В любой развитой психической жизни мы сталкиваемся с такими абсолютно фундаментальными феноменами, как противостояние субъекта объекту и направленность «Я» на определенное содержание. В данном аспекте осознание объекта (предметное сознание) противопоставляется сознанию «Я». Это первое различение позволяет нам описать объективные аномалии (искаженные восприятия, галлюцинации и т. д.) как таковые, после чего задаться вопросом о том, каким образом и почему сознание «Я» могло претерпеть изменения. Но субъективный (относящийся к состоянию «Я») аспект сознания и объективные аспекты того «иного», на которое ориентировано «Я», объединяются, когда «Я» охватывается тем, что вне его, и в то же время побуждается изнутри к охвату этой внешней по отношению к нему «инакости». Описание того, что объективно, ведет к пониманию его значения для «Я», а описание состояний «Я» (эмоциональных состояний, настроений, порывов, влечений) ведет к пониманию той объективной реальности, в которой эти состояния выявляют себя.

Субъективная ориентация на тот или иной объект – это, конечно, постоянный и фундаментальный феномен любой доступной пониманию психической жизни; но для дифференциации феноменов одного этого недостаточно. Непосредственное переживание – это всегда совокупность отношений, без анализа которой никакое описание феноменов невозможно.

Эта совокупность отношений основывается на способах нашего переживания времени и пространства, осознания нами собственной телесности и окружающей действительности; далее, она обладает собственным внутренним членением благодаря противопоставлению состояний чувств и влечений, что, в свою очередь, порождает дальнейшие членения.

Все эти членения перекрываются делением совокупности феноменов на непосредственные и опосредованные. Любой феномен психической жизни имеет характер непосредственного переживания, но для души важно, чтобы мышление и воля находились вне сферы этого прямого переживания. Фундаментальный, первичный феномен, без которого аналитическое мышление и целенаправленная воля невозможны, обозначается термином рефлексия; это – обращение переживания вспять, на себя и на свое содержание. Отсюда возникают все опосредованные феномены, и вся психическая жизнь человека пропитывается рефлексивностью. Сознательная психическая жизнь – это не нагромождение изолированных, поддающихся разделению феноменов, а подвижная совокупность отношений, из которой мы извлекаем интересующие нас данные в самом акте их описания. Эта совокупность отношений изменяется вместе с состоянием сознания, свойственным душе в данный момент времени. Любые осуществляемые нами различения преходящи и рано или поздно устаревают (либо мы сами от них отказываемся).

Из этого общего взгляда на психическую жизнь как совокупность отношений следует, что:

1) феномены могут быть разграничены и определены лишь частично – в той мере, в какой они доступны повторной идентификации. Выделение феноменов из общего контекста психической жизни делает их более ясными и отчетливыми, чем они суть на самом деле. Но если мы стремимся к точным концепциям, плодотворным наблюдениям и четкому представлению фактов, мы должны принять эту неточность как должное;

2) феномены могут возникать в наших описаниях вновь и вновь, в зависимости от того, какой именно частный аспект в них подчеркивается (например, феноменология восприятия может рассматриваться как с точки зрения осознания объекта, так и с точки зрения чувства).

Изложим ряд положений, имеющих общее значение для всех феноменов, которые подлежат описанию. Форму необходимо отличать от содержания, которое может время от времени меняться; например, факт галлюцинации не должен смешиваться с ее содержанием, в функции которого могут выступить человек или дерево, угрожающие фигуры или мирные пейзажи. Восприятия, идеи, суждения, чувства, порывы, самосознание – все это формы психических феноменов; они обозначают разновидности наличного бытия, через которые содержание выявляется для нас. Правда, описывая конкретные события психической жизни, мы учитываем содержание психики отдельной личности; но в феноменологии нас интересует только форма. В зависимости от того, какой именно аспект феномена – формальный или содержательный – мы имеем в виду в каждый данный момент, мы можем пренебречь другим его аспектом, то есть, соответственно, анализом содержания или феноменологическим исследованием. Для самих больных существенное значение обычно имеет только содержание. Часто они совершенно не сознают, каким именно образом они переживают это содержание; соответственно, они часто смешивают галлюцинации, псевдогаллюцинации, иллюзорные представления и т. д., ибо не придают значения умению дифференцировать эти столь несущественные для них вещи.

С другой стороны, содержание модифицирует способ переживания феноменов; оно придает феноменам определенный вес в контексте психической жизни в целом и указывает путь к их постижению и интерпретации.

Главный интерес феноменологии сосредоточен на форме; что касается содержания, то оно кажется скорее случайным. С другой стороны, для понимающей психологии содержание всегда существенно, а форма иногда может быть несущественной.

Представляется, что многие больные способны духовным взглядом увидеть одно и то же содержание в виде быстро сменяющих друг друга разнообразных феноменологических форм. Так, при остром психозе одно и то же содержание – например ревность – может принимать самые разные формы (эмоциональное состояние, галлюцинации, бредовая идея). Говорить о «переходах» от одной формы к другой было бы неверно. Слово «переход» в качестве общего термина есть не что иное, как маскировка дефектов анализа. Истина заключается в том, что в каждый момент любое переживание соткано из множества феноменов, которые мы, описывая, разделяем. Например, когда галлюцинаторное переживание пропитано бредовой убежденностью, перцептивные (связанные с восприятием действительности) элементы постепенно исчезают, и в конечном счете становится трудно определить, существовали ли они вообще, и если да, то в какой форме. Таким образом, между феноменами существуют четкие различия – настоящие феноменологические провалы (например, между физически реальными и воображаемыми событиями) или феноменологические переходы (например, от осознания реальности к галлюцинациям). Одна из важнейших задач психопатологии – уловить все эти различия, углубить, расширить и систематизировать их; только при этом условии мы можем достичь успеха в анализе каждого отдельного случая.

Ниже мы даем последовательное описание аномальных психических феноменов – от конкретных переживаний к переживанию пространства и времени, затем к осознанию собственной телесности, осознанию действительности и бредовым представлениям. Далее мы обратимся к эмоциональным состояниям, влечениям, воле и т. п., вплоть до осознания личностью своего «Я», а в конце представим феномены рефлексии. Разбивка на параграфы определяется отличительными свойствами и наглядными характеристиками соответствующих феноменов; она не следует какой-либо предварительно заданной схеме, так как в настоящее время наши феноменологические данные не удается классифицировать сколько-нибудь удовлетворительным образом. Будучи одной из основ психопатологии, феноменология развита все еще весьма слабо. Наша попытка описания не может скрыть этого недостатка; тем не менее мы должны дать хотя бы какую-то – пусть пробную – классификацию. В подобных условиях наилучшая классификация – та, в которой запечатлены естественные практические следствия обнаруживаемых фактов. Неизбежные дефекты такой классификации будут стимулировать наше стремление постичь совокупность феноменов – причем не столько путем чисто логических операций, сколько путем последовательного углубления и расширения нашей способности видеть феномены во всем их многообразии.

В данном разделе, впервые на протяжении нашего феноменологического исследования переживаний, мы затрагиваем идею целостности, а именно – такой тип целостности, который проявляется в непосредственном, мгновенном переживании общего состояния собственной души.

Феномены возникают не по отдельности; причины, обусловливающие возникновение единичных феноменов, редки. Отдельные феномены порождаются общим состоянием сознания. В наших описаниях единичные феномены выделены и отчасти сгруппированы; это сделано потому, что только через такую четкую дифференциацию можно прийти к хорошо структурированным (и посему плодотворным) воззрениям на целое. Но сама по себе эта дифференциация неполна.

Говоря об отдельных феноменологических данностях, мы придерживались допущения, согласно которому общее состояние психической жизни, в рамках которой выявляются эти данности, остается неизменным; мы называем это состояние рассудительностью (Besonnenheit), нормальной ясностью сознания. Но в действительности общее состояние психической жизни характеризуется исключительной вариабельностью; феноменологические элементы ни в коем случае не остаются одними и теми же, но меняют свою суть в зависимости от того, что представляют собой все остальные элементы и что может представлять собой общее состояние психики в каждый данный момент. Таким образом, мы видим, что анализ отдельного случая не может состоять в простом расчленении ситуации на отдельные элементы; он должен постоянно соотноситься с психическим состоянием как некой целостностью. Все в психической жизни находится во взаимной связи; каждый отдельный элемент окрашен в цвета соответствующего психического состояния и контекста. Традиционно этот фундаментальный факт подчеркивается дифференциацией содержания сознания (в широком смысле к содержанию сознания относятся все до сих пор описанные элементы) и деятельности сознания. В условиях ясного сознания любой отдельный элемент (восприятие, представление или чувство) – это нечто совершенно иное, чем тот же элемент в условиях помраченного сознания. Чем сильнее состояние сознания отличается по своим признакам от того, к которому мы привыкли, тем труднее понять это состояние в целом, равно как и отдельные составляющие его феномены. Психическая жизнь, протекающая в условиях крайне помраченного сознания, вообще говоря, недоступна (или почти недоступна) феноменологическому исследованию.

Следовательно, очень важно уметь оценить все субъективные феномены с точки зрения того, происходят ли они в состоянии ясного или помраченного сознания. Галлюцинации, псевдогаллюцинации, бредовые переживания и бредовые идеи, имеющие место в условиях ясного сознания, не могут считаться частичными симптомами какого-то преходящего изменения сознания; их следует рассматривать как симптомы значительно более глубинных процессов внутри психической жизни. о галлюцинациях и настоящих бредовых идеях вообще можно говорить только при наличии ясного сознания.

Существует множество измененных состояний сознания (таких, например, как сны и сновидения), которые не выходят за рамки нормы и присущи всем людям; другие состояния зависят от определенных условий. С целью визуализации психотических состояний мы прибегаем к сравнениям с нашими собственными переживаниями (связанными со сновидениями, состоянием засыпания, состоянием усталости); некоторые психиатры подвергают себя интоксикации (мескалином, гашишем и т. п.), тем самым переживая непосредственную модель психотического опыта, возможно родственного тому, который соответствует состоянию некоторых душевнобольных.

Изменения сознания и расстройства состояния сознания неоднородны. Они возникают вследствие разнообразных причин и могут выявиться благодаря контузии, соматическим болезням, ведущим к психозу, токсическим состояниям и аномальным психическим реакциям. Но они могут возникать и у здоровых людей – в сновидениях, в состоянии гипнотического сна.

Итак, измененное сознание имеет множество модусов. Единственный общий фактор носит негативный характер и заключается в том, что все эти изменения сознания представляют собой некое отклонение от состояния нормальной ясности и континуальности сознания и от его связи с «Я». Нормальное состояние сознания, – которое само по себе способно выказывать самые разнообразные степени ясности и смысловой наполненности и включать самое гетерогенное содержание, – остается в качестве фокуса, вокруг которого во всех направлениях могут обнаруживаться отклонения, изменения, расширения и сжатия.

Изменения сознания при острых психозах, делирии (белой горячке) и сумеречных состояниях, несомненно, отличаются большим разнообразием. Уже само сопоставление друг с другом таких феноменов, как оглушенность при органических процессах, похожая на сон растерянность (Ratlosigkeit) при острых психозах, путаница в мыслях при делирии или относительно упорядоченное, последовательное поведение при некоторых сумеречных состояниях, создает достаточно отчетливое представление о разнообразии типов изменений сознания. В настоящий момент, однако, мы не можем дать всестороннюю формулировку существующих различий. Мы ограничимся описанием следующих типов: оглушенность, помраченное сознание и измененное сознание.

(а) Под «оглушенностью» (Benommenheit) мы понимаем состояния между сознанием и отсутствием сознания. В психической жизни не появляется никаких новых переживаний; переживаний становится меньше. Восприятия столь же туманны, сколь и воспоминания. Ассоциаций возникает очень мало; акты мышления неосуществимы. Все события психической жизни протекают с замедленной скоростью и сильно затруднены. В результате больные становятся безучастными к окружающему, апатичными, у них развивается сонливость и исчезает спонтанность в поведении. Попытки завести с ними разговор чаще всего разбиваются о невозможность пробудить их внимание и поддерживать его. Они не могут ни на чем сосредоточиться и быстро устают, но в чистых, беспримесных случаях выказывают полноценную ориентировку. Обнаруживается тенденция впадать в сон без сновидений или в коматозное состояние, из которого их не удается вывести.

(б) Помраченное сознание имеет место везде, где есть богатые переживания, возможны галлюцинации, аффекты, отчасти связные фантастические переживания, но все это происходит в отсутствие последовательного потока событий. Психическая жизнь, так сказать, распадается, и отдельные переживания происходят вне связи друг с другом. Остаются только единичные, изолированные акты; сознание оказывается совершенно раздробленным. Содержание сознания становится в высшей степени противоречивым (например, возникают быстро меняющиеся и не согласующиеся друг с другом бредовые идеи) – так что ничего нельзя вспомнить.

(в) Состояние измененного сознания обычно четко отграничивается от нормальной психической жизни и характеризуется относительной упорядоченностью связей – так что при некоторых обстоятельствах больные выглядят вполне нормальными. Сознание ограничено только определенными областями; все, что не соответствует внутренним тенденциям, в него не допускается. Вестфаль (Westphal) пишет: «Известны длящиеся от нескольких минут до нескольких часов состояния, при которых сознание бывает расстроено настолько глубоко, что человек вращается в кругу идей, казалось бы, совершенно оторванных от его нормы. На основании этих идей, равно как и связанных с ними чувств и желаний, осуществляются действия, абсолютно чуждые обычному содержанию его мыслей и не связанные с ними. При этом способность действовать последовательно и до известной степени логично не исчезает». Периоды измененного сознания могут иметь различную длительность; в памяти они остаются отчлененными от периодов нормального сознания. К данной группе относятся не только истерические сумеречные состояния, но и элементарные по внешним признакам явления, как при эпилепсии.

(г) Состояние сознания во время ауры перед эпилептическим припадком[75] – это необычайно короткое изменение сознания непосредственно перед потерей сознания. Внешний мир исчезает, внутренние переживания обретают непреодолимую силу, сознание сужается, но в этом суженном состоянии оно способно подняться до высокого озарения. Из первоначальной тревоги, при полной ясности сознания, может возникнуть неслыханное счастье, вырастающее до чего-то ужасного и непереносимого; в этот момент сознание теряется и начинается припадок.

Изменения, затрагивающие состояние сознания, часто служат почвой для патологических переживаний. Такие состояния могут быть как кратковременными – появляясь в любое время дня, они выглядят как своего рода полусон, – так и долговременными, растягивающимися на несколько дней или недель. Особенно характерны для них галлюцинаторные переживания (дифференцировать собственно галлюцинации, псевдогаллюцинации и обычное осознание уже не представляется возможным). Когда больной пребывает в таком полусне, кто-то может приблизиться к его кровати; больной чувствует приближение, он чувствует руку, берущую его за горло, он чувствует, как его душат. Или же его жизнь протекает среди сцен, наделенных высочайшей степенью живости, среди пейзажей, в толпе, в покойницкой, в гробнице. Очень часто больные ощущают наступление этого изменения в их сознании. Они могут чувствовать его в самом начале, до того, как оно захватит их полностью, а также на исходе, когда они снова начинают приходить в себя («я как раз только что увидел во сне…»). В легких случаях больные не утрачивают способности противостоять такого рода измененным состояниям; они ощущают характерную растерянность, чувствуют, что больше не могут думать, и вынуждены сделать над собой усилие, чтобы вспомнить, где они находятся и что именно хотели сделать. Лица, страдающие истерией, могут более или менее произвольно переходить от этого аномального «сновидного» состояния (Wachtraum) к сумеречному состоянию.

Это ирреальное содержание психотических переживаний имеет собственный контекст: можно сказать, что оно постоянно строит для больного его мир и его судьбу. Этот контекст отрывается от мира действительных переживаний и становится преходящим событием, ограниченным определенным промежутком времени (измеряемым в днях, месяцах или годах). Мы попытаемся до некоторой степени упорядочить эти разнообразные и многочисленные переживания; если мы хотим понять особенности того или иного случая, мы должны прежде всего достичь ясности касательно некоторых фундаментальных различий чисто описательного характера.

1. Одни переживания имеют место при помраченном сознании; другие – более редкие – могут заполнять психическую жизнь в состояниях измененного сознания, что не исключает полноценного бодрствования. Помраченное сознание распознается благодаря общему понижению активности психической жизни, разрыхлению связей, их обеднению, затрудненному воспоминанию. С другой стороны, то, что переживается в состоянии бодрствования, характеризуется исключительной ясностью; в таких переживаниях все настолько взаимосвязано, что психотические переживания приближаются к реальным и отчетливо восстанавливаются в памяти. Даже бессвязные переживания, имевшие место в состоянии бодрствования, вспоминаются очень ясно.

2. Одни переживания имеют место в полном отрыве от реальной среды. Психическое содержание пребывает в совершенно ином мире и никак не связано с реальной ситуацией. Другие переживания особым образом переплетаются с действительными восприятиями и реальной средой, которая в соответствии с психотическим переживанием получает ложное истолкование и наделяется совершенно иным значением.

3. В связи с субъективным отношением больных к их психотическим переживаниям мы сталкиваемся с двумя противоположными крайностями. При первой из них больной – лишь зритель. Он отстранен, пассивен, даже безразличен. Он видит все с полной ясностью и наблюдает за содержанием спокойно, как если бы оно появлялось или проходило перед ним наподобие торжественной процессии видений или сцен, сформированных так, чтобы оказывать комплексное воздействие на все органы чувств. При второй крайности больной находится в состоянии деятельной вовлеченности. Он пребывает в самом потоке событий; он находится во власти могущественных аффектов, которые сотрясают его душу, то причиняя боль, то доставляя наслаждение. Он может быть сброшен с вершин блаженства в бездну ада. Он становится то спасителем мира, то злейшим из дьяволов. Если переживания первой группы носят явно выраженный театральный характер, то переживания второй группы значительно более драматичны. Говоря словами Ницше, первые похожи на сновидения, в которых предметы предстают с полной ясностью, тогда как вторые – на опьянение.

4. Что касается меры связности содержания, то она может варьировать от совершенно изолированных друг от друга галлюцинаций, осознаний и т. д., – которые едва ли могут считаться переживаниями в том смысле, в котором мы используем данный термин в настоящем разделе, – до непрерывного, последовательного процесса с четко локализованными во времени событиями, отмечающими отдельные фазы и кризисы в истории психоза. В получивших полное развитие случаях (которые, вообще говоря, редки) мы, наблюдая за больным достаточно долго, можем видеть, как он проходит через последовательность нескольких фаз (что отчасти напоминает путешествие Данте по аду, чистилищу и раю). Связи выступают либо в контексте конкретного, рационального содержания переживания, либо в контексте «опьяненного» субъективного психического состояния. Мы либо наблюдаем изолированные переживания фрагментарных ситуаций, либо видим, как в течение какого-то времени одна сцена органически вытекает из другой. Обычно больной кажется полностью погруженным в психотическое переживание, в котором он живет всеми своими чувствами; впрочем, иногда то или иное из чувств – обычно это бывает зрение – кажется преобладающим.

5. Содержание переживания может либо живо воздействовать на чувства, либо, вопреки интенсивности самого переживания, быть не более чем осознанием каких-то бледных образов. Что касается значения этого содержания, то оно может быть либо естественным, связанным с повседневностью (например, когда больной с алкогольным делирием испытывает переживания по поводу своей работы и возможных связанных с ней неприятностей), либо фантастическим, никогда не встречающимся в действительности. Больной стоит на перекрестке мировых событий. Он чувствует, что ось мира проходит рядом с ним; с его судьбой связаны могущественные космические движения; ему предстоит решать великие задачи; мировые события всецело зависят от него; благодаря своей гигантской силе он способен совершить все, даже невозможное.

6. В одних случаях переживания могут характеризоваться единством – и тогда у больных бывает только одна, психотическая реальность. В других случаях – особенно при переживаниях фантастического характера – больные живут как бы в двух мирах: реальном, который доступен их постижению и о котором они могут адекватно судить, и психотическом. Больной приобретает своего рода двойную ориентировку и, невзирая на все свои космические переживания, умеет более или менее корректно передвигаться среди реалий окружающей жизни; но реальным миром является для него психотическая действительность. Действительный внешний мир становится иллюзией, которой он может пренебречь и относительно которой ему известен разве что некий минимум: вот это врачи, я нахожусь в палате для буйных, они утверждают, будто я одержим религиозным бредом и т. п. В состоянии острого психоза больной может, так сказать, до краев заполниться психотическими переживаниями и забыть о том, кто он, где находится и т. д.; он, однако, может быть вырван из этого иллюзорного мира благодаря внезапным происшествиям или некоторым глубоким впечатлениям (связанным с приемом в лечебницу, посещением родственников и т. п.). Энергичный оклик может на мгновение вернуть его к действительности. После этого двойная ориентировка утверждает себя вновь; все приобретает двойную мотивацию, сам больной расщепляется надвое или на несколько частей. Один больной говорил: «Я подумал об огромном множестве вещей из многих сфер одновременно». В типичных случаях больной вступает в столкновение с действительностью, переживая какой-либо сверхъестественный процесс, который, как он ожидает, внесет изменения в окружающий мир: действительность должна исчезнуть и т. д. Это приводит к возникновению переживания «несостоявшейся катастрофы», сменяющегося безразличием, которое затем уступает место новому содержанию.

Описанные здесь дифференциации носят самый общий характер и должны трактоваться как исходные точки зрения для анализа. Мы не располагаем такой системой разнообразных форм психотических переживаний, которая была бы достаточно обоснована фактическим материалом. Ограничимся описанием немногих избранных типов из существующего бесконечного многообразия[76].

1. С различными аномалиями часто сочетаются грезы наяву. Сидя в тюрьме, человек воображает себя сказочным богачом; он строит замки и основывает целые города. Его фантазии доходят до того, что он перестает четко различать истинную и ложную реальность. На огромных листах бумаги он чертит обширные планы и испытывает живейшие переживания в связи со своим поведением в новой ситуации, со своими действиями, направленными на то, чтобы осчастливить людей. Подобного рода фантазии могут начинаться со случайной мысли или идеи, а затем разворачиваться в условиях осознанного отождествления фантастического мира с действительностью. Человек делает богатые покупки, которые он не в состоянии оплатить, – возможно, для воображаемой любовницы; он входит в роль школьного инспектора и во время посещения школы ведет себя настолько естественно, что никто ничего не замечает – пока не возникает какое-либо слишком очевидное противоречие, кладущее конец его фантазии (данное явление известно как pseudologia phantastica). У больных с истерией во время таких «грез наяву» может происходить изменение сознания. Больные переживают воображаемые ситуации, являющиеся их духовному взору в виде ярких галлюцинаций. Подобным переживаниям, вероятно, родственны описанные Хепфнером[77] фантазии, имеющие место при лихорадках.

2. Делирии[78] – особенно при отравлении алкоголем («белая горячка») – характеризуются весьма живым воздействием на чувства, низким уровнем осознанности и, соответственно, отсутствием связности. Содержание их вполне естественно и не противоречит тому, что возможно в привычной для больного действительности; оно почти всегда бывает окрашено тревогой и заключается в преследовании, дурном обращении, часто – в чем-то неприятном и отвратительном.

3. Совершенно особым характером наделены иллюзорные переживания, полные блаженного покоя и часто испытываемые под воздействием гашиша или опиума.

4. Все перечисленные до сих пор типы переживаний по своему постоянству, богатству и значимости содержания для дальнейшей жизни личности уступают острым шизофреническим психозам[79]. Мы выбрали лишь два случая таких переживаний; конечно, они ни в коей мере не исчерпывают известного материала.

(а) Шизофреническое переживание на начальном этапе процесса обычно не отличается связностью; при этом оно бывает наделено жуткими значениями, загадочностью, характеризуется неустойчивым содержанием.

(б) В описанном ниже случае мы сталкиваемся со значительно более богатыми переживаниями. Мы со всей ясностью видим новое значение восприятий и мыслей; пережитое блаженство, чувство собственного могущества, магические взаимосвязи, необычайное напряжение и возбужденность сочетаются с неспособностью удержать идею и завершаются полной путаницей.

Способности классифицируются согласно той форме, в которой они находят свое воплощение. Все, что доступно объективному наблюдению, тестированию и анализу и может быть названо проявлением той или иной способности, естественным образом попадает в тот или иной из разрядов, которые мы собираемся здесь обсудить. Это восприятие, апперцепция и ориентировка, память, движение, речь и мышление. Нас занимают отдельные, доступные прямому наблюдению проявления недостаточных способностей или отсутствия способностей. Их описание даст нам общую картину способностей данной личности. Но вначале следует дать классификацию отдельных типов способностей.

(а) Расстройства сенсорного аппарата, выражающиеся в простом выпадении той или иной из сенсорных функций, – врожденную глухоту, цветовую слепоту, аносмию – мы иногда обнаруживаем в отсутствие каких бы то ни было известных соматических причин. Полные описания разнообразных расстройств восприятия, обусловленных локальными поражениями органов чувств и нервных путей, вплоть до проекционных областей коры головного мозга, можно найти в руководствах по неврологии, офтальмологии и др.

(б) Что касается большинства галлюцинаций, то мы не знаем причин и условий их возникновения. И все же существуют такие галлюцинации, этиология которых нам в основном (а иногда и полностью) известна. Галлюцинации возникают вследствие болезней органов чувств и некоторых локальных поражений сенсорной коры (таковы некоторые элементарные световые и звуковые феномены). Кроме того, при поражениях вестибулярного аппарата наблюдаются головокружения, при локальных поражениях затылочной доли наблюдаются гемианоптические галлюцинации. При некоторых других галлюцинациях обнаруживается определенная зависимость от внешних стимулов; в органах, предрасположенных к почти спонтанным галлюцинациям, их можно вызывать посредством любого рода стимулов. Хорошо известно, что у больных алкогольным делирием (delirium tremens) и некоторыми другими болезнями видения вызываются простым нажатием на закрытый глаз. Все эти эффекты, однако, слишком грубы для того, чтобы мы могли благодаря им проникнуть во внесознательные механизмы, лежащие в основе галлюцинаций.

(в) Агнозии[89]. Этим термином обозначаются расстройства способности к узнаванию при неповрежденном сенсорном восприятии. После поражения головы больная сохраняет способность видеть комнату и находящиеся в ней предметы, но не может распознать в этих предметах мебель. Она испытывает замешательство, не зная, что представляют собой эти предметы, и, конечно, не узнавая в них собственную мебель. Таким образом, она может воспринимать окружающее, но не может осмыслить воспринимаемое. При агнозии имеет место восприятие, осуществляемое благодаря интенциональному акту; но воспринимаемое при этом не воспринимается и не распознается как определенный объект. Здесь отсутствует момент установления связи с предшествующим опытом, который делает возможным узнавание при любом восприятии. Гольдштейн и Гельб сумели до известной степени выявить то, что в действительности происходит в подобных случаях в сознании. У них мы находим следующее описание больного с огнестрельным ранением в голову[90].

Зрительная агнозия («душевная» или «психическая слепота») возникает в случае разрушения обеих затылочных долей, но фактический материал не подтверждает наличия связи между отдельными агнозиями и четко локализованными церебральными поражениями. Различаются следующие виды агнозии чувств: зрительная, слуховая и тактильная (стереоагнозия).

(г) Некоторые из аномалий восприятия, рассмотренных до сих пор только с феноменологической точки зрения, могут быть распознаны с помощью объективных тестов и измерений и объяснены как случаи выпадения соответствующих способностей; к их числу относятся, например, некоторые расстройства чувства времени. Следует различать расстройства восприятия времени (которые мы можем тестировать) и расстройства переживания времени (которые анализировались нами только феноменологически). То же относится к восприятию пространства: в некоторых случаях удается связать его расстройства с поддающимися тестированию изменениями в области реализации способностей. Например, сокращение поля зрения[91] иногда удается объяснить в терминах усталости или расстройства внимания и повышенной рассеянности.

Апперцепция может, во-первых, замедляться, во-вторых – не выявляться в присутствии каких-либо сложных, труднодоступных объектов и, наконец, в-третьих – приводить к ложным результатам. В самой грубой, приблизительной форме эти факты можно наблюдать в процессе собеседования, при чтении больному коротких рассказов или при показе ему различных изображений[93]. Время, требующееся для апперцепции, однако, может быть измерено с большой точностью; столь же точно может быть определена зависимость констелляции от предшествующих внутренних ассоциаций в случае ложной апперцепции. Для этой цели удобны опыты с тахистоскопом – аппаратом, показывающим картины, буквы, слова в течение очень кратких измеримых промежутков времени. Такие исследования позволяют осуществить пробную классификацию расстройств апперцепции; можно выделить три группы согласно источнику расстройства.

Ориентировка представляет собой очень сложный случай реализации апперцепции. Она, однако, легко поддается проверке относительно текущей реальной ситуации, окружающей среды или данной конкретной личности. Различаются ориентировка во времени и ориентировка в пространстве, ориентировка по отношению к «Я» и ориентировка по отношению к другим людям. Ориентировка в одном из перечисленных направлений может остаться без изменений даже при наличии расстройств, затрагивающих ориентировку в других направлениях. Например, один из характерных симптомов алкогольного делирия – полная дезориентировка в отношении места, времени и среды при сохранении правильной ориентировки в отношении собственного «Я». Дезориентировка, однако, не принадлежит к числу однозначных симптомов. Она может возникать по-разному; соответственно, ее значение может варьировать в широких пределах. Она лишь служит последним, легко обнаруживаемым, объективным проявлением отсутствия способности или недостаточной способности в ряду многообразных актов апперцепции. Различные типы дезориентировки отражены в следующей схеме:

Расстройства ориентировки появляются при многочисленных острых психозах и хронических состояниях. Они легко распознаются и играют важную роль в оценке соответствующего случая. В каждом отдельном случае необходимо точно знать, каковы характеристики ориентировки в каждом из четырех перечисленных выше типологических аспектов. Установление того, что больной не утратил ориентировки в том или ином направлении, оказывает воздействие на дальнейший ход исследования.

Расстройства апперцепции дифференцируются и исследуются соответственно своему содержанию – например неспособность узнавать людей[94] и т. п. В каждом отдельном случае речь идет об объективном расстройстве способности, но типы и происхождение таких расстройств могут быть самыми разнообразными.

Мышление содержится во всех проявлениях психической деятельности, от акта восприятия до речи. Говорить о расстройстве способности к суждению можно только в том случае, если восприятие, ориентировка, память, движение и речевая деятельность сами по себе не нарушены или если мы в состоянии отличить расстройства, специфичные для всех этих типов способностей, от того, что порождено собственно ложным суждением.

Способность к суждению измеряется в отношении к объективной истине. Если суждение человека отклоняется от того, что, вообще говоря, принято считать истиной, и к тому же этот человек упорно отстаивает содержание своего суждения, несмотря на возникающие при этом трудности с адаптацией к окружающему миру, возникает вопрос: нельзя ли, помимо иных возможных обстоятельств, усматривать здесь действие болезненных факторов, непосредственно затрагивающих способность личности к суждению? Сложность состоит в том, что аналогичными признаками могут характеризоваться суждения исключительных, выдающихся творческих личностей, открывающих новые пути для развития человеческой мысли. Поэтому тот факт, что суждение противоречит общепринятым представлениям об истинном и ложном, сам по себе не может свидетельствовать в пользу наличия аномалии; мы обязаны попытаться рассмотреть и оценить ситуацию в каком-либо ином контексте, чтобы удостовериться, что расстройство способности к суждению действительно имеет место. Суждения, не соответствующие общепринятым, выступают в качестве источника объективных данных; до какого-то момента мы можем не обращать внимания на степень их истинности или ложности. Для нас важно прежде всего определить те признаки, на основании которых суждение должно рассматриваться как образец аномальной реализации соответствующей способности. Расстройства рассудка и мышления следует отличать от бредовых идей. Начнем с последних.

Бред – это одна из тех великих загадок, которые разрешимы только при условии четкого разграничения имеющихся в нашем распоряжении фактов. Если называть «бредом» любые некорректируемые ложные суждения, то возникает вопрос: кто же тогда не подвержен бредовым идеям? Ведь все мы способны иметь убеждения, а человеку вообще свойственно упорствовать в собственных ошибках. Точно так же нельзя называть «бредом» те иллюзорные представления, которые в изобилии встречаются у отдельных людей и целых народов: ведь тогда мы низведем до уровня болезни одно из фундаментальных свойств человека вообще. Вместо этого нам следует найти ответ на вопрос: что именно порождает некорректируемость и заставляет нас считать некоторые типы ложных суждений не чем иным, как бредом?

Бред как психопатологическое понятие можно рассматривать в четырех различных аспектах: в аспекте психологии проявления способностей, в аспекте феноменологии, в аспекте понимающей психологии (генетическом) и в аспекте осмысленной (значащей) целостности.

Расстройство, затрагивающее проявление любой отдельно взятой способности, воздействует на состояние личности в целом. Даже если расстройство касается только одной из описанных нами способностей, его результаты могут быть катастрофическими – как бывает при расстройствах способности к запоминанию, при тяжелых афазиях, при расстройствах двигательного аппарата и т. д. Общее состояние личности подвергается изменению, но характер этого изменения полностью понятен в терминах отдельного, доступного наглядной демонстрации расстройства. И наоборот, любое проявление отдельно взятой способности может подвергаться качественным и смысловым изменениям в силу своей зависимости от всей совокупности способностей. Имея в виду данное обстоятельство, мы можем утверждать, что любое проявление той или иной отдельной способности служит симптомом некоторого целостного события, недоступного нашему непосредственному восприятию. Мы уже не просто регистрируем серии отдельных дефектных проявлений, но объединяем их в группы. Такое объединение осуществляется различными способами, в зависимости от того, в каком аспекте мы рассматриваем саму фундаментальную целостность. Мы можем мыслить ее как психофизическую основу реализации способностей в их совокупности, или как актуальный, преобладающий в данный момент способ психического бытия, или, наконец, как длящийся, устойчивый комплекс способностей личности, который мы обозначаем термином интеллект (Intelligenz). Все эти отличные друг от друга целостности выявляются только в состоянии ясного, не помраченного и не измененного сознания[123].

События соматической жизни объективно проявляются для стороннего наблюдателя в форме видимых признаков. Факты, относящиеся к области соматического, устанавливаются методами клинического и физиологического исследования. Кроме того, прибегая к помощи собственных телесных ощущений, каждый человек получает возможность наблюдать за самим собой. Собственное тело становится для него объектом. Основываясь на соматических ощущениях, он может наблюдать за изменениями своего физического состояния. Здесь есть нечто большее, нежели просто объективное ощущение чего-то внешнего; речь идет о чувстве-ощущении собственного бытия. В связи с тем, что воспринимаемое при посредстве соматических ощущений я могу затем наблюдать «со стороны», как нечто, мне противопоставленное, возникают некоторые вопросы: во-первых, действительно ли соматические ощущения совпадают с тем, что происходит в сфере физического, и если да, то до какой степени; во-вторых, насколько полно человек воспринимает собственное тело (ибо большинство органических процессов недоступно ощущениям и происходит за рамками сознания); в-третьих, имеют ли относящиеся к данной сфере жалобы, описания, восприятия больных какое-либо значение для нашего познания телесного аспекта их жизни?

Действительное совпадение случается редко. Помимо ощущений, обусловленных первичными органическими процессами, существуют ощущения, вызываемые органическими изменениями, постоянно сопровождающими психическую жизнь или имеющими специфическое психогенное происхождение; таковы, например, ощущения тепла или холода с вазомоторным воздействием на кожу, «свинцовое» чувство при мышечной релаксации, боль в желудке во время психогенно активизированной перистальтики. Наконец, существует великое множество соматических ощущений, не имеющих видимой физической причины и обусловленных такими факторами, как внимание, ожидание, беспокойство и т. д.

В норме разнообразие телесных ощущений не очень велико, но восприимчивость к ним не имеет определенных границ. Интенсивная концентрация на собственных соматических ощущениях – наподобие той, которая описана Шульцем в связи с аутогенной тренировкой, – приводит к «открытию органических переживаний», не зависящих от внушения и являющихся не плодом иллюзорного развития нормальных ощущений, а доступным тестированию расширением действительного соматического восприятия.

Больные сообщают нам о бесчисленных субъективных ощущениях. По существу, все это соотносится с единой соматопсихической субстанцией. «Органические ощущения», «телесные ощущения», «боли», «неприятные ощущения», «витальные чувства», о которых они говорят, могут быть распределены по трем группам:

1. Галлюцинации и псевдогаллюцинации. О них говорилось в § 1 первого раздела первой главы.

2. Телесные процессы в органах или нервной системе; они уже субъективно ощущаются и отмечаются больным, но еще не могут быть объективно подтверждены наблюдателем. Несмотря на возможные обманчивые впечатления и обычное некритическое отношение, внимательный исследователь подобных субъективных симптомов может уловить в них нечто существенное (конечно, при условии, что больной способен в какой-то мере сохранять объективность). Он может выявить признаки определенных органических событий или психические истоки ощущений, с органической точки зрения иллюзорных.

3. Большинству людей чуждо беспристрастное отношение к собственным соматическим ощущениям. Им скорее свойственно искажать факты под воздействием страха и других психических реакций. Такие искажения сами по себе представляют собой новую реальность. Изменения в сфере психического связаны с ощущениями, которые внешне лишены физической основы (разве что мы признаем таковой изначально постулируемый соматический субстрат психического). Ощущения, о которых идет речь, полностью зависимы от событий психической жизни. В качестве примера можно привести ощущения при истерии и других подобных состояниях[157]. Особый интерес представляют боли. Не обязательно ощущать сильные боли: раненым удается ампутировать руки без наркоза в тех (впрочем, редких) случаях, когда они находятся в состоянии воинственного воодушевления и рассказывают истории о собственной храбрости; мученики за веру переносили пытки и умирали без боли. С другой стороны, сильные боли могут возникать без всякой органической основы; мы можем отчасти трактовать их как символы, как неосознанные средства, ведущие к какой-то цели, как содержательный аспект тревоги. Повышенное внимание и беспокойство могут усилить боль, обьективное наблюдение – уменьшить ее, а отвлечение внимания – заставить ее исчезнуть[158].

Вообще говоря, сообщения больных (особенно невротиков) о собственных соматических ощущениях принадлежат к разряду клинических данных, но едва ли могут считаться источником объективного знания о психофизических процессах. Если мы будем трактовать их как настоящие чувственные восприятия, то есть как наблюдения, обладающие свойством объективности, это будет означать отождествление невротических фантазий с фактическими наблюдениями[159].

При любых нормальных психических процессах и состояниях, особенно при аффективных состояниях, мы без труда можем обнаружить сопровождающие соматические явления или подтвердить их наличие экспериментально.

Аппаратура[161] предоставляет нам возможность наблюдать за изменениями дыхания, сердцебиения, кровяного давления, объема органов, за флюктуациями гальванического тока, снимаемого с поверхности кожи, за изменением размера зрачков. Показано, что желудочная секреция зависит от психических воздействий: в состоянии недовольства или во сне она уменьшается, тогда как в моменты зрительного или слухового представления реалий, так или иначе связанных с пищей, – увеличивается[162]. В процессе исследования больных наблюдения за изменениями интенсивности и течения этих сопутствующих соматических явлений приносят большую пользу, поскольку обеспечивают ключ к лежащим в их основе событиям психической жизни. Так, весьма интересно знать, является ли «пустота» сознания при ступоре полной или в психике больного все же происходят какие-то процессы.

Бергер[169] открыл слабый электрический ток, возникающий в мозге. Запись этого тока – электроэнцефалограмма – выказывает различную конфигурацию волн у разных индивидов. Эти волны служат показателями физиологических событий, которые, в свою очередь, тесно связаны с событиями психической жизни. Существует значительное различие между волнами в состоянии бодрствования и во сне. Изменения в конфигурации волн отражают ход процессов, происходящих в сознании, изменения внимания – то есть, в сущности, любые формы активности.

События, сопровождающие психическую жизнь на соматическом уровне, весьма многочисленны и разнообразны; мы перечислили лишь очень немногие из них. Сообщаемая ими информация достаточно бедна и сводится в основном к простой иллюстрации того, что между психической и физической сферами существует универсальная связь. Представление, будто все эти события являются лишь последствиями психических процессов, слишком односторонне. Любая связь взаимна, то есть направлена также и вспять, от сомы в сторону души. Постижение деталей этого процесса доступно нам только при условии понимания физиологических связей. Последние всегда совершают круговорот: событие психической жизни вызывает ряд соматических явлений, которые, в свою очередь, модифицируют происходящее в сфере психического. Все это едва видно на примере мимолетных сопровождающих движений, о которых только что говорилось. Исследования внутренней секреции дают более или менее надежные результаты в применении к событиям, длящимся относительно долго, от получаса и выше. Психическое возбуждение или торможение совершает свой путь к гладким мышцам кровеносных сосудов относительно быстро, тогда как воздействие на эндокринные железы осуществляется медленнее. Круговорот очевиден: душа область психического) – вегетативная нервная система – эндокринные железы – секреция гормонов – воздействие гормонов на ход событий в соматической сфере – воздействие как тех, так и других на нервную систему и душу. Несомненно, подобных круговоротов существует множество. В процессе регистрации экспериментальных данных мы можем в каждый данный момент времени объективно выявить только одну связь. Понимание целого расширяется благодаря лучшему пониманию этих физиологических круговоротов, равно как и процессов их суммации и взаимовлияния. На начальном этапе исследования мы знаем только изолированные моменты. Но часто они могут предоставить нам своего рода ключ для проникновения в глубь сложных психофизиологических механизмов; затем, почти исключительно с помощью опытов над животными, мы можем прийти к более точной формулировке наших теоретических воззрений на физиологию. Обнаруживается, что психическая жизнь – как в своих малозаметных проявлениях, так и в мгновения высшего эмоционального накала – своими самыми последними ответвлениями тесно соприкасается с тем, что происходит на соматическом уровне.

Сопровождающие соматические феномены неодинаковы по интенсивности и внешнему проявлению не только у разных индивидов, но и у одного и того же человека в разные моменты его жизни. Принято полагать, что реактивность на вегетативном уровне характеризуется непостоянством. Интенсивность таких феноменов, как румянец на лице, секреция слез и слюны, дермографические явления, сердечные рефлексы и т. д., чрезвычайно вариабельна. Вариабельностью отличаются также интенсивность и способ действия таких токсинов, как адреналин, пилокарпин, атропин. Можно говорить о конституциональной предрасположенности вегетативной нервной системы и полагать, что ее реактивность практически не соотносится с психическим развитием личности; но с тем же основанием можно принять противоположную точку зрения и прийти к выводу, что мы обнаружили корреляцию между типологией строения тела и темпераментом.

Детальное исследование позволяет обнаружить множество разнообразных интересных моментов; например, у некоторых людей психическое возбуждение сопровождается закупоркой носовых раковин. Между носовыми раковинами и гениталиями обнаруживается определенного рода взаимодействие. Если повезет, можно найти какой-нибудь соматический или психологический способ терапевтического вмешательства в этот круговорот вегетативно-психологических взаимовлияний в случае его расстройства; но методы такого вмешательства непредсказуемы.

Расстройства сна[171] очень многообразны; они могут проявляться при засыпании, пробуждении, воздействовать на характер сна; они могут проявляться также в форме бессонницы.

Засыпание обычно происходит быстро, в течение нескольких секунд. Но у людей, страдающих нервными симптомами, оно очень часто растягивается надолго. При этом наблюдается членение на различные фазы, сопровождаемые рядом специфических явлений[172]. Стадия сонливости наступает после непрерывного возрастания степени усталости; затем происходит внезапный, подобный удару «скачок» в стадию диссоциации. Такого рода внезапные провалы в сон могут повторяться один за другим, перемежаясь относительно легкой сонливостью; сознание при этом колеблется между сном и бодрствованием. В это время обычны псевдогаллюцинации, а иногда и телесные ощущения (гипнагогические галлюцинации). В мгновение ока возникают и исчезают видения, слышатся обрывки фраз и слов, переживаются целые связные сцены, которые уже не отличаются от собственно сновидений и непосредственно переходят в них.

Самовнушение, являющееся одним из факторов засыпания, может отсутствовать. Напряженная борьба за то, чтобы уснуть, сопровождается неуверенностью в том, что это удастся; в результате сон так и не приходит, поскольку «хотеть уснуть – это значит не спать». Желание должно превратиться во внушение, оно должно согласиться на ожидание, оно должно стать пассивным в своей активности. Оно должно не пытаться навязать сон, а суметь предаться ему.

Пробуждение в норме также происходит быстро: человек сразу обретает ясность и собранность сознания. Расстройства этого процесса выявляются в виде его замедленного течения: между сном и бодрствованием вклинивается состояние заспанности («опьяненности сном»)[173]. Это состояние может быть аномальным до такой степени, что человек принимается действовать автоматически, сам не зная, что именно он делает.

По своему характеру сон иногда бывает аномально глубоким: больные чувствуют себя так, словно они умерли. С другой стороны, он бывает аномально легким: больные никогда не чувствуют себя отдохнувшими, видят чрезвычайно реальные, беспокойные или страшные сны; им кажется, что спала только половина их существа, тогда как вторая половина продолжала бодрствовать.

Продолжительность сна может быть очень большой – как, например, при некоторых разновидностях депрессии. Больным постоянно хочется спать; иногда они спят по 12 часов подряд. Случается и аномально короткий сон: больные засыпают и почти сразу же просыпаются, после чего лежат без сна всю ночь или забываются только к утру.

Существует множество видов и причин бессонницы. Мы не знаем, существует ли такой тип бессонницы, который обусловлен каким-либо локальным повреждением ствола головного мозга. Если на место, служащее источником избыточного сна, воздействуют патологические стимулы какого-либо иного рода, это может привести к бессоннице.

Во время сна иногда наблюдаются необычные явления – от двигательных (таких, как дрожание, жевание, скрипение зубами) до разговоров во сне и похожих на гипноз изменений сознания, с сомнамбулизмом и странностями поведения и последующей амнезией.

Гипнотический опыт с полной наглядностью показывает нам, насколько глубоко душа воздействует на тело. Наблюдения за воздействием гипнотического внушения на соматическую сферу выявили так много удивительного, что поначалу не вызывали доверия. Ныне, однако, факт глубокого влияния, оказываемого внушением на соматическую жизнь, уже не вызывает сомнений. Внушая больному, что ему на кожу положили раскаленную монету, удается вызвать у него покраснение кожи и появление волдыря, который в дальнейшем зарубцовывается. Аналогичным образом вызываются лихорадка и задержка менструаций. Внушая представления о том или ином типе еды, удается спровоцировать специфические изменения желудочной секреции; внушение определенных эмоциональных ситуаций приводит к изменениям метаболизма, а воображаемое принятие пищи во время гипнотического сеанса – к секреции поджелудочной железы; отмечались даже случаи излечения бородавок под воздействием гипноза[174]. Некоторые из этих феноменов исключительно редки и даже отчасти сомнительны – например образование волдырей с последующим рубцеванием; но среди них есть и такие, которые достигаются достаточно легко и часто.

Этим эффектам, получаемым в результате гипнотического воздействия, тождественны соматические эффекты, описанные Шульцем. Пользуясь методом самовнушения, он сумел вызвать определенные состояния и назвал метод в целом «аутогенной тренировкой». Как ни удивительно, в некоторых случаях отдельным людям удается очень сильно повысить или понизить частоту собственного пульса – с 76 до 44, а затем вплоть до 144[175]. Крайние возможности этой процедуры не нашли применения в западных странах, но мы обнаруживаем их в Индии. Возможно, знаменитая «стигматизация» (например, св. Франциска Ассизского), аналогичная волдырям, появляющимся под воздействием гипнотического внушения, может быть понята как результат подобного рода самовнушения.

Гипноз воздействует благодаря реалистическим, конкретным образным представлениям, достаточно могущественным, чтобы полностью овладеть чувствами и настроением человека. Больной выказывает естественную, нормальную реакцию на внушаемую ситуацию: например, когда ему внушается, будто стоит холодная погода и идет снег, у него активизируется обмен веществ. Вегетативная нервная система, в свой черед, следует возникающему в его психике воображаемому переживанию – даже несмотря на то, что действительные стимулы сообщают ей о совершенно иной реальной ситуации. Невозможно поднять температуру, повысить секрецию желудочного сока или метаболизм с помощью прямого внушения; мы можем достичь этого только при посредстве внушаемой ситуации, которая, будь она реальна, имела бы именно такие последствия.

Гипнотические эффекты могут быть отчасти поняты как условные рефлексы в павловском смысле (Ганзен [Hansen]). Отчетливое представление о еде порождает повышенную желудочную секрецию. Если регулярно показывать собаке пищу, но не кормить ее, условный рефлекс желудочной секреции перестанет проявляться. Аналогично, гипнотическое внушение перестает воздействовать на соматические процессы, если определенное содержание внушается по нескольку раз в день без последующего воплощения в действительность. Если условный рефлекс так и не находит реального подтверждения, он исчезает. Безусловный рефлекс остается единственной основой для психогенного воздействия. Подобного рода чисто физиологические интерпретации, однако, никоим образом не исчерпывают всей полноты психосоматических взаимоотношений.

Мы не можем оценить того, в какой мере психические влияния способны воздействовать на соматические процессы. Исследования в данной области обнаруживают все новые и новые пределы такого воздействия. Каким-то сложным, трудно постижимым образом психический фактор присутствует во многих физиологических процессах. Неожиданные эффекты могут быть обязаны своим происхождением чисто психическим факторам; к психическому же источнику могут быть возведены серьезные расстройства соматических процессов.

Тело в целом можно трактовать как своего рода орган души. Психическое возбуждение при серьезно больном теле может нанести существенный вред органам. Но такие случаи редки и носят пограничный характер. Психическое воздействие осуществляется обычно через психическое же содержание и детерминирующие тенденции; как то, так и другие патогенны только при наличии душевной болезни. Отсюда проистекает возможность того, что расстройства в душевной сфере найдут свое соматическое проявление. Соматические заболевания, связанные с душой, отличаются крайним разнообразием и все еще не поняты. Вначале представим фактические данные, а затем наметим их интерпретацию.

1. Обмороки и припадки. Как те, так и другие могут быть непосредственными следствиями психического возбуждения. Известно, однако, что они бывают обусловлены также чисто органическими причинами. В частности, органические (эпилептические) припадки отличаются от психогенных истерических припадков.

Припадки служат важнейшим симптомом во всех случаях эпилепсии. Но тот же механизм судорог действует и при шизофрении, и при подавляющем большинстве органических поражений мозга. По существу, любые припадки характеризуются органической природой[176]. Следовательно, они принадлежат совершенно к иному роду явлений, нежели психогенные приступы (во французской терминологии известные, в частности, как attitudes passionnelles), весьма разнообразные по своим внешним признакам, подробно описанные и искусственно культивировавшиеся во всех клиниках, особенно во времена Шарко, Брике (Briquet) и других в Париже.

2. Функциональные расстройства органов. Почти все физиологические функции органов так или иначе подвержены влиянию событий психической жизни. При определенных психических условиях – например под воздействием какого-то переживания или длительного эмоционального состояния – могут возникнуть расстройства деятельности желудочно-кишечного тракта, расстройства сердечной деятельности, вазомоторные расстройства, расстройства секреции, расстройства зрения, слуха[177], голоса[178], менструаций (прекращение или преждевременное начало). У невротиков часто встречаются функциональные расстройства, которые не удается связать с определенными событиями психической жизни, но которые должны иметь определенное отношение к психической аномалии – о чем можно судить по частоте совместных аномальных проявлений на психическом и соматическом уровнях[179].

К этой же группе можно отнести великое множество проявлений неврологического характера, лишенных какой бы то ни было органической основы; таковы многие случаи паралича и сенсорных расстройств (форма которых следует не анатомическим структурам, а образным представлениям больного), тики, заикание, тремор, головокружения и т. п. В работах по неврологии описаны бесчисленные разновидности таких соматических явлений, особенно часто встречающихся при истерии[180].

Один из самых поразительных эффектов, производимых душевным потрясением, – внезапное поседение, описанное Монтенем; встречается также внезапное местное облысение (alopecia areata)[181]. Существование психогенной лихорадки долгое время подвергалось сомнению, но в настоящее время ее следует признать установленным, хотя и редким, феноменом[182].

Несмотря на наличие близкой связи со сферой психического, больные осознают эти соматические расстройства как нечто абсолютно чуждое, то есть рассматривают их как чисто телесные болезни. Истерические феномены наблюдаются как сами по себе, так и в качестве явлений, сопровождающих разнообразные органические и функциональные расстройства нервной системы.

Большинство этих соматических расстройств принято называть органными неврозами (Organneurosen). Это, однако, не означает, что тот или иной орган поражен неврозом. Невроз поражает душу, которая, так сказать, избирает тот или иной орган специально для того, чтобы через него проявить это свое поражение вовне. В подобной роли может выступить либо орган сам по себе, как относительно наиболее уязвимое locus minoris resistentiae («место наименьшего сопротивления»), либо орган, «символически» выступающий в качестве самого существенного компонента в доступном психологическому пониманию, осмысленном контексте психической жизни. Долгое время диагноз «органный невроз» ставился слишком свободно; не учитывалось то обстоятельство, что такой диагноз должен исходить не столько из позитивных, сколько из негативных данных, то есть из невозможности обнаружить у болезни соматические основания. По мере совершенствования методов медицинского исследования область применения понятия «органный невроз» постепенно сужается; полностью снимать его «с повестки дня», однако, представляется нецелесообразным[183].

Это ограничение сферы «органных неврозов» сопровождается развитием в противоположном направлении: возрастающим признанием роли, которую психические факторы играют в изначально соматических и органических расстройствах.

3. Зависимость изначально соматических заболеваний от души. Даже органические заболевания в своем развитии не вполне независимы от психических факторов. Ныне уже никто не сомневается в том, что физические расстройства подвержены воздействиям со стороны психики. Физически детерминированное бывает очень сложно отличить от психически детерминированного. Для осуществления своего патологического воздействия душа ищет определенные, уже как бы проторенные пути. Например, если из-за перенесенного в свое время артрита больному уже приходилось испытывать боли в суставах, эти боли могут продолжаться на психогенной основе или возобновиться даже после того, как артрит излечен. Течение почти всех соматических болезней небезразлично к тому, каково психическое состояние больного в период исцеления. Поэтому психическое воздействие вовсе не обязательно затрагивает в первую очередь чисто психогенные процессы или ход психических заболеваний.

Другая проблема состоит в том, есть ли у соматических болезней, сопровождаемых анатомическими изменениями, психогенный источник. Представляется, что в ряде случаев такой источник действительно существует.

Алькан[188] приводит некоторые примеры того, как соматические последствия, которые первоначально носят чисто функциональный характер, перерождаются в органическое, анатомическое расстройство.

Психогенное происхождение можно считать установленным лишь для небольшого числа соматических болезней. Для основной их части нам все еще не хватает фактических подтверждений. Сравнительно недавно В. фон Вайцзеккер[189] выдвинул в данной связи ряд фундаментальных вопросов и попытался расширить область психогенных соматических расстройств путем более внимательного исследования фактического материала историй болезни. Он пришел к выводу, что убедительные доводы найти сложно, поскольку доказательства за и против идут, так сказать, рука об руку. Например, если в одном случае обнаруживается явное доказательство психогенного происхождения, то для другого аналогичного случая такое доказательство отсутствует. Кроме того, нам ничего не известно о значении внутренних органов для психической жизни; например, нам неизвестно, имеет ли печень хоть какое-нибудь отношение к чувствам негодования и зависти. Далее, взаимосвязь между физическим и психическим не выказывает никаких регулярных закономерностей. Впрочем, фон Вайцзеккер считает, что для тонзиллита, несахарного диабета и некоторых других болезней удается показать, как болезнь играет в своем роде решающую роль в ключевые моменты жизни человека. Он не намеревается выдвигать или формулировать какие бы то ни было концептуальные новшества всеобщего характера; его интересы сосредоточены всецело в сфере биографики.

Влияние, оказываемое душой на органические заболевания, может быть очень широким. Субъективное состояние удается улучшить благодаря внушению и гипнозу; внушение само по себе является одним из важнейших и универсальных терапевтических средств. Переплетение органического и психического иногда приобретает гротескные формы. Маркс[190] приводит случай из практики в клинике Кушинга (Cushing).

4. Функциональные расстройства комплексного инстинктивного поведения. Существует множество соматических функций, расстройство которых не вызывает никаких ощущений, помимо легкого физического дискомфорта. Существуют, однако, и такие расстройства, которые затрагивают комплексные функции, включая функцию воли. При этом функциональное расстройство очевидным образом соотносится с психическим расстройством, которое выявляется одновременно с ним. Функции не могут быть реализованы из-за того, что больной испытывает тревогу, страх, заторможенность, внезапное немотивированное ощущение пассивности или чувство замешательства. Проявления имеют сходный вид независимо от того, гуляет ли человек по улице, пишет, мочится или совершает половой акт. В качестве последствий выступают спазматические явления при письме, расстройства мочеиспускания, половое бессилие, вагинизм и т. п.

Расстройства такого рода в относительно легкой форме распространены чрезвычайно широко. Человек краснеет в тот самый момент, когда это для него особенно нежелательно; он спотыкается или запинается, ощущая, что за ним следят со стороны. Подобного рода воздействию подвержены даже рефлексы. Повышенное внимание к рефлексам кашля и чихания (особенно к последнему) может с равным успехом привести к их усилению или исчезновению (Дарвин поспорил с приятелями, что они больше не будут чихать, нюхая табак; те старались изо всех сил, до слез, но Дарвин тем не менее выиграл пари).

Между душой и такими явлениями, как тяжелые приступы, органические расстройства и сложные поведенческие функции, существует весьма запутанная – хотя в некоторых индивидуальных случаях кажущаяся относительно простой – связь. Для отдельных случаев ситуация может выглядеть психологически понятной, однако в целом связь между сферами физического и психического все еще остается непрозрачной и чрезвычайно сложной. Очевидно, здесь действуют многочисленные внесознательные механизмы. Органы и физическая предрасположенность как бы идут навстречу душе. Создается впечатление, будто душа сама выбирает в организме то место, где возникнет расстройство, при посредстве которого она сможет проявить себя, или ту функцию, в осуществление которой «вмешается» ее собственное расстройство.

Для отдельных случаев предлагались самые разнообразные объяснения. Так, в качестве фактора, объясняющего потерю сознания по причинам психического порядка (вследствие страха, при виде крови, при нахождении в слишком людных помещениях и т. п.), выдвигалась анемия мозга, обусловленная сокращением малых мозговых артерий.

Способы возникновения соматических расстройств укладываются в следующую схему:

1. Значительное число органических дисфункций – в том числе сердцебиение, тремор и т. д. – возникает чисто автоматически. Сюда же можно отнести и функциональные расстройства пищеварительной системы (аномальные субъективные ощущения, расстройства аппетита, понос или запор), наступающие после сильных эмоциональных потрясений. Нам остается только отметить их наличие в качестве определенной разновидности феноменов, сопровождающих события психической жизни.

2. Соматические расстройства выказывают тенденцию к фиксации в тех случаях, когда они повторяются, а иногда даже тогда, когда они выявляются всего лишь однажды. Расстройство может сохраняться даже после того, как душевное потрясение осталось позади, и человек ощущает его как соматическую болезнь, дающую рецидивы при самых разных поводах (привычная реакция); кроме того, реакция, впервые появившаяся в ответ на какое-то сильное эмоциональное событие (локализованная боль, спазм и т. п.), может рецидивировать при сходных обстоятельствах – пусть с меньшей интенсивностью, но в форме, напоминающей о первоначальном событии (по аналогии с павловскими условными рефлексами).

3. В описанных случаях не обнаруживается никакой связи между содержанием психического переживания и теми формами, которые принимают его соматические последствия. Важно лишь то, что последние синхронизированы с событиями психической жизни. Объяснением во всех случаях может служить повышенная или аномальная возбудимость, обусловленная болезненным состоянием. Но помимо случаев подобного рода существуют многочисленные соматические явления, специфика которых может быть понята только в терминах самого переживания, ситуации или конфликта. Например, неприятные ощущения и дисфункции, которые мы называем «ипохондрией», возникают как результат повышенного внимания, оказываемого той или иной отдельной органной функции, тщательного наблюдения за каким-нибудь незначительным расстройством, определенным образом направленного беспокойства и внушающих ужас ожиданий. Поначалу такие расстройства представляют собой не более чем страхи; с течением времени, однако, они становятся реальными. Соматические расстройства, объяснимые на основании содержания предшествовавшего им психического переживания, могут возникать также совершенно внезапно (таковы паралич рук после падения, глухота после пощечины и т. п.). Все эти явления выказывают следующие сходные признаки: (1) между причиной и следствием существует психологически понятная связь; (2) воздействию подвергаются соматические функции, которые, вообще говоря, независимы от нашей воли и воображения – такие, как чувственные ощущения, менструация, пищеварение; (3) формируется порочный круг. По-видимому, у здоровых людей цикл «тело—душа—жизнь» включает рефлекторное усиление чувства под воздействием его соматического сопровождения и более полную реализацию смысла по мере нарастания чувства. Что касается больных людей, то у них все (вплоть до автоматических и случайных расстройств на уровне инстинктов) может стать жертвой детерминирующих факторов психической природы, воздействие которых способно обратить даже самое незначительное расстройство в серьезную болезнь. Вероятно, аналогичный механизм – именуемый истерическим механизмом – в ослабленной форме присутствует в любом человеке. У одних людей он относительно развит и оказывает подавляющее влияние на всю их жизнь, тогда как у других он проявляется только при наступлении болезненного состояния (например, при органических заболеваниях) или при тяжелых душевных переживаниях.

Перечисленным трем группам соответствуют три общие категории: автоматические последствия на соматическом уровне, фиксированные реакции и истерические симптомы. Все они тесно взаимосвязаны. Чисто автоматические соматические последствия, равно как и истерические симптомы, могут фиксироваться, а в тех случаях, когда соматическая дисфункция оказывается фиксированной под воздействием душевного потрясения, истерический компонент бывает почти невозможно отделить от чисто автоматических составляющих.

