Вы помните «Джунгли» Киплинга? Черную пантеру Багиру, философического медведя Балу, страшного удава Ка? Звери там очарованы человеческим словом. Они ходят перед нами, как за стеклянной стеной, со всеми своими привычками, характерами, особенностями. Это лучше и ближе, чем зоологический сад, где вы их видите воочию, но где они не показывают вам и сотой доли своей жизни, хотя и приближены к вам на расстояние двух шагов. Видя их рядом с собой, вы все так же мало знаете о них, как и на расстоянии многих тысяч километров, разделяющих вас от их естественных условий существования. У вас нет ключа к системе их жизни, их обихода.

Киплинг нашел этот ключ, очеловечив их, сделав ход их жизни понятным и близким вашему разуму. Звери у него страдают, хитрят, борются, как люди. Они даже говорят у него стихами, правда, сочиненными автором, но такими похожими на звериные, что будто человек, написавший их, износил все их шкуры.

А человеческий детеныш, выращенный волчьей семьей, приобрел все привычки и повадки зверя. И на грани звериного и человеческого, колебля ваше сознание, Киплинг ведет вас по острию, разделяющему эти ряды ощущений, позволяя вам, оставаясь человеком, быть в обществе зверей, внутри их стаи.

Мне кажется, что возможным это оказалось потому; что люди часто не только носят в себе звериную ухватку, но и напоминают их своим обличьем. Как будто какое-то отдаленное сходство пронесено ими сквозь тысячелетья, с тех незапамятных времен, когда людям приходилось жить в соседстве, вплотную, рядом с другим земным живьем, когда общество людей не выделялось еще в свои особые выселки. Часто какой-нибудь поворот головы незнакомого человека, внезапный жест, особенность походки смутно напоминают вам уже готовую, виденную вами нечеловеческую форму. Память моментально освещает забытое сходство, вы тревожно встрепенетесь, как перед давно минувшей и вновь возникшей опасностью, но ум тотчас вступит в свои права и успокоительно усмехнется над забавным совпадением.

А между тем совпадения эти не так уже случайны, забавность сходства не так уж курьезна и, во всяком случае, не может быть объяснена игрой воображения.

Об этой схожести говорит не один только Киплинг. Ею держится весь басенный и сказочный эпос, где зверям приданы черты человеческие, а людям звериные. Ею воспользовался немецкий фантаст Гофман, у которого студент вдруг на горизонте оказывается аистом, а надворный советник принимает вид попугая.

Ощущения эти, очевидно, зачастую тревожат людское воображение. На них же намекает и современный нам американец Синклер, называя свою книгу «Джунгли», хотя он и пользуется только метафорой, сближая представление большого города с диким лесом, где общие законы быта диктуют смерть слабейшему. Однако и на этот раз не однажды уже использованная метафора не теряет силы, сразу проясняя многое из того, что хочет сказать писатель. Если город – каменная джунгль, в которой кролики и хищники взаимно хотят перехитрить друг друга, защищая свое право на жизнь, то, очевидно, дело тут не в одном голом сравнении. Должно быть установлено и дальнейшее, более подробное сходство обитателей города с обитателями леса. И этот зачарованный человеческой волей лес действительно шумит над нами. Шумит широкими лопастями резиновых шин вместо листвы, грохочет, вместо грома, низвергающимся в ночную тьму грохотом трамвайных вагонов. Он опутан лианами телеграфных и телефонных проводов, светится совиными глазами бессонных циферблатов. В нем, как дятлы, стучат строительные молотки, как бабочки невиданной красоты, вспыхивают рекламы. А рев моторов, трескотня звонков, весь глухой то сгущающийся, то опадающий стихийный шум городского дня, разве не схож он с таинственным трепетом леса? С трепетом, где шорохи и звуки смешались в необъяснимую сразу гамму, но каждый имеет свое значение, свой источник. Каменные ущелья сжимают иногда больнее, чем чаща, и безвыходность заблудившегося путника бывает здесь беспомощней, чем в девственной глуши. Беспомощней потому, что к его услугам все тропинки, а их так много, и ни на одной из них он не имеет права отдохнуть!

Вперед и назад от логова к месту добычи, вперед и назад от водопоя к месту борьбы. Он подчинен законам леса, воле леса, строению леса. Вы возразите: этот лес он сам построил. Я отвечу: он только начинает его расчищать. Проложенные ранее в нем тропы еще определяют его путь, его поступки и привычки. Он старается прорезать новые, более удобные тропы. Он пытается повелевать ветрами и воды источников хочет заставить следовать за собой. Он добьется этого, я знаю, но как разномастны пока еще его попытки! Лес шумит над ним дико и непреклонно.

И как разнолика внешность окружающих его существ. Вглядитесь внимательно в лица малознакомых вам людей. Вон человек, похожий на тапира со смущенным, мирно опущенным хоботком. Вот человек – черепаха, а вот стадо маленьких обезьян. И это вовсе не образы для сатирического изображения людей. Образы такие давно уже использованы литературой. Нет, они в самом деле похожи на своих пращуров, эти люди с обликами, напоминающими какие-то другие, не человеческие черты.

Вот старый, в подседах, волк, чья осторожность и хладнокровие завоевали ему место впереди стаи. Он никогда не нападал, если не был уверен, что за ним не следуют остальные. Он рассчитывал каждый шаг, расценивал каждую примету, учитывал каждый шанс в борьбе. Его заунывно-сентиментальная, торжествующая песнь победы раздавалась далеко окрест, привлекая к нему внимание отдаленных уголков джунгли. Шакалы шли за ним следом, готовые изменить и при случае наброситься на него же, если он ослабеет. Но он умно вел стаю. Его чутье было велико. Он никогда не делал ложных шагов. А если и делал, то, чуя опасность, сворачивал сейчас же с пути, отыскивая другую обходную тропку. Он стал знаменит между своими и чужими. И на старости его шерсть так же раздраженно приподнимается при малейшем шорохе, кажущемся ему опасным, при малейшей тени, кажущейся ему враждебной. Он занимает место передового и теперь, когда уже многие обогнали его и в силе, и в быстроте бега. Он занимает его по праву установившейся за ним известности, по праву уже съеденных клыков. Это похоже на шапку, перед которой не захотел склониться Вильгельм Телль. Это похоже на призрак, который пугает и покоряет суеверные поколения. Но не о нем теперь речь.

Они проходят передо мною разнообразные, разномастные, пестрые в светотенях падающего на них различного освещения; иногда они сверкают, как барсы, ослепительно пятнистой расцветкой своей шкуры, отливающей лаком и маслом передвигающихся мускулов; иногда они крадутся стороной, стараясь слиться с отбрасываемой предметом тенью, чтобы не выделялась могильно-пепельная окраска их шерсти, гиен-гробокопательниц. Тогда они горбятся зябко, осторожно и уныло, являя собою скромность, униженность, смятение. Но это только игра в неприспособленность, в беспомощность.

Лишь заглядись неопытный прохожий – и щелком сомкнутых челюстей раздробит ему кости, отхватит на ходу кусок живого мяса, раздерет полу пальто, а тень гиены, воровато облизнувшись, скользнет мимо, той же смиренной, мягкой, безобидной с виду походкой. Так что и не заподозрит ее простодушный зевака в том убытке, какой он только что понес, в той порче, какую она ему, проходя, причинила. Правда, прямое нападение не в правилах этого рода хищников. Звук смыкаемых челюстей часто остается пустым, робость и неуверенность в последнюю минуту толкают на промах. Гарантия безопасности, страховка от всякого риска – их главная тактика. Обычно они действуют в пределах дозволенного, стоя лишь на грани преступления, почти никогда не переходя за предел этой грани. Только голод, страх или безысходная опасность заставляют их ощерить пасть. Но из этого вовсе не следует, что они безвредны. Стоит им только убедиться в безопасности, стоит только понять, что беспомощность ослабленного случайно противника не может рассчитывать ни на чью поддержку, и они одним прыжком очутятся у его горла. Трусость, предательство, бесстыжая лесть, извивающаяся, гипнотизирующая вкрадчивость – это их средство к усыплению внимания добычи. Весь мир для них съедобен. Они не брезгуют ничем: их аппетиты простираются от трепещущего мозжечка до экскрементов. Иногда они глотают камни, чтобы обмануть мучительные спазмы трусливого брюха. Тогда их жалеют и им благотворят. Но камни они извергают непереваренными, разжалобив свидетелей, а выброшенные им объедки пожирают, жирея и лоснясь сально-грязной шерстью.

Желудок – их главный орган, ему они подчиняют все желания и стремления. Однако в удовлетворении его требований они вовсе не мирятся на простой пище. Их требования велики, и в душе они считают себя князьями мира, обойденными славой и властью лишь по воле несправедливой судьбы. Камни они глотают, повторяю, лишь для того, чтобы показать свою нужду, но при случае они не прочь и от ананасов. Их желудок разнежен и сладострастен, как скрипка, хотя в то же время приспособлен и к самой грубой еде. Но венцом их вкусовых ощущений остается все-таки падаль, тронутая тлением. Это и утверждает их в необычайности их вкуса в отличие его от простых аппетитов. Они считают это отличием, оставленным на них забывшей их судьбой. И они льстят этой судьбе, глотая придорожную пыль, ища горькое сладострастие в собственном унижении, пресмыкаясь так судорожно, что в самом пресмыкательстве этом видна вся острота их самовлюбленности, их высокой оценки самих себя, безудержного обожания каждого своего движения, которое они доводят до эпилептической напряженности, до сведенности одержимого.

Они проходят среди обычных людских фигур почти что серыми тенями, стараясь не отличаться от окружающего, не выделяться из него, чтобы не заметил никто их щипцами стиснутых челюстей с клокочущей слюною сладострастия. Они опасны для детей и ослабленных долгой болезнью. Их нужно освещать сотнями прожекторов, чтоб они не сливались с темнотой, с тенью, со стеной. Чтобы тьма не укусила, тень не рванула из-под ног, заставив поскользнуться от неожиданности, чтобы стена не обвалилась на голову, покрыв ее удушливой мягкостью предательского нападения. Их нужно просвечивать до нутра, чтобы каждому была понятна извилистая похотливость их пищевода, прожорливость, беззастенчивость, безразборчивость в средствах к достижению своих целей, вся их сложная, страшная и с виду такая безопасная структура, таящая острые зубы мелкого хищника, ворующего без риска, вредящего с оглядкой, осмотрительно, но тем более гнусно и подло. Раны после них остаются не глубокие, но они гноятся от нечистой их слюны, долго кровоточат и оставляют незаживающие рубцы. Нужно беречься их беспокойной льстивости, втирающихся телодвижений, приниженности, изогнутости, вежливой предупредительности, за которыми таится смертельный холод ненависти ко всему живому, дикой влюбленности в себя, презрения к окружающему.

Почистим винтовки с тобою, читатель, смажем маслом их стволы, осмотрим пули – и в путь, городским вечером на охоту за этим трусливым, но смертельно злым зверем.

Вы сходите со ступенек вокзала. В руке у вас тяжеловесный чемодан с книгами, которые вы привезли из поездки на отдых. В другой – сверток с осенним пальто; его вы захватили еще весной, в расчете на упрямые холода, которые могли застать вас в Крыму. Одним словом, вы нагружены так, что в трамвай, даже в прицепной вагон, вас не впустят. Извозчик с Курского до Мясницких ворот запросит не меньше двух рублей, учитывая вашу загруженность. Такси скачут мимо вас, как кузнечики. Поймать их так же трудно: только что вы нацелитесь сесть в него, как он уже оказывается занятым и ускакивает вдаль. Однако ведь такси не предмет роскоши. Стоимость проезда на нем вдвое дешевле, чем на вислоухой кляче, которая будет, к тому же, плестись около часа. Почему же все подкатывающие таксомоторы заняты стоящими на подножке людьми без багажа, настолько легковесными, что на голове у них нет даже причитающейся самой легкомысленной башке кепки? Странная публика едет на такси! Вы пропускаете один, два, пятый, десятый таксомотор, с удивлением наблюдая, как бесшапочные его пассажиры ловко соскакивают на ходу, уступая место более солидным, чем вы, приезжим. Это – добровольные форейторы, занимающие за небольшую приплату таксомоторы еще на повороте к Курскому вокзалу. У них тесная сплоченность, они не уступают занятую машину в случае вашего протеста: ведь шофер не обязан знать, кто его нанимает. В конце концов, вы вынуждены сесть на извозчика, не желая приплачивать к таксе накинутую на нее мрачным типом добавочную плату. Присмотритесь к этим людям. Раньше они предлагали открытки из-под полы; ими же теперь продаются выхваченные из карманов прохожих вечные ручки в проломе Китайгородской степы. Попробуйте поговорить с ними в открытую, по душам: откуда ими взяты эти ручки? Каким злобным холодом блеснут их глаза! Как нагло дадут вам понять, что не в одних ручках тут дело! Неуловимым жестом опустится рука в карман, где явно обозначится финка.

Гиена щерит зубы, припертая к стене.

Вы хотите купить билет в театр на спектакль, имеющий успех. Все билеты проданы. Но у дверей любого театра вас встретят извивающиеся фигуры, которые устроят вас на любое место. У них свой нюх на пьесы, верный, тонкий, никогда не обманывающий их нюх. Они закупают билеты на десятки и сотни рублей, а так как одному это сделать не под силу, то, очевидно, и здесь у них существует трест, сговор, взаимопомощь, акционерная компания с основным капиталом, распределенным между пайщиками. А быть может, и более прочная организация, субсидируемая каким-нибудь частником, разочаровавшимся в торговле на Петровке. Последнее, пожалуй, вернее, так как уж очень широка их деятельность, чересчур дисциплинированны их кадры. Затроньте одного из них, попробуйте свести его к милиционеру – сейчас же вынырнет десяток свидетелей, которые подтвердят, что билет этот отдан ему человеком, не смогшим пойти в театр из-за болезни, что всучивающий вам за двойную цену место в партер, наоборот, предлагал вам его со скидкой, и вы не выберетесь из этой липкой шумихи голосов, издевательств, враждебных оценок вашей шляпы, вашего профиля, предположений насчет вашего состояния дел, намерений, поступков. Черт с ним! Лучше не связываться с грязной стаей, вплотную обступающей врага, оттирающей боками от вас того, кого вы поймали, идущей за вами в милицию лжесвидетельствовать в его пользу.

Вам необходимо снять угол, комнату, квартиру в срочном порядке, без промедления. Их нет в Москве в наличности, если вы не согласны ожидать годами. Но только свистните комиссионеров, и вы удивитесь, сколько в Москве свободного жилфонда. К вам придут седобородые представительные люди с аристократическими манерами, с неторопливой убеждающей речью, рассудительные и подкупающие каждым своим внушительным, округлым жестом. Они справятся, в каком районе вам желательно иметь помещение, и в любом районе откроют перед вами двери гостеприимных для них особняков, флигелей, вновь отстроенных домов. Правда, это будет оценено в каких-нибудь восемнадцать – двадцать тысяч, но, по их словам, это «теперь» совсем даром, совсем не дорого. Ведь вы же знаете о жилищном кризисе, о постоянно пополняющемся приросте населения города. И тем не менее вам непонятно, откуда берутся эти комиссионерские фонды, эти грациозные, самоуважающие жесты, указывающие вам тот или иной адрес. Кто люди эти? Ведь они и раньше существовали – профессиональные отстегиватели полостей, продавцы похабной литературы, мелкие спекулянты, комиссионеры-прихлебатели, подпольные адвокаты.

Но раньше они паразитировали на разъевшемся ожирелом теле буржуазного общества, развратившего их и толкнувшего их на хищническую, гиенью, трусливо-беспокойную жизнь. Откуда заводятся они у нас, в складках нашей перетряхнутой начисто жизни, в порах нашей проветренной общественности? Конечно, их родит и выращивает враждебный лагерь; их кадры продолжают выделяться механически уже обреченным на вырождение классом. Эти съемщики на лету таксомоторов, перекупщики билетов, квартирные комиссионеры – мало ли их еще, этих людей странных профессий, – живут упрямой защитой прошлого, фантастически веря, что их теперешнее положение – лишь временное и случайное – должно продолжать служение прошлому быту, неискоренимому и не вытесненному никакими новыми затеями сегодняшних творцов жизни. Они верят в это истерично и болезненно, и эта их вера – единственно что оправдывает в их глазах собственное существование. Я нарочно беру из них в первую очередь самых серых средняков, чтобы правильней взять ракурс впоследствии. Но они есть и внизу и наверху современного общества. Они-то и служат балластом, цепью на ногах походки человечества к будущему.

В свое время будет заснята и верхушка, а пока пройдемся по средине и низу. Разве не наглядно, например, изменился состав нищих? Их общественное обличье? Их расцветка, окраска, расчет на жалостливость благотворителя? Раньше у городского нищего первым возбудителем внимания было несчастное его положение, растравленная рана, грязь и лохмотья обнаженного на морозе тела. Все это рассчитано было на жалостливость тяжеловесной, тугой на душевный подъем купчихи, растрогать которую нужно было сильно действующими средствами. Грязь раны, эпилептические подергивания, синева обмороженного, гангренозного, точащегося гноем тела – были рекламой, хорошим способом привлечь к себе равнодушные, заплывшие жиром глаза. В первый год нэпа появляется новый тип послереволюционного нищего. Нищего-вымогателя, нищего-шантажиста. В нем еще смешаны прежние приемы с пробой иных средств воздействия на прохожих. Он еще сует обрубок посинелой руки в нос проходящим, но он уже требует себе подачки новым выкриком, новым зазывом. «Купец, родной, инженер, хозяин, добытчик!» – вот схема его обращений, рассчитанных на запуганного обывателя, торопящегося проскользнуть неузнанным по тротуару. Все эти эпитеты проревываются спитым трубным басом над ухом нервно вздрагивающего адресата, торопящегося отвязаться от назойливого приставания. Многие помнят этого нищего, выбирающего преимущественно район Кузнецкого и Петровки. Его, кажется, выслали за назойливое хулиганство, с которым он привязывался к публике. Это был первый, неверный расчет на новизну приемов, это был революционный нищий «левого» направления, может быть чересчур ретиво взявшийся за реформу своей профессии и павший, как всякий новатор, не учевший реальных возможностей, жертвою своей непримиримости, своего радикализма. Его опытом воспользовались другие, – и вот в Москве уже твердо закреплен облик академического нищего, без нахрапа, только что описанного, с гордым сознанием собственного достоинства, с полной убежденностью, с горькой подчеркнутостью своих прав на общественное внимание.

Вот старик восьмидесятилетний, огромный, с развевающейся белой гривой нетронутых временем волос. Он теперь инвалид труда (в прошлом был бы ветеран Турецкой войны). Он прежде всего живописен. Даже не живописен, а кинематографичен. Он работает под короля Лира и под мельника из оперы «Русалка» – сразу. Иногда он пользуется костылем, чаще ходит без него. Я представляю, что в обществе нищих он играет роль патриарха и аристократа. У него прекрасный бас, внимательные глаза, размашистость жестов былого силача. Ему подают охотно и без особых усилий с его стороны. Но и он только переходная ступень к новому виду и типу нищенства. Новое же обличье их обращается к совершенно прямой и открытой спекуляции своей социальной сущностью, к четкому и рачительному ее подчеркиванию.

Вот у стены, стараясь своей прямотой напомнить сходство с ее отвесом, стоит человек в шинели довоенного офицерского сукна. Пуговицы ее обернуты тем же серым сукном. Он стоит в непринужденной позе своей, слегка отставив ногу и все же щеголяя ровной линией военной выправки. Левая рука его опущена по швам, правая заложена за четвертую пуговицу большим пальцем за отворот. Указательный и средний пальцы чуть-чуть отставлены, образуя еле уловимый жест не то просительски, не то снисходительно протянутых двух пальцев для рукопожатия. В этой позе стоит он часами, обращая внимание именно своей неподвижностью и кажущейся безучастностью к движущейся мимо него толпе. В два еле отогнутые пальца ему подают редко; но подают уже не менее двугривенного: как этому сдержанному, опрятному и подтянутому человеку подать меньше? Эта ставка на скромную гордость, на ненавязчивость и аристократизм несчастья имеет, очевидно, своих доброхотов, трогающихся позой побежденного врага. Именно врага, потому что на друзей даже на Кузнецком ему рассчитывать вряд ли приходится. Эта гордая поза, это сознание собственной беспомощности, выставляемая напоказ во всей своей вымуштрованной непокоримости «общечеловеческого» порядка. А острота привкуса торжества над таким побежденным врагом доводит рефлекс «благородных» чувств до раскрытого кошелька. Так думается мне, хотя понять всю сложную игру на инстинктах и привычках подающего не так-то просто. А оно-то и великолепно учитывается профессионалами.

Вот другая, несколько видоизмененная игра на буржуазно-морализующей расценке честного заработка. Шустрый старичок с кривым носом и белыми густыми усами – под французского рантье на покое – продает на углу Кузнецкого вечную пачку «Одоля». Его плечи подпирают костыли, барашковая шапка лодочкой надвинута на густые брови, рука протянута вперед с коробкой зубного порошка. Очевидно, это бывший провизор или владелец аптеки, сжившийся со своим розничным продуктом. Коробка точно приросла к руке, и я не знаю, много ли граждан чистят зубы его «Одолем». Но что подают ему достаточно, в этом у меня есть подтверждение. Стоит для этого поехать в воскресный день на беговой ипподром. В воскресенье честный старичок не продает свой «Одоль». В воскресенье, как это ни странно, он прыгает на своих костылях от кассы к кассе тотализатора, стараясь с осторожностью и расчетом удвоить и утроить ежедневную выручку на Кузнецком. Играет он, повторяю, осторожно, но для его профессии довольно крупно. И когда он развертывает свой, из газеты сделанный, бумажник, там видна пачка трешек и пятерок, которые не так-то просто набрать обыкновенному нищему.

Читатель помнит, наверное, заунывные звуки флейты, сотрясавшие звериной тоской ущелья малоосвещенного Арбата и Петровки в первые годы нэпа? Флейта иногда заменялась скрипкой. Эти камерные инструменты боролись с каменным резонансом улиц, оплывая их жалостливыми воплями покинутости и безволья. Флейта куда-то исчезла, но престарелая оперная певица продолжает оглашать заунывными жалобами заново перестраивающуюся Москву.

Престарелая оперная певица выбирает места, где можно рассчитывать на болезненную чуткость сердец, навсегда раненных жалобами Травиаты. И хотя в распоряжении певицы осталось не более двух-трех нот и вообще неизвестен диапазон ее принимаемого на веру голоса, но эти две-три ноты вместе с внешностью, должно быть, находят себе поклонников у выходящих из Европейской гостиницы или из кафе на Столешниковом пешеходов. Ноты эти, надо сказать, пронзительны и противны, но белоснежный чепчик, жалобно скрещенные пухлые ручки, весь опрятный и взывающий к человеческому мягкосердию облик, а главное, печатная надпись на груди: «Помогите престарелой оперной певице» – и здесь, как в вышеописанных примерах действуют на чувство «интеллигентности» нищенства, на жалость к «бывшей» судьбе. Эта жалость к «бывшему», нежелание расстаться с ним, пестро и разнообразно использованы людьми странных профессий. Мне пришлось видеть целую инсценировку этого чувства – ради привлечения внимания прохожих. Наблюдая за бывшей оперной певицей, я однажды увидел, что перед ней, раскрывающей трогательно губы для своих двух нот, стоит маленькая, лет семи-восьми девочка, в чистеньком желтом сарафанчике, заложившая пальчики в рот и не отрывающая глаз от зашедшегося в томном вопле рта певицы. Девочка эта остановила не только мое внимание, – на нее оборачивались с улыбками, возле них образовалась целая группа. Сарафан на девочке был идиллически нов, и вся она была немножко оперная. Я тогда не придал значения этим подробностям и, растроганный детской фигуркой, дал певице пятиалтынный. Недели три спустя после этого мне пришлось возвращаться в трамвае довольно поздно. В том же вагоне я заметил и бывшую оперную, должно быть тоже ехавшую домой после своего трудового певучего дня. Но велико было мое удивление, когда в закутанном существе рядом с певицей я узнал ту остолбеневшую в любопытстве крошку, которая, очевидно, и служила певице подспорьем в ее работе, разыгрывая небольшую бытовую сценку увлечения дитяти из народа оперным искусством и оперным несчастьем жирнощекой, упитанной певицы.

Эта ставка на интеллигентность внешности, расчет на жалобность своего «бывшего» положения присущи, конечно, нищим центральных улиц города. Все эти бывшие учителя, бывшие чиновники, попы, барыни выбирают для себя окружение тех кварталов, в которых они когда-то были господами. На окраинах – своя приспособленность, своя расцветка. Там, например, около лавки Центроспирта стоит старик на одной ноге, предлагающий зеленый граненый стаканчик забывшим свою посуду покупателям полбутылок. Этот действует на принципе взаимопомощи. В стаканчик сливаются остатки недопитого, в руки старика перепадает и закуска – то огурец, то кусок хлеба, то ломоть колбасы, и к вечеру одноногий скачет и поет, веселя всю окраину, чтобы свалиться и заснуть мертвецки до следующего утра, когда он вновь со своим стаканчиком станет на дежурство у лавки Центроспирта.

Рыжий, как солнце, хромоногий, с небольшим брюшком, он работает в нескольких редакциях сразу в качестве автора, дающего темы. Им самим не написано в жизни ни строчки, но он – литератор. Он записной остряк из тех, о которых у Блока уничтожающе точно:

Так вот он такой испытанный остряк. Он острит потемно от субботы до субботы – дни, в которые составляются очередные номера журнала. Он зарабатывает неплохо, так как остальные сотрудники журнала не столь легко относятся к темам. Ему же безразличен предмет остроты. Важно сопоставить положение, выудить каламбур, скомбинировать двусмыслицу. Он пахнет недорогими остротами, как приторными духами, он продает их поштучно. Для него они защитный цвет против мировых потрясений, опрокинувших его представление о мире и его устройстве. В прошлом он кончил бы прихлебателем у купеческого стола, клубным арапом или конферансье в провинциальном театре летнего клуба. Революция дала ему законченный облик. Простила ему его юркость, опасливую припрыжку вокруг да около литературного стола, дала ему профсоюзный билет. Но он-то не простил революции. Весь в вольтах, в извивах, в изломах трепещущего шкодливым сладострастием сытенького своего тельца, весь в молниях мгновенно озаряющего его испуга, нагличающий с жизнью, пытающийся урвать у ней свои куски, он всемерно презирает то, что пытается его переделать, то, что хочет его переформировать. «Зин Саич, – его зовут Зиновий Исаевич, – состри что-нибудь насчет молодости. У нас номер посвящен Москве!» – «А почему бы нет!» Ответ его быстр, как прыжок зверя в сторону от опасности. И вот глаза его замаслились бесстыже-игриво, лицо передернулось противным хихиканьем – острота готова. Острота проштампелеванная и зарегистрированная по своей безразличной издевке ко всему на свете, по своему равнодушию к теме, но – остроты ценятся среди остряков, и ее оплачивают в первую очередь. Весь напряжение, весь взвинченные нервы, он похож на полусумасшедшего постоянно меняющимися настроениями, постоянно бегущей по его лицу сменой раболепства, наглости, униженности, высокомерия, глумливой пошлости, напыщенного самодовольства, трусости, ажиотажа. Но над всеми этими отдельными проявлениями его душевной жизни властвует одно несменяемое сторожкое выражение ожидаемой опасности. Оно застыло на его лице, как маска, освещаемая разноцветными лучами. «Зин Саич, у вас новый костюм!» И быстрый ответ, в котором не поймешь, чего больше – глумления или опаски: «А разве это запрещено?!» Категории вещей делятся для него на запрещенное и дозволенное. В пределах дозволенного он нагл и беспринципен до холода по коже. Запрещены ли в самом деле пошленькие романсы, которые он трогательно выводит вибрирующей фистулой? Запрещены ли пестрые галстуки, лимонные перчатки, палисандровые трости, которыми он услаждает свое самолюбие третьестепенного сноба? Запрещены ли симпатии ко всему прошедшему, втайне лелеемые в этой душе, похожей на лавочку старьевщика, с ее мечтами о позерстве, о кутежах, о дендизме Оскара Уайльда и Джорджа Брюммеля? Мечты, разведенные в ушатах холодной воды льющейся на него действительности.

Нет, не. запрещены, конечно. Ну и катитесь от меня ко всем чертям с вашей социалистической меркой, хочется крикнуть ему. Но, конечно, он этого не крикнет, не скажет, не прошепчет даже. Он извилисто изогнется и сострит, чтобы пощекотать вас, чтобы отвести вам глаза от подлинной своей внешности. Сострит по заказу, на какую угодно тему, хотя бы на самого себя, сжавшись от униженной озлобленности, от ущемленной ненависти к заказчику. Но не надо его заставлять так острить, потому что неукротимым холодом злобы блеснут его крысиные глаза – глаза травленого мелкого хищника. Смутью холода, фосфоресцирующим блеском тления сверкнут они перед вами в темноте, окружающей его биографию. Он распространяет о себе слухи, что он был богат. Весьма возможно и это, но не в такой мере, как это ему хотелось бы. Он поверхностно образован, как-то сладко начитан, но из всех строф поэтов ему запомнились только те, которыми можно соблазнять женщину не очень умную, но очень чувствительную и сентиментальную. Это оттачивает ему когти для нападения.

Пока я не взглянул на него в упор – там, на краю сетчатки он отражался у меня как будто даже добрым малым, несколько жалким и приниженным в своей бесславной и утомительной работе. Но потом, когда я подумал, как может этот человек острить всю жизнь, острить подневольно и безымянно, я почувствовал глухой ужас перед залежами презрения ко всему миру, перед уродливостью самолюбия этого человека, перед непримиримостью со мной и со всем миром, его, добровольно пошедшего в шуты, в понедельные остряки, даже без желания видеть когда-либо свою фамилию под напечатанной остротой. Насколько он должен был третировать мир и все его формы, жизнь и все ее качества, чтобы уравновесить свое положение даже не на всей земле, а только на том ее кусочке, который занимался редакцией. Товарищи его писали и печатались. Они были заметны каждый по-своему. Он же был знаменит только среди них своей бесфамильностью, продажностью, сговорчивостью на разовый каламбур, на использованную для рисунка остроту. В конце недели получка гонорара – и конец, забыто его участие в работе, вычеркнута из жизни его конвульсия. И мне пришло в голову: этим человек жить не может. А значит, живет он чем-то другим, каким-то самоутешением, каким-то уравновешивающим в собственных глазах качеством. Качеством этим была, конечно, внутренняя расценка себя выше всех окружающих его. Он как-то укусил меня – не глубоко и не больно, но достаточно для того, чтобы почувствовать, насколько он безразличен к моему с ним знакомству. Я припер его к стене и в упор сказал ему – кто оп. И в ответ на это из глаз его в мои плеснула такая волна сдержанной злобы и ожесточенности, что я понял, на какой смертельный вред он способен ради блеска своей шкуры. Он ушел, выгибая хребет и поджав хвост, зная, что поймать я его не в силах. А раз это дозволено, раз это неуловимо, – он чувствует себя в пределах полной безопасности. Говорят, что шакалы кричат детскими голосами. Слабая фистула этого была действительно похожа на детский плач. Отскок, прыжок в сторону, виляющий хвост и, не то в улыбку, не то в угрозу, оскаленные зубы.

Ставь на них капканы, читатель. Их много крадется вокруг тебя шкодливой неуверенной походкой. В капкан следует класть приманку: твое простодушие, доверчивость, ротозейство. Ты увидишь, как тотчас вороватая лапа просунется между зубцов. Тогда, если капкан не заржавел, если сталь крепка, а пружина упруга, – в твоих руках очутится еще одна потрепанная шкура, шкура паразита, существующего за счет твоей неосмотрительности, твоего верхоглядства.

Мне знакомы они, многие, изгнавшие себя из общества, живущие у него на отлете, в стороне, молчаливо не признающие его пути. Правда, они пользуются услугами МКХ, ездят на трамваях и автобусах, подчиняются внешним правилам общественного распорядка – но этим и кончается их связь с общественностью. Дальше идет расчет на собственный нюх, когти, зубы, на уменье пробраться незаметно, пролезть в щель незаделанного палисада, обойти внушающую тревогу примету. Я пишу о них не из злобы к ним, а из удивления, что в обществе, как бактерии в организме, живут и разлагают его частицы, ему враждебные, ему вредоносные. Живут, неся на себе почти невероятные черты противообщественных задатков, фантастические особенности отрицания этого общества.

Я попытаюсь рассказать об одном из них, талантливейшем человеке, который поражает меня обилием своих звериных биологических черт, которого я почти что люблю за редкостность и неповторимость их проявлений. Их нигде нельзя найти так густо собранными в комок, как в нем. Профессию его не назовешь иначе как угадывание выгодных моментов в жизни, как ни странно это звучит.

По специальности он певец, хотя давно бросил это занятие. Он смакует все, что дает ему жизнь. Кажется, что он все берет в рот: деньги, славу, любовь, дружбу, зрительные и слуховые впечатления и, обсосав, выплевывает их как бы для того, чтобы не испортить тонкости вкусовых ощущений. Он все как будто пробует на язык: горячо это или холодно, кисло или горько. Но есть предметы для него безвкусные: общество, организованность, солидарность; они хранят для него деревянный вкус. Он не протестует и не осуждает. Но он не признает это съедобным и питательным для себя. Он порвал со старым строем и не поверил в возможность осуществления нового. И остался одиночкой, не верящим ни во что, кроме собственных глаз, собственных рук, собственного языка. Под сомнением остается – верит он вообще в самостоятельное существование окружающих? Может быть, они – как это пи странно – кажутся ему, как и зверю, только препятствием или вспомоществованием для утоления его аппетитов. По крайней мере, множество мелочей говорит за это.

Раз его застали на лестнице дома неподвижно стоящим над разбитым яйцом. Встретивший его был художник. Когда этот художник спросил, что приковало его к месту, тот, оживившись, рассказал ему, что он нес яички к завтраку и одно уронил и разбил. И здесь же предложил художнику, которому для растирания красок требуется ведь яичный желток, – купить у него это разбитое яйцо за полцены. «Для вас это удача, – говорил он, – а мне хотя бы наполовину покрыть убыток».

Но он вовсе не так скуп, как может показаться из этого примера. Он человек, подверженный страстям и искушениям. Но и страсти и искушения свои он хочет использовать до конца, руководясь ими в той мере, в какой они, подчиняясь ему, ублажают его инстинкты. Он хочет контролировать их в миг зарождения, хочет видеть немедленный результат их действия. Он обращает их в дрессированных ищеек, помогающих пробираться сквозь чащу. И, если дрессировка не доведена до конца, он, не смущаясь, переучивает свою страстишку здесь же на людях, приучая ее нести поноску только в его руки. Однажды он играл в карты. Ставки были мелкие, дешевые; денег у всех было мало. Проиграв бывшую у него налицо мелочь, он предложил пустить в оборот какую-то подозрительную монету, называемую турецкой лирой, к тому же продырявленную и долго звеневшую, должно быть, на чьем-нибудь ожерелье. А быть может, это был просто жетон давно прошедшего спортивного состязания. Но его уважили, приняв ее больше как меновой знак за небольшую плату, скажем, в рубль ценой. С этой монетой он отыгрался и обыграл другого партнера. Когда обыгранный хотел возвратить ему жетон по той же цене, по какой он был принят в игру, Всеядный затревожился, засуетился и отказался принять эту монету.

– Нет, нет! – фыркал он обиженно и возмущенно. – Я ее не могу принять за рубль!

– Да как же у вас ее приняли?! – укоряли его.

– Ваша воля, ваша воля. А я не согласен. Меня не спросили. Я беру ее только за двугривенный!

Тогда мне стало страшно, что он, всучив мне себя также за рубль, примет обратно только за двугривенный, II я, относившийся к нему как к обычному человеку, хотя и с некоторыми странностями, – стал рассматривать его с этих пор как зверя, мелкого, хищного, которому нельзя доверить своей мысли, своей воли, своего ключа от жизни, потому что он проглотит его на лету, не разобрав, не посмотрев, на что он пригоден, кроме глотательной судороги.

Он живет высоко, в пятом этаже, одиночкой выходя в мир на добычу, отделенный от этого мира тысячью примет, заклинаний, привычек.

Он носит чужие ботинки, я уверен, не только от скупости, но и с тем расчетом, чтобы оставлять после себя оттиск чужих следов.

Он ест, как кошка, придавливая еду лапой к земле, жмурясь и урча; причем после сладкого может есть мясо, если оно осталось на столе недоеденным.

В этом – смесь мужицкой бережливости со странной жадностью одинокого человека, не упускающего своей животной выгоды; пользы, уплотнения своего тела, хотя бы вопреки уже наступившей сытости – на запас, впрок, на всякий случай.

Женщина, близкая ему, сидела в одной с ним компании. Всеядный заторопился уходить, но ему не хотелось показать остальным, что она уйдет вместе с ним. И вот он несколько раз напоминал ей о позднем времени, об уходящих трамваях. Наконец, она попрощалась и вышла. Он продолжал еще сидеть около часа. Поздний гость, поднимавшийся по черной холодной, неосвещенной лестнице, ведшей в эту квартиру, наткнулся на зябкую, ожидающую фигуру, жмущуюся в одном из пролетов; осветив ее спичкой, он узнал в ней женщину, близкую Всеядному. Она ожидала час на холодной лестнице, пока ее повелитель не найдет срок времени между ее и его прощанием достаточно убедительным для того, чтобы его не заподозрили в общем уходе с ней.

Он пьет каждый день жирные, сладкие сливки, мешая их с холодной кипяченой водой. Он пьет сладкое вино с горячим чаем. Какой еще мешанины не устраивает он ради пользы и выгоды?! Приходя в дом, он снимает жилетку, чтобы ему не было жарко. Галоши носит в портфеле на случай дождя. Подходя к кинематографу, он их также прячет туда же, чтобы сэкономить на вешалке, тщательно обернутыми в газету. Так живет он, занятый микроскопической технологией своего быта, отпрыгивая и снова приближаясь к своей маленькой выгоде, не связанный с обществом ничем, кроме цвета своего пиджака. И вместе с тем он член этого общества, он числится в квартирных списках жильцов, он снимает дачу и вспрыгивает на ходу в трамвай, он почти тень, почти дух, почти ничто по фантастике своего существования.

Но главное его занятие присосеживаться к какой-нибудь компании. Делается это так. Он садится на боковой край стула – без униженности и подхалимства, но так, как будто он присел на минутку, будто он готов сорваться и улететь. Он может так просидеть и час и два, все еще не зная – оставаться ли ему здесь, есть ли в этом выгода, или уйти, почуяв безполезность сидения. Будет ли это компания литераторов, убийц или революционеров – ему безразлично. Факт уместности нахождения его в этой компании расценивается им с точки зрения выгодности пребывания в этой компании. Он настолько третирует все человеческие занятия, кроме ношения галош в портфеле, что ему безразличен состав присутствующих, кроме того, что – могут ли быть они ему полезны. Он присосеживается к ним ровно на столько времени, чтобы улучить момент ощущения пользы или, наоборот, безвыгодности своего пребывания здесь, хотя бы эта польза и заключалась в лишнем стакане выпитого молока. Конечно, он избегает компании противозаконной, так как в ней оставаться невыгодно. Но на всякую компанию он смотрит так, как Чичиков смотрел на глупую Коробочку, способную послужить ему на пользу.

Фантастика всех наиболее изощренных в ней авторов – Гоголя, Шамиссо, Гофмана, По – стоит за его плечами. Он собирает подписи, наброски, черновики, фотографии всех мало-мальски известных режиссеров, наклеивая их, составляя из них альбомы, собирая огромный архив отбросов, также присосеживаясь к каждой отдельной славе с краю стула, готовый ежеминутно сняться с места. Он владеет этим архивом, как скупой рыцарь своими сундуками, передвигает альбомы, как полководец батальоны, уверенный в том, что владение мертвыми душами даст ему когда-нибудь выгоду. Таков этот человек-выдумка, человек-старьевщик, копающийся в связках рецензий, оборванных записок, неотосланных писем, как шакал на свалке скелетов. Таков он, герой практических никчемностей, крохотных выгод, присаживающийся, как крупная муха, на запах сладкой прели, на отброс, на липкую лужу крови.

Он живет среди нас абсолютно законный и реальный, этот призрак больной фантазии былого; он идет падающими шагами мимо наших окон, малоопасный по своей природе, привыкший не рисковать, странный в своей уверенности, что весь мир создан для его потребления. Почти фантом, почти призрак в своей недостоверности; почти неотличимый, неуловимый в своей обычности и похожести с первого взгляда на тысячи других людей. Вот откуда пошло в народе поверье о вурдалаках и упырях. Очевидно, типические его свойства наблюдались опытом множеств и раньше, сгущаясь и уплотняясь в достоверную легенду, в ходячий образ этих красных сосущих, причмокивающих губ, этих судорожных взмахов цепких пальцев, этой падающей походки расслабленного на вид зверя, берегущего свои силы для прыжка, для удара, для нападения!

Видишь, читатель, сколько шерсти мы с тобой остригли, сколько шкур распялили на рогатках за небольшую нашу вылазку в городскую дебрь. А это только предварительная экскурсия, начало похода.

Впереди еще более крупная добыча, если ты только согласишься следовать за мной, если ты научишься держать свою винтовку плечо к плечу рядом со мной, если ты не побоишься пойти на разведку за более крупным и грозным зверем. Я пойду впереди, я привык различать их путаные следы, я всю жизнь выслеживал их с той давней поры, когда моя молодая жена плакала от голода в неоплаченной квартире, окруженная со всех сторон их равнодушно облизывающимися харями. Я раздвину стволами глухую заросль и покажу тебе ехидно смеющиеся пасти крокодилов, мгновенный поворот тигриного тела, легкие на лету вопросительные знаки леопардов и змей, чинных аистов, стоящих на одной ноге и ждущих у моря погоды, глупые лысые головы страусов, ныряющих в безводное море человеческой пустыни, и слона, слона, которого никто не приметил, тяжело ворочающего в зарослях бревна нашей стройки.

Тогда ты поймешь, чем связана и куда ведет моя повесть, от каких опасностей она предостерегает, какие болота хочет сделать удобопроходимыми. А пока – винтовку за плечи, и давай осмотрим пружины наших капканов!

Он возник передо мною в рыжей куртке рубчатого бархата, за версту кричавшей о его свободной профессии. О ней же свидетельствовали и широкий бант из цветного зефира, огромной тропической бабочкой трепетавший у него под подбородком, и пятнистая, кислотой выжженная трость с надписью: «Привет из Евпатории». Тростью он балансировал, подвигаясь стремительно вперед на одних носках, как лунатик, оплывая пространство.

Город жил странной, половинчатой, однобокой жизнью, точно камбала, с ее одной только вооруженной органами жизни стороной. На летнем, курортном боку его было сосредоточено все, чем он питался, дышал, радовался. Шум и звонки летних бесстенных трамваев, вертко пробегавших по одноколейным рельсам, блеск электричества, пестрые афиши курзала, киоски с книгами и газетами, ларьки и лавки с фруктами, овощами, кефиром, изделиями из ракушек и перламутра, легкими татарскими шарфами, раскрашенными в черно-желтую удавью краску.

Построенный, как иностранная концессия в чужой колонизованной стране, этот край города раньше имел, да и до сих пор еще сохранил, общую таким городам легкую праздничную окраску метрополии, принарядившейся, чтобы показать, как культурна и богата она в сравнении с колонией. Красные черепичные крыши дач, обсаженная стрижеными деревьями набережная, чистенькие башенки и вышки террас и балконов – все говорило о благоустройстве и упорядоченности обитателей этой части города.

За приморскими улицами, за дачными поселками тянулись выжженные солнцем однообразные строения местных жителей. Без веточки зелени, без всякой расцветки, угрюмо повернув улице коренастые безоконные спины, стали в скучные ряды глинобитные дома татар. Старый город, песчаный, глиняный, выветренный и безликий, был похож на остатки какого-то древнего становища, скрытого под землей и сохранившего мертвенный облик навсегда в нем оставшейся тишины. Эти печальные руины, однако, были обитаемы. Сожженные солнцем старики смуглели иногда в пролете переулка. Девушка с огромным зобом, свешивавшимся, как водяной бурдюк, спешила с корзиной чахлых абрикосов.

Город жил похожим на камбалу, повернувшись к жизни одной стороной, а другую подобрав под себя, упрятав в тишину каменистых дворов, безлюдных переулков.

То, что он – колония, то, что блага цивилизации даны ему только милостью завоевателей, свидетельствовал и распорядок его сезонной, тоже половинчатой жизни. Трамваи катились только летом во время сезона. Как только разъезжались приезжие больные и отдыхающие, звонки трамваев замолкали и бесстенные вагончики шли на зимний отдых в парк. Говорят, что будто бы прекращалась и работа электрической станции. Я не верю этому, но чем ближе дело шло к осени, тем чаще бывали аварии со светом. Что касается водопровода, то нам прямо сказали, что вода идет лишь до первого октября.

Город жил по инерции летней, курортной, сезонной жизнью. Хотя давно прошли те времена, когда шальные деньги поднимали из песочной степи белопесочные дачи-дворцы, когда местные миллионеры-караимы обстраивали свои владения, как маленькие восточные властелины, впрочем рабски подражая западным образцам, разбивая цветники и теннисные площадки перед неуклюжей смесью мавританско-модернистского стиля, обсаживая подстриженными деревьями вытянутую в нитку набережную.

Город жил по инерции – расчетом на пришлые деньги, на курортников, аккуратно привозимых заполненными поездами по утрам. На лето к дачам выезжали на промысел жившие в зимнем городе. Лавочки увеличивали свои обороты втрое и вчетверо. Кефирщики, фруктовщики, чистильщики сапог, продавцы липкой бумаги от мух наполняли дачные места своими зазывами. Открывались бесчисленные пансионы и диетические столовые, владельцы которых приезжали сюда на лето и из других городов – Киева, Харькова, Ростова и Новочеркасска. Город зарабатывал за лето то, чем он кормился затем остальное время года. Зарабатывал и должен зарабатывать во что бы то ни стало. И хотя давно уже все дачи почти заняты под санатории и дома отдыха, хотя давно – года два-три-четыре – с каждым из них все яснее становится, что от заполняющих эти санатории и дома отдыха бешеных денег не дождешься, город все еще продолжает рассчитывать на эти легкие летние, плывущие в рот заработки. Конечно, не весь город. В далекую морскую синь уходят рыбацкие баркасы, не обращающие внимания на курортную суетню. Идет добыча соли, тоже не в зависимости от съезда курортников. Но владельцы парусных яликов, съемщики пансионов, комиссионеры по сдаче комнат, продавцы ракушечных бус – все они жадно следят за прибытием утренних поездов. И звенят у дачных окон их голоса и как предложение, и как настойчивое напоминание о зимних пустынных днях:

– Пшенка, молодой, горячий!

– Бумага липкая от мух!

– Получены свежие московские газеты!

По пляжу ходят, медленно вытаскивая из песка ноги, загорелые фотографы, таская за собой аппараты, как трехногих утопленников, чьи головы уже прикрыты траурной тканью. Всем фотографам доступен вход на женский пляж, очевидно, как людям искусства, стоящим выше личной заинтересованности.

И город продолжает жить легкой и праздничной жизнью летнего покоя, морской свежести, тихого шороха прибоя.

Он возник передо мной наперекор указаниям Курортного управления, вывешенным на вокзале и рекомендующим снимать комнаты в жилищном фонде; он возник наперекор веселым толпам отдыхающих и печальным группам тяжелобольных, развозимых по санаториям и домам отдыха, – возник, как гордый потомок великой расы освободителей человечества от всяких забот и волнений, хлопот и недоразумений.

– Вам нужна комната? – осведомился он у меня, приподнимая кепку вежливым, по полным достоинства жестом.

Я посмотрел на него рассеянно: в это время меня заботили мои вещи, чемодан, рукописи и книги, никак не уживавшиеся у меня в руках из-за плохой увязки и желавшие растянуться на отдых здесь же на вокзальном полу. В левой руке у меня были портфель, подушки и ремни. В правой – чемодан и пачка книг, а также мяч для волейбола. Кроме того, под подбородком я придерживал свежекупленную пачку разных газет и журналов.

Как тонкий психолог, он, поняв мою полную беспомощность, пришел ко мне, чтобы взять меня на буксир и ввести в тихую гавань. Повторив свой вопрос, он уже поддерживал мой чемодан и вынул газеты из-под подбородка. Возможно ли было протестовать против такого человеческого участия? Я уже был обязан ему, а он сейчас воспользовался этим обязательством. Он заговорил о ценах на комнаты, о приморских видах, о погоде и о тысяче других вещей, и когда я дошел до извозчика, то он уже сидел в фаэтоне, придерживая попавшие к нему в руки вещи, как если бы он приехал со мной на курорт. Что же, если человек хочет доехать со мной до города! Не гнать же его с извозчика? Одновременно он уже чувствовал себя связанным со мною прочными узами. Вначале я пытался вежливо отклонить его услуги, давая понять, что я здесь уже не первый раз, что мне известен адрес Курупра, что его помощь кончается вместе с посадкой меня на извозчика.

– Что Курупр? – возразил он мне с видом превосходства над наивностью моих доводов. – Ведь вы же всех дач Курупра не знаете, а я вам дам именно ту комнату, какая вам нужна. Ведь вам нужна комната светлая, солнечная, вы же спортсмен?

Откуда он заключил, что я спортсмен, мне было совершенно непонятно. Лишь позже я отдал честь его тончайшей наблюдательности. Из плохо запакованного чемодана он успел увидеть высовывающуюся гимнастическую туфлю. Отсюда он сделал свои выводы.

Дискуссия развивалась все шире.

– Допустим, что я и спортсмен, по я хочу снять комнату у Курупра, в котором – мне это известно – есть планы всех дач; так что мне нет нужды обходить их по порядку, чтобы узнать о свободных комнатах.

– По плану? – воскликнул он негодующе. – Вы будете себе устраивать неприятности по плану? А вы знаете, что может быть по плану во время землетрясения?

Но шантажировать себя землетрясением я решительно не позволил и, остановив извозчика у Курупра, хотел распрощаться с проводником. Однако он не хотел расставаться со мной, заявив решительным тоном:

– Так я с вами пойду в Курупр.

– Зачем? – удивился я.

– А что вам жалко? – встретил он вопросом вопрос. – Нужно же мне куда-нибудь идти. Вы же видите, что с поездом никто не едет.

Я уже рассчитывался с извозчиком, когда человек, связавший свою судьбу с моей на сегодняшний день, так решительно подхватил меня под руку в припадке убежденнейшего вдохновения:

– Послушайте, что вам стоит. Вот здесь рядом. Вы только взгляните: пансион, пышная зелень, отдельная терраса, вид на Чатыр-Даг. А кормят как! Утром вам яички, и сметана, и масло, и солененькое, и фрукты. Два завтрака, обед, чай, кофе, ужин, диетический стол. Что вы хотите еще? За все десять рублей в день с комнатой и услугами. Вы же сразу прибавите несколько фунтов. А иначе, где же вы будете кушать? У Курупра нет столовой. А тут вам и молоко, и сладкое, и солененькое…

Я прервал его аппетитные речи, холодно сказав, что мне удобнее все же поселиться на даче Курупра. Он пожал плечами, вздохнул с видом человека разочарованного в непонятливости своего собеседника и поплелся за мной в контору Курупра.

Я справился с наймом комнаты в пять минут и уже забыл про своего собеседника, который, однако, не думал расставаться со мной, ожидая меня у входа. Его легкий зефировый бант коснулся моего уха, как только я вступил на подножку извозчика. Увидев его, я сказал ему, вздыхая с облегчением:

– Ну, вот я и снял комнату.

Он посмотрел на меня печальными глазами и ответил мне убитым тоном:

– А что я с того имею?

Мне стало жаль его рыжей куртки, рубчатого бархата, зря выцветающего под июльским солнцем в этот радостный курортный день. Я вынул целковый и предложил ему в виде вознаграждения за помощь на вокзале. Он отвел мою руку жестом оскорбленного театрального героя так, что я устыдился самого себя, вспомнив московские плакаты о том, что служащие на чай не берут. Но оказалось, что он-то хотел взять, если не на чай, то на несколько обедов.

– Вы сколько заплатили за два месяца? – сказал он так, как говорит отец глупому мальчишке, не понимающему условий простейшей арифметической задачи. – Вы заплатили за два месяца шестьдесят рублей. Что же вы мне даете рубль, когда я имею десять процентов с уплаченной вами суммы или ничего?

Я повторил его слова, подчеркивая их внушительно:

– Или ничего.

– Ну, что с вами делать, давайте рубль, – сказал он скороговоркой. – Беру только от образованного человека. В прошлом году у нас жена писателя Малашкина жила, платила триста рублей за пансион. Она приобрела около трех кило за месяц. Я имел от нее письмо с благодарностью.

Он грустно поник головой.

– А где думаете столоваться вы? Хотите недорогой диетический стол, здоровый, из свежих продуктов, своя корова?.. Почему же вы не хотите? Вы будете иметь все: и мясо и рыбу…

– И яички и солененькое, – продолжал я за него. – Не надо мне солененького, я буду столоваться у знакомых.

– Это ваше дело, – ответила бархатная куртка. – Но вы подумайте только: если все будут столоваться у знакомых, то где буду столоваться я?

Он грустно начал раскачивать тросточку, держа ее между двух пальцев, как очень топкую вещь. Кончилось это тем, что все-таки я пошел в его пансион.

С тех пор мы сделались с ним друзьями на расстоянии. Мы пожалели друг друга однажды – я его за уменье пользоваться всей гаммой человеческих чувств: нахальством, благородством, жалостностью; он меня – за слабохарактерность и податливость на его штучки. И мы молчаливо наблюдали друг за другом, заинтересованные каждый странностью поведения друг друга.

Когда я бежал утром на берег в трусах, он смотрел на мои гимнастические упражнения как на блажь придурковатого человека. С тем же чувством наблюдал я его попытки завербовать кого-нибудь из приезжих в посетители диетической столовой или съемщики вида на Чатыр-Даг.

Лето переливалось днями голубых бус. Прошли июнь и июль, близился август. Я видел, как рыжая куртка все нервнее и нервнее мелькает в просветах стриженых деревьев. Зачастую виднелась она под навесом в кофейне, что славилась загадочностью своей вывески, кратко гласившей: Лучший кефир интруд Лисица.

Интруд, однако, не был учреждением и расшифровывался как «инвалид труда» со столь характерной фамилией, что хотелось увидеть у него хвост. А это был просто выехавший на дачи промышленник из зимнего города.

Иногда рыжая куртка останавливалась, вертя тросточку, у одной из двух будок с квасом, папиросами и не менее замечательными, чем у интруда Лисицы, вывесками:

На одной из них красовалась целая поэма:

Против этой будки стояла другая, которая не осмеливалась конкурировать с первой – стихами. Зато она брала живописью. Ее вывеска изображала плотного белоусого казака, одной рукой запрокинувшего жбан с квасом, а другой гладившего себя по животу. Надпись на вывеске была короткая, как выстрел: Уф… Квас!!

Еще я встретил бархатную куртку в той самой столовой, куда она заставила меня пойти, за диетическим столом. В виде своих комиссионных десяти процентов он кушал там обед и завтрак. Очевидно, остальные девять посетителей этой столовой были доставлены им туда, как и я. Я видел его еще торчавшим на перроне перед приходом каждого поезда; я встречал его, убедительно склоняющегося своим зефировым бантиком над ухом вновь прибывшего курортника. И я думал: «Как нужно хотеть кушать, чтобы продолжать пытаться зарабатывать – мешая, в конце концов, людям снять комнату, уговориться о столе, купить билет!»

Он ведь именно этим и занимался. Не в его интересах было, чтобы человек снял комнату – снял наиболее удобным для себя способом. Не в его выгоде было и то, чтобы люди попали на поезд без хлопот и волнений. Его выгода именно та, чтоб, наволновавшись и нахлопотавшись, курортные люди, одиночки, обратились к его помощи, чтоб он мог заработать свои десять процентов. Я подумал: «Сколько еще существует профессий, которые вместо помощи держатся на затруднениях, устраиваемых ими другим людям, чтобы иметь свои десять процентов! Эти люди ничего не производят. Это – посредники, комиссионеры, маклера, проводники, критики всевозможных видов, застрявшие между классами, пытающиеся что-то разъяснить, в чем-то услужить тому или иному нуждающемуся в их услугах».

Осень уже близка. Смена за сменой отдохнувшие, поправившиеся, загорелые группы курортников отбывают из домов отдыха. Вон пропыхтел грузовик из украинского дома отдыха, и вчерашние мои компаньоны по волейболу, необычайно одетые в осенние костюмы, машут мне руками.

Над посвежевшим и потемневшим морем несется заунывная песня:

Песня придумывалась в лодке, как плеск весел. Голос далеко и четко отдавался над водой. Я увидел на свету заката облитую огненными отблесками волн рыжую толстовку. Печально двигая веслами, мой знакомец распевал эту странную, никогда не слышанную раньше мною песню.

Я окликнул его с берега. Он подъехал и вышел из лодки, растянувшись рядом со мной на еще не остывшем песке.

Я спросил его, откуда он взял эту песню.

– Откуда-откуда, – повторил он. – Из души я взял ее. Вот откуда. Из души, как из кармана. А что вы думаете, ведь Курупр не сдаст дачи той хозяйке пансиона, где мы обедали. На следующий сезон она уже не может снять дачи. Будет новый дом отдыха. Везде будут дома отдыха. А где буду отдыхать я?

Я смотрел на него с изумлением. Я удивлялся стойкости и силе его убежденности, что мир создан для него. Слабо, но я попытался все-таки противоречить ему, говоря, что он также может рассчитывать на одно из мест в этих домах отдыха, если не будет так уж держаться за свои десять процентов.

– Что? – Он сплюнул далеко в море и посмотрел на меня с высоты своей мудрости. – Что? Вы мне скажете служить. Это не по мне. Моя – свободная профессия.

– Солененького? – спросил я.

Но он не расслышал. Он лежал, растянувшись на песке, песок сыпался по рубчатой ткани его куртки, глаза его были исполнены меланхолического покоя туманного моря.

– Что же вы предполагаете делать в следующем году? – спросил я его после долгого молчания.

– А что, разве плохая моя песня? – ответил он по привычке на вопрос вопросом.

– Да, но ведь ей приходит конец, – притворился я как бы не понявшим его.

– А!.. – досадливо воскликнул он. – Вы же сами то же делаете. Что же вы придираетесь?

1925

Бастунью называлось бревно на носу судна. Мальчик, сидевший на нем, рассказывал нам о непогодах. Само судно – древний парусник, с двумя коротко обрубленными мачтами, с проволочной паутиной вант, черневших на вечерней заре, и рулем, повисшим, как хвост динозавра, низко сидело в воде и было похоже на иллюстрацию к книгам детских путешествий. Был август на исходе. Осколок месяца уже занозил прохладное небо. Белесый песочный берег холодно расступался под подошвой. Море спало, как парус. Ночь стекленела зеленой мутью. Бастунью назвал мальчик бревно на носу, и это незнакомое слово отражало в себе и остылость ночного предосеннего моря, и сырье простыни свисшей складками ночи. Судно стояло у самой пристани, приклеившись к ней бортом, и его суровая праздность тяжелила воздух, насыщенный запахом моря. Смола, йод и рыба входили в ноздри густым потоком портовых дыханий. Кусок месяца смотрел сквозь перистые тучи, как знакомое лицо за запотелым стеклом.

Мы прошли с пристани береговой песчаной косой по зарослям солончаковых колючек туда, где краснел напряженно мигающий глаз маяка. Мы шли туда посмотреть кошку, которая играла с волнами. Каждое утро и каждый вечер на заре она пробиралась меж зарослями красноватой травы и пористыми желтыми камнями. Она шла к морю, к мелкой волне, к отлогому приливу. Вряд ли она видела все море вширь. Вертикальные щели ее зрачков вбирали лишь блестящую и колеблющуюся полосу, уходящую вдаль, как высокое узкое зеркало. Она печатала следы своих лапок на влажном песке. Она приближалась к самому концу отмели, туда, где еле дрожит обмелевшей волной ослабевшее море. Она упивалась этим вечным движением острых отплесков слюдяной волны. Она восхищалась их неутомимой подвижностью, их неизменным слабым шептаньем. Потом она не выдерживала созерцания. Ей казалось, что волны подкрадываются к ней, дразнят ее, требуют от нее ответного движения. Тогда, припав на передние лапки, кошка прыгала к воде за ее откатывающимся бритвенным лезвием. Но волна убегала из-под ног, и сырой темный песок вяло подавался под распущенными когтями. Кошка отходила разочарованно и поднимала притворно равнодушную мордочку к небу. Но краем глаза она видела вновь и вновь набегавшие отблески. И вот боком, выгнув спину и хвост, она пробовала поддеть ее лапой, приподнять край волны, хоть немножко, от берега, заглянуть под эту вечно дрожащую тонкую пелену. Но волна вновь убегала, песок светлел влажными искрами. Кошка чихала, поджимала лапки и, подогнув хвост, пряталась в траву. Но глаза ее были не в силах оторваться от подмывающей струнной игры волненья. Может быть, она была сумасшедшая. Или море ей представлялось существующим лишь для игры с ней. И вечные законы волн казались ей лишь каверзой, увертливой шуткой, созданной для состязанья в ловкости и терпенье. Маленькая кошка стерегла большое море. Она ждала, когда оно зазевается и, не успев убежать, попадет к ней в лапы. Конечно, это была мания самоуверенности и ограниченная самовлюбленность, но это было трогательно.

И мы пошли посмотреть на кошку, играющую с волнами. По дороге мы плясали хайтарму – татарский танец – и пели, подражая чалу – татарскому оркестру. Песок хватался за ноги, море глушило голоса. Наконец красный огонь маяка повис над нашими головами. Огонь громоздился на железной ферме, легкой и узкой, как радиобашня. Приблизившись, мы увидали, как вращается стеклянный цилиндр, окрашенный в красные и темные полосы. На площадке, вверху во тьме, застыла какая-то фигура.

– Что это за человек? – спросил громко один из товарищей.

Полнозвучный хрипловатый бас сверху уронил с непонятной раздраженностью:

– Нет! Скотина!

Мы заговорили внизу в темноте рассудительными голосами:

– Может, нельзя подходить к маяку?

– Это охрана?

– Товарищ, вы часовой?

Голос сверху, как в рупор, бросил тяжелые гири ответа:

– Подходить нельзя!

Тогда, объясняя свое появление здесь, мы продолжали, подкрепляя голоса друг друга:

– А кошечка, которая ходит к морю…

– Она здесь?

– Она ваша, эта кошечка?

Голос сверху отозвался так же гулко, но в нем появилось оживление:

– Кошечка? Нет кошечки. Это не вы ее взяли?

– Как, разве она пропала?

– Пропала.

Наши голоса показались, очевидно, заслуживающими доверия. И когда кто-то из нас, самый безрассудный, подпрыгнул вверх с вопросом:

– А к вам нельзя подняться?

Голос сверху бухнул, как из пушки:

– Поднимайтесь!

Мы, обрадованные приглашением, стали карабкаться наверх по узкому корабельному трапу. Трап скоро кончился. Его ступеньки сменились прутьями железной лестницы. Сотня перекладин вела наверх на площадку, утвержденную на железных сваях. Сама площадка была похожа на капитанский мостик. Посредине ее помещалась каюта, в которой горел фонарь маяка. В темноте сначала был виден только он. Газовая горелка вращала теплом прибор, похожий на вентилятор. Стеклянный пояс, окрашенный вокруг в красный и темный цвета, медленно кружился вокруг белого пламени. Небольшая батарейка для перегонки газа возвышалась рядом, белея манометром. В углу стояли жестянки из-под керосина. Железный мостик в полметра ширины окружал с четырех сторон каюту маяка. Опершись на его перила, темнела неподвижная фигура, укутанная в бесформенный кожух. Мы рассматривали лампу маяка, толпясь на узкой площадке. Затем, освоившись со светом, перевели глаза на обладателя пушечного баса. Он стоял в тени, очевидно тоже разглядывая нас. Его реплики в последующем разговоре были кратки и осторожны. Но за вынужденной их сдержанностью чувствовалась тяжесть прошедшей бури, покоренного волненья. Целая жизнь, сломанная перекатами длинных, тяжелых валов, стояла за ним. И из сумрака вслед за гулким и хриплым боцманским басом всплывал, колеблясь в очертаниях, профиль древнего судна, разбитого унесшимся шквалом.

– Вы смотритель маяка?

– Да. Смотрю.

Бас звучал в одну ноту. Но в нем слышалась сдержанная злоба и пренебрежение к определению своего занятия.

– Что же, у вас есть смена? Или всю ночь приходится стоять?

– Есть смена. Была. Да другой заболел. Приходится одному.

– Тяжелая это служба?

Бас промолчал, как бы давая возможность самим нам уяснить тяжесть службы.

– Сколько же вы получаете?

Бас рубанул темноту с едва уловимым злорадством:

– Двадцать два рубля.

Пауза, вызванная замешательством по поводу несоответствия между внушительностью баса, тяжелым еженочным дежурством и малой оплатой, прервалась хором восклицаний:

– Ну! Ну! Немного!

– Почему же так мало?

– Ведь это собачья должность!

Бас дал улечься восклицаниям и покрыл их лепет густой волной голоса:

– А что ж делать, если во флоте работы нет?

– А вы моряк?

Из тени в красный сноп лучей маяка выдвинулись обветренные щеки. Выпуклые глаза и тюленьи усы наклонились, как бы давая себя разглядеть. Кожа щек, хотя и просмоленная долгим соприкосновением с упорными ветрами, лоснилась несокрушимым здоровьем. Широкие скулы напоминали формой твердый очерк судового борта. Лоб был хмур и тяжел, как уступ.

Бас отсалютовал низко и глухо:

– Тридцать лет службы на военных кораблях. Я судовом механик.

Пауза с нашей стороны была несколько короче, чем предыдущая. Но все же за плечами успели встать тени серых крейсеров, крадущихся с притушенными огнями, далекие порты, обрамленные зеленью невиданных дерев, столбы воды и дыма, вздымающиеся от рвущихся снарядов.

Затем паши притихшие голоса зазвучали сдержанно, как посторонние у постели тяжелобольного:

– Как же это так?

– Почему вас не используют по специальности?

– Ведь у нас же недостаток квалифицированных!

Бас молчал, выжидая.

Чей-то голос от нас прорвался:

– Сколько же вы тогда получали?

Ответ громыхнул сейчас же:

– Сто восемьдесят рублей.

Слова радужно вспыхнули, как ракеты, осветив прошлое и в нем домик где-нибудь в Севастополе, семью за кисейными занавесками, модель судна под стеклянным колпаком и его самого, спускающегося по трапу линейпего корабля «Екатерина II» в катер, возвратившегося из далекого плавания с подарками экзотических стран дочерям.

Голоса с нашей стороны замолкли совсем.

Только один протянул нерешительно:

– Да… Сто восемьдесят и двадцать два – это разница!

Бас загрохотал в одну ноту:

– Я его весь починил, маяк этот. На площадке стоять было невозможно – все железо проржавело. На него и всходить нельзя было. Трап достал. Видели внизу? А то лестница так и висела на сажень от земли.

Раскаты баса замерли, как-то не вызвав к себе сочувствия.

Я спросил его:

– Все-таки как же это вы отстали от специальности? Неужто же ваши знания не пригодились бы теперь? Ведь вы же знаете механизм, могли бы быть инструктором!

Он ответил, как бы подтверждая сказанное мною:

– Преподавал в школе службы связи. Сто пятьдесят человек слушателей было.

– Почему же теперь здесь?

– Что поделаешь! У союза пятьсот безработных. Кораблей мало.

– Но все-таки неужели нет возможности использовать вас, кроме как смотрителем маяка?

Он прервал меня торжествующе-раздраженно!

– Не смотрителя, а старшего служителя!

И сплюнул вниз.

Затем продолжал:

– Шесть кругосветных плаваний. Служил на четырех линейных кораблях. Был преподавателем.

Ответы его о невозможности устроиться лучше – были как-то неопределенны. И когда я прямо спросил его, не рванула ли его с корней революция, не замаран ли он как-нибудь политически, он с какой-то подготовленной поспешностью и едва уловимым замешательством в голосе ответил:

– Никакого касательства. Уволился из флота в семнадцатом году.

Ответ был неясен, но настаивать на более точном было бы неуместно. Хотя и этот ответ не давал повода к каким-либо выводам. Уволился из флота. Был судовым механиком. Ведь не офицер же?

И все-таки за плечами неясно замаячила команда синих матросов в бушлатах, выстроенная в одну линию. И грубый волосатый кулак, совавшийся то в одни, то в другой подбородок. И пухлое варево на баке, вывернутое из котла и дымящееся на палубе. И бледный кочегар с горящими глазами, выкрикивающий хриплые ругательства. И офицерская кают-компания, в которой судовой механик с грубыми челюстями, уперев руки в колена и наклонив тяжелую голову, рвущим басом отрекается от матросов, от их жизни, зажатой в тиски боцманских кулаков, в черные буревые вахты, в бесстрастие и лед военно-морского судна. И затем мелькнул Гельсингфорсский рейд с падающими в воду темными телами.

– Можно узнать ваше имя и фамилию?

– Дмитрий Иванович Кудрявцев.

Сказал охотно, не задумываясь. Он теперь был весь на свету, исполосованный огнями маячной лампы. Его крепкие волосатые кулаки лежали на перилах. Голова с тюленьими усами склонилась близко к мостику. Холодные, цвета морской воды глаза смотрели упорно и не мигая. И ночная тень окружала его всего, сейчас же за спиной смыкаясь в непроницаемую мглу, разрываемую отзвуками глубокого баса. С моря встал туман, и, казалось, это он влек его за плечами. Лампа маяка шипела приглушенно, красный цвет гнался за темным. Кожух охватывал туловище до самого горла. И на всей фигуре и на широких скулах боролись попеременно два отсвета: красный и черный, набегая на широкие скулы и каменный лоб.

Туман заслонил город и море. Он вплотную подошел к маяку. За ним скрылись огни пристани и осколок месяца. За ним скрылись дальние порты, качающие вихрастыми головами пальм, с тяжелыми плодами ананасов, с хлопающей парусиной веранд, с вымпелами отплывающих кораблей. За ним скрылись бледные матросы, бак, Гельсингфорсский рейд.

Мы спускались по дрожащей лестнице вниз. Один из нас спросил, уже сойдя:

– А что же с кошечкой? Неужели пропала?

Бас вверху тревожно прогрохотал:

– Пропала кошечка! Она у меня из дому была привезена. Ее так и звали Морская кошка. А вот два дня, как уже нет! Многие ходили смотреть, вот и пропала. Унес кто-нибудь.

Мы отошли от маяка. На мостике под световой моргающей полосой все еще маячила закутанная по горло в кожух фигура.

Мы крикнули почти насмешливо:

– Прощайте, Дмитрий Иванович!

– Спокойной ночи, капитан!

Фигура на маяке откашлялась, и в последний раз послышался торжествующе-раздраженный взрыв басового грохота:

– Есть! Спокойной ночи!

