Эта книга основана на материалах конференции «Городская совместность (Urban Commons)1: за пределами государства и рынка», проходившей 27–28 сентября 2013 года в Центре городских исследований имени Георга Зиммеля в Гумбольдтовском университете Берлина.

Перед вами – итог двухлетних корректировок и постоянных обсуждений, имевших место после конференции; лаконичное издание, посвященное городской совместности и представляющее общее положение дел в этой области вкупе с целой галереей примеров, собранных со всего света.

Редакторы издания впервые встретились на докторантском коллоквиуме, проходившем в Центре имени Георга Зиммеля в Гумбольдтовском университете Берлина. Группу образовали студенты, работавшие над докторскими диссертациями в очень разных дисциплинах: среди нас были психологи, географы, социологи и специалисты по городскому планированию. Однако нас объединял общий исследовательский интерес: города и борьба за городские ресурсы общего пользования. Летом 2012 года, когда наши докторские близились к завершению, пятеро из нас собрались поздним вечером, чтобы обсудить темы и форматы для будущей совместной работы.

Мы решили основать Группу городских исследований и организовать конференцию, посвященную городской совместности (urban commons). Немного почитав и долго поспорив, мы поняли, что эта тема очень точно ухватывает нынешний дух времени (zeitgeist): дискурс об общем и совместном (commons) объединяет модели понимания города как коллективного ресурса и в то же время предлагает такие способы использования данного ресурса (среди которых, например, общественные пространства, коллективные дома и обеспечение энергией), которые позволяют смещать фокус с меновой стоимости на потребительную.

Избранная оптика «общего» позволила нам внимательнее рассмотреть сущности и события, особенно важные для 2012 года и, честно говоря, не перестающие быть важными. Дебаты об «общем» актуализировались под влиянием финансового кризиса и падения евро, Арабской весны, движения «Захвати Уолл-стрит» (и других проявлений движения «Occupy!»), повсеместно усиливающейся джентрификации (включая Берлин) и набирающего обороты движения по возврату в городскую собственность служб водо- и энергоснабжения, перешедших в руки частных компаний. Эти дискуссии об «общем», с одной стороны, вооружили нас и жизненно важными реперными точками, которые позволяют обращаться к примерам социального и экономического неравенств в наших городах, а с другой стороны, предоставили нам оптику, позволяющую анализировать и в перспективе создавать альтернативные модели использования городских ресурсов.

Конференция «Городская совместность: за пределами государства и рынка», поддержанная фондом Фрица Тиссена, получила достаточное внимание. Несмотря на строгую квоту по числу участников, нам все же удалось собрать группу исследователей и кейсов, отличающуюся концептуальной и географической широтой: мы обсуждали кейсы из Америки, Европы, Азии и Океании, в том числе – из Германии, Индии, Чили, Южной Кореи, Испании, Швейцарии и США.

Мы бесконечно благодарны другим участникам Группы городских исследований – доктору Зофье Лапневской и Катарине Пузон, вместе с нами создавшим концептуальную рамку конференции и проконтролировавшим все организационные вопросы. Мы бы хотели поблагодарить всех участников конференции, чьи комментарии и чье участие в дискуссии сделали возможной атмосферу, стимулирующую и мотивирующую нас подготовить этот сборник. Можно сказать, что они были нашими первыми экспертами-рецензентами, решившимися критически прокомментировать озвученные доклады и идеи. Кроме того, мы бы хотели отдельно поблагодарить авторов, подготовивших тексты для настоящего издания, – за то, что они были открыты к запросам, критике и правке, проходившей далеко не за один раз. Ваши преданность и усилия, порой буквально нужные здесь-и-сейчас, были жизненно необходимы для нашей совместной работы. Мы бы также хотели поблагодарить Питера Нитцке, чья непоколебимая вера в то, что эта публикация сыграет значимую роль в современном и будущем дискурсах о городах и обществах, была критически необходима для подготовки проекта. Нас чрезвычайно опечалила его кончина, случившаяся незадолго до выхода книги в свет.

И наконец, мы бы хотели выразить благодарность Центру имени Георга Зиммеля и его официальному представителю Вольфгангу Кашубе – за то, что они приняли конференцию у себя. Интеллектуальная и техническая поддержка, которой мы были обеспечены, равно как доступ к пространству и ресурсам для проведения конференции, а также возможность проводить встречи редакторской группы были необходимы для нашей авантюры.

С нашей стороны было бы крайне неучтиво не выразить благодарность нашим партнерам, друзьям и семьям – за их понимание. То, что началось как небольшой интеллектуальный проект, превратилось в самое главное дело, которое потребовало бесчисленных часов сверхурочной работы и встреч, проходивших глубокой ночью. Без поддержки близких мы бы не смогли успешно воплотить этот проект.

Все больше людей ищут альтернативные экономические и политические модели, независимые от рынка и государства; этот поиск обуславливается недавними глобальными кризисами, финансовыми и политическими. Борьба за городские ресурсы, как правило принимающая форму агрессивных мер по сокращению расходов, явно становится борьбой за совместность (commons). Многие городские движения больше не уверены в том, что государство способно оставаться вызывающим доверие организатором коллективного потребления, а рынок – достаточным и справедливым (equitable) поставщиком товаров и услуг. От этого концепт «совместности» обретает все большую популярность, поскольку он, в отличие от государственного патронажа, обещает соучаствующее самоуправление и справедливое обращение с потребностями людей2. По той же причине мы все чаще видим альтернативные формы производства совместностей (commoning), направленные на улучшение здравоохранения, бóльшую доступность продуктов, жилья или общественных пространств, – формы, чаще всего появляющиеся в пространствах, уничтоженных реформами по сокращению расходов.

Изначально концепт «совместности» происходит из сельскохозяйственного опыта разделяемых естественных ресурсов, таких как пастбища, рыболовные места, водоемы и т. д.; тем не менее этот концепт также использовался и в других областях производства и воспроизводства. Например, Шарлотта Хесс3 использовала термин «новое общее» (new commons), чтобы описать механизмы коллективного управления, создающиеся для производства таких вещей, как «научное знание, волонтерские ассоциации, изменение климата, общественные сады, википедии, культурные сокровища, саженцы и электромагнитный спектр». Расцвет нового общего совпал с продолжающейся урбанизацией мирового масштаба. Тривиально, но именно города становятся пространствами формирования «новой совместности» (пусть она формируется и не только в них). Наше коллективное усилие, предпринимаемое в рамках этого издания, – попытка исследовать связи между развивающейся урбанизацией и становлением совместности. Если говорить точнее, сборник посвящен борьбе за городскую совместность и выяснению: что в ней отличительно «городского», если таковое есть.

Исследования городской совместности стали особенно популярными в последнее десятилетие4, и все больше активистов обращаются к этому термину, чтобы анализировать важные для них проблемы в городском контексте. Мы, редакторы сборника, стали свидетелями производства совместностей в Берлине и не только; опыт наблюдения вынудил нас задаться вопросами: какую роль обретают эти феномены, будучи помещенными в политический ландшафт, и какие инструменты вкупе с методами городских исследований могут помочь понять эти совместности?

Рассмотренные нами попытки производства совместности отличались масштабами, от миниатюрных до грандиозных, и включали группы пользователей разных размеров, находящихся в различных взаимных отношениях. Решившись хоть как-то определить контуры понятия «городская совместность», мы предположили, что она связана с коллективной апроприацией и регулированием тех повседневных вопросов, которые беспокоят некоторые группы.

Первый пример обнаружился так: жители дома выставили на тротуар горшки, коробки и старые ванны – тем самым разбив небольшой садик и огород прямо напротив здания. Это, в общем-то, банальное действие запустило оживленную дискуссию обитателей района: имели ли жители право так делать и насколько эстетично то, что они сделали? Можно ли считать этот садик украшением городского ландшафта, которое доступно всякому прохожему, или же мы имеем дело с неправомерной приватизацией общественного пространства? Несколько обеспокоенных граждан отправили жалобы в местный отдел Ведомства по делам общественного порядка (Ordnungsamt), но, что интересно, арендодатель ни разу не пересылал жалобы своим квартиросъемщикам. Может, ему понравилась инициатива? Или же она была ему безразлична? Или, быть может, он надеялся, что инициативы арендаторов повысят ценность предлагаемого им жилья?

Ил. 1. Поле Темпельхоф

Поле Темпельхоф, на территории которого располагался одноименный городской аэропорт, можно счесть примером значительно более масштабной совместности, захватывающей бóльшую территорию и большее число пользователей (ил. 1). Аэропорт закрыли, но оставшееся пространство избежало масштабного девелопмента; случайно появившееся открытое место стало популярным среди горожан, которые осознали экологическую ценность высвобожденной территории и стали проводить там досуг: катались на велосипеде, занимались кайтсерфингом, устраивали пикники или же пестовали небольшие садики (urban gardening). Стоило берлинскому рынку недвижимости оправиться от удара 2008 года, как сенат выпустил план развития этой части города, предполагавший допуск частных инвесторов на территорию и запуск строительства дорогой недвижимости. Но за несколько лет правительственного бездействия появились гражданские инициативы, такие как Squat Tempelhof и 100% Tempelhofer Feld, и местным активистам, отстаивавшим сохранение пространства летного поля в качестве незастроенного и нераспланированного, удалось заручиться достаточной общественной поддержкой. Пик сражения за Темпельхоф как общедоступное благо пришелся на референдум (Volksentscheid) 2014 года, успешно заморозивший планы сената5.

Концепт «совместности» также можно использовать как аналитический инструмент, позволяющий понять сквоттинг, которым занимались беженцы в немецких городах. Например, в Берлине было разбито два самоорганизованных протестных лагеря – на Ораниенплатц и в Школе имени Герхарта Гауптмана; оба существовали с 2012 по 2014 год. Если говорить о сквоттинге в терминах публичных и частных товаров, услуг и пространств, оправдать данные практики будет невозможно. Но хотя протест частично сосредотачивался на требованиях выживания и улучшении жилищных условий в сравнении с теми, что предоставлялись в официальных лагерях для беженцев (Flüchtlingslager), сквоты в то же время были местами, где формировались запросы и на законные права человека (в том числе право на политическое убежище), и на отмену лагерей для беженцев как таковых6 (которые впоследствии должна была заменить временная резиденция – Residenzpflicht7).

Конечно, протесты также вынуждали беженцев (как маргинализованную группу) к самоопределению, создавали пространство публичного обсуждения этих проблем, укрепляли чувство «совместной» человечности (common humanity), переживаемое гражданами и негражданами.

Спустя год, особенно ближе к зиме, жилищные условия в сквоте на Ораниенплатц стали совсем невыносимыми, и у их обитателей практически не было ресурсов, достаточных для изменения ситуации. С одной стороны, самоорганизованные лагеря беженцев на Ораниенплатц и в школе имени Гауптмана позволили государственным службам уклониться от экономической поддержки беженцев; в то же время сознательное игнорирование ими сложных жилищных условий в сквот-лагерях подогревало неизбежные конфликты, вспыхивающие в лагере. Тем не менее, когда местная управа решилась прибегнуть к помощи полицейских и разогнать оба лагеря, ее ждали жесткое сопротивление и протест8.

Обнаруживаемый в данных примерах акцент на (политической и экономической) автономии, отказ от государственного покровительства и захват публичных пространств позволяют связать эти случаи с другими глобальными движениями: Арабской весной, «Негодующими»9 («Indignados») и движением «Захвати Уолл-стрит»10.

Обращает на себя внимание городской контекст этих протестных движений. Но как именно городское окружение задает условия или влияет на попытки производства совместности? Если абстрактно говорить о городском пространстве, оно может одновременно и разрушать, и подпитывать попытки производства совместности. С одной стороны, разнообразие и плотность, характеризующие городскую структуру, – фундамент для мобилизации единомышленников или же создания и апробации новых социальных стратегий. Это активы (assets), полезные для развития новых форм коллективного управления ресурсами, используемых в разных масштабах. С другой стороны, анонимность, безразличие и нарциссическое разграничение, столь часто свойственные городскому образу жизни, могут стать значимыми барьерами для попыток производства совместностей. В этом смысле данный коллективный труд – тщательное и внимательное исследование того, как конкретные городские условия исторически и географически определяли опыт, развитие и сохранение общих ресурсов.

Представляя целую россыпь кейс-стади из разных частей света, данный сборник стремится выявить особенные условия городских совместностей, а точнее – то, как производство городских совместностей происходит в отношениях с капиталом и государством, и в то же время – как оно приводит к обозначению политических альтернатив и капиталу, и государству. Эти интригующие примеры потребовали от нас пересмотреть собственные изначальные представления о природе совместности. В основе книги – предположение, согласно которому диалог теорий городского пространства, с одной стороны, и теорий совместности, с другой, предлагает новую точку зрения, с которой видно сложное и противоречивое устройство commons. В следующих главах мы обозначим ключевые аспекты, свойственные концептам «совместности» и «городского» и в то же время служащие теоретическим основанием для исследований, предпринятых приглашенными авторами этого сборника.

Определяя совместность (commons)

Многие теоретические источники, несмотря на дисциплинарные различия, с подозрительным единодушием определяют «совместность» схожим образом. Бóльшая часть определений представляет совместность как конструкт, образуемый тремя основными компонентами: а) общие ресурсы, б) институты (то есть устойчивые практики производства совместности) и в) люди – создатели совместностей (commoners), вовлеченные в производство и воспроизводство общих ресурсов11.

Например, активисты и исследователи Андреас Экснер и Бриджит Кратцвальд утверждают:

общие ресурсы <…> всегда состоят из трех элементов: ресурс (который может быть материальным или нематериальным), люди, использующие ресурс (их часто определяют как создателей общего), и процесс переговоров, посвященных методам использования ресурса, то есть учреждения правил их присвоения (appropriation)12 [перевод выполнен авторами].

Это утверждение звучит в унисон с определениями, предложенными Зильке Хельфрих, известной исследовательницей «общего» в немецком контексте, и Йоргом Хаасом, экспертом по климату и источникам энергии: согласно их описанию, совместное складывается из вещей (ресурсов, объектов, пространств), систем и практик (создание и регулирование общего), а также вовлеченных сообществ13. Обращаясь к аналогичной аналитической триаде, политэконом Массимо де Анджелис определяет совместность следующим образом:

[К]онцептуализация общих ресурсов предполагает использование трех вещей одновременно. Во-первых, все общее предполагает наличие определенного общего набора ресурсов, понимаемых как некоммодифицированные способы удовлетворения потребности людей. Во-вторых, общие ресурсы по необходимости создаются и поддерживаются сообществами. <…> Сообщества есть группы производителей общего, разделяющих доступные ресурсы и самостоятельно определяющих правила, сообразно которым возможны обращение и использование ресурсов. <…> Наконец, в-третьих, самым важным элементом концептуализации общего (the commons) становится глагол «обобщать» (to common), отражающий социальный процесс создания и воспроизводства общих ресурсов14.

Иное определение общего предлагает географ Дэвид Харви, которому оно представляется как

нестабильное и хрупкое социальное отношение, устанавливаемое между конкретной социальной группой и определенными аспектами ее социального или физического окружения, уже существующими физически или же предполагаемыми к созданию; аспектами, критически необходимыми для жизни и оживленности сообщества15.

И пусть Харви не делает строгого перечисления, мы все же можем распознать три конституирующих элемента в его определении: а) «нестабильное и хрупкое социальное отношение» или, нашими словами, «институт»; б) «конкретная самоопределенная социальная группа», то есть «сообщество»; в) «аспекты ее социального или физического окружения, уже существующие физически или же предполагаемые к созданию» – в которых прочитывается «ресурс».

Три элемента можно выделить и в хорошо известных «восьми принципах проектирования» Элинор Остром, посвященных правилам распоряжения ресурсами общего пользования16. Лауреат Нобелевской премии по экономике включает два элемента триады в свой первый принцип, призывающий очерчивать «хорошо определенные границы» как в отношении ограничений ресурсов, так и в отношении сообщества пользователей17. Следующие семь принципов сосредотачиваются на третьем элементе – институтах (устойчивых практиках производства общего), в частности на том, чтобы сохранялось «соответствие между правилами присвоения/обеспечения предложения и местными условиями» (2), чтобы «операциональные правила» вырабатывались самими участниками (3), чтобы «права членов сообщества на создание своих собственных правил не отвергались внешней государственной властью» (4) и при этом создавалась система, управляемая участниками сообщества и обеспечивающая «надзор за выполнением договоренностей» (5), в то же время гарантирующая применение «проработанной системы санкций» к нарушителям (6) и позволяющая использовать доступные и нересурсозатратные «механизмы разрешения конфликтов» (7). Формулируя последний принцип, Остром отмечает: «деятельность по присвоению, обеспечению предложения, надзору, принуждению к исполнению договоренностей и следованию правилам, разрешение конфликтов и управление осуществляется на разных уровнях организаций, встроенных одна в другую [курсив редактора]»18.

В то время как Остром фокусируется на институциональных аспектах, Дэвид Болльер, другой исследователь общих ресурсов, больше внимания уделяет характеристикам ресурсов, а также их влиянию на способы управления (governing) общим. Болльер упорядочивает общедоступные ресурсы, сообразуясь с четырьмя основными характеристиками:

1. Истощимость, которая связана с вопросом «возможно ли исчерпать ресурс?»19. Примером может служить городской садик, который можно «истощить» чрезмерным использованием, противопоставляемый радиовещанию, которое могут использовать и один человек, и группа лиц без риска сокращения объемов ресурса, доступного другим.

2. Исключаемость, связанная с вопросом «возможно ли ограничить доступ?»20. Пример – совместно управляемый детский сад (доступ к которому открыт не для всех), противопоставляемый чистому воздуху, доступному всем.

3. Соперничество, связанное с вопросом «может ли один пользователь перекрыть другим доступ к ресурсу?»21. Скопление посетителей в общественном парке может испортить прогулку или ограничить доступ к функциональным зонам другим посетителям, к примеру пришедшим насладиться тишиной (это пример соперничества за ресурс). Тем не менее сквотирование или баррикадирование улицы вовсе не обязательно меняет функциональность общедоступных ресурсов; наоборот, это практика, не предполагающая соперничества.

4. Регуляция, связанная с вопросами «Регулируется ли ресурс? Существуют ли правила, ограничивающие использование ресурса?»22. Самоорганизованное обеспечение домохозяйств электроэнергией явно требует большего числа правил, сформулированных точнее, чем правила поведения на дискотеке в рамках соседского праздника.

В свете данных четырех критериев, а также институциональных принципов Остром вкупе со сложностями использования ресурсов и договороспособности сообществ становится понятнее, почему говорить об общем так непросто.

Собранные нами определения общего (commons) ведут к трем важным вопросам, которые следует задать, чтобы проверить, насколько описываемые явления можно расценивать как общее. Эти вопросы также позволяют проверить, в каких отношениях данные явления состоят с источниками происхождения ресурса, институтами и группами создателей и пользователей, а именно:

• что есть общий ресурс?

• что можно расценивать как хорошие практики и подходящие отношения между производителями общего и различными общими ресурсами?

• кто образует «мы» сообщества?

Обозначенные три вопроса пригодятся для анализа и традиционных ресурсов общего доступа (например, рыбных мест) и сложной констелляции городских совместностей, которым и посвящен данный сборник. В следующем разделе мы уделим большее внимание городской среде, сулящей дополнительные сложности в разговоре об общем. Например, идея Остром о том, что хорошо определенные границы есть фундаментальное условие любой попытки создания общего (что обсуждалось в ее вышеупомянутых восьми принципах), может быть оспорена условиями городской среды. Городская совместность не просто размещена в пространстве, она является результатом серии разномасштабных процессов.

Определяя городское

Как отмечают различные авторы, понятие «городское» предполагает разговор о «праве на город», способном обосновать сопротивление силам государства и капитала, претендующим на эксклюзивное использование ресурсов территории23. Лефевровская концепция «права на город» основывается на представлении о городе как творении, постоянно творящемся коллективном произведении искусства, которое формируют, используют и изменяют сами обитатели; эта концепция удивительным образом похожа на идею общего (the commons). Впрочем, более распространенная концепция «городского» предлагает мыслить пространство совсем иначе. Чаще «городское» синонимично «локальному», город понимается как «сущность»24; временами это понятие вмещает в себя и аспекты плотности и масштаба. Критикуя глобальную урбанистическую парадигму, также называемую дискурсом об «эре урбанизма», Бреннер и Шмид доказывают, что определять пространство как «город» – довольно спорная затея в силу обилия вариаций, различных методов оценки, а также локальных и национальных ограничений, влияющих на сбор международной статистики об общемировой урбанизации25. Конечно, все эти определения основываются на фундаментальном допущении, согласно которому «глобальную зону расселения можно и нужно аккуратно разделять на городские и сельские единицы (containers)»26. Другие определения приписывают городу специфические формы и объемы. Если мы обратимся к версии Афинской хартии авторства Ле Корбюзье, вышедшей в свет в 1943 году, мы увидим классическое и общеизвестное распределение: город, разделенный на функциональные зоны (например, жилая застройка, деловые и торговые кварталы), определяющие досуг, работу, перемещения горожанина. Другое направление урбанистических наук цепко держится за концепт «глобальных городов»27, как если бы он позволял понять истинную природу города.

Мы, будучи исследователями городского, воспитанными в критической традиции, воспринимаем «городское» как понятие, действующее на более высоком уровне абстракции, нежели понятия «город» или «локальное». Различие между городом (city) как «локальным пространственным явлением» и «городским» (the urban) не так уж легко провести, но его неминуемо нужно обозначить, особенно в связи с вызовами, которые оно бросает концепции «общего».

Из текстов, написанных в рамках критической урбанистической традиции, мы можем извлечь две конкретные интуиции «городского».

Во-первых, «городское» схватывается в терминах своей мультимасштабности (multi-scalar constitution), а также связей с другими пространствами и местами. Эта идея берет начало в политэкономической критике и определяет урбанизацию как глобальный процесс, связывающий различные места и масштабы, от телесного до глобального. Отталкиваясь от текстов Анри Лефевра, Нил Бреннер и Кристиан Шмид даже позволяют себе заявить, что мы живем в ситуации «планетарной урбанизации»28; таким образом, урбанизация определяется как, по их мнению, превалирующий тип существования, присущий современному обществу.

Во-вторых, «городское» также можно понять как реальность (модерной) повседневной деятельности.

«Городское» – призма, позволяющая увидеть, как логика капитала и государственных сил вплавляется в различные опыты и тактики горожан, стремящихся удержаться на плаву в повседневности; «городское», увиденное таким образом, есть культурный процесс, опосредующий индивидуальный и повседневный опыты в соответствии с требованиями накопления капитала и политической гегемонии. Анонимность, без которой немыслимы большие и сложные городские агломерации, не в лучших отношениях с идеалами децентрализованного общего, в котором все создатели и пользователи знают друг друга в лицо. Тем не менее некоторые урбанисты29 ценят именно эти черты городского (то есть анонимность), воплощающие освобождение от группового давления (peer pressure) и других форм общественного контроля; черты, позволяющие городским культурам развиваться во всем их многообразии.

Дэвид Харви, говоря о переменах и разнообразии, присущих городскому, лаконичен и точен: «город – это пространство, в котором взаимодействуют люди всех типов и классов, как бы неохотно и даже агрессивно они это ни делали; тем самым они производят общую, пусть и постоянно изменяющуюся и эфемерную жизнь»30.

Обратившись к широкому спектру измерений «городского», мы можем обобщить «городское» как пространственную организацию общества. Оно образуется структурными аспектами, то есть ускорением и уплотнением формируемых связей, воплощенных в развитии застраиваемой среды; но его также образуют и культурные аспекты, то есть методы работы с различием и сложностью, основанные на микрофизике повседневных столкновений, а не только замысел высших сил и властное планирование (sovereign planning). Чтобы избежать обращения к доминирующему методу, который выстраивает теорию на основании кейсов, ограниченных рамками Глобального Севера, и принимает города «Третьего мира» за «проблемы, нуждающиеся в диагнозе и реформах»31, мы коллегиально решили рассматривать города и Глобального Севера, и Глобального Юга. Мы стремимся обозначить точку зрения на «обыкновенные города»32, хотя понимаем и признаем, что большинство рассматриваемых примеров размещено в городах крупных (metropolitan centers).

Вызов, поджидающий исследователей городской совместности, кроется в том, что любая попытка создания совместности зависит от городских условий, и в каждом конкретном случае эта зависимость отличается глубиной и сложностью. С одной стороны, городская совместность вынуждена учитывать масштабы, на которые она может выйти, если будет достаточно долго существовать; кроме того, в ней самой заключены потенциальные ограничения, которые могут актуализироваться с течением времени. С другой, продолжающаяся урбанизация общества со всеми ее мобильностями, скоротечностями и множественностями субъективностей постоянно подрывает и оспаривает установленные границы. Так мы приходим к вопросу: какие институции нужны в условиях разнообразия и пусть неполной, но анонимности? И как нам следует размышлять о взаимодействии различных городских акторов? В конце концов, кажется неизбежным наличие набора общих ценностей и норм, необходимых для общественной институционализации.

Границы, в определенный момент создающие чувство сообщества, некоторое время спустя могут быть восприняты и как форма необоснованного исключения. То есть обвинениями в исключении разражаются не только сторонники совместностей; исключение может обнаружиться и в практике, которая мыслилась как общая. И, естественно, любой проект создания совместности, стремящийся преодолеть ограничения государства и рынка, должен рассматривать эти обвинения со всей серьезностью – иначе он рискует воспроизвести социальные различения. С другой стороны, границы можно оспаривать и изнутри; горожане могут прекратить попытки производства совместности (commoning endeavors) из‐за географической мобильности или же потери ощущения сопричастности сообществу. Совместностям, число участников которых идет на спад, грозят проблемы с воспроизводством. Участники, преданные делу, могут чувствовать отчаянную потребность в том, чтобы оберегать соседский парк или удерживать (и обновлять) конкретный сквот. Однако участники процесса по созданию общего, городские акторы, вольны преследовать свои интересы и разрабатывать новые идентичности в самых разных направлениях; и причины, по которым они могут оставить совместное дело, не обязательно сводятся к одному лишь переезду.

В такой ситуации создателям приходится постоянно уточнять, обсуждать и повторно артикулировать, кто такие «мы». Итак, приняв во внимание это непостоянство, как же создателям совместности поддерживать коллективные интересы и идентичности?

У проблемы границ есть и другой аспект, связанный с взаимоотношениями разных совместностей. Харви указывал, что горизонтальность как принцип совместной организации общих благ и ресурсов имеет свои ограничения33. Из этой перспективы децентрализация и автономия – основные двигатели производства еще большего неравенства, производимого неолиберализацией, и в силу этого взаимодействие между автономными элементами (совместностей) необходимо регулировать при помощи правил, которые, в свою очередь, вводит, устанавливает, обеспечивает и контролирует авторитет, занимающий в иерархии более высокое положение34. Отталкиваясь от работ Мюррея Букчина, Харви35 также предложил федеративную структуру, координирующую различные совместности.

В каждом отдельном случае городским совместностям следует быть настороже – чтобы постоянно учреждать и пересматривать собственные границы и институциональную динамику. В каждом случае совместность должна держаться на приличной дистанции от воздействий рынка и государства, при этом выступая «ведущим партнером в танце»36 с ними. Поскольку и капитал, и государство получают накопления из внешних источников, они сознательно трактуют городскую жизнь как источник ревитализации37.

Новые формы взаимодействия, социального и культурного воспроизводств, технологических инноваций, мода и многое другое – суть важные импульсы, усиливающие накопление капитала38. Инициативы по созданию совместностей – такие, как сети малых предпринимателей, субкультурных производителей инициативы по оказанию прямых услуг маргинализованным группам и, например, городское садоводство – получают теплый прием у правительств, которые могут даже поддерживать эти инициативы, надеясь на ревалоризацию городского пространства и смягчение от ударов экономической реструктуризации39. Тем не менее в то же самое время креативный потенциал городских совместностей и их способность к воспроизводству постоянно подрываются новыми попытками их эксплуатировать и контролировать (то есть отграничить); попытками, в свою очередь вызванными политикой по сокращению расходов.

Вызов общему

Артикулируя этот вызов трем измерениям совместности, мы должны отметить:

• Требование Остром о конструировании надежно обозначенных границ для производителей и их сообществ нуждается в пересмотре, поскольку создатели совместности включены в процессы мобильности и социальной дифференциации. Производителям следует включаться в процесс постоянного переопределения границ.

• В силу этого институции совместностей вынуждены сопротивляться процессу очерчивания границ и вести переговоры с производителями (commoners), обладающими различными идентичностями, характером мобильностей, потребностями и возможностями. Эта задача, существующая наряду с крупномасштабным и многоуровневым конституированием общедоступных благ, усложняет режимы управления, которые не могут опираться на удобные встречи лицом к лицу, практически невозможные в сложной городской среде.

• Городские совместности следует рассматривать с точки зрения множественных масштабов, задействуемых для производства и потребления общедоступных благ и практик. Также следует держать в уме, что разные группы интересантов по-своему определяют, что такое городской ресурс. Приняв, что ресурсы никогда не «даны» просто так, следует внимательно изучить способы, посредством которых ресурсы потребляют, используют или воспроизводят.

Это серьезные вызовы, бросаемые городским совместностям, и для их разрешения нам недостает ни точных принципов, ни правил. Дело в том, что готового руководства и вовсе не существует; правила следует разрабатывать во время переговоров – и это, безусловно, черта, присущая городской среде. Эссе, представленные в данном сборнике, подступаются к означенным вызовам с нескольких сторон, предлагая разные способы описания того, как произошли и появились совместности, как их оспаривали, отграничивали и/или защищали.

Структура издания

Данный сборник разделен на четыре секции. Первая, «Перспективы», представляет собой спектр концептуальных точек зрения, с которых возможен анализ городских совместностей (urban commons). Эссе Бриджит Кратцвальд рассматривает их как «диссидентские практики в эмансипаторных пространствах». Кратцвальд предоставляет концептуальное основание совместностей, далее используемое другими авторами, и доказывает, что города оказались очагами политических споров о коллективных благах, сокращаемых жесткими мерами неолиберальной экономики. Тем не менее она также указывает, что «теоретическая дискуссия о совместностях – относительно новый феномен, которому следует прежде всего выявить собственные основания». Оценивая историческое появление общинных земель (и, как следствие, общих благ) в сельской Англии, она спорит с Зильке Хельфрих, говоря, что «общие блага не просто существуют, они создаются». Поступательно развивая аргумент, Кратцвальд подчеркивает потребность совместностей в постоянном самоучреждении, противостоящем государству и капиталу, и высоко оценивает принципы, предложенные Остром для создания устойчивых общедоступных благ.

Маркус Кип сосредотачивается на концепции городского пространства, обращаясь к дебатам, ведущимся в поле критических наук о городе (critical urban studies). Отмечая недавно возникший широкий академический интерес к «городским совместностям», он утверждает, что городской характер совместности недостаточно объяснен. Кип стремится показать, что переговоры о границах и солидарностях заслуживают более пристального аналитического внимания – в силу того, что мультимасштабное устройство городского пространства, равно как и процессы социальной дифференциации, ставят постоянные вызовы перед производителями совместности; вызовы, оспаривающие саму возможность установить общее основание для коллективной практики. Далее он отмечает, что городской совместности удастся выжить и удержаться лишь в том случае, если границы расширяющейся зоны ее влияния будут совпадать с зоной влияния капитала.

Тем не менее такое расширение происходит на фоне нескольких осложнений, которые очерчивает Майкен Бьеньек. Она подчеркивает значимость социальных дилемм, то есть «ситуаций, в которых решение, принимаемое по необходимости, должно вести к удовлетворению либо краткосрочных личных интересов, либо долгосрочных коллективных интересов». Психологическое исследование вооружает читателя несколькими интересными интуициями, связанными с мотивационными, когнитивными и перцептивными аспектами, отличающими работу сообща. Бьеньек обнаруживает, что сложность, свойственная урбанизированному миру, затрудняет социальную кооперацию; далее она обращается к теоретическим наработкам Дэвида Харви и Винсента Острома, посвященным кооперации между совместностями (cooperation among commons).

Оставшиеся секции группируются вокруг трех измерений, в которых размещена «совместность». Эти измерения постоянно накладываются друг на друга, но, несмотря на пересечения, отдельные кейсы можно упорядочивать в соответствии с аспектами, более свойственными одному из трех.

Вторая секция, «Сообщества», содержит три эссе, предлагающих определенные находки и вопросы, посвященные проблеме сообщества. Тобиас Кутлер и Анджела Йэн, обращаясь к своему исследованию базара Бегам (Хайдарабад, Индия), принимают не очень распространенную точку зрения: они берутся описать споры по поводу занимаемого пространства как форму производства совместности. Им не удалось обнаружить ни строгих границ, ни артикулированной групповой идентичности, отличающих сообщество производителей. Этнографическое исследование паттернов апроприации и споров, предпринятое Кутлером и Йэн, предполагает, что «создание совместности <…> успешно осуществляется лишь посредством каждодневной апроприации физического пространства и производства социального пространства». Эта существующая в реальной жизни совместность отмечена тем не менее иерархичностью и социальными неравенствами, радикально отличающими ее от идеальных моделей, сконструированных Остром и другими исследователями.

Эссе Диди Хан и Хаджиме Имамаса переносит нас в недавно учрежденную и активно расширяющуюся жилую коммуну (commune project) Бин-Зиб, открывающую «гостевые» дома в Сеуле (Южная Корея). Хан и Имамаса показывают, что сообщество появилось благодаря накаленности сеульского рынка жилой недвижимости, вызвавшей жесткий недостаток жилплощади и неравенство. Потрясающими чертами этого сообщества являются его радикальная открытость новоприбывшим и отсутствие «политической идеологии, программы или бюрократической структуры». Резидентам коммуны удалось не просто создать новый тип жилищного сообщничества (housing commons), но и претворить в жизнь новые формы «бытия-сообща» (being-in-common); это удалось благодаря постоянным переговорам и установлению обязательств между участниками проекта.

Мануэль Лутц рассматривает палаточные городки бездомных (США) как «разобщенную» форму совместности, наблюдаемую все чаще после 2008 года. Пусть эти городки и можно описать как «интенциональные сообщества», их интенциональность в основном связана с коллективным использованием ресурса и банальным выживанием. Если исследователь берется рассматривать эту самоорганизацию в контексте большей политико-экономической системы, производящей бездомность, то он может заподозрить, что наблюдает «сообщество, устроенное помимо своей воли». Тем не менее Лутц подчеркивал агентность и самоучреждаемость этих палаточных городков как признаки сообщества, сопротивляющегося превалирующим методам управления бездомными. Одно лишь наличие таких сообществ – существующих вопреки государственным методам дисциплинирования бездомных в ночлежках и при помощи специальных «реабилитационных» сервисов, подготавливающих бездомного к жизни в обычных домах, – указывает, что реальная проблема – это отнюдь не бездомные, а жилье, не удовлетворяющее стандартам приемлемой жизни.

В третьей секции, «Институты», собраны эссе, которые полны интригующих размышлений о том, как осуществляются практики создания совместности и как они институционализируются в конкурентном поле. Даниэль Опазо Ортиз обсуждает события, связанные с трущобами Пеньялолен (Сантьяго, Чили), а именно захват земли, на которой появилось неформальное поселение. Жители трущоб решились на это в 1999 году: они заняли территорию, ранее находившуюся в частном владении, тем самым поддержав привычную для Чили традицию сквоттинга. Опазо предполагает, что это поселение можно рассматривать как приостановленную совместность (commons that was cut short). В 2005 году эти площади выкупило государство; сразу после закрытия сделки оно изгнало жителей, ссылаясь на то, что такая форма гражданской апроприации противоречит конституции. Таким образом, государство произвело дискурсивную трансформацию, подав борьбу бедняков за право на город и жилье как махинации организованной группы лоббистов (pressure group), движимых своего рода «приватизационным импульсом».

Кейс Игнасио Кастильо Уллоа, напротив, представляет более удачный исход битвы за совместность. Кастильо рассматривает, как городское движение Сан-Хосе (Коста-Рика) смогло получить доступ и к начальной школе, и к общественной библиотеке, и к городскому парку; теоретическую рамку анализа задают работы Фуко и Лакана. Городские планировщики маркировали район как «исключенную периферию», судьбу которой должны решать централизованное управление и традиционные политические партии. Кастильо же отстаивает точку зрения, согласно которой описываемый случай «радикального производства совместности» (radical commoning) становится возможным благодаря «разломам Реального». «Реальное» планировщиков и надзорных органов, как показывает Кастильо, не смогло полностью поглотить (обитаемую) «реальность», что открыло «неустранимую возможность противодействия, мобилизации местных знаний и языков для воображения альтернативного будущего в настоящем времени».

Агнес Катарина Мюллер исследует конфликты вокруг пространства Гляйсдрайек (Кройцберг, Берлин). Она прослеживает всю историю споров и трансформаций пространства, из маргинального «белого пятна» у Берлинской стены превратившегося в объект желания застройщиков, каковым оно стало уже в эпоху объединенной Германии. Долгая история споров за территорию вынуждала различных акторов, вступающих в борьбу, имея различные виды на пространство, заключать союзы и вступать в коалиции, противостоящие официальному городскому планированию. Мюллер предлагает рассматривать данные коалиции как попытки создания совместности: им удалось заместить принципы планирования, используемые государственными чиновниками, – партисипаторным методом «снизу вверх». В какой-то степени этим коалициям удалось и защитить Гляйсдрайек, и вынудить местную администрацию закрепить за ним статус общественного пространства.

Производство совместности как «акт неповиновения» исследуется в тексте Мелиссы Гарсиа Ламарка. Эта статья посвящена спекуляциям на испанском рынке недвижимости, бум которого пришелся на 2007 год, а также выселению людей. Ламарка внимательно рассматривает общественное движение против арестов имущества, называемое «Платформа пострадавших от ипотеки» (PMAP). С 2009 года «Платформа» постоянно разрастается: ее образуют 200 отделений, она успешно заблокировала 1130 выселений и заново «заселила» 1150 человек в 30 восстановленных зданий. «Коллективное выздоровление» рынка недвижимости произошло через построение отношений, которые оккупирующая группа выстраивала с социальным и физическим окружениями, проживая совместно и самоорганизуясь. Размышляя о будущем «Платформы», исследовательница задается сложным вопросом: что в долгосрочной перспективе позволит движению оставаться освободительным и не исчезнуть?

Четвертая секция, «Ресурсы», посвящена ресурсному измерению городской совместности. Она открывается исследованием швейцарской и немецкой моделей жилищного рынка, которые рассматривают Иво Балмер и Тобиас Бернет. Авторы описывают континуум, заданный двумя ключевыми критериями оценки совместности, а именно степенью декоммодификации и степенью самоорганизации. Несмотря на то что вмешательства государственных политических институтов в дела жилищного рынка обычно расцениваются как необходимые и оправданные, Балмер и Бернет указывают на политическую беззащитность государственного механизма с точки зрения стратегий приватизации. Альтернативу представляет «хитроумный взлом» прав на собственность, которому авторы симпатизируют и который позволяет превратить многоквартирный дом, принадлежащий частной компании, в коллективно управляемый ресурс общего пользования.

В книге рассматривается и еще один значимый городской ресурс – инфраструктура, обеспечивающая подачу энергии. Серен Беккер, Росс Беверидж и Матиас Науман анализируют гражданские кампании недавнего времени в Берлине, призывающие к возвращению электросетей в статус общественного ресурса, которого их лишили в 1997 году. Проблема энергоснабжения буквально наэлектризовала граждан, став точкой отсчета для обсуждения других актуальных для города сюжетов, таких как защита окружающей среды, сохранение ресурсов, демократическая вовлеченность и социальное равенство. Рассмотренные кампании за вызволение электросетей из рук частных предпринимателей опирались на разные политики совместности: одна основывалась на модели кооперативного владения, другая – на модели общественного контроля и отчетности.

И наконец, последний текст сборника – по очередности, но не по значимости – фундаментальное и провокативное исследование совместности, за которое принялся А. К. Томпсон. «Битва за Некрополь» расширяет наше представление о том, что является ставкой в любой попытке производства совместности (commoning). Томпсон пишет, что «нам необходимо вернуться к темам политики как войны и упорства мертвых», если мы хотим сколько-то продвинуться в борьбе за совместность и не оставляем намерений наконец сдвинуться с нынешней позиции, на которой нам доступны лишь ожидание и предвкушение; позиции, на которой приятно жаждать социальных трансформаций и невозможно воплощать поставленные цели». Томпсон описывает «прошлое» и «территорию» как жизненно важные ресурсы, которые необходимо захватывать проектам, производящим совместности, – если, конечно, этим проектам нужна хоть какая‐то политическая значимость.

Надеемся, что это издание вдохновит читателей на дальнейшие скрупулезные и взвешенные разговоры о том, что значит и из чего складывается коллективный захват повседневности. Мы рады быть частью этого процесса – процесса создания совместностей.

Есть ли смысл так подробно говорить именно о «городской совместности»? И почему последние несколько лет эта дискуссия набирает обороты? Укажем несколько причин, объясняющих пристальное внимание к городской совместности. Во-первых, анализ демографического развития показывает: через несколько десятилетий бóльшая часть мирового населения будет жить в городах, и это лишь усилит споры о постоянно сокращающихся ресурсах пространства. Во-вторых, усиливающаяся эксплуатация городов приводит к возникновению особых форм огораживания, обособления пространств. Неолиберальная перестройка общества влияет на города, в которых она наиболее заметна; «социальные утопии и альтернативные способы общественного устройства всегда становятся альтернативными способами построения городов»40. Наконец, теоретическая дискуссия о городской совместности – относительно новый феномен, которому еще предстоит выстроить собственное основание.

Города были центрами торговли, а затем – и промышленности. Они были и остаются местами сосредоточения политической и экономической власти. Практики производства совместности (commoning practices) всегда бытовали в городах; однако в отношении городской совместности не существовало ни законодательных положений, ни прав, спущенных сверху, – в отличие от сельскохозяйственных земель. В городах действовали права торговцев и ремесленников; беднякам же прав не полагалось, и они могли лишь рассчитывать на чью-либо милость. Во времена раннего капитализма «законы о бедных» (poor laws) приводили к криминализации и подавлению городской бедноты41; неимущим крестьянам везло больше городских собратьев – до какой-то степени они могли обеспечивать себе независимое и достойное существование, притязая на ресурсы общего пользования, пусть даже это теоретически существующее право постоянно оспаривали помещики и правители.

Фермеры, вынужденные перебираться в город из‐за огораживаний, проводимых знатью и буржуазным правительством, перевезли с собой практики производства «общинности». Однако практики трансформировались согласно требованиям промышленного капитализма. Самоорганизация пролетариата привела к появлению первых систем совместного страхования, а также потребительских и жилищных кооперативов; эти институции настолько укрепили политическое положение рабочего движения, что сделали возможными расширение политической вовлеченности и улучшение условий труда42. Государство взялось обеспечивать социальную и экономическую безопасность, предоставлять жилье и инфраструктуру – с приходом фордизма эти задачи стали государственным приоритетом, и их значимость не меркла ни при «Новом курсе» Рузвельта, ни при формировании европейских государств всеобщего благосостояния. В данном случае мы можем говорить об «огосударствлении» совместности. Определенно, Мануэль Кастельс подразумевал именно такой тип фордистского поселения, называя города пространствами «коллективного потребления»43, в которых государственный сектор предоставляет все необходимое. Государство и рынок должны были обеспечивать благосостояние и безопасность, а либеральная демократия – гарантировать равные для всех права. Действуя сообща и единовременно, они позволяли горожанам надеяться на светлое будущее. Идея «общинного»44 (commons) казалась совершенно устаревшей и не соответствующей требованиям эпохи модерна. Так «общинное» отделили от городских практик.

Однако даже в те времена рост качества жизни не затрагивал всех и каждого. Уже Анри Лефевр в 1968 году акцентировал необходимость «права на город», права на участие в городской жизни, которое должно быть доступно в том числе и маргинальным группам45. За прошедшие десятилетия социальное исключение лишь усилилось и стало больше распространяться. Городское пространство коммодифицировалось и стало эксплуатироваться в соответствии с требованиями неолиберальной городской политики46, что воскресило требования «права на город». Как и раньше, люди стекаются в города, надеясь обрести работу, жилье и пространство для жизни. Капиталисты, напротив, расценивают город как поставщика выгодных инвестиционных возможностей. Городским правительствам приходится удовлетворять интересы и тех и других; но в ситуации постоянного бюджетного дефицита они вынуждены служить нуждам капитала. Так, города функционируют сообразно логике эксплуатации, исключающей из внимания качество жизни большинства горожан. Все меньше людей могут участвовать в коллективном потреблении, о котором говорил Кастельс. Нарастающая эксплуатация городов ведет к новым огораживаниям, и в силу этого все большее число горожан теряет доступ к пространству и ресурсам, поскольку им не хватает финансового капитала, – и это состояние значительно ограничивает их агентность (agency). Результат таких трансформаций – бессилие и фрустрация, все больше захватывающие молодежь (но не только), которая не видит перспектив на будущее. Горожане переживают утрату контроля над собственными жизнями. Они не чувствуют, что экономика в них заинтересована, а политики действительно представляют их интересы. Кажется, что их роль сведена к одному лишь потреблению, на которое остается все меньше средств.

В этот момент полностью проявляются слабые стороны, отличающие систему государства всеобщего благоденствия: социальная защищенность оказывается зависимой от эффективности наемного труда, а значит, и от экономического роста. Соответственно, этот тип защиты становится доступен лишь тем, кто подчиняется логике системы. А если говорить точно, она и вовсе недоступна, когда нужна более всего – в период экономического кризиса. Граждане делегировали решение общественных вопросов государству, тем самым отказавшись от контроля над ними. Они свели свою роль к участию в проходящем раз в несколько лет голосовании – когда они выбирают партию, которая, кажется, представляет их интересы. Правительство же зарекомендовало себя как плохой попечитель: вместо того чтобы распоряжаться общественной собственностью, оно взялось ее продавать в надежде заполнить пустую государственную казну. Такие опыты лишения и исключения вызвали к жизни дебаты об альтернативах и стимулировали борьбу за городскую совместность.

В свете неолиберальных урезаний бюджета городские власти также заинтересовались другими формами совместного обустройства (communal design) общественных пространств и благ. В этом смысле «совместность»(«commons») становится своеобразным экраном, на который проецируют самые разные идеи и интересы; границы этого экрана не заданы, да они и не могут быть точно очерчены. Значимыми аспектами для общественных дискуссий становятся устройство городов как «совместностей», городское планирование как «производство совместности», а также рефлексия о городах, приемлющих идею совместности. И если для городских властей самоорганизация граждан – шанс на экономическую разгрузку и, возможно, стабилизацию существующих систем представительной демократии и свободного рынка, то для маргинализированных и политически мотивированных групп – это возможность повторной апроприации города и общественных пространств, возвращение их горожанам. Эти группы, взявшись за последовательную критику системы, пытаются создавать модели устройства общества, альтернативные капитализму. Конфликтов им не избежать – и этим городская совместность связана с «общинностью», своей предшественницей.

Каким потенциалом обладает концепт «совместности» в современной политической ситуации и почему он представляется двойственным? Мы сможем это понять, определив значение и функции этого концепта в докапиталистическом периоде. И пусть концепт нельзя перенести в настоящее без изменений, мы можем определить его базовые принципы, которые позднее наполним современным содержанием.

Пусть практики «обобществления» и появились на заре человечества, тем не менее историки отсчитывают возникновение «общего» (commons) от 1215 года47, когда английский король Иоанн II принял Великую хартию вольностей. Этот закон подвел черту под постоянными, тянувшимися добрых 150 лет столкновениями нормандских завоевателей с британскими дворянством и духовенством. Подписав хартию, король Иоанн, потомок Вильгельма Завоевателя, был вынужден отказаться от введения континентального римского права и признать «общинное право» (common law), существующее со времен Нормандского завоевания. Хорошо известно, что Великая хартия вольностей стала первым примером кодификации фундаментальных политических прав для всех людей независимо от их статуса. В свою очередь, Иоанн II был признан королем Англии.

По сути, Великая хартия вольностей – договор между дворянством, духовенством и королем, однако в ней также содержатся правила, затрагивающие жизнь «обычных» людей; тех, кто не владел землей и в феодальные времена составлял большинство населения. Дарованное людям право брать из ресурсов общинного пользования (commons) то, что нужно, смогло обеспечить клаузулу о том, что все люди равны перед лицом закона. По закону «общинная земля» (common land) принадлежала аристократам-землевладельцам, которым, впрочем, дозволялся лишь выборочный запрет на ресурсы (в частности, они могли запрещать охоту); другие типы ресурсов при необходимости оставались доступными для фермеров; доступ регулировали строго оговоренные правила. Последние разрабатывались десятилетиями; они основывались на потребностях людей и характеристиках ресурсов, доступных к использованию: пастбищ, полей, древесины (как топлива или стройматериала), рыбных запасов или лесных ягод. Отметим ключевое наблюдение: король не мог даровать право на общинное (commons), он лишь мог уважать его наличие. Право не являлось королевским благоволением, оно давалось каждому от рождения48.

Поскольку дворян ограничивали в праве распоряжаться землей, за общинные ресурсы (commons) всегда шла борьба. И неслучайно в Великой хартии вольностей особо подчеркивалось право на защиту общинных ресурсов; тем самым договор предотвращал огораживание и присвоение земель дворянством и духовенством. Раз в год, на праздник урожая, общинную землю измеряли шагами; все заборы и стены, возведенные на ней за прошедший год, разрешалось снести. Каким мог бы стать этот процесс в современном городе? Какие заборы и стены возвели в нем за прошедшие годы? И на что мы можем натолкнуться в современности, следуя логике исторического экскурса?

Несколько лет назад этот обычай возродили в Лондоне, поскольку Олимпийский стадион для игры в баскетбол возвели на отрезке земли общественного пользования (commons)49. Закон требовал, чтобы сопоставимый участок превратили в землю общественного пользования. Однако это требование попросту проигнорировали. За расследование взялся Комитет по защите земель Нью Ламмас50, который также запустил целую серию других мероприятий, призванных познакомить широкую публику с понятием «общего», находящегося в общественном пользовании (commons), и разъяснить его значимость.

История преподносит важный урок: совместности следует использовать и охранять, иначе они исчезнут. Их следует постоянно воспроизводить; «общественные блага не просто существуют как данность, они создаются людьми», – пишет Зильке Хельфрих51. Питер Лайнбо ввел в оборот фразу «вне практик производства совместности (commoning) не существует никакой совместности (commons)» – иначе говоря, она невозможна без практик создания, сохранения и использования. Мы часто осознаем совместность лишь в момент, когда она уже исчезла или же подвергается угрозе. Совместность – не просто физический объект. Совместность образуют три элемента: ресурс (то есть «общественное благо»); группа людей, которые его используют, сохраняют, культивируют и воспроизводят; и наконец, правила, создаваемые людьми для достижения своих целей.

Таким образом, совместность и практики ее производства – комплекс, в котором одновременно заключены имеющие пространственное измерение социальные отношения и практики. Так сложилось, что совместность не только обеспечивала жизненно необходимые ресурсы, но и являлась местом встреч и переговоров – здесь люди могли обсуждать свои интересы, достигать соглашений и в то же время самоорганизовываться, если к этому их принуждало землевладельческое злоупотребление властью и покушение на права. Совместность стала пространством, в котором зарождались сопротивление и восстание против землевладельцев.

Конец этой истории хорошо известен: борьба за общинность привела к многочисленным гражданским войнам52 и в конце концов к первой большой волне огораживаний, которая привела к установлению капитализма. Огораживание общинного, однако, далеко от завершения; раз люди постоянно создают новые совместности, то и процесс будет идти. Пусть «общинность» надолго покидала политический и научный мейнстрим (по крайней мере, в индустриальных странах), но практики производства совместности остались вплетенными в повседневность многих людей. Борьба за общинность – неотъемлемая составляющая всех систем господства, в том числе и капитализма.

В феодальную эпоху общинностям вменялось несколько функций: они гарантировали, что каждый сможет удовлетворить базовые потребности и желания; они препятствовали расточительному использованию ресурсов; они позволяли даже самым бедным жителям сохранить достоинство и политические права; наконец, они предоставляли пространство относительной автономии. Сегодня мы бы сказали, что общинности служили экономическим и экологическим целям, которые сопрягались с правами человека и демократией. Пусть, конечно, этих целей далеко не всегда удавалось достичь. И тогда, и сейчас эти аспекты остаются значимыми и в сельской местности, и в городах – поэтому понятие «городская совместность» так хорошо удерживает целую сеть противоречий и оппозиций.

Совместность, понимаемая и как физическое пространство, и как социальная практика «за пределами государства и рынка»53, также может напрямую связываться с дискурсами о «праве на город как на коллективную реапроприацию городского пространства, которое призвано привести к появлению трансформированной, обновленной городской жизни, ориентированной на потребительную стоимость/ценность города, где обмен не опосредован меновой стоимостью, торговлей или прибылью». Эти дискурсы основаны «одновременно на понимании города как физической формы и как социальных отношений и практик, связанных с ним»54. «Совместность» была формой общественного пространства задолго до того, как само понятие вошло в обиход во время буржуазных революций. По этой причине использование концепта «совместности» применительно к городским публичным пространствам не содержит противоречия; более того, оно позволяет сместить термин «публичность» в сторону эмансипации.

