Пэлем Гренвилл Вудхаус. О пользе оптимизма

* * *

От автора

Многие зарубежные классики входят в русскую литературу не одни, а «рука об руку» со своим постоянным переводчиком. Своим русским полпредом, посредником, без которого они не стали бы фактом русской культуры. Так нерасторжимой парой с переводчиком и ходят. Данте – с Лозинским. Шекспир – с Пастернаком. Сервантес – с Николаем Любимовым. О. Генри и Стивенсон – с Корнеем Чуковским. Вирджиния Вулф – с Еленой Суриц. Фолкнер – с Виктором Голышевым. Музиль, Гессе и Томас Манн – с Соломоном Аптом.

А Честертон и Вудхаус – с Натальей Трауберг. Комические идиллии лучшего английского комика XX века Пэлема Гренвилла Вудхауса получаются в переводе Н. Трауберг лучше, чем у других, не менее маститых переводчиков. Трауберг Вудхауса любила и тонко чувствовала.

Ее памяти и посвящается эта книга.

Для автобиографии нужны чудаковатый отец, несчастливое детство и жуткая школа. У меня ничего такого не было. Отец – нормален, как рисовый пудинг, детство – лучше некуда, а школа – шесть лет блаженства[1].

Пэлем Гренвилл Вудхаус

Вместо предисловия

Всентябре 1915 года крупный литературный филадельфийский журнал «The Saturday Evening Post» напечатал рассказ жившего в это время в Америке 33-летнего английского писателя-юмориста Пэлема Гренвилла Вудхауса. Рассказ, называвшийся «На выручку юному Гасси» (спустя полтора года он войдет в сборник «Левша на обе ноги», вышедший в лондонском издательстве «Мэтьюэн»), ничего особенного собой бы не представлял, если бы не две короткие, незначительные реплики. Сначала немолодой уже, недавно принятый на работу дворецкий сообщает своему хозяину: «Вас желает видеть миссис Грегсон, сэр». А затем, когда его хозяин, юный повеса, в свою очередь, извещает дворецкого, что они едут в Америку, берет, как дворецкому и полагается, под козырек: «Очень хорошо, сэр. Какой костюм вы наденете?»[2]

Кто бы мог предвидеть, что эти проходные реплики войдут в анналы английской литературы? А между тем именно это и произошло, ибо они ознаменовали собой рождение знаменитой пары: Дживса и Берти Вустера, а заодно и «железной женщины» тети Агаты, «у которой акулий глаз и твердые моральные устои». Это тетя Агата посылает племянника в Нью-Йорк образумить своего кузена Гасси, который по легкомыслию влюбляется в заштатную артистку бродвейского варьете.

Читатели сентябрьского номера «The Saturday Evening Post» за 1915 год вряд ли обратили внимание на почтительного дворецкого, которого теперь знают и почитают во всём мире. Его роль в рассказе слишком незначительна, да и какая юмористическая история обходится без ушлого слуги и легкомысленного и недалекого хозяина, который без своего фактотума шагу ступить не может, – вспомним хотя бы «Фигаро здесь, Фигаро там».

«Теперь, когда я столько всего о нем написал, – отметит Вудхаус спустя полвека в авторском предисловии к «Миру Дживса» (1967), антологии романов и рассказов с участием прославленного дворецкого, – кажется забавным, как тихо и незаметно вошел Дживс в мою жизнь… В полной мере я представил его себе несколько позже… Я краснею от мысли, что во время нашей первой встречи я обошелся с ним столь бесцеремонно»[3].

Да, действительно, довольно бесцеремонно: наградил великого Дживса всего двумя незапоминающимися репликами. Но уже в следующих рассказах этих лет – «Лодырь Рокки и его тетушка», «Командует парадом Дживс», «Спасем Фредди», «Дживс и незваный гость» – Дживс и Вустер обретают реальные очертания, выходят на первый план, оттесняя на второй остальных действующих лиц. Теперь и мы представляем их себе «в полной мере». Их внешность, стиль поведения, язык и, главное, отношения между собой. В этих ранних «дживсковско-вустерских» рассказах и запущена фабула, которая будет потом безотказно действовать на протяжении многих лет, в десятках романов, шоу и киносериалов.

На авансцене неизменно присутствуют находчивый, немногословный, осмотрительный («Я бы затруднился, сэр, вот так, сразу, вносить предложения»), никогда не вступающий в спор, лояльный дворецкий Дживс. Волосы – черные, походка – бесшумная (не ходит – плывет), в руках – поднос с зельем от похмелья собственного изготовления. На лице выражение, «которое с натяжкой можно принять за улыбку», вид «величественно-отрешенный» – особенно когда обижен.

И его хозяин: светский хлыщ, болтун, хвастун, лентяй, пьяница, «бесхребетное беспозвоночное», как называет племянника тетя Агата. Полный на словах воинственного задора, Берти Вустер чуть что теряет дар речи: «Меня точно волной окатило!» Нет, он не глуп, находчив, знает себе цену (довольно, прямо скажем, невысокую): «Я, конечно, может, и обормот». И испытывает глубокое уважение к «аналитическому уму» своего всезнающего дворецкого, во всём его слушается, хотя может и взбрыкнуть, и больше всего боится, что станет его рабом, чистосердечно признаётся: «Дживс ужасно меня подавляет». Привычные роли хозяина и слуги, таким образом, переворачиваются в этом юмористическом цикле с ног на голову.

Вустер невоздержан, чуть что – переходит на крик, в его сбивчивой речи – сплошные междометия, чертей он поминает через слово. Дживс, напротив, сдержан, он весь «усердие и внимание», изъясняться предпочитает на канцелярите – словно бы в укор Вустеру: «На основании вышеупомянутых отчетов, в качестве необходимого условия для получения денег вменяется в обязанность…» Такого, как Дживс, правильного, осмотрительного, такой, как Вустер, не может не раздражать. Дживс не переносит, когда джентльмены неряшливы, ленивы, болтливы, безвкусно одеваются, – но для хозяина, естественно, делает исключение; при этом незаметно, подчеркнуто вежливо берет на себя еще и воспитательную функцию. Подсказывает Вустеру, как себя вести, каковы должны быть его действия, что́ следует сказать, что́ и по какому случаю надеть: «Я бы настоятельно советовал сменить этот галстук». Человек начитанный, он рекомендует, что́ читать, а чаще – что не читать: «Вам не понравится Ницше, сэр». Его лицо при этом выражает «сдержанную благожелательность». О чем он думает, когда видит хозяина в розовом галстуке и зеленом пиджаке или же «в разобранном состоянии» после бурных возлияний накануне, остается только догадываться. Даже когда отношения с хозяином напрягаются до предела (чаще всего это бывает в самых первых рассказах, когда герои, так сказать, еще «не притерлись»), на лице Дживса по-прежнему запечатлены всегдашние лояльность и преданность: дворецкий как никто владеет чисто английским искусством держать себя в руках в любых обстоятельствах. Впрочем, если Вустер к его рекомендациям не прислушивается, Дживс может обидеться: будет дуться, отвечать односложно, сторониться хозяина.

Кстати об отношениях «хозяина и работника». Они также развиваются по одной и той же, раз и навсегда заданной схеме. Поначалу Вустер Дживса недооценивает, подозревает, что дворецкий дал маху, зашел в тупик. Однако впоследствии, сообразив, что многоопытный Дживс всё предусмотрел (а дворецкий способен на такое, чего от него не ждут), признаёт, что был к своему слуге несправедлив, и рассыпается в комплиментах.

«Дживс, вы неподражаемы» – «Стараюсь, сэр». Таков бравурный финал всех без исключения историй с участием Дживса и Вустера, в какие бы безвыходные ситуации эта парочка ни попадала.

Пролог

И Коко, и Чудик были настроены самым решительным образом. Коко нахохлился, изловчился и клюнул немецкого лейтенанта, заглянувшего в машину выяснить, кто в ней. Он (попугай, не лейтенант) и без того пребывал в скверном расположении духа: хозяйка леди Дадли взяла и два месяца назад, в конце марта, укатила в Англию – даже «до свидания» Коко не сказала. Чудику, обласканному хозяевами китайскому мопсу, белобрысый лейтенант – высокий, подтянутый, истинный ариец – не понравился сразу же. Раздалось грозное рычание – и ариец, схватившись за укушенный палец и издав истошный вопль, эхом разнесшийся в дюнах приморского французского курортного городка Лэ-Тукэ, отшатнулся от грузовичка, на котором Вудхаусы выехали купить овощей. А еще говорят, что стремительно наступающая весной 1940 года в обход линии Мажино доблестная немецкая армия не встречала сопротивления.

Было, однако, не до смеха. Ни немцам, в следующую минуту попятившимся в заросли придорожного кустарника: еще больше, чем мопс с попугаем, их напугала показавшаяся в небе британская эскадрилья. Ни сидевшим в машине. Впрочем, занимавшему пассажирское сиденье (за рулем – как правило, супруга) 59-летнему Пэлему Гренвиллу Вудхаусу до смеха было всегда и везде – недаром же за ним с двадцатых годов утвердилась репутация крупнейшего в мире юмориста. По тому, как он много позже опишет происходившее в «Апологии», видно, что чувство юмора не подвело его и на этот раз.

«Все шло к тому, что сейчас начнется воздушное сражение: из кустов будут палить из автоматов по самолетам, а самолеты будут палить из пулеметов по кустам – мы же окажемся ровно посередине. Поделать мы всё равно ничего не могли, оставалось только одно – ждать. И мы ждали. И надеялись, что скрывшиеся в кустарнике примут меры предосторожности и вести себя впредь будут пристойно, что, по счастью, и произошло. Когда самолеты улетели, люди с автоматами вышли на шоссе и принялись отряхивать форму, изо всех сил делая вид, будто в кусты они забрались в поисках грибов. Я заметил, что Чудик по-прежнему рвется в бой: в его глазах мерцало неугасимое пламя кровавой битвы, губы шептали отборные китайские ругательства…

Английские самолеты, как видно, отвлекли от нас лейтенанта, и мы поехали дальше. Стоило нам, однако, свернуть на Авеню-дю-Гольф, как… будь я проклят, если прямо перед нашей машиной не выросли всё тот же лейтенант и те же солдаты. Ситуация складывалась не самая благоприятная. Мы вновь остановились и воззрились на них, а они остановились и воззрились на нас – на этот раз, правда, куда более пристально. В том, что́ происходило в эти мгновения в уме лейтенанта, не было для меня ничего загадочного: он и его люди наверняка являются объектом преследования со стороны неизвестного транспортного средства. Не исключено также, что английские самолеты прилетели на сигналы, которые подавались из этого подозрительного грузовика. Да, теперь у него не оставалось никаких сомнений: в машине прячутся солдаты противника. Лейтенант, тем не менее, на рожон решил не лезть. На этот раз он остановился на почтительном расстоянии от нашей машины и приказал сержанту ее обыскать. Сержант, человек, вне всяких сомнений, незаурядного ума, залезать в машину не стал, а ограничился тем, что посмотрел через стекло, что делается внутри. И когда Чудик, призывно тявкнув, метнулся в его сторону, заметно побледнел. Удостоверившись, что в машине, кроме нас, никого нет, лейтенант разрешил нам вернуться домой.

И всё же история получилась не слишком приятная, мы чувствовали, что впечатление произвели не самое лучшее».

Прославленному автору Дживса и Вустера даже в голову не могло прийти, чем кончится эта «не слишком приятная история», случившаяся в мае 1940 года в Лэ-Тукэ, где Вудхаус незадолго до войны купил дом. Вудхаус, что ничуть не удивительно, боялся немцев (от этого, быть может, и шутил, ведь есть мнение, что смехом мы защищаем себя от грозящей опасности), а надо было бояться не немцев, а соотечественников. Ибо когда тебя боготворят, когда с неизменным восторгом глотают твои книги, когда вручают почетную степень доктора Оксфордского университета – предательства своему кумиру, воплощению национального духа, не прощают.

Часть I

Глава первая. «Детство – лучше некуда»

Своим недюжинным физическим и психическим (завидная беззаботность, переходящая в беспечность) здоровьем Плам, как с детства звали Пэлема Гренвилла, обязан был в равной степени деду Филипу, полковнику, отличившемуся при Ватерлоо, и отцу Эрнесту, так же, как все Вудхаусы, с незапамятных времен верой и правдой служившим короне. Как именно предки служили короне, наш герой толком не знает, да и не слишком своей родословной интересуется.

«Мои предки, как и все приличные люди, делали что-то такое при Азенкуре и Креси», – несколько невнятно, словно бы мимоходом говорится в автобиографии «За семьдесят».

Эрнест, правда, как и его братья, служил короне на некотором от нее отдалении. Без малого тридцать лет проработал он в Гонконге колониальным чиновником (а его братья – в Сингапуре и Калькутте) и на родину возвратился, выйдя в отставку, лишь в 1895 году, когда его третьему по счету сыну было уже четырнадцать.

Зато мать, урожденная Элеонор Дин, десятая из тринадцати детей (и восьмая дочь) приходского священника из Бата, в дальнейшем – викария прихода Святой Елены в Лондоне Джона Батерста Дина, была не в пример своему покладистому мужу женщиной суровой, решительной, своенравной и уж точно не беззаботной – такую с рисовым пудингом[4] никак не сравнишь. И в то же время не лишенной, как, впрочем, и все младшие Дины, творческой жилки. В детстве она увлекалась театром, занималась живописью и, говорят, делала успехи. Главным, однако, успехом ее жизни стали не сцена, портрет, пейзаж или натюрморт, а гонконгский судья Эрнест Вудхаус. В 1876 году, втайне надеясь выйти замуж, пусть и вдали от родины, Лил (домашнее имя Элеонор) отправилась в Гонконг в гости к брату и своего шанса не упустила. Женила на себе мирового судью Вудхауса, который, собственно, особого сопротивления не оказал – не зря же Элеонор, которую после вступления в брак стали именовать «Шанхайка Лил», за безапелляционность и властность, проявившиеся с ранней молодости, прозвали «memsahib» – «повелительницей». Не с матери ли – высокой, угловатой, неулыбчивой, будет писать Вудхаус портреты своих властных, своенравных героинь? Таких, как леди Констанс и леди Гермиона в романах из Бландингского цикла. Или леди Дафна Винкворт из романа «Брачный сезон». Или грозная тетя Джулия; грозная, но наивная: ее любимый племянник, прохвост Стэнли Акридж, не раз обводил тетушку вокруг пальца – на всякого мудреца довольно простоты. Или тетя Берти Вустера Агата, чье имя в Англии стало нарицательным, «гроза Понт-стрит» с «глазом, как у рыбы-людоеда, и твердыми моральными устоями». Тетя Агата, впрочем, больше, пожалуй, походила не на «Шанхайку Лил», а на ее старшую сестру, старую деву, «грозу моего детства», как вовсе не в шутку назовет ее впоследствии племянник.

«Повелительница» родила Эрнесту четырех наследников. Сначала – трех погодков: Филипа Певерила (Пева), родившегося вскоре после свадьбы родителей в 1877 году, Эрнеста Армина (1879) и Пэлема, который родился раньше срока, 15 октября 1881 года, когда Элеонора гостила у сестры в Гилфорде, графство Суррей, и которого по возвращении в Гонконг она незамедлительно отдала кормилице-китаянке. А гораздо позже, спустя одиннадцать лет, незадолго до возвращения Вудхаусов в Англию, – Ричарда Ланселота, любимца матери. Родить родила, но занималась – по крайней мере, первыми тремя сыновьями – не слишком усердно. Да и как уделять им внимание, когда от детей, которых лишь первое время пестовали китайские мамки и няньки, а затем отправили учиться в Англию, «любящих» отца и мать отделяли многие тысячи миль?

Родителями Элеонор и Эрнест оказались и в самом деле довольно прохладными, и такими их запечатлел в своих книгах Вудхаус. Человек, по отзывам его знавших, мягкий, добродушный, «смирный», как сам же как-то себя охарактеризовал, он тем не менее не питал к родителям особой нежности – правда, признавал, что отец во многом шел ему и братьям навстречу. Когда мать овдовела, пишет один из самых авторитетных современных биографов Вудхауса, писатель Роберт Маккрам[5], он за десять лет побывал у нее лишь однажды. Отношение Вудхауса к родителям передалось и его героям:

«На свете не было, пожалуй, ни одного человека, которого достопочтенный Фредди хотел видеть меньше, чем своего родителя» («Замок Бландингс и его обитатели», 1935).

«Мать была для нас чужим человеком», – вспоминал Вудхаус в старости, и в этом чистосердечном, невеселом признании не было, по существу, ничего удивительного. С трех до пятнадцати лет своих родителей Плам видел в общей сложности не больше полугода. В 1883 году двухлетнего Плама и двух его старших братьев Эрнест и Элеонор, отправившись в Англию в отпуск, привезли в Бат и там препоручили заботам некоей мисс Роупер – олицетворения Чистоты и Порядка, прототипа главной героини рассказа Вудхауса «Портрет блюстительницы дисциплины»:

«К тому же может ли впечатлительный мужчина чувствовать себя свободно в обществе женщины, которая частенько шлепала его тыльной стороной щетки для волос?»[6]

Очень может быть, что мисс Роупер, отдаленно напоминавшая Элеонор Дин, и распускала руки во имя Чистоты и Порядка и, как сказано в романе Вудхауса «Джентльмен без определенных занятий», «разговаривала, как будто кусалась»[7], но садисткой не была. В отличие от Розы Холлуэй, жестокой и вздорной ханжи, истязавшей за двенадцать лет до этого шестилетнего Редьярда Киплинга, точно так же брошенного жившими в Индии родителями на попечение чужого человека, а попросту говоря – на произвол судьбы. Судьба, впрочем, была несправедлива далеко не только к классикам английской литературы. Согласно давней традиции, дети из английских семей, живших за пределами отечества, воспитание и образование должны были получать на родине – а что такое для англичан традиция, объяснять вряд ли стоит. Вот и получалось, что люди чужие и совершенно незнакомые (нередко найденные, как мисс Роупер, по объявлению в газете) приобретали нежданно-негаданно статус близких родственников. Тех, кого англичане называют foster parents – приемными родителями. Не тогда ли, в пансионе мисс Роупер в Бате, формируется склонность Плама к уединению, замкнутости, самодостаточности?

Как бы то ни было, в следующий раз Филип Певерил, Эрнест Армин и Плам увидели родителей лишь спустя три года, когда те приехали в Англию на вручение отцу ордена Святых Михаила и Георга за Китайский павильон, который Эрнест оборудовал для Выставки достижений Индии и других колоний Британской империи. Тогда-то на смену «кусавшейся» мисс Роупер пришли сёстры Кларисса и Флоренс (Сисси и Флорри) Принс. Старые девы, они держали вместе со своим отцом, 75-летним начальником станции на пенсии, маленький пансион-интернат Элмхёрст-скул, располагавшийся в тесном, невзрачном домишке в «швейцарском стиле» в пригороде Кройдона, в имении «Шале», в живописном графстве Суррей. «Индийскую школу», как тогда называли подобные учебные заведения для детей, чьи родители работали за границей, главным образом в Индии. Рассчитана была кройдонская «индийская» школа всего на шесть учеников, из которых половину составляли юные Вудхаусы. Мисс Роупер любила порядок и за его нарушение могла строго спросить, но особой прижимистостью не отличалась. Сёстры же (даром что Принсы) экономили буквально на всём. Спустя много лет Вудхаус вспоминал, что в Элмхёрсте одно вареное яйцо делилось на шесть частей по числу учеников, и что он так мучился от голода, что постоянно высматривал, где бы стянуть лишний кусок, и однажды не выдержал и украл с близлежащего поля репу, был пойман и примерно наказан.

И всё же, в отличие от Киплинга, называвшего дом своих опекунов в Лорн-Лодже под Портсмутом «Домом отчаяния», Плам, живя «в людях», страдал не слишком: с фотографий тех лет на нас смотрит опрятный крепыш с ясными, широко посаженными глазами и массивным подбородком – ставшим со временем выгодной мишенью для карикатуристов. Выручали Плама всё те же природная отцовская беззаботность и несокрушимый оптимизм – идеальный способ ухода от суровой действительности. Оптимизм, которого, к слову, так не хватало собратьям по перу, и не только Киплингу, но и Моэму, Гектору Хью Манро (Саки), Грэму Грину, Оруэллу, принесенным в жертву славной британской традиции воспитания детей «на стороне», а заодно – родительским независимости и здравому смыслу.

«Мое детство с начала до конца пролетело точно мягким ветерком. Со всеми, кого я встречал, у меня возникало полное взаимопонимание».

– напишет Вудхаус лет шестьдесят спустя и вряд ли преувеличит: «мягким ветерком пролетело» не только его детство, но и вся долгая жизнь. Почти вся – за вычетом разве что военных лет. И не потому, что жизнь складывалась так уж легко, а потому, что такой уж он был человек – смирный.

Отдушин в Элмхёрсте, где Вудхаусов-младших, прямо скажем, не баловали (один раз, правда, свозили на цирковое представление в Лондон, в «Олимпию»), было две. Во-первых, поездки к многочисленным сестрам матери (подросший Вудхаус называл это «странствовать по теткам»), у которых братья гостили на каникулах, с регулярными визитами к бабушке, «высохшей старушенции, очень смахивающей на обезьянку». Своих теток Плам, по-видимому, любил не слишком, во всяком случае, вывел их спустя много лет в романе «Брачный сезон» в уморительном собирательном образе «пяти теток мистера Хаддока викторианского разлива»: «Шутка ли – очутиться в стае теть… этих злокачественных инфузорий»[8].

И, во-вторых, чтение. С пяти лет Плам зачитывался Ф. Энсти («Шиворот-навыворот»), «Историей одного мальчика» Ричарда Джеффериса, «Илиадой» в переводе Александра Поупа и, конечно же, «Островом сокровищ». Тогда же, то есть совсем рано, начинает писать и сам, что также отражено в автобиографии:

«Я с детства хотел быть писателем и приступил к делу лет в пять»[9].

Пишет стихи, даже эпические (с орфографией, правда, пока не всё ладится):

О, что за скорбный день убитые звери лижали на поли сражения в скорбной тоске Из ран вытикала красная кровь и с нею жизнь быстро их пакидала. А в лагире лижали тысичи мертвых салдат[10].

А еще – короткие рассказы, сказки. Такую, например:

«Лет пять назад в лесу жил-был Дрозд. Свил он себе на тополе гнездо и пел так красиво, что все червяки выбрались из-под земли, муравьи отложили в сторону веточки, которые перетаскивали с места на место, сверчки перестали стрекотать, радуясь жизни. Да и мотыльки собрались под деревом и, усевшись, стали его слушать. Дрозд пел и пел, пел и пел. Пел так, будто был на Небесах. И взлетал всё выше и выше. Когда же песня кончилась, Дрозд, тяжело дыша, спустился вниз. Спасибо, сказали ему все насекомые.

Подошла к концу и моя история.

Пэлем Гренвилл Вудхаус».

Поди узнай по этому тексту создателя Дживса, Вустера, лорда Эмсворта или пройдохи-журналиста Псмита. Первый литературный опыт Вудхауса больше, пожалуй, похож на сказку Оскара Уайльда или Андерсена – правда, с открытым финалом.

Имелась и третья отдушина – братья. А вернее, брат – Эрнест Армин. Со старшим же, Певерилом, Вудхаус никогда не был особенно близок – уж больно разная сложилась у них жизнь. Пев пошел по пути отца, тоже служил в Гонконге – и тоже в «правовой системе»: отец – в суде, сын – в полиции. Человеком Пев был, в отличие от Плама, правых взглядов (Плам – никаких), важничал и больше всего на свете любил рассказывать анекдоты. (Плам же, как и полагается истинному юмористу, терпеть их не мог.) Зато с Эрнестом Армином – и в детстве, и в дальнейшем – Плама связывала крепкая, братская дружба. Все эти «безродительские» годы они были неразлучны – и у мисс Роупер, и у старых дев в Элмхёрсте, и на острове Гернси, в колледже королевы Елизаветы, куда родители спустя три года перевели из Кройдона всех троих: у Пева была слабая грудь, и морской воздух был ему показан.

«Пев – это еще понять можно, – недоумевал в беседе со своим первым биографом, американцем Дэвидом Джейсеном[11] Вудхаус. – Но мы-то с Армином с какой стати должны были ехать?»

Мы часто хотим походить на своих антиподов и постоянно с ними сходимся. Вот и Армину, впоследствии выпускнику Оксфорда, где он удостоился престижной Ньюдигейтской премии за лучшее стихотворение, профессору, одно время довольно известному поэту, спортсмену, пианисту, человеку неглупому, добродушному, любившему поесть и пошутить (в отличие от подтянутого, молчаливого Плама), – Вудхаус, особенно в детстве, во всем старался подражать. В том числе и в выборе колледжа. И тут Пламу сперва повезло меньше, чем брату. Армин был зачислен в престижный частный колледж в Далидже под Лондоном, а мечтательного книгочея, к тому же сильно близорукого Плама отец почему-то определил в училище Малверн-хаус под Дувром, где готовили в Дартмутский королевский военно-морской колледж. Почему, впрочем, понятно. Во-первых, потому, что сына он, по существу, не знал. Как, собственно, и сын его. А, во-вторых, Эрнест Вудхаус действовал по испытанному, хорошо известному и широко распространенному, хотя и не слишком разумному принципу: «пускай его послужит», «всю дурь-то и выбьют», «сделают из него настоящего мужчину».

Эксперимент, как очень скоро выяснилось, не удался: дурь (если считать дурью запойное чтение и сочинительство) из Плама не выбили, настоящего мужчину не сделали, ну а лихого боцмана в заломленной бескозырке из него уж точно не получалось. Плам запросил у отца пощады, и Эрнест одумался. А Вудхаус со временем поквитается с Малверн-хаусом – пошлет туда учиться Берти Вустера под начало «козломордого школьного директора», преподобного Обри Апджона.

И 2 мая 1894 года Пэлем Гренвилл Вудхаус, двенадцати с половиной лет от роду, вновь соединившись с любимым Армином, поступает вслед за братом в Далидж-колледж.

Глава вторая. «Шесть лет блаженства»

А значит, впервые в жизни едет в Лондон. Основанный в начале XVII века, Далидж-колледж находился в живописном южном пригороде (а ныне почти в центре) английской столицы. В каких-нибудь пяти милях от Пикадилли, из верхнего окна главного здания колледжа в хорошую погоду виден был собор Святого Павла. «Благоухающим оазисом» среди лондонского хаоса назовет Вудхаус строгие краснокирпичные здания в ренессансном стиле в обсаженных каштанами аллеях.

Учились в Далидже, в отличие от Итона или Винчестера, закрытых школ для юных аристократов, дети британского чиновничества, в том числе и колониального. Родители Берти Вустера, к примеру, ни за что бы не отдали свое чадо в Далидж, Стэнли же Акридж вполне мог бы там учиться. При этом Далидж, строго говоря, был не закрытой, а «закрыто-открытой» школой. Мальчики (никаких девочек, разумеется!) могли в колледже жить, а могли, при наличии в Лондоне родственников или близких людей, утром туда приходить и днем после уроков уходить домой – потому-то такие школы и назывались (и до сих пор называются) «дневными», «day schools».

«Толстячок» («Podge»), как прозвали в Далидже Плама, был, как и колледж, «закрыто-открытым». Первые месяцы он жил в восточном Далидже на квартире у своего ассистента-преподавателя, в чьи обязанности входила подготовка новичка к школьным требованиям, но осенью, с началом семестра, перебрался в Айвихоум, один из четырех пансионов колледжа, и стал полноценным boarder-ом, школьным постояльцем.

И сразу же вырос в глазах учеников, смотревших на «дневных мальчиков» свысока – «маменькины сынки», слишком, мол, легкой жизнью живете, не нам чета. Вырос и еще по ряду причин. Во-первых, Плам был старше большинства соучеников, он вообще рано возмужал, повзрослел (жизнь без родителей?), хотя взрослым так никогда и не станет – типичный Питер Пэн. Во-вторых, слыл хоть и добродушным, но физически крепким и мог при желании (желание возникало редко) дать сдачи. Он уже тогда любил пошутить, юмористов же – не любят: засмеют еще… «Если они шутят, – писал в автобиографии, оглядываясь на школьные годы, Вудхаус, – их считают идиотами. Если же склонны к злословию, то вредными. И тех, и других бьют». Вудхауса не били:

«Сам я как-то уберегся, может быть – потому что весил 12 стоунов[12] с лишним и неплохо боксировал…»[13].

В-третьих, умел держать себя в руках, не давал себе распускаться – а это ценится в любом общежитии, от школьного до лагерного. И, в-четвертых, находился под неусыпной защитой старшего брата, который, напишет Вудхаус в одном из своих ранних рассказов, «не давал мне лезть на рожон и не спускал с меня глаз, точно полицейский».

Что скрашивало жизнь Вудхауса в закрытой школе, которая – мы хорошо себе это уяснили, читая английскую литературу, – далеко не сахар? Достаточно вспомнить того же Киплинга, Моэма, Грэма Грина, очень многих, с трудом переносивших ее тяготы, сохранивших в памяти до конца дней страдания, страхи, унижения от дедовщины, не меняющихся веками бытовых неурядиц и палочной дисциплины. Скрашивали три вещи: дружба, чтение, спорт.

Друг появился очень скоро – Уильям Таунэнд. Хилый, глуховатый, близорукий, как и Вудхаус, – про таких говорят: «бледная немочь». Бездарный художник, плодовитый, но довольно слабый писатель и верный друг, Таунэнд боготворил Плама, тянулся к нему и всю жизнь был ему предан. А Вудхаус в ответ на его преданность и нескончаемые похвалы помогал другу сводить концы с концами, оказывал не только материальную, но и моральную поддержку и давал ему литературные советы, которые, впрочем, далеко не всегда шли Таунэнду впрок. Ну и делился, конечно же, самым сокровенным; человек закрытый, только для друга Плам делал исключение. Друзей, как известно, много не бывает – иначе какие ж это друзья? Вот и у Вудхауса друг на протяжении всей его долгой жизни был, в сущности, только один – Уильям Таунэнд. Гай Болтон, Пол Рейнолдс, Маккейл, с которыми «по работе» Плам будет связан гораздо больше, чем с Таунэндом, и которые, как правило, будут не хуже Таунэнда осведомлены о его делах, на друзей, тем не менее, «не тянули»; это приятели, товарищи, коллеги – никак не друзья. Полушутливый-полусерьезный тон («Смеюсь над тобой, но ведь и над собой тоже») Вудхаус будет позволять себе только в письмах Таунэнду.

С чтением тоже всё обстояло благополучно: неподалеку от колледжа, на железнодорожной станции «Вест-Далидж», имелась книжная лавка, а в ней – свежие номера популярнейшего «Strand Magazine» с очередным приключенческим романом Райдера Хаггарда или с вожделенным Шерлоком Холмсом.

Спортивная жизнь Вудхауса в колледже – бег по пересеченной местности, бокс, крикет – тоже складывалась лучше некуда. Плам, даром что рассеянный, задумчивый, с виду нескладный «толстячок», отлично бегал, превосходно играл в крикет, занимал первые места в соревнованиях по прыжкам в высоту. И, несмотря на сильную близорукость, бесстрашно и умело боксировал, играл в футбол, был членом команды, которая в 1900 году выиграла первенство колледжей графства по регби. Неслучайно его литературным дебютом явился подробный и, понятно, остроумный отчет в школьном журнале о футбольных матчах за Юниорский кубок (1894). И не только играл в регби и футбол, но и неистово, до самой старости болел за крикетную и футбольную команды своей alma mater. Спортивные успехи Далиджа представляли для него куда больший интерес, чем, скажем, вопросы внешней политики («Я всегда отличался социальной отсталостью»), что ему и самому казалось несколько странным.

«По-твоему, разве не странно, что если сегодня я о чем и думаю, то не о судьбах мира или о судьбе моей собственной? А о том, что у Далиджа в этом году неплохие шансы одержать верх во всех школьных матчах и тем самым побить рекорд 1909 года», – признаётся он, уже 65-летний, в письме Таунэнду 20 ноября 1946 года.

Вудхаус, однако, не был бы Вудхаусом, не отдавай он себе отчет в этой своей слабости – или, как писал Оруэлл в 1945 году в статье «В защиту Вудхауса», «одержимости своей старой школой».

«Я являю собой наглядный пример задержки развития. Умственно, сдается мне, я с восемнадцатилетнего возраста не продвинулся ни на шаг».[14]

Еще как продвинулся. В Далидже успехи в боксе, крикете и регби сочетались у него с ничуть не менее впечатляющими успехами в изучении классических дисциплин. Плам читал в подлиннике Эсхила, Аристофана, Платона, летом 1897 года был даже награжден стипендией в размере 10 фунтов (сумма, во всяком случае для школьников, по тем временам немалая) для «более глубокого освоения классических дисциплин». Недюжинной эрудицией он со временем «поделится» со своим любимым Дживсом, у которого имелись цитаты из классики на все случаи жизни. Читал, разумеется, не только античную литературу; настольными книгами, помимо печатавшегося в «Strand» занимательного чтива и стихов любимых Браунинга и Теннисона, были «Пиквикский клуб» Диккенса, «Трое в лодке, не считая собаки» Джерома К. Джерома, рассказы Гектора Манро – не эти ли авторы привили ему вкус к литературе смеха?

Имелось у Вудхауса еще одно увлечение – комические оперы Гилберта и Салливана. Не раз – в одиночестве или вместе с Таунэндом и Армином – отправляется он на другой конец города послушать «Пейшенс»[15] и другие знаменитые оперетты в «Савойе» и в «Хрустальном дворце» – не всё же корпеть над Фукидидом (которого мальчики окрестили Тьфукидидом), Чосером или «Королевой фей».

«Я тогда думал, – напишет он много позже про «Пейшенс», – что лучше ничего на свете не бывает. С ума сходил от радости».

Своим наставникам он нравился – не столько даже громкими академическими успехами, сколько покладистостью, выдержкой, похвальной дисциплинированностью. Таких, как Плам, в Англии называют «серединкой класса», а у нас – «крепкими хорошистами». О том, что «Толстячок» был крепок, мы уже говорили. «Хорошистом» же его можно назвать не только потому, что учился он на «хорошо», но и потому, что был со всеми хорош, ладил и с одноклассниками, и со старшеклассниками (что не просто). И – скажем, забегая вперед, – всю жизнь будет, не слишком себя утруждая, ладить со всеми, от одноклассников, сослуживцев и соавторов до немецких солдат и надзирателей во французских и бельгийских тюрьмах и лагерях. «Самый важный человек в школе», – говорил про Вудхауса, имея, вероятно, в виду его «покладистость», восторгавшийся им Таунэнд.

Хорош Плам был и с учителями. Особенно с тремя. И каждый из этой славной троицы сыграл в жизни Вудхауса немалую роль. Все трое были не просто учителя, а воспитатели, наставники, какими часто бывают носители гуманитарных знаний и гораздо реже – знаний естественных.

Появление в классе Филипа Хоупа, преподавателя латыни и греческого и, по совместительству, главного библиотекаря колледжа, не могло не вызывать у учащихся громоподобный хохот. Ураганом врываясь в класс, Хоуп, точно клоун в цирке, балансировал десятками книг, которые неизменно нес в обеих руках и то и дело ронял. Особой ловкостью он и правда не отличался, зато виртуозно владел искусством перевода латинских и греческих авторов на английский и обратно – это благодаря ему Вудхаус выучился с легкостью, почти как по-английски, писать на древних языках, что, впрочем, в жизни ему пригодится не слишком.

Директор Далиджа Артур Герман Гилкс («один из величайших директоров всех времен и народов», – отзывался о нем Вудхаус) был, во всяком случае внешне, антиподом низкорослого, нескладного Хоупа: двухметрового роста, косая сажень в плечах, густая, до пояса, белоснежная окладистая борода. Признанный школьный авторитет, Гилкс неустанно и бескомпромиссно боролся за чистоту английского языка, искоренял богохульство и как-то заявил одному ученику, что предпочитает «увидеть его в гробу, чем услышать из его уст хоть одно бранное слово». Изъяснялся Артур Гилкс высокопарно (и учил высокопарно изъясняться своих воспитанников), что Вудхаус высмеет в своем «венце творения» – образе интеллектуала-дворецкого Дживса. Мальчикам, с которых Гилкс строго спрашивал, он внушал страх и его производную – уважение. Английскую литературу директор знал досконально, мог страницами цитировать по памяти «Sartor Resartus» Карлейля. Читал классику вслух – увлеченно, размахивая руками и при этом зорко поглядывая, не задремал ли кто из его паствы…

Но самое, пожалуй, большое значение в творческой жизни Вудхауса имел его классный руководитель Уильям Бич Томас. Совмещая преподавание в Далидже с журналистикой, Томас печатался в «Globe», крупнейшей лондонской вечерней газете тех лет, для которой много позже, во время Первой мировой войны, он будет писать военные корреспонденции с фронта, за что удостоится рыцарского звания. В 1903 году, когда Далидж и для Томаса, и для Плама был уже вчерашним днем, он приохотил своего бывшего ученика к работе в газете, к регулярному литературному труду.

Впрочем, кое-какой литературный опыт у Вудхауса имелся уже и в Далидже. Правда, главным образом не в прозе, а в поэзии. В феврале 1899-го он сочиняет оду «На строительство нового поля для регби», а спустя полгода, незадолго до окончания колледжа, – комические стишки в духе своего любимца, поэта-либреттиста Гилберта, под названием «О чисто гипотетических лицах», в которых ратует за вступление в школьный клуб «Аллейн» – какая закрытая английская школа без клуба! Обойдется вступление подписчику, убеждает Вудхаус в своем поэтическом пиаре, всего в каких-то 5 шиллингов в год – не разорительно:

Неужто пять шиллингов много? – Поплачь от души и посетуй. Напиши: «Разорен». Написал? А теперь отнеси в газету.

Духоподъемный, хотя и не слишком складный стишок, напечатанный в газете «Аллейнианец», литературном органе клуба, имел успех, равно как уже упоминавшиеся отчеты в прессе о футбольных матчах местной команды.

Где стихи, там и песни. «Толстячок» увлеченно поет соло на концертах в актовом зале колледжа, особенно удалась ему «Песня критинянина Гибрия» на слова Томаса Кэмпбелла, и хотя впоследствии падчерица Плама уверяла, что слух и голос у ее отчима напрочь отсутствуют, он неизменно срывает аплодисменты. Поет и хором – в спектакле по «Лягушкам» Аристофана, а также в оперетке всё тех же Гилберта и Салливана «Розенкранц и Гильденстерн». А еще пишет эссе – по преимуществу комического содержания. За одно из них – «Что требуется от капитана команды?» – получает в 1898 году премию журнала «Public School Magazine» величиной в полгинеи. И тщательно ведет счет своим пока еще скромным литературным заработкам в толстой тетради, торжественно озаглавленной: «Деньги, заработанные литературным трудом». Колонки цифр предварял эпиграф из «Иоланты» Гилберта:

Я с детства роскоши не знал, Но уверять готов вас непреклонно: Я, право, интеллектуал И мыслю совершенно нешаблонно[16].

Разносторонне одаренному Пламу бурно аплодируют в конце девяностых не только соученики и учителя – аплодируют ему и родители. Эрнест и Элеонор уже четыре года как вернулись из Гонконга, родили четвертого сына, сняли дом в Далидже, поближе к двум старшим сыновьям (самый старший, Пев, по-прежнему учится в Элизабет-колледже), и Плам без особого, прямо скажем, желания переезжает из любимого колледжа к родителям. И вновь становится «дневным мальчиком»: не живет в школе, а посещает ее. Впрочем, ненадолго: в 1896 году родители из Далиджа переезжают в городок Стейблфорд на юго-востоке Шропшира, в «Старый дом» – особняк XVII века. В «Старом доме» Вудхаус гость не частый, однако возвращается в своих книгах туда постоянно: замок Бландингс, считается, списан с него.

Меж тем пребывание Вудхауса в Далидже подходит к концу, и всем, в том числе и самому Пламу, совершенно ясно: с его способностями, знанием древних языков и спортивными успехами ему прямая дорога в Оксфорд или в Кембридж.

«Оксфордская стипендия, – заявляет он в сентябре 1899 года полушутя-полусерьезно своему школьному приятелю Эрику Джорджу, – у меня в кармане. Я же гений. Гений, и всегда знал это».

И потом, рассуждает Вудхаус, раз Армин поступает в Оксфорд, значит, поступлю и я – чем я хуже? Раз Армин получил стипендию в оксфордский колледж Тела Христова, значит, получу ее и я.

Но, как любят выражаться авторы душещипательных романов, «судьба рассудила иначе». В данном случае, правда, не столько судьба, сколько Эрнест Вудхаус. Чем он руководствовался, заявив сыну, что в Оксфорде тот учиться не будет вне зависимости от того, получит он стипендию или нет, сказать трудно. Едва ли это был вопрос денег: пенсия чиновника – 900 фунтов в год – с лихвой позволяла бывшему гонконгскому судье учить детей в Оксбридже, как называют в Англии одним словом Оксфорд и Кембридж. Больше 100–150 фунтов в год он бы в любом случае на каждого из сыновей не потратил, к тому же и Далидж давал своим выпускникам нечто вроде «выпускного пособия» – 30 фунтов единовременно. Скажем, забегая вперед, что справедливость – правда, спустя почти четыре десятилетия – всё же восторжествовала: за пару месяцев до начала Второй мировой войны Вудхаус, уже знаменитый писатель, был удостоен почетной докторской степени оксфордского колледжа Святой Магдалены.

Не подозревая, что в Оксфорде ему – в отличие от Армина, что вдвойне обидно, – будет отказано, Плам весь последний семестр в Далидже в надежде получить стипендию трудился в поте лица.

«В последнем классе я вскакивал ни свет ни заря, съедал два-три печенья и трудился, словно бобер, над Гомером или Фукидидом… Я был набит классикой»[17].

Когда же суровый вердикт был вынесен, он, как и при всех невзгодах, выпадавших на его долю (каковых, впрочем, набралось не так уж много), отшутился.

Сначала, по свежим, так сказать, следам, – в одном из ранних своих романов «Псмит в Сити» (1910), в сцене, где Майк Джаксон, закадычный друг авантюриста и прохвоста Псмита, вызывается в кабинет отца и узнаёт печальные новости:

«Майк тупо посмотрел на отца. Всё это могло означать только одно: двери университета для него закрыты. Но почему? Что произошло?

– Я что же, не иду в Кембридж, отец? – заикаясь, выговорил он.

– Боюсь, нет, Майк… Не стану вдаваться в подробности… но за то время, что мы не виделись, я потерял немалую сумму. Такую большую, что нам с тобой придется затянуть пояса. Как бы не пришлось тебе самому зарабатывать на жизнь. Я знаю, ты будешь сильно разочарован этой новостью, старина…

– Что ж, ничего не поделаешь, – глухо отозвался Майк. В горле у него стоял ком.

– Может быть, я мог бы…

– Нет-нет, отец, всё в порядке, я ничуть не в обиде. Ты ведь потерял кучу денег – очень тебе сочувствую».

Отличный получился автошарж, ведь Вудхаус, как и его герой Майк Джаксон – образцовый сын, к тому же он всегда, при любых обстоятельствах, держится молодцом, stiff upper lip, как говорят англичане. И, что тоже немаловажно, умеет себя утешить, во всём, даже самом плохом, безотрадном – разглядеть положительные стороны. Сказал же он на старости лет Тому Шарпу, представителю, как и Вудхаус, английской литературы смеха:

«Пойди я в Оксфорд, писатель из меня никогда бы не получился».

А потом, спустя много лет, отшутился на ту же тему и в автобиографии:

«Время вступительных экзаменов приближалось, но рупия (отец получал зарплату в рупиях) вновь потеснила фунт стерлингов, и мой отец, по всей видимости, счел, что пребывание в университете сразу двух сыновей его кошелек не осилит, и придется одним сыном пожертвовать. Так Образование сдалось на милость Коммерции».

Что сказал Вудхаус-старший Вудхаусу-младшему во время их памятной встречи, да и была ли она; как отец объяснил сыну, почему в Оксфорд идет Армин, а Плам не идет, и по какой причине «Образование сдалось на милость Коммерции», – мы не знаем. Да и так ли уж важно, какие аргументы нашел Эрнест Вудхаус в разговоре с сыном? Как говорил мистер Винс, персонаж раннего рассказа Вудхауса «Руфь на чужбине» (1912): «Объяснения – это зеро на рулетке жизни»[18].

Зато мы знаем, что бывший гонконгский судья, воспользовавшись своими связями, определил сына – пренебрегая всеми его академическими, творческими и спортивными увлечениями и успехами, – мелким клерком в лондонское отделение Гонконгского и Шанхайского банка на Ломбард-стрит. Банка, который в романе «Псмит в Сити» и в рассказе 1911 года «В отеле “Алькала”» фигурирует как Новый Азиатский банк, и который поистине стал «зеро на рулетке жизни» английского юмориста.

Прощай, любимый Далидж! Прощайте, Армин и Тьфукидид! Как поется в песне: «Я не хотел, я не хотел, но мне, увы, пришлось…»[19] Грустно, конечно, но Плам не тужит – иначе не написал бы такой вот стишок:

Вот что отец ему сказал Без ласки и заботы: Забудь, сынок, про универ, Иди, сынок, работай[20].

Глава третья. «Отвратительная тайна», или «Я знал, что у меня получится»

В Далидже – так, по крайней мере, теперь казалось – можно было всё. В Гонконгском и Шанхайском банке (который сотрудники прозвали «Шайки-Гонки») – ничего. Нельзя было опаздывать ни на минуту. За опоздание в первый раз полагалось устное внушение, во второй – выговор; если же сотрудник банка позволял себе приходить на работу с опозданием три раза в месяц, его лишали рождественской прибавки, что при мизерной зарплате мелкого клерка было весьма чувствительно. Нельзя было в рабочее время курить и читать газету, нельзя было задерживаться после чаепития: максимальный срок перерыва на чай – 10 минут. Тем более нельзя было задерживаться после ленча, который при зарплате Плама 3 фунта, 3 шиллинга, 10 пенсов в неделю ограничивался рогаликом с маслом и чашкой кофе – о стейке с картофелем в столовой Далиджа следовало забыть. Нельзя было являться на работу в чем придется. Предписаны: пиджак, застегнутый на все пуговицы, строгий галстук, отутюженная сорочка, высокие, до блеска начищенные штиблеты и белый стоячий воротничок.

Что было совершенно необходимо? В первую очередь – найти общий язык с другими клерками; задача для общительного, уравновешенного Плама не сверхсложная. А для этого – принимать активное участие в разговорах на две неизменно актуальные темы. О ленче – «оазисе в пустыне чернильниц и гроссбухов»; рабочий день в банке делился на две части: утром разговор шел о том, что будет съедено на ленч, во второй половине дня – что съедено было. И о том, когда же, наконец, можно будет сбежать из банка и, как выражались клерки, «перевестись на Восток», всё равно куда – в Бомбей, Бангкок или Батавию. Все клерки только об этом и помышляли; считал дни и юный Вудхаус – с той лишь разницей, что его путь лежал не на Восток, а за письменный стол. Ну, а кроме того, необходимо было снискать расположение старшего менеджера сэра Томаса Джаксона, вспыльчивого, эксцентричного, немолодого банковского служащего высшего звена, который мурлычет заунывные ирландские мелодии и распекает клерков, особенно новичков, почем зря.

Вудхаус, повторимся, никогда не впадал в тоску – не умел. А если и впадал, то ненадолго. Вот и в банке он довольно быстро нашел себя; сам по себе Гонконгский и Шанхайский банк, конечно, понравиться ему никак не мог, в романе «Псмит в Сити», который мы уже цитировали, Вудхаус называет банковскую систему «отвратительной тайной» («horrid mystery»). Тайну эту он так и не раскрыл (было бы что раскрывать!), но с клерками сошелся довольно быстро:

«Бо́льшую часть времени моего пребывания в банке я совсем не тужил. Мне нравилось общество клерков, мы отлично ладили».

– с энтузиазмом писал Вудхаус в ноябре 1965 года (то есть через шестьдесят пять лет после прихода в банк) члену Гильдии американских сценаристов Дональду Огдену Стюарту.

И клерки ему, будущему писателю, очень пригодились. Впрочем, почему будущему? Он, и работая клерком, часами просиживает за письменным столом – вечером у себя дома, в Челси, на Маркрам-сквер, а в банке, улучив минуту, – за столом общего назначения, залитым чернилами. За своими сослуживцами Вудхаус записывал всевозможные ходовые словечки и выражения, которыми в дальнейшем снабдит героев своих романов – Псмита, Берти Вустера, Стэнли Акриджа, лорда Эмсворта, мистера Муллинера.

Как банковский служащий Вудхаус был, и не только первое время, крайне нерадив, даже простейшие задания – приходовать письма, наклеивать на конверты марки, относить письма на почту – давались ему с немалым трудом. И эту свою нерадивость он вполне сознавал:

«Оттого ли, что я был тонкой поэтической душой, которой претит бизнес, или же оттого, что я был олухом, служил я исключительно плохо…»[21]

Он был рассеян, неловок, случалось, опаздывал, неряшливо одевался, чем вызывал гнев и недоумение начальства и здоровый смех сослуживцев. Литература занимала его куда больше банка: однажды, по рассеянности (а может, от всегдашнего желания пошутить), он написал юмористический рассказ, и не где-нибудь, а на обложке нового, только что поступившего в банк гроссбуха, после чего от страха за содеянное обложку вырвал и уничтожил. Когда главному кассиру предъявили изуродованный гроссбух, тот не поверил своим глазам: «Абсурд! Только недоумку взбредет в голову оторвать у нового гроссбуха обложку!».

И всё же руководство банка в «недоумке» не разочаровалось. Верно, Плам, на каком бы «участке» он ни работал – в отделе почт, депозитов или внутренних счетов, – клерком зарекомендовал себя весьма посредственным, зато был отличным спортсменом, играл за сборную банка в регби, футбол и крикет и еще жаловался в дневнике, что матчей слишком мало. В записной книжке Вудхауса того времени находим забавную «спортивную» зарисовку, которой он почему-то так и не воспользовался. Не потому ли, что эта сценка, хоть и смешна, но очень уж далека от реальности? Талантливые спортсмены нужны ведь в любой, даже самой серьезной организации.

Директор банка: Спортсмен?

Новый клерк: Да, сэр.

Директор банка: В крикет играете?

Новый клерк: Да, сэр.

Директор банка: В теннис?

Новый клерк: Да, сэр.

Директор банка: В другие игры?

Новый клерк: Да, сэр, и в другие.

Директор банка: И много играли?

Новый клерк: Да, сэр, много.

Директор банка: Вот и прекрасно. Больше не будете.

Однако же повторимся: литература (никак не спорт) занимала все его помыслы. Тем более что в эти, первые годы XX века, в столице империи, где «никогда не заходит солнце», было и для кого писать, и где печататься. «Никогда еще у нас не набиралось такого огромного количества читателей», – не скрывает своего энтузиазма Герберт Уэллс. «Появилась новая разновидность читателей, – по обыкновению несколько «снижает» оптимизм коллеги Бернард Шоу, – они никогда раньше не покупали книг, а если бы покупали, все равно не смогли бы их прочесть». Спрос, известное дело, рождает предложение. На британском книжном рынке, точно грибы, растут новые издательства, новые журналы и газеты, вроде уже упоминавшихся «Strand» и «Public School Magazine». Среди них – «Storyteller», «Tit-Bits» («Лакомства»), «Fun», «Captain». И, конечно же, прославленный и, увы, ныне уже почивший в бозе «Punch», «юмористический журнал с носатым, крутогорбым Петрушкой», как назвал популярнейший иллюстрированный лондонский еженедельник в «Подвиге» Набоков. Именно в «Punch» состоялся полноценный литературный дебют Вудхауса-юмориста. В этом журнале он опубликовал в общей сложности более 250 произведений. Рассказов прежде всего; романы появятся позже, рассказы же, особенно поначалу, давались ему легче:

«Я обнаружил неприятное обстоятельство: диалог мне давался, юмор тоже (на мой взгляд), а вот объем – ни в какую!»[22]

Утренних, вечерних и еженедельных газет было столько, – отмечает Вудхаус в автобиографии, – что «с тридцать пятой попытки кто-нибудь да печатал ваш очерк о “Ярмарке цветов” или пародию на Омара Хайяма». Словом, только пиши. И Вудхаус писал. Стишки, рассказы, очерки, юморески, пародии – всё что придется. Не брезговал даже подписями под карикатурами – на них спрос имелся всегда; что ж, в конце концов, и Диккенс ведь так начинал. Прежде же всего писал про то, что хорошо знал и любил. Не потому ли в его первых рассказах превалирует школьная тема? А если точнее: закрытая школа и ее обитатели. А еще точнее: закрытая школа и кодекс чести юного школяра и спортсмена. В школьных рассказах, которые печатались, главным образом, в «Public School Magazine» в рубрике «Под тралом», а также в романе (а по существу, сборнике рассказов из школьной жизни) «Охотники за трофеями», первоначально выходившем в том же журнале ежемесячными порциями, легко угадывается Далидж, тщательно загримированный автором под такие вымышленные, никогда не существовавшие закрытые учебные заведения, как «Бекфорд», «Сэдли», «Экклтон», «Райкен». В этих рассказах и в романе множество смешных эпизодов, и в то же время они отдают ностальгией – «шесть лет блаженства» как-никак.

Как и полагается писателю, и не только начинающему, Вудхаус не расстается с блокнотом. По вечерам, после работы, наскоро перекусив чем бог послал, неподалеку от дома, крошечной съемной двухкомнатной квартирки, «мелкой заводи», как он ее называл, – он, точно соглядатай, без устали снует пешком или на велосипеде по оживленным лондонским улицам. Глядит по сторонам, вслушивается в реплики прохожих – и неустанно фиксирует в блокноте увиденное и подслушанное. Например, такое:

Водитель автобуса. Семнадцать лет в армии: Индия, Бирма, Мальта, Гибралтар, Судан, Трансвааль. Уверяет, что только водитель автобуса способен написать всё, «как вправду было». Ему, мол, с его водительского места виднее… Вид пожухлый, потрепанный, при этом независим и вполне обходителен. Нос сломан, усишки, под правым глазом короткий шрам.

Или:

Подслушанные грубости.

а) Кэбмен велосипедисту, которого он только что сбил: «Взял бы кэб, дружище, этого бы не случилось…»

б) Довольный жизнью, пышущий здоровьем путешественник своему приятелю, страдающему морской болезнью: «Тебе бы сейчас свиную отбивную, был бы как огурчик».

А вот отрывок из заметки «Мужчины, которые пропустили собственную свадьбу», напечатанной в ноябрьском номере «Tit-Bits» за 1900 год. Похоже, Вудхаус нащупывает свою манеру, обретает собственный голос:

«Перед свадьбой в Ипсвиче вдруг выяснилось, что пропал жених. Никто понятия не имел, где он и что с ним, и поднялась немыслимая суматоха. Продолжалась она до тех пор, пока через двадцать минут после начала церемонии к церкви не подъехал на велосипеде брат жениха и не объявил, что отсутствующий джентльмен сегодня крайне занят, однако на следующий день объявится непременно».

Манеру свою Вудхаус, безусловно, нащупывает, но издателям пока невдомек, с кем им предстоит иметь дело. Плам-то знал, что прославится, а вот издатель – нет. «При желании я мог бы обклеить отказными письмами немалых размеров банкетный зал», – напишет он в «За семьдесят».

Бывали дни, когда из редакций возвращалось по восемь рукописей в день. Однако юный литератор был непреклонен, его упорству в достижении цели мог бы позавидовать даже Джимми Питт, джентльмен без определенных занятий из раннего романа Вудхауса; роман так и назывался – «Джентльмен без определенных занятий». Так же, как Джеймс Датчет, герой его рассказа, и тоже раннего, «После школы», которого он писал с себя:

«Научно установлено, что, получив отказ в одном месте, автор направит свой рассказ в другое, но если хоть один из его рассказов принят, он считает своим долгом послать редактору следующий»[23].

