.

1944 год

Меня зовут Ишмаель. Родился я в Палестине во время беспорядков 1936 года. Поскольку многое из того, о чем здесь написано, произошло еще до моего рождения, вы спросите: как же мог Ишмаель знать обо всем этом? Например, о случае с моим отцом, Ибрагимом, — как он стал мухтаром Табы. В нашем мире повторение легенд и рассказов — это образ жизни. И каждый в конце концов узнает все события прошлого.

Кое-какие события произошли, пока меня еще не было. — Ага! Как же я мог знать о них? — Не забывай, мой высокочтимый читатель, что арабы необычайно одарены фантазией и магией. Не мы ли подарили миру «Тысячу и Одну Ночь»?

Иногда я буду говорить с вами своим собственным голосом. А другие — своими. Наш рассказ идет от миллионов солнц, лун и комет, и все, что я, может быть, и не мог бы знать сам, достигает этих страниц по воле Аллаха и с помощью нашей особой магии.

Как ребенку мужского пола, мне можно было сосать материнскую грудь, пока сам не откажусь от нее, и до моего пятого дня рождения меня не отнимали от груди. Обычно это означало, что мальчик покидает кухню, но я был маленький, и мне все еще удавалось прятаться среди женщин. Моя мать Агарь была женщиной крупной, с большими грудями. Они не только были полны молока, но и давали мне приют, где мне было так уютно. И я ухитрился прятаться от мира мужчин аж до 1944 года, когда мне исполнилось восемь лет.

Как-то раз мой отец Ибрагим выгнал мою мать и отправил в ее родную деревню, за много миль к югу. До этого ее редко отпускали из дома, и ее внезапный отъезд стал для меня и травмой, и угрозой. Пока я был маленьким, я жил вместе с женщинами, у них я находил приют, и они были мне защитой. Отчасти воспитывала меня бабушка, потому что у мамы были обязанности по кухне, дому и семье, да она еще и работала в поле и на участке земли возле дома. А прогнали ее всего через несколько дней после смерти бабушки.

Моей единственной работой по дому было приносить воду. Каждый день мы с мамой отправлялись к деревенскому колодцу. А теперь ее со мной не было. Меня встречали насмешками. Женщины хихикали и подсмеивались надо мной. Они мне говорили, что отец собирается взять новую жену. Потому он и выгнал ее из деревни — чтобы избавиться от ее гнева и унижения. Вскоре и мои товарищи по играм присоединились к хору насмешек, а некоторые кидались в меня камнями.

По утрам я видел, как отец отправлялся в кафе, которое принадлежало ему и дяде Фаруку; он проводил там большую часть дня. Я подбегал к нему и, плача, жаловался на то, что происходит. А он резко отстранял меня и продолжал шагать. Я бежал за ним и дергал изо всей силы за одежду, стараясь привлечь его внимание. Когда он оборачивался ко мне, я замахивался на него своим маленьким кулачком и кричал, что ненавижу его.

Тогда он хватал меня за руку и так сильно тряс, что мне казалось, что потеряю сознание. Затем он отшвыривал меня как мусор, и я падал в сточную канаву, что проходила от верхушки деревни.

И вот я, одетый как девчонка, кричу что есть силы. Я ощущаю соль своих слез и текущие в рот сопли. Я рыдаю в отчаянии, ибо даже в этом возрасте я понимал, что никак не могу изменить своего положения. Ни возмущаться, ни протестовать.

Вновь и вновь вижу я себя маленьким мальчиком, играющим в мусорных кучах под насмешками взрослых, семьи и товарищей. И все взывают к Аллаху, а он ничего не слышит.

Второй женой отец взял Рамизу, младшую дочь шейха Валид Аззиза, главы бедуинского племени палестинских Ваххаби. Великий шейх приходился моему отцу дядей, так что его новая жена была ему еще и двоюродной сестрой. Ей было шестнадцать, а ему почти пятьдесят. После их свадьбы моей матери разрешили вернуться в Табу.

И больше никогда я не видел, чтобы мама улыбалась.

В отцовской спальне стояла единственная в деревне кровать. Прочие спали на подстилках из козьих шкур или на тонких циновках. Комната, которую обычно пристраивают для второй жены, еще не была готова, и отец взял Рамизу к себе в кровать, а матери велел спать в смежной комнате на полу. Там над дверью между комнатами было отверстие для проветривания, и все, что происходило в спальне, было хорошо слышно в соседней комнате.

Я спал вместе с мамой, свернувшись в ее руках и прижавшись головой к ее груди. Пока отец с Рамизой каждую ночь занимались любовью, мама лежала без сна всего в нескольких футах от них, вынужденная слушать, как они по полночи занимались сексом. Когда отец целовал Рамизу, стонал и говорил ей ласковые слова, большое мамино тело содрогалось от боли. Я чувствовал, как ее пальцы, словно когти, бессознательно царапали меня, слышал ее сдержанные рыдания, и иногда чувствовал ее слезы. А когда я тоже плакал, она гладила мне живот, чтобы успокоить меня.

После многих, многих ночей, когда первая страсть отца к Рамизе прошла, он позвал маму вернуться к нему в кровать. Но что-то покинуло мою маму. Она была холодна к нему, и он уже больше не мог ее возбуждать. Это приводило его в ярость. В гневе он выгнал ее из дома.

Деревня Таба находилась на расстоянии двух-трех часов езды на осле от города Рамле и в трех-четырех часах от Лидды[2]. В этих городах было по два рыночных дня в неделю, а у семьи был свой ларек на рыночной площади. Пока отец еще не взял себе вторую жену, в ларьках торговал мой старший брат Омар. Теперь Агарь, мою мать, отправляли четыре дня в неделю в Рамле и Лидду, чтобы продавать излишки нашей продукции. Она отправлялась после утренней молитвы с восходом солнца, а возвращалась очень поздно вечером, уже в темноте.

Агарь была в деревне одной из двух лучших дая — повивальных бабок, ее очень уважали за знание рецептов трав и лекарств. В те дни, когда она ходила к деревенскому колодцу или общественным печам, вслед за ее спиной раздавались хихиканье и жестокие оскорбления.

Как в любом обществе, где женщины принадлежат мужчинам как имущество, они ищут реванша в своих сыновьях, и мама избрала меня. Четыре дня в неделю я отправлялся вместе с ней в Рамле и Лидду на тележке, запряженной осликом. И там, в ларьке на базаре в Лидде, я впервые увидел человека со счетами — деревянной рамой со скользящими бусинами, чтобы складывать и вычитать. Человек тот был торговцем кожами, он делал и чинил упряжь, и он разрешил мне приходить и играть в его кабинке. Мы подружились и вместе соорудили похожие счеты из четок.

Мне не было еще и девяти, когда я научился считать до бесконечности и в сложении и вычитании стал проворнее торговца.

— Учись считать, — частенько говорила мне мама.

Сначала я не понимал, что она имеет в виду, но она заставляла меня еще и учиться читать и писать. Торговец кожами был немного грамотен и очень мне помогал, но вскоре я его и в этом превзошел. Через некоторое время я мог прочитать все ярлыки на всех ящиках на всем базаре. И тогда я стал учить слова из газет, которыми мы пользовались для обертки.

Когда у меня бывало свободное время, Агарь заставляла сосчитать все дома в Табе, все сады, и узнать, кто какое поле возделывает. После этого она отправляла меня по соседним деревням, где отец собирал арендную плату, чтобы и там сосчитать дома и участки. Семья могла быть собственником или издольщиком до десяти — пятнадцати отдельных участков, разбросанных по всей деревенской земле. Люди женились, отдавали землю в приданое невестам, старики умирали, землю делили между несколькими сыновьями, и было очень трудно в точности знать, кто что возделывает. Поскольку большая часть земли принадлежала издольщикам, крестьяне всегда старались обработать лишний неучтенный участок или другим способом пытались обмануть в части своей платы и налогов.

Сам-то отец, почти неграмотный, был не в состоянии спорить со всеми официальными документами, украшенными штампами и печатями, в которых говорилось о наших границах, правах на воду, о наследовании и налогах. Дядя Фарук, партнер отца по деревенскому магазину — хану — и кафе, гораздо лучше справлялся с тайнами этих документов. Фарук был еще и деревенским имамом — священником и вел официальные записи для моего отца. Отец не вполне ему доверял и из предосторожности послал моего старшего брата Камаля в школу в Рамле.

Собранную арендную плату отец отдавал крупному землевладельцу Фавзи Кабир-эфенди, который жил в Дамаске, а в Палестину приезжал раз в год за деньгами.

Мама всегда подозревала, что Камаль и дядя Фарук сговорились обманывать отца, получавшего процент от эфенди в качестве его агента.

Когда я закончил свои тайные подсчеты, мама вытолкнула меня из кухни и велела пристать к отцу как тень. Сначала я боялся. Всякий раз, как я увязывался с ним, он с проклятиями гнал меня прочь, а иногда хватал за руку и тряс или бил. Не то чтобы Ибрагим меня ненавидел или обращался со мной хуже, чем с моими братьями. Арабы могут очень любить своих сынишек, пока они маленькие, одеты как девочки и живут с женщинами. Но как только они переступают порог мира мужчин, отцы перестают обращать на них внимание. С этих пор отношения основываются на покорности, полной, абсолютной покорности без всяких вопросов. Это отцовская привилегия. За это он разрешает сыновьям зарабатывать на его полях на собственную жизнь, а когда они берут невесту, то приводят ее в дом отца.

Отец еще должен следить, как бы сыновья его не надули, и таким образом традиция отцовского безразличия входит в образ жизни. Чтобы дать выход недовольству, детям мужского пола позволено командовать над всеми женщинами, даже над собственной матерью, и шлепать младших братьев. К четырем годам я уже научился командовать бабушкой, а бывало, и распространял свои мужские права на Наду или даже на маму.

Чем больше отец меня гнал меня прочь, тем больше мать выталкивала меня обратно. Я так часто таскался за отцом, что через некоторое время он просто устал от моей навязчивости и смирился с моим присутствием.

В один прекрасный день я набрался храбрости посмотреть ему в лицо. Я ему сказал, что немного научился считать, читать и писать и хочу ходить в школу в Рамле. Как младший сын, я должен был вскоре начать пасти коз — низшая должность в семье. Мысль мою отец встретил с презрением.

— Читать и писать умеет твой брат Камаль. Так что тебе нет в этом нужды. На следующий год ты будешь ухаживать за козьим стадом, и твоя будущая жизнь уже определена. Когда возьмешь себе жену, останешься в моем доме, и у тебя будет своя комната.

Казалось, это конец. Я вздохнул глубоко, как только мог.

— Отец, я кое-что знаю, — выпалил я.

— Что именно ты знаешь, Ишмаель?

— Кое-что, что и тебе надо знать. То, из-за чего мне надо ходить в школу в Рамле.

— Не смей загадывать мне загадки!

— В Табе девятьсот шестьдесят два отдельных участка земли, — выпалил я, чуть не задохнувшись от страха. — В других деревнях восемьсот двадцать участков. Это не считая общей земли, которую возделывают сообща.

Лицо Ибрагима помрачнело — знак, что он схватывает суть моего сообщения. Я совладал с дрожью…

— В счетных книгах, которые ведет Камаль, только девятьсот десять в Табе и восемьсот в других деревнях.

Я крепился, глядя, как его лицо наливается кровью.

— Ты уверен, Ишмаель?

— Да будет Аллах мне судьей.

Ибрагим ворчал и раскачивался взад и вперед в своем большом кресле. Пальцем он поманил меня ближе. От страха я чуть не прокусил губу.

— И что же от всего этого получается? — спросил он.

— Плату за семьдесят два участка Камаль с дядей Фаруком берут себе.

Ибрагим снова поворчал, протянул руку и потрепал меня по щеке. Я этого никогда не забуду, ведь он это сделал в первый раз за все время. Он погладил меня по тому месту, которое раньше столько раз шлепал.

— Ты позволишь мне ходить в школу?

— Да, Ишмаель. Иди в школу и учись. Но ни одной живой душе никогда не говори об этом, а то я отрублю тебе пальцы и сварю их. Понял?

— Да, отец.

«Стой, солнце, над Гаваоном, и луна, над долиной Аялонскою!»

Рош-Пина, 1882

Гидеон Аш прискакал в Табу не просто из ниоткуда. Он тоже был давним участником истории современной Палестины.

Некоторые евреи впервые смогли почувствовать вкус настоящего равенства, эмигрировав в Америку; однако большинство евреев Европы девятнадцатого столетия оставались запертыми в бесконечном круге страданий. Они всегда помышляли о возвращении в Палестину. Эта мечта была в их ежедневных молитвах и в ежегодных приветствиях по случаю Йом-Киппура: «Следующий год в Иерусалиме».

И вот на усталую землю Палестины внезапно нагрянула суматоха. Правдами и неправдами, а когда и за взятки, религиозные евреи во множестве прибывали в Палестину. По большей части это были пораженные нищетой хасиды, спасавшиеся бегством от векового террора и преследований со стороны русских и поляков. К середине XIX века они образовали в Иерусалиме еврейское большинство, и таковым оно и осталось. Они осели и в других святых городах — Хевроне, Тверии, Цфате, чтобы учиться, молиться и ждать мессию, и жили милостыней мирового еврейства.

За ними последовали обыкновенные евреи с натурой пионеров, также бежавшие от ужасов христианской Европы. С помощью богатых филантропов эта вторая волна основала множество фермерских деревень. Успех был минимальным, ибо для евреев, в большинстве стран не умевших работать на земле, земледелие было чуждым, незнакомым делом.

Оттоманский двор в Константинополе, позднее Стамбуле, смотрел на эти еврейские поселения в Палестинском регионе благосклонно, потому что они обещали вливание денег: больше налогов, больше взяток. Но евреи принесли с собой и еще кое-что, чего очень не хватало: волю, жизнестойкость, любовь к Земле Обетованной и страстное стремление к ней. Они приехали в этот палестинский медвежий угол — ни то, ни се, не сирийский, не оттоманский, не арабский и не еврейский, а ничей, смертельно кровоточащий. Великое возвращение евреев представляло для них последнюю ниточку надежды, как и для самой Палестины.

В 1882 году Сара и Самуил Аш эмигрировали из Румынии с группой других молодых людей под покровительством фонда, основанного семьей Ротшильдов. Они отправились на север, в Галилею, и вступили во владение поселением Рош-Пина, оставленного хасидами под натиском бедуинов.

Используя арабскую охрану и значительную долю труда арабов, Рош-Пина кое-как держалась, но никогда не процветала. Поселение влачило жалкое существование за счет экспериментов наугад, страдая от изоляции и постоянного мародерства. Барон Эдмонд де Ротшильд присылал экспертов со своих французских ферм, но они терпели неудачи из-за ложных попыток пересадить туда европейский тип земледелия.

В 1884 году у Сары и Самуила родился сын, один из первых еврейских детей, появившихся на свет в этой части Галилеи после древних времен. С момента рождения Гидеон Аш должен был стать будущностью.

Со сменой столетий, вслед за ужасными массовыми погромами в России и Польше, новая порода евреев стала искать для себя путей в Палестину. Они прибывали из гетто организованными группами, крепко связанные идеей, что Палестину можно вернуть только ценой личных жертв и еврейского труда.

Переселившиеся отсюда арабы-землевладельцы были только рады сбагрить им по жесточайшим ценам бесполезные акры. В Изреельской Долине, в Галилее, на равнинах Шарона, в Аялонской Долине, на древнем береговом пути Виа-Марис десятки коллективных еврейских поселений, называемых киббуцами, взялись за работу, и снова в Палестине зазвучал чудесный голос весны. Заброшенная, безнадежная страна, чьи поля были опустошены и оставлены арабами и турками, теперь снова возвращалась к жизни. Гнилые малярийные болота, безжалостные скалы, пустыня и оголенная земля уступили место зеленым коврам, звучала энергия созидания, и миллионы деревьев поднялись там, где столетиями ничто не росло. Из Иерусалима извергался расцвет культуры и прогресса. К северу от древнего порта Яффо, на песчаных дюнах вырос новый еврейский город Тель-Авив, «Холм Весны».

Разрыв с прошлым вызвал перемены во всем. В киббуцах, где подошли так близко к полностью общественной жизни, как только можно было вообразить, возникла совершенно новая социальная концепция. Одно из новшеств состояло в том, что евреи способны защитить себя. Вначале маленький отряд еврейских всадников переходил от поселка к поселку, устраняя источники тревог. Это были стражи — «шомеры». Они взялись изучать язык, знали обычаи, а нередко и выглядели как арабы.

К 1900 году, с исполнением шестнадцати лет, Гидеон Аш, готовый воспринять новый еврейский идеализм, уже был среди шомеров, защищавших киббуцы и другие поселения в Галилее.

Впервые Гидеон произвел впечатление на бедуинов своим умением ездить верхом, и эту репутацию он всячески укреплял, регулярно побивая бедуинских чемпионов на гонках и соревнованиях. Относительные удобства Рош-Пины он оставил ради жизни в движении. В первые годы нового столетия Гидеон командовал странствующим отрядом из дюжины шомеров, который отправлялся вместе с пионерами основывать поселения, нередко в удаленных и уединенных местах, среди враждебного арабского и бедуинского населения. Шомеры находились там в первую решающую ночь, чтобы отразить неизбежное нападение арабов, а Гидеон оставался и дальше, чтобы организовать оборону. Он бесстрашно ездил среди арабов, стараясь подружиться с ними. Обеспечив безопасность поселка, он отправлялся к следующему.

Хотя Гидеон был вроде бы врагом, между ним и арабами, особенно бедуинами, росло взаимное уважение. Он видел в арабах потомков библейского народа. Часто, когда он в одиночестве ехал по Галилее, он ощущал себя как бы одним из Соломоновых полководцев, направлявшихся в ханаанскую деревню три тысячи лет назад. Чувствуя, что у него нет страха перед ними, многие арабы проявляли к нему странную лояльность. И в доме деревенского мухтара, и в палатке шейха голубоглазый всадник был как у себя дома.

Гидеон знал много арабских женщин. Конечно, это было опасно, но Гидеон был молод и дерзок, а главное, очень осмотрителен и сдержан. Пока ни один арабский мужчина никогда ничего не знал и не подозревал, у Гидеона был довольно большой контингент доброжелательниц среди женщин по всей Галилее.

Как могло это случиться? Тюрьмы ведь строят для людей, и лишь в немногих арабских деревнях не насчитывалось двух-трех человек, приговоренных обычно за кражу, контрабанду или поножовщину. Иногда дома оставалась жена нескольких месяцев беременности. Были и другие — вдовы или несчастные, кто не мог иметь детей. С ними не было опасно.

Где-нибудь возле деревни находилась пещера либо укрытие, куда Гидеон мог отправиться отдохнуть и где его вскоре «находили» подчас по дюжине раз в день. У него была молодая сила. Он редко когда уезжал не получив удовлетворения, а они редко когда не хихикали и внутренне улыбались, глядя уголком глаза на удаляющегося галопом Гидеона.

1924 год

После отъезда Гидеона Аша из Табы деревня оживилась, и все развеселились. Это был нежданный великий момент. Сердцевина жизни арабского мужчины — доказать свою храбрость. Дар Аллаха! Из тайников были извлечены ружья дюжины марок и типов. Были там ружья времен Бурской войны, турецкие и германские винтовки с мировой войны. Были там английские энфильды и американские спрингфильды. Были там ящики с патронами, припрятанные в полях и садах. Кинжалы сняли со стен и начистили до блеска.

Весь день жители отдаленных деревень приходили в Табу и направлялись в кафе, где молодой мухтар Ибрагим встречал их объятиями. Каждый поднимал свое оружие и сжатый кулак и заверял мухтара в своей верности и доблести.

— Мы евреев сбреем отсюда топором.

— У ихних матерей молоко — верблюжья моча.

— Не будет еврейского дерьма в нашей долине!

— Смерть евреям!

Шедшего к кафе Салима, шейха одного из маленьких кланов, провожали возгласами одобрения. Во время Великой войны Салим служил в турецкой армии. Деревни Аялонской Долины наслышались рассказов о его боевой отваге. Самым живописным было повествование о рукопашной схватке, когда он прорубал себе путь через стену английских тел, чтобы добраться до пулеметного гнезда и забросать его гранатами.

Никто не знал, что Салим никогда не имел чина выше капрала, никогда не был никем больше ординарца при турецком полковнике, и никогда не приближался ближе чем на пятьдесят миль к передовой. Ножевой шрам, полученный в ссоре с исполнителем танца живота, предстал раной от задевшей Салима пули, что подтверждалось медалью за храбрость, купленной в Стамбуле на базаре.

Все почувствовали себя еще увереннее, когда Ибрагим пригласил Салима участвовать в военном совете наравне с другими мухтарами и шейхами.

А пока ширилось собрание и росло неистовство, дети на улице, вооруженные палками, играли возле колодца в войну. Кости перемелются этой ночью. Болото наполнится мертвыми евреями. Добыча будет потрясающая. Одну еврейку оставим мужчинам на забаву. Вечность пройдет, прежде чем еврей еще раз попробует сделать поселок в этой долине.

Тем временем за стенами кафе обсуждали стратегию. Подобраться к ним сзади через болото. Нет, болото слишком противное. Окружить с трех сторон. Нет, перестреляем друг друга. Кулаки стучали о стол, спор полыхал, шейхи хватались за кинжалы.

Все планы дали Салиму, он старался выглядеть глубокомысленным. Наконец, Ибрагим издал глубокий вздох и разъяснил простую стратегию.

С наступлением темноты надо забаррикадировать дорогу, чтобы задержать английские подкрепления, и они не смогут прибыть раньше восхода солнца. Баррикады к тому же задержат отступление евреев. Более сотни человек бросятся во фронтальную атаку тремя волнами. Ибрагим поведет первую волну. Салим вторую. Борьба возникла из-за того, кто поведет третью. Ибрагим выбрал шейха, просто указав на него пальцем.

Колючую проволоку они преодолеют, набросав сверху козьих шкур. После этого евреев быстро уничтожат, бойцы уйдут обратно в Табу и спрячут оружие. Перед самой зарей придут уборщики — старики, женщины и дети, разденут трупы и заберут оружие и снаряжение евреев. Ибрагим сам поделит потом добычу.

Все сочли план великолепным. После аплодисментов военный совет вышел из кафе, чтобы организовать людей. Позвав всех в мечеть, Фарук после молитвы объявил, что это джихад — священная война, и сборище в один голос воскликнуло «смерть евреям».

Все были уверены в победе… кроме Ибрагима. Его беспокоила дюжина бывших шомеров, которые теперь назывались членами Хаганы. Из всех нападений арабов на все еврейские поселения в Галилее лишь немногие имели успех в изгнании евреев.

Его люди, хотя и пятикратной численности против евреев, никогда в своей жизни не участвовали в лобовой атаке. Больше всего его настораживал вожак евреев, Гидеон. Этот человек дерзко пил из деревенского колодца на виду у всех. Должно быть, он слишком хорошо знает солдатское дело. Шомеры имели репутацию бойцов, и большинство их служило в британской армии в Первую мировую войну. Однако мухтару следует делать то, что ему положено.

Вечером, когда стало тихо и душно, Ибрагим со своим советом поднялся на холм, чтобы по возможности оглядеться. Они смогли разглядеть часть заграждения из колючей проволоки. Евреи зажгли дымные огни, чтобы отогнать комаров; они так устали, что уснули прямо в своих грузовиках с низкими бортами. Невыносимо было видеть, как мужчины и женщины бесстыдно спали рядом друг с другом. Сумерки сгущались, воздух на холме проникался запахом гашиша, поднимавшимся от деревенской площади, и бойцы становились все смелее. Когда дневной свет совсем погас, они стали исчезать по четыре-шесть человек, как для кражи.

Ибрагим занял свое место во главе первой волны в трех-четырех сотнях ярдов от колючей проволоки. Выстрелы, смутно послышавшиеся от дороги, были сигналом, что баррикада на месте. Вторая волна расположилась за валунами на высоте, чтобы вести огонь прикрытия, если евреи начнут стрелять первыми.

Ибрагим присел на корточки, за ним последовали его люди. Дело сразу же пошло плохо. Группа уборщиков в тылу производила слишком много шума. Старики хвастали своими боевыми подвигами; женщины и дети громко болтали в предвкушении добычи.

Вторая волна, которая должна была прикрывать наступление первой, слишком рано открыла огонь, тем самым сведя на нет элемент внезапности. И более того, они стреляли на короткое расстояние, прямо по спинам Ибрагима и его людей. Фарук, всего несколько часов назад объявивший священную войну и находился сразу за своим братом, бросил ружье и удрал, а за ним последовали еще трое.

Наступила пугающая и странная тишина.

— Ты думаешь, они все убиты? — прошептал кто-то Ибрагиму.

— Заткнись, сын осла! — огрызнулся Ибрагим.

— Почему они не стреляют?

Когда еще один из его людей пополз обратно, Ибрагим встал и поднял ружье.

— Аллах акбар! — крикнул он. — Бог велик!

— Аллах акбар! — повторили в долине.

Все побежали в беспорядке за Ибрагимом, устремившись к колючей проволоке. Они становились на колено, стреляли, снова бежали, становились на колено, стреляли и снова бежали. Боевой клич нарастал.

Все еще нет ответного огня от евреев!

— На проволоку! — крикнул Ибрагим.

Когда оставалось всего пятьдесят футов, случилось страшное. Оглушительный рев сирен извергся с еврейской стороны, затопив все остальные звуки. А евреи заполнили небо пламенем, превратив ночь в день, как было, когда Господь заставил солнце остановиться для Иисуса Навина. Захваченные врасплох внезапным светом и шумом, арабы замерли на месте, как олень в свете прожектора. Затем евреи произвели дружный залп, и хотя они стреляли в воздух, несколько деревенских попадали в страхе на землю. После второго залпа в воздух вторая и третья волны смешались с первой, безудержно бежавшей в отступлении.

Сражение закончилось.

Уборщицы, ждавшие на краю поля, увидели своих сыновей, отцов, мужей, бегущих вприпрыжку, молча, крадучись по дороге обратно в Табу.

— Что случилось?

— Они впустили больше трехсот хаганцев, когда стемнело!

— Нас обстреляли из пулеметов!

— У них прятались сотни английских солдат!

— Они применили отравляющий газ!

— У них огромное численное превосходство!

Рассвет застал Ибрагима одиноко сидящим на вершине холма, вглядываясь в еврейский лагерь. Он был полностью унижен. Сначала тех, кто упал, приняли за раненых, но они попросту побросали свое оружие и убежали. Когда наконец он спустился в деревню, те, что еще не разошлись по домам, сонно собрались возле кафе. А когда Ибрагим направился к своему дому, они разразились приветственными криками.

— Мы им дали урок, они его не забудут!

— Я убил по крайней мере троих!

— А я язык отрезал вот этим, — сказал другой, размахивая своим кинжалом.

Ибрагим повернулся к двери.

— Вы все были очень свирепы, все вы, — сказал он. — Это полная победа, одно только ее портит, что эти еврейские трусы незаконно прибегли к помощи англичан… а иначе… в общем, никогда не забывайте, что это сделали англичане.

Снова раздались громкие возгласы, а он вошел в дом, и пусть легенда следует своим собственным путем, пока он валится от усталости на кровать.

День за днем поднимался Ибрагим на холм и в одиночестве предавался там грустным размышлениям. Как и в большинстве арабских деревень, в Табе был могильник, где якобы молился, жил или умер святой или пророк. Табский могильник, маленькое белое сооружение с куполом, находился на вершине холма под одиночным засохшим дубом. Легенда гласила, что святой, безвестный воин, участвовал в битве с Иисусом, потом основал деревню — укрепленную позицию против филистимлян, а впоследствии и сторожевой пост Иерусалима. Мохаммед прыгнул в Иерусалим тоже отсюда. Чтобы защититься от полуденного солнца, Ибрагим поставил там маленькую палатку, сшитую из полос сотканной козьей и овечьей шерсти. Только двоим он позволил нарушать свое одиночество: Агари, своей жене, приносившей ему еду и питье, и Фаруку, с которым обсуждал деревенские дела.

Он размышлял о них обоих. Фарука он всегда недолюбливал за слабость. Фарук — его старший брат, и будь у него сколько-нибудь смелости, он присвоил бы положение мухтара. Трусость Фарука при нападении на киббуц Шемеш довела Ибрагима до грани отвращения. Он чувствовал, что Фарук всегда злоупотреблял своим умением читать и писать, и подозревал, что брат обманывает его. Он поклялся, что будь у него сын, он отправит его в школу, и у Фарука больше не будет над ним той магической силы, которую дает ему грамотность.

Ибрагим подумал о том, что нет у него сына. С Агарью он потерпел неудачу: она дала ему двух дочерей. Она снова ждет ребенка, и как бы молва не пришпилила к нему навсегда постыдный титул. Он уже сказал Агари, что если она не даст ему сына, он с ней разведется.

Размышлял Ибрагим и о «победе» над евреями, которая там, внизу у кафе, день ото дня обрастала фантастическими подробностями. Его мужчины дрались как бабы. Он понимал, что выжить отсюда евреев они никогда не смогут. Но время шло, и рассказы о храбрости при нападении на Шемеш становились все более дикими. Чтобы показать свое презрение к евреям, мужчины каждый день, выйдя из кафе, взбирались на высокое место, чтобы обозревать еврейские поля, и делали несколько выстрелов с безопасного расстояния в несколько сот ярдов. Хотя было слишком далеко и никогда ни во что они не попадали, это добавляло горючего в дневные пересуды.

Ибрагим размышлял и пришел к выводу, что евреи таки добьются успеха в строительстве поселения Шемеш. Он разглядывал их в турецкий полевой бинокль, когда они готовились к работам на болоте. За неделю по новому периметру возведены каменные стены, поставлены высокие сторожевые вышки. Генератор не только давал энергию прожекторам, позволявшим им работать ночью, но и делал почти невозможным будущее нападение.

Там постоянно стоял шум строительства. Палаточный городок уступил место общественным зданиям из камня. У них была госпитальная палатка; он подсчитывал число евреев, заболевших малярией. Порой могла слечь половина из них. Их это не останавливало. Несколько раз прибывали группы других евреев, чтобы помочь в работе.

Еврейская земля — большей частью несколько тысяч дунамов болот и низин, жуткое место, населенное змеями, комарами и прочими гнусными тварями. Ибрагим не понимал, как там может что-нибудь расти. В основном они были заняты непонятным копанием двух больших каналов к тому месту, где территория имела уклон к берегу. Эти каналы они выкопали по обе стороны болота, а потом поставили на них запруды. К каналам вела сеть канав.

Другая часть еврейской земли представляла собой склон холма как раз напротив табской оливковой рощи и простиралась до их общей границы. Она была полна древних заброшенных террас того типа, что древние евреи строили тысячи лет назад. Они были миниатюрным подобием огромных террас в Баб-эль-Ваде и знаменитых библейских террас Иудеи. На полях было множество камней. Евреи собирали их и на тележке, запряженной быками, перевозили к основанию террасы. Оттуда они их брали вручную, как делали еврейские рабы при сооружении египетских пирамид. Они переносили их туда, где время, дожди, солнце, землетрясения и выветривание разрушили террасные стены. Реставрация принимала вид ступеней гигантской лестницы. Каждая ступень подпирала небольшой участок земли, где можно было посадить фруктовый сад, виноградную лозу и даже злаки. Новые стенки предотвратят смывание плодородной почвы и позволят использовать землю, пропадавшую бесполезно. В Табе тоже было террасирование, но добрая его часть десятки лет уже была разрушена и никогда как следует не восстанавливалась.

Евреи привезли странные деревья, и Ибрагим заставил Фарука подняться и сосчитать их. Фарук сказал, что их сотни, потом тысячи, и ум его воспарил — он говорил уже о миллионах, может быть, даже миллиардах.

— Что они думают делать с этими деревьями? Выпить болото? — пробормотал Ибрагим.

— Это то самое, что, по их словам, произошло в Изреельской Долине, — ответил Фарук. — Не могут же они изменить того, что повелел Аллах! Этого никогда не может быть. Они идиоты.

— Я слыхал на рынке в Рамле, — сказал Фарук, — что деревья привезли из Австралии и что они всегда хотят пить.

— Австралия? У них что, есть в Австралии дикари?

— Не знаю.

— Где это?

— Где-то за Индией. Так далеко на восток, как продолжается на восток земля, пока не становится западом.

— Этого мне не понять, — сказал Ибрагим. — Они в самом деле верят, что эти деревья станут здесь расти? Оглянись, Фарук, видишь ли ты в этой долине какие-нибудь деревья, кроме этого убогого дуба, который здесь живет лишь ради нашего святого покровителя?

— Нет, — согласился с братом Фарук.

Спустя шесть месяцев после того, как приехали сюда евреи, произошло удивительное событие. Евреи снесли земляные плотины, что отделяли каналы от болота. Ибрагим вытаращил глаза, когда по соединительным канавам гнилые, вонючие воды стали медленно стекать в каналы. Вскоре каналы взбухли от устремившейся вниз воды, и уровень болота начал на его глазах понижаться. Через несколько дней он сам увидел, как австралийские деревья толстеют от вонючих соков болота. На месте болота, высыхавшего под горячим солнцем долины, показалась невероятно черная, богатая почва. Значительную ее часть перенесли на террасы, а остальное снова перекопали канавами, чтобы осушить последние следы болота.

Каналы были опустошены в низину. Ибрагим удивился, что они не дали им достигнуть моря, и велел Фаруку разузнать.

— Это полнейшее сумасшествие, — сказал Фарук, узнав ответ. — Они это оставляют как место отдыха для перелетных птиц.

Ибрагима бесило, что евреи каждый вечер поют и танцуют, что они в состоянии петь и танцевать после того, как потратили столько сил на дневную работу. Когда он сравнил это с вялой и сонной жизнью Табы, он понял, что два чуждых мира идут к столкновению.

То, что сделали евреи, весьма обескураживало деревенских.

— Нам никогда не отомстить, — однажды прохныкал Фарук.

— Мы добьемся отмщения, — сердито возразил Ибрагим. — Пусть евреи продолжают свои штучки. У них денег сколько угодно, а у нас их нет. Они могут прятаться за своим частоколом, потому что они трусы. Но рано или поздно им придется выйти оттуда, чтобы сеять и собирать урожай. Тогда они узнают законы бедуинов. Подожди… терпение сдвигает горы.

Больше всего Ибрагим размышлял о пугающей продаже земли. Сначала евреям откидывали болота и эродированые пашни. Поначалу все шло хорошо, ведь и сам он, и все шейхи и мухтары, и феллахи не верили, что у евреев земля пахотная. Рано или поздно они откажутся и уберутся отсюда. Этого не случилось.

По всему региону агенты отсутствующих землевладельцев вручали извещения о выселении. Некоторые деревни находились здесь поколениями, а то и столетиями.

Крестьянам давали несколько недель, чтобы просто собрать пожитки и уехать. Одни уезжали сами, других выселяли силой. Они уезжали, не имея ни нового места, ни нового занятия. Их арабские братья отбирали у них самую возможность хоть как-нибудь просуществовать. А всего через несколько месяцев землю непременно продавали еврейскому Земельному фонду по кошмарным ценам. Земельный бум продолжался: жадные люди нежданно наткнулись на золотую жилу. Не надо было быть гигантом мысли, чтобы сообразить, что проданный евреям дунам земли принесет больше дохода, чем пятидесятилетняя сдача в аренду феллахам.

С растущей тревогой видел Ибрагим, как его собственный землевладелец Фавзи Кабир продавал участок за участком в Аялонской Долине, и все, что осталось, — это Таба и несколько отдаленных деревень.

Внезапно продажа земли прекратилась. Табу пощадили. Почему? Ибрагим был поражен. Пашни Табы были самыми богатыми в долине и наверняка принесли бы солидный куш. Фавзи Кабир поступил так не из доброты.

Об этом Ибрагим размышлял упорно, как ни о чем другом в жизни. Наконец его осенило. Кабир был в постоянном раздоре с другими могущественными палестинскими семьями из-за финансового и политического контроля над страной. У Табы было отличное стратегическое положение. Чтобы любая из доминирующих арабских семей овладела местностью, потребовалось бы соединение Иерусалима с арабскими городками Рамле и Лидда. Таба блокировала такие поползновения. Заполучить контроль над Палестиной — значило иметь дело с Фавзи Кабиром.

Однажды Фарук поднялся на холм, чтобы напомнить брату о том, что Фавзи Кабир скоро совершит свою ежегодную поездку в Яффо для сбора ренты. Фарук смотрел на эту поездку как на лучший момент года, так как она означала неделю в злачных местах Яффо.

— Отправляйся в Яффо, — сказал Ибрагим брату, — и повидай Кабира. Скажи ему, что если он желает собрать арендную плату, то за ней надо приехать в Табу.

— Это все равно, как если бы ты сказал горе идти к Магомету! Он продаст все, что у нас есть, если только сперва не перебьет нас.

Ибрагим ласково улыбнулся.

— Он приедет, — сказал он.

Фавзи Кабир был потомком турка и все еще носил старинный турецкий титул эфенди. Доброе столетие Кабиры были одной из самых могущественных семей Палестины. Их верное служение стамбульскому султану щедро вознаграждалось. Клану Кабиров были дарованы, а частью приобретены им, более миллиона дунамов земли в разных местах от Газы на юге до Долины Бекаа в Ливане.

С начала столетия Кабиры жили в Дамаске, сделав его своей резиденцией. В Дамаске всегда можно было пристроить еще одного Кабира на доходную правительственную должность, и родственники были надежно интегрированы в истеблишмент. Когда турок вытеснили из региона, везение Кабиров пошатнулось.

Теперь в Дамаске были французы, и с ними можно было иметь дело. Они знали окольное искусство давать и получать милости — «как мир живет». В то время как Кабиры продолжали свою благополучную жизнь под французским контролем в Сирии и Ливане, в Палестине было по-другому. Английские чиновники, по крайней мере большей частью, вели дело открыто и без взяточничества.

С тех пор как англичане получили мандат, Фавзи Кабир стал получать счета на налоги и прошения от жителей своих деревень по поводу таких вещей, как улучшение дорог, открытие школ, введение агротехники. Парочка христианских арабских деревень просила о больнице, а одна даже имела наглость поинтересоваться насчет электричества.

На самом деле Фавзи Кабир при турках не платил никаких налогов, а турки, в свою очередь, не оказывали никаких услуг крестьянству, шедшему по натянутому канату над бездной нищеты.

В Палестине у Кабира были свои политические трудности. Вернулся его главный соперник в борьбе за власть — хаджи Амин аль-Хуссейни, в свое время удравший, чтобы избежать пятнадцати лет тюрьмы. Англичане не только реабилитировали его, но и назначили на пост Иерусалимского муфтия — высший на подмандатной территории исламский пост.

Еще один политический противник возник в образе Абдаллы, которого англичане привезли с Аравийского полуострова и короновали эмиром вновь образованного государства Трансиордания. Абдалла таил честолюбивую мечту присоединить Палестину к своему королевству. Сокращение дохода от сельского хозяйства, требования англичан платить налоги, а деревенских — строить школы и дороги, и появление серьезных политических врагов заставили Фавзи Кабир заняться переоценками.

Это евреи спасли его положение в Палестине. После мировой войны еврейская иммиграция сильно возросла, а мировое еврейство давало поселенцам неимоверные инвестиции и дарения.

При турках хорошим бизнесом было арендное земледелие. При англичанах оно чуть ли не достигло той точки, когда отдача расходов сокращается. Фавзи Кабир продал в Палестине всю свою землю, кроме апельсиновых рощ в Яффо и тех акров в Аялонской Долине, что имели стратегическую ценность.

Евреи развивали страну с поразительной быстротой, и возможностей капиталовложений было множество. Пока была работа, десятки тысяч арабов переезжали в Палестину из окружающих сирийских провинций, и вековое лицо застоя переменилось. Основная масса палестинских арабов иммигрировала в страну по пятам еврейской иммиграции.

Вместо земли, Фавзи Кабир теперь направил инвестиции на такие предприятия, как развитие нового порта в Хайфе, где, как утверждали, может появиться терминал нефтепровода из Ирака, и нефтеперегонные заводы. Вместе с некоторыми египтянами он вложил деньги в строительство большого нового отеля «Царь Давид», где будут останавливаться богатые и знаменитые паломники. В еврейском Тель-Авиве он имел долю в банке, носившем еврейское имя. Будучи арабом, он должен был скрывать свое участие и от евреев, и от арабов.

Каждый год, когда Фавзи Кабир весной отправлялся на поезде повидать своих арендаторов и собрать плату, к рейсовому поезду присоединяли три частных вагона. В первом ехала его семья — одна или две из его жен и несколько любимых детей. В других вагонах — его служащие, телохранители, несколько любовников и любовниц.

Сначала он приезжал в Долину Бекаа, в ливанский городок Захла, где вносили плату крестьяне двадцати шести деревень. Затем поезд следовал в Бейрут, при французах становившийся главным торговым и банковским центром, где он участвовал во многих новых предприятиях.

После этого они направлялись в Хайфу с ее большим арабским населением. Интересы его были в зернохранилище, порте, нефтяном терминале, городской собственности. В Хайфе платили за аренду его владений в Галилее.

Далее поезд следовал к Средиземному морю, в Яффо, где эфенди принимал плату от деревень Аялонской Долины, и далее в Газу, к самым выгодным из его сельскохозяйственных начинаний — двадцати тысячам дунамов апельсиновых садов.

Путешествие заканчивалось в Порт-Саиде к времени прибытия пассажирского судна, прошедшего Суэцкий канал. Отсюда свита продолжала путь морем к летнему дворцу в Испании. Поскольку основной доход давали землевладения, надо было каждый раз демонстрировать пышность и величие. Крестьянам разрешалось подавать петиции, что, впрочем, редко имело последствия. Тут и там широким жестом выказывалось покровительство и «сочувствие» эфенди.

Кабир был рад, что его владения в Палестине сократились до Аялонской Долины и Газы. Поездка была ему скучна. И этот, 1924-й, год будет годом его последней такой полномасштабной экспедиции.

Поезд эфенди притащился в Яффо, антураж сменился на виллу для недельной остановки, и тут Кабир узнал от перепуганного Фарука аль-Сукори, что его брат Ибрагим отказывается явиться с арендной платой, и чтобы получить ее, надо самому собираться в Табу. При турках это звучало бы как самоубийство, ну, а в нынешнем мире — дело другое.

Сопровождение из трех дюзенбергов свернуло с большака и стало шумно подниматься по рытвинам грязной дороги, ведущей к деревенской площади. Для такого случая Ибрагим поставил на холме большую бедуинскую палатку на четырех шестах, которая хранилась в святой могиле и использовалась только при экстренной надобности. Цепочка людей прошла перед Ибрагимом с приветствиями и жалобами, и шейхи и мухтары начали трехчасовое ритуальное празднество. Перед посторонними Ибрагим и Кабир выказывали только теплоту и братство. Эфенди понял, что молодой лидер возвышает себя во всеобщем мнении.

Наконец, они удалились вдвоем в дом Ибрагима. По случаю Ибрагим приобрел два обитых тканью кресла, и пока они занимались делом, толстые пальцы Фавзи Кабира безостановочно совершали движения от миски с фруктами ко рту. Поглощение винограда и слив прерывалось только разговором, отрыжкой и изредка остановками, чтобы облизать пальцы.

— Ну ладно, Ибрагим. Я приехал в Табу. Я ел в твоей палатке. А теперь шутки в сторону. Что за причина этого столь рискованного ультиматума?

— Мои люди весьма встревожены продажей земли. Ваш приезд в нашу деревню — единственный способ успокоить их.

— Честно говоря, я был удивлен, что тебя выбрали мухтаром, — сказал Кабир. — Я было подумал, что у Сукори отобрали власть. Если бы отобрали, — он пожал плечами, — мне бы пришлось иметь дело с полудюжиной пререкающихся шейхов. Может быть, тогда я бы и продал Табу. Но союз между кланом Сукори и моей семьей был очень успешным.

— Ну, не совсем союз в истинном смысле слова, — улыбнулся Ибрагим.

— Пусть будет — благосклонные отношения.

— Я знал, что если вы приедете, то не остановитесь ни перед чем, чтобы удержать Табу… как преграду, охраняющую ваши капиталовложения. Если вы ожидаете от меня, что я буду для вас удерживать это шоссе, то надо заключить настоящий союз. У нас общий противник, иерусалимский муфтий. Годами Хуссейни порабощали Ваххаби и подвергали нас всевозможным унижениям.

— Ты, Ибрагим, очень неглупый молодой человек.

— Как сказали бы бедуины, враг моего врага мне друг.

— Тогда скажу напрямик, — произнес Кабир. — Твое нападение на киббуц Шемеш произвело неважное впечатление. Уж не знаю, как ты будешь против муфтия.

— Мои люди — бедные феллахи. Они не солдаты. Однако я бы не исключил возможности нанять человек пятнадцать-двадцать, служивших солдатами у турок или англичан. У нас хватит места для лагеря, и я бы обеспечил их верность, придав им в подчинение Ваххаби.

Эфенди перестал есть и тщательно вытер руки носовым платком, затем вытащил карандаш и блокнот и стал подсчитывать.

— В финансовом отношении это не имеет смысла. Каждая лира, которую я получаю от Табы, пойдет на оплату такой охраны.

— Может быть, мы сможем что-нибудь сообразить, — сказал Ибрагим.

— Уверен, у тебя есть задумка.

— Скажем, восемьсот дунамов, которые я сейчас арендую у вас, вы передаете мне.

— А ты чуточку жулик, Ибрагим.

— И еще пятьсот или шестьсот дунамов болота, которые теперь не используются. Их я тоже хочу.

— Ты насмотрелся на евреев.

— Мне от евреев ничего не надо, кроме их австралийских деревьев.

Кабир выкарабкался из глубокого кресла.

— Цена непомерная, — сказал он.

— Обдумайте это, — сказал Ибрагим. — Я не буду заключать союза с евреями, но ведь они тоже, конечно, враги муфтия. Когда они на одной стороне шоссе, а Таба с отличной стражей — на другой… Подумайте… Разве для вас не важно закупорить муфтия в Иерусалиме и не пускать его в Лидду и Рамле?

Кабир откинулся в кресле и выудил из миски несколько последних виноградин.

— Невозможно, — сказал он и направился к двери.

Он остановился и обернулся. Он подумал: «Если хочешь чего-нибудь от собаки, начни называть ее хозяином».

— Идет! — вдруг сказал Кабир. — Одно условие. Эта охрана, что ты собираешься создать. Ни они, ни твои деревенские не должны причинять беспокойства евреям. Евреи могут не быть нашими союзниками, но они служат взаимным интересам. Лучше евреи, чем муфтий.

— Но я не собираюсь заводить дружбу с ними, — настаивал Ибрагим.

— Кто друг? Кто враг? Кто союзник? — Кабир пожал плечами. — Все стало очень сложным. Но такова уж наша натура. Мы с тобой понимаем друг друга, Ибрагим.

— Было бы хорошо, — сказал Ибрагим, — когда мы выйдем из дома, чтобы мы прошлись до площади плечом к плечу, как братья. Это произведет впечатление.

Фавзи Кабир улыбнулся. Его ободрал неграмотный, у которого предки были бедуинами. Но зато он уедет из Табы, имея там сильного союзника — страховую гарантию нескольких миллионов фунтов, которые он вложил в Палестину. Он открыл дверь и ущипнул Ибрагима за щеку.

— Одно только помни. Никогда больше не вызывай меня.

После визита Кабир-эфенди жизнь Ибрагима круто изменилась. Для оставшихся в Аялонской Долине феллахов Ибрагим стал защитником. Он заставил приехать к себе могущественного человека — дерзко подверг унижению такую фигуру. Как ветер в пустыне, распространилась молва о том, как Ибрагим убедил эфенди сохранить Табу.

Для Ибрагима это было как упавший с дерева плод: ему больше не надо было платить ренту, он стал полным владельцем земли. Да, Ибрагим сделал себе благо, но он заслуживал и большего за все, что сделал. И как венец его удачи, Агарь родила сына, Камаля.

А самым престижным и очевидным для всех знаком власти, о каком только может мечтать арабский мужчина, стала его личная гвардия из дюжины свирепых воинов.

Теперь его шейхи и мухтары куда меньше были склонны пререкаться с ним из-за пустяков. Под его властью находилось более двухсот семей, насчитывавших пятьсот человек. Он обладал безоговорочным контролем: в полнейшем смысле вождь племени.

После сбора урожая 1925 года Ибрагим объявил, что совершит паломничество в Мекку и станет первым в долине сельским жителем, когда-либо сделавшим это. По возвращении он в последний раз изменил свое имя, присоединив к нему высший титул — хаджи, ибо он побывал в Мекке.

Все это не принесло ему полного счастья. Он продолжал проводить долгие часы на холме и злиться на евреев Шемеша и других еврейских поселений региона. Табу и Шемеш все так же разделяла атмосфера холодности, и только Фарук имел дело с теми проблемами, которые неизбежно возникали между ними. Уже который год евреи получали урожай за урожаем, и болото почти совсем исчезло.

Ибрагим обещал напасть на евреев, когда они будут собирать урожай, но не сдержал слова. И не только из-за запрета, наложенного Кабир-эфенди, но и потому, что знал, что даже с его личной «милицией» не покончить ему с евреями. В Шемеше, как и в любом другом киббуце в Аялоне, Хагана под руководством Гидеона Аша была силой, вполне способной защитить себя. Поговаривали даже, что евреи изготавливают оружие на тайных заводах в киббуцах. Весной 1927 года Шемеш пустил большую птицеферму, которая освещалась всю ночь, чтобы увеличить производство яиц. Позднее в том же году они увеличили свое стадо и производство молока, чтобы поставлять продукты самому Тель-Авиву и Иерусалиму.

Несмотря на запрет Ибрагима, между его феллахами и еврейскими фермерами кое-какие контакты все-таки поддерживались. Особенно там, где соседствовали их пашни. Евреи устроили ограды из кактусов, шипастой ююбы и опунции, но сквозь них можно было проникнуть, чтобы украсть несколько цыплят или плодов.

Случалось, евреи и феллахи разговаривали и даже торговали друг с другом. Этот временный мир взорвался под конец сбора урожая 1927 года.

Во время сбора винограда один деревенский из Табы пробрался на террасы, подождал, пока последний из евреев вернется в киббуц, и начал воровать виноград.

Одна женщина из киббуца заметила Хани, но прежде чем она позвала на помощь, он ее схватил, швырнул на землю и в панике нанес ей тяжелые удары по голове. Когда он увидел ее на земле избитой и с открытыми ногами, им овладела похоть. Он сорвал с нее одежду и попытался изнасиловать. Крича, кусаясь и лягаясь, ей удалось отбиться, но она была тяжко травмирована, у нее был сломан нос и выбито несколько зубов. Еще большую ярость вызвало известие о том, что она была беременна.

Через несколько часов Хани сбежал на юг и невредимым спрятался у своих бедуинских родственников, а деревня приготовилась встретить ответное нападение. Его не последовало, но прибыла британская полиция. Деревенские все как один в рот воды набрали, однако имя Хани уже было известно полиции. Англичане уехали с пустыми руками, но напряжение весь день усиливалось, потому что активность в киббуце прекратилась и на шоссе воцарилась зловещая тишина.

Ибрагим с ужасом понимал, что о Хани сообщил евреям кто-то из Табы. Информаторы были необходимы, чтобы кланы и племена могли наблюдать друг за другом, но до сего момента Ибрагим не думал, что евреи могут купить его собственных людей.

Всю ночь Ибрагим расхаживал по холму, развернув свою личную армию. Он был озадачен. Хани спрятался у Ваххаби. Англичане его никогда не найдут. Если евреи хотят отомстить, то почему не нападают? Ответ он получил через несколько часов после восхода солнца. Вопя, к нему прибежали жители деревни во главе с Фаруком и Агарью.

— Колодец сухой!

У Ибрагима пересохло во рту.

— У нас нет воды!

— Мы умрем!

— Спаси нас, хаджи Ибрагим!

— Прекратите орать по-бабьему и оседлайте мне лошадь! — скомандовал Ибрагим, крикнув двоим телохранителям сопровождать его.

Через несколько минут он остановился у сторожевого поста возле главных ворот киббуца. Из сторожки появился единственный невооруженный человек.

— Требую встречи с вашим мухтаром! — закричал Ибрагим.

Сторож позвал другого человека, и они склонили головы друг к другу.

— У нас нет мухтара, — произнес второй на хромом арабском. — Привяжите ваших лошадей и подождите.

Через несколько минут он вернулся с крепкой, полногрудой, не лишенной привлекательности женщиной. Ибрагим и его телохранители с удивлением переглянулись.

— Я Руфь, секретарь Шемеша, — сказала она на ужасном арабском. — Что вам нужно?

— Это невозможно! Ты женщина! Я не могу иметь дело с женщиной! Я Ибрагим, мухтар Табы!

— Может быть, вы пришли проведать ту девушку, что была избита, — сказала Руфь.

— Я требую разговора с Гидеоном Ашем!

Три еврея поговорили между собой.

— Гидеон говорил, что наверно вы придете и будете спрашивать его. Оставьте ваше оружие у Шломо. Когда будете уходить, сможете его забрать, — сказала женщина.

Ибрагим досадливо проворчал, отдал сторожу свое ружье и велел то же самое сделать своим людям.

— Шломо, — твердо сказала женщина, — посмотри-ка, нет ли у них ножей или пистолетов.

Ворча, Ибрагим развел руки и позволил обыскать себя и своих людей.

— Чисто, — сказал Шломо.

Женщина властно кивнула, и Шломо открыл ворота.

— Можете войти с лошадьми, — сказала Руфь. — Знаете то место, где на ручье маленький водопад?

— Знаю.

— Гидеон там вас ждет.

Гидеон Аш удобно растянулся в тени эвкалипта на чудесном месте, где поток с десятифутовой высоты падал в маленький бассейн. Он встал, услышав стук копыт, и увидел приближающихся к нему трех всадников. Ибрагим спрыгнул с лошади, тяжело дыша и тряся перед ним кулаками.

— Я тебя предупреждаю! В этой долине у меня две тысячи вооруженных людей и еще десять тысяч Ваххаби, и они кинутся сюда мне на помощь. Если наш колодец не наполнится до того, как солнце станет высоко, эта долина пропитается еврейской кровью!

— Привет, Ибрагим, — сказал Гидеон. — Прошло три года с тех пор, как ты оказал мне гостеприимство в твоей деревне. Да, армия у тебя впечатляющая, но воды ты не получишь. Она принадлежит нам.

— Ты лживый еврей, и пердел я тебе в бороду!

— Твой большой благодетель, Фавзи Кабир-эфенди, продал нам права на воду из Аялонского ручья, когда откинул нам это болото. Но у Табы всегда будет достаточно воды, если она будет вести себя как следует.

— Лжец! Ты умрешь первым!

— Влезай на свою чудесную лошадь и скачи в Лидду, хаджи Ибрагим. Все это записано в земельной конторе.

Ибрагим был поражен до немоты. Обычно, будучи возбужден, он сыпал громкими словами и проклятьями, чтобы успокоиться. Он стал подыскивать подходящие слова, чтобы скрыть свое замешательство, а ум его метался. Он понимал, что если действительно права на воду у евреев, то ему придется отдать едва не ставшего насильником Хани, чтобы наполнить деревенский колодец!

Внезапно Гидеон издал короткую команду, чтобы телохранители Ибрагима вышли.

— И ты тоже уходи, — сказал Гидеон, — встреча окончена.

Еврей поймал его в ловушку. У него не было выбора. Он подавил свою ярость, зная, что следующий миг может стать решающим. И он знал, что Гидеон не из тех, кто станет запугивать: надо менять курс. Жестом и несколькими словами он приказал своим людям удалиться.

— Пожалуйста, — Гидеон указал на пару больших плоских камней, подходящих для сидения. — Я часто прихожу сюда, как ты поднимаешься на свой холм. Нам много о чем есть поговорить. Позволишь себе чуточку вина?

Ибрагим оглянулся, как будто за ним шпионили. Ему, как мусульманину, запрещено пить вино.

— Сначала поговорим, — сказал он.

Гидеон присел на один из камней.

— Кто на один день тебя старше, тот на один день хитрее. Кабир-эфенди вел с тобой нечестную игру, — сказал еврей.

Ибрагим подавил желание остановить Гидеона — ведь нельзя позволить еврею плохо говорить о брате-мусульманине. В глубине души он понимал, что Фавзи Кабир предал его, продав евреям права на воду. Он сделал это, чтобы заставить Табу бороться против Иерусалимского муфтия. Как же это обойти? Неужели евреи не сжалятся? Прежде чем я съем его на обед, он может съесть меня на завтрак.

— Мне нужен Хани, — сказал Гидеон.

— Он был на своем собственном поле, а на него напала дюжина ваших людей, — автоматически произнес Ибрагим.

Гидеон ответил обезоруживающей улыбкой, той же самой пренебрежительной улыбкой, как три года назад.

— Если так, правосудие пойдет своим ходом. Он получит справедливый суд.

— Нет. Вся эта история — ваша выдумка, чтобы оправдать то, что вы нас оставили без воды.

— У тебя два выбора, — сказал Гидеон, игнорируя слова Ибрагима. — Я знаю, что Хани прячется у Ваххаби. Я сорок дней и ночей ел в палатке шейха Аззиза. Мы с ним братья. Или Хани вернут и он пойдет под суд, или мои друзья среди Ваххаби проследят за тем, чтобы его выгнали в пустыню.

Еврей заманил Ибрагима в слабую позицию. Он знал, что Гидеон знает, что он никогда не сможет согласиться вернуть Хани, чтобы отдать его под суд. Так Ибрагим потеряет лицо перед своими людьми. Будет гораздо лучше позволить бедуинским друзьям Гидеона позаботиться о нем. Ему придется разделить с Гидеоном тайну. Он будет обязан еврею. Пока евреи владеют его водой, он у них в двойном долгу. Ты можешь пройти перед врагом, когда ты голоден, но не когда ты гол…

— Черт с ним, с Хани, — сказал Ибрагим. — Пусть грифы гложут его кости.

— Ваххаби получат письмо сегодня вечером, — сказал Гидеон.

— Никто не должен знать, — произнес Ибрагим.

— Пустыня все скроет, — ответил Гидеон.

— Вы не можете воспользоваться тем, что Кабир нас обманул, — взмолился Ибрагим. — Ведь мы в Табе больше тысячи лет. — Он преувеличил на несколько столетий.

— За вашу воду надо платить, — твердо сказал Гидеон.

— Но мы же очень, очень бедны.

— Насколько я понимаю, ты лично вполне разбогател.

— Я на шантаж не поддамся, — сказал Ибрагим, и его доблесть медленно выступила из пор.

— Если ты не нашел способа выбить воду из скалы, пакуй свои вещи.

— Назови свою цену! — прошептал Ибрагим, и страх овладел им.

— Мир.

— Мир?

— Мир.

— И все?

— Все. Вентиль, который направляет воду в Табу, останется открытым до тех пор, пока вы не делаете набегов на наши поля, не стреляете в нас и никогда больше не прикоснетесь ни к одному из моих людей.

Доблесть Ибрагима быстро вернулась к нему.

— Что ты мне дашь, если я приму твои требования?

— Ту самую воду.

— Мне нужна бумага, чтобы всем ее показать. Дай мне бумагу, и я согласен.

— Мы уже легализовали ваши права. Они в папке в земельной конторе. Ваша вода зависит от того, будете ли вы выполнять соглашение. Что-нибудь не так?

— Я понял, — капитулировал Ибрагим. Он почувствовал такое облегчение, что пожал Гидеону руку, как при заключении сделки. — Как мы узнаем, что там достаточно воды? В жаркие месяцы поток иссякает, а мы видим, что вы сооружаете одну из этих огромных водонапорных башен.

— Мы два года обмеряли ручей. Для нынешних нужд его достаточно. Однако мы вскрываем новые площади и хотим попробовать дождевание. Под террасами мы построим плотину и резервуар. Вместе с зимними потоками будет достаточно воды — для мирных соседей — на это столетие.

Плотина! Резервуар! Удивительно. До чего изобретательны евреи!

— Раз уж ты здесь… Ваши пастухи сломали ограду на вашем южном пастбище, где оно граничит с нашими северными полями. А ваши козы все рушат. Они своими копытами копают землю в поисках воды и уничтожают хрупкие насаждения.

Ибрагим старался не быть агрессивным…

— Но эти козы жили здесь тысячи лет.

— Козы — да, но земля — нет, — сказал Гидеон. — Я заметил, что ты осушал болото, и как я понимаю, это твоя личная земля. Если хочешь получить высокую прибыль, то я предлагаю тебе избавиться от коз и попробовать заняться тем скотом, который мы здесь завели.

Ибрагим решительно встал.

— Пойми, Гидеон Аш. Я заключил с тобой сделку, потому что у меня нет выбора. Нам ничего не надо, кроме нашей доли воды, которую у нас украли. Нам не надо вашего скота, ваших машин, вашей медицины. Вы обманываете себя, если в самом деле полагаете, что это страна молока и меда, как шпионы Моисея обманывали его. Ханаан всегда был пылью. Древние евреи из-за засухи бежали из Ханаана в Египет.

— Кое-чему мы, может быть, научились за последние три тысячелетия, — сказал Гидеон, — и может быть, настало и для вас время начать учиться.

— А может быть, вы научитесь тому, что то, чему Пророк повелел быть пылью, так и будет пылью. Подожди, пока не останется воды. Подожди, пока не придут землетрясения. Подожди, когда ваша медицина не сможет излечивать Божью кару. Подожди, пока солнце не взломает скалы. Они сломят и ваш дух тоже.

— Может быть, и Аллаху нужно немножко помочь, — ответил Гидеон. — Настала вам пора перестать перебирать кости мертвой земли.

— Дурак ты, Гидеон Аш.

— Мы собираемся быть соседями надолго, хаджи Ибрагим. Я надеялся, что ты желаешь лучшего для своего народа.

— Не от вас, — ответил Ибрагим и сел на лошадь.

— Надо нам встретиться. Нужно потолковать о таких вещах, как ограда и чума. Это касается нас обоих, — сказал Гидеон.

— Как я могу встречаться, если вы мухтаром выбрали бабу?

— Мы выбираем своих лидеров. Наши лидеры не выбирают нас, — сказал Гидеон.

— Совсем плохой порядок. Никогда не будет действовать, — сказал Ибрагим. — Я встречусь, но только с тобой и только на моем холме.

— Разок на холме. А разок здесь у ручья, — ответил Гидеон.

Отъехав, Ибрагим удивился, что больше сердился на еврея, чем на Кабир-эфенди. От Кабира штучки такого рода были ожидаемы и понятны. Но милости от евреев? Никогда!

Ибрагим прискакал к перепуганному собранию у кафе. Он спокойно уселся за свой столик, пока Фарук подобострастно ставил перед ним финджан с кофе. Не спеша налил его и отхлебнул, изучая полные страха, обращенные к нему глаза.

— Эфенди продал нашу воду евреям, — сказал он. Он поднял руку, предупреждая массовую истерику. — Но я велел еврею наполнить наш колодец не позднее, чем поднимется солнце, иначе и пятьдесят английских кораблей не спасут его осла.

— Вот это да!

