Алая нефть

Георгий Астахов

В.Ч.К

Тов. Петерсу.

В тиши ночной среди Лубянки Через туман издалека Кровавым светом блещут склянки, Алеют буквы: В.Ч.К. В них сила сдавленного гнева, В них мощь озлобленной души, В них жуть сурового напева: «К борьбе все средства хороши!» Чарует взор немая сила, Что льют три алых огонька, Что массы в битву вдохновила, Уем власть Советская крепка. К чему сомненья и тревога, К чему унынье и тоска, Когда горит спокойно, строго Кровавый вензель: В.Ч.К.

Москва. Октябрь 1918 г.

Созвучия

Ввысь плетусь надбережной тропинкой. Змейно вьются кряжи сонных гор. В зыбком воздухе порхают паутинки, Величаво плещет Черномор. Потухает в сердце пламени отвага. Замирает истомленно-вялый шаг. Неужели пульса нет у Чатыр Дага, И безжизненная-ль глыба Аю Даг!.. Иль бездушно жизнедышащее море, Солнце блещет впрямь-ли мертвенной красой? Что ж в равнинах Ак Маная бродит горе, Машет смерть своей безжалостной косой! Как раздавленные мошки, гибнут роты; Чемодан жужжит, как злобная оса; От раскатов сотрясаются дредноты, В небе коршуном застыла «колбаса». Да не лучше-ль бесконечно лютой битвы, Штурма ярого расшатанных небес Спать под моря колыбельные молитвы, Слушать сказки, что бормочет лес?.. Дышет моря грудь в томленьи строгом, Бьется сила неразгаданная в нем. Много ветоши, гнилых отребьев много Уничтожено бушующим огнем… Наша правда ярче сказки прихотливой. Наша быль замысловатей ветхих саг… Блещут моря голубые переливы, В дымке призрачной синеет Чатыр Даг.

Крым. 1919

Красной винтовкой

С винтовкой красной в руках умелых Идем вперед мы легко и твердо, Идем на желтых, идем на белых. Рука спокойна, и сердце гордо. Винтовкой красной мир покоряем, Винтовкой красной мир рушим ветхий; Винтовкой красной ад станет раем. Довольно биться, как птица в клетке. Воюем с небом винтовкой красной, Святой винтовкой смели законы, Границ не зная, в порыве страстном За океаны мы шлем патроны. Где нам пределы, где нам границы? Стремленьям нашим где насыщенье? Сорвем оковы, взорвем темницы; Плевок – трусливым, враждебным – мщенье! Борьба в прошедшем, борьба грядущем. Душа спокойна, душа бесстрастна. Привет шлем братьям, на бой идущим. Целуем дуло винтовки красной.

Сел. Антиповка. 1919 г.

Вспышка

(fantasia) Твой аул на склоне горней кручи, Где едва взбирается ишак, Где гостят сгустившиеся тучи, Где светло, когда повсюду – мрак. День деньской, не проронив словечка, Ты покорно держишь уразу И дрожишь, как робкая овечка, Чуть заслышав бурю и грозу. Но – бывают вспышки. Ночь безликую Вдруг прорежет молнии узор; Озарит могилы, башню дикую, Глубь ущелий и вершины гор. Ты поймешь, что счастье всем нам велено, И из сакли мужа-кулака Ввысь пойдешь, туда, где ели зелены, Где на скалах дремлют облака. Там, прокляв бездушные а даты, Позабыв намаз и уразу, Ты поймешь громовые раскаты И полюбишь бурю и грозу. Все пройдет, и будет ввек загадкою. Не болтливы горные ключи. Ведь увидят тайну лишь украдкою Солнца восходящего лучи.

Горная Ингушетия.

Июль, 1920.

Materia

Они стояли худые, рваные, Кричали громко, ругались резко. Слова сочились густые, бранные, Глаза горели зловещим блеском. «Не распинайтесь словами сладкими, Что смерть почетна за власть Советскую. Сперва давайте штаны с заплатками, А там – раздавим всю дрянь кадетскую. Ишь ты, – идея! Мы, мол, идейные! К чертям все песни интеллегентские! Мы тут простые, мы не затейные, – Осточертели нам все керенские. В лихое время шли в бой мы босыми, Дрались, как звери, с врагами белыми, Шли без винтовок, с дубьем да косами. На смерть сражаться – всегда умели мы. А нынче, – дудки! Мы стали сильные, Но закусала нас вошь паршива?; И жрать нам надо, – мы не стожильные. Одежду, хлеба, – давайте живо их!..» Им раздобыли штаны с заплатами, Им дали обувь с задками драными, – И вмиг рванулись в бой под гранатами И умирали под чемоданами. На загражденьях в окопах падали, Как мухи в соках раствора липкого. Спускались с неба вороны к падали, Но шли живые вперед с улыбками. Марш похоронный вслед пушки бухали, И пулеметы им трелью вторили. Одеты, сыты, – а там до духа-ли, А там-пусть гибель, на суше, море-ли… До полуночи орудья хлопали, Валились люди в штанах протертых. В потемках тени скользили по полю, Штаны снимали живые с мертвых.

Новочеркасск.

1920.