Третья из перечисленных групп – соматические феномены, доступные пониманию в психическом контексте, – требует по возможности подробного обсуждения. Это не относится к тем явлениям, о которых мы уже говорили, то есть: (1) к соматическим последствиям тревожной сосредоточенности, беспокойства, внушающего ужас ожидания; (2) к однократной или повторяющейся, аналогичной павловским условным рефлексам временной связи между событиями соматической жизни и душевными потрясениями (как, например, в случаях, когда психическая травма вызывает понос, рвоту, астму, которые могут рецидивировать при малейшем стимуле); (3) к оторвавшимся от своего первоначального душевного субстрата психически детерминированным соматическим явлениям и их последующему самостоятельному существованию и развитию. Физиологический аспект всех перечисленных явлений все еще неясен, тогда как их психологический аспект прост и понятен.

В дальнейшем обсуждении не нуждается также зависимость хода витальных событий от душевного состояния. Состояние души в целом – легкость или безнадежность, радость или подавленность, стремление к деятельности или к отказу от нее – постоянно воздействует на состояние соматической сферы. Широко известно (хотя едва ли поддается детальному и методологически строгому анализу) переживание того, насколько сильно течение болезни – даже чисто органической по своему происхождению – зависит от психической установки; насколько большую роль играют воля к жизни, надежда и отвага. Все мы знаем это по нашему повседневному опыту. Субъективная усталость исчезает, когда работа доставляет удовольствие. Новые замыслы и надежды могут привести к огромному подъему сил и работоспособности. Усталый охотник взбадривается, стоит ему увидеть долгожданную дичь.

В связи со всеми этими понятными явлениями мы в специфически соматическом содержании пытались усмотреть некую психическую значимость; в событии соматической жизни мы пытались увидеть нечто существенное с точки зрения контекста психической и социальной жизни личности – при этом имея в виду, что, если даже связь между соматической и психической сферами не осознается, она в принципе не закрыта для сознания, так что стоит больному путем интуитивного озарения прийти к ее пониманию, как она «обратится вспять» с целительными последствиями для хода событий соматической жизни (конечно, при условии, что параллельно чисто интеллектуальному пониманию будет происходить смена психической установки). Здесь мы соприкасаемся с областью интерпретации, которая по-своему весьма привлекательна, но таит в себе немалые опасности. Несомненно, на этом пути можно достичь фундаментального знания; но, с другой стороны, дистанция между очевидностью и обманчивостью нигде больше не сокращается до столь опасной степени. Здесь раскрываются возможности для приобретения богатейшего опыта; но вместе с тем появляется множество дезориентирующих, двусмысленных моментов. Возникает соблазн толковать наблюдаемые феномены «как Бог на душу положит», не задумываясь над возможностью других интерпретаций.

Приведем несколько примеров, почерпнутых из обширной литературы на данную тему.

Отмеченные связи между телом и душой не носят очевидного характера; все они выявляются в результате определенных умозаключений. Они кажутся достоверными; время возникновения и прекращения болезни, судя по всему, указывает на возможную, а во многих случаях – явную взаимосвязь. Тем не менее все это еще очень далеко отстоит от явлений, действительно выражающих объективное единство соматического и психического.

Было замечено, что эмоциональные потрясения или длительные конфликты избирательно затрагивают те или иные органы: сердце и сосуды, или органы пищеварения, или органы дыхания. Принято считать, что такая избирательность бывает обусловлена конституциональной или возникшей в результате болезни «слабостью» соответствующего органа, уже подготовленного для того, чтобы выступить в функции «места наименьшего сопротивления», как бы выдвинутого навстречу угрозе. Заболевание желчного пузыря прокладывает путь к нервному срыву.

Гейер[192] выходит на другой уровень рассуждений и предлагает совершенно иной ответ.

Из приведенного изложения ясно, что в теориях подобного рода причудливо переплетаются: (1) витальные, физиологические взаимосвязи – между сердцем и тревогой, сексуальностью и тревогой; (2) возможные символические толкования, при которых органы переживаются как символы психического; (3) мистический символизм, интерпретирующий жизнь в терминах метафизики. Взаимопереплетение этих гетерогенных элементов не лишено своеобразного обаяния, но с научной точки зрения не выдерживает критики. Очевидные эмпирические факты, которые трудно разделить и понять, дают начало огромной и неразрешимой путанице. Схемы возможных переживаний, понятным образом связанных с соматическими феноменами, смешиваются со спекулятивными метафизическими и космическими интерпретациями. Единственное, что остается в качестве истины, – это обобщенное, не вполне ясно сформулированное напоминание о том, что проявления психофизических взаимосвязей и соответствующий фактологический материал не могут быть даже приблизительно исчерпаны нашими обычными простыми схемами и, скорее всего, недоступны полноценному пониманию. Эта фантастическая концепция из области психотерапии лишена научной ценности; если она и имеет какое-то оправдание, то разве что как негативный аргумент против излишней удовлетворенности упрощенно физиологической причинно-следственной аргументацией.

Масштабные исследования фон Вайцзеккера в области психического патогенеза при тяжелых органических заболеваниях широко открыты для интерпретаций подобного рода – хотя вовсе не очевидно, что сам он полностью с ними согласен. Иногда он, по-видимому, выказывает готовность их принять, но в силу своей осторожности он все-таки воздерживается от слишком однозначных толкований. Он выступает убежденным сторонником биографического подхода, с точки зрения которого события соматической жизни играют определенную роль в развитии душевной и моральной драмы человека; его исследования, однако, не приводят к фиксации универсальной схемы, отражающей всю совокупность доступных пониманию взаимосвязей и, соответственно, пригодной для разработки научной теории причинности. Его истории болезни читаются с чувством удивления; поначалу кажется, что в них возможно все, но под конец обнаруживается, что ничего нового мы так и не узнали.

Последнюю группу соматических симптомов у душевнобольных мы до сих пор не можем связать с какими бы то ни было факторами психической природы. По-видимому, они служат соматическими признаками болезненных соматических процессов, которые одновременно являются источником психической болезни или, во всяком случае, находятся с ней в определенной связи. Это не симптомы определенной соматической болезни (например, мозгового процесса); мы относим их к соматическим признакам, физическим симптомам психоза, но не можем распознать в них признаков какого бы то ни было известного расстройства. Так, у больных шизофренией (реже – у больных другими душевными болезнями) обнаруживаются отдельные усиленные рефлекторные реакции, изменения зрачков, отеки, цианоз рук и ног, усиленное выделение пота со специфическим запахом, «сальное лицо», характерная пигментация, трофические расстройства. Все то, что доступно прямому наблюдению, постепенно и методично дополняется специальными данными, касающимися динамики изменения веса тела, задержек менструации и т. д. В последние десять лет физиологические исследования осуществляются с учетом всех достижений современной медицины. Кое-что выявлено случайно в бесконечной массе накопленных данных; но есть и такие находки, которые дают ясное представление о соматических явлениях, продуцируемых физиологическими процессами при психозе. Приведем несколько примеров.

Колебания веса тела у психически больных достигают огромных значений; этот соматический симптом характеризуется многозначностью. При остром психозе возможно полное истощение и глубокий маразм, тогда как при выходе из острой фазы – значительное увеличение веса тела; таким образом, изменение веса тела может быть важным показателем того, как протекает болезнь. Вес тела возрастает при выздоровлении, а также в начале хронической деменции, которая может наступить после острой фазы (следовательно, увеличение веса без улучшения психического состояния – это опасный симптом). В последнем случае иногда наблюдается явная склонность к перееданию и обрюзгший habitus. Потеря веса до 10 килограммов и более наблюдается при тяжелых психических потрясениях, длительных депрессивных состояниях, самых разнообразных нервных расстройствах. В отдельных случаях сложно определить, служит ли изменение веса тела преимущественно сопровождением болезненного соматического процесса, ответственного также и за психические расстройства, или оно является прямым следствием самих психических событий. По-видимому, встречаются связи обоих типов. Я неоднократно наблюдал больных с травматическими неврозами, которые каждый раз, попадая в лечебницу, теряли – несмотря на отличное питание – по нескольку килограммов; вероятно, это происходило потому, что складывающаяся ситуация каждый раз вызывала у больных чувство крайнего отчаяния.

Райхардт[193] исследовал связь между весом тела и течением мозговых или душевных заболеваний. Согласно его данным, вес тела и состояние психики выказывают значительную меру взаимной независимости, так что сколько-нибудь надежные соотношения установить невозможно. Например, он наблюдал серьезные колебания при некоторых острых психозах; для состояний слабоумия и конечных состояний, вообще говоря, характерна стационарная кривая веса тела, для заболеваний мозга (например, паралича) – частые эндогенные увеличения и уменьшения веса, а для кататонических синдромов – потеря веса вплоть до крайнего истощения. В противоположность флюктуациям с длительным периодом, кратковременные флюктуации, как оказалось, обусловлены колебаниями водного обмена организма.

Прекращение менструаций – частое явление при психозах. Согласно подсчетам Хаймана[194], это явление характеризуется следующей частотой:

В большинстве случаев менструации прекращаются только после появления психических симптомов. Часто прекращение менструаций совпадает с началом потери веса. Когда вес начинает увеличиваться, менструации восстанавливаются (так происходит и при выздоровлении, и при наступлении хронического слабоумия).

В единичных случаях при шизофрении обнаруживается синдром Кушинга. По мере развития шизофрении он обычно ослабевает. Опухоль гипофиза исключается. Это показывает, что «шизофренические процессы стремятся охватить сферу гормональной активности»[195].

Многочисленные исследования обмена веществ, анализы крови, мочи и т. д. пока не поддаются однозначной оценке. Иногда они могут косвенно указывать на нечто существенное, но чаще растягиваются до бесконечности и не приводят ни к чему интересному. При некоторых формах шизофрении – особенно кататонической, – а также при паралитическом ступоре метаболизм замедлен. Благодаря современным методам исследования патологии обмена веществ удалось прийти к выявлению некоторых фактов, относящихся к параличу, шизофрении, эпилепсии, циркулярному психозу.

Необычайно подробные и дотошные работы Йессинга[196] открыли новую главу. Автор не стремился к коллекционированию большого количества данных ради статистических сопоставлений (подобный метод может считаться в лучшем случае вспомогательным, но не собственно исследовательским). Вместо этого он тщательно и многосторонне, день за днем исследовал нескольких больных; его цель состояла в том, чтобы оценить изменения в их физическом состоянии и сравнить эти изменения с динамикой психического заболевания. Он стремился исследовать не единичный физиологический феномен, а комплексное целое, включая анализ крови, мочи, фекалий, метаболизма и т. д. Наконец, он осуществил тщательный отбор случаев: ему было важно, чтобы диагноз был абсолютно однозначным, картины – типичными и удобными для исследования. Каждый отдельный случай – среди которых есть поистине классические – был описан им во всех подробностях.

Замысел состоял в том, чтобы выявить физиолого-химический синдром, характеризующийся определенным внутренним постоянством и коррелирующий с конкретными формами кататонического ступора и возбуждения. Йессинг воздерживается от причинных объяснений (он не пытается ответить на вопрос, что является детерминирующим фактором – сома или психея). Он лишь указывает, что мы имеем дело с результатами периодической стимуляции ствола головного мозга. В аномальных состояниях накопление азота, характерное для периода бодрствования, переходит в свою противоположность: во время кататонического ступора или кататонического возбуждения имеет место своего рода «излечение» от избытка азота.

Затем был осуществлен ряд исследований, указавших на новые загадки, а именно – на серьезные изменения, не имеющие явных причин того рода, который обычен для соматических болезней.

Ян и Грефинг[197] обнаружили сгущение крови: усиленное образование красных кровяных телец (увеличение числа эритроцитов и юных форм; костный мозг при вскрытии не желтый, а красный) при одновременном уменьшении скорости разрушения красных кровяных телец. Такая картина не наблюдается ни при каких других болезнях. Они приписали это явление – наряду с некоторыми другими соматическими явлениями – «наводнению» («Überschwemmung») крови каким-то токсичным веществом, образующимся в процессе белкового обмена и оказывающим то же действие, что и гистамин в опытах на животных. Все это выявилось при исследовании случаев летальной кататонии, которая уже до того была описана достаточно подробно.

Во всех этих работах речь идет о частных картинах или ограниченных типах, но не о познании соматопатологии шизофрении в целом. Поэтому нам не приходится рассчитывать на выявление общих закономерностей; на нашу долю остается небольшое число классических случаев и великое множество текущих противоречий. Например, Ян и Грефинг не обнаруживают разрушения красных кровяных телец при летальной кататонии, тогда как Шайд[199], в связи с исследованием кататонических эпизодов, указывает на нечто прямо противоположное: понижение содержания гемоглобина и появление продуктов его распада.

В связи со всеми этими находками естественно было бы думать о соматической болезни, ведущей себя, по существу, так же, как и все прочие соматические болезни. В подтверждение этого можно привести тяжелые соматические симптомы, а в аспекте психологии – сходство между шизофреническими переживаниями и переживаниями при отравлении мескалином (и другими ядами). Это указывает на существование какого-то агента, который еще предстоит выявить в качестве исходной причины. Против этой гипотезы, однако, свидетельствует отсутствие патологоанатомических данных, которые могли бы указывать на причину, а также необычные отклонения в соматических показателях – например в тех, которые относятся к типологии расстройств системы кровообращения. Новые находки производят глубокое впечатление. Их значение все еще не вполне ясно. Многое решится после того, как удастся выяснить, могут ли те же расстройства в принципе встречаться и у животных или болезнь в целом присуща только человеку. В любом случае мы имеем дело с явлением, относящимся к природе человека, с процессом, происходящим на уровне той основы человеческого бытия, где телесное и душевное пока неразделимы.

Говоря о соматическом сопровождении событий психической жизни, мы просто регистрируем связи (например, связь между страхом и расширением зрачков) и тем самым делаем их частью нашего знания. Но любой разговор об экспрессивных проявлениях психической жизни необходимым образом подразумевает наше понимание соматических явлений с точки зрения того, что хочет выразить душа: например, в смехе мы непосредственно усматриваем выражение веселья. Экспрессивные явления всегда характеризуются свойством объективности: они доступны чувственному восприятию, выступают в качестве очевидных фактов, могут быть сфотографированы или запечатлены каким-либо иным способом. С другой стороны, они всегда субъективны, поскольку одно только чувственное восприятие не выявляет в них никакой выразительности; с точки зрения наблюдателя, они начинают что-либо выражать только при условии понимания их смысла и значения. Следовательно, проникновение в смысл экспрессивных явлений требует чего-то иного, нежели простая регистрация сугубо объективных фактов из сферы соматического. Существует мнение, будто любое понимание экспрессии зиждется на выводах, сделанных по аналогии с собственной психической жизнью, а затем примененных к психической жизни других людей. Но в действительности выводы по аналогии представляют собой не что иное, как фантом. Точнее было бы сказать, что наше понимание характеризуется непосредственностью и не нуждается в рефлексии: оно достигается молниеносно, в самый момент восприятия. Мы понимаем и такие экспрессивные проявления, которых мы никогда не наблюдали у самих себя (только от человека далекого будущего можно было бы ожидать, что он станет исследовать себя перед зеркалом). Известно, что дети, еще не овладев речью, понимают чужую мимику. Более того, до определенной степени экспрессивные проявления понятны даже животным. Для объяснения экспрессии призывается психологический процесс эмпатии (вчувствования). Проблема адекватности объяснения, достигаемого таким путем, – это проблема не методологическая, а психологическая. Понимание экспрессии всегда непосредственно; наше сознание усматривает в ней нечто окончательное, обладающее свойством прямой объективности. В другом человеке мы видим не самих себя, а именно другого человека или некое само в себе осмысленное целое; возможно – чужие переживания, которые в данной форме нам самим не знакомы. Тем не менее нам не следует некритически воспринимать собственное понимание экспрессивных проявлений как нечто истинное и имеющее ценность уже в силу своего непосредственного характера. Утверждать подобное было бы неверно даже по отношению к простому чувственному восприятию: ведь даже на этом уровне каждая отдельная частность контролируется всей совокупностью нашего знания; даже в области чувственного восприятия возможны обманы. То же относится и к пониманию экспрессии, но здесь обманы восприятия значительно многочисленнее, а контроль за ними осложнен, поскольку выводы по аналогии приходят лишь во вторую очередь; каждое отдельное экспрессивное проявление может иметь множество различных смыслов, и понять его удается только в связи с каким-то определенным целым. Мера живости и глубины нашего понимания экспрессии также характеризуется изменчивостью. Понимание связано с опытом человека, с его судьбой, с широтой, глубиной и полнотой его познаний. Поэтому люди недалекие последовательно отрицают всякую ценность понимания экспрессии. В этой области господствует склонность к банальным толкованиям и насильственному втискиванию наблюдаемых явлений в рамки собственных предрассудков. Не следует забывать, что знание о психической жизни других людей может быть получено только через понимание экспрессии. Проявления способностей как таковые, соматические сопровождающие явления как таковые, даже наше понимание содержания чужого разума как нечто сугубо объективное – все это также помогает нам познать чужую душу, но лишь косвенным образом.

Фундаментальная методологическая ошибка состоит в неразличении аспектов – в частности, в отождествлении любых соматических сопровождений и последствий с экспрессивными проявлениями. Конечно, они являются таковыми, но лишь в той мере, в какой могут быть «поняты» как выражения душевной жизни – например, мимические. Аффективно обусловленное усиление перистальтики кишечника не может считаться экспрессивным движением; по существу, это не более чем сопровождающий симптом. Для понимания экспрессии не существует отчетливых границ. Нельзя сказать, что расширенные зрачки «поняты» нами как явление, сопровождающее страх; но, зная о существовании соответствующей связи и имея возможность неоднократно наблюдать ее проявления, мы легко отождествляем свое теоретическое знание со способностью к непосредственному восприятию чужого страха. На деле же наше понимание всецело обусловлено тем, что мы улавливаем экспрессивные проявления страха. С точки зрения нашего рассудка расширенные зрачки как таковые не имеют внутренней связи с аффектом страха. Помимо страха на ум могут сразу же прийти и совершенно иные причины этого феномена – например воздействие атропина. Аналогично обстоит дело и с настойчивой и непрекращающейся потребностью в дефекации и мочеиспускании. В соответствующей ситуации и при наличии других, чисто экспрессивных проявлений мы понимаем, что данная потребность обусловлена каким-то сильным аффектом; в противном же случае мы, скорее всего, отнесем ее на счет какого-то чисто соматического расстройства.

В формах и движениях мы воспринимаем прямые проявления психической жизни или психического состояния. Рефлексия по поводу подобного типа восприятия неизбежно порождает сомнения относительно его ценности для понимания эмпирической действительности. Мы прибегаем к использованию универсальной символики; личность и движения любого человека мы видим совершенно непосредственно, не как математические уравнения или совокупность доступных чувственному восприятию качеств, а как нечто живое, наделенное неповторимым характером и значением. Ради достижения методической ясности стоит рассмотреть различные способы нашего видения форм.

Понимание экспрессии занимает свое место в рамках этого универсального мира, где «душа всех вещей» становится доступной человеческому созерцанию. Душа, этот внутренний элемент, проецируется вовне, принимая облик форм и движений человеческого тела, доступных нашему восприятию в качестве экспрессивных проявлений. Но душа, о которой здесь идет речь, радикально отличается от психической субстанции в природно-мифологическом смысле. То, что мы понимаем как экспрессивное проявление души, принадлежит к эмпирическим реалиям мира. Оно доступно нам, оно выступает как некий ответ, мы трактуем его как эмпирически действенную силу. Здесь возникает решающий вопрос: как отличить явления, служащие действительным выражением душевной жизни, от таких явлений, которые обусловлены случайным ходом событий соматической жизни? И далее: какие явления можно считать выражением душевной жизни в том же смысле, в каком ветка характеризуется формой, облако – очертаниями, а вода – течением? Чувствительность к форме и движению есть необходимое предварительное условие нашего восприятия экспрессии как таковой; но для того, чтобы оно развилось в знание эмпирически реальной психической жизни, требуется нечто большее.

Теоретический ответ дать несложно. Эмпирическое подтверждение достигается, во-первых, благодаря демонстрации связи, существующей между понятой экспрессией и остальными реалиями человеческой жизни, доступными нам в форме речи и т. д.; во-вторых, мы можем тестировать одни экспрессивные проявления относительно других; наконец, в-третьих, мы можем постоянно соотносить каждую частность с определенным целым. Понимание экспрессии – это то же, что и понимание целого: ведь частности могут быть малочисленными и обманчивыми, и адекватное их понимание возможно только в терминах того целого, формированию которого они служат. Таков естественный круговорот понимания, и психология экспрессивных проявлений также следует этому общему правилу.

Экспрессивные проявления могут исследоваться двумя различными путями.

Экспрессивные проявления могут быть подразделены следующим образом: (1) материал для физиогномики – учения об устойчивых конфигурациях лица и тела (телосложении), понимаемых как экспрессивные проявления психической жизни; (2) материал для исследования непроизвольных мимических движений, которые, безусловно, представляют собой непосредственные и быстро исчезающие проявления психической жизни; (3) материал для графологии: психолог, исследующий в качестве одного из экспрессивных проявлений психической жизни почерк, имеет перед собой жест, превращенный в своего рода застывший объект и в силу этого легкодоступный исследованию.

Физиогномика – это наиболее проблематичная область экспрессивных проявлений; высказывались сомнения относительно того, имеет ли она к ним отношение вообще и не должна ли она ограничиваться только теми устойчивыми признаками, которые то и дело возникают вследствие мимических движений в качестве своего рода «застывшей мимики» (таковы, например, «складки мысли» на лбу). Считается, что только такие явления доступны пониманию. Не имея собственного принципа, они отчасти могут рассматриваться как проявления экспрессивной мимики.

Когда психиатр задумывается о характерной внешности многих из своих больных, часто подсказывающей диагноз с первого же взгляда, он приходит к выводу, что лишь очень немногие ее признаки обращают на себя внимание именно как экспрессивные проявления психической жизни. Ни одно из тех явлений, благодаря которым во внешности больного отражаются происходящие в его организме соматические процессы, не принадлежит к сфере экспрессивных проявлений психической жизни.

Когда мы, видя перед собой горбуна, невольно приписываем ему горький, саркастический склад ума, это обусловлено некоторыми привходящими моментами. Возможно, горбун приобрел свое уродство вследствие перенесенного в детстве повреждения позвоночного столба, то есть без всякого вмешательства психических факторов. Но иногда такие уродства или некоторые другие разновидности физического страдания влекут за собой психические последствия: может развиться чувство озлобленности, и то обстоятельство, что это случается достаточно часто, склоняет нас к ошибочному предположению, будто горб и озлобленность неотделимы друг от друга. Бывает, что озлобленность написана на лице и отражается в поведении; тогда горб только усиливает наше впечатление, но это вовсе не то, что мы называем экспрессивным физиогномическим проявлением. Вообще говоря, мы должны отчетливо представлять себе, что соматические рамки, начиная с раннего детства, играют значительную роль в формировании самосознания и поведения человека. В течение всей жизни мысли человека о себе и своей внешности подвержены воздействию того, какой у этого человека рост, насколько он физически развит, красив или уродлив – притом что все эти обстоятельства изначально не имеют ничего общего со сферой психического. Личность человека моделирует себя согласно тому, каковы конфигурации его тела; психическое развитие осуществляется при помощи тела и в постоянном взаимообмене с ним, так что соматические конфигурации и психическая жизнь взаимодействуют, даже несмотря на свою изначальную отчлененность друг от друга. У разных людей мы обнаруживаем разную степень внешнего взаимного соответствия физических и душевных признаков. В одних случаях мы усматриваем их единство, тогда как в других случаях, скажем, душевная природа может не соответствовать тучности тела, или же флегматический темперамент может сочетаться с костлявой фигурой. В каждом отдельном случае первичные соматические факторы воздействуют на физическую конфигурацию, и психическая субстанция ведет себя в соответствии с ними; но по существу они не совпадают с ней, ибо не являются ее экспрессивными проявлениями.

Оставляя в стороне любые проявления мимики – в том числе и «застывшей», – любые физические следы болезней, любые явления, которые мы могли бы связывать с психикой на правах первичных соматических причин, приводящих к понятным изменениям психической субстанции, мы тем не менее не можем отрешиться от впечатления, что соматическая феноменология личности содержит что-то еще. Речь идет об устойчивой физической (телесной) форме или облике (Gestalt) личности; эту форму мы обозначаем термином физиогномия (Physiognomie). Это – неповторимое индивидуальное качество, которое развивается вместе с самой личностью и в течение всей ее жизни способно претерпевать лишь очень медленные и ограниченные изменения. Оно стремится окончательно оформиться после завершения периода половой зрелости, хотя иногда это окончательное оформление происходит несколько позднее. В той мере, в какой физический облик человека не связан с эндокринно обусловленным органическим дефектом (наподобие микседемы, акромегалии и т. п.) и действительно выражает то, как данный человек живет, мы можем называть его «физиогномией». Один лишь взгляд на понятую таким образом физиогномию позволяет нам обрисовать соответствующую психическую жизнь – правда, в самых общих чертах, но, несомненно, так, что в самой этой картине будет ощущаться определенная, присущая данному индивиду психическая атмосфера. Развивая эти первоначальные впечатления и пытаясь свести это «чувство» к определенному знанию, мы приходим к необходимости выбирать между двумя возможностями, отличающимися друг от друга как теоретически, так и методологически. Любое осознанное обсуждение данной проблематики должно основываться на строгом различении этих двух альтернативных путей.

Описанные только что пути исследования абсолютно гетерогенны в методическом отношении. Первый путь поначалу широко открыт для самых разнообразных интерпретаций, использующих телесные конфигурации в качестве символов; но затем он опасным образом сужается и заводит в тупик предвзятых классификаций, однозначных утверждений и банальностей. Второй путь, состоящий в объективном изучении исчислимых факторов, по ходу действия утрачивает определенную форму: несмотря на достигнутую меру точности, исследователь оказывается ограничен набором простейших элементов, бесконечных корреляций и постоянно умножающихся данных, которые так и не сообщают ничего нового. Символическая суть физиогномического исследования требует подтверждения в виде какого-либо точного анализа, но в ходе такого анализа не удается достичь ничего конструктивного. Подходящим материалом для физиогномического исследования могли бы быть простые, объективные факторы, но им часто недостает хоть сколько-нибудь очевидного символического значения.

В настоящей главе мы ограничимся лишь первым подходом, полагая его единственным по-настоящему физиогномическим. Мы поразмыслим над этим удивительным в своем роде способом рассмотрения тела, головы и рук. Физиогномические суждения бывают основаны на данных трех родов:

1. Единичные формы. Единичные признаки обычно понимаются как характерологические симптомы, «знаки», на основании которых мы судим о сущности данного человека. Как правило, область физиогномического исследования кончается именно здесь; но стремление развить ее в этих пределах до степени позитивной науки приводит к абсурду. Любые утверждения, сделанные в рамках исследования единичных форм, очень скоро опровергаются действительным опытом. Кроме того, достаточно нелепое впечатление производит убежденность, будто характер человека может проявить себя через грубую, измеримую форму: ведь характер – это прежде всего высокодифференцированные структуры, не подчиняющиеся простым и однозначным концептуальным формулировкам[202].

2. Вместо того чтобы использовать «знаки» в качестве симптомов человеческих качеств, мы внутренне поддаемся воздействию осмысленных форм. Мы погружаемся в морфологическую целостность, из которой ничего нельзя вывести, но которая позволяет непосредственно увидеть нечто, относящееся к сфере психического и выявляющееся в виде естественного единства головы, рук и тела, видимого нашим внутренним взором. В ситуациях подобного рода едва ли приходится говорить о научном определении или сообщении; скорее речь должна идти о портрете, о представлении в художественной форме. Такое представление касается едва заметных, почти неосязаемых отклонений, способных изменить комплекс отражающихся на лице «характерологических» признаков; оно охватывает свойства, которые невозможно «уловить» математическими и рациональными методами и которые доступны только взору художника, легко поддаются шаржированию, но не оказывают существенного воздействия на характер в целом. Несомненно, физиогномическому исследованию – по меньшей мере в настоящее время – научить невозможно; тем не менее благодаря художникам мы обладаем неисчислимым количеством физиогномически характерных портретов, типизаций, неконцептуализированных смыслов[203]. Вплоть до настоящего времени видение формы не удается примирить с измерением количества или пропорций. В случае грубых соотношений измерение выглядит более надежно, чем наша собственная оценка; но для тонких морфологических соотношений, с которыми мы имеем дело в физиогномике, глаз служит несравненно более чувствительным и точным инструментом.

3. Наконец, в телесных конфигурациях есть значение, которое выходит за рамки психологии. Это значение улавливается художником, который преобразует телесные конфигурации согласно собственному внутреннему видению, избирая преувеличенные, раздутые, искривленные, угловатые формы, но при этом вовсе не стремясь к карикатурному изображению преувеличенно выраженных душевных свойств. Человеческая форма вписывается в универсальную символику всех форм и конфигураций мира; человек рассматривается уже не столько в своем психологическом, сколько в метафизическом значении. Физиогномия утрачивает всякое значение, но это отнюдь не снимает необходимости научно решить вопрос о том, где и как следует провести черту, отграничивающую специфический символизм человеческой души, выявляемый в рамках физиогномики, от универсального, метафизического символизма Космоса. Именно из-за нерешенности данного вопроса человеческая физиогномика как наука с определенным набором устойчивых понятий все еще кажется столь сомнительной.

Эмпирически значимое исследование физиогномики может быть осуществлено только в той области, о которой говорится в пункте 2, – то есть в области символизма морфологических целостностей. Здесь мы можем попытаться разработать методическое теоретическое и практическое учение физиогномического видения человека, или учение о том, что значат определенные физиогномические признаки с точки зрения содержания психической жизни.

Что касается методического аспекта, то врожденная способность усматривать осмысленные формы может культивироваться благодаря специальным упражнениям, направленным на оттачивание видения с помощью описаний, а также благодаря таким методам, как использование схематических изображений и тщательно отобранных и дополняющих друг друга фотографий, анализ творчества выдающихся художников, развитие способности наблюдать за поведением живого организма и – при возможности – измерять его: ведь несмотря на то, что числовые данные сообщают нам скудную информацию, они предоставляют хорошую возможность для осмысления нашего видения объектов. Постоянным вознаграждением за такой методический подход служит приумножение фактического опыта наблюдателя, не перестающего всякий раз убеждаться в неисчерпаемости данного способа постижения сущности человека. Его видение человеческой природы расширяется – даже несмотря на то, что объем собственно научного знания при этом, по существу, остается тем же. Он приобретает знание если не в концептуальном, то, во всяком случае, в зрительном смысле[204].

В аспекте содержания можно постулировать значение определенных физиогномических признаков, разработать классификацию фундаментальных типов, обрисовать схемы бинарных оппозиций и измерений и в итоге классифицировать любого человека. Такая систематика физиогномических типов всегда считалась сомнительной.

Придерживаясь изложенных здесь воззрений на методы и историю исследований в области физиогномики, мы не можем не испытывать определенных сомнений относительно того, способно ли научное исследование дать хоть сколько-нибудь надежные плоды и тем самым вытеснить интуицию; это, однако, не должно служить основанием для игнорирования и забвения физиогномики как таковой. Хотя точное научное исследование в рамках физиогномики невозможно, она служит удачным средством для развития нашей чувствительности к форме. Наша способность реагировать на формы и конфигурации возрастает и культивируется благодаря представлению их как конкретных, доступных наблюдению целостностей, которые мы вполне можем принять, не придавая им при этом статуса данных, заслуживающих широкого эмпирического применения. Они скорее создают для нас некую «атмосферу», без которой, приступая к исследованию наших психиатрических реалий, мы были бы явно беднее. Благодаря художественному подходу мы получаем в наше распоряжение некий ни с чем не сравнимый элемент; но психиатр в нас всегда пытается представить наблюдаемые формы «типологически». Так или иначе, в данном случае на нас воздействует не столько «теория», сколько «искусство», обогащающее наше видение, но не понятийный аппарат.

1. Одним из опытов этого рода была знаменитая в свое время теория дегенерации (вырождения). Предполагалось, что в морфологических отклонениях физических конфигураций обнаруживается дегенеративная природа человека (так называемые знаки вырождения – stigmata degenerationis). Выявляются также характер человека, его предрасположенность к нервным или душевным болезням и в особенности его преступные наклонности.

Теория дегенерации пыталась проникнуть в глубинный субстрат жизни, из которой одновременно проистекают как психические, так и соматические явления. Предполагалось, что психическая дегенерация, выявляемая при психопатиях, психозах и слабоумии, дает о себе знать также и в соответствующих отклонениях от нормативной соматической конфигурации. В этой теории есть нечто интуитивно приемлемое для современного мышления; но все ее попытки сделаться чем-то большим, чем простое интуитивное постижение соматических конфигураций, привели лишь к крайнему сужению сферы ее применения.

В качестве дегенеративных (здесь мы не касаемся феномена прогрессирующего вырождения) должны трактоваться определенные признаки, выявляемые на уровне конституции, передающиеся из поколения в поколение в рамках одной семьи и сообщающие членам этой семьи некую характерность, распознаваемую иногда благодаря чрезвычайно слабо выраженным свойствам[211]. В подобных случаях признаки дегенерации бывают связаны с аномалиями нервной системы или других соматических систем. Они возникают вследствие нарушенного развития и группируются в типичные синдромы морфологических и функциональных признаков (тремор, глухота и т. п.). Наиболее значимым примером может служить status dysraphicus.

Неоднократно подчеркивалось, что признаки подобного рода встречаются и у здоровых людей, тогда как при многих серьезных психических аномалиях их не бывает; тем не менее теория вырождения сыграла достаточно значительную историческую роль, и при всем критическом к ней отношении не следует сомневаться в ее достоинствах. Мы можем отвергать ее с научной точки зрения, но замолчать ее невозможно. Нам не приходится ожидать от нее практических последствий, но одновременно мы не можем остаться равнодушны к описанным формам. Дегенерация – это такое понятие, которое упорно не выдерживает испытания эмпирическими фактами. Поверхностное впечатление, будто с его помощью можно сказать нечто ценное о последних источниках жизни, не подтверждается. Тем не менее в одном отношении понятие дегенерации приносит пользу. Оно способно поддержать живой аналитический интерес к чему-то такому, что мы интуитивно замечаем, но не можем теоретически объяснить. С другой стороны, оно означает, что мы с самого начала оставляем в стороне исследования в области собственно физиогномики и трактуем признаки дегенерации в качестве симптомов – то есть отказываемся от физиогномического видения в пользу некоего суррогата естественной науки. Свойственный физиогномике символизм исчезает, но занявшая его место частная связь между симптомом и дегенеративным заболеванием не может быть принята на правах медицинского факта[212].

2. Кречмер[213] разработал методологически сходную, но по существу совершенно отличную концепцию связи между телосложением и свойствами психики. Помимо «диспластических» типов (весьма редких), он различает три основных типа телосложения: астенический (лептосомный), атлетический и пикнический. Его описания в основном сводятся к следующему.

Кречмеровская теория связи между телосложением и характером – это лишь одна из составных частей значительно более объемной концепции человека как целого, о которой мы будем говорить ниже (см. главку «г» § 2 главы 13). Здесь необходимо сказать следующее: кречмеровские типы суть интуитивно воспринимаемые формы, которые обогащают и проясняют наше видение, подобно искусству, но отнюдь не так, как это должна была бы делать система научных понятий. Мы чувствуем, что по аналогии с тем, как в морфологической дегенерации усматриваются психические отклонения, определенная разновидность телосложения может служить симптомом определенного типа характера – что с такой живостью описано Кречмером. Но эмпирически это обогащение нашего видения ничего не значит и не позволяет нам делать какие бы то ни было выводы. Когда единичные, отчетливо выраженные случаи вступают в эмпирическое противоречие с теорией, последняя полностью обесценивается, несмотря на всю свою тщательную разработанность; с другой стороны, теория, взятая сама по себе, отнюдь не заслуживает нашего пренебрежения.

Неразрешенным остается следующий парадокс физиогномики: мы не знаем почти ничего, но наша любознательность подталкивает нас к поиску удовлетворительных и наглядных форм даже там, где нет точного концептуального знания, на основании которого можно было бы строить суждения. Ступив на этот путь, мы вынуждены долго блуждать до того, как возникнет наконец возможность предугадывать и схематизировать. Лихтенбергу принадлежит следующее суждение: «Я неизменно наблюдал, что люди, ожидающие от искусства физиогномики слишком многого, обладают ограниченным знанием о мире. Лучшие физиогномисты – это люди с обширными знаниями; они-то не ждут от правил ничего особенного». И: «Физиогномика – это самое обманчивое (если не считать пророчества) из человеческих искусств, когда-либо измышленных экстравагантными умами».

Почерк особенно удобен для исследования экспрессивных движений, поскольку он представляет собой фиксацию движения и, следовательно, сравнительно хорошо поддается объективному анализу. Симуляция обычно не играет существенной роли. У большинства людей мимика включает в себя известный элемент театральности. Существует множество разнообразных движений – начиная от жестов смущения (таких, как почесывание головы, подергивание пуговиц и т. п., которые, подобно некоторым разновидностям смеха, призваны что-то скрыть) и кончая повседневными мимическими движениями, благодаря длительному упражнению и привычке ставшими частью естества, – все значение которых сводится к тому, что они окружают человека стеной условных экспрессивных проявлений, маскирующих его действительное «Я». В гораздо меньшей мере это относится к почерку. Исследование последнего имеет тот недостаток, что для получения сколько-нибудь значимых результатов требуется устоявшийся, более или менее оформившийся почерк. Чтобы не слишком отклоняться от нашей основной темы, мы не входим в детальное обсуждение графологического понимания характера, темперамента и настроения, равно как и регулярных изменений, имеющих место под воздействием различных аффектов, процессов, связанных с развитием личности, аномальных психических состояний и различных экспериментальных условий[229].

Подобно любым доступным пониманию явлениям, почерк может быть понят только как некая целостность; каждая отдельная особенность почерка вступает в настолько сложные связи и выказывает настолько многообразные возможности, что лишь максимально тщательный и подробный анализ способен дать нам хоть сколько-нибудь отчетливую картину. Исследование Клагеса[230] показывает, как даже простое давление пера на бумагу при письме способно привести нас к психологии личности в целом – конечно, при условии, что мы рассматриваем прилагаемое усилие как род экспрессивного движения. Прежний метод интерпретации некоторых специфических «знаков», наблюдаемых в почерке, ныне полностью отвергнут.

Письмо душевнобольных[231] исследовалось главным образом со стороны неврологических расстройств и с точки зрения содержания; однако оно едва ли привлекало внимание исследователей в качестве одной из форм психической экспрессии. Письмо больных прогрессивным параличом было описано достаточно давно; для него характерны пропуски и удвоения букв, смысловые ошибки, тремор и атактические явления при движении пера по бумаге. Некоторые шизофренические процессы удивительным образом отражаются в письме в форме повторения слова или буквы в тексте, который в остальных отношениях вполне связен, а также в форме фантастических украшений и орнаментов стереотипно-маньеристического свойства. Во многих случаях органического слабоумия письмо в конце концов вырождается в совершенно бесформенные каракули. Такое расстройство, как аграфия, аналогично афазии: здоровые во всех прочих отношениях пациенты больше не могут читать или записывать слова или не могут ни того ни другого. Больные аграфией пишут бессмысленные буквы и слоги, подобно тому как больные с сенсорной афазией говорят парафазически. При маниакальных и депрессивных состояниях письмо выказывает типичные изменения, касающиеся размера букв, давления и формы (Г. Майер [G. Meyer]; Ломер [Lomer]).

Экспрессивные явления мы противопоставляем всем тем объективным психическим феноменам, смысл которых вкладывается в них индивидом, обусловливается его осознанными намерениями, реализуется им самим. Прежде чем понять самое душу, мы должны понять этот смысл. Так в доступных нашим ощущениям данных, относящихся к устной и письменной речи и поведению, мы постигаем объективный смысл, рациональное содержание, осознанную цель и эстетический аспект. Для того чтобы человек мог что-либо увидеть, необходимо наличие таких предпосылок, как способность к чувственному восприятию движения и формы и определенная достоверность впечатления; аналогично для постижения объективных порождений психической жизни также необходим некоторый набор исходных предпосылок, а именно – широкое понимание духовного мира человека и достаточно богатый опыт. Прийти к широкому пониманию – это значит сделать первый шаг; уже после этого мы приобретаем способность к непосредственному постижению смысла как выражения данной, и именно данной, отдельно взятой души. Здесь мы сталкиваемся с теми же проблемами, что и при исследовании психологии экспрессивных проявлений.

Объективированные смыслы, о которых здесь идет речь, мы подразделяем на две категории: действия в окружающем мире и порождения чисто духовного творчества. Чтобы прийти к ясным понятиям, мы прежде всего должны дать методически последовательное описание действий и творчества – по аналогии с тем, как мы описывали почерк, движения и физиогномические показатели. Чем более фундаментально содержание, с которым нам предстоит иметь дело, тем важнее для нас отвлечься от реалий повседневности и здравого смысла и обратиться к поиску подходящего понятийного аппарата и методологии (например, из области лингвистики, эстетики, гуманитарных наук и т. п.). Впрочем, вплоть до настоящего времени психопатология ограничивалась лишь самыми простыми объективными проявлениями.

Все эти объективные смыслы могут быть поняты, в частности, в аспекте непроизвольных психических проявлений; именно данный аспект cообщает им определенную «тональность», «мелодию», стиль, атмосферу. Поскольку это так, любые явления подпадают под определение экспрессивных (выразительных) и, соответственно, в самом широком смысле обладают собственной выразительной «физиогномией». Сам Гете проявлял интерес к физиогномическим штудиям Лафатера (Lavater). Он расширил рамки физиогномики до такой степени, что включил в нее любые проявления человеческого:

Этот органический, всеохватывающий взгляд на человека и его поведение в собственном личностном мире обеспечивает необходимую основу для любого частного анализа. Чтобы такой анализ был результативным, необходимо прежде всего дифференцировать наши понятия. Рассматривая данные по отдельности, мы различаем: поведение в форме устойчивых повадок, жестов и движений, посредством которых человек «подает» себя окружающим и себе же самому; способ формирования человеком своей среды: одежды, жилища и других компонентов; образ жизни в целом – образ действий человека и избираемые им пути, характеристики его поведения и сформированной им окружающей среды как целостных феноменов, постоянные, повторяющиеся изо дня в день формы поведения человека; преднамеренные действия: присущие данному, и только данному, индивиду волевые акты, направленные на достижение определенных целей и осуществляемые с полным сознанием всех возможных последствий.

Совокупность этих данных обеспечивает нам по меньшей мере некоторое представление о личностном мире больного, о том, что именно переживается им как его собственная реальность. Мы можем непосредственно уловить происшедшую с ним трансформацию, которая воздействует на облик его мира и на образ его жизни в этом мире; иначе говоря, мы можем уловить новый образ его мира как некую целостность – ту самую неповторимую целостность, которая сообщает ясность и смысл наблюдаемым разрозненным явлениям.

Психическая жизнь вовлечена в беспрерывный процесс самообъективации. Она проявляется вовне благодаря таким неотъемлемо присущим человеку потребностям, как потребность в действии, потребность в самовыражении, потребность в представлении и потребность в общении. Наконец, в свои права вступает чисто духовная потребность – желание воочию увидеть сущее, себя самого и все то, что было обусловлено остальными фундаментальными потребностями. Это последнее усилие по объективации может быть сформулировано в следующих словах: то, что обрело качество объективности, должно быть постигнуто и сформировано как некая общая объективность более высокого порядка. Я хочу знать, что же именно я знаю, и понять, что же именно оказалось доступно моему пониманию.

Основной феномен духа состоит в том, что он вырастает на психологической почве, но сам по себе не имеет психической природы; это объективный смысл, мир, принадлежащий всем. Отдельный человек обретает дух только благодаря своему соучастию в обладании всеобщим духом, который передается исторически и дан человеку в форме, соответствующей каждому данному моменту времени. Всеобщий или объективный дух постоянно присутствует и проявляет себя в обычаях, идеях и нормах общественной жизни, языке, достижениях науки, искусства, поэзии, а также во всех общественных институтах.

Значимая субстанция объективного духа не подвержена болезни. Но болезнь отдельного человека может иметь в качестве своей первопричины то, как именно этот человек соучаствует в жизни объективного духа и воспроизводит этот дух. Более того, почти все нормальные и аномальные события психической жизни так или иначе оставляют своего рода «осадок» в сфере объективного духа – в зависимости от того, каким именно образом объективный дух проявляет себя в том или ином человеке. Но если дух сам по себе не подвержен болезни, как могут быть распознаны его проявления в больном человеке? Во-первых, на основании провалов, то есть того, что отсутствует: выпадений, нарушений, искажений, всего, что противоречит норме в том аспекте, который касается осуществления человеком его долевого участия в жизни духа; во-вторых, на основании особого рода творческой продуктивности, которая указывает на болезнь не столько своими результатами, сколько своими источниками (картины Ван Гога, поздние гимны Гельдерлина); наконец, на основании того позитивного значения, которое больные сообщают этим провалам и аномалиям. Как принадлежность к роду человеческому вообще, так и принадлежность к разряду больных людей проявляется в том, каким образом индивид приспосабливает структуры духа для своих потребностей и как именно он их модифицирует.

Другое фундаментальное феноменологическое качество духа состоит в следующем: для души существует только то, что обрело объективно-духовную форму; с другой стороны, то, что обрело эту форму, обрело в то же время особого рода реальность, которая оставляет свой отпечаток в душе. То, что однажды стало словом, превращается в нечто непреодолимое. Став реальностью благодаря духу, душа одновременно вводится в некоторые пределы.

Наконец, еще одно фундаментальное феноменологическое качество духа состоит в том, что он может стать реальностью, только если его принимает или воспроизводит душа. Истинность этой духовной реальности неотделима от аутентичности тех событий психической жизни, которые служат ее переносчиками. Объективация духа происходит при посредстве структур, речевых форм, разнообразных форм деятельности и поведения; но истинное воспроизведение может замещаться автоматизмом речи, условной мимикой и жестикуляцией. Истинные символы исчезают, уступая место будто бы известному содержанию суеверий; аутентичный источник замещается рационализацией. Соответственно, в душевной болезни существенную роль играют два взаимно противоположных фактора: высшая степень механического и автоматического поведения и потрясающая живость переживаний, всецело захватывающих душу. В болезни осуществляются все экстремальные возможности.

Перейдем к рассмотрению проблем, связанных с духовным творчеством душевнобольных; ввиду огромного масштаба этих проблем мы можем коснуться их здесь лишь в самых общих чертах.

Любое переживание содержит в себе элемент инстинктивного влечения. Во всех наших действиях и страданиях, в наших желаниях, удовольствиях и страхах присутствует нечто инстинктивное; то же можно сказать и о том, как мы ищем, находим, удерживаем и утверждаем найденное, или о том, как мы избегаем, стремимся ускользнуть, обходим, искореняем[272].

(1) Понятие влечения. На вопрос о сущности инстинктивного влечения можно ответить несколькими различными способами. Влечения – это переживаемые нами инстинкты, то есть функции, осуществляемые как следствие некоторого стремления; при этом содержание и цель стремления не осознаются, но порожденные им функции осуществляются таким образом, что в конечном счете сложная цепь целесообразных событий благодаря направленным движениям приводит к должному результату. Влечения – это соматические потребности: голод, жажда, потребность в сне, то есть все те потребности, которые удовлетворяются прямо – при условии, что для этого имеются необходимые средства. Влечения – это формы творческой деятельности; таковы, например, движения тела, развивающие и демонстрирующие его сущность, каким-либо образом выражающие или представляющие его (потребность в выражении, потребность в представлении); таковы и влечения, для удовлетворения которых необходимо целенаправленное усилие (потребность в знании, в художественном творчестве). Влечения – это мотивированные действия, то есть импульсы, цель которых осознана и достигается путем преднамеренного использования подходящих средств.

В любом случае такое расчленение влечения (которое само по себе обладает несомненной целостностью) отражает некоторую попытку интерпретации. С какой точки зрения осуществляется эта интерпретация? Критериями приведенной выше классификации служат: объективно достигаемые цели (влечения как инстинкты), соматические потребности (влечения как побуждения), результаты творческой деятельности (влечения как потребность в творчестве), представления, субъективно предполагаемые цели и задачи (влечения как мотивированные действия). Подобная классификация имеет лишь относительный смысл. Например, половое влечение содержит в себе все перечисленные категории; это инстинкт, проявляющий себя как врожденная, неосознаваемая функция оплодотворения; это соматическая потребность; это творческая деятельность эроса и мотивированные действия, направленные на реализацию эротических идей.

Дальнейшую дифференциацию влечения как целостного состояния можно осуществить и с иной точки зрения. Для этого следует задаться вопросом о том, заключается ли мотив влечения в достижении удовольствия (под «удовольствием» мы в данном контексте подразумеваем только физическое удовольствие), или, если содержание влечения представляет собой цель, достижение которой связано с неудовольствием, это сопровождается приятием возможности болезненных или горестных переживаний; наконец, может ли неудовольствие само по себе служить мотивом влечения. Удовольствие – это выражение упорядоченной, гармоничной биологической функции, цельности и благополучия, способности длить состояния; удовольствие содержится в психической уравновешенности и здоровье. Что касается влечений, то они никогда не бывают устремлены к удовольствию подобного рода; они находятся по ту сторону удовольствия или неудовольствия. Мы можем описать их специфику только в самых приблизительных терминах, через попытку классификации в различных аспектах.

Существуют и другие точки зрения; мы можем, например, дифференцировать влечения на основании некоторых более широких аспектов, относящихся к тому, какое значение они имеют для индивида и коллектива. Так, мы можем принять во внимание отношение индивида к окружающей его среде; в этом случае влечения понимаются в аспекте их происхождения из первичной беззащитности бытия, особенно бытия человека в его собственном мире. Чтобы человек мог выжить, он наделяется инстинктом власти и самоутверждения. Выживание человека как вида обеспечивается «стадным» влечением (чувством общественного). Эти два инстинктивных влечения могут быть ошибочно возведены в ранг абсолютов; тогда все остальные влечения сводятся к этим двум разновидностям, и высшие цели толкуются как всего лишь косвенные пути достижения элементарных инстинктивных целей. С другой стороны, в качестве осмысленного содержания мы можем рассматривать символы и толковать их как средства, язык и заблуждения в процессе самоосуществления влечений. Наконец, мы можем сосредоточить внимание на том диалектическом напряжении, которое возникает в результате душевного движения, на конфликтах, обусловленных противодействием влечению. Мы задаемся вопросом о том, что является субъектом и объектом противодействия. Мы понимаем движение самоконтроля, обнаруживаем то, что не поддается противодействию и, возможно, перерастает в нечто неконтролируемое – причем утрата контроля всегда временна, не абсолютна.

Но какой бы классификации мы ни придерживались, в любом человеческом влечении присутствует некий изначально заданный фундаментальный элемент, который, будучи сам по себе непонятен, служит источником любого понимания. Одновременно во влечении присутствует психический импульс, побуждающий к прояснению этого влечения через его содержание. Понимание влечений и того, как они проявляются, проливает свет на нечто по самой своей природе выступающее как процесс постоянного самопрояснения.

(2) Иерархия влечений (Ordnung der Triebe). Содержание влечений многообразно, как сама жизнь. Любое влечение (Trieb) включает в себя некоторое устремление («напор», Drang) и, значит, движение, как бы «подталкиваемое» энергией переживаемого (согласно Клагесу – «образами» [Bildern]) и ощущаемое в самом устремлении, без сопровождения какого бы то ни было специфического представления или мысли. Соответственно, влечения могут быть дифференцированы на основании своего содержания, и перечисление различных влечений будет столь же бесконечным, как и содержание различных чувств. Важно, чтобы классификация могла отразить фундаментальные свойства влечений; в данной связи было осуществлено множество разнообразных попыток «каталогизации».

В приводимой ниже классификации влечения подразделяются на три иерархических уровня.

Группа 1 – соматические, чувственные влечения: половое влечение, голод, жажда; потребность в сне, влечение к деятельности; удовлетворение, получаемое от сосания, от принятия пищи, от дефекации и мочеиспускания[274].

Основное противопоставление в данной группе – это противопоставление потребности и ее удовлетворения. Каждому из перечисленных влечений соответствует определенный соматический коррелят. Все они позитивны; противостоящих им негативных влечений нет. В негативном отношении к ним находятся только отвращение и пресыщение.

Группа 2 – витальные влечения. Для этого типа влечений характерно отсутствие локализации на соматическом уровне; они направлены на бытие в целом. К витальным влечениям относятся:

(а) Витальные влечения, имеющие значение для наличного бытия в целом (vitale Daseinstriebe): воля к власти – воля к подчинению; потребность в самоутверждении – потребность в самопожертвовании; своеволие – влечение к коллективу (стадный инстинкт); храбрость – страх (агрессивный гнев – боязливая потребность в помощи); самоуважение – влечение к самоуничижению; любовь – ненависть.

В этой группе влечения распределяются попарно; каждое из них имеет свою противоположность. Объективный смысл каждого из них, как представляется, состоит в поддержании и интенсификации жизни; но это осуществимо только ценой конфликта, в силу которого в каждый данный момент возможна и прямая противоположность – уничтожение жизни либо самого индивида, либо кого-то иного, а в пределе и жизни вообще. Полярность двух противоположно направленных влечений часто порождает феномен удивительной в своем роде диалектической взаимозаменяемости.

(б) Витальные душевные влечения (vital-seelische Triebe): любопытство, потребность в заботе о младших, влечение к путешествиям, влечение к покою и удобствам, воля к обладанию.

Влечения этой группы определяются только согласно их содержанию.

(в) Витальные творческие влечения: стремление к самовыражению, представлению, производству инструментов, труду и творчеству.

Группа 3 – духовные влечения: стремление к постижению определенного состояния бытия и к посвящению себя этому состоянию, проявляющемуся в ценностях – религиозных, эстетических, этических или относящихся к воззрениям субъекта на истину, – переживаемых как абсолютные. Анализ этого мира ценностей и его независимое от субъективного психологического опыта объяснение входят в задачи философии. Поскольку речь идет о психологии духовных влечений, можно считать доказанным существование фундаментального переживания, качественно отличного от влечений первых двух групп, характеризующегося исключительной сложностью и проистекающего из преданности человека духовным ценностям; это инстинктивная тоска по ним, когда их не хватает, и ни с чем не сравнимое наслаждение от ее удовлетворения. Когда мы формируем образ человека, нам существенно важно знать, как вся эта группа явлений воздействует на его жизнь. Хотя влечения данной группы могут иногда выступать в крайне ослабленном виде, они ни при каких обстоятельствах не исчезают полностью.

Общим фактором для группы в целом служит влечение к сохранению себя в вечности, причем не в смысле продолжительности во времени, а в том смысле, который предполагает определенную форму временного участия в бытии, пересекающем время[275].

Три перечисленные группы содержат материал, настолько разнородный по своему смыслу, что само понятие влечения кажется на этом фоне сомнительным. Так или иначе, любая классификация подобного рода расчленяет то, что в действительности взаимосвязано. Рассматривая приведенную классификацию как иерархию влечений, мы видим, что влечения каждой последующей группы могут осуществляться только в присутствии влечений предыдущей группы, но не наоборот. к специфическим свойствам человека относится пронизанность всей его инстинктивной жизни влечениями, относящимися к последней группе. Ничто в человеке не тождественно тому, что мы усматриваем в животных, ничто не может быть совершено просто и непосредственно (по словам Аристотеля, человек может быть лишь более или менее подобен животному). С другой стороны, влечения человека не могут быть чисто духовными. Чувственно-соматический оттенок присутствует в любом влечении, но было бы ошибкой полагать, что все более высокие влечения представляют собой лишь завуалированные формы каких-то основных разновидностей. То, что придает процессу определенный колорит, не обязательно служит его основой. Универсальный характер того воздействия, которое оказывает на человека половое влечение, не означает, что именно оно является решающей, а тем более единственной психической силой. В порядке гипотезы можно было бы предложить более умеренный тезис: дух сам по себе бессилен, а источником всех психических сил служат низшие уровни. Иначе говоря, наши глубочайшие переживания и сильнейшие импульсы всегда имеют своим источником низшие уровни нашего бытия. Надо сказать, что этот тезис Шиллера («любовь [сексуальность] и голод правят миром», то есть реализуются только те идеи, которые находят поддержку в естественных влечениях) достаточно спорен. Возможно, он подтверждается в применении к большинству исторических событий, но отнюдь не ко всем эпохам. Он, безусловно, помогает нам понять, как и почему духовные или этические мотивы выдвигаются вперед или даже удерживаются на переднем плане сознания в ситуациях, когда в качестве единственной движущей силы de facto выступают влечения чувственного или витального плана. Но это не значит, что из рассмотрения могут исключаться ситуации, когда истинные духовные и интеллектуальные влечения управляют влечениями низших уровней, используя их в качестве инструментов и источников энергии. Мы не имеем оснований сомневаться в первичности, исконном характере всех наших инстинктивных побуждений; но их взаимодействия и столкновения составляют фундаментальную проблему наличного бытия человека. Достаточно столкнуться с этой проблемой, чтобы перестать верить в любую окончательную и недвусмысленную классификацию влечений в рамках единой и единообразной иерархии.

(3) Аномальные влечения многочисленны и бесконечно разнообразны. Можно упомянуть аномальный аппетит беременных женщин и истеричек, испытывающих потребность в песке, уксусе и т. п.; существуют и такие феномены, как неутолимый голод или аномально сильная жажда, которая может перейти в своего рода страсть[276]. Известны случаи влечения к каким угодно эмоциям любой ценой, к преувеличенным формам выразительной мимики и жестикуляции, к бездействию, бесконечные случаи устойчивого влечения к бродяжничеству, пьянству и т. п. Каждая из этих форм требует особого анализа, который входит в сферу компетенции специальной психиатрии. Извращенные сексуальные и другие инстинктивные (обычно – коррелирующие с типом сексуальности) побуждения – такие, как влечение к страданию и удовольствие от страдания, от боли, от причиняемого насилия, – служат одним из основных объектов исследования в психопатологии. Влечение к жестокости распространено настолько широко, что рассматривается почти как норма. Ницше считал его именно нормой и полагал, что оргии жестокости выступают в качестве фундаментального фактора в истории всего человеческого рода. Подобного рода извращенные влечения, связанные с сексуальной сферой, известны как садизм и мазохизм. Но сексуальная холодность (фригидность) также связана с влечением к причинению страданий, с жаждой власти и могущества, которая проявляется в виде удовольствия от истязаний. Морализаторство также часто бывает проявлением жажды власти и стремления мучить (как говорил Ницше, слово «справедливый» [gerecht] звучит почти так же, как «подвергнутый пытке» [gerächt]). Личности, сыгравшие важную роль в истории духовной культуры, неизменно окружены специфической аурой аномальных инстинктивных состояний – страстной любви-ненависти, садомазохистского наслаждения, фригидной жестокости, жажды господства в любви и т. д. Для того чтобы правильно понять многие духовные движения истории – такие, например, как связь между аскетизмом, жаждой господства, жестокостью (особенно в Cредние века) и почти всеми формами фанатизма, – важно знать, насколько многочисленные и разнообразные формы могут принимать эти аномальные инстинктивные состояния. В истории все это выступает в завуалированных формах; соответствующие сюжеты редко бывают предметом обсуждения и не сохраняются преданием. Определенные выводы часто удается сделать только на основании конкретного, доступного медицинскому исследованию опыта; но иногда в качестве достаточно выразительных иллюстраций могут служить более или менее случайно сохранившиеся документы или суждения. Понимание извращенных влечений дополнительно оттеняет действенность здоровых инстинктивных состояний и позволяет почувствовать чистую атмосферу страсти, свободной от всяческих извращений и духовных трансформаций. Представляется, что здоровые страсти встречаются все-таки реже, чем извращения[277].

Воздействие, оказываемое этими извращениями на все аспекты жизни человека, поистине огромно. Пытаясь понять их, мы оказываемся лицом к лицу с дилеммой: можно ли утверждать, что в основе трансформации характера лежит особого рода аномальная диспозиция влечения или, наоборот, условием возможных аномальных инстинктивных проявлений служит аномалия самого характера? С точки зрения психологического понимания, по-видимому, оба утверждения следует признать верными. У выдающихся личностей даже самая аномальная диспозиция влечения может уравновешиваться человеческими качествами, которые практически лишают ее действенности (таков, в частности, случай Вильгельма фон Гумбольдта). Существуют и такие случаи, когда аномальные влечения, по-видимому, сохраняют свою силу и, судя по всему, имеют свой источник в самой личности, которая поэтому оказывается перед ними беззащитна. Последствия этого бывают разрушительны, причем диспозиция влечения делит ответственность за них с самой личностью; в итоге человеку не удается построить свою жизнь в контакте с другими людьми. Наконец, мы сталкиваемся с множеством промежуточных стадий, когда человек, вследствие наличия в нем извращенных влечений, пребывает в состоянии непрекращающейся борьбы с самим собой и испытывает мучительную, непреодолимую внутреннюю раздвоенность. В конечном счете все решает сама личность, которая, так сказать, принимает аномалию в себя и одновременно сама же является ее источником. Выражаясь фигурально, аномалия либо испаряется в чистый эфир личности, либо оставляет на последней свою несмываемую печать.

Приведем типологию способов понимания аномальных инстинктивных влечений.

(аа) Аномальные влечения как продукты распада влечений высших уровней. По мере того как влечения высших уровней идут на убыль, влечения низших уровней обретают возможность беспрепятственного проявления и, таким образом, начинают играть все более и более значительную роль в рамках психической жизни в целом. Например, у слабоумных часто наблюдается неутолимый, волчий аппетит. В терминах характерологии это есть опустошенность души.

(бб) Аномальные влечения как продукты расщепления, взаимной изоляции уровней. Различные уровни влечений, вместо того чтобы связываться друг с другом и взаимно ограничивать друг друга в качестве дифференцированных составных частей единого целого, отделяются друг от друга непреодолимыми преградами. Влечения каждого отдельного уровня реализуются в «чистом» виде, без примеси влечений других уровней: чувственные влечения – как чисто чувственные, идеальные влечения – как чисто идеальные. К данному типу относится волчий аппетит некоторых невротиков. Широко распространено расщепление сексуальности, при котором это существенно важное влечение изолируется от остальных и, таким образом, исключается из соучастия в реализации судьбы души в целом. Гейер говорит в этой связи о людях, «забывающих о любовном подчинении Эросу и вместо этого сводящих любовь к тривиальному сексуальному удовлетворению». Все естественные влечения одушевлены, тогда как изолированное влечение характеризуется бездушной силой. Характерологическое проявление следует оценить как беспощадность, бессердечие и злобу.