— Еврей дал письмо. Я дал ему выбрать: выдергивать ему волосы из бороды по одному или сразу горстью.

— Это война?

— Нет. Он умолял о мире. Я его пожалел!

— Хаджи Ибрагим! — послышался чей-то голос. — Вода наполняет колодец!

Раздались радостные крики и свист.

— Великий хаджи Ибрагим!

Отец Хани протолкался к столу.

— Мой сын, Ибрагим. Что насчет Хани?

— А, да. Я ему сказал, что такой отличный парень, как Хани, не мог такого сделать. Он просто навещает родственников. Еврей согласился, чтобы было тихо с этим, и через некоторое время Хани сможет потихоньку вернуться в Табу.

— Да благословит Аллах каждый твой вдох и шаг, хаджи Ибрагим.

После вечерней молитвы Ибрагим ушел на холм. Больше он не мог смотреть на этот киббуц Шемеш со всеми его деревьями. Проклятье… но ему понравился Гидеон Аш! Если бы только его сын Камаль оказался таким, как Гидеон… почему… почему… они вдвоем могли бы покорить всю Палестину.

Осень 1929 года

Хаджи Амин аль-Хуссейни, муфтий Иерусалима, принял кафедру. Мечеть стояла на большой площади, Храмовой Горе Соломона и Ирода. При исламе она стала местом мечети Аль-Акса и Наскального Купола[3], где Мохаммед совершил свое легендарное вознесение к небесам. Ныне известная как Гарам эш-Шариф — «Самое благородное Святилище», она считалась третьим из самых священных мест во всем исламе.

— Преступные евреи хотят захватить Гарам эш-Шариф по сигналу бараньего рога, который прозвучит в Йом Киппур. Они хотят разрушить Наскальный Купол и эту мечеть и восстановить свой храм! — кричал муфтий.

— Смерть евреям! — отвечали прихожане.

— Священна ненависть к евреям! — крикнул муфтий.

— Смерть евреям! — скандировали они.

Толпа вылилась наружу, размахивая ножами, дубинками и пистолетами, спрятанными под одеждой. Кипя яростью после проповеди, толпа арабов бросилась в Еврейский квартал иерусалимского Старого Города, населенный беззащитными хасидами. Они ворвались в маленькую, величиной с комнату, синагогу, сожгли еврейские священные книги, разбили лавки, загадили свитки Торы, таскали за бороды, избивали дубинками и душили, и когда все было кончено, тридцать евреев были мертвы.

— Евреи разрушили мечеть Аль-Акса!

Молва катилась по Палестине от мечети к мечети, сопровождаемая грубо подделанными фотоснимками.

— Смерть евреям!

В священном городе Цфате в Галилее, где восточные еврейские ученые изучали мистические книги Каббалы, были убиты восемнадцать человек.

— Смерть евреям!

В Авраамовом городе Хевроне, где евреи и мусульмане вместе поклонялись могилам патриархов, месту захоронения Авраама и многих библейских персонажей, арабская толпа умертвила и кастрировала шестьдесят семь безоружных и беззащитных мужчин, женщин и детей.

В Яффо, Хайфе, Беер-Товье и Хулде нападения были организованными: арабы выбегали из мечетей, подогретые позорной ложью, что евреи захватили Гарам эш-Шариф. Используя кафедру, власть и положение муфтия, хаджи Амин аль-Хуссейни двигался через 1920-е годы, протягивая свои щупальца по всем уголкам Палестины. Он владел огромной земельной собственностью, которая по феодальной традиции отдавалась в аренду. Муфтий владел бедными и неграмотными поселками с доведенными до отчаяния рабами, которыми он легко манипулировал и в стенах мечети возбуждал до религиозного неистовства.

Еврейское агентство процветало, а муфтий заблокировал создание Арабского агентства, ведь оно заставило бы его сотрудничать с соперничающими кланами и приглушило бы его личные амбиции. Из-за этого в арабской общине сохранилась обнищавшая и неэффективная система здравоохранения и образования без перспектив прогресса в будущем.

Муфтий маневрировал. Жизнь арабов была полностью сосредоточена на мусульманской религии. Высший мусульманский совет был главным органом, контролирующим религиозные фонды и суды, мечети, деньги для сирот и на образование. Хаджи Амин аль-Хуссейни захватил председательство в Совете; в добавление к его титулу муфтия, это давало ему власть над арабской общиной.

Как председатель Высшего мусульманского совета, он распоряжался крупными фондами, не будучи обязан публично за них отчитываться. Он также контролировал назначения проповедников, церковных служащих, учителей и судей. Власть муфтия простиралась так широко, что он без лишней скромности добавил к своему титулу слово «Великий»: Великий муфтий Иерусалима. Когда он дал волю своим оборванным легионам в откровенной игре за овладение абсолютной властью, мир был нарушен на десятилетия.

Несмотря на великую резню в незащищенных еврейских священных городах, муфтий мало что получил от этого. Он ударил по карманам отдельных набожных ученых и рабби и соперничающих арабских кланов. Однако фермерские поселки евреев погромщики обходили — на них просто трудно было нападать.

Муфтий попытался, но ничего у него не вышло и в Аялонской Долине с еврейскими киббуцами. Гидеон Аш, командир Хаганы, тайно вооружил и обучил всех мужчин и женщин боеспособного возраста. Во время погромов 1929 года его территория оставалась в покое. Своим относительным спокойствием Аялон в значительной мере был обязан мухтару Табы, приказавшему своим людям не дать вовлечь себя в «священную войну» муфтия.

1931 год

В традициях аристократических и богатых купеческих семей в Германии было посылать третьего или четвертого сына за границу. Крупные, богатые, влиятельные немецкие поселения имелись везде. Немцы были особенно заметны в Центральной и Южной Америке.

В Палестине влиятельное немецкое присутствие началось с Тевтонского ордена, который сражался в рядах крестоносцев. В середине XIX столетия различные группы переполненного Старого Города начали свое соседство за городскими стенами.

Первыми были евреи, строившие свои кварталы как укрепления для защиты от мародеров-бедуинов. Сообщавшиеся между собой жилые помещения образовывали внешнюю стену с зарешеченными окнами. Войти можно было только через железные ворота, которые с заходом солнца запирались. Вокруг центрального внутреннего двора строились синагога, школа, больница и общественные пекарни.

Немцы распространились за пределы Старого Города, чтобы построить приют для сирийских сирот. За ним последовали больница для прокаженных и школа для арабских девочек.

В 1878 году немецкие храмовники (тамплиеры), члены сомнительной секты[4], основали немецкую колонию к юго-западу от Старого Города. В отличие от крепостей еврейских кварталов, немецкая колония состояла из красивых домиков на одну семью и широких улиц, обсаженных деревьями.

На главном гребне, там, где Масличная гора сходится с горой Скопус, немцы построили межевой комплекс — больницу Августы-Виктории. В Старом Городе, на земле, приобретенной вблизи Святой гробницы, Голгофы и Могилы Иисуса, была возведена немецкая лютеранская церковь Христа Спасителя. Немецкое присутствие в Иерусалиме было подчеркнуто визитом кайзера Вильгельма в конце столетия, прошедшем в обстановке ослепительной роскоши. Кайзер торжественно открыл землю, купленную немецкими католиками для будущего бенедиктинского аббатства на том месте на горе Сион, где, как гласит легенда, скончалась Мария.

Влияние немцев достигло вершины перед и во время Первой мировой войны, в которой они были союзниками турок. Комплекс Августы-Виктории они сделали своей штаб-квартирой, и город был наводнен немецкими военными и инженерами, прибывшими строить турецкую оборону.

Яффо — 19 апреля 1936 года

Между старым арабским портовым городом и новым еврейским Тель-Авивом находился пустырь с лачугами, населенными забитыми восточными евреями и арабами, — чистилище смешанных браков.

Посреди вечерней молитвы агенты муфтия по сигналу ворвались в мечети Яффо, вопя, что в Тель-Авиве евреи убивают арабов. Момент был выбран превосходно: во всех мечетях города клевета оказалась в одно и то же время. Тот короткий запальный шнур, что носит в себе каждый араб, был подожжен без всяких затруднений. Разъяренные толпы высыпали на улицы. Активисты муфтия уже ждали их, зазывая монотонным пением, и повели на ничейную землю между городами. Взбесившаяся стая бросилась в несчастные кварталы восточных евреев, убила девять человек и тяжело ранила множество других. За несколько часов эта раскаленная вечной ненавистью чернь разожгла пожар, охвативший всю Палестину.

Днем позже хаджи Амин аль-Хуссейни объявил об образовании Высшего арабского комитета, во главе с самим собой, для руководства всеобщей забастовкой по всей стране.

Первое «коммюнике» Высшего комитета содержало сообщение о назначении бандита Каукджи главнокомандующим палестинским восстанием. Он сразу же был уполномочен набрать за пределами страны армию для исполнения святого дела.

Фонды Вакф были истощены излишествами муфтия, и хаджи Амин рассчитывал на скорую германскую финансовую помощь. Собственный бюджет герра Бокмана был растрачен на подпольные закупки оружия. А деньги были нужны сейчас же — для оплаты наемников Каукджи. Хаджи Амин разослал специальные группы по богатым арабским семьям, чтобы вырвать «взносы» для «Забастовочного фонда бедствующей Палестины». Первым отказался известный торговец зерном из Хайфы. Он, оба его сына и четыре телохранителя были убиты во время молитвы в семейной мечети.

В сельской местности шайки муфтия запустили свои когти в самые слабые и отдаленные арабские деревни. Террористы муфтия присвоили себе, притянув за уши, титул моджахедов — Божьих Воинов. Для «дела» они отбирали все, от съестных припасов до личной собственности. От деревень муфтий требовал людей для пополнения своих отрядов. Многих просто забирали с поля и вооружали. Они подстреливали английские транспорты на дорогах, перерезали линии энергоснабжения, устраивали засады, подрывали мосты. Полдюжины мухтаров были убиты за отказ дать «добровольцев», и деревни одна за другой стали поддаваться террору.

Англичане довели численность своих войск до двадцати тысяч, но неуловимый противник быстро заставил их перейти к обороне. Англичане сосредоточились главным образом в больших полицейских казармах, названных по имени их автора фортами Тегарта. Это была та же самая тактика, что у крестоносцев, строивших свои мини-замки, и древних евреев с их укрепленными аванпостами на холмах на расстояниях видимости друг от друга. Днем англичане могли выходить, патрулировать местность и совершать рейды, а ночью вынуждены были запираться в тегартах, оставляя свободу действий муфтию.

По ночам восстание переходило в свирепые расправы, и англичанам пришлось начать массированные, но обременительные атаки на легко вооруженные арабские банды; однако они попросту растворялись на местности. Англичане налагали штрафы на пособничавших муфтию и даже разрушали целые мятежные деревни, но сдержать ярость арабов не могли.

За несколько месяцев добровольцы Каукджи просочились в Палестину, опустошая ее. Он набрал свирепое войско из религиозных фанатиков, уголовников, всякого рода авантюристов и заключенных, обещав им скорое освобождение за участие в «священной войне». Обладая свободой передвижения в ночное время, мятежники могли выбирать момент и место нападения, после чего исчезали. С каждой неделей банды мятежников становились все более дерзкими. Очередной тегарт-форт бывал окончательно опустошен, и англичане поняли, что попали в настоящую беду.

При одном из таких странных парадоксов, придававших мандату нереальный смысл, англичане обратились к Еврейскому агентству с просьбой о помощи со стороны Хаганы. Ведь Хагана не дала муфтию захватить ни одного еврейского городка или киббуца. Неписаные, но подразумеваемые области сотрудничества между англичанами и Хаганой расширились, изменив статус еврейской армии от полунелегального до полулегального.

Но и притом, что англичане и Хагана помогали друг другу в борьбе с арабскими бандитами, они с ожесточением боролись друг с другом в вопросах иммиграции. Среди европейских евреев росло отчаяние. Хагана вовсю продолжала незаконный их ввоз в Палестину, обходя британские квоты, введенные под давлением арабов. Сотни евреев приезжали под видом туристов или паломников и растворялись в киббуцах. Еще сотни приезжали по поддельным документам для фиктивных браков или воссоединения с несуществующими родственниками. Иные высаживались из утлых суденышек вблизи еврейских приморских поселений. Были и такие, что проделывали мучительный путь пешком из арабских стран и нелегально переходили границу. Еврей и англичанин пожимали друг другу правые руки и били друг друга левыми. Подобным же образом арабы находили симпатии у многих британских военных и гражданских лиц. Шла первостатейная ближневосточная неразбериха.

Лето 1937 года

В зависимости от того, чья бабушка рассказывала историю о масличном прессе, принадлежавшем Ибн-Юсуфу из деревни Факим, этому прессу было то ли двести, то ли две тысячи лет. Скорее всего, четыре-пять столетий. Поколениям предков Ибн-Юсуфа пресс обеспечивал скудное, но все же сносное существование.

Деревня Факим находилась на полпути к Баб-эль-Ваду, в стороне от главной дороги, среди крутых оврагов и террас дебрей Иудеи. Несмотря на такое ужасное местоположение, жители отдаленной округи приходили сюда, чтобы воспользоваться прессом Ибн-Юсуфа, имевшего волшебную репутацию. Ничто не могло сравниться с его продукцией. Чем древнее пресс, тем великолепнее аромат масла, его вкус и свойства.

Даже евреи со всей их современной техникой не могли тягаться с масляным прессом Ибн-Юсуфа, и в конце концов представители одного за другим киббуцев прокладывали себе нелегкую дорожку через холмы к Ибн-Юсуфу, чтобы перерабатывать свой урожай. Ибн-Юсуф наскребал себе на жизнь, обычно беря плату за свои услуги зерном и другими продуктами. И вот как-то раз управляющий оливковыми рощами киббуца Шемеш явился к Ибн-Юсуфу с предложением, резко изменившим его жизнь.

Идея была проста. Вместо того, чтобы принимать зерно, Ибн-Юсуф будет получать небольшой процент от производимого масла. Киббуц соорудил для него предприятие, всего один домик для консервирования масла, и это масло они продавали через свой собственный кооператив. Жестянки были на один или два литра и имели надпись «ОЛИВКОВОЕ МАСЛО ИБН-ЮСУФА» на арабском, иврите и английском. Рядом помещалось изображение знаменитого старинного пресса и слова: «ОСНОВАНО В 1502 ГОДУ, ФАКИМ».

У Ибн-Юсуфа и его жены не было детей — большая трагедия, омрачившая их жизнь. Поскольку дела его с евреями велись на постоянной основе, они убедили его позволить осмотреть его и жену в еврейской больнице в Иерусалиме. Оказалось, что после простой операции его жена могла бы рожать. И она родила ему двух здоровых детей, в том числе желанного сына.

В младенчестве мальчик едва не погиб из-за несчастного случая на шоссе. И спас ему жизнь опять-таки еврейский госпиталь. Ибн-Юсуф был робкий и скромный маленький человек; благодарность его была безгранична.

Гидеон Аш встретил его, когда все шло как обычно, и годами устанавливал особые отношения. Поскольку Ибн-Юсуф был посвящен в слухи из многих арабских деревень, пользовавшихся его прессом, он нередко заранее знал о любом движении, замышлявшемся против евреев.

Октябрь 1937 года

Канцелярия Вакф служила Великому муфтию Иерусалима штаб-квартирой. Она находилась возле большой рыночной площади, известной под названием Гарам эш-Шариф, бывшей Храмовой горой Соломона и Ирода. На Гарам эш-Шарифе находилось главное исламское сооружение — Наскальный Купол, доминировавшее над всем остальным в Иерусалиме. Величественному куполу было тринадцать веков. Это было место жертвы Авраама, святая святых еврейского Храма, и местоположение камня, с которого Мохаммед совершил свой легендарный прыжок на небо. В его тени примостилась маленькая копия Наскального Купола, известная как Цепная мечеть, послужившая моделью для более крупных сооружений. Цепную мечеть муфтий объявил своей личной молельней. По несколько раз в день он приходил сюда из канцелярии для отправления духовных потребностей.

Скрестив ноги, он сидел на молельном коврике в размышлении.

— Ваше преосвященство! — раздался голос из тени позади него.

Муфтий медленно открыл глаза и вышел из транса.

— Ваше преосвященство! — повторил голос, отражаясь эхом от мраморных стен.

Муфтий обернулся и увидел Густава Бокмана, нелепо одетого арабом.

— Разве вы не видите, что я молюсь!

— Немедленно уходите, — сказал Бокман. — Англичане окружают ваш совет и всех ваших командиров. Есть ордер на ваш арест.

Ворча, муфтий поднялся на ноги и в замешательстве оглянулся по сторонам.

— Побыстрее, — сказал Бокман, — и спрячьтесь.

Они оба побежали из мечети через Гарам эш-Шариф к другому большому зданию — мечети Аль-Акса, вошли и быстро направились по узкой каменной лестнице в потайные пещеры под зданием. Плесень веков смешивалась с запахом пороха, который держали здесь для бунта.

— Не уходите, пока я не вернусь, — велел Бокман.

Прошли день и ночь, прежде чем немец вернулся с узлами. Он принес хлеб и питье, принадлежности для бритья и одежду.

— Что там делается?

Бокман стал бормотать длинный список задержанных. Некоторым вожакам удалось сбежать, но сети были раскинуты по всей стране. По слухам, англичане намерены отправить их на корабле на Сейшельские острова, где-то в Индийском океане.

— Сукины дети! — воскликнул хаджи Амин.

— У нас корабль на якоре в Яффо, — сказал Бокман. — Оставайтесь здесь до арабской субботы, когда в Аль-Аксе будут тысячи почитателей. Это лучший шанс вызволить вас отсюда.

— Не люблю эту темницу.

— Вам нельзя выходить. Во всем Старом Городе патрули. За всеми воротами тщательно следят.

Бокман велел муфтию сбрить бороду и надеть принесенную им одежду — белое одеяние, которое мусульманки надевают к пятничной молитве.

В субботу Гарам эш-Шариф наводнили двадцать тысяч верующих. Молитвы прервались в полдень, и людской поток вылился в узкие переулочки Старого Города, где обнаружить человека крайне трудно. Хаджи Амин аль-Хуссейни, спрятавшись в толпе женщин, выходивших из Дамаскских ворот, легко проскользнул мимо внимательного взгляда англичан.

Потом его спрятали в корзине среди таких же корзин с помидорами, предназначенными для отправки в порт Яффо; оттуда он отправился на германском грузовом пароходе и по берегу в Бейрут, а затем в Дамаск. В Дамаске хаджи Амин перегруппировал своих людей и продолжал оттуда руководить мятежом в Палестине.

1940 год

Средоточием общественной жизни мужчин Табы было радио в кафе. Когда мир размеренно и неуклонно шагал ко второму глобальному пожару, радио приняло на себя роль еще большего авторитета.

В эти дни арабы получали удовольствие от своей доли реванша. Их надменные владыки — правительства Англии и Франции теперь стали политически робки и боязливы. Обнаглевший Гитлер захватил Австрию, превратил Испанию в испытательную площадку для своего нового ужасающего вооружения, а у демократий глаза ослепли и уши оглохли.

На конференции в Мюнхене арабы видели, как парочка дрожащих и морально обанкротившихся демократий предавала еще одну пока еще свободную страну — Чехословакию. Через несколько месяцев после мюнхенской распродажи Германия окончательно определилась в своих намерениях, образовав союз с фашистской Италией, и вместе они были готовы сожрать западную цивилизацию. Все это доставляло Табе одну радость за другой.

— Ты слышал, хаджи Ибрагим? Война!

Хаджи Ибрагим улавливал перемену в настроениях своих людей, напуганных тем, что немецкие танки всего за несколько недель искрошили Польшу.

Позиция хаджи Ибрагима состояла в том, чтобы давать мудрые советы и не поддаваться изменчивым настроениям односельчан. Он был уверенной рукой в строю людей с уверенными руками, управлявших судьбами в своей деревне. Завоеватели приходили и уходили, и кто-то поладил с ними. Бесконечная борьба с природой была важнее: она была всегда.

Но даже хаджи Ибрагима охватила лихорадка при известиях о том, как в первой половине 1940 года Германия катилась от одной невероятной победы к другой. Эйфория разлилась по арабской Палестине. Хаджи Ибрагим отправил своего брата Фарука в Иерусалим купить карты Европы и Ближнего Востока, и кафе превратилось в комнату военного совета. Каждая новая булавка и линия на картах вызывали бесконечные разговоры о непобедимости немцев и о том, что арабский мир должен заключить с ними союз.

Гидеон Аш ушел на войну. Англичане использовали его особые отношения с арабами и знание муфтия и поручили ему выследить хаджи Амина аль-Хуссейни. Сбежав в начале войны из Дамаска на более надежную землю Багдада, муфтий мог причинить новое зло, поскольку сильные прогерманские группировки в иракской армии замышляли установить контроль над правительством, слабо управляемым юным регентом.

У Гидеона Аша были белые волосы и белая борода, и при его одежде и мастерском владении языком он легко мог сойти за араба. Возле колледжа Мустансирия, может быть старейшего в мире университета, он устроил отличное шпионское кольцо, использовав главным образом иракских евреев. Он подкупил многих иракцев, занимавших ключевые правительственные и военные должности.

С падением материковой Франции война внезапно и пугающе подкатилась к порогу Палестины. Большинство французских владений было захвачено новым правительством Виши, сотрудничавшим с нацистами. Тотчас же Сирия и Ливан оказались в прогерманских руках, и настала очередь Ирака.

1944 год

Мужские качества шейха Валид Аззиза, главы племени Ваххаби, были легендой. Возраста его никто в точности не знал; говорили, что он родился во время знаменитой Гражданской войны в Америке. Много раз он оставался вдовцом и каждый раз заменял покойную еще более молодой женщиной, лишь бы она достигла детородного возраста. Последней его жене не было и двадцати, ему же перевалило за семьдесят, и в следующие десять лет она принесла ему целый выводок детей. В живых были еще две другие жены и несчетное число наложниц. Он служил суррогатом мужа многим вдовам племени, и они с радостью приходили в его палатку. Суммарная продукция Валид Аззиза составляла что-то около двадцати пяти сыновей и столько же дочерей. Благодаря родственным бракам его дети были цементом многих альянсов. Его сыновья и дочери составляли основу кланов Ваххаби и обеспечивали ему продолжение лидерства.

Продажа дочерей служила Валид Аззизу прибыльным источником дохода. Если у человека хорошие деньги, можно купить хоть дочь султана. Он знал точную цену всем своим женщинам. Знал он и то, как сохранить белую монетку на черный день, приберегая тех своих дочерей, за которых дали бы самую большую цену.

Рамизе было шестнадцать, отличный возраст для замужества, и оно несомненно принесет больше всего лир. Главные виды были на сына главы одного известного клана. К несчастью, как выяснили старые кормилицы, у Рамизы в младенчестве была та же кормилица, что у мальчика, и о браке таким образом не могло быть и речи. Кровь — это уж ладно, ведь большая часть арабской расы — это родственники, женившиеся на родственницах. Но молоко — совсем другое дело.

У хаджи Ибрагима было все, что нужно человеку в жизни: сыновья, большой дом, послушная жена и быстрый конь. Все же он был не совсем доволен. Агарь вполне оправдалась перед ним, но Ибрагим, казалось, становился все крепче по мере того, как его жена уставала. После Ишмаеля стало ясно, что больше она не родит детей. У него было четыре сына, но трое не доставляли ему радости, а Ишмаель был еще слишком мал, чтобы о нем судить.

В тесноте деревни труднее держать любовниц, чем на свободе бедуинского лагеря или в лабиринтах города. От случая к случаю он навещал Лидду, чтобы попрыгать с проститутками, но это его никогда не удовлетворяло.

По случаю похорон своего дяди, брата шейха, Ибрагиму довелось оказаться во владениях племени. Там он и увидел Рамизу. Валид Аззиз не настаивал на том, чтобы женщины носили вуаль, кроме как в присутствии чужих. А кроме того, шейх ведь делал бизнес на продаже своих дочерей и не имел ничего против того, чтобы перспективный поклонник обратил свой взор на лица самых красивых.

Хаджи Ибрагим послал своего брата Фарука для переговоров о девушке. Предупредив, что «Валид Аззиз все эти годы не правил нашим племенем, потому что он не может отличить мула от лошади», Фарук, всегда старавшийся услужить брату, пообещал ободрать шейха в этой сделке.

Шейх догадывался о цели визита Фарука, но не был уверен, какая именно из дочерей ему нужна. В своем воображении он назначил цену за каждую из них. Перед тем, как приехал Фарук, он и старейшины прикинули, что хаджи Ибрагим родился до наступления нынешнего столетия. Значит, ему около пятидесяти лет. И Валид Аззиз пришел к выводу, что хаджи Ибрагим порешит на одной из его старших дочерей, которая все еще может рожать детей, но меньше годится для продажи.

Фарука пригласили в маленькую личную палатку шейха, куда он сматывался от семейного гвалта в больших палатках. Фарук с шейхом обменялись воспоминаниями о недавних схватках с муфтием и о победах в боях — соль мужских разговоров. Когда подоспела пора обсудить личные вопросы, Аззиз отпустил свою пару черных рабов. После долгого хождения вокруг и около было деликатно произнесено имя Рамизы. Старика это застало врасплох, и он затеял хитроумную игру, превознося достоинства других своих дочерей.

— Бесполезно, дядя, — сказал Фарук, — Ибрагим охвачен страстью. В ее глазах он увидел лазутчиков еще больших красот.

Аззиз крепко задумался. Решение следует принять с учетом многих соображений. Племя пережило скверные времена. Многие лучшие воины убиты в схватках с муфтием. Союз с хаджи Ибрагимом не повредил бы. Другие нужды тоже были настоятельны. Требовались деньги на семенное зерно. Несколько его верблюдов вдруг состарились, охромели или обтрепались. Когда британский военный персонал рыскает по пустыням Негева и Синая, трудно заниматься искусством контрабанды. Нескольких его лучших контрабандистов убили или посадили в тюрьму. Из-за войны плата была высокой, многие сбежали из племени, чтобы работать на британскую армию. Большинство из них отсылало зарплату обратно в семью, но некоторые сбежали в большие города. Его собственный сын сбежал и стал гомосексуальной проституткой в Яффо.

Будет ли у него лучшее предложение, чем то, за которое готов сейчас платить хаджи Ибрагим?

— Рамиза — безупречная драгоценность, — промолвил он, хватаясь за сердце.

Фарук понял этот жест как знак начала торга.

Шейх хлопнул себя по голове и неистово замахал руками.

— Сам Аллах редко когда мог любоваться такой чистотой. Я с тобой совсем честен, племянник. На Рамизу спрос и спрос. Один бедный нищий за другим оскорбляют меня своими предложениями. Она дар, сокровище. Она может родить много детей. Она еще и плетет корзины…

Качества Рамизы страстно перечислялись еще почти целый час.

Первая часть торга имела целью получить для предполагаемой невесты личное счастье и приданое. Хотя деньги шли непосредственно ей, они служили бы указанием на то, чего мог бы шейх ожидать и для себя в качестве возмещения за «большую утрату». Рамиза имела право на особый набор подарков и льгот. У нее должна быть комната, равная по размеру и обстановке той, что имеет первая жена, а также комната для ее детей. Ей должен быть дан документ о ее собственном куске земли на случай смерти мужа.

Хаджи Ибрагим был достаточно умен, чтобы не посылать Фарука в Газу выменивать свинью. В приданое невесте он предложил много больше, чем запрашивалось. При виде такого изначального великодушия шейх почувствовал, что его собственные аппетиты растут. Рамизе надо дать пятьдесят дунамов земли — вдвое больше, чем у Агари. Это сделает ее богатой вдовой и обеспечит ей хорошее второе замужество.

После забот о нуждах Рамизы настала очередь возместить столь крупную потерю ее отца. Торг яростно продолжался шесть часов — с битьем в грудь, криками о бедности, превознесением достоинств невесты, намеками на воровство и содроганиями от обид. Мало помалу шейх заполучил все до установленных Ибрагимом пределов золотых и серебряных монет, припасов, зерна, количества скота. Фаруку удалось удержаться чуть ниже пределов, поставленных ему братом. Запах сделки начал пропитывать палатку. Тогда Фарук разыграл козырную карту.

Поскольку продолжалась война и так много солдат и военных обозов проходило через Табу, деревня естественным образом втянулась в незаконные дела с оружием. Окончательное предложение хаджи Ибрагима состояло в двух дюжинах отличных винтовок новейшего образца и пяти тысячах патронов. Фарук увидел, что взгляд дяди остановился — признак того, что человек ошеломлен и старается это скрыть.

— Мы уже почти договорились, — произнес Аззиз. — Вместо шести верблюдов я подумываю о восьми.

— Об этом не может быть речи, — ответил Фарук

— Но мы же уже почти договорились, племянник, почти. Я думаю в отношении седьмого верблюда, но восьмого я бы продал… и деньги от этого найдут дорогу обратно к тебе.

— Я и слышать не могу о подобном, — искренне высказался Фарук.

— А вместо двадцати четырех винтовок пусть будет, скажем, тридцать пять винтовок, а выручка от продажи пяти из них станет твоей.

Фарук закрыл глаза и покрутил головой:

— Нет… тысячу раз нет. — Но Валид Аззиз продолжил список и когда дошел до конца, Фаруку немного досталось и для себя.

Фарук вернулся в Табу в приподнятом настроении, перечисляя, как он выманил у старого шейха его любимую дочь за весьма разумную цену.

Месяц спустя Агари было без церемоний велено навестить своих родственников в Хан-Юнисе в полосе Газы и не возвращаться, пока за ней не пришлют.

Когда она уехала, хаджи Ибрагим собрал женщин деревни готовить пышное празднество. Через несколько дней на горизонте показалась плывшая по направлению к Табе величественная вереница верблюдов. Хаджи Ибрагим в новой одежде помчался галопом навстречу гостям, приветствовал их и сопроводил в деревню.

В Табе возле центра деревни был хан с двумя большими комнатами, одна для женщин, другая для мужчин. В старину, когда Таба была в сутках езды на верблюдах от Иерусалима, хан служил постоялым двором для паломников-мусульман. В те дни погонщики верблюдов бывали в Табе по несколько раз в год, чтобы отвозить жатву, и хан предоставляли им. По таким случаям, как свадьбы или иные крупные события, большая комната служила для собраний и как банкетный зал, вместо палатки.

Все мужское население Табы собралось на площади. Хаджи Ибрагим вошел первым, за ним следовал великий Валид Аззиз верхом на лошади в сопровождении двух своих рабов на ослах. Верблюдов привязали во дворе хана, и две шеренги мужчин сошлись вместе, стреляя в воздух из ружей, буйно веселясь, обнимаясь, целуясь, провозглашая хвалу Аллаху. Главы обменялись подарками. Шейх подарил Ибрагиму серебряный кинжал дооттоманского образца, а Ибрагим шейху — красивое верблюжье седло.

Во время мужских приветствий невесту быстро и незаметно унесли к вершине холма к могиле пророка, где были разбиты две палатки для каждого пола.

Отдохнув с пути и приготовив место для лагеря, мужчины отправились в хан на празднество. Считая людей Ваххаби и шейхов кланов Ибрагима, мухтаров, членов кланов и близких друзей, около восьмидесяти человек полулежали на застланном коврами полу на бесчисленных подушках и верблюжьих седлах, обслуживаемые более чем сотней женщин.

Шейх и хаджи Ибрагим не позволяли религии вмешиваться в небольшие возлияния по таким случаям. Рты были иссушены, желудки превратились в ад порциями араки, исторгшими слезы у всех, кроме самых закаленных.

Говорят, есть четыре способа еды. Одним пальцем — чтобы показать отвращение; двумя пальцами — показать гордость; тремя пальцами — в знак обыкновенности; и четырьмя пальцами, чтобы продемонстрировать ненасытность. На этот раз это таки была еда четырьмя пальцами.

Хаджи Ибрагим нередко выступал перед жителями деревни, предостерегая их от устройства угощений, выходящих за пределы их возможностей. Это было бы падением араба, неверным способом самоутверждения. Но сам хаджи Ибрагим, разумеется, не был связан советом, который давал другим. Мухтар Табы показывал свою щедрость, власть и прожорливость обилием своего угощения. Фарук часто жаловался, что пиршества его брата приводили их на грань разорения, а пользы от них мало.

После ритуального омовения рук принесли еду — батальонами, полками, легионами. Парад начался тремя дюжинами сортов салата.

Груды круглых и плоских хлебов разрывали, чтобы загребать салат, а остальное брали пальцами. Были здесь хуммус и таини из размятого турецкого горошка, сезамовое семя, оливковое масло, чеснок. Были запаренные виноградные листья с начинкой из кедровых орехов и смородины. Была фалафель — прожаренные шарики из молотой пшеницы и турецкого горошка. Были горы солений, оливок, холодные и горячие салаты из капусты, печень ягненка, огуречные салаты, перец, йогурты, помидоры, лук, полдюжины сортов сыра, гранатовые зерна с миндалем. Был мелкий хрустящий горошек, ягненок, домашняя птица и рыба на вертелах, блюда из тыквы с окрой и черемшой и полдюжины разных блюд из размятой, смешанной и цельной фасоли.

Затем настала очередь главного.

Огромные блюда, столь тяжелые, что женщины едва могли их нести, с жаренными на вертеле курами с кускусом и рисом, с глазами и яичками ягненка в окружении маленьких кусочков баранины. Они издавали запах шафрана, укропа, вишни, лимона и трав, корицы и чеснока.

Потом подали арбузы, персики, виноград, сливы, бананы, слоеные пасты из меда и орехов и прочие сладости.

После полудюжины чашек густого, сладкого арабского кофе с кардамоном пальцы были чисто облизаны под аккомпанемент артиллерийского огня отрыжек, а женщины тем временем убирали со столов.

Кальяны переходили от курильщика к курильщику. Наступила пора самодовольных пересказов великих сражений и событий прошлого.

Во время последней части трапезы хаджи Ибрагим явно проявлял беспокойство. Наконец, его лицо растянулось в широкой улыбке, когда вошел Гидеон Аш. От Ваххаби послышался гул одобрения, когда Гидеон обнял шейха Валид Аззиза — ведь Гидеон ел и спал в их палатках те самые сорок дней и был почти что одним из них.

Валид Аззиз, который не видел Гидеона с войны, внезапно вздрогнул, заметив, что он потерял левую руку. И старый шейх сделал то, что видели когда-либо лишь совсем немногие. Он заплакал.

Празднество вскоре распалось. После прихода Гидеона, долгой дороги и оргии обжорства старый шейх внезапно принял коматозный вид. Деревенские постепенно разошлись, а бедуины повалились там, где сидели, и раздался дружный храп.

Хотя многие бедуины принадлежали к тем же кланам, что и деревенские, а то и приходились им дядями или двоюродными братьями, деревенские накрепко заперли двери, попрятали добро и пересчитали своих дочерей.

Хаджи Ибрагим повел Гидеона за деревню, недалеко от шоссе, где они могли остаться вдвоем. Мухтар казался очень встревоженным.

— Я боялся, что ты вовремя не придешь на мою свадьбу, — сказал Ибрагим.

— Ты же знаешь, я бы ее не пропустил.

— Завтра мы все здесь приведем в порядок, — продолжал Ибрагим. — Она изысканный, чудесный цветок, газель. Я очень счастлив. Что ты обо всем этом думаешь, Гидеон? Может быть, вторая жена — это то, о чем евреям следовало бы подумать. Таким способом вы могли бы иметь гораздо больше детей.

— Это лишь означало бы, что гораздо больше замышлялось бы против вас.

— А! Все равно. Мой брат Фарук годами меня обманывал. Я уверен, что и мой старший сын Камаль тоже меня обманывает. Но я человек жалостливый. Если брат и сын проводят свою жизнь в работе на тебя, и ты богат, а они бедны, то они тебя обманывают. Не заставляй свою собаку голодать, говорю я, потому что кто-нибудь другой даст ей кусок хлеба и уведет ее. Поверь мне, я набрался достаточно ума, чтобы управлять второй семьей.

Хаджи Ибрагим несколько раз откашлялся — верный знак того, что он ерзает в преддверии щекотливой темы.

— У меня к тебе очень деликатный разговор. Ты мой единственный друг, кому я могу до такой степени довериться. — Ибрагим помрачнел. — У меня к тебе самое доверительное отношение в моей жизни, — сказал он. — Я вручаю тебе мое самое потаенное.

— Ты уверен, что должен это сделать?

— Я тебе доверяю, по крайней мере думаю, что доверяю.

— Отлично. В чем же дело?

Хаджи Ибрагим повторил спектакль с прокашливанием, затем наклонился близко к Гидеону и понизил голос, хотя их никто не мог слышать.

— Девушка, Рамиза, очень молода, а я прожил много жатв. — Он издал глубокий, глубокий вздох и повторил его снова. — Мне важно произвести большое впечатление, потому что эта свадьба — одна из самых важных для племени Ваххаби за много лет. Гидеон, друг мой, у меня в последнее время были неудачи.

— Что за неудачи?

Мухтар махнул рукой и проворчал:

— Неудачи самого унизительного сорта. Наверно, это не моя вина. Я просто больше не чувствую привлекательности Агари. Я знаю, что женщины болтают возле колодца. Агарь им намекнула, что между нами больше нет удовлетворения. На мою новую жену мне надо произвести сильное впечатление, не то я пропал.

— Ты говоришь о своей роли как мужчины, любовника в постели, что ли?

Ибрагим испустил долгий вздох и покачал головой.

— Я не могу этого понять. Это стало случаться после последней жатвы, правда, лишь иногда.

Гидеон кивком подтвердил, что понимает хаджи Ибрагима и чувствует его смущение. Центром существования арабского мужчины была его мужская сила. Ставшее известным другим бессилие — самый большой позор, какой только может пасть на мужчину.

— Что я должен делать? — спросил Гидеон.

— Я знаю, что у ваших в Шемеше есть некоторые лекарства, которые могут поправить положение.

— Слушай, Ибрагим. Мужчины искали этот магический эликсир с начала времен. У вас же есть ваши собственные средства.

— Я их все перепробовал. Я даже посылал в магазин в Каире. Они не действуют. У меня все бывает в порядке, если только я не нервничаю и не думаю об этом слишком много.

Гидеон пожал плечами.

— Средство, которое вы даете своим быкам и коням. То средство, которое идет из Испании.

— Шпанские мушки?

— Да, да, то самое. Шпанские мушки.

— Но это же для скота. Для человека это опасно. Нет, нет, хаджи Ибрагим, ничего не выйдет.

— Если я буду нервничать и у меня не получится с этой девушкой, я уеду из Табы, уеду из Палестины. Поеду в Китай.

Последствия неудачи казались столь крупными, что хаджи Ибрагим вынужден был обнаружить свою слабость перед другим человеком, раскрыв самую интимную для араба тайну.

— Я поговорю с ветеринарами, — сказал Гидеон.

— Дорогой мой друг! Но ты должен поклясться Аллахом, — сказал он, прижав палец к губам.

Двумя часами позже Гидеон вернулся в Табу и нашел хаджи Ибрагима на площади, прохаживающимся в одиночестве.

Гидеон вынул из кармана пакетик.

— Мне пришлось адски спорить и врать, чтобы раздобыть это.

Хаджи Ибрагим схватил руку Гидеона и поцеловал ее. Гидеон открыл пакетик, обнаружив щепотку коричневатого порошка.

— Как это действует?

— Это сделано из размолотых жучков и раздражает кожу. Употреби только крошечное количество. Потри кругом головку своего члена. — Гидеон сжал пальцы, изображая самое малое количество. — Слишком много может оказаться очень опасно. Того, что здесь, хватит тебе на десять дней. А потом справляйся сам.

Хаджи Ибрагим весело потер руки.

— Я ей сразу сделаю ребенка. И тогда все узнают, как я могуч.

После войны мой отец стал внушительной персоной. Он не только пережил восстание муфтия, но и нанес позорное поражение бандитам Каукджи. Вошло в легенды, как он поджег поля Табы, воспользовавшись ветром в сторону противника, и об этом славном сражении были написаны тысячи, даже миллионы стихов.

После того, как прошли первые яростные приступы вожделения к Рамизе, ему захотелось вернуться к знакомому комфорту большого женского тела моей матери, и он снова позвал ее к себе постель.

Агарь сделала, как ей приказали, ведь у нее не было выбора, но без слов дала понять, что хаджи Ибрагим никогда больше не увидит от нее прежней страсти и она не будет с ним делить удовольствие так, как это было раньше.

Это бесило отца. Сначала он угрожал развестись с ней и выгнать ее навсегда. Избавиться от нежеланной жены было для мужа-мусульманина делом совсем простым. Хаджи Ибрагим, однако, был практичен. Хотя Рамиза и красива, она бедуинка, а значит, гораздо более грубая, чем деревенские женщины. В кухонных делах и исполнении своих обязанностей она была неумелой и неуклюжей. Хаджи Ибрагим говорил, что старую корову не выгоняют, пока новая не станет давать молоко. Он желал, чтобы ему должным образом доставлялись удобства и еда. И моей маме позволили остаться.

К концу войны мне было девять лет. Подталкиваемый мамой, я пристал к Ибрагиму и уговорил его позволить мне ходить в школу. Научившись читать и писать, я сумел посмотреть деревенские записи и документы и убедиться, что Камаль и дядя Фарук больше не обманывают отца.

Пасти коз мне не хотелось, хотя некоторые козы мне нравились. Мы дружили с нашей домашней козой, и когда Ибрагим велел мне помочь Джамилю ее зарезать, я не смог этого сделать. Не только потому, что был козьим пастухом — самая низшая из всех работ; просто мне не нравилось убивать животных. Хаджи Ибрагим сказал мне, что надо научиться убивать, и трижды заставлял резать коз. Я делал это, потому что он за мной следил, но потом убежал и меня вырвало; всю ночь я проплакал.

В школу я вернулся с еще большей решимостью стать очень ученым. Ясно, что господин Салми мало чему сможет еще меня научить. Он был беден, и в его личной библиотеке было всего несколько книжек. Я их быстро проглотил. Я уговорил его оставлять мне его газету после того, как сам он с ней покончит.

Евреи говорили на своем собственном языке — иврите. Мы, конечно, говорили между собой на арабском, а когда приходилось иметь дело с евреями, почти всегда объяснялись по-английски. Ни мы, ни евреи не любили говорить на английском, ведь англичане управляли нашей страной вместо нас. Однако на английском было столько вывесок и делалось столько дел, что всем нам приходилось немного его знать.

Господин Салми умел читать и писать по-английски, но книг у него не было. На базаре в Рамле у нескольких евреев был свой бизнес. Один, его звали Иегуда, имел склад утиля, он собирал и продавал старые газеты и журналы. Это был дружелюбный старик, совсем не похожий на евреев из киббуца. Большую часть дня Иегуда проводил в своей крошечной конторке, читая молитвенник. Он позволял мне рыскать по его газетам в поисках палестинской «Пост» на английском языке. Я приноровился после школы проводить полчаса на складе, чтобы почитать перед автобусом в Табу. Это было нечто удивительное, а изучение английского в конечном счете спасло мою семью. Чтение палестинской «Пост» надо было держать в тайне от отца, ведь газету издавали евреи.

К третьему году школы я уже совсем хорошо писал. Господин Салми предложил мне писать о своей деревне и всяком другом, что мне известно. Почти каждый вечер я сочинял по новому рассказу. Некоторые рассказы были в стихотворной форме, как Коран. Мы, арабы, часто пользуемся поэзией для самовыражения. Мои писания стали как бы дневником повседневной жизни Табы, нашей религии, обычаев и бед. Но многие истории и мысли я оставлял про себя, потому что мог бы навлечь на себя неприятности. Многое из того, что я пишу сейчас, я узнал годы спустя. Все смешалось, как в самом Коране; но мне хотелось бы рассказать о нас. Добро пожаловать в мой рассказ.

Агарь часто жаловалась, что страшится того дня, когда ее сыновья женятся и приведут жен в наш дом: ей не хотелось с кем-нибудь делить кухню. Все изменил хаджи Ибрагим, взяв второй женой Рамизу.

Сначала мы были к ней холодны, особенно когда отец выгнал маму к лоткам на рынке. Единственный в доме, кто казался по-настоящему счастливым, был хаджи Ибрагим, но он не замечал наших переживаний. Мамино унижение угнетало ее и заставило нас относиться к отцу настороженно.

Отношение к Рамизе медленно менялось. Рядом с мамой она была так красива, что нам было даже легче не любить ее. Сначала мы считали ее высокомерной, потому что она была такой спокойной. Мало-помалу мы поняли, что она робкая и не слишком находчивая. Время от времени хаджи Ибрагим выражал вслух сомнение, не одурачил ли его старый шейх Валид Аззиз, продав ему Рамизу. Похоже, Рамиза никогда не сидела рядом со своим отцом и не разговаривала с ним. Так что у старого шейха не было никакого способа узнать, умна Рамиза или глупа. У него было столько дочерей, что едва ли он знал их всех по именам, и единственными критериями суждения были их внешний вид, покорность, сохранение девственности и цена им как невестам.

Всю жизнь Рамиза жила кочевником. Когда вокруг шейха так много женщин, готовых исполнить его распоряжение, ленивая девушка легко могла ускользнуть от выполнения своих обязанностей. И оказалось, что Рамиза многого не умеет. Ее попытки заменить мою мать на кухне превращались для нее в несчастье. Наша пища и приправы были гораздо разнообразнее, чем у бедуинов, и Рамиза портила большинство блюд, которые готовила. Первой, кто сжалился над ней, была Нада. Наде было только десять лет, но мама хорошо обучила ее, и она часто спасала Рамизу от насмешек хаджи Ибрагима.

Через несколько месяцев Рамиза забеременела, и первая вспышка отцовской страсти быстро утихла. Он часто кричал на нее, временами выражал свое неудовольствие шлепками. Нам с Надой доводилось видеть ее в углу кухни тихо плачущей и бормочущей слова смущения.

Только когда весной комната Рамизы была готова и поставлена вторая кровать, он разрешил моей матери переступить порог и вернуться в свою спальню.

Ни Рамиза, ни мама не давали ему достаточно сексуального удовлетворения, и это его злило. Тем не менее он вернул Омара к ларькам, чтобы Агарь снова была на кухне; он велел ей научить Рамизу готовить и проследить, чтобы она выполняла свои обязанности должным образом.

Вернувшись на кухню, Агарь едва говорила с Рамизой и постоянно делала замечания «этой грязной маленькой бедуинской бородавке». Беременность Рамизы становилась заметной, по утрам она плохо себя чувствовала и постоянно хныкала. Постепенно и медленно Агарь стала относиться к ней человечнее. Я думаю, по-настоящему их дружба началась с того момента, когда обе поняли, что спать с хаджи Ибрагимом — невеликое удовольствие и честь, и в их разговорах стали проскальзывать ядовитые замечания о его грубости в постели. После этого обе женщины стали делиться своими тайнами, как мать с дочерью. Мне кажется, Рамиза больше любила Агарь, чем хаджи Ибрагима. Она держалась за юбки моей матери, чтобы не делать ошибок, и время от времени мама брала на себя вину за то, что не так сделала Рамиза.

Однажды Агарь выполняла обязанности акушерки. Я простудился, не пошел в школу и спрятался в своем любимом месте на кухне, где никто меня не видел, но было достаточно светло, чтобы читать. Рамиза была на седьмом месяце, кряхтела и пыхтела где-то рядом. В конце концов она опустилась на скамеечку для доения и принялась безразлично качать маслобойку, делая сыр из козьего молока.

Нада бессознательно чесалась у себя между ногами, за что получила бы хороший шлепок и выговор, будь здесь Агарь.

— Ты там что-нибудь чувствуешь? — спросила Рамиза.

— Где?

— В твоем заветном местечке, где ты сейчас чесалась.

Нада быстро опустила руки, и щеки ее стали пунцовыми.

— Не бойся, — сказала Рамиза, — я на тебя не наябедничаю.

Нада благодарно улыбнулась.

— Ну как, это приятно? — снова спросила Рамиза.

— Не знаю. Думаю, приятно. Да, по-моему, так. Я знаю, что это нельзя. Надо быть осторожнее.

— А ты могла бы и продолжать приятное, сколько угодно, — сказала Рамиза. — Наверно, у тебя она еще есть.

— Что у меня еще есть? — Глаза Нады расширились от страха. — Если ты имеешь в виду плеву чести, конечно же она у меня есть!

— Нет, — сказала Рамиза. — Это маленькая шишечка, спрятанная за плевой чести. У тебя она еще есть?

— Да, есть, — неуверенно сказала Нада. — Я чувствовала шишечку.

— Тогда ты можешь получать от нее удовольствие, пока они позволяют тебе, чтобы она была.

— Что ты имеешь в виду? Разве она не всегда у меня будет?

— Ой, прости, — сказала Рамиза. — Я не должна была тебе говорить.

— Пожалуйста, скажи мне… пожалуйста… ну, пожалуйста…

Рамиза перестала качать маслобойку и прикусила губу, но, взглянув на умоляющие глаза Нады, поняла, что придется сказать.

— Это секрет. Если твои родители узнают, что я сказала, то тебе достанется хорошая трепка.

— Обещаю. Пусть пророк сожжет меня в День огня.

— Это кнопка удовольствия. Полагается, чтобы у девушек ее не было.

— Но почему?

— Потому что пока у тебя есть кнопка удовольствия, она заставляет тебя поглядывать на мальчиков. Однажды ты даже можешь позволить мальчику дотронуться до нее, и если тебе это понравится, ты можешь перестать владеть собой. Ты можешь даже позволить ему порвать твою плеву чести.

— О нет! Этого я никогда не сделаю!

— Кнопка — это зло, — сказала Рамиза. — Она заставляет девушек поступать против их воли.

— О… — прошептала Нада. — А у тебя есть кнопка?

— Нет, меня ее лишили. Я ничего плохого не делала, но ее удалили, чтобы не было соблазна. Твою тоже удалят. Стоит ее удалить, и ты не станешь интересоваться мальчиками и, выходя замуж, наверняка будешь девственной и никогда не обесчестишь свою семью.

Любопытство Нады уступило место поднимающемуся страху. Ей всегда нравилось потереться о мальчика. Ей нравилось это, когда она работала на току или носила в поле воду для мужчин. По десять раз в день Агарь предостерегала ее в сезон молотьбы, чтобы она не касалась мальчиков. Она не понимала, что это имеет какое-то отношение к кнопке удовольствия.

— Что же с тобой случилось? — наконец заставила она себя спросить.

Рамиза погладила свой большой живот и велела ребеночку вести себя тихо. Она чувствовала себя совсем неуютно, работать ей было трудно, но ей не хотелось, чтобы хаджи Ибрагим орал на нее.

— Они приходят ночью, — сказала Рамиза. — И никогда не знаешь, когда они придут. Дая, повивальная бабка клана. Это она лишает кнопки.

— Но моя мама — дая, — сказала Нада.

Рамиза коротко иронично хохотнула.

— Значит, будет другая дая. Она придет с твоими тетками. Они всегда приходят за этим, когда спишь. Они что-то подмешивают тебе в еду, чтобы ты спала и не была начеку. Их будет шесть или восемь. Они схватят тебя за руки и за ноги, так что ты не сможешь двигаться. Одна из них закроет тебе глаза черной тряпкой, а другая затолкает тебе в рот что-нибудь, чтобы не кричала. Они тебя отнесут в тайную палатку, которую они приготовили. Тетки будут держать тебя крепко на земле, чтобы ты не двигалась, и раздвинут тебе ноги, насколько смогут. В последний момент я ухитрилась освободить руки и закричала, зовя мать, и стащила повязку с глаз. А когда я взглянула вверх, я увидела, что как раз моя мать и держит меня за голову. У даи был очень острый нож, и пока они держали мои ноги разведенными, она искала пальцами кнопку, пока она не вскочила, и тогда отрезала ее!

Нада вскрикнула. Я хотел подбежать к ней, но понял, что этим лишь причиню неприятности, и свернулся калачиком, чтобы меня не обнаружили.

— Я тебя заставила сильно поволноваться. Я этого не хотела. Они заставили меня поклясться, что я никому не скажу, а то они мне отрежут язык… правда, это было, когда я жила в пустыне. Я подумала, что будет правильно сказать тебе.

Рамиза слезла со стула, вперевалку подошла к Наде и погладила ее по голове.

— Бедная Нада, — сказала она.

Большими карими глазами Нада умоляюще смотрела на Рамизу.

— Было очень больно?

Рамиза покачала головой и вздохнула.

— Кровь текла больше, чем при самой большой менструации. Долгое время мне было больно каждый раз, когда я пыталась пописать. Из-за этого я чувствовала себя очень плохо. Наконец мне позволили сходить к английскому врачу в Беэр-Шеве. Отец хотел оставить меня в живых, чтобы не лишаться выкупа за невесту.

— А… а ты перестала после этого думать о мальчиках?

— Да, и с тех пор я им подчинялась и делала все, что они мне велели.

— Ты получаешь наслаждение с моим отцом?

Рамиза вернулась на свой стул и принялась качать маслобойку.

— Сперва вся эта тайна забавляет, но забава эта вовсе не для тебя. Можно притворяться, что ты наслаждаешься, тогда мужчина чувствует себя очень важным. После нескольких раз нет никакого наслаждения. На самом деле мне не важно, кто спит с Ибрагимом — Агарь или я. Я бы хотела, чтоб она побольше спала с ним.

Мы с Надой были самыми младшими, и мне все еще позволялось спать в одной клетушке с ней, потому что у троих моих братьев было уже слишком тесно. Не знаю, спала ли она после этого. От малейшего шума она ночью вскакивала, дрожа всем телом. Днем она задремывала над работой, под глазами от усталости появились большие круги. А ночью, если она и засыпала, то все время вздрагивала и часто вскрикивала.

Она ела теперь только из общего блюда, и то только после Агари или Рамизы. Она до такой степени ослабела и была напугана, что я в конце концов сказал ей, что слышал разговор. Я просил ее поговорить об этом с Агарью. Дело могло дойти до того, что Нада серьезно заболеет от страха и истощения. Однажды я пригрозил, что сам скажу Агари. Чтобы избавить меня от колотушек, она в конце концов пошла к Агари. Я ждал в сарае.

Через некоторое время она вышла ко мне с мокрым от слез и пота лицом и все еще дрожа.

— Что сказала мама? — с тревогой спросил я.

— Мне не должны отрезать мою, — сказала она с плачем. — Здесь они это делают только тем девочкам, которые обесчестили семью. Я обещала, что никогда не взгляну на мальчика и не позволю мальчику прикоснуться ко мне до брачной ночи.

По-моему, я тоже стал плакать. Мы держались друг за друга и рыдали, пока она не сообразила, что мы держим друг друга, и тогда она оттолкнула меня, и на лице ее появилось выражение ужаса.

— Не бойся, Нада, — воскликнул я. — Я ведь твой брат. Я не сделаю тебе плохо.

Если нужно было время, чтобы Рамизу приняли члены семьи, то еще больше его потребовалось, чтобы завоевать расположение женщин деревни. Пока не кончился ее испытательный срок, ее обвиняли в том, что она несет в себе злого духа. В деревне вину за любое несчастье сваливали на нее: это она принесла в Табу злого духа. Ей многое пришлось претерпеть. Так как Рамиза была единственной второй женой, женщины в целом симпатизировали Агари. Рамизе выпала несчастная доля быть и совсем молодой, и в то же время исключительно красивой.

У общинных печей усталые, измотанные и разочарованные жены обменивались семейными тайнами. Женщины убегали к печам от схваток со своими мужьями. Это место женского уединения давало некоторое расслабление, и нескончаемый монотонный труд нередко сменялся свирепыми ссорами, воздух наполняли непристойные ругательства, плевки, щипки и пинки были обычным делом.

Рамиза служила готовой мишенью для шельмования. К ее страданиям добавлялась их ревность. По мере того, как для Рамизы приближалось пора рожать, с ней нехотя шли на примирение. Рождение ребенка было одним из тех редких случаев, когда женщинам позволялось собираться и праздновать, а не обслуживать мужчин. Когда подошло время Рамизы, мама снова надолго оставила Табу для поездки к родителям.

Молва быстро разнесла весть о том, что у Рамизы начались схватки, и наш дом оказался в центре внимания. Со всей деревни собрались женщины, кроме тех, у кого были месячные, ведь у них кровь нечистая и им нельзя переступать порог. Во время женских дней запрещалось входить в мечеть, бывать на кладбище, поститься во время рамадана.

Для родов Рамизу забрали в жилую комнату. Сама она казалась чуть побольше ребенка. Дая посадила ее на коврик из козьих шкур на полу. Одна из ее теток, жившая в Табе, села позади нее на стул, держала ее голову и обхватила ее ногами. С обеих сторон ее поддерживали родственники. В комнате царил хаос, женщины и малые дети в беспорядке бегали туда-сюда. Сам я был еще слишком мал и смотрел на все это с безопасного расстояния у кухонной двери.

Нижняя половина тела Рамизы была накрыта стеганым одеялом, хотя на ней все еще были шаровары до лодыжек. Дая производила осмотры под одеялом, нащупывая руками, намазанными бараньим жиром.

С каждым новым приступом острой боли женщины в один голос кричали: «вдохни» и «тужься». Когда боль уменьшалась, они начинали громко болтать о том, как им трудно было рожать. Боли становились сильнее и чаще, и Рамиза начала звать свою мать. Я не мог понять, зачем ей нужна мать после того, как та помогала лишить ее кнопки наслаждения. Место возле Рамизы заняла Нада, она держала ее за руку и обтирала испарину с ее лица.

Через несколько часов и после многих ощупываний дая отбросила одеяло и сняла с Рамизы шаровары. Вместе с нарастающим напряжением в комнате воцарилась тишина. И вот вскрик — у меня сводный брат! Дая вытерла кровь и перерезала пуповину. А младенец, все еще голенький и кричащий, переходил из рук в руки, и женщины изливали свои чувства.

Я побежал в кафе сказать отцу. Он купался в лучах своей новой славы. Младенец Рамизы появился на свет как раз перед ежегодным визитом резника, и его крайнюю плоть вместе с первой запачканной пеленкой поместили на фрамугу над передней дверью в точности так же, как раньше — мои и моих братьев.

Рамизе туго перевязали живот и позволили положенные сорок дней воздержания от секса. Агари велели немедленно вернуться, чтобы удовлетворять моего отца и готовить для него, а Рамизу с ее сыночком оставили в ее комнате.

Все это означало не столько то, что она родила ребенка, сколько то, что она обзавелась игрушкой, чем-то своим собственным. До этого у нее же никогда не было ничего своего. Агарь проявляла нетерпение, ведь скоро стало ясно, что Рамиза не очень-то умеет ухаживать за ребенком. Но маме не позволяли вмешиваться.

Как только Рамиза смогла вставать и ходить, дело пошло кисло. Младенцу ее молока не хватало, надо было приглашать кормилицу. Ребенок все время кричал, и замешательство Рамизы перешло в панику и в непрерывный плач. А Агари все еще не разрешали взять дело в свои руки.

Положение ухудшилось, когда миновали сорок дней полового воздержания. Отцом снова овладела страсть, но она еще болела и не могла заниматься сексом. Однажды ночью отец заставил ее насильно, но потом у нее было сильное кровотечение. Обычно Рамизу с младенцем оставляли одних, и они весь день были в своей комнате. Нада приносила ей еду, но отец был так рассержен, что настоял, чтобы никто не обращал на них внимания.

Теперь он вслух говорил, что зря на ней женился. Все мы понимали, что не разводился он только из опасения обидеть шейха Аззиза.

Ребенку было три месяца, когда наступил сезон дождей. На дворе лило, и уже третью ночь дом не спал из-за крика ребенка. Все чаще хаджи Ибрагим проводил ночи за пределами Табы. У печей болтали, что он отправляется в Рамле к проституткам.

Как-то вечером он был дома и в ярости орал на Агарь, чтобы та отправилась в спальню к Рамизе и навела порядок. Ни я, ни Нада не могли спать и последовали за Агарью в комнату Рамизы.

Мы застали там жуткую картину. Рамиза опиралась на изголовье, волосы ее были распущены, глаза как у сумасшедшей, она кусала пальцы и выла, как раненное животное. Младенец кричал, кашлял и давился. Агарь кинулась к яслям и откинула одеяло. Под ним была отвратительная грязь. Ребенка не мыли, наверно, несколько дней. В дне кроватки была дыра, через которую какашки падали в горшок, и потом их выбрасывали наружу. Все это не действовало. Младенец весь был в своих испражнениях и ел их. Агарь лихорадочно все вычистила и пыталась вызвать у младенца рвоту. Она была в клане хранительницей трав и отваров и знала, что у нее нет ничего, чтобы облегчить положение. И она тоже впала в истерику, доложив хаджи Ибрагиму, что ребенок очень болен, что у него сильный жар и повидимому ужасные боли в животике.

Хаджи Ибрагим грубо обругал Рамизу за то, что она впустила джинна в дом. Нада присоединилась к истерике, а братья в испуге ушли из дома. Позвали старшую даю, чтобы она изгнала джинна, но и та оказалась беспомощной.

После того, как Агарь и дая накричали на отца, он смягчился, велел мне взять ослика и отправиться в Латрун в английский полицейский форт. Там надо попросить одного из солдат позвонить в Рамле, чтобы вызвать арабского врача.

Я попросил отца позволить мне воспользоваться его лошадью, ведь это будет гораздо быстрее, но он гневно обругал меня за саму мысль вывести его лошадь под такой ливень. Я смутно помню дорогу в Латрун, помню, что подгонял скотину и упрашивал ее двигаться быстрее.

.

1946 год

День, когда я оставил школу, был для меня днем большой печали, но таково было мое решение. Мне исполнилось десять лет, и я знал больше всех в классе, в том числе и господина Салми. Сначала он поручал мне читать суры из Корана, а сам садился сзади и дремал. Затем он передавал мне все более и более ответственные преподавательские дела. Я хотел учиться. Я учил еврейских детей в киббуце Шемеш, но узнавал от них больше, чем они от меня.

Но на самом деле я решил бросить школу потому, что готовил себе место возле отца. Тогда я осмелился бы окончательно перейти из мира женщин и безопасной кухни в страшноватый мир мужчин. За этим переходом стоял замысел моей матери.

После окончания Второй мировой войны дела в Палестине пошли совсем неважно. Моему отцу, уважаемому мухтару Табы, приходилось постоянно раздумывать. Радио и арабские газеты стали неистово антиеврейскими. Отец много раз говорил мне, что на наших людей легче действуют слова, чем идеи, а идеи больше, чем логика. В объяснении еврейской стороны дела он полагался на господина Гидеона Аша. Но после той ночи, когда умер ребенок Рамизы, господин Гидеон Аш ни разу не показывался в Табе, так что отец остался наедине со своей точкой зрения.

Каждый вечер у нас в доме исполнялся ритуал. Камаль читал отцу арабские газеты. Хаджи Ибрагим усаживался в свое личное большое кресло, а Камаль — на длинную скамью, предназначенную для остальных членов семьи и не слишком важных гостей. Чтецом Камаль был неважным, отец терял терпение, и это было совсем плохо. Не зная какого-нибудь слова, Камаль начинал запинаться.

— Ты до того глуп, что не сумеешь обеими руками найти собственную задницу при полной луне, — частенько орал отец.

