Во Вселенной связующими (vincientia) являются: Бог, Дух [злой или благой] (Daemon), Душа, Живое [одушевлённое] существо (Animal), Природа, Случай, Фортуна и, наконец, Рок. Эта всеобщая система связей (hoc universaliter vinciens), которую нельзя обозначить одним словом, не связывает (ligat) вещи каким-либо телесным ощутимым образом, ведь само по себе тело не источает (pulsat) ощущение, но [возникает оно] лишь благодаря некой силе (vim), в теле обитающей и от него исходящей. Зовётся же эта сила в переносном смысле связующей рукой (manus vinciens), ибо благодаря сложным операциям склоняется и сама направляет (deflectitur et inclinat) [дело] в нужную сторону.

Привязывая, она, как говорят платоники{7}, разум украшает [стройным] порядком идей, дух же наполняет рядом [разумных] мыслей и множеством [возвышенных] речей, природу же оплодотворяет множеством различных [животворных] семян, даёт форму (informare) материи во множестве её проявлений, всё оживляет, смягчает, услаждает и приводит в движение, всё стройным порядком располагает, всё рождает на свет, всем управляет, всё притягивает, возбуждает, всем движет, всё отворяет и освещает, всё очищает, всему угождает и всё [собою] наполняет{8}.

Тот, кто искусно связывает (artifex), осуществляет это с помощью своего искусства, ибо в нём и состоит его собственная прелесть. Воистину, словно бы как поражённый и остолбенелый, взглянет на прелесть вещи, или природной или искусно сделанной, тот, кто почти не имеет привычки и созерцать единый [божественный] разум, плоды которого повсюду, и восторгаться им. Ему не «проповедуют небеса славу Божию»{9}, и не столь Бога, сколь лишь плоды [рук] Его он (грубая душонка!) любит…

Значительнейшая часть из этих связующих сил, конечно, связывает людей, а не животных, и больше – людей живого ума{10}, а не глупцов, ведь те, кто изобилует множеством умений и сил [своего разума] и взирают на самые различные стороны вещей, обстоятельства и цели, а следственно, и движимы более разнообразными стремлениями.

Человека бестолкового сможет связать побуждаемое лишь природным позывом сильное влечение, а пища его ограничивается несколькими грубыми приправами. Красноречие не смягчает его, не прельщают его ни [нежности] любви, ни музыка, ни живопись, ни прочие изящества [природы].

Итак, я сам оплетён (vincior) множеством связей, и не скрыта от моего [мысленного] взора и масса привязывающих [меня сил], ведь различны и многообразны ступени природной красоты! Одна из этих сил лишает меня покоя в одном, другие же в ином, опутывая меня каждая по своему собственному поводу. Ведь если бы все эти поводы сконцентрировались в чём-либо или ком-либо одном, то уж оно бы доставило удовольствие больше, чем все остальные вещи! Такого природа не потерпела, дабы, [наоборот], рассеять [по миру] самые разные оковы (vincula) красоты, изящества, добродушия, да и много чего иного и даже противоположного тем качествам, и дабы распространить их отдельно и порознь, наделив вещь согласно качествам её природной ткани (iuxta partium materiae numeros). Случается, и правда, чтобы кто-то был захвачен в плен (teneatur) каким-либо одним предметом, из-за того ли, что чувства его недалёки, и, далёкий от остальных прелестей мира, он уже к ним слеп, или же из-за чрезвычайной силы, заключённой в оковах сей вещи (vinculi unius), неразлучно и мучительно приковывающей к себе, так что все чувства к другим предметам смягчаются, затмеваются и подавляются… Но это необыкновенно и происходит редко с кем, например, с теми, кто в надежде на вечную жизнь и будучи истово верующими или доверчивыми (vivacitate fidei vel credulitatis), разумом уже далеки и от мирского и от телесных забот, и, будучи безжалостно влекомы уже лишь тем, к чему всей силой души или воображения были привязаны, кажется, не чувствуют даже ужасных пыток, как это было с философом Анаксархом, Андреем Галилеянином и пресвитером Лаврентием{11}, да и до нашего времени сие явственно видно в убийцах (sicariis), [покушавшихся] на царей и правителей по религиозным причинам{12} (pro religionis specie). То же было и с киником Диогеном и с Эпикуром{13}. Души их, будучи по той же причине охвачены презрением к предметам земным и относясь к ним не более, чем они того заслуживают по законам самой природы, прогнали от себя чувства и удовольствия и страдания, и будучи убеждёнными, что достигли высшего блага для этой жизни, жизни рода людского, дух свой превозмогшим уже и боль, и страх, и гнев, как и иные скорбные страсти, сохранили в некой возвышенной радости (in quadam heroica voluptate){14}, а благодаря презрению к недостойным предметам сей жизни, к вещам мира сего, выказывали себя, пусть и в этом смертном теле, достигшими уже жизни словно бы божественной (Deorum se similem vitam consequutos testabantur), и другим явили [пример] высшего счастья и исключительной добродетели, и полагали, что достигли его сами{15}.

Есть такие, кто утверждает, что тот, кто привязывает [другого], осуществляет это благодаря превосходству силою своего духа, а им уже сам связан не будет, взаимная же связь – свойство равных умов, состоящее в стройном [равновесии] их [собственных] качеств. Но тогда, согласно их рассуждению, последовал бы вывод, что сам дух последовательно меняется и трансформируется в соответствии с тем, как меняется образ, вид и особенности [данного человека], ведь кого околдовывает, захватывая в свой плен (vincit), мальчик, того уже не околдует юноша, а кого девочка, того она, уже став женщиной, также не пленит. Итак, нельзя лишь к одной простой причине сводить то, как захватывается (vinciatur) [кто бы то ни был] и что бы то ни было, сложное и составное по природе своей, а подчас даже и внутренне противоречивое.

Скорее будет привязываться к чему-либо весьма достойному (specie dignissimorum) тот, кто поистине человек (qui verius homo est), кто скорее удовлетворится надеждой [получить] вещи достойнейшие, чем обладанием низкими. Ведь мы быстро насыщаемся именно недостойными, всего же, чем мы обладаем не без труда, мы и желаем сильнее.

Не только слитыми вместе (confusa), но и подчас внутренне противоречивыми кажутся связующие начала, исходящие от одного и того же вида связующих сил, если посмотреть на их дела и душевные страсти, этими силами вызываемые. Ведь кого, например, привязали узы Купидона, тот, чувствуя себя в этой западне, от одного и того же любовного огня кажется принуждаем и к громкому крику и к молчанию, и к воодушевлению и к печали, и к надежде и к отчаянию, и к страху и к безрассудной смелости, и к гневу и к покорности, и к плачу и к смеху. Потому и так можно сказать{16}:

Высокий страсти флаг за древко смело я несу,

Нет на свете ничего совершенно прекрасного, что привяжет к себе так же, как нечто приятное, нет ничего благого, что привяжет так, как нечто полезное, как верно и то, что нет ничего великого, которое было бы конечным! Взгляни внимательно хотя бы в сферу прекрасного, как самец обезьяны находит красивой обезьяну, жеребец – кобылу, а богиня Венера не сможет пленить никого кроме людей и полубогов (homine et heroum speciei). То же и с жизненными благами для различных живых существ, Вселенная вся полна ими столь противоположными, ведь для некоторых живых существ скрыты они в волнах глубоких вод, для некоторых же на суше, для иных в горах, а ещё у кого-то – уже на равнинах, кому-то – в низинах, а иным – на возвышенностях{17}.

Итак, связывать умеет тот, кто обладает знанием вселенского закона (universi rationem) или же уже сходу знанием природы конкретной вещи, такому привязыванию подлежащей, а также и её расположения, её наклонностей, внешнего вида, особенностей жизни её и сроков.

То, что будучи лишённым изъянов, прекрасно, благо, велико и истинно, то и привязывает все чувства [души] и разум целиком. Ничего оно не выпускает из рук (nihil perdit), всё в себе содержит, всё к себе влечёт (desiderat), при том, что его многие ищут и вожделеют сами (desideratur et persequitur a pluribus), ведь оно имеет силу множества оков{18}. Потому мы и стремимся владеть множеством искусств, а не каким-то одним, которое скоро наскучит, нет, иногда одним искусством, а в другое время уже иным! И хотя никакая определённая вещь не может быть лишена изъянов, будучи и прекрасной, и благой, и истинной (при том, что не только среди ей подобных, но и среди тех, к которым восходит она нету такой, что сможет привязать, обладая теми же самыми совершенными качествами), тем не менее, стремление к прекрасному, благому и истинному заложено во всех вещах. Все они стремятся быть целиком и без изъяна прекрасными среди себе подобных и себе родственных. Одна красота и одно какое-либо благо есть в одном виде вещей, другое – в другом, в одном на первый план выходит одна из противоречивых черт, в другом же – другая. Так что и не должно требовать совершенной красоты и блага от вещи единичной среди вещей одного вида, разве что уже от вида как такового лишь уже вне времени (per totam aeternitatem), притом как от каждой из них, так и от всех в совокупности. В сфере красоты [красноречиво] свидетельствовал об этом Зевксис, нарисовавший Елену Прекрасную с [помощью] множества кротонских девушек{19}. Ну а даже если бы и существовала девушка прекрасная как в целом, так и во всех мелочах, как бы она могла представлять красоту как таковую, ведь в женщине бесчисленны различные особенности телесной красоты, а в одной этой девушке всё равно найдены могли бы быть лишь некоторые из них? Так что красота заключается, видимо, или в некой гармонии (symmetria), или в чём-то ещё, что, будучи уже невещественным, и различаем мы в самой природе, разнообразна она и достигается различными путями… Так что, подобно жёсткой поверхности какого-то камня, [идеально] к шершавости совсем не всякого иного камня подходящей, сходящейся и сочленяющейся с ней (лишь когда все изгибы и полости их сошлись [как мозаика]), не всякий [прекрасный] вид вещи [крепко-накрепко] застрянет в любой душе. Итак, разные люди оковываются разными вещами, и если есть нечто одно, что привяжет к себе и Платона и Сократа, оно привяжет их к себе в силу различных причин (aliter)! Одни вещи возбуждают огромное множество людей, а другие – лишь немногих, одни – весь мужской пол и всех мужчин, другие же – весь женский и всех женщин.

Рассыпала, разделила и даже, словно земледелец, разбрасывающий по земле семена, разбросала природа различные вещи, наделённые прелестью, благами, истиной и достоинством, так что множество их множеством способов обольщать (vincire) могут. Может привязать и запасть в душу и хороший земледелец и, уже в силу других причин, хороший повар, и солдат, музыкант и художник, философ и юноша, одна девушка благодаря красивой походке, другая же, потому что мило болтает. Никто из них всеми вместе талантами не обладает, но тот ловкий счастливец, кого посчитают наделённым немалым их числом, тот больше людей и обольстит (vinciet), над многими будет иметь власть, многих себе подобных превзойдёт.