(вв) Аномальные влечения как продукты инверсии отношений между низшими и высшими уровнями. Влечения низшего уровня в процессе своей реализации соединяются с каким-либо глубинным, неделимым целым. Таково, например, соотношение полового влечения и любви. Любовь проявляется в половом влечении как одной из своих форм. Но вследствие извращения влечение низшего уровня может осуществляться в форме влечения высшего уровня; при этом высший уровень в действительности выступает в качестве некой мнимости, маски. Таков, в частности, случай, когда религиозные чувства переживаются как чувственное удовлетворение, как отдача себя Богу как источнику чувственного наслаждения.

Называя эту «маску» высшего уровня «символом» и утверждая, будто половое влечение осуществляется в подобного рода «символах», мы неизбежно должны будем признать, что половой инстинкт может удовлетворяться «символически». Но такой способ удовлетворения инстинкта не является универсальным; когда он все-таки имеет место, это следует расценивать как признак душевной аномалии. В таких случаях речь должна идти о прямом включении чувственного влечения во внетелесную, духовную форму (влечение, так сказать, опустошает эту форму по мере того, как овладевает ею) – в противоположность сублимации, когда влечение присутствует в качестве трансформированной части целого. Такое прямое включение чувственного элемента трансформирует саму природу духовного, превращает его в простое средство, в нечто мертвое, в обманчивую видимость. В терминах характерологии эффект следует оценить как сплошную лживость и лицемерие.

(гг) Аномальные влечения как продукты фиксации. Извращения возникают в связи с первыми переживаниями; их удовлетворение сохраняет связь с однажды пережитыми формой и объектом, но это происходит не просто в силу ассоциации с этим прежним, единственным переживанием. Если бы это было не так, явления такого рода принадлежали бы к области общечеловеческого опыта. В качестве основного обусловливающего фактора выступает скорее нечто иное – то, что мы, как нам представляется, обнаруживаем, когда предполагаем гипотетическую «остановку» психической жизни в целом на «инфантильной ступени».

Характерологически эффект фиксации определяется как внутренняя несвобода, скованность и глухота чувств.

(дд) Превращение влечения в болезненную страсть. Влечение – это еще не страсть. Болезненная страсть (Suchtigkeit) по сравнению с собственно влечением характеризуется не просто большей интенсивностью и труднопреодолимостью, но и тем, что она переживается как нечто чуждое и принудительное. Страсть имеет своим источником аномальное и невыносимое состояние, которое предположительно должно быть снято после удовлетворения этой страсти. Влечения могут перерождаться в болезненные страсти. Как возникают страсти? Во-первых, благодаря знанию: размышления о сексуальных материях могут превратить в страсть даже влечения умеренной интенсивности. Во-вторых, вследствие случайного принятия опьяняющих или наркотических веществ, которое может привести к эффекту абстиненции. В-третьих, люди предаются страсти ради того, чтобы избавиться от специфического ощущения нарастающей пустоты, которое может возвращаться под воздействием изменений в расположении духа или ситуации. Фон Гебзаттель отмечает, что «любой человеческий интерес, независимо от своей направленности, может переродиться в болезненную страсть», поскольку может быть поставлен на службу этому ощущению пустоты; это относится к работе, коллекционированию, жажде власти, жажде приобретений, сентиментальным чувствам, культу красоты и т. д. Созидательная деятельность, служащая построению жизни личности, вырождается в болезненное повторение одного и того же. Неудовлетворенность вытесняется только на мгновение, но никогда не снимается полностью. С каждым своим возвращением она вновь и вновь требует нерассуждающего повторения, не сопровождаемого непрерывным ростом содержательности переживания.

Все извращения суть непреодолимые болезненные страсти (фон Гебзаттель). По сравнению с нормальными влечениями они носят более принудительный характер. Настоятельная жажда опьянения – это болезненная страсть. В человеке развивается физиологическая пустота – например, когда прекращается действие морфина, принимаемого с медицинскими целями. Для преодоления этого состояния необходима определенная самодисциплина. Но когда ощущение пустоты составляет интегральную часть личности и в принципе предшествует болезненному влечению, возникает сочетание обоих факторов – то есть физиологического состояния и потребности изгнать пустоту с помощью опьянения. В принципе все алкоголики, морфинисты и прочие наркоманы несут в себе фундаментальную психическую готовность к тому, чтобы предаться болезненной страсти; для них возможна замена одной страсти другой, но невозможно радикальное избавление от страсти вообще, ибо причина болезненного влечения не может быть снята.

(4) Психические процессы, обусловленные трансформацией влечений. Далеко не все психические побуждения проистекают из фундаментальных влечений. Следует различать первичные влечения и такие влечения, которые представляют собой лишь завуалированные разновидности, суррогатные формы деятельности или внешнее подобие инстинктивных влечений. В случае последних доступная пониманию связь представляется следующим образом: реальная окружающая среда человека часто не способствует удовлетворению влечений или прямо тормозит его; нечто подобное хотя бы иногда происходит с любым человеком. Любое удовлетворение инстинктивной потребности доставляет удовольствие, тогда как любая помеха на этом пути вызывает неудовольствие. Там, где действительность отказывает в подлинном удовлетворении инстинктивной потребности, душа ищет его на многих побочных и ускользающих от внимания путях – притом что в принципе мы всегда можем заметить момент, когда это происходит. Поскольку настоящее удовлетворение потребности невозможно, успех достигается, так сказать, обманным путем. Отсюда проистекает бесчисленное множество случаев иллюзорного удовлетворения, причем эта «бесчестность» человеческой природы, как правило, так и остается незамеченной. Приведем несколько примеров, относящихся к этой поистине неисчерпаемой области.

(аа) Одна из возможностей состоит в том, что мы просто-напросто исключаем конкретную действительность из сферы нашего сознания. Мы верим в то, что реально только желанное для нас, тогда как все, чего мы не желаем, находится по ту сторону действительности. Большинство высказываемых людьми суждений можно считать искаженными именно в данном направлении. Существует особая разновидность психозов – так называемые реактивные психозы, – при наблюдении за которыми создается впечатление бегства от действительности, которая стала невыносимой.

(бб) Существует еще одна возможность: неудовлетворенное влечение переносится на другой объект, выступающий в качестве символа, и, таким образом, удовлетворяется в иной, ослабленной, но все же приемлемой форме. Объекты влечений, принадлежащих к третьей из перечисленных выше групп, очень часто превращаются в символы неудовлетворенных влечений первых двух групп. В подобных случаях переживание влечений третьей группы носит лишь иллюзорный, неистинный характер. Это выявляется не только на уровне специфики субъективного переживания, но и в том, что ложное воодушевление в отношении всех иных ценностей исчезает в тот самый момент, когда появляется возможность реального удовлетворения инстинктивного влечения.

(вв) Наконец, на этом же пути возможно своего рода перенесение переживаемых ценностей, «фальсификация шкалы ценностей» («Verfälschung der Werttafeln») (Ницше), помогающая простым людям перенести реалии их жизни. Например, бедные, слабые, бессильные люди обращают свою слабость в силу, формируя определенные моральные ценности ради того, чтобы сделать свое бытие выносимым. Ницше толкует такое перенесение ценностей как результат озлобленности (Ressentiment), направленной против позитивных ценностей других людей – богатых, благородных и сильных. Шелер[278] осуществил превосходный анализ соответствующих взаимосвязей и показал всю обманчивость этого смещения ценностей.

Другая подмена, прямо противоположная подмене, проистекающей из озлобленности, состоит в привязке ценностей к социальному статусу (Legitimitätswertung). Тот, чьи дела идут хорошо, кому посчастливилось с рождением, кто принадлежит к привилегированному слою, стремится приписать свою удачу не везению, а врожденному превосходству и достоинствам. Привилегированное положение рассматривается не как вызов или подлежащая выполнению задача, а как неотчуждаемая награда, тогда как страдания простых людей – как справедливое следствие их второсортности. Мыслящий таким образом, полный самоуважения человек воспринимает богатство, могущество, превосходство как признаки аристократизма их носителя, а здоровье, силу и высокомерие – как признаки его абсолютной ценности. Он не хочет и не может видеть того, что его положение по своей природе случайно, что во всем этом содержится зародыш разрушения. Для него невыносимы скромность, смирение и какое бы то ни было знание о реалиях, благодаря которым были куплены все его преимущества. Он стремится всячески избежать угрозы упадка и гибели, равно как и ответственности, налагаемой его положением. Поэтому он использует легитимность своего статуса как защитный экран, за которым он может чувствовать себя свободным от всяческих обязанностей и мирно наслаждаться благосостоянием. Таким образом угнетатель и угнетаемый прибегают к взаимодополняющим формам «фальсификации шкалы ценностей»; с другой стороны, для обоих в принципе возможны и такие качества, как чувство реальности, правдивость и душевная открытость.

Фундаментальная ситуация любого человеческого существа состоит в том, что оно пребывает в мире как индивид, как законченная и неделимая целостность – зависимая, но всегда имеющая возможность действовать внутри изменчивого, хотя и ограниченного определенными рамками пространства. Жизнь – это встреча с миром, который мы называем реальностью, это борьба и воздействие на окружающее, творческая деятельность; это столкновения с миром, адаптация к миру, процесс обучения и приумножения знания о мире.

1. Понятие «ситуации». Любая жизнь протекает в определенном окружении. Выражаясь в терминах физиологии, стимул вызывает реакцию. В терминах жизненной реальности это означает, что ситуация высвобождает энергию деятельности и способствует осуществлению заложенных в личности способностей и обогащению ее опыта; воздействие ситуации может быть и принудительным, то есть заключающимся в постановке перед личностью некоторой обязательной, подлежащей выполнению задачи. Социология изучает ситуацию человека в том ее аспекте, который проистекает из объективных взаимосвязей общественной жизни. Что касается понимающей психологии, то она исследует личностные установки по отношению к типичным ситуациям. Она объективирует те способы, благодаря которым случай, шанс, судьба в определенных ситуациях входят в нашу жизнь, а также то, как мы овладеваем ими или упускаем их. Ситуации могут характеризоваться принудительностью, их последовательность бывает изменчивой и непредсказуемой, они могут преднамеренно формироваться людьми. Мы используем термин «граничные ситуации» для обозначения таких крайностей, как смерть, вина, борьба как неизбежность – то есть ситуаций, которые, незаметно присутствуя в нашей повседневной жизни, неотвратимо детерминируют все наше существование. Опыт переживания этих граничных ситуаций, их освоения и преодоления – это последний источник истинного бытия и истинных возможностей человека.

2. Действительность. О том, что именно представляет собой конкретная действительность, нельзя говорить с полной и объективной уверенностью; действительность в значительной степени зависит от того, во что верит соответствующее сообщество людей. Пытаясь понять другого, мы должны отличать его понимание и восприятие реальности от того, что считаем реальностью мы сами. Именно потому, что конкретная действительность не знает абсолютов, любое понимание остается, так сказать, в подвешенном состоянии.

Действительность – это природа, и в частности наше тело, и совокупность наших соматических и интеллектуальных возможностей. Действительность – это общественный порядок, указывающий на то, каких последствий человек в своей социальной ситуации может и должен ожидать от определенных поступков или форм поведения. Действительность – это также и другие люди; общение с ними создает интимную основу, служащую поддержанию жизни.

Человека влечет к реальности; он стремится осуществить свое бытие в гармонии с собственной соматической природой и в соответствии со своими способностями, занять подобающее положение в рамках существующего общественного порядка, установить близкие, верные и надежные связи с другими людьми. Только таким путем он может обрести сам себя. Но такое осуществление бытия не приходит автоматически, само по себе.

3. Самодостаточность и зависимость. Людям свойственна тенденция представлять себе определенный тип идеального бытия – «самозамкнутого», «самодостаточного», «самоудовлетворенного», не нуждающегося в получении чего бы то ни было извне, поскольку обладающего неисчерпаемой способностью к самозаполнению. Но стоит нам «примерить» это бытие к самим себе, как нам сразу же будет преподан жестокий урок тотальной зависимости. Как живые существа, мы наделены такими потребностями, которые могут быть удовлетворены только извне. Мы должны жить в обществе и играть в нем определенную роль, дабы иметь свою долю в благах, необходимых для поддержания жизни. Мы должны жить среди людей, подчиняясь им и одновременно сохраняя свою идентичность, отдавая и получая во взаимном общении. Мы должны жить любя и ненавидя – иначе одиночество опустошит и уничтожит нас. Мы должны жить в постоянном взаимообмене с другими и постоянно творить заново из того, что мы узнаем, слышим, понимаем и усваиваем; только так, благодаря соучастию наших сотоварищей по роду человеческому, мы сможем приобщиться к духу.

Во всех наших внешних контактах – как с природой или людьми, так и с обществом или личностью – мы сталкиваемся с ограничениями, помехами и противодействием. Жизнь – это осуществление возможностей, достигаемое благодаря процессам творчества и адаптации, благодаря борьбе и смирению, благодаря компромиссам и повторным усилиям, направленным на интеграцию. При этом крайности – сохранение за собой своего пространства и уступка его другим – объединяются в целое и не распадаются на взаимоисключающие оппозиции.

Но нам не дано избежать конфликтов – с обществом, другими людьми и самими собой. Конфликты могут быть источником поражений, жизненно важных утрат и ограничений, не позволяющих полностью раскрыться нашим возможностям; с другой стороны, возникающее при этом напряжение может способствовать углублению наших переживаний, рождению и расцвету все более и более масштабных целостностей.

Любая конечная жизнь двойственна. С одной стороны, она реагирует на ситуации, факты и людей; с другой же стороны, ее реакции носят активный и креативный (творческий) характер в применении к конкретной реальной ситуации. Распространенная ошибка состоит в том, что активность (действенность) и реактивность противопоставляются друг другу. Допускать возможность абсолютной креативности в беспредметной активности столь же ошибочно, как принимать реактивность в качестве основного принципа жизни.

Активность, реактивность и различные способы их комбинирования (с преобладанием того или иного из этих двух полюсов) по отношению к другим людям неодинаковым образом распределяются у разных индивидов в течение их жизни; в результате формируются разные типы личности. В качестве крайних примеров можно привести, во-первых, личность созерцательную, сосредоточенную на внутреннем, вверяющую себя спокойному существованию и проводящую жизнь без испытаний, в беспрерывном созерцании и воспоминаниях, и, во-вторых, личность активную, не приемлющую конечности существования, постоянно стремящуюся к изменениям и доказывающую это свое стремление действием и организующим созиданием.

4. Типичные фундаментальные связи между личностью и реальностью. Описанные выше пути, обеспечивающие личности определенный тип существования в конкретной действительности, никогда не преодолеваются беспрепятственно, с полным и безусловным успехом. Существует постоянное подвижное соотношение между активностью и реактивностью, что понятным образом отражается в конструкциях, основанных на типичных оппозициях.

Чтобы понять человека, мы должны прежде всего понять, каков круг его знаний, какое объективное содержание наличествует в его сознании. Но самое главное заключается даже не в том, что именно человек знает, а в том, что это знание для него значит – иначе говоря, какими путями было приобретено его знание и какое воздействие оно оказало и продолжает оказывать на индивида. Суть индивида определяется той реальностью, которая дана ему в переживаниях и наблюдении, с которой его сталкивает жизнь; особенно важное значение имеет уверенность человека в точности и конкретности своего знания об этой реальности. Человек познается по тому, каков его Бог.

1. Фундаментальное знание (das Grundwissen). Мы называем «фундаментальным» то знание, в котором человек постигает себя самого, которое выступает в качестве условия всех имеющихся у него частных знаний или предпосылки для любых знаний, какие он мог бы приобрести. То же самое можно выразить термином априори. Априори как таковое – это общее априори универсального сознания в категориях разума, априори интеллекта в идеях, априори бытия в действенных побуждениях и формах реакции. Историческое априори – это априори личности, присутствующей в мире в качестве части определенной традиции, преходящей фигуры, воплощения общего, обретающего смысл и вес не как общее, а как бесконечное и неисчерпаемое частное.

Фундаментальное знание содержится в преобладающих типах апперцепции, в типах видения и умопостижения первичных явлений и фактов, в типах индивидуального и общественного бытия, в характере призвания и решаемых проблем, в преобладающих ценностях и тенденциях. Фундаментальное знание всецело пронизано содержательными элементами – символами.

2. Понятие символа и его значение в реальной жизни. Согласно Канту, чтобы мы смогли постичь объект, он должен быть наделен свойством наглядности. Символы помогают нам постигать вещи по аналогии. Например, монархию можно представить в виде наделенного душой тела, а деспотию – в виде машины. Между объектом и его образом в таких случаях нет внешнего сходства, но они оказываются объединены общим принципом, на основании которого мы рефлексируем о них обоих, об их внутренней каузальности. Если «рефлексия об объекте, созерцаемом непосредственно, переносится на совершенно иное понятие, которое ни при каких обстоятельствах не доступно непосредственному созерцанию», мы получаем символ. В символах мы созерцаем все то, о чем наш разум мыслит в отсутствие наглядных форм, которые могли бы питать мысль. Созерцаемое в истинном символе доступно нам только в символической форме; объект символа никогда не являет себя непосредственно, как наглядный, конкретный опыт. «Так, всяческое знание о Боге чисто символично». Если мы возьмем, к примеру, символы Божественной воли, Его любви, могущества и т. п. в их непосредственном аспекте, мы лишь придем к антропоморфизму; если же мы упустим присутствующий в символах интуитивный аспект, это приведет нас к деизму[284].

Символы, не выражающие никакой реальности, превращаются в необязательные содержательные элементы чисто эстетического свойства. Настоящим можно назвать только тот символ, который поистине выражает реальность. Человеческому мышлению присуща склонность принимать эту символическую реальность так, как если бы это была реальность непосредственного созерцания; поэтому символы стремятся либо сделаться объектами суеверия (когда передаваемое ими значение прямо отождествляется с реальностью), либо выступить как нечто абсолютно нереальное (то есть в отношении к самой конкретной действительности, в качестве чистых, бестелесных метафор). Жить изначально в символах – это значит жить в реальности, которой мы не знаем, но которую мы можем оценивать в ее символических формах. Поэтому символ бесконечен, доступен бесконечным истолкованиям, неисчерпаем; при этом он не есть сама реальность в виде объекта, который мы можем познать и которым мы можем обладать[285].

Правда, фундаментальное знание обладает категориями, с помощью которых оно может структурировать реальность, и идеями, с помощью которых оно образует целостности; но именно тот аспект реальности, который постигается только на уровне фундаментального знания, имеет символическую форму. Фундаментальное знание – это не просто высокоразвитое интеллектуальное знание; оно коренится в апперцепциях и образах, которые наделены бесконечными смыслами и несут нам язык реальности. Их присутствие в определенном смысле защищает нас, помогает нам обрести уверенность в себе, приносит нам мир. Даже логически систематизированное знание философски образованного человека в конечном счете приходит к какому-либо детерминирующему символу. Даже системы мышления, взятые в целом, подобны символам; в тех случаях, когда они несут в себе настоящее осознание реальности, они значат намного больше, чем может «вычитать» из них разум. Все «фундаментальные» философские понятия суть не столько дефиниции, сколько объемлющие символические апперцепции, которые не могут быть до конца объяснены даже с помощью самых подробных и тщательно разработанных рациональных систем.

Символы – это исторические «априори», но содержащаяся в них правда убеждает нас так, словно она существовала вечно. Они составляют бесконечный ряд. Они проявляются в мифах, в философских и богословских учениях. Они возникают в игре воображения, со свободной непринужденностью дают о себе знать в эстетическом созерцании, выказывают свою непреодолимую, абсолютную власть в крайних ситуациях и служат скрытыми проводниками по путям любой полнокровной, содержательной жизни.

Все доступное созерцанию в мире может стать символом: исконные формы жизни, миры, события, стихии, любые фундаментальные факты наличного бытия, обобщенные типы реальных вещей, человеческие идеалы и антиидеалы. Любой объект может обратиться в символ и занять соответствующее место на нашей шкале ценностей. Но символ перестает быть символом, когда его начинают рассматривать просто как объект – даже если этот объект обозначает какой-либо иной объект (такова машина, обозначающая деспотическое государство), но при этом оба объекта рассматриваются как равноценные, и каждый из них объясняет другой как нечто конечное. Когда же символы становятся носителями бесконечного смысла или чего-то, доступного нашему восприятию только при посредстве символа, они превращаются в своего рода «одушевленные существа», привлекающие нас к себе, вдохновляющие нас, доставляющие нам удовольствие, заставляющие нас отпрянуть, захватывающие и увлекательные. Не будучи ограничителями нашей свободы, они тем не менее оставляют на нас свой отпечаток; но стоит им сделаться постоянными объектами суеверия, как они связывают нас по рукам и ногам.

В разговорной речи слово «символ» имеет множество различных смыслов. В самом широком смысле оно обозначает только знаки, метафоры или сравнения, упрощенные схемы того, что мы видим в окружающем нас мире, все то, что обладает значительностью. Мы всегда задаемся вопросом: «Символ чего?» Если ответ указывает на какой-то другой конкретный предмет, это значит, что мы имеем дело не с истинным символом. Настоящий символ содержит это «что-то» внутри себя и не соотносится с реальными объектами в окружающем мире – если только не считать таковыми трансцендентные философские понятия.

В понимающей психологии должны тщательно различаться символ как носитель значений, имеющих ценность для данного индивида, – иными словами, символ как укорененная в биографии индивида «эрзац-структура» – и символ как носитель объемлющего смысла имманентной трансцендентности. Юнг считает первый из них порождением личностного, а второй – коллективного бессознательного.

3. Возможности понимания символов. Доступны ли символы пониманию? Символы других людей, то есть не собственные символы данного индивида, могут быть увидены только со стороны. Их нельзя понять изнутри. Для того чтобы быть понятым полностью, символ должен вместить в себя всю жизнь индивида. Собственные символы индивида могут, так сказать, «озаряться» и тем самым трансформироваться в метафизические идеи; в этом процессе многое может быть извлечено из тьмы и получить богатое развитие. Символы доступны пониманию, пока они остаются частью нашей жизни и пока мы сами живем в них. С другой стороны, формальное понимание символов приводит в лучшем случае к их эстетическому созерцанию, к особого рода возбуждению чувства, обусловленному пробной игрой с чуждым материалом, – но все это происходит безотносительно к серьезному аспекту реальности. Символическое знание – это нечто большее, нежели мышление в образах.

Психологическое понимание символов не может быть достигнуто без столкновения с опасными двусмысленностями. Мы исследуем символы в мифах и религиозных верованиях, снах и психозах, грезах наяву и психопатических состояниях. Приобретаемое нами знание носит чисто внешний характер; наша собственная вера в нем не участвует. Но при этом мы вольно или невольно склоняемся к тому, чтобы усматривать в результатах наших научных исследований имманентную правду самого символа; мы стремимся сообщить наше знание символов другим людям и тем самым оказать на них исцеляющее воздействие; мы хотим пробуждать символы к жизни и приглашать других к соучастию. Знание о символах как об исторических и психологических фактах, рассматриваемых извне, – пусть даже при этом у нас развивается определенное внутреннее представление о них, – сложным и запутанным образом переплетается с тем, что мы знаем о собственной, имманентной правде символов. Таким образом стирается разница между двумя различными смыслами слова «символ».

4. История изучения символов. Исследование символов, как правило, ограничивается мифами, сказками и сагами. В эпоху романтизма значительного развития достигли исследования в области греческой мифологии (Кройцер [Creuzer]). Среди наиболее плодовитых авторов – О. Мюллер, Велькер, Негельсбах, Роде[286]. Солидное и разностороннее исследование Шеллинга[287] до сих пор в определенной степени сохраняет свое значение, даже несмотря на грубые ошибки в частностях и отдельные нелепости в целом; но самым вдохновенным истолкователем остается все же Бахофен[288] – при всей своей преувеличенной солидности и собирательском прилежании.

В настоящее время наиболее известными истолкователями символов являются Клагес[289] и Юнг[290]. То, что у Буркхардта обозначается термином «архаические образы» или «первообразы» («urtümliche Bilder»), у Клагеса получило название просто «образов», а у Юнга – «архетипов». Но между Клагесом и Юнгом есть существенные расхождения. Интерпретация Клагеса отличается исключительной живостью и наглядностью. На фоне обширного наследия Клагеса (которое с философской точки зрения есть скорее сомнительный опыт развития достаточно странной, докритической системы философских воззрений, основанной на синтезе рационализма и гностицизма) его яркое, впечатляющее видение поэтических и художественных символов представляет собой, пожалуй, непреходящий вклад. Что касается Юнга, то он лишен не только клагесовской наглядности, но и той жутковатой серьезности, которая исходит от трудов Клагеса. Юнг – искусный мастер, овладевший всеми средствами интерпретации, но вдохновение ему чуждо. Клагес же, как истинный наследник Бахофена (чьи труды он открыл заново), наделен вдохновением. Изложение Юнга утомляет и раздражает обилием недиалектических противоречий; Юнг склонен к светскому скептицизму, что резко контрастирует с впечатлением окрыленности, которое неизменно производят на читателя многие страницы Клагеса. Современность бедна символами, и обоих исследователей занимает прежде всего задача обнаружения первичной реальности. Усилия Юнга кажутся мне тщетной попыткой начать заново исходя из старого, тогда как сделанное Клагесом ощущалось им самим как безнадежная попытка вспомнить навеки утерянные глубины истории.

5. Задачи, которые могут быть решены в результате исследования символов. Символы играют определенную роль в жизни современного общества, но их число невелико. По сравнению с прежними историческими эпохами наше время исключительно бедно символами. Но не подлежит сомнению, что символы в больших количествах появляются в снах, фантазиях наяву, а также при психозах и психопатических состояниях (причем невозможно определить, происходит ли это в порядке своеобразной «игры» или всерьез). В психопатологии символы сделались излюбленным объектом внимания психотерапевтов. Символы существенно важны для психотерапии, что обусловлено тремя причинами: во-первых, они предоставляют нам возможность распознать то, что доминирует в данном человеке; во-вторых, скрытые во тьме психических глубин символы можно пробудить к жизни, развить и сделать достоянием сознания; в-третьих, с помощью символов можно косвенно управлять больным. Во всяком случае, так кажется со стороны – хотя весомость всех трех причин время от времени подвергается сомнению. Но если символы действительно имеют значение с перечисленных точек зрения – а это потенциальное значение трудно переоценить, – их анализ становится задачей первоочередной важности.

(аа) Познание материального аспекта символов. Вначале психотерапевты побуждали больных рассказывать сны. Затем сходные содержательные элементы стали выявляться в психотических переживаниях, фантазиях, бреде. Наконец, было обнаружено, что в снах любого человека раскрывается целый мир, который иначе так и остался бы незамеченным. Эти открытия доказали свою значимость постольку, поскольку удалось показать наличие параллелизма между содержанием снов и мифологическими универсалиями; здесь нужно отметить, что еще раньше этнологам удалось обнаружить параллели между мифами народов, живущих в различных регионах Земли, и прийти к гипотезе «элементарных мыслей» (Elementargedanken – Bastian)[291]. Этим последним термином обозначаются идеи, повсюду возникающие спонтанно, независимо от какого бы то ни было общения. Психотерапевты подтвердили постулат о существовании общечеловеческих содержательных элементов, выдвинутый этнологами и специалистами по сравнительной мифологии: они сумели обнаружить аналогичные элементы в снах, неврозах и психозах. Назрела необходимость охватить мифы всех народов в том виде, в каком они выявляются в верованиях, сказках, легендах и плодах поэтического воображения.

(бб) Познание символических связей. Анализ символов может осуществляться в трех различных аспектах. Первый аспект – философский, относящийся к внутренней, имманентной правде символов (Платон, Плотин, Шеллинг); второй аспект – исторический, относящийся к развитию символов в условиях конкретной действительности; наконец, третий аспект – психологический, относящийся к общим закономерностям происхождения символов из психической субстанции индивида и их воздействия на нее, а также к отклонениям от этих закономерностей. Этим трем подходам соответствуют три круга проблем, совершенно различных по своему значению. Правда, все они в качестве необходимой предпосылки включают понимание содержания символов; но рассмотрение вечной правды символов преследует цели, не зависящие от анализа символов как универсальных феноменов, выявляющихся в конкретно-исторических обстоятельствах, и каждый из этих двух аспектов, в свой черед, не зависит от проблемы символа как причины и следствия – притом что любой фактический анализ символов включает в себя взаимопереплетение всех трех аспектов.

1. Систематизация символов. Нам ясно, что человек во все времена жил в символах. Символы составляют доминирующую реальность человека; поскольку такое существование в символах принадлежит к фундаментальным структурам человеческой жизни, наша цель должна состоять в охвате символов во всем их своеобразии, в их накоплении, обзоре и приведении в определенный порядок. При этом мы имеем возможность выбирать между двумя различными точками зрения. Мы можем либо подойти к символам как к чуждым, экзотическим формам, которые хотя и недоступны нашему пониманию, но, по крайней мере, вызывают наше любопытство, либо увидеть в них уникальный мир символической правды, частичное отчуждение от которой некогда нанесло нам существенный ущерб, но которую мы можем надеяться обрести вновь. В последнем случае мы получим в наше распоряжение обширный мир постоянно движущихся образов, в которых представлена правда первообразов. Следовательно, мы должны будем предпринять поиск базовых элементов – этих неизменных, вечных элементов осознания действительности человеком. В итоге систематика символов предстанет нам не в виде классификации удивительных, странных или почему-либо заслуживающих особого внимания фантазий, а в виде фундаментальной схемы или плана, отражающего общечеловеческую правду. Разработка возможного символического содержания означает открытие того пространства, в пределах которого человек может субстанциально стать самим собой; с другой стороны, будучи лишена символов, его обедненная душа обречена на то, чтобы застыть в пустоте, а его не отягощенный символами чистый разум способен внести лишь ненужную, напрасную суету в опустевший для него мир.

Придя к различению двух типов установки по отношению к символам: морфологии символов (их собирания и классификации с чисто внешней точки зрения) и философии символов (внутреннего построения целостной правды символов), мы заметим, что эти аспекты, ни в коей мере не дополняя друг друга, могут поддерживать друг друга – тогда как отсутствие отчетливого различения неизбежно привело бы к дискредитации обеих установок.

2. Законы, управляющие жизнью символов. Наблюдая за своими субъективными зрительными образами, мы не можем не испытывать удивления при виде возникающих из ничего фигур, пейзажей, людей, которых мы прежде никогда не видели. То же происходит и в сновидениях. Каким-то непостижимым для нас образом жизнь нашего бессознательного формирует нечто такое, что затем предстает сознанию в своем завершенном и полном виде. Этот конечный продукт есть некое содержание; он наделен смыслом. Не обнаруживая понятных связей и видя лишь беспорядочные скопления неосмысленных обрывков, мы говорим о случайных конфигурациях; но потребность в осмысленном понимании постоянно подталкивает нас к поиску закономерностей или взаимосвязей.

Такие взаимосвязи конечно же должны обнаруживаться: ведь мы имеем дело не просто с безразличными обрывками и случайными группировками, а с содержательными элементами, ведущими свое происхождение из бессознательного и, по меньшей мере частично, наделенными символическим значением. Пытаясь истолковать какое-либо реально пережитое содержание символически, мы осуществляем два фундаментальных открытия. Во-первых, толкование оказывается бесконечным; ответвления смысла множатся, не зная предела.

Во-вторых, истолкование само становится продолжением той жизни, которой живут символы; оно включает их рост и самопрояснение и, таким образом, выступает в качестве творчески продуктивного процесса. Перевод с языка символов на другие языки в принципе не может вывести нас на твердую почву.

В ходе толкования становится ясно, имеют ли символические элементы сновидения или фантазии какое-либо отношение к жизни в бодрствующем состоянии, воздействует ли их смысл на осознанное бытие субъекта, и если да, то в какой мере. Едва ли приходится сомневаться в том, что символы играют ведущую роль в жизни бодрствующего сознания. Их проявления оказывают на него мощное воздействие, не просто «сопровождая» жизнь, но определяя ее развитие; это обстоятельство было объяснено Юнгом в терминах «витальных диспозиций и систем реагирования» («lebendige Reaktions- und Bereitschaftssysteme»), которые управляют нашей жизнью, будучи невидимыми, ускользающими от нашего внимания и именно поэтому особенно действенными факторами. «Врожденных образных представлений не существует; но существует врожденный потенциал образных представлений, ставящий пределы даже самому смелому воображению». То, что на философском языке называется «априори», становится психологически действенной силой, которая структурирует архетипы. Последние, «с одной стороны, формируют в высшей степени могущественную, заложенную в инстинктивной жизни систему изначально заданных представлений; с другой же стороны, мы можем считать их самым действенным средством помощи в деле инстинктивной адаптации».

Юнговские архетипы многозначны. Их не следует безоговорочно отождествлять с символами в истинном смысле этого слова. Для Юнга архетипы – это универсальные силы, дающие жизнь специфическим формам, образам, представлениям и способам постижения, при посредстве которых я вижу мир и других людей, я предаюсь фантазиям и вижу сны, я верую и удостоверяюсь в собственном бытии. Следовательно, среди архетипов есть и настоящие символы. Здесь имеются в виду те случаи, когда трансцендентное содержание бытия определяет для меня смысл и значение людей и вещей, составляющих окружающий меня мир, – иначе говоря, когда моя установка по отношению к вещам и людям детерминируется не какой-либо частной задачей или целью, витальной симпатией или антипатией, а чем-то таким, что присутствует в них и одновременно трансцендентно по отношению к ним.

Символы могут быть либо ясным голосом самого бытия, объективированной трансцендентностью, либо простыми продуктами человеческой души (образными представлениями); именно в этом последнем смысле они стремятся приобрести важное значение в рассуждениях на психологические темы. Данное обстоятельство приводит к некоторой неясности, касающейся следующего вопроса: следует ли видеть в символах источник правды в последней инстанции или нам нужно смотреть как бы «сквозь» них и трактовать их как некие подобия? С той же дилеммой мы имеем дело, пытаясь разъяснить фундаментальный принцип, согласно которому в символах я сталкиваюсь лицом к лицу с чем-то таким, что содержит и меня самого. Можно ли утверждать, что процесс становления личности, обретения ею себя – это внутреннее озарение, достигаемое через понимание символов? Или все отношение человека к символам сводится к его борьбе с собственной тенью и мы становимся самими собой только на основе понимания символов как подобий?

3. Происхождение символов. Благодаря эмпирическим исследованиям мы знаем о существовании параллелизмов между символами разных народов. Из этого факта можно сделать вывод о присутствии в символах чего-то общечеловеческого, разделяемого всеми людьми. Кроме того, мы обнаруживаем определенные типы символов, встречающиеся в рамках ограниченного количества параллельных культур, то есть не имеющие универсального значения. Наконец, мы сталкиваемся с некоторыми единственными в своем роде, исторически обусловленными символами, принадлежащими отдельным народам. Так, противопоставления самого общего характера (мужское—женское, становление—угасание, ритмичность и периодичность стихийных явлений природы) повсюду встречаются в виде символов; благодаря этому мы получаем возможность выделить фундаментальные символы рода человеческого, изначально, вне какой бы то ни было связи с историей и традициями, существующие в бессознательном. Но среди них мы никогда не встретимся, скажем, с Аполлоном или Артемидой, которые принадлежат истории, единственны и незаменимы; их невозможно обнаружить даже в самых глубинных слоях бессознательного, а все, что мы о них знаем, дошло до нас благодаря преданию. Между этими двумя крайностями находятся те особые символические формы, которые хотя и не универсальны, но принадлежат одновременно многим культурам. Наконец, существует ряд особых, специфических содержательных элементов, встречающихся пусть не повсеместно, но настолько часто и широко, что их невозможно считать чисто историческими; несмотря на всю их необычность, за ними следует признать относительную общезначимость (к таким символам относится, например, форма головоногих).

Согласно некоторым исследователям, символы влияют на ход человеческой жизни только в своей частной, исторически обусловленной форме. Какой бы универсальностью (структурной и содержательной) они ни обладали, сама по себе эта универсальность ни на что не воздействует. Существует и противоположная точка зрения, согласно которой действенность символов заключается именно в этом свойстве универсальности, принимающем разнообразные исторические формы.

Первой точки зрения придерживался Шеллинг. Ему явилась величественная картина одновременного возникновения народов Земли и их мифов. Вавилонское смешение языков привело к дроблению единого рода человеческого на отдельные народы, которые, будучи ослеплены, оказались заложниками своих мифов. Мифов стало столько же, сколько и народов. Миф накладывал свой отпечаток на создавший его народ. Общие принципы мифотворчества изначально выступили в специфической форме.

Противоположного взгляда придерживается Юнг, различающий коллективное бессознательное и личностное бессознательное. Личностное бессознательное имеет своим источником биографию данного индивида, тогда как коллективное бессознательное – это всеобщая биологическая и психологическая основа человеческой жизни. Основа эта скрыта очень глубоко, тем не менее она оказывает влияние на всех людей. Юнг считает этот универсальный элемент «могущественным духовным наследием, отражающим развитие человечества», «хранилищем всех человеческих переживаний со времен изначальной тьмы».

Эти историко-психологические тезисы весьма проблематичны – даже помимо того двусмысленного значения, которое придается в них категории истины. На первый взгляд, существует поразительное сходство между мифами почти всех рас и народов, равно как и между мифами и содержанием снов и психотических переживаний. Но имеющихся аналогий недостаточно, чтобы на их основе можно было построить убедительную картину универсального и фундаментального общечеловеческого бессознательного, содержание которого в полном объеме откладывается в каждом отдельном человеке. При более внимательном рассмотрении все эти аналогии оказываются поверхностными и касающимися только самых общих категорий, но вовсе не действенных, витально значимых моментов. Например, сходство между умирающими и воскресающими богами (убитый Осирис, разорванный в клочья Адонис, распятый Христос) не имеет отношения к тому, что наиболее существенно в природе каждого из них. Аналогия освещает только поверхностный, второстепенный аспект символов.

(вв) Пробуждение латентного содержания. В своем исследовании символов психотерапевт руководствуется стремлением обнаружить правду символов и принять в ней участие. При этом он рискует запутаться и обмануться.

Как психическая жизнь в целом, так и составляющие ее содержательные элементы распадаются на пары оппозиций. С другой стороны, именно существование взаимно противопоставленных полюсов делает возможным восстановление утраченных связей. Представления, тенденции, чувства вызывают к жизни свои прямые противоположности. В какой-то момент, спонтанно или после очень незначительного внешнего толчка, грусть может преобразиться в веселье. Нераспознанная склонность приводит к подчеркиванию совершенно противоположной склонности. Наше понимание всегда должно руководствоваться такого рода полярностями, одно перечисление которых потребовало бы от нас подробнейшего обзора всей психологической науки.

1. Категориальные, биологические, психологические, духовные противоположности. Нам следует выработать универсальную точку зрения на все множество психологически значимых оппозиций. Мы можем рассматривать их как логически различные категории, как биологические и психологические реалии или как духовные возможности, которые могут воплотиться в действительность.

Дух сознает, что все противоположности принадлежат друг другу; в итоге огромной работы он постигает пути их взаимосвязей. Дух всякий раз распознает метаморфозы фундаментального феномена, каким бы разнообразием они ни характеризовались, постигает этот феномен и интегрирует его. Мало сказать, что противоположности существуют, – все бытие движется ими. Противоположности связаны друг с другом и, таким образом, представляют собой источник постоянного движения. Это движение обозначается термином диалектика. Перед лицом этого движения возникает неудовлетворенность, если не сказать бунт разума, желающего установить незыблемый порядок вещей и твердо знать, с чем же именно ему приходится иметь дело. Именно поэтому диалектический характер действительности не позволяет применять к ней какие бы то ни было окончательные дефиниции.

2. Типы диалектики. В психической реальности движение противоположностей осуществляется тремя путями:

1. Направленность движения со временем, без участия сознания, сменяется на противоположное (за вдохом следует выдох, за грустью – радость, за воодушевлением – усталость, за любовью – ненависть и наоборот).

2. Противоположности вступают в борьбу, обе они присутствуют в психической жизни, и одна из них восстает против другой.

3. «Я» делает выбор между противоположностями, исключая одну из них в пользу другой.

В первом случае мы имеем дело с безличными событиями, во втором – с внутренней деятельностью, в третьем – с принятием решения.

Два последних типа диалектики приводят к прямо противоположным диалектическим движениям: синтезу («как… так и…») и отбору («или – или»).

Синтез – это объединение противоположностей в созидательном напряжении; в любой момент существует возможность гармонического разрешения в некоторую целостность, причем последняя, в свою очередь, должна сразу же распасться, тем самым давая начало новому движению. Это движение, однако, идет по пути созидания, осуществляемого благодаря удержанию противоположностей во все более и более сложных и многосоставных комплексах. Целое как единство противоположностей – это источник и одновременно цель; благодаря этому движению через противоположности оно приходит к своему полному осуществлению. Таким образом, данный тип диалектики ведет к целостности.

Совершенно иначе обстоит дело с выбором. Человек сталкивается с ситуацией «или – или»; он должен решить, что́ он есть и чего он хочет. Надежная почва для утверждения своей ответственности и ценности завоевывается в тот момент, когда принимается безусловное, исключающее всякую альтернативу решение. Противоречия бытия и возможностей, открывающихся в окружающем нас мире, представляют собой нечто окончательное; мы допустили бы своего рода нечестность, если бы попытались просто спрятаться от них – пусть даже при этом нам удалось бы достичь самой удивительной гармонии. Момент истины наступает тогда, когда человек совершает хороший или дурной поступок и когда обобщающая, объемлющая, исключающая борьбу противоположностей установка становится невозможной. Этот тип диалектики приводит к той грани, за которой принимается решение.

Оба типа диалектики несут в себе определенные опасности для психической жизни. Стремясь только к целостности, не видя и не чувствуя ничего иного, душа может, сама того не замечая, утратить под собой почву, увлечься внешне привлекательными общими местами и, пользуясь диалектикой типа: «как… так и…», сделаться бесхарактерной, ненадежной, впасть в «лукавое мудрствование». С другой стороны, когда душа предпринимает попытку обрести под собой твердую почву через принятие решения ценой отказа от одной из противоположностей, она может утратить естественность, погрузиться в убогую удовлетворенность безжизненным, однобоким существованием. Более того, она может стать жертвой того, от чего сама же и отказалась, чем сама же и пожертвовала; это вытесненное содержание вполне способно, возвратившись незамеченным, полностью овладеть душой, так сказать, «с тыла».

Оба типа диалектики имеют свои позитивные аспекты. Видеть вещи в модусе «как… так и…» – значит иметь выход на срединный путь, где противоположности могут связываться друг с другом ради построения дальнейших целостностей. Что касается непримиримой альтернативы «или – или», то она лежит в основе абсолютных, серьезных ценностей. С другой стороны, оба типа диалектики имеют и свои негативные аспекты. В первом из них мы находим бесхарактерность, во втором – узость; и вдобавок обоим свойственна своего рода лживость. Мы не можем противопоставить позитивный аспект одного из этих типов негативному аспекту другого; вместо этого мы должны удерживать оба позитивных аспекта в состоянии взаимного противоречия.

Как должна поступить психическая субстанция с этими двумя фундаментальными диалектическими возможностями? Должна ли она поддержать одну из них в ущерб другой? Или возможен дальнейший синтез ради того, чтобы объединить уже осуществленный синтез с его антитезой (сохранение целостности – с выбором между альтернативами)?

Невозможность такого синтеза следует оценить как фундаментальную характеристику той ситуации, в которой пребывает смертный человек. Это означает, что в действительной жизни мы выбираем и осуществляем нашу судьбу, имея в своем распоряжении множество исторически обусловленных случайностей и опасностей, причем любые «правильные» решения исчезают с приближением к границе, за которой начинается зона трагического или других трансцендентных возможностей.

Мышление диалектическими превращениями – это универсальная и фундаментальная форма мышления; как таковая, эта форма противостоит рациональному пониманию, которое она использует и преодолевает. Она необходима для понимания психической жизни и наделяет особого рода удовлетворительностью наши концепции, касающиеся человеческих ситуаций, фактологии человеческой жизни, человеческих движений[293].

3. Применение диалектики противоположностей для целей психопатологического понимания[294]. В качестве точки отсчета для психически здоровых людей мы принимаем следующее: в норме все противоположности, возникающие в психической жизни, приходят к полной интеграции – либо вследствие ясного, решительного отбора, либо благодаря определенному, достаточно обширному синтезу. В аномальных обстоятельствах одна из этих тенденций становится независимой, тогда как другая, противостоящая ей, никак себя не проявляет; либо интеграция вообще не происходит; либо специфическую независимость обретает именно противоположно направленная тенденция. Такая точка отсчета может быть использована при понимающем анализе как неврозов, так и психозов.

(аа) У больных шизофренией мы наблюдаем крайние формы реализации одной из тенденций без соответствующего противовеса в виде противоположно направленной тенденции. Примерами могут служить такие феномены, как автоматизм ответов на приказы, эхолалия и эхопраксия; в ответ на вопрос больные показывают язык, даже зная, что за это им грозит укол; они делают бессмысленные движения и механически повторяют задаваемые им вопросы. Известны и случаи неспособности к интеграции: позитивный и одновременно негативный аффект по отношению к одному и тому же объекту (Блейлер обозначает это термином «амбивалентность»[295]). В нормальной жизни подобная ситуация должна была бы иметь своим выходом либо прямой выбор, либо конструктивный синтез. Но больные шизофренией могут одновременно любить и ненавидеть, причем чувства эти у них не дифференцированы и не связаны друг с другом; они могут также считать нечто верным и в то же время неверным: умея ориентироваться правильно, они с величайшей убежденностью могут продолжать придерживаться бредовой ориентации. Далее, мы обнаруживаем случаи, при которых противоположно направленная тенденция выказывает высокую меру независимости: это негативизм, когда больные сопротивляются всему, чему только возможно, или делают прямо противоположное тому, что от них требуется. Они идут в уборную, но справляют свою потребность на пол; в урочный час они отказываются от положенной им еды, но охотно отбирают еду у других больных; в классическом случае больной идет назад тогда, когда ему говорят, чтобы он шел вперед. Один больной, находясь в саду во время проливного дождя, то и дело приговаривал: «Как тепло, как ярко светит солнце». В аналогичном духе Крепелин интерпретировал некоторые ступорозные состояния, когда за начальным движением следует блокировка («шперрунг»), обусловленная противоположно направленным побуждением; эту блокировку он отличал от простой ингибиции событий психической жизни, при которой подавляются все сопровождающие двигательные проявления. Иногда «голоса» говорят больному нечто такое, что прямо противоположно его намерениям. Например, голоса возглашают «браво!»; это означает, что больному не следовало совершать определенных действий.

(бб) Неспособность невротических больных остановить то или иное действие или довести его до конца толкуется как неумение интегрировать противоположности или выбирать между ними. К области психотерапии относится, в частности, исследование диалектики напряжения и его разрешения, обнаруживаемой на всех уровнях, начиная от биологического и кончая психологическим и духовным; эта диалектика проявляет себя как на уровне работы мышц, так и на уровне волевых импульсов и, далее, на уровне фундаментальной мировоззренческой установки личности. То, что в сфере физиологии естественным, ритмически упорядоченным образом приводит к равновесию, в сфере психического представляет собой движение от простого события к выполнению определенной задачи. Конечно, разрешение напряжения, обусловленное выполнением задачи, происходит только тогда, когда последовательность витальных событий оказывается достаточно удачной, поскольку порождает соответствующее движение; тем не менее внутренняя деятельность, в итоге которой человек достигает самореализации, не может обойтись без преодолевающего и самовозрастающего усилия. На физиологическом уровне мы обнаруживаем спазм (Krampf), коллапс и отличное от них здоровое состояние. В сфере психического мы обнаруживаем скованность и расслабленность, силу воли и нерешительность, равно как и ясную, отчетливую целеустремленность, которая не входит ни в одну из этих крайностей. Оппозиция напряжения и его разрешения, необходимая для овладения всеми остальными типами полярности, дает начало движениям, которые либо отклоняются в сторону скованности или расслабленности, либо эволюционируют от напряжения к разрешению; последнее приводит к временному синтезу, который, в свою очередь, порождает новую фазу напряжения.

4. Фиксация психопатологических понятий как абсолютизированных оппозиций. Наблюдая за усилиями понимающей психологии и характерологии, мы не можем не отметить, что преобладающую роль в них играют разного рода оппозиции. Даже самая скромная противоположность, будучи однажды осознана, обретает значение своего рода принудительного фактора; почти неизбежно она заставляет воспринимать себя как нечто существенное, концентрирующее в себе глубочайшие энергии. Но стоит нам поддаться соблазну и воспользоваться той или иной частной оппозицией как фундаментальным средством для постижения психической жизни в целом, как эта частная оппозиция начнет делаться для нас все менее и менее отчетливой, все более и более двусмысленной. Может показаться, что она разъясняет все аспекты; но в конечном счете она вырождается в общее место, пригодное для объяснения каких угодно явлений, то есть превращается в простое обозначение идеи противоположности как таковой.

Читатель поймет, что мы имеем в виду, когда вспомнит целый ряд противопоставлений, возведенных в ранг психологических универсалий; это оппозиция «замещение объекта – нарциссизм» (Фрейд), оппозиция «экстраверсия – интроверсия» (Юнг), оппозиция «объективность – субъективность» (Кюнкель [Künkel]).

Возводя частную противоположность в разряд универсалии, мы осуществляем одну из двух возможных операций. Мы либо замечаем две равноценные, но полярные возможности (экстраверсия – интроверсия), обычно признавая при этом определенную связь между полюсами, либо противопоставляем нечто имеющее позитивную ценность, чему-то такому, что сводит эту ценность на нет (жизнеутверждение – разрушение жизни); у Фрейда это последнее противопоставление выступает в форме оппозиции чувственных влечений и подавляющего морализаторства со стороны разума, а у Клагеса – в форме оппозиции души и духа (который, с его точки зрения, выступает в качестве противника души). Так универсальный, пандемонический, примиряющий взгляд противопоставляется демонологическому дуализму Бога и Дьявола.

Мы верим, что можем обнаружить ошибку, возникающую при абсолютизации противоположностей. Соответственно, нам кажется, что наша способность к пониманию может тем или иным образом воспользоваться любым противопоставлением – но только при условии, что мы воспримем его в рамках его собственной полярности и сообщим ему пусть узкий, но полезный для целей нашего понимания смысл. Но никому не под силу составить полный и исчерпывающий перечень всех оппозиций, с помощью которого можно было бы понять весь спектр «человеческого» (des Menschseins). Доступный пониманию смысл не существует вне связи с полярностью оппозиций; но чем глубже проникает наше понимание, тем яснее оно указывает на такие не доступные никакому пониманию категории, как внесознательная основа жизни и историческая безусловность экзистенции.

Диалектика – это та форма, в которой нам становится доступен фундаментальный аспект понятных связей: связи не сводятся к простой однонаправленной последовательности событий, а находятся в постоянном взаимодействии, оказывают обратное воздействие на исходные мотивы, выступают в виде расширяющихся или сужающихся циклических движений.

Такое циклическое движение осуществляется не только в сфере психического в собственном смысле, но и в том мире, в рамках которого сфера психического претерпевает свое развитие. Сопротивление вещей вызывает к жизни волевой импульс. Человек накладывает на вещи свой отпечаток, но и вещи, в свою очередь, формируют человека. Ход событий приводит к количественным накоплениям и качественным изменениям.

Становление, жизнь и поступки должны образовать целостность, должны выстроиться в круг. Простые, однонаправленные ряды событий, волевые акты и действия по обеспечению устойчивости достигнутого приводят к ограниченности и скованности, к деструктивным последствиям. Если мы хотим что-то понять, мы должны уметь находиться, так сказать, в подвешенном состоянии, не прикасаясь к той твердой почве, которую составляют отчетливые, недвусмысленные дефиниции. Одновременно мы должны участвовать в круговороте жизни. Мы допустили бы ошибку в толковании смысла этого круговорота, если, стремясь всякий раз избежать возможного риска, стали бы настаивать только на одном из двух полюсов: на обладании, но не утрате, на утверждении, но не подчинении, на жизни, но не смерти. Мы должны всегда принимать противоположности как должное, идти на риск конфронтации с ними, допускать, чтобы они поражали нас и даже доставляли нам мгновенную боль, включать их в качестве существенного фактора во все наши движения. Все, что существует само по себе, без своей противоположности, равносильно застою, утрате всяческой инакости и обречено на общий конец со всем тем, что уже пребывает в состоянии безжизненной стагнации. Но стоит нам включиться в диалектический круговорот движения и риска, как жизнь обретет для нас более широкий смысл. Любая однонаправленная интенция, любая рациональная фиксация – всего лишь необходимое мгновение в целостной системе циклических движений, из которой это мгновение черпает свой смысл, относительно которой оно измеряется, без которой оно не могло бы осуществиться. Все наши идеи, все объемлющее, наличное бытие, дух и экзистенция – все пребывает в циклическом движении; стоит одним движущимся циклам распасться, как вместо них образуются новые.

Тот аспект наличного бытия, который доступен психологическому пониманию, может быть сопоставлен с биологическим бытием. Даже в событиях биологической жизни мы замечаем это движение по кругу. Существует, к примеру, круговорот эндокринно-неврологических взаимоотношений (Г. Маркс [Н. Marx]). Простой антагонизм секретов, производящих противоположное действие, сам по себе не обладает никакой действенностью; на течение жизни организма влияет только их совокупный круговорот. В результате целенаправленной интенсификации одного отдельно взятого фактора выдвигается нечто такое, что по-разному воздействует в контексте различных частных взаимодействий в одном и том же организме. Отсюда – значительная мера непредсказуемости процессов. Точность прогноза зависит от того, насколько полны наши знания обо всей совокупности частных взаимодействий. Приведем другой пример: функции событий, происходящих в нервно-мышечной и сенсорной сферах, постижимы только в терминах общей внутренней и внешней ситуации организма (Gestaltkreis, по фон Вайцзеккеру). Осмысленная, доступная пониманию жизнь также осуществляет себя в виде круговорота; но поскольку речь идет о психологическом аспекте, следует отметить одну существенную особенность. Мы имеем дело с событиями как сознательной, так и бессознательной жизни. Событие бессознательной жизни может либо быть носителем комплементарного, завершающего некоторый целостный цикл элемента, либо выступать в качестве первоисточника свободы, которая, не становясь осознанным намерением или объектом эмпирического анализа, действует как определяющий фактор. Особого рода внутреннее напряжение, обратное влияние на самого себя, взаимодействие моментов усиления и расслабления, «таинственные пути внутренних обратимостей» (Ницше) – все это суть недоступные исчислению элементы в рамках понятной совокупности психических движений.

События биологической жизни лишь отдаленно сопоставимы с теми феноменами, которые служат объектом понимающей психологии. Среди последних есть и такие, как преодоление страха перед неминуемым скачком (который всякий раз совершается в рамках целостного круговорота), перед выбором и творчеством. Что касается событий биологической жизни, то в связи с ними можно говорить только о циклических последовательностях, которые, не будучи механическими, тем не менее основаны на автоматизме, то есть не свободны.

Круговорот психологически понятных связей статичен, если он рассматривается как циклическая конфигурация, отражающая совокупность экспрессивных проявлений личности, ее характерологических признаков или ее творческих проявлений. Циклы же, которые мы здесь обсуждаем, представляют собой движения. Эти доступные психологическому пониманию циклические движения бывают двух родов: одни из них способствуют поступательному развитию жизни, тогда как другие – ее разрушению. Любые психологически понятные витальные проявления так или иначе имеют место в рамках этих движений; но жизнь может либо строить себя в этих рамках, либо использовать их для самоуничтожения. Человек может пытаться преодолеть сопротивление такими средствами, которые в конечном счете уничтожают его самого. Возможно, его борьба приведет только к усилению того, с чем (или с кем) он борется. Он может стремиться к определенному положению в обществе; но пока он сосредоточен только на этой конечной цели, а не на непосредственных задачах, которые ему предстоит решить ради ее достижения, существует опасность, что его поведение станет причиной потери им самоуважения, равно как и уважения окружающих. В итоге может случиться так, что его самодовлеющее стремление к общественному положению будет неуклонно возрастать, побуждая его к усвоению нового, еще более неадекватного, чреватого катастрофическими последствиями типа поведения. Для обозначения такого порочного поведенческого круга, формирующегося вместо одного из здоровых, конструктивных витальных циклов, психотерапевты используют термин «круг одержимости» или «дьявольский круг» (Teufelskreis) (Кюнкель). Осмысленное поведение превращается в топтание на месте, и в конечном счете жертва затягивается в болото. Таким образом, в дополнение к креативному, освобождающему и открывающему новые пространства циклу образуется деструктивный, тормозящий и ограничивающий цикл.

Пока наше понимание пользуется критериями естественных наук, мы то и дело сталкиваемся с разного рода противоречиями, неясностями и раздражающими случайностями – всем тем, что побуждает нас отбросить процедуру понимания как ненаучную. Но психологическое понимание требует совершенно иных методов, нежели те, которые используются в естественных науках. Все, что доступно психологическому пониманию, характеризуется совершенно иными модусами существования. Методами психологического понимания управляют некоторые общие фундаментальные принципы, которые необходимо четко сформулировать, – если только мы хотим узнать, как именно происходит процесс понимания, что мы можем и чего не можем от него ожидать, где в данной области достижима полнота знания.

Все, что доступно пониманию, имеет определенные свойства, к которым, в соответствии с методологическими установками понимания, следует применить определенные фундаментальные принципы. (а) Доступное пониманию эмпирически реально лишь постольку, поскольку дано нашему восприятию. С данным положением связан следующий принцип: любое эмпирическое понимание – это истолкование. (б) То, что доступно пониманию в определенный момент времени, составляет часть некоторой связной целостности. Эта целостность, тождественная характерологическому облику личности, определяет смысл и сообщает колорит каждой из своих частей. С данным положением связан следующий принцип: любое понимание осуществляется в рамках так называемого герменевтического круга – то есть мы можем понять частности только исходя из целого, тогда как целое, в свою очередь, может быть понято только через частности. (в) Все, что доступно пониманию, движется в противоположностях; с данным положением связан принцип, согласно которому, с методологической точки зрения, противоположности каждой отдельной пары равно доступны пониманию. (г) Все, что доступно пониманию, будучи наделено реальным существованием, сопряжено с внесознательными механизмами и укоренено в свободе. С данным положением связан принцип, согласно которому понимание не может быть окончательным. Как бы понимание ни прогрессировало с каждым очередным шагом, оно в конечном счете наталкивается на два непреодолимых препятствия – природу и экзистенцию. Незавершенности того, что может быть понято и что постоянно порождает само себя, соответствует неокончательность любого понимания. (д) Любая частность, любой феномен сферы психического – будь то некоторый объективный факт, экспрессивное проявление, интенционально обусловленный содержательный элемент или действие – утрачивает смысл в изоляции и вновь обретает его в контексте соответствующей целостности. С данным положением связан следующий принцип: все психические явления открыты для бесконечных истолкований и переистолкований – вплоть до той точки, где заканчивается понимание как таковое. (е) То, что доступно пониманию, может не только выявляться в психических феноменах, но и быть скрыто в них. С данным положением связан принцип, согласно которому понимание – это либо озарение, либо «разоблачение» того, что скрыто от поверхностного взгляда.

«Понятое» эмпирически реально постольку, поскольку оно проявляется в объективных, значащих феноменах экспрессии, деятельности, творчества. Реальность любых доступных пониманию взаимосвязей определяется именно этими явлениями и феноменологически созерцаемыми переживаниями. Правда, доступные пониманию взаимосвязи самоочевидны. Наше психологическое воображение – эта наиболее желанная из всех предпосылок в области психопатологии – в каждом случае воссоздает для нас то, что само по себе оставляет впечатление убедительной картины; но перед лицом психологической реальности все эти картины суть всего лишь гипотезы, нуждающиеся в проверке. Научная понимающая психология тщательнейшим, критически выверенным образом различает понятое эмпирически и понятое на правах некой очевидной возможности. Каждый шаг по пути понимания связывается с теми или иными объективными явлениями; вместе с тем понимание, несомненно, всегда остается истолкованием – притом что уверенность в правильности понимания возрастает пропорционально степени ясности и гармоничности истолкования. Возможности иных, новых истолкований никогда не исчерпываются.

Утверждение, согласно которому внутреннее тождественно внешнему (то, что никогда не экстериоризируется, не существует и в качестве внутреннего), верно только для эмпирически познаваемых аспектов психической жизни. Все те граничные области психического, которые на экзистенциальном уровне могли бы обрести некую «чисто внутреннюю» реальность, ускользают от понимания. Чисто внутреннее, не экстериоризированное содержание не выступает в качестве эмпирически обнаруживаемого факта. Но само по себе эмпирическое (наличное) бытие – не абсолют. Доступное пониманию эмпирическое явление – это не что иное, как доступная истолкованию связь между психологически значащими фактами; в качестве эмпирического факта такое явление занимает место лишь в самом поверхностном слое той совокупности свойств, которая составляет человеческую личность.

Мы понимаем содержание определенной мысли, мы понимаем смысл того инстинктивного «сжатия» телесного существа человека, которое обусловливается страхом перед ударом. Но такое изолированное понимание само по себе неспецифично и не слишком содержательно. Даже самая отдаленная периферия психической жизни человека бывает пронизана воздействием его целостной личности – воздействием, благодаря которому она вписывается в определенный объективный контекст и становится местом пересечения определенных психических мотиваций. Поэтому понимание движется от изолированных частностей к целому; только в свете целого каждая изолированная частность выявляет все богатство своих значений. То, что доступно пониманию, по существу, не может быть изолировано. Поэтому не может быть предела накоплению отдельных объективных фактов – того, что составляет исходный пункт любого понимания. Благодаря обнаружению новых значащих фактов любой исходный пункт может открыться нашему пониманию новой смысловой стороной. Мы достигаем понимания благодаря циклическому движению от частных фактов к включающей их целостности и обратно, от обретенной таким образом целостности – к частным фактам. Этот герменевтический цикл постоянно расширяется, тестируя свою истинность и осмысленным образом изменяясь во всех своих компонентах. Окончательная terra firma так и не достигается; есть только целостность в той форме, в какой она была достигнута в соответствующий момент, – целостность, существующая как совокупность частных оппозиций.