В прошлом столетии появилось понятие «публичного», под которым подразумевали «государственное». Часто «публичное» уравнивалось с «национальным» или «государственным», то есть принадлежавшим государству или правительству; или же оно предоставлялось государством или каким-то государственным институтом, например муниципалитетом или администрацией любого из уровней. Государство выступает как противовес рыночной экономики, являясь институтом, компенсирующим или смягчающим негативные эффекты рыночного функционирования. Для этого оно предоставляет различные формы социальной, экономической или правовой защиты. Эта система продержалась недолго, прижившись лишь после Второй мировой войны исключительно в европейских государствах всеобщего благосостояния. Таким образом, в течение долгого времени социальные движения адресовали свои требования государству. Оно должно было обеспечивать и соблюдение прав граждан, и социальное равновесие; ему же вменялось управление государственной (public) собственностью.

Тем не менее современное государство возникло параллельно капиталистической рыночной экономике и с самого начала задавало политические рамки, определяющие функционирование и рост рынка. Государственным приоритетом являлись защита и продвижение частной собственности, и потому с первых дней существования государство в штыки принимало идею совместности. Государству вменялось смягчение социальных конфликтов – за счет соцзащиты или же репрессий, а зачастую и того и другого. Государство создает политические, социальные и правовые условия для функционирования капиталистического рынка. Тем самым оно вынуждает социализируемых граждан настолько усвоить логику и требования рыночной системы, чтобы им больше было не по силам ни представлять, ни уж тем более воплощать альтернативные сценарии, существующие вне логики рынка. Государства никогда не защищали совместность. Правительства с самого начала активно участвовали в огораживании, ставшем значимой предпосылкой для успешного развития капитализма. На заре английской промышленной революции практиковались «парламентские огораживания», которые мы можем наблюдать и сегодня, когда, к примеру, ЕС принимает законы, ограничивающие доступ в интернет или же запрещающие фермерам взаимообмен семенами и грозящие последним судебными преследованиями.

В то же время многие потеряли веру в то, что государство желает или вообще имеет основания выступать от их имени и гарантировать их права. Они выступили против рынка и государства. Некоторым захотелось взять дела в свои руки. Решившись, они взялись кодировать самые разные ресурсы коллективного использования как «общедоступные» (common): водо- или энергоснабжение, жилую застройку, здравоохранение и даже городское планирование и использование публичных пространств. Но насколько осмысленно нарекать все эти разные вещи совместностями? И достаточно ли заменить термин «публичное» понятием «совместности»? В чем их отличие и что значит воспринимать «публичные» вещи, такие как государственные услуги и пространства, с позиции совместностей?

Исторически сложилось так, что профессиональные политики никогда полностью не отказывались от публичных дел, а граждане – не решались заниматься лишь своими частными обязанностями. Согласно Аристотелю, по природе своей человек является политическим животным, социальным существом, вместе с другими создающим сообщество. Греческий полис был возможен и существовал именно потому, что все свободные взрослые граждане принимали участие в управлении и обеспечении государства. Обе процедуры проходили на публичных сборищах всех горожан, образующих государство. Хотя женщины и рабы не были включены в этот процесс, такое исключение на той исторической стадии не компрометировало общую идею, которую и сегодня можно использовать для учреждения «публичного».

То же можно сказать и о городах с муниципалитетами; латинский термин municipium обозначал «свободное поселение; город, граждане которого обладали привилегиями римских граждан, но подчинялись собственным законам». Municipium образован словами munus («услуга обществу, долг, работа») и communis («скрепленные вместе»)56. Это более или менее точно описывает, чем являлись общины для английских фермеров.

Воспринимать государство и «публичное» с позиций совместности значит вернуть себе государственную и публичную сферу. Именно этим и заняты сегодня многие люди в разных уголках мира. Они действуют, берут ответственность на себя и заявляют: «это принадлежит нам – мы хотим решать, что здесь происходит». Они требуют, чтобы города подчинялись гражданам. Городская администрация может устроить инфраструктуру и управлять процессами, но лишь в соответствии с решениями горожан, под их надзором. Можно сказать, что за счет гражданского надзора инфраструктуры и товары впервые действительно становятся публичными товарами, услугами и пространствами. Термин «публичное» переживает эмансипирующий разворот.

Протестное движение против железнодорожной станции «Штутгарт 21» служит примером подобного смещения перспективы. Станцию, своего рода символ Штутгарта, решили разрушить, а лесопосадку на прилежащих территориях Schlosspark (дворцового парка) – вырубить, тем самым высвободив пространство для постройки новой станции. Эти деревья всегда были «публичной собственностью», поскольку ощущались частью городского пространства. Тем не менее лишь когда они оказались под угрозой вырубки, когда работники вторглись в лес, заводя бензопилы, – лишь тогда люди осознали: «Это наши деревья. Некому за них вступаться и сражаться, кроме нас». Наступил момент, когда деревья стали совместностями – но, к сожалению, слишком поздно.

Работающие с концептом «совместностей» и интересующиеся тем, как он работает, не могут не познакомиться с исследованиями Элинор Остром и ее команды из Университета Индианы в Блумингтоне57. Она поставила два интересных вопроса. Первый: почему люди кооперируются и заключают договоренности, противоречащие типическому представлению о homo oeconomicus? И второй: как они их заключают и какие условия требуются для выполнения договоренностей?

Ответ на первый вопрос довольно прост: люди создают «общее»58, они общаются и кооперируются, чтобы дать возможность каждому лучше удовлетворять свои потребности. Всем выгодно, когда правильные договоренности заключены: нет противоречий между частными интересами. Это один из ключевых принципов, объясняющий жизнеспособность «общего» и то, почему его создание не требует «лучших» людей.

Обращаясь к вопросу «как», Остром отмечает: единой модели не существует, нет строгих инструкций, сообразно которым действует «общее». Любое «общее» функционирует по-своему. Тем не менее возможны особые условия, при наличии которых шанс на долговременное существование «общего» значительно возрастает. Остром называет их «принципами проектирования <…> [систем общих ресурсов] непрерывной стабильности»59. Эти восемь принципов, ранее представленные в редакторском введении, формулируются с позиции внешнего наблюдателя, позволяющей достоверно упорядочить существующие сходства на более высоком уровне абстракции. В следующем разделе я попробую рассмотреть данные принципы с позиции участника [системы общедоступных ресурсов: ОР-системы], чтобы сделать принципы полезными для тех, кто решается взяться за производство совместностей.

Остром исследует естественные, физически существующие ресурсы, доступные в ограниченном объеме, для которых действует допущение, что границы и группы людей, и ресурса должны быть строго очерчены. Впрочем, возможно ли применить эти же принципы к знаниевым, цифровым или же городским совместностям?

Взглянем на это с позиции производителя совместности. В первую очередь для него/нее границы – четкое представление о том, чем является «ресурс», которым можно пользоваться вместе с группой индивидов, и кто образует эту «группу индивидов». Также полезно понимать, что представляют собой «совместности» – будь то в областях знания, культуры или цифровой среды. Таким образом, сайт, содержание которого доступно по лицензии Creative Commons, используется бесплатно, однако в соответствии со специально оговоренными условиями. В то же время на нем могут размещать фотографии, защищенные копирайтом. Потому важно знать заранее, как формируются границы: что их определяет и что гарантирует их соблюдение? Рассматривая ситуацию с позиций «группы присваивателей60» (user-group), мы также обнаруживаем разные подходы. Некоторые сайты – например, Википедию – могут использовать все и каждый, пассивно и активно. Любой может написать статью на Википедии. Другие платформы – такие, как OpenStreetMap – требуют от пользователей создавать аккаунты, привязанные к электронной почте. Пассивным пользователем может стать любой человек (по крайней мере, хорошо знакомый с компьютерами и интернетом), в то время как группа активных пользователей, несмотря на внушительные размеры, строго очерчена. Это имеет значение, раз границы играют столь важную роль даже в неконкурентных благах.

Как возможно перенести это на масштаб города? Что мы определим как ресурсы общего доступа и как выявим тех, кто ими пользуется? Взвешенная оценка показывает, что эти сущности ускользают от строгого описания и могут быстро меняться. Здесь и проявляется слабая сторона исследования Остром. Она рассматривает достаточно замкнутые институции и оценивает их во время или по завершении процесса их учреждения. Неразличимым остается все предшествующее, то есть конфликты и соотношения сил, ведущие к учреждению. Институциональным исследованиям не важна роль борьбы за «совместности», происходившей по мере усиления капитализма и детально описанной Лайнбо61 или Поланьи62. Потому эти теории проваливаются, пусть они и полезны для описания частных случаев. Города охвачены быстро происходящими переменами, и границы между частным и публичным смещаются практически каждый день. Это одна из причин и в то же время посылок для постоянных сражений за городские совместности. Границы не предзаданы; за них ведется борьба. Их можно менять и их не следует мыслить как строго прочерченные линии; скорее, границы попросту указывают на пространства, в которых способен развиваться творческий потенциал. Для описания этого феномена Ставрос Ставридес использует понятие «порог», указывая, что границы существуют, чтобы их нарушали. С точки зрения общественных движений смещение границ как ключевой элемент сражений за совместность – сражений, ведущихся с обеих сторон посредством огораживаний и создания нового «общего», – необходимо для учреждения любых совместностей, а уж тем более городских; «огораживание содержит <…> возможность выхода из этого ограничения в свободу – в любой момент»63.

По версии Остром, «согласованность» соединяет два аспекта. Первый: каждый включенный в систему ресурсов общего пользования должен находить справедливым отношение между тем, что человек привносит в «общее», и тем, что он оттуда получает. Звучит просто, но на деле этого трудно достигнуть; это требует долгих переговоров, экспериментов, ошибок, провалов и новых начинаний. Более того, этот подход прямо противоречит логике рынка, предписывающей всему объективную ценность, выраженную в цене; цене, равной для каждого и актуализируемой в момент обмена на что-то эквивалентной ценности. Обмен существует и внутри «общего», но он не предполагает ни обмена чего-то с эквивалентной ценностью по заданным ценам, ни обмена между двумя людьми. Суммы всех добытых ресурсов должно быть достаточно, чтобы поддерживать «общее». А сумма всех извлеченных ресурсов не должна превышать запросов «общего» (для ограниченных ресурсов) и в то же время не должна быть настолько низкой, чтобы ставить «общее» под угрозу исчезновения. Мы не говорим о принципе эффективности, то есть об идее максимальной отдачи при минимальных вложениях. Скорее, речь идет о том, что каждый вкладывается по мере сил и берет то, что ему требуется, – и при этом все включенные в обмен не считают его несправедливым. Это чувство едва ли может быть одинаковым для всех. Потому логику «общего» так сложно представить тем, кто воспитан в капиталистической системе.

Второй аспект: вдобавок к согласованности участников Остром выделяет согласованность между модальностью извлечения и характеристиками ресурса (будь то культурные, климатические или биологические условия). По этой причине невозможно выделить даже два идентично устроенных ресурса общего пользования; они всегда размещаются в разных пространствах и используются разными людьми, которым в каждом отдельном случае следует разрабатывать свою форму взаимодействия с этим ресурсом. Этот принцип согласованности показывает, что принципы Остром можно применять не только для исчерпаемых ресурсов и конкурентных благ; возможно разработать правила использования неисчерпаемых ресурсов и неконкурентных благ, которые будут учитывать характеристики ресурса и в то же время соответствовать принципам Остром.

Это приводит нас к следующему принципу Остром: у «общего» есть правила – это не ничья территория, где каждый делает что заблагорассудится. Тем не менее эти правила не общеприняты и не объективны. Их не вверяет участникам вышестоящий управитель; скорее, они постоянно дорабатываются и видоизменяются людьми, использующими ресурс в соответствии с вышеуказанными принципами согласованности. Действие по правилам обеспечивается самими создателями «общего»; в случае нарушений – возможны санкции.

Эти принципы важны для городских совместностей, поскольку они подчеркивают необходимость самоопределения, без которого инициативы гражданского общества неспособны нормально работать. Тем не менее [признать совместности] – это серьезная трудность для городских правительств, особенно в тех (обычных) случаях, когда совместность не работает с первых дней создания или же действует вразрез с интересами правительства. Люди, создающие и поддерживающие совместности, – «непокорные люди», как сказал Норберт Шиндлер65, исследовавший огораживания сельскохозяйственных общин в Австрии. Схожим образом о них отзывается и Питер Лайнбо, говоря, что «создателей совместностей…» отличают «…взаимность, чувство собственного достоинства, готовность дискутировать, долгая память, совместные торжества и взаимопомощь»66.

Последние два принципа особенно значимы в контексте городских совместностей. С одной стороны, необходимы легкодоступные механизмы разрешения конфликтов. В первую очередь требуется возможность найти адекватный способ разрешать конфликты внутри группы (если мы взглянем на ситуацию с позиции участника). Но отнюдь не реже конфликт зарождается между теми, кто пытается создать «общее», и окружением, ориентированным на приватизацию и коммодификацию. И этот конфликт куда сложнее разрешать. Работа с такими конфликтами может стать важной задачей для муниципалитетов, всерьез относящихся к гражданскому участию. И это плавно приводит нас к последнему принципу Остром, праву на признание со стороны государства (для городских совместностей – со стороны муниципального правительства или администрации). Даже экстремально радикальные и анархистские инициативы способны дольше держаться на плаву, если городские власти относятся к ним по крайней мере терпимо.

С точки зрения институциональной теории все довольно просто: принципы, сформулированные Остром, позволяют создавать институции, пестующие кооперацию, вовлечение, чувство ответственности, а также обеспечивающие гарантированный доступ к ресурсу во имя жизнеспособности сообщества. Эта позиция сопряжена со следующими вопросами:

– Кто имеет доступ к ресурсу?

– Нет ли исключенных из пользования жизненно необходимыми ресурсами (essential resources)?

– Кто принимает решение о том, какие ресурсы необходимы для хорошей жизни?

– Каждый ли находит справедливым соотношение между тем, что он/она получает и дает? Что делать, если кто-то чувствует себя обделенным? Есть ли подходящие решения для конфликтов такого рода?

– Достаточно ли «общее» защищено от приватизации, разрушения и эксплуатации?

Достичь этих и схожих целей возможно, обратившись к различным юридическим формам и режимам собственности; обычно это предполагает комбинацию разных юридических форм и институций.

«За пределами государства и рынка» вовсе не значит, что правительственным институциям или городским властям нельзя участвовать. Скорее, это значит, что роль публичных институций, включенных в совместность, – меняется. Городские власти или публичные институции могут управлять различными объектами как доверенные лица, действующие в согласии с решениями, выработанными гражданами. Тем не менее у них нет прав продавать эти объекты. Правительства и администрации могут выступать в роли переговорщиков, разрешающих вспыхивающий конфликт, или же могут поддерживать инициативу, предоставляя пространство или бюджет. Местные бизнесы также могут включаться в процесс, коль скоро они обязуются играть по согласованным правилам.

Такая схема может работать, если политики и администрация действительно заинтересованы в том, чтобы люди самостоятельно организовывали свой мир. Тем не менее вышеупомянутые сценарии являются скорее исключениями – ведь такие инициативы сулят политикам потерю силы и влияния; кроме того, ситуация может развиваться вовсе не так, как планировалось. Куда чаще можно наблюдать процессы псевдоучастия, в которых гражданам предлагают легитимировать решение, уже принятое политиками, либо в которых навязанное неолиберальной системой решение перекладывается на плечи горожан67.

Эту форму совместности достаточно легко встраивать в систему, пусть даже горожане и показывают высокий уровень самоорганизации: образ активного гражданина, берущего ответственность за сообщество, легко совместим с либеральным представлением о государстве. Когда посредством самоорганизации возвращают к жизни заброшенный район, последний становится привлекательным для инвесторов и оказывается под угрозой повторного огораживания68. Если участники попытаются поставить систему под сомнение, их благополучие, в свою очередь, может оказаться под угрозой, а сами участники могут быть объявлены преступниками.

Существующие структуры власти так устроены, что уверенно противостоят производству и сохранению совместностей. Даже сегодня совместностям грозят огораживание, разрушение, криминализация или захват капиталистическими структурами власти. Сегодня, как и в прошлом, их яростно проверяют на прочность; «капиталистическая урбанизация постоянно стремится разрушить город как общественное, политическое и проживаемое „общее“»69. Исследования Остром не дают достаточных оснований для анализа борьбы за совместность. Вместо этого следует обратиться к господствующим процессам и структурам власти.

Двусмысленность положения совместностей в капитализме порождена одним из крупнейших его противоречий: капитал не способен к самостоятельному воспроизводству. Для выживания ему требуются внешние ресурсы. Это одна из причин, по которой – пусть многие и считают иначе – капитализм не может стать тотальностью: в каждом обществе сосуществуют несколько способов производства. А вот источники, которые капитал использует, чтобы получить необходимое для производства прибавочной стоимости, – неоплачиваемый (чаще всего женский) труд, естественные ресурсы и совместности70. Капитал очень успешно обращает совместности и другие внешние ресурсы себе на пользу.

С другой стороны, как мы отмечали ранее, производство, использование и поддержание совместностей создают определенный объем независимости от доминирующей системы управления. И от этой амбивалентности не скрыться. Нет ни плохих, ни хороших, ни правильных, ни ошибочных совместностей. Совместности лишь предлагают участникам большее пространство для самоопределения, и это происходит потому, что они полезны капиталистической системе. В каждом конкретном случае решение могут принимать лишь участники: повышает ли совместность их автономность? Могут ли они перебрасывать ресурсы из системы в совместность? Или же все устроено наоборот, и их совместности поддерживают капитал дешевыми или бесплатными ресурсами? Обычно последние два пункта подтверждают друг друга, и приходится решать: какой аспект преобладает и кто получает наибольшую выгоду. Объективных ответов здесь нет.

Мы можем адекватно справляться с этой двусмысленностью лишь в том случае, если принимаем совместность не как статичный концепт, а как «нестабильные и гибкие социальные отношения между конкретной самоопределенной социальной группой и теми аспектами ее уже существующего или создаваемого социального и/или физического окружения, которые оцениваются как жизненно необходимые»71. Особенно важную роль здесь могут играть временные совместности, такие как протестные лагеря, сквотированные дома или пространства, созданные движением «Захвати Уолл-стрит», – вопреки распространенной критике, согласно которой эти активности не оказывают длительного влияния и проваливаются подобно антиглобалистскому движению.

Эти временные формы самоорганизации оказываются важными пространствами для обучения и получения опыта; в них мы способны преодолевать барьеры, обретенные за годы социализации в либеральной правовой системе, устроенной вокруг частной собственности, заработной платы, конкуренции и представительной демократии, – системе, которая удерживала нас от размышления об альтернативах. Включаясь в конфликт, находящийся вне плоскости буржуазного консенсуса и механизмов представительной политики, люди политизируются и меняются – даже в тех случаях, когда борьба оборачивается поражением72. Так участники осознают, «что они способны к осмысленному и осознанному производству»73.

Такой способ справляться с ситуацией особенно успешен в пространствах, выключенных из сферы влияния рынка и политики или же неинтересных последним: в заброшенных домах, на оставленных территориях или на закрытых фабриках74. Такие пространства пока что существуют на задворках глобальных мегагородов и позволяют людям создавать собственные экономические формы75, но их следует постоянно создавать в городах Глобального Севера, часто распланированных до мельчайшего штриха.

Джон Холлоуэй говорил, что капитал вновь и вновь захватывает альтернативы, создаваемые людьми (и это касается отнюдь не только совместностей); остановить это можно, лишь находясь в движении. Включенность в движение Холлоуэй описывает как танец, как что-то радостное и счастливое. Именно этим и заняты художники и активисты городских совместностей. Они постоянно появляются в новых местах, постоянно предлагая новые идеи, оспаривая существующий статус-кво, заново определяя публичное пространство и сценарии его использования; они стремятся сделать так, чтобы люди могли самостоятельно проектировать свою жизнь и окружающую среду. Совместности, таким образом, можно понимать как диссидентские практики в эмансипаторных пространствах, ведущие к созданию новых способов производства и новым типам социальных отношений. Это пространства сопротивляющейся креативности, в которых можно прочувствовать и прожить альтернативы капитализму.

Последние десять лет интерес к идее общего нарастает в академических и активистских кругах; и совсем недавно фокус сместился на «городские совместности». Историк Питер Лайнбо считает, что урбанизация предполагает усиливающееся огораживание «сельских» общедоступных ресурсов – пастбищ, лугов, лесопосадок или прибрежных зон. Огораживание приводит к тому, что «по всему миру создатели и потребители совместностей (commoners) теряют возможность скрыться в лесу или перебраться на возвышенность»76. И пусть значимость борьбы за «сельское общее» стала менее значимой77, битва за городские совместности продолжается и актуальна как никогда. Недавний цикл городских манифестаций, включающий «Арабскую весну», выступления против жесткой экономической политики в Южной Европе, битву за площадь Таксим, а также движение «Захвати Уолл-стрит», определенно усилил интерес к отношениям между городом и совместностями78. Наблюдая за этой борьбой, Лайнбо обретает надежду и восклицает: «город должен стать общим (commonized), насколько бы беспрецедентной в исторической перспективе ни казалась эта задача»79.

Другие авторы подчеркивают, что в представлении о городе и так заключена идея «общего», соответственно, они призывают вспомнить, что такое город. Согласно Лефевру, «город сам по себе является „творением“ (ouevre), и эта характеристика противоречит необратимой тенденции сводить город к деньгам и коммерции, к обмену и продуктам. В самом деле, творение – это потребительная стоимость, а продукт – меновая»80. «Творение» указывает на город как на неостановимый творческий процесс, произведение искусства, творимое посредством каждодневной рутины, созидаемое всеми, кто находится в городе. Дэвид Харви развивает эту мысль:

Заявление Хардта и Негри о том, что «мегаполис – фабрика по производству совместности»82, отсылает к аналогичному представлению о городе как коллективном произведении:

Эти описания представляют город как ключевое пространство битвы за совместность, как Землю Обетованную, на которой должна осуществиться политика, основанная на идеях совместности. Потому не так уж удивительно, что мода на совместность наконец захватила город. За последние годы идея «городских совместностей»84 стала настоящим феноменом, которому посвящены публикации исследователей, занятых в юриспруденции85, истории86, географии87, социологии88, антропологии89, экономике90, политических науках91, городском планировании92, архитектуре93 и даже в исполнительских искусствах94. Впрочем, важно отметить, что эти публикации чаще всего сопротивляются дисциплинарной категоризации – мои указания скорее основываются на институциональных аффилиациях уважаемых авторов. Куда значимее, что дискуссия создала по-настоящему трансдисциплинарное поле95. За последние три года значительно выросло количество текстов о городских совместностях. Ограничившись известными мне языками, я смог обнаружить 43 текста, детально изучающих городские совместности; из них 40 – на английском. 37 из них были опубликованы после 2011 года (из них 32 на английском), и лишь 6 текстов были опубликованы до 2011‐го. Если мы возьмемся сравнивать эти тексты с исследованиями Остром и Хардина, обсуждающих традиционные ресурсы общего пользования в сельскохозяйственной среде, то обнаружим, что новые тексты сосредотачиваются на таких городских совместностях, как публичные пространства, тротуары, доступ к паркам и зонам отдыха, инфраструктуры вроде транспортной, дорожной, энергетической; на средах, избавленных от загрязнений, в том числе загрязнений воздуха или шума; даже публичная культура описывается как совместность нового рода. Тем не менее большая часть этих текстов принимает понятия «городское» и «город» как данное. «Городские совместности», таким образом, отсылают к совместностям, которые существуют в физических пространствах, размещенных на территории города.

Возникает нелегкий вопрос: что делает эти совместности городскими? Есть ли у них что-то общее кроме нахождения в черте города? Если нет, кажется, «городские совместности» окажутся всего лишь модной этикеткой, ничего концептуального не прибавляющей к идее совместности. Если да – нам предстоит описать городские совместности как очень конкретный и специфический тип совместности (commons) и понять, каким образом городское пространство предзадает условия апроприации и управления этими совместностями. И пусть в упомянутых текстах содержатся некоторые подсказки, я все же обращусь к источникам из области критической городской теории, чтобы показать строго обозначенную городскую перспективу на общее/совместности. Я особенно подчеркну «городские вызовы», с которыми сталкиваются доминирующие концепции общего, обозначенные в редакторском введении к сборнику. В частности, я обозначаю два тезиса. Во-первых, городские совместности вынуждают нас серьезнее относиться к переговорам о границах и солидарностях. Мобильность и социальная дифференциация, свойственные урбанизирующемуся миру, постоянно бросают вызов производителям совместностей; они вынуждают заново устанавливать основания коллективной практики, равно как и отношения со средой. Во-вторых, по мере расширения урбанизации и захвата капиталом новых экстерналий городским совместностям также придется расширяться, если, конечно, они хотят выжить.

Моя аргументация состоит из четырех шагов. Вначале я обращусь к дискуссии Паркера и Йоханссона, посвященной вызовам городских совместностей. Изучив существующий корпус текстов, они выявили специфически городские вызовы, бросаемые совместностям. Во второй части я реконструирую дискуссию о городском, имеющую место в критической городской теории. Я обращусь к двум ключевым концептуализациям городского, опирающимся на работы Анри Лефевра. В третьей части – предложу синтез двух этих направлений и опишу «городское» как диалектический процесс онтологической открытости и стратегического огораживания. Четвертая часть будет призвана инструментализировать эти идеи и выявить вызовы, определяющие специфический городской характер «городских совместностей».

Статью Иды Сассер и Стефани Тоннелат96 можно считать примером концептуализации городских совместностей, в котором «городское» попросту означает место в (территориально определяемом) городе. «Три городских совместности», обсуждаемые исследовательницами, – труд и государственные услуги, публичные пространства, а также искусство – интерпретируются столь широко, что их крайне сложно счесть специфичными для города. Тем не менее Сассер и Тоннелат определяют городские характеристики совместностей не качественным, а количественным способом. Попросту говоря, определенные совместности становятся городскими потому, что их «предостаточно в городах»97. На основе этого утверждения исследовательницы вычленяют идеально-типическое качество городской жизни и уточняют лефевровское «право на город», различая в нем три права: «право на городскую повседневную жизнь, право на одновременное пребывание в городском пространстве и столкновения (encounters) с незнакомым, другим, а также право на творческую деятельность»98. Впрочем, так и не определив точно ни «город», ни «городское», этот текст скорее обозначает вопрос: как сравнивать городские совместности с не‐городскими и есть ли между ними вообще какая-то значительная разница?

Тексты Питера Паркера и Магнуса Йоханссона, в отличие от вышеупомянутой работы, стремятся точно обозначить характерную черту городских совместностей99. Широкий обзор доступной литературы, посвященной совместностям и общим ресурсам в городских условиях, позволяет им выявить три отличительные черты, отделяющие городскую совместность от «традиционных общих ресурсов» (то есть рыболовецких угодий, запруд, сельскохозяйственных земель и лесопосадок), на которых сосредотачивались Элинор Остром, ее коллеги и последователи. Первая отличительная черта городских совместностей – большой масштаб и обусловленный им недостаток различимости отдельных индивидов. Совместности в городе способны объединять сотни тысяч участников, если не больше, в отличие от кейсов Остром, вовлекающих несколько сотен человек. И если в случаях, описанных Остром, участники понимают и то, из чего складывается общедоступный ресурс, и свою роль в обслуживании «общего», то в случае города обитатели порой даже не в курсе того, что такие сущности, как экосистема, водо- и энергоснабжение, использование дорог и тишина – могут быть «совместностями». Обилие участников сокращает выигрыши, получаемые теми, кто поддерживал совместность. Такая проблематизация позволяет провести сравнение с «трагедией ресурсов общего пользования» («tragedy of commons»), описанной Гарретом Хардином100. Невзирая на то что в некоторых случаях (например, в переработке отходов) нормы могут предупредить трагедию, Паркер и Йоханссон предполагают, что во множестве других случаев управление крупномасштабной совместностью, скорее всего, потребует бóльшей формализации правил и принятия решений.

Вторая черта, согласно Паркеру и Йоханссону, – это оспариваемый характер городских совместностей. Полезность общего очевидна применительно к традиционным общим благам и ресурсам, и, как правило, ее принимают все, кто образует группу (пастбище – корм для скота, ирригационная система – полив полей и т. д.), но она отнюдь не столь прозрачна в городском контексте. Разные типы социальной дифференциации и разделения (класс, гендер, этническая принадлежность, раса, род занятости) создают разные отношения с общими ресурсами, что приводит к различающимся оценкам, которые дают одному ресурсу разные группы пользователей. К примеру, для одних пользователей общественный садик – место выращивания съедобных растений; для других – пространство общения и создания сообщества. Здесь могут ночевать бездомные, но на это же место может иметь виды девелопер, готовый подать садик как выгодную отличительную черту, позволяющую переоценить стоимость квадратного метра в соседствующем с ним районе. Учитывая также мобильность и различия временных перспектив городских жителей, нам стоит внимательно относиться к тому, что степень участия в поддержании «общего» и степень ответственности за него могут быть разными. Так, создание общественного садика имеет не то же значение для постоянных жильцов, что и для временных арендаторов.

Чтобы городские совместности могли справляться с таким разнообразием, Паркер и Йоханссон предлагают третью отличительную черту: межсекторное сотрудничество (cross-sectoral collaboration). Городская инфраструктура в их тексте представлена как ресурс, к которому имеют доступ различные стейкхолдеры, среди которых и граждане, и частные компании, и муниципальные власти. Обеспечение совместности требует долгосрочного планирования, значительных инвестиций, а также сложной координации общественных и частных вкладов вкупе с регулятивными механизмами – и это может потребовать создания системы привилегий, поддерживающей баланс совместности. Потому Паркер и Йоханссон видят потребность в межсекторном взаимодействии, объединяющем горожан, некоммерческие организации, правительственных агентов и множество других деятелей – обязующихся создавать и поддерживать такие совместности. Они допускают, что роль государства как посредника будет усиливаться и его первостепенными задачами будут управление и наблюдение за процессом формирования городских совместностей101.

Я считаю, что проблема в обзоре Паркера и Йоханссона кроется в их представлении о городе и городском как о территориально ограниченной сущности. Совместности становятся городскими согласно тому, что «рассматриваемый ресурс должен быть преимущественно доступен в масштабах города или на меньшем масштабе». К сожалению, эта идея не позволяет оценивать значимость городских совместностей, размещающихся и производимых в том числе вне городского масштаба.

Представление о городском (urban) как качестве, присущем территориально определяемому городу (city), упорно сохраняется как в повседневном мышлении, так и в большинстве академических текстов102, к коим относятся и вышеописанные статьи, посвященные городским совместностям. Совершенно ясно, что такие представления помогают нам осмыслять ощутимые отличия пространств в черте города и за его пределами, то есть в деревне или пригороде. Тем не менее, если мы возьмем эту концепцию как инструмент анализа, нас ждут жесткие ограничения. Еще в 1938 году Луис Вирт103 заметил, что мы не можем принимать «город» и, следовательно, «городское» как данность, к тому же прикладываемую к очевидно неограниченному объекту. Вирт доказывал, что плотность, количество населения или площадь поселения – спорные критерии определения города. Сегодня сами паттерны урбанизации все больше оспаривают, казалось бы, самоочевидные отличия города и пригорода, городских и сельских земель. Некоторые части «большого города» могут выглядеть или ощущаться как деревня, и в то же время деревни, в которых, например, устроены крупные рынки, могут напоминать о городе. И что нам делать с крестьянскими фермерами, отправляющимися на протестное шествие в город? Этот протест «городской»? И что делать с культурными практиками, которые создавались в сельских районах поколение за поколением и ныне практикуются мигрантами, проживающими в городе? Это городское или нет?

Два ключевых подхода, выработанных в рамках урбанистической теории, позволяют вырваться из вышеупомянутых пределов концепции города как «локализованной пространственной сущности». Работы Анри Лефевра, помыслившего город как echelle (масштаб) и niveau (уровень), становятся трамплином для обоих подходов. Таким образом, один из концептов Лефевра представляет «городское» как «произведенный масштаб» (produced scale) и тем самым позволяет соотносить этот масштаб с множеством иных, от тела до глобальности. В противоположность этому, niveau фокусируется на культурных аспектах города, видимого как пространство медиации, смягчающее конфликты повседневного с логикой коммодификации.

Бреннер и Шмид104 предлагают теоретизировать «городское» не как сущность, обусловленную строгими и гомогенными метриками; их подход предвосхищал Вирт, предостерегая исследователей от уподобления «урбанизма» «физической сущности города»105. Конечно, Вирт довольно точно предсказывает будущие открытия:

Доказывая, что «городская проблематика» отождествилась с обществом, Лефевр подхватил и развил эту интуицию, взявшись говорить о «городском обществе»107. Согласно Лефевру, городские условия (urban condition) простираются за пределы города и вбирают в себя удаленные пространства, события и людей, разбросанных по всему свету. Субъектами урбанизации становятся и мегагорода, и менее густо заселенные «сельские» земли – процесс развития связывает оба типа территорий со множеством других пространств.

Лефевр описывает «городскую революцию» как неостановимый процесс нарастающей взаимосвязанности (connectivity), соединений и потоков, протекающих через конкретные хабы, которыми являются города. Соответственно, городское следует мыслить не как замкнутое пространство, поддерживаемое собственной динамикой108, но как узел глобализирующейся сети потоков (капитала, товаров, людей, практик, образов и т. д.), которую в своих поздних текстах активно развивал Мануэль Кастельс109. Потоки, конституирующие город в каждый отдельный момент, выходят не только за пределы территориальных границ города как административной единицы, но и за границы национального государства.

Акцент на потоках и связываемости высветил функцию «управления и контроля» (command and control), предназначенную глобальным городам как стратегическим хабам, которые включены в глобализацию капитала и труда110. «Глобальный город» буквально стал собирательным образом «городского», вытеснившим из исследовательского фокуса «обыкновенные города» (особенно города Глобального Юга), также формирующиеся за счет глобализирующихся потоков и связей111. Такие исследователи, как Онг, не стремятся объяснять связываемости, обращаясь исключительно к капиталу и товарам; говоря о динамике, они подчеркивают особую значимость миграции и транснациональных общественных пространств, определяя связанный с ними процесс звучным термином «всемиризация» (worlding)112113.

Такие авторы, как Майкл Питер Смит, угадывают в описанных трансформациях появление «транснационального урбанизма», видимого как

Тем не менее транснациональные потоки товаров, коммуникации и людей вовсе не подняли планку глобальной игры. Напротив, критические географы подчеркнули влияние «масштабов» на формирование неравенства и неравномерного развития. Согласно Нилу Смиту, масштабы не предзаданы, они не априорны:

Бреннер заявляет, что городской масштаб (urban scale) играет ключевую стратегическую роль в переопределении масштабов суверенности и производства неолиберальной глобальной экономики116. Сегодня масштаб города (city-scale), мыслимый как «структурная связность»117 городских рынков труда или же как «город-в-сотню-миль»118, становится ключевой площадкой для реализации национальных стратегий в рамках экономической соревновательности. Городам вменяется распространение духа предпринимательства среди горожан, создание благоприятных условий для транснациональных инвестиций, сокращение социальных издержек за счет оживления соседской взаимопомощи и в то же время – производство большего дохода для национального бюджета119. «Низовые» организации и попытки производства совместностей, таким образом, принуждены к поддержке менеджерской роли государства120.

Стефан Кипфер, Роб Шилдс или же Энди Меррифилд121, обращаясь к представлению Лефевра о «городском» как niveau, выделяют культурную перспективу, отличную от Бреннеровского подхода к политэкономии. Их тексты отсылают к наследию исследователей начала XX века (Георга Зиммеля или Луиса Вирта), поскольку обращаются к культурным и основанным на опыте характеристикам конституирования «городской жизни». В знаменитом эссе Зиммеля «Большой город и духовная жизнь» опыт городской жизни описан как «повышенная нервность жизни, происходящая от быстрой и непрерывной смены внешних и внутренних впечатлений»122. Социальные и психологические реакции на это состояние укрепляют дифференциацию и экстравагантность, тем самым подпитывая самоусиливающуюся динамику.

Согласно Зиммелю, зарождающаяся городская культура анонимности связывает отчуждающие и освобождающие аспекты. С одной стороны, жители города быстро вырабатывают блазированное отношение (blase attitude), безразличие и «скрытую неприязнь» в отношении чужаков123, что формирует циничную точку зрения на социальные отношения. Зиммель определенно видит явную связь этого отношения с экономической базой: «становясь бесцветной и безразлично общей мерой для всех ценностей, деньги становятся также самым страшным нивелирующим фактором»124. С другой стороны, анонимность освобождает индивида от форм группового давления и иных способов общественного контроля, а также способствует развитию различных городских культур. Айрис Мэрион Янг развивает эту идею, выявляя четыре желанных идеала, вплетенных в текстуру городской жизни: «1) социальная дифференциация без эксклюзии, 2) разнообразие, 3) публичность, а также 4) эротизм <…> как увиденное в широком смысле влечение к другому, наслаждение и радость от возможности отступить от безопасной рутины, пережить разрыв, обещающий встречу с новым, странным и удивительным»125.

Лефевр – подобно Зиммелю, Вирту, Янг и их коллегам – выделяет различие как определяющее качество городского опыта; «городское можно определить как пространство, в котором различия узнают друг друга и посредством взаимонаправленного распознавания проверяют друг друга и таким образом становятся либо сильнее, либо слабее»126. Появление и умножение социальных сред (milieu) и субкультур, индивидуализация жизненных стилей – суть части и минимальные единицы урбанизации. В городской среде, пестующей разнообразия, воспитывают инновацию и креативность и таким образом развивают новые формы производства и воспроизводства. Согласно Лефевру, капиталистический город играет ключевую роль в подгонке новых разработок под логику капитала.

Лефевр различает уровни личного опыта (его он называет «частным порядком» P) и накопления капитала (а его – «глобальным порядком» G); городское (медиация M) существует ровно между ними, оказываясь пространством ежедневного опыта и коммодификации. Лефевр считает, что центральность – идеал, заключенный в самом городском пространстве; это умозаключение позволяет ему полностью описать роль медиации: «дело в том, что любая точка может стать центральной в значении городского пространства-времени»127. Шилдс доказывает, что «городское» (urban) эквивалентно теоретическому идеалу и виртуальности, потенциал которых заключен в «городе» (city) и является, выражаясь в терминах Лефевра, «реальной абстракцией»128. Тем не менее – в силу того что ни одна точка не может быть центральной единовременно с любой другой – городская политика заключается в осуществлении переговоров и балансировании запросов на центральность. На одной стороне спектра ответных реакций пространства товарного потребления – торговые центры и деловые районы – создают благоприятный фон (ambience) для социальных столкновений (encounter) и возможностей, в то же время полагаясь на различные формы исключения маргинализированных групп129. На другой стороне городское также может вести к коллективному сопротивлению, зарождающемуся среди исключенных, постепенно осознающих свою общность в исключенности. Слово Лефевру: «Право на город легитимирует отказ от того, чтобы позволить дискриминационной и сегрегационной организации удалить человека из городской реальности <…> [и] объявляет неизбежный кризис городских центров, основанных на сегрегации»130.

Городская медиация сама по себе – субъект масштабного производства и лишь «мимолетная форма» (fleeting form)131. Кипфер описывает ее как «призму, которую возможно использовать для понимания, связывания и действия в фрагментированных и гомогенизированных аспектах современного мира, противоречий и возможностей повседневной жизни»132. Городское, таким образом, может быть понято как пространство, конституируемое «повседневными взаимодействиями», которые, как предполагают Сассер и Тоннелат,

Таким образом, городской опыт развивает саморефлексию и расширяет «право на город», включая в него «право на различие». Хотя это развитие, конечно, не происходит автоматически.

Я предлагаю комбинировать оба концепта «городского», то есть и мультимасштабное пространство, и пространство медиации. Отталкиваясь от обеих позиций, я стремлюсь доказать, что обе схватывают важные аспекты «городского», которые нам следует мыслить в диалектической связи. Как я покажу далее, каждый подход неожиданным образом предлагает «городское», содержащее в себе и онтологическую открытость, и стратегическое огораживание. Огораживание и открытость не взаимодействуют в одной плоскости; первое затрагивает социальные перцепции и стратегии, а последнее – материальные и нормативные динамики. Если нам удастся объединить оба подхода, мы сможем понять феномен городского как результат их диалектического танца.

Стратегическое огораживание означает, что городское упорядочивает пространство, отграничивая одни пространства от других. Мы называем это огораживанием, поскольку некоторые отношения между акторами и пространствами схлопываются, то есть виртуально отрезаются. В рассуждениях о масштабах городское понимают как «контейнер для определенных видов социальной активности», повторяя формулировку Нила Смита. За скобки будут вынесены социальные и политические активности, с этим масштабом не ассоциируемые и имеющие иную природу. Культурная медиация предлагает аналогичное огораживание: она отделяет рутинные городские события от чрезвычайных. Важно заметить, что подобные огораживания городского носят лишь временный характер. И производство масштаба, и опыт повседневности – политически контингентные процессы, подверженные значительным историческим и географическим переменам.

Временное огораживание и обессиливает (уводя на уровень фона) [определенные отношения и действия], и одновременно усиливает [их]. Непременным условием социализации индивидов является экспериментальное проведение границ в городском пространстве. Обучаясь действовать в пределах горизонта городских пространств, индивиды реструктурируют и расширяют эти пространственные основания. Несмотря на настойчивые уверения Лефевра в том, что противопоставление «города» и «деревни» устарело и не позволяет понимать структуру городского общества, его призыв к «праву на город» может быть понят как признание того, что город остается в фокусе повседневного опыта; что город до сих пор определяется как стратегическое пространство для артикуляции общих интересов, требований и активностей. Желание упорядочить собственное повседневное окружение часто отталкивается от городского масштаба как от подходящей точки для старта, позволяющей запустить коллективную мобилизацию вокруг «местной проблемы». Имеет смысл и заново рассмотреть идею Кастельса134 о городском как пространстве борьбы за общедоступные блага и предметы коллективного потребления, среди которых: жилая застройка, публичная инфраструктура (вода, электричество, дороги, транспортные системы), образование, уход за детьми и здравоохранение; парки, пространства отдыха и культурных активностей и т. д.

Онтологическая открытость относится к городскому как пространству, «открытому к» и способному формировать связи с другими пространствами. В этом смысле Васудеван описывал город как продукт «постоянно уплотняющейся и не до конца определенной пересекаемости тел, материалов, пространств и вещей»135. Мы уже увидели, как «городской масштаб» может быть деконструирован как продукт мощных процессов, движимых капиталом, коммуникацией, миграциями, а также культурных динамик, действующих на разных масштабах, и, несмотря на все ограничения, – продукт, стремящийся вовлекать и производить новые пространства136. И здесь мы касаемся онтологии – именно городской характер медиации обозначает важность открытости, то есть врожденное право быть иным/другим, доступное каждому горожанину.

Стратегическое огораживание и онтологическая открытость диалектически сопряжены в городском. С одной стороны, продолжающиеся урбанизация и «всемиризация» («worldling») постоянно и настоятельно проверяют временные огораживания и в некоторых случаях в конечном счете лишают их эффективности. Произошедшая перемена в функциональности подобных огораживаний, в свою очередь, может вызвать перемены в социальном восприятии, потребовать новых ответов и пересмотра границ этих огораживаний. Например, потоки миграций оспаривают представление о том, кто является стейкхолдером жилой застройки; кто имеет право на жилье; что значит «равенство», увиденное в новых транснациональных обстоятельствах. Аналогичный вызов бросают приватизация государственного жилья (public housing) и выведение его в сферу финансовых отношений. Активисты смогут осознать, что решение «жилищной проблемы» невозможно на уровне города, поскольку в дело вмешиваются транснациональные сети миграций и финансового капитала. Прослеживая финансовые потоки или направления сил, принимающих решения, активисты смогут создать карту мультимасштабного учреждения города и начать понимать, какие связи требуется создать для влияния на эти процессы за пределами города. В этом процессе местная борьба может перебрасываться и на другие пространства, которые задеты такими же корпорациями, государственными акторами или юридическими конфигурациями (legal configurations). Именно это произошло с организацией Right to the City Alliance в США. Осознав, что борьба на уровне отдельных городов невозможна по причине единой системы регуляции, существующей на национальном уровне, они создали «национальную» платформу содействия сотрудничеству с учетом общих интересов и целей137.

Еще более актуальный пример можно обнаружить в Польше, где городские движения не так давно решились сформировать широкую коалицию, чтобы оказывать влияние на национальную политику. Каспер Поблоцки, официальный представитель этой коалиции, провозглашает: «теперь мы понимаем, что поддержка множественных разрозненных локальных стычек бессмысленна и что нам следует изменить закон, а это возможно лишь на национальном уровне»138. Более того, были и попытки создать глобальный союз во имя «права на город»139.

Представленная диалектика не навязывает телеологическое движение городского по направлению к большей политической открытости. Иное развитие тоже возможно: по мере того как местные жители понимают значимость других акторов или процессов на разных масштабах и пространствах, они могут настаивать на усилении границ, которые строже будут отфильтровывать вторженцев или внешние воздействия. В то же время бóльшая политическая открытость вовсе не обязательно создаст условия, располагающие к производству совместности. Диверсификация интересов может также дисбалансировать хрупкую гармонию обязательств и частного интереса, что сведет на нет попытки создания совместностей. Таким образом, направление, в котором диалектика огораживания и открытости будет развиваться, в конечном счете определяется конкретной социальной практикой, делая последнюю важным объектом для критического исследования.

Подытоживая, хочу высветить два любопытных «городских вызова» совместностям: это, во-первых, постоянная потребность оспаривать и повторно конституировать границы и солидарности и, во-вторых, потребность городских совместностей в постоянном расширении, позволяющем соотноситься в масштабах с капиталистической урбанизацией и превосходить ее.

Если мы всерьез отнесемся к тезису об урбанизации общества, [сформулированному в терминах Лефевра], нам придется описывать идею совместностей как часть этого процесса, а не что-то внешнее ему. Таким образом, идея городских совместностей обозначает, что попытки их производства (commoning efforts) не случаются в вакууме и обуславливаются внешними факторами. Городские производители совместностей всегда частично включены в другие процессы и пространства, влияющие, информирующие, укрепляющие или соревнующиеся за внимание и вовлеченность в конкретный совместный проект. Городские совместности, вместо того чтобы обозначать строгие границы ресурсов и границы между теми, кто участвует и кто не участвует в производстве совместностей, требуют нас внимательно относиться к продолжающимся переговорам и к неустойчивости таких границ.

Как отметили Паркер и Йоханссон, мобильность горожан, как и ресурсы для формирования совместностей (commons resource), которые постоянно оспариваются и заново учреждаются, создают определенную подвижность для границ общего. В этом смысле будет полезно переосмыслить принцип Остром о границах пользовательской группы – и повторно описать границы как процессы, обозначающие способ получения и потери прав на участие140. Тем не менее, согласно Ставросу Ставридесу, не только границы изменяются в городских условиях; меняются и субъектности участников: «появляющиеся субъекты действий по производству совместностей изменяются за счет постоянной открытости „новичкам“ и сами становятся новичками»141.

Своеобразный «внутренний» вызов создателям городских совместностей можно сформулировать, обращаясь к Зиммелевским описаниям городской культуры. С этой точки зрения создатели городских совместностей, как и любые другие городские субъекты, включаются в непрерывный процесс социальной дифференциации, производя для самих себя новые идентичности и интересы, способные развиваться в разных направлениях. Чтобы совместная работа была возможной в таких условиях, идеалы гомогенности следует заменить идеалами множественности, а общность интересов попросту нельзя принимать как данность: ее нужно учреждать вновь и вновь, и этот процесс невозможно остановить142. И пусть «этика множественности» звучит привлекательно, но возникает непростой вопрос: какие механизмы ведут к институционализации такой этики как социальной практики?

По мере того как все больше усложняется структура идентичностей и интересов, появляется новая институциональная проблема: получится ли в рамках больших и сложных групп обеспечить возможность участия всем и каждому в обсуждении разных, порой конфликтующих интересов и потребностей?143 И пусть горизонтальность и вовлеченность – сущностные черты совместностей, открытым остается другой вопрос: в каком моменте формализация и «бюрократическое» разделение труда гарантируют создателям совместности возможность не только обсуждать проблемы, но и действовать? Тем не менее вызов, бросаемый сложностью (challenge of complexity), кроется не только в обсуждении границ и институционализации солидарностей.

Второй вызов городским совместностям связан с экспансивным и мультимасштабным направлением урбанизации. Как мы отмечали выше, Паркер и Йоханссон показывают, что крупномасштабность городских совместностей проблематизирует управление. Эта проблема становится еще сложнее, если мы решимся рассмотреть мультимасштабную организацию «городского». Увиденное таким образом, производство городских совместностей означает, что различные ресурсы, существующие в рамках совместностей, контролируются не создателями, а внешними процессами (например, даже сквоту могут потребоваться еда, инструменты и материалы для ремонта). Таким образом, городская политика распоряжения совместностями делает необходимым отслеживание этих внешних ресурсов, а также обнаружение способов наладки этих ресурсов под работу в формате совместностей – поскольку, если эти способы не будут найдены, участникам совместности угрожают смерть или голод. Эта особенность повышает шансы на захват «совместностей» рынком или государственной логикой. Как показал нам Лефевр, капиталистическая урбанизация вторгается и просачивается в поры повседневного. Она усиливает давление на всю среду, принуждаемую к валоризации, будучи втянутой в конкуренцию с новыми рынками, капиталом или же трудом. Потому совместностям постоянно необходимо расширять сети сотрудничества с другими совместностями: так они смогут противостоять процессу коммодификации и избегать жесткой конкуренции.

Тем не менее экспансия совместностей – вопрос, зависящий от политических обстоятельств. Статус «совместности» не гарантирует, что двум инициативам по созданию совместности удастся продуктивно работать друг с другом. Ставридес, выступая против романтизации идеи «совместности», отмечает: «Представляя автономию, мы должны перестать грезить о чистых анклавах эмансипации»144. Конечно, готовых руководств по обеспечению плодотворного сотрудничества совместностей не существует. Харви, предупреждая возможную конкуренцию совместностей, предлагает федеративную структуру (созданную сообразно идеям Мюррея Букчина), которая позволяет координировать действия, запросы и интересы, соединяя их в целостную систему, противостоящую требованиям капитала. Но обратной стороной федерализации становятся усложняющиеся координация и регуляция, которые неизбежно ведут к повышению формализованности и дифференцированности самой структуры. Крупномасштабные коллаборации совместностей также можно считать средством, позволяющим избежать их превращения в приложение к государству труда, которое активизирует и кооптирует общественные организации. Вызовом становится не только сохранение независимости от государства, но и возможность поставить государство в зависимое положение, принудить его к совершению конкретных действий145. Это напоминает то, как Питер Лайнбо146 писал о зафиксированных в Великой хартии вольностей отношениях короля с крестьянами, располагающими доступом к общим ресурсам: права пользователей не даруются королем, скорее король вынужден принять их как уже существующие практики.

Важность проблем «города» и «городского» нарастает, поскольку урбанизация повсеместно набирает обороты148. Люди переезжают в города, рассчитывая улучшить свои жилищные условия. Несмотря на множество отрицательных факторов (к примеру, загрязненность среды или исчезающие общественные пространства), городские агломерации продолжают привлекать новых жителей возможностями личного роста (в работе и бизнесе) и доступом к услугам (образованию, уходу за здоровьем, жилью и развлечениям). В городах можно удовлетворить множество потребностей. Исследования показали, что их можно разбить на три базовые категории:

а) физически ориентированные потребности – физические потребности (воздух, свет, вода, питание, испражнение, секс), движение и мобильность, покой и восстановление, безопасность и защита, а также физическое и психическое здоровье;

б) социально ориентированные потребности – социальная связанность, отношения и партнерство, различные контакты и коммуникация, любовь, забота и принятие, приватность и интимность, а также удовольствие и эмоциональное выражение;

в) индивидуально ориентированные потребности – осмысленность, осознанность, порядок и эстетика, самореализация и креативность, принятие себя, самооценка и идентичность, знание, опыт обучения и поиск нового, автономия и самоопределение, контроль и активное формирование социальной и экологической сред149.

Каждый человек формирует свой набор приоритетов, то есть способ ранжирования социальных активностей, степени культурной вовлеченности, досуга и пр.

Решение жить в городе также связывают с ожиданиями большей личной свободы, толерантной и открытой среды. В целом предпочитаемые характеристики городской жизни относятся к следующим аспектам: «социальный потенциал и перспектива», «разнообразие», «интернациональность», «возможности» и «плотность, размер и сегментация»150. Их и может предоставить городская среда.