Без помощи со стороны, однако, было не обойтись. Помог Уильям Бич Томас: как уже говорилось, пристроил рассказы и заметки своего бывшего ученика в «Globe», в популярные еженедельные рубрики «Люди и дела» («Men and Matters») и «Кстати говоря» («By the Way»). А также – в «Strand», тот самый журнал, которым «Толстячок» зачитывался в Далидже. Скоро он и сам станет постоянным и любимым автором «Strand Magazine», за без малого сорок лет сотрудничества напишет в журнал сотни две статей и рассказов, а в автобиографии пошутит, что «автор “Strand” ничуть не уступает кавалеру Ордена подвязки».

Из этих двух сотен добрая половина появилась в «Strand» за те два года, что Плам проработал на Ломбард-стрит. Что это значило? Что очень скоро он сможет без постылого банка обойтись, содержать себя литературным трудом. Родители-прагматики были на этот счет другого мнения. Пиши, если так уж хочется, внушали они сыну, когда тот приезжал навестить их в Шропшир, но пиши в свободное время – пером ведь не проживешь. Однако этот нескладный, рассеянный, робкий, двадцатилетний юноша был упрям, родителей не слушал; он твердо знал, за что борется и, главное, чего стоит. А то, что стоит он дорого и это ему известно, видно хотя бы из посвящения Уильяму Таунэнду на титуле «Охотников за трофеями», вышедших летом 1902 года, то есть ровно через два года после того, как Вудхаус поступил в Гонконгский и Шанхайский банк. Тон посвящения, как всегда у Вудхауса, когда он пишет о себе, – полушутливый-полусерьезный:

Уильяму (sic) Таунэнду

сии первые плоды

ГЕНИЯ,

каковой

(в самом скором времени)

УДИВИТ МИР

(Вот увидишь)

От автора

Сентябрь 1902.

П. Г. Вудхаус.

«Я безоговорочно верил в себя, – вспоминал это время никогда не унывающий Вудхаус. – Я знал, что у меня получится».

Знал ли? Даже когда рассказы и статьи десятками возвращались из редакции? Да, знал, что получится, иногда ведь получалось, «получалось то, что не стыдно показать миру», утешал он себя, надо полагать, точно так же, как Максвел Резерфорд, герой его рассказа «В отеле “Алькала”»[24]. Однако же знал и другое: пока не получается. Мастерства (в отличие от усидчивости) еще не хватает.

«Многим новичкам, – вспоминал он, – мешает, что писать они не умеют, и я не был исключением. Быть может, издатели той поры получали что-нибудь похуже, но навряд ли»[25].

Мешает – добавим от себя – не столько авторам, сколько читателям. Но то, что начинающий писатель Вудхаус каждодневно трудился в поте лица, отрицать нельзя. Прежде чем начать писать, «делал не меньше четырехсот страниц набросков». По много раз перечитывал и переписывал написанное:

«Я всегда ощущаю, что каждое из 40 000 слов никуда не годится, и начинаю сызнова… Приходится переписать каждую строчку не меньше десяти раз… Исписываю сотни страниц безумными заметками, пока хоть что-нибудь не слепится»[26].

Не спал ночами, чтобы «что-то слепилось». Чтобы в девять утра, точно в срок, по дороге в банк, завезти на велосипеде свою поэтическую и прозаическую продукцию в газету или в журнал. Меж тем литературные заработки юного «фрилансера» на второй год работы в банке неуклонно растут, вскоре они почти сравнялись с его банковской зарплатой и составили 66 фунтов. Истинное мастерство придет позже, но трудоголиком Вудхаус был с самого начала.

«Когда Харон будет переправлять меня через Стикс, – пишет Вудхаус в «За семьдесят», – и все будут говорить, какой же я все-таки негодный писатель, кто-то один, надеюсь, скажет: “Но ведь он старался!”»

Такие «старания» на два фронта продолжались бы, возможно, еще не один год. Ведь исполнительному, добросовестному, ответственному человеку, да еще совсем молодому, сделать жизненно важный выбор, даже когда этот выбор очевиден, бывает непросто. А выбор был очевиден. Для Вудхауса точно так же, как и для героя его уже упоминавшегося рассказа «В отеле “Алькала”».

«Как ни солидна, как ни престижна была его должность в Новом азиатском банке, – пишет о Макси Резерфорде автор, – в ней было слишком мало романтики… Макси получал крохи… В очень скором времени он уяснил для себя одну простую вещь – в банке он надолго не останется, а выйдя из него, смело ступит на тернистый путь литературы»[27].

Тернистым, впрочем, путь этот для Вудхауса не был, он, по его собственным словам, никогда не жалел, что стал писателем:

«Ремесло это знает взлеты и провалы; то вы – на гребне волны, то где-то там, куда волна падает… но плюсов вообще больше, чем минусов»[28].

По счастью, возникла ситуация, когда тянуть с выбором было никак нельзя: Бич Томас уходит из «Globe» на вольные хлеба и на свое место рекомендует Вудхауса. И Вудхаус, поставленный перед необходимостью выбирать между «Globe» и банком, вынужден перейти Рубикон.

«Я расстаюсь с банком и ступаю на извилистую тропу литературного поприща…» – записывает он в дневнике.

Тропа – с учетом способностей, главное же, трудоспособности Вудхауса – оказалась на поверку не столь уж извилистой. Расставание с банком пошло, вопреки опасениям родителей, на пользу юному дарованию. В 1903–1904 годах его имя становится с каждым днем всё более и более привычным в журналистских кругах, узнаваемым у читателей периодических изданий. Вудхаус сотрудничает едва ли не со всеми крупными лондонскими газетами и журналами. Изо дня в день пишет очерки, фельетоны, пародии и шуточные стихи, в том числе и политические, на злобу дня. Берет интервью у «самого» Конан Дойля, гостит у «селебрити» лондонской музыкальной комедии, поэта и либреттиста сэра Уильяма Гилберта из прославленного опереточного дуэта Гилберт-Салливан, на чьи комические оперы Плам, в бытность свою в Далидже, ходил со старшим братом и Уильямом Таунэндом. Летом 1903 года он стараниями своего бывшего школьного учителя получает постоянную и прилично оплачиваемую работу в «Globe». Много и удачно пишет для «Punch», ведет там издавна популярную рубрику «Charivaria», близко сходится с тогдашним главным редактором лучшего в стране сатирического еженедельника Оуэном Сименом, поклонником многогранного дарования Вудхауса – поэтического, прозаического, пародийного. Продолжает сочинять школьный «литературный сериал» «Охотники за трофеями» для «Public School Magazine», вот только «серии» становятся с каждым разом всё короче: журнал дышит на ладан, и приходится торопиться…

В 1903–1904 году пишет для «Captain» «Золотую бейсбольную биту». Уже второй, после «Охотников за трофеями», роман из школьной жизни, с увлекательным, как и «Охотники», спортивно-детективным сюжетом. И, как и в «Охотниках», в «Золотой бейсбольной бите» Далидж узнаётся без особого труда. Далидж и его обитатели, в том числе и уже известный нам директор школы Артур Герман Гилкс. В романе Вудхаус едко, при этом вполне дружелюбно (юмор Вудхауса, о чем мы еще не раз скажем, вообще незлобив), высмеивает уроки литературы Гилкса и его страсть задавать ученикам эссе на литературно-философские темы, якобы развивающие абстрактное мышление, а в действительности являющие пример пустословия и схоластики:

«Тема эссе на этой неделе была “Покойнику – мир, лекарю – пир”, и Клоуз, полагавший, что английское эссе ни в коей мере не должно быть средством для выражения неуместной фривольности, настоял на том, что начинаться оно должно следующим образом: “Хотя я не берусь ответственно утверждать, что всякий лекарь возрадуется, когда его пациент отправится на тот свет, я, тем не менее, придерживаюсь нижеследующей точки зрения. А именно: то, что в высшей степени благотворно для одного, для другого, обладающего иным характером и строем мысли, может оказаться крайне вредным, а порой и роковым”».

Выступая против ухода сына из банка, Эрнест и Элеонора были не правы. Ведь хорошо известно: отсутствие необходимости «ходить в присутствие» помогает, во-первых, тем, кто в себя верит, пусть он и позволяет себе «игры в скромность»:

«Пишу я тихо-мирно… беру количеством… я бы себя назвал средним писателем – не полным неудачником, но и не каким-нибудь властителем дум… Как Дживс, я знаю свое место, а оно – в дальнем конце стола, среди самой мелкой челяди»[29].

И, во-вторых, тем, кто добросовестен и дисциплинирован, способен организовать «присутствие» у себя дома, кого каждодневный труд на вольных хлебах не расхолаживает. И Вудхаус был (всю жизнь будет) именно таким тружеником. Жизнь он вел, можно сказать, отшельническую, одинокую, далекую от «шума блистательных сует» эдвардианского Лондона. Перерывы в работе делал разве что на свой любимый крикет, да на нечастые поездки к родителям в Шропшир и, подобно хорошо известному герою нашей литературы, «не предавался никакому развлечению». В работу был так погружен, что пропускал мимо ушей непрестанную болтовню своей домовладелицы и ее дочки. Было это уже, правда, не в крошечной квартирке на Маркрам-сквер, где повернуться было негде и так дуло зимой от окна, что приходилось, сидя за пишущей машинкой, греть остывшие пальцы и кутать ноги в свитер. В 1903 году Вудхаус переезжает в квартиру побольше и в район попрестижней – на Уолпол-стрит, неподалеку от Слоун-сквер.

На этом его переезды не заканчиваются. В том же 1903 году Вудхаус заводит дружбу с учителем и литератором, жуиром (не чета Вудхаусу) Гербертом Уэстбруком, прототипом (одним из многих) пройдохи и авантюриста Стэнли Акриджа. И, по его совету и наущению, возвращается из столицы «на природу». Поселяется в квартире при частной школе в Эмсворте, в графстве Гемпшир, где Уэстбрук, копия бессмертного Граймза из первого романа Ивлина Во «Упадок и разрушение», в то время преподает. Уэстбрука Вудхаус разочаровал. Он-то рассчитывал найти в Пламе не только соавтора, но и сотрапезника и «со-прожигателя» жизни, Плам же и на новом месте своих привычек не меняет: жизнь ведет кропотливо трудовую, уединенную и на все уговоры Уэстбрука и директора школы Болдуина Кинг-Холла пойти в учителя отвечает отказом, его участие в школьной жизни сводится к футболу и крикету. Много и большей частью в одиночестве гуляет у моря и чуть ли не каждое утро ездит на поезде в Лондон, на Стрэнд; от работы в «Globe», по счастью, не слишком обременительной, покинув столицу, не отказывается.

А в апреле следующего, 2004 года садится на пароход «Сент-Луис» и отбывает в Америку, куда, вспоминают его соученики в Далидже и сослуживцы в Гонконгском и Шанхайском банке, ему всегда хотелось попасть; Плам с детства бредил Нью-Йорком, городом своей мечты.

Теперь же 23-летний штатный юморист столичного «Globe» может себе этот трансатлантический вояж позволить – вторым классом, разумеется. Пусть он и не устает повторять, что писатель – сам он уж точно – пишет не ради денег, а ради удовольствия.

«Пишу я свои романы и рассказы с наслаждением… для меня это сплошной праздник и ликование…»[30]

– напишет он со всей присущей ему неподдельной искренностью во вступлении к роману 1934 года «Дживс, вы – гений!».

За океаном «сплошной праздник и ликование» продолжатся.

Глава четвертая. Через океан

Английских писателей хлебом не корми – дай посмеяться над Америкой, с которой, глубокомысленно заметил однажды Уайльд (или это был Черчилль?), «у нас всё общее, кроме языка». Над провинциальностью, наивностью, невежеством, грубоватым юмором, прагматизмом американцев. Над их комплексами – неполноценности в позапрошлом веке и двухсотпроцентной полноценностью в веке минувшем и нынешнем. Вспомним Пэксниффа у Диккенса, «тихого американца» Олдена Пайла у Грэма Грина, собачье кладбище в «Незабвенной» Ивлина Во. А также романы Вудхауса «Везет же этим Бодкинам!» и «Веселящий газ», о которых еще будет сказано. Да и многие рассказы и пародии таких безжалостных британских литературных насмешников, как Бернард Шоу, Макс Бирбом, Гектор Манро, Дж. Б. Мортон, Роалд Дал, Джордж Микеш, Джон Кольер.

А между тем Америка с ее несчитанными долларами и повышенным издательским и читательским аппетитом сыграла в судьбе многих английских писателей заметную, а нередко и вдохновляющую роль. Диккенс пересек океан в надежде увидеть оазис свободы и демократии, а столкнулся с рабством – и написал «Американские заметки», очень важную для себя и для нас книгу. Оскар Уайльд уехал читать лекции в США малоизвестным, начинающим поэтом, автором всего одного, хотя и скандального, сборника стихов, малоудачной пьесы и нескольких статей. А вернулся – властителем дум, главой европейского эстетства. «Первая книга джунглей» Редьярда Киплинга выходит в 1894 году в Лондоне, однако писалась она в Америке для американского детского журнала. В США выходят и «Отважные капитаны», и лучший роман писателя «Ким», и путевые очерки «От моря до моря», и сборник рассказов «Труды дня». Подолгу живет за океаном, на ранчо в Нью-Мехико, и Дэвид Герберт Лоуренс, в эти годы он с увлечением занимается американской литературой XIX века, в 1923 году выпускает сборник статей «Работы по классической американской литературе». Не самый удачный роман Вирджинии Вулф «Годы» (1937) впервые приносит 55-летней писательнице, всю жизнь писавшей в расчете на элитарного читателя, массовый успех и внушительные гонорары; и успех, и гонорары – американские: роман, прошедший в Англии почти незамеченным, в Америке становится бестселлером, одно время возглавляет даже список самых покупаемых в США книг. «Открыла» Америка и Олдоса Хаксли, его главный роман двадцатых годов «Контрапункт» впервые выпустило скромное американское издательство «Гарден-сити» тиражом 1000 экземпляров. С этой публикации пройдет неполные десять лет, и Хаксли приживется в Америке, однако до отъезда за океан английский сатирик был не самого высокого мнения об американцах.

«…американцы, во всяком случае если судить по тем из них, кого встречаешь в Европе, и по тому, что они пишут, – абсолютно не изменились, – пишет он 25 января 1925 года своему брату, известному биологу Джулиану Хаксли. – Несут тот же нескончаемый ханжеский вздор о высоких моральных принципах и идеалах, выражаются столь же многословно, на том же самом выспренном, псевдонаучном, лишенном всякого смысла языке, с той же претенциозностью, как и раньше…»

Многие английские писатели (Джон Кольер, Кристофер Ишервуд) пробуют – не от хорошей жизни – свои силы в качестве сценаристов в Голливуде. Пытаются – впрочем, далеко не всегда с успехом – овладеть ремеслом киношника, однако дальше обучения американских актеров дикции не продвигаются; британский выговор, British English, в Голливуде в чести. В свое время, в далекие семидесятые, одна моя английская знакомая в разговоре про наших советских эмигрантов съязвила: «They all end up teaching Russian»[31]. Вот и многие англичане в Голливуде кончают в тридцатые годы тем, что преподают британский вариант английского языка. Тем более что это востребовано: начинается эра звукового кино.

«С тех пор, как в фильмах появился звук, – читаем в романе «Веселящий газ», – в Голливуде шагу не ступишь, если не потратишься на уроки правильного английского. Предприимчивые британцы здесь так и кишат, и – не найдя другой работы, как правило, дают уроки дикции и риторики»[32].

Иным счастливчикам из Старого Света (Вудхаус – наглядный пример) заработать, и неплохо, всё же удается, что, впрочем, не мешает им ругать Голливуд почем зря, обвинять «фабрику грез», и не без оснований, в пошлости и безвкусице. И всё же Америка, особенно в канун неотвратимо приближавшейся Второй мировой войны, была для европейцев, и для англичан в частности, землей обетованной. Сомерсет Моэм, Олдос Хаксли, Уистен Хью Оден, Кристофер Ишервуд перед войной или сразу после ее начала уезжают в США, преподают, читают в Америке лекции, занимаются благотворительностью, печатаются в американских «толстых» журналах; многие книги этих писателей, ставших сегодня классиками, пишутся в Америке, и в Нью-Йорке выходят нередко раньше, чем в Лондоне.

Вот и в жизни Вудхауса Америка, которую он всегда очень любил («Америка, ты мне нравишься» – назвал Вудхаус американский вариант автобиографии «За семьдесят»), сыграла весьма позитивную роль. Если судить по тому, сколько лет писатель в Америке прожил и сколько романов, рассказов, пьес, музыкальных комедий, стихов и очерков написал. Если судить по тому, что многие его романы сначала печатаются в американских журналах и только потом на родине, – Вудхауса можно считать – по чисто формальным признакам, разумеется, – американским писателем с не меньшим основанием, чем английским. Пройдет чуть больше сорока лет после первого, месячного пребывания Плама в Америке, и он, сделавшись в глазах соотечественников если не предателем, то уж точно коллаборационистом, как его многие после войны с возмущением называли, найдет в Америке приют. Примет в 1955 году американское гражданство и останется в Штатах навсегда. Пока же, в первые годы XX века, Америка произведет на него неизгладимое впечатление, особенно Нью-Йорк, дальше которого он, впрочем, не продвинулся. И не только произведет впечатление, но и раскроет новые грани его комического дарования.

Из автобиографии «За семьдесят», хоть мы на нее и постоянно ссылаемся, о жизни Вудхауса почерпнешь немногое. В этой небольшой книжке, не столько автобиографии, сколько пародии на автобиографию, – сплошные лирические (то бишь, юмористические) отступления. Про дворецких («Да, я всегда боготворил дворецких… чтил их, как мог»[33]) и Шекспира, про теноров и кошек, про театр и словарь крылатых выражений Бартлетта, с которым не расстается всякий пишущий по-английски, тем более юморист. О чем только в «За семьдесят» не рассказывается – обо всём, кроме подробностей жизни и творчества главного героя автобиографии.

В том числе и подробностей его жизни в Америке. Большинство вопросов, заданных ему «шустрым и предприимчивым Дж. П. Уинклером», в том числе и вопросов об отношении Вудхауса к Америке, писатель оставляет без ответа. Про первое – кратковременное, апрель – май 1904 года – пребывание Вудхауса в Штатах из автобиографии мы узнаём немногое. Что океан он пересек, так как Америка с ранних лет виделась ему страной романтики, страной ковбоев (которых он, по собственному признанию, не знал) и краснокожих (которых боялся). Что он, боксер-любитель, мечтал увидеть знаменитого чемпиона по боксу в тяжелом весе, американца Джеймса Корбетта, «пожать руку, сразившую Джона Л. Салливана». Что он давно хотел побывать в редакции прославленного филадельфийского журнала «Saturday Evening Post» (где он будет потом печататься всю жизнь). И что в Нью-Йорке, городе своей мечты, он чувствовал, «будто вознесся на небеса и при этом избежал неизбежных хлопот и трат, сопряженных с похоронами».

А между тем, эффект от проведенного в Новом Свете месяца был велик. Как и многим побывавшим за океаном английским писателям, Америка, вне всяких сомнений, придала юному Вудхаусу ускорение.

«В эти годы, – напишет Ивлин Во про Вудхауса, своего любимого автора, – вспыхнул огонь, который совсем скоро разгорится и будет пылать всё ярче и ярче на протяжении полувека».

А Во, который был моложе Вудхауса больше чем на двадцать лет, будет, по его собственным словам, жить «озаренный» этим пламенем, в чем читатель этой книги не раз убедится.

По возвращении в Лондон Вудхаус становится «главным экспертом» по Штатам; в летнем выпуске «Punch» за 1904 год печатается его американский обзор под провокативным заглавием «Светские новости из Штатов. Строго по секрету». Гонорары Вудхауса растут с каждым днем: за «Вильгельма Телля на новый лад», комическое переложение для подростков популярной швейцарской легенды, он получил 60 фунтов – раньше, «до Америки», ему столько не платили. Его регулярная рубрика «Кстати говоря» – в «Globe», да и на лондонском рынке юмористической литературы в целом, одна из самых востребованных. «Strand» и «Punch» заказывают ему еженедельное стихотворение. «Pearson’s Magazine» печатает два его рассказа и два стихотворения – и готов напечатать еще. В общей сложности в 1904 году он выпустил пять книг. И пишет шестую – «Любовь среди цыплят», первый «полноформатный» роман, который выйдет в июне 1906 года и в котором впервые появляется неувядаемый Стэнли Фэзерстоун Акридж.

«Он из тех людей, – говорит про Акриджа еще один персонаж романа, начинающий литератор Джереми Гарнет, – что пригласит вас в ресторан, возьмет у вас в долг, чтобы расплатиться за ваш с ним ужин, после чего впутает вас в драку с кэбменом».

А в конце 1904 года, за который Вудхаус заработал без малого 500 фунтов, он получает заманчивое предложение несколько иного рода. Популярный драматург Оуэн Холл (псевдоним Джеймса Дэвиса) предлагает ему сочинить комические куплеты для музыкальной комедии «Сержант Ни-Тпру-Ни-Ну» в театре «Стрэнд». Куплеты, вероятно, удались, ибо спустя полтора года, в марте 1906-го, известный драматург, режиссер и актер Сеймур Хикс, упрочив успех «Сержанта», Вудхауса и свой собственный, приглашает писателя штатным либреттистом в прославленный «Олдвич». Первой опереткой, для которой он должен был сочинять стихи, стала «Красотка из Бата» в постановке Хикса. Первой – и далеко не последней. За «Красоткой из Бата» (287 спектаклей!) последовала «Моя дорогая» (этот мюзикл игрался уже в собственном театре Хикса), за «Моей дорогой» – «Почетная степень», за «Почетной степенью» – «Дочь бандита» в соавторстве с Гербертом Уэстбруком. «Изменяет» Вудхаус Хиксу и с другими лондонскими музыкальными театрами, среди них и знаменитый «Гейти».

Вудхаусу прочат лавры великого Уильяма Гилберта, его давнего кумира. Дело теперь было за Салливаном. И Салливан номер два нашелся за океаном. Из Нью-Йорка, специально для «Красотки из Бата», был выписан совсем еще молодой – всего-то двадцать один год – американский композитор Джером Керн. Молодой да ранний: вундеркинд, бездна ума, обаяния, самоуверенности. Так родилось трио, пришедшее на смену дуэту Гилберт-Салливан: Хикс-Вудхаус-Керн. (Пройдет несколько лет, и это трио – в несколько видоизмененном виде – прославится еще больше. И не в лондонских музыкальных театрах, а на Бродвее.)

Трио высокопрофессиональное и, что немаловажно, очень дружное. «Отшельник, взрослый мальчик с открытым и счастливым нравом», – как охарактеризовала Вудхауса жена Хикса, актриса Эллелин Террисс, – гостит (нередко вместе с Керном) в загородном доме Хиксов. И, подкопив денег, покупает у Хикса роскошный (по меркам зари автомобилизма) «даррак», автомобиль, за который бестрепетно выкладывает 450 фунтов и который спустя неделю, угодив в канаву, вдребезги разбивает.

А тем временем «Любовь среди цыплят» получает американскую «прописку». Вудхаус отправляет лондонское издание романа в Нью-Йорк своему английскому приятелю. Тот передает его литературному агенту Джейку Скользки. А Скользки, оправдывая свою фамилию, мгновенно пристраивает роман в издательство, шлет Вудхаусу в Лондон победные реляции: «Цыплят», дескать, удалось продать за 1000 долларов (сумма для британского книгоиздательского рынка неслыханная), – однако деньги высылать не торопится. И Вудхаусу приходится ехать в Нью-Йорк самому – разбираться на месте.

Собирался, как и в прошлый раз, пробыть в Нью-Йорке не больше месяца, – а застрял надолго. Американские журналы не скупились («Cosmopolitan» платил за рассказ 200 долларов, «Collier’s» – 300, недавно открывшийся «Vanity Fair», случалось, еще больше), и возвращаться в «Globe» большого смысла не имело.

«Платили мне так хорошо, – будет вспоминать Вудхаус спустя много лет, – что возникло такое чувство, будто у меня объявился богатый дядюшка из Австралии. “Здесь, в Америке, и надо жить”, – сказал я себе».

И на деньги, вырученные за рассказы, Вудхаус снимает номер в отеле «Эрл» на Уэверли-плейс, в Гринвич-виллидж; называет этот отель «уютным гнездышком не первой свежести». Сообщает в «Globe», что увольняется (поторопился – со временем передумает). И, вооружившись пишущей машинкой «Monarch» и словарем Бартлетта «Цитаты на каждый день», садится за работу. Мизансцена изменилась неузнаваемо; сам же Вудхаус остался, каким был: работа, работа и еще раз работа, каторжный труд с утра до ночи. От обстановки он не зависел никогда, признавался, что ему все равно, где работать: на школьной скамье, в клубе, гостинице или в лагере.

«Где бы он ни был, – замечает про него Ивлин Во, – в роскошном гостиничном номере или в тюремной камере, – он способен отгородиться от всего и писать словно под диктовку своего ангела».

Вудхаус любил повторять слова Горация о том, что чувства у странствующих не меняются с климатом. Нью-йоркский «климат» способствовал его дарованиям ничуть не меньше лондонского.

Последующие несколько лет Плам, можно сказать, живет не столько в отелях, сколько в каютах. Он, впрочем, любит перемещаться с места на место. Повторяет судьбу своего героя Джимми Питта, который со своей «цыганской душой… только в дороге бывает по-настоящему счастлив»[34]. По несколько раз в год переплывает океан из Нью-Йорка в Лондон и обратно на «Лузитании», которую, не прозревая ее печального конца, сравнивали в рекламных буклетах тех лет с Храмом царя Соломона. Дел в десятые годы XX века хватает у него и в Старом Свете, и в Новом. Высокого, темноволосого, уже начинающего лысеть крепыша в очках, полосатом блейзере, с вечной улыбкой, трубкой (или сигарой) в зубах и крепким рукопожатием можно в эти годы встретить в редакции лондонского «Captain» и в бродвейских театрах. В нью-йоркских журналах «Collier’s» и «Vanity Fair». В английских загородных поместьях, закрытых школах и столичных клубах, где «царили мягкие ковры, неяркий свет и приглушенные звуки, будто находишься в приемной чрезвычайно преуспевающего дантиста»[35]. В партере лондонского «Хрустального дворца» на премьере нашумевшей оперетки и на лестницах многоэтажных нью-йоркских гостиниц; лифтом регбист и боксер пренебрегал до глубокой старости.

Корпулентный тридцатилетний Вудхаус мало похож на цыпленка, а между тем в редакциях нью-йоркских журналов за ним закрепилась эта кличка: «Любовь среди цыплят» на американской почве прижилась быстро.

«Какая же изящная, грациозная история, – писала в рецензии на этот роман 29 мая 1909 года «New York Times». – И как умело рассказана, и с каким вкусом».

Понравился американцам не только роман, но и его автор.

«Когда с ним говоришь, создается ощущение, что он с особым вниманием прислушивается к каждому вашему слову, – заметил в мае следующего года молодой американский литератор (а впоследствии близкий друг Вудхауса) Лесли Брэдшоу, который взял у Вудхауса интервью. – Он начитан и, как правило, хорошо осведомлен о происходящем… У него здесь репутация оригинального писателя, юмориста высокого класса – второго О. Генри. Репутация человека, которому все нравятся и который нравится всем».

Вудхаусу действительно все нравятся. Все – но не всё. Не всё, что он пишет. «Школьная» серия, к примеру, ему с очевидностью надоела.

«Я смотрю на свои книги о закрытых школах с предубеждением, по-моему, с этим прошлым давно пора расстаться, – признаётся он Брэдшоу в том же самом затянувшемся интервью. – Хочу начать с чистого листа, стать писателем для взрослых. Рассказы из серии, выходившей в “Captain”, по-своему неплохи, но точка зрения в них слишком незрелая. Они, эти рассказы, лишают меня шансов создать что-нибудь значительное. Я не хочу, чтобы американцы знали меня только как автора школьных историй. Я хочу играть в команде профессионалов, а не юниоров. Хочу закрепиться в высшей лиге» («I want to butt into the big league»).

А между тем, «школьная» серия английского писателя переживает в Америке второе рождение. И прежде всего – благодаря Псмиту, высокому, стройному, с иголочки одетому авантюристу с бессменным моноклем в глазу. Жуир, резонер, артистичный проходимец (любит же честный, трудолюбивый Вудхаус проходимцев – правда, обаятельных, не злокозненных), Руперт, в дальнейшем Роналд Псмит, в первый раз, как уже говорилось, выходит на сцену в школьном романе «Майк» (1909) – «Джаксон младший». Печатался «Джаксон младший», как и все школьно-спортивные романы Вудхауса после закрытия «Public School Magazine», в лондонском «Captain» в 1907–1908 году.

Во втором романе («Псмит в Сити»; «Captain», сентябрь 1910-го) отец Майка Джаксона внезапно разоряется – и восемнадцатилетний Майк, как некогда и сам Вудхаус, вынужден за гроши работать мелким банковским служащим; в тот же банк, на ту же должность устраивается и Псмит – но, как читатель догадывается, не из любви к банкам. Во втором романе «псмитовской» серии задействованы доморощенные политики, спортсмены, сотрудники Нового Азиатского банка.

В третьей же части («Псмит-журналист», 1915) Псмит вместе с неразлучным и довольно ограниченным Майком, который никак не может отвыкнуть от школьной жизни, вслед за их создателем переезжает из Лондона в Нью-Йорк. И здесь, за океаном, чувствует себя ничуть не хуже, чем на родине, даже, пожалуй, вольготнее. Учеников закрытых британских школ, их смешных, трогательных, нелепых родителей и учителей, а также лондонских политиков, банкиров и спортсменов сменяют персонажи куда более «крутые» – фигуры ничуть не менее экзотические и ничуть не более аппетитные: боксеры, репортеры и нью-йоркские гангстеры.

Причем один из наиболее колоритных персонажей романа, бандит Кутила Бет Джарвис, списан с вполне реального и не менее колоритного Монаха Истмена, поначалу содержателя кошерного ресторана и вышибалы в дансинге, а в дальнейшем – лидера нью-йоркской преступной группировки, «крышующей» все публичные дома, игорные притоны и дансинги в Бауэри и насчитывающей без малого полторы тысячи человек. А лучше сказать – стволов; как говорила старуха в рассказе Бабеля «Фроим Грач»: «У этих людей нет человечества». Владелец, как и Джарвис, зоомагазина и заядлый кошатник, Истмен безжалостен к людям, зато – выигрышный, хотя и довольно избитый ход – жалеет братьев наших меньших: на люди он неизменно является с кошкой за пазухой и с голубым голубем на плече. Когда в разгар Сухого закона Истмен стал мешать заправилам из «Коза ностра» и был застрелен прямо на улице, рядом с его трупом нашли жалобно мяукавшего котенка, пришедшего его оплакать. Успех «Псмита-журналиста», также отданного в «Captain», был оглушительный. Прочный фундамент многолетней американской славы Вудхауса, таким образом, составили «Любовь среди цыплят» и «Псмит-журналист».

А еще – «Джентльмен без определенных занятий» (1910), где действующие лица без определенных занятий курсируют, как и Вудхаус, из Нью-Йорка в Лондон и обратно, и тема преступности выходит на первый план.

«В Нью-Йорке любят грабить банк. Буквально все, кого ни встретишь, или идут его грабить, или после грабежа возвращаются. Банки притягивают воров, как мята – кошек»[36].

И где, наряду с «джентльменом без определенных занятий», беззаботным денди Джимми Питтом («Куда я без своих беззаботных денди», – напишет Вудхаус падчерице через несколько лет), действует начальник полицейского округа, любящий отец и матерый взяточник Джон МакИкерн – олицетворение боевого духа и звериной настойчивости. «Его нижняя челюсть… даже в минуты покоя агрессивно выпирала вперед, а при малейшем волнении вытягивалась, будто таран у боевого корабля»[37]. А также – не менее запоминающийся «рыжий домушник» Штырь Маллинз, из которого, к слову, переводчица, перестаравшись, сделала московского хулигана тридцатых годов. В переводе Штырь отпускает словечки и междометия, которые больше бы пристали булгаковскому Шарикову, нежели невезучему нью-йоркскому воришке: «начальничек», «чё?», «ась?».

Не успевает Вудхаус в начале 1910 года вернуться в Англию и возобновить свои отношения с «Globe», куда продолжает исправно писать шуточные стихи и рассказы, как нужно опять ехать в Нью-Йорк: режиссер Уильям Брэди и драматург Джон Стэплтон задумали ставить спектакль по «Джентльмену без определенных занятий». Спустя год этот спектакль будет сыгран дважды, сначала на Бродвее с Дугласом Фэрбенксом-старшим в роли МакИкерна, а в 1913 году – в Чикаго.

Проходит меньше двух лет, а неутомимый Вудхаус опять в Лондоне: весной 1912 года «Strand» печатает новую серию его комических рассказов, в центре которых – Реджи Пеппер, ныне тоже фигура в Англии нарицательная. Болван, который унаследовал у своего богатого дядюшки (без богатого и строптивого дядюшки не обходится ни один текст раннего Вудхауса) огромное состояние, Реджи с невероятным пылом (pepper – перец) делится с читателем своими похождениями, врет напропалую и всячески превозносит свое неподражаемое легкомыслие. Наивному и самоуверенному (на этом сочетании и строится комический эффект) Берти Вустеру до Реджи, его предтечи, в этом отношении далеко. Рассказы про Реджи Пеппера пользовались в Англии и в Америке немалым успехом, а вот одноактная пьеса «Дядюшка Альфред» по этим рассказам шла в лондонском «Савойе» всего два месяца при полупустом зале. Что, пожалуй, неудивительно. Вудхаус и сам был невысокого мнения о своем драматургическом даре:

«Я приложил руку к 16 пьесам и 22 мюзиклам, – пишет он в «За семьдесят». – Что до пьес, они нередко проваливались. Я не отдавал им сердце…»

И зрители, как видно, – тоже. Вудхаус-драматург, в отличие от Вудхауса-прозаика, – безвестен.

Тогда же, в преддверии войны и сразу после ее начала, у Вудхауса намечается – наконец-то! – и личная жизнь, которой раньше не мог похвастаться ни он сам, ни его герои.

«Жизнь в настоящее время чудовищно однообразна, – жалуется не привыкший жаловаться Вудхаус в сентябре 1914 года Лесли Брэдшоу. – Я встаю, пытаюсь работать, кормлюсь и вновь укладываюсь в постель. Пока работаю, мне неплохо, но когда один рассказ окончен, а за второй я еще не принимался, – настроение у меня гнусное».

И вовсе не потому, что уже месяц как разразилась Первая мировая война. Аполитичный Вудхаус обратил на начавшиеся мировые войны – что на первую, что на вторую – внимания ничуть не больше, чем Дживс в рассказе 1921 года «Дживс в весеннее время»:

– Как погода, Дживс?

– Исключительно благоприятная, сэр.

– В газетах что-нибудь интересное?

– Некоторые несущественные трения на Балканах, сэр. В остальном же – ничего примечательного.

Глава пятая. Полоса удач

Поначалу казалось, что и в жизни Вудхауса не происходит ничего примечательного, из ряда вон выходящего.

3 августа 1914 года он в очередной раз приплывает из Лондона в Нью-Йорк и останавливается у своего нью-йоркского приятеля, журналиста из «World» Нормана Твейтса. Вечером решено отправиться в ресторан отпраздновать прибытие Плама. И не вдвоем, а вчетвером – с девушками. У Вудхауса девушки нет, и подруга Нормана – стандартная ситуация – прихватывает с собой свою приятельницу, недавно овдовевшую Этель Уэймен, англичанку, актрису, игравшую в Америке в репертуарном театре. Обаятельная, остроумная, кокетливая, Этель в первый же вечер вскружила голову робкому, скованному, не слишком общительному – уж с женщинами-то во всяком случае – 32-летнему холостяку. Этот вечер в ресторане Вудхаус вскоре опишет с присущей ему самоиронией в романе «Неудобные деньги». Посмеется над тем, как в сходной ситуации герой, лорд Долиш, приглашает в ресторане девушку на танец:

«Не надо было ему пускаться в пляс. Он был респектабелен, приветлив, честен, благодушен. Что до самого танца, то лорд напоминал породистого щенка, который хочет перейти поле»[38].

Красоткой Этель назвать было нельзя, но фигура у нее была совершенно бесподобная. Высокая, статная, одевалась она по-актерски броско, даже, пожалуй, чуть вызывающе. Любила (и всегда, до самой старости, будет любить) общество, танцы, развлечения. Была весела, оживлена (иногда даже слишком), непосредственна, легкомысленна. Но это лишь по первому впечатлению. На второе-третье свидание (после того вечера в ресторане Этель и Пэлем встречались едва ли не каждый день) у вдовушки проступили черты не столь позитивные и даже несколько озадачивающие. Да, Этель и в самом деле была непосредственна, жизнерадостна, легка на подъем, но одновременно с этим – нервна, взбалмошна, сумасбродна, вспыльчива и, в сущности, – не слишком уверена в себе. Что при такой выигрышной внешности и природном обаянии могло показаться даже несколько странным.

Странным, однако, не было. Наоборот, знай Вудхаус с первого дня их знакомства, как складывалась жизнь его 28-летней возлюбленной до их встречи, – и странными показались бы ему ее жизнерадостность и непосредственность, а вовсе не неуверенность в себе. Быть неуверенной в себе у Этель Уэймен имелись все основания.

Этель Ньютон была незаконнорожденной дочерью норфолкского фермера Джона Ньютона и местной модистки Энн Грин. Отца своего она так ни разу и не видела, мать же, по ее собственным словам, была горькой пьяницей и дочерью не занималась; воспитывали Этель люди посторонние – как говорится, из милости. Восемнадцати лет она переспала с неким Леонардом Роули, совсем еще молодым (немногим старше нее) горным инженером, забеременела, в сентябре 1903 года сыграли свадьбу (не по любви, а по необходимости), а через полгода, в марте 1904-го, Этель родила девочку Леонору. Через год Роули с женой и дочерью уезжает работать в Индию, а спустя четыре года умирает при невыясненных обстоятельствах от какой-то загадочной тропической болезни.

Похоронив мужа, миссис Роули возвращается в Англию и вскоре выходит замуж во второй раз, на этот раз за лондонского портного Джона Уэймена. В 1912 году Уэймен вкладывает деньги в «Клуб для джентльменов» (прозрачный эвфемизм дома свиданий), разоряется и кончает с собой – выбрасывается из окна. Этель отдает семилетнюю дочь в интернат, сама же в поисках счастья уезжает в Америку.

И счастье свое с третьей попытки находит. С человеком, являющимся, как это часто бывает, полной ее противоположностью. Этель – женщина светская; Плам, напротив, замкнут, необщителен. Этель предпочитает досуг – Плам трудоголик. Этель невежественна, книгу в руки сроду не брала; Плам – человек образованный, книгочей. Этель живет сегодняшним днем, при этом весьма практична, – Плам благоразумен, предусмотрителен, но при этом совершенно не практичен. Этель сорит деньгами (которых у нее нет) – Плам на себя почти ничего не тратит, хотя деньги (пока небольшие) у него имеются. Этель принимает решения – Плам старается этого не делать; его испытанное средство борьбы с действительностью – компромисс. Этель – опытная сердцеедка (два брака, да и театр не располагают к девичьей скромности); Плам с женщинами робок, зажат, наивен, неопытен. Не в этом ли, однако, заключается его обаяние? Не в этом ли прочность их будущего союза? Иные опытные женщины любят неопытных мужчин, извлекают из их неопытности пользу для себя, жалеют их и верят в серьезность их намерений.

Намерения же у Вудхауса – и это видно невооруженным глазом – с самого начала были более чем серьезные. Норман Твейтс, сообразив, что отношения складываются, над ним подшучивал, делал намеки – Плам отмалчивался и густо краснел. Этель Уэймен повезло: она наконец-то нашла человека, которому нужна, который будет о ней заботиться и – немаловажное обстоятельство – ее содержать. А она – его опекать. И, что тоже немаловажно, он будет идти у нее на поводу. И при этом – не слишком вмешиваться в ее дела; Этель принадлежала к числу женщин, с чьей точки зрения между семейной и личной жизнью не всегда можно поставить знак равенства.

Не меньше, чем Этель, повезло и Вудхаусу. За свою терпимость, ласку, заботу, благосостояние – всё то, чего прежде у Этель никогда не было, – он получил самое для себя главное: режим наибольшего «творческого благоприятствования». Без Этель он вряд ли написал бы столько книг, вряд ли прожил бы такую долгую, спокойную и благополучную жизнь – этот брак уж точно совершился на небесах.

И всего через два месяца после знакомства. Эти два месяца (август и сентябрь 1914 года) Этель и Пэлем, как уже говорилось, встречались ежедневно, и их свидания проходили с удивительным, я бы сказал, трогательным постоянством. Утром встреча на Пенсильванском вокзале, поездка на Лонг-Айленд, где после свадьбы молодожены поселятся в городке Беллпорт в окружении двух кошек, собаки и приблудного щенка – домашних животных самозабвенно любили оба, причем с возрастом всё больше и больше. Затем купание в океане, обед в местном ресторанчике и возвращение под вечер обратно в Нью-Йорк.

«Помню, мы однажды купались, и в тот день сильно штормило, – вспоминал Вудхаус спустя много лет. – Этель мне говорит: “Держитесь ко мне поближе”. И тут набежала огромная волна и отбросила меня в сторону. В дальнейшем она любила повторять, что я всегда старался держаться от нее подальше».

Чистой воды кокетство. Чего не было, того не было. Наоборот, Вудхаус держался за Этель, как говорится, обеими руками, причем с первых же дней. Почти сразу дал понять, что не отступится. Опытной Этель, как невесте Лужина у Набокова, быстро становится ясно, что этого человека «уже невозможно вытолкнуть из жизни, что он уселся твердо, плотно, по-видимому, надолго». Действительно, довольно надолго – на шестьдесят лет. И с самого начала их совместной жизни свято хранил мир в семье. Был мужем если и не горевшим страстью (едва ли не с первых дней брака молодожены разошлись по отдельным спальням), то уж точно покладистым. Старался не замечать кое-каких мелочей, которые, если не придавать им значение, останутся мелочами; в противном же случае могут разрушить любой брак, даже самый прочный.

Про их венчание известны три вещи, и все три забавные – в духе книг жениха. Как молодой, хорошенькой женщине и полагается, Этель, отвечая на вопрос священника о ее возрасте, сократила его – правда, всего на год. На вопрос, чем он занимается, Вудхаус не стал распространяться о своей многогранной творческой деятельности; произнес всего одно слово: «автор», после чего на протяжении всей службы – нервная аллергия? – оглушительно чихал и сморкался. И потом, когда молодые воцарились в отеле «Астор», где проходил их медовый месяц, в записке Брэдшоу не мог вспомнить – как видно, тоже от нервов – девичью фамилию невесты. Пошутить не забыл, а вот фамилию запамятовал: «Прости, что отвечаю не сразу. Очень занят: вступаю в брак с Этель Мильтон». Или это была шутка?

И еще одна деталь; в отличие от вышеназванных – немаловажная. Элеонора, десятилетняя дочь Этель, на венчании в нью-йоркской церкви не присутствовала – в Америке в конце сентября 1914 года ее не было. Познакомился с падчерицей Вудхаус только весной следующего года, и между ними сразу же и на всю жизнь установились дружеские, доверительные отношения, чего, кстати, об отношениях матери и дочери не скажешь. Симпатия отчима и падчерицы (своих детей у Этель и Плама не было) – еще один и весомый аргумент в пользу идеального шестидесятилетнего союза Этель Уэймен и Пэлема Гренвилла Вудхауса.

Беда, говорят, не приходит одна. Но ведь и удача тоже – иначе не было бы выражения «полоса удач». Первые два военных года – 1914-й, 1915-й – для Вудхауса сложились исключительно удачно; правда, если не считать того, что «из-за войны всё мое английское благосостояние пошло прахом».

Роман «Кое-что свеженькое» (Н. Трауберг переводит название этого романа как «Что-нибудь эдакое») написался за каких-нибудь три – четыре месяца. Никогда еще Вудхаус не работал с таким рвением.

«Уже две недели тружусь, как вол, – пишет он 20 января 1915 года Брэдшоу. – И за это время написал не меньше сорока тысяч слов своего романа… Это лучшая крупная вещь, которая на сегодняшний день вышла из-под моего пера, и я очень надеюсь удачно ее пристроить… Остается написать еще десять тысяч слов, после чего останется только перечитать написанное. Разрываюсь между желанием поставить точку и необходимостью сделать паузу и довести до ума то, что уже имеется… Получается смешней некуда – не сравнить с тем, что было раньше».

Смешней и отчасти печальней. Ведь описывая потешных обитателей Бландингского замка – лорда Эмсворта («Кое-что свеженькое» – дебют, он и другие обитатели замка будут появляться в дальнейшем на страницах его книг – и нашей книги тоже – еще не раз), его сына Фредди Трипвуда, который женится на дочке американского миллионера, и их камердинера Биджа, – Вудхаус, как вслед за ним и Ивлин Во, «сочувственно высмеивает» британскую потомственную аристократию, ее уклад, обычаи, ее «дворянские гнёзда», которым нет – и не будет – места в Англии XX века. Смешной, нелепый и вместе с тем трогательный лорд Эмсворт (как и всё его окружение) в своей бестрепетной аполитичности, с его философией «моя хата с краю», – слепок с его создателя; он, как и Вудхаус, искренне не понимает, чем вызвана тревога современного человека:

«Покачиваясь в такси, которое катило его по залитым солнцем улицам, лорд Эмсворт, снисходительно улыбаясь, наблюдал за многоликой лондонской толпой… Что только не волновало всех эти людей – забастовки, войны, суфражистки, падение коэффициента рождаемости, набирающий силу материализм – тысячи других схожих проблем. Волнение становится отличительной чертой двадцатого столетия. А вот лорд Эмсворт никогда не волновался («Кое-что свеженькое»).

А если и волновался, то из-за того, победит ли его любимая свинья Императрица в конкурсе на сельскохозяйственной выставке. Императрица победила, и не раз, о ней мы тоже еще скажем.

В свое время английский писатель Сэмюэль Батлер заметил в своих «Записных книжках», что сочинить роман может всякий дурак, а вот продать его удается далеко не каждому. Мало было написать «Кое-что свеженькое» – надо было пристроить рукопись в надежные руки. И надежные руки нашлись: жена Герберта Уэстбрука, занимавшаяся правами Вудхауса в Англии, свела его с владельцем авторитетного нью-йоркского правового агентства Полом Рейнолдсом. Вудхаус со своим свежеиспеченным романом попал в хорошую компанию: Рейнолдс был литературным агентом живых классиков – Уильяма Джеймса, Джека Лондона, Джорджа Бернарда Шоу, позднее – самого Уинстона Черчилля. В отличие от лукавого пустобрёха Дэвида Селзника, Рейнолдс слов на ветер не бросал, золотых гор не сулил. Сказал только, что загадывать не любит, но надеется, что «дело сладится».

И дело сладилось. Рейнолдс передал «Кое-что свеженькое» Джорджу Лоримеру в «Saturday Evening Post» – лучшему, как единодушно считалось, редактору лучшего на ту пору американского еженедельника. Вудхаус – очередная, уже третья подряд удача – и тут оказался в отличной компании: Лоример – издатель и редактор со звериным чутьем и отменным вкусом – печатал в «Post» самых лучших и самых востребованных: Киплинга, Честертона, Уэллса, американцев Джека Лондона и Стивена Крейна. С чутьем, вкусом и взыскательностью.

«Практически каждый английский журнал готов купить любую чепуху, лишь бы ее написал какой-нибудь известный писатель, – писал много позже Вудхаус. – “Saturday Evening Post” был чертовски хорош, потому что с Лоримером такой номер не проходил… Босс, конечно, был тираном, но, господи, какой же это был толковый редактор! Он всех держал в ежовых рукавицах. У меня там в общей сложности вышел двадцать один роман, но я никогда не чувствовал уверенности в том, что очередная книга будет опубликована, пока не получал телеграмму о том, что ее одобрил Лоример».

Вудхауса Лоример не знал, но роман «Кое-что свеженькое» редактору понравился, и он заключил с Пламом контракт. «Кое-что свеженькое» переименуется для местного «проката» в «Кое-что новенькое» («fresh» на американском английском может значить «развязный», «наглый», «нахальный»). Печататься роман будет в «Post» серийными выпусками. Точно так же, как лет десять назад «Трофеи» – в лондонском «Public School Magazine» или «Псмит в Сити» – в «Captain». За что автору полагается гонорар в размере 3500 долларов. О такой сумме, да еще в военное время, не слишком известный в Америке автор мог только мечтать. Первоклассный свадебный подарок!

Еще один свадебный подарок Вудхаус преподнес себе сам. Контракт на издание «Кое-чего свеженького» в Нью-Йорке и в Лондоне готов еще не был, а он уже пишет следующий роман – «Неудобные деньги». И приносит рукопись Лоримеру, когда приезжает в Филадельфию. Мизансцена: воскресное утро, Лоример, попыхивая трубкой, лежит на диване и лениво листает рукопись «Неудобных денег». Роман юмористический, а Лоример не только не смеется, но даже не улыбается. Вудхаус сидит в кресле напротив, делает вид, что углубился в чтение сборника рассказов, напечатанных в «Post», – сам же с замиранием сердца ждет редакторского вердикта. Верно, «Кое-что свеженькое» Лоримеру понравилось, но что скажет «строгий судия» на этот раз? Минут сорок проходит в напряженном молчании, Лоример, не спеша, откладывает рукопись, поднимает на Вудхауса глаза и изрекает: «Этот роман мне нравится больше того». Потом Вудхаус призна́ется Таунэнду: «Никогда в жизни не приходилось слышать слов более пленительных».

Лоример, как всегда, не ошибся: «Неудобные деньги» читаются на одном дыхании, мастерство автора заметно выросло. Очень смешные, меткие – не в бровь, а в глаз – характеристики персонажей. Такая, например: «Натти соответствовал эвклидову определению прямой – у него была только длина, похож он был на водоросль, а лежа – на шланг». И не менее остроумный, оригинальный авторский комментарий (здесь Вудхаус непревзойден): «Пришелец уселся и посмотрел поверх коленей, словно овца через очень острый забор». Очень смешны, трогательны и псевдоэлегические рассуждения вроде: «Все толстые миллионеры печальны в вечерний час». Или: «В свободный день на чужбине только и думай о любви». (Так вот почему Вудхаус, пока не встретил Этель, трудился в поте лица – чтобы не думать о любви!) Или: «В трудных беседах, как в забегах, главное – начать». Или: «Детство, как и корь, должно прийти в свое время, позже они опасны». Незлобивый юмор удавался Вудхаусу всегда, – в «Неудобных деньгах» же он порой, чего не бывало раньше, «кусается», и довольно больно. Достаточно вспомнить ушлого репортера Роско Шерифа; узнав, что у лорда и леди Уэзерби пропала обезьяна, он мгновенно придумывает сенсационные газетные «шапки» для вечерних выпусков: «Обезьяна сходит с ума», «Страх и трепет», «Есть жертвы». Что такое журналистика, Вудхаусу известно не понаслышке…

Вместе с тем привыкший к Вудхаусу читатель особых сюрпризов в «Неудобных деньгах» не найдет. Дежурная (чтобы не сказать навязчивая) фабульная завязка, которая строится на недоразумениях в связи с дядюшкиным наследством. Закрученная любовная интрига, в которой suspense хоть и присутствует буквально до самых последних строк, у читателя не возникает ни малейших сомнений: хэппи-энд неотвратим. Привычен и мотив «англичанин в Америке», которую житель Британии знает исключительно «по лондонским театрам, а там действительно все американцы с пистолетами». И не менее привычное противопоставление благодушного и беспечного британского эксцентрика американскому автомобильному королю. Американский миллионер живет «в атмосфере краж и бандитов» и думает только о деньгах, тогда как «простую душу» простодушного и неимущего, но «не ведающего никакой скорби» секретаря лондонского клуба лорда Долиша «утешают простые мысли». Лорд Долиш (очередной автопортрет автора) мечтает вовсе не о деньгах и не о наследстве, хотя и то и другое, понятно, не помешало бы, а о ферме, «большой, вроде ранчо, далеко от города», о пасеке, о том, чтобы вести несуетную жизнь сельского жителя и разводить пчел.

Один сюрприз в «Неудобных деньгах» всё же есть: в романе возникают первые, очень еще робкие очертания великого Дживса. Привезенному из Англии в Америку дворецкому лорда Уэзерби Ренчу до Дживса, конечно же, пока далеко: ему не хватает интеллекта, эрудиции, чувства собственного достоинства, изысканной манеры выражаться, да и учить своих хозяев жизни – давать им, как Дживс Вустеру, ценные советы, – он не способен. И вместе с тем Дживс в речи и повадках Ренча, которому (истинный англичанин!) не нравится Америка и претит беспорядок в доме, вполне узнаваем. Как, между прочим, узнаваем Дживс и в образе немногословного дворецкого Уилсона в рассказе «Опережая график».

«Уилсон, – интересуется его хозяин Ролло Финч, который дружески беседует со своим слугой до рассвета, – а вы любили когда-нибудь?» – «Да, сэр». – «И что же из этого вышло?» – «Ничего, сэр».

О Юстесе, прирученной обезьяне лорда, на которую Ренч смахивает, он говорит брезгливо, со сдержанным отвращением, да и выражается со столь свойственным Дживсу, да и всякому истинному британцу, understatement’ом: «Она совершает странные поступки… Насколько я понял, у них нелады с кошкой… та подозревает его в дурных намерениях». Когда леди Уэзерби отправляется на кухню оценить размеры бедствия, Ренч реагирует в точности как Дживс: «Вполне своевременно, м’леди. Кухарка просит указаний». Когда же леди Уэзерби решает посадить непокорную обезьяну в погреб, Ренч, опять же, говорит совершенно по-дживсовски: «Если разрешите заметить, в погребе много угля. Большое искушение». В самом деле, чем не Дживс?

Глава шестая. «Мюзик-холл – вот моя стезя», или «Трио музыкальной славы»

И еще одна удача тех лет. Как раз когда Вудхаус дописывал «Неудобные деньги» и обсуждал с лондонскими и нью-йоркскими издателями книжное издание «Кое-чего свеженького», главный редактор «Vanity Fair» Фрэнк Крауниншилд предложил писателю место театрального критика у себя в журнале. Вудхаус согласился, хотя сочинять стихи для мюзиклов представлялось ему делом куда более увлекательным, чем о мюзиклах писать. Тем более что весной 1915 года в бродвейских музыкальных театрах (а их насчитывалось несколько десятков) на глазах у Вудхауса восходила звезда его старого знакомого и партнера еще по «Красотке из Бата», композитора Джерома Керна.

И Вудхаус, отправившись в качестве театрального критика ведущего нью-йорского журнала обозревать премьеру мюзикла Керна «Отступи в тень», решил тряхнуть стариной и, фигурально выражаясь, перебрался из зрительного зала на сцену. Он сочиняет пару песен для «Отступи в тень», а следом – еще несколько для «Дома нет никого», «фарсовой комедии в двух действиях». Премьера «Дома нет никого» состоялась в начале мая того же 1915 года в небольшом, всего на 300 мест, недавно открывшемся бродвейском музыкальном «Princess Theater». Спустя полгода Плам идет в «Театр Принцессы» на рождественскую премьеру еще одного мюзикла – «Очень хорошо, Эдди», совместного творчества Керна и нью-йоркского, как и Вудхаус, британца, драматурга Гая Болтона, и после спектакля получает заманчивое предложение от Бесси Марбьюри, директора «Принцессы». «Оживите вашими стихами пьесу Гая, – убеждает Вудхауса Марбьюри, добродушный толстяк, которого в театре именовали не иначе как «тучным Милягой». – Я хочу, чтобы сочиненные вами песенки явились той магией, в которой исчезнут без следа любая грубость и вульгарность».