Так как различны как времена [удобные для связующего], так и [удобные] случаи, да и разные чувства [в душе] сменяют друг друга, а мера (mensura) их неодинакова, то [можно сказать], что нету какой-то одной простой вещи определённого качества и количества, которая могла бы равно понравиться всем, всех равно насытить (explere), всех и каждого, да и даже одного и того же человека, но в разное время, как [не может одинаково насытить] одна и та же пища и даже если она одинакового объёма и качества. Подобное же суждение будет иметь силу для всего, чем привязываются (vincitur) наши желания.

Есть [среди них] те, что привязывают целиком собственной природой (secundum se), есть те, кто благодаря какому-либо своему качеству (aliquid sui) или своей части, есть и те, кто привязывает благодаря мысли стороннего [наблюдателя], которую они удачно принимают в свою пользу, или к которой [видом своим] располагают. Таково красивое здание, [гордо] поднимающееся вверх, но состоящее [при этом] из бесформенных частей.

Многие вещи, будучи прекрасными, привязывают нас, будучи и благими, как, например, конь, корабль, дом, статуя, собака или птица. Человек же, будучи красив, не привяжет нас так, что станет в наших глазах [одновременно] достойным, достойного же, который нас сможет к себе привязать, мы из-за этого всё равно не будем считать красивым. Так случается иногда, что с красотою [кого-то] сосуществует [его] злодеяние и [наше] заблуждение [на сей счёт]. Возьми, к примеру, женщину красивую, но нуждающуюся в деньгах, она легче склонится к желаемому, проще её завлечь подарками. Итак, судьба вещей различных различна, противоположных – противоположна, а подобных – подобна.

Есть те, кто не уделяя достаточное внимание тонким материям (parum distinguentes), думают, подобно платоникам, что то, что привязывает нас есть некий образ вещи (rei speciem), исходящий от самой вещи прямо в душу, но при том от основы своей не уходящий, как огонь, который передавая вовне свой [яркий] образ, от этого не становится менее ярким, образ ведь один и тот же и в самом огне и в зеркале, и в наших глазах и между ними и зеркалом{20}. Но глубже размышляя на сей счёт, мы обнаруживаем, что материя этих связующих оков (vinculi consistentiam) имеет бытие в теле или чём-либо доступном чувствам, но она подобна душевной, бытие которой хотя и обязано силе самой души, всё же не имеет [обителью] какой-то определённой части тела{21}. Ведь если любовная рана [осталась в сердце] от [любимых] глаз, губ или даже цвета, [оттенка кожи], всё-таки, по-видимому, [нельзя будет сказать, что] прямо в них её можно и будет найти, или от них она и исходит, ведь сами по себе, отдельно, глаза не будут иметь той силы, скорее, они [стали причиной этой роковой раны] лишь в сочетании с иными частями лица. То же можно сказать и о губах, носе, и цвете, который даже в палитре художника может быть лишённым очарования! Итак, законы красоты совсем неопределённы и точно неописуемы, подобно им таковы и законы блага, и законы смеха. Потому причину этой привязки (vinculi ratio) не должно искать лишь в самой вещи, [которая привязывает нас], а в совсем не меньшей степени в том, кого она к себе привязала. Ведь [когда насытился] после того пищи, которая незадолго до того так жадно вкушалась, больше уже не хочется, хотя еда совсем и ни в чём не изменилась! А узы любви (Cupidinis vincula), которые до сношения были такими крепкими, ослабились, а огонь её умерился только благодаря небольшому истечению семени, хотя сам объект любви остался прежним… Итак, причину уз (vinculi ratio) не стоит искать лишь в них самих.

Можно сказать, что привязывающий приготовляется к сковыванию тремя вещами (ad ligandum): порядком, мерой и созерцанием (ordine, modo et specie). Порядок даёт соразмерность частей, мера определяет [необходимое] количество, созерцание же даётся фигурами, линиями и цветами. Так в вокальном [искусстве] обольщения порядок состоит в мерном восхождении или нисхождении grave и acuto{22}, и того, что между этими крайностями, мера же – в необходимых терциях, квартах, квинтах, секстах и т. д. и в [мерном] движении вперёд тонов и полутонов, а образность в певучести, сладкозвучии и яркости [мелодии] (canoritate, suavitate et claritate). Благодаря этим трём компонентам соразмерность есть во всех формах сущего, простейших ли или составных, там, где должна [самой природой] предполагаться такая привязка (ubi praeparatio est ad vinciendum).

Что касается связующих оков (vincula), их приготовление совершается с помощью различных знаков и отпечатков, отсылающих к душевной гармонии (animi concinnitatem), благодаря чему дух [наш] устремляется к наслаждению именно душевному (movetur animus ad animalem tantummodo fruitionem persequendam), дабы, приблизившись к другому духу, с ним соединиться. Но [телесная то] прелесть ведь уже стоит на страже в самом строе тела и его членов или же одежд, его покрывающих, и потому она привязывает дух и к улавливанию наслаждения телесного (corporali appiscendae fruitioni alligat)… Когда же и изначально приготовление было двойственным, [то есть имело целью и душу и тело], то оно толкает к наслаждению и тем и другим, или, [если угодно], от каждого из них берёт своё начало. Есть [немало] тех, кто так привязан к какой-то душе, что и само тело, сосуд её, возжелает. Мало кто склоняется гораздо больше к душе, чем к телу, так что и всякий образ телесный без душевной основы с презрением отвергают, как Сократ, про которого говорят, что он учил вначале дать очаровательному юноше сказать пару слов, а уж потом решить и правда ли его так любишь{23}.

Льстецы преувеличивают скромные достоинства, смягчают недостатки, прощают ошибки, злодеяния обращают в добродетели, действуя так осторожно, чтобы при этом не открыть своё собственное искусство лести. Таким образом, привязывают они к себе [сознательно] людей не особенно острого ума, ибо кому угодно очень приятно и комфортно быть любимым и хвалимым, а сама способность привязать к себе кого-либо – своего рода признак превосходства.

И слава и радость принадлежит тому, кто привязывает (vincientis), и тем более всеохватывающая и страстная, чем благороднее, достохвальнее и превосходнее то, что [им] привязывается. В той славе и радости и обитает сила его оков (vinculi vis), благодаря которой и сам связующий может привязываться к тому, что заключено в его оковы (vinciens ipse a vincto revinciatur)! Те, кто одержали победу, привязав к себе врага, превознося его, всюду разносят о ней весть, между тем и самих себя, не говоря уже о других, обманывают, [случается это часто], как в любви, так и в иных проявлениях этих оков (vinculorum effectibus), уже связанных с жизнью общественной (civilibus). Сверх всякой меры низок [и достоин презрения] тот одарённый неблагодарным духом ум, что не устремляется навстречу своему достойному и прославленному любовнику или просто к тому неравнодушному, кого он сам к себе и привязал.

Есть один вид связующей силы, благодаря которой мы желаем стать достойными, прекрасными и благими, и другая, благодаря которой желаем овладеть красивым, прекрасным и достойным. Первый вид связующей силы исходит от того, чего мы лишены, а второй от той, которой в какой-то мере обладаем. В них обоих не только само благо нас привязывает, но и мнение о том, чем оно является. Поэтому и сами оковы всегда в какой-то мере прилажены и подстроены [к нашим суждениям]. Ведь многих привязывает их воображение и мысли [о благом для них], скорее чем разум, да почему бы и не быть им сильнее разума? Да и многие, кто любят неосознанно, пусть и любя не без неотступной причины, [объекта своей любви], привязываются сами, им самим неведомо как.

Скрыты, притом в немалой мере, даже от глаз мудрецов, законы [действия] этих оков (vinculorum ratio). Разве стоит говорить о законах сходства, подобия и родства и о других такого рода бессмысленных словах (id genus vocum sine sensu), когда мы видим, как кто-то, другого искренне больше кого бы то ни было ненавидя, [вдруг] делает его своим товарищем и приближает к себе как близкого человека, любя его сильнее всех, притом и то и другое по неведомой нам причине?.. Общепринятое объяснение абсолютно ничтожно, ведь и лйца или вещи одного рода и вида бывают друг к другу совсем равнодушны и друг от друга столь далеки – женщина ли к женщине, а может и мужчина к какой-то женщине (сюда можно добавить [подобные же] примеры из жизни как мужчины зрелого, так и старика, или же юноши). Ну а что же ты тогда скажешь о любви тех, молву о ком мы слышим, той любви, что у людей зовётся [беззаветной] преданностью? Не привязывается (devincitur) ли здесь человек всеми силами души к вещам высшим и бестелесным, а может и быть и вообще воображаемым и недостижимым?.. В стороне я оставляю виды сил различных оков, а особенно тот, что осуществляется заклинанием (per incantationem). Благу [действительному] не больше обязана сила этих оков, как утверждают некоторые, чем благу воображаемому (boni opinio), почему бы ей не быть скорее скрытой, чем явной? Да и мы рассуждали выше о том, что блага бывают разные.

Не зная, кто перед нами, мы скорее отдаёмся в руки [хитрого и] осторожного льстеца, чем верного друга. Но ведь именно так искусно и куётся, наливаясь силой, мощь наших оков, успешное творение их кузнеца (vincula et vincientis efficacia), того самого, кто малодушному запретит быть солдатом, рьяному безбожнику – поклоняться богам, а самовлюблённому[посоветует] прикладывать усилия лишь для собственного удобства! Вообще скорее он будет направлять вещи по попутному ветру (illuc quo res inclinant magis afflare), прямо как тот, кто желая придвинуть к себе цилиндр, будет крутить его круглое основание, а не хватать за боковые плоскости или верхнюю часть.

Есть три рода орудий в распоряжении привязывающего. Первые находятся в нём самом, и они двух видов. Во-первых, это те, что ему присущи, свойственны по природе (essentialia seu naturalia), те, что ему изначально принадлежат, а, во-вторых, привнесённые или дополнительные (accidentalia seu adiuncta), за природой идущие вслед, например, острый ум, мудрость или искусность. Второй род – это то, что окружает привязывающего, жребий, Фортуна и случайность: вещи, которые врываются в нашу жизнь, сталкиваясь с ней (occursum et incursionem facientia), третий же род – то, что уже над самим привязывающим, как то Рок, Природа и благоволение богов.