Городские агломерации – сложные системы, разные уровни которых можно толковать как совместность. Например, совместностью – разделяемым городским ресурсом – можно считать целый город или даже сеть городов; но в то же время сам город можно описать как сущность, содержащую несколько совместностей меньшего масштаба: районы, кварталы и даже маленькие добрососедские садики. Выбор интерпретации зависит от исторического и социального нарратива, в рамках которого подается урбанизация. Городские совместности могут отличаться масштабом: к ним можно относить и квартал, и район, и даже всемирную городскую сеть. Тем не менее само понятие крупномасштабных совместностей приводит ко многим серьезным концептуальным и эмпирическим дилеммам.

Отталкиваясь от существующего дискурса, эта статья стремится обозначить некоторые из таких дилемм и поставить несколько важных вопросов, связанных с городскими совместностями, а также выявить проблемы, сопряженные с применением концептуального аппарата «совместностей» для описания крупномасштабных инициатив (enterprises).

Совместности традиционно связывают с когнитивными или социальными дилеммами, а также с опасностями злоупотребления и эксплуатации. Хардин использует знаменитый пример с пастухом и скотом, чтобы описать «трагедию ресурсов общего пользования»151. Злоупотребление ограниченными ресурсами (то есть полями для выпаса) – польза для семьи пастуха, который значительно повышает свой достаток, но в то же время это урон, равномерно отражающийся на всем сообществе152. Это идеальный пример социальной дилеммы, которую мы в общем можем определить как ситуацию, в которой принимаемое решение обеспечит либо краткосрочные частные интересы, либо же долгосрочные общественные интересы. Последние включают в себя долгосрочную прибыль для индивида, пусть он о ней может поначалу и не знать. Очевидные краткосрочные интересы могут включать в себя сбережение денег, личной энергии и/или времени.

Другим примером злоупотребления можно считать «эффект безбилетника» (freeriding). Например, невовлеченные граждане могут выигрывать от усилий тех, кто вовлечен в «демократический процесс», и более того, они могут направлять высвобожденные силы на обеспечение собственных благ. Быть «безбилетником» – удобный способ не участвуя получить ту же прибыль, которую получают участвующие, а в некоторых случаях даже бóльшую.

Решение в пользу общего интереса или краткосрочного индивидуального интереса основывается на сравнении инвестиций и выгод. Решение может иметь внутренние мотивы, как то: моральные ценности, самосознание, удовольствие, – или же внешние: деньги, материальный стимул, экономия на инвестициях (lower costs of investments). Следует учитывать и время получения вознаграждения, которое является ключевым стимулом в случае внешнего мотива. Согласно принципу отказа от отсроченных наград или же временному дисконтированию (состоянию, в котором человек склонен тратить здесь-и-сейчас чаще, чем откладывать на будущее), человек тем чаще отказывается от участия, чем дольше будет задержка в выплатах. Это значит, что один и тот же результат может «значить» меньше, если «вознаграждение» отнесено в будущее; люди склонны чаще выбирать меньшие вознаграждения, доступные сейчас, нежели бóльшие, доступные позже153,154,155.

Социальные дилеммы обнаруживаются в измерениях разного масштаба: от очень малых групп до самой большой из возможных – всего человечества. Где-то посередине данной шкалы располагаются структуры, подобные району, городу, стране. Одним из первых психологов, описавшим и обозначившим социальные дилеммы, стал Доуз156. Он определил две их отличительные черты. Первая: независимо от того, что делают другие люди в обществе, каждый конкретный индивид получает бóльшую награду за выбор в пользу действий, ограничивающих доступ к ресурсу для других горожан (например, рождение второго и третьего ребенка, использование всех доступных источников энергии, загрязнение того, чем пользуются соседи), нежели за выбор в пользу социальной кооперации. Вторая: все индивиды оказываются в более выгодной позиции, если все работают сообща, а не индивидуально157. Действие в личных интересах ведет к трагедии чрезмерного потребления, особенно если речь идет об ограниченных общих благах158. В дилемме ресурсов общего пользования индивидам приходится решать, сколько они могут забрать из ресурса и насколько они могут не принимать во внимание полный уровень нагрузки на коллектив, вызванный их действиями с ресурсом. Результирующее поведение, эгоистичное или кооперативное, также обусловлено сложностью контекста. Чем выше сложность, тем более уязвимыми становятся процессы кооперации для разрушительных действий индивидуальных нарушителей.

Сложность социальных дилемм зависит, например, от числа участников и размера их вкладов в общее, от властных асимметрий, объема и сложности необходимой информации, процессов восприятия, чувства контроля над ситуацией, а также знаний об оптимальном использовании ресурса или последствиях неоптимального использования.

В силу этого понимание производства городских совместностей потребует рассмотрения психологических эффектов, связанных с человеческой природой, а также социальных условий, в которых эти эффекты обретают значимость (например, в случае изменения размеров группы). Различные эффекты размера группы можно обнаружить в следующих примерах:

Подчеркивая важность этих аспектов, Копельман, Вебер и Мессик выявляют девять типов переменных, влияющих на возможность кооперации в дилемме совместностей: социальные мотивы, гендер, система получения прибыли, неопределенность, власть и статус, размер группы, коммуникация, причины и фреймы165. Эти переменные можно разделить на две группы: психологические индивидуальные различия (устойчивые черты характера) и ситуативные факторы (среда), включающие и задачу (социальная структура и структура принятия решений), и восприятие задачи. Термин «ситуативные факторы» отсылает к принципам Остром, к которым нам еще предстоит вернуться.

Два года спустя та же группа исследователей (Вебер, Копельман и Мессик) определила, что компонент восприятия оказывается ключевым для принятия решений в отношении социальных дилемм. Их «структура соответствия» (appropriateness framework) предполагает, что люди, принимающие решения, склонны имплицитно или эксплицитно задаваться вопросом: «Как в такой ситуации поступит человек, похожий на меня?» Такая постановка вопроса позволяет исследователям описать три значимых фактора:

а) распознавание и типизация ситуации, в которой оказался участник;

б) идентичность индивида, принимающего решение;

в) следование правилам или эвристике, направляющей поведенческие выборы166.

Подтверждая эти результаты, Ван Ланге с коллегами обсуждают похожие переменные в своем обзоре литературы167. К обозначенному перечню они прибавляют структурные переменные (например, неопределенность в отношении информации), а также психологические (например, социальные ценности, доверие, оценка будущих последствий, эффект прайминга (priming process), эмоции, динамические процессы взаимодействия, перемена партнеров и стратегии взаимодействия).

Одну из устойчивых стратегий организации «общего» предлагала Остром168. Она напрямую отсылала к аспектам распределения власти, коммуникации, взаимодействия, доверия и к идентичностям производителей и участников общего. Элинор Остром выделила восемь принципов или требований, которым стоит следовать, чтобы принятое решение оказывалось благоприятным для всего сообщества. Она обозначила, что упорядочиванию «общего» могут помочь выявление правил и границ группы, наблюдение за их исполнением, соответствие требованиям, а также введение санкций и вознаграждений, действующих на локальном уровне169. Остром также выявила дополнительные факторы, обеспечивающие кооперативно ориентированные решения социальных дилемм, среди которых эффективная коммуникация, внутреннее доверие и реципрокность.

Метааналитические исследования закрепляют принципы Остром и подчеркивают важность наград и наказания; они указывают, что [кооперативный] подход особенно эффективен, если его обеспечивает коллективное управление, в которое включены действительные участники процесса170. Добавим, что чем дольше существуют сама группа и доверие участников друг к другу, тем проще поддерживать кооперативное поведение. Клекнер в своем метааналитическом исследовании выявляет более точные предикторы поведения, поддерживающие принципы Остром171. Резюмируя, можно сказать, что он обнаружил:

а) намерения (intentions) можно предсказать, обратившись к установкам, персональным и социальным нормам, а также к воспринимаемому поведенческому контролю;

б) персональные нормы обуславливаются социальными нормами, воспринимаемым поведенческим контролем, осознанием последствий, предписанием ответственности вкупе с конкретным видением мира (например, экологичным) и ценностями самопреодоления (self-transcendence values);

в) ценности самоутверждения (self-enhancement values) оказывают негативное воздействие на персональные нормы. Согласно модели Клекнера, изменение поведения требует от человека «распривычить» (de-habitualize) его обыденное поведение, усилить социальную поддержку, увеличить собственную продуктивность за счет обращения к конкретной информации о том, как работать сообща и выстраивать четкое целеполагание.

Тем не менее если мы оказываемся в более сложных условиях (к примеру, группа превышает 150 человек, нет встреч лицом к лицу, меньше доверия, нет опыта работы в автономных группах, меньше норм, понятных всем, участники социализировались в иерархических группах) и продуктивность падает, то участники группы скорее будут управлять «общим», обращаясь к экспертам, выбирая лидеров, учреждая институции или разрабатывая институционализированные стратегии. Если условия еще сложнее, мы фиксируем неспособность группы достигнуть оптимальных результатов в разрешении дилеммы ресурсов общего пользования172.

Централизация процессов принятия решения и делегирование ответственности – это многообещающее решение, позволяющее справиться со значительными объемами специфичной или сложной информации, с количеством вовлеченных участников и мнений, необходимостью вкладывать время, – но возможны и другие решения (например, децентрализованное общество). Дополнительная стратегия – совладание со стрессом – может опираться на эвристические правила (на основе опыта) и поверхностное отношение к данным, вызванное общей психологической усталостью или отсутствием доступа к релевантной информации173. Вдобавок прошлое «общинное» может больше не подходить современным «совместностям». Англоязычная Википедия демонстрирует этот эффект:

Здесь мы можем увидеть грядущую трагедию совместностей. Неравномерное распределение власти бьет по совместностям, которые можно приватизировать или даже национализировать – причем этим могут заниматься те самые люди, которых ранее избрало сообщество. Если мы говорим о закрытых сообществах – кажется, мы наблюдаем обратное превращение совместностей.

Во-первых, закрытые сообщества не позволяют появляться широкой аудитории; это ограничивает свободу действий и не позволяет внешним аудиториям поддерживать сообщества (в конце концов, они не знают, что происходит внутри!).

В этом случае следует говорить о разных социальных правилах и нормах, например о правиле невовлечения. Более того, гражданин может быть исключенным из целого ряда групп и тем самым – быть исключенным и по интересам, которые не соотносятся с интересами других участников сообщества. Может быть и так, что ваш интерес будет противодействовать их интересу.

Обратимся к примеру. Частный проект гамбургского концертного зала, известного как Эльбская филармония (в центре нового квартала Хафенсити в Гамбурге), – это пример, который хорошо иллюстрирует, насколько важно воспринимать некоторые проекты и блага как совместности; не менее важно различать восприятие частного и общественного интересов. Когда работу над филармонией только начали, частный по своему характеру проект представляли в медиа как общий. Использовавшаяся маркетинговая стратегия, к примеру, отсылала к пространственному дизайну: отсутствию иерархии в концертном зале, а также наличию открытой площади, вписанной в проект. Более того, идея общего стала инструментом, легитимировавшим привлечение бюджетных средств на реализацию публично-частного партнерства в рамках строительства престижного объекта, который появился из частной инициативы А. Жерара и его жены Дж. Марко. Несколько игроков вступили в проект в статусе ключевых инвесторов, и этого было достаточно для привлечения муниципальной администрации, которая взялась выделять средства и одаривать создателей. Весь процесс сопровождался грандиозной кампанией по сбору средств, в которой использовались слоганы вроде «Мы строим…», служившие «маской» совместности, которая позволяла направить общественные средства на нужды ограниченного круга элит (exclusive private circle)175,176. Этот пример показывает: общие ресурсы могут быть направлены на частное благо – достаточно лишь замаскировать уже запланированный частный проект камуфляжем «общих благ и ценностей». В то же время эта стратегия может не дать сообществу заявить свое право на благо – в данном случае концертный зал – как общее и равнодоступное.

Этот пример также подтверждает, что формулировка «мы» является вторым по важности аспектом, позволяющим воспринимать совместность как чувство сопричастности сообществу. Сообщества обычно образуются социальными связями между людьми, привязанностью к местам или конкретным городским районам или же связанными с ними политическими, символическими и культурными импликациями. Сеймур Сарасон, к примеру, определял идею ощущения сообщества следующим образом: «чувство того, что человек является частью постоянно доступной взаимно поддерживающей сети отношений»177,178. Согласно Маннарини и коллегам, чувство сообщества связано с различными позитивными переживаниями, к которым можно отнести благополучие и удовлетворенность жизнью, чувство безопасности и защищенности, социальную и политическую включенность и даже индивидуальную способность использовать стратегии совладания со стрессом, позволяющие разрабатывать конкретные проблемы179. Чаще всего для создания совместностей используются публичные пространства (такие, как парки и скверы): они могут усиливать чувство сообщества, поскольку располагают к регулярным встречам людей и помогают выстраивать идентификацию с местом (place identity)180. Дуглас Аззелл утверждает, что идентичность, связанная с местом (place-related social identity), выражается посредством и коллективных социальных отношений, и индивидуальных и коллективных отношений с местом181. Идентичность с местом появляется, если соблюдаются два ключевых условия: во-первых, существует воспринимаемая особенность места, например в случае, если один район города сравнивают со всеми другими; во-вторых, место играет значимую роль в индивидуальных и коллективных взаимодействиях182,183. Из приведенного выше описания следует, что производство городских совместностей связано с социальной идентичностью и с идентичностью с местом – и даже основано на этих идентичностях.

Если город, децентрализованную сеть из нескольких городов, а также несколько взаимодействующих маломасштабных городских предприятий можно рассматривать как совместности, то мы вынуждены отвечать на вопрос: как совместности разных масштабов должны быть организованы?

«Автономия и самоопределение» наряду с «контролем и активным формированием социальной и окружающей среды» – базовые человеческие потребности184, напрямую связанные с практикой производства совместностей и организацией взаимодействия. Существует три типа взаимодействий: 1) между индивидами внутри группы учредителей совместности (внутригрупповые); 2) между участниками группы и внешними наблюдателями (или обществом); 3) между производителями совместностей, принадлежащими разным группам.

Остром уже указала, насколько важно, чтобы взаимодействия были правильными; она описала условия, при которых попытки управления совместностями могут увенчаться успехом (рекомендуем ознакомиться с ее восемью принципами)185. Кажется, она осознает, что аспекты автономности, самоопределения и контроля больше касаются процессов и динамики внутри группы, нежели отношений группы с окружающим миром. Формулируя восемь принципов, она лишь указывает, что право учреждения правил должно распознаваться внешними органами власти (authority), и лишь в этом случае система общих ресурсов имеет шансы на непрерывную стабильность. Последний принцип Остром гласит, что общее должно формировать встроенные (nested) организации. Тем самым она отсылает нас к взаимодействию разных групп, управляющих общими ресурсами, но не навязывает автоматическое появление иерархически структурированных систем. К примеру, Винсент Остром186 постулирует полицентрическое устройство для организаций меньшего порядка (или для единичных ресурсов общего пользования), в котором «многие элементы способны подстраиваться друг под друга, тем самым упорядочивая свои взаимоотношения внутри общей системы правил, в которой каждый элемент действует независимо от другого».

Дэннис Р. Фокс также внимательно исследует децентрализацию и объясняет, что «лишь такой процесс позволит нам избежать крупных глобальных кризисов, и в то же время он даст нам шанс обратить существенное внимание на человеческое достоинство и удовлетворить существующие потребности»187. По словам Фокса, «выжить может только децентрализованное общество – причем его устройство окажется полностью приемлемым для большинства людей». Согласно Фоксу, в будущем следует поработать над тем, как участники разных автономных сообществ воспринимают друг друга и удерживают баланс между индивидуальной автономией и чувством сообщества: «Лишь после того, как наступит утопия, можно взяться за нелегкий и долгий труд по определению содержания, которое наполнит новое общество…»188 Он полагает, что автономия, самоопределение и самоконтроль значимы не только на внутригрупповом уровне, но и в рамках более масштабных представлений о том, как сформировать общество, основанное на суверенной независимости (или независимостях). В его модели нет государства, которое регулирует взаимодействия и ограничивает права участников общества, используя властную вертикаль, о которой писал Харви189. Членам общества придется найти способы справляться со сложностью системы и в то же время разработать собственные правила взаимодействия (самоуправления), не предполагающие иерархий, прямо угрожающих любой форме совместного правления.

Харви берет идею Элинор Остром о встроенных организациях и предлагает использовать ее для описания устройства общества как такового. Он стремится доказать, что хорошие примеры коллективного управления (подобные тем, что описывает Остром, говоря о маломасштабных ОР-системах) не могут быть применены к глобальным общественным системам, если их не перестроить сообразно иерархическому принципу «вкладывания» структур (nested structures). Согласно Харви, необходимо принимать во внимание, что горизонтальность как доминирующий принцип организации имеет свои пределы, – он указывает, что создателям ОР-систем следует переступить барьер горизонтальности, если ситуация этого потребует190. Он подчеркивает, что краткосрочные финансовые интересы также могут стать вызовом для горизонтально устроенных систем совместности. Тем не менее он не касается вопроса о том, возможны ли краткосрочные финансовые интересы внутри горизонтально структурированных систем. Харви утверждает, что децентрализация и автономия – ключевые драйверы неравенства, нарастающего за счет неолиберализации. В силу этого он считает, что взаимодействие групп должно проходить сообразно правилам, которые власть учреждает, прописывает, навязывает и обеспечивает191. Опять же он не пытается понять, способны ли неолиберальные предприятия существовать в пределах горизонтально структурированной системы. В рамках этого представления о производстве совместностей автономия, самоопределения и внутренний контроль перестают действовать, как только происходит взаимодействие группы (существующей по этим принципам) с окружающим миром. Вдобавок Харви не рассматривает даже возможность того, что решения вышеупомянутых проблем могут быть недоступны нам сейчас, но могут появиться позже.

В предыдущих разделах мы подняли некоторые психологически значимые проблемы производства совместностей, среди которых:

Этот краткий обзор основных проблем психологического толка, связанных с совместностями, позволяет поднять сложные и многосоставные вопросы, направляющие исследователей в поле социологического, экономического, политического и психологического знаний. В заключении мы бы хотели предложить краткий и неполный список таких вопросов.

Первый: Что можно узнать и заключить из исследований и опыта совместностей малого масштаба в сравнении с крупномасштабными, всеобъемлющими проектами совместностей, включающими общество как таковое? Существует ли корреляция между мало- и крупномасштабными инициативами по созданию совместностей или эти две проблемные области конституируют два разных поля?

Второй: Существует ли способ определить, что включает, а что исключает сам термин «совместность»? Вбирает ли он все доступные ресурсы и структуры (например, знания) или лишь часть из них (например, воду и земли)? Давая определение совместностей, особенно в случае крупномасштабных проектов, таких как городские совместности, возможно ли (и необходимо ли) вообще формулировать некое определение «общего», лежащее за пределами перцептивных манипуляций?

Третий: Какой тип социальной институциональной структуры наиболее адекватен для учреждения и управления крупномасштабной совместностью? Требуются ли обоим уровням (учреждения и управления) разные институциональные структуры? Кто и на основании чего наделен правом принимать решения о создании этих институций до того, как совместно ориентированное (commons-based) (со)общество сложилось?

Четвертый: Можем ли и должны ли мы обсуждать ключевые проблемы общества такого типа, забегая вперед, если оно когда-нибудь будет учреждено?

Кажется, что признание важности этих вопросов – стартовая точка для разговора о совместностях как общественном фундаменте.

Тексты, посвященные городским совместностям, обязаны своим появлением процессу приватизации и коммодификации ресурсов общего пользования, без которого нельзя представить урбанизацию последних лет. Исследователи подчеркивают: уничтожение ресурсов общего пользования угрожает жизнеспособности и социальной безопасности городских поселений Индии192. Уличное пространство города жизненно важно для многих горожан Южной Азии, в особенности для бедняков, которым именно городские улицы предоставляют возможность заработать193. Более того, на улицах происходит бóльшая часть их общественных активностей194. В рамках данной статьи мы разовьем понимание производства совместности, основывающееся на теории Анри Лефевра о производстве пространства. Мы докажем, что совместность – пространственный производственный процесс, состоящий из апроприации физического пространства, столкновений разных концептов пространства и производства социального значения. Поступательно развертывая аргумент, мы проанализируем, как горожанам удается создавать городскую совместность за счет апроприации уличного пространства и производства социального пространства. В этом мы последуем интуиции Дэвида Харви, согласно которой цель создателей – размещать коллективные и некоммодифицируемые сферы вне логики глобального капиталистического огораживания и создавать их «в самом сердце практики производства совместности»195. Таким образом, мы представляем совместность как форму сопротивления и защиты пространства.

Данный анализ производства совместности, происходящего в городском пространстве и по поводу него, оспаривает фундаментальные представления о том, как возможно создавать успешные совместности. Способ, представляемый в рамках данной статьи, не включает ни четко определившуюся группу, ни строго заданные границы конкретного ресурса (по крайней мере, не в той форме, в которой о них говорила Элинор Остром)196. Не существует конкретной группы, создающей совместность за счет ресурса городских улиц. Тем не менее успешная совместность возможна в отсутствие и четко заданных созидателей, и взаимно определенных границ ресурса. Мы предполагаем, что повседневная апроприация физического пространства, а также производство социального пространства – успешные инструменты создания совместностей, понимаемых как коллективные и некоммодифицированные сферы, сопротивляющиеся капиталистическому огораживанию.

Помещая апроприацию и производство пространства в концептуальную рамку совместностей, мы сможем распознать агентность повседневного и сделать вклад в осмысление урбанизации и концептуализации «Городского» на Глобальном Юге (см. вступительную статью от редакторов). Обращаясь к концепту совместностей, мы стремимся выявить то, как социальная практика апроприации материальности города, а также практика переговоров по поводу материальности производят городское пространство. Сосредоточив внимание на процессах производства пространств (spatial production), мы отказываемся исходить из посылки, согласно которой глобализация и коммодификация пространств являются всепоглощающими силами, определяющими современную городскую реальность. Если мы обратимся к текстам о глобализации, сравнивающим локальные силы с глобализирующими, то увидим, что авторы наделяют глобализирующую силу привилегированным положением. К счастью, эту позицию оспаривают современные урбанистические тексты, сфокусированные на нарративах места (place-based narratives), социальных процессах и повседневных практиках197. Эти подходы позволяют адекватно парировать рассуждениям о «маргинализации интеллектуального производства, посвященного глобализации и происходящего на „периферии“ мира»198, – рассуждениям, в которых предпринимается попытка понять урбанизацию Глобального Юга.

Некоторые из них подходят и для разговора о городских совместностях. Они позволяют изучить, насколько материальные инфраструктуры связаны с социальным производством и реструктуризацией городского пространства; к ним же относятся и соотнесенность инфраструктуры и опыта городской жизни. К примеру, Джонатан Анжария (Anjaria) и Колин Макфарлейн (McFarlane) показывают, как люди, движимые коллективным желанием заработать, «учатся, как жить в городе; активно перемещаются по нему, используют [его], справляются с [опытом пребывания в нем], ищут возможности управлять [им]»199 – посредством этого задействуя городские материальности, а также производя и оспаривая городское пространство. Сосредоточив свое внимание на том, как «расширенные пространства экономических и культурных операций становятся доступнее для жителей с ограниченными средствами»200, Абдумалик Симон подчеркивает коллаборативный аспект того, что он называет «люди (people) как инфраструктура»: «Специфическая коллаборативная практика конституируется посредством некоторого усилия (capacity) индивидуальных акторов, циркулирующих в пределах широкого спектра пространственных, резиденциальных, экономических и транзакционных позиций и знакомящихся с ними»201.

Втягиваясь в циркуляцию, люди «вовлекают [в практику] сложные комбинации объектов, пространств, людей и практик»202. Соединение этих элементов создает «целостную платформу для социальных взаимодействий и обеспечения ресурсами»203. Симон также отмечает, что эти формы коллабораций доступны не только специфическим сообществам или самоопределенным группам; наоборот, они «разучивают новые подходы <…> к конструированию чувства общности»204. Чрезвычайно важно и то, что эти практики достаточно незаметны для тех, кто занят управлением и планированием (administrative and planning agencies), поскольку их пространственная логика основывается на «(им)мобильности, эфемерности, случайности и взаимозаменяемости»205, а результаты коллабораций – «радикально открыты, гибки и временны»206. Оттолкнувшись от этих теоретических предположений, можно заключить следующее: нам следует помнить, что «реструктуризация городских ландшафтов, а также социальные и культурные изменения городов <…> дело „грязное“, тяжелое, полное случайностей и открытое к спорным, противоречащим интерпретациям и способам использования207. Это особенно важно для нашего анализа городских пространств как совместностей. Эти интерпретации и способы применения суть формы сопротивления разграничению публичных пространств, которое приводит к созданию обособленных «элитарных» пространств, например высококлассной инфраструктуры для высокоскоростного транспорта, доступной для городских элит, а не для обычных жителей208. Кастельс говорил: «Пусть пространства потоков и создавались доминирующими активностями и социальными группами (для собственных нужд) – невзирая на это, сопротивление позволяет вторгаться в них и разделять их по областям смысла (diversified in its meaning)»209. Это сопротивление воплощается в агентности простых людей, которым удается в своих повседневных пространственных практиках преобразовывать и, таким образом, перезахватывать пространства для своих собственных целей210.

Используя эти соображения в качестве отправной точки, мы избрали объектом нашего исследования городских совместностей плотно населенную торговую часть города, базар Бегам в южноиндийском городе Хайдарабад. Такие уличные пространства, которые отличает множественность способов использования, можно обнаружить в любом индийском городе; различаться они будут лишь размером и плотностью. Эти пространства резко противопоставлены современным жилым кварталам и высокотехнологичным районам, в которых все функции аккуратно обособлены и разделены.

Городской ландшафт Хайдарабада (как и многих других городов Южной Азии) подвергся значительным переменам. Правительство штата Андхра-Прадеш избрало стратегию экономического роста, обеспечивающую высокий приоритет секторам глобального роста (global growth sectors) – информационным технологиям и развитию инфраструктуры211. Реструктуризация города создала два полюса городской реальности, близких физически, но значительно удаленных друг от друга в социальном и экономическом планах: с одной стороны, высотные жилые здания и торговые центры Киберабада – и Старый город Хайдарабада, с другой. Все более заметная вовлеченность частного сектора в финансирование, строительство и поддержание городской инфраструктуры значительно повлияла на воплощение административной утопии Хайдарабада как «города мирового уровня»212. Это развитие сопровождалось реформами городского управления; вместе с тем усиливалась и вовлеченность частного сектора в сферу бывших государственных услуг – городского управления, образования и здравоохранения213. В заключение следует отметить, что региональные политика и планирование «были перенаправлены на то, чтобы разместить новые, глобально мобильные группы населения, и правительство перестало принимать во внимание потребности существующих сообществ Хайдарабада»214.

В частности, реструктуризация транспортной инфраструктуры стала одним из ключевых компонентов стратегии экономического развития Хайдарабада. Недавние перемены в транспортной инфраструктуре, происходившие во многих индийских городах, отвечали запросам владельцев индивидуального моторизованного транспорта215. Высокоскоростные шоссе, эстакады и машины как таковые стали визитными карточками всех городов Индии. Катарина Мандершайд, обращаясь к опыту послевоенной Германии, назвала автомобилизацию «главенствующим диспозитивом пространственного устройства (spatial constitution)»216. Это наблюдение мы можем адресовать и современной городской Индии.

Ил. 1. Частные авто не соотносятся с пространственными измерениями узких базарных улочек, поэтому водителям приходится туго: их машины еле ползут по базару Бегам

Доминирование моторизованного индивидуального транспорта значительно влияет на городские общества: на значительных отрезках городского пространства приоритетными становятся скоростные перемещения, а из некоторых и вовсе исключаются немоторизованные формы мобильности. Так, исчезают пространства медленной мобильности и пространства с иным функционалом; к ним ограничивают доступ, что ставит под угрозу благосостояние жителей, социально и экономически зависевших от использования уличных пространств. Это наблюдение ясно показывает, что «дороги не только соединяют, но и разъединяют народы (populations), граждан и субъектов»217. Тем не менее во многих частях города уличное пространство все же остается общим: это ограничивает свободное передвижение автомобилей и более габаритного транспорта.

Базар Бегам, исторический рынок в центре Хайдарабада, относится именно к таким местам. Его основали купцы, перебравшиеся в Хайдарабад из северной Индии в XVII веке218. С тех пор и по сей день Бегам привлекает мигрантов со всей Индии. Как показывают исторические карты219, разбивка уличной сети (street layout) не сильно изменилась за последнее столетие, однако многие исторические здания высотностью от двух до трех этажей сменились новыми, высотностью до шести этажей включительно. Первые этажи обычно заняты предприятиями оптовой и розничной торговли, а к улице обращены входы в магазинчики. Верхние этажи заняты складами с товарами и жилыми помещениями. А в узких улочках бойко идет торговля вразнос (vending activities) и предлагают ремонтные услуги.

Уличные торговцы и продавцы услуг формируют основу для локальной поддержки жильцов, торговцев, занятых оптом и розницей, владельцев магазинчиков и их сотрудников. Уличное пространство вмещает не только экономические активности; здесь протекают многие общественные, культурные и политические процессы. Чаще всего по рынку перемещаются пешком; во вторую очередь – на скутерах и велосипедах. Товар чаще всего перевозят на немоторизованном транспорте или пользуются услугами рикш на скутерах; автомобили здесь редкость.

Концептуализируя совместности

Как концептуализировать совместность в городском пространстве, обращаясь к конкретному месту в индийском городе? И как сделать совместность эффективным способом сопротивления подключению к схемам (circuits) неолиберального капитализма?

Совместность городского пространства не априорна; ее создают конкретные отношения группы людей со средой, в которой они пребывают. Таким образом, мы не беремся анализировать продукт (совместность) – наш анализ посвящен тому, как эти конкретные отношения основываются на «социальной практике производства совместностей (commoning)»220. Опираясь на Лефевра и его теорию производства пространства221, мы беремся доказать, что при этом задействованы три способа пространственного производства:

1) практика повседневной жизни как «пространственная компетенцая и перформация»222223, основывающаяся на восприятии и апроприации физического пространства;

2) абстрагирование и концептуализация пространства, а также выбор из разных концепций пространства;

3) проживаемое пространство, которое предполагает производство значений и вписывает последние в физическое пространство, «используя его объекты в качестве символов»224225.

Далее мы рассмотрим физическое пространство улиц базара Бегам – оно станет отправной точкой для нашего анализа, призванного показать, что городские совместности исторически формируются тремя типами практик: апроприацией пространства, выбором между различными концептуализациями пространства и, наконец, созданием его смыслов. В данном конкретном случае уличное пространство мы оцениваем как экономический ресурс, гарант социальной безопасности и укорененности (embeddedness), который противостоит множественным формам капиталистического огораживания и становится защитной совместностью (defensive common).

Тем не менее мы беремся доказать, что защитная совместность не является совместностью, ведущей к общественным переменам, то есть она не создает условия, в которых бедных наделяют властью (empower). Это «совместность без сообщества»226, которая вовсе не обязательно создает справедливый город; в этом она подобна другим практикам сопротивления, осуществляемым при участии бедных или созданным ими – к таковым можно отнести «мятежное гражданство» (insurgent citizenship)227228.

Пространственные практики: апроприация физического пространства 229

Уличное пространство – дефицитный и потому весьма ценный ресурс на базаре Бегам. От доступности уличного пространства зависят все экономические активности базара. Зависимость проявляется и прямо, и косвенно: уличные торговцы, перевозчики товара, погонщики скота, сборщики мусора и люди, занятые другими делами, физически размещены на улице, и потому они постоянно договариваются о том, как и кто использует пространство. Если доступ к уличному пространству ограничивают, жителям приходится тратить больше усилий, чтобы заработать. Другим жителям Хайдарабада, в особенности владельцам бизнесов, не приходится участвовать в прениях о пространстве. Тем не менее их бизнес (например, доставка товаров) весьма зависим от услуг, которые оказывают в этом пространстве.

Уличное пространство как таковое доступно каждому, и потому улицы базара Бегам – ресурс общего пользования. Тем, кто хочет апроприировать пространство, приходится улаживать дела со всеми и каждым. Далее мы подробно анализируем четыре механизма апроприации:

1) перенос и наследование права на использование пространства;

2) переговоры и переуступка;

3) вмешательство государства (state complicity) и [гражданское] непослушание;

4) религиозные практики и политическая репрезентация.

Апроприация посредством переноса и наследования права

Исследуя доступ к уличному пространству в Дхаке, Кирстен Хакенброх указывает, что его гарантируют тем, кто принадлежит к семье или общине: племенной, кастовой или религиозной230. Главы семейств и лидеры общин устными соглашениями закрепляют право пользования определенными пространствами. Схожие механизмы мы можем наблюдать и на базаре Бегам. Процесс передачи и наследования права на использование пространства укоренен в долгой истории миграций базара Бегам. Бизнес, запущенный мигрантами, – чаще всего семейное дело, которым управляют старшие в семье231. Таким образом, они создают возможности заработка для будущих поколений: то есть для мигрантов, приехавших из того же региона или происходящих из аналогичной касты и/или исповедующих одну религию232. И сегодня сети, образуемые конкретными семьями, кастами, религиями или географическими привязанностями, играют важную роль в использовании пространства, что подтверждает беседа с продавцом чая:

Магазинчик здесь с 1983 года, разрешение получили при Индире Ганди. Мне доверили магазин 15 лет назад; мужчина из моей деревни в Карнатаке отдал его, я жил там до переезда в Хайдарабад. Он умер, я решился и унаследовал дело233.

Другой уличный торговец, родом из Пуны, получил право на торговлю, прибегнув к своим религиозным связям:

Милостью президента нашей общины234 я выбрал здесь место. Мы здесь проводим свой праздник в честь Ганеши, Ганеша очень важен для тех, кто из Пуны. Я направил запрос президенту, я получил место235.

Благосостояние и бизнес часто зависят от унаследованного или дарованного права на использование определенного участка улицы. В случае наследования апроприацию редко опротестовывают, и постоянный заработок гарантирован. Торговцам не приходится ежедневно вступать в споры с соседями, отстаивая право на торговлю на «своей» точке. Более того, они возводят постоянный киоск, который не надо убирать на ночь, тем самым закрепляя свое право на использование места.

Апроприация посредством переговоров

Если право на использование пространства не было передано или предоставлено устным соглашением, доступ определяют постоянные прения пользователей. Акторы, желающие заняться уличной торговлей или перевозкой товаров, практически наверняка вторгнутся на место, которое кто-то уже назвал «своим». В силу этого апроприация – конфликтный процесс, что показывает история уличного торговца, отказавшего другому в просьбе пристроить лоток по соседству:

Был здесь мужчина, дней восемь где-то продавал пластиковые игрушки. Я ему каждый день велел убираться, но он возвращался. Я и так уже разок выбросил весь его товар на улицу236.

Пережив первое изгнание, новые акторы пытаются достичь соглашения, что показывает пример другого торговца. Вначале он установил свой лоток напротив магазина с крупной вывеской. Владелец магазина вынудил торговца уйти с этого места, поскольку счел, что лоток вредит торговле в часы покупательской активности (high customer frequency)237. Торговец решил сместить лоток к правому углу магазинной вывески и при этом взялся торговать только в вечерние часы. Благодаря этому он надеялся избежать повторного конфликта (надежда оправдалась) и смог получить постоянный, ограниченный, хоть и не столь выгодный доступ к пространству:

Вот этот магазин был против того, чтобы я лоток тут ставил. Я по утрам не прихожу, только вечером. Днем по улицам перемещаю лоток. Мне ему денег не надо давать, все на взаимопонимании238.

Если же постоянного доступа к пространству нет, приходится прикладывать дополнительные усилия для обеспечения заработка – это показывает пример с водителем трицикла:

Я новенький, оттого большинство владельцев не хотят, чтобы я свою рикшу ставил у их магазинов. Я двигаюсь по улицам туда-сюда, так заказы и беру. Другие водители здесь давно работают, так что [против них] никто не возражает239.

Апроприация за счет государственного вмешательства и/или гражданского неповиновения

Формальные ограничения уличной торговли существуют240, но не соблюдаются строго241. Тем не менее торговцы вынуждены «договариваться», иначе им не справиться с этими ограничениями: ничто не защитит от угрозы неожиданной полицейской проверки, рейдов и заключения. Привычный способ избежать наказаний и обезопасить свою торговую точку – дать взятку полиции или городским властям242. Координация и управление практиками обеспечения благосостояния происходит «в среде государственного вмешательства»243 и, таким образом, не осуществляется «за пределами государства» – скорее, эти процессы связаны с государством «гибридными отношениями <…> пронизывающими обе сферы в <…> производстве пространства»244.

Дело не ограничивается взяткой. Торговцам приходится следовать и другим правилам, которые объясняет предприниматель, владеющий двумя продуктовыми лотками на базаре Бегам:

Я здесь каждый день с 15:30 до полуночи. Я договариваюсь245 с дорожной полицией. Но здесь мне не разрешают ставить лоток до 15:30, потому что по утрам ВИПы – министры и судьи – едут по улице Джавахарлала Неру. Я рисковать не берусь246.

Другие справляются с ограничениями, игнорируя их или нарушая. Владельцы магазинов часто выставляют лотки с товарами на прилегающей территории несмотря на официальный запрет (обусловленный тем, что загромождение сокращает число парковочных мест и затрудняет проезд в узких переулках). «Бессмысленно штрафы поднимать, они на следующее утро опять товар на улицу выставят»247.

Ил. 2. Ганеш Чатурти, один из наиболее энергичных фестивалей на всем базаре, празднуется одиннадцать дней. На многих улицах и перекрестках возводят временные деревянные храмы (пандалы), что вынуждает автомобилистов перестраивать свои маршруты как минимум на три недели

Апроприация посредством религиозных практик и политической репрезентации

Уличные пространства часто занимают политические, религиозные и другие культурные перформансы и репрезентации. Можно выделить два типа апроприаций: первый – постоянная трансформация физического пространства, вызванная возведением зданий; второй – временная трансформация, происходящая в дни религиозных фестивалей или политических выступлений. Возведение храмов, мечетей и других религиозных структур – процесс, развивающийся по экспоненте. Он захватывает все больше уличного пространства и часто сопровождается столкновениями религиозных и государственных служб248.

С одной стороны, возведение религиозных зданий выражает желание людей совершать религиозные обряды недалеко от дома и работы, с другой – очерчивает ареал влияния той или иной религиозной группы249.

К временным формам пространственной апроприации можно отнести религиозные фестивали, церемонии поклонения (pujas) и особые, публичные части свадебных празднеств (baraatis). Они происходят публично и занимают отдельные отрезки улиц на определенный период времени (ил. 2 и 3). Данные, полученные из интервью, подтверждают, что на базаре Бегам к таким апроприациям относятся благосклонно, поскольку бóльшая их часть – традиционные праздники с долгой историей250.

Промежуточное заключение: ритм рынка

Вышеуказанный анализ четырех механизмов пространственной апроприации показывает, что ни один из них нельзя считать главенствующим. Скорее, акторы, желающие использовать уличное пространство, могут или должны задействовать несколько механизмов сразу. Сравнительно малая часть акторов обладает привилегией – постоянно закрепленным местом, которое не сменяется в течение дня. За день один уличный угол могут использовать и два, и три пользователя (или даже группы пользователей), например утром здесь кормят скот, в полдень паркуют транспорт, а в послеполуденное и вечернее время – торгуют едой.

Эти дневные ритмы отражают важный принцип предлагаемых нами совместностей – вышеописанные механизмы позволяют максимуму пользователей использовать физическое пространство для тех или иных целей. Они не проводят строгие территориальные границы и не опираются на конкретные группы как на единственных апроприаторов – хотя именно эти два параметра Элинор Остром обозначает как неизбежно необходимые для создания успешных ресурсов общего пользования251. Описанные механизмы скорее учреждают иерархию захватчиков, определяя доступ к наиболее выгодным точкам пространства. Таким образом, апроприация физического пространства, увиденная как первое измерение процесса производства совместностей, – коллективная, но высокоиерархизированная сфера.

Ил. 3. Пандалы праздника Ганеш Чартурти изменяют физическую среду и восприятие пространственных отношений

Далее обсудим, как акторы воспринимают пространство и как предложенные ими концептуализации взаимодействуют с пространственными рационализациями, которые обозначены теми, кто действует «за пределами» физической территории рынка.

Абстрагирование пространства: переговоры по поводу разных концептуализаций пространства

И методы использования физического пространства, и разные его концептуализации постоянно оспариваются и учреждаются заново. Представления людей об уличном пространстве вовсе не обязательно сводятся к общедоступному и открытому публичному пространству, поскольку такое понимание основывается на «конкретной конфигурации „общего“, появившейся на капиталистически-демократичном Западе»252. Прежде чем британская администрация колонии привила здесь идею «общественного пространства» (public space)253, внешний мир представлялся индийцам неблагожелательным – они видели его исключительно на контрасте с безопасной и уютной домашней обстановкой, и это различение было особенно важным для представителей высших каст254. Но и в колониальный период это различение сохранялось – во многом оттого, что за пределами домов всем заведовал колониальный правитель255. Несмотря на живучее представление о неуютном внешнем мире, некоторые представители городского среднего класса были расположены к современному колониальному городу и обещанной им свободе256. Если мы принимаем во внимание эти исторические перемены, то понимаем и то, что консенсус насчет единого представления о пространстве в индийском городе – невозможен. Концепция общественного пространства – лишь одно из многих возможных пониманий пространства. Вышеописанные способы апроприации постоянно конфликтуют с государственным проектом производства упорядоченных и формализованных общественных пространств, которые позволяют разделять способы использования городской среды и обеспечивают непрерывное движение транспорта и людей. Городские власти считают хаотичными коммерческие пространства подобные базару Бегам. И планировщики отвечают на хаос выпуском новых предписаний и пространственных ограничений, которым должны следовать уличные торговцы257, а также разработкой новых рекомендаций по зонированию258, которым активно противостоят группы, использующие уличное пространство. Аналогичные столкновения наблюдаются и в случаях управления дорожным движением. Обозначив одностороннее движение, городские власти стремились упорядочить движение и облегчить жизнь владельцам моторизованного транспорта; эту попытку саботировали владельцы магазинчиков, и уже спустя неделю власти вынужденно отказались от этой инициативы259. Более того, подвальные помещения в новых зданиях, согласно предписаниям считающиеся парковками, продолжают сдавать и продавать для коммерческого использования. Эти практики можно считать отказом повиноваться правилам, которые были выработаны на уровне администрации и не создавались самими участниками. Но Кавираж предполагает, что у этих практик есть «концептуальные импликации», то есть в них сокрыты разные представления о пространстве: те, кто навязывает правила, сообразуются с представлением о современном, упорядоченном и цивилизованном городе, а те, кто отказывается подчиняться, самим фактом нарушения доказывают, что представляют пространство иначе260. Таким образом, акт неповиновения – отказ принимать репрезентации пространства как «идеальной тотальности», создаваемой технократами, городскими планировщиками и архитекторами261.

Переговорный процесс по поводу разных способов абстрагирования пространства – ключевой компонент практик производства совместностей. Пусть он не закреплен за конкретной группой и неразложим на отрезки линейно продвигающегося процесса, все-таки это коллективное усилие по противостоянию концептуализациям пространства, нацеленным на отгораживание во имя глобальной капиталистической эксплуатации.

Проживаемое пространство: микропространства социальной значимости

Третье измерение производства совместностей – производство смысла. Процесс учреждения и обеспечения доступа к пространству требует постоянных коммуникации, взаимодействия и реакций. Эти действия создают микропространства социальной значимости: определенные локальные сборки, которые включают в себя активных субъектов (акторов), обеспечивают безопасность и чувство защищенности, распределяемое малыми сетями взаимозависимостей, ответственностей и солидарностей. Харви полагает, что такие сборки и обеспечивают «социальный» характер города: «в своих каждодневных делах и заботах индивиды и социальные группы создают социальный мир города и за счет этого создают нечто общее – рамку, в пределах которой все могут находиться»262.

Эти микропространства значимости конституированы материальными артефактами, которые появились, чтобы маркировать апроприацию места: к ним можно отнести чай, сигареты или лоток с продуктами. Они существуют буквально на каждом уголке базара. Каждый из ларьков – смежная вершина для одного из графов местных социальных сетей, создающая общественное пространство вокруг. Например, к этому табачному ларьку чаще всего подъезжают рикши, паркующиеся неподалеку. Здесь они курят, пьют чай, болтают и проводят свои перерывы. Эти посетители часто навещают киоск и бывают здесь по несколько раз за день. Ядро социального пространства образует малая группа людей – торговцы, постоянные покупатели, друзья, – чье право занимать определенное место редко оспаривают. Тем не менее социальные границы этих микропространств достаточно подвижны. В них можно попасть, установив отношения с ключевой группой. На вопрос об особенностях этих отношений информанты отвечают, прибегая к оборотам из телугу, хинди или урду, которые более или менее сходятся в пределах словосочетания «хорошее знакомство» (familiarity). Предложенные ими определения обозначают близкое знакомство с другим человеком или группой лиц, установившееся за некоторое время и отмеченное взаимными доверием и расположенностью. Таким образом, акторы вырабатывают очень конкретное и личное знание о том, с кем взаимодействовать, общаться и делать бизнес. Один владелец табачного ларька определил эти отношения как «ну, по-своему дружеские»263.

Третий процесс производства совместностей показывает, что взаимодействие для производства совместности обусловлено отнюдь не одной лишь экономической выгодой. Совместностям необходимо производство чувства социальной принадлежности, а также социальной формы контроля – и первую, и вторую можно наблюдать в соседских сообществах.

Защитная совместность

Производство совместности, как мы стремились доказать, – процесс пространственного производства, включающий апроприацию физического пространства, переговоры по поводу разных пониманий пространства и, наконец, производство социальных значений. Динамичный процесс включения и людей, и артефактов в идущие переговоры, а также постоянные споры о границах пространств создали коллективную и некоммодифицированную совместность. Ее достаточно, чтобы жить и выживать на улицах. С точки зрения управления и макропланирования эта совместность является вызовом, поскольку внешним силам неподконтрольны ее слагаемые: эфемерные договоренности, переключения (alterations) между мобильностью и иммобильностью, а также вовлеченность разных акторов. Такая пространственность непонятна тем, кто рассматривает городское пространство как абстрактный концепт (то есть обобщенную и тотализированную идею пространства) и не берет в расчет пространственные практики и обитаемые пространства. Эта неясность делает совместности менее проницаемыми для внешних макросил, к которым можно отнести генеральное планирование, автомобилизацию и коммодификацию. Более того, эти совместности буквально не оставляют «места» для макроогораживаний, проводимых неолиберальной городской политикой, стремящейся реструктурировать город, упорядочив и «очистив» образующие его пространства. Эти совместности, размещенные в физическом пространстве, противостоят вторжению моторизованного индивидуального транспорта, несмотря на то что он захватывает остальной город. Поднявшись на определенный уровень абстракций, мы можем увидеть эти совместности как форму сопротивления производству «автомобильных ландшафтов», которые уже удалось создать за пределами рынка Бегам благодаря доминированию практики моторизованной мобильности264.

Более того, защитная совместность может устойчиво существовать и не получив признания со стороны государства. Это контрастирует с принципом Остром, согласно которому успешная совместность требует, чтобы государство признало ее право на установление правил265. Однако же практики каждодневной пространственной апроприации, проходящие в пространстве базара, включают в себя оккупацию частной и публичной земель; оккупация признана незаконной на большей части Глобального Юга. Следовательно, государство не может официально признать такие практики. Сам факт признания поставил бы под угрозу систему управления собственностью и концепт гражданства266. Тем не менее часто пространственные требования признаются государством де-факто267.

От защитных совместностей к совместностям равенства?

Охранительные совместности базара Бегам – заметно иерархизированные силовые структуры, складывавшиеся много лет и поныне действующие в рамках социального неравенства. Как было показано ранее, представители местных элит (главы религиозных или кастовых групп) до определенной степени открывают доступ к тем или иным пространствам, прибегая к доступным им силам и тем самым даруя преимущества определенным индивидам за счет других. Поэтому совместности такого типа не соотносятся с воодушевляющими программами городских трансформаций, ведущими к «глубинной демократии», которая наделит властью городскую бедноту268. Например, опустившиеся сельские переселенцы, нищие базара Бегам, работают сборщиками мусора: эта работа практически не оставляет им шансов на вертикальную социальную мобильность269. Чтобы выжить, им приходится значительно дольше заниматься тяжелым физическим трудом. Более того, именно они вынуждены сталкиваться с отрицательными факторами среды: шумом, загрязненными водой и воздухом.

Вопрос остается открытым: возможно ли так использовать особые качества защитных совместностей, чтобы городская беднота обрела право обозначать запросы на признание, равенство и соучастие? Путь к «глубинной демократии» требует форм горизонтального обмена и обмена опытом между районными общинами (localities)270, возможно – через «встроенные организации», предложенные Элинор Остром271. Впрочем, формы вертикальных обмена и передачи навыков очень здесь пригодятся: наследуемое знание о пространственных практиках должно поддерживаться знаниями об инструментах, используемых государством для реструктуризации городского ландшафта и смягчения существующего городского кризиса. Эти инструменты: формализация, ограничения, разделение функций (в случае нарушения приводящее к выселению), отъем имущества и переселение – выстроены на экспертных тоталитарных и упрощенных представлениях о пространстве. Тем не менее экспертные знания формального городского планирования и управления узаконивают применение этих инструментов, зачастую без учета или должного знания реальной пространственной практики и устройства жилого пространства272. То, что такие концепции считаются легитимными, в то время как другие – нет, иллюстрирует, что «в современной жизни ментальное поле доминирует над всеми иными»273. «Этот идеологический компонент следует сделать видимым, следует усилить взаимозависимость ментального поля и пространственных практик – если ставить целью «городскую революцию»274. Глубокое понимание этой взаимозависимости – бесспорно, важный элемент этики совместностей, которые признают наличие социальной несправедливости и по этой причине отказываются создавать новые формы.

Бин-Зиб – городское движение за совместности, действующее в Сеуле (Южная Корея).

Его история началась семь лет назад: трое тридцатилетних приятелей, несколько лет посвятившие студенческому активизму, решились создать городское сообщество, фундаментально порывающее с представлением о доме как о частной собственности. Они решили превратить квартиру с тремя спальнями в гостевой дом, обитатели которого (включая создателей) будут «гостями» вне зависимости от того, сколько времени они в нем проведут. Название Бин-Зиб говорит о радикальной открытости сообщества и его потрясающем гостеприимстве (по-корейски «бин-зиб» значит и «пустой дом», и «гостевой дом»). За годы существования Бин-Зиб значительно прибавил в размерах и влиятельности: сегодня движение управляет целой сетью домов, одним комьюнити-кафе, а также банком, который поддерживает и членов Бин-Зиб, и представителей других альтернативных сообществ, существующих в Сеуле и за его пределами. На следующих страницах мы представим краткий исторический экскурс, посвященный урбанизации Сеула и развитию Бин-Зиб. Затем мы проанализируем Бин-Зиб, обратившись к концептам «совместностей» и «общего» (the common), – попробуем разобраться, как работает это движение. И наконец, мы опишем Бин-Зиб как попытку изобретения новых методов использования города, создания различных ценностей и отношений, позволяющих жить с другими вместе275.

Практически половина населения Южной Кореи – 25 млн человек – проживает в масштабной агломерации Сеула277. Всего несколько десятилетий назад Корея была преимущественно сельской страной, однако к сегодняшнему дню стала в основном городской: это подтверждают бесчисленные комплексы апартаментов, отбрасывающие длинные тени на землю. Тем не менее куда более значимо может быть то, как эти башни оттеняют жизни простых корейцев. Апартаменты – не просто наиболее желанная форма жилья, но и самый продаваемый товар, если мы возьмемся оценивать инвестиционную стоимость объектов.

Государство и поддерживаемые им конгломераты принялись развивать рынок апартаментов, надеясь ответить этим на недостачу жилых объектов, с которой город столкнулся во время быстро проходившей индустриализации, вызвавшей взрывной рост городского населения. Согласно Кваку, количество сельских мигрантов, заполнивших лачугами значительную часть Сеула, изрядно выросло – от 3 млн 250 тыс. в 1963 году до более чем 10 млн в 1998‐м278. Комплексы апартаментов обеспечивали жильем зарождающийся средний класс, но для их возведения требовалась свободная территория. Ее высвобождали, снося бульдозерами ветхое жилье, – что обнажило жестокие реалии южнокорейского общества.

