии — надо быть безумцем. Сталин безумцем не был, никогда и ни в чем.

Значит, что-то там было.

Но что?!

Может возникнуть вопрос: а на кой черт вообще Наполеону было лезть в эти политические дрязги? Всякие слова вроде «жажды власти» ничего не объясняют. Никаких «идей фикс», вроде «нового мирового порядка», у него не было. Особой любви к Франции — тоже. Но, видимо, так уж устроен человек, что стремится к максимальной самореализации. А тут путается под ногами какая-то сволочь, которая мешает развернуться. «Я не умею повиноваться», — говорил он в штабе в Италии…

Алексей Щербаков. «Как стать великим»

…С самого начала власти Советской России опасались «бонапартизма», то есть, установления военной диктатуры. Они все слишком хорошо знали историю и помнили, чем закончилась французская революция. Поэтому чекисты особо присматривали за всеми сколько-нибудь видными военачальниками, и в первую очередь за Тухачевским — учитывая его характер и громкую славу.

(Кстати, именно этим можно отчасти объяснить и странные зигзаги его военной карьеры — тем, что ему попросту боялись давать под начало войска, боялись, но все время приходилось. В 1921 году его «бросили» на Академию, чтобы убрать с Западного фронта, но возрастает опасность интервенции, и он возвращается обратно. И снова его убирают, однако в Штабе РККА Михаил Николаевич не приживается. Тогда ему дают округ, с которым переворота не устроишь, потом ставят начальником вооружений…)

Уже в 1925 году один из секретных агентов ОГПУ сообщал о двух течениях среди кадровых офицеров: «монархическом» и «бонапартистском» и отметил, что вторые группировались вокруг Тухачевского. (Впрочем, с кем именно «бонапартисты» могли связывать свои надежды, видно было невооруженным глазом).

В 1926 году было установлено агентурное наблюдение за «кружком бонапартистов». Пока что ни о каком заговоре речь не шла — просто кружок друзей, центром его был Тухачевский, которого все они рассматривали уже как политическую фигуру.

Как относился к этому сам Тухачевский? Нет никакого сомнения, что он примерял к себе биографию Наполеона. Первый этап прошел совсем неплохо, он действительно в двадцать пять лет стал генералом, время идти дальше. Тем более что ему напоминали об этом со всех сторон. Куда ни повернись, всюду взгляды: подозрительные, настороженные, ожидающие, сияющие надеждой… Тут и более стойкий человек «поплывет» — а Михаил Николаевич был натурой горячей и увлекающейся.

Тогда же как «грядущего Бонапарта» его стало рассматривать ОГПУ — причем совсем не в качестве объекта для агентурной разработки. У чекистов были свои игры.

…Само собой, весь мир внимательнейшим образом следил за тем, что происходит в Советской России, ожидая, когда же процесс перейдет в фазу диктатуры. Уж очень непредсказуемая и, прямо скажем, страшноватая публика собралась в Кремле. Эмигранты мучительно всматривались и вслушивались, ловя любые крохи информации из России. Теперь, после окончания войны, революция должна непременно начать «пожирать собственных детей», красные «якобинцы» — вцепиться друг другу в горло… ну сейчас, вот-вот это произойдет! Они уже грызутся: Ленин вне игры, Троцкий выступает против Сталина… а потом придет Наполеон и установит диктатуру!

Это была мечта. Мечта эмигрантов о том, что придет «русский Бонапарт», сделает военный переворот, и все войдет хоть в какие-то понятные рамки. Империя, диктатура — это все было знакомо. А что такое Советская Россия и ее режим — никто не понимал. Непонимание рождало страх, а страх порождал надежду…

Едва закончилась Гражданская война, эмигрантские газеты начали поговаривать о «заговоре в Красной Армии». Такие разговоры не умолкали все 20-е годы. Определенные основания для этого у журналистов имелись. РККА была достаточно пестрой по социальному составу, и в ней совершенно не выполнялось правило о том, что военный должен быть вне политики. Стоит ли удивляться, что у молодых амбициозных мужиков в конфликте между убеждениями и присягой далеко не всегда побеждала присяга?

…В 1925 году из Крыма был угнан в Болгарию военный пароход Черноморского флота «Утриш». Среди угонщиков были курсанты 1-й военной школы лётчиков и работники артиллерийских складов.

…7 февраля 1927 года, во время учебного полёта на самолёте «Ансальто», командир авиаотряда из Белорусского военного округа К. Клим перелетел в Польшу. Предательство он совершил по идеологическим соображениям. Польской разведке Клим рассказал о тайном советско-германском военном сотрудничестве и конкретно о немецком авиацентре в Липецке, под прикрытием 4-го авиаотряда 38-й авиаэскадрильи ВВС РККА. 10 февраля вопрос о перелёте Клима в Польшу рассматривался на заседании Политбюро ЦК ВКП(б).

В мае 1928 года был арестован командир взвода из 16-й стрелковой дивизии И. Мельдер. При обыске у него обнаружили листовки с призывами бороться против власти большевиков и шпионские данные об РККА. В том же мае в Польшу бежал заместитель командира полка из 13-й кавалерийской дивизии Е. Фуга.

…Через некоторое время в Польшу сбежал лётчик Р. Пржеволоцкий. В ноябре 1929 года он был арестован после нелегального возвращения в СССР. Польская разведка направила его с заданием доставить тетради с секретными записями о ВВС РККА.

Дело в том, что за несколько месяцев до Пржеволоцкого на территорию СССР был заброшен другой польский агент — бывший авиамеханик из Киевского гарнизона В. Кривомаз. Он окончил Военно-техническую школу ВВС в Ленинграде, затем школу военно-морских лётчиков в Севастополе и служил в 17-м авиаотряде. За аморальное поведение его исключили из ВЛКСМ, затем судили за дезертирство, но он сбежал из заключения и перебрался в Польшу. Кривомаз был отправлен в СССР с заданием завербовать своего брата — авиатехника Новочеркасского авиаотряда. Но Кривомаз был арестован, и вместо него послали Пржеволоцкого.

…В 1931 году был арестован начальник команды при Научно-испытательном институте П. Тренин. Он собирался захватить новый самолёт и перелететь на нём в Польшу. Об этом свидетельствовали два воззвания, обнаруженные при обыске у Тренина в квартире.

В одном из них писалось: «…Мы, военные лётчики Красной армии, не вынесли махровой эксплуатации, порвали разбойничьи большевистские цепи и прилетели под Ваш свободный кров…». На допросе Тренин заявил: «Красная армия узурпирована и не является оплотом рабочих и крестьян. Армия является оплотом кучки людей, захвативших власть, и под прикрытием штыков творит насилие над 150-миллионным населением».

В феврале 1933 года в Бобруйске были арестованы командиры авиазвеньев К. Кучин и П. Стрыгин. Позже Кучину удалось бежать и уйти в Польшу. Их сообщник — авиатехник Стрижев захватил истребитель И — 3 и перелетел в Польшу. 15 октября 1933 года лётчик К. Кравец перелетел в Латвию.

Только с 1 октября 1932 года до 20 июня 1933 года и только в Польшу перебежали 20 военнослужащих РККА и пограничных войск. В начале марта 1934 года в Маньчжурию перелетел лётчик 209-й авиабригады ОКДВА Вахромеев. Летом того же года советское законодательство было дополнено статьёй об измене Родине, по которой бегство военнослужащих за границу каралось расстрелом. В 1939 году часть перебежчиков, не успев уйти в немцам, попала в руки НКВД и пополнила собой список «невинных жертв польского народа».

…Нечто, напоминающее информацию о «заговоре Тухачевского», впервые поместила еще в феврале 1924 года белоэмигрантская газета «Руль». Комментируя события 1923 года, она писала:

«Выступление Троцкого против “тройки” заставило ее насторожиться против тех военных начальников, которые особенно близки к председателю Реввоенсовета. Среди них видное место занимает Тухачевский, командующий Западным фронтом и имеющий пребывание в Смоленске. Тухачевскому был предложен перевод в Москву, чтобы держать его под непосредственным надзором. Хотя перевод был сопряжен с повышением, но и от позолоченной пилюли Тухачевский отказался. Тогда ему предложение было повторено в ультимативной форме, а Тухачевский вновь категорически отказался. Тройка кипит негодованием, но ничего поделать не может. Не идти же походом на Смоленск!»[49]

Информация эта пришла в Берлин несколько с запозданием и относится к осени 1923 года, так что легко можно догадаться, что к чему. Именно в это время Тухачевский водил войска возле польской границы, не реагируя на вызовы из Москвы. Причины тут были другие, но ведь в эмигрантских тусовках собиралась все та же демократическая публика, которая мыслить иначе, чем политически, просто не умела.

Тогда же в Париже заседал так называемый Русский национальный комитет, и там тоже много говорилось о военном перевороте и установлении «красной диктатуры», а в качестве предполагаемого диктатора также называли Тухачевского.

Генерал фон Лампе, резидент РОВСа в Берлине, в январе 1924 года встречался с неким большевиком «Арсением Грачевым» (само собой, имя не настоящее). 30 января он отправил в парижскую штаб-квартиру РОВС секретную справку, в которой говорилось:

«По заслуживающим доверия сведениям, проехавший недавно через Берлин в Париж коммунист Арсений Грачев… сообщил, что в толще Красной Армии имеется значительная организация, поставившая себе целью производство переворота в стране и в самой армии. Группа эта основой своей противоправительственной пропаганды ставит выступление оппозиции против еврейского засилья и в силу одного этого не примыкает к оппозиции, возглавляемой Троцким, и действует не только независимо, но и против него. Возглавляется группа командующим Западным фронтом, бывшим подпоручиком лейб-гвардии Семеновского полка Тухачевским, находящимся с Троцким лично в неприязненных отношениях. Находится вся организация в Смоленске, где расположен штаб Западного фронта»[50].

Так что, как видим, в 1923 году белые эмигранты уже вовсю раскручивали Тухачевского как «красного Бонапарта». В середине 20-х годов, когда за границей остро интересовались всем, связанным с Советской Россией, газеты охотно печатали воспоминания о нем, а Фервак написал даже целую книгу. И везде звучало это имя: Наполеон.

Да, но почему именно Тухачевского? Причина, конечно же, была. И похоже, что имя этой причины — ОГПУ и его многочисленные «Тресты».

Знаете, кто такой «Арсений Грачев»? По вычислениям Сергея Минакова, это Б. Н. Иванов — видный сотрудник военной разведки, один из тех, кто работал в среде белой эмиграции. «Трест» и прочие подобные операции, правда, проводило ОГПУ — но в то время военная разведка и Иностранный отдел ОГПУ имели общих резидентов, так что попробуй разбери, в какую минуту он на кого работает…

…Знаменитая операция «Трест» началась в ноябре 1921 года и продолжалась по апрель 1927-го. Основу ее составила легендированная (то есть фальшивая) антисоветская организация в СССР «Монархическое объединение центральной России» (МОЦР) — согласно легенде, мощная, разветвленная и способная совершить государственный переворот. Дело это было чрезвычайно полезное (не переворот, конечно, а «Трест»): с одной стороны, качали информацию о реальных организациях, с другой — брали под контроль деятельность эмигрантских центров в СССР, с третьей, заставляли их расходовать впустую деньги и силы. Среди тех, кому «трестовцы» морочили голову, были лидеры РОВС генералы Врангель, Кутепов и Миллер, а также упоминавшийся уже фон Лампе.

«Трест» был не единственной подобной операцией, и практически в каждой из них присутствовала легендированная организация среди военных, особенно бывших царских офицеров. Что касается нашего героя, то уже в 1922 году эмиссар МОЦР Якушев на вопрос о таких людях, как Тухачевский, Каменев, Лебедев, Брусилов, отвечал: «Они не входят официально в организацию, но первые трое безусловно наши, а четвертый слишком состарился и не представляет ничего интересного». Но чем дальше, тем больше заграничные партнеры ОГПУ требовали непосредственного вовлечения Тухачевского в дело, и в 1923 году им сообщили, что удалось завербовать и его.

Мог ли быть задействован в этих играх сам Тухачевский? Да легко! Любого рода авантюры ему как раз по характеру. Тем более что прибывшие осенью 1923 года в СССР агенты Кутепова в своих письмах подтверждали, что Тухачевский действительно участвует в антисоветской организации. Значит, как-то проверили… Может быть, конечно, им и агенты ОГПУ головы заморочили, но все же трудно представить себе, чтобы серьезные люди могли давать такие заверения без личной встречи. Ведь то, как умели врать и выкачивать деньги представители разного рода «организаций», за границей прекрасно знали.

В 1924 году Тухачевского вроде бы вывели из игры «Трест», но вывели как-то странно. В организации был имитирован раскол, в ходе которого часть «заговорщиков» во главе с ним вышла из МОЦР — но сведения о том, что он настроен против советской власти, по-прежнему передавались за границу. Похоже на то, что его попросту стали использовать в какой-то другой игре.

Очень интересный документ содержится в агентурном деле «Трест». Там есть доклад начальника Штаба РККА на имя председателя Реввоенсовета о состоянии армии за время с 9 декабря 1925 г. по 19 марта 1927 г., который был получен польской разведкой якобы от МОЦР. Вид документ имеет подлинный, с настоящей подписью начальника штаба, т. е. Тухачевского. А теперь самое интересное: это «специальный» доклад, подготовленный чекистами либо военной разведкой, в котором наряду с подлинными сведениями (нельзя же во всем врать!) содержится дезинформация. То есть Тухачевский, как минимум, скреплял своей подписью (если не составлял) этот «липовый» доклад — а значит, не мог не знать, что это такое и для чего предназначено. В деле «Трест» информации о его передаче полякам нет, значит, это делалось в рамках какой-то другой игры. Известно, что по ходу операции «Синдикат-4» тоже говорилось, что Тухачевский должен будет возглавить переворот и стать диктатором.

…Снова о Тухачевском как о лидере возможного переворота заговорили в самом начале 1928 года, когда польские газеты начали вдруг печатать информацию о том, что он поднял четыре дивизии и идет на Москву.

И этой же зимой Тухачевский встречается в Париже с Кутеповым, лидером РОВС. Едва ли он сделал это сам по себе… Это был отчаянный риск, поскольку наши за границей находились под постоянным приглядом ОГПУ, а уж с обиженного военачальника глаз бы не спускали. Кроме того, едва ли германофил Тухачевский стал бы в своей работе опираться на белых эмигрантов в Париже, которые помочь толком, в общем-то, не могли, зато на власти и спецслужбы страны пребывания были, естественно, завязаны накрепко. Французов он очень сильно не любил. Другое дело, если он морочил Кутепову голову в рамках игры ОГПУ.

После этой встречи в газете «Возрождение» появились письма Деникина к некоему «красному командиру», из содержания которых можно примерно представить себе, о чем шла тогда речь. С. Минаков, проделавший этот анализ, считает: «М. Тухачевский должен был разыграть “национально-патриотическую карту” в контексте уже сложившегося за рубежом мнения о “националистическом” настрое комсостава РККА. Все это должно было выглядеть как действия военной элиты во главе с Тухачевским, рядом с которой “национально настроенные” высокопоставленные большевики, готовые поддержать военный переворот. Этот переворот должен будет привести к “национально-военной диктатуре” в России во главе с Тухачевским. Именно тогда и появилась политическая “формула Деникина” о “двойной задаче Красной Армии”, которой он придерживался и в 1938 г.: сначала Красная Армия разгромит внешнего врага, а затем свергнет большевистскую власть… Одолев врага, Тухачевский, при поддержке “национал-большевиков”, совершит переворот, свергнет коммунистический режим и установит “национально-военную диктатуру” в стране».

Дальнейшим контактам помешал генерал Врангель, который отверг идею сотрудничества с Красной Армией, и Кутепову, как члену РОВС, пришлось подчиниться. Тем не менее, какая-то игра ОГПУ с использованием имени Тухачевского, возможно, продолжалась и дальше.

Может быть, роль, сыгранная для ОГПУ, и подтолкнула его окончательно к этой мысли? Если все смотрят на тебя, как на будущего Наполеона, да еще и предлагают примерить его треуголку — как не поверить, что ты рожден именно для таких дел?

Итак, по данным ОГПУ, началось все примерно в середине 20-х годов, с разговоров. О том, что было дальше, поведал на допросе в 1937 году сам Михаил Николаевич.

В том, что Тухачевский оказался запутанным в заговоре, большую роль сыграл наркомвоенмор Ворошилов. Отношения у них «не сложились», по-видимому, еще на почве польской войны. Ворошилов был членом РВС Первой Конной и в этом качестве, вполне возможно, разделял неприязнь Буденного к Тухачевскому и наверняка подпадал под острую нелюбовь Тухачевского к Буденному. Чего стоит хотя бы широко известная выходка, о которой рассказывал маршал Жуков. Во время разработки нового устава РККА Тухачевский, как председатель комиссии по уставу, докладывал о ходе работы наркому. Ворошилов по одному из пунктов сделал какое-то предложение. И Тухачевский спокойно, не повышая голоса, ответил:

— Товарищ нарком, комиссия не может принять ваших поправок.

— Почему?

— Потому что ваши поправки являются некомпетентными, товарищ нарком.

Стоит ли удивляться, что человек с таким норовом, умеющий хамить, не повышая голоса, и оскорблять, не используя бранных слов, на любом месте наживал себе множество врагов? В 1928 году Буденный и его группировка, все время препиравшиеся с начальником Штаба РККА, вступили с ним в открытый конфликт, который Ворошилов либо не смог, либо не захотел урегулировать. Дело, как известно, кончилось отставкой Тухачевского с поста начальника штаба, что было жестоким ударом по самолюбию молодого амбициозного военачальника.

«В 1928 году, — показывал он на следствии, — я был освобожден от должности начальника Штаба РККА и назначен командующим войсками ЛВО. Будучи недоволен своим положением и отношением ко мне со стороны руководства армии, я стал искать связей с толмачевцами…»

Это само по себе замечательное заявление. Поскольку надо знать, кто такие «толмачевцы».

Всю дорогу, с самого введения института политкомиссаров, командиры не уставали бороться за единоначалие в армии. Постепенно, начиная с 1925 года, процесс пошел. Комиссары имели все меньше власти, командиры — все больше. Естественно, комиссарам этот процесс не нравился. В 1927 году против введения единоначалия резко выступила так называемая «внутриармейская оппозиция». Инициаторами и ядром этой оппозиции стали преподаватели и слушатели Военно-политической академии им. Толмачева, которая как раз, очень удобно, находилась в Ленинграде и была в постоянном контакте с командующим округом. Вскоре к ним присоединился и Белорусский военный округ (бывшая вотчина Тухачевского).

Это ж до какой степени должен был обидеться Михаил Николаевич на армейское начальство, коль скоро он, всегда воевавший с комиссарами за это самое единоначалие, пошел на такой контакт! Впрочем, оппозиция сплошь и рядом показывает пример совершенно противоестественных союзов.

Тем не менее, Тухачевский, как он сам говорил на следствии, устанавливает контакты, ищет недовольных и не согласных с политикой партии. А ведь началась коллективизация, и недовольных было полно! И он, сам обиженный, потихоньку собирал их вокруг себя.

Впрочем, чисто военный переворот, без опоры в политических кругах, в то время едва ли был возможен. Военные еще не «созрели», чтобы действовать самостоятельно, им нужны были опытные наставники. А уж наставников было… не проблема найти, проблема — отбиться от желающих помочь.

Какурин связывал Тухачевского с Углановым или еще с кем-либо из правых. Но он ошибся. Михаил Николаевич держал связь совсем с другим человеком, куда более интересным и серьезным, и связь эту не афишировал. Надо полагать, кружок друзей был лишь отдушиной — а его реальные дела лежали совсем в иной плоскости. И здесь мы снова встречаем имя, уже знакомое нам по «кремлевскому делу»…

«Зимой с 1928 г. по 1929 г., кажется, во время одной из сессий ЦИКа, со мной заговорил Енукидзе, знавший меня с 1918 г. и, видимо, слышавший о моем недовольстве своим положением и о том, что я фрондировал против руководства армии. Енукидзе говорил о том, что политика Сталина ведет к опасности разрыва смычки между рабочим классом и крестьянством, что правые предлагают более верный путь развития и что армия должна особенно ясно понимать, т. к. военные постоянно соприкасаются с крестьянами. Я рассказал Енукидзе о белорусско-толмачевских настроениях, о большом числе комполитсостава, не согласного с генеральной линией партии, и о том, что я установил связи с рядом командиров и политработников, не согласных с политикой партии. Енукидзе ответил, что я поступаю вполне правильно и что он не сомневается, что восторжествует точка зрения правых. Я обещал продолжать информировать Енукидзе о моей работе».

Впрочем, Тухачевский больше интриговал против Ворошилова, а не против Сталина, да и судьба крестьянства и «смычки» генерала как-то никогда особо не волновала. К тому же обида постепенно притупилась, он несколько успокоился и дальше вся его активность сводилась больше к разговорам. Тем более что в округе было много работы, а кроме того, он разрабатывал свои предложения по перевооружению Красной Армии. Но предложения не были приняты, более того, обидные комментарии к его записке Ворошилов предал широкой огласке — чисто по-человечески, зря он это сделал! После такой пощечины Тухачевский обиделся снова, очень сильно, и странно было бы его за это укорять. А уже сформировавшейся к тому времени оппозиции он был очень нужен.

«Резкая критика, которой подверглась моя записка со стороны армейского руководства, меня крайне возмутила, и потому, когда на XVI партийном съезде Енукидзе имел со мной второй разговор, я весьма охотно принимал его установки. Енукидзе подозвал меня во время перерыва, говорил о том, что правые хотя и побеждены, но не сложили оружия, перенося свою деятельность в подполье. Поэтому, говорил Енукидзе, надо и мне законспирированно перейти от прощупывания командно-политических кадров к их подпольной организации на платформе борьбы с генеральной линией партии за установки правых. Енукидзе сказал, что он связан с руководящей верхушкой правых и что я буду от него получать дальнейшие директивы. Я принял эту установку…»

Нельзя сводить всю оппозицию только к голой борьбе за власть. У противников Сталина имелись и мотивы, достойные уважения. Многие были уверены, что его политика ведет страну к бунту и гибели. Другие остро переживали отход от тех идеалов, с которыми они устраивали октябрьский переворот. Он еще только начинался, этот отход, пик его придется на вторую половину 30-х годов, но уже тогда ощущался. Что же касается Тухачевского, то он, судя по показаниям, был элементарно завербован, по классической методике, по которой разведчик-резидент вербует себе агента. Енукидзе попросту сыграл на его личной обиде. Обида-то прошла, и конфликт был разрешен, но дело уже сделано, генерал вступил на этот путь, а повернуть обратно, с его-то амбициями…

…Да и с какой стати поворачивать обратно, если высшая форма общественного устройства — военная диктатура? Пусть политики пока думают, что это они используют военных, а на самом деле мы еще посмотрим, кто о кого вытрет ноги…

Вспомним еще раз показания Какурина, арестованного по делу «Весна»:

«В момент и после 16 съезда было уточнено решение сидеть и выжидать, организуясь в кадрах в течение времени наивысшего напряжения борьбы между правыми и ЦК. Но тогда же Тухачевский выдвинул вопрос о политической акции как цели развязывания правого уклона и перехода на новую, высшую ступень, каковая мыслилась как военная диктатура, приходящая к власти через правый уклон. В дни 7–8 июля у Тухачевского последовали встречи и беседы… и сделаны были последние решающие установки, то есть ждать, организуясь…

…Далее Михаил Николаевич говорил, что, наоборот, можно рассчитывать на дальнейшее обострение внутрипартийной борьбы. “Я не исключаю возможности, — сказал он, — в качестве одной из перспектив, что в пылу и ожесточении этой борьбы страсти и политические, и личные разгораются настолько, что будут забыты и перейдены все рамки и границы. Возможна и такая перспектива, что рука фанатика для развязывания правого уклона не остановится и перед покушением на жизнь самого тов. Сталина…” я не исключу и того, что, говоря в качестве прогноза о фанатике, стреляющем в Сталина, Тухачевский просто вуалировал ту перспективу, над которой он сам размышлял в действительности».

Конечно, размышлял! Не мог не размышлять, и не только он. Ведь если перевести этот косноязычный протокол на нормальный человеческий язык, то что он значит? Лето 1930 года было чрезвычайно горячим временем. Как раз тогда шел XVI съезд партии, на котором кипела ожесточенная борьба между сталинской группой и «правым уклоном». И военные выжидали, чем все закончится. Вариантов было несколько. Страна могла попросту сорваться в кровавую смуту, тогда ее следовало усмирить и въехать в Кремль на белом коне. Могли одержать победу «правые» — учитывая их личные качества, дальше было бы что-то вроде Временного правительства. Военные подождали бы немножко, пока новое правительство запутается в управлении государством, а потом установили бы свою диктатуру. Если шансы будут хороши, то правым можно даже немножко помочь.

Поступили генералы, надо сказать, мудро — поскольку карты легли самым неприятным для оппозиции образом. Победил Сталин, его противники отправились в ссылку — ну а их военные друзья остались вне подозрений. Как и Енукидзе, кстати…

Власти любой страны на малейшие сведения о нелояльности военных реагируют чрезвычайно нервно. Поэтому стоит ли удивляться, что, едва получив показания Какурина и Троицкого на Тухачевского, Менжинский известил об этом Сталина:

«Я доложил это дело т. Молотову и просил разрешения до получения ваших указаний держаться версии, что Какурин и Троицкий арестованы по шпионскому делу. Арестовывать участников группировки поодиночке — рискованно. Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться вашего приезда, принимая пока агентурные меры, чтобы не быть застигнутыми врасплох.

Считаю нужным отметить, что сейчас все повстанческие группировки созревают очень быстро, и последнее решение представляет известный риск».

В этом письме из каждой строчки лезет нешуточная тревога. Еще бы: страна на точке кипения — самый пик коллективизации, правые только что потерпели поражение на съезде и теперь, разозленные, особенно опасны. А тут еще и возможный заговор в армии! Жизнь — как прогулка по минному полю: шаг не туда — и грохнет…

Получив это письмо, Сталин пишет Орджоникидзе: «Прочти-ка поскорее показания Какурина — Троицкого и подумай о мерах ликвидации этого неприятного дела. Материал этот, как видишь, сугубо секретный: о нем знает Молотов, я, а теперь будешь знать и ты. Не знаю, известно ли Климу об этом. (Занятно, что сам он и не думает сообщить Ворошилову. Может быть, потому, что они с Тухачевским друг друга не любят? — Авт.) Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено. Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру… Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест и пр.) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело. Лучше было бы отложить решение вопроса, поставленного в записке Менжинского, до середины октября, когда мы все будем в сборе…»

Решили все-таки подождать и осенью разобраться. О том, что было дальше, рассказывал сам Сталин в июне 1937 года, когда Тухачевский уже был в тюрьме. «Мы обратились к тт. Дубовому, Якиру и Гамарнику. Правильно ли, что надо арестовать Тухачевского как врага. Все трое сказали нет, это должно быть какое-нибудь недоразумение, неправильно… Мы очную ставку сделали и решили это дело зачеркнуть».

А 23 октября 1930 года Сталин, не скрывая радости, пишет Молотову: «Что касается Тухачевского, то он оказался чист на все 100 %. Это очень хорошо».

Так что все ограничилось очной ставкой Тухачевского с обвинявшими его Какуриным и Троицким, от показаний которых он отбился. Дело действительно «зачеркнули» — других участников этих «посиделок» даже не вызывали в ОГПУ. Чем это объясняется? Оправдание оправданием, но уж проверить-то надо было…

Впрочем, у Сталина была одна особенность. Если бы он ставил только на людей верных, то ничего бы не сделал. Но он часто использовал по отношению к людям, которых ценил, да и просто к нужным стране специалистам, замешанным в антигосударственной деятельности, некую «меру вразумления». Апогеем ее был «условный расстрел» — когда человеку, приговоренному к смертной казни, заменяли ее заключением, а потом и вовсе освобождали, давая возможность работать. А в менее серьезных делах часто вместо преследования он предпочитал просто припугнуть.

Припугнули и Тухачевского. Судя по тому, что он сам показывал на следствии, подействовало. В 1937 году, рассказывая о своем «пути заговорщика», он говорил: «Осенью 1930 года Какурин выдвинул против меня обвинение в организации военного заговора, и это обстоятельство настолько меня встревожило, что я временно прекратил всякую работу и избегал поддерживать установившиеся связи».

К сожалению, подействовало ненадолго.

Однако за Тухачевским охотился не один Енукидзе. Существовал еще один его старый знакомый, который не прочь был это знакомство возобновить.

«После отпуска на Кавказе я был командирован на большие германские маневры… В пути вместе со мной оказался и Ромм, которому Троцкий поручил связаться со мной. Ромм передал мне, что Троцкий активизировал свою работу как за границей, в борьбе с Коминтерном, так и в СССР, где троцкистские кадры подбираются и организуются. Из слов Ромма о политических установках Троцкого вытекало, что эти последние, особенно в отношении борьбы с политикой партии в деревне, очень похожи на установки правых. Ромм передал, что Троцкий просит меня взять на себя задачу по собиранию троцкистских кадров в армии. Между прочим, Ромм сообщил мне, что Троцкий надеется на приход к власти Гитлера, а также на то, что Гитлер поддержит его, Троцкого, в борьбе с советской властью».

Троцкистское подполье в СССР было сильным, а в армии, как нетрудно догадаться, имелись его протеже, многие из которых негласно примкнули к троцкистам. Тухачевский решил опереться и на них тоже (как оказалось, это было роковым шагом).

«По возвращении с Дальнего Востока Путны и Горбачева, кажется, это было в 1933 г., я разговаривал с каждым из них в отдельности. Путна быстро признал, что он связан с Троцким и со Смирновым. Я предложил ему вступить в ряды военно-троцкистского заговора, сказав, что по этому вопросу имеются прямые указания Троцкого. Путна сразу же согласился. В дальнейшем, при его назначении военным атташе, перед ним была поставлена задача держать связь между Троцким и центром военно-троцкистского заговора…

Горбачев… очень быстро стал поддаваться на прощупывание, и я понял, что он завербован. На мое предложение вступить в ряды заговора он ответил согласием и сообщил, что им организуется так называемый дворцовый переворот и что у него есть связь с Петерсоном, комендантом Кремля, Егоровым, начальником школы ВЦИК, а также Енукидзе…

Вовлечение в заговор Примакова состоялось в 1933 или 1934 г., когда Примаков сообщил, что он в своей троцкистской деятельности связан с Казанским, Курковым, Шмидтом и Зюком».

«Демон революции» к тому времени дозрел до своей окончательной позиции: разделаться со Сталиным любой ценой. Причем это «любой ценой» действительно не знало пределов. «Правые» размышляли о «дворцовом перевороте», а Троцкий так мелко не плавал. Его идеи были намного круче.

Если кто не помнит, то в начале Первой мировой войны Ленин выдвинул руководящее указание: большевики должны работать на поражение своей страны — чтобы тогда, когда все будет рушиться, произвести государственный переворот и захватить власть. Эту же идею взял на вооружение и Троцкий, о чем тоже говорит в показаниях Тухачевский.

«В зиму 1933 на 1934 г. Пятаков передал мне, что Троцкий ставит задачу обеспечить поражение СССР в войне… На подготовку поражения должны быть сосредоточены все силы как внутри СССР, так и вне…

…В 1933–1934 гг. ко мне зашел Ромм и передал, что он должен сообщить мне новое задание Троцкого. Троцкий указывал, что нельзя ограничиваться только вербовкой и организацией кадров, что нужна более действенная программа, что германский фашизм окажет троцкистам помощь в борьбе с руководством Сталина и что поэтому военный заговор должен снабжать данными германский генеральный штаб, а также работающий с ним рука об руку японский генеральный штаб, проводить вредительство в армии, готовить диверсии и террористические акты против членов правительства. Эти установки Троцкого я сообщил нашему центру заговора…

…По мере получения директив Троцкого о развертывании вредительской, шпионской, диверсионной и террористической деятельности центр заговора, в который, кроме меня, входили в порядке вступления в заговор Фельдман, Эйдеман, Каменев, Примаков, Уборевич, Якир и с которым были тесно связаны Гамарник и Корк, давал различным участникам заговора установки для их деятельности, вытекавшие из вышеуказанных директив. Члены центра редко собирались в полном составе, исходя из соображений конспирации. Чаще всего собирались отдельные члены, которым по каким-либо служебным делам приходилось встречаться».

Впрочем, Тухачевский по-военному четко оговаривает, что он делал, а чего не делал. Например, он «сообщил установки» — но это еще вопрос, какие из них были выполнены. Так, на процессе он, признав намерения устроить государственный переворот, тем не менее отрицал шпионаж — говорил, что лично он ничего немцам не передавал. Его вина от этого не меньше, и приговор тот же самый — но признавать за собой то, чего он не делал, он не соглашался, и все тут…

А что они делали?

«…В дальнейшем Аппога получил задачу проводить вредительство в ж. д. войсках, срывать строительство железных, шоссейных и грунтовых дорог военного значения, готовить на время войны диверсионные группы для подрыва мостов и, наконец, сообщить германскому и японскому генеральным штабам данные о железнодорожных перевозках на Дальний Восток и к западным границам. В 1933 г., во время посещения мною железнодорожного полигона в Гороховце, Аппога сказал мне, что данные о наших перевозках по железным дорогам германскому и японскому генеральным штабам им, совместно с работниками НКПС[51], сообщены. Какими путями были переданы эти данные и кто из работников НКПС принимал в этом участие, Аппога мне не говорил, а я не спросил…

…Я имел разговор со Смирновым И. Н., который сказал мне, что он, по директивам Троцкого, стремится дезорганизовать подготовку мобилизации промышленности в области производства снарядов…

…Первоначально Каменеву была поставлена задача вредить в области военного хозяйства, которым он руководил как третий заместитель наркома. Затем большую вредительскую работу Каменев развернул как начальник ПВО. Противовоздушная оборона таких важнейших объектов, как Москва, Ленинград, Киев, Баку, проводилась им таким образом, чтобы площадь, прикрываемая зенитным многослойным и однослойным огнем, не соответствовала наличным артиллерийским зенитным средствам, чтобы аэростаты заграждения имелись в недостаточном числе, чтобы сеть ВНОС[52] имела не собственную проводку, а базировалась на сеть Наркома связи и т. п.…

Эйдеман просил дать ему директивы о его деятельности в Осоавиахиме. Обсудив этот вопрос в центре, мы поставили основной задачей Эйдеману увязку его вредительской работы с Каменевым с тем, чтобы, кроме плохой защиты объектов в отношении ПВО, была бы дезорганизована и общественная деятельность по ПХВО. Помимо того, Эйдеману была поставлена задача дезорганизации допризывной подготовки, занятий с командным составом запаса и, наконец, организации диверсионных групп в отрядах Осоавиахима…

…В 1934 г. Ефимову была поставлена задача организовать вредительство по линии артиллерийского управления, в частности, в области некомплектного приема элементов выстрела от промышленности, приема продукции без соблюдения чертежей литера и т. д., а также было предложено передать немцам данные о численности наших запасов артиллерийских выстрелов. Помимо того, в зиму с 1935–1936 г. я поставил Ефимову и Ольшевскому задачу подготовить на время войны диверсионные взрывы наиболее крупных арт. складов.

Туровский в 1936 г. сообщил мне, что Саблиным переданы планы Летичевского укрепленного района польской разведке.

Алафузо передал польской и германской разведке, какими путями, не знаю, данные об авиации и мех. соединениях, а также об организации ПВО в БВО и КВО[53].

Перед центром военного заговора встал вопрос о том, как организовать связь с иностранными и особо с германским ген. штабом во время войны. Такие связи были намечены…»

Это все — реальные показания Тухачевского на следствии, те самые, которые наша историческая наука даже не принимает во внимание, объявляя выбитыми. При этом, если сопоставить даты, то на битье следователям и времени-то не остается. Тухачевский был арестован 22 мая, 25 мая доставлен в Москву, первые показания дал уже 26-го, а этот блок суммирован им 1 июня. За пять дней даже в 1938-м году мало кто признавался, интеллигенты и домохозяйки сплошь и рядом держались дольше!

Почему он заговорил практически сразу? Тут есть два варианта. Сторонники версии «необоснованных репрессий» предполагают, что он боялся пыток и поэтому согласился со всем, что на него вешали. (Иногда говорят, что следователи грозились, например, изнасиловать его дочь или прочие тому подобные ужастики.) Надо понимать, все остальные тоже боялись пыток, и по этой причине… Если так — то да поможет Бог армии, у которой такие генералы, потому что больше ей никто не поможет.

Есть и еще одна версия: они все были виновны, и следствие нашло способ их расколоть. Возможно, это не так трудно, когда человек одной рукой пишет записку о перевооружении армии, а другой работает на поражение этой же армии, в которой, кто бы что ни говорил, все же был смысл его жизни. Это еще легче после зимних процессов 1937 года (о них речь впереди), когда он начинает окончательно понимать, во что влез. Надо быть совсем уже полной мразью, чтобы воспринимать такие вещи спокойно. Для человека, сохранившего хотя бы какую-то совесть, это положение невыносимо. Тут и арест воспримешь с облегчением. А если еще и товарищи по заговору уже предали и заговорили…

Других объяснений того, что он так быстро сдался, попросту не просматривается. Тем более что Тухачевский, насколько нам известно, вел себя достойно. Да и показания его непохожи на «чистосердечное признание», когда человек сдает все, что знает. Как он сам говорит в начале протокола от 1 июня: «Настойчиво и неоднократно пытался я отрицать как свое участие в заговоре, так и отдельные факты моей антисоветской деятельности, но под давлением улик следствия я должен был шаг за шагом признать свою вину…» То есть все это вытаскивали из него слово за словом, и имен он называет очень мало — куда меньше, чем должен был знать. По-видимому, в его показаниях — только те фамилии, которые и без того фигурируют в данных следствия. Иначе их было бы куда больше…

Лукавят те, кто говорит, что сведения о заговоре поступали в НКВД и правительство только в 1937 году от уже арестованных оппозиционеров. Каналы были разные, и один из них — внешняя разведка. Ни один серьезный переворот не может быть сам по себе. О советском заговоре знали за границей — а там работали наши агенты, и информация начала приходить еще с середины 20-х годов.

…Дивный документ был составлен в 1964 году. Подготовлен он по заказу Хрущева специальной комиссией во главе со Шверником и называется «Справка о проверке обвинений, предъявленных в 1937 году судебными и партийными органами тт. Тухачевскому, Якиру, Уборевичу и другим военным деятелям в измене родине, терроре и военном заговоре». Документ, само собой, абсолютно оправдательный, а дивен он тем, что безымянным исполнителям этого заказа, по-видимому, очень уж противно было его выполнять. Все-таки они были профессионалами! Поэтому при чтении «Справки» все время вспоминается слово «саботаж». А как еще назвать тот случай, когда приводится множество подлинных фактов — выдержек из следственных дел, данных разведки, а потом все это прикрывается фразами вроде: «Можно сказать, что все эти сведения были частично сознательной дезинформацией, выдуманной самими агентами, частично дезинформацией, поступившей из германских разведывательных органов…» — ну и так далее, по желанию заказчика. А в 1997 году (не в 1991-м, заметьте!) сей документ был опубликован — по сути, послужив доказательством, что «заговор генералов» на самом деле существовал. До того времени подозрения такие имелись, но все как-то фактов не хватало. А теперь их вывалили прямо-таки огромную кучу, в том числе и секретнейшие материалы разведки.