Вудхаус, как мы знаем, помешан на мюзиклах со школьной скамьи, не раз говорил, что «Оклахому» написал бы с бо́льшим удовольствием, чем «Гамлета», поэтому без раздумий говорит Миляге «да». И знаменует тем самым рождение славного бродвейского трио: Керн (композитор), Болтон (драматург), Вудхаус (поэт-песенник). И, как следствие, – новую страницу в истории американского мюзикла.

2 Музыкальная слава трио От Аляски и до Рио. Болтон, Вудхаус, Керн! Трио музыкальной славы От Нью-Йорка до Варшавы. Болтон, Вудхаус, Керн!

– писал, перейдя от избытка эмоций с языка критической прозы на язык плакатной поэзии, театральный критик «New York Times» спустя три года после дебюта великолепной троицы.

Композитор Джером Керн, однако, стоял в «трио музыкальной славы» несколько особняком. Резкий, вспыльчивый, неуживчивый, всего себя отдающий работе, он вдобавок был еще очень требователен, особенно – к автору песен Вудхаусу. Болтон работал напрямую с Керном меньше: музыкальное сопровождение мюзикла зависит скорее от сценария, от диалогов и монологов, чем наоборот. Пламу же Керн мог позвонить среди ночи, и, если тот не подходил к телефону, наутро устраивал скандал. Мог, дозвонившись, поднести телефонную трубку к роялю, за которым сидел, и начать наигрывать мелодию – чтобы «облегчить» Вудхаусу творческий процесс, направить этот процесс «в нужное русло». На первом месте в мюзикле – музыка (мюзикл же!), считал Джером, сценарий и слова песен – на втором.

«Когда у тебя есть мелодия, – поучал он, – ты видишь, что́ является главным, а что́ второстепенным, и соответствующим образом подгоняешь под мелодию свое стихотворение – иначе стихи не превратятся в песню. Так, во всяком случае, работаю я, а тот, кто с этим не согласен, пусть катится ко всем чертям!»

И Вудхаус с ним не спорил. Во-первых, потому что с Керном спорить было бессмысленно. Ну, а во-вторых, Вудхаус вообще был покладист и спорил редко.

А вот с Гаем Болтоном Плам сошелся сразу же – и на всю долгую, свою и его, жизнь. Связывало их многое. Возраст: Болтон был всего на три года моложе Плама и пережил его всего на четыре года, умер в 1979 году. Происхождение: оба были англичанами и жили на две страны, то и дело пересекали океан. Литература: Болтон много читал и еще больше писал – печатался в тех же журналах, что и Плам. Вудхауса, сочинителя стихов к его пьесам, создателя целой галереи комических персонажей, Болтон ценил очень высоко. Это Болтону принадлежит идея «Зонтичного клуба», которую придумал Старый Хрыч, герой романа Вудхауса «Французские каникулы» (1956), о чем мы еще скажем. Принадлежит Болтону и комический прием, которым Вудхаус в своей юмористической прозе не раз пользовался. Джим Марвин, друг и конфидент главного героя в мюзикле «Надо же!» («Oh, Boy!»; спустя несколько лет этот мюзикл под другим названием переедет из Нью-Йорка в Лондон), глотает окончания слов: «Не валяй ду», «Пойдем со мной на веч, бу там, как солнца лу» и т. д. Когда же Марвина спрашивают, почему он всё время не договаривает слова, тот отвечает: «Ничего не под – прив».

Имелись, конечно, у друзей и различия. Вудхаус первый раз приехал в Америку только в 23-летнем возрасте, до этого о ней только мечтал. Болтону же завоевывать Новый Свет не пришлось: рос он в доме своего отца-американца в Нью-Йорке, и не где-нибудь, а на Вашингтон-хайтс, на Манхэттене. Вудхаус с раннего детства хотел стать писателем – и стал им; литературной профессии, за исключением двухлетней работы в банке, не изменил ни разу. Болтон же одно время учился на архитектора и за пишущую машинку сел гораздо позже Вудхауса. Вудхаус женщин сторонился, в обществе представительниц прекрасного пола робел, помалкивал и, подобно тургеневскому лишнему человеку Чулкатурину, в присутствии женщин «либо хмурился… либо глупейшим образом скалил зубы и от замешательства вертел языком во рту». Болтон же не только не испытывал в присутствии женщин «замешательства», но слыл дамским угодником, дважды разводился и не пропускал ни одной красотки из кордебалета. Это он познакомил Вудхауса с Флер Марсден, хорошенькой старлеткой из «Princess Theater», которой тогда уже женатый Плам увлекся не на шутку. Шутки не получилось. Плам преподнес Флер на день рождения какую-то безделушку и был уличён: Этель – пошлейшая история! – нашла у него в кармане пиджака (уверяла, что по чистой случайности) чек из магазина и потребовала объяснений. «Прожженный бабник», как дразнил Вудхауса Болтон, был захвачен врасплох и не нашел ничего умнее, чем промямлить: «Как же этот чек у тебя оказался?..» Ничего удивительного, что после этого досадного, но как будто бы единственного эпизода супружеской неверности отношения Болтона и Этель оставались натянутыми.

Познакомились Болтон и Вудхаус в нью-йоркской квартире Керна на вечеринке после премьеры «Очень хорошо, Эдди», о которой уже шла речь. «Трио музыкальной славы» сошлось в тот вечер впервые. Керн и Вудхаус уже были знакомы по лондонским мюзиклам, Болтон и Керн тоже хорошо знали друг друга: они сотрудничали с Милягой, в том числе и в «Очень хорошо, Эдди». А вот Болтон увидел Вудхауса на премьерной вечеринке у Керна впервые. Вот что он записал в дневнике:

«К Керну на ужин. Разговорился с П. Г. Вудхаусом – его, кажется, принято называть Пламом. Никогда раньше о нем не слышал, но Джерри говорит, что он сочиняет стишки к мюзиклам. А поскольку я был вчера под мухой, то предложил ему сотрудничать».

Болтон не знал, что в тот же вечер это же предложение сделал Пламу и Бесси Марбьюри. А вот впечатления Вудхауса:

«Ходил на премьеру “Очень хорошо, Эдди”. Мне понравилось, хотя стишки довольно жалкие. Болтон, по всей вероятности, отдает себе в этом отчет – и предложил сотрудничать… Уговаривал меня с таким рвением, что я согласился».

Керн, Болтон и Вудхаус были, что называется, «скованы одной цепью»: стихи Вудхауса при всём своем остроумии и изяществе сильно проигрывали без музыкального – в ритме рэгтайма – сопровождения Керна. Гай Болтон отлично придумывал сюжет, лихо его «закручивал», сочинял остроумные, живые диалоги – однако писать стихи для сцены не умел, да и не любил, не раз повторял: «Мое ли это дело?» Вудхаус, таким образом, стал своего рода посредником между драматургическим талантом Болтона и композиторским – Керна. И это Миляга Марбьюри, конечно, понимал и не мог не оценить.

Но камерные мюзиклы «Очень хорошо, Эдди» или «Дома нет никого» в маленьком «Princess Theater» на Тридцать девятой улице явились для «трио музыкальной славы» лишь первыми шагами на пути к всебродвейскому успеху, хотя Миляге и «Принцессе» все трое оставались верны и в дальнейшем. На талантливую троицу стали обращать внимание бродвейские театры побольше и побогаче, с огромными сценами и тысячными зрительными залами, с оркестрами, насчитывающими несколько десятков музыкантов, кордебалетом, в котором пели и выплясывали не десятки, как в «Princess Theater», а сотни статистов. Где постановка одного мюзикла обходилась не в семь тысяч долларов, как у Бесси Марбьюри, а раз в десять больше. Где музыку писали такие звёзды, как Имре Кальман (нам ли не знать автора «Принцессы цирка» и «Фиалок Монмартра»!), автор хита бродвейского осеннего сезона 1916 года «Фроляйн Сюзи», мюзикла, который одно время с успехом шел в театре «Новый Амстердам» под названием «Мисс Малютка Весна» («Little Miss Springtime»). Где блистали такие обворожительные восемнадцатилетние старлетки, дебютировавшие в «Надо же!», как Жюстин Джонстон (бурный, хоть и недолгий, роман с Болтоном) и Мэрион Дэвис, сумевшая то ли голосом, то ли ножками, то ли и тем и другим свести с ума самого Уильяма Рэндолфа Херста. Такие продюсеры и постановщики, как ветеран бродвейской сцены Чарльз Фроман, ставивший мюзиклы по обе стороны Атлантики, а также Чарльз Диллингем, Генри Сэведж, Дэвид Беласко. И, конечно же, Флоренс Зигфелд, вошедший в историю американского музыкального театра «Шалуньями Зигфелда», музыкальным ревю, в которое Зигфелд собственноручно отбирал танцовщиц с безупречными фигурами, дабы, как он, попыхивая толстой сигарой, выражался, «прославить американскую девушку».

Такие многократно прославлявшие американских девушек и готовые перегрызть друг другу глотки импресарио, как братья Шуберты и незабываемый Абрахам Линкольн Эрлангер, крошечный человечек по кличке Генерал Мальчик-с-Пальчик[39], сидевший за гигантским письменным столом, рядом с которым стоял стул его личного парикмахера: тот брил Генерала прямо здесь, в процессе деловых встреч. За спиной у мэтра высился книжный шкаф с подборкой книг о Наполеоне, кумире Эрлангера, а в столе, в правом ящике (и все это знали), лежал заряженный револьвер – мало ли что. Этого бродвейского Бонапарта Вудхаус выведет в рассказе «Эпизод с Псом Макинтошем» в образе Блуменфелда, грозы, как и Эрлангер, продюсерского цеха, который третирует бедных актеров и трепещет при виде собственного двенадцатилетнего сыночка – исчадия ада. Заметим для ясности: Эрлангер специально нанимал подростков, на которых испытывал ценность своих творческих решений, ибо полагал, что таков средний возраст зрителя бродвейского музыкального театра. Творческие же решения Генерала соответствовали его же знаменитому изречению: «На наш век простаков хватит».

Имя на Бродвее Вудхаус, как считается, завоевал себе песней «Мой за́мок в облаках» в «Мисс Весне». Эрлангер, кстати, распорядился убрать из названия слово «Малютка» – у нас, заявил он, в нашем «Новом Амстердаме», ничего маленького нет и быть не может. Начинается песня романтическим зачином (кордебалет плавно раскачивается):

Мой замок волшебный под облаками Стоит одинокий уже много лет. Возвел я хоромы своими руками, Вернуться туда я даю вам обет.

А вот рефрен получился веселый, залихватский:

Места в доме хватит всем Хватит всем, хватит всем! Приезжайте насовсем, Насовсем, да!!! Где находится ваш дом? Там, где радуга вверх дном. Где же дом нам тот искать? Где Луна ложится спать.

В этом мюзикле Плам проявил себя не только как умелый поэт-песенник, но и как беззастенчивый мастер черного пиара. Полностью пренебрегая конфликтом интересов (кому в те годы было известно это ныне грозное словосочетание?), он в прежнем качестве театрального обозревателя «Vanity Fair» взахлеб расхваливает и Болтона («Болтон совершил революцию в музыкальной комедии»), и сам мюзикл («“Мисс Весна” – гвоздь сезона»). Не забывает и себя, о своем поэтическом вкладе отзывается скромно, но весомо: «Мелочи, удачно вписавшиеся в общий замысел».

С растущим успехом «трио музыкальной славы» растет и благосостояние Вудхаусов. Теперь можно подумать и о жилье получше, поуютней, попросторней. Сначала, летом 1916 года, Этель и Плам, оставшись в Беллпорте, переезжают в места поживописнее и в дом побольше, тем более что в это время у них гостит на каникулах Леонора. Дом выходит не на океан, а на канал, где Плам ежедневно купается, работает же он – впервые в жизни – в большом кабинете, за большим, почти как у Эрлангера, письменным столом – разве что револьвер в правом ящике стола отсутствует.

А потом и вовсе расстаются с Беллпортом – переезжают в город: из Беллпорта в Нью-Йорк не наездишься, а великолепная тройка в конце 1916 – начале 1917 года работает сразу над тремя мюзиклами. Премьера «Надо же!» состоялась в «Princess Theater» 20 февраля 1917 года при переполненном зале: подзаголовок «Комедия первой брачной ночи» действовал безотказно. Премьера «Одумайся» («Have a Heart») – игралась в театре «Либерти» месяцем раньше. А первый спектакль «Леди! Ох, леди!!» – тоже в «Princess», но годом позже. Рецензии на все три мюзикла были сногсшибательные.

«Высокий класс “Надо же!” за один сезон вознес Болтона и Вудхауса на недосягаемую высоту; с этими мастерами не сравнится ни один автор музыкальной комедии в стране». («New-York Tribune»)

«Сказать про их музыкальную комедию, что она выше всяких похвал, – значит не сказать ничего!» («New York Times»)

После премьеры «Леди! Ох, леди!!» композитора, драматурга и поэта-песенника похвалила даже язвительнейшая Дороти Паркер, сменившая Вудхауса на посту театрального критика «Vanity Fair», и составившая ему серьезную конкуренцию по части комической прозы и поэзии – в Америке, во всяком случае.

«Ничего не скажешь, – писала Паркер, – Вудхаус, Болтон и Керн в очередной раз превзошли себя. Я пришла в такой восторг, что даже присутствие на спектакле мистера Уильяма Рэндолфа Херста не смогло испортить мне вечер. Мне нравится, что́ эти трое делают с музыкальной комедией. Мне нравится, как диалог плавно перетекает в песни. Мне нравится изящная, ненавязчивая рифмовка заключительной песни. И, о боже, как же мне нравится музыка Джерома Керна!»

После таких комплиментов и квартира в Нью-Йорке – уже не высший предел, и Вудхаусы переезжают на Аррандейл-авеню в двух шагах от Манхэттена и от деревни нью-йоркских миллионеров Грейт-Нек, которую мы хорошо знаем – правда, под другим, вымышленным названием: в Ист-Эгг ведь находился особняк великого Гэтсби. «Где огни тем ярче, чем больше земля отворачивается от солнца. Где оркестр играет “золотистую музыку под коктейли”, а смех становится всё свободнее, всё расточительнее»[40]. Теперь вместо Гэтсби здесь жил (скорее бывал) его создатель Фрэнсис Скотт Фицджеральд, к которому Вудхаус относился с безусловной симпатией:

«Думаю, все эти истории про его беспробудное пьянство преувеличены, – напишет он спустя несколько лет, в ноябре 1923 года, Леоноре. – Он вполне нормальный человек, да и вообще, по-моему, отличный парень. Только вот зря он ездит в Нью-Йорк с трехдневной щетиной – вид дурацкий».

А еще – блестящий новеллист, драматург, сценарист и журналист Ринг Ларднер и блестящий же юморист Роберт Бенчли. Бенчли, как и Дороти Паркер, будет членом литературного клуба «Алгонквин» при «New Yorker» – журнал появится спустя несколько лет, в 1925 году. Это Бенчли назвал однажды Грейт-Нек «командой знаменитостей» («a gymnasium of celebrtities»). А еще в Грейт-Неке купил дом Фло Зигфелд, но он по большей части пустовал: американских девушек знаменитый продюсер прославлял, по всей вероятности, в других местах. Переехал сюда в 1917 году с очередной женой и Гай Болтон: в его доме по воскресеньям можно было пообщаться с великими мира сего. Встретиться с Исидорой Дункан и Рудольфом Валентино, послушать, как напевает в кухне, стряпая спагетти, Энрико Карузо. И Этель, в отличие от мужа-домоседа, этой возможности не упускала.

А вот мужу важнее всего было спокойно, в тиши и уюте, творить. Дом у Вудхаусов был большой, участок – огромный, кругом никого – если не считать трех собак, двух попугаев и канарейки, фаворитки хозяина дома. Не хватало только обезьяны Юстеса, которую держали на свою беду герои «Неудобных денег» лорд и леди Уэзерби. Можно было творить, а можно – играть в гольф; Вудхаус, правда, предпочитал крикет, в гольф он играл хуже и поэтому неохотно – «в Далидже не приохотили».

«Здесь я могу работать сколько душе угодно, – писал он 20 июня 1918 года своей давней английской приятельнице Лилии Барнетт. – Здесь ведь так тихо, и нет никаких развлечений. Целыми днями разгуливаю в пижаме. Прямо как в Эмсворте».

Вид Плам имел, как видно, и впрямь не слишком презентабельный.

«Какой-то неповоротливый, бесцветный англичанин, – вспоминает живший в эти годы в Грейт-Неке Фрэнк Крауниншилд. – Молчаливый, прижимистый, старается держаться в тени, туповатый… Никогда не слышал от него ни одного разумного слова – о блеске и говорить не приходится» («Vogue», 1944).

Молчалив – да, держится в тени – верно, но туповатый (slow-witted)?! «О блеске и говорить не приходится»?! Если туповатый, если «о блеске и говорить не приходится» – то зачем было нанимать столь бесцветную личность на должность театрального критика ведущего нью-йоркского журнала? Чтобы ответить на эти вопросы, обратим внимание, в каком году бывший главный редактор «Vanity Fair» давал это интервью журналу «Vogue». Скорее всего, на столь негативном, предвзятом суждении Крауниншилда сказались злосчастные радиопередачи Вудхауса из гитлеровского Берлина, о чем речь впереди. В 1944 году о Вудхаусе в Штатах и в Англии следовало – перефразируя известное латинское изречение – говорить или плохо, или не говорить ничего.

А между тем в Грейт-Неке этот «неповоротливый, туповатый англичанин», уже порядком, хотя ему еще нет и сорока, облысевший, чего только не пишет: и баллады, и комические стишки, и пародийные любовные мадригалы, и поэтические стилизации под старину. А еще – рассказы из цикла «Дживс и Вустер» и роман «Пикадилли Джим», который Плам посвятил своей падчерице («Леоноре, самому замечательному ребенку на земле») и который сначала печатался с продолжением в «Saturday Evening Post», после чего вышел двухтысячным тиражом в Лондоне в издательстве Герберта Дженкинса; отныне Дженкинс будет основным лондонским издателем Вудхауса.

Вудхаус на подъеме (когда он был «на спаде»?). А вот «Трио музыкальной славы», похоже, распадается. После «Леди! Ох, леди!!!» Марбьюри и Комсток из «Princess Theater» никак не могут договориться с великолепной троицей, над чем работать в дальнейшем. Керн отходит от Болтона и Вудхауса всё дальше и дальше, у него свои планы, свои интересы. Вместо Керна с дуэтом начинает сотрудничать ветеран бродвейской сцены композитор Луис Хирш. Результатом этого нового – и непродолжительного – творческого союза становится довольно непритязательная музыкальная комедия «Ох, моя дорогая» («Oh, My Dear»), премьера которой состоялась 27 ноября 1918 года. Игрался мюзикл очень недолго, зрителей собирал плохо и особых лавров ни Болтону, ни Вудхаусу не принес. Да и Дороти Паркер отозвалась на «Мою дорогую» довольно кисло, Вудхауса, правда, отметила:

«Музыка Хирша напоминает попурри из прошлогодних песенок. А впрочем, никакого значения это не имеет: когда есть стихи мистера Вудхауса, музыка может быть какой угодно».

Трио распалось – на какое-то время, во всяком случае. Нескончаемая война кончилась. Кончилась, погрязнув в долгах, забастовках, тревогах, неуверенности в завтрашнем дне, и эдвардианская Англия. За победу империя заплатила высокую цену: без малого миллион англичан остались лежать на полях Франции и Бельгии. Между тем с Англией связывались у Вудхауса самые неотложные планы и радужные перспективы: лондонское издание рассказов с участием Дживса, прежде всего. И через неделю после бесславной премьеры «Моей дорогой» Вудхаусы поднимаются на борт «Джорджа Вашингтона». Одновременно с ними в Европу отправляется для участия в Парижской мирной конференции американская делегация во главе с Президентом США Вудро Вильсоном. Четырехлетние американские гастроли Пэлема Гренвилла Вудхауса подошли к концу.

Глава седьмая. «Мне бы хотелось быть абсолютным отшельником»

Издавна существует беллетристический прием, которым иные авторы пользуются, дабы отвлечься от основного повествования: «Пока наш герой спит (или ест, или бреется, или принимает ванну, или ищет убежавшую собаку), скажем, дорогой читатель, несколько слов о том, как прошло его детство или кем были его родители».

Вот и мы воспользуемся тем, что наш герой плывет на «Джордже Вашингтоне» на «историческую родину» и поговорим о частной и трудовой жизни Плама, – тем более что человек он был не публичный, замкнутый и при всей своей доброжелательности необщительный (с близкими друзьями, впрочем, общался охотно – в основном по переписке).

В 1918 году Вудхаусу нет и сорока, и жить ему предстоит еще почти шестьдесят лет. Но жизнь его давно уже устоялась, и вести себя он будет и в дальнейшем, даже во время войны, точно так же, не отступая – по возможности, конечно, – ни на шаг от своих привычек, от своего образа жизни.

Образ жизни Вудхауса всецело подчинен работе, главному удовольствию и, как теперь любят говорить, мотивации его жизни. Точно так же, как жизнь его жены всецело подчинена развлечениям: рулетке, вечеринкам, премьерам, приемам, скачкам, гольфу; супруги с первых же дней брака ведут параллельное существование. Придерживаясь железного распорядка, за письменным столом Вудхаус сидит исключительно в первую половину дня, но – с раннего утра, и трудится очень продуктивно. После ленча же «предается размышлениям», то есть либо читает (в основном, детективы, а еще – любимого Эдгара Уоллеса), либо спит. Либо, если в это время живет за городом, играет в гольф. Вечером, если нет гостей либо если они с Этель сами не идут в гости или в театр, – еще немного работает, чаще же – подолгу гуляет, «выковывает» замысел новой книги. Любит, как он выражается, «писать ногами».

«Когда я работаю над романом, – говорится в письме Вудхауса Таунэнду от 28 февраля 1920 года, – я пишу обычно шесть-семь страниц в день, или 2500 слов. Люблю начинать работу по утрам, отвлекаюсь на дневной сон, а потом пишу еще немного перед ужином. После ужина не работаю никогда».

Пишет, не переставая, без выходных и каникул – у нас бы его назвали «двужильным». Как заметила Леонора Вудхаус, его падчерица (и, по совместительству, секретарь и консультант, человек ему очень близкий, в чем-то даже ближе жены), в статье-воспоминании «Вудхаус дома», напечатанной в лондонском «Strand Magazine», в январском номере за 1929 год[41]: «Выходные для него – это когда он пишет пьесу вместо романа или рассказ вместо мюзикла».

Пишет быстро и в охотку, за три утренних часа ему удается сделать то, на что другому понадобилась бы не одна неделя. Роман – и это притом, что он по многу раз переписывает написанное – может написать за пару месяцев. Тем элитарным критикам, которые считают грехом писательскую плодовитость, Вудхаус отвечал, что его раздражают не столько насмешки над его «перепроизводством», сколько намеки, будто «писать много» значит «писать плохо». Я пишу очень тщательно и даже несколько медлительно, – разъяснял Вудхаус своим оппонентам, – и посвящаю работе намного больше часов в день, чем удается выкроить некоторым писателям.

Больше всего времени и сил уходит у него не на написание книги, а на составление плана, на то, чтобы выстроить сюжет, продумать «поведение» действующих лиц, что́ они говорят и как. Пишет сразу на машинке, но большинство страниц остаются недописанными и развешиваются по стенам кабинета в ожидании заключительного, решающего «мазка». Причем чем выше страницы повешены, тем ближе напечатанный на них текст к завершению. Так, чтобы рукопись постоянно была на виду, работал, например, и Генри Миллер. Редактирует себя Вудхаус безжалостно: пять страниц ему ничего не стоит ужать до одного абзаца; он убежден: от сокращения текст, тем более смешной, только выиграет. И верно, комический жанр краток по определению.

Кстати, о пишущей машинке. У Вудхауса их несколько, одна лучше, современнее, совершеннее другой. Но любит он только ту, самую первую, подержанную, которую купил по приезде в Америку. Постоянно отдает ее в починку, повсюду ее с собой возит, никому не разрешает к ней прикасаться и – в прямом и переносном смысле – сдувает со своего любимого «Монарха» пылинки. Пишущая машинка – единственный «гаджет», которым Вудхаус охотно пользовался. Технических новинок и усовершенствований он терпеть не мог, похож был в этом смысле на прустовскую Франсуазу, которая «испытывала к телефону атавистический страх» и для которой «подойти к аппарату было равносильно посещению заразного больного»[42].

Старая пишущая машинка – не единственная сердечная привязанность Вудхауса. Китайские мопсы – ничуть не меньшая.

«Каким бы безнравственным и неинтересным ни был человек, – пишет Леонора, – если он знает толк в пекинесах, Плам всё ему простит».

Помимо пишущей машинки и пекинесов (ну и кошек, конечно, тоже!), Вудхаус любит трубки (тоже старые, раскуренные) и футбол – европейский, не американский. И старую, видавшую виды, ношенную-переношенную одежду. Терпеть не может ходить по магазинам и обновлять свой туалет, шоппинг для него – слово ругательное, приобретению нового пиджака, или галстука, или ботинок противится всеми силами: «У меня же всё есть, мне ничего не нужно!». У Этель и Леоноры на этот счет иное мнение.

Вообще, питает привязанность ко всему старому, привычному, от пиджака, пишущей машинки и трубки – до дома и друзей. К Таунэнду привязан был всю жизнь, хотя бо́льшую часть жизни они прожили врозь, далеко друг от друга. Сохранял привязанность к близким людям, которых не видел годами, – к Армину, например. После смерти брата, о которой он узнал в Америке, по пути в Голливуд, осенью 1936 года, написал его вдове, и его слова – не дань вежливости:

«Бедный Армин всегда так много для меня значил, мы редко виделись, но я изо всех сил старался ему подражать. Его смерть для меня – тяжкий удар, когда я узнал, что он умер, то лишился дара речи. Эта потеря для меня невосполнима».

А еще любит чай с горячими булочками, которые смакует, сидя у жарко пылающего камина. И бридж: играть толком не умеет, но любит раскладывать и разглядывать карты. Леонора вспоминает, как упрекнула отчима, с которым в тот вечер играла в паре, отчего тот раньше не пошел с пикового туза, на что Вудхаус с полнейшей невозмутимостью оправдался: «Как только отыскал его у себя, так сразу и пошел».

Любит сочинять стихи и перекладывать их на музыку – но при этом музыки как таковой не понимает и не очень ее любит; про таких, как он, у нас говорят: «Медведь на ухо наступил». Что, отметим, не мешало ему еще в Далидже, о чем мы писали, петь соло и в хоре.

Одним словом, человек, как теперь говорят, позитивный, Вудхаус с его безоблачным мировидением любит многое. И не любит – всё негативное, мрачное, безысходное, в том числе и в литературе. Не потому ли не любит модернизм, сторонится его, высмеивает? Модернистская проза и поэзия для него – чтение нездоровое. Как сказал Берти Вустеру Дживс в рассказе «Командует парадом Дживс» (1916): «Вам не понравится Ницше, сэр. Это нездоровое чтение». В рассказе «Грядет заря» из сборника «Знакомьтесь, мистер Муллинер» о поэтической карьере Ланселота Муллинера, племянника его «серийного» героя, доморощенного философа мистера Муллинера, Вудхаус пародирует Томаса Стернза Элиота:

Мгла. Погребальная песнь

(«Darkling, a Threnody»)

Черные ветви, Как иссохшие руки у трупа, Раскачиваются в мглистом небе. Стылый ветер Горек, точно привкус подзабытых грехов; Летучие мыши скорбно кружат в воздухе, А на земле Черви, Жабы, Лягушки, и ползучая нечисть; Кругом повсюду Одиночество, Обреченность, Отчаянье и Диспепсия. Я – летучая мышь, что бьется в тенетах Судьбы; Я – червь, что извивается в трясине Разочарования; Я – отчаявшаяся жаба; У меня – диспепсия.

От триллеров, блокбастеров, всевозможной «сенсационной» (как ее называли в XIX веке) литературы он далек ничуть не меньше, чем от литературы высоколобой. Приведем здесь еще одну, и тоже очень смешную, пародию Вудхауса на «криминальное чтиво».

О героинях и криминальных романах

Ума не приложу, зачем прелестной блондинке заходить в дом, где засел убийца, или шляться по улице, где идет перестрелка. Там ей не место. Не поймите меня превратно. Есть места (например, ипподром в Аскоте, крикетный стадион «Лордз» во время крикетного матча «Итон – Харроу»), где женщины, особенно хорошенькие, – желанные гости. Если я зайду в ночной клуб и не увижу там ни одной представительницы слабого пола, моему разочарованию не будет предела – но в портовом притоне Одноглазого Джо приличным дамам, по моему глубокому убеждению, делать абсолютно нечего. Мне даже кажется, что всякая уважающая себя женщина не будет в восторге, если ее затолкают в платяной шкаф с кляпом во рту, а ведь с героиней криминального романа случаются истории и похуже.

А всё дело в том, что героиня криминального романа, обворожительная девушка с огромными серыми глазами и кудрями цвета спелой пшеницы, высоким интеллектом, увы, не отличается. Больше того. Не будет преувеличением сказать, что по своему развитию она немногим превосходит шестилетнего умственно отсталого ребенка. Она уже много раз была на волосок от гибели. Ей хорошо известно, что банда «Черный дрозд», разнюхав, где находятся секретные документы, преследует ее по пятам. Полиция наверняка многократно предупреждала ее, чтобы она не вздумала выходить из дому. И всё же, стоит в половине третьего ночи появиться посыльному с запиской «Приходи немедленно», как она, надев шляпку, стремглав бросается к двери в сопровождении посыльного – одноглазого рябого китайца с ядовитой улыбочкой, которому она, разумеется, всецело доверяет. Идет к машине, черному лимузину с пуленепробиваемыми стеклами, и мчится к полуразрушенному особняку на болотах. Когда же сыщик, рискуя жизнью, приходит ей на помощь, героиня заявляет, что не желает иметь с ним ничего общего, ибо, по словам мулата с отрубленным носом, сыщик убил ее брата Гарри.

Такой героини нам, читателям, не надо. Да, мы знаем, издатель не может обойтись без представительницы слабого пола, которую можно было бы, с завязанными руками и с безумным блеском в глазах, посадить на капот подпрыгивающей на ухабах машины, – и всё же мы требуем, чтобы женщины в криминальных романах не было. Пусть уж лучше будет бандит в маске, который, осклабившись, тычет в брюхо миллионеру ножом из папье-маше, чем все эти суетливые и бестолковые Мертл, Глэдис или Джейн, которыми напичкана современная приключенческая литература.

В отличие от современных детективов, Шерлок Холмс, и это в нем подкупает, знал цену женщинам и держался от них на почтительном расстоянии. Да, иногда он принимал их на Бейкер-стрит и терпеливо выслушивал сбивчивые истории про подозрительное поведение их дядюшек и отчимов. Он мог даже, расслабившись, познакомить их с Ватсоном. Но, когда начиналось расследование, женщинам приходилось отступать на задний план и, что называется, «не высовываться».

Единственный человек, который мог бы остановить этих несносных героинь, – это убийца, и, надо отдать ему должное, он делает все от себя зависящее, чтобы заставить их замолчать, однако ему катастрофически не везет. Даже когда он приковал блондинку к лебедке в трюме и пустил воду, мы в глубине души не верим в успех дела. Наш читательский опыт подсказывает, что в подобного рода вещах доверять убийце нельзя: он ведь уже много раз подводил нас.

Убийце в криминальном романе фатально не везет, его подводит излишняя изобретательность. Вероятно, когда он был еще ребенком, недальновидные родители внушили ему, что он вундеркинд, и это самым пагубным образом сказалось на его деятельности.

Если обычный человек, непрофессионал, в силу сложившихся обстоятельств вынужден убить свою знакомую, – он одалживает у приятеля револьвер, несколько патронов и, придя с работы, за какие-нибудь пять минут выполняет задуманное. Техническая сторона дела его не заботит.

Литературному же убийце простота претит. Ему не приходит в голову, что можно прицелиться в героиню и спустить курок. (Если сказать ему об этом, он решит, что его водят за нос.) Обычно же убийца из криминального романа привязывает героиню к стулу, перед стулом устанавливает треногу, на треногу кладет пистолет, к курку привязывает бечевку, вбивает в стену крюк, бечевку перекидывает через крюк, к первой бечевке привязывает вторую, к свисающему концу второй бечевки привязывает кирпич, под кирпичом ставит зажженную свечку и терпеливо ждет, пока на огне лопается первая бечевка, кирпич падает, от его веса натягивается вторая бечевка, и курок спускается. Но ведь в это время кто-то, по чистой случайности, может войти в комнату, задуть свечу, – и придется начинать всё сначала.

Если убийце, к примеру, необходимо прикончить муху, то он с помощью пилы проделает отверстие в полу, привяжет к двери веревку и пошлет мухе записку, где говорится, чтобы она немедленно прилетала, ибо это «в ее интересах». Убийца всё рассчитал: муха влетит в комнату, запутается в веревке, упадет под пол и сломает себе шею. И учтите, с точки зрения убийцы, это не только самый простой, но и единственно возможный способ прикончить муху. Вы можете часами до хрипоты спорить с ним, но никогда не убедите его, что можно добиться лучших результатов с помощью свернутой в трубочку газеты.

И вот что самое обидное: убийца прибегает к столь хитроумным методам, лишь имея дело с представительницами слабого пола. С мужчинами-то он церемониться не станет. Дайте ему баронета – и он, с хладнокровием средневекового палача, не моргнув глазом, вонзит ему в спину нож по самую рукоятку. Однако поручите ему расправиться с женщиной – и тут же появятся ядовитые змеи, подвешенные к люстрам, или бомбы, которые взрываются, только если оперный певец на пластинке «даст петуха».

Я сам знал одного убийцу, который сажал героиню на бочонок с порохом и терпеливо ждал грозы, чтобы в бочонок попала молния. Нет, это не деловой подход.

Всем этим людям следует запомнить раз и навсегда: чтобы избавиться от девушки с локонами цвета спелой пшеницы, лучше всего хватить ее что есть силы по этим самым локонам монтировкой или, на худой конец, кочергой. Подкладывать же в косметичку героини тарантулов или смазывать ее помаду экзотическими азиатскими ядами – занятие неблагодарное и совершенно бесперспективное.

Пока же убийцы (а точнее, авторы криминальных романов) не овладеют этой универсальной истиной, мы легко обойдемся без героинь. А там – а там посмотрим.

Ничего не понимает и в деньгах, хотя зарабатывать их, слава богу, умеет неплохо. Для него (пишет Леонора и, думаю, несколько преувеличивает) нет никакой разницы между чеком в 1000 и 100 долларов – но ведь это признак, скорее, достатка, чем непонимания. Не любит принимать решений, утверждает Леонора, деловая хватка у него отсутствует, – все решения (что издавать, куда поехать, в каком отеле остановиться, подписывать ли договор) принимает за него Этель, он ей всецело доверяет, беспрекословно ее слушает и ни во что не вникает. Насчет решений и деловой хватки Леонора тоже, пожалуй, несколько погорячилась: уж насчет договоров и изданий книг он точно придерживается собственной точки зрения – в профессиональных делах Плама Этель мало что смыслит и не претендует на истину в последней инстанции. Впрочем, в своих нелицеприятных суждениях о непрактичности отчима Леонора не одинока.

«Он абсолютно непрактичен в деловых вопросах, – соглашается с ней многолетний литературный агент Вудхауса Пол Рейнолдс, хорошо с этой стороны Плама знавший. – Я убежден, что он никогда толком не представлял себе, сколько денег у него на счету. Стоило мне попытаться обсудить с ним условия контрактов, которые мы заключаем, как он сразу же говорил: “Рейнолдс, разберитесь со всем этим сами. Детали меня мало интересуют”».

«Пламми живет на Луне», – говорит про него жена. В делах, с профессией прямо не связанных, Этель и в самом деле стоит между ним и жизнью, и это Вудхауса вполне устраивает: ни о чем плохом он знать не желает, отличается, как и его герои, такой нужной в жизни способностью отгораживаться от всего плохого. Его жизненное кредо запечатлено в неприхотливом стишке, который он однажды сочинил для мюзикла:

Спрячь все напасти в большой-большой сундук, В большой-большой сундук, А спрятал – запри и сбудь поскорей с рук, Сбудь поскорей с рук.

Отгораживается от плохого и от плохих. Не верит – это видно из его книг – в существование плохих людей. Сам же плохим прослыть боится, не дай бог кого-то обидит. Леонора вспоминает курьезный случай – курьезный для любого, только не для Вудхауса:

«Я помню, как однажды в Америке он отправился в Джорджию, потому что одна дама-редактор пригласила его выпить чаю. Рассыпавшись в извинениях, он было забормотал, что опаздывает на поезд, после чего, одумавшись, как честный человек, и впрямь укатил на юг…»

Известно: писатель-юморист в жизни шутит гораздо реже, чем на страницах своих книг. Вот и Вудхаус всегда готов посмеяться чужой шутке, если она того стоит, оценить чувство юмора и иронию собеседника, – однако сам шутит нечасто. Возможно, потому, что, как остроумно заметил Роберт Маккрам, «копит шутки для своей пишущей машинки». А еще потому, что всегда, где бы ни находился, погружен в работу и очень сурово с себя за нее спрашивает; в нем, знаменитом, всеми признанном писателе, нет ни капли самодовольства. Более того, он убежден: самодовольство, удовлетворенность собой губят даже самый яркий талант.

«Самодовольство – это то, что убивает писателя, – пишет он Леоноре в декабре 1934 года. – Я замечал, что Уэллс с годами становится всё более и более самодовольным, и в результате от него как от писателя ничего не осталось… Стоит вам сказать себе, что сюжет хромает, но это не страшно, ведь я такой великий писатель, что от одного моего волшебного прикосновения всё встанет на свои места, – и вам конец!»

Как бы то ни было, на людях Вудхаус шутил редко, что подтверждают многие его знавшие.

«Первый раз мы встретились, когда вместе обедали в Палате общин, – вспоминает писатель Биверли Николс в книге «Они и дома такие же». – Я обратил внимание, что, стоило ему раскрыть рот, как на лицах сидевших вокруг политиков появлялась улыбка. “Ну вот, сейчас начнется”, – словно говорили они себе. И испытывали откровенное разочарование, когда “ничего не начиналось”. Я отказываюсь их понимать. Ведь даже притом, что шутил Вудхаус редко, человек он был очень компанейский и всем своим видом излучал обаяние. Главное же – никогда не говорил о себе».

Николсу вторит Джералд Фэрли, автор книги «Не без предрассудков. Почти что автобиография» (1952):

«Да, он не особенно веселый человек… говорит он мягко, немного и довольно серьезно… Впечатление такое, что человеческие особи не слишком его интересуют. Он отстранен и беспристрастен».

Разве что из-за своей бесконфликтности разрядит возникшую за столом мрачную паузу, заполнит ее. По-английски это умение разрядить напряжение, снизить пафос называется anticlimax – любимый прием и у него, и у его героев. «На трагические разговоры», заметим, перефразируя Ходасевича, он с юности «научился молчать и шутить».

Молчуном, букой его, однако, не назовешь. Вудхаус и в молодости, и в старости легко сходится с людьми, он обаятелен, прост, весел и отзывчив в общении, никогда не обременяет собеседника своим заботами. Сходится легко, но редко – до настоящей близости: он по-английски сдержан, «раскрывается» крайне неохотно, когда разговор переходит «на личности», старается отшутиться или перевести беседу на другую тему. «Мой дом – моя крепость» – это про Вудхауса. Лишь в самых крайних случаях приглашает он знакомых, собратьев по перу, издателей к себе домой – предпочитает встречаться с ними «на стороне»: в клубе, или в ресторане, или в холле отеля. А даже если и приглашает, беседу обыкновенно ведет светскую или деловую, чурается «задушевности». Если же задушевность проявляет, выпив лишнего и расслабившись, собеседник, – гасит ее шуткой или ироническим комментарием. К многолюдным приемам, которые устраивает Этель, большая до них охотница («У нас вчера был весь Лондон!»), относится с некоторой опаской, в общей оживленной беседе участие принимает редко и с натугой – норовит отсидеться в кабинете, за закрытой дверью. Выслушав же упреки светской супруги в «негостеприимстве», извиняющимся тоном скажет: «Ничего страшного, вы и без меня прекрасно обошлись, согласись?» С этим трудно не согласиться.

Есть, однако, одна вещь, которую он, человек на редкость доброжелательный, на дух не переносит. В литературе, как уже говорилось, – это всё негативное, мрачное, безысходное. В жизни – это атмосфера раздражения, злости, обиды, зависти. Таких людей сторонится и он сам, и веселые, беззаботные, благодушные персонажи его книг. В том числе совсем не веселый и уж точно не беззаботный дворецкий-интеллектуал Дживс.

Глава восьмая. Вся королевская рать

Вудхаус прав: Дживс вошел в его жизнь тихо и незаметно. И не вошел, а входил – постепенно. Напомним: в рассказе «На выручку юному Гасси» у него было всего-то две незначащие реплики. И не Дживс входил, а Дживс-и-Вустер. Вудхаус придумал не одного человека, а сразу двух, пару – по испытанному принципу антитезы, существующей в литературе, комической прежде всего, а также в театре, кино, цирке, ревю с незапамятных времен. «Здравствуй, Бим!» – «Здравствуй, Бом!» И если Бим в цилиндре и в штиблетах, то Бом, сомневаться не приходится, – в соломенном канотье и босиком. Соответственно, если Берти Вустер – фразёр, пьяница, выдумщик, и решения принимает скоропалительные, то Дживс несловоохотлив, скромен, всегда трезв и крайне осмотрителен. Невозможно представить, чтобы доктор Ватсон вдыхал кокаин, впрыскивал себе морфий и играл на скрипке. Что Пиквик находчив, а Сэм Уэллер великодушен и то и дело попадает впросак. Что Дон Кихот ездит верхом на осле, а преданный ему Санчо Панса рядится в рыцарские доспехи и читает рыцарские романы. Вот и «озорного бойскаута» Бертрама Вустера невозможно вообразить изъясняющимся на латыни и через слово цитирующим древних, «Короля Лира» или «Рыцаря Роланда» Роберта Браунинга, а корректного, образцово воспитанного Дживса – напившимся до такой степени, что «глаза выпрыгивают из орбит и, ударившись о стену, отскакивают, как теннисные мячи»[43]. Или чему-то удивившимся: «Давно уже пора привыкнуть к тому, что никакое, даже самое потрясающее известие не заставит Дживса подскочить и выпучить глаза»[44].

Предшественником Бертрама Вустера считается уже упоминавшийся в этой книге Реджи Пеппер; есть мнение, что и Реджи, и Вустер списаны с английского актера и режиссера Джорджа Гроссмита, а также – правда, лишь отчасти – с Питера Казалета, мужа Леоноры, о котором еще будет сказано. Что же касается Дживса, то его фамилию Вудхаус позаимствовал, как принято думать, у знаменитого игрока в крикет Перси Дживса, погибшего в 1916 году на полях Первой мировой войны[45].

Вот вкратце «дживско-вустерская» хронология 1915–1930 годов:

1915. В «Saturday Evening Post» выходит рассказ «На выручку юному Гасси»; дебют Дживса.

1917. В Лондоне выходит сборник рассказов «Левша на обе ноги», куда вошли «Лодырь Рокки и его тетушка» (1916), «Командует парадом Дживс» (1916), «Дживс и незваный гость» (1916) и еще несколько ранних рассказов.

1919. Выходит сборник «Мой слуга Дживс», куда вошли рассказы сразу из двух циклов: «Дживс – Вустер» и «Реджи Пеппер».

1920. По возвращении в Англию из Нью-Йорка Вудхаус рассказывает Уильяму Таунэнду, что написал для «Saturday Evening Post» несколько рассказов «про парня по имени Берти Вустер и его дворецкого».

1921. Вудхаус читает первый роман молодого английского прозаика Дэниса Маккейла «Что дальше». Герой романа – смышленый ушлый дворецкий. 13 мая 1921 года пишет Маккейлу восторженное письмо, приглашает его в ресторан. Спустя много лет, в книге «Жизнь вверх ногами» (1942), Маккейл вспомнит: «Вудхаус закатил роскошный банкет и сразу же заговорил о литературе. О литературе мог говорить часами. А еще – о китайских мопсах, крикете и футбольных матчах в своей школе».

1921–1922. Выходят рассказы с участием Дживса и Вустера: «Дживс в весеннее время» (в конце тридцатых этот рассказ разрастется в роман), «Дживс положен на обе лопатки», «Сэр Родерик приходит на ленч», «Горой за Бинго».

1923, май. «Неподражаемый Дживс» (В американском издании Джорджа Дорана – «Дживс»). Вошедшие в этот сборник рассказы первоначально печатались, причем почти одновременно, в лондонском «Strand Magazine» и в нью-йоркском «Cosmopolitan».

1925. «Так держать, Дживс».

1930 «Очень хорошо, Дживс».

Дживс и Вустер, как и лорд Эмсворт со товарищи, сопровождали Вудхауса на протяжении всей его жизни, и их отношение к миру и друг другу не стояло на месте. Не стояло на месте и в том смысле, что Вудхаус – хотя бывало это крайне редко – разлучал своих героев, как, скажем, в романе 1953 года «Не позвать ли нам Дживса?». В первых рассказах совсем еще молодой Берти менее самостоятелен, больше зависит от своего мудрого и изобретательного слуги и советчика. Без Дживса, «фанатика порядка», без его «молниеносной сообразительности» он не в состоянии сделать и шагу. Не в силах ни отстоять свою независимость в неустанной борьбе с грозной тетушкой Агатой, ни помочь друзьям выбраться из неловкой ситуации; а ведь Берти верен «старому доброму духу товарищества». И единственное средство для решения этих задач – «призвать на помощь Дживса», уж он-то не подведет, всегда найдет выход из положения, будь то уплывающее из рук наследство или фирменный «бронебойный эликсир» от похмелья. В рассказах же более поздних, относящихся к 1921–1922 годам, Вустер повзрослел (ему двадцать четыре), возмужал, немного остепенился. Теперь он, случается, спорит со своим слугой, более требователен к нему, отстаивает свою точку зрения, – хотя спорить с Дживсом едва ли имеет смысл: дворецкий внимательно, даже почтительно выслушает хозяина – и сделает всё по-своему, о чем никто не будет знать до самого конца. Хозяин же решает (во всяком случае, старается решать) многие вопросы без посредства «работника», собственноручно. При этом уверен в себе, не теряет присутствия духа:

«Какие бы трудности ни встретились ему на пути и сколько бы стрел ни запускала в него злодейка-судьба, Бертрам всегда будет держать хвост трубой», – бахвалится Вустер в «Брачном сезоне», как всегда, для пущей важности называя себя в третьем лице.

«В доме Вустера, – с гордостью и не без вызова заявляет Берти в рассказе «Поразительное происшествие со стариной Биффи», – Дживс не единственный, кто способен думать»[46].

В себе уверен, но по большей части попадает впросак: мало денег и много проблем.

«Вустер относится к той особой среде, – писал про него Ивлин Во, – где сытое безделье прихотливым образом сочетается с отчаянным безденежьем».

Соответственно, и Дживс ведет себя теперь с хозяином чуть почтительнее, не навязывает ему, как в первых рассказах, свою точку зрения. При этом постоянно дает понять, что готов, что называется, служить верой и правдой: «Не могу ли я чем-нибудь вам помочь, сэр?». Бывает, Дживс не скрывает обиды и даже раздражения, чего раньше с ним не бывало.

– Старина Биффи в Париже? Он-то что здесь делает?

– Он со мной не поделился, сэр, – ответил Дживс холодноватым, как мне показалось, тоном, будто бы даже слегка неприязненно…[47]

В целом же, Вустер и Дживс статичны, их роли с первых же рассказов распределены, черты характера и манера поведения раз и навсегда установлены, «распорядок действий намечен». А потому возникает естественный вопрос: за счет чего этой паре (в отличие, скажем, от Майка Джаксона и Псмита) удается в течение стольких лет сохранять к себе повышенный интерес, не наскучить читателю? Казалось бы, все рассказы, а потом и романы тридцатых, сороковых, пятидесятых годов этого цикла строятся по одной и той же схеме, на что обратил внимание Джон Бойнтон Пристли, обвинив Вудхауса в газете «Evening Standard» (18 августа 1932) в «прямо-таки наглом (impudent) отсутствии изобретательности». И в самом деле, из романа в роман Берти Вустер или кто-то из его близких друзей по недомыслию ли, по случайному ли стечению обстоятельств оказываются в сложном, порой безвыходном положении (уплывающее наследство, несчастная любовь, любовный треугольник, проигрыш на скачках), из которого их неизменно вызволяет «неподражаемый» Дживс.

Так за счет чего же? За счет изобретательности автора, непревзойденного мастера закручивать комическую интригу, придумывать всё новые и новые испытания своим героям и способы выхода из этих испытаний победителями? Или за счет виртуозного владения приемами комической прозы? В том числе и приемами, встречающимися не слишком часто: комический герой ведь редко, как Вустер, ведет рассказ от первого лица (на ум приходит разве что Мюнхгаузен), что создает особый эффект. Но ведь даже изобретательность Вудхауса не беспредельна: многие сюжетные ходы, фабульные мотивы, приемы нет-нет да и повторяются, в чем и сам Вудхаус вполне отдает себе отчет:

«Пристли обратил внимание на то, что я пытаюсь скрыть, – пишет он Маккейлу в октябре 1932 года. – Что у меня, в сущности, всего один сюжет, и я раз в год выпускаю его в свет, ничего не меняя».

Причина неувядаемой популярности этой пары, думаю, всё же в другом. Во-первых, мы все, и не только в детстве, любим читать сказки, а романы Вудхауса, и не только про Дживса и Вустера, – это, в сущности, волшебные сказки, где героям исправно помогает «бог из машины» – неважно, сметливость ли это Дживса или невероятное, возможное лишь в сказке стечение обстоятельств. Вудхаус сам отметил однажды эту особенность своего метода.

«Мне кажется, – писал он 23 января 1935 года Таунэнду, – есть лишь два способа писать успешные романы. Один способ – мой: писать волшебную сказку, нисколько не заботясь о том, чтобы она соответствовала реальной жизни. Ну, а второй – погрузиться с головой в жизнь, какая она есть, и махнуть на читателя рукой».

Волшебная сказка, как никакой другой жанр, помогает справляться с житейскими трудностями, забыть о них. «Читал П. Г. Вудхауса (который потерян вместе с портами в Проливе)… и позабыл о войне», – пишет в 1940 году Ивлин Во, горячий поклонник Вудхауса и его «сказок».

А во-вторых, бездельник, прохвост, верный, тем не менее, незыблемому кодексу чести, гордящийся твердостью духа, своей тонкой душевной организацией Берти Вустер и немногословный ироничный эрудит, ловец человеков Дживс чрезвычайно (каждый на свой лад) обаятельны. Написаны с таким юмором, с такими любовью и нежностью, так трогательны и чисты (хоть и не безгрешны), что каждая новая встреча с ними сулит читателю нескончаемую радость. Да и зрителю тоже – как мы убедились по прославленному мюзиклу Эндрю Ллойда Уэббера «Клянусь Дживсом» («By Jeeves») со Стивеном Пейси (Вустер) и Малькольмом Синклером (Дживс). А также – по сериалу Роберта Янга «Дживс и Вустер» с участием Стивена Фрая и Хью Лори. Об этом фильме стоит сказать несколько слов.

Романы и рассказы о Дживсе и Вустере, спору нет, хороши, комическая пара поистине неувядаема – и всё же фильм Янга, хотя в нем и отсутствует авторский голос, способный рассмешить даже самого серьезного читателя, книги Вудхауса, пожалуй, «переплюнул». Часто бывает так, что экранизацию любимой книги смотреть нет желания – слишком книга дорога, наверняка режиссер и актеры что-то напортили, недопоняли, упростили. Или, наоборот, посмотришь удачную экранизацию любимой книги – и хочется с экрана вернуться на страницу, перечитать по-новому то, что только что посмотрел, сравнить киноверсию с версией литературной. В данном же случае желания перечитать шедевр Вудхауса у меня, по крайней мере, не возникло. И не только потому, что в фильме заняты такие непревзойденные мастера, как Стивен Фрай и ничуть не уступающий ему Хью Лори (первая же сцена похмелья чего стоит!).

На успех этого фильма «работает» не только мастерство актеров (эпизодические роли ничуть не хуже основных), но и запоминающийся колорит безмятежной эдвардианской Англии: замки, изумрудные газоны, пышные клумбы на посыпанных гравием подъездных аллеях, выдержанные в строгом вкусе интерьеры, первые, такие уютные такси-кэбы, еще смахивающие на кареты. И тщательно подобранные туалеты на все, как говорится, случаи жизни. Один – для гольфа, другой – для охоты и рыбной ловли, третий – для house parties, четвертый (фрак, белый галстук и белое кашне) – для приемов. Имеется даже специальный туалет для отхода ко сну: Берти обсуждает с Дживсом подробности завтрашней проделки, облачившись в бледно-розовую пижаму, а поверх нее – в стеганый голубой халат и подсунув под ноги толстую, ярко-желтую, похожую на раскормленного цыпленка грелку. Нарушение же «гардеробного этикета» влечет за собой самые тяжкие и непредвиденные последствия. Перед тем, как попасть к Вустеру, Дживс служил у лорда Уорплесдона, однако вынужден был отказаться от места «ввиду желания его сиятельства обедать в вечерних брюках, фланелевой рубахе и охотничьей куртке»[48]. Вот и с Вустером Дживс строг: рекомендует переменить галстук, если тот не подходит к твидовому пиджаку…

Нескончаемое удовольствие смотреть, как джентльмены плещутся в пенной ванне, наполненной на английский манер из двух кранов поочередно. Как играют в гольф в бежевых бриджах, пестрых пиджаках и серых, в мелкую клеточку кепках. Как, не торопясь, со вкусом намыливают щёки помазком для бритья (где он теперь, этот помазок?). Как попыхивают длинной, толстой, похожей то ли на хлопушку, то ли на батон копченой колбасы сигарой. Как подпиливают розовые ухоженные ногти и всматриваются, щурясь, в монокль на проплывающих мимо красоток в шляпках «клош» и в платьях с заниженной талией. Удовольствие еще большее, чем головокружительная интрига с постоянными сюрпризами и неожиданностями – как и в прозе Вудхауса, впрочем, по большей части предсказуемыми. В фильме, в отличие от книги, за интригой порой следишь менее внимательно, нежели за аппетитными мелочами устоявшегося за столетия британского быта.

Но фильм Янга отличается от книг Вудхауса не только (и даже не столько) этим. Киносериал пересматривает, уточняет, расширяет сериал книжный. В книгах из цикла «Дживс и Вустер» (во всяком случае, поздних) Берти Вустер, как уже говорилось, сам себе голова. Да, он постоянно советуется с Дживсом, но, случается, его советами пренебрегает, решения принимает самостоятельно и даже оспаривает первенство у своего мудрого дворецкого. У Янга же Вустер живости восприятия не теряет, ведь это его девиз, однако по большей части абсолютно не знает, как поступить, теряется, пребывает в вечной нерешительности, бездеятельности – эдакий британский витязь на распутье. На подвижном лице обаятельного Хью Лори сквозит вечное недоумение, которое сменяется редкими вспышками минутного прозрения. И от этого особенно смешна его любимая фраза (в фильме, не в книге): «Я не из тех, кто становится рабом своих слуг». В фильме Янга Вустер всецело подчинен своему «слуге», без него он – ни шагу, живость восприятия ему не поможет, может даже обернуться против него.

