© В.Н. Лялин, текст, 2007

© Издательство «Сатисъ», 2007

Уже вечерело, когда мы вместе с безруким лейтенантом тайно вышли в самоволку из военного госпиталя, находившегося в центре Иванова. В этом госпитале, старинном кирпичном здании бывшей женской гимназии, довольно строго преследовали и наказывали за самовольные отлучки в город, но нам, искалеченным, уже нечего было терять, тем более что мы уже были накануне выписки.

У лейтенанта – красивого кудрявого парня – правая рука была отрезана под корень и пустой рукав гимнастерки заправлен за ремень. На груди у него красовались три боевых ордена и медаль «За отвагу». На гражданке он мечтал выучиться на юриста и в палате целыми днями просиживал за столом, учась писать левой рукой. Сейчас он спешил на автобусную станцию, чтобы на ночь уехать в Ильинско-Хованское, где его ждала невеста. Мне же не надо было ехать так далеко, я направлялся на окраину города, где в деревянном просторном доме меня ждали мать, братишка и сестра, эвакуированные полуживыми из блокадного Ленинграда по льду Ладожского озера.

На город надвигались осенние сумерки, и стояла промозглая погода с мелким холодным дождем. С лейтенантом мы расстались у серого деревянного забора психиатрической больницы. За забором слышались крики и вопли, вероятно, больных загоняли в палаты после вечерней прогулки. Из щелей и дыр в заборе торчали просунутые по локоть худые синие руки больных. Это голодные психи просили у прохожих милостыню. Мелкий дождь перешел в мокрый снег, который оседал и таял на ладонях больных и был, пожалуй, единственной милостыней в эти протянутые руки. Да и откуда у прохожих была возможность подать милостыню? Это был голодный город военного времени. Даже в лучшие предвоенные годы город плохо снабжался, потому что он был городом легкой ткацкой промышленности с низкой оплатой труда, и был он богат только дешевой женской рабочей силой. Великой было несправедливостью называть их тяжелый труд в шумных жарких цехах у ткацких станков легкой промышленностью. Этот нелегкий труд могли выдержать только молодые, здоровые женщины – голубоглазые, с коротко стриженными русыми волосами, ровными сахарными зубами и несходящей улыбкой на устах. Это был цвет русской нации, приехавший с берегов Волги и Суры в душные ткацкие цеха текстильных фабрик Иванова. Мужчин в городе было мало, а молодым ткачихам хотелось нравиться и наряжаться, и вот у них появился промысел, дающий прибавку к мизерной зарплате. Они стали сдавать кровь. Молодая горячая кровь ивановских женщин и девушек рекой текла в госпиталя и больницы, тоннами отправлялась на фронт.

Мой путь пролегал через рынок, который бурлил до поздней ночи. Продавцы здесь стояли рядами с однообразным товаром. Главный ряд состоял из торгующих выкупленной по талонам водкой. Мокрые и замерзшие женщины трясли бутылками, показывая покупателям возникающие в горлышке пленки, что должно было быть доказательством, что водка качественная. Без покупателей они не оставались. Покупатели тоже трясли бутылку и, отсчитав смятые рублевки, прятали бутылку в карман. А вот ряд с буханками ржаного хлеба. Хлеб был свежий, с хрустящей корочкой и издавал чудный, присущий только свежему хлебу, запах. Но к этому хлебу не очень-то подступишься, он был дорогой. Самым большим, в два ряда коридором, был участок торговок одеждой. Они стояли, вытянув руки, на которых висели брюки, пиджаки и рубашки, а на головах, поверх платков, красовались кепки, фуражки и шляпы. В основном, это были женщины-вдовы, которые продавали одежду своих погибших на фронте мужей. Это был скорбный ряд, и покупателей здесь было мало.

Весь рынок кишел военными калеками. Они ползали по грязи в кожаных мешках по пояс, ездили на маленьких самодельных тележках – короткие безногие обрубки с грудью, украшенной медалями. Слепые играли на гармошках, одноногие скакали на костылях. Все они предлагали покупателям вертеть рулетку, отгадать горошину под наперстком, кто-то пел песни, кто-то собирал милостыню. Как только у них появлялись деньги, они сразу покупали водку и тут же ее распивали, потом валялись, промокшие, в холодной грязи под забором. У этих калек не было выбора, над ними все еще довлела война. Она была у них в мозгу, в сердцах, в обрубленных культях ног, она приходила к ним в кошмарных ночных снах, и, чтобы уйти от нее, проклятой, они пили, и пили беспробудно.

Дом, в котором жила моя мать с детьми, стоял на краю оврага, где внизу теснились домики и огороды казанских татар. В нашем доме, в верхней светелке, жил и мой двоюродный брат Феликс. Имя его означает – счастливый, но это было просто насмешкой судьбы. Он только что вышел из тюрьмы, где сидел за воровство, и доживал последние дни, страшно кашляя по ночам и выхаркивая кровавые ошметки легких. В тюрьме он проиграл в карты два передних зуба, и улыбка его на обтянутом бледной кожей костлявом лице была жутковата. В тюремной больнице врач сказал, что он может еще поправиться, если будет хорошо питаться, например, часто есть куриный суп. И он старался. Каждое утро он забирался с удочкой в сарай и, насадив на крючок наживку и немного приоткрыв дверь, караулил легкомысленных татарских кур, которые поднимались из оврага и гуляли по нашему двору.

– Ти, ти, ти, – слышался из сарая завлекающий и многообещающий зов Феликса.

Доверчивые куры, опережая друг друга, спешили к полуоткрытой двери. Тут охотник выкидывал из сарая крючок с наживкой, и жадная курица-воструха поспешно склевывала наживку. Тут уж охотник не зевал, быстро делал подсечку, молниеносно втаскивая жертву в сарай, и скручивал ей шею. Держа в зубах толстую, из газеты, самокрутку с махоркой, он деловито ощипывал курицу и, пуская клубы едкого махорочного дыма, говорил в утешение почившей:

– Все там будем.

У него был какой-то странный ритуал: ночью он спускался в овраг и оставлял на пороге татарского дома ощипанные куриные перья.

– Татарам на подушку, – говаривал он.

Наевшись жирного куриного супа и набравшись сил, он шел в отделение милиции, согласно строгому предписанию, чтобы отметиться. Как и у всех чахоточных больных, у него была большая надежда на поправку, но недолго он протянул. Как только весной на реке тронулся лед, так с вешним льдом ушел и Феликс в ту страну, где нет ни тюрем, ни куриного супа, ни водки, ни курева.

В доме меня встретили радостно. Дети бросились ко мне обшаривать карманы. Я дал им по два куска сахара, которые оставил от утреннего чая. Мать мне предлагала поесть каши из пшеничных зерен с горьким льняным маслом. Эту кашу она называла «дубовой», но я отказался, чтобы зря не объедать их.

– Знаешь, Валя, – сказала мать, – сегодня к нам придут люди и священник на молебен и панихиду. Только ты об этом молчи и не говори никому.

Мы с ней посидели. Она показала мне письмо от отца, который был на Ленинградском фронте и сейчас лежал в госпитале, где лечился от цинги и последствий голодной дистрофии. Скоро в дом стали собираться молодые и пожилые женщины. После всех пришел старичок священник. Он первым делом попросил завесить окна. Зажгли керосиновую лампу, и не потому, что в городе не было электричества, но потому, что у нас в доме был исчерпан месячный лимит на электроэнергию, которой много уходило на электроплитку: на ней Феликс в горнице варил себе куриные супы. Священник снял пальто, и я увидел, что под пальто у него была одета ряса, полы которой были завернуты на плечи. На молебен собралось двенадцать молодых и старых женщин, или как говорят в Иванове – женок, со своими надеждами и скорбями. Надеждами на жизнь близких на фронтах и скорбью о тех, на которых пришли похоронки из фронтовых канцелярий, где было написано: «Пал смертью храбрых». Мать застелила стол белой льняной скатертью. Священник положил на него, вынув из саквояжа, требник, целовальный крест, Святое Евангелие, кадило и коробочку с ладаном. Впрочем, это был не росный ладан из Ливана, а русский ладан времен гонения на Церковь, с крепким и приятным запахом. Это были застывшие янтарные слезы, катившиеся по стволам наших еловых лесов. Вперед вышли и встали три старушки, искусные в церковном пении, и приготовились, поглядывая на батюшку. Батюшка надел на шею епитрахиль и начал молебен. Это было молебное пение против супостатов, нашедших на нашу страну. Батюшка, тронув пальцами свой наперсный крест, негромко провозгласил:

– Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

Все осенили себя крестным знамением. Старушки вполголоса запели «Царю Небесный, Утешителю…». Пропели: «Спаси, Господи, люди Твоя…».

Батюшка замолк, остановил хор и послал одну из женок на двор осмотреть кругом до́ма, нет ли там какого соглядатая. Наступила пауза. Все молчали. Вскоре женка вернулась и сказала, что кругом все спокойно. И молебное пение продолжалось. Когда батюшка читал Евангелие от Матфея, зачало двадцать первое: Рече Господь: просите, и дастся вам; ищите, и обрящете, толцыте, и отверзится вам, – все благоговейно припали головами в белых платочках к полу в земном поклоне. Из светелки со свечкой в руке выглянул Феликс, посмотрел, ухмыльнулся и снова убрался в свою комнату.

Проникновенно, с любовью, батюшка прочитал записки за здравие с именами воинов. Окончив молебен, для панихиды батюшка раздул кадило, положив туда еловой смолы, и густой синеватый дым клубами поднимался к потолку. Вскоре из светелки с кашлем выскочил Феликс и стал кричать, что его хотят уморить. Мать успокоила его и отослала прогуляться на улицу. Начав панихиду, батюшка запел на восьмой глас тропарь: «Глубиною мудрости человеколюбно вся строя и полезное всем подаваяй…» В конце панихиды, перечислив по заупокойным запискам имена воинов, на фронте за други своя живот положивших, батюшка закончил панихиду, вытряс из кадила в таз с водою зашипевшие угли и сложил в саквояж книги и целовальный крест. Двое женок, попрощавшись, ушли домой, оставшиеся вместе с батюшкой сели за стол. Мать внесла и поставила на стол кипящий самовар, разложила чашки и блюдца. Сахара и чая тогда и в помине не было. Вместо чая заваривали сушеную морковь или лист смородины с мятой. Вместо сахара мать насыпала в чашки немного порошкового сахарина. Все женки развязали принесенные узелки и разложили на столе все, чем были богаты. Здесь были темные ржаные пироги с картошкой, коричневые сухари, и нарезанный кусками застывший гороховый кисель, и вареная картошка в мундире, и белый искусственный жир, называемый «лярд», и куски ржаного пайкового хлеба, и даже яичный порошок из Америки, который женки сыпали на хлеб. Это были яства военного времени. Мать принесенное разделила всем поровну, и агапа, или вечеря христианской любви, началась. Батюшка прочел за трапезой молитву и благословил ястие и питие. А мать мою батюшка во время трапезы назначил читать в Четьих житие святого апостола Фомы, так как был его день – девятнадцатое октября. Остальные молча, слушая житие Фомы-близнеца, приступили к трапезе. Посреди трапезы, когда на дворе уже была темень, вдруг в окнах задрожали стекла от орудийного грохота. Батюшка приподнял занавеску, и было видно, как ночное небо озарялось разрывами снарядов и по небу неровно шарили лучи прожекторов. Это зенитные батареи вели заградительный огонь по немецким самолетам, направляющимся бомбить горьковские и сормовские военные заводы. Ивановские ткацкие фабрики они оставляли без внимания и, слава Богу, не бомбили. Когда все утихло, батюшка проникновенно заговорил:

– Чада мои дорогие, сегодня в этом доме мы тайно собрались на молебен и агапу – сиречь вечерю христианской любви, как это делалось в подземных катакомбах Древнего Рима первыми христианами при жестоких языческих императорах, когда христиан казнили или отправляли в цирк на растерзание диким зверям на потеху римской черни. Нам тоже за это небольшое собрание грозит наказание от советских властей: меня – в лагерь, где я уже отсидел один срок, а вас уволят с работы и тем лишат хлебной рабочей карточки. Но, милые мои, слышал я радостную весть, что ныне восходит заря церковной свободы. Иосиф Сталин однажды ночью вызвал к себе трех наших еще оставшихся в живых митрополитов и как будто разрешил вновь открывать Божии храмы, выпустить из заключения священников и соборно избрать Патриарха всея Руси. Официально этого пока в газетах не объявлено, но верные люди, приехавшие из Москвы, принесли мне эту благую весть. Возрадуемся и возвеселимся днесь. Господь услышал наши молитвы и увидел нашу скорбь. Посмотрите, что делается в вашей Ивановской области: все храмы разграблены, осквернены и закрыты. Народ остался без хлеба духовного в такое тяжелое время войны и скорбей. До революции я служил в большом чудном храме в Старой Вичуге. Храм был возведен на пожертвования купечества. Стены сияли замечательной росписью, под куполом была большая надпись золотом: «Чистые сердцем Бога узрят». Что же сейчас представляет из себя этот храм? Горе горькое, мерзость и запустение. И если эти слухи из Москвы окажутся верными, то, Бог даст, я еще послужу в своем родном храме.

Вот, пожалуй, и все о христианской агапе тех далеких скорбных военных времен в далеком от фронта тылу. И жаль, жаль мне добрый, кроткий и доверчивый русский народ, понесший неисчислимые жертвы в кровавом и безжалостном ХХ веке. Миллионы молодых женщин, состарившись, не оставив потомства, ушли, исчезли с лица земли, так и не дождавшись погибших на фронтах своих мужей. И матери тоже сошли в могилу, оплакивая своих невернувшихся сыновей. Горькая, горькая у тебя была судьба, Русь, в ХХ веке. И я молю Бога, чтобы эта эпидемия бед, несчастий и скорбей не перешла из ХХ века в XXI век, чтобы русский народ вновь обрел утраченную силу и нашу святую Православную веру, которая силою Святой Живоначальной Троицы, Словом Господа нашего Иисуса Христа под Покровом Пресвятой Богородицы возродилась, окрепла, просияла красотой и влилась бы в душу народную, чтобы народ жил и процветал на многия, многия лета.

1998 г.

Как обычно, он проснулся рано – еще не было и пяти часов утра. Большие, в рост человека, напольные английские часы нежно, с деликатной обязательностью, пробили половину пятого. Он открыл глаза, в голове что-то пульсировало и шумело нудным ветряным дутьем.

– Склероз, – подумал он, – старость собачья.

По совету покойного Серго – бывшего фельдшера, которого он выдвинул в наркомы тяжелой промышленности, он в каплях на молоке принимал йодную настойку, хотя это не очень-то помогало. Кремлевским эскулапам он не доверял и только раз в год допускал себя осматривать. Это были маститые академики и профессора, украшенные сединами и иудейскими носами. С каким-то плотоядным удовольствием он наблюдал, как они тряслись и бледнели, выслушивая трубочкой его широкую, поросшую густой черной шерстью грудь. Он взял пачку своих любимых папирос «Герцеговина Флор» и, разломав несколько штук, набил душистым табаком трубку. Щелкнув зажигалкой, закурил, обдумывая свои ночные видения. Всю ночь его давили кошмары, и он часто просыпался от сильного сердцебиения, весь в поту. Чутко прислушиваясь к ночной тишине, он трогал пальцем прохладную рукоятку браунинга под подушкой. Кнопкой звонка вызывал охранника, приносившего ему сухую сорочку. Он переодевался и опять засыпал.

А во всем этом был виноват начальник Генерального штаба, сделавший обстоятельный доклад об оккультной подоплеке фашизма, обо всех рычагах государственной машины, приводимой в движение силою сатанинских учений с таинственных вершин Гималаев и Тибета, куда Гитлер, для заимствования темных древних учений, посылал целую экспедицию из этнографов-оккультистов, ясновидящих и лиц, искушенных в делах черной магии. Одним из плодов этих изысканий явилось создание мрачного оккультного братства дивизии СС. Диктатор сел в мягкое кресло и, попыхивая хрипящей трубкой, глубоко задумался. Страшная, неотвратимая сила германского вермахта в своем железном поступательном движении стремительно поглощала страну. И это была не простая военная сила в своей тактико-стратегической премудрости немецких генералов. Нет, это было извечное инфернальное движение на Восток, поддержанное не только мощной современной техникой, но всеми силами преисподней. Древнее, еще с языческих времен, стремление германских племен на Восток: Drang nach Osten. Окутанный клубами табачного дыма, он почувствовал стеснение в груди и нехватку воздуха. Приняв таблетку нитроглицерина, он встал, распахнул окно в сад, жадно вдыхая свежий утренний воздух.

Военная кампания в начале лета 1942 года с треском провалилась. Ужасающий разгром советских войск под Харьковом открыл путь немцам к Волге и Кавказу. Произошли катастрофические потери в живой силе и технике. На полях сражений остались горы трупов, масса искалеченных, миллионы оказались в немецком плену. Из сада потянул холодный ветерок, по спине пробежали мурашки, и он по-стариковски сразу озяб. Закрыв окно и поеживаясь, вызвал служителя, чтобы тот растопил камин. Дрова, потрескивая, пылали ярким пламенем, но диктатор долго не мог согреться. Именно сейчас он осознал, как близко к гибели государство и дело всей его жизни. Он представил, как его, посадив в клетку, повезут в Берлин и будут показывать в Тиргартене. И немцы будут тыкать в него пальцами и удивляться тому, что этот низкорослый, коротконогий и рябой человечек был диктатором на одной шестой части земного шара.

Его томило и грызло, что борьба идет не на равных. Он не мог ничего противопоставить этой злой оккультной силе. Как марксист, он считал все эти разглагольствования нелепыми бреднями, поповскими фикциями. Однако со временем он убедился, что эти бредни материализовались и воплотились в мощный стальной таран. Он был недоучившимся семинаристом, променявшим Христа на коммунистические иллюзии Карла Маркса. А эти иллюзии оказались бесплодными и привели его – диктатора – к тому, что он сейчас имел. «Черт бы побрал этого старого волосатого еврея, за которым я побежал, как мокрогубый теленок». Он с ненавистью покосился на большой, висевший на стене портрет бородатого классика, рухнул в кресло и схватился за голову: «Вай ме! Что делать? Что делать?!» На него шел сам ад! И он стал думать: все ли ресурсы страны на борьбу с врагом мобилизованы? Не остались ли еще какие-то скрытые резервы? Кажется, что все подчистую было взято и учтено. Да! Осталась только едва живая Православная Церковь с ее блистательным девизом, что и врата ада не одолеют ее!

А раз так, то остается проверить слова Христа, насколько они верны. И если действительно довериться Христу, то страна будет спасена вместе со спасительницей Церковью.

Диктатор не был сентиментальным человеком, но вместе с размышлениями о Церкви на него повеяло ароматом юности, вспомнились года, проведенные в стенах Тифлисской семинарии. Перед ним поплыли образы далекой юности: семинария со своеобразным укладом жизни, степенные священники-преподаватели с тугими косичками волос, горячие, истово верующие друзья-семинаристы. Весна в Тифлисе, цветущие сады, торжественная, душу пронзающая Пасхальная служба в кафедральном соборе «Сиони», от древности по пояс ушедшем в землю. Диктатор, в умилении повернувшись к востоку и возведя к небу коричневые с желтоватыми белками глаза, стал, как в детстве, шептать краткую грузинскую молитву, которой научила его мать: «Упалоше ми цале, Упалоше ми цале». Он вспомнил грузинских святых, на которых веками опирался и уповал его родной народ: Цминдо Георгиос, Цминдо Нино, Шио Мгвинский, Исе Цилканский; Иосиф, епископ Алавердский, Исидор Самтавинский, Стефан Хисский. Ему стало жалко себя, покойную мать, слезы скупо скатывались по коричневым рябым щекам. Но на душе стало легче. В детстве ему мать всегда говорила: «Сынок, я хочу, чтобы ты выучился на священника, и ты сам будешь наставлять наш народ в Законе Божием, а благодарный народ будет целовать твои руки».

Может, так и надо было поступить, как велела мать. И другой диктатор расстрелял бы его за веру во Христа и уложил в братскую могилу. Но, к сожалению, это он делал сам, почти полностью истребив Православную Церковь в стране. Помилует ли его Бог (если Он есть), когда он в покаянии возродит Церковь? Диктатор резко ударил пальцами по раскрытой ладони (характерный грузинский жест) и прокричал:

– Пусть меня унесет в преисподнюю дьявол, если я не амнистирую Церковь, не выпущу из лагерей попов и епископов, не открою семинарии по всей стране, по всей матушке России. Я отверзу двери храмов, чтобы везде запели Пасху и служили молебны за победу русского оружия. Я призову на помощь Церковь и все Святые Силы Небесные, и врата ада не одолеют Святую матушку Русь. Черт меня побери, если я сейчас же не сделаю это, чтобы у меня расселось чрево и чтобы я сдох, как Иуда Искариот, если я отступлю от своего обещания.

Тут он вспомнил, что митрополит гор Ливанских Илия Салиб лично ему прислал письмо, которое он не удосужился прочесть. Он нажал на кнопку звонка и приказал явившемуся дежурному немедленно доставить перевод письма. Жадно схватив украшенный христианской символикой, пахнущий ладаном лист с прикрепленным скрепкой фиолетовым русским переводом письма, он прочел, что митрополит Илия Салиб в посте и молитве ушел в пещерный затвор, где, пробыв довольно долго, сподобился явления Божией Матери, сказавшей ему, чтобы он сейчас, будучи устами Божиими, изрек диктатору России, что победы над врагом не будет до тех пор, пока не выпустят из узилищ всех священников и епископов, пока не откроют храмы Божии и в них не начнется богослужение…

– Какое странное мистическое совпадение с моими раздумьями, – прошептал диктатор, кончив читать письмо. – Оказывается, здесь не так все просто и земное крепко завязано с Небесным, с тем инобытием, о котором мы – коммунисты – забыли в своих суетных заботах и политической игре. Ну что ж, вначале надо пошевелить Лаврентия, немного взбодрить его.

Он снял телефонную трубку и набрал номер.

– Лаврентий, гамарджоба! Здравствуй! Ты уже проснулся? Что? Хорошо спал?! А понимаешь ли ты, сукин сын, что у нас творится на фронтах?! Ах, ты все понимаешь, но, видно, не разумеешь. Так вот, слушай внимательно: тут мы посоветовались с товарищами и решили тебя расстрелять.

– Меня расстрелять?! За что, батоно?!

– Как за что? Во-первых, ты – вор, во-вторых, гарем себе из артисток устроил, в-третьих, не способствуешь нашей победе над врагом.

– Прости меня, Иосиф, прости ради Бога. Последний раз прости, да я из шкуры вылезу, клянусь мамой, да будь я проклят со всем своим родом!

– Ну ладно, прощаю последний раз, но приговор пока будет условно. Посмотрим, как будешь работать дальше. А еще, мы посоветовались с товарищами и решили амнистировать Православную Церковь. Что, ты удивлен?! Стой! Не падай! Записывай: значит, из заключения выпустишь всех церковников с предоставлением им помощи питанием, деньгами и проездом. Откроешь по всей стране храмы Божии и как-то благоустрой, чтобы там началось служение и молебны за победу русского оружия. Откроешь также семинарии. Ты меня понял, Берия? Почему? Что почему?! Так надо!

Доставь ко мне срочно митрополитов Сергия (Страгородского), Николая (Ярушевича) и Алексия (Симанского). За ним надо послать самолет в блокадный Ленинград. Из тюрем и лагерей свези в Москву всех епископов. Будем на Соборе выбирать Патриарха Всея Руси.

Уже с раннего утра по всей стране работала правительственная связь «ВЧ», по всему Северу, Сибири, Магадану и Дальнему Востоку бешено стучали телеграфные аппараты, отдавая приказы в разветвленную сеть ГУЛАГа об амнистии и срочном освобождении всех церковников. По начальству был большой переполох. Никто из них не мог понять, к чему бы это? Но имя диктатора и его правой руки Берии, подписавших приказ, приводило их в трепет и покорность. На европейской части Союза уже вовсю цвело лето, а здесь, в сибирской глухомани, еще лежал снег и по ночам трещали морозы. Двукрылый биплан У-2 ранним утром приземлился лыжами на искрящийся на солнце снежный наст и подрулил к самым лагерным воротам. Выбежавший без шинели начальник лагеря угодливо помог сойти с откидных ступенек тучному правительственному курьеру в ранге полковника госбезопасности и повел его в лагерную гостиницу. Важный посланник, отдуваясь, повалился на старомодный клеенчатый диван и сразу затребовал чаю с коньяком. Пока он с блюдечка схлебывал кипяток и пил коньяк, из барака привели заключенного. Это был высокий, истощенный голодом, болезнями и непосильным трудом старик. У него было серое изможденное лицо, без бороды, с обвисшими щеками и морщинистой шеей. Он снял арестантский колпак и прислонился к косяку двери. На его ветхом ватнике был нашит номер: «В 1977е-103».