…Во-первых, конечно, если где за границей должны были знать о заговоре — так это в Германии, поскольку между Красной Армией и рейхсвером контакты были теснейшие. Ну, уж в этой-то стране наши разведчики чувствовали себя как дома! Оттуда, по разным каналам, сведения о формирующейся в СССР так называемой «военной партии» начали поступать еще с 1926 года. Хотя, конечно, разведка — дело сложное, там идет такая игра информации и дезинформации… Вот, например, достаточно обычная ситуация: в июне 1929 года немецкий журналист Гербинг, которого упорно подозревали в связях с германской разведкой, сообщает агенту ОГПУ Зайончковской, что С. С. Каменев и Тухачевский работают в пользу Германии по заданиям германского генштаба, «причем Каменев работает давно и активно, а Тухачевский очень вяло».

Информация серьезная, но… Пикантные подробности всей этой истории в том, что Зайончковская была задействована в деле «Трест», а РОВС к тому времени уже раскрыл эту операцию — точнее, ее сдал бежавший за границу чекист. А теперь данные для решения задачи: перебежчик мог назвать Зайончковскую в числе агентов ОГПУ, а мог о ее связях с чекистами и не знать; РОВС мог передать сведения о Зайончковской немецкой разведке, а мог и не передать. Наконец, сам Гербинг мог быть связан с разведкой, а мог быть всего лишь достаточно информированным лицом, которое не предупреждают о раскрытых агентах ОГПУ. А то и просто мог, по журналистскому обычаю, трепаться. Вот и ищи в такой обстановке шпионов!

Однако у разведки есть и методы, чтобы разобраться, гонит постоянно работающий источник дезинформацию или же нет. Донесения между тем идут одно за одним, и чем дальше, тем серьезней. В марте 1934 года Зайончковская сообщает:

«Гербинг говорит, что ему известно, что существует заговор в армии, точнее, среди высшего комсостава в Москве, и еще точнее, среди коммунистов высшего комсостава. Заговор имеет пока целью убийство Сталина, уничтожение существующего сейчас Политбюро и введение военной диктатуры. Конкретная работа заговорщиков должна начаться в недалеком будущем. Происходящие в данное время аресты — последние конвульсии ГПУ, не могут беспокоить армию, т. к. в ее среде не могут иметь место аресты».

Последняя фраза любопытна. «Происходящие аресты» — это, надо понимать, разборки с оппозиционными группировками. Почему же они не могут затронуть армию? Потому что армия неприкасаема? Чепуха, дело «Весна» показало, что это не так. Потому что военный заговор к тому времени уже оторвался от своих политических союзников? Или же он опирался на какие-то другие круги, не затронутые этими разборками? В то время сажали в основном троцкистов — за зиновьевцев взялись лишь после убийства Кирова, до которого еще девять месяцев, а Енукидзе попал в поле зрения органов вообще в начале 1935 года.

2 мая 1934 г. Зайончковская сообщает: «В командном составе Красной Армии, по словам Гербинга, в самых верхах имеется уже реальная измена соввласти с смягчающими ее конкретность видоизменениями по нисходящей линии. Помимо этого в командном составе Красной Армии идет совершенно самостоятельное, самобытное, так сказать, явление в виде скрытого кипения».

Если перевести на нормальный русский язык, это означает, что в армии существует заговор, который формируется сверху, а снизу, ему «навстречу», поднимается недовольство офицеров. Может быть, существуют ситуации и опасней для государства, чем эта, но сразу как-то не сообразить, какие именно.

Дальше немецкий журналист пускается в рассуждения. «Что такое большевики для русской армии? Это враги, а тот, кто не враг, тот уже по существу и не большевик. Тухачевский — не большевик, им никогда и не был, Уборевич — тоже. Каменев тоже. Не большевик и Буденный. Но их выбор, сказал как бы про себя Гербинг, пал на Тухачевского».

А вот тут самое любопытное — это коротенькое словечко: «их». Кого — их? Армейских заговорщиков? Их политических партнеров? Или «друзей» из-за границы?

А 9 декабря того же 1934 года Зайончковская сообщает: «Из среды военных должен раздаться выстрел в Сталина… выстрел этот должен быть сделан в Москве и лицом, имеющим возможность близко подойти к т. Сталину или находиться вблизи его по роду служебных обязанностей».

На этом рапорте начальник Особого отдела ГУГБ (Главного управления государственной безопасности) НКВД Гай пишет: «Это сплошной бред глупой старухи, выжившей из ума. Вызвать ее ко мне». И, что интересно, сомневается начальник Особого отдела (то есть военной контрразведки), не в Гербинге, он сомневается в Зайончковской. Какие у него на это основания? Бессмертный аргумент: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда»?

Кстати, Зайончковская — не просто информатор ОГПУ, а дочь бывшего царского генерала, сыгравшего в свое время ведущую роль в пресловутом «Тресте» — он там числился главарем МОЦР, так что семья «с заслугами». Была она в то время отнюдь не старухой, да и в ее умственной полноценности вроде бы никто никогда не сомневался…

А теперь давайте еще раз взглянем на дату. 9 декабря 1934 года. Неделю назад был застрелен Киров. И как же реагируют «органы» на информацию, что кто-то из высокопоставленных военных, с самого верха, должен совершить террористический акт против Сталина?

Нет, что ни говори, чекисты в то время вели себя чрезвычайно странно…

Впрочем, о заговоре в РККА сообщала далеко не одна Зайончковская. Множество сведений шло и из самой Германии.

…В Берлине у ОГПУ был агент «А-270», среди информаторов которого имелся другой агент, под псевдонимом «Сюрприз». Люди это были посерьезнее журналиста и дочери генерала. Оба — профессиональные разведчики. «А-270» — барон Курт Позаннер, австриец, один из руководителей разведки НСДАП. «Сюрприз» — Адольф Хайровский, летчик, участник Первой мировой войны, в 1932 году работал внештатным экспертом по делам авиации в абвере — военной разведке Германии.

В 1932 году «Сюрприз» сообщил, что беседовал с доверенным лицом абвера Германом фон Бергом, и тот поведал ему о своей встрече с советским военным атташе в Берлине Яковенко. Атташе рассказывал о «военной партии» в СССР, которая «стоит на антикапиталистической платформе, но в то же время национальна и хочет отстранить евреев от руководства государством». (Это какие же евреи в 1932 году руководили Советским Союзом? Делать переворот ради того, чтобы убрать Кагановича?) Атташе утверждал, что сам состоит членом этой партии, — стало быть, знает, о чем говорит…

Вскоре «Сюрприз» сообщает новые данные: «Идеологической головой этого течения Берг называет “генерала Турдеева”. Турдеев якобы бывший царский офицер, около 46 лет, в этом году (1932) приезжал в Германию на маневры. Турдеев в штабе Ворошилова является одним из наиболее ответственных организаторов Красной Армии… Берг говорит, что Турдеев произвел на него впечатление определенного националиста».

То есть советский военный атташе тут уже ни при чем. Берг, оказывается, сам знает этого генерала, даже, по-видимому, лично с ним общался и лишь чуть-чуть «прикрывает» его, меняя фамилию (на маневры советские военачальники приезжали под собственными именами, и никакого Турдеева среди них не было).

В других донесениях называются другие варианты псевдонима «генерала Турдеева»: Тургалов, Тургулов, Тургуев. На одной из копий донесения в ОГПУ кто-то синим карандашом написал: «Тухачевский». Впрочем, это еще ничего не значит, поскольку неизвестно, кто написал и на каких основаниях…

И в самом деле, в 1932 году на маневры в Германию приезжала целая делегация высокопоставленных советских военных, во главе с Тухачевским. А всего у наших немецких друзей в том году побывало 33 работника штаба Ворошилова. Впрочем, как впоследствии оказалось, вычислили-то «Тургуева» без труда, и это на самом деле был Тухачевский. И… ОГПУ благополучно похоронило эту информацию.

…Летом тревога стала серьезней. В июне 1933 года в ОГПУ поступили сообщения от агента «А-256» («Августа»), как специально подчеркивалось в донесении, источника проверенного и осведомленного. В них говорилось, что среди заговорщиков есть люди из окружения Сталина. Тут уже и авторы хрущевской справки сбиваются на серьезный тон.

«В июне — июле 1933 г. тот же агент сообщил, что германское правительство не только связано, но и совместно работает со сформированным уже будущим русским правительством, что это правительство в ближайшее время произведет переворот в СССР… Агент сообщил, что Геббельс поддерживает “национально-большевистскую” группировку в русском контрреволюционном лагере. Она имеет значительное количество своих сторонников в крестьянстве, в Красной Армии и связана с видными работниками Кремля — оппозиционерами, которые добиваются экономических реформ и падения Сталина».

Но и это еще не все. Дальше — больше. Тот же «А-256» сообщает о беседе Гитлера с польским послом, где обсуждался «восточный вопрос». Оба государства увязывали свою предполагаемую политику с планами переворота в СССР. Агент утверждал, что в СССР существуют две организации — «польская» и «немецкая» — то есть завязанная на Польшу и на Германию, и эти организации собираются объединиться.

Мило, не правда ли? Но ведь это еще не все…

В декабре 1934 года в НКВД поступила информация от агента «Венера» — о том, что германские национал-социалисты совместно с троцкистами разрабатывают террористические планы и что эта совместная организация имеет в СССР много сторонников, в основном, в Красной Армии. Учитывая запаздывание информации — пока еще она, через всех связных, доберется до Москвы, можно отнести эти разговоры к ноябрю. А ведь 1 декабря был убит Киров, и НКВД так и не раскопал (точнее, не стал раскапывать), какую роль во всем это играет германское консульство, глава которого в тот же день покинул Ленинград. Так что, возможно, это и вправду была попытка переворота… (Кстати, нет уверенности, что за границей так уж хорошо различали оппозиционные группировки в СССР — тем более что они к тому времени объединились. Их вполне могли называть по тому единственному лидеру, который на весь мир кричал о своем подполье.)

В сентябре и декабре 1936 года опять-таки агент «А-256» сообщил, что в заговоре участвует маршал Блюхер, который симпатизирует Германии, и что недовольство правительством в Красной Армии возросло. Были сведения и о том, что Блюхер намерен добиваться отделения Дальнего Востока от Советской России…

Да, но почему же тогда по этим данным ничего не предпринималось? (Забежим вперед: судя по тому, как развивались события, правительство почти до самого конца, до весны 1937 года, не имело сведений о том, что в армии существует группа заговорщиков.) Да потому не предпринималось, что большая их часть так и погибла в недрах ОГПУ.

Бывший начальник Третьего отделения ИНО ОГПУ[54] Отто Штейнбрюк, тот самый, который разрабатывал агентурное дело о «военной партии», на допросе в 1937 году рассказывал, что «генерал Тургуев» довольно быстро был идентифицирован как Тухачевский.

О том же 27 мая 1937 года, тоже на допросе, говорил и бывший начальник ИНО Артур Артузов: «Одним из ценнейших работников был агент № 270 — он выдавал нам информацию о работе в СССР целой военной организации, которая ориентируется на немцев и связана с оппозиционными элементами внутри компартии… Ведь еще в 1932 году из его донесений мы узнали о существующей в СССР широкой военной организации, связанной с рейхсвером и работающей на немцев. Одним из представителей этой организации, по сообщению 270-го, был советский генерал Тургуев — под этой фамилией ездил в Германию Тухачевский».

Это он в 1937 году так заговорил, а в 1932-м все было иначе. Штейнбрюк вспоминал, что «эти материалы были доложены Артузову, а последним — Ягоде, причем Ягода, ознакомившись с ними, начал ругаться и заявил, что агент, давший их, является двойником и передал их нам по заданию германской разведки с целью дезинформации. Артузов также согласился с мнением Ягоды и приказал мне и Берману больше этим вопросом не заниматься». Ну, и как это понимать?

«Артузов, в свою очередь, объяснял, — продолжает Штейнбрюк, — что имя Тухачевского было легендировано по многим делам, что его представляли как заговорщика бонапартистского типа, и нет никакой уверенности в том, что полученные сведения не являются эхом тех самых дезинформаций ОГПУ (стало быть, к 1933 году он уже ни в каких играх разведок не участвовал? — Авт.). Существование заговора в СССР, в особенности в Красной Армии, едва ли возможно — так говорил Артузов».

Однако не кажется ли вам поведение чекистов несколько странным? Получив информацию огромного государственного значения, что обязан сделать нормальный разведчик? Естественно, доложить ее «наверх», сопроводив, если надо, своими соображениями о надежности источника и пр. Но так вот, «ругаясь», отметать информацию с порога — не слишком ли много на себя берет шеф ОГПУ?

Интересно, правда? Но это еще что! Дальше будет веселее…

Вернемся к «А-270» — барону Курту Позаннеру. Этот профессиональный разведчик, член НСДАП, в ноябре 1931 года сам пришел к сотруднику нашего полпредства с предложением работать на советскую разведку. Свое решение он объяснял тем, что попал в немилость к руководству и решил таким образом ему отомстить (как видим, та же причина, что и у Тухачевского). А может быть, просто хотел заработать — кто его знает… Разведчики трудятся далеко не в белых перчатках и агентов не выбирают.

Составители «Справки», отрабатывая заказ, характеризуют его плохо, равно как и «Сюрприза» — но им так положено. Зато авторы шеститомной «Истории советской внешней разведки», не связанные никакими руководящими указаниями, как Позаннера, так и Хайровского относят к наиболее ценным агентам ИНО ОГПУ.

Весной 1933 года Позаннер трагически и загадочно погиб. В марте он был арестован немецкой полицией, однако через несколько дней освобожден, и сразу же после освобождения таинственно убит. Его сильно обезображенный труп с несколькими ножевыми и огнестрельными ранениями был найден в лесу около Потсдама. После его смерти связь с «Сюрпризом» была потеряна, и восстановить ее так и не сумели.

А непосредственно перед убийством Позаннера в нашей политической разведке произошло небольшое кадровое перемещение. Из Берлина был отозван резидент по странам Западной Европы Абрам Слуцкий, и после его устранения поток информации о деятельности «военной партии» в СССР прекратился. И как раз после отзыва Слуцкого из Берлина, спустя краткое время, был убит Позаннер. А в следственном деле Артузова есть вполне прозрачные намеки, что за убийством «А-270» стояли наши оперативники из ИНО ОГПУ.

Интересная получается вещь: стоило заменить резидента, и один агент, информировавший о наличии в СССР «военной партии», таинственно погибает, а связь с другим прервана, и возобновить ее не удается, хотя прекрасно известно, кто он такой. Только в 1935 году, когда Артузова переводят в военную разведку, а начальником Иностранного отдела ОГПУ становится Слуцкий, работа по «военной партии» снова активизируется.

…В конце концов вспомнил об этом деле и Артузов. В конце января 1937 года, когда он уже был снят с поста заместителя начальника Разведупра и дело явно близилось к аресту, он отправил Ежову записку, в которой доложил о старых донесениях «Сюрприза» по поводу «военной партии», а заодно приложил к записке список «бывших сотрудников Разведупра, принимавших активное участие в троцкизме», показав себя, тем самым, банальным стукачом. Так бесславно закончилась карьера одного из самых заметных советских чекистов…

…О неких нежелательных процессах в Красной Армии писал из Берлина корреспондент «Правды» А. Климов (точнее, один из лучших наших разведчиков, работавший в Берлине под правдинской «крышей»). Письма эти не проходили через ОГПУ — редактор газеты Лев Мехлис передавал их непосредственно Сталину. Так, например, в письме от 16 января 1937 года говорилось: «Мне стало известно, что среди высших офицерских кругов здесь довольно упорно говорят о связях и работе германских фашистов в верхушке командного состава Красной Армии в Москве. Этим делом по личному поручению Гитлера занимается будто бы Розенберг. Речь идет о кружках в Кр., Ар., объединяющих антисемитски и религиозно настроенных людей. В этой связи называлось даже имя Тухачевского… Источник, на который сослался мой информатор: полковник воздушного министерства Линднер. Он монархически настроенный человек, не симпатизирует нац. — соц., был близок к Секту и принадлежит к тем кругам военных, которые стояли и стоят за соглашение с СССР».

Линднер был не просто «полковником», а работником разведки ВВС Германии. От него Климову стали известны и кое-какие другие любопытные вещи: об аресте маршала Тухачевского немецкий военный атташе сообщил в Берлин уже через несколько часов, хотя арестован маршал был в Куйбышеве. На каких же верхах сидели немецкие информаторы? И далее Климов сообщает: Линднер сказал, что устранение Тухачевского и других хоть и потрясло германские военные круги, однако это не очень страшно, «так как у Германии остались еще в Красной Армии весьма влиятельные друзья, которые будут работать и впредь в том же направлении».

Были и другие сообщения. Кое о чем можно только предполагать. Например, 9 февраля 1937 года чешский посол в Берлине сообщил президенту Бенешу следующую информацию: «…Граф Траутмансдорф… сообщил с одновременной просьбой сохранять эти сведения в тайне, что действительной причиной решения канцлера о переносе переговоров является его предположение, основывающееся на определенных сведениях, которые он получил из России, что там в скором времени возможен неожиданный переворот, который должен привести к устранению Сталина и Литвинова и установлению военной диктатуры».

Если эти сведения получила чешская разведка, то почему их не могла получить и советская? Например, от того же Вилли Лемана (псевдоним «Брайтенбах»), работавшего в гестапо и имевшего доступ к колоссальному объему информации?

Или еще пример: Виттиг, немецкий журналист и гестаповский агент, в 1934 году сообщил своим хозяевам об информации, полученной от Людендорфа, — мол, после 1933 года сотрудничество рейхсвера и Красной Армии продолжалось, причем «приобрело политический характер и было направлено против государств, подписавших Версальский договор». А вот это уже очень интересно! Сотрудничество военных помимо правительств? Их политический альянс против других стран?

Впервые имя Тухачевского появилось в донесениях из этой страны по поводу абсолютно анекдотическому. 29 и 30 января 1928 года вдруг вся польская пресса сообщила о восстании Красной Армии, о том, что четыре дивизии идут на Москву, и ведет их Тухачевский. Из польской прессы сведения попали в английскую, затем снова перепечатывались поляками, уже со ссылками на англичан. Галиматья полная. Но почему-то в этой галиматье вылезло имя Тухачевского, а не кого-то еще. Или они никого другого не знали?

А теперь кое-что посерьезней. В Польше работал агент Винценты Илинич, поставлявший информацию по самым важным политическим вопросам. Человек это был достаточно сложный. В свое время один из руководителей «Польской организации войсковой» (разведки Пилсудского), он с начала 20-х годов работал на СССР — сначала на военную разведку, потом на ИНО ОГПУ. Работал хорошо, сообщал информацию как по внешнеполитическому, так и по внутреннему положению СССР, — в частности, сведения о тайных организациях на территории СССР, таких, как «Трудовая крестьянская партия» и пр. Давал достоверную информацию о политических намерениях польского правительства. Позже выяснилось, что бесценный Илинич с 1932 года был двурушником — работал еще и на польскую разведку. Однако его информация оказывалась, как правило, правдивой (ведь все сообщения проверяются и перепроверяются). В 1936 году Илинича арестовали, вскоре осудили и расстреляли. Странный это был человек. Так и осталось непонятным, на кого он работал, что в его биографии правда, а что ложь. Но не в этом дело, а дело в том, что он, даже будучи перевербованным поляками, давал верные сведения.

Так вот, в 1932 году Илинич сообщал о некоей политической партии, действовавшей в СССР. По его сведениям, «эта партия возглавлена крупными общественными деятелями СССР… а также имеются в ее руководстве люди, занимающие высокие командные должности в Красной Армии».

В ноябре 1932 г: «Работа ведется в верхах Красной Армии, обрабатываются командиры крупных частей и есть какие-то командиры, на которых очень надеются» (помните информацию из Германии о «польской организации», которая собиралась объединиться с «немецкой»?)

В 1934 году он сообщал: «…Польской разведкой был добыт скопированный доклад английской разведки о том, что германское командование в лице генерала Хаммерштейна нашло в лице т. Блюхера человека, который, опираясь на Германию, совершит переворот в СССР».

Любопытно: ведь Блюхер сидит на Дальнем Востоке, ему до Москвы далековато, зато Япония рядом — так чего же на Германию-то опираться? Но вот и такая информация проскочила…

Если сейчас кому сказать, что диппочту перевозят в обычном почтовом вагоне, без сопровождения — так ведь никто не поверит. Тем не менее, один из бывших руководителей советской внешней разведки В. Г. Павлов вспоминал, как это выглядело в 30-е годы:

«Японский МИД доставлял свою диппочту, упакованную в вализы, во Владивосток, где они отправлялись японскими курьерами с почтовым поездом без сопровождения, а в Москве, прямо из почтового вагона, диппочту принимали сотрудники японского посольства. Таким образом, создавалась возможность ознакомиться с японскими вализами в пути от Владивостока до Москвы, который в то время длился от 6 до 8 суток. План спецотдела намечал организовать прямо в почтовом вагоне небольшую лабораторию, в которой и вскрывать вализы, фотографировать их содержание и вновь запечатывать так, чтобы никаких следов вскрытия на диппочте не оставалось».

Эту лабораторию действительно организовали, сумев преодолеть почти непреодолимые трудности, так как японцы разработали хитроумную систему защиты своей почты. Но «нет у вас методов на русского хакера» — наши все-таки их переиграли. Тогда-то и попал в руки НКВД один довольно занятный документ.

В апреле 1937 года чекисты, вскрывавшие японскую диппочту, сфотографировали очередную партию документов… и вскоре, к своему удивлению, были за эту операцию награждены знаком «Почетный чекист». Правда, их следовало бы заодно лишить премии за брак в работе, ибо качество фотографии оказалось настолько плохим, что переводчики ИНО НКВД не смогли справиться с текстом. Пришлось посылать гонца в Лефортовскую тюрьму, где в то время сидел арестованный работник ИНО Р. Н. Ким, и поручить ему, как квалифицированному знатоку японского языка, расшифровать документ. Выполнив поручение, арестант был очень взволнован и, отдавая перевод, сообщил, что в документе маршал Тухачевский упоминается как иностранный разведчик.

Получив этот документ, Ежов тут же направил наркому обороны Ворошилову спецсообщение: «3-м отделом ГУГБ сфотографирован документ на японском языке, идущий транзитом из Польши в Японию диппочтой и исходящий от японского военного атташе в Польше — Савада Сигеру, в адрес лично начальника Главного управления Генерального штаба Японии Накадзима Тецудзо. Письмо написано почерком помощника военного атташе в Польше Арао. Текст документа следующий: «Об установлении связи с видным советским деятелем. 12 апреля 1937 года. Военный атташе в Польше Саваду Сигеру. По вопросу, указанному в заголовке, удалось установить связь с тайным посланцем маршала Красной Армии Тухачевского. Суть беседы заключалась в том, чтобы обсудить (2 иероглифа и один знак непонятны) относительно известного Вам тайного посланца от Красной Армии N 304»».

Члены хрущевской комиссии выдвигают версию, что это была японская или чекистская фальшивка. Но в таком случае она не сработала. Сообщение было обнаружено в Центральном государственном архиве Советской Армии и, как говорит «Справка», «…на следствии вопрос о «тайном посланце Тухачевского» и о связях его с японской разведкой вообще никак не допрашивался. В деле нет ни самого документа, ни его копии. Никакой оперативной разработки вокруг этого перехваченного японского документа не проводилось…» Ну, и зачем тогда все это было нужно?

Есть в истории немецкого заговора одно странное обстоятельство. Его история отслежена с 1937 года — а что было до того? Толком этот период у нас не исследован, но известно, что в верхушку немецких заговорщиков входили Вернер фон Фрич, главнокомандующий сухопутными войсками вермахта, и Вернер фон Бломберг, главнокомандующий вооруженными силами — те самые, которых Гитлер вскоре после «процесса Тухачевского», воспользовавшись первым попавшимся предлогом, буквально вышвырнул из армии. Кроме них, туда входил и Курт фон Хаммерштейн-Экворд. Его увольнять из армии не пришлось, он сам подал в отставку в 1934 году. Этот генерал к делу подходил просто: еще в 1931 году, после встречи с фюрером, он сказал:

«Гитлер хочет того же, что и рейхсвер; различие только в темпах».

И теперь, когда Гитлер пришел к власти, он считал, что сначала надо его поддерживать, пока он, двигаясь «своими темпами», не покончит с Версальским соглашением, а потом от него можно избавиться.

Точнее, рейхсвер хотел того же, чего и Гитлер, на Западе. Что же касается восточного направления, то на нем все было несколько по-другому. Ганс фон Сект умер 27 декабря 1936 года. В день его похорон Бломберг передал Гитлеру завещание «Сфинкса», а Гитлер, согласно условию завещания, один экземпляр передал Фричу, как основному последователю покойного генерала. Ничего нового там не было: фон Сект снова просил, требовал, заклинал Гитлера не воевать с Россией, улучшить отношения с СССР, не относиться с предубеждением к советским военным и политикам.

В то время во главе рейхсвера стояли ученики Секта, которые и без указаний учителя придерживались того же мнения. В 1935 году по этому поводу имели место быть серьезные разногласия между руководством рейхсвера и Гитлером. И фюрер не просто так выкинул из армии именно Бломберга и Фрича — он избавлялся от основных сторонников взглядов Секта, которые не только не приняли бы его планов, но и — а кто их знает?! — могли им помешать.

И вот что странно: хотя «восточники» составляли основу заговора, тем не менее, до робких попыток наладить связь с Москвой уже после начала Великой Отечественной войны никаких контактов в восточном направлении у них не зафиксировано. С нашей стороны также ничего не известно о каких бы то ни было контактах правительства с просоветски настроенными немецкими военными. Хотя это было бы так естественно для последователей Секта — искать поддержки не в Англии или Франции, а в СССР, стране, с которой они были связаны многолетним сотрудничеством.

Зато известно другое: до самого 1938 года, до Чехословакии, Гитлер боялся своих генералов, а генералы не очень-то с ним считались. Один небольшой пример: когда осенью 1936 года на маневры рейхсвера приехал советский «генерал» Уборевич, фюрер истерически кричал на съезде НСДАП в Нюрнберге, что его генералы «пьянствуют и водятся с коммунистическими генералами». Кричал — да! Но ведь сделать-то ничего не сделал! Уборевич благополучно провел в Германии столько времени, сколько ему было нужно, и спокойно вернулся домой.

Впрочем, это о восточных контактах заговорщиков ничего не говорится. А вот о восточных контактах немецких генералов информации более чем достаточно. Устанавливать эти контакты не было нужды. Они существовали — давние, прочные, еще со времен сотрудничества. И не замечают их по одной простой причине: уж очень они у всех на виду.

Принято считать, что контакты между Красной Армией и рейхсвером прервались после прихода к власти Гитлера. Но так ли это? В сообщениях из-за границы о германских связях «военной партии» речь в основном шла как раз о «военных», о «штабе рейхсвера». Данные о том, что Тухачевский искал выхода на германское правительство, относятся лишь к 1936 году — и это еще не факт, что он эти выходы нашел.

Да и Сталин, который был товарищем, в политике понимающим, в знаменитой речи на Военном совете в июне 1937 года, рассказывая о «заговоре генералов», почему-то все время сбивался и вместо слова «вермахт» говорил «рейхсвер» — а рейхсвер уже два года как не существовал! А то странное сообщение, исходящее от генерала Людендорфа, о политических планах военных обеих армий?

Не говоря уже о том, что идейные вожди обоих заговоров исповедовали одну и ту же концепцию идеального устройства общества. И стоит ли удивляться, что Тухачевский и его товарищи, мечтая о военно-политической диктатуре у себя, очень хотели бы опереться на такую же диктатуру в Германии?

Первые контакты Тухачевского с немцами радости ему, как известно, не принесли. Вторые начались в августе 1922 года, когда он отправился в Берлин налаживать военное сотрудничество, теперь уже совершенно в другом статусе. Соответственно, прием тоже был другим, и с тех пор он поддерживает с немцами самые теплые отношения. Уже в 1925 году Тухачевский едет на маневры рейхсвера — инкогнито, поскольку советско-германские связи в то время не афишировались. Советские военачальники приехали под видом болгар (кстати, отсюда, по всей видимости, и фамилия «Тургуев»). И с тех пор он регулярно общается с немцами, а с Нидермайером его связывает дружба.

Немцы высоко ставили Тухачевского. В августе 1928 года в СССР приехал с визитом генерал фон Бломберг, начальник штаба рейхсвера. Кроме двух «протокольных» встреч — с наркомом и начальником Штаба РККА, он пожелал встретиться лишь с двумя советскими военачальниками: Тухачевским и Блюхером, несмотря на то, что оба были всего лишь командующими округами.

Правда, человеческие качества «красного маршала» немцы оценивали по-разному. «Тухачевский, гвардии подпоручик старой армии, чрезвычайно умен и честолюбив», — писал встречавшийся с ним в марте 1928 года полковник Миттельбергер. Другой офицер, полковник Мирчински, посчитал его попросту тщеславным и высокомерным позером. Впрочем, Тухачевского всегда оценивали настолько по-разному… он был совершенно разным в зависимости от того, насколько ему нравился собеседник.

Притворяться Михаил Николаевич категорически не умел или не желал. С самого начала он нисколько не скрывает своего отношения к рейхсверу — от искренне доброжелательного до открыто восторженного. И то верно: любитель устава, служака, брошенный волею судьбы в ту полуорганизованную массу, которой была тогда Красная Армия, просто не мог не восхищаться немцами, хотя и критиковал их жестоко за косность и приверженность устаревшим методам ведения войны.

После прихода Гитлера к власти его отношение не изменилось. В мае 1933 года, когда в СССР приехал генерал Боккельберг, во время завтрака Тухачевский пожелал Германии как можно скорее заиметь воздушный флот в составе 2 тысяч бомбовозов, чтобы выйти из затруднительной политической ситуации.

(Генерал — он и есть генерал! У него все проблемы решаются просто: бомбовоз — главный довод президентов!)

И той же весной 1933 года, когда уже оставались считанные недели до резкого похолодания отношений между двумя странами, уже чувствуя этот холод, он говорил: «Нас разлучает ваша политика, а не наши чувства, чувства дружбы Красной Армии к рейхсверу». Сказал он и еще кое-что, поважнее. На прощальном приеме Тухачевский заявил:

— Всегда думайте вот о чем: вы и мы, Германия и СССР, можем диктовать свои условия всему миру, если будем вместе.

Зато как все было иначе, когда приходилось иметь дело с французами. С немцами веселились вовсю, так что немецкий военный атташе в своих рапортах в Берлин возмущался «свинским» пьянством германских генералов на банкетах, которые организовывал для них заместитель наркома. Зато французский военный атташе нашел у него совсем иной прием. «Представление вице-комиссару обороны Тухачевскому, — писал он. — Прием корректный, но холодный. По истечении нескольких минут Тухачевский перестал поддерживать беседу».

С точностью до наоборот все было у Ворошилова, Буденного и их группы. У наркома французы нашли самый радушный прием, зато к немцам он относился куда хуже. «Мы никогда не забывали, что рейхсвер с нами “дружит” (в душе ненавидя нас), лишь в силу создавшихся условий…» — писал он полпреду в Берлине.

Конечно, протокол обязывал, и Тухачевскому пришлось в конце концов смирить нрав и вести себя с французами, как подобает, но особых симпатий там не было никогда.

С 1933 года ему приходилось «разрываться» между двумя ролями. С одной стороны, как одно из высших лиц Красной Армии, Тухачевский должен был готовить эту армию к войне с Германией — и чем дальше, тем более определенно именно с Германией. С другой — его отношение к германской армии оставалось неизменным. Об этом приходилось молчать, а молчать для этого человека было трудно. Дело кончилось тем, что эмоции маршала вырвались на свободу, перепугав всю европейскую общественность.

В январе 1936 года умер английский король Георг V. В составе советской делегации на его похоронах присутствовал и Тухачевский. Поездка была основательной: кроме Лондона, «красный маршал» побывал еще и в Париже, общался с большим количеством людей. Вел он себя за границей достаточно странно, так что и по сей день неясно, с какой миссией его посылал Сталин, а что он добавил от себя.

Во время поездки Тухачевский два раза останавливался в Берлине — на пути туда и обратно — и, по-видимому, успел много что увидеть. Французская журналистка Ж. Табуи была на обеде в советском посольстве и вспоминала:

«Он только что побывал в Германии и рассыпался в пламенных похвалах нацистам. Сидя справа от меня и говоря о воздушном пакте между великими державами и Гитлером, он, не переставая, повторял: «Они уже непобедимы, мадам Табуи!»… В тот вечер не я одна была встревожена его откровенным энтузиазмом. Один из гостей, крупный дипломат, проворчал мне на ухо, когда мы покидали посольство: «Надеюсь, что не все русские думают так»».

В Париже восторги продолжались. В разговоре с румынским министром иностранных дел Тухачевский сказал: «Напрасно вы, господин министр, связываете свою карьеру и судьбу своей страны с судьбами таких старых, конченых государств, как Великобритания и Франция. Мы должны ориентироваться на новую Германию. Германии, по крайней мере в течение некоторого времени, будет принадлежать гегемония на Европейском континенте. Я уверен, что Гитлер означает спасение для нас всех». Генерал Гамелен тоже вспоминал: Тухачевский особенно не скрывал, что поддерживает отношения с руководством немецкой армии, причем говорил об этом на обеде, в достаточно широком кругу.

Ну, и как все это прикажете понимать? Сталин решил припугнуть европейские державы, чтобы были посговорчивее, что ли? Судя по тому, что перед поездкой Тухачевского инструктировали Сталин, Молотов, Ягода и начальник ИНО НКВД Слуцкий, миссия его была весьма разнообразна, однако вряд ли в нее входила пропаганда немецких достижений…

Впрочем, в этой поездке было много интересного. По свидетельству Геринга, во время короткой остановки по пути в Лондон Тухачевский пытался встретиться с Гитлером и министром обороны Германии фельдмаршалом фон Бломбергом, с которым они были знакомы еще с 20-х годов. Однако Гитлер не принял советского маршала и не позволил никому из военных с ним встречаться (тем не менее, судя по восторженным речам Тухачевского, пообщаться генералы успели, и весьма плодотворно). На обратном пути Тухачевский снова остановился в Берлине, и в июле 1936 года появились агентурные сообщения различных разведок о том, что ему удалось наладить контакты с Розенбергом. И тогда же, в Берлине, по сообщениям немецкой разведки, он встречался с представителями РОВС, пытаясь использовать и их связи для контакта с нацистским руководством. И начиная с 1936–1937 годов в разведдонесениях о контактах «военной партии» стали говорить уже не о рейхсвере, а о Гитлере или о германском правительстве.

А что об этом говорит он сам? На следствии Тухачевский показывал: «В зиму с 1935 на 1936 г. я имел разговор с Пятаковым, в котором последний сообщил мне установку Троцкого на обеспечение безусловного поражения Советского Союза в войне с Гитлером и Японией… Эти указания говорили о том, что необходимо установить связь с немцами, чтобы определить, где они собираются двинуть свои армии и где надлежит готовить поражение советских армий.

В конце января месяца 1936 г. мне пришлось поехать в Лондон на похороны английского короля. Во время похоронной процессии, сначала пешком, а затем поездом, со мной заговорил генерал Рундштедт — глава военной делегации от гитлеровского правительства. Очевидно, германский генеральный штаб уже был информирован Троцким, т. к. Рундштедт прямо заявил мне, что германский генеральный штаб знает о том, что я стою во главе военного заговора в Красной Армии и что ему, Рундштедту, поручено переговорить со мной о взаимно интересующих нас вопросах. Я подтвердил его сведения о военном заговоре и о том, что я стою во главе его. Я сказал Рундштедту, что меня очень интересуют два вопроса: на каком направлении следует ожидать наступления германских армий в случае войны с СССР, а также в котором году следует ожидать германской интервенции. Рундштедт уклончиво ответил на первый вопрос, сказав, что направление построения главных германских сил ему неизвестно, но что он имеет директиву передать, что главным театром военных действий, где надлежит готовить поражение красных армий, является Украина. По вопросу о годе интервенции Рундштедт сказал, что определить его трудно».

Итак, утерянные было связи восстановлены (если они и вправду были утеряны — ведь о том, были ли у них еще каналы связи с германским генштабом, кроме Рундштедта, Тухачевский не сказал ни слова). И осенью 1936 года на военные маневры вермахта отправился командарм 1-го ранга Иероним Уборевич.

«Персонаж № 2» этой истории, Иероним Петрович Уборевич, по праву мог считаться «главным германофилом» в РККА в конце 20-х — начале 30-х годов. Осенью 1927 года он отправился на учебу в Германию и пробыл там тринадцать месяцев. Немцы оценили талант и отношение русского «генерала» и очень серьезно отнеслись к его обучению, так что он вернулся домой поклонником рейхсвера и немецких генералов «старой школы», этих поражающих воображение прусских аристократов. Вернувшись из Германии, 19 ноября 1929 года Уборевич стал начальником вооружений РККА и принялся модернизировать армию по германскому образцу времен Первой мировой войны.

Программа Уборевича не удалась — но не в этом суть. Интересно то, что, будучи начальником вооружений, он завязал еще более широкие контакты с немецкими военными, тем более что характер у него был все же получше, чем у «красного Бонапарта».

Так вот: поездка 1936 года состоялась по инициативе Уборевича, который еще в январе просил устроить ее помощника германского военного атташе в Варшаве, профессионального разведчика майора Кинцеля. При этом он заявил о желании обсудить с немецкими генералами некие важные военные и политические вопросы. Уборевич к тому времени был всего лишь командующим Белорусским военным округом, и какие военные, а тем более политические вопросы он мог обсуждать с германскими генералами? Весьма странно, не правда ли, когда командующий округом договаривается с помощником военного атташе о приглашении на маневры, и приглашение на самом деле имеет место! Как хотите, но это не похоже на официальные контакты, зато очень похоже на встречу двух представителей неких тайных организаций.

«Как уже отмечалось выше, — пишет раскопавший эту историю исследователь Арсен Мартиросян, — Уборевич попал в Германию осенью 1936 г. на военные маневры в Бад-Киссингене, но в таком случае получается, что напрашивался он неофициально, а пригласили-то его — официально. А учитывая, что начальник Управления внешних связей наркомата обороны — Геккер — «загремел» по одному с Тухачевским делу, выходит, что это была заранее просчитанная операция: в ответ на неофициальную просьбу немцы официально приглашают, а УВС уже своей властью определяет заранее выбранную кандидатуру».