Мы, пожалуй, можем понять чувства, которые человек, ощущающий себя слабым и жалким, испытывает при виде тех, кто способнее, счастливее и сильнее его; мы можем понять, как сильно развиты в этом человеке злоба, ненависть, зависть, месть, – ведь психическая слабость связана с горечью. Но с тем же успехом мы понимаем и противоположное: как человек, ощущающий себя слабым и жалким, может быть откровенен сам с собой, непритязателен, как он может испытывать любовь к тому, чем сам он не является и, в порыве этой любви, творчески осуществить все, что позволяет его ограниченный потенциал; таким образом, пройдя школу нужды и страданий, человек этот может прийти к душевному очищению. Мы понимаем, как отсутствие воли смыкается с упрямством, как сексуальная распущенность может сочетаться с ханжеством, – но мы понимаем и иные соотношения, прямо противоположные по смыслу. Поэтому, когда налицо один из элементов такой понятной связи – например, распущенность, – мы не можем автоматически заключить о реальности второго ее элемента – например, ханжества.

В области понимающей психологии наиболее серьезные ошибки проистекают из выводов, основанных на мнимой самоочевидности одностороннего понимания, на признании реальности того, что было понято всего лишь в одном из альтернативных аспектов. Исключая из поля своего зрения противоположность, не пытаясь проследить за ней и понять ее, мы тем самым манипулируем реальностью в пользу некоего априорного способа понимания, основанного на произвольном отборе фактов: ведь в этом случае понимание отдельных частностей достигается вне рамок эмпирической целостности. Отсюда следует возможность скорой инверсии понимания, то есть прямо противоположного истолкования одного и того же явления тем же самым психологом. Подобные инверсии понимания, составляющие особого рода «софистику» нашей науки, укоренены в недостаточно ясном усвоении тезиса о равной понятности противоположностей; если только мы действительно хотим понять конкретного, реального человека, нам следует правильно связать наше понимание с совокупностью объективных значащих фактов и данных, почерпнутых из всех сфер его психической жизни.

Доступное пониманию само по себе не окончательно, поскольку граничит с непонятным, с миром незыблемых данностей, с наличным бытием и экзистенциальной свободой человека. Понимание, будучи соприродно тому, что составляет мир доступных пониманию объектов, также должно быть лишено какой бы то ни было окончательности (к тому же поскольку понимание – это всегда истолкование, даже богатейший набор значащих фактических данных не может сообщить ему эмпирическую окончательность).

Доступное пониманию укоренено во внесознательных механизмах и данностях – например, в инстинктивных влечениях. Это означает, что понимание должно отталкиваться от чего-то такого, что в принципе не может быть психологически понято. Но исходный пункт, с которого начинается процесс понимания, не имеет раз и навсегда установленной локализации. Саморазвитие понятого содержания сопровождается сдвигами этого исходного пункта; даже когда понимание вплотную придвигается к границам непонятного, это не должно восприниматься как нечто окончательное, ибо, будучи однажды понят, смысл сам расширяет свои границы.

Понимание укоренено в экзистенциальной свободе; свобода, однако, постижима не сама по себе, а только в своих психологически понятных проявлениях. Соответственно, понимание не окончательно, поскольку необходимым образом сопряжено с незавершенностью всего того, что может быть понято во времени. Момент, когда экзистенциальная свобода осуществляет себя во времени, как нечто исторически конкретное, не может быть объективирован. Мы не можем постичь его как факт; но сам по себе он бесконечен, ибо в качестве экзистенциального свершения он представляет собой вечность во времени. Здесь кончается область психологически понятного.

Незавершенный, относительный характер понимания распространяется и на нашу способность предсказывать возможные действия или поведение другого человека. Вообще говоря, предсказания подобного рода отличаются значительной степенью точности; но вовсе не очевидно, что эта точность обусловлена именно пониманием. Если некая последовательность событий уже имела место, есть основания предполагать, что она повторится; эта убежденность либо проистекает из повторяемости нашего опыта, либо укоренена в экзистенциальной надежности коммуникации – в доверии, которое мы испытываем к нашим сотоварищам по судьбе. Такая абсолютная убежденность не тождественна знанию. Возможно, сама по себе она превыше убежденности, проистекающей из знания; но она обладает совершенно иной природой. Она пребывает по ту сторону всего, что может быть точно рассчитано, не подчиняется объективным закономерностям и, в противоположность безжизненной материи, непознаваема.

Как мифы, так и содержательные элементы снов и психотических переживаний могут истолковываться бесчисленным количеством разнообразных способов. Новые возможности заявляют о себе всякий раз, как только мы обретаем относительную уверенность в правильности нашего истолкования. Бесконечность любых символических интерпретаций хорошо осознавалась в древности; в науке о мифах эта бесконечность стала основным предметом обсуждения начиная с XVII века, когда Бейль (Bayle) впервые указал на ее фундаментальное значение. Бесконечность возможных интерпретаций была впоследствии отмечена также в связи с истолкованием сновидений и недавними психоаналитическими исследованиями. Это обстоятельство следует признать глубоко закономерным, поскольку оно отвечает самому существу психологического понимания. Понимание и его объект пребывают в постоянном движении. Даже при истолковании событий собственной жизни, в ситуации, когда фактическая сторона сама по себе остается неизменной, смысл фактов для нас меняется или переходит на иные, более глубинные уровни, с точки зрения которых наше прежнее понимание может сохранять свою значимость разве что как нечто предварительное, частичное и поверхностное. То же относится к пониманию мифов, сновидений и содержания бреда. Поэтому, определяя гносеологическую цель, которой мы стремимся достичь через психологическое понимание, мы не должны ориентироваться ни на естественные науки с установленными в их рамках критериями, ни на формально-логические построения. В сфере психологического понимания действуют другие критерии истины – живая наглядность, связность, глубина, богатство структуры. Понимание пребывает в сфере возможного, неизменно выдвигает себя как нечто предварительное и, в разреженной атмосфере того, что мы познаем через понимание, всегда остается одним из многих гипотетических предположений. Правда, оно структурирует объективные значащие факты – в той мере, в какой последние действительно поддаются фиксации в качестве фактов; вместе с тем сообщаемый этими фактами смысл так и остается открытым для беспредельного разнообразия возможных интерпретаций. С другой стороны, по мере накопления эмпирически доступного материала понимание становится все более и более отчетливым и однозначным. Многообразие возможных истолкований само по себе не означает произвольности и неопределенности; оно может означать свободное, гибкое движение в пределах возможного – движение, ведущее ко все большей и большей отчетливости видения.

На практике понимающая психология характеризуется своеобразной двойственностью. Часто она оставляет впечатление деятельности, направленной на разоблачение обманов и, следовательно, отчасти злонамеренной; с другой стороны, в своих позитивных утверждениях, проливающих свет на существенные аспекты бытия, она выступает как источник доброго, целебного воздействия на человека. Оба аспекта принадлежат понимающей психологии на равных правах. В практической жизни, как кажется, на первый план чаще выходит «злонамеренный» аспект: находясь в скептическом или неприязненном расположении духа, мы постоянно принимаем свое видение вещей за нечто вроде изобличающего «видения насквозь». Предполагается, что истина, выявляемая в итоге такого способа понимания, – это изобличение всеобщей лживости. Неотъемлемые от психической жизни оппозиции в рамках такой «злонамеренной» психологии нужны лишь для того, чтобы обратить кажущийся истинным смысл действий, слов или желаний человека в его прямую противоположность. Символическая интерпретация служит обнаружению в любом влечении такого смысла, источник которого кроется в бессознательной, вытесненной низменности человека. Психология «пребывания в мире» сужает пределы человеческого в каждом отдельном индивиде и редуцирует их до масштабов той конкретной среды, в которой проходит его жизнь; согласно этой психологии, человек не может знать выхода из своей среды. Психология инстинктов «разоблачает» все высшие импульсы как проявления скрытых в них элементарных начал. Человек, стремящийся понять себя, оказывается в безнадежной ситуации: его «Я», отраженное, так сказать, в сотнях зеркал, в конечном счете начинает казаться мнимостью, чем-то несуществующим. С другой стороны, понимание, в котором вместо «разоблачения» выдвигается озарение, выступает в качестве позитивной фундаментальной установки. Такое понимание предполагает сочувствующий взгляд на человека; оно стремится к наглядности, к углублению видения, к живому наблюдению за развитием субстанции бытия. «Разоблачающая» психология – это редуцирующая психология; все обнаруживаемые ею факты могут быть сведены к модусу «не более чем…». С другой стороны, «озаряющая» психология способствует позитивному осознанию видимого. «Разоблачающая» психология – это то чистилище, через которое человек не может не пройти, проверяя и испытывая себя, очищаясь и преображаясь. Что касается «озаряющей» психологии, то ее можно сравнить с зеркалом, благодаря которому делается возможным позитивное осознание человеком самого себя, равно как и сочувствующее видение «другого».

Замечания о психоанализе. Фрейдовский психоанализ – это в первую очередь беспорядочная мешанина психологических теорий (см. об этом ниже, главку «б» § 2 главы 11). Далее, это философское или религиозное движение, играющее важнейшую роль в жизни многих людей (см. главку «е» § 3 части VI). Наконец, это разновидность понимающей психологии, и сейчас мы поговорим именно об этом ее аспекте.

1. С точки зрения интеллектуальной и духовной истории психоанализ – это популярная психология. То, что Кьеркегору и Ницше удалось осуществить на высшем духовном уровне, в психоанализе было повторно, и к тому же в искаженной форме, осуществлено на значительно более низком уровне, соответствующем умственному убожеству среднего современного человека и цивилизации большого города в целом. В сравнении с истинной психологией психоанализ – это массовый феномен; соответственно, он охотно позволяет массовой литературе сделать его своим достоянием. Автором практически всех фундаментальных психоаналитических идей и наблюдений является сам Фрейд, между тем как заслуги его последователей, составляющих основную часть движения, весьма скромны.

Утверждать, будто именно Фрейд «первым решительно ввел в медицину категорию понимания в связи с психическими отклонениями… и тем самым противопоставил свою теорию психологии и психиатрии, для которых “душа” так и осталась чуждым понятием», – это значит говорить неправду. Во-первых, понимание такого рода существовало и прежде – пусть даже к 1900 году оно ушло в тень. Во-вторых, воспользовавшись опытом психологического понимания, фрейдовский психоанализ развил его в ложном направлении, тем самым заблокировав возможности воздействия на психопатологию со стороны таких выдающихся людей, как Кьеркегор и Ницше. В итоге психоанализ несет значительную долю ответственности за общее снижение духовного уровня современной психопатологии.

О психоанализе говорят как о потрясающем явлении истины в наш лживый, лицемерный век. Это верно лишь отчасти и к тому же вновь в применении к относительно низкому уровню. Психоанализ стал средством разоблачения буржуазного мира, утратившего религиозную веру и живущего согласно условностям общественного устройства, которое окончательно отказалось от религии и морали и выдвинуло «пол» на роль своего «тайного божества». Но само это разоблачение, будучи неразрывно связано с сексуальностью как неким предполагаемым абсолютом, не менее фальшиво, чем та действительность, против которой оно направлено.

2. Рассматривая психоанализ с точки зрения задач психопатологической науки, следует признать за ним ту заслугу, что в наблюдениях за явлениями психической жизни он всячески интенсифицировал момент понимания. Благодаря тому повышенному вниманию, которое было обращено на мельчайшие, самые незначительные признаки и на явления, прежде остававшиеся незамеченными или считавшиеся несущественными, наше сознание приучилось постигать и истолковывать бесчисленные экспрессивные проявления. Жесты, мимика, ошибки, описки, оговорки, манера говорить, провалы в памяти, а также невротические симптомы, содержание сновидений и бредовые переживания – все это, как предполагается, несет в себе некий смысл, отличный от непосредственно воспринимаемого или входящего в осознанные намерения субъекта. Почти любой содержательный элемент становится символом чего-то иного; согласно фрейдовскому учению, это «иное» есть сексуальность.

С истолкованием связывается фундаментальное ощущение «проникновения за кулисы». Истолкование в психоаналитическом смысле родственно изобличению и требует владения искусством перекрестного допроса, полицейского следствия. В психоанализе, как разновидности понимающей психологии, почти безраздельно господствует эта, по существу, чисто негативная установка на разоблачение. У Юнга она менее очевидна, а у Гейера почти не ощущается (настолько, что сам он не замечает ее в других).

3. Психоанализ придал новый, энергичный импульс развитию внимательного отношения к внутренней истории жизни отдельного человека. Человек становится тем, что он есть, благодаря своим прежним переживаниям. Детство, младенчество, даже внутриутробный период должны играть решающую роль в формировании фундаментальных установок, влечений и существенно важных характеристик личности. Можно сказать, что именно судьба, переживания и потрясения человека в значительной степени объясняют то, чем этот человек сделался в ходе своего развития, что он собой представляет в каждый данный момент времени, как функционируют его соматическая и психосоматическая сферы, чего он хочет, каковы его основные ценности. Психоанализ воспользовался некоторыми верными наблюдениями в качестве исходного пункта для экскурсов в новую, прежде не освоенную область истории детских переживаний; сделанные при этом выводы со стороны кажутся совершенно необоснованными. До определенной степени психоаналитик аналогичен археологу, пытающемуся выявить связи между обнаруженными фрагментами и тем самым восстановить картину Древнего мира. Психоанализ предполагает снижение уровня требований к научности исследования. Фрейд это хорошо знал, о чем свидетельствуют его слова: «Если бы мы могли умерить строгость требований, предъявляемых к историко-психологическим исследованиям, это позволило бы нам прояснить некоторые проблемы, которые всегда казались заслуживающими внимания». Таким образом, мы вступаем в мир гипотез, которые не просто не доказаны, но и недоказуемы; будучи простыми спекуляциями, они оставляют любые доступные пониманию феномены далеко позади себя. Это особенно хорошо видно на примере содержательной стороны самого психоаналитического понимания.

4. Содержательность понимания представляет большой интерес, поскольку именно она придает пониманию полноту. Содержание психической жизни отдельного человека понимается в терминах общечеловеческого; последнее, в свою очередь, понимается в терминах истории. Психоанализ стремится овладеть миром доступных пониманию исконных, общих для всего человечества содержательных элементов через истолкование истории духа, а точнее – ранней истории так называемого коллективного бессознательного (Юнг); считается, что последнее, начиная с древнейших времен и до наших дней, оказывает на людей одно и то же влияние. Приведем пример из Фрейда.

Это краткое изложение не оставляет сомнения в том, что Фрейд создал рационалистический и психологический «миф», вполне аналогичный всем прочим порождениям мифотворческой фантазии. Его миф содержит в себе меньше эмпирической реальности, нежели мифы древних. Фрейдовский миф – плод очевидного современного безверия; его содержание невероятно убого и рационалистически плоско, но в нем самым настойчивым образом подчеркивается эмпирическая научная ценность всех изложенных выше нелепостей. В то же время, взывая к мифам древности, Фрейд создает вокруг своих плоских, бессодержательных утверждений атмосферу утраченных воспоминаний, таинственности и смутных предчувствий. В век безверия такой образ мышления способен заворожить кого угодно. Во всем этом «мифе» верно лишь следующее: как в первобытной истории, так и в истории жизни отдельного человека, вероятно, происходят какие-то внутренние события, которые никак не поддаются эмпирическому исследованию и объяснению в позитивистском духе, с учетом одних только внешних факторов.

5. Любая понимающая психология – в том числе и психоанализ (в той мере, в какой его также можно считать понимающей психологией) – должна иметь свои границы. Понимание останавливается прежде всего перед следующим непреложным обстоятельством: эмпирическая совокупность характерологических признаков личности врожденна этой личности. Правда, совокупность эта никогда не может быть реализована в полном объеме и не поддается окончательной фиксации. Но понимание останавливается перед ней как перед чем-то непроницаемым и абсолютно неизменным. Люди не рождаются одинаковыми; в каждом из своих многочисленных измерений они могут выказывать самые различные степени исключительности или обычности. Далее, понимание останавливается перед непреложной реальностью органических болезней и психозов, перед тем, что в них есть элементарного. Это есть последняя, решающая реальность – притом что многие из составляющих ее феноменов, по меньшей мере в отдельных своих содержательных аспектах, кажутся доступными пониманию. Наконец, понимание останавливается перед непреложностью экзистенции: того, чем человек является на самом деле. Психоаналитическое озарение – это ложное озарение. Хотя экзистенция и не открыта для психологического понимания, она позволяет последнему ощутить себя, поскольку ставит перед ним границы там, где начинается нечто обнаруживающее себя именно через неокончательность, незавершенность понимания. Психоанализ не желал видеть эти границы; он хотел понять все.

Мы не собираемся вновь говорить здесь обо всем многообразии человеческих переживаний. Нас интересует только то принципиально важное обстоятельство, что в течение жизни, осуществляя собственную судьбу и проходя при этом через самые разнообразные ситуации, человек сталкивается с фундаментальными переживаниями, потрясающими все его существо и, следовательно, формирующими его природу.

Внезапные эмоциональные потрясения – такие как страх, ужас, ярость (обусловленные сексуальным насилием, землетрясением, смертью другого человека и т. п.), – мы должны отличать от глубоких эмоциональных изменений, возникающих в процессе медленного и непрерывного развития судьбы индивида (таковы исчезновение надежд с наступлением старости, пожизненное заточение, разрушение той совокупности самообманов, с помощью которых человек ограждал себя от действительности, самоограничение, обусловленное бедностью и бесперспективностью существования, отсутствие позитивных переживаний). «Каждое поколение, каждое сословие, каждый отдельный человек накапливает в себе духовные раны, получаемые в результате борьбы с природой или обстоятельствами окружающей действительности; и каждому свойствен определенный центр уязвимости, из которого с наибольшей долей вероятности могут исходить тяжелейшие потрясения – будь то деньги, репутация, чувства, вера, знание или семья» (Гризингер). В порядке убывающей частоты факторы, о которых здесь идет речь, располагаются следующим образом: сексуальность и эротика, страх за жизнь и здоровье, забота о деньгах, материальном благополучии и семье; затем идут мотивы, связанные с успехом в профессиональной деятельности и человеческих отношениях и, далее, с религией и политикой. Приступая к анализу понятных взаимосвязей, мы должны обращать самое пристальное внимание на содержание каждого отдельного случая.

Под действием шоковых переживаний человек может испытать нечто такое, что в сравнении с опытом его повседневной жизни покажется ему абсолютно аномальным. Категория «нормы» применима к подобным случаям в той мере, в какой: а) человеку удается держать свои переживания под контролем, б) переживания эти не приводят к психологически непрозрачным последствиям, расстраивающим ход психической жизни, в) они представляются более или менее возможными в жизни любого человека (не будем забывать, что человеку свойственна необычайная устойчивость к тяжелейшим испытаниям).

Маловероятно, чтобы испытанный ужас сам по себе, в отсутствие определенных дополнительных предпосылок (таких как психическая или физическая слабость и т. п.), мог вызвать психоз. Все случаи воздействия страха на нормальный ход психической жизни, имевшие место во время войны 1914–1918 гг., были связаны также и с иными причинами. Взрыв в Оппау[301], в результате которого из шести тысяч рабочих погибли 657 и были ранены 1977, не вызвал ни одного острого реактивного психоза.

С другой стороны, острые шоковые переживания могут приводить к весьма примечательным последствиям:

Все, что мы переживаем и совершаем, оставляет следы в нашей психической жизни и медленно изменяет наши склонности. Лица с одинаковыми врожденными склонностями могут в конечном счете прийти к совершенно различным жизненным итогам; это зависит от их биографии, переживаний, воспитания и самовоспитания. Стоит развитию начаться, как обратное движение становится невозможным. Именно здесь кроется тот элемент личностной ответственности, который неотделим от каждого отдельно взятого переживания.

В процессе развертывания событий психической жизни возможны следующие типы последействия.

1. Следы, оставляемые событиями в памяти и, соответственно, обеспечивающие возможность их воспроизведения в памяти.

2. Облегчение воспроизводимости событий психической жизни через их повторяемость (практические упражнения).

3. Сжатие повторяющихся рядов событий, то есть сокращение количества осознаваемых явлений, ведущих к достижению уже известного результата (автоматизация или механизация). Обучаясь искусству езды на велосипеде, человек поначалу усваивает большинство движений осознанно и не рискует доверяться своим инстинктам. Затем он постепенно отходит от осознанного контроля за своими движениями и доверяется приобретенному в результате обучения двигательному механизму (приобретенному инстинкту). В конечном счете автоматизация развивается до такой степени, что остается всего лишь один нуждающийся в осознании фактор: само намерение прокатиться на велосипеде. Все остальное происходит вполне автоматически; в результате сознание получает возможность направить все свои усилия на другие предметы.

4. Общая тенденция к возвращению уже имевших место психических переживаний (привычка).

5. Наконец, эмоционально окрашенные переживания могут незаметно оказывать воздействие на другие события психической жизни, на чувства, ценности, поведенческие реакции, образ жизни в целом (комплексные воздействия).

Память, практические упражнения и механические навыки уже обсуждались нами в связи с объективной психологией осуществления способностей; здесь мы предполагаем обратиться к привычкам и комплексным воздействиям как определенным, психологически понятным моментам психической жизни. С ними приходится сталкиваться едва ли не в любом психологическом анализе.

I. Привычки играют в нашей жизни исключительно важную роль, всю значимость которой мы представляем себе очень редко. Традиционные обычаи и случайно приобретенные привычки влияют на большинство наших действий и чувств. Привычки овладевают нами, начинают нам нравиться, становятся насущной необходимостью. Даже совершаемые по принуждению дурные поступки благодаря силе привычки вскоре становятся выносимыми. Именно привычкам мы обязаны постоянством своих установок; именно они нас дисциплинируют. Они становятся нашей «второй натурой». Привыкнув к чему-либо – пусть даже преступному, – мы перестаем это замечать. Перед лицом привычки отступает спонтанность нашей души. Анализ или упорядочение всего многообразия наших привычек – это огромная, невыполнимая задача.

II. Последействие эмоционально окрашенных и в особенности неприятных переживаний в норме бывает двух родов.

(а) Аффекты, подобно привычкам, могут в полной мере воспроизводиться благодаря включению ассоциативных связей при повторном появлении хотя бы одного элемента исходного переживания. В результате возникают настроения, которые поначалу – пока ассоциативные связи остаются нераспознанными – могут субъективно ощущаться как абсолютно беспочвенные.

(б) Аффекты могут переноситься (übertragen sich): объекты, ассоциируемые с неприятными (или приятными) переживаниями, могут окрашиваться в соответствующие эмоциональные оттенки. Отсюда проистекают те субъективные эмоциональные ценности, которыми объекты окружающего мира наделяются в глазах отдельных людей в связи с их случайными переживаниями. Перенесение может иметь место и в тех случаях, когда аффекты возникают чисто ассоциативным путем, без всякого нового основания в виде того или иного объекта; соответственно, субъективный эмоциональный оттенок, приобретаемый объектом в глазах того или иного индивида, может быть обязан своим происхождением чему-то такому, что уже не может быть выявлено ни самим этим индивидом, ни анализирующим его психологом. В то же время при условии терпеливой работы над активизацией ассоциативных связей в некоторых случаях удается достичь определенной степени психологического понимания.

(в) Неприятные переживания перерабатываются. Человек либо предоставляет своим аффектам возможность разрядиться в виде слез или поступков, иронии, защитных реакций или творчества, высказываний или признаний, тем самым исчерпывая (отрабатывая) их, либо – вследствие возникновения препятствий на путях свободной разрядки – перерабатывает их интеллектуально: подводится итог, взвешиваются связи, поведение получает определенную оценку, принимается решение относительно необходимых дальнейших действий. В ходе этой эмоционально окрашенной и одновременно рефлексивной интеллектуальной работы – при условии, что она действительно является чем-то истинным и неподдельным, – формируются черты характера и основные установки на будущее.

(г) Когда неприятные переживания изначально блокируются, «проглатываются», отрицаются, преднамеренно отодвигаются в сторону и забываются, то есть вытесняются без всякой интеллектуальной переработки, они выказывают тенденцию к исключительно сильному последействию. В подобных случаях ассоциативное «воскрешение» переживаний и их эмоциональное «перенесение» – которые всегда представляют собой последействие – демонстрируют особенно высокую меру интенсивности и широкоохватности. Впрочем, вытеснение может происходить и без подобного рода последствий – в особенности если характеру человека свойственны безразличие и эмоциональная тупость.

Диспозиция (Disposition), представляющая собой итог того или иного переживания (или типа переживания) и продолжающая воздействовать на психическую жизнь понятным (в терминах исходного переживания) образом, обозначается термином комплекс (Юнг). Комплекс всегда указывает на некоторое иррациональное последействие, имеющее своим источником нечто пережитое в прошлом и порождающее такие чувства, суждения и действия, которые укоренены не в объективных ценностях, истинах или целях, а в самом этом субъективном последействии. Предполагается, что, если человек одарен способностью к самонаблюдению и достаточно самокритичен, он не станет приписывать содержанию такого последействия никакой объективной значимости. Однажды возникнув, комплексы стремятся всецело овладеть личностью. Понятие «комплекс» допускает ряд толкований, различающихся некоторыми нюансами.

1. Комплекс – это проекция отдельного переживания на способ восприятия мира. Например, пережив нечто постыдное, преисполнившись презрения к себе, человек выказывает в своем поведении настолько явные признаки замешательства и стыда, что кажется, будто он опасается, как бы люди чего-нибудь не заметили. Человек инстинктивно верит, что происшедшие в нем изменения отчетливо видны со стороны. Из таких сверхценных идей развиваются «параноидные» состояния. Вспомним, как Гете описывает переживания Гретхен: «Даже самые безразличные взгляды других людей заставляют меня трепетать. Я больше не могу быть бездумно счастлива, я не могу ходить неузнанной и незапятнанной и не думать о том, что кто-то в толпе наблюдает за мной».

2. Комплекс – это некоторая диспозиция, остающаяся в качестве следа от испытанного переживания. При появлении отдельных элементов, возрождающих былое переживание, по ассоциации восстанавливаются и другие элементы, что приводит к аффективно окрашенным, специфичным именно для данной личности реакциям (таким как антипатия к определенному месту, обороту речи и т. п.).

3. Комплекс – это диспозиция, возникшая в результате длительного опыта пребывания в определенной ситуации и ведущая к определенным, аффективно окрашенным реакциям. Примеры: человек испытывает страх при любом контакте с военными, он накапливает в себе отвращение и ненависть к вышестоящим и избранным и может взорваться из-за пустяка; человек испытывает антипатию ко всем своим политическим противникам, но зато выказывает предпочтение любого рода «аутсайдерам»; человек находит привлекательность только в людях того типа, который напоминает ему любимое существо. Есть люди, которым свойственна необратимая установка «слуги» или «хозяина», основывающаяся на давней привычке или традиции; в случае изменения внешних обстоятельств они бывают вынуждены бороться с этой установкой как с какой-то не поддающейся контролю внутренней силой.

Решающий шаг в овладении реальностью состоит в отчетливой дифференциации сна и бодрствования, равно как и смысла переживаний, соответствующих этим двум альтернативным состояниям. Как бы то ни было, сон остается универсальным явлением, свойственным любой человеческой жизни. Его можно рассматривать либо как безразличное «мнимое переживание», либо как переживание символического или пророческого характера, интерпретация которого может иметь существенно важное значение. Во сне психическая жизнь подвергается настолько значительным изменениям, что ее можно было бы считать аномальной, если бы эти изменения не были столь неразрывно связаны именно с состоянием сна. Можно сказать, что сновидение – это такое аномальное событие психической жизни, которое не вступает в противоречие с нормой; сопоставление сна и психоза – одна из давних устойчивых тем психологии.

Прежде всего феномены сна и сновидения можно анализировать с точки зрения объективных соматических факторов, обусловливающих их появление. Содержательное богатство сновидений и их частота могут рассматриваться в связи с фактором возраста (у молодых мера содержательности и частота выше, чем у старых), с глубиной сна (частота сновидений выше при «легком» сне) и т. п.

Далее, психическое бытие (psychische Dasein) тех переживаний, которые соответствуют состоянию сна, – то есть способы представления объектов в сновидениях, уровни сознания во сне, изменчивость и взаимозаменяемость содержания сновидений, – может исследоваться феноменологически.

Наконец, мы можем попытаться понять содержание и смысл пережитого во сне. Вопрос о том, имеют ли сновидения доступный пониманию смысл, дискутируется на протяжении многих веков.

1. Содержание сновидений само по себе, в качестве определенного рода переживания, может представлять интерес с точки зрения духа. В сновидениях словно раскрываются глубочайшие смыслы человеческого бытия. Поэтому мы стремимся выявить типические содержательные моменты сновидений – такие как характерные «страшные сны» или сны, в которых переживается стремление к недостижимому. Людям часто снится, будто они оказались в одиночестве в какой-то страшной пустынной местности, а все, к чему они стремились, исчезает где-то в бесконечной дали. Они блуждают по лабиринтам комнат. Характерны также сны в полетах и падении с большой высоты.

2. Мы либо трактуем бесконечное многообразие сновидений как набор случайностей и не поддающийся дешифровке хаос – и, соответственно отбрасываем его в сторону, – либо пытаемся ответить на вопрос, почему определенные содержательные элементы в данной ситуации обнаруживаются именно у данного лица. Поиск ответа на этот вопрос и есть «толкование» сновидения; обращаясь к понимающей психологии, мы осуществляем прорыв в сферу переживаний человека, его осознанных и неосознанных целей и желаний, его характерологии и биографии, в сферу ситуаций и опыта, специфичных для данного индивида, а также тенденций, имеющих универсальное значение для психической жизни всех людей. В противоположность пониманию снов как случайных и неупорядоченных событий Фрейд – следуя духу понимающей психологии – выдвинул концепцию их абсолютной предопределенности и осмысленности. Обе эти крайности, пожалуй, следует признать ошибочными. Некоторые содержательные элементы сновидений, вероятно, имеют смысл, несводимый к их тривиально понимаемой связи с малозначительными событиями последних нескольких дней; судя по всему, они доступны пониманию в более фундаментальных терминах[307].

Представим возможные интерпретации в краткой форме вопросов и ответов:

Что означает символизация? Когда человеку снится, будто он оказался на улице голым, это значит, что с него спало одеяло. Когда человеку снится, будто он находится в пьяной компании, это значит, что он испытывает жажду. Когда человеку снится, будто он летает по воздуху, это означает переживание внезапного преодоления препятствий и трудностей, долгожданного исполнения желаний. Являющиеся во сне образы трактуются – по меньшей мере в одном из своих аспектов – как объективация чего-то иного; это «иное» выступает в сновидении в символической форме и может истолковываться как его «смысл».

Что служит предметом символизации? Г. Зильберер (Silberer) выдвигает следующую классификацию: 1) соматические стимулы (соматические феномены); 2) функциональные феномены – такие как легкость, тяжесть, заторможенность психического состояния; 3) материальные феномены: содержание желаний, предмет устремлений. Фрейд дифференцирует желания различных «уровней»: а) неосуществленные, непредосудительные желания повседневной жизни; б) желания, которым в течение дня удалось, так сказать, «вынырнуть» на поверхность психической жизни, но которые были отторгнуты и вытеснены; в) самый глубинный уровень составляют неосознанные желания, по существу, никак не связанные с повседневной жизнью и своими истоками восходящие к миру детства (таково, в частности, желание инцеста).

Какие существуют пути формирования символов и содержания снов? Символизация может происходить непосредственно и открыто – как простое образное представление мысли, как нечто самоочевидное и едва ли подлежащее сомнению. Но во фрейдовском учении о толковании сновидений этот тип символизации играет наименее существенную роль. Значительно важнее желания, отторгнутые сознанием ввиду их неприемлемости; чтобы символически осуществиться в сновидениях, такие желания принимают «замаскированный», трудно поддающийся дешифровке облик. В рамках одного образа объединяется множество символизирующих тенденций (сверхдетерминация); особого рода «цензура» трансформирует символ до такой степени, что сознание уже не может распознать его. Таков один из многих путей структурирования содержания снов.

Вместо отвлеченного обсуждения этих материй приведем (в сокращении) пример из Зильберера, проливающий свет на то, что имеется в виду.

Каковы критерии правильности интерпретации сна? Любое толкование можно сделать приемлемым, если пойти по пути ассоциирования чего угодно с чем угодно и при этом придерживаться относительно разумных взаимосвязей – тем более что в снах тривиальные моменты вполне обычны, противоречия – естественны, и к тому же в них обычно присутствует великое множество сверхдетерминаций, смысловых трансформаций и гетерогенных идентификаций (например, идентификация самого себя с содержанием сновидения и т. п.). Содержательный аспект сновидения может быть нам хорошо известен, но перед лицом безграничного многообразия возможностей его интерпретации мы нуждаемся в особого рода критериях, позволяющих выделить одну интерпретацию в качестве предпочтительной или даже однозначно верной. Поначалу мы сталкиваемся с проблемой, так сказать, вероятностного характера: следует ли нам считать совпадение известных содержательных элементов пережитого наяву с «уловленными» содержательными элементами сна чем-то случайным или, наоборот, существенно важным? (Например, в сне Паулы мотив египетского храма может натолкнуть на ассоциацию с тем, что человек, которому Паула хотела отдаться, имел обыкновение называть ее «сфинксом».) Впрочем, этот путь не слишком перспективен: ведь совершенно очевидно, что весь материал сновидения так или иначе укоренен в переживаниях, имевших место наяву. Любая попытка толкования сна заставляет нас направить свои усилия на поиск факторов, чья роль в формировании содержания сна была решающей, и на фильтрацию всякого рода случайного материала. В конечном счете все решает субъективное свидетельство самого сновидца – то, как он, проснувшись, трактует свой сон сам или позволяет трактовать его другому. Только он может сообщить определенную значимость тем оттенкам, нюансам и эмоциональным обертонам, которые неотделимы от содержательного аспекта его сна и без учета которых невозможно говорить о какой бы то ни было интерпретации, если только она не сводится к бесконечной игре чисто логических ассоциаций. Конечно, в области толкования снов было сделано множество замечательных открытий; тем не менее каждый отдельно взятый случай, как правило, содержит в себе бесконечные сложности и не поддается сколько-нибудь надежной верификации.

Вместо «правильности» (понимаемой как эмпирическое утверждение установленного de facto и действенного смысла) следовало бы говорить скорее о некой «истинности» толкования – в той мере, в какой последнему удается преобразовать материал данного сновидения в осмысленную реальность, способную влиять на дальнейший ход психической жизни. С этой точки зрения процесс толкования снов – это не столько процесс приумножения эмпирического знания, сколько продуктивная деятельность, форма общения между интерпретатором сна и сновидцем. Это общение воздействует на все мировоззрение последнего, косвенно – к лучшему или худшему – воспитывает его, но на любой стадии способно переродиться в обычное развлечение. Так или иначе, анализируемый субъект открыт для внушений со стороны аналитика и его теоретических установок; успех зависит от того, насколько он готов соучаствовать в этом процессе.

Каково научное значение интерпретации снов? Во-первых, она может выявить универсальные механизмы, решить, есть они или их нет. Если говорить о теории Фрейда, я считаю ее построенной в основном на внесознательном материале и, ввиду невозможности какой бы то ни было верификации, не научной. Многое в ней – в частности, все, что касается психологии ассоциаций, – оставляет впечатление точного попадания в цель; тем не менее бесконечный процесс анализа содержания снов согласно одной и той же условной процедуре вскоре вырождается в довольно утомительное занятие. Во-вторых, считается, что интерпретация снов дает нам возможность проникнуть вглубь данной личности; соответственно, многие верят в то, что на этом пути мы можем лучше узнать историю болезни, нежели на пути накопления данных, сообщаемых в состоянии ясного сознания. Не исключено, что это верно для некоторых редких случаев; но нам все равно нужны дополнительные экспериментальные подтверждения. В-третьих, возникает вопрос: действительно ли благодаря толкованию сновидений мы приходим к лучшему пониманию возможных смыслов, к расширению наших духовных горизонтов? До сих пор наше понимание было самого элементарного, примитивного, тривиального свойства; в лучшем случае оно дополнялось повторным открытием фольклорно-мифологического содержания. Достижения в этом смысле кажутся мне равными нулю. В-четвертых, интерпретируя сны, мы можем постичь их общебиологический смысл. Согласно Фрейду, сновидения – это «хранители сна»: мешающие спать желания заглушаются благодаря исполнению желаний в процессе сновидения. Эту важную идею трудно оспорить; возможно, небольшая часть наших снов и вправду выполняет эту функцию.

Рассматривая проблему в целом, я могу сказать, что в принципах толкования снов есть некий элемент истины. Мои возражения касаются не столько их правильности (хотя они оставляют бесконечный простор для фантазии и бесплодной игры), сколько того преувеличенного значения, которое приписывается проблеме интерпретации сновидений как таковой. Освоив главные принципы и применив их к нескольким случаям, мы исчерпываем возможности для дальнейшего развития. Сон – это замечательное в своем роде явление; но первоначальные восторженные надежды, связанные с изучением сновидений, оказались недолговечны. Для познания психической жизни анализ сновидений почти бесполезен.

Когда у человека появляется какое-то желание, чувство, представление, установка, когда он предпринимает то или иное действие, мы обычно «понимаем» содержание происходящего в терминах известных нам качеств этого человека, устойчивых признаков его естества, сложившейся на данный момент ситуации. Если же мы, зная этого человека очень хорошо, тем не менее не можем его понять, мы стремимся выявить в происходящем «недоступный пониманию» компонент того или иного болезненного симптома. Тем не менее в сфере психического происходит множество таких событий, которые не попадают ни в одну из этих двух групп. Мы называем их «феноменами внушения» (Suggestionsphänomene). Их содержание конечно же может быть понято, но не с точки зрения характера данного человека, логических или иных достаточных мотивов, а лишь в терминах особого рода психического воздействия, которое оказывают на человека другие люди, или в терминах того воздействия, которое человек – почти механически, без участия собственных личностных качеств или мотивов, кажущихся нам постижимыми или общепонятными, – оказывает на себя сам. При «реализации» феноменов внушения оппонирующие представления, мотивы или ценности отсутствуют. Суждения, чувства, установки реализуются без вопросов, некритически, без участия личностной воли или осознанно принятого решения. Под покровом гипотезы о существовании «непонятных», не поддающихся анализу механизмов внушения результирующие феномены развертываются в серию связей, которые вполне доступны пониманию – при условии, что содержательный аспект оказываемого на человека психического воздействия корреспондирует с содержательным аспектом тех явлений, которые им (этим воздействием) порождаются.

К явлениям внушения в широком понимании принадлежит невольное подражание (этого нельзя сказать о произвольном подражании, которое в каждом отдельном случае может быть понято в терминах определенных мотивов и целей). Находясь в толпе, отдельный человек утрачивает самоконтроль не потому, что сам испытывает энтузиазм, а потому, что толпа заражает его[308]. Страсти, так сказать, распространяются вширь; именно в таком подражании друг другу кроется источник моды и обычаев. Мы безотчетно, сами того не замечая, имитируем движения, формы речи, образ жизни других людей; в подобных случаях, пока мы не имеем дела с понятным развитием нашей собственной природы, на нас воздействуют силы внушения[309]. Психические переживания какого угодно рода, чувства, воззрения, суждения – все это может вызываться силами внушения. Особенно удивительно непроизвольное, бессознательное подражание некоторым соматическим проявлениям – например, острая боль в том месте, в котором у кого-то из ближних переломана кость, паралич или спазм при виде аналогичных страданий другого человека и т. п. Такой «рефлекс подражания» (Nachahmungsreflex) – одно из фундаментальных свойств человеческой природы.

Особый тип внушения – это внушение мнений и ценностей. Мы высказываем мнения, утверждаем ценности, принимаем установки, безотчетно, неосознанно, непреднамеренно заимствуя их у других. Эти мнения, оценки и установки нам не принадлежат, но мы ощущаем их как свои.

Все разновидности внушения, о которых говорилось до сих пор, могут оказывать свое воздействие непреднамеренно и непроизвольно, то есть без участия внушающего и без того, чтобы внушаемый что-либо заметил. Внушение, однако, может быть и преднамеренным – то есть специально осуществляться одним лицом по отношению к другому; в этом случае само понятие внушения приобретает более ограниченные рамки и оказывается применимо лишь к явлениям внешнего плана (в наиболее концентрированной форме это гипноз). Наконец, в некоторых случаях субъект внушения и сам знает о том, что он является таковым. Я чего-то хочу и жду, или я боюсь, что, несмотря на все свое знание, я не смогу защитить себя, или, скорее, именно мое знание способствует успеху внушения. Но знание этого рода, собственно говоря, уже является плодом самовнушения; это знание верующего, ожидание неизбежного.

Самовнушение играет особую роль и может быть противопоставлено внушению со стороны. По той или иной (возможно, вполне понятной) причине в человеке пробуждается определенная идея, надежда, догадка, и ее содержание немедленно реализуется в его психической жизни. Он ждет, что вот-вот почувствует определенный запах, и тут же действительно ощущает его. Он что-то предполагает, и его предположение сразу же переходит в твердую убежденность. Он ждет, что его ушибленную руку поразит паралич, и это ожидание сбывается. В подобных случаях действует механизм, приводящий к значимым результатам только под воздействием осознанной и целенаправленной воли. Мы намереваемся проснуться в определенный час – и действительно просыпаемся минута в минуту. Мы хотим избавиться от определенного рода болевых ощущений – и они действительно исчезают. Мы хотим уснуть – и засыпаем.

Большинству людей – при условии, что они выказывают соответствующее желание, верят в авторитет и доверяют ему, – можно прежде всего внушить, что они чувствуют усталость, что они спокойны, что они послушны лицу, являющемуся источником внушения, и должны всецело сосредоточиться на его словах. Их можно ввести в состояние, варьирующее от самой поверхностной формы сна до глубочайшего гипнотического сна, при котором, однако, сохраняется исключительный контакт с источником внушения. Такое состояние обеспечивает наиболее подходящие условия для дальнейшего внушения; успех последнего зависит от степени глубины гипнотического сна. У человека, приведенного в состояние гипноза, можно вызвать различного рода сенсорные ощущения и галлюцинации, можно лишить его кожу чувствительности, можно заставить его тело принимать различные положения или оставаться абсолютно неподвижным. По приказу гипнотизера гипнотизируемый утрачивает способность двигаться, картофель на вкус кажется ему ароматной грушей, в состоянии глубокого гипноза он может совершить кражу и т. п. При самом глубоком гипнозе глаза вновь открываются, человек встает и ходит, как если бы он бодрствовал, но все его движения и переживания всецело обусловливаются его контактом с гипнотизером (сомнамбулизм). Впоследствии, по окончании сеанса, состояния такого рода полностью забываются. Гипнотические состояния дифференцируются не только по степени глубины, но и по тому, к каким именно разновидностям гипноза склонны те или иные индивиды. Сомнамбулизм – это разновидность частичного бодрствования, остающаяся в связи с определенными условиями. Особого внимания заслуживают определенного рода постгипнотические эффекты («отставленное внушение»). Гипнотизируемый выполняет приказ гипнотизера (например, отправляется в то или иное место) спустя несколько дней или недель после сеанса. В определенный момент после сеанса гипноза, совершенно непонятным для себя образом, он вдруг испытывает потребность совершить некоторое действие – и он совершает его, если только противодействующие импульсы, укорененные в его личности, не перевешивают эту внушенную со стороны потребность. В качестве реальной причины, обусловливающей подобного рода действие, часто измышляется какой-нибудь внешне подходящий мотив. Наконец, гипнотическим путем могут внушаться такие соматические явления, которые невозможно вызвать произвольно, – например, менструация приурочивается к определенному дню, кровотечение приостанавливается, на поверхности кожи выступают волдыри (когда гипнотизируемому внушается, будто кусок бумаги – это горчичник).

Гипноз – это такое явление, которое предполагает наличие у человека рефлексирующего ума и определенной установки по отношению к самому себе; поэтому гипнотическое воздействие на очень маленьких детей невозможно. Гипноз невозможен также по отношению к животным. То, что называют «гипнозом» в применении к животным, касается рефлексов, по своей физиологической и прочей природе совершенно отличных от гипноза у людей[310].

Существует также аутогипноз: не гипнотизер, а я сам, преднамеренно, через самовнушение, привожу себя в состояние гипноза. В этом состоянии для меня возможны такие физические и психологические достижения, к которым я не смог бы прийти в состоянии бодрствования. Опыт такого контроля над событиями соматической жизни и состояниями сознания имеет древнюю историю; наиболее известна индийская техника йоги. На Западе этот опыт почти полностью забыт. В области терапии его впервые использовал Леви[311], но лишь Шульцу[312] впервые удалось методически разработать все его аспекты, испытать его в действии, осуществить соответствующие наблюдения и объяснить их с точки зрения физиологии и психологии.

Любой человек усилием своей воли способен создать такие условия, при которых становится возможно его «переключение» в гипнотическое состояние без какого бы то ни было внушения со стороны. Для этого нужно расслабиться – привести свое тело в максимально удобное положение, по возможности исключить все внешние стимулы, – проявить специфического рода согласие, готовность и способность к концентрации (фиксации на одном пункте, на монотонной последовательности).

Согласно Шульцу, гипнотическое «переключение» – это витальное событие, происходящее без всякого внушения, только при наличии «концентрирующей расслабленности». Мы имеем дело с фундаментальной жизненной реакцией, аналогичной тому переживанию облегчения, которое наступает при засыпании. Аутогипноз – это «концентрирующее изменение установки» («konzentrative Einstellungsänderung»): особого рода автоматизм, действующий согласно тем же правилам, что и эффекты внушения, но не строго связанный с последними, ибо требующий для своего появления определенных условий.

В Индии подобная процедура развивалась в течение нескольких тысяч лет и достигла вершин, которые кажутся нам почти невероятными. Шульц исследовал ее в условиях западной культуры, причем с чисто физиологических позиций, в отрыве от ее исконного философского и религиозного содержания. Он сохранил целостность фактического материала, но при этом отнял у процедуры всю ее мировоззренческую весомость. Эмпирическую реальность он отделил от метафизической реальности. После утраты содержательного аспекта остался только технический метод. Достижимые с помощью последнего эффекты крайне ограничены в сравнении с тем, чего удается добиться в Индии, где навыки приобретаются на протяжении всей жизни, а личность вкладывает в упражнения все свое существо. В психотерапии процедура переключения становится средством, обеспечивающим паузу для отдыха и успокоения и позволяющим осуществлять известный контроль над событиями соматической жизни – по аналогии с мышечным контролем, при котором события «усваиваются» и управляются при посредстве вазомоторной, сердечно-сосудистой, вегетативной систем. Цель процедуры состоит в регуляции сна, приостановке болевых ощущений, релаксации «Я».

Аномальные внесознательные механизмы не сводятся к единому типу; они определяются с нескольких различных точек зрения:

1. Мы говорим об аномалии, когда количество явлений, их интенсивность и продолжительность выходят за рамки обычного. Рассматривая категорию аномалии с этой точки зрения, мы повсюду обнаруживаем ряд плавных переходов между тем, что можно считать явлениями средней степени выраженности, и патологическими явлениями. Возбуждение переходит в гипервозбуждение, торможение – в паралич.

2. Ассоциации, ставшие механическими навыками, перерождаются в подавляющие и связывающие факторы, в явления фиксации. Психическая жизнь, в норме характеризующаяся мобильностью, становится неподвижной и начинает руководствоваться комплексами, фетишами, окончательными, неотвязными представлениями; в итоге такая психическая жизнь заходит в тупик. С этой точки зрения мы также обнаруживаем множество переходных стадий между нормой и аномалией.

3. Вся психическая жизнь – это непрекращающийся синтез, соединение разъединенного, удержание в единстве того, что стремится к разделению; поэтому любое окончательное и полное расщепление – это аномалия. Сознание, эта всегдашняя вершина нашей психической жизни, в норме связано с бессознательным тесной двусторонней связью. Бессознательное в целом пребывает вне сознания; но все в бессознательном может быть постигнуто, схвачено, удержано сознанием. От собственно сознания, через то, что остается незамеченным, к собственно бессознательному ведет полностью доступный континуум, в котором все потенциально связано с сознанием. Все, что происходит и испытывается – если даже через мгновение соответствующему событию или переживанию суждено стать чем-то почти независимым, – обнаруживает обратную связь с личностью, принимается, вводится в некоторые пределы, оформляется в контексте психической жизни, текущей к своей целостности. Во всех случаях аномальны такие явления, как радикальное расщепление, недоступность содержания психики сознанию, невозможность его интеграции в личностный контекст, нарушение его континуальной связи с жизнью личности в целом. Это расщепление следует четко отличать от тех случаев дезинтеграции, которые встречаются в нормальной жизни и обычно завершаются повторной интеграцией в рамках единого контекста. Расщепление – это та, подобная Рубикону, граница, за которой кончается интегрированное переживание и начинается анархия. Интерпретация аномалий как феноменов расщепления предполагает значительное многообразие возможностей. Невротические симптомы, органические жалобы – это явления, оторванные от своего осмысленного витального источника. Превращение аппарата в нечто не поддающееся контролю ведет к беспрепятственной изоляции сенсорных полей. Термин «расщепление» применяется к неспособности вспомнить переживания, которые тем не менее сохраняют свою действенность. Отсутствие взаимосвязей внутри психических процессов, распад целостностей, беспорядочное раздвоение смыслов, двойственные толкования и другие аналогичные явления при dementia praecox обусловили новое название для этой болезни – «болезнь расщепления» (шизофрения). Переживание двойного «Я» называют расщеплением (или раздвоением) личности (или расщеплением «Я», Ichspaltung). Постоянно актуален вопрос: что именно является фактором, приводящим к разрыву целостности, и каким образом можно достичь повторной интеграции, а вместе с нею – восстановления смысла, пределов и меры?

Понятие расщепления все еще не получило методологического и систематического объяснения. Оно выступает в качестве дескриптивного понятия для обозначения чего-то реально переживаемого и используется с целью теоретической интерпретации событий, имеющих место в специфическом состоянии «расщепленности»; оно служит гипотезой для объяснения того, к чему в конечном счете приводит это состояние. С понятием расщепления, как одним из фундаментальных понятий психопатологии, мы сталкиваемся на каждом шагу. Оно, безусловно, не относится к какому-то единому феномену, но в каждом отдельном случае затрагивает тот или иной тип внесознательного механизма.

4. Существует механизм, переключающий состояние сознания. Шульц со всей отчетливостью отличает переключение при гипнозе и аутогипнозе от того, что происходит при внушении. При гипнозе переключение обычно осуществляется посредством внушения, но при благоприятных условиях и надлежащих действиях оно может происходить и автоматически. Аналогичное переключение наступает каждый раз при засыпании; оно может отчасти обусловливаться волевым, действующим по принципу самовнушения стремлением уснуть, но может происходить и без этого, просто в силу усталости, привычки или других индуцирующих сон обстоятельств. Шульц различает: а) процесс переключения, б) вызванное переключением состояние сознания и в) те явления и воздействия, которые возможны в этом состоянии. По существу, эти три аспекта составляют нераздельное единство, но могут дифференцироваться для решения теоретических задач.

Любые изменения сознания и общего состояния личности могут рассматриваться как случаи переключения, аналогичные таковым при засыпании или гипнозе. При аномальных психических реакциях, истерических явлениях, психотических состояниях – каковы бы ни были различия между ними с точки зрения смысла или направленности – мы неизменно наблюдаем один и тот же, совершенно изменяющий психическое состояние внезапный «толчок», создающий условия для возникновения новых аномальных явлений. Ясно, что различные случаи переключения могут иметь совершенно различную природу; но ввиду недостаточности наших знаний мы вынуждены пользоваться довольно-таки грубым сравнением. Каждый отдельный случай переключения по-своему специфичен, но его специфику мы можем уловить лишь более или менее приблизительно, по аналогии с нормальными внесознательными механизмами.

Обозревая различные направления, по которым мы пытались охарактеризовать аномальные внесознательные механизмы, мы приходим к выводу, что все они нам неизвестны и непонятны. Все наши формулировки – это лишь различные попытки найти подход к загадке. Мы обладаем фактическим знанием о тех явлениях, которые возможны на базе этих гипотетических механизмов; мы кое-что знаем и о факторах, приводящих эти механизмы в действие. Но проблема происхождения механизмов остается открытой даже тогда, когда они приводятся в движение стимулами, в которых психическое возбуждение играет лишь вспомогательную роль. Существование аномальных механизмов мы приписываем особого рода аномальной предрасположенности, мозговым процессам или иным соматическим болезненным процессам. Иногда – если формирование механизмов обусловливается необычайно сильными шоковыми переживаниями – мы говорим о психических причинах в более узком смысле; но даже в этих случаях нам приходится прибегать к дополнительным гипотетическим соображениям относительно каких-то конституциональных предрасположенностей, которые в отсутствие психической травмы так бы и не проявились. Известно мнение, будто жертвой аномальных внесознательных механизмов, в определенных ситуациях и при наличии определенных переживаний, может стать любой человек; это мнение зиждется на личных наблюдениях отдельных исследователей и, вероятно, не имеет достаточного обоснования. Так или иначе, следует признать факт существования совершенно особых механизмов, которые, безусловно, могут проявиться далеко не у любого человека (таковы механизмы, действующие при шизофрении); вероятно, существуют и механизмы иного рода – подобные тем, которые проявляются при резко выраженной истерии.

Если импульсом, запускающим внесознательный механизм в действие, служит какое-либо понятное переживание, нам кажется, будто мы поняли самое трансформацию так же хорошо, как и содержательный аспект происходящего; но такое мнение ошибочно. Будничный характер механизмов делает их привычными для нас, но ни в коей мере не понятными. То, что во внесознательных механизмах понимается как нечто аномальное, заключается не в их недоступности пониманию (последнее в той же мере относится и к нормальным механизмам), а в экстраординарном характере их проявления. Встречаются крайне необычные проявления понятных взаимосвязей, основанные на аномальных механизмах, в которых понятный элемент как таковой – в силу, как правило, неизвестных предпосылок – выступает в функции причинного фактора.

Переключение в измененное состояние сознания характеризуется понятностью и преднамеренностью в тех случаях, когда оно происходит под воздействием внушения и самовнушения. Оно характеризуется понятностью, но не преднамеренностью в тех случаях, когда происходит вследствие психической реакции. Оно может понятным образом иметь место также при соматических заболеваниях, отравлении, крайней усталости; все эти состояния навязывают переключение, тогда как внушение и переживание, как первопричины, требуют своего рода «согласия» («Zustimmung»). В рамках причинной связи это единственный психологически понятный момент.

Когда совокупное взаимодействие механизмов внушения находится под реальным контролем осознанной и целенаправленной воли, это значит, что мы здоровы и в нас действует духовная сила, эффективно управляющая нашей бессознательной психической и соматической жизнью. Если же механизм внушения функционирует вне зависимости от нашего знания и воли или даже против нашей воли, это значит, что происходит нечто в высшей степени нездоровое, относящееся к области истерического.

При истерических явлениях все типы внушения достигают преувеличенного развития. Всевозможные тенденции стимулируются и реализуются без участия тормозящих факторов – критического разума целостной личности и ее предшествующего опыта. Часто имеет место осмысленный и понятный отбор реализуемых явлений – понятный с точки зрения тех желаний и влечений личности, которые благодаря ему должны найти свое осуществление. Во время групповых прививок часто приходится наблюдать феномен непроизвольного подражания: когда кто-то теряет сознание, все остальные члены группы, один за другим, следуют его примеру. Каких-нибудь несколько десятилетий назад массовые истерические припадки происходили в женских школах, а еще раньше – в женских монастырях. Воздействие внушения на состояние рассудка проявляется в форме истерической доверчивости. Механизм самовнушения действует в тех случаях, когда осознанная поначалу ложь перерождается в фантазию, в которую человек безоговорочно верит сам (pseudologia phantastica). Простая симуляция душевной болезни может развиться в настоящее, неподдельное психическое расстройство. Больная рассказывает о том, как в детстве она устрашилась собственной игры в душевную болезнь, поняв, что эта игра выказывает тенденцию превратиться в правду. У людей с предрасположенностью к истерии тюремные психозы часто представляют собой настоящие психические расстройства, вырастающие прежде всего из симуляции и желания быть больным. Из простой роли вырастает настоящий бред; из позы «необузданного дикаря» – непрекращающееся автономное самовозбуждение; наполовину симулируемые соматические жалобы перерастают в «рентную» истерию (то есть истерию, содержательный аспект которой сводится к претензиям на получение денежной компенсации за болезнь), а последняя, в свою очередь, становится настоящей, автономной болезнью. Один заключенный-истерик поначалу испытывал беспокойство в связи с возможным романом между его невестой и прокурором; после этого у него развились непроизвольные и неискоренимые псевдогаллюцинации, содержанием которых стали сексуальные сцены между ними; наконец, он безоговорочно поверил в существование этой связи. Внушаемость, как существенный признак истерии, проявляется в ярко выраженной способности истериков адаптироваться к любой среде. Они настолько легко поддаются влияниям, что создается впечатление, будто у них больше нет своего «Я». Они в точности таковы, каково их окружение в каждый данный момент: преступны, религиозны, трудолюбивы, воодушевлены внушенными со стороны идеями, которые они воспринимают с той же интенсивностью, что и их творец, и с такой же готовностью забывают о них перед лицом какого-нибудь иного влияния. Им свойственна тенденция трактовать любую ситуацию совершенно однозначно и упорно стремиться к исчерпанию всех ее возможностей в соответствии с этим исходным толкованием. Так, некий больной получил в качестве страховки за несчастный случай 250 марок. Он почувствовал себя невероятно богатым, думал только о своем богатстве, обручился, накупил колец, мебели, одежды в рассрочку, затем совершил кражу и сел на два года в тюрьму. Впоследствии он воспринимал свое состояние как болезнь.

Мы уже знаем о существовании особого рода амнезий, ограниченных одним-единственным переживанием или охватывающих прошлое индивида в целом, но при этом ничуть не мешающих ему бессознательно двигаться и действовать так, словно память его в полном порядке. Нам известны также встречающиеся у истериков расстройства сенсорных функций, которые никогда не приводят к тем же последствиям, что и утрата ощущений в подлинном смысле. Для всех этих особенных в своем роде фактов Жане нашел метафорическое обозначение: расщепление психического материала (Abspaltung von Seelischem)[339]. В нормальной психической жизни мы обнаруживаем настоящее, неподдельное забывание, настоящую утрату душевных склонностей или же постоянно поддерживаемое единство психического, то есть устойчивую способность не просто пассивно переносить последействие былых переживаний, но и активно осознавать их. Что касается аномальных состояний, то они сопровождаются расщеплением целых регионов сферы психического. Способности к ощущению, воспоминания оказывают воздействие, которое может быть объективно описано, но самим больным не осознается. Выявляются чувства, действия, достижения, всецело обусловленные именно этой расщепленной психической жизнью. Подвергшийся расщеплению материал сохраняет определенную связь с сознательной психической жизнью: он влияет на осознанные действия и тем самым, так сказать, возвышается до уровня сознания. Наиболее яркий пример – так называемое постгипнотическое внушение, то есть внушение чего-то такого, что следует совершить в определенный момент времени по истечении сеанса. Пример: девушка приходит в определенное место ровно в полдень, как ей было приказано днем раньше во время гипноза, – хотя сама она ничего не знает об этом приказе. Она чувствует существование какого-то фактора, заставляющего ее пойти именно туда и именно в данный момент, но post factum находит для этого совершенно иную мотивировку. Когда внушения такого рода предполагают осуществление некоторых бессмысленных действий (скажем, поставить стул на стол), потребность в последних субъективно ощущается исключительно сильно, но мотивировка может быть настолько далека от истины, а сами действия могут показаться настолько глупыми, что воздействие внушения подавляется. В таких случаях связь между исходным переживанием (гипнозом) и прорывом влечения из области бессознательного кажется настолько отчетливой, что уже не может быть поставлена под сомнение. Для явлений, о которых здесь идет речь, существует удачное метафорическое обозначение: «расщепление психических комплексов»; когда явления эти происходят спонтанно, мы говорим об истерии. Конечно, все это лишь метафора, теоретическое построение, со всей тщательностью разработанное Жане для описания определенного рода случаев, но вовсе не обязательно применимое к психической жизни в целом. Следуя Жане и одновременно позволяя себе известную меру свободы, мы можем проиллюстрировать ситуацию следующей диаграммой:

Заштрихованные части диаграммы обозначают бессознательную, тогда как незаштрихованные – сознательную психическую жизнь. В колонке I состояние постоянно смещающейся границы между тем, что остается незамеченным, и тем, что действительно пребывает вне сознания, обозначается пунктирной чертой. Во всех остальных колонках вычерчена непрерывная линия, указывающая на наличие отчетливой границы, на расщепление. В колонке V мы обнаруживаем хроническое истерическое состояние, пока без явно выраженных симптомов. В колонке II отражено появление истерического симптома (тошноты, рвоты, ложных восприятий и т. п.). В колонке III отражено гипноидное состояние «грез наяву», а в колонке IV – сумеречное состояние, при котором нормальное сознание вообще исключается. Эти последние типы случаев особенно красноречиво описываются как раздвоение личности[340] и перемежающееся сознание (alternierendes Bewußtsein): ведь расщепленная психическая жизнь достигает настолько высокой степени развития, что остается ощущение, будто мы имеем дело с отдельной, совершенно иной личностью. Придя к концу, это состояние раздвоенности не оставляет у нормальной личности каких бы то ни было воспоминаний о себе.

