Итак, тот, кто отказывает всем природным вещам во всяком чувстве и ощущении, войдёт в противоречие с установлениями природы, учениями философов, разъясняющими естество её, суждениями Священного Писания, утверждающими, что у вещей есть разные чувства, и самыми возвышенными богословами, мудро объясняющими две книги божьи, то есть природу и Писание. Безбожникам же, не допускающим никакую божественность, он благоволит. Те, кто допускают существование чувства, согласны с первыми, со всеми ними, и богопочитание взращивают, поскольку благоговеют перед божьими указаниями на чувство в вещах (sensu rerum) и живую одушевлённость мира (mundi animatione et vita), [защищая их и выступая] против врагов божества, безбожников, всё это отрицающих.

Итак, мироздание – это живое и бессмертное изваяние Бога, которое управляется и словно бы одушевляется иерархией разумных сущностей (intelligentiarum administratione), восходящих к первой, к Богу восходящей[12]. Все вещи, будучи причастны первичностям[13], обладают собственным стремлением, возможностью действовать и чувством (разумным, животным или природным). Всякого, кто будет это утверждать (пусть и не открыто) или же, логически рассуждая, отрицать, опираясь на Священное Писание, отвергать нельзя, если докажет он свой взгляд верными доводами – согласно основоположению Августина[14]. Надо думать, что суждение это заложено в самом Святом Писании, ведь не может истина истине противоречить[15]. Если идёт человек смело в объятия того, что и многие философы оспаривают, и Святому Писанию противоречит, то заблуждающимся признать его надо. Но если единогласны [в этом вопросе] авторитетные взгляды отцов церкви, слова Писания и его толкователей, то еретик в прямом смысле слова тот, кто будет против! Мы же пошли таким путём: докажем, что это представление о чувстве в вещах не только не противоречит Священному Писанию, но и очевидными рассуждениями всех философов одобряется, за исключением безбожников. Это представление настолько согласуется с духом (sensibus) Священного Писания, что его даже не выразить без помощи такого воззрения. Более того, в самом Писании явно заключён этот взгляд, и он одобряется почти всеми отцами церкви греческими и латинскими, открыто одобряется, или следует это из их рассуждений, так что… и т. д.

Никакое бытие не может дать другим того, чего в себе не имеет, как показано нами в другой работе[16]. Почти все мудрецы это признают. Тому же учит нас наглядно и опыт. Никогда не видим мы, как тьма порождает свет, тепло порождается холодом, как колючка [сама] выпрямляется, а тяжёлое становится лёгким. Говорит Мессия, «не собирают с репейника смоквы»[17]. Проявляется это во всех вещах. Ведь может масса горячая остыть, но холод образоваться благодаря теплу, или тепло холодом обратиться – нет. Тёплое, меж вещей холодных заключённое и ими теснимое, всё же крепнет и растёт, но не холод ему жар придаёт, а само по себе оно развивается, ибо склонна к умножению и росту природа его. В вещах же к развитию не способных такого не наблюдается.

Раз живые существа обладают чувством (таково всеобщее мнение[18]), а оно из ничего не возникает, значит, [можно и] нужно утверждать наверняка, что и стихии, живых существ основания, обладают чувством, да и всё вообще им наделено. Ведь как покажем мы, что в одной из стихий есть, то и всем остальным присуще. Итак, чувствует и небо и земля и всё мироздание, внутри которого живые существа пребывают подобно кишечным паразитам, обитающим в брюшной полости в теле людском, которые не воспринимают ни разум, ни волю, ни чувство человека, ибо несоизмеримо его чувство с их собственным[19].

Всякий должен увериться, что различные виды природы, как и сама она, одарены чувством, если обратит внимание на то, что и каждый вид в отдельности и все они так страшатся пустоты, что даже вопреки своему естественной личной склонности стремятся к взаимному оплодотворению, чем и пользуется всё их родовое единство. Ведь продолжают своё существование в целом, получая удовольствие от взаимного общения в стихии общей жизни. По этой причине можно заметить, с какой яростной силой дует ветер в открытом море и полостях на Земле, идя ради предупреждения пустоты на то, что его природе противно, учитывая, как ненавистна ему и земля и вода – для пользы общего дела. Вода поднимается вверх по трубам, в которых нет воздуха, как в клепсидре, где внизу есть несколько отверстий, а наверху одно, куда воздух, не поступает, достигая которого, вода не падает через нижние. Множество опытов о том свидетельствуют. Так и возникло дивное пневматическое искусство[20]. Итак, можно утверждать, что мироздание – живое существо, целиком и полностью обладающее чувством (totum sentiens), и все части его наслаждаются жизнью общей, подобно тому как у нас рука не желает отделения от плеча, а плечо – от лопаток, голова – от шеи, а голени – от бёдер. Нет, все они взаимно собираются вместе, избегая разделения, так и всё мироздание его избегает. Оно в мире происходит, когда между разных тел вклинивается пустота, и если бы не был охвачен воздух страхом или болью, когда никакое иное тело его не касается, не стал бы так быстро и яростно устремляться к столкновению с другим телом.