Евпатория

1925

Мой этаж девятый. Это – ничтожная высота для подъема аэроплана, но для легких, осаждаемых туберкулезом, она гораздо величественнее Альп. Лифт на черной лестнице не действует, а так как дверь комнаты именно с черного хода, – есть время поразмыслить пока совершается восхождение. Именно за это время мной и был обмозгован двухтомный труд о новой классификации перепончатокрылых, согласно с последними открытиями геологии. Кроме того, на седьмом этаже я обыкновенно заканчивал очередной обзор в Энтомологический журнал, подводил итог месячным расходам и разрешал шахматный этюд, прочитанный утром в газете. Шахматы я люблю именно за их способность помогать некоторому исправлению дурного, дурно затрачиваемого времени. Так, однажды, ожидая весной выводка махаона под кустом шиповника, очень точно, по десятому ходу предугадал окончание партии № 4 между Ласкером и Капабланка в знаменитом турнире. Однако, шахматы вовсе не моя страсть, и если я говорю о них, то исключительно из желания представить возможно живо перед читателем сложность и запутанность ходов по той лестнице, подъем по которой в темноте я должен каждый раз комбинировать заново. При жалобном огоньке спички – электричество на черной безмолвствует – натыкаешься иногда на совершенно неожиданные встречи. Как осмыслить, например, одну из продранных, вязаных перчаток, брошенных кем-нибудь из жильцов навстречу весне; одну из них с протертыми растопыренными пальцами, обморочно распростертую на шестой ступеньке третьего этажа. Как осмыслить ее, бессильно простертую утром еще на сером цементе, при сером скудном свете, чуть одолевающем грязные слезы неумытых окон. Лежавшую еще сегодня, когда вы сходили с лестницы, бессознательно оттиснувшуюся в памяти своим желто грязным цветом и безнадежным видом; чуть согнутыми пальцами в угол, затканный пыльной паутиной. И вдруг при нищем свете спички ставшую на дыбы, крабом поползшую к вашим ногам. Или внезапный грохот жестянок и ведер в темноте и тишине ночного дома, нестерпимо взрывающийся рядом с вами, уже, и так задохнувшимся, уже и так удерживающим рукой морским чортом прыгающее сердце. Это они – серо-желтые, юркие враги, ползущие по трубам отопления, сверлящие стены, проплывающие прозрачными силуэтами в быстро гаснущем спичечном румянце. Их грохот – громче топота слонов – разрывает тонкую пленку сна, они прыгают с окон отважными кино-артистами, грузно шлепаясь о пол жирными, слепыми телами.

Они отвратительны потому, что напоминают о клоаках, отбросах, хлюпающей желтой жиже, о смраде и хаосе разложения. Они напоминают еще о скорой потере нами нашей формы, о зачатках гибели окружающих нас, о тленьи и распаде, о смерти свободно и безнаказанно – по трубам отопления – взбирающейся к нам на девятый этаж и бешено топочущей у кружимой сном постели. Это – рыжие, наглые могильщики, идущие на штурм с самых высоких существований, окружающие нас серыми тенями безликости и мародерства. И острая брезгливость к ним и отвращение у большинства людей обменяется именно таким подсознательным чувством страха и протеста против холодной и юркой наглости смерти. Мой девятый этаж останавливает их. Если люди научатся постройкам в девятьсот этажей – и туда за ними вскарабкиваются они, и кряхтя, повизгивая, кашляя, войдут паразиты с акульими пастями, с хитрыми, благочестивыми мордами, чьи холодные лапки пробуют крепость стен твоего жилья. Черная лестница не их привилегия. Дайте им осмелеть, и они пойдут толпами через улицы по парадным, в сознании своего косного права занимать все, что построено и сделано, все, что поддается их зубам потомственных грызунов, все, что позволяет проникнуть, проскользнуть их скользким, жирным, теневым телам. Но черная лестница темна; на ней постоянны забытые отбросы, на ней – ржавые ведра и ящики с углем. На ней можно скользить, извиваться и шнырять; из-за них так удобно разъедать и сверлить дерево и известку – слух и настороженное внимание идущего вверх. Черная лестница винтовой каменной петлей кружит взбирающегося, а за ним – зыбкие отряды грязно-серых лазутчиков, гремящих марш наступления на ржавых жестянках, пыльных пустых бутылях и обломках мебели, сваленной в кучу на площадке шестого этажа. Черная лестница – путь отступления перед сомкнувшимися в темноте колоннам врагов, шуршащими, как тихий морской прилив, подмывающими ступени, под колена бьющими ощущением мертвого ужаса. Перед серой, безмолвной волной ощеренных морд, рокочущих лап, упрямо-выгнутых спин, подкатывающих клубком к горлу девятиэтажного каменного неврастеника.

Дом, в котором я бываю чаще других, приземист, угрюм, низколоб. Он стоит на углу, как застигнутый во время переодевания преступник, натянув лишь на одну половину туловища беспорядочную пестрядь вывесок и витрин. Другая, выходящая в переулок, его сторона обнажена, как желтое, не мытое тело, с чернеющим кровоподтеком дверей. Он тоскливо и злобно оглядывает исподлобья улицу тусклым взглядом узких окон. Загримированный убийца, он в упор остановлен электрическим лучем весны. Его крыша дешевым париком топорщится на голове, а живые волосы дыма выпрастываются из-под ее ржавой нашлепки. В этом доме люди слиплись, как холодные макароны, раздутые кипятком, когда то обварившим их клокочущей кипянью. Изредка события вилкой пронизывают их сплошную массу и вытягивают за поверхность кастрюли. Здесь любят больше других серые костюмы. Но и глухие сюртуки, застегнутые наглухо, пользуются уважением. Звонок – вас встречает жирный, с обрюзглыми брыльями щек – хозяин. Подушечки его пальцев источают жир, щетина бороды трепещет гранеными подвесками хрусталя, и хрустальный же голос бренчит приветствие. Ожидаешь рыхлого, рокочущего баса. Но нет. Звонкость и сухая отчеканенность его говорит о прозрачном янтарном сале под кожей шестипудового борова, визжащего пронзительно резко от пинка сапогом. Жена его, с вертикальными линиями рта и бровей, длинную и без того шею удлиняет чернотой шелка, натянутого на роговые пластинки. Лорнет и высокая черепаха в волосах еще более подчеркивают масштабом узость ее плеч и бедер. Она – линия, зачеркивающая ширину своего мужа. Гости: иные из них длинны – под нее, сухи – под обстановку и разговоры. Иногда они похожи на выписавшихся из больницы англичан, но есть и толстые, как мешки с кукурузой. Странная особенность, сближающая почти всех, это – вздернутая верхняя губа и два длинных передних зуба, и у тонких и у толстых создающие впечатление всегдашней усмешки. В стаканы скатывается с чайного носика янтарь, печение, и марципаны ощупываются верхней губой, и разговор прыгает с окон на карнизы, с чайного столика на прическу хозяйки, мягко шлепаясь иногда о пол жирным аккордом, взятым на Бехштейне длинной выхоленной рукой.

Я бываю здесь, как энтомолог. С давних пор меня занимает вопрос о том внезапном сходстве выражений, которое встречается у людских лиц с лицами насекомых. Конечно, насекомых здесь не найти, в этом доме, блещущем чопорностью и чином. Но лицевые сокращения мускулов создают часто до странности непонятную связь с некоторыми видами трупного червя и гусеницы обыкновенной капустницы. Несколько вечеров подряд я наблюдал увеличенный фас таракана, повествовавшего мне о славных временах помещичьего житья. Его неподвижные глаза, стрельчатые усы и сплющенный лоб и подбородок почти убедили меня в существовании у него головогруди. Однако, с некоторого времени мне стало казаться иное.

Бесшумное кружение ложечек в стаканах уже подходило к концу, когда, обернувшись, я увидел, как хозяин встал на четвереньки и убежал под рояль. Я протер глаза, чтобы проверить впечатление, когда оттуда вновь показалась его голова с приподнятой верхней губой, и резкий голос оповестил, что стекло из правого глазка лорнета им все-таки найдено. Иначе хозяйке грозила трех-недельная, по крайней мере, слепота: таких стекол недостать у местных оптиков – их нужно выписывать по специальному заказу. Однако сомнительность неожиданного впечатления занозила подсознание. Разговор зашел о нищенстве детей, во множестве скитающихся по улицам, висящих на подножках трамваев, клянчащих а иногда и вытаскивающих из слишком плотно застегнутых карманов подаяние.

– Их нужно разрезать на четыре части, – вынырнул визгливый голос из группы троин у стола. Я снова вздрогнул, обернулся и услышал, что речь шла о гранатах, предложенных серым костюмом рыхлой, оголенной спине в синеватом пуху. Только что я сосредоточил внимание на гранатах, как из другого угла крикнули с присвистом:

– Они растут в тюрьмах. И это дает свои плоды.

Я обратился туда и мне изложили вкратце оконченный спор о беспризорных детях. Двоить и троить внимание, очевидно, было невозможно. К тому же к руке хозяйки уже приложилось большинство воздернутых губ.

Аптекарь предложил мне патентованный «Морин». Они его ели в продолжении шести дней и с сухим сдобным хлебом, и с корками сыра, и с мясными консервами. Ели, не удивляясь и не особенно рассуждая, должно быть, над щедростью нежданного угощения. Вряд ли у них была способность к особенной тонкости вкуса. Но пристрастие к гурманству – несомненно было. Так, они не трогали картофельной шелухи, если было разбросано тесто, замешенное на сале или несколько корок дукатов. Тоже было и с крысиным тифом. Если даже они и не имели понятия о прививке против него, то природный иммунитет был на-лицо, по крайней мере, в армии, ведшей осаду моей комнаты. Больше того, приученные к ежевечернему ужину, они стали требовательны и к завтраку по утрам. На глазах у меня они взбирались на стол, если только я сидел неподвижно. Они, должно быть, принимали меня за покоренного данника и вопрос о репарациях был ими милостиво замят, лишь в виду моего добровольного подчинения и их нежелания изучать язык побежденного.

Впрочем, некоторые условия, из которых первые – бессонные ночи, были продиктованы ими мне без снисхождения. Я решил обороняться до конца. Но все средства до сих пор оказывались недействительными. Тогда, испробовав все возможности, я остановился на гильотине. Это не мудреный механизм: пружина, отгибаемая четырехугольником прочной проволоки, в свою очередь удерживаемым ложным стержнем, легко соскальзывающим с крючка приманки. Я расставил их по всем углам, потушил свет и стал ждать.

Легкое позванивание в чугунных батареях парового отопления известило меня о выходе неприятельского авангарда. Противный визг не стесняющихся хулиганов загремел в тишине полуночных часов. Я ждал стука и топота убегающих от мертвого сородича теней. Но колесики их лап рокотали по темной комнате, шлепки о пол были мягки, взвизги пронзительны, а мщение медлило. Я зажег свет, осмотрел приманку: она была слегка прикушена, но и только. Хитрость ответных дум встала стеною между моим гневом и их неуязвимостью.

Три ночи прошло в бесплодных исхищрениях. Я смазывал железо салом, укладывал его сплошь кусками приманки. Я бодрствовал до рассвета, и все же – корзина с припасами была разнесена ими чуть-ли не по пруту, а механизм ловушек ослабевал в бесплодном напряжении. Четвертая ночь застала меня лежащим ниц у входа в нору. Я сжался в комок, я мысленно съежился, войдя в их шкуру, я закрыл глаза и медленно, ощупью вполз в этот узкий ход, сперва между осыпавшимися камнями, затем по желтевшему ржавчиной железу, ноздреватому и позванивавшему от легких прикосновений. Я прополз до железной гармоники в батарее. Острый, резкий запах ватой заложил мне ноздри. Голова кружилась от едкой, терпкой тлени, но, стиснув челюсти, я полз и полз вперед, пока не добрался до серых гнезд, до корок заплесневевших и окаменевших, до горящих в темноте глаз, сверкавших раздражением и испугом. Острые клинья зубов ощерились и звякнули, как выбрасываемая из ножен сталь. Седые усы приподнялись воинственно; пятясь задом, отступая, они все же преграждали мне дальнейшее движение. Обомшелое железо осыпало мельчайшую ржавую пыль, похожую на ту, что пушится на тычинках лютиков: гневное пыхтение слышалось передо мной. Из отопления я все же оттеснил их в пролом стены. Дальше двигаться было нельзя: сплошная масса желто-зеленых искристых глаз загорелась перед мной, словно огни вокзала. Их спины взъерошились, шерсть стала дыбом, ощеренные губы были похожи на волчьи. Пацюки прижались к стене, готовясь перейти в наступление. Едкий запах их испарины стал нестерпимым. В голове все покачнулось, исказилось, сломало углы. Я потерял сознание.

Очнулся я от гадливой дрожи чужого, равнодушного прикосновения. С кисти моей руки спрыгнула седая с полуаршинным хвостом. Я приподнял голову и в матовом свете предзорья увидал десятки перебегающих, шевелящихся, скользящих. Я поднялся на ноги и серые стада поскакали, помчались вокруг меня в грохочущем хороводе. Сорвав с крюка пальто и кепку, я бросился опрометью, прыгая чуть ли не с целого пролета лестницы. Своего лица я не узнал в зеркальной витрине магазина. В раннем кафэ за газетой я снял сон с мыслей, как кровоточащую перевязку, Этот день был призрачен и смутен. К половине его я вспомнил о незапертой двери комнаты и, успокоенный уже с шумом полдневья, поднялся к себе на верх. Еще не доходя двух этажей, я заслышал топот спускающихся от моей двери шагов. Холодно и трезво поднял я голову. Сверху сходила вереница знакомых из угольного дома, в котором я бывал чаще других. Просаленный хозяин и роговая хозяйка шли впереди. Их сопровождало почти все ежевечернее сборище молодых серокостюмников и дам с великолепными спинными хребтами. На мой изумленный взгляд последовало разъяснение о решенной загородной прогулке, в которой мне долженствовало быть ученым руководителем, как природоведу. Я отговорился бессоницей и мой вид убедил их в необходимости сейчас же уложить меня в постель. Шум и шарканье шагов сникло к первому этажу и обрубилось тяжело и гулко захлопнувшейся дверью.

Я ворочался до вечера, напрасно стараясь уложить и пригладить щетинившиеся нервы. Сон был прочно пришит где-то вне меня за стеною. Галлюцинирующий слух воспринимал отдельные точки тишины, как шуршащие друг о друга горошины. К вечеру свянувшим овощем стряхнул я себя с постели. Холодная вода дала телу возможность усвоить приемы нормальных движений. Я оделся и, – не в силах выносить тишины, – спустился в весенний вечер к тихой медовой заре. Дом на углу стоял загадкой. Какое-то напоминание подтверждало возможность именно здесь скрепить перерванную нитку сна. Я позвонил у подъезда. Знакомая издавна прислуга не противоречила моему умеренному входу, хотя и пыталась объяснить что-то приветливым голосом. Но я слишком был сосредоточен, чтобы вслушаться в ее слова. Пройдя полутемную прихожую и неосвещенный зал, я вошел в ту гостиную где обычно по вечерам собирались разговаривающие о детях и о гранатах. То, что я сразу сообразил и отчетливо определил, как собственное помешательство, не спасло меня от дрожи и покачнувшегося в сторону сердца. За столом у рояля и по углам в креслах, скрестив лапки на розово-серых животах, сидели круглоухие со злобными глазами, с приподнятой над резцами верхней губой шерстяные существа. Никто не поднялся при моем появлении. Кресла грузно оседали в остропахнущем затхлом воздухе. Низкий звук, затронутый в инструменте басовой струны, ныл, заглохая. Я как-то сразу понял все. Ведь, тиф действовал на прошествии довольно большого промежутка времени. Зараженные вымерали все и сразу. Паразиты молчали и сверепость их глаз была лишь мертвенной тусклотой остеклевших зрачков. Самовар докипал сонно и утешительно; карнизы, драпри и обои ломались неожиданными углами. Я на носках перешел комнату балансирующим лунатиком.

Ни одна из фигур не шевельнулась. Длинные хвосты свешивались с кресел знаменами побежденных.

В комнате – очевидно в моей – хлопнула, теперь бесполезно соскочившая от нетерпения, пружина гильотины. В голове сгустился отработанный пар мыслей и я, падая, поленился протянуть вперед руку.

Врачами вменен абсолютный покой. Но они напрасно так многозначительно предупреждают о гибельности малейшего волнения. Какие же волнения, когда я знаю, я уверен в полной и внезапной гибели призрачных врагов. Я знаю о гибели их гнезд, о гибели их хитрости и их наглости. Я на плечах вынес победу над ними. В том белом опрятном и тихом доме, где я теперь отдыхаю, им безусловно нечего делать. Ну, а там, за стенами, я придумал для них хорошенький механизм, способный превзойти их подозрительность и хитрость. Сон мой скован из железных звеньев и ничьи зубы не перегрызут его.

1923

Я живу на девятом этаже. Лестница, ведущая ко мне, имеет сто шестьдесят семь ступеней. Пока поднимаешься по ней, вспоминаешь детство, отрочество и юность. Пролеты ее узки и круты: ход черный.

По лестнице этой поднимались почти все современные поэты. Всходил нервически гордый Мандельштам, поднималась на монашествующую похожая Ахматова, взбегал огнеглазый Пастернак, любезно улыбающийся Есенин, глухоголосый Тихонов, шагал через пять ступеней Маяковский. Поднималась по ней и молодежь: брызгающийся юностью Сема Кирсанов, меланхолический Михаил Голодный, крепкоплечий, с внимательно щурящимися глазами, черно-румяный Сельвинский. Вера Инбер, трепеща за свое несильное сердце, все же отваживалась на подъем. Алеша Крученых скакал со ступеньки на ступеньку. Вышагивал длинноногий, на римского папу похожий Третьяков. И много других, менее запомнившихся, реже бывавших, не оставшихся в памяти.

Дверь моей комнаты, выходящая прямо на площадку лестницы, исписана вдоль и поперек надписями не заставших хозяев посетителей. Виктор Борисович Шкловский предлагал мне ее «издать». В самом деле: на ней множество автографов, подлинных и вымышленных, шуточных и серьезных. Обычно это – извещения о том, что были и не застали. Но много и шутливых экспромтов, говорящих о том, что лестница вовсе не наводит на пессимистические размышления.

Балкон против двери дает возможность, поднявшись и не заставши меня, отдохнуть и полюбоваться далеко, до самого поля, открывающимся видом Москвы. Она отсюда синеватая, подернутая дымкой, с играющим отсветом золота кремлевских куполов, похожих на грядку подсолнухов. В ясные дни на горизонте вырисовываются узорные башни радио.

Дом кирпичный, казенной стройки типа доходных домов. Если глядеть на него снизу вверх, его ровный отвес постепенно суживается кверху. Но это только перспектива. Двор крыт асфальтом, звонок, похож на дно высохшего бассейна. В нем гулко раскатываются голоса детей, лязг сбрасываемого железа, грохот ломового полка.

Я хожу, сочиняю стихи, беру авансы, изловчаюсь продать книгу, принимаю друзей, слушаю их, спорю с ними, но нужности своего дела не чувствую и не ощущаю.

Ко мне хорошо относятся друзья. Меня радушно принимают в редакциях, квалификацию мою ценят достаточно высоко, чтобы мне чувствовать себя обойденным. Стихи свои я могу напечатать в любом журнале; книжку продвинуть, хотя и с трудом, тоже имеется возможность, И все-таки в своем высоком гнезде я стою на одной ноге, как аист, остро чувствуя непрочность своей связи с остальными изданиями, в которых я работаю, незаинтересованность их во мне, как и моих сотоварищах по рифме, так же случайно и непрочно связанных с местами своей работы.

В чем дело? Может быть, время поэзии прошло?

Но это не так, потому что рвущаяся и пучащаяся жизнь требует не только сухо-деловой, но и лирической формулировки. Потому что она, жизнь эта, хочет не только плавного движения, но и взрыва, взмета, сгустка эмоций, накопляющихся и подавляемых обычным, будничным делом. Это особенно чувствуется в дни большой скорби, в дни, когда недавнее прошлое встает, требуя себе краткой подытоживающей оценки. Тогда и я чувствую свой маленький человеческий мирок, сливающийся с общим взрывом, с общим разливом множества воль, чувств, внутренней потрясенности. Тогда и я не чувствую себя ненужным.

Но эти дни редки, а в остальное время стихи – хороши они или плохи – говорят не о том, что нужно, но о том, что необходимо сейчас большинству, множеству, массе. Отсюда – горечь невязки, неслитность, несвычность с большой и тревожной жизнью, дышащей вокруг в подернутом сизой дымкой городе и дальше за ним в видимых с балкона далеких лесах и полях.

И, возвращаясь домой, на девятый этаж, к неизданной двери, читаешь ту же несращенность, неслитность даже с этими стенами, с этими пролетами узкой лестницы, исписанными карандашными надписями. Надписи эти – не те, что у меня на двери. Надписи эти – стенная литература безымянных авторов, тайные, припрятавшиеся по углам изъявления чувств недовольных людей.

Я стою, как аист в гнезде, на своем балконе и смотрю в синеватую даль, переливающуюся крупными каплями золота на кремлевском подсолнечнике. Я вижу Москву только отсюда, сверху. Я знаю только ее центр. И меня знает только центр. Что же сделать, чтобы стать нужным и всей этой замглелой дали?

Сюда же, по этой лестнице, четыре года тому назад, ходил и Хлебников. Его тяжелая поступь проложила много тропинок для современной и будущей поэзии. Его легкая рука лежит на плечах большинства современных поэтов. Но разве был он необходим, насущно нужен, явственно близок остальным, не поэтам, тем, которых нужно поднять не только логическим, точным, медленным движением слова и мысли, но взрывом их, взметом?

Может быть, действительно время поэзии прошло? Может быть, нужна она только для рифмованных формулировок, скандирующих поучений, стихотворной педагогики? Но эти ее виды уж совсем искусственны и наименее достигают цели. Ведь поэзия – попытка формулировать новое, попытка поднять и показать его раньше, чем оно сляжется, установится, плотно войдет в традицию, станет общепринятым и общепонятным. Тогда нет места поэзии. Она уходит искать новых путей и новых объектов. Но между этим слегом, стабилизацией, застоем и тем взрывом, который предшествует накоплению, – что делать поэтам? Что делать, чтобы не чувствовать себя не у дел, чтобы не быть терпимым, но не необходимым придатком печатного станка, чтобы не быть презираемым бухгалтером, кассиром, управдомом и другими реальными работниками жизни?

А девятиэтажный дом с узкой лестницей наполняется стенными надписями непризнанных, непроявленных сочинителей. И лишь с последнего, с девятого этажа, с балкона – открывается великолепная панорама Москвы с далекими резными, кружевом просвечивающими радиобашнями. Чтобы дойти до них, чтобы увидеть воочию их жизнь, вплотную, лицом к лицу, ухом к груди, я хочу спуститься вниз по спиралям этой лестницы на узкий колодец двора и дальше, кругами трамвайных колец, до дальней мглы, за дальнюю мглу, обнимающую радиобашни.

Посмотрим, что делать там с нашей поэзией.

1926

Москва ложится поздно и встает рано. Еле брезжащим свинцовым зимним утром, когда весь город еще в полутенях и дремоте, начинается жизнь у застав и вокзалов. Возы, груженные снедью, ползут на Болото. Молочницы с бидонами, оттягивающими плечи, спешат по районам. Заводские трубы прорезают морозное марево горячими перегудами низких басов. Центр метут дворники. Улицы еще спеленаты пустотой и покоем. Часы на почтамте показывают шесть, а на Лубянской – половину седьмого.

Тверская совсем пуста; она плотно закрыла глаза магазинов; она бела и чиста. На Садовых есть движение – к рынкам. За Москвой-рекой чернеют редкие закорюченки старух, бредущих к тепло поблескивающим входам церквей. Но вот зателеленькал первый звонок льготного вагона. Пар клубится взрывами и ложится на стекла белым медвежьим мехом. Тронулись трамваи – началась жизнь.

К центру, с обочин, в учреждения начинают стягиваться низшие разряды тарифной сетки: курьеры, посыльные, уборщицы. По белому изгородью Тверской начинают чернеть муравьи. Но от Охотного – еще пустовато. Гуще – в верхней части: от Триумфальных до заставы; там сказывается близость Грузин, Пресни, фабрики «Большевик», вокзала. Направо и налево от Тверской заставы, в которую упирается стрела Ленинградского шоссе, – еще стародавняя Москва. Белая, капустной кочерыжкой обравненная церковь, извозчичьи «ямские» дворы, просторы незастроенных площадей… А дальше – глушь Пименовской, 2, 3, 4-й Ямских, Больших и Малых Конюшков, – ползущих, извивающихся, приникающих к земле в расчете, что их не заметят, забудут, как-нибудь позволят дожить по-старому, по-бывалому.

От старых Триумфальных ворот – направо крыло Садовой-Триумфальной и Кудринской, где в площадь, как в форму кулич, опущен большой дом б. Курносовых со своими двумястами квартирами. Отсюда сухожилия Поварской и Никитской вяжут Кудринскую площадь с Никитскими и Арбатскими воротами. Улицы эти – привилегированные. Были и остались. Прежние особняки московских первогильдейцев заняты под посольства и миссии. Респектабельная тишина и чопорность владеет ими. Цельные зеркальные стекла блестят холодно и внушительно. Стриженые каштаны стоят навытяжку. Светлые дверные доски начищены.

От Кудрина вниз – Новинский бульвар. Это тихий бульвар, адвокатский. Жили на нем когда-то Родичев и Рябушинский. «Золотое руно» журнал издавался. Бродили по нем Бальмонт, Белый, Вячеслав Иванов. Тихий бульвар, культурный. Упирается он в Смоленский рынок. Тут начинается такая кутерьма, что очень просто и запутаться. Во-первых, Арбат. Ну, Арбат уже Андреем Белым описан. Хотя он теперь уже не тот, – по крайней мере, наполовину. Разве Резинотрест на нем описан? А ведь если одни очереди к нему начать описывать, никаких чернил не хватит.

Ну, бог с ним, с Арбатом! Возьмем направление. А куда его возьмешь, если в один узел спутались Плющиха – там ведь клиники, Дорогомилово – там Брянский вокзал, а Девичье поле – Княжий тупик, не говоря уже о нитках переулков, таких перевитых, точно их кошка перепутала?!

Нет, уж оставим это настоящему путеводителю, а сами двинемся вниз к Зубовской. Собственно, про Девичье поле мы рано заговорили. Оно только отсюда начинается. Но посмотрите на него с Зубовской. Разве не кажется вам, что оно охватывает всю Москву? Развилисто-простоволосое, недотепое Девичье поле,

От Зубовской к Пречистенским опять две улицы: Пречистенка и Остоженка. Эти будут поехидней всякого Арбата: «Здесь Цекубу, здесь леший бродит, русалка на пайке сидит». Нет, честное слово, здесь на неведомых дорожках следы неведомых зверей. А уж про избушку на курьих ножках и говорить нечего. Она же на Вшивой горке и сейчас, как сказано в точности, «без окон, без дверей». Прилепились Остоженка с Пречистенкой. Подобрали животы своих особняков. Опустились морщинами и складками переулки и тупики. Такое было житье, спокойное. Теперь старость и тишина.

От Пречистенских ворот, если по кольцу «А», – полчаса будешь дожидаться у Арбатских. Да и кто ж по кольцу «А» не ездил? Лучше по Волхонке и Моховой мимо вузов к центру. Охотный уже кипит «вольной продажей». Через Театральную, ныне Свердлова, вверх, к Лубянке. Вот и моя Мясницкая милая. Самая живая, самая деловая, самая современная улица Москвы. Не беда, что она переломана в начале, как хрящ в кулачном бою. Зато дальше идет до самых Красных ворот рекой во время сплава. Гудит сотнями автомобилей, переливается с краев тротуаров прохожими, отчаянно верещит трамвайными звонками… Конечно, городской шум, механизированные души, обостренность нервов – все это справедливо, по… все-таки я не хотел бы жить у Спаса на Куличках в Пречистенской тишине. Есть тишина кладбища в этих отмерших углах города. И есть живая стройность в беспорядочном кипенье Мясницкой. Что она тесна, ущелиста, переполнена – нет спору. Кажется, скоро авто и экипажи будут муравьями вползать друг на друга.

От Красных ворот вниз – к вокзалам. Если не собираетесь уезжать из Москвы с Рязанского, Ярославского илп Октябрьского, – не слезайте здесь. Катите мимо прямо до Сокольничьего круга. Там, пересев на двадцатый номер, езжайте по Сокольникам, хотя бы до «Богатыря». Здесь вы увидите Москву, какой она была двести лет назад. В насупившихся нестриженых сосновых космах – там и сям – огоньки. Резные коньки, бревенчатые дома, закутанные редкие фигуры прохожих. И только электрическое зарево «Богатыря» вернет вас к нынешнему дню.

От Красных по Садовой до Сухаревской башни. Направо от нее целая семья бывших Мещанских улиц – теперь Гражданских. Здесь опять тишь, более деловитая, чем на Пречистенке, менее постная и обиженная. Это тишь домов, хозяева которых ушли на разживу.

Вниз от Сухаревки ухнуть к Самотеке. И потом медленно всползти к Каретному, а от него к Долгоруковской. Вот мы и объехали кольцо.

Разве это все? Конечно, нет. Мы не были ни на Дмитровке, ни на Сретенке, ни в Китай-городе. Улицы в Москве пестры и извилисты. Но нам важно выяснить их категории. Окраины – широкие и разлатые, напоминающие о Куликовом поле и татарах. Это еще пушкинские иллюстрации:

За ними винты, петли и загогулины внешнего кольца. Это тупики, изгорбья, слепые отростки давнего азиатского города, стремившегося заманить врага в безвыходную ловушку, раздробить его силы, запутать его планы и раздеть, перебить малыми, заблудившимися дружинами. Это та сеть мелких досадных узлов, путающих пешеходов, заманивающих плохо знакомых с их расположением новичков, про которых сказано Есениным:

И, наконец, солидные деловые полуевропейские кварталы, полные шума и движения. Это уже те, в которых видел «Америки новую звезду» Блок, голоса которых услышал Маяковский:

С того времени, как написаны были эти строки, движение погустело раз в пять. И теперь уже не гипербола – образ застрявших в горле улиц такси, автобусов и экипажей. Улицы распирает движение, заботы его все учащаются. И если проект подземки не будет осуществлен, московским улицам грозит буквальное удушье. Их жилы не выдержат напора такого пульса. Они привыкли и были рассчитаны на медленную, вальяжную, неторопливую походку. А по ним хлынула торопливая новая жизнь. И в смысле ориентировки, и в смысле организации вопрос о московских улицах должен беспокоить москвича не только с точки зрения поэтического описания.

Мне по ним ходить неудобно! – вот чем искренно должен я закончить свой очерк.

1925

Следите ли вы за изменением московских улиц? За Арбатом, за Мясницкой, Тверской, Сретенкой. За их внешностью, движением, жестами, сигналами. Я не ошибся, когда употребил именно эти выражения. Они – московские улицы сигнализируются ежедневно, они жестикулируют пред нами с горячей убедительностью, но мы не замечаем этого. Их жесты – о проходящем времени, о смене лет и зим, о выступлении новых поколений. Каждая пустячная деталь, – я не говорю уж о новом доме Моссельпрома, о памятнике Тимирязеву, об автобусах, с рычаньем прорезающих Сретенку и Кузнецкий мост, но вывески, афиши, форма фонариков у ворот домов – разве это не горячий назойливый шопот на ухо прохожим о новом виде жизни?

А толпа? Разве такая была толпа на московских улицах еще десять лет тому назад? Прибавилось народу в Москве до отказа. Напоило до краев людским дождем московскую чашу. Все народ торопливый, бегучий, свежий. Потонули в нем барыни с собачками, бобровые шапки над почтенными сединами первогильдийскими, наваченные плечи лицейских выкормышей. Лохматые жеребковые куртки, шапки с наушниками, летом – кепковое море, открытые груди в загаре – рабфачья быстрая волна.

Соответственно с этим и привычки. В трамваях ли, в театрах, у трестовской ли очереди – все по-иному, все по-новому: «Коопсах,» «Апхим,» «Эльмаштрест».

А трамваи. Попробуйте вскочить на ходу – сами знаете, какой веселый свисток у бдительного снегиря, Или еще вот: стоите в очереди к № «А». Стоите тихо, спокойно, с выдержкой. И вдруг, этакий купчик с рассеянным видом поперек всей очереди заходит, а за ним другой, третий. «Эй гражданин. В очередь»… Но гражданин глух и слеп; он и не подозревает об очереди – он, так себе, подошел и наровит за пять шагов до остановки взлететь на подножку, дернув с размаху по носу переднего в очереди. Этот – пройда. Этот может и с казенными деньгами удрать. Остерегайтесь такого – ему наплевать на новый быт – он инди-ви-ду-а-лист…

Но все это мелочи, штришки, морщинки. Ими не выпишешь лица улицы, городского лица омолаживающейся Москвы. Оно – старушечье, рыхлое, дряблое – вдруг сверкает таким задором, так передернется, вдруг в ухмылке, так подмигнет лукавой ресницей, что невольно остановишься: почудилось, что-ли, что эта старуха стародавняя вдруг пошла двадцатипятилетней походкой, задорно сверкая кипенью зубов, Смотришь – она опять уже плетется. Мертвым переулком в выцветшей наколке с стеклярусным ридикюлем. Что за притча? Ведь, в оборотней теперь веры нет. А кто же был это? Чье лицо мне почудилось? Может той, что через сорок лет будет?

Вся изменчивость эта, все эти штришки и оттенки все-таки ложатся чересчур медленно. Настораживай ухо, поводи глазом вкось, примечая их, а тут тебе и введет в скулу оглоблей тяжеловоз на перекрестке, «сам виноват, зачем зеваешь». Так и не заметишь. Уж разве какой-нибудь «Доброхим» сам в ухо лапками скребется. А то все как-будто бы то же. Вон вывеску новую вешают, вон дом на Милютинском, что с 14 года недостроенным стоит, заканчивают. Хороший дом, восьмиэтажный. Но это все с затяжкой: сначала леса, потом побелка, потом окна вставят. А если б сразу его взмыть кверху дней в пятнадцать. Да не его одного, а десятками, десятками на место особнячков насупленных по бульварным кольцам.

Тогда бы сразу обновились улицы. Тогда бы не жестами глухонемых остановили они прохожего. Ясными глазами стекла, сильными мускулами лифтов, притянули бы они к себе: порядок, стройность, размер. Но это все мечтания. Так не бывает. А все-таки. Давайте пустим ленту немножко скорее. Смотрите, как вскипает каменное тесто. Как мелькают стеклышками калейдоскопа взлетающие и вновь срываемые вывески, как изламываются улицы, перестраиваясь в новые порядки. Как отцветают газоны площадей, чтобы занести памятники и вновь разрушить их. Как убыстряется движение и затем спадает его волна, ныряя под землю, в коридоры метрополитенов, как врастают в землю надгробные плиты кладбищ, уступая место искусственным лесам, фонтанами взлетающими на этой тучной почве. Как краснеют крематории, накаляясь от жара сжигаемых поколений. Как, наконец, плывет гражданин Иван Иванович по небу спокойный и счастливый…

Что? Плывет по небу? Ну да, как облако, плывет по небу. Ведь, уже изобретен воздухподъемник – костюм для плавания в воздухе.

Но это тоже мечты. Хотя говорят, что работа фантазии часто приводит к важным открытиям. Ну, да мало ли что… Все-таки Иван Иванович пока не плывет, а плывет облако над Брянским вокзалом. Вот этот вокзал. Он как-будто бы пешком пришел из Европы, да и остановился в Дорогомилове. Он выгнулся широкими арками, он поднял купола – он новый храм – храм движения. Но как уехать с него человеку приземленому, прикрепленному к жилой площади, к медленным вращательным движениям трамвайных колец к кладбищам с особняками, к площадям и трестовским очередям. Видите-ли, лента пошла немножко назад. Иван Иванович быстро смотался с неба, похудел на сорок лет, сделался Ванькой Облаковым, рабфаковцем Литературного института, изучающим метроритмические изменения ямба от Пушкина до наших дней, получающим стипендию в 17 рублей в месяц и жительствующим в общежитии Молодой Гвардии на третьем этаже, в комнате 13. Это из его головы и был взят весь предыдущий отрывок ленты рассказа, это его наблюдения и мелькали между строк.

Шел Ванька Облаков именно в Доргомилово с Лубянки пешком – на трамвай денег не оказалось – и обдумывал будущую систему городского устройства. И вдруг – вокзал. А ведь на вокзал-то ему и нужно. Недаром же он оттопал весь Арбат, пока все это передумывал. На вокзале, что? На вокзале Граня из Педологического дожидает его, Ваньку Облакова. Живет она на Москве Второй. Приезжает в пять на лекции а Облаков уж тут как тут.

Высоки залы Брянского вокзала. Светлы его лампионы, вделанные в потолок. А грохот, сотрясающий стены запыхавшихся дальних поездов. А неясный говор, ропот, топот вливающихся в двери дорожной сумятицы. Эх. Это тебе не Никола на Курьях Ножках.

Стеклянный вокзал.

Граня – педологичка. От Дорогомилова до Девичьего всего-то ходу двадцать минут. Да здесь, по Плющихе и движения никакого. Потому и разговор не клеится. А там, на вокзале под вздохи паровозов, под шипение дуговых фонарей, под наплыв сотен шаркающих ног слова идут точно под медные марши духового оркестра. Эх, жизнь, опять в сапог натекло. Ну и дрянь же улица Плющиха; одни еноты потертые попадаются. Даже нищих нет. Вот тебе и клиник, а тут свертывать.

– Значит, в 11.

– Может опоздаю на 15 минут.

– Ты на углу обожди.

– Ладно.

Так – через день. И до чего это Граня подходящая. Ни тебе скуления, ни тебе злобы. Только губы стиснет, а губы, как дождем вымытые. А ведь то же не без фантазии. Шел Облаков назад, шел на Кудрино, не задумываясь. Хлеб горячий пахнет рожью, закромом, сытой теплотой. Уминал фунтов до трех. В особняке института жарко от набившихся ребят. Вечер синий от дыма, дыхания. Спор, хохоток, лекция. Фррр… пошел частить: аллитерация, урбанизация, мелодизация. В академики лезут, черти. И ничего о том, как Москву перестроить. Стих не карпич, рукой не вложишь. Эх, запеть бы о нем, о вокзале Брянском, пришедшим издалека в Дорогомилово. Чудаки. Попробуй о нем ямбом: так и выйдет – «летит кибитка почтовая». Ого. Уже девять с половиной. Долой мелодизацию. Даешь, Девичье поле. И Ванька Облаков опять через Смоленский, замерзший в удавьем сне, – Граню встречать. Не плох и мост Дорогомиловский с огоньком своим. Дорого-милово. И дорого и мило итти с ней опять. Вот гул вокзальный, полноголосый. Веселый звонок. Ушел аккурат Гранин пригородный. Ну, не беда – через полчаса второй будет.

– Давай, Граня, сядем, в какой попало. Давай. Давай: нарочно ехать далеко, – далеко, ни весть куда. – В Египет, что-ли? Давай. Ну смотри – вон полоса света в дверях какая желтая. И звонок. Третий. Эй, скорей в поезд. А поезд далекий, с мягкими подушками, с медными ручками. Значит, едем? Едем. Ах, прощай, Москва стародавняя. Лацкнули буфера, отрыгнули стрелки. Пошли. Понаддай, понаддай, понаддай. Ах, та-та. Что это, будто быстро очень? Ничего, так и надо от старья убегать. Вот, когда пошли. Рах-тах-тах. Закачало. Эй, Иван, не разгоняй под уклон. Эй, Облаков, не затормазишь потом, ведь. Ничево, ладно, будет. Сторонись береза, отходи сосна.

Уже горят буфера огнем. Уже свалился в топке машинист. А декапод, знай, колеса плавит. Стой, стрелка хрустнула, как веточка под ногой. Загремел весь состав в тупик. Разрывается сцепка. И весь поезд дальний – на воздух да под откос, вы думаете? Как бы не так! Да по воздуху через барьер тупика. Вытянулись вагоны в трубочки, заплавились на ходу двери – летит одна сплошная железная сигара вокруг земли. Вот какой мы развили ход. Вот какой ход мы развили.

– Ванча. Так же не бывает… Это уже фантастика.

– Ну и что. От фантастики и летать начали. А то бы все пешком ходили. Мне уж надоело. Я два раза нынче Москву вымерял. Стоп: вон бригада идет. Пора смываться. Ну, прощай, поездок, еще мы на тебе поездим.

Но и Ванька Облаков – тоже только деталь – морщинка новой городской жизни. Медленно, медленно изменяется быт. Города живут дольше, чем слоны. И вырастает Облаков, не заметив как изменилась Москва. И не полетит он облаком над Брянским вокзалом. Полетит лишь пар паровозный, оторвавшись от свистка белым облачком. А все-таки хорош Брянский вокзал, пришедший откуда-то из под Мюнхена и ставший в Дорогомилове образцом для площадных ларьков и покосившихся пригородных лачуг. И можно с него ехать на Брянск, на Льгов, на Киев, через все серединные губернии: Калужскую, Орловскую, Курскую. И еще дальше… Вот, например, станция. Название – «2000 год». Вся она играет огнями. И к ней тянет Ваньку Облакова. Он видит ее отсвет с Брянского уже сегодня. А вы, писатели, хотите его к Николе на Посадьях приохотить? Не выйдет. Заранее предупреждаем вас с другом моим Облаковым. Между прочим, чтобы не спутать при встрече фамилии его Лыков, а это он так, для звучности себя Облаковым называет. И стихи ловчее подписывать. Где он теперь? Вон он растет. Стоит на углу и растет у вас на глазах, как фикус. И если вы хотите рассказа о нем во всех деталях и что случилось с ним, и что случилось с Граней, рекомендую вам лет через двадцать выйти на Московские улицы (а до тех пор из дома, если можно не выходить – для большей полноты впечатления) и посмотреть на них непредупрежденным глазом. Думаю, что вы заметите изменившиеся контуры, а пока это только еле видимое изменение, еле заметная деталь нашего бытия, которую я углядел, учуял и поставил под увеличительное стекло рассказа, находясь на Брянском вокзале весной прошлого года, где отправлял посылкой на север мой ненужный покамест пафос будущего и скоро портящийся в бытовой атмосфере революционный романтизм.

1925

Тяжелые межпланетные гаубицы Марса шесть утлых лун уже громили Землю. Днем было еще ничего, но ночью – ужас и уныние овладевали землянами. Шипящие, сияющие метеоры прорезали тьму и зигзагообразно мчались к Земле. Аэроброня была против них бессильна: марсиане разбили ее в три первых луны бомбардировки. Совет Юнейшин, ежевечерне собиравшийся в Старой Северной Коммуне, решился на отчаянное средство – абордаж враждебной планеты. Этим нарушался мировой договор «непреложности орбит» и союз с Венерой, столь ценимый землянами, нарушался, но иначе – нечем было сломить грубую волю марсиан. Во всяком случае, попытка эта была единственной возможностью спастись, так как эволюция Марса были по крайней мере в три раза примитивнее и неуклюжее, чем плавный, бесшумный полет Земли.

Более усложненная волевая энергия обитателей Земли, позволяла им действовать гипно-прожекторами успешней, и не раз, Марс, кроваво-красный Марс покрывался смертельной синевой угасания, но – мировая воля была все же сильнее – и полупогасшая планета вновь разгоралась зловеще-пурпурным блеском. Земляне устали и поникли духом. Электронотелеграф бездействовал. Дружественные планеты хранили упорное молчание, ибо закон вселенной разрешал только единоборство.

И вот настал, наконец, час, когда Великий Лоцман Земли, сопровождаемый Советом Юнейшин, вошел в подземелье горы Вечных Воль – конденсатор земной мощи и хранительницу ее солнечных запасов.

Межпланетная земная пушка Этны, охранявшая это место, была разрушена. Марсиане точно изучили ее месторождения и, взрезанный ножем прожектора, почернелый кратер ее был покрыт холодным пеплом, Но гора Воль не могла пострадать от снарядов Марса так как была окружена тройной аэромагнитной броней, и, скрытая в ее непроницаемое облако, являлась единственным, неуязвимым местом Земли. Сюда, к ее подножью, собрался еще в начале борьбы Совет Юнейшин, обсуждать возможности спасения Земли.

Эти возможности были очень неопределенны. Дело в том, что Марс, опередивший Землю в развитии своих обитателей, мог пользоваться гораздо более стройной системой как технических изобретений, так и дисциплиной воль, делавших каждую планету мощным звеном непрерывающегося до сих пор вселенского хоровода.

Но солнце Марса потухло и ему осталось выбирать между медленным угасанием или победой и завоеванием соседнего источника тепла и света. И грубые в своей древней культуре марсиане, конечно, без колебания выбрали последнее. Поэтому то и закипела борьба, и нарушился стройный ход вселенских кораблей.

Итак, Совет Юнейшин решился атаковать Марс. Безумная и героическая попытка эта была все же не лишена шансов на благоприятный исход. Правда, еще никогда в солнечной системе не нарушались стройность и планомерность движения планет. Еще в древние времена мира, когда Вселенская Воля скрывала свое лицо от обитателей планет, бывали случаи мировых катастроф, когда планетные судороги душ их обитателей кривили плавную линию величественно описанных орбит. Но те времена прошли давно и вселенная стала не дремучим лесом сознаний, а светлыми тротуарами воздушно-путешествующих воль, яркими проспектами живых тел мирового организма.

И вот вновь нарушалось это, ценой бесконечных усилий добытое равновесие – мировой вихрь грозил охватить вселенную.

Земляне, испуганные невиданным зрелищем кратерной перестрелки, бледные, осунувшиеся, с бессонными лицами, толпились на общественных аэроплощадях, с трепетом ожидая ввечеру появления световестей и приказов Совета Юнейшин, строгость и краткость которых единственно удерживали обитателей земли от эпидемии безумия,

И в этот вечер световесть о восшествии Лоцмана на гору Воль была принята с радостью. Все-таки это был выход, было средство. Иначе напряженность ожидания и сиротливая беспомощность против града метеоритов, направленных в Землю, срывавших во многих местах, ее кору, из под которой забили фонтаны нефти, серных паров, и лавы, были бы невыносимы.

И когда световой плакат известил землян о намеченном сегодняшней ночью повороте планеты, все жители вздохнули с облегчением. Иначе всем предстояла участь Южной Коммуны, уничтоженной в течение тринадцати часов расплавленной лавой взорванного метеоритами Везувия.

К полуночи аэроплощади опустели. Только сторожевые автоматические аэромоторы тоненькими полосками земных прожекторов обозначали очертания воздушных улиц. Все обитатели Земли скрылись за магнитными щитами заградительных плоскостей. Земля, подобная кораблю с притушенными огнями, была потеряна для взора иных планет. И лишь свистящие метеориты ало полыхали мимо нее, сотрясая воздух громовым звуком электрифицированного разряда.

И, вот планетные часы ударили полночь.

Запершиеся в пневматические дома жители – почувствовали болезненную тошноту. На несколько мгновений сознание было потеряно. Это был толчек поворота. Земля покинула свою орбиту и понеслась на врага.

В пневмо-комнате конденсатора Лоцман с бескровным юношеским лицом, держа в руке изящный, как пестик цветка, регулятор движения, впился глазами в картограмму планетных путей. Напротив него, за тем же столом, представитель изобретателей спешно оканчивал опыт внушения марсианам покоя и сна. Два зеркала отполированной стали стояли одно против другого. Меж ними дрожал мелодичным звуком лаэлитовый камертон. Светящаяся искра на одной из его развилин превратилась в огненную черту звука. В зеркалах, описывая эллипсисы, вращались миры.

Великий Лоцман чуть изменил направление, и тотчас же камертон изменил звук, погудел тише и глуше – в зеркалах поплясали огненные змеи. Через момент все успокоилось. Лоцман вынул свободной рукой из складок одежды флакон с озонированным составом и поднес его к губам. Уже ему стало кружить голову сознание своей власти, сознание судьбы Земли, врученной его слабой руке. Первый Изобретатель почувствовал это сквозь мысль о своем деле и взглянул сурово на Лоцмана.

Тот понял этот взгляд и вдохнул глубоко и размеренно содержимое флакона. Сердце его стало биться ровнее и мозг перестала сжимать сладкая конвульсивная судорога безумия. Чтобы подбодрить себя, он запел старинную песенку моряков Земли:

Лицо Лоцмана сияло теперь. Изобретатель отмечал ослабление или усиление камертона.

Скоро почувствовались первые толчки заграждения Марса, его нагнетатели сопротивлялись чудовищному ядру, летевшему по параболе встречи. И на губах Изобретателя скользнула бледная тень улыбки. Он показал рукой на зеркало Лоцману.

Там среди вращающихся точек, образующих огненные пояса, в одном из эллипсов наблюдалась кривизна, вогнутость линии – это Земля заставила изменить своей орбите и Марса.

Радиовесть об удаче полетела в наглухо закупоренные обиталища землян: «Марс – сошел с орбиты». Это было уже торжество. Значит, земная воля давила враждебную планету.

И вдруг к третьему удару земных часов случилось нечто неожиданное. На картограмме мировых путей отразились бесчисленные дрожания земной поступи. Зеркала Изобретателя потускнели и Лоцман отчаянным усилием удерживал в трепещущей от неведомого руке пестик – руль.

С Марса был пущен первый снаряд прессованной воли. Веретенообразный, он с тихим журчаньем пролетел небольшое уже пространство, оставшееся меж двумя идущими друг к другу планетами, и легко, как игла сквозь полотно, прошел сквозь броню заграждения горы.

Его взрыв был бесшумен, но действие всесокрушающе. Никаких материальных бедствий он не причинил. Но тонкий флер оцепенения воли немедленно проник за пневмо-стены и свалил всех землян в беспомощной безнадежности. Изобретатель, первый заметивший гибельное приближение, успел открыть конденсатор горы и освобожденный запас энергии нейтрализовал несколько действие первого снаряда. Однако, этого запаса не хватило на ряд последовавших взрывов снарядов воли и обессиленная Земля беспомощно закружилась на месте.

Тогда, в упор, ее начали громить из вулканических пушек Марса. Все шестьдесят четыре его вулкана, действуя одновременно, изрыгали беспрерывный поток метеоритов, избивших Землю в сплюснутый обесформленный комок, менее, чем в пол земных часа. Продырявленная кора ее вспучилась огромными волдырями пробоин. Воздушные площади наполнялись обезумевшими землянами, уже не думавшими о телесной безопасности. Не было места не взрытого ураганов снарядов.

И только Изобретатель, сжав руку смертельно бледного Великого Лоцмана, устремил свой палец на зеркала.

Там, в спутавшемся огненном хороводе, выделилась новая яркая светящаяся точка и, встав на изломаный путь горящей Земля, медленно двинулась в путь по орбите.

Камертон запел выше и нежнее. Изобретатель, закутавшись в плащ, вышел из подземелья и, откинув один из ненужных теперь щитов аэропреграды, в образовавшийся люк стал следить за быстро мчавшейся по небу точкой, увеличивавшейся ежесекундно в размере.

Точка выросла в очертания планеты и – новая форма Земли наплыла на израненную и истерзанную планету, охватив ее и вплавив в себя в блеске, шуме и свете, торжественно продолжая шествие по выправленной орбите.

Сигналы неба приветствовали победителя. Вдалеке на западе фиолетовым, угасающим, трепетным светом горел умирающий Марс.

1921

Сначала мысль забилась на виске поэта, в голубоватой прожилке ударами крохотных биений. Это была самая миниатюрная турбина, какую можно было себе представить. Палль спал и жилка пульсировала медленно и спокойно, накопляя и разряжая микроскопическими приливами берег сознания. Сон, равномерный и глубокий вначале, свернулся вдруг сгустком запекшейся крови, с трудом вытолкнутой сердцем. Жилка набухла и посинела. Ее внятная и трогательная вибрация приостановилась. С усилием сократившись, она протолкнула загустевший комок и забилась прерывисто часто. Голубизна весеннего дня, осаждавшего перед тем закрытые зрачки, превратилась в черную пропасть, через которую сонное сознание отказывалось перелететь. А перелететь было необходимо, чтобы не нарушилось кровообращение. Звонки трамваев, дребезжавшие целый день в только что вынутую раму, странно видоизменились в резкие хриплые голоса, угрожавшие прыжку через пропасть. Лоб Палля завлажнел испариной. Волна крови, докатившись до мозговых волокон, ударила в них цветными фонарями прыгающих искр. Палль хрипло передохнул и тяжко перевернулся на спину. Щиплящее мерцание затекшего плеча окончательно разбудило его. Сердце гремело, как после сильного внезапного испуга. Палль приподнялся и сел в постели. Это ощущение падения – перебои во сне – стало чересчур частым. Весь организм трепетал от какого-то темного подсознательного удара, будто бы налетев на подводный камень в плавном течении сна. Так, значит, конец действительно близок. Раньше эти перебои не были так мучительны. Что же делать? Врач говорил об изношенном сердце, которое следовало бы заменить новым. Омоложение? Но оно коснется не только сердца. Оно заполнит и мозг. Оно искривит его извилины и – вот самая поэма, что вчера задумана им с таким приливом радости и реальности бытия покажется ему сущим вздором. Палль наскоро проглотил бром, в темноте нащупав ложку и флакон, и продолжал соображать. Дышать стало легче. Но мысли были совершенно живыми. Они ворошились в мозгу, как раздразненный клубок змей: свивались в кольца, вставая на хвосты, переплетались друг с другом. Другие были, как созревшие груши. Их нельзя было тронуть за ветку. Они гулко падали, обрываясь полные сока и переспевшие. Но собирать их в темноте было нельзя. Палль поднялся, накинул пиджак и перешел к столу. Электрическая лампочка перегорела; в темноте, он попытался записать их на ощупь, водя пером наугад.

«Искусство – сейсмограф волевых устремлений человечества. Его ощущения себя, как самого большого запаса жизни. В конце концов единственное искусство – существующее реально – есть искусство изменения, линяния, смены кожи непрестанно обновляемого сознания. Иначе ощущения бытия стали бы тусклы, их формы стерлись бы, сгладились в смертельное безразличие. Разница ощущений есть разница жизнеспособности. Хотя эти ощущения могут замирать, их смена может замедляться, как ход соков в зимнем дереве. Тогда мы имеем мертвенную эпоху установки традиций. Эта эпоха – не наша. Накопление рвущихся воль дает нашей стремительную порывистость и слава тому, кто переведет эту порывистость на ровный, не останавливающийся ход».

Запись подаваемого кода бившейся жилки была, конечно, груба. Но приблизительный ее смысл был таков. И Палль думал если не этими выражениями, то равными им в своей назревающей боли пухнущей почки. Наконец, разряд сознания взорвался, строки сделались расплавленными и горячими. Они стали в порядок, и поэма началась.

Сердце вновь закололо туповатой болью. Рука сразу устала, и дальнейшие, в темноте написанные строки, упали на бумагу перепутанными буквами.

Рука двигалась все медленнее, пока не упала, обессилев, на стол. Жилка на виске пульсировала порывисто и внятно. Казалось, был слышен шорох проталкиваемых ею капель.

Перехват оборванного клочка мысли получился механически, сам собою, и у Динеса-изобретателя вспыхнуло ощущение оплодотворенного поиска. Дальнейшее было просто. Брошюры популяризаторов разъяснили и подтвердили подсознательно воспринятое уже напряжением двух мышлемоторов понятие, и идея передвигающихся городов воплотилась в смутное, но прочное представление. Этому способствовал ряд разочарований человечества в возможности изменить быт городов статическим путем. Попытки устройства ряда огромных озонаторов, питающихся силою мощнейших водопадов, не привели к ожидавшимся результатам. Едва предварительные установки были пущены в ход – обнаружилось, что затрата ими кислорода уже грозит обесцветить поверхность земли. Они буквально высасывали ее из листвы. Леса желтели и блекли. Эта неожиданно наступившая – был май в разгаре – осень заставила прекратить работы. Кроме того, выяснилось, что перегрев трансмиссий грозит иссушить поля. Точнее говоря, количество очищаемого озонаторами воздуха далеко не оправдывалось бы убылью его в воздухоемах. Да и кроме того с очевидной убедительностью выяснилась невозможность изменить быт старых, чудовищно разросшихся пепелищ человечества. Города пригнетали психику, примораживали, механизировали сознание. Казалось, испарения выгребных ям растлевали стремление к их истреблению.

Постройки колоссальных форм гнели и примагничивали волю к движению. И несмотря на чрезвычайную легкость смены места у людей атрофировалась потребность к перемещению, апатия и безразличие становились страшнейшими эпидемиями земли.

Динес во-время появился на свет. Вернее, человечество выдвинуло его против надвигающейся опасности. Его усовершенствованные двигатели уже дали возможность южным коммунам подвесить свои санатории на высоту Альп. Им была измерена впервые и превращена в многообразные виды энергии сила вращения земли. С тех пор, как на это грандиозное маховое колесо был надет привод мысли, запасы механической энергии для людей были неистощимы. Не стало больше опасения за истощение источника топлива. Все главнейшие силовые процессы опирались на земной привод. Однако, и эта блестящая победа не успокоила стремительной воли Динеса. Он мечтал о полном видоизменении быта людей, о полной деизоляции их психики.

Острый и длинный, как складывающаяся бритва, он вышел на аэроплощадку стоэтажного дома-обелиска. Призматический вертикальный аэромотор поблескивал стеклами граней на солнце. Динес вошел в него, став похожим на ртуть в термометре. Внутренность аэромотора походила на кабинку обыкновенного лифта. Четыре рычага блестели у возвышавшегося перед скамьей пюпитра. Динес нажал вверх и на запад и мотор, завертевшись юлой, плавно пошел в сторону от площадки. Молниеносное вращение ничем не отражалось внутри ее, так как внутренний круг пола с механической точностью делал такое же число промежуточных оборотов. Аэромотор был пропеллером, похожим на семянные зонтики одуванчика, и двигался по тому же принципу, что и те. Система горизонтального полета сохранилась лишь, как очень устаревшая, среди немногих частных почитателей старины. Динес летел на запад, пятьдесят миль от коммуны «Грань» в район коммуны «Движение». Двойное кольцо радио-динам окружало плато, на котором высились опытные сооружения. Динес примагнитил мотор к верхнему этажу энергорегулятора и вошел в кубическую залу обсерватории. Сильная зрительная труба проектировала сменную картограмму местности. Динес с невольным удовольствием заметил близость окончания его планировок. Дома-призмы медленно вращались на установках, подобные островам ветряных мельниц. Вышедший из рабочего кабинета лаборант сообщил Динесу количество готовых подъемных установок. Динес молча кивнул головой и, переодевшись в рабочий костюм, склонился над вычислениями. Его профиль походил на падающий в море утес, четко выделяясь на изразцовой стене рабочей залы. Шум динам рокотал за стеклами, аршинные синие искры перебегали по углам. Динес заканчивал формулу подъема.

В это же время – шесть утра, сентябрь 1961 г. – в квартале Карманьолы коммуны «Движение» – проснулся большеголовый Цоцци – меделян профессора экспериментальной хирургии. Цоцци проснулся от назойливого гудка кино-телефона, сигнализировавшего спешный вызов. Цоцци медленно поплелся к привратнику и – обученный им этому нехитрому ремеслу – начал старательно сдергивать с него одеяло. Недовольное похрапывание привратника скоро прервалось сонным зевком и, шлепая туфлями, тот прошел в приемную. Повернув включатель экрана, привратник увидел на нем склонившуюся к трубке фигуру Динеса. Изобретатель просит профессора принять его вне очереди? Хорошо. Об этом будет доложено, профессору. Ответ к 11-ти дня. Экран погас. Привратник записал телефонограмму в предварительную программу дня. Цоцци еще несколько секунд глядел на экран, как бы ожидая продолжения светоразговора, потом уши его опустились, и голова приникла к лапам в сонном покое.

В 11 с четвертью Динес лежал распростертым на операционном столе. Глазоф – профессор и ассистент склонились над его замороженным телом, смуглевшим под сталью ланцета. Молчание – в котором позванивали металлические часики инструментов – было торжественно. Сверкающее серебрящейся чешуей тончайшей чеканки, сердце с каучуковыми отростками артерий цвело под безвоздушным стеклянным колпаком.

Глазоф двумя пинцетами приподнял его и перенес в развернутую грудную клетку. Скрепив все соединительные каналы, свив и скрутив усики нервов, профессор дал знак ассистенту – и сверху из прожектора, похожего на воронку душа – брызнул в раскрытую грудь столб металлолучей, скрепляющих и сращивающих органические ткани.

Затем швы и рубцы поверхности – и пациент был передвинут в камеру восстановления кровообращения. Операция, очевидно, удалась. Об этом говорило сосредоточенное, но довольное сопение из-под густых усов профессора экспериментальной хирургии Глазофа и радостный взгляд его ассистента.

Последовавший затем между ними короткий разговор велся на странном диалекте – звучном и выразительном, в котором, однако, не было и тени родства с существовавшими когда-либо человеческими наречиями. Дело в том, что, пройдя стадию механических языков, способ обмена мнений между людьми стал опираться на смысловые разряды корней, оставляя эмоциональную выразительность одеяния звуков в воле каждого отдельного человека.

Звучала их речь так:

– Жармайль. Урмитиль Эр Ша Ща райль.

– Вург Тецигр. Фицорб агогр.

– Эрдарайль. Зуйль. Зуммь, мль.

– Вырдж. Жраб.

Приблизительная значимость диалога была такова:

– Это станет теперь не труднее работы дантиста.

– О, да, профессор, но только под вашим руководством можно сделать установку так точно и быстро!

Довольное сопение усилилось.

– Не забывайте, товарищ, что выделку механизма производил сам пациент. Без него нам бы еще не скоро достичь желательного результата.

– Конечно, конечно – но биться в механическом насосе или в живом организме – разница. И ваша рука, профессор, оживила металл.

– Ну, ну, ну! Все старались! Все старались! Хорошо, что вышло хорошо! Идите в ванную.

Хирургическая опустела. Только в ведре кровянел кусок недавно живого, теперь запекшегося сизого мяса – сердце Динеса.

Динес взвился на наблюдательную площадку здания конденсатора. Ниже его на узорных парапетах, затянутые в каучук, механики суетились у огромного блока, протягивавшего рычаги магнитных полей. При полете предполагалось равномерное движение всех кварталов, в порядке их размещения. Проще говоря, город должен был лететь параллельными кильватерными колоннами улиц. Динес вступил на педали радиорупора и отдал приказ соединить магнитные поля.

Воздух задрожал и заколебался, как от сильного зноя. Сереброчерное облако, плывшее высоко в небе, свернулось вдруг спирально и закрутилось в узкой воронке вихревого смерча. Над всеми домами, предназначенными к подъему, взвились узкие красные полосы флагов. Здания замедлили свое вращение на шпилях, и их дюр-алюминиевые ребра стали отчетливо выделяться меж стеклянных цельных стен. Динес дал второй сигнал. Рычаг движения загрохотал, как пушечная канонада и первый квартал, подпрыгнув резиновым движением, повис в трехстах метрах над землей. За ним второй, третий… Все шестьдесят четыре района гирляндами расцветили воздух. Солнце, стоявшее на уровне воздуха, просквозило стекло зданий – казалось, огромный калейдоскоп изменил узор своих стекляшек. Последний сигнал начала полета прозвучал певучими сиренами всех шести тысяч зданий. Земля поползла длинным шлейфом, волнуясь и подергиваясь конвульсиями, за первым движущимся городом человечества.

Низкий длинный звук вращающегося полета покрыл влажным гулом все остальные звуки. Облака метало от кольцевого вихря, образованного разбрасывающей линией полета. Шестьдесят тысяч домов неслись косяком журавлей, разламывая воздушный хрусталь поднебесным мальштремом. Динес снял шлем и, войдя в рулевую кабинку, в упор передавал распоряжения рулевым городских секторов. Восьмой квартал покривил линию – его следовало вывести из строя. В доме 01012а – испортилось магнетто. Нажатие кнопки – и дом рухнул вниз, выпавшим из обоймы патронов.

Динес закусил губу. Но сердце его билось ровно – серебряное сердце с каучуковыми артериями. Нужно было эволюировать на восток. Магнитный ток переведен на левый катет треугольника; его основание сократилось – и город, не путая порядка кварталов, начал забирать всей правой стороной внутрь кривой полета. Эволюция удалась блестяще. Динес улыбнулся удовлетворенно. Город «Самолет 1» годится для переустройства системы мира.

В ту тысячную терцию, когда рушащееся на отрубливаемую голову петуха лезвие топора прикасается к его шейным позвонкам, обостренное сознание казнимого отдает последний сигнал гремящей тревоге: «бежать». Приказ выполняется молниеносно. Все мускулы напрягаются. И дальнейшие процессы механически точно выполняют приказ, уже отделенного от них, мозга. Ножные мускулы сокращаются, крылья хлопают, – петух без головы – хотя бы без головы – продолжает бегство от исполнившего свое дело топора. Есть ли смысл в этом бегстве? Топор же безопасен обезглавленному. Он брошен рядом с головой, у которой веки повело сизой судорогой традиционного покоя. И все-таки – в этом бегстве есть последнее мощное усилие – разряд скопившейся динамики сознания с механизмом. Это – как пущенная пуля, полет которой остановить нельзя.

Вдруг светотень померкла, и в наступившей темноте, сумрачно предостерегающей, взвыл рупор тревоги. Кварталы не отвечали. Динес видел, что второй помощник его тщетно старается выключить магнитный руль. Рычаги бездействовали. Каким образом произошла катастрофа? – Динес не уяснил. Одно движение – и из левого бока треугольника, вертящегося по инерции, здания стали сыпаться, как бобы из прорванного мешка. Динес вошел в кабинку аэромотора и рванул рычаги подъема. Мотор подпрыгнул, как собака на цепи, и тотчас же дернулся обратно, не имея силы выйти из воронки вихря, образованной падающим городом. Еще и еще нажатие рычагов и – подача тока прервалась. Руль лопнул, разлетевшись в мельчайшую металлическую пыль. Динес падал отвесно, вслед за провалившимися кварталами, хотя быстрота его полета вниз значительно ослабилась шестью последовательными порывами вверх. Город врылся в землю остриями шпилей, когда волна обратного воздуха подхватила мотор Динеса и опустила на землю, почти так же, как предохранительная сетка гимнаста. Динес откинул шлем и вышел из кабинки. Вокруг него были руины. Покачнувшиеся и на бок павшие здания устилали равнину. Большинство из них представляло груды обломков. Раскрошенное стекло и согнутый исковерканный металл создавали впечатление унылого первобытного хаоса. Кое-где пламя лизало внутренность кварталов. Жизни нигде не было видно. Рулевые секторов, очевидно, погибли все до одного.

Динес положил руку на сердце. Оно билось звонко и ритмично, не усиливши скорости ударов. Динес тронул еще раз ладонями грудь и прошептал:

«С такой машиной мы еще взовьем вверх человечество».

Палль проснулся от смертельного толчка изнутри. Полуобморочный сон, бросивший его ничком на листы рукописи, прервался внезапно резкой огромной болью, прохватившей его сквозняком с головы до ног. Концы его пальцев окоченели. Он с трудом добрался до окна, пытаясь распахнуть его. Из-за стопудовой рамы в глаза ему прыгнуло небо, с мелкой звездной дрожью, будто натертое фосфором. Ноги подогнулись. Он упал навзничь. Губы посырели от кровяной пены. Жилка на бледном виске еще некоторое время пульсировала, затем восковая амальгама проступила под кожей. В комнате стало тихо. Палль был мертв.

1923

Эта торжественная каменная надпись, врывающаяся в сознание как призыв пространств, широко раскинулась над аркой тоннеля, удавом вглатывавшего в себя поезд № 7, скорый дальнего следования. Он иглой прошил Сибирь, запутался в петлях отрогов Сихотэ-Алиня и вмчался наконец в Маньчжурию. На бесконечно качаемой верхней полке туго набитого вагона уместился Сварог Лицензиевич Инных. Он в пыли и в поту. Он сжат и согнут еще в Прибайкалье. Но в Маньчжурии он постепенно расправляется, выпрастывает голову из плеч и торжественно увенчивает ее фуражкой с бархатным околышем и потускневшим значком бывшего министерства внутренних дел. Он сходит на китайских станциях: Ляохэ, Шаньдунь, Мо и Саныпань, уже приосанившись, уже самодовольно выпячивая грудь. Он едет на Дальний Восток для «связи координации сил» Союза возрождения родины.

Сколько скользкой изворотливости нужно было, сколько бдительности, хитрости и приспособленности было нужно, чтобы пролезть сквозь все предусмотренные и непредусмотренные рогатки. Сколько терпения, выдержки, лицедейства! Но вот он на воле. Красноармейский шлем – «дурацкий колпак» – остался где-то далеко позади, истоптанный и исплеванный в священной злобе и радости. Перед ним – Приморье. Синяя тайга отшумела. Кедр смешался с пробковым дубом. Широкие заливы океана въелись в берег. Владивосток.

Японский штаб в большом бывшем магазине дальневосточного Мюра – купца Чурина. Лестница пахнет карболкой. Мордатый молодой часовой щерится, не то злясь, не то улыбаясь:

– Сузуки-сан? Ага, ага! Мосьна! Ага!

Ружье ставится к степе с наивностью деревенского пария – краснощекий часовой бежит внутрь и вызывает начальника караула. Тот суров, колюч, недоверчив. Вводя внутрь – приставляет часового проводника. За матовым стеклом бывшей конторки хозяина недвижно склонилась скуластая тень.

Часовой просовывает штык и голову за матовую дверь, отставив толстый зад. Три коротких слова и одно в ответ. Часовой пропускает Сварога Лицензиевича за матовую дверь.

Тень, расцветившаяся теперь в песочную форму с капитанскими погонами, поднялась, грохоча белой кавалерийской саблей. Черные жесткие кустики усов и бровей топорщились на шафранной пустыне лица. Черные глаза тускло и немигающе уперлись в вошедшего. Улыбка, вроде тех, что бывают у мертвецов, приоткрыла квадратные зубы:

– Инныхо-сан. А-а-а! Очень приятно. Вес… Садитесь, пожалуйста.

Капитан Сузуки говорил очень чисто. Только некоторое неправильное чередование звуковых нажимов определяло его акцент. Да постоянное втягиванье воздуха сквозь зубы, как бы при внезапно испытанной боли, подчеркивало тяжесть произносимого.

– Да. Вес… Наши друзья сообщили нам… Вес… Ваш приезд… Очень нужен, очень желателен. Я-а-а… извиняюсь, вам нужны деньги?

Сварог Лицензиевич покраснел. Лицо японца было фельдфебельски нагло. Но, вспомнив всю злобу и желчь, накопленную там, при «ихней» власти, поборол оставшееся чувство стыда и с решимостью озлобленья выдохнул.

– Да, мне нужны деньги. И паспорт на въезд в Японию.

– Ага, ага! Да. Конечно. Это будет немедленно сделано. Да. Я – a извиняюсь. А-а-а… списки?

Сердце Сварога подозрительно метнулось. Отдать списки так, без гарантий. Но, в конце концов, он и без того во власти этого кривоногого капитана. Прекрати он разговор с ним – и все длительные мечты о «настоящей» жизни окончены и погребены. Не может быть, чтобы японец обманул. И Сварог, овладев собой, полез в боковой карман тужурки.

– Здесь фамилии и адреса. Здесь описание внешности. Наиболее вредные отмечены красной чертой. Вся их организация, все активные члены. Это был большой риск.

– Ага, ага! Очень хорошо. Да. Очень приятно. Вес… Вес… Ето все будет куплено.

Сварога воротило от циничной наглости японца. «Куплено! Точно товар берет, солдафон», – думал он.

Неуменье или нежелание собеседника соблюсти известный дипломатический декорум, смягчить тяжесть обоюдного неловкого положения – злили Сварога. Капитан как будто бы понял его раздражение. Бегло пробежав глазами списки, он вскинул мертвые зрачки на Сварога и дощечкой ткнул ему руку.