Гитлер не стал лучше относиться к Советскому Союзу. Зато с осени 1936 года, как раз после визита Уборевича, многие разведки отметили всплеск просоветских настроений в вермахте. Немецкие военные вдруг заговорили о том, что с Красной Армией можно «договориться». Естественно, это были не рядовые, а все те же «восточники», самыми видными из которых были Фрич, Бек, Бломберг.

Той же осенью 1936 года советский военный атташе в Берлине комдив А. Г. Орлов на одном из дипломатических приемов, обращаясь к генералу Фричу, произнес тост. Сказал он примерно следующее: «Армия СССР готова завтра сотрудничать с Гитлером, пусть лишь Гитлер, партия и германская внешняя политика совершат поворот на 180 градусов, а союз с Францией отпадет. Это могло бы случиться, если бы, например, Сталин умер, а Тухачевский и армия установили военную диктатуру». О чем присутствовавший на приеме агент британской разведки тут же и доложил своему шефу…

Воистину, вино и конспирация — две вещи несовместные…

Досье: короли и тузы шпионской колоды.

Так кто же вы все-таки, доктор Зорге?

«Кто вы, доктор Зорге?» Так назывался вышедший на экраны в 1961 году фильм французского кинорежиссера Ива Чампи. С этого фильма, собственно, и началась слава советского разведчика. С тех пор прошло более полувека — а ясности, по правде говоря, не прибавилось.

Рихард Зорге в средствах массовой информации имеет как бы два лица. С одной стороны, это рыцарь разведки без страха и упрека, человек, присылавший из очень опасного района исключительно ценную информацию. С другой — амбициозный авантюрист, пьяница, искатель острых ощущений, в недобрую минуту своей жизни связавший судьбу с советской разведкой, которая и привела его к гибели.

Что верно — первое или второе? Да и то, и другое! И, кстати, книга, по которой снят фильм, называлась «Человек с тремя лицами». О третьем лице легендарного разведчика мы можем только догадываться. Но ведь он был доктором социологии, и не просто доктором социологии… Знаете, кто дал ему «крышу» для работы в Японии?

Готовясь к этой невероятно сложной и опасной командировке, Зорге не стал пользоваться связями советской разведки. Подготовку он взял на себя. В 1933 году, находясь в Германии, он посещает профессора Мюнхенского университета Карла Хаусхофера, преподававшего в оном университете странную науку под названием «геополитика»…

Скромный профессор имел славное прошлое. Родился он в 1869 году. В 1897 году стал профессиональным военным разведчиком, выполнял военно-дипломатические поручения в Азии. В 1908 году его посылают в качестве германского военного атташе в Японию. Однако климат на островах тяжелый, и в 1911 году он по состоянию здоровья возвращается в Германию. В том же году генерал-майор Хаусхофер становится научным сотрудником Мюнхенского университета, вскоре став одним из основоположников новой науки — геополитики и… советником кайзера Вильгельма II по Дальнему Востоку.

В 1914 году, с началом войны, он восстановился на военной службе, даже командовал дивизией. Принимал участие в тайных переговорах Германии и Японии, которые были сорваны русской военной разведкой.

После войны Хаусхофер возвращается к научной работе, основывает знаменитый институт геополитики при университете, вскоре ставший одним из основных европейских политических аналитических центров и… журналистским прикрытием для германской военной разведки. Как геополитик, он был, само собой, не чужд и конспирологии, и оккультизму, был членом знаменитого «Общества Туле», создал «Ложу Света», в которую входили многие видные нацисты. Это на Западе. На Востоке же он принял посвящение в буддизм, поддерживал тесную связь с японскими тайными обществами. Даже умер он не так просто — 76-летний Карл Хаусхофер покончил с собой 15 марта 1946 года, накануне допроса в Нюрнбергском трибунале.

К этому-то человеку, одновременно разведчику и ученому, и пошел на прием Рихард Зорге, тоже сочетавший в себе разведчика и ученого. Чьи рекомендации он представил, неизвестно, но они с мэтром геополитики достигли совершенно замечательных договоренностей.

Явной целью визита стало журналистское сотрудничество. Рихард, к тому времени уже известный журналист, предложил присылать из Японии статьи для знаменитого журнала Хаусхофера «Цайтшрифт фюр геополитик». О том, какие именно проблемы геополитики интересовали профессора, видно из названий статей, которые Зорге присылал в журнал: «Преобразования в Маньчжоу-Го», «Японские вооруженные силы, их положение, их роль в политике Японии, военно-географические следствия».

Что еще более интересно — так это рекомендации, которые получил свежеиспеченный корреспондент. Во-первых, Хаусхофер дал ему рекомендательное письмо к японскому послу в США Кацуи Дебуси. Это было великолепное знакомство. Перед тем, как стать послом, Дебуси занимал пост заместителя министра иностранных дел, и Зорге получил от него рекомендательное письмо в МИД Японии. А что еще более интересно, в том же 1933 году Хаусхофер консультировал нового посла Германии в Японии — Ойгена Отта. Да, одного из тех трех офицеров, который, вместе с Куртом фон Шлейхером и Куртом фон Хаммерштейн-Эквордом, в качестве доверенного лица фон Секта курировал сотрудничество с «черным рейхсвером». А Хаусхофер был одним из тех, кто вместе с тем же Сектом начинал германо-советское военное сотрудничество. Сын же его был одним из участников немецкого заговора против фюрера. Воистину тесен мир!

Отт и Зорге мгновенно нашли общий язык, причем нашли его на редкость хорошо. Зорге стал информатором германского посла и взамен получил доступ почти ко всей информации посольства. Конечно, можно приписать эту редкую удачу личному обаянию советского разведчика — но можно взглянуть на дело и с другой стороны.

Генерал-майор Ойген Отт был одним из ближайших сотрудников и доверенных лиц генерала Курта фон Шлейхера и не только сотрудником, но и горячим поклонником Хаусхофера. Нет ничего удивительного в том, что он мог разделять взгляды своего кумира и являться сторонником союза между Берлином, Москвой и Токио. Везде пишут, что именно Зорге склонил Отта к идее сотрудничества Германии и СССР — но, по всей вероятности, тот уже прибыл в Японию убежденным сторонником сотрудничества. И, кстати, вполне мог с открытыми глазами помогать советской разведке, точно из тех же соображений, из каких советские заговорщики помогали немцам.

На Хаусхофера работал и известный журналист Клаус Менерт, в 1933–1936 годах бывший корреспондентом ряда немецких газет в Москве. работавший в Москве. По мнению многих историков, он являлся сотрудником абвера. А в начале 30-х годов Менерт, еще совсем молодой (родился в 1906 году) был идейно и лично связан с журналом «Ди Тат» («Действие»), который был рупором известного «восточника» генерала Шлейхера.

Но это еще далеко не самое интересное. Этот немецкий журналист упоминается в сводке Разведупра (советской военной разведки) от 10 августа 1937 года, направленной Сталину, Ворошилову, Ежову и Молотову. В сводке говорилось об антигитлеровской «просоветской» группе немецких офицеров, в количестве 60 человек, во главе с полковником ВВС фон Бентхаймом, которая была арестована гестапо. По их заданию работавший в Москве Клаус Менерт вел переговоры с маршалом Тухачевским и комкором Эйдеманом. Кстати, в своих мемуарах он не отрицает этих контактов.

Менерт неоднократно пересекался с Зорге по ходу работы в Азии. Но еще интересней китайские знакомствам Рихарда Зорге. Известно, что он имел контакты с начальником охраны Чан Кайши Вальтером Стеннесом. Сообщения о связи Стеннеса с советской разведкой появились еще в начале 30-х годов. Относительно недавно их подтвердил в своих воспоминаниях Павел Судоплатов. А совсем недавно стало известно, что Стеннес был одним из активных участников немецкого заговора, поддерживая связь со своими единомышленниками в Германии.

Помимо Стеннеса, Зорге, работая в Китае, общался и с другими немецкими офицерами, являвшимися советниками у Чан Кайши, среди которых, кстати, был сам генерал фон Сект. (Все же интересно — кто рекомендовал Зорге Хаусхоферу? Не один ли из этой группы?) А последний из руководителей группы немецких советников, генерал Александр фон Фалькенхаузен, являлся позднее одним из активнейших участников заговора против Гитлера.

Ну, и еще одно знакомое нам лицо мелькает в окружении доктора Зорге. Это человек, с которого, собственно, и началась эта книга — все тот же Оскар фон Нидермайер. Непосредственно перед началом Великой Отечественной войны он прибывает в Токио в качестве специального посланника министра обороны. Как заявил сам Зорге на допросе, «из разговора с Нидермайером я узнал, что война против Советского Союза была делом решенным». Тут еще очень большой вопрос — с чего бы этот опытнейший разведчик стал так вот просто откровенничать с журналистом. Другое дело, если они были знакомы еще со времен Москвы, куда Зорге приехал в 1924 году. С одной стороны, он был немцем, а с другой — функционером отдела Международных связей Коминтерна, так что у разведчика был прямой резон познакомиться…

Похоже, что Зорге прямо-таки коллекционировал вокруг себя участников немецкого заговора. Вопрос — почему?

…Итак, можно прийти к выводу, что заговор был — впрочем, не быть его попросту не могло. Структура его примерно идентична германскому: несколько группировок, каждая из которых играла свою игру. Самая заметная — политическая оппозиция: Зиновьев, Каменев, Бухарин и иже с ними. Не зря слегка сдвинувшиеся на демократии и парламентаризме деятели раннеперестроечных времен первыми подняли на щит именно их. Шуму много, дела мало — значит, ни в чем не повинны, да еще и трагический конец. Хотя похоже, что когда дошло до решающей схватки, то остальные ими просто прикрылись.

Троцкисты — эти уже оппозиционеры-радикалы, посерьезнее и поопаснее, с террористическим уклоном. У них есть лишь один недостаток — отсутствие лидера. У Льва Давидовича, при всех его неоспоримых революционных достоинствах, имелось два серьезных недостатка: он был далеко и в безопасности…

И есть еще настоящие. Те, кто собирался не теракты проводить, а всерьез брать власть. Военные, чекисты, кто-то из политиков — не оппозиционеров, естественно, а власть имеющих — сталинского окружения, верхов Советского Союза (о чем, кстати, и разведка докладывала неоднократно). Енукидзе — раз. Этот известен. Кто еще? Едва ли публика это когда-либо узнает, поскольку после «дела генералов» в стране началось такое… Волна террора захлестнула всех, и правых, и виноватых, все шли по одним и тем же обвинениям, всех реабилитировали по одним и тем же основаниям, и ничего уже теперь не разобрать. Может быть, маленькую зацепочку могла бы дать статистика более поздних, уже бериевских арестов, да еще статистика побегов и самоубийств в верхнем эшелоне страны…

И само собой, военные и здесь играли свою игру — впрочем, зная жизненный путь «красного Бонапарта», в этом можно и не сомневаться. Весьма вероятно и даже очень похоже, что это был не сольный номер, а дуэт — сходные планы лелеяли военные двух похожих государств. Сделать переворот, установить военно-политическую диктатуру, а потом заключить союз, и — кто во всем мире сможет нам противостоять? Правда, похоже на то, что в последний год «красная» половина «двойного заговора» все же решила играть не только с армией, но и с правительством Германии. Может быть, это произошло после визита Тухачевского в Берлин в январе 1936 года, когда он увидел, какими стали его старые друзья, и оценил их дееспособность… И уж точно, что многие заговорщики «немецкой» половины оценили милые сердцу любого вояки планы фюрера и поставили свои способности и свои связи на пользу новой Германии.

Их сбили в последний момент. «Ему нужна была власть, — писал уже после гибели Тухачевского генерал фон Лампе, — и за пять минут до ее достижения он закончил свое существование»…

Если то, что происходило со страной до 1934 года, худо-бедно, но изучают, если про «тридцать седьмой год» исписаны горы бумаги, то 1935–1936 годы — «темные времена». Их словно и не было. Злобный Сталин победил оппозицию, разгромил ее, пересажал, попутно уничтожил крестьянство, потом все было хорошо — сплошные победы, но он все равно вернулся и добил оппозицию, уже разгромленную и неопасную, а потом по безмерной своей злобе уничтожил еще и множество верных сторонников, которые даже перед смертью признавались в любви к «великому вождю и учителю»…

Снова здесь сталкиваешься с промежутком, маленьким периодом между титаническими битвами, передышкой, недооцененной и почти что незамеченной. Но ведь что-то в этот период происходило! И есть такое подозрение, переходящее в уверенность, что если разобраться с этим периодом передышки, то и дальнейшее станет понятней…

Между тем именно в период с 1933 по 1 января 1937 года в результате чистки численность членов ВКП(б) сократилась с 3 миллионов 600 тысяч до 2 миллионов человек.

Историк Юрий Жуков, разбираясь в «кремлевском деле», заметил один любопытный момент, вроде бы и не имеющий отношения к собственно истории «дворцового переворота». А именно — весьма странное поведение секретаря ЦИК СССР Авеля Енукидзе по отношению к новой Конституции, которую предполагалось принять (и она была принята) в 1936 году.

У нас ведь никогда не придавали значения Конституции. В хрущевском и постхрущевском государстве, в условиях диктатуры КПСС ни Основной закон страны, ни Советы особо никого не интересовали, поскольку не имели власти, были структурами декоративными. «Партия велела, Совет ответил «Есть!»» Между тем, если мы вспомним лозунги 1917 года, то главным из них был: «Вся власть Советам!» Партия стала «приводным ремнем» всех процессов в государстве уже по факту, как единственная организованная структура в стране, и предполагалось, что все это временно. Еще одно «временное правительство», на сей раз большевистское.

Но теперь, в 1936 году, Енукидзе почему-то глухо саботировал сталинскую реформу избирательной системы. Саботаж был мелкий, но эффективный. Например, в подготовительном документе он, соглашаясь с равным представительством для городского и сельского населения (до того существовала дискриминация крестьянства), настаивал на том, чтобы выборы были открытыми, а не тайными, как хотел Сталин. Или предлагал вынести проект изменений на обсуждение не Политбюро, а Пленума ЦК. Между тем, если в Политбюро к тому времени было единство, то на Пленуме наверняка окажутся люди, которые поймут, чего именно хочет Сталин, и еще неизвестно как отреагируют.

А Сталин хотел — и реализовал — очень интересные вещи. Например, замену многоступенчатых выборов прямыми, выборов с неравным представительством — равными для всех классов населения, открытых — тайными, то есть не поддающимися контролю. Это была в чистом виде столь презираемая коммунистами «буржуазная демократия». И новую Конституцию следовало принять до конца 1936 года, до новых выборов в Советы. Сейчас, зная уже все, что будет потом, становится ясно: это был первый шаг к тому, чтобы передать власть от партии к государственным структурам. Енукидзе знать этого тогда еще не мог, но угрозу глухо чуял и сопротивлялся отчаянно. Возможно, кстати, именно в этом и причина его отстранения от государственных дел, а вовсе не в том, что Сталин считал его, вопреки данным следствия, мотором «кремлевского дела» — чекистам он тогда еще доверял…

Но это далеко не все. «Ленинцев», сторонников классового подхода и мировой революции, ждало куда большее потрясение, когда они поняли, что правительство намерено вернуть избирательные права всем, кто до тех пор был их лишен по классовому признаку. И потрясение неизмеримо большее, когда 28 января 1935 г., на открытии VII съезда Советов, Молотов впервые, пока что мягко и обтекаемо, заговорил о сотрудничестве двух систем — капиталистической и социалистической, тем самым во всеуслышание объявив, что СССР больше не держит курс на мировую революцию.

Наши историки (кроме Юрия Жукова, раскопавшего и осмыслившего этот поворот руля, за что слава ему!), завороженные «недемократичной» борьбой с оппозицией, даже не замечают, что Сталин в 1935–1936 годах вел себя как крупнейший демократ.

Например, обратите внимание на что негодует Сталин после побега Г. Д. Гая, осуждённого ОСО на 5 лет, из под стражи по пути в Ярославскую тюрьму. Его везли на обычном поезде, и Гай в уборной вышиб оконную раму и выпрыгнул из поезда.

26 октября 1935 года Сталин пишет из Сочи: «Ещё более чудовищна обстановка поимки Гая. Оказывается, для того, чтобы поймать одного сопляка, НКВД мобилизовал 900 командиров пограничной школы, всех сотрудников НКВД, членов партии, комсомольцев, колхозников и создал кольцо, должно быть, из нескольких тысяч человек радиусом 100 километров. Спрашивается, кому нужна Чека и для чего она вообще существует, если она вынуждена каждый раз и при всяком пустяковом случае прибегать к помощи комсомола, колхозников и вообще всего населения?

Далее, понимает ли НКВД, какой неблагоприятный для правительства шум создают подобные мобилизации? Наконец, кто дал право НКВД на самочинную мобилизацию партийцев, комсомольцев и колхозников для своих ведомственных потребностей? Не пора ли запретить органам НКВД подобные, с позволения сказать, мобилизации?

Важно заметить, что вся эта кутерьма была бы исключена, если бы Гай был отправлен в арестантском вагоне».

Впрочем, они многого не замечают — например, того, что предтечей демократических реформ в СССР был не Хрущев и не Бухарин, а Берия, успевший за свои «сто дней» наметить те меры, которые были потом реализованы в 90-е годы (мы имеем в виду демократические реформы, а не тотальное ограбление страны). Наша история вообще не замечает промежутки, хотя именно тогда и совершаются повороты руля, а потом корабль долго и размашисто идет новым курсом.

…На Западе происходящее на съезде Советов произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Политическая реформа в СССР, изменение внешней политики — это была сенсация из сенсаций. А какой отклик вызвали демократические изменения внутри страны? Делегаты съезда, люди, в большинстве своем достаточно простые, едва ли оценили новшество — преобразования увенчались успехом, коллективизация завершена, индустриализация идет полным ходом, социализм построили, так что ничего удивительного, что и выборы могут теперь проходить по-другому. Едва ли среди них было много людей, настолько искушенных в политике, чтобы понимать, что означают предложения Сталина, не надо так уж переоценивать интеллектуальный уровень тогдашних функционеров. Многие так ничего и не поняли до самого конца. После принятия новой Конституции это проявится: правительство на Пленуме заводит разговор об избирательной системе, а секретари обкомов, хозяева крупных областей, один за одним гвоздят о борьбе с «врагами народа». Все остальное им попросту неинтересно…

…Не дожидаясь разработки и принятия новой Конституции, Сталин продолжал лепить из Советского Союза правовое государство. Прокурором СССР был в то время А. Я. Вышинский — еще один человек, оклеветанный нашей историей. Бывший меньшевик, старый знакомый Сталина еще по революционной работе в Закавказье, высокопрофессиональный юрист, никогда, несмотря на меньшевистское прошлое, не подвергавшийся никаким преследованиям, он всерьез взялся за наведение порядка в советской юстиции, сохранившей еще очень много от «революционной законности». Начал с мелочей — с пересмотра результатов «очистки Ленинграда от социально чуждых элементов», имевшей место быть после убийства Кирова. К тому времени в прокуратуру поступило 2237 жалоб, все они были проверены, 264 (14 %) удовлетворены.

Но это оказалось только началом. 17 июня был утвержден разработанный Вышинским закон о порядке производства арестов. По новым правилам, органы НКВД могли это делать лишь с санкции прокурора, более того, для ареста советских работников и работников промышленности, врачей, профессоров вузов, агрономов требовалось еще и согласие соответствующего наркома. А теперь давайте попробуем напрячь мозг и подумать: ну и зачем Сталину, в преддверии «большой чистки», укреплять законность? Куда легче проскочить ее на инерции старого, «революционного» подхода, а уж потом заняться юриспруденцией. Но это делается летом 1935-го!

Потихоньку, явочным порядком стали снимать судимости с ранее осужденных — нет, не с оппозиционеров, отнюдь! На оппозиции свет клином тогда еще не сошелся, это Хрущев его на этой теме в клин согнал. Судимость снимали с колхозников, осужденных по печально известному «закону о трех колосках» — за 7 месяцев полноправными гражданами страны стали более 750 тысяч человек. Это была финальная точка в рапорте о завершении коллективизации. (Кстати, к тому времени новые, крупные сельскохозяйственные производства буквально завалили страну хлебом — валовой сбор зерна за несколько лет вырос в четыре раза!)

Не забыли и армию, сделав шаг, который должен был обеспечить лояльность большинства офицеров, — ввели персональные воинские звания. Что это такое? Говоря по-простому если ты, например, капитан, то, чем бы ты ни командовал — взводом, ротой, батальоном, — ты так и останешься капитаном, более того, в свой срок тебя произведут в майоры. Новая воинская иерархия привязывалась к людям, а не к должностям в военной машине. Надо ли объяснять, что значит для военного тот факт, что государство признает его персональную ценность, а не видит в нем всего лишь винтик громадного механизма?

Новые звания по названиям совпадали с теми, которые были приняты в армиях других стран — лейтенант, старший лейтенант, капитан, майор, полковник. Пока не решились лишь вернуть в армию слово «генерал» — это произошло позже. Военные, выполнявшие в РККА генеральскую работу, назывались: комбриг, комдив, комкор, командарм 2-го ранга и командарм 1-го ранга. Пять человек получили высшие — маршальские — звания: нарком обороны Ворошилов, командующий ОКДВА[49] Блюхер, инспектор кавалерии Буденный, начальник Генерального штаба Егоров, заместитель наркома обороны Тухачевский.

Потихоньку, явочным порядком, вводились и другие новшества. В самом конце 1935 года были разработаны, например, новые правила приема в вузы — ликвидировались ограничения, связанные с происхождением.

Экономическая реформа тоже дала первые плоды — с осени 1935 года стали постепенно отменять карточки. Это уже было серьезно. Сытый народ гораздо труднее поднять на борьбу во имя какой бы то ни было идеи — можно, но очень трудно. Маленьким приятным подарком населению стало возвращение новогодней елки.

И уже совершеннейшим плевком в лицо всей «ленинской гвардии» стало запрещение в ноябре 1936 года комической оперы «Богатыри» на музыку Бородина, но по новому либретто, написанному Демьяном Бедным. Приказ Комитета по делам искусств был утвержден Политбюро, настолько важным посчитали это дело. Одним из мотивов запрещения было то, что спектакль «дает антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа». Ильич «русский великодержавный шовинизм», как он называл патриотизм, ненавидел люто, а уж религию…

Нет ни малейшего сомнения, что этот процесс не был спонтанным, внезапным, как внезапным было решение Сталина вместо «борьбы с кулаками» провести коллективизацию[55]. Судя по методике, по подбору кадров, видно: в стране шла планомерная, продуманная, организованная контрреволюция.

Ну и как должна была отнестись ко всему этому оппозиция?

До сих пор Сталин был для них конкурентом в драке за власть, узурпатором этой власти, творцом безумных реформ, в последние годы — врагом. Теперь он стал предателем. А с предателями у российских революционных радикалов разговор был всегда короткий.

…Любопытная вещь — логика. Давно уже доказано, что «заговор генералов» на самом деле существовал — по сути, это стало ясно с 1993 года, с момента публикации «Справки о проверке обвинений», которые в сумме с ранее опубликованными показаниями Тухачевского дали совершенно ясную картину. Еще в 90-е годы, после публикаций историка В. Роговина, стало ясно, что в СССР существовала разветвленная и тщательно законспирированная «параллельная партия», а значит, репрессии 1929–1933 годов не были необоснованными. В контексте реальных политических событий уже не кажется дутым дело «Весна», хотя с ним еще разбираться и разбираться. Ю. Жуков, исследовавший «кремлевское дело», пришел к выводу, что в основе его лежал конкретный заговор. И между тем он же, буквально в той же книге, относит процессы против троцкистско-зиновьевской оппозиции, прошедшие в 1936–1937 годах, к разряду политических репрессий, то есть планомерной и беззаконной расправы Сталина с политической оппозицией. Где тут логика? Одно дело за другим оказывается реальным, и вдруг между ними затесались какие-то процессы совсем из другой оперы — разборки с инакомыслящими, уничтожение не только нынешних, но и прежних политических противников… Ни до, ни после этого не было — с чего вдруг? Да еще перед этим предпринимаются специальные меры по укреплению законности, не иначе как из утонченного цинизма. Странно…

Более того, есть прямое свидетельство, что Сталин не намеревался проводить какие бы то ни было политические разборки. В 1933 году началась новая чистка партии, очень жесткая «генеральная уборка», проверка прошлого и настоящего всех членов ВКП(б). И вдруг — неожиданное постановление декабрьского (1935) Пленума ЦК, которым эта чистка попросту прекращалась и проводился всеобщий обмен партбилетов по состоянию на нынешний день. То есть власти более чем явно показывали, что не намерены преследовать никого. Все, закончили!

Правительство явно давало «отпущение грехов». В июне 1936 года на Пленуме ЦК был восстановлен в партии Енукидзе, Несколько раньше Сталин очень жестко пресек попытку Ежова, тогда председателя комиссии партийного контроля, воспользоваться для своей работы архивами госбезопасности. И вдруг — такой поворот: аресты, кровавые приговоры.

Странно…

Подробное рассмотрение этих процессов, конечно, было бы интересно — но как-нибудь в другой раз. Эта книга и так уже непомерно велика, и она, в общем-то, не о том. Поэтому вкратце, без доказательств, расскажу лишь о тех моментах, которые мне показались важными и интересными.

Итак, после преобразований 1935–1936 годов прежние «государственники» превратились в откровенных контрреволюционеров. А значит, Сталин стал для своих прежних товарищей, «большевиков-ленинцев», «революционеров», предателем, и какие-либо сомнения и колебания по отношению к нему теперь были неуместны. Между тем социальная база «революционеров» стремительно сужалась. Именно теперь можно было ожидать выступления оппозиции — теперь или никогда!

И в самом деле, к началу 1936 года органы внутренних дел зафиксировали возросшую активность советских «бывших» — троцкистского и зиновьевского подполья. В отличие от немецких «бывших», бессильных деятелей бессильной Веймарской республики, это были партийные радикалы, «люди идеи», с опытом подпольной работы, в том числе и опытом терроризма. Стало известно и о том, что они стремятся к объединению, к тому, чтобы создать единую партию.

Но в недрах оппозиции шли и куда более опасные процессы. 5 февраля 1936 года начальник секретно-политического отдела ГУГБ Молчанов докладывает Ягоде, что троцкистское подполье воссоздается по принципу «цепочной связи небольшими группами». Этот принцип был прекрасно знаком всем, кто хоть что-то знал о конспиративных методах борьбы, — так строятся не политические, а боевые организации. Чекисты еще по привычке называли их контрреволюционными — хотя теперь речь шла как раз о революционной партии, призванной выступить против набиравшей силу контрреволюции.

И вот тут очень полезно привести цитату из Ю. Жукова, который, как нам кажется, воспроизводит основную ошибку исследователей того времени. В своей книге «Иной Сталин» он приводит циркуляр заместителя наркома внутренних дел Г. Е. Прокофьева:

«Имеющиеся в нашем распоряжении данные показывают возросшую активность троцкистско-зиновъевского контрреволюционного подполья и наличие подпольных террористических формирований среди них. Ряд троцкистских и зиновьевских групп выдвигает идею создания единой контрреволюционной партии и создания единого организационного центра власти в СССР…».

Комментируя этот документ, Ю. Жуков пишет: «На первый взгляд, текст циркуляра выглядит слишком одиозным, вполне характерным для всех документов, исходивших с Лубянки… Но если не принимать во внимание непременные далекие от действительности определения, как «контрреволюционные», «террористические» да отбросить столь же нарочито использованные понятия «подпольные», «формирования», то оставшееся выглядит достаточно серьезным и вполне возможным».

Да почему же не принимать во внимание-то? Ведь это не газетная статья, это циркуляр замнаркома внутренних дел, предназначенный для его подчиненных, то есть внутриведомственный документ. В бумагах такого сорта риторика не применяется. Если там говорится «подпольные формирования», «терроризм», значит, речь идет о подпольных формированиях и терроризме, а не о намерении вести парламентскую борьбу.

…Хорошо, давайте для наглядности проделаем с этим документом ма-а-ленькую операцию. Одно понятие уберем и одно заменим на более верное. Тогда приведенная фраза будет выглядеть так: «Имеющиеся в нашем распоряжении данные показывают возросшую активность революционного подполья и наличие подпольных террористических формирований среди них». Вам это кажется по-прежнему невозможным? Или в очертаниях документа все же начинает проступать что-то знакомое?

В том-то все и дело! Именно такие документы должны были поступать в жандармские управления Российской империи накануне и в начале «революционной репетиции» 1905 года. Все это уже было — подпольные боевые организации, революционный террор, и даже делалось теми же людьми или их приятелями из родственных партий эсеров и анархистов, развернувших в 1905–1907 годах в России такое, что Николаю II, очень мягкому царю и истинному христианину, пришлось вводить военно-полевые суды.

Ну и чем такая картинка менее логична, чем «репрессии» с убиением невинных «политических младенцев»?

…Самые знаменитые разведчики — как правило, худшие из своего цеха. Потому что знаменитым разведчик становится после своего провала. А о тех, кто не проваливается, так никто никогда и не узнает.

Так и с террором. Для истории покушение становится покушением после того, как оно состоится. Взрыв в ставке Гитлера был, и он существует под своим подлинным именем. Террор начала века тоже был — и он тоже существует. Если же покушения и террор удается предотвратить, они записываются в главу о политических репрессиях, хотя ничего общего с ними не имеют. Репрессии — это то, что было, например, у нас после 1953 года. А репрессии, в ходе которых был казнен Александр Ульянов, старший брат Ленина, таковыми не являлись, потому что ребятки и вправду готовили покушение на царя — кстати, предыдущий русский царь был убит террористами всего за шесть лет до того, в результате седьмого по счету покушения…

По мнению Ю. Жукова, «сторонники Троцкого и Зиновьева стремятся к консолидации, к созданию уже не невозможной в существующих условиях фракции, а вполне самостоятельной партии… Если новая партия и не возникнет, то у троцкистов и зиновьевцев все же достанет влияния для того, чтобы скрытно выдвинуть собственных кандидатов в депутаты… и получить тем самым трибуну для свободного выражения своих политических взглядов. В этом и таилась опасность для сталинской группы реформаторов».

Если бы речь шла о Зюганове с Жириновским — бесспорно, так оно и есть. Но в оппозиции 30-х годов были не те люди. Уверены, что если бы опасность для сталинской группы реформаторов таилась именно в этом, то она с удовольствием бы предоставила троцкистам открытую трибуну и наблюдала, как их с этой трибуны вывозят на мусорных тачках, вместе с их призывами к новой войне и мировой революции. Только ведь жить начали!

Нет, учитывая конкретику времени, ясно, что опасность была в другом — в том, что «группу реформаторов» станут попросту мочить, как предателей дела революции. Так что я предлагаю читать внутренние документы НКВД и доклады чекистов правительству буквально, не считая их «далекими от действительности», — это то, что вполне могло иметь место в то время, в тех условиях и с тем контингентом…

Итак, что конкретно происходило. Началась новая серия арестов — массовыми их не назовешь, отнюдь. Работа велась явно целенаправленно, поскольку к 1 апреля было арестовано всего 508 человек «тайных оппозиционеров» (кстати, у одного из них нашли архив Троцкого). Их решили отправить в лагеря, присоединив к ним 308 человек, исключенных из партии за принадлежность к троцкизму. (Сами цифры, небольшие и не круглые, показывают, что работа велась с разбором. С каким разбором, становится ясно, если знать, что при последней чистке из партии было исключено 306 тысяч человек.)

Вот что пишет по этому поводу Вышинский в записке Сталину:

«Считаю необходимым всех троцкистов, находящихся в ссылке, ведущих активную работу, отправить в дальние лагеря постановлением Особого совещания при НКВД после рассмотрения каждого конкретного дела… С моей стороны нет также возражений против передачи дел о троцкистах, уличенных в причастности к террору, то есть к подготовке террористических актов, в Военную коллегию Верховного суда Союза, с применением к ним закона от 1 декабря 1934 г. и высшей меры наказания — расстрела…».

Как видим, пока что о политических репрессиях речи нет. Все строго в рамках закона, поскольку в Уголовном кодексе существовала статья 58, а у нее был пункт 10 — «контрреволюционная агитация и пропаганда», по которому любого троцкиста, ведущего активную работу, можно было отправить в лагерь — что и было сделано. За инакомыслие никто никого не преследовал, за «кухонные» разговоры в кругу семьи — тоже, это все еще впереди.

19 июня на рассмотрение Политбюро были представлены списки тех, кому можно было предъявить обвинение в терроризме. Совсем немного — всего 82 человека. НКВД действовал строго под контролем прокуратуры, поскольку список представили Ягода и Вышинский. А еще было предложено провести повторный процесс по делу Зиновьева и Каменева, которые уже находились в заключении. Ну и с какого перепугу вытаскивать их из тюрьмы, где они так прочно сидят?

Ю. Жуков предполагает:

«Это должно было еще раз продемонстрировать решительный и окончательный отказ от старого курса, который ориентировался прежде всего на мировую революцию, для Лондона и Парижа связывался с… экспортом революции, что для всех олицетворялось двумя именами — Троцкого и Зиновьева».

И здесь снова — приоритет политики над правом. Ведь о чем речь? О том, что Сталин пошел на репрессии, чтобы что-то доказать Парижу и Лондону, а не потому, что для этого были какие-то основания.

То есть утверждается, что репрессии 1936 года, которые жестко контролировались Политбюро и прокуратурой, были необоснованными. Я так не считаю. Сталин был человеком последовательным, и уж коль скоро он начал строить правовое государство, то не стал бы с первых шагов показывать пример нарушения закона — тем более, в ситуации, когда органы одичали после двадцати лет «революционной законности». В совсем уж крайнем случае придумал бы что-нибудь другое — как с Троцким…

Учитывая время и обстановку в стране, версий может быть лишь две. Либо чекисты обнаружили что-то совсем уж экстраординарное, ради чего стоило вытаскивать из тюрем уже поверженных вождей оппозиции. Либо заговорщики в НКВД использовали их в качестве «дымовой завесы», чтобы отвести даже предполагаемый удар от своих реальных соратников, как это уже делалось в «кремлевском деле», а возможно, и в деле об убийстве Кирова.

Пойдем дальше. 29 июля 1936 года было направлено так называемое «Закрытое письмо», на самом деле ничуть не являвшееся таковым, поскольку предназначалось всем членам партии. Там говорилось, что НКВД было раскрыто несколько террористических групп в разных городах страны, что ими руководил некий «троцкистско-зиновьевский блок». Задачей групп было одновременное убийство руководителей партии в разных регионах, что вызвало бы панику в стране и позволило членам блока и Троцкому захватить власть.

Заканчивалось письмо призывом к борьбе с врагами партии и рабочего класса и к большевистской революционной бдительности.

(А вот это зря сказали!)

Зиновьев и Каменев были основными фигурами на состоявшемся летом «Процессе 16-ти». Первая группа подсудимых включала одиннадцать старых большевиков, участвовавших в 1926–1927 годах в «объединенном оппозиционном блоке». Вторая — пятерых эмигрантов, молодых членов германской компартии. Пятнадцать из них получили смертный приговор.

Общественность и пресса всего мира ломали головы над тем, как относиться к процессам, строили всевозможные догадки по поводу того, чем они были вызваны, как их понимать, что за ними стоит. Диапазон оценок был по всей 180-градусной шкале. Троцкий, само собой, назвал процесс «величайшей фальшивкой в политической истории мира». А самое простое толкование происходящему дала итальянская фашистская газета «Мессаджеро»:

«Старая гвардия Ленина расстреляна… Сталин был реалистом, и то, что его противники считали изменой идеалу, было только необходимой и неминуемой уступкой логике и жизни… Абстрактной программе всеобщей революции он противопоставляет пятилетку, создание армии, экономику, которая не отрицает индивидуума… Это было неминуемо — полиция вскрыла заговор и действовала с силой, требуемой общественной безопасностью».

Но что интересно — процесс-то над оппозиционерами был открытым. И не просто открытым — на него допускались представители иностранной прессы и дипкорпуса. Смотрите, слушайте!

Помимо прочего, на процессе Зиновьев подтвердил, что знал о готовящемся убийстве Кирова, но не в этом суть. Суть в другом. Почему никто из подсудимых не встал и не закричал: «Товарищи! Меня обвиняют несправедливо! Мои показания даны под нажимом следствия! Я ни в чем не виновен!» В зале ведь полно иностранных корреспондентов, а хуже все равно уже не будет, так и так расстреляют!

Почему они этого не сделали?!

Вообще политики-оппозиционеры вели себя невыразимо мерзко по отношению как к Сталину, так и друг к другу. Это трудно читать и об этом трудно писать — но не из-за жалости, не из-за сочувствия к арестованным, а совсем по другим причинам…

Зиновьев пишет Сталину:

«В моей душе горит одно желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это… Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом…».

Т. Глебова, жена Каменева, пишет ему в тюрьму и, среди прочего, рассказывает, что их семилетний сын, найдя игру, подаренную ему Зиновьевым, «буквально затрясся и побледнел: «Я выброшу ее, ведь ее подарил мне ненавистный человек»». Каменев в ответ пишет, что Зиновьев и его жена «для меня мертвые люди, как и для Волика, они мне «ненавистны», и, вероятно, с большим основанием». Поскольку письма подлежали обязательному прочтению тюремщиками, неужели не ясно, для чего это все писалось?

На процессе подсудимые говорили о так называемом «запасном центре» в составе Радека, Сокольникова, Пятакова, Серебрякова. И уже 21 августа в «Правде» появилась статья Пятакова «Беспощадно уничтожать презренных убийц и предателей», в «Известиях» — «Троцкистско-зиновьевская фашистская банда и ее гетман Троцкий» Радека. В сентябре 1936 года о казни Зиновьева и Каменева Бухарин писал: «Что расстреляли собак — страшно рад».

В ноябре на Пленуме ЦК Бухарин, «любимец партии», выступал с речью:

«…Необходимо, чтобы сейчас все члены партии, снизу доверху, преисполнились бдительностью и помогли соответствующим органам до конца истребить ту сволочь, которая занимается вредительскими актами и всем прочим… Я абсолютно, на все сто процентов, считаю правильным и необходимым уничтожить всех этих троцкистов и диверсантов…».

А ведь эти троцкисты и диверсанты были его товарищами, с которыми он делал революцию в 1917 году…

Мерзко!

Впрочем, вскоре те, кто громогласно клеймил «банду», тоже оказались на скамье подсудимых…

…В конце сентября 1936 года вдруг появилось странное и необычное — и по содержанию, и по лексике — решение Политбюро:

«До последнего времени ЦК ВКП(б) рассматривал троцкистско-зиновьевских мерзавцев как передовой политический и организационный отряд международной буржуазии. Последние факты говорят, что эти господа скатились еще больше вниз, и их приходится теперь рассматривать как разведчиков, шпионов, диверсантов и вредителей фашистской буржуазии в Европе. В связи с этим необходима расправа с троцкистско-зиновьевскими мерзавцами, охватывающая не только арестованных, следствие по делу которых уже закончено, и не только подследственных вроде Муралова, Пятакова, Белобородова и других, дела которых еще не завершены, но и тех, которые были раньше высланы[56]».