Половые связи и питание, с которыми мы постоянно имеем дело [в обычной жизни], в определённой мере (proportionale) представлены в любом акте привязки (in omni vinciendi actu). Мы влекомы любовью и вожделением к этим вещам, но не всегда тем же самым, в такой же мере и одном и том же количестве и в одинаковые часы… Ведь течёт время, и меняется строй и облик человека, а с ним и распорядок жизни, который им обусловлен. Итак, должно заранее предусмотрительно предвидеть время для привязки, и находясь в эту самую минуту в нужном месте ловко воспользоваться моментом, чтобы, будучи в силах привязать [к себе], сделать это как можно скорее, твёрдо сковав [в своей власти] (ut vincire potens quamprimum vinciat et stringat).

Тонкй сами связи, и так же глубоко скрыт и почти неощутим материал их, рассмотреть его можно лишь мельком и внешне (a superficie), и он каждый миг меняет форму (per momenta transformabile). [Глазам] того, кто привязывает, он являет себе подобно Фетиде, ускользающей от брачных объятий Пелея{24}, потому привязывающий должен [внимательно] взирать на то, как он меняется, как вызревает очередной его облик… Хотя материя и неопределённа, обладая множеством возможных форм, она в данный момент времени неодинаково отлична от всех остальных, из всех есть всё же одна, которая, вероятнее всего, будет следующей, какая-то позднее, а какая-то раньше, а иная дальше всех остальных. И так же как кровь производна от флегмы, так и за оковами сильного раздражения последует гнев, за гневом раскаяние, подобно жёлтой желчи, легко переходящей в чёрную. Итак, Пелей, внимательно рассмотрев нынешнюю форму и облик, которым снабжён нужный ему объект, прежде чем его Фетида перейдёт в иной вид, ей уже предварительно измыслит и приготовит нужные оковы, не будучи лишён знания о том, что змея, лев или вепрь нуждаются в различных ловушках!

Не просто оковать своими цепями привязывающему всё, что можно, как и полководцу не легко взять самую укреплённую крепость, разве только если благодаря тамошнему предателю, который, добровольно или даже не совсем, заключит с ним тайное соглашение, или какому-нибудь властному лицу в этой крепости, с которым удастся договориться, и ему будет открыт в неё вход. Таким же образом [в царстве любви его владычице] Венере не просто будет завоевать ту крепость, где запасы продовольствия уже истощились, дух [защитников] взволнован, а желание [отбиться] страстно, а вот излишек запасов, спокойный дух и ясный ум, вкупе с расслабленным телом крепость и могут предать в руки врага. Внимательно высмотрев, как сменяет друг друга стража крепости и караул, можно и осмелиться напасть внезапно всеми силами, не ослабляя напор. Так же стоит действовать и других делах подобной привязки.

Связующий привяжет к себе лишь ту душу, которой овладел, а овладеет лишь той, которую уже сковал своей силой, а сковать может лишь ту, с которой соединился (illi se copulaverit), соединяется же лишь с той, которой уже достиг, а если достиг, то двигаясь к ней, движется же лишь пригнанный к ней, причалил же [к этой гавани], так как склонился к [обладанию] этой душой, может быть, и отклонившись от намеченного пути (inclinaverit vel declinaverit), склоняется, когда желает и домогается, домогается же, вначале её узнав, а узнать может, лишь если сам предмет или только его воображаемый образ (simulachro) себя явит его зрению, слуху или внутренним чувствам (interni sensus obtutibus). Итак, именно благодаря познанию как таковому (per cognitionem in genere) он получает необходимые оковы, выковывает же сплетения их цепей (nectit) благодаря страсти как таковой (per affectum in genere). Я говорю «познание как таковое», ибо порой даже неизвестно познание каким именно чувством, а «страсть вообще», ибо её сложнее точнее определить.

Врат есть три, через которые охотник за душами (animarum venator) возымеет смелость их привязать (alligare): зренье, слух и ум или воображение. Если же так случится, что он входит через все три из них, то могущественно привязывает её крепчайшими оковами (potentissime vincit arctissimeque obligat). Через врата слуха входит он вооружённый [сладким] голосом и [нежной] речью, от голоса неотделимой, через врата зрения – вооружённый подобающим внешним видом, жестами, движениями и подходящим образом, через врата же воображения, ума или разума (imaginations, mentis, rationis) он входит благодаря манерам и [изящным] искусствам. Благодаря этому, когда осуществлена вначале атака (invectione), затем сближение (copulatione), а в-третьих уже привязка (ligatione), то четвёртым будет уже [неизбежное взаимное] притяжение (attractio). Через все чувства неотступно преследует оковывающего тот, кто заключён в его оковы, пока привязка не стала окончательной, пока один целиком не перекочует в другого или перекочевать страстно не возжелает, если речь идёт об оковах страсти (concupiscentiae vinculo). Подобные таким оковам, есть и оковы несчастные (ingrata vincula), которых мы коснёмся в разделе о естественной привязке, вроде того, как жаба привлекает ласку скрытой силой своего дыхания, крик петуха оглушает льва, кефаль прикасаясь к судну, останавливает его, одержимый в воображении впитывает в себя демона, а переменчивый характер меланхолика – словно бы магнит, притягивающий инкуба{25}.

Итак, сфера привязки имеет тридцать линий напряжения, исходя из:

1. Рода вещи

2. Её действия

3. Искусства

4. Числа

5. Ощущения{26}

6. Множества

7. Духа

8. Способности

9. Совпадения противоположностей

10. Разнообразия

11. Посредника

12. Благоприятного случая

13. Орудия действия

14. Удобства

15. Различия

16. Различия сил [и качеств]

17. Обители

18. Приготовления

19. Различных приготовлений

20. Положения

21. Отклика

22. Различия

23. Слепоты или невежества

24. Хитрых приспособлений

25. Различных орудий

26. Распорядка жизни

27. [Силы] очей

28. Приманок

29. Иерархической ступени

30. Врат

Есть четыре подверженные изменению (convert/bil/a) сущности, окружающие Бога (иными словами, абсолютную природу или абсолютное благо, или же непревзойдённую красоту), который и есть центр огромного мироздания (centrum magni mundi). Они могут отступить от Него, лишь только если возжелают собственной гибели (ni velint adnihilari, negueant recedere), и не более в силах отменить [действие] Его [ведущей силы], чем всего того, что окружает средоточие их собственного бытия (quam proprium quaeque circumferentia centrum){27} Итак, [существуют] четыре движимых (mobilia) вокруг собственного связующего [начала] силы таким образом, что они вечно остаются на тех же положенных местах (in eodem ordine perpetuo consistant), у адептов платоновского учения это: Ум, Душа, Природа и Материя. Ум по природе (per se) неподвижен (stabilis), Душа по природе движима (mobilis), Природа может быть как неподвижна, так и движима, Материя же как абсолютно (ex toto) неподвижна, так и абсолютно движима.

Любая вещь привязывается, лишь будучи наиболее подходящим образом к этому приготовлена, ибо свет её [бытия] всем вещам сообщается не одним и тем же способом.

Всё, что может быть привязано, [будучи живым и одушевлённым], тем или иным образом воспринимает окружающий мир, и в специфике их восприятия и можно найти основу их познания и жизненных целей (certam cognitionis et certam appetitus speciem), подобно магниту, обладающему природными качествами притяжения и отталкивания. Итак, тот, кто желает привязать, должен каким-то образом навязать (ingerere) [подходящее] чувство тому, что привязке подвержено, а она уж следует за чувством, словно тень за телом (vinculum sequitur rei sensum, sicut ombra corpus).

Учитывай, что люди больше животных подвержены привязке, а люди грубые и недалёкие (bestiales atque stupidi) к привязкам высоким (heroica vincula) гораздо менее годны, чем те, кто стяжали душу более просветлённую (clariorem). Что касается привязок природных (naturalia vincula), то им больше подвергается чернь, чем философы, отсюда и пословица о том, что мудрецы повелевают звёздами{28}. Что же до привязок, стоящих между этими двумя крайностями (medii generis), то [известно, что] обжорам свойственно распространяться о своей умеренности в пище, а падким к удовольствиям о своей жизненной трезвости…

Исходя из того, что только что сказано, можно увидеть, что сила одной привязки делает нас к другой менее восприимчивыми, или же действие его будет ослабленным. Так, германец менее падок на любовные удовольствия, а итальянец на алкогольные, испанец [как раз] к любви неравнодушен, а вот француз легче выходит из себя, гневаясь.

Определённая вещь лучше всего привязывается, когда какая-то часть её (aliquid sui) есть в привязывающем, а скорее даже благодаря тому, что привязывающий ею самой через эту часть и управляет (per aliquid sui vinciens imperat illi). К примеру, некроманты (возьмём их просто для примера) с помощью ногтей и волос живых людей, да и предметов одежды и даже отпечатков ног, уверенно осуществляют власть уже над всем телом, а с помощью костей и иных частей тела мертвецов вызывают их души (manes evocant){29}. Потому и стали уделять особое внимание человеческим захоронениям, ввели погребальные костры, а оставлению тела не преданным земле измыслили быть среди жестоких наказаний. Адвокаты же, привыкшие выступать публично [в судах], искусством своим снискивают благоволение публики, ибо и судьи и слушатели находят в их словах что-то своё.

Одна и та же вещь может привязываться по-разному, в зависимости и от её возраста и хода времени, различные действия и приготовления (и не теми же самыми средствами) надобны для одной и той же привязки… Потому имей в виду, что человек легкомысленный и ветреный в юности зрелым мужем станет осмотрительным и более постоянным, стариком же – подозрительным и раздражительным, а затем уже и одряхлевшим, презирающим всё вокруг брюзгой.

Итак, из вышесказанного ясно, что желающему привязать нужно обратить особое внимание, что некоторые предметы, которые он оковывает (vincibilium quaedam), имеют основу природную, иные же имеют дело с разумом и догадливостью, а иные движимы вообще привычкой и обычаем. Так что, берясь за дело, первые он твёрдо сможет сковать (obligat et astringat) [привязками] природными, вторые же исходя из разумных мотивов и свидетельств, следов и доказательств, ну а третьи уж близостью привычных вещей.

Так как тем более дух наш к одному предмету привязывается, чем более он отдалён и свободен от влияния других, то и желающему ограничиться одним объектом привязки не надо жалеть сил на то, чтоб его удерживать в оцепенении (torpentem) в самых различных его заботах, вернее, [отвратить и] увести его от этих хлопот. Ведь одно интересное дело другое подобное исключает, душа, внимающая слухом, забывает про зрение, а тот, кто внимательно смотрит, как будто бы глух к остальному… Сильно радуясь или печалясь чему-либо, мы или не особенно охотно занимаемся какими-то делами, или, будучи в какой-то прострации, оставляем их в стороне и не занимаемся ими дольше. Вот это и значит: отвлекаться, увлекаться, удерживаться [чем-либо] и быть [к нему] привязанным (abstrahi, trahi, tenari, vinciri). Вот как раз благодаря этому человек, умеющий убеждать, и может избавить от любви или симпатии, вызывая насмешку, зависть или какие-то иные чувства, наоборот, привяжет [к себе нашу душу] (vincit), [укрепив в своём мнении], возбуждая в нас гнев, презрение или недовольство.