В 1997 году Международный валютный фонд принудил южнокорейскую экономику к реструктуризации, тем самым обеспечив почву для расцвета неолиберализма279. Мегаполис, ставший экономической динамо-машиной для обеспечения целой страны, был вынужден сместить фокус с производства на финансовые инвестиции в землю и жилое строительство280. Если в 1980‐х возведение апартаментов обеспечивало приверженцев фордистской экономики желанным и современным жильем, о котором мечтал средний класс, то крупный редевелопмент, происходивший после 1997 года и приведший к возведению еще более роскошных апартаментов, был призван поднять инвестиционную стоимость возводимых объектов. Спекулятивные инвестиции на южнокорейском рынке недвижимости вызвали серьезный кризис в сфере жилья. В промежуток с 1963 по 2007 год цены на землю в Сеуле выросли в 1176 раз, на продукты потребления – в 43 раза, в то время как заработок горожан – всего в 15 раз281. Этот тренд позволил заработать владельцам собственности и в то же время значительно ужесточил условия проживания для бедных квартиросъемщиков. До начала 1990‐х группы с низким доходом жили в трущобах, где могли хоть сколько-то справляться с бедностью, обращаясь к доверительным связям внутри сообщества. Тем не менее большинства этих сообществ уже нет. Ареалы обитания бедных стали невидимыми и фрагментированными – процесс запустили в конце 1980‐х, отбирая у городских низов не только возможность реализовать экономические потребности, но и сами общественные отношения282. Более 200 тыс. жителей Сеула не могут позволить себе арендовать подходящее жилье и вынуждены обитать во временных жилищах (precarious places).

В таких условиях и начался эксперимент по коммунальному проживанию в самом сердце Сеула; три бывших студенческих активиста чуть старше 30 лет взялись за проект в 2008 году. Они сделали арендованную квартиру коммунальной и стали приглашать новых постояльцев. В то же время они лишили себя права эксклюзивно распоряжаться jeonse (залогом), который они заплатили, чтобы арендовать дом283. Необходимые 120 тыс. долларов им удалось собрать, вложив все общие сбережения (40 тыс.) и взяв заем на недостающие 80 тыс. Каждый из обитателей сделал равный вклад в bundamgeum (общие траты) независимо от того, сколько он вложил в фонд залога284. Эта финансовая схема, запущенная друзьями-активистами, также отражала их марксистское стремление создавать общее (the common), которым могут пользоваться и вносить вклад в которое могут все жители коммуны в зависимости от их возможностей и желаний.

Чем больше «гостей» появлялось в Бин-Зиб, тем больше становилось съемных домов. В течение года запустились еще три дома. Производство совместности в Бин-Зиб увеличилось в масштабах: она обрела два коммунальных подразделения, или институциональных компонента. Первым стал коммунальный фонд/банк под названием Бин-Го. Банк не был напрямую связан с членством в Бин-Зиб и принимал вклады от каждого, кто соглашался с его базовыми ценностями и был готов вкладываться в залог за дома. В то же время Бин-Го равномерно распределял объем общих трат между всеми домами.

Бин-Го предлагает вкладчикам зарабатывать по 3 процента285 и выдает займы каждому дому по ставке в 6 процентов. Оставшиеся 3 процента переходят в общий фонд, который позволяет создавать больше домов Бин-Зиб, а также поддерживать общественные движения и сообщества единомышленников. Что, пожалуй, еще важнее – Бин-Го создал ситуацию, в которой каждый член Бин-Зиб располагает такими же правами, как и любой другой независимо от того, сколько он/она вложили в проект. Это также помогло сообществу Бин-Зиб выдержать самые разнообразные фискальные проблемы. Один из жильцов сформулировал это лаконично: «И пусть люди постоянно заезжают и выезжают, контракты подписывают и разрывают – мы смогли мягко справиться с финансовыми проблемами за счет Бин-Го»286.

Вторая новая институция – кофейня под названием Бин-Кафе. Несколько долгосрочных арендаторов Бин-Зиб основали ее в 2010 году, позиционируя кафе как пространство, позволяющее здорово проводить время и заниматься творчеством (и при этом зарабатывать). Несмотря на то что изначальное предложение не получило от резидентов широкой экономической поддержки, малая группа настояла на своем решении и открыла кофейню. На сегодняшний день Бин-Кафе – узловая точка для сообщества Бин-Зиб и соседних районов. Кафе обслуживает и жителей Бин-Зиб, и обычных жителей Сеула – как делают любые другие кофейни. Оно также служит площадкой для проведения общественных событий: от маленьких встреч до семинаров и конференций. Некоторые события (например, фестивали и блошиные рынки) проводятся жителями близлежащих районов и владельцами соседских магазинчиков.

Со временем эксперимент, начавшийся с одного дома, стал настоящей деревней, в которой разместилось порядка 50 долгосрочных арендаторов, занимающих 8 домов. В настоящий момент банк Бин-Го, распоряжающийся чистым ликвидным активом (net asset) в 240 тыс. долларов, собранных более чем с 200 участников, поддерживает 8 домов Бин-Зиб, кооперативное кафе, которым владеют жители, а также 5 сообществ за пределами Сеула, которые придерживаются схожих (если не аналогичных) взглядов на дома как совместности. Соответственно, Бин-Зиб не только создал соседское сообщество, но и смог расшириться и вместить несколько сетей, в которые входят сообщества и общественные движения из других городов и регионов. Более того, они смогли сделать это, избежав централизующих эффектов открытой политической идеологии, формулирования программы или создания бюрократической структуры.

Следующий раздел мы посвятим экспликации методов Бин-Зиб, рассмотрев автономистскую теоретизацию «общего» (the common) параллельно с общей теорией «совместностей», изначально предложенной Элинор Остром287.

Как определили редакторы этого сборника, теория совместностей предполагает три конституирующие части: «а) общие ресурсы, б) институции (то есть практики производства совместности) и в) создателей совместностей (commoners), вовлеченных в производство и воспроизводство общих ресурсов»288. Несмотря на очевидные сходства, теорию «совместностей» (commons) следует отличать от теории «общего» (the common). Роджеро отмечает, что «совместности» (всегда во множественном числе) «обычно определяются как что-то существующее в природе»289; он также говорит, что это «представление в духе Поланьи». С другой стороны, понятие «общего», разработанное автономистами марксистского толка, придает большее значение тому, что не только материальное становится общим благом, но и идеи, знания, аффекты и методы коммуникации290.

Следующие абзацы мы посвятим рассмотрению Бин-Зиб через оптику «совместностей», а затем попробуем повторно эксплицировать этот кейс, обратившись к теории «общего».

Приступим к нашей оценке Бин-Зиб и для этого проанализируем общие ресурсы – первый учреждающий элемент совместностей. Какие объекты в Бин-Зиб можно описать как общие ресурсы? Дома или жилое пространство, очевидно, подходят под эту категорию, но нам не следует упускать из виду и коллективно собираемый jeonse (залог), необходимый для аренды собственности. Дома – ресурс, которым жители Бин-Зиб пользуются ежедневно. Дома множатся, ими управляют – этот постоянный менеджмент учреждает не только физическую структуру, но и обитаемое пространство повседневности резидентов291. Коллективно собираемый залог, с другой стороны, недоступен для ежедневного управления или использования большинством резидентов. Тем не менее именно залог обеспечивает Бин-Зиб коллективное проживание в условиях монетарной экономики.

Обратимся ко второму элементу: что является институциями производства совместностей? Самый очевидный ответ – Бин-Го. Как мы увидели, Бин-Го распоряжается jeonse (залогом) как общим ресурсом, который позволяет приобретать жилые пространства, также являющиеся общим ресурсом. Явным намерением активистски настроенных основателей Бин-Го было трансформировать представление о залоге как о коммерциализируемой ренте, поставленной на службу ростовщическому капитализму292. Приведем выдержку из их блога:

Дома – еще одна институция или практика производства совместности. Мы вновь имеем в виду не физическую структуру зданий, а пространство совместного проживания, доступное в физически обозначенных границах. Опять же, говоря о домах как об институциях, мы не предполагаем рациональную организацию бюрократического типа. Дома становятся институцией производства совместности, так как они задают границы группе людей, живущих совместно в соответствии с неформально заданными правилами и соглашениями. Обитатели дома регулярно устраивают собрания, посвященные неотложным вопросам, чаще всего связанным с повседневными проблемами совместного быта. Каждый дом также выбирает представителя, входящего в рабочую группу Бин-Го.

Решившись определить дома как практики/институции производства совместностей, мы должны обратить внимание: обитатели Бин-Зиб размечают пространство совместного проживания не так, как это обычно делают семьи или одинокие квартиросъемщики. Жители Бин-Зиб прилагают дополнительные усилия, используя пространство домов так, чтобы в них не появлялись частные – собственные – комнаты. Многие посты в их групповом блоге показывают: участники коммуны стремятся преодолеть современную практику жилья, которая основана на бинарном разделении приватного и публичного пространств294. Обеспокоенность максимизацией используемых площадей – лишь малая часть этого процесса. Другими словами, альтернативный стиль жилья, создаваемый резидентами Бин-Зиб, нельзя отделить от того, как отношения жителей создают и формируют общее пространство повседневности, в котором ежедневно появляются неотложные вопросы, вызванные коммунальным проживанием. Таким образом, дома Бин-Зиб – часть повседневной жизни сообщества и практики производства совместности в той же степени, в которой они являются и общими ресурсами.

И, наконец, обратимся к проблеме сообщества, или понятию производителей совместности. К последним, кажется, можно отнести обитателей (вне зависимости от того, как долго они живут в доме); однако если мы решимся строго держаться концептуальной рамки, то эта группа не будет соответствовать ей как минимум по двум параметрам. Во-первых, у производителей совместности Бин-Зиб не заданы «строгие границы группы»295. Другими словами, они происходят из гетерогенных сред, часто совсем недолго живут в Бин-Зиб и быстро его оставляют, тем самым усложняя производство четко ограниченной коллективной идентичности.

Во-вторых, обитатели Бин-Зиб не только обязуются поддерживать и воспроизводить ресурсы группы; им также вменяется создание и умножение общих ресурсов во имя будущих потенциальных гостей.

В Бин-Зиб всегда есть люди, желающие заехать. Поэтому резиденты часто сталкиваются с общим экзистенциальным вопросом, который можно сформулировать так: «следует ли создавать новый Бин-Зиб, чтобы идея (Бин-Зиб как пустого пространства для гостей) жила? Или же следует закрыть пространство и отказаться от идеи Бин-Зиб?»297 Следует ли вкладывать внушительный объем времени, средств и усилий в открытие нового Бин-Зиб для тех, кого никто из создателей не знает? Другими словами, жителей Бин-Зиб просят порвать с капиталистической системой и перейти к отношениям дара; потому воспроизводство общего ресурса возможно лишь в том случае, если жители становятся общими ресурсами сообщества.

В таких пересечениях мы и обнаруживаем, как теория «совместностей» сходится с теорией «общего». Согласно Хардту и Негри, общее – «одновременно форма производства и источник новых социальных отношений»298. Таким образом, участники общего, создающие новые отношения, в свою очередь, становятся новыми субъективностями этих отношений.

Обитатели Бин-Зиб заявляют, что ищут отношений иного типа. Заявление на их сайте гласит: «Мы ищем новый способ совместного проживания <…> открывая дом для всех и каждого, разделяя накопления с другими»299. Тем не менее, как мы уже отметили, Бин-Зиб не навязывает ни правил, ни идеологий; там существует целая гамма взглядов на производство совместностей и его восприятий. Некоторые заселяются в Бин-Зиб и вовсе для того, чтобы не платить месячную арендную плату. Как же таким разным субъективностям удается поддерживать и расширять существующее общее? И как этот процесс субъективации происходит в повседневной жизни Бин-Зиб?

Ответ кроется в продуктивности конфликтов, равно как и в компанейском духе сосуществования300. За прошедшие семь лет обитатели Бин-Зиб открывали новый «пустой дом», если существующие были уже перенаселены. Как правило, это происходило лишь после продолжительных дискуссий, прерывающихся конфликтами. Сайт Бин-Зиб заполнен стенограммами дебатов, посвященных таким вопросам, как пространственная организация, совместная жизнь, управление Бин-Го и, наконец, каким следует быть Бин-Зиб (и каков он сейчас). Эти посты позволяют предположить, что история Бин-Зиб – не телеологический проект, а цепочка проб и ошибок301.

Настолько же значимыми можно считать частые вечеринки и коллективные события302.

Эти праздники играли ключевую роль в преодолении кризисов. Добавим, что на разрешение конфликтов значительно влияет общее знание о том, что именно щедрость прошлых обитателей позволяет нынешним резидентам Бин-Зиб втягиваться в склоку303. Стенограмма встречи фиксирует, как один из жителей горько бросает вопрос: «Ты доволен тем, что получил? Если так, почему же нам не продолжить делать то же для незнакомцев? Мы не хотим, чтобы дальнейшее распространение этого дара прервалось из‐за нас»304. Так что даже в тех случаях, когда конфликты возвращаются и отравляют сообщество так сильно, что жители больше не собираются на встречи, резиденты пытаются справиться с трудностями и устраивают исключительно праздничные события (например, алкогольные вечеринки), чтобы напомнить себе о преимуществах, которые предлагает совместная жизнь. Этот цикл переживаний, от столкновений до объединений, регулярно проходил в Бин-Зиб, учреждавшемся как общее (common)305.

Производство совместностей в Бин-Зиб создает другой тип отношений еще и потому, что значение Бин-Зиб всякий раз артикулируется заново306. Общие ресурсы сообщества, будь то деньги или дома, не существуют в отрыве от гостей/резидентов (производителей совместности), поскольку эти ресурсы на деле являются продуктами производства совместности и социальных отношений. Бин-Зиб становится «пустым» лишь постольку, поскольку он открыт для формирования и реформирования, осуществляемых гостями, прибывающими в Бин-Зиб. Лишь после артикуляции Бин-Зиб становится компанейским пространством, которое создает новые субъективности (то есть общее) и в котором каждый дом по-своему артикулирует этот феномен в зависимости от того, как его обитатели обжили пространство.

Как обнаруживать новые способы использования города? Ответ зависит не только от того, как мы организуем и распределяем ресурсы; в первую очередь ответ кроется в том, как мы производим самих себя в отношениях с другими. Нью-йоркский писатель-переводчик-активист Сабу Косо (Kohso) утверждает:

Бин-Зиб, увиденный в таком свете, – конечно же, попытка разработать новые способы использования города за счет создания различных ценностей и отношений для совместного проживания308. Попытка Бин-Зиб преодолеть представление о доме как о частной собственности, пусть и осуществляемая в пространственно и временно ограниченных условиях, – отзвук рассуждений Хардта о коммунизме как об «автономном человеческом производстве субъективности, человеческом производстве человечности – нового зрения, нового слуха, нового мышления, новой способности любить»309.

За пределами государства и рынка понятие совместностей обсуждалось на многих уровнях, включая материальные и потенциальные пространственные; оно рассматривалось как система взглядов и как практическая категория. Отталкиваясь от исследований Элинор Остром, такие авторы, как Хельфрих, Лайнбо, Де Анджелис и Ставридес, Харви и Маркузе, оспаривали предполагаемую «трагедию ресурсов общего пользования»310. Эти исследователи предлагают запутанные концепции совместностей; они прописывают сложную генеалогию общих ресурсов и вырисовывают вызовы, с которыми сталкивается совместное владение средствами производства внутри капиталистической системы. Цель этой статьи – добавить эмпирический пример действующих совместностей из Северного полушария, для обитателей которого проблема городских совместностей – важный политический феномен. Со времен «Захвати Уолл-стрит» (2011) исследователи говорят о палатках как о формах протеста и инструменте создания общего пространства в городах США. Когда лагеря движения закрылись, многие активисты вернулись домой; однако бездомным некуда возвращаться и все равно приходится искать место, чтобы выживать в городе. Этой статьей я хочу привлечь внимание к тем американцам, которым приходится и приходилось сражаться за выживание задолго до того, как ударил последний финансовый кризис. Я буду уделять значительное внимание трудностям, с которыми сталкиваются группы бездомных, вынужденных самоорганизовываться и возводить палаточные городки в самый разгар реваншистской городской политики, криминализирующей бездомных.

Эти палаточные городки можно описать, обратившись к «производству совместности» – термину, повторно открытому историком Питером Лайнбо, чьи тексты о богатой истории общих ресурсов прошлого служат громким напоминанием о том, в чем заключалась суть общего311. Его книги дают значимый стимул для нынешних споров о будущем совместностей. Рассматривая палаточные городки как совместности, эта статья призвана ответить на тезис Де Анджелиса о «закрепленности совместностей» (the commons fix), согласно которому капитализм всегда зависел от способов воспроизводства рабочей силы, действующих за пределами рынка (к примеру, неоплачиваемого домашнего труда)312. Нам придется обратиться к текстам о городских движениях, чтобы соотнести закрепленность совместностей с городским пространством. В этих текстах говорится, что государственные и рыночные агенты постоянно захватывают практики и пространства альтернативной самопомощи, творчества и сопротивления – и за счет этого чинят и заменяют разрушающееся государство всеобщего благоденствия, а также создают новые возможности для накопления капитала в неолиберальном предпринимательском городе313. Проблема закрепленности совместностей, таким образом, предполагает, что особые формы производства совместностей вновь были захвачены и поставлены на службу реструктуризации государства и капитала – в связи с нынешним кризисом.

Статья устроена следующим образом. Во-первых, я обозначу ключевые свойства и характеристики производства совместностей в палаточных городках. Я буду опираться на короткий текст Питера Лайнбо – «Один за всех и все за одного! Некоторые принципы совместностей»314. Во-вторых, я предложу набросок пространств компромисса и вынужденного сотрудничества, через которые бездомным приходится пробираться, чтобы установить и стабилизировать их палаточные совместности – как во времени, так и в пространстве, которым они владеют. Этот раздел основан на материалах эмпирического исследования, которое я проводил в палаточных городках в нескольких городах США с 2010 по 2011 год. Я проанализирую борьбу за и против кооптации, а также, отсылая к работам Мишеля Фуко, покажу, как производство совместностей в палаточном городке трансформируется в управление бедностью. В-третьих, я рассмотрю, насколько совместность соотносима или несоотносима с капиталом и государством; это позволит мне объяснить, почему легализация палаточных городков – идеальный пример очень избирательной неолиберальной кооптации. В заключение я подчеркну, что при растущем уровне бедности мы будем вынуждены сталкиваться со все большим числом палаточных городков. Тем более что бинарная система, предполагающая лишь «эмансипацию или кооптацию», недостаточна для исследователей и активистов, которые заняты производством совместностей, учитывая суровые условия (отсутствие материальных ресурсов). Палаточные городки представляют двойственность положения совместностей в XXI веке. По словам одного активиста, палаточные городки – «одновременно и наиболее, и наименее радикальный ответ этому раздражающему кризису»315. Нам следует предлагать более сложные и продуманные мысли на тему того, какими могут быть городские совместности, для кого они могут быть предназначены и в каких временах и пространствах могут существовать.

Палаточные городки я планирую интерпретировать и как палаточные совместности (tent commons), и как практику производства совместностей в палатках. Этот анализ собирает воедино материалы моего эмпирического исследования в нескольких городах северо-запада США, а также недавние этнографические исследования жизни в палаточных городках, написанные Тони Спарксом и другими316. Текст Лайнбо предлагает ключевые описания совместностей, верно схватывающие качества палаточных городков317: то, как они появляются и действуют, и то, как бездомным приходится сражаться за место для разбивания городка.

Лайнбо предполагает, что «производство совместностей – неотъемлемая черта человеческой жизни»318. Это позволяет предположить, что поселения, разрастающиеся и превращающиеся в палаточные городки, создаются из‐за базового человеческого инстинкта выживания, который служит ультимативным raison d’être. Нет ничего нового в том, что нищие, измученные отсутствием крова, совместно организуют убежища, предлагающие хоть какие-то плюсы жизни сообща (безопасность, защищенность и обмен опытом). Не уникально это явление и для глобального кризиса, который, как предлагают считать медиа, загоняет средний класс в палатки. Тем, кого лишили прав и собственности, всегда требовалось место, которое можно считать «домом». Согласно Питеру Росси, исследователю бездомности, дом – это, в сущности, пространство, куда можно гарантированно вернуться, чтобы провести следующую ночь319. Однако бездомные обитают в мире, который с каждым днем становится все более враждебным. В этом мире буквально нет места тем, у кого нет собственности; здесь не привечают тех, кто не может или не хочет жить в ночлежках для бездомных. Их вынуждают к постоянной мобильности, криминализирующей элементарные попытки выживания и низводящей их жизнь до уровня оголенной экзистенции (bare existence).

Палаточные городки – пространства, где образуются сообщества и устанавливаются социальные связи. Эти сообщества основываются на коллективном труде, который обеспечивает общее воспроизводство (shared reproduction). Сообщество – форма, резко контрастирующая с тем, как обычно выживают в современном обществе, приучившемся презирать бездомных или расценивать их как призраков, бродящих по улицам; с тем, как работает социальная эксклюзия. Как отмечает Лайнбо, «[ч]еловеческая солидарность, выраженная в слогане „Один за всех и все за одного“, – есть основание для создания совместностей <…> создание совместности – это труд, требующий сил и ресурсов». Он прибавляет, что «именно труд преобразует нечто в ресурс»320. Таким образом, палаточные городки – это «ресурсы общего пользования», позволяющие бездомным создавать пространство как общий ресурс посредством активного труда321. Создатели совместностей апроприируют пространство, задают его периметр, устанавливают палатки, присваивают план поселения и, наконец, обустраивают элементарный быт: огонь, электроэнергию, снабжение водой и продуктами, организуют санитарную зону и безопасность.

Палаточные городки можно описать как идейные сообщества (intentional communities). Тем не менее их политика идентичности меньше сфокусирована на идеологической или культурной близости; в основном она формируется общими потребностями и поддержанием убежища как общего ресурса. Жители палаточных городков – не революционеры; большинство всего лишь стремится добраться до уровня качества жизни, который многие американцы принимают как само собой разумеющийся. Во многих интервью с обитателями звучит одно и то же утверждение: «Палаточный городок – это семья; это дом»322. Нелегкая задача – создать и поддерживать сообщество индивидов, которых удерживает вместе только общая беда. Сложно создать совместность из слабых и ничем не подкрепленных связей, проявляющихся лишь пространственно в близости разбитых палаток; «общим ценностям приходится обучать и постоянно их пересматривать»323. Потребность в регулярном пересмотре ценностей проявляется каждодневно в организованных лагерях, представляющих впечатляющий набор структур самоуправления. Каждое сообщество, численностью от 60 до 100 обитателей, выстраивает собственные правила и кодекс поведения, создающие социальный порядок324: это наблюдается и в Дигнити-вилледж (Портленд), Сейф-Граунде (Сакраменто), Никельсвилле, Палаточных городках 3 и 4 (Сиэтл), Кемп-Кихот (Олимпия). Созданные правила определяют права и обязанности каждого, кто становится обитателем; они кодифицируют и базовое взаимоуважение вместе с ненасильственным поведением, и запрет на употребление наркотиков и прочих глупостей, и обязательные наряды в караул325.

Вышеупомянутые сообщества управляются в соответствии с принципами низовой (grassroot) народной демократии: решения принимаются коллективно на обязательных ассамблеях, проходящих регулярно – либо ежедневно, либо раз в неделю или месяц. На ассамблеях определяют все аспекты совместной жизни – либо консенсусно, либо большинством голосов. Сообщества отличает сложная структура: есть лидеры, называемые «старшими», есть и тщательно продуманная система разделения труда – есть «глава системы безопасности», «строитель палаток», «собиратель пожертвований» или, например, «судья». Позиции выборные, и всякий раз решение о том, кто их будет занимать, выносят на общем собрании. В сообществах численностью от 20 до 100 с лишним человек, в которых одновременно живут и пары, и одиночки, нередки и социальные драмы – об этом говорят многие респонденты. Тем не менее «производство совместностей всегда носит локальный характер. Оно зависит больше от привычек, памяти и устной передачи принятых норм, нежели от закона, полиции или медиа»; пусть даже в лагере есть написанный свод правил, жители должны учить их каждодневно, тренируя навыки «хорошего соседа по лагерю»326. Особый акцент сделан на взаимоуважении и личной свободе, что резко контрастирует с иерархичной и часто подавляющей повседневностью индустрии приютов, в которой бездомные вынуждены постоянно утверждать свои права.

Существуют санкции, навязывающие социальный порядок; нарушителей отлучают от лагеря (либо временно, либо навсегда), хотя всегда рассматривают каждый случай в отдельности (как объяснил глава по безопасности в Никельсвилле, «никто не хочет сделать тебя вновь бездомным»). Социальное напряжение и конфликты, приводящие к санкциям, зачастую резко разрывают социальную ткань лагерей, но, как отмечает Лайнбо, «пусть создатели совместностей, бесспорно, и расположены к конфликтам, в самих совместностях нет классовой борьбы»327. Я не собираюсь романтизировать палаточные городки; это суровые пространства с жилищными условиями минимальной комфортабельности. И жители городков тоже отнюдь не формируют авангард, ими не движет желание опрокинуть капитализм и разломать государственный строй. Спаркс, продолжая линию мысли Лайнбо, заметил, что жители палаточных городков выстраивают некоторые из ключевых социальных отношений иначе, чем это обычно происходит в американском обществе: доступ к ресурсам общего пользования определяется не собственностью или статусом, но потребностью и активным соучастием, которое обеспечивает членство в группе благополучателей328. Такие условия доступа созвучны ключевой интуиции Лайнбо: «производство совместности настолько же эксклюзивно, насколько оно требует участия. В него необходимо входить»329.

Следует отметить, что данные сообщества поддерживают и расширяют свои совместности годами, а то и десятилетиями. Некоторым удается включать постоянно видоизменяющиеся группы новоприбывших, в свою очередь быстро научающихся и передающих дальше знания об общих правилах. Эти импровизированные сообщества не только обращают свои совместности в приют последней надежды, который на порядок безопасней улиц, но и обеспечивают структуру для жизни, в которой есть место самоопределению, обретению права голоса, вовлечению и протесту. Их практики банальны, но тем не менее они вверх тормашками переворачивают превалирующий принцип капиталистического производства. Практики палаточной жизни обозначают разрыв капиталистической логики, расценивающей землю как товар, отказывающей в человеческом обращении людям без собственности. Активисты палаточных городков постоянно оспаривают и политизируют свои политико-экономические обстоятельства, а также систему управления их бездомностью. И когда они требуют политического и легального признания, их требование не ограничено масштабами городка. Скорее, оно неизбежно возрастает до призыва расширять возможности для запуска большего количества таких городков.

Палаточным городкам, желающим зафиксироваться в пространстве и времени, приходится соотноситься с доминирующими силами. Тем не менее им доступны всего две стратегии: либо искать неформального приятия, либо – протестовать. Дело в том, что им недостает одного из ключевых инструментов выживания в капиталистической среде – владения частной землей. Поэтому протестный лагерь – высокоэффективная форма создания политического давления; он не только артикулирует требования бедноты и пространства, но и захватывает место и в городе, и в обществе. Тем не менее осуществление угрозы захвата сулит столкновение с действующими властями. Поэтому бездомные вступают на политическую арену, запрашивая не собственность как таковую, а право быть принятыми либо местным правительством, либо частными землевладельцами. К такой тактике прибегают даже «протестно»-ориентированные палаточные городки. При этом в Штатах нет юридических прав на жилье и есть лишь ограниченные права на пребывание в приютах330 – в отличие от Южного полушария, в котором запрос от землепользователя может запустить пересмотр отношений собственности. Традиционные права на «гомстед»331,332, использовавшиеся пионерами американского фронтира, перестали действовать под конец эпохи освоения; сейчас в США редко встретишь такие методы сквотирования333. И пусть некоторые группы пытались и будут пытаться заявить право на совместности в публичном пространстве – их ждет сильное сопротивление. Лайнбо отмечает, что совместности отличны от «общественного» (the public)334. Если мы помыслим совместность как эксклюзивное и постоянное использование пространства, то убедимся в правоте Лайнбо. Такое использование не вмещается в доминирующий концепт публичного пространства. Группам бездомных и их сторонникам приходится отстраиваться от сквоттеров и «радикальных поселенцев 2.0», претендующих на получение земли в собственность. Вместо этого многие группы подчеркивают, что им лишь требуется доступ к собственности, чтобы использовать ресурсы общего пользования.

Разные группы и организации самого разного толка выдвигали запрос на палаточные городки. Они обращались к местному и национальному правительствам с запросом на одобрение их инициативы по самостоятельному возведению приюта (self-help sheltering)335. Запросы, преимущественно формировавшиеся в конце 1980‐х, участились из‐за недавних кризисов рынка ценных бумаг и недвижимости. На волне кризиса к бездомным активистам присоединились фонды поддержки, обеспокоенные обслуживающие компании, церковные конгрегации и даже действующие адвокаты (к которым примкнул член рабочей группы ООН по правам на жилье). Вместе они взялись отстаивать следующий тезис: палаточные городки – необходимый шаг, позволяющий избавиться от недостатка приютов и свободного жилого фонда, а также от бесчеловечной и неэффективной криминализации бездомных, нарушающей права человека336.

Некоторые организации, отстаивающие легализацию палаточных поселений, присоединились к этим требованиям. Они полагают, что поселения – инновационная форма проблемно-ориентированного управления (policing)337. Местные мэры также подтвердили, что эксперимент по легализации палаточных поселений действительно работает338. Недавние исследования показали, что легальные поселения благоприятны для бездомных индивидов: в них не так остро переживается маргинализация статуса и, кроме того, возможны эмансипаторные эффекты339. Тем не менее все эти разные голоса звучат в унисон, говоря, что палаточный лагерь как совместность – не угроза обществу, а управляемый и прагматичный способ расширения уже натянутых страховочных сеток во времена усиливающейся нужды.

Конечно, стихийное и самостоятельное обустройство приюта – примета времени, равно как и современная политика постсоциального государства, определяемая неолиберальной идеологией, сообразно которой спасение бездомных – дело рук самих бездомных. Легализованные поселения, которые мне довелось исследовать, – образчики такого неолиберального управления беднотой в эпоху постсоциального государства: бездомные самостоятельно обустраивают свой быт, готовы на приюты с низким качеством жизни, и при этом нагрузка на налогоплательщиков остается минимальной. Разные акторы и ресурсы гражданского общества (особо отметим организации верующих) мобилизуются и ищут новые способы эффективного расширения возможностей обустройства приютов – в условиях, когда официальные ночлежки забиты до предела (а то и вовсе, как часто бывает, закрыты). В то же время формализация поселений, совсем недавно не имевших легального статуса, открывает возможность для более эффективного управления проблемным населением, содержащимся в одном месте, – и это обходится дешевле, чем содержание их всех в тюрьме340. Потому палаточный городок – полезное решение кризисов, которыми полнится существующая система управления бездомностью, в первую очередь стремящаяся не встречаться с этим потенциально проблемным населением.

Тем не менее отношения палаточных городков с государственными ресурсами общего пользования не так гармоничны, как могло показаться читателям. На деле эти отношения двойственны. В дебатах о правах бездомных постоянно всплывает вопрос: имеет ли бездомный право распоряжаться собой самостоятельно? Пример с поселениями обнажает неразрешенные напряжения в отношениях между (нео)либеральной формой управления бедностью через стимулирование самостоятельности и традиционной формой управления, основанной на дисциплинировании, наказании и заточении341. Эти же напряжения заметны и в общепринятых методах помощи бездомным. Исследователи бездомности напоминают нам, что бездомных обычно воспринимают как патологических субъектов, по определению не способных следить за собой (нормально)342. Ночлежки и различные сервисы стремятся излечить грешника, изгнать из него недуг или, говоря на современном арго, реабилитировать бездомных и сделать их «готовыми к заселению»343. В таком патерналистском прочтении самоорганизация бездомных – не ценный ресурс, а выражение девиантного или патологического стиля жизни, требующее подавления. Десятилетия зачисток палаточных городков и вмешательства в их жизнь в формате так называемой «жестокости из лучших побуждений» многое говорят об этом отчетливом императиве, предписывающем управлять бездомными344.

Каждый город, в котором размещен легализованный палаточный городок, выработал несколько дискурсов, чтобы менять статус-кво управления бездомными. На локальном уровне доказывается, что управление палаточным городком – не только необходимая, но и удобная адекватная форма самоуправления бездомными, к которой могут подключаться акторы со стороны правительства и гражданского общества. Обзор, публикуемый далее, показывает, как возможна кооптация производства совместностей бездомными – и как в результате этого могут появляться различные легализованные палаточные городки345.

Палаточный городок в Онтарио (Калифорния) был основан и управляется сейчас в авторитарной манере. Бездомным разрешено жить в палатках, но их совместные активности (commoning) жестко регулируются. Совместности практически полностью обслуживали интересы государства и капитала. В итоге в 2012‐м, на четвертом году существования Временной зоны оказания услуг бездомным (THSA), местное правительство ее закрыло. За год до закрытия население сократили вполовину, изгнав больше 200 обитателей, родившихся не в Онтарио346. Многие из оставшихся (временно) заселились в новые дома – лагерь ввел в эксплуатацию 62 новых места. Год спустя город взялся оценивать потребность в приюте и выявил, что приют требуется приблизительно 136 людям, которым – как отметили городские службы – приходится жить на улицах и на задворках347. Получается, что THSA закрылась не потому, что проблема бездомности была разрешена. Скорее, местное правительство достигло своих целей по созданию негласного консенсуса, снижающего социальную обеспокоенность и политическую напряженность, и в то же время запустило эффективную программу по управлению проблемными бездомными и по их заключению и депортации.

Ил. 1. Выборочная кооптация: Легальная Хоуп-вилледж и прилегающий нелегальный лагерь Хилл (Фресно, Калифорния)

Палаточные городки, которые все еще не закрыли, – во Фресно и в Вентуре – обнаруживают больший компромисс между совместными активностями бездомных и целями государства. «Спасательные лагеря» во Фресно позволяют бездомным заниматься совместными делами без ограничений – им не приходится отчитываться перед надзорным НКО, управляющим лагерями. То есть бездомные обитатели лагерей имеют право голоса и занимаются каждодневными делами, но не более того. Вообще такие совместности – это укрытия с низкими барьерами, предлагающие еду и кров без всяких дополнительных условий. Пример Фресно (ил. 1) показывает, насколько выборочна кооптация: легализованные лагеря, названные Вилледж и Хоуп-комьюнити, окружены сотнями все еще нелегальных палаток и укрытий. Здесь совместная работа бездомных практикуется уже несколько десятилетий, и проходит она в ужасных прекарных условиях, и каждый участник может попасть под «зачисточный» рейд.

Более широкий спектр совместностей доступен в палаточных городках, легализованных в Сиэтле и Олимпии (штат Вашингтон). В середине нулевых, когда организации бездомных постоянно сражались за свои права и побеждали в юридических спорах, правительство подготовило временные разрешения, которые позволяют управлять самоорганизованными поселениями бездомных.

Отсылая к конституционному праву на свободу религиозного выражения, юридические документы позволяют владельцам собственности принимать палаточные лагеря на собственной территории не дольше трех месяцев. Обычно свои парковки для Городков 3 и 4 предлагают местные церковные общины. В этом случае контроль и подчинение выстроены тоньше – за порядком следит сообщество, и обитатели ограничены временны́ми рамками: тем, кто стремится проживать в городке, следует получить вре́менное право на использование территории, выучить письменный свод правил и не провоцировать принимающую сторону. Зависимость от чужого гостеприимства вводит в эти отношения целый спектр силовых неравенств и иерархий. В то же время бездомные выжимают максимум из этого компромисса348. Во-первых, правила разрабатываются совместно с организациями бездомных, производящих совместность. Во-вторых, как мне сообщили сами бездомные, распоряжающиеся лагерем, – они чувствуют преимущества «полупостоянного» статуса, поскольку наличие внешнего собственника не позволяет общему лагерю превратиться в маленькую деревушку (со всеми сопутствующими этой трансформации проблемами). Постоянные переезды изматывают, но в то же время укрепляют сообщество и поддерживают энергию их политической позиции – трудности бездомных становятся известными публике за счет того, что группа регулярно сталкивается с множеством других групп.

Материальное оснащение лагерей также показывает разницы между лагерями, которыми управляют и которые управляются самостоятельно. Лагерь в Онтарио состоит из палаток армейского типа, огражденных проволочным забором; периметр под круглосуточной охраной. Любое чувство собственности и возможность индивидуальной апроприации зарубают на корню, превращая лагерь в вариацию приюта-тюрьмы на свежем воздухе. Сараи во Фресно тоже типизированы; однако обитатели сараев могут пребывать в них сколько захотят. Правда, лагерь закрыт днем, что напоминает обитателям о навязываемых правилах пространства. Радикально отличен пример лагерей Никельсвилл (Сиэтл) и Кемп-Кихот (Олимпия), которые последовали примеру Дигнити-вилледж (Портленд) (ил. 2).

Ил. 2. Предполагаемая эволюция «бедных совместностей»: от тентов в Никельсвилле (Сиэтл) до полноценных хижин (Дигнити-вилледж, Портленд)

Обитатели этих лагерей взялись возводить более постоянные и устойчивые жилища прямо на территории лагеря и, конечно, без разрешений. Эти убежища созданы самими бездомными и теми, кто их поддерживает, – они отвечают существующим потребностям, но и они отмечены печатью компромисса. Поскольку они зависят от политического приятия и юридического признания, убежища малы, легко разбираемы и не подпадают под действие законов о жилой застройке. Каждое убежище требует внушительного объема энергии и организационных действий (кроме того, материал поселенцы закупают самостоятельно) – и в каждом живет тот/та, кто его создавал/создавала. Однако убежища – не личная собственность, и их может занять любой другой новый поселенец, пройдя процедуру заселения.

Оспаривание палаточных совместностей как инструмента неолиберального управления

Пусть существующие поселения сумели легализовать в Сиэтле, Портленде и во Фресно, новых легализованных палаточных городков не появляется. В разных городах – например, Юджине и Сакраменто – все еще ведутся разговоры о том, следует ли легализовать новые поселения. Количество легализованных палаточных городков не увеличивается с 2010 года: по всей стране их девять. Это число указывает на ограниченные возможности неолиберальной кооптации. Ограничения предзаданы и не сводятся к часто озвучиваемому хору прагматических и идеологических вопросов, связанных с управлением палаточными городками, которые воспринимаются как пространства хаоса, преступности и антисанитарных условий. Я бы поспорил: палаточные совместности продолжают показывать системные проблемы, в которых и кроется причина скрытого сопротивления легализации – пусть даже несколько городов и стремятся заявить, что им удалось «успешно» кооптировать такие лагеря. Потенциальные угрозы и несовместимости палаточных лагерей с государственной политикой воспринимаются как национальная проблема: федеральные бюрократы и политики сопротивляются палаточным городкам, причем до такой степени, что они даже напрямую обращались к правительствам Сиэтла и Фресно, стремясь запретить будущие эксперименты по кооптации палаточных городков349.

Первый системный вызов кооптации палаточных городков – управление бездомными. Институционализированные паттерны управления (помощь, дисциплинирование и реабилитация) и традиционные представления о нем основываются на иерархических отношениях между теми, кто не «готов к заселению», и теми, кому выделяют место в лагере, – иерархия производится за счет распределения услуг и ресурсов. В то время как эта форма управления отказывает бездомному в праве на самодостаточность, кооптация палаточных городков зависит от труда и способности к самоподдержанию бездомных (до определенной, конечно, степени). Таким образом, кооптируемые практики производства совместностей продолжают избегать попыток управления ими: активное и коллективное производство общего пространства – апроприация, которая может порождать другие попытки захвата территории. Потенциальное навязывание иерархических отношений делает палаточные совместности менее понятными и предсказуемыми, особенно с учетом политики по управлению бездомными, которая продолжает действовать «сверху вниз» (top-down). Этот вызов стал особенно ощутимым после радикального перезапуска государственной политики Штатов в сфере бездомных: системные изменения, предложенные в 2001 году и официально принятые в 2010 году, позволяют решить проблему бездомности к 2020 году, о простом «менеджменте» речи уже больше не идет350. Этот амбициозный проект по управлению бездомными оставляет чудовищно мало места (и дискурсивно, и буквально) бездомным, которые не готовы ждать следующие 10 лет и хотели бы где-то ночевать уже сегодня и завтра.

Второй системный вызов – управление бездомными как способ управления даже большей проблемой «невидимого» жилья, не соответствующего стандартам жилой застройки. Отделение бездомности от обитания в некачественном жилье разрывает континуум сверхдорогих, некачественных и прекарных жилых пространств, занятых миллионами бедных американцев, пытающихся свести концы с концами. Этот разрыв не так ощущается обитателями дешевых домов, поскольку для них эпизоды бездомности – лишь один из аспектов проживания в районе с некачественной застройкой. Но определение какой-то части населения как «бездомных» подразумевает соответствующие типы управления ими. Тем, кого определили как бездомных, придется терпеть патерналистский стиль обращения, поскольку они не способны поддерживать себя (см. выше); те же, кто проживает в некачественных домах (substandard housing), не сталкиваются с такой навязчивой попыткой управления и должны поддерживать себя сами, что и является основой Американской Мечты – мечты, которую значительно подпортили массовые выселения и все более явно видимая бедность. Пусть экономисты и банкиры говорят, что худший этап экономического кризиса позади, и правительства пытаются вернуть уверенность в нормализации – массовая бездомность остается очень символичной манифестацией продолжающегося кризиса. Пока что доминирующий проект по «прекращению бездомности», кажется, был успешен; с 2005 года официальная статистика бездомных США удерживается в районе 650 тыс. человек351. Тем не менее массивная финансовая поддержка, которая осуществлялась в 2009 году и была нацелена на предупреждение роста бездомности, подходит к концу. Учитывая вышесказанное, любая государственная поддержка палаточных городков будет контрпродуктивной: палаточные городки, обустроенные совместно или созданные государством, остаются символичными и различимыми свидетельствами неспособности государства всеобщего благосостояния отвечать на вызовы нерешенных проблем с жильем. И мы видим, как кризис стремятся замолчать: совместность «скрывают» за стенами общественных построек, поскольку с 2008 года открывается все больше приютов, размещаемых в подвалах церквей. Они устроены аналогично палаточным городкам: их поддерживают сами бездомные, но, в отличие от палаточных городков, государство не против таких приютов.

Есть ли выход? Двусмысленные «совместности бедных» 352

В заключение повторим: палаточные городки как «совместности бедных» и обеспечивают решение для проблем, которые ранее решало государство благоденствия, и бросают вызов иерархичному управлению бездомностью. Палаточные городки спорят с патерналистскими методами управления бездомными, удобными для политической нейтрализации бедности353. Однако палаточные совместности – не решение проблемы; они не снимают вопрос бездомности, а лишь предлагают другую его формулировку. Они предлагают способ создания улучшенных условий выживания – не больше, но и не меньше, – причем руками самих пользователей. Палаточные городки напоминают нам не только о том, что бездомность никуда не исчезает; они говорят о том, что субстанциальных изменений и тем более решений – пока не предвидится.

Бездомные активисты, адвокаты и исследователи указывают на важную роль палаточных городков как форм сопротивления авторитарному и карательному управлению; но им сложно говорить о двусмысленности положения палаточных совместностей – бездомные вынуждены стремиться к кооптации, иначе они не смогут поддерживать городки354. Эта временность – превращающая частичные и промежуточные решения в постоянные – оказывается проблемой не только для государственных акторов, которым хочется показать, что все социальные проблемы могут быть разрешены. На мой взгляд, это также свидетельствует о несбалансированности академического подхода к сопротивлению как главному ответу на наказание: за последние три десятилетия исследователи бездомности редко обращались к практике палаточных городков как способам выживания, адаптации и сопротивления. Стоило медиа поднять шум и наречь палаточные городки символами кризисной Америки – объект интереса стал меняться.

Дон Митчелл говорит, что палаточным городкам, невзирая на ценные и важные модели производства пространства на основе потребностей солидарности и человечности и альтернативных социальных отношений, нет места в городе будущего, в котором такие формы некачественного жилья не должны больше существовать355. И те, кто отстаивает права бездомных, боялись запускать кампанию, продвигающую палаточные лагеря, поскольку боялись поставить под удар высшую цель – требование лучшего жилья.

Эти опасения небезосновательны; тем не менее я считаю, что нам следует выйти за рамки недостаточных бинарностей – либо выживание и кооптация, либо системные перемены и автономия. Палаточные городки вынуждают нас реалистично взглянуть на существующие потребности бездомных и подстроить нашу позицию к этим потребностям, а также концептуализировать нынешние экономическую и политическую перспективы. Определяя палаточные городки и совместности бедноты, мы говорим о них и как о повторно артикулированных отношениях подавления и эксплуатации, и как о механизмах зарождающегося самоопределения. Таким образом, мы не только решаем аналитическую задачу, но и обозначаем нормативный вопрос, неявно связанный с нашими [личными] политическими взглядами.

Обсуждение совместностей открывает новые пространства для политических разговоров. Тем не менее мы сможем выйти за пределы государства и рынка, лишь если введем в нашу дискуссию время и пространство, а также будем внимательно относиться к двусмысленности совместностей в отношении капитала и государства. Пример совместностей, создаваемых бедняками, указывает, что нам необходимы дополнительные концептуальные инструменты для того, чтобы оставаться критичными по отношению к кооптации совместностей. И, фокусируясь на кооптации, наш подход не должен упускать из виду выживание – это важный элемент, требующий описания, – и возникающие альтернативные общественные отношения. Нам требуется определить критерии и категории для анализа нормативных процессов социальных изменений. Совместности – не серебряная пуля, которая с легкостью пройдет сквозь ограничения государства и рынка.

И наконец, понятие совместностей – не статично, а динамично. Критические исследования необходимы, чтобы мы смогли оценить взаимосвязанность и единовременность а) процессов кооптации и инструментализации производства совместностей, происходящих сверху вниз, и б) процессов обретения бóльших (пусть и частичных) прав за счет производства совместностей, происходящих снизу вверх. Возвращение к недавно написанным текстам о том, как производятся городские неформальные правила (informalities) на Глобальном Севере, может пригодиться для разработки проблем, увиденных в этой двойной перспективе356. Повторим: конкретный контекст бедности, возможной в рамках все еще не до конца переставших действовать «государств всеобщего благоденствия», вынуждает нас ответить на повторяющийся вопрос: можно ли считать совместности бедных подходящим инструментом для трансформаций? Для бедных вообще и не обладающих собственностью в особенности производство совместности – постоянная борьба за то, что Макс Рамо, основатель движения «Верни себе землю», описал как «двойную цель»357: достичь немедленного выживания и лучшей жизни, в то же время политизируя существующие условия в надежде не на краткосрочное улучшение, но просто на хорошую достойную жизнь.

Вероятно, наиболее известным можно считать политэкономический подход к пониманию общего (commons), наиболее ярко представленный работами Элинор Остром, ответившей на пессимистическую традицию, основателем которой стал Гарри Хардин с его идеей «трагедии ресурсов общего пользования». Подход Остром уделяет большое внимание управлению и политическим структурам, то есть дизайну институций, который позволяет сообществам в течение долгого времени пользоваться природными ресурсами (общего пользования) без угрозы истощения. Идея самоуправления общим строится на эмпирических исследованиях и противостоит призывам допускать внешнее вторжение, будь оно рыночным или государственным, в управление общим358.

Тем не менее разговоры о понимании городского пространства как общего опираются на иную, куда более длительную традицию, а именно на конституционную и политическую традицию, которая определяет общее и как право, и как метафору ограничения власти суверена. Для настройки фокуса нашей дискуссии лучше всего подойдет работа Питера Лайнбо, посвященная появлению Великой хартии вольностей и историческим взаимосвязям экономической и политической организации жизни в Англии. Лайнбо показывает, что в прошлом общинные земли (commons) становились предметом ожесточенных столкновений; что развитие капитализма можно описать как непрерывный процесс отъема или, если говорить прямо, «выдворения людей с земли или отказа им в доступе к средствам существования»359.

Мы можем сказать, что все совместности имеют социальное происхождение, то есть взаимодействие людей и природы создает ресурсы общего пользования. Но мы также не должны забывать, что до некоторой степени и городские публичные пространства созданы людьми, а не даны сами по себе (в отличие от природных ресурсов), – и этот факт имеет большое значение, каким бы очевидным это ни казалось360,361. Массимо де Анджелис активно отстаивает представление о совместностях как о социальном продукте. Обращаясь к опыту средневековой Англии, он подчеркивает: общинная земля становилась правом вовсе не по велению суверена – скорее, суверена принуждали распознать существующее право362. Де Анджелис предлагает понимать совместности не просто как ресурс, а как триаду:

Нам будет удобнее рассматривать общее, используя выражение «производить совместности» (commoning), – такое словоупотребление позволяет с большей точностью дислоцировать и анализировать наш кейс. Процесс «управления общим» в городских реалиях (особенно в случае общественного пространства, которое остается безусловно политическим), возможно, следует понимать как «производство совместностей» (producing the commons)364. Столкновения pobladores, увиденные с такой точки зрения, можно расценить как процесс производства новых совместностей (к которым, например, можно отнести городское пространство) – и это процесс, не предполагающий ни участия, ни столкновения с государством. Участников движения pobladores можно признать производителями совместностей не только потому, что они демонстрировали специфические практики; важно и то, что их столкновения определили идентичность движения и структуру коллектива. Джудит Ревель и Антонио Негри отметили, что для мужчин (и женщин) общим является не их родина, «их родная земля», а то, что они коллективно создают365. Общее (the common), таким образом, есть не данное, но создаваемое (not being but doing). Таким образом, мы можем рассмотреть в новом свете борьбу городской бедноты за право на город с новых позиций, обратившись к примеру Чили.

Очень содержательная книга об истории движения pobladores366 повествует о поселении (poblacion) Сан-Грегорио, основанном в 1959 году; один из первых обитателей рассказывает о том, как строилась совместная работа:

Это идеальный пример того, что Лайнбо определяет как «производство совместности»: «Производство совместности обеспечивало взаимоподдержку, чувство соседства, товарищества и семейственности и ассоциирующиеся с этим обязательства доверия и ожидание взаимозащищенности»368. Таким образом, социальная организация, как и говорили Ревель и Негри, оказывается общим; городское пространство, которое производится во время упорядочивания этой организации, можно определить как совместность (commons).

Я постараюсь доказать, что, говоря о производстве пространства, мы можем обращаться к новому понятийному аппарату и игнорировать дихотомию «публичного/частного». Этот аппарат можно собрать, обратившись к организационным формам низших классов: его элементы особенно заметны в том, как описываются отличительные черты политических субъектов Латинской Америки, а именно pobladores (на английском это понятие очень узко передается как «обитатели трущоб»). Более того, принимая во внимание отсутствие культуры соучастия на государственном уровне369, мы также можем предположить, что развитие институций, ответственных за производство города и публичного пространства в XX веке, прямо соотносится с борьбой, которую вели различные общественные движения, к которым мы также причисляем и pobladores.

Моя рабочая гипотеза такова: чилийское правительство постоянно препятствовало развитой традиции того, что мы можем определить как «потенциальные совместности», – и по злому умыслу, и потому, что государственная институциональная структура изобиловала функциональными пробелами. Я намерен показать это на примере парка Пеньялолен. Парк был выстроен на частной территории, которую в течение семи лет нелегально занимали обитатели, возведшие здесь нелегальное жилье, руины которого все еще видны и различимы. Парк выстроили местное и национальное правительства – он стал частью стратегии по усмирению бездомных коммуны Пеньялолен. Парк стал прецедентом для других коммун, уроком от государства, показывающим, что бездомные не имеют права захватывать частную землю и затем вынуждать государство приобрести ее под строительство домов. Краеугольным камнем этой стратегии была подача попытки использовать землю под жилье как способа оправдать приватизацию публичного пространства.

Высокую значимость общественного пространства для чилийского общества можно объяснить несколькими способами: одни имеют отношение к материальной действительности (а именно – недостатку зеленых насаждений в черте города, особенно в бедных районах), другие – к политической истории Чили. Обращаясь к истории, мы можем проанализировать то, как идея публичного пространства как «пространства столкновений» отражала тактики примирения, к которым прибегали демократические правительства, появившиеся после 1990 года. Такое использование пространства можно соотнести с представлением о публичном пространстве, характерным для влиятельных мыслителей Юргена Хабермаса и Ханны Арендт, понимающих публичное пространство как пространство рационального диалога и производства консенсуса. Шейла Бенхабиб определяет такую позицию как «дискурсивную модель», поскольку она принимает за данность равные условия участия для каждого политического субъекта. Шанталь Муфф также подчеркивала, что и Хабермасу, и Арендт не удалось заметить чрезвычайную важность сопротивления для политического публичного пространства370. Позже Дельгадо и Малет критиковали социальные демократические элиты Европы за использование публичных пространств как способа отвлечь и дисциплинировать массы. Авторы стремились доказать, что элитистская концептуализация пространства юридически вменяет государству право собственности и полного распоряжения этим пространством и что эта концептуализация в политическом плане означает, что публичное пространство оказывается сферой «гармонического и мирного сосуществования гетерогенного общества»371.