Очень странный документ. Это вообще не стиль документа, и уж в любом случае он свидетельствует о сильнейшем душевном волнении тех, кто его составлял и принимал.

Что случилось?

Объяснение (исключая политические) может быть только одно: кто-то из арестованных заговорил. И начал говорить такое, что вызвал шок даже у ко многому привычной сталинской команды. Причем это «что-то» должно было идти из достаточно дальних времен, не меньше чем с 1933 года, а то и раньше.

Возможно, это «что-то» так и кроется в архивах спеслужб. Но, может быть, все проще? Что-нибудь вроде того, что было озвучено на втором «московском процессе»?

Досье: цена власти.

Из «Судебного отчета по делу

антисоветского троцкистского центра»

Существует такая версия: подсудимые специально возводили на себя чудовищные поклепы, признавали самые абсурдные обвинения, чтобы выставить все дело в нелепом свете. А знаете, кто выдвинул эту версию? Не Хрущев и не кто-либо из «знатоков человеческих душ». Это сказал Молотов в беседе с писателем Феликсом Чуевым.

«…Удивляет в этих процессах открытых, что такие люди, как Бухарин, Рыков, Розенгольц, Крестинский, Раковский, Ягода, — признали даже такие вещи, которые кажутся нелепыми… Я думаю, что это был метод продолжения борьбы против партии на открытом процессе, — настолько много на себя наговорить, чтобы сделать невероятными и другие обвинения.

Я даже готов сказать, что там только десять процентов нелепости, может быть, и меньше, но я говорю, что они такие вещи нарочно себе приписали, чтобы показать, насколько нелепы будто бы все эти обвинения…

Я думаю, что и в этом есть искусственность и преувеличение. Я не допускаю, чтобы…»

Действительно, то, что имел в виду Вячеслав Михайлович — явный бред. Настолько чудовищны, абсурдны эти планы, настолько невозможно все, что там говорилось… Так что же именно не допускал Молотов?

1. Из показаний Пятакова:

«…Вышинский: Чего же Троцкий требовал?

Пятаков: …Требовал проведения определенных актов и по линии террора, и по линии вредительства. Я должен сказать, что директива о вредительстве наталкивалась и среди сторонников Троцкого на довольно серьезное сопротивление. Мы информировали Троцкого о существовании таких настроений. Но Троцкий на это ответил довольно определенным письмом, что директива о вредительстве это не есть что-то случайное, не просто один из острых методов борьбы, которые он предлагает, а это является существеннейшей составной частью его политики и его нынешних установок. (В чем был совершенно прав. Дезорганизация народного хозяйства — один из важнейших методов подготовки государственного переворота. Вспомним хотя бы, какую роль сыграли перебои хлебных поставок накануне революции 1917 года или забастовка владельцев грузовиков незадолго до переворота в Чили. — Авт.).

…В этой же самой директиве он поставил вопрос — это была середина 1934 года — о том, что сейчас, с приходом Гитлера к власти, совершенно ясно, что его, Троцкого, установка о невозможности построения социализма в одной стране совершенно оправдалась, что неминуемо военное столкновение и что, ежели мы, троцкисты, желаем сохранить себя как какую-то политическую силу, мы уже заранее должны, заняв пораженческую позицию, не только пассивно наблюдать и созерцать, но и активно подготовлять это поражение. Но для этого надо готовить кадры, а кадры одними словами не готовятся. Поэтому надо сейчас проводить соответствующую вредительскую работу.

Помню, в этой директиве Троцкий говорил, что без необходимой поддержки со стороны иностранных государств правительство блока не может ни прийти к власти, ни удержаться у власти. Поэтому речь идет о необходимости соответствующего предварительного соглашения с наиболее агрессивными иностранными государствами, такими, какими являются Германия и Япония, и что им, Троцким, со своей стороны соответствующие шаги уже предприняты…

…Примерно к концу 1935 года Радек получил обстоятельное письмо-инструкцию от Троцкого. Троцкий в этой директиве поставил два варианта о возможности нашего прихода к власти. Первый вариант — это возможность прихода до войны, и второй вариант — во время войны. Первый вариант Троцкий представлял в результате, как он говорил, концентрированного террористического удара. Он имел в виду одновременное совершение террористических актов против ряда руководителей ВКП(б) и Советского государства и, конечно, в первую очередь против Сталина и ближайших его помощников.

Второй вариант, который был, с точки зрения Троцкого, более вероятным, — это военное поражение. Так как война, по его словам, неизбежна, и притом в самое ближайшее время, война прежде всего с Германией, а возможно, и с Японией, следовательно, речь идет о том, чтобы путем соответствующего соглашения с правительствами этих стран добиться благоприятного отношения к приходу блока к власти, а, значит, рядом уступок этим странам на заранее договоренных условиях получить соответствующую поддержку, чтобы удержаться у власти. Но так как здесь был очень остро поставлен вопрос о пораженчестве, о военном вредительстве, о нанесении чувствительных ударов в тылу и в армии во время войны, то у Радека и у меня это вызвало большое беспокойство. Нам казалось, что такая ставка Троцкого на неизбежность поражения объясняется в значительной мере его оторванностью и незнанием конкретных условий, незнанием того, что собою представляет Красная Армия, и что у него поэтому такие иллюзии…».

2. Из показаний Радека:

«Вышинский: Подсудимый Радек, были ли получены вами в 1935 году или несколько раньше, от Троцкого два письма или больше?

Радек: Одно письмо — в апреле 1934 года, второе — в декабре 1935 года… В первом письме по существу речь шла об ускорении войны, как желательном условии прихода к власти троцкистов. Второе же письмо разрабатывало эти, так называемые, два варианта — прихода к власти во время мира и прихода к власти в случае войны. В первом письме социальные последствия тех уступок, которые Троцкий предлагал, не излагались. Если идти на сделку с Германией и Японией, то, конечно, для прекрасных глаз Троцкого никакая сделка не совершится. Но программы уступок он в этом письме не излагал.

Во втором письме речь шла о той социально-экономической политике, которую Троцкий считал необходимой составной частью такой сделки по приходе к власти троцкистов.

Вышинский: В чем это заключалось?

Радек: …Первый вариант усиливал капиталистические элементы, речь шла о передаче в форме концессий значительных экономических объектов и немцам и японцам, об обязательствах поставки Германии сырья, продовольствия, жиров по ценам ниже мировых. Внутренние последствия этого были ясны. Вокруг немецко-японских концессионеров сосредоточиваются интересы частного капитала в России. Кроме того, вся эта политика была связана с программой восстановления индивидуального сектора, если не во всем сельском хозяйстве, то в значительной его части. Но если в первом варианте дело шло о значительном восстановлении капиталистических элементов, то во втором — контрибуции и их последствия, передача немцам в случае их требований тех заводов, которые будут специально ценны для их хозяйства. Так как он в том же самом письме отдавал себе уже полностью отчет, что это есть возрождение частной торговли в больших размерах, то количественное соотношение этих факторов давало уже картину возвращения к капитализму, при котором оставались остатки социалистического хозяйства, которые бы тогда стали просто государственно-капиталистическими элементами…

Вышинский: В этом втором письме, которое было названо развернутой программой пораженчества, было ли что-нибудь об условиях, которым должна удовлетворить пришедшая к власти группа параллельного центра в пользу иностранных государств?

Радек: Вся программа была направлена на это.

Вышинский: Самих условий Троцкий не излагал?

Радек: Излагал.

Вышинский: Конкретно говорил о территориальных уступках?

Радек: Было сказано, что, вероятно, это будет необходимо.

Вышинский: Что именно?

Радек: Вероятно, необходимы будут территориальные уступки.

Вышинский: Какие?

Радек: Если мириться с немцами, надо идти в той или другой форме на их удовлетворение, на их экспансию.

Вышинский: Отдать Украину?

Радек: Когда мы читали письмо, мы не имели сомнения в этом. Как это будет называться — гетманской Украиной или иначе — дело идет об удовлетворении германской экспансии на Украине. Что касается Японии, то Троцкий говорил об уступке Приамурья и Приморья…».

3. Еще из показаний Радека:

«Радек: Если до этого времени Троцкий там, а мы здесь, в Москве, говорили об экономическом отступлении на базе советского государства, то в этом письме намечался коренной поворот. Ибо, во-первых, Троцкий считал, что результатом поражения явится неизбежность территориальных уступок, и называл определенно Украину. Во-вторых, дело шло о разделе СССР. В-третьих, с точки зрения экономической он предвидел следующие последствия поражения: отдача не только в концессию важных для экономики государств объектов промышленности, но и передача, продажа в частную собственность капиталистическим элементам важных экономических объектов, которые они наметят. Троцкий предвидел облигационные займы, то есть допущение иностранного капитала к эксплуатации тех заводов, которые формально останутся в руках советского государства.

В области аграрной политики он совершенно ясно ставил вопрос о том, что колхозы надо будет распустить, и выдвигал мысль о предоставлении тракторов и других сложных с.-х. машин единоличникам для возрождения нового кулацкого строя. Наконец, совершенно открыто ставился вопрос о возрождении частного капитала в городе…

В области политической в этом письме была постановка вопроса о власти. В письме Троцкий сказал: ни о какой демократии речи быть не может. Рабочий класс прожил 18 лет революции, и у него аппетит громадный, а этого рабочего надо будет вернуть частью на частные фабрики, частью на государственные фабрики, которые будут находиться в состоянии тяжелейшей конкуренции с иностранным капиталом. Значит — будет крутое ухудшение положения рабочего класса. В деревне возобновится борьба бедноты и середняка против кулачества. И тогда, чтобы удержаться, нужна крепкая власть, независимо от того, какими формами это будет прикрыто…

Было еще одно очень важное в этой директиве, а именно — формулировка, что неизбежно выравнивание социального строя СССР с фашистскими странами-победительницами, если мы вообще хотим удержаться…

Вышинский: Значит, если коротко суммировать содержание этого письма, то к чему сводятся основные пункты?

Радек: Мы оставались на позиции 1934 года, что поражение неизбежно.

Вышинский: И какой отсюда вывод?

Радек: Вывод из этого неизбежного поражения тот, что теперь открыто был поставлен перед нами вопрос о реставрации капитализма…

Вышинский: Дальше?

Радек: Третье условие было самым новым для нас — поставить на место советской власти то, что он называл бонапартистской властью. А для нас было ясно, что это есть фашизм без собственного финансового капитала, служащий чужому финансовому капиталу.

Вышинский: Четвертое условие?

Радек: Четвертое — раздел страны. Германии намечено отдать Украину; Приморье и Приамурье — Японии.

Вышинский: Насчет каких-нибудь других экономических уступок говорилось тогда?

Радек: Да, были углублены те решения, о которых я уже говорил. Уплата контрибуции в виде растянутых на долгие годы поставок продовольствия, сырья и жиров. Затем — сначала он сказал это без цифр, а после более определенно — известный процент обеспечения победившим странам их участия в советском импорте. Все это в совокупности означало полное закабаление страны.

Вышинский: О сахалинской нефти шла речь?

Радек: Насчет Японии говорилось — надо не только дать ей сахалинскую нефть, но обеспечить ее нефтью на случай войны с Соединенными Штатами Америки. Указывалось на необходимость не делать никаких помех к завоеванию Китая японским империализмом… (Напомню, что речь шла не о конкретных договорах, речь шла о планах. Согласно материалам процесса, планы эти были таковы, что смутили сторонников Троцкого внутри страны, какими бы рьяными оппозиционерами они ни были. Смутили, однако от Троцкого не оттолкнули. — Авт.)».

4. И еще из допроса Радека:

«Радек: Мы решили для себя, что за директиву Троцкого мы не можем брать на себя ответственность. Мы не можем вести вслепую людей. Мы решили созвать совещание. Пятаков поехал к Троцкому… Троцкий сказал, что совещание есть провал или раскол…

Тогда мы решили, что мы созываем совещание, несмотря на запрет Троцкого. И это был момент, который для нас всех внутренне означал: пришли к барьеру.

…Прерывали ли мы деятельность после того, как получили директиву? Нет. Машина крутилась и в дальнейшем.

Вышинский: Вывод какой?

Радек: Поэтому вывод: реставрация капитализма в обстановке 1935 года. Просто — «за здорово живешь», для прекрасных глаз Троцкого — страна должна возвращаться к капитализму. Когда я это читал, я ощущал это как дом сумасшедших. И наконец, немаловажный факт: раньше стоял вопрос так, что мы деремся за власть потому, что мы убеждены, что сможем что-то обеспечить стране. Теперь мы должны драться за то, чтобы здесь господствовал иностранный капитал, который нас приберет к рукам раньше, чем даст нам власть. Что означала директива о согласовании вредительства с иностранными кругами? Эта директива означала для меня совершенно простую вещь, понятную для меня, как для политического организатора, что в нашу организацию вклинивается резидентура иностранных держав, организация становится прямой экспозитурой иностранных разведок. Мы перестали быть в малейшей мере хозяевами своих шагов.

Вышинский: Что вы решили?

Радек: Первый ход — это было идти в ЦК партии, сделать заявление, назвать всех лиц. Я на это не пошел. Не я пошел в ГПУ, а за мной пришло ГПУ.

Вышинский: Ответ красноречивый.

Радек: Ответ грустный».

Эти показания и имел в виду Молотов под тем, что называл «нелепостью». Продолжим же прерванную цитату.

«…Я думаю, что и в этом есть искусственность и преувеличение. Я не допускаю, чтобы Рыков согласился, Бухарин согласился на то, даже Троцкий — отдать и Дальний Восток, и Украину, и чуть ли не Кавказ, — я это исключаю, но какие-то разговоры вокруг этого велись, а потом следователи упростили это…».

Думаем, читатель и без моей подсказки найдет самую чудовищную нелепость всей этой истории. Она заключается в том, что этот план, даже Молотовым, вторым человеком в государстве, воспринимаемый как чудовищная нелепость, как абсурд, — все это совершилось. Не Бухарин, не Радек, не Пятаков — другие члены ЦК, секретари обкомов, президенты и премьер-министры — реализовали этот план до самых мельчайших его деталей. Кстати, к вопросу об абсурде: если бы году этак в 1985-м кто-нибудь рассказал нам, какой станет Россия в 2000 году, — кто из нас в ответ не покрутил бы пальцем у виска?

Первый звонок для наркома внутренних дел Генриха Ягоды прозвучал еще в 1934 году, когда одним из руководителей расследования убийства Кирова стал Николай Ежов из Комиссии партийного контроля. Весной 1936 года Сталин подключил его и к следствию по делу арестованных троцкистов. Столкнувшись еще в ходе расследования убийства Кирова, эти двое продолжали соперничать по-прежнему. Ягода попытался повторить маневр 1935 года, свести дело к тому, что уже арестованные оппозиционеры — это и есть троцкистский актив. Но на сей раз не вышло. Ежов и фактический начальник ГУГБ НКВД Яков Агранов продолжали дело, не советуясь с шефом НКВД. И Ягода не выдержал роли, стал принимать следствие слишком близко к сердцу, что странно — до сих пор излишнего стремления к справедливости за ним вроде бы не наблюдалось. Сохранились протоколы допросов, на которых рукой Ягоды написано: «чепуха», «ерунда», «не может быть» и т. п. Любопытно…

И все же как-то уж очень все просто. Если бы шеф НКВД по-настоящему захотел саботировать следствие, то что мог ему противопоставить не искушенный в чекистской работе Ежов, даже при помощи Агранова? Вспомним, как выводили из игры Енукидзе и Петерсона, как виртуозно устроили подмену с германским консульством в Ленинграде — ведь те дела тоже были под контролем. А здесь такое ощущение, что НКВД попросту сдает уже раскрытых и засвеченных старых оппозиционеров. Выскажем безответственное предположение: НКВД их на самом деле сдает. Зачем? А затем же, зачем и раньше, — чтобы отвести удар от настоящих. От тех, которым совершенно не нужны в новой России ни Троцкий, ни Зиновьев с Каменевым — оттого они в этих группировках и не засвечены.

Один из этих настоящих — сам Ягода. Ну и, конечно, один бы он ничего не сделал, в «органах» должны быть и другие его люди. В августе 1936 года был арестован очень близкий ему человек — начальник секретно-политического отдела ГУГБ Г. А. Молчанов. Узнав об аресте, тут же застрелились трое его сотрудников. Узнав об аресте самого Ягоды, еще один его доверенный сотрудник, Матвей Погребинский, который в это время проводил оперативное совещание, вышел в туалет и там застрелился. Ну и, конечно, многие были арестованы — впрочем, это далеко не всегда что-то доказывает…

Может быть, все бы еще и обошлось — но заговорщикам фатально не повезло (зато повезло стране и всем нам). Сталин, возможно, даже сам того не ведая, нанес удар по прикрытию.

…25 сентября Сталин и Жданов, находившиеся на отдыхе (то есть, работавшие в то время на побережье Черного моря), отправили в Москву шифрованную телеграмму (опять же, документ для внутреннего пользования).

«Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнуделом. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздал в этом деле на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей наркомвнудела…»

Здесь самое важное — не назначение Ежова, а снятие Ягоды. И еще любопытна цифра: четыре года. Почему именно четыре? Что такого происходило в стране в 1932 году? Вроде бы в политической области все было относительно тихо. Разве что среди донесений агентов советской разведки в Германии содержатся сведения о подготовке переворота и о некоем теневом «правительстве» — и, кстати, согласно позднейшим показаниям Ягоды, начало заговора действительно относится к 1932 году. Но тогда областные работники ни о его показаниях, ни тем более о секретных донесениях знать не могли… Должно быть, они всерьез принялись за бывших троцкистов и накопали что-то такое, из чего следовал этот вывод.

Ягоду пока что перевели в наркомат связи. А Ежов, едва вступив в должность, тут же сменил и заместителей. Замами нового наркома стали Матвей Берман, начальник ГУЛАГа, Михаил Фриновский, заместитель Ягоды, и начальник главного управления милиции Лев Бельский. Все очень опытные, и все родом из ВЧК, что еще сыграет свою черную роль. Появился Контрразведыывательный отдел, которому теперь стали подведомственны все дела по шпионажу, а также отдел охраны. И, кстати, в начале ноября была резко усилена персональная охрана руководства страны. Надо же, как странно: оппозиция разгромлена, а охрана усиливается. С чего бы это?

Сменив верхушку наркомата, Ежов получил доступ ко всем материалам ведомства. Что он там накопал? По-видимому, что-то серьезное, потому что к марту уже были арестованы 238 высокопоставленных чекистов — из них 107 работали в Главном управлении госбезопасности. За что, спрашивается, их арестовывали? Уж явно не за превышение полномочий при работе с подследственными, до Берии еще два года жить, да и разве в 1936 году так превышали полномочия, как в 1938-м?

Весной 1937 года аресты продолжались, но какие-то странные: не трогали почти никого, кроме чекистов. Это можно объяснить лишь одним: Ежов разматывал группу в НКВД. Кроме того, значительно раньше, 11 февраля, был арестован Енукидзе.

А 31 марта взяли Ягоду, и как взяли! Такого, кажется, еще не бывало. Спецсвязью всем членам ЦК разослали следующее сообщение: «Ввиду обнаруженных антигосударственных и уголовных преступлений наркома связи Ягода, совершенных в бытность его наркомом внутренних дел, а также после его перехода в наркомат связи, политбюро ЦК ВКП считает необходимым исключение его из партии и ЦК и немедленный его арест. Политбюро ЦК ВКП доводит до сведения членов ЦК ВКП, что ввиду опасности оставления Ягода на воле хотя бы на один день, оно оказалось вынужденным дать распоряжение о немедленном аресте Ягода. Политбюро ЦК ВКП просит членов ЦК ВКП санкционировать исключение Ягода из партии и ЦК и его арест. По поручению политбюро ЦК ВКП Сталин»[57].

И снова: что случилось?

Ягоду явно изъяли, потому что, арестовав, его не спешили допрашивать. Спрашивали какую-то ерунду. А тем временем взяли еще нескольких высокопоставленных чекистов, в том числе и кое-кого из наших знакомых: бывшего начальника особого отдела Марка Гая (того самого, что писал на донесении Зайончковской: «Это бред выжившей из ума старухи»), начальника отдела охраны ГУГБ Карла Паукера, бывшего коменданта Кремля Рудольфа Петерсона.

26 апреля Ягода дал показания о своей связи с «правыми»: Рыковым, Бухариным и пр., признал, что являлся организатором заговора. Но было кое-что, о чем они все, признавая любые альянсы с любыми политиками, молчали насмерть — они молчали о военных. Еще бы: в этом был их единственный шанс остаться в живых. Другого у них не было, и они молчали, надеясь, что те, оставшиеся на свободе, незасвеченные, сделают свое дело.

А 11 мая «Правда» опубликовала невероятную, потрясающую новость (правда, потрясающую лишь для узкого круга понимающих): в РККА снова вводится полностью отмененный в 1934 году институт военных комиссаров — во всех войсковых частях, начиная с полка. Воссоздаются военные советы при командующих округами.

Что происходит?

Трудно сказать, связал ли кто-либо из непосвященных это известие с информацией о перемещениях внутри РККА. Самым серьезным из них было смещение Тухачевского с должности замнаркома на должность командующего войсками Приволжского военного округа…

Перед вами — подлинные протоколы из реального следственного дела одного из фигурантов «заговора военных». Так это выглядело на самом деле — эти бесконечные допросы, очные ставки, постоянно меняющиеся показания… При этом говорить о «недозволенных» методах особо не приходится — поскольку нет доказательств того, что в это время они в органах применялись. Троцкисты не были для следователей легкими противниками — отнюдь…

Шмидт Дмитрий Аркадьевич.

Родился в 1896 году в Полтавской губернии, на Украине. С начала Первой мировой войны — рядовой, затем прапорщик. Награжден георгиевскими крестами всех степеней. С 1918 по 1920 годы прошел путь от командира полка до командующего группой войск на херсонском направлении. Награжден двумя орденами Красного Знамени. В 1933–1936 годах — командир 8-й механизированной бригады. Воинское звание — комдив. Арестован 5 июля 1936 года в Киеве.

Из протокола допроса Д. А. Шмидта от 9 июля 1936 г.

Вопрос: Вы являетесь участником к.-р. троцкистской организации. Дайте показания по существу вопроса.

Ответ: Ни в какую троцкистскую контрреволюционную организацию я не вхожу.

Вопрос: С кем из троцкистов вы поддерживали связи до последнего времени?

Ответ: Я периодически встречался с Зюком, командиром Чапаевской дивизии, сейчас переведен на Украину…; Кузьмичевым, начальником штаба авиабригады в Запорожье, виделся с ним последний раз в Киеве осенью 1935 г. после маневров; Леоновым, где именно он работал, я не знал, виделся с ним в последний раз в Москве на квартире у Дрейцера в 1933 г.; Блисковицким, где он работал, также не знал, встречался с ним до 1932 г. включительно на квартире у Охотникова.

Особенно тесно связан я был с Яковом Охотниковым и Ефимом Дрейцером.

Вопрос: Что значит «тесно был связан» с Охотниковым и Дрейцером?

Ответ: Охотников и Дрейцер являются старыми моими друзьями по армии.

Охотников и Дрейцер в 1927 году меня вовлекли в троцкистскую организацию. Впоследствии они, как и я, отказались от своих троцкистских взглядов, и я продолжал поддерживать с ними близкие отношения.

[…]

Вопрос: Как часто Вы встречались с Дрейцером и Охотниковым?

Ответ: …Встречался я с Охотниковым в Москве довольно часто вплоть до его ареста в 1933 году.

С Дрейцером я встречался также обычно в Москве и останавливался у него на квартире вплоть до его ареста в 1936 году.

[…]

Вопрос: Сообщили ли вы партийной организации или командованию об аресте за контрреволюционную деятельность Охотникова, с которым вы были тесно связаны вплоть до его ареста?

Ответ: Нет, я никому об этом не сообщил, так как не знал, что я должен это сделать. Я считал, что я вне подозрений и должен откровенно сказать, что когда узнал от жены Охотникова об его аресте, я намеревался обратиться с письмом к председателю ОГПУ, в котором хотел поручиться за честность Охотникова и его преданность партии и советской власти. Только когда я узнал, что он осужден, я решил, что он действительно виновен.

Вообще в то время (это было в 1933 г., до убийства тов. Кирова) я еще не придавал аресту Охотникова такого большого значения.

Вопрос: А об аресте троцкиста Дрейцера, с которым вы также были связаны вплоть до его ареста, вы сообщили кому-либо?

Ответ: Нет, я тоже никому об этом не сообщил.

Вопрос: Об аресте троцкиста Охотникова вы никому не сообщили по тем мотивам, что это было до убийства тов. Кирова и вы не придали этому значения, но ведь Дрейцер был арестован в 1936 году?

Ответ: Это моя ошибка.

Вопрос: Вы письмо ЦК ВКП(б) по всем парт, организациям, изданное после злодейского убийства тов. КИРОВА, читали?

Ответ: Да, читал.

Вопрос: Как же вы — член ВКП(б), командир РККА, не сделали для себя никаких выводов и продолжали быть связанным с троцкистами?

Ответ: Повторяю, что я сделал непростительную ошибку, но я утверждаю, что не знал, что Охотников и Дрейцер ведут троцкистскую работу.

Вопрос: Разве Дрейцер в последние годы не высказывал вам троцкистских взглядов?

Ответ: Наоборот, я утверждаю, что Дрейцер был честным членом ВКП(б), преданным линии партии.

Вопрос: Дело не в Вашей дружбе, а в том, что вы были связаны с Дрейцером и другим троцкистами, так как сами оставались троцкистом.

Ответ: Я отрицаю не только свою принадлежность к троцкистам после 1927 года, но и то, что был связан с кем-либо на троцкистской основе.

Вопрос: Именно потому, что Вы оставались троцкистом и после 1927 года, Охотников, Дрейцер и другие троцкисты вместе с Вами вели контрреволюционную работу.

Ответ: Я это категорически отрицаю.

Вопрос: Дрейцер дал исчерпывающие показания о своей контрреволюционной троцкистской деятельности до последнего времени и показал, что вы вместе с ним входили в троцкистскую организацию.

Ответ: Повторяю, что мне ничего не известно о контрреволюционной деятельности Дрейцера.

Вопрос: Ваши показания лживы, так как Дрейцер сам дал показания о том, что его свидание с Вами в Киеве было связано с деятельностью нелегальной троцкистской контрреволюционной организации, участником которой Вы являлись.

Ответ: Я это еще раз отрицаю.

Допрос прерывается.

Записано с моих слов, верно, мною прочитано Шмидт

Допросили:

Нач. секр. Полит. Отдела ГУГБ

Комиссар госбезопасности 2 ранга: (Г. Молчанов)

Зам. нач. Секр. Полит. Отдела ГУГБ

Комиссар госбезопасности 3 ранга: (Г. Люшков)

Из протокола допроса от 28 июля 1936 р.

Вопрос: Вопреки предъявленным Вам на допросе от 9-го июля и последующих допросах фактам, которыми Вы полностью изобличаетесь в троцкистской к.-р. деятельности, Вы упорно продолжаете это голословно отрицать. Намерены ли Вы, наконец, дать правдивые показания?

Ответ: Я уже говорил и повторяю: я ни в чем не виноват.

[…]

Вопрос: Мы предъявляем вам соответственное место из показаний С. В. Мрачковского от 19 июля с.г.: «Д. Шмидта я хорошо знаю как активного троцкиста, старого приятеля Е. Дрейцера по армии. В 1927 или 1928 гг. Д. Шмидт был привлечен Е. Дрейцером к троцкистской деятельности. Он вел активную троцкистскую работу на Северном Кавказе, где в то время был командиром одной из кавалерийских частей. Связь с нашей организацией через Дрейцера Шмидт поддерживал до последнего времени»…

Ответ: Показания Мрачковского о моей троцкистской работе в 1927 году я подтверждаю. Но принадлежность к троцкистской организации в последнее время я продолжаю отрицать.

Вопрос: Ваша тактика голословного отрицания фактов ни к чему не приведет. Мы предъявляем вам показания Е. Дрейцера от 2/УП с.г., которыми устанавливается, что во время вашей встречи с ним в мае 1935 года в Киеве между Дрейцером и вами была достигнута полная солидарность о необходимости организации террористических актов против руководителей ВКП(б).

Ответ: Это показание Дрейцера абсолютно неверно.

Вопрос: Вы не только одобрили террористические планы организации, но сами взяли на себя подготовку террористического акта против тов. Ворошилова.

Ответ: Это неправда.

[…]

Вопрос: Мы предъявляем Вам показания С. В. Мрачковского от 19.VII с.г.: «Е. Дрейцер мне докладывал, что им подготавливалось одновременно убийство Ворошилова, для чего должен был быть подготовлен Шмидт Дмитрий. Предполагалось, что Шмидт убьет Ворошилова либо во время личного доклада Ворошилову, либо во время очередных маневров, на которых будет присутствовать Ворошилов».

Ответ: Я продолжаю это категорически отрицать.

[…]

Шмидт (подпись)

Допросили:

Нач. секр. полит. отдела ГУГБ

Комиссар государств. безопасн. 2 ранга: (Молчанов)

Пом. нач. 1 отд. СПО ГУГБ

Капитан государств. безопасн. (Лулов)

Из протокола очной ставки между Дрейцером Ю. О. и Шмидтом Д. А. от 8–10 августа 1936 р.

[…]

Вопрос Дрейцеру: Что вы можете показать о характере вашей связи с Шмидтом в последние годы?

Ответ: Как я уже показывал, я с Шмидтом сохранил связь до последнего времени. Из систематического общения с Шмидтом и бесед с ним, мне известно, что Шмидт до последнего времени оставался на троцкистских позициях.

Вопрос Шмидту: Это показание Дрейцера вы подтверждаете?

Ответ: Нет, не подтверждаю. После моего отхода в 1927 году от троцкизма, я полностью разделял генеральную линию ВКП(б).

[…]

Вопрос Дрейцеру: Чем была вызвана эта ваша встреча с Шмидтом в мае 1935 года?

Ответ: Как я уже подробно показывал на предыдущих допросах, я, по заданию центра троцкистско-зиновьевской организации, вел подготовку террористического акта над Сталиным. В связи с тем, что вопрос о практической подготовке террористического акта над Ворошиловым, за отсутствием подходящих людей, не был решен, Мрачковский весной 1934 года поручил мне активизировать для этой цели мои связи в армии. В качестве подходящих кандидатур мы с Мрачковским наметили Шмидта и Кузьмичева, которые мне были известны как лица отошедшие от троцкизма формально, остающиеся на троцкистских позициях. В мае 1935 года мне представился формальный предлог для поездки в Киев, который я и использовал для встречи с Шмидтом… Я сообщил ему о существовании всесоюзного центра зиновьевско-троцкистского блока, о решении этого центра перейти к террору над руководителями ВКП(б). Я в частности рассказал Шмидту о полученном мною осенью 1934 года личном письме Троцкого с директивой убить Сталина и Ворошилова и об аналогичных директивах Мрачковского.

Вопрос Дрейцеру: Вы показали, что поехали в Киев с целью привлечения Шмидта к участию в подготовке террористического акта над тов. Ворошиловым. Каковы были результаты ваших переговоров с Шмидтом?

Ответ: Шмидт полностью согласился со мной, что необходимо нанести удар по Сталину и Ворошилову. Тогда я ему сообщил, что подготовка теракта над Сталиным уже идет и что нужно готовиться к теракту против Ворошилова. После этого я уже прямо поставил перед Шмидтом вопрос в состоянии ли он сам взять на себя убийство Ворошилова. Шмидт дал своё согласие и высказал уверенность в успехе теракта поскольку ему, как крупному командиру сравнительно легок доступ к Ворошилову…

Вопрос Шмидту: … Дрейцер воспроизводит вам сейчас конкретные обстоятельства, при которых вы были привлечены им к террористической работе. Намерены ли вы, наконец, дать правдивые показания?

Ответ: Я эти показания Дрейцера категорически отрицаю. Он меня оговаривает.

[…]

Записано с наших слов правильно, нами прочитано:

Дрейцер Шмидт

Очную ставку проводили:

Нач. Сек. полит. отд. ГУГБ

Комиссар гос. без. II Ранга (Молчанов)

Нач. ЭКО ГУГБ Комиссар гос. без. II Ранга (Миронов)

Пом. нач. I отд. СПО Капитан гос. без. (Лулов)

Опер. Уп. 5 отд. ЭКО Мл. лейтенант (Фрадкин)

Из протокола допроса Д. А. Шмидта от 22 августа 1936 г.

Вопрос: На протяжении всего следствия, несмотря на предъявленные вам материалы и очную ставку с обвиняемым Дрейцером, изобличающие вас как активного участника террористическо-троцкистской организации, вы упорно отрицали свое участие в организации.

Намерены ли вы сейчас, после очной ставки, давать откровенные показания?

Ответ: Да, вы правы. Я убедился, что против меня имеется достаточное количество улик. Считая всякое дальнейшее запирательство бесцельным, я решил говорить правду.

Я действительно с мая 1935 года являюсь участником террористической троцкистской организации, от которой я получил задание произвести террористический акт над народным комиссаром обороны Ворошиловым.

[…]

Вопрос: Почему Дрейцер, не боясь разоблачений, рассказал вам — командиру Рабоче-Крестьянской Красной Армии — о террористической деятельности троцкистского центра и предложил вам совершить убийство тов. Ворошилова?

Ответ: Дрейцер мой старый друг и политический единомышленник.

В 1927 году, встречаясь с Дрейцером Ефимом и его другом Охотниковым Яковом, я был ими вовлечен в троцкистскую организацию.

В то время Дрейцер и Охотников учились в Военной Академии и входили в руководство военного центра троцкистской организации, возглавлявшего работу в частях Красной Армии.

Тогда же от Дрейцера мне было известно, что в руководство Военного Центра троцкистской организации входили следующие лица: 1)Бройдо Сергей, б. комиссар 2 конного корпуса; 2) Охотников Яков, б. адъютант т. Якира; 3) Путна, б. командир 27 дивизии; 4) Зюк Михаил, командир дивизии; 5) Леонов, б. комиссар школы «Выстрел»; 6)Примаков б. командир корпуса червонного казачества; 7) Бакши; 8)Кузьмичев и 9) Булатов Борис. Должности трех последних я сейчас не помню.

[…]

Вопрос: Что конкретно вами было предпринято по директивам, переданным Дрейцером?

Ответ: Практически по заданиям Дрейцера мне ничего не удалось сделать, т. к. вскоре после моей встречи и беседы с Дрейцером начались уже аресты.

Вопрос: С кем из троцкистов в Красной Армии Дрейцер был связан, помимо вас?

Ответ: Со слов Дрейцера, мне известно, что им поддерживалась организационная связь с Кузьмичевым Борисом, начальником штаба авиабригады; Зюком Михаилом, командиром 25 дивизии; Бакши, командиром мехкорпуса в Ленинграде; Путной, военным атташе СССР в Англии; Туровским, пом. командующего Харьковского военного округа; Броидо Сергеем; Примаковым, помкомвойск Ленинградского военного округа.

[…]

Вопрос: С кем из названных вами участников к.-р. тоцкистской организации вы лично разговаривали о работе организации?

Ответ: В 1930 году Дрейцер и Охотников декларировали свой отход от троцкизма и возвратились из ссылки в Москву. Бывая в Москве, я по-прежнему стал посещать квартиры Дрейцера и Охотникова.

При одном из таких визитов к Охотникову, кажется весной 1932 года, я застал там Примакова Виталия, Булатова Бориса и Дрейцера Ефима.

Из разговоров, имевших место между Дрейцером, Примаковым, Булатовым и Охотниковым, мне стало ясно, что они к этому времени уже являлись участниками троцкистской организации…

Вопрос: Каким образом Дрейцер, Примаков и другие могли вести в Вашем присутствии разговоры о работе троцкистской организации, когда вы в своих же показаниях указали, что в троцкистскую организацию были вовлечены Дрейцером в 1935 году?

Ответ: В моем первом ответе имеется неточность. В мае 1935 года Дрейцер Ефим меня действительно привлек к террористической работе.

В троцкистскую организацию я был вовлечен в 1931 году при следующих обстоятельствах: По возвращении Дрейцера из ссылки я был в Москве и имел с ним встречу…

… Дрейцер мне рассказал, что в Москве существует троцкистский центр, во главе которого стоят Смирнов И. Н., Мрачковский С. В. и Ваганян В. А. Этот центр объединяет работу всех троцкистских организаций, в том числе и троцкистов в Красной Армии.

Тогда же Дрейцер предложил мне принять участие в работе троцкистской организации, на что я дал свое согласие.

Вопрос: Принимали ли вы участие в обсуждении конкретного плана осуществления террористического акта над руководством ВКП(б), кроме разговора в 1935 году с Дрейцером об убийстве тов. Ворошилова?

Ответ: Нет, не принимал.

Вопрос: Что вами практически было сделано по подготовке террористического акта над ТОВ. Ворошиловым в осуществление полученных директив Дрейцера в мае месяце 1935 года?

Ответ: Я честно заявляю следствию, что никаких мероприятий по осуществлению террористического акта над Ворошиловым я не предпринимал.

[…]

Вопрос: Получали ли вы от организации задания добыть оружие?

Ответ: Нет, такого задания я не получал.

Вопрос: Вы говорите неправду. Вам предъявляется выдержка из показаний Мрачковского от 19–20 июля с.г. «На совещании руководящей тройки было решено для теракта принять оружие, не значащееся принадлежащим кому-либо из членов организации. Мы полагали, что через членов организации, находившихся в армии, в частности через Шмидта Д. нам удастся получить необходимое оружие. Я лично договаривался об оружии со Шмидтом Д.».

Признаете ли вы это?

Ответ: Такого разговора с Мрачковским у меня не было.

Вопрос: Давали ли вы оружие Мрачковскому?

Ответ: Да, давал.

Вопрос: Какое оружие вы передали Мрачклвсклму?

Ответ: Мрачковскому я дал револьвер системы «Маузер», калибр 7,63, через Охотникова Я., по просьбе Путны.

Вопрос: Где вы приобрели этот револьвер, и в каких инвентарных документах части он зарегистрирован?

Ответ: Револьвер этот я достал в 1930 г. во время подавления Карачаевского восстания и в инвентарных документах части он не был зарегистрирован.

[…]

Вопрос: Следовательно, зная Мрачковского и Путну как активных руководителей троцкистской организации, ведущих борьбу с руководством ВКП(б) и Советского правительства, вы дали им револьвер, которым они могли воспользоваться как оружием, нигде не зарегистрированным, для совершения террористического акта?

Ответ: Да, Мрачковскому я дал револьвер, по просьбе Путны, который взамен дал мне новый револьвер системы «Парабеллум», привезенный им из Германии.