Люди склада созерцательного (contemplativi), [далёкие] от вещей чувственных, привязываются к облику божественных, жадные же до удовольствий, видя [что-либо заманчивое], всё равно дойдут до того, чтобы это богатство пощупать, ну а те, кто имеет твёрдые принципы (ethici), увлекаемы лишь магией слова (in conversandi oblectationem trahuntur). Первый из этих типов считают людьми возвышенными (heroici), второй – природными (naturales), а третий – людьми рассудительными (rationales). Первых – парящими высоко, вторых – павшими низко, а третьих – находящимися между первыми двумя. О первых говорят, что они достойны небес, о вторых, что жизнь – их стихия, стихия же третьих – рассудок (sensus). Первые восходят к Богу, вторые остались среди вещей телесных (haerent corporibus), а третьи, отступая от каждой из этих двух крайностей, к каждой из них [по своей воле всё же] могут приближаться.

В вещах многосоставных и подлежащих изменениям и, тем более, во всех тех, что подвержены природным трансформациям и перемене мест, каковы душа и дух, которые подвержены постоянным видоизменениям благодаря телам и их движению, хотя вечно и устойчиво само простое существо их бытия, лишённое телесного образа, оно испытывает вожделение [обрести его], из-за вожделения стремление, из-за стремления движение, движение же ведёт к [неизбежному] разрешению (solutio) [этого желания]{30}… Потому и не существует никакой вечной привязки, а есть лишь [неизбывные] чередования заточения и освобождения (vicissitudines sunt carceris et libertatis), оков и избавления от них (vinculi et solutionis a vinculo), а скорее, даже переход (demigratio) от одного вида оков к другому. И поскольку это естественно и даже вечному положению вещей и предшествовало, и его сопровождает, да и переживёт его (aeternam rerum conditionem antecedit, concomitatur atque consequitur), то природа и привязывает пестротой своего движения (varietate et motu vincit), а [человеческое] искусство, её извечный подражатель (aemulatrix), эти привязки и умножает, разнообразит, плодит, располагает по порядку и последовательно создаёт. Подчас постоянство в вещах столь нам претит, что мы устремляемся к запретному и желанием его бываем охвачены{31}. Ведь так же естественно [нам] желать освободиться от оков, насколько незадолго до того сами мы по доброй воле ими и захотели себя оковать, [побуждённые словно бы] каким-то внезапным порывом.

Чем из большего числа составных частей состоит тот предмет, который мы желаем привязать, тем менее ограничено число привязок, которым он будет подвержен. К примеру, желания человека гораздо меньше по сравнению с животными ограничены лишь определённым временем, определённым лицом и определённым полом. Может случиться, что [в период спаривания] любой конь сможет очаровать какую-либо кобылу, но совсем не так будет с одной какой-нибудь женщиной, которую едва ли какой угодно мужчина очарует. Вот это то неравенство и эта неопределённость и отличают от человека животное, и от человека по сути того, кто ещё движим животными страстями (brutalem), более глупого же от более рассудительного (sensato), который [между тем] даже может быть более привязчив. А то, что говорится об одном виде привязок, ко всем их родам и видам должно относить.

Главная причина, по которой что бы то ни было подлежит привязке, состоит частью в его желании сохранить за собой то, что оно уже имеет (quod est sibi praesens appetit servari), частью же в том, чтобы на основе этого наличного бытия и в нём оно и продолжило свой путь до конца (secundum ipsum et in ipso maxime perfici). Это и есть себялюбие (philautia). Если же кто-то сможет в обладателе его эту силу уничтожить, то он тогда станет чрезвычайно силён во всякого рода оковывании и расковывании (potens ad quomodolibet vinciendum et exolvendum). Когда [же, наоборот], себялюбие воспылало со всей силой, то легче подчиняется всё (astringuntur omnia) [уже] разным видам [привычных и естественных] природных оков.

[Тебе не лишне] посмотреть на дружбу и вражду, взаимное притяжение и отторжение (sympathiam et antipathiam) среди животных, их общие черты и различия, обстоятельства их жизни. Затем настанет очередь внимательного рассмотрения один за другим разных лиц и особенностей их жизни уже в человеческом роде… Итак, вначале всех живых существ, затем же по порядку [нужно будет] соотнести между собой и все остальные вещи во Вселенной, дабы ты ясно увидел, какие привязки необходимы.

Хотя всё, что состоит из частей, и подлежит той или иной привязке, всё-таки что-то называется простым, что-то сложным или составным (multiplex seu compactum), что-то более однородно, что-то неоднороднее по составу. Вот почему что-то привязывается непорочным, а что-то порочным способом, привязки есть одни непорочные и другие порочные (vincula alia pura sunt alia impura), как и удовольствия есть чистые и нечистые и смешанные. Вот у Эпикура любовное влечение обозначается как нечистое, ибо спутники его – страдание и та ненасытная похоть (dolorem et inexplebile desiderium), из-за которой одно тело лишь тщится целиком отдаться другому и за ней неизбежно следует [отвращение и] удручающая расслабленность{32}. [Но, конечно,] если и существуют те вещи, начала которых неисчерпаемы – таковы, быть может, звёзды, огромные живые существа в нашей Вселенной или боги (magna mundi animalia seu numina) – то, что неустанно испытывает равный прилив и отлив энергии своего бытия (effluxio et influxio substantiae aequalis), остающейся при том неизменной, о как же непревзойдённо-блаженно (felicissime) они сами привязаны в себе и сами к себе!.. Кто же хочет привязать кого-либо в области общественной жизни, то пусть тогда исследует различие в сложном строении [интересующих его предметов] и совсем не одинаковым манером рассуждает о душах (ingeniis) возвышенных, обычных и животных [среди людей], их определяет и о них делает выводы.

Природным страстям мальчики подвержены меньше, ибо природа в них ещё только набирает силу (incumbit in augmentum) и более нестабильна, а всё питание идёт на рост и созревание индивида. Уже к четырнадцатому году они начинают неплохо привязываться, и хотя их [юные] годы ещё предназначаются [в первую очередь] для формирования организма, растут они уже не так быстро, как в детстве. Мужчины же в зрелом возрасте, имея больше силы зачинающего семени (seminis genitalis vim), кажутся более склонными к привязке. Быть может, по той причине юноши и подростки кажутся одарёнными более сильным любовным влечением (salaciores), что сильнее горят [страстью] из-за новизны сладостных ощущений, пути выхода семени у них ещё узковаты, а [жаркая] влажность его, сталкиваясь с ними, становится всё изобильнее, и они от любовного зуда (venereo pruritu), возникающего от этого столкновения (conflictu), получают более изысканное удовольствие в [желанном] разрешении [страсти]. А вот для людей пожилых, у которых силы уже своё отслужили, органы и сосуды уже изношены, да и семени уже не так много, и [новые] привязки сложнее. Так же дело обстоит и во всех иных страстях, подобных любовной страсти или противоположных, а также тем или иным образом с нею связанных.

Благодаря своему темпераменту, меланхолики лучше привязываются к гневу и печали, удовольствию и любви, ибо они впечатлительнее и более склонны к любовным фантазиям (fortius voluptatem imaginantur){33}. Потому они пригоднее созерцанию и размышлению

и скорее движимы и возбудимы множеством страстей. По этой причине в том, что касается любви, они скорее ставят целью собственное удовольствие, чем продолжение рода. Близки им холерики, а вот сангвиники по сравнению с этими [двумя характерами] менее беспокойны (minus pruriunt). Менее одарены похотью по сравнению с другими флегматики, но зато более неравнодушны к съедобным удовольствиям. Каждый из этих типов постоянно живёт, следуя своей природе: меланхолики привязываются благодаря большей силе воображения, сангвиники – благодаря склонности к производству семени и жару своего темперамента (spermatizandi facilitate et caliditatis temperie), флегматики – благодаря изобилию влажности [своего характера] (humoris abundantia), холерики же – благодаря сильному и острому беспокойному возбуждению своего жаркого духа fortiore et acutiore calidi spiritus prurigine et stimulo).

В этих рассуждениях [должное] место занимает и физиогномика{34} (physiognomia). Те, у кого ноги тонкие и крепкие, как у горных коз, а нос приплюснутый и широкий (как у Сатиров), с невыразительным лицом и страдающие одышкой, острее любят (intentius amant) и более неравнодушны к [разнузданной] свободе для любовных дел. Но они отходчивы и лишены сильных и устойчивых страстей.

Люди старшего возраста более устойчивы в своих привязках, но вот к новым не особенно восприимчивы, молодые же – непостоянны и ветрены, но зато к ним как раз склонны, люди среднего возраста привязываются довольно хорошо, твёрдо и с постоянством.

Взаимная симпатия рождает взаимную привязанность (Mutua gratia parit mutua vincula). Бытуют привязки в шутках и остротах, а также разных театрализованных представлениях (histrionia). И подчас благодаря им тот, кто в обычной жизни отвратителен и безобразен, привязывает к себе [зрителей, до глубины души] тронутых (affecti) его искусством. Принимай во внимание и [пресловутую] сферу шуток непристойных, в том числе, о детородном органе, где все мы поднаторели, а когда к тому же ещё разгорячилось воображение, то вот, юноша или девушка уже заворожены! О том и этот стих:

Таким образом, существуют привязки, с помощью которых обладатели отвратительного внешнего вида привязывают к себе благодаря мужеству, рвению, красноречию, усердию и прочим подобным качествам, как если бы уже не одной такой добродетелью, а целым их рядом могли к себе привязать. Нередко случается и так, что только даром слова или добродетельностью дамы мужеподобные (viragines), притом самого непритязательного вида, любовно привязывают к себе [мужчин].

Имей также в виду, что может быть так, что один вид [ «живых предметов» для привязки] привязывается к другому виду благодаря любви, ненависти, восхищению, религиозной вере, состраданию и тому подобному. Так, к примеру, Лесбия к воробью, Корина к маленькой собачке, Кипарис к оленю, а дельфин к Ариону{36}. В общем, в каждом виде [живого] существуют семена для приманок (semina sunt illecebris), [действующих] на всех остальных. Я уже молчу о дружбе человека и льва{37}, как и о том, что знаю удивительного о дружбе ребёнка со змеёй.