Но Камаль скорее съел бы милю ослиного навоза, чем спросил меня, как произносится какое-нибудь слово. Все это видела Агарь.

— Очень скоро отцу будешь читать ты, — обещала она.

Она стала соблазнять хаджи Ибрагима своими женскими чарами, и в самом деле через несколько ночей он велел мне заменить Камаля в чтении. Это был главный день в моей жизни.

Агари нетрудно было заполучить моего отца себе в спальню и отвлечь его от Рамизы. Рамиза была в постоянном страхе. Она кусала губы и ногти и кралась, как побитая собака, когда вблизи появлялся отец. Она изо всех сил слушала, когда отец отдавал какое-нибудь приказание, вскакивала, чтобы принести ему трубку или еще что-нибудь, что он спрашивал, и с идиотской ухмылкой вручала ему, надеясь получить кивок в одобрение. Она яростно делала домашнюю работу, стараясь, чтобы на нее не накричали, и держалась за мою мать и Наду. При малейших признаках недовольства она убегала и принималась плакать. Она была слишком робка, чтобы ходить к деревенскому колодцу и самой общаться с женщинами.

Мы к ней относились как к слабоумной сестренке. Агарь перестала ревновать к ней и временами выказывала доброту. Отец продолжал ходить к Рамизе в спальню, но болтали, что он только хочет посмотреть на нее голую и заставить ее танцевать для него. Однажды я подслушал, как Агарь говорила ей, чтобы она притворялась, что наслаждается сексом; она ее наставляла насчет некоторых телодвижений и как стонать, будто она в экстазе.

Для Гидеона Аша война внезапно окончилась с захватом англичанами Ирака. Он потерял левую руку в иракской тюрьме, когда попытался защитить Багдадское гетто. Ему было горько оттого, что англичане застигли арабскую резню и ничего не сделали ни для того, чтобы ее остановить, ни для того, чтобы расследовать впоследствии.

Едва оправившись от одной войны, Гидеон сразу же окунулся в другую: мрачная война нелегальных беглецов-иммигрантов, подпольная борьба, политические схватки, контрабанда оружия. Война полированных столов конференций и тайных встреч в мрачных припортовых отелях.

Гидеона сделали советником без портфеля при Давиде Бен-Гурионе, возглавившего Еврейское Палестинское агентство, их квазиправительство. Ему предстояло участвовать в разного рода операциях во многих местах и в разное время.

Хаджи Ибрагиму никогда не приходилось видеть столь импозантный и роскошный автомобиль. Когда после езды водитель мыл его, он так блестел, что можно было смотреться в него, как в зеркало. Внутри чудно пахло кожей, а ехал он с огромной мощью. И все же хаджи Ибрагим чувствовал себя неуютно. Эфенди никогда не был столь великодушен, чтобы прислать автомобиль из самого Дамаска. Что бы это значило?

Очевидно, что-то здесь связано с планом раздела. Между старыми врагами возникали политические и военные союзы, а Кабир — это кошка, которая всегда приземляется на все четыре лапы. Даже если Кабир перевел многое из своей собственности в Палестине, наверняка он оставил дверь чуть приоткрытой.

Это хаджи Ибрагим выяснит довольно скоро. Пока что он чувствовал себя неуютно оттого, что водитель гнал машину вверх по извилистой Баб-эль-Вад, и на поворотах, которые случались каждые несколько секунд, их резко бросало из стороны в сторону. Грузовики распространяли дым и кашляли, двигаясь со скоростью улиток. Мерседес ревел позади грузовика, водитель нетерпеливо сигналил, после чего делал леденящий душу объезд по полосе встречного движения. Дандаш казался расслабленным, даже скучным, вертел радиоприемник, передававший то горячие новости, то пронзительную восточную музыку.

Хаджи Ибрагим нечасто ездил в Иерусалим. Он приглядывался к высоким насыпям по обе стороны дороги, полным мест, подходящих для снайперов и засад. Так было в течение трех тысяч лет войн. Во всех военных планах дороге придавалось очень большое значение.

Там, где Баб-эль-Вад выравнивалась на коротком участке вблизи своей высшей точки, англичане устроили дорожный пост. Пятьдесят машин выстроились в две очереди, в одной евреи, в другой — арабы. Господин Дандаш велел водителю объехать очередь прямо к контрольному пункту. При виде важного мерседеса никто из ожидавших в арабской очереди не выразил протеста. Дандаш высунул голову из окна и сказал дежурному офицеру несколько коротких и тщательно выбранных слов, после чего им немедленно открыли шлагбаум. Хаджи Ибрагим подивился такой власти.

Шоссе нырнуло в глубокую долину перед последним подъемом к Иерусалиму. По обе стороны ютились немногие арабские деревни. Слева в отдалении возвышался холм с традиционной арабской могилой пророка Самуила. Именно на этом холме Ричард Львиное Сердце вынужден был закончить свой крестовый поход и разоружить войско. Отсюда британский король созерцал Иерусалим, куда ему не суждено было войти.

Когда они начали последний подъем, под полдневным солнцем ослепительно открылись дома из нежно-розового иерусалимского камня. Они въехали в предместье; слева от шоссе был арабский район, впереди — еврейский Западный Иерусалим. Двигаясь вниз по Яффской дороге к центральному деловому району евреев, они смешались с медленным потоком машин. То здесь, то там недисциплинированные хасиды переходили улицу перед ними, и их длинные пейсы болтались под широкополыми черными касторовыми шляпами. Арабские повозки, запряженные осликами, автобусы, изрыгающие дым, и карнавальная смесь неправдоподобного вида людей сгущались вблизи стены Старого Города.

Джунгли колючей проволоки и британское присутствие загораживали путь там, где Яффская дорога подходила к Яффским воротам Старого Города. Дандашу пришлось самому выйти из машины, чтобы найти офицера, который бы их пропустил.

Они проехали Старый Город и резко свернули на Иерихонскую дорогу, к приветливого вида арабскому предместью. Как только они проскочили удаленные деревни, машина спустилась в унылый ландшафт Иудейской пустыни — пустыни, где Давид прятался от Саула, пустыни ессеев, Иоанна Крестителя, пустыни Христа. Они спускались все ниже, к самой нижней точке земли. Британский конвой, направлявшийся в Иерусалим, проскочил мимо них на большой скорости, выражавшей крайнюю срочность.

Когда движение стало реже, шофер нажал на педаль, сбавляя скорость только чтобы тормознуть и свернуть от внезапно появившегося грузовика или тележки. Слепящая послеполуденная жара выжгла дно пустыни, посылая маленькие волны, струящиеся над скалами. Хаджи Ибрагим удивлялся, что внутри автомобиль оставался прохладным, охлаждаемый каким-то чудесным устройством.

Миновав раскинувшийся в застое Иерихон, они обогнули северную оконечность Мертвого моря и на сумасшедшей скорости помчались по пустой прямой дороге. Теперь они находились в глубокой впадине земли, известной как Долина Большого рифта. Вдали по обе стороны реки возвышались контуры гор-часовых, одна в Палестине, другая в Трансиордании.

На той стороне реки умирал Моисей, увидев Землю Обетованную, а Иисус Навин построил племена евреев для вторжения. Когда-то это была древняя Царская дорога, оживленный караванный путь из Дамаска к пристани у Акабского залива, откуда корабли Соломона отправлялись в Африку и на Восток.

14 мая грядущего 1948 года англичане уйдут и из Трансиордании, оставив там лишь офицерский корпус для Арабского легиона. Эмир Абдалла, уже короновавший себя королем, правит территорией, известной как Королевство Иордании. Это будет фиктивное королевство, одно из слабейших и беднейших в арабском мире.

Все знали, что Абдалла ведет переговоры с евреями и едва ли заинтересован в том, чтобы вступить в войну с ними. Несмотря на умеренную вражду к евреям, он домогался Иерусалима и жаждал включения его в свое королевство. Ему казалось, что представляется отличный случай заполучить и Восточный Иерусалим, и некоторые земли Западного Берега путем переговоров с евреями. К сожалению, как арабский монарх он испытывал неистовое давление со стороны более крупных арабских государств, требовавших присоединения к конфликту.

Хотя Абдалла был мал и склонен покориться, у него была сильная армия, возможно, единственная в арабском мире. Египет, Сирия и Саудовская Аравия были не прочь использовать Арабский легион Абдаллы, хотя и относились подозрительно к его амбициям.

Вооруженный англичанами, обученный англичанами и руководимый англичанами, Легион находился под командованием английского генерала. Его потенциал в будущей войне вселял страх в евреев. Абдалла плясал на острие иголки.

Вечер застал их, уставших от дороги, на въезде в Тивериаду[7]. Этот город на Галилейском море имел большое историческое значение и для евреев, и для арабов. У соседних Хиттимских мысов Саладин-Курд едва не уничтожил в знаменитом сражении первое королевство крестоносцев.

В период римского господства Галилея оставалась относительно спокойной, тогда как остальная часть страны вела освободительную войну. Евреи, изгнанные из Иерусалима, скрывались в Тивериаде как в убежище. Великие рабби и ученые веками трудились здесь и сделали Тивериаду одним из своих святых городов. Могилы многих рабби, поддерживавших жизнь иудаизма, окружали озеро и были местом крупных религиозных собраний.

Около ста лет назад, в оттоманские времена, город был разрушен землетрясением и в значительной части отстроен заново. В качестве основного строительного материала использовали уникальный местный черный базальт, придавший городу столь же необычный вид, как розовый камень — Иерусалиму.

Как и в случае со всеми городами и поселками региона, солнце сыграло злую шутку с энергией человека. У евреев хватило энергии, чтобы устроить цепочку зеленых киббуцев и деревень. Устойчивое присутствие в регионе дало евреям возможность поддерживать относительный мир и равновесие в регионе.

Хаджи Ибрагим удивился, когда господин Дандаш велел водителю ехать мимо арабского Старого Города на озере дальше по дороге к стоящей на отшибе еврейской гостинице. Называлась она «Галлей Кинерет» и принадлежала беженке из Германии. Они свернули в проезд и остановились. Водитель освободил багажник, после чего ему было велено найти для себя комнату в какой-нибудь арабской гостинице и явиться утром.

— Я не хочу обижать ваше гостеприимство, — сказал хаджи Ибрагим, — но я чувствовал бы себя более удобно, если бы отправился вместе с водителем в одну из наших собственных гостиниц.

— Но у меня специальные указания от эфенди, — кисло сказал Дандаш.

— Для меня это дело принципа, — добавил Ибрагим.

— Как хотите, — сказал Дандаш раздраженно, — увидимся утром.

Хаджи Ибрагим только раз в жизни был в Тивериаде — много лет назад, будучи еще мальчиком. Озеро было пьянящая вещь. Он и водитель поели в береговом кафе и смотрели, как колдовская луна поднимается над холмами на противоположной стороне. Это были Голанские высоты Сирии, высокое плато, возвышающееся прямо над восточной береговой линией озера.

Как и везде в Палестине, разговор вертелся вокруг предстоящей войны с евреями. Водитель вскоре довел до сведения каждого, что с ним никто иной, как знаменитый мухтар Табы. Все знали о том, кто применил тактику Саладина поджигания полей, чтобы поразить бандитов Каукджи.

Они собрались вокруг его стола, чтобы обменяться сплетнями и мнениями. Совершенно ясно, что сирийцы спустятся с Голанских высот и захватят озеро, потом двинутся через Галилею и возьмут Хайфу с ее смешанным населением, пригвоздив евреев прежде, чем шевельнется их армия. Отсюда все это легко себе представить.

Еще одна бессонная ночь мучила Ибрагима. С маленького каменного балкона его гостиничного номера он смотрел на озеро, а луна совершала свой танец забвения, и холмы Сирии исчезали из поля зрения.

Гидеон Аш происходил из городка вблизи северного берега озера. Вот что занимало мысли Ибрагима. Завтра они будут проезжать близко от него. О, как ему не хватало Гидеона. Гидеон всегда знал, что творится за кулисами. Ему захотелось повидать Рош-Пину и дом, где родился и вырос Гидеон. Что сказал бы ему Гидеон о манипуляциях арабов?

Наступившее утро застало их спешащими на север вдоль береговой линии огромного исторического и религиозного значения. За тем местом, где Иисус шел по воде, из озера выступал холм с длинным склоном. Блаженство! Нагорная проповедь. Землю унаследует кроткий. За развалинами древней синагоги у Капернаума[8], где Иисус проповедовал как рабби, Галилейское море внезапно кончилось.

— Мне хотелось бы взглянуть на Рош-Пину, — сказал Ибрагим.

Дандаш взглянул на свои часы, пожал плечами и дал водителю указания о кратчайшем пути. Деревня, где родился Гидеон Аш, расположенная на склоне в нижней части горы Ханаан, мало изменилась со времени своего основания. Она была сонная, но опрятная. В противоположность общинным киббуцам, здесь каждый обрабатывал собственный участок земли, содержал свой дом.

Эти постоянные мысли о прежнем друге удивили его самого. «Почему я так много думаю в эти дни о Гидеоне? Наверно, потому, что он мне нужен». Хаджи Ибрагиму виделся Гидеон — парнишка, бездельничающий в тени огромного дерева с книгой на коленях… или садящийся на своего жеребца и покидающий это чудесное место, чтобы присоединиться к возникающему новому порядку вещей.

— Могу ли я вам помочь? — спросил его какой-то еврейский фермер.

Ибрагим чуть было не попросил показать дом Гидеона.

— Нет, — сказал он, — просто это очень приятное место.

При светском общении друг с другом евреи и арабы проявляли друг к другу полную гостеприимность.

— Пообедайте у нас!

— Это невозможно, — вмешался Дандаш, — сегодня же нам надо быть в Дамаске.

Они сели в машину и закрыли двери.

— Шалом, — сказал фермер.

— Шалом, — ответил хаджи Ибрагим.

Выехав снова на главное шоссе, они повернули на восток и стали подниматься к сирийской границе. Со дна земли они поднялись примерно на три тысячи футов на плато Голанских высот. На британской стороне границы они вышли из машины, чтобы размяться и перекусить тем, что было в корзине, приготовленной в гостинице Дандаша.

Хаджи Ибрагим смотрел вниз на озеро, с этой высоты казавшееся немногим больше большой лужи. Ему была видна половина всей Галилеи до холмов Назарета и много миль на юг вниз по долине Большого Рифта, где река ниспадала от Галилейского до Мертвого моря. Цепочки еврейских поселений вдоль озера казались отсюда такими крошечными, беспомощными. Сирийская артиллерия могла бы сидеть на этой горе и просто поливать их дождем своего огня. У евреев не было оружия, способного достать такую даль. Наверняка евреи никогда не смогут вскарабкаться на такую отвесную крутизну и завладеть этим местом. Даже его феллахи в Табе смогли бы удержать эту высоту против бригады отборного Пальмаха. Не надо быть Саладином, чтобы понять, что евреи были бы сброшены вниз заградительным огнем, после чего сирийским танкам и пехоте оставалось бы только махнуть вниз и уничтожить их. Из всех военных позиций в Палестине хаджи Ибрагим не знал ни одной, дававшей арабам большие преимущества.

Сирийский офицер у пограничного городка Кунейтра склонился перед импозантным автомобилем и, обменявшись несколькими словами с Дандашем, щеголевато отдал честь, скомандовал открыть ворота и проследил, как машина устремилась в город.

На Кунейтру делали расчет как на город военный в связи с безупречным стратегическим положением и из-за того, что она стояла на нефтепроводе, начинавшемся у Персидского залива почти в тысяче миль отсюда. Множество военных экипажей, поле аккуратно запаркованных танков и самоходных артиллерийских установок, сотни сирийских солдат на улицах — все это говорило о приближении войны.

Проехав город, они обогнули подножье снежной вершины Хермон, крупного одинокого пика, чье широкое основание касалось Палестины, Сирии и Ливана. На нижних склонах горы расположились деревни квазиисламской секты друзов, обедневших мусульман-шиитов и немногих арабов-христиан.

Вырвавшись на плоскую, пустынную, уродливую серую вулканическую равнину Голана, они поехали по Амманскому шоссе, и не успел хаджи Ибрагим привыкнуть к открывшейся картине, как перед ним внезапно возникли шпили знаменитой дамаскской мечети Умаяд, второй в священном ряду после Наскального Купола. Дамаск, город Авеля и Каина, апостола Павла и рождения христианства, претендовал на место старейшего на земле. Он возник среди окружающего запустения как гигантский оазис. Дамаск, некогда правивший империей, которая была больше Римской, продолжал жить славой минувшего тысячелетия.

Спокойствие покинуло хаджи Ибрагима; пальцы его лихорадочно перебирали четки, когда они приближались к предместьям города. Ничего подобного не испытывал он с тех пор, как побывал в Мекке. Дандаш же, наоборот, выглядел угрюмым, а водитель распугивал прохожих, пролагая путь сигналом. Арабская мешанина минаретов и куполов, старого обнесенного стеной города была прорвана современными стеклянными небоскребами и широкими бульварами, следами недавнего французского влияния. И все затуманено вечной пеленой пепла и песка, постоянно вдуваемого сюда из пустыни.

Дамаск сделала возможным река Барада, стремящаяся сюда с гор Ливана и разбивающаяся на сотни потоков, превращенных в мешанину каналов. Воды обогатили зеленую зону, носящую название Эль Гута. Этот район в арабской фантазии уподоблялся Саду Эдема. Эль Гута состояла из неправдоподобной смеси садов и великолепных вилл, казино, ферм и питавших город фруктовых рощ, парков и рекреационных зон.

Как раз в Эль Гуте Кабир-эфенди и обосновался в своей квадратной вилле с пропорциями, напоминающими рыцарский замок. За воротами с охраной они проехали с четверть мили через маленькую метель фруктовых садов, тысячи кустов Дамаскских роз и остановились у виллы с фасадом из апельсиново-персикового алжирского мрамора, заключенного в обрамление персидской мозаики.

Фавзи Кабир приветствовал хаджи Ибрагима так, как будто перед ним был саудовский принц. Столь чрезмерное радушие повергло Ибрагима в тревогу и вдвое увеличило его подозрительность. Он отлично понимал, что его вызвали для чего-то весьма важного.

К его благоговению перед открывшимися сторонами этой сказочной страны теперь примешивались настоятельные голоса предостережения. Это был сон, райское видение, но он понимал, что гостеприимство Кабира будет иметь крутую цену.

За обедом они оказались в помещении, возникшем как будто из «Тысячи и одной ночи» и обставленном специально для гулянки. Большие вышитые полотна на стенах и потолке, усеянные зеркалами, образовывали подобие шатра. Пол покрывали не тонкие восточные коврики, а западного типа ковры с глубоким ворсом. Подушки и низкие столики напоминали обстановку римского обжорства. В трапезе принимали участие лишь двое мужчин, не считая четверки находившихся здесь стройных мускулистых молодых слуг и пары телохранителей, одетых наподобие старых турецких янычар с шароварами до лодыжек, широкими красными поясами и фесками на голове. В конце трапезы двое слуг внесли шестифутовое серебряное блюдо с фруктами, орехами, сырами и европейским шоколадом, кремами, сладостями, которые казались высотой в половину горы Арафат. Кабир хлопнул в ладони, отдал приказание и погрузился в гору послеобеденных деликатесов.

И вдруг появились пятеро музыкантов, и когда они заскулили свою повторяющуюся мелодию, из ниоткуда выскользнула исполнительница танца живота и стала крутиться перед ними.

«Во имя Аллаха! Чего хочет от меня этот человек! Мне надо быть очень бдительным! Может быть, все это для того, чтобы размягчить и усыпить мою бдительность и потом убить меня. Зачем ему надо меня убить? Да, однажды я заставил его приехать в Табу. Хотя это было четверть века назад, такой человек, как Кабир, никогда не забудет такой обиды! Вздор! Он только пытается быть хорошим хозяином… а с другой стороны…»

Мухтар Табы глазел на женщину, извивавшуюся перед ними и потом оказавшуюся как раз над тем местом, где он сидел, откинувшись на подушки. Она не была арабкой, ее кожа была белой, как у европейки, волосы золотистыми, а глаза синими. Кабир откинулся, облокотился на локоть и приблизил губы к уху Ибрагима.

— Ее зовут Урсула. Она немка, очень умная, одаренная. Одна из моих любимых. Ты не поверишь, она научилась так танцевать меньше чем за год! Ночью она придет к тебе в комнату. Держи ее у себя, сколько хочешь. — Кабир прервался, чтобы расколоть орех, и его взгляд упал на стоявшего в ожидании слугу. Он кивком указал на молодого человека поразительной, по-кошачьи чувственной красоты. — Или бери их обоих.

Урсула качнула восхитительной линией своего крепкого бедра в дюйме от носа Ибрагима, встретив исходившее от него горячее, неровное дыхание. Она поворачивалась все медленнее, и ее интимная часть почти коснулась его лица.

— Зачем меня привезли сюда? — вырвалось у Ибрагима.

— Для дел будет достаточно времени завтра, — ответил Кабир. — У тебя был долгий день. Надеюсь, и ночь будет такой же долгой.

Музыка внезапно оборвалась, как часто бывает с восточной музыкой.

Ночь повстречалась с днем, и завывающий голос муэдзина пронзил воздух, призывая благоверных к молитве. Как и каждый день, хаджи Ибрагим автоматически проснулся. Он медленно открыл глаза. Он был очень слаб. Дамаск! Кабир-эфенди! Он сел, и в голове его стучало после ночи гашиша, вина и любви.

Он быстро оглянулся по сторонам. Она ушла, но он еще мог ощущать ее запах, и подушка была смята после ее сна. Он глубоко вздохнул, вспоминая, и улыбнулся, бормоча о пережитом, снова улыбнулся и отбросил простыню. «Наверно, этого вовсе не было, — подумал он. — Даже если это был сон, он стоил того, чтобы его видеть».

Хаджи Ибрагим развернул свой молитвенный коврик, положил его в сторону Мекки и сделал поклон.

Совершив молитву, он осторожно поднялся: болело во многих местах.

— Я приготовила ванну, — сказал сзади женский голос. Обернувшись, он увидел в дверях Урсулу, и его сердце забилось. — Я велела подать завтрак на веранду. Твоя встреча будет позже.

Она помогла ему спуститься на три ступеньки в большое мраморное углубление с ванной. Они сели в теплую пену по шею. Она ласково терла его губкой.

— Гадкий старик, — сказала она, — пять раз. Последние были так хороши. Ты чудесный ученик.

Их разговор на веранде был отрывочным. Она говорила о Берлине и воздушных тревогах… ужасные артиллерийские обстрелы… ужас вступления в город русских… юная девушка, прячущаяся в булыжнике… изнасилование… голод и лишения… побег… Бейрут… блондинки, им нравятся блондинки…

— Война, — проскрежетал он, — я не люблю эту войну. Должно быть по-другому.

— У тебя здесь тревожно на душе, не так ли? — сказала она.

— Да, думаю, так. Фавзи Кабир послал за мной не для того, чтобы вознаградить меня как доброго мусульманина.

— Не знаю, смогу ли я вернуться к тебе на ночь, — сказала она, — но могу остаться с тобой до вашей встречи.

— В этом нет надобности, — ответил хаджи Ибрагим, — мне надо поразмыслить. И ведь у меня было видение рая, спасибо тебе. Я был бы последним дураком, если бы считал, что могу вернуться к моменту совершенства. Я не хочу испытывать судьбу. Что-нибудь ночью пойдет не так и испортит мне память об этом. Ты понимаешь меня?

— Ты хороший человек, Ибрагим. И умный тоже. В конце концов, я ведь, в самом деле, всего лишь проститутка.

— Аллах многое мне давал, и разными способами. Я думаю, Он послал мне тебя как большую награду. Не брани себя. Женщина, позволившая мужчине заглянуть в рай, — хорошая женщина.

— Кажется, я никогда еще не краснела с тех пор, как была маленькой девочкой, — сказала Урсула.

— Я не хочу, чтобы ты совсем уходила, — сказал он. — Я узнал кое-что важное. Очень трудно научить меня чему-нибудь. Никто из моих людей не может даже помыслить о том, чтобы чему-нибудь меня научить. Это я, Ибрагим, должен принимать решения за всякого другого, и я один из сотни людей приму на себя ответственность. У меня есть сын, Ишмаель. Он моя единственная надежда, но он еще очень молод. Он храбр и хитер, так что может стать вожаком. И умен тоже. Он уже знает, как вертеть мною. Ишмаель читает мне, так что я могу знать. Но в конце концов я должен все решения принимать согласно Сунне, согласно обычаю. Живя по обычаям, не приобретешь много знаний. Знание сталкивается с обычаями. Я следовал Корану по суре и стиху. Для этого нужно отказаться от любознательности. Прости меня, Урсула, я говорю бессвязно.

— Пожалуйста, продолжай.

— Надо сказать, что кое-что я узнал прошлой ночью. Друг годами пытался что-то мне сказать, чтобы открыть мой ум и душу. Коран велит мне не делать этого, а только принимать все в жизни как судьбу и волю Аллаха. Прошлой ночью я протянул руку. Ты подарила мне первый верный взгляд в этот пугающий мир, который евреи принесли в Палестину. Я принял милосердие и сочувствие от женщины. Я знаю теперь мою первую женщину и признаю, что она… что ты… о многом знает больше меня. Ты понимаешь, что значит для хаджи Ибрагима, мухтара Табы, принять это от женщины?

— Я знаю арабских мужчин, — сказала Урсула, и в ее голосе проскользнул оттенок усталости.

— Знаешь ли ты, что это значит? — повторил он. — Внезапно открыть дверь в запретную комнату? Я боролся с человеком, который, наверно, мой лучший и может быть единственный друг. О, друзья у меня есть, много друзей. Но тот, кому я доверяю… Я не верю даже своему сыну, Ишмаелю. — В его голосе появилась боль. — А тот человек — еврей. Видишь, я даже разговариваю с женщиной о своих личных мыслях.

— В чем дело, хаджи Ибрагим?

— В чем дело? Нам надо сесть и говорить с евреями. Великий муфтий Иерусалима установил стандарт ненависти. А может быть, его установили до него. Может быть, это всегда было частью нас. Ты знаешь, прошлой ночью я узнал от женщины, и я отгородился от правды, а правда в том, что мы можем учиться у евреев… и что мы можем жить рядом с ними. Если бы в нашем мире появился единственный голос умеренности, его заглушили бы, убив. Такова наша природа. Эта война будет очень тяжелой для моего народа, и я единственный, кто будет принимать решение.

Он протянул руку, потрепал ее по руке и улыбнулся. Хаджи Ибрагим ответил на вызов Кабира, захватив с собой свою лучшую одежду и надев лучшие драгоценности. Это не были драгоценности богатого человека, но это были старинные бедуинские украшения, примитивные, но прелестные. Он снял кольцо с мизинца, раскрыл ее ладонь, вложил в него колечко и закрыл.

— Пожалуйста, — сказал он.

— Спасибо, я буду хранить его, — прошептала она.

— Теперь, если позволишь, мне надо подумать.

— Хаджи Ибрагим…

— Да?

— Пожалуйста, будь осторожен с Кабиром. Он вероломен.

— Брат.

— Брат.

— Брат.

— Брат.

В офисе Фавзи Кабира стоял стол для конференций — из тех, вокруг которых спорят короли и министры иностранных дел. Хаджи Ибрагим решил, что заседание не станет его запугивать, раз его посадили напротив Абдул Кадара Хуссейни и генералиссимуса Каукджи, облаченного в новую фельдмаршальскую форму.

— Прежде чем мы начнем, — сказал Каукджи, — я хочу, чтобы хаджи Ибрагим знал, что у меня нет и никогда не будет помыслов о личной мести ему или людям Табы за тот раз, что он меня перехитрил. Теперь мы все братья перед лицом общего врага.

«Общий враг — мы сами». Ибрагим кивнул и улыбнулся Каукджи.

— То, что сказал генералиссимус, относится также и к Хуссейни, — добавил Абдул Кадар. — Мой дядя, великий муфтий, не имеет на тебя зуба. Такой роскоши, как мелочная вражда между нами, больше быть не может. Слишком настоятельны более важные дела.

Ибрагим снова кивнул.

Фавзи Кабир прокашлялся, уравновесил свое жирное маленькое тело на краешке кожаного кресла с высокой спинкой, поджал губы и сложил щепотью пальцы.

— Со времени восстания муфтия времена круто изменились. И потом, даже если бы у меня была другая точка зрения. Когда мои два брата пришли ко мне, я был лишь счастлив участвовать в новом порядке вещей. Сегодня есть только одно дело и один враг. Единство в арабском мире превыше всего.

— Когда же это у нас было единство? — спросил Ибрагим.

Трое раздраженно уставились на него. Кабир с самого начала почувствовал, что с ним будет трудно.

— Мы пришли к согласию в тот день и минуту, когда был проголосован план раздела. Мир увидит, как арабские братья могут стоять плечом к плечу.

— Когда еще арабская земля осквернялась угрозой сионистского государства? — добавил Абдул Кадар.

— У меня самого было немало расхождений с муфтием, — продолжал Каукджи литанию братства, — но 1939-й — это 1939-й, а 1947-й — это 1947-й.

«Но ведь состав актеров все тот же. Леопард не меняет пятен на своей шкуре, и верблюд не избавится у колодца от своего горба за ненадобностью. Что изменилось? Во всех троих кипит честолюбие. Неужели они в самом деле верят, что теперь они союзники?»

— Стратегическая цель наших двух, назовем их так, армий освобождения, — сказал Каукджи, принимая вид человека, уверенного в том, что он выдающийся военный ум, — ясна. Абдул Кадар и я, мы захватим как можно больше территории Палестины до формального вторжения регулярных арабских армий Египта, Сирии, Иордании и Ливана.

— Простите меня, — сказал хаджи Ибрагим, — я лишь простой и скромный феллах, не сведущий в военных делах. Но ваши добровольцы, простите — ваши армии имеют тот же, в общем, состав, какими они были десять лет назад. А евреи сегодня лучше подготовлены, лучше вооружены, лучше организованы и под лучшим командованием, чем было десять лет назад. Десять лет тому назад вы не смогли уничтожить ни одного еврейского поселения. Пусть даже мы объединимся, но что дает вам уверенность, что на этот раз что-нибудь будет иначе?

«С ним будет одно беспокойство, — подумал Кабир, — много беспокойства».

— В прошлый раз мы своего не добились, — сказал Абдул Кадар, — потому что потратили силы на борьбу друг с другом. Этого больше нет.

«Клянусь бородой Аллаха, я в самом деле вижу, что он уговорил себя, что верблюд оставиттаки свой горб у колодца. Он верит, что мы разом изменили свою природу. Дорогой брат Абдул Кадар, ты не отличаешь ослиного навоза от материнского молока».

— И еще многое теперь по-другому, — сказал Каукджи, вскочив.

Положив свою плеть на стол, он уставился на потолок и жестикулировал рукой, как бы читая лекцию кадетам:

— А именно, первое. На этот раз у евреев не будет англичан, чтобы их спасать. Британское командование заверило нас на высшем уровне, что несмотря на то, что англичане все еще в стране, они не станут вмешиваться в действия добровольческих армий. Далее, нас заверили в том, что, уходя, они передадут нам все главные стратегические позиции. К пятнадцатому мая следующего года, когда не станет англичан, уже не останется столько евреев, чтобы объявить независимость или хотя бы собрать кворум для вознесения молитв их мертвецам.

Каукджи и Абдул Кабир позволили себе немного посмеяться.

Каукджи кивнул и продолжил.

— Во-вторых. На этот раз мы используем танки, артиллерию, тяжелое вооружение всех типов, которого у нас не было раньше. Мы ударим по евреям таким огнем, какого они еще никогда не испытывали. Я предвижу панику, которая их охватит, как только я захвачу полдюжины их поселений, в чем нет никакого сомнения. Мы оставим им море, пусть в него убегают.

Каукджи быстро поднял руку, чтобы не дать Ибрагиму заговорить.

— Третье, — сказал он. — На этот раз у нас есть для поддержки армии всего арабского мира. Даже сейчас у нас есть офицеры из регулярных армий, и мы можем проскользнуть в части регулярных армий и включить их в силы Абдул Кадара и мои.

— У англичан сотни тысяч войск в Палестине. И все же евреи заставили их отказаться от мандата, — возразил Ибрагим.

— Но, — ответил Каукджи, — англичане же заигрывали с евреями. Мы им такой милости не окажем. Сто тысяч арабских войск в Палестине и сто тысяч британских войск в Палестине — не одно и то же.

— Я уверен, что вас ждут тяжелые потери, — настаивал хаджи Ибрагим. — Евреи так легко не уступят.

— Мы можем потерять тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч, но добьемся победы, даже если это потребует последней капли арабской крови, — нараспев сказал Абдул Кадар.

«Ага! Последняя капля крови. Когда-то я это уже слышал. Вроде тех сотен тысяч человек, которые сказали, что вступят в Армию освобождения, но у которых весь пыл испарился прежде, чем они добрались до вербовочного пункта? Эти трое выпили слишком много словесного вина. Они опьянены собственной риторикой. Кабир, может быть, нет. Он один нарабатывает действительность для себя. А Абдул Кадар и генералиссимус? Они даже не знают, где кончается одна команда и начинается другая. Они будут сражаться теми же самыми прежними необученными бандами. А евреи будут храбрыми, потому что храбрость часто появляется из-за отсутствия выбора. Но кто из этих трех знает о ком-нибудь, что он заключил тайный союз, и с кем из арабских лидеров?»

— Я был бы последним человеком в исламе, если бы поставил под сомнение мудрость фельдмаршала, но в случае, если у ваших армий не будет того первоначального успеха, на который вы рассчитываете, и призовут регулярные арабские армии, какова будет их цена? Я спрашиваю вас, Абдул Кадар, что хочет взамен Абдалла за то, что он приведет Арабский легион? Иерусалим? Или вы ожидаете, что он вернет его вам на тарелочке? Или они соберут свои вещи и уедут, сказав нам: «вот, братья, мы вам даем вашу Палестину»? Или может быть они захотят немножко — вы знаете — изменить границы за свое участие?

Воцарилась пронзительная тишина. Лица покраснели.

Кабир быстро вступил в разговор.

— Это совсем просто. После того, как евреи будут разбиты — теми или иными армиями и средствами, мы созовем конференцию и выработаем соглашение. Добычи хватит для всех.

«Когда это Абдалла в чем-нибудь приходил к соглашению с Египтом? Когда Сирия соглашалась с Ливаном? Когда это Ирак с кем-нибудь соглашался? Сколько будет длиться эта конференция? Тысячу лет?»

— Главное, что вы упускаете из виду, хаджи Ибрагим, — сказал Абдул Кабир, — это то, что мы едины и что мы победим. Какая в конце концов разница, если нами будут править арабы, а не евреи?

— Простите мое невежество, братья мои, но у меня было впечатление, что Палестину собирались освобождать для палестинцев, — возразил хаджи Ибрагим. — Думаю, конференцию надо устраивать теперь, до того, как кто-нибудь начнет стрелять, и убедиться, что всем нам ясно, кто за что.

— Итак, позвольте мне подвести итог, — сказал Кабир, уклоняясь от упреков и вопросов Ибрагима. — Так или иначе, у евреев нет возможности выжить.

Абдул Кадар и Каукджи кивнули в знак согласия.

— В таком случае, если мы разгромили евреев, по крайней мере в этой дискуссии, зачем меня вызвали сюда? — холодно сказал хаджи Ибрагим.

Остальные трое обменялись взглядами.

Кабир прочистил горло, побарабанил пальцами, покрутил усы.

— Все наши военные умы согласны, и я разделяю их мнение, что ключ к полной победе состоит в том, чтобы отрезать еврейский Иерусалим, — сказал он и передал слово Каукджи.

— В этом раунде, — сказал Каукджи, — моя армия и Армия джихада Абдул Кадара будут в полном взаимодействии, и мы сделаем все, чтобы устроить им блокаду. Ты знаешь Баб-эль-Вад. Ни один еврейский грузовик не проедет через нее.

— У Армии джихада, — с подъемом сказал Абдул Кадар, подняв палец и потрясая им в воздухе, — будет много тысяч людей в Иерусалиме и вдоль шоссе. Но у меня будет также более тысячи человек в Лидде и Рамле, чтобы захватить аэропорт!

— Мы установим очень хитроумную связь, — вмешался Каукджи, — и всякий раз, когда еврейская автомашина, грузовик, автобус или автоколонна выедет из Тель-Авива, мы будем знать, в какой момент они достигнут Лидды, и поднимем по тревоге тысячи людей, которые их остановят. Как? Каждая арабская деревня от Рамле до Иерусалима должна быть открыта для наших наблюдателей и войск.

— Я здесь вижу три трудности, — сказал хаджи Ибрагим с тонкой насмешкой над выступлением Каукджи. — Первое. Таба занимает господствующую позицию над дорогой. То же самое и киббуц Шемеш. Второе. Киббуц Шемеш контролирует нашу воду. Третье. Киббуц Шемеш знает обо всем, что делается в Табе. Я сожалею, что они располагают отличной информацией, которой их снабжают шпионы из моего собственного клана и племени. Если евреи узнают, что мы открыто сотрудничаем с вашими… э-э… армиями, то они нападут на нас.

— Тем самым мы приходим к цели нашей встречи, — сказал Кабир. — Вопрос трудный, очень трудный. Генералиссимус Каукджи проконсультировался с главами штабов всех арабских государств. Мы считаем, что было бы лучше всего удалить наших людей из некоторых чувствительных стратегических мест.

— Табу ты должен эвакуировать, — сказал Каукджи, — чтобы дать нашим войскам свободу действия.

«Так вот оно в чем дело! О Аллах, как ты мог позволить, чтобы это выпало мне! Это сумасшествие! Этого не может быть! Нет! Нет! Эвакуировать Табу! Ради этих дураков!»

— Ты должен эвакуировать, — повторил Абдул Кадар.

— Но куда же мы денемся? — пробормотал хаджи Ибрагим как в оцепенении.

— У тебя большое племя в пустыне. Они твои родственники.

— Но Ваххаби живут очень скудно. Они не могут принять и прокормить еще две сотни семей.

— Позволь мне сказать тебе строго по секрету, — сказал Кабир. — Я вел переговоры и с сирийцами, и с Абдаллой. Они выразили определенное желание принять к рассмотрению вопрос о том, что вы будете их гостями до тех пор, пока наши армии не закончат свое дело. Мы предлагаем эвакуировать также и некоторое число других деревень и даже городов. Ясно, что мы позаботимся о надлежащем устройстве для каждого.

— Но вы же сказали, что они только обдумывают, принять ли нас. Никто еще не сказал, что они нас примут. Я должен услышать это от самого Абдаллы. Почему он не прислал сюда кого-нибудь? Не могу же я просто так поднять на ноги тысячу человек и уйти в никуда.

— Хаджи Ибрагим, это война, священная война. У тебя нет выбора. Это будет короткая война, несколько недель, самое большее несколько месяцев, — тягуче говорил Кабир. — Я говорю это тебе в присутствии генералиссимуса Каукджи и Абдул Кадара Хуссейни — из самых знатных семей Палестины… и я клянусь тебе именем Аллаха, что когда вы вернетесь, треть земли киббуца Шемеш будет вашей.

Хаджи Ибрагим был ошеломлен и взбешен, но в то же время достаточно умен, чтобы понять реальность: решение навязано ему против воли. У него не было ни места для маневра, ни таких пунктов, о которых можно торговаться.

— Моя армия перейдет границу через несколько недель, после нового года, — сказал Каукджи. — После того, как я захвачу несколько поселений и обращу евреев в паническое бегство, Армия джихада Абдул Кадара соединится со мной и выдавит Иерусалим. Никоим образом евреи не смогут оборонять все дороги… если только кое-кто из наших братьев сделает выбор не сотрудничать с нами.

— Мы тебе подскажем, когда уезжать, — сказал Кабир. — Ты возьмешь своих людей прямо в Яффо.

— В Яффо? Почему в Яффо?

— Чтобы для начала доставить их в безопасное место. В случае, если вы не сможете попасть в Газу по дороге, у вас будет альтернатива отправиться морем. Или вы отправляетесь в Газу, или, когда закончатся мои переговоры с сирийцами, вас можно будет переправить на корабле в Сирию. У меня есть средства на корабль и инструкции для тебя в Яффо.

— Но переселение будет стоить целое состояние, — протестовал Ибрагим.

— Я плачу, я плачу, — сказал Кабир.

— Взамен на что? Ваша благотворительность не создала легенд, — возразил Ибрагим.

— Я плачу за арабскую победу!

— Ну ладно, но прежде чем я отправлюсь в Яффо, я должен иметь в руках деньги, — сказал Ибрагим.

— Конечно, конечно. Тысячу английских фунтов.

— Чтобы вывезти и переселить больше двухсот семей? Я не могу идти с меньше чем пятью тысячами.

— Эти второстепенные детали мы еще уточним, — сказал Кабир, меняя тему. — Вы вернетесь в Табу вовремя, к посевной. И самое главное, вы сможете жить без постоянного страха перед сионистским государством.

«Вот мои руководители. Авангард вождей, воняющих личными амбициями и жадностью, маниакальной жаждой власти. Настал их час, их лучший час. Я и сам виноват, потому что никогда по-настоящему не думал о мире с евреями. Никто из нас не способен думать об этом. Но нет ни настоящего плана, ни организации, ни объявленных целей; только завербовать вооруженный сброд и обманывать себя, веря в то, что он сможет разбить евреев. Что за ослы! Что за фантазирующие идиоты! Они ведут мой народ в вечность страданий».

Хаджи Ибрагим отклонил дальнейшее гостеприимство эфенди и попросил, чтобы его вернули в Табу.

Конец 1947 года

Поздней осенью 1947 года Бен-Гурион назначил Гидеона Аша главой Комитета командования Хаганы и должностных лиц Еврейского агентства, которому поручалось составить альтернативные планы на случай войны. По мере того, как региональные командиры докладывали о своих возможностях, на столе росла мрачная гора бумаг.

Его ежедневное времяпрепровождение с Бен-Гурионом обычно проходило после рабочего дня, нередко в гостиной тель-авивской квартиры Старика.

Центральный вопрос состоял в том, сколько еврейской Палестины можно защитить. Каковы допустимые потери? Иерусалим страшно уязвим. Как поступят арабские деревни, расположенные вдоль Баб-эль-Вад и около Латруна? Как оборонять удаленные поселения, например, в пустыне Негев, где придется столкнуться с регулярной египетской армией?

Следует ли ишуву предусмотреть сокращение до самых населенных районов и сражаться на линии наибольшей обороноспособности? Гидеон склонялся к этому, и Старик прислушивался к его мнению. Молодые радикалы довольно наглы, полагая, что каждое еврейское поселение должно биться до конца… ничего не уступать… никого не эвакуировать.

Когда различные варианты были доведены до конца, настал момент принять решение.

Даже теперь дорога в Иерусалим становилась небезопасной. Это десятикратно увеличивало трудности Еврейского агентства. Бен-Гурион наконец согласился перевести многие из офисов агентства для большей безопасности в Тель-Авив, населенный одними евреями, расположенный на побережье и примыкающий к арабскому Яффо. Небольшой дом постройки начала века в бывшей германской колонии в Тель-Авиве стал штаб-квартирой Бен-Гуриона и военных.

В тот вечер, когда надо было принять решение, Гидеон приехал рано, чтобы еще раз просмотреть варианты. Страницы «Плана “Д”», казалось, сияют на столе совещания, освещаемые невидимым светильником. Еще ничего не было сказано, а Гидеон уже понял, что Бен-Гурион окопался в своей позиции; когда такое случалось, его невозможно было сдвинуть с места. «План “Д”» дерзко предписывал оборонять каждое еврейское поселение, независимо от того, насколько оно уязвимо и изолированно.

— В худшем случае это самоубийство, — сказал наконец Гидеон, — в лучшем — опасная игра.

— Я знаю, что ты думаешь, Гидеон, — коротко парировал Б. Г.

Стали прибывать из Галилеи, из Негева, из смешанных городов, из поселений. Когда покончили с чаем и похлопыванием по спинам, Гидеон приступил к долгому обзору положения.

Наряду с большими городами со смешанным арабо-еврейским населением, в Палестине было около трехсот чисто еврейских поселений. В каждом имелось свое подразделение Хаганы, состоящее в основном из жителей-солдат. Основная часть еврейского населения жила в полосе от Хайфы до Тель-Авива. Эта полоса должна стать главной линией обороны.

Однако около пятидесяти поселений находились или на территориях, плотно населенных арабами, или в отдаленных местах, как пустыня Негев и Мертвое море. Защищать их означало бы растянуть линии снабжения свыше того, что позволяли возможности. Наибольший успех арабы получат от перерезания дорог. Чтобы продолжать нормальные перевозки, евреи должны бронировать свои экипажи и снабдить их усиленным конвоем. Это усугубит работу и без того перенапряженных линий снабжения. В военном отношении в этом было мало смысла, и многие из командиров Хаганы были твердо настроены против.

Бен-Гурион упрямо отверг совет.

— Мы ни одного поселения не сдадим без боя!

— Но, Б. Г., мы ведь слишком растянуты.

— Первое же поселение, которое мы уступим без боя, только воодушевит арабов и деморализует каждого еврея в Палестине, — ответил Старик.

— Но в первый же раз, когда мы потеряем поселение в бою, это деморализует нас еще больше! — крикнул Гидеон Аш от конца длинного стола.

— Если мы не можем выиграть эту битву за дороги, — возразил Б. Г., — то у нас не может быть государства.

Своей волей он отложил на время дальнейшее обсуждение и попросил командиров различных служб дать свои оценки.

Начальник личного состава нарисовал ненадежную картину. У Хаганы есть девять тысяч боеспособных бойцов в возрастной группе от восемнадцати до двадцати пяти лет. Эти войска должны взять на себя основную задачу обороны. Их подразделения будут направлены на удержание поселений и городов от первых арабских нападений.

Пальмах, ударная сила Хаганы, накачивает свою численность до окончательных трех или четырех бригад общей силой в несколько тысяч человек.

Это основа боеспособности. В случае тотальной войны с пятью регулярными арабскими армиями ишув может рассчитывать призвать еще двадцать тысяч.

В группах Иргун и Штерн несколько тысяч, в основном городских партизан, но они действуют независимо и будут сотрудничать с Хаганой только от случая к случаю.

Мрачный факт: арабы превосходят их в численности пятикратно. Если арабы в самом деле проявят решительность, то смогут набирать из своего населения нескончаемые подкрепления и бросать их против Хаганы.

Начальник вооружений продолжал с еще более трезвым докладом. Оружие Хаганы состоит из десяти тысяч винтовок и нескольких тысяч автоматов, легких пулеметов и минометов. Дело осложняется тем, что для винтовок нужны боеприпасы разных калибров. У ишува девять одномоторных самолетов клубного типа и сорок летчиков. Нет ни штурмовиков, ни бомбардировщиков, ни танков, ни артиллерии, ни кораблей. По огневой мощи превосходство арабов сто к одному.

Затем Бен-Гурион обратился к начальнику подпольного снабжения оружием. Агенты прочесывают мир, но мало чего добиваются. Начавшееся обсуждение с чехами подало некоторую надежду, но того, что может из этого получиться, слишком мало, и слишком нескоро.

Финансы? Они в плачевном состоянии. Голда Меирсон направлена в Америку с отчаянной миссией раздобыть деньги, и блеснул маленький луч надежды, когда еврейская община этой страны собрала несколько миллионов долларов.

— Что сделала Голда — это просто чудо, — сказал финансовый директор, — но когда дойдет до дела, это составит нефтяную выручку нескольких дней в Саудовской Аравии. Арабы могут против нас потратиться как захотят: в тысячу раз больше, в десять тысяч, в миллион.

— Ну, Гидеон, — сказал Бен-Гурион, — может быть у тебя есть маленькие хорошие новости?

Гидеон поворошил свои бумаги, но едва ли нуждался в них, докладывая о силе арабских нерегуляров и об их вероятной стратегии.

— Я насчитал менее трех тысяч полностью занятых человек в абдулкадаровской Милиции джихада, — сказал Гидеон. — Притом половина из них дислоцирована на территории Рамле — Лидда. Это означает, что они затеют полномасштабную схватку за аэропорт. На наших ранних стратегических этапах мы должны быть готовы задействовать Пальмах. Если мы не захватим аэропорт, это будет означать катастрофу.

Начальник оперативного отдела, молодой иерусалимский археолог тридцати лет, согласился с тем, что Рамле — Лидда и аэропорт — вторая по важности цель после Западного Иерусалима.

Гидеон продолжал.

— Остальные силы Джихада расположены вокруг Иерусалима. Но мы должны помнить, что для любой отдельной акции Абдул Кадар может поднять до десяти тысяч кофейных вояк. У всех них есть какое-нибудь оружие. Если он учует слабое местечко в нашей обороне, то может одолеть его просто численным перевесом. Он может ударить по нам тремя способами. Во-первых, по дорогам. Он может выставить тысячу человек вдоль Баб-эль-Вад против какого-нибудь отдельного конвоя.

— Чтобы держать чистыми Баб-эль-Вад и Иудейские холмы, — сказал Игаль Ядин, начальник оперативного отдела, — мы должны будем использовать всю бригаду Пальмах.

— Может быть и должны, — ответил Гидеон. — Очевидная стратегия Абдул Кадара состоит в блокировании Западного Иерусалима и доведении наших людей до голода.

— Это был бы смертельный удар по ишуву, — сказал Бен-Гурион.

Ядин, который был родом из Иерусалима и семья которого жила в городе, а отец открыл свитки Мертвого моря, был непреклонен.

— Я бы очень хотел перевести бригаду Пальмаха из Латруна в Иерусалим, но это невозможно. Нам придется думать в терминах еврейского государства без Иерусалима.

Воцарилась тишина; слышно было, как кто-то стряхнул пепел.

— Этого не должно случиться, — сказал Старик.

— Надеюсь, нет, — согласился Ядин.

Бен-Гурион кивком дал знак Гидеону продолжать.

— Четыре самых уязвимых поселения в Палестине — это Блок Эцион[9], — сказал он, имея в виду четыре киббуца ультраортодоксальных евреев, расположенные на арабской территории в пятнадцати милях к югу от Иерусалима. — Абдул Кадар может устроить там резню. Блок Эцион — мое главное возражение против «Плана “Д”». Думаю, нам следует его эвакуировать.

Несколько командиров вскочили в несогласии. Спор становился все острее.

— Тихо, тихо. Дайте Гидеону кончить.

— Западный Иерусалим уже стал нашей самой большой проблемой, — настаивал Гидеон. — Как, черт возьми, он сможет снабжать Блок Эцион?

— Я не согласен! Абдул Кадар не сможет взять Блок Эцион.

— Тогда я предлагаю, чтобы ты лично возглавил первый же конвой, который попытается туда прорваться, — возразил Гидеон. — Допустим, Блок Эцион держится против нерегуляров. Допустим, некоторые отдельные поселения в Негеве и Галилее держатся в первой фазе. Что после? Что произойдет во второй фазе, когда Арабский легион перейдет реку Иордан, а египтяне вторгнутся с юга?

— Забудь на минуту о «Плане “Д”». Я хочу знать твою оценку Каукджи.

Старик был более чем упрям. Гидеон глубоко вздохнул и пожал плечами.

— Каукджи собрал силу из восьми тысяч человек: тысяча сирийцев, пятьсот ливанцев, две тысячи иракцев, пятьсот иорданцев, две тысячи саудовцев и две тысячи египтян. Их украшают офицеры регулярных армий этих стран. Вдобавок надо учитывать несколько тысяч Мусульманских братьев и несколько сот хорошо обученных войск, носящих форму британских дезертиров, бывших нацистов и европейских наемников. У Каукджи будет оружие и полдюжины артиллерийских батарей.

— Насколько они хороши?

— Они более чем подходят для данной цели. А их стратегия не составляет тайны. Каукджи перейдет реку и попытается захватить некоторые из самых удаленных поселений в Галилее. Ни одно из этих поселений не сможет зависеть от подкреплений с нашей стороны. Если Каукджи захватит деревню или киббуц, то там будет резня. Я уверен, что Каукджи твердо полагает, что такой резней сможет вызвать панику и бегство евреев из Галилеи.

Начальник разведки кивнул в знак согласия.

— В первой фазе, в которую мы вступаем, — продолжал Гидеон, — англичане собираются занять кроткую позицию. Они позволят Арабской армии освобождения под началом Каукджи войти в Палестину без сопротивления и разрешат им устроить свою штаб-квартиру в кварталах, густо населенных арабами, вероятно вокруг Назарета.

— Ты говоришь, что англичане будут оставаться безучастными, если Каукджи учинит резню?

— Ну, тут мы переходим к личным оценкам, — ответил Гидеон. — Мое мнение, что они не пошевельнут пальцем. Открыто позволят Каукджи действовать. Англичане будут делать то одно, то другое, играя в беспристрастность, но это будет ложью. Даже если Каукджи не удастся взять какое-нибудь поселение, он намерен нанести нам большой урон на дорогах.

Снова погрешности «Плана “Д”» подверглись нападкам. Зачем предоставлять Каукджи такие соблазнительные цели, как маленькие удаленные киббуцы? Это очень рискованно.

— Объявить создание государства — очень рискованное дело, — возразил Бен-Гурион. — И война очень рискованное дело. Только заставляя арабов платить за каждый дюйм, мы сможем притупить их рвение.

Было очевидно, что Старик не собирается отступаться. Окончательная оценка была сделана начальником разведки. Снабжение для арабов — дело простое, ведь у них в тылу весь арабский мир и им надо просто перевозить оружие через границу. Если саудовцы развяжут свои кошельки, то торжество арабским армиям обеспечено. А ишуву приходится каждую пулю доставлять из-за океана. Все это, наряду с превосходством арабов в численности, создавало для евреев мрачную картину. Все зависит от стойкости арабских армий.

По большей части они далеки от современных армий, но у них есть танки, дальнобойные орудия, моторизованные подразделения, штурмовая авиация и многое другое, чего нет у евреев.

Больше всего Хагана опасалась Арабского легиона Абдаллы, состоящего из десяти тысяч обученных профессионалов, в том числе Трансиорданских пограничных войск с современным вооружением под командованием толковых кадровых английских офицеров.

Обсуждение «Плана “Д”» затянулось до глубокой ночи. Бен-Гурион одерживал верх. Его единственная уступка состояла в том, что из мест вроде Эцион-блока должны быть удалены женщины и дети. Было уже больше двух часов ночи, когда план был наконец принят. Осталось обсудить еще один главный вопрос. Как будет с гражданским арабским населением? Что делать с продолжающимся бегством арабов из страны?

В таком деле все полагались на Старика. Он — духовный отец этой еще не родившейся страны. Его философия должна задать ей тон и нормы.

— Арабы хотели этой войны, — сказал Бен-Гурион. — Но у нас слишком много иных приоритетов, чтобы втягиваться в бесконечные ссоры с ними. Мы должны выиграть войну и выйти из нее жизнеспособным государством. Еврейское государство должно выполнить много задач, ибо мы и наши моральные устои должны стать светочем человечества. Но мы были бы последними дураками, если бы рассчитывали, что можем следовать нашим великодушным схемам, будучи окружены со всех сторон враждебными соседями. Мы должны жить вместе с арабами в одном мире, если хотим, чтобы наше государство процветало немного больше, чем просто как крепость.

— Никогда, — сказал он, ударив кулаком по столу, — мы не примем политику выгонять арабов из Палестины. В тех местах, которые означают для нас жизнь или смерть в стратегическом смысле, таких как Рамле — Лидда, как Латрун, как Западный Иерусалим, мы будем драться с ними до конца. Если арабы изберут бегство, я не стану просить их остаться. Если они оставят Палестину, я не стану просить их вернуться. Но ни при каких обстоятельствах мы не станем выгонять силой ни одного араба, кто бы ни захотел остаться. Поражение дорого обойдется арабам. Я молюсь о том, чтобы они подумали о своих собственных братьях и сестрах, бежавших из Палестины, так же, как мы заботимся о наших братьях и сестрах. Я молюсь о том, чтобы арабы дали им шанс на приличную жизнь. Но если человек оставляет свой дом во время войны, которую он сам начал, то он не может ожидать от нас, что мы возьмем на себя ответственность за его будущее.

Друзья, уже поздно, и все мы устали. Еще одно. Мы всегда должны держать открытой дверь для переговоров и мира. Однажды какой-нибудь арабский лидер войдет в нее, сядет и начнет говорить с нами. Гидеон, я вижу, ты сомневаешься… ну что ж, посмотрим.

10 января 1948 года

Река Банияс стекает с горы Хермон через сирийскую границу, чтобы стать истоком реки Иордан. Рядом стоит киббуц Кфар-Сольд, появившийся шесть лет назад и названный в честь Генриетты Сольд, американки, основавшей Хадассу[10].

Генералиссимус Каукджи избрал его своей первой целью. Он направился сюда с тремя батальонами, включая Первый и Второй Ярмук, названные по давней битве, в которой арабы разбили Византийскую империю.

В нетерпении отрапортовать о первой и скорой победе мало что было сделано в отношении планов, а киббуц оказался более чем подготовленным к обороне. Каукджи проворно отступил на сирийскую сторону.

Петля вокруг Западного Иерусалима затягивалась. Сто тысяч евреев по-настоящему оказались в блокаде. Тоненькая, еле хрипящая линия жизни через Баб-эль-Вад была задушена, возвращена к жизни и снова задушена.

Две тысячи ультраортодоксальных евреев отказались покинуть Старый Город, даже будучи окружены пятьюдесятью тысячами арабов и изолированы от остального населения.

Снабжение с берега должно было проходить через чащу арабских опорных пунктов и далее по уязвимой Баб-эль-Вад. Англичане лишь едва делали вид, что патрулируют дорогу.

Готовясь к осаде, евреи произвели инспектирование всех водных резервуаров в своей части города. Из-за периодических засух и вечной нехватки воды дождевую воду издавна улавливали на крышах домов, откуда она стекала в подземные бетонные резервуары. Они имелись при многих домах, но уже долгое время не использовались с тех пор, как была сооружена современная система водоснабжения с насосной станцией на побережье.

В цистерны внесли химикалии для сохранения воды и закрыли их цементными крышками. Подсчитали, что запаса воды в цистернах хватит примерно на три месяца, если установить норму расхода в десять галлонов в день на семью.

План подоспел вовремя: арабы взорвали водопровод, подающий воду в Западный Иерусалим, а англичане уклонились от участия в его восстановлении и охране.

Каждый день водовозки открывали установленное число цистерн и распределяли то, что стало жидким золотом. Каждая домохозяйка оставляла один галлон для питья и готовки. Остальное несколько раз повторно использовалось для умывания или мойки самой необходимой кухонной посуды. Ребенку позволяли почистить зубы, остаток годился для постирушки, дневное водопользование завершалось единственной смывкой туалета. Для душа, поливки сада и настоящей уборки воды не было. В следующие месяцы улицы Иерусалима покрылись слоем пустынной пыли. По мере того, как евреи медленно лишались воды, город принимал порыжелый, мертвецкий вид.

Топливо было только для больниц, военных и пекарен. Электрическое освещение заменили свечи. Иерусалимская домохозяйка готовила еду на общем костре. А так как в регионе никогда не было много леса, люди разбирали на дрова деревянные перила, оконные переплеты, рубили мебель.

Единственной съедобной зеленью были одуванчики. Пищевой рацион снизился до уровня голодания — шестьсот калорий в день. Временная взлетно-посадочная полоса, годившаяся только для маленьких одномоторных самолетов, находилась там, где «воздушные силы» ишува совершали ежедневные рейсы по доставке лекарств, мелкого вооружения и руководителей ишува.

Стратегическое положение евреев было ужасно. Регион был арабским. Для защиты обширной городской территории Хагане пришлось так растянуть свои войска, что в них повсюду возникали течи. Арсенал составляли пятьсот винтовок и всякие остатки, в том числе минометы «Литтл Дэвид», столь эффективно использовавшиеся в Цфате. Эти «давидки» перебрасывали с места на место, чтобы создать у арабов впечатление, что у евреев их гораздо больше, чем на самом деле.

Евреи оказались перед необходимостью консолидировать свою территорию. Хагане удалось захватить арабское предместье Катамон, избавившись таким образом от враждебного анклава и выпрямив линию фронта. Другие попытки Хаганы потерпели неудачу. Атака на высоту у могилы Пророка Самуила, которая могла бы прикрывать прибывающие конвои, была отбита.

Еще одна атака была произведена на комплекс Виктории-Августы, чтобы установить прямую связь с еврейскими учреждениями на горе Скопус. Когда и эта атака провалилась, Еврейский университет, Национальная библиотека и госпиталь Хадасса оказались отрезанными от Западного Иерусалима. Чтобы достигнуть этих учреждений, конвоям приходилось пробираться через ряд враждебных арабских предместий. Ишув нехотя согласился принять для этих учреждений демилитаризованный статус, чтобы оставить их в действии и сохранить от разграбления.

В своей первой операции по прорыву блокады части Хаганы двинулись из Тель-Авива на осиное гнездо нерегуляров Абдул Кадара в районе Лидда — Рамле, взорвали их штаб-квартиры и очистили дорогу от снайперских гнезд. Но до Иерусалима предстоял еще долгий и кровавый путь.

Апрель 1948 года

Домик Гидеона Аша отличался от других. Как один из немногих оставшихся основателей киббуца, он был удостоен привилегии иметь собственный водонагреватель на крыше. Домик представлял собой двухкомнатную спартанскую штучку: маленькая спальня и чуть большая комната, служившая гостиной, столовой, кабинетом. Его отлучки из киббуца не позволяли ему пользоваться общей столовой, и киббуцники проголосовали за предоставление ему маленькой кухни. Пара личных телефонов на столе выглядела как заключительный аккорд его особого положения.

На стук в дверь Гидеон поднял глаза от вечной стопки документов.

— Войдите.

Охранник придержал дверь открытой, пока входил хаджи Ибрагим. Он попросил Ибрагима развести руки в стороны и начал его обыскивать.

— В этом нет надобности, — сказал Гидеон.

Они не виделись почти три года, и вначале воцарилась неловкость. Гидеон поднялся и протянул руку. Ибрагим взял ее, они по-медвежьи обнялись и похлопали друг друга по плечам. Гидеон махнул рукой на стул напротив.

— Твои сыновья в порядке?

Ибрагим кивнул. Они помолчали. Ибрагим отметил отсутствие роскоши, а также книги, занимавшие все свободное место — сотни книг, грудами в каждом углу.

— Я часто думал, как ты живешь, — сказал Ибрагим. — Здесь полно книг. Я даже вижу книги на арабском. На скольких языках ты читаешь?

Гидеон пожал плечами.

— На пяти… шести… семи.

— Это впечатляет. Ишмаель читает мне из палестинской «Пост».

Гидеон ощутил напряженность, но не показывал вида, пока араб старался поймать ускользающую ниточку беседы. Он открыл нижний ящик письменного стола, извлек бутылку шотландского виски и толкнул стакан по столу.

— Привет от наших британских защитников.

Ибрагим протестующе поднял руки.

— Ты же знаешь, мне от этого плохо.

— Вина?

Мухтар отказался. Гидеон открыл другой ящик, пошарил там, нашел палочку гашиша и бросил ее Ибрагиму.

— Ты покури. А я выпью, — сказал Гидеон.

— А охранники?