– Ето очень приятно. Видеть патриота! Ваши услуги будут оценены. Вес… Покамест вот! – Желтый капитал выпростал из борта тяжелый грубый бумажник и, отслюнявив пять светло-песочных сотенных бумажек, положил их на стол. Шафранные тяжелые веки с грубыми редкими ресницами опустились. Сабля звякнула о ручку кресла. Капитан Сузуки, исполнив все, что от него требовалось, опустился на свое место.

– Но… – вновь мутно покраснел Сварог, – гм… может быть, удобнее через «Спеши банк»? И все полностью?

Тяжелое чувство совершенного негодяйства прослаивалось в нем тревогой за незаконченную сделку. «Ведь вот так сядет, – думал он, – и не вспомнит потом. На что я ему больше нужен».

Сузуки снова обнажил крупные лошадьи зубы:

– Ето… Как сказать… Вес… Неудобно. Вы тайный сотрудник. Японский штаб думает лучше все сношения вести через меня. Вес…

Сварог понял, что тут ничего не выкрутишь. Вспотевшими пальцами смял иены. Сузуки понял эту тревогу в глазах Сварога. Протянул руку дощечкой и, снова осклабившись до ушей, успокоил:

– Паспорт – ето завтра приготовим. Вес… Не беспокойтесь. Очень приятно. До свидания. Вес…

Сварог попятился к двери с матовым стеклом. Сузуки, гремя саблей, проводил его до выхода. Там мордатый часовой, расставив тяжелые ботинки, дожидал его, как раскосый идол. Сварог согнул спину и как от удара выскользнул на улицу.

Бухта курилась пышными клубами пара, словно в нее бросили сотни тонн раскаленной добела стали. Парусники, крейсера и шаланды повисли между небом и землей. У берега море еще позванивало слюдяной волнишкой. Розовые и сиреневые цвета обнимали друг друга. Но с сопок уже валился тяжелый вязкий туман. Он нес оторопь и тревогу. Глухо звонили склянки, ухал буй, ревели лебедки. Желтые игрушечные патрули в гетрах с плоскими штыками выплывали из тумана, рассыпались цепью, перебегали из переулка в переулок. Но это еще не туман! Вот когда он свалится на плечи города, закроет ему рот и глаза, залепит малейшую отдушину, в которую бы вырвался крик возмущения или гнева, – тогда… Тогда зашныряют по улицам вороватые зловещие суетливые автомобили, тревожней взвоет сирена, озлобленней зазвучат окрики часовых: «Аната!.. Аната!..»

И русский, «государю своему полковник» Сварог Лицензиевич Инных будет руководить арестами и высылками своих извечных врагов, нарушителей законов эволюции, растлителей его «настоящей» жизни, осквернителей, почитателей и обожателей мудрости веков.

У Дальбюро туман расцвел желтыми одуванчиками выстрелов. Патруль ощетинился и зафыркал ответными выстрелами, как кошка, наткнувшаяся на ежа. Краснофлажье над домом затрепалось от нескольких сразу проевших его пуль. Переулок взгорбился на сопку. Она, круглая и гладкая, будто покрытая ковром, замыкала его чуть не вплотную. Под флагштоком, укрепленном на вышке дома, спокойно прохаживался человек. Он методически прикладывался щекой к винтовочной ложе, и каждый его прицел сшибал, как в тире, перебегающие внизу в тумане фигурки. Это товарищ Сквирцев, медвежатник, таежник в прошлом – теперь секретарь бюро партии, охранял знамя.

Мешкотный броневик, тяжело култыхаясь, начал взбираться по переулку. Но глина облипала его слоновью поступь, и завязшие по ось колеса встали на полпути. Безвредный, он стал похож на издохшего исполинского жука, одеревеневшего поперек дороги. Неожиданная преграда озадачила «экспедиционные войска».

Полевой телефон встревожился. На рейд отошел серый двухтрубный сторож «Асахи». Стал боком к городу. Коротконогие юркие матросы снимали чехлы с орудий. В городе скрученною пружиной напряглась тревога ожидания. Но низкий четырехтрубный американец взвил загадочные вымпела и также отделился от берега, став бок о бок с японцем – между ним и городом. Это капитан Джон Лейк по собственной инициативе пожелал вмешаться в инцидент. Капитан Лейк, седой, с румяным лицом, стоял на мостике и отдавал приказания. В бинокль ему виден был человек под алым флагом, прикладывавший ложу винтовки к щеке. Капитан Лейк довольно морщил бритые губы. И на четырехтрубном американце – также чехлы снимали с орудий. Оба крейсера деятельно изрыгали черный в тумане, жирно стелющийся дым.

Крупными пузырями выстрелов продолжала лопаться тяжело вздувшаяся тишина. Цепи патрулей заходили с тыла, сползали с боков, настойчивые и упорные. Но в тумане под трепещущим красным флагом все так же спокойно двигалась плечистая фигура, изредка прикладываясь к ложе винтовки.

Когда высверкнуло из тумана солнце и, разорвав его в клочья, погнало его далеко за выход из бухты, все уже как будто успокоилось. Японские цепи вобрались в казармы, наши, кто мог, скрылся, кто сумел – перелицевался. По недавно еще пустынным улицам сыпалась настороженная любопытная людская толпа. Серединой улицы шли арестованные корейцы: ночной инцидент был объявлен официально открытием корейского заговора против опекающей их державы. Со скрученными назад руками, озлобленно-гордые, побледневшие, в белых одеждах шли корейцы – по большей части молодые и стройные. За ними по тротуару их жены с подвешенными на загорбке детьми. Их ведут – говорят, на мучения. Выламывают пальцы. Пытают водой: льют через воронку в рот воду, пока не вздуется живот страшной болью. Допрашивают. Снова льют. Оставляют так на два дня, и снова то же мученье, распирающее жилы в бесконечный страшный разбух. Щетина в пятках. Подтягивание за большие пальцы рук в воздух…

Но корейцам нельзя помочь. Ведь это «внутренние дела» Японии! И протесты касаются только наших ран. А их тоже немало. Пропали наш военком, два члена Ревсовета, наиболее видные партийцы. А это значит погибли. Пропасть без вести в ночь выступления «экспедиционных войск» – значит сгореть живым в топке паровоза, значит упасть с проломленным затылком с высокой скалы в залив, быть повешенным в дальних сопках. Ведь японцы не будут знать ничего. Им «ничего не известно». Будет знать из русских только Сварог Лицензиевич Инных, но он не покажется теперь на улицу. Он демонстрирует теперь «дурацкий колпак» перед капитаном Сузуки, пьяным и отупелым в кают-компании серого сторожа «Асахи», где шумит банкет в честь Союза возрождения родины.

Его желтые усы мокры от сода-виски, глаза покраснели от бессонной ночи. Но веселье «настоящей жизни» уже коснулось благотворно одутловатых щек. Они покрыты пятнистым тифозным румянцем от сознания, что в правом кармане его полковничьего мундира лежит паспорт «сотрудника японских войск».

1920–1930

Желтоглазые стойки вокзальных буфетов с выстроившимися рядами мельхиоровых подстаканников, звяканье ложечек, шарканье подошв, бляхи носильщиков, шумные вздохи паровозов, врывающиеся в распахнутые двери; станция Зима, станция Тайга, станция Хантахедзы – все одинаковые по-разному; винтовой взлет Кругобайкалки, где поездной состав загибается скорпионом к собственному хвосту; маньчжурская тучная равнина, пыльно пахнущая черемшой – полевым чесноком, и за нею – дикая прелесть Приморья со смоляной кедровой хвоей, заплетенная багряными стенами осенних листьев дикого винограда, зеленеющая круглоголовыми сопками, точно устланными коврами, чернеющая каменным углем, выпирающим прямо из стен вдоль полотна, с какими-то пятнами и узорами сланцев и руд, прорезающих породу. Это – путь на Дальний Восток.

То, что улеглось и связалось в двадцать фраз вот сейчас, – тогда тянулось больше месяца.

Бесконечная качка вагонов, взвизги колес, монотонное пение буферных цепей, хрипы букс, позванивание молотка о сталь – тридцать шесть дней в вагоне, набитом до отказа фронтовой человекообразной сельдью, длинный путь на Дальний Восток, в неизвестные места, в солдатской шинели рядового 34-го запасного полка.

И внезапно – конец, остановка, берег: дальше ехать некуда. Город рушится лавиной с сопок в океан; город, высвистанный длинными губами тайфунов, вымытый, как кости скелета, сбегающей по его ребрам водой затяжных дождей. Владивосток.

Мне, вышедшему из тридцатишестидневной тряски, мельканья, движенья и суматохи, он показался плывущим по океану, взрезывающим своим портовым бушпритом воды Амурского залива с одной и бухты Золотого рога с другой стороны.

Я стал на главной, Светланской улице и смотрел, как продолжает нестись навстречу мне земля, только что пересеченная в масштабе девяти тысяч верст.

Никого знакомых у меня не было. Октябрь только что наступил. Я радовался ему, как змея, наверное, радуется смене кожи. Но что мне делать, я не знал.

И пошел во Владивостокский Совет спросить, что мне делать.

Сейчас же после Февральской революции я, двадцатисемилетний поэт, выученик символистов, отталкивавшийся от них, как ребенок отталкивается от стены, держась за которую он учится ходить; я, увлекавшийся переводами Малларме, Верлена и Вьеле-Гриффена, благоговевший перед Теодором Амадеем Гофманом, восторженно носивший в сердце силу и выдержку горестной судьбы Оскара Уайльда; одним словом, я – рафинированный интеллигент – с удовольствием заметил, что нет больше силы, которая заставляла меня носить костюм каторжника – мою тяжеловесную прокарболенную шкуру рядового 34-го запасного полка.

Старая культура отгремела за плечами, как ушедшая туча. Возврата к ней для меня, недостаточно приросшего к ней, недостаточно пустившего в нее корни, – быть не могло; на моих чувствах и мыслях не были еще набиты мозоли привычек. И радость от изменения поношенных черт мирового лица несла меня в сторону нового. Это новое не было миросозерцанием. Оно для меня, да и для большинства окружавших, скорее было выходом из старого, возможностью, предощущением, тем, что выражалось в коротеньком определении «хуже не будет», определении, ставившем многих на невозвратный путь.

И вот, вынесенный лавиной солдатских тел из прифронтовой полосы, стоял я на улице чужого города.

Город падал на меня с высоты сопок; он крепился к морю стенами спадающих отрогов. Густо вплотную кипел вокруг меня незнакомый быт. Люди в синих длиннополых халатах обтекали меня сплошной массой. Они плевали, скалили белые зубы, жестикулировали, спорили и перекликались, певуче и гортанно придыхая. Звуки вибрирующих струн слышались в их интонациях. Я не понимал не только их слов, но и их интонаций. Мне казалось, что они переругиваются и упрекают в чем-то один другого, а они вслед за тем хлопали друг друга по плечу и заливались понимающим смехом. Их мимика, жесты, интонации были настроены по камертону чуждого мне быта. Непонятные фрукты и цветы окружали меня толпой. Черные поблескивающие сланцем рогожи с трепангами расстилались у моих ног чудовищными пиршествами; розовые гирлянды огромных крабов висели на мачтах джонок. Все было чуждо и враждебно мне. Что мне было делать с моей любовью к «Балладе Редингской тюрьмы»?

В городе, кроме жены, у меня была лишь одна знакомая. Она тоже еще не освоилась с местом. Ей тоже были непонятны сладко-водянистое мясо безароматных фруктов, выпученные глаза собак-рыб, неприютность осенних вечеров, рогульки носильщиков, кожура земляных орехов, устилающая тротуар вместо подсолнуховой скорлупы.

Эта единственная моя знакомая здесь – была Революция.

Я стоял на улице, на углу морского управления и старался узнать, где помещается Совет рабочих и солдатских депутатов. Мимо меня проходили японцы, похожие на летучих мышей; корейцы – на священников; китайцы стриженые и с косами толстых жестких волос. Китайцы-мужчины в женоподобных одеждах и китаянки-женщины – лысые, в штанах. Я обращался к ним с просьбой указать мне, где помещается Совет. Русских я не спрашивал. Русские, проходившие мимо меня, были насторожены и озлоблены. Это были по большей части чиновники и коммерсанты, ужаснувшиеся опасности, угрожавшей их налаженной жизни. Наконец подвернулся матрос.

– Совет? Да вот он, напротив. Вы прямо на него глядите. Айда вместе, я тоже туда.

Из всех, кого я встретил в Совете, нужен мне теперь для воспоминаний рабочий Петр Никифоров, выслушавший и приветивший меня. Он тогда устраивал биржу труда. И, поговорив со мной, предложил мне идти к нему в помощники.

Так на первых шагах на Дальнем Востоке определилась моя судьба.

Биржу труда устраивать было трудно. Записи принимались на блокнотах, помещение было на двадцать человек. Никифоров, жилистый, сутулый, с прямым добрым и темным взором человек. Он растягивал себе жилы, стараясь организовать, упорядочить, устроить всю разнородную, распоясанную массу грузчиков, чернорабочих, плотников, каменщиков, солдат, обиженных жен – всю эту толпу разноголосого люда, ломившегося к нам с утра и требовавшего устройства своих дел.

Мы с Никифоровым толковали об искусстве.

Его предложения были: национализировать местный кинематограф, чтобы открыть там студию нового театра и литературы. А пока он предложил мне проехать как представителю биржи труда на Сучапские копи, где произошла какая-то заминка в добыче. Расследовать и уладить.

Я купил себе рубашку из собачьей шерсти и поехал на копи.

Ветры на Дальнем Востоке серьезные. Средняя сила их такова, что, идя против ветра, можно грудью ложиться на него, как на барьер. Или еще похоже: в ветер вкладываешься, как бурлак в лямку, и только тяжестью своего веса можно продвигаться вперед. Ветер идет густой стеклянной массой, подпирая тебя спереди, а дышать можно, только спрятав нос в рукав, да и то неполным дыханием. Если в такой ветер очутиться на открытой платформе поезда, то нужно лечь вдоль борта платформы и не поднимать головы. Иначе – кажется, будто ее отрывает железнодорожным перекрытием.

На Сучанских копях дело было такое. Владелец еще не национализированных копей взорвал бидон с каким-то горючим веществом в пустой шахте. Взрыв был похож на взрыв газов, и рабочие отказались идти в шахту. Владелец сделал это нарочно: ему было невыгодно вырабатывать уголь по твердой цене. Кроме того, он был против рабочего контроля, еще только вводимого тогда.

Нужно было лезть в шахту. Если этого боялись рабочие – боялся и я. Но один молодой парень, заметив мою нерешительность, отозвал в сторону и предложил спуститься вместе. Он знал про взрыв бензина.

Шахта старая, слезливая. С десяти саженей – клетку уже сплошь обливает леденеющая на ней вода. Скрепы гнилы и покрыты плесенью. Клетка идет вниз медленно. Остановка. По мосткам мы проходим в галерею.

Китаец-откатчик лежит на боку на куче породы и тянет фистулой жалобную песенку. Фонари тускло освещают балки, скрепы, инвентарь. Мы проходим, пригибаясь, а иногда и ползком, к забою.

Бидон с развороченным боком, обрывок фитиля – наша добыча. Осматриваем незначительные повреждения, подымаемся наверх.

Опять ледяной душ над клеткой, пласты породы, тусклые отблески сланцев, сталактиты соли, наконец глина, супесок, земля – и мы опять на вольном воздухе.

Мне стало бодро и весело.

Значит, не такой уж я никчемный поэт, никуда не гожий, никому не нужный излагатель впечатлений, если сумел преодолеть страх, сумел разоблачить хозяйскую махинацию, введшую в заблуждение старых рабочих.

Возвращаемся назад.

На железном тросе вверх от шахты к станции тянутся вагонетки. Здесь же раньше ходил паровичок. Тросом тянули целый состав. Теперь трос лопнул, а нового выписать нельзя – 1918 год.

Поэтому мы едем на санях.

Сибирская езда – под гору во весь дух галопом, на поворотах не задерживают бега. Ямщик стоит стоймя. Розвальни мотает, как бумажку, привязанную к собачьему хвосту. Если встреча – расшибутся вдребезги обе упряжки… Но таков стиль езды.

Мне все время тогда приходили на память Некрасовские строки о кибитке и об Алтае.

Вернулся в город. Никифоров потрепал по плечу ласково и растроганно.

Но с биржей не ладилось. Пошел в газету с письмом того же Никифорова.

В газете отсиживались меньшевики и грызлись за место с большевиками. Газета была единственной, имеющей крупный тираж.

Редактор: Семешко – длинноусый, с хмурым исподлобным взглядом, тогда только что вернувшийся из Америки.

Передовик: Киевский Г. В. – очень хороший парень, имевший слабость к сигарам, которые он обязательно заготовлял для писания передовиц.

Фельетонист: Иона Вочревесущий – Н. К. Новицкий, тогда самостийный украинец, знавший наизусть «Слово о полку Игореве» и приветливо встретивший меня с моими стихами.

Редакция приняла меня дружелюбно, хотя не сразу. Сначала послали реферировать заседание Совета.

Когда я принес очень точный отчет, редактор посмотрел на меня поверх очков и буркнул:

– Стенографировали?

Я ответил отрицательно.

Тогда шансы мои повысились.

Однако ни инструктором биржи труда, ни рецензентом, хотя бы и областной газеты, мне оставаться не улыбалось.

Я попытался прочесть лекцию о футуризме. Зал наполнился благодушной публикой, ничему не удивлявшейся, хлопавшей строчкам Хлебникова, Маяковского и Каменского. Зато вышел какой-то оппонент и начал говорить, что я большевистский агитатор и читаю стихи, которыми осквернен Страстной монастырь. Оказался сотрудником местной кадетской газеты.

Анатомия воспоминаний такова, что их нервные узлы различных функций связаны и переплетены в один клубок. Вот и теперь мне бы хотелось писать только о боях искусства, но тяжелыми шагами их пересекают бои за власть.

Когда случился во Владивостоке первый военный переворот, устроенный чехами, газета сменила название и стала полулегальным органом советской власти, зажатой в теснину интервенции.

Со мной – беспартийным – в редакции освоились уже настолько, что я стал иметь вес и право голоса на редсобраниях.

Я вел стихотворный фельетон, был ночным корректором, а иногда и выпускающим газеты.

В то время приехал во Владивосток под чужим именем Н. Ф. Чужак. Он сделался фактическим руководителем газеты. И здесь в поздние часы ожидания верстки и правки газеты я начал ему читать Маяковского.

Сначала дело шло туго. Мое Чтение Маяковского беспокоило его так же, как громыхание ломовика за окном. Но постепенно слух его стал свыкаться с чересчур оглушающими интонациями строф Маяковского. Он начал различать в них отдельные фразы и предложения.

Меня уже сделали тогда зицредактором газеты. В обмен за это я имел право еженедельно составлять литературную страницу газеты.

Но и это повышение моей значимости меня не устраивало. Мне хотелось иметь угол и аудиторию, где бы можно было работать по стихотворному делу.

Несколько раньше этого мне пришлось участвовать в худсовете рабочего клуба, где был постоянный театр. Там я перезнакомился кой с какой молодежью, преданной искусству. В газете тоже бывали люди и писавшие и понимавшие стихи.

Их-то я и хотел сорганизовать в литературное общество.

Это было очень трудно.

Вокруг меня были из живых: М. Скачков, тогда изучавший стихосложение и историю литературы; А. А. Богданов, В. Штемпель, О. Гомолицкая; художники Засыпкин, Михайлов, Гершаник, Вар; Констан де-Польнер – фанатик театра, сумасшедший режиссер, репетировавший сотни раз пьесы, которые никогда не видали постановки.

Из умерших: Вера Жданова, чудеснейшая двадцатилетняя трагическая актриса, погибшая в Шанхае в 1920 году.

Мы начали с того, что достали мрачный сырой подвал, провели сами в него электричество и купили на все паши деньги китайского ситцу с огромными розовыми маками по зеленому фону. Им мы обили стены нашего подвала. Потом сделали подмостки. Наверху, над подвалом, был театр «Золотой рог». Оттуда мы таскали к себе вниз сломанные стулья и обветшалые декорации.

В это время приехал Третьяков.

Он был в полушубке и треухе. Ио никакая одежда не могла изменить его ядовитой усмешки и худобы. Скептически осмотрел он наши начинания и решил, что надо издавать журнал «Бирюч».

Два месяца, по семь, по восемь часов подряд, репетировали мы пьесу «Похищение сабинянок». Прямо со службы, не обедая, не досыпая, до трех-четырех часов ночи гонял нас на корде сумасшедший режиссер Констан де-Польнер. А после репетиции при тридцатиградусном морозе, в летнем распахнутом пальтишке, с закутанным шарфом горлом, он шел провожать нас на другой конец города, приплясывая и декламируя «Белый ужин» Ростана. На лунном свете его фигурка чернела, конвульсивно подпрыгивая в четких жестах пантомимы. А затем он шел ночевать в ночлежку.

Помешан он был не только на театре. Помешан он был на идее самоограничения. Проверяя себя в этом, разводил он всех по домам, подпрыгивая от холода. И спал на нарах среди безработных, бродяг и ворья – обитателей ночлежки, ценивших его и по-своему гордившихся своим странным сожителем. На нарах у него стояли томики Артюра Рембо и Овидия рядом со щеткой и зубным порошком. Нары были идеально чисты. Авторитет его стоял высоко, и обитатели ночлежки слушали под вечер рассказы о Золотом осле Апулея, не удивляясь и не утомляясь от его вдохновенных жестов.

Но Третьяков внес планомерность и дисциплину в наши довольно-таки сумбурные начинания, и Приморское литературно-художественное общество «Балаганчик» открылось в подвале, разукрашенном розовыми маками. Сюда перекочевал передовик Киевский со своей бесконечной сигарой; сюда сходили сверху артисты верхней сцены; заходили партийцы, профсоюзники; приходила и владивостокская недобитая буржуазия.

Колчаковский ставленник генерал Розанов прочно сидел в губернаторском доме. Подвал стала заполнять разношерстная публика. Колчаковские офицеры и контрразведчики не спрашивали разрешения при входе. Становилось скверно. Вечерние собрания замерли. Мы стали собираться днем.

Приехали и присоединились к нам О. Петровская и В. Силлов. Открыли студию литературы, стали устраивать конкурсы стихов. Для одного из них мною была написана «Тайга» («Стихи сегодняшнего дня»).

Однажды на улице я увидел широченную спину, по-дельфиньи согнутую в дугу. Я оглянулся на колыхавшегося по тротуару человека. Так и есть – это Бурлюк. Широченные жесткого сукна штаны, цветной жилет, одноглазка в недостающем глазу и – фигура фавна, столпа, отца русского футуризма, врастает в землю от неожиданной встречи.

Бурлюк жил с двумя детками и женой за сопками, в рабочей слободке. Жил он в парикмахерской, брошенной владельцем. Комнаты были заняты парами, книгами и холстом для картин. Бурлюк жил берложной жизнью. Он ходил, устраивал выставки, издавал книги, шумел и громил мещан и пассеистов. Наскребши немного денег, он закупал краски, холст, бумагу, чай, сахар, пшено, муку и материю на рубашки детям, всего этого месяцев на пять, и засаживался за холсты. Он писал маслом и акварелью, сепией и тушью, а жена его, Мария Никифоровна, сидела рядом, записывая диктуемые им рассказы и воспоминания.

Был он похож на дрессированного рабочего слона. Двери его квартиры никогда не запирались. Возвращавшиеся из доков рабочие часто заходили к нему смотреть его цветистые полотна и разговаривать о них – столь странных, ярких и непохожих на Третьяковскую галерею.

Бурлюк – молниеносный оратор. Он именно тот уличный художник и поэт, от которого идут жизнерадостные излучения неожиданных афоризмов, всегда свежих, глубоко убедительных, лишенных всякого фарисейства, интеллигентщины, умничания. Замечательный мастер, замечательный уличный мастер и искусник – Давид Бурлюк.

Но он, конечно, невозможен ни в каком скрупулезном литературно-художественном собрании. Все равно что слон в стеклянной торговле. Он давит, толкает, крушит и разрушает все полочки с художественными восторгами. Он в пестрых штанах – сам себе плакат, с подмалеванной щекой, на эстраде, на улице, в толпе. Там ему по себе. Скажут: шарлатанство, оригинальничание. Да, пестрое, цветное, блистательное шарлатанство, а не подхалимство, уживчивость, постничанье, пролезание бочком, скромность монашествующих во искусстве ради многолетнего признания, привычки к бездарности, к мельканию у всех на глазах с сознанием собственного двухвершкового достоинства. А ради чего все это шарлатанство? Ради того, чтобы иметь возможность пять-шесть месяцев спокойно заниматься любимым делом. Ради того, чтобы накопить себе запас знаний, опыта, заготовок.

О, всесветные мещане, поймете ли вы когда-нибудь радость любимой работы?!

Таков Додя Бурлюк.

Затем восстание Гайды.

Помню – мы забрались в наш подвал, заперлись и разбирали стихи, присланные на конкурс. В это время пришел кто-то из товарищей и сказал, что по городу ходят проскрипционные списки. Назывались фамилии, из которых мне была знакома одна: Кушнарева, председателя Союза железнодорожников, коммуниста. Я поспешил к его жене, предупредить ее об опасности. Мужа ее не было дома: он был на телеграфе у прямого провода. Мы помчались с ней на телеграф. Товарищ Кушнарев уже знал о том, что его фамилия стоит на первом месте у белых, и принял меры, чтобы не быть захваченным врасплох.

Гайдовское восстание, наверное, описано уже много раз. Но так вот, из «Балаганчика», его никто не описывал.

Мы с женой вышли из подвала в час ночи. Улицы были совершенно пусты. Нам нужно было идти к вокзалу вниз. Помню, удивились, не встретив ни одного человека. Только из-за одного угла вывернулся залихватский свист марша из «Кармен». Свист наполнял до краев темноту опустелой улицы. Когда мы повернули на свист, в темноте обрисовалась фигура американского матроса, шагавшего к порту. Матрос прошел, и улица вновь безлюдна.

Внезапно, без предупреждения, вспыхнули фары притаившегося автомобиля, и дробный стук пулемета залил пустую темноту. Мы прижались к стене, – влипли в подъезд, онемевшие, без движения, без стука сердца. Автомобиль поливал пулями улицу, как из шланга поливают ее водой летом. Так же внезапно и бессмысленно прекратив стрельбу, автомобиль повернул и уехал. Мы пустились бежать обратно.

В подвале, сбившись в кучку, переждали мы гайдовское восстание. Перестрелка глухо гудела за стенами.

Чужак, Третьяков, Бурлюк, Алымов, художник Пальмов, Силлов, Петровская – это уже была литературная группа, вокруг которой можно было организовать культурные силы Приморья.

Пришла из Москвы книжка Маяковского «Всё»; начали получаться центральные газеты.

Власть в городе фактически была в руках японцев; за пределами города, в сопках – в руках партизан.

Ощущение литературного полуподполья бодрило и поднимало силы. Николай Федорович Чужак отстаивал в Далькоме необходимость журнала. И наконец добился своего. Футуризм был признан и усыновлен как литературное течение, борющееся на стороне пролетариата.

Мы с Третьяковым с 1919 года вели в газете маленький политический фельетон под общим псевдонимом Буль-Буль. В нем, насколько было возможно, пощипывались интервенты, атаманы и всевозможные дальневосточные претенденты на всероссийскую власть.

Политические события местного, да и не только местного значения навертывались снежным комом. 4–5 апреля 1920 года никогда не изгладятся из памяти. Японцы разоружили бывшие в городе красные войска народно-революционной армии, мотивируя это предполагаемым их содействием восстанию корейцев. Этих последних провели утром по городу с руками, завязанными сзади, в белых халатах на крейсер.

Я не помню своих стихов, напечатанных тогда в день выступления в газете. Запомнились лишь четыре строчки:

На эту тему в газете были стихи С. Третьякова, Кузьмы Жаха (С. Алымова) и Д. Бурлюка. Корейцам стихами мы, конечно, помогли мало, но помню сурово сдвинутые брови рабочего в трамвае, читавшего газету в тот день.

Журнал «Творчество» стал культурным центром Дальнего Востока. Из Читы откликнулся Петр Незнамов; из Никольска-Уссурийска, из Верхнеудинска, из Николаевска-на-Амуре нам слали письма с поддержкой и приветом. Кой-когда приходили письма и стихи, написанные кривыми бледными буквами, огрызком карандаша, очевидно, на камне или на обрубке пня, – это были самые ценные, – из сопок от партизан.

Сочувствие к журналу и к нашей работе поднимало и крепило нервы. Мы в городе, кишащем интервентами и контрразведчиками, чувствовали себя такими же литературными партизанами, беспокоящими сознание, делающими вылазки против беляков на литературном фронте, ободряющими и перекликающимися со своими, отошедшими в сопки и затаившимися в них.

Направляемая коммунистами коалиционная власть в городе, окруженная штыками японцев, держалась не очень уверенно. Трусливая жестокость, мелкая мстительность, патологические издевки, характерные для японского штаба, проходили при молчаливом, смешанном с гадливостью, упорном молчании населения – под наведенными на город дулами орудий японского крейсера «Асахи».

12 марта (свержение самодержавия) была демонстрация у вокзала. Там на площади беляки на месте мемориальной доски с именами революционеров поставили в трусливой злобе и мстительной истерике… отхожее место.

Демонстрация проходила чинно, вея знаменами.

Председатель смешанного правительства – земской управы и выборных представителей – председательствовал на митинге. Это был, кажется, эсер Медведев.

В речах прорывались боль и гнев на интервентов; по боль, притупленная близостью их вооруженной силы, гнев, сдержанный близостью шнырявших в толпе японских контрразведчиков.

Во время митинга я попросил слова для чтения стихов. Медведев не очень охотно разрешил мне читать. Он был против всякого «возбуждения». И, согласившись на стихи, он оттягивал мою очередь, давая место бесконечным кооперативно-эсеровским излияниям. Я стоял у подножия трибуны и после каждого оратора дергал председателя за рукав, требуя себе слова. Рядом со мной стоял молодой человек, чрезвычайно красивый, рослый и осанистый, с любопытством и удивлением наблюдавший за мной. Видя безуспешность моих попыток, он наклонился ко мне и спросил вполголоса:

– В чем дело, товарищ? Что вы хотите говорить?

Я ответил, что хочу «говорить» стихи о партизанах, и назвал себя. Тогда он мягко, но властно продел свою руку мне под локоть и, проговорив: «Тогда идемте сюда», – повлек меня за собой. Я, как-то сразу почувствовав к нему доверие и симпатию, пошел не сопротивляясь.

За вокзально!! площадью была другая, так сказать неофициальная, площадка портового поселка Эгершельда. Человек шел туда. Когда мы приблизились к ней – там шел митинг Союза грузчиков. Крепкие скулы, широченные плечи, цепь своей охраны, – грузчики пользовались заслуженным уважением, по крепости своего темперамента, даже у белых контрразведчиков.

Человек, приведший меня, быстро прошел за цепь, быстро перемолвился с председателем и, подвинув меня за плечи к ящичной трибуне, сказал:

– Читайте здесь.

Грузчики слушали стихи как надо. Ни кашля, ни шепота за пятнадцать минут читки. Сплошные пятитысячные глаза, как трамплин, поддерживали правильность интонации. И по окончании дружный говор и хлопки были необычным одобрением собравшихся послушать «поэзию». Здесь я впервые и навсегда был прикован накрепко к человеческому коллективу. Здесь впервые и навсегда я почувствовал серьезность и необходимость поддержки настоящей человеческой аудитории, пришедшей не развлекаться и отдыхать, а плавиться и накаляться в общем подъеме подлинного пафоса, действительного массового героизма.

Когда я, счастливый и возбужденный, слез с ящика, на него взошел приведший меня сюда молодой товарищ. Он заговорил сильным, звучным голосом, отдававшимся далеко во всех ушах площади, и в глазах, устремленных к небу, я заметил восторг и непревзойдимое волнение. Он говорил коротко и сильно. Это была не речь, а скорее ряд лозунгов, сжатых в общепонимаемый шифр, взбадривающих и освежающих, увлекательных и неожиданных в этом городе, задушенном тяжестью интервенции.

Когда он кончил, на его голове оказался шлем с пятиконечной звездой. Его быстро окружили подготовленные, очевидно, ряды грузчиков, и он исчез за ними.

– Кто это был? – спросил я у близстоящих.

– Как кто? – ответили мне. – Да он же вас привел. Разве вы не с ним были? Это Лазо, красный командарм.

Лазо в городе, полном белых ищеек! Помню, вместе с радостью в груди у меня тревожно колыхнулось сердце. Так вот каков Лазо, двадцатилетний командарм, тонкий, ловкий и легкий, как девушка, внимательный и наблюдательный, громкий оратор и смелый боец, навсегда врубивший в сердца пяти тысяч грузчиков и мое свой быстрый, свежий, молниеносный облик.

Тревога моя оказалась не напрасной. Не одни только дружеские глаза следили за Лазо. Спустя мало времени он был схвачен белой контрразведкой при содействии японцев.

Его трагическая участь немало способствовала сплочению той ненависти к интервенции, силой которой были сброшены впоследствии один за другим все временные властители и ставленники чужеземных империалистов.

Группа «Творчество» росла и крепла. Мы уже перекликались с Москвой. Получили весточку от Брика и Маяковского. Это была как первая апокрифическая пальмовая ветвь с суши.

Москва сияла вдали могучим сверкающим маяком.

На окраине – последние судороги белых полуэмигрантов. Японцы свертывались и уходили, отчаявшись в попытке водворить на власть кого-нибудь из сговорчивых фаворитов. В самой Японии шла кампания за прекращение дорогостоящей интервенции. Военная клика в японском правительстве теряла свой престиж.

Дальний Восток уже сыграл свою роль в Октябре. Его омертвевшая в тисках белогвардейщины лапа начала расправляться. Биение крови, идущей от сердца – Москвы, начало доходить и до него. И вот с удостоверением дипкурьера, выданным мне представителем РСФСР Романом Цейтлиным, погибшим в последних схватках с отступающим врагом (застрелен белогвардейцем), выехал я на запад, в «буфер», в Читу, чтобы оттуда «на перекладных», при содействии А. В. Луначарского, двинуться навстречу «Лефу».

1927

Первые впечатления начинаются с той минуты, как, окончив хлопоты с паспортом и визами и получив чек на Берлин или Рим, выйдешь с Неглинного на Кузнецкий. Ты еще в Москве, но тебя уже нет в ней: ведь в кармане лежат все возможности видеть далекие города, ходить по иным площадям, слышать чужую речь. Москва, Кузнецкий, Мясницкая, Рождественка, еще не покинутые, – уже сжимаются от сравнений, уже отплывают от тебя, как отходящий от пристани пароход. Их становится немножко жалко. И люди, толкающие тебя на тротуаре, – толкаются по-иному, по-новому: они отталкиваются от тебя, бредущего медленно, не спеша, с сознанием, оторвавшимся от них, готовым их покинуть. С этого, по-моему, и начинается заграница. Билеты «Дерутра» вытесняют, выталкивают тебя из привычной жизни, из каждодневной, деловой обычной спешки; сознание скорого отъезда выносит тебя из обычного состояния, как пробковый пояс из воды. Состояние это – состояние туриста, главным образом, характерно тем, что из активного участника городской жизни ты делаешься ее наблюдателем. Наблюдать можно вовне и вовнутрь. Я решаю в своих впечатлениях объединить это, следя не только за тем, что происходит вокруг, но и за тем, как это происходящее отражается во мне, как оно окисляет мое дыхание. Поэтому и начинаю наблюдать еще из Москвы.

Последние недолгие сборы, прощальные телефонные звонки, многочисленные, громоздящиеся друг на друга, мелочи расставания – не забыть бы чего, затем такси, вокзал, поплывшие назад лица друзей на платформе и вот уже:

Поезд идет к границе.

Пока свыкаешься с давно знакомыми и каждые раз по-новому воспринимаемыми особенностями обстановки дальнего путешествия, – к окнам уже жмется ночь, проводник приносит чай с сухарями в обертках, опускает занавески, и широкобокий пульмановский вагон, мягко подрагивая и постукивая, настраивает мысли на свой особенный, дорожный лад.

Начинаешь ощущать каким-то шестым чувством, чувством путешествия, проносящиеся мимо, отлетающие назад куски пространства, роднишься со всем длинным составом грохочущих вагонов, вживаешься в их ритм и, в конце концов, становишься мельчайшей частицей огромного двигающегося железного тела, бунтующего на тихих сонных полях.

Это особенно ярко чувствуется, когда остаешься наедине с поездом, с движением, на верхней полке под притушенным фонарем.

Но до сна еще далеко, место усиделось, и после первого получаса расправляешь тело, уже привыкшее к шуму и к качке поезда, развертываешься, как успокоившийся еж, чтобы жить дальше после первого тревожного оцепенения.

В коридоре замечается некоторая приподнятость настроения: ведь поезд-то к границе. Объявления на трех языках, форма проводников, теплая вода в уборной – все говорит о подтянутости, о желании не ударить лицом в грязь перед отбывающими за рубеж пассажирами.

Из соседнего купе слышна веселая щелкающая английская речь – уверенные голоса, прерываемые взрывами смеха. Над ней, покрывая ее, возвышается густой русский рокот, объясняющий англичанам все легкомыслие, заключающееся в их смехе, как шило в мешке. Это едет английская делегация с Октябрьских торжеств к себе домой, и русская – на разоружательную конференцию в Женеву. Товарищ Угаров, которого я узнаю по портретам, напечатанным во всех сегодняшних газетах, укоризненно басит о вождях тред-юнионов, устыжая англичан в таком золоте. Англичане оправдываются ничуть не сконфуженно, отпуская тяжеловесные шутки. Они говорят о том, что ожидающиеся результаты следующих выборов опять поставят у власти Рабочую партию. Угаров продолжает их агитировать сразу через трех переводчиц, предрекая провал их оптимистических расчетов. Среди англичан особенно оживленно ораторствует небольшой человечек, широкоротый и подвижной. Одет он так, как будто в костюме шаржирует Чарли Чаплина. Франтоватые брюки, подтянутые до щиколоток, широки в бедрах и мешковаты, кургузый пиджачок не прикрывает зада, воротничок накрахмален до отказу, и по жилету золотеет цепочка до обоих жилетных карманов. Речь его довольно радикальна, но по-английски в еще большей степени, должно быть, комична. Остальные его товарищи то и дело перегибаются, прыская на его реплики. Но переводчицы переводят старательно, безучастно и серьезно, и в их передаче смеяться решительно нечему. Наконец Угаров машет рукой, устав гудеть, и скрывается у себя в купе. Англичане, подпевая и насвистывая, шумной гурьбой проследовали в вагон-ресторан. В коридоре становится тихо.

Проводник из ресторана приглашает ужинать. В забранной гармоникой междувагонной площадке – пар и ледяные сталактиты, напоминающие о бушующей вокруг поезда вьюге.

В ресторане за столик садимся вместе с товарищами Угаровым, Горкиным и Штейном. Последний спиртного не потребляет, а мы втроем обмываем близость русской границы графинчиком горькой, разделенным на шкалу, как аптечная пробирка. Пьем, однако, умеренно: по три миллилитра. За соседним столиком англичане меряют русскую горькую, очевидно, на свой аршин, так как вскоре, здорово накачавшись, начинают запевать хором английские песни. Сидящие здесь же наши военные, по виду агенты охраны, долго и сочувственно завидуют веселью английских товарищей. Под конец они не вы держивают и неуверенно движутся группой к их столику. Столпившись в проходе, они слушают их внимательно и благосклонно. Наконец, не выдерживают и начинают подпевать свое. Прислушиваться очередь за англичанами: они быстро узнают мотив, и буденновский марш гремит в исполнении импровизированного русско-английского хора:

Затем переходят на другие русские песни, которым англичане выучились за свое пребывание в Союзе. Поют долго и сосредоточенно, тщательно выговаривая русские слова.

Угаров расспрашивает, куда еду, когда вернусь. У него смуглое крепкоскулое лицо мастера первой руки. Да и сам он себя называет мастеровым человеком. Мы дружимся на короткое время и затем отправляемся по койкам.

Свет погашен, поезд качает, и опять начинаешь чувствовать врастание в его извивающийся железный ход. Тени от ночного фонарика мотаются на потолке в такт движению. Изредка взревывает паровоз. И вот внезапно в. сердце входит кружащийся за стеклом ночной ландшафт, нахохлившиеся избушки, сосны, сосны, сосны, поля поворачиваются вдоль и поперек, опять сосны, выемки, подъемы, пустынность, глушь, темнота, тишина. И так начинаешь ценить и уважать этого железного друга, идущего в такой дальний путь, и так близок и дорог становится тот незнакомый человек, что поставил его на рельсы, и тот, кто ведет его сейчас выпачканной углем и маслом рукой, ведет – не спит, ведет – сторожит, ведет через мглу, темноту, молчаливую ночную пустыню.

Сочинялось что-то еще дальше хорошее. Но когда утром проснулся, в памяти остались только эти строчки. Утро белесое, серенькое, низко нахохлившееся. Поезд из-за снежной метели сильно опаздывает: мы только еще проехали Минск. В окно глядят снеговые отроги, как нахмуренные брови, наметенные за ночь. Но утро совсем тихое, и сосны стоят молчаливые, особенной значительной молчаливостью, будто после бурной ссоры и споров изошедшие в доводах спорщики. Между густых бронзовых ветвей дым повисает и остается клочьями, зацепившись за хвою, как вата.

На границе подтягиваемся, смотрим с чувством почтения и гордости на свою советскую межу. В Негорелом чинно и строго алеют последние Октябрьские лозунги уже не на русском языке:

Вчера я захватил кусок сегодняшнего утра. Это потому, что пишу я не в тот день, который переживаю. И позавчерашнее слилось с вчерашним. Да и окончить было неудобно: ведь граница-то только что началась. Быть может, и вообще то, что я пишу, – не то, что нужно: ведь вот редакции ждут от меня повесть «Молодость Кропоткина», а мне, чтоб ее написать, нужно, по крайней мере, год собирать и читать литературу о Кропоткине и его времени. Да не только читать, а, вообразив себя им, ходить вслед за ним, начиная со Старой Конюшенной вплоть до Сибири. А я еду в Италию. Вряд ли Кропоткин за это время у меня не состарится.

Пользуюсь случаем остановки в Негорелом, чтобы хоть здесь поговорить о нем. Кропоткин был честнее и прямее Толстого, – одно из редких человеческих сердец, доводивших заключение своего разума и совести до окончательных выводов и непосредственного действия. Кропоткин был порывистей и впечатлительней Пушкина, – вспомнить хотя бы случай его детства с высеченным дворовым, которому он целует руку и который говорит ему: «Теперь жалеешь, а вырастешь – небось таким же станешь!» – «Не буду, не стану!» – кричит маленький Кропоткин и захлебывается в истерике возмущения и протеста. И он выполнил это свое детское обещание, свой детский душевный крик, всеми силами стараясь сделаться «не таким» и сделавшись, в конце концов, не таким, как его семья, его общество, его время. Хорошо бы в повесть о нем вставить, при отъезде в Сибирь, его прощание с этим высеченным дворовым, уже постаревшим, сгорбившимся, первым его учителем; чтобы Кропоткин сказал ему на прощание: «Ну что, помнишь, что я тебе обещал ребенком? Помнишь, как руку у тебя целовал и поклялся стать другим, не тем, что из меня хотели сделать?»; чтобы дворовый расчувствовался и всплакнул, при этом припав к плечу своего барчука. Трогательная могла бы выйти сцена. Но ведь ее не было на самом деле, зачем ее приклеивать, как накладную бороду к живым когда-то людям? Чтоб – беллетристика? Но ведь это и без меня сделают. Чтоб заплатили? Но ведь Кропоткину больше бы заплатили, не поезжай он в Сибирь, а продолжай муштровать своих дворовых.

Итак, повесть о Кропоткине откладывается в самый долгий ящик. Ведь Кропоткин не сделался ни Толстым, ни Пушкиным, – хотя условия были равные, – именно потому, что ему не хотелось жизнь превращать в выдумку, не хотелось цементировать, бальзамировать ее живые, разорванные и разноцельные ткани. Кропоткин был совершеннее литературы своего времени, он был выразителем перерождающихся тканей общественности, их преобразователем в гораздо большей степени, чем все выдуманные повести и рассказы. Вот почему его подлинная биография ценнее и дороже всякой выдумки о нем. Она цельней и дороже «Детства» и «Отрочества» Толстого, написанного лучше и ярче, – потому что «Детство» – это сваренный из живых фруктов мармелад, а «Дневник» Кропоткина – навсегда оставшиеся семена этих фруктов, семена, которые можно, посадив их в восприимчивое воображение, вырастить всюду тогдашнюю живую эпоху. (Стоит вспомнить хотя бы его свидание с Софьей Перовской.)

Хорошо вспомнено об этом у Бориса Пастернака:

И дальше, где говорится про подполье, Нечаева, про керосиновую мглу фонарей. Очень хорошо! В строчках этих дышит та эпоха именно потому, что в них взято перечисление простых, вспыхивающих в сознании фактов, имен, лиц и обозначений, которые всегда присутствуют в подсознании, в которые веришь, что они в действительности существовали.

Нет, если «Молодость Кропоткина» и будет когда-нибудь написана, то только после старательного и долгого подбора мелочей, фактов, всего того, что восстановляет события по мельчайшим деталям, характерным для них. А пока – пускай сценаристы выкраивают из побега сердцещипательный фильм. Такого Кропоткина, вроде «Поэта и царя», я не хочу. Даже и лучше – не хочу. Это – легкий заработок, вроде торговли живым товаром. Для этого нужно на все махнуть рукой, обесчувствить себя, тиская и разминая в руках тему, расценивая и поставляя потребителю. А я с моей темой сам хочу жить.

Отодвинем Кропоткина в сторону, тем более что Негорелое уже проехали, и вот она – наша граница, последний сторожевой пост. Снежок лежит на колючей проволоке, шапками хлобучится на телеграфных столбах. Строеньице небольшое, деревянное, с крылечком в шесть ступеней. В пристроенные сбоку сенцы красноармейцы

втаскивают на крыльцо обледенелые санки с бочкой воды. Вокруг них, то припадая к земле на передние лапы, ти вскидываясь к ним на грудь, прыгает большой желтый, запятнанный белыми пятнами пес. Тоже наш сторож. Прощай, товарищ, стереги наш Союз зорче и крепче!.. А страшновато здесь одним среди надвинувшейся жирной темно-зеленой, словно мазутом вымазанной хвои. Пограничники деловито встаскивают салазки, на поезд не глядя, возятся, озабоченные, проворные.

Кончено, проехали. И почти сейчас же в поле зрения вплывает другой пост, другие фигуры. Одноглавый польский орел уже взлетел на стену кокетливого домика. Польская охрана в шапках с четырехугольными днищами расположилась перед крыльцом, на дорожке ровненько рассаженного палисадника, как для фотографирования: у кого кулак уперт в бедро отставленной картинно ноги – смотрите, мол, варвары, и удивляйтесь, до чего мы изящны и непринужденны, и щеголеваты, и не похожи на вас.

А поезд уже пронесся мимо и подтянулся к польской таможне. Выходим с чемоданами. Подчеркнутое изящество польских офицеров, перетянутых в талье, моментально затмевает убогое щегольство пограничной польской стражи. Такой блеск, такой звон шпор, что и глазам и ушам больно! Вспоминаются льстивые восторги Янке ля из «Тараса Бульбы» ясновельможному носителю трехъярусных усов часовому в тюрьме: «Верно, ясновельможный пан полковник…» и т. д.

На таможне, кроме военного блеска, виден уже и штатский шик: кассир в будке международных спальных вагонов настолько толст, настолько франтовски одет и настолько величав, что прямо язык не поворачивается сказать ему, что он ошибся в сдаче, меняя английские фунты на польские злоты. Шикарный кассир тут же явно откладывает себе в жилетный карман и на галстук, и на туфли, и на вежеталь, обильно лоснящийся на его ослепительном проборе. Но ведь это «уже Европа», и жаловаться некогда, да и некому. Поэтому возвращаемся в вагоны, облегченные на несколько фунтов, прибавленных на наших глазах к солидности и весу кассира.

Иду в вагон-ресторан. Там уже нет и следа вчерашнего веселья. Товарищ Угаров сидит у столика один, сиротливо и неприкаянно привалившись плечом к широкому окну вагона. Англичане пытаются еще сохранить вчерашнее воодушевление, но так как на польской территории в вагонах, кроме пива, ничего не подают, то скоро они вянут, угасают и обедают с затягивающимися паузами, а под конец и совсем замолкают.

Гляжу и я в окно на Польшу и все никак не могу увидеть ее. Безлюдные пространства, поля, стены хвои, розовые заросли березняка, снова поля и ни единой души вокруг, точно все люди попрятались, точно их и нет на всем пути. Вот, наконец, в стороне от поезда деревушка в несколько десятков домиков, черных, приклонившихся к земле, и над ними, как сытый пес над остатками еды, широко разлегшаяся туша костела. И опять ни одного шевеления живого, ни одного человека на дороге, ни одной лошади в поле. Точно покинутое после эпидемии селение. Вот наконец шевелится что-то. Да нет – это галки поднялись тучей над деревьями у костела. Проехали селение, а людей так и не увидали.

Это впечатление полной обезлюженности, совершенного запустения не покидало весь день пути по Польше. На крупных станциях – сверкающая позолоченными галунами, орлами на касках, бряцающая шпорами и палашами военщина, интернациональные щегольские шубы и шляпы, но ни рабочих, ни просто одетых людей не видать нигде. Даже поездной служебный персонал как-то не показывается на глаза. Точно все убрано с глаз, запрятано, отметено с пути следования поезда. Так и едем целый день, мозоля глаза зрелищем отборной, холеной, чищеной и лощеной панской Польши. Даже деревень близко к полотну железной дороги больше не попадалось. Точно и они также убраны куда-то в глубь страны, на ее задворки, чтобы не вышли из-за пригорков, не показали своих лохмотьев, своих сгорбленных спин, впавших оконниц-глаз, выдавшихся ребер крыш. А вставали они в воображении именно такими, потому что нечем было объяснить, откуда берется вся эта пышность и великолепие станционной публики, кто ткал это тонкое сукно, кто оплачивал эти золоченые орлы, откуда эти пышные ливреи на величественных ксендзах?!

В купе русской делегации советник по морским делам Беренс рассказывает морские истории. Рассказывает хорошо, со вкусом, как рассказывают в большинстве случаев старые моряки. Я не раз слушал их, и всегда они бывали занимательны и новы. И рассказчики всегда обладали спокойными, уверенными голосами. Лучший рассказчик из моряков, которого мне довелось слушать, был капитан Лухманов. Он теперь плавает на «Товарище». Тот умел заставлять слушать себя часами. Помимо самого рассказа, он увлекал необычайным умением имитировать всевозможные оттенки голосов самых разнообразных людей на шести языках.

Недаром и морские рассказы сделали поляка Джозефа Конрада лучшим английским писателем современности. Товарищ Беренс, конечно, не Конрад, но и его рассказ следует вставить как необходимое отвлечение от безрадостного пейзажа панской Польши. Итак:

Когда молодежь в мое время отправлялась в учебное плавание, обычно корабль заходил на стоянку куда-нибудь в такую дыру, из которой, казалось бы, вовсе уже не придется выбраться. Особенно помнится мне один дурацкий случай. Забрались мы под тропики. Зашли на стоянку, в какую-то маленькую колониальную французскую деревушку. Стоим неделю, стоим другую. От жары и от скуки молодые мичмана чуть не бесятся. Спустимся на берег – белые кителя прокалывает солнце, словно тебя спиной по ежам катают. В голове дурман, пить даже уже не хочется, а угрожается. А что пить, когда всякий глоток испаряется брызгой на каленом утюге? На корабле – тоже не мед. За никелированные поручни не возьмешься в перчатках. Смола в пазах стоит лужицами, а под тентом, как муха в сиропе, еле шевелишь лапками. Вечером на берег нельзя сходить, а там все-таки кой-какая прохлада, так что и ездили днем. Шатались группой однажды

по базару, денег тратить некуда, никакие напитки но увлажняют пересохшего нёба, начали пить от тоски соду-виски. А для жары – сода-виски все равно что нефть для пожара; вот от большинства и запахло гарью. Толкались, толкались по базару, накупили всякой дряни коралловой. Вдруг видим, около одной из хижин стоит длинная плетенка. «Продается?» – «Продается». А в плетенке видим – молодой крокодил разинул пасть от жары. Забирайте его на борт, отпаивать сода-виски. Заплатили деньги, притащили к шлюпке, – отваливай! Командовал всей этой затеей один лейтенант, мало обращавший внимание на соду и больше налегавший на виски. Добрались до корабля в сумерки, еле взошли на борт и разбрелись по каютам отлеживаться. К владельцу крокодила явился его вестовой. Так, мол, и так. Что будет приказано сделать с крокодилом? А лейтенант как прилег, так в нем точно в ватерпасе жидкость уравновесилась: сколько в ногах, столько в голове. «Какой крокодил?» – «Да тот, что с вами на борт изволил прибыть!» – «А черт его побери! Положи его пока в ванну». Вестовой исполнил приказание. Ванна же как раз стояла полной прохладной воды, приготовленная для купания судового батюшки, решившего освежиться вечерком. Лежит крокодил в ванне, а поп вечернюю молитву читает. А вода в ванне, нужно сказать, была мутноватая, из баков: не любил поп соленой водой мыться. Вот прочитал он положенное и, перекрестясь, осторожненько одной ногой в ванну. Крокодилу скучно, он и обрадовался движению воды, сейчас же голову вверх, смотрит, кто это к нему в компанию. Поп, как увидал крокодилью улыбку, схватился нагишом и айда на верхнюю палубу. Перепугался, не сообразил, в чем дело, гонит наверх мокрый, криком кричит: «Черт, черт, черт, черт!» А нужно сказать, что на верхнюю палубу не то что нагишом, а даже в расстегнутом кителе вход на военном корабле строго воспрещается. Командир как раз обходил вахту, увидал попа голого, нахмурился, приказал ему подрясник подать. А крокодил опять на дно ушел, лежит, скучает. И был издан приказ командиром: лейтенанту восемь вахт вне очереди, а попу объявить строгий выговор за появление на верхней палубе «бесформенно-неодетому», – так и было сказано, – крокодила же списать с

борта на берег. Однако история одним этим приказом не окончилась. Обиделся поп на лейтенанта и не хочет тому давать причастия. Офицерам же полагалось говеть ежегодно и отмечаться в исполнении обряда православия. А поп обиду затаил – не дает лейтенанту причастия. Тогда издал командир второй приказ, относящийся к этому случаю: «Выдать лейтенанту святое причастие по установленной православной религией форме, а если поп будет и дальше упрямиться, занести ему неисполнение приказов в послужной список и списать с корабля на первой же остановке как бунтовщика». Долго этот приказ всей команде помнился, и только тогда потускнел, когда его вытеснил третий приказ – уже по другому поводу: разбился раз градусник на палубе во время бури. А казенное добро надобно писать в расход по форме. Вот и написали: «Разбился во время качки один Реомюр, ртуть из него вытекла, а сам Реомюр уцелел, о чем в судовом журнале отмечается».

В Варшаве все автомобильные гудки одного тембра; рожки поют точно огромные комары однообразно, лишь повышая и понижая тона. Мы остановились здесь на ночевку, потому что наш поезд опоздал из-за заносов, а следующий, прямого сообщения Варшава – Вена, идет лишь на другой день в два часа. Легко сказать, остановились. Когда вечером, в поисках ночлега, попытались мы взять комнату в блестящих, ярко освещенных отелях центральной части города – нас попросту туда не пустили. Отношение к русским нагловатое. Вас меряют взглядом, разводят руками и с удовольствием сообщают, что комнат свободных нет. И тут же на ваших глазах, раскланиваясь перед внушительных размеров немцем, записывают его, предлагая комнату на выбор. Мы объездили пять гостиниц типа отель «Полонья» и отель «Еуропа», и нигде для нас не нашлось места. Не знаю, может быть, и действительно они были так переполнены, но у меня создалось впечатление, что наш с женой русский разговор имел в глазах портье очень невыгодную для нас цену. Наконец швейцар одной из больших гостиниц сжалился над нами и, сев с нами в такси, дал какой-то адрес шоферу. В «Краковской» гостинице хитро соболезнующий портье-еврей по-русски осведомился о наших желаниях и отвел нам подозрительный номер с незапирающимся замком, запятнанными буро-желтыми пятнами стенами и бельем, побывавшим в многочисленных переделках. Не раздеваясь, расстелив на кроватях шубы, проспали не очень спокойную ночь. По коридору все время оступались и шмыгали чьи-то грузные, неверные шаги; пьяные голоса, мужские и женские, то переругивались, то пытались запевать что-то весьма легкомысленное: не оставалось сомнения, что гостиница была домом свиданий. Утром мы поспешили уложить чемоданы и, позвав такси, выбрались на улицу.

Варшава во что бы то ни стало хочет быть Европой. Вечером освещение работает вовсю. Кафе – начиная с Лурса до самого захудалого – полны нарядно одетых людей. На тротуарах звон шпор, волочащихся сабель, франтовские пальто, монокли и меха франтов и модниц. На мостовых бесконечные вереницы авто и выездов в лакированной сбруе. Рабочего населения не видно. Создается впечатление, будто все эти франты, выйдя на улицу, надели на себя все, что у них есть за душой. Дома остались пустые стены, дома – экономия во всем, вплоть до скудного завтрака, одновременно являющегося обедом. Но на улице все должно быть модным и шикарным. И текут по панелям молодые люди, сверкающие лакированными ботинками, изящно перегибающиеся перетянутыми тальями, режут воздух выутюженными складками брюк. Запах духов, мерцающие глаза, вечный вечерний городской праздник, и за всем за этим внешним блеском у плеча стоящая безвыходная нужда, стремление вытянуться в струну, чтобы не отстать от западных соседей, выдержать марку, соблюсти фасон. Модные паны и паненки заполняют улицу, но улицы кажутся забитыми бутафорской толпой согнанных сюда для постановки какой-то европейской фильмы статистов. Из Польши вытянуты все соки, выжата вся кровь, чтобы сверкала огнями, киверами, перстнями, лакированными ботинками ясновельможная Варшава. В Польше нет, не видно людей, кроме тех, что слетелись к огням варшавских баров и кафе. Сияние реклам, двухаршинные афиши театров, грозные взгляды офицеров, ливреи ксендзов, Новы Свят, Маршалковская, Уяздовская аллея со спящими дворцами магнатов, Сейм, Бельведер – все это выставлено напоказ, как макет, как модель, все неубедительно, неправдоподобно, если помнить о раскидывающихся сейчас же за электрическим заревом Варшавы – безлюдных, мрачных, мокрых полях, нищете и немоте деревень, беспросветности и мраке существования остальных, затоптанных лаковыми ботинками жителей.

Хороша и убедительна в Варшаве только старинная часть города – Старе Място. Здесь лицо хотя бы и древней, морщинистой, сгорбленной, но еще живой, не бутафорской, не выдуманной Польши. Узенькие улички, супясь нахохленными островерхими крышами друг на друга, сходятся на тихую глубокую площадь. Старинные дома обступили ее с четырех сторон, как будто ожидают какого-то обещанного им зрелища. Площадь пропорциональна и стройна по размерам. Как раз она, как мне кажется, и описана Гоголем в сцене казни Остапа. Воображению представляется, что вот-вот должна наполниться она народом, теми самыми самодовольными франтами-шляхтичами, что отхлынули теперь на Маршалковскую, и тяжелые шаги рейтаров застучат по тем же булыжным камням, которыми была она замощена и тогда. Гравюрная готика ее очертаний, сумрачность окраски, древняя тишина дают воображению больше представлений, чем затянутая развязность остальных улиц Варшавы.

Живы еще и еврейские торговые улицы, и те же. традиционные гоголевские мудрые Мардохаи толпятся и спешат по ним. Маленькие, лишь верх головы покрывающие картузики, длиннейшие сюртуки, законом установленная стрижка – все осталось в неприкосновенности и до сей поры.

Мы проезжаем мост через Вислу, разрушенный в 1917 году при наступлении немцев. Он восстановлен, и с него виден широкий плоский поворот Вислы с двумя пляжами по обеим сторонам моста. Шофер рассказывает нам, как во время отступления немцы были на одной стороне реки, русские – на другой. И тогда вспоминаешь, чему обязана существованием теперь эта фальшивая панская, выворотившая наизнанку шубу Польша. Буфер между нами и Европой – она не стыдится и не задумывается о своем временном, случайном картонажном существовании: вытянувшись в струнку, стоит на запятках Европы, чтобы – боже упаси – не обеспокоились ее великодержавные господа близким зрелищем «варварского» существования рабоче-крестьянского государства. И как слуга, стремящийся подражать своему барину, тратится из последних средств на крахмальные воротнички и перетянутые тальи, – стремится она во всем походить на настоящую Европу. Но сквозь лакированную обувь проступают одеревенелые когти нужды, отчаяния, неуверенности в прочности и правоте своего существования, всего се забитого, запрятанного куда-то, спрессованного в кровавый бифштекс саблями жандармов – народа.

И последнее впечатление от Полыпп – это памятник Копернику. Он сидит, опершись рукой о колено, и в руке у него земной шар. Снег намел на его бронзовую голову белую тонзуру. Так и застыл он, окатоличенный Коперник, грустно смотря на призрачную, недвижимую польскую землю.

Уже половина второго – мы просим шофера везти нас на вокзал.

Пробег от Варшавы до Вены почти повторил впечатления предыдущего дня.

Чехословакию проехали ночью.

На австрийской границе таможенные чиновники тихи и унылы. Они почти не осматривают багажа, не проверяют паспортов пассажиров. Похоже, что они не верят в необходимость своей деятельности.

Австрия, обкусанная и обрезанная со всех боков версальскими ножницами, похожа на послевоенного калеку без рук и без ног. На калеку, вынужденного выделывать чудеса ловкости, чтобы есть, пить и передвигаться. Только сердце его бьется быстро и горячо да голова работает без устали.

К Вене мы подъезжаем на утренней заре. Поезд на Рим отходит через час. Но и за этот короткий промежуток времени можно схватить главное, что характерно для нынешнего положения Австрии. Во-первых – рабочие. Они раздавлены, но не покорены. В фигурах смазчиков, во взорах поездной бригады чувствуется упорное сознание своей силы и непреклонности в дальнейшей борьбе. Их лица сухи и измождены нуждой. Но стоит вам дать понять, что вы русский, что у вас советский паспорт, что едете вы как полноправный гражданин, и – резкие складки суровости и нужды разглаживаются в неожиданно приветливую улыбку. Вы слышите, как лозунгом бежит из уст в уста название вашей страны; вы видите, как подходят поглядеть на вас сочувственным взглядом вымазанные в саже спепщики, – и вы начинаете гордиться тем, что вы житель страны, возбуждающей такую симпатию среди синеблузых. Вам становится тепло без пальто, и к глазам подступают слезы, когда кондуктор, как-то отечески ласково подмигивая, переводит вас в другое, более удобное купе и братски заботливо устраивает вас, бросая на ходу товарищам краткое: «Аус Руссланд».

Мне рассказывал ехавший со мной до Вены молодой, кончающий в этом году техникум инженер, обучающийся в Австрии, – какой безоговорочной симпатией пользуется среди австрийских рабочих Советский Союз. Этот молодой инженер ездил в Москву на время каникул посмотреть Октябрьские торжества. Его речь – речь профессионала-строителя – главным образом касалась новых московских зданий. Он осмотрел все новые постройки и, теперь, жадно блестя глазами, со вкусом говорил о своей будущей работе в Советской стране. Живет он на три червонца в месяц, обедает через день. И тут-то мне стало ясно все показное ханжество, требующее установленного приличия в одежде и внешности от людей, которым буквально не хватает на хлеб. Он говорил о фальшивом демократизме австрийских высших школ, в которых от студентов требуется, помимо знаний на экзамене, еще и обязательная черная визитка. Так, по крайней мере, в ультимативной форме требуют этого многие профессора. У студента, явившегося в пиджачке, не принимают зачета. И вот в коридоре, перед дверьми экзаменационной залы, висит дежурная визитка. У кого ее нет в запасе, за пятьдесят пфеннигов может тут же получить ее на получасовой прокат. И идут на экзамен студенты, у которых нет буржуазных папаш, по очереди меняясь все той же визиткой, то повисающей мантильей на худощавых и низкорослых, то еле напяливающейся на плечи ширококостных и высоких.

Как ни досадно, но мне пришлось видеть Вену лишь одним глазком со стороны вокзала. В раннем сероваторозовом дыму рассвета вышли из мглы кубические массивы многоэтажных однотипных зданий, выстроившихся в ровные ряды у вокзальной площади. Безлистые пальмовые стволы фабричных труб толпятся справа и слева железнодорожного полотна. Ранние, освещенные электричеством ряды трамваев, ожидающие рабочих у крайних пунктов остановок для развозки их по заводам, весело мигают огоньками. Назойливо лезет в глаза фамилия какого-то заводчика «Виктор Шемиот унд Зон», всюду исчертившая стены и заборы. Семь стройных ферм и две высочайших радиомачты интернационально высятся как привет уходящему поезду. Черное кружево фабричных окон из стали и стекла сверкает отсветами занимающейся зари. И опять назойливая реклама, мелькающая и повторяющаяся, как дразнящий высунутый язык: «Тинте Пеликан – Тинте Пеликан – Тинте Пеликан – Тинте Пеликан»…

И Вена остается позади.

Рабочие поселки опрятны, если можно говорить об опрятности горькой нужды. Окна тщательно вымыты, крыши починены, но стены домов закопчены и зашиты свежими заплатами прибитых досок. Возле домов разбиты игрушечные огороды, каждая горстка земли в ладонь величиной использована, как будто бы для детской игры. Но на самом деле не игра, а недостаток, недохваток земли, отсутствие зелени, картофеля, овощей глядят с этих протянутых нищих земных ладоней.

За окном пейзаж начинает резко меняться. Дома со срезанными углами крыш, высокие, узкие, двух- и трехэтажные; тщательно закутаны на зиму не то в солому, не то в тростник деревья в плодовых садах; ровные ряды оросительных канав; даже форма скирд узкая и продолговатая, – все говорит об иной, веками выхоженной форме быта. Дороги начинают белеть, как холсты, расстеленные между реками и лесами, плотно утрамбованные, обсаженные деревьями на равных промежутках. Даже реки и ручьи принимают щеголеватый, упорядоченный вид; правобережье их обсажено подстриженными шпалерами деревьев; каналы обложены фундаментом.

Показываются первые отроги австрийского Тироля. Сосны стоят подчищенные до половины роста стволов, со срезанными ветвями, белея оструганной корой. Горы взбегают все выше по обеим сторонам пути. На склонах их точно нарисованы зеленые, яркие, распланированные участки с розовыми кокетливыми домиками. Вершины вдали то перерезаны пополам туманной вуалью, то маячат, облитые солнцем. Станция Глоссниц. Справа уже вплотную горы в густом сосняке похожи на наш Урал, а дальше – на Кругобайкальскую железную дорогу. Слева – сопки, круглоголовые, щетинистые. Поезд сменяет паровоз и начинает ползти вверх, по трехрельсовому пути, то и дело ныряя в туннели. Один туннель, другой, третий, четвертый, пятый, – я насчитал их до пятнадцати, потом сбился со счета. Паровоз перед каждым туннелем свистит тоненько и жалобно, точно взвизгивает перед тем, как окунуться в холодную воду. В промежутках между этими ныряньями виден расчищенный ровными аллеями лес, извивающийся малахитовый канал, дальше – не то город, не то деревня: все дома каменные, двухэтажные, у каждого разбит сад и цветник с еще не снятой капустой, с розами, обернутыми на зиму, тщательно окученными.

Дорога идет вверх, постоянно закругляясь вокруг горы винтообразно. Отвесы вершин все выше и выше. На шоссе, вьющемся параллельно железной дороге, то и дело попадаются велосипедисты и автомобили. Поезд пыхтя взбирается наверх, загибаясь к собственному хвосту. В горах то и знай возникают над кручами разнообразные отели, пансионы, санатории. Вот светится, выдвинувшись на солнце, белый Зонненгоф, действительно весь залитый лучами. Солнце играет с горами в сложную игру. Там, где падают, достигая травы, его лучи – там весело, зелено, ярко; трава свежая и густая, будто вчера только выросла; а там, где отброшена какая-нибудь тень, даже от елки, – трава покрыта инеем, белым, крепким, точно посолена круто из всей горсти крупною солью. Горы густо заселены, не считая пансионов и санаториев. Вот бы где устроить здравницу всемирного отдыха для трудящихся. Воздух чист, и будто свет пропущен сквозь чистейшие световые линзы. Тишина. Солнечный настой на сосновых иглах. Станция Земмеринг.

Все окна в поезде открыты: солнце топит горы, над землей стоит пар от тающего инея. Поезд взобрался наверх. Люди на станциях уже без пальто – в альпинистских костюмах. Двигаемся дальше. Мосты над пропастью то и дело подвешивают поезд между небом и землей. Горы кружатся в тихом танце, небо сине и свежо. Еще и еще поворот, маленькие остановки: Мюрцушлаг, Брук а/М, Леобен. Альпинисты начинают преобладать над остальной публикой. Их отличительные приметы: любовь к зеленому цвету, смягчающему резкость прямых солнечных лучей, чулки до колен, мешки за спинами и, главное, метелки и перья на шляпах всевозможной величины и расцветки. Вот идет солидный дядя, в усах и с изрядным брюшком, и на шляпе у него колышется целый султан, каким можно с успехом обмахивать пыль с мебели. Вот седенький старичок с белыми перьями на альпийской шляпе. Вот целая группа, должно быть студентов, со шляпами, украшенными всевозможными кокардами из зеленых, белых и коричневых перьев. А вот снова щетки и султаны, – и все это при партикулярных пиджаках, чулках и ботинках на толстенных подошвах. Это молодит и ребячит солидных людей. Книттельфельд. Неомаркт. Все тот же чистый, упорядоченный пейзаж, все те же деревья в обертках, реки хрустальные и быстрые ярко-зеленого цвета. Все то же разнопогодие с правой стороны поезда, где солнце – яркая весна; с левой, в тени – суровая горная крепкая зима. Но воздух нагрет еще долго после полудня, и тишина, ясность и солнечность просятся закрепить их не только в черновых набросках.

Вот он какой, Земмеринг. Но пока писалось стихотворение, надвинулись предвечерние тени, проехали Фрейбах, Альтгофен, Клагенфурт, приближаемся к Тарвизио – итальянской границе…

Расспрашиваю проводника нашего вагона об Италии. Он оказывается чехословаком, говорит на пяти языках, в том числе на ломаном русском. Вскоре заподазриваю его, а потом и убеждаюсь в тупой преданности его фашизму, да еще под демократической подливкой. Жена, по наивности, начинает ему расхваливать советские порядки. Он слушает, угрюмо нахмурясь, потом начинает с пафосом читать нам лекцию о прелестях демократической Чехословакии. Ну, что ж – всяк кулик… Этот кулик все же оказал нам услугу, рассказывая об австро-итальянской границе. Отрезанный от Австрии кусок туго поддается итальянизации. На станциях – только чиновники и администрация итальянские; население же живет, говорит и думает по-немецки. Отсюда – тяжелая атмосфера угрюмости и недоверия, тишина и молчаливое упорство в обычаях, внутренний траур и мечты об освобождении. Действительно, разительна разница между австрийскими станциями и первой пограничной итальянской – Тарвизио. Там – свет, оживление, опрятность, признаки кой-какого бытового довольства: белизна фартуков у продавцов кофе и завтрака, чистые занавески на окнах станций, смех при шутке. На Тарвизио же горят шесть тусклых желтоватых лампочек без колпаков; сама станция безлюдна, молчалива, угрюма; и веющие многочисленные плащи жандармов в треуголках, как крылья летучих мышей, придают ей еще больше вид и угнетенности, и запустения.