Мы совершенно не верим, что божье всемогущество исчерпывается этой малой [небесной] областью, пусть коперникова и кажется гораздо больше иных. Нет, те или иные виды бытия видимым существованием обладать могут, но сам Бог творить может бесконечные миры самого различного вида. Кто знает, существуют ли они, если не открывает их сам Бог? Тот, кто, как веруют, и внутри и вовне, и не в одном каком-то месте есть, а как бытие бесконечное и первоначало, на которое всякое бытие опирается. <…>

Глупо утверждать, что мироздание лишено ощущения, потому что не имеет глаз, ушей, ног и рук. Орудия эти нужны обладающим духом живым существам, которые заключены в пределы грубой материи и потому нуждаются в отверстиях для получения ощущений от внешнего мира, а также средствах передвижения и снабжения пищей всей махины тела, которое они на себе носят. Всему мирозданию же для движения хватает [вращающегося] круглого обличья, руки его – лучи, а сила (virtus) способна расширяться и разливаться, воздействуя на вещи, даже не будучи заключённой в пределы рук его, ограничивающих его мощь. Глаза его – звёзды и светила, которые и сами видят и зрение даруют нам, заключённым в узилища грубой плотской махины и ущербно глядящим через окошки чувств, тогда как кожаные узкие одежды, покрывающие наши [тела-]темницы, мешают лицезреть то, что явлено в бескрайнем небесном просторе[21], без всяких окон и зеркал[22], ибо, как будет объяснено в следующей книге, зрение и восприятие есть осязание[23]. Так же глупо отрицать наличие в вещах ощущения, потому как лишены они глаз, ушей и уст, как неразумно утверждать, что не движется ветер, потому как нет у него ступней и голеней, а огонь не может поглотить вещь, так как не имеет зубов. Тот, кто стоит во дворике, тогда не видит, потому что окон там нет, как и орёл, зрения лишённый, так как «зеркал», [чтобы видеть далеко] не имеет. Иных безумство доводит до утверждения, что есть у Бога и тело, и глаза, и руки. Молю Бога живого и [единственно] истинного, чтобы не только показал он, как щедро пожаловал и силу и любовь к бытию вещам, им сотворённым, но и чтобы даровал им ощущение того, что приятно им быть на свете. И будут они дальше жить во славу Его. Теперь нам следует посмотреть, каково же ощущение во всех предметах сущего.

В том, что во всех животных есть способность к ощущению, не сомневается никто. Никто не отрицает и того, что у многих из них есть память. Ведь они научаются. Кони обучаются прыгать, обезьяны – играм, пчёлы – умению найти дорогу домой [в улей]. Так как души, кроме ощущающей, у животных нет, то ей, чувством обладающей, и должно приписать память и способность её пускать в ход. Ослы, если где-то случилось с ними что-то неприятное, избегают этого места, и сородичи их тоже. Раз пробуждается в них мысль «из подобного подобное», то способности рассуждать они не лишены. Конь, по одному ячменному зёрнышку взятому в рот, узнаёт качества целой их кучи, а собаки предмет по запаху определяют, по шороху листвы угадывают, где зверь спрятался. Зайца преследуя, они находят хитроумное решение, выбирая кратчайший путь и избегая более длинного, подстерегают его заранее, бросаясь в направлении, куда зверёк метнулся. Также действует и ястреб. Клешни раков, охотящихся на моллюсков, часто повреждаются, когда раковины тех захлопываются, но ведь если не захлопнутся, то рак сам раковины о камешек ударит и спокойно моллюсков съест. Полип водный хитроумно прикрепляется к камням такого же цвета, как он сам, чтобы рыбам, которыми он питается, казаться камнем. Скрываясь в безопасное место от другой рыбы или от рыбака, извергает чернила каракатица. Можно видеть, как пёс, жадно своим собратом обнюханный, собирается с другими в свору и ведёт их туда, где упрятал много шматов мяса. Тогда становятся собаки подобием солдат, к чужим псам враждебным и несущим смерть. По свидетельству Аристотеля, один конь так уважал свою мать, что никогда не восхотел её домогаться[24]. В конце концов, будучи введён в заблуждение коневодом, мать его укрывшим под покрывалом, жеребец с ней совокупился, но когда обман вскрылся, он насмерть затоптал коневода. Жеребец по имени Монтедор у [рыцаря] Марио из Туфо[25] всегда по отношению к своей матери был так же почтителен. Крысы, переплывая через водный поток, хвостом управляют своим ходом. Лисы собираются вместе, а крысы ради того же хвостами слипаются[26]. Ошеломляюще хитроумие паука, когда ловит он мух. Паутина сплетается так, что окружая себя нитями, тянущимися в разных направлениях, сам он прячется в скрытом центре её, в который нити уходят. Попав в паутину, муха дрожит, колебание нити несётся к пауку, и каскадом точно выверенных и ловких скачков (multis cum syllogismis)[27] бросается он с места на её поимку!