– Ну что, папаша-архиерей, поедем в Москву? – отхлебывая кипяток, спросил его энкавэдэшник.

Заключенный вздрогнул, помолчал и тихо ответил:

– Я в таком виде никуда не двинусь, тем более в Москву. Поеду только в архиерейском облачении.

– Ах ты, мразь! Да ты еще фордыбачить, да я тебя в ледяном карцере сгною!

Начальник лагеря поспешно нагнулся к уху посланника и зашептал:

– Напрасно вы так, товарищ полковник. Это не простой архиерей, а профессор-хирург с мировым именем. Лично известен самому. Так что вы с ним поаккуратнее.

Посланник поперхнулся чаем и долго кашлял, посинев и налившись кровью.

– Пусть составит опись своих поповских мундиров, – прохрипел он.

Вызвав летчика, полковник отдал ему приказ лететь в областной город и добыть там архиерейское облачение со всеми причиндалами на шею и посох в костюмерной областного драмтеатра.

А меж тем усилиями всемогущего наркома внутренних дел Лаврентия Берия, к столице неслись поезда и летели самолеты, свозившие из ссылок, лагерей и тюрем архиереев и священников. Но, к сожалению, к тому времени в наличии таковых оказалось немного. Изъятые из музеев и костюмерных духовные облачения висели на этих истощенных людях, как на вешалке.

Из блокадного Ленинграда на скоростном военном самолете доставили в Москву митрополита Алексия (Симанского). Всех архиереев и митрополитов собрали вместе в московской гостинице средней руки. Перепуганные старцы сидели за столом, уставленным невиданными и давно забытыми кушаниями и напитками. Там на узких фарфоровых посудинах лоснились янтарным жиром звенья отварной семги, толпились вазочки с кетовой и паюсной икрой, они перемежались с разнообразными рыбными салатами и другими гастрономическими премудростями. Не обидели старцев и вином, которое тоже здесь стояло в изобилии. На бледных лицах служителей культа были недоумение и страх. Им ничего не объясняли, но обращались вежливо и предупредительно. Особенно был шокирован этим изобилием митрополит Алексий, доставленный из блокадного Ленинграда. Он боялся вкушать эти великолепные яства после долгого голодания, чтобы ему не умереть, а съел только маленький бутерброд с паюсной икрой и выпил стакан чая. Митрополитов Сергия, Николая и Алексия служитель препроводил в отдельный номер и предупредил, что сегодня вечером им предстоит встреча с диктатором. Они боялись комментировать это сообщение, так как знали, что здесь все прослушивается.

Митрополит Николай взял листок и написал: «Что нам уготовал этот лютый тигр, растерзавший нашу Церковь?»

Митрополит Сергий продолжил: «У немцев на фронтах большие успехи, страна и режим близки к гибели. Я думаю, он, как за соломинку, решил ухватиться за Церковь. Я слышал о письме к нему митрополита гор Ливанских Илии Салиба».

Митрополит Ленинградский Алексий дополнил: «Я думаю, что диктатор, как религиозно образованный человек, решил противопоставить демонической подоплеке германского вермахта Русскую Православную Церковь».

После чего митрополит Николай сжег листок и растер пепел в ладонях под струей воды в раковине.

К вечеру к гостинице был подан большой черный ЗИС и митрополитов повезли на ближнюю дачу диктатора. Когда они вышли из машины, охранники тщательно обыскали каждого, прежде чем провести в дом. Там предложили им подождать в приемной, а минут через десять пригласили в гостиную, где за обильно накрытым столом сидел сам хозяин. Он под благословение не подошел, но, слегка кивнув головой, сказал:

– Здравствуйте, святые отцы, прошу садиться в кресла. Знаю, знаю, что вы мученики и Ангелы наши земные, поэтому, чтобы не согрешить и не оскоромиться, все здесь на столе приготовлено рыбное, постное: грибки соленые, икра, пироги с вязигой. Садитесь, покушайте, чем Бог послал, выпьем во славу Божию и поговорим по душам. Глядишь, после этой беседы и грехов у меня поубавится.

Старцы поклонились вождю и уселись за стол. Митрополит Сергий благословил трапезу и прочитал молитву перед вкушением. Митрополит Алексий с удовольствием отметил, что посторонних за столом не было. Только иногда заходили служители в белых перчатках, что-то убирали со стола и что-то ставили. Диктатор улыбнулся, прищурился и обратился ко всем троим старцам, одновременно наливая им в бокалы его любимое вино «Хванчкара»:

– Так вот, дорогие мои, я пригласил вас, чтобы сообщить вам (звучит, как у Гоголя), да, чтобы сообщить вам некоторое приятное известие. Тут мы посоветовались с товарищами и решили возродить Русскую Православную Церковь во всей ее былой красоте.

Старцы удивленно откинулись на спинки кресел, а Николай даже выронил вилку, звякнувшую о блюдо.

– А как же ваши коммунистические принципы и идеи? – спросил он.

– Знаете, дорогой мой Владыко, – ответил хозяин, – во всяких принципах, идеях, а также в политике всегда имели место и будут иметь во веки веков некоторые зигзаги. Политика должна быть гибкой и целесообразной. Вы меня поняли, святой отец?!

– Понял.

– А что вы можете сказать по этому поводу?

Владыка Николай деликатно откашлялся и сказал:

– Если хотите знать мое мнение, то это решение правильное и своевременное. Идет страшная война с германским фашизмом, и народ нуждается в поддержке духовной и утешении, так как в каждой семье есть погибшие и раненые.

– А что скажет митрополит Алексий, разделяющий с народом тяготы и страдания ленинградской блокады?

– На ваш вопрос я отвечу, что больше немецких пушек и танков нам надо сопротивляться и противостоять той оккультной эзотерической идеологии, с которой идет на нас немецкая армия. Я с детства знаю немецкий язык и иногда по радиоприемнику слушаю передачи из Германии на Восточный фронт. И я просто поражаюсь, какой бесовщиной и демоническими идеями они насыщают своих солдат.

– Вы верно заметили, Владыко, я так и думал, – раскуривая трубку, сказал диктатор. – Так что́, по-вашему, в первую очередь должно сделать советское правительство?

Митрополит Сергий начал перечислять: открыть храмы, выпустить из заключения священников и епископов.

– Об этом мы уже распорядились, предвидя ваше предложение. А что, святые отцы, не против ли вы, чтобы избрать Патриарха?

Владыка Сергий встрепенулся.

– Об этом наша Церковь мечтает еще с Петровских времен, но для избрания Патриарха надо собрать Поместный Собор.

– А сколько вам для этого надо времени?

– Месяца три.

– Нет, это долго. А если по-нашему, по-большевистски? А?.. Я думаю, что хватит и одной недели.

Митрополит Сергий удивленно поднял брови.

– Мы не против, если Вы нам поможете.

Диктатор снял трубку телефона:

– Товарищ Берия, тут у меня в гостях святые отцы сидят. Вот мы с ними посоветовались и решили созвать Собор для избрания Патриарха Всея Руси. Да… да… вот именно – Всея Руси. Ты не ослышался. Так что окажи содействие и предоставь все, что потребуется для этого.

В трубке слышно ворчание:

– С ума можно сойти! То Берия лагеря устраивай, то поповский Собор организовывай.

– Не ворчи, Лаврентий, на то ты и поставлен наркомом внутренних дел.

– Итак, кажется, все сделано. Вы свободны, ваши высокопреосвященства. Если что, обращайтесь к товарищу Берия, и он все устроит.

И с этого дня началось великое возрождение Русской Православной Церкви. Была закрыта редакция журнала «Безбожник», в прессе тоже стали придерживать языки в смысле нападок на Церковь, распустили Коминтерн. Вскоре состоялся Поместный Собор, на котором Патриархом был избран митрополит Сергий (Страгородский). В храмы потянулся православный народ, и там стала совершаться Божественная литургия, стали служить молебны о победе русского оружия над врагом-супостатом. И Господь внял гласу Церкви и народа и не допустил погибнуть России. Положение на фронтах резко изменилось в пользу Красной Армии, и враг медленно, с боями, стал отступать на запад, в свое логово. И всем стало видно и ясно, что Церковь оживотворила народ, как будто тяжелобольному перелили свежую кровь. И народ стал говорить:

– Христос посреди нас!

Диктатор стоял у окна своей кремлевской квартиры и, смотря на золотые кресты кремлевских соборов, был в глубоком раздумье. Опять было хмурое утро. Из Генерального штаба позвонили и сообщили, что окружена и уничтожается очередная крупная группировка немецких войск. Он опустился в кресло и, раскурив трубку, продолжал размышлять: «Вот, как оно все повернулось». Хотя опять сегодня была ненастная погода и мелкий дождь дробно сыпал на холодные камни кремлевских площадей, у него появилось желание выйти на воздух. Надев шинель и фуражку, он прошел мимо часовых, отдавших ему честь, и по мокрой брусчатке медленно направился к Успенскому собору. По его знаку пожилой сержант отворил старые заскрипевшие ворота. Он шел по каменным плитам, и звуки его шагов гулко отдавались в пустом холодном помещении собора. Остановившись у большой древней иконы Христа Вседержителя, он долго стоял, не снимая фуражки, пристально вглядываясь в кроткие глаза Христа. Наконец он вынул изо рта погасшую трубку и заговорил, как бы рассуждая сам с собой:

– И все же я был неправ пред Тобою, небо не оказалось пустым, и я вынужден Тебе сказать то же самое, что когда-то сказал Тебе умирающий император Юлиан-отступник: «Ты победил, Галилеянин!»

Лето в этом году было богато грозами с тяжелыми, обложными дождями, с порывистыми ветрами, вздымавшими на реке белые пенные волны, а если выдавались сухие жаркие дни, то по вечерам на западе полыхали синие зарницы, и закаты отличались багровым мерцающим светом.

Украинский городок, куда я направлялся, был совсем небольшим, похожим более на раскидистое село, примостившееся на высоком берегу реки, с садами, огородами, кирпичными домиками и белыми, совсем сельскими, мазанками. Почти у всех его обитателей было свое небольшое хозяйство, и поэтому на центральной, грязной и обильной лужами улице можно было видеть вольготно бродивших гусей и поросят. Вообще-то городок был пустяшный, и к нему не подходила ни железная дорога, ни порядочное шоссе, и сообщение, главным образом, совершалось по реке, где регулярно курсировали небольшие пароходики. На одном из таких пароходиков, носящем гордое имя «Перемога», я и направлялся в этот городок, где у меня испокон веков жили родственники. Эта «Перемога» недолго перемогалась, плывя по течению, и, не доходя до городка, вдруг остановилась, уткнувшись носом в берег. Из машинных недр на палубу вылез, вытирая паклей грязные руки, судовой механик и объявил, что пароходик дальше не пойдет по случаю великой шкоды в механизмах.

Надо упомянуть о том, что это было время, когда на Украине громыхнула атомная электростанция и смертоносная радиоактивная мгла заволокла громадные территории Украины, Белоруссии и России. Только и было тогда на слуху это жуткое слово: Чернобыль, Чернобыль, Чернобыль. И вот, по прошествии нескольких лет, я ехал в этот городок, где тоже пролился радиоактивный дождь, и люди, живущие там, получали «гробовые» деньги на лечение и на утешение.

Я высадился с пароходика вместе со знакомой попутчицей Тоней на дорогу, идущую вдоль зоны отчуждения, на многие километры огражденную колючей проволокой. Проволока уже успела потемнеть, и над этой, ранее благословенной, а теперь проклятой землей синело такое же небо, пышным разнотравьем красовались луга, летали и пели птицы, на крышах обезлюдевших хат виднелись раскидистые гнезда, и в одном, поджав ногу, задумчиво стоял аист. На полях, где раньше волнами колыхалась пшеница и густыми рядами стояли золотистые подсолнухи, теперь все поросло бурьяном и кустарником. Над полями вились бабочки, жуки и шмели, иногда пробегала одичалая лохматая собака, в бурьяне копался целый выводок ничейных свиней, но людей не было. Все было брошено на этих полях, и знаком беды стояли заржавленный трактор, и развалившаяся полуторка, и облупившийся комбайн.

И хаты – ранее теплое, веками обжитое человеческое жилье – теперь смотрели тусклыми глазницами окон и распахнутыми дверями. Что-то незримое, но смертоносное висело над этой зоной отчуждения, и это была смерть в новой, невиданной и неслыханной доселе форме, дьявольское порождение высоких, но безбожных умов ХХ века.

Моя попутчица Тоня – молодая женщина с мучнисто-бледным лицом и пышными локонами каштановых волос, которые она постоянно поправляла тонкими пальцами. Разговаривая, она как-то по-детски виновато смотрела на меня своими большими голубыми глазами. Мы с ней познакомились еще в поезде. Она возвращалась домой, отлежав два месяца в институте радиационной медицины.

– Вот, живу-доживаю, – говорила Тоня, – наглоталась, надышалась этой заразы, и отняла она у меня жизнь и здоровье. А раньше я была красивая, цветущая, веселая. Когда громыхнуло на атомной станции, нас отселили с Припяти, но если тебя ужалила змея, то хоть отселяй, не отселяй – яд змеиный уже в тебе, с тобой и все отравляет и разрушает.

– Но ты, Тоня, и сейчас неплохо выглядишь, только бледновата, но зато кудри такие, что хоть в кино.

– Ах, так вам кудри мои понравились! Ну так – смотрите! – Тоня схватила себя за волосы и потянула вверх. Под париком обнаружился голый, обтянутый бледной кожей череп. – Я у Алексея Апухтина читала вещее, написанное в XIX веке стихотворение:

– Это над нашим городком оно пролетело и унесло не только мои волосы и здоровье, но и многие, многие жизни.

А мои родственники жили в небольшом городке вблизи тридцатикилометровой зоны отчуждения. Глава семьи был ученым лесничим, в ведении которого находились лесные угодья в районах Припяти и Десны. С седой клиновидной бородкой и чеховским пенсне на толстом носу, он выглядел старым земским деятелем, радеющим о начальных школах и сельских больницах. Жена его тоже была ему под стать: этакая полная дама с благородными манерами. Еще с ними жила сестра жены – крепкая хозяйственная старушка. После случившейся катастрофы комиссия, приехавшая в их городок, предлагала им покинуть дом и отселиться подальше от опасной зоны, но на семейном совете старики решили доживать свой век в родном гнезде. Насильственно их не выселяли, но строго-настрого наказали: огородом не пользоваться, в лесу грибы-ягоды не собирать, корову не пасти, а постоянно держать в сарае на привязи на привозном сене, колодец держать закрытым и следить, чтобы туда не затекала дождевая вода.

Рассказав мне все это, дядя мой, Сергей Иванович, повел меня в сарай, где буренка уныло в полутьме потребляла сено, а почти ослепшие куры ходили по сараю и разгребали лапами навоз. Лишь пятнистый поросенок всем был доволен и, наращивая аппетит, жадно пожирал из лохани теплое месиво.

«И нам плохо, и скотинке невесело, – вздохнув, сказал дядя. Недавно по делам службы я был в запретной зоне и сделал вывод, что атомная радиация такой силы – в нашем мире явление новое и на нее не реагируют ни животные, ни птицы, ни насекомые, хотя все они загодя прячутся, предчувствуя ураганы, землетрясения, наводнения. Генетически в них не заложено чувство опасности радиации. Следовательно, это новое явление, порожденное умом безбожных ученых. Между прочим, в Священном Писании предсказана эта катастрофа: у Иоанна Богослова в Апокалипсисе без обиняков сказано: Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде “полынь” и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки. И к этому еще надо сказать, что полынь по-украински – чернобыльник. Вообще, не спросивши согласия населения страны, власти настроили эти чудовищные атомные электростанции – эти потенциальные источники смерти, эти молохи, пожирающие жизни людей. А нужны ли они в условиях нашей страны, столь богатой могучими реками, углем, нефтью и газом? Я думаю, что многие ответили бы: “НЕТ!”

Итак, далее о зоне отчуждения: люди из опасной зоны ушли, но птицы, животные и насекомые продолжают там жить. Под влиянием радиации все они стали крупнее, а брошенные домашние животные одичали. Немало среди них и мутантов: я сам видел аистов с тремя ногами, двухголовых поросят, совершенно голых бесшерстных собак. Даже фрукты в два-три раза больше обычных и уродливой формы. Цыгане, которые там поселились, говорят, что ночью эти плоды слабо светятся. Да, немного людей там есть. Это обделенные судьбой бездомные бродяги. Они вселились в брошенные дома и живут там, не обращая ни на что внимания, и не верят, что здесь все отравлено. Они берут воду из колодцев, потребляют с огородов овощи, пасут коров, ловят и едят свиней. Они говорят, что надеются на Божию защиту. “Перед тем, как есть и пить, трижды перекрестим еду, призовем Божие благословение и едим. И ничего, пока живы-здоровы. А умирать все равно от чего-нибудь придется”.

Я заглядывал в брошенные дома и увидел, что там уже кто-то похозяйничал. Во-первых, конечно, здесь ходили охотники за иконами. В домах икон уже не найдешь, да и много чего пограблено, хотя жителям при отъезде брать с собой ничего не разрешали из-за радиоактивной пыли. Божиим попущением беда, случившаяся на Украине, распростерла свои черные крылья и над Белоруссией, и над Россией.

“О, что за облако над Русью пролетело?!”

Много, много юных жизней погибло, и еще многие годы в городах и селах страны будут болеть и умирать чернобыльцы. Эта особая категория людей, ликвидаторов катастрофы, положивших жизни свои за други своя. Низкий, низкий земной поклон им за их подвиг.

К сожалению, в одном из самых благословенных мест Украины в ее живое тело до скончания веков врезалась смертоносная звезда “Полынь”, которую не забыть, не избыть. И сидит она на водной артерии реки Припять, которая впадает в Днепр, питающий водой Украину».

Так сокрушенно говорил старый лесничий Сергей Иванович. Этой семьи уже нет на свете. Каждый год в течение трех лет я приезжал на похороны. Первой умерла хозяйка, потом ее сестра и последним Сергей Иванович. И во всех трех свидетельствах о смерти был проставлен один диагноз: хроническая лучевая болезнь.

Жизнь моя складывалась как-то нелепо, неудачи постоянно преследовали меня, но я надеялся на время, что оно все поправит, не зная еще того, что время лукаво, быстротечно и исподволь пожирает наши годы. По простоте своей я думал: «Вот придет новый, XXI век, и все как-то переменится в лучшую, благую сторону». Но вот пришел он, этот долгожданный новый век, и заставил меня содрогнуться от ужаса, потому что сразу глянул бездонным сатанинским взглядом смерти. Нежданной, негаданной, беспощадной смерти от слепого террора. В ХХ веке, когда враг был явственно виден на своих рубежах, мы боролись и победили. И даже потом, когда мы жили в тени ядерной бомбы, тоже как-то жили, правда, с тяжестью на душе, стараясь не думать о том, что мир в одно мгновение может быть сметен с лица земли, но все же жили.

Но сейчас как жить, когда идет необъявленная война, когда нет рубежей и границ и все накатывает так неожиданно внезапной смертью. Порождение смерти – террор, ведущий ее тактику и все ее приемы, от которых нигде нет спасения: ни дома, ни на работе, ни в театре – вообще ни в одной точке земного шара. И встал роковой вопрос: как жить перед лицом смерти? И бытие наше становится пиром во время чумы. Ад открыл свои запоны, и зло огненной лавой хлынуло на грешную землю.

К сожалению, ответа на свои сетования я не находил, кроме Божиего определения, что мир лежит во зле. А раз так, то и удивляться нечего. Стало быть, современное зло приобрело такие формы, что жизнь превратилась в своеобразную лотерею. Кто вытянет счастливый билет благополучия, тот и живет, но знает, что пуля и динамит, невзирая на лица, уносят из жизни и богача-олигарха, и губернатора, и полунищую старуху, пришедшую на базар за пучком морковки, и жирующих туристов, падающих с десятикилометровой высоты на землю вместе с обломками воздушного лайнера, и даже президента страны, пораженного в череп пулей снайпера.

С такими думами я шел по мокрому кочковатому болоту, поросшему твердой острой осокой, какими-то дикими кустами, зияющими ржавыми болотными промоинами и давно настеленной подгнившей гатью. Серое, осеннее, сыплющее мелкий дождь небо низко висело над этой унылой русской равниной. Около меня рыскала, постоянно встряхиваясь, моя собака, плечо мне давила старая тульская двустволка, и за целый день хождения по этим окаянным местам мне удалось подстрелить двух увесистых уток. Уже устал я от целодневного хождения, но больше от горьких своих дум. Наконец по компасу вышел я к деревеньке Горелово, состоящей из невзрачных, мокрых от косого дождя избушек. Несколько заспанных лохматых собак вылезли из-под сараев и лениво облаяли меня. Жилых домов в деревеньке было не более пяти, в них доканчивали свой век древние старухи – вдовы прошедшей страшной войны. Остальные дома пустовали с заколоченными досками окнами. Как ни странно, в одной избушке была устроена неплохая библиотека, которой заведовала хромая девка-вековуха. Был здесь и скособоченный магазинчик, где на полках лежали окаменевшие куски хозяйственного мыла, пудра, косы-литовки, покрытые пылью стеклянные банки с маринованной свеклой, пожелтевшие пачки соли грубого помола. Сюда раз в неделю приезжал фургон, привозивший из центра буханки серого хлеба. Когда не было дождя, деревенские старухи любили сидеть на порожках магазина и ждать: вдруг что привезут. Бывает, что привезут мешок желтых ванильных сухарей или печенье к чаю.

Когда я вошел в крайнюю избу, там сидели за столом и пили чай три старухи.

– Здравствуйте, бабоньки, – сказал я.

– Здравствуй, охотничек, откуда тебя Бог принес? Нешто наше болото все прошел?

– Да, все ваше болото прошел. Вот две утки. Возьмите себе.

– Спаси тебя Бог. Раздевайся, присаживайся к столу, поешь кашки да попей с нами, старыми, чайку.

Мне наложили миску пшенной каши с подсолнечным маслом и налили большую кружку чая.

– А что, бабушки, мужиков у вас в деревне нет, что ли?

– Мужиков у нас всех война взяла, а молодые, которые подросли, все в город подались. Есть у нас, правда, один старичок пришлый, но старый очень. Сам священник-монах. Еще при Хрущеве пришел и поселился у нас в пустой избе. Его согнали с места, когда Хрущев церкви закрывал.

– А чем живет ваш старец?

– А огородик у него небольшой есть, да и мы, старухи, его подкармливаем. Кто кашки, кто супец какой, кто хлебушка принесет. Вот и живет Божий человек, за нас за всех молится. Травами тоже знает, как лечить. Помогает нам от напастей. Все мы старые, и ревматизмы совсем было одолели.

– Так вы здесь живете и не знаете, что на свете творится?

– Ну как не знаем! В библиотеку к Маньке газету привозят, но мы по слепоте читать-то уже не сильны, но больше новостей от батюшки узнаем. У него есть радио на батарейках, так он нам всегда рассказывает. Вот, как в Америке две громадные башни вместе с народом повалили, как в Москве в театре зрителей вместе с бандитами газом удушили. На базарах тоже совсем зря народ подрывают, запугивают, чтобы народ на базары не ходил. Время пошло такое – сатанинское.

– А мне, бабоньки, можно к нему пойти?

– А отчего же не можно. К нему народ ходит и из других деревень. Он всех принимает. Побеседует, совет какой-никакой даст, скорбящего утешит. Если пойдешь, то отнеси ему сумочку. Я сейчас наберу ему, что покушать. Ну там супчику, кашки, картошки. Вот бутылочку молочка, рад будет.

Двери на мой стук отворил ветхий, постного вида старец, небольшого росточка, со сквозной седой бородкой. На нем был весь посеревший от старости, закапанный воском черный подрясник, на груди на цепочке – потемневший от времени иерейский крест. Старец со словами: «Милости просим!» поклонился мне в пояс.

– Охотничек? Заходи, милый, гостем будешь. Я всех принимаю. Небось, промок на болоте, погреешься, у меня печка истоплена. Сумочку несешь от старушек? Храни их Господь, не забывают меня. А ты православный али невер?

– Я – православный.

– А отчего на иконы не молишься?

– Да я, батюшка, растерялся, не огляделся сразу. Да они у вас занавешены.

– Сейчас, родной, открою. Клади три земных поклона и говори за мной: «Боже, милостив буди мне, грешному. Создавый мя, Господи, помилуй мя. Без числа согреших, Господи, помилуй и прости мя, грешного». Сегодня у нас день не постный. Вот мы сейчас и кашки с молочком покушаем, и чайку попьем. Слава Богу, люди меня не оставляют.

Старик выставил на стол потемневшие алюминиевые миски, гнутые ложки, солонку с крупной магазинной солью, сточенный нож с деревянной ручкой. На блюдце положил пару плоских соленых огурцов.