Пересмотрен в киноверсии и образ Дживса. Стивен Фрай (даром что молод) играет еще более предупредительного, еще более чопорного, еще более безукоризненно одетого и вышколенного дворецкого, чем в книге. И в то же самое время за всеми этими «Смею вам сказать», «Извините за вопрос», «Как скажете, сэр», «Это всего лишь мое мнение», «Если позволите», «Не сочтите за дерзость» проглядывает едва заметная ироническая полуулыбка. Дживс в фильме, в отличие от непроницаемого Дживса в книге (я почему-то представлял его себе немолодым и совершенно лысым), нет-нет да и даст понять зрителю, что его хозяин – непроходимый болван, и справиться с жизнью без него, Дживса, он совершенно не в состоянии. Терпение Дживса-Фрая бесконечно, но и отношение к происходящему недвусмысленно.

И в фильме, и в книге Вустер «подпевает» Дживсу – таков закон комического взаимодействия этой пары. Но в одной из первых серий киноверсии не Вустер подпевает Дживсу, а Дживс Вустеру, причем без всяких кавычек. Берти бренчит на пианино и громко, залихватски, как будто он не у себя в фешенебельной лондонской квартире, а где-нибудь в сельском пабе, распевает «Sunny Boy». Фрай же – и это, по-моему, одно из лучших мест в киносериале – повторяет за Лори рефрен и, по привычке, подставляет в конец каждой строчки неотменимое «сэр».

Есть в этой бочке меда и крошечная ложка дегтя. Касается она, правда, не фильма как такового, а его русской версии. В переводе Берти Вустер, существенно понижая статус Дживса, почему-то называет своего дворецкого «моим слугой» и обращается к нему на «ты». И то, и другое никуда не годится: крепостного права в Англии спокон веку не было.

Есть у Дживса-Вустера и конкуренты, герои, также переходящие из книги в книгу и снискавшие огромную популярность. В конце двадцатых годов среди «долгоиграющих», серийных героев Вудхауса появляется еще один: неутомимый рассказчик «правдивых» историй, завсегдатай клуба «Отдых удильщиков» мистер Муллинер. «Отдыхают» удильщики, как рыболовы и охотники во всем мире, – рассказывая друг другу поучительные истории, неисчерпаемый источник комических несообразностей. Ибо, как замечает рассказчик по поводу историй мистера Муллинера: «Рыболовы заведомо небрежны в обращении с истиной».

«Какими отпетыми лгунами бывают люди!», «Я сам рыболов и не солгал ни разу в жизни». Когда знакомство с персонажем начинается с подобных реплик, можно не сомневаться: в «поучительных случаях», которыми делится с членами клуба, попивая горячий шотландский виски с ломтиком лимона, «уютный толстячок средних лет» с глазами, подкупающими «удивительно детской искренностью»[49], – не будет ни слова правды. Тем более, когда слово «правда» вынесено в одно из названий – «Вся правда о Джордже», например.

Можно не сомневаться и в еще одном. Мистер Муллинер – от героя Вудхауса иного и не ждешь – не имеет права закончить свою историю не на оптимистической ноте. И то сказать, Вудхауса мы любим не только за неиссякаемый, искрометный юмор, но и за благостную, безмятежную атмосферу, царящую в его мире, пусть этот мир и наводнен мошенниками, лгунами и негодяями всех мастей. И в этом отношении между Муллинером, Псмитом, Вустером и обитателями Бландингского замка нет большой разницы.

Удача сопутствует всем без исключения героям (положительным, конечно) «правдивых» историй, которыми развлекает собравшихся мистер Муллинер. В том числе его племяннику Джорджу, нелепому, робкому, не способному за себя постоять заике – казалось бы, откуда здесь взяться удаче? Но последние у Вудхауса, в полном соответствии со Священным Писанием, всенепременно становятся первыми. Джордж избавляется от заикания и завоевывает сердце любимой девушки, вняв мудрому, хотя и несколько странному, совету эскулапа заговорить с тремя незнакомыми людьми. И, о чудо, заговорив сначала с таким же, как и он, заикой, потом с безумцем, который, возомнив себя императором Абиссинии, разбрасывает золотые монеты в толпу, а напоследок – с соседкой по купе, у которой, когда она увидела Джорджа, выползающего из-под дивана, глаза «достигли размеров стандартных мячей для гольфа», – Джордж от своего недуга избавляется.

Роль мистера Муллинера не сводится, однако, к тому, чтобы удивить или рассмешить собравшихся в клубе, а заодно и нас, читателей. В «Клубе удильщиков» мистер Муллинер – фигура авторитетная, многоопытная, и его истории из жизни призваны разрешить спор, внести свою, весомую лепту в любую тему клубных дискуссий. Будь то обсуждение фильма «Злоключения веры», где профессор превращает девушку в креветку, или благотворительный спектакль деревенского хорового общества для сбора средств на церковный орган, или панегирик Калифорнии с «ее лазурным океаном» и «вечным сиянием солнца». А также – дать моральную оценку того, о чем заходит разговор, опираясь на свой недюжинный жизненный опыт. Истории мистера Муллинера тем самым – это еще и пародия на нравоучительную литературу, где главный герой – арбитр, а его суждение, даже если оно абсурдно, – истина в последней инстанции. В самом деле, мораль и юмор – в наше время во всяком случае – вещи несовместимые.

Пародийной мишенью Вудхауса-Муллинера становится не только просветительское и викторианское морализаторство, без которого не обходится ни один роман Филдинга или Диккенса. Достается и жанрам более легкомысленным: готике, триллеру, детективу, душещипательному сентиментальному роману, над которым посмеивалась еще юная Джейн Остен. И посмеивается Вудхаус. Посвятивший жизнь химическим изысканиям, изобретатель крема для лица «Смуглая цыганка», член клуба «Старейшие пробирки», брат мистера Муллинера Уилфред («Сочный ломоть жизни») отправляется на поиски любимой девушки; прежде он, как и сам Вудхаус, «за занятостью чуждался сердечных дел»:

«И – чу – пока он рыскал, из окна верхнего этажа до его ушей донесся звук, заставивший Уилфреда окаменеть, точно статуя, и сжать кулаки так, что костяшки совсем побелели. То был звук женских рыданий».

Каков саспенс! И разрешается он, как всегда у Вудхауса, самым неожиданным образом. Для того, чтобы справедливость восторжествовала, возлюбленные воссоединились, а распря Уилфреда Муллинера и баронета сэра Джаспера Финч-Фарроумира сменилась дружбой, понадобились – кто бы мог ожидать? – таблетки от тучности «Сбросим вес»! Точно так же, как племяннику Уилфреда, младшему священнику, робкому Августину, – тонизирующая микстура «Взбодритель», которую его дядя изобрел специально для слонов, чтобы они не боялись бросаться на тигра («Муллинеровский “Взбодритель”»). Словом, как сказано в одном из рассказов: «Все муллинеровские препараты имеют полную гарантию».

Однако главный, наиболее эффективный «муллинеровский препарат» – незыблемая вера в благополучный исход, в «Романтику и Любовь, а не в огурцы и лук» («Грядет заря»). Один из многочисленных племянников Муллинера, поэт с рыцарским именем Ланселот в конечном счете берет верх над своим соперником, ибо не дает «принудить коммерциализировать свою Музу». Уильям («История Уильяма») завоевывает сердце мисс Мертл Бэнкс, прибегая к алкоголю (к которому раньше не притрагивался), чтобы справиться с природной трусостью. В этой истории, где герой, впервые в жизни напившись пьяным, избегает последствий калифорнийского землетрясения (попросту говоря, его просыпает) и в результате выходит победителем, мы сталкиваемся с характерным для Вудхауса парадоксом. В волшебном мире Вудхауса (и Гилберта Кийта Честертона, между прочим, тоже) слабость оборачивается силой, робость – решимостью, бездействие – действием. И, как следствие, невезение – везением, неудача – удачей.

Ощутим этот парадокс и в еще одном цикле. В романах и рассказах, написанных в самые разные годы, с участием многочисленных обитателей замка Бландингс и его владельца лорда Эмсворта.

Глава девятая. Вся королевская рать (продолжение)

О замке Бландингс и его обитателях Вудхаус писал всю жизнь. Первый роман с участием лорда Эмсворта, его ближайших родственников, прислуги и гостей замка был опубликован еще в 1916 году («Кое-что свеженькое»), последний, незаконченный, – через шестьдесят лет, в 1977-м («Закат в Бландингсе»), когда Вудхауса уже не было в живых. К «милейшему и тупейшему пэру Англии»[50], девятому графу Эмсвортскому, к его любимой Императрице, самой премированной свинье в Англии, к нелюбимым графом секретарям и грозным сестрам, которые смотрят на лорда Эмсворта, «как богиня, обнаружившая в салате червяка», – Вудхаус обращается множество раз. И в двадцатые годы («Положитесь на Псмита», 1923), и в тридцатые («Задохнуться можно», 1933; «Дядя Фред в весеннее время», 1939), и в сороковые («Радость поутру», 1946; «Дядя Динамит», 1948), и в пятидесятые («Время пить коктейли», 1958), и в шестидесятые («Рад служить», 1961; «Пеликан», 1969). И всякий раз вовлекает своих постоянных героев в новые злоключения и, соответственно, «дорисовывает» (и даже «перерисовывает») портреты действующих лиц, читателям уже давно и хорошо знакомых. Если, скажем, в ранних книгах о Бландингсе граф Эмсворт еще пытается оказывать сопротивление своим властным и своевольным сестрам, леди Констанс и леди Гермионе, может даже повысить на них голос, то в поздних – он уже игрушка в их руках. А также вводит персонажей – «готового на всё», неунывающего пройдоху Псмита или «не отличающегося прыткостью мысли», но везучего Монти Бодкина, – которых «заимствует» из других циклов, где они играли другую, нередко более заметную роль.

Единства времени в растянувшихся на многие годы Бландингских романах нет и быть не может, да и распределить эту нескончаемую сагу по времени – права Н. Трауберг[51] – невозможно. Время действия в бландингских книгах соотносится у нас, прежде всего, с датой издания, установить же, когда именно происходит действие – в двадцатые годы или в шестидесятые, – очень сложно и вряд ли нужно: время действия в книгах Вудхауса не играет, в сущности, никакой роли. И в этом смысле можно было бы сказать, что, издав за семьдесят лет литературной работы больше ста книг, писал Вудхаус, по существу, одну и ту же книгу. Если и можно определить в Бландингской саге «бег времени», то разве что по главным действующим лицам. Старея, переезжая из Англии в Америку и обратно, меняя жен, профессии и образ жизни, приобретая новые жизненные интересы, герои, хотя и продолжают вести себя в раз и навсегда установленных для них «типажных» рамках, хотя сохраняют, так сказать, родовые черты, – но всё же в изменившихся обстоятельствах меняются. Причем иной раз довольно существенно. Икенхем, пятый граф Икенхемский (он же дядя Фред), в молодости грешил пьянством и собачьими бегами, успел побывать и ковбоем, и репортером, и даже продавцом газировки. Теперь же, когда ему за шестьдесят и он носит графский титул, дядя Фред, подчинившись, как и все вудхаусовские герои, жене, почти безвыездно живет в сельской глуши, «ржавеет в сельском склепе, отстает от жизни». О собачьих бегах и о стаканчике виски с дружками в столичном клубе «Трутни» остается только мечтать. Вот и лорд Эмсворт с возрастом променял интерес к штокрозам и «моему изумительному мху» на любовь к смахивающей на бегемота Императрице и на увлечение научными изысканиями о свиньях, в каковых он «черпает отдохновение уму». В ранних произведениях Бландингского цикла у графа есть дочь, которая потом куда-то подевалась. А его сын, «высокородный» Фредди, в те далекие времена еще толст и ленив, на скачках еще не проигрывает, кормом для собак еще не торгует и «опечаленную овцу» еще не напоминает.

Зато единство места соблюдается в саге неукоснительно. Действие всех «эмсвортских» романов или рассказов, ранних и поздних, более ярких («Дядя Фред в весеннее время», «Положитесь на Псмита») и тех, что послабее («Пеликан», «Время пить коктейли»), ограничивается – за вычетом отдельных вставных лондонских или нью-йоркских эпизодов – Бландингским замком, этим «земном раем», «древней обителью покоя». «Серой, тяжелой, величавой, со множеством бойниц и башен», некогда неприступной цитаделью, где безотлучно, не один десяток лет живет со своей обожаемой Императрицей и дворецким Биджем девятый граф Эмсвортский и где в День открытых дверей Бидж за полкроны демонстрирует гостям замка портретную галерею, янтарную комнату и едва ли не главную достопримечательность Бландингса – стойло самой откормленной и самой премированной свиньи во всей Англии.

Соблюдает Вудхаус и еще одно «единство» – фабульное. Все романы писателя (и не только бландингские, о чем уже не раз шла речь), особенно если читать их подряд, словно бы сливаются в некий водевиль с детективной интригой, где присутствуют одни и те же мотивы. Перехваченные письма и недоразумения с наследством, украденные драгоценности, переодевания и разорванные помолвки, победа сметливых и чудаковатых над властными, прижимистыми и трусоватыми. А также – неимущие, однако неунывающие, решительные и изобретательные герои, которые в награду за оптимизм, решительность и изобретательность становятся по воле случая (назвал же Вудхаус свои книги сказками) миллионерами, миллионеры же в наказание за спесь, алчность и скупость разоряются и торгуют яблоками на нью-йоркских улицах.

Вот почему главное достоинство растянувшихся на десятки лет и на полтора десятка романов и рассказов Бландингского цикла – это не запрограммированная сюжетная чехарда с обязательным хэппи-эндом, а яркие комические типажи. Не менее потешные образцы простительной и даже умилительной эксцентрики, чем Вальтер Шенди и капрал Трим у Стерна, Сэм Уэллер и Джингль у Диккенса или Джордж и Харрис у Джерома. Галантные и невозмутимые прохвосты с моноклями, в безупречных костюмах и в шляпах набекрень. Престарелые лорды, чьи ноги, когда их «грузят» в машину, «обретают сходство со щупальцами спрута». Вечно пьяные лондонские бездельники с глазами креветки, которые «большой ясностью мысли не обладают», однако по воле случая в мгновение ока превращаются в нью-йоркских дельцов, торгующих кормом для собак. Властные аристократки, смахивающие на кухарок, с «подмороженными» лицами и в очках в черепаховой оправе. И секретари с «иссеченными складками, куполообразными лбами», которые компетентны, хладнокровны, упрямы, не склонны к полетам фантазии и никогда ничего не забывают.

Познакомимся с ними поближе, они все, как и прочие вудхаусовские персонажи, даже отрицательные, «еще живут, – как заметил Ивлин Во, – в Эдеме, в первозданной райской невинности, так, будто не существовало грехопадения человека». Начнем же перечень действующих лиц этого нескончаемого водевиля, этой многостраничной комической идиллии, конечно же, с Императрицы. С кого же еще: в Бландингсе ее общественный вес немногим уступает фактическому.

Императрица. Неразделенная любовь лорда Эмсворта, которая никогда, кажется, не заржавеет. Троекратная медалистка на сельскохозяйственных выставках. Самая толстая свинья, и не только в Шропшире, но и во всей Англии, в связи с чем ее свинарь Джордж Сирил однажды без малейшего почтения заметил: «На фигуру ей начхать!» Поборница правила: «Рано вставай, рано ложись». От еды отказываться не склонна; однажды, правда, наотрез отказалась есть картошку, чем довела девятого графа Эмсвортского до слёз. Почивает на тростниковом ложе, с которого, поднявшись, призывно хрюкает. Отличается кротким нравом и столь же кротким выражением лица.

Кларенс лорд Эмсворт, девятый граф Эмсвортский. «Милейший и тупейший пэр Англии». Тугодум: последний раз юный граф мыслил быстро летом 1874 года, когда услышал, как его отец приближается к сеновалу, где он, Эмсворт, впопыхах докуривал свою первую сигару.

На графа, пэра Англии, владельца старинного замка XV века лорд Кларенс Эмсворт похож меньше всего: кроткий, запуганный взгляд, мешковатые, в заплатах штаны, охотничья куртка с продырявленными локтями, шляпа, которую не надел бы последний нищий, шлепанцы… В таком виде, если б не леди Констанс, он вполне мог бы отправиться заседать в Парламенте, чего, впрочем, по собственной воле никогда бы не сделал. Любая, даже самая короткая поездка в Лондон выбивает его из колеи.

Больше всего на свете лорд Эмсворт любит Императрицу, от одного ее вида у него поднимается настроение, без нее – если всё же леди Констанс заставит его надеть цилиндр и ехать в Лондон – ужасно скучает, в присутствии же свиньи «испытывает упоение и умиление» («Полная луна»), хочет даже заказать художнику портрет своей любимицы. От души надеется, что настанет день, когда Императрица примет участие в бегах. Любит смотреть, как Императрица ест, как она спит, любит почесать ей спину тростью – если по рассеянности эту трость куда-нибудь не задевает. Изучает научную литературу по свиноводству, из которой «черпает отдохновение уму»; кроме этого читает только письма из свиноведческих обществ Шропшира, Хертфордшира и Южного Уэльса.

Не любит иметь дело со своими секретарями (то ли дело верный и молчаливый дворецкий Бидж!). Не выносит и боится прилежных секретарей вроде Бакстера, которые всё время, как и сёстры, что-то от него требуют. Уволить же секретарей собственноручно он не в состоянии. Не любит и посетителей. Одни могут расстроить, даже обидеть бедную свинью, другие не обращают на нее никакого внимания, ему же задают слишком много вопросов; из-за них у него чересчур много хлопот.

Больше всего «самый сельский из всех пэров Англии» ценит «безмятежное и мирное спокойствие, которое придало ему странно обомшелый вид». Ко всем житейским перипетиям, даже его непосредственно касающимся, относится с рассеянным безразличием. И то сказать, Эмсворт чудовищно рассеян, и это за собой знает: «Видите ли, Бакстер, мне иногда кажется, что я становлюсь рассеянным». Он вечно что-то забывает, что-то теряет (трость, монокль), что-то ищет – например, пенсне, которое висит у него на шее. Его частенько подводит память, стоит ему сесть (а вернее, его посадить) в поезд, как он тут же засыпает. В характере графа сплошные «не»: незлобив, не агрессивен, не деловит, не властен. Чем он и отличается от своего ближайшего окружения.

Герцог Аларих Данстбл. Старший брат лорда Эмсворта, леди Констанс, леди Гермионы и Галахада Трипвуда. Высок, массивен, лыс, пучеглаз, носит усы, «какие в моде у сержантов и у моржей» («Рад служить»). Любопытен, как кошка, бережлив, больше всего на свете любит деньги. Рубит «правду-матку», властен, склочен, нагл, обидчив, мстителен. И отличается, как все герцоги Данстблские, воинственным духом. «Прославлен зверствами»; однажды в пылу гнева переломал мебель кочергой («Дядя Фред в весеннее время»). При этом трусоват: когда приезжает в Бландингс, требует поселить себя на первом этаже – боится пожара.

Галахад (Галли) Трипвуд. Младший брат леди Гермионы, леди Констанс, герцога Данстбла и графа Эмсворта. Галли – «светило театров и скачек, краса ресторанов, сама легенда», и это известно всем; Галли Трипвуда знают даже те, кто не знает Эйнштейна.

Любитель выпить, 57-летний Галли «смело шел вперед и вверх по ступеням напитков». Отличается несокрушимым здоровьем; это ему принадлежит открытие тайны вечной молодости: пей и никогда не ложись раньше четырех утра.

Вдобавок он изобретателен, сметлив, прекрасно выражает свои мысли и очень – невзирая на возраст – влюбчив. Когда-то он был влюблен в певичку из «Тиволи» Долли Хендерсон, но жестокосердный отец воспрепятствовал, как викторианцу и положено, неравному браку и отправил нерадивого сына в Африку. А еще Галли всегда, в самых сложных, непредвиденных обстоятельствах, не теряет присутствия духа; члены клуба «Пеликан» говорили, что в любой ситуации Галахад Трипвуд будет сдержан и спокоен, как палтус на прилавке.

Для старших сестер он – «пятно на семейном гербе»; в Галли предосудительно всё – от манер до монокля и шляпы набекрень. Посмотришь на него, ужасаются сестры, и кажется, что в следующий момент он запоет цыганскую песню; от такого, как Галли Трипвуд, всего можно ожидать. Леди Констанс и леди Гермиона уже не один десяток лет осуждают нравственное и духовное несовершенство Галахада. И для этого у них есть все основания: Галахад легко и умело разрушает все их злокозненные замыслы и интриги. Для забывчивого, нерешительного и рассеянного лорда Эмсворта, и не для него одного, Галахад – ангел-хранитель. Про своих сестер же Галли не раз глубокомысленно замечал, что «иметь сестер непредусмотрительно и опасно».

Леди Констанс (Конни) Кибл. Жена Джозефа Кибла, сестра леди Гермионы, герцога Данстбла, Галли Трипвуда и лорда Эмсворта; последним она без зазрения совести с детства помыкает – как, впрочем, и всеми обитателями Бландингса. Властный взор, очки в черепаховой оправе, лицо красивое, даже очень, но какое-то неподвижное; Конни подходит эпитет «подмороженная». Осанка императрицы (с маленькой буквы). Когда она чем-то недовольна (что бывает часто), то гневно фыркает, втягивая носом воздух; когда злится, «ее глаза заволакивает холодная пленка».

На своего нерадивого брата лорда Эмсворта смотрит, «как богиня, обнаружившая в салате червяка». Требует от него активности, которую он не выносит. «Должен же он когда-то исполнять свой долг!» – восклицает она в сердцах.

На людях сохраняет «патрицианскую отрешенность». Горда, высокомерна, при этом ловко и умело плетет интриги, хотя до сестры, леди Гермионы, ей далеко: у Гермионы «воли и силы раза в два больше». Планомерно преследует несколько целей. Уволить Биджа – и это после 18 лет беспорочной службы. Разделаться с самозванцами и мошенниками, которыми, как ей кажется (так и есть), наводнен Бландингс. А еще – почаще приглашать в Бландингс, «на пушистые ковры замка», литературных знаменитостей.

В Конни без памяти влюблен Джеймс Р. Скунмейкер, американский финансист «величаво солидных размеров».

Мистер Джозеф Кибл. Первый муж леди Констанс; пожилой вдовец. Низкорослый, дородный. Состояние нажил на южно-африканских алмазных копях. Обожает жену; обожает и боится. С леди Констанс у него (по его же инициативе) общий счет в банке: дал слабину во время медового месяца. Когда волнуется (а в «разборках» с супругой это происходит частенько), громко бренчит в кармане ключами и трется затылком о каминную полку.

Филлис. Падчерица Джозефа Кибла. Леди Констанс не желает даже слышать о дочери, Кибл же старается (получается плохо) встать на сторону падчерицы. Миниатюрна, хрупка, огромные карие глаза «под облаком темных волос». В выражении глаз – вселенская печаль.

Леди Гермиона Босток. Жена полковника Эгберта Уэджа, сестра лорда Эмсворта, леди Констанс, герцога Данстбла и Галахада Трипвуда. Невысокая, хрупкая, походит на кухарку, – но все, кто с ней встречаются, «трясутся от одного ее взгляда» («Полная луна»). «Истинный самодержец», она привыкла, что все ее желания исполняются по первому же слову, и «те, кто хорошо ее знал, не портили себе жизнь» («Дядя Динамит»). «Демоническая тетка», как ее называют, со взглядом, как у «воспитанного василиска», она тем не менее «легко опьянялась вином прельстительных слов». Когда злится (а злится она всегда) – «шипит, как жир на сковородке», «взрывается, как бумажный пакет», и цокает языком. Стремится к уединению, подолгу молчит, а с лордом Эмсвортом вообще не разговаривает – к чему терять время зря? В жизни любит всего три вещи: решительность, расторопность (ни тем, ни другим ее муж похвастаться не может) и бутерброды с огурцом.

Эгберт Уэдж. Полковник; муж леди Гермионы Босток. Жену обожает не меньше, чем Джозеф Кибл – леди Констанс. Преклоняется перед ней и беспрекословно ей подчиняется – иного выхода у него, впрочем, нет. Любит перебирать пальчики ее ног. Практичен. Не потому ли ему часто снятся богатые зятья?

Вероника Уэдж. Дочь полковника Уэджа и леди Гермионы, племянница Галахада Трипвуда. Помолвлена с «высокородным» Фредди Трипвудом, сыном лорда Эмсворта. «Сияющая» красота сочетается у нее с куриными мозгами – «если курица еще и стукнется головой о землю» («Галахад в Бландингсе»). Самая точная и лапидарная характеристика Вероники – «слабоумная лапша». «Природа, – говорит про нее автор, – одарила Веронику ровно тем количеством разума, какое уместится в крошечном пузырьке».

Фредди Трипвуд-младший. Сын лорда Эмсворта. Женившись на американке, дочери Дональдсона-Собачьей радости, работает в фирме, торгующей кормом для собак. Из лондонского бездельника превратился в нью-йоркского дельца; деловит, с отцом держится свысока, что не мешает ему клянчить у престарелого родителя деньги. Когда возвращается в Бландингс, слоняется без дела, как «опечаленная овца» («Полная луна»). Беззаботен, любит играть в гольф и на скачках. Как правило, проигрывает, и мечтает стать партнером букмекера. А также – петь, хотя голос у него хуже некуда.

Вечно пьян, но и в редкие минуты трезвости смекалкой и богатым воображением – если, конечно, дело не касается собачьего корма – не отличается, «большой ясностью мысли не обладает» («Положитесь на Псмита»). О невысоком интеллекте Фредди свидетельствует и внешность: длинное, идиотическое лицо, глянцевые волосы, зачесанные назад и густо набриолиненные, глаза, имеющие сходство с глазами креветки.

Вечный козел отпущения: «Высокородный Фредди имел несчастье принадлежать к тому злополучному типу людей, на которых… возлагают вину за всё» («Положитесь на Псмита»). Знаток и ценитель детективов и кинобоевиков.

Типтон Плимсол. Друг Фредди Трипвуда. Американский миллионер, торгует собачьим кормом и любит выпить (и это еще мягко сказано): «Алкоголь – лучшее лекарство, я всегда говорил». Общителен, любит мужскую компанию и не верит в прочность семейных уз, что не мешает ему влюбиться в Веронику Уэдж, да еще с первого взгляда.

Генри Листер. Друг Фредди Трипвуда. Кличка – «Глист». Художник, увлекается кубизмом. Подрядился писать портрет Императрицы, изобразил свинью пьяной в дым, да еще квадратной, отчего в лице лорда Эмсворта нажил смертельного врага. Очень похож на гориллу: «В зоологическом саду его бы встретили как родного».

Икенхем, пятый граф Икенхемский (дядя Фред). Фредерик Алтамонт Корнуоллис Твистлтон, граф Икенхемский в своей долгой жизни (ему перевалило за седьмой десяток) поменял, пока не стал пэром Англии, немало профессий. Успел побывать ковбоем, репортером, старателем и даже продавцом газировки в Штатах.

Находясь «на заслуженном отдыхе», он и поныне рвется в бой: в отсутствие жены тут же покидает сельскую глушь, где ныне живет, и отправляется в Лондон «глотнуть столичного воздуха». В свое время любил пропустить с друзьями стаканчик в столичном клубе «Трутни», который известен своим плавательным бассейном, курительными концертами[52] и взбалмошными завсегдатаями, вечно клянчащими друг у друга пятерку. Любит поиграть на собачьих бегах, ибо убежден: «Душу народа не познаешь, с ним не смешавшись» («Рад служить»). Любит лежать в гамаке, предаваясь глубоким размышлениям.

Больше же всего любит «устроить эксцессы», за что и прозван «Дядей Динамитом». «Удержать старого психа на привязи» («Дядя Фред посещает свои угодья») не удается даже его жене леди Джейн; по своей природе дядя Фред – авантюрист и мошенник: «Когда я читаю в газете об очередной жертве мошенничества, то примеряю сюжет на себя» («Дядя Фред в весеннее время»).

Для него нет ничего хуже «монотонного течения жизни», а также угнетения и несправедливости. Он стремится «расточать радость и свет». И свою цель видит в том, чтобы «добиваться счастья любящих сердец».

Высок, изыскан, глаза яркие, усы седые, постоянно их подкручивает. Шляпа набекрень, «сигару держит, словно знамя».

Леди Джейн. Жена пятого графа Икенхемского. Предпочитает, чтобы ее муж, забыв прошлое лихолетье, жил за городом и целыми днями дремал в гамаке. Иными словами, старается держать его при себе. Опрометчиво уплыв в Вест-Индию на несколько недель («Дядя Динамит»), она дала мужу свободу, и дядя Фред не преминул этой свободой воспользоваться.

Икенхем, проживший в Америке лет двадцать, называет свою горячо любимую супругу «большой белый вождь».

Мартышка Реджинальд Твистлтон. Племянник дяди Фреда.

Любит выпить; «Где виски, там и ты», – говорит про него дядя Фред. При словах «дядя Фред» синеет и выпивает две порции виски кряду («Дядя Динамит»).

Стоит Мартышке увидеть любимого дядю, который в детстве держал его на руках, как волосы у него «поднимаются дыбом, как иглы на взъяренном дикобразе». Он так боится, как бы дядя не втянул его в какую-нибудь авантюру вроде собачьих бегов, что ощущает, будто нервы у него «торчат вершка на два и еще заворачиваются» («Дядя Динамит»). Не потому ли его часто сравнивают с кошкой на раскаленных кирпичах и называют за глаза «остолопом»?

Еще любит хороший детектив вроде «Убийства в тумане».

Монти Бодкин. Одно время секретарь лорда Эмсворта; уволен. Руководил также детским издательством «Наш малыш», работал в уголовном розыске и помощником режиссера в Голливуде, где трудился ровно год, ибо таковым было условие его помолвки с Гертрудой Баттервик. Когда Бодкин узнаёт, что помолвка разорвана, он «распустился, как цветок, политый добрым садовником» («Женщины, жемчуг и Монти Бодкин»). Не отличается надежностью, а также «прыткостью мысли». Любит приключенческие книги и рассчитывает, как мистер Микобер, исключительно на авось. И правильно делает: кого-кого, а уж Монти «авось» обычно не подводит.

Р. Псмит. Знаком нам давно и хорошо. Вечно молодой брюнет, очень высок, очень худ, очень серьезен. Галантен, находчив, невозмутим, одет с иголочки – хотя по большей части бедствует; признаётся без тени смущения: «Я стою на краю полной нищеты».

Свою стандартную фамилию «Смит» переделал на «Псмит»: «Некоторое разнообразие не повредит». Чем-то напоминает дядю Фреда в молодости и нашего Остапа Бендера, помещает в газетах «Манифест Псмита»: «Положитесь на Псмита! Псмит вам поможет. Псмит готов на всё!» Полагаться на Псмита, пожалуй, не стоит, а вот в том, что он «готов на всё», сомневаться не приходится.

В Итоне, где он учился, ему прочили блистательную карьеру, однако долгое время Псмит вынужден был служить на посылках у дяди, занимавшегося торговлей рыбой; дядя «видел племянника Монархом Макрелей или Султаном Сардин» («Положитесь на Псмита»).

Как дядя Фред, Галахад Трипвуд и, конечно же, Пэлем Гренвилл Вудхаус, Псмит предпочитает «эксцентрическую часть рода человеческого», вслед за Икенхемом и Галли считает, что чем больше сюрпризов преподносит жизнь, тем жить веселей и приятней. Псмит владеет собой, он не из тех, «кто пятится, заслышав зов Приключения» («Положитесь на Псмита»), он глубоко убежден: из любой переделки есть выход, главное – не теряться. Он и не теряется: когда возникает сложная ситуация, вынимает из глаза монокль, протирает его и начинает действовать. По натуре он оптимист, верит в себя, в свои силы.

Произносит длинные, цветистые монологи, может экспромптом сочинить душещипательные вирши, в роли самозванного авангардного поэта из Канады чувствует себя как рыба в воде, способен убедить кого угодно в чем угодно – и этим и подкупает наивного графа Эмсворта, который в романе «Положитесь на Псмита» приглашает его к себе в секретари. Что-то будет!

Майк Джаксон. Тоже наш давний знакомец. Ближайший друг Р. Псмита и его антипод. В отличие от обаятельного и непредсказуемого авантюриста Псмита, «готового на всё», Майк – натура серьезная и уравновешенная. И – опять же в отличие от Псмита – довольно заурядная; плывет по течению.

Руперт Бакстер. Секретарь лорда Эмсворта. Компетентен, решителен, молод, носит роговые очки с толстыми стеклами, которые «сверкают неизъяснимой компетентностью» («Положитесь на Псмита»). Когда предается размышлениям (а размышляет он неустанно), имеет обыкновение посвистывать. Целыми днями, подперев кулаками куполообразный лоб, просиживает в библиотеке: «Его высокий ум чурался легкомысленной болтовни великосветстких мотыльков».

С Бакстером не спорят. Не спорит и лорд Эмсворт, хотя и считает, что Бакстер несносен, много себе позволяет. Всегда, даже в самые трудные минуты, Бакстер сохраняет хладнокровие и отменное дедуктивное мышление; сам Шерлок Холсмс позавидовал бы тому, с какими упорством и проницательностью Бакстер ищет украденные драгоценности. Любую просьбу он взвешивает всесторонне, никогда ничего не забывает, к полету фантазии не склонен. И подозревает в мошенничестве и разгильдяйстве всех до единого обитателей замка, за исключением леди Констанс, его покровительницы и союзницы.

В конце романа «Положитесь на Псмита» уволен лордом Эмсвортом за то, что бросался в него цветочными горшками, и возвращается к своему прежнему нанимателю, американскому миллионеру Дживонсу.

Лаванда Бриггс. В романе «Рад служить» – секретарь лорда Эмсворта, который боится и ненавидит ее еще больше, чем предыдущего секретаря Руперта Бакстера. «Сверкая энергией и очками», она портит своему хозяину жизнь, все время что-то от него хочет. «Рабыня долга», она день-деньской стучит на пишущей машинке и давно мечтает открыть собственное машинописное бюро, чего, в конечном счете, и добивается. Высокообразованна, цитирует «Современную любовь» Джорджа Мередита. Герцог Данстбл назвал ее «очкастой тварью».

Бидж. Дворецкий в Бландингсе. Беспорочно прослужил у лорда Эмсворта восемнадцать лет. Когда ему обещают, что его отблагодарят, он искренне возмущается: «Вы обижаете меня, сэр!» («Беззаконие в Бландингсе»).

Лорд Эмсворт любит Биджа почти так же сильно, как Императрицу; он знает: Бидж не подведет. А еще он ценит Биджа за то, что тот никогда ни о чем не спрашивает, – не то, что проворный, ушлый молодой дворецкий, который придет на смену верному старому Биджу. А ведь это рано или поздно произойдет: коварная леди Констанс давно грозится старика уволить.

Бидж серьезен, расположения к шуткам не выказывает и всем своим видом и немалым весом (злые языки уверяют, что он толще Императрицы) являет картину покоя и безмятежности. Что он любит? Выпить перед ужином стаканчик портвейна. Бить в гонг, призывая обитателей Бландингса к столу. Прогуляться до станции «ради фигуры»; на последнем переходе, правда, он уже не тот. А еще – водить по замку в День открытых дверей охающих от удивления и восхищения экскурсантов. Читать детективы, которые, уехав в Америку, оставил ему Фредди Трипвуд. Раскладывать на длинном столе свежие газеты и журналы. Ну и, конечно, – сладко вздремнуть перед обедом.

Ангус Маккалистер. Старший садовник его сиятельства лорда Эмсворта. Добросовестен, добился грандиозных результатов: «Его клумбы давали много пищи для гордости и мало причин для озабоченности» («Положитесь на Псмита»). Пребывает в постоянной, непрекращающейся полемике с лордом Эмсвортом, у них разные взгляды на мох («Я запрещаю вам потревожить хотя бы один дюйм моего изумительного мха») и на штокрозы: цветку штокрозы, считает Ангус Маккалистер, «полагается быть тугим и округлым». Любит свою работу и совершенно счастлив – «насколько может быть счастлив шотландец».

Ваулз. Шофер. Целыми днями жует резинку и играет на губной гармошке. Если за рулем Ваулз, время пути от станции «Маркет Бландингс» до замка пролетает незаметно.

Джордж Сирил Бурбон. Свинарь Императрицы. По мнению Лаванды Бриггс, человек бессовестный и продажный, что, впрочем, вовсе не мешает ему через слово цитировать Писание. В романе «Рад служить» помогает украсть Императрицу, за что лишается своего почетного и прибыльного места работы.

Глава десятая. Двадцатые – тридцатые. В лучах славы

Имелись в жизни Вудхауса двадцатых годов и события не менее значимые, чем публикация первых произведений с участием Дживса, Вустера, мистера Муллинера, лорда Эмсворта и других обитателей замка Бландингс.

Писатель выпускает сборник рассказов «Опрометчивость Арчи». Опрометчивость Арчибальда Моффама, добропорядочного юного англичанина без профессии и средств к существованию, выражается в том, что он по недомыслию отправляется за океан, в страну «неограниченных возможностей» и Сухого закона. Где женится на дочери владельца нью-йоркского отеля, а по совместительству – местного криминального авторитета, чье черствое сердце простодушному искателю приключений из старой доброй Англии удается, в конце концов, растопить.

Пишет очередной англо-американский любовный роман «Приключения Салли». Месседж: чтобы преуспеть, нужно немногое: не бояться начать новую жизнь и расстаться со старыми привычками и стереотипами. То есть, заметим, – именно то, на что сам Вудхаус никогда бы не отважился. Похождения Салли Николс – хрупкой, но нисколько не расположенной к мелодраме девушки с яркой индивидуальностью, врожденной догадливостью и аппетитной ямочкой на подбородке – особой оригинальностью не отличаются, но, как почти все книги Вудхауса, сдобрены ироничными и чеканно исполненными (не оттого ли его так нелегко переводить?) наблюдениями за жизнью. Например: «Из всех летних развлечений мало что дает такой же стимул, как наблюдение за купающимся французом средних лет». Или: «Есть в собачьей драке какая-то дикая, неистовая ярость, перед которой простой смертный испытывает бессилие, как перед разбушевавшейся стихией»[53].

В 1924 году пишет уже четвертый (и, как выясняется, последний) роман из «псмитской» серии – «Положитесь на Псмита», где на первый план выдвигается уже хорошо знакомый нам владелец замка Бландингс лорд Эмсворт со своим постоянным эскортом, Псмит же, наоборот, отступает в тень. Изобретательности и обаяния при этом не теряет.

Продолжает исправно, не реже раза в год, пересекать океан. Рождественские каникулы – в компании жены, Гая Болтона, Фло Зигфелда и его «шалуний», а также автомобильного короля Уолтера Крайслера и прочих «владельцев заводов, газет, пароходов» – проводит, если он в Америке, на Палм-Бич, во Флориде либо в Южной Каролине. Или, оторвав день-другой от работы, катается на «Деве», роскошной яхте Зигфелда, – опять же в обществе Этель и Гая с женой или с подругой. Или – когда он в Англии – отправляется на матч по регби и футболу: всегда был ярым болельщиком, знающим толк в игре и разбирающимся в игроках. Или участвует в спиритических сеансах; убежденный атеист, Вудхаус тем не менее отдает дань, вслед за старшим братом Армином, теософии. Или, прихватив приемную дочь, уже в конце двадцатых едет через всю Америку на Запад посмотреть «Певца в джазе», первый в истории кино звуковой фильм. И в Санта-Монике, на берегу океана, обедает в компании великих мира сего – Дугласа Фэрбенкса, Мэй Уэст, Уильяма Рэндольфа Херста и его личного гостя Уинстона Черчилля, с которым Вудхауса уже не раз знакомили и который спустя лет двадцать скажет, что его, Вудхауса, имя «дурно пахнет».

Или играет в гольф, которому посвятит целую серию коротких рассказов, своего рода юмористических зарисовок. В гольф Вудхаус играл, по его собственным словам, не слишком хорошо, а вот писал о гольфе – легко, живо, непринужденно, изобретательно. И до того остроумно, что читателю (мне, во всяком случае) нисколько не мешает, если не знаешь, что такое «половинное поле о девяти лунках», «выводящий удар за раунд», «шестой бункер». Если даже не догадываешься, «как выйти на флажок седьмым» и что такое «выйти на грин». Гольф в этих рассказах – лишь своего рода отвлекающий маневр, предлог, чтобы в очередной раз порадовать читателя, поместив его (английского читателя, естественно) в знакомую среду. И, как всегда, порассуждать о жизни – то бишь, о гольфе: «Не в меру разговорчивый гольфист – вне всяких сомнений, худшее из зол, порожденных современной цивилизацией»[54].

Вновь (теперь уже совсем ненадолго) сойдясь с Керном, репетирует в тиши Грейт-Нека новые мюзиклы, заказанные Зигфелдом: «Салли», «Пэт», «Хорошо устроились» («Sitting Pretty»), «Девушка из кабаре». Последний – типичный продукт «века джаза» – имел в Лондоне оглушительный успех.

«Такой премьеры я, честно сказать, не припомню, – писал Вудхаус Леоноре 20 сентября 1922 года, наутро после лондонской премьеры «Девушки из кабаре» в Зимнем саду. – Зрительный зал аплодировал стоя и едва ли не полчаса, а в сцене кабаре попросту сходил с ума».

Купается в лучах славы, дает многочисленные интервью, фотографируется, сияя обаятельной, насквозь фальшивой улыбкой (отрывают от работы!), и с напускным интересом глядя в объектив: на палубе транс-атлантического лайнера, на подножке пульмановского вагона, на фоне книжных шкафов в своей библиотеке; в столичных магазинах, где Этель, вертясь перед зеркалом, ненасытно примеряет наряды. На этих фотографиях его держат под руку с одной стороны жена, с другой – приемная дочь, обе высокие, статные, в модных шляпках – сразу и не скажешь, где Леонора, а где Этель.

И мечтает только об одном: поскорей бы вновь оказаться наедине со старым, верным «Монархом». Завидует Таунэнду: тот в это время живет «вдали от суетной толпы» в сельском коттедже, «похоронил себя в деревенской глуши», как приятель Вустера Гасси Финк-Ноттлом из романа «Фамильная честь Вустеров».

«Даже если у тебя протекает крыша, – пишет Вудхаус другу 12 декабря 1924 года, – ты, по крайней мере, можешь работать. А у меня сесть за письменный стол ну никак не получается! У нас тут что ни день эти распроклятые званые обеды и ленчи, они съедают всё свободное время. Ленч, точно дамоклов меч, висит надо мной и губит всю мою утреннюю работу. Да и обед ничуть не лучше… Если пишешь роман, то с ним надо жить. Если хотя бы на день забросишь своих героев, они деревенеют (they go cold), и я забываю, что́ они собой представляют».

И нередко и совершенно неожиданно убегает из клуба или ресторана, а то и из собственной столовой во время приема гостей; в этом случае, правда, найти его несложно: наверняка сидит у себя в кабинете и вдохновенно колотит по клавишам пишущей машинки. Может, к примеру, сидеть в лондонском элитном клубе «Гаррик», или в «Сэведже», или в «Бифстейке», вести оживленную, неторопливую беседу с Милном или Конан-Дойлом (это, кстати, Конан-Дойл приохотил Вудхауса к спиритизму), – а в следующий момент вдруг исчезнет, не попрощавшись, теряется в уличной толпе. Может куда-то подеваться и на пароходе: спрячется где-нибудь на нижней палубе – ищи его! А может исчезнуть – и не убегая, не прячась. Сидит в кругу друзей и знакомых, выпивает, покуривает, добродушно, как всегда, улыбается, изредка вставит реплику-другую. Однако если к нему присмотреться, то замечаешь: отрешен, непроницаем, погружен в себя, ведет разговор не столько с гостями, сколько с самим собой, со своими героями. Наш Лесков называл таких, как Плам, «тайнодумами».

«Как же мало на свете людей, которых хочется видеть, – пишет он Таунэнду 12 февраля 1927 года. – Вчера в обеденное время я заглянул в “Гаррик” – и, с отвращением окинув взглядом присутствующих, ушел в “Чеширский сыр” пообедать наедине с самим собой».

Всё время раздумывает, где ему всё-таки лучше жить: в Англии, где теперь у него свой дом в центре Лондона, или в Америке, на Лонг-Айленде, или в любимом Грейт-Неке, где так хорошо работается.

«Что, собственно, происходит с Лондоном и Англией? – задается он риторическим вопросом в письме Таунэнду из Лондона 24 августа 1923 года. – Я считаю дни, когда можно отсюда уехать. Решение принято: впредь жить буду в Америке. В Лондоне есть что-то мертвое, что-то гнетущее, сам не пойму что… Хочется только одного: поскорей вернуться в Америку и вновь слышать американскую речь».

Относительно «мертвого», «гнетущего» Лондона заметим мимоходом, что живет Вудхаус в это время не где-нибудь, а в Мэйфере, в доме, как сам он выразился, «черт знает на что похожем». В распоряжении Вудхаусов 16-комнатный особняк, в услужении – дворецкий, повар, целый выводок горничных и ливрейных лакеев в зеленых камзолах с серебряными пуговицами, а также два секретаря (оба подчиняются Этель) и водитель, который возит хозяев на «роллс-ройсе» с фамильным гербом Вудхаусов на дверце. «Кто б мог подумать, что я так опущусь», – невесело шутил владелец особняка, целиком подчиняясь вкусам и жизненным принципам супруги.

Не проходит, однако, и двух месяцев, и 4 ноября того же года Вудхаус пишет Таунэнду совсем другое письмо:

«Америка годна только для визитов. Нью-Йорк чудовищен. Ничего, кроме шума и вони».

И – мог бы он добавить – безрассудных водителей. 23 июля 1923 года Вудхаус – он тогда жил на Лонг-Айленде – отправляется встречать Леонору: падчерица поехала в гости в Ист-Хэмптон и взяла семейный «бьюик», чтобы доехать до станции. На обратном пути, издали заметив на шоссе приближающегося отчима, Леонора тормозит и съезжает на обочину. Вудхаус направился было к «бьюику», но, переходя дорогу, был сбит «фордом»: водитель «форда», объезжая притормозивший «бьюик», выехал на встречную полосу и не обратил внимания, что прямо перед ним дорогу переходит высокий, плотно сбитый, лысоватый господин лет сорока, в очках и с трубкой. Вудхаус – спортсмен как-никак – успевает в последний момент отпрыгнуть в сторону, но нога у него попадает под переднее левое колесо «форда».

«Я решил, что наступил конец света, – пишет он Таунэнду. – Я совершил немыслимый цирковой кульбит и приземлился на асфальт лицом вниз… Господи, лишнее доказательство того, что сегодня мы есть на этом свете, а завтра нас уже нет. – И, как водится, напоследок пошутил: – Не будь я в такой приличной форме, от его машины ничего бы не осталось».

Даже в этом невеселом эпизоде нашел, над чем – а верней, над кем – посмеяться. Над собой же смеется всего охотней. И в этом весь Вудхаус.

«Весь Вудхаус» еще и в том, что обычно он увлечен работой и не видит – не желает видеть, – что́ происходит вокруг него. Права была Этель, когда однажды сказала про мужа, что тот живет на Луне. Живет на Луне и не замечает даже самого очевидного. Того, например, что в их доме (домах) объявилось – и утвердилось – новое лицо. В гости к Этель зачастил недавно мобилизовавшийся американец, капитан Бобби Денби, человек молодой, отзывчивый и очень обаятельный – «симпатизант», как он сам себя называл. С Вудхаусом Бобби вежлив, предупредителен, не устает хвалить его книги и даже выполняет (не иначе как по просьбе Этель) кое-какие его издательские поручения, поскольку в Нью-Йорке бывает чаще Вудхаусов. Одним словом, делает всё то, что полагается делать «другу семьи». Времени при этом зря не теряет. Идет учиться на юриста по правовым вопросам, потом, когда становится ясно, что юриста из бравого фронтового офицера не получится, одно время подвизается литературным негром у популярного автора триллеров Рекса Бича. А потом устраивается в нью-йоркский еженедельник «Liberty», который Вудхаус (в угоду жене) предпочел «Post» – по счастью, ненадолго. И это притом, что условия в «Liberty» были заметно хуже, и «Post» (и Лоримеру) он был многим обязан. Бобби ни в чем себе не отказывает: снимает номер в фешенебельном «Ройялтоне», причем за счет Вудхауса, которому, случалось, без малейшего стеснения, залезает в карман. А когда однажды его уличили в откровенном воровстве (присвоении двух тысяч долларов), довольно искусно изобразил полнейшее недоумение. Исчез из жизни Вудхаусов – пробыв в этой жизни не один год – «друг семьи» так же внезапно, как и появился…

Глава одиннадцатая. «Фабрика грёз»

Отдельно стоило бы сказать об отношениях Вудхауса с Голливудом, в котором происходит действие двух романов писателя: «Везет же этим Бодкинам» (1935) и «Веселящий газ» (1936). До 8 мая 1930 года, когда Вудхаус по приглашению «Metro-Goldwyn-Mayer» прибыл в Лос-Анджелес, знакомство писателя с «фабрикой грез» было заочным. В 1914 году он продал «MGM» права на экранизацию своего раннего рассказа «Сосед сверху», а годом позже Сесил де Милл снял немой фильм по «Джентльмену без определенных занятий». Немые фильмы также снимались в 1919–1920 годах по мюзиклам «Надо же!» и «Ах, леди! Леди!!», для которых Вудхаус, как уже упоминалось, сочинял стихи. Теперь же он подписывает полугодовой контракт на создание сценария по довольно посредственному фарсу «Эти три француженки» – и не с кем-нибудь, а с самим Ирвингом Талбергом, человеком номер один в Голливуде, знаменитым продюсером «MGM», прототипом 35-летнего чудо-мальчика, продюсера Монро Стара, героя «Последнего магната» Скотта Фицджеральда.

Работа у Вудхауса в «MGM» была, прямо скажем, не пыльная: на службу (то бишь на студию) ходить не надо, с Талбергом отношения – лучше некуда, Вудхаус – желанный гость в особняке Талберга и Нормы Ширер в Санта-Монике. Этот особняк, кстати говоря, смешно и, по всей видимости, вполне достоверно описан в романе «Веселящий газ»:

«Логово Бринксмайеров… оказалось одним из самых впечатляющих поместий в Голливуде. Обширный газон со скульптурой оленя, красочные беседки, увитые побегами бугенвиллеи, за которыми ухаживали три садовника, несколько бассейнов, теннисные корты, столы для пинг-понга и другие симптомы богатства».

Коттедж, где Вудхаус поселился вместе с Леонорой (Этель присоединится к мужу и дочери позже, приедет из Нью-Йорка с очередным китайским мопсом), хотя с особняком мистера Бринксмайера, «кумира американских матерей», его не сравнить, – выше всяких похвал. Перед домом – бассейн, где Плам плещется по три раза на дню: утром, до работы, в середине дня, оторвавшись на полчаса от письменного стола, и перед ужином. Да еще каждую субботу кладет в карман 1700 долларов.

От письменного стола отрывается редко, пишет рассказы, пьесу и роман «На вашем месте», который спустя три года вместе с Болтоном переделает в пьесу «Кто есть кто». Успеха пьеса не имела, да и роман большой оригинальностью не отличается. Героиня, Лидия Бессинджер, теряется в красочной галерее решительных и властных вудхаусовских «хозяек жизни» вроде леди Агаты или леди Констанс. Да и Ленгсли-энд, вустерширская резиденция пятого графа Дройтвичского с озером «в бахроме деревьев» и «бархатной лужайкой»[55], мало чем отличается от места действия большинства «усадебных» романов писателя. Портретные зарисовки, впрочем, как всегда, хороши:

«Мистер Дж. Дж. Уэзерби из юридической конторы “Полт, Уэзерби, Полт и Полт” озирался в той свойственной юристам манере, которая наводит на мысль, что улики они ищут за гардинами и под пианино… Физически Уэзерби присутствовал, духовно был за сотню миль».

Недостатков в голливудской жизни Вудхауса было, собственно, всего два: во-первых, негде ходить пешком: тротуаров – и тех нет. И, во-вторых, работы, по понятиям Плама, маловато, да и та, что есть, какая-то очень уж непривычная. Непривычен и местный язык, на котором изъясняются киношники: «общий план», «перебивки», «неживой объект», «неподвижная натура», «закадровый голос на монтаже», «натурные работы элементарного уровня». Каждое слово в отдельности известно, а вот вместе…

«Работы ничтожно мало, – жалуется он Маккейлу в письме от 26 июня 1930 года. – Я переделал действующих лиц в графов и дворецких с таким успехом, что, когда поставил точку, было созвано совещание и изменён весь сюжет, главными героями стали герцог и дворецкий. Теперь, стало быть, придется всё переделывать. Работаем ввосьмером. Система следующая: А. придумывает основную идею, В. помогает А. ее осуществить, С. пишет сценарий, D. набрасывает первый вариант диалогов, после чего текст пересылается мне, чтобы я придал ему окончательный блеск. И, в заключение, сценаристы E. и F. переписывают всю историю с начала до конца, и мы вновь принимаемся за работу. Свою часть работы я мог бы выполнить за одно утро, но на “MGM” убеждены, что мне понадобится никак не меньше двух месяцев».

Вудхаус не упоминает, что Талбергу (как было с рассказом «Розали», который Вудхаус должен был переделать в сценарий) уже после начала съемок ничего не стоило работу приостановить – на том основании, что «интерес к мюзиклу повсеместно падает».

К началу следующего, 1931, года падает интерес и к Вудхаусу. Деньги Талберг продолжает платить исправно, а вот работы поубавилось: теперь известного писателя используют, главным образом, как автора «дополнительного диалога» – что бы это ни значило. Вудхаус, понятно, не тужит. И, конечно же, не удивляется; как заметил рассказчик в «Веселящем газе»: «Я пробыл в Голливуде достаточно, чтобы ничему не удивляться». Пишет свое (роман «Большие деньги»), принимает – без большой, правда, охоты – гостей, с приездом Этель их с каждым днем становится всё больше.

«Начинает она с того, что приглашает на ленч одну пару, – жалуется он Маккейлу в апреле 1931 года. – Потом спохватывается: “Нужно позвать еще одну, чтобы первой паре не было скучно”. И число гостей удваивается. В результате у нас обедает весь Голливуд. “А то ведь другие обидятся, если мы их тоже не позовем”, – говорит она. И на ленч приходит человек пятьдесят».

Чувства юмора, стало быть, не теряет, понемногу привыкает к синекуре. Его портрет, и вполне колоритный, набросала в это время близкая подруга Леоноры Морин О’Салливан:

«Большой, приветливый, очень английский, какой-то неуловимый, скорее забавный, чем язвительно остроумный… Так и вижу его: неподвижно, точно тюлень, лежит на спине в бассейне, жмурится на солнце, поглядывает на выступающие из воды пальцы ног и на густо-синее калифорнийское небо. Обдумывает, должно быть, что́ собирается написать».

Кто бы мог подумать, что этот «приветливый, забавный английский тюлень» перед самым отъездом из Калифорнии в интервью «Los Angeles Times» покажет зубы, продемонстрирует «черную неблагодарность». К нему, как говорится, со всей душой, а он…

«За то, что я год бездельничал, мне заплатили 104 000 долларов, – сообщает он интервьюеру. – Ума не приложу, за что. Кинопромышленность меня повергла в смятение… Они были со мной так милы, а я, получается, их обманул… Когда я закончил “Розали”, они от души поблагодарили меня и сказали, что вряд ли воспользуются моей работой – мюзиклы, дескать, ныне не в чести. Чудеса, не правда ли? Если им нужны только громкие имена, то обходятся им эти имена, согласитесь, недешево».