С помощью опытов Жане лишь изредка удавалось продемонстрировать наличие расщепленного сознания. Случаи постгипнотического внушения и особенно перемежающегося сознания также весьма редки. Тем не менее предполагается существование единого механизма, служащего основой для значительного числа истерических явлений. Такое предположение оправдывается в особенности наблюдениями Брейера и Фрейда[341], относящимися к происхождению некоторых конкретных симптомов; было обнаружено, что последние проистекают из определенных шокирующих переживаний – психических травм. Если Жане рассматривал расщепление как нечто спонтанное, возводимое только к конституции личности, то эти авторы показали, что, безотносительно к конституции, расщепление может быть вызвано также и определенными переживаниями. При этом речь идет не только о травмах, затрагивающих соматическую сферу (ср. знаменитый случай, описанный Шарко: истерический паралич руки после падения с кареты), но и обо всех разновидностях аффектов (таких как страх, тревога и т. п.). «Вытеснение неприятного, болезненного аффекта, возникшего во время еды, впоследствии приводит к развитию тошноты и рвоты, которая, в качестве истерической рвоты, продолжается в течение месяцев… В других случаях связь не столь проста. Между причиной и патологическим явлением устанавливается, так сказать, символическое отношение: например, к душевной скорби добавляется невралгия, а к обусловленному моральными соображениями аффекту отвращения – рвота». В обычном состоянии больные ничего не помнят о переживаниях, лежащих в основе болезненных симптомов; но они могут вспомнить их под гипнозом. Воспоминания расщеплены и недоступны больному; но он, сам того не зная, страдает от их воздействия. Стоит воспоминаниям – при посредстве психоанализа – сделаться достоянием бодрствующего сознания, стоит больному заново пережить первоначальный аффект, как происходит катарсис и соответствующие симптомы исчезают. Гипноидное состояние, наряду с преднамеренным вытеснением аффекта и непроизвольным возведением препятствий на его пути в момент травматического переживания, играют роль факторов, способствующих расщеплению.

Ход и воздействие процесса вытеснения (Verdrängung) могут быть проиллюстрированы несколькими примерами из Пфистера;[342] составленная им таблица приводится нами в несколько измененном виде. Корректность примеров с точки зрения их соответствия фактам в данном случае менее важна, нежели способ представления таких понятий, как вытеснение и расщепление.

Вытеснение не всегда зависит от действий самой личности; значительно чаще оно бывает обусловлено едва заметным конфликтом между взаимно противоположными влечениями и желаниями с последующим «возведением преграды» на пути одного из них. Само по себе вытеснение не порождает истерию. У нормальных людей оно может происходить без всяких расстройств; но у некоторых индивидов вытеснение, так сказать, выходит на истерические механизмы, которые трансформируют вытесненный материал. Это преобразование в симптомы и есть та патология, которая невозможна без расщепления. Преобразование, о котором идет речь, порождает как соматические, так и психические симптомы. Оно выступает в форме аффекта или утраты аффекта, функционального нарушения и т. п.

Чтобы постичь связь между переживанием и симптомом, мы должны либо применить уже обсуждавшиеся на этих страницах категории понятных взаимосвязей, символизации, перенесения аффектов и т. д. к нашему представлению о расщепленной психической жизни, либо обратиться к совершенно иной аналогии, а именно – к энергии аффектов, которая может трансформироваться в иные формы энергии. Когда вытеснение препятствует разрешению скопившейся энергии в естественную реакцию, эта подавленная энергия непременно должна проявить себя в трансформированной форме где-то в иной области. Жане выдвинул понятие «отведения» («деривации», dérivation): «отведенная» энергия находит свое разрешение в двигательных припадках, болях, других необоснованных аффектах. Аффект преобразуется: например, вытесненное половое влечение трансформируется в страх (возможна и трансформация в обратном направлении). Аффект реактивирует старые пути (например, возрождает давние ревматические боли, боли в сердце и т. п.). Данная аналогия, несомненно, приложима к определенному, пусть небольшому, кругу случаев; но слишком широких теоретических обобщений лучше избегать. Брейеру и Фрейду удалось показать, что использование таких метафор, как расщепление и трансформация аффективной энергии, ярко высветило «противоречие между утверждением, будто “истерия – это психоз”, и тем обстоятельством, что среди истериков обнаруживаются многочисленные личности с ясным интеллектом, сильной волей, развитым критическим разумом и зрелым характером. Подобная характеристика может быть верна по отношению к бодрствующему, мыслящему человеку; но тот же человек в гипноидном состоянии становится иным – как и все мы во сне. И все же психотические моменты, встречающиеся в наших снах, никак не влияют на нас, когда мы бодрствуем, – тогда как продукты гипноидного состояния, в форме истерических явлений, пронизывают всю жизнь бодрствующего сознания». Непостижимый избыток чувств, преувеличенный энтузиазм по отношению к вещам, которые по объективным показателям кажутся вполне обыкновенными, – все это может быть объяснено в терминах наплыва аффективной энергии, почерпнутой из влечений, содержание которых доступным пониманию образом (через символизацию, сходство и т. п.) связано с содержательной стороной испытываемого энтузиазма. И наоборот, непостижимая холодность объясняется в терминах концентрации всей аффективной энергии в сфере одного-единственного влечения и фиксации его содержательного аспекта. Допуская, что в развитии истерии участвуют такие механизмы, как расщепление и энергетическая трансформация, мы устанавливаем психологически понятную связь между, с одной стороны, примечательной оппозицией аффективного избытка и аффективной тупости и, с другой стороны, субъективными переживаниями больного.

Расщепление – это самоочевидная теоретическая категория, позволяющая разъяснить амбивалентность истерического поведения, наличие у истерической личности как бы двух разнонаправленных воль. Одна, отчетливо осознаваемая воля – это воля к здоровью, избавлению от паралича или других нарушений (что со стороны выглядит совершенно достоверно); другая воля не связана с первой и проявляется в полную силу в тот самый момент, когда в состоянии здоровья наступает по-настоящему серьезное улучшение. Осознанная воля личности восстановит свою нормальную интенсивность, а вторая воля – по меньшей мере в своем патологическом проявлении – сойдет на нет только при условии, что благодаря гипнотерапии или иным формам внушения, тяжелому и болезненному шоку или каким-то случайным изменениям в жизненной ситуации больного возникнет тот весьма специфический эффект «переключения», который часто удается наблюдать на практике[343].

Перечислим критерии, на основании которых мы в каждом отдельном случае можем с достаточной уверенностью утверждать, что источник болезненного феномена – это именно психическое расщепление (то есть вытесненный и как бы «заключенный в оболочку» аффект, превратившийся в «чужеродное тело», в чуждую силу). (1) Исходное, «высвободившее» процесс психическое переживание должно быть установлено со всей объективностью. (2) Должна существовать психологически (генетически) понятная связь между симптомом и переживанием. (3) Во время гипнотического полусна должны вернуться утраченные воспоминания о конкретных моментах переживания; пробужденная ими повторная, аффективно окрашенная реакция (Abreagieren) должна привести к «катарсису», к избавлению от симптома. (4) Разнородные экспрессивные проявления, сопровождающие возникновение симптома и поначалу не обнаруживающие каких бы то ни было понятных связей с этим симптомом, должны указывать на такие содержательные элементы, которых нет в сфере сознания (таковы, например, сексуально окрашенные мимические движения, наблюдаемые во время анализа мотивов отказа от пищи).

Связь между содержанием вытесненного переживания и содержанием болезни особенно хорошо видна на примере таких истерических состояний, когда исходное переживание (несчастный случай, сексуальное насилие и т. п.) постоянно возрождается в галлюцинациях – притом что в нормальном сознании никаких воспоминаний не остается. То же наблюдается при некоторых ганзеровских сумеречных состояниях, когда заключенный больше не помнит своего преступления, а все желания переживаются как уже осуществленные (невинность, свобода и т. п.).

Эффект внушения тем сильнее, чем более явно оно направлено навстречу желаниям больного (так, самовнушение сильнейшим образом воздействует на невротических больных, претендующих на финансовую компенсацию за перенесенный несчастный случай) и чем оно страшнее (ср. случаи скорой реализации ипохондрических жалоб, вырастающих из простых подозрений). Под воздействием направленного внушения люди с робким характером могут как заболеть, так и излечиться вновь.

Все, что связано с внушением и истерией, полно неясностей и чревато ошибочными заключениями.

В любой области психической жизни сплошь и рядом приходится наблюдать удивительные случаи ущербности событий, относящихся к сознательной психической жизни, – случаи, которые, будучи рассмотрены с другой точки зрения, оказываются чем-то совершенно иным, нежели ущербность в собственном смысле. Мы говорим, что недостающий элемент продолжает существовать в бессознательном и оттуда оказывает свое воздействие. Он может быть возвращен в сознание под действием психических факторов (таких как внушение и аффект). Именно к данному типу принадлежат многие психические расстройства, как то: полная амнезия, относящаяся к какому-либо определенному периоду времени, к определенным объектам или к прошлому в целом, тотальное расстройство способности к запоминанию, утрата ощущений, параличи, утрата воли, изменения сознания и т. п. Не менее удивительным, чем сама ущербность, представляется характер соответствующего «отсутствия». Больная, забывшая всю свою предыдущую жизнь, ведет себя так, словно все знает; слепая ни обо что не спотыкается; парализованная оказывается способна ходить, если только к этому ее понуждает сложившаяся ситуация или импульс. Всегда можно выявить условия, при которых ущербность кажется исправленной. Следовательно, любые тесты на симуляцию, любые попытки обнаружить сколько-нибудь отчетливую грань, отделяющую явления истерии от простого притворства, обречены на неудачу. Имея дело с истерическими феноменами, мы постоянно сталкиваемся с такими событиями, которые не позволяют достичь прогресса в изучении ущербности определенных психических функций. При истерии расстройство психических функций всегда происходит одним и тем же путем, причем путь этот не поддается точной характеристике, а его основа, единая для всех случаев, обычно едва угадывается; мы называем эту основу «истерическим механизмом». Благодаря исследованию истерического механизма мы узнаем об одной из сторон психической жизни – столь же важной, сколь и загадочной. Стоит нам распознать этот механизм, как мы обнаруживаем его присутствие (пусть в ослабленной форме) в самих себе и в других людях. Но обусловленные им явления пригодны разве что для исследования самого этого механизма. Использование явлений истерии в целях анализа и интерпретации феноменологии психической и соматической жизни – это старая, давно известная ошибка. Так, истерические нарушения памяти не помогут нам познать отдельные функции памяти, истерические соматические расстройства ничего не сообщат нам о нормальной физиологии органов. И все же на фоне действующего истерического механизма все события психической жизни предстают с новой стороны.

Там, где есть внушение и истерия, не приходится надеяться на плодотворное исследование каких бы то ни было правил или закономерностей из области физиологии или психологии. Все кажется возможным. Любые феномены могут быть использованы лишь ради иллюстрации истерических механизмов, но не для каких-то иных исследований по физиологии или психологии. Случаи, в которых так или иначе присутствуют истерия и внушение, должны быть в принципе исключены из фактологического материала, призванного поддержать ту или иную психологическую теорию или отдельное ее положение. Точное экспериментальное исследование здесь абсолютно невозможно; ничто не может быть по-настоящему установлено и проверено. Имея дело с истериками, даже самый опытный психиатр то и дело попадает впросак; даже критически настроенные исследователи в области психологии и соматической медицины постоянно обманываются, имея дело с явлениями внушения. Досадно видеть, как многие авторы пытаются использовать явные случаи внушения и истерии в качестве доводов в пользу тех или иных общепсихологических или общефизиологических соображений.

Особенно удивительно явление так называемого индуцированного безумия (психической эпидемии)[344] – разновидность внушения, к которому склонны очень многие люди, в том числе и те, кто отнюдь не предрасположен к истерии. При этом распространяются и умножаются истерические припадки, попытки самоубийства, бредоподобные убеждения. Конечно, не может быть речи о том, чтобы какой-либо болезненный процесс передавался, так сказать, психическим путем. Распространение происходит благодаря массовому сознанию, благодаря чувству принадлежности к определенной группе, играющему тем бльшую – до границ катастрофического – роль, чем больше людей вовлечено в процесс такого взаимовлияния. Особенно интересны случаи, когда человек с явным параноидным процессом заражает своими идеями массу здоровых людей; таким образом он становится центром целого движения, которое с его уходом прекращает существовать. С другой стороны, сами параноики абсолютно не поддаются никаким влияниям, что отражено в поговорке: «Скорее помешанный убедит сотню здоровых людей, чем наоборот».

В психопатологии следует использовать только однозначные, четко определенные научные понятия. Но ни одно понятие не отличается такой многозначностью, не допускает столь разнообразного употребления, как понятие личности (Persönlichkeit), или – что в данном контексте то же самое – характера (Charakter).

Личность выявляется для нас в том, как человек выражает себя, как он двигается, каким образом он переживает ситуации и реагирует на них, как он любит и ревнует, каков его образ жизни, каковы его потребности, стремления и цели, каковы его идеалы и как он их формирует, какие ценности движут им, что и как он делает, осуществляет, творит. Короче говоря, личностью мы называем обладающую индивидуальным набором отличительных признаков, характерную совокупность доступных пониманию взаимосвязей в пределах отдельно взятой психической жизни.

Данное понятие нуждается в дальнейшей дифференциации.

1. Не все доступное пониманию включается в понятие «личность». Мы в общем плане, безотносительно к личности, понимаем отвлекающее воздействие внезапных чувственных впечатлений, изумление при виде чего-то нового и т. п. В понятие личности не включаются также те психические связи, которые мы рассматриваем изолированно от контекста, которые не привносят никакого смысла в общую совокупность связей, а выступают для нас в качестве разрозненных, самодовлеющих фрагментов. О таких психических событиях – даже если они нам понятны – мы говорим, что в них есть что-то внеличностное. В тех случаях, когда психическая жизнь состоит только из разрозненных фрагментов (а именно это имеет место при достигших высокой степени развития острых психозах), мы вообще не говорим о личности – притом что на уровне фона происходящих острых событий мы часто замечаем нечто, по существу, глубоко индивидуальное, проявляющееся в растерянности, во внезапных ясных суждениях.

Душа – если только мы трактуем ее в общем виде, как сознание и переживание, – это не личность (характер), а универсальность всякого психического наличного бытия. Характер (личность) впервые обретает бытие через совокупность всего содержания, свойственного данному индивиду.

2. Целостность доступных пониманию взаимосвязей не всегда означает личность. Например, больной идиотией может пуститься в бегство при виде устрашающего предмета. Мы понимаем это и обрисовываем обобщенную картину понятных взаимосвязей в его психической жизни; но вряд ли мы станем трактовать его как личность. Чтобы индивида можно было считать личностью, он должен обладать чувством самодовлеющего существования, чувством собственного, неделимого «Я». Мы имеем в виду не абстрактное осознание своего «Я», одинаковым образом сопровождающее все события психической жизни, а то чувство, при котором «Я» осознает себя именно как определенное «Я» во всей полноте своей исторической идентичности. Такова суть различия между просто осознанием своего «Я» и личностным самосознанием. Личности без самосознания не существует. На низших уровнях психической жизни, там, где кончается сознающая самое себя личность, кончается и характерология. Характерология животных (отдельных видов или особей – как у шимпанзе) принадлежит к совершенно иному порядку: это основанное на аналогиях понимание различных типов и способов поведения живых существ, никаким самосознанием не обладающих.

3. Не всякая индивидуальная вариация может быть приписана личности; это относится и к индивидуальным вариациям психофизического аппарата, составляющего субстрат личности. Различные типы способностей, память, утомляемость, обучаемость и т. п. – все эти фундаментальные характеристики психофизических механизмов, одаренности и интеллекта, или, коротко говоря, рабочие инструменты личности, обусловливающие ее развитие, но не идентичные ей, ни в коем случае не должны смешиваться с самой личностью – если только мы заинтересованы в дифференциации внутри ее понятных взаимосвязей и того, что не может служить объектом понимания. Наличие тесной связи между совокупностью умственных способностей и личностью – даже если связь эта взаимна – не должно побуждать нас к их отождествлению. Умственные способности – это рабочий инструмент; мы тестируем, измеряем и оцениваем силу этого инструмента согласно достигнутым с его помощью результатам. Личность – это сознающая самое себя связь внутри «Я». Первые – это пассивный материал; вторая – деятельность, формирующая этот материал в соответствии со своими интересами, целями и потребностями. Первые в своей совокупности представляют собой предпосылку, благодаря которой личность прежде всего становится возможна; эта предпосылка позволяет личности развиваться. Вторая – сила, прежде всего запускающая инструмент в действие; без нее он способен только разрушать. Понятие деменции (Verblödung), или слабоумия (Schwachsinn), в своем обычном употреблении относится как к разложению умственных способностей, так и к распаду личности.

Суммируя, мы можем сказать: под «личностью» подразумеваются все события и проявления психической жизни в той мере, в какой они указывают на превосходящий их индивидуальный, полностью понятный контекст, переживаемый индивидом, сознающим свою, особенную самость.

До сих пор мы говорили о личности или характере как о чем-то равном себе и имеющемся в наличии уже в момент рождения. Начиная с рождения личность, по существу, не меняется, а лишь раскрывается; осознает, но не порождает самое себя. Это, однако, только один из аспектов личности; взятый сам по себе, он лишь вводит в заблуждение. Не в меньшей мере личность – это развитие и становление; личность осуществляет себя в мире через разнообразные ситуации, через предоставляемые этими ситуациями возможности, через предъявляемые ими задачи. Личность наделена определенной исторической основой и представляет собой не просто растянутое во времени выражение некоей окончательной определенности, а сотворение человеком самого себя во времени. Понимаемая в таком аспекте, личность, поскольку ей предоставляются возможности для принятия решений, проявляет себя на протяжении всей истории жизни человека.

Итак, можно сказать, что характерология полна противоречий – так же как и понимающая психология в целом. Утверждая качественную определенность, она действует как знание; проясняя возможности, она апеллирует к свободе.

Познавая то, что может быть понято, мы в конечном счете неизбежно упираемся в то, что недоступно пониманию. Совокупность понятных взаимосвязей в каждый данный момент коренится в непонятном. Рассматриваемое с внешней точки зрения, это непонятное есть реальность окружающего мира, «подступающая» к каждому отдельному индивиду и, начиная с момента рождения, определяющая ход его жизни – определяющая тем, что она дает или отнимает, требует или позволяет. Рассматриваемое изнутри, непонятное есть, с одной стороны, биологически данная конституция (совокупность врожденных качеств, Anlage) и, с другой стороны, свобода человека как его потенциальное бытие – то, что философски обозначается как «экзистенция». Экзистенция не может служить объектом познания или научного исследования. Рассматривая человека как объект психологического и психопатологического исследования, мы лишь скользим по нему взглядом. Недоступный пониманию элемент, благодаря которому осуществляется все понятное, мы пытаемся трактовать в терминах биологии.

1. Психологически понятные взаимосвязи, инстинктивные влечения, эмоциональные движения, реакции, действия, цели и идеалы всегда мыслятся во взаимодействии с изначально заданной конституцией (Anlage), которая проявляет себя в этих актуальных, осознаваемых событиях психической жизни и во внешних формах их выражения. Эту конституцию мы также называем «личностью» – имея в виду внесознательную диспозицию, лежащую в основе совокупности понятных взаимосвязей, и указывая на то обстоятельство, что, хотя конституция личности полностью понятна во всех внешних проявлениях ее связей, она остается недоступной пониманию в своем действительном целостном бытии; как таковая, конституция может быть объяснена, например, исходя из законов наследственности.

2. Лежащий в основе личности фактор, который мы называем ее свободой, представляет собой не объект, а границу, по ту сторону которой никакое исследование невозможно. Одних людей мы можем считать «личностями», тогда как других – нет; но подобного рода утверждения носят не столько эмпирически-утвердительный, сколько философски-оценочный характер. Выражаясь таким образом, мы имеем в виду кажущееся присутствие (или отсутствие) в данном человеке некоторой экзистенциально значимой истины. На философском уровне это позволяет нам прояснить его возможности; но это ничего не дает нам в плане эмпирического познания реалий его психической жизни. Исходя из идеи экзистенции, мы можем конструировать идеалы, которые сразу же отбрасываются как философски ложные. Используя понятие «личность», мы, пожалуй, имеем в виду некий идеал высшего единства индивида при максимальном богатстве и изобилии частностей; индивид приближается к этому идеальному единству непрерывно по мере того, как он адаптируется к реальным обстоятельствам своей жизни. Непротиворечивое мышление и поведение, последовательность, надежность – все это суть атрибуты идеальной личности. Соответственно, личность может оцениваться с точки зрения ее способностей к последовательному мышлению, к непротиворечивым, последовательно мотивированным волевым актам, к артистизму в формировании стиля собственной жизни; мы говорим о различных типах идеальной личности – таких как мудрец, святой, герой и т. п. Но в данном разделе мы будем использовать понятие «личность» в совершенно ином смысле.

Не только с философской точки зрения, но и в интересах научного исследования мы должны в полной мере осознать те пределы, которые существуют для любого исследователя в области человеческого. Конечно, нам никто ничего не запрещает; мы обязаны по возможности постичь все, что может быть постигнуто, подтверждено, выдвинуто в качестве проблемы и проанализировано. Но мы неизбежно потерпим поражение и собьемся с пути, если решим, что знаем слишком много или что нашему познанию доступно все (или хотя бы все фундаментальное). Дойдя до пределов, за которыми наука уже бессильна, исследователь должен знать, что теперь он вступает в область, где ему предстоит встретиться с другим человеком не как ученому, а как сотоварищу по общей судьбе. Человек как «экзистенция» – это нечто большее, нежели совокупность психологически понятных взаимосвязей или совокупность врожденных биологических качеств (Anlage).

Все предпринятые нами до сих пор попытки определить понятие «личность» или «характер» объединены некоторыми общими признаками. Личность (характер) – это всегда нечто незавершенное и указывающее на нечто иное. Объект понимающей психологии занимает промежуточное положение между всеми видами недоступного пониманию; но он проявляется вовне лишь благодаря действенности последнего. Соответственно личность, которую мы стремимся понять, указывает, во-первых, на то непонятное, откуда она берет свое начало, то есть на конституцию и все типы биологических данностей; во вторую же очередь она указывает на то непонятное, которому постоянно меняющаяся личность служит в качестве инструмента, одновременно выступая в качестве его проявления, а именно – на экзистенцию, этот трансцендентный источник и вечную цель человека. В личности мы не усматриваем ничего окончательного, никакого завершенного в себе бытия. В эмпирической действительности личность иногда выступает как целостное множество доступных пониманию явлений; но даже в таких случаях в человеке обязательно остается нечто, пусть эмпирически крайне маловероятное, но тем не менее возможное. В любой момент свобода может проявить себя вновь и сообщить всей совокупности связей совершенно иной смысл. Понятая личность (характер) – это не то, что человек есть на самом деле, а всего лишь некоторое эмпирическое, незавершенное явление. Истинная сущность человека – это его экзистенция перед лицом трансценденции; ни та ни другая в принципе не могут быть доступны научному исследованию. Экзистенция не может быть постигнута как личность (характер); но она проявляет себя в личностях, которые, как таковые, всегда остаются незавершенными.

Испокон веков анализ личности осуществляется психологами, гуманитариями, философами и психиатрами с использованием одних и тех же или сходных методов и понятий[359]. Все эти разнообразные опыты характерологического исследования отличаются от биографических подходов к отдельным личностям тем, что они нацелены на обнаружение типического, допускающего формулировки в общих терминах. Биограф в меру своих возможностей стремится постичь конкретную личность; характерология до известной степени способна служить ему подспорьем. Задача характерологии – понять абстрактные типы (схемы, которые, в отличие от конкретной личности, отчетливо просматриваются во всех своих ответвлениях) и с их помощью по возможности упорядочить и перевести в понятийную форму весь широчайший спектр человеческих характеров.

Каждая личность бесконечна как в своей реальности, так и в своих возможностях. В каждый данный момент она представляет собой процесс формирования собственного исторического содержания через судьбу, призвание, выполняемые задачи, через реальное участие в духовном наследии. Таким образом, человек в своей конкретной целостности, будучи предметом исследования наук о духе (Geisteswissenschaften), не может быть познан ими во всей полноте. Наш понятийный психологический анализ может предоставить всего лишь относительно простые средства для приблизительной ориентации. Изложим его методы.

Язык предоставляет богатейшие возможности для характеристики человеческой природы. Согласно подсчетам Клагеса, в немецком языке есть 4000 слов, обозначающих понятия из области психического и относящихся к различным аспектам личности; он, несомненно, прав, указывая, что бесконечно тонкие нюансы всех этих разнообразных терминов теряются при их обыденном употреблении и нуждаются в осознанном оживлении. Если психолог, занимающийся анализом психических механизмов, вынужден иметь дело с крайне бедным набором терминов, то в области характерологии проблема состоит скорее в обратном – ибо из существующего многообразия чрезвычайно сложно выбрать именно те слова, которые лучше других отражают по-настоящему фундаментальные отличительные признаки личности. Никакая всеобъемлющая, общезначимая система характерологии невозможна; но в наших силах, должным образом проработав имеющиеся в нашем распоряжении анализы, освоить язык поэтов и мыслителей и тем самым достичь определенной степени психологического постижения через непосредственное понимание. Только таким путем мы сможем прийти к более или менее точной формулировке понятого, что научит нас гибкости, осторожности и непредвзятости. Мы сможем осознать, что язык, действующий, по существу, бессистемно, тем не менее проникнут неисчерпаемым богатством систематизирующих возможностей. Как правило, язык незаметно, исподволь управляет любым психиатрическим описанием – независимо от того, насколько оно содержательно, – и пронизывает своими смыслами все аспекты ценностных суждений из области социологии, морали, эстетики, а также количественные оценки осуществления способностей; он определяет пути формирования понятий из области психологии экспрессии и физиогномики. Осознание функции языка равносильно постоянному напоминанию о бесконечности человеческой природы.

Искусство характерологического описания и анализа личности не поддается методологической разработке и не может быть развито путем обучения; оно зависит от степени владения языком и, следовательно, от духовных течений, реально существующих в каждый данный момент времени. Оно меняется вместе с общей системой ценностей и мышления и в особенности с многообразием возможных человеческих переживаний.

Можно утверждать, что любая понимающая психология есть характерология (исследование личности) – в той мере, в какой она занимается только связями, понятными в терминах человека в целом, и стремится к постижению неповторимой специфики отдельно взятого индивида.

Согласно фундаментальной схеме (преобладание которой обеспечивается, так сказать, автоматически, как нечто само собой разумеющееся), в качестве основы того, что доступно пониманию, выступают определенные постоянные «свойства» («Eigenschaften»). При этом личность (характер) рассматривается как сумма этих свойств или как психологически понятные связи между ними. Свойства составляют постоянную, длящуюся во времени основу. Отдельные установки мыслятся как производные сочетаний этих свойств; сочетания же находятся в состоянии беспрерывной, изменчивой игры. Избежать подобного способа языкового выражения трудно; но, будучи принят в качестве концептуальной основы для исследования личности, он уводит на ложный путь. Он отнимает у характера всякую подвижность и, что еще хуже, не дает представления о диалектике противоположностей, свойственной всему тому, что доступно психологическому пониманию.

Предположим, что мы хотим понять целостный, внутренне завершенный характер как некоторое сочетание свойств; это означает, что мы хотим узнать, какие свойства личности следует понимать как предустановленные противоположности, какие свойства должны пониматься как связанные друг с другом или взаимоисключающие; все это обогащает нас примечательным в своем роде опытом, который неизбежно приводит нас к мысли о недостижимости поставленной цели. В любой понимающей психологии один из полюсов любой пары оппозиций понятен в той же мере, что и другой; соответственно, противоположности находятся в прямой связи друг с другом. Любое доступное пониманию проявление жизни осуществляется во взаимодействии противоположностей. Можно сказать, что предмет нашего понимания умирает в тот самый момент, когда мы односторонне фиксируем только один из его полюсов. Сила живого состоит не в ограниченной односторонности, а в объединении противоположностей, в преодолении их через интеграцию. Так, храбрость состоит в преодолении страха; если же человеку нечего бояться, он уже не может считаться храбрым.

Вследствие этого фундаментального соотношения контрастирующих полюсов все идеальные типы «свойств» и характеров стремятся к распаду на пары противоположностей. Если эмпирический характерологический анализ отдельного человека в его постоянном развитии в любой момент может служить подтверждением сказанного Гете: «Он не книга, плод умствования, а человек со всеми своими противоречиями», то теоретические построения, от которых неизбежно зависит эмпирическое исследование, не содержат ничего, кроме пар противоположностей. Это означает, что построения, о которых идет речь, суть не реальные характерологические типы, а сконструированные идеальные типы, с помощью которых мы иногда можем лучше понять отдельные связи. Они имеют отношение к точкам зрения на понимание, но не к субстанции бытия. Такие характерологические построения – если только они и вправду отражают реалии человеческого бытия – никогда не бывают завершенными. Каждая теоретическая конструкция из области характерологии – не окончательный диагноз сущности данного человека, а своего рода призыв, обращенный к каждому, кто хочет понять других и себя, по возможности внимательно отнестись к свободе потенциального «Я». Все «абсолютное» – то есть окончательно установленное – указывает на достижение нами той границы, за которой кончается наше понимание. Сущность человека в применении к его будущему в принципе не поддается надежному и окончательному определению; после того как то или иное реальное проявление этой сущности отошло в прошлое, нам остается только ретроспективно фиксировать его, отвлекаясь при этом от всякого рода случайных факторов и моментов, связанных со свободным принятием решений. Личность (характер) никогда не достигает окончательного завершения – иначе человек выродился бы в своего рода автомат, то есть в безжизненное, лишенное потенции, однобокое, неспособное к развитию существо.

Следовательно, характерологическое мышление, при посредстве выдвигаемых ad hoc предположений о «свойствах», возвращает нас к слиянию этих «свойств» в движущийся поток доступных пониманию взаимосвязей. Характерологии, однако, никогда не удастся избавиться от своего коренного недостатка, который заключается в сведе́нии качественно определенной сущности (Sosein) человека к простому набору свойств.

Мыслить «свойство» как нечто устойчивое, понятное в своих проявлениях, в реакциях человека, в его экспрессивных движениях и общем характере его поведения, – это значит выработать определенный тип. Мы конструируем свойство со всеми его следствиями и, рассматривая эту структуру в целом, распознаем ее как нечто безусловно связное. Принимая одно или несколько таких свойств за основу для обобщения, относящегося к человеку в целом, и отмечая доступные пониманию связи между этим фундаментальным набором свойств и всем тем, что человек переживает и делает, мы тем самым развиваем типологию личности.

Подобного рода типология неизбежно – даже если в ее основе лежат наблюдения над реальными людьми – идеальна. Характерологические типы раскрываются в отдельных людях; мы приходим к ним не через дедукцию или абстрагирование, а через наблюдения с последующим исключением всего того, что не имеет к ним отношения. Типы возникают не как некие статистически усредненные величины, а как чистые образы («гештальты»). В реальной жизни встречаются только приближения к ним, как к классическим «граничным случаям». Правда характерологических типов заключается во внутренней связности доступного пониманию целого. Что касается их реальности, то она – если не считать сравнительно редких граничных случаев – заключается во фрагментарных проявлениях, не способных оказать всестороннее воздействие ввиду своей ограниченности факторами, с чисто типологических позиций непонятными.

Любой характерологический тип может относиться к любому человеку. С другой стороны, реальные люди выказывают различную меру адекватности различным типам. Диалектика типов предполагает, что контрастирующие между собой типы в одном и том же человеке не исключают друг друга, а прямо связаны друг с другом.

Таким образом, сам смысл понятия «тип» делает невозможной исчерпывающую характеристику человека через какой-либо отдельно взятый тип. То, что в конкретном человеке более или менее соответствует тому или иному типу, есть всего лишь один из аспектов природы этого человека, один из путей, ведущих к его истинной сущности. Попытки типологической классификации могут прояснить этот путь, но они все равно недостаточны для описания человека как такового.

Слово «тип» имеет совершенно иной смысл, когда оно обозначает не идеальный, а реальный типологический объект. В этом случае реальность типа заключается в чем-то таком, что не может быть понято, в биологическом первоисточнике, в конституции. В результате единственным основанием для установления типа становится подсчет наблюдаемых корреляций, сам же тип оказывается доступен пониманию лишь частично.

Между идеальными и реальными типами находятся основанные на экспериментальных данных характерологические описания. Они обладают определенной ценностью, хотя лежащие в их основе принципы все еще не вполне ясны.

Существует поистине бесконечное множество характерологических классификаций. Почти каждый исследователь, обращающийся к данной проблеме, полагает, будто ему удалось ухватить самую суть человеческой природы. Он выдвигает некую будто бы абсолютную схему и с самого начала стремится убедить некритически настроенного читателя в своей правоте. Но различные классификационные схемы существенным образом отличаются друг от друга в зависимости от того, каков образовательный уровень автора, насколько развито его воображение и в особенности насколько глубока та метафизика, с которой связываются исходные предпосылки его суждений о человеческой природе. Чтобы обрисовать весь комплекс разработанных в данной области представлений, необходимо прежде всего дать исторический обзор всего многообразия человеческих типов, в разное время выделенных исследователями в области характерологии. Во все времена в господствующие движения философской мысли вторгаются те или иные «гештальты», трактуемые как фундаментальные формы «человеческого» (des Menschseins); обычно гештальты эти представляют собой идеальные фигуры добра и зла, образцы противопоставленных друг другу идеалов. Достаточно напомнить о гигантской по объему литературе, которая воплощает соответствующий способ мышления. Ниже мы вкратце изложим то, что, как кажется, представляет всеобщий интерес.

Прежде всего в нашем распоряжении имеется то, что составляет незыблемую основу любого характерологического исследования: живое восприятие отдельно взятых форм, незабываемо запечатленных в нашей памяти и продолжающих жить в нашем воображении. Поэтические образы, образы исторических личностей, чьи биографии нам известны, лица, встреченные нами на нашем жизненном пути, – все это необходимо постоянно иметь перед глазами. Это богатство внутреннего видения, предшествующее рождению понятий и поэтому способное сыграть исключительно плодотворную роль, есть предварительное условие любого мышления о личности; каждый специалист в области психопатологии нуждается в том, чтобы постоянно расширять и углублять свое видение.

Научное знание начинается со стремления разработать понятия, классифицировать данные, осуществить методически последовательное сопоставление идей и опыта. Классификации бывают следующих разновидностей: системы схематизированных идеальных типов; обобщающие системы характерологических структур; системы реальных типов.

Типологии, представляющие собой системы идеальных типов, обрисовывают возможности личности через ряд противопоставленных друг другу категорий: склонность к самоутверждению и подчинению, к радостному и печальному настроению, экстраверсия и интроверсия и т. п. Подобного рода схематизированные противопоставления встречаются во всех без исключения типологиях личности.

Задача состоит в том, чтобы по возможности точно установить пары оппозиций, распознать и определить их смысл и строго отличать их от реалий человеческой жизни. Самое главное – не позволять отдельным парам оппозиций смешиваться друг с другом и тем самым объединяться в большую оппозицию[360]. Чтобы быть идеальной, типология характеров должна начинаться с четкого определения и систематизации всех возможных оппозиций (это, так сказать, «математика психологически понятного»); лишь затем можно приступать к неограниченному (в плане изобилия вовлекаемого материала) эмпирическому анализу.

Для того чтобы простое схематизированное представление противоположностей сделалось относительно более гибким и тонким, доступные пониманию «свойства» должны быть выведены за пределы простой, одномерной полярности и рассмотрены с точки зрения иных измерений. В некоторых случаях оба противопоставленных элемента оппозиции рассматриваются как «позитивные» – например, бережливость и щедрость; но существуют и такие отклонения от этих полюсов, как скупость и расточительность. Далее, в некоторых системах «среднее» рассматривается как нечто пребывающее между крайностями, умеренное, истинное и способствующее развитию жизни; и это «среднее» понимается либо недиалектически, как однозначно количественная характеристика «избегания крайностей», либо диалектически, как всеобъемлющее единство со своими внутренними напряжениями, включающее крайности на правах постоянно присутствующей возможности для отклонений в ту или иную сторону.

Ясно, что в рамках построений, основанных на трактовке типов как идеальных категорий, те типы, которые стремятся к синтетичности и широкоохватности, в принципе не поддаются точному описанию, тогда как недвусмысленно определяемые «крайние» типы описываются достаточно точно. Но подобная точность приобретается за счет того, что однозначно определяемый тип неизбежно становится типом с негативной характеристикой (Mangeltypus), а отчетливо выявляемый признак обретает устойчивую негативную значимость. То, что выступает в качестве очевидной характеристики, есть не что иное, как человеческий недостаток.

Наиболее действенный опыт систематизации характерологических структур был осуществлен Клагесом. Его характерология значительно превосходит все то, что ей предшествовало. Он различает чисто формальные признаки личности, которые он называет структурой характера, и так называемые личностные качества – влечения, устремления, интересы.

В рамках структуры личности им осуществлена следующая дифференциация.

1. Темп эмоциональной возбудимости, то есть длительность эмоциональной волны, реактивная сила. Различие по этому показателю есть различие «темпераментов»; оно колеблется между флегматическим и сангвиническим полюсами.

2. Господствующее витальное настроение (Lebensstimmung). Оно колеблется между меланхолическим («дискол», Dyskolos) и эйфорическим («эйкол», Eukolos) полюсами.

3. Формальные свойства волевых действий. Здесь в качестве полюсов выступают, соответственно, сильная и слабая воля. Сила воли, как активный фактор, проявляется в любых формах энергии и спонтанных действий, а как пассивный фактор – в упорстве, настойчивости, сопротивляемости (а также реактивно – в упрямстве и неподатливости).

Затем Клагес приступает к сопоставлению трех названных структурных форм с качествами личности, с ее, так сказать, субстанцией или сущностью. Личность (характер) в узком смысле, в сочетании с темпераментом, преобладающим настроением и формальной предрасположенностью воли, он называет системой «двигательных пружин». Это и есть личность в истинном смысле. Она включает в себя полярные элементы: инстинктам противостоит воля, осознанным задачам и целям – инстинктивно, неосознанно удовлетворяемые стремления, качествам окружающего мира, постигаемым только через чувство, – ценности, которые служат предметом познания и о которых высказываются определенные суждения. С одной стороны, имеется материал, содержание, из которого «выкована» данная личность; с другой стороны, имеется воля, которая придает элементам этого содержания форму, способствует их развитию, тормозит или подавляет его, но не способна что-либо к ним добавить. Воля, будучи так или иначе пережита, непременно предполагает момент контроля, сдержанности, сознательности и активности. Что касается инстинктивных влечений, то всем им свойствен элемент простого «попустительства», самозабвенности, бессознательности и пассивности. Где воля и стремление к сдержанности – там и разум (реализм, вкус, чувство долга, совесть), и эгоизм (чувство собственника, честолюбие, осмотрительность, хитрость). Где инстинктивная жизнь и самозабвение – там и воодушевление (стремление к знанию, правдолюбие, жажда красоты, любовь), и страсти (корыстолюбие, жажда власти, половое влечение, мстительность)[361].

Клагесу удалось также с большим искусством построить ряд идеальных характерологических типов, выходящих за рамки этой структурной схемы. Они отличаются большей конкретностью и жизненностью, нежели чисто теоретическая структура, представляющая собой лишь рационально организованное вспомогательное средство для тех, кто стремится систематизировать. Своим многообразием идеальные типы обязаны тому обстоятельству, что человека в целом можно понять с очень многих точек зрения. Для Клагеса исходными точками служили господствующее настроение и чувствительность, темп и внутренняя напряженность психической жизни, сила воли и «двигательные пружины» инстинктов в их специфической иерархии.

Наконец, в качестве высшей исходной точки Клагес избирает способ рефлексирующего осознания человеком собственного «Я». Личности, которая развивается пассивно исходя из комплекса своих врожденных предрасположенностей, противопоставлена личность, развивающаяся рефлексивно, благодаря работе над собой, внутренней активности.

Но любой характерологический анализ, независимо от его направленности, останавливается там, где человек достигает внутреннего превосходства над собой и может действительно быть самим собой. Человек, ставший материалом для самого себя, не допускающий редукции этого материала к простой совокупности данностей, не поддающийся разрушительному воздействию рефлексии, в принципе не может быть описан в терминах психологического учения о характерах.

Исследователь в области характерологии, увлекающийся распределением людей по «чистым» типам, неизбежно терпит неудачу. Во-первых, ни один тип не может исчерпать человека в целом, поскольку служит прояснению лишь одного из его аспектов. Во-вторых, любая отдельно взятая типологическая схема относительна, поскольку представляет собой не более чем одну из многих возможностей. В-третьих, характер всегда соотносится с ситуацией как часть с целым; ситуация же характеризуется бесконечным, непознаваемым богатством возможностей. Личность всегда находится в развитии, она не может быть запечатлена раз и навсегда. С научной и человеческой точки зрения живые люди не поддаются «раскладыванию по полочкам»; мы не имеем возможности однозначно оценить все за и против и на основании этого понять, что данный человек представляет собой на самом деле. Установить психопатию на основании «диагноза», исходящего только из типологии, – значит совершить насилие над реальностью, представить ее в ложном свете. Отнесение человека к какому-либо определенному классу означает категоризацию, которая при внимательном к ней отношении вызывает чувство обиды и перекрывает все пути для продолжения общения. Нам не следует забывать об этом, когда мы, чтобы лучше понять человека, пытаемся прибегнуть к концептуализации его характерологических признаков.

Реальные типы проистекают из ограничений, налагаемых действительностью. Классификация реальных типов пользуется идеальными концептуальными построениями из области понимающей психологии; но рано или поздно результаты эмпирического наблюдения навязывают ей единство понятного и непонятного, которое существенно запутывает дело. Недостаток сформулированных до настоящего времени реальных типов заключается в том, что сам факт их реальности вызывает сомнения. Они представляют собой компромисс между построениями понимающей психологии и теоретическими выводами из отдельных биологических наблюдений. Они удовлетворительны в тех немногих классических случаях, когда наглядно иллюстрируют «клиническую картину»; но, будучи неприменимы или неадекватны по отношению к подавляющему большинству случаев, они не обладают универсальной значимостью. Систематической классификации реальных типов, соответствующей их происхождению из непосредственно данной действительности, не существует. Реальные типы могут быть лишь перечислены. Так, Кречмер выдвинул три характерологических типа, каждый из которых колеблется между двумя противоположностями: возбудимостью и отупением (шизотимный тип), жизнерадостностью и серьезностью (циклотимный тип), взрывчатостью и флегматичностью («вязкий» тип). Категория высшего типа, в рамках которой все эти три пары противоположностей могли бы составить единство, отсутствует; в лучшем случае мы можем перечислить исходные точки зрения на то, что доступно пониманию. Существенно важно лишь то, что в основе реальных типов лежит какая-то реальность биологического порядка, которую мы с течением времени, возможно, научимся понимать (см. главу о конституции). Эта реальность совершенно отлична от явления: ведь в крайних случаях последнее может наличествовать и в отсутствие реальности – такой, какой мы ее себе представляем. Например, Люксенбургер соглашается признавать больного психопатом шизоидного типа только в тех случаях, когда имеются доказательства его кровного родства с больным шизофренией. Но существуют также случаи шизоидной психопатии, по отношению к которым соображения из области биологии наследственности неприменимы. «Если кречмеровские типы рассматривать в аспекте их биологической близости больным шизофренией, маниакально-депрессивным психозом или наследственной эпилепсией, следует признать их генотипически связанными с этими наследственными болезнями».

Вопрос о том, когда и почему личность может считаться аномальной, не имеет однозначного решения. Не следует забывать, что, говоря о «ненормальности» того или иного явления, мы, в общем случае, высказываем не объективно значимое утверждение, а субъективную оценку. Мы рассматриваем личность (характер) как совокупность доступных пониманию связей и оцениваем ее исходя из наблюдаемых проявлений. Характеры отличаются друг от друга по степени своей целостности или по тому, насколько в одном человеке уживаются не связанные между собой, разрозненные элементы психологически понятного содержания. Чем выше степень разрозненности элементов, чем менее целостна личность, тем эта личность «аномальнее». В иных случаях мы усматриваем в целостности характера гармоническую уравновешенность, единство понятного; соответственно чем выше степень дисгармонии и неуравновешенности, тем более аномальной (неуравновешенной, фр. désequilibrée) приходится признать личность. Наконец, мы обращаем внимание на противоположности и их синтез в рамках доступного пониманию живого (im verstehbar Lebendigen); соответственно чем более односторонне проявляет себя это живое, тем более аномальным мы его находим. Все перечисленные точки зрения, однако, имеют в высшей степени обобщенный характер; придерживаясь их, мы ни у кого не сможем обнаружить полноценно выраженную норму.

Систематические принципы, обозначенные в предыдущем абзаце, призваны служить в лучшем случае вспомогательным средством, но ни в коей мере не исходной основой для фактического постижения и представления необычных личностей. В психопатологии ценные результаты достигаются благодаря способности исследователей прозревать типологию интуитивно и тем самым воссоздавать впечатляющие, незабываемые и узнаваемые картины характеров. Число таких характерологических типов потенциально бесконечно; это реальные типы, обрисовываемые с помощью ограниченного количества идеальных типов. В наших силах – перечислить и систематизировать их, а также использовать их в качестве примеров. Все это относится к области специальной психиатрии; здесь мы предполагаем дать лишь краткий обзор реальных типов.

Мы различаем две разновидности реальных типов:

1. Аномальные личности, чьи предрасположенности просто отклоняются от некоторых средних величин и, таким образом, выступают в качестве крайностей на шкале вариаций человеческой природы.

2. Личности больные в собственном смысле слова: те, у кого изменения в конституции наступили вследствие вмешательства процесса.

Окружающая среда постоянно влияет на все жизненные процессы, в том числе и на психическую жизнь: с психопатологической точки зрения интересны те явления, которые удается наблюдать в связи со сменой времен суток и года, погоды, климата. Конкретный тип окружающей среды не играет специфической роли в тех случаях, когда предъявляемые жизнью максимальные требования приводят к полному истощению душевных сил или к перевороту в жизненных установках человека.

Мы мало знаем о зависимости психических явлений от метеорологических факторов. Тем не менее такая зависимость очень ярко проявляется в особенности при патологии психической жизни. Конечно, мы должны различать прямые, причинно обусловленные воздействия на психику через соматическую сферу (именно они служат предметом настоящей главки) и непрямые воздействия через доступные пониманию впечатления, производимые на душу зрелищем тех или иных ландшафтов, погодой, климатом и т. п.: здесь в нашем распоряжении имеется широкий спектр всевозможных наглядных представлений, психологически понятных настроений и разнообразных содержательных элементов, осознаваемых не столько в результате научного исследования, сколько благодаря поэзии и искусству.

1. Время суток. Ухудшение депрессивного состояния часто наблюдается по утрам, а аменции и делириозных состояний – по вечерам. Больные с депрессией могут чувствовать себя тяжелобольными утром и вполне здоровыми – вечером[378]. Далее, по ночам типичны делирии, состояния беспокойства и тревоги, блуждание сенильных больных, которые днем ведут себя вполне разумно. Известны также случаи эпилепсии, при которых припадки случаются только по ночам.

2. Время года. Что касается вопроса о значении различных времен года, в нашем распоряжении есть статистический материал, на основании которого удается вывести годичные кривые частоты для целого ряда явлений. Так, самоубийства и преступления на сексуальной почве, а также, судя по всему, все те действия, которые могут быть приписаны росту психической активности, чаще всего происходят в мае и июне. Кроме того, весной и летом в клиники поступает особенно много душевнобольных. Годичные кривые, отражающие динамику приема больных в лечебницы, совпадают у разных наблюдателей. Их подробный анализ в клинике Гейдельбергского университета показал, что кривые для жителей сельской местности более характерны, нежели кривые для горожан, а кривые для женщин – более характерны, нежели кривые для мужчин[379]. Чем старше возраст, тем слабее выражена связь с временем года. Характерны кривые для больных, поступивших в лечебницу впервые (то есть для больных на ранних стадиях). Судя по всему, динамику годичной кривой определяют не столько обстоятельства социальной жизни, сколько атмосферные влияния.

3. Погода. Зависимость некоторых нервных и ревматических жалоб от погоды (рост их числа при влажной погоде и падении атмосферного давления) объяснима только через прямое воздействие на соматическую сферу. Чувствительность к изменениям погоды, свойственная многим нервным людям, отчасти обусловлена психическими факторами. Но аномальные психические состояния – например, перед грозой или снегопадом – имеют явно причинную природу и не могут быть объяснены в терминах понимающей психологии.

4. Климат. Рассматривая патогенное влияние некоторых разновидностей климата, мы абстрагируемся от других болезнетворных факторов. Неизвестно, каким может быть влияние климата как такового; вполне возможно, что так называемое тропическое бешенство во многом обусловлено воздействием социальной среды колоний.

Ослабление физических и психических функций вследствие усилий, предпринимаемых при их осуществлении, называется усталостью; при наличии вредных последствий мы говорим об истощении. Согласно данным физиологии, усталость (Ermüdung) возникает в результате накопления парализующих продуктов метаболизма, которые при нормальном функционировании системы кровообращения вымываются из организма достаточно быстро. Что касается изнурения (Erschöpfung), то оно возникает из-за неумеренного потребления организмом жизненно важных веществ, недостаток которых должен быть восполнен. При усталости отмечается множество субъективных явлений.

Некоторые последствия усталости удалось продемонстрировать экспериментально.

В свое время изнурение считалось одной из серьезных причин острых психозов; ныне, однако, мы склонны отрицать существование психозов, первопричиной которых было бы именно изнурение. С одной стороны, можно говорить о повышенной (иногда до чрезмерности) утомляемости; с другой стороны, существуют разнообразные внешние проявления усталости, которые зависят от конституциональных особенностей личности. Проявления усталости особенно многообразны при укорененных в конституции психопатических чертах: прогулка в горы может привести к депрессии, любая физическая работа – к явлениям деперсонализации; истощение может способствовать развитию долго вызревавшего бреда отношения (сверхценной идеи); возможны такие проявления, как плаксивость, повышенная раздражительность, апатия, тревога и беспокойство, навязчивые представления, короче говоря – полный комплект психопатических феноменов.

Наконец, изнурение наряду с другими факторами может оказывать провоцирующее воздействие на развитие эндогенных психозов всех типов. Во время Первой мировой войны даже при самых тяжелых случаях изнурения никакие психозы не выявлялись; но изнурение могло подготовить почву для патологических реакций в связи с тяжелыми эмоциональными потрясениями[382].

Хотя психозов, обусловленных изнурением, строго говоря, не существует, мы обнаруживаем характерные состояния у людей, которые в силу своей предрасположенности выказывают повышенную утомляемость, равно как и у тех, кто в течение долгого времени вынужден был испытывать значительные физические нагрузки, лишения, стрессы, кто живет в нищете и плохо питается. Усталость у таких людей не проходит никогда. Они страдают от бесчисленных конституционально обусловленных психопатических явлений. Если они заболевают излечимым эндогенным психозом, развитие которого было спровоцировано изнурением, он часто бывает окрашен в своеобычные «астенические» тона – подобно всем психозам, имеющим место при тяжелых соматических заболеваниях (признаки слабости, бессилия, крайняя бедность внешних проявлений).

У одного и того же человека можно наблюдать и соматическую болезнь, и психическую аномалию; связь между ними, однако, представляется не более очевидной, чем связь между патологическим мозговым процессом и психозом. Нужно различать несколько возможностей. Во-первых, причиной соматического и психического расстройства может быть одно и то же известное вредоносное воздействие – например, алкоголь может быть причиной как полиневрита, так и синдрома Корсакова. Во-вторых, в качестве причины расстройств обоих видов может выступить неизвестное вредоносное воздействие – например, при кататонии, когда прогрессирующее, несмотря на кормление, нарушение питания сочетается с психотическим истощением (Inanition). В-третьих, в соматической болезни можно усмотреть следствие психического расстройства; таковы, в частности, желудочные недомогания как результат тяжелого эмоционального потрясения или циклотимной депрессии. В-четвертых, соматическая и психическая болезни могут быть совершенно независимы друг от друга – например, рак и dementia praecox. В-пятых, может обнаруживаться статистическая корреляция, указывающая на существование какой-то наследственной связи – например, между туберкулезом и dementia praecox. Наконец, возможна ситуация, когда соматическая болезнь является одной из причин психического расстройства. К рассмотрению связей именно этого типа мы обратимся в настоящем параграфе.

Почти любые соматические болезни так или иначе влияют на психическую жизнь. С другой стороны, психическая жизнь также воздействует на физическое состояние (о чем говорилось выше, в разделе о соматопсихологии). Здесь иногда возникает порочный круг. Расстройство деятельности сердца развивается как следствие страха перед заболеванием; будучи установлено на соматическом уровне, это расстройство дополнительно усиливает чувство страха. В связи с симптомами, носящими поначалу чисто соматический характер, может образоваться своего рода «невротическое наслоение», которое только способствует развитию болезни. Повышенная чувствительность, концентрация внимания на болезни и ее возможных симптомах и в особенности непроизвольное внушение со стороны врача – все это, действуя совместно, образует картину, в рамках которой прямые соматические следствия уже не могут быть отделены от тех следствий, которые в большей или меньшей степени обусловлены психическими факторами. И все же, несмотря на возможность такого порочного круга, существует множество чисто соматических заболеваний; наша задача состоит в выявлении того, как именно они воздействуют на психическую жизнь.

Причинные связи нужно всегда отличать от понятных связей. Соматические болезни действуют либо по принципу причинности, оказывая влияние на локализующийся в головном мозгу физический субстрат психической субстанции (обычно – каким-либо неизвестным способом, например, при посредстве ядов, продуктов внутренней секреции и т. п.), либо способом, доступным пониманию в терминах образа жизни, навязанного человеку его болезнью, и в терминах его чувств, переживаний, несчастной судьбы. Мы часто наблюдаем такого рода воздействия на примере всякого рода «долгожителей» санаториев и хронических больных; у них развивается умственная ограниченность, сфера их интересов сужается, они становятся сентиментальны, возникает «санаторное слабоумие», развиваются эгоцентризм и эгоизм.

Легкие психические изменения выступают в качестве прямого следствия почти любой соматической болезни; это снижение уровня проявления способностей, повышенная утомляемость, тенденция к спонтанным перепадам настроения, к спонтанной раздражительности или эйфории. Иногда – особенно у детей – начало инфекционной болезни может быть распознано именно благодаря смене настроения. Перечисленные явления относительно редко встречаются у уравновешенных, психически крепких людей; с другой стороны, они могут приобретать богатые и разнообразные формы у тех людей, которых как раз именно в этой связи принято называть «нервными»[387].

Эндокринные нарушения особенно важны для психиатрии. Именно они дали повод для выдвижения гипотез, претендующих на максимально емкое биологическое объяснение психической болезни. Здесь необходимо с полной ясностью обрисовать картину соответствующих биологических факторов[390].

1. Общефизиологическая картина. Жизнь организма – это обширное единство. Оно управляется взаимосвязанными соматическими системами – цереброспинальной нервной системой, вегетативной нервной системой и гормонами желез внутренней секреции. Цереброспинальная нервная система управляет взаимоотношениями тела с внешним миром и обеспечивает витальный оптимум для тела в его среде. Вегетативная нервная система (симпатическая и парасимпатическая) ответственна за витальный оптимум во внутренней среде соматических функций. Железы внутренней секреции (эндокринные железы) находятся во всесторонней связи друг с другом и выполняют совокупность функций, регулируя деятельность нервной системы при посредстве своих «посланцев»-гормонов и подвергаясь регуляции со стороны обеих нервных систем. Так называемая гормональная интеграция функций является итогом взаимодействия этих трех систем. Все три системы регулируют друг друга. Можно выразиться и иначе: жизнь как целое регулируется, с одной стороны, нервными системами (то есть всеприсутствием сообщений и связей, передаваемых по нервным волокнам) и, с другой стороны, гормонами (то есть всеприсутствием стимулов и торможений, достигаемым благодаря системе кровообращения). Органическую целостность, как некий первоначальный набросок, можно усмотреть и в морфологии тела; но она актуализируется только в физиологической, функциональной целостности, в значащем, осмысленном взаимодействии регулирующих факторов. Невозможно сказать, в какой из этих трех систем регуляции скрывается последняя, центральная «инстанция», управляющая всем остальным. Сомнительно, чтобы такая «инстанция» вообще существовала. На передний план, в соответствии с отчетливо распознаваемыми взаимосвязями, выходит то одна, то другая, то третья из перечисленных систем. Единство никоим образом не «втискивается» в ту или иную из них в отдельности. Любая попытка абсолютизации неизбежно будет опровергнута фактом формирования других единств; в итоге наше физиологическое знание так и останется неполным. Единство гормональной и нервной регуляции – это бесконечно сложная целостность, и лишь немногие ее аспекты могут считаться познанными.

Эндокринная система функционирует во взаимодействии желез внутренней секреции, к числу которых относятся гипофиз, половые железы, щитовидная и паращитовидная железы, надпочечники, поджелудочная железа и т. д.

Продуцируемые этими железами гормоны принадлежат к числу действенных биохимических факторов, то есть веществ, которые оказывают стимулирующее и регулирующее воздействие. Биохимические факторы, вводимые извне, с пищей, называются витаминами. Биохимические факторы, продуцируемые в самом организме, называются гормонами. Если ферменты – это вещества, присутствие которых служит необходимым условием химических реакций (главным образом реакций восстановления), то гормоны только действуют на живое вещество. Для функционирования гормонов достаточно крайне малого их количества. Химический состав некоторых из них известен, и они могут быть синтезированы.

Необозримо многообразные регулирующие воздействия, осуществляемые гормонами как своего рода «посланцами», имеют отношение прежде всего к метаболизму, а также к росту, созреванию, процессам, связанным с воспроизводимостью (например, таким, как менструальные циклы), вазомоторному поведению, деятельности органов пищеварения и т. п.

Большинство гормонов человеческого организма не отличается от тех, которые вырабатываются другими позвоночными. Но витальное значение единства функций возрастает по мере эволюционного приближения к тому уровню развития, на котором находится человек. Результаты оперативного удаления гипофиза почти никак не сказываются на низших позвоночных, вызывают более или менее тяжелые расстройства у млекопитающих и приводят к смертельному исходу у людей. По существу, эндокринные заболевания известны только у людей.

Вся эта область исследований означает возрождение гуморальной патологии на таких основаниях, которые в эмпирическом аспекте не возбуждают никаких сомнений. В отличие от древних греков мы уже не строим сомнительных гипотез о вариациях в соотношении «соков» внутри организма как основе темперамента; науке удалось выявить ряд специфических, уловимых воздействий и тем самым открыть обширную исследовательскую перспективу. Гетевское выражение «Blut ist ein ganz besonderer Saft» («Кровь – вещество особенное») ныне обнаруживает кое-какие совершенно неожиданные дополнительные значения.

2. Методы исследования. Представленный здесь набросок целостности разработан благодаря сочетанию различных методов исследования: клинических наблюдений, физиологических и фармакологических экспериментов, анализа состава крови и метаболизма. Столь впечатляющие итоги оказались возможны только благодаря сотрудничеству специалистов в области клинической медицины, фармакологии, физиологии и химии. Патологоанатомическое исследование желез, терапевтические наблюдения в связи с введением в организм экстрактов желез или чистых гормонов, фармакологический анализ эндокринно-вегетативных систем, серологические наблюдения, опыты над животными – все это привело к весьма существенному расширению рамок терапевтической науки.

3. Известные терапевтам эндокринные заболевания и их психические симптомы. Обширная область таких заболеваний, включающая, в частности, базедову болезнь, микседему, тетанию, акромегалию, болезнь Кушинга и т. п., не может быть предметом нашего рассмотрения. Среди множества результатов общего характера специальный психопатологический интерес представляют прежде всего следующие:

(аа) Исключительно важна контролирующая роль гипофиза, и есть нечто удивительное в том, что эта железа расположена в голове. «Все корреляции в эндокринной системе осуществляются через гормоны передней доли гипофиза… Не существует таких нарушений деятельности эндокринных желез, за которыми не последовали бы морфологические изменения гипофиза… Показано, что практически все, происходящее в нашем организме, небезразлично к влиянию гипофиза – вплоть до деятельности кроветворных органов, белкового обмена, давления крови» (Jores).

(бб) При эндокринном заболевании регуляция нарушается, что выражается в нарушении количества продуцируемых гормонов и временной динамики их секреции. Нейроэндокринные регуляции пребывают в постоянно лабильном состоянии. Можно сказать, что нейроэндокринная система постоянно регенерируется из состояния лабильности благодаря бесчисленным и легчайшим модификациям, которые сопровождаются варьирующими состояниями соматических и психических изменений. Эндокринные заболевания возможны именно из-за этой лабильности. «Мы обнаруживаем плавные переходы между ясно выраженными болезнями эндокринной системы и нормой; и мы говорим о тиреоидной, акромегалической или тетаноидной конституции» (Jores). Вопрос заключается в том, существует ли у расстройства определенная простая, однозначно определяемая исходная точка или в случае расстройства мы имеем дело со сложным, бесконечно изменчивым событием. Наследственная конституция играет важную роль, причем применительно не столько к конкретной болезни, сколько к общей готовности организма к эндокринному расстройству; это удается показать на примере повышенной частоты метаболических нарушений и болезней эндокринной системы в пределах отдельных семей. Эндокринные болезни развиваются «во многом благодаря недостаточности вегетативной системы, выражают нарушенную связь между психофизическими потребностями и дееспособностью нейроэндокринной системы» (Jores).

(вв) Эндокринные болезни приводят к изменению телосложения больного, его экспрессивных проявлений и характерологической природы. Нарушение функции щитовидной железы в форме микседемы приводит к развитию неуклюжести движений, медлительности, апатии, больной приобретает перманентно усталый вид; при базедовой болезни оно же приводит к суетливости и беспокойству движений, тревожному настроению и внешним проявлениям возбужденности. Больные с акромегалией – это обычно «добродушные, туповатые, неповоротливые больные, отчетливо осознающие те изменения, которые происходят с их природой. Повышенную возбудимость у таких больных приходилось наблюдать крайне редко» (Jores).

На фоне относительно широко распространенных психических изменений собственно психозы при эндокринных расстройствах встречаются редко. Рейнхардт (Reinhardt) утверждает, что, хотя все болезни желез внутренней секреции способны привести к душевным заболеваниям, их практическая значимость для психиатрии близка к нулю.

(гг) Сплошь и рядом мы не знаем, на каком именно участке связи между центральной и вегетативной нервной системой и эндокринной системой кроется первопричина нарушений. Неизвестно, следует ли считать базедову болезнь первичным нарушением щитовидной железы или первичным вегетативным неврозом, или и тем и другим одновременно. Не исключено, что базедова болезнь может выступать в обеих формах.

(дд) Считается, что нарушения метаболизма, также способные изменить внешний соматический облик человека, связаны с эндокринной системой какой-то причинной связью. Такую связь удалось выявить для диабета (с поджелудочной железой), для некоторых случаев ожирения (но не для артрита или подагры). Роль нервной системы и психических факторов в этих заболеваниях объясняется именно на основе замеченных связей.