– Ружьецо-то не держи в руках. Вот повесь его сюда на гвоздь. Собачка пусть в сенях погостит, я ей уже дал покушать. А в келье ей не положено. Старцы не велят пускать собачек, где святые иконы есть. Потому как собака – зверь нечистый. Вот настоечка ягодная. Я налью тебе стаканчик. Выпьем во славу Божию.

Старец прочел молитву перед трапезой, благословил ястие и питие, и мы приступили к еде. После еды помолились, убрали со стола. Затем опять сели за столом напротив, и старец сказал мне:

– Видел я тебя духом, как ходил ты по нашему болоту и все думал и горевал о судьбах человеческих и о том, куда зашло человечество.

– И то правда. Было такое.

– Видишь ли, родной мой, я давно живу здесь на отшибе, с тех пор как богоборец Никита согнал меня с места, а монастырь наш разрушил, и молюсь беспрерывно за весь род людской. И неоднократно было мне явление и в тонцем сне, и наяву о судьбе всего мира и о нашей России. И особенно в свете распространившегося ныне слепого террора в мире грешном и прелюбодейном, как называл его Сам Христос. То, что я тебе буду рассказывать, есть великая тайна, посланная мне Создателем через видения, и пока я не предам Богу душу, тебе надлежит молчать и хранить ее в тайне. Но как услышишь о моей кончине, можешь тогда поведать это людям. Видишь ли, родной, террор – это порождение сатаны. По совести сказать, по-настоящему он развернулся у нас в России еще в XIX веке. Нечаев – его крестный отец. По сути говоря, он у нас в России и не выводился никогда. И в царское время много достойных людей омылись своей кровью. Тогда террор был политический, и многое в стране могло бы пойти другим путем, если бы террористами не были убиты такие личности, как Государь Александр II и премьер Столыпин. Затем он принял массовый характер во время Гражданской войны и в сталинские времена.

В настоящее время у террора, в основном, арабское лицо. Сейчас на планете схлестнулись Крест и Полумесяц. Конечно, иногда это только видимость, а подспудно, может быть, большая политика. Им порой не дают спать и мерещатся ушедшие в далекое прошлое вселенские халифаты.

Чем же все это кончится?! А кончится это тем, что Господь вразумит вздорное, жестоковыйное и отпавшее от Бога человечество. Как было это перед вселенским потопом. Земля уже вопиет к Богу от беззаконий и злодеяний, которые творят на ней народы. Уже в некоторых странах наступает невыносимая жара, небо заключается и годами не дает дождя. И население начинает вымирать от жары, голода и скверной питьевой воды. Иссякли водные источники, начали погибать животные и птицы, усеивая своими костями русла пересохших рек. Уже началось и с каждым годом все усиливается бегство населения из непригодных для жизни стран в более благоприятные для жизни места планеты. Уже началось великое переселение народов мира. Здесь перед людьми встала единственная задача – выживание. И межрелигиозная вражда, террор и всякие межгосударственные неприязненные отношения перед лицом вселенской беды уйдут в прошлое и предадутся забвению.

И вот мне в этой жалкой избушке, около нашего большого унылого болота, неоднократно было видение: я был как бы поднят белыми Ангелами высоко в небо так, что мне представилась наша медленно вращающаяся Земля. И я увидел, что планета наша безнадежно больна. Голубизна океанов стала тусклой, а прежде зеленые материки оказались с серыми и красноватыми дымящимися проплешинами. И единственное место на земле, сияющее свежей сочной зеленью, – это наша Россия. И к ее границам тащится изможденное и умирающее человечество. Миллионы белых, черных и желтых народов, больных и обезумевших от жары, таборами останавливаются у ощетинившихся колючей проволокой, танками и пушками границ великой страны, в которой Бог еще сохранил возможность жизни. Пришлые народы каждый день тысячами хоронят своих мертвецов и протягивают истощенные руки в сторону России и на всех языках мира со слезами и отчаянием умоляют о помощи. В церквях и монастырях России день и ночь идут службы, к Богу возносятся молитвы о покаянии и спасении страны и всех людей. День и ночь во дворце заседает правительство страны, ища разрешения этого тяжелого и неслыханного вопроса. Как поступить с народами мира, осадившими границы нашей страны? И большинство предложений: сжечь их лазерными пушками или испепелить водородной бомбой. Министры, генералы и сам президент все в поту, они не спали несколько ночей, мундиры их расстегнуты или сброшены на пол, волосы взъерошены, стоят дыбом. Они беспрерывно курят, что-то пьют из бутылок и не могут ни на что решиться.

Но вот открываются тяжелые двери зала заседаний, и медленно с посохом входит Патриарх Всея Руси. Все взоры обращены к нему. Он останавливается посредине зала, протягивает руку и начинает речь:

– Слушайте, слушайте! Так говорит Господь!

Кто из народов мира крестится и призовет Имя Божие – спасен будет. Отведите от границ танки, увезите пушки, снимите проволочные заграждения и откройте границы. Пусть народы мира войдут в землю спасения, землю обетованную – Русь Святую, которая даст пристанище народам в последние времена. Места достанет всем, потому что в тундре и в бесплодных северных местах расцветут сады и будут произрастать пальмы. Но если вы дерзнете сжечь народы мира, стоящие у наших границ, – Господь вместе с ними сожжет и нашу страну.

Так сказал мне Господь!

Затем Ангел Господень возвратил меня опять на землю в мою жалкую избушку на твердое монашеское ложе.

– Батюшка, страшно Вас было слушать, но не поверить Вам нельзя. И слепому, и глупому видно, что все идет к тому. Я верю Вашему видению. Простите меня, грешного. Я ухожу.

– Бог простит тебя, чадо, и я прощаю.

На главной улице нашего города сын гордого Кавказа Хасан Челоев имел богатый антикварный магазин. Это был толстяк небольшого роста с сальной лысиной и широкими черными усами. Он же был и главным претендентом на мою руку и сердце. Относительно меня у него был проект, связанный с его салоном, куда наведывались денежные дельцы, а главное, интуристы, и этот антикварщик уже видел меня, молодую и обольстительную, в центре своего салона, представляющую товар иностранцам на безукоризненном английском языке, который я знала в совершенстве.

Моя бабушка, старая Фатима, несколько месяцев морочила мне голову этим богатым женихом, но я ему отказала, хотя согласилась работать у него в салоне из-за высокого оклада и премиальных. С ранних лет я была круглой сиротой и воспитывалась у бабушки, которая помогла мне окончить школу и институт иностранных языков. Но возраст старушки сказывался, и она, недолго поболев, умерла, оставив меня одну на всем белом свете. Кроме меня, в салоне работали еще две продавщицы, но они не знали языков, и поэтому с иностранцами занималась только я. Старинных вещей в салон приносили много, и оценивал их сам хозяин. У него были каталоги разных иностранных фирм, где цены были проставлены в американской и английской валюте, и моя задача была показать покупателю каталог и убедить, что его здесь не собираются надуть. Кроме того, мне надо было заполнить уже готовый бланк с печатью и подписью музейного эксперта о том, что данная вещь не имеет исторической ценности. С такой справкой антикварную вещь можно было вывезти за рубеж. Хозяин за такие бланки отваливал эксперту немалую мзду. У нас на стенах салона висели картины, в основном, старых мастеров, на полках красовались серебряные самовары, фарфор, статуэтки, были старинные ковры, мебель и, конечно, иконы, которые для меня были камнем преткновения. Покупатели требовали разъяснения сюжета, просили дать им художественную и религиозную оценку, чего я не могла сделать. Хозяин посоветовал мне обратиться к нашему постоянному реставратору старых икон Герману, студенту Духовной Академии. Вообще, какая-либо религия меня не интересовала, хотя бабушка исповедовала ислам, но меня к нему не принуждала и с Кораном не знакомила. Внешне же я была типичной девой Востока и отличалась, как говорят поэты, своеобразной персидской красотой, которую воспевали Саади и Омар Хайям. Герман же, с которым я познакомилась, вполне соответствовал своему имени и был, без подделки, порождением Северной Германии – потомок немцев, переселившихся в Россию еще при императрице Екатерине Второй. Когда мы встретились и посмотрели друг на друга, то нечто захлестнуло нас по типу короткого замыкания. «Он будет моим», – мелькнуло у меня в голове. Наверное, то же случилось и с Германом. Христиане говорят, что браки заключаются на Небесах. Вероятно, так оно и было. После первой встречи мы уже не расставались. Когда мы вместе шли по улице, люди на нас обращали внимание. Слишком большой был контраст между красотой симпатичной чернушки, и мужественной нордической красотой Германа. Его предки были лютеране и в основном подвизались на военной службе в больших офицерских чинах, со временем они приняли Православие и утвердились в нем. Герман, у которого были большие способности к живописи, тем не менее с детства мечтал быть священником, и мечта привела его в Духовную Академию. Заканчивался восьмой год обучения, и он намеревался вернуться на родину предков, в Германию, чтобы нести туда Православие. Видно, и мне была судьба жить с ним в Германии. Меня не смущало, что придется покинуть родные места. Я его так любила, что сердцем принимала этот выбор: где он – там и моя родина. Как я уже говорила, с исламом я не была знакома, и душа моя, и сознание было свободно от канонов Корана, и я полюбила Христианство, может быть, вначале за то, что любила христианина. Пришло время, и я пожелала принять Православие.

– Ну, моя милая сарацинка, – сказал, улыбаясь, Герман, – это дело легко поправить.

Целый месяц он наставлял меня в православной вере, а потом повел в храм, где был устроен крестильный баптистерий, и батюшка окрестил меня с троекратным погружением, по всем правилам этого святого Таинства. Но перед этим старый сгорбленный псаломщик, кряхтя, притащил из ризницы старинную пудовую книгу в коже с медными застежками, глаголемую «Потребник», где был полный чин отречения от сарацинской веры, и водрузил ее на аналой. Батюшка предложил мне громко вслух прочесть на церковно-славянском языке текст, составленный богомудрыми отцами, наверное, в раннем средневековье. И я громко, на всю церковь, отрекалась от Мухаммеда, от всех его близких и дальних родственников, от всех его жен, от сладостного магометанского рая, от какой-то чтимой убиенной верблюдицы, от камня, на котором сидели Авраам с Сарой, от другого камня, к которому Авраам привязывал верблюда, когда поднимался в гору для приношения Исаака в жертву, от каких-то специализированных сарацинских ангелов и прочее, и прочее, что там наворотили премудрые средневековые богословы. Мне, окончившей филологический факультет, все это было интересно и занимательно, хотя в некоторых местах я едва удерживалась, чтобы не расхохотаться. Батюшка это видел и улыбался себе в бороду. Но слава Богу, что это была не та эпоха, когда составлялся этот чин отречения, а то гореть бы мне на костре или сидеть на цепи в сыром монастырском подземелье.

Но зато венчание у нас с Германом было царственным. Оно происходило на втором этаже кафедрального собора, сияющего золотом и мраморными колоннами. Когда я в подвенечном платье вышла к Герману, он просто оторопел, пораженный моей красотой, а его товарищ Федя Стороженко всплеснул руками и закричал, что это гурия, сбежавшая из мусульманского рая. Надо сказать, что после крещения мое мусульманское имя Зейнаб отринули и нарекли меня Зинаидой.

Это было время, когда советская власть легко и скоропостижно упразднилась, влиятельные коммунисты покинули чертоги обкомов и райкомов, обзавелись тяжеловесной собственностью, засели в банках и на руководящих должностях отнюдь не социалистической формации. И выехать из страны стало не труднее, чем переехать из Торжка в Старую Руссу.

Германия нас встретила благожелательно, без предвзятости, может быть потому, что Герман был этнический немец. К православному Владыке в Мюнхене мы явились вскоре после переезда. Оба мы знали немецкий язык, но, к нашему удивлению, Владыка заговорил с нами по-русски и довольно прилично, хотя был природным немцем. Он нам рассказал, что Православие в Германии стало заметно после первой волны эмиграции из революционной России. Но особенно оно усилилось в годы Второй мировой войны, когда из-за нехватки рабочей силы стали привозить с Украины и из России с оккупированных вермахтом земель остарбайтеров. Это были несчастные люди, низведенные до уровня рабочего скота. Они были измождены непосильным трудом, вечно голодные, многие из них, работая на военных заводах, погибали при авианалетах английской и американской авиации. И единственной отдушиной для них, утешением и памятью о Родине была Православная Церковь. По воскресным дням их отпускали в церковь на богослужение, и приходили тысячи молодых девушек и парней, и они молились так самозабвенно, с такой силой, и слезы катились у них по щекам. И сила молитвы их была так велика, что, безусловно, прорывая все преграды, доходила до Престола Божия.

Сейчас тоже хлынул большой поток эмигрантов после распада Союза, но это уже другого духа люди, хотя многие из них тоже тянутся к церкви, как к островку оставленной Родины, но тяга эта скорее ностальгическая, чем духовная. Особенно интересно, что даже некоторые евреи из Украины и России посещают нашу Православную церковь, которая им милее и ближе, чем синагога.

Сегодня, несмотря на воскресенье, день был темный, туманный и дождливый. Скользящие по улицам фигуры людей в плащах с капюшонами походили на шествие средневековых капуцинов. Мы с Германом взяли такси и поехали в монастырь, где Владыка должен был рукоположить Германа во пресвитера. В сан диакона Герман был посвящен еще в России.

К началу литургии народу в церкви собралось много. Это, в основном, была разношерстная публика, состоящая из эмигрантов послеперестроечной волны. Они стояли тихо, переминаясь с ноги на ногу в ожидании начала службы. В большинстве, конечно, это были женщины в шляпках и платочках. Воздух в храме был влажный, теплый, пахло ладаном и свечным воском. Царские Врата были еще закрыты, и псаломщик, стоящий за аналоем, громко и отчетливо читал Часы.

Сегодня службу совершал сам Владыка, и Герман в диаконском облачении старательно прислуживал ему. Он был бледен и, видимо, очень волновался, но ектении все же произносил без запинки. Сам чин рукоположения во пресвитера начался после Херувимской песни. И вот его, ни жива ни мертва, повели к Владыке, который благословил его, и Германа стали водить около Престола, и каждый раз Владыка благословлял его. И в алтаре собравшиеся священники запели тропарь: «Святии мученицы, иже добре страдавше и венчавше, молитеся ко Господу, спастися душам нашим. Слава Тебе, Христе Боже, апостолом похвала, и мучеником веселие, их же проповедь Троица Единосущная».

Владыка возложил руку на голову Германа и тихим проникновенным голосом произнес со слезой: «Божественная благодать, иже всегда немощная исцеляющая, и недостаточная исполняющая поставляет Германа, благоговейнаго диакона, во пресвитерство. Помолимся убо о нем, да приидет нань благодать Пресвятаго Духа».

И я, новообращенная христианка, хотя незримо, но каким-то внутренним сердечным оком чувствовала и видела, как Христова благодать священства из далеких первохристианских веков через апостолов и цепочку святителей нисходит на моего Германа. И я стояла, подавляя рыдание, и глотала слезы радости.

Потом Владыка одел на него епитрахиль и фелонь и все пели: «Аксиос! Аксиос!» – что означает: «Достоин! Достоин!»

Владыка его первого причастил Святым Телом и Кровью Христовой и поставил в ряды со священниками.

Когда мы приехали домой, Герман был так взволнован и потрясен, что не мог говорить и отказался от праздничного обеда, но только выпил бокал шампанского и ушел в сад, где до вечера просидел в беседке.

По традиции после рукоположения он всю неделю ездил в монастырь служить Божественную литургию. Владыка оставил его в Баварии и послал служить на приход в небольшой город на Дунае. Забот и хлопот в приходе оказалось выше головы. Да будет известно, что Бавария, в отличие от лютеранской Германии, является областью католической, и отцу Герману досталась давно пустующая католическая кирха, которую надо было приспособить под православный храм. Католическое начальство, сдавшее в аренду костел, парты из него убирать не разрешало, но милостиво согласилось на закрытый, по православной традиции, алтарь. Своими силами надо было соорудить иконостас с Царскими Вратами и развесить по стенам храма иконы. Но как и на что, на какие деньги делать это переустройство – было никому не ведомо. С заработной платой священнику тоже было абсолютно глухо. По германским законам государство с налогов содержало только лютеранские и католические приходы, другие же конфессии были предоставлены самим себе и как-то паслись на подножном корму.

Православных прихожан на богослужения приходило мало, да и почти все они были неимущие остарбайтеры. Нам с отцом Германом пришлось круто. Надо было срочно искать какие-то источники дохода и какую-то работу. Мы с этой целью поехали в Мюнхен; видно, благословение Божие было с нами, и мы без большого труда получили все, что хотели. Я устроилась переводчиком в одном книжном издательстве, а Герман реставратором в большом антикварном магазине. Причем работу нам доставляли из Мюнхена на дом.

По субботам, воскресеньям, а также в православные праздничные дни отец Герман совершал богослужения. На службу приходило человек десять. Это были угнетенные жизнью на чужбине бесправные люди: украинцы, русские, молдаване. Бедствуя у себя на родине, они подались в чужие края в надежде на лучшую жизнь, но здесь было еще горше. Зарабатывая себе на жизнь, они мыли посуду в ресторанах, сидели с престарелыми и больными, убирали у состоятельных немцев квартиры, выгуливали собак, красивые девчонки в кабаках показывали стриптиз, были и блудницы. Официально получить им приличную работу было крайне трудно, поэтому все они трудились незаконно за мизерную плату. Правда, среди выходцев из СНГ были и такие ловкачи, которые быстро адаптировались в новых условиях, сумели сколотить немалые денежки, открыли свое дело, а некоторые даже фирмы, но, к сожалению, таковые в церковь не ходили.

Батюшка Герман, как мог, старался благоустроить храм: обновил побелку, отремонтировал двери и рамы, по вечерам писал храмовые иконы. Служил он хорошо, истово. Евангелие читал на русском и немецком языках. Вначале в хоре я пела одна, но постепенно увеличивалось число прихожан, увеличивался и хор. В хоре появились и немцы. Известно, что баварцы – большие любители хорошего пения, и наше церковное пение им очень пришлось по душе. Я им латинскими буквами писала славянские тексты, мелодию им напою, и они успешно подхватывают.

Неожиданно какому-то католическому храму понадобилось заменить парты. Были присланы грузовые машины, которые вывезли не только парты, но вообще все, что можно было увезти. Храм стал совсем пустой и гулкий. При таких обстоятельствах поехали мы плакаться к Владыке. Он нас выслушал и обещал помочь. У него оказался знакомый – престарелый и одинокий богач, который спрашивал у Владыки совета: куда бы поместить капитал на помин души? И Владыка обещал направить его к нам.

И действительно, вскоре во двор нашей церкви въехал микроавтобус, из которого два лакея выкатили на кресле старого тучного господина, державшего в одной руке дымящуюся сигару, а другой рукой он придерживал на коленях портативный компьютер. Это и оказался наш благодетель. Опросив Германа, он прокатился вокруг церкви, осмотрел все внутренние помещения и, так как был архитектором, быстро при помощи компьютера составил объем работ и смету. Будучи скуп на слова, он попрощался и уехал. По его воле через пару дней приехала строительная бригада, и работа закипела. Отец Герман разместил в Мюнхене заказы на резной иконостас и иконы, нанял живописцев, которые расписали стены храма Евангельскими сюжетами. Через несколько месяцев церковь, как непорочная невеста, блистала красотой и благолепием.

Я отлично понимала, что без Божьего вмешательства здесь не обошлось. Все сотворилось, как в сказке. Итак, в Германии засиял еще один очаг Православия. И как в пословице молвится: «Свято место пусто не бывает». Я это говорю к тому, что через год храм был полон прихожанами. Но что еще я могу добавить к моей истории? Кажется, ничего больше. Слава Богу за все!

Середина осени с ее месяцем жовтнем, раскрасившим осинки и клены в багряный цвет, а березки – в золотистый, застала меня на довольно глухом полустанке в Средней России перед стальной колеей рельс с их холодным тусклым блеском, уходящих в дальнюю даль яркой лесной просеки.

Солнце, из зенита переместившееся ближе к горизонту, уже едва согревало мне лицо, легкий ветерок слегка шевелил листьями, в кружении летевшими с деревьев на пожухлую, тронутую первыми заморозками траву, а поезд, которого я ожидал, должен был прибыть на этот полустанок ночью и, остановившись на две минуты, двинуться дальше. Так что до прихода его еще надо было ждать и ждать.

Ждать нужно было в помещении полустанка, включавшем в себя каморку кассира с зарешеченным оконцем, комнатку начальника и крохотный зал ожидания, в котором томилось несколько человек – ехавшие на базар сельские жители, обремененные бидонами, корзинками и плетушкой с гусаком, который высовывал из нее длинную шею, шипел и все норовил ущипнуть за ногу свою хозяйку. Кроме селян, в уголке с небольшой корзинкой примостился сельский батюшка – старичок в теплой рясе, с наперсным крестом на цепочке, в круглой бархатной шапке с меховой оторочкой. Видно, эту рясу, провисевшую все лето в шкафу, он надел впервые, так как от нее изрядно попахивало нафталином. Священник был стар, и седые пряди волос, выбивавшиеся из-под шапки, и борода отдавали в желтизну.

Вечерело, и солнце, заходившее за лес, бросало косые лучи на вспыхнувшую золотом и багрянцем листву деревьев. Подувший из-за леса вечерний ветерок понес неведомо куда множество серебристых осенних паутинок.

Я опять зашел в ожидальню и сел рядом с батюшкой, который, сняв шапку и расстегнув рясу, копался в своей корзине.

– Пора бы уже закусить, не желаете? – обратился он ко мне. – Ох уж эта матушка, припасла мне еды, как на Маланьину свадьбу.

Он вывернул на расстеленную салфетку жареную курицу, крутые яйца, пироги, хлеб и бутыль с клюквенным квасом.

– Экая благодать, – сказал я, – и отказываться просто грех.

Мы познакомились. Батюшку звали отец Никодим. Прочитав молитву перед ужином, он благословил трапезу, и мы приступили.

За трапезой батюшка рассказал, что едет в областной город к Владыке хлопотать о пособии на ремонт храма. С перрона в дверь пролез кудлатый, весь в приставших репейниках, пес. Помахивая хвостом, он стал обходить пассажиров, смотря на них просящими глазами. Батюшка предложил ему кусок пирога.

– Блажен иже и скоти милуяй, – сказал, улыбаясь, он, бросая попрошайке еще и куриные косточки.

За решетчатым окном завозилась кассирша, хлопнула, открывая в окошечке дверцу. И ожидающие поднялись с лавок и встали в очередь за билетами. Высунувшийся из своей комнаты с заспанным лицом начальник шуганул приблудного пса и вышел на перрон, по которому ходили одни озабоченные вороны, как будто они тоже ожидали поезда. Получив билеты, все успокоились и опять уселись на лавки. Я достал транзисторный приемник и стал слушать последние известия радиостанции, у которой музыкальная заставка похожа на переполох в деревенском курятнике. И первое сообщение было о потерпевшем катастрофу где-то под Тулой пассажирском самолете.

– Место катастрофы представляет ужасающее зрелище, – говорил диктор, – среди обломков громадного лайнера фрагменты человеческих тел, их вещи и запах гари. Погибли все сто сорок находившихся на борту пассажиров и экипаж самолета.

Услышав это сообщение, отец Никодим перекрестился и поник головой. Сидевшая рядом старуха, посмотрев на него, сказала:

– Наверное, Бог наказал по грехам их, вот и убились. Господи, наверное, страшно было падать с такой высоты.

– Нет, – повернулся к ней батюшка, – вспомни-ка, в Евангелии написано, что когда Силоамская башня упала и задавила восемнадцать человек, многие в Иерусалиме тоже, как и ты, матушка, говорили, что Бог наказал погибших за грехи. Но Христос сказал им: Или думаете ли, что те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская и побила их, виновнее были всех, живущих в Иерусалиме? Нет, говорю вам, но, если не покаетесь, все так же погибнете.

Батюшка взволновался. Он уже обращался ко всем сидящем в зале: «Братья и сестры, вот мы ныне услыхали горестную весть о гибели наших соотечественников. И вот эта женщина, что сидит подле меня, сразу осудила погибших и сделала вывод, что погибли они за грехи свои. Но уверяю вас, по слову Христову, что были они не грешнее нас с вами. Если взять к примеру: каждый человек – как малый островок, и все люди составляют как бы единый архипелаг – единую нацию. Но и каждый человек есть носитель своего греха, и тогда грехи всех сливаются в один великий грех, который своей тяжестью ложится на всю нацию, на все государство, и от этой немыслимой тяжести нация начинает уходить в небытие.

Господь Иисус Христос еще две тысячи лет тому назад призывал: Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное.

Но слишком тяжкие и застарелые наши грехи и беззаконие отвлекали нас от покаяния. И не слыша этот призыв Христов, мы продолжаем мучиться от порожденных грехом болезней и безвременно умираем. Сами грешные, мы не наставили молодое поколение в Законе Божием, и поэтому молодежь наша пребывает в раннем разврате, наркотической отраве и западной демонической рок-культуре. Предшествующие поколения после октябрьского переворота отреклись от Христа и начали делать неугодное Богу: они разрушали храмы Божии, разбивали иконы, сжигали святые книги. Совсем озверев, расстреляли царскую династию, опутали Россию колючей проволокой и залили землю кровью праведников, монахов и священников.