Церемония проверки паспортов длится необыкновенно долго. За окном лежит глубокий снег, тускло мерцают железнодорожные огни. С таким неприветливым, бесприютным чувством холода и запустения въезжаем мы под вечер в Италию. Ложимся спать смущенные и разочарованные, – ведь всего одна ночь до Рима. После залитого солнцем смеющегося Земмеринга попасть опять в снег, в изморозь, в тускло освещенную темноту! Вот тебе и итальянское небо, вот тебе и Средиземное море! Не верим уже ни в стоящую на пути Венецию, ни в апельсиновые рощи. Ну, посмотрим, что будет дальше.

Просыпаюсь с хорошим предчувствием чего-то неожиданно привлекательного. Поднимаю занавеску в окне – и не верю сразу, что проснулся. Солнце бьет в окно сильна и полно. Ровные рощи деревьев разбегаются вдаль по обеим сторонам полотна. Деревья зелены, трава густа и свежа, люди в одних рубашках, целые поляны цветов. Куда девались вчерашние снега? Мы проезжаем зеленой долиной Тосканы. Все другое, необычное, неожиданное. Кровли домов, бегущие в двухколесках ослики, продавцы апельсинов, пальмы в железнодорожных садиках. Как это могло случиться за одну ночь?! Точно кто подменил и воздух и пейзаж! Вдали виднеются затянутые синеватой дымкой горы Умбрии.

Это верно подмечено Блоком. И вообще его итальянские стихи весьма точны и тонки в передаче колорита Италии. Умбрийские холмы то и знай увенчаны замками-крепостями. Они стоят и супятся друг на друга, еще продолжая гордиться своей неприступностью и властительной пышностью. Но главное, конечно, это – сады. Серые маслины, лимонные и грушевые деревья, заросли кактусов на каменных оградах и ряды, ряды, ряды окопанных, окученных, прорезанных канавами деревьев, между которыми гряды капусты бесконечными параллелями простираются к горизонту. Кто это сказал, что итальянцы ленивы? По одним этим садам можно опровергнуть всю легкомысленность этого утверждения. Сады буквально выхолены, вычищены, как опрятное жилье, уход за ними должен быть каждодневным – ведь с них собирают по три-четыре урожая!

После снега и унылости пограничного переезда – воздух Умбрии, ее пейзаж, ее свежесть – как внезапно возвращенная молодость. Точно время покатилось назад, календарь оброс листками, начиная с ноября – сентябрь, август и вот остановился на начале июня. Все пышно, зелено, свежо. Ветер мягок и тепел. Жители летни и беспечны в своих одеяниях. Замки вдали движутся и наползают, как будто стремясь возвратить и закрепить давно утраченное чувство живописности. Гуще селения, вплотную к поезду балконы с вывешенным сушиться бельем – весь быт на виду, все окна раскрыты – это в конце ноября-то! В поле идет пахота, нередко трактором, – мы подъезжаем к Риму,

Рим ровными массивами своих домов выдвинулся к вокзальной площади. Главными артериями своих больших улиц равномерно и приглушенно шумит с семи часов утра до часа ночи. Сложнейшей паутиной ветхозаветных уличек и переулков узких – не разъехаться двум упряжкам – увяз в старине, каменной звонкости и внезапном безлюдье. Шорохом бесчисленных своих фонтанов, веерами пальм, кудрявой зеленью лавров отмахивается от настоящего, и все-таки это настоящее торжествует на его широких, просторных площадях.

Устроив свой чемодан в гостинице, мы вышли на римскую улицу, не зная ни ее названия, ни плана города. Это самый лучший способ узнавать неизвестное: приобретая свой собственный опыт, запоминая все без всякой подготовки; собственными усилиями. Трамваи, красные и синие, катились перед нами по многочисленным колеям. Еще один вид трамвая, коричневый, двухэтажный, заворачивает за угол, как слон: это – трамвай пригородных маршрутов. Такси чистенькие, вымытые, кокетливо украшенные цветами, ловко объезжают пешеходов. Асфальтовые островки переходов обтекаются ими без всякого видимого порядка, но с достаточной осмотрительностью. Толпы пешеходов на тротуарах и на мостовой почти сплошь состоят из мужчин с зонтиками. Женщин в Италии вообще видно мало.

Положение женщины – слушайте, комсомолки! – начиная с середины Италии и чем дальше на юг – все диче и непонятней для советского глаза и понятия. Женщине на улице показываться одной – неприлично. Тем более в кино, тем более на гулянье. Ходовая пословица в Италии, далеко еще не ушедшая в словари старинных поговорок, гласит: я видел проституток, но таких, как женщина, еще не встречал! Итальянская девушка не имеет права разговаривать со своим будущим мужем иначе, как через посредство мамаши или лица, замещающего ее. Она может флиртовать, может даже целоваться, даже жить с мужчиной, но этот мужчина ни в коем случае уже не соединит с ней свою жизнь. Это будет сделано тайком, потихоньку, негласно, с тем чтобы с будущим мужем говорить через посредство мамаши. Ханжеская, официальная поповско-фашистская мораль предписывает ей лицемерную скромность и потупленные глазки.

Вилла Боргезе – чудесный, полный пальм, олеандров, лавров и роз городской парк запирается в восемь часов вечера из соображений нравственности, лишая таким образом возможности все рабочее население города вечером подышать свежестью городских легких.

В университете студентки сидят особняком, стайкой, отдельно от представителей мужского пола, чтобы случайно не оскорбить академической благопристойности. Только иностранки, вопреки традиции, разговаривают и перешучиваются в перерывах между лекциями со студентами. Но иностранки, по понятиям итальянцев, все – «больше чем самки». Вообще на женщину, отличающуюся хотя бы цветом волос от итальянки, все пялят глаза, как на заранее оцениваемый постельный товар.

Конечно, это в мещанской среде. Но мещанская среда – это чуть ли не сплошная среда населения Рима. Ведь иначе – откуда все это равнодушное религиозное обывательское почитание всевозможных святынь, все эти электрические лампадки перед мадоннами в бесчисленных тратториях, обилие монахов – черных, синих, коричневых, толпами слоняющихся по улицам Рима? Монахи и аббаты на каждом шагу. Вот без шляпы, в сандалиях на босу ногу, повязанный веревкой францисканец; вот черные шляпы и сутаны доминиканцев; вот еще какие-то важные, исполненные достоинства белосутанные с четками в руках. Студенты всевозможных духовных училищ шныряют толпами и в одиночку, быстроглазые, румянощекие – опора и надежда папского Рима. Черные взмахи, черные четки, черные шляпы – Рим обсело воронье, как павшую тушу, и машут крыльями лениво и грузно, не взлетая, отяжелев от сытой безопасности своей кормежки.

За монахами жандармы. Великолепные взмахи черных же плащей, задумчиво-внимательные взоры, благосклонно устремленные на покорную им толпу. Красные лампасы, пышные двухуголки – с ленивым благодушием и самоуверенностью кардиналов прогуливаются они, обычно парочками, наблюдая за образцовым порядком загипнотизированной их внушительностью толпой. На Корсо Умберто, если вы идете не по положенной стороне, вас с печальным упреком остановит бархатный голос и преграждающая рука: налево! Здесь все должны идти по левой стороне.

Итак, мы сели с женой в первый подошедший трамвай и решили ехать наудачу осматривать Рим.

Трамвай попался № 43. Идет он медленно, гораздо тише наших московских трамваев, остановки очень частые, потому создается впечатление огромных концов. Билет стоит 50 чентезимов и 80 чентезимов, на наши деньги 5 и 8 копеек. За первую цену вы можете ехать в одном трамвае, а за вторую можете пересаживаться на любую линию, причем билет действителен не на расстояние, а на время. Взявши пересадочный билет, можете ехать час. Трамваи почти так же полны, как и наши.

Ехали мы, ехали – смотрим, стена огромная, кругло загибающая, коричневого цвета, вся в дырках. Сообразили – Колизей. Проехали дальше, спустились с холма на площадь. У остановки раскинулся великолепный сад с пальмами и лаврами. Мы сошли с трамвая и пошли в сад. Главная аллея асфальтирована, по бокам чистенькие дорожки. Было как раз воскресенье, синее, солнечное. Римляне, отдыхающие, праздничные, дети и взрослые, сидят на скамейках, гуляют по дорожкам, по аллее катятся автомобили, упряжки с бубенчиками, в начищенных сбруях. Идем по боковой аллее на взгорье. Запах лавров, лимона и еще каких-то неизвестных нам цветов, вроде жасмина, стоит в нагретом солнцем воздухе. И это декабрь. Перед нами вырастает грандиозная развалина вдвое выше наших Триумфальных ворот. Колоссальные провалы окон и дверей – этажей в пять размером каждое окно и этажей в восемь двери. Камень странной кладки, грубый, ноздреватый. А стоит тысячелетие. Подходим ближе, видим надпись: «Термы Каракаллы». Кто купался в этих банях и на чьи пропорции они рассчитаны? Здесь мог уместиться целиком весь тогдашний Рим. Обходим почтительно и осторожно развалину. Поднимаемся наверх. Дорожка ровная, цементированная уводит к какому-то благотворительному церковному учреждению. Тоненький колокол блямкает, исходя в благочестивой истерике. Плющи густо заросли по стенам. Какие-то древнейшие, скрюченные, сгорбленные, вбок и вкось согнутые старухи ползают и ковыляют вокруг часовни. Похоже, что они прислуживали в банях Каракаллы еще во времена их действия да так и остались при них древним живым инвентарем. Проходит на молитву целая толпа монастырских воспитанниц, в черном, с белыми шапочками на головах. Пепиньерки-монашки с четками в руках сопровождают это стадо будущих христовых невест. Бррр! Смерть и развалины среди лавров и магнолий, тление духа, как крошево камней. Аббатства и монастыри рядом с римскими древностями, живые покойники, двигающиеся в черных сутанах – это ли не гнуснейшая комедия человеческих развалин! Обходим кругом Каракал л овы бани и спускаемся снова на главную аллею. Впереди щебечет парочка туристов-французов. Эти-то довольны и счастливы окунуться в смесь антично-современного тления всех этих аббатств, мадонн, обломков мрамора, стертых цезаревых надписей. Спешу сравнивать бани Каракаллы с банями Диоклетиана. Делюсь со спутницей предположениями, что в Риме оттого так и тепло, что повсюду в свое время топились столь преувеличенного размера бани. Впрочем, все это подделывается воображением на русский лад. Бани, верно, у них не топились, а так, полоскались римляне в холодной водичке.

Развалины при всей их грандиозности и исторической ценности производят впечатление неубранного сора в хорошем городе. Ломать их, конечно, жалко, но когда-нибудь же они да разрушатся. А на римлян они действуют развращающе: ведь сколько одних продавцов открыток и гидов! Рим ничего не производит, кроме своих древностей. И психология итальянца – будь он извозчиком или торговцем – вся построена на туристе. Есть турист – есть и заработок. Рим эксплуатирует свои обломки всячески – в качестве образцов искусства и в качестве исторических памятников, но, главным образом, как верный источник существования всех этих бесчисленных альберго – гостиниц, отелей, средств сообщения, вплоть до упомянутых продавцов открыток и гидов. Это становится противным… Начинает казаться, что беззаботность и социальное легкомыслие итальянцев в значительной степени предопределены этим вечно теплым воздухом, расслабляющим ароматом и традиционной верой в прочность своих развалин, реставрация и ремонт которых оправдывает себя материально, заставляет итальянца благоговеть перед ним не только артистически, но и весьма меркантильно.

Это вообще по поводу римских ощущений.

А вот стихи, специально навеянные осмотром бань Каракаллы,

Затем мы пошли по соседству в…

Представьте себе посреди большого благоустроенного города с трамваями, автобусами, отличными мостовыми, шумными толпами у входов в кафе и трактиры, посреди всего этого движения, плеска фонтанов, буйной зелени – поставлена непомерно огромная, потрескавшаяся от времени, темно-коричневая каменная картонка, вроде тех, в которых какие-то гигантские женщины должны были хранить свои шляпы. Только сделана она не из древесной коры, а из камня, древнего, осыпающегося, просверленного ветрами веков. Высота этой картонки приблизительно втрое больше кремлевской стены, объем ее рассчитан на несколько десятков тысяч людей. Это и будет наружный вид Колизея. Стоит упомянуть, что дыры, зияющие на равных промежутках, похожие на бойницы, остались следами мраморной облицовки, в свое время украшавшей его. Облицовку эту ободрали не только с него, но и с других своих древностей римские папы и князья на свои палаццо. Об этом говорит римская пословица: «Чего не сделали варвары – сделали Барберини» (древний княжеский род). Внутри устройство Колизея сложно и малопонятно. Половина его отрезанной напополам площади занята ареной. Другая половина опущена глубоко вниз и разделена остатками каких-то стен, напоминая собой высохший бассейн. Внизу в бассейне ходы и решетки, заросшие травой и плющом. Вверх от арены амфитеатром огромные каменные ложи и места для зрителей. Ниже по бокам обоих сквозных входов – как в нынешнем цирке – каменные же клетки для зверей и, должно быть, для людей, не очень угодных тогдашнему Риму.

Не знаю в точности быта тех дней и потому описываю все с точки зрения современника. Современник же видит на арене путешественников с «Бедекерами» в руках, теряющихся в размерах огромного пространства арены, и монахов всех видов и орденов, вовсе не теряющихся, а наоборот, пышно выступающих из-за всех древних закоулков Колизея. Сколько их тут! И местных, и приезжих, очевидно явившихся освидетельствовать столь неудобное в прошлом для их предшественников место. Они и на арене, и у львиных клеток, и у ложи цезаря, и у креста, воздвигнутого в Колизее совсем недавно в знак трогательного примирения фашизма с папством. Они всюду, где есть возможность показать себя как пример долговечности и крепости католичества, в сравнении хотя бы со львами и цезарями. И кажется, что вот-вот заскрежещут ржавые задвижки железных дверей и клеток, и львы желтым ураганом бросятся на черные, сумрачные сутаны, на тонзуры, на четки, шевелящиеся в пухлых руках. Но истлели тени львов, и выдохся запас мускуса из клеток. Попы прибрали к рукам Колизей, как и все, что есть в Риме грандиозного.

Так и высится эта огромная каменная картонка, заросшая травой, среди живого, шумного, отлично планированного города, как обглоданный скелет среди копошащегося муравейника. Снести его, конечно, жалко, как памятник веков, но оградить окружением парков, бульваров, скрыть его от общего городского фона – прямо необходимо. Иначе – дух тления, тишина, мертвенность бесцельно хранимого материала далеко вокруг себя омертвляют воздух, мысли и волю. Как вспомнишь, что стоит он, как стоял во времена цезарей, так и потянут к себе какие-то обрывки воспоминаний, детских представлений и ассоциаций, зовущих назад в тишину архивов, в пыль исторических реликвий. Это давит на всякую активность, на всякую инициативу. Развалины, перенесенные в современье, вредны потому, что они оттесняют от вас сегодняшний день, разводят в вас меланхолию, размягчают какие-то смутные представления о прекрасной жизни, прошедшей и оконченной, представления, почерпнутые из плоских гимназических учебников, наспех, кое-как втиснувших в вас величие Рима и сладость христианских подвигов.

Но если Колизей грандиозностью своих пропорций, хорошей сохранностью общих контуров внушает вам уважение – то мусор и хлам, царящий на Форуме, совсем уже не скрывает шарлатанства в использовании обломков и сам просится на сравнение с сохранностью «святых мест», мощей и гвоздей из креста Иисуса, столь почитавшихся богомолками. И здесь особенно разительно проступает близость искусства с религией.

Все это давно можно было бы убрать, дублировать в тщательных макетах, а рядом, если нужен материал, то дать его образцы при каждом экспонате. Ведь все равно представления о жизни Рима не вынесешь отсюда никакого. Двадцать – тридцать человек на свете ученых-специалистов, досконально знающих значение каждой детали, могут собрать их в целое. Ну, а остальные люди? Остальные люди под их руководством могли бы все это успешней и спокойней усвоить в музее, снабженном точными объяснениями, надписями. Я утверждаю, что при малом знании истории этих веков средний человек ничего не сможет почерпнуть из обломков, стащенных сюда из разных мест во множестве в виде щебня, обрамляющего дорожки, а следовательно, потерявшего ценность памятников, определяющих место и время их нахождения.

Многие лестницы и переходы реставрированы. Вход на Палатинский холм явно подновляется и ремонтируется. А кроме всего, за всякий осмотр отдельных мест Форума не забывают взять особую плату. Это уже не совсем вяжется с популяризацией культуры и истории человечества. А попросту говоря – тот же «гроб господен» для богомольцев-туристов, приезжающих застыть в благоговейном экстазе перед развалинами.

Вот как это мне представилось.

Что действительно замечательно в Риме – это его фонтаны. Даже теперь, в зимние месяцы, чувствуется их необходимость и значительность в жизни города. И, нужно сказать, городской муниципалитет старательно заботится об их исправности. Не говоря уже о такой римской знаменитости, как фонтаны Треви, – на каждой римской площади, чуть ли не в каждом переулке – каменные лица надувают каменные щеки, груди мраморных женщин прыщут водой, тритоны, рыбы, дельфины, лошади – брызжут из пастей и ноздрей бесчисленными маленькими водопадами. Фонтаны Треви особенно славятся по количеству фигур и буйству воды, пенящейся белыми всклубленными массами. Огромный прозрачный водоем серого мрамора мог бы вместить купающихся всего близлежащего района. Из-под высоко поднимающейся мраморной аркады выезжает на плоской огромной раковине голая фигура Нептуна, правящего восьмеркой вздыбившихся коней. Наяды и тритоны, кувыркаясь, ныряют под его триумфальный выезд. Все это закутано белой клубящейся пеной, все брызжет, фыркает, развеивает тончайшую водяную пыль. На самой арке выбиты выпуклые изображения легендарного возникновения этого фонтана. Римский отряд, возвращающийся с поля битвы, заблудился и изнемогал без воды. Встреченная на пути девушка указала им незаметный источник, разрыв который они нашли обильный водоем. Это тот самый водоем, облицованный в мрамор, теперь и шумит на площади Тревийского фонтана. Фигуры девушки и воинов выбиты с двух сторон аркады. Достаточно описать этот один фонтан, чтобы представить себе другие. Массы воды сверкают, лоснятся, шумят и переливаются на каждом шагу путешественника. Летом, в знойные дни, они озонируют воздух, освежают его, распыляя тончайшими веерами влагу над раскаленной римской мостовой. В то время, когда

Но и здесь «забота» о туристах не дает спать деловитому римлянину: сложено целое предание о том, что бросивший мелкую монету в водоем фонтана Треви обязательно якобы снова вернется в Рим. Монеты бросают усердно, как добровольную плату за осмотр фонтанов, а наутро прозрачное дно бассейна снова чисто и пусто: очевидно, монеты эти поступают на поддержание благоустройства фонтанов.

Городское хозяйство Рима в водяной своей части стоит на большой высоте, да и вообще жизнь города в достаточной степени урегулирована и упорядочена. Не говоря уже о знаменитом римском водопроводе, как известно, являющемся одним из первых во всех городских хозяйствах мира, – и освещение улиц, и мостовые, и средства передвижения – все это в достаточной степени чисто, обильно и удобно. И это не только в центре города.

У Рима, кстати сказать, нет рабочих окраин, так как город этот, почти ничего не производя, не имеет фабричных пригородов. Беднейшее население города ютится тут же в переулочках и уличках старинной каменной стройки, расположившихся рядом с главной улицей Корсо Умберто – центральной торговой артерией города. Массивные просторные плитняковые дома этих уличек уставились лоб в лоб друг дружке, почти сойдясь, почти столкнувшись балкончиками многочисленных своих дверей, заменяющих окна. Через перила балконов перевешивается проветривающийся домашний скарб и сушащееся белье.

В этих гулких каменных ущельях с высокими сводчатыми входами, со звонкими коридорами лестниц, в вечной сыроватой и прохладной тени пролетов и арок копошатся кустари, владельцы мелких лавок, служащие, студенты и остальная городская мелкота. Продуктовые, овощные,

винные погребки, харчевни, парикмахерские, молочные – ютятся в нижних этажах этих домов. Здесь же визжит железо, скрипит жесть, звенят молотки лудильщиков, паяльщиков, жестяников и других мелких кустарей; здесь же по-детски кричат оставленные хозяевами ослики, шумят и многочисленные дети. Гул центральных кварталов звонко отдается в теснинах этих переулков. Медлительные движения – итальянец вовсе не любит двигаться быстро, – певучие голоса, окрики, посвист, песня – все откликается здесь удесятеренным эхом.

Плотные громады домов в переулках внутри связаны непропорционально большими переходами и нишами широченных лестниц, весьма декоративных и пустынных в своем просторе. Дома в верхних этажах большей частью безмолвны. Вся жизнь на улице, все новости в подворотнях. у входов, на рынке, в парикмахерской, в траттории. Домашний же быт невидим и неощущаем извне. Кажется, что и эти узкие переулки и эти монументальные строения – тоже остатки древнего Рима, необитаемые и оставленные здесь для осмотра любопытствующих путешественников. Да и не только кажется: римским муниципалитетом постановлено не ломать древних зданий, сохраняя сеть этих узких переулочков для того, чтобы не нарушать своеобразного древнего облика города. Таким образом, римляне обречены на неизвестное количество лет проживать в старинных зданиях, неудобных и неэкономных в своем внутреннем расположении.

Эта законсервированность города, принесение в жертву старине удобств живых людей характерны не только для одного муниципалитета. Итальянец настолько почтителен к своей старине, настолько убежден в ее неприкосновенности и нерушимости, что на этом убеждении, мне кажется, держится вся социально-бытовая неразбериха итальянской жизни. Власть ловко спекулирует на этой почтительной преданности делу предков, всячески нажимая в этом смысле на психологию обывателя. А наглядная выгодность этой старипы, привлекающей туристов, дающей доходы всей армии содержателей гостиниц, проводников, продавцов открыток, поставщиков продуктов, фабрикантов всевозможных коралловых и янтарных безделушек, – импонирует всему спекулирующему древностью, паразитирующему на современности, что и поддерживает существующий в Италии порядок. Театральность, аффектация, поза – свойственны в Риме всему, начиная от Квиринала, кончая сырой каменной вязью его древних кварталов.

Вечером улицы полны народом, бесчисленные кафе-экспрессы (выпивка на ходу) открыты настежь, в винных лавочках за непокрытыми деревянными столами на деревянных же скамейках, тесно сдвинувшись плечом к плечу, видны группы мужчин, играющих в домино, пьющих дешевое вино, просто беседующих друг с другом, обсуждающих мелкие новости вечерних газет. В кинематографах вход беспрерывный. Картины местные и заграничная дешевка: трюковые и слезливые драмы с благородными жестами актеров во фраках, с неожиданными обогащениями, с сентиментальными любовными развязками. Публика приходит в кинематограф не столько «заразиться» художественными эмоциями, сколько пошуметь, посмеяться, поострить относительно всего, в том числе и происходящего на экране. Посетители здесь шумны и беспокойны. Они по-своему видят картпну. Им нет дела до старания режиссера соблюсти кое-как, хотя бы приблизительную кройку фабульного правдоподобия. Они не поддаются на удочку морали, не желают делать нравственных выводов, они попросту не видят картину целиком. Для зрителя важны лишь отдельные эпизоды, на которые он и откликается по-своему. Главным образом, он ищет возможности посмеяться и смеется над всем: и над внезапным обмороком благороднейшей девицы, попавшей в шайку бандитов, и над неудачным прыжком льва, и над мрачным злодеем, уже в первой части нацеливающимся на бриллиантовые серьги в ушах богатой, но добродетельной героини. В зале курят, напевают, подсвистывают, дают советы попавшему в затруднительное положение на экране артисту.

То же самое в театрах. Я пошел в молодой, славящийся своим «новаторством», маленький театрик Брагальи. Он помещается в подземелье какого-то стариннейшего здания; в его фойе устраиваются художественные выставки наиболее радикальных групп. Шла пьеса «Анни и Эстер», написанная Клаусом Манном, сыном знаменитого Томаса Манна. Пьеса, названная в афишах комедией, оказалась тягучейшей экспрессионистской разговорной декламацией, поставленной к тому же в стиле «Дяди Вани», со вздохами и паузами по четверть часа. Действие протекает в приюте для дефективных подростков, и старик, заведующий этим приютом, тяготеет над ущербленными душами воспитанников на манер древнего рока. Старик этот обладает всеми качествами закоренелого развратника. И происходящее в приюте лежит на грани уголовщины и кошмарного сна. Всякая попытка вырваться из-под его власти со стороны его воспитанников кончается каждый раз неудачей; атмосфера бессилия и обреченности подавляет их больную и без того волю. Двое из этих воспитанников, наиболее жизнеспособные, пытаются бежать из приюта, но многочисленные нити, связывающие их с остающимися страдать товарищами, вновь возвращают их под власть старика. Пьеса, как сказано в программе, выдержала в Германии большое количество представлений и своим содержанием имеет действительный эпизод, случившийся в одном из приютов в Германии и окончившийся скандальным судебным процессом. Пьеса символизирует нынешнее положение молодой германской интеллигенции, угнетенной победительным прессом французских репараций. Но символика ее неотчетлива, диалог растянут, бездействен и окрашен мистикой. Играют актеры плохо, за исключением Ольги Феррари, героини, обладающей чудесным голосом и подлинным темпераментом. Но – увы! – публика, состоявшая к тому же, как мне сказали, почти сплошь из литераторов и журналистов, хохотала в самых патетических местах самым откровенным образом. Зрительный зал ожидал появления мрачного старика с тем, чтоб засыпать его массой подбадривающих окриков, подсвистываний, иронических возгласов, вроде «ходи веселей, сними очки, поднимай культяпку» и так далее. А в любовной сцене, во время заключительного поцелуя, в зрительном зале раздалось такое дружное чмоканье со всасыванием губ в щеки, какому позавидовали бы наши беспризорники, так же реагирующие на любовные сцены в кино.

Боюсь ошибиться, но итальянец, насколько мне пришлось наблюдать его, легкомыслен, добродушен и непосредствен в проявлении своего темперамента. И теперь это еще в значительной мере подавлено отеческой дланью «благословенного» Муссолини. Местные жители рассказывали мне, что Италии теперь не узнать. Все боятся друг друга, боятся высказать свое мнение, боятся за свое умение острить, за свою любовь к смеху. В трактирах у всех теперь прикушены языки. Разговор о политике – любимая тема окончившего свои дневные дела итальянца – теперь абсолютно недопустим. Если кто-нибудь произнесет слово «фашизм» или упомянет фамилию «самого», – хозяин трактира, во избежание могущих быть неприятностей, попросит неуравновешенного посетителя сейчас же расплатиться и идти гулять на улицу. Глаза и уши фашизма насторожены всюду, и поэтому та непосредственность проявления своих чувств, которая поразила меня в первые дни моего пребывания в Италии, – лишь бледная тень действительной жизнерадостности и темперамента римлян.

Итальянец вовсе не ленив, как принято думать о нем у нас. Стоит только взглянуть на цветущие, тщательно возделанные сады Тосканы, на выхоленные апельсиновые рощи Сорренто, на виноградники Сицилии, чтобы навсегда отказаться от этого несправедливого мнения. Да и странно было бы не трудиться над такими садами, которые при правильном уходе за ними дают по три урожая в год, образуя самый крепкий вид итальянской валюты: мандарин, апельсин, лимон, маслина, цветная капуста. Благословенный климат, солнце и море располагают к медлительности, верности движений. Удобрение – пепел, падающий из вечно дымящейся трубки Везувия, – обогащает почву, вечно возвращая ей силы плодородия. Полугородское-полудеревенское население насквозь пропитано инстинктами собственничества, обогащения, накопления, собирания. Особенно сильны эти инстинкты в сегодняшней, послевоенной Италии, в Италии-победительнице. Разбогатевший середняк, фермер, садовод, рантье держит – пусть временно – в руках ее судьбы. Традиции, хотя бы и выветрившиеся и опустошенные внутренне, еще крепки и сильны своей внешней театральностью, своей показной пышностью – иллюзией богатства и покоя. Окружающие итальянца древности – замки и стены, дороги и водоемы, начиная с древнеримских до Ренессанса и времен объединения Италии включительно, внушают с детства итальянцу почтительную любовь к покою времен. А бедность, ютящаяся на задворках итальянской жизни, также обезволена и размягчена вечным блеском солнечного неба, легкостью скудного пропитания, ненужностью в климате этом запасов теплой одежды, обуви, топлива.

Вилла Боргезе летняя резиденция Муссолини – чудеснейший городской сад Рима. Пальмы, лавры, агавы и фикусы разносят свежесть далеко в городские кварталы. Здесь помещается отличный зоологический сад. Тигры и львы расхаживают по каменным скалам, как у себя дома. Замечательный бегемот слоновьих размеров с розовыми наплывами мясистых десен раскрывает перед надсмотрщиком свою пасть-комод, с тем чтобы ему вычистили зубы. Плодовитое семейство белых медведей бесплатно демонстрирует французскую борьбу в огромном водяном бассейне: дежурная пара их бесконечно кувыркается в воде, в обхватку, борясь друг с другом; ставши на задние лапы, широко распахнув передние, сходятся они друг с другом, наполовину высунувшись из воды; крепко обнимаются, как давно не видевшиеся приятели, и огромный белый клубок шерсти вспенивает воду бассейна; утомившись, идут сушиться на скалы, нагроможденные вокруг бассейна, а на смену им в воду лезет другая, отдохнувшая и обсохнувшая пара.

Монументальные базилики и соборы Рима невнятны и непонятны мне своей грубой, аляповатой величественной пышностью. Может быть, архитектура Петра и замечательна, может быть, его размеры и поражают необычайной грандиозной пропорциональностью в замыслах зодчего. Мне было просто скучно в нем так же, как и в пантеоне перед вереницей бесконечных каменных тел, перед пагроможденностью мрамора, явно рассчитанной на гипноз всех видов кликуш и богомолок. Гид на Форуме сказал мне, обиженно вздернув плечами: «О вкусах не спорят!» Он сказал мне это по-латыни, подчеркивая этот язык, как свой родной. Он распластал свою белую бороду, как индюк распластывает брыжи, и в его вздохе мне послышались все с детства внушаемые мне истины о непререкаемой красоте классической монументальности. Гид в соборе Петра, после моего решительного отказа от его услуг, негодующе отошел от меня, кротко припав головой к бронзовой ноге своего патрона. Он, очевидно, молил его наказать нечестивого невежду, отказывающегося от знаний, которыми он бы мог набить меня в полчаса за небольшую приплату. Этот вид критики моего отвращения к общепризнанной красоте был менее угрожающ и, во всяком случае, менее беспокоен, чем надоедливые голоса отечественных гидов, вопреки моему желанию тычащих пальцами перед моим носом в другой умозрительный пантеон – классической русской литературы. Холодная, плоская живопись собора Петра; молящийся бутафорский папа на месте апокрифической казни святого, окруженный несколькими сотнями горящих лампад; презрительно очерченные на полу храма размеры других мировых соборов, вмещающихся под его центральный купол; папское место, сумрачно блистающее золотом и драгоценностями резных украшений; фигура самого Петра со стертым от бесчисленных тысяч поцелуев большим пальцем на ноте – разве все это не вековая бутафория, разве это не демонстрация тех же средств увековечения традиций, – под видом ли эстетики, под видом ли религии, шаблонизирующих всякое живое горение человеческой жизни, отпечатывающего на нем с детства свои указующие пальцы законодателей вкусов, мнений, форм и желаний!

В соборе – с десяток застывших фигур молящихся; на скамьях – очевидно присланная сюда на дежурство группа монахинь; вот и весь актив огромного мрачного собора, виденного мной в тот день. Говорят, что при богослужениях, совершаемых папой, народу бывает много, но богослужения эти также приноровлены ко времени наибольшего наплыва туристов, которых в соборе бывает едва ли не больше, чем местных жителей. Говорят также, что американки и англичанки в истерическом восторге теснятся вокруг проносимого в золотом кресле под тяжелым балдахином первосвященника, дико визжат, простирая к нему руки с возгласами: «Папа! Папа! Да здравствует папа!» И папа привычным жестом восковой руки осеняет их перекошенные рты умиротворяющим благословением. Но сами римляне, помимо зрелища развлечения процессии, – религиозны весьма условно. Помимо старинной ненависти к предательствам династии пап, продававших и разрывавших на куски Италию, помимо старинной антипатии и вражды к иезуитству – итальянец по самой природе своей иронически относится ко всякому продиктованному ему правилу спасения своей души. Он не прочь почитать свою местную мадонну или своего местного патрона, он зажжет перед ним электрическую лампадку, он украсит пучком цветов мраморную фигуру сельского святого, но все это в порядке театральности, игры, традиционной почтительности к заветам отцов. К Ватикану же у итальянца отношение настороженное и подозрительное: папы невыгодны были для Италии в прошлом, итальянец помнит это, а всеитальянскую выгоду он привык отождествлять со своей личной. Антиклерикализм – самая твердая вера итальянца, и ее не размягчишь никаким изяществом архитектурных форм, никаким мерцанием раззолоченной резьбы, никакими красками тончайшей живописи. За последнее время фашизм начинает вновь заигрывать с Ватиканом. Папа, много лет не выезжавший оттуда, кажется, примет в этом году любезное предложение Муссолини выехать на дачу. В Колизее восстановлен крест, снятый оттуда в первые годы фашизма, и вообще восстановление традиций все больше и больше толкает «вождя» в объятия милитаристско-поповской клики. Но, несмотря на все это, мне кажется, что особого повышения религиозных чувств итальянцы не обнаружат. Попов терпят, но не любят даже зажиточные слои населения.

Вот мои впечатления от этого в стихах.

Портье гостиницы предложил мне посетить квестуру – фашистское полицейское управление – для регистрации и узаконения нашего дальнейшего пребывания в Италии. Отправились туда с женой с несколько смутным чувством ожидания неприятностей. Квестура опять-таки стариннейшее здание – новых, за исключением министерства юстиции, я в Риме не видал; здание это с теми же каменными коридорами, железными массивными дверями, с окнами, забранными в чугунные решетки. В канцелярии встретили нас три пары глаз, разительно напоминавших какие-то давно знакомые черты. Я полчаса напрягал память, чтобы восстановить, в какие времена и каким ветром занесло в нее эту давнишнюю ознакомленность с ними. II под конец вспомнил: да ведь это же в детстве в провинциальном уездном русском городе виденные мной лоснящиеся опухшие лица полицейских урядников и городовых. Это же персонажи гоголевского «Ревизора», давно забытые и выветрившиеся из памяти. К советским паспортам относятся со смесью удивления, опаски и уважения. Долго не могут справиться с начертанием имен и отчеств отца и матери моих и жениных. Зачем они нужны им – непонятно. Наконец заполняют для нас анкеты, процедура кончена, мы имеем право оставаться в Риме, больше здесь делать нечего. Но чиновники медлят и мнут в руках паспорта, хотят что-то сказать еще. Наконец один из них обращается к моей жене через переводчика с сочувственно заинтересованным видом: «Правда ли, что вы своего царя убили?» Жена не скрывает этого факта нашей биографии. Тогда – то ли в виде утешения, то ли в извинение нашего неделикатного поступка – нам говорят: «Ну, ничего, ведь он тоже немало людей убивал!» Мы киваем головами в подтверждение безупречной логичности мышления чиновников квестуры и спешим выбраться из нее теми же безоконными каменными коридорами.

За день перед посещением квестуры я дал телеграмму Горькому в Сорренто, прося его назначить удобный для него день, в который можно было бы к нему приехать. Вернувшись в гостиницу из квестуры, получил из рук портье телеграмму с кратким, но энергичным ответом:

«Жарьте любой день. Горький».

Решили ехать тотчас же в Неаполь, а оттуда в Сорренто.

Белые бараны, библеизирующие пейзаж на пути из Рима в Неаполь, похожи на крупные гнезда опенок: так же плотно сбиты в кучи, так же желтовато выпуклы из-под выжженной за лето солнцем травы. Заросли кактуса по каменной ограде дороги становятся все гуще и чаще; упряжные буйволы, тяжело сопя, тащат плуги; апельсиновые рощи с переполненными плодами ветвями – все своеобразней изменяют вид по мере приближения к Неаполю. Езды от Рима до Неаполя всего три часа, а поюжнение растительности такое же примерно, как от Перекопа до Ялты.

Поезд идет довольно быстро, без задержек; это прямой поезд с очень немногими остановками. Станции многолюдны и шумливы. Ясно намечается отличие населения от римского и по характеру и по внешности: римляне в достаточной степени рослы и в большинстве своем красивы; красива в особенности молодежь, не обремененная еще брюхом и жировыми складками на лице. У римлян и римлянок крупные черты лица, они большеносы и большеглазы. Римские женщины, может быть, и красивы, но я, очевидно, абсолютно лишен чувства античной красоты. Мне они показались не особенно привлекательными. Суровые костистые лица с огромными разрезами глаз и рано намечающимися сухими морщинками кожи. Неаполитанцы, наоборот, – малорослы, приземисты и толсты. Мужчины коротконоги и темнолицы; женщины – широкобедры, широкоплечи, широкоскулы. Все чаще и чаще попадаются лица с африканскими чертами. Курчавость волос, мясистость ноздрей и губ. Кровь сарацинов пробивается сквозь смугловатую кожу. Красивых, даже формально, не встречается совсем, – впрочем, видимое население и здесь составляют почти сплошь одни мужчины и старухи; женщин молодых и красивых не видно, не только потому, что они заняты по хозяйству, но и потому, что, уходя из дому, муж зачастую запирает жену на ключ. Мы сами видели в Сорренто, как такой красивой запертой жене завтрак подтягивался на балкон снизу на веревочке. Боюсь, что для моего читателя это покажется невероятным. Но я стараюсь насколько возможно даже смягчить факты, чтобы не впасть совершепно в здешнюю экзотику. Однако не будем забегать вперед.

Неаполь. Уже подъезжая к нему, принято видеть Везувий. Он не оправдывает ожидаемого впечатления устрашаемости и грандиозности. Наш Чатыр-Даг и больше и живописнее его. Да и вообще категоричность пословицы: «Кто видел Неаполь, тот может умереть спокойно» – рассчитана, очевидно, также на доверчивого туриста. Неаполитанский залив, бесспорно, прекрасен в своей влажно-синей лени, однако все это гораздо живописнее на открытках и репродукциях. Сам по себе город в достаточной степени грязен и значительно менее благоустроен, чем Рим. Роскошна лишь набережная с отелями-сундуками американского типа, с широкой, залитой асфальтом аллеей у моря, но и она, как и витрины блистательных магазинов центрального района, – не местная, не характерно неаполитанская. Все это рассчитано на выжимание фунтов и долларов из карманов приезжающих насладиться «красотой» путешественников.

На что стоит обратить внимание в Неаполе – это местный аквариум. О нем следует написать отдельную книгу. Здесь же упомяну только, что вода в нем проточная, поступающая непосредственно из Неаполитанского залива. Тысячи разновидностей морской флоры и фауны растут, живут, дышат и движутся в нем. Огромные, похожие на содранную телячью шкуру, спруты распластываются по серо-зернистому дну и, вдруг собравшись закрытым зонтиком, поднимаются вверх наискосок к пузырящейся наверху свежей воде. Лиловые морские ежи с серебристыми капельками воздуха между игол расцветают необычайными цветками, похожими на крупные осенние астры. Мурены – рыбы с человекоподобными лицами – скалят широкие тупые морды, лениво останавливаясь у стекла. Раки-отшельники с грузом приросших к ним актиний. Лангусты без клешней и чудовищных размеров омары, как будто сделанное из папье-маше наглядное пособие для изучения ракообразных, поднимают угрожающе свои мускулистые клешни. Какие-то застывшие цветы, похожие на пальмы и хризантемы, сперва кажущиеся вырезанными из горного хрусталя или базальта, вдруг на ваших глазах начинают двигаться, их хризантемообразные лепестки-отростки оказываются самостоятельно передвигающимися, и эта близость к границе, отделяющей растительный мир от животного, заставляет ежиться кожу на спине. Тысяча разновидностей, стоящих на этой границе движения и неподвижности, тайная жизнь этих полумоллюсков, полурастений, отвратительная откровенность дышащих камней и непонятных глазу формообразований потрясает сознание, сближая их в необычных представлениях и одухотворяя почти косную материю, которая оказывается сродни тебе по непреодолимому желанию существовать, двигаться, дышать, насыщаться. Вывернутые до последней соринки карманы моря таят в себе столько неожиданностей, нелепых превыше всякого сна и сложнейших и более изобретательных в своей структуре, чем самая изощренная фантазия, что после долгого осмотра их начинает кружиться голова и сам себя чувствуешь погруженным на самое дно первобытной жизни, в глухую и смутную даль ее начальной стадии, ее смутных первичных движений. На это можно смотреть неделями и, чтобы мало-мальски освоиться и разобраться во впечатлениях, следует специально приехать сюда для одного только осмотра аквариума.

Если вы приехали в первый раз в Неаполь – берегитесь носильщиков и проводников. На вас набросятся буквально как на брошенную в стаю собак кошку; от вас полетят в клочки разодранные ваши вещи, ваш чемодан, ваш зонтик. Если вы увернулись от первой атаки у подножки вагона, плотные ряды тех же оголтелых людей ожидают вас у выхода на вокзальную площадь. Названия отелей, пансионов, альберго брызжут с губ не хуже фонтанов Треви. Яростные оскалы зубов, жестикуляция, угрожающая рукопашной схваткой, крики, свист, гогот сбивают вас с толку. Вы даже при большой твердости характера, безуспешно попытавшись бороться с этой везувианской страстью в течение трех или пяти минут, – сдаетесь на милость победителя. Тогда ваш чемодан взлетает вверх, как трофей, вы под всевозможные насмешки, угрозы и сожаления остальных конкурентов втискиваетесь в обыкновенное по виду такси, победивший вас носильщик садится рядом с шофером, дает ему какие-то указания, все время оборачивается к вам, гипнотизируя вас блеском свирепо вращающихся белков и зубов, размахивая с той же убедительностью руками перед вашим носом, явно не желая дать одуматься укрощенной жертве до окончательной ее покоренности. Вас тащат куда-то зигзагами в горы, суля необычайные виды, блаженный покой и дешевый пансион. Такси карабкается вверх, и, несмотря на то, что вы твердите название намеченной вами и рекомендованной вам еще в Москве гостиницы, вас привозят на край города, на край пропасти, после получасового подъема вверх по откосу, и высаживают во дворе какого-то подозрительно пустующего здания. Сладчайшая содержательница безлюдного и мрачного пансиона выходит к вам навстречу, расплываясь в мефистофельской улыбке. Но как раз в это время и шофер и носильщик начинают последний акт трагикомедии прибытия вашего в Неаполь. Шофер, жестикулируя, как будто бы он годы играл в труппе Камерного театра, указывает вам на уже отщелкнутый счетчик и, хотя вы ясно видели накрученные на нем пятнадцать лир, – с наглым видом, требует с вас тридцать. На ваши протесты он, загибая пальцы, насчитывает отдельную плату за багаж, за жестикуляцию, за вращение белками. Проводник, он же носильщик, тоже делает разбойничье лицо и ставит в счет прогулянное им время, хотя в этой прогулке вы повинны менее всего, комиссионные за указание безлюдного дома, комиссионные за каждый поворот такси, который оказывается замечательнейшим видом на Везувий, еще и еще комиссионные за совершенно уже невразумительные вещи. Данные вами сверх нормы десять лир (лира равна десяти копейкам) – с негодованием отвергаются, громогласные проклятия потрясают стены одичалого пансиона, и когда наконец, отдав все, что было у вас в кошельке, вы, в свою очередь, приобретаете способность заорать по-неаполитански, уснащая свои реплики русскими ругательствами, – картина круто меняется. Носильщик и шофер, найдя в ваших интонациях общие по темпераменту нотки, враз снимают фуражки и желают вам доброго отдыха, пятясь и позванивая вашими лирами. Вы остаетесь лицом к лицу наедине с Везувием, олицетворенным в фигуре владелицы пансиона. Разъярясь, вы объясняете, что ее орлиное гнездо вам совершенно не подходит, что вы не желаете карабкаться по горам, что вы хотите назад в город, и, наконец, отвоевываете свои чемоданы, чтобы съехать на трамвае вниз к той же вокзальной площади, откуда вы только что прибыли с таким триумфом. На площади первый, кто бросается в глаза, – это тот самый носильщик, что доставил вас наверх. Он стоит в позе меланхолического благодушия, смотрит на вас неузнающими равнодушными глазами сытого тигра и на ваш яростный взгляд отвечает изысканно учтивым поклоном. Вы нанимаете веттурино (извозчика) в нужную вам гостиницу: она оказывается в трех минутах езды от вокзала.

Так вы попадаете в Неаполь.

Виды Неаполя известны всем по бесчисленным снимкам. Скажу только в его защиту, что он гораздо проще, грубее и диче, чем сладкая патока репродукций. Хороший холодильник у порта, благоустроенное здание вокзала, серая сглаженность однообразных отелей на набережной – вот его современный архитектурный актив. Что же касается до старых улиц, то они еще уже, еще сырее, еще скучнее, чем римские переулки. Многочисленны бульвары с пальмами и агавами. Да и вообще итальянцы любят зелень и тень. На каждом балкончике вьется виноград, устроен маленький цветник, и даже в сыром сумраке его ущельных переулков всюду с балконов тянутся зеленые побеги, пестреют горшки с цветами. К красотам природы относятся в первую очередь, конечно, горные отроги, идущие вдоль по берегу, хорошие расцветки неба и двадцать раз на день меняющий окраску залив, отражающий не только погоду, но и время дня.

Бесчисленные уличные кафе, бары, закусочные полны народом. Бежит ли итальянец на службу, на свидание, идет ли он развлекаться или молиться, он не упустит случая забежать на минутку в кафе выпить крошечную чашку горячего черного кофе, рюмку вермута или аперитива. Но главным напитком все же является кофе. В холодные дни, хотя их в Неаполе совсем и немного, оно подбодряет и согревает неаполитанца; в жаркие никакой другой напиток так не освежает пересохшего рта, как этот густой горячий темно-коричневый глоток. Для варки его создан целый блистающий жертвенник. Огромный, в высоту человеческого роста светлый металлический цилиндр, с какими-то колесиками, рычажками, двигателями. Из крана его после сложных манипуляций бежит в крошечную чашку черная душистая струя, рассчитанная всего на один только хороший глоток. Сладкий, крепкий и горячий, он нужен неаполитанцу как хлыст усталой лошади. Стоимость его доступна всем: две копейки чашка, – здесь же у прилавка возле гигантского кофейника.

Мы пробыли в Неаполе полтора дня, из которых один целиком ушел на осмотр аквариума, и двинулись дальше на Кастелламаре и Сорренто.

Кастелламаре – небольшое местечко, передаточный пункт для путешественников, направляющихся из Неаполя в Сорренто. Здесь уже настоящая, непоказная, не только для чужих глаз прифрантившаяся Италия. Отсюда до Сорренто двухчасовой путь трамвая. Билет стоит на наши деньги полтора рубля. В трамвай перед вокзальной площадью медленно набираются пассажиры, грузят почту, и через полчаса ожидания вагон двигается со скрипом и визгом. Путь одноколейный, гористый, с бесконечными поворотами, с ужасающим, дерущим по сердцу визгом колес, посыпаемых песком для торможения. Остановки – ожидания встречного вагона на разъездах – длятся от пяти до двадцати минут.

Как общее правило, пути сообщения в Италии носят на себе следы общего медлительного спокойствия, свойственного характеру итальянца. Поезда, например, здесь стоят недолго. Но пассажиры при остановке поезда не спешат запастись продуктами и газетами. Только по второму звонку распахиваются многочисленные дверки купе, и в вокзальный буфет выходят пить у стойки то же самое крепкое черное кофе. Раздается свисток обер-кондуктора, но пассажиры не торопятся, твердо усвоив свои неписаные железнодорожные правила. Ведь после свистка паровоз даст еще гудок, после гудка поезд постоит еще минуты полторы – две, и только тогда кондуктора замашут руками по направлению к паровозу, и публика потянется обратно в вагон. Захлопнуты двери купе, а поезд все еще стоит. Насмешливые лица пассажиров высунутся в окна, руки замашут в такт с кондукторскими, поощрительные возгласы: «Пронто! Аванти!» (Готово! Вперед!) – огласят платформу, и, наконец, поезд тронется.

То же приблизительно происходит и с соррентским трамваем. На остановках этой пригородной линии и кондуктор и вагоновожатый вылезают из вагона, закуривают, вступая в разговоры со встречными знакомцами. А вагон пасется на рельсах, как верховой конь, и пассажиры жирно похрапывают, прикурнув на скамейках. Но вот кондуктор вспомнил какие-то старые счеты, имеющиеся у него с встреченным собеседником. Счеты эти, насколько можно понять, давние, за проданную в позапрошлом году, совместно, цветную капусту. Крик, божба, упреки и проклятия нарушают идиллический покой, господствующий за минуту до того вокруг отдыхающего вагона. Пассажиры просыпаются и немедленно вступают в спор, загораясь азартом. Образуются моментально две партии, защищающие интересы той и другой стороны. Минут десять хорового певучего крика, жестикуляции поднятых к небу рук, калейдоскопы сверкающих глаз и зубов, и на повороте торжественно показывается встречный вагон. Кондуктор свистит в детскую свистульку, заменяющую наш трамвайный звонок, и вагон следует дальше, скрежеща колесами, как будто негодуя на встречного товарища, прервавшего интересный юридический спор.

Трамвай взбирается все выше и выше на крутизну над морем. Вдали, сколько видит глаз, открывается покрытый серебряной пленкой Салернский залив. Апельсиновые ветви клонятся из-за оград под тяжестью созревших плодов. Навстречу едут нагруженные цветной капустой двухколесные телеги, запряженные крохотными осликами. Крестьяне в лаптях, плащах, подпираясь высокими посохами, спускаются вниз. На повороте стоит тяжелый дегтярный густой запах выжимаемых прессом спелых маслин. Еще и еще крутой взволок, и из-за уступа показывается взмостившееся на скалы, хорошо укрытое от береговых ветров, суровое, обрывистое Сорренто. Город стоит по краю скал, как пловец, готовящийся броситься в воду на конце трамплина. Еще каких-нибудь десять или одиннадцать зигзагообразных поворотов, спуск, снова подъем, и трамвай медленно въезжает в «коммуну» Сорренто. Здешние города все называются «коммунами». Как бы для того, чтобы окарикатурить наше русское понятие, связанное с этим словом, жители, попадающиеся навстречу, приветствуют друг друга, поднимая правую руку вверх, точно наши комсомольцы. Но это фашистское приветствие, взятое также у древних римлян, такое же театральное и неправдоподобное, как и все, чем удивляет Италия.

Дома в городе стоят на каменных уступах выше крыши трамвая, так что улица идет внизу между двух каменных стен. Над этими стенами расстилают ветви маслиновые и мандариновые рощи. На стенах нередки надписи с прославлением фашизма, сделанные в расчете на всенародную пропаганду: «Долой красных», «Да здравствует фашизм», «Да здравствует вождь», «Да здравствует благословенный» и так далее. От таких лозунгов советскому глазу становится немножко не по себе. Но посмотришь на мирно бредущих по дороге ослов, на встречных садовников и рыбаков, благосклонных, благодушных и совершенно непричастных к этим стенным угрозам, и всякая нервность становится смешной: ведь даже сами участники теперешней мещанской комедии, происходящей сейчас в Италии, относятся к ней сочувственно-иронически. Вот, например, анкета одного обывателя, вступавшего в фашистскую партию, – анкета, виденная мной своими глазами. Первый вопрос этой анкеты касается причины вступления неофита в партию. На него дан официально благонадежный в целом ответ: желание процветания Италии, любовь к родине, стремление быть ее защитником и так далее. Но дальше более подробная мотивировка дана в таком приблизительно виде: я вступаю в партию потому еще, что, будучи ее членом, я могу носить оружие без разрешения. И дальше: я вступаю в партию потому еще, что я могу, вступив в нее, делать, что хочу, и никто мне не может запретить. Наивность этих «идеологических» побуждений вновь вступающего была сочтена, очевидно, фашистским комитетом за прямодушную откровенность, и резолюция на, анкете гласила: «Принять».

В быстро надвигающихся сумерках ползем синими улицами Сорренто. Горы обстали его вокруг; берег залива усеян огоньками селений; за вершины гор прорванной ватной подкладкой цепляются облака. Далеко на вершине Везувия золотой подвеской зажигается прямая нитка огней – это освещенный электричеством подъемник, доставляющий путешественников к кратеру вулкана. Об этом хочется сказать несколько слов особо.

Еще в Риме, довольно равнодушно осматривая всевозможные официальные достопримечательности, я остановился с загоревшимся сердцем, с радостной оторопью перед современным свидетельством, не умершего в человечестве вместе с цезарями, не выветрившегося в нем вместе с каменной пылью средневековых базилик, – стремления отметить свою эпоху, свое время, им свойственной формой архитектуры, им присущей утилитарной своеобразной стройкой. Чувство это вызвано было во мне длинным, круглым внутри, как труба, обложенным сплошь белыми плитами туннелем, соединяющим виа-Милано и виа-Трафоро (улицу Туннеля с Миланской улицей). Весь он, выдуманный и сделанный руками и разумом моего поколения, близок и дорог мне, как ни один из памятников тления и старины не сможет быть близок и дорог современному человеку. Полуверстный, блистающий чистотой и радужными кольцами отражающихся в нем трамвайных и автомобильных фонарей, весело гудящий глухим эхом трамвайного лязга и моторных гудков, звучащий, как труба грандиозного саксофона, он может и должен служить гордостью современного Рима. Его, а не Форум и Колизей нужно показывать в первую очередь всем посещающим город путешественникам. Его панорама может быть представлена, если посмотреть в бинокль, повернув его широким отверстием к глазу, но она грандиознее этого настолько же, насколько живой слон грандиознее игрушечного. Суживающийся в другом конце, как труба гигантского телескопа, мерцающий отсветами и колышущийся тенями, сухой, блистающий и чистый – он сразу вводит вас в представление размеров и значительности построившего его города. Ни одно здание Рима, ни одна пышная стройка Ренессанса не равнозначаща с ним по внушительности впечатления и не может соперничать в характеристике не только Рима, но и всей страны, всего ее сегодняшнего дня. Грандиозность его пропорциональна, конструкция его проста и единообразна, и в сознании при взгляде на него сейчас же возникает вся нелепость и беспомощность преувеличенных размеров и тяжесть древней архитектуры, так разнящейся от его выверенности, четкости, простоты. Мягкая округлость его чрева, мощной мускулистостью городского движения сокращающая путь пешеходам, пропускающая тысячи автомобилей, всасывающая бесконечные вагоны трамваев, дает четкое представление о транспорте будущего, аккуратно укрытом от непогод и дождей, заботливо приглушающем грохот и шум городского движения от близлежащих жилищ; венами и артериями раскинутом по всему городскому организму, гонящими быструю кровь его движения равномерными выверенными толчками.

Таков римский туннель, во время моего пребывания в Италии впервые показавший мне ее индустрию, ее рост, продолжающийся вопреки и наперекор попам, развалинам и жандармам. Рост народа, тянущегося к современному строительству, к удобству не только единиц, к комфорту не только богачей, но и больших человеческих масс, рост парода, продолжающийся в классе-созидателе вопреки и наперекор расслабленности и легкомысленности неорганизованных кустарничающих и фермерствующих мещан. Это – рост интернациональной современности, силой своих форм продолжающий пробивать картонажные стенки искусственно существующих правительств и не позволяющий себя покрыть пеплом и прахом традиций и развалин.

То же самое чувство мне пришлось испытать и во второй раз, при виде сверкающей нитки электрического фуникулера на вершине Везувия, видимого из Сорренто. Она также блеснула моему сознанию неудержимым приветом будущего сквозь медлительную красивость неаполитанской природы, – будто сигнал подняло мне мое веселое время.

Золотая нитка огня на гребне Везувия – это, конечно, еще далеко до полной победы над природой. Она устроена, она еще служит унизительно для иностранцев, желающих плюнуть в кратер вулкана. Она одинока на этой вершине среди других гор, все еще темных и пустынных нечеловеческой пустотой. Но она, эта огненная цепочка, повисшая как спасительный канат человеческой изобретательности с вершины неукрощенной горы, она – намек на начинающуюся эпоху, на то близкое время, когда пути на все горы, маршруты для всего отдыхающего человечества обозначатся бесчисленными нитками таких же огней. Мне кажется, что чувство, испытанное мной при виде ее, похоже на то, которое должно было овладевать человеком, впервые увидевшим полотнище паруса, надутого ветром. В его уме должны были так же блеснуть и затолпиться мыслимые возможности еще не покоренного моря, еще не оплытых стран, так же как в моем – упорядоченная, прирученная, доступная человеку без страданий и опасностей природа, – при виде этой нитки огней на вершине Везувия.

А затем мы подъехали к даче, на которой живет Горький.

До своей поездки в Италию я никогда не видел Горького. То представление, которое составилось у меня еще с молодых лет от знакомства с его ранними произведениями, формировало в воображении фигуру неуемного, жадного до жизни, беспокойного человека, доискивающегося своих, впервые введенных им в литературу героев. То, что рассказывали о нем, было неопределенно и противоречиво. Горький периода 1917–1918 годов был для меня неясен и смутен. Защитник и ходатай литераторов, личный друг Ленина, метавшийся от Дома ученых к Кремлю в попытках ослабить обдувающие интеллигентов свирепые ветра революции; негодующий и протестующий против всякого террора, упорствующий в своем написании человека с большой буквы и в то же время врасплох, из-за занавески, наблюдающий за гримасами этого самого человека, остающегося наедине с самим собою, – Горький не укладывался в моем воображении в цельный и четкий образ того писателя, что является одним из крупнейших в современном человечестве. Тем с большим интересом я ожидал встречи с ним, рассчитывая восстановить личными впечатлениями те выпавшие из представления куски и сплывы, которых недоставало в его литературном и биографическом портрете.

Когда слышишь издали грохот мельницы, представляешь себе огромную массу воды, несущуюся на множество сложных колес, вращающихся с чудовищной скоростью. Подойдя к мельнице вплотную, видишь одно колесо, медленно ворочающееся в белом водовороте пены, а за ним тихую и широкую заводь, совершенно не представляемую воображением издали. Вот эту-то заводь, эту медленную работу главного колеса мне и хотелось увидеть, став вплотную к каждодневному труду, быту и личному обаянию Максима Горького.

Горький – большое дерево, обойденное топором и высящееся среди мелкой поросли послевоенного человечества. Видеть и говорить с ним – больше, чем сидеть в огромной библиотеке, заполненной материалами по истории литературы и по истории человечества эпохи 900-х годов. В нем все, начиная с внешности, разговора, речи, кончая вкусами, симпатиями, тенденциями – от наших отцов, от нашего детства, от детства нашей эпохи. И вместе с тем перед вами культурнейший и оборудованнейший знаниями современник, далеко заглядывающий за грань своей эпохи, живо интересующийся мелочами техники, изобретательства, строительства будущих лет. Два крыла времени соединились в нем, далеко покрыв и его жизнь, и жизнь его поколения. Отсюда, может быть, и то двоящееся впечатление, которое оказывается верным и единственным не только с далекого расстояния, но и при ближайшем наблюдении, при ближайшем знакомстве с этим писателем. Один его размах уходит широко в темноту и тишину царских времен, касаясь истории «земли русской», ее «исторических судеб», ее устава и уклада, ее великих князей и губернаторов, ее скитов и молелен, необработанных полевых ширей и лесных пространств. Эта темная теневая сторона его фигуры, покрытая фиолетовыми тенями полуночной империи, тяжело повисшей на этом крыле тысячью воспоминаний, связей, впечатлений. Другое крыло, высоко вскинутое, облегченное и очищенное от праха традиций, от тяжести воспоминаний, парит высоко и вольно, освещено блеском новой эпохи и молодым светом ее ранней зари.

И выходит, что похож Горький на того самого буревестника, образ которого он в молодости взял и поднял, как лозунг своего творчества, как знамя всех предвестников бури, кружащихся над взволнованным морским простором.

Я не хотел предвзято рисовать этот образ. Он взвился сам после долгих попыток представить себе и уяснить облик Горького таким, как я его видел и понял.

Четырнадцать дней я прожил в Сорренто, четырнадцать вечеров провел, слушая Горького, и это впечатление взволнованности, беспокойства и постоянного желания взлететь, взвиться, вспыхнуть по малейшему поводу – не покидало меня за все время пребывания.

Чтобы не увлекаться сравнениями и выводами, зачастую оказывающимися лишь риторическими фигурами, попробую описать быт и жизнь Горького, как они мне представились за эти четырнадцать дней. Позволю себе только еще одно, по-моему очень правильное сравнение, характеризующее Горького, для меня лично, наиболее точно.

Горький, когда его видишь в первый раз, похож на колючий и щетинистый кактус, с очень заостренными зубцами, до которых, по первому впечатлению, дотронуться небезопасно. Такие растут по обочинам дорог в Италии. Даже колючки их, выгоревшие от солнца, так же рыжеваты, как оттенок усов и волос Горького. Но если дотронуться до этого кактуса, все шипы и острия оказываются мягкими и нежными, как отростки молодой сосны. Таким именно видом кактуса и засеян цветник в саду Горького. Твердость и заостренность его очертаний только с виду угрожающа и колюча. На самом деле он сочен и мягок и цветет замечательными, совершенно неожиданными для него цветами, обрамляя цветник темно-зеленым упругим и свежим газоном. Таков и Горький, с виду колючий и щетинистый, на самом деле мягкий и впечатлительный, быстро восхищающийся, даже и несогласными с его вкусом и привычками вещами.

Голубые, рассеянного света глаза его под подвижными бровями, на розоватом, похожем на пустыню с выжженными кустиками усов и бровей лице, – прохладны и созерцательны. Лицо упрямо и как будто не согласно ни с чем в мире. Но стоит задеть его за живое чьей-либо удачной строкой, каким-нибудь неизвестным ему живым сообщением, как лицо это светлеет, поднимаясь легко движущейся кожей к стриженной ежиком прическе; радостная озадаченность ребенка переходит в теплоту и умиленность неожиданного подарка; он взволнуется, замашет руками, забубнит в ответ похвалы, и видно, что действительно понравилось ему, что, вопреки и наперекор давным-давно сложившимся мнениям и вкусам, живет в нем свежий и вольный дух восторженности восприятия, впечатлительности, умения радоваться неожиданно и широко.

Приехали мы в Сорренто 5 ноября 1927 года. Путь до дачи, занимаемой Горьким, я уже несколько раз описал в других местах, и здесь повторять не буду. Дача Горького двухэтажная; лестница из вестибюля раскинулась на два крыла; комнаты высокие, просторные – вверху шесть, внизу три комнаты. Распределены эти комнаты между живущим в этом доме семейством Горького так. Внизу помещается сын Горького со своей женой в одной из крайных комнат. В другой крайней комнате живет художник Иван Николаевич, давний друг Горьких, стройный плечистый человек с красивым северным лицом, отравленный в госпитале по небрежности сиделки. Ему дали выпить вместо лекарства добрую порцию сулемы. Жив он остался, но обожженный желудок сделал его навсегда полубольным человеком. Странно видеть эту замечательно пропорциональную фигуру с грудью атлета, обреченную после каждого приема пищи отлеживаться, чтобы избежать тошнотворного головокружения. Иван Николаевич рисует и пишет картины, по манере напоминающие живопись Руссо. Живописью, под его руководством, занимается весь нижний этаж: пишет сын Алексея Максимовича Горького, Максим Алексеевич Пешков; рисует жена его, невестка Горького. Обе комнаты, занимаемые ими, увешаны картинами, итальянскими вышивками, заполнены палитрами, запасом красок, пестротой художнического быта. Средняя, разделяющая их, комната уставлена кушетками, столиками; здесь же стоит великолепный патефон. Сюда сходятся вечерами и верхний и нижний этажи, чтобы читать, петь, играть на банджо, гитаре, пианино. Здесь устраиваются импровизированные представления, пантомимы, выступления заезжих литераторов. Все три комнаты низкие, со сводчатыми потолками, похожие по архитектуре на кремлевские горницы. Полы, как и во всех итальянских домах, каменные из цветных плиток, звонкие и прохладные.

Лестница вверх ведет в комнату круглого стола, за которым пьют чай из двух чайников в пять часов дня, по-английски. Из этой комнаты – дверь в столовую, где длинный стол, буфет и натюрморт над ним, изображающий фрукты. Из столовой ход в кабинет Горького – продолговатую, высокую комнату, по трем стенам заполненную книжными шкафами. Шкафы застеклены; в них собрано почти все новое, что вышло за годы революции в советских книгоиздательствах. И все это новое просмотрено, проверено, прощупано горьковскими глазами. В левом, дальнем от двери, углу стоит его большой письменный стол, за который он заходит, как столяр за верстак. Вынимает из футляра очки, оседлывает ими ширококрылый нос и как будто вкапывается им в груду корреспонденции, каждодневно прибывающей к нему со всех сторон света, но, главным образом, конечно, из России. Половина комнаты перегорожена ширмой; за ширмой стоит узкая кровать Горького, как-то похожая на студенческие, давно забытые кровати прогнутостью своей и близостью к ширме. За кроватью – окно и платяной шкаф. Комната вмещает в себя всю жизнь Горького; здесь его угол и границы личной биографии данного периода. С противоположной стороны ширмы, ближе к дверям, стоит стол, на котором расставлены только что присланные из Союза подарки Горькому: письменный прибор от палехских кустарей, стальные позолоченные изделия Урала. Горький любуется ими, показывает их восхищающимся итальянцам. Другая дверь из чайной комнаты ведет в кабинет ближайшего друга Горького – Марии Игнатьевны, ведущей всю иностранную корреспонденцию Алексея Максимовича, наблюдающей за переводами его на иностранные языки, улаживающей дела с многочисленными американскими, английскими, французскими и германскими издательствами, печатающими Горького. Из столовой идет еще третья дверь в две остальные комнаты, занимаемые третьим поколением горьковской семьи – двумя его внучками, дочерьми Максима Алексеевича, Марфой и Дарьей. Марфа и Дарья воспитываются под руководством бонны-швейцарки, очень дельной, очень скромной и очень ученой стриженой девушки в очках, схожей по облику с русской нигилисткой на швейцарский опрятный лад.

Когда мы приехали к Горькому, в первый вечер за стол село человек пятнадцать народу. Смуглое лицо и седые кудри Ольги Форш знакомо бросились мне в глаза сейчас же после первых рукопожатий. Ее вечно восторженное каким-то сонным экстазом лицо сладко и разнеженно улыбалось всему счастливому совпадению обстоятельств: и Италия-то оказалась повитой серебряной дымкой, совсем как у Гоголя, и Алексей Максимович замечательный рассказчик, которого не устанешь слушать, и, вдобавок, Асеевы приехали в Сорренто, те самые, у которых она в Москве на девятом этаже вареники с вишнями ела. Но за сладкой этой маслянистой приветливостью скрывалась другая Ольга Форш – мятежница против традиций былого быта, острая и насмешливая наблюдательница жизни, великолепный пороховой склад под всеми навалившимися на нее древностями культуры, обычаев, приличий вырастившего ее общества, знающая самые тайные и самые темные его извилины – интереснейший и искреннейший человек. Она похожа на поджимающего лапки пушистого кота, разнеженного теплотой и светом, и все же при малейшем чуждом шорохе настораживающего уши и от теплоты, безмятежности и лени внутреннего созерцания моментально переходящего на прыжок, на цепкость впечатления, на неуловимую быстроту восприятия. За столом посадили меня по правую руку Горького, – похоже как в боярском пиру на почетное место. Затем разместилась семья, хозяева дачи, и вышел полон стол народу.

Хозяева дачи Горького заслуживают отдельного описания. Сам старый итальянский князь, владеющий чуть ли не дюжиной таких самых вилл, какую снимает у него Горький. Это один из последних потомков феодалов, почти уже не существующий, несмотря на свое физическое бытие. Он, сухой и легкий – дунуть на него и улетит, напоминает собою выветрившийся кокон шелковичного червя, покинутого уже гусеницей. Почти что абстракция, почти что модель и экспонат когда-то жившего класса, он высушен и внутренне точно изюм, сморщенный и лишенный жизненного сока, но в еще большей степени сохраняющий запах и вкус тех гроздей, что когда-то увивали все холмы и нагорья средневековой Италии. Тонкий, как юноша, с белоснежной чистоты волосами и выцветшими глазами, одетый в ловко сшитый, совсем простой по виду костюм, держащийся учтиво и просто, этот потомок древней итальянской аристократии ни в малейшей степени не носит отпечатка какой-либо гордости или чванства, небрежности или заносчивости. Он патриархально прост, светел и изящен, как замечательной работы статуэтка, отшлифованная веками трудолюбивейшей культуры, и в его привлекательности и умении держать себя и заключается то высшее мастерство когда-то владетельного класса, которое умело привлекать к себе изяществом своего стиля, усовершенствованной простотой своей внешности. Князь, или «дука» по-итальянски, уже лишен острых когтей своего класса, в нем уже отмерла способность и интерес к накоплению, к собиранию, к упрочению положения своего и своих потомков. Он с интересом следит за непонятной ему русской речью, ему нравятся эти непохожие на него люди, он тянется бессознательно к следующим фазам, развития культуры, чуждым ему и непонятным, но носящим и для него соблазнительный свет, продолжающийся в жизни человечества.

Его дочь, итальянская княжна, наследница всех его вилл, уже и видом своим и поведением противоречит представлению об итальянских аристократах. Она стрижена, румяна, весела, жизнерадостна, и встреть я ее в Москве – я принял бы ее за комсомолку. Поколение странно разрывает узы, связывающие его с предыдущими веками и, по крайней мере по внешности, нивелируется современностью. Дочь дуки хохочет и болтает весело и неумолчно, ее движения резки и порывисты, ее глаза блистают восторгом, она слушает о России и о советской жизни с жадным увлечением молодости другим бытом, другими порядками, недостижимой жизнью. Ее научили русские обитатели Сорренто говорить и понимать по-нашему, и мне приходит в голову мысль, что не так уж трудно было бы научить ее и думать по-нашему. Потому что все двенадцать вилл, которые она унаследует от своего отца, уже ненавистны ей, уже не в подъем ее подвижным поворотливым плечам, ее задорно встряхивающейся стрижеными волосами голове, ее пытливым глазам, часто останавливающимся в каком-то вдохновенном созерцании на рассказах о жизни Советского Союза. Она жалуется сыну Горького тайком и потихоньку на свое несчастное положение. По традициям итальянской аристократии, она не может выйти замуж за владельца менее чем шести вилл – доля ее наследства, не говоря уже о родовитости этого будущего ее мужа, а замуж ей выйти нужно во что бы то ни стало по непосредственности ее темперамента, о котором она говорит без ложного стыда. Так и мучается эта наследница двенадцати вилл и страстной натуры своих предков, уже не таясь и не пытаясь скрыть свои чувства под монашеской одеждой или под иным покровом лицемерной скромности и фальшивого приличия. Помимо всякого легкомысленного впечатления от этого рассказа, мне приходит в голову соображение о том, сколько изломанных характеров, сколько тайных, направленных в иное русло, страстей скрывалось в этом обществе, несшем, как вериги, свои титулы и состояния, вырождавшемся и слабевшем в постоянном отборе своих аристократических кровей, и теперь, вопреки традициям, воспитанию и всему огромному грузу своей культуры, все же приходящему к самым примитивным экземплярам в лице этой соррентской княжны.