Красный галоп

Мы мчимся вперед, казаки молодые, Летим безудержно вперед. Пусть сгинем в бою мы, орлы удалые, – Что ж! Мир и без нас проживет! Не страшны нам полчища недруга лютого, Кадетские злые полки; Разбили Краснова, разбили мы Дутова, Лихие степные стрелки. Пусть кличут враги чернокожих на помощь, Как звали всех стран племена. Мы выметем до чиста белую сволочь, – Ну, ноги живей в стремена! Взнуздаем коней своих, буйных голубчиков. Рожок! Клич к походу играй-ка! По жирным задам генералов да купчиков Соскучилась наша нагайка. А если деды и отцы бестолковые Пойдут против красных птенцов, – Порода у нас не старинная, – новая: Прихлопнем дедов и отцов! Не дороги нам наши земли и воды; Забыли приволье станицы. Пошли далеко в роковые походы, Вперед, без конца, без границы. Летим вдаль свободно, как в бурюшку стрепеты, А время придет умирать, – Мы крикнем врагам, ухмыляясь безтрепетно: «Вы, сволочи, . . . . . . . .»

Дон

Январь. 1920.

В пути

Вдаль идем, раз сердце бьется. Не о чем тужить. Все равно нам, где придется Голову сложить. Если жизнь нам скажет прямо, Что не нужны мы теперь, Не захлопнем мы упрямо Пред уходом дверь. Мы не скажем горделиво: «С ним или на нем», – Но работать кропотливо Снова мы начнем. Коль умрем, – не правьте тризны, Пустякам не верьте. Знайте: смерти – нет без жизни, Жизни нет – без смерти.

Москва.

Октябрь 1918.

Сергей Городецкий

Энергон

Глыбами силы в груди громоздятся. Тяжелей первозданных пород. Пора им взорваться, Землю дремучую бросить вперед. Имя им энергон, Энергон, энергон! Он безмятежность громит. Динамит С взрывчатым громом своим Перед ним – Полевого дыханье цветка. Энергон весел, как вешнее солнце, и мощен, Долгим страданьем он взрощен, Чужд он притворств и коварств, Прям, как полет электрона. Карты седых государств, Как паутину, сметает с земли. Из каждого стона Радость безумья творит. В море грядущего шлет корабли. Пристани стройте, Гавани ройте! Горит Весь горизонт парусами свободы, Рабского неба разрушены своды. Зарева клочья в рабочих кварталах К древку прибиты руками усталых, Энергон пишет на пурпуре буйных знамен Вечный закон: Молот и серп, Куй и коси Железо возмездья и рожь красоты! К шару земному прибит голытьбою Руси Щит мировой бедноты, Первой советской республики герб: Молот рабочих, крестьянина серп. Много еще угнетенных и спящих. Сити сосет еще соки колоний, Индия грудью иссохшей поит еще Лондон, Сыплет алмазы Голконда, Выю под розмахи плеток свистящих Синий Восток еще клонит, Сейфы Европы хранят миллиарды. Готовьте петарды Бомбы восторга, свободного разума мины В руины Свод капитала! Воля рабочих железною стала. Энергон в каждом трудящемся бьется, В кружеве радиопроволок рвется, На миллионы зовущих частиц, Звонко кричащих В пасти дрожащих столиц: Ниц! – Ввысь возносящих Молот и серп, Мира восставшего огненный герб.

Деревенская коммуна

Чудеса по небу лазали, Да спустились, видно, на землю. Из замшелой, темной, рваненькой Деревеньки, вечно пьяненькой, Вышла трезвая, тесовая, Как зеленый бор, здоровая, Веселая, живая Коммуна трудовая. Дети чистеньки да мытеньки, Распричесаны волосья, Аржаные правят митинги Толстозерные колосья. Зацвела гречиха розово. Вдоль опушки, вдоль березовой Две задорные кобылки Тащат деда и? косилке – В первый раз. На машине глаз да глаз! Тут нажми, а там подтыкни! – Ну, да, нечего, привыкнет! Хоть и стар, А ведь, крепкий коммунар. В братской кухне бабы хлеба Напекли. За окошком мимо неба Пчелы меду пронесли. Ведра, полные удою, Девки с погреба тащат, Кузни дятлами трещат, Пышат алою звездою. Машет мельница руками Восемью: Все за нами, все за нами В нашу красную семью! А над борами, поодаль, Обдуваем ветерком, Поп на облаке верхом Проплывает, старый лодырь. Весь тревогой злобной взъершен, С вигу пугала смешней, Ищет бельмами, как коршун, Деревеньку потемней, Где б свечами и водицей Можно было торговать, Нашу совесть воровать. Хоть летай по небу птицей, Хоть рыщи по лесу зверем, – Не поверим Ни иконе, ни тебе! К новей, огненной судьбе Мы взлетаем! Шире груди! Раздышитесь вольно, люди! Счастья много! С топорами, с молотками, С яркозвонными серпами, Все за нами Красною дорогой!