Страшно даже подумать, что в настоящее время население России сокращается каждый год на один миллион человек. Радуется и торжествует сатана, что в его адские угодья валом валит такая прорва народа. Миллионы наших женщин не хотят рожать, а идут на аборты, убивая своих собственных детей. Но Бог видит, какой великий грех делают эти женщины. Да будет им известно, что в Священном Писании сказано, что бесплодную смоковницу срубают и в огонь бросают. И они после абортов болеют телесно и душевно, а многим убиенные дети являются во сне с горьким плачем и обличением, что у них отняли жизнь.

Вот азиатские женщины, имея страх Божий, не делают аборты, а с радостью рожают детей и много рожают. И поэтому азиатский мир умножается, а европейский мир – умаляется и уходит в небытие.

Вот эти люди, погибшие ныне в авиакатастрофе, – наши братья, которые не грешнее нас, – показывают и дают нам увещевание, что если мы не покаемся, то погибнем. Погибнем, как и они сегодня погибли. Погибель на нас уже накатывает. Она идет через повальное пьянство, миллионные аборты, смертельный СПИД и не менее смертельные наркотики. Все это настолько явно, что даже видно и слепым, но у народа пропало чувство трезвения, и он продолжает безумствовать, и это напоминает средневековые сказания о пире во время чумы.

Свет Христов пришел с Востока, а разврат, гибель души и тела идет с Запада. Много нам было знамений и увещеваний к покаянию: и Чернобыль, и катастрофа подводной лодки “Курск”, и авиакатастрофы, и землетрясения, и наводнения, и ураганы, и ужасающие лесные пожары. Но не внимают этому люди, беспечно отмахиваясь от этих бедствий. Они хоронят своих мертвецов и далее продолжают жить в тяжких грехах и разврате, не думая, что скоро и к ним придет погибель.

Братья и сестры, покайтесь и живите по заповедям Христовым, и Господь сохранит и приумножит вас. И напоминание о башне Силоамской, которая упала две тысячи лет назад около Иерусалима, было, по слову Христову, увещеванием к покаянию народа, ибо в противном случае народ будет обречен и исчезнет с лица земли».

Отец Никодим вынул платок и вытер потный лоб.

– Эк, как я разошелся, целую проповедь вам закатил. Жаль, что мало слушавших, но Господь так устроит, что ее услышат многие тысячи.

Дверь, заскрипев, отворилась, и начальник сообщил, что поезд скоро прибудет. Все засобирались и вышли на платформу. На черном небе блестели, перемигиваясь, мириады звезд, и стояла первозданная тишина. Но вот вдали прозвучал басовитый гудок тепловоза, и вскоре темноту прорезали его огненные прожектора. Наконец долгожданный поезд остановился у платформы.

Конечно, все это не ново, что сказал отец Никодим, но очень серьезно и побуждает к размышлению.

Да, Силоамская башня, убившая восемнадцать человек, не простой случай, а Божий знак к увещеванию заблудшего народа, чтобы он не погиб, но обратился ко Христу и тогда – жив будет. Россия, Русская земля, живи вовеки!

В середине ХХ века в средней Картли, ближе к Большому Кавказскому хребту, в осетинских селениях, можно было еще встретить эти древние дома, сложенные из кусков горных пород или речных булыжников. Этот дом был просторный, в два этажа. Верхний этаж не отапливался и в теплое время года предназначался для молодых. А в нижнем этаже постоянно жили старики-родители, но на зиму и молодые спускались туда, и там же жили и резвились внуки. Внизу было интересно и весело. Целый день здесь горел очаг и булькали подвешенные на крюках котлы, в которых варилась пища для людей и для скота. Тащить варево для животных далеко не приходилось. Они все были здесь, только отделены были от людей невысокой, по пояс, деревянной перегородкой. Как в Ноевом ковчеге, здесь были и круторогие волы, и мелкие горные коровы, и лошадь, и овцы с козлом-предводителем, на шестах сидели красавец петух со своим гаремом красношеих кур, а в закутке обитали гордые и нервные индюшки. Положив голову на перегородку и меланхолично пережевывая жвачку, волы и коровы большими добрыми глазами смотрели на людей и в нетерпении стукали копытами в перегородку и мычали, требуя себе корм. На волю они выходили через комнату, направляясь через единственную дверь, ведущую во двор, и старуха-хозяйка с криком подгоняла их хворостиной, чтобы они в комнате не успели положить лепешку. Зимой, когда на дворе стоял мороз и в горах наваливало по шейку снегу, в нижнем помещении дома от скота шло густое животное тепло с крутым запахом навоза. Хозяин дома Григор, с вывернутыми от старости красными слезящимися веками, всегда говорил, что с животными жить полезно для здоровья, а к запаху можно привыкнуть, тем более что навоз дает животворящую силу земле и ничего плохого в нем нет, кроме пользы. В нос он шибает, когда входишь с улицы, а потом принюхаешься и не замечаешь, зато на душе спокойно и знаешь, что скот на месте и ворам его не увести.

В долгие зимние вечера что-то томило старую душу Григора. Был он и сыт, и пьян, сидел в тепле, и любимый скот перед глазами, но душа томилась и хотела чего-то, но он не понимал, что душа хотела общения с Богом, и некому было это разъяснить, потому что по всей области не было ни одной действующей церкви и ни одного священника. И так было уже 70 лет.

Все долгие годы советской власти повседневная житейская суета: возня со скотом, обработка кукурузного поля и виноградника, поездки на волах в лес за дровами – отнимали у Григора все свободное время, и некогда было подумать о душе и о Боге. И вся православная премудрость, которую он узнал в детстве, постепенно забылась, и не только им, но и всем осетинским народом, жившим в пределах Грузии, а все потому, что еще в первые годы советской власти по всей области были закрыты церкви, а священники изгнаны или сидели в лагерях. В селении Цнелиси, где с семьей жил Григор, была старая полуразрушенная часовня без дверей и оконных рам, куда в непогоду забредал скот, пасущийся рядом, спасаясь от холодного дождя и ветра, и там, кроме навоза, ничего больше не было. В определенный день, один раз в году, Григор доставал с полки деревянную шкатулку, где в вате лежали разноцветные, красивые, обточенные рекой камешки, доставшиеся ему от предков. Он раскрывал шкатулку и смотрел на камни, молился над ними, прося у этих камней помощи и защиты. Он просил для семьи и скота здоровья, для кукурузного поля и виноградника защиты от града. Он считал, что эти камни обладают таинственной силой отгонять демонов, которые наводят порчу на людей и на скот.

В этом селении народ не праздновал ни Рождество, ни Пасху. Не праздновал он также и советские праздники. У них был только один праздник в году – «Швид Маиси», или двадцатое мая. А что они праздновали, они и сами не знали и не могли мне объяснить, только и говорили: «У нас так знают». Праздник считался большим. И женщины загодя расстилали во дворе брезент и сушили на нем ячмень, затем в больших котлах на костре варили отличное осетинское пиво – «Ирон баганы», которое потом держали во вкопанных в землю громадных глиняных кувшинах и пили его все лето. В честь этого праздника расставалось с жизнью много индюшек, телят и баранов, из мяса которых приготовляли с различными приправами острые кавказские блюда. Праздник справляли весело. Играли на гармошках однообразную тягучую мелодию, дудели на гнусавой зурне, бренчали на пандури. Все от мала до велика ходили пошатываясь, одурев от пива и обильной мясной еды. Женщины в этот день обязательно посещали часовню с ее унавоженным полом и три раза обходили ее кругом, целуя все четыре угла, и просили здоровья для семьи и скота. А кого просили, толком и сами не ведали. Впоследствии я, посмотрев в святцы, обнаружил, что 20-го мая празднуется Собор Грузинских святых, но народ этого не знал, и получилось прямо по слову Божию: Поражу пастыря, и рассеются овцы стада. Так оно и было.

Выслуживаясь перед высшими властями, осетинский обком КПСС перестарался и упразднил все храмы, изгнал всех священников из области и с гордостью рапортовал об этом в Москву, а народ тем временем в религиозном отношении одичал и скатился к язычеству во всех отношениях и даже в своем отношении к медицине. Однажды меня соседи одного дома, где была больная коклюшем девочка, просили прийти и осмотреть больную. Я думал: почему позвали соседи, но когда я пришел к больной, то все стало ясно. Во-первых, войдя в дом, я ничего не мог разглядеть из-за едкого синего дыма. Наконец я присмотрелся и увидел, что посреди комнаты стоит топчан, на котором лежала, задыхаясь от кашля, семилетняя девочка. Около нее одна старуха играла на пандури, другая жгла на сковороде грецкие орехи, а еще пять старух с ветками в руках весело скакали в пляске вокруг топчана с кашляющей больной. Когда я остановил эту оргию, старухи мне объяснили, что коклюш – «болезнь божественная» и «боги не потерпят вмешательство врача». А лечат эту болезнь дымом от грецких орехов и веселят ребенка пляской и бренчанием на пандури. Но девочке было не до веселья, она была синюшная и задыхалась. Я послушал ей спинку и нашел обширное воспаление легких. Я сказал старухам, что ребенка надо срочно в больницу, но старые ведьмы замахали на меня руками, загалдели и закричали, что если больную начнет лечить врач, то ночью ее задавит хайрак (осетинский черт). Мне пришлось отыскать отца девочки, объяснить насколько тяжелое состояние ребенка, и он понял, разогнал старух и отнес на руках девочку в больницу, где мне пришлось с ней много повозиться, чтобы она осталась жива.

Существует предание, что давным-давно осетины пришли с Северного Кавказа в Грузию по приглашению царицы Тамары, которая была замужем за осетинским князем красавцем Сосланом, и поселились в Карталинии между Гори и Хашури у Большого Кавказского хребта. Осетины – стойкие и смелые воины – влились в Грузинское войско и, будучи православными христианами, вместе с грузинами участвовали во всех войнах против агарян, осадивших Грузинское царство со всех сторон. Осетины принадлежат к иранской группе народов и называют себя «Ирон». Чистокровные осетины отличаются белой кожей, русыми волосами и голубыми глазами, хотя встречаются и черноглазые. А осетинские девушки часто были не лишены грации и красоты. Когда-то это был большой народ, расположившийся в предгорьях Северного Кавказа и по течению реки Дон. Дон – слово осетинское и означает «вода». Страна их называлась Алания и процветала, пока не была разгромлена полчищами гуннов под предводительством царя Атиллы. Осетины – народ, в большинстве своем принявший Православие и сохранявший его до времен коммунистического правления, но за 70 лет атеизма и гонения на Церковь этот народ, как и многие другие народы СССР, опять склонился к язычеству.

Моления к Богу у осетин было тесно связано с жертвоприношением. Если кто в семье заболевал, то какой-нибудь баран или индюшка должны были расстаться с жизнью. Обычно их резали около закрытой полуразрушенной церкви и здесь же варили, жарили и съедали, запивая мясо вином, а шкуру или перья вешали на ближайшее дерево, чтобы Бог, посмотрев на шкуру, не забывал о своей обязанности исцелить больного, так как баран или индюшка были съедены в расчете на Его милость. Я спрашивал этих едоков: «Какой прок Богу от того, что вы зарезали и съели барана?» На что они стереотипно отвечали: «У нас так знают». Если больной после жертвоприношения все же не поправлялся, они опять шли к дереву, что у часовни, и привязывали к ветке яркую тряпицу, чтобы она полоскалась на ветру и напоминала Богу, что за Ним – недоимка, так как баран пострадал и съеден, а больной все еще не встает с постели. И странное это было дерево, все покрытое разноцветными тряпицами и лентами, трепетавшими на ветру. Ожоги здесь почему-то было принято лечить чернилами, глисты – выводить керосином. Однажды мне в больницу привезли ошпаренного карапуза, всего облитого чернилами, и я негодовал, потому что к термическому ожогу присоединился и химический. Трудно, трудно было изживать эти вредные, иногда просто гибельные обычаи. Дети здесь росли некрещеные, браки были невенчаные, покойники погребались без отпевания, но зато устраивалась богатая языческая тризна, которая часто разоряла семью. И такая тризна устраивалась на протяжении одного года три раза: после погребения, на сороковой день и в годовщину. Большая честь оказывалась покойнику. Ради какой-нибудь утлой старушки, которую при жизни и не замечали, устраивались царские похороны. Обычно после кончины кого-либо собирались несколько самых мудрых в селении стариков, которые судили и рядили: сколько может на данные похороны прийти людей, сколько надо закупить вина, сколько зарезать голов скота, сколько напечь хлеба, купить зелени и проч.

Первым делом во дворе строили из досок столы и скамейки, которые со двора тянулись на улицу, так как на похороны со всей Осетии приходило от 500 до 3 000 человек. В громадных котлах варили говядину, или по-осетински – хашламу, в ряд стояли бочки с натуральным вином, закупленным в Имеретии. Каждый осетин имел у себя дома толстую тетрадь, где были записаны все люди, которые когда-то были на похоронах в его доме. И если в доме у этих людей кто-то умирал, то и он шел к ним на похороны. Покойник лежал до тех пор, пока не приедут все родственники из отдаленных мест. Около его головы клали и летние, и зимние шапки, и различные фуражки. Вероятно, полагали, что они ему там пригодятся. Наконец в назначенный день собирались все, кто считал нужным прийти и проводить покойника в последний путь. После кладбища все приходили к дому покойного и садились за стол. Съедали несколько быков и выпивали море вина. Несколько человек с мешком обходили длинные ряды столов, собирая деньги на помощь семье покойного. На второй и третьей тризне деньги уже не собирали. После поминок все мирно расходились по домам, пошатываясь, будучи в изрядном подпитии. Осетины очень мирный народ, и во время такого обильного винопития никогда никаких драк и разных эксцессов не возникало.

У моей больничной медсестры Сони Табатадзе в областном центре Цхинвали жил отец – старый Симон. Однажды летом мне пришлось ехать в областной центр, и я решил остановиться у Симона. Весь город тогда утопал в садах и был тихий и приятный. Только центр был застроен невысокими административными зданиями и магазинами, а остальные районы города состояли из частных домов с садами и огородами. Я нашел искомую улицу, с обеих сторон засаженную деревьями. Улица была чистая, малолюдная и тихая. Наконец, я остановился у дома старого Симона, в удивлении смотря на необыкновенное сооружение у дороги напротив дома. Это была сделанная из новых неокрашенных досок самая настоящая православная часовня. Я подошел и подергал дверь, и она открылась. Внутри было светло от большого окна. В восточной стороне часовни была сделана небольшая абсида, где стоял Престол с лежавшими на нем Евангелием, целовальным крестом и стоявшим подсвечником. По бокам абсиды на стенах висели иконы, написанные масляной краской на оборотной стороне клеенки и заключенные в рамки. Иконы были хорошо написаны, видно, живописцем-профессионалом и, конечно, грузином, потому что Божия Матерь была типичная грузинка с большими персидскими глазами. Было там поясное изображение Иисуса Христа с Евангелием, Никола Чудотворец, св. великомученик Георгий и св. равноапостольная Нина, просветительница Грузии. Это было просто чудо. Такая замечательная, стоящая под крестом, православная часовня в одичавшей от безбожия области. Я помолился, приложился к иконам и вышел с легким сердцем и просветленной душой. Тяжело было жить в языческой Осетии. Для церковного окормления мне приходилось раза четыре в год ездить в Тбилиси на междугородном автобусе в собор св. Александра Невского к старцам из Глинской пустыни и митрополиту Зиновию. Там был настоящий оазис Православия в пустыне безверия.

Когда я вошел в дом, старый Симон Табатадзе садился ужинать. Я поклонился ему и приветствовал: «Гамарджоба!» Он мне ответил: «Гагиморджос» – и пригласил меня к столу. На столе уже стоял кувшин с холодным белым вином, и старуха поставила второй стакан. Мы со стариком выпили за встречу, скоро и старуха подала горячее лобио – фасоль по-грузински с приправами – и суп харчо. Я спросил у старика:

– Генацвале, что это за чудо около твоего дома и кто построил и украсил иконами эту благодать?

Старик как-то замялся и принялся работать ложкой, набивая себе рот фасолью, но старуха, которая слышала вопрос, сказала:

– Это все дело рук Симона, а иконы писал художник Валико. Симон приходит в часовню и читает там вслух грузинскую Псалтирь, Евангелие, и со всей улицы собирается народ слушать Слово Божие, а один раз в месяц из Гори приезжает священник и служит литургию и молебен. Так сюда приходят люди со всего города и стоят на улице, потому что в часовне уже места не хватает.

– А власти не запрещают? – спросил я.

– Да один раз пришла милиция, но из домов вышли все жители и в два кольца окружили часовню, некоторые даже вынесли ружья. Их начальник посмотрел, махнул рукой и увел свою команду, и больше они не приходили. Люди любят эту часовню. Ведь в нашей области нет ни одной открытой церкви, ни одного священника, и народ совсем одичал в безбожии и впал в язычество. Семьдесят лет народ жил без церковного окормления, а семьдесят лет – роковая цифра. Как за семьдесят лет ветхозаветные евреи в вавилонском плену забыли свой язык и стали говорить на чужом языке, так и у нас в области за 70 лет пленения народа коммунистами народ позабыл свою веру и приклонился к язычеству. Но слава Богу, в стране начались большие перемены и Церковь опять восторжествует, – и старый Симон перекрестился.

Прошли годы, и давно я не был в Южной Осетии, которая за это время пережила братоубийственную войну с грузинами. У грузин тоже за время советской власти было большое отступление от веры, и на первое место вышла погоня за материальным достатком и ненасытное приобретательство. И отступление этих народов от Христианства помутило их разум, озлобило души, что и послужило, на радость сатане, поводом к принятию очень неразумных решений и последующей братоубийственной войне. Сейчас, слава Богу, страсти утихли и наступил мир, и о войне напоминают только сожженные и разрушенные осетинские села да много свежих могил с обеих сторон.

Через верных людей я узнал, что религиозная жизнь в Южной Осетии вновь наладилась, открылись православные церкви, пришли священники, и народ умиротворился. И да живут вечно в мире и согласии осетинский и грузинский народы! А сегодня, 11-го апреля 2000 года, я услышал по радио, что Патриарх Всея Руси Алексий II наградил высшим церковным орденом Президента Северной Осетии Дзасохова за возрождение и содействие в распространении Православия на Северном Кавказе.

Я была еще совсем молодой женщиной, когда в автокатастрофе погиб мой муж. Он был грузин – своенравный и горячий человек и, возвращаясь ночью с дружеской пирушки, будучи в изрядном подпитии, налетел своей машиной на стоящий на обочине дороги бульдозер. Машина сложилась в гармошку – и смерть была мгновенной. Его смогли извлечь только утром, распилив машину и вытащив нечто плоское и кровавое – все, что осталось от здоровенного и жизнерадостного мужчины.

У нас в Грузии похороны такие, что не дай Бог, лучше не умирать. В нашем маленьком городке есть такие люди, которые, как вороны, слетаются к дому, где есть покойник. Беда случилась летом, и они первым делом принесли ящик, оцинкованный внутри, натащили туда льда и на лед положили покойника. Ящик поставили посреди большой комнаты, накрыли ковром и кругом посадили шесть музыкантов с дудуки. Это особая грузинская флейта, издающая громкий, жалобный и гнусавый звук. Музыканты выпили по стакану вина, надули щеки и заиграли. Играть они должны были посменно и без перерыва день и ночь. Приходили родственники, знакомые, друзья. Они стояли у одра, вопили и оплакивали погибшего. Мужчины рвали на себе рубашку, били себя по голове, женщины кричали хриплыми и визгливыми голосами, вырывали пряди волос и царапали себе щеки. Покойника на льду держали две недели, пока со всех концов страны не съехались родственники. Муж двоюродной сестры, дядя Васо, прилетел даже с Камчатки, где был директором консервного завода. Наконец, когда все родственники были в сборе, покойника сняли со льда, одели в костюм и положили в гроб. Не знаю, как где, а у нас отпевания не знают и гроб в церковь не несут. Все делается проще. Я послала мальчика в церковь, там священник, прочитав молитву над солью, совком зачерпнул из мешка, насыпал ему соли в кулек. Этой солью должна быть осолена вся пища на поминках. Вот и все отпевание по-кахетински. Надо сказать, что жили мы тогда в хорошем каменном доме с большим приусадебным участком. Покойный муж был заядлый охотник, и во дворе в сарае стояла отличная лошадь, ходившая под седлом, и было несколько охотничьих собак чисто грузинской породы, черных гладкошерстных с желтыми подпалинами, которые, чувствуя смерть хозяина, день и ночь подвывали под звуки надгробной зурны. В день погребения перед домом народу собралось, как на демонстрацию. На фасаде уже был прикреплен большой портрет покойного в черной раме, с датами рождения и смерти. Поскольку покойник пользовался в городе большим уважением и был хлебосольным человеком, гроб к кладбищу несли на вытянутых руках, а когда руки устали, то понесли открытый гроб с опущенным ножным концом. И создавалось впечатление, как будто покойник сам идет к своей могиле, немного завалившись назад. За гробом вели оседланного коня, покрытого черной попоной. За конем шли музыканты, зурначи, и, надувая щеки, выделывали жалобную погребальную мелодию. За ними шли друзья покойного Шалико и на сворках вели его охотничьих собак. За ними – охотники с ружьями. А сзади – вопящие женщины и прочий народ. Когда опускали гроб в могилу, охотники беспорядочно палили из ружей вверх, окутываясь дымом; женщины визгливо кричали и били себя по щекам; возбужденные собаки выли и лаяли, а испуганный конь – брыкался.

Детей у нас с мужем не было, и я, вернувшись с похорон в опустевший дом, села у окна и стала смотреть во двор, где были наскоро сбиты из досок столы и скамейки, на которых сидел народ, справляя келехи, а по-нашему – поминки. Справлявших было не менее тысячи человек, и посему было зарезано и сварено в котлах несколько молодых бычков и закуплено в бочках белое виноградное вино. Расходы на поминки были большие, но, по местному обычаю, они окупались сидящими за столами, среди которых с большой сумкой ходили двое мужчин и собирали добровольное пожертвование в пользу вдовы. Через сорок дней были вторые поминки, и я раздарила его друзьям собак, ружья и капканы, а лошадь оставила себе, чтобы на двуколке ездить на базар и в церковь. Сама я была русской, но родилась и выросла в Грузии. Была я еще хороша собой, к тому же я была блондинкой, что особенно ценилось здесь.

Прошел первый год моей вдовьей жизни. Конечно, скучать я скучала, но хозяйственные дела, слава Богу, отнимали много времени. Через год начали ко мне свататься женихи, но я всем отказывала, потому что все во мне противилось, когда я представляла себе жизнь с другим мужем. Во мне зрело твердое убеждение, что раз Бог взял от меня мужа, значит, я должна жить одна. Стала я подумывать: не принять ли мне монашество? Но батюшка в храме не благословил, сказав, что монашество не в черном одеянии и обетах, а в милосердных делах, которые можно делать и в миру. Еще молись, постись и будь смиренной – вот тебе и монашество. Отрадой и утешением было для меня чтение Нового Завета. Это была книга еще синодального, дореволюционного издания, она досталась мне от моей бабушки. Книга была на русском языке, и я читала ее каждый день по главе. Очень легли мне на сердце слова Христа: Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. И я решила, что по слову Христа буду спасаться милостью. Возле моего дома пролегала дорога на Сигнахи, по которой я часто видела паломников, идущих на поклонение мощам святой равноапостольной Нины, и я подумала: отчего бы мне не давать им отдых и пристанище в моем доме. Может, Господь за мою милость и успокоит грешную душу моего мужа в Царствии Небесном.

По вечерам я стала выходить на дорогу и вглядываться в прохожих. И Господь сразу послал мне ветхого старичка, подпиравшегося на ходу клюкой, одетого в подрясник и с сумой на боку.

– Дедушка, – сказала я ему по-грузински, – ты устал, уже вечер, заходи в мой дом отдохнуть.

Он улыбнулся и сказал по-русски:

– Хотя я по-грузински не знаю, но все понял, что ты сказала, доченька.

В доме я ему дала таз, чтобы помыл уставшие ноги. Помывшись, он долго молился на медный складень, который достал из торбы. Надо сказать, что в грузинских домах икон нет, хотя Бога призывают ежеминутно и верующие, и неверующие. Иконы есть только в храмах и часовнях. Пока старичок молился, я приготовила ужин и накрыла стол. Там был пури – грузинский хлеб, соленый сыр – сулугуни, отварная фасоль – лобио – с орехами и травами, пучок зеленого лука и кувшинчик белого кахетинского вина. Старичок благословил ястие и питие и принялся за еду. Я сидела напротив и вязала носки. После еды я спросила его, откуда он идет. Он мне рассказал, что всегда жил в Карелии, и в 1939 году родители его благословили потрудиться послушником в монастыре на острове Валааме. Ему было тогда 16 лет, и те места, где он жил, принадлежали Финляндии.