— Они не отличат гашиша от конского навоза.

Две затяжки, и напряженность смягчилась. Ибрагим вздохнул и опустил голову на руки.

— Все это — все равно, что пытаться замостить море.

— Что я могу сказать? Мы этой войны не хотим, Ибрагим.

— Я хотел бы быть бедуином. Они знают все приемы, как выжить. — Его ум затуманился после новой затяжки. — Я видел Рош-Пину. Проезжал через нее.

— На пути в Дамаск, где ты встретился с Фавзи Кабиром и Каукджи, а также с Абдул Кадаром, которого, плохо ли, хорошо ли, больше нет с нами. Полагаю, они позвали тебя не для того, чтобы пожелать тебе хорошего урожая от твоих оливковых деревьев.

— Так унизительно видеть, как мои люди бегут. Может быть, для евреев унижение не так чувствительно. Вас ведь унижали много раз и во многих местах. А нас унижение уничтожает.

— В чем дело, Ибрагим?

— На меня жутко давят, чтобы эвакуировать Табу.

— Знаю.

— Если я выведу своих людей, пусть на короткое время, смогу ли я вернуть их обратно?

— Если мы оставим киббуц Шемеш, позволят ли нам арабы вернуться? — вопросом на вопрос ответил Гидеон.

— Нет, конечно нет. Гидеон, что ты можешь мне сказать?

— Мы не проводим такой политики, чтобы выгонять арабов из Палестины. Ни один ответственный человек среди нас не питает иллюзий, что мы можем создать государство без мира с нашими соседями. Видит Бог, мы не хотим приговорить себя и своих детей к поколениям кровопролития. Мы пытались дотянуться до каждого арабского лидера. Но все они решили воевать.

— Можешь ты мне сказать… договаривались ли вы с какими-нибудь арабскими деревнями? Останутся ли какие-нибудь из них?

— Мы договорились. Даже с деревнями в Иерусалимском коридоре.

— О чем?

— Не идите на нас войной, тогда и мы на вас не пойдем войной. Все просто. В один из этих дней вы узнаете, что евреи Палестины планируют для вас лучшее будущее, чем ваши знаменитые братья по ту сторону границы.

— А если, допустим, я попрошу о том же для Табы?

Гидеон встал и вздохнул.

— Она стала враждебной деревней. Около трех десятков твоих людей находятся в ополчении Джихада. Более пятидесяти участвовали в нападении на Кастель. В Табу нерегуляры приходят и уходят, когда захотят. Другими словами, вы активно участвуете в попытке выморить голодом сто тысяч человек в Иерусалиме. Ибрагим, я не хочу предложить напасть на Табу, но стоит начаться войне, как верх берут неуправляемые силы.

— Я погиб, — сказал Ибрагим. — Как раз арабы-то меня и выживают.

— Знаю.

— Деревня на грани паники. Стоит кому-нибудь громко выстрелить в воздух, как все побегут.

Гидеон рассматривал обезумевшего человека, беспомощного перед нахлынувшими событиями. После мировой войны в Табе культивировалась ненависть к евреям. Многим не нравилась нейтральность, другие были слишком напуганы, чтобы ее придерживаться. Помоги им Бог, если они побегут.

Ибрагим с чувством взмахнул руками и встал, пошатываясь. Гидеон нацарапал несколько цифр на клочке бумаги и дал его Ибрагиму.

— По этим телефонам можно до меня добраться. Если у тебя будут личные трудности, постараюсь помочь.

— Если бы только мы с тобой могли сесть и обо всем поговорить, — сказал Ибрагим монотонным, отсутствующим голосом. — Мы бы обо всем договорились. Мы могли бы установить мир.

— Мы к этому всегда готовы, как только будете готовы вы.

Зазвонил один из телефонов. Гидеон слушал взволнованный лепет на иврите. Он сказал, что сейчас же придет, и положил трубку. Он с ужасом взглянул на Ибрагима.

— Иргун напал на арабскую деревню около Иерусалима. Дейр-Ясин.

— Что произошло?

— Была резня.

Что может оставить в жизни двенадцатилетнего мальчика более глубокий шрам, чем память о феллахах родной деревни, складывающих свои орудия возле могилы пророка? Они оставляли их там, потому что могила находится на священной земле, и только самые подлые из негодяев украли бы их из такого места.

— Мы вернемся вовремя, чтобы собрать урожай. Каир заверяет нас в этом.

— Да, может быть, через неделю.

Что сохранить? Что бросить? И какая разница, если оставляешь свое поле и свой дом?

Мой отец сидел за своим столом возле кафе, спокойно отвечая на вопросы, отдавая распоряжения и стараясь составить план.

Он полагал, что двигаться мы будем очень медленно, и рассчитывал добраться до Яффо за три дня. Нескольким мужчинам из нашего клана он поручил найти около Рамле подходящее поле или лесок, где можно будет остановиться лагерем в первую ночь. Я сидел с деревенскими записями рядом с отцом, подсчитывая людей. Оставшихся выходило больше шестисот. Тех, кто еще оставался.

Он приказал нагрузить едой на четыре дня тележки, запряженные осликами и быками, и собрать их на деревенской площади. Забрать надо все, что имеет ценность, потому что может быть придется что-то продать, когда доберемся до Яффо. Каждой семье можно взять одну — две козы или барана, чтобы зарезать для еды либо продать на базаре в Яффо. В остальном отец разрешил брать только самое необходимое.

Кабир-эфенди все еще не прислал обещанные средства, поэтому каждому жителю деревни придется продать все до последней рубашки, чтобы заказать судно до Газы.

Женщины бегали туда-сюда между своими домами и тележками, нагружая их и истерично рыдая. Когда тележки наполнились, женщины стали собирать вещи в простыни и одеяла, завязывая их узлами, чтобы нести на голове.

— Да, — сказал отец, — все ружья и боеприпасы нужно забрать.

— Сколько воды, хаджи Ибрагим?

— По два кувшина на семью и сколько нужно для двух животных.

— Евреи захватят деревню? Они взорвут наши дома, после того как разграбят их?

— Этого мы не узнаем, пока не вернемся, — отвечал Ибрагим.

— Станут они вскрывать могилы?

— Не думаю.

— Что делать с этим украшением?

— Сможешь его продать — возьми.

— Куры? Сундуки с приданым? Фотографии? Семена?

— Одеяла… возьмите побольше одеял. Ночью будет холодно.

— Коран?

— По одному на семью.

— Наверно, евреи заберут все, что растет у нас на полях.

— Если только раньше не доберется до него Милиция джихада.

— У меня шесть дочерей. Кто их защитит?

— Каждый клан выделит свою охрану.

По мере того, как площадь заполнялась людьми и росли паника и отчаяние, мужчины начали ругаться и драться друг с другом, а всю работу делали женщины. Пошли дикие рассказы о резне в Дейр-Ясине. Говорили, что стариков обезглавили, молодых мужчин кастрировали, а всех женщин изнасиловали. «Иргун идет!»

Кое у кого были родственники в Яффо, но большинство нуждалось в крове. У отца был близкий родственник, процветающий торговец, и мы сильно зависели от него. Ибрагиму хотелось пойти вперед, найти прибежище и нанять судно, но он боялся оставить нас одних.

Английские джипы проносились от форта Латрун, то предлагая помощь, то говоря, что ничем не могут помочь. Они освободят дорогу до самой Рамле, но не смогут сопровождать нас дальше. Мы с ужасом думали о том, что поблизости находится тысячная Милиция джихада.

— Не бойтесь. Не бойтесь. Будем держаться вместе, — говорил отец.

Мы с мамой обходили наш дом, кажется, уже в сотый раз, чтобы еще раз взглянуть на него и поплакать, и посмотреть, что бы еще положить на тележку. Я решил, что мой святой долг — смотреть за Надой. Нам уже давно не разрешали играть друг с другом и дотрагиваться друг до друга, но я попрежнему любил ее и она любила меня. Я буду защищать ее своим кинжалом.

Я видел, как отец вошел в лавку вместе с дядей Фаруком, они закрыли за собой дверь и что-то возбужденно обсуждали. Я проскользнул туда через заднюю дверь и стал слушать.

— Мы оставим две — три порожние тележки, — говорил Ибрагим. — А ты забери из шкафов самые нужные вещи. Остальное отдай любому, у кого есть место.

— Ты с ума сошел, Ибрагим, — спорил Фарук. — Мы смогли бы наполнить пятнадцать или двадцать тележек, будь они у нас. А как ты говоришь — это значит почти все оставить евреям. Если бы освободить все шкафы и забрать в Яффо товары да еще сорок — пятьдесят баранов, то это дало бы нам те деньги, которые нам так отчаянно нужны.

— Может быть, Магомет пошлет ангела, чтобы доставить все это в Яффо?

— Разве не мне поручалось двадцать лет организовывать транспорт для доставки нашего урожая? — возразил Фарук. — Я знаю, где есть грузовики. Знаю, где есть автобусы. В Бейт-Джараше есть автобус. Я могу его забрать. Дай мне человек пятнадцать. Вечером сделаю набег на Бейт-Джараш. Мы выкинем сидения и загоним на освободившееся место наш скот. Завтра в полдень встретим вас на дороге.

— Не пройдет и пяти минут, как Джихад отберет автобус.

— Но не с пятнадцатью вооруженными мужиками на крыше.

План, казалось, вполне имел смысл, но отец с подозрением относился к моему дяде. В Яффо у отца была в банке почти тысяча фунтов. Частично это были его собственные деньги, остальные положены по поручению деревенских. Счет был на Фарука.

— Дай-ка мне банковскую книжку, — сказал Ибрагим.

— Конечно, — немножко с обидой ответил дядя.

Он открыл ящик кассы, порылся там и вручил отцу чековую книжку банка Барклая. Отец пролистал ее до последней страницы, прищурился и казался довольным тем, что на счету было верное число.

— Хотел бы я сам возглавить набег, — сказал отец. — Но если мы не отправимся отсюда до полудня, боюсь, начнется всеобщая паника. Без меня они не доберутся дальше главной дороги. Возьми по четыре человека из каждого клана, молодых мужчин без семейных уз. Пусть Амджаб из нашего клана возглавит набег. Нельзя, чтобы дело испортили.

— Ты умница, Ибрагим. В Яффо может случиться нужда. Мы сможем все распродать ради будущего.

Он ушел собирать свой отряд для набега. Отец, казалось, неожиданно пал духом. Он прислонился к стене, глубоко вздохнул и совсем тихо заплакал. Потом увидел меня и вышел.

— Это сумасшествие, — прошептал он. — Нам нельзя оставлять Табу, Ишмаель.

— Но почему, отец?

— Испуганную собаку не остановит и голос хозяина. Эти здесь — мои дети. Они не виновны. Их будут обманывать. Они не смогут принимать решения. Они будут умирать от голода и жажды. Их ограбят. Женщин будут насиловать. Я — это все, что у них осталось. Я обязан их защитить.

— Евреи, должно быть, дикари, — сказал я.

— Да не евреев я боюсь, — ответил он как-то странно.

— Даже после Дейр-Ясина?

— Даже после Дейр-Ясина. Уважающие себя люди не оставляют своих домов и полей без битвы. Аллах послал меня заботиться о них.

— Ты доверяешь дяде Фаруку?

— Пока у меня банковская книжка. — Вдруг запнувшись, он выпрямился и испустил глубокий вздох. — Оседлай-ка эль-Бурака, — велел он мне, — и приведи его на площадь.

Суета подняла облако пыли, смешавшейся со смятением и непрерывными причитаниями и проклятиями. Один из шейхов стоял на невысокой каменной стенке около колодца и кричал:

— Неужели нет никого, чтобы остаться и драться!

— Нам нельзя оставаться, — кричал другой. — Если останемся, нас арабские военные повесят как предателей.

Никогда не забуду, как мой отец ходил среди них, как святой, спокойно проверяя все тележки и отвечая на вопросы. Он давал указания мужчинам, как править тележкой, а маленьким детям велел забираться наверх на кучу барахла. Женщины пойдут пешком, неся пожитки на голове, а младенцев — в шалях на бедре. Отец ставил охрану, когда я привел ему лошадь. Он уселся в седло.

— Не оглядывайтесь, — сказал он и велел двигаться.

На шоссе несколько джипов с английскими солдатами включили сирены и остановили движение. Никого и ничего не было видно на дороге, когда мы шли мимо киббуца Шемеш.

Скоро тележки начали ломаться, заставляя нас останавливаться. Те, что нельзя было быстро починить, мы сталкивали в кюветы, поклажу распределяли на остальные, а они едва ее выдерживали. Время от времени автобусы и грузовики сгоняли нас с шоссе на обочину. Вдалеке была слышна стрельба, и потом нас поглотила буря.

Поломанные, дребезжащие тележки, орущие ослы и быки, женщины с подвешенными в платках за спиной младенцами, плетущиеся пешком, неся на голове огромные узлы, и плач отставших, как разматывающаяся из клубка ниточка, медленно продвигались к Рамле. Это было больше похоже на неуклюжую, угрюмую массу, смешанные ряды войска, нелепо ведомого человеком — моим отцом, — одетым в свою лучшую одежду, верхом на чудесном жеребце.

Мы достигли окраины города как раз перед наступлением темноты, и нас грубо отправили на большое поле, огороженное кактусами и охраняемое злобной Милицией джихада. Это ведь были наши собственные люди, обыкновенные деревенские и горожане, в обычной жизни мягкие и радушные. Но оказавшись при власти и оружии, они превратились в нечто безобразное.

На лошадь моего отца посматривали с завистью, и я понял, что отец немедленно раскусил наших стражей. На поле уже находились люди из других деревень, тысячи людей. Это было море людской нищеты. Не было ни воды, ни санитарии.

Хаджи Ибрагим отметил вешками границы своей территории, поставил охрану и созвал шейхов.

— Передайте приказ, — сказал он. — Есть только по чуть-чуть. Если заметят, что у нас с собой запас продуктов, на нас совершат набег.

В Рамле отца хорошо знали. Многие торговцы задолжали ему, и теперь было самое время спросить долги. Он поручил свою лошадь Омару и взял меня, Джамиля и Камаля в город, чтобы заняться этим.

Лавки были закрыты, железные решетки опущены и заперты на висячие замки. На многих были надписи: «Только на английские фунты». Базар, где семья десятилетиями держала лавку, торговал чуть ли не отбросами. Всякий, у кого было хоть что-нибудь, старался держать это при себе. Ибрагим разведал задние улицы, где торговля шла шепотом и по возмутительным ценам. Попробовал пройтись по домам. Все, кто имел дела с Табой, должны были слышать о нашей эвакуации, но теперь предусмотрительно попрятались. Вдруг оказалось, что в Рамле у отца больше нет друзей.

Мы вернулись на поле с пустыми руками, и немота овладела мной. Кругом голодные дети, но решено было не показывать, что у нас много продуктов. Везде были испытующие глаза.

Мы жались вокруг маленького неряшливого костра возле шоссе. Джихадские машины проезжали туда и обратно. Солдаты стреляли в воздух. Отец заметил, что они это делают, потому что звук их ружей помогает им увериться в собственной храбрости. Большой аэропорт Палестины был неподалеку, и скоро за него будет свирепая битва; джихад накачивал в себя храбрость.

Костер догорал. На поле воцарилось мрачное молчание. Хаджи Ибрагим сидел с каменным лицом, стараясь осознать, что ему выпало. Я как всегда сидел как можно ближе к нему. Семья жалась на земле друг к другу, засыпая прерывистым сном. Отец начал бормотать вслух.

— Надо было мне послушаться шейха Аззиза, — бормотал он. — Бедуины остерегаются любых армий, и еврейских, и арабских. Он-то выживет. А что произошло бы, если б он обнаружил шестьсот человек на пороге Ваххаби? Как их может прокормить пустыня? К чему мы пришли, Ишмаель…

— Мы еще можем вернуться, — сказал я.

— Нельзя заставить водопад течь вверх по склону, сын мой, — сказал он. — Мы арабы и должны платить за глупую гордость. Лучше всего было бы позволить нескольким хагановцам остаться в Табе. Думаю, Гидеон не лгал, когда говорил, что евреи скорее нам братья… чем эта Милиция джихада. И все же надо молиться, чтобы арабские армии сокрушили евреев.

Он кивнул, задремал, проснулся и забормотал снова.

— А у этого Фарука теперь и скот, и лавки. Нужно беречь каждую лиру, попавшую нам в руки… надо найти себе другую землю… может быть, я останусь в Яффо и открою лавку… я устал руководить людьми… по крайней мере, мы знаем, что евреи никогда не смогут взять Яффо.

— Отец, ты очень устал. Спи. Я посторожу семью.

— Да, Ишмаель… я теперь посплю… буду спать.

Бестолковость первого дня усилилась морозным утром. На поле царил голод, а отец распорядился не есть. Несмотря на охрану, тележки многих семей ограбили.

Хаджи Ибрагим пошел на собрание мухтаров полдюжины деревень, пытавшихся разобраться в утренних слухах. Все деревни, казалось, бредут в разных направлениях, добираясь до близкого к ним племени на арабской территории. Никто не знал, какой маршрут безопасен, а какой закрыт из-за боев. У нас был только один выбор — Яффо. Там лежали в банке наши деньги, и туда должен был прибыть дядя Фарук с автобусом, нагруженным нашими припасами и скотом.

Один за другим кланы покидали поле, устремляясь в разных направлениях в обстановке всеобщей неопределенности. Не было никаких арабских властей, которые дали бы совет относительно дорог и распределили бы продовольствие. Нигде не было видно и англичан.

— Надо нам пробиться сегодня изо всех сил, во что бы то ни стало. Мы должны добраться до Яффо.

Снова оказавшись на дороге, мы стали частью орды, тянущейся к иллюзии безопасности. К концу второй ночи мы достигли окраины города, и хотя все неимоверно устали, вид маяка и минаретов взбодрил наш дух. Там были англичане, и нас собрали в большом парке возле русской церкви на окраине города. Очерчивая границу территории своих людей, отец посчитал, что кое-что из скота можно заколоть для еды. Правда, я заметил, что он был отчаянно озабочен тем, что дядя Фарук не соединился с нами. Но от вопроса он отмахнулся.

— Ты же видел сумятицу на дороге. Возможно, это займет побольше времени, чем мы думали. К утру он наверняка будет в Яффо.

С этими словами Ибрагим отправился, а за ним следом и я, к дому нашего родственника, господина Бассама эль-Бассама, владевшего торговой компанией. Фарук больше двадцати лет покупал у него припасы для деревни. В худые годы отец несколько раз одалживал ему деньги и передавал наш урожай для экспорта. В нашем мире все построено на делании и выплате долгов, но Бассам эль-Бассам уже пропустил все сроки и знал об этом.

Отца он приветствовал с обычной теплотой, но можно было заметить, что визит не слишком его осчастливил. Позади его маленького прилавка находилась контора и склад, пропитанные запахами пряностей и кофе, охраняемые личной свитой Бассам эль-Бассама из шести человек.

Когда кофе поспел, они попытались просеять слухи и разобраться во внезапном массовом бегстве арабского населения.

— Не знаю, когда и где это началось, — сказал господин Бассам. — Мэр Хайфы — дурак из дураков. Ему посоветовали убрать из города сто тысяч наших людей.

— Но иначе надо было примириться с победой евреев, — сказал отец.

Господин Бассам взмахнул руками.

— У меня родственники остались. И им теперь получше, чем тебе. Я скажу тебе, хаджи Ибрагим, когда это началось. Через две минуты после голосования за раздел наши богатые граждане удрали из Палестины, чтобы сохранить свои удобства.

— Что здесь за ситуация?

— В Яффо арабов семьдесят тысяч или больше. Мы хорошо вооружены. Но Яффо — это кусок мяса внутри питы. На севере — Тель-Авив, а под нами — еврейский город Бат Ям. — Он доверительно наклонился поближе к отцу. — Я говорил с одним командиром Хаганы, хорошим приятелем. Евреи утверждают, что в их планы не входит напасть на Яффо. И это подтвердил мой хороший английский друг, полковник Уинтроп. Яффо вне границ еврейского государства, и англичане полны решимости проследить напоследок, чтобы она осталась в арабских руках.

— Завтра я первым делом должен пойти в банк Барклая, — сказал отец. — Пойдешь со мной?

— Конечно.

— И завтра, когда приедет Фарук, у нас будет на продажу много запасов, а также скота. Есть и фамильные ценности. Мы хотим обратить все в наличность и как можно скорее нанять судно до Газы.

— Предоставь все мне и будь уверен, брат мой, что я не возьму за комиссию ни одной лиры. Я куплю ваши запасы по хорошей цене и найду честного покупателя для скота. Личные вещи лучше выставить на открытом рынке.

— Надеюсь, наша остановка в Яффо не будет долгой, — сказал отец. — Как добыть судно до Газы за гуманную плату?

Господин Бассам поразмышлял вслух, перебирая в уме возможности.

— Капитаны нескольких маленьких греческих судов работают вдоль берега. Кое-кого, с Кипра, я знаю лично. Но предосторожность не будет лишней. Ты же знаешь этих греков. Они берут задаток и больше не показываются. А другие судовладельцы оставляют пассажиров голодать. Позволь мне заключить эту сделку, хаджи Ибрагим.

Позволить Бассаму эль-Бассаму заключить нашу сделку не входило в планы отца, но и обойтись без него было невозможно.

— Сколько это будет стоить?

Господин Бассам вспотел, начал говорить сам с собой и спорить правой рукой про-тив левой.

— Ну, для этой толпы, что с тобой, больше трехсот пятидесяти фунтов.

— Но это же грабеж. До Газы плыть не больше одного дня.

— Дело не в длине поездки, а в риске. Владельцы судов играют в опасную игру. Лучше заплатить чуть больше и иметь надежный чартер. Я всю свою жизнь в этом порту. Я найду надежное судно. К сожалению, может понадобиться задаток.

— Мы решим с этим после того, как приедет Фарук, а я побываю в банке. Последний вопрос. Можно здесь где-нибудь приютиться?

— Не исключено. Район по соседству с Тель-Авивом практически пуст. Там, правда, постреливают, но в целом место безопасное. Я обшарил две или три улицы, расположенные рядом друг с другом, они почти пустые. Советую тебе как можно быстрее все продать за наличные. Посмотри на мой склад. Его почти обчистили. В округе действуют четыре или пять милиций, они забирают все под угрозой оружия. Порядка нет. Наша собственная полиция либо беспомощна, либо берет бакшиш, — сказал он, потерев пальцы, что означало дать взятку.

— Но большая часть наших запасов — это продукты, — сказал Ибрагим.

— Продай их. Христианские церкви решили создать благотворительную кухню в церкви Святого Антония. Ты можешь быть уверен, что получишь раз в день еду для своих людей. А что касается тебя самого, — ты мой почетный гость.

Хаджи Ибрагим поблагодарил Бассама эль-Бассама, время от времени он пообедает у него, но желает оставаться поближе к деревенским. Он был бы, однако, благодарен, если Бассам поставит в свою конюшню его лошадь.

— Эль-Бурак отправится со мной в Газу, — сказал он.

Отцу и господину Бассаму удалось найти целый квартал пустых домов на самой северной окраине города, в районе, называемом Маншия. Это были очень бедные маленькие ветхие домики, втиснутые друг против друга на грязных, незамощенных улицах. Это были худшие из притонов, некогда пристанище дешевых проституток, контрабандистов, воров, нищих. Большинство домов воняло мочой и испражнениями и разрушено до невозможности ремонта. Это был неважный кров, но все же это лучше, чем оставаться под открытым небом, где все время на нас пялились завидущие глаза. Кажется, из всех мухтаров, оказавшихся сейчас в Яффе, лишь мой отец сделал нужные приготовления для своих людей. Большинство же все бросило и сбежало. У тысяч вокруг нас не было совершенно ничего, они были в отчаянии и час от часу становились все более опасны.

— В двух улицах отсюда, — сказал господин Бассам, — находится открытый рынок. Евреи все еще приезжают из Тель-Авива торговать. Бизнес процветает. Вы получите лучшую цену за драгоценности и личные вещи.

Было уже совсем поздно, когда мы вернулись в наше расположение в парке. Отец велел всем быть готовым отбыть с рассветом. Он спросил о Фаруке, но ему сказали, что на шоссе начались тяжелые бои и его скорее всего задержали.

На рассвете мы двинулись в кварталы Маншия. Мы выбрали компактное место, чтобы быть поближе друг к другу. Через несколько домов в северном направлении начинался еврейский город Тель-Авив, те его кварталы, что были населены главным образом восточными евреями из Йемена. На улицах между двумя городами жило когда-то смешанное соседство, некоторые евреи и арабы переженились между собой и жили в нищете. Теперь это стало брошенной ничейной землей.

У нас не было ни малейшего представления, сколько мы будем жить в Яффо. Скот кормить мы больше не могли, и отец велел согнать его вместе, выбрал двух наших самых толковых торговцев и отправил их продать его. Женщинам велели отнести вещи на базар и тоже продать. У всех женщин были фамильные вещи и драгоценности из приданого, но все это не представляло большой ценности. Деньги следовало отнести обратно отцу. К девяти часам все уже вернулись из своей торговой вылазки и положили наличность на одеяло перед Ибрагимом. Я пересчитал ее. Окончательно это составило жалкую сумму меньше чем в две сотни фунтов. Даже не близко к тому, что нужно уплатить за чартер. Много меньше было оставлено на питание в Газе или приобретение земли для временного поселения.

— По крайней мере у нас есть это, — сказал отец, похлопывая банковскую книжку под одеждой. — Теперь главное, чтобы Фарук поскорее добрался сюда. Деревенские запасы и стадо дадут нам надежную основу.

Хагана заявила во всеуслышание, что не нападет на Яффо, если арабы прекратят снайперскую стрельбу в Тель-Авиве со своих высоких зданий и устройство засад на дорогах, ведущих в город и из него. Наступила пробная передышка, но Яффо оставался для евреев костью в горле, будучи полностью арабским анклавом в густо населенном еврейском регионе.

Господин Бассам поделился по секрету с моим отцом, что он надеется, что в Яффо арабы примут раздел, избегут боев и судьбы своих братьев в Хайфе. Он весьма рассчитывал на тот факт, что британский престиж в значительной мере поставлен на карту удержанием Яффо в качестве арабского города.

Прошло лишь несколько дней, как мы прибыли сюда, и мы испытывали смешанные чувства, когда части и джихада, и нерегуляров Каукджи вступили в город и расположились в основном в Маншие, ближайшем к Тель-Авиву районе, — там, где мы находились.

Радушие Милиций тут же кончилось. Они отбирали все, что хотели. Врывались в магазины и грабили, а тех, кто пытался защитить свою собственность, избивали. Кошек и собак они использовали для упражнений в стрельбе, склады в доках разграбили, и все заведения, где продавали или готовили еду, вынуждены были закрыться. Хуже всего, что они расшатали перемирие с евреями, круглые сутки обстреливая Тель-Авив.

Одну за другой мы проводили ночи, ежась от страха и вцепившись в пол наших хибарок, а пули пробивались сквозь хилую защиту осыпающейся штукатурки. В темное время отец старался успокаивать взрывы истерики.

Хагана ответила операцией, в результате которой окрестности Яффо были очищены от арабских деревень и город был окружен. На севере был Тель-Авив, на юге — Бат Ям, а бригада Хаганы теперь контролировала шоссе Восток-Запад. Она направили огонь из Тель-Авива на нас, и жители Табы понесли первые потери. Старушка и ребенок были задеты пулеметным огнем и тяжело ранены. А потом мы получили леденящее душу известие: подразделение еврейского Иргуна из шестисот человек заняло позицию напротив нас.

Отец велел мужчинам сейчас же искать более безопасное место в глубине города, даже если бы это означало, что мы не сможем остаться вместе. Каждый будет отвечать за свою семью. Не привыкшие принимать на себя такую личную ответственность, наши мужчины были просто напуганы. Пока мы жались друг к другу, у нас было чувство безопасности. Разделить деревню значило утратить тепло племени. Невозможно припомнить, когда хаджи Ибрагим не принимал бы всех решений сам. Но приходилось подчиняться, невозможно было выносить стрельбу всю ночь. Никто не спал. Женщины причитали, дети кричали, действуя нам на нервы. Бои день ото дня усиливались.

Мужчины отбыли с окончательным наказом немедленно увести свои семьи, и этой ночью они должны были встретиться с хаджи Ибрагимом у главной Часовой башни и сообщить их новое местоположение. Несколько человек оставили охранять женщин, а другие рассеялись. В нашей семье Джамилю и Омару было поручено искать прибежище, а Камалю — остаться и охранять.

Вскоре после этого приехал господин Бассам с проблеском хороших новостей. Из Яффо уехало уже так много народу, что возник даже небольшой избыток судов, и капитаны околачивались в порту и у Часовой башни, торгуясь из-за пассажиров. Господин Бассам полагал, что у него есть для нас на примете подходящее судно.

Нам с Надой велели найти емкости, ждать, когда откроют пожарный гидрант в нескольких домах от нас, и набрать для семьи воды. Отец с господином Бассамом уехали, чтобы повстречаться с капитаном судна.

Мы нашли около блошиного рынка несколько пустых галлоновых жестянок из-под оливкового масла. Она так красиво умела носить их на голове. А я смастерил из длинной палки коромысло, чтобы нести две штуки на плечах. Когда мы добрались до пожарного гидранта, стояла уже длинная очередь. От того места, где мы ждали, можно было видеть нашу хибарку в просвете между домами.

Внезапно два грузовика с солдатами Каукджи пронеслись мимо нашего гидранта, чуть не задев нас, и с визгом затормозили на нашей улице. Они спрыгнули с грузовиков и побежали, отдавая приказания, которые я не мог расслышать из-за расстояния. Последовала стрельба и крики женщин.

Через минуту мимо нас пробежали мужчины, которых оставили охранять женщин. Я заметил Камаля, он был без винтовки, я побежал за ним и в конце концов бросился на него и повалил на землю. Он был охвачен ужасом.

— Они перекрыли нашу улицу! Они ищут отца!

Я тотчас же понял, что это Каукджи, который хочет отомстить за подожженное десять лет назад поле, ведь я вырос, слушая возле кафе каждый вечер моей жизни рассказ об этом бое. Но в данный момент отец был в безопасности вместе с господином Бассамом. Камаль был напуган до умопомрачения. Я не мог ему доверить, чтобы он побежал к отцу. И больше всего боялся за маму, Рамизу, Фатиму и ее ребенка.

Я велел Наде спрятаться в ближайшем доме. Она прижалась ко мне и просила не возвращаться домой. Мне пришлось оттолкнуть ее. В первый раз я ударил ее, но ситуация заставляла действовать быстро.

Я был маленький и быстрый и проскользнул обратно, перебегая от укрытия к укрытию. Я добрался до соседней улицы и остановился, чтобы оценить ситуацию. Если бы только я смог пересечь улицу и взобраться на крышу, я смог бы увидеть, что происходит в квартале и ухитриться вернуться в нашу хибарку.

Я бросился через улицу и на мгновение замер, видя, как пули поднимают фонтанчики пыли вокруг моих ног. Я нырнул в дом через выбитое окно и взобрался на крышу прежде, чем кто-нибудь смог последовать за мной, затем прополз на животе через четыре дома и бросил взгляд на нашу улицу.

Женщин согнали вместе с детьми, и они стояли в окружении дюжины солдат, подталкивавших их штыками. По их форме и произношению я понял, что это иракцы из нерегуляров Каукджи. Другие солдаты стояли по концам улицы и ходили из дома в дом, пинком ноги распахивая двери. Я в отчаянии смотрел на группу женщин и детей. Агари, Рамизы и Фатимы не было с ними!

Я стал осторожно спускаться с крыши, пока не стало видно место, где мы жили. Оно было оцеплено солдатами. Между нашим и соседним домом было узенькое пространство. Я замер на минуту, чтобы убедиться, что меня не видно, и скользнул к окну.

Внутри происходило ужасное! Там было восемь, десять или больше солдат и офицер с пистолетом. Агарь обнимала жавшихся к ней Рамизу и Фатиму. Офицер показывал на страшный ожоговый шрам у себя на лице.

— Подарок от хаджи Ибрагима. Я десять лет ждал! Где он?

— Я не знаю, — тихо ответила мама.

Офицер выстрелил им под ноги. Агарь стояла крепко, а двое других захныкали и теснее прижались к ней. Он стрелял снова и снова и приложил пистолет к ее голове. Ребенок Фатимы закричал!

— Я не знаю… не знаю, — снова и снова отвечала мама.

— На колени, старая сука!

Офицер презрительно махнул рукой, и солдаты несколько раз выстрелили вокруг них. Лицо офицера стало мокрым от пота, он начал пыхтеть и рычать, затем расстегнул ширинку и вынул свой член.

— Раздевайтесь, вы все!

— Делайте, что он сказал, — сказала Агарь двоим другим. — Не сопротивляйтесь им.

— У меня месячные, — прошептала Фатима.

— Ничего. Покорись им. Если нас найдут в синяках, то потом нам будет хуже.

Я закрыл глаза, когда мать подняла свое платье и слышно было, как солдаты зарычали от удовольствия. Женщин бросили на пол. Солдаты хохотали и стреляли, но от женщин не исходило ни звука. Я почувствовал себя последним трусом, меня трясло от страха. Что я мог сделать? Аллах должен понять! Я ничего не мог поделать! Ничего! Ничего! Ничего!

Я не должен был взглянуть снова, но не мог сдержаться. Трое были распростерты на полу, голые. Солдаты даже не побеспокоились снять штаны, а только спустили их и бросились на женщин, рыча по-звериному, тиская их тела, кряхтя, раскачиваясь взад и вперед, тогда как остальные стояли вокруг и держали свои члены в руках. У Фатимы кровь текла между ног.

Я согнулся вдвое, закрыл глаза и зажал уши руками. Трус! Трус! Трус! О, Аллах! Что я мог сделать? Думай, Ишмаель, думай! Если отец вернется, они убьют его, заставив сначала смотреть на ужасное зрелище! Я должен найти его и предупредить! Нет! Нельзя оставлять маму! Идти! Остаться!

Неужели они никогда не прекратят? Ибрагим, не возвращайся! Сколько это будет продолжаться? Сколько? Наконец они выскочили из дома. Я отнял руки от ушей и услышал, как офицер приказал стеречь место и держать женщин как приманку.

Я знал, что у меня навсегда останется шрам от этого зрелища и бесчестья. Но все же я как-то отогнал это от себя, спасая наши жизни. Я заставил себя на мгновение забыть то, чему был свидетелем, и подкрался к окну. Рамиза и Фатима скорчились на полу. Мама была в оцепенении, но все же успокаивала их. Она вытерла Фатиме кровь, взяла их на руки и качала туда-сюда.

— Мама! — прошептал я.

Ее глаза расширились от ужаса, когда она меня увидела.

— Не бойся. Я никогда не скажу отцу. Никто не узнает.

— О, Ишмаель! — рыдала она. — Увидеть свою мать в таком позоре! Достань мне нож! Я должна убить себя!

— Мама, нет!

— Ишмаель, беги! Беги! Забудь, что ты видел. Беги!

— Не плачь, мама. Все позади. Пожалуйста, мама. Мы будем жить!

Бесполезно. Но теперь мне было все равно. Я прыгнул в комнату и шлепнул ее по лицу. Она перестала плакать и уставилась на меня.

— Будешь ты теперь слушать?

Она не ответила, и я снова шлепнул ее. Она медленно кивнула, что слышит меня.

— Не уходите до наступления темноты. Приведите себя в порядок. Когда стемнеет, снова начнется стрельба от Тель-Авива. Охрана курит гашиш. Она не будет бдительна. Когда начнется стрельба, выходите по одной и бегите к рынку. Когда вы там соберетесь, идите к Часовой башне в центре города.

Она ухватилась за меня и взглянула снизу вверх. Ее глаза были красны и лицо заплакано.

— О, Ишмаель!

— Мама, ты поняла меня?

— Да, но Ибрагим…

— Он никогда не узнает. Никогда. Никто никогда не узнает.

Она дотронулась до моего лица дрожащими руками. Я крепко сжал их и взглядом просил ее слушаться меня. Наконец она сказала, что будет слушаться. Я поцеловал ее и вытер ей щеки.

— Придайте себе хороший вид, как будто ничего не было. Я пойду предупредить отца, чтобы не возвращался. Все, что он будет знать, — это что солдаты вас допрашивали, и больше ничего.

Я побежал. Позади себя я слышал выстрелы и не знал, по мне стреляют или нет.

Я нашел Наду и Камаля и сказал им только, что солдаты держат женщин в заложницах, чтобы заманить отца. Я велел им оставаться на месте и поджидать Джамиля и Омара на случай, если они вернутся. Встретимся все позже у Часовой башни. И поспешил спасать отца.

Бассам эль-Бассам заверил хаджи Ибрагима, что честно торговал с греком-киприотом Хариссиадисом почти двадцать лет. Названная им плата за чартер до Бейрута — четыреста фунтов — вполне честная. Хаджи Ибрагим возражал против пункта назначения.

— Я только что вернулся из поездки в Газу, — сказал грек. — И не отправлюсь туда снова и за пять сотен. Египетский флот — на воде. Они расстреливают всех. Три дня назад они чуть не потопили судно с беженцами. Я сделал пять рейсов в Газу и обратно, и с меня довольно. Это слишком опасно. О доставке ваших в Бейрут я бы даже и не думал, но это мне по пути на Кипр.

— Но в Бейруте у нас и родственников нет, — сказал Ибрагим.

— У вас будет более безопасный берег, и я вам предлагаю хорошую плату за шестьсот человек. Да или нет?

— Хариссиадис дает тебе шанс, — заверил Бассам.

Карман у него был не столь пухлый, как он надеялся. У него было только сто восемьдесят фунтов. Семьсот пропали с посещением банка Барклая и столько же — оттого, что не явился Фарук. Ибрагим развел руками.

— Сумасшествие. Не знаю, зачем я уехал из Табы. Бейрут. Что такое Бейрут? Сколько у меня времени, чтобы добыть деньги?

Видно было, что грек разочарован. Дело ему представили так, как будто нужная сумма у хаджи Ибрагима уже на руках.

— Здесь перемирие нарушено. Бои ширятся. Кто знает, не будет ли резни в Яффо? Ты знаешь? Бассам знает? Никто не знает. Попробуем. Двадцать четыре часа.

— Завтра, — сказал хаджи Ибрагим. — Плачу половину, когда мои люди будут на борту, и другую половину, когда они прибудут в Бейрут.

Грек отрицательно покачал головой.

Ибрагим вынул из кармана пачку денег и положил ее на стол.

— Это все, что у нас есть, — сказал он.

— Сколько здесь?

— Чуть меньше двух сотен.

Хариссиадис сочувственно пожал плечами.

— Можно, я скажу тебе правду? Это будет стоить мне почти триста пятьдесят. Чтобы раздобыть команду для такого путешествия, мне надо платить двойную и тройную плату. — Он выхватил карандаш, быстро нацарапал, кусая губы, и вздохнул. — Триста двадцать пять я теряю на этом, поверь мне.

Хаджи Ибрагим полез под одежду, вынул два свертка и положил их на стол, затем один из них развернул — это была пятикилограммовая плитка гашиша. Хариссиадис отщипнул уголок пальцами, понюхал и приложил к губам.

— Двадцать, — сказал он.

— Ты грабитель, — заметил господин Бассам.

— Они в Ливане эту штуку обнаруживают. В Афинах я смогу продать это, может быть, за тридцать.

— Двадцать, — согласился Ибрагим.

— Что еще у тебя есть? — спросил грек.

Ибрагим указал на другой сверток. Его развернули, и в нем была самая великолепная вещь Ибрагима — украшенный драгоценностями кинжал, сделанный около трех столетий назад.

— Я не знаю, настоящее это или утиль.

— Это сокровище, — сказал Бассам. — Это стоит сотню или две.

Хариссиадис осмотрел кинжал.

— Двадцать, и я рискну.

— За столько не могу отдать, — сказал хаджи Ибрагим. — Пожалуй, я оставлю его себе. Я берегу его для особого случая.

— Все еще не хватает более сотни фунтов, — заметил грек.

Ибрагим встал, открыл дверь на склад и кивком показал на своего жеребца. Глаза грека расширились при виде животного.

— Я куплю животное, — быстро сказал господин Бассам. — Дам тебе сто пятьдесят.

— Сто пятьдесят за эль-Бурака? — недоверчиво сказал Ибрагим.

— Еще двадцать пять. Времена теперь ужасные. Дела идут очень плохо, — простонал Бассам.

— Заплати ему, — сказал Ибрагим.

Господин Бассам эль-Бассам отсчитал от пачки величиной с грейпфрут и отдал остальное Ибрагиму.

Они пожали другу другу руки в знак совершения сделки.

— Еще одно, — сказал Хариссиадис. — Никаких ружей, автоматов, ножей. У меня честная команда. Я честный человек. И не прячьте оружие под юбками у женщин. Когда прибудем в Бейрут, каждого обыщут. Все ценное тамошние власти у беженцев отбирают. Могу тебе сказать, что и в Газе египтяне всех обчищают.

— Мы без оружия голые, — сказал Ибрагим.

— Если вы возьмете оружие и его найдут — а его найдут, то у меня больше не будет возможности ходить в Бейрут. А я не могу жить без Бейрута, — сказал грек. — И последнее. Я могу запасти воду, но пищу для себя вы должны принести.

— Мы все продали, — сказал Ибрагим. — Мы питаемся от христианской церкви. — Он повернулся к Бассам эль-Бассаму. — Я полагаю, что за ту цену, за которую ты взял мою лошадь, ты мог бы, поскольку мы родственники, дать нам несколько сот кило зерна и плодов, а также молока для маленьких детей.

Глаза хаджи Ибрагима дали понять Бассаму, что тот может оказаться первым, кто попробует унизанного драгоценностями кинжала.

— Ну конечно, — сказал Бассам. — Я с удовольствием снабжу вас провиантом.

Действуя самостоятельно и в одиночку, Иргун начал полномасштабную атаку на район Маншия в Яффо. У него не было ни разрешения от Хаганы, ни координации с ней, он лишь добивался эффектной победы, чтобы получить признание. Арабские ополчения хорошо закрепились и отбивали одну атаку за другой. Иргунцы сражались упорно и захватили несколько зданий на окраине района, но опять им помешал недостаток военного обучения и руководства. У них не было ни плана операции, ни средств соединить отвоеванные территории, и к исходу дня их вытеснили обратно в Тель-Авив.

Чтобы избежать позорного поражения, Иргун обратился к Хагане за помощью. По мере того, как по всей Палестине разгорались бои, две еврейские военные силы все больше втягивались в раздражающие мелкие споры. Оставалось недолго ждать пробы сил, которая покажет, кому принадлежит власть в ишуве.

После короткой встречи Хагана согласилась взять Иргун на поруки при условии, что он признает командование Хаганы над Яффским фронтом. Иргун согласился и при поддержке Хаганы снова атаковал Маншию, перерезав ее надвое.

Одновременно Хагана затянула кольцо вокруг Яффо. Цель состояла в том, чтобы сломить арабское сопротивление между Яффо и Лиддой; в таком случае она могла бы оборонять аэропорт, не опасаясь арабских подкреплений.

План евреев захватить Яффо был для англичан как кислота в желудке. Спасение арабского города стало для них навязчивой идеей. Хотя они толпами выводили свои войска из Палестины, был отдан экстренный приказ о немедленном возврате некоторых частей из Египта и с Кипра.

Оценив ситуацию, британское командование посчитало, что евреи взяли Яффо без спроса и с этим в самом деле ничего нельзя поделать. В таком случае их задачей стало открыть выход, чтобы позволить арабам бежать, если они того пожелают. Осталась одна дорожка от южного шоссе к безопасной арабской территории вокруг Газы. Путь блокировал еврейский город Бат Ям.

Англичане ударили по Бат Яму внушительной артподготовкой и обстрелом с воздуха, после чего направили танковые патрули, чтобы очистить дорогу. Это было подобно откупориванию бутылки с газировкой. Арабы хлынули из Яффо, бросившись на юг в беспорядочном бегстве. Хагана позволила арабам свободный проход на юг, ловко избежала схватки с англичанами и продолжала усиливать окружение Яффо с других сторон.

.

Мы проворно пошли к Тулькарму. Господин Саид нервничал из-за нашего присутствия. Он извинялся, говорил, что он всего лишь разорившийся подмастерье аптекаря и живет в одной комнате в доме своего отца вместе с женой и пятью детьми. Указав нам направление к центру города, он сказал отцу, чтобы тот не искал встречи с ним кроме как при самой крайней необходимости, и исчез.

Через несколько минут мы достигли уличного базара, наводненного человеческим морем, тысячами бездомных семей.

— На ночь мы найдем пристанище в мечети, — сказал Ибрагим, — а завтра посмотрим.

Он слишком поторопился сказать это.

Людская давка была такая, что мы не смогли подойти к мечети и на сотню ярдов. Черная волна рыдающих женщин катилась по земле, они пытались пеленать своих детей. Мужчины ходили вокруг. Мы были частью человеческого стада без имени и без лица.

Ибрагим бестолково стоял посреди этого моря страдания.

— Пошли отсюда, — приказал он, и в первый раз я увидел, что он на самом деле лишился способности командовать положением — или самим собой.

Мы поплелись прочь, пока не поредела толпа, а потом стали рыскать по окраинным улочкам в поисках приюта, какого-нибудь брошенного здания, чего-нибудь со стенами и крышей.

И вот пришло отчаяние оттого, что дома в Тулькарме заперты от нас на замок. Кур, коз и скот из дворов убрали в загоны, опасаясь кражи. Костлявые собаки, как злые стражи, в ярости скалили зубы при нашем приближении. За каждым мутным окошком видно было наблюдающего за нашим движением мужчину с ружьем.

За чертой города, где начинались фермы, множество людей спало в канавах вдоль дороги, а крестьяне крались по своим полям, оберегая урожай. Примерно через полмили мы подошли к длинной каменной стене, окружающей оливковую рощу. Кажется, ее никто не охранял, и мы взобрались на стену и прижались к ней, стараясь исчезнуть из вида.

Ибрагим сделал перекличку и велел стоять на страже. Он дал Омару свой пистолет и тяжело опустился. В этот момент я поймал его взгляд. Он был таким, как будто он вдруг встретился лицом к лицу с видением ада. Я стоял и смотрел на него, его поведение меня испугало. Он заметил это.

— Ты что уставился, Ишмаель? — мягко спросил отец.

— У нас ведь здесь нет родственников, — ответил я.

— Но мы же все еще на своей земле. Сейчас здесь смятение из-за того, что началась настоящая война, но мы здесь среди своих людей.

— Отец, они же заперли перед нами свои двери.

— Нет, нет. Они напуганы. Евреи ведь сразу по ту сторону дороги. Ты увидишь. Пройдет день, и нас снабдят пищей и кровом. Сделают какой-нибудь лагерь.

— Ты уверен?

— Я ни разу никому не отказал в Табе. Это наши братья. Кроме того, Коран говорит, что мы должны заботиться друг о друге.

— Ты точно знаешь, что так говорит Коран?

Я как будто ударил его. Отец был поражен не только видом масс бегущих людей, но и отвратительным приемом, который мы получили в Рамле и Яффо, а теперь в Тулькарме. Традиция гостеприимства укоренилась в нас, и ни в ком она не была так глубока, как в моем отце. Мы без конца хвастали своим гостеприимством. Это была наша сущность, суть нашей культуры, нашей человечности. Защита гостя и забота о нем были частью нас.

— Иди спать, — сказал он.

— Да, отец.

Но никто из нас не спал, хотя мы больше не разговаривали. Когда наконец его глаза закрылись и он скользнул на землю между своими женами, я позволил себе задремать.

Сон мой становился тяжелым, глубоким и полным безобразных видений. Много раз я чувствовал, что лежу на земле в оливковой роще, но не мог даже двинуть пальцем. Усталость довела нас до полусмерти, опутала мое сознание кошмарами. Я понимал, что отец пережил один из самых ужасных моментов своей жизни, когда наше легендарное гостеприимство могло обратиться в миф. Это проникало ко мне через мрак, смешавшись со сценами изнасилования моей матери. И другие сны тоже были ужасны… хаджи Ибрагим уже больше не мог защищать нас и принимать за нас решения… О. ночь, ночь, ночь… Все, конец!

— Вон с нашей земли!

Нас вырубила из сна окружившая нас стая рычащих собак со своими вооруженными хозяевами, жестами они прогоняли нас. Отец первым вскочил на ноги, остальные жались к стене. Хаджи Ибрагим с презрением оглядел их.

— Вы не арабы, — рявкнул он. — Вы даже не евреи. У вас задницы так близко ко ртам, что от вашего дыхания несет дерьмом. Ладно, мы уходим.

Чудом мы нашли то, что казалось последним деревом в Тулькарме, которое еще не было прибежищем для какой-нибудь семьи и не находилось на враждебной земле. Мы собрались под ним и стали ждать, пока отец не придумает что-нибудь.

Кроме отцовского пистолета и кинжала, последние личные вещи сложили на одеяло вместе с теми деньгами, что дал нам Гидеон Аш, и немногими фунтами, оставшимися от отцовских дел с господином Бассамом. Мне позволили оставить часы Гидеона. Серьги, браслеты, самые сентиментальные, дорогие сердцу пустячки отправились на одеяло. Серебряная пряжка хаджи Ибрагима, перстень Камаля, несколько золотых изделий, которые скопила моя мать. Отец решил, что, продав это, мы смогли бы прожить еще несколько недель, а за это время он что-нибудь придумал бы. Отвечать на наши вопросы он не мог и не позволял их задавать.

Агарь послали в город на рынок за скудным завтраком из фиг, козьего сыра и чашки молока для ребенка Фатимы, поскольку на прошлой неделе молоко у нее пропало.

Отец остался стеречь женщин, а нам с братьями велел поискать и нанять комнату. В обычное время в таком месте, как Тулькарм, можно было найти комнату за один-два фунта в месяц. Теперь же даже на окраинах фермеры просили пять фунтов за курятник или хлев, и цена повышалась по мере продвижения к центральной площади.

Все жались к мечети, где из громкоговорителя с минарета ревела военная музыка, каждые несколько минут прерываемая объявлениями.

Наблус[11], главный город Самарии, гнездится как король посредине хребта из невысоких гор, тянущихся на полдлины Палестины. В прошлом библейский город Шехем, он некогда хранил у себя Ковчег Завета, знал Иисуса Навина, Судей Израильских, завоевателей из Рима. Сорок тысяч жителей Наблуса имели репутацию людей горячих, занятых прокладкой хитроумных контрабандных путей из Трансиордании.

После ухода турок город стал вотчиной племени Бакшир, уцелевшей коварной группы. Нынешний мэр Кловис Бакшир казался человеком умеренным и скорее умным, нежели сильным. Это был учитель, получивший образование в основном в Американском университете в Бейруте. Профессионалы пользовались в арабском обществе необычайным почетом, и Бакширы всегда держали в колледжах одного-двух престолонаследников.

Трудности перемещенных лиц были здесь ничуть не меньше, чем в Тулькарме. Более удаленная от границы арабская территория считалась и более безопасной, к тому же здесь было больше всякого рода уголков и расщелин на склонах холмов, которые могли бы служить приютом и укрытием. Но питания, лекарств и иной помощи ждать не приходилось. Прием был ледяным.

В наблусской казбе[12], древнем, полуразрушенном, замусоренном квартале, теснилась обычная толпа, населявшая гетто, но в любой казбе всегда можно найти место для еще одного человека — или для двадцати. Хаджи Ибрагиму удалось снять место на крыше за невероятную сумму в три фунта в месяц. Над головами нашей семьи был устроен навес из разных материалов.

Территория Наблуса богата шестнадцатью природными источниками и колодцем посредине казбы, что устраняло одну из наших самых отчаянных нужд — в пресной воде. Приближалось лето. Положение города на высоте почти трех тысяч футов чуть облегчало бы жизнь, но когда дул ветер с Иордана, он мог плавить сталь. Жизнь в казбе на крыше была смесью звуков, большей частью резких и грубых; запахов, большей частью отвратительных; и зрелищ, большей частью убогих.

Нужно было выполнять несколько очень неприятных работ. Делали их без усердия, ведь тяжкий труд презирали. Разумеется, хаджи Ибрагиму не поручали черную работу, у него же было четыре крепких сына.

Беженцы в Наблусе и окрестных холмах ежедневно умирали от голода и болезней. Иногда за день было один-два умерших, а иногда и дюжина. Никто ничего не предпринимал по этому поводу, пока зловоние не достигало домов богатых. В конце концов муниципалитет взялся за удаление трупов. Появилась масса новых работ. Копать ямы, собирать трупы, обеззараживать их слоем извести. Омар и Джамиль получили сомнительную привилегию поддерживать семью в живых за счет похорон мертвых.

Поначалу отец был раздосадован тем, что я состряпал такую умную штуку, благодаря которой он получил свидание с мэром Кловисом Бакширом. Правда, ему пришлось примириться с существованием вымышленного автора письма полковника Хаккара. Потом он стал думать иначе.

— Ложь в подходящее время и в подходящем месте может быть чистой поэзией, — заверил он меня.

С тех пор, как мы с Камалем стали постоянно работать на иракского квартирмейстера, этого ленивого и невежественного капитана Умрума, у нас всегда под одеждой были сигареты, которые мы утаскивали домой. Богатый живет по золотому стандарту. Бедуин — по навозному. В казбе мы жили по табачному стандарту, и это было лучше, чем деньги. Наша торговля сигаретами добавляла чуточку лишних пенни в семейный котел. Мы настаивали, чтобы хаджи Ибрагим купил себе новую одежду для встречи с мэром, чтобы уберечь его от унижения из-за его лохмотьев.

— Нет, — сказал отец с вызовом. — Пусть Кловис Бакшир видит, до чего мы доведены. И кроме того, пока мой кинжал у меня за поясом, я одет хорошо. Жаль, что тебя не будет со мной, Ишмаель.

Он потрепал меня по голове и ушел один.

То лук, то мед. И вот мы в четверг живем в развалинах наблусской казбы, а в пятницу переезжаем на виллу. Никто из нас, кроме отца, никогда не бывал в таком прекрасном доме. Весь день женщины за своей домашней работой кудахтали от радости. Даже Агарь, ни разу не улыбнувшаяся с тех пор, как в доме появилась Рамиза, не могла скрыть своего удовольствия.

Дом принадлежал младшему брату Кловиса Бакшира, сбежавшему из страны сразу же после голосования ООН за раздел. У него, инженера, был небольшой кабинет, набитый книгами на арабском и английском, так что я очень скоро перешел из первого рая во второй.

И тогда я открыл третий! В Наблусе была гимназия — школа высшей ступени. Мне нужно было лишь выждать подходящий момент, чтобы заговорить об этом с отцом.

Через неделю после нашего переезда хаджи Ибрагим вызвал меня вечером на веранду, чтобы поговорить. Вопреки переменам в нашей жизни отец не выглядел очень счастливым.

— У меня к тебе много вопросов, Ишмаель, — сказал он.

Я сейчас же почувствовал гордость оттого, что такой великий человек, как мой отец, ждет моего совета. Восхождение в третий рай — записаться в гимназию — постоянно было у меня на уме, и может быть теперь настало подходящее время поговорить об этом.

— Можешь ты посчитать, сколько жестянок оливкового масла потребляет семья за год?

Вопрос удивил меня.

— Ну, — машинально ответил я, — может быть.

— «Ну» — это не ответ, — сказал Ибрагим. — Тысячу раз в день слышишь «ну». Слишком много «ну». Я хочу знать прямой ответ: да или нет.

— Я думаю, после того, как поговорю об этом с Агарью…

— А можешь ты сосчитать бобы, рис и другие непортящиеся продукты?

— За год? — спросил я.

— За год.

— Все, что нам нужно для питания за год и что не портится?

— Да.

— Ну, — сказал я.

— Да или нет?! — поднял тон отец.

Меня охватило мрачное предчувствие. Я учуял, чего он хочет. Я вспомнил большие кувшины и мешки с продуктами в Табе, и корзины.

— Да, — ответил я, запинаясь.

— Можешь ты подсчитать, сколько галлонов керосина требуется нам для готовки, освещения и отопления?

— Не смогу абсолютно точно, но примерно, — сказал я, пытаясь оставить лазейку для отступления.

— Ладно, ладно. А теперь, Ишмаель, скажи мне. Можешь ты представить все, что нам нужно, — матрацы, кухонную утварь, одеяла, мыло, спички… — все это в нашем доме в Табе? Все, что эта проклятая собака Фарук, я плюю при его имени, держал в лавке в Табе? Не то, что мы хотели бы иметь, а то, что нам необходимо. Не материал для новой одежды, а иголки и нитки, чтобы чинить старую.

— Ну, — пробормотал я.

Ибрагим свирепо взглянул на меня.

— Это в самом деле трудные вопросы, — оправдывался я.

— Я тебе помогу, — ответил он. — Главная проблема в том, поместится ли все это, вместе с семьей, в иракский армейский грузовик.

У меня как будто кровь вытекла из тела. Зачем же нам уходить с такого места? Разве мы не намучились? Но мудрость отца не ставят под вопрос.

— Я не могу ответить, не потратив много часов на подсчеты.

— Это нужно сделать до следующей субботы, — сказал он.

Четыре дня! С ума сойти! Правда, никто в нашем мире не любит давать прямой или разочаровывающий ответ, но бесполезно пытаться обмануть хаджи Ибрагима. Я в оцепенении кивнул.

— Сколько времени займет у Камаля научиться водить такой грузовик?

— Мы уже немного умеем. Поскольку перемирие скоро кончится, из Багдада прибывает много военных конвоев со снаряжением. Когда они приходят, солдаты, которые ведут грузовики, либо отправляются спать, либо уходят в казбу. Мы с Камалем часто остаемся одни, чтобы собрать группу для разгрузки. Мы нанимаем мальчишек, которые околачиваются возле ворот, и платим им сигаретами. Мы с Камалем умеем довести грузовики до погрузочного дока, а потом парковать их во дворе.

— А этот капитан Умрум?

— Он редко бывает поблизости, а когда он уходит, солдаты из его команды обычно разбегаются. Он помешан на женщинах. Отец, я не знаю, что ты задумал, но многого из того, что ты назвал, у нас на складе нет.

Отец дал мне письмо и велел читать. Оно было на бланке мэра Кловиса Бакшира, его указание дать хаджи Ибрагиму все, что ему нужно, с ближайшего склада Красного Полумесяца. На этих двух складах было все, что нам нужно. С таким письмом у нас не будет проблем.

— Это все?

— Нет, — сказал отец. — Нам нужен пулемет, четыре винтовки и несколько тысяч патронов, а главное, иракская военная форма для Джамиля, Омара и Камаля.

— Форма будет, оружие нет, — ответил я, осмелившись разочаровать его. — Склад с оружием больше не в отделе капитана Умрума, и он все время строго охраняется.

— Мы сможем обойтись без пулемета, — пробормотал он. — Раздобыть винтовки будет нетрудно. Казба кишит дезертирами — и от Каукджи, и иракскими. Все они продают свое оружие на черном рынке. Чтобы сторговаться, нам потребуется побольше сигарет.

— Табак — это можно, — сказал я, чтобы смягчить его. — А зачем нам уезжать? — выпалил я. — Почему нельзя остаться там, где мы есть?

— Скажи мне, Ишмаель, почему по-твоему мы получили эту виллу?

— Потому что ты великий и уважаемый мухтар, — ответил я.

— Поля, овраги, холмы вокруг полны великих и уважаемых мухтаров, — сказал он. — Ты много раз читал мне об Абдалле. Ты знаешь, кто он такой.

— Хашимитский король Иордании.

— И как образованный юноша, ты знаешь, кто такие Хашимиты.

— Хашимиты из того же клана, что и Мохаммед. Они происходят из Аравии, из Хеджаза. Они были хранителями святых мест в Мекке.

— Верно, — согласился отец. — Это клан хранителей мечети. Это та кость, которую они кинули этим собакам из-за Мохаммеда. Никто из них не был больше мелкого эмира, а эти титулы не оплачивались. Мы — Саиды. Мы тоже сродни Мохаммеду, прямые потомки. Поверь мне, Ишмаель, у тебя больше прав быть королем Иордании, чем у Абдаллы. Еще три месяца назад не было никакой Хашимитской династии, всего лишь длинная цепочка хранителей мечети. Эта возня с королями — изобретение британского Форинофиса, равно как и вся Иордания. Они такая же королевская семья, как очередь ослов у колодца.

Он сцепил руки за спиной, его четки пришли в движение, он быстро перечислил многие из девяноста девяти имен Аллаха и задумался.

— Нам нужно уехать, потому что как только мы назовем Абдаллу хозяином, мы навсегда станем его собаками. Чтобы остаться в Наблусе, я должен согласиться заманить моих людей с полей через мост Алленби в Амман. Абдалле нужны наши тела, чтобы заполнить его так называемое королевство. А куда я заманиваю наших людей — в страну молока и меда? Я не Моисей, и Иордания — не обетованная земля для нас. Это королевство верблюжьего навоза и песка, настолько обнищавшее, что не может прокормить лишнего рта даже на королевской коронации. Алленби — мост с односторонним движением. Если мы его перейдем, то уже не вернемся.

— Кажется, я понимаю, — сказал я, едва не плача.

— Ты должен понять! Если мы чему-нибудь научились в последние месяцы с солью в глазах, так это тому, что наше увлечение братством и гостеприимством прекрасно, пока наши виноградные лозы полны сока и царит мир. А когда среди наших людей поселяется страх, они захлопывают двери милосердия у нас перед лицом. Какой дурак поверит, что чем-то будет лучше в этой пустыне за рекой? Абдалла — не мой король и не твой. У него больше врагов, чем у любого в арабском мире, поверь мне, я не могу считать это благородством.

Отец сгорбился, и лицо его отразило боль. Четки в его руках оставались неподвижными. Он вздыхал, заговорив.

— Таба, — сказал он. — Таба. Нам надо вернуться к тому, что мы знаем и любим. Мы должны потребовать обратно нашу землю, разыскать наших людей и вернуть их домой. Здесь эти идиоты будут без конца убивать друг друга, выясняя, кто правитель Палестины.

Отец взглянул на меня, глаза его наполнились горем.

— Я хотел бы вернуться в Табу хоть завтра, даже если у власти евреи.

В первый раз отец доверился мне так открыто и честно, и я никогда этого не забуду.

— Я уже думаю над планом, — сказал я.

Он положил мне руку на плечо.

— Я стал зависеть от тебя. Мы слишком много времени тратим на заговоры и слишком мало на планирование.

— Я все сделаю, — сказал я. — Куда мы пойдем?

— Последняя часть нашего бегства требует помощи нашего вымышленного друга, полковника Хаккара. Ты должен написать приказание на иракском бланке, чтобы нас пропускали через все линии и засады. Если твой брат оденется иракским солдатом, нам это удастся.

— Я начинаю понимать.

— Когда я был примерно твоего возраста, у нас в Табе была жуткая чума. Меня отослали пожить у Ваххаби. В это же время Фарука, да ослепит его Аллах, забрали христиане и научили читать. Летом наш клан всегда отправлялся из Беэр-Шевы и кочевал вдоль Мертвого моря. Там находится древняя еврейская крепость Масада. К северу от Масады, там, где море кончается около Иерихона, сотни, может, тысячи пещер — больших и маленьких, запрятанных на подъемах к скалам. Эти пещеры издавна служили убежищем для контрабандистов, для великих религиозных людей, разгромленных войск. Летом там прохладно. Некоторые большие, как дом. Большинство находится всего в миле или около того от моря.

