Авто в облаках

ЭДУАРД БАГРИЦКИЙ, ИСИДОР БОБОВИЧ, НИНА ВОСКРЕСЕНСКАЯ, ПЕТР СТОРИЦЫН, СЕРГЕЙ ТРЕТЬЯКОВ, АНАТОЛИЙ ФИОЛЕТОВ, ГЕОРГИЙ ЦАГАРЕЛИ, ВАДИМ ШЕРШЕНЕВИЧ.

СТИХИ

ОБЛОЖКА И РИСУНКИ РАБОТЫ С. ФАЗИНИ.

Эдуард Багрицкий

Суворов

В серой треуголке, юркий и маленький, В синей шинели с продранными локтями, – Он надевал зимой теплые валенки И укутывал горло шарфами и платками. В те времена по дорогам скрипели еще дилижансы, И кучера сидели на козлах в камзолах и фетровых шляпах; По вечерам, в гостиницах, веселые девушки пели романсы И в низких залах струился мятный запах. Когда вдалеке звучал рожок почтовой кареты, На грязных окнах подымались зеленые шторы, В темных залах смолкали нежные дуэты, И раздавался шопот: «Едет Суворов!» На узких лестницах шуршали тонкие юбки, Растворялись ворота услужливыми казачками, Краснолицые путники почтительно прятали трубки, Обжигая руки горячими угольками По вечерам он сидел у погаснувшего камина, На котором стояли саксонские часы и уродцы из фарфора, Читал французский роман, открыв его с середины. «О мученьях бедной Жульетты, полюбившей знатного сеньора». Утром, когда пастушьи рожки поют напевней, И толстая служанка стучит по корридору башмаками, Он собирался в свои холодные деревни, Натягивая сапоги со сбитыми каблуками. В сморщенных ушах желтели грязные ватки; Старчески кряхтя, он сходил во двор, держась за перила; Кучер в синем кафтане стегал рыжую лошадку, И мчались гостиница, роща, так что в глазах рябило. Когда же перед ним выплывали из тумана Маленькие домики и церковь с облупленной крышей, Он дергал высокого кучера за полу кафтана И кричал ему старческим голосом: «Поезжай потише!» Но иногда по первому выпавшему снегу, Стоя в пролетке и держась за плечо возницы, К нему в деревню приезжал фельд-егерь И привозил письмо от Матушки Императрицы. «Государь мой», читал он, «Александр Васильич! Сколь прискорбно мне Ваш мирный покой тревожить, Вы, как древний Цинцинат, в деревню свою удалились, Чтоб мудрым трудом и науками свои владения множить…» Он долго смотрел на надушенную бумагу – Казалось слова на тонкую нитку нижет; Затем подходил к шкапу вынимал ордена и шпагу И становился Суворовым учебником и книжек.

Перед отъездом

Скучный поэт и любитель серых соловьев, Хмурый эстет с вечно-раздутой щекою, – Я не знаю, почему мне так радостно от этих слов, Почему я весь день склоняю: Война, войне, войною… Именительный, родительный, дательный… Все то-ж!.. Всюду она сероглазая, остроскулая и стройная… Мухи жужжат безнравственно. За окном приплясывает дождь Лампа на столе задыхается, такая желтая, такая беспокойная… Посвисти, посвисти, посвисти, соловей на серой стене!.. Заиграй, поиграй, граммофон, из Травиаты арию… Мамаша, дай чаю со сливками мне! Что, не слышишь, со сливка… Вещи старые… старые… Придет Анатолий Васильич или нет, Придет ли проститься с поэтом на войну уезжающим… От чьей-то строки в мозгу выжигается след: «Господи, прими его душу так невыразимо страдающую!» Женщина, зачем ты смотришь в тусклое окно, Я поэт, я поэт, я поэт, понимаешь ты? И я уезжаю… Мне все равно… Я поэт, я поэт… Понимаешь ты? ЖЕНЩИНА!