Красная Армия

Изнуренные, голодные, Но свободные, Как буря, Разбивав фронты в прах, Вея пламенем в лазури, С красным молотом в руках, Вы идете, Рота к роте, К легиону легион, Как неслыханный циклон. Вас ничто не остановит, Не удержит вас никто. Глупый враг вас тщетно ловит, Словно солнце в решето. И напрасно в хищной злобе Золотой ярится пес: Будут все в одном сугрубе, Кто над вами меч занес. Будут все в одной могиле, Кто на вас склубился в мгле. Неизбежной вашей силе Нет отпора на земле. Всюду, где бросают зерна, Где грохочут молотки, Ваш призыв, как гром, упорный, Бьет насильникам в виски. В душных хижинах на Ганге, В топях рисовых болот Ваши огненные фланги, Ваши крылья, ваш полет. Изнуренные, голодные, Но свободные, Как буря, Разбивая фронты в прах, Вея Пламенем в лазури, С красным молотом в руках, Вы идете, Рота к роте, К легиону легион, Как неслыханный циклон.

Пролетарским поэтам

В грозовые эти дни Вы одни, Дети молота сурового, Новой жизни кузнецы, Пролетарские певцы, Заглушите пушек жерла Соловьиным звонким горлом. Подымите гордо головы, Пулеметных ливней олово Переплавьте в серебро Звона воли небывалой, Зло – в добро, Смерть – в потоки жизни алой! Вы должны, должны, должны Скрежет бедствий и войны В светлый гимн перековать, Крови ржавые моря Переплавить в пурпур песни И, как солнышку заря, Всем трудящимся кричать: Брат замученный, воскресни! Пой, владей, трудись и бейся, Над тюрьмой разбитой смейся, Счастье сызнова твори! Мы – веков поводыри! От станка и от машины От ремней, ревущих глухо, Путь прямой вам на вершины Человеческого духа. Там, на фабриках певучих, В вихре вспышек и биений Вы, как трепет молний в тучах, Мировой хранили гений. И давно машин моторы, Предвещая песню лирам, Вам шептали приговоры Над истлевшим старым миром. Час настал для новых музык! Сердце громом бьется в блузы. Жизни огненные зерна Под певучий бросьте жернов И ржаного слова хлебом Под голодным русским небом Всласть насытьте океан Пролетариев всех стран!

Промысла

Пирамиды в чахотке Вышки вытянул к небу Изнуренный и кроткий Данник черствому хлебу. И грохочут вулканы Сквозь песок утомленный: Это – дьявола страны, Это – рай искаженный. Звездный край полотенца Ночь склоняет в истоме, Чтобы слезы младенца Утереть в нищем доме. И в каморках лампады Смотрят с вечным упреком, Что не будет награды Даже в небе высоком. Шлют проклятье избытку Молодые илоты За бесцельную пытку Непосильной работы. И, как нефть под песками, Накипает желанье Стать под красное знамя Мирового восстанья.

1919.

Амбал

Прекрасное тело, но жутко иссохло. Глаза – словно небо. Но смотрят, как стекла. Для мыслей свободных – чела очертанья, Но врезаны резко морщины страданья. Слова словно стрелы: в них песня и битва. Но смысл их так беден: дай хлеба, не сыт я. И целыми днями, подобно животным, Лежит он под тенью, и пыльный и потный. Один и другой и десятки – повсюду Свалились амбалы в позорную груду. То дремлют, то вшей на рванье своем крошат. И ждут, отупев, чтоб досталась им ноша. Подходит хозяин. Вскочили толпою, Бранятся, дерутся со злобой слепою. Потом по верблюжьи пригнутся и спину Подставит под тяжесть, веревку закинут. И рабская радость по пыльной дороге Погонит за хлебом усталые ноги. Довольно позора! Свергайте насилье! Все ваше полей и садов изобилье! Для вас благовонием пенятся розы, И гнутся под тяжкими гроздьями лозы. Для вас корабли и дворцы и верблюды, И жемчуг озерный и горные руды. И песни Хейама и нега кальяна. Лишь ноги рабочих достойны сафьяна. Сорвите лохмотья! Шелка Кашемира – Вот ваша одежда, властители мира!

Кофе

Тебя сбирала девушка нагая По зарослям благоуханной Явы. Как ящерицу, дико обжигая, Ей кожу сделал рыжей луч кудрявый. Замучена полуденной работой К любовнику, такому же нагому, Она бежала в лунное болото К сплетенному из вешних прутьев дому. И там кричали, радуясь, как дети, Что труд прошел, а ночь еще продлится, Показывая на жемчужном свете Блестящие от долгой ласки лица. С утра голландец с ремешковой плеткой У пристани следил за упаковкой Клейменных ящиков и кровью кроткой Окрашивал тугую плетку ловко. Потом с валов могучих океана Корабль срезал бунтующую пену, Пока в каюте мягкой капитана Купцы высчитывали вес и цену. До пристани, закутанной в туманы. Томились, гордо засыхая, зерна, А там, на Яве, кровяные раны На девушке горели рыже – черной. Вот отчего, когда кипит в фарфоре С отливом золотистым черный кофе, В мозгу встает желаний буйных море, Душа тоскует вдруг по катастрофе. Взорвать Европу! Снять с дикарской воли Бесстыдство злое купли и продажи! Плетей не надо для цветов магнолий, Не надо солнцу океана – стражи! Отмстить за бешенство бичей ременных! Пусть хищники в туман уйдут кровавый! Да здравствует свобода угнетенных Во всех краях, как на болотах Явы!