То, что восприимчиво к одному виду привязок, несложно изменить, [так чтобы было восприимчиво] и к другому её виду. Ведь точно также изменяем и сам привязывающий, притом, неважно действительно ли привязка изменится, или же лишь в воображении [её адресата]. Да и я был когда-то привязан к одному учению (opinione), но затем, благодаря тому, что стал более просвещённым, ушло это учение [для меня в прошлое] (maiori luce ablata ea opinione), уступив уже место оковам презрения и неприятия [по отношению к нему] (vincula contemptus et indignationis){38}… То, что привязано лишь созерцанием молодости и красоты, которое не скрепляют ни узы нравственные, ни интеллектуальные, со временем неизбежно [в этой привязке] ослабляется и удаляется.

Скрыто [от наших глаз] то, что привязывает (obvincit) нас к любви, ненависти или презрению вне всякого разумного [на то] основания, и бесполезно здесь замечание Адрастея{39}, что причиною любви, возникающей при виде прекрасного, представленного [нашему взору], является некое воспоминание (recordationem) души о божественной красоте, которую созерцала она прежде, чем принята была (reciperetur) в сожительство (contubernio) с телом. Если бы это было правдой, что же тогда вдруг душу ввергает в ненависть к тому, что совсем внешне и не изменилось?.. Почему же и различные души охотнее зачаровываются совсем разными вещами?… Почему то, что одному кажется непревзойдённо прекрасным, для ума совсем не менее сильного становится уже безобразным?. Так что положение [в мире] предметов для привязки не будет доступно ни рассмотрению непритязательному, ни поверхностному рассуждению (non leviter neque modica fiet observatione pervia).

Феокрит связывал любовь и другие чувства, коими привязываются единичные вещи, со случайностью, судьбой и чем-то неопределённым. Более строго он бы мог это осмыслить (castigatius sensisset), именуя в своём рассуждении сокрытым, но имеющим причины (occultum et determinatum) то, что называет «неопределённым», потому, что оно не было известно ему. В действительности же эта сокрытая субстанция, [причина любви и иных страстей], исходит от некой гармонической основы{40} (a determinate nempe complexionis ratione), которой или щедро одарила природа (largita est) или же просто повлекла за собой привычка и образ жизни (usus et consuetudo invexit).

Греки не разумом или разумной причиной, но лишь силою судьбы объясняли то, что кто-либо привязывается благодаря любви, ненависти или иному чувству, отчего и почитали на одном алтаре Любовь и Судьбу. Согласия с таким взглядом достигают и некоторые платоники{41}, утверждая даже, что животные, не обладающие даром речи, не всегда привязываются любовью, ибо и разума и благоразумия лишены (ratione carent et prudentia). Но все они рассуждают слишком грубо (crasse) о природе познания и мысли (cognitionis et intellectus), которая заодно с духом Вселенной всё наполняет и во всех вещах сияет, согласно закону бытия сей вещи (suppositi ratione enitescit). Ведь для нас любовь, как и любое иное чувство сама является весьма действенным [видом] познания (valde practica est cognitio), разумная же беседа, рассуждение и доказательство (discursus, ratiocinatio et argumentatio), с помощью которых люди эффективно привязываются, первостепенными видами познания как раз не считаются. Итак, кто желает привязать, да будет твёрдо уверен, что в распоряжении разума [его] нет иных, более пригодных для привязки предметов, благим [для привязки] является знание вещи согласно её роду{42}.

Бывает так, что кто-то себя привязывает одним родом привязки, дабы убежать (diffugiat) от другого. Здесь и заключено то, за чем должен следить желающий привязать, а именно он должен работать [с интересующим его предметом] посредством (per media) тех оков, коими [предмет], надёжно удержанный в их власти (quibus ille tenetur), уже привязан, [действовать же], их поддерживая. Так, одна нимфа к любви своей приманила охотника, забредшего далеко [в лес] из-за своего всегдашнего и деятельного неравнодушия к преследованию животных, особого рода подарком – рогом, от звучания которого бегущие животные останавливались. Солдат, [к примеру], благодаря власти и очарованию оружия уходит от иных страстей… Связывают же, избавляя от любви (devinciunt ergo a Venere){43}, охота, пост, опьянение (ebrietas), спортивные упражнения и вообще самые различные виды занятий и отдыха, да и воздержания, также изысканная роскошь и т. д. В каждом виде привязок, как и в этом конкретном, есть свои особенности.

Есть две основы привязки, и каждая из них принадлежит сущности её объекта в той мере, в какой он ей и подлежит, а именно: познание [самого этого предмета] согласно [его] роду и [познание его] стремления согласно [его] роду (cognitio secundum genus, et appetitus secundum genus). Положим, что [он вообще ничего] никоим образом не желает, и тогда уж никак он не будет скован силою духа (nullo modo spiritualiter vinciatur). Учитывай также, что без знания предмета и его стремления [к чему-либо] (sine cognitione et affectu), не существует ничего, что кто-либо мог бы сковать, ни с помощью общения (civiliter) ни с помощью колдовства (magice). Об иных типах привязок даже и не веду речь, ибо людям мало понимающим, которых большинство, покажется, что я говорю вещи в немалой степени неприемлемые.

Полностью привязывается (perfecte vincitur) то, что привязывается целиком, всеми частями и всеми способностями [души] (per omnes facultatas atque partes obligatur). Число их привязывающему должно быть хорошо известно, дабы доведя дело [до совершенства], желающий осуществить это предмет заманил в свою сеть наибольшим числом средств, если не всеми возможными (per plura irretiat vincibile vel per omnia). Не должно быть у него сомнений, ему должны быть известны различные ловушки и подкормки (alimenta atque illecebrae) для души и духа, соотносящиеся с их силами и способностями.

Нельзя привязать к себе кого-либо так, чтобы с ним не был связан [в свою очередь] сам осуществляющий эту операцию (cui vinciens ipsum non siet etiam obligatum). Оковы неотступно преследуют привязываемого, въедаясь в его тело (haerent enim et inseruntur vincula vincto). Осуществляя своё дело в отношении привязанного к кому-то другому (vincibile alteri), связан он [со своим предметом] лишь случайно, но если речь идёт о привязанном именно к нему самому (vincibile sibi), то не может не быть он с лицом, его привязке подлежащим, крепко связан. Счастливое преимущество привязывающего перед привязываемым состоит в том, что он всё же хозяин (dominus) своих оков и не такое сильное переживание доставляет ему эта связь. Этому представлению хорошо подходит такой пример: сводник привязывает, но не привязывается, партнёрша же в [любовном] акте к партнёру своему привязана (vincitur) так же, как и он будет привязан к ней. Иногда впрочем, скрыт в глубинах духа (ex spiritu occulta est) иной, тайный образ действий оков, так что предмет любимый привязывается к любящему, кого и не знает и не любит. Вот из-за такого-то вида [оков], действующих так, и печалится несчастная любовь, лишённая своего отражения (Eros sine AnteroV…{44} В общении же между людьми каждый привязывает оковами теми же самыми, коими и он окован, притом того (или же [будучи связанным воедино] с тем), кого желает привязать и к кому прикован сам. Дабы смог я выразить свою мысль понятней, [скажу так]: не воодушевит людей красноречивый оратор без их воодушевления.

Предмет, дабы его верно привязать, нуждается не столько в оковах реальных (vera requirit vincula) на какой-то твёрдой основе (ex fundamento huiusmodi), сколько лишь в кажущихся (apparentia), отвечающих [чувствам и] восприятию [объекта привязки]. Может и одно воображение без [помощи] реальности привязать, притом силою своей привязать предмет по-настоящему. Если и не существует никакого ада, уверенность [в его существовании] и воображение без всякой реальной основы по-настоящему и создадут настоящий ад, и этот образ воображаемый будет иметь силу правды, потому и можно заключить, что действует воображение по-настоящему, и действительно силою его привязываемое полностью в его руках (obstringatur). Благодаря вечности такого представления и такой веры (aeternitate opinionis et fidei) и адская мука будет вечной, так что душа, покинув тело, сохранит в себе те же образы и, несчастная, вечно будет продолжать свой путь в их сопровождении. Не меньшее, если не большее влияние на её посмертную судьбу будут иметь распущенность, удовольствие или иной образ, впитанный ею (imbibitam). Что мудрствующие лишь для черни (vulgo philosophantes){45} этого не понимают и столь пошло осуждают при помощи своего невежественнейшего учения (ignorantissima illa doctrina), тому мы не придаём большого значения. Будучи детьми и сами мы, лишённые знаний, их мысли имели сколько угодно, не меньше, чем они [сейчас], эти [почтенные и] пожилые мужи, знания [всё-таки] уже приобретшие! Их, в том мнении состарившихся, мы считаем прощения достойными не меньше, чем нас самих, но лишь за то, что мы были детьми!

В работе, посвящённой естественной магии{46}, мы уже говорили, что все привязки или к любовным имеют отношение (referantur), или от любовных зависят (pendeant), или, собственно, любовными и являются (in amoris vinculo consistant). Налагающему [оковы] с помощью тридцати видов узлов{47} (nodi) легко откроется [та истина], что любовь выступает основанием всех страстей (ut amor omnium affectuum extet fundamentum). Ведь кто ничего не любит, с чего бы ему испытывать страх, надеяться, хвалиться, гордиться, отваживаться на что-то, презирать, прощать, извинять, унижаться, соревноваться, гневаться или быть охваченным иными видами страстей? Итак, широкое поле [для размышления] и глубокая основа для мысли и рассуждения открывается поводом, данным нами в этом названии: «Об оковах любви». И притом не должно считать, что такое рассмотрение весьма далеко отстоит от вопросов социальных (a civili institute), хотя бы по одной той причине, что оно поразительно шире (amplior est mirfice), чем лишь такого рода проблемы.

Оковы красоты пифагорейцами и платониками зовутся сиянием, лучом или неким [его] движением (fulgor, radius at actus quidam), или же хотя бы тенью и подобием [этого света], следом (umbra et simulacrum illius saltem atque vestigium){48}. Вначале развеянным (diffusum) в разум, который [этот «луч» любви] украшает [гармоническим] порядком (rerum ordine) вещей, затем в душе, которую наполняет множеством вещей (rerum serie), а затем в природу, которую, испещряя семена вещей, укрепляет (seminibus distinguat at suffulciat), в четвёртых же, в материю, которую изукрашает (exornet) множеством вещественных форм. Потому и говорят они, что тот луч, наисветлейший в душе, светел и в уме, в природе тёмен, а в том, что принадлежит вещам природным, уже тёмен чрезвычайно. Луч этот не находится в самой массе [природных вещей] (mole) и не формирует её, хотя и незаметно присутствует вокруг неё (circa molem versetur) и во вселенской громаде, ведь иногда и вещи небольшие, маленькие кажутся прекрасными. Да даже среди вещей взаимно близких большое может казаться безобразным, а небольшое прелестным и наоборот… И часто, при том, что объём и размер вещи неизменен из-за чего-то уходит её красота, а бывает, что не уходит, даже если они изменились. Милый с виду малыш или мальчик [быть может, и] нравится (placet), но вот привязывает (vincit) [любовью не ранее определённого возраста], став уже юношей. Так что в самой величине вещи и правда что-то есть, и это остаётся верным, даже если и вид, образ и строение вещи не поменялись. Итак, приступая уже к привязке посредством общения (civiles vinciendi species), действуй посредством тех количественных различий, в которых и состоит результативность конкретного вида твоих оков а именно: обращайся к жесту, словам, одеждам, привычкам, смеху, как и иным видам страстей.