После обеда, – обедают поздно, не раньше семи вечера, – завязавшиеся разговоры переносятся вниз в комнату с музыкальными инструментами и бутылками «Асти Спуманти». Горький много курит и, присев где-нибудь в сторонке, наблюдает и слушает разговоры и музыку. Максим Алексеевич играет на банджо, художник берет гитару, Мария Игнатьевна садится к пианино. Играют русские песни; потом заводят патефон с новыми пластинками Шаляпина. В уголке присаживаюсь к Горькому; разговор цепляется за прошлое; глухой басок Горького рокочет тихо и приветливо; постепенно умолкают инструменты, и оказывается, что в комнате остается лишь один звук горьковского голоса, к которому прислушиваются все.

Рассказ уходит далеко вглубь к первой революции 1905 года и последующего за ним времени. Возникает он так.

Горький очень любит огонь. В пепельнице поджигает он недогоревшие спички. Язык пламени возникает за столом, и к нему гипнотически прикована голубизна горьковских глаз. Картина на стене, написанная Максимом Пешковым, изображает сад перед дачей, с усевшимися полукругом обитателями и гостями дачи, ожидающими какого-то представления, а на переднем плане Горький у костра засовывает в него огромную сухую ветку, готовящуюся вспыхнуть тем же гипнотизирующим его языком пламени.

Я вспомнил замечательное описание огня Горьким в его рассказе «Пожар» и сказал об этом Горькому, спросив его: не потому ли он так замечательно описал пожар, что любит огонь, даже вспыхивающий в пепельнице от обгорелых спичек? Горький быстро оглядел меня, как бы справляясь о степени серьезности этого вопроса, и начал рассказывать о замечательных пожарах, виденных им в жизни.

И оказалось, как всегда почти бывало в разговорах с ним, рассказал он совсем обратное тому, о чем его спрашивали, формально связав свой рассказ с темой огня. Рассказал о человеке, своем друге, а не об огне, не о своем пристрастии к огню. Человек этот после 1905 года пошел на революционную работу в деревню, но так как подполья в деревне не было, то подполье это было устроено им под видом торговли, деревенской лавочки, пытавшейся конкурировать с местным кулаком продажей более дешевого и добротного товара. Человек этот занялся торговым делом, не представляя себе ни будущего нэпа, ни тех же методов борьбы с деревенской темнотой, кряжистостью и патриархальностью. Нет, он просто открыл на селе лавочку, стал ездить на досчанике в уездный город за Волгу, набирать там всякого нужного деревне товару и торговать им с самой минимальной надбавкой, оправдывающей только расходы по всему этому предприятию. Но наверху у него в горенке стояла замечательнейшая библиотека по естествознанию, сельскому хозяйству и социологии, сведения из которой, вместе с дешевым товаром, постепенно, понемножку просачивались в темные избы неэлектрифицированной еще тогда деревни. Горький был другом этого странного и упорного предвестника нашей деревенской политики, жил вместе с ним в этом селе. Конкурировавшая фирма не замедлила оценить опасность существования двух лавок в селе, из которых одна начала притягивать к себе не только сердца и умы, но и гашники крестьян. Два раза были сделаны покушения на жизнь владельца лавки-библиотеки, и оба раза он выходил из них невредим. И вот однажды, когда он уехал в город за товаром, а Горький спал наверху, окна избы осветились мутно-красным светом, забил набат на деревенской колокольне, и вспыхнувший в прилавке склад дегтя и керосина поднялся таким же огненным столбом, каким сейчас поднимается над пепельницей пламя сухих, сразу занявшихся спичек. Стояла крутая июльская сушь; воду передавали от реки ведрами из рук в руки; солома, деготь, пенька и нагретые солнцем стропила были хорошей едой для огня – клыки его щелкали и поднимались, хрустя искрами. Семнадцать дворов занялось один за другим. От реки прибежал, стороживший на досчанике товар, друг Горького, стал перед огнем и на все утешения окружающих говорил усталым голосом человека, потерявшего любимого друга: «Библиотека… Теперь кончено… Второй уж такой за всю жизнь не соберешь».

Так и пришлось покинуть это село, отступив перед силой огня, перед обгорелыми балками, перед тщетностью усилий пробиться в деревню, прожечь ее в тогдашних условиях ее существования медленным и упорным нагревом человеческого сердца и воли.

Рассказал Горький как будто бы об огне, а на самом деле встала черная ночь прошлой эпохи; встал человек силуэтом на кровавившемся фоне дыма и головешек, человек никем не знаемый, живущий лишь в памяти Горького, замечательный и неожиданный, как и все, про что рассказывает Горький.

Ольга Форш проснулась от своего блаженного оцепенения, блестит глазами, она взволнована, она хочет знать конец рассказа: почему же не подали в суд, почему не боролись с кулаками дальше? Но у Горького конца рассказа нет, – ведь он рассказывал про огонь, про свое пристрастие к нему, рассказывал вскользь, коснувшись темы слегка, лишь тронув ее и показав образец того, что хранится в его памяти.

Патефон заводят опять; шаляпинский бас гремит из него, почтительно сопровождаемый приглушенным хором; Горький сидит в верблюжьем жилете, требует прекращения музыки, хочет, чтобы я ему читал новые советские стихи.

Я беру книжку Кирсанова, имеющуюся в библиотеке у Горького, и начинаю читать «Германию», «Мельника Ажуха», «Мэри-наездницу», «Быка». Горький слушает сначала без особой симпатии, но замечательный ритм, неожиданность упрощений, задор, молодость и блеск кирсановских строчек забирают его за живое; он начинает теплеть и светлеть и после третьего или четвертого стихотворения прорывается похвалами и возгласами: «Здорово! Ах ты, батеньки мои, как это здорово, а я и не знал этого Кирсанова! Сколько ему лет? Кто он такой?» Сообщаю ему краткие сведения о Кирсанове, говорю о его молодости, одаренности и неожиданности, и Горький довольно поводит усами, протирает глаза платком, потом задумывается и говорит: «Ну и читаете же вы, батенька мой, все-таки замечательно! В вашем чтении любое стихотворение пройдет!» Это он упрямится, не желая принимать Кирсанова целиком, желая разъяснить себе секрет впечатления, произведенного на него столь просто сделанными по виду и отличающимися от всех канонов высокой поэзии строчками. Я возражаю ему, что сам Кирсанов читает в три раза лучше меня, что секрет его строк именно в том, что они уже перестроены со зрительного впечатления на слуховое, что именно этот вид стихов и имеет только право на существование, что для него только и годны широкие горла радио на площадях и многочисленных собраниях, что камерный комнатный стих, продукт потребления индивидуального единичного читателя, закончил круг своего развития. Горький упрямится, не соглашается, пытается доказать вечность существования единых законов воздействия искусства на зрителей и слушателей, но это, в конце концов, не приводит ни к чему. Мы расходимся удовлетворенные друг другом практически и наёршенные теоретически.

Уже два часа ночи. Первый вечер в Сорренто обнимает меня теплотой и запахом жонкилей и мандаринового цвета. Электричество потухло. Горький стоит со свечой, провожая нас на лестнице; фигура его костиста, заострена, угловата, но живость, энергия и упругость пружины, далеко еще не развернутые, далеко не ослабевшие в своей силоподъемности, остаются в памяти от этого первого вечера.

На другой день утром мы уезжаем в автомобиле в Амальфи и возвращаемся только вечером. Колокол у виллы Горького звонит к обеду. Мы живем напротив в пансионе «Минерва» и не считаем зов колокола относящимся к нам. Однако через пять минут после звонка является в номер итальянка-горничная и категорически заявляет, что синьор Горький приказал явиться на дачу. Приходим, раз приказал, к тому же столу, где еще прибавилось народу; приехали какие-то итальянцы. Горький встречает добродушно-укоризненно: «Что ж это вы к обеду задерживаетесь? Садитесь, вот сейчас закуску подают». Мы с женой возражаем, что обедать каждый день за одним столом необязательно. Но Горький смотрит угрожающе-недоуменно и торопит к тарелкам, повторяя: «Нечего, нечего там разговаривать. Виски будете пить?» – и уже тянется к рюмке с трехгранной, вдавленной боками, оплетенной золотой ниткой бутылкой желтоватого виски.

После обеда в пальцах Горького дымится негаснущая итальянская сигарета, и сквозь синий ее дымок гудит голос Горького, вспоминающего тот или иной кусок жизни. Вот давнее воспоминание, уже вошедшее как материал в его произведение о выводе неверной жены на общественный суд. Это было на самом деле, и Горький был, как оказывается, не бесстрастным свидетелем происшествия, о чем в рассказе не упомянуто. Женщину муж застал с любовником. Ее, раздетую догола, вели привязанной к оглобле телеги, на которую навалилось, кроме мужа, с десяток ему сочувствующих. Ременный кнут взвивался и хлестал по плечам «преступницы». Так ее вывели за околицу, и на выводы эти смотрела благодушная физиономия местного священника, не подумавшего остановить самосуда. Горький был в этой деревне прохожим человеком, вступиться за женщину было бессмыслицей, и он направился к попу, чтобы тот уговорил озверелых людей. Поп ответил ему текстом из Священного писания о повиновении жены мужу. Возражать на текст можно было только кулаком. Горький смазал попа по постной роже, с размаху, не выдержав елейно-лицемерного нравоучения. На крик попа сбежались односельчане, увидели парня, дерущегося с попом, и, не входя в существенный разбор возникшего инцидента, скопом бросились на чужака, отмахивавшегося от них своими длиннейшими руками. В результате, со сломанным ребром, Горький очнулся уже поздно в сумерки. Но этого конца нет в написанном им рассказе. Когда я спросил Горького: любим ли был поп на селе и потому ли вступились за него? – Горький ответил, что поп был всем ненавистен, а заступились за попа за то, что чужой осмелился ихнего попа бить. Обрывая рассказ, Горький говорит: «Ну, вот что, довольно этих разговоров, а вы почитайте, почитайте-ка что-нибудь новенькое. Замечательно вы читаете».

Я берусь за Сельвинского, читаю его «Цыганщину», потом главы из «Улялаевщины» (разговор чекиста с Штейном). Горький слушает внимательнейше, иногда покрякивает от удовольствия, и по окончании чтения опять умиляется, засыпая похвалами новую советскую литературу и мое чтение. В этих усиленных похвалах моему чтению я вижу некоторую сторожкую отстраненность от значительности самих вещей и вновь подчеркиваю свежесть и необычность произведений читаемых мной поэтов. Горький и соглашается, и нет, оставляя себе поле для дальнейшей критики; говорит, что все-таки, главным образом, здесь дело в чтении, что Кирсанова он внимательно читал вчера на ночь и что, конечно, он не сравним при чтении на глаз с восприятием его с голоса. Я опять пытаюсь доказать, что стихи эти сделаны на голос и на слух, что в том-то их и преимущество, что их нужно слушать большим залом, зажигаясь и радуясь совместно с соседями огневыми ритмами и взрывами рифм, что в одиночку в комнате они так же не нужны, как партитура хоровой песни. Горький отстаивает свое мнение, поддерживаемое его домашними; разговор переходит в спор; мне тащат Есенина в доказательство иного способа письма. Читаю Есенина, как можно добросовестнее; куски «Песни о великом походе» мне нравятся самому, но, стилизованные в манере «Купца Калашникова», они уже не доходят до слушателей после Кирсанова и Сельвинского. Слушатели на меня в обиде; им кажется, что они хуже слышат, потому что я хуже читаю, а на самом деле им уже больше понравились другие стихи, и они не хотят в этом сознаться, защищая внутренне есенинскую лирику. Под конец Горький приносит мне свои ранние стихи – сказку о смерти, побежденной юностью. Предлагает мне их прочесть, несколько смущаясь и говоря, что вот и эти стихи, если я захочу, могут в чтении выглядеть лучше, чем они есть на самом деле.

Стихи Горького натуралистичны, повествовательны, но в них есть горячность эпитетов, диалогическая правдивость, и читаю я их с удовольствием, как непривычный, а значит, и интересный материал. Горький решает, что Есенина я все-таки читаю хуже, чем других, потому что меньше его чувствую и ценю. Спорить дальше не о чем, но странно все-таки, что Горький, понимая и ощущая каждый удачный литературный шаг, каждое движение по-живому выраженной мысли, дичится и сторонится свежести, буйства и яркости, не только же в моем чтении возникающих в строках Кирсанова и Сельвинского. Здесь, очевидно, другое. Здесь традиция «высокого искусства», утвержденность в некотором необходимом пафосе литературного слова, противодействие его снижению, раскрепощению, вмешательству в него уличной, разговорной речи. Это в особенности ясно в применении к стихам. Горький чувствует некоторое неудобство от снижения того самого высокого стиля, который включил и его произведения в свой круг, не без сопротивления и приглядывания к нему самому.

Разговариваем еще о советской поэзии. Говорю ему о Николае Тихонове и Михаиле Светлове. Первого он знает достаточно; со вторым знаком совсем мало. И в этом опять-таки чувствуется некоторое тяготение к уже закрепленной формуле успеха, доносящей до ушей Горького наиболее известные имена. Он этому противодействует, выбирая сам из груды присылаемой ему литературы совсем уже неизвестных начинающих авторов, пытаясь сделать поправку на молодость и невыясненность таланта, по авторов он отбирает по-своему, по биографиям, по искренности их писем, по темам их стихов. Однако когда я вспоминаю засевшие в памяти строчки светловской «Гренады», Горький поднимается с места, как будто его тронуло качкой, переспрашивает и просит повторить строфы еще раз, и видно, что с голоса, с расшифровки ритма стихи он понимает быстро и правильно. Разговор о поэзии вновь затягивается далеко за полночь, и мы уходим от Горького несколько смущенные тем, что засиживаемся так поздно, что Горькому нужно работать с девяти часов утра, и даем в душе обещание следующие дни прощаться не позже двенадцати.

Но и в следующие дни этого сделать не удается. Либо сам Алексей Максимович заговорится, наслаивая одни воспоминания на другие; либо чтение, разговоры, обсуждения современной литературы затянутся до самого интересного кончика, и, глядишь, пансион уже заперт, в Сорренто не видно огоньков, и деревья вокруг дачи чернеют, растушеванные чуть заметной синькой предрассветного неба.

Новое утро, залив полосат от ветра, на широком балконе пансиона внизу под нашими окнами пьют кофе отдыхающие немцы, солнце пригрело перила балкона. Ольга Форш стучит к нам в номер, заходит «на минуточку» с тарелкой крупных мандаринов в руках. Она написала за время своей заграничной поездки двенадцать рассказов, теперь переписывает их на маленькой дорожной машинке и в перерывах заходит к нам, угощает нас мандаринами, рассказывает нам о Франции увлекательно и остроумно. На даче у Горьких звонит колокол к завтраку. Форш говорит нам – сейчас придет от Горьких прислуга звать к завтраку. Мы советуемся с ней, как устроить, чтобы не мозолить глаз Горькому по два раза на день, спешно собираемся, чтобы уйти в Сорренто, но горничная уже в дверях с неизменным: «Синьор Массимо Горький приказал идти завтракать». Форш сообщает нам, что отказываться бесполезно, что в первые дни своего пребывания здесь она также стеснялась и пыталась скрыться от завтраков, чаев и обедов, но что у Горьких уж так заведено, и. все приезжающие все равно, в конце концов, бывают побеждены этим радушным гостеприимством.

Между прочим, она рассказывает нам об одном таком госте, прожившем в этом же самом пансионе месяц, разбившем в нем зеркало, оплата счетов которого, в конце концов, сделана была самим же Горьким. Человек этот называл себя масоном, имел на руке какой-то таинственный перстень, врал о том, что принадлежит к обществу вольных каменщиков, развивал теорию о гипнотизировании им автомобилей и прочих неодушевленных предметов. Нам стало еще стеснительней и за себя, и за заезжего «масона», посещение которым Горького, очевидно, не было из ряда вон выходящим в серии желающих видеть Алексея Максимовича и оригинальничать перед ним всевозможными экстравагантностями. Но кольцо у «масона», как это ни странно, оказалось подлинным, и в какой-то капелле иезуиты воздали приезжему братские почести, благословляя его и целуясь с ним на паперти капеллы. Странные происходят, однако, дела: стащено ли кольцо этим путешественником, куплено ли оно в голодные годы на Смоленском рынке, но, так или иначе, оно в чести у иезуитов, хотя позже спрошенный мной об этом Горький рассказал мне, что посетивший его «вольный каменщик» был совершенно невежествен в теории масонства и на проверочные вопросы Горького нес такую чепуху, что Горькому за него становилось стыдно.

Дни проходят в Сорренто светло и бодро. С утра, с девяти часов, Горький за письменным столом: он работает над третьей частью «Жизни Самгина». Пишет он от руки, диктовки на машинке не признает. К завтраку, к двум часам, выходит после работы несколько рассеянный и взбудораженный ею; за завтраком идут разговоры об Италии, о быте ее, о том, где нужно шить костюм, какие нужно покупать рубашки. Помощь в хозяйственных делах оказывает нам участливо второе поколение Горьких. Максим Алексеевич ведет меня к знаменитому соррентинскому портному, выбираем материю, узнаем о том, что портной шьет настолько замечательно, что ему присылают заказы даже из Англии. Костюм стоит восемьсот лир, но из уважения к постоянному заказчику Максиму мне он уступает до семисот лир – семь червонцев на наши деньги.

Пока мы возимся с такими делами, Горький уже опять у себя в кабинете, разбирает корреспонденцию, откладывает наиболее значительные письма, на которые отвечает собственноручно. Возвращаясь к пятичасовому чаю, я еще застаю Горького за этой работой; он показывает мне некоторые письма, дает на рецензию какие-то беспомощные стихи, указывая на искренность тона и на непосредственность заявлений в письме автора этих стихов. Я говорю Алексею Максимовичу свое мнение о стихах, но отвечать он автору все-таки будет.

Спрашиваю, почему у Горького нет секретаря. Рассказываю ему, что у нас даже молодые поэты, как например Уткин, имеют уже своих секретарей, отвечающих по телефону, что сам поэт занят, а говорить можно с его секретарем Джеком Алтаузеном. Джек Алтаузен сам поэт и сам норовит завести себе секретаря, так что поэтический аппарат у нас налажен отменно. Горький посмеивается и отвечает, что привык писать и разговаривать сам и никому этого права переуступить не хочет.

Снова обед, шаляпинский бас в патефоне, ломаный говор итальянских хозяев Горького, чтение стихов, разговор о литературе. Иногда эта программа разнообразится новым приездом какого-нибудь из русских или иностранцев. При мне приехал товарищ Ганецкий, привезший Горькому подарки с Урала. В этот вечер я читал своего «Проскакова». Вечер был один из самых хороших за время жизни в Сорренто. «Проскаков» понравился и Горькому и Ганецкому, растрогались все трое, говорили о своей стране, и видно было, что Горький здесь, в Сорренто, связан с ней тысячью кровных связей, что связи эти не могут быть оборваны никаким ветром, что желание быть наиболее близко к ней, не утерять с ней ни одного ритма дыхания – сейчас главная цель Горького. Как раз в этот день были получены газеты из Берлина и Парижа. В «Руле» троекратно – и в передовице, и в фельетоне, и в хронике литературы – поносилось имя Горького, говорилось о подлости, заключающейся в том, что Горький с восторгом отзывается о советском строительстве, на все лады склонялась его фамилия, как синоним «продажности» его большевикам, – и чувствовалось, что Горькому особенно приятно в этот вечер сидеть плечом к плечу с советскими людьми, чувствовать их симпатию к себе, слушать строки стихов, родившихся там, в далекой от Сорренто обстановке.

Дни идут один за другим. Ровная налаженность работы и жизни отлично действуют на нервы. Пишу свои записки. Прочел Горькому стих о Колизее; ему очень понравились «недоеденные христиане»; он предлагает дать стихи в итальянский сборник для перевода. Вместо итальянского сборника предпочитаю отослать стих в «Правду».

Ольга Форш собралась уезжать. Она уже полгода путешествует, напиталась впечатлениями, разбухла от них, ходит как клушка, довольно покряхтывая под их бременем. Идем ее провожать в последний вечер перед отъездом. В нижнем этаже собираются все обитатели виллы; заходит речь о технической культуре Италии, потом переходит на Америку. Горький вспоминает, как он сидел на тротуаре Нью-Йорка, лишенный возможности снять в этом городе помещение. Это был знаменитый скандал, так характерный для американского ханжеского соблюдения приличий, всего их лицемерного бытового кодекса нравственности, который теперь уже известен нам по целому ряду не менее ярких фактов. Но тогда этой Америки русские еще не знали, традиционное представление об ее демократичности было общепринятым, и потому, когда сведения об инциденте с Горьким впервые были опубликованы, они казались невероятными по своей дикости и провинциализму. Было это так. Горький поехал в Америку для чтения лекций, чтобы собрать деньги для партийных целей. Поехал с женой; официального удостоверения о заключении церковного брака у них не было. Русское правительство не замедлило сообщить в Вашингтон о социалистических тенденциях и намерении Горького – и делу был дан негласный ход, путем придирки к семейным взаимоотношениям Горьких. В отеле, в котором они остановились, их на второй день попросили очистить помещение, и Горькие вынуждены были оказаться на улице среди движения с грудой своих вещей, вынесенных из подъезда отеля. Жена Горького была взволнована этим происшествием, но сам он хладнокровно уселся на чемоданы, демонстративно заявив, что он собирается жить здесь же на тротуаре, так как иного помещения ему в Америке занимать не позволено. Об этом узнали американские писатели и журналисты. Горьких устроили в частной квартире. А назавтра, говорит Горький, газеты вышли с сенсационными сообщениями о потрясающей бестактности Горького, явившегося в Америку попирать добрые нравы с чужой ему женщиной, в то время как в России оставлена им несчастная вдова со многими малолетними детьми. К сенсационным сообщениям были приложены не менее сенсационные же фотографические снимки какой-то никогда в жизни не встречавшейся Горькому трогательной вдовы, окруженной кучей цепляющихся за нее «покинутых» сирот.

С разговора о технике, об упорядоченности жизни, о маломальском комфорте, которого еще нам так недостает, но отсутствие которого, может быть, определяет всю цельность, своеобразие и необычайность нашей обстановки, разговор переходит на русскую жизнь вообще, на вечные наши изобретательства, на горячие мечты о том, чтоб как-нибудь упорядочить жизнь и коллективно и индивидуально.

Вот Леонид Андреев, говорит Горький, всю свою жизнь промечтал о каком-то необычайном упорядочивании жизни. То бросался покупать дачу; то решал сделаться «летучим голландцем», приобретшим паровую яхту, и рассказывал о своих планах Горькому: купит он, мол, яхту, перенесет на нее чернила, бумаги (были ли тогда в обиходе у писателей машинки – не знаю) и станет плавать из одного порта в другой. Выйдет на берег, насмотрится, навстречается со всяким людом, надышится воздухом иной страны и вернется на яхту записывать все это и выправлять. Кончит это, пойдет в другой порт. Так и проездит всю жизнь, имея неистощимый материал впечатлений. И не только яхту купил, – и плащ морской, и сапоги резиновые, и кожаный треух, какого нигде никто не носит, кроме рыбаков в осенние бури, и все это через полтора месяца выбросил: оказывается, не принесли они ему комфорта, не упорядочили жизни.

Совсем еще молод Горький. Глядя на него, никак не дашь ему больше сорока лет. И это не в комплимент ему, не из желания сказать приятное слово. В нем нет ничего старческого, ничего брюзгливого, одряхлевшего и обвиснувшего. Отлично он тренирован жизнью, просвежен сквозняковыми ветрами скитаний, закален тысячами встреч, наблюдений, опытов. И поэтому нет в нем ничего от маститости, простота его не лицемерна, человечность не теоретична, интерес к жизни горяч и глубок. Новое время в нем имеет крепкого друга, несмотря на множество связей, корней, зацепок, которыми пришит он к прошлому. Больше чем кто-либо иной из «стариков» предшествовавшего поколения культурных людей, он может понять и поднять задачи и стремления вновь нарождающейся культуры. Но для этого необходимо нужно все время держать его в курсе ее повседневных достижений, ее местных технических условий, ее внутренних взаимоотношений. Говоря это, я имею в виду новую советскую поэзию, но думаю, что правильно это и во всяком другом отношении. Ведь не вспомни я строф Светлова, так бы и прошли они мимо горьковского слуха. А Светлов – один из таких поэтов, которыми бросаться нельзя., И как бы ни искал Алексей Максимович подлинных живых строк, направленных в письмах к нему, живей и горячей строки Светлова отыскивать не приходится. Но, найдя ее, нельзя оставлять ее без призора, нельзя успокаиваться на этой находке, откладывая ее в сторону до более свободного времени. Так как и блестящая строка может потускнеть и заржаветь без постоянной полировки, постоянной обтачиваемости о внимание и сочувствие своих современников. Это Горький должен знать и помнить в первую очередь. Этим напоминанием постоянным и, может быть, несколько докучливым и была заполнена моя жизнь в Сорренто, как заполнена она этим всегда и везде.

Две недели, проведенные близ Горького, еще раз подтвердили мое представление о необходимости самых горячих литературных споров, об опасности всеобщего примиренчества, застывания, нивелировки. Не знаю, какое я произвел впечатление на Горького, но из разговоров с ним я почувствовал и убедился в том, что ближе всего ему дело не только своего литературного труда, своей литературной продукции, но и общее дело всей советской литературы, в котором не может быть общих вкусов и общих пониманий, в силу пестроты, разнозначимости и разносильности составляющих ее течений, как раз и определяющих ее бурный подъем, быстроту и свежесть ее течения.

Костюм сшит, стихи прочитаны, деньги кончаются: нам нужно уезжать из Сорренто. Мы хотим еще проехать до самого кончика, до носка итальянского сапога, побывать в Палермо и потом вернуться обратно. Теплый дождь пеленой закрыл близлежащие горы. Машина Максима Пешкова, на которой он повезет нас в Кастелламаре, фыркает у ворот. Последнее пожелание, обещание во что бы то ни стало встретить Горького весной в России, крепкое объятие его длинных мускулистых рук, – усы у него, как оказалось, совсем мягкие, – мы забираемся под поднятый верх машины, чугунные ворота раскрыты, мотор рвет с места. Оглядываясь, вижу высокую фигуру в верблюжьем жилете, широком муаровом поясе, кожаных туфлях, на фоне сводчатой стеклянной двери, машущую нам вслед рукой.

И автомобиль рушится вниз с Капо ди Сорренто по крутой извилистой, покрытой лужами белой дороге.

Горький сидит, заложи ногу за ногу, подняв свое костистое лицо к свету, падающему с высокого потолка столовой. Он молод, вопреки всем своим годам. Его кожа свежа и чиста, табачные усы над розовыми свежими губами и такого же табачного цвета брови над добрыми запавшими голубыми глазами шевелятся во время разговора. Когда же он слушает, лицо его каменеет вниманием и, настораживаясь, глаза мягко обнимают собеседника. Он стрижен коротко ежиком, и волосы его поседели значительно меньше моих. Они густы и, должно быть, мягки на ощупь. Ни одни из его портретов не дает точного впечатления. Фотографии сильно огрубляют его, заостряя скулы и лоб. На самом деле свет гораздо мягче распределяется по его чертам, и тени на них ложатся вовсе по так глубоко и резко. Горький часто морщит нос, поднимая его кверху, особенно если рассказывает что-нибудь трогательное или сметное. Тогда морщинки взбегают на переносицу, и все лицо становится чрезвычайно выразительно. Хочет ли он похвалить что-нибудь, восторгается ли он чем-либо – нос морщится умиленно и радостно, как будто в глаза ему брызнул неожиданный свет. Чисто выбритый подбородок вызывает воспоминание о праздничном дне мастерового человека. Голос глуховат, но ясен, отличной дикции, с небольшим оканием. Вся фигура пряма, плечи чуть-чуть согнуты длинной сложной жизнью; фигура худа хорошей худобой не залежавшегося человека. Особенно прямы, длинны и крепки ноги: ноги опытного пешехода, неутомимого шагателя, прирожденного альпиниста.

Впечатления от его внешности многообразны и многосложны. Вот он начал говорить о промышленности, о богатствах Союза, – и видишь перед собой незаурядного хозяйственника, зоркого инструктора, жадного исследователя и экспериментатора; его интересуют самые разносторонние отрасли науки, техники, промышленности.

То он начнет рассказывать о прошлом, плотно сложенном и упакованном в обширной его памяти, и вот вытащены и поставлены на свет купцы из Нижнего, староверы и самодуры, – и меняется его лицо, по-иному складываются морщинки, выступает тайный свидетель прошлого, его неотразимый обвинитель, его неподкупный обличитель, знающий каждую извилину, каждое биение его жилок.

То он обрадуется и умилится прочитанному ему стихотворению до сих пор незнакомого поэта или какому-нибудь новому для него бытовому факту советского строительства, – и вот запавшие голубые глаза покраснеют, он заморгает быстро, быстро тронет пальцем как будто бы зачесавшуюся бровь и начнет повторять быстро, быстро, подавляя нахлынувшее волнение: «Какая страна, какая страна! Ведь вот, черт возьми, чего только не смогут они сделать! Ах, черт возьми, замеча-а-тельный парод, заме-ча-а-тельное время».

Горький любит повторять, подчеркивать нужное ему слово в различных интонациях, поворачивая его перед собеседником.

Помню в первый же вечер его рассказ о том, как раньше дешево ценилась человеческая жизнь.

«Меня, – рассказывал Алексей Максимович, – за пятьдесят копеек нанимали человека убить. За пятьдесят копеек – убить!

Была у меня знакомая женщина в Нижнем, замужем за торгашом одним. Была она в татарина влюблена. Хо-о-ро-о-ший такой татарин – молодой, красивый, в тюбетейке. Такой румяный татарин. А муж у нее на базаре торгует. Так торгует, ну просто – уняться не может. И торгует и торгу-ует, ну вот просто торгу-ует. (Горький сильно упирает на средний слог, как бы передавая интонацией упорство в торговле этого человека.) А она – молодая женщина, пышная, круглобровая и татарина любит., Встретила она меня как-то на базаре: „Что, говорит, тебе, услужи мне, пожалуйста, убей ты моего мужа, я тебе полтинничек за то дам!“ А татарин рядом стоит, – красивый, румяный, чернобровый».

Рассказ этот есть у Горького в собрании сочинений. Называется он «Ералаш». Но совсем другое – слышать его с губ Горького. Он оживает, теплеет; в словах женщины не оказывается ничего противоестественного; любит она татарина, а муж все торгует, и ведь не за дорогую цену нанимала она Горького устранить торгующего мужа, а так, в виде одолжения, всего за полтинничек, и видишь эту женщину и татарина и торгующего мужа, не выдуманных Горьким, а стоящих в ряд с ним в базарной толпе и пыли, в гуще и неразберихе жизни, которую так знает и любит и не осуждает рассказчик.

Отлично слушать Горького, когда он начнет ворошить воспоминания. Люди, лица, даты, названия местностей засели у него в памяти крепко, как колючки в платье. И вынимает он их ловко, осторожно и привычно, вынимает, точно шерсть с них распутывает, точно яблоки зимой вывертывает из бумаги, так они свежо и вкусно у него пахнут. Начинается ли разговор о подполье, о губернаторах, о купечестве – Горький знает и помнит все, будто вчера только наблюдали за всем его, с виду равнодушные ко всему, глаза. Зайдет ли разговор о 1905 годе, московском восстании, 9 января – факты и люди в рассказе Горького оживают, заполняют собой комнату, топят ее своими толпами.

Вот вспоминает он о 1905 годе и о Гапоне. Как шли рабочие плотной массой по скрипучему снегу, как торжественно были настроены и как эту приподнятость и торжественность в клочья разорвали и разметали три неожиданных залпа с двадцати пяти саженей. Стрельба была так неожиданна, что первые упавшие в передних рядах идущими дальше не были признаны за убитых; на них, на мертвых, еще покрикивали, думая, что они поскользнулись и упали от испуга; еще подшучивали и подбадривали их, уже не слышавших ни насмешливых, ни сочувственных возгласов; кричали им, что заряды холостые, что трусить не надо. А затем раскрылись коридорами пехотные части и из-за них карьером вылетели драгуны с шашками наголо.

«И ведь вот стервецы, – говорит Алексей Максимович, – ведь вот человек уже упал под лошадь, уже плечо у него перерублено, так драгуну надо его дорубить, достать его с седла концом шашки, и изгибается, кривится, подлец, с лошади изловчась достать упавшего клинком. Ведь, кажется, если хочешь убивать, – то вон сколько народу, а ему хочется именно этого, упавшего, приколоть, и осаживает лошадь и вертится вокруг него в непременном азартном желании разрубить ему череп.

Вот девушка, в порыве смертельного ужаса повиснувшая на остриях железной решетки, подпрыгнувшая в смертельном страхе и сама себя распявшая на железных прутьях да так и пригвожденная в этой позе сразу десятком пуль. Вот мальчонка, залезший наблюдать процессию на лошадь памятника Пржевальскому и сваленный залпом на бюст путешественника. Еще и еще встают люди в странных позах, застывшие, изрубленные, пронизанные свинцом…»

«Похороны Баумана. Идет вся Москва. Рабочие и интеллигенты, офицеры и артисты, дамы, студенты и купцы. Вон и тогда уже седая голова Станиславского, вон широкие ноздри Шаляпина, вон Серов, вон Брюсов. И флаги, флаги, флаги – впервые красные, совсем еще непривычные тогда. Движется невиданная процессия тысяч в четыреста человек, и никто ее не смеет тронуть, настолько могуча и стихийна эта первая массовая демонстрация Москвы. Избиение началось позже, уже при возвращении с похорон.

В переулке на Бронной, – вспоминает Горький, – какой-то охотнорядец расстреливал курсистку. Стрелял, мерзавец, метко, умело. Сначала прострелил одно плечо, потом другое; затем ноги в коленях, а потом уже в лоб. Девушка была прикручена веревкой к водосточной трубе. Стрелял не торопясь, хладнокровно, как в тире».

Тогдашняя квартира Горького была напротив Манежа. Пришел к нему Шаляпин, восторженный, взъерошенный, в сбитой на затылок шапке. Ахает: «Ах, Алексей, понимаешь, как это хорошо – никогда такого не было, понимаешь? Да нет, ты, наверное, этого не понимаешь: ведь – свобода, равенство! Ах, боже мой, как замечательно!» Только он разахался, а в это время залп по стеклам – др-р-язг! Стекла вдребезги. Побежали вниз к двери, смотрят, там напротив, на улице, раненые корчатся. И только к этим раненым на помощь кто кинется – р-р-р-аз! – залп, и новые фигурки на земле ползают и затихают у стены. Одна знакомая Горького, социал-демократка, жила у них нелегально в семье под видом горничной – теперь она врач-гинеколог в Ленинграде. Бросилась к раненым людям, подняла руки в сторону стрелявших, кричит на них, ругается: «Сволочи! Что вы делаете?!» И по ней залп, но выше взяло, не попали, только штукатурка на нее посыпалась.

Рассказывает Горький, и не перечесть, не вспомнить всех мелочей, характерных подробностей, деталей, которые оживляют, делают свежим, по-живому дышащим ход событий в его воспоминаниях. А он помнит все до мельчайших подробностей, до номеров домов, до отдельных восклицаний.

Запомнились рассказы Горького о нижегородских купцах. Бугровы, Башкировы, Черноласкины, Мезенины, Носовы, – каждая из этих фигур, сами они и их семьи необычайной процессией проходят в воспоминаниях. Я боюсь портить впечатление от них, пересказывая со вторых губ, искажая подробности, о том, как кутили они на нижегородской ярмарке, вырвавшись из годового сидения в лабазах и конторах, как за недолгий срок ярмарки – ставилось вверх дном все накопленное, назлобленное, наскученное, хмурое их житье. Жены их многопудовые, рыхлые, скучные.

«С ней, – говорит Горький, – с такой женой – везде скучно. И в гостях, и дома, и на постели – всюду с такой скучно. И вдруг приедет какая-нибудь из Риги. И говорит-то она, не поймешь чего, и одета совсем по-иному, и ноги задирает выше головы. Такая замечательная. Тут ведь все отдашь, чтобы поближе-то подсесть. Вот и сидят. Сидят, сидят, а там, смотришь, и закатятся невесть куда. Был такой дом на нижегородской ярмарке, вроде ресторана с теперешним, сказать, мюзик-холлом, а по-тогдашнему просто шантан. Пол в этом доме, в главном зале, прорезан был огромным движущимся кругом. И на кругу – столики, а по краям, вокруг столов – оркестры и хоры: тут тебе и румыны, и цыгане, и домристы. А внизу пол укреплен был на стержне, вращающемся четверкой или шестеркой лошадей. Вот этот шантан и был любимым местом кутежей нижегородских купцов. Засядут за столики, кружатся и пьют, пьют и кружатся, и уже неизвестно, отчего голова кругом идет: от рижской ли диковинной девицы, от фин-шампаня ли, или от вращающегося пола? Кругом оркестры, шум, пиликание скрипок, завывание труб. А между столиками дамы прохаживаются – разные дамы, на всякий вкус. Тут и черкешенки, и украинки, и китаянки, и американки. Американки особенно ценились. Ляжки чулками обтянуты, в цилиндрах, плечи белые тамбовские, декольтированы до отказа. Подзовут такую американку и начнут допрашивать: „Ты кто же такая будешь?“ Она чмыхнет носом уже совсем по-тамбовски и шепелявит: „Я амерликанка“. Ну, конечно, ее на колени сейчас приспособят, три сотенных за корсаж, туда же бутылку шампанского выльют. А пол кружится, оркестры играют, жизнь колесом идет!

Однако попадались и настоящие француженки, тонкого обращения. С теми приходилось по-другому обходиться. Рыбопромышленник Башкиров одной такой в подарок целый баркас с сушеной рыбой преподнес. Очень распалился, глядя на нее. „Хочешь, говорит, сейчас тебе дарственную напишу?“ Потребовал чернил, бумаги и написал: передаю в собственность гражданки Дюклен в полное ее владение принадлежащую мне баржу с сушеной рыбой, весом в шестьдесят тысяч пудов». Тем и потряс француженку и остался с ней, оттеснив остальных конкурентов. А рыба-то была под арестом, а на баржу штраф был наложен, и стояла она в рыбоуправлении в казенном месте. Протрезвившись, Башкиров все это вспомнил, хватился за волосы, поскакал к француженке объясняться. То и се, говорит, и баржа-то под арестом, выкупать ее надо, и, вообще, что вам возиться этакими ручками с грубым товаром – возьмите с меня отступного чистыми пять тысяч. А француженка была девица с характером. Это, говорит, невозможно, потому что дело сделано, и я думаю баржу во Францию, в город Марсель направить, согласно с вашей дарственной распиской. Вот если бы двадцать пять тысяч, тогда бы еще можно разговаривать, потому что сушеная рыба товар действительно неделикатный. Торговались, торговались, на двадцати тысячах покончили. Вышел от нее Башкиров, платком утирается, а все-таки доволен, потому что баржа до сорока тысяч тянет, половину все-таки назад отбил.

Лошадей шампанским поили. Пьют, пьют сами, потом нальют ведра вином – айда шипучим тройку поить. Лошади пьют холодное. А тройка тысячная, кровная. Навалятся толпой в пошевни, гикнут на лошадей, – тех потом остановить можно только верст за сорок. Тройка, конечно, вконец запалится. А купцы, вернувшись, пойдут молебен служить.

Еще и такое бывало, что из шантана с кружащимся полом подгулявшая компания потянется в баню грехи отмывать. Снимут бани целиком на двое суток, и с американками, с китаянками, с кульками вина и закусок начинают райское житье. Шампанским пар поддают, замороженным обливаются. Таскают им, таскают из ресторана ящиками и фин-шампань, и поммери-сек, и клико, до тех пор пока запасы не кончатся. А потом после двух дней – прямо из бани к ранней обедне пойдут.

Каждый год после ярмарки к весне, когда трогалась вода, не один труп всплывал из-подо льда. То двое армян, связанных локтями, спина к спине; то голая девица с изрезанными грудями, – до конца шутили купцы, прошучивали и деньги, и жизнь чужую.

Горький стоит у двери балкона, шевелит недовольно усами. Внизу садовник раскапывает клумбу, а Горькому самому это хочется делать. Он смотрит вниз на садовника с ребяческой жадностью и завистью – ему не позволяют возиться в саду, потому что у него только на днях начиналось воспаление легких. Его вылечил итальянский врач каким-то местным способом, обкладывая горячей кашей. Вторичное заболевание для него может быть смертельно опасно. Но ему так хочется покопаться в земле, что никакая опасность им во внимание не принимается. И вот домашние следят, чтобы он тайком не убежал в сад, не схватился за лопату. Горький сидит взаперти на верху своей дачи. Он недоволен и бубнит обиженно, глядя через стекло балкона: «Вот черти драповые, что же они мне всю клумбу раскопали, все бегонии повысадили». А у самого, видно, руки чешутся покопать клумбу.

Горький сидит нога за ногу, мечтательно шевелит носком ботинка и вслух прикидывает: «Вот если бы у меня было пятьдесят тысяч долларов, – я бы назначил две премии по двадцать пять тысяч: одну для изобретения по обработке древесины, чтобы из нее ткань выделывать, а другую…» (Точно я не запомнил за что, но тоже за какое-то техническое усовершенствование.)

Горький любит все делать сам. Пока этого не заметишь, часто попадаешь в неудобное положение: «Алексей Максимович, у вас можно бумаги попросить, у меня вся вышла?» – «Отчего же нельзя, – конечно, можно». И Горький исчезает в своих мягких туфлях, взбегая по крутой лестнице на второй этаж за бумагой. Когда он возвращается, и сетуешь ему, зачем он сам бегал, а близкие набрасываются на него за то, что он рискует здоровьем, подставляя себя сквозняку, – он бубнит, стараясь перебить все эти запоздалые возгласы: «Да бумага-то хороша лп? Хватит вам ее?»

В платяном шкафу у Горького висит новый костюм. «Гранитовый, – говорит он. – Вот это костюм, замеча-а-тельный костюм. В нем я весной в Россию поеду!»

Ходит он дома в мягкой серой рубашке и верблюжьем жилете с рукавами. Брюки стянуты широким поясом-лентой; на ногах мягкие глубокие кожаные туфли. Походка у него легкая, пружинистая, военная. Кожа на лице розоватого оттенка, недавно обгоревшая от летнего солнца, и потому лицо как будто бы освещено постоянно солнцем или только что чисто выпарено. Той серости, которая темнит его на портретах, нет и следа.

Но Горького описать трудно. Еще труднее передать его речь, а главное, запомнить ее. Факты, цифры, имена, названия городов, деревень, улиц так густо в ней насажены, что, пытаясь вспомнить его рассказ, тотчас же запутываешься в многочисленности точных обозначений. А они-то и придают значение подлинности и точности его речи.

«Замеча-а-а-тельный человек был!» – растягивает Горький слово, словно расстилая его, и затем повторяет еще и еще раз скороговоркой с приглушенным вздохом, как бы сожалея, что не может его показать сейчас: «Замечательный, замечательный человек!» И не знаешь, в чем будет замечательность описываемого – в уме ли его, в тупости ли, в красоте или в безобразии. Для Горького нет обычных делений описываемого на свойства доброты, красоты, талантливости, изуверства, глупости. Важно в рассказе, чтобы человек-то был: «Замеча-а-а-тельный, просто удивительный!»

А замечает Горький многое множество, и потому его разговор полон неожиданности, переходов и совершенно не уследимых поворотов рассказа, сложного и вместе с тем убедительно простого.

Мне хочется попытаться привести несколько таких рассказов целиком, настолько запомнились они мне и посейчас.

Зашла речь об общих московских знакомых. Я назвал фамилию Р. Горький оживился и начал рассказывать о семье нижегородских купцов, из которой вышел упомянутый мной человек.

«Как же, ведь это же удивительная семья. Старик был богатейший человек. После его смерти осталось трое сыновей. Я их помню еще, как они на крещение на водосвятие выезжали. Пара рысаков под голубой сеткой, сани английские, и они трое в санях манекенами, приподняв над головами лоснящиеся цилиндры, мелко-мелко шевелят щепотками где-то на животе, крестясь модернизованными крестиками. Двое крупных, плечистых, а третий горбун, закутанный в плед, безбородый, безусый, тоже в цилиндре. Вороные лошади лоснятся под сеткой, точно сейчас водою облитые, кучер сидит истуканом, и они, на высоких полозьях, застывшие как на выставке, с приподнятыми цилиндрами. У горбуна насмешливое личико, двое других братьев бровью не моргнут, цилиндры на отлет, так и проедут мимо пор дани.

Старший из братьев хор содержал, славился хор во всем Поволжье, да и до Москвы доходила о нем слава. Тенор в хору был, от него в обморок падали купчихи от чувствительности, да и весь хор подобран был из таких голосов и подголосков, что на него съезжались слушать из-за сотен верст. Музыка церковная исполнялась им самая сложная, самая трудная. Народу в соборе набивалось, как в горшок каши – крупника к крупинке, да и в ограде стоят и перед оградой на площади – все заполнено слушателями. Так пели!

Второй брат – тот мебелью увлекался. Ездил за границу, накупил на парижской выставке мебели всевозможных стилей. Гостиная, например, у него была „Жакоб“, кабинет „Луи Каторз“, спальня – „Бушэ“. Доставили ему всю мебель, распаковали, обставил он ею весь свой бельэтаж, запер его и не заходил туда в течение двадцати лет. А жил наверху в трех комнатках.

Горбун, – тот картины собирал – голландскую школу. Богатое собрание у него было. Меценатом считался.

Мать ихняя замеча-а-тельная была женщина, просто замечательная. Жила она так. Спальня ее была вся образами уставлена в литых золотых киотах; перед образами – неугасимые лампады день и ночь горели; от них в комнате и было освещение. А окна были наглухо завешены и не открывались никогда. Жила она в этой комнате безвыходно; просыпалась рано, часов около шести утра. У изголовья ее бочоночек стоял, на козлах, такой ведерный бочоночек, и к бочонку кружка на цепочке привешена. Проснется она, повернет кран в бочонке, пузатый такой бочоночек, нацедит кружечку и выпьет. Выпьет одну, нацедит другую. И другую выпьет. Потом ей завтрак приносили: кофе там, икру, семгу, – скоромного она не ела, – так что из рыбы большею частью, осетрина или стерлядка – смотря по сезону. Позавтракает она в постели и еще кружку нацедит. А потом по хозяйству распорядится, – всеми делами она управляла, не выходя из комнаты, – распорядится и опять к бочонку, и еще, и еще, и так до вечера. С постели не вставала, окна не открывались, в комнате полутемно, душно, лампадным маслом, воском, ладаном все пропитано, перед образами неугасимые огни горят, а она все кружечку нацеживает из бочонка. А в бочонке – французский коньяк высшей марки, – специально для нее из Франции фин-шампань выписывался, каждый месяц партия приходила, другого она ничего не пила, очень пристрастилась к этому напитку.

Вот и узнала она про увлечение старшего своего первенца. Узнала, что хор у него и что нечестивую никонианскую музыку поет. А ведь нельзя же, нельзя, ведь старообрядцы же все они, нельзя же музыку никонианскую. (Горький повторяет „нельзя“, как бы убеждая слушателя в необдуманности увлечения старшего Р.) Вызвала она к себе его в спальню и говорит ему: „Во сколько ты свой хор ценишь?“ Тот было и то и се, и про любовь свою к пению, и про славу, и про честь фамилии. „Ну вот что, – говорит она ему, – двести тысяч хочешь, – говорит, – плачу тебе за хор? А не хочешь – лишаю наследства!“ Так и купила у него весь хор. Купила и распустила на другой день: идите, мол, друзья милые, куда хотите, содержание ваше кончилось.

Стало ей все-таки под конец от бочонка плохо. Совсем скверно: пухнуть начала, и ноги отниматься стали. Выписали к ней из Москвы знаменитейшего профессора. Прибыл тот по телеграмме, вошел в спальню к ней, надел очки, поморщился: нельзя ли, говорит, занавески открыть, не видно ничего. Побоялись ему перечить, открыли занавески в первый раз за много лет. Присмотрелся к ной знаменитый профессор поверх очков, потянул воздух носом, заметил бочонок у изголовья. „Пьете?“ – спрашивает ее. „Пью, – мол, – по слабости своей телесной“. – „Ага! – говорит профессор. – Ну и пейте!“ Встал со стула, захватил шапку, обернулся к ней: „Ну и пейте, говорит, пейте!“ – получил пять тысяч за визит и за беспокойство и уехал обратно в Москву. А она еще недели две под образами полежала и кончилась.

Замечательное было семейство! Моррроз, бывало, а горбун, в меха закутанный, проедет через город и опять к себе в дом вернется. Пара рысаков под сеткой, кучер – „истукан, а у него мордочка насме-е-шливая!“»

Надо слушать самого Горького, чтобы оценить всю расцветку такого рассказа. Разговор доктора, покупка мебели, пьянство старухи показаны им так, как будто бы сам рассказчик и не заинтересован в производимом впечатлении. Интонации объективны, рассказ ведется сухо, как будто диктуется на машинку. Но иногда рассказчик упирает на какой-нибудь слог, повторяет какое-нибудь слово, и тогда описываемое повертывается словно на пружине, отпирая самый секретный замок всей этой нелепицы, дикости и обреченности семьи. Сам Горький будто бы не вмешивается в характеристику представляемых им лиц, но иногда подчеркнутая интонация, задержанная на полуслове характеристика отделит, оттенит действие от рассказа о нем. Внимательный слушатель сможет почти увидеть действующих лиц повествования. Еще и еще рассказывает Горький. Самые разнообразные события, самые неожиданные встречи, лица, фигуры крепко заперты у него в памяти. И к концу вечера трудно распутать эти сплетшиеся тысячи судеб, событий и характеров, цепляющиеся один за другой в плотном клубке услышанного за пять-шесть часов разговора.

Я жалуюсь Алексею Максимовичу на критику. В Сорренто только что получилась юбилейная книжка «Печати и революции», где критик Лежнев в юбилейном обзоре литературы сравнивает мои стихи с газированной водой. Рассказываю Горькому о презрительной небрежности, грубости и тугоухости Лежневых, – обычно неудачников в поэзии, – вроде вот этого, выпустившего до войны книжонку безнадежных стихов, подражательных и манерных, списанных с кого угодно, начиная с Бальмонта и кончая Северяниным, напыщенных, фальшиво эстетных. Эта первая неудача так озлобила невытанцовавшегося рифмоплета, что, бросив стихи, решил он расправляться с чужими стихами, более легко дающимися другим. И вот выплывает он уже в революционные годы как ментор, критик и дегустатор стихов, каким-то образом тихо оседает в редакциях, берет патент на хвалу и порицание и начинает сводить с поэзией свои счеты. Человек он осторожный, вкусы свои прячет глубоко, сообразуется с мнением и симпатиями редактора и ругает и хвалит с оговорочками, с подходцем, с осторожной оглядочкой – так и процветает «с дозволения начальства». На меня он рассвирепел за эпиграмму, сложенную о нем, и теперь старается куснуть из подворотни, где позволительно. В журнале, редактируемом Полонским, до сих пор это было непозволительно, так как я сотрудничал там в продолжение пяти лет и так как Полонский обзывал меня публично чуть ли не лучшим лириком современья, чему я тоже, надо сказать, не верил. Но теперь, после острой полемики между «Лефом» и Полонским, Лежнев спешит на цыпочках потрафить редактору, одновременно вымещая и свою затаенную обиду. Отсюда и остроумное сравнение моих стихов с газированной водой.

Горький смотрит на меня внимательно, сочувственно морщит нос, говоря:

«Ну это что! Стоит ли на это внимание обращать! Разве у нас была когда-нибудь добропорядочная критика?! Вон Скабичевский Чехову пророчил под забором издохнуть. А что про меня писали! Ведь критик неизвестно, когда он хуже: то ли когда ругает, то ли когда хвалит, – ругает – горько, а хвалит – тошно. Только ко всему этому нужно относиться без внимания. Критика всегда была невежественна, и всегда нужно было на читателе проверять свое право и свою работу. А критиковать писателя имеет право только товарищ его по работе, такой же писатель».

В памяти Горького хранится бесконечное множество воспоминаний о дореволюционных литераторах и литературе. Кажется, что носит он в себе богатейшую картотеку: стоит назвать имя – и оно уже вынуто, освещено, зафиксировано тем или иным рассказом Горького. Эпизоды, передаваемые им, обычно насмешливы и ироничны без всякой подчеркнутости этого. Горький рассказывает просто, без всякого осуждения, без всякого желания выставить человека в карикатурном виде. Но как-то всегда так получается, что в результате рассказа в воображении встает неясная или жалкая или ужасная в своей изуродованности фигура описываемого им.

Вот его рассказы о писателе Куприне. Я спросил Горького, откуда у этого армейского капитана, запивохи и богемца такая ненависть ко всему новому, почему он так крепко сросся с быльем прошлых дней.

Горький так рассказывает о нем. И по мере рассказываемого стало яснеть, почему именно Куприну был и остался так дорог старый быт. Особый вид литературного самодурства, описыванья курьезных жизненных положений, типов, явлений Куприн положил в основу своей работы. Зная хорошо дореволюционный русский быт, веря в незыблемость его многопудовой задней части, Куприн озоровал и пытался отыскать противоречащие ему явления, его уродства, его извращения, спрессованные его тяжестью выпуклости подпочвы. Но, озоруя и компрометируя его, Куприн всегда верил и в его страстную и несокрушимую косность, с которой бороться можно было лишь в меру личной одаренности и незаурядности, позволяющим безнаказанно насмехаться над ним. Зная его и веря в него, писатель этот не мог представить себе падения и разрушения этого быта, являющегося, в конце концов, его литературно-питательной средой. И вот – совершилось невероятное: старый, слежавшийся, мундирный, чиновный, интеллигентски-богемский быт рухнул, давя под своими обломками все «Гамбринусы», все «Поединки», всех участников и действующих лиц, так любовно наблюдаемых Куприным. Рухнул помимо его, купринских, расчетов, вопреки им, разрушая тем самым и построенный мир купринских экспонатов, тоже слежавшихся, тоже спрессованных его тяжестью людей и вещей. Куприну стало не о чем писать. Согласиться на кропотливое собирание новых наблюдений, изменить свой кругозор, найти необычную для себя точку зрения на мир – этого Куприну не позволяла его прочная, тоже спрессованная и оттиснутая в старых условиях литературная известность и литературная манера. И обиженный за существование своего писательского кругозора, своих героев, своей точки зрения, Куприн смертельно оказался уязвлен сменой того мира, который он как будто бы шельмовал, героев которого он выщучивал и уродовал в своей работе. Так, либеральный как будто бы писатель, привыкший к собственной традиционной воркотне, сменил свой либерализм на реакционнейшее миросозерцание – стоило условиям, в противовес которым он как будто бы существовал, пошатнуться и рухнуть вниз. Перевешенный ими Куприн был выбит с своей позиции талантливого наблюдателя и осуждающего его художника-реформатора и полетел, увлекаемый его тяжестью, на дно вслед за ним.

Чрезвычайно характерны в этом отношении воспоминания о нем Горького.

Куприн всегда беспокойно разыскивал и возился с какими-нибудь необычайными, сверхъестественными, отличающимися от среднего человека людьми. Необычайными все равно почему, отличающимися все равно чем: ростом ли, характером ли, внешностью, психикой. Он потащил однажды Горького к какому-то изобретателю, обещая ему показать необычайное зрелище. Изобретатель оказался маниаком, почти потерявшим дар слова и объясняющимся главным образом жестами. Изобретал он какие-то сложнейшие усовершенствования к двигателям внутреннего сгорания. Бледный и заросший волосами, стоял он перед обоими писателями, вдохновенно объяснял им суть своих усовершенствований. Куприн был в восторге от найденного им экземпляра, к которому они потащились через пустыри и свалки далеко за пригород.

В другой раз Куприн представил Горькому штабс-капитана Рыбникова. Таковой, оказывается, существовал самым реальным образом и был действительно офицером царской армии. Монгол – бурят или маньчжур – он говорил прекрасно на пяти-шести языках и в точности послужил Куприну моделью его рассказа о японском капитане-шпионе. Был ли он шпионом в действительности, Горький ответить затрудняется, но факт его неожиданного и полного исчезновения он помнит и подтверждает. Так Куприн находил своих персонажей.

Однажды к Алексею Максимовичу примчался запыхавшийся Куприн и, таинственно отводя Горького в сторону, начал восторженно объяснять ему, что сейчас он приведет такого замечательного человека, какого тому в жизни не приходилось видеть. Просто исключительного человека, необычайного и изумительного. Не дав Горькому опомниться и расспросить – в чем же заключается эта замечательность и исключительность, – Куприн исчез и через несколько минут вернулся в сопровождении помятого жизнью мужчины, действительно необычайно высокого роста, обладателя длиннейших конечностей, одетого в приличную пару, молчаливого и несколько настороженного. Познакомив Горького с «необычайным» человеком, Куприн спешно ушел, ссылаясь на неотложнейшее свидание в другой части города. Пригласили изумительного нового знакомца за чайный стол – время было к вечеру. Человек принял стакан чаю, осмотрел стол и, не видя ничего съестного, сказал приятным басом: «Скажите, пожалуйста, вот чай, это хорошо, а нет ли чего-нибудь посущественнее?» Горькому понравилась даже такая откровенность и непосредственность. Перед человеком поставили прибор, принесли ветчину, хлеб, масло, еще какую-то снедь. Человек кушал вразумительно и сосредоточенно. Длиннейшие его локти как бы прикрывали поданную ему пищу, как прикрывает ее большая птица от

посторонних аппетитов. Съел он ветчину, съел хлеб, мясо, сыр, потянулся к холодным котлетам. Наложив добрую порцию их себе на тарелку и как бы почувствовав заинтересованные взгляды хозяев на таком торжественно молчаливом процессе насыщения, человек положил нож и вилку по обоим краям прибора, рядом с ними плотно уложил вниз ладонями на стол огромные кисти рук и, подняв от тарелки на хозяев равнодушно-меланхолический взор, спросил тем же однотонно приятным басом: «Может, вы думаете, что я какой-нибудь необыкновенный? Так я должен вам сказать, что я самый обыкновенный. Это Александр Иванович (Куприн) меня за необыкновенного считает. Но только я самый обыкновенный!» В его голосе был оттенок грусти и извинения за, быть может, не по праву съеденное и выпитое. Поспешные успокоительные реплики Горького и его близких рассеяли, очевидно, возникшее в его мыслях мучительное недоумение, и он, сняв руки со стола, принялся за окончательное уничтожение котлет., После того как все тарелки были чисты, Горький все же решился спросить, как этот человек познакомился с Куприным. «А в трактире! – спокойно ответил вопрошаемый. – Я только что из тюрьмы вышел, отбывал наказание якобы за кражу, хотя я не крал и даже в это время совсем другим делом занимался, но присудили. Выйдя из тюрьмы, не имел пристанища, ни средств к существованию. Зашел в трактир, на пару чаю у меня было – рубашку продал, и сижу, обсуждаю свое положение. Смотрю – за соседним столиком господин, пристально ко мне приглядывается. А я это не очень люблю, чтобы меня так осматривали. Встал я было уж уходить, но господин этот тоже поднялся, идет ко мне, говорит, позвольте вас угостить. Ну угостить я, конечно, позволил. Они говорят, что они писатель Куприн, Александр Иванович. Ну я, конечно, тоже себя назвал. Накормил он меня, напоил и домой к себе повез. Там вот эту пару – пиджак с брюками – и ботинки на меня надел, – тесноваты, конечно, но ничего, приличные, и все говорит, что я необыкновенный. Потом вот к вам привел. А я самый обыкновенный, какие бывают». Куприн так и не вернулся к своему необыкновенному протеже. Он, очевидно, успел потерять для Куприна весь интерес «необычайности». И Куприн сдал его, вместе с его ростом и аппетитом, действительно исключительным, на руки Горькому.

Еще один случай. Был устроен однажды вечер, чтобы собрать необходимые средства для помощи находящимся в тюрьме товарищам. В царское время такие вечера принято было устраивать в квартире какой-нибудь «сочувствующей» семьи из «общества». Дух фрондерства и игры в либерализм увлекал в то время очень неожиданные общественные слои. Вечера бывали по большей части литературные, приглашались наиболее модные беллетристы и поэты, певцы и виртуозы. Билеты на такие вечера стоили дорого, распространялись они, конечно, без точного указания цели сбора между «сливками» столичного общества. На один такой вечер был приглашен Куприн. Он приехал и попросил выпустить его первым, так как, по его словам, он был очень занят в этот вечер. Просьбу его уважили, и он начал вечер чтением какого-то своего рассказа. Читал он вяло и, не дочитав до середины, прервал чтение, сказав, что читать ему скучно и что он лучше будет говорить. И стал рассказывать об одном из своих путешествий. Рассказывал так увлекательно и ярко, что и публика и он сам забыли о том, что, кроме него, есть и другие участвующие. Говорил он два часа битых подряд, устал, раскраснелся и вдруг вспомнил, где он. Притихшая публика – декольтированные дамы, мужчины в смокингах – почтительно пережидали его молчание. Куприн вдруг заторопился, взглянул на часы и обеспокоенно-взволнованным голосом стал просить извинения, говоря, что закончить рассказа он не сможет, так как ему непременно и обязательно нужно ехать. У него назначено свидание, он и так уже опоздал на целый час, в… публичный дом! Так и заявил в благоговейное молчание всех собравшихся. Это был как раз период писания им «Ямы», и он торопился ехать, действительно, в публичный дом наблюдать своих героев. Собравшимся на концерт это не было известно, и ого заявление было воспринято скандально, так что после его отъезда публика бежала с вечера, не ожидая дальнейшей программы.

Богемство, скандальность репутации, некоторая доля оригинальничания своим в грязь втаптываемым талантом были свойственны Куприну, именно как безобидная фронда, как оттеняющий и подчеркивающий закостенелые формы быта эксцентризм, в щегольстве которым и была литературная и жизненная сила Куприна. Он скользил по заледеневшей бытовой корке, как фигурный конькобежец, до тех пор, пока верил в ее крепость и прочность. Когда лед подтаял и взялся водой, Куприн еще озорней, еще отчаянней продолжал попирать его сложными петлями своих эксцентричностей. Рухнувший пласт этого поля оставил его на берегу не умеющим да и не желающим иных форм движения. И вот он, да и не один он, – стоит почитать хотя бы бунинские рассказы эмигрантского периода, – с бессмысленной злобой и со столь же бессмысленным умилением вспоминает времена, когда их легчайший стилистический бег отражался в зеркальной незыблемой глади ледяной поверхности дореволюционной России.

Куприну свойственна была эксцентричность, не выходящая, однако, за пределы того строя и того порядка, в которых он мог себе ее позволить, ею безнаказанно бравировать. Водился он со всякой литературной шпаной, желтыми безвестными журналистами, окружал себя собутыльниками из тех литературных молодцов, которые ради сенсации и перцу готовы ближайшего друга и единомышленника вывалять в пуху и выставить на витрину.

Был такой случай. Запьянствовал Куприн с некиим Манычом, одним из своих приближенных собутыльников. Пили долго по литературным ресторанчикам тогдашнего Петербурга и, не удовлетворившись этим, решили ехать допивать в Париж. Решено – заметано: поехали к границе, забравши авансы. С пути следования посылали с каждой длительной остановки телеграммы жене Куприна: «Едем за границу, пьем твое здоровье». По мере упития и удаления от дома телеграммы становились все короче и выразительнее: «Пьем за границу твое здоровье», «Пьем твое здоровье», «Твое здоровье»… И, наконец, доехав до Вержболова, тогдашнего пограничного пункта, путешественники настолько, должно быть, ослабели, что рука посылавшего телеграмму смогла выписать только одно слово «пем». Именно так, не «пьем», а «пем», без мягкого знака, для твердости принятого решения. На границе их, конечно, попросили предъявить заграничные паспорта, которых у них не оказалось, и, напившись вдрызг с пограничным жандармом, который принял почтительное, но достаточно твердое противодействующее участие в стремлении русского писателя к западноевропейской культуре, – приятели возвратились обратно.

Так Куприн всегда доезжал до почтительного противодействия жандарма, уважительность обращения которого импонировала ему, с которым он потом совместно и напивался, восторгаясь шириной русской натуры вообще, а своей собственной в частности.

Рассказывает Горький мягко, без нажимов и подчеркиваний, лишь изредка остановится, повторит, взвесит то или иное слово – «нем», – но перед слушателем встают четкие и выпуклые фигуры, полно окрашенные эпизоды неряшливого, пьяного, беспорядочного быта рассейского, с его писателями, похожими на своих персонажей, с купцами-меценатами, капитализировавшими распространение прокламаций на собственных фабриках, с администраторами и обывателями, с ларьками и бубенцами, с подпольной суровой работой-борьбой, с виселицами и тюрьмами, – странный и страшный облик, неузнаваемый теперь в твердых чертах вставшей на ноги, нашедшей свою дорогу Советской страны.

Без конца можно слушать Горького, но нет возможности восстановить и сотой доли рассказываемого им. Оно дробится и сверкает потом в памяти тысячами мелких деталей, фосфоресцирует множеством бесконечных блесток, – лично ему свойственных особенностей воспоминаний. Люди и события поворачиваются в его рассказах совершенно другой стороной. Кто бы мог вообразить, например, что чеховские сумрачные пьесы, хотя бы «Вишневый сад», были написаны и трактовались автором, как веселые, бравурные комедии? А между тем это было именно так. Я узнал об этом, расспрашивая Горького про его отношение к театру. Он сказал о своей нелюбви к театру вообще и, как основание такой нелюбви, привел в пример вечное расхождение между замыслами автора и их театральным осуществлением – трагичность положения Чехова. Пьесы, писанные им как комедии, предназначавшиеся для веселого и жизнерадостного их восприятия, создали целый театр, да и не только театр, – целое огромное театральное течение, совершенно противоположное пониманию задач театра автором и его отношению к своим собственным произведениям. Театр здесь забил и преломил не только волю, но и самый облик автора, создав из него фигуру певца грусти, сумерок и сереньких людей, в то время как сам-то он мыслил быть веселым, мягким, ироническим драматургом.

Если бы начать записывать все, что говорил Алексей Максимович в два-три вечера, получилась бы значительная книга, волнующая и трагическая, многое объясняющая и освещающая, наперекор обычным представлениям о литературной жизни 900-х годов. Тяжелая, мрачная ткань темной эпохи расстилается в его рассказах, соединяясь отдельными нитками биографий, эпизодов и событий. На самом Горьком наслоилось столько встреч, впечатлений и воспоминаний, что его – забывая о том, что он сам писатель – хочется выпутать из пих, запомнив и записав, хотя бы по частям, хотя бы неполно, рассказываемое им.

Половина декабря – а в Сорренто нежный теплый свет, ветви мандаринов перевешиваются через стены тяжелыми яркими плодами. Все зелено и пестро расцвечено – не в пример итальянскому лету, когда, говорят, зелень бывает сожжена зноем, и Италия становится желтобурой. Тамошний декабрь похож на наш поздний апрель. Залив парит серебряными испарениями, Везувий курит свою трубку вдали, а вблизи лежит гора, в точности воспроизводящая своими очертаниями египетскую мумию гигантских размеров.

В Сорренто, – как и во всяком итальянском городе какая-нибудь знаменитость, – родился Торквато Тассо; памятник ему стоит на площади; сад при доме, где он жил, колышется пальмами; телеграфные проволоки, идущие у забора этого сада, увиты расцветшими пунцовыми розами; а в самом саду на ветке дерева, далеко выдавшейся над морским обрывом, сидит обугленный многолетним солнцем старик итальянец. Он сидит, удобно устроившись на развилке двух ветвей, опершись спиной о ствол, покачивает ногой, свешанной над стофутовым обрывом; в одной руке у него фляжка с вином, из которой он потягивает время от времени; другую руку он приложил козырьком к дремучим бровям, неотступно наблюдая за морем. Сидит он так час и два; море отсюда с вышины прозрачно, как налитая в ванну вода, – дно видимо даже и неопытным глазом. Но глаз старика – своеобразный оптический прибор, прокалывающий море насквозь верст на пять в окружности. Вот он забеспокоился, заворошился на ветке, вынул из-за пазухи огромный розовый платок и возбужденно начал размахивать им, сигнализируя едва видимым далеким рыбацким лодкам. Это заметил он вдалеке плотную массу идущей в море рыбы и дает знать товарищам о количестве и направлении ее движения. Старик сидит на ветке, ловко оплетши ее кривыми ногами; руки его мечутся в воздухе, как у махальщика-матроса; с ветвей сыплются, стряхиваемые движениями старика, розовые лепестки.

Апельсины, мандарины, лимоны, маслины, цветная капуста, овцы, шелковичный червь – вот разнообразные виды итальянской валюты. Сельский житель зажиточен и кряжист. Деревень почти не видно: есть фермы, окруженные виноградниками и садами. Прочно сложенные каменные двухэтажные дома, окруженные каменными же надворными постройками. Расположены они невдалеке друг от друга, по склонам гор, по низинам долин; белеют они везде и всюду, выбрав укромные, защитные от северного ветра складки гор, так что получается впечатление непрерывной заселенности всей страны. Иногда, во время зимних дождей, огромные массы скопившейся наверху гор грязи лавиной срываются вниз к морю именно по этим складкам, и целые селения бывают снесены, смыты, изуродованы этими потоками. Тогда прокладывают каменные русла для отвода грязевой лавины, а усадьбы и селения восстанавливаются на тех же укромных местах. Само Сорренто – не что иное, как объединение таких ферм, лишь более плотно придвинувшихся друг к другу. Все оно опушено садами, утонуло в них, как белые бусы, рассыпанные по пушистому ковру. Его перерезают обрывы и рвы, трещинами раскалывающие горы. Сырость и прохлада внизу в этих расщелинах. Урожай снимают три раза в год, и на мандариновых ветвях, рядом с усеивавшими их плодами, уже распускаются розово-фиолетовые, чуть пахнущие ванилью цветы будущего урожая. Земля здесь обрабатывается и взбивается, как постель гостеприимной хозяйкой, и руками, и буйволами, и тракторами. Плоские задумчивые морды буйволов смотрят из-за ограды. Малюсенькие ослики, деловито прядая ушами, тащат двухколесную телегу ростом втрое больше осленка, расписанную киноварью и золотом, вроде иконок. Итальянцы, в расстегнутых на груди рубахах, возятся у своих лоз, у апельсиновых деревьев, у давильных прессов, жмущих масло из маслин. Лимоны, опав, устилают землю, как устилают ее у нас шишки в сосновом бору. По виду они похожи на огромные пухлые огурцы или на миниатюрные арбузы, – они медно-зеленого цвета и крупного сорта.