О кобольде

Фарфоровые коровы не даром мычали, Шерстяной попугай не даром о клетку бился, – В темном уголке, в старинной заброшенной зале В конфектной коробке кобольд родился. Прилетели эльфы к матери кобольда, Зашуршали перепонками прозрачных крылий; Два бумажных раскрашенных герольда, Надувши щеки, в трубы трубили. Длинноносый маг в колпаке зеленом К яслям на картонном гусе приехал; Восковая пастушка посмотрела изумленно И чуть не растаяла от тихого смеха. Кобольд был сделан из гуттаперчи, Вместо короны ему приклеили золотую бумажку, Суровая матушка наклонила чепчик И поднесла к губам его манную кашку. За печкой очень удивлялись тараканы, Почему такой шум в старой зале, – Сегодня нет гостей не шуршат юбки и кафтаны, Напудренный мальчик не играет на рояли. Восковая пастушка ушла на поклоненье, А оловянный гусар по ней страстью томился: Он не знал, что в гостиной, где еиния тени, В конфектной коробке кобольд родился.

Нарушение гармонии

Ультрамариновое небо, От бурь вспотевшая земля, И развернулись желчью хлеба Шахматною доской поля. Кто, вышедший из темной дали, Впитавший мощь подземных сил, В простор земли печатью стали Прямоугольники вонзил. Кто, в даль впиваясь мутным взором, Нажатьем медленной руки Геодезическим прибором Рвет молча землю на куски. О Землемер, во сне усталом Ты видишь тот далекий скат, Где треугольник острым жалом Впился в очерченный квадрат. И циркуль круг чертит размерно, И линия проведена, Но все-ж поет, клонясь неверно, Отвеса медного струна: О том, что площади покаты Под землемерною трубой, Что изумрудные квадраты Кривой рассечены межой; Что пыльной мглою опьяненный, Заняв квадратом ближний скат, Углом в окружность заключенный, Шуршит ветвями старый сад; Что только памятник, бессилен, Застыл над кровью поздних роз, Что в медь надтреснутых извилин Впился зеленый купорос.

Гимн Маяковскому

Озверевший зубр в блестящем цилиндре – Ты медленно поводишь остеклевшими глазами На трубы ловящие, как руки, облака, На грязную мостовую, залитую нечистотами. Вселенский спорстмэн в оранжевом костюме, Ты ударил землю кованным каблуком, И она взлетела в огневые пространства И несется быстрее, быстрее, быстрей… Божественный сибарит с бронзовым телом, Следящий, как в изумрудной чаше Земли, Подвешенной над кострами веков, Вздуваются и лопаются народы. О Полководец Городов, бешено лающих на Солнце, Когда ты гордо проходишь по улице, Дома вытягиваются во фронт, Поворачивая крыши направо. Я, изнеженный, на пуховиках столетий, Протягиваю тебе свою выхоленную руку, И ты пожимаешь ее уверенной ладонью, Так что на белой коже остаются синие следы. Я, ненавидящий Современность, Ищущий забвения в математике и истории, Ясно вижу своими все же вдохновенными глазами, Что скоро, скоро, мы сгинем, как дымы. И, почтительно сторонясь, я говорю: «Привет тебе, Маяковский!»

Исидор Бобович

Пещерные люди

Мы рычали хриплыми голосами, Широко раскрывая хищный рот, И жадно припадали сухими губами К зеленой влаге гнилых болот. И когда насыщали миазмы Душный ветер в крутых горах, Проступали зловонные язвы На поросших шерстью телах. И луна, как мутный пузырь желчи, Горела в зловещие вечера; В лесах слышался лай волчий, И с деревьев сползала кора. И когда наступал у нас голод, И желудки сжимались, как пустые меха, Нас гнал щетинистый холод От мерзлого ложа зеленого мха, Устремлялись мы толпою пьяной От гнойных болот в ваши города, Где гудят сквозь липкие туманы, Как глухие струны, телеграфные провода; Где ползают, как крабы в иле, Меж проколотых окнами стен С цветными глазами автомобили, Оглушая ревом сирен; Где продают пильные апельсины на бульварах, Где у всех детей рахит И где пили мы до-пьяна в будуарах Из хрустальных флаконов духи.

Зверинец

От грязных опилок арены Несется запах… Увешаны флагами стены, Оркестр играет матчиш. Женщины у ржавой решетки Страдальчески морщат бровь; У обязьяны, больной чахоткой, Струится из носа кровь. У белого медведя череп Гниет от тоски и тепла; Давно в небо не верят Два плешивых рыжих орла. Пантера с кличкой «Маруся», С отпиленным бивнем слон И в клетке, бодающий брусья, Косматый больной бизон. И павиан в глубине зверинца С крутым ревматизмом в спине. Похожий на старого принца, Обнищавшего в чужой стране. И львы в клетке узкой Забыли о желтых песках, Следя за старой индуской С арапником в смуглых руках. Пришел я пьяной походкой, С низким придавленным лбом, Смеяться за крепкой решеткой Над злым и больным зверьем.