Лишённые разума животные для защиты от зверств [врагов своих в природе] живут в общественном организме (republica). У пчёл есть свой царь[28], они подчиняются друг другу, [по очереди] стоят на карауле, есть у них рабочие особи и рабы, начальники над работами и жрецы, трутни, и так искусно свои жилища отделывают, что они превосходят наши убранством[29]. Соломон восхищается предусмотрительностью муравьёв, приглашая нас, [людей], у них поучиться[30]. Есть своё государство у сельдей. Они коронуют у себя царя[31], передвигаются небольшими группами, в круг берут слабых, [собой закрывая]. Расположение лагеря своего летом и зимой меняют. Прямо как эфиопы, арабы, жители Азии и некогда наши вейентийцы[32]. У журавлей есть в стае главный, и летит она особым порядком, а сам вожак держит в клюве камень, чтобы не уснуть. Львы щадят тех, кто им покорился, а гордецов принуждают к подчинению и помнят о добре, им совершённом. Один лев в Риме не хотел съесть человека, который за несколько лет до того, в какой-то пещере находясь, по случаю вытащил из лапы этого самого льва колючку, застрявшую там[33]. Такой душевной щедростью отличаются слоны, а вдобавок и глубоким умом. Они виртуозно борются друг с другом [в брачный период] и научаются человеческому языку. С людьми мирно уживаются и помнят, чем, кто перед ними виноват[34]. После полового сношения слоны совершают омовение и поклоняются Луне, прямо как древние греки, благодаря благодеяниям, которые она им предоставляет[35]. Когда на виду у Помпея в слонов кидали дротики, встав на колени, те молили сохранить им жизнь[36]. Когда Антиох переправлялся с войском через Нил, то слон-вожак не захотел идти первым, а когда его за это лишили первенства среди сородичей, то, не выдержав позора, он покончил с собой[37]. Многие животные стремятся к почестям и знают цену презрения. То, что обезьяны друг с другом горячо спорят, это совершенно ясно. Похвалы и унижения чувствами внешними не воспринимаются, но мыслятся в душе. Значит, обезьяны мыслят! И вопрошает Иов, «кто дал разум петуху?»[38]. Иисус[39] мудрую осмотрительность вложил в змей. Аристотель ею наделяет всех животных, способных к обучению. Говорят даже, что умеют животные опытным путём научаться. Так и мы искусствам научаемся, с ними постепенно свыкаясь! Разве может кто-то научаться по опыту, если не было у него ранее цели научиться? Разве опыт просто так хранился в душе у того льва, проявившего благодарность, или у муравья, родившегося летом и запасающего пищу на зиму? Разве же, когда муравьи, наблюдая за тем, как меняется воздух, знают, что будет дождь или ветер, они не рассуждают, заключая по причинам о следствиях, [подобно нам]? Говорят, «в силу врождённого инстинкта». Но ведь инстинкт – это стимул, рождаемый разумным предвидением дела – раз муравьи под открытым небом страдают, то и обстановку чуют и знают, что нужно предпринять. Один муравей от другого учится, как мы. Вот так они и совещаются друг с другом касательно предстоящих дел. Значит, необходимо, чтобы пользовались они языком и обладали им и птицы и наш домашний скот. Выходит, ведут животные речь о чём-то, а мы их язык и не понимаем, как речь поляков или индийцев, каждый ведь говорит по-своему. Ведь даже собаки, с нами живя, и обезьяны научаются нашему языку, а будучи отвезены в иные края, язык местных жителей уже не разумеют. Видел я в Неаполе собаку из Польши, которая неаполитанского наречия не понимала – только людей, кто по-польски говорил. Правда, сказать, чего они хотят, животные не могут, так как органов [речи], подобных нашим, не имеют, но мы же тоже не можем звучать, как труба или лира, или из рога издать звон колокольный. Но вот попугаи, обладающие, как и мы, [люди], нёбом вогнутым[40], хорошо обучаются многим словам человеческого языка. Кроме того, в море находят много рыб, внешне очень похожих на людей[41]. В Голландии и Португалии были свидетельства, что [в неволе] они привыкали делать те же дела, что и люди, но вот языку, так что бы они речью владели, не научались, потому как вне морской стихии много прожить не смогли. Существуют также дикие люди сатиры и сильваны, как правдиво сообщает божественный Иероним[42], которых мы считаем такими же, как [дикари] азиаты и эфиопы. Произносят непонятные речи, жизнь у них тяжелее, чем у лошадей, а нравы и занятия у них совсем другие, чем у нас[43]. Какие-то животные нам кажутся и речи лишёнными и разумения, но все они разумом не обделены – одни больше, а другие меньше. То же и среди нас – многие ведь люди кажутся [ведущими жизнь только такую же, как] животные. И Аристотель говорит, что не все мы разумны. Потому нужно внимательно рассмотреть вопрос, смертен ли человек так же, как и эти дикие создания, рождается ли подобно им, или же имеет в себе душу божественную, а также то, откуда обладаем мы о ней знанием.