Городское население религиозно лишь в меру обычая и традиций, а главным образом, кажется, ввиду связанности и нераздельности религиозного обряда с представлением об отдыхе, празднике и развлечении. Процессия в Пьеде-Гроте, неподалеку от Сорренто, привлекает жителей всей округи, главным образом, как увеселительный пикник под руководством пышно одетого цветистого духовенства. Идут и едут туда, как на карнавал. Женщины одной семьи одеты в одинаковые цвета. Тележки, экипажи и автомобили идут медленно, раскачивая на себе зеленый, пунцовый, желтый, синий живой груз. Мужчины идут с музыкой: гармоники, гитары, мандолины. Какие-то рожки, пищалки, свистульки заглушают пение псалмов. Съестные палатки торговцев сладостями; бумажные, оловянные, расцвеченные стекляшками дешевые украшения создают наше подобие ярмарки. Празднество продолжается два-три дня, переходит в местный карнавал, – флирт, отдых, танцы, песни. Молодое вино, сыр, фрукты обычные и фрукты необычные морские – небольшого размера спруты, креветки, ракушки – съедаются и выпиваются в неограниченном количестве. Это, конечно, отдых. Ни о каком клерикальном торжестве не может быть и речи. Итальянец равнодушен к религии, так же как и к полиции, пока его сад удобряет Везувий и его цветная капуста курчавит свои листья.

Что волнует его и задевает за живое, так это банко-лотто – еженедельная лотерея, распределяющая номера выигрышей не только по угаданным цифрам, но и по названиям пяти главных городов Италии. Эти цифры и эти названия предоставляется выбирать каждому участвующему в лотерее. Вы покупаете себе номер, сами выбирая серию и его цифровое обозначение. При желании вы же еще требуете и указанное вами название города: Рим, Палермо, Неаполь, Милан или Флоренция. Если и цифра и название вами выбраны счастливо, – выигрыш будет довольно значителен. Можно играть и на два города и на всю Италию. При этом сумма выигрыша соответственно уменьшается. И вот еженедельно десятки тысяч итальянцев по всевозможным приметам, по снам, по количеству встреченных баранов, по номеру трамвая, по общей сумме лет имеющихся в наличии наследников, да и не перечислить и не выдумать, по каким основаниям еще, – волнуясь, ожидают результата розыгрыша. Банковские и меняльные конторы, кафе и табачные лавочки вывешивают какие-то теоретически вычисленные ими комбинации цифр и – о, удача! – если случай падет на одну из них. Эта контора, эта лавочка будут иметь солидный доход. Со всех концов Италии посыплются к ней заказы на покупку билетов, и служащим ее придется удвоить свой штат до времени нового розыгрыша. Существуют и отдельные прорицатели и предсказатели счастливых чисел. К одному такому, успешно попавшему пальцем в номер крупного выигрыша, чуть ли не полгода продолжалось паломничество людей, жаждавших его предсказаний. Билеты на железнодорожную линию, ведущую в то место, где он жил, брали с бою; местное телеграфное отделение было забито тучами депеш; к дому предсказателя, ломившемуся от напора желающих узнать счастливые номера, пришлось поставить солидный отряд карабинеров, упорядочивавших очередь.

Такова легкомысленная, быстро воспламеняющаяся и тухнущая, преисполненная предрассудков, мещански-фермерская Италия. Народ ее простодушно скуповат, трудолюбив, мало развит политически и культурно и в то же время окружен такой теплотой, такими удобствами и такими руинами традиций торгашества и плодородия, и в точном и в переносном их значении, что ему долго еще не выбраться из этого лимонно-лаврового душистого настоя, мягкой дымкой обволакивающего гранитные вышки феодальных замков-развалин, обломков, всевозможной давности традиции и древности. Его приработок связан с патриархальностью его существования: в виде ли рыбы, видимой издали в заливе, в виде ли туриста, заполняющего его пансионы, повышающего цены на продукты и кустарные изделия, которые производит итальянский обыватель.

Туристов ловят так же, как рыбу. На всех углах сколько-нибудь значительных городов Италии вам бросается в глаза множество ничего не делающих людей, лениво прохаживающихся, заложа руки за спину, привалившихся плечами к стенам домов, сидящих, прогуливающихся, покуривающих с таким видом, что вот-вот начнется действие, в котором они примут участие. А пока все эти люди – лишь артисты, дожидающиеся своего выхода. Кадры гидов, проводников, советчиков, услужающих, ориентирующих, просто помогающих выбрать гостиницу, таскающих вещи, продающих всякую дешевую дребедень для туристов, – так велики в Италии, что, мне кажется, их хватило бы на планетарную экскурсию, будь она осуществима.

Спросите улицу у любого встречного итальянца, он обязательно пойдет с вами, забыв о своих делах, свернув со своего пути на несколько кварталов, он доставит вас к нужному месту, и все это даже без всякой корысти, без всякого умысла получить плату. Это впиталось уже в кровь, стало уже традицией. Профессиональные проводники берут плату, но я не видел итальянца непроводника по своему духу. Он любезно теряет свое время, тратит свои подметки ради того, чтобы ориентировать вас – туриста – в своем городе. Это не только добродушие и любезность, – хотя итальянцы в большинстве своем и добродушны и любезны. Но помимо этих прекрасных свойств характера итальянец еще и заинтересован подсознательно в том, чтобы проезжие в его стране пользовались большими удобствами, чем он сам. Эта психология владельца гостиницы, сплошной огромной гостиницы, которой продолжает оставаться до сих пор вся южная и средняя Италия, впитана с молоком кормилицы каждым средним итальянцем. А средних итальянцев, обывателей, в Италии девяносто процентов. И бродят по всем ее закоулкам путешественники всех наций, сопровождаемые любезными проводниками, развращая и внедряя в сознание населения выгодность всевозможных обломков старины, подкармливающих и наращивающих проценты с этой ренты.

Постепенно узнаю о современном политическом положении Италии. Оно печально и являет собою худшие глухие времена политического авантюризма и театральщины, в комедийных изломах которых часто звучат заглушенные стоны задыхающихся от безвременья людей. Фашизм, опирающийся на мелкого рантье, кустаря и земельного собственника, круто давит на все живое. Им зажаты в тиски не только рабочие, но и интеллигенция, большая половина которой в настоящее время эмигрировала из Италии. Есть университеты, из которых эмигрировал весь наличный состав профессоров. Все инакомыслящие, даже очень умеренного взгляда люди, нещадно преследуются и терпят всевозможные неприятности, если они не согласны с единой спасительной доктриной фашизма. _

Известен случай с заслуженным историком и исследователем искусства Бенедетто Кроче, происшедший совсем недавно. Этот ученый, крайне умеренный социалист, профессорствовал в университете города Казерты. На лекциях он позволил себе роскошь отозваться с недостаточным уважением о политике правящей сейчас партии, в частности об ее «благословенном» вожде. Спустя короткое время его дом подвергся нападению и разгрому – в его отсутствие – шайки замаскированных людей. Эти молодцы не были грабителями; они не взяли с собой ничего, хотя бы для соблюдения внешности нападения бандитов. Они взломали шкафы, расколотили посуду, побили стекла в окнах и, как венец своей мести, вытащили на двор ценную библиотеку Кроче, облили ее керосином и сожгли дотла. Когда об этом доведено было до сведения Муссолини, то он будто бы, улыбнувшись, злорадно заметил, что так как Кроче не верит в упорядоченность современного политического строя в Италии, то понесенные им убытки он должен взыскивать с какого-нибудь другого строя, который ему больше нравится. Попросту говоря, налет на квартиру профессора был, очевидно, устроен по приказанию высших сфер как мстительное напоминание о том, что неодобрительные отзывы об Этих «сферах» могут дать достаточно неприятные результаты.

Пример этот не единичен, и поэтому большинство высококвалифицированных интеллигентов покинуло Италию. Уже по одному этому можно себе представить, как запуган рядовой итальянец. Если европейски известному профессору не постеснялись учинить разгром в его собственном доме, то человеку, не имеющему столь значительного веса, приходится опасаться не только за целость своего имущества. Поэтому от бывших раньше горячности и непосредственности темперамента итальянца, от непосредственности его мнений и симпатий – теперь в Италии не осталось и следа. Всему населению в достаточно выразительных формах дано понять, что все итальянцы – добрые патриоты, а следовательно – фашисты. А кому этого понять не дано, тот должен молчать и никоим образом ни словом, ни намеком, ни жестом не проявлять этого Итальянец быстро вживается и свыкается с самой нелепой традицией, если только она не грозит непосредственно его мелкой выгоде рантье. Мелкий буржуа, если только его день может быть прожит с несколькими десятками лир прибыли, быстро свыкается с какой угодно театральщиной и неправдоподобием. Театральщина и неправдоподобие, напыщенность и выдуманность современного политического существования в Италии восприняты этим мелким буржуа как очередной карнавал, как очередная форма масок для его истинных мелких побуждений и расчетов. А как сказано уже выше, вся Италия, за исключением лишь накапливающих свои силы индустриальных районов, сплошь состоит из этого мелкого буржуа – буржуа торгующего, спекулирующего, фермерствующего, буржуа – содержателя трактиров, поставщика вина, цветной капусты, лимонов, апельсинов, маслин, мандаринов. Характерно, что по всему пути следования поезда от Рима до Неаполя, да и дальше к Сицилии, совсем не видно крестьян. Владельцев ферм нельзя назвать крестьянами, хотя они зачастую и носят лапти. У большинства из них лежит в банке несколько десятков тысяч лир, и в праздник неопытному глазу – их трудно отличить от горожанина,

Сын Горького, Максим Алексеевич Пешков, – человек, приросший к своей многосильной машине. Зеленовато-серый, четвероместный, с патентованными усовершенствованными частями мотор, марки «Ланча», – этим типом автомобиля Италия успешно конкурирует с наиболее известными европейскими и заокеанскими фирмами, – под управлением Пешкова может буквально танцевать на гладком шоссе, вьющемся по обочинам гор над морем. Автомобиль могуч, как кит, и верток, как угорь. Крутизна его поворотов не знает предела.

Из Сорренто мы выехали около одиннадцати часов утра. Подъемы и спуски, характерные для всякой горной дороги, здесь имеют свои особенности. Повороты эти следуют непосредственно один за другим, так что весь путь от Сорренто до Амальфи буквально извивается над отвесом морского обрыва, крутизною от ста до трехсот футов. На скалах, то и дело загораживающих дорогу, везде краснеют предупреждающие значки в виде на бок положенного французского «S», указывающие на объединенный, один в другой переходящий поворот под двойным углом почти что в девяносто градусов. В общем, дорога не плоха, если бы не крайняя ее узость: встречные машины разъезжаются с трудом, осторожно пробираясь друг около дружки. Иногда это удается не сразу, и приходится несколько раз подавать машину назад, буквально протискиваясь о бок со встречной. Дорога эта древнеримская, подновленная недавно при проезде какой-то высокой особы. С одной стороны – горной – встают отвесные гранитные скалы, иногда нависающие сводами над дорогой, зачастую переходящей в гулкие туннели, так что в эту сторону машины не повернешь. С другой – морской – стороны край дороги огражден непрочным фундаментом из щебня, смешанного с глиной. Таким образом, если бы пришлось повернуть машину на несколько вершков неудачно, – передние ее колеса пробили бы это заграждение с такой же легкостью, как палец пробивает мыльный пузырь. Этот фундамент может оградить от падения вниз пешехода, но что сказать о стокилограммовой тяжести мотора, разогнанного на повороте и удесятерившего свой вес развитой инерцией движения! Даже и не делая точных выкладок расчета, можно представить себе, насколько легко, как паутина, будет продырявлен этот фундамент над обрывом в случае малейшей неточности рулевого колеса. Закапризничай оно на один момент, попадись внезапное препятствие, просто дрогни рука управляющего рулем, и – кувыркающаяся машина на момент оживит собою безлюдный пейзаж дороги над Салернским заливом. Напомню еще раз, что с другого края дороги подымаются скалы такой же высоты, как и у противоположной отвесной книзу. Так что всякая попытка разъехаться при встрече с идущей обратно машиной обязательно должна окончиться катастрофой. А в воскресный день – в тот именно, когда мы и поехали, – движение по этой козьей тропе достаточно оживленно. Через каждые четыреста – пятьсот метров попадается идущая навстречу машина, переполненная счастливыми семьями отдыхающих итальянцев.

Теперь предлагаю читателю закрыть глаза и мысленно полюбоваться открывающимися с этой дороги видами. Что касается меня, то первое время я сидел, судорожно вцепившись в борт машины, и, вытягивая шею, высматривал из-за поворота встречную подкову радиатора, бросающегося в объятия наших фар, чтобы прильнуть к ним в смертельном поцелуе. Потом это ощущение стало постепенно проходить, и каждый миновавший поворот внушал надежду, что авось и на следующем никого не встретится. Максим Алексеевич, сидя рядом со мной за рулем, оживленно разговаривал, указывая то одной, то другой рукой на достопримечательности и виды. Вон сзади нас далеко в росной туманной дымке виднеются два осколка Капри; вон впереди Позилипо, защищенное от северных ветров шубой гор настолько, что в нем всегда на шесть градусов теплее, чем в Неаполе; вон дальше в синей мгле залегла далекая Калабрия. Я с лихорадочным любопытством слежу за рукой Пешкова, тычащей в воздух, – и, ох, как мне хочется, чтобы она легла спокойно на руль! Ценою полного своего невежества относительно всех знаменитых мест, всех наикрасивейших пейзажей, всех сарацинских названий, я хотел бы купить полное спокойствие этой руки, легшей на колесо руля. Но Пешков явно щеголяет своим действительно удивительным умением без всякого напряжения управлять машиной. Он сидит на ней, как горец должен сидеть на лошади, как гимнаст на трапеции, как пчела на цветке. Он ведет ее без видимых усилий, как несут на голове лоток, как играют в теннис, как косят траву. Но довольно сравнений: ведь теперь это все окончилось, и я придумываю их от блаженного чувства благополучно окончившегося смертельного риска.

Вот оно и само селение Позилипо, укрытое горами, как цыпленок крыльями наседки, теплое, пушистое, все в цветущих вьюнках и жонкилях. Ветер с севера пролетает над ним с верхушек гор прямо к морю, опускаясь далеко в заливе темной трепещущей рябью.

Праздник. На улице все жители. Лавки закрыты. Старинная мрачная капелла с широкой многоступенчатой папертью горит огнями. Мы останавливаемся на площади, чтобы уплатить таможенную пошлину за переезд границы. Сходим с автомобиля, чтобы размяться, взбираясь по крутой лестнице в капеллу. Внутри ее полутемно, двенадцатисвешник у престола сияет поднимающимся к куполу углом, священники поют что-то весьма торжественное, скамьи для молящихся заняты исключительно женщинами. Капелла небольшая, и поэтому находящаяся в ней сотня женщин создает впечатление многолюдства и заполненности. Ладан бьет мне в нос какими-то древними воспоминаниями детства, и я скорее выбираюсь из-под мрачных сводов на солнце и свет.

Идем завтракать в повисший над морем ресторанчик: есть хочется после пережитых волнений и длинного пути – зверски. Подают рис с помидорным соусом и барашка, насквозь пропитанного белым, тающим во рту жиром, таким вкусным, каким никогда не бывает мясо без морского воздуха, без синей дали, без цветов и без ясного покоя, окружающего этот горный глухой уголок. Что температура в Позилипо выше, чем в Сорренто, мы почувствовали сами, оставшись на балконе ресторана без пиджаков в одних рубашках. Но завтрак кончен, и опять нужно садиться в эту великолепную машину, чтобы вновь привыкать к ее поворотам на всем ходу, к ее удивительным вольтам и непоколебимому равнодушию к опасностям отважного ее шофера.

Проезжаем мосты, приподнятые на огромную высоту; снова туннели. Под мостом лепится селение Прайама, как раз залитое в прошлом году жидкой лавиной грязи, вперемешку с многопудовыми осколками скалы, свергнувшейся с горных высот к морю. Было много погибших, несколько десятков домов было разрушено – некоторые из них еще стоят с начисто снесенными крышами, а вокруг вновь копошатся и работают люди, восстанавливая свое жилье и свои виноградники. Уж больно плодородно и защищено от ветров это место, чтобы покинуть его, опасаясь катастрофы.

Забираемся совсем наверх. Скоро и Амальфи, но скорость эта сопряжена еще с бесчисленным количеством поворотов, а Максим Пешков не собирается умерить ход своей машины. Встречные жители приветствуют нас, в частности владельца машины, которого все знают и к которому отношение, видимо, самое добрососедское. Амальфи со своим монастырем повторяет собою впечатление Позилипо: та же площадь перед капеллой, те же празднично одетые мужчины и переполняющие церковь женщины. Узкой уличкой поднимаемся по бесчисленным каменным ступеням и переходам в виллу, носящую на себе следы пребывания здесь сарацин. Осматриваем с подобострастием крутые мавританские своды, башни, бойницы, монументальные ворота, гуляем по саду, затканному неимоверным количеством диких роз, и, возвращаясь, с негодованием узнаем, что путешествие наше по дикому камню лестниц было напрасно, что вилла только построена на том месте, где жили сарацины, что от их пребывания, при большой натяжке, остались только ворота, а все остальное стилизовано и реставрировано в духе той эпохи. Ругаясь и отплевываясь от поддельных сарацинских древностей, спускаемся обратно к машине, чтобы проделать вновь все петли, взлеты и ныряния в туннели, встающие на внезапном повороте обратного пути.

На одном из таких поворотов встречаем целую группу охотников. Спортсмены эти одеты совершенно не соответственно нашему представлению об охотнике: их галстучки повязаны вокруг свежевыглаженных воротничков, ботинки ярко начищены, брюки отутюжены, как если бы они собирались на бал. Спрашиваю об этой странной породе охотников у Пешкова. Тот разъясняет, что итальянские охотники народ не совсем обычный. Дичи в Италии давно уже нет никакой, а традиция охоты осталась до сих пор, и пыл ее не угас в горячих сердцах ее сторонников. Поэтому чисто смазанные централки висят в почетном углу у всех сельских жителей, томительно ожидая времени своего применения. И слухи о появившейся где-нибудь стайке дроздов распространяются с быстротой радио далеко по округе. Ружья моментально слетают со стен, и отряды охотников появляются на дороге, спеша в направлении, указанном слухами. Встреченных расспрашивают о птицах, как о воде в пустыне. Но птицы давно уже снялись и перелетели в другой район, а потревоженная округа все еще пестрит смятенными охотниками. И не только в тот день, когда появится легенда о птицах, но и в последующие еще карабкаются отдельные фигуры с перекинутыми за плечо ружьями по склонам, отыскивая свою легкокрылую мечту. В воскресенье же снаряжаются целые экспедиции, так что наверное на каждого дрозда, появись он действительно поблизости, пришлось бы по доброй сотне дул, жаждущих проявить свою меткость. Но дрозды отступают в неизвестном направлении от подавляющей силы врага, и винтовки вновь вешаются на стену до следующих соблазнительных вестей о дичп. Пешков рассказывает, как однажды перед его автомобилем выросли две фигуры с распростертыми руками, которых он в начале было принял за дорожных бандитов. Остановив машину, он узнал в них жертв несчастной охотничьей страсти, которые умоляли подвезти их на несколько сот метров в автомобиле к месту, где, по слухам, видели каких-то птиц. Таковы охотники Италии, добыча которых в виде какой-нибудь мелкой пташки переходит легендой от отца к сыну, а редкость ее лишь усугубляет жар поисков.

Возвращаемся в Сорренто уже в полной темноте. Автомобильные фары на поворотах бросают на скалы бледный, рассеянный свет далеко вперед, и по такому же бледному свету издали ведущий машину угадывает встречу. Длинная дорога, горный великолепный, настоянный на цветах мандаринов воздух, спустившаяся темнота совершенно забаюкивают нас, и Ольга Форш, сидящая со мной рядом, уже не восторгается крутизною обрывов, гоголевской серебряной дымкой над заливом, встречными развалинами, нависающими над морем.

Мне думается об этой римской дороге, сравнения невольно наводят на мысль о наших проселочных уездных грязях. От них мысль Переходит на другие ассоциации. Вспоминается Гоголь в римский его период; вспоминаются итальянские стихи Блока.

Какой тяжестью, каким давящим прессом должны были лечь на горячечную фантастику гоголевского воображения все эти развалины, весь этот теплый воздух, все эти монашеские рясы, олицетворяющие пышность, величественность и древность культуры Ренессанса! И наша дичь и глушь тогдашних российских просторов, не тронутых ни мало-мальским человеческим комфортом, неукрашенных ни единой просветляющей мечтой, оставленных им погруженными в сон и глушь полосатых верст и будок, единственно знаменовавших собою какой-то намек, какую-то бледную тень упорядоченности и организованности. Куда, как не под крыло религии с ее пышными театральными формами, с ее роскошью и размахом подкреплявшего ее искусства, было склонить Гоголю свою бредящую пестротой и радостью жизни голову! Здесь, на вилле Волконской, окруженный шуршанием шелковых ряс, мраморами и изяществом линий лучших зодчих, особенно остро должен был он почувствовать разительный контраст между величественной пышностью папской Италии и бедностью, нищетой и беспросветностью его собственной страны. И смущенный всем этим чуждым, пресловутым «дьявольским» великолепием, бросается он, как напуганный ребенок, в колени сельского попа, чтобы ощутить вновь смирение, обреченность и длительную безвыходность своей темной страны.

Не то же ли было и с Блоком? Католичество, близость к нему его любимого учителя Владимира Соловьева, окружение доморощенных мистиков, еще в юности окрасившие первый пафос его творчества в поклонение обрядам, – здесь в Италии должны были проснуться в его душе с новой силой, подтвержденные и возобновленные необычайным размахом всех своих изумительных форм и проявлений. Отсюда необычайная живописность и колоритность его итальянских стихов, отсюда же и расщепленность его духа, расколотого навсегда тяжестью мраморных обломков, свидетельствующих об огромной тяжеловесной и, вместе с тем, легко поднятой в воздух культуре Италии, разительно оттеняющей безнадежность и грубость примитивных ужимок наших собственных подражаний ей. Революция, дохнувшая на Блока студеной свежестью неожиданно ворвавшегося нового дня, должна была ослепить и оглушить Блока, несмотря на всю его устремленность к смене этим днем российских задворных потемок. Но большая часть жизни уже была прожита, сознание уже сформировалось под прессом и гнетом этой разобщенности культур, а откинуть их обоих, заменив цель и устремленность своей души совсем иным, никогда не бывалым еще видом культуры, – Блок не имел уже сил.

Италия сыграла злую и печальную, но необходимую роль в проявлениях творчества этих двух русских поэтов. И Гоголь и Блок были разрушены осколками ее руин, свергнувшихся на их расплавленное воображение. Следы этих осколков, как печати, остыли и остались на нем оттисками чуждых культур, и, чтоб освободиться от них, оба они пытались оттереть их о прах родной им земли. Но и «родная» земля оказалась такой же условностью, такой же традиционной ложью, как и заунывные возгласы папских богослужений. Не видя выбора между этими двумя определениями своего бытия и страшась сменить одежду своей эпохи на совсем новые, совсем иные ее формы, и Гоголь, дальше отстоящий от рубежа новых времен, и Блок, вплотную придвинутый к ним, оказались засыпанными этими обвалами древних представлений о культуре человечества в путях его развития, в путях обновления его духовной силы.

Мы возвращаемся в Сорренто совсем уже к ночи, усталые и полные самых разнообразных впечатлений, воспринятых каждым из нас по-своему,

Засидевшись на целых две недели в Сорренто, мы наконец расстаемся с его тишиной и теплотой, чтобы использовать свой дальнейший маршрут. Билеты у нас взяты круговые еще в Москве в бюро путешествий «Дерутра»; конечная цель нашей поездки – Палермо, и мы направляемся в Неаполь, чтобы оттуда двинуться в Сицилию.

Характерный для Италии эпизод происходит с нами еще в самом Сорренто.

Сын Горького везет нас на машине в Кастелламаре. По пути, доехав до Сорренто, обнаруживаю пропажу железнодорожных билетов. Их стоимость достаточно велика, чтобы испортить настроение в случае их пропажи. Ехать по ним еще нужно от Неаполя через Мессину до Палермо и обратно: Неаполь – Рим – Верона – Бреннер – Мюнхен – Берлин. Не говоря уже о вычеркивающемся в случае потери их путешествии на юг, сама оплата проезда до Берлина на двоих стоит не менее полутораста рублей. Тщетно роюсь по карманам, заполненным всевозможными удостоверениями, путеводителями и письмами – билетов все-таки не нахожу. Надо сказать, что мое внимание в первую очередь сосредоточивается на охране паспортов, во вторую – бумажника и лишь третья степень его посвящена билетам. Заботясь о паспортах и бумажнике, я совсем забыл про билеты, и только теперь, когда возникла непосредственная их необходимость, я в сотый раз вывертывал карманы, растерянно и озабоченно пересматривая все те же бумаги. Решили телефонировать в пансион, чтобы осмотрели там все закоулки; для этого остановили машину на соррентской площади у памятника Торквато Тассо и пошли в контору для продажи билетов, где имелся телефон, чтобы кстати справиться и о степени нашего опоздания к поезду, которое было вызвано неожиданной задержкой.

В окошечке кассы внимательные глаза кассира опознали в нас русских, и заинтересованный голос спросил нас, не теряли ли мы чего-либо в Сорренто. Изумленные, мы хором заявили о пропаже билетов, и после точного опроса маршрута билеты наши появились в руке спрашивавшего. Каким образом они очутились у него? Оказывается, дня три тому назад, гуляя по Сорренто, я выронил их на мостовой – эти две красненькие книжечки с плотно переплетенными в них различными билетами отдельных отрезков пути. Теперь представьте себе тишину, медлительность движения и внимательность к чужестранцу соррентского быта, – если билеты, валяющиеся на мостовой, подняты каким-то парнишкой и снесены в билетную контору, а не изорваны на забаву, не растоптаны колесами, не сметены в мусорную кучу утренними метельщиками улиц. Нет, мы получили их чистыми и непомятыми, точно сейчас выданными, без всякой надежды на вознаграждение, а ведь стоимость их, как уже сказано, была не менее полутораста рублей – около полутора тысяч лир на итальянские деньги, – неплохая находка для мальчонки, как оказалось, служащего какой-то овощной лавки. Он был вызван и отблагодарен нами, но он не ожидал этой благодарности и не очень был ею обрадован, видимо полагая возвращение находки обычным, ничем не выдающимся поступком в своей жизни. Смущенные и взволнованные своей собственной беспорядочностью, мы, вернее сказать я, доехали до Неаполя, не заметив дороги, все время внутренне расхваливая приученного к порядку мальчонку.

Неаполь во второй раз показался нам более приветливым и знакомым уже городом. Это потому, что мы ходили теперь по набережной: набережные всех городов; мира интернациональны, и набережная Неаполя напоминала теперь нам Одессу. Правда, ее размеры и пропорции больше и роскошнее, но тот же шум приморского городка, тот же порт и те же кафе, наполненные береговым вольным людом.

Очень хорош приморский бульвар, широко окаймляющий берег залива, гладко залитый асфальтом, весь в пальмах самых разнообразных видов, по которому прогуливается множество матерей, нянек и кормилиц с детьми самых разнообразных возрастов. Дорога между бульваром и берегом, гладкая, как пол, похожа на дно высохшего бассейна. По ней катятся роскошные автомобили отдыхающих здесь международных богачей. Так же медленно и важно следуют по ней и извозчики, запряженные в оглобли без дуг, экипажи которых по своему типу тоже напоминают устройство автомобильной кабинки. Козлы у них огромные и широкие, сиденья пружинятся мягко и упруго, таксометр отщелкивает расстояние. Извозчики важны и чисты, они в шляпах и белых воротничках. Накрученная таксометром плата очень низка, и неизвестно, каким образом они поддерживают все свое пышное великолепие; Обойдя всю набережную, накупив фиников и мандаринов, мы возвращаемся в гостиницу, чтобы успеть свезти вещи на отходящий в Палермо поезд.

Путь от Неаполя до Мессины повторяет в общем впечатление уже описанных видов Италии. Изменяются только постройки. Чем дальше от Неаполя, тем больше крыши домов начинают подниматься вверх и заостряться. Около самого Неаполя форма крыш на зданиях напоминает опрокинутую мыльницу. Они плоски и лишь слегка закруглены по краям, так что издали дома производят впечатление недостроенных или полуразрушенных со снесенными крышами. Это сделано в предупреждение могущего быть землетрясения, во время которого пепел, падающий сверху, накопляется сам и сползает постепенно по закруглению с крыш. В противном случае он может раздавить дом, налегши всей своей тяжестью сверху. На протянутых между двух колышков веревках сушатся, как белье, проветриваемые макароны. Их длинные, плоские рукава вздуваются ветром.

Поздно к вечеру подъезжаем к станции – вилла «Сан-Джиованни». Здесь пересадка на ферработ – пароход, перевозящий на себе поезд через канал между собственно Италией и Сицилией. Ферработ медленно подходит к концу железнодорожных рельс; на его палубе протянуто несколько железнодорожных путей, на один из которых тихо переходит весь состав нашего поезда. На палубе, кроме него, стоят еще три полных состава; два товарных и один пассажирский. Погрузив их на себя, громадина железнодорожного бота медленно отчаливает от берега. Странные ощущения – сидя в вагоне поезда, в то же время чувствовать пароходную качку. Похоже, если не смотреть в окно, что земля размягчилась, и поезд идет по вязкой массе, студнем дрожащей под рельсами. Долго выдерживать это неприятно, и мы выходим из вагона, чтобы взобраться на верхнюю палубу пить кофе. Кофе дают в плоских широких чашках. Ветер здесь наверху дует резко и упорно. Италия отплывает от кормы парохода, как будто оттягиваемая от нас за полу. Вдали смутно рисуется белеющая каменными строениями Мессина. Часовой переход по морю напоминает легкое землетрясение, так подрагивает на совершенно ровной поверхности воды сотрясаемый мо-; гучими машинами тяжелый пароход. Причаливаем к Мессине, долго возимся с переводом нашего поезда на берег, какие-то составы маневрируют на путях. Наконец мы на берегу.

Сицилия встречает нас угрюмо и неприветливо. Ее сизые скалы грозно встают по берегу, как ощеренные клыки дикого кабана. Для поезда остается узенькая полоска берега, на которую с ревом бросается кипень прибоя. Поезду приходится огибать множество скал. Туннели опять следуют друг за другом. Кактусы растут здесь буйно, как чертополох; они уже втрое и вчетверо больше по объему и росту, чем в самой Италии. Встречаются какие-то библейские путешественники, взгромоздившиеся по двое на спины маленьких ослят; крутоколесые тележки сплошь расписаны примитивными яркими картинками; виноградные лозы здесь низкие, американских сортов, вьющиеся по земле. Горы наползают друг на дружку, отовсюду выступают их убеленные снегом верхушки; их дикость и непокорность больше походит на северные отроги Урала, и никаким образом не представишь себе, что они стоят в упор против африканской пустыни.

На станциях продают ужин: макароны, рыбу, финики, мандарины, аккуратно размещенные в бумажных мешочках. Вино полулитрами заменяет здесь фруктовую воду и лимонад. В вагонах тесно и душно, Южане-итальянцы говорливы и непосредственны; они то и дело хлопают дверьми, входя и выходя из купе, покупая съестные припасы и маленькие подушечки – кучини, продающиеся на каждой станции по двадцать копеек за штуку. В итальянских вагонах спать нельзя иначе как сидя. Лавки четырехместные; между вами и соседом устроена разделяющая вас перегородка, вроде спинки вольтеровского кресла. На эту-то спинку и вешают купленные на станции подушечки; прислоняясь к ним головой, коротают неудобную ночь. Подушки эти набиты тростником, наволочки на них чисто выглажены и после поездки их обычно оставляют в вагонах с тем, чтобы, продезинфицировав их и сменив наволочки, железнодорожные компании вновь пустили их в дело.

В нашем купе набилось человек шесть итальянских студентов и одна старая-престарая старуха, возвращающаяся из Рима в Сицилию. Студенты подвижны, экзальтированны, смешливы. Как контраст им, старуха почти безжизненна. Лицо ее точно сделано из смятой папиросной бумаги, так изборождено оно морщинами и бледно. Профиль его суров и характерен и напоминает собою бумажного орла. Во сне старуха скулит и плачет, жалобно подвывая и вдруг просыпаясь от каких-то тяжелых видений. Студенты тогда тоже вскакивают, начинают ее утешать, а заодно вступают в спор между собою. Купе наполняется смехом и остротами, дымом сигарет и вообще становится больше похожим на кафе, чем на купе дальнего поезда в два часа ночи. В двери заглядывает привлеченный шумом незнакомец и останавливается стоять в проходе коридора. Так как спать все равно нельзя, мы вступаем в беседу со студентами, которые, узнав, что мы русские, преисполняются любопытством, смешанным с уважением к нашим паспортам. Они рассматривают великолепную бумагу наших заграничных документов, любуются золотым серпом и молотом их, читают французский текст, удостоверяющий наши личности. Расспросы о Советской стране мы удовлетворяем, насколько позволяет нам знание итальянского языка, увлекаясь непохожестью всего окружающего нас на наше привычное ощущение вещей и событий. Вопросы и ответы совсем прогоняют сон; мы жестикулируем не менее разгоряченно, чем наши собеседники, рассказывая о Москве, Сибири, Кавказе. Отношение к нам и к нашей стране благожелательное; нескрываемый интерес сквозит на этих молодых лицах. Паспорта переходят из рук в руки, но в это время заглядывавшая в купе личность отодвигает дверку купе и просит тоже показать паспорта. Интерес ее к ним оказывается интересом профессиональным, но, не найдя в наших документах никаких мотивов для придирок к нашему путешествию, личность возвращает нам их, довольно почтительно откланиваясь. Затихшее было в купе оживление возобновляется с удвоенной энергией. Вслед «личности» летят свистки и кошачье мяукание, в нашу сторону одобрительное подмигивание и сочувственные улыбки. «Личность» возвращается, хмуря брови; шум при ее появлении утихает вновь; но как только сыщик поворачивает спину, в нее вновь летит оглушительное завывание и сложный, с фиоритурами, свист. Старуха просыпается вновь, дико озираясь на царящий вокруг нее хаос; ее успокаивают, угощают мандаринами, объясняют ей происходящее.

Ночь проходит незаметно. А наутро поезд бежит уже совсем по краю Италии, приближаясь к Палермо. Тот же морской прибой за окном. Кое-где постройки напоминают собою о давних обитателях этого полуострова морисках – маврах, гнездившихся по неприступным отвесам сицилианских побережий.

Палермо – самый южный, самый чистый, самый красивый город Италии. Его улицы прямы и сквозны. Широченные кроны пальм, сметенные ветром на одну сторону, растут здесь на родной им почве. Магазины и здания свидетельствуют о крупном портовом значении города. Старинность построек не умаляет их массивности и величины их размеров. Здесь жили и строились крепко и сурово, надолго и прочно, отваливая огромные куски базальта и плитняка, обтесывая гранит и мрамор в огромные кубы, не теснясь и не громоздясь, каждый дом и каждое строение строя на просторе, делая крепостью на случай нападения с моря. Поэтому и весь город распланирован на огромные кварталы, застроенные небольшим количеством массивных, окруженных садами построек. Даже центральные торговые улицы города не имеют характера скученности и перенаселенности, уходя вдаль широкими стройными рядами перспектив. А за торговыми кварталами, как продолжение их, идут расширенные проспекты, упирающиеся прямо в синеватые декорации гор, со всех сторон обставшие город. Но это только обман зрения, и, если вы попытаетесь дойти до конца этих улиц, добраться до этих синевато-лиловатых, видимых в конце их ущелий, вы потратите немало времени, даже сев в автобус. Горы скрадывают пространство и, выделяясь со всех сторон, уменьшают размеры этого на самом деле крупнейшего мирового порта. Сам порт также забран в камень и асфальт, кружевеет могучими подъемными кранами и лебедками, дышит усовершенствованными доками и множеством пристаней. И опять-таки проступает в нем, как и в Неаполе, интернациональная похожесть друг на друга всех крупных приморских городов. Быстрая текучая толпа у вечерних кафе, запах жареного кофе, каких-то незнакомых колониальных товаров, изредка встреченный на улице босоногий араб в грязном плаще, торгующий кораллами, – все эти особенности морского его облика только подчеркивают и напоминают какие-то другие, столь же характерные особенности других приморских городов, других портов, других шумных толп. Как ни странно, а мне напоминает он Мариуполь, по сравнению с Палермо, конечно, приморскую крошку, но крошку от того же сдобного пряного приморского кулича, что высится округлыми очертаниями своих мавританских башен там, на самом конце Сицилии.

Если заставить припомнить себя, чем же характерен Палермо все-таки по сравнению с другими городами, – приходится ответить совершенно серьезно: обилием пальм и парикмахерских. Парикмахерские здесь буквально на каждом шагу; они открыты и по воскресеньям; они всегда переполнены клиентами. Очевидно, они играют здесь роль клубов, потому что помимо бреющихся и стригущихся заметно много посетителей, просто зашедших в них обменяться новостями, поболтать, покурить, как в кафе. И мне вспоминается «Салон для чистки обуви» Жюля Ромэна, в который также приводила его клиентов необычайность обстановки, зеркальность его стен, желание современного человека попасть в какую-то иную среду, не схожую ни с каким обычным его времяпрепровождением. Стригут здесь с таким искусством, с такими изумительными пируэтами рук и щегольством мастерства, что мне кажется, что культ парикмахерских здесь не только долговечен, но и артистичен. И я перестраиваю названия, назойливо лезущие откуда-то из ненужного мусора памяти, варьируя их на подходящий впечатлению лад: не «йевец из Палермо» и «севильский цирюльник», а «певец из Севильи» и «палермский цирюльник».

Но если вы думаете, что близость Африки гарантирует вам жаркую и устойчивую погоду в Палермо, то вы ошибаетесь, как ошибся и я. В Палермо или зной, заставляющий лопаться голову, или резкий, холодный, завывающий в ставнях окон северный ветер – трамонтана. Зноя я не пережил, слышал только рассказы о нем, но все три прожитые в Палермо нами дня трамонтана дул с постоянным упорством, настолько охлаждая каменные полы и стены нашей гостиницы, что приходилось жалеть об оставленных в Риме шубах. Отопление здесь не действует даже в дорогих отелях, и палермцы жмутся на холодных плитах своего города, твердо веруя, что у них никогда не бывает зимы. Собственно, никакого холода нет, термометр показывает пять-шесть градусов тепла, но резкость и сила сквозняка, проникающего буквально во все щели, шевелящего на столе бумаги, при наглухо закрытых окнах и дверях, все время заставляет ежиться мурашками ваше тело. Насморк обеспечен вам на все время этого ветра. Коренные жители утешают вас, говоря, во-первых, что ветер такого упорства дует всего три дня в году; во-вторых, что такого ветра не бывало уже сорок лет. Утешения эти плохие: вы никак не можете поверить, что именно на эти три дня, за эти сорок лет, вас как раз и угораздило попасть в Палермо, а кроме того, вам приходят на ум сведения, аналогичные этим, которыми вас пытались уже просветить при посещении собора Петра в Риме. Я помню, как мне указали там слепок ступни, по уверению гида в точности воспроизводящий след Иисуса Христа, явившегося во сне своему верному апостолу. А когда мой откровенно насмешливый взгляд показался гиду чересчур уж недоверчивым, он поспешил уверить меня, что слепок этот не подлинный, а только копия с настоящего. Такой копией с настоящего положения дел оказываются и рассказы палермцев о своей погоде.

Но даже и при этом резком ветре хорошо выйти на виа-Макведа – главную улицу Палермо, пройти по ее торговой части, переходящей в широкую площадь с треплющимися по ветру раскидистыми макушками пальм, зайти в жарден англез – английский сад, представляющий собою редчайшие экземпляры тропической растительности. Различных видов пальмы: маленькие, коренастые – ананасные, банановые; точеные, непомерной высоты – кокосовые и финиковые, со стволами, расширяющимися книзу, как огромных размеров петушья лапа; смоковницы, раскинувшие свои шатры над голыми стволами без коры; пинии, растущие в бок, с ветвями, начинающимися от корней, точно в сотни раз увеличенные сиреневые кисти. И кактусы, кактусы – бесконечных видов и форм: вот мясистые, жирные, насаженные одна на другую лепешки; вот продолговатыми вафлями, как ожерелье гигантских сосисок; вот мечеобразные, с зарубками по краям листьев, бирюзовыми фонтанами стоят на пути. Все это жирно, густо, мощно. Пальмы привык видеть глаз в кадках, а тут они растут, как у нас сосны. Могучие фикусы шелестят теми самыми листьями, что желтели и отваливались в детстве в гостиной маленького домика в провинциальном городе. Здесь они широко взметнули в воздух влагу своих картонных листьев.

На подмостках для оркестра музыканты, вот уже в течение получаса, собираются заиграть какой-то веселый марш, но ветер не дает им начать, взметая и кружа высоко в воздухе белые листки партитур, которые невозможно удержать в пюпитрах. В толпе собравшихся послушать музыку – ловят их с веселыми восклицаниями и передают в оркестр, снова и снова прочищающий дула своих инструментов. Листочки прикалываются кнопками, но ветер обрывает их уголки, и они опять кружатся, поднятые на высоту деревьев, при веселом смехе зрителей.

В Палермо живет русский художник Симон Фикс. Живет он буквально впроголодь, всю свою небольшую наличность тратя на покупку красок и кистей, и фанатически исступленно рисует Сицилию. Наркомпрос ему послал субсидию, что-то около пятисот рублей. На эти пятьсот рублей Фикс устроил выставку в Риме, единодушно расхваленную строгой и придирчивой чужестранцу критикой Италии. Кое-какие картины с нее были проданы; на вырученные деньги вновь закуплены краски, холсты и подрамки, и Симон Фикс снова в Палермо «соединяет славянскую мягкость с горячими красками Сицилии». Так сказано о нем в одном из критических отзывов. На самом деле славянской мягкости в Фиксе никакой нет, и если удаются ему так сочно его итальянские полотна, то, быть может, как раз потому, что сам он одесский еврей, а Сицилия похожа на Палестину своей резкостью и дикостью переходов, четкостью своих нагорий, серым трепетом маслинных садов.

Симон Фикс строен, худощав, у него хорошие печальные семитические глаза; он фанатик своей живописи и, очевидно, один из талантливой плеяды одесситов пореволюционной поры, давшей нам таких крупных молодых художников, как Бабель, Сельвинский, Кирсанов, Олеша, Валентин Катаев. Его жанровые полотна изображают отдельные моменты жизни итальянских рабочих, каменщиков, кустарей. В этом году в Риме устраивается вторая его выставка в театре Брагальи. Мы разговариваем с ним о трудности жизни художника. Мне он кажется несколько старомодным продолжателем средневековых живописных традиций Италии, но он так мягок, беззащитен и беззлобен, что мне хочется на минуту сделаться неправым, на минуту поверить, что его существование не обречено на неминуемую гибель, что заряд этой фанатической веры и убежденности в жизненность и необходимость для нашего времени живописного искусства победит мою, не меньшую чем его, уверенность в анахроничности его станкового подвига. На театральном фоне сплошь декоративной и неправдоподобной итальянской природы он как будто бы еще уместен, как будто бы еще сможет просуществовать некоторое время в традициях давней живописной культуры. Но как вспомнишь, что все эти полуразрушенные портики, обелиски, кипарисовые беседки и мраморные бассейны фонтанов, давным-давно, еще в детстве, виденные на провинциальных декорациях любительских сцен, стали бесконечно размноженными трафаретами красивости, опошлив и изуродовав всю эту узаконенную красоту, – так и станет этот Симон Фикс, как и все другие его наиболее искренние единомышленники, только фикцией, только отвлеченностью былого дела культуры. Ведь копирование, подражание не только той или иной форме, тому или иному сочетанию красок, но и формировке своего сознания, своего бытия – не проходит даром. И как выбраться Симону Фиксу из-под монументальных обломков прошлого, из-под ощетинившихся кистей всех представителей итальянского кватроченто, из-под бесконечных полотен и композиций, свисающих со всех сторон пейзажами как будто нарисованной природы? Что перед ними ослабнувшее стремление его воли, его энергии на том же пути? Не долетевший снаряд, стрела на излете перед дальнобойной меткостью оптических приборов, объективов и линз, прощупывающих и раскрывающих мир с бесконечно большей точностью и четкостью, чем самый изощренный взгляд упорнейшего живописца. Новый мир, новое сознание требуют этих по-новому ранящих их восприятий, по-иному исследованных ими форм, – и чем на эти требования может ответить, пусть пристальный и горячечно расширенный, но такой близорукий, такой устарелый взгляд современного художника?!

Мы бродим по Палермо вдоль и поперек двое суток. Третьего дня трамонтана вытерпеть не можем и пускаемся в обратный путь.

Мавританские купола с бойницами над фронтонами зданий, быстро текущие горные речки с развороченными пересохшими руслами, забранными в бетонные ограждения на случай разлива, башни замков, похожие на срезанные трубы фабрик, бесконечные толпы сицилианских гор, сверху присоленных снегом, оливковые рощи, похожие на наши ракитовые заросли, слоистость почвы, слоистость культуры, слоистость власти, залегающие отдельными пластами – кремня и мрамора, средневековья и электрификации, патриархальности и фашизма, снова зеленая кипень морского прибоя, – и мы покидаем Сицилию, снова погружаясь на ферработ.

В Рим мы возвращаемся как в давно знакомый город. Легенда фонтанов Треви оказывается правдивою: мы снова в Риме, – нам нужно получить обратные австрийскую, германскую и польскую визы, чтобы вернуться домой.

Зеленые ставни окон еще закрыты, в коридоре альберто еще тишина, но город уже грохочет и гудит утренним движением. Выбираюсь на улицу рано, еще в предрассветном сумраке. Трамваи, цвета морской воды, столпились на вокзальной площади; латтерии – молочные – уже открыты; краснощекий кельнер подает кофе с молоком и сырую еще газету, сообщает новости о предстоящем сирокко.

В воздухе действительно как-то странно тихо и тепло. Моросит теплый дождик, иногда прорываясь порывом внезапного и сейчас же стихающего ветра. У всех итальянцев, спешащих по утренним делам, над головами раскрытые зонтики. Стоит дождику перестать – и зонтики но только закрываются, но и вообще исчезают из рук прохожих. Вновь прыснет дождик, и снова, как по волшебству, зонтики взлетают над опрятными, всегда чистыми шляпами прохожих. Я долго недоумевал, каким образом находят их итальянцы всегда под рукой. Однако при внимательном наблюдении это недоразумение разъяснилось: при входе в каждый трактир, гостиницу, учреждение стоят широкие подставки в виде каменных урн для зонтиков. Итальянец оставляет здесь свой зонтик поблизости от района своих делишек, так что при малейшей непогоде он его всегда сможет иметь под рукой. У некоторых имеются по две, по три пары зонтиков, оставленных в разных местах. Они не пропадают и не обмениваются, так как зонтик считается священной принадлежностью каждого итальянца. И самый бедный имеет свой заслуженный, порыжелый, добротный зонт, приобретенный им в дни молодости, как первый предмет своего хозяйственного обзаведения. При встрече в густой толпе – лавируют, поднимая зонтики один над другим, причем это делается так ловко, что никогда не цепляют друг друга.

Вообще итальянская уличная толпа наделена способностью отличной ориентации. На тротуаре сплошное движение, с виду как будто бы беспорядочное и неорганизованное. Но вас никто не толкает, не задевает плечом, не наминает вам локтем бока. Все умеют обходить один другого, уклоняться, уступать дорогу, не сталкиваться. Я вспоминаю о нашей московской тротуарной толпе. Вопрос тут не только в неуклюжести, рассеянности или невежливости; вопрос именно в отсутствии чувства ориентации, в нелепом витании из стороны в сторону, задевании друг друга локтями, нерасчетливости глазомера, неощутимости чужого неудобства. То же самое движение на мостовой. Такси и извозчики не очень-то считаются с указаниями правил движения, но они так ловко обтекают каменные островки спасения для пешеходов, так вовремя задерживают, тормозят и вновь пускают свои экипажи, что даже при усиленном вечернем движении заторов и суматохи на перекрестках не видишь нигде. Правда, немалую роль при этом играет и ширина улиц, но даже и в узких римских проулках нигде не видно перебегающих перед фарами автомобиля пешеходов, увертывающихся от оглобель, чудом не раздавленных зевак. Мы не привыкли еще к большому движению, наши рефлексы не выработаны в достаточной степени, а узость и колдобины мостовой увеличивают беспорядочность нашего уличного движения. В Москве всем поэтам на три года должна быть задана одна лишь тема о перестройке нашей мостовой, и, кроме этой, не должно быть никаких других тем. До тех пор, пока мы ее не заменим бетоном, пока будем трястись в автобусах, как на телеге по проселочной дороге, не может быть иной мечты у московского поэта. Вся поэзия города именно в размерности ритма его движения, в великолепном темпе его приливающего и отливающего пульса, и если итальянцам важно внедрить в головы своих сограждан превосходство над другими сортами «олиосассо» и «чоколата Первиниа», то нам с не меньшим упорством нужно твердить о бетонной мостовой, бетонной мостовой, бетонной мостовой!

Но странный народ русские. Вот один из них, проживший в Италии пятнадцать лет, служащий нашего полпредства, великолепный знаток искусства и быта итальянцев. Он ходит в этой самой приученной к упорядоченности движения толпе, ловко лавирует зонтиком в дождь, никогда не подвернется под колеса поворачивающего такси, никогда не заставит бешено звонить за своей спиной вагоновожатого трамвая, – словом, он вышколен и вымуштрован ритмом и пульсом европейского города. Но посмотрите на его внешность: длиннейшая шевелюра-эспаньолка и выхоленные усы придают ему вид участника крестовых походов. Когда ему говоришь об этом, он с гордостью отвечает, что на улице незнакомые итальянцы встречают и пожимают ему руку за сохранение традиционного облика итальянского аристократа. А эти встречающие его итальянцы все чисто выбриты и коротко подстрижены на американский лад. Так и ходит он оживленной моделью внешности прошлого столетия, давно уже убранной даже с витрин провинциальных парикмахерских. И гордится этим, как подвигом, как заслугой перед современностью. Мы любим старомодность, заменяя ею отсутствие традиций в слепом подчинении идее самой традиции. Отсюда наш трепет перед нею и разгневанные окрики на всякое озорство и непризнавание внешности традиций, а ведь, на самом деле, никаких традиций мы уже давным-давно не признаем, и если делаем вид, что благоговеем перед ними, то сами наедине, потихоньку, усмехаемся этой нашей потяготой к «хорошему тону». На Западе традиции навьючены на согнутые спины, пригнетают их к земле, не дают им распрямиться и почувствовать себя вольными людьми, а мы тоже сгибаемся и делаем вид, что несем их тяжесть на самом деле под пустыми носилками давно скинутого груза. Это и радует и злит одновременно. Злит за наше дурачество, юродство и кликушество по поводу якобы незыблемых авторитетов, по поводу ханжеского смирения и лживо поджатых постных губ. Радует, потому что знаешь, что эти губы поджаты из ложно понятого приличия, что это только за недосугом и спешкой очередных дел еще почтительно приседаем мы перед очередными юбилеями и столетиями, а на самом деле по самой своей натуре и по самой своей устремленности направлены не на столетия назад к созерцанию величественного прошлого, а вперед на столетие к неожиданному своему веселому и завлекательному будущему.

Читаю в полпредстве в Риме две Октябрьские поэмы: «Хорошо!» Маяковского и своего «Семена Проскакова». Особенно приятно их читать здесь, на виа-Гаэта, в старинном особняке бывшего царского посольства, в крытом красным штофом зале полпредского клуба, зная, что вокруг тебя шумит чужой, своеобразный, старинный город.

После чтения направляемся с товарищами из полпредства в старинный погребок, носящий странное название «Библиотека». Помещается он в обширном подвале, состоящем из нескольких низких прохладных и просторных комнат, обставленных деревянными столами, ничем не покрытыми деревянными же длинными скамьями. Стены его уставлены полками до самого потолка. Полки переделены на гнезда бесконечными рядами, и в каждом из этих гнезд мирно дремлет, как в книжном шкафу, бутылка шипучего вина. Вино это носит название «Вода фонтанов Треви» и не поддается перевозке, так что его можно получить только здесь. Уселись за деревянный стол на полу, усыпанном опилками; на столе появилась груда устриц, блюдо макарон и несколько бутылок этой самой фонтанной водички. Вино сладковатое, шипучее, очень приятное на вкус и стоит баснословно дешево. За весь этот пир мы – компанией в шесть человек – заплатили что-то около пяти рублей. Погребок очень своеобразный; пьют итальянцы весело, не хмелея и не мрачнея, и из всех бывших в тот вечер в погребке никто не повысил тона, не выругался, не обиделся, хотя острот, шуток и насмешек по адресу друг друга и соседей по столику было отпущено немало. Только веселый хохот и дружное рукоплескание на удачно пущенную остроту, на ловкий ответ был признаком повышенного настроения. Мы вели себя настороженно чинно, имея в виду, помимо всего прочего, сидевшего за соседним столиком пьяного англичанина, который недвусмысленно злобно пытался зацепить наш столик, угадав в нас советских людей. Но ему пришлось замолчать, засыпанному градом насмешек по поводу его красного носа, который ему предлагали вывесить флагом сидевшие за другими столиками. Были высказаны предположения, что его раздражает цвет собственного носа настолько, что он переносит ненависть к нему на соседей, и еще какие-то не менее смешливые замечания, заставившие англичанина отступить и, расплатившись по счету, гордо отбыть из «Библиотеки». Выиграв таким образом без единого усилия с нашей стороны поле сражения, мы, поддержанные неожиданным сочувствием веселых итальянцев, тоже покинули погребок.

Были в музее Капитолия, смотрели огромное количество мраморов. Вначале пытались еще пробудить в себе кое-какие полуатрофированные эстетические эмоции по поводу Фидия и Праксителя, ощупывали усердно мускульные связки умирающего гладиатора, пытались восхититься свирепым выражением физиономии праксителевской Афродиты, но даже и ее обольстительные формы, повертываемые механизмом на пьедестале для всестороннего обозрения, не возбудили во мне эмоций, аналогичных переживаемым перед ними Полонскими. Красиво сложенная женщина с суровым и надменным лицом, – может быть, такой и надлежало быть богине в представлении Праксителя и Полонского, но во мне она симпатий не вызвала, и такой холености форм, думаю, на земле не встречается. А раз не встречается на земле, значит, нечего мечтать о ней и отвертываться от женщин своего времени только потому, что есть «бессмертная» мечта, с приклеенными руками. Но о Венере разговор еще может быть продолжен: чистота линий ее тела может быть предметом восхищения и удивления высокой культуры тела. Бесконечная точность резца может быть поставлена в образец твердости человеческой руки. Наконец, самый материал по прочности и стойкости своей может служить примером для изобретения или открытия достойного ему восприемника наших дел и наших стремлений. Но, с другой стороны, у кого же хватит времени, средств и веры в подлинность оформляемой идеи богини, чтобы преодолеть не только этот материал, но и свою личную волю, свою личную вытренированность. Нет, восхищаться Афродитой я не буду. А уж остальными Тибериями, Диоклетианами и Сципионами Африканскими – тем более. Ведь это же все примитивы индивидуального закрепления своих биографий, расставленные теперь на полочках, как высохшие тела насекомых. Но этот тяжеловесный гербарий не дает ключа к изучению видов и семейств; он годен лишь для классических восторгов перед тем или иным профилем, для культурного барства отдельных созерцателей геральдики человечества. Мимо этих бесконечных бюстов и групп на свежий воздух – пусть монашеского, ханжеского, но все еще дышащего, двигающегося, не застывшего насупленными профилями окаменелостей Рима.

Снова спускаемся мимо Волчицы, идем около варварского Форума, запустелого, заброшенного и поросшего травой. В его глубокой мраморной впадине – непрерывное движение, прыжки, мяукание. Тысячи кошек, снесенных сюда хозяйками, излишних в хозяйстве, бродят здесь, плодятся и множатся, не будучи в состоянии вспрыгнуть на высокие отвесы каменного фундамента, обрамляющего этот форум. Им приносят сюда еду сердобольные хозяйки, и они живут здесь, дичая и представляя собой своеобразный домашний зверинец в самом центре города. Боюсь, что огромное количество шуб, выставленных на витринах блистающего Корсо и расцвеченных во всевозможные экзотические окраски, сделано именно из этих шкурок постоянно пополняющихся вновь приносимыми сюда черными, серыми, пятнистыми и полосатыми котами и кошками, с достаточным комфортом обитающими среди заросших травой колонн и раскрошенных портиков.

Визы получены, и мы покидаем Рим на рассвете 25 декабря в теплый весенний дождик, мягко шуршащий по каменной вокзальной площади. Оглядываюсь с вокзала на Рим: не забыть бы чего, что стоит отметить в дневнике, и, конечно, как всегда бывает в дороге, вспоминаю, что забыл описать встречу с Маринетти. Пока еще темно и нельзя из окна вагона смотреть на пролетающую мимо Италию, – вернусь к ней. Тот самый представитель нашего полпредства, носитель классическо-итальянской внешности, о котором я упоминал выше, предложил мне пойти на спектакли труппы театра Маринетти, с которым он в это время гастролировал по Италии. Мы пошли в один из крупнейших римских театров – театр Арджентина, величиной приблизительно с наш Незлобинский театр. Шла драма Маринетти «Океан сердца в 8-ми синтезах» – как было сказано в программе, драма, которой предшествовало вступительное слово самого Маринетти, как тоже было сказано в программе. Публики было довольно много, кое-где пустовали стулья в партере, но галерея и верхние ярусы были набиты битком. Еще до начала представления чувствовалась среди зрителей некоторая приподнятость и готовность обменяться репликами по поводу предстоящего зрелища. Перед закрытым занавесом появился Маринетти, в сопровождении двух молодых людей, которых он представил публике как своих друзей, молодых поэтов, фамилия одного из которых была Эскодамэ, что в переводе значит – выхожу из себя; фамилии второго я не расслышал. Маринетти сух, мускулист, в его манере держать себя виден военный; он держится на сцене прямо и уверенно, твердо упираясь в пол слегка расставленными ногами, не переминаясь на них и сохраняя эту позу в течение всей своей получасовой речи. Жестикулирует он только руками, причем его жесты чрезвычайно энергичны и экзальтированны. Его речь, вначале вкратце изложившая содержание пьесы, в остальной своей части была посвящена развитию футуризма, который, по его словам, сохранился в чистом виде лишь в одной Италии. Футуризм в трактовке Маринетти был и остается культурным движением современной эпохи, имея своей задачей организацию человеческой личности согласно тем вновь народившимся эмоциям и ощущениям, которыми наделяет человека современная техника и темп индустриального развития всех стран. Но, говорит Маринетти, только в Италии, только итальянский футуризм остался действительным, не разбавленным и не замутненным методом реорганизации человеческой психики, который сообщает ей все средства и все виды быстрейшего и утилитарного перерождения.

– Я объездил всю Европу, – говорит Маринетти. – Я видел, как во Франции футуризм выродился в художественно-эстетическое направление, застыв в живописной школе кубистов. Я видел, как в Германии он был переведен на рельсы экспрессионизма, выродившись в эпилептическое восприятие мира дадаизмом. Англия и Америка сделали из него модный одно время стиль салонного искусства, щекочущего нервы своей кажущейся грубостью и яркостью. На самом же деле, – утверждает Маринетти, – футуризм прошел мимо всех этих своих искаженных отражений, нимало не заботясь о мимолетных тенях, отбрасываемых им и принятых его созерцателями за подлинную его сущность… Вы все футуристы! – восклицает Маринетти, делая широкий, всеобъемлющий жест в зал. – Я утверждаю, что футуристы те из вас, кто строит и индустриализирует страну, кто сидит за колбами и формулами новых научных изысканий, кто придумывает новую модель мотора, кто отправляется в далекую экспедицию.

Зал шумит протестующе, очевидно не желая пополнить собою кадры футуристов. Тогда Маринетти обращается к публике со следующим возгласом:

– Вы до сих пор протестуете против моих утверждений и в то же время, если каждого из вас назвать футуристом в отдельности, вы самодовольно улыбнетесь и промолчите, а название пассеист – принимаете как обидное ругательство и оскорбление! Вы говорите, что мои утверждения горячечный бред и произведения моих друзей похожи на произведения обитателей сумасшедшего дома? Если выбирать между сумасшедшим домом, на который походит для непривычного глаза шум, треск и движение современной улицы европейского города, если, повторяю я, выбирать между сумасшедшим домом и кладбищем, которое до сих пор представляет из себя Италия, я, конечно, выберу сумасшедший дом…

Речь Маринетти радикальна и остроумна, но я не могу забыть того, что, в конце концов, весь ее пафос все-таки театрален и преувеличенно экзальтирован, что из одной театральщины Маринетти перепрыгивает в другую; из театральщины древних развалин, обломков и музеев к бутафории жандармских треуголок и петушиных плюмажей фашистской военщины, и мне жаль этого энергичного европейца, так быстро попавшегося на приманку все того же древнего лозунга – возрождения Италии, которым вот уж сколько столетий обманывают себя романтики всевозможных видов. А то, что он попался, что он искренне уверен в своей правоте и фанатической преданности единственно спасительной идее футуризма – в этом порукой хотя бы то, что на ее распространение он истратил, как мне достоверно рассказывали, все свое довольно крупное состояние, сменив обеспеченную жизнь рантье на скитание автора с труппой, ставящей его спектакли.

Пьеса была достаточно плоха, чтобы о ней не упоминать здесь подробно. Постановка – вроде нашей коршевской. Суть ее заключалась в том, что на пароходе, терпящем крушение, возникает борьба двух миросозерцаний: религиозного и утилитарного; побеждает последнее, несмотря на пробоину в боку парохода. Религиозное миросозерцание представлено в виде обольстительной принчипессы, путешествующей инкогнито по святым местам и влюбляющей в себя весь командный персонал парохода, причиной чему и была катастрофа; но вовремя возвращенное чувство долга и дисциплины возвращают к реальным обязанностям командира парохода, уклонившегося было с правильного пути под влиянием женственно-мистических чар обольстительницы. Заключительный возглас капитана гласит о том, что когда итальянские инженеры научатся строить пароходы, не поддающиеся никаким пробоинам и случайностям опасных очарований, тогда все мистические бредни рассеются без остатка и не будут соперничать с точностью механизма и с четкостью работы его усовершенствованных частей. Пьеса салонная, но и она вызывает у публики негодующие возгласы и со стороны поклонников мистики, и со стороны последователей индустриализации. Зал переругивается с актерами, свистит и шикает друг на дружку, реплики и ругательства летят с верхов в партер, пока наконец в зал не входит солидный отряд карабинеров, появление которых и успокаивает разгоряченных зрителей. Пьеса доходит до благополучного конца.

Мы мельком знакомимся с Маринетти. Лицо его загорело; он мало изменился с 1914 года – того времени, когда я его видел в Москве. Странно смотреть на него, – тогда вызывавшего бурные восторги и столь же бурную ненависть аудитории, а теперь «работающего» под охраной карабинеров и, в конце концов, пришедшего к нашему коршевско-театральному способу эпатажа, никого уже особенно не задевающему и ставшему официозным выразителем фашистского «возрождения».

Карабинеры серой стеной стоят у входа, выпуская публику. Маринетти смотрит мне в глаза с какой-то грустью и любопытством, извиняется за неудачность пьесы, говорит, что и сам ее считает плохой, просит прийти посмотреть другую его пьесу, идущую на следующий день. Я отговариваюсь тем, что завтра уезжаю из Рима: на самом же деле, я и у себя за десять лет у Корша ни разу не был, а приехать в Италию, чтобы два вечера подряд тратить на такие постановки – нет, на это меня не заманишь никакими карабинерами.

Итальянские вагоны третьего класса чисты и опрятны, пожалуй даже более, чем второго и первого. Там дешевый серый вельвет (во втором) и синий бархат (в первом) задерживают больше пыли, крошек, мельчайшего мусора, всегда оставляемого путешественниками. Желтые полированные лавки третьего класса чисты и опрятны вне всяких подозрений, пол выметен, окна открыты. Рушится еще один миф, пущенный издавна об итальянцах у нас – о мнимом их неряшестве и равнодушии к чистоте. Вообще наши представления о чужих странах сложились, в большинстве случаев, под влиянием взглядов и впечатлений отечественных путешественников конца прошлого и начала нынешнего века, оставаясь в неприкосновенности традиций. Всякое же новое ощущение страны трактуется как кощунственное извращение ее подлинного облика. Италия у нас слывет за романтичнейшую страну Европы. Мы видим в ней одни развалины; путешествию по ней всегда предшествует чувство паломничества к истокам человеческой культуры. Протест против этого чувства онемения перед архаикой воспринимается как лефовская тенденция, как неумная нетактичность, почти что как бравада против культуры.

Так, думаю, будут восприняты и мои очерки. Думаю потому, что в руках у меня книга П. Муратова «Образы Италии» – единственное близкое по времени руководство для всякого интересующегося этой страной русского. По крайней мере, на титульном месте солидных томов стоит год MCMXVII. Сравнивая мои впечатления с его, – они оказываются прямо противоположны. Взять хотя бы оставленный только что Рим. Я радуюсь в Риме всякому проявлению современности, пусть даже неудачному, безвкусному, антиэстетичному. Муратов с дрожью отвращения отворачивается от всякого такого знамения времени, будь даже оно достаточно совершенно и необходимо для нашей эпохи. Спор о мертвом льве и живой собаке продолжается у нас всю дорогу от Рима до Флоренции.

Вот доводы Муратова:

«Современный путешественник не раз испытывает в Риме сожаление о тех временах, когда Стендаль мог бродить по кривым и немощеным улицам папского города, искать одиночества среди заброшенных руин или набрасывать страницы дневника в своей комнате на виа-Грегориана с видом на купол св. Петра, поднимающийся над лугами Прати дель Кастелло. Рим многое потерял с тех пор и чем дальше, тем все больше и больше будет терять из своего, единственного в мире, важного, меланхолического и живописного великолепия. Никакая разумная заботливость не в силах отвратить от него общую судьбу вещей, повернуть в более привлекательную сторону ход его истории.[4] Достаточно взглянуть на то, что сталось за самое последнее время с местностью к северу от города, между Порта дель Пололо и Понте Молле. Благодаря юбилейной выставке эти места уже неузнаваемы даже для того, кто видел их года два или три назад. Разумеется, прошли времена, когда можно было бы для утилитарных целей снести построенную Виньолой виллу папы Юлия III. Здание осталось в неприкосновенности. Но прелесть этого недавно еще тихого и уединенного места, этой поросшей травой площади и улицы, уходящей под темный свод Арко Скуро, этой настоящей римской „винья“, окруженной стеной, у которой приютилась мирно дымящая трубой остерия, – все это навсегда исчезло с проведением широкой выставочной авеню, отнявшей у виллы половину ее сада и сделавшей Арко Скуро жалкой игрушкой, Фламиниева дорога становится совершенно современной улицей, и церковка Сант-Андреа, выстроенная там же Виньолой, стоит как печальный и прекрасный островок среди окружающего уродства новых аллей, ипподромов и выставочных павильонов. На той стороне Тибра фабрики подошли к самой вилла Мадама, и последние луга у Понте Молле исчезают, чтобы дать место огромному стрельбищу, повторяющему патриотический масштаб и стиль монумента Виктора Эммануила и дворца Юстиции. Строительная лихорадка кажется хронической болезнью новой Италии парламентов и муниципалитетов. Новые кварталы вырастают в Риме с такой быстротой, которая мало оправдывается какими бы то ни было необходимостями. Вместе с тем и старая часть города не дает покоя индустриальному усердию передовых людей. Они начинают разрушать дома даже на Испанской площади и, – страшно сказать, – ради вида на бездарный дворец Юстиции, предполагают вскоре пробить брешь в живописнейших стенах Навоны!

Пройдет много времени, прежде чем Рим своей таинственной силой успеет смягчить и завуалировать резкость и плоскость всех этих возводимых наспех сооружений. При виде их сожаление о Риме Стендаля, Шатобриана, Ампера и Гете вспыхивает с новой силой. Современному путешественнику постоянно приходит в голову, что его предшественники были гораздо счастливее его в своем знании Рима, Справедливость требует сказать, однако, что при этом упускается одно очень важное соображение. Время Стендаля и Шатобриана было богаче непосредственными и живыми впечатлениями Рима античного, Рима христианского и Рима Возрождения. Но оно мало способно было почувствовать и оценить Рим барокко. Для этого времени XVII и XVIII века были эпохой, непосредственно предшествовавшей, то есть более всего подверженной отрицанию и менее всего способной быть понятой. От нас барокко отделено достаточным промежутком столетий. Наш исторический опыт расширился и углубился. Эклектизм наших вкусов всюду находит источники наслаждения. Кто не согласится теперь со словами Буркгардта: „При беглом обзоре Италии есть возможность ограничиваться только знакомством с первостепенными вещами. Но вовсе не тайна, что при достатке времени подлинную радость внушает не столько созерцание всяких совершенств, сколько жизнь во всем объеме итальянской культуры. Естественное предпочтение ее величайших и лучших моментов вовсе не должно повлечь за собой исключения из поля зрения других эпох“».[5]

Так говорит и думает П. Муратов. Так вслед за ним думают тысячи туристов, с «Бедекерами» изучающих Рим. Должен ли я, современный человек, воспринимать и ощущать Рим именно согласно с этим рецептом? Должен ли я верить в действительность утверждений, что никакая разумная заботливость не в силах повернуть в более привлекательную сторону ход истории Рима? И неужели «чувству античного» я не имею права противопоставить свое «чувство современности» из страха прослыть невеждой и верхоглядом?

Нет. Я решительно должен спорить с Муратовым, за словами которого скрывается тысячелицее рабское поклонение святыням веков, из приличия, ради видимости культуры, продолжающее обоготворять обломки.

Я рад, что «прелесть этого… уединенного места, этой поросшей травой площади и улицы… навсегда исчезла с проведением широкой выставочной авеню…» Я рад, что «строительная лихорадка кажется хронической болезнью новой Италии…» Я рад, что «новые кварталы вырастают в Риме с такой быстротой, которая мало оправдывается какими бы то ни было необходимостями». Я рад, наконец, что «старая часть города не дает покоя индустриальному усердию передовых людей. Они начинают разрушать дома даже на Испанской площади и, – страшно сказать, – ради вида на бездарный дворец Юстиции предполагают вскоре пробить брешь в живописнейших стенах Навоны!» И я решительно отрицаю, что «современному путешественнику постоянно приходит в голову, что его предшественники были гораздо счастливее его…»

Это все мне приходит на ум, потому что у меня есть чувство современности.

Странно, до какой степени контрастен подход к Риму у двух людей, обуреваемых этими противоположными чувствами.

Я, выйдя на широкую и удобную привокзальную площадь Рима, сразу полюбил его за простор и упорядоченность движения. Этим прежде всего подкупил меня Рим.

Муратов пишет:

«Путешественник, прибывающий сюда из тихих и благородно ненынешних городов Тосканы и Умбрии, невольно испытывает сжимание сердца, когда впервые выходит на обширную площадь перед станцией железной дороги, окруженную современными домами и наполненную деловым шумом большого европейского города»[6].

Я не хочу бить своего противника по больному месту странной связи понятий «благородства» и «ненынешности». Но почему это «сжимание сердца» автором предписывается как обязательное для современного путешественника? Из его слов следует, что сердце не сжималось бы, видя противоположное, то есть чтобы площадь не была обширной, чтоб железной дороги не было, чтоб дома, окружающие площадь, были несовременны, чтоб не было делового шума. Он рекомендует вместо сжимания сердца – сжимание времени и пространства в сухую мумийную давность, и в этом видит чувство античности! Так увлечение стариной приводит к чудовищному отрицанию живого. В этом и кроется главная опасность всевозможного культурничания, всевозможных советов оглянуться на прошлое, изучить старину всяческих видов. И не потому я отрицаю это восприятие старины, что лефовец, а потому я и лефовец, что чувство живого побеждает во мне пафос всяческих обломков.