— И к ним можно близко подъехать на грузовике?

— Только часть пути. Остальную часть все понесем на себе. Для этого нам потребуется много веревок. После того, как мы освободим грузовик, Камаль отвезет меня в Восточный Иерусалим. Будет нетрудно избавиться от лишней армейской машины.

— А как насчет пресной воды? — спросил я, зная, что Мертвое море очень соленое.

— А ты не глуп, — сказал отец. — Там есть чудесный оазис и источник, называемый Эйн Геди, где наш великий царь Давид прятался от Саула. Недалеко есть киббуц, но я не знаю, в руках арабов или евреев он находится.

— Но разве никто больше не знает о пещерах?

— Может быть, и знают. Однако никто не отправляется на это место без припасов, и кто еще может это сделать? Что меня беспокоит, так это бедуины. Нашу первую трапезу они учуют за сотню миль. Вот почему нам нужно оружие.

— Отец, я прошу твоего… раз мы будем много месяцев жить в пещере… чтобы мне разрешили взять несколько книг.

— Книги! Переменишься ты когда-нибудь? Ну ладно, вилла, где мы так хорошо устроились, это дом ученого человека, который сбежал. Бери, если останется место в грузовике. И не пытайся меня обмануть. Еда нам нужна больше книг.

— Обещаю, что не обману, — солгал я. — Когда мы скажем Камалю, Омару и Джамилю о плане?

— За две минуты до того, как приведем его в исполнение, — ответил он.

Поднялись мы вместе с солнцем. Сабри тут же отправился работать — чинить грузовик. По его мнению, машина совсем плоха.

Джамиля оставили стеречь провизию, женщин и Сабри. Четверо остальных мужчин — себя я отношу к мужчинам с осторожностью — стали карабкаться по длинному крутому склону по направлению к входу в каньон в поисках подходящей пещеры. Для меня это был великий день: в первый раз я нес ружье.

Через несколько сот футов русло вади выходило на высокое плато. Мы двинулись в каньон с огромными скалами, много тысяч футов высотой, нависавшими по обе стороны от нас. Углубившись на полмили, мы нашли вход в другой каньон и решили разделиться. Я остался с отцом, а Омар и Камаль пошли в развилку.

У меня были часы, которые мне дал Гидеон Аш, и у Камаля были часы, спасибо иракцам. Я предложил согласовать время встречи, но Ибрагим не доверял часам. Он показал на солнце и велел нам повернуть обратно к развилке и обсудить наши находки, когда оно достигнет полуденного положения на небе.

Еще через полмили мы с отцом стали обходить пещеры, но ничего подходящего не нашли. Большей частью они находились в скалах на высоте нескольких сотен футов, что делало доступ крайне трудным или невозможным. Мы подошли к другой развилке. Отец решил продолжать двигаться по основному вади, а меня отправил в показавшийся в тупике мини-каньон. То, что мы разделились, оказалось серьезной ошибкой. Когда я подошел к кажущемуся тупику, он вдруг открылся в другую ветвь каньона, а когда я попытался повернуть обратно, то понял, что попал в лабиринт.

По мере того, как солнце садилось, стены каньона, казалось, сдвигались друг к другу. Я отхлебывал из фляжки и твердил себе: не паниковать. Через час я понял, что ковыляю по кругу, не могу сориентироваться и не знаю, где выход.

Видно, я все-таки поторопился назвать себя мужчиной и теперь чувствовал себя маленьким мальчиком. «Не паникуй», — продолжал я твердить себе. Солнце скользнуло в послеполуденное небо. Я начал кричать и свистеть, но собственный голос смеялся надо мной, отражаясь эхом от стен.

Скалы были такие высокие, что солнце исчезло, и когда жара спала, я понял, что приближается вечер. Мои яростные крики не принесли никакого ответа, кроме эха. Я сел на землю, закрыл лицо руками и собирался было заплакать, когда взглянул наверх.

Мне показалось, что я увидел пещеру, находившуюся всего в пятидесяти футах или около того над скалой. Я побежал по каньону, чтобы разглядеть получше. Так и есть! Надо мной была очень большая пещера! Мне так хотелось оказаться тем, кто найдет пещеру, что страх мой немного прошел.

Путь наверх был отвесный, но мои руки и ноги были словно когти. Я пробирался наверх как паук. Знакомый запах достиг моих ноздрей. Это был трупный запах. Я повис на скале, стараясь определить, лезть ли мне наверх или спускаться вниз.

«Давай, Ишмаель, — увещевал я себя, — поднимайся». Я добрался до маленького выступа возле отверстия. И снова испугался, по-настоящему испугался. Моя рука инстинктивно затряслась, когда я включил фонарь и приблизился к отверстию. Луч открыл обширную полость, во много раз больше нашего дома. Я ощупал светом стены. От главного помещения отходило несколько коридоров. У меня не хватило смелости идти дальше, ведь я уже заблудился в каньоне и мне не хотелось заблудиться еще и в пещере.

Внезапно я запаниковал. Хлопанье крыльев, леденящие кровь визгливые крики, и масса черных птиц, летящая на меня! Я вскрикнул, когда полдюжины стервятников вырвалось наружу, чуть не сбросив меня с выступа, кружа и сердито наступая на меня. Я оперся спиной о стену и выстрелил из ружья. Я ни в кого не попал, но выстрел отогнал их.

Подавив желание убежать, я снова пробрался к входу в пещеру и обнаружил источник запаха. Четыре женщины, несколько маленьких детей и младенцев и один единственный мужчина. Они умерли недавно и были ободраны догола бедуинами. Их пожирали миллионы отвратительных маленьких червей.

Звук собственного дыхания и кряхтения был так громок, что это удивило меня. Я начал различать другие жуткие пещерные звуки. Может быть, за мной все это время следили бедуины? Я понял, что вторгся во владения мерзких маленьких тварей и неуловимых бедуинов. Но все же пещера была так обширна и так близко от земли, что я продолжал ее осматривать. Я различил птичий помет и решил, что вскоре увижу его обладателей. Летучие мыши, без сомнения.

Я отошел к выступу. Отсюда был хорошо виден вход в боковой каньон, и его нетрудно охранять. Над выступом скала поднималась, кажется, на тысячу футов или больше. Даже бедуин не сможет добраться до нас сверху, не будучи замечен.

Как же теперь добраться обратно до грузовика и утром снова найти эту пещеру? Сможем ли мы выследить дорогу обратно? Если я выброшу трупы, сможем ли мы найти пещеру по стервятникам? Это было противно, но я вернулся, вытащил все трупы, сбросил их с выступа и увидел, как грифы осторожно продолжили свой пир.

Вот! На краю выступа! Они соорудили веревочную лестницу! Я попробовал ее, не сгнила ли, но она оказалась крепкой, и надо воспользоваться этой возможностью. Я быстро спустился.

Темнело. Остаться здесь, и пусть отец с Омаром и Камалем ищут меня утром? Я еще раз выстрелил в грифов в надежде, что звук достигнет отцовских ушей. Я снова промахнулся, но их раскидало. Мне пришло в голову взять камень и сделать пометки на стенах, которые приведут нас обратно в пещеру.

Ночь пугающе сгущалась. Дальше идти нельзя. Я спрятался в трещине, зарядил ружье и старался разглядеть что-нибудь сквозь темень.

Все пугало меня — падающие камни, крик шакала, узнавшего о моем присутствии, насмешливое кудахтанье птиц, присматривающихся ко мне, чтобы поживиться.

Я отгонял сон, пока больше уже не мог держать голову, вздрагивая от каждого жуткого звука…

— ИШМАЕЛЬ! Ишмаель! Ишмаель! Ишмаель! ишмаель!

Я открыл глаза с бьющимся сердцем и пересохшим ртом.

— ИШМАЕЛЬ! Ишмаель! Ишмаель! Ишмаель! ишмаель!

Блики и тени плясали на стенах каньона, и десять миллиардов звезд были надо мной. С минуту я не понимал, где я, а когда понял, то маджнун, тот дух, который сводит с ума, начал поглощать меня.

— ИШМАЕЛЬ! Ишмаель! Ишмаель! Ишмаель! Ишмаель! — гремело в каньоне.

Это Аллах, он зовет меня к себе! Но нет! Нет! Это голос отца!

— ОТЕЦ! Отец! Отец! Отец! отец!

О Боже, прошу Тебя! прошу Тебя!

— Ишмаель!

— Отец!

— Ишмаель!

— Отец!

Мы не могли найти друг друга даже в свете луны, но нам удавалось сблизиться голосами.

— Ты меня слышишь! — звал его голос.

— Да!

— Оставайся на месте! Не уходи! Я найду тебя утром! Мы можем так перекликаться всю ночь!

— Ты с Камалем и Омаром?

— Нет, но мы немного слышим друг друга! Не бойся, сынок, Аллах защитит тебя!

Я бы хотел, чтобы отец был со мной вместо Аллаха, но вдруг мне стало нестрашно. Луна была прямо надо мной, ярко освещая стены. Вместе со звездами я почувствовал себя снова в раю. Я бедуин! Как бедуин, я спал сидя, скрючившись, открыв один глаз и оба уха. Всю ночь отец успокаивал меня своими призывами.

Иерихон, один из древнейших городов человечества, издавна считался вторым после Иерусалима. Восточные ворота святого города Иерихона знали многих царей, претендентов на царство и их армии. Находясь в стороне от глаз Иерусалима, Иерихон был гнездилищем древних заговоров, убийств и первой остановкой на пути потерпевших поражение и бежавших в пустыню воинов.

Самый низко лежащий город в мире и один из самых знойных, Иерихон под солнцепеком впадал в летаргию и превращался в деревушку, где еле шевелились несколько тысяч душ.

В эти дни он был еще более хаотичен, чем мог представить хаджи Ибрагим. Куда ни посмотреть, повсюду спали: на улицах и в сточных канавах, в поле, возле холмов. Тысячи и тысячи людей находились в унынии и хаосе. Близлежащий мост Алленби манил их перейти реку и уйти в Иорданию. Кто-то ушел, кто-то остался. Алленби — это был мост в полное неизвестности будущее, и может быть, в невозвращение.

Не менее огорчительны были военные новости, но Ибрагим почти не удивлялся. Действовало второе перемирие, но на самом деле арабские армии повсюду были остановлены намертво. Хуже всего было то, что египтяне в пустыне Негев отступали.

Только у иорданского Арабского легиона была маленькая толика успеха. Он удерживал Латрунский полицейский форт, Восточный Иерусалим и территории больших арабских поселений на Западном Береге реки. В остальном военное положение повсюду было плохим. В Иерихоне питаются слухами и иллюзиями, но Хаджи Ибрагим знал, что всякая надежда на победу арабов рухнула. Он понял, что Арабский легион никогда не выйдет для атаки из Латрунского форта. В данный момент Абдалла должен быть более чем доволен, вцепившись в то, что ему досталось. В конце концов, его ссора с евреями была больше упражнением в исламском непотизме[13], чем настоящей ненавистью. Его втянули в войну из-за его обученного в Англии Легиона. Почему бы ему не сидеть тихо в Латруне и просить, чтобы ему отдали Западный Берег? Но это значит, что Таба навсегда окажется внутри нового Государства Израиль.

Доставив в пещеру корм для осла и козы, Ибрагим и Сабри отправились в Восточный Иерусалим, чтобы продать грузовик. По Иерихонской дороге они приехали к окраине Гефсиманского сада у Рокфеллеровского музея.

Отсюда дорога Вади-эль-Джоз поворачивала и уходила в большой овраг, поднимавшийся до демилитаризованной зоны на горе Скопус. Эта улица, обрамленная импровизированными гаражами, была знаменита махинациями черного рынка, проститутками и наемными убийцами. На этой самой дороге попал в засаду и был перебит конвой еврейских врачей и медсестер, направлявшийся в госпиталь Хадасса.

Хаджи Ибрагим сразу насторожился. Улица пахла опасностью. Если он продаст грузовик и будет при больших деньгах, он может никогда не уйти отсюда живым. Он велел Сабри повернуть назад и вернуться на дорогу, а потом остановился на боковой дороге в Кедронской Долине возле Гробницы Авессалома.

— Отправляйся обратно до Вади-эль-Джоз и приводи сюда покупателей по одному, но не говори им, куда ведешь, а то за тобой потянется десяток родственников, — наставлял Ибрагим.

Ибрагим знал, что покупатели первого захода скорее всего затеют с ним игру, чтобы сторговаться в пользу окончательного покупателя. Их задача в том, чтобы ругать машину и сбить цену. Сабри вернулся с сирийским офицером, дезертиром, который открыл процветающий бизнес, скупая оружие у других дезертиров. Львиную долю своего арсенала он переправил евреям, державшим оборону противоположной стороны города.

— Мотор похож на ослиную задницу в бурю, — высказался он.

— Столь скромное транспортное средство явно недостойно столь благородного человека, — отвечал Ибрагим.

Несмотря на отвратительное состояние грузовика, сириец сделал унизительное предложение.

— Я бы дал больше проститутке за одну ее улыбку.

Когда сириец ушел, Ибрагим велел Сабри отвести машину на другое место — возле Львиных ворот стены Старого Города. Следующий потенциальный покупатель лил оскорбления потоком, указывая на двадцать настоящих или воображаемых недостатков грузовика, но показался Ибрагиму более обещающим.

— Эту машину катали в дерьме, — заключил он. — Она ничего не стоит, разве что на детали.

Ибрагим лишь велел Сабри переехать на третье место возле Могилы Девы. Теперь он знал, что вдоль Вади-эль-Джоз высказались все, а они узнали, что хаджи Ибрагим — торговец хладнокровный.

Пятый потенциальный покупатель, он был «из хорошей старинной палестинской семьи», выразил испуг, что видит краденый грузовик. Он заявил, что он честный человек, у него большая семья и он не станет рисковать тюрьмой ради темных делишек. Однако… из-за необычных времен…

Ибрагим понимал, что это и есть настоящий покупатель, человек, который купил и продал десятки грузовиков, принадлежащих чьей-нибудь армии. Он также разделял бизнес с одним бедуином, который рыскал по пустыне в поисках брошенных грузовиков и раздевал их на запчасти.

Сделали пробную поездку. Сделанные Сабри ремонты выдержали ее великолепно. Далее пошли жалобы на бедность, и торг продолжался больше часа. В конце концов сошлись на почтенной сумме в триста британских фунтов, отказавшись от арабских денег. Последовали веселые восклицания, свидетельствовавшие, что сделка совершилась. Для Ибрагима это была неожиданная удача. Он сможет купить в Иерихоне осла и козу, и еще останется достаточно денег, чтобы снабжать пещеру несколько месяцев.

Когда покупатель отогнал грузовик, Ибрагим, убедившись, что за ними не следят, вместе с Сабри пошел на главную улицу Сулейман Роуд, шедшую вдоль стены до конечной остановки автобуса.

— Ты мне сделал хорошее дело, — отрывисто сказал Ибрагим. Он дал Сабри пятифунтовую банкноту. — Проведи вечер в городе. Завтра встретимся на базаре в Иерихоне.

Сабри понял это как знак того, что ему все еще не доверяют полностью. Ибрагим не желал ходить со всеми этими деньгами и с Сабри рядом с ним: а вдруг он покажет на него грабителям. Ибрагим знал, что все «перспективные» покупатели оплачены, и будет нормально, если и Сабри получит свое. Сабри проглотил обиду с улыбкой, притворился удивленным пятифунтовым подарком и ушел развлекаться.

Мы, арабы, — люди бесконечно терпеливые. Добавьте это к природному недостатку целей и стремлений — и вот вам сочетание обстоятельств, сделавшее нашу жизнь в пещере довольно приятной. По крайней мере так было вначале. У нас был запас продуктов на несколько месяцев, дрова, вода и мелкие звери и птицы в дополнение к нашей диете.

Обычные заботы — сбор дров, охота, охрана, ежедневные прогулки к источнику. Мы построили из камней несколько запруд. Когда верхняя заполнялась, вода перетекала в следующую, а оттуда в следующую. Пойманная вода в конце концов оказывалась в цистерне, сделанной в плотной породе, и здесь могла сохраняться сколько угодно.

Большей частью мы восхитительно бездельничали. Часто, когда полуденная жара делала труд невозможным, мы разбредались по своим выступам, карнизам и нишам, и просто часами глазели на море и пустыню.

Я лучше узнал своих братьев. Камаль, наверно, затаил неприязнь ко мне за то, что я занял его место в естественном семейном порядке. Но ему не хватало и изобретательности, и храбрости, чтобы тягаться со мной. В знаниях он дошел до предела своих возможностей и был обречен на посредственность. Ему за двадцать, и он лишен честолюбия, готовый вечно чахнуть в пещере, если уж такова воля Аллаха. В своей семье он также не был хозяином. Курятником тайно правила Фатима. Мне Фатима очень нравилась. Она смешила нас и была способна вести дом так же, как Агарь.

Трое из четырех наших женщин стали настоящими узниками пещеры. Преодолевать веревочную лестницу было непросто. Маму втаскивали и опускали на блоках, и однажды веревка лопнула и она упала с высоты десяти футов. К счастью, она упала на свой мягкий зад. Фатима и Рамиза, забеременев, больше уже не покидали пещеру. Они не возражали, ведь арабские женщины даже в обычные времена редко оставляют пределы своего дома, и то лишь для того, чтобы сходить к колодцу и к общественной пекарне. А за пределами деревни они могут быть только в сопровождении мужчины — члена семьи. Это Сунна, наш обычай.

Беременность Рамизы заботила моих братьев, опасавшихся, как бы ребенок мужского пола не разрушил семейную династию. Я-то не слишком беспокоился. Мы ведь жили в пещере, вдали от всего человечества, и что мог отобрать у нас новый единокровный брат?

Меня больше интересовал Сабри. Мне лично он нравился. Он был очень умный и подавал всякого рода превосходные идеи, хотя я был рад, что он все-таки не настоящий брат, и мне хотелось бы, чтобы он не был таким толковым.

Свободного времени было так много, что Омар и Джамиль частенько разыскивали меня, чтобы я учил их читать и писать. Хаджи Ибрагим сначала насмехался над этим, но, не имея настоящего повода возражать, позволил урокам продолжаться. Тогда-то я получше и узнал их.

Омар приближался к своему двадцатилетию. Его научили торговать у нас в лавочке и работать в кафе и магазине. Кажется, быть рабочей пчелкой устраивало его больше всего. Выполняя поручения, выстаивая лишние дежурства, делая лишние ходки к источнику, он получал похвалы от всех нас и по временам внимание отца. Такая награда, кажется, была ему достаточна. Он был прост, учился медленно, и судьба его — так и быть обыкновенным всю жизнь. В семейном порядке вещей он не представлял для меня угрозы.

Другое дело Джамиль, возрастом между Омаром и мной. В семье он всегда был темной лошадкой, загадкой. Он был самый неразговорчивый, наименее дружелюбный и самый замкнутый. По возрасту и положению в семье Джамиль был обречен быть пастухом, а позже крестьянином, потому что когда настала моя очередь пасти, я от этого отвертелся — пошел в школу. Думаю, Джамиль втайне невзлюбил меня за это. Мы никогда не дрались, но он бывал угрюмым и уходил в себя.

Читать и писать он научился вдвое быстрее Омара. Мы не подозревали, что он такой толковый. А на самомто деле он был по смышлености следующим после меня. Он внутренне кипел, и умение читать, кажется, давало ему пути для выхода его чувств. В пещере только Джамиль был беспокойным и в эти дни нередко набрасывался на кого-нибудь, сердясь из-за пустяков. Я не считал его серьезным соперником, хотя чем больше он учился, тем больше спорил.

Больше всего я беспокоился за Наду. В пещере постоянно находились три женщины, и она не была им нужна. Она была крепкая и легко могла вскарабкаться и спуститься по лестнице, поэтому я брал ее с собой как можно чаще, когда мы ставили ловушки и работали у цистерны.

Ее основная работа состояла в стирке у источника дважды в неделю нашей одежды — или того, что от нее осталось. Я каждый раз так подстраивал, чтобы быть тем, кто водит ее к источнику.

Нашего ослика мы назвали Абсаломом. Я его погонял по длинной тропе в каньоне, а Нада согласно обычаю шла за мной. Выйдя из поля зрения нашего часового, я приглашал ее сесть на Абсалома позади меня. Чтобы удержать равновесие, ей приходилось обхватить меня руками. Должен сказать, что меня волновало, когда я чувствовал, как ее груди прижимаются к моей спине. Наверно, это стыдно, но я был не первым арабским мальчиком, реагировавшим на невинное прикосновение сестренки.

Безрассудной смелостью было признаться себе, поскольку я никогда не смог бы ей об этом сказать, что Наду я любил больше братьев. Когда я это понял, то и Сабри полюбил больше Камаля, Омара и Джамиля. С Сабри у меня было гораздо больше общего. Изрядную толику нашего времени мы проводили вместе и спали в собственной комнатке.

Можете представить мое удивление, когда я обнаружил, что Сабри и Нада начали одаривать друг друга теми самыми мимолетными взглядами и прикосновениями. Есть особый способ, каким арабская девушка бросает взгляд, который может означать только одно.

Сначала мне было до странности больно, что другой юноша может бросать на Наду такие взгляды. Но почему бы нет? Она была в таком возрасте, когда в ней могла начать пробуждаться женщина, и кроме Сабри, рядом не было никого, чтобы пробудить ее. И все же это было тягостно. Мне хотелось бы, чтобы Сабри ей не нравился, так же, как мне хотелось, чтобы Сабри не был бы таким уж умным. Хотя я и любил его, но полностью его намерениям не доверял. Он был чужак и по-настоящему не обязан дорожить честью Нады. Я допускал, что он что-нибудь делает с Надой — целует ее, вертится вокруг или еще того похуже. К счастью, жили мы совсем близко друг от друга, и, находясь вне пещеры, мы видели, что они не выходят вместе. Я или кто-нибудь из братьев всегда были на страже. Женщины хихикали об этом и шептались за нашей спиной, не принимая это всерьез так, как мы.

Любимым местом хаджи Ибрагима был наш сторожевой пост, глубокая щель в скале, с внутренней стороны переходящая в чудесно затененный альков. Отсюда нам был отлично виден единственный вход в каньон, так что никто не смог бы ни войти, ни выйти, не минуя нашего пулемета.

Не раз иорданские патрули приближались к нам на несколько сотен ярдов, однако в запутанный лабиринт каньонов не входили. Но опасались-то мы бедуинов, и больше всего ночью. Мы знали, что их невидимые глаза все время следят за нами. И снова Сабри нашел решение. На каждую ночь мы ставили несколько мин-ловушек, пользуясь для этого гранатами. Любой, кто попытался бы проникнуть в наш каньон, должен пройти одну из десятка проволочек, что вызвало бы взрыв.

Бедуины дождались безлунной ночи и песчаной бури для прикрытия. Но мы-то знали, что набег будет, и готовились к нему. Когда проволочку задели и граната взорвалась, грохот взрыва повторился в узких проходах в скалах подобно залпу артиллерийской батареи. Мы открыли мощный огонь, и они быстро растворились в расщелинах гор. Поутру их не было и следа.

Теперь мы стали опасаться, что они попытаются напасть на нас по пути к источнику или Иерихону, стали ходить вдвоем, и один всегда был при автоматическом оружии.

Хаджи Ибрагим понимал, что они устроят нам осаду, спрятавшись в скалах вокруг, и постараются брать нас по одному, это лишь вопрос времени. К этой конечной ситуации он готовился, выставив второй сторожевой пост ближе к морю, чтобы можно было заметить всякое движение на мили вокруг в дневное время. Глаза бедуинов стали первой брешью в нашем раю.

А другим беспокойством стали мои постоянные ночные кошмары. Я не мог стереть из памяти сцену изнасилования матери и других женщин в Яффо. Я благодарил Аллаха, что Нада уцелела и не знала об этом. Многими ночами я просыпался в холодном поту, едва не плача от ярости. Глаза тех иракцев никогда не исчезали из моей памяти. Повстречаться бы снова с одним из них. Я должен это сделать.

Кроме ужаса этой сцены, самым страшным было то, что всю жизнь я должен хранить эту тайну от отца. Это давало мне устрашающую власть над тремя женщинами и заставляло их быть моими союзницами. Думаю, они мне доверяли; но когда один знает тайну другого, наверняка возникают подозрения.

А с отцом мы делили тайну, что у Сабри были гомосексуальные дела с иракским офицером.

Несомненно, у Сабри и Нады тоже были свои секреты. Мы не могли все время наблюдать за ними, как ни старались. Иногда мы замечали, что она прогуливается одна вниз по тропке, а через десять минут Сабри спускается на ту же тропу. Оба они выдавали себя своим предательским молчанием.

А у женщин были свои тайны. Об этом можно было судить по тому, как смолкали разговоры, когда в пещеру входил мужчина.

И у братьев моих тоже наверняка были свои секреты, потому что нередко они разговаривали маленькими группами, всегда рассуждая о том, как они состояли в разных союзах.

Секреты всех создавали шаткое равновесие молчаливого шантажа.

Что-то над моим выступом как будто насмехалось надо мной. В нескольких сотнях футов выше был вход в еще одну пещеру. Пещер вокруг Кумрана было, конечно, множество. Время от времени мы обследовали те, куда легко было добраться. В некоторые попасть было попросту невозможно, разве что опытным скалолазам со снаряжением.

Вход был наверху над крутой стеной, но ведь в одно место могут вести разные дорожки. Нужно разузнать про небольшие выступы, за которые можно зацепиться рукой или ногой, научиться маленьким прыжкам, пользованию веревкой.

Много часов и дней следил я в бинокль за движениями горных коз. Это было как вызов. Ни в одной из других пещер мы не нашли ничего ценного, и я начал уже воображать, что вот эта наполнена сокровищами. Фантазия становилась навязчивой идеей.

Однажды утром мы с Надой убивали время на моем выступе, и к нам присоединился Сабри. Несмотря на резкие слова отца, я чувствовал себя вполне уютно с ними обоими. И кроме того, мы же не делали ничего плохого, только разговаривали.

Вскоре все трое глазели вверх на высокую пещеру и толковали о том, как бы туда попасть.

— По-моему, я нашел дорогу, — сказал я.

— Да это, наверно, не проблема, — согласился Сабри.

— Тогда пошли! — воскликнула Нада.

Сабри пожал плечами.

— Сегодня не хочу. Слишком жарко.

По правде, я был рад, что он первый это сказал, ну, не то чтобы я испугался… это слишком… Но стена-то все же крутая.

— Может, завтра, — сказал я.

— Да, может, завтра, — согласился Сабри.

— Погодите, — сказал я, — завтра я не могу. Завтра мне стоять в карауле. А если послезавтра?

— Послезавтра я не могу, — сказал Сабри, — мне идти к источнику.

— А я занят на следующий день, — сказал я.

— На следующей неделе.

— Да, давайте на следующей неделе.

Нада со смехом вскочила на ноги.

— Вы просто боитесь! — воскликнула она. — Вы оба боитесь.

— Ничего подобного! — запротестовали мы разом.

— Тогда пошли!

С этими словами она полезла на скалы как горная коза.

— Ну-ка! — насмешливо бросила она назад.

Естественно, ни я, ни Сабри не могли вынести такой обиды от женщины. Трясясь, мы поднялись на ноги и выпятили грудь.

— Пойду достану что-нибудь для скалолазания, — сказал я.

На самом деле я надеялся, что к моему возвращению она оставит свою мысль. Ужасно медленно пошел я к нашей пещере. Скатал длинную веревку и повесил ее на плечо, наполнил ящик для инструментов, взял фонарь и еще медленнее пошел назад.

О, черт! Нада не только не оставила идею влезть наверх, но и забралась на добрых двести футов, смеясь и дразня Сабри, который медленно продвигался, боязливо хватаясь за камни. Я упросил свои ноги перестать трястись, вознес молитвы Аллаху и двинулся наверх. О, какой ужас! Приклеив глаза к рукам, я хватался за каменные выступы. Когда моя нога скользнула, я допустил ошибку, глянув вниз на нее, и камень скатился с миллиона футов… или еще больше…

Я готов был испустить предсмертный крик, что с меня довольно, вспомнив, что надо ведь будет еще и спускаться вниз. Конечно, мне надо было подождать, чтобы кто-нибудь отказался первым, и у меня было ужасное чувство, что это будет не Нада. Всякий раз, когда мне попадалось на глаза ее черное платье, я видел, что она проворно бегает без всякого страха.

— Идите сюда! Идите! — все время кричала она. — Здесь наверху красиво!

Спасибо Аллаху, нашлось маленькое ровное место, где они остановились передохнуть. Я молился, чтобы они передумали раньше, чем я доберусь до них, ведь я готов был напустить в штаны. Когда я добрался до них, Нада стояла над Сабри, стараясь его успокоить. Он был заморожен страхом, не мог двигаться ни вверх, ни вниз, ни вбок. Он не мог даже говорить.

— Ну и ну, — произнес я. Я был безумно счастлив, что Сабри отказался первым. — Ну, выше подниматься не стоит, — сказал я. — Не волнуйся, Сабри. Это не стыдно. Мы тебе поможем спуститься на веревках.

Я положил ему руку на плечо, весь дыша сочувствием и в то же время стараясь унять собственную дрожь. Повезло Сабри, что у него такой чуткий друг, как я.

— Не удалось. Попытаемся еще раз. А, Сабри?

Он издал короткий писк наподобие цыпленка, только что вылупившегося из яйца. Когда я взглянул наверх, Нада опять ушла. Ой-ой. Я осторожно-осторожно поднялся на ноги и распластался на стене как можно дальше от края, но снова сделал ошибку, взглянув вниз. О Боже!

— Нада! — закричал я, — иди обратно! Это приказ!

— Ишмаель! Поднимайся сюда! Иди! Здесь есть большая трещина, по которой можно пробраться. Это гораздо легче!

Я взглянул вверх. Взглянул вниз. И так, и эдак — мне конец.

— Сабри, давай кончать это дело. Нада нашла дорогу.

— Я н-н-н-не могу, — выдавил он.

Бесполезно его заставлять. Он парализован, стиснут с головы до ног.

— Тогда стой здесь и не двигайся с места. Мы скоро вернемся. Идет?

Ему удалось кивнуть головой.

Становилось легче, потому что я не мог испугаться больше, чем был напуган. И потом ко мне возвращалась храбрость по мере того, как приближались очертания входа в пещеру. Ну, а Нада не боялась. Она, должно быть, сошла с ума. До сих пор я никогда по-настоящему не зависел от девчонки, но никогда не было мне так хорошо, как когда она тащила меня за руку наверх за край скалы.

— Разве не забавно! — сказала она, задыхаясь.

— Это было легко, — сказал я.

Мы стояли перед входом рука в руке. К входу в пещеру обычно приближаются с некоторой… опаской.

Я включил фонарь и подтолкнул ее идти впереди меня. Она робко пошла на цыпочках, ожидая, что летучие мыши вылетят навстречу, но их не было. Я двигался сзади и светом ощупывал обширную комнату.

Нада вскрикнула и отскочила ко мне. Там! В углу! Куча человеческих костей.

— Ничего, — прокаркал я. — Они мертвые.

И тогда мы увидели нечто еще более ужасное. Там был огромный кувшин, он развалился, и в нем открылся скелет маленького ребенка с маленьким кувшинчиком и горсткой зерна возле его головы.

— Кто бы это мог быть, — сказала она.

Мы огляделись. На чем-то вроде каменного алтаря со следами огня были еще кости детей. Мы не знали, что все это значит, но с каждой минутой становились все смелее и дерзнули заглянуть вглубь. Мы осмотрели три зала и в каждом нашли свидетельства прошлой жизни. Там лежали десятки маленьких котелков, большей частью разбитых, сандаловое дерево, коса волос, зерно, куски ткани и корзины, нечто вроде кухонной каменной печи, домашняя утварь.

Фонарь мой начал тускнеть, показывая, что батареи на исходе.

— Здесь ничего нет стоящего, — сказал я в разочаровании. — Пошли отсюда.

— Погоди! Иди-ка сюда, — сказала Нада, показывая на проход.

Он вел в помещение столь низкое, что ей пришлось пролезть туда на четвереньках.

— Ну-ка, Нада. Если свет погаснет, будет беда.

Мне было досадно, что она меня не слушалась, но у меня не было иного выбора, чем полезть следом за ней.

— Здесь слишком низко. Здесь никто не мог жить.

— Но они наверняка могли здесь что-нибудь прятать.

Мы дошли до слепого конца, держась друг за друга и стараясь не потерять дорогу. Я обвел фонарем вокруг, но все, что мы смогли разглядеть, была груда хвороста.

— Ничего здесь нет, — настаивал я.

— Кто-то ведь должен был принести сюда этот хворост, — сказала она.

— Ну и что?

— Погоди. Послушай, — сказала она.

— Я ничего не слышу.

— Вот там, где ты отряхивался сбоку, поворачивая.

— Всего лишь скользнули камни, — сказал я.

— Ишмаель! Посвети-ка сюда. Вот это что!

Все, что я смог разглядеть, был маленький кусочек корзины, выскользнувший из трещины вместе с несколькими камешками. Нада подняла ветку и ткнула ею в это место. И как будто внезапно открылся люк. Начали выпадать вещи! Их было много! Было очень тесно, мы почти лежали на животе. Мы не могли толком разглядеть, что это было. Я подобрался, взял палку, сунул ее в дыру, расширил ее, просунул руку и вытащил еще три металлических предмета. Фонарь опять почти погас.

— Возьми, что сможешь унести. Я заберу остальное. Пошли отсюда!

Мы вернулись в главный зал как раз вовремя. Как только мы достигли света у входа в пещеру, фонарь совсем погас. Мы разложили наши находки и уставились на них. Это были красивые вещички из металла, по-моему, из меди, повсякому скрученные и изогнутые, с украшениями на них. Одна была украшена головой горного козла, а у другой, выглядевшей как корона, было кольцо с выгравированными на нем птицами. Еще два предмета были из слоновой кости, с гравировкой и множеством дырочек.

— Что это такое, Ишмаель?

— Не знаю, но думаю, что это очень важные вещи.

— Нам их не в чем нести, — сказала она. — Давай спрячем их и вернемся с корзиной.

— Нет, их могут обнаружить или украсть, — сказал я, стаскивая с себя рубашку.

Я мог завернуть половину их. Что делать? Аллах, помоги мне думать!

— Ну ладно, Нада, давай твою рубашку.

Она без колебаний сняла ее, и только панталоны до колен остались блюсти ее скромность.

— Постараюсь не смотреть, — галантно сказал я, — а если взгляну по ошибке, клянусь, никогда в жизни об этом не скажу.

— Это не имеет значения. Ведь ты мой брат. И кроме того, это важнее.

Когда мы добрались до Сабри, он уже немного овладел собой. От радости легче было спускаться вниз. Когда мы готовы были уйти, мне пришло в голову, что надо что-то рассказать Ибрагиму. Я понял, что нам придется сплести небольшую ложь и поклясться друг другу хранить тайну. Впервые в жизни мне было стыдно перед женщиной.

— Нада, нам нельзя говорить отцу, что ты лазала вместе с Сабри и мной. Я мог бы сказать, что был там один, но он же понимает, что все это я не мог унести сам. Придется сказать, что мы были там с Сабри.

Ее большие блестящие глаза наполнились болью. Сабри опустил глаза. Он не мог взглянуть на нее, и я тоже.

— Ты же знаешь отца, — пробормотал я. — Он может избить меня и Сабри до смерти. Он может и тебе навредить.

Должно быть, мы сидели молча с полчаса. Нада взяла меня за руку и потом смело взяла руку Сабри.

— Ты прав, Ишмаель. Это нашли вы с Сабри. Меня там не было.

Можно считать себя бедуином, верить, что ты бедуин, и пытаться жить, как бедуины. Кое-кому из этой породы, известной как пустынные крысы, удается выжить, но если ты не родился в пустыне, то в конце концов она высосет и высушит тебя.

Рай разрушился за несколько месяцев до моего тринадцатилетия.

Сначала была песчаная буря. Небо почернело. Сперва мы не могли понять, саранча это или песок. Нас хлестал обратный ветер из пустыни к морю, называемый хамсином, ветром с печным жаром. Все, что мы могли делать, — это лечь на землю, подставив ветру спину, и лежать так иногда несколько часов. Миллиарды песчинок болезненно хлещут тебя. Ты не можешь двинуться. Не можешь открыть глаза, песок ослепит тебя. Песок забивается в твою одежду, молотит по твоей коже и перехватывает твое дыхание.

Как бы мы ни старались закупорить пещеру, песок находил дорогу ко всему — к нашему зерну, оружию, топливу. Песок прорывал себе норы у нас в волосах. Мы выплевывали его еще через неделю после хамсина, песок постоянно был у нас на зубах и в носу, и как бы мы ни старались убирать пещеру, он постоянно примешивался к нашей еде, попадал под ногти и внедрялся в кожу.

На смену песчаным бурям пришли крохотные вши. Они пробирались нам в брови и волосы. Мы обрабатывали друг друга бензином и ходили к источнику, но наши запасы мыла истощились, и чтобы уничтожать вшей, нам приходилось жить с бензиновыми ожогами на коже.

После бури всегда приходилось тратить дни на разборку и чистку оружия, и мы больше расходовали наши запасы, чем нам хотелось. Сала, бензина, масла, мыла, некоторых продуктов становилось все меньше, а пополнить их в Иерихоне не было возможности. Там во всем была нехватка, стократное увеличение населения и неизбежный убийственный черный рынок. Толпы, скопившиеся в Иерихоне, вскоре остались без денег и ценностей. А в пещере мы достигли той точки, когда пополнение меньше расхода. Мы попросту были не в состоянии возмещать то, что тратили. Через два месяца, а то и меньше, мы будем опустошены… до дна.

Но хуже всего было то, что сделали песчаная буря и сокращение запасов с нашими умами. Рамиза и Фатима, несчастные в своей беременности, истерично рыдали, и их постоянно тошнило. Все раздражались и ссорились из-за пустяков. Подчас мы вспыхивали так быстро, что готовы были выболтать наши тайны ради победы в споре и причинить боль тому, кто вызвал раздражение в данный момент. Конечно, мы все же не выдавали наших тайн и еще глубже хоронили их в себе.

Затем пришла вода. Первый же зимний дождь и поток смел наши задерживающие воду запруды и расколол цистерну, уничтожив труд всей весны и лета. Та малость воды, которую мы собрали, была грязная и мутная, негодная для питья, и использовать ее было трудно.

Трещины в скале пропускали ручейки воды в пещеру. В сильную бурю воды набиралось по щиколотку. Сдерживать течи было невозможно, у нас поселилась сырость, и плесень начала поражать наше зерно.

Сырость принесла с собой паразитов, они набросились на наши продукты и не давали нам спать своими звуками и бросаясь на наши тела.

Обувь наша износилась до предела. Наши подошвы затвердели от лазания по скалам, страдали и кровоточили от вонзающихся острых как нож обломков. Не было ни лекарств, ни хотя бы тех деревенских трав, которыми борются с нашествиями простуды, поноса и лихорадки. Одежда стала такой ветхой, что почти не защищала от солнца и жары.

Мы посматривали на хаджи Ибрагима, когда же он скажет, что нам надо уходить, — это было бы наименьшим из зол. Даже с отцом во главе, наша воля стала крайне слабой. Уверенность и фамильная гордость, что еще оставались у нас, сменились всеобщим страхом, безнадежностью и подозрительностью.

Январь 1949 года

Гидеону Ашу до некоторой степени доставляли удовольствие контакты с полковником Фаридом Зиядом из иорданской разведки. Продукт британского милитаризма, воспитанник Сендхерста[14], Зияд отбросил обычай насылать чуму на встречи между арабами и не-арабами. Зияд был способен добраться до смысла, не душить слабую идею в обильном соусе слов, а лозунги удерживал на минимальном уровне.

Гостеприимство их тайным встречам оказывала малоизвестная деревушка Таталь. Деревня находилась неподалеку от линии фронта вокруг Рамаллы, и некоторые ее поля вливались в территорию, удерживаемую евреями. На этом участке не было активных боевых действий, и квазиперемирие позволяло крестьянам ходить туда и обратно, чтобы ухаживать за своими посадками.

Время от времени наезжавший иорданский отряд советовал деревенским убраться с полей и сидеть дома. Вскоре после этого в парке вблизи оставленного наблюдательного пункта шуршала машина с Зиядом.

Через несколько минут с еврейской стороны приближалась одинокая фигура, подавая сигнал фонарем. По ответному сигналу Гидеон приближался и входил в пост.

На столе его ожидала бутылка «Джонни Уокер Черный Ярлык», который Гидеон видел лишь в такие дни на встречах с Зиядом. Гидеон вошел, и Зияд наполнил стаканы.

— За наших английских наставников.

Гидеон приветственно поднял стакан.

— Только что решено, Зияд. Остров Родос согласован как место для переговоров о перемирии. Ральф Банч[15] сам согласился посредничать. Абдалла в Аммане будет информирован не позже чем через час.

— Тогда первой будет говорить с вами Иордания, — сказал Зияд нетерпеливо.

— Нет, кажется, это будут египтяне, — ответил Гидеон.

— Ты обещал, что переговоры мы начнем первыми.

— Я обещал постараться. Я и старался. Но добиться успеха не смог.

— В этом же нет смысла. Египетская армия полностью разбита. Территорию удерживаем мы. И мы должны говорить с вами первыми.

— К сожалению, действующие силы все еще рассматривают Египет в качестве главной арабской страны.

— Они же дрались как бабы!

Гидеон пожал плечами.

— Когда начнется эта конференция? — спросил Зияд.

— Через неделю или дней через десять. По-моему, упоминалось тринадцатое января.

Полковник Зияд покрутил свой стакан, отхлебнул, проворчал:

— На сколько вы сможете установить прекращение огня с египтянами?

— Не очень надолго, — сказал Гидеон, зная, что должен лететь в Негев и отдавать приказ лично.

— Египтяне готовы к поражению, — сказал Зияд. — Два дня, самое большое три, и они сдадут вам Полосу Газы вместе с половиной своих войск.

— У нас нет замыслов относительно Полосы Газы, — сказал Гидеон.

— Только не надо играть со мной в эти арабские игры, — сказал Зияд с оттенком раздражения. — Иордания должна иметь у себя Полосу Газы и доступ к морю через израильскую территорию.

— Я вижу, вы, джентльмены в Аммане, уже составляете планы на будущее.

— Королевство имеет только один выход к морю — в Акабе. При желании Египет сможет заставить нас отказаться от него. Мы не можем зависеть от их милости. У нас должен быть порт в Газе.

— Зияд, об этом должны были подумать англичане, когда создавали эту мешанину в Восточной Палестине. Кроме того, разве вы сами не путаетесь в том, кто ваш союзник и кто враг?

— Ты хочешь, чтобы я сказал? Ладно, я скажу. Египет нам больше враг, чем Израиль. Ты знаешь, зачем нам нужна Газа. Мы также знаем, чего вы хотите взамен, и мы готовы вести дела.

— Если ты собираешься просить нас захватить Полосу Газы и держать ее для вас, то мы намерены взамен просить вас о мирном договоре. Не о передышке, не о перемирии, а о мирном договоре. А ты знаешь, что Абдалла недостаточно силен, чтобы заключить договор, даже если он этого захочет.

Работа с новым еврейским государством через территориальные взаимосвязи была весьма привлекательна для Абдаллы. В экономическом отношении он склонялся в пользу сотрудничества с евреями. Как «молчаливые» партнеры, Израиль и Иордания заставили бы Египет, Ирак и Сирию как следует подумать, прежде чем предпринять новую попытку нападения. В конце концов, евреев и Абдаллу искусственно заставили быть врагами.

Мирный договор? Громоподобно смелая мысль. Но это будет залогом смерти Абдаллы. Абдаллу объявят не арабом, парией, прокаженным. Даже его собственный Легион может обратиться против него. Нет, столь смелого шага делать нельзя.

Зияд вытащил конверт с королевскими знаками, но не запечатанный.

— Прочти, пожалуйста, а потом я его запечатаю.

.

Конец лета 1949 года

Как-то раз, после третьего прекращения огня, отец вызвал меня на свой пост.

— Здесь оставаться больше нельзя. Надо перебираться в Иерихон. Такова воля Аллаха.

Аллах вовсе не поспешил принять для нас решение.

Пещера превратилась во всеобщую беду. Паразиты и дожди быстро сокращали наши запасы. Главная полость протекала в десятках мест, сырость и холод поселились в наших костях, запах плесени — в ноздрях. Чтобы бороться с затхлостью, приходилось все время поддерживать сильный огонь, но временами вода находила себе путь сверху, гасила костер, и пещера превращалась в коптильню. Бывало, что во время разбушевавшейся бури нам приходилось выходить наружу, чтобы не задохнуться от дыма.

В большинстве мелких ответвлений, ведущих к нашим личным нишам, низкие места затопило, пройти стало невозможно, и всем нам пришлось жить и спать в одном общем помещении.

Однажды во время бури Рамиза поскользнулась и упала на острые камни, сильно ушиблась, и у нее случился выкидыш. Да и едва ли выжил бы младенец в наших условиях. Следом за Камалем Рамиза была слабейшей среди нас и довеском к нашему бремени. Мы изобразили, как требовалось, печаль по поводу утраты, но горевали мы недолго.

Нагромождались и прочие беды, но одно, главное, твердило нам, что пора уходить: нам становилось голодно. Но что же нам делать с нашим бесценным арсеналом? Оружие всегда было первым предметом торговли, и окажись мы в серьезном денежном затруднении, смогли бы продать здесь винтовку, там — пистолет. Но такой человек, как хаджи Ибрагим, так просто не расстается со своим оружием.

Мне было поручено найти для оружия подходящее временное хранилище где-нибудь поближе к Иерихону. По голым холмам вокруг города ползли вверх палаточные городки. Со стороны, противоположной морю, за Иерихоном поднималась цепь крутых скал, очень похожих на местность вокруг нашей пещеры.

Наверху одной из этих скал, всего в нескольких милях от города, находился греческий христианский монастырь Святого Георгия. Никто лучше греческих монахов не умеет прятаться от мира. По главному пути от Иерусалимской дороги к монастырю едва ли можно добраться пешком. Со стороны Иерихона монастырь не виден. Я подумал, что если сумею вскарабкаться на скалы под монастырем, то смогу найти и надежное место для оружия.

Вырыть траншею или яму для тайника невозможно, земля в пустыне такая твердая, что даже покойников обычно не зарывали, а накрывали пирамидой из камней. Если бы я и попытался копать землю, тайник тотчас же обнаружили бы бедуины. Значит, надо найти какую-нибудь нишу или небольшую пещеру, до которой смог бы добраться наш ослик Абсалом. В одиночку я не мог взяться за дело, поэтому мы с отцом обсудили, кому еще можно доверить. Я лично хотел, чтобы это была Нада, но не осмелился сказать об этом. Очевидным выбором был Сабри, но до конца мы ему не доверяли. Порешили на Джамиле.

В течение нескольких следующих ночей мы с Джамилем в полночь покидали Кумран, чтобы впотьмах миновать Иерихон и лагеря близ него и к заре оказаться наверху в скалах под монастырем Святого Георгия.

Я был разочарован, когда узнал, что монастырь находится на вершине утеса, называемого Горой Соблазна. Это то место, где, как считают христиане, Иисус провел сорок дней в пустыне в борении с сатаной. Я был совершенно уверен, что настоящая пещера Иисуса и Давида — это наша пещера возле Кумрана. Христиане и евреи ошибаются насчет многих исторических мест, особенно могил святых и пророков. Они не знали, где на самом деле были похоронены Моисей и Самуил, пока Мохаммед не получил слова от Аллаха, открывшего настоящие места. Так что столетиями христианские паломники ходили вовсе не туда, куда надо.

Взбираться нужно было осторожно, так как вокруг монастыря находилось множество наблюдательных пунктов. Месяцы, проведенные у Кумрана, как следует научили нас ходить по руслам вади и узким каньонам. Мы с Джамилем применили это искусство, чтобы незаметно скользить, подобно парочке ящериц под цвет скал. На четвертый день Джамиль позвал меня наверх к расселине с устьем, наверно, в два фута высотой. Она выглядела обещающе. Вблизи не было ни тропы, ни дороги, место не видно от монастыря сверху, и мы смогли бы уговорить нашего Абсалома подняться сюда. Мы пролезли внутрь. Отверстие было слишком мало, чтобы вместить все наше оружие, но трещина образовывала узкий туннель восемнадцать на двадцать футов шириной. Он привел нас к другой расселине в несколько квадратных футов. Мы огляделись, не будет ли где течи в случае дождя, и ничего не нашли.

Той же ночью мы нагрузили Абсалома для первой из четырех ходок, чтобы переправить наш арсенал. И опять мы проделали наш путь до наступления дня, а потом бились много часов, пролезая туда и обратно во вторую расселину, оставлявшую нам лишь несколько дюймов.

Устроив тайник, мы освободили пещеру у Кумрана от всего, имевшего ценность. Большую часть запасов перенесли на спинах мужчин и на головах женщин. Даже Фатима, с двухлетним малышом на руках и на шестом месяце беременности, взяла ношу.

Абсалома нагрузили слегка, оставив место для отца, чтобы он ехал верхом. Выглядел он не столь благородно, как на эль-Бураке. Мы тащились за ним, образуя потрепанную, жалкую цепочку духовно выжатых человеческих существ. Подошвы нашей обуви были заткнуты газетами. Омару и Камалю пришлось обернуть ноги тряпьем. Через милю у всех, кроме отца, ступни кровоточили. Меня поражали Фатима, она была сильная как мужчины, несмотря на свое состояние, и Нада, которая в самом деле шествовала высокая и царственная как королева, пока мы вразброд двигались к Иерихону. По правде сказать, это было скорее ползание, чем ходьба. Агарь утратила свою пухлость, кожа на ней висела, и она была очень слаба. Когда ей уже во второй раз стало плохо, отец милостиво позволил ей иногда садиться ненадолго на Абсалома.

Я узнал, что Иерихон — город старый, ему почти десять тысяч лет. Собственно Старый город, обнесенный стеной, насчитывает почти девять тысяч лет. Иерихон почти всегда был городом арабским. В те древние времена нас называли ханаанеями. В первый раз ханаанскую землю у нас отняли, когда Иисус Навин завоевал ее больше трех тысяч лет назад.

Спасибо, что Мохаммед и Коран исправили все то, что евреи наврали про Иерихон в своей так называемой Библии, оказавшейся фальшивкой. Царь Давид, которому евреи не доверяли, написал свой знаменитый «23-й псалом» о Вади Иерихон, где назвал ее «долиной тени смерти». Давид стал мусульманским святым и пророком. Обладая даром предсказания, он должно быть видел Акбат-Джабар и другие лагеря вокруг Иерихона — вот почему он так его и назвал.

Марк Антоний принес Иерихон в дар Клеопатре. Иисус хорошо знал страну, ведь он исходил все вокруг. Он ходил и по самим улицам Иерихона, там он вернул зрение слепому нищему.

У Ирода, чистокровного арабского царя, правившего евреями, был в Иерихоне дворец для отдыха с горячими бассейнами, где он топил своих родственников, угрожавших его трону.

Город этот весьма знаменит, но в те дни он выглядел не очень-то хорошо.

Я не мог рассказать хаджи Ибрагиму о своем путешествии в первый рай. Семья поверила бы мне, и возникла бы жуткая ревность оттого, что Иисус нанес свой персональный визит именно мне.

Будучи мухтаром Табы, отец наслышался за своим столом в кафе многих удивительных историй. Мы не глумимся над тем, что кажется фантазией. Нам и в самом деле трудно сказать, где кончается фантазия и начинается действительность. Один только мой отец обычно подвергал эти истории сомнению, но никогда не говорил этого в лицо рассказчику, ведь это могло его обидеть.

Я был в полной уверенности, что мое путешествие произошло на самом деле и раскрыло глубокую тайну. Но в глазах Ибрагима мне все-таки не хотелось показаться глупым. Я решил одолеть проблему логикой, ведь он был одним из немногих, кто мог бы это оценить.

— Смотри! — воскликнул я показывая на вывеску под окном второго этажа на противоположной стороне улицы. Надпись гласила:

— Во имя пророка, скажешь ты мне, в чем дело? — спросил Ибрагим.

— Помнишь, дети в Табе болтались у шоссе? Что они делали?

— Попрошайничали, — ответил он.

— А еще?

— Продавали напитки и еду.

— А еще что?

— Сыну не полагается задавать отцу загадки. Как раз наоборот.

— Что же еще они продавали? — настаивал я.

— Наконечники для стрел, черепки.

— А кто их покупал?

Ибрагим начал понимать мою игру.

— Большей частью евреи покупали, — сказал он.

— Да простит мне Аллах мое ужасное непослушание — что я был в киббуце Шемеш против твоей воли, но мне надо рассказать тебе, что я там увидел. Евреи устроили целый музей древностей. В Табе все дети знали, что евреи купят все, что относится к древностям. И я узнал, что и в других киббуцах есть музеи. Евреи с ума сходят по музеям.

Лицо отца просветлело. Я взволнованно нажимал.

— Помнишь, раз или два в год кто-нибудь находил сломанную вазу или урну? Мы ее всегда брали в Иерусалим, потому что торговцы из Старого Города давали хорошую цену. И вот я увидел, что те вещи, что мы продавали семье Баракат, попадают в конце концов в музей в Шемеше. Помнишь, я читал тебе в палестинской «Пост», как раз перед войной, что евреи заплатили десятки тысяч фунтов за несколько свитков, найденных около Кумрана?

— Ага, — сказал отец.

— По дороге к Мертвому морю — сотни пещер, много их и на иорданской стороне. Пустыня покрыта холмами, скрывающими древние города. Неужели бедуины не рыскали по этим местам? Неужели он их не покупает? — сказал я, показывая на вывеску доктора Нури Мудгиля. — И неужели он не продает их евреям?

Я видел, что мои доводы попали в цель.

— Может быть, ты и прав, — сказал он.

Мое сердце бешено колотилось, пока я доставал из одежды один из предметов, которые мы с Надой нашли на скалах над нашей пещерой. Это была металлическая палочка длиной около фута со сдвоенной головой горного козла на конце. Ибрагим развернул бумагу и завернул снова.

— А другие вещи? — спросил он.

— Остальное лучше попридержать, — сказал я.

— А ты умеешь шевелить мозгами, Ишмаель.

— Когда будете торговаться, уходи, независимо от того, что он предложит.

— Это ты мне рассказываешь, как торговаться! — заорал он.

— Нет, конечно. Я всего лишь покорное дитя. Подумай только вот о чем. Выслушай его предложение и дай понять, что есть еще и другие подобные вещи.

— Это я и собираюсь сделать, — сказал Ибрагим и перешел улицу, велев мне подождать.

Хаджи Ибрагим поднялся по лестнице с обвалившейся штукатуркой на второй этаж. Там было четыре офиса, принадлежавшие единственному в Иерихоне врачу, единственному адвокату и экспедитору сельскохозяйственных грузов с Западного Берега в Иорданию. У четвертого офиса значилось имя доктора Нури Мудгиля. Ибрагим постучал и вошел.

Это была просторная комната, беспорядочно заваленная книгами и бумагами. Вдоль двух стен стояли длинные скамьи, на которых чистили и мыли найденные предметы. На одной из скамеек лежало несколько черепков, видимо находившихся в процессе восстановления большой вазы. На другой валялись чертежи и размеры древностей. Стены были покрыты аттестатами, документами и фотографиями, изображающими маленького изуродованного человечка на раскопках и банкетах или произносящего доклад в университете. Читать документы хаджи Ибрагим не умел, но внимательно всматривался в фотографии. Почти на всех них Нури Мудгиль был среди западных людей, многие из которых, похоже, были евреями. «Умница Ишмаель», — подумал он, что решил, что этот человек возможно ведет дела с евреями.

Дверь маленького внутреннего кабинета открылась. У доктора Нури Мудгиля была сильно изуродована нога, и под левой подмышкой его поддерживал костыль. Правая рука была усохшей.

— Сердечный привет в этот благословенный день, — сказал доктор Нури Мудгиль. — С благоволения и благословения всемилостивейшего Аллаха, который есть и всемогущий Иегова, один и единственный незримый Бог, и истинный Бог семи небес над нами, нашей собственной плывущей планеты со всей ее многочисленной и разноцветной фауной и флорой и всех других видимых небесных созвездий над нами и вокруг нашей земли.

— Аллах самый великий. Все благодарности и хвалы ему. Да будет благословен этот день, когда меня привели в ваш офис со всеми его бесконечными чудесами, — отвечал Ибрагим.

— Есть ли в моей скромной рабочей комнате что-нибудь, что соблазняет взор столь благородной личности, как вы?

— Все здесь говорит о человеке, одаренном великими и необычайными дарованиями, на кого ниспослано великое благословение, так что все — это то же самое, что и что-нибудь.

— Ваш глаз, я вижу, остр, и ваш язык принадлежит человеку, знающему наизусть много сур Корана, — продолжал археолог.

— Коран — это самые святые слова и прославленное послание, — сказал Ибрагим. — Эта блаженная книга всегда могла довести меня до слез и страха перед всемогущим Аллахом.

— Да, — продолжал Нури Мудгиль, — это, конечно, величественное и сильнейшее чудо для всех праведных людей, населяющих эту планету.

В эту минуту торговец кофе, который всегда находится где-нибудь поблизости, вошел с кофейным финджаном, чашками и тарелкой липких сладостей на подносе.

— Ваше благословенное имя, сударь?

— Я Ибрагим, временно живущий среди несчастных в Акбат-Джабаре.

— Чем я могу быть вам полезен?

— С поры моего изгнания я в моих странствиях набрел на некоторые предметы, которые могут представлять интерес.

— Вашим визитом вы оказали мне честь, Ибрагим, — сказал Нури Мудгиль, увлекая Ибрагима в свой внутренний кабинет.

Он проковылял к своему письменному столу и попросил гостя присесть. Они прихлебывали кофе и занялись сигаретами. Ибрагим заметил, что пачка была не палестинской марки, а табак — превосходного сирийского качества.

Когда все возможные приветствия иссякли, Ибрагим развернул принесенную вещь и положил ее перед археологом. Глаза Нури Мудгиля сузились, лицо выразило любопытство. Он включил стоявшую на столе сильную лампу, разглядел предмет в лупу и издал протяжное «гм-м-м-м».

— Мне необходимо навести кое-какие справки, — сказал доктор Нури Мудгиль.

— Стало быть, вам интересно?

— Да, разумеется. Скажите, Ибрагим, вы эту вещь купили или нашли?

Ибрагим подумал над вопросом. Он казался довольно невинным.

— Ее нашли, — ответил он.

— Я не буду спрашивать вас о точном месте вашей находки, но в общем место и история находки будут иметь прямое отношение к ее ценности.

Ага, он меня заманивает в ловушку, подумал Ибрагим.

— Она была обнаружена в общем-то на этой местности, — сказал Ибрагим.

— Это все, что было найдено?

— Нет, там было много предметов.

— Десяток?

— Может быть, может быть.

Доктор Мудгиль отложил в сторону предмет и лупу.

— Не следовало бы нам скинуть одежды вежливости и сберечь недели бесполезных разговоров и пререканий?

— Конечно, — сказал Ибрагим. — Я всегда предпочитаю сразу браться за суть дела.

— Вы хаджи Ибрагим аль-Сукори аль-Ваххаби, не так ли?

— Ваши слова проникли сквозь много слоев предосторожности. Я хаджи Ибрагим. Как вы узнали?

— Ваши подвиги в Кумране не остались незамеченными в некоторых кругах, равно как не остался незамеченным и ваш переход в Иерихон. Следует ли мне заключить, что это было найдено в пещерах за Кумраном?

Ибрагим не отвечал.

— Хаджи Ибрагим, — начал Нури Мудгиль монументально спокойным голосом, — вы великий человек во многих делах, но в вопросах древностей вы ребенок. Торговцы — отъявленные воры. Скажу вам без обиняков, что у вас нечто совсем необычное и, возможно, весьма ценное.

Оборона Ибрагима пошатнулась от искренности собеседника. «Неужели он не пытается меня одурачить?»

— Я не хочу расхваливать себя выше царского верблюда, но у меня репутация честного человека. Уважение, которое я заслужил, я приобрел не обманом бедуинов. Поверьте, мой знаменитый друг, ваш собственный дядя шейх Валид Аззиз, да благословит Аллах его имя, частенько сиживал в том самом кресле, которое вы сейчас занимаете.

— Да простит мне Господь слово вопроса к человеку вашего положения, но разве Валид Аззиз, да направит Аллах его пути, не обращался к торговцу в Беэр-Шеве с находками племени?

— К торговцу, да. Есть торговцы и в Беэр-Шеве, и в Газе, и в Восточном Иерусалиме. Но я — единственный во всей Палестине арабский специалист по археологии. Своему торговцу в Беэр-Шеве Валид Аззиз продает заурядные находки в глине. Как любой другой, он знает цену горшка или масляной лампы. Но! Когда Валид Аззиз находит редкую вещь из слоновой кости, металла или хорошего стекла, или старинный предмет из бедуинских драгоценностей, он приходит с ними ко мне. Понимаете, я специалист, и я могу направиться непосредственно к нескольким покупателям, которые полностью мне доверяют.

Мудгиль открыл ящик письменного стола, вынул оттуда и развернул четыре маленьких глиняных скарабея и положил их перед Ибрагимом.

— От бедуинов Таамиры. Чудесные, не так ли? Это те самые люди, что пытались проникнуть в вашу крепость в Кумранских вади, и за их усилия едва не были вами убиты.

Хаджи Ибрагим взял одного из скарабеев и рассмотрел его.

— Что это может дать?

— Сто — сто пятьдесят.

— Так много? Вам можно позавидовать, что у вас такие клиенты, — сказал Ибрагим.

Археолог осторожно завернул трех скарабеев. Когда Ибрагим передал ему последнего, он рассыпался в пыль в его руках.

— Жаль, жаль, — сказал Мудгиль. — Не волнуйтесь. Таковы уж эти нежные древности. К счастью, те, кто принес их мне, видели, как предметы рассыпаются в пыль прямо в их собственных руках. Не стоит рыдать.

Ибрагим раскрыл рот для извинений, но Мудгиль пожал плечами.

— Считаете ли вы, что у вас есть покупатель для этого? — спросил Ибрагим, указывая на свой таинственный металлический предмет.

— Покупатель есть, при условии, что это то, чем кажется.

— А чем это кажется?

— Мы называем это штандартом. Украшение. Вероятно, в полый конец вставляли деревянный шест. Что в нем необычно, так это то, что он не местного происхождения. Не припоминаю, чтобы в Палестине находили что-либо подобное. Скорее это похоже на Иран, может быть, Ирак. Чтобы продать это, вы должны быть готовы подтвердить, что это и другие найденные предметы найдены возле Кумрана.

Хаджи Ибрагим понял, что он и в самом деле ребенок в этой беспощадной игре. Кажется, у него было мало выбора, кроме как действовать заодно с профессором.