Со времен получения независимости республика Чили управляется статутным правом: вторая статья Гражданского кодекса устанавливает, что «обычай не учреждает право, кроме тех случаев, которые согласуются (complies) с законом». С другой стороны, городское планирование, со времен испанской колонизации основывающееся на модели «шахматной доски», было призвано присвоить землю, чтобы далее передавать ее в распоряжение представителей испанской короны, военных, церковных конгрегаций, а также солдат, ставших частными арендаторами. Таким образом, чилийская история не очень хорошо знакома с концепцией совместности. Конституция и Гражданский кодекс лишь раз отсылают к современной идее совместности, и в обоих случаях речь идет о «вещах, которые природа создала общими для всех». Перефразируя суждение Элизабет Блэкмор о том, как США подавляли индейскую общую собственность, можем сказать, что в Чили сама возможность совместности редуцирована до бинарной «простой оппозиции публичного и частного»372.

До настоящего момента возможное существование «третьей сферы» обсуждалось лишь в контексте модели городского развития, предполагающей государственно-частное партнерство, – но здесь, вероятно, речь (вовсе) не велась в категориях общего. Эти обсуждения, связанные с так называемыми POPS, Privately Owned Public Spaces (публичными пространствами в частном владении), равно как и общее представление о публичном и частном пространствах, велись практически с одной лишь позиции – позиции правящих элит, заинтересованных только в формальном обозначении данных понятий.

Чилийская институциональная система дает скудные определения публичному пространству. Как показывает Серджио Леон, Генеральный закон о городском планировании и строительстве (LGUC, то есть Ley General de Urbanismo y Construcciones) и его Генеральный указ утверждают лишь то, что публичные пространства суть «национальные блага общественного пользования (НБОП), предназначенные для отдыха и перемещения»373, что ограничивает ареал действия этого понятия общественными дорогами и городскими парками разных масштабов. В то же время национальное благо общего пользования (НБОП) определено в Гражданском кодексе следующим образом: «Национальными благами считаются те блага, которыми владеет вся нация как целое. Если же право на пользование принадлежит каждому члену нации, как в случае улиц, площадей, мостов и дорог, прилегающего моря и его пляжей, то данные блага в дальнейшем называются национальными благами общего пользования, или же публичными благами». Описание национальных благ общего пользования как подкатегории внутри большего понятия – важная проблема, поскольку, как верно отметила Эльке Шлак, таким образом «закон соединяет публичное пространство с государственной (public) собственностью, то есть с контролем государства»374.

На публичные пространства Чили, и без того скованные невразумительным юридическим определением, также влияет сложная структура управления. Лучшим примером служат дороги: маленькие улочки на уровне соседств находятся в ведении муниципалитетов, главные городские дороги – в зоне ответственности Министерства жилищного строительства и городского планирования (MINVU – акроним испанского названия), действующего через одно из своих отделений, в то время как городские шоссе строятся и управляются Министерством публичной инфраструктуры. Аналогичной схеме подчинен процесс разработки, планирования и управления публичными пространствами: в него также вовлечены несколько агентов, не обозначающих публично свои компетенции и противоречия. Например, в случае Сантьяго проблема усугубляется отсутствием городского правительства: городской территорией управляют 34 муниципалитета (municipalities), из которых она состоит. Например, MINVU отвечает за создание крупных городских парков, финансируемых из региональной казны, и в то же время к процессу могут подключаться соседние муниципалитеты, предоставляющие землю под строительство.

Демократические правительства последних двух десятилетий разработали несколько программ, действующих на национальном уровне и призванных поддержать создание новых публичных пространств или восстановление поврежденных пространств такого рода, использовавшихся традиционно. Если говорить о застроенной территории, пожалуй, наиболее важной следует считать Программу городских парков, которую вело MINVU с 1992 по 2002 год375. Программа была призвана учреждать парки отдыха преимущественно в депрессивных зонах города; как только парки сдавали в эксплуатацию, управление передавалось Parque Metropolitano de Santiago (PMS): институции, изначально созданной для управления одноименным парком, расположенным на холме Сан-Кристобаль и являющимся самым большим городским парком Чили, площадь которого составляет порядка 700 га. Тем не менее эту модель использовали лишь для 17 парков, разбитых в Сантьяго в рамках вышеозначенной программы; она не стала агентством, управляющим публичными пространствами и способным распоряжаться более чем 250 парками города. Это замечание пригодится в обсуждении нашего примера, поскольку трудности управления серьезно повлияли на дизайн и строительство парка Пеньялолен.

Несмотря на традиционную централизацию власти в чилийском республиканском государстве, несколько общественных движений во второй половине XX века решились присоединиться к борьбе за право на жилье и, если мы взглянем на это с более современной точки зрения, за право на город. Они пытались создать собственные жилые пространства за счет tomas – буквальных захватов, происходивших на территории бывших фермерских земель или заброшенных участков. Обосновавшись там, они выстраивали неформальные поселения, которые со временем превратились в развитые соседства. В феномене tomas можно обнаружить историческую и общественную традицию: pobladores обретали идентичность, сопряженную с их классовой и политической борьбой, а выстроенная среда оказывалась результатом усилия всего сообщества.

Некоторые исследователи, в том числе историки и социологи, утверждали, что понимание pobladores как политического субъекта латиноамериканской истории потребует отказа от существующих социальных категорий. Марио Гарсез (Garcés) настаивал на том, что движение pobladores отличается от традиционно представляемого рабочего класса, поскольку не связано с промышленным трудом, который предполагают «классическая» маркистская теория и левая мысль. Более того, Гарсез утверждает, что рабочий класс «всегда оказывался лишь фракцией народных масс и что многим беднякам обоих полов не удавалось достичь положения рабочих», в силу чего они, по словам Гарсеза, были вынуждены оставаться «субпролетариатом». Тем не менее женщины, преимущественно работавшие прачками или служанками, и мужчины, чаще всего занятые на временных работах или являвшиеся независимыми ремесленниками, «были главными героями движения pobladores»376.

Большинство исторических исследований, посвященных pobladores, сосредотачивается на периоде 1957–1970 годов, избирая стартовой точкой основание поселения Ла Виктория, первого крупного и успешного toma второй половины XX века377, и заканчивая обзор инаугурацией президента Сальвадора Альенде. В это время ситуация с жильем в Сантьяго стала критической: в город стекались люди из малых поселений со всей страны, а в самом Сантьяго недоставало институциональных инструментов, которые бы адекватно отвечали разрастающейся проблеме. Появление большинства tomas происходило по однотипному сценарию: обитатели прибрежной зоны рек или каналов, как правило, участвующие в программе получения социального жилья и уставшие ждать его возведения, объединялись, захватывали землю неподалеку и принимались самостоятельно строить дома. Земля обычно соответствовала двум критериям: она находилась на периферии и принадлежала государству (как правило, CORVI, государственной жилищной корпорации, финансовые и организационные возможности которой были недостаточны для разрешения задач публичной политики).

Хотя первые примеры poblaciónes, созданных на захваченной земле, можно отнести к тридцатым годам XX века – как, например, широко известное población Ла Легуа (La Legua, 1931), – проблемы жилья и раздраженность жителей действительно достигли критического уровня лишь в 1950‐х годах. Это было обусловлено не только ростом населения, но и ожиданиями, которые создало правительство президента Карлоса Ибаньеса дель Кампо (1952–1958), в 1920‐х бывшего диктатором, а затем перевоплотившегося в политика-популиста. Ибаньес выиграл выборы с большим перевесом и за первые годы мандата инициировал значительные изменения в системе общественного управления, отталкиваясь от понятий и принципов «координации» и «рационализации», предлагая «планы» для «интегральных решений»378, уничтожающих трущобы и замещающих их бóльшим количеством жилых площадей. Тем не менее заявления и планы не были воплощены. Заминка во многом объяснялась тем, что государство плохо координировалось с промышленностью: оно было неспособно стимулировать строителей как планировалось и не могло поддержать новые институции, о которых мы писали чуть выше. К концу десятилетия ударил экономический кризис, вызванный низкими ценами на уголь; это, в свою очередь, привело к спаду государственных инвестиций и, следовательно, к остановке запланированных работ по застройке.

В 1957 году «успех» Ла Виктория, поселения, являющегося примером toma, подарил городской бедноте новое мироощущение и уверенность в том, что они способны самостоятельно удовлетворять свои потребности и реализовать право на жилье – в свете того, что государство с этим не справлялось. И пусть правительства, работавшие в промежуток с 1958 по 1970 год, решали проблемы жилого строительства куда эффективнее и ответственнее своих предшественников, количество toma нарастало. Вместе с ростом числа поселений разрасталось и движение pobladores, постепенно обретая статус политического субъекта (например, развивались и форма, и содержание их организаций – от Национального фронта жилой застройки до Национальной федерации Pobladores). Если оценивать самозахваченные tomas и поселения на окраинах (poblaciones) с позиции городского развития, то оба явления представляли собой пример разрастания города вширь (sprawl), свойственного Сантьяго и стимулировавшегося спекуляциями и связями между публичной политикой и земельными излишками, представленными на рынке.

Консервативная и неолиберальная революция, силой навязываемая Чили последние сорок лет, в том числе основывается на распаде социальных организаций (особенно тех, что относились к рабочему классу). В семидесятых и восьмидесятых годах XX века, в годы диктатуры, это разрушение обретало форму прямых и целенаправленных репрессий. В это время pobladores поддерживали высокую политическую активность: они не только сопротивлялись государственной политике в рамках уже учрежденных поселений, но и создавали новые tomas (тогда более известные как лагеря) в начале 1980‐х379. Некоторые из лагерей разгромили, иным удалось обрести статус поселений, с которыми примирились власти. Демократические правительства, взявшиеся управлять Чили после начала 1990‐х, продолжили во многом аналогичную политику. Они избрали стратегию жесткого подавления поселений, превращая индивида из социального субъекта в клиента публичного политики. 1990‐е оказались эпохой государственных программ, связанных с городским пространством: запустилось несколько инициатив государственно-частного партнерства, в рамках которых строились шоссе и новые парки (за последние отвечала уже упоминавшаяся Программа городских парков). Предполагалось, что новые объекты помогут стране достичь социального равенства. Впрочем, в это же самое время инициативы в области ГЧП становились механизмами обеспечения социального спокойствия без привлечения существующих сообществ (тех же pobladores) к разработке необходимых инфраструктур. Важную роль в производстве пространства сыграло массовое строительство социального жилья, запущенное в 1990‐х. Оно шло согласно следующей модели: частный сектор возводил дома для людей, прошедших официальную регистрацию, а государству отводилась роль помощника. Эта схема, призванная смягчить социальные трения и уменьшить дефицит жилья, и получила от чилийского правительства название нетрадиционного экспорта.

Тем не менее эта же модель запустила заметную социальную сегрегацию и деградацию: государство выкупало наиболее дешевую землю: жилье размещалось на бывших сельскохозяйственных землях, лишенных городской инфраструктуры, а значит, государство повторяло модель tomas 1950‐х и 1960‐х годов. В этой ситуации движение pobladores на территории toma Пеньялолен определило пространство как ключевой сюжет в своей борьбе, прямо выступив против государственной аргументации, выдающей себя за «публичную», и воскресили традицию низовых инициатив по производству городского пространства.

Чтобы использовать понятие совместности для анализа публичных пространств в чилийском политическом контексте, обратимся к примеру поселения Пеньялолен в восточной части Сантьяго и его превращения в спортивно-досуговую зону, которую продолжают строить в момент написания этого текста. В определенной степени этот пример – образчик сложных институциональных договоренностей, которые в Чили предшествуют производству публичного пространства. Образцовость его проявляется в том, как общественные движения, республиканское и локальные правительства взаимодействуют друг с другом в рамках, заданных системными ограничениями и повесткой – одновременно политической и юридической. Мы также увидим, почему pobladores можно считать движущей силой, которая позволяет создавать в Чили новые совместности, – силой, которая угрожает доминирующей государственно-частной модели производства пространства.

Захват (toma) Пеньялолен начался в апреле 1999 года: ему подверглась огромная частная территория площадью около 23 га, принадлежавшая Мигелю Насуру, бизнесмену с противоречивой репутацией и активами в сферах футбола и общественного транспорта. И раньше на территории уже проживало 140 семей, но именно захват сделал это место известным. Его отличала масштабность и практически безупречная координация горожан: однажды утром 500 семей, большинство из которых проживало в соседних поселениях (poblaciones) этого же муниципалитета, зашли на территорию и разбили свои палатки, чуть позже сменившиеся лачугами. Меньше года потребовалось, чтобы toma заселили 1800 семей, которые придали отнятой территории более «определенные» рамки. Лишь половина из этих людей ранее проживала в границах коммуны. За первый год существования toma стало упорядоченным поселением с развитой системой улиц; чуть позднее муниципалитет за счет финансовой поддержки государства обеспечил район необходимой канализационной системой и взял на себя расходы за электричество. Пользуясь помощью организованных групп из более старых tomas, расположенных неподалеку, обитатели быстро сформулировали свой запрос и вывели его в публичное пространство, а именно потребовали у государства субсидий на жилое строительство, чтобы остаться на занятой территории и не перебираться в «нормальное» социальное жилье, расположенное на задворках Сантьяго.

Карлос Аларкон, на тот момент исполнявший обязанности мэра и принадлежавший к правоцентристскому крылу, решил не бороться с захватчиками (вообще слухи о грядущем захвате ходили с начала 1999 года, но муниципалитет не пытался его предотвратить). Он выбрал противоположную тактику – дистанцироваться от конфликта и заручиться поддержкой pobladores, обеспечивая их поселения определенными услугами, такими как вывоз мусора и водоснабжение. Тем не менее эта стратегия не привела к ожидаемым результатам, и на выборах 2000 года Карлоса сменил Клаудио Оррего, бывший министр жилищного строительства и городского планирования, принадлежащий к Христианско-демократической партии. Оррего принадлежал к правящей коалиции и потому сразу попытался привлечь центральное правительство к разрешению политической проблемы, воплотившейся в этом конкретном toma.

Обосновавшись в должности, мэр Оррего занял двойственную позицию в отношении поселения. Он поддерживал идею получения жилья в Пеньялолен теми, кто проживает на захваченной территории, но отказывал им в праве оставаться на этом конкретном участке земли. Во время его первого срока (2000–2004) публичные обсуждения судьбы toma скорее касались возможных переговоров pobladores с республиканским правительством, посвященных приобретению земли и дальнейшему строительству. Имея это в виду, Оррега призвал близких к нему сотрудников сформировать «политический комитет», который бы передавал органам власти запросы pobladores, и в то же время пытался убедить участников перебраться в жилые постройки в других частях Сантьяго. К этому времени владелец земли изменил стратегию поведения в суде – он оставил попытки изгнать pobladores и принялся принуждать правительство выкупить землю «по рыночной цене».

Во время кампании, предшествовавшей второму сроку, Оррего разработал идею крупного общественного парка для Пеньялолен. Правда, поначалу он планировал разместить его в пригорном овраге Кебрада де Макуль – в 1993 году эта территория пережила страшный потоп, унесший жизни 34 людей и оставивший свыше 32 тыс. жителей без крова380. Лишь в начале 2005 года мэр публично объявил, что проект нового парка будет размещен на территориях, занятых toma. Так он ввел в оборот идею «Чилийского центрального парка»381, который стал бы для чилийской бедноты тем же, что и известный парк в Нью-Йорке – для иммигрантов.

Проект парка можно рассматривать как стратегическое политическое решение конфликта, который обозначили toma: опираясь на поддержку корпоративных медиа, политики за счет предлагаемого публичного пространства смогли сместить фокус конфликта, переописав pobladores и их борьбу за право на город и жилье как организованную группу лоббистов, жаждущих «приватизации». Проделав такой шаг, местные власти предоставили республиканскому правительству возможность сохранить статус-кво в вопросах политики жилой застройки, то есть продолжить закупать самую дешевую доступную землю и отказывать другим инициативам, претендующим на возможность жить в центре города и интеграцию (вместо изоляции).

Объединение локального и республиканского правительств оказалось эффективным на каждом из этапов. Их совместная работа позволила значительно снизить стоимость земли за счет изменений в Генеральном плане зонирования и землепользования Сантьяго: земля под жилую застройку была переведена в статус зеленой зоны. Эту перемену инициировало Министерство строительства и городского планирования. Такое изменение статуса вынудило владельца вступить в политические переговоры с правительством и отдать землю за куда меньшую сумму, которая, впрочем, все равно в пять раз превышала цену, по которой MINVU (Министерство жилищного строительства и городского планирования) закупало и продолжило закупать землю, предназначенную для возведения социального жилья.

Эта сделка обозначила водораздел в процессе оспариваемого производства пространства, потому что земля, занятая toma, обрела статус «национального блага» и, таким образом, перешла в собственность государства; тем не менее, как мы объяснили ранее, это вовсе не обязательно делало благо доступным для общественного использования. Предложение по строительству парка, выдвинутое локальным и республиканским правительствами, стало неоспоримым аргументом в борьбе за право на город (в данном случае за право располагаться в центре города (centrality)382), позволив противопоставить публичное пространство доступное всем – «частным интересам» группы pobladores.

Таким образом, последних лишили права распоряжаться «национальным достоянием», которое создавалось в первую очередь за счет их самоорганизации и борьбы. Государство не только юридически забрало пространство – оно совершило и символическую апроприацию, до определенной степени лишив горожан возможности помыслить городское пространство за пределами бинарной (и вводящей в заблуждение) оппозиции частного и публичного (то есть в действительности принадлежащего государству). Позднее – что напоминает проблемы и ошибки общественных институций, действовавших в Чили в 1950‐х, – вокруг парка успели создать целое множество разных проектов и предложений по разработке, сменявших друг друга. Концепция парка претерпела изменения; из соседского парка (community park) – обещанного государством демократического общественного пространства – он превратился в спортивную зону под контролем республиканского правительства, обустроенную, чтобы принимать часть Южноамериканских игр 2014 года. Но это уже совсем другая история.

История toma в Пеньялолен резко опровергла официальный дискурс – в тот самый исторический момент, когда чилийские элиты поздравляли себя с успешным так называемым «переходом к демократии» и с экономической моделью, которая живописала массовое возведение социального жилья как одно из главных достижений этого перехода. Этот проект запустил работу государственных и корпоративных машин, стремившихся предотвратить эксперимент по созданию «новых совместностей», не дать ему развиться в более широкое и глубокое движение, которое могло бы стать историческим прецедентом. Если мы попытаемся определить, что могли бы означать «совместности» в приложении к публичным пространствам в чилийском контексте, важно принимать во внимание слабую роль и то положение, которое приходилось занимать «гражданскому обществу» внутри контекста, отмеченного существованием высокоцентрализованного президентского государства, которому свойственны авторитарные тенденции. С другой стороны, нарастающее влияние корпоративной силы, все более вовлеченной в процесс принятия решений в области градостроительства (особенно в 1980‐х), определило контекст, в котором совместности неизбежно оказывались контркультурной точкой зрения или даже радикальной политической позицией.

Возможно ли определить городское публичное пространство как совместность? Быть может, это не самый аккуратно сформулированный вопрос, особенно в свете разобранных нами примеров; попробуем его переформулировать. Каким образом мы можем развить идею совместностей как коллективного усилия и культуры совместного действия и обозначить ее как часть процесса по пересмотру институтов и процессов производства публичных пространств в Чили? История щедро одарила нас примерами; сегодня главный вызов заключается в том, чтобы разработать методологические инструменты и вообразить себе новые политические композиции, которые смогут поменять порядок вещей.

Вопрос агентности совместностей – прежде всего вопрос того, кто занят их производством и как это производство устроено. Совместности, которые по-разному определяют в источниках, обычно образуются тремя обязательными элементами384: 1) один или множество ресурсов; 2) люди, использующие ресурс/ресурсы, а также ответственные за производство и воспроизводство совместностей; 3) процессы переговоров, принятия решений и действий (то есть практики «производства совместностей»), которые определяют, как использовать ресурсы, то есть задают «правила апроприации»385. Таким образом, агентность совместностей тесно связана с последней характеристикой (что, правда, отнюдь не значит, что агентность не соотнесена с двумя другими) и обычно колеблется между двумя полюсами: заметным вторжением государства и приватизацией386. В обоих сценариях управление совместностями зависит от уровня доступа к ним, который позволяет гарантировать «адекватное» использование. Переформулируем: вопрос агентности совместностей, как ни парадоксально, оказывается вопросом их огораживания.

Этот текст посвящен агентности городских совместностей и больше фокусируется на «традиционных» совместностях, к которым можно отнести общественные пространства и блага, определяемые как «те разделяемые ресурсы, что были созданы и поддерживаются сообществом (библиотеки, парки, улицы)»387. Исходя из этого, мы обратимся к взаимоотношениям между государством и гражданским обществом, описанным в терминах диалектики огораживания городских совместностей и с учетом того, как эта диалектика «производит специфические материальности, пространственности и субъектности»388. Более того, мы рассмотрим проблему городского планирования (и генерального плана в том числе) как механизма, используемого государством, чтобы ограничить доступ к вышеозначенным «традиционным» городским совместностям. Если выражаться точнее, риторика планировочной экспертизы задает границы, в рамках которых действует огораживание городских совместностей, – и выражает эти ограничения в генеральных планах, принципах включения и исключения. Таким образом, «правительность» (governmentality)389,390 (то есть рациональности и мировоззрения, обуславливающие «волю» государства) не только применяет силу, но и создает для нее пространство. Так мы наталкиваемся на лаканианское различение между «реальностью» и «Реальным»: первое понятие мы определяем как «социальную реальность, образуемую людьми во взаимодействиях и продуктивном процессе», а второе – как «непреклонную, „абстрактную“, призрачную логику»391 управления, которую навязывает генеральный план, управляющий тем, что будет размещаться в социопространственной реальности. Государство способно навязывать и продвигать свой идеологический проект, поскольку «конечный опыт Реального – это не „реальность“, разрушающая иллюзию, а „иллюзия“, которая „иррациональным“ образом сопротивляется давлению реальности, не дает ходу „реальности“»392.

Текст начинается с краткого обзора фукольдианской концептуализации власти, который позволит понять, каким образом становится возможным «опространствливание правительности» («spatialization of governmentality»). Последнее складывается из слияния рациональностей (то есть общих обоснований, которые позволяют управлять определенными пространствами определенным образом) и технологий (то есть методов, посредством которых внедряются эти рациональности). Мы подытожим разговор о власти, анализируя парадоксальность ее природы, в которой всегда заключено некое «слабое звено», позволяющее сопротивлению появиться. В общем-то, это противоречие может привести к трансформации властных отношений государства и гражданского общества, и в то же время оно может сделать возможным пересборку и сшивание дискурсивного разлома между реальностью и Реальным. Заявленный итог потребует от нас проанализировать проблему автономии (как политической, так и пространственной) вкупе с осуществлением «пространственной практики»393, поскольку обе заданные проблемы обусловливают действия, происходящие в «разломах» официальных инструментов планирования (то есть в «пустыне Реального»), и поддерживают продвижение различных дискурсов, а значит, и рациональностей. Соответственно, эти действия позволяют развиваться новым отношениям между знаниями, социальными практиками, формами субъективности и власти, которые выводят «реальность» на передний план.

Эти предпосылки получают последовательное развитие на примере Пасо-Анчо, городского сообщества394, расположенного в южной части Сан-Хосе (Коста-Рика): его обитатели, решившись на автономную политическую деятельность, инициировали процесс низового участия, направленного на улучшение их социальных и пространственных условий. Стратегия и план действий строились вокруг ключевого требования: получить общественные блага и публичные пространства, а вместе с ними – и право ими распоряжаться и их переопределять. Требуемые вещи должны были по необходимости стать городскими совместностями. Выработка требований сопровождалась конфликтами и шла напряженно, поскольку «все производители совместностей весьма отличались друг от друга и вовсе не обязательно понимали, как договориться и достичь соглашения насчет обозначенных целей и как вообще их обозначить»395. Тем не менее сообществу удалось освободить пространство для альтернативного «радикального производства совместностей», которое мы можем определить как «общественные практики и традиции, позволяющие людям обнаруживать, улучшать и обсуждать новые способы добиваться результатов для самостоятельно поставленных целей»396.

Итогом текста становится следующий тезис: и автономные организации, и пространственная практика не только позволяют выковать более широкую публичную сферу, в которой (городские) совместности содержательно соединяют или разделяют людей, но и обозначают альтернативную агентность городских совместностей, которая позволяет вообразить и зародить иное будущее. Как следствие, возникают содержательные социопространственные изменения (основанные на потребностях, желаниях, беспокойствах людей), «реальность» трансформируется, а предпосылки «Реального» оказываются отвергнутыми. Тем возможнее рисуется этот сценарий на локальном уровне, на котором индивиды совместно плетут социальную ткань городов и единовременно учреждают общую рамку, внутри которой все они могут проживать, – и все это за счет ежедневных, рутинных действий и методов разрешения проблем, к которым прибегают горожане.

Власть – тема, пронизывающая обширный корпус работ Мишеля Фуко. В лекции от 17 марта 1976 года («Meshes of Power») он предполагает, что ключ к пониманию сложного характера власти лежит в преодолении представления о ней как о негативной, репрессивной силе (что обычно ассоциируется с идеей «правительства как суверена») и переходе к анализу «технологий власти», то есть способов, посредством которых власть обретается и учреждается. Осуществив это преодоление, можно обратиться к представлению о «биорегуляции с помощью государства»397. Фуко объясняет, что такой понятийный слом требует понимания не одной, но нескольких гетерогенных властей, – и подкрепляет это суждение обращением к Марксу. Далее, эти власти необходимо понимать в их «исторической и географической специфичности», поскольку они оказываются «изобретаемыми и совершенствуемыми технологиями, которые развиваются постоянно. [Потому] существует познаваемая технология власти, а лучше – властей, которые обладают собственной историей»398. Таким образом, Фуко обозначает ясно различимое смещение фокуса с «правительства к „множественности“ людей и вещей, рассматриваемых как народонаселение»399. Совершая переход от «территории» к «народонаселению», Фуко отмечает, как власть развивалась, уступая дорогу «биовласти» (нацеленной на обеспечение контроля в масштабах и единичного тела, и общества в целом), которая посредством «правительности» (технологической рамки правительства, устанавливающей границы действия и поведения индивидов и социальных групп) создает пространственные организации, делающие возможным управление обществами, иначе говоря, осуществляет «опространствливание правительности» (spatialization of governmentality).

Совершенствование дисциплинарной власти над телом («анатомополитики») и популяцией («биополитики») маркирует начало эры «биовласти» и изменяет отношение власти к субъекту, «вводит жизнь и ее механизмы в реальность точных расчетов и делает власть-знание агентом трансформаций человеческой жизни»400401. Эта биовласть создает разновидность правительства, которую, согласно Фуко, можно помыслить как «биорегуляцию с помощью государства»402 и которая влечет за собой всеобъемлющую власть, нацеленную на формирование поведения других людей403. Таким образом, правительство – это такая власть, посредством которой «люди становятся субъектами»404, которая наделена способностью (преднамеренно) трансформировать некоторые поведенческие аспекты, чтобы достигать конкретных целей405.

Фуко ввел неологизм «правительность»406, чтобы обращаться к набору ожиданий, рациональностей и мировоззрений, которые, будучи связанными с «анатомополитикой» и «биополитикой», могут навязывать субъектам конкретное поведение. Более того, правительность поддерживается «производством истины»407, а именно всеми «режимами истины», воплощающимися в «методах произнесений истин, избрании тех, кто авторизован произносить истины, предписывать истины <…> изобретении и сборке конкретных аппаратов и инструментов осуществления власти и разрешения определенных проблем»408. Таким образом, правительность свидетельствует об асимметричных возможностях, которыми обладают разные политические акторы, вступающие на арену; это появление в политической дискуссии, в свою очередь, ведет к тому, что разъединенные группы обществ вынуждены подчиниться доминирующим дискурсам, которые навязаны более сильными и могущественными акторами409. Правительность позволяет понять, каким образом осуществляются и направляются процессы принятия решений (причем задолго до того, как достигнут какой-либо консенсус) и каким образом решения становятся разнонаправленными, а не только и не столько автономными410.

В итоге рациональности и мировоззрения правительства кристаллизуются в пространстве и посредством пространства. Применение власти, следовательно, оказывается не просто совместным принуждением «неразличенных групп субъектов, зафиксированных в абсолютных пространствах»411, которое осуществляют те, кто искусно освоил практику правления, – отнюдь, его образуют «серии пересекающихся и прерывных пространственностей власти»412. Получается, пространство крайне важно для осуществления власти и воплощения правительности, и не только потому, что, как замечает Фуко, оно «играет основную роль в любой форме общинной жизни; пространство является основополагающим при всяком осуществлении власти»413, но и потому, что пространственные рациональности выводят на передний план способность пространства становиться причиной, которая оказывается соединительной частью измерения, в котором действует правительство414. Следовательно, попытка погружения в историю пространств и сил, которые формируют пространства, требует исследования взаимоотношений между властью и правительством, а также исследования того, как имплементация тактик и стратегий должна производить пространство согласно обозначенным целям. Подытоживая, правительность оказывается «безусловно пространственной, и в том смысле, что она стремится создавать пространства, и в том, что эти попытки поддерживает своей рациональностью каузальная логика»415.

Анализ власти, проведенный Фуко, иногда оценивают как пораженческий, поскольку в его представлении власть (государства/рынка) кажется вездесущей, и он делает видимым отсутствие точно обозначенных оснований, на которых можно было бы выстроить политическую позицию и задать вектор для дальнейшего противодействия416. Тем не менее в работе Фуко «зашиты» некоторые подсказки, намекающие на то, как можно перенастроить властные отношения. В курсе лекций «Нужно защищать общество»417 Фуко, обозначая и деконструируя власть разными способами (чтобы показать, как она рассекает «реальные» общества), выделяет роль знания и дискурса, утверждая, что именно на «локальном» уровне господствующие силы подчиняют себе и отключают доступные знания и дискурсы. Тем не менее он в то же время утверждает, что «за счет этого вызова противоположным [«захваченным»] знаниям и их локальным обстоятельствам возможно появление альтернатив»418. Вдобавок к этому обнаруживается сбивающий с толку результат взаимодействия между властью и сопротивлением (воплощением обеих сущностей): постоянное желание власти завладеть неподчиняющимися приводит к избытку неподчинения, который оказывается неподконтрольным. Другими словами, «власть сама по себе порождает сопротивление самой себе, излишек, который она не может контролировать, а реакции <…> на его подчинение дисциплинарным нормам оказываются непредсказуемыми»419.

Этот раскрывающийся «разрыв» позволяет восставать местным знаниям и дискурсам, которые способны сопротивляться подчинению, – так он порождает «пространственное эхо». Таким образом, «опространствливание правительности» посредством инструментов городского планирования способствует развитию таких пространственных организаций, которые могут предотвращать формирование распространенных образований, то есть предотвращать появление индивидуальных и коллективных социальных пространств, которые могут дать начало сопротивлению. Тем не менее, как отмечает Дорин Мэсси, пространство никогда не закончено, всегда остаются слабые звенья, разламывая которые можно обнаружить узловые точки перемен420. Такие перемены могут появляться за счет пересборки пространства посредством высвобождения местных знаний и дискурсов, поскольку

Потому правительность, которую пространственно проецируют на общество инструменты городского планирования и которую оберегают институциональные рамки, можно преодолеть за счет постоянного практикования свободы. Согласно Фуко, свободу не гарантируют формальные институции, расположенные «наверху», – речь идет не о «юридическом праве» на свободу. На деле оказывается, что осуществление свободы порой противостоит той самой институциональной структуре, которая предзадает общественные и пространственные правила поведения и дисциплину данного общества. Впрочем, ловушка кроется в том, что нет единого способа осуществлять свободу. Как утверждается далее, свобода, по необходимости противостоящая опространствливанию правительности, должна порождаться стратегической комбинацией автономии и пространственной практики, чтобы подавленные локальные знания и рациональности смогли войти на очерченную политическую арену и стать ее неотъемлемой частью.

Парадокс власти можно подытожить следующим образом: невзирая на любые попытки укротить пространство и людей, шанс на борьбу никогда не исчезает, поскольку фантазия абсолютного порядка и контроля никогда не воплощается полностью, ни в общественном, ни в пространственном порядках. Возможность противодействия в «слабых звеньях» опространствленной власти исследуется далее на примере Пасо-Анчо; мы обратим внимание на то, каким образом совмещение автономии и пространственной практики может наполнить местные дискурсы и знания политическим содержанием, достаточным для того, чтобы «перевернуть» схемы генерального плана и продвинуть альтернативную, локально и коллективно придуманную социопространственную реальность, в которой динамика включения/исключения городских совместностей определяется самими людьми и выведена из зоны влияния правительности.

«Истины» и языки городского планирования обычно представляются неоспариваемой тотализирующей силой. Тем не менее возможность обратить отношения между «дистопическим Реальным» (заряженным неизменной логикой генеральных планов) и «утопической реальностью» (создаваемой людьми, находящимися в постоянном и тесном контакте в рамках производственного процесса) сохраняется всегда, поскольку природа власти по сути своей противоречива и всегда заключает в себе потенциал для «пространственно осуществляемой автономии». Другими словами, возможно автономное и пространственное действие, происходящее не только в, но и из реальности – в разломе Реального, произведенном парадоксом власти.

Городское планирование Коста-Рики подчиняется ярко выраженной государственной традиции. Генеральные планы должны были управлять городским развитием на разных географических масштабах422, хотя внедрение не всегда было успешным. Среди них общенациональный Plan Nacional de Desarrollo Urbano (PNDU), Plan GAM 83 (региональный план, разработанный для Gran Área Metropolitana, крупнейшей городской агломерации в стране), а также Planes Reguladores (местные планы, которые муниципалитетам необходимо разрабатывать и внедрять)423. Вдобавок к этому гражданское соучастие должно обязательно применяться в разработке генерального плана и контроле над исполнением – и, по крайней мере в теории, важность гражданской включенности подчеркивается наличием строгих регулирующих документов и рамок (highly statutory planning framework). На практике же гражданское соучастие носит в лучшем случае символический характер424. Научно-технический жаргон агентств, ответственных за территориальное планирование, охраняет правительность и подавляет любое «восстание» локальных знаний и дискурсов.

Пасо-Анчо – городское сообщество на юге Gran Área Metropolitana, пережившей не очень ясные последствия внедрения плана GAM 83, которые отзывались в различных версиях Plan Regulador, подготовленных муниципальными властями Сан-Хосе. Plan GAM 83 воплощал видение строго упорядоченного городского района; то есть он предполагал «порядок и контроль» как «господствующее означающее» правительности, заключая в себе идею, которая становилась узловой точкой в более крупной сети поддерживающих означающих, «чьи ключевые черты» – несмотря на стремление власти артикулировать их раз и навсегда (tending to be fixed) – «фундаментально нестабильны и открыты для всех видов доминирующих переопределений»425. Генплан, выполненный сообразно классическим модернистским принципам, включает в себя схему зонирования, которая четко размещает в пространстве различные активности, связывая их транспортными сетями, спланированными с учетом потребностей владельцев личного транспорта. Получившиеся зоны (жилые, промышленные, рекреационные и др.) должны были быть заключены в «радиус сдерживания городского роста» (urban growth containment ring), заданный по аккуратно рассчитанным демографическим индикаторам и по данным о плотности застройки – как если бы уровень рождаемости мог соответствовать заявленной статистике, а здания, не учтенные в плане, могли бы исчезнуть без следа. Динамика «центра-периферии», порождаемая «биополитическими нормативами», предлагаемым зонированием и сложными связями политического (поддержка электората) и экономического (спекуляции на земельном рынке) интересов, создала пространственную иерархию, яснее всего различимую в уровнях доступа к благам/пространству и их качеству, – иерархию, которая со временем породила «урбанизацию несправедливости (urbanization of injustice)»426.

Наряду с близлежащими городскими сообществами Пасо-Анчо, находившийся в эпицентре безусловного урбанистического хаоса, со временем был отнесен к разряду «исключенной периферии» и столкнулся с острой нехваткой общественных благ и пространств – особенно различимой в сравнении с другими, более «привилегированными» районами кантона Сан-Хосе. Тем не менее этот кластер разомкнутых городских сообществ обрел достаточно саркастичное и унизительное название Barrios del Sur (Южные районы) – отчасти потому, что жители этих barrios, как и других брошенных городских районов, яростно отстаивали свои права и требовали справедливости, пытаясь сражаться с асимметричным развитием городских территорий в пределах GAM: их требования в основном концентрировались вокруг муниципального транспорта и коммунальных услуг (электричество, водоснабжение, жилье и т. д.) и благ (дороги, парки и т. д.)427. И пусть они одержали пару побед, сообщества, осознавшие себя как «политические пространства», со временем обнаружили, что их повестку захватили центральный госаппарат и традиционные политические партии, и этот захват значительно ограничил возможность самокоординации и мобилизации граждан, а вместе с этим – и надежду на более справедливое городское развитие428.

Как бы то ни было, «утопическая реальность» (альтернативное видение будущего, которое стремятся создавать «обычные» люди, критически анализирующие текущие условия и оспаривающие самоочевидные нормы) бросила вызов неопределенной «дистопии Реального», которую, пространственно и социально, навязывала правительность посредством генеральных планов (и Plan GAM 83, и Plan Regulador). Это оказалось возможным из‐за внутренних противоречий правительности: как горожане и полагали, им не удалось достичь полной иллюзии «порядка», но они обрели политический, общественный и пространственный контроль (до определенной степени). Более того, если мы обратимся к Мануэлю Кастельсу, их мобилизацию можно описать как «городские общественные движения»429, в котором сочетаются «борьба за более удобное коллективное потребление вместе с борьбой за развитие культуры сообщества и право на политическое самоопределение»430 – последнее со временем стало отличительной чертой активизма, возрождающегося в Пасо-Анчо.

Несмотря на то что государство сдержало волну мобилизаций, начавшуюся в 1980‐х и начале 1990‐х, ей все же удалось оставить «пятно организованности» на социальной ткани Пасо-Анчо. Поселение выиграло от того, что сообщество могло заработать на неполноте опространствливания правительности, то есть из «пространственных трещин», которые, что иронично, регулярно создавались планировщиками Plan GAM 83 и Plan Regulador. В 2008 году группа общественных организаций, объединившись под знаменами Comité Patriótico431 (патриотического комитета), решила влиять на пространство и социальную среду в рамках barrios. Повестка программы локального развития складывалась из потребностей, желаний, страстей, приоритетов, тревог и прочих вещей, которые беспокоили жителей.

Обсуждение повестки шло тяжело; это был напряженный и конфликтный процесс, но сообществу удалось разрешить проблемы. Стоило участникам достичь коллективного соглашения, как они запустили кампанию, которая акцентировала внимание на аварийном состоянии общественной инфраструктуры (поребриков, дорог, уличного освещения) и скудости общественных услуг (например, переработки твердых отходов).

Участники использовали разные методы: агитация, распространение листовок, проведение воркшопов и открытых собраний, – все это позволило вовлечь в кампанию за строительство пешеходного моста внушительное количество людей432. Это требование было обусловлено возросшим количеством несчастных случаев, происходивших на разных отрезках шоссе 39, также известного как Circunvalación (жители Пасо-Анчо и соседних районов постоянно пересекали его). Отсутствие пешеходного моста признали главным инфраструктурным упущением: о том, что его следует возвести, говорили больше двух десятилетий, правда, используя более «традиционные» методы: работу лоббистов и сбор писем, «обещающих» быстрое решение. Безрезультатность этих мер выявила потребность в более «радикальных» и «агрессивных» действиях433. И пусть мост не удалось построить моментально, жители Пасо-Анчо, попробовав выразить гражданское несогласие, узнали, с одной стороны, о «структуре политических возможностей» (то есть о том, как «обычные люди объединяют свои ресурсы, чтобы преодолеть свою дезорганизованность и узнать, как и где можно использовать их ресурсы»434) и, с другой стороны, о важности ревитализации «коммунитарной политики», позволяющей выдвигать новые требования435. Стало понятно, что работа сообщества упрощает формирование связей между людьми и передачу идей, расширяет круг потенциальных сочувствующих и позволяет (заново) открыть политическое пространство.

Обитатели Пасо-Анчо смогли подстроить свои «личные ежедневные ритмы» и интересы к интересам сообщества, а также почувствовали себя в безопасности: этого было достаточно, чтобы мобилизоваться. Собравшись, они смогли разработать и внедрить новые стратегии по продвижению локального развития. Так, они наметили следующие точки притяжения: начальная школа República de Haití, общественная библиотека Emma Gamboa, а также заброшенный публичный парк.

В свое время начальная школа приняла проект Escuela Popular Pablo Presbrere. Эта инициатива продвигала нетрадиционные и прогрессивные педагогические методы. Впоследствии этот проект развился в «открытый общественный форум», где разрабатывались и обсуждались самые разные идеи, комментарии, ожидания и предложения по совместной работе сообщества. Общественная библиотека хранила тексты об истории и традициях Пасо-Анчо, а также периодически становилась площадкой для проведения встреч Escuela Popular Pablo Presbrere и даже сценой для любительской театральной труппы. Так называемый Parque de los Héroes (Парк героев), заброшенное общественное пространство неподалеку от библиотеки, был расчищен и открыт для посещений. Жители активно участвовали в обновлении, как физическом (они раскрашивали здания, косили газон, чинили скамейки и т. д.), так и концептуальном (они договаривались о часах работы, обеспечивали свободный вход для всех желающих и устраняли непонятности «правильного» использования, предписанного муниципалитетом)436. Чуть реже парк принимал встречи инициативной группы, обсуждавшей грядущие обновления.

Поступательная, динамичная и самостоятельная реапроприация, переопределение этих общественных благ и пространств, конечно, была пространственной практикой, ведь именно «пространственная практика общества скрывает пространство этого общества; она заключает в себе и выносит на обсуждение это пространство за счет диалектических взаимодействий; она производит его медленно и уверенно, поступательно осваивая и присваивая его»437. Таким образом, обитатели Пасо-Анчо смогли «расшифровать» и «утаить» свое собственное пространство, тесно сопряженное с «представлением людей о мире, об их собственном мире, явленном в своей каждодневной обыденности»438. Более того, ощущение, что есть шанс выйти за пределы гражданского соучастия, одобренные властями, и изобрести новые, самостоятельно запущенные пространства сущностной свободы, способствовало «восстанию» «подавленных локальных знаний» и стимулировало приняться за работу «внутри разлома», где вторжение правительности было ограничено. В то же время дискурсы стали «главным указателем» и помогли определить локальную идентичность, пустив в ход понятия, связанные с богатым прошлым, культурой настоящего и возможным будущим Пасо-Анчо. Сообщество смогло артикулировать конкретное сообщение, контрастирующее с абстрактными понятиями вроде «качества жизни», которыми так часто пестрят генпланы и речи городских планировщиков. Аналогичным образом «пространственно практикуемую автономию» Пасо-Анчо можно рассматривать как «радикальное производство совместностей»: процесс, посредством которого энергичные политические действия граждан превращают в городские совместности общественные блага и пространства, условно находящиеся в зоне ответственности городских властей. Так, стоило общественным движениям Пасо-Анчо начать напрямую влиять на систему образования, стоило людям начать собираться в общественном парке, публичной библиотеке, начальной школе или любом уголке barrio, чтобы делиться своими политическими взглядами и требованиями, как они запустили радикальную социопространственную практику производства совместностей. Другими словами, так была вызвана к жизни альтернативная агентность городских совместностей, автономная и создающаяся на низовом уровне; так стали появляться новые совместности, а старые – апроприироваться и переопределяться, и так был преодолен расходящийся разрыв между «мятежным» местным (сопряженным с «реальностью») знанием и «бесспорными» научно-техническими знаниями (сопряженными с «Реальным»). И это стало возможно потому, что городские совместности в конце концов «не управляются <…> как конкретная вещь, ресурс или социальный процесс – [они являются] нестабильными и податливыми социальными отношениями, которые устанавливаются между конкретной самоопределенной социальной группой и некоторыми аспектами окружающей ее социальной или физической среды, уже существующей или должной появиться, – аспектами, жизненно необходимыми для благоденствия группы»439.

Сообщество стало «лиминальным пространством, то есть пространством на границах контроля, границах, которые разрешают появление вещей, событий и людей – неожиданных, но размещаемых в пределах сетки власти (permit the appearance of things, acts, and persons unforeseen, yet focused and sited)»440. Ему это удалось, поскольку альтернативная агентность городских совместностей, произведенных в Пасо-Анчо, помогла появиться «импровизированным [политическим] пространствам»441, в которых действовала свобода слова. Аналогичным образом эта агентность делает видимой ключевую роль, которую играет общественное пространство во включении различных способов гражданского соучастия в процессы принятия решений – жизненно необходимые для «продуктивности заявления совместностей о самих себе; [поскольку совместностям] требуются „открытые пространства“, за счет подручных ресурсов позволяющие появляться низовым инициативам. Таким образом, гражданство и управление – смешиваются и учреждаются заново»442.

Производство совместностей в Пасо-Анчо было радикальным, альтернативным и автономным и уж конечно не прошло незамеченным местными властями; активистам было бы сложно не встретиться с муниципалитетом, пытающимся пресечь их деятельность. Впрочем, что странно, группа поначалу искала помощи местного правительства и рассчитывала на то, что им помогут с конкретными запросами (среди прочих – программы переработки твердых отходов, воскрешения парка). Они провели несколько встреч, правительство предоставило определенную поддержку (обеспечив активистов требуемым оборудованием) и даже дало ряд средне- и долгосрочных обещаний; тем не менее со временем стало ясно, что власти всего лишь пытались сохранить лицо. Впоследствии местные власти стали оспаривать «нетипичное» использование школы и библиотеки для театральных постановок, встреч труппы Escuela Popular Pablo Presbere и активистов); власти обозначили, что эти сценарии не соответствуют существующим правилам эксплуатации пространств и потому должны быть запрещены.

В интервью два активиста Пасо-Анчо отметили, что театральные постановки были запрещены из‐за предположительно «неуместного» политического содержания, то есть по причинам идеологической цензуры. Муниципалитет в напыщенных выражениях, густо пересыпанных административным жаргоном, заявил, что публичная библиотека не должна устраивать мероприятия, которые приносят прибыль (так власти предпочли описать символические пожертвования, которые активистская группа собирала после каждой постановки или культурного события). Аналогичным образом подавлялись и встречи инициативных групп: власти изменили график работы библиотеки и ограничили доступ к зданию начальной школы (здание закрывали сразу после окончания занятий, доступ ограничили и в выходные).

Вдобавок к тому энтузиазм и вовлеченность населения ощутимо сошли на нет, потому что власти решились вновь прибегнуть к протекционистским тактикам и стратегиям: например, обещали привести в порядок имеющуюся инфраструктуру (бордюры, уличное покрытие, канализационные системы и т. д.) и создать новую, которая требовалась уже много лет (например, общественных площадей и парков, баскетбольных площадок, общественных центров и т. д.), запустить облигации для приобретения социального жилья и прочая. Эта давно устоявшаяся традиция покровительственных отношений призвана обездвижить граждан, сделать их пассивными и неготовыми к бунту; она выстраивает «систему покровительства, в которой муниципалитет определяет и удовлетворяет „реальные“ потребности управляемых им сообществ, чтобы обзавестись поддержкой избирателей и таким образом обрести политический контроль»443. С течением времени может восстановиться и статус-кво, поскольку муниципалитет позиционирует себя как единственную организацию, ответственную за проблемы локального развития444.

Мало-помалу мобилизация и самоорганизация жителей Пасо-Анчо стала сходить на нет, но не исчезла навсегда. Сегодня ситуация, по крайней мере как представляется, находится «на паузе»445. Активисты из разных вовлеченных групп (в частности, из Comité Patriótico) все еще продолжают встречаться, разрабатывать идеи и предложения, призванные сломить общественный и пространственный контроль, которым обладает муниципальная власть; таким образом, активисты пытаются обрести силу и вновь инициировать «процесс завоевания автономии и преодоления гетерономии»446. «Разлом», соответственно, все еще открыт, и это обусловлено синергетической комбинацией факторов: автономией и независимостью (избеганием попыток кооптации и дальнейшего развития самостоятельности жителей); контекстом компромисса, который задают не только активисты, но и, что важнее, сами «производители совместностей (commoners)»; сильным чувством привязанности к месту проживания (то есть идентичностью места)447, которое лежит в основе «коммунизирующей (пространственной) политики (communitarian (spatial) politics)». Еще один фактор – приобретение и использование ряда навыков (работа в группе, артикуляция идей, политическая дискуссия и т. д.), со временем породивших «осознанность» определенного уровня, которую мы можем определить как способность «воспринимать социальные, политические и экономические противоречия и сражаться с подавляющими элементами реальности»448.

Обитатели Пасо-Анчо, действуя в реальности в разломе Реального, не смогли изменить общество или перестроить его с нуля. Тем не менее они смогли трансформировать «городские значения» (согласно тому, как Мануэль Кастельс определял базовые задачи городских общественных организаций): во-первых, они перестроили сообщество вокруг потребительной, а не меновой стоимости; во-вторых, они инициировали поиск культурной идентичности, равно как и создание автономных локальных культур (то есть запустили прямое взаимодействие между «создателями совместностей», чтобы сообща вырабатывать определяемое «коммунальное» значение); и наконец, они опробовали «городское самоуправление в противовес как централизованному государству, так и подчиненной, единообразной территориальной администрации»449. Эти три элемента образуют видимую часть «радикального производства совместностей» Пасо-Анчо, и они же – позволяют помыслить и артикулировать иное будущее района.

Знаменитое и проницательное определение Поля Валери: «будущее больше не выглядит таким, каким оно выглядело раньше»451, – хорошо соотносится с предположением Нила Горенфло относительно того, как критическое «завоевание» общественных благ и пространств, превращение их в городские совместности позволяет переменам случаться, позволяет мечтать об ином будущем в долгосрочной перспективе. Как показывает пример Пасо-Анчо, городские совместности зиждутся на индивидуальном и коллективном фундаментах; они позволяют сообществам налаживать связи с пространствами, в которых они обитают; создавать внутрисистемные идентичности и солидаризироваться. Таким образом, городские совместности необходимы, чтобы социально-пространственная реальность могла воображаться и воплощаться как «процесс достижения большей социальной справедливости за счет перемен, одновременно происходящих и в социальных отношениях (институциях, законах и нормах), и в пространстве (от пространственных структур, данных в их материальности, до образа территории)»452.

Этот процесс вызывает к жизни освобождающие и инклюзивные демократические практики (по крайней мере, в идеале). Неудивительно, что агентность городских совместностей столь конфликтна: «вопросы совместностей противоречивы и в силу этого всегда оспариваются; сам факт оспаривания скрывает за собой конфликтующие социальные интересы»453. И пусть обитателям Пасо-Анчо удалось проработать расхождения интересов и суждений внутри группы – к сожалению, им не удалось побороть узость мышления местного правительства. Таким образом, действия муниципалитета, стремившегося вернуть полноту власти (отказывая конкретным петициям, сокращая поддержку до минимума, сознательно нагнетая напряжение вокруг городских совместностей, апроприированных горожанами), требовали куда более хитрых и виртуозных ответных решений. В конце концов радикальное и автономное распространение новых городских совместностей практически неизбежно трансформирует статус-кво и меняет властные отношения, поскольку они «часто обязаны работать внутри существующей системы законов и контроля, которая грозит совместностям кооптацией и может привести к усмирению их радикальных, новых решений. Несмотря на эту реальную опасность и несмотря на то что они „работают внутри системы“, инициативы по созданию совместностей не должны терять свой трансформативный, катализирующий потенциал»454.

Конечно, логично работать «внутри системы» на благо системы; лучше скажем, что Реальное неизбежно производит собственные пространственные разломы, и люди, находящиеся в них, могут воплощать фундаментально иную агентность городских совместностей. Таким образом, существует вечная возможность противодействия, «мятежа» местных знаний и языков, воображения иного будущего в настоящем времени. Истории, подобные примеру Пасо-Анчо, свидетельствуют о том, что эмансипаторные вспышки не следует воспринимать как «прошедшее свершившееся»; скорее, они артикулируют «фрагменты утопического будущего, которые заключены в настоящем как скрытый потенциал», которые можно декодировать только с «вовлеченной позиции»455. Жители Пасо-Анчо смогли соединить «исторический момент» (критический анализ и вызовы настоящего, то есть то, как являет себя настоящее) с «политическим моментом» (способностью увидеть и заявить иные версии того, что грядет). Этот прорыв и позволяет нам в полной мере прочувствовать далеко идущий эффект альтернативной агентности городских совместностей; эффект, в котором будущее не выглядит таким, каким оно казалось (что обычно подразумевает, очевидно, регрессивный смысл), но таким, каким мы искренне хотим его видеть и создавать.