Вот что нравится Муратову и его единомышленникам, паломникам культуры прошлого:

«Рим темен здесь, и красный камень стен, проступающий сквозь черные пятна сырости и разрушения, говорит о жарких страстях, питавших некогда жизнь. Нищета окружает монументальные дворцы Маттеи, Спады, Орсини, Ченчи. Уличная грязь и обросший зеленым мхом мраморный герб над дверью, решетки в темных квадратных окнах, пестрые тряпки на солнце, резкие лица, судорожные выкрикивания игроков в морру, люди, лежащие в тени пышных церковных фасадов барокко, – таков этот Рим, до сих пор остающийся Римом романтической новеллы…»[7].

Этой «романтической новеллой» остаются довольны сторонники муратовской культуры. От нее у них не «сжимается сердце». Для сохранения ее необходимы – «черные пятна сырости… нищета… уличная грязь, поросшие мхом гербы и люди, валяющиеся бездельно на церковных папертях». Нет, нет, такого Рима я не хочу! Не хочу, хотя бы мне и суждено было прослыть верхоглядом и варваром, разрушающим вечные представления о красоте!

О бедности, беспорядочности и зловонности старины говорит и сам ее прославитель:

«Римская бедность вступила в постоянный союз с руинами. Она облепила театр Марцелла, форум Нервы, портик Октавия. Вид изъеденных временем колонн этого портика навсегда соединяется в памяти с видом пыльной народной площади Монтанара, на которой толпятся крестьяне из Альбанских гор и пастухи из Мареммы. Одичавшие кошки населяют огромную яму, из которой торчат остатки колонн, на форуме Траяна. Арки Януса и Менял на Велабро окружены нищетой и запустением. Путешественники, которых водят смотреть тут же поблизости отверстие Клоака Максима, уносят с собой, вместе с сорванными на память веточками мелколистного плюща подземелий и венериных волос, воспоминание об ужасающей и зловонной трущобе».

Казалось бы, выразительность этого описания не оставляет сомнения в том, что никакие веточки плюща не заслонят от видевшего всю отвратительность и неприглядность развалин, сопутствуемых нищетой и убожеством как непосредственными и обязательными спутниками прошедшего. Однако взгляды П. Муратова изумительны по стойкости «чувства античного». Непосредственно вслед за приведенными выше описаниями следуют вот какие строки:

«Но не всегда можно предпочесть этому тот строгий и ученый порядок, в который приведены отделенные теперь от народной жизни развалины Форума и Палатина».

Автор последователен до конца. Если я в своих первых впечатлениях о Риме рекомендовал в качестве охранительных мер изоляцию развалин от жизни современного населения, то противник мой не согласен даже и на это. Грязь, нищета и зловонье служат, оказывается, отличным фоном для содержания древностей. Они необходимы даже для смакования реставрируемой воображением гурманов культуры былых эпох.

До таких нелепиц договариваются охранители старины. И благоговейно разинувшие рты туристы должны внимать этому тонкому анализу знатоков древности. Не то же самое ли происходит и в литературе?

Думаю, что портят настроение они и всякому современному человеку, не рядящемуся в ветхую тогу культурного ископателя.

Характерно, что такой эстетский подход к жизни влечет за собой гораздо более поверхностное, отвлеченное, неглубокое ее восприятие, чем любой самый примитивный, самый неискушенный способ ее наблюдения. Читатель уже знает из первых глав книги, какое неприятное чувство смешения эпох, назойливое выпячивание своей средневековой несовпадаемости как с античной, так и с современной жизнью вызывают всюду попадающиеся вороньи пугала монахов в Риме. Они так же несовременны на фоне Колизея, как и на шумных деловых улицах теперешнего Рима. Они выпадают из обоих планов восприятия этого города, нарушают оба его облика, вызывают раздражение своей вездесущностью, своим музейным облачением.

Не такими видятся они Муратову и его приверженцам.

«Современная уличная толпа, – пишет он в томе втором на странице пятнадцатой тех же „Образов Италии“, – облагорожена здесь часто мелькающими в ней фигурами священников и монахов, лицами, твердо изваянными тысячелетней традицией. Посетитель одного из торжественных кардинальских богослужений может увидеть ожившими головы римских скульптурных портретов, профили флорентийских фресков. На страстной неделе Рим вспоминает вдруг свою былую жажду благочестивых зрелищ. Из одной церкви в другую совершается тогда паломничество в поисках более совершенного траурного убранства, более впечатляющего „сеполькро“. На рождестве всякий считает обязанностью побывать в Санта-Мария-Арачели на Капитолии, чтобы послушать там традиционную проповедь детей. Но еще более остаются в памяти случайные посещения церквей, неожиданно соединившие душу с высоким духом и красотой совершающегося в них служения, – поздно вечером в совершенно темной уже и немноголюдной Сант-Аньезе на пьяцца Навона, или в час „Аве Мария“ при чистейшем пении голубых монахинь в Санта-Кроче-деи-Луккези. Каждое движение голубых и белых сестер Санта-Кроче убеждает в принадлежности их к тому миру, где единственно, может быть, еще осталось глубокое и естественное чувство ритма жизни».

Меня не интересует запоздалая полемика с автором, признающим, что его чувство ритма жизни осталось в ином мире. Но меня очень интересуют те возражения, которые, очевидно, будут делаться мне за мое «осовременивание» чувства антиков. И я беру здесь же в свидетели этого автора перед теми, чье ощущение древности совпадает с его. Я подчеркиваю, что «на страстной неделе Рим вспоминает вдруг свою былую жажду благочестивых зрелищ». Мне важно установить здесь, что даже люди, «соединившие душу с высоким духом и красотой совершающегося в них (церквях) служения», признают то, что жажда благочестивых зрелищ уже для Рима 1913 года оказывалась былой. Тем более, значит, основательны мои заключения о чисто внешней, бутафорской связи религии с современным поколением итальянцев. Что же касается фигур священников, то и здесь, в передаче любителя их культа, они лишь «облагораживают» толпу, очевидно резко контрастирующую с их видом.

Еще одна разительная черта, ставящая меня с П. Муратовым в непримиримые позиции заклятых спорщиков. Это – наводненность Рима и всей Италии туристами, питающими выветрившиеся традиции старины весьма материальным образом, поддерживающими в населении страны вместе с остатками суеверий пассивность и бездельничество – бесчисленные профессии комиссионеров, гидов, продавцов поддельных антиков и т. п. Профессии эти, в свою очередь, образуя кадры того фальшивого, бутафорского «итальянского народа», который принято воспринимать как подлинное население Италии, влияют на мещанские прослойки городского и деревенского населения, цепко держащегося за доходность своих руин, и материальных, и духовных. И влияния эти служат неплохим проводником всевозможных политических комбинаций, опирающихся на незыблемость традиций, на гордость своей стариной, на древность своей культуры.

П. Муратовым же все это истолковывается следующим образом:

«Рим сделал своими даже толпы путешественников, которые почти круглый год наполняют бесчисленные отели, расположенные по соседству с Испанской площадью или с фонтаном Тритона. Нигде, кажется, нет столько иностранцев, как в Риме. Но нигде они не мешают так мало, как в Риме. Больше того – Рим даже нельзя представить себе без туристов, снующих по улицам в поисках достопримечательностей, без пилигримов, спешащих на поклон к св. Петру и пяти патриархальным церквам. Это одна из вековых особенностей римской жизни; ее древняя традиция, замеченная еще Монтенем… С иностранцами связана та праздничная нота, которая делает движение на Корсо, на виа-Гондотти, на виа-Систина столь непохожим на обычное уличное движение других городов».[8]

Ведь понимает же человек, что специфическая особенность римского туризма накладывает отпечаток праздности, зевачества, беспокойного снования в погоне за достопримечательностями, то есть нарушает деловую, рабочую местную жизнь. И это-то именно и нравится нашему эстету. Он не задумывается о том, что это праздношатание, эта вечная оголтелая спешка носителей бедекеровского евангелия – нервирует коренное население, приучает его к паразитированию на легкой наживе, приучает его смотреть на свои древности как на неисчерпаемые источники дохода. Добро бы он верил, что этот туризм, эта верхоглядная жажда увидеть собственными глазами Клоаку Максима, чтобы потом всю жизнь чувствовать себя приобщенным к культуре веков, служат действительно источником познавания человеческой истории, развитию личности, приобщению ее к «мировой красоте». Оставайся автор, а с ним и все его единомышленники, при таком убеждении, – их ошибка была бы если не простительна, то понятна. Но все дело в том, что никакой ошибки, никакого заблуждения на этот счет у них, оказывается, нет; они отлично разбираются и понимают всю фальшь и лицемерие своего навязывания «чувства античного» массе неискушенных туристов; они отлично учитывают эклектизм своих собственных вкусов. И тем не менее продолжают пропагандировать эти вкусы как общепринятые для всякого культурного человека, – единственно из своей выхолощенной приверженности к прошлому, из своей ненависти и обидной неумелости разобраться в живом, во всем, что еще не покрыто мхом и плесенью столетий.

Вот рассуждения того же автора, подтверждающие эти мои мысли:

«…Пребывание в залах Ватиканского музея едва ли может доставить кому-нибудь искреннее удовольствие. Их холодное великолепие наводит уныние; бесконечные ряды белых изваяний, симметрично уставленных вдоль стен, внушают чувство потерянности, почти отчаяния от невозможности разобраться во всем этом племени статуй и бюстов – что-нибудь выделить из него, что-нибудь полюбить. В ровном и неживом свете музея сглаживаются все различия, исчезают все особенности, которые только одни убеждают в действительном существовании вещей. Даже мрамор перестает казаться здесь мрамором, и мертвенность белых форм, покрытых налетом сухой пыли, производит жуткое впечатление. Все чуждо здесь и далеко от всяческой теплоты жизни, все подобно кладбищу… С чувством облегчения выходишь, наконец, отсюда и с радостью ощущаешь на лице ветер и жар римской улицы.

Итак, по-видимому, все дело только в традиции, пережившей свой век. Слава классических статуй, сложившаяся в дни Винкельмана и Гете, укрепилась в литературе и через литературу до сих пор воздействует на ряд поколений, которые, казалось бы, давно утратили прямое отношение к античному».[9]

Это говорю не я – это говорит мой противник!

Что остается добавить к столь уничтожающим признаниям? Если человек понимает сам, что все дело лишь в традиции, а не в ценности самих памятников искусства, если он сам проговаривается о лицемерном влиянии на ряд поколений этих традиций, – стоит ли доказывать всю поверхностность и уродливость шаблона этих традиций, их некритическую, рабскую тяжесть, формирующую поклонников старины, без всякой любви, без всякого выбора, слепо воспринимающих этот культ поклонения древностям!

Спорить здесь не о чем, и читатель вправе спросить, для чего затеял я этот умозрительный спор с Муратовым по дороге во Флоренцию? Затеял я его для того, чтобы показать, насколько эстетически, поверхностно, ради приличия воспринимают прошлое сторонники «общечеловеческой» культуры; насколько они опасны в своих стремлениях подчинить сегодняшний день прошедшему; какие тенденции обнаруживают они, втайне мечтая сделать современье лишь фоном для развалин прошедшего; как пытаются они в своем поклонении былому задержать ход времени, отдалить от нас во имя своего созерцательного дилетантизма наступление будущего.

Муратов является одним из немногих культурнейших знатоков прошлого Италии. И если сам Муратов находит мужество говорить о скуке и затхлости Ватиканского музея, то судите сами, с каким лживым пафосом говорят об этих памятниках классического искусства его поклонники во всех областях. С Муратовым спорить легко: авторитет его в нашем искусствоведении не велик и не подавляющ. Но иными словами, иными доводами прикрываются люди прошлого, усвоившие, по существу, те же взгляды и вкусы к древности. И потому мой диспут с Муратовым имеет своей целью дать наглядный пример бессилия и противоречий современных защитников и пропагандистов классицизма, в каком бы обличии они ни появились. И спор этот о ценности живого и мертвого длится не только здесь; он длится на всем протяжении этой книги от первой до последней страницы ее, ежедневно отражаясь во всевозможных хрониках искусств наших газет и журналов.

Но путь к Флоренции кончился. Вот и она, залегшая в глубокой морщине холмов, когда-то цветшая промышленностью и искусством, ныне мхом и плесенью,

Мы приехали во Флоренцию на первый день итальянского рождества. Факкино-носильщик взвалил на плечо наш немудреный багаж и отправился с нами прямо с вокзала на поиски подходящей гостиницы. Отели вблизи станции железной дороги оказались непомерно дороги, и мы с широкой привокзальной улицы углубились в более отдаленную часть города. Носильщик был молодой и веселый. Поминутно поворачиваясь к нам, он скалил зубы, указывая на достопримечательности города. Большие магазины были закрыты, но, вообще говоря, уличная жизнь не слишком почтительно отмечала первый день праздника. Фруктовые и овощные лавочки торговали как обыкновенно, работали парикмахерские, ходили трамваи и автобусы.

Из первых уличных флорентийских впечатлений отмечалось в памяти своеобразие извозчиков. Экипажи их в большинстве случаев до сих пор сохранили старомодный и неуклюжий облик. Обычно – это поместительная рессорная карета, четырехместная, с задергивающимися занавесочками на окнах. И не то чтоб это были полуразрушенные остатки древнего транспорта. Нет, кареты эти комфортабельны, новы и снабжены счетчиком. Очевидно, производство их до сей поры считается выгодным местным промыслом.

Чем дальше в глубь города, тем стариннее и тише он. Кареты сохранены, очевидно, ради общего стиля города. Трамвайные вагоны как-то теряются и смирнеют, пробираясь между его древних зданий. Автобусы идут, медленно переваливаясь, и не могут нарушить вековой нахмуренности темно-коричневой тишины, густым отстоем столетий осевшей на площадях Флоренции.

Мы забираемся в отдаленную от центра уличку в скромный пансион. Хозяйка его чрезвычайно милая, приветливая женщина, со всем своим домашним укладом и внешностью как будто бы сошедшая со страниц Боккачио. Чистые огромные комнаты с окнами, наглухо забранными в железные решетки, мозаичные полы и мраморные стены, молоток вместо звонка у входа, кружевная шаль на плечах хозяйки, сама она, возящаяся у чугунной печки, растапливающая ее на коленях, чтобы обогреть приезжих, – все патриархально, приветливо и старомодно. Лицо хозяйки некрасиво, но какое-то особенное спокойствие его черт, матовость кожи, доброта черных глаз, отличной формы руки, ломающие уверенно и привычно щепу для подтопки, и маленькие лакированные туфли – все в ней дышит уютом и умелой заботливостью к своему делу. В довершение хорошего впечатления, хозяйка, узнав, что мы русские, не пристает к нам с расспросами, не делает круглых глаз, соболезнующих по поводу нашего мороза и нашей революции, как принято это у портье больших отелей, а просто приносит нам большую охапку мелко изрубленных сучьев и с улыбкой говорит, что топить печки мы, наверное, умеем лучше флорентийцев. Вслед за тем, осведомившись о наших желаниях, она подает нам собственноручно кофе и хлеб с маслом. На подносе лежит и путеводитель по Флоренции на трех языках и газеты – немецкие, за неимением здесь русских. После этого горничная приносит еще угощение – две рюмки вермута и домашнее печенье. Это не будет поставлено нам в счет, это – праздничный привет хозяйки пансиона.

Все это, конечно, мелочи, но они, мне кажется, рисуют жизнь и быт Флоренции нисколько не меньше описания ее памятников. Старомодный, патриархальный уклад этого быта продолжает существовать наряду с новыми, изменяющими его чертами.

По Флоренции ходят двадцать шесть номеров трамвая, восемь из которых продолжают свои линии за город. Кроме того, есть еще до шести номеров автобусов. Но город невелик, и исходить его пешком не представляет затруднений. Почти все трамваи проходят через центр мимо Дома. Домом называется кафедральный Флорентийский собор – самое мощное по архитектуре здание, виденное мной в Италии. Мы доехали до него и потратили на осмотр его почти целый день.

Блуждая по кладбищам искусства – музеям, развалинам, картинным галереям и другим подобным этим учреждениям, – я всегда задавал себе вопрос: действительно ли я лишен той способности восприятия живописных впечатлений, или так же видят все это и другие, лишь притворяясь потрясенными и очарованными бесконечными холстами, развешанными по десяткам зал? Я не понимал восторга от самых знаменитых полотен, показавшихся мне за малыми исключениями собраниями архаики. Тысячи мадонн в самых разнообразных одеяниях, бесконечные Христы и наивные сцены из жизни всевозможных святых и мучеников не трогали и не волновали меня, в тысячах вариаций воспроизводя библейские сюжеты. Классические этюды всевозможных батальных эпизодов и осточертевших мифологических персонажей утомляли и заставляли чуть ли не рысью пробегать мимо них, после пятой-шестой залы. Сама техника живописи, яркая и выпуклая у последователей, своей слаженностью и гармоничностью у крупных мастеров заставляет вспоминать об олеографиях. Все эти впечатления свои я стыдился высказывать своей спутнице, приписывая их собственному невежеству. Так, не удовлетворенный сам собой, доехал я до Флоренции. И только здесь, увидев на розово-черно-белом портале Флорентийского собора вознесенное на много футов какое-то цветистое благовещение или преображение, я понял смысл и цель всей этой давней живописи. Только так, удаленными от близкого созерцания, внезапно расцветающими среди массы закопченного временем мрамора, и рассчитывали крупные художники побеждать зрителя своими шедеврами. И весь смысл работы религиозных художников был именно в окружении их картин-икон архитектурным фоном, тем местом, для которого они предназначались. Снесенные в одно помещение, помещенные в ряду с другими, картины просто перестали бы существовать как самостоятельные произведения. А здесь, на стене собора, после однообразия линий колонн и пилястров архитектурного замысла, после монолитности расцветки мраморной мозаики в глаза неожиданно, горячо и радостно бросается такой цветистый сгусток красок иконы-картины. И смешно и жалко видеть, как мы пытаемся осмыслить это высоко активное для своего времени искусство, это безотрывно спаянное с своим местом и со своим веком дело по музейным собраниям и картинным галереям-складам. Каждая эпоха имела свое искусство, нужное ей и осмысленное ею в ряду ее идеологических и бытовых устремлений. И только мы в рабском унижении перед культурами всех эпох, кроме своей собственной, в варварском страхе ошибиться из-за неумения распознать подлинное, ползаем на коленях, эклектически восторгаясь всем, на чем поставлена печать прошлого. Стремление «усвоить» все «сокровища духа», немея перед бесчисленными классическими полотнами, предварительно заглянув в соответствующую страницу каталога, – приводит к такому лицемерному, некритическому, подражательному восхищению именами, которое хуже всякого невежественного равнодушия. Похоже, как если бы человек, желающий увидеть получше мир, пришел в оптический магазин и затребовал себе все номера очков, не доверяя никакому в отдельности. В результате глаза были бы, наверно, испорчены, и вместо приближения к себе мира такой почитатель его познания навсегда бы лишился способности его видеть.

Как видит читатель, глаз мой не настолько тенденциозен, чтобы не замечать действительно неумершего искусства там, где оно продолжает быть действенным, там, где остатки его продолжают впечатлять не по путеводителю и каталогу, а по отзывающимся на них движениям сердца и мысли, всегда служащих лучшими руководителями в путешествии.

Флорентийский собор – Санта-Мария дель Фьоре – еще жив и могуч своими архитектурными формами, своими замечательными пропорциями, сквозной срезанной своей колокольней. Да и не мудрено остаться ему живым, несмотря на давно выветрившуюся из умов целесообразность его назначения.

Вот описание его создания:

«Флорентийцы, порешив в 1294 году перестроить и увеличить древнюю церковь довольно грубой архитектуры, ставшую тесной для сильно разросшегося города, задумали воздвигнуть памятник, который затмил бы все здания того времени в Италии. В качестве лучшего зодчего призван был Арнольфо ди Камбио, архитектор коммуны.

В данном последнему предписании говорилось:

„Ты должен построить храм такой красоты и такого великолепия, чтобы человечество никогда не могло создать чего-либо более великого и прекрасного“.

Такой, категорический тон задания сам по себе уже говорит о грандиозности пафоса и уверенности флорентийской коммуны в силе и высоте искусства своего времени. Камбио не рекомендовали обратиться к образцам тогдашней классики; ему просто предписали создать такую постройку, чтобы человечество и не мечтало превзойти ее по величине и красоте. Неплохое содружество было тогда у художника с руководителями городского строительства!

Читаем историю Флорентийского собора дальше:

„Арнольфо приступил к сооружению храма и к году своей смерти (1301) успел уже возвести стены, которые еще при нем начали покрывать снаружи разноцветными плитами мармора, – а также воздвигнуть и соединить между собой три главные арки, предназначавшиеся для поддержания свода“.

По смерти Арнольфо, работы по сооружению прерваны были до 1331 года, когда корпорация суконщиков, приняв на себя заведование работами по возведению собора, принудила республику определить для этой цели доход со специального налога, а для продолжения работ пригласила знаменитого Джотто (12 апреля 1334 года), руководству и надзору которого были также подчинены все общественные сооружения в городе.

Декрет гласил:

„Для успешного и целесообразного ведения общественных работ необходимо, чтобы во главе их стоял искусный, знаменитый человек, а во всем свете нет такого, который мог бы сравниться с маэстро Джотто ди Бондоне, художником, которого его родной город должен с любовью усыновить и почитать за высокие его достоинства“.

Существует предположение, что Джотто одновременно с изящной колокольней начал возводить и соборный фасад по вновь составленному им самим плану, сообразно которому его должны были украшать статуи святых и барельефы.

Строительство великого художника продолжалось не более трех лет. Работы по сооружению собора, в общем тянувшиеся сто шестьдесят лет, продолжали Андреа Пизано, Таддео Гадди (любимый ученик Джотто), Андреа Орканья, Франческо Таленти и, наконец, Филиппо Брунеллески (с 1420), построивший грандиозный купол (1436) и под его тамбуром прибавивший четыре небольших наружных трибуны. В 1457 году здание было увеличено в ширину и длину, и аркады повышены и расширены».

Как легко может отметить читатель, дело строительства собора было не только делом какого-либо учреждения. Им ведала корпорация ремесленников, неплохо разбиравшаяся в представителях искусства своего времени.

Почему у нас дело строительства, хотя бы литературы, передано – в части критической оценки того или иного писателя – на откуп Лежневу и Горбову? Неужто только потому, что они суконщики в литературе?

А Флорентийский собор, при непосредственном надзоре за его возведением настоящими суконщиками, действительно затмил собою надолго все архитектурные сооружения Италии.

Подробные описания его можно найти в специальных сочинениях. Я же постараюсь дать лишь внешнюю оценку того впечатления, какое производит он на увидевшего его впервые.

Широкие плечи его лицевого фасада, развернутые двумя боковыми порталами, опираются на пять этажей, продолжающих друг друга попарно с каждой внутренней и внешней стороны портала. Внутренние ряды этих колонн продолжаются еще на два этажа, образуя между собой фронтон здания. В середине его огромная круглая резная розетка-окно, повторяющаяся в меньших размерах и над каждым из порталов. Треугольники наддверных сводов упираются своими верхними углами в эти окна. Над средними дверьми через весь фасад идет ряд ниш с барельефами фигур святых. Двери резные с религиозными сценами, вырезанными в дереве.

Тщетным было бы описание всех бесчисленных украшений лицевого фасада. Точные термины – вроде люнетов, пилястров и так далее – не прибавили бы ничего

к описанию, скорее удалив от читателя возможность всякого зрительного представления. Поэтому я опускаю их, перечисляя наугад, ради очистки совести, лишь главнейшие персонажи фигур, орнаментирующих фасад. Кого, кого тут только нет! И гонфалоньер Флорентийской республики, совершивший закладку собора, и Пий V, и Колумб, и Моисей с Давидом, и скорбящая богоматерь, и Америго Веспуччи, и Авраам, и Сарра и Исаак, и Галилей, и основатели благотворительных обществ, и падшие ангелы! Явно, что в планы художников не входило изображение лишь идеологически выдержанных с христианской точки зрения персонажей. Здесь собрано все, чем гордилась тогда Италия, что свидетельствовало о мощи ее духовной и умственной жизни. И сила такого католического агитпропа оказалась могущественным двигателем ее идеологии, сумевшей подчинить и сплотить вокруг себя наиболее выдающихся художников своего времени.

Тело собора тянется за фасадом грандиозными пропорциями. Чтобы обойти его вокруг, почти не останавливаясь, окидывая глазом лишь главнейшие детали, – требуется по меньшей мере полчаса. И, только обойдя вокруг всего здания, останавливаешься восхищенный рушащимся вверх каменным фейерверком стоящей о бок с собором колокольни.

Вот замечательное описание ее Вышеславцевым, описание, которое, по-моему, не следует искажать и перефразировать, – настолько оно точно и выразительно:

«Четырехугольная, с четырьмя мощными многоугольными пилястрами по углам, возносится она легко и гордо своими семью ярусами к небу, покоясь на широком, красиво расчлененном цоколе. Прелестное разнообразие господствует в размерах ярусов: пятый и шестой, почти равные высотой, но самый верхний, вместе с венчающим его карнизом, на одну треть выше предыдущих; окна этого последнего яруса трехстворчаты, легче и выше остальных. Четыре первые яруса украшены рельефами и статуями в нишах; между последними – небольшие сквозные прорезы. Все стены обшиты мраморными досками зеленого, красного и белого цветов в различных комбинациях и многообразными скульптурными обрамовками и украшениями. Прямолинейно завершаются стрельчатые окна, словно кружевом убранные тонкою резною работой. Великолепный карниз венчает башню. Над ним Джотто думал еще возвести пирамидальное завершение по примеру готических башен, но это не было исполнено и, по нашему мнению, не в ущерб целому, ибо этим стремлением кверху нарушилась бы та гармония вертикальных и горизонтальных линий, в которой весь секрет несказанной красоты этого сооружения, не имеющего себе подобного в целом мире. Есть здания более монументальные, более грандиозные, но более красивого положительно нет: неотразимо запечатлевается оно своими прелестными формами в памяти раз его видевшего. Нельзя представить себе мысленно Флоренцию, чтобы в воображении первой не рисовалась бы эта ни с чем не сравнимая кампанила, прозванная народом „башней Джотто“».

К описанию этому остается лишь прибавить, что расцветка как самого собора, так и кампанилы значительно отличается теперь от первоначальной. Красный и зеленый мрамор под влиянием воздуха и осадков за шестьсот с лишним лет изменили свои цвета: красный поблек и превратился в мутно-розовый, а зеленый сделался почти черным. Но это не уменьшает красоты собора, подчеркивая суровость его тонов, соответствующую всему духу архитектурного сооружения.

Повторяю, что из всех виденных мною зданий в Италии наиболее глубоко врезывается в память эта постройка, сделанная во времена полного содружества художников с материальными его строителями.

Вторым замечательным местом Флоренции является площадь перед зданием Синьории – палаццо Веккио, на которой находится также Лоджиа дель Лянчи и знаменитая галерея Уффици.

Мрачные призраки политических убийств, душной ненависти, макиавеллизма, кажется, до сих пор не развеялись на этой площади. Тяжелейшее здание дворца Синьории давит на нее своими сырыми мраморными плитами. Сырость и прохлада Лоджии обрамляют мрачные облики бронзовых и мраморных статуй, с выдвинутой вперед фигурой Персея, поднимающего вверх отрубленную голову Медузы. Кровь из вен перерезанной? шеи застывает тяжелыми и неправдоподобными сгустками. Площадь эта похожа на какую-то огромных размеров мышеловку, на ловушку для заманивания врага, и только просвет от переулка галереи Уффици, с видом на Лунгарно, как будто бы выход из нее. На самой площади стоит Давид Микеланджело. Стоит отметить, что мрамор его бел и чист, как будто бы высечен только вчера, в то время как фигуры других статуй покрыты желтоватыми подтеками, зеленью и следами голубиного помета.

В этом городе, где на каждом шагу встречается дело рук таких ваятелей, как Анджело, где повсюду выбиты стихи Данте, бродившего по этим улицам, – теряется чувство их отдаленной грандиозности; они входят в быт города, и начинаешь понимать, насколько неправильны временная и пространственная перспективы при оценке того или иного художественного явления. Не отдельными именами, пусть огромными и гениальными, мог создаться такой город, как Флоренция. Многочисленные цехи ремесленников, обогащавшие и украшавшие свою коммуну, смогли выдвинуть эти имена, смогли воздвигнуть эти памятники. И история искусств должна идти не по биографиям отдельных ее участников, а по взаимоотношениям с ними ее материальных строителей.

Галерея Уффици построена герцогом Козимо вовсе не для размещения в ней картин сотен художников. Как свидетельствует само название, первоначально она предназначалась для присутственных мест, государственных канцелярий и архивов. В то время уже нарождался государственный бюрократизм, и желтые шкапы канцелярий и архивов сменяли политические страсти, кипевшие до той поры на площадях Флоренции. Теперь в этих залах – бесконечные ряды молчаливых свидетелей высокого развития и искусства того времени. Как уже сказано было выше, нужно или, бросив все, остаться здесь на годы для изучения и понимания различных школ и смен художественных поколений, или отступить к живой жизни, не пытаясь преодолеть огромные архивы искусства в беглом их осмотре. Сотни имен проходят перед глазами, создавая пестрый калейдоскоп расцветок, фактур, перспектив, сюжетов. Вы только что устали от Боттичелли и пытаетесь выйти из галереи, как в глаза вам бросается зала Веласкеса. Как же не взглянуть на Веласкеса? И вот вас тянет в следующую залу. Пройдите ее, и вы будете загипнотизированы следующим обитателем соседней залы – Рафаэлем. А Перуджино, а Донателло, а Вероккьо, Поллайоло, Бронзино и другие? Но только что вы посмотрели их, как начинаются фламандцы и немцы. Разве можно упустить случай видеть подлинного Брегеля или Рембрандта? И еще, и еще имена, втиснутые в вашу память с детства, и вот, после шести-семичасового метания из одной залы в другую, вы уходите опустошенный, ничего не воспринявший и не запомнивший толком, почти ослепленный бесконечным потоком красок, с головной болью от безуспешных усилий разобраться в виденном. Нет, посещению подобных галерей нужно посвятить или всю свою жизнь, отказавшись от всякой другой, или делать вид знатока, оставаясь на самом деле невеждой.

Набережная реки Арно, так называемая Лунгарно, опоясывает Флоренцию, оставаясь средневековым экспонатом уличной жизни старой Флоренции. Узенькая мостовая, старенькие, забранные наглухо, заплатанные галереи-мосты – все это хочется поставить под колпак, чтобы по воскресеньям водить сюда детей, показывать им наглядные иллюстрации давно прошедшей жизни.

Если переехать Арно и подняться на площадку Микеланджело, отсюда Флоренция представится как бы погруженная под синеву и густоту воздушного моря, уютно укрывшаяся между гор со своими очертаниями старинных церквей и палаццо, со своей тишиной и темно-коричневой окраской, – город, переживший свое время и остающийся памятником забытых эпох. На площадке этой опять копия Давида, сюда приезжают ради того, чтобы видеть Флоренцию целиком, как на гравюре, и, спустившись отсюда, уже не хочется ходить отыскивать детали ее старинного быта, – так весел и свеж воздух ее сельских окрестностей, так плодовита и радостна жизнь вокруг нее.

Усевшись в карету, мы отправились на вокзал, чтобы успеть заехать в Венецию – последний этап нашего путешествия по Италии.

Для подъезжающего к Венеции вечером или рано, на не родившемся еще рассвете позднего декабрьского дня, она встает на световых столбах отраженных в воде фонарей. Путь от Флоренции до Венеции проходит незаметно, и поезд повисает на узеньком пространстве железнодорожного пути, пробирающегося над венецианской лагуной.

Венецию обычно представляешь себе залитою солнцем, засыпанною цветами. Я видел ее в первый раз повитою в туман зимнего дня. Но и так она показалась мне прекрасной. От станции железной дороги пошли мы тихими, бесшумными улицами через горбатые мостики по направлению к площади Марка. В Венеции всюду можно ходить пешком, что тоже противоречит обычному представлению о ней, как о мокром городе, где можно только ездить на гондолах. Улицы как-то по-особому уютны. Дома не высоки, даже трех- и четырехэтажные. Они построены по какому-то свойственному лишь Венеции масштабу. Их пропорции уменьшены, и постройки стоят, похожие на игрушечные – так они все изукрашены и разузорены каменным кружевом, колоннадами и арками. Бросается в глаза обилие съестных и кондитерских лавок. Все они в этой привокзальной части города открыты широко наружу, товар выставлен за двери, перед входом, как будто бы изобилие его не вместилось внутри лавок и перелилось через край их. Овощные и зеленые лавки перед входом устроили свои витрины. Стоят жаровни с раскаленным каменным углем, на жаровнях варятся какие-то аппетитно пахнущие овощи вроде нашей репы. Каштаны пощелкивают и стреляют с раскаленных сковород. Дальше – ближе к центру – торговля становится богаче, но и там выставки товаров – на улице: никелированные кровати, тазы, умывальники, всевозможные домашние вещи выставлены даже на другую сторону улицы против входа в лавку. Коралловые и янтарные изделия, бронзовые дешевые цепочки, украшенные цветными стекляшками, сработанные под старинные, забивают окна магазинов. Цветы, огромные пунцовые гвоздики, свежие крупные розы, какие-то алые, с крупными плоскими лепестками, лилии, ландыши, азалии и еще множество видов цветов глядят из витрин. Улицы узки, но не той каменной теснинной узостью, что в Риме. Сравнительно невысокая стройка, отсутствие сухопутного транспорта, трамваев, автомобилей, извозчиков, – делает их какими-то особенно безопасными, домашними, привлекательными. Сухопутный транспорт отсутствует, но всем его видам – в точности – соответствует водяной. Вокзальное крыльцо опускается прямо в воду. К нему подкатывают древние водяные «ваньки» – гондольеры: высоко поднятые корма и нос, длинные очертания, темный цвет окраски и фигура на корме, наваливающаяся, стоя, на длинное, вбок отставленное весло – вот характерный вид венецианского «извозчика». Автомобилям соответствуют моторные гондолы-такси. Они чище и щеголеватее, у них есть застекленная кабинка на четырех – шестерых человек. Собственные моторные и весельные гондолы также повторяют эти два типа городских экипажей, но, кроме этого, есть еще и водяной трамвай. За восемь копеек вы можете проехать чуть ли не весь Большой канал, по размерам соответствующий нашей Тверской с Ямской и Ленинградским шоссе до Петровского парка. Пароходы-трамваи подходят к остановкам, пристаням, расположенным то по одной, то по другой стороне канала через каждые три – пять минут ходу. Таким образом, этот водяной трамвай все время идет зигзагами от одного берега к другому. Канал извилист и круто заворачивает от вокзальной площади к центру. Ширина его – в среднюю ширину Оки. Окраска воды морская, ярко-зеленого цвета, и вода прозрачная, не заплеванная и не замасленная как это может представиться. По крайней мере, я всегда думая, представляя себе Венецию, что вода каналов мутная и черная. Это представление совершенно ошибочно: вода каналов веселая и чистая на вид, нигде в ней нет ни мусора, ни пены. Зеленая, малахитовая неизнашивающаяся водяная мостовая. А по бокам этой мостовой – веселые даже в своей сумрачности и старине – игрушечные дома, точно сошедшие с витрин кондитерского магазина. Неправдоподобна их архитектура, их общая разузоренность, изукрашенность, картонажность, но картонажность эта вся из камня, зачастую из мрамора. Тяжесть материала здесь преодолена зодчими, и камень виснет над водой, как будто бы на воздушных сваях.

Лабиринтом торговых улиц, висячих мостиков, звонких в своей водяной тишине переулков выходишь к площади Марка. В улицах далеко слышен свист, песня, окрик. Венецианцы любят свистать. Они и окликают друг друга, как-то особенно коротко подсвистывая. Мальчишки приплясывают, напевая мелодию фокстрота. Наконец вот он, и святой Марк. Собор так разузорен каменной резьбой, арками, выгибами и спиралями сводов, что кажется – стоит он закутанный в пенящуюся кружевную шаль; на фронтоне его розами расцветают три живописных иконы. Начинаешь вновь понимать всю итальянскую религиозную живопись. Конечно же, весь смысл ее расцветать вот так, в вышине среди тончайшего плетения серо-розово-чернобелого мрамора. И как там ни восторгайся знатоки Тицианами и Леонардо да Винчами, я знаю, что весь расчет их был на разницу материала, на взнесенность и удаленность их живописи от слишком близкого наблюдателя.

Рядом с кружевным, складчатым собором Марка в небо воткнута прямая серо-розовая стрела башни колокольни. Она необычайно пропорциональна по отношению к размерам площади и своей неожиданной высотой подчеркивает уютность, тишину и кружевную домовитость собора. В Венеции все здания именно как-то уютно узорны, шутливо одухотворены. На куполе собора, например, поставлены вышки с колоколами, в которые звонят скульптурные фигуры то ангела, то воина, то просто звонаря. Они настолько оживляют, делают обитаемой и непустынной крышу собора, что кажется – это добрые граждане Венеции забрались на верх своего игрушечного собора домовито следить за городом с его вышины. Кампанила же вонзается в небо как сторожевой пост, охраняющий и берегущий лагуну.

Входим в собор. Там тоже золотая резьба и мраморное кружево. Узорные круглые мозаичные стекла окон, складчатые линии колонн и сводов, словно сделанные из шелка, мозаика пола и лепные легкие украшения потолка – все рассчитано на уют, привлекательность, тишину и сосредоточенность верующих. Я видел итальянского ребенка с засунутыми в рот пальчиками, запрокинув головенку рассматривающего долгим взглядом эти своды. Когда он вырастет, из него будет трудновато выколотить эти первые чудесные впечатления детства. Он внимает и вберет в себя этот кружевной золотой сумрак как самое величественное впечатление детства. А потом попробуйте выскрести его рисунками Моора в «Безбожнике»!

Из собора – на площадь, ровно замощенную и трапецией расходящуюся далеко вглубь. По обеим сторонам ее бегут колоннады торговых галерей, и здесь весь коммерческий, торговый, ремесленнический дух Венеции. Витрины залиты блеском драгоценностей, ювелирных тончайших работ, кружев, шелков, цветной тисненой кожи, янтаря, кораллов, ковров. Они служат как бы продолжением священнодействия в соборе, где аббаты перед такой же витриной-амвоном бормочут, то повышая, то понижая голоса, свои молитвы. Они знакомы с коллективной декламацией и читают вслух довольно мелодично. Их голоса хорошо срепетированы, и звук, нарастая, усиливается присоединяющимися к нему вторыми и третьими подголосками, а спадая, нисходит вновь до бормотанья одного голоса. В общем, это сделано под морской прибой. Мерцание свечей – здесь заменяет блеск самоцветных камней, голоса аббатов – шум продавцов и биржевиков у столиков кафе. Венеция молящаяся и торгующая крепко прижались друг к другу, так что их не отделишь.

С площади Марка с традиционными стаями голубей – поворот на пьяцетту – площадку, на которой взнеслось здание дворца Дожей, Здание это конечно, самое удивительное, что есть в архитектуре Италии, да думаю, что и всех остальных стран. Оно буквально вспенено над набережной канала. Верхняя часть его – широкая сплошная мозаичная мраморная стена – совершенно висит в воздухе, едва опираясь на кружево и резьбу колонн нижней части. Колонны эти сами в два яруса – первый реже расставленный, второй чаще – образуют собой легчайшие своды; вверху второго яруса колонн, как бы для того, чтобы еще подчеркнуть легкость и ажурность архитектуры, идет ряд круглых сквозных просветов с крестообразно вырезанными цветочными лепестками. Верхний этаж стены, ровный и как бы отколотый одним ударом резца, прорезан широкими сводчатыми окнами. По карнизу плоской крыши идут беломраморные украшения. Сама же стена выложена квадратами мраморной мозаики, заключенными по три один в другой. Таково вчерне возможное описание дворца Дожей. Но передать впечатление его воздушности, легкости и ажурности невозможно иначе как сравнением с карточным домиком, причем этот домик сделан весь из мрамора и занимает собою добрый квартал. Я думаю, что я верно передаю впечатление, так как самими венецианцами ворота одного из входов в палаццо Дожей названы «карточными воротами».

На площади над каналом стоят два мраморных столба вышиной во всю стройку. На них фигуры крылатого льва и святого. Но это все известно по снимкам.

С обеих сторон канала – та же резьба, узорчатость и игрушечность опускающих в воду мраморные ступени дворцов. Перед подъездами – столбы, каменные и мраморные, цветные и темные, опущенные в воду для привязывания причаливших гондол. Резные окна, просвечивающие двери – какие-то мерцающие вечером сказочные фонари над водой. Неправдоподобие, прозрачность, необычность – вот впечатления, овладевающие вами по приезде в Венецию. И как ажурность, легкость, просквоженность ее построек опровергаются преодоленным весом материала, так и самые впечатления эти стоят в противоречии с древностью и знаменитостью ее существования. Здесь на этих островах хитро устроилось давнее человечество, чтобы хранить свои храмы и товарные склады от нежданных набегов в извилистости лагуны, чтобы озирать ее с дозорной вышки колокольни на площади Марка.

Эта подлинная сказочность, хитроумность и неправдоподобность существования остаются главным впечатлением, уносимым из Венеции далеко за пределы Италии.

Но пределы Италии нам уже пора покидать, так как деньгам приходит конец и надоело быть туристами, любующимися на чужую красоту, вынутыми из своей жизни, из жизни своего времени.

И вот поезд уже медленно переваливает горную границу Италии.

Лира стоит около десяти копеек. Марка – около пятидесяти. Разменяв свою валюту при приезде, вы сразу должны усвоить эту удесятеренную стоимость всякого товара. Но так как бумажек и серебра у вас оказывается необычайно много, а цены на витринах так соблазнительно дешевы, то вы, забыв всякие правила относительно учета ваших возможностей, набрасываетесь на покупки. Не делайте этого! Вы накупите совершенно сказочной дряни.

Витрины больших магазинов Рима, Палермо, Неаполя и других центральных городов устроены так, что вы заглатываете их дешевку, как рыба заглатывает крючок. Это сравнение совсем не для художественности. Оно точно и сухо передает действительность. Некоторые магазины устраивают выставку своих товаров таким образом. В глаза вам бросается очень приглядная вещь, которая стоит несусветимо дешево. Ну, например, целое платье за… один рубль семьдесят пять копеек. Заинтригованный, вы останавливаетесь. При ближайшем внимательном взгляде на это платье вы видите, что фасон его изящен, но что сделано оно чуть ли не из бумаги. А вот рядом с ним его копия, на вид уже из шерстяной материи, правда, стоит уже десять рублей. Но ведь и это дешево! Вы скользите глазами по витрине, и в глаза вам вплывают десятки самых разнообразных вещей все по очень сходной цене. Обрадованный столь подходящим магазином, вы незаметно для себя следуете по повороту стеклянной витрины. А витрина заворачивает нишей в небольшой проходик, продолжая развертывать перед вами все лучшие и лучшие вещи; правда, они намного дороже впервые замеченных вами, но зато и качество их убедительно повышается перед глазами. Вот уже совсем добротное платье стоит двадцать рублей. Правда, оно сделано на гигантский рост, и подходящего размера, если вы спросите в магазине, не найдется. Но зато вам предложат на ваш рост немножко подороже: в двадцать пять – тридцать рублей. Что же, по московским ценам ведь и это терпимо. Но вот вам принесут замечательное платье совершенно отличного материала ценою уже в пятьдесят рублей, но зато какой удобный, скромный и вместе с тем щегольской фасон!

Бегите скорей из этого магазина, если вы не хотите зря потратить деньги, через день разочаровавшись и в качестве материала, и удобстве, и изяществе так ловко оправляемого на вас перед зеркалом магазина платья!

То же самое с ботинками, перчатками, чулками – всем тем, о чем мечтает женщина, не находя достаточно горьких слов, чтобы выразить свою печаль об отсутствии их в Москве.

Скажу коротко и совершенно честно. В заграничных магазинах нет средних товаров – одежды, обуви. Есть дешевка – грубая, фальсифицированная, разлезающаяся по швам на второй день носки; есть и добротный, специальный, великолепный ассортимент товаров для богачей. Но если вам нужно купить не очень дорогое пальто, обувь, платье, белье – поезжайте в Москву, а не в Рим, в Москву, а не в Берлин. Таких товаров здесь нет.

Характерна еще одна особенность заграничной торговли. В нашем представлении – всякий заграничный товар хорош. Не думайте, что это ощущение специфически усвоено только советским обывателем, не имеющим импортных товаров. Это – чувство, внушенное международными торгашами всем людям на свете. В Италии, например, славящейся своими шелками, – шелк подороже называется «заграничным»; шелковые чулки, лучшие, – немецкие; сукно и ткани, лучшие, – лондонские. В Берлине же кожаные чемоданы вам предлагают – только итальянские; платья – венские; обувь – английскую.

Вся эта международная круговая порука коммерции становится понятной вам, когда вы побегаете по магазинам в поисках недорогого добротного товара и будете все время натыкаться или на дешевую, расползающуюся по швам дрянь, или на непримиримые с вашим кошельком цены высокосортного «заграничного» товара. Так было с нами в Риме. Так оно оказалось и в Берлине.

Что сказать о Берлине?

После итальянских городов – Берлин уныл, скучен и сер, как невыпеченный плоский блин. Его улицы безотрадны своей архитектурной безвкусицей. Стиль модерн просквозил его вдоль и поперек. И, несмотря на изумительную точность, пригнанность, богатство его городского хозяйства, в этом городе трудно почувствовать себя удобно, про, сто, спокойно. Серые унылые тона господствуют в нем. Роскошь безвкусицы, наряду с невыносимою примиренностью со своим положением городской бедноты, разительно бросаются в глаза на каждом шагу. Упорядоченность движения кажется в нем военной вымуштрованностью; одинаковая выровненность высоких зданий – рядами тусклого, по росту поставленного рекрутского набора. Его площади невеселы, несмотря на шум и движение; его улицы лишены перспектив и кажутся отверстиями древнего лабиринта. Волны такси и собственных авто, равнодушно набегающих на перекрестках и танцующих свой непрерывный танец, похожи на бешеные приливы крови к сердцу, охваченному тифозным жаром, – так наглядно сжимается этот пульс городских артерий. Бесконечная пестрота вывесок и реклам центральных улиц напоминает казенного аукциониста, монотонно выкликающего деревянным голосом распродаваемый неинтересный ему товар. Толпы покупателей вливаются и выходят из дверей универсальных магазинов, оставляя своих занузданных в намордники собачек ожидать у входа, на ремнях и цепочках. Точно эти дюжины дрессированных псов охраняют добро от завистливых глаз.

Новая часть города в районе Курфюрстендамм взята в плен русскими эмигрантами: лавочки, кафе, пансионы, а порой и крупные предприятия захвачены успевшими вывезти из России свои капиталы «бывшими». Так, например, на фасаде здания огромного кафе и кино «Ам Цоо» скромно сияет фамилия владельца: Кругликов.

Старый центр Берлина – Фридрихштрассе – еще пытается сохранить внешнюю тяжеловесность довоенной солидности. Но и у него видны судороги ажиотажа и взволнованной суетливости, выражающейся в бесчисленных распродажах и зазывах покупателей на дешевку и гниль.

Северный, рабочий Берлин – хмур и бесшумен. Здесь редко покажется автомобиль, заполняющий неиссякающими массами улицы центра. Бедность, тишина, поджатые губы, устремленные вниз глаза. В шесть часов утра северный город наполняется призраками движущихся толп, в сером сумраке рассвета расходящимися на работу. Через полчаса он опять пуст. Размеренность, расчетливость движений, голосов, всяческой затраты энергии чувствуются здесь с какой-то особенной подчеркнутостью. Подземная железная дорога растащит рабочих по местам службы в полчаса, и, отшумев, затихнет грохот трамваев. Редко, редко тащатся окраинные вагоны. Уныло бредет тщательно заплатанная фигура безработного.

Опрятная бедность, заштопанные лохмотья, заплатанная сума – вот наиболее полное выражение сегодняшнего облика Берлина. Даже в центральных кварталах, залитых асфальтом, блестящих и вычищенных, – чувствуется эта бедность, прижавшаяся к стенам, не смеющая выдать своей зависти и недоброжелательства к сияющим огням реклам. Нищие – безногие в целлулоидовых воротничках и галстуках, слепые, вдавившиеся в подъезды домов, ничего не требующие, не просящие, скромно ожидающие, когда на них обратит внимание чей-либо равнодушный мимолетный взор. И только крупные псы – их поводыри – обращают внимание прохожих, слабо повиливая хвостами и умными глазами умоляя о милостыне. Эта приниженность бедности, ее отреченность и молчаливое признание нормальности своего положения заставляют сжиматься горло и кулаки. Меха, драгоценности, дергающиеся за блестящими стеклами авто пестрые куколки, шелест шин и – шмыгающие между ними человеческие обрубки. Это нельзя описывать, это надо взрывать динамитом. И как-то особенно противно после этого идти по ровной аллее Побед к площади Республики, удаленной от глаз в тишь и простор Тиргартена. Немцы гордятся своим городом, не замечая, как издевательски звучат названия улиц над липовой внешностью республиканского строя. Все эти бесчисленные Кенигенштрассе, Гогенцоллернштрассе, Кайзераллеи, Фридрихштрассе, Кронпринцендаммы, Вильгельмштрассе нагло лезут в глаза. Город, конечно, не виноват в своих наименованиях, но симпатии к нему за них все-таки не чувствуется.

Мы приехали в Берлин как раз под Новый год. Немцы веселились по традиции и в кафе, и на улицах, и в залах дорогих ресторанов. Но и самое веселье это было тяжело и, я бы сказал, дисциплинированно-истерично. На улицах – шум, крики, свист и писк игрушечных свистулек до рассвета. Бумажные колпаки, маски, серпантин – все атрибуты веселья. Но сырой сумрачный город не праздничен и не весел. И наутро – горы серпантина на тротуарах и на телеграфных проводах неопрятно и уныло развеваются ветром. Французские газеты подсчитывали, сколько было выпито и съедено за эту ночь берлинцами. И министерство иностранных дел чуть ли не официально опровергало правильность этих подсчетов, заявляя, что, по приведенным французскими «наблюдателями» данным, если они были правильны, на долю каждого немца, включая и грудных детей, пришлось бы по четыре паштета и по пять бутылок вина.

Это «любопытство» французов к берлинской жизни характерно для положения сегодняшнего «опекаемого» победителями Берлина. Всю выручку прошлого года за железнодорожный транспорт немцы уплатили в счет репараций. И невольно задаешь себе вопрос, как можно работать так упорно и каторжно без цели, без просвета освободиться от кабалы? Эта беспросветность, примиренность с нуждой, хищничеством, фальшивостью своего положения – одно из самых тяжелых впечатлений Берлина.

Вот как отстоялось оно у меня в стихах.

Усталые и подавленные, расстались мы с Берлином. Конечно, двухдневное пребывание в нем дало нам лишь поверхностные впечатления. Конечно, это все же один из крупнейших и комфортабельнейших европейских городов. Но комфортабельность его для избранных, удобства его для немногих, если не считать удобством тряску и духоту подземки.

Многочисленные массы его населения в огромном большинстве своем лишены радости созерцания его грандиозности, прикованы к месту своей работы; они лишены и того бодрящего и укрепляющего чувства самоуважения, которое дается в результате сознания участия своего в общем деле и целесообразности своего труда, в значимости его для человечества.

Итак, развенчан миф о блистательной красавице-загранице, о безупречности ее превосходства над нами, о могучей силе ее культурных традиций.

Приближенный вплотную ее облик осыпается кусками ветхого грима, ее классической красоты, реставрированной и подмалеванной руками опытных гримеров. Мы возвращаемся домой, полные бодрого чувства приближения к единственному месту на свете, где нет такого количества человеческой фальши, лицемерия, ханжества, где огромное большинство знает себе цену, верит в свое будущее, растет и полнится энтузиазмом завтрашнего, а не вчерашнего дня человечества. Конечно:

Я учитываю и эту поправку, пробираясь по безобразному булыжнику верблюжьей московской мостовой. Но, вспоминая широкие площади Рима, возобновляя в памяти огромные вечерние транспаранты берлинских вокзалов, где на фоне матовых застекленных стен силуэты людских фигурок кажутся взятыми под микроскоп мошками, я доволен тем, что могу поставить в очередь своих тем переделку этой мостовой, а не каменных человеческих сердец, тяжко влекущихся по блестящему асфальту проспектов заграницы.

1927–1928

Начать с конца. В воскресенье 13 апреля 1930 года я был на бегах. Сильно устал, вернулся голодный. Сестра жены Вера, остановившаяся в нашей комнате, – я жил тогда на Мясницкой в доме 21, – сообщила мне, что звонил Маяковский. Но, прибавила она, как-то странно разговаривал. Всегда с ней любезный и внимательный, он, против обыкновения, не поздоровавшись, спросил, дома ли я; и когда Вера ответила, что меня нет, он несколько времени молчал у трубки и потом, вздохнувши, сказал: «Ну что ж, значит, ничего не поделаешь!» Было ли это выражение досады, что не застал меня дома, или чего-то большего, что его угнетало, – решить нельзя. Но я отчетливо помню, что Вера была несколько даже обижена, что он ограничился только этой фразой и положил трубку.

В понедельник 14 апреля я заспался после усталости и разочарования неудачами предыдущего дня, как вдруг в полусне услышал какой-то возбужденный разговор в передней, рядом с нашей комнатой. Голоса были взволнованные. Я встал с постели, досадуя, что прерывают мое полусонное состояние, накинул на себя что-то и выскочил в переднюю, чтобы узнать причину говора. В передней стояла моя жена и художница Варвара Степанова; глаза у нее были полубезумные, она прямо мне в лицо отчеканила: «Коля! Володя застрелился!» Первым моим движением было кинуться на нее и избить за глупый розыгрыш для первого апреля. В передней было полутемно, и я еще не разглядел ее отчаяния, написанного на лице, и всей ее растерянной, какой-то растерзанной фигуры. Я закричал: «Что ты бредишь?» Ее слов, кроме первых, я точно не помню, однако она, очевидно, убедила меня в страшной правде сказанного.

Я помчался на Лубянский проезд. Был теплый апрельский день, снега уже не было. Я мчался по Мясницкой скачками. Не помню, как добежал до ворот того двора, где толпились какие-то люди. Дверь из передней в комнату Маяковского была плотно закрыта. Мне открыли, и я увидел…

Головой к двери, навзничь, раскинув руки, лежал Маяковский. Было невероятно, что это он; казалось, подделка, манекен, положенный навзничь. Меня шатнуло, и кто-то, держа меня под локоть, вывел из комнаты, повел через площадку в соседнюю квартиру, где показал предсмертное письмо Маяковского.

Дальше не помню, что было, как сошел с лестницы, как очутился дома. Я как-то окаменел на время.

Позже, на Гендриковом, увидел его на диване, лежащим в спокойном сне, с головой, повернутой к стене, важным и торжественным в своей отрешенности от окружающего.

Входило много людей. Помню Кирсанова, Катаняна, Гринкруга, художника Левина. Но это случайно выхваченные из окружающего лица. Запомнился, например, приход конферансье Алексеева. «Маяковский? Застрелился? – вскричал он, еще входя в квартиру. – Из-за чего? Из-за кого, неужели правда, что из-за…? Подумаешь – Орлеанская Дева!» На это художник Левин, щетинившийся ежом, воскликнул: «Да не Орлеанская Дева, а Орлеанский Мужчина!»

И в этом случайном восклицании определилась характерность случившегося. Я запомнил это потому, что как-то внутренне согласился с Левиным в. его товарищеском и горьком возгласе. Да, Орлеанский Мужчина, одержимый, безудержный, самоотверженный. Верящий самозабвенно в свою миссию защиты Родины-революции от всех врагов и недоброжелателей. И становящийся преданием сейчас же после первого своего появления.

А что он стал преданием раньше смерти, этого не надо доказывать: столько споров, столько шума вокруг имени не было ни у кого из поэтов при жизни. А после смерти? И после смерти он продолжал возмущать умы.

Я шел в один из первых посмертных дней Маяковского по бывшему еще в целости Охотному ряду. Шел еще не в себе, с затуманившимися мыслями. Думал о нем, так как ни о чем ином нельзя было думать. И вдруг навстречу мне, именно по Охотному ряду, возник типичный охотнорядец, рослый, матерый, с красной рожей, пьяный в дым, не державшийся на ногах прочно, с распаленными остановившимися глазами. Он шел, как будто прямо устремляясь на меня, как будто зная меня, выкрикивая страшные ругательства, прослаивая их какими-то фразами, смысл которых начал прояснять и направленность этих ругательств. Речь шла о предсмертной записке Маяковского. Это было страшно. Как будто вся старая, слежалая подпочва Москвы поднялась на дыбы и пошла навстречу, ругая и грозясь, жалуясь и обижаясь. Он шел прямо на меня, как будто найдя именно меня здесь для того, чтобы обрушить лавину ругани и пьяной обиды.

Пошлость, не оспаривая его у жизни, оспаривала у смерти. Но живая, взволнованная Москва, чуждая мелким литературным спорам, стала в очередь к его гробу, никем не организованная в эту очередь, стихийно, сама собой признав необычность этой жизни и этой смерти. И живая, взволнованная Москва заполняла улицы по пути к крематорию. И живая, взволнованная Москва не поверила его смерти. Не верит и до сих пор.

В последний раз я видел его живым в пятницу 11 апреля. Надо сказать, что незадолго перед тем между нами была первая и единственная размолвка – по поводу его ухода из Рефа в РАПП, без предварительной договоренности с остальными участниками его содружества. Нам казалось это недемократичным, самовольным. По правде сказать, мы сочли себя как бы брошенными в лесу противоречий. Куда же идти? Что делать дальше? И ответственность Маяковского за неразрешенность для себя этих вопросов огорчала и раздражала. Идти тоже в РАПП? Но ведь там недружелюбие и подозрительность к непролетарскому происхождению. Ведь даже самому Маяковскому пришлось выслушать при приеме очень скучные нравоучения о «необходимости порвать с прошлым», с. «грузом привычек и ошибочных воззрений» на поэзию, которая была, по понятиям тогдашних рапповцев, свойственна только людям их, пролетарского происхождения. Помню, как Маяковский, прислонясь к рампе на эстраде, хмуро взирал на пояснявшего ему условия его приема в РАПП, перекатывая из угла в угол рта папиросу.

Так вот, все бывшие сотрудники Лефа, впоследствии отсеянные им в Реф, взбунтовались против его единоличных действий, решив дать понять Маяковскому, что они не одобряют разгона им Рефа и вступления его без товарищей в РАПП.

Нам было многое тогда непонятно в поступках Владимира Владимировича, так как мы не знали многого, что определяло эти поступки. Главное, что мы не представляли, как горько у него было на душе, Ведь он никогда не жаловался на свои «беды и обиды». Нам неизвестно было, например, о том страшном впечатлении, которое должно было произвести на него выступление у студентов Института народного хозяйства, на котором он столкнулся с каким-то недоброжелательством, с обвинением в непонятности, в недоходчивости его стихов до рабочих. Возражения были безграмотны и грубы. Например, говорилось, что у Маяковского есть стихи, в которых страницами повторяется: «тик-так, тик-так, тик-так». Это было прямой издевкой, рассчитанной на то, чтобы раздражить Маяковского, вывести его из себя.

Маяковский возражал всерьез на явную издевку, горячился, с большой обидой поражался безграмотности аудитории. И впервые здесь коснулся своей смерти, сказав: «Когда я умру, вы со слезами умиления будете читать мои стихи». В протоколе заседания после этих слов отмечено – «некоторые смеются». Кто были они, эти «некоторые»? Просто ли не представлявшие того, чтобы Маяковский умер, или же, наоборот, смеявшиеся над тем, что, дескать, не заплачут. Думаю, что и те и другие. Может быть, даже и те, кто воспринял эти его слова, как остроту. Ведь от Маяковского ждали всяческих неожиданных каламбуров, – ну вот и это приняли за каламбур.

Так или иначе, но Маяковскому-то было не легче: он столкнулся лицом к лицу с прямой неприязнью той аудитории, которая должна была бы быть наиболее чуткой к его поэзии – аудитории молодежной. Он ведь не представлял себе, что аудиторию тоже можно формировать по тому или иному признаку. До той поры с этим ему сталкиваться еще не приходилось. Об этом выступлении Маяковского стоит вспомнить потому, что оно дополнило ту серию досадных случайностей, которые одна к другой складывались в его представлении в безвыходность положения. Нам эти случайности были невдомек тогда.

Не говоря уже о личных делах, Маяковский никогда не объяснялся по поводу своих взаимоотношений с аудиторией, с читателями. В огромном большинстве это были восторженные, дружеские отношения. Но разговоров об успехах Маяковский обычно не вел. О неудачах же совсем никогда не говорил: не любил жаловаться.

В последнее время нам казалось, что Маяковский ведет себя заносчиво, ни с кем из товарищей не советуется, действует деспотически. Ко всему этому положение между ним и целой группой его сотрудников было обостренное. С ним оставались только О. М. Брик, В. А. Катанян, П. В. Незнамов. Брики скоро уехали в Англию на два месяца. Мне очень хотелось к Маяковскому, но было установлено не потакать его своеволию и не видеться с ним, покуда он сам не пойдет навстречу. Близкие люди не понимали его душевного состояния. Устройству его выставки никто из лефовцев не помог. Так создалось невыносимое положение разобщенности.

Мне было труднее других, потому что сердечно осиротел в дружбе. И я думал, как это поправить. И вдруг в четверг 10-го раздается звонок, и голос Маяковского зовет меня на Гендриков. Я вначале было стал спрашивать об остальных «отколовшихся». Но Маяковский не захотел говорить на эту тему, сказав только: «Будет вам вола вертеть, приходите завтра в карты играть!» Я пошел.

С Маяковским страшно было играть в карты. Дело в том, что он не представлял себе возможности проигрыша как естественного, равного возможности выигрыша, результата игры. Нет, проигрыш он воспринимал как личную обиду, как нечто непоправимое. Это было действительно похоже на какой-то бескулачный бокс, где отдельные схватки были лишь подготовкой к главному удару. А драться физически он не мог. «Я драться не смою», – отвечал он на вопрос, дрался ли он с кем-нибудь. Почему? «Если начну, то убью». Так коротко определял он и свой темперамент, и свою массивную силу. Значит, драться было можно только в крайнем случае. Ну, а в картах темперамент и сила уравнивалась с темпераментом и терпеливостью партнера. Но он же чувствовал, насколько он сильнее. И потому проигрыш для него был обидой, несчастьем, несправедливостью слепой судьбы.

В карты сели играть Маяковский, я, Яншин, Полонская; играли в покер. Обычно Маяковский был шумен и весел за игрой, острил, увеличивал ставки, убеждал: «Лучше сдайся мне живьем»; или: «Не родился еще богатырь такой, чтобы его обыграть»; или: «Но на седины старика не подымается рука», в случае более сильной партии. Да мало ли было экспромтов и выдумок специально для карточно!! терминологии, повергаемых обычно Маяковским на расстроенные ряды партнеров. Но в этот последний свой покер Маяковский был необычайно тих и безынициативен. Он играл вяло, посапывал недовольно и проигрывал без желания изменить невезенье. Наконец, проигравшись дотла, провожая нас в переднюю, сказал грустно: «Ну, кто мне теперь на базар трешку одолжит?» Ему не на базар, конечно, нужно было, а на быстроту ответа. Я оказался догадливей и, вынув какие-то рубли, протянул их Маяковскому.

На следующий день с утра раздался звонок. Маяковский просил устроить у меня обязательно сегодня игру с теми же партнерами, только обязательно, непременно, это его настоятельная просьба. Я было начал отговариваться малым знакомством с остальными, но Маяковский таким тоном говорил, так это оказывалось для него важно, что я согласился позвонить Яншину и пригласить его к себе на покер. Однако Яншин был на репетиции, откуда его вызвать было нельзя, позже он уже ушел из театра, одним словом, дело не сладилось. Я позвонил Маяковскому. Он воспринял это как-то тоже без возбуждения. Обычно невыполнение его просьбы вызывало возмущение и гром в телефонной трубке. Правда, это чаще всего касалось работы.

О жизни Маяковского в юности, еще до нашего знакомства, многое узнал я впоследствии и от него самого, и от близких людей. В автобиографии «Я сам» под заголовком «Работа» читаем: «Денег в семье нет». Об этом периоде Владимир Владимирович рассказывал мне как-то в поезде при совместной поездке по городам Союза. Рассказ запомнился так:

«У матери была заборная книжка в мелкую бакалейную лавчонку. По книжке оказывался торговцем кредит, не превышающий что-то около десяти рублей. Не хотелось обременять расходами на собственный аппетит, как раз не имевший границ. Поэтому переселился в Петровско-Разумовское и снял там на лето сторожку у лесника, аккуратно стараясь не превышать собственного „едового“ бюджета больше, чем на три рубля в месяц. Это – в рассуждении маминой заборной книжки. Установил режим. Пять фунтов копченой „железной“ колбасы по тридцать пять копеек фунт; десять связок баранок – по гривеннику связка. Остальное дополнялось случайными заработками по продаже изделий выжигательных и рисовательных. Но колбаса и баранки были основой. Колбаса подвешивалась под потолок от крыс. Баранки висели там же. На колбасе делались зарубки: полвершка и две баранки на завтрак, вершок на обед, полвершка на ужин. Но иногда аппетит просыпался неописуемо. И тогда съедался и обед, и ужин, и завтрак суток за трое сразу».

Так жил Маяковский в юности. Жил не скуля и не хныча, вспоминая об этом периоде не без юмора. В это же время познакомилась с ним моя жена, бывшая совсем еще подростком. Они с сестрой, З. М. Мамоновой, оперной певицей, ездили гулять в Петровско-Разумовское. Катались на лодке. Как-то раз их лодку обогнала другая, с двумя юношами. Стали грести вперегонки. Маяковский (как оказалось впоследствии, это был он) ни за что не хотел уступать и, в конце концов, обогнал их лодку, четырехвесельную, на одной паре весел. Пристали к берегу уже знакомыми. Маяковскому они приглянулись. Он хотел записать их городской адрес. Но девицы были строгие и адрес ему дали ненастоящий.

Потом в Москве встретили его на улице. Он их узнал, стал пенять на обман. Тогда уже закрепили знакомство. Он стал бывать у Мамоновой. Из первых разговоров запомнился его отзыв о розе, бывшей в руках у одной, о пошлости этого цветка. Его осмеяли. Он огрызался, утверждая, что они «небось, и Баха любят». Это было подтверждено. Начался молодой разговор об искусстве, о привычных вкусах и набивших оскомину взглядах. Но девицы были музыкантшами и побивали Маяковского знаниями и точностью вкуса. Это его задело, и он пытался проповедовать им новые взгляды на вещи. К тому же девушки были не уроды. Так состоялось знакомство моего будущего семейства с Маяковским.

Должно быть, в то же лето, еще не будучи знаком с моей женой, я познакомился с Владимиром Владимировичем. Его литографированные книжки уже были выпущены. О нем заговорили как о непохожем и странном явлении в литературе.

Я узнал его, идущего по Тверскому бульвару, именно по непохожести на окружающее. Высокий детина двигался мне навстречу, издали приметный в толпе ростом, сиянием глаз, широким шагом, черной, расстегнутой на горле, блузой. Я подошел, предчувствуя угадыванье, как иногда предчувствуешь удачу.

– Вы Маяковский?

– Да, деточка!

Деточка была хоть и ниже его ростом, но уже в достаточном возрасте. Но в этом снисходительном обращении не было ни насмешки, ни барства. Низкий и бархатный голос обладал добродушием и важностью тембра.

Объяснив, кто я и что я тоже пишу и читаю стихи, что его стихи мне очень по сердцу, я был удивлен его вопросом не о том, как я пишу, а «про что» пишу. Я не нашелся, что ответить. То есть как про что? Про все самое важное. А что я считаю важным? Ну, природу, чувства, мир. Что же это – про птичек и зайчиков? Нет, не про зайчиков. А кого я люблю из поэтов? Я тогда увлекался Хлебниковым. Ну, вот и значит – про птичек. «Бросьте про птичек, пишите, как я!» Таково было требование. Я, как полагается, усмотрел попытку ущемить мой творческий суверенитет. Но спора не вышло. И только очень позже понял я, что разговор шел не о рифмах и ритмах, а об отношении моем к действительности. Помню, прошагали мы с ним весь Сретенский бульвар, поднялись вверх, к тогдашним Мясницким воротам, а я все еще не понял Маяковского, его манеры разговора, его коротких реплик, его старшинства по праву жизненного опыта, сверходаренности, той особенной привлекательности, которой после не встречал ни у кого иного.

Встреча эта произошла уже после его арестов, одиннадцати месяцев Бутырской тюрьмы, «последнего училища». Он дружил с Бурлюком, Каменским, с которыми меня и познакомил вскорости. Бурлюку Маяковский во многом обязан и уверенностью в своем даровании, и жизненной поддержкой. Постоянное требование работать, материальная поддержка, настоящая любовь и нежность со стороны Бурлюка сослужили службу в деле формирования молодого Маяковского. Бурлюк не иначе называл и представлял Маяковского, как «мой гениальный друг, знаменитый поэт современности». Тогда это казалось рекламой антрепренера в отношении солиста труппы. Но как это оказалось точно после проверки временем!

Поэтому с таким глубоким чувством и отзывается он о Бурлюке как о прекрасном друге и действительном учителе в области понимания искусства. Впечатление от дружбы с Бурлюком отложилось и в тексте стихов Маяковского. Говоря о серости и никчемности тогдашней жизни, Маяковский противопоставляет этой серости облик, темперамент, трагическую непохожесть Бурлюка на все, что тогда окружало Маяковского в искусстве:

И в другом месте:

Этот образ «разодранного», «последнего» глаза, несомненно, связан с впечатлением от Бурлюка: у того в детстве был потерян один глаз и заменен искусственным, стеклянным. Дружба с Бурлюком поддерживала Маяковского в его юношеские годы, внушив ему уверенность в своих силах, в своем предназначении. Уехавши с ним на юг, Маяковский, по его собственному свидетельству, пишет свои первые стихи – «Порт» и другие.

Кстати было бы сказать, что большинство из них оказались «заготовками», этюдами для будущих больших заданий его творчества. Так, например, то же стихотворение «Порт», написанное под впечатлением херсонского порта, впоследствии стало основой широко развернутой темы в двух позднейших вещах: в «Разговоре на одесском рейде…» и в «Товарище Нетте…» И в том и в другом чувствуется это первоначальное впечатление. «Был вой трубы – как будто лили любовь и похоть медью труб». «Любовь и похоть», воплощенные в перекличке пароходов в первом из названных стихотворений, и те же любовь и нежность к погибшему товарищу во втором, по-моему, заложены, как зернышко, в стихотворении «Порт», раннем юношеском опыте, в котором Маяковский еще только искал свою тему, пробовал свой голос…

В то время я еще дичился Маяковского, опекаемый Сергеем Бобровым, человеком требовательным и ревнивым в литературе. Бобров весьма неприязненно относился к Бурлюку, а Маяковского хотя и признавал за одаренность, но отвергал за «примитивизм». Бурлюк был знаком со старшей сестрой моей жены, художницей Синяковой. Бывал у них. При встрече Бобров буквально утащил меня, не желая знакомиться с Бурлюком. Помню, как весело и задорно кричал вслед нам Давид: «Куда же вы, молодые люди? Постойте, да вы не бойтесь, не торопитесь!» И хохотал нам вслед добродушно и громогласно.