4. Эндокринные изменения при психозах. Развитие знания о болезнях, обусловленных эндокринными расстройствами, привело к изменению точки зрения на соматические основы психических расстройств[391].

К сожалению, результаты, полученные психиатрами, незначительны. Выработать определенную точку зрения, основываясь на представленных обобщениях, невозможно хотя бы потому, что данные роковым образом противоречат друг другу[392]. Известно множество разрозненных фактов, которые методологически ценны как описания изолированных случаев, но совершенно несводимы к какой бы то ни было системе. Пытаясь формулировать гипотезы, мы рискуем подпасть под нежелательное влияние используемых нами эмпирических (физиологических и клинических) данных и пойти по пути фантазирования в духе старой гуморальной патологии.

Значительные надежды связывались с применением метода Абдергальдена[393], но им не суждено было сбыться. Этот метод предназначался для дифференциации органических и функциональных психозов[394] путем оценки физического «износа» отдельных органов (например, щитовидной железы, мозга, половых желез). Те или иные проявления износа органов – пусть с разной частотой – обнаруживаются при любых болезнях; у истериков износ часто достигает значительной степени, тогда как у здоровых людей он наблюдается относительно редко. Очевидно, во всех случаях существенную роль играют эндокринные процессы. Мы обладаем большим объемом медицинской информации, относящейся к специфическим расстройствам, связанным со щитовидной железой, гипофизом и т. п.; но до сих пор не существует окончательно выверенных данных, которые указывали бы на значимость эндокринных расстройств с точки зрения развития психозов. Можно отметить только кое-какие «намеки», из которых никак не удается вывести что-либо эмпирически надежное: временную динамику событий, связанных с половой сферой, у больных маниакально-депрессивным психозом и шизофренией (у последних иногда наблюдается первоначальный резкий рост полового инстинкта, за которым следует его затухание), а также, в отдельных случаях, морфологические и функциональные изменения, выказывающие сходство с известными эндокринными расстройствами.

Впрочем, разочарования этим не исчерпываются. Предположение, будто психозы обусловлены недостатком гормонов, побудило поставить эксперимент с введением в организм экстракта яичников. Но полученные при этом блестящие терапевтические результаты впоследствии не нашли всестороннего подтверждения. Были осуществлены опыты по оперативному удалению половых желез или щитовидной железы у больных шизофренией. Интересно, что такого рода сильнодействующие процедуры поначалу приводят к благоприятным результатам, но затем постепенно и незаметно исчезают из медицинского обихода как методы, фактически доказавшие свою неэффективность. Рациональная терапия внутренних болезней – например, лечение тетании путем введения экстракта паращитовидной железы – представляет собой нечто совершенно иное. При отсутствии отчетливо выявляемой причинной связи любые выводы о терапевтическом эффекте представляются сомнительными. Железы психотических больных исследовались патологоанатомическими методами, но в результате обнаружилось, что полученные данные ни в коей мере не специфичны для психиатрических синдромов. Никто так и не нашел доказательств в пользу эндокринной обусловленности психозов – если не считать очень редких случаев настоящих психозов при базедовой болезни и т. п. Едва ли, однако, приходится сомневаться в том, что при психозах имеют место некие существенно важные события, происходящие в соматической сфере[395].

5. Гипотетически расширенная трактовка эндокринной сферы. Эндокринная система так или иначе принимает участие в любых физиологических и патологических событиях; но знание о специфически эндокринных заболеваниях побуждает нас, не особенно задумываясь, использовать эти события в качестве простых аналогий для объяснения все еще не познанных связей. Соблазн тем более велик, что вторичная вовлеченность эндокринной системы в такого рода события встречается почти всегда.

Болезни эндокринной системы изменяют форму и внешний вид тела. Поэтому конституциональные типы, по существу, воспринимаются как эндокринно обусловленные типы – притом что определенных, эмпирических оснований для этого нет. Любые типы конституции рассматриваются по аналогии с диспластической, евнухоидной конституцией и т. п., то есть с теми конституциональными типами, для которых специфична именно зависимость от гормонов; но вариации в рамках соматической нормы все еще не удалось привести в соответствие с вариациями, относящимися к проявлениям эндокринной функции (несмотря на все попытки Йенша [Jaensch] и его школы). Нет никаких оснований для того, чтобы объяснять типы телосложения в терминах их зависимости от эндокринной системы.

Эндокринные заболевания изменяют ход психической жизни и изредка приводят к развитию симптоматических психозов. Поэтому некоторые исследователи ошибочно полагают, будто причина эндогенных психозов кроется в неизвестных эндокринных болезнях, а различия между характерологическими типами представляют собой следствие каких-то эндокринных вариаций. В опровержение этого можно сказать следующее: хотя существует эмпирически отчетливо выделенная группа эндокринных расстройств, влияющих как на тело, так и на душу, у нас нет никаких оснований считать эндокринные расстройства существенно важной причиной эндогенных психозов, психопатий и характерологических вариаций. Тенденция приписывать эндокринной системе преувеличенную значимость указывает на развитие своего рода «биологической мифологии», идущей на смену «мозговой мифологии». В связи с таинственными событиями, лежащими в основе психозов и психопатий, равно как и в связи с сопровождающими их соматическими, функциональными проявлениями, прежде принято было говорить о «нарушениях метаболизма», а ныне – об «эндокринных заболеваниях».

Термином «симптоматические» обозначаются такие психозы, которые возникают под воздействием соматической болезни на соматический субстрат психической жизни. Научившись распознавать психотические состояния, обусловленные соматической болезнью и являющиеся реакцией на эту болезнь, и последовательно наблюдая за исключительным типологическим многообразием таких реакций, мы научимся в принципе – если не абсолютно точно – различать экзогенные и эндогенные формы реакции[397]. Согласно Бонгефферу, экзогенные реакции выступают исключительно или почти исключительно как следствие явно соматических причин (таковы типичные делирии, синдром Корсакова); что касается эндогенных реакций, то они не связаны с соматическими причинами (таковы галлюцинозы, сумеречные состояния, аменции и т. п.).

Пытаясь классифицировать симптоматические психозы[398], мы сталкиваемся с тем этиологически значимым обстоятельством, что почти любые соматические болезни при случае способны вызвать психические расстройства; с симптоматической же точки зрения обнаруживается, что огромное многообразие клинических состояний и едва ли не все клинические симптомы могут при случае вызываться экзогенными причинами (из числа известных к настоящему времени исключений отметим, в частности, паранойяльные синдромы в узком смысле).

Для некоторых форм соматических болезней – таких как тиф или просто «лихорадка» – специфические картины симптомов не выявлены доныне. Иногда исследование одного только душевного состояния может дать основание для того, чтобы заподозрить у больного симптоматический психоз. Вместе с тем, чтобы поставить окончательный диагноз болезни, необходимо исследовать также и физическое состояние пациента.

При соматических болезнях симптоматические психозы относительно редки. Соматическая болезнь оказывает такого рода воздействие только при наличии у больного соответствующей конституциональной предрасположенности. Это с полной отчетливостью удалось продемонстрировать на примере летаргического энцефалита, который возникает преимущественно у лиц, отягощенных психическими и соматическими отклонениями, а также у членов «дегенеративных» семей[399].

Помимо случаев, не выходящих за рамки известных категорий соматических болезней, работникам психиатрических лечебниц известен ряд острых, сопровождающих тяжелые соматические болезни психозов, которые завершаются летальным исходом, но никогда – даже при исследовании post mortem – не могут быть диагностированы. В истории психиатрии они получили наименование delirium acutum («острый делирий»); в рамках данной группы удалось выделить случаи острого паралича, тяжелых случаев хореи, других инфекционных заболеваний. Тем не менее остается множество случаев неизвестной природы[400]. К ним следует добавить случаи острой фебрильной шизофрении[401], не так давно исследованные с точки зрения физиологии (на предмет метаболических изменений, разрушения и восстановления кровяных телец и т. п.) и выделенные в особую группу. Здесь соматическая болезнь, часто смертельная, очевидным образом распознается на основании определенных симптомов; но никакой «осевой симптом» при этом не выявляется, и внутренняя болезнь остается без конкретного диагноза.

Интересно, что соматические болезни способны не только оказывать вредоносное воздействие на психическую жизнь; известны случаи, когда они улучшали состояние психотиков, а изредка даже приводили к их исцелению[402]. Несколько раз удавалось наблюдать, как во время приступов брюшного тифа больные с тяжелой формой хронической кататонии, сохранявшие полную инертность в течение долгих лет, вновь становились контактными, их поведение обретало естественность – то есть, короче говоря, их психическое состояние шло на поправку. По окончании приступа они возвращались в прежнее состояние. При некоторых психозах непонятной природы (по всей вероятности, принадлежащих к группе шизофренических процессов) более или менее устойчивое выздоровление изредка наблюдалось после тяжелых соматических болезней – таких как рожистое воспаление или тиф.

Обобщая имеющиеся в нашем распоряжении факты, можно утверждать, что различение настоящих симптоматических психозов часто дается с большим трудом[403]. Симптоматическим называется только тот психоз, который причинно связан с определенной известной соматической болезнью и поэтому в своем развитии синхронизирован с ее течением. Психозы этого типа обыкновенно проходят раньше, чем наступает излечение от самой соматической болезни. Точный диагноз на основании одних только психических симптомов не представляется возможным. Иногда – хотя и редко – при симптоматических психозах наблюдаются шизофренические симптомы; приблизительно столь же редко при острой шизофрении обнаруживаются бонгефферовские «типы предпочтения» (Prädilektionstypen). Мы должны различать: (1) болезни, выступающие в качестве простого сопровождения психоза: ведь, скажем, больной шизофренией может заболеть какой угодно соматической болезнью примерно с той же долей вероятности, что и психически здоровый человек; (2) соматические болезни, провоцирующие психоз, который сам по себе имеет иную этиологию (например, шизофрению, маниакально-депрессивную фазу; сюда же относятся многие случаи послеродового психоза); (3) физические болезни неизвестной нам природы, представляющие собой существенную часть того же болезненного процесса, который проявляет себя и в психозе, – например, «фебрильные эпизоды» при шизофрении. Во время таких эпизодов рост температуры идет параллельно ухудшению психического состояния – тогда как просто «сопровождающие» болезни иногда приводят к прояснению и улучшению психического состояния.

Говорить о смерти как об определенном «переживании» нельзя. Переживания могут быть только у живых людей. Как говорил Эпикур: «Если я есмь, значит, смерти нет; если же есть смерть, значит, нет меня». Но переживания, испытываемые в процессе смертельной соматической болезни, принадлежат к тому же роду, что и переживания при болезнях, заканчивающихся выздоровлением (таков, например, невыносимый страх смерти при стенокардии). Этот стихийный страх смерти обусловлен соматическими причинами и встречается также у животных; то, что лежит в его основе, часто, хотя и не всегда, бывает смертельно для организма. Смерть познаваема только для человека; и страх смерти, подобно любому другому переживанию, приобретает совершенно особый аспект благодаря этому знанию, которое, возможно, как-то воздействует на ход болезни.

С соматической точки зрения смерть представляет собой не внезапное событие, а достаточно медленный процесс. Внезапный скачок может наступить с потерей сознания, прекращением дыхания или деятельности сердца. Смерть наступает, когда эти состояния необратимы, – хотя многие клетки остаются живыми (и жизнь в них удается поддерживать экспериментально). Сердце продолжает биться в течение короткого времени даже после декапитации.

Но что бы ни происходило на соматическом уровне – конвульсии и т. п., – потеря сознания кладет конец любым переживаниям. Поэтому любые сообщения об умирающих относятся к их поведению перед лицом смерти, но не к смерти как таковой. Внешние проявления психической жизни умирающих – это феномены, предшествующие смерти; как таковые, они относятся к области понимающей психологии. Их описания представляют огромный интерес[404].

Доступные наблюдению мозговые процессы (Hirnprozesse) – так называемые органические заболевания мозга – почти всегда меняют ход психической жизни.

Наряду с неврологическими симптомами, специфичными для определенных болезней (такими как особого рода хореатические подергивания, нистагмы, интенционный тремор, скандированная речь, рефлекторно неподвижные зрачки и т. п.), существуют неврологические симптомы общего характера, не выказывающие специфической привязанности к тому или иному конкретному процессу: конвульсии, симптомы повышенного давления в головном мозгу и др. Собственно психические изменения, по всей вероятности, не входят в число явлений, специфичных для тех или иных конкретных органических мозговых процессов, – притом что для некоторых из них характерна более или менее устойчивая частота изменений определенного типа. Так, при прогрессивном параличе всегда имеет место тяжелая общая деменция – тогда как у больных атеросклерозом она развивается несравненно реже, нежели «частичная» деменция, при которой первоначальная личность сохраняется относительно хорошо. Но если сравнивать явления при мозговых процессах с остальными психозами, можно прийти к выводу, что едва ли не всем мозговым процессам свойствен ряд характерных симптомов. Так, среди психических симптомов при органических мозговых заболеваниях регулярно встречаются следующие группы:

Помимо всех этих характерных явлений при органических мозговых заболеваниях (особенно на их начальной стадии) иногда обнаруживаются чуть ли не все известные болезненные психические феномены. Сказанное не касается субъективно переживаемых событий психической жизни у больных шизофренией – событий, которые могут исследоваться феноменологически и при которых объективные кататонические симптомы наблюдаются регулярно.

То обстоятельство, что при определенных органических мозговых заболеваниях никакие специфические психические симптомы не выявляются, не снимает вопроса о психических симптомах, специфичных для отдельных затронутых болезненным процессом участков мозга. Этот вопрос имеет фундаментальное значение. По существу, он сводится к следующему: есть ли основания для того, чтобы приписывать элементам психической жизни определенную локализацию? Ответ на него оказал бы определяющее воздействие на формирование наших представлений о психической жизни человека. Данный вопрос не перестает живейшим образом интересовать психологов и психопатологов.

То, что мозг – вместилище души, отнюдь не всегда считалось самоочевидной истиной. Биша (Bichat, 1771–1802) учил, что разум помещается в мозгу, тогда как эмоции – в органах вегетативной жизни: печени (гнев), желудке (страх), кишечнике (радость), сердце (доброта). Уже Алкмеон (около 500 г. до н. э.) знал, что мозг – это орган восприятия и мышления. Но вопрос о том, каким образом мозг связан с душой и каков смысл утверждений типа «мозг – вместилище души», при ближайшем рассмотрении оказывается источником неразрешимых антиномий. В древности люди наивно предполагали существование «пневмы» («духа») – этой, так сказать, тончайшей из всех материй, с которой отождествлялась также и душа. «Пневма» представлялась чем-то таким, что способно распространяться по мозгу и артериям со скоростью молнии, что присутствует везде и одновременно заключено в определенном месте. Декарт, считая психику чем-то совершенно нематериальным, связывал ее с шишковидным телом, тогда как Земмеринг (Sömmering) локализовал «пневму» психической субстанции в жидкости желудочка мозга. На все это Кант ответил утверждением, что душу в принципе нельзя считать чем-то материальным – пусть даже самым что ни на есть «тончайшим» – и, соответственно, имеющим свое «вместилище» в пространстве. По Канту, душа может мыслиться только во временных, но не в пространственных категориях; у нее могут быть «инструменты», но не может быть никакого «вместилища». В своем ответе Земмерингу Кант отмечал, что «инструменты» души должны иметь определенную внутреннюю организацию, то есть они ни в коем случае не могут представлять собой жидкость. Сказанное Кантом истинно поныне; и все же это лишь критическое, а не позитивное знание.

Прогресс в решении данного вопроса может быть достигнут не спекуляциями, раз и навсегда снимающими все сомнения, а лишь конкретными опытами; последние, однако, почти всегда связываются с такими обобщениями, которые чреваты абсолютизацией.

Галль (Gall) первым предпринял систематические поиски вместилища не души как таковой, а отдельных ее свойств (черт характера) и функций в рамках высокодифференцированной структуры головного мозга. Любопытно, что как в его исследованиях, так и – особенно – в трудах позднейших ученых, работавших в данной области, выдающиеся открытия соседствуют с бесплодными, спекулятивными фантазиями. Галль открыл пересечение пирамидальных путей и объяснил гемиплегию в связи с очаговым повреждением в противоположном полушарии мозга; это его открытие имеет непреходящее значение. Он различал способность к речи и способность к математике; эту его психологическую догадку следует считать верной, хотя и несколько расплывчатой. «Локализовав» эти способности, а также множество других характерологических признаков, он систематизировал их согласно их «местоположению» на поверхности головного мозга; ему казалось, что осязаемая форма черепа находится в прямой зависимости от степени их развития. Это его учение (так называемая френология) ныне безнадежно устарело; но именно благодаря ему Галль считается отцом физиологической идеи локализации, справедливость которой ему столь блестяще удалось доказать на неврологическом уровне.

Слабая обоснованность большинства воззрений Галля сделала его легкой мишенью для критики. Флуранс (Flourens) (1822) занял прямо противоположную позицию. Опыты по удалению участков мозга у животных показали, что с разрушением вещества мозга страдают все психические функции и что по прошествии первоначального шока остаток мозга продолжает нормально осуществлять все функции. На основании этого был сделан вывод о том, что мозг имеет гомогенную структуру и ни о какой локализации функций речи быть не может. Для проверки теорий Галля Французская академия сформировала комиссию с участием таких выдающихся ученых, как Кювье и Пинель; комиссия отвергла воззрения Галля и поддержала концепцию мозга как структурно однородного железистого органа.

Последующее развитие науки привело к тому, что представления этих трезвомыслящих, критически настроенных естествоиспытателей были поколеблены и чаша весов склонилась в пользу основной теории сумасбродного Галля – то есть теории локализации функций и структурной неоднородности вещества мозга. Брока (Вгоса) (1881) наблюдал и описал расстройства речи, совершенно отчетливо связанные с разрушением некоторых участков коры левого полушария. Хитциг (Hitzig) и Фрич (Fritsch) (1870) показали, что электрическая стимуляция отдельных участков коры приводит к высокодифференцированным двигательным эффектам. С тех пор локализация стала рассматриваться как непреложный факт. Но остался вопрос: что же именно локализовано? К настоящему времени неврологией накоплено множество разнообразных данных. Неврологические симптомы характеризуются определенной спецификой в зависимости от того, в каких местах мозга локализованы соответствующие процессы. Благодаря клиническим наблюдениям в сочетании с физиологическими экспериментами учение о нейрофизиологической локализации удалось вывести на чрезвычайно высокий уровень. Ныне вопрос ставится следующим образом: в каком смысле можно говорить о локализации применительно именно к психическим расстройствам?

Энтузиазм, обусловленный быстрым и чрезвычайно успешным развитием этой области неврологии, побудил одного из наиболее значительных исследователей, Мейнерта, составить всеохватывающую схему церебральных и психических функций. Его не до конца продуманная, в своих основных принципах едва ли по-настоящему осознанная предпосылка может быть сформулирована следующим образом: объекты наблюдения в психопатологии (психические феномены, переживания, характерологические признаки, психологически понятные взаимосвязи и т. п.) должны быть представлены согласно тому, каким именно пространственно локализованным в мозгу событиям они соответствуют; иными словами, структура психической жизни – такая, какой мы разнообразно представляем ее в нашем психологическом мышлении, – должна найти свое воплощение в структуре головного мозга. То же самое можно было бы выразить так: структура души и структура мозга непременно должны совпадать. Данный постулат никогда не был доказан. Более того, он принципиально недоказуем, поскольку лишен смысла. Между гетерогенными категориями не может быть совпадений; в лучшем случае одна из них может служить для метафорического выражения другой. Постулат Мейнерта возник из потребности в осязаемом объекте, который можно было бы представить в определенном пространстве; но в рамках собственно психологического мышления и исследования такая потребность не может быть удовлетворена. Можно сказать, что постулат Мейнерта обязан своим появлением прежде всего позитивистскому и естественно-научному духу нашего времени.

С другой стороны, мейнертовская схема принесла пользу науке о головном мозге. Его представления о структуре центральной нервной системы в целом, о сенсорных и моторных проекциях на определенные области головного мозга, об ассоциативных системах и т. д. полностью сохраняют свое значение для анатомии. Подобно Галлю, он смешал действительно ценные научные догадки с богатой фантазией, которая у него, впрочем, имеет совершенно иное содержание. Он тщился объяснить любые события психической жизни, переводя их в термины структуры и физиологии мозга; таким образом, он представил плоды своей совершенно ненаучной фантазии в своеобычном псевдонатуралистическом облике.

Затем пришла очередь конкретной реализации уже известной нам формулы Гризингера: «душевные болезни – это болезни мозга». Казалось, что это фундаментальное воззрение восторжествовало в момент, когда его подхватил Вернике. Этот гениальный ученый стал пленником своего учения об афазии. Он открыл сенсорную афазию и ее локализацию в левой височной доле. Он составил основанную на данных ассоциативной психологии схему, согласно которой результаты анализа речевой деятельности и способности к пониманию должны коррелировать с топографией коры левой височной доли (1874: «Синдром афазии» [«Der aphasische Symptomenkomplex»]). Казалось, ему удалось продемонстрировать в области афазии то, что он обозначил терминами «психическая рефлекторная дуга» («psychischen Reflexbogen»), «очаговая психическая болезнь» («psychische Herderkrankung»). И действительно, его концепция способствовала внесению порядка в хаос феноменов, обогатила и прояснила множество клинических представлений; но при этом целый ряд противоречий поначалу оставался незамеченным. Было выдвинуто следующее положение: «Благодаря анализу афазии мы имеем парадигму для любых других событий психической жизни». Это положение стало основанием для того, чтобы попытаться вывести всю психиатрию из принципов церебральной локализации. Но исходное представление, будучи ложным, оказалось одновременно весьма плодотворным (так часто бывает с принципиально ошибочными идеями, когда они подхватываются и разрабатываются выдающимися людьми). Такие ученики Вернике, как Липман и Бонгеффер, делали одно открытие за другим; и поскольку их установка заключалась в приятии того, что может быть продемонстрировано на эмпирическом и – по возможности – соматическом уровне, они сумели пожертвовать исходной идеей. Их труды положили конец всем фантастическим элементам исходного учения. Но пример самого Вернике способствовал частичному возрождению этого фантастического аспекта в виде широко распространенной готовности строить гипотезы на тему о локализации – как, например, в случае с Клейстом (Kleist), у которого идея локализации все еще сохраняет потенциал, позволяющий делать на ее основе новые открытия.

На фоне всего этого движения важно отметить следующий исторически значимый факт: уже выдающиеся ученые старших поколений, знакомые с фактическим материалом, на котором основывалась теория локализации, и отчасти даже принявшие участие в ее разработке, были принципиальными противниками какой бы то ни было локализации психических функций в головном мозгу. Это Браун-Секар (Brown-Séquard), Гольц (Goltz), Гудден (Gudden); из более поздних исследователей к этому же ряду относится фон Монаков[408].

Три группы фактов исследовались по отдельности: клинические данные, структура мозга и патологоанатомические данные. Понять локализацию явлений можно только после установления связей между перечисленными группами. Но развитие техники исследований приводит к прогрессирующему взаимному разделению групп и, следовательно, осложняет задачу установления взаимосвязей; поэтому кажется очевидным, что более или менее отчетливое рассмотрение проблемы локализации возможно лишь при условии ее широкого, обобщающего охвата.

1. Клинические данные. Можно говорить о неупорядоченном множестве явлений, выступающих в качестве последствий мозговых травм или сопровождения опухолей мозга и органических мозговых процессов. Явления эти изучались в связи с клиническими наблюдениями и время от времени сопоставлялись с топографическими данными, полученными post mortem или при операциях по удалению опухолей[409].

(аа) В связи с исследованием необычных, специфических расстройств, относящихся к сфере осуществления способностей, ставится вопрос об их регулярном соответствии повреждениям тех или иных конкретных участков мозга. В большинстве случаев афазии, апраксии, агнозии имеют место серьезные повреждения определенных областей мозга; так, двигательной афазии соответствует разрушение третьей левой фронтальной извилины, сенсорной афазии – разрушение левой височной доли, «душевной слепоте» (Seelenblindheit) – разрушение затылочной доли и т. д. «Падение перцептуальной активности» может локализоваться на участках поверхности мозга, соответствующих различным сенсорным областям.

(бб) Ставится вопрос о локализации переживаемых феноменов. Но если мы окинем взглядом все множество разнообразных форм аномального психического бытия, известных нам по данным феноменологии, и зададимся вопросом о том, где именно в мозгу находятся отдельные явления – например, бредовые идеи, ложные воспоминания, déjà vu и т. п., – мы не получим никакого ответа. Мы ничего не знаем о существовании у этих явлений какой бы то ни было специфической основы. В нашем распоряжении есть в лучшем случае кое-какие интересные наблюдения, касающиеся обманов восприятия[411]. Было показано, что последние находятся в строгой зависимости от заболеваний периферических органов чувств и болезней, затрагивающих затылочную долю. Мы ничего не знаем о существовании у обманов восприятия какой бы то ни было необходимой и специфической причины. Более того, немногие известные наблюдения указывают скорее на то, что обманы восприятия могут принципиально различаться как по своему происхождению, так и типологически. Таким образом, связь между обманами восприятия и определенными областями нервной системы – то есть связь, ведущая от периферического органа чувств к коре головного мозга, – не имеет отношения к какой бы то ни было локализации; она лишь указывает на общий принцип, согласно которому все, что относится к области чувственного восприятия, находится в связи с физиологическим аппаратом восприятия.

(вв) В отношении любых симптомов, которые могут быть ассоциированы с определенными участками мозга, всегда существует определенное сомнение: действительно ли они являются психическими в истинном смысле слова? Ведь все они, так или иначе, остаются расстройствами «инструментария» или сложными, указывающими на раздражение или дисфункцию моторно-сенсорными явлениями, входящими в состав переживаний в качестве их «сырья» и по своему происхождению отнюдь не принадлежащими именно сфере психического.

Другое дело – когда мы, отталкиваясь от имеющихся в нашем распоряжении фактических данных о тех или иных обширных областях мозга, пытаемся выяснить, какие именно психические расстройства наступают вследствие их повреждения. Мы можем наблюдать самые разнообразные психические изменения, вплоть до изменений личности; но их типологическое многообразие оказывается настолько велико, что мы испытываем трудности с обнаружением действительно надежных данных. Приведем несколько примеров.

«Первичными кортикальными зонами» называются те проекционные зоны, которые имеют определенную локализацию в коре головного мозга и посылают моторные импульсы различным частям тела; эти же зоны первыми принимают чувственные восприятия, так что всем остальным зонам достается роль «вторичных». Вторичные зоны у человека значительно обширнее, чем у животных, даже обезьян. Расстройства типа агнозии и апраксии (корковая слепота и глухота, афазия, апраксия) локализуются в этих вторичных зонах рядом с соответствующими первичными – притом что они менее отчетливы по сравнению с элементарными функциями. В коре головного мозга остается обширная «незанятая» область. Функцию вместилища высшей психической жизни часто приписывают именно ей, а также всей прочей массе головного мозга. По сравнению со стволом мозга собственно головной мозг составляет преобладающую массу. Возможность локализации в его пределах, а также в пределах ствола представляется заманчивой.

Лобная доля[412]. Из всех частей головного мозга именно лобная доля, не имеющая проекционных зон, чаще всего связывается с психикой. Возможно, развитию этого взгляда способствовало то обстоятельство, что лобная доля занимает переднее положение в структуре мозга.

Существуют описания ряда других психических расстройств, вызванных повреждением лобной доли. Если утрата импульсов приписывается повреждениям верхнелатеральной части лобной доли, то ее базальная (орбитальная) кора считается источником изменений характера – бессмысленно-эйфорического и раздражительного поведения, расторможенности инстинктов, асоциальных проявлений, утраты способности к критическому суждению и пониманию ситуаций при сохранном мышлении и неповрежденной памяти; кроме того, выявляется тенденция к злонамеренным действиям, к злорадству по поводу чужих несчастий, к постоянному цитированию шуток (впрочем, последнее встречается лишь у весьма небольшого процента больных).

Ствол мозга[414]. Повреждения мозжечка не приводят к психическим явлениям; что касается относительно небольшого (по массе) ствола, то с ним дело обстоит иначе. Благодаря наблюдениям последнего десятилетия удалось выявить ряд психических симптомов, связанных именно со стволом мозга; это в значительной степени повлияло на развитие воззрений о привязанности психической жизни к физиологии головного мозга. Вероятно, все богатство нашей психической жизни так или иначе связано с огромной по объему и сложности структурой головного мозга; ствол же, судя по всему, выполняет некоторые элементарные и необходимые функции, которые поддерживают психическую жизнь в целом. Хотя функции эти характеризуются высокой степенью изменчивости, они выказывают некоторые существенно важные устойчивые признаки, благодаря которым их удается безошибочно распознать. Основу общей картины могут составить специальные наблюдения над случаями летаргического энцефалита и болезни Паркинсона, а также некоторых опухолей, равно как и исследования общефизиологического характера.

Благодаря знаменитой гольцевской собаке с удаленным мозгом (весь головной мозг, до ствола, был удален хирургическим способом так, что само животное не погибло)[415] мы смогли убедиться в том, что с одним только стволом можно бодрствовать и спать, стоять и бегать, есть и пить, реагировать на свет и звуки трубы, испытывать ярость в ответ на соответствующий стимул.

Общая картина повреждений ствола мозга, начиная от corpus striatum и далее вниз, – это клиническая картина, не поддающаяся точной локализации; обычно ее, в самом общем плане, локализуют в стволе мозга как таковом. Симптомы, связанные с этими повреждениями, следующие:

Все эти расстройства, связанные с повреждениями ствола мозга, представляют собой ясную и впечатляющую картину, известную во множестве разновидностей. Утрата функций, поддающихся приблизительной локализации, указывает на существование в структуре соматопсихической жизни довольно-таки неясной связи, которая выходит за пределы неврологически осязаемых проявлений отдельных способностей субъекта и проникает вглубь сферы психического. Мы коснулись неразрешимой проблемы импульсов и их следствий. Сознание каким-то образом зависит от ствола мозга, который способен привести головной мозг в бессознательное состояние и регулирует сон и бодрствование.

Наконец, судя по всему, со стволом головного мозга связано множество витальных чувств, которые предположительно являются промежуточным звеном между чисто вегетативно-физиологическими событиями и психическими феноменами. Ныне мы используем в связи с ними термины общего характера: «витальная личность» («vitale Person»), «глубинная личность» («Tiefenperson»). «Болезненные изменения мозговой ткани, локализованные вокруг третьего и четвертого желудочков, часто сопровождаются особого рода влечениями и желаниями»[416]. Здесь можно вспомнить также о соматическом сопровождении аффектов, гипнотическом воздействии на события соматической жизни. В составе аффектов витальные чувства кажутся чем-то элементарным и соматическим и в то же время психическим и связанным с импульсами.

Паралич функции мозга в целом. Кречмер[417] описывает синдром, который он считает проявлением дисфункции коры головного мозга в целом (притом что ствол мозга функционирует как обычно); это состояние сходно с тем, что имеет место у собаки Гольца с удаленным мозгом. Данный синдром наблюдается при панэнцефалите, огнестрельных ранениях мозга, lues cerebri, во время преходящих фаз тяжелого атеросклероза.

(гг) Клиническая локализация: общие положения. Проблема локализации однозначно толкуемых клинических данных необычайно сложна. Если границы повреждения мозга просматриваются достаточно отчетливо, они должны были бы связываться со столь же отчетливо определенными психическими дисфункциями и изменениями. Но, во-первых, сопоставимые, идентичные случаи редки (отдельный случай сам по себе ничего не доказывает и может носить случайный характер). Во-вторых, локализованные повреждения (в особенности опухоли) оказывают давление на относительно удаленные участки мозга и тем самым влияют на их функционирование; длительное давление приводит к дисфункции, но не оставляет следов в виде гистологических изменений. В-третьих, болезненный процесс обычно воздействует на обширные области мозга и порождает множество одновременных локализаций. Неудивительно, что ряд наблюдений привел к хорошим результатам в аспекте чистой неврологии; с другой стороны, на уровне анализа психических феноменов удалось убедительно доказать разве что факт существования тесной связи между мозгом и душой. Что касается попыток установить определенную систему закономерностей, то все они окончились неудачей; в лучшем случае формулировались настолько неопределенные правила, что по мере прогресса клинических наблюдений приходилось отказываться даже от тех из них, которые поначалу казались вполне убедительными. Несомненно, психические феномены не случайны. Но стоит исследователю «нащупать» определенную закономерность, как она тут же ускользает от него и теряется среди множества запутанных связей.

Всякий раз, когда речь заходит о проблеме локализации психических явлений, функцию образцов, вокруг которых строятся все рассуждения, выполняют случаи нарушений типа афазии, апраксии и агнозии. Чтобы понять теоретическое значение локализации, мы должны знать следующее: (1.) В отдельных случаях симптомы обнаруживаются в отсутствие каких бы то ни было повреждений в соответствующих областях мозга; повреждения обычно локализуются по соседству с этими областями. (2.) Степень выраженности симптомов не выказывает закономерной связи с величиной площади, затронутой физическим повреждением. Для лучшего понимания этой нерегулярности мы различаем резидуальные симптомы (Residuärsymptome), которые являются следствием локального разрушения, в принципе постоянны, связаны с определенным очагом и остаются по окончании острого периода, и временные (сиюминутные) симптомы (temporäre Symptome), которые рано или поздно исчезают. Временные симптомы мы пытаемся объяснить как следствие длительного воздействия, как результат шока, а их исчезновение – как результат исчезновения самих этих воздействий или компенсаторного возникновения других функций или участков. Дифференциация симптомов основывается на эмпирически полученных данных, которые свидетельствуют о том, что при условии устранения болезненного процесса как такового поврежденная мозговая ткань выказывает значительную способность к регенерации. Что касается достоверно известных к настоящему времени локализованных резидуальных симптомов, то все они представляют собой расстройства примитивных неврологических функций (паралич, атаксия, сенсорные дефекты). При расстройствах типа афазии, апраксии и т. п. всегда чрезвычайно сложно отличить то, что носит всего лишь временный характер и обусловлено воздействием очага на мозг в целом (или, во всяком случае, на его обширные области), от того, что устойчиво и прочно локализовано. В любом случае мы не можем говорить о локализации таких сложных, относящихся отчасти к сфере психического функций, как язык, поведение, речь. Но мы имеем основания для того, чтобы предполагать связь между некоторыми отдаленными (не самыми очевидными) специфическими условиями этих психических функций и определенными участками коры головного мозга. Так или иначе, до сих пор никому не удавалось локализовать психические функции или выявить хотя бы один случай, который мог бы убедительно обосновать теорию локализации. Сложившаяся ситуация выглядит следующим образом: с одной стороны, наблюдаются очаговые физические повреждения мозга, с другой – нарушения речи, поведения и других функций, наступающие обычно вследствие этих очаговых повреждений. Анатомические разрушения доступны микроскопическому исследованию и тщательному анализу. Что касается функциональных нарушений, то интересные результаты могут быть получены благодаря тестированию нарушенных способностей, анализу отклоняющихся реакций (включая ассоциативные механизмы, персеверацию и т. п.) и дифференциации нетронутых и поврежденных способностей. Но между обоими этими типами анализа не удается установить никакой связи; и никакой анализ не позволяет выявить хотя бы единственную элементарную функцию, которая могла бы быть локализована как таковая. В принципе нет ничего невозможного в том, что когда-нибудь будут найдены элементарные психические функции, которые затем можно будет связать с определенными участками мозга или физиологическими механизмами; но говорить об этом пока рано.

В существующей литературе любые тезисы о локализации психических функций вынужденно гипотетичны. Предположительно конструируются системы кортикальных областей, которые делятся на своего рода «географические» регионы, ответственные за смешливость, раздражительность, характерологические изменения, депрессивные или эйфорические расстройства и т. п.

В данной связи следует отметить, что топографический диагноз на основе типичных, в том числе и психических, симптомов в рамках клинической картины – это не то же самое, что знание законов топографической локализации таких компонентов сферы психического, как отдельные типы переживаний, способности, черты характера и т. п. Важность психической картины при постановке клинического топографического диагноза не вызывает сомнений, но сама топографическая локализация не носит закономерного и предсказуемого характера; основа психического феномена так и остается неизвестной.

2. Структура мозга. Любые представления о локализации элементов сферы психического разрабатываются на фоне наших знаний о макро- и микроскопической структуре мозга. Морфологически мозг – это не просто единообразная железистая масса. Можно сказать, что мозг раскрывается нам как множество разнообразных форм, путей и систем, обладающих тончайшей, на грани невидимого, микроструктурой. Исследователи, желающие представить общую картину на основании срезов или окрашенных препаратов, сталкиваются с поистине огромными техническими трудностями[418]. То, что некогда казалось гомогенным, в дальнейшем обнаружило исключительное многообразие своей внутренней структуры. Так, Бродман (Brodmann) разделил кору головного мозга на 60 цитоархитектонических зон согласно размеру, числу, форме и взаимному расположению нервных клеток, тогда как Фогт (Vogt) выделил 200 миелоархитектонических зон согласно различиям в распределении волокнистых путей в коре. Дифференциация клеточных форм и клеточных структур представляется едва ли не безграничной[419]. Прогрессу анатомической дифференциации способствовали опыты на животных. Так, выяснилось, что разрезание волокон и изоляция отдельных участков мозга приводят к дегенерации волокон и клеток на этих участках; отсюда мы можем узнать, какие участки мозга составляют единство, а какие – взаимно независимы. Экспериментальным путем Ниссль выявил в коре слои, живущие собственной жизнью даже после отъединения всех проекционных волокон, – притом что остальные слои в той же зоне мозга дегенерируют[420].

Исследованию структуры мозга неизменно сопутствует ощущение некоторой неудовлетворенности: мы узнаем нечто такое, чего не в состоянии понять. Мы видим некие конфигурации, но почти никогда не знаем, каковы их функции. В наших умах запечатлеваются бесчисленные формы, пути, скопления серого и белого вещества, мы узнаем многочисленные и разнообразные названия – и тем не менее чувствуем себя полными невеждами, пытаясь понять или представить себе вещи, которые выходят за рамки нашей способности к пониманию. Мы вынуждены смириться с тем, что учение о функциональной морфологии мозга находится все еще в зачаточном состоянии и совершенно не соответствует темным, ультрамикроскопическим химико-биологическим процессам жизни. Наконец, мы не должны забывать, что внешне неисчерпаемое множество форм, конфигураций и систем, входящих в структуру мозга, явлено нам только в виде трупа мозга – грубых, мертвых, разрушенных остатков некогда живой материи.

Все опыты подобного рода наполняют нас благоговением перед тайнами пространственных основ психической жизни. Одна из фундаментальных предпосылок нашего биологического мышления состоит в том, что мы рассматриваем структуру мозга как настоящее морфологическое чудо. Мозг – это единственный в своем роде, ни с чем не сравнимый орган. Исключительность его формы и организации, отраженная в его цитоархитектонике, заставляет нас вновь и вновь задумываться об аналогиях с психической жизнью; но при этом в нашем распоряжении нет осязаемых взаимных соответствий – в частности, структурных. Реалии психической жизни по-прежнему несоизмеримы с пространственными, видимыми категориями – даже несмотря на то, что пространственные характеристики структуры мозга должны находиться в тесном сопряжении с психикой.

Здесь проходит граница, за которой пространственное явление для нас кончается. Множество разнообразных по конфигурации слоев коры, нейроны, нервные окончания – все это суть некие пространственные крайности, «замещающие» для нас душу, к постижению которой мы стремимся, но которой на этом пути нам не дано постичь никогда. Эта картина равноценна картине космических туманностей. И в том и в другом случае мы видим в пространстве нечто абсолютное и последнее, свидетельствующее и указующее, само по себе непроницаемое и в то же время ведущее куда-то вовне и выше себя.

3. Патологическая анатомия мозга. Обычные анатомические данные относятся к опухолям и размягчению, кровотечениям, утолщению мембран, атрофии и т. п. Проще всего добываются данные о размере мозга.

Значительно более многочисленны и разнообразны микроскопические данные, случаи воспаления, дегенерации тканей, новообразований, атрофии и всякого рода морфологических изменений[424]. Один из самых значительных результатов – открытие надежного способа определения прогрессивного паралича на основании микроскопической картины коры. На основании гистопатологических данных было дано клиническое определение нозологической единицы (Ниссль и Альцгеймер). Но это открытие относится всецело к сфере соматического. Не удалось обнаружить ничего такого, что указывало бы на локализацию психических функций или на существование параллелизма между соматическим и психическим процессами; более того, не удалось прийти даже к отчетливой и окончательной формулировке соответствующих вопросов. То обстоятельство, что гистологические изменения имеют место и при других психозах, само по себе указывает на их связь с мозгом; подобного рода данные, однако, также не всегда допускают однозначные толкования.

В настоящее время не приходится говорить о взаимном соответствии между психологически отчетливо анализируемыми функциями и анатомически тонко разграниченными зонами; и все же существование связи между болезнями мозга и психозами не вызывает сомнений. Этот факт уже давно воспринимается как твердо установленная истина; именно поэтому психопатологи так заинтересованно следят за всеми деталями новейших исследований по головному мозгу. С одной стороны, гистология учит нас не поддаваться соблазнам «мозговой мифологии», в свое время пользовавшейся такой популярностью среди психопатологов; с другой же стороны, она внушает надежду, что с ее помощью удастся успешнее определять соматический аспект болезни. Познание всей сложности и всего многообразия гистологической картины имело бы серьезную образовательную ценность для любого психопатолога, склонного к обобщающим размышлениям о своем предмете[425].

В данной области науки постепенно вырос целый мир картин и конфигураций, которыми мы обычно пренебрегаем, поскольку не видим способов их прямого практического использования; но именно здесь вопрос о локализации должен в конечном счете найти свое разъяснение, дальнейшее развитие и окончательное разрешение.

Фактические данные, указывающие на локализацию компонентов психической жизни, неудовлетворительны. Вера в то, что наконец-то удалось установить локализацию, рассеивается всякий раз, когда мы пытаемся дать этой локализации окончательное и недвусмысленное определение. Во-первых, в отличие от опытов по неврологической локализации все опыты по локализации компонентов психической жизни носили доныне лишь весьма приблизительный характер; анатомические данные, равно как и попытки фиксации психических явлений, все еще неточны и расплывчаты. Во-вторых, обнаружение любых надежных, несомненных фактов активизирует параллельное развитие психологических и гистологических исследований, в результате чего вся концепция локализации рушится. Таким образом, теории локализации компонентов психической жизни недостает подкрепления в виде упорядоченного набора точных фактических данных. Но вопрос о взаимоотношении двух анализируемых по отдельности групп фактов требует своего решения. Задача обнаружения связей между психологическими наблюдениями и данными по анатомии мозга остается актуальной; образцом может служить неврология, в рамках которой, основываясь на принципе локализации, удалось установить связь между анатомией и функцией. Локализацию неврологических и физиологических функций (на примере коленного рефлекса, дыхательного центра, двигательных зон коры и т. п.) удалось осуществить с выдающимся успехом, а локализация неврологических болезней является одной из наиболее разработанных областей медицины. Но стоит нам обратиться к психике, как картина расплывается на наших глазах. Все руководства по физиологии и неврологии в соответствующих местах прибегают к внезапным «поворотам сюжета» или умолчанию. Следовательно, говоря о проблеме психической локализации, важно не столько указать на достижения, сколько понять, какова ситуация, сложившаяся в данной сфере исследований.

Выразимся афористически: в психологии мы не знаем, что и где следует локализовать. Есть три основных вопроса:

1. Где мы локализуем? Во-первых, на определенных участках субстанции мозга, в макроскопически очерченных областях мозга и зонах коры, и в микроскопически видимых слоях коры и группах клеток. Эта анатомическая теория локализации нацелена на обнаружение «центров», ответственных за определенные функции. Но обо всех этих «центрах» известно только то, что их повреждение приводит к нарушению функции; что же касается центров, ответственных за психические функции в позитивном аспекте, то о них мы ничего не знаем. Возможно, известные нам центры несут ответственность за какие-то не поддающиеся определению условия для выполнения функций, но не за сами функции как таковые. Все они были выявлены в качестве «центров нарушения», а не «центров реализации». По всей видимости, это четко очерченные участки, разрушение которых приводит к расстройствам, поскольку непосредственной замены им не существует. Соответственно, о локализации можно говорить только тогда, когда сразу вслед за относительно ограниченными гистологическими изменениями возникают характерные расстройства – притом что в других областях, даже несмотря на потерю больших масс мозгового вещества, функциональные нарушения не выявляются. Возможно, реальное осуществление функции само по себе основывается на бесконечном количестве взаимосвязей между различными участками; и вовсе не обязательно, чтобы самый главный компонент этой сложной системы был локализован именно в ее «центре». Взаимодействие анатомических частей и физиологических функций составляет целостность, в рамках которой, в случае появления отдельных повреждений, возможна взаимная замена и компенсация составляющих; внутри этой целостности отдельные составляющие стимулируют друг друга, катализируют и ингибируют друг друга, образуя бесконечно сложную структуру, которая пока известна нам лишь частично, на уровне одних только неврологических связей. Во всем, что касается связей из области психики, эта структура остается простой метафорой.

Во-вторых, мы локализуем компоненты сферы психического в системах, которые морфологически охватывают всю нервную систему и содержат собственные внутренние связи. Вопрос здесь не сводится к простой анатомической локализации, а заключается в следующем: какой из этих систем, рассматриваемой как сложное единство, принадлежит функция, рассматриваемая как элемент этого единства (и, соответственно, расстройство этой функции)? Все системы того рода, о котором здесь идет речь, изучены только с точки зрения неврологических функций; соответственно, рассмотрение их как основы психических явлений опять неизбежно сводится к простой аналогии. Такая аналогия может оказаться приемлемой или даже подходящей для более конкретной разработки; но она все равно не позволяет представить анатомическую систему в качестве основы событий психической жизни.

В-третьих, мы можем локализовать элементы сферы психического в тех местах, на которые указывают результаты фармакологических экспериментов и которые отчасти могут быть продемонстрированы морфологически. Это, так сказать, химическая локализация, которая выявляется фармакологическими средствами в дифференцированной структуре нервной системы. В итоге возможны сколь угодно красноречивые сопоставления с воздействием токсичных веществ на психику; но это отнюдь не равноценно ответу на вопрос о локализации психических феноменов.

2. Какие именно единицы мы локализуем? Если мы воспринимаем или мыслим нечто как единство реализации способности, переживания, «Я»-сознания, это само по себе может указывать на что угодно, но только не на доступную локализации функциональную целостность. То, что локализуется, всегда проявляет себя в качестве инструмента души, но не в качестве самой души. Нам в принципе не дано знать, что могло бы быть, если бы личность, ее природа, черты ее характера или переживаемые ею реалии психической жизни имели определенную локализацию в организме и, соответственно, испытывали расстройства под воздействием локальных физических повреждений.

С другой стороны, исследования в области локализации призваны решить задачу, по-своему глубоко осмысленную. Эта задача состоит в обнаружении «элементов» или единиц отдельных функций, которые иначе никогда не были бы открыты, а также факторов, указывающих на наличие определенных функций и выявляемых только благодаря расстройствам. Видимо, таков случай «импульса», локализованного в стволе мозга и (в другом смысле) в лобной доле, равно как и случай психических функций, выявленных при анализе речи, чувственного восприятия, поведения. Но «схваченная» таким образом элементарная жизненная функция – «фундаментальная функция» – должна сама по себе быть внесознательной и проявляться только в переживании «импульса», в речевой деятельности и поведении.

Перед нашими глазами все время находится иерархия функций или иерархия инструментов души. Исследуя эти иерархии, мы приближаемся к самой душе, но обнаруживаем лишь то, что служит ее потребностям или обусловливает ее функционирование, но не ее самое.

3. Какова природа связи между функцией и центром (очагом)? Представление, будто центр – это вместилище функции как таковой, давно устарело. Центр – это предпосылка функции, но отнюдь не ее субстанция. Наличие «связи» между функцией и «очагом» означает, что функция не может осуществляться без участия последнего; но это вовсе не значит, что функция существует именно благодаря своему «очагу». Чтобы более точно представить эту предпосылку, мы можем призвать на помощь ряд теоретических идей. Например: в любом целостном событии центр – это всего лишь некая незаменимая связь. В таком центре происходит переключение, которое нигде в другом месте произойти не может. При повреждении, делающем переключение невозможным, расстраивается какое-то совместное действие. Повреждение центра означает исчезновение некоего препятствия: то, что прежде ингибировалось и регулировалось из этого центра, начинает развиваться совершенно бесконтрольно. Впрочем, обычно мы по-настоящему не представляем себе, как выглядит связь между психическим расстройством и центром: что именно расстраивается, как именно воздействует расстройство. Любая теория – это лишь гипотеза, способ как-то выразить соответствующую идею, метафора. В действительности все, что мы до сих пор смогли узнать об этих связях, носит достаточно грубый, сырой характер: с одной стороны, мы имеем данные о мозге с его неясно очерченными внутренними границами, с другой – сложные психические расстройства. Все связи остаются неопределенными и приблизительными; удается показать только сопряжение комплексных способностей и обширных областей мозга (таких как отдельные зоны коры мозга, ствол мозга). Нам не дано, оставаясь на почве психологического понимания, проникнуть в тайну взаимодействия локализуемых функций. Любой элемент психической жизни – это обязательно целостное событие, которое отнюдь не состоит из частичных функций; напротив, функции – это используемые им инструменты, и при их повреждении событие, как целое, становится невозможным.

Итак, никому еще не удавалось расчленить психическую жизнь на отдельные, поддающиеся локализации функции. В психологии даже самые простые феномены настолько «сложны» (или, точнее, гетерогенны) с точки зрения неврологии, что для их реализации необходимо участие всего мозга. Все разнообразные центры, которые удалось выявить, представляют собой разве что отдаленные предпосылки, обусловливающие потенциальную возможность соответствующих психических явлений; всегда сохраняется известная неясность относительно того, какие именно обязательные или частичные функции связаны с этими центрами.

Обобщим результаты.

1. Факты, относящиеся к анатомической структуре мозга, будучи чрезвычайно интересны сами по себе, все еще не влияют на психопатологию. Они лишь показывают, насколько велика степень сложности тех соматических основ психической жизни, которые должны пониматься нами как ее отдаленные, опосредованные основы.

2. Никакие доступные локализации элементарные психические функции нам не известны.

3. Фактические данные о локализации сложных болезненных явлений (таких как афазия и др.) не выказывают никакой регулярности. Они пригодны в лучшем случае для диагностики; их не удается анализировать так, чтобы психологический анализ дефектов в осуществлении способностей мог связываться с относительно тонким анатомическим анализом повреждений мозговой ткани.

Чтобы пояснить сказанное, сформулируем несколько теоретических положений. Представление о том, что различные психические расстройства могут обусловливаться различиями в локализации одного и того же болезненного процесса, имеет чисто умозрительную природу и не подкреплено фактами. Приписав различия между болезненными процессами одной только психической предрасположенности субъектов, мы утверждали бы нечто столь же недоказуемое и, возможно, столь же справедливое. Психиатрия, которая исходит из фундаментального представления о локализации психических функций, ничего не может поделать с тем обстоятельством, что элементы, обнаруженные благодаря психологическому анализу, не выказывают абсолютно никаких связей с анатомическими данными, выявленными при исследовании мозга; судя по всему, такие связи едва ли когда-либо будут открыты. С одной стороны, один и тот же болезненный процесс может локализоваться в нервной системе по-разному; с другой стороны, психические расстройства при одном и том же органическом мозговом заболевании могут существенно отличаться друг от друга. Эти два ряда данных не обнаруживают между собой никакого параллелизма, а тем более содержательной связи.

Каждый раз, обращаясь к рассмотрению связи между данными, относящимися к мозгу, и психическими расстройствами, мы должны помнить, что данные по мозгу вовсе не обязательно должны сопрягаться с психическими расстройствами; существуют случайные, совпадающие явления, которые, однако, имеют совершенно иное происхождение (таковы, например, гистологические изменения, наступающие при предсмертной агонии). Далее, мы должны иметь в виду, что мозговые изменения в принципе могут быть и следствием первичных психических явлений – хотя, вообще говоря, эмпирических доказательств этого пока не существует. Предположение, будто мозговое явление во всех случаях есть причина, а психическое явление – следствие (но не наоборот), так же недоказуемо, как и более давняя гипотеза, согласно которой любая душевная болезнь имеет свой источник в психической жизни. Психопатолог должен быть открыт для признания обеих альтернативных возможностей.

Утверждение, будто все душевные болезни суть болезни мозга, а все психические явления – не более чем симптомы, должно оцениваться как догма. Поиск мозговых процессов плодотворен только при условии, что на них можно указать методами анатомии и гистологии. Разного рода надуманные локализации – скажем, локализация представлений и воспоминаний в клетках, локализация мыслительных ассоциаций в нервных волокнах и т. п. – это пустое, бесплодное занятие; и еще более бесплодной игрой следует считать любую попытку гипотетического представления всей души в виде какой-то системы локализаций в мозгу. Подобного рода образ мыслей равносилен абсолютизации происходящих в мозгу событий, возведению их в ранг истинной субстанции человека, отождествлению «человеческого» с «мозговым». С точки зрения психологии мозговые заболевания – это лишь одна из многих причин, ведущих к психическим расстройствам. Представление, согласно которому все психическое хотя бы отчасти обусловливается мозгом, само по себе верно, но носит слишком общий характер и поэтому не имеет практического значения. Каждый психолог, хоть немного разбирающийся в психопатологии, согласится со словами Мебиуса: «Гистолог в клинике не должен играть главную роль, ибо анатомическая классификация болезней действует оглупляюще».

Издревле люди дивились тому, насколько велико – вплоть до почти полной идентичности – бывает сходство между ребенком и одним из его родителей в том, что касается поведения, мимики, жестикуляции, черт характера, а иногда и тончайших нюансов человеческой природы. Поистине жуткое – иногда на уровне самых незначительных признаков – сходство с родителями обнаруживается подчас даже у новорожденных. Кроме того, в некоторых семьях приходится наблюдать более или менее регулярную повторяемость или повышенную частоту душевных болезней.

С другой стороны, очевидно, что родители, дети, братья и сестры могут очень значительно отличаться друг от друга. Родители не узнают себя в детях и удивляются, в кого те пошли. Характерные черты дедов повторяются во внуках. В потомках внезапно обнаруживаются, казалось бы, давно утраченные черты прежних поколений: в подобных случаях мы вспоминаем о таком феномене, как атавизм. У душевнобольных рождаются здоровые дети, а у здоровых людей появляется неполноценное потомство.

Итак, даже первоначальный опыт в этой области приносит с собой немало удивительного. Мы видим, насколько неожиданны и непредсказуемы факты. Ясно, что между процессом наследования признаков и развитием личностной конституции должны существовать весьма сложные взаимосвязи. Наследственность как таковая – в том числе и в сфере психического – представляет собой неоспоримый факт. То впечатляющее в своем роде обстоятельство, что наблюдения за множеством разнообразных случаев то и дело приводят к сходным выводам, подстегивает исследовательскую активность, даже несмотря на почти непреодолимые трудности. Существование наследственности не вызывает сомнений; наша задача – попытаться найти ответы на разного рода «что?» и «как?».

Значение фактов, замеченных благодаря случайным наблюдениям, может быть прояснено только на основании научного анализа. Существует два метода верификации данных по наследственности: генеалогия и статистика. Генеалогия предоставляет конкретную картину наследственности в семьях и родственных друг другу группах (кланах); статистика абстрактно, с помощью чисел, демонстрирует меру распространенности наследуемых признаков в большом числе случаев[428].

Генеалогические древа получаются на основании углубленного исследования подходящих семей (родительских пар со всеми потомками нескольких поколений), а также на основании ретроспективных таблиц наследования (от данного индивида к его предкам); это позволяет обозреть наследственные связи для отдельных случаев[429]. Иногда исследование распространяется на целые деревни, а генеалогические древа растягиваются на несколько веков (понятно, что на душевные болезни при этом не обращается особого внимания)[430]. Задача всякий раз состоит в получении конкретной исторической картины для отдельных семей и родственных групп. Такие исследования приносят определенную пользу, поскольку предоставляют целостную картину, обогащенную множеством поучительных деталей. Их недостаток заключается в том, что данные по отдельным случаям могут быть совершенно непригодны для более общих целей. Некоторые генеалогические древа с повышенной частотой душевных болезней могут казаться весьма выразительными. Они дают верную историческую картину, но ничего не сообщают ни о характере наследственной связи, ни о вероятности наследования болезни для большинства остальных случаев.

Генеалогия по-своему привлекательна, ибо обладает безусловной наглядностью. Она позволяет воочию увидеть трагедию семей, родственных групп и целых деревень, разворачивающуюся на протяжении многих поколений; она позволяет также проследить за процессом аккумуляции дарований – как в клане Бахов, несколько веков подряд дававшем миру выдающихся музыкантов, или в математически одаренной семье Бернулли, или в художественно одаренных семьях Тицианов, Гольбейнов, Кранахов, Тишбейнов и других.

Мы берем по возможности большое количество семей, подсчитываем число больных и здоровых членов этих семей, определяем душевные болезни или иные отчетливо устанавливаемые психические явления и сопоставляем полученные цифры с разных точек зрения. Наша цель – обнаружить общие правила или хотя бы какие-либо средние величины. Позитивный момент здесь заключается в возможности ознакомиться с ходом вещей в целом, тогда как недостаток – в том, что всякая конкретность теряется в тумане чисел.

Основная проблема статистики – определение того, что должно быть подсчитано (школьные свидетельства, результаты опросов, данные официальных и прочих документов, преступления, самоубийства, психозы, характерологические признаки и т. п.). Далее, существует проблема надежности полученного материала: мы должны быть уверены, что имеем дело с чем-то таким, что при повторных наблюдениях может быть правильно идентифицировано нейтральным наблюдателем (иначе говоря – с чем-то таким, что в принципе доступно объективным подсчетам). Нас интересует также, каким путем были получены те или иные числа, с чем их следует сравнивать и т. д. На первый взгляд статистический метод кажется чем-то простым и не вызывающим возражений; в реальной же практике он может завести нас в лабиринт трудностей и разочарований. Для эффективной работы со статистическими данными необходимы высокая специальная квалификация и развитое критическое чутье.

Приведем пример. Массовая статистика по наследственности обычно добывается очень большими усилиями. Считалось, что понимание фундаментальных истин в этой области придет само собой. Поэтому массовая статистика Коллера и Дима[431] в течение долгого времени сохраняла свое просветительское, но одновременно и ограничивающее воздействие.

Дим исследовал наследственную отягощенность здоровых и больных людей. При этом отягощенность как таковую он определял, с одной стороны, в пределах относительно грубо очерченных групп психически больных и, с другой стороны, в пределах различных родственных групп (отягощенность родителей, непрямая и атавистическая отягощенность, коллатеральная отягощенность). В результате была получена следующая таблица:

Приблизительное сопоставление некоторых важнейших цифр сравнительной статистики Дима по наследственной отягощенности у психически здоровых (1193 случая) и психически больных (1850–3515 случаев), выраженное в процентах к общему числу испытуемых (Diem, loc. cit., S. 362 ff.).

Из таблицы следует, что общие показатели отягощенности у здоровых и больных испытуемых довольно близки (66,9 % против 70 %) (этот результат можно истолковать так: статистика по наследственности имеет ценность только при условии, что она ведется по отдельным группам). Но по таким показателям, как отягощенность по прямой линии и коллатеральная отягощенность, цифры для больных оказываются существенно выше, чем для здоровых. У больных отягощенность душевными заболеваниями в узком смысле и характерологическими аномалиями существенно выше, чем у здоровых. Аналогичное различие имеет место и для непрямой отягощенности. Что касается апоплексии и старческого слабоумия, то, как это ни удивительно, более высокие показатели отягощенности выявляются в группе здоровых. В связи с нервными болезнями и пьянством различия весьма незначительны. Таким образом, когда о человеке говорят, что у него отягощенная наследственность, это по существу ничего не значит, ибо степень риска для больных и здоровых одинакова. С другой стороны, отягощенность по прямой линии и отягощенность душевной болезнью принадлежат к разряду относительно отчетливо выраженных личностных предрасположенностей.

Дим подчеркивает, что после его исследований отягощенная наследственность больше не должна, подобно дамоклову мечу, висеть над головой всякого, чьи родственники выказывали или выказывают признаки психической аномалии. «Душевная болезнь может быть унаследована, но так происходит не всегда и вовсе не должно непременно произойти. Приобретение патологии по наследству – это отнюдь не вечный и неизбежный рок, постоянно требующий для себя жертв из обреченной семьи… Вполне возможно, что все войдет в норму; и доказательству этого как раз и служат мои цифры».

Рюдин (Rüdin) выдвинул в связи с этой работой следующие возражения: отягощающие элементы не были дифференцированы по нозологическим показателям (исследовались только душевные болезни как таковые); не был произведен учет соотношения здоровых и больных в рамках отдельных семей. Далее, подобного рода массовые подсчеты не могут приблизить нас к решению проблемы передачи душевных болезней по наследству, ибо в них никак не учитывается «модус» наследования (в том смысле, в каком это понимается современной биологической генетикой). Действительно, возможности этого пути исчерпаны. Мы получили приблизительную картину целого, из которой следуют упомянутые выше почти самоочевидные общие положения и, кроме того, отрицательная критическая установка, побуждающая нас не питать надежд на получение сколько-нибудь определенных данных о наследственности.

Наблюдения показывают, что отнюдь не всегда в рамках одной семьи из поколения в поколение передается одна и та же душевная болезнь; просто в одних семьях душевные болезни вообще встречаются чаще, нежели в других. Некоторые исследователи в связи с этим предполагают, что какой-то единообразный наследственный элемент проявляется полиморфно, то есть речь должна идти не столько о наследственной предрасположенности к определенным душевным болезням, сколько о предрасположенности к душевным болезням вообще. Этим туманным представлениям об общей предрасположенности к любым душевным болезням – представлениям, придерживаясь которых можно выстроить сколь угодно полиморфную картину трансформирующихся генетических рядов, – противостоят исследования, утверждающие единообразие наследования по меньшей мере обширных групп болезней, в рамках которых допустимы трансформации.