Есть у Вудхауса оценки Голливуда и куда более резкие. Например, в рассказе из голливудской жизни «Кивальщик»:

«Объяснить несведущему, как распределяются обязанности в киноиндустрии, совсем не так просто… Кивальщик чем-то напоминает Подпевалу (Yes-Man), однако на иерархической лестнице стоит ниже. Задача Подпевалы – присутствовать на совещаниях и подпевать. Задача же Кивальщика, что следует из его должности, – кивать. Ответственное лицо высказывает какое-то мнение – и это сигнал Подпевале подпеть. И только после того, как все подпевалы подпели, наступает очередь кивальщиков. Они кивают».

А спустя много лет Вудхаус пошел в своей неблагодарности и язвительности еще дальше:

«Голливуд ужасно влияет на нравственность, – пишет он в «За семьдесят». – Он дышит обманом и лукавством… там наживаются на подлоге».

В том числе и художественном, мог бы он добавить. Кинобоссы требуют от сценаристов переписывать мрачные финалы знаменитых книг. Зритель бы оценил, считают многие из них, если в финале Грета Гарбо, исполняющая роль «Дамы с камелиями», а также Пат (фильм по роману Ремарка «Три товарища», сценарий Ф. Скотта Фицджеральда) останутся живы. Да и невеселый финал «Ромео и Джульетты» стоило бы «по-хорошему» переписать…

Вудхаус сравнивает «фабрику грёз» с каторжными работами – и это притом, что его работу, пусть и довольно бессмысленную, каторжной никак не назовешь.

После подобного расставания новая встреча с «MGM» представлялась весьма проблематичной – тем более что неожиданно, в расцвете сил и лет умирает симпатизировавший писателю сам Ирвинг Талберг. И тем не менее, Вудхаус проводит в Голливуде еще год, с осени 1936-го по осень 1937-го. Живут теперь Вудхаусы не в центре, на Бенедикт-Кэнион-драйв, как в 1931 году, а «на выселках», высоко над городом, на Анджело-драйв, отчего светская жизнь Вудхаусов, несмотря на все потуги Этель, существенно затруднена.

Однако же теплится. «Жизнь, – как Вудхаус выразился в письме Таунэнду (январь 1937 года), – веду здесь тише некуда», но эта тихая жизнь всё же не ограничивается сочинительством, бассейном (зима – особенно не поплаваешь), гольфом и многочасовыми прогулками в одиночестве и в обществе горячо любимых пекинесов – Мисс Мигалки и совсем еще юного Чудика. Верно, людей вокруг немного (Этель безутешна), но кое-кто всё же есть. Есть подруги Леоноры и, прежде всего, Морин О’Салливан, с ней можно посплетничать о нравах и образе жизни здешних знаменитостей. Есть прославленный композитор Джордж Гершвин, живущий в Беверли-Хиллз. Есть соседи по Анджело-драйв, актеры и такие же страстные крикетисты, как Вудхаус, – Обри Смит и Нельсон Эдди. Имеется и молодой, симпатичный немец Вернер Плак; он пробуется в «Paramount Pictures» на роль первого любовника, пока же промышляет торговлей вином. В жизни Вудхаусов Плаку в самом скором времени предстоит сыграть немаловажную роль.

И, наконец, есть двадцатилетняя Франсес Мейер, секретарь Вудхаусов; Этель наняла ее перепечатывать рукописи мужа, но Вудхаус прекрасно справляется с этим сам, да и никому столь важное дело не доверит. В результате Франсес в доме Вудхаусов используется не по назначению: в качестве водителя, почтальона, консультанта (за неимением Леоноры), да и просто друга дома. Первую половину дня Франсес, как говорится, на подхвате, обязанности исполняет самые разнообразные, вторую же – «работает» членом семьи. После раннего обеда сажает к себе в машину Вудхауса, Мисс Мигалку и Чудика и везет писателя сначала в английскую булочную за пирожными (с возрастом Плам стал сластеной), а на обратном пути – в местную библиотеку обменять книги. По возвращении пьет с хозяевами чай. А порой, по настоянию Плама, который души в ней не чает, остается ужинать.

«Он был очень-очень легкий человек, – вспоминает Франсес уже 90-летней старухой, в интервью, которое дала в 2002 году. – С ним можно было говорить о чем угодно – не то, что с Этель, с ней бывало трудновато. Он-то всегда был доволен жизнью…»

Так ли уж доволен?

«Мне осточертела здешняя жизнь, – пишет он Таунэнду в марте 1937 года. – Прошлый раз люди были какие-то более привлекательные. Да и ходить здесь особенно некуда. Когда кончаешь роман и наступает перерыв в работе, хочется полной перемены обстановки, – а откуда ей здесь взяться? До Лондона далеко».

Дело, конечно, не в людях. И не в том, что «ходить здесь особенно некуда». Дело в работе; для Вудхауса дело всегда в работе. И в этом смысле второе свидание с Голливудом на удивление повторяет первое. Во-первых, как и шесть лет назад, «MGM» обременяет Вудхауса не слишком: с той сценарной работой, на которую он подрядился и которую ему надлежит выполнить за три месяца, он покончил за три недели. Как и в прошлый раз, его не особенно отрывают от сочинительства и не слишком часто вызывают на студию; Плам и теперь пишет, в основном, свое. Платят ему 6000 долларов в неделю – в три раза больше, чем шесть лет назад. И, как и в прошлый раз, работает он над сценарием всё той же злосчастной «Розали», совместного творчества Гая Болтона и Билла Макгуайра, очередного фаворита Беверли-Хиллз, – котироваться этот «факир на час», впрочем, будет недолго.

Как и в 1931 году, приходится очень точно и скрупулезно выполнять все формальные предписания: кино – не книга, – поучали сценаристов кинобоссы, – диалог не может быть бесконечным, его следует «укладывать», «ужимать», что Вудхаусу, мастеру свободного, искрометного обмена репликами, понравиться никак не могло.

«Вы когда-нибудь работали в кино? – пишет он в январе 1937 года писателю Клоду Хьютону. – Занятие интересное, но я ненавижу “ужимать” диалог, как здесь это принято. Не могу привыкнуть к тому, что в сцене, где действуют двое, диалог должен сводиться к двум-трем строчкам, тогда как в романе он занял бы не одну страницу».

И, как и в прошлый раз, спустя полгода Голливуд в нем разочаровался; «меня потихоньку вытесняют», как выразился Вудхаус в письме Болтону в начале марта 1937 года. И разочаровался не без помощи Макгуайра. Тот переписывал все варианты сценария, которые предлагал Вудхаус, и тем самым давал понять руководству, что автор сценария, в сущности, он, Макгуайр, а никакой не Вудхаус. И руководство отнеслось к сигналу Макгуайра с пониманием. В самом деле, «присылают нам сюда пачками всяких там нью-йоркских борзописцев и английских сочинителей, а своим дороги не дают», как в сердцах высказался один киносценарист из местных в «Веселящем газе». Вудхауса ставят в известность, что Макгуайр со сценарием «Розали» справится сам и что контракт с писателем, который истекает в апреле 1937 года, продлен не будет. «В моих отношениях с “MGM” таится какое-то проклятие», – жалуется Болтону Вудхаус. О каком проклятии идет речь, Вудхаус, собственно, уже написал два года назад всё в том же романе «Веселящий газ»:

«Ах, Голливуд, Голливуд… Блистательный вертеп, полный печалей, где таятся соблазны и застит глаза обманчивая слава, где души корчатся в огненной печи желания, где улицы омыты слезами оскорбленной невинности…»

Отметим, что сии пышные словеса – не авторская речь, инвективу в адрес Голливуда (отчего она вдвое смешнее) произносит в романе… английский дворецкий, из тех, кого могли себе позволить лишь большие люди. «Мелкой сошке (еще одна цитата из того же романа) приходилось довольствоваться японцами и филиппинцами».

Проклятие проклятием, а контракт пока остается в силе, и услугами Вудхауса пользуется не только «MGM». Для «Warner Bros.» он сочиняет комический диалог в очередном фильме про Робин Гуда; фильм не вышел. По заданию «Columbia Pictures» работает над сценарием фильма с участием Грейс Мур; сценарий забракован.

«Я не стою тех денег, которые выбивает из Голливуда мой агент, – пишет Вудхаус Таунэнду 6 мая 1937 года, повторяя, по сути, основную мысль своего памятного интервью 1931 года. – Зарплату мне платят огромную, а картин с моим участием – кот наплакал».

Самое время приниматься за очередного «Дживса». Но тут Вудхаус, опустивший (а лучше сказать, умывший) было руки, получает – наконец! – заманчивое предложение: написать сценарий своего собственного романа 1919 года «Девица в сложном положении». На студии имелись в наличии сценарий этого романа, написанный Гаем Болтоном, а также одноименная пьеса 1928 года Яна Хея – но руководство ни сценарий Болтона, ни пьеса Хея не устраивали. Тем более что сценарий Вудхауса «пробивали» такие именитые в Голливуде люди, как голливудская звезда «средней величины» Фред Астер, претендовавший на главную роль в будущем фильме, и Джордж Гершвин, который был убежден: композитор Джордж Бивен в романе списан с него, Гершвина.

Вудхаус был счастлив, хотя «Девица в сложном положении» не относилась к числу его любимых книг. «Эта путаная история больше подходит для немощных пенсионеров и юных гидроцефалов», – напишет он перед самой смертью в начале 1975 года в предисловии к очередному переизданию романа.

«Совсем другое дело! – с неподдельным энтузиазмом пишет он Леоноре. – Тут ведь работаешь над картиной по собственному роману – не то что в “MGM” корпишь над “Розали”!

Да и мой нынешний босс Пандро Берман мне по душе: первый по-настоящему умный человек из всех, кого я здесь встречал, – не считая, конечно, Талберга, на которого он, кстати, похож».

Сначала Вудхауса наняли довести до ума уже имевшийся сценарий Болтона, но, поскольку с романом этот сценарий ничего общего не имел, решено было, что Вудхаус будет не переделывать сценарий старый и чужой, а напишет новый и свой собственный. Дело пошло быстрей обычного, и в середине 1937 года, несмотря на внезапную смерть Гершвина, съемки начались, когда сценарий не был даже еще дописан.

«Вудхауса, которому платят 6000 долларов в неделю исключительно за хороший характер, сменил Вудхаус, который делает дело», – с гордостью пишет он в это время Леоноре.

А вот Аллан Смит, сценарист, редактор Вудхауса, его оптимизма не разделяет:

«Когда Вудхаус появлялся на совещании, что случалось нечасто, – говорится в интервью, которое вошло в книгу «Интервью со сценаристами золотого века Голливуда»[56], – он вежливо выслушивал мои замечания и говорил: “Превосходно, дружок, так и поступим”. После чего отправлялся в ресторан обедать. Берман был вне себя – ведь Вудхаус получал 6000 в неделю. Или, бывает, явится, сядет в первом ряду и начнет изучать лондонскую “Times” двухнедельной давности… И так продолжалось месяца два с половиной. Когда я закончил редактировать его сценарий, он сказал с присущей ему едва заметной иронией: “Восхитительно, старик, просто восхитительно, кто бы мог подумать, что моя скромная история будет так превосходно читаться!” Сказал, что хотел бы внести кое-какие изменения. Я дал ему сценарий, он забрал его домой и через пару дней вернул. Изменение он внес всего одно. Кто-то у меня говорит: “Ну, я пошел!” Эта фраза была зачеркнута красными чернилами и над ней вписана другая: “Привет, ребята, я отбываю!”»

В октябре, спустя ровно год после приезда, «отбывает» из Лос-Анджелеса и Вудхаус. И, как и в прошлый раз, не без скандала. В 1931 году скандал возник из-за его разоблачительного интервью «Los Angeles Times», воспринятого тогда как гром среди ясного неба. На этот раз аполитичный и мирный Вудхаус, на свою беду, вмешался в конфликт. Конфликт между радикально настроенной Гильдией сценаристов (Screen Writers’Guild), которая активно боролась за права голливудских сценаристов и в которую входили такие известные, прокоммунистически настроенные писатели, как автор «крутых» детективов Дэшил Хеммет и его жена, лауреат Нобелевской премии, драматург Лилиан Хелман, а также уже известная нам Дороти Паркер, и более консервативными и лояльными Кинодраматургами (Screen Playrights), которых Вудхаус горячо поддерживал. Когда дело о клевете, возбужденное Драматургами против Сценаристов, суд Лос-Анджелеса отклонил, Вудхаус принял окончательное решение уехать.

«Билл, я ненавижу это место, – пишет он Таунэнду 4 сентября 1937 года, за полтора месяца до отъезда. – Нет, не столько место, сколько людей… Конечно, беда еще и в том, что я в принципе не люблю работать в кино. Но над “Девой” работать было здорово, ведь я трудился с лучшим здешним продюсером и, вдобавок, – над своим собственным романом, который, по существу, остался без изменений. В целом же, киноиндустрия – большое занудство. К тому же я задумал новый роман и берусь за него».

Отбывает – но вовсе не в Нью-Йорк и не в Лондон, как это бывало обычно, а во Францию, где они с Этель живут уже не первый год.

Глава двенадцатая. «Самое безопасное место на свете»

В конце двадцатых, так и не решив, где всё же лучше жить, в Америке или в Англии, Вудхаусы впервые подумывают о Франции: и красиво, и, как теперь выражаются, комфортно, и налоги существенно меньше. Нет ни английской Всеобщей забастовки 1926 года, ни американского биржевого краха 1929-го. Как пишет Вудхаус в романе «Галахад в Бландингсе»: «Вот она, Америка. Сегодня – миллионер, завтра – торгуешь яблоками». Но дилемма и здесь: Париж или провинция? Этель, понятно, за Париж; Плам же, памятуя о сельском уединении своего друга Таунэнда, предпочел бы что-то подальше от цивилизации.

В 1925 году супруги отправились в Канны и остались недовольны; недовольна, собственно, была Этель: светской львице в Каннах было откровенно скучно – не всё же время гулять по набережной Круазетт, где и знакомых-то не встретишь. Вудхаус, как обычно, целыми днями работал – и не видел большой разницы между Каннами и, скажем, Харрогейтом, английским лечебным курортом, где Вудхаусы последние годы часто бывали. Но и ему передались чувства жены (вот что значит счастливый брак!), и он, с несвойственной ему эмоциональностью, 20 марта пишет Леоноре:

«Из всех этих гнусных, смрадных, отвратительных мест Канны – самое гнусное, смрадное и отвратительное… Мы с мамочкой пришли к выводу, что ненавидим заграницу. Ненавидим их архитектуру, их внешность, их язык, их еду».

Вудхаус, конечно, погорячился, «ненавидим» – слово не из его лексикона. Точнее было бы сказать, что к загранице он равнодушен.

«Хочу ли я видеть мир? – пишет он Таунэнду 26 августа 1931 года после того, как Этель и Леонора надумали отправиться вместе с ним в кругосветное путешествие. – Мне еще не попадалось ни одно место на свете, которое бы меня не разочаровало. В том числе и Большой Каньон. Мне всегда нравилось странствовать по неприметным местам. Гораздо больше удовольствия доставляет мне такой городок, как Дройвич, где смотреть нечего, чем, к примеру, Тадж-Махал».

Вудхаус тут полностью солидарен с Берти Вустером:

«Дживс вознамерился выманить меня в кругосветное путешествие, а мне даже думать об этом тошно… Я решительно заявил, что никуда не поеду… Я не позволю погрузить себя на океанский лайнер… и волочь вокруг света»[57].

Вот и Вудхаус не позволил, настоял – в кои-то веки – на своём.

Спустя шесть лет после Канн, в марте 1932-го, Вудхаусы вновь приезжают в эти же «гнусные», «смрадные» и «отвратительные» места. На этот раз – в Приморские Альпы.

От провансальского поместья Домен-де-ла-Фрейер, в котором они проживут не один год, до Канн – а значит, до казино – всего-то двадцать минут на машине. Без казино Этель жить не может: едва ли не каждый день просиживает за рулеткой всю ночь и, как правило, просаживает немало денег, тогда как ее рассудительный, не азартный муж играет крайне редко. И только в шмен-де-фер. И не более двух-трех часов кряду. И почти всегда выигрывает. А выигрыш – что для Вудхауса две-три тысячи франков? – посылает вечно сидящему на мели Таунэнду. Этель недовольна: сколько можно кормить этого нахлебника! Играть до утра, даже когда везет, он себе позволить не может: в восемь Плам уже за машинкой. И, как всегда, всем доволен:

«Работается здесь отлично, – пишет он Рейнолдсу 25 марта 1932 года. – Всего за десять дней написал первые пятьдесят страниц – всегда самых трудных. Каждую сцену переписываю по три раза. Первую треть романа всегда пишу быстро: сначала набрасываю, как придется, а потом правлю до бесконечности».

Доволен и женой; за кратчайший срок, побив все рекорды логистики, Этель наняла интернациональный штат прислуги: дворецкий – немец, ливрейный лакей – эльзасец, повар – серб, водитель – француз, горничная – итальянка, разнорабочий – англичанин. Не устает удивляться энергии, неутомимости супруги.

«Не понимаю я женщин, – пишет он Таунэнду. – Поражаюсь их жизнеспособности. Этель вечно жалуется на здоровье – и при этом проводит за рулеткой всю ночь и ничуть от этого не страдает. Я валюсь с ног за много часов до того, как она начинает испытывать лишь первые признаки усталости».

Доволен успехами во французском: изучает язык Мольера в местной школе Берлица, читает Колетт и «Vie parisienne» – разве это не свидетельство того, что во Франции Вудхаусы намерены поселиться всерьез и надолго?

Доволен переговорами с авторитетным лондонским издательством «Фейбер энд Фейбер», которое хочет переиздать сборник его эссе «Громче и смешнее»; первоначально отдельные эссе из этого сборника печатались в «Vanity Fair». А также – переговорами с журналом «Cosmopolitan»: американцы покупают права на «Дживс, вы гений» за 50 000 (!) долларов (именно эту сумму американское налоговое ведомство вскоре стребует с Вудхауса).

С наступлением осени доволен и Ривьерой. Летний, а следом и «бархатный», сезон, слава богу, позади. Канны опустели, соблазнов никаких – работай, сколько влезет.

Особенно же доволен двумя обстоятельствами. Во-первых, Леонора выходит замуж за Питера Казалета, младшего сына владельца огромного поместья «Фэрлон» в графстве Кент. Деньги – к деньгам.

«Я так счастлив, – пишет Вудхаус в октябре 1932 года падчерице, – что хочется рассказать о твоей помолвке первому встречному. Мисс Мигалка и Чудик будут подружками невесты, понесут в пасти шлейф твоего подвенечного платья».

С зятем, «душевным, как Джимми Питт, малым», жокеем, спортсменом и охотником, Вудхаус быстро находит общий язык. Всякий раз, когда они с женой приезжают в «Грейндж», усадьбу молодых в Шипборне, тесть подолгу беседует с зятем на общие и не слишком интеллектуальные темы: крикет, охота, лошади, спорт; политикой не интересуется ни тот, ни другой. Питер, слава богу, не интеллектуал; Вудхаус терпеть не может интеллектуалов и их многоумных опусов. Блумсберийцы, Вирджиния Вулф, Эдвард Морган Форстер, Олдос Хаксли, Томас Стернз Элиот (вспомним «Мглу. Погребальную песнь») – для него ругательные слова. И интеллектуалы платят ему тем же: многие писатели тридцатых годов (среди них Грэм Грин, уже упоминавшийся Джон Б. Пристли, Уистен Хью Оден) подписались бы под вердиктом Армина, старшего брата Плама. Как-то раз Армин благодушно обронил: «Всё, что ты пишешь, – красивый вздор». И Вудхаус с готовностью с ним согласился: главное ведь, что «красивый».

Во-вторых, наконец-то найдено идеальное (так считает не только Плам, но и Этель) место для жизни: Лэ-Тукэ, курортный городок на севере Франции. Идеальное, потому что Лэ-Тукэ являет собой компромисс. И до Лондона, в отличие от Ривьеры, недалеко. И до Парижа, в общем, тоже. И тихо-спокойно-безмятежно. И общество какое-никакое имеется: Лэ-Тукэ издавна облюбовали, исходя из той же логики, состоятельные англичане. Чем, в самом деле, плохо? Живешь почти что в Англии, можешь даже при желании съездить в любимый Далидж на футбольный матч местной команды, а грабительских налогов (при заработках Вудхауса любой налог – грабительский) не платишь. Одной только Америке он задолжал пятьдесят тысяч, что ему в самом скором времени припомнят. Есть, и неподалеку, прекрасный песчаный, растянувшийся на километры пляж, где можно выгуливать любимых собак, да и самого себя тоже. Вудхаус как-то посчитал, что в неделю он проходит не меньше пятидесяти миль.

На Лэ-Тукэ выбор пал и еще по одной причине. И причина эта – очередной мюзикл. Отказаться от участия в мюзикле «Всё бывает» Вудхаус никак не мог, ведь его соавторами были испытанный друг и коллега Гай Болтон и композитор Коул Портер – мировая «селебрити». Такими приглашениями не бросаются. Так вот, для совместного творчества выбран был Лэ-Тукэ. Портеру, человеку мира, было всё равно, где писать музыку, он как раз в это время разъезжал по Франции со своей последней пассией («пассия», двухметровый верзила, был убежден, что «нет в мире лучше края»). Что же касается Болтона, то тот, наоборот, французов не жаловал и от Парижа, предложенного Вудхаусом, категорически отказался; Лэ-Тукэ же был от его дома в Суссексе совсем близко – только Ла-Манш переплыть.

Работала троица не где-нибудь, а в местном казино: в роскошном отеле, где все трое остановились, не оказалось рояля. По пути к игорным столам завсегдатаи замедляли шаг, чтобы послушать, как Портер напевает и наигрывает мелодию песенок, и не раз принимали его за работника казино. Как-то раз один посетитель, пишет Роберт Маккрам, так Портера заслушался, что выложил ему на крышку рояля стофранковую купюру. Правда, с условием, что Коул впредь не будет петь всякую чушь вроде «Лучше тебя нет» или «Давай же друг друга полюбим», а исполнит что-нибудь стоящее вроде «Лошади с лавандовыми глазами»…

Работа, однако, стопорится: Болтон серьезно заболел, Портер куда-то уехал и долгое время не подавал признаков жизни; его видели в Гейдельберге, и его европейские друзья боялись, как бы Коула, практикующего гомосексуалиста, эксгибициониста и наркомана, в гитлеровской Германии не задержали. Но всё хорошо, что хорошо кончается: премьера «Всё бывает» состоялась в нью-йоркском театре «Алвин» 11 ноября 1934 года и тут же, как, впрочем, и всё написанное Портером, сделалась хитом, классикой бродвейского театра. Хитом стали и песенки на стихи Вудхауса:

Есть у нас свобода слова, Денег нет – так то не ново; Нэвил деньги отбирает – Чего только не бывает! Пёс мяучит, кошка лает – Чего только не бывает! 3

1934 год для Вудхауса – один из важнейших. И не только из-за успеха «Всё бывает». Во-первых, он возвращает из небытия придуманного еще в конце двадцатых годов доморощенного философа мистера Муллинера, о котором у нас уже шла речь. Во-вторых, дописывает «Везет же этим Бодкинам!». Роман дался ему тяжело – наверное, потому, что наложился на «Всё бывает».

«Обычно, – пишет Вудхаус Таунэнду 4 декабря, – когда я дохожу до последних страниц книги, она начинает писать себя сама. Но на сей раз всё пошло наперекосяк, и мне пришлось пробираться на ощупь с черепашьей скоростью – две страницы в день».

Лоример «пробираться на ощупь» не стал, и «Saturday Evening Post» от романа отказывается – слишком, мол, длинный; раньше это издателей субботнего еженедельника нисколько не волновало: какая разница, всё равно же печатают с продолжением. В давней и славной истории отношений Вудхауса и филадельфийского журнала такое – впервые. Откровенно говоря, понять Лоримера трудно: этот роман Вудхауса, пусть и в самом деле немного затянутый, ничем не лучше, но и не хуже любого другого.

Не лучше – потому что поточный метод, даже если к нему прибегает очень одаренный писатель, дает себя знать; Вудхаус при всей своей изобретательности редко придумывает что-то принципиально новое. Он, в сущности, тасует одну и ту же фабульную колоду: недоразумение между влюбленными, которое, конечно же, в финале благополучно разрешится. Расстроенная помолвка: богатый дядюшка (в этой книге – отец) не дает согласия (наберитесь терпения, обязательно даст!) на брак любимой дочери с несостоятельным женихом. Незадачливый главный герой: Монти Бодкин до поры до времени никак не может себя проявить – ни в издательстве «Наш малыш», ни в должности секретаря у лорда Эмсворта в Бландингсе. Но дуракам (формула не только русской сказки, но и романов Вудхауса) везет: чтобы завоевать сердце возлюбленной, Монти идет работать в сыскное агентство и даже дает взятку, чтобы его приняли. И самым неожиданным образом утирает нос «соблазнителю невинных и простодушных» Реджи Теннисону и его счастливчику брату Амброзу, сценаристу в Голливуде (где, к слову, он получает почти такой же гонорар, что и Вудхаус в свой первый приезд – 1500 долларов в неделю).

Не хуже – потому что, как всегда, туго и остроумно закручена интрига, да еще с «моралью»: вот, мол, что бывает с людьми, которые не в ладах с орфографией и не знают, как пишется слово «ишиас», которые рискнули согласиться провезти через таможню в подкладке шляпы жемчужное ожерелье и которые имели несчастье сначала вытатуировать на груди сердечко с именем подружки, а потом влюбиться, уже всерьез, в нападающую женской английской сборной по хоккею.

Точно так же, как и в «Веселящем газе», здесь достается Голливуду «в лице» президента голливудской кинокомпании «Суперба – Лльюэлин» тучного Айвора Льюэллина, который больше всего на свете боится таможенников – «под взглядом их тусклых глаз он весь съеживается». И любит рассказать репортерам о «светлом будущем кинематографии»[58].

Ну и, наконец, главное. В самом конце года они с Этель принимают окончательное решение – остаться в Лэ-Тукэ навсегда. Найден дом. Найден, уже взят в долгосрочную аренду и совсем скоро будет куплен. А потом – перестроен «под себя». Как – Этель знает. «Спросите у Этель, она разберется» – постоянный рефрен Плама. А рефрен их общих друзей (которых раз-два и обчелся): «Если ты не согласен с Этель – подумай, в чем ты не прав».

«Сенсация, – пишет он Леоноре 4 июня 1935 года. – Вчера мы купили Лоу-Вуд… Должен сказать, что я в восторге. К дому я уже привык, кое-что перестроим, кое-что пристроим, и всё будет прекрасно. Мы пришли к выводу, что хотим жить в Лэ-Тукэ, в самом безопасном месте на свете, и что лучше дома, чем Лоу-Вуд, здесь нет – расположен он лучше некуда».

Вудхаус – прекрасный писатель, но пророк из него никудышный. Наивность этого неглупого, наблюдательного человека не имеет границ. Ведь это север Франции, ведь это 1938 год. Что́ совсем недавно случилось с Австрией и Чехией, известно всем – но только не Вудхаусу; он уверяет падчерицу, что «Лэ-Тукэ – самое безопасное место на свете», а Таунэнда – что «мир никогда еще не был дальше от войны, чем теперь». Уверяет Леонору, Таунэнда, а может, и себя самого? Объяснить эту слепоту можно только его отрешенностью от всего, что происходит вокруг. И, наоборот, повышенной вовлеченностью в то, что касается непосредственно его самого, его семьи, куда, натурально, входят собаки и кошки, и творческих планов.

Конец тридцатых в жизни Вудхауса богат и на книги, и на события, и на деньги, естественно, тоже. В 1938 году у него выходят два, должно быть, лучших романа из его лучших циклов: «Фамильная честь Вустеров» и «Дядя Фред в весеннее время». Леонора рожает сына (первым ребенком была дочь), и Вудхаус незадолго до родов разражается трогательным письмом, где, удивительное дело, нет ни одной шутки:

«Пишу всего пару строк – единственно, чтобы сказать тебе, как я тебя люблю и как много о тебе думаю. Молюсь, чтобы ты не слишком страдала, ты ведь мне очень дорога. Одна мысль о том, что ты мучаешься, для меня непереносима… Сегодня вечером извлеку на свет божий все твои старые письма и сяду их перечитывать».

Страдает от ревматизма и ходит по врачам Этель – человек она здоровый, доживет почти до ста лет, но, как и многие здоровые люди, чрезвычайно мнительна. Внезапно (укус клеща) умирает любимая Мисс Мигалка, и Чудик остается без подруги. Вудхаус безутешен: Мигалка похоронена в саду перед домом (чуть было не написал «с почестями»), а хозяин, не в силах перенести потерю, отбывает в Кент к Леоноре и внукам.

Имеется и еще один – приятный – повод съездить на родину: 21 июня 1939 года Вудхаусу, к удивлению многих, да и его самого тоже, вручают в оксфордском колледже Святой Магдалены почетную степень доктора литературы. Когда это известие до него дошло, писатель вспомнил, наверное, как отец его обделил: Армину Оксфорд оплатил, а ему – нет.

«Times» на это событие отзывается, как и на любое другое, сдержанно и витиевато:

«Нет никаких сомнений, что почетная степень Оксфордского университета вручена П. Г. Вудхаусу по справедливости. Все мы знакомы, по крайней мере, с некоторыми из его многочисленных произведений и вполне отдаем должное блеску его остроумия и оригинальности его стиля».

Зато все те, кого принято называть словосочетанием «культурная общественность», ликуют, тем более что такой авторитетный прозаик, поэт, критик, историк, как Хилэр Беллок, выступая по BBC, называет Вудхауса «лучшим из пишущих сегодня по-английски» («best writer of English now alive»). Хью Уолпол, модный в те годы беллетрист, ныне благополучно забытый, не смог пережить этот громкий комплимент коллеге.

«Он сказал мне: “Вы слышали, что сказал о вас Беллок?” – “Слышал”, – ответил я. “Интересно знать, почему он это сказал?” – “Да, интересно”, – сказал я. Длинная пауза. “Не могу вообразить, почему он это сказал”, – сказал Хью. “Я тоже не могу”, – сказал я. Еще одна пауза, длиннее предыдущей. “Согласитесь, странно все-таки. В высшей степени странно”. Очередная пауза. “М-да, – сказал Хью, – по всей видимости, он нашел ответ на вопрос: – Бедняга Беллок, стареет не по дням, а по часам!”»

(П. Г. Вудхаус «Дрессированная блоха», 1953)

На торжественном обеде по случаю вручения почетной степени присутствовавшие, в основном студенты и аспиранты, громко аплодировали, топали, свистели – вызывали Вудхауса. Отказаться говорить было невозможно. А говорить – нечего. Речь писателя получилась короче не бывает. Вудхаус сумел уложиться в два слова. «Большое спасибо», – промямлил он и опустился на свое место.

А через два с половиной месяца началась война.

Часть II

Глава тринадцатая. Странная война

Вудхаус верен себе. 16 октября 1939 года (Польша уже пала, очередь за Данией, Норвегией, Голландией, Бельгией, а там и Францией) он с присущей ему безмятежностью пишет в Америку своему другу, известному юмористу, постоянному, как Бенчли и Паркер, автору «New Yorker» Фрэнку Салливену:

«У нас здесь всё очень тихо и мирно. Когда всё это началось, я как раз собирался в Америку, но теперь, боюсь, придется подождать, пока не кончится».

Кончится, увы, не скоро. Поначалу же всё и вправду было «очень тихо и мирно». Война была – и войны не было; французы ее так и прозвали: «drôle de guerre» – «странная война». Странная еще и потому, что жизнь в Лэ-Тукэ сделалась если и не лучше (перебои с самым необходимым ощущались), то уж точно веселее.

К радости Этель, в Лоу-Вуде собралось целое общество. Да еще молодое. Неподалеку от Лэ-Тукэ стояли французские части, и на вилле, в свободной комнате, были расквартированы два французских врача. Вудхаус шутил, что Франция ему многим обязана, ведь он «устроил ночлежку для французских офицеров». Французов общительной писательской жене было, как видно, мало, и Этель в компании с Жаклин, дочерью местного гольфиста Артура Гранта, ездила в предместье соседнего Пари-Пляжа пригласить на ужин британских офицеров из второго батальона Манчестерского стрелкового полка, а также молодых пилотов из 85-й эскадрильи ВВС. И те, и другие не смели отказать жене знаменитого писателя, к тому же Жаклин была прехорошенькой. Ужинали, болтали, пили чай, коктейли, даже устроили танцы.

«Из решетчатых окон в уютной гостиной видны были сад и дюны, – вспоминала много позже, в апреле 2001 года, Жаклин. – Граммофон играл “Моим сердцем завладел папаша”, мы сворачивали ковер и танцевали».

«Папаша» – лысый, в приспущенных очках, смахивающий на бухгалтера, – в веселье, как правило, участия не принимал; мог иногда заглянуть в комнату и с улыбкой поинтересоваться: «Ну как, вам весело?». Однако на предложение молодых людей и жены к ним присоединиться отвечал отказом и вскоре исчезал за дверью своего маленького кабинета. Вудхаус и здесь, в воюющей Франции, не обращая особого внимания на слухи о приближении немцев («мало ли что говорят»), работал в поте лица. Большей частью – первую половину дня, с завтрака до обеда, предварительно выгуляв в дюнах любимых собак, своих и соседских. Распорядка дня, как везде и всегда, придерживался неукоснительно.

Дел действительно было по горло. В апреле Герберт Дженкинс планировал выпустить сборник рассказов Вудхауса о клубе «Трутни» под названием «Яйца, бобы и сдоба»: юмор ценится всегда, а во время войны, когда настроение не ахти, – особенно. В «Saturday Evening Post» печатался, как обычно с продолжением, роман «Раз – и готово». «Life» заказал Вудхаусу статью о его отношении к войне в Европе. На что рассчитывала редакция популярного иллюстрированного еженедельника, трудно сказать; никакого «отношения» у Вудхауса к войне не было, а если и было, то ограничивалось, скорее всего, одной фразой: «Пусть себе воюют, лишь бы не мешали писать». А еще писатель трудится над очередным «дживсовским» романом «Радость поутру». Получается, как видно, неплохо: за дверью кабинета часто раздается авторский смех. Трудится и донимает Таунэнда всевозможными вопросами. О том, например, может ли стесненный в средствах молодой лорд стать деревенским полицейским – деревенским, не лондонским. И вдобавок присматривает за известным уже нам попугаем Коко, истинным патриотом, выучившимся петь «Боже, храни короля», и бездомной кошкой: она недавно принесла котят, и писатель боится, как бы китайский мопс до них не добрался. До войны ли ему?..

Кроме всего прочего, Вудхаус с женой давно уже лелеяли далеко идущие (в самом прямом смысле слова) планы: сесть на пароход в Генуе и уплыть в Америку, подальше от военного лихолетья. План этот был, может, и неплох, но дальше разговоров дело не пошло, а в начале лета генуэзский порт закрыли: Италия, имевшая виды на Лазурный берег, объявила тогда уже поверженной Франции войну. Да и Лэ-Тукэ к этому времени был уже у немцев в глубоком тылу.

Военные, выпивавшие и танцевавшие в Лэ-Тукэ, запомнили Вудхауса вежливым, любезным, ласково улыбающимся – при этом погруженным в себя, отвлеченным, непроницаемым.

«Однажды я пил чай с Вудхаусом в их чудесной гостиной, – вспоминал в своей книге «Взрывай, сколько влезет!» английский летчик Рекс Кинг-Кларк. – Он привел собаку и всё время ее гладил. Вудхаус помалкивал, о чем-то задумывался, и трудно было поверить, что передо мной создатель таких смешных, эксцентричных персонажей, как Псмит, Дживс и Берти Вустер. Помню, мы заговорили о войне, – и я ушел с ощущением, что он не особенно верит в победу союзников»[59].

Слухи слухами, но в опасность вторжения немцев во Францию никто в Лэ-Тукэ по-настоящему не верил – и не только мирные Вудхаусы, но и военные, французские и английские. А точнее сказать, старались об этом не думать: пока ведь тихо, хотя война – эта странная война – тянется уже больше полугода. В марте 1940-го тогдашний британский премьер Нэвил Чемберлен (спустя всего два месяца ему на смену придет более решительный Черчилль) замыслил «губительную для Гитлера» морскую блокаду на манер континентальной блокады эпохи наполеоновских войн, в связи с чем Вудхаус в письме Таунэнду пошутил:

«Боюсь только, Германия на нынешних своих запасах протянет еще много лет. Немец, по-моему, в состоянии питаться крапивой и щепками до бесконечности».

Но бесконечно питаться крапивой и щепками в планы «немца», как видно, не входило. 9 апреля пали Дания и Норвегия, 15 мая – Голландия, следом Бельгия, в середине мая панцербригады Роммеля прорвали оборону Арденн, удачным маневром преодолели «неприступную» линию Мажино и продолжали наступать так быстро и споро, что обгоняли отступавшие французские части. В Париже начали жечь архивы, и Вудхаусы, наконец-то опомнившись от мирной спячки, последовали примеру высокопоставленных парижских чиновников: устроили на террасе Лоу-Вуд костер из «антигерманских» текстов писателя. Текст, собственно, был всего один – рассказ «Большой прорыв», где есть сцена совещания гитлеровской верхушки на Вильгельм-штрассе. Рассказ этот был опубликован в «Punch» в декабре 1939 года:

«В приемной было тесно – как в любом помещении, куда заходит фельдмаршал Геринг. Через несколько минут ворвался фюрер.

– Ну что, все в сборе? – спросил он. – Итак, насчет объявления войны. У кого какие идеи?

– Я тут думал… – начал Риббентроп.

– Чем? – перебил его Геринг, большой мастер неожиданных вопросов.

– Ну же, мальчики, мальчики, – произнес фюрер ласково. – Мне тут по дороге пришла в голову одна мыслишка. Давайте-ка уничтожим Британию[60].

Первую – запоздалую – попытку бежать на юг Вудхаусы предприняли только 20 мая, когда непроверенные и разноречивые слухи вдруг превратились в пугающую и неотвратимую реальность. Когда всем в Лэ-Тукэ – и это несмотря на призывы сотрудников консульства и спокойный, уверенный тон дикторов BBC не поддаваться панике – стало понятно, что немецкое наступление не только не захлебнулось, но идет полным ходом и почти не встречает сопротивления. А ведь в апреле и даже в начале мая еще была возможность пересечь Ла-Манш. Но слухами, известное дело, земля полнится! Не отступят же доблестные британские вооруженные силы, не дадут соотечественников в обиду! Не прерывать же работу над «Радостью поутру» – осталось всего-то несколько глав! Не отдавать же, в самом деле, любимых собак в карантин!

Всю смехотворность и нелепость попыток Вудхаусов бежать на юг сумел бы описать разве что сам Вудхаус. 20 мая Этель едет в английский военный госпиталь в Этапле и расспрашивает тамошнего коменданта о последних разведданных. Верный присяге служака заверяет миссис Вудхаус, что немцы еще далеко (а они уже в Амьене), и оснований для беспокойства нет. Вудхаусы принимают решение отъезд отложить; Этель, правда, колеблется, Плам же никуда ехать не хочет.

«Уезжать – это целое дело, – пишет он Рейнолдсу, – так что я сижу себе тихонько и сочиняю новый роман о Дживсе».

Однако одумываются, и после жарких споров в ночь на 21-е лихорадочно собираются, загружают вещи в «ланчию», вторую машину отдают домоправительнице, и наутро двумя машинами отбывают на юг. План бегства столь же грандиозен, сколь и несбыточен: добраться до Португалии, а там сесть на пароход – и в Штаты. Проезжают три километра, до Лиссабона уже рукой подать – и тут старушка «ланчия» ломается, причем всерьез. «Ланчию» за ненадобностью бросают на дороге, пересаживаются со всем скарбом и животными во вторую машину – и возвращаются в Лоу-Вуд.

На следующий день, пристроив собак соседям (Вудхаус себя казнит), вместе с семьей Грантов и еще одним англичанином на трех машинах вновь отправляются в путь. Впереди (так и подмывает добавить: на лихом коне) Вудхаусы, за ними в фургоне Жаклин, за Жаклин, замыкая кавалькаду, ее отец на «симке». Выезжают на шоссе – и вынуждены остановиться. Дорога забита машинами, телегами, велосипедами, гружеными вещами, пешеходами. Исход! Гранты теряют Вудхаусов из вида – что в этой несусветной толчее не удивительно. Вудхаусы съезжают на обочину и ждут Грантов. А Гранты сидят в сломавшемся фургоне и ждут – и ждать будут долго – механика. Поздно вечером Вудхаусы и Гранты порознь, так и не встретившись, бесславно возвращаются в Лэ-Тукэ. Эту ночь Пэлем и Этель ночуют внизу, в гостиной, предусмотрительно накрыв, по совету практичной Этель, головы подушками – а вдруг будут бомбить?! Не будут; бомбить мирный Лэ-Тукэ нет никакого резона, к тому же с 22 мая, то есть со следующего дня, Вудхаусы, как и все жители приморского городка, оказываются за линией фронта. Бегство в Португалию откладывается.

В прологе мы подробно описали встречу Вудхаусов с немецким патрулем. В действительности же эта встреча с немцами была не первой. Первым немцем, победоносно вступившим в Лэ-Тукэ, был военврач: его отправили осмотреть местную больницу, где находились раненые немецкие солдаты. Сами Вудхаусы врача не видели, но его французский коллега, который немца сопровождал, заверил их, что тот «тре коррект» – весьма учтив. Спустя день-другой Жаклин обнаружила за воротами дома целый взвод солдат в серых мундирах. Попались серые мундиры на глаза и чете Вудхаусов, когда они утром, как всегда, мирно прогуливались по лужайке перед домом. И будто бы Этель, понизив голос, сказала мужу: «Не оглядывайся, но приехала немецкая армия». Эти немцы были уже не вполне «тре коррект»: двое с винтовками наперевес ворвались в дом Грантов и арестовали Артура. Ему уже было пятьдесят четыре, но выглядел он намного моложе, и немцы сочли, что он призывного возраста, а значит, должен быть задержан. Спустя пару часов разобрались, и Гранта отпустили – и даже, кажется, извинились.

Спустя еще день, установив комендантский час и расставив по всему городу часовых, наведались и к Вудхаусам. Для начала забрали из дома все съестные припасы, а потом пришли снова – за машиной, радиоприемником (прощай, BBC!) и велосипедом. Плам было запротестовал, но на языке Шиллера и Гёте знал только «Es ist schönes Wetter» («Прекрасная погода»), и вынужден был уступить. Впрочем, эти реквизиции не помешали ему продолжать работать: режим, установившийся много лет назад, захватчики, истинные гуманисты, не нарушили. Не помешали и шутить – довольно, впрочем, натужно:

«Когда впервые видишь в собственном доме немецкого солдата, первая реакция – подпрыгнуть на три метра; что ты и делаешь. Однако чувство неловкости скоро проходит. Через неделю обнаруживаешь, что подпрыгиваешь уже только на полтора метра. И, в конце концов, привыкаешь так, что уже не дрожишь, когда люди в стальных касках утюжат мотоциклом твой газон или пара-тройка ребят забредают к тебе в ванную помыться»[61].

Есть у Вудхауса и менее веселые записи, сделанные в это же время:

«Как бы я ни храбрился, рядом со мной всегда стояла Тень и нашептывала: “Будет еще хуже”».

И точно, Тень не ошиблась: спустя еще неделю в Пари-Пляж назначили военного коменданта, сурового вида немца со стеклянным глазом, и с этого дня всем англичанам мужского пола надлежало каждый день ровно в полдень являться в комендатуру для проверки. За отсутствием велосипеда Вудхаус по утрам проделывал несколько километров из Лоу-Вуд до комендатуры пешком, утешая себя тем (в искусстве самоутешения он был непревзойден), что таким образом «поддерживает форму». Долго поддерживать форму, однако, не пришлось. Когда 21 июля, в воскресенье, он в очередной раз подошел к комендатуре, то обнаружил своего соседа, и тоже англичанина, Гарольда, с чемоданом. А еще обнаружил на дверях комендатуры отпечатанный на машинке приказ: «все англичане в возрасте до шестидесяти лет (а Вудхаусу, вот ведь незадача, – пятьдесят девять!) подлежат немедленному интернированию». Отметим, что этот приказ касался не только английских подданных в Лэ-Тукэ; в то воскресенье англичан задерживали по всей Франции.

Сказано – сделано. Вудхауса под конвоем отвозят обратно в Лоу-Вуд и дают десять минут на сборы. Взяты с собой собрание сочинений Шекспира, томик Теннисона, табак, карандаши, три блокнота, четыре трубки, пара ботинок. А также – бритва, мыло, рубашки, носки, нижнее белье, полфунта чая. Кроме того, Этель в последний момент подложила в чемодан бараньи ребрышки («Ты же так их любишь!») и плитку шоколада. А вот «Радость поутру» в чемодан не поместилась, и незаконченная рукопись осталась лежать на письменном столе – до лучших времен. В спешке не был взят с собой и паспорт. Когда чемодан был собран, писателя вновь доставляют в комендатуру Пари-Пляжа, сажают с еще несколькими местными англичанами в автобус – и везут невесть куда.

Глава четырнадцатая. «Сожалею новостей нет полагаю опасность невелика»

Такую телеграмму недели за три до отъезда Вудхауса из Лэ-Тукэ отбила Леонора в Нью-Йорк Полу Рейнолдсу в ответ на его взволнованное послание. Рейнолдс беспокоился – отчасти за своего знаменитого подопечного и друга, а отчасти – за свою прибыль: вудхаусами литературные агенты не бросаются. Получив телеграмму от Леоноры с тревожной первой фразой и обнадеживающей второй, Рейнолдс тут же пишет в Лоу-Вуд, выражает искреннюю надежду, что «нынешние обстоятельства не чересчур тяжелы», и тут же переходит к делу: не напишет ли Пэлем в «Saturday Evening Post» очерк о своих злоключениях? А спустя еще две недели извещает Этель (Вудхауса в Лоу-Вуде уже нет), что в Америке составлена петиция на имя немецкого посла с просьбой поспособствовать освобождению ее мужа. Таких петиций будет в течение ближайшего года несколько.

Телеграмма Рейнолдса едва ли очень воодушевила Этель Вудхаус. Когда ее мужа забрали, она написала Маккейлу, что «едва не лишилась рассудка». В реквизированной немцами вилле оставаться было невозможно. И спустя несколько дней ей удалось добыть ордер на крошечную комнатку окнами на задний двор у некоей мадам Бернар, в местном рыбохозяйстве, в полусотне километров от побережья, «посреди запущенного поля», куда вскоре и переселилась с несколькими чемоданами, неунывающим попугаем и тоскующим без хозяина мопсом. Было отчего пасть духом – но дней через десять пришла открытка: Плам писал, чтобы Этель не волновалась, у него всё хорошо, он в Лилле.

В Лилль, куда Вудхауса и еще одиннадцать интернированных в Лэ-Тукэ англичан везли на автобусе часов восемь, прибыли только к вечеру. По пути, в Этапле и Монтре, автобус останавливался и брал новых задержанных. В девять вечера (узнаём мы из лагерного дневника Вудхауса, который он впоследствии назовет «Вудхаус в стране чудес») добрались, наконец, до Лооса, предместья Лилля. И спустя еще полчаса въехали в ворота местной тюрьмы, старого, похожего на крепость здания, где Вудхауса поместили в камеру номер 44 вместе с Элджи, бывшим клоуном, владельцем бара «У Элджи» в Лэ-Тукэ, и пожилым настройщиком пианино Картмеллом. Но прежде – внесли в реестр фамилию писателя («Видхорз») и состав его преступления: «англичанин».

Первую ночь в плену Вудхаус провел, лежа на тонком соломенном матрасе прямо на полу под грубым одеялом, не раздеваясь, – единственную в камере кровать он великодушно уступил Картмеллу, который был еще старше него (и которого, как и всех интернированных старше шестидесяти, через пару недель отпустили). А утром, после бессонной ночи, с журналистской хваткой зафиксировал в блокноте первые впечатления:

«Камера четыре метра на три, стены беленые, в углу под окном кровать. Окно большое, полтора метра на метр, воздух довольно свежий. Пол гранитный. Стол и стул привинчены к полу. Туалет в углу у двери. Дверь деревянная, внизу на ней новые панели – в них во время бомбежки стучали ногами заключенные. Одно из стекол в окне разбито шрапнелью, на стенах тоже выбоины от шрапнели… Возле туалета в стене маленький умывальник с краном, вода совсем чистая. Наверху две скобы… В углу у двери дубовая полка, наполовину разломанная заключенными, бившими в дверь. Один деревянный крючок»[62].

Такие подробности (панели, выбоины, скобы, деревянный крючок) подметил бы не всякий, даже опытный и дотошный следователь.

Тюремный режим описан Вудхаусом столь же дотошно (описывать, правда, особенно нечего).

7:00 – подъем.

7:30 – завтрак: миска водянистой, едва теплой похлебки и буханка черствого хлеба, которые надзиратель просовывает в узкое окошко в двери.

8:30 – получасовая прогулка, а если быть точным, – стояние на заднем дворе, огороженном высокой кирпичной стеной.

11:00 – обед: овощная похлебка, но чуть погуще, чем утром.

17:00 – ужин: в третий раз овощная похлебка.

Всё остальное время никто не мешал Вудхаусу наслаждаться гением Шекспира. Что тут скажешь: не санаторий, конечно, но бывает ведь и хуже. Кстати о санатории. Спустя несколько дней после приезда заключенные англичане пожаловались коменданту на грубое обращение французских надзирателей. И комендант, вместо того чтобы заключенных примерно наказать… устроил надзирателям разнос и смягчил режим. Разрешил англичанам свободно передвигаться по тюрьме. А когда пришло время Лоос покинуть, немецкий солдат подошел к Вудхаусу, крепко пожал ему руку и сказал: «Спасибо вам за Дживса». Мы еще забыли сказать, что по дороге в Лилль немецкий сержант давал англичанам сигареты и позволял запастись на остановках красным вином. Вот они, оказывается, какие немецкие солдаты – отзывчивые, великодушные, начитанные! Нам бы таких на Восточном фронте!

Лооская тюрьма была, как выяснилось, всего лишь перевалочным пунктом. И спустя несколько дней интернированных, без малого тысячу человек, посадили в поезд и повезли еще дальше на восток, в Льеж, за 170 километров от Лилля. Условия переезда, продолжавшегося с восьми вечера до полудня следующего дня, равно как и пребывание в льежской тюрьме, санаторными никак не назовешь. Глухие телячьи вагоны вместимостью «Quarante hommes, huit chevaux»[63]. Есть и пить за всё время пути не дают. Обращаются грубо, кричат. В льежских казармах, находившихся высоко на горе и заляпанных кровью и грязью, длинные очереди за похлебкой. Стены казарм испещрены рисунками и надписями, от которых, пишет Вудхаус, «щёки скромности заливает краска стыда». Переклички дважды в день, утром и вечером, стоять на казарменном плацу приходится часами – всякий раз кого-то не досчитываются. Даже мисок для похлебки, которую разливают из больших котлов, и тех нет, приходится копаться в мусорных кучах на задворках в поисках старых походных котелков и консервных банок. Бельгийцы куда грубее французов, незлобивый по природе Вудхаус, которого никак не заподозришь в «национальном чванстве», записал, что будет рад, если на своем веку больше никогда не увидит ничего бельгийского. Впрочем, даже и тут Вудхаусу воздалось по вере. Когда он сошел в Льеже с поезда, к нему, словно подтверждая его весьма спорную гипотезу, что «в тюрьме все проявляют себя с лучшей стороны», подошел «обходительный старый генерал». Подошел, спросил, сколько ему лет, приподнял его чемодан, посетовал, что чемодан слишком тяжелый, подозвал грузовик, а потом полюбопытствовал, успел ли Вудхаус поесть… Слёзы наворачиваются на глаза от такого человеколюбия! Возможно, впрочем, всё это чистой воды вымысел.

В льежских казармах, где содержались еще и французские военнопленные, англичане тоже пробыли не больше недели, и 3 августа, как раз когда Леонора с уверенностью писала А. П. Уотту, лондонскому литературному агенту Вудхауса, что отчим всё еще у себя дома в Лэ-Тукэ, интернированных снова, уже в третий раз, перевели. На этот раз в городок Юи, в сорока километрах от Льежа, в местную тюрьму с грозным, не сулящим ничего хорошего названием «Цитадель».

«Цитаделью» выстроенная во времена наполеоновских войн тюрьма называлась неслучайно: 800 интернированных англичан почувствовали себя погруженными на месяц с лишним в атмосферу настоящего готического романа. Мрачный, с виду средневековый, замок на вершине крутой горы. Крыши небольшого, мирного бельгийского городка далеко внизу еле видны. В замок из города ведет длинная крутая лестница с высокими, выщербленными каменными ступенями. Стены тюрьмы толщиной 14 футов, в стене узкие бойницы, откуда в темные узкие коридоры замка пробивается слабый свет и слышны голоса родственников и друзей, пришедших на свидание с заключенными и стоящих снаружи, на верхних ступенях лестницы. Переговариваться можно через бойницы, но тогда не видно, с кем говоришь. Чтобы увидеть, надо влезть на высокий подоконник, лечь на него головой вперед и, рискуя жизнью, высунуться по пояс в узкое окошко.

Камеры крошечные, спят заключенные на голом полу, в лучшем случае – на охапке соломы, которую под себя подгребают. Одеял хватает всего человек на двадцать, остальные, в том числе и Вудхаус (теперь он не Видхорз, а Уайтхаус – прогресс налицо), укрываются чем придется. Живут заключенные впроголодь, вместо хлеба у них крошечные галеты, комок масла (и то не каждый день), эрзац-кофе, капля джема и кусочек сыра в два дюйма длины и такой же ширины из тюремного ларька – джем и сыр считаются пиршеством. Плюс – дежурное тюремное блюдо: жидкая капустная похлебка два раза в день, утром и вечером. Вудхаус любил поесть, голод переносил плохо, и пристрастился жевать спички: «Суешь спичку в рот, пожуешь, разотрешь в кашицу и глотаешь». Когда кончался табак, курили чай или солому; от курильщиков чая, вспоминает Вудхаус в «Дрессированной блохе», «в камере стояла тошнотворная, сладковатая и на диво стойкая вонь». От курения чая страдали не только сокамерники, но и сами курильщики, со многими случались припадки: сидит человек, попыхивает себе трубкой и вдруг завалится на бок… Возможно, правда, – не от курева, а от голода.

Выглядели заключенные соответственно: обросли бородой, в шапках, в протертых до дыр пальто и дырявых, штопаных брюках. «Очень похожи на футбольных болельщиков с севера», – пошутил однажды Вудхаус. Шутил он, поддерживая других и себя, постоянно – иного способа справляться с жизненными тяготами, тем более в тюрьме, не придумано. И вообще, как в Лоосе и Льеже, держался молодцом: сам, несмотря на преклонный возраст, вызывался убирать двор и камеру, чистил картошку, носил из кухни тяжелые котлы с похлебкой – и никогда не жаловался. При этом писал в дневнике об «ужасе, притаившемся за углом», о «тревожном ожидании», об «огромном страхе» за свою «милую киску» Этель – она уже давно не давала о себе знать. Не жаловался и даже «качал права»: 21 августа пишет прошение от имени 800 заключенных в Брюссель, в штаб Красного Креста, чтобы им разрешили «связаться с семьями». Коллективное письмо было у него отобрано и перед строем, в назидание остальным, разорвано у него на глазах. «Не положено!»

«Не положено» было курить на построениях, длившихся не меньше получаса, два, а то и три раза в день. А еще – держать во время поверок руки в карманах, толпиться у караулки, выпрашивать у надзирателей пищу; сердобольных среди надзирателей, в основном бельгийцев, не водилось. «Положено» – получать письма от близких. Но кто же из близких знает, куда их мужей и отцов отвезли и где держат?! Если всё же письмо доходило, ты обязан был, прочитав его, возвратить капралу, и тот рвал письмо на мелкие кусочки. В тех же редких случаях, когда приходили (лучше сказать, доходили) посылки со съестным и теплыми вещами, их вскрывали, содержимое тщательно просматривали, перебирали, что-то, по непонятным причинам, изымали, – и лишь потом отдавали счастливому получателю.