Монголы

Вы весной собиралися в станы По низовьям разлившихся рек, Чтобы ваши могучие ханы Замышляли кровавый набег. И покрытые кожей верблюжьей Колыхались цветные шатры, Ржали кони, звенело оружье, Желтым дымом курились костры. И рукой, маслянистой от плова, Запахнув свой камчатный халат, Ваш владыка бросал свое слово На восток и далекий закат. И в кибитке, обмазанной дегтем, Средь толпы раболепных князей Он окрашенным хиною ногтем Убивал надоедливых вшей. На разостланной шкуре воловьей Принимал равнодушно дары – Бурый мускус с венозною кровью Кашемирскую ткань и ковры. По ночам подымались вы в стане, Пробуждая безмолвье степей, Чтобы вновь приволочь на аркане Смуглотелых китайских детей. Оросив покоренные страны Страшным севом кровавой росы, Гноетечные струпья и раны Вы лизали, как смрадные псы, И когда моровые туманы Приносили дыханье чумы, Вы сжимали в руках талисманы Из зеленой священной яшмы. И в степях кочевые народы, Как томимые зноем быки, Пили с жадностью ржавые воды, Что сочились сквозь торф и пески. И белели кристаллами соли Высыхавшие чаши озер, И земля содрогалась от боли На дымившихся оползнях гор. И в горах, где магнитные руды Искромечут таинственный ток, Проходили, качаясь, верблюды На залитый пожаром восток.

Нина Воскресенская

Дерибасовская ночью

(Весна) На грязном небе выбиты лучами Зеленые буквы? «Шоколад и какао» И автомобили, как коты с придавленными хвостами, Неистово визжат: «Ах мяу! мяу!» Черные деревья растрепанными метлами Вымели с неба нарумяненные звезды, И краснорыжие трамваи, погромыхивая мордами, По черепам булыжников ползут на роздых. Гранитные дельфины – разжиревшие мопсы У грязного фонтана захотели пить, И памятник Пушкине, всунувши в рот папиросу, Просит у фонаря: «Позвольте закурить!» Дегенеративные тучи проносятся низко, От женских губ несет копеечными сигарами, И месяц повис, как оранжевая сосиска, Над мостовой, расчесавшей пробор троттуарами. Семиэтажный дом с вывесками в охапке, Курит уголь, как дэнди сигару, И красноносый фонарь в гимназической шапке Подмигивает вывеске – он сегодня в ударе. На черных озерах маслянистого асфальта Рыжие звезды служат ночи мессу… Радуйтесь сутенеры, трубы дома подымайте – И у Дерибасовской есть поэтесса!

Порт

По липким рельсам ползут паровозы, Отирая платками дыма вспотевший лоб, И луна, как вампир с прогнивающим носом, Злорадно усмехаясь, сосет телеграфный столб. Внизу визжит, как заржавелый напилок, Нарумяненных женщин хмельной базар, Чтоб глаза пьяных матросов наливались сетями жилок И в расхлябанные мозги вонзался пароходный угар. У разбитой кормы норвежского брига, Где ветер в снастях, как музыкант, чуток, Ошалевшие матросы отплясывают жигу, Опрокидывая на-земь обнаглевших проституток. На луне от фабричного дыма пятна, Как на ноздреватом голландском сыре, И синеглазому маяку очень неприятно Оттого, что он не первый в мире.

О любитель соловьев

Я в него влюблена, А он любит каких-то соловьев… Он не знает, что не моя вина, То, что я в него влюблена Без щелканья, без свиста и даже без слов. Ему трудно понять, Как его может полюбить человек: До сих пор его любили только соловьи. Милый! дай мне тебя обнять, Увидеть стрелы опущенных век, Рассказать о муках любви. Я знаю он меня спросит: «А где твой хвост? Где твой клюв? где у тебя прицеплены крылья?» «Мой милый! я не соловей, не славка, не дрозд… Полюби меня – ДЕВУШКУ, ПТИЦЕПОДОБНЫЙ и хилый… Мой милый!

Петр Сторицын

Бензиновый Пегас

Владимиру Хиони.