Некоторые платоники считают, что привязанность происходит от известной гармонии (proportioned частей тела{49}, сочетающейся с нежным [оттенком] цвета [лица]. Для тех же, кто более внимателен – например, к тому, что привязывают не только вещи сложно устроенные (compositae) и заключающие в себе богатство своих [составных] частей, но иногда и сам по себе цвет и сам по себе голос, и нет ничего, что быстрее ускользает и теряет прежний вид (labitur et senescit), чем красота, но нет и ничего, что медленнее изменяется, чем внешний образ и вид, сверкающие [красотою] как раз благодаря сочленению частей) – [ясно, что], оковы красоты стоит видеть, видимо, в чём-либо отличном от образа вещи и сочленения её частей, притом, что после наслаждения любимым предметом проходит любовь, в то время, как красота и внешний вид его остались прежними. Потому причина привязанности именно и состоит в некоем взаиморасположении (condispositione) похищающего [своей любовью] и [ею] захваченного в плен (rapientis et rapti). Ведь между тем, как, например, не к чему придраться [по идее] в красоте какой-то девушки или, в общем, вежливом общении, выражениях, внешнем виде и вообще делах какого-то мужчины, всё-таки эти люди нас почему-то не привлекают! А ведь бывает и так, что в чём-то одном или даже в ряде моментов что-то кажется неприятным, а человек всё равно нравится! Довольно глупо они рассуждают о привязанности к цвету [лица], не делая различий между самим цветом и тем, что его окружает. Да как же это цвет может привязать сам по себе, когда [румяно-сочный и] более яркий в мужчине зрелых лет он [может быть] не по душе и не нравится, а более [нежный и] мягкий в юноше он как раз завладевает душой и берёт её в плен (ligat atque rapit)? Так, хорошо подготовленная серьёзная речь на политическую тему из уст юноши, пусть и блещет она искусством, умы более зрелые может подвигнуть даже к некоторому раздражению, а милые и цветуще-мягкие (blanda atque florida) слова из уст старика рождают презрение, возбуждая смех и давая повод насмешкам… Ведь как во внешнем виде, речи и делах одно прилично даме замужней, другое девушке, иное девочке, точно также одно мальчику, другое мужу, а третье старику, и одно простому солдату, а другое полноправному гражданину.

Не так сложно, я думаю, оковывать и от оков освобождать (vincire et solvere), как найти (invenire) [нужную] привязку, особенно, замечу, в тех возможных случаях, где привязки зависят скорее не от [самой] природы и [даже] не от искусства [связующего], а от конкретных обстоятельств (ad casum). Привязанность, исходящая от [любимого] тела, не имеет своей обителью какой-либо одной его части, есть [дорогие сердцу] глаза, щёчки и ротик, к которым любящий привязывается, но если именно они и в таких же пропорциях будут переданы другому лицу, то настолько будут отсутствовать условия для всякой [привязки], что после этого могут даже разорваться или ослабнуть сами эти оковы любви! И как же тогда то, что бывает, мы гибнем из-за [привязанности к] какому-то телесному образу, но понимаем, услышав речь или же увидев повадки [предмета нашей любви], что любовная привязанность закончилась? Осмысли подобные темы уже в поле привязок социальных (civilibus vinculis).

Привязка к любви низкой (Cupidinis inferioris vinculum) случается, когда мы очаровываемся (vincimur) вещами одновременно сложными и подобными друг другу, вещами же простыми [и уникальными] и в самих себе совершенными — совсем нет. Есть ведь те, кто последние даже презирает, для них, видимо, и Бог не должен считаться одарённым прелестью, ведь природа его проста, и сложностью строения он совсем не блещет (minime praefulgeat)! А ведь согласно вере, он и есть Творец всякой привязанности и красоты, их доводящий до совершенства (authorem esse atque perfectorem). По слабости разумения (imbecillitatem) не различают эти лица то, что просто прекрасно [само по себе], и то, что кажется прекрасным нам. Также глуп в сфере общения тот, кто не различает приятное для всех людей и приятное согласно разумению, приятное для ряда людей и приятное по привычке, желая привязать наудачу (perperam vincire concupiscens), не отделяет он обычный ход дел от частного случая (usus et occasionem).

Привязками являются [следующие вещи] (как все вместе, так и по отдельности): форма тела, его внешний вид, движение, гармония речи и слов, цельность характера (morum concinnitas), случайность и взаимная симпатия (sympathiae occursus). Благодаря им не только привязываются (vinciuntur) люди к людям и животные к животным, но даже и животные к людям. Сюда же имеет отношение и то, что ребёнок, увидев змею (а барашек волка), инстинктивно (ex naturali charactere), не имея опыта [такого общения] или предварительных знаний [о них], приходит в ужас{50}, а увидев быка или овцу – радуется, с ними играя. Есть различные ароматы, которыми берутся в плен и люди и различные духи. Я знал людей, которых запах мускуса (или иные сладчайшие на свете ароматы) повергал в дикую панику, так что они почти падали в обморок, так им захватывало дух, среди прочих и знал одного, который получал огромное удовольствие, поднося к носу пальцами раздавленных клопов. Итак, разные [люди] привязываются к разному, иногда к противоположным вещам, притом будучи сами не противоположными, а просто разными… Да и в сфере общения не один и тот же характер речи, телесной красоты и украшений, нравов, да и не одна и та же обходительность (facilitas) будут по душе итальянцу и немцу или же немцу по нраву придутся и одни привычки и другие, бывает и так, что итальянец, вернувшись из [немецкого] университета имеет немецкий ум, а немец уже итальянский… Здесь и состоит трудность, и потому и требуется большая осмотрительность в привязывании в сфере общения (civiliter), тем более, когда оковы налагаются не на множество людей, а на одного конкретного, ведь проще сковать многих, чем одного единственного. Скорее всё-таки бросок охотника за птицами, направленный [наугад] в [целую] стаю, даже просто случайно сможет задеть их немало, чем, пусть и более точно рассчитанный, попадёт он в [нужную] одну из многих.

Те входные отверстия (ostia), через которые набрасываются оковы (vincula iaciuntur), это чувства (sensus), из всех них в наибольшей степени, без всякого сомнения, зрение{51}. Прочие же, лишь исходя из множества различных предметов [подлежащих привязке]. Так, осязание привязывается нежностью плоти, музыкой голоса (vocis symphonia) – слух, обоняние – сладким дыханием, дух – нравственной цельностью (morum concinnitate), а разум (intellectus) – ясной наглядностью [доказательств] (demonstrationum claritate). Через разные «окошки» (fenestras) [души в неё] входят различные привязки, имеющие большую силу в чём-то одном или ином, ведь одни наслаждаются одними пристрастиями (studio), а другие другими, так что даже и сама привязка не от всех вещей и не на всё одинаково направляется (perducitur).

Мы видим, что есть столько различных родов (genera) привязок, сколько есть различных родов прекрасного. Различных же этих родов, представляется, не может быть меньше, чем основных родов вещей, согласно их виду. Добавь сюда и то, что в различных видах вещей частные вещи привязываются по разному и с помощью различных предметов. Голодный привязывается к еде, испытывающий жажду – к питью, изобильный семенем – к любви, к зрелищу – восприимчивый зрением, один к тому, что можно уразуметь (intelligibile), другой же к [вещи] природной (naturalem), а иной – к созданной искусством (artificialem), математик – предметами абстрактными, практик – конкретными, удовлетворяющий себя (masturbans) отшельник – лицезрением (specie) [в своём воображении] того, чего лишён, женатый же человек – тем, что есть рядом. Разные люди разными вещами, так что даже привязки, происходящие от разных вещей, могут сообщать одинаковую силу (virtutem). Очаровывает (vincit) музыка, исполняемая мальчиком или юношей, а вот девушкой или зрелым мужчиной уже не так, физическая мощь [приятна] в сильном мужчине, а вот в женщине едва ли, девушка же очаровывает простотой и искренностью, но наделённый этими же качествами зрелый муж уже от привязанности [к себе] избавит, и чем дальше, тем больше.

В области общественной и социальной (civiliter) привязывают достаточно сильно [владеющие словом] ораторы и придворные, да и вообще люди в таких делах опытные, пользуясь при этом хитрой маскировкой (transfuga dissimulatione) своего искусства. Ведь тот, кто говорит очень слащаво, зная, ну просто всё на свете (nimisque superstitiosule sapit), едва ли будет найден приятной персоной. То же касается и [вычурных] нарядов, которые носят с [исключительной] аккуратностью, тщательно их подбирая друг к другу, [искусно] завитых кудрей, глаз, жестов и движений по любым меркам излишне выразительных (ad normam omnem exacti), ведь излишество далеко от того, чтобы нравится [окружающим]… Таким же образом дело обстоит в области официального общения (civiliter), где люди могут посчитать [такую высокопарную] речь искусственной и напыщенной (affectatam et elaboratam). Такого рода [недостатки] стоит отнести на счёт как нерасторопности, так и недостатка соображения и разумения, ведь немалая часть искусности [общения] как раз в том то и состоит, чтобы ею пользоваться, её же и скрывая! Так что не особенно умён тот, кто знает всё на свете, едва ли умеет красиво использовать драгоценности тот, у кого на всех пальцах кольца с [дорогими] камнями, и едва ли умело украсил себе шею тот [гордо] идущий вперёд, у кого на ней навешано множество ожерелий всех мастей{52}. Здесь важно то обстоятельство, что один свет вытесняет другой, именно в темноте он и виден, сияя, сверкая и блистая своей чарующей глаза красотой. Едва ли есть украшение там, где оно не сочетается с тем, что некрасиво и украшения как раз требует! Так что искусство не освобождается (absolvitur) от [безыскусности] природы, а тщательное убранство (cultus) не отходит от [мудрой] простоты.