Михаил Запрудный

На алых крыльях

Мы мрачные тюрьмы и ржавые цепи разбили. Мы город тоски, черный город неволи сожгли и в смелые формы пылающей были отлили мечты изумленной земли. Нам вечное море, свободное вечное море в певучем прибое о солнце слепящем поет. Как радостно-весел в безбрежном просторе из мрака ночей алых крыльев полет!

Александров. 1918 г.

На баррикадах

Наши умы – динамиты, яркие искры – сердца. Эй, паразиты, ждите конца! Нами прорыты подкопы, в каждом таится снаряд. Тюрьмы Европы скоро взлетят! Искры сольем в злое пламя, вспыхнет вселенский пожар. Выше взвей знамя, слышь, коммунар! Реже бьет враг из засады; дерзкая рать, приударь! На баррикады, юный бунтарь! Наши умы – динамиты, яркие искры сердца. Эй, паразиты, ждите конца!

Александров. 1919.

Победим мы!

Мы – птицы Воли. Расправив крылья, из царства тьмы, где правит гнет, в страну, где солнце, где нет насилья, мы устремляем свой полет. Враждебны скалы. С шипеньем гады нас злобно жалят из темных нор. Но победим мы! Порвем преграды и с песней выйдем на простор. Пусть злые волны встают из глуби, пусть тучи гневны, и грозен гром, мы узы мрака сплеча разрубим коммунистическим мечем.

Камышин. 1919 г.

Город взят

Всю эту ночь гудели батареи, над городом мерцали вспыхи свеч, большое зарево, кроваво пламенея, росло, как лавы огненная течь. Весь город был во власти жуткой ночи, а душу улиц жал железный страх, и кто то черный в знойных кольцах корчи безмолвно дох на тихих площадях. Струилась кровь… Ночь в ранах истекала, поила лужи утренней зари… В текучей дымке над большим вокзалом торжественно аэро воспарил. Прошли победно стройные колонны, ревели глотки медных труб им вслед. Суровый город тюрем, тоски и стона стал красным штабом солнечных побед. На площадях, где женщин истязали, – знамена, речи, слезы и экстаз… О славен миг, когда благословляли на новый подвиг бурно толпы нас!

Царицын, январь 20 г.

Он не тот

Елейный поп сплеча трезвонит литургию; в заученых мелодиях – мольбы за человечество, весь мир, Россию. Храм заковал вас в летаргию, религии рабы. Кому ты молишься, безумный, в этом храме, где рдян, как кровь орнамент позолот? К кому пришел с мольбою и слезами? Чей лик ты увенчал цветами? Безумец! Он не тот. Иди! Он там, откуда армии в онучах под барабанный марш в туман ушли, где клочит блузы пулемет трескучий, где пахарь плугом в полдень жгучий взрывает грудь земли.

Александров. 1919 г.

Лезгинка

Зурны, пойте! Бубны, бейте! Что утрачено – не жаль. Вихрем радости развейте сердца жгучую печаль. Обожжем мы жизнь багрянцем; будет подвигом наш грех; вдохновленно с хмелем танца звонко сплавим первый смех. Жизнь – то резкое паденье, то шальной и буйный взлет; только в этой жуткой смене сердце радостно живет. Бубны, бейте! Зурны, пойте! Нам не жаль былых утрат. В молодой экстаз раскройте повитой печалью взгляд.

Владикавказ.

1920 г.

Кузница в лесу

Ладя горны и задорно день-деньской по наковальне гулко молотом стуча, двое черных и проворных кузнецов под звон хрустальный рубят золото сплеча. Хмеля-море, лишь бы спорить. Знают ясно: –радость жизни вся вот в этих парах рук… Вьюга ало в фартук брыжжет, молот властный по металлу мерно метит «тук-да-тук». И до гроба будут оба, без конца друг с другом споря, песней вторить молотку, а кукушка на опушке кузнецам скукует в руку злую скуку и тоску. Пляшет солнце у оконца: куй, кузнец, покуда молод, бой сердец – вот этот стук; счет кукушка на опушке подведет, и звонкий молот упадет из цепких рук.

Волчий-Скит. 1920 г.

Теплынь

Лохмы изб таят мечту о хлебе; грезит деревенька после стужи; долго плещется шафранный лебедь за плетнем в крапленной синью луже. Тыча в лапоть новенькое лыко, туго ловит дед с заполья зык, – только видит, как корявым ликом улыбается ему сосед – мужик. Дед пойдет проселочной дорогой раскидать червонцы по овражку, мол, смотри: у самого то много-ль а душа с сермягой нараспашку. Щедрый по весне – он скуп все лето: жизнь свою зажмет в ладонь гумна; не поверит сизый дед, что где-то жатву ждет гражданская война. Вздыбят ветры злачное всколосье, выткут небо огневые вспыхи, а у изб, зарывшихся в откосе, думы будут ласковы и тихи.

Волчий-Скит. 1920 г.