[…]

Показания мои записаны правильно с моих слов. Мною прочитаны.

Шмидт

Допросили::

Начальник ОО ГУГБ НКВД СССР

Комиссар гос. безопасности 2 ранга (Гай)

Начальник 7 отд-ния ОО ГУГБ НКВД

Капитан госбезопасности (Южный)

Для особых поручений ОО ГУГБ НКВД

Лейтенант госбезопасности (Радин)

Из протокола допроса Д. А. Шмідта от 31 августа 1936 г.

Вопрос: В протоколе допроса от 22 августа с.г. вы показали, что Путна Витовт входил в состав военного центра троцкистской организации. Что Вам известно о к.-р. троцкистской деятельности Путны?

Ответ: С Путной я познакомился в 1922 году в Москве по совместной учебе в ВАК’е.

В то время Путна был активным троцкистом. В 1925 году я работал Начальником Елисаветградской Кавалерийской школы. Начальником военно-учебных заведений РККА был Путна В., к которому я приезжал в этом же году с докладом.

Путна в это время был троцкистом и, встретившись со мной, начал меня обрабатывать, чтобы я примкнул к троцкистам. Путна доказывал мне, что руководство ВКП(б) не может обеспечить управление страной, что только «гений» Троцкого может привести страну к победе. При этом Путна приводил примеры из гражданской войны, где все победы приписывал только Троцкому.

Путна мне заявил, что имеется завещание Ленина, где прямо сказано, что партией должен руководить Троцкий. В 1927 году, когда я примкнул к троцкистам, со слов Дрейцера, Охотникова и Путны мне стало известно, что Путна входит в военный центр троцкистской организации, проводит большую организационную работу в Красной Армии. В своей работе отчитывается лично перед Троцким Л., от которого получает директивы по работе в армии. В 1927 или 1928 г. Путна был командирован Реввоенсоветом военным атташе в Японию. Тогда перед отъездом я имел встречу с Путной, который мне рассказал, что к нему на квартиру приезжал Троцкий, который ему давал целый ряд директивных указаний в связи с его отъездом за границу.

[…]

В протоколе от 22 августа я уже указал, что в 1932–1933 гг. я встречался с Путной по совместной троцкистской деятельности, знал, что он является одним из руководителей Военного троцкистского центра и руководил совещаниями названного центра на квартире Охотникова Якова.

Вопрос: …Кто вам известен из участников троцкистской организации в Красной Армии?

Ответ: Из участников троцкистской организации, работающих в Красной Армии, помимо названных лиц, мне известны: Саблин Юрий, начальник УНР (укрепленный район), комдив; в прошлом б. левый с.-р., участник московского восстания левых с.-р. Кузьмичев Борис, начальник штаба авиабригады, в годы гражданской войны адъютант Примакова; Зубок Александр, командир 30 дивизии, комбриг.

Показания мои записаны правильно с моих слов. Мною прочитаны.

Шмидт

Допросили:

Начальник ОО ГУГБ НКВД СССР

Комиссар гос. безопасности 2-го ранга (Гай)

Начальник 7 отд-ния ОО ГУГБ

Капитан гос. безопасности (Южный)

д/особых поручений ОО ГУГБ

Лейтенант гос. безопасности (Радин)

Из протокола допроса Д. А. Шмидта от 21 сентября 1936 г.

Вопрос: Следствию известно, что вы неоднократно встречались с Карлом Радеком. На какой базе происходили ваши встречи с ним, какой характер носили эти встречи?

Ответ: С К. Б. Радеком я познакомился в 1927 г. при следующих обстоятельствах: как я уже показал в протоколе допроса от 22 августа, в 1927 г. я был вовлечен в троцкистскую организацию Охотниковым Яковом, который тогда же познакомил меня с Л. Троцким. Встреча моя с Л. Троцким состоялась на Малой Дмитровке в Главконцесскоме.

При этой встрече я интересовался у Троцкого рядом вопросов о внутрипартийном положении. Так как, по мнению Троцкого, мои политические знания были ограничены (Л. Троцкий считал, что я плохо осведомлен о позициях троцкистов), он предложил Охотникову направить меня к одному из лидеров оппозиции, в частности к Карлу Радеку.

После встречи с Троцким, я с Охотниковым поехал в Кремль на квартиру к Радеку К. и после знакомства остался жить на квартире Радека в течение 7–10 дней.

Проживая у Радека, последний стал меня знакомить с оппозиционными документами. Радек показывал мне ряд писем Ленина и всячески старался компрометировать Сталина. Радек учил меня, как следует вести оппозиционную работу и особенно подчеркивал, что делегация, которая будет избрана на 15 съезд ВКП (б), должна быть обработана в троцкистском духе, т. к. на 15-ом съезде троцкисты собираются дать генеральный бой ЦК ВКП (б).

Вопрос: Встречались ли вы и где именно с Радеком после 1927 г.?

Ответ: После 1927 г. с Радеком я встретился в Москве в конце 1931 г. Встреча эта произошла в ресторане дома Герцена и носила случайный характер. Радек тогда интересовался местом моей работы, я объяснил ему, что приехал в Военную академию. Радек дал мне свой адрес и просил заходить к нему на квартиру. Летом 1932 г. я зашел к Радеку на квартиру. Жил он в то время в доме правительства. К этому времени в прессе было несколько статей, разоблачающих Радека в протаскивании троцкистской контрабанды в истории ВКП (б), где Радек выдвигал мысль, что партия складывалась из «ручейков».

[…] Радек мне сказал, что, несмотря на критику, он остается при своем мнении и выругался по адресу критикующих. Вскоре к Радеку на квартиру пришли Дрейцер, Охотников, Леонов Иван и еще какой-то знакомый Радека, фамилию которого я не знаю.

…После того, когда собрались перечисленные выше лица, Радек завел разговор, являвшийся, по существу, указанием по организационным вопросам троцкистского подполья. Сущность этого разговора сводилась к следующему:

Радек в первую очередь остановился на том, что для всякого троцкиста совершенно ясно, что отход от троцкизма является только тактическим шагом, так как «смешно думать (дословное выражение Радека), что мы — руководители, занимавшиеся в течение долгих лет теорией, будем менять свои убеждения в угоду Сталину. Мы теоретически доказывали правоту троцкистских взглядов, и в наш отход не верит даже ЦК, который делает только демократический жест».

Тогда же Радек, помимо этих общих определений позиций троцкистов, остановился на ряде практических вопросов. Радек считал необходимым заняться восстановлением организационных связей с бывшими троцкистами и созданием подпольных групп. Однако предупреждал о большой осторожности.

Третья моя встреча с Радеком была в 1934 г., в феврале м-це в гостинице «Астория» в гор. Харькове. По словам Радека, он приезжал в Харьков для того, чтобы встретить ряд нужных ему лиц из участников троцкистской организации на Украине. С кем персонально, он мне не говорил. Внешне его приезд был им обставлен каким-то докладом по международному вопросу.

Во время нашей встречи Радек интересовался у меня, как ведется работа по созданию в армии троцкистских ячеек, подчеркивая, что работе в Красной армии руководство троцкистской организации и он лично придают огромное значение, так как, по словам Радека, в ходе дальнейших событий именно на эти группы троцкистов в армии придется опираться в решающий для организации момент.

[…]

Вопрос: Еще с кем вы были связаны?

Ответ: Вспоминаю, что в 1928 г., будучи в Москве, я остановился в гостинице «Селект», куда ко мне зашел б. начальник Особого отдела Запорожской дивизии Червоного казачества Коган. В беседе со мною Коган рассказал мне, что он троцкист, меня он также знает как троцкиста, и что он, желая активно работать, просит связать его с троцкистской организацией. Когану я объяснил, что порвал с троцкистами. Тогда Коган начал меня уверять, что он активный троцкист и имеет намерение честно работать в организации, и чтобы я не расценивал его обращения ко мне с какой-либо другой целью, поскольку он был чекистом.

После этой встречи я еще раз встречался с Коганом в период 1932–33 гг., но обстоятельств этой встречи сейчас вспомнить не могу. Помню лишь, что Коган мне рассказывал, что он связался с кем-то из руководителей троцкистской организации и продолжает вести троцкистскую работу.

Показания записаны правильно с моих слов,

мною прочитаны: (Шмидт)

Допросили:

нач. особого отдела ГУГБ НКВД

Комиссар госбезопасности 2-го ранга (Гай)

Нач. 7 отдела ОО ГУГБ НКВД

Капитан госбезопасности (Южный)

Д/особ. Поруч. ОО ГУГБ НКВД

Лейтенант госбезопасности (Радин)

Из протокола допроса Д. А. Шмідта от 27 сентября 1936 г.

Вопрос: Вы назвали не всех известных вам участников троцкистской организации. Следствию известно, что до ареста вы поддерживали близкую связь с Туровским С., которым вы были предупреждены об аресте руководителя террористической группы троцкистско-зиновьевского центра Дрейцера. Что вам известно о троцкистской деятельности Туровского С.?

Ответ: Туровский Семен Абрамович, заместитель командующего войсками Харьковского военного округа, мне известен как участник троцкистской организации.

[…]

Вопрос: Говорил ли вам Туровский о своем участии в троцкистской организации?

Ответ: Да. При встрече с Туровским в январе месяце 1936 года в Киеве он, рассказывая мне, что знает о том, что я являюсь участником троцкистской организации, признался, что он также в троцкистскую организацию вовлечен Дрейцером Е.

Вопрос: Какие поручения организации выполнял Туровский?

Ответ: Об этом Туровский мне не говорил. За несколько дней до моего ареста в Киев приехал Туровский и заехал ко мне в лагерь. Туровский сообщил мне, что арестован Дрейцер и по этому поводу проявлял большое беспокойство. В той же беседе Туровский мне передал, что кроме него Дрейцером Е. к работе троцкистской организации был также привлечен Савко (зам. начальника ПУОКР’а ХВО (Харьковский военный округ — Авт.). Туровский мне тогда сказал, что со слов Савко ему известно, что нач. ПУОКР’а ХВО Кожевников — троцкист и поддерживает связь с Мрачковским, которого он знает по Сибири. Далее Туровский мне сообщил, что он имел беседу с Кожевниковым Сергеем — Начальником ПУОКР’а ХВО и прощупывал его позиции по отношению к троцкистам и при этом оказалось, что Кожевников знал о существовании троцкистской организации, о чем Кожевников уже был информирован Мрачковским С. и Смирновым И. Н., с которыми он поддерживал связь еще по 5-ой армии.

Вопрос: С Савко вы в течение ряда лет поддерживали дружеские отношения и неоднократно встречались с ним на квартире Туровского. Вы лично имели беседу с Савко о работе троцкистской организации?

Ответ: В начале 1936 г., во время приезда в Киев Туровского, с ним вместе в Киев приезжал и Савко.

…Тогда же Савко мне рассказал, что он знает о моем участии в организации непосредственно от Дрейцера и здесь же подтвердил, что Кожевников Сергей в курсе деятельности троцкистской организации.

Кроме того, Савко мне сообщил, что в Харькове имеется троцкистская организация, и назвал мне ряд лиц из числа участников организации, но т. к. этих лиц я совершено не знал, то фамилии их я не запомнил.

Показания записаны правильно с моих слов.

Мною прочитаны. (Шмидт)

Допросили:

начальник ОО ГУГБ НКВД СССР

Комиссар госбезопасности 2-го ранга (Гай)

Начальник 7 отд-ния ОО ГУГБ НКВД

Капитан госбезопасности: (Южный)

Для особых поручений ОО ГУГБ НКВД

Лейтенант госбезопасности (Радин)

Из протокола очной ставки между обвиняемыми Туровским С. А. и Шмидтом Д. А. от 4 ноября 1936 г.

После взаимного опознания обвиняемых и утверждения, что между ними были всегда приятельские отношения, что за дачу ложных показаний они несут суровую ответственность перед судом следствием были заданы следующие вопросы:

Вопрос Шмидту: С какого года вы знаете Туровского?

Ответ: Туровского я знаю с 1918 года.

Вопрос Шмидту: Когда вам впервые стало известно об осведомленности Туровского о существовании военной троцкистской организации?

Ответ: В 1935 году в разговоре с Дрейцером в гор. Киеве он впервые об этом мне сообщил.

[…]

Вопрос Шмидту: Сами вы когда-либо вели с Туровским разговор о существовании и деятельности троцкистской организации, участником которой вы являлись?

Ответ: В начале 1936 года вспоминаю мой разговор с Туровским в гор. Киеве. Туровский мне рассказал, что ему известно со слов Дрейцера о моем участии в троцкистской организации.

[…]

Вопрос Туровскому: Подтверждаете ли вы показания Шмидта?

Ответ: Нет, это исключительная клевета. Я действительно беседовал со Шмидтом о Дрейцере, но она велась о работе Дрейцера, о моих с ним взаимоотношениях. Однако, никогда я Шмидту не говорил, что Дрейцер меня посвятил о существовании троцкистской организации.

[…]

Показания записаны правильно с наших слов, нами прочитаны.

Шмидт Туровский

Очную ставку производили:

Нач. 7 отд. Особого отдела ГУГБ НКВД

Капитан государств. Безопасности: (Южный)

Для особых поручений

Лейтенант государств. безопасности: (Радин)

Заявление Д. А. Шмидта от 20 марта 1937 г.

Следователю Н.К.В.Д.

т. Петерсу

Девять месяцев сижу в изоляторе. До сих пор не знаю о моем деле решительно ничего. Вообще в моем трагическом состоянии не вижу конца края. В такой жуткой обособленности от окружающего мира держат заведомых смертников.

Если Вы в силах что-нибудь сделать, так уменьшите изоляцию и введите меня в курс дела, — что же, в конце концов, когда кончатся эти муки. Я галлюцинирую, меня душат кошмары.

Еще особенно прошу: доложите Народному Комиссару не посылать меня на суд.

Дмитрий Шмидт

20 марта 1937 г.

Заявление Д. А. Шмидта Генеральному секретарю ЦК ВКП(б) И. В. Сталину от 6 апреля 1937 г.

Глубокоуважаемый т. Сталин!

Имея такого авторитетного наркома, в заключении которого я нахожусь, я не писал бы Вам, но состояние и суть дела таковы, что мне хочется с Вами поделиться.

Находясь в одиночной камере в Лефортово (такой мрачной), будучи подавлен всем происшедшим, у меня хватает сил к Вам обратиться.

Все обвинения — миф, показания мои — ложь, 100 %.

Почему я давал показания? К этому много причин. Вызвали бы Вы меня к себе, а Вы должны это сделать — Вы выросли не на лебяжьем пуху, а в нужде и тюрьмах, — Вы должны чутко относиться.

Помню, как Вы при мне с чувством большой грусти сожалели о загубленном нами кавалеристе, а ведь у него вина была, но в этом потом я понял железную последовательность в заботе о людях, в борьбе за кадры.

Я у Вас прошу не милости — после моего разговора с Вами совершить какое-нибудь преступление перед партией — это было бы в меньшей мере вероломство, да этому названия нет.

Пишу я Вам зная, что Вы можете все проверить, тем более у меня надежда на скорейшее окончание дела.

Ваше одно слово и произойдет недвусмысленное воскрешение человека.

Дорогой т. Сталин!

Самое основное, что я ни в чем не виновен. — Ну, в такой степени, как был невиновен Бейлис или Дрейфус.

Т. Сталин!

Верните меня к жизни, верните меня к семье — я так наказан. Теперь есть возможность писать, я Вам еще хочу написать, т. к. что-то нескладно, кажется, это потому, что в своей одиночке я заболел и пишу Вам лежа в постели.

Родной мой Сталин!

Сотни миллионов будут праздновать 1-ое Мая (я не мечтаю, как в прошлом году, вести за собой колонну танков), отпустите меня к ним!

Честному человеку, бойцу и революционеру не место в тюрьме.

Ваш Дм. Шмидт

Заявление Д. А. Шмідта от 1 июня 1937 г.

Мои показания

Я даю показания о том, что действительно состоял членом военной организации, — сейчас давать развернутые показания я не в состоянии, прошу дать возможность отдохнуть и вечером я дам показания.

Дм. Шмидт

Из протокола допроса Д. А. Шмидта от 1 июня 1937 г.

Вопрос: О вашей предательской фашистской деятельности нам все известно. Ваше дальнейшее запирательство абсолютно бесполезно. Вы полностью изобличены. Начинайте давать исчерпывающие и правдивые показания.

Ответ: Я вынужден признать, что я действительно до настоящего времени на следствии полной правды не говорил. Я признаю, что я всячески старался обмануть следствие, чтобы скрыть свою преступную деятельность против Советской власти… Сейчас я понял, что моя карта бита. Я разоблачен, моя надежда на антисоветский переворот окончательно рухнула и мое дальнейшее запирательство бесполезно.

Вопрос: Говорите.

Ответ: Я признаюсь, что я до момента своего ареста состоял участником военно-фашистского заговора, ставящим своей целью антисоветский переворот путем вооруженного восстания.

Вопрос: Кем и когда вы в эту организацию были вовлечены?

Ответ: В эту организацию я был вовлечен в 1935 году Ионой Якиром.

Вопрос: Воспроизведите обстановку, в которой он вас вербовал в организацию и что конкретно он вам сообщил при этом?

Ответ: Этот разговор происходил у него в служебном кабинете. Выяснив, что я остаюсь на прежних троцкистских позициях, он предложил мне соучастие в военно-фашистском заговоре, указав мне при этом, что помимо него в организации принимают участие Тухачевский, Примаков и Путна.

Вопрос: Кого вам назвал еще Якир при этом разговоре?

Ответ: Больше никого.

Вопрос: Это неправда, если вы действительно хотите говорить правду, назовите всех, кого называл Якир?

Ответ: Якир, помимо названных мною лиц, назвал также Уборевича, который в свою очередь связан с Халепским.

[…]

Указанное мною прочитано и записано с моих слов верно.

Шмидт

Из протокола допроса Д. А. Шмидта от 2 июня 1937 г.

Вопрос: На допросе 1 июня вы назвали участником военно-фашистского заговора Халепского. Откуда Вам об этом известно?

Ответ: В тот разговор, когда Якир предложил мне участие в военном заговоре, он в числе лиц, возглавляющих заговор, назвал и Халепского…

Якир мне тогда сказал, что Халепский связан лично с Тухачевским по заговорщической деятельности и периодически с Уборевичем.

…Халепский является человеком, которого всячески выдвигал именно Тухачевский, и Халепский сам мне говорил о том, что он считает Тухачевского наиболее талантливым и способным руководителем Красной Армии.

Вопрос: Лично вы разговаривали с Халепским по вопросам, связанным с заговором?

Ответ: Нет, прямого разговора, при котором мы бы друг другу назвали себя участниками заговора, не было. Однако, судя по тому, что он, после стахановского слета в конце зимы 1936 года, подошел ко мне и дал мне явно вредительское задание, я понял, что ему известно о моей принадлежности к заговору, и принял от него это вредительское задание как директиву к срыву боевой подготовки. Это вредительское задание заключалось в том, что он мне сказал, что по вопросам управления и огневой [подготовки — Авт.], в частности тактикой заниматься не надо, Вас к этому принуждать никто не будет. Важно чтобы не было поломок или аварий, на которые все набрасываются, и об этом становится известным по многочисленным сводкам и сообщениям по линии Особого Отдела, прокуратуры и другим. Отсюда мне стало ясным не только то, что Халепский хочет создать впечатление о внешнем благополучии в мотомехвойсках и скрыть серьезнейшие недочеты, но прямо направить дело к вредительству и срыву боевой готовности мотомехчастей.

Вопрос: …Назовите всех известных вам участников военно-фашистского заговора.

Ответ: Помимо перечисленных уже мною лиц, Якир в разговоре со мной сказал, что лично им вовлечены к участию в этом заговоре наиболее близко стоящие и верные ему лица, назвав при этом Сидоренко — командира 6-го стрелкового корпуса, Гермониуса — командира 17-го стрелкового корпуса, Кучинского — бывш. нач. штаба у Якира, ныне начальника Академии Генерального штаба РККА и Бутырского — комдива, начальника штаба КВО.

Всех этих лиц я знаю лично. Сидоренко в партии и армии случайный человек, выдвиженец Якира, сын крупного московского миллионера. Ранее он был секретарем у Гамарника. Гермониус — бывш. паж «ея Величества», сын белогвардейского генерала, находящегося сейчас в белоэмиграции в Париже. Кучинский — бывш. офицер. Бутырский — тоже бывш. офицер и троцкист.

Помимо них Якир мне говорил о наличии у него сообщников по заговору среди политработников всеармейского масштаба, которых Якир по фамилии не называл.

Вопрос: Вы указали, что вы были в 1935 году привлечены Якир[ом] к участию в военно-фашистском заговоре. Вы к этому моменту являлись участником к.-р. террористической троцкистской организации и входили в ее военный центр. Скажите, кому принадлежит инициатива разговора на эту тему?

Ответ: Инициатива привлечения меня к участию в заговоре принадлежит Якиру, начавшего со мной разговор с выяснения моих политических позиций…

Тот факт, что я так решительно ввел его в курс своей троцкистской деятельности, объясняется тем, что троцкисты уже давно делали ставку на Якира, являвшегося выдвиженцем Троцкого, симпатизировавшего троцкистам и настроенного оппозиционно против Ворошилова…

Поэтому когда Якир начал со мной разговор, я с самого начала понял, что он ищет организационного контакта с троцкистами для совместной борьбы с существующим руководством.

Вопрос: О ком из своих сообщников по к.-р. троцкистской деятельности вы говорили Якиру?

Ответ: По этому вопросу я назвал ему Путну, Дрейцера и Охотникова, указав ему на то, что я с ними связан по троцкистской подпольной организации.

Вопрос: Вы информировали Якира об имевшемся у вас задании совершения теракта над тов. Ворошиловым?

Ответ: Нет, об этом я не сказал ему.

Вопрос: Почему? Вы же знали его враждебное отношение к тов. Ворошилову?

Ответ: Это я, конечно, знал, но поскольку в разговоре со мной он прямо этого вопроса не касался, ему об этом террористическом задании я не сказал.

Вопрос: Кому вы сообщили из соучастников к.-р. троцкистской организации о состоявшемся разговоре с Якиром по поводу заговора?

Ответ: Встретившись в 1936 году в Москве с Примаковым у него на квартире, я сообщил ему о предложении Якира принять участие в заговоре, передав ему подробно содержание моего разговора с ним. Примаков ответил, мне, что об этом ему известно и что он разговаривал тоже об этом с Якиром.

Вопрос: Какие указания вам дал Якир?

Ответ: Сформулировав передо мной основную цель заговора — захват власти путем вооруженного восстания, Якир мне дал указание быть готовым самому и готовить к этому соединение.

[…]

Вопрос: Что вы конкретно сделали в осуществление этих указаний?

Ответ: Конкретно сделать мне ничего не удалось, т. к. в связи с арестом меня НКВД, вторично Якира мне увидеть не удалось, т. к. он к этому времени только возвращался из заграницы.

Вопрос: Вы получили от Якира указание о привлечении новых кадров?

Ответ: В принципе такое указание было, но Якир неоднократно подчеркивал, что это нужно делать крайне осторожно, во избежание провала, и каждый раз с ним согласовывать намеченные мною кандидатуры.

Вопрос: Так ведь у вас к этому моменту были уже подготовленные кадры, еще ранее привлеченные вами к к.-р. троцкистской деятельности.

Перечислите этих лиц.

Ответ: […]

У меня был только один случай, когда я вовлек к участию в организации.

Осенью 1935 года ко мне на квартиру зашел Савко — зам. нач. ПУОКР’а Харьковского военного округа. Он знал меня как бывш. троцкиста, начал спрашивать о моих настроениях. Когда я его спросил, почему его это интересует, он ответил, что он знает, что я не отошел от троцкизма, от Дрейцера. После этого я понял, что он ищет контакта с троцкистами, предложил ему принять участие в работе организации, начать сколачивать троцкистов в своем округе, на что он дал свое согласие.

Вопрос: Что сделал конкретно Савко?

Ответ: Я больше не встречался с ним.

Вопрос: В начале допроса вы говорили о вредительстве, проводимом организацией. Дайте по этому вопросу исчерпывающие показания.

Ответ: Говоря о вредительстве, я имел в виду вредительство, проводимое по линии автобронетанковых войск.

…Обращает на себя серьезное внимание то, что в результате вредительских действий, исходящих из АБТУ, отсутствуют средства связи на танках Т-26 и БТ, что исключает возможность управления частями, управления огнем в бою. Безусловно, вредительским является мотор на Т- 26, который на среднем переходе совершенно выдыхается.

…Очень серьезным вопросом в области эксплуатации танков является то, что буквально сотни танков разрушаются на стрельбищных полях, т. к. в течении нескольких месяцев в году, ежедневно — через каждые 15 минут танк поворачивается по 2 раза на 180°. Чтобы избежать этой массовой порчи танков достаточно на стрельбищных полях оборудовать поворотные круги (по примеру ж.д. в депо).

Халепский, несмотря на сделанное ему по этому вопросу мотивированное предложение, своего согласия на это не дал, ссылаясь на то, что подобный метод (без поворотных кругов) дает попутную тренировку водителю на крутых поворотах. Абсурдность этого довода совершенно очевидна, поскольку в условиях боевых действий, танку никогда не придется делать именно таких эволюции (180°).

Шмидт

Заявление Д. А. Шмидта от 5 июня 1937 г.

Следователю НКВД лейтенанту Петерсу.

Как я уже раньше показывал, что, получив задание по террору, я не имел задачи вербовать людей. Что же касается вопроса, почему я не совершил покушения на Народного Комиссара т. Ворошилова, несмотря на то, что много раз видел Народного Комиссара, подходил к нему с докладом. Мне на это трудно ответить. Одно я могу сказать, что не в состоянии был это преступление совершить. Это все было до того момента, когда я был введен в состав военного заговора. А получив от Якира другие задачи: т. е. руководить частью во время вооруженного восстания, то эти две задачи несовместимы.

От Якира же я задания по террору не получал, а ждал указаний, какую конкретно работу проводить к подготовке, какие непосредственно задачи предстоят мне для выполнения. С Дрейцером я потерял к этому времени связь, после его посещения в мае 1935 г.

Показаниями прошлого и этого года я исчерпал все что знал. Что упустил, отвечу.

Дм. Шмидт

Николай Васильевич Устрялов родился в 1890 году. Профессор юридических наук. С 1917 по 1918 год состоял в партии кадетов. С 1918 по 1920 год работал у Колчака в качестве помощник директора «Русского бюро печати» (ОСВАГА). С 1920 по 1935 год проживал в Харбине, потом вернулся в СССР, работал в качестве профессора экономической географии Московского института инженеров транспорта. Сформулировал и пропагандировал концепцию «бонапартизма». Арестован 6 июня 1937 года.

«…Вопрос: Расскажите, когда точно и каким образом вы встречались с Тухачевским?

Ответ: Осенью (если не ошибаюсь, в сентябре) (1936 г. — Авт.) ко мне пришла моя двоюродная сестра Шапошникова (она преподавала детям Тухачевского русский язык) и сказала, что Тухачевский хотел бы меня повидать и спросил, когда я могу с ним встретиться, — я ответил через Шапошникову согласием и просил передать, что готов хотя бы сегодня встретиться с Тухачевским…

Вопрос: Вы до приглашения Тухачевского были когда-либо с ним связаны?

Ответ: Нет. Но я о нем много слышал, читал написанную о нем зарубежную литературу и в моих мыслях Тухачевский не раз смутно выплывал (во время расцвета моих термидорианских и бонапартистских теорий) как подходящая кандидатура в русские Наполеоны. Свои произведения, печатавшиеся в Китае, я посылал и Тухачевскому (также я их посылал руководителям ВКП(б) и руководителям Наркоматов), и мне было интересно его повидать и побеседовать.

Вопрос: Где вы с ним встретились?

Ответ: Вечером, в тот день, когда я дал согласие на встречу, — ко мне Тухачевский прислал машину, и я приехал к нему на квартиру, где-то в районе Мясницкой (точного адреса не помню). Встретил он меня лично и повел в одну из комнат. Кроме нас, никого не было. После первых приветствий и нескольких фраз о том, что он доволен преподаванием моей кузины — Шапошниковой, Тухачевский, отметив, что он знаком с некоторыми моими книжками, — выразил удовлетворение по поводу появления в «Правде» моего отзыва о новой Советской Конституции. Появление моего имени в советской прессе должно означать, что это имя мало-помалу перестает быть одиозным. Затем беседа, по инициативе Тухачевского, перешла на общеполитические темы.

Вопрос: Изложите содержание этой беседы.

Ответ: Я постараюсь дословно изложить нашу беседу — поскольку она мне осталась памятной. Тухачевский вначале коснулся основных проблем нашей политики и интересовался моей точкой зрения. Я ответил, что, по моему мнению, в данной исторической обстановке внешняя политика Советского государства ведется по единственно возможному для нее курсу, если иметь в виду ориентацию на мир. Я почувствовал, что мой собеседник не разделяет этой точки зрения. В очень осторожных, скупых, окольных выражениях он стал говорить, что ориентация на мир требовала бы некоторого смягчения наших отношений с Германией, ныне отравляющих всю международную атмосферу.

Я немедленно заметил, что отнюдь не мы виноваты в напряженности этих отношений. Я твердо убежден, что, покуда фашизм в Германии у власти, никакие улучшения наших отношений невозможны.

Экспансия на Восток — краеугольный камень внешнеполитической программы Гитлера. «Да, но на востоке Германии лежит Польша, — бросил реплику Тухачевский. — Территориальные вопросы допускают различные варианты решений». Из дальнейших, весьма, впрочем, осторожных его высказываний, получилось, что он мыслил себе совсем иной рисунок европейского равновесия, нежели тот, который существует теперь. В его словах воскресла известная концепция так называемой «германской ориентации», о которой так много говорилось и писалось в свое время.

Было совершенно очевидно, за чей счет мыслилось в таком случае урегулирование спорных территориальных проблем «Не каждая польская кампания кончалась Рижским договором — был ведь в истории “Венский конгресс”»[97].

Этот афоризм моего собеседника был более чем ясным намеком.

Я: «Но ведь наши противоречия с Германией не исчерпываются территориальными проблемами. Нельзя упустить из виду глубочайшие противоположности социально-политических режимов».

Тухачевский: «Да, конечно, но режимы развиваются, эволюционируют. В политике нужна гибкость. Всякий конфликт есть начало соглашения».

Я: «Однако есть основные, фундаментальные установки, которые составляют сущность политического строя. У нас эти установки определены программой правящей партии».

Тухачевский: «Да, но кроме программы есть люди. Партия — это люди. В партии есть реальные политики, и им принадлежит будущее».

Из дальнейших его высказываний явствовало, что он не только «теоретизирует», но и уже нащупал кое-какую почву под ногами. «Реальные политики» в партии не фикция, а реальность. Не фикция — и слова о новом курсе по отношению к Германии.

Из этих слов, несколько отрывочных, но все же достаточно ясных, мне нетрудно было понять основные политические устремления моего собеседника. Мне оставалось задать ему лишь один вопрос о конкретной внутриполитической программе тех «реальных политиков» в партии, о которых он упоминал. На этот вопрос Тухачевский ответил, что их внутриполитическая программа исходит из необходимости сгладить остроту противоречий между Советским государством и внешним миром, хотя бы даже за счет некоторого отступления от проводимой ныне партией политической линии. Поскольку такое смягчение противоречий диктуется обстановкой — на него нужно идти.

После этого ответа я окончательно понял, что под кличкой «реальных политиков» Тухачевский имеет в виду правую партийную оппозицию, бухаринско-рыковскую группу.

Наша беседа на этом закончилась. Хозяин высказал пожелания видеть мое имя на страницах советской прессы и выслушать как-нибудь в другой раз мое мнение по поводу мыслей, им высказанных. Он добавил, что благодарит меня за мои реплики, но что в то же время, основываясь на моих печатных работах, он рассчитывает встретить с моей стороны внимательное отношение к высказанным им мыслям. На этом мы расстались. Эта беседа своим содержанием была для меня полной неожиданностью.

Привлекало внимание, парадоксальная в моих глазах, установка на международную переориентацию Советского государства. Фразы о Германии и особенно о Польше, были произнесены моим собеседником с большой внутренней убежденностью. Чувствовалось, что они не случайны, что они продуманы и что за ними — не личное только мнение одного Тухачевского.

Вопрос: У вас были еще встречи с Тухачевским?

Ответ: Тухачевский меня к себе не приглашал, я с ним больше не встречался. Однако беседа Тухачевского о «реальных политиках» в партии заставила меня призадуматься и в общениях со своими знакомыми искать подтверждения изложенных Тухачевским соображений.

…

…Вскоре я узнал гораздо более конкретные вещи, заставившие меня думать о возможных кардинальных изменениях в руководстве ВКП(б) и всей проводимой Советским государством политики: я узнал о непосредственной связи между группой Бухарина — Рыкова и Тухачевского.

Вопрос: От кого вы это узнали?

Ответ: Об этом мне при встрече в конце 1936 года рассказал один японец.

Вопрос: О каком японце идет речь? Где вы с ним встретились?

Ответ: Вскоре после напечатания моей статьи «Самопознание социализма» в декабрьском номере (1936 год) «Известий» мне позвонило по телефону неизвестное лицо с просьбой о свидании, передав при этом привет от «харбинских знакомых»… После некоторых колебаний я изъявил согласие на встречу, и мы договорились встретиться в тот же день около десяти часов вечера в Лосинке, неподалеку от Института НКПС. В назначенное время я пришел в условленное место. В начале одиннадцатого к институту подошла машина. Из нее вышел окутанный в шубу человек, по внешности японец. Подойдя ко мне и назвав меня по фамилии, японец отрекомендовался фамилией Накамура, заявил, что он является корреспондентом одной из токийских газет, что он следует транзитом из Японии в Европу и задержался на несколько дней в Москве.

…

Вопрос: Где и о чем вы с ним разговаривали?

Ответ: Накамура пригласил меня к себе в автомобиль и в течение примерно полутора часов разъезжал со мной между Москвой и Лосинкой, и все время беседовали. Вначале он говорил о моей статье в «Известиях», спросил, давно ли я сотрудничаю в этой газете и знаком ли я с Бухариным и его друзьями, на что я ответил отрицательно. Он интересовался далее, в каких кругах я вращаюсь, и снова говорил о среде бухаринско-рыковской группы, называя ее группой реальных политиков, гораздо более дальновидных и более снабженных социальной опорой, нежели недавно провалившаяся группа Зиновьева — Каменева. На мою реплику, что теперь едва ли можно серьезно говорить о роли бухаринско-рыковской группы, он заметил, что эта группа, по его мнению, вовсе не так слаба, как кажется, и что у нее имеются немало явных и тайных сторонников в различных звеньях советского аппарата. Затем он спросил меня о настроениях советской интеллигенции и о собственной моей оценке политического положения. Я вкратце сообщит ему свою точку зрения.

Вопрос: Что вы сообщили Накамура?

Ответ: Я изложил Накамура свою оценку существующего в стране положения под уклоном зрения моей теории «бонапартизма», — я говорил, что революция неуклонно устремляется по бонапартистскому пути, развивается этот бонапартизм особого порядка — прежде всего как принцип безграничного единовластия вождя.

Затем я обратит внимание Накамура на такие мероприятия правительства, как установление званий, орденов, введение института маршалов, восстановление казачества и т. д.… Появление «знатных людей» как бы подчеркивало создание новой знати, т. е. опять-таки наводит мысль на аналогию с эпохой Бонапарта. Я говорил, что казнь зиновьевцев — есть первое в истории русской революции применение якобинских методов борьбы с революционерами: мокрая гильотина — вместо сухой. В таком же духе я дал оценку и другим событиям внутренней жизни страны.

Вопрос: Как реагировал Накамура на изложенные вами вопросы?

Ответ: Как бы в ответ на эти «бонапартистские нотки» моих замечаний, мой собеседник неожиданно для меня перешел к теме Красной армии и отметил, что, по его сведениям, у правых есть сторонники и в ее среде, точнее, в среде ее верхушки, правые вовсе не так бессильны, как я полагаю. Японцы имеют насчет этого достоверную информацию не только собственную, но и почерпнутую из союзного им источника, столь же, как они, заинтересованного в борьбе с Коминтерном. Есть основание утверждать, что надежды и планы правых вовсе не беспочвенны. И чтобы не быть голословным, он даже может назвать одно имя, представляющее в этом отношении достаточно веским: по его данным, «господин Тухачевский» связан тесными политическими симпатиями с группой правых коммунистов. А Тухачевский — имя импонирующее: его хорошо знают политические круги всех иностранных государств, и еще русская эмиграция прочила его в «русские Наполеоны» Вместе с тем, как один из маршалов, он популярен в СССР.

На мой вопрос моему собеседнику, как же мыслит он политическую программу такого право-военного блока, он развил мне ряд соображений…

В случае политического успеха, правительство бухаринско-рыковской группы, в корне изменило бы курс советской политики в сторону сближения с пожеланиями иностранных государств. В частности, Япония ожидает от этого правительства прекращения работы Коминтерна в Китае и предоставления Японии полной свободы рук в Китае. Вместе с тем Япония рассчитывает на значительное расширение различных концессий в пределах Советского Дальнего Востока, а возможно, даже и на полюбовное соглашение о продаже ей на приемлемых условиях северной части Сахалина. Все это радикально смягчит нынешнюю напряженность отношений между Японией и СССР.

На мой вопрос о позиции такого правительства в сфере европейской внешней политики Накамура ответил, что должно произойти резкое улучшение советско-германских отношений. Изменение режима монополии внешней торговли вызовет оживление торговых связей между обеими странами, германскую торговую экспансию в СССР. Территориально-политические трудности могут быть разрешены в значительной мере за счет Польши. Свертывание деятельности Коминтерна идет навстречу основным установкам Гитлера. Словом, здесь можно ожидать решительной перемены всей современной международной ситуации и установления мирового равновесия на новых основах. Советский Союз прочно войдет в общество «нормальных» государств, ведущих политику здорового национального эгоизма…»

…

Допросили:

Зам. нач. 4-го отдела ГУГБ

ст. майор Госуд. Безопасности (подпись неразборчива).

Пом. нач. 10 отделения 4-го отдела ГУГБ

Лейт. Гос. безоп. И. Илюшенко.

Это — подлинная, неправленая стенограмма знаменитой речи Сталина на расширенном заседании Военного Совета 2 июня 1937 года. Она достаточно велика, но мы приводим ее полностью, без сокращений, потому что этот документ превосходно передает колорит эпохи, а колорит эпохи — это тоже захватывающе интересно…

Сталин: Товарищи, в том, что военно-политический заговор существовал против Советской власти теперь, я надеюсь, никто не сомневается. Факт, такая уйма показаний самих преступников и наблюдения со стороны товарищей, которые работают на местах, такая масса их, что несомненно здесь имеет место военно-политический заговор против Советской власти, стимулировавшийся и финансировавшийся германскими фашистами.

Ругают людей: одних мерзавцами, других — чудаками, третьих — помещиками.