«Берлин бедный, но сексуальный»456 – одна из самых часто повторяемых цитат Клауса Воверайта, бывшего мэра Берлина. С 2003 года эта фраза стала не просто маркой Берлина, но и лозунгом для городской политики. Берлин поддерживал развитие туристического сектора и процветающие медиаиндустрии, рассчитывая на то, что он сможет стать серьезным игроком в международном соревновании «креативных городов»457 и туристических столиц. В свою очередь, город продал частным инвесторам бóльшую часть пустующих пространств и разрушающихся заброшенных зданий, надеясь заполнить опустевшую казну и расквитаться с непомерными долгами458. Выводя собственность на публичный аукцион, Берлин не рассчитал последствия частного девелопмента, определившие будущую судьбу города. В итоге город обзавелся центром, под завязку забитым роскошными домами, отелями и офисными зданиями, – и потерял контроль над собственным развитием на несколько грядущих лет. Неудивительно, что обеспокоенные горожане, уже участвующие в разных активистских группах459, запустили несколько кампаний, обращенных против градостроительной политики местного правительства, и совместно выступили против тотальной распродажи родного города. Аналогичные городские протесты происходят по всему миру. Впрочем, они отличаются причинами и тактическими решениями: некоторые боятся потерять жилье или общественное пространство и потому запускают протестные лагеря, демонстрации или онлайн-петиции. Эти коллективные действия воплощают желание граждан сохранить, защитить или создать общий ресурс в городской среде. Часто такие движения – особенно в академической среде – соотносят с так называемыми «городскими совместностями».

Совместности, согласно Майклу Хардту, – «акт создания и требования вернуть то, чем мы управляем вместе»460. Потому городские совместности можно определить как коллективную деятельность в городской среде. Более того, городские совместности также могут становиться гражданской платформой461, которая позволяет обсуждать городские потребности, проблемы и места/пространства для автономного и демократического развития идей, игнорируя инструменты государственного и рыночного попечительства. Отсылая к началу сборника, обозначим, что совместность конституируется тремя элементами: ресурсами общего пользования, сообществом, а также институциями или правилами, создаваемыми в процессе деятельности производителей совместности462. Во введении мы также обозначали, что городские совместности сталкиваются с проблемами, отличными от тех, что приходилось и приходится разрешать сельским общинам463. Города переживают постоянную социетальную трансформацию. К примеру, западные города сталкиваются с изменением ценностей и условий как в семейной, так и в трудовой жизни, и время становится необычайно ценным ресурсом: мужчины и женщины претендуют на равные права на карьеру и семью, и работа более не является инструментом заработка, но становится формой самоопределения464. Такое положение дел каждый день требует большей гибкости и мобильности. Следовательно, и существующим городским совместностям необходимо быть гибким и открытым сообществом, принимающим изменяющихся производителей совместности465, быть способными отражать изменяющуюся городскую политику и сводить разнящиеся точки зрения к общему знаменателю.

Городская политика, конечно же, сталкивается с теми же общественными переменами, которые влекут за собой новые требования к городскому пространству (например, потребность в большем числе детских садов и квартир, расположенных поближе к работе, потребность в новых сценариях использования общественных пространств и т. д.). Следовательно, городские правительства, стремящиеся к более равновесному развитию территории, вынуждены менять цели и методы градостроительства и проектирования территорий.

В данном эссе я попробую проанализировать роль, которую городские совместности могут играть в процессе городского планирования. Обращаясь к примеру девелопмента парка Гляйсдрайек, я утверждаю, что городские совместности могут разрушать официальные процессы планирования и активно противодействовать государственным и рыночным агентам, действующим на той же городской платформе. С другой стороны, они также способны становиться «низовыми» инициаторами, которые могут озвучивать свои требования в рамках уже существующего процесса соучаствующего проектирования или же могут запускать свои процессы аналогичного толка. Правительства часто не воспринимают сильную коллективную власть, которую проявляют городские совместности, хотя именно эта власть делает обе альтернативы возможными. Тем не менее важно артикулировать разные возможности городских совместностей – иначе не удастся запустить «коллективное действие»466. Включение городских совместностей в процесс планирования не ограничивается обычным подключением широкой аудитории к процессу. Потому особенно важно со всем вниманием отнестись к характеристикам ролей, которые городские совместности могут выполнять внутри проектировочного процесса.

Первая часть статьи посвящена тому, как городские совместности связаны с процессом «городского планирования» и общественным участием в нем. Во второй части я обращаюсь к истории парка Гляйсдрайек, чтобы рассказать о разных формах политического вовлечения, доступных городским совместностям. В третьей части определение городских совместностей будет использовано для анализа представленной истории парка. Четвертая часть предлагает анализ роли (или ролей), на которые городские совместности могут претендовать в проектировочных процессах; в заключение я предлагаю несколько общих размышлений на тему того, как городские совместности включаются в процессы городского девелопмента.

Городское планирование определяется как «дизайн и управление способами использования пространства, которые фокусируются на физической форме, экономических функциях и социальном воздействии городской среды, а также на размещении разных активностей. Поскольку городское планирование отталкивается от инженерных, архитектурных, социальных и политических требований, это, в зависимости от точки зрения, техническая профессия, или предприятие, требующее гражданского соучастия и политической воли, или же научная дисциплина»467. Это определение предполагает, что городское планирование оказывается политическим инструментом468 в той же степени, в какой и технической профессией, которая нацелена на обеспечение справедливого и устойчивого городского развития469. Она также включает понятие общественного участия, которое было (и остается) не самым очевидным компонентом городского планирования.

Городское планирование в западных обществах по преимуществу работало по принципу «сверху вниз» (top-down) (до семидесятых годов XX века); то есть политики, архитекторы и инвесторы создавали структуру города без прямого участия его обитателей470. В 1960‐х и 1970‐х жители городов принялись отвергать такую насильственную опеку. Протестующие жители Берлина в основном выступали против грандиозных планировочных схем, предполагавших уничтожение традиционной жилой застройки в пользу возведения модернистского социального жилья и масштабной транспортной инфраструктуры471. Протесты жителей вынудили местное правительство внедрить различные формы «общественного участия» в новые итерации проектировочного процесса. На сегодняшний день «общественное участие» может проходить на нескольких уровнях, включая информирование, консультирование, приглашение к совместной работе и даже наделение горожан определенными полномочиями (empowering)472. Интерес к разным методам общественного участия в планировочных процессах нарастает в профессиональном сообществе (особенно в среде ученых). В силу этого историки, географы, социологи и урбанисты провели множество исследований соучаствующего планирования473. Одновременно с этим различные исследователи обнаружили городские совместности в дебатах о трансформации и управлении городом.

К примеру, Радивил и Биггс сосредоточили свое внимание на общественных пространствах и их роли в спорах о городских совместностях. Они описывают, как апроприация общественных пространств вкупе с государственной активностью способны порождать городские сообщества и как «тактический урбанизм стимулирует более целенаправленные сбои в существующих городских системах. Он представляет особую ценность как краткосрочный процесс, принуждающий к обдумыванию долгосрочных перемен и в то же время смягчающий политические или финансовые риски за счет вовлечения горожан на нормативном уровне, то есть делая видимой ценность публичного пространства как общего ресурса»474. В то же время Шейла Р. Фостер исследует методы юридически корректного управления ресурсами городских совместностей и требует выявления третьей категории – «коллективного действия», которое служит альтернативой государственному управлению475. Паркера и Йоханссона также беспокоят трудности межотраслевого сотрудничества государства и производителей совместностей. Среди трудностей, которые они обозначают, особо выделяются различные понимания ресурса, что усложняет отношения между группами как в рамках городских совместностей, так и по их поводу: «развитие совместного управления общими ресурсами в городской среде, таким образом, зависит от того, удастся ли обнаружить дешевые и эффективные способы для взаимодействия групп, у каждой из которых свое представление о том, что есть ресурс»476.

Вышеупомянутые авторы согласны в одном: государству следует изменить свое восприятие городских совместностей, принять их и глубже внедрить их в каждодневную работу. Тем не менее не так очевидно, как этого достичь. История парка Гляйсдрайек показывает, как политика городского девелопмента может выявить различные конфликты, сопряженные с городскими совместностями; в то же время она предлагает новый подход к восприятию и включению городских совместностей в процесс планирования.

Без гражданского участия парк Гляйсдрайек просто никогда бы не появился. Если бы политики действовали по-своему, тут появились бы шоссе, автобусная остановка, недостроенное колесо обозрения и мириады строительных площадок. Лишь вовлеченность сотен горожан, боровшихся почти сорок лет, не дала ходу такому развитию событий478.

В 1974 году группа жителей попыталась не дать местному правительству уничтожить детскую площадку в районе Шёнеберг479, на месте которой власти пытались проложить шоссе. В то же время группа искала альтернативное пространство, куда можно было бы переместить площадку. Исследуя окрестности, они натолкнулись на привлекательный заброшенный пустырь: Гляйсдрайек, простирающийся на территорию около 63 га (156 акров).

В индустриальную эпоху это пространство было исчерчено множеством рельсов и для наземного, и для подземного транспорта. Во время Второй мировой войны разрушению подверглись многие пути и промышленные здания. В послевоенные годы территория пустовала; как только возвели Берлинскую стену, поезда больше не могли двигаться через ближайшую границу у Потсдамер-плац и вынужденно останавливались на станции Гляйсдрайек480. Пустырю в пространстве соответствовала ситуация политического вакуума: история прав собственности на территорию была неоднозначной и запутанной. Согласно документам, пространство принадлежало немецкому рейху и в силу этого должно было быть передано союзникам.

Ил. 1. Westtangente (фрагмент плана зонирования от 1965 г.), Grüntagente (альтернативная планировка, разработанная группой активистов Westtangente). Сегодняшние границы парка обозначены на обоих планах

Географически территория Гляйсдрайек относилась к западной части города, большей частью которой распоряжалась администрация Западной железной дороги. С другой стороны, железнодорожная компания Восточного Берлина (Ostdeutsche Reichsbahn) имела право распоряжаться профильной инфраструктурой на данной территории. Пока множились юридические сложности, трава спокойно прорастала сквозь крыши заброшенных промышленных зданий и железнодорожные пути.

Тем не менее правительство Западной части города спроектировало шоссе под названием Westtangente (ил. 1). Этот проект был выполнен в соответствии с упомянутыми ранее крупномасштабными модернистскими инфраструктурными ви́дениями. В 1974 году жители, вдохновленные удачным протестом против возведения Osttangente481 в Кройцберге, организовали низовую активистскую группу482. Их слоган гласил: «Grüntangente statt Westtangente» («Зеленая магистраль – вместо Западной»). К этому времени их план стал амбициознее простой попытки спасти детскую площадку: они решили остановить работы по строительству шоссе и взялись готовить альтернативный дизайн – не только Гляйсдрайек, но и сопредельных зон. Активисты представили зеленый ландшафт, простирающийся от северных частей города (Тегелер Форст) к центральному парку Тиргартен – и к территории Гляйсдрайек в южной части города.

Четырьмя годами позже инициативная группа официально подала в суд на берлинское правительство, протестуя против планов по строительству шоссе. Они аргументировали это тем, что строительные работы уничтожат потрясающую дикорастущую фауну – экосистему, которая развивалась более двадцати лет и включала в себя редкие, не типичные для Берлина растения, привезенные сюда по случайности на колесах международными поездами483. Активисты разработали альтернативный план, предлагающий «зеленое» решение для территории (ил. 1). Тем не менее прошло десятилетие, прежде чем шоссе убрали из плана зонирования, уступив непрекращающимся протестам.

В 1988 году Западный Берлин решил провести на оспариваемой территории Национальную садовую выставку 1995 года484. В 1998‐м, три года спустя, правительство устроило конкурс на проектирование парка размером порядка 60 га (148 акров). Падение Берлинской стены в 1989 году скорректировало планы и радикально переменило политический климат города. Проектирование и обустройство Потсдамер-плац, символически объединяющей город, были более срочными и политически значимыми задачами.

В 1992 году Берлин отменил планы по проведению садовой выставки на территории Гляйсдрайек. Высвободившиеся площади потребовались для обустройства логистического центра485, который бы обслуживал строительство близлежащих Потсдамер/Ляйпцигер-плац. Активисты вновь попытались оспорить эти планы, но не добились успеха; хотя Берлинский сенат пообещал разбить парк сразу после того, как потребность в логистическом центре отпадет. Будущий парк представлялся компенсацией486 за внушительное строительство на Потсдамер-плац, и финансирование этой инициативы легло на плечи инвесторов строительства487.

В 1995 году местные инициативные группы (объединившиеся под названием Interessengemeinschaft Gleisdreieck) совместно с экологическими организациями оспорили в суде планы по строительству на Потсдамер и Ляйпцигер-плац; они утверждали, что компенсаторных «зеленых» зон, предложенных государством на территории Гляйсдрайек, было недостаточно488. Эти официальные запросы поддерживались различными неформальными протестными акциями, продолжавшимися вплоть до 1998 года, когда дело было окончательно закрыто.

Годом ранее департамент городского развития Берлинского сената опубликовал новую концепцию развития территории Гляйсдрайек, сочетавшую новый парк и различные места для капитального строительства. Тем не менее, несмотря на то что к этому моменту правительство уже располагало инструментами гражданского соучастия, к разработке этой концепции не были привлечены ни представители районных администраций, ни граждане. Как следствие, различные соседские объединения решили совместно устроить «воркшоп по планированию», чтобы собрать идеи и пожелания горожан.

Тем не менее несколькими месяцами позднее частный автомобильный инвестор получил разрешение на возведение парковки489 на 1500 машин рядом со станцией Гляйсдрайек, и шоссе вновь появилось на арене политической борьбы. Более того, берлинское правительство изменило план зонирования, пытаясь создать более доступные места для строительства, невзирая на общественный протест. Департамент экономики сената даже предложил построить грандиозный парк развлечений на этом месте. Эти предложения по девелопменту вынудили активистские группы к масштабному объединению, и так в 1999 году была основана группа Aktionsgemeinschaft (AG) Gleisdreieck Park490, готовая сражаться за общий парк.

Этот момент маркировал начало долгих горячих споров, бесконечных сложных переговоров, которые попеременно включали самых разных акторов: берлинское правительство, владельца площадей (агентство недвижимости Немецкой национальной железнодорожной компании, интересы которого представляло агентство EIM, позднее переименованное в VIVICO)491 и активистов вкупе с заинтересованной общественностью.

В 2001 году AG Gleisdreieck устроила кочующую выставку, посвященную истории и различным предложениям по развитию территории, чтобы рассказать широкой публике о происходящих переменах. Даже VIVICO воспользовалась шансом представить проект. Три года спустя AG Gleisdreieck совместно с другими активистскими группами основали кооператив и всерьез задумались об аренде всех зеленых зон, чтобы заняться развитием парка (и обезопасить его будущее)492. В то же время Воверайт, мэр Берлина, мечтал о гигантском колесе обозрения, которое стало бы магнитом для туристов493.

Итогом затяжной борьбы стал контракт о городском развитии, подписанный в 2005 году ключевыми игроками: администрацией района Фридрихсхайн-Кройцберг и представителями собственника земли, компании VIVICO. Их соглашение определяло границы собственности, функционирование и зонирование парка, а также возможные места для капитального строительства – которые, увы, были значительно крупнее, чем рассчитывали активисты. В конце этого же года правительство запустило открытый конкурс на разработку дизайна общественного парка, в котором выиграло бюро городского планирования и ландшафтной архитектуры Atelier Loidl. С этого момента и началось интенсивное соучаствующее проектирование, первым этапом которого был опрос горожан, онлайн-обсуждение, различные события и встречи на территории будущего парка, которые проводились двумя коммуникационными агентствами, специализировавшимися на городском планировании.

Вплоть до 2006 года инициативные группы продолжали бороться и организовывали различные активности, пытаясь предотвратить уничтожение зеленой зоны: были и публичные прогулки по территории, и DIY (самодельная) детская площадка, и обустройство городских садиков. Тем не менее в этом же году началось строительство парка, которому предшествовали вырубка многочисленных деревьев и замена загрязненной почвы494. Протест, устроенный активистами и жителями соседних районов, прошел незамеченным. Но в начале 2007 года, к старту процедур территориального планирования (actual planning), была организована рабочая группа (PAG, Projektbegleitende Arbeitsgruppe). В нее вошли ландшафтные проектировщики из Atelier Loidl, компания Grün Berlin GmbH495, отвечающая за проектный менеджмент, представители сената по вопросам города и окружающей среды, чиновники из районных администраций, а также AG Gleisdreieck. Все они взялись за обустройство парка. На встречах жители представляли собственные дизайн-проекты и видение парка, которые отличались от того, что предлагали архитекторы, сенат и Grün Berlin GmbH. Жителям хотелось сохранить как можно больше диких насаждений, полян, руин и заросших железнодорожных путей; архитекторы же распланировали визуальную ось: небольшой газон, игровые площадки и общественные сады располагались на границах парка496. Под вопросом было и будущее соседних садиков (community gardens), которые еще в XIX веке разбили к востоку от будущего парка; на их месте архитекторы распланировали новые спортивные площадки. Тем не менее в 2009 году было принято решение оставить садики, и спортивные площадки перенесли на пространства аэропорта Темпельхоф и магазина инструментов в Йоркдрайеке.

Наконец в 2011 году открыли восточную часть парка; через два года – западную, и в 2014‐м открыли последнюю часть парка, именуемую Флашенхальс и реализованную без участия горожан.

Хотя история планирования подошла к концу, инициативная группа не распалась; они продолжают проводить регулярные встречи, поскольку развитие парка – лишь один из элементов грандиозного проектировочного сценария. Продолжается и официальное гражданское участие: в ноябре 2014 года впервые удалось выбрать группу из десяти гражданских представителей; за них голосовали жители, пользователи парка и заинтересованные стороны. Представители наряду с другими уполномоченными акторами из государственного и делового секторов имеют право разрешать любой вопрос, связанный с жизнью парка в настоящем или будущем. В наблюдательный совет входят и владельцы усадеб (и садов, соответственно), корта для пляжного волейбола, а также владельцы магазина инструментов «Hellweg»; совет также образуют и другие интересанты – государство представляют самоуправляемые соседские общины, расположенные рядом, представители сената, районов Фридрихсхайн-Кройцберг и Шёнеберг, а также сотрудники компании Grün Berlin GmbH, управляющей несколькими крупными городскими парками497.

Битва за Гляйсдрайек с точки зрения производства совместностей

История парка Гляйсдрайек показывает, как жителям удалось повлиять на этот специфический процесс городского планирования. И пусть всех целей добиться не получилось, жители все равно смогли отменить и изменить некоторые из решений, навязанных городским правительством. Активистский метод, заключавшийся в протестах и переговорах, можно осмыслить как производство совместностей, гражданские инициативные группы – как сообщество, оспариваемую территорию – как общий ресурс, и, наконец, парк Гляйсдрайек вообще – как городскую совместность.

Общий ресурс – территория Гляйсдрайек: несмотря на то что эта территория не принадлежала жителям и даже формально не являлась публичным пространством, она маркировалась как «заброшенная нелегальная зона»498, которую творчески апроприировали жители близлежащих районов, обратив ее в зону отдыха. Многие сочли ценными расположенные здесь исторические здания, железнодорожные пути и дикорастущие растения – и решили взять ответственность за сохранение этой экосистемы. Со временем контуры территории, а следовательно, и ресурса значительно изменились: деревья пошли под вырубку, многие здания были снесены. В течение нескольких лет сюда и вовсе нельзя было попасть из‐за логистического центра. Позднее уменьшилась и общая эксплуатируемая площадь, потому что здесь принялись возводить парковочный гараж и комплексы апартаментов. Тем не менее на сегодняшний день общий ресурс восстановлен – и он принял форму большого общественного парка, который включает в себя различные игровые площадки, скейт-парк, оставшуюся историческую застройку и дикую природу. Затем частью парка стали и корты для пляжного волейбола, стихийно появившиеся изначально для частного использования, и садики, к которым прибавились кафе с насыщенной культурной программой. Даже архитекторы, изначально не имевшие желания сохранить сады, были вынуждены признать, что их наличие необычно, но приятно для посетителей парка499.

Сообщество – группы активистов и жители: поначалу его образовывала малая группа жителей, сражавшихся против возведения скоростного шоссе. Со временем сообщество разрослось. Совместную борьбу начали семьи, любители природы, историки, садовники и спортсмены; каждая группа выражала свой конкретный интерес и поначалу действовала самостоятельно, но стоило либерально-консервативной партии вернуть в политическую повестку вопрос о строительстве шоссе, как группы объединились. AG Glesidreieck собрала следующие активистские группы: IG Gleisdreieck, Kreuzberger Horn e. V., Anwohnerinitiative Flaschenhals, BI-Westtangente, Bürgerinitiative B101, соседскую ассоциацию Tiergarten Süd, клуб велосипедистов Grüne Radler, а также НКО Friends of the Earth Germany (BUND). Хоть группы возникли и развивались по-разному, их все же объединяла общая цель – сохранить территории и приостановить любые попытки уничтожить их общий ресурс, предотвратить строительство шоссе и создание гигантского колеса обозрения. Выявив общих врагов (правительство и инвесторов), группа создала общую идентичность.

Институции – городской политический активизм: производство совместностей началось вместе с появлением первой инициативной группы Bürgerinitiative Westtangente. Она дала активистам своего рода «официальный» статус. Они определили общий ресурс, за который сражались, и разработали стратегию борьбы. Группа взялась проводить регулярные встречи, чтобы устраивать протесты и оспаривать в суде строительство шоссе. С течением времени появилась новая угроза в лице сената, заинтересованного в реапроприации территории, на которой группа, уже разросшаяся к этому моменту, разбила коллективные сады и организовывала различные события. Когда же запустились работы по территориальному планированию парка Гляйсдрайек, группа, уже приняв форму AG Gleisdreieck Park, стала искать любую возможность участия в проектировании и развитии парка. И даже после того как парк официально был открыт, группа продолжила заботиться о своем ресурсе. Избранные представители обсуждают с другими официальными участниками все вопросы, связанные с парком: обслуживание, безопасность, экологические и финансовые вопросы и т. д.

Более того, выявленные совместности располагаются в городской среде (центре Берлина) и сталкиваются и с общегородскими проблемами: потребностью в открытом общественном пространстве, угрозами экологического загрязнения, попытками государства повысить престиж города, интересами частных инвесторов, сложными планировочными процедурами и т. д. Прилегающие районы Кройцберг (к восточной части от Гляйсдрайека) и Шёнеберг (к западной части) открыли парк сообществам с очень разными историями, интересами и демографическими характеристиками: с семидесятых годов XX века Кройцберг был активистским районом500, а часть Шёнеберга, наиболее приближенная к парку, имела печальную славу – район отличали развитые проституция501 и преступность.

В силу означенных причин можно расценивать парк Гляйсдрайек и предшествовавшую его появлению борьбу как гражданскую платформу, принимающую разные группы интересов, вынужденные взаимодействовать. С одной стороны, проблемы обсуждали внутри сообщества; с другой – сообщество взаимодействовало с противостоящей стороной: государством, инвесторами и планировщиками.

Роль городских совместностей в официальных процедурах территориального планирования

Обратившись к борьбе за парк Гляйсдрайек, можно проанализировать роль городских совместностей с двух позиций. Мы можем описать производство совместностей как инструмент прерывания, нарушения планировочных процессов, запущенных по инициативе сверху, или же – как основание для общественного участия в официальных процедурах планирования.

Остановка инициативы сверху: производители совместности парка Гляйсдрайек смогли успешно отменить грандиозные замыслы берлинского правительства по строительству инфраструктуры и созданию туристических мест. Им удалось сохранить по крайней мере часть земли, которую они объявили своим общим ресурсом. Для этого применялось два метода. Во-первых, они открыли неиспользуемые площади широкой общественности, запустив временные активности (игровые площадки, городские сады) и объясняя на публичных встречах или при помощи выставок возможный потенциал использования (необычная природа, глоток чистого воздуха для близлежащих районов, исторические памятники, пространство для экспериментов/творческого самовыражения). Действуя таким образом, они привлекли внимание и поддержку широкой публики. Во-вторых, они направили свою коллективную силу на оформление официальных исков против планируемых проектов и никогда не останавливали протест.

Запуск процесса соучастия: партисипаторный подход к ландшафтному проектированию сразу был обозначен в проектной документации на конкурс по разработке парка Гляйсдрайек, обнародованной в 2005 году502. Правительство, наученное долгой историей протестов, осознало, что сейчас необходимо подключать общественность к разработке проекта на самых ранних стадиях, и запустило новую форму общественного соучастия (ранее упоминавшуюся рабочую группу PAG). Конечно, соучаствующее планирование было изнурительным делом503. Каждая группа участников: жители, планировщики, заказчик в лице правительства – преследовала свою цель, конфликтующую с другими. Итоговый проект можно представить как компромисс, впрочем достаточно успешный: общественный парк открыт для всех и каждого, предлагает множество активностей для досуга и отдыха, сохраняет дикую природу и здания, здесь же располагаются садовые участки. Тем не менее парк значительно меньше, чем этого хотелось бы жителям, и лишь малая толика диких растений была сохранена. Инвесторы возвели апартаменты класса «люкс» на большей территории, чем изначально было договорено, обратив парк в престижный градостроительный проект504, привлекающий не только жителей Берлина, но и туристов505.

Оба примера показывают, что едва ли хоть одна инициатива по планированию территории Гляйсдрайек, запущенная сенатом или строительными компаниями, обходилась без протестов и столкновений с производителями совместности. Конечно, общий накал спадал с течением времени, и если поначалу идеи и протесты жителей попросту игнорировались, то к концу процесса производители совместностей стали активными, хоть и не до конца равноправными участниками планировочного процесса.

Этот пример показывает, что производство совместностей в рамках городского девелопмента может принимать форму политического действия. Городские совместности неспособны к полностью автономному существованию и частично зависят от государственной и рыночной систем. Тем не менее коллективная сила городских совместностей способна влиять на диалог разных стейкхолдеров и приводить к изменениям в политическом процессе принятия решений.

Можно ли считать парк Гляйсдрайек моделью для городского соучаствующего планирования? 506

История парка как городской совместности наводит на несколько интересных мыслей, связанных с культурой городского планирования:

1. Городские совместности можно расценивать как индикатор, выявляющий актуальные потребности определенных групп жителей (например, пространство для общих активностей, отдыха от города и т. д.).

2. Правительства и планировщики часто расценивают городские совместности и их участников как угрозу (или назойливых оппонентов), поскольку не видят общности целей. Тем не менее представление о них как о серьезных партнерах может стать преимуществом – если правительство предложит легальное участие в процессах планирования, вероятно, гражданские протесты не будут тормозить работу. Кроме того, этот процесс позволяет практически бесплатно собирать идеи и экспертные точки зрения – поскольку соучастие производителей совместностей происходит на волонтерских началах.

3. В то же время производителям городских совместностей не следует забывать, что их вовлеченность в процесс планирования может привести к неожиданным последствиям. В некоторых случаях – как и в случае парка Гляйсдрайек – «спасенные» или захваченные ресурсы повышают популярность района. Это ведет к взлету цен и арендных ставок на жилье, а также к пугающей всех «джентрификации». Общий и бесплатный ресурс, таким образом, становится дополнительным капиталом для инвесторов507.

4. Стоит не просто «информировать» общественность или с ней «консультироваться», если участники рассчитывают на долгосрочный и успешный городской девелопмент. Следует учитывать все возможные уровни общественного включения, к которым относится и «вовлечение», и «коллаборация», и «наделение полномочиями» (empowering)508. Если жители полностью погружены в процесс планирования, то их степень ответственности за объект/ресурс значительно возрастает. Например, в случае Гляйсдрайека граждане избрали официальных представителей, которые участвуют в принятии решений о будущем парка (то есть решают, как справляться с вандализмом, обеспечивать безопасность, обновлять устаревшие инфраструктурные объекты и т. д.).

5. Отсылая к «коллаборациям» и «наделению полномочиями», замечу, что производители городских совместностей могут быть более адекватными партнерами по проектированию, нежели «широкая публика». Они уже разработали совместные повестку, видение и требования, и им легче дается коллективное усилие, необходимое для активного участия в политическом процессе.

Конечно, заказчики (город или инвесторы) и планировщики, будь то государственные или частные, должны быть заинтересованы во взаимодействии с гражданами; интерес должен исходить от граждан в том числе. Необходима нейтральная модерация интересов различных групп, чтобы переговоры проходили на равных. В случае Гляйсдрайек мы не можем сказать, что активисты ощущали себя как равные участники диалога, особенно потому, что многие их требования не были учтены, и потому, что горожан позвали участвовать в развитии лишь конкретных частей парка (хотя горожане активно боролись за подключение ко всему проекту). Поэтому и в процессах городского планирования на практике, и в научных исследованиях следует внимательнее относиться к плодотворному потенциалу городских совместностей.

В десятых годах XXI века стало ясно, что теперь городское (urban) не только является пространством реализации противоречивых политик, но и становится одной из важнейших ставок в этой игре509. Городское вновь возникает повсеместно, предоставляя основу для повстанческой борьбы по поводу демократии, капитализма и самого городского пространства. Люди, которых формируют контекстуальные, социальные, политические, экономические факторы, оккупируют общественные пространства и стремятся универсализировать принципы равенства. Они требуют, чтобы их слышали наравне с теми, кто устанавливает порядок, поддерживающий статус-кво510. В то же время этим оппозиционным движениям отчаянно необходимо развивать долгосрочные (не-)материальные инфраструктуры, благодаря которым они смогут создавать настоящие альтернативы нынешнему порядку511.

Эта борьба проходит на фоне трудных отношений с урбанизацией; она встроена в систему, которая движима постоянной необходимостью обнаруживать выгодные площади для производства, апроприации и поглощения экономических излишков512. Капиталистический способ производства основывается на совместностях, по необходимости становящихся городскими за счет производства пространства. Городская недвижимость – ключевой механизм приватизации общих благ513, поддерживаемый экономическим сектором, основывающимся на кредитах и аренде, которые приводят к фундаментальному перераспределению стоимости. Какие же возможности – в таком контексте – предоставлены мятежным514 актам пребывания-вместе (being-in-common), чтобы создавать городские совместности как освобождающие механизмы, как процессы, предлагающие реальную и долгосрочную альтернативу?

Этот текст предлагает три варианта ответа на этот вопрос; каждому посвящен свой раздел. Стремясь дать определение городских совместностей, в первой главе я раскрываю «совместности» и «общее» (the common) как социоисторически произведенные конфигурации; в рамках этой главы я исследую, как оба понятия единовременно оказываются и материальными, и нематериальными, и естественными, и историческими, и подавляющими, и высвобождающими. Вторая глава рассказывает, как городская недвижимость огораживает совместности в разных масштабах, а третья объясняет, как освобождающие городские политические активности, в особенности акты пребывания-вместе, соотносятся с созданием городских совместностей. Эти две последние главы обращаются к разным контекстам спекулятивного бума на испанском рынке недвижимости 1997–2007 годов. Я рассмотрю городской, политический и экономический контексты, а также обращусь к движению PAH (Platform for Mortgage Affected People/Платформа пострадавших от ипотеки). В заключительной части я вернусь к основному вопросу данного текста, а именно к потенциалу пребывания-вместе для создания высвобождающих городских совместностей.

Европейские теоретики времен раннего модерна воспринимали «общее» как дар природы доступный человечеству; к ним относились воздух, вода и земля – элементы, часто осмысляемые в религиозных терминах как наследие человечества в целом515. «Трагедия ресурсов общего пользования» (1968) Гаррета Хардина популяризировала и чрезвычайно упростила идею общего за счет неомальтузианского подхода: от Хардина мы унаследовали ложную дихотомию частной и государственной (public) собственностей как единственно возможных двух форм решения проблемы совместности. И пусть внушительное количество трудов Элинор Остром и ее коллег516 смогло до какой-то степени оспорить идеи Хардина, предложив эмпирический анализ способов существования сложных систем коллективного управления, – но, к сожалению, они лишь описали внутреннюю динамику так называемых «природных» совместностей, не контекстуализируя и не ставя под сомнение более крупные политико-экономические структуры (например, динамику накопления и экспансию капитала), частью которых эти совместности являются.

Это ставит под вопрос многие из работ, посвященных общим «природным ресурсам» и основанных на текстах Остром и ее коллег: они либо консервативны, либо вовсе аполитичны; в массе своей эти тексты не обращаются к социоприродным капиталистическим отношениям, лежащим в основе отношения собственности и организации общественной жизни. Они действуют некритически в рамках либерально-демократической капиталистической системы. Капиталистическое развитие совмещается со многими системами управления общими ресурсами517, равно как и общее является неотъемлемой частью капиталистического способа производства, о чем я скажу далее. Тем не менее, если исследователь стремится понять, как совместности могут повлиять на создание освобождающей политической конфигурации, ему/ей необходимо встроить исследование совместностей в исторические и современные политэкономические процессы.

Более того, всякая отсылка к совместностям как к ресурсам (или «природным» ресурсам) происходит из утилитаристской и статичной концептуализации, которая вычеркивает их политическую и социоприродную реальность518. Особенно часто это сокрытие наблюдается в текстах о «новом общем»519, среди которых отдельным, разрастающимся направлением являются городские совместности, плоско определяемые как коллективно разделяемые городские ресурсы. Урбанистика и городское планирование520, а также юридическая наука521 – два поля, в которых постоянно проявляются эти (по большей части деполитизированные) исследования. Между тем необходима концептуализация «совместности» как деятельности – не статичное, но реляционное определение; лишь этот подход позволит описать динамические отношения в обществе, которые невозможно отделить от отношений с окружающей нас средой522.

Общее (the common), крепко связанное с совместностями, указывает на язык, аффект, знание, творчество и мысль; другими словами, на «нематериальные» процессы, коллективно распределяемые посредством сетей социальных отношений. Смещение фокуса с совместностей на общее оказывается все различимей. Агамбен523 подчеркивает, что капитализм не только экспроприирует результаты продуктивной деятельности (труда), но и отчуждает саму лингвистическую и коммуникативную человеческую природу. Хардт и Негри особое внимание уделяют тому, как понятие нематериальной рабочей силы становится центральным для капиталистического производства, превращающего «общее» в основу экономического производства: и как производительную силу, и как форму произведенного богатства524. Многие тексты об «общем» сосредотачиваются на том, как неолиберальный захват уравнивает людей, отнимая у них среди прочего знания, язык и аффекты525, – механики этого отчуждения Джоди Дин526 определяет как «коммуникативный капитализм». Общее играет ключевую роль в одном из противоречий капитализма, выделенных Марксом, а именно в противоречии между производительными силами и социальными производственными отношениями, создающими кризисы и конфликты, делающие возможным переход к социализму. Социоисторический процесс, несомненно, встраивает общее и совместности в состав производительных сил, и, конечно, общее производится и умножается посредством по необходимости коллективного трудового процесса за счет соединения ресурсов и социальной кооперации трудящихся (social cooperation of labor)527. Хардт и Негри528 рисуют следующий образ: выявленное Марксом противоречие между социальной природой капиталистического производства и частным характером капиталистического накопления приводит к тому, что капитализм сам подготавливает собственное падение.

Хотя общее, бесспорно, трансформирует капитализм новыми и ранее невиданными способами, я все-таки настаиваю на том, что сохраняется фундаментальная необходимость понимать, как процессы такого рода соотносятся и взаимодействуют с социальными конфликтами по поводу доступа, контроля и огораживания совместностей. Вслед за Дин529 я считаю, что совместности необходимо рассматривать и как материальные, и как нематериальные, учитывая их относительность и историчность. Совместности часто описывают лишь в материальных терминах, характеризуют как «исчерпаемые», но в их относительном значении сохраняется важный нематериальный компонент, проявляющийся посредством аффекта, знания и языка. Контекстуализируя эти элементы должным образом в рамках совместностей, исследователь откроет возможность продумывания новых способов политически устанавливать пребывание-вместе и выводить совместности за рамки дебатов о режимах собственности и об институциональных образованиях. Аналогичным образом, если мы говорим о бесконечном общем и описываем его через излишек, следует помнить, что оно не просто встроено в материальное производство, но конституирует его, а также и – в особенности – [производственные] отношения. Таким образом, в то время как общее играет фундаментальную роль на новых фронтирах капитализма, материальная основа, позволяющая производить общее, сохраняет глубокую связь с совместностями.

Итак, я концептуализирую городские совместности как динамические социальные отношения, которые формируются и со временем изменяются за счет конфликтов и течения времени посредством социоисторических отношений и городских социопространственных практик; совместности суть оспариваемая, коллективная, материальная и нематериальная сфера (terrain). В силу того что эти процессы содержат и подавляющий, и эмансипаторный потенциалы, нам требуется политизация совместностей – именно она позволяет узнать, как и кто производит какие типы совместностей. Используя диалектику огораживания-создания совместностей, мы постараемся проанализировать процессы исключения и трансформаций (alterity)530, наблюдаемые на испанском примере.

Огораживание совместностей – modus operandi современного неолиберального урбанизма. Этот процесс направлен на поиск новых точек аккумуляции капитала посредством управления потребительной и меновой стоимостью городского пространства. Есть и другая тактика – закрытие доступа к любому городскому пространству или форматам социального бытия (sociality), создающим некоммодифицированные способы воспроизводства и, таким образом, бросающим вызов капиталистическим социальным отношениям531. Огораживание обращается не только к исходному накоплению532 или воскрешению государственного насилия (statist violence), но и к запутанным, практичным и крайне противоречивым требованиям совместностей533. И, поскольку капитал действует как сила, которая колонизирует жизни и ищет постоянного роста и самовоспроизводства534, огораживание насильно втягивает в круг капиталистического производства и циркуляции те процессы, что происходят за пределами капиталистического накопления535.

Городской рынок недвижимости – ключевой механизм приватизации общих благ мегаполиса536. Этот процесс происходил и на общегородском, и на индивидуальном уровнях, что можно наблюдать на третьем цикле изменения объема жилого строительства на рынке испанской недвижимости, охватывающем период с 1997 по 2007 год. В этот период страна переживала самый значительный и прибыльный взлет рынка за всю историю. Строительство жилья было включено в процесс, в котором расширяющаяся урбанизированная среда превратила «общественное» (public) богатство и то богатство, что считалось общим (held socially in common), в частную собственность. Совокупный среднегодовой темп роста номинальных цен на жилье за обозначенный период был выше 10%537, а общий объем предложений превысил 6 млн квартир538. Общая площадь жилой застройки, с учетом 900 тыс. квартир, вводимых в эксплуатацию в 2006 году (эти показатели превысили суммарный объем застройки во Франции, Германии и Италии539), за время бума выросла на четверть от существующего объема жилой застройки540. В 2006 году Испания уверенно заняла первое место среди европейских стран и пятое в мире по использованию цемента.

Поскольку строительный сектор традиционно был ключевым пространством для накопления капитала в Испании541, город значительно расширился – это стало возможным за счет либерализации жилья, жилищных займов и земельного рынка, а также поступательного подключения к различным программам и благам Евросоюза542. В 2007 году Испания лишь на позицию отставала от США в рейтинге стран c крупнейшим показателем чистого импорта капитала; испанский рынок жилой недвижимости перешел на повышенные обороты за счет поддержки частных зарубежных инвестиций543.

С другой стороны, в период франкистской диктатуры политический и идеологический проект владения собственностью использовался как панацея от социальной нестабильности544. С приходом демократии этот проект изменил свою траекторию, но в общем-то никуда не исчез: около 85% испанских домохозяйств к 2007 году перевели собственность в свое владение, и этот показатель был одним из наивысших в Европе. Несмотря на то что средний заработок во время строительного бума упал на 10%545, испанцы ежегодно брали более 820 тыс. ипотечных кредитов, потому что агенты, девелоперы, риелторы, строители, медиа, власти и финансовые компании постоянно твердили: «цена жилой недвижимости никогда не падает» или «жилье – надежное вложение»546.

Процесс огораживания также происходил на уровне тел в городском пространстве, поскольку именно люди являлись важнейшим элементом пазла, существующего с целью ускорить процесс огораживания совместностей и накопление городского капитала. Невероятный взлет уровня «благосостояния» испанских домохозяйств – от 480% валовых внутренних инвестиций в 1995 году до 800% в 2006 году, из которых 540% напрямую относились к имеющейся у домохозяйства собственности547, – происходил за счет массовых задолженностей. В то же время граждане получали немыслимое количество займов на жилье, выросших более чем в четыре раза, с 155 млрд евро в 1999 году до 647 млрд евро в 2007‐м548. Ипотека сделала их собственниками, тем самым вынуждая обслуживать механизм изъятия ренты, действующий в финансовом секторе549. Таким образом, ипотечные займы можно считать еще одной стратегией, которую использует капитал, чтобы стать «силой, колонизирующей жизнь» (life-colonizing force). Ипотека также помогает огораживать совместности и превращать их в частную собственность, обеспечивая поток доходов финансовым учреждениям, поскольку права на землю и жилье предоставляются «домовладельцам» в обмен на притязания на их будущий труд.

В промежуток с 1997 по 2006 год задолженность домохозяйств выросла с 55 до 130% располагаемого (чистого) дохода550, что вывело Испанию на первое место в мире по самой величине соотношения долгосрочной ипотечной задолженности домохозяйств и их реального располагаемого дохода551. Таким образом, это расширяющееся огораживание совместностей можно определить как процесс пролетаризации тех, у кого и так отняли средства к существованию552; другими словами, огораживание можно описать как динамическое создание социальной группы «домовладельцев». Эта группа – результат того, как капитализм создает необходимые для себя элементы, использует их и в конце концов избавляется от них553. Это становится особенно видимым, если мы обратимся к испанскому закону об ипотечном кредитовании, который обязывает продолжать выплаты в том случае, если конфискованное банком и выставленное на торги имущество (например, квартира) не покрывает долг перед банком554.

Эти проблемы встали особенно остро после того, как пузырь строительного рынка лопнул в 2007 году; безработица перевалила за 25%, а жилье стало гигантской язвой для большинства испанцев, которые все меньше были способны платить долги по взятым кредитам. В промежуток с 2008 по 2013 год произошло более полумиллиона арестов собственности и 250 тыс. выселений – если верить статистике испанского Минюста; сотням тысяч испанцев больше негде было жить и негде изыскивать средства, чтобы покрывать долги и попросту выживать. В то же время по крайней мере 3,5 млн квартир оказались пустыми, и банкам пришлось брать финансовую помощь из государственного бюджета, исчислявшуюся десятками миллиардов евро. Представители рабочего и среднего класса приняли тяжелый удар бедности, нищеты, долгов, отъема имущества и выселений; эти процессы привели к запуску протестных форм и движений, которые воплотились как пребывание-вместе на базе гражданских платформ по защите жилищных прав и проходили по всей стране. Последняя глава содержит некоторые предварительные размышления о том, как такие формы и акты протеста можно соотнести с (эмансипаторным) производством городских совместностей.

Учитывая тенденции капиталистической урбанизации, которые иллюстрирует кейс испанского рынка, можно сказать, что пребывание-вместе тесно связано с борьбой за городские совместности. Сопротивление огораживанию не в новинку555; конечно, огораживания происходят постоянно, равно как не прерывается и производство совместностей556. Обращаясь к Харви, мы определяем производство совместностей как социальную практику, которая устанавливает динамические, коллективные и некоммодифицированные социальные отношения между самоопределенной социальной группой и элементами существующей (или создаваемой) социальной и/или физической среды, которая жизненно необходима для существования и благополучия группы557.

Пребывание-вместе оказывается субъективным состоянием, произведенным посредством реконфигурации поля опыта558, происходящей за счет вовлечения в коллективную борьбу по поводу режимов урбанизации и обустройства городской жизни. Это пребывание-вместе – сущность и содержание политического, и оно совпадает с тем, как Де Анджелис описывает силы, возвращающие право на жизнь за пределами приватизирующих и отчуждающих процессов накопления капитала; сил, позволяющих по-своему переопределить социальные отношения559. Пребывание-вместе хорошо согласуется с идеей Джоди Дин о «тех наших остальных (people as the rest of us)»560 – 99%, – а также с идеей Жака Рансьера о «неучаствующей части» (the part of no-part). Эта идея указывает на то, что разрыв существующего порядка осуществляют те, кто не является его частью; она же делает видимым зазор между существующим порядком и иными возможными вариантами будущего561.

Создатели испанских гражданских платформ поддержки, по всей видимости, были «частью» порядка и за счет покупки собственности добились права называться «первоклассными гражданами»562. Тем не менее они же стали «неучаствующей» частью населения, поскольку их изгнали, лишили собственности и отправили в пожизненную долговую яму. Платформа пострадавших от ипотеки (PAH), наиболее активное во всей Испании движение за право на жилье, было основано в Барселоне в 2009 году и за прошедшие годы породило более 200 отделений по всей Испании. Три их базовых, непреложных требования включают аннуляцию ипотечной задолженности при передаче имущества банку (то есть за счет возврата долга в натуральной форме), немедленное прекращение выселений из семейных домов, находящихся в собственности одного владельца, а также создание фонда социального жилья из пустующих домов, принадлежащих финансовым организациям.

Платформа организовалась за счет различных форм пребывания-вместе, ключевой из них являлись ежедневные собрания, на которых встречались люди, более не способные выплачивать свой заем и/или живущие под угрозой выселения, а также другие активисты. Именно на этих собраниях они разрабатывали коллективный план действий и вырабатывали способы противостояния, доступные домохозяйствам, по которым ударил ипотечный кредит. Собрания – пространства создания и обмена общими знаниями о том, как сдерживать выселение или противодействовать лишению собственности; здесь работают со страхами и стыдом, который переживают собственники; это пространство коллективной поддержки и поддержки коллектива. Участники платформы не только разрабатывают масштабные кампании и акции; например, на собрании люди организуются в группы сопровождения, помогающие тем, кто отправляется в банк с прошением о долговой амнистии. Группа не дает сотрудникам банка отмахнуться от просителей; ее участники добиваются ответов напрямую от управляющих или даже захватывают банк (в случае, если переговоры зашли в тупик). Они же организуют «живые щиты», преграждая вход в квартиры полицейским и судебным чинам, стремящимся выполнить приказ о выселении. Эти же активисты сквотируют пустые дома и размещают там семьи, благосостояние которых разрушила ипотека. Я перечислила лишь несколько стратегий из множества. Производство совместностей обнаруживается и в риторике, и в практике платформы; частные проблемы домохозяйств образуют среду, в которой выковываются коллективные инструменты для ведения борьбы. С одной стороны, платформа борется за то, чтобы государство выполняло свои обязательства и действительно предоставляло блага всем испанцам (в частности, жилье). Но в силу медлительности государства, не способного или же не желающего отыскивать политические и практические решения, платформа действует самостоятельно. Она выбирает коллективные, горизонтальные, ненасильственные, соборные и не обусловленные групповым давлением процессы и методы. Так группа [производителей совместности] создает динамические некоммодифицированные отношения с социальной и/или физической средой. Активисты разрабатывают инструменты и получают знания, основываясь на общедоступных действиях и опыте. Они делятся полученными знаниями со всеми, вовсе не сводя аудиторию к домовладельцам, которым грозит долговая яма или выселение563.

Отвечая срочным вызовам, Платформа заявляет право на материальную и символическую потребительную стоимость города; она присваивает «задуманное пространство» и время564, необходимые для того, чтобы одновременно оспорить существующую гегемонию и разорвать консенсус, скрытый в этом пространстве. К таким мятежным актам пребывания-вместе можно отнести сквоттинг пустых зданий и «живые щиты», защищающие от выселений. «Щит» образуют десятки тел, физически преграждающих путь выселяющим представителя власти, – эту тактику впервые опробовали в 2009 году в Каталонии. С тех пор по всей Испании было предотвращено свыше 1130 выселений, и банки были вынуждены вступить в переговоры о социальной ренте, составляющей 30% семейного дохода. Активисты также сквотируют здания, преимущественно выбирая пустующие площади, которые принадлежат банкам, получившим поддержку из государственной казны. Активисты платформы захватили свыше тридцати зданий по всей стране (бóльшая часть зданий – в центре Барселоны и в Мадриде), тем самым обеспечив кровом более 1150 человек. Захватив здание, активисты обращались к банку-владельцу и вызывали представителей на переговоры о том, чтобы семьи выплачивали социальную, а не рыночную ренту.

Конечно, взаимоотношения этих акций с производством совместностей (понимаемых как механизмы высвобождения – emancipatory configurations) нестабильны; скорее, отношения между совместностями и актами протеста постоянно изменяются в пространстве и времени. Например, производством совместности можно считать появление (не-)материальной комбинации тел или же собраний, позволяющих поддерживать участников, солидаризироваться и производить аффекты и призванных воспрепятствовать выселениям. Тем не менее следует понять, что происходит с этими (не-)материальными процессами в том случае, если выселение удалось предотвратить? Как в таком случае будет поддерживаться коллективное и некоммодифицированное отношение социальной и физической среды? Будет ли достаточно коллективных акций и собраний? Значительно более устойчивым кажется производство совместностей в случае сквотирования пространства: устойчивость предопределяется тем, как сквоттеры выстраивают отношения друг с другом и с социальной/физической средой, в которой они проживают и осуществляют свои действия. Инструкция по сквоттингу, подготовленная участниками платформы565, советует сквоттерам проводить регулярные открытые встречи; легитимировать захват, распространяя листовки, проводя беседы с соседями или же учреждая совет жильцов, который позволит нормализовать статус сквоттеров. И пусть эти примеры дают нам некоторое представление о том, как создаются городские совместности, как они существуют за пределами физических границ здания, – мы все же сталкиваемся с нерешенным вопросом: возможно ли поддерживать совместности так долго, чтобы воплощать другие сценарии будущего, способные изменить существующий порядок?

Этот текст начался с теоретического различения совместностей и общего, за которым следовало определение городских совместностей как социальных отношений, постоянно (пере)собираемых посредством социоисторических отношений и социопространственных практик как оспариваемых (не)материальных пространств, в которых одновременно заключены эмансипаторный и репрессивный потенциалы. Я размышляла о природе совместностей, обратившись к роли, которую играют формы и акты мятежного пребывания-вместе в создании эмансипаторных городских совместностей. На примере Испании я старалась проиллюстрировать, насколько прочно огораживание совместностей (происходившее за счет строительного бума 1997–2007 годов) переплетено с процессами извлечения ренты, обусловленными урбанизацией; я также указала на то, как эти процессы действуют в городских масштабах, проявляясь в виде строительного бума, и на уровне индивидуальных тел – в виде предоставления ипотечных займов. Силы, заявляющие право на жизнь (life-reclaiming forces) и противостоящие капиталу, стремящемуся «колонизировать жизнь»; силы, проявляющиеся через пребывание-вместе, были представлены в данном теоретическом наброске. Эти силы были проанализированы на примере Платформы пострадавших от ипотеки (PAH); история гражданского активизма натолкнула на размышления о том, как формы и акты протеста, воплощенные в пребывании-вместе, способны разрывать существующий порядок. Я также стремилась понять, как пребывание-вместе соотносится с производством городских совместностей.

Критический анализ посредством понятия «городских совместностей» дает возможность переосмысления неолиберализованных городских политических, экономических и экологических порядков, позволяет оценить, кто участвует и кто выигрывает от участия в том, как производится и воспроизводится выстроенная среда. Само по себе производство городских совместностей, которые содержат и репрессивный, и эмансипаторный потенциалы, не гарантирует реальной или длительной альтернативы капитализму и/или доминирующему «полицейскому» порядку. Хотя совместности обладают богатым потенциалом для продумывания альтернатив, наше исследование борьбы испанцев за городское жилье подчеркивает, что исследователю необходимо понимать пространственное и временное измерения городских совместностей. Использованный кейс высвечивает потребность в поступательном анализе городских совместностей, осуществляемом через обращение к опыту переживания устойчивой совместности, которую – в рамках данного примера – все еще создают. Акт политического пребывания-вместе создает лишь динамичные городские совместности, ограниченные в пространстве и времени, обеспечивающие равную представленность лишь для «неучаствующей части». Если же принять во внимание их пространственную растяжимость, рецепцию и влияние, то можно допустить следующее: в долгосрочной перспективе эти совместности могут влиять на капиталистические социальные отношения, а также производство городского пространства. Тем не менее одним из ключевых компонентов эмансипаторной политики остается обеспечение устойчивости актов пребывания-вместе, и не менее важной задачей для тех, кто образует «неучаствующую часть», 99%, оказывается пребывание-вместе и обеспечение равенства на своих (наших) собственных условиях.

Дом – дело личное. Можно сказать, что наши дома подобны «третьей коже» (второй, как известно, считается одежда). И, как и одежда, дом считается базовой человеческой потребностью. Но, поскольку наличие потребности вовсе не гарантирует ее моментальное удовлетворение, обеспечение базовыми благами остается фундаментальным политическим вопросом. Экономические условия и характер правящего класса определяли широкий спектр предлагаемых типов жилья, на который также влияли исторический контекст и типы доступных пространств. В разные моменты главным поставщиком жилья называли то государство, то рынок, но, несмотря на то что «третьему сектору» обычно отводят относительно маргинальную роль, можно отметить и традицию филантропического и кооперативного (самоорганизованного) жилья.