Хризантемы на баррикадах

Вы – тона жемчужной сочной акварели. Нанизать любили фраз напевных нить, до поры шутить вы, ярко лгать умели, но влюбленность сердца не умели скрыть. Бальный ветер вертит крылья мельниц вздора, и крикливо блещет ваш салонный стиль, – целый день скучать вам дома за ликером, ночью на бульваре танцевать кадриль, а потом жеманно только мне признаться в полутемной нише узкого окна: – «Миленький, люблю я. Хочешь целоваться? Жаль, что хризантем нет, да еще – вина?.» Бросьте, не ломайтесь! Вы уж опоздали с лаской, надушенной «вэра виолет»… Там, на баррикадах, в девушку из стали в первый раз влюбился юноша-поэт. Полюбил не томность и не шелк печали резко подведенных васильковых глаз, а вот страсть призыва, те глаза, что звали к схваткам, к баррикадам и к восстаньям нас; не за гибкость тела, смятого корсетом, не за нежность в пудре снежного лица, полюбил за тело, рвавшееся к свету, знавшее раз в жизни поцелуй… свинца.

Баку. 20 г.

Подпасок

Смолкнет жаворонок до утра, прозвенит голубенький бокальчик, и опять грустит средь жестких трав синеглазый деревенский мальчик. Вспыхнет ярые глаз немая синь, если в небе облачном повыше, ловко прыгнув в млечную простынь, зарезвятся зайчики из вспышек. Запоздалый заводской гудок, словно леший, ухнет по озерам, – улыбнется тихий паренек: – вышла нечисть в экую ведь пору! Огоньки погасит Волчий-Скит, на селе уснут резвившиеся дети, а подпасок все еще грустит в сентябре о солнце и о лете. Утром серый странник в пустыре тихо тронет в сердце детском струны: – как Земля родит богатырей в мир грядущей солнечной Коммуны.

Волчий-Скит. 1920 г.

Симфония XI Красной Армии

1. Задыхался в вихре событий август девятнадцатого года… Штаб телефонными нитями свинчивал слабые взводы. Астрахань, крепко стиснув зубы, упрямо выносила боль… – Пасть, но не уйти с Ахтубы! – А Волгу… Толстову что-ль? 2. Ставкой на железные нервы может рискнуть не всяк, если в работу ушли резервы, и горло сжимает враг – Подтянитесь, товарищи, ну-ка! А у самого лицо, как холст. Ррраз!.. и враг, эта старая сука, с выжженных пролежней сполз. 3. Падали, падали белые лилии на могилы в сугробах погребенных тел. Шелестели в ночи смерти тихие крылья, а на утро буран панихиду отпел. Вереницы тянулись больных, измученных, – умереть! или Солнце вырвать себе-б! На устах стыли песни из слов заученых, в думах – села, заводы, хлеб. 4. По снежней степи на Голгофу строго долго шел ОН, другой, а не тот, кого выдают нам упрямо за бога, и чье тело в продажу идет. Это – Армия Блуз! И никто не посмеет бросить миру полынь горьких слов, что какие-то «муки Христа» тяжелее астрахано-каспийских Голгоф. 5. В кумачевое небо с голубыми изломами на земле, удобренной горечью мук, вдруг волокна мозгов проросли Исполкомами, в Чрезвычкомы вросли мышцы рук; а у вышек, скучавших в Баку и у Грозного, из гортаней потоками хлынула кровь, напоила артерии путано-сложные, и забились железные пульсы вновь. 6. Мы сегодня сзываем на пир кумачевый. Эй, Бомбей, Тегеран, Эривгнь, Кабул! Слушайте музыку Нового Слова и пляшите под наш орудийный гул. Знайте: налгали вам ваши пророки – Магомет, Лао-Тзе и Конфуций. Сбросьте их! Бледный Серп на Востоке раскалите огнем Революций! 7. Что рыдать у подола муллы и бека? Приобщитесь-ка к тайне наших ран: Алый Кремль – вот Медина и Мекка, Конституция – Красный Коран. Чем покорно греть спины бичами и о стенку биться лбом, разверните только рдяное знамя, а мы – придем. 8. Пусть Версаль с Нью-Йорком хмурятся и лимонно морщат брови, – сегодня Праздник на нашей улице, жаждущей мести и крови. Лондон встревожен: знамена не вьются-ли? не сорвется-ли с огненных высей Звезда? Поздно! Чеканит шаги Революция, и пылают в огнях Города.

Баку. Август 1920 г.

Впервые…

В течение тысячелетий в пергаментах, сагах и былях отцы скорбно плакались детям: – рабами мы были! На свитках историй впервые оставим в наследие людям: – мы, дети Советской России, рабами не будем!

Александров. 1919 г.

Алексей Крученых

Веселая жертва

В грязи на кухне мировой Валялось много городов и трупов, Парламентеры с веткой сиротой, Как школьники, ревели глупо. А мы, узнав, что бог – верховный людоед, Отсчитали ему процентов двадцать, С весельем бросили на обед И предались работе с ненасытной страстью! Себя мы обожгли в кирпич, Душа огнеупорней глины, Ослеп верховный сыч И наши векселя повыронил!.. И, заключив похабный мир, Мы сделали святей всего, что знают святцы! Теперь идем воистину громить Последнюю опору англичанскую! Какой на небе поднялся кабак Под визг нетопырей и желтых херувимов! Цари теперь душа бурлацкая, Что всех святых отринула! – Стареньких подслеповатых Сергиев С ехидной книгой, Что за девчонкой куцой бегали, Вертя поддельною веригою!.. – Мы само боги, над нами НИКОГО! Удобно жить, развалясь в своей квартире, Когда заштукатурен крепко потолок, И не сочит небесной сыростью!..