Я ведь не утверждаю, что душа мудрейшая – это та, у которой органы чувств самые совершенные. У многих диких зверей они получше наших, а слух и зрение отменные у множества людей невежественных. Нет, наилучшая – та душа, какой обладают философы. [Да, душой обладают они лучше], но не настолько укоренёнными органами чувств и чутко чующим духом, судящим на основании чувственного опыта, [как у животных]! Всякое чутьё, ощущение непосредственно познаёт то, что находится вне его, а остальное – путём рассуждения, и животные, воспринимая внешний мир, путём этим познают остальное, [то что пока скрыто от них]. Так ночью слышат они человека только по [производимому им] шороху, а средь бела дня видят во весь рост, с головы до ног. Животных надо называть рассуждающими (discursiva), то есть рассудительными (rationalia). Но умозаключений сверх доступного им на данный момент чувственного материала они почти не производят. Человек же, рассуждая о чём-либо, мыслью устремляется и к разным существам себе подобным, действиям их и образам, добродетелям и порокам, и разнообразным текущим обстоятельствам, так как обладает и скрытыми в глубинах души органами восприятия лучшими и духом более чистым, ясным и благородным. Дух его совершенство получает от бессмертного разума, которым человек наделён (о чём мы сейчас скажем[44]). Вот оттого и зовётся человек разумным, а животные – нет, но не потому, что животные не мыслят, просто мыслят они… немного. Ведь растения, пусть слабо, но чувствующие, не зовутся оттого животными. Хотя мы бы так и сказали![45] При всём при этом человека, раз мыслит он, считаем мы разумным (mentalem), тогда как животных наделяем разумом испытующим (sensitivam), доктором Фомой названным оценочным (aestimativam) [46].

Сын отца своего превосходит, только если сообщается ему некая сила (virtus), сверх отцом переданной – от звёзд или Бога. <…> Мы же видим, что человек не находит себе успокоения в пределах природных стихий Солнца и Земли, нет, и выше и глубже их его разумение, желания и его любовь. Успешно изменяет человек и стихии природные и то, что от них производно, опытами самого высокого порядка, а значит, происходит не от них, и не от них зависит, а от причины несравненно более возвышенной, носящей благородное имя Бога. И вот, помышляя о чём-то, намерения свои человек простирает выше Солнца и ещё выше, странствует он в далях сверхнебесных, представляя в высях миры бесконечные – о них размышляли даже эпикурейцы, и это их положение было верным[47]. Итак, человек является потомком некого начала беспредельного, и не только над Солнцем или Землёй, беспредельно широкими, он возвышается, их оставляя позади себя. Скажет мне на это Аристотель, что размышлять о вещах столь значительных, паря в вышине, это их себе бесплодно воображать[48]. Я же вместе с Гермесом Трисмегистом скажу, что душу унижать и заставлять склоняться к вещам низким и малозначительным – скотство[49]. И как же на мой вопрос ответить Аристотелю – откуда в душе эти бесконечности и безбрежности? Может сказать, что по подобию одного мира измыслить можно множество их, точно так же, как одного человека видя перед собой, мысленно видим и другого, и неограниченное их количество. Я же на это скажу, что беспредельное восхождение [разума] по подобию – это действие силы, причастной началу бесконечному. Животные также по подобию способны рассуждать – так именно потому и могут, что все мысли и способы познания восходят к первомудрости [божественной], и наши, [людские], и других, бессловесных животных. Схожи друг с другом все способы разумения, но одни возвышеннее, другие низменнее. Одинаково бытие солнца и земли и воздуха (неужто и Бога?), как учит богослов Скот[50], потому солнце бесконечно землю и не превосходит.