— Мне надо оставить это на несколько недель, — сказал Мудгиль.

— Но… но зачем?

— Чтобы установить подлинность.

— Но вы же профессор. И наверняка знаете, что это такое.

— Я знаю, на что это похоже. В археологии больше тайн, чем в Коране. Нам надо сделать пробы, чтобы определить точный возраст и происхождение.

— Разве это возможно?

— То, что кажется мертвым металлом, на самом деле набито всеми видами живых организмов. Они — дорожные карты. Мы можем выяснить его возраст с точностью до нескольких сотен лет. Если это то, чем кажется, то ему должно быть больше шести тысяч лет. Для меня загадка, откуда оно взялось? Сделано из меди, так что нужно определить содержание мышьяка и прочие характеристики. Это даст нам ниточку, чтобы узнать, из какой копи добыта руда.

Ибрагим в удивлении моргал. Важнее, чем цена, было то, что определенно казалось, что покупатели Нури Мудгиля — евреи. Никогда он не слышал, чтобы араб тратил деньги на древности. Ишмаель чудесно все устроил.

— Если я отдам вам это на неделю, то я остаюсь ни с чем, — сказал Ибрагим.

— Вы сказали, что у вас еще десяток таких. Полная гарантия, что покупатель наверняка пожелает иметь их все. Мохаммед не мог бы просить лучшей защиты.

План Ибрагима перехитрить археолога терпел поражение. Замыслы и контрзамыслы вертелись у него в голове. Что, если все сказанное Мудгилем, — фальшивка и чушь? Откуда ему знать? Не лучше ли было бы отправиться прямо к торговцу в Восточном Иерусалиме и воспользоваться своим шансом? Но погоди-ка! Мудгиль допустил, что эта штука может быть ценной.

— Вы можете взять это на неделю, конечно. Нет проблем, — сказал Ибрагим.

— Вы приняли правильное решение, — ответил Нури Мудгиль.

Он встал, оперся на костыль и без долгих прощаний проводил Ибрагима к двери.

— Мне надо мчаться в Иерусалим, — сказал Мудгиль. — Это очень интересно.

Прошло несколько недель, а от Нури Мудгиля — ни слова. Отец мог без конца повторять притчи о терпении, но теперь чувствовал, что его собственное терпение кончается. Он все больше боялся подвоха. Он стал ожидать набега иорданцев, они найдут в нашей лачуге девять остальных находок и заберут их. Он велел мне забрать их из дома и спря-тать вместе с нашим арсеналом в тайнике. Когда отец получил наконец записку с просьбой навестить археолога, он отправился в Иерихон с мрачным предчувствием.

Профессор доктор Нури Мудгиль — величайший араб из всех, кого я встречал, не считая моего отца. Ибрагим предупредил меня, чтобы я честно отвечал на все вопросы. Это пугало.

Я поднял мешок с девятью другими предметами на одну из его длинных скамеек и развязал его, затем выложил находки в ряд. Доктор Мудгиль проковылял к скамейке, тяжело опираясь на костыль и держа лупу в свободной руке. Он опустился на стул и наклонился так низко, что его лицо почти касалось находок.

— Во имя Аллаха, это замечательно, — повторял он.

В добавление к двуглавому штандарту с горными козлами, который он уже видел, там были два простых штандарта и третий, с орлом. Еще были два предмета из слоновой кости, вырезанные дугой, напоминающей молодую луну. В них было множество вырезанных или просверленных отверстий. Профессор доктор Мудгиль тотчас же предположил, что это обрядовые косы. Седьмой предмет выглядел как медный «рог изобилия» с большим изгибом. Восьмой предмет он описал как наконечник булавы. А последний едва не вызвал у него слезы; это было большое толстое кольцо, похожее на корону, украшенную множеством птичьих головок по верхнему краю. Пока он все это изучал и делал свои измерения и пометки, я разглядывал его наполненный чудесами кабинет. Как следовало из фотографий и удостоверений, он читал лекции во многих самых значительных местах за пределами Палестины. Его заурядная одежда и скромные манеры были разоружающими для столь известного человека. Закончив свой первый осмотр, профессор доктор Мудгиль пригласил нас в свой кабинет.

— Ишмаель готов правдиво ответить на все вопросы, — сказал хаджи Ибрагим. — Мальчик умнее, чем мог бы быть в свои тринадцать лет. Он мой наперсник и редко лжет. Он обо всем знает, в том числе и о моих поисках Гидеона Аша. Это он, Ишмаель, додумался, что вы, как археолог, можете иметь доступ к еврейской стороне.

— Ты понимаешь, Ишмаель, насколько важна наша тайна? — спросил он.

— Да, сэр, — сказал я.

— Вы правы. Евреи — самые необыкновенные исследователи прошлого. У них ненасытное увлечение своими корнями.

Он вынул топографические карты и фотографии вади и скал за Кумраном.

— Надо как следует изучить их и подумать, нельзя ли установить, где находится и та пещера, в которой вы жили, и та, где вы нашли сокровища.

Я почувствовал себя ужасно важным, но стушевался, поглядев на карты и фотоснимки. Они совершенно сбили меня с толку. Но когда профессор доктор Мудгиль объяснил, что они означают, мое смущение немного прошло.

— Вот здесь. — Я показал наугад.

Отец взглянул, но, не понимая, осторожно кивнул.

— Значит, ты увидел дыру над своей пещерой, и тебе стали говорить, что слабо тебе туда залезть?

— Да, сэр.

— Ты поднимался туда один?

— Он полез вместе с юношей по имени Сабри, которого мы взяли в свою семью в Наблусе. Сабри работает в Иерихоне, но я могу устроить встречу с ним, — сказал Ибрагим. — Ну, ответь же профессору. Вы поднимались вместе, — настаивал отец.

— Сабри не все время шел вместе со мной. Он испугался высоты и ушел.

— Остальной путь ты шел один? — спросил профессор Мудгиль.

— Нет, сэр. Я не сказал тебе, отец, боялся, что ты будешь недоволен, но я полез вместе с Надой. Это Нада все это нашла.

Я попытался взглянуть на хаджи Ибрагима, зная, что он не прибил меня на месте только из-за присутствия профессора доктора Мудгиля, но вспыхнувшее в его глазах бешенство говорило, что мне еще достанется. Конечно, я ничего не сказал о том, что Нада снимала свою рубашку.

— Тогда приведите ее сюда, — сказал археолог.

— Это невозможно, — резко ответил отец.

Мне надо было соврать. Сабри поддержал бы меня. И зачем я рассказал отцу про Наду!

Профессор доктор Мудгиль понимающе перевел взгляд с меня на отца.

— Ну, продолжим, — сказал он.

По его вопросам я нарисовал приблизительную карту пещеры с сокровищами, изобразив три ее помещения и расщелину, где мы их нашли. Он следил за каждым моим словом.

— Были там скелеты?

— Да, это было первое, что мы увидели. Мы их испугались.

То, что мы нашли кости ребенка в большом кувшине, указало профессору доктору Мудгилю, что хоронивший ребенка верил в бога или в богов. Дитя было укрыто в кувшине для путешествия на небо — что-то в этом роде. Кости другого ребенка возле обожженного камня говорили о том, что было совершено жертвоприношение.

Он задал мне множество вопросов о завертке в ткань, о зерне, признаках огня и всяком другом.

— Там было множество горшков, и разбитых, и целых. Мы их не взяли, потому что спускаться по скале было очень трудно, и мы боялись, что выроним их и они разобьются.

Профессор доктор Мудгиль пробормотал, что бедуины наверно уже разграбили пещеру. Он сделал пометку, чтобы связаться с шейхом бедуинов Таамиры, которые копаются в древностях в этом районе. Они разбираются в свидетельствах ткачества и гончарного ремесла. Он объяснил мне насчет слоев и хронологии.

— У нас есть доказательства, что пещерами между тем местом, где мы находимся, и Масадой пользовался Бар Кохба, еврейский революционер постхристового времени. Его восстание против римлян в первый раз обозначило конец евреев в Израиле. Без сомнения некоторые напластования остались от Бар Кохбы, а может быть даже от ессеев, которые были связаны с Иисусом и Иоанном Крестителем.

Он стал объяснять мне о напластованиях, пытаясь установить, не могли ли воины Бар Кохбы вместе со своими семьями жить в этой пещере, не подозревая о драгоценном кладе.

— Да, это очень возможно, — посчитал я. — Вещи были очень хорошо запрятаны глубоко в трещине в самом маленьком помещении. Само оно было непригодно для того, чтобы там жить, потому что высота там только три-четыре фута. Сокровища могли бы найти, если бы только специально их разыскивали. Нада их нашла потому, что обертка развалилась и камни вокруг осыпались.

Он спросил меня о деревянных палках поблизости. Я их вспомнил. Профессору Мудгилю это указывало на то, что эти неизвестные люди специально спрятали сокровище. В доисторическое время палками пользовались, чтобы копать. Из-за низкой влажности в некоторых глубоких пещерах деревянная палка или зерно часто оставались в сохранности.

Расспросы продолжались половину утренних часов. Наконец он выронил карандаш и потер глаза.

— Тайна расширяется, — сказал он. — Вот, дай-ка я тебе покажу.

Он ловко подставил костыль под плечо, проковылял в мастерскую и взял первый предмет — двуглавый штандарт с горным козлом.

— Пробы меди из этого изделия обнаруживают содержание мышьяка, что указывает, что она происходит из копей Армении. В Армении прослеживается столь же древняя цивилизация, как в Иерихоне и Плодородном Полумесяце. Это была самая первая христианская страна. Штандарты вроде этого находили в соседнем Иране, так что нельзя исключать Армению. Но посмотри на эту корону. Даже невооруженным глазом видно, что медь намного чище и похожа на ту, что из копей недалеко от Палестины. — Он поднял корону и штандарт. — Это не из одной копи и даже не из одной местности. А все восемь медных предметов без сомнения относятся к медному веку.

— А теперь тайна по-настоящему сгущается, — сказал он, беря два кривых предмета из слоновой кости с отверстиями. — Это кости гиппопотамов. Ближайшее к Палестине место, где есть эти животные, — долина Верхнего Нила в Африке. Люди той эры не передвигались на большие расстояния. Они оседали в плодородных долинах и строили маленькие сельскохозяйственные общины. У них не было кораблей. Еще не были одомашнены ни верблюд, ни лошадь. Как же удалось трем предметам из совершенно разных местностей шесть или семь тысяч лет назад сойтись в этой пещере?

— Я знаю! Знаю! — закричал я. — Аллах послал своих ангелов, и они принесли все это в пещеру!

— Похоже, лучшего объяснения мы пока не имеем, — сказал профессор доктор Мудгиль, — но оно не принимается научной общественностью.

О, как бы мне хотелось поучиться у этого великого человека.

— Я вас поведу в пещеру, — сказал я.

— Если я продам клад евреям, неужели ты думаешь, что Абдалла позволит мне экспедицию в Кумран? Кроме того, у короля другие срочные дела. Но! Евреи все еще контролируют половину территории, где находятся пещеры, и они наверняка поспешили бы исследовать их.

Он протянул свою шишковатую руку и погладил меня по голове.

— Вижу, ты хочешь отправиться на раскопки.

— О да, сэр!

— Я начал раскопки мальчиком, — сказал он. — Еще одна маленькая тайна, Ишмаель. Думаю, я кое-что знаю о неолитической стене в развалинах Иерихона. Должно быть, это древнейшая стена в истории цивилизации. У меня была переписка с доктором Катлин Кеньон, да благословит ее Аллах. Она в Лондоне, и она заинтересовалась. Увы, ей понадобится два или три года, чтобы добыть достаточно средств для организации экспедиции.

— Катлин? Имя женщины-христианки? — резко сказал отец.

— Разумеется, женщины, — ответил Нури Мудгиль, твердо взглянув на моего отца. — Она крупнейший из неевреев археолог, специалист по Палестине и Библии.

Последовало неловкое молчание. Отец старался подавить гнев. Евреи. Женщины. С одной стороны, он хотел связаться с евреями. С другой стороны, он ненавидел то обстоятельство, что ни одна арабская страна не купит клад. А что до женщин-археологов… ну, это уж никогда не было частью убеждений хаджи Ибрагима.

— Где же они окажутся? — отрывисто спросил отец.

— В Еврейском университете, где им и следует быть.

— Разве нет арабского музея или арабского филантропа, который бы их купил? Это же арабские находки. Как насчет Рокфеллеровского музея в Восточном Иерусалиме?

— Арабские филантропы, какие есть, делают маленькие взносы в маленькие приюты и вкладывают большие деньги в крупные алмазы. Исламские музеи от Каира до Багдада — это бардак. Я видел, как в Рокфеллеровском музее бесценные, тысячелетней древности кораны рассыпаются в прах из-за книжных червей. Факт то, что одно из лучших собраний исламских древностей находится в Еврейском музее в Западном Иерусалиме.

— Им лишь бы унизить нас, — ответил хаджи Ибрагим.

— Вам ведь вообще не нравится иметь дело с евреями, — сказал профессор доктор Нури Мудгиль. — И я даже меньше нравлюсь вам оттого, что сотрудничаю с ними.

Молчание перешло от неловкого к ужасному, когда в хаджи Ибрагиме боролись чувства вины и страха быть заклейменным как изменник.

— Очень трудно иметь дело с евреями в той атмосфере крайней ненависти, которую мы создали, — сказал Нури Мудгиль. Хромой человек развел руки и встал так прямо, как только позволяло его изуродованное тело. — Позвольте мне рассказать вам о том существе, что стоит перед вами, хаджи Ибрагим, и вы больше не будете удивляться.

— Я не хотел вас обидеть, — хрипло произнес отец.

— Я родился таким, каким вы меня видите, — сказал Нури Мудгиль. — Мои мать и отец были близкие родственники, и вот результат. Это бич всего арабского мира. От этого родилось еще миллион таких же кривых тел. Есть они в вашей деревне, хаджи Ибрагим?

Конечно. Губы отца были плотно сжаты.

— Вы пришли ко мне, чтобы разыскать евреев, — продолжал Мудгиль. — А теперь относитесь к этому ханжески. Зачем вы пришли ко мне? Чтобы добиться лучшей жизни для этого мальчика, потому что знаете, что если мы последуем за нашими вождями, то вы умрете несчастной смертью после несчастной жизни в нищем лагере. Или вы пришли потому, что согласились с сирийским премьер-министром, который на прошлой неделе заявил, что для всех палестинцев лучше быть изгнанными, чем согласиться уступить хотя бы дюйм земли? По крайней мере, как он сказал, смертью полумиллиона палестинцев мы создадим мучеников, чтобы еще тысячу лет поддерживать кипение нашей ненависти.

Он повернулся и проковылял обратно в свой кабинет и с одышкой скрючился над столом. Мы с отцом осторожно последовали за ним.

— Сядьте! — приказал он. — И ты тоже, Ишмаель.

— Я был средним из девяти мальчиков, — произнес он таким голосом, словно нас не было в комнате. — Мой отец торговал козами и баранами. Когда мне было четыре года, он посадил меня на мост Алленби нищим-попрошайкой. «Будь гордым», — сказал он. Нищенство — почетная профессия, и если ты представишь себя достаточным уродом, ни один мусульманин не откажется подать тебе милостыню. «Милосердие — опора ислама», — сказал он. И вот, когда автобус останавливался для осмотра моста, я вместе с дюжиной других нищих, ужасных калек, проникал в этот автобус и хныча клянчил подачку. У меня на лице было полно болячек, так что заработок был ощутимым.

В девять лет я не знал ничего, кроме попрошайничества на мосту Алленби. В том году в Иерихон приехал на раскопки знаменитый доктор Фарбер. Я околачивался поблизости, стараясь быть чем-нибудь ему полезным, но был настолько болен, что нуждался в госпитализации, иначе умер бы. Когда отец узнал, что доктор Фарбер поместил меня в госпиталь Хадассы, он вытащил меня из палаты, избил до потери сознания и потребовал, чтобы я никогда больше не покидал мост. И тогда доктор Фарбер купил меня за сотню фунтов, и эти деньги ему пришлось одолжить. Он забрал меня домой, вылечил, научил читать и писать… — Он остановился, борясь со слезами.

— Простите, что обидел вас, — повторил отец.

— Нет, дослушайте до конца. Когда сезон раскопок закончился, я умолил его позволить мне остаться и сторожить. И я копал и копал. Все лето я копал, пока не начали кровоточить руки. Я, Нури, нашел неолитический череп, чудо раскопок! Знаете, что это значило, когда я отдал его доктору Фарберу? Посмотрите на это, — воскликнул он, показывая на дипломы над столом. — Это от Еврейского университета, а теперь вы можете забрать ваше дерьмо и продать его ворам!

Отец кивком велел мне выйти, и я вышел.

Ишмаель снова говорит с вами, уважаемый читатель. Фактически мы были пленниками иорданцев. Так что вам нужно знать об Абдалле и его безумных амбициях.

Он происходил из Мекки, из семьи Хашими. Хашам был прадедом Мохаммеда, и Хашимиты играли важную роль в раннем становлении ислама. Однако когда центр ислама сместился из Аравии в Дамаск и Багдад, семья Хашимитов постепенно превратилась в мелких чиновников, содержателей святых мест в Мекке и Медине.

Прошли столетия.

Глава Хашимитов, известный как шариф Мекки, вытянул свой жребий с англичанами в Первой мировой войне против Оттоманской империи. Закончить он надеялся королем Великой арабской нации. Вместо этого ему бросили кое-какие кости, соперники Сауды в конце концов его изгнали его из Аравии, и остаток жизни он провел в изгнании.

Его сыну Абдалле пожаловали марионеточный статус в Восточной Палестине, осажденной пустыне в Трансиордании. Единственным назначением этого «государства» было служить для англичан военной базой.

Трансиорданский эмират был нищей пустыней, населенной главным образом бедуинами, жившими за счет верблюдов — источника пищи, крова и одежды. Они пили верблюжье молоко и ели верблюжье мясо. Они жили в шатрах из верблюжьих шкур и носили одежду, сотканную из верблюжьей шерсти. Верблюжий навоз давал тепло, верблюжьи спины — передвижение. Это злобное, некрасивое, вонючее животное, умеющее, однако, выживать в пустыне, как умел и его хозяин — бедуин. Жизнь в Трансиордании была примитивной и жестокой, с бесконечными межплеменными войнами. Арабские лидеры ненавидели Абдаллу, потому что он был под полным контролем своих британских хозяев.

Один толковый англичанин, Джон Бэгот Глабб[18], преобразовал Арабский легион и объединил враждебные племена под одним знаменем, верным Абдалле. Он создал боевую силу, соединив современное вооружение и тактику с цветистой формой и помпой, что так нравилось бедуинам. Арабский легион стал единственной первоклассной военной силой в арабском мире и вызвал еще большую зависть к Абдалле.

Трансиордания, позже ставшая Королевством Иордания, продолжала чахнуть как забытая Богом, заброшенная страна с менее чем полумиллионным вялым и безропотным населением. Это была страна ничего: ни культурных условий, ни литературы, ни университетов, ни приемлемого здравоохранения.

Абдалла оказался столь же терпеливым, сколь и амбициозным. Отдав Легион в распоряжение англичан во Второй мировой войне, он был единственным арабским лидером, связавшим себя с Союзниками, и использовал их победу как трамплин для осуществления своих заветных желаний.

Вы спросите Ишмаеля, чего же желал Абдалла? Не больше и не меньше, чем желал его отец и его брат Фейсал: быть правителем Великой арабской нации, включающей Сирию, Ирак, Ливан, Палестину и Саудовскую Аравию. Как видите, его мечты не были ни мелкими, ни очень уж тайными.

Мой отец, хаджи Ибрагим, не умея сдерживать свой язык, частенько называл Абдаллу своим злейшим врагом. Абдалла открыто болтал о том, что нет ни Иордании, ни Палестины, а есть только Великая Сирия, возглавить которую предназначено Хашимитам.

И хотя Лига арабских стран, наш совет наций, кипела от наглости маленького царька, сидящего в своей смехотворной столице Аммане, она не могла пойти против него, потому что он был хорошо спрятан под юбкой британского льва.

Абдаллу все ненавидели. Египтяне, считавшие себя сердцем и элитой арабского мира. Саудовцы, которых бросало в дрожь при мысли о его мести за изгнание Хашимитов из Аравии. Сирийцы, которым Абдалла предназначил отдать ему свою страну. Муфтий, считавший Палестину своей вотчиной. И все они замышляли устранить его.

Из войны с евреями один Абдалла вышел с победой, территорией и флагом, развевающимся над Восточным Иерусалимом и Наскальным Куполом.

Больше того, с побегом палестинцев он получил население, вдвое большее, чем в его собственном королевстве — полмиллиона палестинцев Западного Берега и еще полмиллиона тех, кто перешел через реку в Трансиорданию.

В большинстве своем это были неграмотные и нищие крестьяне. Было, однако, и много тысяч образованных палестинцев, цвет нации. Они должны были дать отсталой стране быстрое вливание образования, торговли, финансов, которое раскрыло бы перед ней современный мир.

Чтобы не упустить благоприятный случай, Абдалла дал беженцам гражданство и свободу передвижения. Для того, чтобы узаконить ползучую аннексию им Западного Берега, многие представители палестинской верхушки были назначены на высокие посты в иорданском правительстве. Он использовал тонкий шпон конституционного правления, включив в свой парламент половину палестинцев. Это был обман, так как король оставил за собой право назначать и удалять любого, налагать вето на любой закон и распускать парламент по своей прихоти.

Лига арабских стран — формально ассоциация всех арабских стран — не признала попытки аннексии и поклялась никогда не признавать ее. Абдалла оказался в изоляции в море враждебных соседей.

Иерусалимский муфтий, давний враг Абдаллы, бежал в Газу, где попытался противостоять притязаниям короля. Но дни славы муфтия кончились.

Стало известно, что во время Второй мировой войны, будучи нацистским агентом, муфтий посетил Польшу, чтобы осмотреть лагеря уничтожения. Полагая, что завоевание Палестины немцами неизбежно, он представил Гитлеру план устройства газовых камер в долине Дотан к северу от Наблуса. Там он уничтожал бы евреев из всех стран, покоренных немцами на Ближнем Востоке.

Один Египет признал претензии муфтия на Палестину, но его поддержка была слабой и неискренней. На самом деле он пережил свою ценность для арабов. Хаджи Амину аль-Хуссейни предстояло закончить свою жизнь почтенной персоной в разных арабских местах, но политическая его звезда догорела до конца.

В мощной оппозиции аннексиям Абдаллы было много и самих палестинцев. Король был поражен, узнав, что вся Палестина вовсе не собирается под хашимитским флагом. Но у него была не слишком тонкая кожа. Он постарался подкрепить свою претензию на Западный Берег, не восстанавливая против себя важных лиц оппозиции. В то же время он удостоверился, что беженцы не организуют встречного движения.

Агенты и сторонники Абдаллы проникали в города и лагеря беженцев Западного Берега, принуждая, подкупая, обещая политические взятки всем, кто присоединится к нему.

На иорданской стороне лагеря беженцев, разбросанные вокруг Аммана, быстро попали под его контроль. Оппозицию он удалил из этих лагерей нешумными убийствами и тюремными заключениями.

Чтобы укрепить свои позиции, он затеял бесчисленные совещания и встречи на Западном Береге. Наконец он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы объединить Иорданию с Западным Берегом и потребовал большого съезда в Аммане, необъявленной целью которого было предложить ему корону Великой Палестины — первый крупный шаг к Великой Сирии.

Отец тщательно следил за этими ухищрениями. Сохраняя сдержанность, он принимал участие в больших и маленьких встречах. Он постоянно поддерживал связь с профессором доктором Нури Мудгилем. Когда был созван большой Съезд в Аммане, он знал, что ему надо принять участие, и решил держаться своей линии, даже если бы это было чревато для него тюрьмой или смертью.

Начало 1950 года.

Римляне называли его Филадельфией. Амман, столица библейских аммонитов, — это то место, где царь Давид послал своего полководца Урию на верную смерть в бою, чтобы завладеть его женой, прекрасной Вирсавией[19]. Подобно древнему Содому, Амман имел славу бессовестного гедонизма и зла, что навлекло на него гнев пророков Амоса и Иеремии. Их предсказания о разрушении Аммана исполнились лишь отчасти. Амман не был разрушен. Он просто никогда ничем не был. Он все еще лежит там, раскинутый на вошедших в поговорку семи холмах, — забытая станция на Царской дороге, торговом пути между Красным морем и Дамаском. Так он и оставался, изнывая от солнца, две тысячи лет, почти не подозревая о существовании окружающего мира.

И вот явился Абдалла со своими амбициями и с англичанами, объединяющими бедуинов в Арабский легион. Амман поднял свою обдуваемую ветром, засыпанную пылью голову и из столицы ничего стал новым центром арабских интриг.

Вы не можете представить, как я был взволнован и горд, когда отец сказал, что я буду сопровождать его в Амман на Великий съезд демократического единства! Арабский мир, кажется, метался от одного съезда к другому, но я еще не был ни на одном, тем более демократическом.

Несколько недель Акбат-Джабар и еще четыре лагеря были охвачены пламенем обсуждений и споров. Иорданские агенты завалили нас литературой и агитацией. Нужно было больше тысячи делегатов — половина с Западного Берега и половина от палестинцев, ныне живущих в Иордании.

Если бы посчитать, то оказалось бы, что 50 процентов съезда Абдалла посадил в тюрьмы еще до того, как начал подбирать делегатов от Западного Берега. Многочисленные палестинцы, живущие в Аммане, и те, что обитали в пятидесяти лагерях вверх по реке, были у Абдаллы в кармане, и никто не сомневался, как они будут голосовать.

Каждый день объявляли новых делегатов из числа мэров, мухтаров, шейхов, духовенства и известных палестинцев Западного Берега. Эти тоже в подавляющем большинстве были людьми Абдаллы. Допускалась и оппозиция, но только тщательно просеянная, малочисленная, контролируемая; она нужна была, чтобы «доказать» миру, что съезд будет насквозь демократическим.

Хаджи Ибрагим был в числе оппозиции, выставленный вместе с группой делегатов от Акбат-Джабара и других лагерей вокруг Иерихона. Хотя на этих территориях жило больше пятидесяти тысяч человек, от них было назначено жалких двадцать делегатов.

Тем не менее драка за места была жестокой. Сначала была сделана попытка устроить выборы, но никто не знал, как их проводить, и этой системе не доверяли. Отбор делегатов скатился к обычной силовой борьбе, когда местами овладевают сильнейшие главы племен и те, кто лучше умел подбирать союзников.

Несмотря на нажим иорданцев, мой отец, великий хаджи Ибрагим аль-Сукори аль-Ваххаби стал главой делегации от Иерихона.

Половина делегатов была про-абдаллистской с самого начала, и иорданские агенты продолжали работать с другой половиной. Им обещали дополнительные пайки, деньги и в будущем правительственную службу. Когда агенты закончили свою «кампанию», хаджи Ибрагим сумел насчитать всего с десяток противников аннексии Западного Берега. Это число еще более сократилось, когда были убиты двое самых открыто высказывавшихся делегатов, а еще двоих забрали в Амман, чтобы предъявить обвинения в контрабанде и торговле на черном рынке. Обвинения были прозрачными, так как эти преступления практиковались повсеместно, особенно среди иорданских войск и администрации их лагерей.

Когда отец попытался заменить выбывших делегатов, его известили, что списки закрыты.

К какому сорту принадлежали делегаты, становилось ясным по способу их доставки и размещению в Аммане. Самых важных про-абдаллистских делегатов привезли на частных автомобилях и поселили на виллах и в гостиничных комплексах. Остальных, как мой отец и всех тех, кто жил в лагерях, перевезли автобусами через реку и поселили в палаточном городке Шнеллер в шести милях от Аммана. Хотя в Шнеллере и Акбат-Джабаре было одинаковое население, Шнеллер выставил сто делегатов. Это означало, что в некоторых отношениях съезд будет не столь демократичен, как в других.

Несмотря на то, что нас намеренно унижали, сделав делегацией второго сорта, я был увлечен поездкой. Поездка через мост Алленби, Сальт, Сувейли в Амман была как быстротечный сон.

Мы с отцом разделили маленькую палатку. Когда нас поселили и накормили, он подозвал меня поближе и сказал, чтобы я прочитал ему повестку дня. Он велел мне встать перед ним, дотянулся до моего уха и подергал за него.

— Держи ушки на макушке, — сказал он.

— Хорошо, отец.

— Первым делом присмотрись к этому лагерю, — сказал он. — Главный товар Абдаллы для беженцев — что лагеря в Иордании куда лучше, чем на Восточном Береге. Мне нужна правдивая картина. Еще он утверждает, что здесь у беженцев есть работа и школы для детей. Что здесь правда?

— Я понимаю, — сказал я.

— Ты должен здесь поболтаться и вынюхать противников аннексии вроде меня. Осторожно, осторожно, осторожно. Не входи с ними в контакт, а мне дай знать, кто такие.

— Да, отец.

— И наконец главное, Ишмаель: будь начеку, здесь пахнет убийством.

На следующее утро я проснулся, предвкушая, как мы отправимся в Амман. Но там меня ждало разочарование. По сравнению с Иерусалимом Амман бледнел. Отец, как я видел, подумал о том, кто кого должен аннексировать.

В центре города, ненамного большего Рамле или Лидды, втиснутый между мечетью и древним римским амфитеатром, находился маленький невыразительный фонтан. Там расположился отель «Филадельфия», место проведения съезда. Большой плакат гласил:

Центр украшали и прочие маленькие символы гостеприимства, но главным было присутствие Арабского легиона. Наряженные в новые красные в белый горошек головные уборы, с роскошными усами и весьма свирепым выражением лица, они выглядели чрезвычайно мужественно в своих желто-коричневых и красных кавалерийских мундирах.

С легионерами смешивались верные королю бедуины. Должно быть, там были сотни из племени Бени-Сахр в светло-голубых и белых одеждах, украшенных золотом, обвешанные полными патронов лентами. Люди Бени-Сахр были известны как самые свирепые бедуинские вояки, и их присутствие рядом с легионерами показывало, что в Иордании не следует воспринимать Абдаллу слишком легко. Казалось, на каждого делегата приходилось по десять вооруженных иорданцев.

Мы с отцом направились к отелю «Филадельфия», где ему дали мандат и назначили в комиссию. Большинство комиссий не играло никакой роли и было придумано для того, чтобы чем-нибудь занять делегатов и внушить им чувство собственной значимости. Первым делом отец категорически отверг место в Комиссии по исламским ценностям.

Нас оттеснили в боковую комнату, где за письменным столом сидел свирепого вида полковник Зияд.

— А, хаджи Ибрагим, я вижу, вы нашли дорогу обратно из Кумрана, — сказал он полным сарказма тоном.

Отец не моргнул глазом.

Я почувствовал, что мои коленки подгибаются от страха. Я видел свой конец в ужасной иорданской тюрьме. Полковник Зияд постучал по столу, как будто добывал закодированное решение.

— Вы дурак, жуткий дурак, — сказал полковник.

Кажется, я видел, как всякие комбинации крутятся в его мозгу; наверно, я молился вслух, потому что отец потряс меня за плечо, чтобы я замолчал.

— Это демократический съезд, — сказал Зияд. — Я вас переведу в другую комиссию. — Он перелистал свои бумаги, нашел нужную, вписал туда имя отца и выписал распоряжение. — Вы будете принимать участие в Комиссии по беженцам, — сказал он.

— Возражаю против самого слова «беженцы», — ответил отец.

— Тогда обсудите это в вашей комиссии, и… хвала Аллаху, что мы демократичны.

Отца спасло то, что Абдалла не хотел хаоса и раскола на съезде, и с этой точки зрения нас следовало умиротворить подачкой. Но я все еще трясся от страха, когда все собрались во внутреннем дворе Большой мечети, и муфтий Аммана, глава мусульман страны, открыл съезд.

После молитвы муфтий прокричал с кафедры слова 57 суры, где говорится о наказании неверующих.

После леденящей кровь проповеди о сожжении евреев муфтий Аммана стал молить Аллаха благословить и ниспослать божественное ведение делегатам.

После молитвы мы перешли к римскому амфитеатру и прослушали трехчасовую приветственную речь мэра Хеврона, города на Западном Береге. Это был самый ревностный сторонник Абдаллы в Палестине. Первый час его речи был посвящен тому, что настает месть евреям, а последняя часть провозглашала славу исламу и красоту арабского единства и братства.

За мэром Хеврона последовало полдюжины других приветствующих ораторов, каждый из них вдалбливал мысль о грядущей аннексии. Единственного выступившего от оппозиции демократично заглушили уже через несколько минут. Это разозлило хаджи Ибрагима и горсточку диссидентов, и они стали протестовать и выкрикивать антиабдаллистские лозунги. Нас подавила массивная сила легионеров, окруживших амфитеатр. Никто не пострадал, и митинг продолжался.

Сточные канавы и горы гниющего мусора развели полчища мух и комаров, а вонь от них удушала. Добавьте к этому полное безделье и постоянное подначивание скрюченных капризных стариков, пытающихся выказывать гордость и отвагу, которыми никогда не обладали, — вот так и родились Мстители-леопарды.

Мой брат Джамиль был у них вожаком. Они не носили формы, ведь нашим уделом была крайняя нищета, а друг друга узнавали по ярко-оранжевым головным повязкам.

В лагере Эйн эс-Султан, расположенном рядом с Элишевым источником, были Акулы-освободители. Дальше по шоссе, в Бедуинском лагере, — Волки пустыни, а севернее, в небольшом лагере Нувеймех — Черный май, названный по кошмарной дате объявления евреями независимости. Все эти шайки подстрекались ленивыми, бездеятельными взрослыми и фанатичными египтянами из Мусульманского братства.

Мстители-леопарды все больше наводили страх в Акбат-Джабаре. Слоняясь повсюду, они высматривали мальчишек вроде меня и требовали вступать к ним. Вступай, а то изобьем. Благодаря Джамилю мне удавалось оставаться на свободе. Думаю, он не хотел, чтобы я вступил, — опасался, что я отберу у него лидерство.

Ночью шайки залезали на Гору Соблазна, где над вновь завербованными совершали мистические ритуалы, в том числе и кровопускание. У них были тайные знаки и людоедские клятвы мщения, сулящие евреям расчленение, проламывание черепа и раскаленную кочергу в глаза.

— Кровь, кишки, внутренности, яйца, смерть! — доносилось с горы в свинцовом ночном воздухе.

Чтобы укрепить храбрость, они заставляли драться на палках, прыгать с высокого уступа, бегать под градом бросаемых в них камней, прыгать через костер, откусывать головы живым курам и змеям, душить кошек голыми руками. Целыми днями и каждый день, смягчая его монотонность, — иллюзия храбрости и мужества, лучших качеств араба.

Хаджи Ибрагим, как и другие мухтары прежнего времени и шейхи, видели в этих шайках угрозу своей власти, но обуздывать их следовало осторожно, ведь взамен ничего не было. Не было ни школ, ни организованных игр, ни кино, только скулящее радио. Но они слушали только выступления от Братства — прославление мученичества и смерти.

— Вы великие юные солдаты Аллаха, вы готовитесь стать мучениками возмездия!

О возмездии они слышали в Иерихоне.

О возмездии они слышали в лагерях, в маленьких убогих харчевнях.

О возмездии они слышали дома.

И они становились уродами. Никто из них не работал и не пытался найти работу хотя бы во время уборки урожая, когда так нужны были рабочие руки. Весь труд брали на себя их матери и сестры. Вместо этого они стали наниматься на «защиту» крестьянских полей.

Если ты в лагере поссорился с «леопардом», — жди, что в твою лачугу ворвутся, ограбят ее, а твоего старшего сына изобьют. Леопарды-мстители собирались внизу на мосту Алленби, где в ожидании осмотра иорданскими таможенниками всегда стояла цепочка грузовиков. Если водитель задремывал или оставлял свой грузовик, Леопарды тут же его опустошали.

Вместе с другими шайками они стали главной силой распоясавшегося черного рынка. Для этого они вошли в молчаливое сотрудничество с контролируемой иорданцами, недейственной и продажной лагерной полицией. Необузданные в своей активности, Леопарды рыскали вокруг Иерихона и по подсказке полиции шантажировали торговцев. Они привычно совершали набеги и грабили склады Красного Полумесяца.

Когда становилось из рук вон плохо, Арабский легион устраивал чистку и забирал нескольких ребят в тюрьму в Аммане, но это лишь вызывало протесты родителей.

У Джамиля стали появляться вещи: батарейный приемник, наручные часы, новые ботинки, безделушки для девчонок, гашиш и продукты, которых так болезненно не хватало в нашей маисовой диете. Отец его не расспрашивал, но оба мы тревожились о нашем оружии. Мы боялись, как бы Джамиль не продал его или, еще хуже, не отдал бы Леопардам.

Мы молча признали тот факт, что Джамиль стал бандитом, а он становился все бесстыднее. У него были деньги в кармане, подарки для матери, курево для отца, еда для семейного стола. Он был достаточно сообразителен, чтобы внушить мысль о том, что нужен семье, а может быть, и вынашивал мысль поравняться с хаджи Ибрагимом.

Его дерзость достигла пика, когда в нашей части лагеря Леопарды ворвались в дом одного отцовского приятеля. Встретив Джамиля на нашей улице в обеденное время, я еще не знал, что отец велел всем уйти из дома.

— Погодика, Джамиль, — крикнул я и пошел с ним рядом. — Лучше бы тебе поостеречься. Отец очень расстроен ограблением Дауда аль-Хамдана.

— Ну и что?

Я никогда не слышал от сестры, матери или братьев ни единого слова, оспаривающего власть отца. Джамиль с ума сошел, что ли? Я схватил его за руку, чтобы остановить, но он вырвал руку.

— Отцовское время кончилось, — выпалил Джамиль. — Ему и всем старикам конец. Теперь новый порядок.

Я моргал, не веря своим ушам, и вдруг сообразил, что в свои восемнадцать лет Джамиль ростом с отца и очень силен.

— Джамиль, ты с ума сошел.

— Да? Так ведь это отец довел нас до такой грязной жизни. Почему он не остался, чтобы драться за нашу землю? Кто ее вернет? Он? Это мне с моими друзьями выпало вернуть нашу честь, и меня за это уважают.

Мне захотелось побежать и предупредить отца, но я только смотрел, как уходит Джамиль. Когда он входил в дом, я осторожно последовал за ним. Ибрагим сидел в одном из кресел, перебирая четки, и тут вошел Джамиль. Через дверь я видел, как Джамиль совершил ужасный грех, не встав перед отцом на колени и не поцеловав ему руку.

— Где обед! — потребовал Джамиль.

Ибрагим медленно встал со своего места и подошел вплотную к Джамилю. Он размахнулся так быстро, что я не успел заметить. Джамиль упал на грязный пол и испуганный лежал там, и кровь пузырилась у него изо рта.

— Джамиль, сын мой, — сказал отец очень тихо, — выйди отсюда, вернись и покажи мне, что ты уважаешь своего отца.

Джамиль перевернулся на четвереньки и свирепо взглянул снизу вверх.

— Ты мне больше не хозяин! — завопил он.

Ибрагим ударил его ногой в ребра, отбросив к стене и выломав этим с полдюжины глиняных кирпичей.

— Джамиль, сын мой, — мягко повторил он, — выйди отсюда, войди снова и покажи мне, что ты уважаешь своего отца.

Джамиль вскарабкался, держась за стену, встал, слегка согнувшись и держась одной рукой за ребра, другой за окровавленный рот. Он бросился к отцу, выкрикивая ругательства, и ударил его в лицо! Ужаснее этого я никогда не видел! Я бросился в дом, чтобы помочь Ибрагиму, но он схватил меня и отпихнул.

— Так, значит, нашему маленькому леопарду захотелось немножко развлечься! Ладно! Ладно!

И с этими словами отец развел руки и ребрами ладоней ударил Джамиля по ушам. Джамиль вскрикнул, рухнул и остался лежать дрожа.

— Джамиль, сын мой, — снова заговорил отец, не повышая голоса, — выйди отсюда, войди снова и покажи мне, что ты уважаешь своего отца.

— Нее-е-ет, — проскрипел Джамиль.

Нога Ибрагима снова достала его в живот. Тело Джамиля уродливо раскинулось. Отец поставил ногу ему на грудь и снова повторил свое наставление.

— Остановись, отец, ты убьешь его! — закричал я.

— Нет, нет, — сказал отец, — я просто учу его уважать. Ты научился, Джамиль?

— Больше не буду, — простонал он.

— Не будешь чего?

— Вести себя так. — Он собрал все силы, на четвереньках выполз, повернулся у двери и подполз к отцу, поднялся, взял его руку и поцеловал ее.

— А теперь послушай меня как следует, мой дорогой маленький мститель-леопард. То, что я сделал для твоего воспитания — лишь крохотная капля в море того, что ты получишь, если кто-нибудь в секции Табы подвергнется нападению по любой причине. Это достаточно ясно?

— Да, отец, — прохныкал он.

— И если, Джамиль, ты дотронешься до чего-нибудь из нашего оружия, я убью тебя тем же способом, каким вы, храбрые мученики мщения, убиваете маленьких курочек. Я перекушу тебе горло собственными зубами. Отправляйся к Дауду аль-Хамдаму, верни ему все, что взял, и попроси прощения.

Отец нагнулся, схватил Джамиля за шиворот и вышвырнул его вон.

У Джамиля хватило ума понять, что великий день уважения еще не настал и что Мстители-леопарды не заменят старую власть, не пролив собственной крови. Зализав свои раны, он занял другую позицию, став «защитником» секции Табы и заставляя себя полюбить, как доброго сына хаджи Ибрагима.

Но внутренне Джамиль навсегда переменился. С тех пор у него появилось выражение пламени, ярости в глазах, говорившее о том, как он переполнен ненавистью, на грани взрыва насилия. Теперь он стал чуточку одержимым, но не настолько, чтобы оспаривать отцовское слово. Теперь он упивался пресмыканием перед отцом, пытаясь вернуть свое достоинство.

Монастырь Сестер Сиона находился над развалинами древнеримской крепости Антония, печально связанной с кончиной Иисуса. В камере, где по преданию римские солдаты подвергали Иисуса пыткам и надругательствам, сестра Мария-Амелия закрыла дверь за тремя людьми, проскользнувшими в монастырь порознь с интервалом в несколько минут.

Они нервно поздоровались и уселись за дощатый стол.

— Без сомнения, братья мои, Абдалле конец, — сказал хаджи Ибрагим.

— Старик Хашимит ранен, но не мертв, — сказал Чарльз Маан, закуривая свою первую сигарету.

— Так забьем в него гвоздь, — сказал седобородый шейх, показывая на лоб.

— Мы как раз на том самом месте, когда вы говорите о заколачивании, — заметил Маан.

— Что по-вашему нам делать? — спросил Ибрагим.

— Убить его, конечно, — ответил Таджи.

— У меня возражений против его убийства нет, — сказал Ибрагим. — Но это не поможет нам достичь цели. Наоборот, только раззадорит аппетиты всех стервятников от Багдада до Марокко, только и ждущих, как бы наброситься на Палестину.

— Хаджи Ибрагим прав, — сказал Маан. — Убить Абдаллу — значит навлечь на себя еще более суровые репрессии. Мы уже пустили кровь Легиону, и им не терпится пристукнуть нас. После убийства Абдаллы город Хеврон можно перекрасить нашей кровью в красный цвет.

— Да, убийство, пожалуй, и не такая уж хорошая мысль, — согласился Таджи. — Но Абдалле уже нанесли удар, его маршу оказали сопротивление. Пусть что-нибудь за этим последует. Почему попросту не объявить независимость?

— Независимость? Да, в этом что-то есть, — согласился Ибрагим.

Они повернулись к Чарльзу Маану, который высосал свою сигарету, и когда она уже стала обжигать ему пальцы, ловко зажег об нее другую движением, выдававшим долгую практику.

— Независимость нам уже предлагали, а мы отказались.

— Кто же это нам предлагал независимость? — возразил шейх.

— Объединенные Нации. Может быть, нам надо было принять это предложение и действовать. Однако все, что мы сделали, — это бежали. И муфтий, и Абдалла попытались забрать Палестину, один с египетской поддержкой, другой с английской. Обоим не удалось. А нас кто поддержит? Кто мы такие? Мы — трое обнищавших беженцев, сидящих в келье, где присутствует дух Иисуса Христа. Наши собственные братья-палестинцы, которые не беженцы, будут драться против нас. А Арабский легион, вы думаете, от страха падет на землю, если мы объявим независимость?

— Тогда мы должны вступить в вечную борьбу, — импульсивно сказал Таджи.

— Борьбу с чем? — с цинизмом возразил Чарльз Маан. — У нас нет организации. Кого мы представляем? Кто станет нас поддерживать? Американцы поддерживают евреев. Англичане — Абдаллу. Кто нас признает? Мадагаскар? Албания? Внешняя Монголия?

Немногословные замечания Чарльза Маана начинали расстраивать старого бедуина. Он взглянул на хаджи Ибрагима, ища поддержки. А Ибрагим тем временем оценивал своих товарищей. Маан — человек логичный и знающий, того сорта, что так нужен для ловкости, требуемой в арабской политике. У шейха Таджи, если удастся держать его под контролем, — внутренний огонь, соль настоящего мужчины.

— У кого еще есть право объявить независимость, если не у нас? — подзадорил Ибрагим.

— Вы меня поняли, — поспешно вставил шейх.

— Разумеется, я вас понял. Но с другой стороны, у нашего достопочтенного друга Чарльза есть свое мнение.

— Какое мнение?

— Что если мы объявим независимость, то этим пустим шептуна в пустыне во время песчаной бури.

— Братья, братья, братья, — успокоил их учитель, — у нас весьма плохая история, если говорить о том, способны ли мы сами управлять собой. После древних евреев Палестиной управлял всякий, кроме палестинцев. — Он поднял руку, растопырил пальцы и стал загибать их, перечисляя. — Сначала Рим, потом византийские христиане, затем аравийские арабы, крестоносцы, Саладин, египетские мамлюки, турки, англичане и снова евреи. У евреев здесь всегда была столица, в действительности или в их душах. Все наши решения принесены извне, в точности как то решение, что превратило нас в людей, просящих мир сжалиться. Независимость — сон, который нам никогда не надоедало смотреть.

Шейх Ахмед Таджи дергал себя за бороду, а Ибрагим терзал пальцами усы. Чарльз Маан встал, чтобы отозваться на стук в дверь, на ходу разбрасывая пепел. Он взял у дочери поднос с кофе, закрыл дверь и разлил кофе всем троим.

— Почему столь умный человек, как вы, бежал из Хайфы? — спросил его Ибрагим.

— А вы думаете, что из ненависти к евреям мусульмане скупили рынок? Я был слишком высокомерен, чтобы сесть и договариваться с евреем. Я еще раз вас спрашиваю, кто признает нас, наши права, наши требования? Посреди всей этой катастрофы только евреи сядут с нами разговаривать. Почему мы не можем заставить себя произнести это ужасное слово — Израиль?

Они отхлебнули кофе, и келью наполнил табачный дым.

— Я слишком много говорю. Боюсь, я обидел вас, Ахмед Таджи, — сказал Маан.

— Нет, нет, нет, нет, — ответил тот. — Нам трудно есть этот горький плод, но переварить его надо.

— Главная ложь — что евреи станут убивать каждого, кто не убежал. Что произошло с нашими братьями, оставшимися… в… Израиле? Разве их бросили в море, как мы поклялись сделать с евреями? Разве их сожрали? Принесли в жертву на алтаре? Кто дураки — те, кто убежал, или те, кто остался?

— Я сбежал потому, что эти суки египтяне выгнали меня, чтобы освободить место для своей чудной армии. А вы, хаджи?

— Мой старший брат управляет моей деревней. Меня заставили уйти обманом, а евреи здесь ни при чем. Так что мы — трое дураков, допустивших, что они дураки. Но мы находимся среди полумиллиона дураков, которые этого не допускают.

Шейх Таджи начал дышать тяжело и неровно. Он закрыл глаза, и голос его задрожал от волнения.

— Я не хочу умирать в этом лагере, — прошептал он. — Что нам делать, Чарльз Маан?

— Надо подбираться к этому шаг за шагом. Прежде всего мы должны образовать высокий комитет, чтобы у беженцев был собственный голос.

— Ха! — воскликнул Таджи. — Когда это у вас будет комитет из арабов, которые хоть в чем-нибудь согласятся друг с другом?

— Пусть Чарльз говорит, — вставил Ибрагим.

— Мы и есть высокий комитет, мы трое, — ответил Маан.

— Это начинает иметь смысл, — сказал шейх.

— И мы созовем демократический съезд беженцев Западного Берега, — продолжал Маан.

— Демократический съезд. Один уже был в Аммане, — иронически заметил Ибрагим.

— Дайте сказать Чарльзу, — сказал Таджи.

— Ладно, Чарльз, говорите, — сказал Ибрагим.

Чарльз Маан зажег очередную сигарету более задумчиво, чем прежние.

— Согласны ли мы трое, что жизнь в еврейском государстве предпочтительна и что мы можем принять унижение жизни там без того, чтобы нас охватило это сумасшествие возмездия?

— Я согласен, что хуже быть не может, — сказал Ибрагим.

— Я не хочу умирать в этом лагере, — повторил Таджи.

— Есть ли у кого-либо из вас, братья мои, основания считать, что евреи пойдут на переговоры или что они не пойдут? — спросил Маан.

Ибрагим и шейх молчали. Ибрагим помнил секрет, что евреи хотят сейчас же вернуть сотню тысяч беженцев. Он не знал, известно ли об этом Чарльзу Маану и с кем связан Таджи. И каждый не знал о каждом.

— А у вас есть такие сведения? — ответил Ибрагим вопросом на вопрос.

— Да, у меня есть основания считать, что от евреев мы получим лучшую долю, чем от египтян и сирийцев, не говоря об Абдалле, — ответил Маан.

— И насколько верны ваши сведения? — с подозрением спросил Ибрагим.

— У меня есть связи в Хайфе среди моих родственников, — сказал он. — Они говорили с некоторыми еврейскими чиновниками. Дверь наверняка открыта.

— У вас есть цифры? — прощупывал Ибрагим.

— Нет, — ответил Маан с прямотой, достаточной, чтобы убедить Ибрагима.

Маан явно не знал о числе в сто тысяч.

— А вы, Ахмед Таджи? — спросил Ибрагим.

— Я слышал от вашего дяди, великого шейха Валида Аззиза, ныне кочующего по пустыне Негев. Он добыл для меня от евреев информацию, что они не стали бы возражать, если бы я со своим племенем вернулся на наши земли, при условии, что не будем чинить беспокойства.

— А как вы, хаджи? — спросил Маан.

— Ну, я скажу, что и у нас такие же сведения. Мне кажется, они пойдут на переговоры.

— Мы понимаем, что если мы за это возьмемся, нам придется делать это перед лицом крайнего возмущения арабов. Нас проклянут как предателей, — сказал Маан.

— Этого мало для того, чтобы заставить меня умирать в этом проклятом лагере, — сказал Таджи.

— И меня, — добавил Ибрагим.

— Тогда вот что надо сделать. Надо собрать съезд беженцев Западного Берега. Повторяю, только беженцев. А не сбежавших богачей. И не тех, кто продал своих ослов Абдалле. Надо принять решение обсудить с евреями наше возвращение и, главное, послать делегацию в Международную арбитражную комиссию в Цюрихе.

— На сей раз это вы мечтатель, — заявил Таджи. — Как заставить пять тысяч беженцев согласиться с такой резолюцией?

— Путем приглашения только правильных людей, — ответил Чарльз Маан. — Я могу проверять, кто входит в делегацию из каждого лагеря к северу от Рамаллы.

Белая борода Таджи приняла множество поглаживаний, и глаза его сузились. Его жест рукой означал то ли да, то ли нет.

— Будь деньги, чтобы там поболтаться, не было бы проблем.

— Что вам надо сделать, шейх Таджи, так это обещать каждому делегату, что он и его семья вернутся в числе первых. Поверьте, обратно они побегут еще быстрее, чем сбежали оттуда.

— Это может быть, — ответил Таджи, мысленно уже обгоняя своих союзников.

— Хаджи?

— У Иерихона странные лагеря. У нас собрались все остатки, разбитые племена, разоренные деревни. Никакого единства, даже хуже. Для меня лучший подход — просто объявить список делегатов и постараться, чтобы не возникли противники.

— Как?

— У нас множество молодых парней, которые от безделья собираются в шайки и всех терроризируют. Можно дать им правильное применение.

— Отлично, — сказал Маан. — Дату держите в тайне, чтобы не пронюхали иорданцы. Съезд объявим за два-три дня до открытия. Главное — принять все решения за один день и разойтись, прежде чем иорданцы узнают, что их ждет.

— Да, именно так, — согласился хаджи Ибрагим.

— Съезд созовем в Хевроне, — сказал Таджи.

— Хеврон был бы ошибкой, — быстро сказал Чарльз Маан. — Ваш лагерь изолирован с юга, у главного опорного пункта Абдаллы на Западном Береге. Зачем забираться в логово льва?

— Чарльз прав, — сказал Ибрагим. — Хеврон — ловушка, готовая захлопнуться. Что касается меня, то Иерихон чертовски близок к мосту Алленби. А в Рамалле ваши люди — самые организованные среди беженцев. Как насчет Рамаллы?

— Рамалла! Едва ли она в Палестине, — воскликнул Таджи.

— Братья мои, — произнес Чарльз Маан, показывая мягким тоном, что проблему он уже обдумал. — Я предлагаю Вифлеем[21].

— Вифлеем?

— Вифлеем?

— Вифлеем.

Шейх приложил руку к сердцу, демонстрируя искренность.

— Вифлеем — город божественной святости для вас, брат мой Чарльз. Однако за исключением одного чистого дня в году он всегда имел репутацию города самых отъявленных проституток в Палестине.

— Что за страшные вещи вы говорите! — вскинулся Ибрагим.

— Он говорит правду, — сказал Маан. — Вифлеемские проститутки — известное дело. К счастью, об этом знают только в Палестине. Для внешнего мира, к которому нам надо обратиться, общеизвестное имя «Вифлеем» звучит священно. Уверяю вас, оно возбудит любопытство в зарубежной прессе.

Таджи схватился за бороду и задумался. Он взглянул на Ибрагима, кивнувшего в знак одобрения.

— Пусть будет так! Через месяц в Вифлееме. Давайте вернемся к себе и со всей тщательностью выберем наших делегатов, а потом соберем демократический съезд.

Чарльз Маан выбросил вперед свою руку в табачных пятнах, чтобы скрепить договор. Шейх Таджи схватил ее, хаджи Ибрагим присоединил свою руку. Трое положили свободные руки поверх трех других и ритмично пожали их, и в первый раз за многие месяцы рассмеялись.

Отбор кандидатов хаджи Ибрагимом и его друзьями-конспираторами шел незаметно, как пустынный мираж. Нигде не назначали конкретного числа делегатов. Надо было отобрать лишь тех, кто мог клятвенно обещать, что на съезде будет голосовать за «резолюцию о возвращении».

Отец позвал Джамиля и дал ему шанс искупить свою ошибку. Мстителям-леопардам надлежало присмотреть за лагерем и не позволить сформироваться какой-либо оппозиции после того, как будет объявлен отцовский список делегатов. Джамиль жаждал действий и воспринял идею как вливание крови. Разумеется, были и выражения недовольства, но всякий недовольный получал от Леопардов «поцелуй» — не слишком тонкий намек-предупреждение: прибитую к двери дохлую кошку, собаку, крысу, змею.

Имея на местах около семисот предварительно поклявшихся делегатов, Чарльз Маан собрал пресс-конференцию в Восточном Иерусалиме, где западные и арабские органы печати имели свои корреспондентские пункты. Он сделал краткое сообщение о том, что через два дня в Вифлееме соберется съезд беженцев Западного Берега с семьюстами демократически избранными делегатами. Просьбу назвать делегатов он отклонил.

Иорданцы были застигнуты врасплох. Они все еще не оправились от бунтов, которыми были встречены их парады. Это, а также неудача с признанием аннексии со стороны мирового сообщества, временно принудило их к робости. Когда пресса спрашивала иорданских министров в Аммане, им не оставалась ничего другого, как заявлять, что у них нет возражений против встречи беженцев.

Несмотря на все предосторожности, несколько людей Абдаллы все-таки проникло в списки делегатов.

Отец поручил Джамилю, чтобы Леопарды и подобные им из других лагерей следили за порядком в зале. Кроме того, они должны окружить Ясельную площадь и обеспечить безопасность. Когда мы отправились в Вифлеем, в воздухе зловеще запахло.

Приближаясь к городу, мы увидели солдат Арабского легиона, пробирающихся от шоссе по обрывистой местности. Делегаты прибывали во всякого рода разбитых экипажах, какие только были на Западном Береге. Ясельная площадь была заполнена Мстителями-леопардами и другими шайками. Но на крышах было полно солдат Арабского легиона, и их было отлично видно.

Не столь людно было на Пастушьем поле. Беженцы прибыли с молитвенными ковриками и с чем-то вроде тентов, со своим хлебом и питьем. Это в самом деле было сборище бедняков.

Как и Иерихон, Вифлеем видел более славные времена. Все тяготело к церкви Рождества и гроту Рождества Иисуса. Площадь обрамляли лавочки, в которых было все для автобусов с паломниками: прилавки полнились вырезанными из оливкового дерева распятиями, христианской символикой, вифлеемскими кружевами и вышивкой. На площади множество разносчиков, нищих и карманников смешалось с паломниками и Мстителями-леопардами под бдительным оком Арабского легиона.

На дальней стороне площади стояла «Восточная звезда» — облезлое, заброшенное здание бывшего кинотеатра, где должен был состояться съезд. Отец полагал, что от нападения иорданцев кинотеатр защищен присутствием множества иностранных репортеров. Здание было каменное, но легко могло бы воспламениться изнутри, и он был уверен, что мозги не одного иорданского главаря таили намерение сжечь нас живьем. Войдя, делегаты должны были развернуть свои молитвенные коврики, и служба безопасности обыскивала их — нет ли бомб, зажигательных средств, автоматов и других смертоносных вещичек.

Зал наполнялся, техники возились с неисправной системой звукоусиления. Когда наконец ее включили, она заорала среди каменных стен так, что я зажал уши. Театр раздевался и наполнялся дурными запахами, так или иначе приличествовавшему собранию беженцев. Как только руководители заняли свои места на сцене за длинным столом, отец отозвал меня в сторону.

— Найди-ка такое местечко в театре, где будешь очень маленьким. Могут быть неприятности. Если так случится, то не пытайся пробраться ко мне, а отправляйся обратно в Акбат-Джабар и защити женщин.

Я нашел за дверью узенькую каменную лестницу и пробрался наверх в переднюю и небольшую комнатку. Несколько раз мне приходилось бывать в кино в Рамле, и я понял, что нахожусь в кинопроекционной. Через маленькие отверстия был виден весь зал. Было там и наружное окно, выходящее на Ясельную площадь. Оттуда был виден Джамиль с его «отрядами». Я понимал, что новые семена ненависти, посеянные в лагерях, взошли здесь, в Вифлееме, в виде этих шаек. Нетрудно представить, что таким же станет и будущее, если отцу не удастся то, чем он сейчас занимался.

— Слушайте, о братья, — начал шейх Ахмед Таджи, казавшийся могучим в одолженной новой развевающейся одежде, — мы собрались здесь как демократическое братство, потому что мы отлично знаем, что одинокий человек — это волк, и что одной рукой нельзя аплодировать. Месть священна, ненависть благородна. Но то, чего мы жаждем, волей известных обстоятельств следует отложить. Мы не вернемся на нашу землю потому лишь, что евреи хотят пустить нас назад. Нет, нас это не обманет. Мы не вернемся из-за того, что они дадут нам школы и больницы. Мы никогда не поддадимся столь очевидному подкупу. Мы вернемся только так, чтобы можно было молча работать до момента возмездия. Мы будем обманывать врага, пока наша сила не вырастет в недостижимой пропорции, и тогда проткнем его раскаленным копьем.

Шейх Ахмед Таджи был в редкостной форме. Он обращался не к разуму, но убеждал, и ценность его слов измерялась только их количеством.

— Терпение высушивает океаны, разъедает горы. Аллах — с терпеливыми. Терпение — ключ к спасению. Мы, жертвы, должны изменить нашу великую страсть, пока снова не окажемся на нашей священной земле. Тогда, и только тогда, начнем мы нужные действия. Давайте же вернемся и будем жить среди шакалов, пока не будем готовы.

Его язык выговаривал слова без смысла, и говорил он лишь для того, чтобы возбудить чувства…

— Мы были жертвами несчастья, а когда несчастье унижает человека, любой встанет на ноги, и пути обидчика растут, как горы. Мы катаемся в пыли. Наши животы пусты. Из-за любой крохи еды возникают ссоры. Каждый кусок — тревога. Бедность озлобляет нас.

Покажите ваши зубы, о мои братья, и любой испугается вас. Они нас жуют, но не могут проглотить. Все мы знаем, что чувствует другой, потому что мы — как один брат, а ничто не знает о стволе дерева лучше, чем его кора. Что выпало вам, выпало и мне. Никто из нас не защищен от злой судьбы. Если бы настало нам время плакать, мы увидели бы, что есть и еще более несчастные братья, лишившиеся зрения. Если бы настало время бежать, то у других не оказалось бы для этого ног.

Мы, кто вкусил сладость жизни, должны вкусить и ее горечь. Но за горем всегда следует радость, как птица за ветром. Лишь временем отделяется радость от печали. И настало время перевернуть страницу. Но вспомните, братья мои, если мы не вкусили горечи, то как оценим сладость?

Становилось все труднее следить за цепочкой слов шейха Таджи без мысли и содержания, причудливо сплетенных в подъем и спад эмоций. Тем не менее его речь была принята с энтузиазмом.

К трибуне подошел Чарльз Маан — полный контраст с первым оратором. Его костюм западного покроя был помят, как и само его маленькое, худое тело. Он поднял доклад на многих страницах, открыл его своими прокуренными пальцами и стал читать бесстрастно, но резко, как будто у него вместо языка была бритва. Его доклад был бесстрастным анализом причин, по которым мы стали беженцами. Для собрания это был момент истины, ведь никто и никогда еще не говорил таких слов слушателям-арабам. У Чарльза Маана было особое положение христианина и школьного учителя, его хладнокровие приклеивало беспокойных людей к стульям, и они слушали, раскрыв рот.

— Лидеры арабского мира должны нести главную ответственность за наши трудности, — сказал он. — Они, и богатые палестинцы, сбежавшие прежде чем прозвучал первый выстрел, и муфтий, пытавшийся править нами через террор и убийства, — это нечестивая троица. Они говорили нам: «Братья, мы работаем для вас, и победа совсем близка». Это была первая ложь, подорвавшая наше существование.

Ропот одобрения докатился до кинопроекционной. Я думаю, все до последнего делегаты благоговели перед храбростью Чарльза Маана.

— Резня в Дейр-Ясине была намеренно раздута сверх всякой меры, так же как ложные сообщения о еврейских зверствах. Кто здесь по секрету шепнет мне на ухо, что его жену на самом деле обесчестили, а ребенка бросили в колодец и он утонул? Это была ложь, порхавшая от лживых языков к лживым ушам.