К Боброву я скоро охладел в своей литературной дружбе, и хотя он много для меня сделал, но уйти от обаятельности Маяковского я уже не смог. И начал встречаться с ним часто, одно время почти ежедневно. Общей страстью нашей стал азарт. Бренча в горстях серебряной мелочью, на ходу, мы играли в «орла и решку» – сколько орлов и сколько решек окажется в раскрытой ладони. Играли на то, сколько шагов до конца квартала, какой номер первого встреченного трамвая. Азарт был не в выгоде, а в удаче.

Для меня Маяковский в то время был во многом еще не раскрыт. Мало говоря о себе вообще, он никогда не касался своей партийности, почти не упоминал об отсидках в тюрьме, о деятельности своей как агитатора. Очевидно теперь, что он тогда уже дисциплинировал себя в немногословии из чувства конспирации, нежелания «размазывать манную кашу по мелкой тарелке», как выражался он впоследствии.

Этим именно чувством, мне кажется, он был руководим при дальнейшей выработке своего литературного языка. Своеобразие и сила выражения в наиболее веских и кратких словах. Отвращение к литературно-отглаженной, извивающейся фразе, многопредложному периоду. Точность и прямота выражения, усиленного необычной его структурой. Это требовало образности языка, подчеркивания главного в сказанном – преувеличения, выпуклости одних определений за счет сжатости, пропуска второстепенных. Такой строй фразы, предложения был близок народному, разговорному языку, всегда иносказательному, уподобительному, метафорическому.,

Дед и бабка мои, жители курских глубинных краев, говорили на хорошем среднерусском языке, чуть смягченном близостью украинского говора. У деда были какие-то особенности звучания речи: он говорил «вухи», «фершал», «свербеть», «чуху порешь» (в смысле «глупости говоришь»); о пропавшей вещи – «кудый-то запронторилась», о неправильном суждении – «что ты буровишь». У деда и вещи были, как слова, – старинные: «смычок» – двойной ошейник на гончих собак, смыкавший, соединявший их в общую пару, чтоб не разбежались по дороге на охоту; были еще кремень, кресало, трут в трубочке с задергивающейся шишечкой вместо спичек. «Кресало» мне объяснило происхождение слова воскресенье. Кресать значило высекать огонь из кремня, воскресать – близким звучанием говорило о возникновении огня. Ага, значит, воскресенье – это праздник добывания огня? А может быть, праздник весны, солнца? Возникновение тепла? Значит, дохристианское празднование весны, перешедшее после крещения в праздник пасхи – воскресения, сохранилось в звучании! Так я разгадывал загадки языка, его первоначального слова. А крест? Не был ли он орудием добывания огня «кресанием»? Ведь дерево терли о дерево навкрест. Отсюда, должно быть, и перешел он в религиозную патетику, как знак бессмертия.

Слово «трут» стало мне понятно по смыслу позже, уже когда я прочитал «Слово о полку Игореве». Там есть «синее вино, с трутом смешанное». Трут – это шнур, пропитанный селитрой, загорающийся от кресала и кремня и превращающийся в пепел. Вот пепел и сыпали в вино, снившееся князю. Пепел – знак печали сгоревших надежд. Пепел сыпался на голову в знак горести, разочарования, смерти кого-нибудь близкого. Так от этого старинного дедовского огневого набора тянулись смыслы слов, наталкивая меня сызмалу на поиски смысла.

Бабка, бывшая еще крепостной, сохранила в памяти какие-то присловья и присказки, задевающие слух своей неожиданностью. Помню, например, что при чихании в старину принято было говорить: «Салфет вашей милости!» На это должно было отвечать: «Красота вашей чести». Этот «салфет» долго мучил меня своей непонятностью, Спрашивал у бабки, что это значило: салфетку, что ли, подавать нужно чихавшему? Нет, это так, деликатность. И только значительно подросши, я разгадал, что этот таинственный «салфет» произошел от латинского «сальве» – приветствую. Так разрастались мои лингвистические интересы, завлекая меня в глубины слов.

Маяковский ценил во мне этот интерес к словам, считал меня за знатока языка, спрашивал, как у меня там по-курски? И нельзя ли укоротить такое, например, прилагательное, как «распростирающееся» на «простирающее»? Нет, нельзя, потому что здесь две приставки и две надставки: рас-про и щее-ся. Как ни неуклюже звучит, а правильно растягивает пространство в длину.

Маяковский все же сокращал и не любил задлиненные прилагательные. Встречались ему и существительные не по вкусу.

– Асейчик, что такое шерешь?

– Шерешь – это молодой утренний ледок на лужах при первом морозце.

– А откуда оно пошло? Может быть, от «шуршать»?

– Возможно, и так. А где вы его, Володечка, взяли?

– Да вот у вас там в стихе – «пробиваясь сквозь шерешь синий».

– Ну да, ледок; он у меня от бабки в наследство достался; это она говорила: «Еще утка шерешу не хватила», то есть еще ранних заморозков не было.

– А зачем утке хватать этого шерешу?

– Ну, таких подробностей я не знаю; наверно, зажиревшей птице хотелось пить, а лужи уже затянуты.

Маяковскому нужно было не только указать, откуда слово, но и что оно значило на практике.

Ото всего этого, мне думается, происходило у Маяковского почтительное, почти благоговейное отношение к В. В. Хлебникову, знавшему язык, что называется, насквозь, до тончайших оттенков речи. Этим и объяснялись сложные опыты звучания, воспринимавшиеся посторонними как баловство и заумь. Маяковский видел в Хлебникове неповторимого мастера звучания, не укладывающегося ни в какие рамки науки о языке, как бы своего рода Лобачевского слова. И вместе с тем его владение тайной звучания могло быть полезно и в практическом применении к мастерству поэзии, так как открывало дороги в строение образа. Вот его строки о старой Москве: «В тебе любимый город, старушки что-то есть: уселась на свой короб и думает поесть; косынкой размахнулась, – косынка не простая – от края и до края летит птиц черных стая». Здесь все: и старина, и околдовывающая прелесть, и бытовая простота описания. Или о лягушечке: «И зеркальные топила обозначили следы, где она весной ступила, дева ветреной воды». Как эта сказочная царевна-лягушка вновь воскресла в четырех строках! Но не только сказочно прекрасен был Хлебников. Маяковский любил его и за грозность строк: «Эй, молодчики-купчики, ветерок в голове! В пугачевском тулупчике я иду по Москве!»

Маяковский мечтал о создании языка революционной поэзии еще с молодых лет: «…Улица корчится безъязыкая»; «Улица муку молча перла»; «Гримируют городу Круппы и Круппики грозящих бровей морщь, а во рту умерших слов разлагаются трупики…» Об этом он именно и думал и заявлял, имея в виду такой разрыв между литературным и бытовым, разговорным языком, изменяющимся под влиянием новых событий.

Но с самого начала Маяковский встретился с инерцией привычки к освоенным, обношенным, использованным повторам как литературной, так и бытовой речи, охраняемой ее потребителями. Одни – литературные представители охраны чистоты стиля – вменяли ему в вину непривычность, несхожесть его стихотворного языка с общепринятым строем фразы, предложения, видя в этом искажение привычных синтаксических схем, «порчу языка»; другие просто отказывались понимать его поэтику, ссылаясь на трудность восприятия обновленной им выразительности фразы. И те и другие обычно ссылались на авторитет классиков, давших нам, по их мнению, вечные законы выразительности, всякое отступление от которых было нарушением правильности литературного языка.

И те и эти забывали о завещанном нам Пушкиным «странном просторечии», которое, по его определению, в «зрелой словесности» изменяет своим течением застоявшиеся формы речи. Маяковский именно и был носителем этого «странного просторечия», коробившего вкусы и привычки охранителей литературных традиций.

Нужно сказать, что величайшие поэты двух разных столетий гораздо раньше литературоведов и критиков установили законы развития и зависимости языка литературного от языка разговорного, устного, от языка своего времени. Начиная с летописей, через всю нашу письменность проходит это живое стремление обновить литературу, вводя в нее современность, ее живую, горячую жизненность, при помощи современных средств выразительности, рождающихся прежде всего в речениях устных, разговорных, а не книжных. Отсюда и лозунг Маяковского: «Ищем речи точной и нагой», целиком совпадающий с «прелестью нагой простоты» Пушкина. Отсюда ненависть к мещанскому фальшивому восторгу перед Пушкиным, которого тогдашние обыватели уважали только за его камер-юнкерство и за то, что «по золотому за строчку получал». Пушкин-бунтарь, Пушкин – великан литературы был сведен ими по большей части только к хрестоматийной «Птичке божией». Маяковский, который был ближе кого-нибудь из родившихся после Пушкина поэтов к огромному размаху деятельности, к темпераменту, силе дарования, обаянию личному самого Пушкина, не мог не заявить об этом с почтительностью правнука и с некоторой иронией над своей почтительностью.

Так выяснились их отношения в представлении читателей.

Маяковский был простодушен и доверчив. Еще в двенадцатом году, вскоре после того, как мы присмотрелись друг к другу и Владимир Владимирович убедился, что я влюблен в его стихи, в его голос, повадку, походку, то есть, что я ему верный друг, – был такой случай.

Я, тогда еще бедный студент, выиграл на бегах очень много денег, совершенно случайно и неожиданно. Жил я в закоулке на Щипке, куда зайдя, Маяковский сказал, что это про мое тогдашнее жилье сложена поговорка: «Вместе тесно, а врозь скучно». В наших разговорах того времени в проекте имелась у меня бабушка, от которой я мог получить какие-то небольшие тысячи, в случае ее кончины. На эти тысячи мы с Владимиром Владимировичем уже заранее проектировали издательство наших стихов. И хотя я вовсе не хотел смерти бабушки, но вероятность этого учитывалась в разговоре о возможности печатания.

Вот когда я выиграл больше двух тысяч (поставив у букмекера сначала рубль, потом трешку, потом пятерку и все, по дурацкой удаче, – в многократном умножении), я и решил поразить Маяковского. Я переехал из затхлого угла в большой номер «Софийского подворья», накупил у Альшванга белья, сшил два костюма на Кузнецком мосту, запасшись многими предметами туалета по рецепту из «Евгения Онегина» – «прямые ножницы, кривые и щетки тридцати родов», несколько флаконов духов и одеколона лучших сортов. Кроме всей этой студенческой роскоши, были выставлены на виду несколько бутылок вина, фрукты, цветы, – словом, точь-в-точь удешевленное издание обстановки Дориана Грея. Теперь осталось только отыскать Маяковского.

Надо еще прибавить, что вход в мой номер предварялся такой передней, которая вела и в противоположный номер, где поселилась какая-то дива, не очень красивая лицом, но с безукоризненной фигурой. Был август месяц, жара стояла беспрерывная, и соседка моя часто, не закрыв плотно дверей, имела привычку гулять по своему номеру совершенно в Евином наряде. Все это я рассказываю для того, чтобы представить читателю Маяковского, входящего в мой номер, мельком увидевшего рядом в комнате голый женский силуэт и затем непосредственно озирающего свалившиеся откуда-то блага. Маяковский оглядел все, оценил метаморфозу в моем положении и обратился ко мне с любопытным вопросом: «Бабушка умерла?»

На минуту должен отступить от плавности рассказа. Как раз в это время, незадолго до того, было совершено дерзкое ограбление Харьковского банка, о чем много писалось в газетах, так как сумма, изъятая грабителями из сейфов, была очень внушительная. Этим я воспользовался, чтобы задурить голову Маяковскому. На вопрос его о бабушке, я ответил, что, дай ей бог здоровья, она в полном: порядке. Предложил Владимиру Владимировичу выпить вина, которое, «кажется, неплохо». Маяковский забеспокоился. Зашагав по номеру, нетерпеливо стал допытываться, откуда это все.

Я сделал таинственное лицо, как бы желая уклониться от ответа. Маяковский настаивал, начинал сердиться.

– Что же вы, сказать боитесь?

– Нет, не боюсь, но еще не время!

– Да вы что – на содержание, что ли, поступили к этой вот голой напротив?

– Нет, зачем же, скорее – наоборот!

Тут Владимир Владимирович совсем разъярился:

– Что вы мне вола вертите! Или говорите по-человечески, или черт с вами, я ухожу! Раз и навсегда.

– Ну вот видите, Володечка, я бы вам сказал, но это ведь не моя тайна… Не знаю, как вам дать понять… Дадите ли вы мне честное дворянское слово, что нигде, никому, ни при каких обстоятельствах не намекнете даже об этом?

– Ладно, даю боярское.

– Ну так вот: читали вы об эксе в Харькове?

– Ну?

– Ну вот вам и ну!

– Колядка, неужели вы…

– Вот вам и неужели!

– Что? В пользу рабочей кассы?!

– Конечно!

Маяковский отпил вина, долго смотрел на меня изучающим взглядом. Потом громовым голосом:

– Почему ж вы меня не предупредили?

– Ну подумайте сами – мог ли я…

– Да, впрочем, верно. Но все-таки?!

– Ну – понятно теперь вам?

– А откуда все это?

– Ну, распоряжение, чтобы переменить обличье, жить в гостинице, одеваться по моде.

– А как же с издательством?

– На издательство-то этого не хватит. Ведь мы были обеспечены только экипировкой и сменой адреса.

Нужно сказать, я врал вдохновенно. Маяковский продолжал приглядываться ко мне, но теперь уже без недоверия, с каким-то новым интересом. Он ни о чем больше не спрашивал, попросил проводить его и, как всегда, «хоть до соседнего угла»; но этот соседний угол оказался на другом конце квартала, потом еще один, еще и еще;

Маяковский не любил возвращаться к себе на Пресню в одиночку. Когда мы дошли до Никитских ворот, я не пошел дальше, несмотря на уговоры. Тогда, перейдя площадь, Маяковский в тишине звонкой, безлюдной к тому времени площади стал посылать мне проклятия и ругательства. Дело в том, что на пути я ему открыл надувательство, превратив романтическое ограбление «в пользу рабочей кассы» в вульгарный выигрыш на бегах. Маяковский не верил, полагая, что, не доверяя, я хочу подсунуть именно этот последний обманный вариант ему, уже раз обманутому. Площадь содрогалась от его громового рыка: «Асеев! Проходимец!! Асе-ев! Со-бачье у-хо!!»

Простодушие и гениальность? Да, вот так именно.

Как-то ехали вместе к нему на дачу в Пушкино. Вдруг он предложил: сойти на предыдущем разъезде и – вперегонки, от семафора до семафора; но идти шагом, шагом какой угодно длины, не переходящим на рысь, на бег. Пари на червонец. Я тогда занимался гимнастикой регулярно и сейчас же принял пари, так как учел массивность фигуры Маяковского и то, что я легок на ногу. Договорились. Сошли с поезда, спрыгнули с площадки платформы и – раз-два-три – приняли старт. Маяковский ушел метров на двадцать, я растягивал шаги как мог, но сразу было не угнаться за ним. Однако к половине дистанции я подошел вплотную, и дальше мы шли вровень до самого конца. Маяковский потерял на слетевшей шляпе, и пока он нагибался, я обошел его. Потом он вновь нагнал меня, но уже перегнать у него дыхания не нашлось. Кто же выиграл? Решили разыграть в орел-решку. Но дело было не в том. Оказалось, что во время хода я, очевидно, уже слишком расстилаясь и маша отчаянно руками, уронил часы – ремешок, что ли, расстегнулся.

Маяковский осмотрел меня сочувственно и предложил проделать обратный маршрут в поисках за часами. Вернулись, но часов не нашли. Тогда Владимир Владимирович предложил еще раз шагать на спор: «Вам теперь легче, ведь вы теперь без часов!» Я рассердился и отказался от дурацкого, на мой взгляд, повтора. Мы сели в подоспевший поезд, и Маяковский потешался надо мною:

«Почему вы не пошли еще раз? Ведь время потеряно все равно?» Или, вынимая свои часы и невинно поднося их к уху, напевал: «Часы идут, часы летят, часы бегут, часы лежат». Я старался придать себе беззаботный вид, хотя мне было жаль часов.

Когда мы вернулись в город, дня через два Маяковский, встретясь со мной, обратился ко мне: «Вот, Колядка, я ведь нашел ваши часы!» Я не поверил, что это те же самые, хотя и мои потерянные были новенькие. Но он запомнил фасон и фирму!

Очень он был предан друзьям. Но настоящим друзьям, без лигатуры. Самый милый человек ему был тот, кто умел дружить без расчета, без оглядки. Он не раз говорил, что друг тот, кто ни в чем не изменит, даже в таких обстоятельствах, когда это не измена даже, а просто несогласие во взглядах. В дружбе не может быть несогласия. Даже тогда, когда один говорит то, что не нравится другому. Только чтобы не хвалить врагов. Враг чем талантливей, тем опасней. Но враг не может быть талантливей друга.

Однажды я поспорил с Лилей Юрьевной относительно каких-то стихов, которые мне нравились, а ей нет. Спор был горячий. Маяковский не принимал участия, но приглядывался и прислушивался из другой комнаты. Потом мы пошли с ним вместе по Мясницкой. Маяковский шагал, помахивая палкой.

– Колядка! Никогда не противоречьте Лилечке, она всегда права!

– Как это «всегда права»? А если я чувствую свою правоту?

– Не можете вы чувствовать своей правоты: она у нее сильнее!

– Так что же вы скажете, что, если Лилечка станет утверждать, что шкаф стоит на потолке, – я тоже должен соглашаться, вопреки очевидности?

– Да, да! Если Лилечка говорит, – на потолке, значит, он действительно на потолке!

– Ну, знаете ли, это уже рабство!

Маяковский молчит некоторое время, а потом говорит:

– Ваш маленький личный опыт утверждает, что шкаф на полу. А жильцы нижней квартиры? Не говоря уж об антиподах!

Маяковский не был семейным человеком, как это понимается большинством. Он был общественным человеком, без всякого усилия казаться им в чьих-либо глазах. Родней ему были те, кого он считал людьми, стоящими этого наименования. Поэтому и родня им была признаваема в той же мере. К матери он относился с нежной почтительностью, выражавшейся не в объятиях и поцелуях, а в кратких допросах о здоровье, о пище, лекарствах и других житейских необходимостях. Но в этих вопросах, в их интонации была не наигранная забота о здоровье, нуждах, потребностях.

В отношениях с сестрами была тоже родственность старшего в семье, хотя он был младше сестер. Но длительных семейных разговоров он не заводил, да и недолюбливал. Вкусы, очевидно, были разные. По крайней мере, те разы, которые я бывал у него в семействе, было заметно, что разговоры, помимо самых необходимых предметов, не клеятся. Да и меня он так усиленно тащил поехать к родным, что казалось, ему нужен был громоотвод от громыхания голоса Ольги Владимировны и молний, сверкавших в глазах другой сестры, Людмилы, кажется обижавшейся на некоторую отчужденность Владимира Владимировича от родственных традиций.

Мать была сдержанна в выражениях своих чувств так же, как и сам Маяковский. Я был у них два или три раза, буквально упрошенный Владимиром Владимировичем сопровождать его на Пресню. Помню очень маленькие комнатки, помню диван, на котором не умещался Маяковский, кошку, которую он гладил большой рукой, прикрывая ее всю, редкие вопросы, прерываемые длинными паузами. Наконец Маяковский поднимался, говорил: «Ну, нам пора», – вкладывая в это «нам» как бы общую необходимость сняться с места. Он обнимал мать, что-то говорил наедине с нею, уходя в соседнюю комнату; и после, выйдя на улицу, повеселевшим голосом крича: «Пошли хвостать!» – мчался к остановке трамвая. «Хвостать» на его языке означало – двигаться, работать, энергично действовать.

Маяковский не был семейственным человеком, но он любил людей. «Не вы – не мама Альсандра Альсеевна. Вселенная вся семьею засеяна» – это не было только стихотворной строчкой, это было прямым заявлением о всемирности своего родства. И именно к маме обратился он с таким заявлением. Он сторонился быта, его традиционных форм, одной из главных между которыми была семейственность. Но без близости людей ему было одиноко. И он выбрал себе семью, в которую, как кукушка, залетел сам, однако же не вытесняя и не обездоливая ее обитателей. Наоборот, это чужое, казалось бы, гнездо он охранял и устраивал, как свое собственное устраивал бы, будь он семейственником. Гнездом этим была семья Бриков, с которыми он сдружился и прожил всю свою творческую биографию.

Я помню, как в пятнадцатом году он познакомил меня с ними в Ленинграде, тогдашнем еще Петрограде, чиновном, струнно натянутом, великосветском. Блистание и выправка с еще Петровского времени присущи были городу. Ровность проспектов, каменность монументов, огни – делали его похожим на огромный драгоценный самоцвет, искрящийся, переливающийся ровно ограненными плоскостями. Маяковский был уже в некоторой славе. Он печатался в «Сатириконе», о нем писали статьи, по большей части ругательные и насмешливые.

И вот я был введен им в непохожую на другие квартиру, цветистую от материи ручной раскраски, звонкую от стихов, только что написанных или только что прочитанных, с яркими жаркими глазами хозяйки, умеющей убедить и озадачить никогда не слышанным мнением, собственным, не с улицы пришедшим, не занятым у авторитетов. Мы – я, Шкловский, кажется, Каменский – были взяты в плен этими глазами, этими высказываниями, впрочем, никогда не навязываемыми, сказанными как бы мимоходом, но в самую гущу, в самую точку обсуждаемого. Это была Лиля Юрьевна Брик, ставшая с той поры главной героиней стихов Маяковского.

Осип Максимович Брик был со своей стороны неожиданен и покоряющ. Редко высказывающийся, но высказывающийся со всей резкостью суждения, он обращал на себя внимание не сразу, не с первого взгляда. Но когда раздавался его голос, то все как-то особенно внимательно к нему прислушивались. А. В. Луначарский впоследствии, шутливо критикуя наш «Леф», заметил, что все мы, участники журнала, похожи на разбойников искусства именно потому, что у французских средневековых разбойников был свой патер, отпускавший им заранее грехи прошлые и будущие, на основании Священного писания.

Брик был великолепно оснащен знаниями как теории искусства, так и классиков марксизма. Им был издан тогда еще, до революции, альманах «Взял», открывавшийся антивоенным стихотворением Маяковского «Вам, которые в тылу». Помню, там же была и статья О. М. Брика, много помогшая мне разобраться в суждениях о назначении искусства. Статья эта – о хлебе насущном и о кондитерских изделиях поэзии – положила грань между эстетикой символистов и эстетикой нового ощущения искусства. Помню еще, как замечательно разрешил Осип Максимович вопрос о том, как писать и что писать, сведя его к простому третьему: для чего писать. Вообще Осип Максимович был кладезем премудрости, и Маяковский как-то совершенно серьезно сказал мне: «Почему вы не напишете поэму о Брике?»

Вот с такими людьми и подружился в пятнадцатом году Маяковский. Естественно, что ему захотелось познакомить с ними, удивить ими тех людей, которых он признавал своими. И после первого знакомства протянулся длинный пунктир взаимоотношений с новой семьей Маяковского.

Чем они особенно отличались от других знакомств и сближений? Прежде всего, широтой образованности как в искусстве, так и в общественных науках. Новое и неизвестное в поэзии для них было так же дорого, как новое и неизвестное в науке, в жизни. И это было не только стремлением открыть новую звезду или узнать о ней, а главным образом, стремлением строить свой путь сообразно этому открытию. Для них искусство было законом жизни, законом духовным и материальным. И если для Бриков «взаимоотношения искусства и действительности» были теорией, то в Маяковском воплотилось для них реальное качество этих отношений. Его стихи оказались неоткрытым материком после потопа проливных сумеречных дождей «искусства для искусства». Так сложились их отношения, перешедшие в общий долгий путь в жизни и поэзии.

И напрасно некоторые теоретики и биографы пытаются затушевать общность этого пути, придумывая всевозможные фальшивые положения и искаженные образы действительной биографии Маяковского. Их усилия бесплодны хотя бы потому, что слишком много людей помнят и знают действительность того времени, слишком много друзей действительных, а не позже объявившихся, следило за жизнью и работой Маяковского, остающихся лучшими свидетельствами его подлинных привязанностей и симпатий.

При воспоминаниях о годах, проведенных рядом с Маяковским, никак нельзя упустить из памяти людей, которые окружали его, относились к нему как к центральной колонне, подпиравшей здание их интересов, склонностей, навыков. Их было не так много в то время, но это была настоящая дружина при великом уделе искусства, команда при капитане, почти что семья при патриархе, хотя самому патриарху было зачастую лет меньше его литературных деток. Да и не только литературных: сюда входили и художники, и критики, и поэты, и театральные деятели. «Мы живали с ними дружно, вспомянуть их нынче нужно».

Круг самых близких, без рассуждения почувствовавших полную меру гениальности их современника, можно сказать, влюбленных в него как в явление, близ которого находиться было уже счастьем жизни, – это, кроме самих Бриков, друзья бескорыстные и безотказные, искавшие в нем опоры и поддержки, как в установителе новых понятий, новых приемов в поэзии.

К числу безраздельнейших и бескорыстнейших друзей поэта в первую очередь нужно отнести Петра Васильевича Незнамова (Лежанкина), бывшего секретаря «Лефа» и его скромнейшего сотрудника. Приехавши с Дальнего Востока, где он изредка сотрудничал в местных изданиях, он сразу включился в круг лиц, всячески помогавших осуществлению Маяковским журнала. Не было человека более преданного делу издания каждого номера, на которого можно было бы всецело положиться и по корректуре, и по типографским делам. Если в журнале оказывалась опечатка, что бывало очень редко, то для Незнамова это была целая трагедия. Сам поэт тончайшего слова, не терпевший красивостей ради искусства, он относился к чтению текста журнала, как мусульманин к намазу. Ничем нельзя было оторвать его от читки корректуры, от сверки листов. Получая крайне скромную зарплату, он не старался ее увеличивать какими-либо другими заработками в литературе, отдавая все свое время журналу.

Он был даровитый поэт, принципиально преданный существовавшей тогда среди нас «фактографии», то есть обязательности отражения действительности, в противоположность работе фантазии, выдумки, воображения. Основывалась эта теория на том предположении, что воображение может обмануть, а действительность, подтвержденная фактами, обязательно оставит след в искусстве.

Маяковский, а вслед за ним и я не очень-то усваивали эту теорию, главным проповедником которой являлся Сергей Михайлович Третьяков. Нам было жаль отказаться от воображения, «глупая вобла» которого все-таки была куда съедобней для работы, чем всяческий, хотя бы страшно новаторский проект, не всегда помогавший совместить его с практикой в поэзии. Но насколько такая теория была соблазнительна в своей голой явственности и логичности, можно судить хотя бы на примере самого Маяковского. Вспомните: «Ни былин, ни эпосов, ни эпопей… Воспаленной губой припади и попей из реки по имени – „Факт“».

Уж если Маяковский «отказывался» от поэтических жанров, то для Пети Незнамова это было знаменательнейшим подтверждением новой теории поэзии, и он всей душой предался ей безраздельно. Это наложило крепкую узду на его живое воображение, и он, как монах от скоромного, отказался от всяческой роли фантазии. Стихи его, изданные в скупейшем отборе книжечкой «Хорошо на улице», все же не могли совершенно избежать «злонамеренного» воображения, и такие, например, как «Читинский скорый», «Хорошо на улице», останутся памятны многим. Особенно выскобленным от всякого признака «фантазии» был цикл стихов о Мичурине. Однако и в нем увлеченность темой и какая-то упрямая своеобразность построения стиха по самой прозаической, казалось бы, интонации свидетельствуют о бескорыстнейших поисках нового в природе поэзии, о желании обновить, сделать структурной опесчаневшую почву стиха.

Петр Васильевич Незнамов в первую империалистическую войну был в царской армии в чине штабс-капитана артиллерии. Если пожелать представить себе духовный, да, пожалуй, и физический облик этого прелестного человека, стоит вспомнить офицера Тушина из «Войны и мира». Та же скромность, то же воодушевление делаемым делом, то же упрямство или упорство в том, в чем убежден делающий. Но для самого Петра Васильевича этот чин капитана старорежимной армии был предметом если не огорчений, то, во всяком случае, анкетных переживаний.

Когда началась Великая Отечественная война, Незнамов очень волновался: возьмут ли его в ополчение? Волновался: а вдруг не возьмут, памятуя службу в офицерских чинах дореволюционной эпохи. И хотя он был контужен в первой мировой войне и отравлен газами, он все же стремился доказать свой советский строй души, всячески проверив отношение к себе не по анкете, а по человеческой сущности. И каково же было его торжество, когда, войдя ко мне в июле сорок первого года, он, не скрывая радостной усмешки, воскликнул с порога:

– А меня записали.

– Куда записали?

– В ополчение, я записан в ополченцы!

– Да что вам там делать? Ведь за вами еще санитара нужно приставить, с вашей контузией!

– Ну нет, ничего, там ведь все время на воздухе.

– Да кто вас записал, нужно сейчас же позвонить, сообщить, что вы беспомощны в походе!

– Нет, нет, ни в коем случае! Я так рад, что меня приняли, я боялся, что анкета подведет.

И ничем нельзя было его уговорить заявить о своем плохом здоровье, о беззубости.

– Что же вы есть будете?

– А что все, то и я: кашу, кулеш.

Ну, недолго он ел эту кашу. В скором времени часть ополченцев попала в кольцо окружения, и Петр Васильевич Незнамов, тихий упрямец, чистейший человек советской совести, хороший поэт и достойный соратник Владимира Владимировича Маяковского, был уничтожен гитлеровцами…

Маяковский был для меня человеческим чудом, чудом, которое, однако, осязаемо и зримо ежедневно. Вначале я просто удивлялся, а вскоре стал считать это чудо открытым мною заново. Все в нем было по мне, дорого и сродно. И его величественность «медлительного и вдумчивого пешехода», который, «мир огромив мощью голоса», идет по Москве, оглядывая ее, как повелитель, и его мальчишеская ухмылка и уловка в самые неожиданные моменты, и его грозное посапывание, когда что-нибудь не нравилось ему в собеседнике. Но главное – это, повторяю, была близость к чуду, его каждодневное возникновение как обычное явление, как восход луны, как шум поезда. Со мной он был в каком-то нигде не закрепленном сговоре, в какой-то согласованности убеждений. Может быть, это было от первоначального провинциализма наших биографий. И он и я в детстве были уличными мальчишками, не знавшими узды и принуждения. Отсюда – симпатия друг к другу. До меня он был так же, кажется, дружен с Константином Большаковым, поэтом одного с ним роста и внешней самоуверенности, при большой мнительности и уязвимости душевной. Кроме того, Большаков был добр, что тоже ощущалось Маяковским безошибочно. Но о Большакове я знаю мало, во всяком случае меньше, чем о себе. Со мной же Владимир Владимирович был товарищески заботлив и дружен многодневно.

Из дореволюционных воспоминаний сохранилось в памяти особенно одно. В старой Москве, в Б. Гнездниковском переулке, на шестом этаже бывшего дома Нирензее, в феврале 1915 года Маяковский читал мне только что написанное «Я и Наполеон». Это была квартира Д. Д. Бурлюка, однокомнатная, с кухней, ванной и альковом для спанья. Маяковский почему-то имел от нее ключ – то ли Бурлюка не было в Москве, то ли он уходил по своим художным делам. Маяковский предложил мне слушать новое, только что написанное. В комнате были огромные окна, с низкими подоконниками, на которых было удобно сидеть. Снизу подоконников подогревало водяное отопление. Вообще было удобно и слушать и читать. Маяковский стоял в противоположном углу комнаты, с головой, как бы подчеркнутой линией панели обоев: «Я живу на Большой Пресне… // Место спокойненькое. Тихонькое. Ну? // Кажется – какое мне дело, что где-то в буре-мире // взяли и выдумали войну?» Я знаками отмечаю тогдашние интонации стиха. Начало презрительно пренебрежительное, с окриком «ну?». И вдруг на низких нотах, тревожное, как отдаленный гром: «Ночь пришла. Хорошая. Вкрадчивая. И чего это барышни некоторые дрожат, пугливо поворачивая глаза громадные, как прожекторы?»

Гром как-то идет волнами, отпечатываясь на некоторых слогах: «хоро», «вкра», «и чего это», «бары», «неко», «жат», «вора», «гро», «проже» – именно так шли волны голоса. В памяти остались отдельные строфы, как в выветрившейся надписи веков. «Тебе, орущему: „Разрушу, разрушу!“, вырезавшему ночь из окровавленных карнизов, я, сохранивший бесстрашную душу, бросаю вызов!» И опять «ору», «разру», «разру», «ночь», «окровав», «изо», «я», «храни», «бесстра», «саю», «ызов». Похоже было издали на громкоговоритель, тогда еще не знакомый слуху…

Прочитав, Маяковский зашагал по комнате. Я начал о чем-то постороннем, чтобы не впасть в телячий восторг, казавшийся мне граничащим с подобострастием. Маяковский остановился в упор:

– А стих – как?

Из тех же соображений я начал вспоминать его ранее написанные стихи, как бы сравнивая их с этим. Маяковский яростно сверкнул глазами, загремел:

– Да поймите же, что это самое лучшее, что я когда-нибудь написал! И вообще – последнее всегда самое лучшее!! Самое замечательное, лучше всего написанного в мире! Согласны?

– Согласен.

– Ну то-то же, еще бы вы были не согласны!

В пятнадцатом году Маяковский призывается на военную службу. Горький дал ему возможность не стать рядовым, устроив его в автомобильную роту чертежником. Горький относился весьма внимательно к росту таланта Маяковского. Впоследствии враги путем лжи и наговора восстановили их друг против друга. Но Горькому Маяковский во многом обязан в своем творчестве и, быть может, в главнейшем – обязан жизнью, тем, что не был послан в маршевую роту под немецкие гаубицы.

Первые годы революции мы с Маяковским не виделись. Я был на Дальнем Востоке. Но и там душевная связь с ним не прерывалась. Каждый из нас ощутил революцию как праздник. Солдатчина, «паршивейшее время», была для нас обоих в равной мере ненавистна. Помню, как окольным путем получил в двадцатом году «Все сочиненное Владимиром Маяковским» – книгу, в которой была уже и «Мистерия-буфф», и многое другое. Читая эти вещи во Временных ремонтных мастерских во Владивостоке, с радостью убедился, насколько доходчив его стих не только до моего сердца, но и до сердец широкой рабочей аудитории, слушавшей «Мистерию» затая дыхание, без перерывов и антрактов, восторженно ее принявшую.

В двадцать втором году мы встретились, как будто и не разлучались: все было общее – взгляды, вкусы, симпатии, антипатии. Маяковский хлопотал обо мне, устраивая мне жилье, работу; выводил меня в свет, заботливо обсказывая еще не знакомой со мной аудитории, кто я и что я. Закипела работа по изданиям, по писанию агитационных стихов, плакатов, государственных реклам. В работе Маяковский был придирчив и беспощаден ко всякой небрежности или недоделке. Ходили по разным учреждениям, по редакциям газет и журналов. Затем – журнал. Маяковский был и редактором, и автором, и производственником. Сидел ночами в типографии, выверял опечатки, следил за версткой. Такого рачительного хозяина журнала я не видывал ни до, ни после. Журнал саботировали в издательском аппарате. У Маяковского было много недоброжелателей. Но друзей было в тысячи раз больше.

В гневе я видел его по-настоящему один только раз.

Мы с ним выполняли плакаты с подписями, кажется, по охране труда. Работа была ответственная, сроки подходили к окончанию. Наконец, окончив все, проверив яркость красок и звучность текстов, мы, радостные, пошли сдавать заказ в учреждение. Но учреждение отнюдь не обрадовалось нам. Там сидел тот самый индивидуум, который послужил позже Маяковскому моделью для изображения главначпупса в «Бане». Толстенький и важный, он заседал с таким азартом во всевозможных комиссиях, что добиться приема у него не было возможно. Мы ходили трое суток, дежуря в приемной по многу часов. Дождаться приема не смогли.

Тогда Маяковский, чувствуя, что запаздываем со сдачей материала, прорвался к нему в кабинет сквозь вопли дежурной секретарши, ведя меня на буксире. Главначпупс был возмущен при виде вторгшегося Маяковского, у которого в одной руке была палка под мышкой, а в другой свернутые в трубку плакаты; за ним следовал я. Главначпупс поднялся с кресла во всем своем величии, которому, правда, не хватало роста.

– Маяковский! Что это вы себе позволяете?! Здесь вам не Политехнический музей, чтобы врываться без разрешения!

Он был пунцов от раздражения, он грозил Маяковскому коротеньким пухлым пальцем, всей фигуркой выражая негодование. А тут еще секретарша сбоку старалась выгородить себя, вопя, что Маяковский поднял ее за локти и отставил в сторону от защищаемой ею двери начальства.

Начальство свирепело все больше. Что-то вроде «позвольте вам выйти вон», с указующим перстом на выходные двери.

Маяковский вдруг внезапно положил трость на письменный стол, снял шапку с головы, положил плакаты на кресло и, опершись ладонями о стол, начал с тихой, почти интимной, воркующей интонацией:

– Если вы, дорогой товарищ…

Громче и скандируя:

– …позволите себе еще раз…

Еще громче и раздельное:

– …помахивать на меня вашими пальчиками…

Убедительно и почти сочувственно:

– …то я… оборву вам эти пальчики!., вложу в портбукет!!

Со страшной силой убедительности и переходя на наивысшие ноты:

– И пошлю их на дом вашей жене!!!

Эхо раскатов голоса Маяковского заставило продребезжать стекла. Начальство по мере повышения голосовой силы, как бы пригибающей к земле, начало опускаться в свое кресло, ошарашенное и самим гулом голоса, и смыслом сказанного.

Результат был неожиданным.

– Маяковский, да чего вы волнуетесь! Ну что там у вас? Давайте разберемся!

Плакаты были просмотрены и утверждены за десять минут.

Нет, конечно, не «дружина» и патриархат в искусстве подходят как определение взаимоотношений Маяковского с близкими к нему людьми. Скорее – товарищество, артель с бригадиром во главе. А то, быть может, и «министерство» искусств, неофициальное, но не менее влиятельное, чем управляемое А. В. Луначарским, зачастую наносившим визиты дружбы в маленькую квартиру на Водопьяном и Гендриковом.

Большинство старых литераторов еще не утрясло своих отношений с советской действительностью. Из вновь пытавшихся занять их места пролетарских писателей многие были беспомощны в литературе. Пролеткульт только прокламировал свои установки, из которых ничего не выходило, кроме «однаробразного пейзажа». Маяковский с пристальным вниманием отыскивал все наиболее жизнепригодное в поэзии «друзей поэтов рабочего класса». Но уж очень невелики были знания – и, надо сказать, одаренность этого отряда новичков для серьезного дела новой поэзии. В большинстве случаев товарищи из пролеткультовцев шли в учебу к старым прописям поэзии, опасливо поглядывая на Маяковского, казавшегося им лишь попутчиком.

На самом же деле влияние Маяковского через его журнал, через его выступления в многочисленных аудиториях создало ему прочную известность среди молодежи, не заинтересованной в профессионализации в искусстве, но очень заинтересованной в необычности такого явления, как поэзия, возглавляемая Маяковским. И не только увлеченность советской молодежи, но и перекатившая в зарубежные страны популярность Маяковского заставили обратить внимание на его далеко видимую фигуру. Маяковский как бы сделался полпредом стиха Советского Союза.

Журналы, подобные «Лефу», стали издаваться и в Польше, и в Чехословакии, и в Японии. Эхо новой поэтической формации отдалось и в Америке: и там, в «Зеленом городке» художников и литераторов, стали спорить о новом человеке и новом поэте в Стране Советов.

(Кстати, например, хроникальные вставки в романы, хотя бы того же Дос Пассоса, были значительно раньше применены в «Семене Проскакове» как подлинный дневник шахтера-партизана. Я не хочу этим приписать себе приоритет такого использования материала, но, видно, в воздухе была эта необходимость обновления средств литературного воздействия.)

Помню, когда я написал «Семена Проскакова», Маяковский слушал его первым. Прослушав, как-то взволновался, посмотрел на меня внимательно и с какой-то хорошей завистью сказал: «Ну, ладно, Колька! Я тоже скоро кончу свою вещь! Тогда посмотрим!» В этой простодушной, мальчишеской фразе сказался весь Маяковский. Это была и высшая похвала мне, и удивительно хорошее чувство товарищеского соревнования. ‘ С ним было легко и весело работать именно из-за этого широкого размаха душевной мощи, которая увлекала и заражала собой без всяких нравоучений и теоретических споров.

Маяковский очень стремился объединить вокруг «Лефа» наиболее ярких писателей из тех, кто не боялся продешевить себя, сотрудничая в бедном средствами журнале. В «Лефе», например, напечатался И. Бабель.

Помню, как Маяковский пытался привлечь к сотрудничеству Сергея Есенина. Мы были в кафе на Тверской, когда пришел туда Есенин. Кажется, это свидание было предварительно у них условлено по телефону. Есенин был горд и заносчив: ему казалось, что его хотят вовлечь в невыгодную сделку. Он ведь был тогда еще близок с эгофутурней – с одной стороны, и с крестьянствующими – с другой. Эта комбинация была сама по себе довольно нелепа: Шершеневич и Клюев, Мариенгоф и Орешин. Есенин держал себя настороженно, хотя явно был заинтересован в Маяковском больше, чем во всех своих вместе взятых сообщниках. Разговор шел об участии Есенина в «Лефе». Тот с места в карьер запросил вхождения группой. Маяковский, полусмеясь, полусердясь, возразил, что «это сниматься, оканчивая школу, хорошо группой». Есенину это не идет.

– А у вас же есть группа? – вопрошал Есенин.

– У нас не группа, у нас вся планета!

На планету Есенин соглашался. И вообще не очень-то отстаивал групповое вхождение.

Но тут стал настаивать на том, чтобы ему дали отдел в полное его распоряжение. Маяковский стал опять спрашивать, что он там один делать будет и чем распоряжаться.

– А вот тем, что хотя бы название у него будет мое!

– Какое же оно будет?

– А вот будет отдел называться «Россиянин»!

– А почему не «Советянин»?

– Ну это вы, Маяковский, бросьте! Это мое слово твердо!

– А куда же вы, Есенин, Украину денете? Ведь она тоже имеет право себе отдел потребовать. А Азербайджан? А Грузия? Тогда уж нужно журнал не «Лефом» называть, а – «Росукразгруз».

Маяковский убеждал Есенина:

– Бросьте вы ваших Орешиных и Клычковых! Что вы эту глину на ногах тащите?

– Я глину, а вы – чугун и железо! Из глины человек создан, а из чугуна что?

– А из чугуна памятники!

…Разговор происходил незадолго до смерти Есенина.

Так и не состоялось вхождение Есенина в содружество с Маяковским.

От того же времени остался в памяти и другой эпизод.

Однажды вечером пришел ко мне Владимир Владимирович взволнованный, чем-то потрясенный:

– Я видел Сергея Есенина, – с горечью, и затем горячась, сказал Маяковский, – пьяного! Я еле узнал его. Надо как-то, Коля, взяться за Есенина. Попал в болото. Пропадет. А ведь он чертовски талантлив.

Маяковский привлекал в журнал еще немало лиц из тогдашней писательской молодежи. Стоит вспомнить, кроме Бабеля, хотя бы Артема Веселого, Валентина Катаева, печатавшего в «Лефе» свои стихи, которые он потом превратил в прозу. Хлебников, Кирсанов, Третьяков, Каменский, Жемчужный, художники Лавинский, Родченко, Степанова, критики Брик, Шкловский, Арватов, Перцов, кинорежиссеры Эйзенштейн, Пудовкин, Эсфирь Шуб, наконец Мейерхольд, первым поставивший пьесы Маяковского, поддерживавший давнюю дружбу с ним еще с дореволюционных лет. Все имена ближайших сотрудников и авторов «Лефа» надо бы проверить по его оглавлениям. Но ведь это же воспоминания, а не документация. Важно то, что Маяковский хотел собрать воедино «хороших и разных», заботясь о строительстве молодой советской культуры.

Луначарский относился к Маяковскому больше чем хорошо. Попросту сказать, был влюблен в него как в писателя. На чтении «Бани» приглашенный Луначарский говорил о шекспировской силе драматургии, сродной Маяковскому. Он говорил умно и проникновенно. Маяковский был взволнован. Но это не помешало ему вскорости на диспуте схватиться с Луначарским по поводу классики. Луначарский говорил на свою излюбленную тему – о возвращении к классическим образцам, о том, что они непревзойденны и неизгладимы. Маяковский слушал речь Луначарского, надо сказать, блестящего оратора, хмуро и неодобрительно. Луначарский, заканчивая свою победительную речь, решил последней фразой как бы примирить с собой Маяковского.

– Я знаю и предчувствую, – сказал Луначарский, – что присутствующий здесь Владимир Владимирович Маяковский вступится за новаторство и разделает меня под орех!

На это прогремела с места успокоительно-меланхолическая реплика Маяковского:

– Я – не древообделочник!

Вообще отношения между Маяковским и Луначарским были близки к дружбе, сдобренной долей иронии, необходимой для уравновешивания положений: оба писатели, один знаменит как поэт, а другой больше известен как нарком.

И вот пьеса Луначарского идет в нескольких театрах. Называется она «Канцлер и слесарь».

У Маяковского выходит книга стихов.

Какую надпись сделать, достойную Луначарского и не умаляющую Маяковского? Маяковский пишет на титульном листе: «Канцлеру от слесаря».

Некто из людей проходного значения в литературе, вечно переходивший от одной литературной величины к другой, вечно встревоженный их близостью и довольный своим знакомством с ними, хвастался перед Маяковским новенькой автоматической ручкой:

– Вот посмотрите, Владимир Владимирович, ручку! Правда, хороша? Это мне Демьян Бедный подарил!

Маяковский взял ручку, внимательно ее осмотрел и сказал с грустью и завистью:

– Счастливец вы! Вот вам Демьян Бедный ручку дарит. А мне кто же подарит? Шекспир – умер!

В семнадцатом году, после Февраля, когда все заборы стали обклеиваться выборными списками различнейших партий, вдруг объявившихся в претендентах на участие в управлении страной, главными были все же старые партии, названия которых были популярными издавна. Но наряду с ними вывешивались и кадеты, и обновленцы, и анархисты, и союз поваров, да мало ли еще кто.

Маяковский шел со мною по Неглинной, поглядывая на плакаты и списки, и вдруг предложил вывесить свой список. Какой? А футуристов! Первым кандидатом шел в нем Маяковский, потом Каменский и другие. На мое недоуменное возражение о том, что кто же за нас голосовать станет, Владимир Владимирович ответил раздумчиво:

– Черт его знает! Теперь время такое: а вдруг президентом выберут…

Когда мы с Оксаной вернулись из Италии в 1928 году, я рассказывал Владимиру Владимировичу о грамоте, хранящейся в архиве Флорентийского собора. Грамота эта была указом цеха суконщиков города Флоренции архитектору о постройке собора, равного которому по красоте не было бы в мире. Там так и сказано было дословно:

«Так как ты, такой-то, являешься лучшим зодчим мира, а республика Флоренция является знатнейшей, великолепнейшей в мире республикой, то мы, цех суконщиков, надзирающий за строительством, поручаем тебе построить храм по красоте и изяществу такого превосходства, чтоб с ним не мог равняться ни один из ранее построенных храмов и никакой иной в будущем».

Когда я это передал Маяковскому, тот посмотрел на меня долгим взглядом и промолвил как-то необычайно тихо:

– Да! Вот это социальный заказ! – Потом, помолчав: – Ну, ничего! Я и без заказа такое напишу!

– Асейчиков, что вы читаете?

– «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского.

– А зачем они вам?

– Кто – «они»?

– Ну вот эти похвалы глупости?

– Да вы послушайте только! Вот, например, это. – Я читаю: – «Еще хитрее те, которые под видом своего издают чужое, присваивая себе славу чужих трудов, в той надежде, что ежели и уличит их кто-нибудь в литературном воровстве, то все же в течение некоторого времени они смогут пользоваться выгодами своей проделки. Стоит посмотреть, с каким самодовольством они выступают, когда слышат похвалы себе и когда в толпе на них указывают пальцами – это мол, такой-то, знаменитость, когда видят они свое имя в книжных лавках… Мудрецы смеются над этим, как над великою Глупостью. Нет спора, это воистину глупо. Но зато, по моей милости, живут эти люди в свое удовольствие и не променяют своего творчества даже на Сципионовы триумфы».

Маяковский молчал, молчал, потом подошел:

– Дайте-ко посмотреть! – Прочтя, сам: – Эразм! Правильная рифма – разум.

После я как-то сблизил с этим эпизодом строчку Маяковского: «Конечно, различны поэтов сорта» и далее.

– Асейчиков! Продайте мне строчку!

– Ну, вот еще, торговлю затеяли!

– Ну, подарите, если забогатели. Мне очень нужна

– Какая же строчка?

– А вот у вас там в беспризорном стихе: «от этой грязи избавишься разве».

– А куда вам ее?

– Да я еще не знаю, но очень куда-то нужна!

– Ладно, берите, пользуйтесь.

Строчка, чуть варьированная, вошла в одно из стихотворений об Америке…

Вообще же не раз и не два именно агитационные вещи писались совместно. Маяковский доставал заказ, подписывал договор, потом предлагал работать вместе. Мы запирались ото всех посторонних дел и людей и начинали отыскивать лучшие заготовки к теме. Строчки и строфы создавались совместно, придумывались рифмы к наиболее выразительным местам. Маяковский ходил, курил папиросу за папиросой, отвергал неудачное, записывал принятое на папиросных коробках. Но, конечно, львиная доля изобретательности и остроумия принадлежала ему. Я был только на подсобной работе, иногда вставлял пришедшее в голову сравнение или оборот. Маяковский долго смотрел на меня, перекатывая папиросу из одного угла рта в другой, и опять-таки либо принимал, либо заиздевывал предложенное. Так было, помню, в стихах для плакатов об охране труда.

Постепенно Маяковский привыкал к нашим совместным поискам рифмы и стал доверять мне целые вещи, подписывая их своим именем совместно с моим. Так были целиком написаны «Софрон на фронте» – для издательства Реввоенсовета, где тогда заведовал редакцией В. П. Полонский. Так были написаны агитки «Ткачи и пряхи! Пора нам перестать верить заграничным баранам!» для треста «Моссукно», «Одна голова всегда бедна, а потому бедна, что живет одна», «Сказка про купцову нацию, мужика и кооперацию». Были и еще работы по рекламе госторговли по моссельпромовским заказам, в которых я принимал участие если не целиком, то в значительной мере.

И вот какая неразбериха получилась с этими вещами потом. Так как мое участие в них не было закреплено договорными обязательствами, то Маяковский, печатая их, полностью выплачивал мне гонорар сам, после получения его с издательства. Печатал он эти вещи и в первом своем собрании, опять-таки передавая мне весь полученный гонорар по написанным мною вещам. Печатал же эти агитки потому, что считалось вообще авторство совместным, и потому, что тогдашние гонорары все-таки разнились построчно, повышаясь для Маяковского почти вдвое. А он хотел, чтобы я получал больше: «Но ведь надо заработать сколько! Маленькая, но семья». Так и пристали мои неблестящие строчки к полному собранию сочинений В. В. Маяковского. И что я ни делал, как ни уверял, что они ему чести не принесут, что я их и в свои сборники не помещу, – мне отвечали, что это, мол, уже история, что Маяковский сам напечатал их в прижизненном издании, а значит, дело непоправимо. Думаю, что текстологи и исследователи будущего сумеют отличить творческий почерк Маяковского от асеевского.

А работать с Маяковским было одно веселье! Попутно придумывались смешные рифмы, каламбуры, просто великолепные нелепости стиха, которые и были настоящей подготовкой к большой работе. Иногда мы, наполовину закончив работу, уставши до отупения, садились сыграть «только три партии». Глядишь, ночь на дворе, «в тесноте да не обедали», и приходится дальнейшую работу переносить на завтра. Тогда Маяковский брал клятву, чтобы к двенадцати часам – «вы слышите, Колядка! к двенадцати часам ровно! рукопись уже была бы у меня на столе, перевязанная голубой ленточкой!» Восклицательные знаки слышались в интонациях густо. И не дай бог опоздать хоть на две минуты! Маяковский встречал зверем: «Вы что ж это? Кофеи распиваете, а я за вас трудись, как пферд?!» Но гнев сменялся на милость, когда рукопись была на столе. Шли в издательство, там читалось написанное, как-то стремительно одобрялось со всеми последствиями гонорарного порядка. Маяковский выходил из издательства, говоря, что он мог бы быть не только хорошим поэтом, но «хорошим всем» – генералом ли, купцом ли, архитектором ли…

Я продолжал ему в тон:

– Слоном ли, бегемотом ли, тигром ли, носорогом ли…

Маяковский ничего не имел против:

– Ну, что ж: все звери крупные.

Очень мне нравился этот крупный зверь, и никто другой не был так близок.

Раз как-то встретили мы пьяную компанию писателей на извозчике, человек пять насажалось. Маяковский посмотрел и сказал:

– Полный воз дерьма повезли!

Не любил пьяного куража и разгула. Уменьем владеть собой учил окружающих. И я не любил того, что не любил он.

Опять этот Асеев со своим Маяковским! Казалось, пора бы уж и отойти от него, занявшись другими темами.

Да, но как же, любезный читатель, отойти от него, когда многие еще не подошли к нему?! И не подошли не по своей небрежности и равнодушию, а просто по занятости ежедневно необходимыми делами. Делами такой неотложности, что вряд ли можно выкроить время еще и на поэзию. Но без поэзии народ не обходится. Только воспринимает он поэзию не всегда из напечатанного текста, не по рекомендации критиков, а непосредственными ощущениями солнца, утра, зелени или же морозного дня с блещущим инеем и на застывших без ветра ветвях деревьев.

Более сорока лет прошло с тех пор, как Маяковский попал впервые за границу. За это время родились и выросли без него люди, стали отцами семейств. Подросли уже и их сыновья: многие из них стали считать себя поэтами. А Маяковский все еще остается самым современным современником наших дней.

Вот он уезжает в первый раз за границу. Казалось бы, что пестрота новых впечатлений, резкость контрастов нашей тогда еще малоиндустриализированной страны с перегнавшими ее в технике Европой и Америкой должны бы ошеломить его. Но и признавая их стальную мощь, их превосходство в мире промышленности, Маяковский не преклоняется перед их достижениями, изучая и оценивая все увиденное в первый раз.

Сперва эти впечатления как будто бы внешни. Вон он выезжает за границу.

Ну что же, кругосветные дамы – такая ли уж это достопримечательность?! Да, достаточная достопримечательность, чтобы учесть, сколько должно пройти еще лет, чтобы они превратились из «дам» в людей, не запутавшихся в сети шелковых прозрачных чулок, считающихся признаком культуры. Они и до сих пор «плывут» за границу, чтобы взять примером для себя одежду, манеры, язык и всю внешность «настоящих» парижанок.

Но что там останавливаться на пытающихся подражать парижским модам и парижским обликам дамах! Вот они, и настоящие «парижанки». Правда, не совсем настоящие – тоже приплыли к парижскому берегу, если не сами, то их родители.

Э, Владимир Владимирович, вот этого уж нельзя было говорить, если хотите завоевать внимание красавицы. Ведь такие речи сразу ставят ее в какой-то второй ряд, чего ни одна красавица не потерпит. И мало того, что вы умны и голосисты. Нужно еще, чтобы вы были «долларисты», тогда бы вас стали выслушивать со вниманием. А так, что из того, что вы знамениты в своей стране! Из всех книжек на свете ценится красавицами более всего чековая книжка с шестинулевыми по крайней мере обозначениями сумм. А так выслушивать умные вещи, даром, вряд ли увлекательно для красавицы. Тем более, что человек сам признается, что ему «не двадцать, – тридцать… с хвостиком».

Ну вот, тем более, значит, сами признаетесь, что инвалид в любви!

Маяковский обращается со своими чувствами к площадям и башням Парижа, представляя себя Вандомской колонной, чтобы жениться на площади Согласия или же сманить Эйфелеву башню к нам в Москву. Но это вовсе не значит, что в Париже не осталось парижанок, кроме эмигрантских дочек и внучек. Нет, есть настоящие парижские женщины, только они не видны на бульварах и площадях, – они работают.

И дальше рассказана горькая повесть служащей в уборной ресторана, дело которой – подавать полотенца господам, пожелавшим вымыть руки, отойдя от писсуара.

И с гневом обрушивается он на «благородных мусью». Он им находит настоящее имя. И заканчивается эта гневная поэма обращением к читателю:

Это одна из словесных парижских фресок, нарисованных грубо-правдивыми красками, бьющими в глаза всякому непривычному к мелочам капиталистического быта человеку. Но вот еще одна из таких же фресок, как я позволю себе их назвать, поскольку для категорий словесных жанров им не найдешь названия. Это «Заграничная штучка».

Читатель читает текст: как это так «на счастье»? Верно, автор написал: «и вдруг – несчастье», а наборщики ошиблись. Нет, читатель, не ошиблись наборщики. В том-то и дело, что «пролечена выплата; поправлена еле, работница выплюнута больницей на панели». И вот тут-то началась удача:

Так что в «Письме товарищу Кострову…» сказано далеко не все, что тревожило и возмущало Маяковского за границей. «Странности любви» заключались главным образом в простодушии автора, полагавшего, что силой слов можно убедить парижскую красавицу в преимуществе советской жизни. Ведь и дальше сам он убеждается в наивности своего порыва:

И вот, видя продажность всего, что может иметь цену за границей, Маяковский попадает в заокеанскую заграницу. Но и там ему быстро приходится увидеть, что капиталистические порядки одинаково основаны на расценке всего, что может быть использовано для рекламы, с помощью которой добываются доллары. Вот он видит, как

Но ведь это еще довольно безобидная реклама, хотя, конечно, «мисс семнадцати лет» сидит в витрине в ожидании обратить на себя внимание проходящих. Так совершается купля-продажа не только бритвенных ножей, но и самой мисс на уличном аукционе. С виду как будто бы занятие и невинное, но расчет на бизнес явен не только у фирмы «Жиллет», но и у живой рекламы, представляющей бритвенную фирму. Та барышня-рекламистка ждет своего часа удачи.

Но пора бы уж и перестать приводить примеры отрицательных качеств заграничного быта. Ну что ж, посмотрим, как Маяковскому нравится то, что он считает положительным из увиденного. Вот, например, «Тропики (Дорога Вера-Круц – Мехико-сити)».

Но ненадолго останавливает внимание поэта природа необычного вида. И среди этой роскошной природной декорации выглядят тем контрастней людские взаимоотношения заокеанского мира:

Далее происходит всем известная маленькая трагедия с вопросом, обращенным со стороны черного Вилли к сахарному белому королю, от которого он наивно пытался получить правильное разъяснение: «Почему и сахар, белый-белый, должен делать черный негр?» Ответ на вопрос Вилли получает: удар в лицо. Так на фоне чудес ботаники появляется разбитый нос неосторожного негра, думавшего получить ответ на сверлящий его мозг вопрос.

Но это еще идиллия по сравнению с дефилированием свиного короля сифилитика Свифта, передавшего свою болезнь жене Тома, вынужденной обслужить последнюю страсть мистера Свифта и прогнанной с плантации.

Так за прелестью экзотической природы увиделась поэту другая, страшная экзотика человеческих отношений: продажность администрации, бездушие правящих кругов, безрадостность существования тех, у кого нет долларов, чтобы обеспечить себе хотя бы полуголодное существование.

Вот Маяковский, еще не попав в Америку, приглядывается к порядкам капиталистического строя. И, надо сказать, приглядывается зорко, остро, убийственно метко. Перед читателем проплывают и шесть монахинь парохода «Эспань», и остальные разнообразные его пассажиры, начиная с первого, дорогого класса до палубных, сбившихся в трюме обитателей. Но вот кончается переезд – Маяковский в Америке. И здесь, несмотря на чудеса индустриальной техники, по тем временам для нас недостижимые, Маяковскому виднее всего люди. Как ни величествен и ни убедителен в своей мощности Бруклинский мост, поэт не забывает, что

Так что, отдав должное индустриальному чуду тогдашних дней, Маяковский не забывает ни на минуту о различии жизни людей. И вообще людей в американских стихах столько, что как будто ты побывал среди них, видел их лица, слышал их разговоры. Это не те Джоны, какими они представлялись далекому воображению, – мужественные, инициативные, свободолюбивые Джоны первых поселений в Америке. Нет:

Вот на экране «американские русские», обвыкшие в новых условиях, но не привыкшие ни к языку, ни к чему, кроме поиска бизнеса.

Из такого волапюка можно только отчасти попять смысл речей встретившихся. Это и смешно и страшно вместе с тем: до чего может довести это презрение к языку и того и иного полушария!

И еще и еще наплывают лица и фигуры. Как скальпелем, вскрывает взгляд Маяковского обитателей всех девяноста этажей американского небоскреба и видит: за этажом этаж открывается перед ним все та же обывательская провинция, все те же мелкие интересы отдельных, несплоченных человеческих индивидуумов. И в конечном счете, несмотря на чудеса и успехи промышленности, приходит поэт к выводу:

«Семь лет назад» – это было тогда, в 1925 году. С тех пор прошло почти сорок лет. Уже нам нечего пялить глаза на не так уж далеко от нас ушедшую Америку, когда дело касается выплавки чугуна и стали, добычи нефти и руды. А кое в чем мы уже и обгоняем ее. Но есть ли поэмы, равные хотя бы тому же «Хорошо!»? Есть ли великолепное воссоздание облика В. И. Ленина в словесном искусстве нынешних дней? Нет, к сожалению, нет. И, наконец, что могло бы сравниться с американскими стихами Маяковского о загранице? Были слабые попытки проследовать за Маяковским по Гаване ли, по Америке ли. Но все они, будучи более или менее талантливы, были только попытками говорить о новых явлениях в зарубежной жизни, не только не обновляя темы, но и не держась той упорной позиции Маяковского, о которой он говорил будущим путешественникам:

Прошло много лет. Съездили многие за границу, в том числе и поэты. Что ж, подействовало на них завещание Маяковского? Что увидели они в Нью-Йорке и в других заграницах? Разве что аэропорт в Нью-Йорке да негритянский джаз-банд или стриптиз. И странно, что сама исполнительница стриптиза, подойдя к столику путешественника, удивлена задаваемым ей вопросом: «Вы американка?» Не буду упрекать молодых наших поэтов, что уже сделали за меня многие критики. Но наивность изучения Америки только по кабакам, только по джазам бесспорна. Это не оправдывает даже расходов по поездке. Итак: восхищение нью-йоркским аэропортом на смену восхищению Маяковского Бруклинским мостом; изучение негров в джаз-банде после увековеченного Маяковским негра Вилли… Не знаю, запомнятся ли надолго те негры из джаза, в которых «плещутся планеты», но руку, утершую разбитый нос, не забудешь долго. Не желая никого обижать сравнениями, я хочу только предупредить равняющихся будто бы на Маяковского, что шаг Маяковского не только равен семимильному шагу времени! Поспеть за ним трудно без достаточных внутренних сил. А силы эти формируются только уверенностью в том, что дело, которое ты делаешь, есть единственно стоящее в жизни дело, дело не только лично твое, но дело твоего народа, твоей страны. Вот тогда можно сказать, не боясь упреков в увлечении заграницей:

И вот этой советской собственной гордостью Маяковский до сих пор отличается от некоторых побывавших за границей поэтов и прозаиков. Да и следует перечесть его старые, нестареющие стихи, хотя бы «Товарищу Нетте, пароходу и человеку», «Воровский» или хотя бы «Юбилейное», чтобы понять, откуда взялась эта наша собственная гордость советских людей.

Нет, Маяковский не перестал быть современнейшим из современных поэтов. Напрасно стараются так быстро заменить его в сердцах и умах новых читателей. Даже и заменив на время, ой-ой как спохватятся позже, что просмотрели, недочитали. И неизвестно, почему именно следует играть роль «заменителей», а не истолкователей и продолжателей его дела, общего дела советской поэзии? Я думаю, что это было бы полезней и для всей нашей поэзии, и для людей, ее искренне ценящих. А внешняя ломка формы не дает права на близость к Маяковскому.

Вот в чем дело. Как это просто и как это сложно!

У Маяковского, как у выдающегося деятеля своей эпохи, было очень много и друзей и врагов. Трудно решить, на чьей стороне было большинство. Друзья были и близкие ему люди, и малознакомые дальние друзья, аплодирующие ему на выступлениях, провожающие его добрыми взглядами и приветственными возгласами, но потом расходящиеся в неведомую даль, уже на местах своей работы или учебы вступая в ожесточенную полемику с теми, кто не признавал поэтом «агитатора, горлана, главаря».

Общею для друзей Маяковского была восторженность. Восторгались им самим, его стихами, остроумием, его советским обликом нового человека. Восторженность эта зачастую была застенчивой, молчаливой, не желающей заявлять о себе. У таких друзей не всегда были языки хорошо привешены для полемики: вступая в спор, они отделывались короткими репликами против наседавших «недошедших» еще до Маяковского, обижавшихся на него за то, что он не сразу понятен. Для людей, близко знавших Маяковского, он становился привычен как явление, ежедневно наблюдаемое. Люди привыкают и к хорошему и к плохому, если это хорошее или плохое входит в круг их длительных впечатлений многократно, повторно.

Впервые видящие море сразу не могут вместить его во взор. Я помню собственное впечатление от Черного моря, увиденного в первый раз с высоты Байдарских ворот. Оно мне показалось неправдоподобным, стеной, вертикально вставшей с горизонта, и необъятным в своей ширине. Вот таким же ощущался впервые встретившийся Маяковский. Ни с чем виденным раньше несхожий, непривычный, необъяснимый. Это привлекало одних и раздражало других. Но привычное становилось знакомым; стиралось, до некоторой степени, это ощущение удивления; разъяснялось непонятное с первого раза, – явление входило в обиход, в круг вседневно наблюдаемого. Море становилось горизонтальным, как и все моря; Маяковский становился человеком, как и все люди; одно море было меньше, другое больше, но и океан бывает тихим и спокойным, пока не поднимет горы своих валов.

Маяковский был океаном среди морей, огромной величины дарованием среди людей, – но ко всему привыкает человек, и Маяковский становился удобным объектом не только для фининспектора или для критика, для обывателя, для любителя стихов. Своим же в полной мере становился он и для близких людей. Восторженность, восхищение, влюбленность в стихи, в его выступления, в размах всех его дел и поступков постепенно ослабевали, переходя в длительное чувство благожелательности и убежденности в том, что живешь вблизи океана.

Так было с друзьями. С людьми же, настроенными враждебно, было сложнее. Надо сказать, что слои их были неоднородны в своей активности. Не признававшие Маяковского делились на много разновидностей. Здесь были прежде всего обиженные им по литературной или обывательской линии, что часто объединялось общей неприязнью ко всему новому, непонятному, беспокоящему своей непривычностью. А Маяковский часто задевал в полемике очень мстительных людей с болезненно развитым самолюбием.

Я помню, как еще до революции, во время выступления его в пресловутой желтой кофте, почтенная седая дама из первого ряда пыталась ударить Маяковского пробкой от графина, стоявшего на трибуне. До чего ж, значит, он ее возмутил своей непривычностью, что она не пожалела собственной респектабельности, вступая в драку с футуристом, который, продолжая полемизировать с аудиторией, только уклонялся, отшатываясь от ее вооруженной стеклянной пробкой руки. Знаю, что и дети этой дамы сохраняли семейную традицию их родоначальницы, продолжая питать если не ненависть, то неприязнь в память этого сражения.

Скольких задела его полемическая неосторожность в выражениях! Не говоря уже о прямом упоминании фамилий, как бывало не раз в стихах, но и в словесных стычках, с большими синяками на амбиции уходили его противники. Хорошо, если это были противники принципиальные, не разделявшие его взглядов на искусство, но признававшие его право такие взгляды иметь. К таким я отношу людей, споривших с Маяковским на равных основаниях, не пользующихся своим положением, например, А. В. Луначарского. Но таких противников было мало. Большинство же обличителей и опровергателей Маяковского возникало не от разности литературных позиций, а от амбиций, не терпевших тени неуважения их авторитета. Так, литературный авторитет, будучи в обиде на Маяковского, велит снять его портрет в возглавляемом учреждении. Не выносит вида задевшего его поэта. Другой не менее видный литературный вельможа слышать не может имени Маяковского без угрюмого замечания, что, мол, хоть и талантливый, а грубошерстный!

Сколько недругов создавал себе Маяковский, упоминая то одного, то другого в стихах, начиная с Когана и Стеклова, кончая Алексеем Толстым. Но все это были видимые неприятели. А сколько было их невидимых, неслышимых из-за недостатка голоса, обозленных обывателей, травмированных громом его голоса, прозаседавшихся, прозалежавшихся, позатаившихся, унтеров Пришибеевых, сменивших вицмундир на гимнастерку, Чичиковых и Подколесиных, не желавших ничего нового, ничего такого, что могло бы обеспокоить их слежавшиеся вкусы, убеждения, навыки! Считается, что они исчезли из нашей действительности. Но ведь это же не в точности так. Всегда, при всякой буре, вместе с сильным ветром поднимается и пыль и мусор. Революция взвихрила вместе с движением вверх широких низов народа немало и поверхностного праха прошлого. Более легкий, более летучий, он, этот прах, эта пыль часто залепляла глаза, не позволяла отличить искренние порывы от надувательства, приспособленчества, подделки под благонамеренность, под сохранение классического наследства от покушений Маяковского, якобы желавшего уничтожить все ценное в прошлом.

На этом играли те, кто противопоставлял Маяковскому прошлое в целом, со всеми его обветшалыми устоями и традициями. На это попадались люди, искренне боявшиеся за утрату культурных ценностей, за нарушение связей с традициями прошлого. Эта боязнь, неуверенность в праве Маяковского на новшества в поэзии, в драматургии, во вкусах и взглядах на искусство сохранялась еще долго после того, как личная его талантливость и право говорить от лица советского общества стали неоспоримы.

Но и до сей поры не убедились еще многие в том, что бесхозяйственно вливать в старые мехи новое вино. А как давно эта истина была провозглашена и затвержена всеми любителями давних истин! И до сей поры существуют, например, наивные утверждения, что Маяковский не соблюдал канонического размера, так как не умел писать классическими размерами, точно существовал когда-нибудь неизменный, раз навсегда заданный рецепт писания стихов! И до сих пор не переваривают некоторые люди сложность и богатство ритмов, связанных со сложностью и богатством оттенков человеческой речи, тем больше звучащей в стихе, чем выше и богаче его качество.

Да, пыль и прах еще кружатся в воздухе. И это есть свидетельство неуспокоенности, не безветрия.

Продолжая наше сравнение с океаном, следовало бы его заключить тем, что океан питается реками, впадающими в него. Отдельно стоят озерки и пруды, никуда не впадающие, самими собой ограниченные. Подчас они даже удобнее для потребителя; некоторые приобретают лестную славу. И все же, в конце концов, эти стоячие воды постепенно превращаются в лужицы, высыхают и запахиваются. Океан же продолжает жить и греметь, неустанным шумом напоминая людям о движении, о бурях, о несогласии своем на «позорное благоразумие», которому не смирить его неукротимой силы.

1930–1963