Последний тип жилья, пожалуй, и стоит обсудить в контексте недавнего «переоткрытия» совместностей. Обратимся к бюджетному жилищному строительству (public housing). В этой главе мы постараемся набросать типологию домовладения и домообеспечения с точки зрения совместностей; мы проанализируем, насколько корректно рассматривать жилье как общий ресурс внутри различных институциональных образований. Наш анализ будет опираться на некоторое количество современных примеров из Германии и Швейцарии, известных как «нации съемщиков», где число несобственников (арендаторов) жилья имеет самые высокие показатели среди развитых стран566, что наполняет жилищную сферу этих двух стран серьезными противоречиями. Наш анализ будет опираться на «аналитическую триаду», предложенную редакторами настоящего сборника для определения совместностей567. Вслед за Экснером и Кратцвальд568, Хельфрих и Хасс569, Де Анджелисом и Ставридесом570 и другими, мы отметим:

а) Жилье – базовый городской ресурс, аналогичный инфраструктуре571 или земле (впрочем, в отличие от последней жилье является «искусственным» ресурсом572 и в силу этого недешевым).

б) Разные акторы исполняют разные роли в устройстве жилищного обеспечения (arrangement of housing provision). Мы можем говорить о «владельцах» и «пользователях» (то есть арендаторах) в широком смысле, но, возможно, продуктивнее заимствовать категории Питера Маркузе573, позволяющие анализировать конкретные «случаи владения» (incidents of ownership), то есть права, власти, привилегии и иммунитеты, которые удерживаются индивидами, группами и организациями в связи с местом обитания574.

в) Такое представление о «пучке прав» (bundle of rights) указывает на важность институций, регулирующих размещение жилья. К регулятивным механизмам можно отнести 1) права на собственность и 2) государственную политику, то есть юридические и финансовые интервенции (interventions), проводимые государством (благосостояния)575.

Ил. 1. Декоммодификация и самоорганизация: два критерия для оценки того, как устроено обеспечение жильем

Анализируя конкретные кейсы при помощи «триады совместностей», мы рассмотрим два ключевых тезиса, позволяющие нам оценить наличие «совместностного свойства» (commons character) или же недостаток оного, наблюдающийся в любом из рассматриваемых способов обеспечения жильем, указанных на ил. 1.

В первую очередь мы проанализируем, до какой степени жилье может декоммодифицироваться за счет конкретного устройства (arrangement): насколько устойчива отдаленность жилья от сферы рынков недвижимости, ориентированных на извлечение прибыли и спекуляцию. Согласно Андрею Хольму, «декоммодификация, то есть отдаление жилищного обеспечения от рыночной сферы, может пониматься как цель и как ориентир для [выработки] политических механизмов и регулятивных актов в сфере жилищного строительства»576. Соответственно, мы обратим внимание на отношения между жильем-как-ресурсом и институциональной рамкой (правами на собственность или политическими инструментами), которые могут предотвратить превращение ресурса в услугу. Жилье, рассматриваемое с точки зрения совместного устройства (commons-based arrangement), должно будет отвечать описанию, предложенному Де Анджелисом: «своего рода пространство общего доступа к ресурсам, понимаемым как некоммодифицированные способы удовлетворения потребностей группы людей»577.

Далее мы возьмемся рассматривать уровни автономии или самоорганизации, которой наслаждаются обитатели (вместе или по отдельности), – это позволит нам сосредоточить внимание на релевантных акторах. Мы проанализируем поведение пользователей жилья-как-ресурса. Значит, мы определим, какими возможностями вынуждены пользоваться жильцы, чтобы влиять на решения, касающиеся их жилья; то есть мы проверим, насколько жильцы соответствуют определению производителей совместностей, которое предложил Де Анджелис: «те, кто разделяет <…> ресурсы; кто самостоятельно определяет правила обращения к ресурсу и его использования»578.

В следующем разделе (2) мы предложим краткий обзор конкретных качеств жилой застройки, увиденной как уникальный тип товара, а также поговорим о роли жилья в капиталистической экономике. Далее мы опишем и проанализируем различные юридические и экономические устройства, действующие как в государственном, так и в кооперативном секторах, – и соотнесем их с двумя только что описанными критериями, обращая особое внимание на государственную политику (3) и права собственности (4). Мы обращаемся к нашим «двум осям», чтобы обогатить понимание того, «что значит каждая конкретная форма временного владения собственностью (tenure)»579. В завершение (5) мы поразмышляем о том, как могут развиваться попытки создания совместностей в жилищном секторе, особенно в условиях сложной современной ситуации «позднего либерализма», в которой ни государство, ни рынок не могут предложить удовлетворительных решений для справедливого и устойчивого обеспечения базовых городских ресурсов. Мы также обратим внимание на то, что и государство, и рынок необходимо учитывать – и вовлекать – в каждом отдельном случае борьбы за совместности.

Мы докажем, что, невзирая на оправданное требование большей государственной вовлеченности в проблемы жилищного фонда, следует принимать во внимание то, что этим типам обеспечения благами постоянно угрожает возможность быстрого огораживания, то есть приватизация. Увиденные в таком свете, креативные «взломы» прав собственности кажутся способом, который с большей вероятностью может вынудить институциональные устройства превратить жилье в общий ресурс. Ведь, как мы видим: «если <…> компоненты можно редуцировать до некоторых базовых и достаточно общих означающих <…> следует поступательно возрождать достаточно различные системы с разным устройством фрагментов»580.

2. Жилье как уникальный тип товара и как совместность

Оценивать структуру жилищного фонда и разбирать вызовы, с которыми сталкивается жилищная сфера, стоит уже после того, как мы выделим набор качеств, определяющих уникальность жилья как особого товара. Прежде всего, мы уже упоминали: жилье – абсолютно необходимое, обязательное благо. Считается, что отсутствие жилья жестоко ударяет по достоинству. Следовательно, в соответствии с 25‐й статьей Всеобщей декларации прав человека право на жилье расценивается как базовое человеческое право.

Во-вторых, в большинстве рассматриваемых случаев жилье – наиболее недвижимый и, в-третьих, наиболее долговечный товар современной капиталистической экономики. Наконец, именно долговечность жилья определяет дороговизну строительства – соответственно, в-четвертых, это самый ценный товар с экономической точки зрения для подавляющего большинства. На жилье тратят больше, чем на какой-либо иной товар (посредством аренды или погашением ипотечного кредита)581.

Это различение между квартиросъемщиками и ипотечными заемщиками можно обозначить как пятую особенность жилья, которая заключается в его институциональном разнообразии (см. ил. 2). «Что бы ни говорили конституции западных стран <…> обычно гражданства недостаточно, чтобы иметь практические права на жилье»582. Несмотря на то что жилье является базовой потребностью, в реалиях современного капитализма оно примеряет множество «институциональных обличий»583. Один и тот же материальный объект, будь то дом или квартира, может принимать разные юридические и экономические формы. Он может оказываться благом, которое предоставляет государство, или же – как мы стремимся показать – чем-то вроде общего блага, несмотря на то что к нему обычно относятся как к товару.

«Нормальный», то есть превалирующий тип жилищных отношений в большинстве индустриальных стран – домовладение584. Такое жилье может казаться достаточно сильно декоммодифицированной формой жилищных отношений (за счет выраженной «персонализации») – если, конечно, использовать для этого широко известное определение Эспинга – Андерсена585, согласно которому декоммодификация товара или услуги означает, что пользователю не нужно зарабатывать, чтобы иметь возможность управлять, приобретать или использовать объект. Тем не менее представление о декоммодификации как об исключении объекта из рыночных механизмов кажется не вполне корректным – особенно если мы возьмемся рассматривать его в контексте, к примеру, американских «пузырей» ипотечного кредитования, которые в какой-то степени спровоцировали глобальный экономический кризис. Более того, эти примеры очевидно показывают, что домовладение – чрезвычайно коммодифицированный тип жилья, создающий глобальный рынок, движимый долговыми обязательствами. Тем не менее должники обнаруживают себя в исключительном одиночестве. В соответствии с мифом о homo oeconomicus, тех, кто пропустил платеж по ипотеке, склонны считать виновными в этом, даже не думая, что этот пропуск вызван специфическими политическими и экономическими условиями, которыми должник не способен управлять586. Возможно, разрыв между повседневными потребностями людей и базовыми тенденциями капиталистической экономики лучше виден жильцам, чьи ежемесячные платежи не только покрывают расходы на коммунальные услуги, но и приносят прибыль арендодателям (в большинстве случаев). Жилье, сдаваемое в аренду (for-profit rental units), наряду с домовладениями формирует «коммерческий» жилой сектор – самый распространенный тип жилья в городской среде. Примером того, как в обсуждаемых случаях распределяются разные формы жилья, служит ил. 3587.

Ил. 2. Типы аренды и обеспечения жильем

Восприятие дома как «обыденного» товара – предмет яростных стычек. Так, в Германии материальные проявления джентрификации продолжают вызывать протесты даже на самом низовом уровне588. Столкновения квартиросъемщиков (tenants) с арендодателями привели к тому, что у гражданских платформ формата «право на город» значительно расширился круг требований (в сравнении с обычной левой повесткой): они решаются опротестовывать растущую арендную плату и принудительные выселения. Таким образом, проблемы жилого сектора создают пространство (constitute an arena) для оспаривания статус-кво.

3. Государственная политика как инструмент декоммодификации жилищного фонда

Настойчивость, с которой общественные движения XX века отстаивали особый статус жилья как базовой потребности, привела к появлению институций, предоставляющих в той или иной степени декоммодифицированное жилье. Эта глава обращается к опыту двух стран, города которых предлагают достаточно примеров такого жилья. Государство (а чаще городская администрация) – ключевой поставщик социальных благ, и потому оно представляется главным агентом, осуществляющим декоммодификацию. Она осуществляется по-разному, и далее мы постараемся проанализировать формы, которые она принимает. Начнем с таких инструментов государственной политики, как субсидии и зонирование, а затем обратимся к инструментам, связанным с правом собственности.

Ил. 3. Типы жилья и жилищный фонд, данные в процентном соотношении. Выборка: крупные немецкие и швейцарские города, а также Вена (Австрия)

3.1. Субсидии со стороны спроса

В хирургическом наборе государства есть наименее «инвазивные» инструменты, которыми можно оперировать в сфере обеспечения жильем, – и это субсидии тем, кто находится со стороны спроса. Их получают люди, чьего заработка недостаточно, чтобы покрыть расходы на жилье. И в Германии, и в Швейцарии льготы такого рода включены в стандартную систему выплат на социальные нужды, регулируемую на национальном уровне. В обоих случаях благополучателям приходит отдельная выплата за обслуживание жилья, сумма которой соотносится с их действительной арендной платой (в отличие от базовой месячной выплаты на другие расходы, которая остается фиксированной)589. Эти выплаты на социальные нужды значительно влияют на жилищный сектор, но не являются частью явно выраженных механизмов регулирования рынка жилья. К примеру, многие арендодатели, предлагающие недорогое жилье, напрямую предоставляют свои услуги получателям выплат и запрашивают наивысшую ставку, дозволенную организациями социальной защиты, которые, в свою очередь, ориентируются на ставку по общему метражу или стоимости квадратного метра. Таким образом, арендодатели гарантируют себе постоянный источник дохода. В то же время, как показывают недавние исследования590, субсидии со стороны спроса превращают центральные городские районы в «закрытые города» для тех, кто живет на пособие. Подход «адресной поддержки» не очень-то противостоит пространственной сегрегации различных социальных групп – а порой и вовсе поддерживает ее; это угрожает определенным качествам «городского», которые кроются в «социальной дифференциации без исключения»591 (social differentiation without exclusion). Субсидии со стороны спроса пытаются исправить проблемы частных лиц, не решая более фундаментальную проблему: как, используя рыночные механизмы, возможно распределять необходимые блага таким образом, чтобы их могли получать люди, не обладающие достаточной «покупательной способностью»? Эти субсидии определенно не поддерживают такое устройство жилищного обеспечения, в котором жилье – общий ресурс. Арендаторов, получающих поддержку, рассматривают исключительно как рыночных игроков – а это значит, что об усилении их автономии и развитии самоорганизации речи вовсе не идет.

3.2. Субсидии со стороны предложения

Кажется очевидным, что государственным службам следует включаться в формирование жилищного фонда со стороны предложения. Хотя в межвоенный и послевоенный периоды государственные службы стремились создать достойное и недорогое жилье для рабочего и среднего классов, все же жилой сектор получил название «зыблемый столп» (wobbly pillar) государства всеобщего благоденствия592 – в сравнении его со столпами незыблемыми: здравоохранением, образованием и управлением доходами593. В плановых экономиках социалистических режимов (к примеру, ГДР) государство единолично проектировало структуру жилищного фонда и распоряжалось ею исключительно централизованно. Жилищные программы западных стран, запущенные в период послевоенного расцвета государств всеобщего благосостояния, до определенной степени повторяли социалистическую программу. После Второй мировой – всего за одно десятилетие – Западная Германия профинансировала возведение 3,3 млн домов594. Objektförderung, то есть субсидирование «объектов» (зданий), а не частных расходов на жилье, может работать по-разному. И в Германии, и в Швейцарии возведение доступного жилья поддерживалось за счет предоставления займов на льготных условиях, а также за счет безвозвратных ссуд («à fonds perdu»), выдачей которых занимались государственные службы на уровне земель и кантонов, а в некоторых случаях и на национальном уровне. Взамен собственники новеньких домов обязывались возвращать субсидию из арендной платы (которая включала инвестиционные затраты, в частности субсидию, обслуживание кредитов, текущее обслуживание дома, но не предполагала извлечение прибыли), тем самым фактически перекладывая эту ответственность на нанимателей жилья (tenants). Ценообразование арендных ставок отражено на ил. 4.

Ил. 4. Ценообразование арендной ставки

К ключевым элементам (западно-)германской системы социального жилья, функционировавшей всю вторую половину XX века, можно отнести регулярную выплату субсидий, не зависевшую от того, в чьей собственности были здания. Эта система оказывалась удобной для корпораций и кооперативов, находящихся в государственном управлении (см. ниже), но и частные владельцы (отдельные индивиды и корпорации) также оказывались в выигрыше: как только период субсидирования, оговоренный в контракте, подходил к концу, они могли делать с жильем все, что заблагорассудится. Такая система «социального жилья как временного размещения»595 столкнулась с первыми бюджетными сокращениями в 1980‐х, а де-факто перестала работать на федеральном уровне в 2001 году596; сейчас систему такого типа можно наблюдать лишь в значительно усеченном виде на уровне земель. Теперь к ней принято относиться как к структуре, вопиюще незащищенной от коррупции всех участников цепочки, – поскольку программа как таковая никогда не предлагала никаких стимулов для сокращения расходов на строительство и административных расходов. В некоторых случаях программа порождала абсурдные ситуации, особенно в (Западном) Берлине: арендная плата в некоторых (ранее) субсидированных районах оказывалась значительно выше среднего показателя, что позволяло частным/корпоративным владельцам и банкам получать приличную прибыль597. Если мы примем во внимание, что, согласно общему замыслу программы, субсидированные единицы жилого фонда должны превратиться в обычные дома, доступные для найма, то обнаружим лишь врéменную (в лучшем случае) преграду для коммодификации жилья. Такая преграда – просто ширма, за которой уже создается собственный, новый тип спекуляции. В то же время программа поддерживает тех, кто предоставляет жилье, вне зависимости от их целей и организационной структуры: соответственно, субсидии получают и те, кто ориентирован на извлечение прибыли и действует в иерархической модели, и те, кто работает в некоммерческом секторе и открыт для взаимодействия. И это определенно никоим образом не способствует самоорганизации жильцов.

3.3. Зонирование

Государство может не только внедрять политику «рыночных интервенций» (в область спроса и предложения), но и содействовать предоставлению доступного жилья – за счет административных полномочий. Интересный пример такой практики – недавние поправки к ряду локальных законов о зонировании в Швейцарии598. Муниципалитеты могут устанавливать процент «доступного» жилья, который обязателен для всех новых жилых зданий или реконструированных зданий, которым изменили категорию использования, чтобы обеспечить бóльшую плотность застройки. «Доступность» определяется так же, как и выявление вышеописанной Кostenmiete. Появление таких нормативов возможно за счет регуляционных процессов, аналогичных американскому «инклюзивному зонированию».

Жилье, затронутое таким регулированием, может находиться во владении собственников, ориентированных на получение прибыли в других проектах (например, в случае владения одновременно и «доступным жильем», и тем жильем, которое не подпадает под эту категорию). Однако эта форма застройки территорий все же допускает некоторую декоммодификацию: закон о зонировании (покуда он в силе) ограничивает права владения и не дает владельцу возможности запрашивать платеж за использование жилья другими пользователями. Примеры таких проектов зонирования показывают, что девелоперы стремятся заключить сделку с НКО, получающими часть земли на правах долгосрочной аренды с правом строительства (Baurecht); заключив сделку, девелопер берет ответственность за строительство и управление «доступной» частью развиваемой зоны. Для запуска такой схемы часто организуют кооперативы, устроенные по принципу членства (см. ниже), и потому такой тип зонирования может пусть и непрямо, но приводить к развитию самоорганизации жителей.

4. Декоммодификация жилья посредством прав собственности

Описанные инструменты городской политики до определенной степени влияют на обеспечение рынка доступным жильем, однако существует риск того, что их изменят, отменят или попросту будут игнорировать. Правила регулирования государственной жилищной политики зависят от политической повестки и «духа времени» (Zeitgeist). Право собственности, в отличие от них, уважается капиталистической экономикой. Инструменты, напрямую связанные с системой прав собственности, могут обеспечить куда более устойчивую декоммодификацию и в долгосрочной перспективе даже гарантировать самоорганизацию жильцов.

4.1. Государственный жилищный фонд

Государственное жилье (public housing) – собственность муниципалитетов. Этот тип жилья продолжает играть значимую роль во многих немецких и швейцарских городах (как и в любом другом городском поселении): на балансе городских властей оказывается до 15% общего жилищного фонда (см. ил. 3)599. В публичных комментариях, отстаивающих декоммодификацию жилищного фонда, государственное жилье сравнивают с вышеописанной моделью Objektförderung, и сравнение – не в пользу последней. (Нео-)либералы, с другой стороны, часто критикуют прямое государственное вмешательство в секторы капиталистической экономики, которые могут стать высокоприбыльными.

В идеале качественно построенное и обслуживаемое жилье под аренду оказывается финансово независимым: то есть прибыль от арендной платы должна покрывать расходы капитала и на обслуживание, и на строительство (а также на покупку земли, если эта операция производилась собственником или городской администрацией). То есть госжилье может ничего не стоить городским властям, а со временем и вовсе становиться выгодным активом. Дома из государственного фонда, построенные по описанной схеме, можно определить как «доступное жилье»: они сдаются по арендной ставке, учитывающей затраты (по ранее описанной Kostenmiete), но не прибыль. Тем не менее в силу затрат на производство еще несколько десятилетий кряду арендная ставка может быть высокой. Данный тип госжилья можно считать нацеленным на «широкий сегмент» населения (в том числе средний класс). Лишь некоторым городским администрациям (обычно тем, что принадлежат к демократической традиции) удается стойко держаться этого «широкого» подхода к обеспечению жильем; к счастью, к ним относятся несколько очень крупных городов немецкоговорящей части Европы.

В том случае, если широкие группы населения получают государственное жилье не по остаточному принципу, возможно говорить о том, что домовладельцы получают в достаточной степени декоммодифицированное жилье. Тем не менее эта система возможна лишь в том случае, если городское правительство способно обеспечить необходимые организационные механизмы и не пытается заработать легких денег на продаже госфонда квартиросъемщикам (см., как это делало правительство Тэтчер, запустив схему «права выкупа»). В противном случае городская администрация превращает госжилье в приватизированную, а значит – открытую для перепродаж и коммодифицированную собственность (которую, в общем-то, могут заполучить даже корпоративные инвесторы). В нашем анализе мы не отделяем государственное жилье от институтов, связанных с системой прав собственности. Тому есть причина: право на продажу (еще один значимый аспект собственности) зависит от работы местных органов власти, то есть этот тип жилья подвержен огораживанию в той же степени, что и описанное ранее жилье, на которое распространяются иные политические меры. Другими словами, пусть домам, находящимся на государственном балансе, и не предначертано автоматическое превращение в жилье под сдачу, приносящее прибыль (в отличие от тех, что выстраивались в рамках вышеописанной немецкой программы субсидирования), – их все равно могут приватизировать в соответствии с решением местного законодательного органа, и именно так были приватизированы сотни тысяч квартир в немецких городах за последние несколько десятилетий600. Более того, если мы обратимся к нашей модели и взглянем на вторую ось (вопрос самоорганизации), то увидим, что по этому параметру мы также не можем позитивно оценивать государственное жилье: государственный жилищный фонд функционирует в соответствии с традициями государства благосостояния, которые предполагают контроль и надзор. В этом свете неудивительно, что «многие городские движения больше не уверены» ни в том, что «рынок [является] достаточным и справедливым (equitable) поставщиком товаров и услуг», ни в том, что «государство способно оставаться вызывающим доверие организатором коллективного потребления». Это указывает на важность негосударственных акторов для рассматриваемой нами темы.

4.2. Самоорганизация домовладельцев: кооперативный/третий сектор

Несмотря на разнообразие типов жилья, предоставляемого «третьим сектором» (к ним можно отнести религиозные сообщества или, например, благотворительные фонды), в Германии важнейшими являются кооперативы. В широком смысле кооператив (Genossenschaft) – собрание людей с целью коллективно управлять определенным набором экономических вопросов/дел. Часто это ведет к работе с общим ресурсом, которым пользуется и к которому имеет доступ коллектив. Таким образом, можно сказать, что модель кооператива – классическая институциональная форма, позволяющая организовать то, что мы называем «совместностями». Участники жилищного кооператива – производители совместности, поскольку, как правило, они либо владеют жильем, либо снимают его. Хотя с участников взимают плату за членство, обычно собрания немецких и швейцарских жилищных кооперативов действуют по принципу «один человек – один голос»; то есть голосование не зависит от размеров взноса или доли собственности.

То есть мы можем сказать, что (демократическая) самоорганизация – ключевой элемент кооперативной модели в отличие от иных моделей, которые мы рассмотрели. И, поскольку члены кооператива определенно не настроены на индивидуальное извлечение прибыли из сообща формируемого актива, можно предположить, что они расценивают свой жилищный актив как «не-коммодицифированные способы удовлетворения потребностей»601. Тем не менее они могут продать свою долю на открытом рынке – если захотят. Насколько кооперативы будут готовы к постоянной декоммодификации жилищных активов, в какой-то степени определяет регулятивная рамка, внешняя по отношению к ним. Примером может служить участие в «зонтичной» организации, следящей за исполнением базовых правил. В Швейцарии действуют две национальные ассоциации жилищных кооперативов602; каждая просит от организаций-участников соблюдения принципов, обозначенных в Хартии некоммерческого предоставления жилья603. Среди прочих выделяется следующий принцип: участников обязывают предоставлять доступное жилье без спекуляций, использовать модель Kostenmiete, отказываться от прибыли. Значимость этой хартии подчеркивается тем, что соблюдение означенных принципов часто является мерилом, сообразно которому правительства земель и кантонов предоставляют организациям-участникам займы и иные типы поддержки. Соблюдение Хартии также необходимо для получения займов с низкой ставкой от организаций банковского типа, поддерживаемых Швейцарской конфедерацией и работающих исключительно с кооперативами и НКО, предоставляющими жилье604. Для контраста: в немецкой системе Objektförderung юридический статус НКО как Gemeinnützigkeit («общественнополезный») никогда не имел особого значения, и налоговые льготы, сопутствующие этому статусу, были отменены в 1989 году605.

Швейцарская же система Trägerförderung («финансовой поддержки организаций, предоставляющих жилье»), взаимодействующая исключительно с НКО, самими принципами своего функционирования подтвердила, что задача системы – постоянная декоммодификация определенных жилищных активов606. Она не обладает весом в большинстве сельских и пригородных зон, но ее действие заметно в некоторых городах, в которых она создает различимую долю некоммерческого жилья. Наиболее яркий пример – Цюрих, столица Швейцарии: 18% всего жилищного фонда управляется кооперативами, а 7% – предоставляется государством. Таким образом, суммарный вес сектора Gemeinnützige составляет практически четверть (см. ил. 3). В 2011 году был проведен референдум; голосовавшие обязали городскую администрацию увеличить долю жилья, предоставляемого «третьим сектором», до трети к 2050 году. Квартиры, строительство которых напрямую субсидируется из муниципальных средств (и часто поддерживается бюджетом кантона), образуют лишь малую часть кооперативного фонда. Наиболее важным инструментом поддержки кооперативов, доступным городской администрации, является система права собственности, а вовсе не финансовая политика, как ни удивительно. Кооперативы, подписывая соглашения на длительную аренду с правом на строительство (Baurechtsverträge), могут приобретать городскую землю на очень долгие периоды – обычно на 60 лет – и платить аренду раз в год. Это право позволяет кооперативам строить дома на выкупленных участках и использовать их в качестве залога при привлечении капитала, необходимого для реализации проекта. В свою очередь, администрация таким образом может ускорить возведение доступного, некоммерческого жилья, не тратя бюджетные деньги и не рискуя навсегда попрощаться с государственной собственностью.

4.3. Производство совместностей за счет «взлома» законодательства?

Право долгосрочной аренды – часть системы прав собственности; они регулируют отношения между любым владельцем земли и нанимателем, но, конечно, не поддерживают кооперативное управление собственностью (поскольку были разработаны для других задач). Законы о зонировании, относящиеся к области публичной политики, также не устанавливают обязательное процентное соотношение коммерческого и доступного жилья, что и было описано выше; скорее, они призваны определять разрешенные физические параметры зданий, возводимых на данной территории: высотность, плотность и т. д. Декоммодификация определенных жилищных фондов возможна в том случае, если граждане обратятся к юридическим инструментам и примутся использовать их вопреки заданному сценарию. Это мы и называем «взломом» законов607 – попытаемся пояснить этот термин на конкретном примере.

После Второй мировой многие немецкие и швейцарские кооперативы вынужденно отстранились от социальных движений, которые их создали. Их способ управления собственностью мало отличался от того, что предлагал коммерческий сектор, и участники кооперативов не горели желанием подключаться к демократическим структурам самоорганизации, казалось бы, все еще доступным. Активисты жилищного строительства – новое поколение, пришедшее после 1968 года, – раскритиковали это бездействие и взялись готовить сопротивление непродуманным проектам городского благоустройства. Они превратили сквотирование в один из ключевых методов протеста608. Со временем появились новые организационные структуры и юридические модели, которыми вооружились бывшие сквоттеры, ныне ставшие полномочными владельцами собственных домов. Ярким примером можно считать Mietshäuser Syndikat – сеть коллективно управляемых домов, основанную в 1992 году. Сегодня она объединяет свыше 80 домов по всей Германии. Строго говоря, сеть не является кооперативом (таким, как он описан в немецком законодательстве) – скорее, это выверенная и сбалансированная федерация обществ с ограниченной ответственностью (Gesselschaften mit beschränkter Haftung, GmbH). Ассоциация жителей каждого дома владеет половиной акций компании, которой принадлежит здание. Другая половина принадлежит Синдикату, что позволяет ему предотвратить перепродажу дома, даже если бы сами жильцы хотели на ней подзаработать609. Такое вето позволяет сохранять дом в статусе строго декоммодифицированного общего ресурса, независимого от намерений нынешних пользователей. Мы стремимся доказать, что эта организационная модель – идеальный пример умного «взлома» прав собственности, то есть пример того, как «элементы целого разбирают таким образом <…> чтобы выстроить системы, отличные от оригинальной, с другими принципами организации элементов»610. Это превращает «архикапиталистическую»611 корпоративную структуру GmbH в инструмент координации строго некоммерческих проектов. Приняв во внимание акцент на доступе, потребительной стоимости, а также на высокой степени автономии, доступной участникам сети, мы можем заявить, что дома, управляемые Синдикатом, очевидно, в большей степени являются общим ресурсом, нежели традиционное кооперативное жилье.

5. Заключение

Выявление характеристик, свойственных разным типам владения жильем, которые мы описали в данном тексте, потребует упорядочивания по двум осям. Первая отмечает коммодификацию и декоммодификацию; вторая определяет степень самоорганизованности. Как мы показали, государственный жилищный фонд можно значительно декоммодицифировать, но этого недостаточно для развития самоорганизованности жильцов – скорее, последним приходится воплощать иерархические и центристские принципы. С другой стороны, домовладелец может чувствовать себя независимым от давления государства, но лишь до тех пор, пока он в силах выплачивать ипотечный заем (см. ил. 5).

Ил. 5. Типы жилья и способов его предоставления: декоммодификация и самоорганизация

Как показывают ил. 5 и проделанный нами анализ, ключевой проблемой декоммодификации жилья остается постоянство применяемых инструментов: государственная политика может ограничивать отдельные права, сопряженные с правами владения (incidents of ownership) и позволяющие переводить жилье в статус товара, но действие политических инструментов, в свою очередь, ограничено во времени. Временной лимит может быть встроен в регулятивный механизм (что мы видим на примере схемы субсидирования, действовавшей в западногерманском sozialer Wohnungsbau) или же ее могут обуславливать политические изменения (обычно – приватизация, появление которой отражено стрелками на ил. 5). Жилищный фонд можно с уверенностью называть устойчиво декоммодифицированным лишь в том случае, если организации, управляемые внешней регулирующей рамкой или подчиняющиеся некоммерческой стратегии, ограничивают права владения на постоянной основе.

Указанная диаграмма, конечно же, представляет существующее институциональное разнообразие в усеченном виде; тем не менее она позволяет нам размышлять о путях, по которым могут развиваться попытки создавать совместности612. Кооперативные организации, последовательно воплощающие принципы совместности, как Miethäuser Syndikat, – дело редкое. Грубо говоря, такой тип коллективного проекта, требующий многих часов волонтерской работы (а следовательно, специфичного образа жизни и культурного капитала определенного рода), – не для всех. Впрочем, даже если мы обратимся к традиционным крупным кооперативам, кажется важным, чтобы они не обманывались, перекладывая ответственность на «третий сектор» и воображая, что он сможет унаследовать груз ответственности государства и разрешать сложные общественные задачи. Городские администрации всегда будут предоставлять доступное и безопасное жилье большей части населения, чем «третий сектор». Тем не менее, как мы попытались продемонстрировать, предоставление жилья населению со стороны государства – это стратегия, которая в эпоху «позднего либерального» капитализма парадоксальным образом может быть апроприирована: и государство, и акторы гражданского общества могут защищать и поддерживать общие ресурсы, заключая контракты и хитроумно используя инструменты права собственности. Стратегия устойчивой и постоянной защиты общих ресурсов представляется более успешной, нежели упование на конвенциональную государственную политику, которая легко может перемениться. Или, как заявляет Маркузе, «существующий спектр альтернатив, используемых в поле рыночной экономики, позволяет предположить, что дальнейшее расширение сферы их применения – не такое уж утопическое предприятие»613.

За последнее время «совместности» стали «всеобъемлющим» понятием, стремящимся охватить самые разные попытки создания альтернативных форм общественной организации и практики: от городских садиков до открытого программного обеспечения или ревитализации общественных пространств. Это понятие все чаще используют в исследованиях практики управления и институционализации; в то же время оно становится и нормативным политическим концептом, к которому обращаются, чтобы описать материальные объекты, нематериальные феномены, а также производство или утилизацию ресурсов, осуществляемые определенной группой пользователей614. Впрочем, понятие применимо и в более широком контексте – сама идея совместностей вдохновляет различные альтернативные способы воображения (imaginaries), противостоящие структурам повседневного капитализма. В то время как совместности и процесс их создания рассматривают применительно к самым разным секторам экономической активности, мы сосредоточимся на электроснабжении в крупном европейском городе, а именно Берлине.

Энергия – ресурс, который можно упорядочить в соответствии с принципами совместности; мы делаем это допущение, основываясь на простом факте: энергия – ключевой ресурс, без которого невозможно помыслить повседневную жизнь. Тем не менее в действительности электроснабжение – сфера крупномасштабного девелопмента, и судьбу этого сектора решают государственные и частные предприятия. Пользовательские сообщества, кооперативы или же энергетические автономные населенные пункты долгое время были редкостью; их можно было наблюдать лишь на территориях, не подключенных к центральному энергоснабжению, то есть в удаленных горных регионах или же на островах615. Тем не менее появление возобновляемых источников энергии открывает возможность реструктуризации энергетического сектора (по крайней мере, в Германии). Это позволяет отступить от сложившегося порядка, согласно которому крупные корпоративные и государственные монополисты формируют этот сектор. Продвижение децентрализованных способов получения электроэнергии за счет введения «зеленого тарифа» (льготного тарифа, который содействует использованию возобновляемых источников энергии. – Прим. ред.) вызвало значительные перемены в структурах владения объектами электросетевого хозяйства616. Таким образом, немецкие Energiewende (масштабная программа трансформации в энергетическом секторе) – не просто технологический феномен. Сосуществование (coalescence) инновационных технологических схем с новыми формами собственности и управления в немецкой системе энергообеспечения позволяет по-новому осмыслить совместностный характер энергетической системы.

Этот текст использует понятие «совместностей» для аналитического разбора берлинского кейса, который мы находим привлекательным по нескольким параметрам – и отнюдь не последнюю роль здесь играет то, что именно в Берлине случился один из резонансных конфликтов, вызванный спорами о том, как следует управлять электроэнергией в Германии. Наряду с корпоративными акторами в Берлине действуют две гражданские инициативы, активно вовлеченные в запуск новой сетевой концессии. Одна инициативная группа устроила гражданский референдум, стремившийся вынудить городскую администрацию к возвращению электросетей в собственность муниципалитета и к запуску соучаствующего управления; вторая создала кооператив и пыталась приобрести акции компании-оператора. Подобное сосуществование движения по ремуниципализации и конкурентной кооперативной инициативы – редкое явление для многих европейских городов. Этот уникальный случай и позволяет нам сравнивать идеи, к которым обращаются оба движения, выискивать совпадения и точки конфликта в их борьбе за энергообеспечение немецкой столицы. Он же – наш шанс поразмышлять о том, какие формы может принять энергетическая система, управляемая в соответствии с принципами совместности. Помимо обозначенных задач дискуссии между двумя группами, их идеи и стратегии могут усилить академические дебаты об «освободительном потенциале» совместностей и их производства. Референдум – более узкая и конфликтная инициатива – провалился еще в начале ноября 2013 года; кооператив же продолжает искать акционеров и собирает пожертвования, пытаясь приобрести «гражданский» пакет акций в компании, управляющей сетью. Не стоит забывать, что описанные инициативы, а также существование различных моделей альтернативной организации энергообеспечения, активно обсуждаемых в публичном поле, не только вызвали споры, но и запустили куда более глобальный диалог – о моделях соучастия и даже праве на город617.

Чтобы лучше понять проекты альтернативных способов энергообеспечения Берлина, обсудим их в соотнесении с понятием «совместности» и рассмотрим, насколько они укоренены в конфликтном городском контексте. Структура статьи такова: второй раздел рассказывает о том, как идеи кооперативного управления и повторной муниципализации распространялись по всей Германии, – это позволит нам коротко осветить контекст изменений в структуре владения немецкими энергетическими сетями. Третий раздел контекстуализирует использование понятия «совместностей» в качестве рамки для анализа эмпирических данных. Обсуждению различных акторов и предлагаемых моделей организации посвящен четвертый раздел. В нем же мы разберемся, до какой степени описанные модели могут соотноситься с нашим представлением о совместностях. Пятый раздел содержит короткое заключение.

Волны приватизации и концентрация рынка, вызванные либерализацией экономики618 конца девяностых и начала нулевых, трансформировали экономический и институциональный ландшафты электроэнергетического сектора Германии. На смену госмонополиям пришла олигополистическая группировка так называемой Большой четверки – крупных электрокомпаний, удерживавших бóльшую часть рынка по состоянию на 2005 год619. Сейчас можно наблюдать ответную реакцию, недавний, но значимый тренд, охватывающий всю страну: муниципалитеты и граждане пытаются вернуть контроль и над производством электроэнергии, и над распределяющим ее оборудованием.

На первый взгляд цифры внушительны: 650 энергетических кооперативов появилось между 2000 и концом 2012 года620, а с 2005‐го было запущено свыше 120 новых общественных энергетических компаний621. Тем не менее следует отметить, что эти цифры отражают присутствие компаний, которые могут заниматься и сетевым распределением/подключением, и выработкой электричества, могут даже попросту продавать энергетические «пакеты» на фондовом рынке. Вдобавок указанные данные взяты из базы данных о регистрации юридических лиц; значит, они ничего не сообщают о технологической или коммерческой деятельности компаний: невозможно ни выявить мощность электрогенераторов, ни определить клиентскую базу или состав участников. Невзирая на это предупреждение, мы тем не менее можем заявить, что общественные предприятия и энергетические кооперативы совместно с «просьюмерами» (теми, кто вырабатывает необходимую энергию самостоятельно за счет солнечных панелей, установленных на крыше частного дома) значительно трансформируют структуру немецкого рынка электроэнергии.

Строго говоря, описанные феномены не предлагают никаких новых моделей. На заре электрификации совместная установка оборудования была одной из редких возможностей обеспечить электроэнергией отдаленные районы, не подключенные к сетям крупных индустриализированных городов622. Впоследствии появились и кооперативные ГЭС в горных и предгорных регионах Европы. Сегодня энергетические кооперативы рассыпаны по всей стране, но распределяются они неравномерно, в основном концентрируясь в южной и северо-западной Германии623. На конец 2012 года в кооперативах состояло 136 тыс. человек; они оставались ключевым способом вовлечения граждан в выработку электроэнергии.

Невзирая на аналогичные предпосылки появления, история муниципальных поставщиков электроэнергии развивалась иначе. В течение долгого времени их опекало законодательство, предвидевшее смешение местных и региональных монополистов, владеющих муниципальным или региональным оборудованием; тем не менее по всем администрациям распространялся устойчивый страх того, что муниципальную энергосеть одной из первых принесут в жертву либерализации конца 1990‐х624. Впрочем, история оспорила тезис об умирающих коммунальных предприятиях (dying Stadtwerke)625; вместо этого сеть ожидал невиданный рост. Причиной тому стало практически единовременное расторжение концессионных контрактов с частными поставщиками. Некоторые городские администрации воспользовались открывшейся возможностью и вернули себе право распоряжаться энергетическими сетями: ряд авторов счел, что этот феномен – часть общего «возрождения муниципальной экономики»626. Повторную муниципализацию такого типа вызвало недовольство итогами приватизации, а также общее недоверие неолиберальной рыночной финансовой модели, воцарившейся в Германии627. Другие источники отмечали усиление экономических возможностей муниципалитетов, сделавшее их движущей силой повторной муниципализации, а также нежелание крупных частных энергетических компаний финансировать переход к возобновляемым источникам энергии628. Некоторые наиболее конфликтные случаи возврата компаний в муниципальное управление получили широкую известность; к ним можно отнести появление Hamburg Energie и успешный референдум о повторной муниципализации электро-, газовых и отопительных сетей. Тем не менее бóльшая часть подобных кейсов имела место в малых и средних городах западной и юго-западной Германии практически без широкого публичного обсуждения629. И новые общественные предприятия, и энергетические кооперативы бросили вызов методам энергообеспечения, основанным на принципах приватизации. Рассматривая этот тренд разворота приватизации энергетического сектора «вспять» и дополняя его инструментами соучастия, мы сможем говорить о «совместностях» применительно к городской инфраструктуре.

К идее «совместностей» и вопросу их управления обращаются регулярно; за этим концептом уже стоит внушительный ряд исследований. Использование понятия «совместностей» позволит нам отказаться от подходов, предлагаемых традиционной или институциональной экономикой; для нас кажется предпочтительным путь, который Мосс и соавторы630 называют «третьим». Его разрабатывают исследователи марксистского и постмарксистского толка, для которых «совместности» – повод размышлять о новых, пост- или некапиталистических формах собственности и производства631. Это направление мысли отличает совместности от «огораживаний» и «товаров», которые рассматриваются в качестве ключевых условий накопления и приумножения капитала632. Совместности представляются «многообещающим» («promissory») понятием633, способным обозначить альтернативы капитализму и неолиберализму:

Представленный третий путь отмечен тремя значимыми концептуальными сдвигами, отличающими его от исследований «совместности», предпринимаемых с позиции традиционной и институциональной экономик. Если вкратце, то, во-первых, эта линия мысли предполагает, что совместность возникает в результате процесса «производства совместностей» (commoning), понимаемого как отношения с таким ресурсом, который был бы «одновременно коллективным и некоммодифицированным – не подчиняющимся логике рыночного обмена и рыночной оценки»635. Во-вторых, совместности создают «общее благо» (commonwealth), являющееся чем-то большим, нежели ресурс, находящийся в общем управлении636. То есть совместности производят добавленную стоимость, которая, впрочем, ускользает от априорного определения и рассеивается во множестве возможных практик производства совместностей. В-третьих, производство совместностей – высококонфликтный, «противоречивый и всегда оспариваемый»637 процесс. Производство совместности невозможно без выражения определенных социальных и политических интересов, а также без борьбы с интересами иных групп. Таким образом, практика производства совместностей соответствует формам противоречивой, антагонистичной политики, предложенным рядом мыслителей для борьбы с «постполитикой» соглашательства638. Конечно, на данный момент существуют нормативные работы и исследования, называющие «совместностями» локальные, автономные и/или малые/средние системы энергоснабжения639, но их недостаточно для формирования ясной критической рамки. Мы считаем, что необходим подход, описывающий производство совместностей как форму оспаривания и создания альтернативных организационных форм, отличных от кажущегося естественным частного (privatized) формата обращения с ресурсами и энергообеспечением.

Конечно, мы не говорим, что существующие исследования, посвященные совместностям и энергии, не обращаются к альтернативным организационным формам, переводящим возможности децентрализации в принципы децентрализованного владения. К примеру, Вольсинк обращает внимание на интеллектуальные сети электроснабжения (smart grids), управляемые сообществом640; Ламбинг говорит о сочетании производства и потребления энергии в структуре управления, напоминающей совместности641 (более всего похожей на кооператив), а Бирн и соавторы доказывают, что «устойчивое энергообеспечение» может сочетать рыночную логику с вовлечением сообществ и может привести к такому энергетическому режиму, который бы подошел обществу, отказавшемуся от идеи избыточного потребления энергии (post-«cornucopian»)642. И хотя каждый из упомянутых исследователей обращается к конфликтам, никто из них не рассматривает ни одно из трех критически значимых измерений, определенных выше: практику производства совместностей, создание «общего блага» и оспариваемый характер производства совместностей.

Мы же, описывая недавние изменения в берлинских энергосетях, сосредоточимся на вышеупомянутых аспектах.

В конце 2014 года истекло действие долгосрочного концессионного соглашения администрации Берлина и шведской государственной энергетической корпорации Vattenfall. Эта новость не только вызвала интерес частных компаний, но и привела к созданию двух гражданских инициатив, избравших очень различные подходы в своем стремлении повлиять на решение Берлинского сената о заключении новой концессии для обеспечения Берлина электроэнергией. Круглый стол об энергообеспечении Берлина (Berliner Energietisch) пытался подтолкнуть сенат к тому, чтобы город вновь принял электрообеспечение на собственный баланс (то есть взялся бы обслуживать 35 тыс. км сети, обеспечивающей 3,5 млн жителей). Вдобавок к этому активисты рассчитывали, что для управлениями сетями городская власть создаст партиципаторное муниципальное предприятие (participatory municipal enterprise). Другая инициативная группа – энергетический кооператив «Городская энергия Берлина» (Bürger Energie Berlin) в первую очередь действовал как социоэкономический агент, стремившийся приобрести пакет акций будущего оператора сетей, муниципального или частного. Круглый стол использовал референдум, чтобы юридически корректно оказывать давление на сенат; кооператив избрал стратегию убеждения.

В этой главе мы сравниваем обе инициативы по следующим параметрам: а) агенты, определяющие повестку обоих движений; б) предлагаемая организационная модель управления сетями; в) отсылки к практикам производства совместностей и отношение движений к идее «общего блага»; г) краткая оценка оказанного ими влияния на дебаты о будущем городских электросетей. Мы проводим сравнение, опираясь на эмпирический материал, полученный на основе процессуального слежения (the method of process tracing)643 и трех интервью, проведенных в августе и сентябре 2013 года.

Процессы, происходившие в Берлине, вывели на свет новых акторов, представляющих гражданское общество и стремящихся повлиять на управление городскими энергосетями. Проведение референдума тоже оказалось в новинку – такие инструменты ранее не использовались для принятия решений об управлении в сфере городской энергетики. Оба движения стремились забросить своих активистов и участников в самую гущу событий и находили поддержку подчас у одних и тех же людей.

Berliner Energietisch основали летом 2011 года – его замышляли как организационную платформу, собирающую разрозненные инициативы, поддерживающие идею возврата берлинской электросети под управление города. Годом ранее была опубликована концепция, описывающая устройство возможного нового муниципального учреждения, способного и работать с возобновляемыми источниками энергии, и поддерживать партисипаторную модель управления644. Ее подготовили берлинское отделение альтерглобалистского движения attac, представители национального движения BürgerBegehren Klimaschutz (Петиция в защиту климата) и НКО PowerShift. В преддверии референдума Berliner Energietisch значительно разросся: в состав движения вошло порядка сорока групп, от крупных экологических организаций до маленьких НКО, левых активистских групп и движений против джентрификации; к движению также подключились профессионалы в области возобновляемой энергии645. У движения был предшественник – Круглый стол по водоснабжению Берлина646, – и подобно ему Berliner Energietisch стягивал разные отделения городских общественных движений, которых беспокоили проблемы участия и право распоряжаться инфраструктурой647. Политическим партиям было запрещено официально поддерживать Круглый стол по энергоснабжению, хотя Левая, Зеленая и Пиратская партии (Piraten Partei648) поддержали сбор подписей, которых не хватало для проведения референдума.

Организационная структура кооператива была менее прозрачна, поскольку он не ставил своей задачей искать публичной поддержки и выражения солидарности со стороны горожан. Таким образом, о кооперативе известен практически только его численный состав – 2300 участников. Представитель кооператива говорил, что они приглашали преимущественно тех, кто заинтересован в проблемах энергообеспечения; рекрутинг шел в различных социальных группах – в кооператив вошли и студенты, и фрилансеры, и сотрудники компаний, и пенсионеры649. Участие обеспечивалось покупкой 5 акций стоимостью 100 евро каждая – по мнению учредителей, покупка выражала «бóльшую вовлеченность», нежели подписание петиции650. Кроме того, круг потенциальных членов не ограничивался исключительно жителями Берлина – любой житель Германии мог поддержать инициативу651. К июлю 2014 года кооператив смог собрать капитал в 10,3 млн евро. Таким образом, долю одного участника можно в среднем определить как 4400 евро, что опять-таки не дает достаточно информации, поскольку в кооператив вступили и те, кто позволил себе разовое щедрое пожертвование. К тому же его могли поддержать коммерчески успешные сельские энергетические кооперативы. Кооператив также позволял переводить пожертвования и покупать пакеты акций (multiple cooperative shares)652. Кроме того, он вступил в стратегический альянс с другим муниципальным поставщиком электроэнергии с юго-запада Германии; так кооператив пытался совладать с высокой ценой покупки сетей и технологическими сложностями управления653.

Оба движения зародились в 2011 году, когда обновление концессионного соглашения уже было на горизонте. Оба вдохновлялись уже существовавшими и успешно реализованными проектами. Energietisch организовал рабочий процесс в соответствии с удачно проведенным референдумом 2009 года, призвавшим обнародовать детали непубличного контракта городской администрации с (на тот момент) приватизированной водопроводной сетью. Кооператив же обращался к опыту альтернативных проектов управления электросетями, запущенных в небольших немецких городах и деревнях. Каждое движение обладало собственными уникальными чертами, которым посвящен этот подраздел.

В отличие от сельских кооперативов берлинский стремился приобрести пакет акций управляющей компании. Их целью было получить до 49% акций – долю капитала достаточную, чтобы войти в управляющий совет компании (муниципальной или «в худшем случае» частной)654; правда, при этом кооператив отказался от возможного партнерства с любой организацией, поддерживающей атомную энергию655. Вдобавок к этому 10% прибыли от доли акций должны были регулярно переводиться в фонд, занятый популяризацией возобновляемой энергии в Берлине и окрестностях656. Несмотря на открытость к сотрудничеству, с организационной точки зрения кооператив оставался авторитарной структурой. Участник обязан был соглашаться с вышеописанными условиями. Каждый член обязательно становился совладельцем кооператива (в зависимости от доли сети, которую кооперативу удалось приобрести). Каждый участник располагал одним голосом, не привязанным к размеру финансовой поддержки. Соответственно, граждане, пожелавшие присоединиться к кооперативу, стали бы совладельцами электросети и могли бы совместно влиять на политику и администрирование сети.

Модель Берлинского круглого стола представляется более универсалистской. Она опиралась на идею управляющей компании, находящейся в муниципальной собственности и дополненной партисипаторными механизмами. Эта модель отражает накопленный неоднозначный опыт взаимодействия с муниципальными поставщиками электроэнергии. Во-первых, несмотря на то что они числились на балансе города, стиль их поведения мало чем отличался от частных компаний, что неоднократно отмечалось в публичной критике. Во-вторых, местное правительство часто шло на сближение с поставщиками, и это становилось особенно явным, когда время от времени пожилые политики неожиданно становились главами управляющей компании. В-третьих, активисты хотели предотвратить возможную приватизацию, вверив гражданам право прямого голоса (direct say)657. Подытоживая, заключим, что модель Круглого стола накладывает на государственное управление некоторые ограничения, а именно обязательство использовать публичные партисипаторные механизмы (в формате Городской управляющей компании с участием горожан, Bürgerstadtwerk). К таким механизмам относятся открытые встречи на уровне городских районов, расширенный консультационный совет, в состав которого входят избранные гражданские представители, а также требование прозрачности (в частности, в отношении ключевых административных документов, которые должны быть в открытом доступе)658. Соединение прозрачности, вовлеченности и контроля необычайно важно для понимания этого движения: «Закон не принуждает политиков и менеджеров к соблюдению общественных интересов. На это способен только контроль»659. Участники Круглого стола также обсуждали социальные тарифы и продвижение возобновляемых источников энергии. В отличие от кооператива Круглый стол не пытался претендовать на совместное владение; бенефициаром и владельцем управляющей компании оставалось государство.

Описав планируемое административное устройство и принципы владения сетью, намеченные обоими движениями, мы обратимся к обсуждению их идей как совместностей. Но здесь потребуется осторожность. Ни Круглый стол, ни кооператив не используют слово «совместности» ни во внешней, ни во внутренней коммуникации. Оба движения предпочитают говорить о городских сервисах (Daseinsvorsorge) и общественном интересе (Gemeinwohl) – эти понятия более значимы для немецкого дискурса об инфраструктуре660. Грубо говоря, эти понятия предполагают, что обеспечение ключевыми инфраструктурными благами должно подчиняться логике предоставления благ обществу и не отдаваться на милость рынку. Тем не менее эта повестка до какой-то степени пересекается с концептуальным полем «совместностей». Конечно, мы вовсе не стремимся переписать идеи берлинских движений в терминах совместностей (которыми они сами не пользуются); скорее, мы используем «совместности» как аналитическую рамку для описания происходящего. Выстраивая диалог между общественным интересом и совместностями, мы можем расширить аналитический потенциал обоих понятий. Таким образом, мы постараемся обсудить особенности производства совместностей и «общего блага» применительно к идеям обоих берлинских движений.

Производство совместностей можно проанализировать с двух точек зрения. C точки зрения еще не свершившихся изменений (ex-ante) можно рассматривать, как оба движения видят будущее берлинских электросетей; с другой стороны, с точки зрения уже свершившихся перемен (ex-post) можно оценивать степень влияния, которое оба движения уже оказали на существующий совместностный характер городского обеспечения.

Итак, с точки зрения еще не свершившихся изменений (ex-ante) обе концептуализации будущей организационной модели отказывают в праве на существование частной компании, распределяющей общественные блага, и заменяют ее моделями гражданской вовлеченности и участия. Тем не менее в каждой организационной модели рисуется свое сообщество производителей совместности. Кооператив образует сумма его участников, вне зависимости от места проживания или объема вложений. Таким образом, практика производства совместности может быть уподоблена легитимному владению частью акций сети.

В случае Круглого стола производство совместности выражено неявно. Оно опосредуется компанией, которой владеет городская администрация. Последствия таковы: во-первых, можно доказать, что все граждане Берлина становятся стейкхолдерами. Это, в свою очередь, исключит конкретно тех, кто не имеет права голоса. Круглый стол стремился предотвратить такое развитие событий, предлагая проведение неформальных районных или соседских встреч, в которых могли бы участвовать такие «неофициальные жители» (denizens)661. Активистам, однако, не удалось осуществить эти планы: они не смогли превратить черновик закона в легитимный законопроект. Во-вторых, преодолеть разрыв между городской администрацией и отдельным горожанином удалось бы лишь в том случае, если бы партисипаторные процедуры стали обязательными. И все же теоретически эта модель позволяла любому гражданину обозначить свой интерес, не требуя от него соответствовать жесткому цензу (приобретение доли в кооперативе).