После переклички стоящих по стойке «смирно» заключенных извещали о письмах и посылках с воли, проштрафившихся вызывали из строя и отправляли в карцер. Однако 8 сентября 1940 года узников собрали после завтрака совсем по другому поводу; построили и объявили, чтобы они в срочном порядке собирали пожитки. Их в очередной, уже четвертый раз, переводили – на этот раз далеко. И не в тюрьму, а в лагерь, разместившийся в бывшем приюте для душевнобольных, в Тосте – городке в Верхней Силезии – на юго-востоке Рейха, всего в пятидесяти километрах от Освенцима. Мрачные предчувствия («ужас, притаившийся за углом») Вудхауса не обманули.

Глава пятнадцатая. Gefangensnummer 796 [64]

Ехали в Тост долго, три дня и три ночи, зато «с комфортом»: не в вагонах для скота, как в Юи, а в обычных, пассажирских. И в дороге на этот раз меньше голодали – перед отъездом выдали «сухой паек», впрочем, довольно скудный: полбатона хлеба и полсосиски; полагалась и одна миска жидкого супа в день – целое пиршество! В купе набилось по восемь человек, поэтому спать толком не удавалось:

«В ночные часы поездка была не очень приятна. Приходилось выбирать: либо сидеть и спать, держа спину прямо, либо нагнуться вперед и поставить локти на колени. В этом случае тебе грозила опасность столкнуться лбом с тем, кто сидит напротив»[65].

Но больше всего мучила всё же не бессонница.

«Самое страшное в таких переездах, – записывает Вудхаус в дневнике, – это что ты не представляешь, сколько тебе еще осталось ехать».

И – куда. На вопрос: «Куда вы нас везете?» вооруженные охранники, расставленные на станциях, давали один и тот же малоутешительный ответ: «На соляные шахты».

Привезли, однако, не на шахты, а в тотскую психбольницу, переоборудованную под лагерь – И-Лаг VIII, отчего настроение у заключенных лучше не стало. Впрочем, Gefangensnummer 796, которым на ближайшие десять месяцев станет Вудхаус, и здесь сохранил присутствие духа, хотя «с виду я походил на ветошь, принесенную вороной с помойки»[66]. И – всегдашнее, необоримое желание писать. Вот что говорится в почтовой открытке, написанной Вудхаусом в конце октября простым карандашом и печатными буквами и адресованной Рейнолдсу, который, связавшись с американским консулом в Париже, решил, что писатель еще в Юи:

«Одному Богу известно, когда Вы получите это письмо. Будьте любезны, вышлите посылку весом до пяти фунтов: один фунт табака “Принц Альберт” и шоколад с орехами. Отправляйте такие посылки каждый месяц. У меня тут всё отлично, есть идея нового романа. Надеюсь, удастся его написать. Когда меня интернировали, заканчивал роман про Дживса – оставалось всего четыре главы, и еще два рассказа»[67].

И ведь написал! Роман «Деньги в банке» – не самый, прямо скажем, лучший свой роман, но, как всегда, веселый, остроумный. И очень узнаваемый. Лихо закрученная интрига плюс вечный вудхаусовский треугольник. Отец, судебный поверенный Фредерик Шусмит, «сухарь, бука, старый зануда, похожий на треску»[68], конечно же, не одобряет помолвку своей дочери. Дочь, и это тоже для читателей Вудхауса не новость, объявляет отцу «обычным безапелляционным тоном», что выходит замуж. И будущий зять Джеф Миллер, юный адвокат, лоботряс «с соломенными волосами, буйным нравом и расхлябанным поведением»; в душе литератор, Джеф по велению сердца разрывает помолвку и волею судеб вынужден исполнять роль сыщика вместо Шимпа Твиста – незадачливого частного детектива из Чикаго с нафабренными усами. Особенно хорош дядя любимой девушки Джефа, лорд Аффенхем:

«Формой он напоминал грушу, узкую сверху, но постепенно расширяющуюся к паре ботинок, размером каждый со скрипичный футляр. Над бескрайними просторами торса высилась большая яйцевидная голова, а лысая макушка снежным пиком торчала из редкой поросли всклокоченных волос… Два немигающих глаза остекленело смотрели из-под кустистых бровей».

Мастерство емкой, метафоричной портретной характеристики, как всегда, налицо.

Никогда не скажешь, что этот роман писался в нацистском И-Лаге в конце 1940 года, а не в уютном кабинете где-нибудь на Лонг-Айленде, или в Лондоне, или на вилле в Лэ-Тукэ. Кабинет, впрочем, имелся и в Тосте. Психбольница в Верхней Силезии – сообщит писатель спустя почти год своим американским слушателям, выступая по берлинскому радио, – состояла из трех корпусов. Один – большое мрачное строение из красного кирпича, походившее на школу или тюрьму, и два поменьше, но тоже достаточно вместительные. Жили и спали заключенные в первом корпусе, который вмещал более тысячи человек (в одной комнате с Вудхаусом поселили 64 человека). Во втором находились столовая и лазарет. Третье здание, так называемый Белый дом, стояло в дальнем конце обширной лагерной территории за оградой из колючей проволоки и первые два месяца использовалось как распределительный пункт для вновь прибывающих в лагерь. В дальнейшем же Белый дом стал чем-то вроде культурного центра, своего рода лагерного клуба, где занимались и давали концерты музыканты из заключенных, а по воскресеньям совершались богослужения. Вот там-то Вудхаусу, которого назначили директором лагерной библиотеки, и выделили вместе с одним саксофонистом рабочий кабинет – бывший изолятор с войлочными стенами.

Режим в лагере мало чем отличался от режима в лооской и льежской тюрьмах, да и в «Цитадели» тоже, хотя и был гораздо свободнее. Побудка в 6 утра; с 7 до 8:30 завтрак, далее – построение и перекличка (далеко не каждый день), в 12:30 обед в три смены: «овощное месиво» из брюквы, репы и моркови или тушеная рыба с вареной (как правило, мороженой) картошкой. Плюс – посылки с воли, которые выдавались, как и в предыдущих тюрьмах, неохотно и вызывали подозрение. В самом деле, что такое деликатесы из Англии как не наглядная пропаганда противника в военное время?! Ужин тоже в три смены в половине пятого; в 8 вечернее построение на улице (в отличие от утреннего – обязательное). В 9:15 в лагере гасится свет; отбой.

У силезского лагеря имелись два существенных отличия от французских и особенно бельгийских тюрем. И оба – в лучшую сторону. Во-первых, бо́льшую часть дня заключенные были предоставлены самим себе, могли делать, что хотят, комендант лагеря и охрана не вмешивались. Правда, согласно инструкции, при появлении начальства заключенные, услышав окрик «Achtung!», должны были незамедлительно прекратить разговоры, работу и встать по стойке «смирно» руки по швам – но появлялось начальство нечасто. Во-вторых, тем заключенным, кому было за пятьдесят (а значит, и Вудхаусу), гнуть спину, как в «Цитадели», не приходилось.

«В Льеже и в Юи возрастного ценза не существовало, – отмечает Вудхаус в своей пятой радиопередаче из Берлина, – там наваливались все разом, от почтенных старцев до беззаботных юнцов… В Тосте же старичье вроде меня жило, не ведая забот. Для нас тяготы трудовой жизни сводились к застиланию кроватей, выметанию сора из-под них, а также к стирке собственного белья. А когда требовалась мужская работа, например, таскать уголь или разгребать снег, за дело бралось молодое поколение…»[69]

Мало сказать, что заключенные были предоставлены самим себе; они, во всяком случае многие, жили в свое удовольствие – если, конечно, жизнь в лагере, даже вольготную, можно считать удовольствием. Устраивали лекции и концерты, ставили спектакли, поставили даже одну настоящую комедию, которая, вспоминал Вудхаус, удалась бы еще больше, если бы исполнитель роли главной героини не угодил на двое суток в карцер. Обучались иностранным языкам, оказанию первой медицинской помощи и даже – естественно, с активным участием Вудхауса-журналиста – выпускали лагерную газету «Tost Times», где, кстати, был напечатан рассказ Плама «У Бинго всё в порядке». Как тут не вспомнить примерно такой же лагерь, правда, для военнопленных, а не интернированных, в «Бойне номер пять» Курта Воннегута?

«Эти пятьдесят голосистых певунов были одними из первых англичан, взятых в плен во время Второй мировой войны. Англичане были аккуратные, жизнерадостные, очень порядочные и крепкие. Все эти годы они пели хором каждый вечер. Кроме того, все эти годы они выжимали гири и делали гимнастику… Они все стали мастерами по шахматам и шашкам, пинг-понгу и бильярду».[70]

Столь вольготная жизнь, понятно, была бы невозможна без посредства «подарка небес для заключенных» – коменданта лагеря Бухельта и его заместителей, четырех капралов, получивших прозвища «Плуто», «Микки-Маус», «Гуфи» и «Дональд Дак». Это лагерфюрер Бухельт предоставил Вудхаусу место для работы над новым романом в Белом доме и пишущую машинку в придачу. А еще – организовал в лагере библиотеку и выпуск газеты, даже двух, вторая выходила по-немецки. Вудхаусу Бухельт нравился, нравились и многие другие немцы, особенно говорившие по-английски, и он не раз, по собственной инициативе, вступал в переговоры с «немецкой стороной», в том числе и самим Бухельтом. Вообще, как и в тюрьмах, слыл всеобщим любимцем, от работы не увиливал, умел к месту пошутить, подбодрить товарищей по несчастью, подать пример стойкости духа, вселить в заключенных надежду – впрочем, несбыточную. «К Рождеству будете дома», – предрекал он молодым узникам – отчаявшимся, одержимым отсутствием еды и секса. И не лукавил; человек простодушный, даже благодушный, он наверняка и сам искренне верил, что дни их пребывания в лагере сочтены. На чем основывалась эта вера – непонятно.

Простодушие Вудхауса, несомненно, помогало другим – но не ему самому; писатель стал жертвой своего простодушия, легкомыслия, недальновидности. А также – общительности, бесконфликтности, всегдашнего желания понравиться; не покрасоваться, а именно понравиться. Эти прекрасные качества таили в себе опасность, о которой писатель не подозревал. Корреспондент «Associated Press» Энгус Термер, работавший в Германии над специальным репортажем о лагерях для военнопленных и интернированных, узнал про «интернированного британского подданного № 796», который содержится в И-Лаге VIII, и запросил разрешение взять у него интервью. И больше часа проговорил с писателем – разумеется, под наблюдением охраны и в присутствии лагерфюрера и гестаповского надзирателя.

Простосердечие не всегда приносит плоды. Отвечая на вопросы Термера, Вудхаус заверил своих многочисленных читателей, что он жив, здоров и ни на что не жалуется, при этом на фотографии, приложенной к интервью, вид имел затрапезный: старый, грустный, исхудавший, кутается в шарф. Заговорил о делах: договорился через Термера, что напишет в «Saturday Evening Post» оптимистичную, веселую статью о своих злоключениях; первоначально статья называлась «Куда же подевался Вудхаус?», вышла же в июле 1941 года под названием «Моя война с Германией». И даже советовался с журналистом, как назвать свой новый роман. Впечатление, словом, создавалось такое, будто разговор Термера с Вудхаусом проходил не в гитлеровской Германии, в лагере для интернированных в присутствии сотрудника гестапо, а в холле нью-йоркского отеля или закрытого лондонского клуба.

27 декабря 1940 года интервью вышло в «New York Times». И, хотя в своем редакционном комментарии Термер особо подчеркнул, что Вудхаус, при всей своей известности, не пользовался особыми привилегиями и даже отказался от отдельной комнаты, которую ему предложили из уважения к его возрасту и литературной репутации, – американский (тем более английский) читатель обвинил писателя в легкомысленном отношении к войне. А также – в недооценке ее значимости и связанных с нею страданий, в сознательном преуменьшении тягот плена. Заметим, предвосхищая события: все эти обвинения прозвучат еще раз, так сказать, в полный голос после радиопередач Вудхауса по берлинскому радио летом следующего года.

В самом деле, кому из читателей могло прийти в голову, что в нацистском лагере ставят спектакли и издают газеты, да еще на английском?! Товарищам по несчастью нравилось, что о лагерной жизни Вудхаус пишет с юмором, англоязычному же читателю шутки о бородатых пленных и правилах этикета во время поедания картошки показались довольно странными, несколько, прямо скажем, неадекватными. Ну а шутливое предложение Вудхауса вести переговоры с Германией о мире казалось и вовсе кощунственным:

«Достичь соглашения, которое удовлетворит обе стороны, не так трудно. Единственная уступка, которой я намерен добиться от Германии, – это чтобы она выдала мне буханку хлеба, велела джентльменам с ружьями, что дежурят у ворот, отвернуться и доверила остальное мне. В ответ я готов отдать Индию и комплект моих книг с автографом».

Остроумно? Безусловно. Своевременно? Не очень.

К несчастью для Вудхауса, интервью в «New York Times» прочли не только американцы и англичане, но и немцы. Прочли и задумались: а не пригодится ли им в пропагандистских целях такой известный и в то же время позитивный, остроумный, покладистый и наивный человек, как Вудхаус? Ведь в интервью крупнейшей американской газете он говорит, что у него всё в порядке и что он ни на что не жалуется. Бухельт – не иначе как по приказу сверху – стал проявлять к заключенному № 796 повышенное внимание. Справлялся, как продвигается работа над романом. Прочитал и высоко оценил черновик журнальной статьи для «Saturday Evening Post». Предложил переправить рукопись «Денег в банке» в Америку, на что Вудхаус с благодарностью согласился. Главное же – выяснил и сообщил Вудхаусу, что Этель жива-здорова, переехала сначала в Лилль, а потом в Эден, где живет в «чудесном доме с огромным парком» и ни в чем не нуждается. Этель, кстати, прочла интервью мужа в «New York Times», успокоилась и написала Рейнолдсу:

«Плам в Германии, в лагере для интернированных… Там с ним побеседовал журналист, а еще я видела репортаж об условиях в лагере – в общем, неплохие. Тепло. Одежды хватает. Кормят пристойно…»

Оказав Вудхаусу еще ряд мелких любезностей, Бухельт в один прекрасный день вызвал писателя к себе в кабинет, где на письменном столе лежал номер «Saturday Evening Post» с очередными главами романа «Раз – и готово», сказал, что статья «Куда же подевался Вудхаус?» ему очень понравилась, после чего перешел к делу: «Почему бы вам не обратиться по радио к вашим американским читателям? Расскажете им о ваших приключениях. В том же духе, как в интервью». И Вудхаус, с всегдашним благодушием, и минуты не подумав, с готовностью ответил: «С удовольствием. Буду рад».

А как рад был Бухельт! Ведь он выполнил приказ высокопоставленного чиновника Министерства иностранных дел. Выступление по берлинскому радио известного писателя явилось бы частью мощной пропагандистской компании с целью задобрить американских изоляционистов, убедить Соединенные Штаты не вступать в войну: в преддверии вторжения в Советский Союз нейтралитет Америки был для Рейха жизненно необходим. А заодно эти передачи уронили бы в Америке престиж Англии и продемонстрировали лояльность и человеколюбие немцев – вот, мол, как благородно мы обращаемся со своими врагами, они у нас даже по радио выступают.

Но, сказав «а», нужно было сказать «б». Не только уговорить Вудхауса выступить по берлинскому радио на Америку, но, в благодарность за сотрудничество, – его освободить. Тогда, рассудили в германском МИДе, американская общественность успокоится (петиции об освобождении писателя продолжали поступать) и убедится, как важен для Германии нейтралитет Соединенных Штатов.

«Освобождение Вудхауса, событие само по себе незначительное, было неплохим способом задобрить американских изоляционистов», – напишет Джордж Оруэлл в 1945 году в эссе «В защиту Вудхауса».

Освобождению Вудхауса из лагеря и его переезду в Берлин способствовало и еще одно обстоятельство, лишь косвенно зависевшее от задач большой политики. Отдел германского МИДа по связям с американской прессой возглавлял личный переводчик Гитлера, англофил и большой поклонник Вудхауса Пауль Шмидт. В его отделе служил ответственный по связям с геббельсовским Министерством пропаганды и тоже поклонник Вудхауса – и не только писателя Вудхауса, но и Вудхауса-человека, – некий Вернер Плак. Напомним: с Вернером Плаком, торговцем вином, неудавшимся киноактером и, как позже выяснилось, тайным германским агентом, работавшим в консульстве в Лос-Анджелесе, Вудхаусы познакомились и встречались в Голливуде. Так вот, Плаку Шмидт, по-видимому знавший о знакомстве своего подопечного с Вудхаусами, и поручил «дело Вудхауса». Бездарь, темная личность, но человек, безусловно, обаятельный и обходительный, Плак Вудхауса любил, восхищался его книгами и, не в последнюю очередь, – его женой. В свою очередь, и Этель, воссоединившись с мужем в Германии, очень к Плаку привяжется: ей, светской даме, падкой на удовольствия, развязный стиль немца, эдакая бесшабашность, даже своего рода вульгарная изысканность придутся по душе. В 1948 году, уже после войны, Этель станет даже крёстной матерью его сына.

В книге, которую вы держите в руках, есть любопытная фотография: 1941 год, терраса берлинского кафе, Этель и Плак смеются какой-то шутке. А Плам сидит с любимым мопсом на коленях и наблюдает за ними со стороны. Без тени улыбки.

Глава шестнадцатая. «У микрофона мистер Вудхаус»

Лето 1941 года выдалось горячее. Вот его хронология.

14 июня. Вудхаус в письме Этель – как, впрочем, и всегда – рассчитывает на лучшее:

«Не очень удивлюсь, если скоро в моей жизни произойдут изменения благодаря моим американским друзьям».

Он имеет в виду петицию сенатора-республиканца из Нью-Джерси Уоррена Барбура, а также усилия Дороти Бесс, подруги Этель, жены европейского корреспондента «Saturday Evening Post», которая еще зимой обнадежила Вудхауса.

«Вам не придется долго ждать освобождения, – пишет она Вудхаусу 9 февраля, а спустя две недели уточняет: – Нам дали понять, что МИД не имеет ничего против Вашего освобождения, сейчас осталось только добиться согласия Вооруженных сил».

Или под «изменениями в моей жизни» имеется в виду освобождение из лагеря, но не «благодаря моим американским друзьям», а благодаря друзьям немецким, с которыми достигнута договоренность о радиопередачах?

21 июня. Вечером Вудхауса и еще одного заключенного, Маккензи, без предупреждения забирают из лагеря, под охраной двух гестаповцев отвозят в близлежащий городок Глейвиц, где сажают в берлинский поезд. На сборы дается десять минут, рукопись «Полной луны» остается в лагере; это уже вторая недописанная рукопись, с которой разлучила писателя война.

22 июня, утро. В семь утра памятного для всех нас дня поезд из Глейвица прибывает в Берлин. Вудхаус, Маккензи и сопровождающие их охранники останавливаются в отеле «Адлон», одном из лучших в немецкой столице. Номер писателя выходит окнами на Унтер-ден-Линден, в нескольких минутах ходьбы – Рейхсканцелярия и Министерство иностранных дел. Впоследствии Вудхаус вспоминал, что, прежде чем остановиться в «Адлоне», они побывали в пяти гостиницах, но свободного номера ни в одной не нашлось.

22 июня, вторая половина дня. В отеле у Вудхауса состоялись сразу несколько любопытных встреч. Во-первых, с биржевым маклером, прусским аристократом, ветераном Первой мировой войны бароном Равеном фон Барникофф, с которым писатель познакомился в Нью-Йорке в 1929 году, а в конце тридцатых встречался в Голливуде; фон Барникофф жил тогда в Сан-Франциско. Перед самой войной фон Барникофф вернулся из Америки в Германию, одно время служил в Люфтваффе, воевал на Восточном фронте, а в июле 1944 года был в числе тех, кто готовил покушение на Гитлера. Барникофф рассказал Вудхаусу, что пытался, воспользовавшись своими связями в МИДе, обменять писателя на интернированного в Англии немецкого предпринимателя. Перед уходом он одалживает старому приятелю 500 марок и обещает, что принесет, во что переодеться.

Во-вторых – с Вернером Плаком, «по чистой случайности» оказавшимся в холле «Адлона» – не иначе как вспомнить со старыми голливудскими приятелями привольную жизнь на Беверли-Хиллз. Плак осыпает Вудхауса комплиментами. Ему, де, очень понравилась статья «Моя война с Германией» – это ему, Плаку, было поручено переслать статью в Соединенные Штаты, предварительно подвергнув ее цензуре. Плак справляется о здоровье Этель и заверяет Вудхауса, что приложит все силы, чтобы супруги воссоединились, и не где-нибудь, а здесь, в Берлине. И, между делом, напоминает Вудхаусу, что тот согласился выступить по радио – поделиться с американскими слушателями своим опытом жизни в И-Лаге.

И в-третьих – с комендантом И-Лага VIII Бухельтом. Не успел Плак, выполнив возложенную на него миссию, вернуться с хорошей новостью в МИД, как лагерфюрер – также, вероятно, в соответствии с намеченным сценарием – объявляется в «Адлоне», причем не в форме, а в цивильном костюме. Объявляется, собственно, с одной только целью: поздравить сговорчивого интернированного № 796 с досрочным освобождением и готовностью сотрудничать.

23 июня. Вудхауса отводят под охраной в МИД к Вернеру Плаку, где он знакомится с начальником Плака Паулем Шмидтом. Шмидт, как и Плак часом раньше, рассыпается в комплиментах; по-английски, в отличие от своего подчиненного, он говорит превосходно. Уверяет писателя, что является давним поклонником его комического дара, и выражает ему глубокую признательность за согласие выступить по радио. После чего Вудхауса возвращают в отель готовиться к первой передаче.

24 июня. Один из гестаповцев, сопровождавших Вудхауса из Тоста в Берлин, возвращает ему паспорт. Охрана снимается – Вудхаус на свободе.

Писатель в окружении репортеров. Новость дня: Вудхаус выпущен из лагеря, он в Берлине. Из самых разных СМИ поступают предложения дать интервью, прокомментировать это событие. Первым добилась согласия на интервью американская радиовещательная компания «CBS». Вот выдержки из этого интервью, переданного по американскому радио 26 июня. Впоследствии задававший Вудхаусу вопросы журналист, корреспондент компании Гарри Флэннери включил это интервью в свою книгу «Командировка в Берлин».

Гарри Флэннери. Как вам сейчас живется, мистер Вудхаус?

Вудхаус. Сейчас я живу в отеле «Адлон». У меня люкс на третьем этаже, номер очень хороший. Приходить и уходить я могу, когда мне заблагорассудится.

Г. Ф. Скажите, вам тяжело далось пребывание в лагере?

В. Вовсе нет. Пока у меня есть пишущая машинка, много писчей бумаги и комната для работы – я всем доволен.

Г. Ф. Насколько мне известно, находясь в заключении, вы писали книгу.

В. Да, и впервые за тридцать лет – не на машинке, а от руки. Назвал я ее «Деньги в банке» и только что узнал, что рукопись благополучно переправлена в Соединенные Штаты. Когда закончил этот роман, взялся за другой, написал страниц сто. Назову его «Полная луна». Полнолуние на моих героев действует еще сильнее, чем это обычно бывает.

Г. Ф. В Ваших книгах что-нибудь говорится о жизни военнопленных, мистер Вудхаус?

В. Господи, конечно же, нет, мистер Флэннери. Пишущих о войне хватает и без меня. Но вот что меня больше всего волнует в связи с этой войной и моими книгами. Меня волнует, будут ли после войны живы те люди и та Англия, о которых я пишу. Вне зависимости от того, победит Англия или нет. А впрочем, я всегда считал Соединенные Штаты чем-то вроде своей родины («a sort of my country»).

И действительно, считал себя, надо полагать, гражданином США, иначе бы в разговоре с Флэннери не обмолвился: «Мы ведь не воюем с Германией». В «обмолвке» этой, впрочем, был смысл: потому, мол, я и согласился выступить по радио, что в передачах на Америку никакого криминала нет – с Америкой ведь у Германии мир. А вот фразу «Вне зависимости от того, победит Англия или нет» Вудхаус произнес, не подумав; когда в Англии начнется компания травли, ему, конечно же, эту фразу припомнят.

Флэннери, кстати сказать, довольно быстро сообразил, что имеет дело с политическим простаком: вскоре после этого интервью Вудхаус сказал ему, что собирается выступить по немецкому радио, – он ведь простодушно полагал, что в этом нет ничего зазорного.

«Тогда мне стал понятен заговор вокруг Вудхауса, – пишет Флэннери в «Командировке в Берлин». – Это была одна из лучших операций нацистской пропаганды за всё время войны: первая, в которой было хоть что-то человеческое… Плак (помощник Геббельса) съездил в лагерь под Глейвицем поговорить с Вудхаусом, обнаружил, что тот совершенно не разбирается в политике, и тут его осенило. В обмен на освобождение из лагеря он предложил Вудхаусу написать цикл радиопередач о своем заключении, с которыми тот сам бы и выступил по радио без всякой цензуры. Этим своим предложением Плак показал, как хорошо он понимает Вудхауса. Он знал, что в своих книгах Вудхаус высмеивает англичан, что он всё еще живет в том времени, о котором писал, и понятия не имеет ни о каком нацизме. Чем не Берти Вустер?».

Всерьез комментировать этот пассаж трудно. Флэннери демонстрирует свою трактовку происходившего, и трактовка эта имеет, как мы уже знаем, мало общего с реальностью. Плак у Флэннери – центральная фигура, главный заговорщик, идея радиопередач с участием Вудхауса, по Флэннери, принадлежит Плаку. Он, считает Флэннери, – помощник Геббельса, хотя работает Плак совсем в другом министерстве, причем министерстве конкурирующем. Он едет поговорить с Вудхаусом в Глейвиц, где в действительности никогда не был. Он (а вовсе не Бухельт) предлагает писателю написать (?) цикл радиопередач. Мало того, Плак, убежден Флэннери, – не только опытный пропагандист, но и блестящий специалист по английской литературе – он знает, что «в своих книгах Вудхаус высмеивает англичан», что он плоть от плоти Берти Вустер (литературоведческое открытие!) – а значит, пригодится Рейху…

А вот как прокомментировал ответы Вудхауса Элмер Дэвис, ведущий программы, в рамках которой 26 июня передавалось интервью:

«Многочисленные друзья мистера Вудхауса в Соединенных Штатах будут рады узнать, что писатель на свободе и, по всей вероятности, вполне счастлив и доволен жизнью. И это неудивительно, ведь он содержался не в концентрационном лагере, а в лагере для интернированных… Те же, кто выходит из концлагерей, таких, например, как Дахау… Выходят из них, впрочем, далеко не все. Те же, кто выходит, вряд ли будут в состоянии выступать по радио».

Первый и довольно прозрачный намек на то, что Вудхаус – баловень судьбы и, очень может быть, неспроста.

Первой газетой, которая отозвалась на новость про радиопередачи, была «New York Times»; новость еще более громкую и, уж точно, более скандальную, чем освобождение Вудхауса. «Я сказал им, что выступлю по радио», – процитировала газета слова писателя со слов Гарри Флэннери.

А вот «сухой остаток» многочисленных интервью, которые дал в те дни аккредитованным в Берлине американским газетам бывший узник № 796. Во-первых, спасибо американцам за письма поддержки и продуктовые посылки, приходившие в Тост на мое имя. Во-вторых, соотечественники могут не сомневаться – моральный дух английских заключенных, в том числе и мой собственный, всегда оставался высок: «Небольшая группа британцев в сложных условиях держалась молодцом». И, в-третьих, согласившись выступить по берлинскому радио, я не более виноват, чем сотни английских военнопленных, которые пришли на радио, чтобы сообщить своим близким, что у них всё в порядке. Эти передачи я рассматриваю как продолжение всего написанного мной о жизни в лагере.

25 июня. Записана первая радиопередача из пяти с заставкой, повторяющейся и в последующих четырех:

«Говорит Немецкая радиостанция на коротких волнах. В нашей берлинской студии сейчас находится мистер П. Г. Вудхаус, знаменитый писатель, создавший образы неподражаемого Дживса, Берти Вустера, Лорда Эмсворта, мистера Муллинера и других замечательных героев. Мистер Вудхаус почти целый год провел в Германии после того, как немецкие войска заняли его виллу в Северной Франции. За это время он закончил новый роман, который, как я понимаю, находится сейчас на пути в США, где будет напечатан, и приступил к работе над следующим романом. Мы подумали, что американским читателям будет интересно послушать самого мистера Вудхауса, поэтому мы пригласили его к нашему микрофону, чтобы он лично рассказал о том, как и что с ним произошло. У микрофона – мистер Вудхаус»[71].

26 июня. «New York Times» отзывается на первую радиопередачу – и опять же словами самого Вудхауса:

«Я никогда не интересовался политикой. Я совершенно не в состоянии возбудить в себе воинственное чувство. Стоит мне настроить себя против какой-то страны, как я знакомлюсь с каким-нибудь отличным парнем из этой страны. Мы с ним идем выпивать, и агрессивные чувства пропадают невесть куда».

Это признание, как и многое из сказанного и написанного Вудхаусом за последние два года, обойдется ему дорого.

27 июня. После первой радиопередачи, вызвавшей у американских слушателей, вопреки расчетам немцев, не умиление, а недоумение, даже раздражение, Плак и фон Барникофф увозят Вудхауса из Берлина «куда подальше». Ближайшие полтора года, до поздней осени 1942-го, он проживет в доме невесты Равена фон Барникофф, баронессы Анги фон Боденхаузен, в Гарце, в деревушке Дегенерсхаузен, в 25 километрах от Магдебурга. На оставшиеся четыре передачи его будут доставлять в Берлин, а потом отвозить обратно в Дегенерсхаузен. Зимы Вудхаус проводит не в Гарце, а в Берлине, в «Адлоне»; на зиму баронесса свой дом закрывает: цены на отопление растут с каждым днем.

28 июня. Выходит в эфир записанная 25 июня первая радиопередача П. Г. Вудхауса на Америку. Последующие передачи, записанные в конце июня, выйдут в эфир 23 и 30 июля, а также 6 августа. В дальнейшем эти же пять записанных передач, по решению Министерства пропаганды, будут передаваться на Англию 9, 10, 11, 12 и 14 августа 1941 года.

27 июля. В Берлин стараниями Плака приезжает Этель Вудхаус.

29 июля. Этель доставляют на машине в Дегенерсхаузен. Муж и жена не виделись больше года.

Август-сентябрь. Вудхаус трижды обращается в Берлин с просьбой разрешить ему выезд из Германии в Лондон. Первый раз просит о выезде в Англию через Палестину, второй – через Лиссабон, третий – через Швецию. И все три раза получает отказ.

А теперь несколько слов о самих передачах. Об их содержании – пребывании Вудхауса в трех тюрьмах и в лагере, пребывании, длившемся почти год, – читателю уже известно. Что же касается формы, то Вудхаус во всех пяти передачах делает, как говорят французы, хорошую мину при плохой игре. А в том, что игра плохая, он не раз признавался и сам – хотя неоднократно подчеркивал, что согласился выступать по берлинскому радио из лучших побуждений и на сговор с нацистами никогда не шел. Как бы то ни было, задачи, которые ставили перед ним немцы, и цель, которую преследовал сам Вудхаус с его врожденным оптимизмом («всякий писатель по природе оптимист»), совпали – убедить американских слушателей, что в тюрьмах и лагерях не так уж плохо, что, как говорится, «всюду жизнь» и что даже в самых непростых жизненных ситуациях всегда найдется место для шутки:

«Не всегда можно как-нибудь обойти мелкие жизненные трудности, надо только хорошенько пораскинуть умом… Что вы – заключенный, это неприятно, но это факт, от него никуда не денешься. Но можно постараться не вешать из-за этого нос»[72].

Вот и в радиопередачах из Берлина, как и в мирной, довоенной жизни, начиная с Далиджа, Вудхаус «не вешает нос», шутит напропалую. Вот только шутки у него в этих передачах, «беседах» («talks»), как он их называет, какие-то не слишком смешные, натужные, вымученные. Приведу несколько:

«Вообще жизнь в лагере имеет свои преимущества. Во-первых, не бегаешь по кабакам, и освобождается время для чтения. И, кроме того, можно хорошенько отоспаться».

«Юноши, начинающие строить жизнь, нередко спрашивают меня: как им попасть в концентрационный лагерь? Для этого, говорю я, существуют разные приемы. Я лично воспользовался вот каким: покупаешь виллу в Лэ-Тукэ на побережье Франции и ждешь, пока придут немцы. По-моему, этот способ самый верный и самый необременительный. Ты покупаешь виллу, а всё остальное делают они».

«Всё путешествие (в тюрьму под Лиллем. – А.Л.) походило на мирную экскурсию школьников на лоно природы… Не поездка, а пир духа и излияние душ».

«В тюрьме, можно сказать, здоровый, размеренный образ жизни, предоставляющий человеку вдоволь досуга для чтения Полного собрания сочинений Вильяма Шекспира».

«По рядам передают, что недосчитались одного человека, и кажется, это старина Джо. Неужели старина Джо сбежал? Не передала ли ему украдкой дочка тюремщика напильник в мясном пироге?»

«Один тюремщик даже раздобрился настолько, что показал нам камеру смертников – как, скажем, хозяин загородного дома водит гостей смотреть конюшни».[73]

Одно из обязательных условий удачной шутки – ее своевременность. Вы можете очень удачно пошутить, но если отсутствуют условия для «рецепции» вашей шутки, – никто, в том числе и те, кто отличается отменным чувством юмора, даже не улыбнется. Именно это и произошло с веселыми рассказами Вудхауса о мытарствах английских заключенных по тюрьмам и лагерям. Расскажи он всё то же самое лет через двадцать за приятной беседой и аперитивом – и слушатели покатывались бы со смеху. Когда же вы предлагаете заключенному не вешать нос, в то время как других заключенных, да и вас самого, в любой момент могут за любую провинность, за малейшее неповиновение лишить похлебки, бросить в карцер, а то и поставить к стенке, – это вряд ли вызовет у читателей или слушателей здоровый смех. Ведь многие, даже в Америке, уже наслышаны были о том, что творится в немецком плену. И вряд ли читатели и слушатели, даже с крепкими нервами, даже самые циничные, по достоинству оценят ваше остроумие, если вы сравните тюремщика, показывающего заключенным камеру смертников, с хозяином загородного дома, который водит гостей смотреть свои конюшни. Ведь им, вашим слушателям, если не всем, то многим, хорошо известно, сколько человек ежедневно гибнет в немецких лагерях. И-Лаг VIII с его «щадящим» режимом не показателен – не потому ли сокамерникам Вудхауса, которые, в сущности, ничем не рисковали, его шутки нравились. Сокамерникам – но не свободному человеку, со свободным человеком такие шутки не «проходят». Тем более не проходят они с узниками Бухенвальда или Дахау; им-то уж точно не до смеха.

Несвоевременность, даже неадекватность подобных шуток, умозаключений вроде «Жизнь за лагерной оградой подобна жизни на свободе в том отношении, что она такова, какой вы сами ее сделаете»[74], вероятно, и имел в виду Элмер Дэвис, заметив, что после Дахау заключенный едва ли будет в силах выступать по радио. И уж тем более – шутить и философствовать. На это же намекает и Гарри Флэннери, когда задает Вудхаусу вроде бы невинный вопрос, имеют ли его книги отношение к жизни военнопленных. Намекает на то, что в тюрьмах и в лагере Вудхаус находился в привилегированном положении: он, мол, писал книги и ел «от пуза», тогда как остальные «вкалывали» и недоедали.

В адрес Вудхауса – мы вскоре это увидим – будет сказано немало несправедливых, жестоких слов; вместе с тем я бы не преувеличивал наивность интернированного № 796, точно так же, как не преувеличивал бы его непрактичность и «надмирность», о чем уже не раз шла речь. Думаю, что писатель с самого начала смутно подозревал, что делает что-то не то, что его отзывчивость, готовность сотрудничать с нацистским режимом, пусть и «по мелочи», вряд ли понравится соотечественникам. Иначе бы он не начал свою четвертую передачу с оправданий:

«Перед тем как начать сегодняшнюю передачу – четвертую из пяти, что соответствует пяти этапам моего заключения, – я хочу сказать несколько слов на другую тему.

Пресса и публика в Англии выдвинули предположение, что меня заставили выступить с этими передачами, каким-то образом подкупив или запугав. Но это не так.

Я не заключил сделку и не купил освобождение из лагеря ценой выступления по радио, как обо мне говорят. Меня освободили, потому что мне исполнилось шестьдесят лет – точнее, исполнится в октябре. А тем, что я оказался на свободе несколькими месяцами раньше срока, я обязан хлопотам моих друзей. Как я объяснил во второй передаче, если бы мне было шестьдесят к моменту интернирования, меня отпустили бы домой в первую же неделю.

Побудило же меня выступить по радио простое обстоятельство. За время, что я сидел в лагере, мне пришли сотни писем с выражением сочувствия от американских читателей, людей мне лично не знакомых, и мне, естественно, хотелось сообщить им, как идут у меня дела.

В существовавших условиях ответить на эти письма я не мог, но оказаться неблагодарным и невежливым, якобы пренебрегая ими, очень не хотелось. И радиовыступление представилось подходящим поводом»[75].

Формально всё верно, не придерешься. Вудхауса, как мы теперь знаем, никто не подкупал и не запугивал. Его, шестидесятилетнего, действительно могли бы отпустить – правда, не в июне, а только в октябре. Он и правда был очень благодарен американцам, которые подкармливали его и многократно ратовали за его скорейшее освобождение. И еще мы знаем, что Вудхаус весной 1940 года не ждал немцев «с хлебом-солью», не искал с ними дружбы, как о нем писали, да и в лагере, по отзывам с ним сидевших, вел себя достойно.

И всё же есть с его стороны некоторое лукавство, когда он нас уверяет, что согласился выступить по немецкому радио, потому что хотел сообщить своим американским читателям, «как идут у меня дела», потому что не хотел «оказаться неблагодарным и невежливым». Не мог же он при всей своей «непрактичности» не понимать, что выступление по берлинскому радио увеличивает его шансы, не дожидаясь шестидесятилетия, выйти из лагеря в самое ближайшее время? Выйти и воссоединиться наконец-то с любимой женой.

А с другой стороны, вправе ли мы обвинять сидящего за решеткой, что он хочет выйти на свободу раньше времени? Даже если сидит он не в концлагере, в котором его, скорее всего, ждет смерть и из которого, если он и выйдет, то калекой, – а в лагере с «вегетарианским» режимом, с концертами и богослужениями? Где, как у Воннегута, поют хором и играют на бильярде. Всё равно лагерь есть лагерь, в нем всегда не сладко. В конце концов, писатель, что бы там не говорили, «купил» себе свободу не ценой предательства. Или выступление по нацистскому радио стоит всё же расценивать как предательство? Или, по крайней мере, – как коллаборацию, не делающую Вудхаусу чести? Вопросов, одним словом, много, и простых ответов на них нет.

Глава семнадцатая. Pro и Contra

В зависимости от того, как слушатели берлинских передач отвечали на все эти непростые вопросы, их, слушателей, можно разделить на несколько категорий.

Первая – родственники, друзья, издатели Вудхауса, с которыми он проработал многие годы. Все они от души радовались, что Плам жив и что он на свободе, ведь для них он был, прежде всего, близким человеком, попавшим в беду; коллаборационист он при этом или нет, их мало занимало.

«Он был очень остроумен, – вспоминал Маккейл, прослушав первую беседу, – и, по-моему, на редкость отважен; мне кажется, в своих передачах он спокойно и будто между делом бросает вызов нетерпимости».

И в то же время, зная заранее или предвидя болезненную реакцию соотечественников на радиопередачи из Берлина, друзья, родственники и коллеги по издательскому цеху беспокоились за Вудхауса (а издатели – и за себя), уговаривали его прекратить передачи, не подозревая, что они уже «прекращены» – не им самим, разумеется. Главный редактор «Saturday Evening Post» Уэсли Стаут, пришедший на смену Лоримеру, шлет в Дегенерсхаузен резкую телеграмму: «Вы не понимаете умонастроения американцев». Не менее жестко откликнется Стаут, получив от Вудхауса рукопись «Денег в банке»:

«Роман “Деньги в банке” хорош. Берем – но только если Вы клятвенно обещаете, что больше не будете вести передачи из Германии… И не будете совершать публичные действия, которые могут быть истолкованы как содействие нацистским целям. Ваша статья “Моя война с Германией” вызвала всеобщее отвращение».

Еще требовательнее, надсаднее звучит телеграмма от Леоноры от 4 июля: «Мой дорогой чего бы тебе это ни стоило – прекрати вещание». Были среди близких людей и такие, кто пытался вызвать к Вудхаусу жалость.

«Возьмите любую фотографию Плама Вудхауса до войны и сравните ее с фотографией, снятой в Силезии, – пишет верный Таунэнд в «Daily Telegraph». – И вы увидите, что́ с ним сделал немецкий лагерь. Прежде чем бросать в него камень, давайте попробуем войти в его положение. Поможем ему понять, что ради его же собственного блага, ради блага его родных и его страны эти передачи должны прекратиться…»[76]

Или же – защитить писателя, изобразив его человеком не от мира сего. Что, мол, взять с небожителя?

«Беда Пэлема Гренвила в том, – пишет всё тот же Таунэнд перед самым окончанием войны, 16 апреля 1945 года, секретарю клуба «Аллейн» Маккаллоку Кристисону, – что он всегда витал в каком-то надмирном пространстве, мало чем интересуясь, кроме самых тривиальных вещей – своих книг, своего дома, Далиджа, собак, семьи, пьес и – вынужден добавить – своих заработков».

Таунэнда можно понять, но вряд ли его доводы «защищали» школьного друга, предохраняли от обвинений, ведь из письма Таунэнда следовало, что Вудхаус – самый обыкновенный обыватель, которому до судеб отечества нет никакого дела.

О детской наивности Вудхауса не устают повторять и другие доброжелатели, они принадлежат ко второй категории слушателей – людей, Вудхаусу не близких, но также очень ему сочувствующих. Лорд Ньюборо, давний почитатель таланта Вудхауса, объясняет: «Пламми вообще не касаются земные дела». Известная писательница Дороти Сейерс, давно симпатизировавшая Вудхаусу, тоже пишет о «внежизненности» писателя и напоминает одну немаловажную вещь, которая могла бы в создавшихся обстоятельствах сыграть писателю на руку. В 1940-м, – вполне справедливо замечает Сейерс, – ни Вудхаус, ни гораздо более политизированные и осведомленные англичане, тем более – американцы, еще не знали всей правды о нацистских концлагерях, а потому неблаговидный поступок Вудхауса тем более заслуживает снисхождения.

Наиболее авторитетными же союзниками Вудхауса в английском писательском цехе стали Ивлин Во, высоко оценивший книги юмориста, как мы знаем, еще на заре его творчества, и автор «Фермы животных» и «1984» Джордж Оруэлл. Вернее, не стали, а станут. В защиту Вудхауса, с которым Оруэлл познакомился в Париже в 1944 году, создатель крупнейшей антиутопии XX века выступил с эссе, которое так и называлось – «В защиту Вудхауса» и было впервые напечатано вскоре после окончания войны, в июльском номере лондонского журнала «Windmill» за 1945 год. Ивлин Во выступал в защиту Вудхауса дважды. Сначала – в ноябре 1953 года, за год до публикации берлинских передач в «Encounter», в письме в «Daily Mail», где он потребовал, чтобы «зачинщик нападения на Вудхауса», журналист «Daily Mirror» пришел на BBC и перед Пламом публично извинился. И в выступлении на BBC 15 июля 1961 года, которое на следующий же день перепечатает «Sunday Times» и которое показательно названо: «П. Г. Вудхаусу: поздравление и покаяние» – в 1961 году Вудхаусу исполнялось 80 лет.

И Оруэлл, и Ивлин Во в своих «защитительных речах» приходят, по сути, к одним и тем же выводам. Вудхаус не мог сознавать, что его проступок (не преступление, а, проступок, оплошность!) нанесет ущерб британским интересам хотя бы потому, что у него напрочь отсутствует «политическая сознательность». Впрочем, замечает Оруэлл, она отсутствовала в тридцатые годы у большинства англичан, полагавших, что происходящее в Испании, Австрии, Чехословакии «нас не касается». Вудхаус стал жертвой несправедливой пропагандистской компании, на него спустили собак, а он лишь «пешка в пропагандистском эксперименте» (Оруэлл). Вудхаус стойко и с юмором переносил лишения в тюрьмах и в лагере, что также говорит в его пользу. Утверждать, что Вудхаус «сознательно изменил родине», – непростительно. Давно пора считать это дело закрытым. «Перестать ворошить эту давнюю историю государственной близорукости» (И. Во).

Выводы совпадают – и это при том, что подходы Оруэлла и Во, писателей разной, чтобы не сказать противоположной политической ориентации, диаметрально различны. Что, кстати сказать, тем более говорит в пользу их «подзащитного». Оруэлл – «левый», социалист, и Вудхауса он защищает с социалистических позиций; для него нравственные принципы самого Вудхауса и его нелепых, живущих вне времени и пространства героев-аристократов «оставались на уровне школьника». А какой спрос со школьника?! Ивлин Во, «правый», убежденный консерватор, защищает Вудхауса с близких ему ностальгических, охранительных позиций «старой доброй Англии». Вудхаус (как, собственно, и он, Во) смеется над эксцентричностью и внежизненностью потомственной английской аристократии эдвардианских времен, что не мешает ему (как и Во) этих эксцентриков любить, под его пером этот уходящий мир воспринимается идиллией, пусть порой и вызывающей смех. Вызывающие у нас смех – добавим от себя – вовсе не всегда нам неприятны, часто смех – признак сочувствия, душевного расположения. Во считает, что ополчившиеся на Вудхауса журналисты – это демагоги-социалисты, которые пытались «сделать врагов из собственных правящих классов». Пропагандистская атака на Вудхауса, этого наивного ребенка, полностью отвечала, по мнению Во, интересам тех, «кто пытался уличить аристократию в измене».

Оруэлл подробно описывает историю «грехопадения» Вудхауса: как в Лэ-Тукэ пришли немцы, как писатель попал в лагерь, потом в Берлин, как своими передачами он «распалил общественное негодование, изобличавшего богатого паразита». Столь же подробно останавливается Оруэлл и на творчестве Вудхауса, в котором выделяет три этапа: школьный, американский и усадебный, в результате чего приходит к выводу, что Вудхаус «никак не мог помогать нацистской пропаганде» и что «события 1941 года не уличают Вудхауса ни в чем, кроме глупости». (У Оруэлла – глупость, у Во – ребячливость, детскость; разница невелика.)

Если статья Оруэлла аналитична, то выступление на BBC И. Во – эмоционально: «Поздравление и покаяние» – признание в любви, причем далеко не первое.

«Я рос, озаренный его гением…»

«Вудхаус удовлетворяет и самый неприхотливый, и самый изысканный литературный вкус…»

«Секрет его бессмертия – в литературном мастерстве, отточенном упорным трудом…»

«Изумительный язык…»

«Трудолюбие и скромность…»

«Перед ним благоговеют ценители английской прозы…»

Увы, статья Оруэлла будет написана, когда война уже кончится, выступление Во – когда «история государственной близорукости» станет забываться. В 1941 же году, по горячим следам берлинских радиопередач, в Англии, да и в Штатах тоже, писалось и говорилось совсем другое. В любви к недавнему кумиру не признавался никто, в порицании, даже презрении – большинство.

Имелась и третья категория слушателей – откровенных хулителей, убежденных в том, что, согласившись выступить по немецкому радио, Вудхаус совершил неблаговидный и даже подлый поступок. И тон в этой категории точно так же задавала пишущая братия – писатели и журналисты.

Да, далеко не все собратья Вудхауса по перу были столь же благожелательны к писателю, как Дороти Сейерс, а впоследствии – Джордж Оруэлл и Ивлин Во. Известный поэт, писатель, художник, ближайший друг Честертона Эрик Клерихью Бентли, автор популярных детективов и комических четверостиший-«клерихью», писал, что «о сделке П. Г. Вудхауса с немецким правительством не может быть двух мнений» и призывал Оксфорд лишить писателя звания почетного доктора литературы. К его мнению присоединялись многие авторы открытых писем в газеты. Были, однако, и исключения: некий Монктон Хофф, доброжелатель Вудхауса, также в открытом письме дает Бентли и иже с ним достойный отпор:

«Как видно, проступок Вудхауса дал повод предаться нашему любимому национальному времяпрепровождению – поливанию грязью. Один из читателей желчно пишет о незаслуженно высокой чести, которой Оксфордский университет удостоил простого юмориста, и выражает уверенность, что все выпускники Оксфорда будут рады решению лишить его этой награды, тем более что он, опять же, всего лишь жалкий юморист».

Монктон Хофф, как впоследствии и Оруэлл, называет выступления Вудхауса по немецкому радио «проступком»; с точки же зрения бывшего соавтора Плама Яна Хея, того самого, который в 1928 году написал пьесу по роману Вудхауса «Девица в сложном положении», его радиобеседы – это откровенная поддержка нацизма:

«Признаться, я в ужасе… Передачи из Берлина известного на весь мир англичанина… являются лучшей рекламой для Гитлера».

Авторы проекта «Вудхаус у микрофона», собственно, так и рассуждали.

Внесли свой посильный вклад в поношение Вудхауса еще два крупных автора – оба хорошо известны в нашей стране: ирландский драматург, коммунист Шон О’Кейси и детский писатель, автор прославленного «Винни Пуха» Александр Милн. Приведем их письма в газету «Daily Telegraph» полностью.

«Сэр,

смешно читать всевозможные сетования о злодействе Вудхауса. Не берлинский лепет этого ничтожества вредит достоинству Англии и делу, за которое она борется, а то, что инфантильная часть народа и ученое руководство Оксфорда, у которого давно уже отсохло всё, что выше подбородка, принимают его за сколько-нибудь влиятельную фигуру в английской юмористической литературе, да и в литературе вообще. Таково, по иронии судьбы, возмездие тем, кто изгнал Джойса и прославил Вудхауса.

Если у Англии осталось еще хоть какое-то достоинство, хоть какой-то литературный вкус, она навсегда забудет жалкое кривлянье своей дрессированной блохи. Если немцам нравится этот фигляр, то тем лучше для нас.

С уважением и проч.

Шон О’Кейси»

«Сэр!

Весть о том, что П. Г. Вудхауса освободили из концентрационного лагеря, обрадовала его друзей; весть о том, что он поселился со всеми удобствами в отеле “Адлон”, взволновала их, а весть о том, что он собирается выступать с еженедельными радиопередачами (правда, не о политике, потому что он “всегда был далек от политики”), уже не позволяет сомневаться, что́ именно с ним случилось. Он опять удрал от реальности.

Помню, он сказал однажды, что хотел бы иметь сына, и тут же добавил – вполне искренне и совершенно в своем духе: “Но только чтобы он сразу родился пятнадцатилетним, когда набирают в школьную сборную по крикету”. Удобная позиция, что и говорить. Воспитание сына требует от отца большой ответственности, но к пятнадцати годам можно целиком переложить ее на плечи директора школы и только радоваться достижениям своего отпрыска.

И такое отношение к жизни было у Вудхауса всегда. Он намеренно отдалялся от “политики”, под которой понимал всё то, о чем говорят взрослые за ужином, не догадываясь, что дети подслушивают их из-под стола. “Политикой” была для него и прошлая война, которую он пересидел в Америке, и послевоенные налоги, от которых он бегал туда-сюда через Атлантику, пока не нашел прибежища во Франции.

Неудачного прибежища, как выяснилось прошлым летом, когда политика все-таки настигла его, перемахнув через Сомму.

Безответственность “патентованного юмориста”, как его называют газеты, зашла слишком далеко; его наивность тоже зашла слишком далеко. Вудхаусу позволялось очень многое, но теперь, полагаю, настало время отобрать у него патент.

Однако прежде чем это произойдет, я призываю Вудхауса отдать этот патент по доброй воле – осознать, что даже если гений и ставит его над битвой, где бойцы движимы чувством гражданского и общественного долга, приходят времена, когда каждый человек должен выйти на поле брани, присягнуть своей вере и пострадать за нее.

С уважением и проч.

А. А. Милн»

В связи с этими двумя письмами четыре замечания. Первое: «дрессированной блохой», которой назвал Вудхауса О’Кейси, Плам еще воспользуется – озаглавит так том своей переписки с Уильямом Таунэндом. И воспримет это оскорбление как комплимент:

«…Я принимаю это как комплимент: все цирковые блохи, которых мне доводилось видеть, поражали меня своим артистизмом, безукоризненной техникой и еще чем-то неуловимым, без чего не бывает хорошего актера».

Второе: и О’Кейси, и Милн – как наша Нина Андреева в эпоху перестройки – «не хотели поступиться принципами»; к «инфантильной части общества» их, ура-патриотов, никак не отнесешь.

Третье: мотивацию письма Милна – зависть – Вудхаус сразу же разглядел; вот что он сказал много позже английскому журналисту Ричарду Асборну, приехавшему к нему на Лонг-Айленд:

«…Странный он человек, Милн. Есть в нем особая завистливая жилка, которая не проявляется в его произведениях. Мне нравится, как он пишет, но его самого я не очень люблю».

И четвертое. Цитировать эти письма-наветы («Ату его, ату!») одно удовольствие: не мы, значит, одни такие.

Тон травли, однако, задавали не писатели, многие из которых – далеко не только Бентли, Ян Хей, О’Кейси и Милн – Вудхаусу с его славой и деньгами откровенно завидовали, – а политики и журналисты.

9 июля, в ответ на запрос в Палате общин, министр иностранных дел Великобритании Энтони Иден обвиняет Вудхауса в том, что тот «предложил свои услуги немецкой пропагандистской машине». То есть, в сущности, повторяет сказанное Яном Хеем. В эти же дни в Парламенте раздаются голоса, требовавшие судить Вудхауса как изменника родины. Член парламента от консервативной партии Квентин Хогг напрямую называет Вудхауса предателем; не коллаборационистом – а именно предателем. Министр информации Альфред Дафф Купер, недавно вернувшийся из США, где он совершил лекционное турне, призывая американцев покончить с «изоляционизмом» и объявить войну Германии, заявил, что в дни, когда Британия «сражается за выживание», Вудхаус повел себя как предатель и что его радиопередачи угрожают сорвать переговоры с Соединенными Штатами. А вот что запишет в своем дневнике его парламентский секретарь Гарольд Николсон:

«Я не хочу, чтобы Вудхауса расстреляли в Тауэре. Но мне глубоко отвратительна точка зрения, что “бедный старый Пэлем Гренвилл так наивен, что ни за что не отвечает”. Того, кто с такой изобретательностью и энергией водил за нос налоговые ведомства в Англии и США, никак не назовешь человеком не от мира сего».

Мало того, что Вудхаус предал родину в ее самую тяжкую годину, он еще, оказывается, и налоги не платил.

Журналисты как с цепи сорвались. Уже 1 июля «Daily Express» помещает отрывки из первой, вышедшей за неделю до этого берлинской радиопередачи, произвольно меняя логику повествования и выставляя на первый план такие, например, фразы:

«Так день за днем весь июнь и июль текла наша спокойная счастливая жизнь, не оплаченная ни единым неприятным инцидентом».

Между прочим, Вудхаус говорит чистую правду: вплоть до ареста немецкая администрация и в самом деле не чинила ни ему, ни Этель никаких препятствий – разве что пришлось пожертвовать радиоприемником и велосипедом, да отмечаться в комендатуре. Однако когда цитируешь передачу, начиная с этих слов, то может возникнуть (и возникало!) впечатление, что писатель если и не ждал прихода захватчиков, то, во всяком случае, быстро нашел с ними общий язык.