«Я приехал в городок Сердоболь, – продолжал он, – сейчас он называется Сортавала, и на монастырском пароходе поплыл к Валааму. Погода была неспокойная, волны так и били в железные борта, и паломники все время пели акафист святителю Николе и его тропарь. Но, слава Богу, все же благополучно подплыли к скалистым, обрывистым берегам острова, поросшим соснами, и вошли в тихую монастырскую бухту. Нас приветствовали колокольным звоном и пением тропаря Преображению Господню.

На пристани я впервые увидел тощих валаамских монахов-постников и позднее понял, что здесь место, где дух преобладает над плотью, и на этом архипелаге если совсем и не изгнан князь мира сего, то во всяком случае попираем и находится в небрежении. Я вдохнул здешний воздух, ступил на эту бедную скалистую землю и кожей почувствовал, что все здесь свято: и воздух, и земля, и прозрачные воды Ладоги. Благодать так и входила в меня пудами. Вот тебе здесь и Рим, и Иерусалим, и святой Афон. Гостинник, отец Лука, сухонький, небольшого росточка старичок, повел меня к настоятелю монастыря игумену Харитону. Игумен спросил, надолго ли я отпущен родителями. “На год” – ответил я.

Послушание он мне назначил в трапезную и для духовного окормления приставил к гостиннику Луке. Так началась моя жизнь на Валааме. Но это благополучие длилось только до осени. Осенью 1939 года началась война между Советской Россией и Финляндией. На Валаам прибыли финские солдаты и установили неподалеку от монастыря зенитную батарею. Вскоре начались налеты советской авиации. Громадные самолеты с красными звездами на крыльях проплывали над Валаамом, сбрасывая бомбы. Мощные смертоносные бомбы на этот тихий, святой Валаам. В монастыре были разрушены два храма и сгорел больничный корпус. Игумену Харитону от финского командования пришел приказ: срочно подготовиться к эвакуации монастыря в глубь Финляндии. Стон и плач стоял над архипелагом. Горько было монахам расставаться со святым Валаамом. Когда переправлялись через Ладогу, я простудился, и отец игумен оставил меня, больного, в монастырском подворье в Сердоболе. Пока я болел и поправлялся, Сердоболь заняли советские войска, и мне ходу в Финляндию уже не было. После прибился я к православному храму и стал служить там псаломщиком. Пережил одну войну, а затем вторую. Принял монашеский постриг. Так и жизнь прошла. А сейчас, на старости лет, хожу по святым местам. Вот иду на поклонение мощам святой равноапостольной Нины».

Утром я проводила старого монаха, и он, уходя, все оборачивался и крестил мой дом, а я помахала ему рукой. На другой вечер я привела с дороги молодую усталую женщину. Ею был дан обет молчания, и по благословению своего духовника она из Рязани шла на поклонение к святой Нине. У гроба святой обет молчания разрешится, и она будет отмаливать свои грехи. Все это она мне написала на листочке, и что имя ее Нина, что она большая грешница перед Богом тем, что за свою недолгую жизнь сделала три аборта. Погубленные дети теперь не дают ей покоя и являются с укоризной во сне. И она надеется, что у мощей святой Нины вымолит себе прощение.

На следующий вечер я привела с дороги трех грузинских детей – двух мальчиков лет двенадцати и девочку десяти лет. Они жаловались, что в Тбилиси голодно, жизнь стала плохая и мать их направила к бабушке в деревню. Они шли пешком, потому что на дорогу у матери не было денег. Иногда их подбирали попутные машины, но все же больше шли пешком. Отца у них не было, его убили в войне с Абхазией.

На Преображение Господне я была в церкви и исповедовалась у батюшки Афанасия. Он спросил меня: а делаю ли я добро людям? Я ответила, что принимаю в свой дом странников.

После церковной службы он принес мне выписку из книги «Пролог» за 28-е июня. Вот что там было сказано: «Не укоряйте странных и пришельцев, но принимайте их в дом свой. Вспоминайте Господа Иисуса Христа, сделавшегося странным нас ради, и не стыдитесь омывать ноги странников, чтобы иначе не лишиться награды праведных.

Вы знаете, что сделал Авраам, когда он сидел под сенью дуба мамрийского в полдень и увидел трех мужей, мимо него шедших. Он, вставши, вышел в сретение их и поклонился им до земли, говоря: Владыка! если я обрел благоволение пред очами Твоими, не пройди мимо раба Твоего; и принесут немного воды, и омоют ноги ваши;… я принесу хлеба, и вы подкрепите сердца ваши; потом пойдите в путь свой. Что же было ему за страннолюбие? Он был наречен другом Божиим, потом услыхал, что Сарра родит ему сына и он будет отцом множества.

Так же и Лот упросил двоих странников ночевать у него, и за то они (Ангелы) извели его из Содома, чтобы не погиб с беззаконниками.

Так же и Товия, будучи слепым, принял Ангела в образе странника, и сей даровал ему зрение.

Этому же учит нас и Господь, говоря: Кто принимает пророка, во имя пророка, получит награду пророка; и кто принимает праведника, во имя праведника, получит награду праведника.

Посему, братие, странников любите и общниками их своей трапезы делайте, чтобы и вам услыхать Господа, глаголющего: понеже сотвористе единому от сих братий Моих меньших, Мне сотвористе… и Аз вам подам жизнь вечную».

Зимой на Северо-Западе России дни стоят короткие, с воробьиный нос, а ночи длинные, темные и морозные, наводящие тяжелую русскую тоску и уныние, особенно в лесных деревнях, где в основном остались старики и старухи, доживающие свой советский век. Несмотря на то что в космосе летают спутники и космические корабли и весь мир опутан компьютерной интернетной паутиной, здесь – сонное царство. Спит лес, засыпанный снегами, спят реки, покрытые толстым льдом, спят деревеньки, по самые окна погрузившиеся в сугробы. На проводах вдоль шоссе висит бахрома сверкающего инея, на деревянных столбах – снежные шапки. А приложишь ухо к столбу – он гудит, гудит напряженно и безостановочно. А что он гудит и чего там гудеть сюда, в глушь? Кто его знает?! Дед Матвей, что пасет деревенское стадо, говорит:

– Это начальство гудёт из области по обязанности, за что и хорошее жалование берет, да кто его здесь слышит? Разве что лоси, кабаны да волки.

И вот в эту глухую пору, да еще под вечер, пришлось мне ехать здесь на своей машине из гостей от свата, пригласившего меня на охоту. Сват жил в собственном доме в небольшом поселке при лесокомбинате. Я пробыл у него неделю и вот в самые сретенские морозы возвращался назад по пустынному, плохо очищенному от снега шоссе. Справа сплошной угрюмой стеной стоит еловый лес, над ним висит большой багровый диск заходящего солнца, и ни души. Как только солнце зашло за лес, сразу стало темнеть, на небе появились бледные звезды. Я включил фары, и дальний свет выхватывал то стройную, обложенную снегом, как ватой, ель, то какое-то корявое придорожное дерево, то скачущего в свете фар бестолкового зайца. В машине что-то подозрительно стало стучать. Я подумал: «Еще этого в такой мороз мне не хватало». Машина плохо стала тянуть, пошла рывками, наконец в моторе что-то затарахтело и она остановилась на обочине. Я вышел из машины, и сразу лютый мороз перехватил дыхание и защипал лицо. Я представил, что меня ожидает: ночь, мороз, волки, и нет надежды, что кто-нибудь проедет и возьмет на буксир. Все мои попытки наладить машину ни к чему не привели.

Как-то, с Божией помощью, надо продержаться до утра, а утром авось кто-нибудь да проедет мимо. У меня в багажнике был топор, которым я нарубил кучу веток и повалил небольшое сухое дерево. В сторонке от машины при помощи бензина я разжег большой костер и стоя грелся у него. На случай волков, которых здесь развелась прорва, я надел на пояс патронташ и закинул за спину ружье. Присев на корточки, я шевелил палкой в костре. В мороз огонь особенно прожорлив, только и успевай подбрасывать в него ветки. Я вспомнил, как на фронте зимой мы ночевали в лесу, соорудив нодью. Это два бревна, положенные друг на друга, укрепленные колышками, а между ними мы просовывали сухие сучья и мох. Зажигали – и эти бревна медленно горели всю ночь, обогревая лежащих вповалку солдат. Мне одному, конечно, нодью не соорудить. Просто сил не хватит ворочать бревна. Ну ладно, буду поддерживать костер и пойду нарублю еще веток… Стало совсем темно, ветра не было, и на черном небе дрожащим холодным светом ярко горели звезды. Было тихо, только иногда в лесу раздавался громкий треск – это крепкий мороз рвал древесину. Так прошло часа два, и пока никаких изменений не предвиделось. От этих хлопот и суеты я почувствовал усталость, да и ноги стали болеть. Да еще и мысль о волках не оставляла меня. Не дай Бог, волки наскочат. В такой мороз они делаются от голода наглые и бесстрашные. Ну да ладно, как-нибудь отобьюсь да в машине отсижусь, если не замерзну.

Внезапно я вздрогнул и сорвал со спины ружье, нацелив его на выскочившего из темноты зверя. Это оказалась крупная черно-белая лайка. Она подошла ко мне, обнюхала ноги и, насторожив острые уши, уставилась в сторону леса. Пока никого не было, но вот послышался кашель и скрип снега под лыжами. На свет вышел старик. Он прищурился на огонь и сказал:

– Бедуешь здесь?!

– Бедую.

За спиной у старика виднелось ружье и еще пара лыж, которые он снял и положил рядом со мной.

– С машиной что? Крах?

– Надо в мастерскую.

– Это уже до завтра, а сейчас пошли ко мне. Негоже тебе в такой морозище на ночь оставаться. Да еще у нас волки балуют.

– А ты как, дедушка, здесь оказался?

– А здесь рядом наша деревушка: Иванов Погост. Увидел я на дороге костер и думаю: надо пойти посмотреть, кто там бедует.

– Как вас, дедушка, звать-величать?

– Матвеем Ивановичем зовемся.

Перед тем как идти, я написал записку и налепил на лобовое стекло машины, чтобы, кто может, взял ее на буксир, погудел мне – и я выйду на дорогу с Иванова Погоста.

– Услышу ли от дороги? – спросил я деда.

– Как не услышишь? Обязательно услышишь. Тут близко.

Я встал на лыжи и пошел вслед за стариком. Идти пришлось недолго, и мы вышли на деревенскую улицу, освещенную светом, падавшим из окон. Деревенька оказалась маленькой, всего-то домов десять-двенадцать. Я ее с дороги не видел потому, что она прикрыта лесным урочищем. Впереди, все обнюхивая, бежала собака, приведшая нас ко двору. Мы прошли через темные холодные сени и вошли в избу. Она состояла из одной большой комнаты, на пороге которой сидел самодовольный рыжий кот и вылизывал когтистую лапу. Справа от двери, занимая треть помещения, стояла большая русская печь со множеством удобных и полезных приспособлений. Тут была и большая топка, прикрытая железной заслонкой, и вмазанный чугунный казан с постоянно горячей водой, и ниши для сушения валенок, и обширная лежанка, где могли устроиться и спать в тепле сразу пять человек. Под стенами стояли широкие лавки. Посреди – большой скособоченный стол с керосиновой лампой. В красном углу теплилась лампадка под хорошего письма иконами. Рядом – лубочная старинная картина: развеселые пьяные грешники с гармошками в обнимку с блудницами идут широким путем и в конце его валятся в огненную преисподнюю. На другой половине картины изображены сухие постные старцы с котомками и торбами, лезущие в гору узким путем прямо в Царство Небесное, у врат которого стоит с ключом гостеприимный апостол Петр.

Все в избе было просто, без всяких городских украшательств, без традиционных обоев, столь любимых тараканами и клопами, без пахучего линолеума и прочего. С другой стороны красного угла было много фотографий, к которым особенно питают пристрастие деревенские жители. В рамочках под стеклом красовались молодые солдаты времен Первой мировой войны с выпученными глазами и каменными лицами. Они сидели под фотоательевскими пальмами на тонких венских стульях и старались щегольнуть начищенными сапогами и громадными саблями. На других фотках они же, в остроконечных буденовках со звездою, сидят около пулемета «Максим» под знаменем с надписью «Смерть мировому капиталу!» Были здесь и колхозные стахановки с граблями и косами, и дорогие покойники во гробах, и счастливые молодожены, и солдаты Отечественной войны с медалями и костылями.

За столом при свете керосиновой лампы сидели и делали уроки мальчик лет десяти и девочка лет восьми со светлыми льняными волосами.

– Это мои внуки. Круглые сироты, – сказал Матвей Иванович. – Родители их погибли на дороге в аварии. Уж такое Господь возложил на меня послушание – воспитывать их. Так и живем втроем. Есть у нас и хозяйство: коровушка, поросенок, несколько овец, куры, огород. Пенсию получаем. Слава Богу, так и живем. Не голодаем. Жаль вот только света нет. Сгорел трансформатор, а новый все не поставят. Ну, да и без электричества обходимся. Меньше искушений и соблазнов. Вот и телевизор поэтому не заводим. В Писании сказано: «Не всякого впускай в дом свой». А с телевизором дом не дом, а проходной двор. С ним-то в дом входят и воры, и убивцы, и блудницы, и всякие колдуны и звездочеты, и черти, и дьяволы, и сам сатана. Тьфу, не к ночи будь помянут проклятик.

– Дедушка, а я от мальчишек в школе слышал стишок про телевизор, – сказал Вася.

– А ну-ка, Васенька, скажи, а мы послушаем.

– Ха-ха-ха, ну и стишок! Прямо не в бровь, а в глаз лукавому!

– Время ужинать. Накрывай, Маша, на стол. А ты, Вася, поди подбрось сена животинам, им тоже надо на ночь подкормиться.

Маша расставила тарелки, положила ложки, нарезала хлеб. Рогатым ухватом ловко вынула из печи и поставила на стол чугунок с кашей и к ней кринку молока. Со двора вернулся Вася и встал у стола. Меня тоже пригласили к ужину. Матвей Иванович прочитал «Отче наш», благословил трапезу, мы сели на лавки и принялись за еду. Во время трапезы по православному обычаю хозяева соблюдали молчание. После еды дедушка прочел благодарственную молитву: «Благодарим Тя, Христе Боже наш».

После ужина Маша тщательно вытерла стол и перемыла посуду. Дедушка тем временем готовился читать что-нибудь из Пролога или Алфавитного Патерика. Маша подкрутила фитиль в лампе и прибавила света. Дед надел на нос очки, перекрестился и открыл большую старинную книгу с медными застежками. Все приготовились слушать. Дедушка послюнил палец, перевернул страницу, торжественно посмотрел на слушателей и начал:

– Сегодня мы будем читать про святого египетского монаха авву Даниила.

«Поведал некоторый отец, что авва Даниил пришел однажды в селение для продажи рукоделия. Молодой человек, житель того же селения, просил его войти в дом свой и сотворить молитву о жене его, которая была бесплодна. Старец оказал ему послушание, вошел в дом его и помолился о жене его. По благословению Божию она сделалась беременною. Некоторые, чуждые Божиего страха, начали злоречить, говоря: “Молодой человек не способен к чадорождению! Жена его зачала от аввы Даниила”. Дошли эти толки и до старца; он послал сказать молодому человеку: “Когда жена твоя родит, извести меня”. Когда жена родила, муж ее пришел в скит и сказал старцу: “Бог по молитвам твоим даровал нам дитя”. Авва сказал ему: “Когда будут крестить дитя, сделай в этот день обед и угощение и призови меня, сродников и друзей своих”. Молодой человек сделал так. Во время обеда, когда все сидели за столом, старец взял дитя на руки и перед всеми спросил его: “Кто твой отец?” Дитя протянуло руку и, показав пальцем на молодого человека, сказало: “Вот отец мой”. Дитяти было двенадцать дней. Все, видевшие это, прославили Бога, а старец встал из-за стола и бежал в скит».

– Ой, дедушка, да как же это, ведь такие маленькие не говорят и ничего не понимают?

– Здесь, Маша, во всем действует Бог по молитве своего угодника аввы Даниила. Бог по Своему желанию может изменять природы естество. И чего невозможно человеку, возможно Богу. Ну, дети, помолитесь и ложитесь спать.

Не прошло и полчаса, как дети, постелив себе на лавках, крепко спали.

– Что-то собака надрывается. Кто-то пришел. Пойду открою калитку.

Накинув тулуп на плечи, Матвей Иванович пошел к воротам. Вскоре он вернулся с соседом – стариком с большой окладистой бородой. Старик вошел, увидел меня, поздоровался. На иконы посмотрел, но не крестился и не положил поклон.

– Это мой сосед Яков Петрович. Вы, наверное, удивляетесь, что, вошед, он не помолился на иконы, как положено православному.

– Мы на никонианские иконы не молимся, – проворчал Яков Петрович.

– А почему? – спросил я.

– В них святости мы не находим. Пишут их – лик утучнен, перстосложение безблагодатное – Малакса.

– Что это?

– Да был такой греческий епископ Малакса, который придумал благословлять не двуперстием, а раскорякой. Да еще гонитель Никон на ваших иконах ковчег упразднил. Мы молимся только на свои древние иконы.

– Так вы какой веры? – спросил я.

– Мы – старообрядцы Поморского согласия.

– А ты, Яков, как думаешь спасаться, если не только наших икон не признаешь, но и причастия не приемлешь?

– Я, Матвей Иванович, как могу приемлять причастие, если у нас нет священников?

– А куда они делись?

– Да вымерли все со временем, а новых ставить некому было.

Матвей Иванович огладил бородку, поглядел на меня и спросил Якова Петровича:

– А вот в Евангелии Господь наш Иисус Христос говорит: Кто не вкушает Моего Тела и Крови, тот не войдет в Царствие Небесное. Что ты на это скажешь?

– Наш знаменитый старообрядческий начетчик Пичугин учил нас на этот счет, что за наше благочестие по молитвам неотступным Господь причащает нас не чувственно, а духовно.

– Э-э, Яков Петрович, это у вас новоизобретенное мудрование. Этим вы думаете Христа объехать. Не получится! Вы уже начали хитрить-мудрить, как иудеи. Вот им в субботу их закон не дозволяет уходить от дома сверх меры. Так мне знакомый еврей рассказывал, как их раввины придумали обходить этот закон. Значит, еврей берет под мышку зонтик, набивает карманы хлебом и отправляется в путь. Прошел законную мерку, стоп. Дальше – Бога гневить. И вот он устраивает якобы дом. Раскрывает зонтик – это крыша, садится и жует хлеб. Пусть Бог думает, что он дома обедает. Пожевал, пожевал, сложил зонтик и еще может мерку идти. И так идут, сколько хотят. Так и Пичугин придумал вам духовное причастие. Талмудисты вы стали.

– Тебя, Матвей Иванович, не переспоришь, – Яков Петрович поднялся с лавки. – Ведь я к тебе за дрожжами пришел. Моя хозяйка хочет на ночь квашню ставить, а дрожжей-то и нет.

– А на дворе-то метель поднялась, – сказал вошедший Матвей Иванович, проводивший соседа.

Я выглянул во двор, действительно – снежная круговерть. Ничего не видно. К крыльцу подбежала собака, вся облепленная снегом, из раскрытой пасти вываливался пар. Она забежала в сени и, вытянув хвост, начала трястись, сбрасывая с себя снег. В избу хозяин собаку не пускал, так как собака – животное нечистое и в дом, где святые иконы, по православному обычаю ее пускать не полагается. Мы уселись на лавку, и я спросил хозяина:

– Расскажите, как вы здесь живете в такой глуши?

– Ну, вот так и живем. Есть у нас деревянная часовня, куда на праздники приезжает священник из райцентра. Есть маленькая школа-восьмилетка. Учителя тоже приезжают вахтовым методом. При школе есть библиотека. Муку привозят. Хлеб печем сами. У всех есть огороды, скот. Так и живем. Главное, духом не падать. Живем, спасаемся.

– От чего же вы спасаетесь, Матвей Иванович?

– А спасаемся, дорогой друг, прежде всего от самих себя. Что есть в нашей душе? Хаос. Вот отсюда греховная тоска, беснование, пьянство, драки, ругань. Прежде всего надо душу свою утихомирить, привести ее в порядок. Но самому одному это не под силу, но возможно только с Божией помощью. Стараемся жить по Евангельским заветам Господа нашего. Здесь главное – постепенность и чтобы из воли Божией не выходить. Так понемногу душа умиротворяется. А когда в душе водворяется мир, тогда все пойдет как по маслу и жить будет хорошо и без телевизора. Вот сам спасайся и других спасай. Показывай путь ко Христу. Я вот двух внуков воспитываю. Бог даст, будут хорошими людьми.

Еще мы много говорили под шум ветра и стук метели в окна. Наконец Матвей Иванович полез спать на полати. А я постелил себе на лавке. Ночью сквозь сон я слышал собачий лай, визг и возню на дворе. Утром, когда я проснулся, в залепленном снегом окне синел рассвет. По избе ходил озабоченный хозяин, что-то бормоча.

– Что случилось? – спросил я его.

– Волки нас ночью посетили. Утащили со двора собаку. Видно, выскочил он на них оборонять сарай с овцами. А без собаки я как без рук.

– Не горюйте, я с оказией пришлю вам волкодава – кавказскую овчарку. У меня в городе есть такая на примете.

Вдруг Матвей Иванович насторожился.

– Чу, гудят! Это с дороги гудят. Дорогу до райцентра, видно, уже расчистили и кто-то может взять вас на буксир.

Мы встали на лыжи и дошли до дороги. Гудел милицейский вездеход. Он взял меня на буксир. Я распрощался с хозяином, и мы тронулись к райцентру. А через месяц я с едущим по этой дороге знакомым прислал обещанную Матвею Ивановичу собаку.

Поздней осенью в ночной тьме, грохоча по мостам и тоннелям, освещая мощными фонарями мокрые стальные рельсы, наш поезд мчался на восток. В моем купе в тусклом свете ночника, положив руки на столик, сидел мой сосед и неотрывно смотрел в темное окно. Конечно, он там ничего не видел, но, надо полагать, думал какую-то свою думу.

Днем я часто наведовался в вагон-ресторан, от безделья много ел, затем много спал, и вот сейчас, поздним вечером, сон не шел ко мне. Я сел и зажег яркий свет. Сосед не возражал. Мы разговорились и познакомились. Его звали Николаем, и лет ему было примерно около тридцати. Это был крепкий, среднего роста мужчина с небольшой светлой бородкой и серыми глазами, в которых угадывалась не то печаль, не то скрытая грусть. Он рассказал мне, что окончил университет, биологическое отделение, по специальности работы мало, семьи у него нет, и он уже лет пять разъезжает по стране, работая плотником. Не было у него покоя на душе, и что-то гнало его на поиски того, чего он и сам не мог определить.

– После окончания университета, – рассказывал он, – направили меня в небольшой городок преподавать биологию в сельхозтехникум. Городок был как городок: в центре кирпичные постройки райкома, райисполкома, суда и милиции, а на окраинах сплошь деревянные частные домики с палисадниками и сиренью. И еще надо отметить большое количество ворон, которые целый день отвратно каркали на деревьях и тучами носились над городком. Поначалу все у меня было, как у всех выпускников, и даже дали мне небольшую квартиру. В техникуме я учил ребяток основам дарвинизма, как обезьяна постепенно превратилась в сутулого коренастого неандертальца, у которого колени были, как пушечные ядра и который мог прыгать сразу на пять метров. Растолковывал им учение академика Лысенко и прочее, что сейчас считается чушью и бредом, но тогда ребятки внимательно слушали и в тетрадочки все конспектировали. После уроков иду в столовую обедать. Стою в очереди с пластмассовым подносом в руках и медленно продвигаюсь к раздаточной. Сзади кто-то жарко дышит мне в затылок пивным духом и чесноком. Вот уже подошел к алюминиевым серым вилкам и ложкам, беру их и кладу на поднос. Толстая зобатая кассирша с накрахмаленной наколкой в волосах выбивает мне щи, биточки и бледный пресный компот. Ворочаю ложкой щи, в надежде, что там нет таракана. После обеда несу грязную посуду на особый стол, а поднос на другой. Рутина меню и столовского быта с его запахами старых мокрых тряпок – ужасная, а потом обязательно – изжога. Каждую зиму городок постигала эпидемия гриппа, которая валила весь техникум с ног. Ну, конечно, и меня тоже. Пришел я в поликлинику и попал к молодой докторше. И докторша эта была очень хороша собой. Я таких еще не видел и не встречал. Глаза у нее были какие-то колдовские, завораживающие. В общем, произвела она на меня потрясающее впечатление. Может, это наваждение случилось от высокой температуры и злого гриппозного вируса, а может, и впрямь амур любовную стрелу пустил в мое одинокое сердце. И стал я с тех пор похаживать к поликлинике и высматривать красавицу-докторшу. Когда она выходила с работы, я шел за ней следом. Она оглядывалась, улыбалась и грозила мне пальцем, но я не отступал, и в конце концов мы познакомились и стали встречаться. Ее звали Елена, она была москвичка и не замужем. Я в это время был на седьмом небе от счастья, и душа моя вся была заполнена любовью к этой женщине.