Драконы туч несутся мимо, И четкий пар встает вдали, И запах копоти и дыма Плывет от сохнущей земли. Слагая далям поэметты, Надев брезентные пальто, Садятся смуглые поэты В свой разукрашенный авто. Расправив радужные крылья, Взметнув в туман седую пыль, Как рыжий коршун, без усилья Взмывает в высь автомобиль. И над серебряным простором, За кузовом взметая газ, Размеренно стуча мотором, Летит бензиновый Пегас.

Мертвая петля

Взвулканив в высь над Петроградом, Раскрыв воздушное манто, Я к южным ветровым оградам Направил розовый авто. Туман небес, как волны, вспенив, Я видел южные сады, Где май лазорев и сиренев Над синей радугой воды; Где звезды солнцам пели мессы, Где щеки пудрила луна… Но вдруг у южных врат Одессы В моторе лопнула струна. В костюмы рыжие одеты, За рюмкой желтого вина Сидели смуглые поэты За столиком у Робина. Мы знали все – нас встретят грубо, Но все ж, сметая с улиц сплин, Поют «Серебряные Трубы» За палевым стеклом витрин… Пусть желчью солнечных отрепий Все, как туманом, залито – Шоффер, на лоб надвинув кэпи, Садится в розовый авто.

Путешествия

Н. Г. Ковалевской.

I) В Розеллию.

В страну раскрывшейся Розеллии Нас мчал фиолевый поток; Наш плот – жасминный лепесток И весла усики камелии. В страну раскрывшейся Розеллии Нас мчал фиолевый поток. Там так сиренев рокот пчел Над белых лилий снеговазами, Там рыбы плещутся топазами, Туманен запах алых смол. Там так сиренев рокот пчел Над белых лилий снеговазами. В шатрах, раскрашенных весной, Во льду шампанское так розово… Там в тишине во мгле березовой Поет гобоев звонкий строй. В шатрах, раскрашенных весной, Во льду шампанское так розово. В траве кузнечик – дирижер Взмахнул ногой над травным рокотом – Из оперетки тонким стрекотом. Весну встречает пьяный хор. В траве кузнечик – дирижер Взмахнул ногой над травным рокотом. Во мгле жасминовых ветвей, Ликером опьянев сиреневым, Слагает шелестящим пением Газелы розе соловей, Во мгле жасминовых ветвей Ликером опьянев сиреневым. В туманы пурпурной Розеллии Примчал нас радужный поток; Наш плот жасминный лепесток И весла усики камелии. В туманы пурпурной Розеллии. Примчал нас радужный поток.

2) В Атлантику.

Нас мчит лазоревый дельфин В туман зыбей, зажженных золотом, А в небе, радугой расколотом, Цветет расплавленный рубин. Нас мчит лазоревый дельфин. В тумане зыбей, зажженных золотом. Встает жемчужная заря, Дрожа меж розовыми травами; Поят прохладными отравами Меня хрустальные моря. Встает жемчужная заря, Дрожа меж розовыми травами. Туда, где изумрудный спрут Заснул за алыми кораллами, Дельфины вплесками усталыми На раковинах нас влекут, – Туда, где изумрудный спрут Заснул за алыми кораллами. Вверху проходят корабли, Килем взрезая воду пенную… Какую радость неизменную Несут они в простор земли?.. Вверху проходят корабли, Килем взрезая воду пенную. Как хорошо на темном дне Играть камнями самоцветными И знать, что криками ответными Никто здесь не ответит мне. Как хорошо на темном дне Играть камнями самоцветными! Нас мчит лазоревый дельфин В туман зыбей, зажженных золотом, А в небе, радугой расколотом, Цветет расплавленный рубин… Нас мчит лазоревый дельфин В тумане зыбей, зажженных золотом.

Быкоподобным

Туманной влажностью одеты, Встречая каждую весну, Быкоподобные «поэты» Мычат на желтую луну. Навоза сладостный наркотик, Впитав расслабленной душой, Мешают красочность экзотик С нижегородской простотой. С отвислых губ стекает пена, И, наглой тупостью горды, Они средь груд трухи и сена Влачат тяжелые зады. Впиваясь красными глазами В заплеванный и грязный пол, Размерно стукаются лбами О деревянный частокол. Приняв изысканные позы Пред слюнями тупой молвы, Вычесывают стихиозы Из завшивевшей головы… Наш путь за гранями рассветов, И не удержит нас никто, – Уж над зверинцами «поэтов» Взлетает розовый авто!