…Все решительно отказались сделать шаг вперед и заговорить с евреями о путях к миру. Это тот мир, которым теперь наслаждаются сто пятьдесят тысяч наших братьев, кто остался в Израиле. Разве их жизнь, их, ваших родных, моих родных, в еврейском государстве не кладет конец лживой пропаганде арабских лидеров, твердивших, что всякого, кто останется, евреи убьют?

Подавив страх, несколько человек стали подниматься.

— Чарльз Маан говорит правду!

— Нас предали!

— Смерть лжецам в Дамаске!

Маленький учитель поднял руки, призывая к спокойствию.

— Нас обманули, послав на войну, к которой мы не были готовы и которая не была нам нужна. Она разрушила сельское хозяйство, вызвала безработицу, черный рынок и голод, принудила нас уехать. Как только наши доблестные армии нарушили границы Израиля, а его поселения подверглись нападениям с целью грабежей, у евреев не осталось обязательств защищать враждебное арабское население. Верит ли кто-нибудь из вас, что мы не уничтожали бы евреев, если бы победили в войне?

Ропот слушателей перерос в рев.

— Что с нами сделали евреи по сравнению с тем, что сделали с нами арабы? В сирийских лагерях беженцев нет санитарии, не распределяют одежду, есть только еда от международных благотворительных организаций. В Сирии ни один палестинец не может передвигаться за пределами лагеря, где он живет. Сотни наших людей брошены в сирийские тюрьмы без обвинения и суда. Их попытки организоваться были зверски подавлены.

Ливанцы приняли наших самых богатых граждан, купивших свою респектабельность за доллары и фунты. Но лагеря там не лучше, чем те отвратительные крысовники, в которых живем мы. Знаете ли вы, где можно получить помощь от Красного Полумесяца? Ее открыто продают на улицах Бейрута. Ливанцы великодушны. Они позволяют нашим людям работать. Вы увидите, как наши дети подметают улицы, убирают туалеты, разносят еду, моют посуду в кафе. Но вы не увидите их в школах, ибо учить палестинского ребенка запрещено. Да, великодушные ливанцы позволяют нашим людям оставлять лагерь и снимать жилье, но плата за него вдвое выше, чем для их собственных граждан. Во многих ливанских лагерях питьевая вода гнилая, а продажа воды грабит наших людей до последнего пенни. Послушайте, о братья, заявление, сделанное Ливанским комитетом беженцев, — сказал он, поднимая его. — Они укоряют иерусалимского муфтия и лидеров арабских стран за их обещания! Не евреев, а арабов! Читайте и плачьте. Нужно ли мне рассказывать об Иордании, братья мои? Разве мы не знаем горечи этого рассказа?

— Смерть Абдалле!

— Смерть Арабскому легиону!

— Будьте осторожны, — сказал Чарльз Маан, — будьте осторожны. У Абдаллы есть уши среди нас. Уши, которые надо отрезать и замариновать. — Он перевернул страницу своего доклада, взглянул вниз со сцены и заговорил, как будто ударяя молотком. — Перехожу к нашим собственным палестинским братьям на Западном Береге. Они, более чем кто-либо другой, загнали нас в эти лагеря. Плата за все имеющееся жилье была повышена на 500 процентов. Мы даже не можем похоронить мертвых, не заплатив налог на могилу. Несмотря на тот факт, что эти лагеря содержит только Красный Полумесяц, мы обязаны платить муниципальный налог ближайшим городам. Нет ни работы, ни образования, и то, что еще не сделано с нами нашими собственными людьми, завершают иорданцы.

— Смерть нашим братьям!

— Я еще не кончил, потому что надо еще сказать о самом худшем. Мы живем в раю по сравнению с лагерями в Полосе Газы, находящимися под контролем всемогущих египтян. Знаете ли вы, что значит для беженца получить разрешение на поездку из Газы в Египет? Сначала надо дать взятку полудюжине чиновников, чтобы получить документы. Затем на границе надо заплатить непомерный таможенный налог или оставить египтянам все ваши пожитки. Наших мальчиков среди ночи вытаскивают из лагерей и заставляют служить в египетской армии, обучают в ужасных условиях и бросают в бой совсем неподготовленными. Мы даже не можем представить себе, сколько наших людей брошено в тюрьмы и замучено насмерть. Каждый день больше ста человек умирают от туберкулеза, дизентерии, тифа или холеры. А что произошло, когда мы попытались организовать беженцев в Газе? Иерусалимский муфтий по египетскому приказу заслал туда своих убийц. Если человека бросили в тюрьму, его жена, дочери, сестры и мать ждут прихода египетских солдат, которые их обесчестят и изнасилуют!

— Чарльз Маан лжет!

— Смерть Чарльзу Маану!

Кресла, едва закрепленные на месте, стали швырять в сторону сцены.

— Ага! Вот и собаки Абдаллы! В точности по сигналу!

С самодельными дубинками, спрятанными под одеждой, приблизились Мстители-леопарды, но уже началось столпотворение и масса людей бросилась к выходу.

В этот момент мой отец, бессмертный хаджи Ибрагим аль-Сукори аль-Ваххаби, вытащил Чарльза Маана с трибуны, взошел на нее, достал огромный пистолет и выстрелил в воздух перед микрофоном. Звук был как от залпа десятка орудий, и эхо от него, отразившись от каменных стен, едва не пробило наши барабанные перепонки. Все машинально попрятались кто за что.

— Любезнейше удалите предателей, и мы продолжим, — сказал он успокоительным тоном. Его приказ не выполнили, пока он не выстрелил еще несколько раз. — Пожалуйста, братья мои, мы еще не закончили наши дела. Это демократический съезд. Вернитесь на свои места.

Последний выстрел заставил всех шмыгнуть на свое место, и порядок был восстановлен.

— Мы совершили грех! — сказал отец. — После четырнадцати веков ненависти мы в конце концов намеренно, расчетливо и высокомерно, приняли войну, которую, как мы полагали, не могли бы проиграть. Мы не защищали нашу землю!

…Никто из нас не был совсем ослеплен ярким светом гостеприимства арабских лидеров, и это вдвойне относится к нашим братьям на Западном Береге.

— Кайф, — сказал отец, смягчая голос. — Для нас слово глубокого смысла. Оно означает ничего не делать, ничего не говорить, ни о чем не думать. Мы обманываем себя, говоря, что кайф — это совершенная форма терпения; по-настоящему кайф — это философия намеренного бездействия, полусонного существования, не выходящего за пределы личной фантазии. Мы погружаемся в кайф, полубессознательное состояние, чтобы облегчить реальность нашего страдания. Мы — люди, запертые в своем собственном сознании. А ключи перед вами. Мы потерпели неудачу в испытании войной, но смеем ли мы потерпеть неудачу снова? Говорили, что нет надобности учить наших детей, их жизнь научит. Можете ли вы сказать, чему учит жизнь наших детей?

Хаджи Ибрагим завладел тишиной и держал ее в своих руках. Я никогда не слышал, чтобы он так говорил. Должно быть, это умение пришло от многих часов размышлений, и слушатели смотрели на сцену, как будто они слушали пророка.

— В нашем вымышленном мире нам нравилось видеть себя такими высокими, что тысяча лестниц не достанет до нашей головы. Мы считаем себя благородными людьми, скорее умрем от голода, чем станем просить о помощи… нашей левой руке не нужна наша правая рука… лучше умереть с честью, чем жить в унижении. Нам хотелось думать, что голова без гордости заслуживает отсечения. Если мы верим во все это, то почему же мы принимаем жизнь как паршивые собаки в этих проклятых лагерях?

Наше время кайфа кончилось, братья мои. Мы должны перейти бурную реку. Мы больше не можем доверять свою судьбу ворюгам, которые бросили и надули нас. Мы не можем убаюкиваться лживой музыкой мести. Мы должны набраться мужества сознаться, что совершили ужасную ошибку. Только это отопрет те ящики, в которые мы сами себя заперли, и позволит нам ступить на ту дорогу, что поведет нас обратно к нашим домам и землям. Иначе нам придется еще десятилетиями довольствоваться лживыми обещаниями, наши бороды станут белеть, а наши животы и умы — протухать, и даже стервятники не захотят подобрать наши кости…

А что до евреев, то они не побежали в 1948-м и не побегут в будущем. Сладкий сон о новом арабском вторжении — жестокий обман, потому что невозможно бросить отчаянных людей в море, не уничтожив при этом самих себя. Плата за вооруженную победу над евреями может быть только на словах, а не на крови. С евреями мы должны встретиться с искренним желанием мира, и тогда весь свет будет с нами. Мы больше не можем позволить себе роскошь получать самую большую радость в жизни оттого, что убили еврея. Мы должны выглядеть разумными. Мы должны установить доверие, и я верю, что с евреями можно иметь дело. Настоящая война, которую нам надо выиграть, — это вступить в честный диалог с евреями, и единственная победа, которой надо добиться, — это победа в умах Запада.

Кто-то зааплодировал в конце речи отца. Когда улеглось впечатление от суровых отцовских слов, я понял, что он старается плыть против течения, против многих веков закаменелой ненависти. Мне стало очень страшно, что какая-нибудь горячая голова покусится на его жизнь. А потом страх уступил место все большей гордости. О хаджи Ибрагим, такой великолепный, такой отважный. Какой еще человек — от пустыни до моря — встал бы перед своими братьями и посмел бы говорить такие слова?

— Нам нужно проголосовать резолюцию этого съезда, — сказал Чарльз Маан. — Я вам ее зачитаю.

Операция прошла гладко. Облавой на Ясельной площади полковник Фарид Зияд заполучил пятьдесят два так называемых Мстителя-леопарда и их сообщников из десяти лагерей беженцев. Между беженцами и их планами учинить неприятности в Цюрихе был ловко вбит клин. В кабинет вошел солдат и объявил, что хаджи Ибрагим прибыл в полицейский форт.

Фарид Зияд застегнул мундир, полный ленточек и украшений настоящего полковника Легиона. Он осмотрел себя в зеркало, увлажняя свои белые зубы щеточкой своего языка, и уселся за стол.

— Пришлите его.

Когда хаджи Ибрагим вошел, полковник Зияд совершил необычное для него привставающее движение, предлагая противнику стул, и приказал принести кофе. Ибрагим тотчас же понял, что возникает ситуация кнута и пряника.

— Где находятся шейх Таджи и Чарльз Маан? — спросил Ибрагим.

— Их с извинениями освободили.

— А мой сын Джамиль?

— Он сейчас вне опасности, вместе с другими парнями. — Фарид Зияд взглянул на лежащую на столе бумагу. — Их пятьдесят два.

— Это преднамеренная провокация. Разве вам нужны волнения в лагерях беженцев?

— Сомневаюсь, что они произойдут, если только вы не станете подстрекать, и сомневаюсь, что вы станете, пока эти ребята в заключении.

— Для безопасности?

— Для безопасности.

— Вы понимаете, что в связи с этим инцидентом зарубежная пресса может оказаться не слишком любезной к его величеству.

— Пока я аплодирую умному способу, каким вы трое манипулировали собранием и прессой, двое могут играть в эту игру. Мы дали сообщение, объясняющее ситуацию. — Он протянул Ибрагиму лист бумаги.

— Я не читаю по-английски.

— Тогда я вам прочту.

Фавзи Кабир-эфенди откинулся на высокой кушетке в романском стиле в перестроенном эллинге в Цолликоне, роскошном предместье Цюриха. Четыре ступеньки вели от этого «императорского трона» вниз к циновкам в круглой комнате, обставленной вокруг зеркалами и освещенной для попойки.

Пальцы императора лежали на кнопках пультов управления. Он мог включить различную музыку, от атональностей Хиндемита и Бартока, пронзительного Стравинского, возвышенного Бетховена, приглушенного Моцарта, ударов «Болеро», Вагнеровских крыльев Валгаллы, горячего или холодного джаза и сентиментальных французских любовных песенок до знакомых восхитительных завываний Востока.

Рядом большой пульт приводил в действие безграничный набор световых эффектов, от почти двух сотен комбинаций маленьких мелькающих кружащихся пятнышек до внезапных вспышек молнии.

Еще один набор кнопок позволял спустить на пирующих обилие специальных эффектов: тропические туманы с одуряющими ароматами, масло для скользкости, дым, живых змей, лепестки роз, голубей, а когда все это действовало, он мог спустить с потолка еще трапеции или канаты, по которым соскальзывали вниз карлики.

Наконец, последний пульт поворачивал кушетку императора так, чтобы он мог видеть любую часть комнаты внизу, поднимать и опускать кушетку почти так же, как поднимают автомобиль при ремонте.

Были и другие комнаты: щедро обставленные бар и буфет; теплый бассейн с водопадом; гардеробная комната, наполненная костюмами от греческой тоги до краг, шкур животных, со всеми видами игрушек и полным ассортиментом кнутов, цепей, масок, имитаций половых членов, устройств для пыток. Полным был и набор наркотиков: первосортный ливанский гашиш, героин, чистый кокаин, расслабляющие вещества, взбадривающие таблетки.

Помещение оборудовала бригада лучших на континенте киносъемочных техников и декораторов, и обошлось это в чуть больше двух миллионов долларов.

Сам Фавзи Кабир редко спускался на циновки, а когда его посещали на тронном уровне, его соучастие было абстрактным, ибо он раздувался от обжорства, напичкивался наркотиками и становился недееспособен. Тем не менее его бездонное извращенное воображение требовало бесконечных игр и представлений. Его страсть причинять боль и унижение приносила ему дикие оргазмы восторга.

Проститутки Цюриха были ласковы, как сама страна, и в ограниченном числе. Эфенди предпочитал немцев и немок. Когда доходило до оргии, они были бесподобны. Урсула специально ездила в хорошо знакомые ей злачные места Мюнхена и добывала там актеров.

Около дюжины парочек заполняли матрацы, а их отражения в зеркалах невозможно было сосчитать. Время от времени играл струнный квартет, и чтец читал стихи. Мускулистые мужчины, натертые маслом какао, и знойные девицы с осанкой пантеры исполняли поодиночке и вместе нечто удивительное. Темы менялись соответственно воображению Урсулы, нередко продолжаясь до сотни часов подряд, обычно заканчиваясь конкурсом на супермужчину или суперженщину. И победитель! О, победитель! Его ждал алмазный браслет, золотые часы, автомобиль.

Мюнхенских шлюх тянуло к арабам как магнитом. Не только высокие и могущественные властелины ислама требовали обслуживания, ведь арабы обычно путешествовали с огромными свитами, так что нужно было дойти и до самых нижних слуг. Деньги вперед, не торгуясь. Шлюхи и сводники заслуживали своих денег, ведь нередко обращались с ними грубо, с налетом жестокости.

Урсула убедила Кабира, что если уж ему так надо отведать подобных зрелищ, то ему не удастся беречь свой бумажник. Парочки, еда, перевозки, жилье, питье, костюмы, наркотики, ремонт комнаты, сольные исполнители, подарки, — все это может вогнать вечеринку в сотню тысяч долларов.

Этой ночью актеры собирались встречать уже третью зарю, а эфенди достиг полного изнеможения. Прежде чем свернуться в тяжело дышащий комок, он был на пьянке, среди качающихся лиц и тел, гроздьев сочного пурпурного винограда, мочился со своего трона, опрокидывал галлоновые жестянки с краской для тел, пока не свалился, перепиливаемый бушующей в его теле борьбой между снотворными таблетками и кокаином.

Урсула взобралась к его кушетке, на которой он сейчас лежал, издавая бессвязные стоны, и вскрыла ампулу под его носом. Он дернулся и что-то пробормотал, показывая признаки сознания, поднялся на четвереньки, его брюхо едва не касалось пола… и его вырвало.

— Проснись, Фавзи! — воскликнула она, перекрывая грохот музыки и сумасшедшие вспышки света.

Он пробормотал неразборчивую жалобу, и его снова вырвало. Урсула сунула ему под нос еще одну ампулу с аммиаком и плеснула на него ледяной водой.

Он взглянул на нее снизу вверх, исходя каплями пота, глаза его катались, как подшипниковые шарики на полированном полу, и упал лицом вниз. Она крепко шлепнула его по заднице.

— Проснись!

Несколько пирующих в карнавальных масках, столпившиеся у ступенек, завыли от восторга.

— Мерзкая шлюха, оставь меня в покое!

Кабир ощупью добрался до императорской кушетки, но поскользнулся на масле и сырости под собой, его занесло вниз на циновки, и там он лежал на спине, блея, чтобы его оставили в покое. Пирующие швыряли в него виноград, спелые сливы, вишню, пока Урсула не отогнала их.

Он дышал короткими тяжелыми вдохами.

— Принц Али Рахман звонил, — сказала она. — Я ему сказала, что через полчаса.

— Принц! О Боже! — простонал Кабир. Он попытался встать на ноги, но снова свалился. — Не могу… не могу… о Боже… который… который час?

— Четыре утра.

— О Боже! Принц. Нет! Больше не нюхать. У меня голова раскалывается.

— Вырви еще раз, — скомандовала Урсула, приказав знаком паре слуг принести холодной воды и губки, чтобы его умыть.

Пока им занимались, Урсула уменьшила звук и перевела освещение в приятные пастельные тона. Участники вечеринки уже в изнеможении спали, сплетясь по двое, по трое или по четыре, либо выползали, чтобы привести себя в порядок.

Его поставили прямо, но он снова опрокинулся и лежал тихо. Урсула перешагнула через его выпяченную спину.

— Хорошая была вечеринка, — сказал он.

— Да, Фавзи, вечеринка чудесная. — Она погладила его кончиками своих тщательно заостренных и крашенных коготков. — Чудесная вечеринка.

— Позови врача. Я болен. Мне нужен укол.

— Он уже на пути из главного здания.

За час эфенди достаточно протрезвел, чтобы позвонить принцу Али Рахману. Голос на другом конце телефонной линии разразился длинной цепью саудовских ругательств, обычных для разгневанного Али Рахмана и занявших значительное время. Кабир терпеливо пережидал монарший гнев, успокоительно повторяя «Да, мой принц» и «Нет, мой принц».

— Ты видел утренние газеты? — спросил Рахман.

— Нет, мой принц. Обычно я не вылезаю из постели читать газеты в пять утра.

Принц проорал ему рассказ с первой страницы о делегации из трех человек, беженцев Западного Берега, прибывших в Цюрих и потребовавших мандаты арбитражной конференции. На пресс-конференции они заявили, что король Абдалла удерживает в тюрьме в Аммане в качестве заложников пятьдесят двух ребят из числа беженцев.

— Кто эти самозванцы, ваша светлость? Как их зовут?

— Это бедуин, некий шейх Ахмед Таджи. Чарльз Маан, неверный, о котором мы уже слышали, и хаджи Ибрагим аль-Сукори аль-Ваххаби.

— Я их знаю, — ответил Кабир.

— Я желаю, чтобы их убили! — заорал принц.

— Нет, в Швейцарии нам от этого не будет ничего хорошего. Послушайте, дайте мне часок, и я буду у вас на вилле.

Ранняя осень 1950 года

Тик-так, тик-так, бум, бум, бум, бум, — повторяли огромные часы на соборе Богоматери.

Бум, бум, бум, бум, — вторил собор Святого Петра всего в квартале за ним.

Хаджи Ибрагим вышел из слабо освещенного Зала конгрессов на предзакатное солнце. Осень уже объявила о себе, и воздух становился прохладным. Чарльз Маан достал Ибрагиму подержанное пальто, сам он носил единственный подержанный костюм. Прохлада заставляла его еще сильнее почувствовать себя вдали от Палестины. К некоторым странностям Цюриха он уже начал привыкать. Он с нетерпение ждал вечернего ритуала — прогулки с конференции до своей комнаты в пансионе через реку возле университета.

— Вы полагаете, что уже скоро поедете домой? — тактично спрашивал хозяин.

Да, ведь в университете уже начались занятия и студентам нужно жилье. Если Ибрагим уедет в середине семестра, то им, может быть, до весны так и не удастся сдать его комнату.

Сначала были шоколадки на его подушке по вечерам, а фрау Мюллер нашла для него пару старых комнатных тапочек и использованный купальный халат. Каждый вечер она ставила тапочки в ногах у его постели на маленькое чистое белое полотенце. Теперь осенняя прохлада появилась и в хозяине, и в его жене, и их беспокойство отражалось растущей усталостью Ибрагима.

— Палестина — это арабская проблема, которую может решить только великая арабская нация. Мы даже не понимаем, зачем здесь эта так называемая делегация беженцев Западного Берега. Наши братья-беженцы более чем представлены законными арабскими властями, — говорил один министр за другим, преуменьшая роль хаджи.

Тик-так, тик-так, тик-так.

Ибрагим возненавидел нелепо высокие потолки и полированные стены помещений комитета. Сорок заседаний. Сорок потерянных дней. Слова вырывались над большим столом красного дерева со скоростью и силой летней молнии. И так же быстро рассеивался их смысл. Лозунги повторяли затасканную пропаганду с регулярностью швейцарских часов, издающих звон со своих швейцарских шпилей.

Бум. Египет требует для себя юг пустыни Негев по соображениям безопасности. Иордания возражает.

Бум, бум. Сирия требует западную Галилею как неотъемлемую часть своей оттоманской истории. Ливан возражает.

Бум, бум, бум. Иордания требует ратификации аннексии Западного Берега. Все возражают.

Бум, бум, бум, бум. Ливан требует аннексии восточной Галилеи. Сирия возражает.

Бум, бум, бум, бум, бум… демократический диалог… инструкции от моего правительства… братство… единство… протокол… жизненные обстоятельства… подкомитет подкомитета просит дополнительно изучить…

Слова свистели, как рапиры дуэлянтов, взвизгивали, лязгали. Ярость и презрение отражались от возвышенных потолков, утомляя и оскорбляя разум. Можно было сделать разумные выводы, но они тонули в эхе. Египтяне видят вещи по-своему. Те же самые слова сирийцы слышат по-другому. Иракцы не слышат вовсе.

«Нет, они не порочные лжецы, — думал Ибрагим, пока проходили часы. — Они естественные лжецы, честные лжецы. Мысли, возникающие из ливней слов, пусты, как пустыня без оазиса».

Теперь это изменилось, потому что мы вне комитета, стоим прямо перед Международной арбитражной комиссией, и все внезапно онемели.

— Ваш комитет пришел к какому-нибудь заключению о том, каковы должны быть границы Палестинского государства? — спросил доктор Банч.

— Нам еще осталось уладить некоторые разногласия.

— Я тысячу раз просил вас прийти в эту комиссию, по одному, и изложить ваши личные соображения.

— Но мы этого не можем сделать. Мы подписали договор о единстве.

— Ваш комитет достиг единой позиции о статусе Иерусалима?

— Мы работаем над этим.

— Доктор Банч, мы увязли в словесном болоте! — воскликнул Ибрагим с отвращением.

— Мы же не в джунглях, — ответил египетский делегат. — Мы должны следовать правилам спокойных обсуждений. Не вынуждайте нас пересмотреть ваш мандат, хаджи Ибрагим.

— Значит, у вас нет позиции в этих вопросах? — нажимал доктор Банч.

— Мы работаем над этим в комитете.

— Международная арбитражная комиссия призывается к порядку, — сказал доктор Банч. — Я просил вас прокомментировать различные предложения, внесенные Государством Израиль; а именно, оно выразило готовность вести переговоры о репатриации разлученных семей и согласилось для начала на численность в сто тысяч человек. Государство Израиль не возражает относительно выплаты компенсации за оставленные арабские земли, которые возделывались до начала войны, и согласилось освободить замороженные счета, а также гарантии собственности в драгоценностях, хранимых в израильских банках. Ну, так какой же позиции достиг ваш комитет по этим предложениям?

— Чтобы прояснить дело, доктор Банч: мы не признаем существования сионистского государства. Стало быть, мы не можем разговаривать с тем, существования кого мы не признаем.

«Да ведь они же разговаривают с евреями, по одному, в тайных местах по всему Цюриху!»

— Как можно решить вопросы без переговоров лицом к лицу?

— Мы не можем говорить с тем, у кого нет лица. Либо сионисты принимают наши требования, либо будет вечная война.

— Но в чем ваши требования?

Молчание.

Тик-так, тик-так, бум, бум, бум.

— Я хочу вести переговоры о возвращении! — ответил Ибрагим.

— Я считаю это шагом вперед, — ответил доктор Банч.

Все делегаты встали.

— Это оскорбление законных арабских правительств! Вы даете этим самозванцам незаслуженные права. Мы требуем, чтобы их полномочия были аннулированы.

— Да я и не подписывал ваш дерьмовый договор о единстве.

— В этом-то и дело! Вы незаконны!

— Мы здесь уже согласились о полномочиях каждой делегации, — сказал доктор Банч, — и никого не будем переголосовывать. Беженцы с Западного Берега имеют полное право быть на этой конференции.

— Вот видите! Он на стороне сионистов и предателей!

Хаджи Ибрагим сжал руки перед собой и зашагал к первому мосту, где река Лиммат величественно вытекала из напоминающего драгоценность Цюрихского озера. Некогда на этом месте стояла римская таможня. Когда-то этой же дорогой ходили Ленин и Эйнштейн, Юнг и Джеймс Джойс, Гёте и Рихард Вагнер.

Можно было бы подумать, что это город великих мыслителей и патриотов, но большей частью таким людям просто случалось проходить здесь от одного места до какого-нибудь другого. Это был не Париж, а всего лишь удобный кров для лишенцев, временное убежище разочарованных.

Громоздящиеся тарелки с едой сейчас же разогревали его голодный живот. Даже в студенческом пансионате были большие кучи картофеля и говядины. Ибрагим умолял Аллаха простить его, но не мог удержаться от толстых ломтей ветчины — профанации его религии. Блюда с клецками, струделем, котлетами, жареной колбасой, многослойные торты…

Вечерний концерт оркестра на набережной доносил звуки вальса Штрауса до пожилых пешеходов и слушателей, лица которых все как одно были словно зафиксированы в бетоне. Смеющиеся и влюбленные появлялись редко.

Двухвагонные трамваи двигались как по воздушной подушке, а люди передвигались рядом с транспортом с изысканной аккуратностью. Сигналов не было слышно, ибо все были терпеливы. Ни ароматов кардамона и специй, ни споров покупателей и продавцов. Цена — значит, цена. И все остальное тоже было в порядке. Герани в горшках, подстриженные деревья, слабо мерцающие скамейки, тенты возле кафе, урны, пятиэтажные дома с плоскими фасадами, красиво обрамляющие оба берега реки. Тихо скользили речные такси, не издавая иных звуков, кроме хлопанья швейцарского флага. Даже утки проплывали строем.

Здесь все было законченно. Ни трущоб, ни дворцов. Каждый травяной газон — в полном порядке. Страна построена, сделана и безукоризненно отделана.

Ибрагим добрался до Мюнстерского моста, второго в цепочке из пятнадцати мостов, сшивающих между собой берега реки. По обе стороны моста низкий горизонт протыкали шпили двух соборов. Собор Богоматери с огромными часами обрамлял древний, обнесенный стеной Старый город. Прямо через дорогу от Ибрагима стояли сдвоенные башни Гроссмюнстера. Соборы напоминали две враждующие крепости, готовые извергнуть на мост полки воинов с палицами, копьями и алебардами, чтобы завладеть им.

Ибрагим сел за знакомый столик в знакомом кафе и заказал свой ежедневный кофе симпатичному официанту, каждый день принимавшему его в этот час. Шейх Таджи, у которого сегодня не было заседания комитета, снова не пришел. Стало быть, уже третий день он не показывался в доме, где они жили. С самого начала появление Ахмеда Таджи в Цюрихе произвело некоторую сенсацию из-за его пустынной одежды и журчащих сентенций. Он нашел себе жилище в стороне от дома в Старом городе, в Нидердорфе, уютном райончике, налаженном для греховодства.

Там и нашел его Фавзи Кабир. Это было всего на расстоянии короткой поездки на роллс-ройсе от благонамеренной бедности меблированных комнат Универзитетштрассе до поместья в Цолликоне.

Этот сын пустыни, часто посвящавший свои сентенции терпению, собственное терпение утратил к концу пятнадцатого заседания своего комитета. И кто упрекнет его за это? Ибрагим заметил, что он начинает сдаваться, но не смог его остановить. Для Ибрагима Палестина была внезапным ударом, болью, голодом. Для шейха Таджи Палестина скрывалась за туманом и становилась все более неясной по мере того, как измышления нашептывались в уши, желавшие слушать.

Однажды Таджи похвалился новыми золотыми часами. Они с Ибрагимом стали спорить, выхватили кинжалы, плакали, проклинали, их чуть не выгнали. После этого в разговорах между ними появилась напряженность. Через неделю — сшитый на заказ костюм, а однажды вечером он истратил несколько сотен долларов.

Каждый вечер, когда они покидали Зал конгрессов, других делегатов ждали цепочки лимузинов. Как-то, охваченный подозрениями, Ибрагим последовал за шейхом, завернул за угол и пошел вверх по Бетховенштрассе к ждавшему роллс-ройсу. Раскол их хрупкой коалиции оставался лишь делом времени. Дезертирство Таджи стало бы жестоким ударом. Ибрагим молил Аллаха дать ему мудрость обратиться к тому серьезно, и время для этого близилось.

Хаджи печально оглядывался вокруг, пока официант, его новый друг Франц, выкладывал содержимое подноса. Франц выложил четыре разных ломтя роскошного торта; их Ибрагим не заказывал, но их всегда снимали со вчерашней выкладки. Ибрагим с благодарностью улыбнулся, и Франц робко заморгал глазами, — славный христианин, набожный человек с пережитками. Они заговорили на ломаном арабском и ломаном немецком.

Он подождал, откусил кусочек. Тик-так, тик-так, бум, бум, бум, бум, бум, бум. Шесть часов. Должен появиться Чарльз Маан.

Ибрагим смотрел на женщин вокруг, на шляпки, туго посаженные на их тугие прически. И на мужчин с их тугими воротничками и шляпами, всегда черными, и обычно с тросточками, с механическим ритмом постукивающими по улице.

Неужели можно быть настолько удовлетворенным, что манеры становятся безмятежными, без всякого гнева и протеста? Может быть, можно и ему остаться в таком месте навсегда? Что он умеет делать? Может быть, ему удалось бы раздобыть какую-нибудь одежду и стать разукрашенным швейцаром. Нет, даже это невозможно. Чтобы повыситься до швейцарского швейцара, надо всю жизнь работать, заводить неприятные знакомства. Даже и в этом случае арабская одежда была бы слишком кричащей. Почему никто никому никогда не кричит?

Сегодня бюджет нарушен, но он все же позволил себе роскошь еще одной чашки кофе. Швейцарский кофе хороший, даже чуточку страстный, но он, конечно, не вызывает тех чувств и ощущений, что арабский. Он опустошил тарелки. Чарльза Маана нет.

Чарльз был верным другом и союзником. С ним не надо было думать о хитростях и обманах, грязных делишках. Какую оценку они заслужили? Без них конференция была бы чистым фарсом. Они вынуждали главные арабские делегации к всякого рода уклончивым маневрам, публичным обещаниям, а иногда и к смущению. За это их невзлюбили.

По мере того, как тянулась конференция со всей ее тщетностью, Чарльз все больше склонялся к дискуссиям с христианскими учреждениями. Христиане были вне досягаемости арабов, и те не могли ни помешать, ни принудить, ни обойти. Точной переписи беженцев не было, но кто-то предположил, что христиане составляют около десяти процентов населения лагерей, и их можно спасти. С благословения Ибрагима Чарльз сделал выбор в пользу христианского варианта.

Наблюдатель из Ватикана монсиньор Гренелли со второй недели присутствовал в Цюрихе и доверительно сообщил Чарльзу, что послал своему начальству благоприятный доклад.

Хаджи орал. Целый месяц после дезертирства Ахмеда Таджи он стучал кулаком по столам во всех комитетах. Он требовал ответа на мучившие его вопросы. Он обращался к сочувствующим репортерам и ставил под сомнение честность делегатов. Он прочел лекцию в университете в переполненной студентами и преподавателями аудитории, разоблачая намеренное торпедирование конференции арабскими делегациями, и произнес запретное слово «Израиль». Он в одиночку пошел в Международную арбитражную комиссию и потребовал позволить ему прямые переговоры о возвращении первых ста тысяч и размораживании их авуаров[22].

Пока Ибрагим предпринимал свой поход одного человека, арабские делегации объединились в яростной контратаке, ставя под сомнение не только его политику, но и личные качества. Не значится ли Ибрагим в сионистских платежных ведомостях? Не балует ли он себя ненормальными сексуальными удовольствиями? Здоров ли он умственно?

Цюрихская осень становилась все холоднее.

Дождь барабанил по косой крыше мансарды. Ибрагим поднялся с молитвенного коврика на полу, взглянул вниз на пустынную блестящую улицу, растянулся на спине на кровати и заворчал. Стук в дверь.

— Да, войдите.

Вошел Чарльз Маан; на маленький квадратный столик он выложил содержимое бумажного пакета. Появилась обычная провизия бедняка: салями, хлеб, сыр, несколько сладких кексов, немного дешевого вина.

— Гляди, два апельсина. Яффские апельсины, никак не меньше.

— Ну, мы богачи, — сказал Ибрагим, садясь.

Они очистили кожуру и поели. Ибрагим заметил, что Чарльз в мрачном настроении.

— Ну что, Чарльз?

— Неужели так заметно?

— Продавец верблюдов из тебя получился бы совсем неважный.

— Монсиньор Гренелли вчера вечером вернулся из Рима.

Ибрагим скрыл пронизавшую его волну страха. Он возился с пробкой винной бутылки, приказывая себе взять себя в руки.

— Он привез хорошие новости? — спросил Ибрагим.

Чарльз Маан кивнул.

— Меня просят приехать в Ватикан по приглашению папы.

— Папы. Фью! Это впечатляет. И ты знаешь, чего хочет папа?

— Да.

— Ну так расскажи, Чарльз.

— Мне предстоит разработать план удаления всех арабов-христиан из лагерей, их переезда и реабилитации.

— Но это же чудесно! — сказал Ибрагим, быстро занявшись извлечением пробки из бутылки с вином. Она хлопнула. Он разлил, и ему удалось скрыть дрожание рук. — Это и для меня будет хорошо. Я могу предъявить это Международной арбитражной комиссии и потребовать того же от Египта и Сирии. Понимаешь, все, что они сделали, это туманные обещания переместить наших людей. А это заставит их согласиться перед Международной арбитражной комиссией. Вроде договора.

— Ну, ну, Ибрагим, — возразил Чарльз. — Ты же знаешь, что любой договор будет соблюдаться до тех пор, пока он удобен. Ни одна арабская страна не считает себя по-настоящему связанной договорами.

— Но это же оружие. Это заставит их в первый раз быть откровенными, — ответил Ибрагим.

Чарльз взял Ибрагима за руку и опустил свой стакан.

— Папа поставил условие. Он не станет вмешиваться, если это будет означать открытую борьбу с арабским миром. Все должно делаться под столом.

— Твой проклятый Ватикан! Все в тайне!

Чарльз предложил ему сигарету, он отказался.

— Разве для вмешательства не достаточно, что они — гуманитарная организация? Ты же отлично знаешь, что никакой папа не может открыто бросить вызов исламу. Чего ты хочешь, хаджи, еще ста лет войны, как при крестоносцах?

— Нет, конечно. Все это вполне разумно, — сказал Ибрагим, успокаиваясь. — Евреи участвуют в этом деле?

— Они тихо согласились разморозить некоторые авуары.

— И они позволят кому-нибудь из христиан вернуться в Израиль?

— Не без признания и формального договора.

— Понимаю, — сказал Ибрагим. — А какие из арабских стран согласились принять христиан?

— Никакие, — ответил Чарльз Маан.

— Как же тогда все это получится?

— Поищем еще где-нибудь в мире. Это будет частью моей работы — найти для них новое место. Кое-кого примет Америка. Известно, что в Центральной Америке, в Гондурасе, требуются лавочники. Кто знает? Я не знаю. Тридцать, сорок тысяч… мы им найдем место.

— Ты начнешь свою работу, когда кончится конференция?

— Конференция кончилась, хаджи. По-настоящему, она и не начиналась. Это всегда было не более чем упражнение, игра.

— Когда ты уезжаешь, Чарльз?

— Когда ты дашь свое благословение.

— Так вот зачем ты сюда приезжал — вытянуть христиан! Так уезжай!

— Ибрагим, мне нужно твое благословение.

— Забери мое благословение и подавись им!

— Ибрагим, мне нужно твое благословение.

Хаджи тяжело опустился в маленькое скрипучее кресло и сжал руки, потом, дрожа, отхлебнул из стакана и попросил сигарету.

— Я в своей жизни похоронил двух сыновей и еще двух дочерей. Теперь Джамиль сидит в иорданской тюрьме, и есть вероятность, что он умрет за то, что сделал я. И я не плакал. Конечно, я рад за тебя, Чарльз.

— Ибрагим, я настоятельно предлагаю тебе настроиться на возвращение. Оставаться дальше в Цюрихе бессмысленно.

— Я останусь. Я не сдамся. Кто-нибудь когда-нибудь выслушает меня.

— Все кончено, возвращайся.

— Куда? В Акбат-Джабар?

— В Израиль, — сказал Чарльз Маан.

— Я думал об этом много ночей, Чарльз. Я молился дать мне силы сделать это. Но так или иначе это невозможно. Каждый день моей оставшейся жизни это будет меня тревожить. Хаджи Ибрагим — предатель.

— Предатель чего?

— Самого себя.

— Твои арабские братья на всю жизнь заключили тебя в тюрьму. Эти лагеря превратятся в сумасшедшие дома. Ибрагим, ты знаешь, и я знаю, что с евреями легче иметь дело и они куда честнее, но если ты ждешь, когда они исчезнут из региона из-за того, что мы их оскорбляем или пытаемся унизить, то ты ошибаешься. Деревья будут расти высокими в Израиле, но они никогда не будут расти в Акбат-Джабаре.

— Чарльз, ты просил моего благословения, — сказал Ибрагим нервно. — У тебя оно есть. Я честен с тобой. Я даю тебе позволение уехать. Ты мне был больше чем брат. А теперь уходи, пожалуйста. Не стой и не смотри, как я плачу.

— Ты отказался повидать Гидеона Аша, — настаивал Маан. — Прошу тебя подумать об этом. Вот имя владельца швейцарской фабрики. Это всего лишь двадцать минут поездом от Цюриха. Он еврей, но почтенный человек. Он устраивал большинство тайных встреч между Ашем и разными арабскими делегациями.

Чарльз нацарапал имя и номер телефона и аккуратно положил бумажку под бутылку с вином. Он похлопал Ибрагима по спине и вышел.

Хаджи закрыл лицо руками и заплакал.

Гете обедал здесь в «Золотой голове». Это, можно сказать, было и началом, и концом истории Бюлаха. Самое страшное преступление последних месяцев, и преступника поймали с поличным: он бросил окурок на тротуар. У Бюлаха, при всей незначительности, с которой описывали его швейцарские путеводители, было одно отличие. Он находился между Цюрихом и аэропортом и служил ориентиром для прибывающих самолетов.

Через двадцать минут гонки по точнейшим швейцарским рельсам мимо аккуратной сельской местности Ибрагим прибыл на вокзал Бюлаха. Он сошел с поезда, огляделся, и его тут же узнали.

— Хаджи Ибрагим?

— Да.

— Герр Шлосберг, — сказал незнакомец, протягивая руку и препровождая Ибрагима в ожидавший неподалеку автомобиль.

Шлосберг, один из двух евреев Бюлаха, был владельцем маленькой, но изысканной фабрики по резке и шлифовке тех чудесных крошечных драгоценностей, что шли на изготовление швейцарских часов.

Он повел машину через безупречно сохранившийся Старый город, круглое образование шесть на шесть, некогда обнесенное стеной, предназначенной сохранить феодальный порядок, через столетия отточившийся в безупречное швейцарское чувство нейтралитета.

— Здесь обедал Гете, — сказал Шлосберг, когда они проезжали мимо отеля и ресторана «Золотая голова».

Ибрагим кивнул. Шлосберг остановился перед своим скромно богатым домом в лесистой местности, называемой «Братья Кнолль», повел Ибрагима в библиотеку и закрыл за ним дверь.

За письменным столом Шлосберга сидел Гидеон Аш.

— Проклятый сукин сын, — сказал он сердито. — Почему ты не связался со мной раньше?

Он вскочил со стула, повернулся спиной и стал глядеть на развертывающийся в окне вид.

Ибрагим подошел к нему сзади, и они стали глядеть вместе. В конце концов они повернулись друг к другу, крепко и без слов обнялись. На столе появилось виски.

— Только капельку, — предостерег Ибрагим.

— О чем ты, черт возьми, думаешь? — спросил Гидеон. — Три месяца назад я мог бы разработать что-то вроде сделки, что-нибудь такое. Так или иначе, теперь ты остался с носом.

— Таков Израиль, — отпарировал Ибрагим.

— Я бы предпочел быть в Тель-Авиве, чем в Акбат-Джабаре.

— Я бы тоже, будь я евреем.

Возраст Гидеона внезапно дал о себе знать, когда он опорожнил свой стакан и тут же налил из бутылки другой.

— Мы, конечно, дураки, — сказал Ибрагим, — но мы очень надеялись, когда приехали в Цюрих. В конце концов, мы же не в Аммане, а в настоящей западной стране, демократической. Когда здесь на нас смотрит весь мир, наши делегации, конечно, должны были действовать цивилизованным и разумным способом. Наверняка пресса выражала бы симпатию моему народу. Я был наивным дитятей. Кому все это нужно? Ну, может быть, евреям. Ты знаешь, как мы говорим. «Евреи добрые. Пользуйся этим».

— Они также считают, что могут унижать нас до уничтожения, — сказал Гидеон. — Этого не будет. Нас раньше унижали порочные общества.

Ибрагим на мгновение побледнел при этом замечании. Что толку биться с Гидеоном?

— Если бы я пришел к тебе с самого начала, результат был бы тем же, что и теперь. Гуманность — последнее, что приходит на ум египтянам и сирийцам. А увековечение ненависти — первое, и в этом они преуспели.

— Да, это так, — согласился Гидеон. — Эту шараду они будут продолжать, пока тысячу раз не исхлестают дохлую лошадь. А потом еще одна конференция, и еще, и еще. Потом война, еще одна. А ты, брат мой, так и будешь в Акбат-Джабаре.

— Что же нам делать, Гидеон?

— Восстать. Правда, никогда еще революции не происходили среди арабского народа, одни только заговоры, священные войны, убийства. О Боже, почему так получается, что вы живете под сапогом военных и фанатичного духовенства?

Ибрагим, не обращая внимания на гнев Гидеона, допил свое виски, покраснел, закашялся и попросил еще.

— Ты что-нибудь слышал о моем сыне Ишмаеле? — спросил он наконец.

— Нет. Для Нури Мудгиля почти невозможно связаться со мной в Швейцарии. Слишком много связных могут исказить послание и, кроме того, поставить Мудгиля в опасное положение.

— Понимаю.

— Мне кажется, Ишмаель в безопасности. Боюсь, нельзя то же самое сказать о Джамиле. Есть у меня контакты с полковником Зиядом. Он мечтает свести с тобой счеты.

— Зияда я не боюсь. Я умею с ним обращаться.

— Конечно, пока ты сохраняешь свое положение, иорданцы не стали бы вести вокруг тебя свои игры, но не недооценивай жестокости Фарида Зияда. Он может являть внешнему миру цивилизованное лицо, английскую выучку и все такое, но не жди от него милосердия. Ты уже не будешь таким же сильным лидером, каким был до отъезда. Вот чего он ждет. Я боюсь за Джамиля.

— Я это знал, уезжая из Палестины, — сказал Ибрагим.

— У меня все еще есть кое-что, чего иорданцы от меня хотят, — сказал Гидеон. — Дай мне договориться о тебе и твоей семье. Я подумаю кое о чем.

— Я не опозорю храбрости моего сына.

— Храбрости ради чего, Ибрагим? Чтобы вырасти террористом? А если бы в той тюрьме оказался Ишмаель? Стал бы ты договариваться о нем?

— Скорее я дал бы Ишмаелю умереть, — ответил Ибрагим без колебаний.

Лицо Гидеона внезапно побагровело от гнева. Он ударил кулаком по столу; он не мог говорить.

— Я пришел не для того, чтобы спорить с тобой, Гидеон. Это ты всегда говорил, что араб живет в фантазиях. Ну, а ты разве не пережил самую большую фантазию из всех? Ты веришь, что вы одолеете арабский мир?

Гидеон устал и окаменел от многих месяцев разочарований. Он снова взялся за бутылку.

— Я скажу тебе, чего боится ваш Бен-Гурион, — нажимал Ибрагим. — Он боится, что Израиль кончит тем, что превратится в левантийскую страну, живущую так же, как и мы.

— О нет, — огрызнулся Гидеон, — этого не будет, потому что мир для нас — ценность. Ценность для нас — любовь. — Он вскочил со стула и начал ходить туда и обратно, как в клетке. — Я приехал сюда, в Цюрих, веря, что хотя бы на йоту правда, разум проникнут в те запертые склепы, что вы носите в ваших головах. — Он наклонился через стол к лицу Ибрагима. — Что за порочное общество, религия, культура… что за человеческое существо… может производить эту вулканическую ненависть… что знает только ненависть, воспитывает только ненависть, существует ради ненависти? Что ж, позволь умереть своему сыну. Будь гордым, хаджи Ибрагим.

Они стояли, шатаясь, два гладиатора на краю гибели.

— Давай, — подзадорил Гидеон, — выхватывай свой кинжал. Это все, что ты умеешь.

Ибрагим отвернулся.

— Я не знаю, увидимся ли мы еще раз. Я не хотел, чтобы так получилось. — Он подошел к Гидеону и вскинул руки. — Разве ты не видишь — я побежден! — воскликнул он с болью. — Если я пересеку границу Израиля, мое сердце умрет.

— Знаю… знаю, Ибрагим, — прошептал Гидеон.

— Гидеон, брат мой, я побежден. — Он заплакал.

Гидеон крепко обнял его, упал в кресло у стола и закрыл лицо руками.

— Если бы зависело от нас с тобой, Гидеон, разве не добились бы мы мира?

Гидеон отрицательно покачал головой.

— Только если бы вы не держали руку на нашем водяном клапане.

Воцарилась тяжелая тишина.

— Теперь один Аллах может дать мне мир, — пробормотал Ибрагим.

Гидеон слышал, как закрылась дверь библиотеки. Хаджи ушел навсегда.

Столики под зонтиками на открытом воздухе, так красиво располагавшиеся по набережным вдоль реки Лиммат, с наступлением усиливающихся холодов пришлось убрать. Ибрагим уже не мог позволить себе ежедневной чашки кофе, но оставался в кафе желанным гостем. Франц все еще приветствовал его как уважаемого посетителя, находил ему уютный угловой столик и снабжал его кофе, сладостями, а иногда, по случаю, и тарелкой супа, если погода была особенно гадкой.

— Хаджи Ибрагим.

— Да, Франц.

— Вас к телефону в кабинете управляющего.

— Меня?

— Это женщина. Она пожелала говорить со мной и спросила, не я ли тот джентльмен, который каждый день обслуживает арабского джентльмена? Она говорит, что она ваша старая подруга, которую вы встретили в Дамаске.

— Где я могу подойти к телефону?

Франц проводил его в кабинетик и оставил одного.

— Алло?

— Алло. Это хаджи Ибрагим?

— Да.

— Ты знаешь, кто это? — спросил голос Урсулы.

— Это теплый голос в очень холодном месте, — ответил он.

— Извини, что мне пришлось добираться до тебя столь таинственным способом. Уверена, ты понимаешь.

— Да.

— Мне надо обсудить с тобой нечто крайне важное. Можешь встретиться со мной?

Ибрагим насторожился.

— Может быть.

— Ты знаешь Банхофштрассе?

— Только глядя в окна магазинов на вещи, которые не могу себе позволить.

— Это и есть та самая улица. Возле отеля «Боро-Лак» увидишь магазин мадам Хильдегард, торгующий кошельками из гобеленов и вышитыми бисером. Я звоню оттуда. Ты можешь прийти поскорее и так, чтобы за тобой никто не увязался?

Ибрагим не ответил.

— Знаю, о чем ты должно быть подумал. Могу тебя заверить, будешь в безопасности. У меня здесь годами было множество свиданий. Хильдегард — моя близкая подруга. Мы сделали друг другу немало хорошего… без расспросов.

— Хорошо, я скоро буду, — сказал Ибрагим после еще одной паузы.

— Воспользуйся служебным входом. У Хильдегард есть позади маленькая демонстрационная комната для особых клиентов. Она будет ждать твоего прихода.

Банхофштрассе, одна из самых дорогих в мире торговых улиц, была облачена в униформу подходящих друг к другу, почти совершенных зданий девятнадцатого века. В тамошних магазинах имелся королевский выбор самых дорогих товаров.

Ибрагим отыскал магазин мадам Хильдегард и после окончательных колебаний нажал на дверной звонок. Дверь открылась. Он подумал, что стоявшей перед ним женщине наверно лет пятьдесят, но она была надушена, в красивой блузке, элегантно причесана и по всей видимости принадлежала к высшему эшелону.

— Урсула ждет, — сказала она и повела его к двери конфиденциальной смотровой комнаты.

Он вошел и огляделся. Маленькая гостиная для элиты. В тени стояла Урсула в шляпе с вуалью.

— Здесь Хильдегард показывает сумочки с застежками из драгоценностей.

— Это ты, Урсула?

— Прости, что не встречаю тебя с большей теплотой. Ты скоро увидишь, что я болела.

Она выступила вперед и села на легкий стул, обтянутый парчой, но все еще была в тени. Ибрагим приблизился и сел на стул против нее. Через вуаль он различал, что лицо ее опухло.

— Я сидела на наркотиках, — сказала она, удивив его своей откровенностью. — Я уже не та Урсула, которую ты знал в Дамаске.

— Но я все еще хотел бы заниматься с тобой любовью, — сказал Ибрагим.

Она издала короткий смешок.

— Ты галантен.

— Это не ложь, — сказал Ибрагим.

— Ну, а теперь можем поговорить?

— Да, расскажи мне, пожалуйста, зачем ты звонила.

— Фавзи Кабир замышляет убить тебя.

— Не могу сказать, что воспринимаю это как новость, но рассказывай дальше.

— Кабир — собственность принца Али Рахмана, Сауда, ты знаешь.

— Это я слышал.

— Когда конференция еще только открылась, они обсуждали возможность убийства всех вас троих. Но Кабир отговорил принца от этого. Здесь, в Швейцарии, это слишком опасно. Но теперь, когда шейх Таджи и Чарльз Маан ушли, они изменили свое мнение. Ты их страшно раздражаешь. И они уверены, что теперь могут с этим покончить.

— Как же они намерены это сделать?

— Они везде следовали за тобой. И у дома, где ты снимаешь комнату, и у твоей подруги фрау Дорфман, где тебе надо свернуть и идти по узкому переулку. Не раз было замечено, что ты покидаешь фрау Дорфман среди ночи. Они замышляют наброситься на тебя в одном из этих переулочков…

— Нож?

— Нет, они боятся наделать шума на улице. Слишком много их денег держат у себя швейцарцы. У Кабира есть специальный телохранитель, который и делает грязную работу. Он иранец, имя его Султан. Они зовут его Персом. Он бывший борец в тяжелом весе, почти триста фунтов, очень подлый, отлично тренированный. Он прыгнет на тебя, накинет удавку, а второй телохранитель оглушит тебя дубинкой. Они отнесут тебя в ожидающую машину, отвезут в навес возле виллы Кабира. Там они тебя прикончат, отвезут на середину озера и утопят. Замышляется как необъяснимое исчезновение.

Ибрагим поворчал, поглаживая усы, и от души рассмеялся.

— Не часто приходится слышать о собственном убийстве с такими живыми подробностями. Я вооружен хорошим пистолетом. Полагаю, шкура Перса не остановит пулю.

— Поверь мне, у Кабира и Рахмана в запасе достаточно, чтобы справиться с тобой. Так или иначе, но они тебя достанут.

— Один из способов, чтобы они меня никогда не достали, это бежать из Цюриха. Я тебе глубоко благодарен, что предупредила. Теперь мне надо подумать.

Урсула протянула из темноты руку и взяла его руку.

— Если ты желаешь мести, то того же желаю я, — сказала она.

— Скажи мне почему, Урсула.

— О Боже, это долгая история. Конечно же, ты вправе знать. Так вот, Ибрагим… я связалась с Кабиром сознательно, но я была тогда очень молода. Несмотря на свою профессию после войны, я была совсем наивна. Я смотрела сквозь пальцы на одни уродства за другими, пока… Я ничего не делала, чтобы это прекратить… Деньги, подарки казались такими легкими. Ну, скажем, достаточно легкими, чтобы шлюха поддалась. Но я знала, что есть черта, которую я не смогу переступить. Есть на свете вещи, внушающие мне отвращение.

— Хорошо быть способной хранить подобную веру.

— Кабир — дьявол. Грубость его извращений становилась все более мерзкой. Что я могу сказать? Мужские проститутки, женские проститутки, им он платит достаточно, чтобы они позволили унижать себя. Даже то, что он их заставляет делать с животными, в том числе свиньями, собаками, лошадьми… ну ладно, причуда — это причуда, но… — Она на момент остановилась, не в себе, и начала снова дрожащим голосом. — Когда мы вернулись в Дамаск… Дети! Я видела девственных мальчиков и девочек, девяти-десяти лет, только лишь не разделанных на мясо. Ты хочешь увидеть, что он сделал, так я тебе покажу!

Она подняла вуаль и приблизила лицо к свету. Оно было цвета мела. Глаза ее остановились. На щеке багровое пятно.

— Посмотри хорошенько, мой хаджи, это ожог от сигареты. И на теле у меня шрамы. Но настоящие шрамы внутри. Он стал бояться, что я его оставлю. Я ведь устраивала большинство его забав. Я была физически принуждена принимать большие дозы героина. Как ты видишь, я стала наркоманкой.

— Боже мой, не думал, что меня еще можно чем-нибудь поразить, — мягко сказал Ибрагим.

— У меня есть шанс выздороветь, если я смогу уйти от него. Есть клиники. Я не слишком далеко зашла. Ну так что, Ибрагим? Желаешь ты мстить или нет?

— У тебя есть план, Урсула?

— Есть.

— Тогда у тебя есть и сообщник.

Пока в Цюрихе шла конференция, полковник Фарид Зияд добыл признания почти от всех Мстителей-леопардов, арестованных на Ясельной площади. Тем, кто сотрудничал с ним, приговоры к тюремному заключению заменили «добровольной» службой в подразделениях федаинов[24] — «борцов за свободу», и отправили на тренировки для набегов на Израиль.

Остальные после недель допросов и пыток получили длительные тюремные сроки. Кроме выбивания зубов и жестоких избиений, Фарид Зияд усовершенствовал излюбленные способы причинения мучительной боли. Они были порождениями пустыни и ее зноя.

Жертву привязывали на столе, накрывали влажной тканью и обрабатывали горячим утюгом от ног до груди. Меняя температуру утюга, добивались того, что ожоги лишь ненамного увеличивались с каждым нажатием.

Другой излюбленный способ мучить Зияд приберегал для самых упорных мятежников. Их просто заворачивали в толстое одеяло, связывали и выставляли на полуденное солнце. Когда жертва от жары лишалась сознания, ее возвращали к жизни, чтобы она набралась сил для следующего заворачивания.

Все это получил Джамиль. Зубы ему вышибли, он был весь в синяках. Его десяток раз обрабатывали утюгом, пока его тело не распухло от гноя. И еще десяток раз заворачивали в одеяло.

Примерно в то самое время, когда хаджи Ибрагим делал в Афинах пересадку на самолет, два стражника притащили Джамиля к Зияду. Парнишка ужасно страдал, но был в сознании настолько, чтобы чувствовать боль.

— Ну, грязное вонючее животное, я больше не собираюсь с тобой возиться. Знаешь, что я собираюсь с тобой сделать, Джамиль? Я собираюсь отдать тебя твоему отцу в подарок.

Джамиля поместили в тайный огороженный маленький загон в дальнем углу тюрьмы, где один из тюремщиков держал несколько дюжин кошек. Джамиля засунули в большой джутовый мешок, туда же бросили шесть кошек, и мешок зашили.

Когда Фарид Зияд стал колотить мешок палкой, кошки взбесились. Он колотил и колотил, пока не затихли крики Джамиля.

Кошки в конце концов ободрали его до костей. Лицо, глаза, половые органы были выдраны. Оставшееся представляло собой пропитанный кровью ком мяса, в котором ничего нельзя было разобрать. Гроб запечатали, и на следующий день распространили сообщение, что Джамиля послали с секретным заданием против евреев. Он наступил на мину, гласил рассказ, и его тело было так изуродовано, что нельзя хоронить в открытом гробу. Гроб передали хаджи Ибрагиму, когда он приземлился в Аммане, во время официальной военной церемонии, заслуженной героем.

На время Акбат-Джабар забыл, что хаджи Ибрагим — предатель, еврейский шпион, человек, явно купленный за несколько дунамов апельсиновых рощ.

Похороны Джамиля превратились в крики и рыдания пятидесяти тысяч беженцев, заполнивших шоссе к Иерихонской мечети и несших гроб над головами. Агарь рыдала в истерике и несколько раз теряла сознание. С этого дня ее стали звать Умм-Джамиль — мать Джамиля, почетное имя, заслуженное его смертью.

Сотни плакатов с фотографиями Джамиля покачивались вместе с лозунгами юной «революции». Когда Джамиля положили покоиться на почетном месте на кладбище при мечети, бывшие Леопарды, а ныне освобожденные из тюрьмы борцы за свободу, произвели салют над его могилой, а священник произнес клятву отмщения сионистам, убившим юношу.

Первое мученичество палестинцев свершилось.

.

Пока отец был в Цюрихе, я проводил время среди бедуинов племени аль-Сирхан. Восточная пустыня Иордании, граничащая с Ираком и Саудовской Аравией — удаленное место без всяких следов цивилизации на сотни миль в любом направлении. Благодаря положению профессора доктора Нури Мудгиля я был принят шейхом аль-Баки, главой большого клана, и со мной обращались так, как если бы я был одним из его сыновей.

Шейх аль-Баки и его сыновья учили меня езде на лошади, соколиной охоте, следопытству, а главное, как читать пустыню. Каждый день начинался звуками размалывания кофе, знаменующими еще один круг борьбы за выживание, борьбы, определявшей нашу жизнь.

До того, как я попал к аль-Сирханам, я всегда был фантазером. Что бы ни давала мне судьба — Яффо, Кумран, Акбат-Джабар, — мне казалось, что потом будет лучше и однажды все злоключения закончатся в прелестной вилле снова в Табе, а может быть, я даже уеду в большой университет в Каире или Дамаске. Но пустыня и бедуины приучили меня к мысли, что кое-что в жизни окончательно и бесповоротно.

В условиях жестокой жары и нищеты легче жить, найдя хоть какую-нибудь тень, видя миражи и позволяя фантазии овладеть сознанием. Благодаря бедуинам я узнал, почему арабы усвоили пассивное восприятие немилосердности жизни. Все предопределено судьбой, и мало что можно сделать, кроме как принять горечь своей доли и ждать облегчения на пути к раю.

Аль-Сирханы не притворялись равноправным обществом. Рождались, жили и умирали запертыми в жесткой кастовой системе, оставаясь на одном месте от рождения до смерти и не протестуя. Внутри этой бронированной согласованности изредка заключались браки между семьями с разных стоянок.

Лицо и тело шейха аль-Баки представляло дорожную карту шрамов, удостоверяющих его мужество и превосходство. Он держал полдюжины юношей-рабов. Рабство было вне закона, но до аль-Сирханов было далеко, и их не достигали правила обычного общества. Трое рабов пасли его баранов, один был личным слугой. Двое других, кастрированные, были евнухами, охранявшими его жен и гарем наложниц. Двоих он купил у семей внутри клана, остальных захватили во время набегов.

Я появился в то время, когда шейх аль-Баки замирился с соперничавшим племенем после восьми лет кровавой межплеменной войны. Началось с того, что один влюбленный похитил девушку у аль-Сирханов в племя, находившееся за границей Саудовской Аравии. Мир настал лишь после того, как женщину убили в качестве жертвы за позор аль-Сирханов. Мир между недавними врагами был отмечен большим праздником братства.

Здесь все казались озабоченными сексом, но мало что можно было в этом смысле делать. Женщины были закрепощены еще больше, чем в Табе. Их труд был еще тяжелее, они выполняли всю черную работу. Старым женщинам позволялось сидеть у костра с мужчинами, и с ними обращались уважительно, но у остальных не было никаких радостей. Они часто впадали в истерику, ведь рыдания были, в общем, единственным средством облегчить горе. Я заметил, что бедуинские женщины очень любят друг друга, и я уверен, что это тайный способ получать удовольствие.

Здесь законы чаще исходили не из Корана, а из сурового порядка жизни.

Можно убить, но только лицом к лицу.

Можно красть, но не у своих.

Насиловать — не преступление, если женщина из враждебного племени.

Обманывать вполне допустимо, если обманывают человека из другого племени.

Строгими законами предписывалась месть. Нередко наказание значило лишение руки или ноги. Жизнь ужасна, и законы выживания порождают жестокость.

Пустыня — злой хозяин, но она — в исключительной собственности бедуина, и вступая в пустыню, вы в его власти. Милосердие — не для тех, кто нарушает его правила.

Я хорошо запомнил уроки, избежал неприятностей и даже заслужил некоторое уважение, будучи единственным грамотным в клане.

Настоящее удовольствие наступало вечером у костра, когда пили кофе и пересказывали байки о набегах и личном геройстве. Иногда к нам присоединялась семья дервишей клана, чтобы, пользуясь своими способностями колдунов, пляской изгонять злых духов. Они кружились в трансе, ходили босиком по горячим углям в костре и слабели. Так они еще раз доказывали свою магическую силу.

Все происходило с нарочитой замедленностью. Непрекращающееся воспроизведение картин прошлого давало возможность забыться и помогало справиться с реальностью каждодневного существования.

Приводящие в трепет восходы солнца нередко заставали нас с шейхом аль-Баки одних, оставшимися последними у костра.

— Богатство и собственность — то, что Аллах раздал несправедливо, — говорил он мне. — У нас часто умирают, но в пустыне это не трагедия. Главное, Ишмаель, мы свободны. Крестьянин — раб своей земли. Горожанин — раб денег и машин. Это дурные общества. Бедуинам они не нужны.

Может быть.

Значительная часть доходов племени поступала оттого, что бедуины были «покровителями» той части трансарабского нефтепровода, которая тянулась по их территории. Когда Сауды для сокращения расходов предложили новый способ, настало время напомнить им об этом. Мне как раз предстояло отправиться в свой первый набег, чтобы перерезать часть нефтепровода, когда пришло известие, чтобы я вернулся в Акбат-Джабар.

Не могу сказать, что уезжал с огорчением, ведь мне так хотелось снова увидеть хаджи и Наду. Но теперь я был умнее, потому что уже знал, как навечно связаны вместе араб и фатализм.