Приведенные аргументы указывают на пока неизвестное будущее; тем не менее уже на этом этапе становится очевидно, что оба движения в какой-то мере запустили процесс производства совместностей. Это несомненно в случае кооператива. Их модель предполагает возможность участия лишь для тех, кто прошел формальные процедуры и принял условия вступления в кооператив, – в ином случае сама возможность приобретения пакета акций недоступна; это и можно с очевидностью расценивать как производство совместностей. Поскольку в ноябре 2013 года Круглый стол потерял шанс на проведение референдума, становится сложно оценивать их шансы на производство совместностей в будущем. Однако даже сам процесс формирования коалиций и подготовки к референдуму можно считать производством совместностей. Круглый стол – организационная платформа, объединившая разные гражданские движения, поддержавшие полную повторную муниципализацию берлинских электросетей (об этом мы говорили выше). Внутренняя структура встреч характеризовалась низовым участием и консенсусным принятием решений. Именно эта структура позволила очертить контуры организационной модели, описанной в начале раздела. Представленная модель – результат долгой балансировки разных и порой антагонистичных мнений и фракций, собравшихся в рамках Круглого стола662.

Не следует недооценивать и то, как активистам Круглого стола удалось популяризировать тему и озадачить широкую публику (не только граждан Берлина) проблемой городского энергообеспечения. Степень идейного производства совместностей легко оценить, если мы взглянем на количество подписей, собранных во время подготовки референдума. Активисты специально решили вовлечь как можно больше людей в открытые обсуждения663. Круглый стол удачно собрал свыше 270 тыс. подписей – таким был последний шаг, предшествовавший референдуму, – преодолев необходимую планку в 173 тыс. подписей664. Эта специфическая комбинация дискурсивных интервенций в рамках просветительской кампании и внутренней партисипаторной структуры могла привести к появлению закона, гарантирующего в будущем еще большую степень гражданского участия.

Задаваясь вопросом о том, как оба движения и их видение способны включиться в создание «общего блага», мы приходим к экологическим и социальным целям, которые прибавились к партисипаторным моделям. Мы уже упоминали фонд, который был в планах кооператива; фонд, работающий над тем, чтобы в будущем возводились солнечные установки и установки на возобновляемых источниках энергии. Кроме того, отметим и то, что оба движения заявляли своей целью обеспечение электроэнергии из 100% возобновляемых источников энергии. Круглый стол также ставил в своей коммуникационной стратегии акцент на социально справедливой системе тарификации665. Кооператив уделял этому вопросу меньше внимания, апеллируя к сокращению расходов за счет сохранения энергии и мер по обеспечению большей эффективности распределения энергии666. Юридические ограничения не позволили активистам Круглого стола описать институционализированные решения социальных проблем667, но они все же разработали проект службы, которая консультировала бы малоимущие семьи по вопросам эффективного потребления энергии. Если мы решимся использовать исключительно денежные термины, то доход, распределяемый между членами кооператива, определенно означает «общее благо» (commonwealth). В свою очередь, поскольку местное правительство имело бы выгоду от доходов коммунального энергетического сектора, участники Круглого стола получают материальное общее благо (commonwealth) не напрямую.

Еще в начале статьи мы отметили, что совместности и процесс их производства, целью которого является декоммодификация и декоммерциализация, не только оспаривают существующий порядок, но и создают новый, который, в свою очередь, оспаривается из‐за сопротивления агентов, получающих прибыль от сохранения статус-кво. Позволим себе кратко оценить этот критический аспект попыток вернуть энергосистемы под контроль берлинского муниципалитета. Обоим движениям удалось запустить заметные публичные переговоры, что и являлось их целью. Пресса много писала о референдуме, пока шли сбор подписей и подготовка к проведению; это вынудило многих политических агентов и многие организации обозначить свою позицию в отношении повторной муниципализации. Ниже мы рассмотрим эти публичные обсуждения более пристально с целью оценить конфликтный характер обеих инициатив – в соответствии с третьим пунктом нашего критического прочтения текстов о совместностях.

Оба движения продвигали демократизацию берлинского энергообеспечения и оспаривали будущие права действующего концессионера – компанию Vattenfall. Соответственно, создаваемые ими механизмы соучастия манифестировали желание активистов порвать с постполитическим, менеджерским стилем управления668. Установление контроля было ключевым пунктом повестки Круглого стола, но и кооператив тоже не планировал довольствоваться ролью «молчаливого держателя пакета акций»669. Они стремились создать платформу, способную вовлекать в решение проблем энергоснабжения «активных граждан, боящихся политического действия»670. Это заявление указывает на нарастающий публичный запрос большей транспарентности политического поля, ставший реакцией на административные решения Vattenfall и «грязные сделки» по приватизации, произошедшие в 1997 году. Арвен Колелл, отвечавшая в кооперативе за связи с общественностью, говорила о трех стадиях реконструкции, которую стремился провести кооператив: «Во-первых, это техническая реконструкция. [Мы хотим, чтобы] сеть опиралась на возобновляемые источники энергии. Во-вторых, это политическая реконструкция. Мы хотим изменить структуры власти, управляющие энергией. И наконец, это социальная реконструкция. Мы хотим иначе расходовать средства, получаемые от энергоснабжения»671. Однако она не оценивает действия кооператива как исключительно подрывные: «Мы не просто атакуем городскую политику, скорее, мы прямо указываем, чего требуем и хотим. Наши действия лежат за пределами критики политических органов или попыток изменить политические институции. Вместо этого каждый из нас говорит: „Я хочу того-то и того-то“»672. Эти амбициозные желания не помешали кооперативу стать желанным гостем во всех политических партиях Берлинского парламента. Очевидным образом их подход не задал такой же уровень социального противостояния, как действия Круглого стола; возможно, потому, что кооператив не претендовал на дальнейшую институционализацию правил, по которым был устроен сам. Критики отмечали, что их политическая позиция формировалась не в публичном противостоянии с Vattenfall, а в готовности сотрудничать с другими частными компаниями и государственными агентами.

План Круглого стола, напротив, принес немало противоречий в берлинскую энергетическую политику. Инициатива, вызванная к жизни городскими общественными движениями, выступила не просто против назначенного концессионера Vattenfall, но и против местной администрации. Стоило в 2011 году сформироваться новому кабинету, который не поддерживал план повторной муниципализации, как активисты выступили с угрозой: «Если политики не решатся действовать, мы устроим референдум»673. Тем не менее Круглый стол также пытался гармонизировать различные интересы внешних сторон в рамках собственной кампании по организации референдума. Это очевидно следует из черновика законопроекта, гарантирующего занятость сотрудникам Vattenfall, – так активисты планировали заручиться поддержкой городских профсоюзов674. Аналогичную систему заключения альянсов можно увидеть в том, как работает режим прямой демократии или как упомянутые инициативы пересекаются с другими активистскими группами, которые ведут борьбу в жилищном секторе, имеющем критическое значение для берлинского движения «права на город».

Как мы видим, кампания Круглого стола оказалась более политически заряженной: она вызвала больше конфликтов в области городского управления, нежели создание кооператива. Неудивительно, что Круглый стол принял на себя удар традиционных противников государственной собственности, использовавших финансовые и юридические аргументы в поддержку тезиса о большей эффективности частного обеспечения услугами. Эту позицию выражала Берлинская торгово-промышленная палата675, и ее же занимал относительно консервативный Профсоюз энергетических компаний и добывающих предприятий IG BCE, сразу же отказавшийся поддерживать повторную муниципализацию676. Интереснее, что действия активистов выявили вторую группу, образуемую отдельными компаниями и частными лицами, которая была готова поддержать повторную муниципализацию, но которую оттолкнули далеко идущие планы Круглого стола. Например, берлинская фракция профсоюза коммунальных служб ver.di настаивала на том, что «ремуниципализация нужна, но она не должна становиться бременем для сотрудников коммунальных служб и жителей Берлина»677. И хотя черновик законопроекта, подготовленный активистами, гарантировал сотрудникам Vattenfall их работу и существующий уровень зарплат678, профсоюз остался в стороне от публичной дискуссии и так и не решился твердо артикулировать свою позицию. Возможно, так он отреагировал на предложение усилить вовлеченность граждан в работу будущего консультационного совета – если бы так и случилось, то гражданское участие ослабило бы влияние профсоюза на принимаемые управляющей компанией решения679.

Наконец – что, возможно, интереснее всего, – действия активистов выявили различия в позициях коалиционного правительства Берлина. Корнелия Изер, сенатор по экономическим вопросам от Христианско-демократического союза, публично выступила против повторной муниципализации, назвав ее «дорогостоящим экспериментом», который может поставить под угрозу «устоявшиеся цены на электроэнергию»680. С другой стороны, социал-демократы заявили, что ремуниципализация необходима, но не стали прямо поддерживать референдум Круглого стола. Михаэль Мюллер, сенатор по вопросам городского развития и окружающей среды (от социал-демократов. – Прим. ред.), заявил, что «город сможет влиять на ценовую и экологическую политику лишь в том случае, если газоснабжение и обеспечение электричеством вновь станут муниципальными»681. Сенат не стал поддерживать Круглый стол, поскольку даже сенаторы, соглашавшиеся с необходимостью повторной муниципализации, предпочитали представлять себе экологичную, но традиционную управляющую компанию, не предполагающую прямого гражданского участия. Памятуя о проигрыше на референдуме, посвященном водоснабжению, Берлинский сенат яростно раскритиковал черновик законопроекта в своем открытом заявлении682. Референдум сместили на начало ноября 2013 года (в этом действии читается очевидное стремление снизить к нему интерес), не разрешив провести его в сентябре, в день федеральных выборов. Более того, сенат публично предположил, что жителям города не следует голосовать за проект Круглого стола683, и через парламент запустил собственный проект: согласно их предложению, следовало учредить муниципального поставщика электроэнергии – однако они оставили за скобками и объяснение того, как этот поставщик будет соотноситься с действующей концессией, и проблему гражданского участия684.

Конечно же, перенос даты и яростное сопротивление ключевых политических игроков Берлина значительно ударили по надеждам активистов на успех. В конце концов им не удалось достичь поставленных целей: 21 тыс. голосов не хватило, чтобы достичь необходимого минимума в 625 тыс.; в зачет шло только моральное удовлетворение – из общей массы голосовавших 83% выступили в пользу предложений Круглого стола685. Активистам не удалось добиться повторной муниципализации, но, определенно, они сформировали политический дискурс вокруг управления энергией, оспорили статус-кво, обозначили альтернативные решения и смогли обзавестись значительной поддержкой. Остается лишь наблюдать за тем, как изменившийся политический контекст сможет повлиять на то, как правительство принимает решения.

Используя аналитическую линзу «совместностей» в рамках данной статьи, мы стремились описать нынешние процессы, связанные с повторной муниципализацией берлинской энергосети. Мы подчеркнули три ключевых элемента: создание «общего блага», практику производства совместностей и пространство для политического противодействия. Эти категории использовались для оценки действий двух гражданских движений, стремившихся обратить приватизацию энергоснабжения, случившуюся в 1997 году. Кажется, что политический успех совместностных групп, выходящий за пределы создающих их сообществ, зависит от их институциональной формы и от того, как они встраиваются в политический ландшафт специфичного для них поля. Попытка сделать муниципальный способ обеспечения электроэнергией единственно возможным провалилась, встретив яростное сопротивление – которое, что интересно, не касалось сущностного совместностного характера движений. Многие из озвученных критических замечаний лишь повторяли классические аргументы о плюсах и минусах государственной собственности, но стоило активистам завести разговор о механизмах вовлечения, как они потеряли всякую привлекательность в глазах политических агентов, которые могли бы поддержать более традиционную повторную муниципализацию (в их числе, например, профсоюзы). Кроме того, хотя оба движения по-разному видели производство общего блага и совместностей, в итоге оказалось, что именно создание поля для политического антагонизма, кажется, предрекло неудачу референдума.

Идеи и само устройство кооператива явно бросали вызов существующему статус-кво в области городского энергообеспечения, но не касались других актуальных городских проблем. Круглый стол же, наоборот, предложил амбициозный политический проект, который представлялся стратегической интервенцией, стремившейся связать воедино дискурсы прямой демократии, возобновляемых источников энергии и социальной справедливости. Используя обозначенную аналитическую триаду, мы определили упомянутые активистские движения как подходы совместностного характера.

Различия движений ярче всего отражаются в степени их антагонизма с существующим порядком вещей и акторами. Кооператив, пожалуй, успешнее продвигал модель, которая может повысить степень гражданского соучастия, но в то же время способна сосуществовать с частной управляющей компанией, удерживающей контрольный пакет. С другой стороны, вероятно, именно высококонфликтный и антагонистичный характер Круглого стола и предопределил его неудачу. Очевидно, что исследователям совместностей полезно обращать внимание на потенциал высвобождения, заложенный в отдельных проектах; анализировать их роли в изменении неолиберальных социальных отношений. Будущие исследования, посвященные схожим гражданским движениям, могут принести много полезных наблюдений. Систематическое использование аналитической триады совместностей может привести к выявлению сравнимых результатов, которые, в свою очередь, можно применять к анализу политических стратегий в самых разных масштабах.

С учетом тотальности товарного фетишизма в наши дни можно предположить, что энтузиазм нынешних радикалов по поводу «совместностей» указывает нам: фундаментальные общественные изменения вновь могут стать актуальными.

Тем не менее до нынешнего момента восторг от обещаний, сокрытых за этим понятием, соседствовал с намеренным отказом от принятия тех непростых практических требований, которое оно на нас налагает. В свою очередь, многие «действительно существующие» эксперименты по созданию совместностей скорее способствовали распылению и без того крошечных групп участников, нежели помогли избавиться от капиталистических огораживаний. Конечно, мы многому можем научиться, обратившись к опыту этих экспериментов. Тем не менее эксперимент, запускаемый исключительно ради самого себя, рискует оказаться бледным подобием той борьбы, которую обязывает вести концепт, вдохновивший экспериментаторов. Отказываясь следовать этой тенденции, мы отдадим свои силы битве за некрополь.

На первый взгляд понятие «битва», используемое для описания нашей борьбы за совместности (и втянутое в наш дискурс из языка территориальных войн), оказывается противопоставленным практическому характеру большинства современных кампаний. Большинство последних предпочитает скорее обрести укрытие в трещинах всеохватного неолиберального порядка, нежели прямо пойти на конфликт с действующей властью. В то же время даже многообещающие эксперименты с городским сельским хозяйством (Urban agriculture) скорее указывают на то, что борьба за совместности не столько мотивирована проблемами производства как такового, сколько ведется во имя воскрешения забытой человечности. И без того незначительный урожай окончательно меркнет в сравнении с искренними человеческими отношениями, которые культивируются невзирая на современность, казалось бы, безнадежно иссушившую эти связи.

Но подобная жажда человеческого обращения, прячущаяся за нынешней популярностью совместностей, подрывает всякую уверенность в правильности использования слова «битва»; не облегчает дела и мое настойчивое стремление указать на территорию, за которую мы сражаемся, – на некрополь, город мертвых. Конечно, некоторые решатся заметить, что этот призыв – лишь симптом современной поп-культуры, увлеченно рассматривающей неизбежный зомби-апокалипсис. Конечно, их суждению найдется множество подтверждений; чего стоит одна лишь потрясающая сцена из недавней киноверсии «Война миров Z» (в которой орда зомби проносится по Иерусалиму, стирая в порошок его исторические стены) – она словно подтверждает замечания критиков.

И хотя призыв ввязаться в битву за некрополь может представляться лишь криком отчаяния, исторгающимся из глотки человека, безнадежно застрявшего в научно-фантастическом нарративе (и хотя этот призыв кажется выпадом против трезвого анализа, которого требует ситуация), – позволю себе повторить: мы обязаны обратиться именно к темам политики как войны и неумолчности мертвых. Это необходимо, если мы все еще рассчитываем расширить пространство борьбы за совместности, не довольствуясь нынешним состоянием мечтательного ожидания – состоянием, которое поддерживает нашу жажду социальных изменений и в то же время сужает горизонт достижения наших же целей.

Напряжение между двумя прочтениями совместностей – «образом желаемого» и «невоплощенным практическим достижением», – будучи доведено до логического конца, обнаруживает более фундаментальную и в то же время куда более жесткую взаимосвязь «суверенитета» и «войны». И хотя борьбу за совместности принято соотносить с конкретной территорией, в самом понятии уже сокрыто указание на то, что эта борьба неминуемо ведется и за прошлое. Подтверждая неизбежное подозрение некоторых читателей, отмечу: мой анализ этих понятий, безусловно, опирается на находки Вальтера Беньямина. Известный многим теоретик капиталистических утопий и городской среды в моем прочтении представляется убедительным и провокационным теоретиком совместности (commons). Тем не менее, принявшись описывать объект своего исследования в столь нестрогих терминах, я рискую лишиться доверия куда менее легкомысленных читателей и потому прошу позволить мне продемонстрировать, что данная посылка отнюдь не так эксцентрична, как могло представляться поначалу.

Что же связывает совместности с городом мертвых? Отправимся на поиски ответа, обратившись к «праву на город» – слогану, предложенному Анри Лефевром в 1968 году и неизбежно поднятому на щит группами, желавшими сокрушить капиталистические попытки милитаризировать городские пространства и превратить города в парки развлечений для богачей. Продолжив дело Лефевра, Дэвид Харви не так давно предположил, что значение этого громоздкого «права» можно редуцировать до «большего демократического контроля над производством и использованием излишков» или, точнее, «демократического контроля над тем, как урбанизация обращается с излишками производства»686. Город в этих формулировках представляется и практическим проявлением излишков, которые накапливает общество, и силой, способной приумножить их наличие.

Согласно Харви, город усиливает производство социальных излишков за счет исторической агрегации и последующей интенсификации производительных сил687. В то же время, оказываясь на противоположной точке производственного цикла, город служит катализатором прибавочной стоимости, кристаллизирующейся в рыночных отношениях. Оказываясь территорией интенсифицированного потребления (для частных лиц, рынков и средств производства), город способствует реабсорбции того самого излишка, который он же и помог получить за счет интенсификации производственного процесса. Именно эта причина вынуждает капиталистов так сильно полагаться на экспансию городского, поскольку лишь так они способны гарантировать стабильную цену товаров и обезопасить себя от перенасыщения рынков и от угрозы лишиться возможности реинвестиций в будущем. Следовательно, как отмечает Харви, «история накопления капитала» неразрывно связана с «разрастанием урбанизации» как таковой688.

Чтобы наконец понять, при чем тут мертвецы, необходимо поставить следующий вопрос: что есть социальный излишек (social surplus)? Обратившись к «Капиталу» Маркса, мы обнаружим, что социальный излишек суть практическая объективация мертвого или израсходованного труда (и в то же время – конкретная форма, которую моментально принимает прибавочная стоимость, реализуемая посредством рыночного обмена). Конечно же, для Маркса «капитал – это мертвый труд»689. Звучит угрожающе, и Маркс напускает жути, прибавляя, что капитал подобно вампиру «оживает лишь тогда, когда всасывает живой труд и живет тем полнее, чем больше живого труда он поглощает». Скептики отмахнутся от этих строк, приняв их за поэтические украшательства, но нам следует обратить внимание на то, что предложением ранее Маркс дарует своим вампирам конкретное воплощение. Он пишет: «у капитала одно-единственное жизненное стремление», и оно заключается в том, чтобы «впитывать своей постоянной частью, средствами производства, возможно бóльшую массу прибавочного труда»690.

Так, средства производства проявляются как фиксированный или постоянный капитал, конкретная форма, посредством которой социальный излишек, извлеченный из живого труда, и производится, и поглощается вновь – посредством повторных инвестиций, экспансий и т. д. И поскольку капиталисты постоянно совершают революцию в средствах производства, стремясь обеспечить свое преимущество в деле извлечения относительной прибавочной стоимости, изменчивый «фиксированный» аспект капитала691 становится воплощенным хранилищем (могилой, мавзолеем) мертвого труда. Более того, поскольку производственный процесс всецело зависит от постоянного капитала (то есть от средств производства), извлекающего прибавочный труд, который, в свою очередь, позволяет производить социальный излишек посредством эксплуатации, прикрытой контрактными обязательствами692, – постольку этот капитал ежедневно «производит» мертвый труд. В итоге капитализм заталкивает живой труд в воронку настоящего, стремясь отдалить себя от исторически накопленного мертвого труда, который обрел свое заточение в постоянном капитале.

Маркс поступательно доказывает, что видно и в «Экономическо-философских рукописях» 1844 года, и в разоблачении товарного фетишизма в «Капитале»: отчуждение, вызываемое этим отношением, происходит моментально. Работница переживает это всякий раз, наблюдая, как объект, который она создала, становится чуждым. Тем не менее, обращаясь к соединению мертвого труда в социальный «излишек» (и акцентируя внимание на том, что этот излишек повторно переносится в расширяющуюся реальность фиксированного капитала), мы сталкиваемся и с накоплением практических проявлений отчуждения, происходящим с течением времени. Представленный таким образом социальный излишек можно рассматривать как форму, которую принимает историческое накопление мертвого труда. Как отмечал Беньямин, это нарастание прослеживается в том, как железная дорога предвосхищает совершенствование стальных балок, которые возвещают о строительстве небоскреба, становящегося эстетическим символом отчуждения столь неохватного, сколь – в кантианском смысле – возвышенного693.

Город как социальная форма становится монументальным достижением. Он возводится поколение за поколением: каждое следующее наследует и полезные достижения прошлых жителей, и накопленное отчуждение, без которого этих свершений не удалось бы достичь. Ральф Чаплин, автор знаменитого американского гимна труду «Солидарность навсегда» (1915), не понаслышке знал об этом отчуждении. Он пишет: «Мы распахивали прерии, строили города, в которых они развернули рынки, / Мы раскапывали шахты и возводили мастерские; мы клали железнодорожные шпалы, коим несть числа». Но, несмотря на это, капитализм, принуждающий к заработку, оставляет нас «держаться в стороне и умирать от голода посреди чудес, созданных нами». Как популярный пересказ трудовой теории стоимости Маркса гимн Чаплина не имеет себе равных – и именно по этой причине его автор отказывается принимать вещи такими, как они есть. Последняя строка каждого куплета в этом боевом гимне звенит напоминанием: пусть нас считают изгоями, «союз дает нам силы».

Подрывной характер «Солидарности навсегда» покрылся патиной и все хуже различим, поскольку гимн превратился в каноническую бубнилку, которую жует анемичное рабочее движение сегодняшнего дня. И необходимо вновь прочертить обозначенные Чаплином вопросы, чтобы спасти выводы, к которым он пытался нас обратить. И мы незамедлительно обнаружим, что «мы», которых описывает Чаплин, – преходящи, поскольку одному поколению рабочих ни за что бы не удалось справиться со всеми стадиями урбанистического и индустриального развития, о которых он говорит (распашка полей, к примеру, предвосхищает и вообще делает возможным последующее строительство «городов, в которых они развернули рынки»). Следовательно, «мы», оставленные на голодную смерть, образованы и живыми, и мертвыми. Более того, раз прибавочный труд умерших заперт внутри социального избытка, мертвецы по-своему явлены в описываемых «чудесах» (те же мастерские, возведенные историческими «нами», оказываются пространством извлечения мертвого труда в настоящем). И наконец, к этим чудесам относится и сам город, что прекрасно понимал Хуго Геллерт – коммунист, художник, связанный с Управлением общественных работ США.

И если есть союз живых и мертвых (способный усилить обе группы), то живым надо решить конкретную задачу: освободить мертвых от социального излишка и тем самым избавить их от длящегося отчуждения. То есть им следует выучиться тому, как разбирать и пересобирать накопленные материальные объекты, образующие городскую среду, – они должны пересобрать их в соответствии с волей тех, кто их создавал. Задачка не из легких, это точно. Но если даже она окажется под силу живущим, нам придется определить, какое дело отдать на откуп мертвым. Можно ответить так: мы должны позволить, а точнее – настоять на том, чтобы мертвые напоминали нам о желаниях, которыми были напоены их усилия, а также предупреждали о том, что эти желания так легко захватить и обескровить.

Согласно Джону Берджеру, измерить силу капитализма можно, оценив мощь, с которой ему удается разламывать взаимозависимость мертвых и живых. Тем не менее, несмотря на этот новый разрыв, «мертвые обитают в моменте безвременья», который равен «своего рода воображению, рисующему возможное». Следовательно, Берджер вновь призывает нас установить «ясный взаимообмен» вдоль «границ времени и безвременья»694. И лишь в этом случае, как он настойчиво повторяет, мы сможем заручиться поддержкой мертвых товарищей, которым не довелось увидеть воплощение их мечты. То же говорит и Вальтер Беньямин: «Есть некий тайный уговор между прошлыми поколениями и нашим. Значит, нас ожидали на земле. Значит, нам, как и каждому поколению до нас, дана слабая мессианская сила, на которую притязает прошлое. От этого притязания не так легко отделаться»695.

Скептики, увидев, как я записываю в союзники Чаплину Берджера и Беньямина, могут заявить, что я слишком вольно обхожусь с текстом «Солидарности навсегда» и огульно описываю нынешних сторонников гимна. Тем не менее описанные мной альянсы мертвых – живых часто упоминались в культуре рабочего класса времен Чаплина. Знаменитая «Баллада о Джо Хилле» Эрла Робинсона (1936), к примеру, дарует рассказчику во сне следующее откровение: Джо Хилла не остановил расстрел в 1915 году – всякий раз, когда начинается борьба, знаменитый защитник рабочего класса и песенник шведско-американского происхождения оживает:

Обращаясь к аналогичным темам, Чаплин завершает свой гимн, написанный в год расстрела Хилла, напоминанием: «мы возведем новый мир на пепелище старого». Наконец, в этой точке сходятся оба гимна; как мы помним, культура трудящихся хранит историю о том, что пепел кремированного Джо равномерно распределили между рабочими мира, чтобы те развеяли прах героя во всех уголках Земли697.

Сводя социальный избыток к пеплу, союз живых и мертвых готовит путь новому миру. Конечно, не один лишь романтизм вдохновил Буэнавентуру Дуррути на заявление, что рабочие, выстроившие дворцы и города, уничтоженные во время гражданской войны в Испании, «вовсе не боятся руин». Будто бы прямо обращаясь к Чаплину, Дуррути заканчивает наблюдением: пусть «буржуа взорвут и разрушат свой мирок перед тем, как оставят арену истории», – им не изменить то, что «новый мир мы несем в наших сердцах»698. Невероятный объем накопленного мертвого труда, запертого в социальном излишке, – источник энергии, рождающейся, когда мы обращаем все в руины или возводим здания заново. Этой энергии нам должно хватить для исполнения обещаний, заложенных в городе, на который мы заявляем свое право.

Я признаю, что установление рудиментарных осколков политической теологии, обретаемое в трохеическом тетраметре699, – дело опасное700. Тем не менее финал чаплиновской «Солидарности навсегда» ясно показывает, что если социальный избыток когда-либо и создавал «чудо», то не потому, что он обретал объективированную форму, но потому, что в оболочке мертвого труда были заточены искренние порывы и желания. Теперь, когда этот факт ясен, мы можем заключить: борьба за городские совместности по необходимости становится битвой за некрополь.

Читателям, знакомым с работами Беньямина, вышеуказанные аргументы покажутся хорошо узнаваемыми. Но в то же время обозначенные ассоциации могут представляться странными. В конце концов, даже провидческий эклектизм, принуждавший его рассуждать на самые разные темы, не вытолкнул Беньямина к рассуждениям о совместностях. Тем не менее внимательное чтение может указать на то, что идея совместности проявлялась в его работах по крайней мере в неявных отсылках. Увидеть их мы сможем, если решимся проанализировать его отношение к мертвым.

В знаменитых тезисах о понятии истории Беньямин обозначил рамку, в которой усилия прошлых поколений, не добившихся желаемого, сообщают больший вес человеческой битве за счастье. Эта связь тем заметней, если люди понимают, что их общность отличает сознание, «взрывающее континуум истории». Соответственно, согласно Беньямину, для Робеспьера древний Рим был «прошлым, преисполненным современности», а «Французская революция осознавала себя в качестве нового Рима»701.

Хоть прошлое и способно вдохновлять желания народа добиться социальных перемен, оно не сулит никакой необратимости. Угнетенные ропщут, желая вцепиться в прошлое и продвинуться в своей борьбе, – и также победители истории обращаются к прошлому, чтобы сообщить больший вес мифу неизбежного прогресса, легитимирующему их власть. Беньямин не использует понятие совместности, но его описание затяжной борьбы указывает на уподобление прошлого общему, постоянно сталкивающемуся с угрозой огораживания. Конечно, согласно Беньямину, лишь «освобожденному человечеству выпадает прошлого вдоволь. Другими словами, лишь освобожденное человечество может сослаться на любой момент своего прошлого»702. Тем не менее то же самое прошлое постоянно рискует стать «орудием господствующего класса» и сдаться на милость «конформизма, который намеревается им завладеть». Следовательно, «даже мертвые не уцелеют, если враг победит»703.

В руках победителей прошлое обращается в каталог «культурных богатств» (или, как выражается Чаплин, «чудес»), переходящих от правителя к правителю. И каждое сокровище не свободно от варварства, давшего ему жизнь, и от варварства же «не свободен и процесс передачи традиции, в ходе которого они переходят из рук в руки». Эти сокровища, являющиеся знаками желания, оказываются искаженными. Они – симптоматические выражения исторических огораживаний, позволивших эти сокровища производить и передавать. Потому же Беньямин настаивает, что к ним следует относиться с позиции отстраненного наблюдателя704.

В то же время сокровища обещают иной исход, поскольку в них же (как и в социальном избытке) заключены невоплощенные желания поколений, запертых в каждом отдельном объекте и превращенных в мертвый труд. И минимальной экстраполяции будет довольно, чтобы обозначить: эти обещания – общее наследие, к которому Беньямин призывает нас обратиться, которое нам надлежит воплотить во всей «полноте». Поскольку сокровища одновременно являются и сторожами, и заключенными этого обещания, наша битва за общее, развертывающаяся в настоящем, по необходимости принуждает нас заключить союз с мертвыми.

Сближая прошлое с временем, «преисполненным современности»705, этот союз призывает нас «пробудить мертвых и сделать цельным то, что было разбито»706. Пространственное измерение общего становится транстемпоральным, здесь прошлое и настоящее смешиваются в единой зажигательной смеси. Нам сложно помыслить институциональные схемы, которые смогут удержать этот взрывной коктейль и сами смогут удержаться на основаниях провозглашенного союза. Тем не менее Беньямин говорит, что наша способность воплощать общие мечты – сила, по отношению к которой прошлое выдвигает свои требования, и «дешево от этих требований не откупиться»707.

Мало кто усомнится в отчаянной элегантности суждений Беньямина. Тем не менее даже самым захватывающим аргументам требуется основание. Потому нам следует вспомнить события, которые помогут высвободить битву за некрополь из оков метафоричности. Если мы рассмотрим эту проблему с позиций учрежденной власти, подходящим примером будет гибель свыше 100 рабочих при возведении плотины Гувера. «Чудо» масштабов достойных антропоцена взялись строить в год смерти Дуррути; в народе говорили, что многие из погибших работников обрели последнее пристанище в бетонном фундаменте. Хотя интуитивно такое предположение кажется не лишенным смысла, вероятность того, что их тела разлагаются в недрах национальной инфраструктуры, невелика; но и такое суждение не отменяет того, что этот проект поймал рабочих в ловушку иным способом. Один из них – память. Если доверять монументальной мемориальной доске работы Оскара Хансена, эти рабочие отдали свои жизни, «чтобы пустыня расцвела». Допускаю, что рабочие бы вряд ли согласились с такой формулировкой708.

И даже мертвым не скрыться от победителя. Прошлое, сдающееся на милость исторического огораживания, все сильнее скрепляет социальный избыток с мифом о прогрессе. Алексис де Токвиль полагал, что Америка – нация памятников. Что же эти памятники сообщают нам об Америке? Торжество памяти обратило в парк развлечений даже Бостонское чаепитие. Неудивительно, что журналист, посетивший открытие памятного музея в бостонской пристани, удивлялся, как «живые актеры, копии, артефакты, голограммы… и комментарии», разбросанные по выставке, «создавали среду, одновременно напоминающую и музей, и парк развлечений»709. Но могло ли быть иначе? Америка не может трезво осмыслять насилие, без которого она бы не вывернулась из-под колониального гнета, и уж тем более допустить, что те, память о ком она удерживает в плену, могли действовать из прагматических соображений, которые можно было бы отразить в экспозиции.

От подобных примеров впадаешь в состояние между недоверием и головокружением; тем не менее важно помнить: мертвые не всегда сдавались без боя. Стремление защитить павших от власть имущих обнаруживается в актах противодействия коммеморации. История рада уступить место под софитами тем, кто защищал тела павших родственников. Историк Руфь Ричардсон напоминает нам, что в конце георгианской эпохи рабочие Англии организовывали протестные группы, оберегавшие тела недавно скончавшихся близких от кладбищенских воришек, перепродававших трупы в анатомические классы – это беспринципное занятие Руфь нарекает «безжалостным примером свободного рынка (free trade)»710.

Упомянутые сообщества создавали своего рода Лиги защиты кладбищ и часто выступали с протестами против анатомических кружков и других инициатив. Согласно Ричардсон, их самоорганизацию поддерживали мысли о том, что воришки «были агентами социальной несправедливости, и их торговля трупами делала посмешищем те значения и ценности, что были заложенны в традиционной похоронной культуре». Более того, поскольку «похитители тел» часто принадлежали к тому же классу, что и их жертвы, получалось, что они «предавали самые сильные традиции собственного класса, выбирая путь ошеломительной в своей беспринципности торговли человеческой плотью»711. Рассказывая о выступлении против анатомического кружка, проходившем в Абердине в январе 1832 года, Ричардсон пишет:

Физическая материальность подобной борьбы, указывающая современным читателям на критическую значимость мертвых в создании образов справедливости, по-своему обнадеживает. В то же время эта борьба показывает, с какой простотой мертвых низводят до статуса тел. Тем не менее важно помнить: фундамент плотины Гувера устлан мертвецами, телесность которых не так уж важна. И конечно, противодействие кладбищенским воришкам не исчерпывает проблему привязанности мертвых к культурной сокровищнице, по которой гуляет их призрачное эхо. Расценивать тела в их физической, воплощенной явленности – легче легкого. Но социальные отношения также имеют конкретное воплощение. Тем не менее они транслокальны и транстемпоральны, и в силу того их сложнее воспринимать напрямую. Как и в иных случаях, принуждающих нас отступать к мифологемам (когда мы не можем заполнить разрыв между чувственно схватываемым и утверждаемым), битва за некрополь смещается в пространство образов желаемого.

Согласно Беньямину, образы желаемого появляются тогда, когда предвосхищение будущего обуславливается прошлым, обещания которого все еще не выполнены:

Пытаясь выявить взаимосвязь образа желаемого и совместностей, следует помнить о недавнем поветрии, захватившем кофейни, открывающиеся в джентрифицированных районах: они упорядочивают свои залы вокруг большого общего стола, игнорируя малые столики. Этот стол (который иногда называют harvest table, стол для сбора урожая) расценивается как инструмент, обогащающий опыт посещения: он призывает посетителей к совместному времяпрепровождению, немыслимому без этого стола. Для владельцев это многое значит: обещание общности не только делает привлекательнее потребляемый продукт, но и позволяет приумножить число посетителей, совершающих покупки.

Конечно, мы можем проклинать хипстеров с чашками кофе за их стремление обрести общность посредством рынка (и мы можем проклинать их за привязанность к джентрификации, которая является одной из форм огораживания) – но важнее заметить, что проблема кроется не в их желании как таковом, а в неспособности воплотить его в соответствии с представляемым образом. В то же время небольшой очерк современных нравов покажет, что поиски сообщества (и даже революционных альянсов) в уголках кофеен – не такое уж нелепое занятие.

Согласно социологу Рэю Ольденбургу714, «третьи места», к которым относятся кофейни, лучше всего расценивать как «уравнивающие». Эти места, в равной степени отличные от работы и дома, позволяют людям преодолевать социальные барьеры и сходиться вместе, преследуя общие интересы. Сводя концепт «уравнитель (leveler)» c аналогичным прозвищем, под которым действовали бунтующие крестьяне, Ольденбург отмечает: кофейни XVII века, «одно из проявлений беспрецедентной демократичности в английской среде, – повсеместно называли левеллерами, как и людей, которые их посещали»715. Более того, правила, вывешенные на дверях лондонских кофеен того времени, «закрепляли уравнивание посетителей кофейни»716. Согласно Ольденбургу, посетители были только рады повиноваться.

Третьи места, к которым можно отнести кофейни, не только представляли собой «нейтральную зону, в которой люди могли встречаться, невзирая на классы и звания, которые ранее их разделяли»717, но и окружали посетителей теплотой. «Теплота, – пишет Ольденбург, – появляется из дружеского отношения, поддержки и взаимной заботы»718. Правда, к XIX веку теплота стала ощутимо убывать. Возможно, это объяснимо тем, что «открытость и равенство первых заведений уступили место отгороженным сиденьям, а общие большие столы были заменены стратегически размещенными столиками»719. Следовательно, «сообщество стало ускользать»720, и современные посетители, «в поисках передышки от одиночества или скуки <…> только усиливают это чувство своей неспособностью вступить в общение друг с другом». Неудивительно, что мы порой видим бар, в котором «каждый сидит сам по себе <…> и замирает от страха при приближении какого-нибудь перебравшего посетителя»721.

Следуя за идеями Ольденбурга, отметим, что современный harvest table (несмотря на очевидную задачу увеличения прибыли) позволяет гостям кофейни вспомнить прекрасное время, когда сообщество нельзя было представить в отрыве от «уравнивания». Таким образом, этот стол даже может сообщить бóльшую четкость образам будущего счастья, наполняя их радостным содержанием. Тем не менее сами по себе образы желаемого ничего не говорят о способах достижения искомого счастья. Получается, что такие образы скорее заново утверждают статус-кво, заполняя пустые товары новой витальностью, нежели позволяют инициировать важные перемены в обществе. Эта амбивалентность обнаруживает вызов, с которым столкнулась в том числе и борьба за совместности.

Согласно Сильвии Федеричи, общее (commons) было настолько значимым для «борьбы, которую вели сельские жители в эпоху Средневековья, что их память и по сей день восхищает наше воображение, ярко рисующее образ мира, в котором благами можно делиться, в котором солидарность <…> может быть фундаментом общественных отношений»722. Конечно, такие образы способствуют убеждению в том, что общество можно возвести на вышеозначенных принципах, но важно помнить: средневековое «общее» сосуществовало с частной собственностью – и именно эта форма собственности сделала общее ценным с точки зрения социального воспроизводства. Как отмечает Федеричи,

Скажем прямо: общее никогда не противопоставлялось частной собственности. Более того, невзирая на то что борьба, инициированная низами общества, заявляла право на общее, оно скорее являлось экстерналией, которая тем не менее учитывалась феодальными землевладельцами, не очень-то хотевшими, чтобы их вассалы (прямой источник труда) умирали от голода. Однако заметим, что не стоит идеализировать жизнь, зависящую от крестьянского общего. Тем не менее, как указывает Федеричи, общее обеспечивало потрясающую степень свободы: «общее не только вдохновляло процесс коллективного принятия решений и совместной работы, но и являлось материальным основанием для расцвета крестьянской солидарности и общности»724.

Возникновение огораживаний трансформировало сети социальной солидарности, скреплявшиеся общим, и вынудило крестьян к бунтам, что привело к появлению уже обсуждавшегося прозвища – «левеллеров». К середине XVII века эту «уравнительную» тенденцию стали ассоциировать с конспирологическими рассуждениями об убийстве короля и объявлении народного суверенитета (popular sovereignity). Эти перемены общественного климата указывают на то, что перспектива, заключенная в «общем», привела левеллеров всех сортов к противодействию профанным политическим запросам. Следует, однако, помнить, что в требованиях общего редко звучали имена тех, кто напрямую от этого общего зависел (заметным исключением был разве что сам класс землевладельцев).

Даже с усилением огораживаний подавляющее большинство маргинализованных групп говорили о своей борьбе как о движении, восстанавливающем порядок, установленный (как казалось) Господом. В 1649 году горстка крестьян в графстве Суррей стала движением диггеров. Бунтовщики, разъяренные огораживаниями и движимые очень специфичной трактовкой христианских заповедей, захватили пустоши, низложили землевладельцев и принялись протаптывать дорожку в Эдем. Предводитель диггеров Джерард Уинстенли писал: «…те же, кто решил трудиться и питаться совместно, превращая землю в общую сокровищницу, соединяют руки свои с Христом, чтобы поднять творение от рабства, и освобождают все от проклятия»725. Что было дальше – известно всем, и сколь храбрыми ни были попытки диггеров, их ждал трагический исход.

Впрочем, куда реже отмечают, что эксперимент Уинстенли нельзя было бы повторить, избрав в качестве вдохновения что-нибудь земное и плотское. Их деяния развертывались пред всевидящим оком Христа, с которым, как полагали диггеры, им довелось соединить руки. Это позволило перенести ответственность перед сувереном с земного уровня на небесный и укутать профанный частный интерес в трансцендентные словеса.

Не следует их осуждать. Нам трудно представить, как на них давила власть суверена, да и современным движениям не то чтобы сопутствует удача. Более того, христианство и по сей день являет собой потрясающее собрание образов желаемого (даже сегодня, когда триумфальный взлет капитализма расколдовал данный нам мир). Толкования Писания, предложенные Уинстенли, значительно отличались от канонических; тем не менее не так уж сложно обнаружить коммунистические идеи в действиях библейских христиан. Например, обратимся к Деяниям святых апостолов:

Согласно Карлу Каутскому, коммунизм ранних христиан основывался на интервенциях на уровне потребления. Потому христиане отказывались от работы, от семей (и уж тем более от сбережений), отрекаясь от мирских забот и укрепляя Христово братство727. Отслеживая разрастание секты, которая стала притягивать «богатых и образованных», Каутский замечает: «многие проповедники христианской веры рассудили, что им следует создавать более дружелюбный образ христианской доктрины, чтобы привлекать людей такого типа»728. Ревизионистские настроения особенно заметны в Евангелии от Матфея, где «проницательный дух ревизионизма и следа не оставил от классовой ненависти»729. Тем не менее апостольское братство и по сей день привлекательно. Как отмечает Каутский, «сколько бы некоторые влиятельные круги христианской общины <…> ни стремились уничтожить свой пролетарский характер, пролетариат и классовая ненависть не были уничтожены»730. И хотя в Средние века церковь стала грозной силой, нависающей над всеми и каждым, отказ от земной собственности во благо небесных дел оставался своего рода компенсацией и – как подтверждает наследие Уинстенли – призывом к действию.

Христианская совместность, трактуемая как образ желаемого, уже неразрывно связана с древнеримскими некрополями – верующим, на тот момент вынужденным переживать сопричастность маргинальному культу, приходилось прорубать катакомбы, чтобы хоронить собратьев по вере. Романтики XIX века реинтерпретировали эти катакомбы, описав их как подземелья для конспиративных встреч: согласно романтическому описанию, древние христиане проводили встречи, мессу и срочные собрания именно в катакомбах. Рассказ «Мученик катакомб», опубликованный анонимно в период наивысшей популярности романтизма, рисовал весьма вычурные образы таинственных и привлекательных подземелий. Автор писал, что «огромное множество людей, живших под землей, добывали провизию в находившемся над ними городе. Делали они это ночью. В этом опасном занятии добровольно участвовали наиболее решительные и смелые мужчины»731.

Любуясь подземельями, автор рассуждал о добровольном нисхождении христиан в эти глубины: «Они спустились сюда добровольно, принеся с собой все самое драгоценное для души человека и пройдя через все испытания ради великой любви, которой они сами были возлюблены»732. Так, им же доводилось устанавливать отношения с мертвыми. Автор обращался к читателям: «Представьте эти мрачные лабиринты, подходящие лишь для захоронений умерших, но тем не менее в них на протяжении многих лет находили убежище живые люди». Оказавшись вместилищем для такого союза, катакомбы также позволили прошлому раскрыться в настоящем – что автор «Мученика», безусловно, считал вдохновляющим:

Предвосхищая как минимум на полвека замечания Беньямина о том, что желания оставляют оттиск на «тысячах жизненных конфигураций», этот отрывок создает потрясающий, экстраординарный образ. Тем не менее следует помнить – «нежные приветствия дружбы, родства и любви», которые «возносились над останками усопших»734, очаровали отнюдь не одного неизвестного автора «Мученика». Схожие чувства проявились в прекрасных работах Жан-Виктора Шнетца, романтика с неоклассической выучкой (он учился у Жак-Луи Давида). Его «Похороны молодого мученика в катакомбах Рима» (1847) обозначают разрыв между энтузиазмом, с которым он выписал борцов Июльской революции, споря с образами Эжена Делакруа735, – и неоклассицизмом его учителя (чья «Клятва Горациев» по-своему вдохнула новую жизнь в якобинские настроения).

Современным читателям, которых так стремительно перевели в агиографический регистр, простительно сомнение в исторической достоверности романтических размышлений на тему жизни в подземельях. Тем не менее мало кто будет спорить с тем, что представление о совместностях как подпольной активности (существующей внутри, но в то же время – и под обустроенным миром) оказалось устойчивым образом желаемого. Вариации на тему этого образа прочитываются и в «О Граде Божьем» Блаженного Августина, и в «Соборе Парижской Богоматери» Виктора Гюго. Роман Гюго выписывает галлюциногенные рассуждения о средневековом общем, противопоставляя его буржуазному миру, презираемому романтиками. Двор чудес, представленный в романе, разрывает концептуальные различения с живостью, присущей тем, кто ломал заборы и изгороди, сражаясь с огораживанием. О Дворе чудес говорилось как о «том магическом круге, где бесследно исчезали городские стражники <…> [как о] квартале воров – этой омерзительной бородавке на лице Парижа <…> клоаке, откуда каждое утро выбивался и куда каждую ночь вливался выступавший из берегов столичных улиц гниющий поток пороков, нищенства и бродяжничества». В то же время Двор был тем самым пространством, где «цыган, расстрига-монах, развращенный школяр, негодяи всех национальностей <…> превращались ночью в разбойников».

Описания Гюго позволяют нам понять, с какой легкостью романтики соединяли свою любовь к средневековому общему с обещаниями политических изменений. Эта эксцентричная смесь возвещала о победе подполья – области, отмеченной социальным распадом и, в конце концов, признаками смерти. «Собору» Гюго уже два века. Но образы, созданные им (и принадлежащие романтизму вообще), продолжают питать современную радикальную контркультуру, сообщая ее образам подпольных совместностей мифическую значимость. Прочувствовать это наследование образов позволяет описание протестного лагеря из сборника «Expect Resistance», созданного CrimethInc. В нем выражено уважение всем, чьи слова не расходятся с делами:

Такие описания, безусловно, вдохновляют. Они не только развивают воображение и укрепляют нашу надежду на счастье, сводя воедино мифическое прошлое и наше настоящее; в то же время они вверяют нам конкретное видение достижимых результатов, к которым могут стремиться маленькие автономные пространства, вырезаемые из враждебных огороженных территорий, проглотивших нас. Нашу борьбу часто вдохновляют образы мифического прошлого, так редко указывающие на то, что в действительности следует делать, чтобы добиться искомого результата. Как мы и говорили ранее, неопределенность образов желаемого не позволяет их ухватить.

Прочувствовать их значимость можно, посмотрев на то, как романтики говорят о древнем Риме, – на то, как старая империя вдохновляла их на бунт против восходящего капитализма. Перси Шелли честно расписывается в своем долге перед Римом: в письме Томасу Пикоку от 1818 года читаем, что Рим был «городом <…> мертвых, а точнее – тех, кто не мог умереть; тех, кто пережил тщедушных потомков, занимавших и передававших иным то место, что освятили навсегда»738. Шелли понимал: лишь союз с мертвыми позволит преодолеть наши мелочность и тщедушие, подарит надежду на святость.

Поколением ранее якобинцы обращались к римскому республиканизму, конструируя собственную модель политического устройства. Размышляя о судьбе «всемирно-исторических заклинаний мертвых», Маркс вспоминал, как герои Французской революции «выполнили задачу своего времени <…> в римском костюме и римскими фразами»739. Тем не менее это драматичное цитирование не обесценило будущую значимость Рима ни для политического действия, ни для политического воображаемого самых разных спектров. В 30‐х годах XX века нацисты вновь обратились к мертвым римлянам, пытаясь поспеть за образным языком Германии. В руках Альберта Шпеера Пантеон стал прообразом Volkshalle.

Перед лицом этой неопределенности важно понять, какими действиями возможно вытолкнуть нашу борьбу на новый уровень, за границы образов желаемого. Как освободить мертвых от социального излишка, как защитить их честь и уберечь от призыва в войска, мифология которых конфликтует с собственными задачами? Как – вслед за Беньямином – мы можем пробудить мертвецов и восстановить распавшееся целое? Этим вопросам нужны программные ответы. Тем не менее, прежде чем мы решимся их сформулировать, разрешим последние концептуальные неясности. Это потребует повторного обращения к проблеме суверенности.

В каких же отношениях состоят суверенность, совместности и некрополь? Ответить нам поможет текст «Rebel Cities», в котором Харви предпринимает партизанскую атаку на романтизм, захвативший умы современных левых, и предлагает понимать совместность как «нестабильное и хрупкое социальное отношение, устанавливаемое между конкретной социальной группой и определенными аспектами ее социального или физического окружения, уже существующими физически или же предполагаемыми к созданию; аспектами, критически необходимыми для жизни группы и поддержания средств к существованию»740. И хотя Харви избегает прямых отсылок, это определение явно многим обязано понятию «политического», очерченному Карлом Шмиттом. Конечно, то, как Харви рассматривает самоопределяемую «социальную группу», ее «физическое окружение» и аспекты, которые «критически необходимы» для ее жизни, отсылает нас к тезису, который отстаивал Шмитт: политика рождается из отношений людей, территории и того, что он называл формой жизни или «способом существования» (mode of existence)741.

Раз мы наблюдаем такое соответствие, неудивительно и то, что Харви воскрешает шмиттианское различение «друг – враг». Согласно Шмитту, политика предполагает «различение друга и врага»: враг «есть именно иной, чужой, и для существа его довольно и того, что он в особенно интенсивном смысле есть нечто иное и чуждое, так что в экстремальном случае возможны конфликты с ним»742. Следовательно, политика как таковая требует врага, к которому можно применить понятие «чуждости»; оно позволит «сохранить собственную самостоятельность»743. Коллективный субъект, порождаемый различением «друг – враг», сохраняет свою самостоятельность, отталкивая врага, чтобы обеспечить безопасность оспариваемой территории. И лишь в случае удачной защиты возможно определить, какие социальные отношения будут превалировать в обществе. Харви, находящийся на другом конце политического спектра, тем не менее занимает практически идентичную позицию, когда отмечает, что «в конце концов аналитику необходимо принять простое решение: на чьей ты стороне, чьи общие интересы ты стремишься защитить и какими средствами»744.

Ответ на эти вопросы вынуждает нас определить, кто мы есть, какими методами мы действуем и какие социальные отношения мы желаем установить на подконтрольной территории. И раз капитализм вытягивает из нас жизненные силы, «мы» суть оставшиеся живые, заключившие союз с мертвыми. И пусть границы нашей территории пока не определены, мы все же знаем: она может и захватывать всю планету, и сжиматься до размеров мельчайших деталей, движущих те самые чудеса, которые отчуждены от нас. И пока мы не стали сувереном, мы знаем: наш враг задает тон отношениям, которым подчиняется наша территория. И потому нас, живых, вынуждают противостоять мертвым – но все может быть иначе.

Хотя эти суждения вызывают дрожь подобную той, что охватывает зрителей Trauerspiel, они ведут и к конкретному практическому выводу: вопрос территории важнее размышлений о средствах производства. Грош цена нашим экспериментам по созданию совместностей, если мы не распоряжаемся территорией, на которой они разворачиваются. Это суждение по необходимости указывает на следующий и куда более требовательный вызов: огораживание не является антонимом совместностей, как нам часто казалось. Скорее, это способ, позволяющий нам достичь совместности в мире, захваченном врагами. Харви отмечает:

Таким образом, нам не следует противостоять огораживанию как таковому; скорее, нам следует признать, что существующие огораживания проведены не нами и не в наших интересах. Таким образом, наша битва за совместности предполагает создание политического актанта – «нас», способных бороться за контроль над территорией. И лишь выиграв эту схватку, мы сможем говорить о постоянных интервенциях на уровне общественных отношений. И лишь тогда мы сможем расчленить и пересобрать выстроенную среду, высвобождая и воплощая мечты мертвецов.

«Как устроить город?» – отвечая на собственный вопрос, Харви говорит прямо: «мы попросту этого не знаем»746. Масштаб и социальная раздробленность современной городской среды лишь подчеркивают грандиозность проблемы, и братоубийственная борьба современных левых не особенно помогает ее разрешить. Раз призыв Харви предполагает дальнейшие исследования, нам, в свою очередь, следует понять, чему научит нас союз, заключенный с мертвыми. В конце концов, наши новые союзники смогут объяснить, что не сработало, и рассказать, чего они желали более всего – до того, как их поглотил излишек.