О Польше

Широкая аллея, обсаженная кленами, Резкий визг жестяного петушка на крыше, – Через два десятилетия, быстрые и неугомонные, О милые и близкие, я вас вижу и слышу. На старом кладбище, где белели могилы, Где зеленые листья дрожали при ветре, Меж крестов я бродил, молчаливый и хилый, Белокурый мальчик с именем Петрик. В досчатом шарабане, потрескивавшем под нами, В воскресенье в костел мы ездили целовать Распятье. Матушка надевала чепец, обшитый варшавскими кружевами И расшитое блестками тяжелое бархатное платье. Сыро в костеле. Потрескивают свечи. Дымится ладан. Мальчики поют за решеткой. Я чувствую, как вздрагивали матушкины плечи, Как тонкие пальцы перебирали четки. Вечером мы сидели в выбеленной столовой. Пили чай. Закусывали пончиками и ватрушками. Играли в карты. Ссорились из-за семерки трефовой. Ласкали ручную лисицу. Возились с игрушками. Приходил отец. Прислонял ружье к стенке. Сбрасывал ягташ, набитый перепелами. Из кармана кожаных брюк вынимал трубку из пенки. Закуривал медленно и важно загорелыми руками. Когда же земля одевалась в белые плахты, На крестьянских санях с гиканьем приезжали гости – Вся окрестная старосветская шляхта, Закутанная в медвежьи шубы, опирающаяся на трости. . . . . . . . . . .

Сергей Третьяков

«Отрите слезы! Не надо плакать!..»

Вадиму Шершеневичу.

Отрите слезы! Не надо плакать!.. Мстить смерти смертью – бессмертно весело! О сердце сердцем прицельно звякать… Лизать подошвое теплое месиво. В подушку неба хнычут не звезды ли?.. А вам не страшно – вы зрячи ощупью. В лесах за Вислой вы Пасху создали, В степи за Доном я эхо мощи пью. Не спя недели… Вгрызаясь в глину… Прилипши к седлам… И все сполагоря. А ночью небо горбило спину Крестя палатки гнилого лагеря. Железо с кровью по-братски сблизились Подпругу мести вольны рассечь они. А поздно в ямах собаки грызлись Над вкусным мясом солдатской печени. Любви предсмертной не заподозрим. Ведь, если надо, сдавивши скулы, Последний бросит себя на дула И смерть покроет последним козырем.

«Где-то смерть – колючая пчелка…»

Где-то смерть – колючая пчелка. Где-то смерть – голубой болид. Рот раскрылся, как теплая щелка, А сердце болит, болит… Рот кричит, чтобы спрятать сердце, А ему давно все равно: Ни во… не верится Ни в расколотое окно. Но ведь сердце совсем безделица, Если пальцами надо душить. У сердца избитое тельце, Не имеющее право жить. И иуда итти бесполезно, И остаться здесь не к добру… Кто сумел бы сердце железное Привинтить к моему ребру?!

«Дождь строчит по стеклу непонятные кляузы…»

Дождь строчит по стеклу непонятные кляузы. Пот солдат распирает утробы лачуг. Пальбу дырявят добрые паузы. Ночь по топям шагает, как умный битюг. Маленькая смерть, раскутавши плечики, Ходит, целует грустных мужчин. Полночь брызнула когти – тихоходы разведчики. Методичными каплями вереницей кончин. Под тулупами бредится – «Богородица! вывези!» Тень свечная летает от дверей до стола. Кони часто дрожат на привязи. Хихикают удила. На бинте раздавили красную смородину. Плачет кожа от шапки до пят. Часовой вспоминает родину. Спят.

Аттака

Кусаются ружья. За каждым бугром солдат. В поле так пусто, как в залах дворцовых палат. Люди – камни серые и неуклюжие. Может быть умерли? Может быть нет их, В шинели одетых? Вдруг это – комья земли Легли и смертельно иззябли… Взмах рук Вдруг. Скачок неуклюжий. Звяк сабли. Ляскнула тысяча ружей. Рванулись шинели Под благовест звонкой шрапнели. Топот. Суконный потоп. По блеску, крику, знаку В аттаку! Сердце настежь. В аттаку. Упрямо. В аттаку. Все; ближе. В аттаку! Лоб расколот… Мама!.. К ружейному звяку Рвота пушек. В глину. Скользя на штыки, Телом на тело; ладонью в красное. Ликованье последнее, страстное, Звонкое, цепкое, липкое. Злоба каплет с штыка Под сопение шибкое, Под пудовый удар кулака… Отходили упорствуя. Кусались, клубились в кустарнике. Стала теплою глина черствая, Как хлеб из пекарни. Тепловатым причастием насытили Отощавший желудок полей, И опять, каменея, На шершавой ладони земли Залегли Победители.