Стихи о России

1913 г. В труде и свинстве погрязая, Взростаешь сильная, родная, Как та дева, что снеслась, По пояс закопавшись в грязь! По темному шествуй и впредь, Пусть сияет довольный сосед!.. 1919 г. Душа русская непреклонна! Железный игумен пусть горбится, Выбрасывает трупы из гроба, – Поваливший жертву Нож разоренный Не переломится!..

Обманутая

Коньяком опоили Богоматерь; – Она думала, что росой окропили цветы, – Покрова валялись алые под альковом ресторана, Кружились хамелеоном восковые черты… И перегарно спиртные дымы Ползли к ней на амвон, Стопудово чугунные бабы Гуляще ухали с куцых колонн! Хихикали носы шакальи, Облизывая рваные десна: – Полюбуйся, обманутая Богоматерь, Как мы грациозны! Дай поцеловать тебя, красотку, Давно не видали таких прелестей, Не вороти ротик от зубастой глотки, Лучше с нами браги смертной испей. Змеился рот Небесной судорогами отвращения, Отрекаясь своей невинной святости. И только в мокрых бульварных аллеях Обезумевший рыцарь в бреду целовал ее прозрачные кисти Ея уповальные руки Тонким жемчугом обвились вокруг его склоненной шеи, И в небе изломанно – ясном Опавшие листья хоругвями рдели…

Голод

В избе, с потолком копченым, Пятеро белобрысых птенят Широко глаза раскрыли, – Сегодня полные миски на столе дымят… – Убоинки молодой поешьте, Только крошку всю глотайте до конца, Иначе – встанете, – Миньку возьмет рыжий леший, – Вон дрыхает, как баран, у суседского крыльца. – Мать сказала и тихонько вышла… Дети глодали с голодухи, Да видят, – в котле плавают человечьи руки, А в углу ворочаются порванные кишки. – У-ох!.. завопили, да оравой в дверь – И еще пуще ахнули: Там мамка висела – Шея посиневшая Обмотана намыленной паклей… Дети добежали до кручи – Недоеденный мертвец сзади супом чавкал, – Перекрестились, да в воду, как зайчики, бухнули, Подхватили их руки мягкие!.. А было это под Пасху… Кровь убитого к небу возносилася И звала людей к покаянию, А душа удушенной под забором царства небесного Облокачивалась….

Убийство от жары

Нет, не хватило квасу! Пылью завален порт. На порыжелую шхуну льют известку; Собака, прицепленная к музыканту, От безветрия – сдохла… К вечеру оскалом бешенным смотрит солнце, В нефти качается сплющенный шар, Чадит прокисшим маслом, На жесткие сваи сядет без плеска перегруженный корабль… А сухой ночью угольная луна крадется еще тише Кто-то кажется в слуховом окне. В 12 появляется удавленный на крыше. Старуха напротив задыхается, Кривляясь от хохота на ЧУЧЕЛЕ.

Три баллады о яде Корморане

I. Реквием О, темный яд, грызущий Корморан, Так незаметен ты в серой пилюле, Тебя с небрежностью лосской проглотит граф, – Но вскоре некрасиво скорчится на мраморном стуле! О черный яд, грызущий Матабран, Что в старое вино и кофе подливают, Коварный гость из жарких стран, Тебя, в пропащий час, Уткнувшись носом в дырку неба, Компотом сладким обливаю!.. II. Иезуитская Паюсный Корморан и Цикута, сестра милосердья, Оставивши свой приватный монастырь, К нам оба придут в Сиу конфетню, Приложить к селезенке задыхающейся пластырь Запнула нас ломтем светлая медь, Мельхиор ехидный зажгущих ран Сквозь хмель выходит из простреленной кареты В лапте неслышном усыпитель Корморан!.. III. Плясовая Кормаранщик Мертвый яд, Что в кофе И старое вино Подливают давно, Он надсадит трупов сад! Сгущает летом кровь, Смутьянит напорный взор, Глотает мутью горло, Старому графу упавшая люстра в штоф!.. Властитель и подрядчик, Твою облатку за пятачек, Перед скандальной отъездкой Запиваю своим хрустящим языком!.. (щелк).

«Фараон Соромзис…»

Фараон Соромзис Замерз в железном морсе, Поскользнувшись, круг выделывая на мистиканских роликах! Не помогло ни лейб-медиков, Ни колдунов искусство! Курение бегемотной помады Сарычей прогоняет с утра до ночи!.. Фараон не проснется, В студне роликов нет, И одеты глазурные туфли!..