Но сама по себе ругань ничего не дает. Для того чтобы это зло с корнем вырвать и положить ему конец, надо его изучить, спокойно изучить, изучить его корни, вскрыть и наметить средства, чтобы впредь таких безобразий ни в нашей стране, ни вокруг нас не повторялось.

Я и хотел как раз по вопросам такого порядка несколько слов сказать.

Прежде всего, обратите внимание, что за люди стояли во главе военно-политического заговора. Я не беру тех, которые уже расстреляны, я беру тех, которые недавно еще были на воле. Троцкий, Рыков, Бухарин — это, так сказать, политические руководители. К ним я отношу также Рудзутака, который также стоял во главе и очень хитро работал, путал все, а всего-навсего оказался немецким шпионом. Карахан, Енукидзе. Дальше идут: Ягода, Тухачевский — по военной линии, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Гамарник — 13 человек. Что это за люди? Это очень интересно знать. Это — ядро военно-политического заговора, ядро, которое имело систематические сношения с германскими фашистами, особенно с германским рейхсвером, и которое приспосабливало всю свою работу к вкусам и заказам со стороны германских фашистов. Что это за люди?

Говорят, Тухачевский помещик, кто-то другой попович. Такой подход, товарищи, ничего не решает, абсолютно не решает. Когда говорят о дворянах, как о враждебном классе трудового народа, имеют в виду класс, сословие, прослойку, но это не значит, что некоторые отдельные лица из дворян не могут служить рабочему классу. Ленин был дворянского происхождения — вы это знаете?

Голос: Известно.

Сталин: Энгельс был сыном фабриканта — непролетарские элементы, как хотите. Сам Энгельс управлял своей фабрикой и кормил этим Маркса. Чернышевский был сын попа — неплохой был человек. И наоборот, Серебряков был рабочий, а вы знаете, каким мерзавцем он оказался. Лившиц был рабочим, малограмотным рабочим, а оказался — шпионом.

Когда говорят о враждебных силах, имеют в виду класс, сословие, прослойку, но не каждое лицо из данного класса может вредить. Отдельные лица из дворян, из буржуазии работали на пользу рабочему классу и работали неплохо. Из такой прослойки, как адвокаты, скажем, было много революционеров. Маркс был сын адвоката, не сын батрака и не сын рабочего. Из этих прослоек всегда могут быть лица, которые могут служить делу рабочего класса не хуже, а лучше, чем чистокровные пролетарии. Поэтому общая мерка, что это не сын батрака — это старая мерка, к отдельным лицам не применимая. Это не марксистский подход.

Это не марксистский подход. Это, я бы сказал, биологический подход, не марксистский. Мы марксизм считаем не биологической наукой, а социологической наукой. Так что эта общая мерка, совершенно верная в отношении сословий, групп, прослоек, она не применима ко всяким отдельным лицам, имеющим непролетарское или не крестьянское происхождение. Я не с этой стороны буду анализировать этих людей.

Есть у вас еще другая, тоже неправильная ходячая точка зрения. Часто говорят: в 1922 году такой-то голосовал за Троцкого. Тоже неправильно. Человек мог быть молодым, просто не разбирался, был задира. Дзержинский голосовал за Троцкого, не только голосовал, а открыто Троцкого поддерживал при Ленине против Ленина. Вы это знаете? Он не был человеком, который мог бы оставаться пассивным в чем-либо. Это был очень активный троцкист и весь ГПУ он хотел поднять в защиту Троцкого. Это ему не удалось. (Дзержинский выступал на стороне Троцкого в 1918 году по вопросу о Брестском мире. — Авт.). Андреев был очень активным троцкистом в 1921 году.

Голос с места: Какой Андреев?

Сталин: Секретарь ЦК, Андрей Андреевич Андреев. Так что видите, общее мнение о том, что такой-то тогда-то голосовал, или такой-то тогда-то колебался, тоже не абсолютно и не всегда правильно.

Так что эта вторая ходячая, имеющая большое распространение среди вас и в партии вообще точка зрения, она тоже неправильна. Я бы сказал, не всегда правильна и очень часто она подводит.

Значит, при характеристике этого ядра и его членов, я также эту точку зрения, как неправильную, не буду применять.

Самое лучшее судить о людях по их делам, по их работе. Были люди, которые колебались, потом отошли, отошли открыто, честно и в одних рядах с нами очень хорошо дерутся с троцкистами. Дрался очень хорошо Дзержинский, дерется очень хорошо т. Андреев. Есть и еще такие люди. Я бы мог сосчитать десятка два-три людей, которые отошли от троцкизма, отошли крепко и дерутся с ним очень хорошо. Иначе и не могло быть, потому что на протяжении истории нашей партии факты показали, что линия Ленина, поскольку с ним начали открытую войну троцкисты, оказалась правильной. Факты показали, что впоследствии после Ленина линия ЦК нашей партии, линия партии в целом оказалась правильной. Это не могло не повлиять на некоторых бывших троцкистов. И нет ничего удивительного, что такие люди, как Дзержинский, Андреев и десятка два-три бывших троцкистов разобрались, увидели, что линия партии была правильна и перешли на нашу сторону.

Скажу больше. Я знаю некоторых не троцкистов, они не были троцкистами, но и нам от них большой пользы не было. Они по-казенному голосовали за партию. Большая ли цена такому ленинцу? И наоборот, были люди, которые топорщились, сомневались, не все признали правильным и не было у них достаточной доли трусости, чтобы скрыть свои колебания, они голосовали против линии партии, а потом перешли на нашу сторону.

Стало быть, и эту вторую точку зрения, ходячую и распространенную, я отвергаю как абсолютную.

Нужна третья точка зрения при характеристике лидеров этого ядра заговора. Это точка зрения характеристики людей по их делам за ряд лет.

Перехожу к этому. Я пересчитал 13 человек. Повторяю: Троцкий, Рыков, Бухарин, Енукидзе, Карахан, Рудзутак, Ягода, Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Гамарник. Из них 10 человек шпионы. Троцкий организовал группу, которую прямо натаскивал, поучал: давайте сведения немцам, чтобы они поверили, что у меня, Троцкого, есть люди. Делайте диверсии, крушения, чтобы мне, Троцкому, японцы и немцы поверили, что у меня есть сила. Человек, который проповедовал среди своих людей необходимость заниматься шпионажем, потому что мы, дескать, троцкисты, должны иметь блок с немецкими фашистами, стало быть, у нас должно быть сотрудничество, стало быть, мы должны помогать так же, как они нам помогают в случае нужды. Сейчас от них требуют помощи по части информации, давайте информацию. Вы помните показания Радека, вы помните показания Лившица, вы помните показания Сокольникова — давали информацию. Это и есть шпионаж. Троцкий — организатор шпионов из людей, либо состоявших в нашей партии, либо находящихся вокруг нашей партии — обер-шпион.

Рыков. У нас нет данных, что он сам информировал немцев, но он поощрял эту информацию через своих людей. С ним очень тесно были связаны Енукидзе и Карахан, оба оказались шпионами. Карахан с 1927 года и с 1927 года Енукидзе. Мы знаем, через кого они доставляли секретные сведения, через кого доставляли эти сведения — через такого-то человека из германского посольства в Москве. Знаем. Рыков знал все это. У нас нет данных, что он сам шпион.

Бухарин. У нас нет данных, что он сам информировал, но все его друзья, ближайшие друзья: Уборевич, особенно Якир, Тухачевский, занимались систематической информацией немецкого генерального штаба.

Остальные. Енукидзе, Карахан — я уже сказал. Ягода — шпион, и у себя в ГПУ разводил шпионов. Он сообщал немцам, кто из работников ГПУ имеет такие-то пороки. Чекистов таких он посылал за границу для отдыха. За эти пороки хватала этих людей немецкая разведка и завербовывала, возвращались они завербованными. Ягода говорил им: я знаю, что вас немцы завербовали, как хотите, либо вы мои люди, личные и работаете так, как я хочу, слепо, либо я передаю в ЦК, что вы — германские шпионы. Так он поступил с Гаем — немецко-японским шпионом. Он сам это признал. Эти люди признаются. Так он поступил с Воловичем — шпион немецкий, сам признается. Так он поступил с Паукером — шпион немецкий, давнишний, с 1923 года. Значит, Ягода. Дальше. Тухачевский. Вы читали его показания.

Голоса: Да, читали.

Сталин: Он оперативный план наш, оперативный план — наше святое-святых передал немецкому рейхсверу. Имел свидание с представителями немецкого рейхсвера. Шпион? Шпион. Для благовидности на Западе этих жуликов из западно-европейских цивилизованных стран называют информаторами, а мы-то по-русски знаем, что это просто шпион. Якир — систематически информировал немецкий штаб. Он выдумал себе эту болезнь печени. Может быть, он выдумал себе эту болезнь, а может быть, она у него действительно была. Он ездил туда лечиться. Уборевич — не только с друзьями, с товарищами, но он отдельно сам лично информировал. Карахан — немецкий шпион. Эйдеман — немецкий шпион. Карахан — информировал немецкий штаб, начиная с того времени, когда он был у них военным атташе в Германии. Рудзутак. Я уже говорил о том, что он не признает, что он шпион, но у нас есть все данные. Знаем, кому он передавал сведения. Есть одна разведчица опытная в Германии, в Берлине. Вот когда вам, может быть, придется побывать в Берлине — Жозефина Гензи, может быть, кто-нибудь из вас знает. Она красивая женщина. Разведчица старая. Она завербовала Карахана. Завербовала на базе бабской части. Она завербовала Енукидзе. Она помогла завербовать Тухачевского. Она же держит в руках Рудзутака. Это очень опытная разведчица, Жозефина Гензи. Будто бы она сама датчанка на службе у германского рейхсвера. Красивая, охотно на всякие предложения мужчин идет, а потом гробит. Вы может быть, читали статью в «Правде» о некоторых коварных приемах вербовщиков? Вот она одна из отличившихся на этом поприще разведчиц германского рейхсвера. Вот вам люди. Десять определенных шпионов и трое организаторов и потакателей шпионажа в пользу германского рейхсвера. Вот они, эти люди.

Могут спросить, естественно, такой вопрос — как это так, эти люди, вчера еще коммунисты, вдруг сами стали оголтелым орудием в руках германского шпионажа? А так, что они завербованы. Сегодня от них требуют — дай информацию. Не дашь, у нас есть уже твоя расписка, что ты завербован, опубликуем. Под страхом разоблачения они дают информацию. Завтра требуют: нет, этого мало, дай больше и получи деньги, дай расписку. После этого требуют — начинайте заговор, вредительство. Сначала вредительство, диверсии, покажите, что вы действуете на нашу сторону. Не покажете — разоблачим, завтра же передаем агентам советской власти, у вас головы летят. Начинают они диверсии. После этого говорят — нет, вы как-нибудь в Кремле попытайтесь что-нибудь устроить или в Московском гарнизоне и вообще займите командные посты. И эти начинают стараться, как только могут. Дальше и этого мало. Дайте реальные факты, чего-нибудь стоящие. И они убивают Кирова. Вот, получайте, говорят. А им говорят — идите дальше, нельзя ли все правительство снять. И они организуют через Енукидзе, через Горбачева, Егорова, который был тогда начальником школы ВЦИК, а школа стояла в Кремле, Петерсона. Им говорят: организуйте группу, которая должна арестовать правительство. Летят донесения, что есть группа, все сделаем, арестуем и прочее. Но этого мало — арестовать, перебить несколько человек, — а народ, а армия? Ну, значит, они сообщают, что у нас такие-то командные посты заняты, мы сами занимаем большие командные посты: я, Тухачевский, и он, Уборевич, а здесь Якир. Требуют — а вот насчет Японии, Дальнего Востока как? И вот начинается кампания, очень серьезная кампания. Хотят Блюхера снять. И там же есть кандидатура. Ну, уж, конечно, Тухачевский. Если не он, так кого же? Почему снять? Агитацию ведет Гамарник, ведет Аронштам. Так они ловко ведут, что подняли почти все окружение Блюхера против него. Более того, они убедили руководящий состав военного центра, что надо снять. Почему, спрашивается, объясните, в чем дело? Вот он выпивает. Ну, хорошо. Ну, что еще? Вот он рано утром не встает, не ходит по войскам. Еще что? Устарел, новых методов работы не понимает. Ну, сегодня не понимает, завтра поймет, опыт старого бойца не пропадает. Посмотрите, ЦК встает перед фактом всякой гадости, которую говорят о Блюхере. Путна бомбардирует, Аронштам бомбардирует нас в Москве, бомбардирует Гамарник. Наконец, созываем совещание. Когда он приезжает, видимся с ним. Мужик, как мужик, неплохой. Мы его не знаем, в чем тут дело. Даем ему произнести речь — великолепно. Проверяем его и таким порядком. Люди с мест сигнализировали, созываем совещание в зале ЦК.

Он, конечно, разумнее, опытнее, чем любой Тухачевский, чем любой Уборевич, который является паникером, и чем любой Якир, который в военном деле ничем не отличается. Была маленькая группа. Возьмем Котовского, он никогда ни армией, ни фронтом не командовал. Если люди не знают своего дела, мы их обругаем — подите к черту, у нас не монастырь. Поставить людей на командную должность, которые не пьют и воевать не умеют — нехорошо. Есть люди с 10-летним командующим опытом, из них сыпется песок, но их не снимают, наоборот, держат. Мы тогда Гамарника ругали, а Тухачевский его поддерживал. Это единственный случай сговоренности. Должно быть, немцы донесли, приняли все меры. Хотели поставить другого, но не выходит.

Ядро, состоящее из 10 патентованных шпионов и 3-х патентованных подстрекателей шпионов. Ясно, что сама логика этих людей зависит от германского рейхсвера. Если они будут выполнять приказания германского рейхсвера, ясно, что рейхсвер будет толкать этих людей сюда. Вот подоплека заговора. Это военно-политический заговор. Это собственноручное сочинение германского рейхсвера. Я думаю, эти люди являются марионетками и куклами в руках рейхсвера. Рейхсвер хочет, чтобы у нас был заговор и эти господа взялись за заговор. Рейхсвер хочет, чтобы эти господа систематически доставляли им военные секреты. Рейхсвер хочет, чтобы существующее правительство было снято, перебито, и они взялись за это дело, но не удалось. Рейхсвер хотел, чтобы в случае войны было все готово, чтобы армия перешла к вредительству с тем, чтобы армия не была готова к обороне, этого хотел рейхсвер и они это дело готовили. Это агентура, руководящее ядро военно-политического заговора в СССР, состоящее из 10 патентованных шпионов и 3-х патенованных подстрекателей — шпионов. Это агентура германского рейхсвера. Вот основное. Заговор этот имеет, стало быть, не столько внутреннюю почву, сколько внешние условия, не столько политику по внутренней линии в нашей стране, сколько политику германского рейхсвера. Хотели из СССР сделать вторую Испанию и нашли себе, и завербовали шпиков, орудовавших в этом деле. Вот обстановка.

Тухачевский особенно играл благородного человека, на мелкие пакости неспособного, воспитанного человека. Мы его считали неплохим военным, я его считал неплохим военным. Я его спрашивал: как вы могли в течение 3-х месяцев довести численность дивизии до 7 тысяч человек. Что это? Профан, не военный человек. Что за дивизия в 7 тыс. человек? Это либо дивизия без артиллерии, либо это дивизия с артиллерией без прикрытия. Вообще это не дивизия, это срам. Как может быть такая дивизия? Я у Тухачевского спрашивал: как вы, человек, называющий себя знатоком этого дела, как вы можете настаивать, чтобы численность дивизии довести до 7 тыс. человек и вместе с тем требовать, чтобы у нас дивизия была 60… 40 гаубиц и 20 пушек, чтобы мы имели столько-то танкового вооружения, такую-то артиллерию, столько-то минометов? Здесь одно из двух, либо вы должны всю эту технику к черту убрать и одних стрелков поставить, либо вы должны эту технику поставить. Он мне говорит: «Товарищ Сталин, это увлечение». Это не увлечение, это вредительство, проводимое по заказам германского рейхсвера.

Вот ядро, и что оно собой представляет? Голосовали ли они за Троцкого? Рудзутак никогда не голосовал за Троцкого, а шпиком оказался. Енукидзе никогда не голосовал за Троцкого, а шпиком оказался. Вот ваша точка зрения — кто за кого голосовал.

Помещичье происхождение. Я не знаю, кто там еще есть из помещичьей семьи, кажется, только один Тухачевский. Классовое происхождение не меняет дела. В каждом отдельном случае нужно судить по делам. Целый ряд лет люди имели связь с германским рейхсвером, ходили в шпионах. Должно быть, они часто колебались и не всегда вели свою работу. Я думаю, мало кто из них вел свое дело от начала до конца. Я вижу, как они плачут, когда их привели в тюрьму. Вот тот же Гамарник. Видите ли, если бы он был контрреволюционером от начала до конца, то он не поступил бы так, потому что я бы на его месте, будучи последовательным контрреволюционером, попросил бы сначала свидания со Сталиным, сначала уложил бы его, а потом бы убил себя. Так контрреволюционеры поступают. Эти же люди были ничто иное, как невольники германского рейхсвера, завербованные шпионы, и эти невольники должны были катиться по пути заговора, по пути шпионажа, по пути отдачи Ленинграда, Украины и т. д. Рейхсвер, как могучая сила, берет себе в невольники, в рабы слабых людей, а слабые люди должны действовать, как им прикажут. Невольник есть невольник. Вот что значит попасть в орбиту шпионажа. Попал ты в это колесо, хочешь ты или не хочешь, оно тебя завернет и будешь катиться по наклонной плоскости. Вот основа. Не в том, что у них политика и прочее, никто их не спрашивал о политике. Это просто люди идут на милость.

Колхозы. Да какое им дело до колхозов? Видите, им стало жалко крестьян. Вот этому мерзавцу Енукидзе, который в 1918 году согнал крестьян и восстановил помещичье хозяйство, ему теперь стало жалко крестьян. Но так как он мог прикидываться простачком и заплакать, этот верзила, (смех), то ему поверили.

Второй раз, в Крыму, когда пришли к нему какие-то бабенки, жены, так же как и в Белоруссии, пришли и поплакали, то он согнал мужиков, вот этот мерзавец согнал крестьян и восстановил какого-то дворянина. Я его еще тогда представлял к исключению из партии, мне не верили, считали, что я, как грузин, очень строго отношусь к грузинам. А русские, видите ли, поставили перед собой задачу защищать «этого грузина». Какое ему дело, вот этому мерзавцу, который восстанавливал помещиков, какое ему дело до крестьян?

Тут дело не в политике, никто его о политике не спрашивал. Они были невольниками в руках германского рейхсвера.

Те командовали, давали приказы, а эти в поте лица выполняли. Этим дуракам казалось, что мы такие слепые, что ничего не видим. Они, видите ли, хотят арестовать правительство в Кремле. Оказалось, что мы кое-что видели. Они хотят в Московском гарнизоне иметь своих людей и вообще поднять войска. Они полагали, что никто ничего не заметит, что у нас пустыня Сахара, а не страна, где есть население, где есть рабочие, крестьяне, интеллигенция, где есть правительство и партия. Оказалось, что мы кое-что видели.

И эти невольники германского рейхсвера сидят теперь в тюрьме и плачут. Политики! Руководители!

Второй вопрос — почему этим господам так легко удавалось завербовать людей. Вот мы человек 300–400 по военной линии арестовали. Среди них есть хорошие люди. Как их завербовали?

Сказать, что это способные, талантливые люди, я не могу. Сколько раз они поднимали открытую борьбу против Ленина, против партии при Ленине и после Ленина и каждый раз были биты. И теперь подняли большую кампанию и тоже провалились. Не очень уж талантливые люди, которые то и дело проваливались, начиная с 1921 года и кончая 1937 годом, не очень талантливые, не очень гениальные.

Как это им удалось так легко вербовать людей? Это очень серьезный вопрос. Я думаю, что они тут действовали таким путем. Недоволен человек чем-либо, например, недоволен тем, что он бывший троцкист или зиновьевец и его не так свободно выдвигают, либо недоволен тем, что он человек неспособный, не управляется с делами, и его за это снижают, а он себя считает очень способным. Очень трудно иногда человеку понять меру своих сил, меру своих плюсов и минусов. Иногда человек думает, что он гениален и поэтому обижен, когда его не выдвигают.

Начинали с малого, с идеологической группки, а потом шли дальше. Вели разговоры такие: вот, ребята, дело какое. ГПУ у нас в руках, Ягода в руках, Кремль у нас в руках, так как Петерсон с нами, Московский округ, Корк и Горбачев тоже у нас. Все у нас. Либо сейчас выдвинуться, либо завтра, когда придем к власти, остаться на бобах. И многие слабые, нестойкие люди думали, что это дело реальное, черт побери, оно будто бы даже выгодное. Этак прозеваешь, за это время арестуют правительство, захватят Московский гарнизон и всякая такая штука, а ты останешься на мели (Веселое оживление в зале).

Точно так рассуждает в своих показаниях Петерсон. Он разводит руками и говорит: дело это реальное, как тут не завербоваться? (Веселое оживление в зале).

Оказалось, дело не такое уж реальное. Но эти слабые люди рассуждают именно так: как бы, черт побери, не остаться позади всех. Давай-ка скорее прикладываться к этому делу, а то останешься на мели.

Конечно, так можно завербовать только нескольких людей. Конечно, стойкость тоже дело наживное, от характера кое-что зависит, но и от самого воспитания. Вот эти малостойкие, я бы сказал, товарищи, они и послужили материалом для вербовки. Вот почему этим мерзавцам так легко удавалось малостойких людей вовлекать. На них гипнозом действовали: завтра все будет у нас в руках, немцы с нами, Кремль с нами, мы изнутри будем действовать, они извне. Вербовали таким образом этих людей.

Третий вопрос — почему мы так странно прошляпили это дело? Сигналы были. В феврале был Пленум ЦК. Все-таки как-никак дело это наворачивалось, а вот все-таки прошляпили, мало кого мы сами открыли из военных. В чем тут дело? Может быть, мы малоспособные люди, или совсем уже ослепли? Тут причина общая. Конечно, армия не оторвана от страны, от партии, а в партии вам известно, что эти успехи несколько вскружили голову, когда каждый день успехи, планы перевыполняются, жизнь улучшается, политика будто бы неплохая, международный вес нашей страны растет бесспорно, армия сама внизу и в средних звеньях, отчасти в верхних звеньях, очень здоровая и колоссальная сила, все это дело идет вперед, поневоле развинчивается, острота зрения пропадает, начинают люди думать: какого рожна еще нужно? Чего не хватает? Политика неплохая, Рабоче-Крестьянская Красная Армия за нас, международный вес нашей страны растет, всякому из нас открыт путь для того, чтобы двигаться вперед, неужели же еще при этих условиях кто-нибудь будет думать о контрреволюции? Есть такие мыслишки в головах. Мы-то не знали, что это ядро уже завербовано германцами и они даже при желании отойти от пути контрреволюции, не могут отойти, потому что живут под страхом того, что их разоблачат и они головы сложат. Но общая обстановка, рост наших сил, поступательный рост и в армии, и в стране, и в партии, вот они у нас притупили чувство политической бдительности и несколько ослабили остроту нашего зрения. И вот в этой-то как раз области мы и оказались разбитыми.

Нужно проверять людей, и чужих, которые приезжают, и своих. Это значит, надо иметь широко разветвленную разведку, чтобы каждый партиец и каждый не партийный большевик, особенно органы ОГПУ, рядом с органами разведки, чтобы они свою сеть расширяли и бдительнее смотрели. Во всех областях разбили мы буржуазию, только в области разведки оказались битыми как мальчишки, как ребята. Вот наша основная слабость. Разведки нет, настоящей разведки. Я беру это слово в широком смысле слова, в смысле бдительности и в узком смысле слова также, в смысле хорошей организации разведки. Наша разведка по военной линии плоха, слаба, она засорена шпионажем. Наша разведка по линии ПУ возглавлялась шпионом Гаем и внутри чекистской разведки у нас нашлась целая группа хозяев этого дела, работавшая на Германию, на Японию, на Польшу сколько угодно, только не для нас. Разведка — это та область, где мы впервые за 20 лет потерпели жесточайшее поражение.

И вот задача состоит в том, чтобы разведку поставить на ноги. Это наши глаза, это наши уши. Слишком большие победы одержали, товарищи, слишком лакомым куском стал СССР для всех хищников. Громадная страна, великолепные железные дороги, флот растет, производство хлеба растет, сельское хозяйство процветает и будет процветать, промышленность идет в гору. Это такой лакомый кусок для империалистических хищников, что он, этот кусок, обязывает нас быть бдительными. Судьба, история доверили этакое богатство, эту великолепную и великую страну, а мы оказались спящими, забыли, что этакое богатство, как наша страна, не может не вызывать жадности, алчности, зависти и желания захватить эту страну. Вот Германия первая серьезно протягивает руку. Япония вторая, заводит своих разведчиков, имеет свое повстанческое ядро. Те хотят получить Приморье, эти хотят получить Ленинград. Мы это прозевали, не понимали. Имея эти успехи, мы превратили СССР в богатейшую страну и вместе с тем в лакомый кусок для всех хищников, которые не успокоятся до тех пор, пока не испробуют всех мер к тому, чтобы отхватить от этого куска кое-что. Мы эту сторону прозевали. Вот почему у нас разведка плоха, и в этой области мы оказались битыми как ребятишки, как мальчишки.

Но это не все, разведка плохая. Очень хорошо. Ну, успокоение пошло. Факт. Успехи одни. Это очень большое дело — успехи, и мы все стремимся к ним. Но у этих успехов есть своя теневая сторона — самодовольство ослепляет. Но есть у нас и другие такие недостатки, которые, помимо всяких успехов или неуспехов, существуют и с которыми надо распроститься.

Вот тут говорили о сигнализации, сигнализировали. Я должен сказать, что сигнализировали очень плохо с мест. Плохо. Если бы сигнализировали больше, если бы у нас было поставлено дело так, как этого хотел Ленин, то каждый коммунист, каждый беспартийный считал бы себя обязанным, о недостатках, которые замечает написать свое личное мнение. Он так хотел. Ильич к этому стремился, ни ему, ни его птенцам на удалось это дело наладить. Нужно, чтобы не только смотрели, наблюдали, замечали недостатки и прорывы, замечали врага, но и все остальные товарищи чтобы смотрели на это дело. Нам отсюда не все видно. Думают, что центр должен все знать, все видеть. Нет, центр не все видит, ничего подобного. Центр видит только часть, остальное видят на местах. Он посылает людей, но он не знает этих людей на 100 %, вы должны их проверять. Есть одно средство настоящей проверки — это проверка людей на работе, по результатам их работы. А это только местные люди могут видеть.

Вот т. Горячев рассказывал о делах головокружительной практики. Если бы мы это дело знали, конечно, приняли бы меры. Разговаривали о том, о сем, что у нас дело с винтовкой плохое, что наша боевая винтовка имеет тенденцию превратиться в спортивную.

Голос: Махновский обрез.

Сталин: Не только обрез, ослабляли пружину, чтобы напряжения не требовалось. Один из рядовых красноармейцев сказал мне, что плохо дело, поручили кому следует рассмотреть. Один защищает Василенко, другой не защищает. В конце концов выяснилось, что он действительно грешен. Мы не могли знать, что это вредительство. А кто же он, оказывается? Оказывается, он шпион. Он сам рассказал. С какого года, товарищ Ежов?

Ежов: С 1926 года.

Сталин: Конечно, он себя троцкистом называет, куда лучше ходить в троцкистах, чем просто в шпионах.

Плохо сигнализируете, а без ваших сигналов ни военком, ни ЦК ничего не могут знать. Людей посылают не на 100 % обсосанных, в центре таких людей мало. Посылают людей, которые могут пригодиться. Ваша обязанность проверять людей на деле, на работе, и если неувязки будут, вы сообщайте. Каждый член партии, честный беспартийный гражданин СССР не только имеет право, но обязан о недостатках, которые он замечает, сообщать. Если будет правда, хотя бы на 5 %, то и это хлеб. Обязаны посылать письма своему наркому, копию в ЦК. Как хотите. Кто сказал, что обязывают только наркому писать? Неправильно.

Я расскажу один инцидент, который был у Ильича с Троцким. Это было, когда Совет Обороны организовывался. Это было, кажется, в конце 1918 или 1919 года.

Троцкий пришел жаловаться: получаются в ЦК письма от коммунистов, иногда в копии посылаются ему, как наркому, а иногда даже и копии не посылается и письма посылаются в ЦК через его голову. «Это не годится». Ленин спрашивает: почему? «Как же так, я нарком, я тогда не могу отвечать». Ленин его отбрил, как мальчишку, и сказал: «Вы не думайте, что вы один имеете заботу о военном деле. Война — это дело всей страны, дело партии». Если коммунист по забывчивости или почему-либо прямо в ЦК напишет, то ничего особенного в этом нет. Он должен жаловаться в ЦК. Что же вы думаете, что ЦК уступит вам свое дело? Нет. А вы потрудитесь разобрать по существу эту жалобу. Вы думаете, вам ЦК не расскажет? Расскажет. Вас должно интересовать существо этого письма — правильно оно или нет. Даже и в копии можно наркому не посылать. Разве вам когда Ворошилов запрещал письма писать в ЦК?

Голоса: Нет, никогда.

Сталин: Кто из вас может сказать, что вам запрещали писать письма в ЦК?

Голоса: Нет, никто.

Сталин: Поскольку вы отказываетесь писать в ЦК и даже наркому не пишете о делах, которые оказываются плохими, то вы продолжаете старую троцкистскую линию. Борьба с пережитками троцкизма в головах должна вестись и ныне, надо отказаться от этой троцкистской практики. Член партии, повторяю, беспартийный, у которого болит сердце о непорядках — а некоторые беспартийные лучше пишут, честнее, чем другие коммунисты, — обязаны писать своим наркомам, писать заместителям наркомов, писать в ЦК о делах, которые им кажутся угрожающими. Вот, если бы это правило выполнялось — а это ленинское правило, — вы не найдете в Политбюро ни одного человека, который бы что-нибудь против этого сказал. Если бы вы это правило проводили, мы гораздо раньше разоблачили бы это дело.

Вот это насчет сигналов.

Еще недостаток, в отношении проверки людей сверху. Не проверяют. Мы для чего организовали Генеральный штаб? Для того, чтобы он проверял командующих округами. А чем он занимается? Я не слыхал, чтобы Генеральный штаб проверял людей, чтобы Генеральный штаб нашел у Уборевича что-нибудь и раскрыл все его махинации. Вот тут выступал один товарищ и рассказывал насчет кавалерии, как тут дело ставили. Где же был Генеральный штаб. Вы что думаете, что Генеральный штаб для украшения существует? Нет, он должен проверять людей на работе сверху. Командующие округами не Чжан Цзо-лин, которому отдали округ на откуп…

Голоса: А это было так.

Сталин: Такая практика не годится. Конечно, не любят иногда, когда против шерсти гладят, но это не большевизм. Конечно, бывает иногда, что идут люди против течения и против шерсти гладят. Но бывает и так, что не хотят обидеть командующего округом. Это не правильно, это гибельное дело. Генеральный штаб существует для того, чтобы он изо дня в день проверял людей, давал бы ему советы, поправлял. Может, какой командующий округом имеет мало опыта, просто сам сочинил что-нибудь, его надо поправить и прийти ему на помощь. Проверить как следует.

Так могли происходить все эти художества — на Украине Якир, здесь, в Белоруссии, Уборевич.

И вообще нам не все их художества известны, потому что люди эти были предоставлены самим себе, и что они там вытворяли, Бог их знает!

Генштаб должен знать все это, если он хочет действительно практически руководить делом. Я не вижу признаков того, чтобы Генштаб стоял на высоте с точки зрения подбора людей.

Дальше. Не обращали достаточно внимания, по-моему, на дело назначения на посты начальствующего состава. Вы смотрите, что получается. Ведь очень важным вопросом является, как расставить кадры. В военном деле принято так: есть приказ, должен подчиниться. Если во главе этого дела стоит мерзавец, он может все запутать. Он может хороших солдат, хороших красноармейцев, великолепных бойцов направить не туда, куда нужно, не в обход, а навстречу врагу. Военная дисциплина строже, чем дисциплина в партии. Человека назначили на пост, он командует, он главная сила, его должны слушаться все. Тут надо проявлять особую осторожность при назначении людей.

Я сторонний человек, и то заметил недавно. Каким-то образом дело обернулось так, что в механизированных бригадах, чуть ли не везде, стоят люди непроверенные, нестойкие. Почему это, в чем дело? Взять хотя бы Абашидзе, забулдыга, мерзавец большой, я слышал краем уха об этом. Почему-то обязательно надо дать ему механизированную бригаду. Правильно я говорю, товарищ Ворошилов?

Ворошилов: Он начальник АБТ войск корпуса.

Сталин: Я не знаю, что такое АБТ.

Голос с места: Начальник авто-бронетанковых войск корпуса.

Сталин: Поздравляю! Поздравляю! Очень хорошо! Почему он должен быть там? Какие у него достоинства? Стали проверять. Оказалось, несколько раз его исключали из партии, но потом восстановили, потому что кто-то ему помогал. На Кавказ послали телеграмму, проверили, оказывается, бывший каратель в Грузии, пьяница, бьет красноармейцев. Но с выправкой! (Веселое оживление в зале).

Стали копаться дальше. Кто же его рекомендовал, черт побери! И представьте себе, оказалось, рекомендовали его Элиава, товарищи Буденный и Егоров. И Буденный, и Егоров его не знают. Человек, как видно, не дурак выпить, умеет быть тамадой (смех), но с выправкой! Сегодня он произнесет декларацию за советскую власть, завтра против советской власти, какую угодно! Разве можно такого непроверенного человека рекомендовать. Ну, вышибли его, конечно.

Стали смотреть дальше. Оказалось, везде такое положение. В Москве, например, Ольшанский…

Голос с места: Проходимец!

Голоса с мест: Ольшанский или Ольшевский?

Сталин: Есть Ольшанский и есть Ольшевский. Я говорю об Ольшанском. Спрашивал я Гамарника насчет его. Я знаю грузинских князей, это большая сволочь. Они многое потеряли и никогда с советской властью не примирятся, особенно эта фамилия Абашидзе сволочная, как он у вас попал? Говорят: как так, товарищ Сталин, не может быть. Как не может быть, когда он командует? Поймали за хвост бывшего начальника бронетанкового управления Халепского: не знаю, как он попал, он пьяница, нехороший человек, я его вышиб из Москвы, как он попал? Потом докопались до товарищей Егорова, Буденного, Элиава: говорят, Серго рекомендовал. Оказывается — он осторожно поступил: не подписал…

Голос: Он только просил.

Сталин: У меня нет рекомендации, чтобы вам прочитать…

Егоров: В этот период в Академии находился.

Сталин: Рекомендуется он, как человек с ясным умом, выправкой, волевой (смех). Вот и все, а кто он в политике — не знали, а ему доверяют танковые части. Спустя рукава на это дело смотрели. Также не обращали должного внимания на то, что на посту начальника командного управления подряд за ряд лет сидели: Гарькавый, Савицкий, Фельдман, Ефимов. Ну уж, конечно, они старались, но многое не от них все-таки зависит. Нарком должен подписать. У них какая уловка практиковалась? Требуется военный атташе, представляют семь кандидатур: шесть дураков и один свой, он среди дураков выглядит умницей (смех). Возвращают бумаги на этих шесть человек — не годятся, а седьмого посылают. У них было много возможностей. Когда представляют кандидатуры шестнадцати дураков и одного умного, поневоле его подпишешь. На это дело нужно обратить особое внимание.

Затем не обращали должного внимания на военные школы, по-моему, на воспитание хорошее, валили туда всех. Это надо исправить, вычистить…

Голос: Десять раз ставили вопрос, товарищ Сталин!

Сталин: Ставить вопросы мало, надо решать.

Голос: Я не имею права.

Сталин: Ставят вопросы не для постановки, а для того, чтобы их решать.

Не обращалось также должного внимания на органы печати Военведа. Я кое-какие журналы читаю, появляются иногда очень сомнительные такие штуки. Имейте в виду, что молодежь наша военная читает журналы и по-серьезному понимает. Для нас, может быть, это не совсем серьезная вещь — журналы, а молодежь смотрит на это дело свято, она читает и хочет учиться, и если дрянь пропускают в печать — это не годится.

Вот такой инцидент, такой случай был. Прислал Кутяков свою брошюру, не печатают. Я на основании своего опыта и прочего знаю, что раз человек пишет, командир, бывший партизан, нужно обратить на него внимание. Я не знаю — хороший он или плохой, но что он путаный, я это знал. Я ему написал, что это дело не выйдет, не годится. Я ему написал, что ленинградцы всякие люди имеются — Деникин тоже ленинградец, есть Милюков — тоже ленинградец. Однако наберется немало людей, которые разочаровались в старом и не прочь приехать. Мы бы их пустили, зачем для этого манифестацию делать всякую? Напишем своим послам, и они их пустят. Только они не хотят, и если даже приедут — они не вояки. Надоела им возня, они хотят просто похозяйничать. Объяснили ему очень спокойно, он доволен остался. Затем, второе письмо — затирают меня. Книгу я написал насчет опыта советско-польской войны.

Голоса: «Киевские Канны».

Сталин: «Киевские Канны», о 1920 годе. И они не печатают. Прочти. Я очень занят, спросил военных. Говорят, дрянная. Клима спросил — дрянная штука. Прочитал все-таки. Действительно, дрянная штука (смех). Воспевает чрезвычайно польское командование, чернит чрезмерно наше общее командование. И я вижу, что весь прицел в брошюре состоит в том, чтобы разоблачить Конную армию, которая там решала дело тогда и поставить во главу угла 28-ю, кажется, дивизию.

Голос: 25-ю.

Сталин: У него там дивизий много было. Знаю одно, что там мужики были довольны, что вот башкиры пришли и падаль, лошадей едят, подбирать не приходится. И вот, интересно, что товарищ Седякин написал предисловие к этой книге. Я товарища Седякина мало знаю. Может быть, это плохо, что я его мало знаю, но если судить по этому предисловию, очень подозрительное предисловие. Я не знаю, человек он военный, как он не мог раскусить орех этой брошюры. Печатается брошюра, где запятнали наших командиров, до небес возвели командование Польши. Цель брошюры — развенчать Конную армию. Я знаю, что без нее ни один серьезный вопрос не разрешался на Юго-Западном фронте. Что он свою 28-ю дивизию восхвалял — ну, Бог с ним, это простительно, но что польское командование возводил до небес незаслуженно и что он в грязь растоптал наше командование, что он Конную армию хочет развенчать — это неправильно. Как этого товарищ Седякин не заметил? Предисловие говорит — есть недостатки вообще и всякие такие штуки, но в общем интересный, говорит, опыт. Сомнительное предисловие и даже подозрительное.

Голос: Я согласен.

Сталин: Что согласен? Не обращали внимания на печать, печать надо прибрать к рукам обязательно.