Привязанность у Платона есть прелесть (pulchritudo) как соответствие вещи своему роду, у Сократа – выдающаяся душевная красота (excellens animi venustas), для Тимея это довлеющий над нашей душой деспот (animae tyrannis), для Плотина – природное преимущество (naturae privilegium), для Феофраста – молчаливый обман [чувств] (tacita deceptio), для Соломона – «воды краденые и потаённый огонь»{53} (ignis absconditus et aquae furtivae), для Феокрита – пагуба под слоновой костью (eburneum detrimentum), у Карнеада – владычество без охраны{54}. Для меня же – это грустная радость и радостная грусть (tristitia hilaris, hilaritas tristis){55}. Разные виды оков и описания иных страстей подобны именно этому чувству и такой привязанности в силу того, что мы добавили на сей счёт в предисловии к этой части.

Совершенное привязывается к деятельности совершенной (actum perfectum), достойное – к достойной или наделённой достоинством, к несовершенной же и неполноценной привязывается то, в чём есть несовершенство и неполноценность. Поэтому в предыдущих [главах] и сказано, что в привязывающем должно быть что-то от привязываемого. Девушка совсем непорочная, в которой нет даже тени влечения (fomitis semina), к сластолюбию никаким искусством и никакою звездой (nulla arte et nullo astro) не привяжется, если только не прикоснуться к ней, не дотронуться до неё, если только не ответит она [ласкам] рук привязывающего, и если от рук его, [направленная] к ней самой, не проистечёт [какая-то сила] (sine aliqua profusione). О девочке, ещё не ставшей девушкой, я не говорю, в каждом деле нужно потенциальное начало, [ «зародыш»] (semine quodam opus est), но не все они и не везде дадут рост. Кто будет пытаться заманить в свои сети (irretire) больного, старика, того, кто [от природы] лишён похоти, увечного? Разве что без всякого толку… А кто, наоборот, удержится от того, чтобы использовать [свои чары] в отношении лица, лишённого всех этих недостатков? Аналогично дело обстоит и сфере общения (in civilibus), такие очевидные суждения имеют силу и там.

Так уж устроены (ordinatae) все вещи в мироздании, что они пребывают в некотором постоянном взаимодействии (coordinatione), и будто бы в неком непрекращающимся потоке (continuo quodam quasi fluxu) может происходить движение (progressio) от всего ко всему. Какие-то вещи друг с другом связаны непосредственно, как, к примеру, представители одного вида живого, [что необходимо] для продолжения рода, в которых родственные привязанности очевидны и известны. Другие же взаимно подчинены другим через посредство других вещей, и тогда необходимо проникнуть в эти посредники и как бы пройти их насквозь (media omnia pertransire oportet et penetrare quoddammodo), дабы протянулись (protendantur) нужные оковы от привязывающего [лица] к его объекту. Так, высшие силы, благодаря как щедрости мироздания (per rerum elargitionem), так и покровительству неких отдельных посредников (mediorum quorundam impertibilium favorem), вещи, стоящие ниже их и в самом низу (inferiora et infima), привязывают к себе, в них проистекая (influendo). В свою очередь, следуя некому природному или разумному подчинению (obsecundatione), и вещи низшие словно бы с почтением поднимаются со своих мест (tollantur), дабы вещи высшие и расположенные от них вдалеке (eminus posita) по схожим причинам к себе привязать{56}. И так как есть разные виды различных вещей, неодинаковы и места [для них] и времена, средства [в их распоряжении] и [их] пути, органы и задачи. Легко это увидеть в любом виде привязок и вещей ей подлежащих, как и применить.

Есть в вещах некая божественная сила (divina quaedam vis), сама любовь, она и есть отец и источник, Амфитрита{57} привязанностей. Потому неслучайно Орфей и Меркурий любовь назвали духом могущественным и великим (magnum Daemona){58}, ведь и всякая основа вещей (tota rerum substantia), и устроение их, и скажем так, сущность их, есть некая привязанность (vinculum). Мы постигнем всю главнейшую суть учения о привязанности (maximam et principem vinculi doctrinam), если бросим взор на устроение Вселенной. Именно благодаря этой привязанности высшие [предметы] снабжают [силой своей] (provident) [подчинённые им] низшие, которые, в свою очередь, обращаются (convertuntur) к высшим, подобное связывается с подобным (paria invicem associantur), наконец, всё совершенство мироздания (universi perfectio) существует согласно закону её сущего (secundum formae rationem).

Одна любовь и одна привязанность (Amor unus, vinculum unum) всё объединяет (facit omnia unum), разными ликами обладает в различных вещах (diversas habet in diversis facies), дабы всякий раз по-новому привязать что-то новое (aliter alia atque alia vinciat). Потому и говорится, что Эрот (Cupido) [одновременно] высший и низший, самый юный и самый старый, слеп, но и исключительно зорок, он, кто всякому сущему по силам его дарует твёрдую стойкость не отступать от своего места для вечного продолжения его рода (facit omnia pro viribus vel in se ipsis consistere ne a se recedant, ad speciei perennitatem){59}. Вот как раз во взаимоотношениях отдельных [разнополых] представителей рода любовь делает так, что они сами себя покидают (a se ipsis recedant), когда любящий жаждет весь перенестись (transferri) в любимого. Сами они цельно (per se) растворяются друг в друге, открываются и разверзаются друг для друга (dissolvantur, aperiantur, dehiscant), когда любящий жаждет заполучить всего возлюбленного, и впитать в себя (imbibere), [испив без остатка]. Итак, существует такая привязанность, благодаря которой вещи желают быть на своих местах и не упускать того, что у них в руках (non amittere quae habent), и в то же время быть везде и иметь то, чего они лишены. Берёт начало это и от определённого удовлетворения тем, чем обладаешь, и от страстного стремления (desiderio et appetitu) к тому, что далеко и что можно заполучить, да и от любовного влечения ко всему вообще (amore circa omnia), ибо не исчерпываются истиной или же благом частным и конечным частные стремления и мысли (particularis appetitus et intellectus), взирают они как на свои предметы на всеобщую истину и всеобщее благо. Вот почему из-за одной и той же привязанности та или иная сила в каком-то теле испытывает одновременно и стяжение и расслабление, и, уходя прочь, растворяется. Эту [особенность] существования привязанностей согласно родам вещей (conditionem vinculi) ты и в иных привязанностях существ различных видов понаблюдай.

Сама по себе привязанность не является ни благом, ни красотой, но именно благодаря ей все вещи, как вместе, так и по отдельности, стремятся (persequuntur) к благу или красоте. Соединяет (connectit) она то, что обретает, с тем, что обретается, то, что дарует, с тем, что даруется, то, что может быть привязано, с привязывающим, то, что может быть желанно с жаждущим его (appetibile cum appetente). Но то, что жаждет благо или красоту, в той мере, в какой жаждет, их лишено, в этом смысле оно само не благо и не прекрасно. Потому неудачно заключает по поводу материи кое-кто из перипатетиков, что она и зла и безобразна, так как, желая блага и красоты, этим-то она и доказывает, что их лишена. Более осмотрительно говорит [сам] Аристотель, «словно бы безобразна», «словно бы зла»{60}, ну, всё-таки не так прямолинейно… В действительности же (in rei autem veritate) и не безобразно и не красиво, и не зло и не добро, то, что и к добру и ко злу, и к прелести и к безобразию стремится и равно несётся как материя (aeque fertur ut materia). Если бы была зла материя, то противоестественным для неё было бы стремление к благу, то же самое бы было, если бы по природе она была безобразна, [тогда не стремилась бы она к красоте]. Ведь, если бы дело обстояло подобным образом, то тогда в руках у неё была не только она сама, но и её противоположность, иной противоположности не желающая, но наоборот, её исключающая и отвергающая! Те же, кто размышляют глубже (profundius vero philosophantes), понимают (и это мы утверждали в другом месте{61}), что сама материя имеет начало (inchoationem) всех форм в лоне (in sinu) своём, так что всё из себя она извлекает и производит (promat et emittat), притом не просто высылая что-то далёкое прочь от себя (puram exclusionem), как если бы что-то чуждое ей (peregrina) она зачинала бы (concipiat) внешне. [Нет], вне чрева (gremium) материи нет никаких форм [сущего], внутри него они все сокрыты (latent) и из него выводятся наружу (educuntur). Итак, рассматривающему привязанность в мире социума на основе всех законов её бытия должно быть ясно, что в каждой части материи, как и в ней самой вообще, во всяком индивиде или отдельном существе, запрятаны и заключены (sublateant et subcontineantur) все потенции (omnia semina), а значит, благодаря умелому искусству (solerti quodam artificio) может реализовываться (compleri posse) применение всех привязок (omnium vinculorum applicationes) и мы объяснили в одной из «Тридцати печатей»{62}, как происходит это фундаментальное преобразование и как оно реализуется (ut generalis ista transformatio fiat et applicatio).

Из того, что выше сказано, следует, что та любовь, которая нашу любовь вызывает, и та страсть (appetitum), из-за которой страстно стремятся к чему бы то ни было, есть средняя величина (medium) между добром и злом{63}, безобразием и красотой, и в то же время (не будучи лишённой ни безобразия, ни красоты) приобщаясь и сообщая себе [необходимые качества], она может являться и благой и прекрасной. Любовная привязанность (vinculum) берёт начало (exsumitur) согласно всеобщему закону (secundum rationem communem) из активного и пассивного [начала] (activo et passivo). Благодаря этому закону, все вещи, будучи действующими или претерпевающими действие извне (sive agant sive patiantur) или же и то другое одновременно, желают упорядочиться, слиться, объединиться и осуществиться (ordinari, copulari, uniri et perfici) в той мере, в какой природа вершит устроение, связь, единство и осуществление (ordinem, copulam, unionem et perfectionem operatur), и без этой привязанности не существует ничего, так же как и не существует ничего без природы. Это не значит, что любовь обозначает несовершенство, когда её можно видеть в материи и хаосе, ещё лишённых упорядоченного облика, [нет], всё, что зовётся любовью в хаосе и этой выдуманной ими материи, оно и зовётся совершенством (perfectio), всё же, о чём говорится, что оно ещё не существует, что оно несовершенно и неупорядоченно, по смыслу и любовью не является. Ясно, что любовь всегда совершенна, и её привязанность (vinculum) всегда взывает к совершенству (perfectionem contestetur){64}. Когда с любовью вожделеет стать совершенным [и завершённым] (amat perfici) то, что совершенства ещё пока лишено, вожделеет оно этого из-за несовершенства, но движимо уже не им (per imperfectionem, sed non ab imperfectione), а неким причастием совершенству, свету божества и предмету какой-то возвышенной природы (a perfectionis participatione quadam et lumine divinitatis et eminentioris cuiusdam naturae obiecto), и тем сильнее, чем более страстным является это желание!{65} Ибо выше пылает (flagrat) [пламя] любви у того, что совершеннее, чем у несовершенного. Совершеннейшее же начало есть то, что желает стать всем и устремляется (fertur) не к отдельному образу и даже отдельному совершенству, но к форме и совершенству всеобщим! Таким образом и существует в мироздании материя, вне которой нет форм [и образов сущего], в коей власти, стремлении и расположении (potentia, appetita et dispositione) и существуют все формы, и которая в пределах своих в неком [вечном] чередовании (vicissitudine quadam) принимает в себя все формы, не имея сил принять одновременно два лика. И потому материя есть нечто божественное, ибо форму считают чем-то божественным, а форма есть либо ничто, либо что-то материи причастное. Вне и без материи лишь ничто, возможность же осуществить и возможность стать (posse facere et posse fieri) суть одно и то же, и обе они имеют твёрдую опору на целостной основе (individuo uno consistunt fundamento), вместе и в бытии и небытии обладающее властью всё осуществить и обладающее властью всем стать (simul datur et tollitur potens facere omnia cum potente fieri omnia). Неотделима от них и материя как абсолютная простая потенция (пусть даже это и потенция в вещах как единичных, так и составных, как и материя-акциденция, так заворожившая и разумение и рассудок перипатетиков, а также их закутанных в монашеский капюшон последователей{66}), о чём мы подробно сказали в работе о «О бесконечном и Вселенной» и ещё подробнее в диалогах «О начале и едином»{67}, заключив, что совсем не глупым было рассуждение Давида де Динанта и Авицеброна{68}, имеющееся в его книге «Родник жизни» заимствованное у арабов, которые осмелились даже назвать материю «Богом».