В этом городке, где я жил, существовала действующая церковь, что в хрущевские времена было большой редкостью. Мимо нее я проходил ежедневно, направляясь в техникум. Совершенно равнодушно я тогда смотрел на праздничное скопление людей около нее. То стояла очередь с бидонами для святой воды, то с пучками вербы, то с куличами, которые они принесли святить. «Чудаки!» – думал я. И мне была смешна их наивная вера во святую воду и в крашеные яйца. Во всем этом благочестии мне виделись традиционно реликтовые обычаи, и мне тогда и в голову не приходило, что стоит за всеми этими церковными традициями. Я замечал также, что городские власти всячески противодействовали церковной жизни. Меня забавляло, когда я видел, как стражи порядка тащили священника в милицию за то, что вышел на улицу в рясе и с крестом, как поперек дороги, напротив церкви, вывесили транспарант с надписью, что религия – опиум для народа, как с грузовой машины стаскивали ларек и поставили его у церковной ограды для торговли вином в розлив. А гипсовый памятник вождю мирового пролетариата, стоящий у райкома, окрашенный серебрянкой, указывал на церковь, как бы говоря: «Вот где затаились вражины!»

Тем временем у моей красавицы кончился обязательный трехгодичный срок отработки на периферии, и она засобиралась к себе в Москву. Как я понял, она меня всерьез не принимала и отбыла в столицу одна. Я приглашение не получил, и мы расстались с ней мирно и дружелюбно. Между прочим, я особенно и не переживал нашу разлуку, вероятно, это была всего лишь случайная связь. Но вот в это время со мной стало происходить что-то необычайное и довольно неприятное. Как-то исподволь, понемногу мною стала овладевать необъяснимая печаль, переходящая в тоску. Я не мог дать себе отчет, что со мной происходит. То ли это национальное свойство русской души от воздействия холодного сырого климата и унылой однообразной лесистой и болотистой природы, то ли это наследственное, хотя в роду у нас психов, пьяниц и самоубийц не было. Наш кочегар техникума, дядя Вася, даже рассмеялся, когда я ему пожаловался, и посоветовал принимать по два граненых стакана водки, но я его совета не принял, потому что ясно себе представлял, чем может кончиться такое лечение. Я нашел другой путь спасения от этого наваждения, купив себе ружье, лыжи, и стал ходить на охоту. Движение, поиск дичи, азарт и, наконец, утомление притупляли чувство тоски, а иногда она на короткий период даже оставляла меня. И все же надо сознаться, что в этом соревновании, в этой конкурентной борьбе тоска стала брать верх. Постепенно мир утратил свои живые краски и стал для меня серой фотографией, мысль перестала проникать в сущность жизни и скользила по ее поверхности, перекрываемая неистребимым чувством тоски. Когда мне стало уже совсем невмочь, я купил в магазине бутылку водки и выпил ее в одиночестве за один вечер. Бурное веселье охватило меня. Мне представилось, что я попал на кавказский курорт и даже пытался лихо сплясать лезгинку. Потом я ослаб и, рухнув на кровать, заснул тяжелым сном. Утром, проснувшись, я испытал такое гадкое, поганое состояние, что даже не мог сразу встать. Произошел какой-то провал, отделивший меня от привычной жизни. Кое-как собравшись, я поплелся на работу. Завуч техникума, увидев меня, щелкнул языком и сказал:

– Да ты, брат, сегодня никуда не годишься. Иди-ка домой и проспись.

Еще в студенчестве в стройотряде я приобрел плотницкие навыки, и у меня в этом деле оказался талант. Никто лучше меня не мог сделать сруб, поставить баньку, плотно настелить полы. Инструменты у меня хранились в специальном плотницком ящике и стояли под кроватью. Я ими дорожил и сберег до сего времени.

А я продолжал пьянствовать, вечером запирался в своей квартире и нарезывался в одиночестве, как англичанин. Через месяц раздраженное начальство уволило меня с работы. Все чаще и чаще я стал поглядывать на висевшее на стене ружье, чтобы свести счеты с жизнью и освободиться от тоски. Наконец я встал перед выбором: или покинуть этот мир навсегда, или уйти из города и стать странником бесконечных русских дорог. Ездил я и в областной центр к психиатру, который определил у меня глубокую депрессию и предложил лечь на лечение в клинику. Когда я приехал домой, чтобы не было мне искушения, вышел во двор, схватил ружье за ствол и разнес его о камни. Я понял, что пришло время уходить странником, чтобы рассеять на дорогах эту лютую русскую тоску. Я взял с собой круглый солдатский котелок, кружку и ящик с плотницкими инструментами. Плотники нужны везде, но на юг я не пошел – там дома лепят из самана, глины, как ласточки гнезда – а направился я на северо-восток, где еще стоит Русь деревянная, избяная, и плотники ходят в большой цене. Была ранняя весна, дороги еще не просохли, но на мне были крепкие солдатские сапоги, ватник и брезентовый плащ. Когда я шел по деревенской улице, таща свой плотницкий ящик, или по окраинам небольшого городка, где все было сработано из дерева, то кричал во всю глотку: «Кому избу поправить, кому баньку, сарай поставить?!» На мой крик выходили хозяева, и мы рядились с ними о цене и кормежке. Если работа была большая, то я задерживался на месте долго, если пустяковая – два-три дня и опять в дорогу. Хозяева плотника ублажали, готовили все посытнее, пожирнее, выставляли и водочку, но я от нее отмахивался обеими руками, чем приводил хозяев в большое удивление, и они спрашивали:

– Ты что, парень, не нашей веры или зарок дал?

– Зарок дал, – говорил я.

– Ну за твое здоровье! – говорил хозяин, опрокидывая стакан.

Работой я был обеспечен всегда – и летом, и зимой. Находясь постоянно в движении, в делах и заботах, я и спать стал крепко, и тоска не так одолевала, но совсем не проходила, а была такой тихой, ноющей, как осенний моросящий дождь.

Однажды мне пришлось ладить новую двускатную баньку у одного богомольного старичка Матвея Ивановича. Вначале в его большой и чистой избе я сменил одно подгнившее бревно под окнами, а потом принялся и за баньку. Матвей Иванович жил вдвоем со старухой, а дети их, как водится, выучились и пристроились жить в городе. В избе я обратил внимание на восточный угол, увешанный красивыми иконами, на небольшом шкафике перед ними лежали толстые старинные книги в кожаных переплетах. Молились они со старухой крепко и без счета валились на пол, отбивая земные поклоны. Все это мне было удивительно и даже интересно, тем более, что такое я видел впервые. За чаем мы часто беседовали с Матвеем Ивановичем, и я рассказывал ему о своей несложившейся жизни и о неизбывной душевной тоске, гонящей меня по свету. Старик внимательно выслушал меня, помолчал, подумал и высказал свое мнение по этому поводу:

«Мне твое состояние, милый дружок, очень даже понятно, и я постараюсь его тебе растолковать. Все дело в том, что нас самих и все, что ты видишь кругом, в давние времена сотворил Господь Бог. Человека Бог сотворил из праха земного – красной глины, и мы тянемся и любим все земное. Но душу нашу, животворящую тело, Бог вдунул из Себя. Значит, тело наше – земное, а душа – Божественная. А раз она имеет Божественное происхождение, то она и тянется к Богу. Тело – к земле, а душа – к Богу. Вот ты и маешься тоской оттого, что душа твоя ищет Бога, но ты этого не знаешь и не соображаешь, что с тобой происходит, пока не обретешь веру. А вера сама не приходит. Видишь, даже ученые безбожные профессора в клинике не смогли тебе помочь и объяснить, в чем причина твоего состояния.

А в Священном Писании сказано, что вера рождается от слышания Слова Божия. И некому до сих пор тебя было просветить. А вот бесы, которых везде полно, рады тому, что ты не просвещен. Они не дремлют. Видят они, что человек замутился, и сразу на гибельный путь толкают: водочку тебе предоставили, на ружьецо кивают, чтобы ты руки на себя наложил, а душа твоя им досталась. Вот, я тебе точно говорю, как только ты обретешь веру и найдешь путь ко Христу, так сразу и тоска от тебя отнимется и уйдет за темные леса, за высокие горы.

Вот ты имеешь высшее образование, а не знаешь, что Христос сказал всем людям: Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас. Но только учти и запомни, как только ты решишься ступить на путь ко Христу, у тебя начнутся разные искушения, потому что дьявол не дремлет и будет всячески сбивать тебя с этого пути. Ты мне баньку-то построишь, наверно, недели за две, может, за три, так что времени у тебя будет почитать Евангелие. Вот здесь на шкафике оно у меня лежит, бери и читай. Если что непонятно будет, спросишь меня или бабку, она тоже знает Святое Писание».

После этого разговора я с банькой не торопился и в свободное время жадно читал Евангелие. Когда работа была окончена, я плату с хозяина не взял, но попросил подарить мне Новый Завет, тем более, что у него был еще один. Он благословил мне его на молитвенную память и на спасение души. Старуха напекла пирогов-подорожников, и я отправился в путь с легким сердцем и какой-то чудной радостью, с новым, неведомым ранее чувством, что я в мире не одинок, что у меня нашелся дорогой родственник, к которому я иду под его гостеприимный кров.

Но, видимо, действительно, дьявол не дремал, и я в одном пригороде вечером попал на ночлег в один нехороший дом. Похоже, что это был воровской притон. Вначале все было тихо, и мы с хозяином-стариком посидели, попили чай из самовара. Хозяин отправился к себе в комнату, а я полез спать на печку. Проснулся я от густого табачного дыма, ругани, криков и драки. За столом плотно сидела очень подозрительная компания, которая резалась в карты, пила водку и все время скандалила. Я не мог заснуть, пока они не ушли. Под утро я проснулся от того, что меня тряс старик-хозяин и как-то жалобно выл:

– Вставай, парень, бяда!

Я вскочил, ударившись головой о потолок.

– Какая еще беда, что случилось?

– Ох, паря, – ныл хозяин, – и не знаю даже, что делать, как сказать тебе.

– Ну, говори же, старый черт, что случилось?!

– У нас в сенях образовался покойник.

Я со сна ничего не соображал:

– Как то есть образовался?!

– Да это жулье своего же прикончили и в сенях в бочку запихали, одни ноги торчат.

– Так иди в милицию, пусть разбираются, а я-то при чем?

Хозяин брякнулся на колени и еще пуще завыл:

– Ох, что ты, «иди в милицию», затаскают, посадят, бить будут. Ох, паря, помоги мне вынести покойника из дома. Пока темно, вывезем его в поле и сунем в канаву.

– Да иди ты сам в канаву, а меня к этому не примешивай.

Старик залился слезами.

– Ой, пропал я, совсем пропал. Если пойду в милицию, то мне надо будет говорить, что и ты, парень, ночевал в доме, и тебя милиция начнет трясти как свидетеля, а может, и как убивца.

«Час от часу не легче, – подумал я, – придется помочь старому хрычу». Старик прикатил из сарая ручную тележку, в которую мы погрузили мертвеца, прикрыв его мешками, повезли в поле. Там опустили тело в придорожную канаву и кинули сверху мешок. Старик снял шапку, перекрестился и сказал:

– Прости, брат, да будет земля тебе пухом.

Когда мы приехали с тарахтящей тележкой во двор, то там нас уже ждала милиция. Меня посчитали причастным к этому делу и защелкнули наручники на запястьях. «Вот оно – искушение, о котором говорил Матвей Иванович», – подумал я. После допроса и составления протокола меня отвезли в местную тюрьму. Я был спокоен, зная, что Бог меня не оставит, да ведь я ни сном ни духом не был виновен в этом убийстве. Компания в камере подобралась самая что ни на есть уголовная. Воры и мошенники здесь сидели самые отборные. Вначале они хотели запихать меня под нары или посадить около «параши», но, узнав, что я сел по «мокрому» делу, дали мне место на нарах, сбросив оттуда мелкого жулика. Целый день в камере шла несусветная кутерьма. Из-за жуткой тесноты и духоты перебранки и драки вспыхивали постоянно. То здесь бурно делили передачу с воли, то пили тайно доставленную водку, то играли в карты и при этом всегда били кого-то. Пахан камеры – старый вор со звездочками на плечах, сидел на самом лучшем месте у окна и дирижировал всей жизнью в камере. Кроме того, они все постоянно курили, жрали чеснок и громко портили воздух. Многие из них от дурной пищи страдали животами и тут же справляли большую нужду. Я думаю, что в самом поганом зверинце зверей содержат лучше, чем здесь содержали нас.

Среди обитателей камеры оказался искусный татуировщик, который разукрашивал всех желающих чертями, драконами, голыми коренастыми красавицами и надписями вроде: «Не забуду мать родную». Орудовал он связанными в пучок иглами и краской, которую добывал из собственной резиновой подошвы. Наконец очередь дошла и до меня. Я, конечно, отказался, что стало сразу известно свирепому пахану. Он пошевелил бровями и велел татуировщику для начала изобразить у меня на груди сисястую русалку. Меня схватили, повалили на пол, и татуировщик уже готовился приступить к делу, чтобы изобразить морскую красотку с рыбьим хвостом. Я взмолился к пахану, и он разрешил выколоть то, что я пожелаю. И я пожелал, чтобы около сердца изобразили Ангела с крестом. Пахан одобрительно кивнул головой.

Видно, Господь вспомнил обо мне, и я недолго просидел в тюрьме, потому что к тому времени нашли убийцу, но на мне еще висела статья «за сокрытие преступления». Но промыслительно случился какой-то государственный юбилей, посему объявили амнистию и меня выпустили на волю.

Я сходил к хозяину того злачного дома, который отвертелся от тюрьмы, свалив все на меня, и взял у него свой ящик с плотницкими инструментами. Новый Завет тоже сохранился. Я взял его в руки и с чувством радости поцеловал. Опять я пошел по русским дорогам, но теперь уже искал работу в церковных приходах, а иногда в монастырях, которые стали вновь открываться с тех пор, как свалились коммунисты. В Успенском монастыре отец благочинный Тихон после исповеди сказал мне, что человек только тогда успокоится, когда придет к Богу. Это были слова учителя Церкви, блаженного Августина. Это я уже понял на собственном опыте, когда открыл свое сердце Христу. И Он вошел в него, и оттуда вышла тоска, чтобы никогда больше не возвращаться. Как управить, как строить свою жизнь дальше, я пока не решил. Думаю, что Господь укажет мне правильный путь.

Ну, а пока еду в один большой и славный монастырь, который восстанавливают и где нужны большие плотницкие работы.

Мой попутчик Николай умолк. За окном смутно мелькали телеграфные столбы, чернел лес и уже начинался рассвет нового дня. Николай утром вышел на маленькой станции, где за лесом на холме виднелись кресты на золотых куполах большого монастыря.

– Папа, спаси, я умираю, – задыхаясь, прошептала молодая девушка и упала на пороге, когда отец открыл дверь. В квартире началась суматоха, залаяла встревоженная собака, из квартиры напротив высунулась лохматая голова любопытной старухи с сигаретой в зубах. Антон Петрович с женой потащили дочку на диван. Скорую помощь не вызывали, потому что хозяин квартиры сам был неплохой врач, и все уже было приготовлено для дезинтоксикации, и болезнь дочери тоже была известна. Дочка была наркоманка и уже года три, как говорят, «сидела на игле». Отец быстро сделал ей инъекции, поддерживающие сердечную деятельность, и наладил спасительную капельницу.

– Боже мой, Боже мой! – плакала мать, хватаясь за голову. – И когда же кончится эта достоевщина?!

– Опять перебрала дозу, – сокрушался отец, нащупывая у дочери нитевидный пульс.

Дочка, бледная, с синюшным лицом, обливаясь холодным липким потом, лежала без сознания, закатив глаза.

Мать, рыдая, продолжала плакать, укоряя дочь, хотя та ничего не слышала.

– Вот, опять прошлялась всю ночь неизвестно с кем и пришла умирать домой. Бессердечная ты, Машка, не жалеешь ни себя, ни мать, ни отца.

А Маша была рослая, красивая блондинка, с медалью окончившая школу и легко проходившая конкурсы в институты, которые она по своим капризам меняла дважды. А покатилась она по наклонной с тех пор, когда поступила в секцию конного спорта, где вовсю процветала распущенность нравов. Общение с горячими породистыми лошадьми, особенно верховая езда, разжигали чувственность. От этих благородных животных исходила какая-то жизненная сила («вис виталис», как говорили древние язычники-римляне, знавшие толк в лошадях и обожавшие конские ристалища). После победы на скачках лошадники устраивали бурные многочасовые застолья, часто переходящие в оргии. Маша вначале старалась сторониться этих застолий, но постепенно присмотрелась, привыкла и стала участвовать в них. Как-то, полупьяная, она бездумно пала с наглым кавказцем-жокеем, а потом пошло и пошло, пока она не докатилась до притона наркоманов.

Приезжавший недавно из прионежского села дедушка Василий, посмотрев на их нескладную жизнь, сказал:

– Как перед Господом встанем и какой ответ за Машу держать будем? Ведь она теперича полностью в когтях сатаны. Эх, горе-злосчастие, хороша Маша, да не наша!

А на наркоту каждый день требовались деньги, и немалые. Любострастного дьявола, поселившегося в ее молодом и прекрасном теле, надо было кормить героином, и кормить каждый день, а если нет, то начиналась дьявольская ломка. Бес бушевал у нее внутри, и она уже не помнила себя от неслыханных пыток. Полураздетая, косматая, как ведьма, она в бешенстве металась по квартире, все сокрушая и испуская дикие вопли и черные ругательства. Она ползала на коленях перед отцом, прося денег на косячок, на одну только дозу, потому что она погибает. Схватив нож, резала себе руки, чтобы разжалобить отца, срывала с себя одежду и кричала, что, если он не даст ей денег, она голая выскочит на улицу и начнет предлагать себя каждому. Ничего не добившись, наркоманка как зверь набрасывалась на отца, хлестала его по щекам, крича, что это он недосмотрел за ней и тем погубил ее. И Антон Петрович – уважаемый доктор, заведующий отделением, плача, доставил бумажник и давал Маше деньги, которые она жадно хватала и исчезала за дверью на несколько суток. А мать во время этих беснований запиралась в ванной, зажимала себе уши ладонями и тихо стонала от душевной боли.

Оставаясь один, Антон Петрович горестно размышлял: и за что ему такое?

Он, круглый сирота, потерявший родителей в блокадном Ленинграде, воспитывался в детском доме. Все дурное всегда обходил стороной и не пристрастился ни к куреву, ни к выпивке. Учась в медицинском институте, очень нуждался и жил в основном на маленькую стипендию, какая в те времена была определена в гуманитарных вузах. Учеба в институте отнимала почти все дневное время. Учился он хорошо и готовился стать настоящим и понимающим врачом. Но когда нужда схватила его за горло, то он пошел работать ночным санитаром на скорую помощь. Взял он десять ночных дежурств в месяц. Дежурства были напряженные. Вызовы шли беспрерывно всю ночь до утра. А утром – тяжелая гудящая голова и легкое невесомое тело. В глазах – калейдоскоп ночных событий: то он извлекает из машины окровавленное бесчувственное тело, то стоит в богатой квартире и с удивлением смотрит на висящего на крюке удавленника, то возится с умирающим наркоманом, то везет в больницу с огнестрельными ранами бандитов после разборки. А утром – в институт, на лекции и практические занятия. И так все шесть лет. Только молодость и крепкое здоровье да, видно, Божие заступничество за сироту помогли окончить ему институт. Получив диплом врача-лечебника, он был направлен в рыбацкий поселок на берегу Онежского озера. Народ тут жил крепкий, обстоятельный, и сплошь старообрядцы Поморского согласия. Со стороны врачебной практики все пошло как по маслу, но народ здесь был такой интересный, такой чистый в своем этническом составе, что в молодом докторе пробудился этнограф-славянофил, и он стал записывать их песни, сказания, пословицы. Ходил с ними на баркасах на рыбный промысел, грелся ночами у костра, ел онежскую уху. Присмотревшись к ним и читая историческую литературу, он понял, что народ этот состоял из потомков древних новгородцев. Они никогда не были рабами, всегда жили вольно, никому не кланялись, исправно платя подати в государеву казну. Светловолосые, с яркими голубыми глазами, статные и крепкие, они являли собой чистый тип великорусского народа. Все они были верующими, и храмы Божии называли «моленные». Антон Петрович стал ходить к ним на богослужения, поражаясь неслыханному ранее древнему знаменному пению. Служба совершалась по дьяконскому чину, без Божественной литургии. Здесь же он присмотрел себе красивую статную девицу с большими голубыми глазами и русой до пояса косой. Родители ее кобенились, не хотели отдавать девку за чужака, да еще некрещеного. Пришлось ему принять крещение в водах Онежского озера. И еще ему помогло, что он был доктор, и доктор хороший, заслуживший доверие и уважение у поморов. По прошествии трех лет он с молодой женой вернулся в свой родной город на Неве. Вначале они снимали комнату, а потом получили и свое жилье, где на радость, а потом, как оказалось, на горе у них родилась Маша.

Когда Антон Петрович воспитывался в детском доме, о Боге там никогда и никто не упоминал, как будто Его вовсе не было. Так и жили в повседневной, мертвящей душу суете. Но когда он работал в Прионежском поселке, где жили сплошь верующие в Бога люди, да еще как крепко верующие, где Православие было не традицией, не обычаем, а настоящим образом жизни, и он плыл в этом потоке жизни целых три года… Конечно, в душу его были брошены семена веры православной, которые вот сейчас, когда в его дом пришла беда, начали давать благие всходы. Антон Петрович стал тайно ходить в церковь на богослужения, носил нательный крест. Крещен он был правильно, старообрядческим наставником в Онеге, в три погружения, но святым миром не помазан. Поэтому он все объяснил настоятелю храма, и был миропомазан и присоединен к Православной Церкви. Подрастающую дочь он не посвящал в основы Православия из-за боязни, что у нее могут быть неприятности в школе, да и его самого затаскают в месткоме и по начальству.

Обдумывая мучительный вопрос: «А за что мне все это?» – он приходил к одному и тому же ответу: «А вот за это самое, за слабодушие и трусость перед Лицом Божиим. Так как Христом сказано: Ибо кто постыдится Меня и Моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном, того постыдится и Сын Человеческий, когда приидет в славе Отца Своего со святыми Ангелами.

– Да, я виноват, – каялся он, – в том, что убоялся людей больше, чем Бога. Значит, не было у меня страха Божия, который есть начало премудрости. А без премудрости я оказался на уровне скота бессловесного. Вот и пожинаю теперь эти горькие плоды своей глупости.

Маша не приходила домой уже целых семь дней, и он не знал, где ее искать. Он молился Богу, и был услышан. На десятый день вечером позвонили из психиатрической больницы и сообщили, что Маша находится на принудительном лечении в наркологическом отделении.

Когда Антон Петрович, нагруженный фруктами и банками с соком, пришел к ней в больницу, она не захотела с ним встречаться и возвратила всю передачу с санитаркой. Он медленно шел по больничному двору и раздавал все встречным больным. Кулек со спелыми грушами он отдал старушке, сидевшей на лавочке и перебиравшей черные монашеские четки. Она приняла подарок и, посмотрев на него взглядом совершенно разумного человека, спросила:

– За кого помолиться?

Он ответил:

– Помолись за здравие грешной Марии.

– А ты не горюй, за скорбью всегда приходит утешение.

– А как твое имя, матушка?

– Любушка, – ответила она.

У Маши в стационаре была тяжелая ломка, но когда она наконец прошла, Маша стала выходить на воздух в больничный сад. В цветущем зеленом саду она обрела некоторое спокойствие и не хотела думать, что скоро придет вторая волна ломки и мучительная тяга к наркотику. У нее было какое-то оглушенное состояние отрешенности от мира, и она сторонилась других больных, не желая с ними общаться.

Больных позвали на обед, а когда вечером вновь выпустили в сад, к ней подошла небольшая сухонькая старушка, по-деревенски повязанная платком, в длинном не по росту халате и с монашескими четками в руках. Она так ласково, так благожелательно и сердечно посмотрела на Машу, что у нее потеплело в груди и как-то легче стало дышать.