Теперь еще один вопрос. Вот эти недостатки надо ликвидировать, я их не буду повторять…

В чем основная слабость заговорщиков и в чем наша основная сила? Вот эти господа нанялись в невольники германского вредительства. Хотят они или не хотят, они катятся по пути заговора, размена СССР. Их не спрашивают, а заказывают, и они должны выполнять.

В чем их слабость? В том, что нет связи с народом. Боялись они народа, старались сверху проводить: там одну точку установить, здесь один командный пост захватить, там другой, там какого-либо застрявшего прицепить, недовольного прицепить. Они на свои силы не рассчитывали, а рассчитывали на силы германцев, полагали, что германцы их поддержат, а германцы не хотели поддерживать. Они думали: ну-ка заваривай кашу, а мы поглядим. Здесь дело трудное, они хотели, чтобы им показали успехи, говорили, что поляки не пропустят, здесь лимитрофы, вот если бы на север, в Ленинград, там дело хорошее. Причем знали, что на севере, в Ленинграде, они не так сильны. Они рассчитывали на германцев, не понимали, что германцы играют с ними, заигрывают с ними. Они боялись народа. Если бы прочитали план, как они хотели захватить Кремль, как они хотели обмануть школу ВЦИК… Одних они хотели обмануть, сунуть одних в одно место, других в другое, третьих — в третье и сказать, чтобы охраняли Кремль, что надо защищать Кремль, а внутри они должны арестовать правительство. Днем, конечно лучше, когда собираются арестовывать, но как это делать днем? «Вы знаете, Сталин какой! Люди начнут стрелять, а это опасно». Поэтому решили лучше ночью (смех). Но ночью тоже опасно, опять начнут стрелять.

Слабенькие, несчастные люди, оторванные от народных масс, не рассчитывающие на поддержку народа, на поддержку армии, боящиеся армии и прятавшиеся от армии и от народа. Они рассчитывали на германцев и на всякие свои махинации, как бы школу ВЦИК в Кремле надуть, как бы охрану надуть, шум в гарнизоне произвести. На армию они не рассчитывали, вот в чем их слабость. В этом же и наша сила.

Говорят, как же такая масса командного состава выбывает из строя. Я вижу кое у кого смущение, как их заменить.

Голоса: Чепуха, чудесные люди есть.

Сталин: В нашей армии непочатый край талантов. В нашей стране, в нашей партии, в нашей армии непочатый край талантов. Не надо бояться выдвигать людей, смелее выдвигайте снизу. Вот вам испанский пример.

Тухачевский и Уборевич просили отпустить их в Испанию. Мы говорим: «Нет, нам имен не надо. В Испанию мы пошлем людей, мало известных». Посмотрите, что из этого вышло? Мы им говорили: если вас послать, вас заметят, не стоит. И послали людей мало заметных, они же там чудеса творят. Кто такой был Павлов? Разве он был известен?

Голос: Командир полка.

Голос: Командир мехбригады.

Буденный: Командир 6-й дивизии мехполка.

Ворошилов: Там два Павловых: старший лейтенант…

Сталин: Павлов отличился особенно.

Ворошилов: Ты хотел сказать о молодом Павлове?

Голос: Там Гурьев и капитан Павлов.

Сталин: Никто не думал, и я не слыхал о способностях командующего у Берзина. А посмотрите, как он дело наладил. Замечательно вел дело. Штерна вы знаете? Всего-навсего был секретарем у т. Ворошилова. Я думаю, что Штерн не намного хуже, чем Берзин — может быть, не только не хуже, а лучше. Вот где наша сила — люди без имен. «Пошлите — говорят — нас, людей с именами, в Испанию». Нет, давайте пошлем людей без имени, низший и средний офицерский наш состав. Вот сила, она и связана с армией, она будет творить чудеса, уверяю вас. Вот из этих людей смелее выдвигайте, все перекроят, камня на камне не оставят. Выдвигайте людей смелее снизу. Смелее — не бойтесь. (Продолжительные аплодисменты).

Ворошилов: Работать будем до 4-х часов.

Голоса: Перерыв устроить, чтобы покурить.

Ворошилов: Объявляю перерыв на 10 минут…

Ворошилов: Нужно будет раздать стенограмму, как у нас было принято.

Блюхер: Нам сейчас, вернувшись в войска, придется начать с того, что собрать небольшой актив, потому что в войсках говорят и больше и меньше, и не так, как нужно. Словом, нужно войскам рассказать, в чем тут дело.

Сталин: То есть, пересчитать, кто арестован?

Блюхер: Нет, не совсем так.

Сталин: Я бы на вашем месте, будучи командующим ОКДВА, поступил бы так: собрал бы более высший состав и им подробно доложил. А потом тоже я, в моем присутствии, собрал бы командный состав пониже и объяснил бы более коротко, но достаточно вразумительно, чтобы они поняли, что враг затесался в нашу армию, он хотел подорвать нашу мощь, что это наемные люди наших врагов, японцев и немцев. Мы очищаем нашу армию от них, не бойтесь, расшибем в лепешку всех, кто на дороге стоит. Вот я бы так сказал. Верхним сказал бы шире.

Блюхер: Красноармейцам нужно сказать то, что для узкого круга?

Сталин: То, что для широкого круга.

Ворошилов: Может быть, для облегчения издать специальный приказ о том, что в армии обнаружено такое-то дело? А с этим приказом вышел бы начальствующий состав и прочитал во всех частях.

Сталин: Да. И объяснить надо. А для того, чтобы верхний командный состав и политические руководители знали все-таки, стенограмму раздать.

Ворошилов: Да, это будет очень хорошо. В стенограмме я много цитировал. Тут будет полное представление.

Сталин: Хорошо, если бы товарищи взялись и наметили в каждой определенной организации двух своих заместителей и начали выращивать их как по политической части, так и по командной части.

Ворошилов: Давайте это примем. По партийной линии это принято.

Сталин: Это даст возможность и изучать людей…

Ворошилов: Вот этот самый господинчик Фельдман, я в течение ряда лет требовал от него: дай мне человек 150 людей, которых можно наметить к выдвижению. Он писал командующим, ждал в течение 2 с половиной, почти 3-х лет. Этот список есть где-то. Нужно разыскать.

Буденный: Я его видел, там все троцкисты, одни взятые уже, другие под подозрением.

Сталин: Так как половину из них арестовали, то значит, нечего тут смотреть.

Буденный: Не нужно этот приказ печатать, а просто сказать — не подлежит оглашению.

Сталин: Только для армии и затем вернуть его. Стенограмму тоже вернуть. Будет еще вот что хорошо. Вы как собираетесь — в два месяца раз?

Ворошилов: В три месяца раз.

Сталин: Так как у вас открытой критики нет, то хорошо бы критику здесь разворачивать внутри вашего совета, иметь человека от оборонной промышленности, которую вы будете критиковать.

Голоса: Правильно.

Сталин: И от вас будут представители в Совет Оборонной промышленности, человек пять.

Голоса: Правильно.

Сталин: Начиная, может быть, с командира полка, а лучше было бы еще ниже, иметь заместителем.

Ворошилов: Командира дивизии или командира полка, я его назначаю заместителем.

Голоса: Есть такое распоряжение.

Ворошилов: Распоряжение есть. Но мы должны иметь лучших людей, каждый должен найти у себя, и тогда я уже трогать не буду. Я буду знать, что у Кожанова командир подводной лодки N 22 или командир «Червоной Украины» является избранником, которого он будет выращивать. Я его трогать не буду.

Голос: Такое же распоряжение отдано.

Ворошилов: Совсем не такое.

Сталин: Может быть, у вас нет таких людей, которые могут быть заместителями?

Ворошилов: Есть. У нас известная градация по росту. Командир Ефимов, он командир корпуса, он будет искать среди командиров дивизии — но так как командиров дивизии мало и он не может оттуда наметить, он будет искать из командиров батальонов.

Сталин: Не будет боязни, что отменят тех, которые намечены?

Голос: Эта боязнь есть.

Сталин: Поэтому надо искать и выращивать, если будут хорошие люди.

Ворошилов: Значит, в 8 часов у меня в зале заседание.

Сталин: Нескромный вопрос. Я думаю, что среди наших людей, как по линии командной, так и по линии политической, есть еще такие товарищи, которые случайно задеты. Рассказали ему что-нибудь, хотели вовлечь, пугали, шантажом брали. Хорошо внедрить такую практику, чтобы если такие люди придут и сами расскажут обо всем — простить их. Есть такие люди?

Голоса: Безусловно. Правильно.

Сталин: Пять лет работали, кое-кого задели случайно. Кой-кто есть из выжидающих, вот рассказать этим выжидающим, что дело проваливается. Таким людям нужно помочь с тем, чтобы их прощать.

Щаденко: Как прежде бандитам обещали прощение, если он сдаст оружие и придет с повинной (смех).

Сталин: У этих и оружия нет, может быть, они только знают о врагах, но не сообщают.

Ворошилов: Положение их, между прочим, неприглядное. Когда вы будете рассказывать и разъяснять, то надо рассказать, что теперь не один — так другой, так третий, все равно расскажут. Пусть лучше сами придут.

Сталин: Простить надо, даем слово простить, честное слово даем.

Щаденко: С Военного Совета надо начинать. Кучинский и другие…

Кучинский: Товарищ Ворошилов, я к этой группе не принадлежу — к той группе, о которой говорил товарищ Сталин. Я честный до конца.

Ворошилов: Вот и Мерецков. Этот, пролетарий, черт возьми.

Мерецков: Это ложь, тем более что я никогда с Уборевичем не работал и в Сочи не виделся.

Ворошилов: Большая близость с ним у этих людей. Итак, в восемь часов у меня…»

Это собственноручные показания М. Н. Тухачевского на следствии: 143 рукописные страницы, написанные ровным, четким почерком, с соблюдением всех тогдашних правил грамматики. В показаниях есть ссылки еще на два документа. Один — «план поражения», написанный Уборевичем, другой — показания о вредительской деятельности, который Тухачевский обещал изложить особо. Ни тот, ни другой документ не опубликованы.

«Центр антисоветского военно-троцкистского заговора тщательно изучал материалы и источники, могущие ответить на вопрос: каковы оперативные планы Гитлера, имеющие целью обеспечение господства германского фашизма в Европе?

Основной для Германии вопрос — это вопрос о получении колоний. Гитлер прямо заявил, что колонии, источники сырья, Германия будет искать за счет России и государств Малой Антанты.

Опыт войны 1914–1918 гг. учит Германию тому, что без обеспечения себя основными видами сырья, в особенности железной рудой, нефтью и хлебом, — ей невозможно участвовать в большой и длительной современной войне. Все эти виды сырья на Украине и в Румынии, частично в Чехословакии.

Если подойти к вопросу о возможных замыслах Гитлера в отношении войны против СССР, то вряд ли можно допустить, чтобы Гитлер мог серьезно надеяться на разгром СССР. Максимум, на что Гитлер может надеяться, это на отторжение от СССР отдельных территорий. И такая задача очень трудна и сколько-нибудь серьезно может мыслиться только в войне СССР на два фронта: на западе и на Дальнем Востоке. При этом успехи социалистической экономики СССР из года в год настолько велики, что и эти ограниченные военные цели Германии и Японии станут скоро вообще неосуществимыми.

Итак, немцы должны будут поставить перед собой ограниченную цель войны — отторгнуть часть территорий от СССР и отстоять обладание этой частью территории до конца войны. Немецкие военные теоретики очень высоко ценят такой метод войны, считая творцом его Фридриха Великого (Семилетняя война). Этот вид войны с ограниченной целью очень обстоятельно рассматривает и Клаузевиц. Само собою понятно, что подобного рода война с ограниченной целью ведет свои операции именно на той территории, которой она должна, в конце концов, овладеть. Необходимо поэтому проанализировать возможные театры войны гитлеровской Германии против СССР с экономической точки зрения, т. е. с точки зрения удовлетворения колониальных аппетитов Германии.

Немцы, безусловно, без труда могут захватить Эстонию, Латвию и Литву и с занятого плацдарма начать наступательные действия против Ленинграда, а также Ленинградской и Калининской (западной их части) областей. Финляндия, вероятно, пропустит через свою территорию германские войска. Затруднения, которые немцы встретили бы при этой операции, были бы следующие: во-первых, железнодорожная сеть Эстонии, Латвии и Литвы слишком бедна и отличается слишком малой провозоспособностью, чтобы она могла обслужить действия крупных сил. Потребовалось бы либо вложение крупных капиталов в железные дороги этих стран в мирное время, либо развитие этих дорог во время войны, что сильно сковало бы и осложнило действия германских армий. Во-вторых, СССР не позволил бы Германии безнаказанно занять Прибалтийский театр для подготовки в нем базы для дальнейшего наступления в пределах СССР. Однако с военной точки зрения такая задача может быть поставлена, и вопрос заключается в том, является ли захват Ленинграда, Ленинградской и Калининской областей действительным решением политической и экономической задачи по подысканию сырьевой базы. На этот последний вопрос приходится ответить отрицательно. Ничего, кроме дополнительных хозяйственных хлопот, захват всех этих территорий Германии не даст. Многомиллионный город Ленинград с хозяйственной точки зрения является большим потребителем. Единственно, что дал бы Германии подобный территориальный захват, — это владение всем юго-восточным побережьем Балтийского моря и устранение соперничества с СССР в военно-морском флоте. Таким образом, с военной точки зрения результат был бы большой, зато с экономической — ничтожный. Не могут немцы не учитывать и того, что Ленинград, как центр военной промышленности, уже не играет для нас той решающей роли, которую он играл до переноса военной промышленности к востоку.

Второе возможное направление германской интервенции при договоренности с поляками — это белорусское. Совершенно очевидно, что как овладение Белоруссией, так и Западной областью никакого решения сырьевой проблемы не дает и потому для Германии неинтересно. Белорусский театр военных действий только в том случае получает для Германии решающее значение, если Гитлер поставит перед собой задачу полного разгрома СССР с походом на Москву. Однако я считаю такую задачу совершенно фантастической.

Остается третье, украинское направление. В стратегическом отношении пути борьбы за Украину для Германии те же, что и за Белоруссию, т. е. связано оно с использованием польской территории. В экономическом отношении Украина имеет для Германии исключительное значение. Она решает и металлургическую, и хлебную проблемы. Германский капитал пробивается к Черному морю. Даже одно только овладение Правобережной Украиной и то дало бы Германии и хлеб, и железную руду. Таким образом, Украина является той вожделенной территорией, которая снится Гитлеру германской колонией. В стремлениях к Украине среди германских военных кругов играет немаловажную роль и тот факт, что немцы в 1918 г. оккупировали Украину, но были оттуда выбиты, т. е. стремление к реваншу.

Итак, территорией, за которую Германия, вероятнее всего, будет драться, является Украина. Следовательно, на этом театре войны наиболее вероятно появление главных сил германских армий.

Очень часто имеют предположения, что Германия не захочет значительно удаляться своими армиями от своей территории. Это зависит исключительно от политических задач, которые будут поставлены перед армией. Если этой задачей будет захват советской территории, то германская армия не может не стремиться на эту территорию.

Только в том случае, если политической целью Германии была бы ограниченная задача поддержки Польши в войне с нами, только в этом случае можно допустить, что германские армии не уйдут далеко от своих границ. Но даже и в этом случае надо учитывать принципы германского генерального штаба, доказанные ходом войны 1914–1918 гг., заключающиеся в том, что германский генеральный штаб не занимается политиканством, а бросает свои армии туда, куда потребуют стратегические соображения. Так, например, немцы неоднократно бросали свои войска на территорию Австро-Венгрии для борьбы с Сербией, Румынией и Италией. Поэтому не следует обольщать себя надеждами на то, что немцы не уйдут далеко от своих границ.

Однако вывод, который только что сделан в отношении германских намерений насчет Украины, является относительным. Дело в том, что даже если Германия и поставила бы перед собой задачу вести войну с ограниченной целью, то все же эта война не может не превратиться в большую и длительную войну, причем, как минимум, создались бы два фронта: белорусский и украинский. СССР слишком силен, чтобы согласиться даже на малейшую территориальную уступку. Длительная же война с СССР, несомненно, может вовлечь в войну с Германией и Францию, и Англию. Другими словами, война, цель которой ограничивается захватом одной только Украины, превращается в войну большую, которая требует все того же предварительного решения сырьевой проблемы.

В силу этого мне представляется весьма вероятным, что Германия до войны с нами постарается захватить Чехословакию и Румынию. Не исключена такая обстановка в Европе, когда ни одна из стран не сможет вовремя поддержать Чехословакию против Германии. Если только нападение Германии на Чехословакию будет поддержано с юга ударом венгерской армии, что весьма вероятно, то участь Чехословакии может быть решена очень быстро. Следует еще учесть, что в Чехословакии орудуют германские фашистские организации, которые могут дезорганизовать оборону страны. Имеются разведывательные данные, говорящие о том, что немцы разрабатывают план захвата Чехословакии в трехдневный срок. Действительно, положение вытянутой с запада на восток Чехословакии, находящейся под ударами с запада, севера, юга и, наконец, изнутри, является чрезвычайно тяжелым. Если даже речь будет идти и не о трехдневном сроке, то во всяком случае о столь же коротком, в который заинтересованные страны могут и не успеть принять какие-либо решительные контрмероприятия.

Что касается войны Германии против Румынии, то со стратегической точки зрения немцы хорошо знают, как можно оккупировать территорию этой страны. Опыт 1916 г. немцами хорошо изучен.

Что же может дать немцам оккупация Чехословакии и Румынии в экономическом отношении? Статистика говорит о том, что Румыния экспортирует ровно столько хлебных злаков, сколько Германия импортирует их в мирное время (до гитлеровских ограничений). Румыния добывает, если память мне не изменяет, 14 миллионов тонн нефти. Румыния и Чехословакия богаты многими металлами. Наконец, утверждение германского капитала в Румынии означало бы его монополию на Балканах, в Турции и выход его опять-таки в Черное море. Только железная руда по-прежнему являлась бы узким местом германского народного хозяйства и требовала бы захвата Криворожья. Не исключена возможность того, что немцы, правильно поставив разведку недр, сумеют найти железную руду и в Румынии. Таким образом, захват Германией Чехословакии и Румынии может обойтись без большой войны, зато для большой войны этот захват значительно упорядочивает сырьевой вопрос в германском народном хозяйстве, уменьшает зависимость Германии от Польши при войне против СССР, и, наконец, исходный базис для войны против СССР со стратегической точки зрения становится гораздо более выгодным.

В конечном счете можно сделать вывод, что независимо от того, будет ли предшествовать войне против СССР война Германии с Чехословакией и Румынией или не будет, все равно главные интересы гитлеровской Германии направлены в сторону Украины. Из этого должен исходить, это должен учитывать наш оперативный план. Однако наш оперативный план этого не учитывает. Он построен все так же, как если бы война ожидалась с одной только Польшей.

Рассмотрим теперь западные наши границы и западные театры войны, исходя из политической задачи «бить противника на его территории».

На ближайший отрезок времени, пока существует Чехословакия и Румыния, «бить противника на его территории» практически означает бить польско-германские силы на польской территории. Со значительной долей вероятности дело будет обстоять именно так. Вряд ли в Прибалтийские страны немцы пошлют более одного-двух экспедиционных корпусов.

Решающее значение операции должны принять тогда, когда с поражением польско-германских сил должна будет пасть буржуазная Польша. Такое сражение может иметь место в районе Кенигсберг — Львов — Краков — Данциг. Каковы же пути движения наших армий для того, чтобы выйти в этот район в наиболее выгодной группировке и с наиболее широкой охватывающей базой?

Стратегически наиболее выгодным путем является быстрый разгром армиями вторжения вооруженных сил Эстонии, Латвии и Литвы с тем, чтобы выход наших главных сил, действующих севернее Полесья, на линию Кенигсберг — Брест — Литовск произошел в условиях, когда эти главные силы будут иметь за собой широкий, охватывающий тыл, обеспечивающий организацию наиболее бесперебойного транспорта и наиболее удобного боевого размещения авиации на аэродромах. Этот вариант, к сожалению, натолкнулся на трудно преодолимые в политическом отношении затруднения, а именно на то, что лимитрофы[98] могут сохранить нейтралитет. Так как повторение «Бельгии» признается недопустимым, то от этого плана пришлось отказаться. Вот почему не прав Корк, когда говорит, что агрессивная роль прибалтов вредительски затушевывалась. Наоборот, агрессивная политика прибалтов позволила бы нам воспользоваться наилучшим вариантом стратегического решения. Не агрессия, а нейтралитет прибалтов сорвал применение наиболее решительного плана, и отмена последовала не ведомственным военным решением, а решением правительства. Я в дальнейшем еще вернусь к этому варианту, так как в связи с вероятным нападением на нас немцев и огромным значением, которое будет играть Восточная Пруссия, при нашем движении в глубь Польши, а также учитывая то, что мы строим на Балтике большой военно-морской флот, — этот вариант будет иметь в будущем еще более решающее значение.

Нейтралитет прибалтов играет для нас очень опасную роль. Если, скажем, он продолжится даже только две недели, то и тогда он сыграет свою вредную для нас роль. В силу сохраняемого нейтралитета мы должны будем отказаться от наиболее выгодного варианта, и через две недели, если нейтралитет будет прибалтами нарушен, исправить дело будет уже невозможно, т. е. невозможно в процессе стратегического сосредоточения. В ходе операций, конечно, многое можно будет выправить.

Однако, считаясь с политическими требованиями в отношении уважения нейтралитета, надо искать другие, хотя бы и менее выгодные в стратегическом отношении пути.

Севернее Полесья остается один путь: между Латвией и Литвой с севера и самим лесисто-болотистым Полесьем с юга. Этот стратегический коридор, и без того узкий, продольно разбивается как бы еще на две части лесисто-болотистым районом верховья Березины, Налибакской пущей, средним течением Немана и Беловежской пущей. Помимо того, он имеет и поперечные преграды: р. Вилия, вернее, течение Немана, Неман и Шора на участке Гродно — Слоним, Нарев, Ясельда, Западный Буг. Однако самым слабым местом «белорусского коридора» являются его выходы на территорию этнографической Польши. Армии, наступающие по этому коридору, будут находиться в этом районе в очень тяжелом положении. Коснусь этих положений. Напрасно стали бы мы ждать, как это делает у нас Генеральный штаб, что немцы первые нарушат нейтралитет Литвы. Это им невыгодно. В этом случае немцы имели бы в Литве слишком плохо обеспеченный путями сообщения тыл. Между прочим, во время одной из полевых поездок, кажется в 1911 г., Мольтке, как это описывает Форстер в своей книге «За кулисами германского генерального штаба», обсуждал вопрос о возможности направить наступление германских армий из В. Пруссии в направлении на Вильно и пришел к выводу о том, что это исключено ввиду слабости железнодорожной сети на территории Литвы. Характерно и то, что Гитлер сам предложил Литве заключить пакт о ненападении. Таким образом, раз немцы не будут нарушать нейтралитет Литвы, то нашим армиям придется своим правым флангом, двигаясь через Гродно и далее на запад, подвергаться опасности удара с севера, из Восточной Пруссии. Но это еще не все. В том случае, если главные силы Белорусского фронта форсируют Неман у Гродно и южнее, немцы могут нарушить нейтралитет Литвы, имеющей каких-нибудь три дивизии, и накоротке выйти в тыл Белорусского фронта в направлении Ковно — Вильно. Если глубокое вторжение в Белоруссию через Литву для немцев было бы опасно с точки зрения организации тыла, то операция с коротким замахом является вполне закономерной.

В дальнейшем Белорусский фронт должен будет искать взаимодействия с Украинским фронтом в направлении Брест-Литовска, стремиться к поражению польско-германских сил на варшавском направлении, обеспечивать свой фланг со стороны В. Пруссии и свой тыл со стороны Ковно — Вильно.

Совершенно очевидно, что решать все эти задачи одновременно невозможно. Командование Белорусским фронтом должно будет наметить определенную последовательность в разрешении этих задач.

Весьма возможно, что прежде всего обстановка заставит приступить к радикальному решению задачи обеспечения своего правого фланга, т. е. к разгрому германских сил в В. Пруссии. В этом случае было бы крайне важно для нас пройти по территории Литвы, что, может быть, можно будет и не считать нарушением нейтралитета, т. к. по договору между Литвой и РСФСР от 1920 года район Молодечно — Лида — Гродно также входит в состав Литвы и, следовательно, Красная Армия уже ходом вещей будет действовать на литовской территории.

Не исключена возможность, что, организовав прочное обеспечение своего правого фланга и тыла путем выставления сильного заслона для обороны, Белорусский фронт атакует противника на главном направлении совместно с Украинским фронтом. Однако в этом, последнем случае главные силы Белорусского фронта будут, во-первых, значительно ослаблены выделением крупных сил на обеспечение своего фланга и тыла, а во-вторых, все же немцы могут нанести поражение флангу и тылу Белорусского фронта путем организации удара из В. Пруссии как непосредственно на юг, так и через Литву на Ковно — Вильно. Эта угроза особенно реальна потому, что В. Пруссия обладает богато развитой железнодорожной сетью, позволяющей в сутки подвозить не менее шести пехотных дивизий. Столько же можно перебрасывать и по шоссейным путям В. Пруссии на автотранспорте.

Наконец, особенно опасным может стать положение Белорусского фронта, если произойдет разрыв между ним и подходящим к району Брест-Литовска Украинским фронтом. Тогда возможна концентрическая атака главных сил Белорусского фронта. Главное командование должно организованно вывести в этот район внутренние фланги обоих фронтов.

Итак, Белорусский фронт при своем выходе на границу этнографической Польши должен расширять полосу своих действий, в то время как тыл его остается все в том же узком коридоре. До прихода Гитлера к власти В. Пруссия являлась для правого фланга Белорусского фронта надежным прикрытием. Так это было и в 1920 году. Но с установлением гитлеровского режима картина резко изменилась. Задачи Белорусского фронта стали неизмеримо сложнее, силы, которые он встретит в решительном сражении, вырастут, вероятно, вдвое, и в то же самое время цели, которые были поставлены фронту, и силы, ему предоставленные, остались без изменения. В этом несоответствии задач и средств кроются большие опасности, грозящие при стечении неблагоприятных условий серьезным поражением армиям Белорусского фронта.

Получается такое положение, что в самый тяжелый момент армиям Белорусского фронта придется наступать раструбом из узкого стратегического коридора. Все преимущества перегруппировок будут на стороне врагов. Кроме того, немцы и поляки будут иметь по сравнению с Белорусским фронтом огромные преимущества в отношении широкого и глубокого размещения авиации, а также в отношении охватывающего и выгодного рассредоточенного расположения тылов. В самом деле, «белорусский коридор» имеет тесно сжатые железнодорожные коммуникации и столь же тесно сжатые шоссейные пути.

Точно так же и скученное размещение авиации, исключающее широкий маневр по передислокации по фронту авиационных соединений, будет иметь следствием больший урон нашей легкой авиации по сравнению с потерями врагов на их аэродромах. Немцы, имея полную возможность рассредоточивать свою авиацию по Восточной Пруссии и Северной Польше, будут иметь преимущества в авиационном маневре.

Наши стесненные коммуникации будут нести от авиации большие потери, будут давать перебои, будут задерживаться с восстановлением разрушений и т. д.

Рассмотрим теперь стратегический путь между лесисто-болотистым Полесьем с севера и границами Румынии и Чехословакии с юга. Этот путь также представляет собой стратегический коридор, вполне доступный для наступления крупных сил, хотя и перерезан поперек целым рядом не слишком крупных речных преград и имеет отдельные районы, неудобные для действий, как, например, Дубненский район.

Нависание над левым флангом Украинского фронта границы Румынии в стратегическом отношении сходно со значением Латвии для Белорусского фронта. Однако дальше идет граница Чехословакии, и в этом отношении удобства глубокого наступления находятся на стороне Украинского фронта. В самом деле, границы Румынии с СССР надежно прикрыты системой укрепленных районов, а северный участок границ Румынии с Польшей горист, неудобен для действий больших войсковых масс и крайне беден железными дорогами. В этом районе сравнительно нетрудно организовать прочную оборону, выставив надежный заслон в сторону Румынии. В 1920 г. Румыния сыграла неприятную роль. Она притягивала к себе встревоженное внимание Главного командования, а это последнее оттягивало к границам Румынии силы из главной группировки Юго-Западного фронта. Во всяком случае организация надежного прикрытия своего фланга и тыла со стороны Румынии является несравнимо более простой задачей, чем прочное обеспечение фланга Белорусского фронта.

При выходе Украинского фронта примерно на линию Брест-Литовск — Львов перед его командованием встанет основная задача нанесения главным силам противника удара совместно с главными силами Белорусского фронта. В этом случае левый фланг будет прикрыт чехословацкой территорией и все внимание войск фронта может быть сосредоточено на главных силах противника. Только в том случае, если по ходу операций к моменту выхода правого фланга Украинского фронта в район Ковель — Люблин образовался бы между ним и Белорусским фронтом разрыв, только в этом случае могла бы создаться угроза удара противника во фланг со стороны Брест-Литовска. Роль Главного командования должна заключаться в том, чтобы не допускать разрыва между фронтами.

Вопрос с размещением авиации и тылов для армий, наступающих в «украинском коридоре», отличается теми же трудностями и неудобствами, с которыми армии встречаются и в «белорусском коридоре». В этом отношении «украинский коридор» имеет только одно преимущество, заключающееся в том, что, когда армии Украинского фронта подойдут в район последнего решающего столкновения, немцы и поляки не будут иметь того охватывающего положения над внешним флангом, какое они имеют со стороны Восточной Пруссии.

Таким образом, театр наступления южнее Полесья является выгодным для наступления к району решающего столкновения в центре Польши. Однако наступление в одном лишь направлении южнее Полесья не может дать решения генеральной операции и генерального сражения. Необходимы согласованные действия обоих фронтов. Вопрос заключается лишь в том, которому из фронтов дать преимущественно решающее значение. При варианте первоочередной ликвидации лимитрофов — все преимущества за белорусским направлением. Эти преимущества сохраняются при условии нейтралитета Германии. Зато при условии нахождения Германии в составе врагов, а с другой стороны, при условии дружественной позиции Чехословакии — все преимущества сосредоточения главных сил переходят к украинскому направлению.

Выгоды украинского направления особенно должны сказаться, если Чехословакия будет участвовать в войне с Германией. Конечно, помощь Чехословакии будет очень небольшой, т. к. ее западная половина будет быстро ликвидирована немцами и венграми. Но, тем не менее, восточная часть Чехословакии, гористая и неудобная для действий крупных войсковых масс, может упорно обороняться и обеспечивать левый фланг наших армий. Помимо того не исключена возможность наступления чехословаков с самого начала войны на Краков, находящийся очень близко от чешской границы. Если этот крупнейший железнодорожный узел будет хотя бы на время выведен из эксплуатации, то переброски польско-германских сил на украинском направлении будут основательно расстроены и поведут к опозданию окончательного сосредоточения этих сил. При этих условиях, между прочим, не исключена возможность захвата Львова силами армии вторжения. Даже временное овладение этим пунктом и разрушение его крупнейшего железнодорожного узла опять-таки поведут к замедлению сосредоточения главных польско-германских сил.

Надо отметить, что только при условии избрания украинского направления как главного можно в какой-то степени использовать помощь чехословацкой армии. Во всех прочих случаях Чехословакия будет раздавлена совершенно отдельно, не принеся никакой пользы для наступления Красной Армии.

Чтобы сделать анализ стратегического положения более конкретным, необходимо обратиться к рассмотрению возможного соотношения сил сторон.

Польша (цифры привожу по памяти) выставляет по мобилизации 55 пехотных дивизий и еще 6 пехотных дивизий формирует в первые месяцы войны.

Германия утраивает свои 36 пехотных дивизий по мобилизации, т. е. выставляет 108 пехотных дивизий. Помимо того, Германия развернет ландверные[99] дивизии, число и сроки развертывания которых я сейчас не помню. Сверх того, Германия имеет несколько десятков бригад штурмовиков, которые вряд ли годятся для полевой войны, но которые безусловно могут быть использованы для обороны тыла, отдельных участков укреплений и т. п.

Генеральный штаб РККА, исчисляя те силы, которые Германия сможет выдвинуть против СССР, правильно исходит из предпосылок, что Франция может оказаться к началу войны в таком состоянии, что не сможет выполнить своих договорных обязательств и не выступит против Германии.

Предположим также, что Германия не предпринимала агрессии против Чехословакии, хотя на самом деле для нее выгоднее было бы сразу же захватить Чехословакию, чтобы быстро высвободить свои силы и не разбрасывать их на выставление заслонов. Исходя из таких предпосылок, положим, что Германия оставит в полосе своих укрепленных районов на французской границе 30 пехотных дивизий, на границах с Чехословакией 7 пехотных дивизий и в резерве главного командования еще 10 пехотных дивизий, не считая ландверных. Допустим, что Польша на чехословацкой границе оставит 5 пехотных дивизий. Тогда Красная Армия может встретить перед собой на польской территории 61 германскую и 50 польских пехотных дивизий, а всего 111 пехотных дивизий.

В авиации мы имеем превосходство над немцами, но, во-первых, потребности Дальнего Востока всегда могут оттянуть часть авиации с запада, во-вторых, как было показано выше, мы по мере углубления в Западную Белоруссию и в Западную Украину будем находиться в невыгодных аэродромных условиях по сравнению с польско-германской авиацией, и, в-третьих, все же в сухопутных операциях практически расчет должен вестись по числу пехотных дивизий, артиллерии и танков.

Наши механизированные соединения, несомненно, сильнее польско-германских, но при этом следует учесть, что и поляки, и немцы непрерывно развивают свои механизированные соединения, вводя на вооружение пушечные танки, что немцы уже сформировали пять механизированных дивизий, примерно соответствующих нашим механизированным корпусам, что поляки формируют механизированные бригады и, наконец, что немцы, а за ними и поляки вводят на вооружение большое число противотанковых пушек в пехотных дивизиях, что резко повышает их способность вести бой с механизированными частями. Таким образом, наше преимущество в механизированных соединениях над немцами и поляками хотя и имеется, но это преимущество не может служить основанием для самоуспокоения по поводу нехватки у нас достаточного числа стрелковых дивизий.

Точно так же не может изменить этого положения и наше преимущество над врагами в отношении конницы. Конница будет нести очень тяжелые потери от авиации и химии противника.

На изложенных выше соображениях о том громадном значении, которое имеет число пехотных дивизий независимо от преимущества в авиации, механизированных соединениях и коннице, потому приходится так подробно останавливаться, что этими вреднейшими и опаснейшими рассуждениями организационный отдел Генерального штаба РККА добивался торможения в развитии числа пехотных дивизий, развертываемых по мобилизации.

Каково же было то реальное число стрелковых дивизий, которое по нашему действующему оперативному плану двигалось в глубину территории Польши для того, чтобы бить противника на его территории. Точно я этого числа не знаю, но приблизительно оно должно быть около девяноста стрелковых дивизий, может быть, на несколько дивизий больше. Остальное число стрелковых дивизий из числа 150, развертываемых по мобилизации, идет на обеспечение Дальнего Востока, границ с Финляндией, Эстонией, Латвией и Румынией, на охрану границ Кавказа и Средней Азии.

Получается странная картина. Наши Белорусский и Украинский фронты должны втянуться в глубину территории Польши, втянуться в самых неблагоприятных обрисованных выше условиях и своими 90, пусть даже 100 стрелковыми дивизиями должны разбить 111 пехотных дивизий противника, на стороне которого остаются все преимущества маневра, использования авиации и организации тыла. К этому еще надо добавить, что поляки, как этому учит опыт 1920 года, дерутся у себя дома очень хорошо.

Клаузевиц считает, что для надежного поражения противника над ним надо иметь, по крайней мере, полуторакратное общее превосходство в силах. Этот коэффициент во всяком случае не преувеличен. Однако возьмем меньшее число потребных стрелковых дивизий, например 140, а не 166 (полуторакратное превосходство). В этом случае число дивизий в РККА должно быть значительно большим. Положим, что на Дальнем Востоке надо иметь не менее 35 стрелковых дивизий (во время войны), на границах с Финляндией — 7, на границах Эстонии и Латвии — 7, на границах с Румынией — 8, на Кавказе — 3, в Средней Азии — 2, в резерве Главного командования — 5 стрелковых дивизий. Тогда общее число потребных для РККА стрелковых дивизий поднимется до 207. На самом деле эта потребность значительно выше. Германия во время войны 1914–1918 гг. подняла число своих пехотных дивизий до 248. Борьба на два фронта требует большого числа войск, и для нас значительно большего, чем для Германии, т. к. наши расстояния и железнодорожные условия не позволяют нам производить те переброски сил с востока на запад и обратно, которые с таким успехом проводили немцы в прошлую империалистическую войну.

Мы же разворачиваем всего только 150 стрелковых дивизий.

К этому нашему недостатку в числе стрелковых дивизий надо еще добавить исключительно слабое развитие артиллерийского и танкового резерва Главного командования для усиления стрелковых дивизий и корпусов на решающих направлениях. Дело в том, что для подготовки атаки против боеспособного, хорошо, вооруженного и прочно укрепившегося противника требуется до 80 орудий на один километр фронта атаки. Участие танков не снижает той артиллерийской нормы. Англичане и французы даже при наличии танков количество артиллерии на один километр фронта доводили до 130 и более орудий.

Между тем по условиям ввода в атаку пехоты главный удар стрелковой дивизии не может быть уже двух километров, т. е. своими артиллерийскими средствами стрелковая дивизия может обеспечить лишь до 40 орудий на километр, откуда следует, что для крупных операций требуется удвоение артиллерии дивизий.

Собственной артиллерии стрелковой дивизии хватит только в условиях очень подвижной войны, когда противник не успевает как следует укрепиться.

Так же точно и собственных танков стрелковой дивизии не хватит при выполнении сложных и ответственных наступательных операций. Для усиления войск, действующих на главных направлениях, организуется артиллерийский и танковый резерв Главного командования. Однако этот резерв организован у нас в совершенно недостаточном размере, что не позволяет создать необходимого качественного усиления на участках решающих сражений. Вовсе нет у нас пулеметного резерва Главного командования для усиления стрелковых дивизий, занимающих оборонительные фронты. Французы такой пулеметный резерв имеют.

Как же будут развиваться операции Белорусского и Украинского фронтов в соответствии с ныне действующим планом, если принять во внимание несоответствие между силами и средствами и теми решительными целями, которые ставит этот план?

Положим, что Белорусский фронт получает 55, а Украинский фронт 35 стрелковых дивизий (не считая дивизий, стоящих в укрепленных районах на границе с Румынией). Силы Белорусского фронта закончат свое сосредоточение примерно в 15 дней, а Украинского — в 20 дней.