Еще раньше «Daily Mirror» выходит под заголовком «Цена услуги?» («The Price is?»). Так в английской прессе наметились четыре «направления главного удара»: Вудхаус не платит налоги; Вудхаус нашел с немцами общий язык; Вудхаус купил себе свободу ценой предательства; и «Пока мы проливаем кровь, Вудхаус жирует в фешенебельном берлинском отеле». И все четыре – несправедливы. Налоги – платит (и это после войны было доказано, обвинения были сняты). Общий язык Вудхаус, человек мирный, сговорчивый, находил всегда и со всеми, однако дружбы с немцами не искал никогда. Если свободу и купил, то никак не предательством, а согласием вести радиопередачи. Считать это предательством едва ли верно, он же никого не предавал. В фешенебельном берлинском отеле писатель не «жировал» – было не до жиру. Оказался же он в «Адлоне», о чем мы уже писали, не по своей воле; отведи его гестаповцы утром 22 июня во второразрядную гостиницу на окраине города, он точно так же мирно, не жалуясь, жил бы там. Точно так же делал бы по утрам гимнастику и весь день стучал на машинке.

В том же номере «Daily Mirror» известный злым языком журналист Уильям Коннор, от которого Ивлин Во потребует перед Вудхаусом извиниться, в своей популярной колонке «Кассандра», воспользовавшись неосторожным замечанием Вудхауса о том, что он не способен вызвать у себя агрессивное чувство, пишет:

«П. Г. Вудхаус, говоря словами его героев, “кормится и поится” у нацистов в “Адлоне” – самом большом и роскошном отеле Берлина. Создатель и единоличный владелец Берти Вустера удобно устроился в номере на третьем этаже – “очень уютном”, как он сам признаётся, – и будет выступать по радио с еженедельными программами для американских слушателей. “Беседы на общие темы, ни слова о политике, – поясняет Король Смеха и продолжает: – Я совершенно не в состоянии возбудить в себе воинственное чувство. Стоит мне настроить себя против какой-то страны, как я знакомлюсь с каким-нибудь отличным парнем из этой страны. Мы с ним идем выпивать, и агрессивные чувства пропадают невесть куда”.

Вудхаусу повезло.

Он не видел, как нынешние его хозяева, эти новые гунны, сровняли с землей целые районы Лондона, Ковентри, Ливерпуля и других городов. Он не слышал грохота пулеметов, под который белокурые бестии из Люфтваффе поливали пулями английских моряков, барахтающихся в воде.

Наверняка Геббельс поздравляет себя с тем, как ловко он сможет воспользоваться Вудхаусом на немецких радиоволнах. Объективный голос. Рассудительный голос…»

И называется статья – читатель с советским прошлым не удивится – «Цена предательства». Но даже эти язвительные, гневные, пышущие злобой строки не идут ни в какое сравнение с выступлением Уильяма Коннора на BBC 15 июля в программе «Постскриптум», которую Ивлин Во назовет «отвратительной, пропитанной ядом». Вот как это выступление начинается:

«Я пришел сегодня сюда, чтобы рассказать вам историю об одном богаче, попытавшемся заключить свою последнюю и самую прибыльную сделку – продать собственную Родину. Это грустная история о том, как честь, порядочность и элементарное человеческое достоинство были отданы нацистам в обмен на мягкую постель в роскошном отеле. Эта история о том, как юмор, который когда-то был смешным, сменился изменническим скулежем Иуды. Это история о П. Г. Вудхаусе, закончившем свою сорокалетнюю доходную карьеру юмориста самой дурной шуткой из всех, на какие он был способен. Единственной шуткой, которую мир встретил гробовым молчанием. Последней шуткой, которую купил у него этот король безобидного веселья – доктор Пауль Йозеф Геббельс».

Целиком пылкое выступление «Кассандры», говорившего от имени англичан, похороненных под обломками разрушенных зданий, приводить здесь не будем – в «Цене предательства» всё это уже так или иначе было сказано. Вудхаусу же повезло и тут: он, по счастью, вряд ли читал статью Уильяма Коннора в «Daily Mirror» и уж точно не слушал его выступление по BBC: попробуй поймай вражеские радиоволны, да еще в горах Гарца. А если бы прочел, то очень бы расстроился: вот ведь какой он, оказывается, первостатейный негодяй!

Ничего удивительного, что после такой «артподготовки» травля Вудхауса разрастается до общенациональных масштабов. Еще совсем недавно любимейшего, популярнейшего автора теперь почем зря поливают грязью читатели всех профессий и возрастов. Приведем лишь некоторые, наиболее показательные, отрывки из открытых писем в газеты:

«Пожалуй, самое грустное во всём этом печальном деле – то, что сам он, похоже, совершенно не понимает, что своими передачами совершает моральное и гражданское самоубийство… Вудхаус всегда выбирал в жизни самый легкий и удобный путь. Когда разразилась прошлая война, он был в Америке. Там он и остался и, пока его друзья сражались, накопил значительное состояние. Столь же безответственным он был и в своих денежных делах: о нем заговорили, когда оказалось, что американские власти требуют от него 50 000 фунтов невыплаченных налогов…»

«Выйдя на свободу и получив возможность жить в отеле “Адлон”, П. Г. Вудхаус сказал на весь мир, что ему, по сути, неважно, кто победит в войне. Всякий раз, когда он ощущает в себе зачатки “воинственных чувств”, он встречает “порядочного человека” из вражеского лагеря и понимает, что всё в мире суета, и только письменный стол и пишущая машинка (желательно в отеле “Адлон” или в загородном поместье у друзей) действительно имеют значение».

«Сэр! Интересно, почему столько читателей вашей популярной газеты так удивил и расстроил поступок П. Г. Вудхауса? Неужели из его книг – довольно забавных, надо отдать ему должное, – не видно, каков у него склад ума? Чего еще можно было ждать от такого человека?»

«Сэр! Раскройте любую книгу Вудхауса – и вы увидите там скучающих богачей, которые никогда палец о палец не ударили. Это же настоящая питательная среда для фашизма! Во всех героях Вудхауса живет зародыш фашистского мировоззрения: они реакционеры, враги прогресса и демократии».

И у кого же из героев Вудхауса автор письма, мистер Колин Винсент, усмотрел «зародыш фашистского мировоззрения»? Уж не у «милейшего ли и тупейшего пэра Англии», лорда Эмсворта? Или у Дживса, под личиной его всегдашней мудрости и осмотрительности? Разве что у Императрицы, «истинного врага прогресса и демократии»…

Во многих библиотеках страны книги живого классика снимаются с полок, изымаются из открытых фондов. В своей статье «В защиту Вудхауса» Оруэлл отмечает, что уже на следующий день после выступления Уильяма Коннора по BBC городской совет Портдауна (Северная Ирландия) распорядился изъять книги П. Г. Вудхауса из городской библиотеки, и этот случай далеко не единичен. Книжные магазины объявляют официальный запрет на приобретение и распространение произведений Вудхауса. BBC заявляет, что в будущем не будет передавать рассказы и стихи «геббельсовской марионетки» и «нацистского прихвостня». Будет; война кончится, страсти поутихнут – и будет. Пока же всенародная любовь обернулась всенародной ненавистью.

У передачи «Постскриптум» имеется и постскриптум, о котором стоит в этой главе вкратце рассказать, для чего в очередной раз забежим вперед. В 1953 году, когда передача эта и ее гневный пафос давно забылись, а Вудхаус на восьмом десятке лет преспокойно жил на своей второй – заокеанской – родине, Уильям Коннор по приезде в Штаты обратился к «предателю отечества» с просьбой с ним встретиться. И, встретившись, воочию испытал на себе безмерное обаяние создателя Дживса и Вустера.

«Я угостил Коннора обедом, когда он был в Нью-Йорке, – писал впоследствии Таунэнду Вудхаус, – и мы сошлись, как два матроса на берегу. К концу встречи мы были уже на “ты” и, расставаясь, поклялись в вечной дружбе».

Маккрам пишет, что когда Вудхаус узнал, что Ивлин Во готовит на BBC передачу к его восьмидесятилетию, он попросил его не слишком нападать на Коннора, который по возвращении в Англию написал в «Daily Mirror» о своем желании «похоронить всю эту историю и простить, а если понадобится, попросить прощения». Однако его просьбой Во, как мы знаем, пренебрег:

«15 июля 1941 года на BBC вышел отвратительный, пропитанный ядом “Постскриптум”, в котором прославленный писатель обвинялся в пособничестве врагу».

Меж тем, отрезанный от клокочущего ненавистью англоязычного мира, скрывшийся в горах Гарца «враг прогресса и демократии» ответить на все эти нападки и обвинения не может. Более того, он о них – повторимся – ничего не знает. А и знал бы, наверняка не понял бы, почему его называют предателем.

«Я прослушала все радиопередачи, – пишет 16 июля Рейнолдсу Леонора, – и глубоко убеждена: Плам совершенно не сознает, что сделал что-то дурное».

Нет, сознает, конечно, – но никогда не согласится с тем, что совершил предательство.

Леонора всегда недооценивала любимого отчима, воображала его небожителем, каковым он, если и был, то в меньшей степени, чем ей казалось. Однако в данном случае падчерица Плама была права: Вудхаус не чувствовал себя виноватым, по большому счету. Когда он умер, в его бумагах было найдено небольшое, страниц на шестьдесят, произведение, которое писатель назвал «Апологией», а мы бы – и с бо́льшим основанием – назвали бы «Оправданием». Писалась «Апология» частично летом 1941 года по горячим следам, а частично – позже, и никогда не издавалась. Наиболее часто повторяющаяся в «Апологии» фраза: «Я вовсе не пытаюсь оправдываться». Пытается, конечно.

«Откровенно говоря, мне никогда не приходило в голову, что могут найтись люди, недовольные тем, что я рассказываю своим американским друзьям кое-какие забавные факты из жизни в И-Лаге. Теперь-то я, конечно, вижу, как неблагоразумно поступил… Как заметил на днях симпатичный канадский газетчик, когда мы заговорили на эту тему, я упустил отличный шанс держать язык за зубами… Я вовсе не пытаюсь оправдываться. Или – жаловаться. Громогласные вопли, которые раздались в результате моего неблагоразумного поступка, явились в моей жизни самым громким скандалом с тех пор, как я, еще мальчишкой, сломал зонтик местного викария, и мои тетушки принялись писать друг дружке гневные письма об этом событии. Но уже тогда я сразу почувствовал, что скандала не избежать, что иначе и быть не могло. Вот и теперь, когда стало известно, что я выступаю по немецкому радио, все в один голос прокричат: “Всё, о чем он скажет, будет немецкой пропагандой!”».

И к какому же выводу приходит Вудхаус? Да, я поступил неблагоразумно, недальновидно, но ничего пропагандистского в моих беседах о жизни в тюрьмах и лагере нет.

Глава восемнадцатая. «Война – это мир», или «Оазис безопасности и счастья»

«Война – это мир». Эта чеканная формула тоталитарной Океании из романа Оруэлла «1984» – разумеется, если понимать эту формулу буквально, – довольно точно передает жизнь Вудхауса военных лет. В самом деле, он ухитрился прожить пять лет войны, как если бы никакой войны не было и в помине. Война для него была миром – не слишком привольным и благоустроенным, но миром. У нас про него бы сказали: «Хорошо устроился». А ведь и в самом деле – неплохо! В чем его во время газетной травли, в основном, и обвиняли. Вот только не он устроился, а обстоятельства его «устроили» – ему благоприятствовали. А он, как мирному (и в прямом, и переносном смысле) человеку и полагается, этим обстоятельствам не препятствовал. Не искушал судьбу.

Впоследствии крошечную деревеньку Дегенерсхаузен, где в старом, XVIII века «господском» доме вместе со своей десятилетней дочерью жила баронесса Анга фон Боденхаузен, Вудхаус не раз называл «раем на земле», «оазисом безопасности и счастья»[77]. И нисколько не преувеличивал. Стоял дом в огромном парке, а лучше сказать – в ботаническом саду: что только там не росло – и магнолии, и серебряные ели, и орешник, и буки, и липы, и акация. Для любителя прогулок на природе лучше места не придумаешь: красота, раздолье.

В этот парк выходили окна его комнаты на первом этаже – тихой, светлой, просторной, с массивным письменным столом из дуба, где за неполные два года «рая на земле» написаны были два романа, «Радость поутру» и «Полная луна», и несколько рассказов. А также задумана и начата книга о пребывании в лагере, которую он так и не закончит, – «Вудхаус в стране чудес». Каждое утро, ровно в половине девятого, раздавался едва слышный, почтительный стук в дверь, и служанка Розмари вносила завтрак. После чего день шел «по накатанной», ничем не отличаясь от рабочего дня в Лоу-Вуде. Пятнадцатиминутная зарядка на лужайке перед домом, за которой, с трудом сдерживая смех («семейные» трусы в цветочек ниже колен, высокие носки на подвязках), наблюдали домочадцы. Потом кропотливый творческий процесс, продолжавшийся без перерыва до часа дня. Потом обед, который накрывался в библиотеке на втором этаже и был, несмотря на военное время, обилен, разнообразен и вкусен. Потом прогулка в парке – либо в одиночестве, либо в обществе Рейнхильд, дочери Анги, и ее школьной подружки Ортруд, с которыми Вудхаус быстро нашел общий язык. Не раз бывало, что Вудхаус жертвовал прогулкой и в благодарность за крышу над головой «хлопотал по хозяйству»: с нескрываемым удовольствием и удивительной для его шестидесяти с лишним лет сноровкой выметал сор из конюшни, кормил коз, помогал доить коров. И радовался, как ребенок, если у него получалось. А вечером, после ужина, вновь отправлялся на прогулку – теперь уже с хозяйкой дома. Вот что Анга записала в дневнике 22 сентября:

«Какой же это добрый и легкий человек! И при этом – значительная личность. Никогда не скажет ни одного резкого слова, не рассердится, не обидится. Мягкий, добрый, радушный, улыбчивый. С другими людьми легок, как перышко, при этом не навязчив, старается сохранять дистанцию. Держится просто, избегает пышных фраз, да и вообще предпочитает помалкивать. Да, Пламми живет в вымышленном мире, есть у него одна чудесная особенность: он выслушает вас – и тут же забудет, что ему говорилось. А потом будто очнется: остановится, полезет в карман за носовым платком протереть очки и с изумлением скажет: “Нет, не может быть!”»

Чем не лорд Эмсворт! Тот тоже не верил своим глазам, когда Императрица отворачивалась от корыта или в Бландингс приезжал псевдо-канадский и псевдо-поэт – вальяжный и обаятельный Псмит.

Как знать, быть может, восклицание это относилось вовсе не к сказанному Ангой – ее слова Плам и правда мог, задумавшись, пропустить мимо ушей. А к тому, что́ с ним произошло и происходит. Нет, не может быть, чтобы в разгар войны я очутился в этом чудесном, мирном, сказочном уголке, где о нацизме напоминают разве что красный флаг со свастикой над входом в магазин, да двое французских военнопленных в черных комбинезонах, что без устали работают в поле. Нет, не может быть, чтобы дочь баронессы называла меня «дядюшкой Пламми», дарила мне на шестидесятилетие трубочный табак и расшитые носовые платки, приходила меня будить со своим чудесным мальтийским псом, а я целовал собаку в нос и рассказывал Рейнхильд на ночь сказки по-французски. Английского Рейнхильд не знала, да и Вудхаус, несмотря на долгое пребывание в Германии, с немецким был не в ладах, к «Schönes Wetter» за два года прибавились разве что «Guten Tag» и названия одного-двух блюд, подававшихся в «Адлоне». Нет, не может быть, чтобы я уговаривал Рейнхильд вести дневник: «Когда в жизни что-то не складывается, запиши, что́ тебя огорчает, – и огорчения как рукой снимет». Нет, не может быть, чтобы я каждый вечер читал вместе с ней молитвы, это я-то – атеист до мозга костей. И, тем не менее, перед сном он молился (Маккрам пишет, что молиться Вудхаус приучился в лагере). Спустя лет двадцать на вопрос корреспондента BBC, верит ли он в Бога, Вудхаус ответил: «Очень трудно сказать, верю ли я в Бога… День на день не приходится. Бывают дни, когда верю, бывают – когда нет».

Этель, приехавшая в Дегенерсхаузен в конце июля, в эту сельскую идиллию не вписалась. В деревне, «на краю света», ей было откровенно скучно, всё тяготило. «Не с козами же мне разговаривать!» – не раз в сердцах повторяла она. Легко раздражалась, покрикивала на кроткого, всем довольного мужа. И не скрывала своего счастья, когда в конце ноября настало время возвращаться в Берлин: поддерживать зимой тепло в доме, как мы уже писали, было накладно. В отличие от Плама, миссис Вудхаус с баронессой с первых же дней не поладила. Анга и Этель сторонились друг друга, редко вступали в разговор. В одном, правда, были солидарны: Пламу ни под каким видом нельзя больше иметь дело с Министерством пропаганды. Вудхаус не спорил, понимал не хуже жены и хозяйки дома (которая, к слову, фюрера не жаловала), что лучше держаться от ведомства Геббельса подальше. Впрочем, и Министерство пропаганды больше его своими предложениями не беспокоило: проект «У микрофона мистер Вудхаус» не достиг ожидаемого эффекта, себя не оправдал и был закрыт.

Берлин Вудхаусу «земным раем» не показался: серый, мрачный, промозглый, шумный, толпы людей на улицах, по несколько раз в день воздушная тревога. Но заниматься своим делом всё это Вудхаусу не мешает, выключиться из жизни он умел. Дел же и в Берлине хватало.

Писатель выясняет у Рейнолдса, печатаются ли в «Post» «Деньги в банке». Вопрос не праздный: отношение к Вудхаусу в Америке после берлинских радиопередач и очередного вмененного писателю налогового иска в размере почти 40 000 долларов лучше, прямо скажем, не стало, да и положение журнала, с которым Вудхаус сотрудничает тридцать лет, после смерти Лоримера и прихода Уэсли Стаута пошатнулось. Стауту Вудхаус шлет победные реляции: только что поставлена точка в «Радости поутру» («Мой самый лучший роман с участием Дживса»), а также почти дописана «Полная луна». Оставшиеся несколько глав он, как водится, обдумывает, но не за письменным столом, а расхаживая по коридорам отеля или гуляя по Тиргартену в обществе верного Чудика; «писать ногами» – его давний, излюбленный творческий метод.

Вообще, жизнь Вудхауса в Берлине мало отличалась от жизни в Лондоне, Нью-Йорке или в Лэ-Тукэ. Когда английский журналист, впоследствии литературный редактор «Daily Telegraph» Г. Д. Займен, писавший под псевдонимом «Зед», уже по окончании войны допытывался у Вудхауса, причем не без задней мысли, как тот жил в Берлине, с кем поддерживал отношения, писатель искренне не понимал, чего от него хотят.

«Когда я был в Берлине, в “Адлоне”, вот как протекала моя жизнь, – отчитывается он в письме Займену от 26 сентября 1945 года. – Встаю, делаю гимнастику, принимаю ванну. Бреюсь, завтракаю, вывожу собаку, сажусь работать. Работаю до обеда. После обеда, чтобы размяться, гуляю, в пять снова сажусь писать. Пишу с пяти до восьми. В восемь спускаюсь в ресторан ужинать, возвращаюсь обратно к себе в комнату, читаю или же меряю шагами гостиничные коридоры – обдумываю, что́ предстоит написать. И так каждый день – за исключением тех дней, когда нас с женой приглашает кто-нибудь из английских или американских знакомых на обед или на ужин. С немцами я вступал в разговор редко».

Об этом же, в это же время и почти в тех же словах, говорится и в письме Этель Малькольму Маггериджу, – в послевоенной жизни Вудхаусов этот человек сыграл немалую роль:

«Мистер Займен настаивает, чтобы Плам рассказал про нашу жизнь в Германии. Беда в том, что рассказывать, собственно, нечего – ничего интересного в нашей жизни не происходило. Спускались в ресторан обедать и ужинать, выводили на прогулку собаку, Пламми ежедневно делал зарядку и писал роман. Всё очень скучно, однообразно, но, думаю, он мог бы об этом написать». (29 сентября 1945)

И муж, и жена (муж – во всяком случае) и в самом деле не жили в Берлине очень уж разнообразной жизнью, но верно и то, что не в их интересах было подробно останавливаться на том, как они развлекались. Наверняка же, пусть редко, ходили в театр и в кинематограф, встречались с друзьями, – а получается, что один день ничем не отличался от другого: вставал, ел, печатал на машинке, выгуливал собаку. Показательна в этом отношении и фраза из письма Вудхауса Займену: «С немцами я вступал в разговор редко».

С одним, по крайней мере, немцем Вудхаус одно время «вступал в разговор» часто. И вот по какому делу – делу в самом прямом, юридическом смысле слова. Мирный Плам решил было (неизвестно, кто его надоумил и настроил; возможно, жена) отомстить своим английским обидчикам и подать на них в суд за клевету. С каковой целью обратился за помощью к молодому немецкому журналисту и переводчику с английского Михаэлю Фермерену, когда тот пришел в отель взять у писателя интервью. Фермерену, давнему поклоннику комического дарования Вудхауса, пришлось употребить всё свое англо-немецкое красноречие, чтобы отговорить писателя от этой безумной затеи.

«Когда мы встретились, – вспоминал Фермерен спустя шестьдесят лет, – он тут же, не успели мы расположиться в холле гостиницы, меня озадачил: “Мне нужен юрист, который бы представлял мое дело в английском суде”. – “Мистер Вудхаус, – сказал я ему, – я знаю таких юристов, но неужели вы думаете, что сейчас, когда идет война, они сумеют получить разрешение пересечь линию фронта и подать иск в лондонский суд?” – “А что, вы считаете, это будет непросто?” – “Непросто?! Да это совершенно нереально!”».

Вудхаус, вспоминает далее Фермерен, искренне удивился, расстроился, но возражать не стал. Когда только и делаешь, что целыми днями стучишь на машинке и часами гуляешь с собакой, о том, что́ происходит вокруг, остается только догадываться.

«Когда я был в Берлине, – напишет Вудхаус Таунэнду уже в конце войны, 30 декабря 1944 года, – я только и делал, что писал и гулял с Чудиком. Жизнь вел отшельническую».

А когда он вел другую?

Что Фермерену сразу и бросилось в глаза, еще до того, как Вудхаус обратился к нему со своей странной просьбой:

«Стоило ему сбежать по ступенькам в холл и направиться в мою сторону, у меня почему-то сразу же возникло впечатление, что этот крупный, лысый, немолодой уже человек в твидовом пиджаке и серых фланелевых брюках – не от мира сего. Мне подумалось, что он наверняка здесь ни с кем не общается, только что оторвался от пишущей машинки и, когда наш разговор закончится, тут же опять вернется за письменный стол».

Наблюдательности Фермерена можно позавидовать: Вудхаус был верен себе – работать, не жаловаться и ни во что не вникать. Верна себе была и миссис Вудхаус – вести светскую жизнь, во всё вникать и жаловаться, негодовать по любому поводу. Этель редко вставала до полудня, и завтракать предпочитала в номере. Ее завтрак по времени совпадал с обедом мужа: Плам был на ногах с восьми утра. Фермерен, с которым Вудхаус вскоре сдружился, приводит немало примеров того, какими антиподами были мистер и миссис Вудхаус.

«Однажды, – вспоминает он, – мы ехали втроем в метро, и поезд из-за начавшейся бомбардировки остановился в туннеле. Мистер Вудхаус, как и все пассажиры, сидел молча и терпеливо ждал, когда поезд тронется. Этель же сразу вышла из себя: “Что за безобразие! – начала громким голосом возмущаться она. – Какая несусветная глупость! Почему мы стоим?! Неужели нельзя было проехать еще несколько сот метров и нас высадить?!” А я подумал: “О боже, вагон полон усталых, голодных немецких служащих, но ведь никто же не вскочил и не крикнул: «Заткнись!» Это из-за ваших английских самолетов мы застряли в туннеле!”»

Смотрелась Этель в эти минуты лучше некуда: «элегантна, модная шубка, щечки пылают…» Не осудил разгневанную супругу и Плам. В его представлении, Этель права была всегда, как говорится – по определению. Даже когда (это воспоминание уже не Фермерена, а Плака), сев однажды завтракать в ресторане отеля и обнаружив, что стол качается, вскочила, схватила буханку хлеба и подложила его под ножку стола – и это в военное время! Плаку же, когда тот подошел, пожаловалась: «Вернер, скажите, сделайте милость, метрдотелю, что я жду официанта уже больше часа!» Надо отдать Этель должное: умела – в отличие от кроткого мужа – настоять на своем, заставить себя уважать. Чудика, вопреки правилам, держала в номере. Да еще у всех на глазах кормила любимого мопса из своей тарелки. И взбалмошной англичанке вышколенная гостиничная прислуга не перечила, Этель всё сходило с рук. Этель – но не ее мужу. Сердобольному Пламу администратор выговаривал всякий раз, когда тот оставлял на подоконнике хлебные крошки для птиц.

Верно, Этель любила пожаловаться, многим была недовольна – но из Берлина, когда зима кончилась, и можно было возвращаться в Дегенерсхаузен, уезжать не торопилась; весну и лето 1942 года супруги вновь провели врозь. Миссис Вудхаус наслаждалась столичной светской жизнью и обществом Вернера Плака, мистер Вудхаус – сельским уединением и обществом Анги фон Боденхаузен и ее дочери.

«Рай на земле» закончился поздней осенью 1942 года. Когда настало время в очередной раз переезжать на зиму в Берлин, Вудхаус, словно предчувствуя, что больше в Дегенерсхаузен не вернется, даже всплакнул.

«Когда наступил день отъезда, и такси уже стояло на гравиевой дорожке перед домом, когда все вещи “дядюшки Пламми”, в том числе и пишущая машинка, были уложены, самого Пламми нигде не было видно. Рейнхильд бегала по всему дому и громко звала своего друга. И тут среди деревьев показался Вудхаус: нетвердой походкой он вышел из парка и направился к баронессе и ее дочери, в глазах у него стояли слёзы»[78].

Больше они не увидятся.

Сочтены были и дни пребывания Вудхаусов в Берлине. В начале 1943 года бомбежки становились с каждым днем всё чаще, всё интенсивнее. После одной из них, особенно массивной и разрушительной, Вудхаус вышел из гостиницы и был потрясен, сражен увиденным.

«Потрясающее зрелище, – пишет он Анге 5 марта 1943 года. – Повсюду пожары, ослепительное пламя, столбы огня и дыма… тут я заметил, что горит наша гостиница. Я бросился к себе в номер и побросал вещи в чемодан… Этель перенесла бомбежку превосходно и совсем не нервничала… Чудик оставался совершенно невозмутим».

Вудхаус и тут верен себе: пожары и разрушения можно пережить – главное, что Чудик «совершенно невозмутим».

«Наша гостиница» – это уже не «Адлон»; в конце 1942 года Вудхаусы переезжают в «Бристоль» на Унтер-ден-Линден: в «Адлоне», который облюбовал себе нацистский генералитет, становилось неуютно и даже опасно, да и держать в номере Чудика было уже невозможно. Но и в «Бристоле» прожили Вудхаус с женой недолго: надо было уезжать из Берлина, и срочно. Наученный горьким опытом, Вудхаус отказался от очередного предложения Министерства пропаганды – поехать в Катынь на место расстрела тысяч польских офицеров; поехать, чтобы потом написать о зверствах большевиков; в качестве свидетелей Геббельсу нужны были известные и честные люди с репутацией.

«Позвали взглянуть на трупы несчастных польских военных, убитых большевиками в 1940 году, – пишет Вудхаус 15 апреля Анге фон Боденхаузен. – Я должен был отказаться – представляете, что сказали бы в Англии, если б я поехал!»

«Должен был»?! А если б в Англии ничего не узнали и ничего не сказали – поехал бы?

На этот раз, покинув Берлин, Вудхаусы нашли приют не в поросших лесом горах Гарца, а на равнине хорошо знакомой Пламу по И-Лагу Верхней Силезии, в Лобрисе, в загородном особняке еще одних своих именитых знакомых, к тому же англофилов, графа и графини фон Волкенштайн. Своими массивными каменными ступенями, рвом, чеканкой на воротах особняк напоминал старинный английский замок, чем-то был отдаленно похож и на Цитадель. Английской, к радости Плама, была и библиотека графа: классики на языке оригинала, подшивки «Punch», «Saturday Review», «Cornhill Magazine», других журналов.

«По-моему, за всё время пребывания в Лобрисе я ни разу не слышал ни одного не английского слова», – писал Вудхаус Таунэнду.

И не видел ни одного дерева: вокруг особняка простирались бескрайние поля пшеницы и свеклы. Гулять – не то, что в Граце, – было особенно негде, и, вероятно, из-за этого работа над «Весенней лихорадкой», очередным дживсовским романом, спорилась, продвигалась в Лобрисе быстрей обычного.

Но и в Силезии к осени 1943 года становилось небезопасно; в Рейхе оставаться было больше нельзя. Этель через влиятельных знакомых пытается добиться – увы, безуспешно – разрешения выехать в Швецию или в Швейцарию. Или, на худой конец, – в Лиссабон, куда Вудхаусы «чуть-чуть» не доехали весной 1940 года. Пришел на помощь Пауль Шмидт. Помог уехать – но не в нейтральные Швецию или Швейцарию, как хотели Вудхаусы, а в оккупированную Францию. Помог и Вернер Плак. Во-первых – с переводом гонораров Вудхауса в парижский банк, что в военное время было совсем не просто и без чего Вудхаусам было в Париже не прожить. И, во-вторых, – с гостиницей. Снял Вудхаусам номер – и тоже в пятизвездочном отеле, и тоже в «Бристоле» – только не в Берлине, а в Париже, куда 7 сентября 1943 года писатель с женой и выехали.

Меньше чем через год в Париж войдут союзники – Вудхауса ждут новые тяготы.

Глава девятнадцатая. Коллаборационист

«Оазисом безопасности и счастья» Париж в 1943–1944 году назвать было никак нельзя: бомбардировки, в гостинице не топят, кормят с каждым днем всё хуже, всё скуднее, стоимость жизни растет. Вудхаус же, по обыкновению, храбрится, подолгу, как всегда, гуляет по рано пустеющим парижским улицам. Больше того, берет, как до войны в Провансе, частные уроки французского, читает в оригинале всё ту же Колетт и даже пытается переводить свой роман на французский. И пишет Анге, что в Париже ему очень хорошо. Так и хочется поинтересоваться: «Господи, а где ж тебе плохо?» А между тем победа союзников не за горами, что Вудхаусу, считавшемуся если не предателем, то, по меньшей мере, коллаборационистом, ничего хорошего не сулит. Трудно сказать, сознает он это или нет, – скорее всего, сознает, но упорно гонит от себя дурные мысли. И не делится ими ни с кем, даже с женой.

Усугубляется его положение еще и тем, что Плак поселил их с Этель в сомнительном – с точки зрения наступающих союзников – отеле. Фешенебельный «Бристоль» в последние годы войны – прибежище, как и берлинский «Адлон», немецких офицеров, а также всякого рода сомнительных личностей: доносчиков, вымогателей, шантажистов, аферистов. Вдобавок, словно не понимая, чем это ему может грозить, Вудхаус ведет оживленную переписку с немцами. И ладно бы с аполитичными Ангой фон Боденхаузен и Михаэлем Фермереном (вскоре Михаэль попадет в лагерь и выйдет только после войны), но ведь и с крупными нацистскими чиновниками тоже, такими, как Пауль Шмидт и Вернер Плак; в Париже Плак бывает едва ли не каждый месяц и останавливается, понятно, в «Бристоле».

В самом скором времени Вудхаусом займутся победители, у побеждаемых же в его адрес нареканий нет: пожилой человек, безобиден, законопослушен, лоялен, целыми днями сидит за пишущей машинкой или гуляет с собакой. А вот к Этель нарекания имеются. Миссис Вудхаус и в Париже (тем более – в Париже!) ведет себя вызывающе: ходит по магазинам и ресторанам, сорит деньгами, не в меру выпивает, общается со старыми знакомыми по Лэ-Тукэ, знает все злачные места в городе – она будто забыла, что идет война. И однажды поздней ночью ее задержали на улице – у нее не оказалось при себе документов. Выручил муж, а верней – его громкая слава: один из арестовавших Этель полицейских увлекался романами Вудхауса и вместо того, чтобы отвезти миссис Вудхаус в полицию, передал ее мужу из рук в руки, и еще честь отдал.

Но веселая, разгульная жизнь Этель Вудхаус продолжалась недолго: 16 мая 1944 года в лондонской клинике от осложнения после гинекологической операции в возрасте сорока лет умирает Леонора. Радость многословна, горе на слова скупо. «Мы убиты страшным известием о Леоноре», – пишет Вудхаус Таунэнду 24 октября: о смерти дочери и падчерицы Вудхаусы узнали только в сентябре. «Никогда уже не приду в себя» – в письме Маккейлу от 26 июня 1945 года всегда многословная, эмоциональная Этель еще лаконичнее мужа.

6 июня союзники высаживаются в Нормандии, 25 августа входят в Париж. Днем позже Де Голль принимает парад победы на Елисейских полях (свидетелем которого становятся по чистой случайности и Вудхаус с Чудиком).

А спустя еще три дня, под вечер, в номер-люкс Вудхаусов в «Бристоле» поднялся молодой английский офицер из МИ-6, бывший корреспондент «Manchester guardian» Малькольм Маггеридж. В начале войны Маггеридж работал на Британскую секретную службу в Мозамбике, был хорошо знаком с Грэмом Грином, также находившимся в это время в Африке, теперь же состоял в службе связи при спецвойсках Де Голля. Писателя Вудхауса Маггеридж знал плохо, легкомысленные комедии из жизни английской знати представлялись ему сущей ерундой. Про антивудхаусовскую кампанию, развязанную летом 1941 года лондонскими СМИ, он тоже знал лишь понаслышке – был тогда в Африке. Как писатель Вудхаус, таким образом, интересовал его мало; гораздо больший интерес вызывал у него Вудхаус как английский подданный, который во время войны четыре года находился на вражеской территории и теперь нуждался в тщательной проверке. Вот эту проверку Маггериджу и надлежало осуществить.

Дверь Маггериджу открыл «совершенно лысый, приятной наружности, крупный пожилой мужчина. В серых фланелевых брюках и просторном, мятом спортивном пиджаке он походил на школьного учителя[79]». Открыл, вынул изо рта трубку и, широко улыбнувшись, крепко пожал посетителю руку. С незадачливым юмористом, подозреваемом в коллаборационизме, Маггеридж собирался говорить о том, в каком сложном, двусмысленном положении тот оказался и какое наказание ему грозит, если он будет признан виновным. Однако вместо заготовленных угроз и нравоучений Маггеридж, совершенно неожиданно для себя самого, сказал, что лично ему, Маггериджу, все обвинения, выдвинутые против Вудхауса в связи с радиопередачами из Берлина, кажутся смехотворными. После чего, и тоже неожиданно, разговор почему-то переключился на литературу; не Маггеридж Вудхауса, а Вудхаус Маггериджа принялся «с пристрастием допрашивать»: что́ сегодня читают в Англии, какие идут пьесы, открыты ли клубы, по-прежнему ли в цене «Times Literary Supplement» и «Punch». Откуда-то на столе появилась бутылка вина, за окном незаметно сгустились сумерки, а беседа «следователя» с «подследственным» всё меньше и меньше походила на допрос. Расстались Вудхаус и Маггеридж друзьями – и оставались друзьями еще лет тридцать, до смерти Вудхауса.

С заданием допросить (или, скажем мягче, расспросить) «предателя Родины» Маггеридж не справился – зато сумел набросать довольно точный психологический портрет писателя, который, к чему скрывать, сразу же ему приглянулся.

«Этот человек, – пишет Маггеридж в своем очерке «Вудхаус в затруднительном положении», – не приспособлен к жизни в эпоху идеологических конфликтов. Идеологических противников для него не существует, на ненависть он попросту не способен. При таком темпераменте он не может быть образцовым гражданином в середине XX века… Из-за природной скромности, а может быть, и робости он уходит в себя, даже его юмор – это своеобразная маска, под которой он прячется. Он не витает в облаках и не припадает к земле – он ни то, ни другое; он – посередине, на ничейной территории. Являются ли его радушие, доброта не более чем искусной маской, за которой скрывается совсем другой Вудхаус, – сказать невозможно».

Понравилась Маггериджу и Этель:

«Какая же она энергичная, живая! Изо всех сил старается быть мудрой и предприимчивой. В не меньшей степени, чем Вудхаус, хочет казаться наивной, не от мира сего. Она – смесь миссис Куикли и Флоренс Найтингейл[80], есть в ней что-то и от леди Макбет».

В свою очередь, и Маггеридж тоже пришелся Вудхаусам по душе. Он скрашивал им нелегкую жизнь в послевоенном Париже, приходил на помощь, если возникала нужда, а нужда, как мы вскоре увидим, возникала постоянно. Знакомил с нужными и интересными людьми – с Оруэллом, Займеном. Давал советы, без которых Плам и Этель шагу не могли ступить, – положение Вудхауса ведь и впрямь было непростым. Вслед за издателем Вудхауса Гербертом Дженкинсом, его агентом по правам А. П. Уоттом и золовкой покойной Леоноры, членом Парламента от консерваторов Тельмой Казалет-Кир, советовал писателю «сидеть тихо и не высовываться», разговоров о пресловутых радиопередачах не вести, интервью не давать. Главное же – не «качать права»: я, мол, ни в чем не виноват, хотел как лучше. Но одними советами сыт не будешь – и Маггеридж посылает Вудхаусам продукты, выполняет их поручения, когда ездит в Англию. Когда же весной 1945 года его отозвали в Лондон, Вудхаус написал ему проникновенное письмо, где есть такие строки:

«Нам Вас очень не хватает, Малькольм. Порой мы пытались выразить Вам всю нашу благодарность за вашу трогательную заботу, но, боюсь, эти попытки не увенчались успехом».

А 9 сентября 1944 года в «Бристоле» состоялся уже настоящий допрос; вел его майор Кассен из МИ-5. Кассен специально прилетел в Париж с поручением выяснить подробности поведения и образа жизни Вудхаусов во время войны; если Маггеридж был следователем-любителем, то Кассен – профессионалом. Тут уж было не до крепких рукопожатий, бокала вина, литературы и разговоров о столичных клубах. Кассен держался холодно, суховато, в «Бристоль» с 9 по 12 сентября являлся как на работу, в одно и то же время, и часами, делая пометки в блокноте, задавал Вудхаусу и его жене десятки вопросов – и проходных (или они только на первый взгляд казались проходными?), и неудобных. Сотрудника МИ-5 интересовало абсолютно всё. Как складывалась жизнь Вудхауса до 1939 года? Как протекала его жизнь в Лэ-Тукэ до ареста? Его пребывание в Тосте, распорядок дня, круг общения? Настроение в лагере, как оно менялось? Когда впервые зашел разговор о радиопередачах? С кем и при каких обстоятельствах? Как Вудхаус был освобожден из лагеря? Один или вместе с кем-то еще? Жизнь Вудхауса в Берлине до и после радиопередач? Круг общения в Берлине? Жизнь Вудхауса в оккупированном Париже с осени 1943-го по август 1944-го? Круг общения? Финансовое положение?

Серьезных обвинений против Вудхауса и его жены, которые могли бы повлечь за собой судебный процесс и приговор, явно не набиралось; во всяком случае, Кассен в своем 15-страничном отчете не выдвинул ни одного. Вместе с тем, выводы, к которым пришел майор британских спецслужб в результате разговора с Вудхаусами, были отнюдь не обнадеживающими.

Вот вкратце эти выводы.

Судя по всему, и Вудхаус, и его жена плохо представляли, как следует вести себя с немцами.

Вудхаус, в еще большей степени, чем его супруга, падок на лесть, он легко поддавался на комплименты, которые намеренно и недвусмысленно расточали ему нацисты.

Из всего, сказанного миссис Вудхаус, следует, что в Германии она вела себя вызывающе и охотно принимала знаки внимания, оказываемые ей немецкими официальными лицами.

Поведение в Германии мистера и миссис Вудхаус, – подводит итог Кассен, – вызывает серьезные нарекания; это поведение было в высшей степени неразумным и легкомысленным. «Предоставив свой голос и свои личные качества немецкой радиовещательной компании, Вудхаус совершил действие, которое противник сумел использовать в своих интересах». Если перевести эту фразу с бюрократического языка (Кассен – по профессии барристер) на человеческий, только один этот вывод, при всей своей расплывчатости, мог бы стать предметом судебного разбирательства. (А будь Вудхаус не английским, а советским подданным, этого вывода было бы более чем достаточно, чтобы без суда и следствия поставить его к стенке.)

Главный вывод, однако, был в пользу Вудхауса: никаких законов писатель в военное время не нарушал, а потому «суду присяжных, – беспристрастно отмечал Кассен, – будет не просто предъявить мистеру Вудхаусу обвинение в намерении оказать содействие противнику». Все обвинения, таким образом, выглядели скорее как порицание, не предполагавшее серьезного наказания.

Дело, однако, закрыто не было: когда Кассен допрашивал Вудхаусов, война еще продолжалась; предстояло, чтобы подтвердить или опровергнуть показания писателя, допросить и Пауля Шмидта, и Вернера Плака, и лагерфюрера Бухельта, и Ангу фон Боденхаузен, и Михаэля Фермерена, чего, «по объективным причинам», сделано не было (и не будет). В результате Вудхаус всю оставшуюся жизнь оставался, как говорится, между небом и землей – и умер, так и не зная наверняка, закрыто его дело или нет.

Не закрыто, но забыто. Эта формула точнее всего определяет на сегодняшний день юридический статус знаменитого писателя. А ведь в живых его нет уже почти полвека. Подобное положение дел вполне согласуется с высказыванием Черчилля, с нескрываемым раздражением писавшего 7 декабря 1944 года министру иностранных дел Энтони Идену о деле Вудхауса:

«Мы бы предпочли никогда больше о нем не слышать. Его имя здесь дурно пахнет (his name stinks here), но в тюрьму его сажать не за что. В то же время, если других вариантов нет, привозите его сюда, и, если окажется, что обвинить его не в чем, пусть где-нибудь затаится и не подает голоса, а еще лучше, пусть убирается к чертовой матери куда подальше».

Он и убрался «куда подальше» – за океан. Но лишь спустя три года.

Глава двадцатая. «Мое сердце во Франции»

Пока же злоключения продолжались. В военное время на долю Вудхауса и его жены этих злоключений выпало меньше, чем в мирное.

21 ноября в час ночи за Пэлемом и Этель приходит в «Бристоль» полиция. Как впоследствии стало известно Маггериджу, в тот вечер на званом обеде у парижского префекта какой-то англичанин – тоже, вероятно, ура-патриот вроде Уильяма Коннора – крепко выпив, заявил, что таких предателей родины, как «эти Вудхаусы», следует незамедлительно посадить за решетку. Что и было сделано – как не порадеть союзникам-освободителям.

«Мы умираем от голода, – написал на клочке бумаги Вудхаус Маггериджу из полицейского отделения на Кэ д’Орлеан, куда доставили «предателей Родины». – Этель в любую минуту может упасть в обморок. Если не считать этих распроклятых радиопередач, против нас у них ничего нет… Здесь сущий ад, старина. Мы целый день просидели на сквозняке на табуретах. Есть нам не дают, ни разу не предложили даже стакана воды. Я не могу умыться, лицо заросло щетиной, как у лешего».

Получив это отчаянное письмо, Маггеридж в тот же день примчался на помощь. Вызволить, однако, сумел только Этель; та, стоило Маггериджу войти в комнату, где сидели на табуретах «опасные преступники», очень своевременно закатила очередную истерику, перед которой (а также перед визгливым лаем Чудика, делившего с хозяевами и горе, и радость) французская полиция оказалась бессильной. Вудхаус же еще четыре дня пробыл в полиции, не понимая, за что его здесь держат, после чего решено было отправить его в больницу – разумный компромисс между свободой и застенком. А коль скоро больницы поблизости не оказалось, то помещен он был… в родильный дом. «Война началась у меня с психбольницы, – шутил впоследствии писатель, – а кончилась родильным домом».

В родильном доме, где Плама продержали до середины января 1945 года, прижился он быстро. Его, в отличие от невзыскательных рожениц, поместили в отдельную комнату, сносно кормили, давали табак и выпивку и разрешили Этель его навещать. «Да хоть каждый день», – буркнул главврач. Под стоны рожениц и крики новорожденных писатель сочинял необычайно смешные главы «Дяди Динамита»: санитарный режим, как видно, способствовал творческому процессу.

«Встаю обычно в четыре утра, – описывает писатель свой день Таунэнду 30 декабря 1944 года. – Лежу в постели до шести, потом встаю и кипячу воду в кипятильнике, который одолжил мне один из врачей. Потом завтракаю. В девять приходит консьержка и приносит мне “Daily Mail”. Когда комната убрана, в половине десятого сажусь писать. Второй завтрак у меня в половине первого. В четыре пополудни в сопровождении надзирателя ненадолго выхожу в сад, на свежий воздух – единственный раз за весь день. С половины седьмого до восьми прогуливаюсь по лестничной площадке и иду спать. Свет выключают в половине десятого. Медсёстры и inspecteurs[81] очень со мной любезны, и я совершенствую с ними свой французский. Посетители приходят ко мне обычно в три. Если пишешь роман, то такая жизнь совсем не дурна».

И если не пишешь роман, не дурна тоже.

С нового, 1945 года начинаются скитания. Вудхаусы постоянно переезжают с места на место. В январе, когда Вудхауса выпустили, наконец, из роддома, они с женой снимают номер в маленькой сельской гостинице в Барбизоне, в тридцати километрах от Парижа. Не успели толком обжиться, как гостиницу реквизировали под штаб Союзных экспедиционных войск, и пришлось возвращаться в Париж, но уже не в «Бристоль», а в «Линкольн» – отель поскромнее. Из «Линкольна», который тоже вскоре реквизировали, Вудхаус очень холодной зимой 1945 года уезжает в Нейи к своему старинному приятелю из Дании. А Этель остается в Париже и, проклиная Францию, голод и холод («Уж лучше бы спать в метро!»), и греясь джином и итальянским вермутом в Американской библиотеке, занимается поисками квартиры с обстановкой – отели, как они убедились, ненадежны. Квартира, и вполне приличная, на авеню Поля Думе в шестнадцатом округе, была, наконец, найдена. Вудхаусам понравились декоративные ткани на стенах, да и дежурный гостиничный быт приелся. Больше же всего понравилась нарочитая, сразу же бросающаяся в глаза несочетаемость обстановки. Большая кровать в стиле Людовика XVI (явная подделка под старину), туалетный столик в том же духе, зеркало «под барокко», а также задвинутый в угол красивый флорентийский ларь XVI века с расписной крышкой «дрались» с обюссонским ковром и стульями и креслами, словно взятыми из современного голливудского фильма.

Не успел, однако, Плам вздохнуть с облегчением («Здесь мы в безопасности, жить можем годами», – писал он в апреле 1945 года Маггериджу), как пришлось переезжать опять, в четвертый уже раз за этот год. На этот раз – на бульвар Сюше, в десяти минутах ходьбы от Булонского леса. Жена, выбирая квартиру, постаралась на славу, и муж, утомившись от бесконечных переездов, ликовал.

«Огромная удача, – писал он 7 декабря 1945 года Таунэнду. – Живешь, как будто за городом, и при этом пользуешься всеми преимуществами городской жизни. Хожу в Булонский лес каждое утро до завтрака в свитере и спортивных трусах и делаю там гимнастику. Париж хорош тем, что никто на тебя не смотрит, что бы ты ни делал, что бы ни надел».

В Париже, может, и не смотрят, а вот в Америке, и тем более в Англии, отношение к Вудхаусу оставалось в 1945 году настороженным. Рейнолдс-младший (умершего Пола сменил его сын Ревир) Вудхауса не обнадеживал, и не скрывал, что пристраивать его произведения стало после войны непросто.

«И происходит это, – писал он Пламу в июне 1945 года, – отчасти, а возможно, главным образом оттого, какие чувства Вы у нас вызываете. К тому же многие издатели придерживаются того мнения, что Ваши книги, в которых описывается довоенная мирная Англия, будут восприняты читателем, как нечто нереальное, а стало быть, не смешное».

Меж тем, весной 1945 года Вудхаус дописывает «Дядю Динамита», а в середине сентября – «Вудхауса в стране чудес», книгу лагерных заметок («campbook»), которую, как уже упоминалось, Плам задумал и начал писать еще в Тосте, и всё недосуг было дописать.

«Никак не могу нащупать верный тон, – жалуется он в письме Таунэнду 13 сентября 1945 года. И поясняет: – Иду на прогулку, и, пока гуляю, во мне растет дух неповиновения. Я возвращаюсь домой и пишу пару воинственных страниц, давая понять, что мне совершенно безразлично, будет ли публика ко мне более благосклонной или же нет. Ведь мои друзья – со мной, а на всех остальных мне наплевать. Но потом я ложусь спать и, проснувшись, задаюсь вопросом: так ли уж благоразумно я поступаю. И еще: в этой книге смешное проникает в описания самые серьезные».

Этот-то трагикомический настрой при описании лагерной жизни Займену, которому Вудхаус послал недописанную рукопись своих лагерных заметок, больше всего и не понравился. Не понравились еще две вещи. Во-первых, писал он Вудхаусу:

«Вы недовольны теми, кто критикует Ваши радиопередачи, но причину нападок не объясняете, да и сами передачи не приводите. И, во-вторых, в “Стране чудес” отсутствует самое интересное. Что происходило с Вами после радиопередач в Германии, а потом – в Париже?»

Обвиняет Займен, и не он один, Вудхауса в том, что тот «ни в коей мере не разделяет чаяния английского народа».

С Займеном Вудхаус не спорит и, в конечном счете, приходит к выводу, что публикация «Страны чудес» несвоевременна – «пока Бельзен не уйдет в прошлое». (Эта вскользь брошенная фраза дала, кстати, повод обвинить Вудхауса еще и в антисемитизме.) Однако с демагогическим заявлением, что он, дескать, «ни в коей мере не разделяет чаяния английского народа» согласиться никак не может.

«Я признаю́ свою ошибку, – пишет он Займену 26 сентября 1945 года, – но вот что меня останавливает: я готов покаяться, но пресмыкаться отказываюсь… Пусть уж лучше меня считают Бенедиктом Арнольдом, но не Урией Хипом»[82].

Не знаю, ждали ли в Лондоне от Вудхауса покаяния, но вот книг, написанных за последние годы, ждали точно; в послевоенной Англии Вудхаусу места не было; Вудхаусу – но не его книгам. За «Деньги в банке» в 1945 году отчаянно сражались сразу два столичных издателя: Уильям Коллинз и Герберт Дженкинс, который сначала – не идти же против прессы! – склонялся к тому, чтобы с изданием романа повременить. Теперь же пообещал, что не только выпустит в ближайшее время «Деньги в банке», причем огромным, по послевоенным меркам, тиражом 20.000 экземпляров, но и готов рассмотреть еще три написанных во время войны романа: «Радость поутру», «Полную луну» и «Весеннюю лихорадку». Пообещать пообещал, но тянет, и Вудхаусу (а еще говорят, что он непрактичен, не может за себя постоять) приходится поставить жесткое условие: или выпускаете роман в мае, как договорились, или не выпускаете вообще. И ультиматум подействовал: роман вышел в срок.

И получил одобрение известного новеллиста и критика Виктора Содона Притчетта. Вудхаус был польщен и на панегирик такого авторитета, как Притчетт, на ту пору главного редактора журнала «New Statesman», не мог не отозваться.

«Думаю, Вы можете представить себе, какое чувство я испытал, когда слушал Ваше выступление по BBC, ведь согласие на издание этой книги я дал не без некоторой робости, – пишет он Притчетту 15 июня 1946 года. – Я сравнивал себя с красноносым комиком, которого освистали в понедельник в одном театре, а он имел наглость выступить с тем же номером всего через несколько дней в другом. С виду комик весел и беззаботен, но на душе у него скребутся кошки, ему кажется, будто он только что проглотил целый половник живых мух. Он показывает свой номер, сам же косится на галерку. И тут вдруг, хвала господу, из партера раздаются аплодисменты. Будьте счастливы».

Вудхаус заметно повеселел.

«Так ли уж важно, – пишет он в это время, – что в моих книгах описывается жизнь, которой больше нет. По-моему, читателю на это наплевать – лишь бы было смешно».

Повеселел – и взялся за «Брачный сезон», роман, задуманный еще в 1942 году в Дегенерсхаузене.

Тут потребуется небольшое отступление. «Брачный сезон», да и «Радость поутру», задуманные или писавшиеся во время войны, являют собой парадокс, на который обращают внимание многие «вудхаусоведы»: чем тяжелее складывалась жизнь писателя, тем смешнее он писал. Отмечает это и сам Вудхаус.

«Скажи-ка, твоя жизнь оказывает влияние на то, что ты пишешь? – задает он вопрос Таунэнду в конце февраля 1945 года. – Моя – нет. Я никогда не писал ничего смешнее, чем в эти последние годы, когда жилось мне не слишком весело».

Что это? Стремление вытеснить происходящее? Или, как сказали бы психиатры, – гиперкомпенсация: хромой ходит без устали.

Как бы то ни было, «Брачный сезон» – одна из самых смешных книг писателя. Ничуть не хуже «Фамильной чести Вустеров», романа, считающегося вершиной его творчества. Чего стоит хотя бы хозяин поместья «Деверил-Холл» юный Эсмонд Хаддок, «помесь поэта с чемпионом по кикбоксингу», юный джентльмен с байроническим профилем, который тщится показать своей возлюбленной утес под романтическим названием «Обрыв влюбленных» – и в то же время пресмыкается перед своими пятью престарелыми викторианскими тетушками, пятью «злокачественными инфузориями»? Или ирландец Пат? В англо-ирландской литературной традиции таких называли «Stage Irishman» – ирландец-скоморох. На приеме в Букингемском дворце на вопрос королевы, не хочет ли Пат картофельной похлебки, он, решив, что это блюдо единственное, попросил шесть порций, после чего весь вечер просидел в углу «на грани взрыва», держась за живот и громогласно взывая: «Лопни мой глаз!» и «Боже ж ты мой милостивый!» Или местный гробовщик Адриан Хаггинс, «щуплый человечек с мордочкой взволнованной мартышки», который во время концерта в Народном доме развлекал публику воспроизведением раскупориваемой бутылки и льющегося пива? Или такая, например, зарисовка: «Чарли осуждающе посмотрел на пса, словно тот ел жаркое рыбной вилкой»?

Вот и в «Радости поутру» Дживс и Вустер, как всегда, демонстрируют отличную форму. Первый – во всеоружии блестящей, пусть и несколько навязчивой эрудиции, второй – не менее запоминающегося вопиющего и беззаботного невежества. И в этом позднем романе их диалоги – классика мировой комической литературы.

Дживс (цитирует 29-й Псалом). «Вечером водворяется плач, а наутро радость».

Вустер. Вот-вот, самое оно! Не вы придумали?

Дживс. Нет, сэр, не я.

Вустер. Здорово сказано.

Вустер. Фамилию автора не перепутали? Спиноза – это точно?

Дживс. Точно, сэр.

Вустер. Странная какая-то фамилия. Спиноза, значит? Отмечен Книжным клубом как лучшая книга месяца?

Дживс. Насколько я знаю, нет, сэр.

Вустер. Первый раз слышу про писателя, который не отмечен Книжным клубом…

Дживс. По-моему, ничто так не смиряет душевные тревоги, как полночный сад.

Вустер. Ха-ха.

Дживс. И звёзды, сэр.