Удрученный вернулся домой Антон Петрович. Долго молился он и плакал. Все просил Бога дать ему вразумление, как помочь Маше. Когда он лег спать, то сон долго не приходил к нему. А когда он заснул, то во сне услышал голос, сказавший ему: «Пиши Маше письма». И он стал писать в больницу каждый день. Он писал, ничего не обдумывая, и цепочка слов как бы сама вязалась в голове, исходя из сердца. Он писал о своей отцовской любви к ней, о незабываемых годах на Онеге, о Иисусе Христе и Его страдании во имя спасения грешников, о Божией Матери, Которой Самой оружие пронзило сердце, когда Она видела, как мучили и унижали Ее Божественного Сына, как обмирала Она, видя Его распятым на Кресте. О погребении и восстании Христа из мертвых на благо всему человечеству. Писал ей о светлых Ангелах и Архангелах, противостоящих и постоянно воюющих с темными силами зла. Писал он ей и о своих больных, пораженных болезнями по грехам своим, о тех, которые, лежа на больничной койке и размышляя о причине своей болезни, приходили к выводу, что их болезни тесно связаны с их страстями и пороками. Что эта категория больных быстрее выздоравливала по сравнению с бездумно и тупо страдающими. О многом писал он ей. И ни одного дня она не оставалась без его писем, которые давали ей нравственную и духовную силу, как прочную опору в призрачной и странной жизни ее. Он не пытался с ней встретиться, но регулярно посылал ей передачи, где однажды вместе с цветами и фруктами передал ей Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа.

С другой стороны очень благотворное влияние на Машу оказывала Любушка. Она много рассказывала ей о Пресвятой Богородице и учила Машу, как надо любить Божию Матерь и Ее Божественного Сына. Она неотступно говорила Маше, чтобы она почувствовала близость Богородицы к ней, падшей молодой женщине, и чтобы Маша всячески подражала Божией Матери в образе жизни, в любви ко всему сущему. Чтобы Маша всегда трезвилась, приобретая дар рассуждения, и прежде чем что-либо предпринять и совершить, каждый раз обдумывала: а как бы в подобном случае поступила Божия Матерь. Так эти двое христиан, работая независимо друг от друга, отец и Любушка, с Божией помощью вытаскивали из зловонного омута шальной жизни заблудшую и погибающую Машу.

Сама она чувствовала себя несравненно лучше, и ей порой думалось, что она наконец выходит в солнечный, украшенный цветами мир из тусклого серого подземелья. Но все же напряженность ее не оставляла, и время от времени она ощущала неистребимую тягу к гибельному зелью. Почти каждую ночь к ней приходило тяжелое жилистое чудовище, вроде гориллы, но без головы, и наваливалось на нее, мучая до рассвета. Когда Маша рассказала об этом Любушке, то та сразу определила, что к ней приходит ночной бес «инкуб», которого могут отвадить только святые монастырские старцы.

Однажды Маша, позвонив по телефону, просила прийти отца для встречи. Они встретились тихо и спокойно. Молча сидели на лавочке в саду, но без слов было ясно, что жуткое и нелепое прошлое безвозвратно уходит от них. Когда они расстались, и Антон Петрович уходил из сада, к нему подошла Любушка и он, поклонившись старушке, со слезами на глазах благодарил ее за помощь и внимание к его дочери. Но Любушка сказала:

– Не вам, не нам, а Имени Твоему, Господи, даждь Славу.

Еще она сказала, что после выписки Маши из больницы ее ни на один день нельзя оставлять в городе, чтобы избежать встречи со старой компанией наркоманов. И, не мешкая, везти ее в Псково-Печерский монастырь к старцам и сразу обратиться там к известному бесогону игумену Адриану для изгнания блудного ночного беса «инкуба» и других бесов, кои будут объявляться в ней. После этого сразу Машу окрестить, и обязательно православным Крещением в три погружения, и немедля везти ее на Онегу к дедушке Василию, где она в посте, молитве и покаянии должна прожить один год.

Наконец Машу выписали из больницы, и Антон Петрович, не заходя домой, с автостанции повез Машу в Печоры. В Печорах Маша забеспокоилась и несколько раз порывалась бежать назад, но отец все же уговорил ее идти в монастырь. В монастыре он показал дочку старцу Адриану. Старец из-под лохматых бровей посмотрел на Машу и сказал, что в ней сидит не простой бес, а начальник бесовского легиона. Назначил время для бесоизгнания, а пока велел жить в Посаде и быть в посте, молитве и покаянии. В Сретенский собор, где происходит бесоизгнание, Машу с трудом тащили двое монахов, которых она раскидывала, как поленья. К счастью, к ним присоединился иеромонах с кропилом, который шел по пятам и кропил бесноватую святой водой. Только так, и то с большим трудом, ее затащили в собор и подвели к западной стене, на которой изображен Спаситель, творящий Страшный Суд, огненная преисподняя с грешниками, корчащимися в огне, и поверженным в цепях сатаной. Бесноватых собралось много, все они вели себя беспокойно, кричали, хулили Бога и всех святых, ругались черным матом, но были удерживаемы родственниками и монахами. Около Маши по-прежнему были двое монахов и иеромонах с кропилом. Она стояла бледная, дрожащая, сцепив зубы, с частым, как после бега, дыханием. Отец ее не узнавал, особенно когда она страшно выворачивала глаза и скрипела зубами. Наконец из алтаря вышел отец Адриан и быстро направился к очереди бесноватых, которые всполошились и заорали еще громче: «Ой, Адриашка идет! Ой, смертушка наша идет! Что тебе во мне, Адриашка?! Не мучай, не мучай нас!»

Отец Адриан со свежими силами начал бесоизгнание с Маши, приказав Антону Петровичу удалиться из храма. Он удалился, зажимая себе уши, чтобы не слышать, как волчицей завыла Маша, удерживаемая монахами.

Он сидел на траве возле Сретенского храма, и ему все чудилось, что в храме идет сражение, что как будто грудь на грудь бьются два войска – черное и белое. Наконец в сопровождении монахов вышла совершенно преображенная Маша. Она была бледна, но спокойна, и лицо ее перестало быть злобным и ожесточенным. В сопровождении монаха их вывели из монастыря и, подведя к близ находящейся церкви во имя Сорока мучеников, передали в руки батюшки-настоятеля. Батюшка приказал служителю выкатить бочку и наполнить ее водой. В крестные отцы взяли дьякона, а в крестные матери – свешницу. Машу окрестили по полному православному чину в три погружения и после крещения причастили Святым Телом и Кровию Христовой. Они с отцом переночевали в Посаде, а утром поехали назад в Питер.

Приехали к вечеру на речной вокзал. Антон Петрович купил Маше билет до «Великой губы» на Онеге и провел ее на теплоход. Вскоре раздался гудок, и теплоход медленно стал отваливать от пристани.

Антон Петрович стоял на пристани и махал Маше шляпой. Маша послала ему воздушный поцелуй и начертала на воздухе крест, означающий, что прошлой жизни пришел конец.

Что такое страх? Можно не сомневаться, что он известен всем. Страхом пронизана всякая жизнь на земле. Страх является охранителем жизни от самых высших до низших ее проявлений. В духовно-нравственной жизни страх издревле был одним из побуждений, заставляющих человека искать Бога. Библейский патриарх Авраам не любовью нашел Бога, а побуждаемый страхом, который обратил его к мудрости, а мудрость привела Авраама к Богу. Не через любовь он первоначально пришел к Богу, потому что невозможно любить того, кого не знаешь, но пришел он через страх Божий, который по мере узнавания Бога перерос у него в сыновнюю любовь к своему Небесному Творцу и Создателю всего сущего.

В руках Бога страх был своеобразным мерилом верности, эталоном преданности и неотступничества. До сих пор потрясает своим трагизмом и величием бесподобное испытание Богом патриарха Авраама, когда Авраам положил на жертвенник, Бога ради, своего сына Исаака, показав свою беззаветную веру, но был остановлен Ангелом и услышал такие слова Божии: Ибо теперь я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего единственного для Меня (Быт. 22, 12). В нашем жестоком ХХ веке в мутном, быстротекущем потоке жизни как-то поблекло, стушевалось истинное понимание христианской религии, ее непростое понятие о Троичном Боге. И особенно второй ипостаси Святой Троицы – Иисуса Христа, взиравшего с куполов византийских храмов строгим Пантократором. Это Пантократор – Христос Вседержитель или, как Он звался в Киевской Руси, – Христос «Ярое Око».

Но вот мы видим, как на протяжении веков, и особенно в протестантизме, который способствовал образованию современного рыночного Запада, протестантскими проповедниками традиционное каноническое представление о Боге постепенно вытравлялось из сознания людей, но усиленно культивировались и выставлялись на передний план другие качества Бога: любовь, любовь и более ничего. Такое однозначное определение Творца – в традициях протестантизма. И чем более преступными, и чем более жестокими были времена, тем сильнее пастыри кричали о Божьей любви, вытравляя из сознания людей понятие о страхе Божием. Постепенно пронырливые пастыри формировали в сознании людей образ другого, протестантского «Бога», «Бога» с усеченными свойствами, «Бога», возлюбившего шустрых бизнесменов и проливающего благодать на всех преуспевающих дельцов (потому как у них такое понятие: если ты беден, если не преуспеваешь в бизнесе, то Бог тебя не любит), «Бога» небоскребов, «Бога» громадных стадионов, «Бога» колоссальных, из стекла и бетона, церквей, «Бога» скачущего по эстраде с микрофоном Билла Догерти, «Бога» с тысячедолларовой улыбкой.

Понятие о Боге, которое Он открыл нам в Библии, не однозначное, а многогранное, величественное и бесконечное, как космос, в сознании современного обезбоженного человечества сузилось, спрессовалось до однозначного слова – любовь.

Любовь, любовь и еще раз любовь – слово, повторяемое бесчисленное множество раз теми, кто по кабинетной сути своей далек от Бога, кто засушил, затаскал это слово, пока оно не потеряло всякий смысл. Сладкой патокой оно разлилось и заполнило собой всю область религиозного сознания наших современников, и тем оттеснило оттуда все содержание религии.

Но ведь чтобы подняться на сияющую белоснежную горную вершину, надо сначала пройти по лесам, по болотам, по страшным отвесным скалам, минуя пропасти и ледниковые трещины, много претерпеть, крепко напугаться в опасном пути, чтобы впоследствии испытать несказанную радость от пребывания на горной вершине.

Так и путь к Богу очень непрост, многоступенчат, и любовь лишь венчает прошедшего этот путь. Любовь неоднозначна, она бывает разной. К сожалению, наш русский язык располагает лишь одним словом, обозначающим это далеко не однозначное состояние человека, в отличие, например, от греческого языка, в котором есть различные обозначения любви: к женщине, к Родине, к Богу.

Но в данном случае мы имеем в виду христианскую любовь. Она и называется христианской, потому что снизошла на человечество вместе со Христом.

В ветхозаветное время отношения человека с Богом строились на основании исполнения закона. Все были под законом. Надо было не нарушать много различных запретов, установленных Богом и умноженных книжниками и раввинами до числа 613. Считалось, что если не переступать эти 613 запретов, то ты будешь хорош и праведен перед Богом. Но кто из людей мог понести и исполнить это?!

Христос принес на землю другие отношения человека с Богом и человека с человеком, зиждущиеся на основании любви: Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга (Ин. 13, 34).

Человек, несмотря на свою падшую порочную сущность, может исполнить эту Христову заповедь, но не сразу, не вдруг, а постепенно подходя к познанию Бога: вначале через страх Божий, впоследствии и через христианскую любовь к Богу и своим ближним.

Властью, насилием и угрозами ко многому можно принудить человека. Единственное, что нельзя заставить человека сделать насильно – это полюбить. Любовь, это Божественное тайнодействие нашей души, тихим веянием входит в нас, но моментально может исчезнуть от всякого грубого прикосновения. Ксендзы и пасторы с церковных кафедр не устают повторять, что Бог есть любовь. И создается впечатление, как будто с Неба сплошным потоком на нас изливается только благодать, и мы все счастливы, устроены, радостны и здоровы.

Но так ли это на самом деле?

В действительности весь мир лежит во зле – это сказал еще апостол и евангелист Иоанн (1 Ин. 5, 19).

Надо трезво и реально взглянуть на наш современный и заблудший мир, где очень часто любовь подменяется слащавой сентиментальностью, взращенной за последние десятилетия в богатых, благополучных странах.

Нельзя односторонне трактовать свойства Бога. Даже само солнце Господь не устроил изливающим на нас одно животворное тепло. Да, оно может обогреть, может взрастить наши посевы, но может и все иссушить, выжечь, умертвить.

На Западе стало бытовать какое-то карамельное представление о Боге: вроде такого добренького Санта-Клауса, отягощенного мешком с подарками. Да и у нас на Руси тоже возникло такое понятие: – своего, русского, пазушного Бога. Мы ему свечку, а Он нам Божию благодать. Все это очень мило, но Кто же тогда устроил всемирный потоп?! Кто сжег Содом и Гоморру?! Кто утопил в Красном море целую армию вместе с египетским фараоном?! Кто умертвил всех первенцев в Египте?! Кто погубил в еврейском стане Корея, Дафана и Авирона, а вместе с ними 14 тысяч человек?!

Ну а войны, эпидемии, ураганы, землетрясения, пожары, наводнения, катастрофы вроде Чернобыля, наконец, просто болезни, смерть близких? Что же, все само по себе?

Нет! Это происходит не стихийно, не само по себе, это не игра слепых сил природы, ибо в Священном Писании совершенно ясно сказано: Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего (Мф. 10, 29).

Все совершается по воле Божией. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть (Ин. 1, 3).

Но все же, почему Бог есть любовь? (1 Ин. 4, 8).

Потому, что по благости своей Бог создал мир со всей его красотой и населил его всякой живностью и сотворил человека; из любви к нам в мир послал Сына Своего Единородного, показав этим, что Он есть Любовь. И особенно величие этой любви видно из того, что она была дарована грешным людям без всякой с их стороны заслуги, напротив, при наличии тяжкой и многоразличной виновности их перед Богом.

Таким образом, источник любви заключается не в человеке, а в Боге (Рим. 5, 8 и 8, 32).

Действительно, по любви Божией благодать, как солнечные лучи, нисходит на нас, но в большинстве случаев мы не можем ее ни почувствовать, ни воспринять, потому что, как одеждой, с головы до ног покрыты грехами. Бог есть Источник любви, и кто из людей по чистоте души ближе к Богу, кто безгрешнее, тот больше воспринимает Божией любви. Как луна отражает свет от солнца, так и мы отражаем любовь Божию на своих ближних.

Чем больше мы можем воспринять любви Божией, тем больше мы можем отдать ее другим. На опыте истории избранного Богом еврейского народа мы видим, как за беззаконие и богоотступничество этот народ, забывший о страхе Божием, был жестоко наказан гневом Божиим. Бог отступился от этого народа. Народ потерял свою родину, был продан в рабство и рассеян по лицу земли. И хотя этот народ был наказан Богом, но Бог все же сохранил его по своей великой любви и милосердию. И не только сохранил, но по обещанию, данному через пророков, возвратил еврейский народ на его родину.

Все беды, несчастия и гибель людей происходят потому, что за тяжкие грехи и беззакония Бог оставляет народ свой. Народ лишается защиты и покровительства Божиего. Вот тогда приходит сатана – враг и человекоубийца.

Он может причинить людям бедствия и безвременную смерть только тогда, когда Бог оставляет народ свой, потому что народ забыл и вовсе отрекся от Бога и предался гнусностям и преступлениям. Наказание постигает людей еще здесь, на земле. Вот что об этом пишет апостол Павел в Послании к Римлянам (1, 18): Ибо открывается гнев Божий с неба на всякое нечестие и неправду человеков, подавляющих истину неправдою.

Вот эта оставленность Богом народа Своего – праведный гнев Божий. Народ, оставленный за преступления свои, становится беззащитным.

Известно, когда отступают охраняющие город, тогда туда сразу врываются мародеры и бандиты, и горе жителям города того.

О гневе Божием мы не должны забывать и всегда помнить о нем, имея страх Божий.

Люди с односторонним представлением о христианской религии не хотят принимать ее во всей ее глубине и многогранности и обычно отвергают одно из побуждений к вере – страх Божий, говоря, что страхом они не хотят уподобляться бесам. И бесы веруют и трепещут (Иак. 2, 19)

Но, во-первых, страх бесовский совсем не то понятие, каким является для человека страх Божий. Бесы трепещут от страха перед Богом, подобно ворам и взломщикам, застигнутым на месте преступления.

Они знают, что Бог их в любом случае не помилует, потому что они настолько закоренели в своих злодеяниях, что добрых дел и покаяния от них ожидать уже не следует, и единственное для них место – это геенна огненная.

Ну, а для человека страх Божий – совсем другое дело: он приводит к вере, он ограничивает человека от злых дел и со временем переходит в любовь к Богу через покаяние и очищение.

О любви говорено и написано много, пришло время говорить и о страхе Божием, который так же, как и любовь, занимает свое место в христианской религии. Страх Божий – это реальность, от которой никуда не денешься и которую нельзя замалчивать, игнорировать, запихивать в дальний угол.

О страхе Божием сейчас говорить не принято, особенно после 70-летней атеистической пропаганды, которая все эти годы неустанно твердила о том, что попы запугивают народ. Но о страхе Божием приходится говорить, потому что он есть, был и будет. От него никуда не уйдешь.

Истинная христианская религия не терпит приторной патоки словоблудия и розовой глазурной фальши. Страхом Божиим пронизан весь Ветхий Завет, страх Божий присутствует и в Новом Завете. Христос не упразднил страх Божий ни на словах, ни на деле. Архиепископ Болгарский блаженный Феофилакт, живший в XI веке, пишет в своем «Благовестнике»: «Бог и любовь есть».

Обратите внимание: «и любовь есть»! То есть, Бог не только любовь, но и праведный и справедливый Судья, который не только милует, но и наказывает.

Апостол Петр пишет в I послании (1, 17): Если вы называете Отцом Того, Который нелицеприятно судит каждого по делам, то со страхом проводите время странствования вашего.

Христос в Евангелии от Луки (12, 4–5) говорит: Не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать; но скажу вам, кого бояться: бойтесь Того, Кто, по убиении, может ввергнуть в геенну: ей, говорю вам, Того бойтесь.

Кроме слов в Писании, что Бог есть Любовь еще и сказано: Бог наш есть огнь поядающий (Евр. 12, 29). Поэтому служить Богу надо с благоговением и страхом.

Об этом совершенно забыли во многих христианских протестантских деноминациях, которые выработали свой фамильярных стиль общения с Богом. Например: «Иисус, я дарю Тебе свой блюз!» И на это хамское дарение Христос как бы отвечает: «Я очень рад, что ты даришь мне свой блюз!»

Вот стиль протестантских харизматических проповедников: «И сказал мне Дух Святой: “Эндрю, пойди к ним и обличи их в том, что седьмой день Господень они не приходят на молитвенное собрание, а сидят у телевизора!”»

Наш современник, православный митрополит Антоний Сурожский, в одной из своих проповедей сказал: «Войти к Богу все равно, что войти в клетку с тигром».

Это – потрясающее, совершенно справедливое сравнение, особенно полезное для тех, кто привык к святыне и перешел на панибратское отношение с Богом.

Бог – это непостижимая мощная Сила, держащая всю Вселенную, и человек перед Ним – малая песчинка, которая может и должна осознавать все величие Божие.

О Ты, пространством бесконечный, Живый в движенье вещества, Теченьем времени превечный, Без лиц в трех лицах Божества! Дух всюду сущий и единый, Кому нет места и причины, Кого никто постичь не мог, Кто все Собою наполняет, Объемлет, зиждет, сохраняет, Кого мы называем Бог! Г.Р. Державин. «Бог»

Надо полагать, что истинно верующие и осознающие, что́ такое Бог и что́ такое перед Ним человек, никогда не позволят себе по отношению к Богу ни пренебрежения, ни глупой простоватой фамильярности, ни тем более глумления. А тех, кто в бесстыдстве своем дерзнул надругаться над святыней, Бог наказывает очень тяжело и не только временными муками на этом свете, но и в будущей жизни, ибо сказано в Новом Завете: Бог поругаем не бывает (Гал. 6, 7).

Всегда надо помнить, что и в царстве любви есть карающий меч для тех, кто пришел на пир не в брачной одежде (Мф. 22, 12–13).

Апостол любви, который больше всех говорил и писал о любви во Христе, Иоанн Богослов, тем не менее назывался Христом еще и Воанергес – «сын громов». В этом грозном имени нам слышатся громовые раскаты предсказанного Армагеддона, когда нечестивые земные правители соберутся на битву против Царства Божия, и видится в пламени гибнущий мир поднебесный.

Мы знаем, что Бог вездесущ, что Он пребывает везде: и на земле, и в небе, и на дне морском. От Его всевидящего ока никуда не может скрыться человек, поэтому ты, прежде чем решаться на злое дело, знай и помни слова апостола Павла: Страшно впасть в руки Бога живого (Евр. 10, 31).

Страх Божий и совесть человека служат своеобразным тормозом, препятствием на пути совершения греха, особенно если человек просвещен Евангельским учением. И Бог не оставляет милостью тех, кто имеет страх Божий.

В Деяниях апостолов так написано об этом: Во всяком народе боящийся Бога и поступающий по правде приятен Ему (Деян. 10, 35).

Преподобный пустынник, живший в VII веке по Р.Х., авва Дорофей, говорит, что вначале при общении с Богом возникает рабский страх, страх боязни мук и наказания, или страх наемника, который ожидает от Бога награды. Со временем, когда человек вкусит сладость пребывания с Богом, его первоначальный рабский страх переходит в совершенный страх, то есть когда любовь к Богу изгоняет из сердца рабский страх и человек, переполненный любовью к Богу, уже страшится не мук и Божьей кары, а боится лишиться милостей Божиих. Про это состояние преображения человека из раба в чадо Божие апостол Иоанн говорит: Совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение (1 Ин. 4, 18).

И апостол Павел в Послании к Римлянам пишет: Потому что вы не приняли духа рабства, [чтобы] опять [жить] в страхе, но приняли Духа усыновления (8, 15).

Посему ты уже не раб, – продолжает апостол Павел, – но сын… и наследник Божий через Иисуса Христа (Гал. 4, 7).

Богословами и учителями Церкви страх Божий причислен к величайшим добродетелям и обязанностям человека. По словам св. Василия Великого, все проходят через эту низшую ступень рабского страха, потом постепенно, с Божьей помощью освобождаясь от него, такой человек уже не боится Бога тем первоначальным страхом, но любит Его, как и св. Антоний Великий, который сказал: «Я уже не боюсь Бога, но люблю Его[1]».

Первоначально страх Божий есть первая ступень к Богу. Он, так же как совесть, присущ нашей душе. Он охраняет душу от всякого зла. В Притчах Соломоновых сказано: Страхом Господним уклоняется век от зла (Пртч. 15, 27).

И только безумец отвергает страх Божий, потому что отвергает Самого Бога. Сказал безумец в сердце своем: нет Бога (Пс. 13, 1).

Федор Михайлович Достоевский писал: «Если нет Бога, тогда все позволено». И человек, не имеющий в сердце Бога, отвергнувший страх Божий, сам становится демоном преступности, насилия и убийства, если в душе у него не осталось даже и совести.

В нашей суматошной, безумной действительности, где все на продажу, к сожалению, за последние десятилетия Христа сделали модой: о нем ставятся рок-мюзиклы, рок-бардами слагаются шлягеры, сопровождающиеся бесовской музыкой. Наркоманы, бандиты, проститутки, гомосексуалисты, эстрадные шансонье на шеях стали носить большие шикарные кресты. Экстрасенсы, колдуны и астрологи, обвесившись иконами, именем Христовым зазывают к себе одураченную публику. На эстрадах перед многотысячной легковерной толпой беснуются исцелители именем Христа, берущиеся исцелять все болезни рода человеческого. Как грибы, возникает множество ложно христианских общин, некоторые даже с темной духовностью.

В мире происходит всеобщая «христианизация» без Христа. Вместо подлинных ценностей высоконравственных Христовых истин миру предлагаются дешевые цветные стекляшки – духовная бижутерия, подделки под Христа. Вместо подлинного предлагается суррогат. Вместо одного – другое. Прошу обратить внимание на слово «вместо».

«Вместо» в переводе на греческий будет – «анти». «Вместо» по-гречески – «анти». Это означает, что вместо Христа на мир надвигается некто – «анти». Вместо Христа приближается антихристос или антихрист.

Дух антихриста давно уже действует через тайну беззакония (2 Фес. 2, 7), все усиливаясь в наши нерадостные дни. Постепенно и целеустремленно готовится почва для принятия будущего «благодетеля» человечества.

Дело безбожия и беззакония уже подготавливается втайне, но не может перейти в открытую войну против Бога, пока не взята из мира сила, удерживающая мятеж зла. Об этом пишет апостол Павел во Втором послании к Фессалоникийцам (6, 7). В греческом Новом Завете jo katécwn (то катехон) – переводится как «удерживающий». Апостол Павел не поясняет, что или кто подразумевается под удерживающей силой, не дающей воцариться антихристу, пока не будет она взята от нашей среды.

Надо полагать, что этой силой является Церковь Христова, то есть христиане, ее составляющие. И пока у народа будет непоколебимая вера в Божие могущество и Божие милосердие, до тех пор антихрист не может появиться как властелин мира.