Анатолий Фиолетов

Предутренний час

1. Голубые лошадки, Мигая от хмурых лучей, В кармине яичном Тупых и скрипящих свечей. Обои в испуге. Подковы лошадок дрожат. Погаслого неба Невнятен истрепанный взгляд… Рассветную маску Надели на стены холсты. Убегают лошадки, Упруго поднявши хвосты. 2. Молодой носатый месяц разостлал платочек белый У подножья скользкой тучи и присел, зевнув в кулак. Пиджачек его кургузый, от прогулок порыжелый, На спине истерся очень и блестел, как свежий лак. А над месяцем на нитях звезды сонные желтели, Холодел сапфирный сумрак, на земле пробило пять. И, поднявшись, вялый месяц шепчет звездам еле-еле: «Я тушу вас, не пугайтесь, – вам пора ложиться спать!»

В канаве

Чахоточный угрюмый колокольчик, Качаясь на зеленой хрупкой ножке, Развертывал морщинистый чехольчик, Протягивал на встречу солнцу рожки. Глаза его печальные линяли, Чехольчик был немодного покроя, Но взгляды безнадежные кричали: «Мне все равно, вы видите, – больной я!»

«У моего приятеля дерева…»

У моего приятеля дерева Зеленоватые стильные волосы… Но на стане упругом теперь его От укусов пилы, как от жал осы, Белой кровью наполнены язвы. Ах, скажите – не больно вам разве, Если приятель, единственный, чуткий, Мудро молчавший при встрече, Умирает бессмысленно, жутко, В июньский серебряный вечер.

Осень

(Больное) Сегодня стулья глядят странно и печально, И мозговым полушариям тоже странно – В них постукивают молоточки нахально, Как упорная нога часов над диваном. Но вдруг, вы понимаете, мне стало забавно: Поверьте, у меня голова ходит кругом!.. Ах, я вспомнил, как совсем недавно Простился с лучшим незабываемым другом. Я подарил ему половую тряпку. Очень польщенный, он протянул мне свой хвостик И, приподнявши паутиновую шляпку, Произнес экспромтно миниатюрный тостик. Он сказал: «Знаешь, мой милый, я уезжаю, Закономерно, что ты со мной расстаешься»… Но, тонкий как палец, понял, что я рыдаю И шепнул нахмуренно: «Чего ты смеешься?» Ах, бледнеющему сердцу безмерно больно, И черное небо нависло слишком низко… Но, знаете, я вспомнил, я вспомнил невольно – Гляньте на троттуары, как там грязно и слизко.

Апрель городской

Апрель, полупьяный от запахов марта, Надевши атласный тюльпановый смокинг, Пришел в драпированный копотью город. Брюнетки вороны с осанкою лорда Шептались сурово: «Ах choking, ах choking! Вульгарен наряд у румяного франта». Но красное утро смеялось так звонко, Так шумно Весна танцевала фурлану, Что хрупкий плевок, побледневший и тонкий, Внезапно воскликнул: «Я еду в Тоскану»! И даже у неба глаза засинели, И солнце, как встарь, целовалось с землею, А тихие в белых передниках тучки Бродили, держась благонравно за ручки, И мирно болтали сестричка с сестрою: «Весна слишком явно флиртует с Апрелем». Когда же заря утомленно снимала Лиловое платье, истомно зевая, Весна в переулках Апрелю шептала: «Мой милый, не бойся угрозного мая». Но дни, умирая от знойного хмеля, Медлительно таяли в улицах бурых, Где солнце сверкало клинками из стали… А в пряные ночи уже зацветали Гирлянды жасминов – детей белокурых Весны светлоглазой и франта Апреля.

Георгий Цагарели

Весенняя газела

Луга синей, чем хвост павлиний, весной. Босые ноги нежит иней весной. Цветут в лощинах апельсины, гранат, И иволги поют в долине весной. И облака, как глыбы снега, вдали Плывут в лазоревой пустыне весной. И первый луч, как жало острый, зари Дрожит в росинке – чистой льдине весной. Для ловли орф на берег пруда вдвоем Мы сходим с завтраком в корзине весной. Твои шафрановые губы и грудь Целую сладко, как святыни, весной.