Разве то, что мудры и Бог и человек, делает ясным, почему Бог людей несравненно и бесконечно мудрее человека? Как же могло Солнце милостиво наделить человека разумением бесконечно более высоким, чем собственное, если бы была вся душа его была лишь дуновением, рождённым Солнцем?.. У животных мыслей самого возвышенного характера совсем мало – это явственно видно – потому что именно из этих размышлений и возникает знание о бесконечном Боге, кому посвящаются и жертвоприношения, и храмы, и священные учения, которых у животных бессловесных и в помине нет. И пусть одни звери Луне поклоняются, другие – Солнцу, а третьи – чему-то ещё, о чём напоминают нам слоны и петухи[51], но религию свою они не простирают до бесконечного Бога. И тем не менее, не немыслимо это – чтобы в душе у пчёл и животных общественных (gregalibus)[52] пребывало смутное знание о божестве (cognitionem divinatis confusam). Ведь все существа стремятся к благу, смутно же все к первоблагу стремятся, высшее благо глубоко в душе чуют (persentiunt). В людях же эта наука о бесконечном столь явлена и делами их и чудесами [божественными], что открыта всякому взору. <…>

Для всех людей без исключения естественно присущей является религия, ведь когда попадают в неблагоприятные или благоприятные обстоятельства, сразу же глаза они поднимают вверх, в небеса, чтобы или помощи испросить или хвалу воздать. Оттого и введены в оборот жертвоприношения и молитвы, но у разных народов по-разному – таково различие стран и воззрений людей на предметы божественные. Заблуждения же присущи различным способам [богопочитания], но не самому предмету, ведь все [народы] думают, что именно они Богу верно поклоняются. Это знак того, что общается человек с сущностями высшего порядка. Отрицая истории о делах священных, человек отрицанию подвергает самого себя. Если не видит перед собой Рима и его правителя, и иных чудес, наблюдаемых в Новом Свете, то тоже их отрицать дерзновенно будет?!

Кроме того, нет вещи, природа которой устремлена была бы на предметы, ей не присущие, все они предпринимают усилия, чтобы оставаться в пределах жизни наличной. Человек же жизнью, которая сейчас есть, не удовлетворяется, помышляя о другой и все силы отдавая её поискам, претерпевая страдания, дабы её познать[53]. Любопытство самое напрасное и бесполезное, должна была, получается, природа человеку подарить, раз жизнь [бестелесная], которой он с таким трудом добивается – жизнь эта ему после смерти не надлежит! Но природа не делает ничего зря, а остальные живые существа не наделяет милостиво желаниями такими предельными. Получается, что существа, стоящие ниже, находятся в лучших условиях…

Конца нет желаниям человека – мало ему одной добычи, одной компании, одного царства, одного мира. Горевал Александр Македонский, что может перенестись в другие миры, демокритовы, чтобы и их завоевать[54]. Ненасытности такой нет ни у кого, и знаменует она, что предметом её и является сама беспредельность. Да, всё сжигает огонь, и всякое бытие бесконечно желает жизни – видно, что пламенем и рождена в нас эта ненасытность – но это всего лишь явственный след в живых вещах бесконечного Бога, а в человеке перст указующий на то, что есть в нём образ и сила высшей божественной пробы (divinissimam). [Если бы не это начало], разве стал бы человек силы тратить на желания неутолимые, тогда как животным хватает одного корма, чтобы насытиться и одной самки для продолжения рода? Им не нужно больше, хотя жар их больше людского, как у страуса или льва[55]. Если жар [Солнца] является причиной «недуга» [ненасытности], то должны бы эти звери с усердием больше человеческого искать вечности и божественности!

Немало мудрецов, понимая, что и Землёй всей и всем сущим человек насытиться не сможет, изыскали, как с помощью богопочитания подняться к первопричине, и все блага мирские, даже самые малые и ничтожные вожделением [души] презрели. Как же в разум людской мог попасть предмет бессмертный – разве только, если изведал его человек в том, что от познания сокрыто (re abdita cognitione)[56], или же научил его Бог. Презрение к телу и вера в душу и лучшую жизнь подтверждает это, и пусть поруганная честь или утрата жизненных благ, без которых не веришь, что можно жить, и толкает животных и многих людей к добровольному уходу из жизни, оттого не делается наш ход мысли неверным. Не веря, подобно Клеомену, что смогут жить жизнью привилегированного сословия, или, как Марк Антоний, жизнью обеспеченной, или как Сарданапал[57], сладострастной, участью для себя эти люди определили самоубийство, ища иной жизни в памяти людской, или же бытие своё в самом этом устремлении утверждая – они не превращаются в ничто, а изменяют своё бытие. Философы же и люди, в поклонении Богу выдающиеся, презрели жизнь наличную, удовольствия и удобства её, и славу, не потому что запрещали себе ими наслаждаться. Презрели их мудрецы как вещи низкие и недостойные познаний своих душ и своих благородных помыслов, будучи завлечёнными, как и следует, красотой предметов божественных, каковые, учили и философия и Откровение, этим людям и подобают.