Вернувшись в Акбат-Джабар, я понял, что своей смертью Джамиль одержал надо мной такую победу, какой никогда не добился бы живым. Он стал мучеником. Это причинило мне порядочно неудовольствия. Всю жизнь я прилежно трудился, чтобы стать любимцем отца. Меня знали как самого умного, самого храброго, того, кто будет преемником хаджи Ибрагима. Я превзошел своего старшего брата Камаля и отодвинул в сторону Омара. Я был как свет в жизни отца. А теперь что-то в этом изменилось. В Акбат-Джабаре в кафе висели большие портреты Джамиля рядом с фотографиями великих арабских вождей.

Иорданцы продолжали свой набор и принуждали Мстителей-леопардов и членов других банд вступать в партизанские группы, чтобы переходить границу и совершать набеги на евреев. Они возложили на сионистов вину за убийство Джамиля и назвали в его честь батальон федаинов.

Мои родители, всю жизнь едва обращавшие на него внимание, погрузились в траур. Фотография Джамиля висела на почетном месте в нашей лачуге. Цветы, никогда не украшавшие нашего дома в Табе, стояли теперь в маленьких вазах возле его портрета, и перед ним горели ритуальные свечи.

Теперь Агарь гордилась тем, что ее называли Умм-Джамиль, мать Джамиля. Самым странным было поведение моего отца. Чувство вины, никогда не отягощавшее Ибрагима, запало теперь ему в душу. Он побил Джамиля. Он способствовал его убийству. Теперь он горевал. Подозреваю, что ему хотелось убедить себя в том, что его сына на самом деле убили евреи.

Внезапно я оказался младшим братом Джамиля. Каждый гладил меня по голове. Был ли я горд этим?

Вы говорите, что Ишмаель жесток. Разве не было у него сочувствия к убитому брату? Не заблуждайтесь насчет меня. Может быть, я был мальчиком в глазах всех, но я был проворный и сильный, и вам не захотелось бы иметь со мной дело. Я пришел к пониманию, что жизнь не так важна, как мученичество.

Мне надо было вернуть свое положение.

Сказать по правде, будучи у бедуинов аль-Сирхан, больше всего я скучал по Наде. Нами владеет мысль о защите женской чести. Не ради женщины, а ради гордости и чести мужчины. Но я любил Наду по-другому. Я любил ее саму. Это не была сексуальная любовь. Я любил ее потому, что она была хорошая и всегда вызывала мое восхищение.

Я любил глаза Нады, полные любопытства. Когда мы были с ней наедине, я любил смотреть, как эти глаза наполнялись грустью. Я любил смотреть, как она умывается у ручья и заплетает свои длинные густые каштановые волосы. Я любил смотреть, как она ходила, покачивая бедрами. Я любил ее белые зубы, когда она откидывала голову назад и смеялась.

Я хотел когда-нибудь жениться на девушке вроде Нады. Но пока я не женился, защита ее чести оставалась главным делом моей жизни. И я любил свою сестру и не горевал о брате. По крайней мере я не такой лицемер, как мои родители. Агарь я еще мог понять. Но я не мог понять хаджи Ибрагима и молился, чтобы его сознание вины прошло.

Постоянно думая о Наде, я скоро обнаружил, что в мое отсутствие что-то определенно было между ней и Сабри. Обычно Ибрагим такие вещи чуял издалека, но он уже был не тот после возвращения из Цюриха. Огонь внутри него потускнел. Должно быть, там случилось с ним что-то страшное. К его страданиям прибавился еще и Джамиль.

Агарь, Рамиза и Фатима, возможно, что-то знали о Наде и Сабри. Женщины хранят между собой много тайн. Как и в Табе, в Акбат-Джабаре женщины из разных кланов постоянно дрались и ругались между собой, и порой рты их были как помойки. Но существовала черта, которую женщины никогда не переступали, имея дело друг с другом. Их собственная верность была равносильна собственной жизни, и они редко сплетничали с мужчинами о женских делах.

Приход в нашу жизнь Сабри Салама был благом во многих отношениях. Все мы могли бы умереть, если бы не его умелость и изобретательность.

В Европе отец истратил все, полученное от продажи древностей. Правда, у нас еще был в запасе наш арсенал оружия, но по-настоящему наше существование зависело от заработка Сабри и его побочных доходов. Он никогда не жаловался и все отдавал отцу.

Сначала я чувствовал угрозу. Сабри получит слишком много отцовской благосклонности. Но это прошло. У Сабри была своя собственная семья в Газе, и он постоянно говорил о своем желании соединиться с ними. А давние подозрения Ибрагима всегда держали его вне нашего узкого круга.

Была еще эта история с тем, что он спал с иракским офицером, а может быть, и с другими. Иногда я испытывал при нем физическую неловкость. Но в его поведении не было ничего такого, что могло бы стать причиной нашего беспокойства.

Тем не менее меня очень занимало, что же было между ним и Надой? А так как Ибрагим видимо забыл обо всем, я решил как следует разобраться в этом.

Сабри работал в Иерихоне в большом гараже. Когда-то в этом здании был склад, из которого собранный в Западном Береге урожай увозили в Иорданию и Саудовскую Аравию. Во время войны место было заброшено, а потом в нем устроили гараж для постоянного потока экипажей, пересекавших мост Алленби в Амман и оттуда.

Куда бы ни ехали грузовики и товары, для Сабри всегда находилось дело, и для нас это было очень хорошо. Позади находилась маленькая комнатка, где спали он и еще один механик, сменяя друг друга на ночных дежурствах. Никто не стал бы укорять его за то, что он не хотел возвращаться в нашу сутолоку в Акбат-Джабаре. Лагерь был грязен, семьи дрались между собой, и по ночам постоянно раздавался крик.

Я заметил, что Нада обычно выскальзывала из дома перед заходом солнца в те дни, когда Сабри оставался в Иерихоне. И не нужно было быть пророком, чтобы сообразить, зачем.

Однажды вечером я подождал минут пятнадцать после того, как она ушла, и направился в город. Гараж был на ночь заперт. Я обошел его кругом и попробовал заднюю дверь. Она тоже была заперта. Я попробовал несколько окон, но все их заело накопившейся годами грязью.

Осмотрев здание, я нашел опору и вскарабкался на крышу. Люки были на замках. С помощью палки мне удалось оторвать проржавевшие петли.

Я повис на руках и спрыгнул в кузов грузовика. Переждав, когда утихнет боль от падения, я осторожно двинулся к комнате Сабри.

Через дверь были слышны звуки. Сабри и Нада издавали все звуки любовников. Я медленно потянул ручку. Потом распахнул дверь.

Они лежали бок о бок на полу на его матрасе. СЛАВА АЛЛАХУ, ОНИ БЫЛИ ОДЕТЫ! Руками они обхватили друг дружку, а их интимные места прижимались через белье и ритмично двигались. Он освободил руку, чтобы взять ее за грудь, а она обхватила его за спину. Они стонали и пыхтели, как будто делали все это на самом деле.

Нада первой заметила меня и вскрикнула, а я бросился на Сабри.

— Я тебя убью! — закричал я.

Я был меньше Сабри, но закален пустыней и не ведал страха. Я был сверху и дико колотил его кулаками по лицу.

Сабри лишь пытался защищаться, закрывая лицо. Мое внезапное нападение застигло его врасплох. Я колотил его снова и снова, ругаясь. Из его губ и носа брызгала кровь. Я обхватил его шею руками и стал их сжимать.

Что-то ужасное обрушилось мне на голову. Вокруг все закружилось и потемнело. Следующее, что я помню, — что я лежал на полу и смотрел на Наду, стоящую надо мной, и все это расплывалось. В руках у нее был гаечный ключ.

— Прекрати! — крикнула она.

Я лежал на полу, дрожа от сокрушительного удара и чувствуя, что из затылка у меня идет кровь. Я чувствовал слабость, тяжело дышал и ползал по полу, стараясь собраться для нового нападения. В глазах немного прояснилось. Сабри скорчился в углу, закрыл лицо руками и плакал.

— Ибрагим убьет меня! — всхлипнул он.

Я оперся на локоть. Нада сунула мне в лицо гаечный ключ, грозя ударить снова.

— Нет, — взмолился я, — нет, нет.

Рука ее, державшая ключ, ослабела, оружие выпало на пол, она опустилась передо мной на колени.

— Прости меня, — она всхлипнула.

Лицо Нады было искажено болью, и она не сдерживала рыдания. Она бросилась на пол и едва не захлебывалась слезами.

— О-о-о-о, черт возьми, — простонал я.

Каждый из нас рыдал на своем месте. Наконец она встала на ноги, качаясь вышла из комнаты и вернулась с ведром воды и тряпками. Она вытерла кровь у меня на голове, обняла меня руками и стала укачивать, как будто я был ее куклой. Потом она подползла к Сабри и вымыла ему лицо. Мы замолчали, и молчание, казалось, длилось вечно. Нада взглянула на меня с мольбой в глазах. Она в самом деле просила за свою жизнь.

— Не знаю, что делать, — сказал я.

— Пожалуйста, не дай нас убить, — сказала она. — Мы больше не могли сдерживаться. Мы в самом деле не сделали этого. Мы только играли. Не дай нас убить.

— Помоги мне, Аллах, — пробормотал я.

— Ишмаель, — заговорил Сабри. — Поверь мне, я не сделал этого до конца. Я уважаю Наду. Я люблю Наду. Что мы можем сделать? Мы сходили с ума. Мы говорили о том, чтобы пойти к Ибрагиму и получить разрешение пожениться. Но у нас ничего нет. У меня нет ни копейки. Ты же знаешь, он ни за что бы не согласился… ты ведь знаешь.

Нада снова подошла ко мне.

— Когда я поняла, что мы не сможем держать себя в руках, я решила, что Сабри надо уехать отсюда и найти своих родителей в Газе.

— Я хотел уехать, чтобы не принести позора вашей семье, — сказал Сабри. — Но как уехать? У меня ни денег, ни документов.

Я видел, что они в отчаянии.

— Ты пощадишь нас, Ишмаель? — попросила она, схватив мои руки и целуя их.

Я сделал ошибку, снова взглянув ей в глаза.

— Я не расскажу. Но Сабри должен уехать.

Они оба прильнули ко мне, я их обнял. И мы снова заплакали. Потом мы сели, как когда-то на выступе утеса, где нашли сокровище. Мы взялись за руки и произнесли нашу клятву. Но клятва не решала проблем Сабри.

— Из-за Нады я хочу остаться, но я понимаю, что принесу ей позор, — сказал он. — Я отдавал твоему отцу каждый заработанный пенни. Себе ничего не оставлял. На взятку чиновнику за документы нужно больше тысячи долларов. Чтобы найти родителей, надо перейти границу в Иорданию, пройти через Сирию и сесть на судно из Ливана в Газу. Мой переход будет стоить столько же, сколько документы. Я с ума схожу!

Я молился. Чувствуя, как рука Нады сжимает мою, я вспомнил, как она спустилась, взяла меня за руку и втащила на выступ, к пещере с сокровищем. Теперь я знал, что делать.

— Я знаю, как добыть для тебя деньги, — сказал я неровно.

— Две тысячи долларов?

— Да. Ты наверно помнишь наше оружие. Мы с Джамилем спрятали его на Горе Соблазна. Я его продам.

— Но когда отец обнаружит пропажу, он тебя изобьет до смерти.

Теперь я полностью владел собой.

— Сабри должен написать Ибрагиму письмо. Там должно быть сказано, что перед смертью Джамиль хвалился насчет оружия и рассказал тебе, где оно спрятано. Ибрагим этому поверит, потому что всегда подозревал, что Джамиль раскроет место. Если я завтра раздобуду оружие, найдешь покупателя?

— Да, — прошептал Сабри.

— Это опасно для тебя, Ишмаель, — запротестовала Нада.

— У всех нас есть тайны, — сказал я. — Эту тоже надо хранить.

— Но, Ишмаель… — Сабри начал было спорить.

Я его прервал.

— Мы это сделаем. Сегодня же напиши письмо.

Я встал на ноги, вышел из комнаты и подождал в гараже. Я не оглядывался. Им еще много о чем надо сказать друг другу.

Наконец они вышли. Сабри еще раз обнял меня и попытался говорить, но не смог. Он вывернулся из моих рук и ушел в свою комнату, закрыв за собой дверь.

Нада пощупала шишку у меня на голове.

— Она перестала кровоточить.

— Не беспокойся, все в порядке.

Мы промыли наши раны и наши несчастья и вскоре были на дороге к Акбат-Джабару. Увидев лагерь, мы стояли в темноте, рука в руке, и смотрели с шоссе на это мрачное скопище нищенских глиняных хижин. Потом мы поднялись на Гору Соблазна и смотрели на звезды.

— Не спрашивай, как я узнала, — сказала она через некоторое время, — но я знаю, что случилось в Яффо с мамой, Рамизой и Фатимой.

— Но…

— Для тебя одного это слишком много — держать в себе такую ужасную тайну. Я хочу разделить ее с тобой. Я долгое время хотела. Я знала, что благодаря твоему молчанию ты станешь замечательным человеком.

Тяжелая ноша свалилась с моих плеч.

— Я тебя люблю, Ишмаель, — сказала Нада. — Я тебя люблю еще больше, чем Сабри, но по-другому.

— Тебе не надо это говорить.

— Ты лучше отца, потому что можешь любить больше, чем ненавидеть.

— Я обожаю отца. Я всегда хотел быть похожим на него.

— Ты другой, чем отец и все они, даже Сабри. — Она улыбнулась мне в лунном свете, ее белые зубы были как звездочки. — Я люблю тебя, потому что ты не можешь убить того, кого любишь.

Убийство Чарльза Маана обрушилось на отца ударом, от которого он уже не оправился.

Планы переселить христиан вскоре достигли ушей враждебных арабских лидеров. Для того, чтобы доказать единство ненависти, христиан надо было держать в лагерях вместе с их братьями-мусульманами. Смерть Чарльза Маана открывала простор для этого.

Его похитили в Восточном Иерусалиме, когда он ушел с митинга. Через несколько дней его тело нашли на свалке возле Рамаллы. Убийца загнал ему в прямую кишку трехдюймовую трубу, засунул туда небольших крыс и загнал их Маану в кишечник. Его ноги были туго связаны, и крысы не могли выбраться.

Я никогда не видел своего отца до такой степени обезумевшим от горя, причиненного вестью о смерти. Когда я взял его на похороны Маана, мне буквально приходилось удерживать его в стоячем положении. Похоронили Маана в склепе в Бетании, за чертой Иерусалима по дороге в Иерихон. Это то место, где Иисус воскресил Лазаря из мертвых. Чарльз Маан не удостоился такого чуда.

Проблеском надежды мелькнула его смерть, когда его дочь, сестра Мария-Амелия, сказала нам, что многие священники из арабов-христиан поклялись продолжить его работу и вызволить своих людей из лагерей.

Стояла зверская жара. Во время погребальной церемонии отец едва держался на ногах. Казалось, он до такой степени ошеломлен, что не сможет вернуться в Акбат-Джабар. Сестра Мария-Амелия предложила устроить нас в гостиницу. Это было благо. Проведя ночь в мучениях, Ибрагим, казалось, вернул самообладание.

Была мусульманская суббота. Отец считал, что раз уж мы оказались в Восточном Иерусалиме, то надо сходить в мечеть Аль-Акса и помолиться за душу Чарльза Маана. В те дни город был разделен полосой ничейной земли, проходившей, как глубокая рана, рядом с Яффскими воротами. Каждая сторона смотрела на противоположную, подчас почти что с такого расстояния, что достаточно было протянуть руку, чтобы дотронуться.

Несмотря на огорчение, которое это принесло бы ему, отец не мог не подняться по ступеням на стену Цитадели. Отсюда нам была видна ничейная земля до еврейского Иерусалима, здания отеля «Царь Давид» и башни Христианского союза молодежи, откуда сразу же за еврейским Иерусалимом начинался Баб-эль-Вад. Отсюда до Табы — всего лишь полчаса пути.

— Пойдем, отец, — упрашивал я. — Это нехорошо.

Он позволил взять себя за руку и увести вниз по ступенькам. Нас тотчас подхватила толпа верующих в белых субботних одеждах, вливавшаяся в Старый Город через Яффские и Дамасские ворота. Узенькие улочки вспухали волнами пешеходов, двигавшихся к Гарамэш-Шарифу.

Вскоре над нами уже парил золотой Наскальный купол, а мы поднимались к обширной площади вместе с тысячами верующих. Нам пришлось подождать, чтобы попасть к фонтану омовения и выполнить ритуал омовения ног, после чего мы стали медленно пробираться к Аль-Акса, мечети, сооруженной в честь окончания легендарного путешествия Мохаммеда из Мекки.

Возле входа аккуратно лежали тысячи пар обуви. Мы старались пробраться к двери, чтобы слышать, как внутри будут читать Коран. Внезапно площадь охватило смятение. Король Абдалла и его внук Хусейн появились на Гарамэш-Шариф и направлялись к мечети!

Нам было отлично видно, как они прошли мимо нас. Меня охватил восторг при виде его внука, бывшего примерно моего возраста. В сознании возник образ Хашимитского дворца в Аммане. Знает ли юный Хусейн, что мы живы? Что рассказывал ему о нас его дед? Какая у него, должно быть, чудесная жизнь…

Королевская охрана прокладывала путь через толпу по узкой улице, но люди протискивались вперед, стараясь взглянуть и дотронуться. Абдалла, наслаждаясь лестью, кричал на телохранителей, чтобы его не лишали свободы, раз он хочет говорить со своими подданными. Когда он так свободно шел, разговаривая и пожимая руки, мне пришло в голову, что его охрана здорово сократилась. Вскоре Абдалла и Хусейн и в самом деле оказались одни среди моря восторженных обожателей.

Сердце мое глухо забилось, когда они проходили прямо перед нами. До них почти можно было дотронуться. Дойдя до двери, король обернулся и помахал толпе рукой. В этот момент из затемненного пространства мечети вышел человек, поднял в дюйме от головы короля пистолет и выстрелил.

Я видел, как пуля вошла ему в затылок и вышла из глаза, как он упал и его тюрбан покатился прочь.

Смятение!

— Нашего господина застрелили!

Заблудившаяся охрана бросилась вперед, стреляя на ходу. В мечети чтец Корана не слышал выстрелов, и его голос, усиленный громкоговорителями, продолжал наполнять мечеть. Убийца продолжал стрелять, и пули отскакивали внутрь от мраморного пола. Мы с отцом отскочили назад, когда королевская охрана швырнула убийцу на землю почти у наших ног.

— Король мертв!

Я видел юного Хусейна: он был ошеломлен, но жив. Мне импульсивно захотелось протянуть ему руку. Ибрагим схватил меня, прижал к себе и зашептал мне в ухо.

— Уходи обратно очень, очень медленно, — приказал он. — Не втягивайся в это дело. Не дергайся и не беги. Мы просто улетучимся.

Если и созрело время для восстания, то это был момент смерти Абдаллы. Как реакция на репрессии иорданцев, по всем лагерям Западного Берега заполыхали бунты. Безобразные, нередко кровавые, без реальной цели, приносящие разве что призрачное облегчение.

Отчаянно требовался голос, который мог бы нас сплотить. Я был полон ожидания, что хаджи Ибрагим выступит, объединит нас и даст нам руководство и направление действия. Вместо этого он затаился и тихо миновал ответные удары иорданцев невредимым и незамеченным. Мой храбрый, благородный отец, предмет моего поклонения, смолк. Огонь в нем почти совсем погас. Для меня это был ужасный удар и разочарование.

Пока Арабский легион давил инакомыслящих, хаджи и то, что осталось от старого руководства, занялись своими собственными делами и спасали собственные шкуры. Я начал ненавидеть их за беспрерывное хныканье об изгнании и возвращении. Вся гордость и достоинство, которые у них были, теперь исчезли. Это были обиженные, заслуживающие жалости люди, готовые жить в застое причиненных им несправедливостей.

Теперь лагеря забрали к себе Объединенные Нации, администраторы с голубыми глазами и золотистыми волосами. Теперь они будут принимать за нас наши решения.

Иорданцы больше не охотились за моим отцом, ведь он показал себя умиротворенным. У Ибрагима все еще было положение, определявшееся его прошлым, и нынешняя слава как отца мученика Джамиля, и он использовал это, чтобы выпросить у ЮНРВА[25] пост главы комитета, предназначенного создать в Иерихонском регионе промышленность и передовое сельское хозяйство. Он быстро устроил Камаля на работу в одном из ооновских медицинских складов. Она как раз подходила для Камаля. Ему почти ничего не надо было делать, лишь дремать в укромном уголке, а помощник приносил ему кофе и делал всю работу. Камаля я никогда не приукрашивал, а теперь он превратился в моих глазах просто в неряху.

Некогда живая и занятная, Фатима лишилась своих соков в Акбат-Джабаре. Оба они едва шевелились, чтобы отгонять мух. Камаль станет старше, сменит отца в кафе, будет играть в трик-трак, сосать кальян, фантазировать об огромной вилле, в которой он жил в Табе, и посылать своих детей в федаины, чтобы они отобрали у сионистских собак его свободу.

Удивлял нас Омар. Большую часть времени он проводил в Иерихоне и донимал владельцев магазинов, пока в конце концов не получил работу в маленькой бакалейной лавке. Омар продвинул дело тем, что стал варить кофе и разносить сладости ожидающим колоннам машин на мосту Алленби. Он стал выполнять поручения водителей грузовиков и в конце концов нашел работу для себя на почте.

Почта в лагере беженцев была странная. Доставки не было. Тот, кто ожидал письма, посылал на почту своего сына или дочь, и тот проводил там долгие часы, ожидая в очереди письма, которого чаще всего и не было вовсе. Омар устроил маршрут доставки, взимая полпенни за доставку письма и пенни — за пакет. Это было нелегко, так как хибарки не были пронумерованы и ему надо было заучивать на память расположение каждой семьи, клана и племени.

Положение хаджи Ибрагима в ЮНРВА давало семье тайный доступ к пайкам и другим благам. С тех пор, как и Камаль и Омар работали, наша жизнь улучшилась. Благодаря этому удалось удалить жало известия о том, что «Сабри продал наши ружья и удрал с деньгами». Для нас с Надой хранение клятвы стало делом жизни и смерти.

1953 год

С того самого момента, как Пер Ольсен вошел в нашу хибарку, мы поняли, что он отнюдь не из породы обычных чиновников. Нашим новым администратором от ЮНРВА был датчанин лет пятидесяти, но у него не было ни голубых глаз, ни светлых волос. Он был славный человек с тем чувством заразительного доброго юмора, что помогает быстро преодолеть натянутость, которую испытываешь с большинством иностранцев.

Свои рекомендации Пер Ольсен заслужил в отголосках одной из самых кровавых в истории войн — войны между мусульманами и индуистами в Индии. В ходе обмена населением, последовавшим за образованием Пакистана, буквально за один день возникло около двадцати миллионов беженцев. Гуманитарной работой среди них Ольсен заслужил высокий авторитет. Но Иерихон был для него нечто другое, чем просто новое место работы.

С самого начала, когда датчанин попросил своих арабских помощников о встречах, отец был под впечатлением от Пера Ольсена.

— Это прекрасный человек, — сказал мне Ибрагим. — Я уверен, что у него здесь особые дела.

Мне уже стукнуло семнадцать, и я хорошо владел английским. В добавление к постоянному преподаванию в школе Вади Бакка, я был переводчиком у своего отца. Таким образом, я с самого начала был как бы частью его дружбы с Пером Ольсеном.

Оказавшись в стране и разобравшись в возможностях арабов, Ольсен зашел к нам домой.

— Я хотел бы опереться на вас, хаджи Ибрагим, как на своего личного советника.

— Я всего лишь скромный служащий Объединенных Наций. Я всегда к вашим услугам по первому вашему слову.

— Мы собираемся интересно провести здесь время, — сказал Ольсен, выхватив из пачки в кармане своей рубашки длинную, тонкую шиммельпеннинкскую сигару.

Отец попробовал.

— Гмм, совсем другое дело, — сказал отец. — Отличная.

— Теперь, когда мы подымили в вашем доме положенные сорок секунд, позвольте мне поговорить с вами, пусть не совсем как с братом, но как с человеком, которого я хотел бы иметь на своей стороне.

Отец улыбнулся.

— Что вы хотели бы узнать обо мне? — продолжал Пер Ольсен.

— Ваши звание и репутация опередили вас, — сказал отец.

— Худшее я повидал на границе Индии с Пакистаном. Желаете ли вы знать подробности того, что я собираюсь делать?

— Лишь время покажет, можно ли Индию перенести на Палестину.

— Мне слишком много приходилось быть свидетелем того, как людскую испорченность усыпляют ощущением ложной безопасности. Короче говоря, — сказал Пер Ольсен, — я не за тех и не за других. Меня не интересует еврейская или арабская политика. Моя первая жена была еврейка, ее убили нацисты в Дахау. Слава Богу, не было детей. Теперь у меня жена мусульманка, она работала медсестрой вместе со мной в Индии. У нас трое детей. Как видите, у меня все перемешалось.

— Великолепная сигара, — сказал отец, наслаждаясь.

Двое мужчин надолго замолчали, стараясь пробиться через время, пространство, культуры, подозрения.

— Чего же вы хотите? — спросил отец.

— Я дал согласие ехать в Иерихон, потому что смог взяться за особое поручение. Как вы знаете, безделье и отчаяние — вот двойное проклятие беженцев. С голодом и болезнями можно справиться. Все это вместе порождает преступность, террор, сумасшествие. Будь у меня бог, это был бы принцип «помоги себе сам». Вот я и готов помочь вам начать помогать самим себе. Я хочу сделать в Акбат-Джабаре нечто такое, что поразит других, кто находится в положении беженцев, и выведет их из их летаргии.

— Что вы знаете об арабах?

— Хаджи Ибрагим, я не дурак. За тем я к вам и пришел. Впервые я узнал о вас от монсиньора Гренелли, ватиканского наблюдателя по беженцам. Он рассказал мне о вашей долгой войне в одиночку в Цюрихе. И я поставил себе целью узнать о вас как можно больше подноготной. Ну, так что же вы скажете? У меня есть средства, есть план.

— Мой первый совет, Пер Ольсен, — двигаться медленно. Очень медленно.

1954 год

Мой восемнадцатый день рождения очень памятен — разве может молодой человек забыть день, когда он стал мужчиной!

Вдовы, не имеющие защиты со стороны большой семьи или клана, очень уязвимы к сексуальному приставанию и оскорблениям. Но только не те, что находились под покровительством хаджи Ибрагима. В нашей части лагеря их было несколько, и им ничто не грозило. Лишь один человек осмелился бросить вызов моему отцу, и он проглотил язык за свою попытку.

Хильва была старше меня, может быть, ей было двадцать шесть. Уже больше года, как мужа ее не было на свете. Он погиб, когда перевернулся автобус, в котором он ехал в Иерусалим, и она осталась с четырьмя малыми детьми. Хильва была из тех, кто во время войны оказались разлученными со своими и поселились на участке Табы в лагере Акбат-Джабар. Когда погиб ее муж, она попросила у хаджи покровительства, и он с готовностью его оказал. Как я уже говорил, слово моего отца было в нашей части лагеря законом, и Хильве теперь ничто не угрожало.

По добрососедству я присматривал за Хильвой, чтобы она и ее дети получали достаточные пайки, и лично следил за тем, чтобы они пользовались медицинским вниманием, когда болели. Мы стали добрыми друзьями.

В нашем мире, где почти все, касающееся секса, опасно, запретно и секретно, большинство молодых людей получают свой первый житейский опыт от вдов или разведенных женщин. Чего я не знал, так это того, что женщины так же хотят секса, как и мужчины. Эта взаимная потребность стала для меня откровением.

Все то время, когда мне казалось, что я соблазняю Хильву, на самом деле она соблазняла меня. Когда она сказала мне, что у нее есть особый подарок к моему восемнадцатилетию, я подумал, что это наверно шапочка или что-нибудь вышитое ею.

Вкус граната, испытанный в первый раз, оказался не таким, о каком мечталось. У Хильвы было четверо детей, но она была наивна и почти невинна, занимаясь любовью. Она с детства была полна обычных страхов и запретов. И эти страхи забирались в постель вместе с нами. Вместе с виноватыми рыданиями и странными вспышками хихиканья это отчуждало и было стеснительно.

К счастью, наши отношения превозмогли эту первую нашу ночь. Хильва осторожно кивала мне на ходу, когда у нее выдавалось безопасное время. Визиты стали частыми и весьма приятными.

Но мне стало казаться, что что-то здесь не так. Что-то подсказывало, что не надо нам так торопиться. Нам нужна дисциплина, как во время поста в месяц рамадан. Когда я сказал ей об этом, Хильва покраснела и отвела взгляд. Мы попытались. И были вознаграждены.

И тогда Аллах наградил меня величайшей честью. Однажды она созналась, что я гораздо лучший любовник, чем ее покойный муж. Много раз она хвалила мою мягкость и уже не так страшилась говорить обо всем и исследовать интимные места.

Все стало спокойно, слишком спокойно.

Мы жили в перенаселенном квартале, и мои приходы и уходы стали замечать. Несколько раз я не мог прийти, а она этого хотела, расстраивалась и требовала. Я стал испытывать неловкость. Теперь, когда прошла новизна, я стал побаиваться ее растущего чувства собственности.

Откровенно говоря, я почувствовал облегчение, когда однажды вечером она не выдержала и сказала, плача, что мы больше не должны видеть друг друга, потому что у нее есть законный и серьезный поклонник. Я изобразил ужасную печаль, бил себя в грудь, я даже притворился, что ревную. Но уходя, я чуть не вскрикнул от облегчения.

Добавив таким образом это новое качество к своему характеру, я продолжил начатое. Как учитель в школе Вади Бакка, я знал, что у многих моих учеников овдовели матери и сестры. Я поставил себе целью навестить каждую из них, чтобы поговорить об учебе ее сына.

Поразительно, как скоро крадущийся волк начинает чуять добычу. Было совершенно удивительно, что так много женщин готово это делать, и еще более удивительно, что я стал пользоваться спросом.

Не хочу хвастаться подобно другим мужчинам, но почти все мои подружки-вдовы уверяли меня, что я принадлежу к лучшим в мире любовникам. Уверен, что таким сделали меня терпеливость и нежность.

И хотя было трудно, я хранил это в себе. Я не хотел позорить этих женщин и не хотел делиться ими. Я принял свое возмужание скромно.

1955 год

По радио ЮНРВА мы получили сообщение, что Омар благополучно добрался до Бейрута, присоединился к нашему клану и получил обещанную работу. Как все уехавшие сыновья, он будет посылать свой заработок домой.

Под конец мы поняли, что Омару, может быть, вовсе и не надо было уезжать. Иорданцы ввели военную регистрацию и составили палестинские подразделения Арабского легиона. Но хотя они находились под командованием британских офицеров, эти войска вскоре зарекомендовали себя слабой дисциплиной, массовым дезертирством и доставляли лишь одно беспокойство. Они отказывались усмирять волнения беженцев и отнюдь не выказывали преданности иорданскому королю. И вскоре англичане признали, что боевая их ценность равна нулю.

Палестинские батальоны расформировали, а солдат передали в регулярные иорданские войска. Между обеими группировками шла непрерывная борьба. За несколько месяцев задумка развалилась, и палестинцев больше не призывали.

Теперь упор делали на создание крупных сил федаинов и начало диверсионных рейдов через границу с Израилем. В школе Вади Бакка мальчиков начинали тренировать с девятилетнего возраста.

Хотя наши отцы сохраняли свою традиционную власть и уважение, по-настоящему сознание детей контролировали учителя. Отцы не протестовали, раз мы, входя в дом, все еще становились на колени, целовали им руку и почитали их мудрость.

Учеников разбили на ячейки по возрасту и присвоили революционные клички. Все они стали чьими-нибудь «сынами».

Ибн Нимер — «сын тигра».

Были сыновья льва, шакала, орла.

Были сыновья бури, огня, молнии.

Были сыновья Мохаммеда или недавнего мученика, не вернувшегося из рейда в Израиль. Было не менее дюжины Ибн Джамилей, названных по имени моего брата.

Были сыновья храброго, благородного, достойного доверия, свирепого.

Каждый день они разносили охапки листовок, оклеивали стены объявлениями, рисовали лозунги. А главное, составляли хребет демонстрантов, готовых бунтовать по любому предлогу и по первому сигналу.

Я никак не могу оправиться от ужаса, испытанного при виде их зачетных церемоний, исполняемых перед родителями. После демонстрации «воинской удали» и личной храбрости церемония заканчивалась откусыванием голов змеям. У них с подбородков капала кровь, а они жарили мертвых животных для победного праздника. В других школах детей заставляли душить щенков и пить их кровь.

Привет, Ишмаель!

Наконец-то пишет тебе твой старый товарищ Сабри Салама. Это письмо я писал по частям много месяцев, но не мог его послать, пока не нашел того, кому мог бы полностью доверить, чтобы письмо попало прямо в твои руки. Как ты увидишь, в нем немало тайного и доверительного.

Привет твоему любимому, благородному и сострадательному отцу хаджи Ибрагиму.

Привет твоим великодушным и любящим братьям Камалю и Омару.

Пользуясь этой чудесной возможностью, хочу, чтобы твой отец знал, что я не вор. Я все время хотел вернуть деньги, которые выручил продажей вашего оружия. Я не могу заплатить их сейчас же, но скоро для этого настанет время.

С тех пор, как мы расстались больше двух лет назад, мои приключения мало отличались от похождений Синдбада-морехода.

Продав оружие бессовестному торговцу, я переехал в Амман и дал там знать, что я хороший автомобильный механик. А поскольку машины всегда ломаются в пустыне на Царском шоссе по пути в Дамаск, мне нетрудно было договориться о поездке в обмен на ремонт.

Я пустился в путь с, двумя большими опасениями. Во-первых, что мои документы доведут меня только до Сирии, и оказавшись там, я дальше никуда не смогу податься, разве что в лагерь беженцев. Во-вторых, что при мне большие деньги. Я понимал, что меня обыщут, хоть я и бедно одет. И я придумал способ, хорошо мне послуживший. Я перевел деньги в купюры американской валюты большого достоинства, туго завернул их в пластиковый мешочек и проглотил. Каждый день я доставал мешочек из своих испражнений, чистил его и глотал снова. Меня обыскивали много раз, но денег так и не нашли. Запомни это, если придется отправиться в путь.

В первый раз меня охватил ужас, когда наш грузовик переехал границу с Сирией возле Деръа. Меня тут же забрали в погранзаставу, заперли за решетку и несколько дней допрашивали. Для допросов не было никакого повода, разве что так положено на заставе, но когда у сирийцев есть возможность поиздеваться над тобой, они это с удовольствием делают. Я думал лишь о том, как бы меня не поймали, когда я буду глотать свои деньги.

Во всяком случае мне удалось подружиться с сирийским капитаном, командовавшим заставой, по дружбе я остался еще на неделю, и он любезно позволил мне продолжить путь к Дамаску, снабдив личным письмом, гарантировавшим мне безопасный проезд. Все хвалы этому доброму человеку, который снабдил меня еще и рекомендательным письмом к своему родственнику, богатому купцу, живущему в одиночестве со своими слугами. Мне повезло, иначе меня бы интернировали в один из лагерей беженцев. Сирийцы пристально следили за палестинцами, и если тебя поймали без документов, то можешь получить три года тюрьмы.

Сначала я думал, что Аллах благословил меня. Купец только что лишился своего шофера и личного слуги. Держать меня было для него рискованно, но вначале он проявил сострадание. К несчастью, много недель потребовалось для того, чтобы придумать, как удрать от его гостеприимства. Он угрожал сдать меня. Понимаешь, я такой хороший механик, что ему не хотелось меня потерять.

Другая проблема состояла в том, как попасть в Ливан. Для палестинца это очень трудно и опасно, так как ливанцы очень злобны и подозрительны к тем из нас, кто проникает через границу в их страну. Если бы меня поймали, это значило бы еще более долгий тюремный приговор.

Как же мне было решить эту дилемму?

Однажды вечером я вез купца домой с вечеринки. Он был пьян до потери сознания. В тот момент Аллах послал мне весть. У меня был пистолет, потому что я выполнял также и обязанности телохранителя. Я его застрелил и зарыл тело в скрытом месте, потом стащил документы другого слуги и поехал к ливанской границе. У меня была моя шоферская форма, документы и американский кадиллак.

На границе у меня было что сказать ливанцам. Я им сказал, что направляюсь в Бейрут за своим хозяином, и предупредил их, что им придется весьма плохо, если я не покажусь там вовремя. Когда они начали таскать меня от одного чиновника к другому, я смело потребовал позвонить по телефону моему хозяину. Они поддались на уловку и пропустили меня. О, Ишмаель, у меня сердце разрывалось оттого, что надо бросить такую чудесную машину, но я был уверен, что если оставлю ее себе, то меня схватят. Во всяком случае, я ее раздел до всех ценных деталей, какие только мог унести и продать, и направился в Бейрут.

В Бейруте спрятаться было нетрудно, потому что вокруг города много лагерей беженцев и палестинцам позволено свободно уходить и приходить. Дело в том, что мы выполняем всю грязную работу для богатых ливанцев. Они очень жестокие люди, особенно христиане, и немилосердно высмеивают наши несчастья.

Ливанец шутит:

— У кого есть пара штанов?

— У четырех палестинцев.

Ливанцев интересует только одно: делать деньги. В один прекрасный день мы им отомстим, им и сирийцам.

Но и в лагерях беженцев небезопасно. Лагеря поделены между кланами. Чужих быстро замечают и смотрят на них подозрительно, потому что туда проникает много обнищавших ливанских мусульман, они прикидываются беженцами и норовят получить продовольственные карточки. Еще я узнал, что надо быть очень осторожным, даже среди братьев-палестинцев, потому что людей вроде меня, без документов, могут шантажировать.

Шайки парней околачиваются в лагерях и всех запугивают. Трусливые ливанцы не позволяют им образовать отряды федаинов, чтобы совершать рейды со своей территории через границу в сионистскую страну. Поверь мне, Ишмаель, в назначенное пророком время ливанцы окажутся втянутыми в нашу борьбу.

Я понял, что надо сделать один смелый шаг. Мне надо спуститься и попытать счастья в порту. На улице под названием Авеню де Франсэ находится много ночных клубов, в которых надувают моряков. Между этой улицей и управлением полиции — то место, где больше всего проституток. В добавление к морякам и туристам, по этим местам шляются в поисках развлечений многие богатые саудовцы и кувейтцы. Ты знаешь, что это за места, где оказывают особые услуги. Если ты недостаточно осторожен, то сводники тебя убьют, и все следят за иностранцами.

Я подкупил полицейского сыщика, чтобы он взял меня с собой в эти клубы и дал всем знать, что со мной все в порядке и я под охраной полиции. Потом я потратил немного деньжат на девочек. Это в основном европейские девушки, пытающиеся исполнять танец живота, и не очень хорошие, но все, особенно саудовцы, любят блондинок. Через некоторое время я сдружился с владельцем клуба «Майами» и оказал ему услугу, приспособив его машину, чтобы в ней можно было безопасно возить гашиш.

Со своего наблюдательного пункта в клубе «Майами» и из соседнего отеля я мог следить за всеми движениями кораблей. Нужно было терпение, но в конце концов я выяснил, что один португальский грузовой пароход вскоре отправится в Газу. Как я это выяснил? Однажды португальские моряки пришли в клуб и вскоре вместе с девочками ушли развлекаться в мой отель. Один из них сильно напился, и его там оставили в бессознательном состоянии. Девчонку я знал; я ее отговорил от того, чтобы с ним возиться, и сам доставил его на судно. Капитан был благодарен. Мы обсудили мое положение, и он предложил, чтобы я остался на судне и добрался до Газы. На это ушли бы все мои оставшиеся деньги.

Что мне было делать, брат мой? Как только я окажусь на его судне и мы выйдем из гавани, он может просто скормить меня акулам. Заплатить надо было вперед. Судно было старое, двигатель в плохом состоянии. Здесь-то я и показал свое искусство, и это произвело на него впечатление. Потом и в самом деле завязалась дружба, он остался верен своему слову и доставил меня в Газу.

После недели поисков я в конце концов разыскал свою семью в лагере Рафа на границе Египта и Синая. Это был день моей тяжелой утраты. О, дорогой мой брат Ишмаель, я все еще плачу при мысли и виде этого. Мой любимый отец, да успокоит его Аллах, умер от туберкулеза. Он, кто был самым великим гаражным механиком во всей Палестине, умер в таком месте! Пока он был жив, семья еще кое-как держалась. А теперь они были за гранью нищеты. Шестнадцать членов моего клана жили в двух комнатах в лачуге из гофрированного железа. Трое детей умерли тогда же, что и отец, а половина остальных болели. Лагерь Рафа большой и еще хуже, чем Акбат-Джабар.

Как я могу это сказать, ты спросишь? Ну, по крайней мере иорданцы позволяли нам свободно ездить. А Полоса Газы набита людьми от одного конца до другого, и египтяне превратили ее в одну большую тюрьму. Мы были там заперты как дикие звери. До того, как появилось ЮНРВА, наши люди были так угнетены жестокостью египтян, что у них не осталось воли протестовать. Хорошо, что я раздобыл лишних продуктовых карточек, чтобы всем нам не умереть с голоду.

Здесь гораздо сильнее, чем в Акбат-Джабаре, запугивают, принуждая вступать в федаины. Только у федаинов есть работа, и заработок на пятьсот процентов выше обычного. Они постоянно совершают рейды, но только дурак не видит, что у них слишком много потерь и никаких достижений.

Что делать в таком месте? Я узнал, что в египетской армии есть особое подразделение для священной войны против сионистских захватчиков, составленное из палестинских диверсантов. Это элитарное подразделение. Египтяне пообещали, что каждый, кто в нем служит, получит документы для поездки в Египет. Египтянам я не верил, но другого пути не было. Моя дорогая мать продала свою последнюю драгоценность, которых когда-то была целая коллекция. Этими деньгами мне удалось подкупить офицера, командовавшего подразделением, чтобы он зачислил меня сержантом и поручил мне транспорт.

Это спасло жизнь мне и моей семье. Если бы я вступил туда как обычный диверсант, то уже наверно не писал бы тебе. Тем, кто имеет чин сержанта или выше, не надо участвовать в рейдах — это только для рядовых и капралов. С теми, кого не убила сионистская пуля, так плохо обращались офицеры, что большинство их дезертировало. Но это их трудности. Как только я принял гараж, потекли денежки. И у меня появилась возможность купить на черном рынке больше продуктовых карточек и много больше — для моей любимой семьи.

Наконец боги удачи пролили на нас свой дождь, когда генерал Нагиб, полковник Насер и Свободные офицеры свергли коррумпированного египетского короля. Офицеры держали под контролем правительство, и против британских военных постов на Суэцком канале было совершено много рейдов. Хотя нападения не имели того успеха, на какой мы надеялись, эти акции пригодились новому правительству и дружественной прессе. Среди египетского народа они были очень популярны. После одного рейда, в котором мы понесли большие потери, генерал Нагиб привел нас в Каир на парад и лично назвал в числе доблестных. И я снова подкупил офицера, чтобы он отчислил меня из подразделения и позволил поступить в Каирский университет.

Позволь мне сказать тебе, Ишмаель, что университет оказался не таким уж чудесным. Пятьдесят ребят жили в единственной спальне, и наши кровати были разделены лишь крохотными тумбочками. Очень плохо пахло, потому что годами не делали уборку. В первую же ночь мою одежду и все деньги украли, и мне пришлось ходить на занятия в пижаме. Оказалось, что ни один курс не был бесплатным, а преподаватели — взяточники. Хорошие оценки доставались сыновьям богатых. Надо ли объяснять, почему? Мы, нищие палестинцы, были отбросами, по поводу нас ужасно злословили египтяне. Они ненавидели нас и хотели держать взаперти в Газе. Арабская лига вносила за нас плату за обучение и выдавала нам по четыре египетских фунта в месяц на еду. А когда прекратилось субсидирование, нас выселили из казармы.

На окраине города есть кладбище длиной в пять миль, в нем тысячи больших гробниц, его называют Городом Мертвых. Там живет почти миллион человек. Многие из них никогда не знали другого дома. Мы с четырьмя товарищами сняли большую гробницу за шесть египетских фунтов в месяц. Мы страшно нуждались, были на грани голода и стали демонстрировать возле Лиги арабских стран. Мы возвращались туда снова и снова, пока они не возобновили нам стипендии и довольствие.

Много раз наши деньги отменяли, и когда мы демонстрировали, к нам присоединялись другие палестинские студенты. Я и все мои товарищи провели много времени в тюрьме. Меня арестовывали шесть раз. Но нас не разубедят. Другие палестинцы в университете Фауда и в других местах были в таком же отчаянном положении, как мы, и мы вовремя образовали Союз палестинских студентов. Мусульманское братство пыталось свергнуть новое правительство, и мы вступили в него. У нас появилось несколько мучеников, но союз был при деле.

Как раз более года назад Братство попыталось убить полковника Насера. Насер уволил генерала Нагиба, заявив, что он стоял за этой попыткой, и тогда Насер полностью взял на себя обязанности демократического правительства. Вместе с тремя братьями, которые возглавляли студенческий союз, мы на шестьдесят четыре дня были заключены в тюрьму. Все это время наши братья постоянно бунтовали.

Однажды нас посетил доктор Мохаммед К. Мохаммед. Он руководил Обществом помощи палестинским беженцам. Он был нашим врагом, потому что мы чувствовали, что он — орудие правительства. Как мы ошибались! Он настоящий и благородный вождь палестинского народа. Он сказал нам, что убедил полковника Насера в том, что мы, студенты, — истинное острие революции и должны быть союзниками в священной войне за избавление Палестины от евреев. Можешь ли ты поверить, что четверых из нас освободили и пригласили посетить самого полковника Насера!

Если есть Аллах на земле, то это полковник Гамаль Абдель Насер. Я, Сабри Салама, стоял там перед этим могучим человеком. Он заключил с нами полный и окончательный мир. Он открыл нам многие секреты. Федаины теперь смогут свободно ездить в Газу и обратно, и им будут платить большие премии. Как только удастся сформировать и обучить отряды, они будут участвовать в конфликте. Он открыл нам величайшую тайну — что из Чехословакии прибывают большие грузы оружия. Он уже перерезал сионистские линии снабжения в Тиранском проливе и скоро отберет у англичан Суэцкий канал.

Очень скоро, Ишмаель, мы соединимся. Все арабы будут под Насером. Теперь я начинаю поездки с доктором Мохаммедом К. Мохаммедом, чтобы убедить различные арабские правительства поддержать наше движение и щедро помочь федаинам. Скоро мы перестанем быть измученными бешеными собаками, не имеющими своих корней. Некоторые бессовестные нации, как сирийцы и иракцы, полагают, что одурачивают нас, потому что хотят использовать палестинцев в своих собственных целях. В конечном итоге мы их перехитрим, потому что объединимся и возьмем в свои руки собственную судьбу.

Если когда-нибудь услышишь имя Абу Роммель, знай, что это я. Это революционное имя, я принял его в честь немецкого генерала, который почти что освободил Египет во время мировой войны. Призываю тебя активно участвовать в федаинах. Можно сделать большие деньги, вооружая наших парней. Скажи своему отцу, что я скоро с ним расплачусь. Когда ты меня в следующий раз увидишь, я буду в собственной машине и при золотых часах.

Теперь прощаюсь, мой дорогой товарищ Ишмаель. Еще раз приветствую тебя от имени славной революции. Все хвалы нашему благородному доктору Мохаммеду К. Мохаммеду. Все хвалы полковнику Гамалю Абдель Насеру, величайшему после пророка вождю арабов, кто приведет арабов к их справедливой доле.

Я оплакиваю твоего мученически погибшего брата Джамиля, убитого сионистскими свиньями. Мы доживем до того, что увидим Тель-Авив в пепле и Средиземное море красным от крови убегающих евреев! Победа за нами!

Мои искренние приветствия твоей остальной семье.

Абу Роммель

Нада знала, что ее внезапный отъезд был для женщин шоком. Она не захотела присоединиться к их слезам, когда ведомый шофером белый ООНовский автомобиль Хамди Отмана остановился перед их домом. Она стояла перед Хамди и мадам Отман, опустив глаза, пока ее представляли и разглядывали. Последовали взаимные заверения. Отец впервые в жизни Нады превозносил ее качества. В свою очередь Хамди Отман пообещал, что за девушкой будет хороший присмотр.

Шофер взял единственный узел с пожитками Нады, и она вместе с мадам Отман вышла, а мужчины обменялись прощальными шуточками.

Нада в отчаянии огляделась. Ишмаель ушел! На момент ей показалось, что она не выдержит, но она перенесла свою боль молча.

Наде дважды случалось ездить в кузове грузовика, но внутри машины — еще ни разу. Это, а также элегантный вид мадам Отман изменили ее настроение от горя к любопытству.

В лагере машину окружила толпа мальчишек. Шофер Отмана отгонял их как надоедливых мух. Лица Агари, Фатимы и Рамизы заполнили окна, они с рыданиями говорили слова прощания. Хаджи Ибрагим остался внутри, и машина устремилась прочь.

Она знала, что три пары глаз направлены на нее. Странно, но несмотря на намеренное унижение остриганием волос, Нада чувствовала, что она красива. Она повязала узелком свою косынку и вздернула подбородок.

Когда они проезжали Иерихон, ее наполнило чувство облегчения. Она поймала взгляд Хамди Отмана. Он выражал деланную скуку. Разумеется, столь высокая персона не стала бы обращать внимания лично на нее, разве что из-за положения ее отца. С властностью, подобающей главе государства, он приказал шоферу объехать очередь ждущих машин в пробке перед мостом Алленби.

— Остановите машину! — вдруг крикнула Нада.

— Что!?

— Пожалуйста, это мой брат, Ишмаель!

Оман сделал великодушный жест, и Нада распахнула дверь и бросилась в объятия брата.

— О, а я уж подумала, что ты не попрощаешься.

— Мне невыносимо было оставаться с ними, — сказал Ишмаель.

— Я тебя люблю, Ишмаель.

— О Боже, твои волосы…

— Какое значение имеют мои волосы, раз у меня все еще есть голова. Не грусти, брат мой. Я не грущу. Ты понимаешь? Я не грущу.

Нада смотрела, как уменьшалась фигура Ишмаеля, пока машина шумно ехала по хлопающим доскам моста. И когда они направились в Амман, она не чувствовала горя. И в самом деле, ее наполнили предчувствия и внезапное чувство свободы. Ужасное бремя исчезло.

Вскоре после того, как нас оставили Омар и Нада, мое собственное настроение неожиданно поднялось. Я вертелся вокруг доктора Нури Мудгиля, стараясь оказаться чем-нибудь ему полезным. Ему оставалась только все время шикать на меня, и в конце концов он сдался.

На протяжении нескольких лет древний Иерихон раскапывала английская археологическая экспедиция. С арабской стороны в этом участвовал доктор Мудгиль. Сначала Ибрагим запрещал мне соваться в это дело. Но это только раззадорило мой аппетит. Отец отлично понимал мое огорчение оттого, что отослали Наду. Лучше уж смягчиться, чем рисковать, что я сбегу из дома. Я с облегчением ушел из школы Вади Бакка, превратившейся в фабрику ненависти, где все ценности мира и любви были полностью утрачены.

Иерихонские раскопки породили активность в регионе. Бедуинские находки за рекой погнали новую волну возбуждения. Несколько древнееврейских предметов нашли у подножия горы Нево, на том месте, откуда Моисей увидел Землю обетованную и умер, поручив Иисусу Навину вести племена через реку Иордан в Ханаан.

Доктору Мудгилю выделили средства на небольшие исследовательские раскопки для поиска предполагаемого древнееврейского поселения. Если бы наши догадки подтвердились, то предстояли бы и более основательные раскопки. Я так хорошо поработал в Иерихоне, что он пошел к Ибрагиму получить для меня разрешение вести арабскую бригаду.

Отец нехотя согласился. Он отдавал себе отчет, что если бы отказал в разрешении, то это создало бы между нами вечный разрыв. Его возражения поблекли, как только он понял, что лучший способ утихомирить мою страсть к путешествиям — это держать меня на раскопках вокруг Иерихона.

В раскопках у горы Нево участвовали археолог, десять студентов-добровольцев из Европы и дюжина рабочих. Я организовал им лагерь, возглавил бригаду арабских рабочих, заполнял платежные ведомости, занимался снабжением, водой, медицинской помощью, поставил охрану от бедуинов.

На работе я был великолепен. Теперь у меня был собственный джип, и каждые две недели можно было ездить в Амман повидать Наду. Я знал, как она мечтает о любви, но сначала она не раскрывала мне своих тайн. Она боялась, что я вернусь к самому священному нашему канону и захочу отмщения.

Она превратилась в чудесный цветок. Взгляд ее стал проницательным, осанка — уверенной, и вся она как бы воспарила. Несмотря на то, что она пошла по опасной дорожке, она чувствовала, что ей нужно лишь одно богатство — богатство любви. Что до меня… если вы любите кого-нибудь так, как я любил ее, то вы поймете, что ее счастье стало для меня важнее, чем убить мужчину или мужчин, давших ей это счастье. Разве есть в этом смысл? Предавал ли я собственное чувство чести? Почему-то это не имело значения. Значение имела только Нада. Я не хотел бы встретиться лицом к лицу с этими мужчинами, ведь это могло возбудить у меня ложную гордость.

Когда я, один из всей нашей семьи, пришел ко всему этому, мы с Надой остались единственными, кто еще по-настоящему доверял друг другу.

А что мне не нравилось, так это натянутость между ней и отцом. Он ощущал ее растущую независимость, ее созревание как личности. И хотя она была во всем послушной, когда приезжала в Акбат-Джабар, Ибрагим читал между строк.

Понедельник, 29 октября 1956 года

ВОЙНА!

Захватив два года тому назад контроль над египетским правительством, полковник Гамаль Абдель Насер с этого момента пошел по пути, с которого нет возврата. Его цель — уничтожить Израиль, неотступная мысль, о которой он часто заявлял.

Мы с отцом следили за событиями с откровенно противоположной реакцией. Я не видел в войне цели, коль скоро это касалось палестинских беженцев. Несмотря на обогащение Сабри, Насер реально ничего не сделает для улучшения нашего положения. Если он победит и мы вернемся к нашим домам, мы всего лишь сменим иорданскую тиранию египетской. Он всего лишь использует нас.

Но хаджи Ибрагима целиком захватила насеровская лихорадка. Теперь он мог рассуждать только в терминах войны против евреев. Он был неспособен предвидеть, что произойдет вслед за тем днем, когда мы вернемся в Табу.

Я не излагаю вам различных эпизодов в том порядке, как они произошли, ибо они нередко перекрывались по времени и переплетались. Важно, однако, что делали Насер и другие арабские правительства.

Насер подорвал позиции Иордании, провоцируя волнения беженцев в Западном Береге, и вынудил Иорданию к военному союзу под его командованием. Его крепко финансировали Сауды, смертельные враги Хашимитов, столь же заинтересованные в отречении иорданского руководства, как в разгроме сионистов.

Насер подталкивал Сирию к попытке отрезать снабжение водой Израиля от истоков реки Иордан.

Насер останавливал все суда, направлявшиеся по Суэцкому каналу в Израиль.

Насер закрыл Тиранский пролив для израильских судов, направлявшихся в Эйлат и обратно, отрезав таким образом Израилю пути на восток. Отрезание международных водных путей само по себе было актом агрессии.

Соединенные Штаты вкладывали средства в возведение высокой плотины на Ниле вблизи Асуана. Когда Насер самовольно захватил Суэцкий канал и национализировал его, американцы отказались от поддержки строительства.

Россия давно мечтала о тепловодном порте и опорном пункте на Ближнем Востоке. Советский Союз ворвался туда, заполняя вакуум, возникший после ухода американцев из Египта. Миллиарды рублей были вложены для того, чтобы закончить сооружение плотины. Одновременно в Египет хлынул поток советского оружия.

После захвата Суэцкого канала Насер отказался участвовать в международной морской конференции для обсуждения будущего морских путей, причинив таким образом бедствия западной экономике и внезапно предоставив России угрожающее положение в регионе.

Армии Сирии, Йемена и Саудовской Аравии были всецело в распоряжении Насера, он получил заверения в полном сотрудничестве от Ирака и остального арабского мира.

Все это время Египет вооружал и обучал федаинов. Насер несет ответственность за три тысячи рейдов федаинов в Израиль для убийств и террора.

Попирая международное право и ежедневно обещая истребить евреев, Насер повел свои легионы, до зубов вооруженные советским оружием, через демилитаризованные зоны Синая.

29 октября Израиль ударил первым.

Через неделю после войны я вернулся на гору Нево. Всеобщее горе и замешательство охватило беженцев, но с отцом и мной произошло иное, необычное. Вместо того, чтобы отчаиваться, хаджи Ибрагим, казалось, прошел через длинный темный туннель. Он снова стал уповать на реализм. Он больше не пойдет за полковником Насером. И пару раз он намекнул, что жизнь, может быть, уготовила для нас кое-что получше Акбат-Джабара. Он не говорил прямо о возвращении в Табу или о том, чтобы договориться с евреями. Однако он несколько раз заходил к доктору Мудгилю. По-моему, он разнюхивал достойный способ покончить с нашим изгнанием.

Находясь в пустыне, я, возможно, позволил себе успокоиться звездами и тишиной, но волна надежды прокатилась у меня по жилам. Отец прислушивается ко мне. Было бы время как следует подумать и подготовиться, я смог бы убедить его, что жизнь не кончится, если я поеду учиться. Разумеется, не позже чем через пару лет все мы сможем соединиться и переселиться в хорошее место. Может быть, даже за пределами Палестины или арабских стран.

Да что я, с ума сошел? А как же Нада? Отец никогда не должен узнать, что она потеряла невинность. Тогда конец любому плану. Первым делом мне надо постараться помирить их. Иногда они, кажется, выказывали заботу друг о друге, но всегда их встречи заканчивались кисло.

Что-то было у них под самой кожей, готовое вспыхнуть. Свою жизнь Нада осуждала, но никогда она прямо не высказывалась против Ибрагима. Иногда я чувствовал, что она его ненавидит. По правде сказать, он никогда бы не пришел к согласию с независимой женщиной; но оба они были такие личности, что нужно найти способ взаимного уважения.

Почему он всегда был готов затеять спор?

Да, моя первая задача — добиться взаимной симпатии между ними. А тогда уж можно мечтать о переезде.

Я пригляделся к небу. Оно не выглядело благополучным. Завтра Нада приезжает домой на три дня, но у меня еще целая секция не накрыта гофрированной крышей, чтобы предупредить непогоду.

Я связался с доктором Мудгилем по радио.

— Да, Ишмаель.

— Я думаю, мне лучше остаться до завтра и закончить крышу, — сказал я. — Не хочу оставлять эту секцию открытой на три дня.

— Молодец.

— Не могли бы вы известить Наду, что я опоздаю?

— Да, конечно. Я об этом позабочусь. В остальном все в порядке?

— Да, все отлично. Мне здесь очень хорошо.

Увидев у моста Алленби доктора Мудгиля с мукой на лице, я без слов понял, что случилось.

— Нада, — только и сказал он.

Как странно. Я не заплакал. Доктор Мудгиль просил меня не ходить в дом отца. Он просил меня уехать вместе с ним в Лондон.

— Нет. Сейчас я пойду домой.

Странно… я не мог плакать… и не был испуган…

Я заметил ужас в глазах матери, прикованных ко мне, когда я проталкивался через испуганных соседей. Я вошел в гостиную.

Хаджи Ибрагим сидел в своем большом кресле, ожидая меня. Его глаза в красных жилках были вдвое больше, чем обычно. Лицо отражало причудливые тени от мерцающего света свечей перед фотографиями Омара и Джамиля. Я смотрел на него, наверно, целый час. Не было слышно ни звука, кроме нашего хриплого дыхания.

— Говори! Говори! Я приказываю тебе говорить! — сказал он чужим голосом.

Прошел еще час. Его глаза вкатились обратно в голову. Он выкарабкался из своего кресла и неровной походкой подошел к столу. Он распахнул одежду, вытащил свой кинжал, еще со следами крови Нады, и воткнул его в стол.

— Ты… ты когда-то был моей надеждой… — проскрипел он. — Но у тебя нет храбрости женщины. — Он подошел ко мне и обнажил горло. — Давай, Ишмаель, сделай это!

— О, да, да. Я собираюсь убить тебя, отец, но сделаю это посвоему. Твой кинжал мне не нужен. Я просто буду говорить. Я буду говорить с тобой — на смерть. Так что открой свои уши, отец, и слушай очень внимательно. — Он уставился на меня. Я начал. — В Яффо я сам видел, как обеих твоих жен и Фатиму насиловали иракские солдаты!

— Ты лжец, — прорычал он.

— Нет, отец, я не лгу. Их было восемь или десять, и они один за другим подходили к женщинам, и я видел, как в них входят их огромные мокрые скользкие члены!

— Лжец!

— Они бросались на голые тела твоих жен. Они хохотали и шлепали их по задницам! Они отлично провели время!

— Лжец!

— Продолжай, отец! Вытащи из стола свой кинжал и убей меня. Убей нас всех!

Внезапно Ибрагим схватился за грудь и вскрикнул, как будто его пронзила острая боль. Он стал хватать ртом воздух:

— Сердце… мое сердце…

Он закружился по комнате, натыкаясь на все. Он упал. Я встал над ним.

— Не можешь вытащить из стола свой кинжал, отец? Нет? Плохи дела. Я видел, как полдюжины их трахали мать на полу! Трахали на полу!

— А-а-а-а-а!

Он стоял на четвереньках, ползая, извиваясь и давясь, и сопли свисали у него из носа, из глаз, изо рта.

— А-а-а-а-а-а!

Он добрался до стола и попытался встать. Он обхватил рукоятку кинжала и дернул. Он не поддался. Стол опрокинулся. Он лежал и булькал, вскрикивал, потом затих совсем.

Семья потянулась обратно в дом, и всех знобило от ужаса. Я ждал, что они станут причитать и бушевать при виде тела Ибрагима у моих ног. Странно, но ничего этого не было. Они посмотрели на меня и отпрянули в страхе. Внезапно мне пришло в голову, что в тот момент они приняли меня за своего нового хозяина. Я оставался бесстрастным, почти отстраненным. А потом возникло ощущение восторга. Я отомстил за свою любимую сестру, и я сделал это, сломив самого сильного, самого устрашающего вида человека из всех, кого когда-либо знал. Я мог кричать от радости от того способа, которым я его убил. Он умер в муках, как будто тысяча муравьев впилась ему в подмышки.

Но Боже… ведь я все еще любил его… можете вы это понять? Я любил его.

Слухи и будоражащие новости выгнали людей из кафе и лачуг, и большая толпа собралась у нашего дома. Я вышел на веранду, без страха, и посмотрел на них сверху вниз. Там были сотни, и многие подходили. Но никто не произнес ни слова против меня. Не было никаких пересудов о том, что произошло. Конечно, все это еще будет, разве не так? Все, что они знали, это было то, что я, Ишмаель, покончил с хаджи согласно освященному временем обычаю и что я, Ишмаель, — это сила, с которой надо считаться.

— Хаджи Ибрагим оставил нас, — произнес я почти ласково. — Он умер от сердца.