Константин Юст

Алая нефть

1. Стояли уныло, с давних пор серые, и, швыряя в небо черную кровь земли, умоляли Москву: «когда же подпольное верую станет свершилось, станет великим пришли!..» Чугунные баки залоснились от жирных праздников и стали похожими на тучные банкирские животы. Шли пиры в покоях бакинских лабазников, а в Черном Городе – умирали от нищеты. Осажденная Астрахань питалась одним клевером, считала роскошью смешанный с рожью саман. Тщетно Каспий молил о баржах с севера, разбивая в щепки наглые суда Островитян. Волга гноила в пристанях тысячи закромов, не имея сил увезти в голодный Центр. Мастерские молчали, депо глядели бараками для котлов, неспособных пройти и один метр. Суровый Питер пух от гнойной падали. Последние корки доедала старуха Москва. Как было весело им, – не правда ли? – забыто, что зимою в печи кладут дрова… Там, на Юге, – пшеничный хлеб вагонами. Там – Баку, где нефть бурлит рекой. Здесь – гибель. Здесь – у Тулы – агония… …Эй, босячье! А ну ка – в последний бой!.. 2. Двинулись вперед сермяги: голодному – черт не брат! – через реки, болота, овраги туда, где Китеж град. Туда, где степные кочевья, где дороги в знойной пыли, – Одиннадцать, Десять, Девять за хлебом и нефтью пошли; туда, где свинцовый Каспий, где в степях – груды костей, где Баку англичанами распят на высоком тяжелом кресте. Завершили буйные споры меж Белым и Алым днем; снова Кавказские горы зажглись пунцовым огнем; открылись высокие краны сотен кольцевых вен, хлынула нефть фонтаном в сладкий чугунный плен; помчалась подземной аортой, выбивая струею марш, на пристань Петровска-Порта, в недра цистерн и барж… 3. Черную кровь погнали в депо профсожи, и один за другим пошли паровозы в ход, наполняя пакгаузы ячменем, овсом и рожью, улыбаясь предкомам неслыханной графой: «на приход». Стальные ленты покрылись быстрыми змеями убегавших на Север по литере А поездов, и узнали все, что дальше, – дальше сумеем мы скалой на посту продержаться до вселенских костров. Узловые станции не справлялись за день с дубликатами, испещренными черным: Бензин, Мазут, Керосин, в бескровных центрах щеголяли витрины плакатами, кричавшими всем про праздник на Красной Руси; широкая Волга зачернела грузными баржами, пробивавшими путь на Царицын, Нижний, Казань; везде, везде авто расставались с гаражами, зажигая вновь электрические свои глаза; маршрутный поезд привычным стал явлением даже в тех уголках, где давно не козырял семафор; не слышно стало на улицах Питера тления, а в Москве воздух очистился от тифозных камфор. Волшебная нефть напоила жизнью буйною аорты и вены обескровленной голодной страны, и снова стала Мужицкая Русь трибуною, с которой голытьба скликает на кичку сарынь…

Петровск-Баку.

Сентябрь 1920,

Амбал

Одежда – из мешечной рогожи, на спине – седло цветное: по всей зачерневшей коже разбросаны пятна гною. Поезда далеко от вокзала встречает криком, свистом: – «Эй, кому нужно амбала! Дешево! Четыреста! Триста!..» Склонит привычную спину и, затянув веревку потуже, этакую тащит махину, – впору силе – верблюжьей… Тащит верстою долгой, укатанной свинцовой пылью, – – бурлак с нерусской Волги, но – с русской бурлацкой былью…

Баку.

Сентябрь 1920 г.

Подавленное восстание

Сброшены под откос столбы. Усеяны телами версты. Сегодня – ничьи мольбы не смягчат неслыханно черствых. Тяжелый трупный смрад. Небо в рдяном оттенке. Сегодня – в каждом Марат, и приказ один: – «К стенке!» Брызнул взорванный гнев тюльпанно алеющим горнем: горячая красная нефть сегодня – нужнее черной…

Васильков.

Июнь 1919.

Пепельный рассвет

Ленивое солнце краем раскрашенной рожи тихо взглянуло на высокий бурьянный камыш: сразу раскисли взбитые ночью дрожжи, – утром туман боязлив, как летучая мышь. Режется четким квадратом янтарное просо в контур бугров, окаймивших Юг и Восток; сталью мечей задрожали зеленые росы, Днепр переливчатый взыбил зеркальный каток. Жизнью не дышат до тла сожженные хаты; руины печей закоптились в пожарном дыму и даже на солнце смотрят в черном закате, надолго познав неверящею Фому; вернулся б Христос. – не узнают Его улыбку, дымные пальцы вложат в запеки ран и тихо оплачут сказку про Золотую Рыбку, затаив безверье в маске свинцовых румян.

Триполье.

Июль 1919.

Credo

Река не станет пред устьем, не затихнут буйные вьюги, коль Красного Петуха пустим на Востоке, Западе, Юге. Сделаем глухие тропы широкой вселенской дорогой; бросим старуху – Европу в Днепровские пороги; северным сияньем нашим растопим льдины норда; красным флагом замашем на самом далеком фиорде. В студеные избы гренландцев проведем аппараты Юза Обнимет индус британца, немец простит француза. Впалым взглядом глотая солнце в багряном восходе, в далекой фанзе Китая улыбнется впервые ходя. Сбросим оковы с негра. Взбуравим пески Сахары. В странах вечного снега нетленные разведем пожары. Могучим вселенским циклоном бушует наше восстанье. Это нам, это нам, непреклонным, земля – матерью станет.

Баку.

Сентябрь 1920.

С балкона

(эскиз) Высокие серые кубы обросли квадратное поле; в середине – круглые срубы, точно в храме – престолы. Дремлют тяжелые ветки случайной хилой березы. И в этой каменной клетке скучилось три обоза. Отпрягли лошадей сердито, все – точно обижены; ткнули их морды в корыта, наполненные грязной жижей; потом на вшивых шинелях обнялись с ласковой дремой и, мечтая о теплых постелях, заснули, точно – дома… Всю ночь громыхали грузы, двигались ряды солдат. Москва получила на Юзе: «Город (имя рек) взят!..»