Самой сильной из привязанностей является любовная (Veneris), следуя роду любви, к равновесному единству (aequalitatem et unitatem) которой отсылает в первую очередь и главным образом привязанность [противоположная любовной], ненависть (odii vinculum). Ведь насколько любим мы одну из враждебных родовых противоположностей, настолько же другую, следственно, ненавидим и презираем. Два этих чувства, [любовь и ненависть], скорее суть одно, а именно любовь, в материи (substantia) которой ненависть уже заключается, она всеми вещами (omnibus) и над всеми властвует (super omnes dominatur), их возвышает, ими управляет, упорядочивает и умеряет (erigit, dirigit, regulat et moderatur). С помощью этой привязанности ослабляется (solvuntur) [сила оков] всех иных. Например, живые существа женского пола, привязанные силой любви, не терпят соперниц, а самцы – соперников, оставляя в стороне и питание и сон, а иногда и собственную жизнь, даже побеждённые, они не отступают, даже побеждённые теми, кто оказался сильнее, ещё самоотверженнее бросаются в бой, не боясь ни дождей, ни холодов{69}. По этой-то причине Аристипп{70} плотское влечение, в первую очередь, любовное и считал высшим благом, но ведь перед глазами его с непреодолимой силой возникал (obiiciebatur), в силу его собственного темперамента, человек близкий скорее животному (homo plus animalis), [чем человеку]. Всё же и правда то, что хитрый и умелый ловец, заманивающий [души] в свою сеть (irretitor), тем, что составляет любовь и ненависть лица, привязке и оковке подлежащего (quae ligandus vel vinciendus amat et odit), и устилает путь к другим привязкам иных страстей, ведь любовь – привязанность из привязанностей, [оковы оков] (vinculum quippe vinculorum amor est).

Точно так же, как далеко не всегда и не везде, даже если посеяны лучшие семена, [дадут они всход], и будет успешным рост (rerum propagatio consequitur), так и привязки, в свои сети заманивающие (irretientia vincula), не всегда и не везде, но лишь в верно выбранное время и при удачном положении тех, кто их действию подлежит, [и в эту сеть попадёт], возымеют реальную силу (virtutem concipiunt effectus).

Чисто естественной и чисто искусственной (pure naturale et pure voluntarium) привязки (в том смысле, в каком обычные люди разделяют природное и искусственное) не дано. Воля успешно действует (viget) при участии разума, как и разумение, которое пределами воли не ограничивается (иначе происходит разве что там, где не существует вообще ничего), как мы показали и в других местах [в наших трудах]. Отсюда следует, что многие долго без малейшего смысла спорили о вещах бессмысленных (multos multa frustra disputare). В нас вполне оправданно существуют три различные привязанности – пусть и в одном природном корне основа всех них (naturae radice fundentur omnia) – природная, разумная и волевая. При этом не можем мы одной привязанностью умерить (moderari) другую. Вот почему законы мудрецов предписывают не вообще не любить, а не любить неразумно, [сверх разумной меры] (praeter rationem). А вот обманки глупцов (stultorum sycophantiae) как раз неразумно разуму (sine ratione rationi) и предписывают пределы, унижая сам природный закон (naturae legem). Ну, а эти вконец испорченные люди испорченной (corruptissimi corruptam) называют природу, потому что выше неё самоотверженно они не поднимаются (quo non supra naturam tollantur heroes), но идя против неё, опускаются как животные ниже всякого достоинства (contra naturam et infra omnem dignitatem deprimantur bestiae){71}.

У платоников строение любовной привязанности (Vinculi Cupidinisque complexio) исчерпывается следующими частями. Вначале созерцание красоты или блага и вещей такого рода несётся в чувства внешние (in sensus externos fertur), затем в их центр, то есть ощущение как таковое (qui sensus est communis), в-третьих же, влечётся в воображение, а в четвёртых – в память. Затем же душа, следуя некому [собственному] разумению (ingenio quodam), испытывает стремление [к тому, что созерцала], так что вначале влечётся [к этому], и, обратившись, берётся в плен (moveatur convertatur, rapiatur). Потом, уже обратившаяся [к вожделенному предмету] и захваченная в его плен, освещается сиянием блага, красоты или истины (conversa et rapta pulchri vel boni vel veri radio illustratur). В-третьих, уже освещённая и озарённая, загорается она чувственным желанием (illustrata et illuminata appetitu sensitivo accenditur). В-четвёртых, уже загоревшаяся им, вожделеет приблизиться к тому, что любит (accensa amato adhaerere concupiscit). В-пятых, приближаясь, с ним соприкасается и ему причащается (adhaerens ipsi etiam immiscetur et incorporatur). В-шестых, уже причастившись, саму себя теряет в прежнем виде и, саму же себя словно бы замещая, охватывается новым для себя качеством (incorporata iuxta pristinam formam deperditur et se ipsam quodammodo destituit et aliena qualitate afficitur). В-седьмых, в то самое новое качество, куда перешла и коим была охвачена, преображается (in ipsum qualitatis subiectum in quod transiit et ita affecta fuit transformatur). Тягу к движению [к вожделенному] зовут платоники любовным приготовлением (Cupidinis praeparationem), само обращение к нему – восходом любви (Cupidinis ortum), освещение – питанием любви (ortum), [любовное] горение – её ростом (accrementum), приближение – её порывом (impetum), причащение – её полновластием (dominium), а преображение – её триумфом или свершением (triumphum seu perfectionem){73}.

Вот в твоих руках то, на что ступеньки этой лестницы и опираются. Восход любовный происходит, во-первых, благодаря вещам чувственным, как то: питанию, удовольствиям и излишествам (luxibus), во-вторых, благодаря приманкам и игривостям (illecebris et lascivis) души и духа, или же достойным лучшего имени мысленным упражнениям (dignis meditationibus), на долю которых выпадает прекрасное, сопряжённое с изящным (quibus pulchrum gratia coniunctum occurrat). Питание же любви, которое не заставляет исчезнуть восход, есть познание прекрасного (pulchri cognitio), любовный рост – неоднократное размышление по поводу познанного прекрасного (super pulchro cognito meditatio, mora). Порыв же любовный пребывает в том, что дух от одной части возлюбленного образа вскользь переходит ко всем, в них растворяясь (prolabitur et diffundatur), дабы мог он стать целиком охваченным [любовным] пламенем (accendi). Полновластие же основано на том, что дух любящего, покинув своё собственное тело, устремляется уже в другое тело и там священнодействует (relicto suo corpore it et operatur in alieno). Преображение же случается, когда мёртвый для себя, живёт [любящий] уже чужой жизнью но так, что не столько уже в чужом, сколько в своём собственном теперь теле его обитель (unde non tanquam in alieno, sed tanquam in proprio deinceps ibi consistat domicilio). Рассказывают такое о Зевсе в быка, Аполлона в пастушка, Сатурна в коня, и о других богах, в иные образы (formas) перешедших (migrasse), ибо дух переносится из одного образа или вида привязки в другой благодаря движению или возбуждению страстей (transferatur).

Есть некоторые вещи внешние (exteriora), которые привязывают, как то: подарки, уступки, награды и услуги, но они действительно привязывают, если лишены того оттенка, что почти что именно для получения взаимности в любви (quasi pro emenda redamatione) и предлагаются, ибо созерцание меркантильности (mercaturae species), образа позорной выгоды (utilitatis et ignobilitatis species), уступает место полному презрению (vilipendium).

Подходящие и самые сильные те привязки, которую имеют жизнь благодаря сближению противоположностей (per approximationem contrarii), того вида, который проще примером, чем определением, или именем (которое ещё и не найдено) можно объяснить. Дух гордый привяжет дух униженный и лестный, ибо гордый любит тех, от которых видит рост собственного достоинства, притом тем больше, чем значительнее [тот, кто его хвалит], ведь больше значит возрастать в глазах людей выдающихся, чем презренных (мнение которых мы иногда имеем обыкновение и презирать). Бережно хранит (tuetur) образ, возвышающий гордеца в его собственных глазах, тот, кто осмотрительно привязывает. Иные же, а именно солдаты, в крепости и бодрости телесной хотят первенствовать, а если не дадут им этого уже в сфере власти или в мудрости, легко такое перенесут. Философы же, славящиеся познанием мира, очень легко перенесут то, что не преуспевают в бодрости телесной. Такие же мысли применимы и при обращении к иным видам привязанностей.

Привязанности заставляют желать увидеть благорасположение. Бывает так (для примера приведу один вид привязанностей), что между возлюбленными происходит размолвка. Они считают, что каждый из них обязан чем-то друг другу. Любовник провозглашает{74} долг для любимой, должна она вернуть ему душу ею унесённую (animam illi ablatam restituat), так что мёртвый в собственном теле, он теперь живёт уже в другом. А если любимый с любимой не так ласков, то вот она уже сетует, что он едва ли не стал ей меньше уделять внимания, сетует и он на неё, если…[2]