Со слезами появляется человек на свет голым и беспомощным, ничего не умеет, ни грудь в рот брать, ни кусать зубками, ни ходить, своими движениями он не управляет и о себе заботиться не в состоянии. Другие же животные покрыты чешуёй, перьями или шерстью, вооружены зубами, рогами, шипами, когтями, клювом, с рождения умеют самостоятельно ходить, питаться и о себе заботиться. И, тем не менее, когда проходит немного времени, человек их превосходит, одеваясь в их кожи, питаясь их мясом, животных укрощает и на них ездит верхом[58], их оружием вооружаясь и их силами пользуясь как собственными и для того чтобы землю вспахивать и для перевозок. Сам же облачается в золото, серебро и железо, даруя себе металлы и камни. Вместе с рыбами плавает человек в море, вместе с птицами летает в небесах Дедал[59], и своими ногами ходит по земле и животных[60], пересекая мир по водным гладям, верх одерживает над самыми непокорными течениями, свирепыми ветрами как господин морской стихии. Все металлы человек укрощает, чтобы ими самому пользоваться, придаёт им форму, отделывает, и [драгоценные] камни – не исключение. Применяет деревья он для кораблестроения, делает из них кресла, погреба и крыши и отапливает помещения. Плоды растений употребляет в пищу, использует листья и цветы для услады и в лекарственных целях. Горы, леса и камни к себе приспосабливает, чтобы ему было удобно, стадами скотами и плантациями растений управляя также для себя. Я спрашиваю, кто же из животных и сильнее и хитрее человека способен то, что он беспомощный, лишённый чешуи и покровов, слабый и пугливый делать – хотя бы самую малую часть? Может, скажешь: у пчёл есть государство, как у людей, у слонов – религия, утончённейше отделаны ткани паучьи – так человек не сможет – другие животные вьют гнёзда, иные с военными делами в ладах. Я же скажу, что всё, что другие звери ни делают, и человеком производится на свет, и даже более значительное. Человек применяет законы, учреждает государство, устраивает гражданские общины, строит храмы и вводит обряды для богопочитания, и лечится он на более высоком уровне, чем собаки, бегемоты и ибисы. Какой бы род животных не был выше другого в чём-то одном, человек животных во всём превосходит. Сети он изготовляет подобные паучьим для ловли птиц и зайцев, комнаты отделывает, как пчёлы, построение войск его как у журавлиной стаи или рыбьего косяка, берёт человек со всех животных пример, и всякое искусство их и умение делает лучше. Будучи хилым сам, он одерживает верх над огромными силами слона, измысливает, как на спине его установить деревянную башню с людьми внутри[61], слонов укрощает и ими управляет, он умеет убивать как кровожаднейший лев и как громадный кит жадно ест.

Что же ещё мне сказать? Ни одно животное, даже если у него есть руки, как у обезьяны или медведя, не умеет пользоваться огнём, обращаться с ним, получать его от жара Солнца, высекать из камней или возжигать, размягчая им металлы, разрушая горы, готовя на нём пищу. Сверкающие молнии и гром, подобно Богу в выси воздушной, человек производит в артиллерийском искусстве, и – диво дивное! – с помощью масляных светильников, питающих возжигаемый огонь, ночь он превращает в день чудесным искусством, легко пользуясь огнём как вещью по сравнению с собой ничтожной. Если бы в душе у человека всё было бы лишь огнём рождено, неужто мог бы он так презирать родственную себе, благороднейшую и могущественнейшую его природу? Огонь звери не отваживаются трогать, даже смотреть на него, а многие народы его почитают[62]. Искусство обращения с огнём только человеку исконно присуще и подобает, а наделение изваяний речью и чувством, представление о календаре и обращение с магнитом, на север обращённым, это изобретения души богоподобной.