Баку.

Сентябрь 1920.

Ночные узоры

Низкие облака, разрываясь на мохнатые клочья, стаями птиц несутся в заезженный путь; быстрый туман шустрым разухабистым кочи в западне переулков нижет разбойную жуть. Парапет моргает на арку работы Кавроста, не в силах скрыть непростительный свой конфуз; одинокий Маркс, дрожа от порывов норд оста, в беспокойном сне мечтает о Коммуне Блуз. Державный Каспий воет звериным криком, точно древний Ксеркс отхлестал его бичем; электрический шар пронырливым тифлисским шпиком щупает даль холодным скользким лучом. Вьюжный ветер резвится в замученном сквере, словно эта ночь для него привычный шарж. По безлюдным улицам идут на вокзал аскеры, бросая в осень знойный восточный марш.

Баку.

Сентябрь 1920.

Небесный всполох

Марс швырнул в Нептуна ядром; тот – ответил гранатой. Вихрем помчал по небу гром радугу гулких раскатов. Круглое Солнце домой понеслось, – тщетно: лихая комета ведьмой вскочила к нему на ось, срывая с хвоста ракеты. Донес владыке про бунт Уран; взвыл Юпитер фальцетом и гневно стегнул голубой океан снятым с Сатурна браслетом. Венера, услышав алый взрыв, к Селене аэро послала; обе, бриллианты свои зарыв, закутались с головой в покрывала. Завесив газом с кошки домов, перепуганные на смерть звезды ревмя заревели, что предвечный их кров алые рушат борозды. Живо, – раз, два! – собрались в полки, пошли в бой метеоры, завязывая на ходу голубые чулки, к каблучкам прицепляя шпоры. Что было! Свисты, шипенье бомб, бури, ураганы, вьюги. Должно быть, не один медный лоб сошел с ума от испуга. Узнал про событья старенький бог и, кряхтя, вылез из рая; но, услышав топот миллиарда ног, сбежал, сокрушенно вздыхая; и долго сидел на престоле свеем, читая по служебнику требы. А Марс чертил по лазури огнем: «Всем. Бунт в Небе…» …. На серой Земле небесный всполох назвали прозой люди и засели в дома, чтобы дождь не смог замочить их свинцовые будни…

Нижний-Новгород.

Июль 1917.

В зеленый четверг

1. Встречали их колокольные звоны соборов; у нарядных женщин в руках дрожали цветы. А там, на Подоле, у грязных еврейских заборов, казаки десятками воздвигали кресты. Одного за другим ловили во тыне подвалов. Кричало небо от пощечин и свинцовых плевков. Целый день во славу лихих генералов убивал Крещатик рабочих и мужиков. 2. Сердцу моему ночью еще мертвее. Озябшим огоньком фонарь в переулке дрожит. Я долго читаю евангелие от Матвея и становлюсь безысходным, как легендарный Вечный Жид. Уйти бы прочь, уйти бы далеко от были, бухнуться в Днепр плашмя с высокой горы, хоть в смерти забыть про свежие эти могилы, про сердца, покрытые слоем ледяной коры… 3. Но старый дворник не знает и сейчас покоя и стережет меня, как самый лютый пес, выстукивая о стены своей тяжелой рукою повесть о том, что сегодня – распят Христос. Я – один. Тоска зеленым взглядом из каждого уголка бросает в сердце яд. …Зачем я знаю, что сейчас, у Царского Сада, двести рабочих расстреляет казачий отряд!.. 4. …И – открылось мне, что вот эти тихие трупы всколыхнут ужасом деревни и города. Никогда не закроются их взывающие к мести губы. Никогда не простят… Не забудут – никогда!.. И – открылось мне, что пройдет Страстная Неделя, Воскресный день Революцию снимет с креста, и к высокой чаше буйного алого хмеля Украина моя снова приложит уста…

Белый Киев. Сентябрь 1919-

Контрасты

На земле – ночь туманная. Над нею – грязные тучи. Серую изморозь сеет небо от зари и до зари. На земле – ночь непрестанная, и в нее бельма пучат, на нее лениво глазеют случайные фонари. Растоплены в алом зное дерзкие наши желанья; туманы на мелкие клочья медный набат разорвет; в последнем великом бое девятым валом восстанья на рубеж извечной ночи красная лава течет.

Петербург. Ноябрь 1917.

Второе пришествие

Это пришло. Пришло неожиданно, вдруг. Они не познали в урочные дни приметы. Земля совершала, казалось, обычный круг, ничего не меняя во всех странах света. Они не знали, что алел небесный шатер, что пришли к концу все давно прогнившие сроки; даже в войне, разжегшей мировой костер, не прочли ничего их исшедшие в мелочах пророки. Лишь немногим – чудно и жутко было знать, что проходит Сегодня, ставшее навсегда последним, что вещему Завтра суждено с Голгофы снять веками распятые людские кошмары и бредни. Это пришло. В огне октябрьских грехов рассыпались в прах Вифлеем, Калькутта и Мекка, и в мире настал навсегда и во веки веков первый день самого первого века.

Владикавказ. Ноябрь. 1919