Итоги всех этих статистических исследований производят странное впечатление. Судя по всему, от данного метода вообще не приходится ждать решающих результатов. Отчасти это обусловлено трудностями, связанными со сбором материала. Между авторами сплошь и рядом обнаруживаются расхождения по поводу того, как диагностировать шизофрению и маниакально-депрессивный психоз. Для того чтобы высказать хоть что-то существенное на тему о наследственности, необходимо иметь в своем распоряжении материал, охватывающий несколько поколений; а в прежние времена врачи описывали и диагностировали болезни не так, как это делается ныне. Осуществляя подсчеты, нужно быть уверенным, что признаки, на которых они основываются, во всех случаях одинаковы; если же такая основа отсутствует, все полученные числа кажутся сомнительными. Чтобы получить по-настоящему убедительные данные о душевных болезнях, нужно знать целостные биографические описания и собственными глазами наблюдать исследуемые случаи (Курциус и Зибек [Curtius und Siebeck] говорят об «абсолютной бесполезности» выводов, основанных на опросах родственников; помимо результатов посмертного вскрытия нужно знать истории болезней, сообщения учителей, документацию, относящуюся к процессу обучения, военной службе, несчастным случаям, документы социальных и юридических служб и т. п.). Кроме того, следует иметь дело только с такими явлениями, которые безошибочно отождествляются и обозначаются многими наблюдателями. Поскольку достичь таких идеальных условий в принципе невозможно, исследователям приходится довольствоваться сложившейся убогой ситуацией. Под воздействием всеобщего интереса к проблемам наследственности за последние десятилетия удалось добиться существенного прогресса в смысле полноты описания болезней: но в силу самой природы эмпирического материала любые исследования по наследственности человека все еще жестко ограничены определенными рамками.

Наследственное вещество человека проявляется не только в нем самом и в его родителях, но и во всей его семье, братьях и сестрах, родственниках. Согласно старинной поговорке, прежде чем жениться на лучшей девушке в семье, следует разобраться в том, что же представляет собой семья в целом. Это суждение основывается на опыте, из которого следует, что никакие положительные качества индивида не гарантируют от проявления в потомстве нежелательных качеств, присущих его родственникам.

Исследователи часто задавались вопросом о том, что именно дает начало врожденной предрасположенности в тех случаях, когда последняя не идентична предрасположенности родителя и в особенности когда обусловленные ею отклонения неблагоприятны для жизни. В качестве ответа на этот вопрос выдвигалось соображение о близкородственном скрещивании («инцухте», Inzucht) или же соображение прямо противоположного характера – о примеси постороннего наследственного материала («бастардизации»). В конечном счете возникла мысль о роковом вырождении (дегенерации), развивающемся из поколения в поколение.

1. Вредоносные воздействия инцухта и бастардизации. Согласно многочисленным наблюдениям, душевные болезни чаще появлялись у лиц, чьи родители находились в родственных отношениях; казалось, что данное обстоятельство может служить доказательством вредоносности инцухта как такового. В противовес этому соображению выдвигались некоторые знаменитые исторические примеры – скажем, браки между братьями и сестрами из династии Птолемеев, не имевшие никаких неблагоприятных последствий. В дальнейшем удалось показать следующее:

Как выглядит ситуация при гетерогенном смешении наследственного материала – бастардизации? Если при скрещивании родственных линий с высококачественным материалом наблюдался рост благоприятных признаков, то примеси чуждого материала, судя по многочисленным наблюдениям, приводили к упадку; соответственно, отрицательное отношение к инцухту сменилось уверенностью в неблагоприятных последствиях гетерогенного смешения наследственного материала. Результаты исследований свидетельствуют о следующем:

С биологической точки зрения существенно прежде всего то, что половое размножение – это своего рода «трюк» природы, предназначенный для обеспечения многообразия. Благодаря ему гетерогенные признаки объединяются; в итоге же возникает не просто сочетание уже существующего, а нечто новое. Бастардизация – это техника, с помощью которой природа творит новое. Мы никогда не узнаем всего ее разнообразия, всего поистине бесконечного множества ее возможностей.

Смешение разнородного наследственного материала, подобно инцухту, способно приводить как к положительным, так и к отрицательным результатам. Так же как и инцухт, смешение само по себе не является слепым фактором судьбы – причем как в разрушительном, так и в созидательном смысле. Вообще говоря, в обеих этих противоположностях таится нечто не поддающееся никакой калькуляции. Все зависит от точки отсчета в определенном наследственном материале, а также от конкретных и непредсказуемых возможностей.

Вместо того чтобы давать инцухту или бастардизации отрицательные оценки, следовало бы задаться вопросом об условиях, в которых та или иная из этих двух противоположностей способна привести к желательным или нежелательным последствиям. Ответ на этот вопрос нужно искать не в категориях общего характера, а в тщательных исследованиях, которые стали возможны благодаря последним достижениям генетики.

2. Дегенерация (вырождение). Уже давно было замечено, что наследственность душевнобольных часто характеризуется отягощенностью; это обстоятельство послужило Морелю, Маньяну, Легран де Соллю для построения их теорий вырождения[443]. Эти авторы утверждали, что, помимо душевных заболеваний, в связи с которыми действует некий дополнительный наследственный фактор (среди таких заболеваний выделяются алкоголизм, эпилепсия и т. п.), существует группа психических болезней чисто наследственных, обусловленных вырождением. В пределах этой группы – которую составляет большинство душевных болезней – наследуется не какая-то определенная форма расстройства, а лишь общая предрасположенность. Наследственность носит не единообразно-постоянный, а «трансформируемый» характер. Этим объясняется «полиморфизм» картин болезни в пределах одной и той же семьи. Согласно этой французской теории, речь должна идти не о наследовании болезней, а о вырождении. С каждым новым поколением степень тяжести заболеваний возрастает, что в конечном счете приводит к полному угасанию целых семей. Морель выдвинул знаменитую формулу о четырех поколениях: в первом мы обнаруживаем нервный темперамент и низкий уровень нравственного развития, во втором – тяжелые неврозы и алкоголизм, в третьем – психозы и самоубийства, в четвертом – идиотию, уродства и нежизнеспособность.

Все попытки проверить теорию вырождения и проанализировать выдвигаемые в ее пользу данные приводят к выводу о слабой обоснованности теории как таковой. Эта вдохновенная в своем роде концепция, вроде бы призванная указать на грандиозную трагедию всего человечества, исходит из крайне ограниченного числа разрозненных опытов[444].

С точки зрения этой теории дегенерация представляет собой фундаментальную силу, враждебную жизни и в конечном счете неотвратимую. Порожденная ею конституция, передаваясь из поколения в поколение, делается все более и более неблагоприятной. Эта сила действует в направлении, противоположном конструктивным, преобразующим, обновляющим силам творческой жизни – тем силам, благодаря которым жизнь обогащает самое себя. Первоначальное возникновение наследственного психического расстройства не поддается никакому объяснению. Мы говорим о неблагоприятных мутациях (см. об этом понятии ниже), которые могут существовать также и в психической жизни в качестве конституциональной предрасположенности к душевной болезни. Любые генетические объяснения таких мутаций, исходящие из повреждений наследственного материала (вследствие алкоголизма, сифилиса и т. д.), наличия кровного родства между родителями, бастардизации, неизменно оказываются безуспешными. Тем не менее, если в «породе» человека вследствие мутации наступают изменения, которые затем передаются его потомству, это происходит согласно универсальным и известным генетической науке законам наследственности. Если же вырождение означает нечто большее, чем простое следствие мутации, его приходится объяснять в следующих терминах: это имеющий место в рамках одной семьи феномен повышенной частоты неблагоприятных мутаций, в процессе наследования которых, под воздействием какой-то неизвестной и неотвратимой причины, мера отклонения от нормы возрастает из поколения в поколение. Такое толкование не может быть доказано; но, по-видимому, оно не может быть и опровергнуто. Факт угасания семей реален; но это угасание по своему характеру не таково, чтобы вырождение играло в нем роль самостоятельного, независимого фактора. Далее, было бы совершенно неправильно утверждать, будто высокая распространенность психозов в пределах одной семьи всегда указывает именно на вырождение семьи в целом. Иногда даже полагают, что процессы вырождения инициируются культурно обусловленными факторами; впрочем, в пользу этого не приводится никаких сколько-нибудь правдоподобных материальных доказательств[445].

Неприятие вызывают также отдельные детали учения о вырождении в той форме, в которой они, как правило, выдвигаются. Французские исследователи полагали, что вырождается не только душа, но иногда и тело. Считалось, что соматические аномалии формы и функции прямо указывают на психическое вырождение; к числу таких «знаков вырождения» (лат. «stigmata degenerationis») относили тики, нистагмы, страбизм, врожденные рефлекторные аномалии, секреторные аномалии, слюнотечение и т. п., задержанное или слишком раннее половое созревание, преждевременное старение или сохранение инфантильного облика до пожилых лет. Считалось, что stigmata degenerationis можно усмотреть также и в сфере психики и в особенности в том, что касается конституциональной предрасположенности индивида (речь идет о дисгармонии, противоречивости характера, сочетании высокого уровня умственного развития с бесхарактерностью, отдельных высокоразвитых способностях на фоне общего низкого уровня развития; отсюда – применяемый к таким индивидам термин «неуравновешенные» [фр. déséquilibrés]). Далее, любые отклонения клинической картины от некоторой изначально принятой схемы («атипичные» психозы) квалифицировались как признаки именно «вырожденческого» психоза. Все это, по существу, абсолютно бездоказательно. Мы не должны прибегать к понятию «вырождение» для объяснения всего того, что выходит за рамки обычного[446].

Теория вырождения – это концептуальная схема, с которой психиатрия работала в течение многих десятилетий; но в ее пользу все еще не обнаружено никаких эмпирических подтверждений. Многое на первый взгляд казалось доказательством ее истинности, легко (а с точки зрения стоящих перед наукой задач – даже слишком легко) приемлемым в рамках этой величественной в своем роде концепции; но с тех пор удалось показать, что абсолютно все данные подобного рода объяснимы на основании иных причин. Впрочем, перед лицом прогресса и регресса сменяющих друг друга поколений вопрос все еще нельзя считать закрытым; тем не менее, если даже удастся подтвердить, что в рамках одной семьи сначала проявляется шизофрения, а затем маниакально-депрессивный психоз, а обратная последовательность встречается крайне редко, это обстоятельство, судя по всему, можно будет объяснить без привлечения теории вырождения.

Окидывая взглядом старые концепции наследственности в целом – представления о единообразном и варьирующем наследовании, полиморфии, вырождении, значении близкородственного скрещивания и бастардизации, генеалогическую точку зрения, результаты статистических подсчетов, – мы видим, что все эти воззрения благодаря своей простоте и масштабности в целом сохраняют определенную значимость. Имеющиеся в них очевидные моменты вновь и вновь подтверждаются отдельными фактами. Но все они полны противоречий и не согласуются со всей совокупностью фактических данных. Никак не удается прийти к всеобъемлющей теории, в рамках которой все данные были бы приведены в единство. Впрочем, мы можем критиковать обобщающие воззрения, но не отдельные факты. В науке о наследственности все еще остается место для более конкретных исследований, которые будут не столько удовлетворяться туманными и облегченными обобщениями, сколько стремиться к полноценному, во всех подробностях, познанию твердо установленной (а не просто возможной) истины. Соответственно, фундаментальные общие теории утратят присущий им ореол «готового» знания и превратятся в вопросы, ответы на которые будут даны по мере развития биологической генетики. Ведь именно на сходных путях удалось обнаружить решения многих фундаментальных загадок.

Первой методически обоснованной работой и дальнейшим развитием исследований в данной области мы обязаны Рюдину[448]. Исследуя генетику психических заболеваний, он отказался от метода массовой статистики и попытался применить теорию Менделя к анализу статистически обработанного генеалогического материала. Вначале он собрал материал, относящийся к отдельным больным, а затем обратился к данным, которые могли быть предоставлены их братьями, сестрами и родителями или детьми и внуками, сделал выводы о состоянии их здоровья или о характере их болезней. Материал отдельных семей не может быть достаточен для окончательных выводов, так как все связанные с ним числа случайны; но от сравнительного анализа множества семей можно ожидать интересных и закономерных чисел. За работой Рюдина последовало множество других исследований, задача которых состояла в поиске и обнаружении истинных единиц наследственности и выяснении того, являются ли они доминантными или рецессивными.

Попытаемся вкратце, схематически изложить некоторые важнейшие пункты этих исследований.

Генетическая наука сумела выявить соматические единицы наследственности и способы их передачи из поколения в поколение. Чтобы найти этим сведениям психопатологическое применение, мы должны прежде всего задаться вопросом о том, что именно представляют собой соответствующие единицы наследственности. Их существование – биологический факт, служащий предпосылкой любого приложения данных генетики к наследственности человека. Наша задача – установить единицы наследственности; это поможет нам не только понять способы наследования признаков, но и глубже постичь факторы, влияющие на течение психической жизни. Правда, единицы наследственности недоступны непосредственному наблюдению и, кроме того, все психопатологические явления на первый взгляд свидетельствуют против самого факта существования таких единиц; но все сомнения должны быть сняты, если только следующие понятия, относящиеся к связи явлений с лежащими в их основании генами, соответствуют действительности.

1. Любое явление – это результат взаимодействия предрасположенности (конституции) и окружающей среды. Явления развиваются на основе конституциональной предрасположенности и влияний со стороны среды и обретают свою итоговую форму благодаря реакциям, опыту, упражнениям и привычкам. Сравнивая явления на протяжении нескольких поколений, мы сталкиваемся не с тождественными данными, а с фактами, внешнее разнообразие которых, возможно, имеет под собой единую генотипическую основу, проявляющую себя по-разному из-за непостоянства внешней среды.

Отсюда следует, что даже болезни, самым очевидным образом зависящие от наследственных факторов, требуют для своего проявления определенных внешних условий; с другой стороны, любые воздействия со стороны внешней среды реализуются только при наличии соответствующей наследственной предрасположенности. Так, хотя прогрессивный паралич вызывается бледной спирохетой, он развивается только у лиц с определенной конституцией; именно поэтому в некоторых семьях прогрессивный паралич встречается особенно часто. Другой пример: шизофрения зависит от наследственности, но иногда бывает обусловлена также и какими-то внешними воздействиями (если один из однояйцевых близнецов страдает шизофренией, другой обычно страдает той же болезнью, но из этой закономерности бывают исключения).

Еще один вывод из сказанного: проявления конституции при заболевании наверняка ограничиваются некоторым пределом; этот предел для каждого отдельного случая устанавливается эмпирически и ни в коем случае не должен рассматриваться как нечто абсолютно неизбежное и роковое. Знание условий окружающей среды способно предотвратить возникновение важных для жизни индивида внешних обстоятельств и тем самым «законсервировать» его предрасположенность.

Третий вывод: из-за биологического постоянства единиц наследственности их в целом следует считать «неисторичными». Они соотносятся с чем-то таким, что тождественно у нас и египтян, живших за пять тысяч лет до нас. Единицы наследственности не могут быть поняты в терминах исторически обусловленных форм психической жизни, духовных свершений, содержательных элементов культуры. Отсутствие каких-то специфических признаков у целого ряда сменяющих друг друга поколений не имеет прямого отношения к наследственности – притом что оно конечно же не лишено определенного генетического обоснования. Наследуемые признаки проявляются только в соответствующих исторических условиях. Впрочем, не исключено, что на протяжении 100–150 поколений истории из-за накопления мутаций в человеке могли произойти незначительные биологические изменения; но убедительных доказательств в пользу этого не существует.

2. Ген – единица наследственности, но не единица явления. Многие фенотипические признаки указывают на действие гена, но не связаны с каким-то единственным геном. То, что с первого взгляда кажется чем-то чуждым данному явлению, может быть обусловлено действием того же гена, что и само это явление, – и наоборот, то, что оставляет впечатление единства, может зависеть от взаимодействия нескольких генов. Мы распознаем единицу наследственности не потому, что непосредственно постигаем ее в том или ином явлении, а благодаря экспериментальному исследованию генетических связей.

Зависимость от одного гена обозначается термином мономерность, тогда как зависимость от нескольких генов – термином полимерность. Мономерных болезней очень мало, и все они, насколько известно, принадлежат к числу соматических. По-видимому, все признаки и заболевания, относящиеся к области психики и доступные генетическому анализу, полимерны. Поэтому простая менделевская калькуляция неприменима для душевных свойств, характерологии, психозов и т. п.; маловероятно, чтобы менделевские законы, отражающие ход простых генетических процессов, могли непосредственно применяться к психозам.

3. Воздействие единиц наследственности (генов) осуществляется в их взаимосвязи. Нельзя сказать, чтобы проявления различных генов были независимы друг от друга. Будучи элементарными единицами, гены не суммируются механически, а вступают в отношения взаимной зависимости как части единого целого – генома. Совокупная наследственная предрасположенность – это особого рода целостная структура. Ее целостность является частью целостности более высокого порядка (организма) и, как таковая, должна быть в свой черед укоренена в гене, который подлежит биологической идентификации.

Исходя из влияния генов друг на друга – из этой «генной среды» («Genmilieu»), – мы можем понять, как и почему одна и та же наследственная предрасположенность в одних случаях проявляется сильнее, в других – слабее, а в третьих не проявляется вовсе. Гены нуждаются друг в друге: они могут тормозить, стимулировать, регулировать друг друга. Следовательно, реализация одного фактора может зависеть от его сочетания с другими факторами. Мы имеем все основания задаться вопросом: действительно ли абсолютные единицы наследственности не выявляются в психопатологии потому, что их нет в природе? Или же они не выявляются постольку, поскольку представляют собой абстракции чего-то такого, что существует только в контексте целого – не «вещи в себе», а некоторого фокуса, связи, полярности?

То или иное конкретное явление – например, болезнь – может возникнуть только при «встрече» нескольких генов. Поэтому исследования по шизофрении привели к следующему отрицательному результату: болезнь не может быть проявлением какой бы то ни было единственной единицы наследственности; она возникает только при совпадении целого ряда различных единиц наследственности и при соответствующих условиях внешней среды. Индивид может обладать рядом генов, предрасполагающих к возникновению шизофрении, но так и не заболеть; в потомстве же этого индивида шизофрения может проявиться в случае, если последний недостающий ген перейдет к нему с материнской стороны.

В психопатологии такие представления – основанные на биологических опытах и используемые на правах аналогий – указывают лишь на некоторые возможности. Мы мыслим нечто пребывающее по ту сторону наблюдаемых фактов и постигаем явление как результат запутанного процесса взаимодействия множества единиц наследственности. Согласно сложившимся представлениям, при наличии почти всех генетических условий, но в отсутствие хотя бы одной единицы наследственности явление не имеет места.

4. Мутации (внезапные изменения, затрагивающие наследственную конституцию) могут служить объяснением того, как болезнь обнаруживается в семье, ранее этой болезни явно не подверженной. Возникают разнообразные вопросы, например: действительно ли гены шизофрении появляются вдруг, в результате моментальной мутации (которая у человека возможна когда угодно), и лишь после этого начинают передаваться по наследству? Действительно ли все возникающие вследствие мутации гены передаются по наследству? Если это так, то соответствующие события должны были бы иметь место очень давно: ведь шизофрения встречалась и продолжает встречаться у людей всех рас и во все времена, что подтверждается достоверными данными.

Благодаря применению данных генетической науки к изучению наследственных болезней человека удалось выявить некоторые достаточно отчетливые единицы наследственности и способы наследования в связи с некоторыми соматическими заболеваниями (гемофилией, хореей Хантингтона, юношеской амавротической идиотией[449] и т. п.). Что касается психических явлений и душевных болезней, то здесь в силу технических и принципиальных сложностей ситуация выглядит иначе.

Технически очень сложно получить в свое распоряжение исходный материал. Многие психические болезни проявляются только в пожилом возрасте. У человека, умершего до наступления старости, психическая болезнь не регистрируется – хотя, если бы он прожил дольше, он мог бы и заболеть. Необходимо, чтобы больной находился под персональным наблюдением врача-исследователя; но это возможно только при условии, что больной жив и находится в пределах досягаемости.

Принципиально психическое явление никогда не бывает свойством гена в том же смысле, что и явление соматическое. При исследовании любых генетических проблем главное требование состоит в том, чтобы отчетливо представлять себе, наследственность чего именно мы хотим знать в каждом отдельном случае. Считается, что в связи с психопатологией могут выдвигаться вопросы, относящиеся к бесчисленным единицам – от простейших форм реакций и представлений до характерологических типов, от синдромов до нозологических форм, от событий, имеющих место в некоторые периоды жизни (фаз или процессов), до устойчивой, неизменной во времени конституции и т. д. Но дефектный характер единиц такого рода состоит в том, что они ни в коем случае не являются унитарными (неделимыми) характеристиками, которые можно было бы точно определить, идентифицировать и подсчитать.

К сказанному нужно добавить, что почти все явления психической жизни человека по своему происхождению связаны с культурными факторами. Культура же не наследуется, а передается исторически. Наследуются только способности к ее усвоению. Но способности эти, будучи фундаментальными функциями, не могут быть изолированы от исторической реальности. Поэтому мы совершенно по-разному осуществляем поиск единиц наследственности для: а) соматических болезней и органических психозов, б) больших эндогенных психозов, в) характеров и отдельных свойств психики. Согласно Люксенбургеру (1939), о способах наследования можно говорить, только имея дело с генетически передаваемыми признаками. Так называемые отличительные признаки – пусть даже наделенные очень высокой степенью реальной выраженности (таковы, например, черты характера) – не могут рассматриваться как признаки в генетическом смысле. Генетический признак – это нечто по-настоящему существенное, выражение сути того, что наследуется; он обозначает не генотип, а некую манифестированную в видимой форме сущность.

Но что мы можем сделать, не будучи в силах оперировать отчетливыми единицами наследственности (генами), распознаваемыми на основе определенных недвусмысленных признаков? На нашу долю остаются только непрямые методы, используемые всякий раз, когда возникает подозрение, что именно способ наследования (в том смысле, который вкладывается в это понятие генетикой) фактически лежит в основе сложных совокупностей явлений.

Сложные, трудноопределимые совокупности (такие как шизофрения) часто приписываются воздействию каких-то гипотетических единиц – двух, трех или более генов. В подобных случаях с помощью тонких и тщательно продуманных методов анализируются данные массовой статистики; это делается ради того, чтобы понять, могут ли полученные цифры интерпретироваться в свете гипотезы о совокупном воздействии нескольких генов. Итак, генетическая основа сложных явлений, называемых болезнями, мыслится не мономерной, а полимерной (возможно, состоящей из трех генов); из сочетаний единиц, которые составляют эту основу, по идее, должны выводиться цифры, закономерно отражающие степень распространенности соответствующей болезни.

Но математические приемы подобного рода не обладают собственной доказательной силой – за исключением тех случаев, когда математические способы одновременно используются и для установления доказуемости или недоказуемости соответствующей гипотезы. Возможности математики настолько велики, что цифры по какой-то случайности могут оказаться правильными. Для объяснения цифр всегда можно рассчитать какую-нибудь лежащую в их основе структуру. Явления, свойства, признаки сами по себе недостаточны для того, чтобы на их основании можно было однозначно распознать единицы наследственности; следовательно, последние так и останутся проблематичными. То, что в явлениях не устанавливается прямо и непосредственно, неизбежно ведет нас в бесконечность, полную многообразных возможностей, но в принципе не поддающуюся верификации. В большинстве случаев гипотеза так и остается недоказанной.

Если же мы, делая выводы о возможностях, лежащих в основе сложных явлений, предпочитаем обойтись без привлечения цифр, нам приходится смириться с властью абсолютного произвола. Дедукция, осуществляемая исходя из чего-то не вполне определенного, иногда осмысленным образом указывает на некоторые возможности; но с нашей стороны было бы грубым заблуждением принять эти возможности за твердо установленную реальность.

Имея в виду непрямой (опосредованный) характер генетических методов, можно утверждать, что они не дают оснований для получения ясных, значительных, однозначно толкуемых результатов. Мы исходим из чего-то неясного, часто не поддающегося надежной идентификации; и все же мы надеемся выявить определенные и окончательные единицы. Ретроспективно восстанавливая наследственные связи на протяжении нескольких поколений, мы рассчитываем в конце концов натолкнуться на единицы, которые иначе остались бы вне поля нашего зрения – те самые единицы, из которых мы, по идее, должны были бы исходить. Такое генетическое исследование внушает нам надежду на то, что мы сможем подтвердить или опровергнуть представление о существовании единиц душевных болезней (если же представление это подтвердится, мы, по всей видимости, сможем определить, каковы именно эти единицы).

Но перенесение понятий точной генетики в область психопатологии предполагает существование четко очерченных, объективных единиц. Только с такими единицами можно работать. На данном этапе нам приходится ограничиться гипотезой об их реальном существовании и о том, что они могут быть выявлены в результате генеалогических исследований; у нас пока нет оснований для того, чтобы принять факт их эмпирического существования в качестве исходной предпосылки.

Диагностические границы «больших психозов» – шизофрении, маниакально-депрессивного расстройства, эпилепсии – неотчетливы; различными наблюдателями эти психозы идентифицируются по-разному. Трудности с диагностикой удается частично преодолеть, избрав в качестве точки отсчета ограниченное число ясных, не внушающих сомнения случаев. И все же установленные таким образом цифры не открывают в области генетики ничего нового.

Обобщая ситуацию применительно к шизофрении, Люксенбургер писал: «Шизофрения не является чем-то единым. С точки зрения исследований по генетике шизофрения все еще остается рабочей гипотезой. Она несопоставима как с морфологическими признаками (которые могут быть выражены весьма отчетливо), так и с признаками, выявляемыми в генетическом эксперименте». Признаки, выраженные с такой же высокой степенью отчетливости, в психопатологии не встречаются; поэтому задача выявления генетических детерминантов шизофрении как психического заболевания представляется невыполнимой. «На мой взгляд, очевидно, что истинный наследственный признак шизофрении постижим только в соматических терминах».

Что касается способа наследования шизофрении, то скорее всего соответствующие единицы рецессивны (а не доминантны). В пользу рецессивности приводятся следующие соображения: «только в четырех-пяти процентах случаев родители больных шизофренией также страдают шизофренией»; «отягощенная наследственность встречается главным образом у братьев и сестер»; степень распространенности шизофрении «высока в семьях, где имели место браки между кровными родственниками» (этот вывод был сделан на основании анализа больших семей); «семьи, в которых шизофрения наблюдается у трех или больше поколений подряд, чрезвычайно редки». С другой стороны, отдельные аргументы приводятся и в пользу доминантности: «никто не доказал, что число кровнородственных браков среди родителей лиц, больных шизофренией, выше, чем внутри популяции в целом»; «дети лиц, больных шизофренией, заболевают чаще, чем их братья и сестры».

С биологической точки зрения наследование шизофрении мыслится скорее как результат взаимодействия нескольких генов – притом что мы пока не в состоянии определить ни один из них. Далее, для того чтобы болезнь нашла свое проявление, необходимо наличие соответствующих внешних факторов; теоретически мы знаем об этом благодаря исследованиям по однояйцевым близнецам, но сами эти факторы нам все еше не известны.

Столь же неполны и наши знания о маниакально-депрессивном психозе. Йоханнес Ланге[450] комментирует невразумительные результаты подсчетов в этой области в следующих словах: «Судя по всему, ситуация значительно запутаннее, чем могло бы показаться на первый взгляд».

Сказанное можно обобщить следующим образом: единицы наследственности, имеющие отношение к большим психозам, пока не обнаружены. Поэтому калькуляция ожидаемых результатов согласно менделевским правилам исключается. Генетическое (в менделевском смысле) знание о психопатологии человека ограничивается тем, что постижимо с чисто соматической точки зрения.

Итак, о прогрессе в области генетики психических заболеваний говорить пока не приходится. В этой связи необходимо добавить следующее: никакая калькуляция сама по себе не обеспечит прогресса, который реально достижим лишь при условии, что какому-нибудь ученому посчастливится вырваться из порочного круга и открыть фактическую единицу наследственности. Только после этого мы сможем прибегнуть к сопоставимым объективным данным как к средству, способствующему отчетливой фиксации способов и путей наследования психических заболеваний; пока же нам часто приходится иметь дело с цифрами, о которых толком неизвестно, что за ними стоит. Предчувствуемый Люксенбургером (если только точка зрения этого ученого на шизофрению действительно верна) «счастливый случай» будет, возможно, заключаться в открытии какого-то пока еще неизвестного соматического феномена.

Исследования по генетике личности (характерологии) сомнительны, ибо то, что в этой области доступно наблюдению, не обладает достаточной объективностью. Наблюдения и формулировки, которые самому исследователю кажутся точными, могут иметь ценность только при условии, что, пользуясь его описанием явлений, любой читатель придет к такому же видению объективной картины. В противном случае они так и останутся чисто субъективными построениями. Несмотря на это, генеалогическое представление отчасти доказало свою эффективность – например, в связи с психопатиями, при которых наблюдается преувеличенная оценка собственной значимости (см. работы фон Байера [Bayer], Штумпфля [Stumpfl]), и в особенности в связи с однояйцевыми близнецами. Сходство характерологических признаков удается показать даже для тех случаев, когда близнецы растут в совершенно разных условиях и на первый взгляд отнюдь не похожи друг на друга по своему поведению и образу жизни. Согласно методологическим критериям, выдвинутым одним из самых внимательных исследователей генетики характерологических признаков, Штумпфлем, любые попытки изучать наследование характерологических признаков исходя из типологии характеров обречены на неудачу. Все такие попытки ведут в лучшем случае к суммарным, слишком обобщенным утверждениям, которые лишь затемняют проблему. Непременное предварительное условие заключается в точном психологическом описании каждой отдельной личности в ее отношении к семье и родственникам; но мы с самого начала совершим ошибку, если будем исходить из возможности наследования отдельных характерологических признаков (и исходить из произвольно отобранных элементов, имеющих отношение к характерологии). Попытки свести всю совокупность признаков к какому-то предполагаемому «ядру» приводят к нивелировке любых по-настоящему характерных черт (особенно по сравнению с выразительным профилем результатов, получаемых при собственно характерологическом исследовании); и эта потеря не может быть компенсирована даже в случае обнаружения каких-то единиц наследственности. Что касается фундаментальных принципов, то Штумпфль достаточно убедительно утверждает следующее: наследование характерологических признаков не может зависеть от отдельных, единичных корпускулярных генов. В любом случае неясно, чем является гипотетическая сложная единица, детерминирующая те генетические связи, которые воздействуют на формирование личности как совокупности характерологических признаков.

Исследования по генетике умственных способностей, как кажется, имеют дело с более конкретными объектами. Мы имеем в своем распоряжении отчетливо выраженные критерии – такие, например, как свидетельства успеваемости в учебе. Так, Петерс (Peters) проанализировал наследование способностей, проявляющихся в процессе школьного обучения, и пришел к следующим результатам:

Эти цифры могут навести на некоторые размышления; но, по существу, из них можно извлечь лишь то, что наследственность в принципе играет какую-то не вполне ясную роль.

Методологически ситуация кажется еще более привлекательной, когда исследование начинается с таких проявлений способностей, которые поддаются экспериментальной проверке, то есть с данных, которые, возможно, имеют объективную ценность[451] (ведь свидетельства об успеваемости и анкеты всегда зависят от мнения учителя или составителя анкеты). То, что «доступно проверке», доступно также и исследованию методом генетической статистики. Благодаря таким исследованиям в нашем распоряжении действительно появился значительно более убедительный материал по наследственности вообще. Но для обоснования умозрительных соображений по поводу генетики статистические комбинации сами по себе ничего не дают[452].

Все эти исследования снова и снова убеждают нас в решающем значении наследственности; но мы все еще очень далеки от обнаружения «основных элементов», которые могли бы быть связаны с единицами наследственности. Все явления, определяемые нами как психические (характеры, проявления способностей, одаренность и т. д.), исключительно сложны; и это с особой выразительностью обнаруживается всякий раз, когда мы начинаем размышлять об их биологических истоках. Вопрос о том, существуют ли элементарные единицы наследования психического, и если да, то каков их смысл, в применении к биологической наследственности все еще остается без ответа. В настоящее время мы не можем представить себе даже ту исходную точку, отталкиваясь от которой можно было бы предпринять поиск таких элементарных единиц.

Учение об общей предрасположенности к душевным болезням, о трансформируемости и недифференцированном полиморфизме наследования можно считать устаревшим. С точки зрения генетики и менделевских единиц наследственности кажется в высшей степени маловероятным, чтобы все формы наследственных душевных болезней были основаны на какой-то единой, общей предрасположенности. Но это вовсе не означает, что нам известно что-либо определенное об однородном наследовании четко очерченных и взаимоисключающих нозологических форм душевных болезней. Различные проявления аномалии в рамках одной и той же семьи можно считать непреложным фактом. Возникает вопрос: внутри каких достаточно ясно очерченных «сфер» существует «трансформируемая» наследственность, когда одна болезнь, так сказать, сменяет другую на правах ее эквивалента? Тот же вопрос можно задать и по-иному, в более осторожной формулировке: какие типы явлений объединены специфической общностью – общностью, заключающейся в единой частичной наследственной предрасположенности?

(аа) В прежние времена было принято считать, что некоторые группы заболеваний поражают целые семьи; соответственно, в особую группу были объединены некоторые соматические болезни, метаболические нарушения, психические аномалии, апоплексическая конституция и т. п. Известны невропатические семьи; известны случаи, когда в таких семьях мышечная дистрофия сопровождается умственной отсталостью и эпилепсией, а боковой амиотрофический склероз – шизофренией[453]. Аналогичные наблюдения были осуществлены в связи с психозами и характерологическими признаками, равно как и с психопатиями всех типов. Подсчитывались статистические корреляции между типологическими характеристиками телосложения, личности, психозов, психопатической предрасположенности и соматических болезней.

(бб) В течение десятилетий различались три большие сферы наследования: шизофреническая, маниакально-депрессивная и эпилептическая. Предполагалось, что полиморфизм заболеваний ограничен этими тремя сферами. В принципе они рассматривались как взаимоисключающие; считалось, что проявления какой-либо одной из них никогда не могут быть укоренены в другой.

Мы привыкли к мысли о том, что одинаковых людей не бывает. Поэтому нас по-настоящему удивляет зрелище некоторых близнецов – не просто похожих, но неотличимых на посторонний взгляд. Такие близнецы всегда вызывали повышенный интерес. Гальтон был первым, кто усмотрел в них исключительно интересный объект для исследований на тему о влияниях среды и предрасположенности[457]. Близнецов из одного амниона давно уже отличают от таких близнецов, каждый из которых проводит период внутриутробного развития в своем собственном амнионе. Первые развиваются из одной яйцеклетки, тогда как вторые – из разных яйцеклеток (аналогичная ситуация имеет место у некоторых животных, чей приплод состоит из нескольких детенышей). Близнецы первого рода всегда однополы. Феномен однояйцевых близнецов приобрел фундаментальное значение вначале в области генетики и цитологии. Однояйцевые близнецы появляются на свет в результате очень раннего деления единой зародышевой клетки, каждая из дочерних клеток которой оказывается способна к развитию в целостный эмбрион (нечто аналогичное может быть продемонстрировано на примере искусственного разрезания икринок морского угря надвое на ранних стадиях развития). Следовательно, однояйцевым близнецам свойственна совершенно одинаковая наследственная субстанция. Они связаны друг с другом в точности как два отводка одного растения. Что же касается разнояйцевых близнецов, то степень сходства между ними не превышает той, которая характерна для обычных братьев и сестер. Поэтому для генетических исследований интересны только однояйцевые близнецы, которые, кстати, вовсе не так редки, как могло бы показаться. В Германии одна двойня приходится на каждые 80 рождений и каждая четвертая двойня – однояйцевая[458].

Исследование однояйцевых близнецов не сообщает нам ничего нового о передаче наследственной информации. Бесполезно оно и с точки зрения генного анализа. Тем не менее оно играет ведущую роль в разграничении влияний, обусловленных, с одной стороны, средой, а с другой – наследственностью. Идентичность наследственной субстанции у однояйцевых близнецов принимается в качестве аксиомы; соответственно, сравнивая близнецов друг с другом, можно показать, что именно в них обусловлено воздействием среды. Совпадение признаков у близнецов мы обозначаем термином «конкордантность», несовпадение – термином «дискордантность». Конкордантные признаки у близнецов, живущих в разных условиях, по всей вероятности, указывают на наследственные качества – тогда как дискордантные признаки следует приписать различиям во внешней среде и биографии. В наблюдениях за близнецами особенно большое впечатление производит не только высочайшая (в некоторых случаях) степень конкордантности, но и то обстоятельство, что даже глубоко укорененные в наследственности феномены (такие, как шизофрения) для своего проявления нуждаются в каких-то влияниях со стороны среды. Если бы фактор наследственности носил абсолютный характер, шизофрения в принципе не могла бы развиться только у одного из однояйцевых близнецов и не затронуть второго; на самом же деле такие ситуации хотя и редко, но встречаются. По данным Люксенбургера, если один из явно однояйцевых близнецов заболевает шизофренией, то в 10 случаях из 17 та же болезнь поражает и второго близнеца. Степень конкордантности еще выше для близнецов с врожденным слабоумием и эпилепсией[459].

Проводились также исследования близнецов-преступников[460]. Ланге описывает случай, когда оба близнеца занимались мошенничеством, шулерством, шантажом. По данным Кранца, мера конкордантности по признаку преступности у однояйцевых близнецов составляет от двух третей до трех четвертей, тогда как у разнояйцевых близнецов – не более половины. Иначе говоря, даже у однояйцевых близнецов определяющая функция наследственной предрасположенности в данном отношении не является абсолютной – в отличие от того, что имеет место в отношении группы крови или соматических стигматов, где конкордантность составляет 100 %.

Исследования близнецов особенно важны потому, что в связи с ними рождаются важные вопросы. Согласно наблюдениям биологов, те различия между отводками одного растения, которые обусловлены воздействиями среды, носят чисто количественный характер. Чрезвычайно редко приходится наблюдать такую ситуацию, когда наличие или отсутствие фенотипического проявления всецело определяется средой (таков, например, случай с китайским первоцветом [Primula sinensis], цветки которого остаются красными ниже определенной температуры; при температуре же выше 30 градусов по Цельсию цветки белеют – притом что их красный цвет детерминируется одним-единственным геном). В связи с шизофренией у однояйцевых близнецов – а точнее, в связи с тем, что фактически не во всех случаях шизофренией заболевают (или не заболевают) оба близнеца, – возникает следующий вопрос: можно ли говорить о шизофрении как о результате количественного роста чего-то такого, что присутствует даже тогда, когда психическое заболевание не наступает? Клинических подтверждений этому мы не находим – ибо в действительности начало психоза всегда представляет собой определенного рода качественный скачок. Другой вопрос: можно ли говорить о том, что среди единиц наследственности, взаимодействие которых вызывает шизофрению, имеется ген, под воздействием определенных условий среды подвергающийся какому-то количественному изменению и в итоге пробуждающий к жизни ту предрасположенность, которая иначе так и оставалась бы в латентном состоянии? Можем ли мы выявить этот ген? Мы не в состоянии ответить, ибо не знаем никаких подступов к проблеме.

Последствия зародышевой травмы или травмы, нанесенной при рождении, конечно же, сопровождают индивида на протяжении всей его жизни; но они не имеют отношения к его конституции, не переданы ему по наследству и не могут перейти к его потомству. Проблема состоит в том, чтобы выявить повреждения или изменения зародышевых клеток, вызывающие такие изменения конституции, в результате которых нечто, не унаследованное от предков, становится частью наследственной субстанции и, таким образом, может быть передано потомству. Речь идет о мутациях.

Нужно сказать, что у человека такие повреждения зародышевых клеток явно не обнаруживаются – хотя среди медиков их существование почему-то считается само собой разумеющимся. Мнение о повреждении генетического материала в результате алкоголизма было опровергнуто самым убедительным образом[461]. Среди потомства больных, страдающих алкогольным делирием, повышенная частота психических заболеваний не выявлена. Поэтому нельзя говорить о том, что алкоголь вредит генам. Если же алкоголизм – это выражение некой психической предрасположенности, то последняя передается по наследству. Алкоголизм делириозных больных часто бывает обусловлен влияниями среды.

Несмотря на все усилия и использование многих тонких методов, попытки выявить законы наследственности в психопатологии – области, где нет благоприятных условий для генетических исследований, – не привели к тем позитивным и окончательным результатам, к которым нас приучила биологическая генетика. С другой стороны, благодаря аккуратно собранному материалу и тщательно проведенной работе удалось прояснить ряд важных вопросов, что само по себе ценно, невзирая на непродуктивность работы в целом. Поэтому исследования в данной области не приходится считать однозначно бесплодными.

1. Мы научились мыслить о наследственности душевных болезней в точных и критически выверенных терминах. Благодаря совершенствованию статистических методов были получены результаты, которые, не будучи переводимы в категории собственно генетики, тем не менее обладают определенной ценностью.

2. На основе генетики и попыток применить ее в психопатологии обнаружились кое-какие новые возможности. Мы пришли к пониманию всей сложности взаимосвязей, управляющих наследственностью, и таким образом обезопасили себя от слишком упрощенных объяснений. Мы воочию убедились в том, насколько многое решает в фундаментальных процессах жизни генетический фактор. Мы знаем, сколь многого мы не знаем. Наше осознание того, что первые попытки решить проблему потерпели неудачу из-за обилия гипотетических неизвестных величин, отчасти прояснило смысл имеющегося в нашем распоряжении эмпирического материала.

Как это часто бывает, когда имеешь дело с живой жизнью, нашему взгляду открылось нечто удивительно сложное и в основах своих недоступное. Пока нам удалось прикоснуться лишь к внешней стороне чего-то жизненно важного и, возможно, по природе своей очень простого, но по мере развития обретающего богатство и многообразие. Мы не улавливаем именно этого «простого»; мы только кружим вокруг него, наталкиваясь на его разнообразные и бесконечные взаимосвязи, которые, насколько можно судить, носят достаточно фундаментальный характер, но нисколько не приближают нас к пониманию сердцевины явления – даже притом что мы познаем их во все больших и больших количествах.

3. Отрицательный опыт применения генетики к психопатологии со всей определенностью убеждает нас в том, что соматический подход – это единственный путь к обнаружению эффективно работающего метода. Главная задача – выявить для психических заболеваний такие соматические признаки, которые могли бы быть единицами наследственности. Наше знание о наследовании в сфере психического ограничено все еще не преодоленной неясностью наших представлений о том, что именно представляет собой это «психическое».

Делая эту оговорку, мы, однако, вправе задать следующий вопрос: действительно ли всякая наследственность в принципе постижима в категориях генетики нашего времени? Конечно, точное естественно-научное знание неотделимо от методов биологической генетики; но мы сузим поле нашего зрения, если будем рассматривать генетику как некий абсолют и пренебрежем туманной областью психических наследственных связей, которые, вероятно, имеют какую-то иную природу. Поэтому не следует недооценивать исследования, трактующие истории целых семей. Не поддающиеся обобщениям результаты таких исследований позволяют нам увидеть картину того, что, возможно, находится вне узкой области, в рамках которой обобщения возможны. Общее ограничивается отчетливо выявляемыми единицами и всем тем, что может быть определено аналитически. Но история жизни человека – это нечто большее. По всей вероятности, сформулированные до сих пор фундаментальные понятия и теоретические представления о наследственности все еще далеко не достаточны для объяснения наследственности в целом – и в особенности наследственности человека.

Для того чтобы составить представление обо всем разнообразии теорий, полезно дать критический обзор нескольких разнородных образцов. Все они богаты спекулятивными идеями. На рубеже прошлого и нынешнего веков Вернике и Фрейд разработали известные теории, влияние которых преобладает вплоть до наших дней. Из более поздних доктрин наиболее оригинальна «генетико-конструктивная психология» фон Гебзаттеля, Штрауса и некоторых других авторов.

Если правда, что душевные болезни можно локализовать в мозгу, сама собой напрашивается такая направленность исследования, согласно которой вначале предварительно конструируется то, что в дальнейшем должно быть обнаружено в результате анатомического исследования и, следовательно, обрести статус эмпирического знания. Если мы считаем психические болезни болезнями мозга (то есть полагаем, что они полностью постижимы в терминах мозговых процессов), идея их анатомической локализации становится особого рода теорией. И тогда постижение психики с точки зрения ее укорененности в мозгу становится конечной целью – даже если никаких прямых результатов от исследования анатомии головного мозга не предвидится. В структуре теории Вернике сочетаются оба момента: предвосхищение опыта через формирование гипотетических построений и всеобъемлющая теория психической жизни. Элементы и взаимосвязи психической жизни рассматриваются как тождественные элементам и структурам мозга. Психическая реальность представляется в пространственных терминах. Те, кто придерживается подобного взгляда, стремятся в поисках психопатологического понимания обращаться не к психической жизни как таковой, а к мозгу и неврологии. Понятие о чисто психических явлениях сохраняется лишь как нечто временное, обусловленное отсутствием прямого доступа к мозгу. Помимо точки зрения, всецело принадлежащей естественным наукам, основным отправным мотивом для возникновения этой теории стало открытие афазии. Афазия сделалась для Вернике настоящей путеводной звездой. Приняв как должное, что афазические расстройства могут быть связаны с определенными частями мозга, он принимает и некоторые (пусть не всегда бесспорные) идеи, полезные для подобного рода анализа, но прилагает их в равной степени к любым психическим расстройствам; он совершенно игнорирует то обстоятельство, что афазия – это расстройство «инструментария» души, но не ее самой. По словам Вернике, «любая душевная болезнь – в той мере, в какой она проявляет себя в искаженных речевых проявлениях больного, – служит для нас образцом транскортикальной афазии». Предполагается, что транскортикальная афазия бывает обусловлена нарушением, затрагивающим не проекционные поля коры головного мозга, а волокнистые пути между ними; отталкиваясь от этого представления, Вернике трактует все душевные болезни как заболевания «органов ассоциаций». Согласно его воззрениям, анатомические волокнистые пути и психологические ассоциации, так сказать, растворяются друг в друге.

В соответствии с присущим Вернике стремлением к трактовке любого душевного заболевания как мозгового – причем не только в целом, но и во всех частностях, – в его представлениях господствует понятие рефлекторной дуги. В качестве сколько-нибудь значимых он признает только объективные симптомы – такие, как движения (включая особую их разновидность – речь). По его мнению, «единственное, что можно наблюдать или обнаружить – это в конечном счете движения; и вся патология душевных болезней сводится к особенностям двигательного поведения». Вернике, однако, предпочитает не замечать (а при обсуждении фундаментальных проблем забывает), что, хотя двигательное поведение есть наш единственный инструмент коммуникации, в большинстве случаев мы интересуемся не столько самим этим инструментом, сколько тем, для выражения чего он служит.

Тем не менее даже Вернике оказался вынужден сформулировать целый ряд понятий чисто психологического свойства. Ему нужны были только такие понятия, которые могли бы служить в качестве локализируемых элементов. Их необходимо было определить с абсолютной точностью, как бы «очистить» от всякого рода психических моментов и обратить в некое подобие совокупности конструктивных единиц. Для этой цели как нельзя лучше подошли примитивные представления теории ассоциаций. С их помощью удалось достичь всех поставленных задач. По Вернике, в психической жизни нет ничего, кроме ассоциаций элементов; соответственно, образы воспоминаний становятся для Вернике «суммой ассоциаций». Ассоциации, которые для всех людей «почти одинаковы», становятся «ассоциациями, имеющими всеобщее значение». Также и правильность возводится к механическому моменту, а именно к усредненности. Возбуждение движется по ассоциативным путям. Элементы локализуются в определенных местах. Даже изменения, затрагивающие содержание психической жизни (бред в широком смысле), трактуются как нечто локализованное и «ценны как очаговые симптомы» – в том числе и тогда, когда анатомически «очаги» эти представляют собой всего лишь гипотетические постулаты. Та или иная группировка содержательных симптомов также указывает на определенный анатомический порядок ассоциативных путей. Поэтому Вернике упраздняет все классификации психических болезней и заменяет их собственной: «самая современная основа для классификации – это анатомическое расположение, то есть естественная группировка и чередование содержательных изменений».

В том, что касается разъяснения психологических понятий и обнаружения психических элементов, которые могли бы сделать его классификацию доказательной, Вернике, естественно, не надеется на реальную помощь со стороны анатомии. Он строит свой понятийный аппарат, не раскрывая путей, по которым он к нему пришел; он всецело обязан собственному исключительному дару видеть психическое во всех его крупномасштабных взаимосвязях и тонкой дифференциации. Вначале он выявляет порядок частей «психической рефлекторной дуги», каковыми являются: функция чувствительности (Sensibilität), внутрипсихическая функция, функция движения (Motilität); в каждой из этих трех областей он усматривает возможность гипер-, гипо- и дисфункции. Далее, он подразделяет движения на экспрессивные, реактивные и инициативные. Содержательные элементы он подразделяет на осознание внешнего мира (аллопсихические элементы), осознание собственной телесности (соматопсихические элементы) и осознание собственной личности (аутопсихические элементы); соответственно, в больных обнаруживаются аллопсихическая, соматопсихическая и аутопсихическая ориентации. Но важнее всего то, что он осуществляет дифференциацию, которая, с его точки зрения, должна отфильтровывать все патологическое: бред в собственном смысле он отличает от объясняющего (интерпретативного) бреда («Erklärungswahn»). Все то, что нормальная, доступная пониманию психическая жизнь извлекает из патологических элементов, прорывающихся в нее в результате мозгового процесса, само по себе не считается патологией, хотя часто может занимать существенное место в общей картине болезни. Благодаря такого рода анализам Вернике удалось выработать ряд чисто психологических понятий, которые производят большое впечатление и сохраняют свое место в арсенале психопатологического мышления; таковы введенные им понятия «объясняющего» («интерпретативного») бреда, «растерянности» (беспомощности, Ratlosigkeit), «сверхценных идей» (überwertige Idee), «способности регистрировать» (или «примечать») (Merkfähigkeit), «транзитивизма», а также различение аутопсихической ориентировки в рамках аллопсихической дезориентировки при delirium tremens.

Психологический анализ подобного рода – существенно важная предпосылка приложения теории к деталям. С этой точки зрения любые расстройства объясняются раздражением или торможением, локализованным в определенных (хотя и до сих пор не выявленных) местах головного мозга. Основа большинства психических расстройств кроется в обрыве ассоциативных связей. Появление у человека ложных представлений и суждений, их конфликт между собой или с действительностью мыслится как «разрыхление» прочной сети ассоциаций. Из-за нарушения «континуальности» нервных путей, «выпадения определенных ассоциативных проявлений» внутри одного и того же человека одновременно может возникнуть несколько различных личностей, то есть может наступить расщепление личности. Обрывом ассоциативных связей объясняется также значительное количество галлюцинаций (если только они не вызваны прямым раздражением проекционных полей): обрыв ассоциаций порождает препятствие на том пути, по которому распространяется процесс возбуждения; не находящий выхода стимул в результате «разбухает» и, таким образом, дает начало галлюцинации. Аналогично Вернике объясняет и «аутохтонные идеи» («сделанные мысли»): аутохтонная идея обусловливается процессом возбуждения в условиях разрыва континуальности, а навязчивые мысли – процессом возбуждения в условиях сохранения континуальности. Обрывом ассоциативных связей обусловливаются также аномальные движения (паракинез). Полагая, что галлюцинации обязаны своим происхождением именно обрыву ассоциативных связей, Вернике считает вполне вероятным отсутствие для них противовеса в виде «анти»-представлений; соответственно, критическое отношение к галлюцинациям делается невозможным, и именно поэтому их содержание столь часто бывает наделено императивным характером. Бред отношения (Beziehungswahn) вызывается болезненным ростом возбуждения, воздействующим на то же место, что и галлюцинация, но не достигающим столь же высокой степени интенсивности. Во многих своих объяснениях Вернике особенно охотно прибегает к понятию органного чувственного ощущения (Organempfindung); он постулирует реальное существование, возбуждение и «выпадение» органных чувственных ощущений.

Ограничимся этим кратким изложением некоторых теоретических постулатов. Чтобы выяснить истинный смысл теории Вернике, мы должны различать два момента. В той мере, в какой речь идет об афазии и других расстройствах неврологического характера, затрагивающих психический инструментарий или субструктуры психической жизни, такая теория может считаться плодотворной. Весьма результативный путь ведет от Вернике к Липману, первооткрывателю апраксий. Но как только эта теория начинает по аналогии применяться ко всей психике, она перестает способствовать приумножению нашего знания и превращается в фантастическое истолкование, идущее навстречу некой потребности философского и систематизирующего порядка, в схему, вносящую упрощенный порядок в описания. Иногда кажется, что сам Вернике видит все это очень ясно – например, когда он утверждает, что его схемы должны служить «объяснительным» целям, или когда он сдерживает свою склонность играть словами и заявляет: «Чисто описательная тенденция наших клинических исследований побуждает нас отложить в сторону любые гипотезы, кроме абсолютно необходимых для понимания того, с чем нам приходится сталкиваться». Нужно сказать, что Вернике крайне редко совершает насилие над собственными построениями; значительно чаще он обращается к конкретным наблюдениям и выказывает замечательную чуткость по отношению ко всему психологически понятному и интересному. Несмотря на принципиально ошибочную теоретическую основу идей Вернике, его труды представляют собой крупнейшее достижение психопатологии. Исследователь наших дней обязан со всем вниманием отнестись к его наследию.

Осуществленный Фрейдом новый опыт психологического понимания оказался эпохальным для психиатрии. Фрейд вошел в науку в тот самый момент, когда душа вернулась в поле зрения исследователей, десятилетиями созерцавших только рациональное содержание (пример: учение о паранойе), объективные симптомы и неврологический материал. С того времени важность психологического понимания не подвергается сомнению даже теми учеными, которые не желают ничего знать о фрейдовских теориях. Даже противники Фрейда говорят нынче о «бегстве в психоз» («Flucht in die Psychose»), «комплексах» и «вытеснении». Но хотя психологическое понимание и стало для психиатрии чем-то новым, с точки зрения истории духа и культуры Фрейд не внес в данную сферу ничего нового (см. об этом выше, главку «ж» § 5 пятой главы). Его особый вклад, будучи рассмотрен в связи с его философской позицией (см. § 3 части VI) и с исторической точки зрения, представляется особого рода теоретическим построением и утверждением общих принципов. Фрейд – медик, для которого понимание достигается через теоретизирование в духе естественных наук; он не признает «просто» понимания как непредвзятого и свободного акта.

Впрочем, сам Фрейд не выдвигал теоретические аспекты на первый план. Он позволил своим теоретическим воззрениям быть «зыбкими» и, если верить его утверждениям, основывался исключительно на собственном опыте, то есть на источнике, не позволяющем сконструировать устойчивую теоретическую систему. Поэтому его теория оставляет впечатление как бы лишенной центра: ведь в объемистом корпусе своих писаний он касается великого множества разнообразных проблем. Мы не обнаруживаем у него приверженности к какой-либо одной, проверенной во всех пунктах, тщательно скорректированной теории. Любая развитая, подлинно естественно-научная теория характеризуется ясностью и отчетливостью как в целом, так и в деталях. О психоанализе этого сказать нельзя. В качестве примеров приведем некоторые из числа весьма многочисленных теоретических понятий Фрейда.

Согласно Фрейду, все элементы психического «детерминированы», то есть – в нашей терминологии – понятны. Параллель этому воззрению мы находим в постулате естествознания, согласно которому в мире господствует причинность. Существует особого рода психическая причинность: детерминированность всего того, что доступно пониманию. В рамках сознательной психической жизни эта причинность то и дело обрывается и распадается на фрагменты. Основа сознания должна мыслиться как бессознательное; существование бессознательного доказывается явлениями, происходящими в сфере сознания. Бессознательное – это и есть психическая жизнь в собственном смысле; оно может вторгаться в сознание, но не прямо, а через своего рода порог в виде сферы «предсознательного», где оно модифицируется «цензурой». Сознание – это как бы только орган чувств, предназначенный для постижения психических качеств; орган этот действует как при чувственном восприятии событий внешнего мира, так и в связи с бессознательными мыслительными процессами, проходящими в мире внутреннем. Из обманов, имеющих место в процессе этого восприятия внутреннего мира, строится сознательная психическая жизнь.

В сфере бессознательного содержится некая энергия, обладающая количественными характеристиками и способная «вытекать», «переноситься», «застаиваться». Это энергия аффекта, в конечном счете восходящая к некой единой силе, которую Фрейд называет «сексуальностью», а Юнг – «либидо». Сила, о которой идет речь, представляет собой реальный движущий фактор психической жизни, проявляющийся в виде многообразных инстинктивных влечений, в ряду которых наиболее важен сексуальный инстинкт (именно поэтому его именем названа вся совокупность влечений).

Психическое «вливается» в сознание из сферы бессознательного не в своем исходном виде (так происходит только в самом раннем, наивном детстве), а пройдя через множество метаморфоз, в результате которых его собственный смысл уходит куда-то на дальний план. Считается, что психоанализ, отталкивающийся от многочисленных и разнообразных явлений из области сознания – в особенности от тех, которые носят непроизвольный характер, – способен, преодолев всяческую «цензуру», ретроспективно проникнуть в глубины бессознательного. Поэтому сновидения, повседневные непроизвольные «промахи» (описки, ошибки и т. п.) и содержательные элементы неврозов и психозов представляют собой основные источники, позволяющие приобрести знание о бессознательном и, следовательно, о душе как таковой.

Естественно, поскольку речь идет о содержательном аспекте событий, происходящих в сфере бессознательного, нам приходится основываться исключительно на доступных психологическому пониманию событиях из области сознания. Получается, что в качестве источника теоретически значимого содержания выступает понимающая психология. То, что Фрейд описывает как «вытеснение» и «цензуру», представляет собой некий опыт, понятный в терминах сознания; то же можно сказать и о бегстве в фантазии и иллюзии, о приносимом ими утолении желаний. Такие же события обнаруживаются и в бессознательном. Единственное средство против них – самопрояснение, обретение способности видеть себя насквозь, освобождение от самообманов.

Критика фрейдовского учения сводится к следующим тезисам, сформулированным в моей предыдущей работе (1922):

1. Фактически Фрейд занимается понимающей психологией, а вовсе не причинным объяснением (как ему самому казалось).

2. Фрейд самым убедительным образом учит распознавать многочисленные отдельные понятные взаимосвязи. Мы понимаем, каким образом комплексы, вытесненные в область бессознательного, появляются вновь в символической форме. Мы понимаем формирование реакций на вытесненные инстинктивные влечения, мы понимаем различие между истинными, первичными событиями психической жизни и такими событиями, которые служат целям подмены и маскировки и, значит, выступают в качестве вторичных. Можно сказать, что Фрейд обогащает некоторыми деталями учение Ницше. Он проникает в ту сферу психической жизни, на которую прежде не обращалось внимания и которая благодаря ему стала достоянием сознания.

3. Ложность фрейдовских притязаний заключается в том, что психологически понятные связи он принимает за причинные, полагая, будто в психической жизни все (то есть любое событие) доступно пониманию (то есть осмысленным образом детерминировано). Можно согласиться с утверждением о безграничной причинности, но не безграничной понятности. С этой ошибкой связана другая. Фрейд использует доступные пониманию связи в качестве основы для построения теорий о первопричинах хода психической жизни в целом – притом что психологическое понимание по природе своей никогда не может дать толчок развитию научной теории. К теориям должны вести только причинные объяснения (истолкование отдельно взятого события психической жизни с позиций понимающей психологии – а понимающая психология допускает только такие объяснения, – конечно же, не может претендовать на статус теории).

4. В связи с Фрейдом речь очень часто должна идти не о понимании смысла остававшихся незаметными связей, не об их осознании, а о «гипотетическом понимании» («как бы понимании», «als ob Verstehen») внесознательных связей. Имея в виду, что психиатры, столкнувшиеся с острым психозом, способны были в лучшем случае отметить хаотичность поведения больного, потерю ориентировки, ухудшение продуктивности или бессмысленные бредовые идеи при сохранной ориентировке, нужно признать шагом вперед уже то обстоятельство, что фрейдовское «как бы понимание» позволило дать предварительную характеристику и классифицировать те или иные «гипотетически понятные» связи в пределах всего этого хаоса (например, элементы бредового содержания при dementia praecox). Аналогичного рода прогресс был достигнут тогда, когда способ распределения сенсорных и моторных расстройств при истерии удалось понять как результат связи с примитивными анатомическими представлениями больного. Исследования Жане сыграли особо важную роль, поскольку доказали реальное существование разрывов психических связей при истерии. В самых крайних случаях приходится иметь дело с двумя психическими субстанциями в одном индивиде – причем «души» эти ничего не знают друг о друге. Фиктивное понимание («как бы понимание») что-то реально значит именно для ситуаций, когда имеет место такое расщепление. Нам нелегко дать доказательный ответ на вопрос о том, насколько широко распространены расщепления подобного рода (случаи, описанные Жане, судя по всему, весьма редки), равно как и о том, встречаются ли они также и при dementia praecox (как полагают, например, Юнг и Блейлер). С нашей стороны было бы лучше воздержаться от каких-либо окончательных суждений. Как бы там ни было, последователи Фрейда на редкость неосторожны в своем поспешном стремлении принять расщепление как неопровержимый факт; и, кроме того, их «как бы понятые» взаимосвязи (наподобие тех, которые Юнгу будто бы удалось выявить для случаев dementia preacox) редко бывают убедительными.

5. Один из изъянов фрейдовского учения состоит в том, что превращение понятных связей в теорию снижает уровень понимания, излишне упрощает его. Любая теория предполагает определенную простоту, тогда как психологическое понимание означает раскрытие бесконечного многообразия. Упрощенность фрейдовского понимания проявляется в его вере, согласно которой все психические феномены понятным образом возводятся к сексуальности (в широком смысле), каковая является единственной первичной силой. Писания многих его последователей нестерпимо раздражают именно этой тенденцией к упрощению. Не читая, мы можем быть уверены, что обнаружим в них примерно одно и то же. Двигаясь по этому пути, понимающая психология не может рассчитывать на дальнейший прогресс.