Сторицын

Как месяц лысый, грузный телом, Он острых сплетен любит зодчества – Поэт-чудак в костюме белом, Чей вечный спутник одиночество. Бесстыдно грезя о разврате, Хоть грех считает безобразием, Он с девушек снимает платье Своей чудовищной фантазией. Порой, к ушам поднявши плечи, Гримасы корча стенам комнаты, Он пляс «Недоумелой свечки» Танцует, грустный и непонятый. И, ярый враг земным заботам, Вдруг вскрикнет юно и восторженно; «Ау-а-ач! Торгую потом!» В кафе за вазочкой с мороженным. Лишь изредка, томясь в печали, Судьбой безжалостно развенчанный, Рассказывает о морали И о какой-то чистой женщине.

Ночь

Пройдя рубинные подмостки, Она плывет, едва жива, Роняя золотые блестки Из шелкового рукава. Верна Ее лебяжьим чарам, Неутомимая во век, Земля скользит зеленым шаром, Покрыта паутиной рек. И мы, встревоженные дети, Как тени робкие летим В Ее серебряные сети, Ниспавшие сквозь звездный дым. И над землей, едва белея, Она, безлюбая, царит И светом лунного елея Ее покатый лоб покрыт.

Рондель месяцу

В холодном небе тонет гарь И туч неряшлива прическа… Желтей и мертвеннее воска Глухого вечера алтарь. Зажегся газовый фонарь Над грязно-серым лбом киоска; В холодном небе тонет гарь И туч неряшлива прическа. В закатный стынущий янтарь Стрижей бросает ветер хлестко; В витрины, не теряя лоска, Глядится лунный серп, как встарь, И в сером небе тонет гарь.

Перед ленчем

Сидя в ивовом кресле, гладко выбритый денди Раскрывает газету, и встают перед ним Темно серые дюны и туманный Остенде, И кресты колоколен за каналом глухим. И пред мраморной виллой в ожидании ленча В дни безумных полетов над Ламаншом седым. Он читает спокойно донесения Френча И пускает из трубки сизо-пепельный дым.

Фантаза о Врубеле

Л. М. Камышникову.

Тая печаль в стеклянном взоре, Овеян вихрем вещих снов, Любил ракушки он у взморий И крылья синих мотыльков. Любил лиловый бархат сливы, И росный ладан на заре, И радужные переливы В прозрачном мыльном пузыре. И не архангельские трубы-ль Запели горестно в тот час, Когда на мягком ложе Врубель В бреду фиалковом погас. И соскользнув с сапфирной дали, Чтоб завершить его судьбу, Две радуги, скрестись, венчали Творца – в сиреневом гробу.

Вадим Шершеневич

Из цикла: «Быстрь»

Сергею Третьякову.

«Безгрудой негритянкой прокинулись черные пашни, веснея…»

Безгрудой негритянкой прокинулись черные пашни, веснея, Сквозь женские зрачки, привинченные у оконного стекла, И пляшущая дробь колес, набухая и яснея, По линолеуму корридора и по купэ протекла. А юркая судорога ветра зашевелила шершаво Седые пряди берез над горизонтным лбом, И из прически выскакивал, с криком «браво», Зеленой блохою лист за листом. И огромной заплатой на рваной пазухе поля В солнце вонзился вертикальный плакат папирос, И кисть речной руки, изнемогшая в боли колик, Запуталась в бороде изгибистых лоз. А в женщине, как в поезде, дремали крылья апашки, Полдень обшарил ее браслетные часы, И локомотив, подходя к перрону, рассыпал свистков мурашки И воткнул поверх шпал паровые усы.

«Над гневным лицом бульваров осенневших…»

Над гневным лицом бульваров осенневших Вскинуты веревочной лестницей трамвайные молнии гулко И стая райских пичужек, на огненные зерна витрин прилетевших, – Запуталась бешено в проволоке переулков. И в железно раскиданном городом блеске Море вздыбило кулаки разъяренных валов, А сморщенное небо в облачно-красной феске Оперлось на упругие дымы фабричных клыков. И небо расточало, как пинки, ураганы свирепые, Сбривая зеленую бороду провинций быстротой, И солнце скакало смешно и нелепо, Покрикивая нагло, как наездник цирковой. И в этом дзенькании, сквозь гребни смеха, Где бросали в туннели поезда электрической тройкою взгляд, – Звуки строющихся небоскребов – это гулкое эхо Мира шагающего куда-то наугад.