Астрономия делает очевидным, что человек – это существо, в первую очередь, небесное. Он смотрит вверх, измеряя величину звёзд, исчисляя пути их, а что взору его почти не доступно, то домысливает с помощью эпициклик и эксцентриситеты, и основательно решает эти задачи исчисления прямо как не познающий, а сделавший небеса своими руками (faber coeli)! И хотя мнений людей на счёт явлений небесных много разных и неопределённых, оттого не менее очевидной обнаруживает себя божественная природа человека, столькими путями приходящего к познанию творца своего. Удивительно, что узнаёт он, когда случаются затмения светил и за много лет предсказывает, и соединения их, и взаимное расположение, их природу изучая и давая им имена. Человек открывает кометы, звёздные знамения и влияния, что предвещают они на Земле, воде и в небе. Он знает, когда происходят солнцестояния и равноденствия, и как они друг друга сменяют, даже если время непродолжительное и незаметное, апогеи и эксцентриситеты небесных светил, которые измеряет квадрантом. Когда Бог что-либо изменяет в небесах, человек обращает на это внимание, замечая отклонения от обычного хода и странности, и всегда создаёт новые наглядные схемы для предметов столь удалённых [от Земли]. Исходя из положения дел [на небе] сейчас[63], он предсказывает смерти[64] и жизни не только людей и животных, государств и правителей, но и космоса, обречённого погибнуть в огне. Животные обитают вместе с человеком в утробе космической, подобно паразитам в утробе человеческой, ни жизни, ни души, ни природы хозяина не знающим. Только люди замечают, что это за громадное живое существо – космос – ищут, где его исток, куда идёт, как живёт и когда погибнет, и узнают. Итак, только человек в утробе вселенской восхищённо взирает на обильно источающую все вещи первопричину, сам заняв её место (admirator et vicarius primae causae). Кроме того, человек общается с ангелами, демонами и Богом. Неразумно это отрицать. То же самое, как если бы кто-то говорил, что Рима не существует, поскольку он его не видит, или не было никогда на свете Цезаря и Александра Великого, потому что не жил в их время. Веру все народы создают столькими чудесами и кровью своей, не говоря уже о том, что такие дивные дела имеют характер сверхъестественный (vim naturae excedentia). Глуп довод Аристотеля в книге о мире, где он говорит, что Бог способен действовать в одиночку, а потому в помощи ангелов и демонов не нуждается[65], подобно царю персидскому – когда помощников много, очевидным становится, что сам он недалёк. Нет, это не так, а если бы этот ход мысли был в силе, то не должны были бы существовать ни Солнце, ни звёзды, ни море, потому что может Бог и сам вместо них и освещать и роль воды играть. Да и сам себе Аристотель противоречит, когда выдвигает бессмысленный тезис, что ангелы движут небесные тела, тогда как их может двигать сам Бог[66]. Иные из добрых духов представляют опасность, мне же, случалось, угрожали только злые, которые пытались убедить меня, что существует переселение душ, а у человека нет свободной воли, да и во многих иных вещах. Ещё они предсказали мне разные события – какие-то случились, а какие-то нет. Злых духов я не видел заключёнными в людские тела, но они мне всё же явственно мне показывались, чего до сих пор я объяснить не могу, а особенно того, что тела им были не нужны. Я молил Бога, чтобы он мне и добрых духов показал, но до сих пор не вымолил. А Дьявол сказал, что все духи добрые – одни меньше, а другие больше. Я понял, что он меня обманывает, и спас себя, от наваждения избавился, а веры во мне после этого стало только больше[67]. То, о чём рассказываю сейчас, занятие не для человека неопытного, пугливого или неискреннего. И хотя таких опытов я всегда истово чурался как чумы проклятой, в моём распоряжении есть опыты других. Люди до этого неверующие, когда явились им видения, и общались они с духами, изменились в лучшую сторону[68]. На основании этого опыта можно сделать вывод, что если демоны с людьми вступают в общение, то и ангелы тоже. Великий знак, [свидетельствующий], что покидая пределы тела, души принимаются в общество злых или добрых духов, смотря к каким ближе себя сделали в течение жизни на свете! А иначе какой толк духам о нас так печься и с нами в отношения вступать? Народов бесчисленное множество [подобное общение] подтверждает, даже если какие-то отрицают бессмертие души. Да и довод Иисуса Христа против саддукеев о бессмертии души всякого убедил[69]. Если Бог себя явил многим людям и прямо называл себя отцом их, Богом Авраама, Исаака и Иакова, делается очевидным, что после смерти мы отойдём к Нему. Не стали бы духи о нас радеть, если бы обречены мы были на истребление гибелью вечной. И в псалме Давид Богу возглашает: «Господи! <…> То что есть человек, что Ты помнишь его?»[70]. А в другом месте, в 143-м псалме: «Господи! Что есть человек, что ты знаешь о нём <…>? Человек подобен дуновению, дни его как уклоняющаяся тень»[71]. А о земной жизни [человека говорит Давид]: «Поставил его владыкою над делами рук Твоих»[72]. Христос против саддукеев изрёк, что Бог есть Бог живых, а не мёртвых. Возвестил Бог Моисею (в сущности, сказал), что он Бог Авраама, Исаака и Иакова[73]. Значит, Авраам, Исаак и Иаков после смерти живут в Боге. Такая близость Бога с людьми была бы лишней и даже неразумной, будь обречены они, прожив краткую жизнь, умереть навсегда. Тот же, кто отрицает подобные видения и свидетельства людей святых и мудрейших, тот всегда будет обретаться в печали сугубой (dolore ancipiti) [– и жизнь с её опасностями ему будет угрожать и смерть]. Пусть тогда все рассказы, его зрению не доступные, о разных делах отвергает! В этой же книге я исхожу из того, что существует Бог и отвлечённые разумные сущности (intelligentias), что имеется знание и чувство, даже у животных, так что я мог бы доказать его наличие и в других сущностях. Я хорошо знал скептиков, отрицавших, что существует знание, и эпикурейцев, отрицавших бытие божье, которые с этими доводами не особенно соглашались. В своей «Метафизике» и труде против Макиавелли[74] я основоположения эти обосновал против всех, кто с ними не соглашался. А Аристотель, говоривший, что у Бога с человеком дружбы не бывает, как нету дружбы у конечного с бесконечным, к величеству божественному, а не его доброте мыслью устремлялся.