Ну а, как известно, вера поддерживается и укрепляется, кроме любви, страхом Божиим. Поэтому, пока сохранится страх Божий, сохранится и вера. Становится ясно, что и страх Божий является частью той удерживающей силы, которая не допускает прихода в мир антихриста.

И вот почти уже две тысячи лет в христианских православных храмах, когда выносится для причащения людей Чаша со Святыми Дарами, дьякон громогласно возглашает: «Со страхом Божиим и верою приступите!»

Напоследок всем читающим сейчас это слово, я хочу сказать устами пророка царя Давида, обращающегося к нам из глубины веков: Придите, дети, послушайте меня: страху Господню научу вас (Пс. 33, 12).

Крест – символ страдания Господа нашего Иисуса Христа. Он пришел на Русь тысячу лет назад из греческой Византии вместе с православной верой.

Крест, Христос, Воскресение – вот три слова, которые, будучи филологически разными, соединились страданием Христовым на века.

Эти три слова вместили в себя всю христианскую веру.

Чем же прежде был Крест?

Раньше, до Христа, этот предмет был орудием страшной позорной казни, наводящий ужас и отвращение. Одни говорили, что это – несчастное древо, проклятая виселица. Другие, услышав слово «крест», убегали подальше в суеверном страхе.

Впоследствии учитель Церкви, блаженный Августин, писал о Кресте: «Между всеми родами смерти ни одного не было столь страшного и позорного, как смерть крестная».

По законам Римской Империи этой казни подвергались мятежные, преступные рабы, а также злодеи и разбойники, не имеющие римского гражданства.

Наказание через распятие было медленным убийством. При этом пользовались той формой креста, которая нам более известна. После приговора к распятию обычно соблюдался определенный ритуал казни: после бичевания толстыми ремнями приговоренный должен был нести свой крест до места казни, которое находилось вне города, у большой дороги.

Там с приговоренного снимали одежду, давали пить дурманящий напиток, распинали его на кресте гвоздями и веревкой. На кресте прибивалась дощечка с наименованием вины распятого.

Затем крест воздвигали и утверждали в яме.

В конце своего земного пути Христос сказал ученикам: Как Моисей вознес змию в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную.

Эта интересная библейская история о вознесении медного змея на древо произошла с пророком Моисеем и еврейским народом в Синайской пустыне после исхода евреев из Египта.

Народ, не вынеся тягот перехода через пустыню, возроптал на Бога. И Бог в наказание послал им множество змей, которые напали на евреев и стали их умерщвлять. Тогда Моисей взмолился к Богу о помиловании и спасении народа, и Бог, услышав его моление, сказал ему: Сделай себе медного змея и выставь его на знамя, и ужаленный, взглянув на него, останется жив.

В этом ветхозаветном вознесении медного змея – прообраз распятия Христа Спасителя.

Блаженный Феодорит поясняет: «Как медный змей не имел яда, так Христос не имел греховной скверны. Как ужаленные, с верой смотря на медного змея, получали спасение, так и уязвленные грехом, несомненно веруя в страдание Спасителя, оказываются победителями смерти, приобретая вечную жизнь».

Здесь знамя – хоругвь, имеющая вид Креста, впервые предстает не как орудие смерти, а как символ жизни и спасения.

Из далекой древности нам был показан первоначальный спасительный образ Святого Креста, с которым мы побеждаем всех врагов видимых и невидимых.

Первым последователям Христа приходилось терпеть от язычников и насмешки, и глумление, и поругание за почитание Креста Христова. Язычники и иудеи кричали христианам: «Как вы можете почитать Крест – это проклятое древо, эту виселицу?»

И апостол Павел в Первом послании к Коринфянам пишет: Ибо слово о Кресте для погибающих (т. е. язычников) – юродство (т. е. безумие) есть, а для нас Спасаемых – Сила Божия.

Язычники и иудеи, понося Крест Христов, не хотели замечать его крестной благодатной силы, которой наполнена вся Вселенная, не хотели замечать его спасительного действия. В течение трех первых веков языческий Рим вел кровавую борьбу с христианской Церковью, но уничтожить ее ему не удалось. Более того, язычники начали сознавать, что в Церкви присутствует Истинная Божественная Сила, чудесно защищающая ее.

Для утверждения в мире Христианства Бог являл Свою волю в виде знамения Креста. Так, императору Константину Великому, первому из римских императоров, признавшему Христианство, перед битвой с Максентием в 312 году было чудесное видение в небе Креста с огненными словами: «Сим победиши». Знамения Креста, по свидетельству историков, на протяжении последних двух тысяч лет были неоднократно.

И в нашем городе осенью 1941 года, в самом начале Ленинградской блокады, по свидетельству академика Натальи Бехтеревой, в небе над театром драмы имени А.С. Пушкина в течение трех дней было явление Креста, который видели многие ленинградцы.

Как известно, изображение Креста и веру в его спасительную благодать принесли на Русь византийские греки в 988 году во времена князя Владимира, когда совершилось крещение Руси. Но Крест по-гречески – «Ставрос», и в четырех Евангелиях на греческом языке Крест обозначен словом «Ставрос». Так почему же в Древней Руси привилось не греческое «Ставрос», а невесть откуда взявшееся слово «Крест»? Оно явно не славянского происхождения, что подтверждает современный этимологический словарь. Это позаимствованное слово в древнеславянском языке прослеживается уже с XI века, по свидетельству Словаря древнерусского языка академика Измаила Ивановича Срезневского.

Так откуда же пришло на Русь слово «Крест»?

А пришло оно, по всей вероятности, из Рима, где деревянное орудие казни, состоящее из двух перекладин, называлось латинским словом «Крукс». И эта казнь через распятие на кресте применялась не только в Риме, но была широко распространена по всем провинциям Римской империи.

Например, жители Испании Крест называют «Крус», а в Германии – «Кройц», в Польше – «Крыж», в Венгрии – «Керест».

А вот на Украине его уже называют – «Хрест», а в России – «Крест».

И хотя Украина и Россия никогда не были провинциями Римской империи, слово «Крукс» приобрело здесь звучание, близкое и удобное для славянского языка. Надо полагать, что византийские священники, принесшие на Русь Христианство, употребляли двоякое название Креста: «Ставрос» и «Крукс».

Здесь, конечно, не обошлось без влияния славянских текстов Евангелия и богослужебных книг, переведенных с греческого языка славянскими просветителями братьями Кириллом и Мефодием в 862 году, которые древнегреческому слову «Ставрос», обозначающему деревянный кол, на котором издревле казнили преступников в Греции, предпочли слово «Крукс», прямо обозначающее Крест Христов. Надо сказать, что у евреев не привилось ни римское «Крукс», ни греческое «Ставрос», хотя во времена Христа греческий язык был широко распространен в Палестине. У евреев было свое слово «Таб», обозначающее Крест. От него производится слово «крестить» – «табаль». Вот когда-то на этом Табе в Синайской пустыне Моисей и поднял медного змея для спасения еврейского народа.

В дореволюционной России Святой Крест Христов почитался, пожалуй, как нигде в мире. Он полагался на куполах церквей, и в церкви нет таких священных одежд, нет вещей и утвари, на которых не было бы Креста. Нет Таинств и других молитвенных служб, при которых не употреблялось бы знамение Креста. Вне церкви Кресты любили ставить на развилках дорог, изображения Креста прикрепляли над воротами домов, над колодцами. Медные Кресты стояли вместе с иконами в красном углу крестьянских изб.

Священники Крестом освящали воду в реке на празднике Богоявления. Каждый православный христианин от рождения и до смерти носил на груди нательный Крест. В Церкви есть такой чин, называемый «Братотворение», когда, обмениваясь нательными Крестами, люди становились братьями.

А после смерти православного христианина Крест устанавливали на его могиле, в напоминание о том, что лежащий под этим Крестом воскреснет в день Страшного Суда в надежде Спасения, в надежде на жизнь вечную.

В Православной Церкви есть также и праздники, посвященные Кресту Господню, когда поется: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и Святое Воскресение Твое славим!»

Высшей наградой в России, которой Государь Император награждал доблестных русских воинов, был Георгиевский Крест.

Церковь учит нас, что самое верное и действенное средство против темных демонических сил есть Крест Господень.

На древних медных Крестах-распятиях, которых раньше много было на Руси, часто была такая надпись:

Крест – хранитель всей Вселенной, Крест – красота церковная, Крест – царям – держава, Крест – верным – утверждение, Крест – Ангелам – слава, Крест – бесам – язва.

Как была бы прекрасна жизнь, если бы люди не страдали от болезней. Страдают и старые и малые, юные и в расцвете сил, и новорожденные и древние старики.

Страдают на всех континентах земли: и в прекрасном климате юга, и в отвратном климате севера. Страдают и во дворцах, страдают и в хижинах; и миллионеры, и нищие, и верующие в Бога, и неверующие.

И столько болезней напущено на человека, что и сосчитать трудно. Счет идет на тысячи. Болезни бывают вялые и агрессивные. Одни сжигают человека в считанные часы, другие гноят его годами. Есть болезни тяжелые, есть легкие, есть болезни ужасные, настолько ужасные, что бытие превращается в один мучительный вопль. Есть болезни к жизни, есть к смерти. Очень редко, когда бывает одна болезнь, и очень часто, когда имеется целый букет болезней.

И вот в итоге жизни изношенное тело становится пристанищем целой кучи болезней. И тело, и душа сплошь облеплены жадно присосавшимися болезнями. И эта гнилостная груда плоти страдает и разлагается еще при жизни, и концом всего бывает смерть.

Мы смотрим на себя в зеркало и видим руину человека.

О, где молодость, где свежесть, где шелковистые волосы, румянец щек и блеск глаз, где упругие мышцы, гладкая кожа, легкое дыхание?!

Все съели болезни и время.

Время – это категория для живых. Бог включил его, когда создал мир и человека. Мы входим в реку времени с момента зачатия и выходим из нее, когда умираем. Для умерших время останавливается. Они уходят в ту таинственную область, где вне времени пребывает Бог. Они входят в вечность. Время нужно для временных, которые приходят и уходят из этого столь прекрасного и любезного нашему сердцу мира. Приходят и уходят, и совсем исчезают, как мошки, роящиеся теплым летним вечером.

Надо помнить, что время лукаво, потому что жизнь наша во времени предоставляется нам бесконечной, а на самом деле она коротка. Промелькнет незаметно в житейских заботах, а там оглянешься: жил, как не жил.

Есть в жизни радости, много есть и скорбей, но все же она была бы сносной, если бы не болезни.

Все человечество стонет от болезней. Откуда они взялись на нашу голову?!

Возвратимся к истокам жизни человечества: первозданный человек не знал ни печалей, ни болезней, ни смерти. Тело у него было крепкое, сильное, легкое, а душа ясная, безмятежная. И все начиналось как будто так хорошо, так благостно, но, к сожалению, до поры.

Книга Бытия гласит: И создал Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою. И насадил Господь Бог рай в Едеме на востоке, и поместил там человека, которого создал… И взял Господь Бог человека и поселил его в саду Едемском… И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла, не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь. И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему… И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребер его, и закрыл то место плотию. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку.

Так говорит древнее Писание, начертанное Моисеем, человеком, удостоившимся говорить с Богом. Адам и Ева были прекрасны, а Ева, что означает – «жизнь», подобна весне, подобна утренней заре. Тела и души их были чисты каждой своей клеточкой, и не было в них греха.

Но дьявол, змей древний и мудрый, искони являлся врагом Божиим. Он соблазнил их преступить запрет Божий, пойти вопреки Богу.

И этим преступлением они породили грех. И через этот грех, по слову Божию, стали подвержены смерти.

Ну а смерть чаще всего приходит через болезнь, потому что болезнь – предтеча смерти. Конечно, у смерти есть целый арсенал других способов для пресечения жизни, но главный – это болезнь.

И проклятый Богом человек стал жить на проклятой Богом земле, и демон смерти с тех пор воцарился во всей вселенной. И тела наших первых людей, ранее бывшие чистыми, легкими, бесскорбными, стали тяжелыми, земляными, очугуневшими. Прекрасное первозданное тело превратилось в грешную, подверженную тысячам болезней плоть. И все это в наказание за преступления Закона Божия. Болезни оказались генетически связаны с грехом. Рождая нас, наши матери терпят болезни по проклятию Бога, и рождаемся мы трудно и болезненно, и живем в болезнях.

В Священном Писании, в книге Иова (33 глава), безо всяких обиняков говорится, что Бог употребляет болезни в наказание и для вразумления людей. Человек вразумляется болезнью на ложе своем и жестокой болью во всех костях своих; и жизнь его отвращается от хлеба, и душа его – от любимой пищи. Плоть на нем пропадает так, что ее не видно, и показываются кости его, которых не было видно. И душа его приближается к могиле, и жизнь его – к смерти.

Если есть у него Ангел-наставник, один из тысячи, чтобы показать человеку прямой путь его, Бог умилосердится над ним и скажет: «Освободи его от могилы, я нашел умилостивление». Тогда тело его сделается свежее, нежели в молодости; он возвращается к дням юности своей. Вот все это Бог делает два-три раза с человеком, чтобы отвести душу его от могилы и просветить его светом живых.

Из этого библейского текста мы видим, что милосердный Бог, наказывая болезнью, старается вразумить грешника отступить от злых дел, оставить путь греха и обещает через Ангела Хранителя исцеление.

Об этом говорится у пророка Иезекииля в главе 33-й, стихи 10–11.

Эти слова Господни можно часто слышать в храмах при богослужении: И ты, сын человеческий, скажи дому Израилеву: вы говорите так: Преступления наши и грехи наши на нас, и мы истаиваем в них: как же можем мы жить? Скажи им: Живу Я, говорит Господь Бог: не хочу смерти грешника, но чтобы грешник обратился от пути своего и жив был. Обратитесь, обратитесь от злых путей ваших; для чего умирать вам, дом Израилев?

Мы знаем, что Бог непостижим. Иногда мы просто заходим в тупик, когда встречаемся со странными и непонятными нам причинами болезни и смерти. Напрасно бьется пытливая человеческая мысль, чтобы разрешить ту или иную загадку, какую ставят перед нами болезни и смерть.

Особенно перед тайной последней, иногда во всей явной нелепости смерти, по нашим человеческим понятиям.

Но человек ушел, плотно захлопнув за собой двери смерти. Что там за ней? Мы не ведаем. Почему человек ушел так рано? Об этом знает только Провидец Бог. Он знает наши судьбы, наш жизненный путь и время нашей смерти. Он призвал нас к жизни без нашего согласия, и Он отзывает нас из жизни тоже без нашего согласия. Что Бог хотел открыть человеку, Он открыл ему в Священном Писании, но не более того. Но что открыто Богом, то открыто, и оно дает нам богатую пищу для размышлений. И если можешь вместить, да вмести!

После грехопадения в Раю наших прародителей Милостивый Бог послал через пророка Моисея людям Свой Закон жизни, но падший род человеческий, вздорный и жестоковыйный, уклонился от исполнения Закона Божия и продолжал корчиться на земле в скорбях, бедах и болезнях. Они не в силах были понести и исполнить Ветхий Завет. Тогда Бог послал на землю Сына Своего Единородного Иисуса Христа, принесшего людям Новый Завет, но люди Его не признали и распяли, как злодея, на Кресте. Но Господь наш Иисус Христос, даже будучи на Кресте, простил своих мучителей и убийц и пролил Свою драгоценную Кровь за грешный род человеческий, взял на Себя наши грехи-преступления. Страдание, кровь и смерть Христа – вот плата за грехи человечества, искупление человечества, примирение человечества с Богом, залог прощения грехов и обретения жизни вечной через покаяние людей.

Воскреснув из мертвых, Христос оставил нам на земле Святое Евангелие, что означает – «добрая весть». В Евангелии много говорится и о болезнях, сокрушающих род людской. Христос еще более пролил свет на причину болезней и на возможность их исцеления.

В Евангелии еще раз, как и в Ветхом Завете, подтверждается, что в большинстве случаев болезни приходят к нам через грехи наши. В Евангелии от Марка, в главе 2-й, стих 9, в споре с фарисеями Христос говорит: Что легче? Сказать ли расслабленному: «Прощаются тебе грехи»? или сказать: «Встань, возьми свою постель и ходи»?

Здесь, из этого текста, явствует, что исцеление возможно, если грехи твои прощены Богом.

К великому сожалению, многие советизированные люди, ожесточенные болезнью, приходят в поликлинику к врачу вот с такой железобетонной установкой: вам государство платит деньги, поэтому вы обязаны нас вылечить.

Они предъявляют врачу целую кучу болезней, которые нажили за все годы греховной жизни. После этого они в упор смотрят на врача в ожидании целительных действий.

Но что врач может сделать, если он сам является только орудием в руках Божиих, посредством которого Бог может подать исцеление?

Конечно, до какой-то степени врач помогает, но временно и нестабильно, если он свое врачебное искусство не соединяет с верой во всемогущество Божие.

По всей нашей горемычной и безбожной стране от Черного моря и до Чукотки понастроены тысячи больниц, аптек, роддомов, психушек, поликлиник, где страждут в муках сотни тысяч больных, где безбожные врачи пытаются вылечить безбожных больных посредством ножа, химии и электронной аппаратуры. Но с каждым годом количество больных не уменьшается, а, наоборот, растет все больше и больше.

До октябрьского переворота в каждой больнице Православной Богоспасаемой России была церковь или часовня, в каждой палате была икона с теплящейся круглые сутки лампадкой. Больничный священник обходил больных, утешая, успокаивая и призывая к покаянию. И каждый больной не болел и не умирал в одиночку, потому что с ним был Христос. Несмотря на недостаточную развитость в то время медицинской науки, лечение больных в основном протекало успешно. Ну а если болезнь была к смерти, то батюшка благоуветливо и сострадательно приготовлял к переходу в вечность и напутствовал умирающего, потому что все равно рано или поздно нам придется покинуть этот любезный нам мир со всей его земной красотой.

Читая Евангелие, мы видим, что иногда болезни бывают не только за грехи наши (Лк. 16, 20–21): Был также некоторый нищий, именем Лазарь, который лежал у ворот его в струпьях и желал напитаться крошками, падающими со стола богача, и псы, проходя, лизали струпья его. Умер нищий и отнесен был Ангелами на лоно Авраамово.

Здесь, как мы понимаем, нищий Лазарь был поражен язвами со струпьями. Он сам и его болезнь должны были вызвать сострадание у других, чтобы пробудить жалость к ближним в грешных их душах и направить на путь спасения.

И Божий Промысл относительно Лазаря не пропал бесследно. В память нищего Лазаря милосердные христиане стали открывать больницы для бедных и солдат, которые назвали лазаретами.

Не надо думать, что Бог Сам насылает на нас ту или иную болезнь. Бог добр и многомилостив. И Он сказал (Притч. 8, 17): Любящих Меня Я люблю, и ищущие Меня найдут Меня.

А болезни, в основном, являются происками сатаны и слуг его.

Это мы видим из случая исцеления Христом в синагоге скорченной болезнью женщины (Лк. 13, 11–16): В одной из синагог учил Он в субботу. Там была женщина, восемнадцать лет имевшая духа немощи: она была скорчена и не могла выпрямиться. Иисус, увидев ее, подозвал и сказал ей: женщина! Ты освобождаешься от недуга твоего.

Христос исцелил женщину, но начальник синагоги вознегодовал на Него за то, что Он исцелил в субботу.

Господь сказал ему в ответ: Лицемер! Не отвязывает ли каждый из вас вола своего или осла от яслей в субботу и не ведет ли поить? Сию же дочь Авраамову, которую связал сатана вот уже восемнадцать лет, не надлежало ли освободить от уз сих в день субботний?

Здесь Христос говорит совершенно ясно, что сатана связал женщину болезнью. Бог все разумно устроил на земле, все на пользу человеку. И если нарушать Божии Законы, значит, грешить – вредить себе и ближним. Нарушить Божии Законы – значит устроить себе вредную среду, вредные обстоятельства, лишиться животворящего и спасительного действия Святого Духа, отойти из области света в область тьмы, лишиться Божьего покровительства, Его охранительного свойства. Когда по грехам Бог оставляет человека, тогда к нему приступает сатана. Еще больше вовлекает он человека в омут греха, наводит различные болезни, доводит до отчаяния.

Иногда бывают болезни, от которых исцеляются во славу Божию.

Об этом повествует Евангелие от Иоанна, глава 9, стих 2–3: И, проходя, увидел человека, слепого от рождения. Ученики Его спросили у Него: Равви! кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? Иисус отвечал: Не согрешил ни он, ни родители его. Но это для того, чтобы на нем явились дела Божии.

Христос исцелил этого больного слепца, и, надо сказать, что тех, через кого является Слава и Дела Божии, очень немного. Надо полагать, что именно эти больные исцеляются у чудотворных икон, у святых мощей на великих церковных праздниках, на виду у множества народа во Славу Божию.

Велика и недоступна для нас Премудрость Божия, сокрыты от нас тайны Промысла Божия в судьбах человеческих. Иногда даже нераскаянные грешники и явные враги Божии получали от Бога исцеление по состраданию Божию.

В Евангелии от Луки, глава 22, стих 50–51, говорится, как ночью в Гефсиманском саду Христос был окружен вооруженными солдатами первосвященника, под предводительством Иуды Искариотского. И кто-то из учеников, обороняя Христа, отсек мечом ухо у раба Малха. Христос же, по милосердию, исцелил врага Своего, прижав ему отсеченное ухо. Евангелие не раскрывает нам, как сложилась дальнейшая судьба этого исцеленного Христом раба Малха. Но надо думать, что Господь прозорливо провидел нечто такое благое в судьбе этого Малха, если по прошествии двух тысяч лет мы вспоминаем его. Бывают исцеления от болезни по молитвам и вере других, которые просят за больного.

Читаем Евангелие от Марка, глава 7, стих 32–33. Привели к Нему глухого, косноязычного и просили Его возложить на него руку. Иисус, отведя его в сторону от народа, вложил персты Свои в уши ему и, плюнув, коснулся языка его… И тотчас отверзся у него слух и разрешились узы его языка, и стал говорить чисто.

Главным условием исцеления от болезней наших, наведенных сатаной, является покаяние в грехах и вера в Господа Иисуса Христа. Так исцелилась кровоточивая женщина, с верой прикоснувшаяся к одежде Христа; так исцелились и двое слепых – по вере своей. Евангелие от Матфея, глава 9, стих 28–30: Когда же Он пришел в дом, слепые приступили к Нему. И говорит им Иисус: Веруете ли, что Я могу это сделать? Они говорят Ему: Ей Господи! Тогда Он коснулся глаз их и сказал: по вере вашей да будет вам. И открылись глаза их…

Особо надо сказать о болезни Иова Праведного, о котором поведала нам Библия. Известно, что Иов был непорочен, справедлив, богобоязнен и удалялся от зла.

И Сам Господь сказал: Нет такого, как Иов, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла.

Значит, Бог любил Иова.

Но сказано в притчах Соломоновых, глава 3, стих 12: Ибо кого любит Господь, того наказывает и благоволит к тому, как отец к сыну своему.

Библия рассказывает нам, что Господь, чтобы испытать веру Иова, отступился от него. А если Господь кого оставляет, то к тому сразу приступает сатана. И приступил сатана к Иову Праведному, и поразил его многими бедами, и навел на него тяжкую болезнь – проказу. Очень страдал Иов и переносил без ропота свои мучения, и не похулил Бога за них. Выдержала вера в Бога у Иова все тяжкие испытания, и Бог возвратил ему и здоровье, и все, что он потерял, а сатана, враг Божий, был посрамлен.

Так что иногда болезни приходят к нам во испытание и укрепление нашей веры. А за детей надо молиться; они болеют по нашим грехам.

Трудно человеку, когда он остается один на один с болезнью. Мало того, что болезнь съедает человека, но она день за днем отнимает у него все, чем он был связан с миром. Оставаясь один, человек начинает задумываться: почему он страдает, за что он выброшен за борт жизни и временно это или навсегда? Временами накатывает холодный страх смерти. Трудно поддающаяся болезнь доводит до отчаяния. Жизнь затмевается глухою тоскою. Много бессонных ночей проводит страдалец в сомнении, страхе и муках.

Но Христос с ним, Он рядом. Он стучит в сердце, прося впустить. Он говорит: Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас.

В болезни не следует оставаться одному, но помнить, что Христос рядом. Если человек просвещен Евангельским учением, то он знает, как поступить. А неверующему надо, преодолев неверие и сомнение, найти собеседника-христианина, обратиться к священнику или пригласить его к себе для наставления и утешения. Когда человек приходит ко Христу, тогда он не остается в одиночестве. Господь помогает ему справиться с болезнью.

Господь врачует его тело и душу через чтение Святого Евангелия и духовными беседами с братьями-христианами. Главное – верить и не терять надежду на спасение. Ведь Христос говорил: По вере вашей да будет вам.

Да сохранит вас всех Господь!

Аминь.