«Руки хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый…»

Руки хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый И измяли физиономию моря, пудрящегося у берегов; И кто-то удочку молний, блеснувшую электрическим скатом, Неловко запутал в корягах самых высоких домов. У небоскребов чмокали исступленные форточки, Из взрезанной мостовой выползали кишки труб, На набережной жерла пушек присели на корточки, Выплевывая карамелью ядра из толстых губ. Прибрежья раздули ноздри-пещеры, У земли разливалась желчь потоками лавы, И куда-то спешили запыхавшиеся дромадеры Горных хребтов громадной оравой. А когда у земли из головы выпадал человек, Как длинный волос, блестящий сальцем, – Земля укоризненно к небу устремляла Казбек, Словно грозя указательным пальцем.

«Ночь огромным моржем навалилась на простыни заката…»

Ночь огромным моржем навалилась на простыни заката, Ощетинилась, злобясь, колючами усами фонарных дуг; И проходящая женщина свои глазища, как двухцветные заплаты, Распластала на внезапнобуркнувший моторный звук. А там, где неслись плывью растерянной Пароходные трубы мужских цилиндров среди волнных шляп, Кто-то красноречивил, как присяжный поверенный, И принимал пожатья безперчаточных лап. Облако слизнуло пищащую устрицей луну влажную И успело за пазуху два десятка свежих звезд положить, Улицы вступили между собоя в рукопашную, И даже этажи кричали, что не могут так больше жить. Револьвер вокзалов стрелял поездами, Каркали кладбища, исчернив колокольный шпиц, А окно магазина отлакировало пояс даме, Заставив ее заключить глаза в скобки ресниц. И город гудел, огромной рекламой укутав Свои легкия в колоссальный машинный припев, И над облупленной многоножкой пешеходивших трупов Властительным волком вертелся тэф-тэф!

«Мое сердце звенит бубенчиками, как пони…»

Мое сердце звенит бубенчиками, как пони В красной попоне – Hip, hip! – перебирая пульсами и по барьеру цирка и Фыркая. По спирали вальса, по ступенькам венгерки, мысли-акробаты Влезли под купол черепа и качаются внизу вверх, А лампы моих глаз швыряют яростно горбатый Высверк. Атлетами сплелись артерии и вены И мускулами набухает кровь моя в них. Толпитесь, любимые, над желтью арены, Подбоченьте осанку душ своих. И когда все бесстукно потухнет, кинется в тени, Обещаю, что на лай реклам, обнажающих острые огни, В знак того, что кончено представление, – Тяжелый слон полночи обрушит свои ступни.

«Прикрепил кнопками свою ярость к столбу…»

Прикрепил кнопками свою ярость к столбу. Эй, грамотные и неграмотные! Тычьте, чорт возьми, Корявые глаза в жирные вскрики. Площадьми И улицами я забрасываю жеманничающую судьбу, Тра-та-та-та! Тра-та-та-та! Ура! Сто раз: ура! За здоровие жизни! Поднимите лужи, как чаши, выше! Это ничего, что гранит грязнее громкого баккара, Пустяки, что у нас не шампанское, а вода с крыши! А вот мне скучно, а я не сознаюсь никому и ни за что; Я повесил мой плач, обмохрившийся, на виселицы книжек! Я пляшу с моторами в желтом пальто, А дома угрозятся на струсивших людишек. Это мне весело, а не вам; это моя голова Пробила брешь, а люди говорят, что это переулки; Да разве вас не кусали, как собаки, за икры слова, Сочные и подрумяненные, как булки?! А вы только читаете стихи, стихеты, стишонки; Да кидайете замусленные памятники в небоплешь! Смотрите, мои маленькия мысли бегают, задрав рубашонки, И шмыгают трамваев меж. Ведь стихи это только рецензия на жизнь ругательная, Жизнелитературный словарь! Бросимте охать! С пригоршней моторов, возле нас сиятельная, Обаятельная, антимечтательная, звательная похоть! Да я и сам отдам все свои стихи, статьи и переводы, За потертый воздух громыхающего кабака, За уличный салат яркооранжевой женской моды И за то, чтобы хулиганы – избили слово: тоска!