Фон Гебзаттель использовал термин «конструктивно-генетическая психопатология» для характеристики того течения психологической мысли, которое проявилось в разнообразных формах и под самыми различными наименованиями (у Штрауса это «теоретическая психология», у Кунца [Kunz] – «философско-антропологическая интерпретация», у Шторха [Storch] – «экзистенциальный анализ», у Бинсвангера – «экзистенциальная антропология»). Поначалу это было особое идейное направление в психопатологии; но, несмотря на отдельные значительные достижения, оно не привело к окончательным выводам, и в его рамках не было создано никаких по-настоящему репрезентативных трудов. Данные, относящиеся к описанию внутреннего мира больных (см. § 2 раздела 2 главы 4), неоспоримы; но то, что предполагалось и было осуществлено на основе этих новых точек зрения и методов, представляет собой, по-моему, одну из неизбежных ошибок любой теории: остается впечатление, что теория явно вышла за поставленные ею для себя пределы[473].

Предполагается, что в основе эндогенной депрессии, синдрома навязчивости, бреда лежит расстройство так называемых витальных событий, которое при разных заболеваниях лишь внешне проявляет себя по-разному. Это изменение фундаментального события именуется «витальным торможением», «расстройством процесса становления личности», «элементарным препятствием на пути становления», торможением «внутреннего отсчета времени», «торможением личностно сформированного» влечения к становлению или самоосуществлению, «моментом застоя в потоке личностного становления».

Чтобы понять структуру этой теории, в наших примерах лишь слегка очерченной, необходимо иметь в виду следующие положения:

1. Расстройства событий, имеющих фундаментальное значение для жизни в целом (витальных событий), равно как и сами эти события, не могут быть объяснены в терминах психологии. Они представляют собой некие данности и должны приниматься как таковые. «Природа того, что подразумевается под “исключением будущего”, в конечном счете нам неизвестна» (фон Гебзаттель). Витальный процесс – то есть нечто такое, что происходит в самых основах жизни, – сам по себе совершенно неизвестен и по существу своему таинственен (Штраус).

2. Расстройства витальных событий обнаруживаются у больных с синдромом навязчивости, маниакально-депрессивных больных, больных шизофренией. Они проявляются в виде множества разнообразных симптомов. Больной с синдромом навязчивости выделяется по тому, как он пытается справиться с фундаментальным нарушением переживания времени; его способ отличается от других способов трансформации фундаментальных событий – таких, как отсутствие активности при депрессивном торможении или «синдром пустоты» при бреде, когда в основе лежит одно и то же «фундаментальное расстройство в области становления». Неизвестно, почему одно и то же фундаментальное расстройство в одних случаях приводит к одним, а в других случаях – к совершенно иным проявлениям.

3. Больные не могут наблюдать расстройство витальных событий, происходящее внутри их собственной психики, и ничего не знают о собственных переживаниях – в частности, о переживании времени (Штраус). «Больной с навязчивым синдромом защищает себя от угрожающего воздействия ситуации, когда он оказывается заточенным во времени; но он не знает, какую цель он при этом преследует». Угроза настолько глубоко скрыта в самой его природе, что не может проникнуть непосредственно в его сознание, кроме как в образе разрушительного потенциала бытия (фон Гебзаттель).

4. Следует различать фундаментальное событие, переживание и знание о фундаментальном событии или переживании. Фундаментальное событие непосредственно не переживается и поэтому недоступно наблюдению. Поток жизненных событий сам по себе не есть переживание. Но переживающему доступно знание о самом факте переживания и одновременно о том, какое именно содержание им переживается. Поэтому мы можем сказать что-то о переживании времени, но не о потоке времени как таковом. Таким образом, теория называется именно теорией потому, что она восходит к фундаментальному витальному событию, которое не может быть пережито, но может быть умозрительно выведено из переживания.

Критика этой теории должна прежде всего иметь в виду ее истинный источник: «возникающее у психиатра чувство изумления, переживание встречи с необъяснимой инакостью», «противоречие между по-человечески сердечными проявлениями и чуждым, абсолютно недоступным для нас образом бытия» (фон Гебзаттель). Остается убедиться в том, действительно ли это изумление, лежащее в основе всякой жажды психиатрического знания, порождает адекватные вопросы и ответы. Мы очень сомневаемся в этом и позволим себе сформулировать наши сомнения следующим образом:

1. Совокупность «человеческого» (Totalität des Menschseins) и его истоки в принципе не могут быть предметом научного исследования. Что же касается обсуждаемой здесь теории, то она притязает на охват «человеческого» в целом. Но это тема философии – тогда как наука может иметь отношение только к отдельным аспектам объемлющего (см. § 2 части VI). Гебзаттелевское неподдельное «изумление», остановившись перед лицом целостности, может трансформироваться в метафизическое прочтение количественных данных, но не в знание. Не исключено, что оно обратит в некое подобие объекта исследования «эту чуждость и удаленность образа бытия, абсолютно отличного от нашего»; но «человеческое в целом, во всей его необъяснимой инакости» ускользает от нашего познания. По утверждению фон Гебзаттеля, его новая конструктивно-генетическая концепция стремится к преодолению простого анализа функций, действий и переживаний, характерологических признаков и конституции, к выходу за пределы всякого рода нейрофизиологических построений (стимулируемых навязчивыми явлениями постэнцефалитных больных). Но это означает выход за пределы всего того, что, по-видимому, доступно нашему познанию; и в случае самого фон Гебзаттеля обоснованный энтузиазм перед лицом подобного преодоления пределов ради философского осмысления закономерно переходит в стремление охватить все познаваемое. Это стремление служит предпосылкой его «конструктивно-синтетического метода». Как психопатолог, он хочет быть физиогномистом, но становится им лишь в метафизическом, а не психологическом смысле. Его теория заключается в «видении сквозь» человека, сквозь внешнюю оболочку. Нам нечего было бы возразить против такого определения целей и задач, если бы сам фон Гебзаттель правильно понимал суть собственной исследовательской программы. Но он усматривает во всем этом психиатрическое знание и выражает его в категориях естественных наук и психологии; он трактует свои генетико-конструктивные наблюдения как «метод, демонстрирующий онтологическое родство биологических и духовно-душевных симптомов для любых заболеваний». Цель всего этого – «учение о феноменологически-антропологических структурах, способное послужить той почвой, на которой результаты аналитических исследований обретут свой истинный смысл»; иными словами, он надеется разработать всеобъемлющую теорию человеческого бытия. Все осуществляемые средствами разума попытки познания должны инкорпорироваться в эту «новую систему экзистенциально-антропологических взаимосвязей». В связи с типом психопатов-ананкастов он полагает, что «индивид во всей своей целостности действительно существует в своем собственном, особом мире» и поэтому обладает особой ценностью с точки зрения метода экзистенциально-антропологического созерцания. О целях экзистенциальной антропологии мы будем говорить ниже. Пока же ограничимся анализом познавательного, но не философского аспекта данного теоретического метода[474].

2. Теоретически выявляемое фундаментальное расстройство неопределенно, а его значения изменчивы. Прежде всего следует отметить, что болезни, все еще распознаваемые на основании одних только психических проявлений, оставляют впечатление некоего элементарного, биологически обусловленного события. Курт Шнайдер описал витальную депрессию, не связывая свое описание с какой-либо определенной теорией. Фон Гебзаттель отметил тип больного с синдромом навязчивости, в связи с которым неуспех какой бы то ни было терапии, значительная роль наследственности и, в крайних случаях, роковое течение болезни заставляют думать о непреодолимом элементарном процессе, аналогичном органической болезни – хотя в отличие от последней при синдроме навязчивости процесс этот остается психическим и функциональным. Для фиксации и формулировки подобного впечатления идея некоего витального расстройства представляется вполне уместной. Никакое психологическое понимание навязчивых явлений не дает понятия о навязчивости как таковой, о том подавляющем «нечто», ради обозначения которого и привлекается тезис о «торможении процесса становления». Но этому «торможению» сообщается множество разнообразных значений – от внесознательных витальных процессов до переживания времени, от объективных психологических состояний до событий, недоступных внутреннему представлению; из-за своей внесознательной природы оно абсолютно лишено определенности и считается принадлежащим области биологии, хотя и закрыто для биологического исследования; оно настолько отвлеченно, что в конечном счете перерождается в некую загадочную «целостность жизни», которая недоступна научному познанию, ибо в принципе не может сделаться обозримым и постижимым объектом.

3. Нельзя получить эмпирических доказательств в пользу того, что в каждом конкретном случае речь должна идти именно о расстройстве процесса становления. Как предполагается, расстройство процесса становления проявляется непосредственно в переживании – в частности переживании времени. Стоит выдвинуть подобного рода эмпирически проверяемые позиции, как они тут же могут быть оспорены (см., например, идеи Клооса о переживании времени при эндогенной депрессии).

4. Возведение явлений к единому фундаментальному расстройству, будучи осуществлено с позиций понимающей психологии, вызывает сомнение, ибо явления эти составляют случайное множество. Навязчивые явления, бред и депрессивные состояния могут быть поняты исходя из некоего фундаментального расстройства, которое, как предполагается, самым непосредственным образом обнаруживает себя в измененном переживании времени (при котором время останавливается, возникает ощущение отсутствия будущего, погруженности в прошлое и т. п.). Но любой из явных синдромов может быть понят и по-иному; в зависимости от конкретного метода такое понимание может претендовать на значимость, не уступающую той, на которую притязает интерпретация фон Гебзаттеля. Напомним, что он приписывает синдромы нарастанию бесформенности и проистекающим отсюда навязчивым явлениям: «То обстоятельство, что торможение процесса становления в принципе может переживаться подобным образом, представляется нам полным смысла. Жизнь обретает форму только в процессе становления… Отсутствие становления и отсутствие реализации собственной формы (“гештальта”) – это лишь две разные стороны одного и того же фундаментального расстройства». Но этот «смысл» трактуется по-разному в зависимости как от субъективных представлений того или иного автора, так и от конкретного представления о синдроме. Иногда «смысл» отождествляется с идентичным признаком, характеризующим множество различных явлений; в других случаях это некая основа (мыслимый фундаментальный фактор), которая внимательным наблюдателем усматривается в явлениях физиогномически. Иногда под «смыслом» подразумевается нечто такое, что не переживается и не может быть пережито; это некий чисто телеологический смысл, который может созерцаться только извне. Далее, под «смыслом» подразумевают и нечто переживаемое, имеющее место в психике больного тогда, когда он движим навязчивым стремлением постичь и переработать фундаментальное событие. В одних случаях явления возникают в сознании вследствие превращения, вызванного фундаментальным расстройством в сфере внесознательного (исходя из умозрительных дедукций во внесознательном усматривается биологический смысл); в других же случаях явления возникают вследствие первичных расстройств, имеющих место уже на уровне осознанного переживания (переживания времени) и представляют собой следствия, доступные пониманию в относительно широком контексте сознания; но никакой первичный симптом нельзя считать первичным событием, поскольку таковым является только фундаментальное витальное событие: «торможение мысли, торможение воли и чувства, а также бред и навязчивые явления – все это лишь симптомы центрального расстройства», а именно торможения процесса становления (фон Гебзаттель).

5. Иногда эти конструктивные идеи, возможно, предлагаются больными в качестве средства для понимания ими самих себя. Они ведут их по пути философского сознания; но вместо философствования в собственном смысле больной завлекается в тупик ложного знания. Мы можем задаться вопросом: почему мы живем, почему мы остаемся живы? Что удерживает нас при жизни даже тогда, когда опыт и логическое мышление вынуждают нас смириться с иррациональностью, бесцельностью и бессмысленностью мира, с неспособностью понять его средствами разума, когда единственным практическим выводом из такого истинного прозрения становится самоубийство? Я могу найти ответ на путях философской веры или веры в откровение; но я могу выразиться и так: нами движет витальный процесс становления, который превыше разума. В одном случае мы апеллируем к Божеству, в другом – к витальности (или к тому, что Достоевский называет «силой низости карамазовской»). В одном случае болезнь – это исчезновение Бога или Его утрата, в другом – расстройство витальной беззаботности по поводу процесса становления. Такие интерпретации болезни не имеют ничего общего с психопатологическим знанием, ведь задача последнего состоит в постоянном поиске явлений и взаимосвязей, существование которых может быть либо подтверждено, либо опровергнуто. Психопатическое знание недостижимо на путях понимания, балансирующего между гетерогенными, но равно неясными категориями наподобие Божества или витального становления. А когда знание принимает обманчивый облик осведомленности о сущности бытия (Sosein), это означает утрату также и истинной философии.

Напоследок обобщим все эти теории и сравним их между собой.

Вернике начинает свою теорию «извне», с мозга. Фрейд же, напротив, начинает ее «изнутри», с того, что доступно пониманию в терминах психологии. Оба они держат в поле своего зрения обширный круг фактических данных; оба абсолютизируют нечто, имеющее лишь ограниченную значимость, и распространяют свои чрезмерные обобщения на всю сферу психологии и психопатологии; оба в конечном счете приходят к отвлеченным построениям. Если говорить о содержании исследований и интересов этих двух ученых, то они диаметрально противоположны: Вернике занимается поиском «продуктов» мозговых процессов – продуктов, абсолютно недоступных психологическому пониманию, – тогда как Фрейд пытается понять почти любые психические расстройства только и исключительно изнутри; но структурно эти разновидности мышления родственны друг другу. Если они и противостоят друг другу, то в единой плоскости; они характеризуются одними и теми же ограничениями. Можно представить себе такую ситуацию, когда обе теории, так сказать, соединяются в голове у одного психиатра (и это находит свое подтверждение в случае Гросса [Gross]; кстати, как Вернике, так и Фрейд были учениками Мейнерта). Обе теории связаны с исторически значимыми именами. По-видимому, существует определенная связь между рангом исследователя и созданием теоретической доктрины. Но в научном вкладе Вернике и Фрейда, наряду с теориями, мы с самого начала усматриваем некий фактор, разъедающий всю структуру, нечто деструктивное и парализующее, душок абсурда и бесчеловечности.

Конструктивно-генетические опыты позднейшего времени – это нечто совершенно иное. Они не притязают на создание всеобъемлющей теории; в своих установках, в отличие от первых двух доктрин, они не выказывают никакого фанатизма. Иногда они кажутся вполне гуманной по духу попыткой осмысления, своего рода добродушной игрой (в том числе и в интересах больных, которые в итоге обретают некую опору на пути к постижению самих себя); или же они выглядят как проявления скептически-человеколюбивой терпимости по отношению к различным взглядам на вещи, и тогда смысл их сводится примерно к следующему: пусть интерпретации приносят облегчение, они все равно суть не более чем интерпретации.

Все эти теории, сделавшись схемами, предназначенными для постижения психической жизни во всех возможных аспектах, перестают быть «просто» теориями. То, что в целях методологической ясности мы именуем «теорией», должно быть обязательно отделено как от фактических данных, полученных в результате конкретного исследования, так и от мировоззренческого субстрата.

Моделями теоретизирования в любой области служат обычно физические, химические, биологические теории. В теоретических построениях всех этих наук (в меньшей степени – биологии) мыслится нечто, лежащее в основе наблюдаемых явлений (атомы, электроны, волны и т. п.) и имеющее определенные количественные характеристики; благодаря этому на основании теории удается делать выводы, соответствие которых действительности может быть подтверждено или опровергнуто экспериментально. Иначе говоря, между теорией и фактами существует отношение постоянного взаимообмена. Теория плодотворна потому, что она ведет к выявлению новых фактов; и она продолжает господствовать до тех пор, пока подчиняет себе все факты. Исследование в истинном смысле слова начинается тогда, когда во взаимоотношении теории и фактов что-то не сходится. Цель теории состоит не в том, чтобы толковать или по возможности точно определять уже известное, а в том, чтобы открывать пути для обнаружения нового. Успех некоторых естественно-научных теорий оказал большое влияние на все иные науки. Теории аналогичного типа возникли и в психологии и психопатологии. То обстоятельство, что их успех не был столь велик, объясняется их принципиальным отличием от теорий в естественных науках. Во-первых, теориям психической жизни свойственно совершенно иное отношение к тому, что может рассматриваться как подтверждение и опровержение. В психопатологии теория – это схема, служащая для упорядочения известных фактов и выявления фактов, поддающихся истолкованию в терминах данной теории, а также предоставляющая определенную «нишу» возможным будущим открытиям. Все это делается без какого бы то ни было систематического, методологически выверенного контроля за всей совокупностью фактов; в нашем распоряжении нет точного метода, с помощью которого можно было бы улавливать моменты несоответствия между действительностью и теоретическими выкладками. Теории в психопатологии – это способы группировки фактов, лишь внешне аналогичные теориям в других науках; они не являются инструментами исследования. Во-вторых, теории этого типа никогда не «надстраиваются» друг над другом, не трансформируются, образуя все более и более крупные, соразмерные реальности единства. Вернее было бы сказать, что, достигнув определенной степени развития, они полностью забываются. Наконец, в-третьих, в психопатологии существует множество разрозненных теорий, никак не соотносящихся друг с другом.

Итак, мы можем утверждать, что в психопатологии, в отличие от естественных наук, нет теорий в собственном смысле. Теории не оправдываются, они оказываются обманчивыми спекуляциями о мнимом бытии; будучи с виду аналогами теорий в естественных науках, они, как правило, характеризуются отсутствием какого бы то ни было логически ясного метода.

Все теории (за исключением естественно-научных), несмотря на многообразие, проникнуты неким единым духом. Теоретизированию как таковому свойственна особая, специфическая атмосфера. Людям свойственно горячее стремление сделать все возможное ради постижения психической реальности во всей ее уникальности и полноте. Поскольку в представлениях, относящихся к частностям, содержится представление о целом, исследователь усматривает в них нечто сверх того, что они способны выразить на самом деле: его исконное переживание реальности сообщает ему о себе в символической форме. Так на теоретика воздействуют видение неорганического мира и его законов и видение жизни в динамическом движении присущих ей конфигураций, встреча с переживанием во всей его полноте и встреча с чистыми формами в их вневременности. Каждый из этих аспектов фундаментального опыта вызывает в нем такой внутренний настрой, при котором жажда познания переключается именно на данный модус рефлексирующего созерцания. Называя теоретизирование, относящееся к сфере соматического, «материализмом» или «биологизмом», психологическое теоретизирование – «психологизмом», логическое теоретизирование – «идеализмом» и т. п., мы классифицируем лишь содержание этих теоретических построений, но не выраженные в них фундаментальные переживания и устремления, разнообразные настроения и мировоззренческие установки (отсюда – тот сильный аффект, который обычно ассоциируется с теоретизированием и без которого последнее очень скоро начинает казаться пустым и скучным занятием).

Теории обычно притязают на господство над целым. Теоретики инстинктивно сознают, что им каким-то образом удалось уловить сущность предмета, и стремятся одним махом охватить целое. Но их удовлетворенность покупается слишком дорогой ценой. Их воззрения безнадежно фиксируются на одной точке – независимо от того, насколько изменчивыми кажутся внешние формы проявления этих воззрений. Они совершают насилие над действительностью; они глядят на все сквозь одни и те же очки, так что некоторые вещи видятся более или менее отчетливо, тогда как другие выпадают из поля зрения. Похоже, что их идеи совершенно теряют какую бы то ни было гибкость – в особенности если это настоящие теоретики, а не люди, лишь забавляющиеся своими построениями. Они восхищают потому, что глубина их познаний сама по себе обладает силой эмоционального воздействия, но еще больше они восхищают потому, что производят впечатление людей, сумевших проникнуть в природу вещей с помощью относительно простых средств. Их теории привлекают других, ибо способны удовлетворять некоторые потребности метафизического порядка. Удовольствие от того, что вы обладаете теорией, – это особого рода околдованность неким самодовлеющим бытием, которое, как вам кажется, вы сумели уловить в его истинной сущности. Поэтому содержание теорий всегда теснейшим образом связывается с мировоззренческими установками и духом времени.

История доказывает, что начальный этап построения теории обычно бывает плодотворным. Предвосхищающие интуитивные представления о целом открывают новые сферы для наблюдений и одновременно создают новые «органы» восприятия этого целого; но в дальнейшем именно влечение к теоретизированию приводит к утрате плодотворного «зерна» теории, ибо порождает уверенность в том, что подробно разработанные схемы полностью охватывают истинную суть основ бытия. Такова обманчивая природа любого теоретизирования, которое хотя и может поначалу характеризоваться замечательно широким охватом явлений, но в конечном счете непременно попадает в тупик рационального конструирования. Первоначальный энтузиазм, обусловленный чувством обретенного контакта с действительностью, превращается в фанатизм всезнания и вырождается в ложную догму. Кризис, порожденный обманчивой природой теории, заключается в переходе от завоевания новых, не вызывающих сомнений фактических данных к необоснованной уверенности в собственном точном знании; эта уверенность, в свой черед, приводит к новой слепоте, которая роковым образом предопределяет характер систематизации и классификации данных. Теоретики, пережившие первоначальный энтузиазм, всячески защищаются от любых сомнений в его неподдельности. Но вместо того чтобы в своей борьбе обратиться к первоисточнику, они пользуются лишь бесплодными умозрительными операциями, дозволенными в рамках утратившей былую гибкость теории; или же они апеллируют к ее притязаниям на всеохватывающее знание как к своего рода противовесу, позволяющему нейтрализовать значимость настоящего эмпирического знания, от которого они уже отошли. Обаяние первоначальной истины заставляет ученых держаться за свои теории даже тогда, когда те вырождаются в бесконечные цепи рациональных операций.

Исторический опыт поучителен; он доказывает, что любая психопатология, подчиняющаяся теоретическим интересам, быстро превращается в бесплодную догму. Только психопатология, отталкивающаяся от неукротимого интереса к бесконечно разнообразной реальности, к богатству и полноте субъективного созерцания и объективного фактического материала, к многообразию методов и уникальности каждого отдельно взятого метода, выполняет свою задачу как научная дисциплина. Она отвергает те разновидности теоретизирования, в соответствии с которыми «все запутанное многообразие живой реальности сводимо к немногим возвращающимся биологическим механизмам». Она стремится защитить свою свободу от того чисто теоретического мира, в рамках которого бытие выступает как нечто механическое и будто бы познанное до конца, и прорывается в мир, где реальность присутствует во всей полноте своих проявлений (тем самым она хочет защитить в ученом человека, увести его от ложного знания, разработанного в рамках той или иной теории; поэтому она не закрывает ему доступа к экзистенции, то есть к тому, что является границей психопатологического знания, а не его предметом). Такая психопатология ощущает опасность любых теорий, которые отвлекают ученого от всякого непредвзятого опыта и уводят его в узкие коридоры застывших понятий, схематических воззрений и самоуверенного агностицизма. Необходимо чувствовать как смысл и обаяние теории, так и ее нищету и неполноту.

Теоретизируя, мы то и дело впадаем в заблуждения. Мы выказываем склонность принимать мыслимое (возможное) за действительное; смешиваем недоступное проверке (произвольно выбранное) с тем, что может быть верифицировано (определено в точных терминах); наконец, принимаем за объективную реальность нечто, мыслимое в качестве основы и сформулированное чисто метафорически. Приведем несколько обычных ошибок подобного рода:

1. Абсолютизация. Методологический анализ психологических теорий доказывает следующее: не существует какой-либо одной теории, которая могла бы считаться «правильной». Такая теория невозможна в принципе; ни одна теория не способна охватить целое. Любая теория, разрабатываемая с целью объяснения фундаментальных событий действительности, отталкивается от частичного знания, частичных точек зрения и частичных категорий, превращенных в абсолюты. Существует простейшее методологическое правило: не принимать частности за целое; есть нечто весьма поучительное в выявлении ложных абсолютов и освобождении от очередных оков, навязываемых нашим мышлением самому себе. И все же достойно удивления, насколько часто мы, сами того не замечая, вновь и вновь создаем для себя абсолюты.

2. Ложная идентификация. Многие теоретические представления полезны в определенных рамках; они выявляют свою ложность, только будучи применены для объяснения таких событий психической жизни, которые выходят за эти рамки. Другие теории следует признать ложными в принципе. Мы имеем в виду случаи, когда нечто, успешно и адекватно понятое в одном, частном аспекте (например, мозг или некоторые психологически понятные взаимосвязи), в дальнейшем гипостазируется в качестве единственной реальности психической жизни. Теории подобного рода бывают двух родов: (1) фантастическое конструирование параллельных психических событий исходя из анатомических структур мозга (что следует признать в высшей степени бесполезным занятием); (2) превращение психологически понятных взаимосвязей в некие внесознательные «законы», трактуемые как причинные связи, на основании которых затем строится теория. Эти две фундаментальные ошибки и лежат в основе теоретических построений Вернике и Фрейда.

3. Смешение различных теорий. Теоретическое мышление обычно предполагает сочетание нескольких теоретических представлений. Последние, в свою очередь, сочетаются с некоторыми реальными наблюдениями, понятными возможностями, идеализированными типическими схемами. Затем, на основании всего этого многообразия, осуществляется попытка создания некой целостности, требующей определенного методологического анализа. Ошибок удается избежать при условии, что комбинирование гетерогенного исходного материала носит достаточно осознанный характер; если же компоненты смешиваются друг с другом беспорядочно, если имеют место постоянные «шараханья» от одного компонента к другому, такое комбинирование гетерогенного материала становится источником поистине непреодолимых ошибок. Стоит нам пренебречь методической строгостью, беспорядочно смешать друг с другом субъективно переживаемые явления и объективные фактические данные, объективно устанавливаемые причинно-следственные связи и связи, доступные психологическому пониманию, и превратить всю эту мешанину в основу для теории, где непосредственные данности сознания свалены в одну кучу с материалом из области внесознательного, как все вдруг оказывается в равной мере истинным и возможным, ложным и непроницаемым.

Постигая психическую реальность, мы неизбежно приходим к умозрительному конструированию внесознательного. Внесознательное, как не поддающийся экспериментальному исследованию биологический объект, представляет собой теоретическое допущение. Следовательно, психопатология постоянно нуждается в теориях; именно поэтому почти в каждой главе мы так или иначе касаемся той или иной теории (пусть и не особенно концентрируем на ней свое внимание). Любое теоретическое мышление непременно включает в себя определенный круг собственных, самостоятельных психологических понятий, которые должны быть поняты именно с данной, неизбежно односторонней точки зрения. Обсуждая различные теории, мы здесь специально прибегаем к подобной односторонности.

Мы осуществили схематическую классификацию теорий согласно положенным в их основу схематическим представлениям и согласно вкладу их создателей, сумевших придать соответствующей теоретической доктрине ту или иную направленность. Теперь же зададимся вопросом о том, в чем именно состоит позитивный смысл каждой из теорий. Практическая применимость отдельных теорий ограничивается строгими рамками.

1. Теории служат упорядочению фактического материала. Благодаря теоретическим схемам мы обретаем возможность видеть многообразные вещи с единой, унифицированной точки зрения и вносим известный порядок в их описание.

2. Теории помогают формулировать проблемы. Допуская, что подлежащее наблюдению может быть постигнуто исходя из уже сконструированной теоретической основы, мы открываем для своего исследования новые пути.

3. Теории необходимы для причинного знания. Чисто психологические средства непригодны для понимания временной последовательности реалий психической жизни в их непрерывности: нам то и дело приходится восполнять промежуточные звенья, привлекая для этой цели результаты соматических исследований. Тем не менее пробелы возникают вновь и вновь. Поэтому причинное знание нуждается в теории, которая позволила бы понять непрерывный ток событий, исходя из некой специально постулируемой для них основы. Но в психопатологии конструирование теорий все еще остается чем-то разрозненным, частичным, имеющим характер ad hoc. Мы не располагаем всеобъемлющими, по-настоящему универсальными теориями, и это характерно для любого причинного знания в психопатологии.

4. Специфические теоретические представления выказывают сродство с определенными сферами исследования. Эти представления непременно всплывают на поверхность, когда в связи с той или иной из этих сфер нам приходится мыслить в категориях причинности. Так, в экспериментальной психологии осуществления способностей развиваются теории элементов и их взаимосвязей, ассоциативных механизмов, интенциональных актов, гештальтов. В понимающей психологии развиваются теоретические представления о диссоциации, внесознательных механизмах, сдвиге (Umsetzung) и т. д.

5. Остается ответить на главный вопрос: нужна ли теория души в целом? Ответ – отрицательный; ибо в психопатологии любая теория способна объяснить лишь ограниченный круг фактических данных. Существование теории может быть оправдано только ее специфической, ограниченной полезностью, но отнюдь не потенциальным соответствием действительности тех понятий, которые она в себе содержит. Мы не можем утверждать ничего позитивного на тему о том, насколько теоретические понятия, касающиеся универсальных основ, приближаются к «реальности» или «истокам». Универсальной теории психической жизни не существует; есть лишь философия «человеческого». Именно поэтому мы то и дело задаемся одним и тем же вопросом: не есть ли всякая теория лишь заблуждение? Не являются ли теории, во всем их случайном многообразии, лишь способами описания и классификации ad hoc некоторых частных феноменов?

Под конец нам нужно со всей отчетливостью сформулировать методологическую установку по отношению к теориям вообще – ибо просто отмахнуться от теорий невозможно, а ценность их в любом случае сомнительна.

1. Нам необходимо знать, на каких принципах зиждется теоретическое мышление и какие возможности оно открывает; без этого мы не сможем извлечь из теории все то, что она в принципе способна нам дать, и овладеть ею во всей ее полноте. Одновременно нам не следует поддаваться соблазну некритического отношения к какой-либо отдельно взятой теории или верить в то, что она охватывает бытие как таковое. Любая теория заслуживает нашего внимания в тех рамках, которые соответствуют сфере ее компетенции; но ни отдельные теории сами по себе, ни множество теорий вместе взятых не заслуживают того, чтобы мы восторженно доверились им как инструментам, помогающим проникнуть в глубины человеческой природы.

2. Следуя за ходом теоретической мысли, мы должны точно уловить момент, когда нужно остановиться и отойти в сторону. За теорией нужно идти только постольку, поскольку она служит оформлению нашего материала и делает возможным дальнейшее обогащение нашего опыта. Нам следует довериться ощущению дискомфорта, которое испытывает исследователь в процессе теоретического истолкования фактов, – когда вместо обогащения собственного опыта он постепенно теряется в бесконечных, повторяющих друг друга и смешивающихся друг с другом интерпретациях то ли слишком хорошо знакомого, то ли недостаточно определенного и чрезмерно обобщенного опыта.

3. Нам часто приходится удовлетворяться туманными теоретическими представлениями. Такие представления не поддаются дальнейшему развитию; в конечном счете все они сводятся к утверждению потребности в некоем теоретическом построении, указывающем на внесознательное. Последнее недоступно непосредственному анализу; предполагается, что его исследование возможно только при условии выявления причинно-следственных связей. В связи с ним мы стремимся к разработке по возможности индифферентной, неспецифической терминологии; например, мы говорим о «внесознательных механизмах», «сдвиге» (Umsetzung), «переключении» (Umschaltung) и т. д. Все эти теоретические понятия не имеют собственного, самостоятельного смысла, а служат лишь своего рода разграничителями, устанавливающими пределы значения и ценности имеющегося в нашем распоряжении знания.

4. Вся существующая литература по психиатрии и психопатологии проникнута теми или иными теоретическими представлениями и в значительной своей части находится под их сильнейшим влиянием. В некоторых случаях теории утрачивают даже тот минимум полезности, который обычно бывает им свойствен, становятся излишними и, расползаясь по живому телу науки, подавляют всякое интуитивное понимание реальности, живое наблюдение и научный прогресс. Чтобы прояснить природу и направленность теоретического мышления, мы должны уверенно владеть всей литературой и дифференцированно подходить к ее содержанию. Исходя из тех же соображений, мы должны осознавать реальные масштабы каждой теоретической доктрины и уметь распознавать ее влияние. Интеллектуальная установка исследователей, захваченных своими теориями и непроизвольно разрешающих последним вести их мысль за собой, диаметрально противоположна такой установке, при которой владение теориями носит по-настоящему осознанный характер, ибо основано на умении ограничивать значение каждой из них только сферой ее относительной полезности в функции частного методологического инструмента.

Исследуя симптомокомплексы с психологической точки зрения, общая психопатология осуществляет своего рода подготовительную работу, конечным итогом которой должно стать построение типичных картин, всесторонне описывающих конкретные заболевания. Принимая течение болезни в качестве одного из важнейших критериев классификации психических заболеваний, мы приходим к различению клинической картины психического состояния (то есть тех преходящих форм, в которых проявляет себя данная болезнь) и всего процесса течения болезни. Для того чтобы добиться по возможности ясной и всесторонней характеристики каждой отдельно взятой клинической картины, было выдвинуто понятие симптомокомплекса (синдрома). Были выявлены некоторые устойчивые группы симптомов, представляющие собой типичные картины психических состояний. Это позволило внести определенный порядок в бесчисленное множество разнообразных феноменов. Эмминггауз уже успел описать меланхолию, манию, бред, помешательство и слабоумие как определенные симптомокомплексы, о них уже говорили как о самоочевидных, хотя и отслуживших свое структурах, когда идея нозологической единицы заняла центральное место в сфере научных интересов психопатологов. Но принципиальные соображения побуждают нас еще раз обратить внимание на эти комплексы. Здесь мы попытаемся рассмотреть их как таковые, без оглядки на нозологические единицы или процессы. Мы определим присущие им закономерности и необходимые взаимосвязи и в итоге сконструируем единства, которые займут промежуточное положение между элементарными явлениями любых типов и целостными нозологическими единицами[490].

Ныне, как и сто лет назад, психиатры вынуждены признавать существование отдельных типичных картин, которые издавна считаются устойчивыми симптомокомплексами. Исходя из каких точек зрения конструируется эта типология? По существу, термин «симптомокомплекс» приложим к весьма обширному кругу многообразных явлений. В конечном счете вопрос о том, называть ли «симптомокомплексом» форму реакции, характерологический тип, приступ и т. п., – это всего лишь вопрос терминологии. В принципе любые структуры, характеризующиеся внутренним единством и связностью и наделенные достаточно отчетливыми свойствами, имеют свое, строго определенное место в рамках общей психопатологии – в качестве причинных или понятных связей, характерологических типов и т. п. Принято считать, что все остальные структуры, сложившиеся под совокупным воздействием нескольких различных точек зрения, методически не вполне ясные, но заявившие о себе в связи с развитием нашей науки, относятся к области симптомокомплексов. Когда дело доходит до определения отдельных симптомокомплексов, наступает интерференция нескольких точек зрения; стоит нам попытаться разделить их, как мы получим следующую картину:

1. Объективные и субъективные явления необычного, явно аномального характера. Вначале берутся самые внешние элементы; наиболее необычные из объективных явлений обозначаются определенными терминами, как то: ступор (все состояния, при которых больные, будучи явно в сознании, никак не реагируют на вопросы и ситуации и неподвижно пребывают в одном и том же положении), буйство (состояние возбужденности, выражающее только моторное возбуждение; двигательный психоз), спутанность (Verwirrtheit — непонятность и бессвязность действий и речевых проявлений), паранойя (бредовые проявления в широком смысле), галлюцинозы и т. д. Эти термины все еще используются для простого обозначения объективных явлений (с точки зрения психологии реализации способностей). Всякое дальнейшее исследование упирается в необходимость выяснить происхождение внешне похожих симптомов и типологию субъективных переживаний больного.

Мы способны лишь поверхностно понять те клинические картины, которые фокусируются на субъективном переживании фундаментальных настроений (картины депрессии, меланхолии, психоза, тревоги, мании, экстаза).

2. Частота совместных проявлений. Существует целый ряд точек зрения, на основании которых отдельные элементы объединяются в комплексы. Иногда в качестве единственно значимой принимается следующая точка зрения: симптомокомплекс формируется теми симптомами, которые наиболее часто выступают совместно. Впрочем, частота совпадений почти никогда специально не подсчитывалась. Интересные цифры, относящиеся к частоте совместных проявлений симптомов, были получены Карлом Шнайдером[491]. Но чтобы убедить нас в очевидном характере определенных группировок симптомов, равно как и в их способности отвечать нашим специфическим потребностям, необходимы и иные источники.

3. Взаимосвязанность симптомов. Один из таких источников – «понятная» взаимосвязь между симптомами, входящими в комплекс. Жизнерадостность, радость движения, речевой напор, наслаждение шуткой и активностью, скачка идей и все, что может быть отсюда понятным образом выведено, не дает картины «чистой» гипомании, так как в этом сочетании перечисленные элементы наряду с чистой депрессией являют наиболее обычную картину аффективных расстройств (напротив, «смешанные состояния», по существу, попадаются на нашем пути тем чаще, чем больше мы углубляемся в детали). Перечисленные симптомы дают нам эту, и именно эту, картину, ибо она предстает перед нами как «понятное» единство. Наряду с чистой депрессией это психологически идеальный тип аффективной болезни, усредненный тип которой нам неизвестен, ибо он никогда не был предметом специального интереса.

Еще один источник единства симптомокомплексов – это наличие признака, объединяющего категории симптомов, гетерогенные в остальных отношениях. Именно таков случай, когда все неврологически необъяснимые или психологически непонятные «сделанные» переживания объединяются в паранойяльный комплекс, а явления аномальной подвижности – в кататонический комплекс. Аналогично, любые события, по видимым признакам проистекающие из «сверхвозбудимости» и «слабости», объединяются в неврастенический комплекс. Во всех этих случаях определенную роль играет представление о какой-то единой внесознательной первопричине.

Карл Шнайдер пытался постичь «законы формирования синдромов» при шизофрении. Он утверждал, что общий фактор для большого числа симптомов и одновременно их общий источник ему удалось выявить в формальных особенностях действия-переживания, в расстройстве формальной фундаментальной функции (formale Grunfunktion).

4. Первичные и вторичные симптомы. Деление симптомов на первичные, непосредственно порождаемые болезненными процессами, и вторичные, появляющиеся только как следствие дальнейшего развития, служит основой для анализа симптомокомплексов. Слова «первичный» и «вторичный» имеют целый ряд разнообразных смыслов, требующих специального разъяснения.

Сравнивая реальные клинические картины с типичными симптомокомплексами, мы обычно говорим о той или иной «степени» полноты или неполноты реализации — либо в чисто экстенсивном смысле (при наличии в данной клинической картине какого-то числа признаков, отличных от тех, которые устойчиво связаны с соответствующим типичным симптомокомплексом), либо в интенсивном смысле (когда различие между конкретной клинической картиной и типичным симптомокомплексом обусловливается тем, что в конкретной картине известные явления выступают в относительно обостренной форме). Так, мы можем представить себе, к примеру, ряд ступеней, ведущих от гипомании, через развитую манию, к полному маниакальному помешательству.

При анализе отдельного случая мы должны иметь в виду и то, что отдельная клиническая картина может сочетать характеристики нескольких симптомокомплексов. Отчетливо выраженные, не вызывающие сомнений, легко поддающиеся типизированному описанию симптомокомплексы принадлежат к чистым или классическим случаям. Но в большинстве случаев мы сталкиваемся с разнообразными сочетаниями. Только опытным путем, сопоставляя клинические картины с типичными симптомокомплексами и рассматривая их как «смешанные», мы сможем внести в них ту или иную меру ясности.

Симптомокомплексы не универсальны. Иногда они обозначают более или менее обширную сферу психических болезней, которой они принадлежат полностью или в основном. По всей вероятности, симптомокомплексы, какими мы их представляем в общих чертах, и впредь будут выказывать характерные модификации в зависимости от своего появления в рамках той или иной отчетливо отграниченной группы заболеваний. Например, амнестический симптомокомплекс у сенильных больных обнаруживает многочисленные конфабуляции, тогда как при травмах головы ничего подобного не бывает[492].

Симптомокомплексы пока не удается объяснить в терминах причинности. Укажем на некоторые теоретические возможности:

Симптомокомплексы долгое время оставались чисто умозрительными, практически ничего не значащими возможностями. Карл Шнайдер первым, кто попытался на основе наблюдений (за шизофреническими расстройствами) выявить реальное значение симптомокомплексов на уровне биологических процессов, связи между симптомами он мыслил как внешнее проявление этих процессов.

Современное состояние психиатрии Шнайдер рассматривает как хаос исследовательских направлений. Психопатология и соматопатология, учение о локализации, генетика, неврология трактуют природу жизненных процессов по-разному. Эта множественность взаимно отчужденных подходов осложняет выработку обобщающего взгляда на множество закономерностей, управляющих биологическими процессами. Не существует какой-либо единой исследовательской гипотезы, которая, основываясь на интуитивном знании о сути жизненных процессов, могла бы регулировать «взаимосвязи отдельных ветвей и обеспечить возможность взаимной верификации выводов, сделанных на основе смежных подходов. Дисциплины сомневаются в достижениях друг друга; каждая из них хотела бы подтвердить, дополнить, развить другую. Но исходные точки зрения слишком разнородны для того, чтобы какая-либо отдельная дисциплина могла помочь своим “соседям” и, таким образом, способствовала бы углублению их методологии». Шнайдер полагает, что эту потребность в единой исследовательской гипотезе удается удовлетворить благодаря наблюдениям за устойчивыми симптомокомплексами. Вначале мы схематически представим его учение, затем обсудим его теоретические основы и, наконец, перейдем к его критике.

(1) Схема теории. При шизофрении различаются три симптомокомплекса. Каждый из них может проявиться в чистом виде, но обычно они сочетаются либо в рамках единой синхронной картины, либо диахронически; впрочем, даже в этих случаях они развиваются параллельно и независимо друг от друга. Каждый из симптомокомплексов получает название по основному симптому:

Каждый из перечисленных симптомокомплексов характеризуется собственной типологией переживаний. Комплекс «отнятия мыслей» характеризуется чувством отчуждения собственных представлений и симптомом звучания мыслей. Комплекс нарушенного мышления характеризуется первичным бредом значений, а комплекс скачкообразности – расстройством общего чувства и телесными галлюцинациями.

Отдельные симптомы в рамках этих комплексов не выказывают каких-либо очевидных психологических или каких-либо иных взаимосвязей; нет никаких оснований утверждать, что они могут быть выведены друг из друга или поняты в терминах принадлежности друг другу. Можно говорить лишь о том, что они фактически выступают совместно. В основе их взаимосвязанности лежит изначально нормальная, но затронутая болезнью взаимосвязанность психических функций. Три симптомокомплекса соответствуют трем нормальным функциональным комплексам, в существовании которых мы убеждаемся, наблюдая за патологическими проявлениями. Эти функциональные комплексы суть своего рода биологические радикалы. Выдвигается «новая гипотеза о структуре психической жизни», гласящая, что в нормальной психической жизни события всегда объединяются в функциональные группы, представляющие собой биологически самостоятельные единства.

У психически здоровых людей функциональные комплексы теснейшим образом переплетены друг с другом. Что касается больных шизофренией, то у них каждый из функциональных комплексов может подвергнуться воздействию болезненного процесса сам по себе, безотносительно к остальным; без этого дифференциация комплексов была бы неосуществима. «Различные комплексные функциональные группы отвечают на повреждения, продуцируя взаимно независимые симптомокомплексы согласно законам, присущим каждой из этих групп по отдельности».

Таким образом, выдвигается новое понимание «элемента»: в качестве элементов всей соматопсихической жизни принимаются функциональные комплексы (устойчивые функциональные группы). «Симптомокомплекс – это, так сказать, биологический элемент психиатрии, подобно тому как атом является элементом физики и химии, а слой земной коры – элементом геологии».

Эти новые элементы не статичны, а динамичны. Комплексы оказывают воздействие друг на друга. Между ними происходит своего рода «игра» биологических реакций; аналогичная игра происходит и между патологическими изменениями, с одной стороны, и тем, что не выходит за рамки нормы, – с другой стороны. Развитие комплексов осуществляется в результате взаимодействия с окружающей средой. Благодаря патологическим событиям мы имеем возможность увидеть динамику этого развития и обрести объективную основу для умозрительной дифференциации психической жизни вообще.

Впрочем, функциональные комплексы (устойчивые функциональные группы) не являются чем-то последним и окончательным. Над ними существует некая направляющая сила, источник которой – целостность самой жизни. И все это по отдельности или вместе может подвергнуться сокрушающему воздействию шизофренического болезненного процесса.

Подведем итог. Для наблюдения решающее значение имеет то обстоятельство, что существование трех симптомокомплексов и соответствующих им функциональных комплексов удается показать в их взаимодействии под влиянием меняющихся условий. С точки зрения гипотезы решающее значение приобретает идея биологических радикалов психической функции. Мышление, чувство, воля и все прочие категории, известные психологической науке, конструируются на основе гетерогенных биологических процессов. Но в случае с первичными функциональными комплексами мы сталкиваемся с такими жизненными процессами, которые не просто служат фоном для сознания со всем его многообразным содержанием, аффектами и влечениями; они также господствуют над сознанием и при некоторых условиях могут быть распознаны сами по себе, безотносительно к сознанию. С соматическими жизненными процессами сопоставим именно этот тип процессов, а не собственно сознание со всеми своими переживаниями.

(2) Теоретическое обоснование. Существование симптомокомплексов в первую очередь выявляется при клиническом наблюдении. Их идентификация становится возможна на основе наблюдений за редкими чистыми случаями (случаями «неполной шизофрении»), при которых проявляется только один симптомокомплекс, тогда как все остальные полностью отсутствуют. Таким образом, сочетание симптомов в пределах комплекса – это не просто умозрительная конструкция; сочетания такого рода отчетливо обнаруживаются в отсутствие симптомов, принадлежащих другим шизофреническим комплексам.

Далее, факт существования комплексов доказывается их поведением. Клиническое наблюдение позволяет обнаружить внутри отдельных комплексов частые единообразные последовательности проявления симптомов. Если говорить о терапии, то различным комплексам свойственно реагировать на лечение по-разному. Симптомокомплекс «нарушенного мышления» отвечает на лечение инсулином, комплекс «скачкообразности» – на электрошок, а комплекс «отнятия мыслей» – на трудовую терапию. В прогностическом аспекте значение трех симптомокомплексов различно. Комплекс «отнятия мыслей» выказывает тенденцию к излечению или слабо выраженной биологической активности. Что касается двух других симптомокомплексов, то в отношении их прогноз значительно менее благоприятен. Особенно тяжелый прогноз – для чистых форм синдрома «нарушенного мышления» (причем чем «чище» синдром, тем тяжелее общий прогноз).

Функциональные комплексы (устойчивые функциональные группы) не наблюдаются, а дедуцируются теоретически. Их существование гипотетично. Гипотетическое представление об их реальности поддерживается не только клиническими наблюдениями, но и историей развития индивида в период полового созревания: последовательность трех типичных фаз созревания интерпретируется как раздельное развитие трех функциональных комплексов (устойчивых функциональных групп). Гипотеза подтверждается также благодаря анализу переживаний, имеющих место в процессе засыпания; последние, подобно шизофреническим переживаниям, также варьируют в соответствии с тремя различными функциональными группами. Далее, клинические наблюдения свидетельствуют о том, что для каждой из групп типичны определенные метаболические явления.

Шнайдер специально отмечает, что еще невозможно говорить об окончательной верификации целого ряда этих аргументов. По его мнению, эвристическая ценность гипотезы о симптомокомплексах заключается прежде всего в том, что благодаря ей мы получили возможность ставить новые вопросы; соответственно, она способствует развитию исследований по некоторым направлениям. В конечном счете только статистика докажет существование «генетического или конституционально-биологического закона, выводимого на основании подсчета отдельных случаев с некоторыми взаимосвязанными характеристиками». По аналогии с кречмеровским методом из «чистых» случаев выводятся «нозологические законы», которые затем распространяются на взаимосвязи чистых случаев, на многообразные сочетания и случаи частичной реализации. Шнайдер пока не привел ни статистических подтверждений своих выкладок, ни разъяснений по поводу того, как именно следует осуществлять подсчеты, чтобы прийти к искомому знанию. Надлежащая проверка его наблюдений возможна только в условиях клиники, в которой введена трудовая терапия.

3. Критика. В противоположность безусловно отрицательной позиции Гохе и Крамера, не признающих реального существования симптомокомплексов, Шнайдер стремится придать проблеме симптомокомплексов позитивный смысл и сделать ее ключом к любому психиатрическому знанию. Он отвергает крепелиновскую идею нозологических единиц, которая, как он полагает, основывается на ошибочном допущении, будто классификация психозов должна быть единой независимо от того, исходит ли она из этиологических, психопатологических или патологоанатомических критериев; ведь при таком подходе факты видятся с разных точек зрения одновременно, а в отношении того, что им соответствует, царят догматические предрассудки. Шнайдеровская критика затрагивает отнюдь не центральную идею Крепелина, а лишь одну из ее схематизированных формулировок. С другой стороны, концепция самого Шнайдера – идея динамики жизненных событий как взаимодействия функциональных комплексов, управляемых жизнью в целом, – носит столь же всеобъемлющий характер. Эта концепция заслоняет от него идею нозологической единицы. Симптомокомплексы выступают, по существу, в качестве неизбежных заменителей последней. Но значение, которое им придается, основано на другой всеобъемлющей концепции, призванной объяснить структуру жизни как таковой. Комплексы ничуть не обогащают наше знание об истинной сущности шизофрении; с другой стороны, если Шнайдер прав, они могли бы помочь нам умозрительно проникнуть в глубинную структуру психической жизни. Его основная идея сообщает его труду несомненную «изюминку», отличающую его от массы других аналогичных работ.

Но центральная идея становится схемой теории, которая фактически превращается в новую догму, призванную объяснить бытие как таковое: ведь она «без всяких спекулятивных предпосылок» подчиняет некоторые изолированные жизненные процессы чисто биологическим событиям. Эта центральная теория устанавливает основные элементы жизни по аналогии с тем, как физика устанавливает атомное строение материи. Уже нет речи о поиске или утверждении «фундаментального шизофренического расстройства»; вместо этого осуществляется поиск события, имеющего фундаментальное значение как для души в целом, так и для отдельных функциональных комплексов, расстройство которых приводит к многочисленным и разнообразным психическим явлениям.

Эту идею можно признать эффективной постольку, поскольку исходя из новой гипотезы осуществляется синтез некоторого множества исследовательских усилий и фундаментальных понятий; в итоге гипотеза становится узловой точкой для всей современной науки. «Функции» и «комплексы явлений», догадки и прозрения, относящиеся к области генетики и биологии развития, – все это, объединяясь, выстраивается в весьма объемную картину. Последняя, в своей теоретической форме, занимает место в ряду исследований, направленных на обнаружение «радикалов» (элементов, динамических фундаментальных единиц, комплексных признаков, которые могут исследоваться как единицы наследственности).

Рассматриваемой теории присущ недостаток, общий для всех теорий, которые так или иначе претендуют на всеохватность: она зиждется на широком спектре взаимозависимых условий, наличие общих звеньев между которыми ни в одном пункте нельзя признать безусловным. Подобно другим теориям аналогичного рода, она включает в себя настолько большое число предпосылок, что в ее рамках любые факты могут получить убедительное толкование; но при этом, по существу, ничего не может быть доказано. Благодаря разработанным в рамках теории схемам она способна придать исследовательским усилиям определенную направленность; но в качестве универсальной теории она неизбежно выявляет свою ошибочность.

Итак, основной вопрос заключается не в том, является ли эта новая теория симптомокомплексов правильной или ложной, а в том, добавила ли она что-либо новое к нашему знанию. Шнайдер признает, что идея Крепелина весьма способствовала приумножению клинических данных. Каковы же результаты, достигнутые к настоящему моменту благодаря концепции самого Шнайдера?

Исходный пункт для наблюдений – три шизофренических симптомокомплекса. Их реальное существование составляет основу всей теории. Различение трех симптомокомплексов находится в одном ряду со все еще не удавшимися попытками разделить шизофрению на подгруппы и особые типы нозологических единиц. Опыт крепелиновской школы можно обобщить следующим образом: было задумано собрать и описать все множество явлений, имеющих место в процессе развития отдельных заболеваний, и с самого начала дифференцировать отдельные группы dementia praecox, выделив их из общей массы. На этом пути достигались отдельные временные успехи; клинические описания часто оказывались убедительны, а при постановке диагноза использовались новые, относительно четко определенные единицы. Но в дальнейшем то и дело обнаруживались переходные и смешанные формы, что приводило к отказу от уже установленных различений. Этот негативный опыт накапливался десятилетиями; в итоге среди исследователей возобладало скептическое отношение к любым усилиям, направленным на то, чтобы выйти за пределы простого типологического описания многообразных форм, принимаемых болезнью в процессе ее развития[494]. Метод дифференциации согласно нозологическим единицам казался бесконечным повторением бесплодных попыток, предпринимавшихся психиатрией прошлого. В настоящее время для определения нозологической единицы нужно выйти за рамки простого клинического описания типичных случаев. С нашей точки зрения, единственные способы получения доказательств – это постоянные наблюдения за большим количеством случаев и тщательно составленные, выразительно изложенные и связанные со статистикой биографические описания. Можно надеяться, что полученные таким образом результаты уже невозможно будет ни просто отбросить по истечении нескольких лет, ни незаметно «забыть» о них после публикации отдельных противоречащих им случаев. В этом ряду попыток систематизации Шнайдер ставит перед собой новую задачу. Он не стремится очертить новые нозологические единицы (равно как и дифференцировать шизофрению на отдельные подгруппы); он не стремится также описывать типичные симптомокомплексы, плавно перетекающие друг в друга и обретающие свой смысл исходя из некой явно выраженной внутренней взаимосвязи. Его надежды связаны с обнаружением комплексных функциональных единств, составляющих как нормальную, так и шизофреническую психическую жизнь. Факт раздельного существования таких единств обнаруживается только в условиях болезни, избирательно затрагивающей то или иное из них. Поэтому Шнайдер отвергает прежние попытки, характеризуя их как «бесконечное стремление к разделению изменчивых синдромов и их воссоединению в нозологические группы, которые, как предполагается, имеют какое-то биологическое обоснование». В то же время он полагает, что идет по следу реальных биологических элементов. Но он находится лишь в начале пути. Не сталкиваемся ли мы здесь с очередной формой бесконечности? Шнайдер рассматривает свое определение трех комплексов как первый путевой столб. Его выводы не кажутся мне убедительными. Вполне можно предположить, что комплексов в шнайдеровском смысле вообще не существует.

Как сила, так и слабость теории всецело заключаются в основном тезисе о трех симптомокомплексах и соответствующих им функциональных комплексах (устойчивых функциональных группах) – тезисе, в котором клинические наблюдения тесно переплетены с теорией. Лишь будущие наблюдения позволят точно определить, существуют ли три симптомокомплекса как поддающиеся разделению единства не только в типологическом смысле, но и в качестве отчетливо различимых реалий. Если здесь и возможны какие-либо доказательства, то только статистические – что признает и сам Шнайдер (здесь мы усматриваем момент методологической критики в отношении того, что именно может быть подсчитано и как могут интерпретироваться выявляемые корреляции). Клинический взгляд и клинические наблюдения сами по себе и в том виде, в каком они применялись доныне, не могут предоставить неопровержимых доказательств; доказательства не удается получить и с привлечением тезисов, касающихся филогенетического развития, терапии, просоночных переживаний и т. п. Каждая из таких связей сама по себе может рассматриваться как некая возможность; но никакое количественное накопление неопределенностей ни при каких обстоятельствах не перейдет в нечто определенное. В ряду клинических наблюдений особый интерес представляет опыт трудовой терапии. Только в связи с ним у нас есть основания говорить о фактических данных принципиально нового типа; что же касается пассивного наблюдения за симптомокомплексами, то оно не предоставляет в наше распоряжение качественно новых данных.

Трудно счесть случайностью то обстоятельство, что в рамках обсуждаемой теории шизофренических симптомокомплексов факты относительно редко сопоставляются со всем множеством выдвигаемых для обсуждения теоретических понятий. В этой теории представлен определенный образ мышления; подчеркивается его новизна, развивается заложенный в нем исследовательский потенциал. Следование этому образу мышления обретает черты энтузиазма, свойственного любым универсальным теориям. Конечное требование заключается в разработке «биологической психиатрии». Здесь слово «биологическая» обозначает ориентацию на жизнь как целое, а не на то или иное из ее частных проявлений – соматическое или психическое. Шнайдер справедливо отмечает: «Постулат, согласно которому наличие соматических изменений следует предполагать уже на самом раннем этапе шизофренического процесса, должен быть признан необоснованным. Недоступные переживанию функциональные детерминанты психики нельзя, забегая вперед, отождествлять с детерминантами соматической жизни; ошибочно также с самого начала представлять эти соматические детерминанты как нечто чисто морфологическое, механистически-материальное или, в лучшем случае, как некую форму энергии. Нужно освободиться от представления, будто сома, так сказать, глобально воздействует на события психической жизни. В действительности биологическая связь между событиями, происходящими, с одной стороны, в сфере соматического, а с другой стороны – в сфере психического, совершенно отлична от наших нынешних умозрительных представлений о ней». Эта критика кажется мне совершенно справедливой; но в связи с ней возникает вопрос о том, что именно подразумевается в данном случае под термином «биологическое». Очевидно, здесь речь идет не о том, что выступает в качестве предмета биологической науки – то есть не о тех неизменно конкретных и, значит, частных материях, которые доступны исследованию; скорее речь должна идти о чем-то таком, что философия жизни стремится постичь как целостность, в рамках которой обнаруживаются и из которой проистекают все частности. Но целостность не является объектом исследования; это всего лишь идея исследования или философское представление об объемлющем. Мне кажется, что в этой «биологической психиатрии» биология выражает некое стремление к идее, философскую тенденцию, которая, возможно, не до конца понимает самое себя; в качестве же объекта научного исследования эта «биология» представляется лишенной должного обоснования.

Исследование, руководствующееся той или иной идеей, обретает определенную форму тогда, когда оно отвлекается от обобщающего взгляда и держится ближе к фактам. Если источник симптомокомплексов и вправду кроется в расстройствах отдельных биологических функциональных комплексов, значит, связь между явлениями, на первый взгляд оставляющими впечатление гетерогенных, с точки зрения соответствующего комплекса должна быть постижима как функциональная. Проблема состоит в следующем: как именно нам следует понимать взаимосвязь симптомов в рамках комплекса? Как именно они зависят друг от друга? Ответы на эти вопросы отсутствуют. Факт статистической корреляции симптомов – если он действительно может быть надежно установлен – станет научно значимым фактом только при условии, что мы будем знать природу существующей между ними связи.

Мы многое знаем об отдельных психических явлениях, о причинных и понятных связях и т. п.; но нозологические целостности все еще остаются для нас чем-то необозримым и запутанным. Отдельные нозологические формы отнюдь не аналогичны растениям, которые можно систематизировать в гербарии. Скорее следовало бы сказать, что «растение» – то есть в данном случае болезнь – это нечто в высшей степени неопределенное.

Что же именно мы диагностируем? Ответ на этот вопрос был дан многовековой практической деятельностью по именованию отдельных симптомов, отдельных связей, симптомокомплексов, причинных связей и т. п. В итоге идея нозологической единицы обрела самодовлеющее диагностическое значение – но такое значение, которое никогда не утратит своей изменчивости и способности к развитию. В идеале диагноз должен дать всестороннюю характеристику болезненного события, случившегося с конкретным человеком и представляющего собой определенную единицу в ряду других столь же определенных единиц.

Конструируя всестороннюю схему психозов (диагностическую схему), мы стремимся согласовать все точки зрения, которые уже обсуждались по отдельности. Но как бы мы ни строили эту схему, мы убеждаемся, что она не всегда «срабатывает», что любые наши классификации неизбежно носят временный и произвольный характер, что существует великое многообразие возможностей, благодаря которому различные исследователи конструируют совершенно непохожие друг на друга схемы; наконец, мы убеждаемся в том, что любая классификация противоречива в теории и к тому же никогда в полной мере не согласуется с фактами.

Но если все это правда, во имя чего мы предпринимаем эту бесплодную попытку?

Во-первых, мы хотим разобраться, что именно дала идея нозологической единицы для дифференциации общей картины существующих психических расстройств. В особенности же нас интересует вопрос о том, где именно идея эта не срабатывает, – ибо только крупные, радикальные неудачи помогут нам оценить действительное состояние наших знаний.

Во-вторых, благодаря классификации психозов специальной психиатрии удается придать более или менее обозримый вид. Без классификационной схемы упорядочение соответствующего материала невозможно.

Наконец, в-третьих, классификация нужна нам в качестве средства для статистической оценки обширного клинического материала.

Идеальная схема должна отвечать следующим требованиям: каждому данному случаю в ней может быть отведено одно, и только одно, место и не может быть такого случая, для которого в ней не нашлось бы никакого места. Далее, схема должна обладать качеством самоочевидной объективности – так, чтобы различные наблюдатели могли классифицировать случаи одинаково.

Достижение подобного идеала было бы возможно, если бы все разновидности душевных болезней удалось разделить на ограниченное число не перекрывающих друг друга и равноправных классов и тем самым реализовать идею нозологической единицы. Поскольку этого сделать нельзя, наша идеализированная формулировка должна быть модифицирована следующим образом.

Простейшие, фундаментальные разграничительные линии должны прочерчиваться без труда и однозначно.

Дифференциация на более мелкие единицы должна осуществляться соответственно тому, какова значимость этих единиц с точки зрения понимания целого.

Все, что кажется однопорядковым, должно занять место на одном и том же смысловом уровне (в аспекте осмысления фактов, используемого понятийного аппарата, методов исследования). Следует со всей отчетливостью различать гетерогенные элементы.

Не должно быть никаких неясностей относительно тех моментов, которые нам все еще не известны. Все противоречия, все «нестыковки» должны быть представлены с максимальной наглядностью. Уверенность, порождающая недовольство, выглядит предпочтительнее, чем удовлетворенность ложным знанием, приобретенным благодаря некорректным сближениям и чисто логическому «раскладыванию по полочкам».

Поэтому, разрабатывая диагностическую схему, мы с самого начала должны отказаться от идеи нозологической единицы и постоянно иметь в виду множественность точек зрения (относящихся к причинам болезней, психологической структуре, анатомическим данным, течению и исходу болезни). Перед лицом фактов мы вынуждены проводить наши демаркационные линии там, где никаких разграничений нет и в помине. Следовательно, наша классификация может иметь лишь преходящую ценность. Это фикция, которая в течение какого-то времени может оставаться относительно удобной, но которая рано или поздно должна сдать свои полномочия. Не существует «естественной» схемы, к которой можно было бы приспособить все случаи. Даже самому опытному психиатру то и дело приходится сталкиваться с новыми для себя случаями, которые не поддаются классификации ни по одной из используемых им схем (это признают, в частности, Гаупп и Вернике).