Значительное наше замедление в перевозках позволяет польско-германским силам упредить нас в сосредоточении и, применяя польскую терминологию, «выпадовыми действиями» дезорганизовать район нашего сосредоточения и заставить нас отнести таковой несколько глубже на нашу территорию. Обратная картина развертывания на наших западных границах большого числа механизированных, кавалерийских и стрелковых соединений в штатах, близких к штатам военного времени, а также размещения в БВО и КВО крупных авиационных сил. Эти мероприятия позволили нам в свою очередь поставить вопрос о том, чтобы сразу же после объявления войны вторгнуться в Западную Белоруссию и на Украину и дезорганизовать район сосредоточения противника, отнеся таковой глубоко в тыл, примерно на линию Гродно — Львов.

Если война вспыхнет неожиданно и поляки не будут иметь в своем распоряжении предмобилизационного периода, то действия наших армий вторжения будут носить еще более решительный характер, т. к. «по-польскому плану мобилизации призываемое в приграничных с нами районах население перебрасывается в тыл для укомплектования расположенных в этнографической Польше частей. Само собой понятно, что быстрые действия армии вторжения, поддержанные сильной авиацией, могут сорвать эти мобилизационные перевозки и поставят мобилизуемую польскую армию в очень тяжелое положение.

Далее, операции вторжения дезорганизуют аэродромную полосу приграничной полосы противника, заставляя его отнести развертывание своей авиации в глубину, сокращая тем самым радиус полезного воздействия его легкой авиации на наши железнодорожные перевозки, осуществляющие стратегическое сосредоточение.

Таким образом, операции вторжения срывают сроки сосредоточения противника, если война началась без предмобилизационного периода, что наносит ощутимый удар по польской мобилизации; наконец, операции вторжения наиболее надежно обеспечивают собственное стратегическое сосредоточение.

Уборевич указывает на то, что вредительством являются операции вторжения, если они имеют разрыв во времени с окончанием сосредоточения главных сил. Это неправильное, ошибочное заключение. Операции вторжения именно потому и предпринимаются, что запаздывает стратегическое сосредоточение и его надо обеспечить заблаговременным вторжением. В зависимости от успехов сосредоточения на том или другом фронте части армий вторжения могут быть поддержаны соединениями из состава главных сил и смогут обеспечить этим последним более удобные рубежи развертывания. Однако же если такое удержание за собой территории противника армиям вторжения и не удастся, то их задачу следует считать выполненной, если они расстроят и оттеснят назад сосредоточение противника и тем самым обеспечат бесперебойность собственного стратегического сосредоточения.

Само собой понятно, что армии вторжения, выполняя свои операции, неизбежно понесут потери. Конница будет быстро таять от воздействия авиации и химии. Вообще конь трудно защитим от авиахимического нападения. Гужевые парки, обозы и пр. будут нести еще большие потери, чем конница. Механизированные соединения будут напряженно расходовать свои моторесурсы. Поэтому ответственнейшей задачей фронтового и Главного командования будет определение того предела использования армий вторжения, который диктуется как интересами окончания сосредоточения, так и состояния войск армии вторжения, т. е. их моральными и физическими силами и материальными ресурсами. Безусловно, неправильный пример использования успеха армии вторжения имел место на стратегической военной игре в январе месяце с.г., когда Белорусский фронт пачками вводил в наступление эшелоны главных сил до окончательного их сосредоточения только для того, чтобы развить частный успех армии вторжения.

Что касается указаний Уборевича на то, что им разрабатывался вредительский план овладения Барановичским укрепленным районом конницей, поддержанной лишь слабо вооруженными механизированными бригадами, без всякого участия пехоты, то это служит лишь примером того, как проводилось вредительство в оперативном плане, но никак не служит доказательством вредности операций вторжения.

В результате операций вторжения в соответствии с нашим оперативным планом мне кажется весьма вероятным, что линия польско-германского развертывания будет оттеснена на рубеж Гродно — Слоним — Лунинец — Львов. Вряд ли полякам удастся отстоять Виленский укрепленный район. Строительство Виленского и Барановичского укрепленных районов поляками относится к тому времени, когда у нас не было армий вторжения.

Наше стратегическое развертывание, может быть, с некоторым опозданием, но примерно к тому же сроку закончится вдоль государственной границы. Поэтому первые крупные сражения произойдут на польской территории. Как же будут развиваться оперативные действия к северу и к югу от Полесья?

Положим, что из 111 пех[отных] польско-германских дивизий 50 будет противопоставлено Белорусскому и 55 Украинскому фронтам, при оставлении 6 пех[отных] дивизий в резерве.

Белорусский фронт, нанеся поражение целому ряду польских частей еще в период операций вторжения, имея некоторый общий перевес в силах, значительный перевес в механизированных соединениях и в авиации и, наконец, находясь примерно в одинаковых условиях театра военных действий с поляками и немцами между Литвой и Полесьем, может быть, и имеет кое-какие шансы на наступление с конечным выходом к границам этнографической Польши. Но зато с подходом к этим границам положение Белорусского фронта резко меняется в худшую сторону. Об этом уже говорилось выше. Тыл Белорусского фронта вытягивается в узком и длинном коридоре, стесняющем маневр войск, размещение авиации и работу коммуникаций.

Основное же затруднение встанет перед командованием Белорусского фронта в смысле выбора направления дальнейших действий. Несомненно, немцы будут оборонять район Гродно-Осовец, прикрывая (пути в Вост[очную] Пруссию и готовя из этой последней удар во фланг и тыл главным силам Белорусского фронта в случае их движения на Белосток и Брест-Литовск.

Оборона немцев в этом районе будет очень прочна, т. к. августовские леса, целая сеть озер между Неманом и Восточной Пруссией, болотистые берега Нарева и Мазурские озера с крепостью Летцен создают исключительные удобства обороны этого района как по фронту, так и на всю его значительную глубину. Если к этим природным условиям, обеспечивающим оборону, добавить еще систему железобетонных укреплений из быстротвердеющего цемента, то прочность германской обороны в этом районе будет исключительно серьезной.

С другой стороны, поляки могут превратить в трудноодолимый оборонительный район систему р. Ясельда с очень широкой и болотистой долиной и Беловежской пущей.

Командующему Белорусским фронтом придется решить вопрос о последовательности действий: преодолеть ли сначала оборону поляков на р. Ясельда и, овладев Брест-Литовском, войти во взаимодействие с армиями Украинского фронта, выставив на это время прочный заслон против Восточной Пруссии, или, наоборот, сначала овладеть хотя бы Мазурскими озерами Вост[очной] Пруссии и лишь после этого обратить главные силы фронта на Брест-Литовск.

Слабым местом первого решения является то, что, удаляясь к Белостоку и Брест-Литовску, Белорусский фронт растягивает свои коммуникации, оставляя их в непосредственной близости от фронта возможного перехода немцев в наступление из В[осточной] Пруссии. Если только немцы коротким ударом овладеют районом Гродно — Волковыск, то пути отхода и подвоза для Белорусского фронта фактически будут отрезаны. Поэтому такое решение заставило бы выделить в заслон против В[осточной] Пруссии столь большие силы, что для выполнения задач, стоящих в главном направлении, потребных там сил уже не оказалось бы.

Второе решение, т. е. первоначальный удар в направлении В[осточной] Пруссии, потребует слишком много времени и войск. Этих войск Белорусский фронт, как и в первом случае, в своем распоряжении не имеет.

Итак, наличных сил Белорусского фронта недостаточно для того, чтобы решить стоящую перед ним задачу поражения польско-германских сил в глубине польской территории. Положение Белорусского, фронта, вышедшего на подступы к Белостоку и на рубеж р. Ясельда, легко может стать угрожающим, если немцы бросят свои резервы через В[осточную] Пруссию в направлении Гродно и Волковыска, а может, и на Вильно через Ковно. Ежедневно, как это уже указывалось выше, ж[елезные] д[ороги] В[осточной] Пруссии могут перебрасывать шесть пехотных дивизий и примерно столько же дивизий можно перебросить на автомобилях по шоссейной сети В[осточной] Пруссии. Использовав это свое колоссальное преимущество, путем ли подачи стратегических резервов или путем временной переброски сил с украинского направления, немцы могут нанести тяжелое поражение Белорусскому фронту.

Останавливаясь на 1-ми 2-м оперативных вариантах, приведенных в показаниях Уборевича, необходимо заметить, что они отличаются один от другого лишь тем рубежом, на котором польско-германские силы переходят в решительное наступление. По первому варианту немцы переходят в наступление на Лида — Барановичи с целью захвата Минска и Слуцка. Этот вариант Уборевича вытекает из хода стратегической военной игры в апреле 1936 года. В этой игре Уборевич увлекся наступлением в вильно-ковенском направлении, сосредоточив на нем свои главные силы, и получил удар главными польско-германскими силами в свой левый фланг, в минском направлении. Это вполне возможный вариант, однако не основной. Дело в том, что Генеральный штаб РККА в порядке руководства военной игрой предложил германскому командованию нарушить нейтралитет Литвы, что вряд ли будет иметь место на самом деле, и потому Уборевич, ошибочно полагая, что немцы двинут в Литву основную массу своих войск, и сам двинул на Вильно-Ковно свои главные силы и за эту ошибку получил удар во фланг основной группы польско-германских армий.

Что касается указаний Уборевича насчет моих советов о движении главных сил Белорусского фронта севернее или южнее Немана, то должен сказать, что на все случаи оперативной обстановки трудно дать общий совет, надо ли двигать главные силы Белорусского фронта севернее или южнее Немана. Такой вопрос нельзя решать предвзято. Правильным и неправильным может оказаться и то, и другое движение, если оно не будет отвечать конкретно складывающейся обстановке. Решение такого вопроса, между прочим, будет связано и с той задачей, которую поставит перед собой командующий в отношении обеспечения своих действий со стороны В[осточной] Пруссии. Как правильное руководство действиями фронта, так и вредительское обязательно должно учитывать конкретную обстановку.

Второй оперативный вариант Уборевича предусматривает отход польско-германских сил на Белосток — Пружаны и удар главных германских сил из Вост[очной] Пруссии в общем направлении Гродно. Этот вариант весьма вероятный, и я его изложил выше. В стратегической военной игре в январе текущего года Уборевич, увлекшись наступлением в брест-литовском направлении, подставил свой фланг и тыл в районе Гродно под удар немцев из Восточной Пруссии. Положение было выправлено вмешательством главного руководителя военной игры.

Соображения, приводимые Уборевичем, в отношении преимуществ оперативного размещения германской авиации по сравнению с нашей вполне справедливы, как я выше это отметил.

Соображения о вероятности поражения конницы ипритом вполне правильны. Нельзя забывать, что теперь имеются и несравнимо более мощные накожные отравляющие вещества.

Совершенно правильны замечания Уборевича в отношении превосходства немцев в отношении моторизованных дивизий и автотранспорта. Мы пока не имеем мотодивизий, хотя оперативная потребность в них очень велика. Не следует помимо оперативных требований упускать из виду и то обстоятельство, что мы практически не умеем ни организовать мотодивизию, ни наладить ее обучение, когда подходим к созданию импровизированных мотосоединений. Необходимо иметь постоянные мотодивизии, учиться вводу их в бой, регулировке движения и т. п. моментам, которых не знают общевойсковые командиры. В отношении автотранспорта основное преимущество немцев заключается в том, что они имеют постоянно существующую организацию фашистского автомобильного корпуса. Этот корпус по несколько раз в год тренируется в массовых перебросках войск и фашистских организаций на далекие расстояния. Мы же хотя и получаем по мобилизации большое количество автотранспорта, но даем ему импровизированную, не сколоченную организацию и не предусматриваем крупных автомобильных соединений. В силу этого мы не имеем опыта в эксплуатации больших автомобильных масс в полевой обстановке.

Обратимся теперь к рассмотрению условий наступления наших армий на Украинском фронте.

Соотношение сил Украинского фронта и действующих против него польско-германских армий, как это показывают приводившиеся выше расчеты, крайне невыгодно для нас. В самом благоприятном для самого Украинского фронта случае против него могут быть выставлены равные ему силы. Это в том случае, если польско-германское командование обратит свои главные силы сначала против Белорусского фронта. Даже в этом, наиболее для него благоприятном случае Украинский фронт вряд ли сможет выполнить поставленную ему задачу войти во взаимодействие с Белорусским фронтом в районе Брест-Литовска, т. к. при равных силах нельзя надеяться на глубокое продвижение по территории противника. В случае же, если польско-германское командование бросит свои главные силы на украинское направление, а этот вариант все равно неизбежен, даже в том случае, если первый удар наносится Белорусскому фронту, положение Украинского фронта становится очень тяжелым. Он не только не сможет выполнить стоящей перед ним задачи войти во взаимодействие с левым флангом Белорусского фронта, но и сам может подвергнуться серьезному поражению.

Из приводившегося выше расчета видно, что против Украинского фронта без труда может быть выставлено 55 польско-германских пех[отных] дивизий, а если к этому добавить и неприятельские резервы, то всего будет около 60 пех[отных] дивизий, т. е. почти двойное превосходство по сравнению с силами Украинского фронта.

Решающее сражение может произойти, учитывая результаты операции вторжения, примерно на полпути между линией наших укрепленных районов и Львовом. В результате атаки превосходящих сил неприятеля Украинский фронт должен будет начать отход и достигнет линии своих укрепленных районов примерно к тому сроку, к которому Белорусский фронт в случае своего успеха может достигнуть линии Гродно — Пружаны. В этом расхождении фронтов, разделенных широкой полосой лесисто-болотистого Полесья, кроется благодаря недостатку в силах огромная опасность последовательного поражения обоих фронтов.

Достигнув рубежа наших укрепленных районов на Украине, польско-германское командование может применить два способа действий. Во-первых, начать методическую подготовку к атаке Летичевского и южной части Житомирского укрепленных районов и, возможно, к вспомогательной атаке Новоград-Волынского укрепленного района.

Овладение этими отдельными участками укрепленных районов требует некоторого времени и крупных артиллерийских средств. На этот период польско-германское командование могло бы перебросить часть своих сил с юга на север для нанесения частного поражения Белорусскому фронту, о чем уже говорилось выше. Во-вторых, польско-германское командование может форсировать овладение укрепленными районами и сразу же начать наступление по Правобережной Украине.

Второй вариант позволяет польско-германскому командованию быстро развить свои операции в направлении Киева и в направлении Криворожья. Воспрепятствовать этому продвижению нам будет очень трудно, т. к. подавляющее превосходство германских и польских сил может обеспечить нанесение армиям Украинского фронта серьезного поражения. В результате этого поражения польско-германские армии могут начать операции по последовательному занятию территории.

Однако оперативный план немцев и поляков вряд ли ограничится только этим. Следует ожидать развития немцами и поляками успеха в направлении примерно на Мозырь — Жлобин, в глубокий тыл Белорусского фронта. Задача эта нелегкая. Придется преодолеть лесисто-болотистые пространства, овладеть Мозырским укрепленным районом, форсировать Припять и т. д., но, тем не менее, эта задача оперативно вполне разрешима и стратегически чрезвычайно расширяет возможный масштаб поражения наших армий.

Как я показывал уже в первом разделе, во время этой стратегической военной игры в апреле 1936 года я по вопросам оперативного положения наших армий обменивался мнениями с Якиром и Уборевичем. Учитывая директиву Троцкого о подготовке поражения того фронта, где будут действовать немцы, а также указание генерала Рундштедта, что подготовку поражения надо организовать на Украинском фронте, я предложил Якиру облегчить немцам задачу путем диверсионно-вредительской сдачи Летичевского укрепленного района, комендантом которого был участник заговора Саблин. В случае сдачи Летичевского района немцы легко могли обойти Новоград-Волынский и Житомирский укрепленные районы с юга и, таким образом, опрокинуть всю систему пограничных с Польшей укрепленных районов КВО. Вместе с тем я считал, что если подготовить подрыв железнодорожных мостов на Березине и Днепре, в тылу Белорусского фронта в тот момент, когда немцы начнут обходить фланг Белорусского фронта, то задача поражения будет выполнена еще более решительно. Уборевич и Аппога получили задание иметь на время войны в своих железнодорожных частях диверсионные группы подрывников. Самые объекты подрывов не уточнялись.

Само собой понятно, что подрыв ж[елезно] д[орожных] мостов в тылу Белорусского фронта неизбежно повлечет зашивку и без того перегруженных и сжатых в тесном коридоре коммуникаций, которые благодаря своему положению будут непрерывно находиться под воздействием авиации противника. Учитывая, что подрыв ж[елезно] д[орожных] мостов во время напряженных операций может быть осуществлен не только диверсиями, но и воздушной бомбардировкой, а также выброской парашютистов-подрывников, необходимо принять ряд радикальных мер для того, чтобы обеспечить непрерывность работы железно] дорожных мостов во все периоды операции. Одним из существенных мероприятий является отрывка еще в мирное время подъездных путей на уровень летних вод реки, заготовка ряжевых или бетонных устоев для наводки простейшими способами двутавровых балок (возможны, кажется, 22-метровые пролеты при двутавровых балках метрового сечения; пока их у нас не изготовляют, но производство их необходимо наладить). Таких запасных мостов на пониженном уровне должно быть, по крайней мере, два около каждого наиболее ответственного моста.

Подъездные пути должны быть отлогого профиля во избежание слишком замедленного движения поезда. У крупных мостов с каждой стороны у начала подъездных путей к временным мостам должны быть организованы разъезды, что позволит избежать излишних задержек в движении. Мосты на пониженном уровне, даже в случае их подрыва, очень быстро восстанавливаются. Помимо того, при наличии у моста зенитных средств противник будет менее настойчив в атаках моста, т. к. он будет видеть резервные возможности в железнодорожной переправе, а сам будет подвергаться напрасным потерям.

У крупных ж[елезно] дорожных мостов придется постоянно держать плотничьи с механизированным инструментом команды, а также запас заготовленных ряжей как для восстановления мостов на пониженном уровне, так и для укрепления каменных устоев в случае, если они дадут трещины от попадания авиабомб в воду. Эти исправления можно будет производить очень быстро.

Помимо того, с обеих сторон крупных железнодорожных мостов необходимо подготовить сильно развитые станции с тем, чтобы можно было перебрасывать войска и грузы на автомобилях от станции до станции в случае повреждения моста. В случае повреждения ряда мостов такие переброски придется делать иногда на значительные расстояния. Отсюда приходится сделать вывод, что вдоль основных ж[елезно] дорожных путей следует прокладывать шоссейные дороги и иметь в важнейших узлах резерв автомобильного транспорта.

Помимо мостов на пониженном уровне в некоторых пунктах необходимо построить ж[елезно] дорожные участки, позволяющие в случае капитального разрушения моста передачу составов на другое направление. Так, например, к Полоцку подходят три железные дороги, а от Полоцка по направлению к фронту идет лишь одна, пересекая у самого города Западную Двину на очень высоком уровне. Подрыв ж[елезно] дорожного моста и систематическое его бомбардирование могут поставить армии, базирующиеся на Полоцк, в очень тяжелое положение. Поэтому совершенно необходимо проложить двухпутный участок Полоцк — Витебск по южному берегу Зап[адной] Двины. Конечно, этот участок надо соединить с Лепелем и далее вести на м. Березино — Минск — Слуцк — Новоград — Волынский — Жмеринка. При наличии такой железной дороги вывод из строя ж[елезно] д[орожной] переправы, например, через Березину у Борисова не мог бы воспрепятствовать подаче эшелонов из Орши в Минск через Лепель, конечно, при условии развития необходимой пропускной и провозной способности этой железной дороги и т. д. Для Белорусского фронта чрезвычайно важна железно] д[орожная] переправа через Днепр у Жлобина. Поэтому весьма важно до предела развить основную рокаду фронта: Витебск — Орша-Жлобин — Мозырь — Жмеринка. Само собою разумеется, что такие же мероприятия надо провести по линии Украинского фронта. В частности, ж[елезные] дороги, идущие от Днепропетровска и Запорожья на Казатин и Жмеринку, должны быть развиты, т. к. днепровские ж[елезно] д[орожные] мосты этих дорог наиболее удалены от противника и наименее подвергаются опасности ежедневных налетов.

Итак, рассмотрение плана действий Белорусского фронта, построенного на задаче разгромить польско-германские силы на варшавском направлении, говорит о том, что план этот не обеспечен необходимыми силами и средствами. Вследствие этого поражение не исключено даже без наличия какого бы то ни было вредительства. Само собою понятно, что проявление вредительства даже в отдельных звеньях фронтового и армейского управления резко повышает шансы на поражение. Из области реально осуществленной вредительской работы, непосредственно отражающейся на оперативном плане, необходимо отметить в первую очередь ту задержку, которую организационный отдел Генерального штаба РККА (Алафузо) осуществил в вопросе увеличения числа стрелковых дивизий, задержку, которая создает основную оперативную опасность для наших армий на Белорусском и Украинском фронтах. Такая же опасная задержка проведена в вопросе широкого развертывания артиллерийского и танкового резерва Главного командования.

Каковы же те силы, которые нужны Белорусскому фронту для того, чтобы он мог выполнить поставленную ему задачу ведущего, решающего значения? Здесь можно сделать прикидку следующего порядка. Если бы польско-германское командование по ходу обстановки решило главные силы сосредоточить против Белорусского фронта, то против Украинского ему было бы достаточно оставить 30–35 пех[отных] дивизий, т. е. на белорусском направлении могло бы сосредоточиться до 76–81 пех[отных] дивизий (из всех 111). Отсюда ясно, что только для того, чтобы не потерпеть отдельного поражения при настойчивом продвижении в глубь Польши, Белорусский фронт должен иметь, по крайней мере, столько же стр[елковых] дивизий, а для того, чтобы получить возможность нанести противнику поражение, число дивизий, входящих в его состав, должно значительно вырасти.

Конечно, использовать столь большое число стр[елковых] дивизий в полосе до Гродно — Кобрин Белорусскому фронту нелегко. Слишком узок «белорусский коридор», и слишком беден он даже грунтовыми путями. Однако к западу от меридиана Гродно возможности и необходимость использования этих сил значительно возрастают. Наилучшие оперативные условия для использования этих масс создались бы при упомянутом выше варианте первоочередного и стремительного разгрома лимитрофов. При этом варианте и более крупные силы можно было бы концентрически подвести к фронту Тильзит — Гродно — Брест — Литовск. Если же пользоваться только «белорусским коридором», то, по всей вероятности, придется применить оперативное эшелонирование с тем, чтобы в нужную минуту подвести к фронту все эшелоны. Но тыл при этом варианте был бы перенапряжен до крайности и потребовалась бы организация массового автомобильного транспорта и широкой постройки автомобильных дорог.

Каковы же должны быть те силы, которые необходимо предоставить Украинскому фронту для выполнения последним поставленной ему задачи? Как видно было из сделанных выше подсчетов, польско-германское командование может выставить против Украинского фронта около 60 пех[отных] дивизий. Надо оговориться, что эти расчеты могут касаться лишь 1937 г., не позже, т. к., несомненно, в 1938 г. германская армия, выставляемая по мобилизации, значительно вырастет; даже в 1937 г. за счет ландверных дивизий германская армия будет несколько сильнее, чем это выше взято в расчет. Очевидно, что, имея против себя около 60 пех[отных] дивизий, Украинский фронт также должен их иметь не меньше 60. На самом деле, учитывая активные задачи, стоящие перед фронтом, его силы должны быть значительно большими.

Итак, из сравнительного рассмотрения возможных группировок противника и потребных нашим фронтам сил выяснилось, что без пересмотра основных установок ныне действующего оперативного плана Белорусскому фронту требуется около 80 дивизий, а Украинскому — около 60, а всего 140 стр[елковых] дивизий. Рассмотрим, как могли бы развиваться при наличии таких сил совместные действия Белорусского и Украинского фронтов. При производстве подсчетов предполагалось, что если главный удар немцы будут наносить на Украине, то они выставят на этом направлении до 60 пех[отных] дивизий. Очевидно, что при наличии в составе Украинского фронта также 60 стрелковых дивизий можно предположить бои с переменным успехом на территории противника между Полесьем и румынской границей. Может быть, даже Украинский фронт будет иметь преимущественный успех, т. к., вероятно, он будет сильнее германо-поляков в отношении механизированных соединений. В этом случае на белорусском направлении германо-поляки смогут выставить около 50 пех[отных] дивизий. Совершенно очевидно, что Белорусский фронт при наличии 80 стр[елковых] дивизий может нанести польско-германским армиям поражение и постепенно установит оперативное взаимодействие с Украинским фронтом в районе Брест-Литовска.

Возьмем другой вариант, когда польско-германское командование бросает против Белорусского фронта до 80 пех[отных] дивизий, оставляя на украинском направлении до 30–35 пех[отных] дивизий. Совершенно очевидно, что Украинский фронт своими 60 дивизиями нанесет польско-германским армиям поражение и, содействуя Белорусскому фронту в общем направлении на Брест-Литовск, в конце концов оттянет на себя часть неприятельских сил, обеспечит наступление своего северного соседа, и в дальнейшем оба фронта, находясь во взаимодействии и имея общее превосходство в силах над противником, нанесут ему общее поражение.

Итак, расчеты, безусловно, доказывают, что Белорусский и Украинский фронты, имеющие в своем составе около 90 стр[елковых] дивизий, подвергаются опасности последовательного поражения при выполнении ими активных задач, которые ставятся им оперативным планом. Эти задачи посильны будут этим фронтам только в том случае, если Германия не выступит на стороне Польши. При войне против нас Германии и Польши и при наличии в составе Белорусского и Украинского фронтов около 90 стр[елковых] дивизий активные наступательные задачи по поражению противника на его территории для этих фронтов заведомо непосильны.

С другой стороны, расчеты показывают, что эти задачи могут быть выполнены при условии увеличения состава обоих фронтов до 140 стр[елковых] дивизий.

Трудности в выполнении этого необходимейшего условия нашего боевого успеха заключаются в двух направлениях: в формировании кадров и накапливании материальной части для новых 50 стр[елковых] дивизий, разворачиваемых по мобилизации, и в развитии железнодорожных и шоссейных путей для своевременного сосредоточения дополнительных сил к границам. Однако, несмотря на запущенность того и другого вопроса, они являются вполне разрешимыми, и за их разрешение необходимо взяться немедленно и с величайшей энергией.

Необходимо, чтобы все стр[елковые] дивизии были одинаково вооружены. Опыт войны 1914–1918 гг. показал, что в ходе войны все равно дивизии разделяются как бы на два класса: на наступательные и оборонительные. Наступательные дивизии сильнее вооружены артиллерией и имеют более мощные тыловые службы, способные обеспечить маневр дивизии. Оборонительные дивизии сильно оснащаются пулеметами, зато в артиллерийском отношении слабее и тылы имеют в сокращенном составе. Очевидно, часть новых дивизий можно будет сформировать как оборонительные дивизии. Это облегчит формирование с точки зрения потребности в материальной части артиллерии.

В отношении количественных показателей нашего командного состава запаса эти формирования особых трудностей не встретят. В качественном отношении уровень командиров запаса очень низок, но, будучи призваны в армию, эти командиры быстро повысят уровень своей подготовки.

Ускорение сосредоточения достижимо путем внеочередной автоблокировки ж[елезно] д[орожных] линий, осуществляющих стратегические перевозки. Проводя автоблокировку и развивая соответствующим образом разъезды, можно добиться почти удвоения провозной способности ж[елезной] дороги.

Это мероприятие можно провести очень быстро. Помимо того, необходимо, конечно, строить и новые ж[елезные] дороги.

Ускорения сосредоточения можно достигнуть и путем расположения парков, обозов и проч[его] тылового имущества частей, подлежащих переброске в тех укрепленных районах, в направлении которых они направляются по плану оперативных перевозок. При тщательной организации хозяйства и при условии разрешения командирам дивизий инспектировать имущество, принадлежащее их дивизиям, необходимый порядок может быть соблюден.

Мне кажется, что даже эти два мероприятия помогут уложить стратегические перевозки в нужные сроки. Если к этому прибавить постройку новых железных дорог, то, быть может, сроки сосредоточения удастся даже сократить, что крайне желательно и даже, более того, совершенно необходимо.

Начавшееся строительство автострад на Минск и Киев также должно быть использовано для ускорения сосредоточения путем применения автотранспорта.

После всего вышеизложенного, где было обосновано положение, что мы не имеем на сегодняшний день достаточных сил, чтобы выполнить задачи, поставленные оперативным планом, встает, естественно, следующий вопрос: каковы же должны быть те задачи, которые оперативно следует поставить Белорусскому и Украинскому фронтам, учитывая те силы, которые они реально могут получить в 1937 году?

Должен прямо сказать, что этот вопрос мною ни разу не прорабатывался. Опять-таки повторяю, что если в войне будет участвовать одна Польша, то действующий оперативный план соответствует наличным силам и средствам. Потребуется только принять действительные меры обеспечения фронта со стороны Восточной Пруссии. Что же касается плана действий против соединенных польско-германских сил, то на этот вопрос ответить гораздо труднее. Я думаю, что надо серьезно проработать этот вопрос, однако сейчас постараюсь высказать общие соображения на эту тему.

Операции вторжения должны остаться в силе. Они обеспечивают выигрыш времени, дезорганизуя районы намечаемого противником сосредоточения. Помимо того, операции вторжения сразу же переносят военные действия на территорию врага. Наконец, в случае вынужденного отхода войска армии вторжения, усиленные необходимыми техническими средствами, будут капитально разрушать за собой железные дороги и шоссе, что будет влиять на расстройство тыла противника. Более того, армии вторжения могут захватить значительную часть пограничной территории противника, например, для белорусского направления вполне возможен захват района Вильно — Лида — Барановичи. Эти действия армии вторжения должны быть поддержаны войсками главных сил с тем, чтобы неприятель не мог без серьезных боев возвращать свою территорию. В упорных боях противник будет углубляться по двум описанным выше коридорам: белорусскому и украинскому со всеми проистекающими отсюда трудностями и неудобствами, т. е. ослаблением своих сил на обеспечение флангов в сторону соседних государств, сужением площади размещения авиации, затруднениями в организации маневра войсковых соединений, в перенапряжении работы коммуникаций и пр. Наши армии, наоборот, приближаясь к своим базам, будут получать преимущества в маневрировании, в использовании авиации и в работе тылов. Помимо того, Белорусский и Украинский фронты, отходя к основным железнодорожным заходам на нашей территории, получают возможность как взаимной поддержки, так и поддержки со стороны Главного командования, в то время как фронты польско-германских армий, все более разделяемые Полесьем и отрывающиеся от своей хорошо налаженной железнодорожной сети, все более и более лишаются возможности поддерживать друг друга, и потому в конце концов может наступить момент, когда Главное командование сможет принять решение о нанесении одному из фронтов противника (южнее или севернее Полесья) отдельного поражения. Для этого потребуется накопить крупный резерв Главного командования. Полагаю, что такой вариант возможен, т. к. польско-германские силы в свою очередь не обладают достаточным превосходством над силами Белорусского и Украинского фронтов для совершения глубокого наступления (111 дивизий против 30–100 дивизий) и будут, конечно, ослаблены и истощены этим глубоким наступлением. В такой обстановке при наличии достаточного резерва Главного командования, поданного в нужный момент на один из контрфронтов и направленного в наиболее ослабленный фронт противника, может оказаться возможным последовательное поражение противника сначала на одном направлении, а далее на другом. Повторяю, что этот вариант мною совершенно не проработан, и я здесь пока высказываю лишь самые предварительные соображения.

Вновь возвращаясь к варианту первоочередного разгрома прибалтов, хочу сказать, что именно этот вариант особенно благоприятствует вести активную оборону на территории врага. Захват территории Эстонии, Латвии и Литвы и захват армией вторжения Белорусского фронта территории Западной Белоруссии до линии Гродно — Слоним позволил бы нашим армиям, опираясь на свою охватывающую базу, упорно обороняться, а в случае наступления противника — ставить его в труднейшее положение, когда ему придется развивать свои действия по эксцентрическим направлениям.

Между прочим, этот вариант станет совершенно необходимым, когда нами будет построен на Балтике большой линейный флот. Такой флот во время войны не может базироваться ни в Кронштадте, ни на Лужской губе. Ему потребуются базы в открытом море, и эти базы имеются на территории Эстонии и Латвии: Ревель, Рига, Виндава, Либава. Вопроса о Финляндии я в разрезе анализа плана первоочередного поражения лимитрофов касаться не буду, т. к. война с Финляндией представляет для нас совершенно самостоятельную проблему, в достаточной степени сложную.

Ожидая с наибольшей вероятностью наступления главных германских сил на украинском направлении, ни в каком случае не следует считать исключенным наступление немецких армий как на белорусском направлении, так и на территории прибалтов. Оперативный план должен предусматривать и отдельные, частные варианты.

Что касается нашего стратегического положения, в случае если Германия еще до войны с нами захватит Чехословакию и Румынию, то этот вопрос требует специального изучения, и в первую очередь требует такой постановки агентурной работы, чтобы мы действительно знали обо всех конкретных мероприятиях германского генерального штаба, направленных к подготовке этого захвата.

Система укрепленных районов, построенная от Карельского перешейка через Полоцк до Летичева и Тирасполя включительно, в общем и целом вполне отвечает интересам развертывания армии. В связи с увеличением германской угрозы я думаю, что следовало бы построить Слуцкий укрепленный район в Белоруссии, а на Украине крайне важно было бы развить Летичевский укрепленный район в глубину и закрыть промежуток между ним и Житомирским укрепленным районом. Летичевское направление является наиболее решительным для немцев. С проломом на этом направлении дальнейшие действия немцев и поляков по развитию успеха на Правобережье становятся значительно более легкими. В связи с возможностью решительных действий германских армий необходимо возвратить Киевскому и Мозырскому укрепленным районам их прежнее крупное значение и внимание, которое за последние годы понемногу забыли.

Каковы же были основные вредительские мероприятия, разработанные центром антисоветского военно-троцкистского заговора, которые должны были использовать наши затруднения на фронтах сражений с германскими и польскими армиями в целях поражения наших красных армий.

Я уже показывал, что, изучив условия возможного развертывания операций немцев и поляков против БВО и КВО во время апрельской военно-стратегической игры 1936 года и получив незадолго до этого установку от германского генерального штаба через генерала Рундштедта на подготовку поражения на Украинском театре военных действий, я обсудил все эти вопросы сейчас же после игры с Якиром и Уборевичем, а в общих чертах и с прочими членами центра. Было решено оставить в силе действующий оперативный план, который заведомо не был обеспечен необходимыми силами. Наступление Белорусского фронта с приближением, а тем более с переходом этнографической границы Польши должно было стать критическим и с большой долей вероятности опрокидывалось ударом немцев или из В[осточной] Пруссии в направлении Гродно или через Слоним на Минск.

Украинский фронт в первую очередь или после нанесения удара немцами на севере также, по всей вероятности, потерпит неудачу в столкновении со значительно превосходными силами польских и германских армий.

В связи с такой обстановкой на Уборевича была возложена задача так разрабатывать оперативные планы Белорусского фронта, чтобы расстройством ж[елезно] д[орожных] перевозок, перегрузкой тыла и группировкой войск еще более перенапрячь уязвимые места действующего оперативного плана.

На Якира были возложены те же задачи, что и на Уборевича, но, кроме того, через Саблина он должен был организовать диверсионно-вредительскую сдачу Летичевского укрепленного района.

И Уборевич, и Якир должны были в течение лета разработать через штабы БВО и КВО практические мероприятия, вытекающие из этих вредительских установок. Что успели сделать штабы БВО и КВО во исполнение этого задания, мне неизвестно, так как (о чем я уже показывал раньше) в связи с арестом ряда видных участников заговора летом 1936 г. Центром заговора решено было временно прекратить всякую практическую работу. Об отдельных вопросах вредительских разработок, известных мне, я покажу дальше. В связи с временным прекращением работ заговора я не согласовывал с генералом Кестрингом намеченных центром заговора оперативных мероприятий по подготовке поражения наших армий, это согласование я должен был сделать по окончании практических оперативных разработок в БВО и КВО.

Каменев С. С. должен был разработать по своей линии мероприятия, направленные к тому, чтобы дезорганизовать противовоздушную оборону железных дорог в БВО и КВО и тем внести расстройство как в стратегическое сосредоточение армий, так и в работу последующих снабженческих и оперативных перевозок.

Из отдельных вредительских мероприятий, подготовлявшихся в штабах БВО и КВО, мне известны нижеследующие: разработка плана снабжения с таким расчетом, чтобы не подвозить для конных армий объемистого фуража со ссылкой на то, что фураж есть на месте, в то время как такового заведомо на месте не хватает, а отступающий противник уничтожает и остатки. Засылка горючего для авиации и механизированных соединений не туда, где это горючее требуется. Слабая забота об организации оперативной связи по тяжелым проводам, что неизбежно вызовет излишнюю работу раций и раскрытие мест стоянки штабов. Недостаточно тщательная разработка и подготовка вопросов организации станций снабжения и грунтовых участков военной дороги. Размещение ремонтных организаций с таким расчетом, чтобы кругооборот ремонта затягивался. Плохая организация службы ВНОС, что будет затруднять своевременный вылет и прибытие к месту боя истребительной авиации.

Что касается Дальнего Востока, то оперативный план последнего центром военного заговора не обсуждался в целом. Дальним Востоком специально занимался Гамарник. Он почти ежегодно ездил в ОКДВА и непосредственно на месте давал указания и решал многие вопросы.

Мне известно, что Путна и Горбачев в их бытность на Дальнем Востоке стремились дезорганизовать систему управления в ОКДВА. В дальнейшем эту работу проводил Лапин. Эти работники стремились расшатать суборди[нацию] в ОКДВА путем дискредитации командования.

Лапин усиленно пропагандировал в ОКДВА теорию о том, что действия крупно организованными массами, состоящими из разных родов войск, для ОКДВА не годятся. На Дальнем Востоке нужна, мол, особая горно-таежная тактика, которая тянула боевую подготовку армии в сторону тактических форм малой войны. Лапину удалось в этом отношении кое-что протащить в жизнь. Лапин не обеспечит непрерывную боевую готовность авиации ОКДВА на аэродромах, что было бы очень просто сделать, если бы он добивался введения сменных экипажей на самолеты.

Дальневосточный театр войны крайне слабо обеспечен от воздействия японцев через КНР в направлении Читы и кругобайкальской железной дороги. В этом отношении ни ОКДВА, ни Гамарник не ставили вопросов о необходимости прокладки ж[елезно] д[орожного] пути от Байкала, хотя бы до Улан-Батора. В случае нападения на нас японцев наше положение в направлении КНР будет чрезвычайно тяжелым.

С точки зрения организационной Гамарником было проведено на Дальнем Востоке решение о расформировании строительных частей после объявления мобилизации для целей пополнения кадровых частей. Это, конечно, неправильно, т. к. строительные части выгоднее развернуть как второочередные дивизии, а кадровые части содержать в штатах, более близких к военному времени, чтобы до минимума сократить потребность в подвозе пополнений. Наши силы на Дальнем Востоке крайне слабы, и надо использовать всякую дополнительную возможность к увеличению числа войсковых соединений.

Показания о вредительской работе будут изложены мною дополнительно».