Вустер. Звёзды?

Дживс. Да, сэр.

Вустер. При чем тут звёзды?

Дживс. «Взгляните, небосвод весь выложен кружками золотыми…»

Вустер. Дживс…

Дживс. «… и самый малый, если посмотреть, поет в своем движенье, точно ангел, и вторит юнооким херувимам»[83].

Вустер. Дживс…

Теперь Вудхаус ведет гораздо более активный образ жизни, в будущее – по крайней мере, ближайшее будущее – он, как принято говорить, смотрит с оптимизмом. Последнее, пятое по счету парижское жилье безукоризненно, перспективы дальнейших публикаций радужны, люди вокруг него всё ярче, интереснее. Специальным корреспондентом от «Observer» в Париж приезжает Джордж Оруэлл, который совсем недавно – весной 1945-го – напечатал в Лондоне статью «В защиту Вудхауса», и с которым Вудхаус теперь видится что ни день.

«Не думаю, чтобы я хоть раз в жизни читал что-нибудь более удачное, чем Ваша статья, – с искренним воодушевлением пишет он Оруэллу 25 июля 1945 года. – Во всём, что Вы пишете о моем творчестве, Вы абсолютно правы. Всё сказанное поразительно точно».

В это же время Вудхаусу приходит письмо из Нью-Йорка. Один бродвейский театр хочет поставить спектакль по роману «Положитесь на Псмита», другой – возобновить постановку мюзикла «Надо же». Гай Болтон, слава богу, на месте и полон творческих планов, а вот бедняга Керн недавно умер. Вудхауса посещает блестящая (правда, скорее в коммерческом, чем в художественном смысле) идея.

«Мне пришло в голову, – пишет он 21 января 1946 года Болтону, с которым не переписывался несколько лет, – что нам с тобой надо написать книгу театральных мемуаров, называться она будет “Пьесы и стихи Гая Болтона и П. Г. Вудхауса”. Это будет увлекательнейшая сага о наших с тобой приключениях в театре с 1915 года, представляешь? Чего только в такую книгу не войдет! Сколько анекдотов, выдуманных историй!»

Когда же весной 1946 года стало известно, что «Doubleday» собирается издавать «Радость поутру», Вудхаусы, всё больше склоняясь к тому, что если уезжать из Парижа, то в Нью-Йорк, подали на выездную визу. Одновременно с этим, в мае, Вудхаус пишет письмо в «Variety», в котором выражает надежду, что американский журнал напечатает текст всех пяти берлинских радиопередач – пусть все увидят, какие они, эти радиобеседы, безвредные! Забавно, что основная мысль этого письма в точности совпадает с зачином раннего рассказа Вудхауса «После школы» (1909), в котором о главном герое говорится то, что мог бы сказать на процессе про самого Вудхауса опытный адвокат:

«Заметьте, я не защищаю Джеймса Датчета и не оправдываю его. Наоборот, я решительно на стороне тех, кто считает, что ему не следовало это делать. Я просто указываю на то, что в этом деле есть смягчающие обстоятельства. Только на это, и ничего больше»[84].

В июле обе визы, выездная французская и въездная американская, получены. Можно ехать – и не плыть, как встарь, две недели на пароходе, а сесть в самолет и сэкономить уйму времени. Но Вудхаус не торопится. Сначала надо бы дописать «Брачный сезон», чтобы, как он однажды выразился, было с чем ехать за океан. Да и во Франции ему теперь живется совсем неплохо. «Мое сердце во Франции», – говорит он своему французскому переводчику Бенуа де Фонкому.

Ничего не скажешь, умел старик сказать приятное.

Глава двадцать первая. Возвращение

Сердце писателя, может, и оставалось во Франции, но мыслями Вудхаус был уже далеко от Парижа.

В Англию путь ему был закрыт. В апреле 1947 года генеральный прокурор Хартли Шокросс через общих знакомых дал Вудхаусу понять, что если он вернется в Англию, ему грозит уголовное преследование. «Если дойдет до суда, – писал Шокросс, – присяжные решат, совершил Вудхаус постыдную глупость или кое-что похуже». Примерно то же самое, только другими словами и более внятно, сказал ему после допросов майор Кассен: «Держитесь подальше от английской юрисдикции».

Возвращаться в разграбленную и полуразрушенную виллу в Лэ-Тукэ тоже смысла не имело…

А значит, Америка. Но как Америка его встретит? Как отзовется на его приезд пресса? Ведь про эти злосчастные радиопередачи (Вудхаус прибегает к эвфемизму: «Мой берлинский промах») наверняка еще не забыли. Рейнолдса-старшего и Джорджа Лоримера нет в живых, Рейнолдс-младший и Уэсли Стаут к нему не расположены, да и «Saturday Evening Post» уже не тот, что был до войны. Не те – и Голливуд, и Бродвей: новые звёзды, новые веяния, новые порядки. Кто теперь помнит Фло Зигфелда с толстой сигарой и «шалуньями»? Или мальчика-с-пальчика Абрахама Линкольна Эрлангера с револьвером в правом ящике стола? Гай Болтон, правда, по-прежнему живет на Лонг-Айленде, но он надолго уехал с женой в Европу. «Брачный сезон» не дописан. Есть, словом, о чем задуматься.

Вот почему отъезд в Нью-Йорк много раз откладывался, и только 18 апреля 1947 года пожилая чета приезжает из Парижа в Шербур и поднимается на палубу «Америки». На «Америке» – в Америку спустя одиннадцать лет; последний раз Вудхаус был в Нью-Йорке в 1936 году по пути в Голливуд.

В Нью-Йорке Вудхауса – кто бы мог подумать! – ждал восторженный прием. Стоило пароходу пришвартоваться к пристани на Нижнем Манхэттене, как на палубу хлынула и окружила Вудхауса толпа репортеров. В тот же вечер писатель получает приглашение на обед в Гринвич-Виллидж от корреспондента левой вечерней газеты «PM». На следующий день у него пресс-конференция в «Doubleday»: нью-йоркское издательство планирует в самое ближайшее время выпустить «Полную луну» и «Радость поутру». Еще через день он уже сам устраивает прием с коктейлями для прессы, приглашены и сотрудники литературных журналов. Через неделю он выступает на радио – участвует в популярном радиошоу «Обед у Сарди», где «все со мной на удивление сердечны».

Плам оживлен, расточает улыбки, шутит, потирая лысину: «Возвращение в Нью-Йорк чем-то похоже на встречу со старой подружкой; она так же хороша, но малость прибавила в весе». Вышедшая в «Doubleday» «Полная луна» получает целый ворох отличных рецензий, о романе в превосходной степени отзываются «New York Times», «New York Sun» и «New York Herald Tribune». «Вознесли до небес!» – писателю всё еще не верится, что он так востребован. Довольна собой и писательская жена: она сняла великолепный пентхаус с садом на крыше на 53-й Ист-стрит, неподалеку от Центрального парка. За этим пентхаусом – нет предела совершенству! – последуют еще несколько; последняя квартира – на Парк-лейн. И всё – на Манхэттене, и всё – рядом с Центральным парком. Тут-то Чудику с его хозяином раздолье!

Вскоре, однако, головокружение от успехов начинает проходить. Из журналов, которые еще совсем недавно «вставали в очередь» за рассказами и романами Вудхауса, поступают отказные письма. В театральном мире тоже новые порядки. Теперь, если хочешь получить контракт на сочинение стихов или пьес для бродвейского мюзикла, надо на свой страх и риск сначала эти стихи и пьесы сочинить, а уж потом театр «по факту» решит, подписывать с тобой контракт или нет. В «Collier’s» и в «Saturday Evening Post» сменилось руководство, и юмористический дар Вудхауса не пришелся ко двору.

«Мы не можем печатать комические рассказы из английской жизни, – объясняет Пламу Бен Хиббз, новый главный редактор «Saturday Evening Post», – когда Англия находится в таком бедственном положении».

«Вся их политика изменилась, – жалуется Вудхаус своему французскому переводчику. – Им теперь нужен реализм, тяжеловесные, серьезные вещи из жизни в болотах Каролины, а на моих английских хлыщей они и смотреть не желают».

Нет, реализм – не для Вудхауса.

«Я никуда не гожусь, если не создаю вымышленных героев, – пишет он Таунэнду 21 ноября 1947 года. – Реальные люди, такие, как в жизни, мне никогда не давались, всегда были неинтересны. А даже если и интересны, то ничего смешного они не делают. Во всяком случае, очень смешного, чтобы на этом можно было построить повествование».

К профессиональным невзгодам прибавились физические. Этель мучается опоясывающим лишаем, Вудхаус – то ли от возраста, то ли от нью-йоркских жары и влажности – страдает от головных и глазных болей. И однажды даже ложится дней на десять в больницу с подозрением на опухоль мозга.

По счастью, в сентябре из Европы возвращаются Болтоны и увозят разболевшихся Вудхаусов к себе на Лонг-Айленд, где Плам, воспрянув, гуляет по пляжу с Чудиком и обсуждает с Гаем возобновление некогда популярного мюзикла «Салли». Обсуждают и театральные мемуары, которые друзья назовут «Приводите девочек» и в которых вымысла будет намного больше, чем правды. А также – постановку комедии «Не слушайте дам» Саши Гитри: Болтон приобрел на нее права. Гитри не скрывал, что во время войны был коллаборационистом, и Вудхаус, наученный горьким опытом, согласился участвовать в постановке только под псевдонимом. Так в театральном мире появилось – правда, ненадолго – новое лицо: Стивен Повис. Ненадолго, ибо комедия Гитри, поставленная на Бродвее в театре «Бут», не протянула и месяца: коллаборационизм в победившей Гитлера Америке был не в моде.

К физическим невзгодам прибавились психологические. И у Плама, и у Этель. У Этель, говоря научным языком, развилась (впрочем, всегда была) драмомания, охота к перемене мест. Она не в состоянии усидеть на одном месте, бегает по магазинам, вернисажам, театрам и кинотеатрам, смотрит квартиры (старые ей быстро надоедали), с утра до ночи общается, круг ее знакомых, и без того широкий, разрастается с каждым днем. И Нью-Йорком, который в этот их приезд ей не полюбился, ее путешествия не ограничиваются. Весной 1948 года она отправляется в Европу: сначала в Париж, потом в Англию повидать внуков, и, когда Плам предложил проводить ее до Франции, ехать вместе с мужем отказалась. Вудхаус же, наоборот, предпочитает с места не двигаться, утрачивает интерес к жизни, к людям. О том, что в конце сороковых годов у него развилась самая настоящая депрессия, свидетельствует и то, что писалось о нем, и то, что писал о себе он сам.

Алек Во. Из очерка «Завтрак с Пламом»[85]

«Сколько бы раз мы ни встречались, выглядел он совершенно одинаково… В его манере держаться и говорить не было ничего неожиданного, ничего своеобразного. Он был невесел, не шутил, в том, как он говорил, не было ни капли живости, остроумия. Он не погружался в воспоминания. В его репликах было что-то прямолинейное, безыскусное, однотипное. “Нет, вы только представьте, – говорил он. – «Мальборо» победил «Тонбридж», а «Тонбридж» победил «Аппингем», но «Аппингем» победил «Мальборо». Как вам это нравится?” Мы переходили с предмета на предмет, беседа была вполне оживленной, но говорили ни о чем – я даже не запомнил тему разговора».

Из письма Вудхауса Уильяму Таунэнду, 21 июля 1949 года

«Какие же гнусные нынче времена!.. Вкусы современного американского зрителя мне совершенно непонятны, не укладываются в голове. Я чувствую себя ничуть не старше, чем двадцать лет назад, мне по-прежнему ничего не стоит пройти шесть миль, но вот писать – даже чисто физически – становится всё трудней. И не только потому, что слабеет зрение. Раньше я печатал сразу на машинке, теперь же сначала должен делать заметки карандашом, подолгу просиживаю над чистым листом бумаги».

Из письма Дэнису Маккейлу, 15 апреля 1950 года

«Мне хорошо известны эти пустые, ничем не заполненные дни, когда сама идея сочинительства кажется полным вздором и поневоле думаешь, зачем было вообще за это браться… Вся загвоздка в том, что я с пренебрежением и отвращением отношусь к читательской аудитории. Вот и думаешь: к чему метать бисер перед свиньями?»

Из письма Уильяму Таунэнду, 26 августа 1950 года

«Возникает проблема: пренебречь ли переменами в английской жизни и продолжать писать о Бландингсе и Дживсе, – или же попробовать взяться за что-то современное. В Англии мои устаревшие книги продаются настолько хорошо, что я склонен и дальше писать по старинке. Да, я понимаю, англичанам наверняка осточертело читать о тех временах, когда еще были дворецкие. Но ведь пишут же о крестовых походах – почему же тогда не писать о двадцатых-тридцатых годах?! Я – в тупике».

Из письма Уильяму Таунэнду, 25 декабря 1950 года

«На мою беду, сюжеты у меня не придумываются, и происходит это оттого, что мой мир рассыпается на части, а новый я создать не в состоянии».

Из письма Уильяму Таунэнду, 31 января 1951 года

«Сколько себя помню, у меня это впервые: нечего писать».

Вот откуда депрессия. С Вудхаусом произошло худшее, что только бывает с писателем: ему нечего писать, он подолгу просиживает над чистым листом бумаги, сюжет у него «не придумывается», к читателю, с которым он всегда раньше умел найти общий язык, с которым у него была тесная связь, он относится теперь «с пренебрежением и отвращением». Мир переменился, а Вудхаус со своими вустерами, дживсами и псмитами остался в двадцатых – тридцатых годах; писать что-то новое он не собирается – не умеет и не хочет. Он отстал от жизни, и при этом вовсе не стремится ее догнать. Пишет (если пишет) в своей прежней излюбленной манере. «У свиней есть крылья» (1952) – очередной бландингский роман, где действуют наши старые знакомые: лорд Эмсворт, его младший брат Галахад, суровая и коварная леди Констанс и, конечно же, величественная Императрица. На Шропширской ярмарке она претендует уже на третий подряд приз – на этот раз в номинации «Тучная свиноматка»…

Вышел Вудхаус из депрессии благодаря двум самым близким людям – Этель и Уильяму Таунэнду. В мае 1952 года Этель покупает дом. И, как Плам и хотел, – на Лонг-Айленде, в городке Ремсенберг, на Баскет-Нек-Лейн, вблизи от океана и, главное, всего в двух милях от Болтонов. Здесь Вудхаусы проживут всю оставшуюся жизнь, почти четверть века, в сельской тиши, вдали от людей, от политики, от всего, кроме литературы. Вот что значит любить мужа! И домашних животных тоже: в бунгало Вудхаусов, этом Ноевом ковчеге, нашлось место для двух собак (старой гончей Билла и пекинеса Пищалки), двух морских свинок и двух котят; число котят со временем будет расти, причем в геометрической прогрессии.

Если Этель придумала, как Вудхаусу лучше и дольше жить, то Уильям Таунэнд – что ему писать. Писать что-то новое никакой необходимости, впрочем, не было. Таунэнд предложил другу издать их с Вудхаусом переписку за пятьдесят с лишним лет тесной дружбы. Идея Пламу понравилась, переписка могла бы заменить автобиографию, на которую Вудхаус по скромности никак не мог решиться; «За семьдесят» – не в счет. Имелось наготове и название – «Дрессированная блоха»; Вудхаус не забыл, как назвал его в 1941 году в открытом письме в газету собрат по перу Шон О’Кейси:

«Если у Англии осталось еще хоть какое-то достоинство, хоть какой-то литературный вкус, она навсегда забудет жалкое кривляние своей дрессированной блохи».

Так вот, чтобы Англия не забыла «жалкое кривляние своей дрессированной блохи», этот проект – «книга писем», как назвал его Таунэнд, – и родился.

Таунэнд преследовал, в основном, две цели, между собой никак не связанные. Во-первых, продемонстрировать читателю этого совместного эпистолярного наследия отрешенность от жизни своего талантливого, но такого наивного и простодушного (а значит, ни в чем не повинного) друга. И, во-вторых, показать и свою роль – мудрого наставника и доброжелателя, а также маститого литератора. «Дрессированная блоха» могла бы стать отличным подспорьем и для Вудхауса, чья репутация была изрядно подпорчена берлинским инцидентом, и для его, Таунэнда, довольно невыразительного творчества.

Казалось бы, чего проще: собрать всю переписку, хорошенько ее «перетряхнуть», отбросив всё малоинтересное, – и отдать в печать. Но тут-то между соавторами и возникли разногласия.

Таунэнд видел переписку строго научным изданием с предисловием, аннотацией и дотошным комментарием; переписку «без изъятий и сокращений». Вудхаус же представлял себе «книгу писем», прежде всего, произведением художественным.

«Мы совершенно не обязаны приводить письма в том виде, в каком они писались, – возражал он другу. – Мы можем выдумывать сколько душе угодно».

Таунэнд посчитал необходимым поместить в этот том и все пять берлинских радиопередач, и открытые письма в английские газеты летом 1941 года. Пусть, рассуждал он, читатель увидит, сколь несправедливы, предвзяты оппоненты Вудхауса. И на этот счет Вудхаус тоже придерживался иного мнения:

«Не могу же я выглядеть совершенно невиновным, напрасно обиженным существом, – пишет он Таунэнду 3 марта 1952 года. – Я ведь действительно вел во время войны передачи из Германии. Верно, нашлись болваны, которые сочли эти выступления антибританской пропагандой, но ведь это вовсе не значит, что моей вины тут нет…»

Такое, столь откровенное признание писатель, кстати говоря, делает едва ли не впервые.

А спустя две недели, вспомнив, видимо, советы Маггериджа и Кассена «не высовываться», добавляет:

«Всё, что касается моих берлинских промахов, должно быть тщательно отредактировано… Я не хочу выглядеть в печати человеком, который ищет у читателя сочувствия. Я хочу, чтобы меня воспринимали беспристрастным, безмятежным».

Еще через месяц, когда том переписки уже был собран и разросся до 600 страниц, Вудхаус пишет Таунэнду, что ни под каким видом не хочет, чтобы у читателя возникло впечатление, будто он, Вудхаус, боится своего читателя потерять. Не хочет он также, чтобы читатель стал свидетелем его надежд и страхов, и решил, что Вудхаус не уверен в своем будущем; чтобы он, иными словами, Вудхауса пожалел. То, что я пишу тебе, убеждает Вудхаус друга, вовсе не рассчитано на посторонний взгляд.

В то же время Плам соглашается с Таунэндом: не следует бояться ворошить прошлое, и поэтому в том, чтобы поместить в «Блоху» радиопередачи, большой беды не видит. Главное – чтобы письма развлекали, читались весело.

«Я хочу, чтобы читатель сказал: “Старый добрый Вудхаус! Какой же у него легкий, чудесный нрав! Все эти жалкие людишки пишут о нем всякие гадости, а он держится отменно и шутит напропалую…” Наша с тобой цель – развлечь читателя, главное, чтобы ему было интересно и весело» (Уильяму Таунэнду, 6 мая 1952).

В конечном счете книга получилась совершенно не такой, какой задумал ее Таунэнд. Вудхаус и не думает оправдываться, тон его писем, причем во многих случаях видоизмененных, беззаботен и весел. И в книге отсутствуют радиопередачи; Вудхаус изъял их в самый последний момент, когда в июле 1953 года сел читать корректуру: «Кое-что из сказанного в радиопередачах повергло меня в ужас».

Как бы то ни было, после выхода «Дрессированной блохи» 9 октября 1953 года[86], после многочисленных восторженных рецензий («превосходное исполнение», «уморительно смешно», «остроумно и проницательно») и успеха у читателей (до Рождества продано почти 5000 экземпляров), Вудхаус воспрянул.

Он опять нарасхват. Примерно в это же время в нью-йоркском издательстве «Simon & Schuster» выходит еще один результат совместного творчества – на этот раз с Болтоном: скандальные театральные мемуары «Приводите девочек», о которых мы уже вскользь упоминали. Малькольм Маггеридж, ставший в начале пятидесятых главным редактором «Punch», заказывает писателю авторскую рубрику «Это – Нью-Йорк»; нечто подобное, первый раз вернувшись из Америки, юный Вудхаус уже писал в «Punch». Тогда, полвека назад, рубрика, напомним, называлась «Светские новости из Штатов. Строго по секрету». В Англии роман «У свиней есть крылья» продается, как горячие пирожки: 25 000 экземпляров, и это только до конца 1953 года. «Не позвать ли нам Дживса?» покупает «Simon & Schuster». В «Penguin Books», в мягкой обложке, общим тиражом миллион экземпляров, выходит нечто вроде собрания сочинений Вудхауса, его романы на все вкусы: «Неподражаемый Дживс», «Дживс, вы гений!», «Фамильная честь Вустеров», «Положитесь на Псмита», «Большие деньги».

Прав, значит, был Уильям Таунэнд, когда затеял этот эпистолярный проект – такой простой изначально и такой трудоемкий и неоднозначный при ближайшем рассмотрении. И, в конечном счете, выигрышный.

«Думаю, ПГВ пришлось в жизни гораздо труднее, чем это следует из нашей с ним переписки, – пишет Таунэнд читательнице 1 ноября 1954 года. – Но, полагаю, “Дрессированная блоха” в любом случае ему помогла».

Глава двадцать вторая. Сельский житель

Иначе как идиллией жизнь Вудхауса на Лонг-Айленде не назовешь. Пятидесятые годы под Нью-Йорком сравнимы разве что с жизнью писателя в 1941–1942 году в горах Гарца у баронессы Анги фон Боденхаузен. Расписание его рабочего дня мы уже выучили наизусть, он неизменен не один десяток лет.

Пятнадцатиминутная гимнастика на крыльце в восемь утра. Потом чай. За завтраком читает, обычно что-то легкое, вроде Рекса Стаута или Нгайо Марша, называет этот досуг «книгой на завтрак». После завтрака – три-четыре часа работы в уютном просторном кабинете окнами в сад.

С нью-йоркской квартирой на Парк-лейн и городской жизнью Вудхаусы распростились окончательно. После переезда неугомонная Этель перестроила их новый дом, пристроила к бунгало бар и застекленную веранду-солярий, сама обосновалась на втором этаже, там же устроила гостиную, а Плама с его «Монархом»-долгожителем, собаками и кошками переселила на первый.

Работает он всегда по одной и той же схеме: сначала записывает отрывок в блокноте карандашом (называет это «пробой пера») – и только после этого встает из кресла, пересаживается за письменный стол, над которым уже лет пятьдесят висит любимая картина маслом «Отделение Гонконгского и Шанхайского банка на Ломбард-стрит», и начинает печатать. В день выходит по две-три страницы; раньше писал вдвое больше. Потом – второй завтрак; у Этель в это время, – она и теперь редко встает раньше полудня, – первый. После второго завтрака прогулки с Гаем Болтоном и полуслепым уже Биллом вдоль океана. Каждодневные (четыре мили туда и столько же обратно) походы на почту и в местную, обычно пустующую библиотеку: в Ремсенберге читают ничуть не больше, чем у Чехова в городе С., где «если бы не девушки и не молодые евреи, то хоть закрывай библиотеку».

Утром Вудхаус за машинкой, а вечерами – за телевизором. Раньше «голубой экран» он терпеть не мог, теперь же, в старости, полюбил. Каждый вечер усаживается в кресло перед телевизором со стаканом мартини (Этель предпочитает шерри, причем в немалых количествах), смотрит бейсбол, бокс и, конечно же, мыльные оперы вроде многосерийных «Любви к жизни» или «На краю ночи». Телевизор, а иногда, очень редко, – бридж «на двоих» заменяют ему, да и Этель, местное общество. Жители Ремсенберга довольно быстро уяснили себе, что Вудхаусы – люди хоть и вежливые, отзывчивые, но предпочитают в разговоры вступать лишь в крайнем случае, соседей сторонятся, держатся особняком. Исключение делают лишь для внуков: Эдвард и Шеран приезжают к бабушке и дедушке летом, на каникулы. А также – для Маггериджа, всегда желанного гостя.

«Мы с Этель никого не видим, – пишет Вудхаус Маккейлу 6 июня 1960 года, – и, слава богу, соседи перестали звать нас на свои пирушки. Раза два-три в год, не чаще, я сажусь в машину, еду в Нью-Йорк, иду в ресторан обедать. Потом – в книжный, и в тот же день возвращаюсь обратно. Когда живешь за городом, всегда столько дел!»

Работает, гуляет и, как полагается старику, вечно ворчит, всё время чем-то недоволен, всё ему не так. Свежих газет утром нет, надо за ними тащиться на почту, уборщица никуда не годится, всюду пыль. Современная литература оставляет желать… Кристофера Фрая «повесить мало», Кингсли Эмис «пишет бог знает что, постыдился бы», Грэму Грину «только бы слюни пускать», Нэнси Митфорд «сочиняет сплошную похабщину и вообще давно исписалась». Не устраивает его и Бродвей: «Хуже “Моей прекрасной леди” сроду не видал». И BBC: «Гнусный междусобойчик». И историческая родина: «Открываю “Daily Express” или “Daily Mirror” – и оторопь берет, когда читаешь о том, что́ творится в Англии и с Англией, слов нет, только и остается, что головой качать».

Зато Америку теперь полюбил «любовью брата» – еще бы, ведь с 16 декабря 1955 года, когда Вудхаусы получили американское гражданство, Плам – американский писатель. «Наконец-то мы отомстили вам за Т. С. Элиота и Генри Джеймса», – пишет ему в это время Фрэнк Салливен. А вот что, как всегда полушутя-полусерьезно, пишет Вудхаус Таунэнду 7 октября 1956 года:

«Я всегда боялся, что, если поеду в Англию, у меня будут неприятности… Но не станут же они арестовывать американского гражданина!»

«Американский гражданин» не устает расписываться в любви к Америке. В рубрике «Это – Нью-Йорк» Нью-Йорку и Америке, конечно, достается, но беззлобно, по-дружески. Вудхаус Америку скорее журит, чем ругает. И ни слова о политике: бурных шестидесятых как будто нет; нет ни Кеннеди, ни Хрущева, который, распалившись, колотит башмаком по трибуне ООН, ни Карибского кризиса, ни Кастро, ни хиппи, ни «Битлз», ни «Черных пантер». Зато красочно и остроумно описываются местные нравы и, с особым смаком, – всевозможные преступления, в которых, слава богу, нет недостатка.

Весной 1956 года Вудхаус выпускает панегирик Америке и, отчасти, самому себе – небольшую книжку «Америка, ты мне нравишься». Эту «автобиографию с отступлениями» мы знаем (и не раз уже цитировали); «Америка, ты мне нравишься» – американский вариант «За семьдесят». «За семьдесят» – еще и панегирик Лонг-Айленду. Верно, старик ворчлив, но, в сущности, жизнью на океане (тем более – за океаном) доволен.

«Предпочитаю я жить за городом или в Нью-Йорке? – отвечает он на дежурный вопрос американского журналиста. – Конечно, за городом. Мне здесь лучше работается, я лучше выгляжу и лучше себя чувствую… Теперь нет необходимости по несколько раз в день выводить Билла на поводке. Могу выходить на улицу, не вызывая лифта. И воздух свежий, нет ни грязи, ни копоти… Ремсенберг облетела новость: “Вудхаус нашел свою нишу!”»

Так и подмывает прибегнуть к расхожему штампу: «Ничто не нарушало безмятежной жизни Плама и Этель на Лонг-Айленде в пятидесятые-шестидесятые годы».

Нет, кое-что нарушало. Перед самым переездом в Ремсенберг Стивен Спендер, известный английский поэт, а также новеллист и критик, сделал Вудхаусу заманчивое, но довольно рискованное предложение – опубликовать в только что открывшемся журнале «Encounter», который Спендер возглавил, текст берлинских радиопередач. Заманчивое, потому что можно было – в который раз – объясниться, не повинившись. Рискованное – по той же причине: полузабытая история могла ведь «всколыхнуться» вновь. Предложение Спендера Вудхаус, хоть и не сразу, принял, однако внес в текст передач некоторые коррективы.

Было:

«Очень может быть, что мой сегодняшний рассказ покажется слушателям немного бестолковым, а мои рассуждения – несколько бессвязными. Но это, как сказал бы Берти Вустер, легко поддается элементарному объяснению. Видите ли, я только что вышел на свободу после сорока девяти недель, проведенных в немецком лагере для интернированных гражданских лиц иностранного подданства, и последствия пребывания в нем еще не совсем прошли. Ко мне до сих пор не вернулось полностью мое непобедимое душевное равновесие, за которое мною в прошлом все так восхищались»[87].

Стало:

«Если тем, кто меня слушает, мои замечания покажутся немного бестолковыми, это, как сказал бы Берти Вустер, легко поддается элементарному объяснению. Я только что вышел на свободу после сорока девяти недель в немецком лагере для интернированных, который сокращенно назывался И-Лаг, и теперь мое душевное равновесие уже не то, что было раньше».

Как видим, о последствиях пребывания в И-Лаге ни слова, душевное равновесие перестало быть «непобедимым», да и самим Вудхаусом «больше не восхищаются».

Кроме того, Вудхаус осмотрительно выбросил – и тоже из первой передачи – пассаж о том, что «жизнь в концлагере имеет свои преимущества». А также – похвалы в адрес немцев: «…бравые такие молодцы в нарядной зеленой форме, и у каждого в руке пулемет…» Имелись и прочие разночтения с берлинскими «радиобеседами». Впрочем, неудивительно, ведь за эти годы текст передач неоднократно автором редактировался – и для «Вудхауса в стране чудес», и для «Апологии», и для эссе «Теперь я подставляю обе щеки». Словом, и автор, и журнал хорошенько перестраховались – и результат превзошел все ожидания: публикация крамольных передач в октябрьском и ноябрьском номерах «Encounter» за 1954 год… прошла незамеченной.

Вудхаусы, повторимся, вели в Ремсенберге замкнутый образ жизни, и Этель (не зря же внуки прозвали ее «полковником») тщательно следила за тем, чтобы никто из непрошеных гостей не нарушил покой престарелой знаменитости. Сам Вудхаус был слишком мягок и радушен, чтобы ставить посетителям заслоны. Граница, словом, «была на замке», но и неукротимой Этель случалось давать слабину. Иные посетители бунгало на Баскет-Нек-Лейн пришлись ко двору, хотя и проявляли недюжинную настырность, целый день донимали хозяина дома вопросами, не брезговали и спиртным, которым в тайной надежде на скорое расставание потчевал их гостеприимный хозяин. Юный британец Джон Хьюз, к примеру, с пристрастием расспрашивал Вудхауса о его творческом методе и планах на будущее. В то же время Хьюз и сам рассказал Пламу немало интересного о том, что ставится в лондонских театрах, в том числе и театрах музыкальных. Еще более полезным гостем оказался американец, и тоже совсем еще молодой, Дэвид Джейсен. Вудхаус был его кумиром, и Джейсен напросился с ним на прогулку, а потом обратился с просьбой дать интервью. Интервью вскоре появилось в журнале колледжа, где Джейсен учился, и легло в основу первой биографии Вудхауса: «Вудхаус: портрет мастера».

Везло с ходоками, увы, не всегда. Журналист и писатель Ричард Асборн вызвался написать литературную биографию Вудхауса. Плам согласился – но с условием, что речь в книге пойдет о творчестве, а не о жизни. Асборн взялся за дело, забросал Вудхауса вопросами по почте и так увлекся, что высказал целый ряд самых невероятных теорий и гипотез.

«Он почему-то решил, – пожаловался Вудхаус Маккейлу в письме от 25 января 1956 года, – что в детстве я настрадался от своих многочисленных тетушек, – иначе, мол, я бы о них столько не писал… Все эти ребята почему-то возомнили, что каждое литературное произведение обязательно таит в себе нечто из жизни автора».

Но завиральные теории – это еще полбеды; беда же состояла в том, что Асборн нарушил договоренность. Когда он прислал Вудхаусу окончательный вариант своего труда «Вудхаус за работой», то выяснилось, что в нем имеется целая глава, страниц семьдесят, о пребывании писателя в лагере и о радиопередачах.

Не обошел эту запретную тему и репортер из «Daily Express» Рене Макколл. Сославшись на Малькольма Маггериджа, он попросил дать ему интервью и несколько часов подряд одолевал Вудхауса вопросами о войне и лагере; журналисты, как назло, интересовались именно тем, о чем Вудхаусу хотелось говорить меньше всего. Когда же Этель, наконец, вмешалась, сказав, что муж устал, да и отвечать на такие вопросы ему тяжело, был искренне удивлен и раздосадован.

«Решено! – пишет Вудхаус Таунэнду 26 июля 1956 года. – С каждым газетчиком, который впредь захочет получить интервью, я буду вести себя, как Ивлин Во[88]».

И Хьюза, и Асборна, и Макколла удалось выпроводить лишь после того, как им были вручены последние книги мэтра. В основном, книги со старыми, испытанными, «серийными» героями – Дживсом, конечно же, в первую очередь. Такие, как «Дживс и феодальный дух» (1954) или «Дживс на взморье» (1960). Но имелось и нечто «внесерийное»: «Французские каникулы», небольшой роман, который стоил Вудхаусу больших усилий.

«Самая длительная и самая трудная работа из всех, какие у меня были… Это, пожалуй, эксперимент».

В чем же он состоял, этот эксперимент? Не в том ли, что Вудхаус впервые в жизни воспользовался чужим замыслом – пьесой Гая Болтона «Три слепых мыши»? Или в том, что действие романа происходит не в Англии или в Америке, как обычно, а во Франции, и герои по большей части французы? Или же в том, что книга строится на идее зонтичного клуба, которая также принадлежит не Вудхаусу, а Болтону? А может быть, особенность этой книги состоит вовсе в том, что за «Французские каникулы»[89], которые стоили автору столько труда и сил, критика ругала Вудхауса как никогда раньше? Особенно усердствовал критик из «Observer», который продемонстрировал в своей рецензии целую россыпь непарламентских выражений и полнейшее незнание содержания рецензируемого произведения. На что Ивлин Во, всегдашний защитник Вудхауса, отозвался в «Spectator» (24 февраля 1956 года) язвительной репликой:

«Много, много лет назад я был одним из постоянных рецензентов “Observer”. В преданности литературе обвинить нас тогда было трудно, однако давно вышедших из моды представлений о том, что такое “игра по правилам”, мы придерживались. И были убеждены, что сначала надо книгу прочесть, а уж потом ее поносить».

Вопреки резкому критическому отзыву, имевшему мало общего с тем, что по-английски зовется fair play, читателями роман принят был на «ура». И то сказать, насмешка над французами в Англии всегда принимается на «ура». И к очередному изданию 1973 года Вудхауса попросили написать короткое вступление «от автора». Плам – ему тогда уже исполнилось девяносто два – забыл (или притворился, что забыл), кто автор рецензии и где она была напечатана. Зато хорошо запомнил, как вступился за него собрат по перу:

«Лучше всего я помню, что кто-то написал о книге мерзкую рецензию в каком-то еженедельнике, а Ивлин Во кинулся меня защищать и несколько месяцев терзал подлеца зубами и когтями»[90].

Вряд ли Во «несколько месяцев терзал подлеца зубами и когтями», но было за что: рецензент «Observer», как бы это помягче выразиться, был не вполне прав: «Французские каникулы», где 75-летний писатель на этот раз обошелся без вустеров и эмсвортов, удались на славу, – не зря Плам потратил на совсем небольшой, чуть больше ста страниц, роман столько сил и времени.

Верно, Болтон снабдил его сюжетом и идеей зонтичного клуба[91], за что Вудхаус, по словам Н. Трауберг, разделил с Болтоном гонорар. (Разделил и скрыл эту подробность от Этель: 89-летнего Болтона 88-летняя Этель со времен сотрудничества друзей и соавторов бродвейских мюзиклов в двадцатые годы недолюбливала. И мы помним, по какой причине.) Но Болтону, при всём его опыте и мастерстве, ни за что было не придумать ни суровую старую деву Кейт Трент, которая, в отличие от двух своих младших сестер-красавиц, вечно не в духе, оглушительно храпит по ночам. И пошла не в мать, как сёстры, а в отца, «чья сила таилась в уме, а не во внешней прелести»[92]. Ни комиссара полиции Пьера Александера Бюиссонада:

«Мнения по его поводу разделились. Одни считали его неправдоподобно учтивым, дельным и надежным, другие – чем-то вроде озверевшей черепахи. К первой школе, заметим, принадлежал только он сам»[93].

Ни – тем более – остроумца и ленивца (как же трудоголик Вудхаус любит бездельников!) Николя Жюля Сэн-Ксавье Огюста, маркиза де Моффиньез-э-Валери-Моберана, которого друзья ласково называли Старым Хрычом. И которому пришла в голову блестящая идея:

«Человек по природе не хочет мокнуть, но по той же природе ему лень захватить зонтик. Основываем клуб. Каждый что-то платит и получает значок или повязку. Его застает дождь. Он входит в ближайшую лавочку и получает зонтик. Дождь кончился – отдаешь в другую лавочку. Просто, казалось бы, а какой доход! Миллионы членов…»

Теперь понятно, кому мы обязаны каршерингом.

«Французские каникулы» вышли в 1956 году, за пять лет до 80-летия Пэлема Гренвилла, про которое он обмолвился Фрэнку Салливену: «В восемьдесят всё становится чуть серьезнее». И юбилей нарушил безмятежную жизнь Вудхаусов больше всего остального. Поздравлений было много, и все разные, каждое на свой лад. Принимала поздравления, с утра до позднего вечера просиживая у телефона, внучка Плама Шеран Казалет. «Отметились» сливки современной англоязычной литературы: Уистен Хью Оден, Грэм Грин, Огден Нэш, Олдос Хаксли, Джон Апдайк – и не они одни. И, разумеется, Ивлин Во – своим выступлением на BBC, о котором уже шла речь.

Издательство «Simon & Schuster» поздравило юбиляра, выпустив очередной роман из Бландингской серии «Рад служить». А также – сборник избранных произведений «The Most of P. G. Wodehouse»; в объемистый том вошло почти всё, созданное писателем за последние годы. Герберт Дженкинс издал в Лондоне «Лёд в спальне» (в русском переводе В. Вольфсона – «В каждой избушке – свои погремушки»). Герой романа – «светящийся, словно летнее солнышко» Фредди Виджен – один из самых трогательных и обаятельных героев Вудхауса. Из тех, кого Наталья Трауберг называет «ангельскими подобиями»[94], а язвительный мистер Шусмит, в чьей адвокатской конторе служит, сравнивая себя с горным орлом в неволе, Фредди, – «отъявленным лоботрясом». В ответ на рассказ собеседника о том, что у него имеется скромный достаток, Фредди обычно отвечает: «А у меня – сплошной недостаток». Когда он стоит в очереди, и его спрашивают: «Вы последний?», он отвечает: «Я всегда последний». Когда же он говорит, что приехал по делу, это неизбежно вызывает громкий смех: дело и Фредди Виджен – вещи несовместимые.

Нью-йоркские и лондонские СМИ, а также журнал «New Yorker» отправили в Ремсенберг многочисленный журналистский десант.

«Моему творчеству без году неделя, – шутил Вудхаус, разливая, как заправский бармен, вино и пиво гостям: – Когда ты уже написал книг восемьдесят, по книге в год, и все они – один и тот же эдвардианский роман, иной раз бывает трудно сочинять книги с такой скоростью, как раньше…»

Журналисты не только выпивали, но и задавали вопросы. В том числе и Алистер Кук из «Manchester Guardian»:

Алистер Кук. Как здоровье в восемьдесят лет?

Пэлем Гренвилл Вудхаус. Неважно слышу левым ухом. А в остальном – отлично.

АК. Как Вам Лонг-Айленд?

ПГВ. Мне здесь нравится, в Нью-Йорк езжу два-три раза в год, не чаще.

АК. Вы счастливы в браке?

ПГВ. Господи, счастлив уже сорок семь лет! Представляете?!

АГ. Доход от ваших книг постоянный?

ПГВ. Почему-то получаю ужасно много денег из Швеции. Сам не знаю почему… Нет, кажется, ни одного языка на свете, на который бы я не переводился. На русский разве что? Мне шлют мои книги на бирманском, корейском, японском – не понимаю, о чем там. А ведь написал эти книги я. Это просто поразительно. Не могу себе представить, что́ все они думают, когда меня читают. Значит, любят читать. А я – писать. Не знаю, что б я делал, если б не писал…

Глава двадцать третья. Сэр Пэлем

Мы тоже не знаем – ведь писал Вудхаус до последних дней. И даже в самый последний… Глубокий старик, он не представлял себе жизни без работы, в мае 1974 года, меньше, чем за год до смерти, писал Тому Шарпу:

«В деньгах у меня недостатка нет, но как же скучно жить, когда не пишешь!»

Любопытно, что без малого полвека назад Вудхаус говорил, в сущности, то же самое. Напомню:

«Пока работаю, мне неплохо, но когда один рассказ окончен, а за второй еще не принимался, – настроение у меня гнусное».

Только за последние два-три года из-под его пера выходят несколько больших романов: «Анонимные холостяки», «Тетушки – это вам не джентльмены», а также «Женщины, жемчуг и Монти Бодкин» (1972), в котором действует наш старый знакомец, бывший секретарь лорда Эмсворта, сотрудник уголовного розыска, а теперь помощник режиссера в кинокомпании «Суперба-Льюэллин» («MGM») в Льюэллин-Сити (Лос-Анджелес) Монти Бодкин. А спустя два года после смерти – один из лучших «бландингских» романов – «Закат в Бландингсе» (1977).

Меж тем, «закат в Ремсенберге» с конца шестидесятых годов дает себя знать всё ощутимее. Тому же Шарпу:

«Сижу в своем старом кресле, размышляю, придумываю сценку-другую, но дальше этого дело не идет…»

Раньше, прежде чем браться за перо, Вудхаус долго и тщательно – как правило, во время долгих прогулок – продумывал план будущей книги. Теперь же, когда силы на исходе, на проработку планов времени нет.

«Теперь у меня другая тактика, – пишет он в начале семидесятых своему редактору в лондонском издательстве «Барри и Дженкинс» Кристоферу Маклихозу. – Что́ будет происходить в моей книге, я знаю только до девяностой страницы; поэтому сажусь и пишу первые главы, а о том, что будет дальше, не задумываюсь».

Пишет гораздо медленнее, чем раньше. И немного «халтурит»: случается, переносит, почти ничего не меняя, в новый роман кое-какие сцены и диалоги из старых, давно увидевших свет. «Никто же всё равно их не помнит», – говорит он в свое оправдание управляющему директору «Дженкинса», своему давнему, еще с двадцатых годов, приятелю Джону Гримсдику.

Некогда могучий организм начинает сдавать: пошаливает сердце, на которое раньше Плам никогда не жаловался, говорил, что не знает, справа оно у него или слева, как у всех. Нередко случаются, как в конце сороковых, вскоре после приезда Вудхаусов в Америку, сильные головокружения – поэтому теперь писатель ходит с палкой.

«С головой у меня всё в порядке, – пишет он Гримсдику, – но вот без палки выходить на улицу не решаюсь».

Больше же всего мучает артрит на обеих руках – и больно, и, главное, мешает работать.

«Мне стало ужасно трудно писать от руки, да и печатать на машинке тоже, – жалуется он Болтону. – Напечатаю пару страниц с нечеловеческими усилиями, а потом приходится прерваться на день-другой».

Через день-другой, однако, безделье переносить больше не в состоянии и, превозмогая боль в негнущихся пальцах, вновь садится за машинку.

От всего этого портится некогда образцовый характер, да и настроение не ахти, в доме теперь меньше шуток, смеха. Хозяин дома ходит (а больше сидит или полёживает) грустный, подавленный. И не только оттого, что не может подолгу работать. Плам тяжело перенес смерть ближайшего друга: Уильям Таунэнд умер в доме престарелых в год их с Вудхаусом общего восьмидесятилетия.

На вопрос корреспондента «Sunday Times» Филипа Нормана: «Бывает, что вы смеетесь вслух, когда пишете что-то смешное?» следует неожиданный для такого оптимиста, как Вудхаус, ответ: «Когда ты предоставлен самому себе, смеешься нечасто». А ведь мы знаем: из его кабинета, когда он работал, не раз раздавался смех: проверял на себе, смешно получается или нет.

Самому себе Вудхаус был предоставлен почти год, когда Этель с конца 1962-го до середины 1963-го бо́льшую часть времени проводила в больнице: подозрение на рак, пугали, что проживет не больше года. Прожила – двадцать один. Без жены Плам жить не привык, скучает без «своего Кролика», ежедневно пишет ей трогательные письма:

«Мой драгоценный, любимый Кролик! Пишу, чтобы сказать тебе, что скучаю без тебя и молюсь, чтобы ты поскорей ко мне вернулась. Люблю тебя, моя дорогая, в миллион раз больше, чем всех на свете вместе взятых».

Впрочем, когда Этель дома, общение мужа с женой сведено теперь до минимума. Бо́льшую часть дня жена проводит у себя в комнате, в постели, и обществу мужа предпочитает «общество» шерри или мартини; с возрастом она разлюбила людей, к которым всегда тянулась, стала анахоретом. Да и характер у Кролика с годами лучше не стал: Этель агрессивна, все ее раздражают, особенно же – вдова Армина Нелла. Невестка Плама приехала из Англии помогать деверю и его жене по хозяйству, «скрасить их существование». Давно, однако, известно: когда родственники съезжаются, чтобы скрасить друг другу существование, добра не жди. Вот и Этель с Неллой, человеком со своими устоявшимися представлениями о жизни, сразу не поладили, не сошлись характерами – в доме возникают ссоры, разговор идет на повышенных тонах. Этель не терпит, когда вторгаются в ее быт, она привыкла всё решать сама, ей мнится, будто Нелла хочет поссорить ее с мужем, наводит свои порядки. Покладистый же Плам боится и не любит скандалов, криков, он еще больше замыкается в себе, старается почаще и подольше не бывать дома. Берет собаку и нетвердой походкой, опершись на палку, отправляется на почту, или на океан, или к Болтону.

Или – новое увлечение! – в Приют для бездомных собак и кошек, совместный проект Плама и Этель, в который они в конце шестидесятых вкладывают тысячи долларов. Доходит до абсурда: в День Благодарения сердобольная пара организует для своих четвероногих питомцев праздничные обеды. Представляю, как бы смаковали эту деталь советские американисты: богач Вудхаус – деньги девать некуда! – кормит спаржей и свиной вырезкой отъевшихся псов, а семья американского рабочего-труженика сидит на воде и хлебе. Роберт Маккрам пишет, что в марте 1969 года, когда нужно было выбирать, что спонсировать – Приют или Далидж, которому Вудхаус многие годы оказывал щедрую финансовую поддержку, – предпочтение было отдано Приюту.

Но и не выходя из дому, он, как бывает со стариками, становится всё более непроницаемым, отрешенным, уходит в себя, предпочитает вступать в разговор не с домочадцами, а с героями своих книг, словно бы сживается с порождениями собственной фантазии. Внук Вудхауса Эдвард вспоминает, как перед отъездом в Англию он зашел к деду проститься. Вудхаус сидел в глубоком кресле и читал Дика Фрэнсиса. Когда Эдвард появился, Плам рассеянно взглянул на внука, которого он в свои девяносто с лишним, очень может быть, видел в последний раз, буркнул: «Прощай, старина. Рады были тебя повидать» – и вновь погрузился в чтение.

На девяностолетие, как и десятью годами раньше, Вудхаус получил много подарков. В середине октября 1971 года (дорого яичко к Христову дню!) в Лондоне вышел очередной Дживс: «Очень вам обязан, Дживс», и не кто-нибудь, а сам Джон Ле Карре отметил в «Sunday Times» «магию, юмор, человечность, безумное, искрящееся веселье» – в книгах, в отличие от жизни, «искрящееся веселье» еще сохранялось. Вслед за Ивлином Во Ле Карре обвинил власти в «позорном проявлении духовной черствости» («disgraceful act of spiritual brutality») в отношении Вудхауса, призывал наградить писателя хотя бы памятной медалью.

«Он бы, наверное, посчитал памятную медаль глупостью, – писал Ле Карре. – Но ведь это, по крайней мере, способ перед ним извиниться. Он бы тогда, может, за ней приехал…»

Ле Карре был услышан. Спустя три года после юбилея, летом 1974 года, в Ремсенберг прибыл из Лондона скульптор – изваять живого классика в полный рост для легендарного Музея восковых фигур мадам Тюссо, где Плам ныне и пребывает вместе с Гаем Фоксом, Шерлоком Холмсом, Черчиллем, Сталиным и прочими знаменитостями – реальными и вымышленными.

Осенью того же года на Лонг-Айленд в гости к Вудхаусу приехали Том Райс Эндрю и Ллойд Уэббер, авторы оперы «Клянусь Дживсом». Встретила их Этель с большим противнем в руках, на котором лежали куриные ножки для целой армии кошек, населявших дом и сад. Гости в сопровождении Вудхаусов поехали к общим знакомым, у которых имелся рояль. Вудхаус послушал музыку, когда же подали чай, жена стала его уводить.

«Глаза его, исполненные тоски, были прикованы к столу, – вспоминают либреттист и композитор. – “Пока!” – с сожалением помахал он сэндвичам и исчез навсегда».[95]

Да, Уэббер и Том Райс Эндрю его больше не увидят, но 93-летний Вудхаус умирать пока не собирается. И правильно делает: в преддверии нового 1975 года его, коллаборациониста, чуть ли не предателя родины, ждет невероятный сюрприз. «За многолетнюю преданность отечественной словесности, за заметный вклад в комическую литературу на английском языке» королева Елизавета II посвящает Пэлема Гренвилла Вудхауса в рыцари. Вудхаус прощен? Или автор сам по себе, а его книги – сами по себе; книги хорошие, а автор – не очень? Сказано же: «За заметный вклад в комическую литературу». Не за героизм же, проявленный в военное время, удостаивается сэр Пэлем рыцарского звания!

Прощен он будет спустя еще несколько лет, когда его ожидал бы (сослагательное наклонение, увы) сюрприз еще больший. Член Парламента от консерваторов, министр в кабинете Маргарет Тэтчер Иэн Спраут, долгое время собиравший документы и свидетельства по делу Вудхауса, выпускает книгу «Вудхаус на войне». Вердикт Спраута: невиновен. Справедливость восторжествовала?

Вопросы, однако, остаются. У меня, во всяком случае. В чем невиновен? В том, что не ждал прихода немцев? В том, что не заключил «тайный сговор» с лагерфюрером и чиновниками германского МИДа и Министерства пропаганды? В том, что никого не предавал? В том, что в Тосте вел себя достойно? Но это читателю и без того понятно, безо всяких документов и свидетельств. Документы и свидетельства, полагаю, понадобились Спрауту, чтобы доказать, что в 1941–1943 годы Вудхаус не запятнал себя близкими отношениями с нацистами. Но ведь главным образом Вудхауса обвиняли в том, что во время войны с нацистами он выступал по нацистскому радио. А это обвинение Иэн Спраут при всём желании снять с него никак не мог. Да, выступал, Вудхаус этого никогда не отрицал, да и отрицать это было бы смешно. А почему согласился – то ли потому, что хотел поблагодарить благородных американцев за заботу? То ли по наивности, простодушию. То ли потому, что смекнул, что, согласившись, сможет раньше выйти на свободу. Так ли уж это важно? Тем более теперь, когда с окончания войны прошло столько лет, да и Вудхауса нет в живых…

В конце января 1975 года Вудхаус записывает короткие авторские «подводки» к многосерийному радиоспектаклю на BBC «Театр Вудхауса» с участием известных актеров Джона Олдертона и Полин Коллинз. Пишет предисловие к переизданию «Девицы в сложном положении», того самого романа 1919 года, сценарий по которому он писал в 1937 году по заказу Голливуда.

А спустя две недели попадает в больницу. Сущая безделица: пузырчатка, легкая сыпь на руках и ногах. С собой вечный труженик берет незаконченный «Закат в Бландингсе»: издательство «Simon & Schuster» ждет рукопись романа не позже конца февраля. На второй день пребывания в больнице к вечеру приезжают его навестить Этель и Нелла. В восемь желают ему спокойной ночи и уходят. В половине девятого проведать больного заходит врач. Мизансцена привычная: Вудхаус сидит в кресле, в руке трубка и кисет, рядом на стуле рукопись романа. Писатель мирно дремлет. Доктор присматривается: нет, мертв. На настенном календаре – 14 февраля 1975 года. День Святого Валентина.

Похороны состоялись спустя четыре дня, 18 февраля, в два часа пополудни, в Ремсенбергской пресвитерианской церкви. Провожавших собралось немного: когда хоронят стариков, даже таких знаменитых, – многолюдных похорон не бывает.

«Мой старый друг, – сказал репортеру «New York Times» Гай Болтон, – был, попросту говоря, самым человечным и добрым из всех, кого я знал».

Этель и на похоронах мужа была верна себе. Всем недовольна, то и дело повышала голос, вела себя по-хозяйски, требовала, чтобы перед кремацией открыли гроб: «Я хочу с ним проститься по-настоящему».

Она проживет до 99 лет и умрет в 1984 году, пережив мужа на целую декаду. Последние годы жизни Этель почти не выходит из своей комнаты, пьет и настаивает, чтобы ее называли «леди Вудхаус».

На надгробии из белого мрамора, под которым покоится прах писателя, выбиты имена его любимых «серийных» героев – Псмита, мистера Муллинера и, конечно же, Дживса.

Его – и наших.

Иллюстрации

Норфолк, сентябрь 1928

Будущему писателю – 7 лет

Три старших брата. Слева направо: Филип Певерил, Эрнест Армин, Пэлем Гренвилл

Семейный портрет. «Элеонор родила Эрнесту четырех наследников. Сначала – трех погодков, а спустя одиннадцать лет – Ричарда Ланселота. Родителями Элеонор и Эрнест оказались довольно прохладными, и сыновьями занимались не слишком усердно. От детей, которых первое время пестовали китайские няньки, а затем отправили учиться в Англию, “любящих” отца и мать отделяли многие тысячи миль»

Постановка «Лягушек» Аристофана в Далидж-колледже. Плам – крайний справа в среднем ряду, с головой лягушки в руках

Далидж-колледж, на поле для игры в крикет

1904 год. «Имя Вудхауса становится всё более привычным в журналистских кругах и узнаваемым у читателей. Вудхаус сотрудничает едва ли не со всеми крупными лондонскими газетами и журналами, пишет очерки, фельетоны, пародии… В общей сложности в 1904 году он выпустил пять книг»

С женой Этель и падчерицей Леонорой в гольф-клубе. Лэ-Тукэ, 1924

С ними же – на станции Ватерлоо в 1930 году, по пути в Америку (в очередной раз)

С актерами бродвейских театров. 1924

1917

Знаменитое музыкальное трио Бродвея: драматург Гай Болтон, Вудхаус и композитор Джером Керн

«Так держать, Дживс!»

«Пока у меня есть пишущая машинка, много писчей бумаги и комната для работы – я всем доволен»

Вудхаус с трубкой – крайний слева, Этель в центре. Лэ-Тукэ, 1940

В лагере для интернированнных. Вудхаус – в очках – в третьем ряду. 1941

«1941 год, терраса берлинского кафе, Этель и Вернер Плак (торговец вином, неудавшийся киноактёр и тайный германский агент) смеются какой-то шутке. Плам с любимым мопсом на коленях наблюдает за ними со стороны. Без тени улыбки»

Пэлем, Этель и китайские мопсы – сердечная страсть писателя. «Каким бы безнравственным и неинтересным ни был человек, – вспоминала падчерица Леонора, – если он знает толк в пекинесах, Плам всё ему простит»

«В мае 1952 г. Этель покупает дом на Лонг-Айленде, в городке Ремсенберг, вблизи от океана. Здесь Вудхаусы проживут всю оставшуюся жизнь – очти четверть века; в сельской тиши, вдали от людей, от политики, – от всего, кроме литературы». Ремсенберг, 14 декабря 1974