А Утверждаю, что есть в человеке душа, ниспосланная в него Богом и отличная от духа. Сколько же деяний самых выдающихся творит дух, ею доведённый до совершенства и ставший более пригодным для [восприятия] божественных излияний! К этому он сам бы никогда не пришёл, совершая дела, которые разные презренные виды [живого], только природою и наученные производят, ежели бы только с ней поддерживал связь наш дух. Природа эта является внесённым Богом во все вещи искусным способом (ars) привести их к стоящим перед ними целям. Глубоко вкоренены во всякой вещи её мощь, мудрость и любовь, метафизические первенства[75], на основе которых [высшее] бытие всё сущее и формирует в той или иной степени. Это врождённое искусство все живые существа проявляют вовне в делах своих, и тот, кто его может лучше воссоздать, тот и познаётся благодаря этому причастным и природе и разуму более божественным [и возвышенным]. Вот почему непревзойдённо божественна природа человека, природу животных, как и всего сущего, в искусно изготовленных им вещах воспроизводящего, тогда как животные не умеют ни воссоздавать, ни осознавать того, что им присуще. И пусть вполне не понимает этого даже сам человек, разумеет он довольно для того, чтобы явило сие его божественность.

Город и жилище изготовляет подобным телу своему. Голова соотносится с замком или величественным дворцом, дворики дворца делает человек подобными желудочкам головного мозга, спальню – подобной черепному своду, столовую – мозжечку, стены и одежду похожей на свою кожу, улицы же и места для прогулок аналогичной нервам. Водопровод – схожим с артериями и венами, колодцы – с печенью, печи и меха мастерит он подобными сердцу и лёгким. Отхожие места и ночные горшки человек устраивает по образцу мочевого пузыря, селезёнки, жёлчного пузыря и заднего прохода, расположенных далеко от носа и главных зданий [тела]. Узкие улочки строит он схожие с кишками, кухни с желудком, кладовые – с печенью, окна с глазами и ушами, мельницы – со ртом, пережёвывающим пищу, горшки – с брюхом. С позвоночным столбом сходны насыпи, с ягодицами – сиденья, с [мягким] мозгом – кушетки. С шеей – подушки, с перепонками сходны ковры и скатерти. Воины – подобие рук, а [холодное] оружие – ногтей, рогов и острых зубов [животных]. С рыбной чешуёй сходна боевая кольчуга. На раковины похожи нагрудные панцири, на голени человека – кони и ослы, [его несущие вперёд], а на грудь и бока – упряжи [квадратных] колесниц. Корабли, которые строят люди, напоминают птичьи грудины, вёсла – их крылья, кормило – хвост, корабельные снасти и подзорные трубы – ушам и глазам их. Светильник подобен солнцу, пушки – грому и молнии, а календарь людьми создан в соответствии с орбитами небесных тел. Человек свои зелёные насаждения растит и прививает на новом месте, согласуясь с [законами] растений диких. В согласии с матерью-природой выращивает он животных и растения, как и рыбы, плавает, как и птицы, летает он, как и звери, стремительно нападает. Нету в мире ничего, что бы ни повторял человек – ни в нём, ни за его пределами. Ведь кроме этого изобрёл человек способ себя увековечивать (modum aeternandi) при помощи письменности для будущих поколений, [доступный даже] тем, кто речи лишён. Человек повторяет птичий щебет и гром небесный, а на земной полюс взирает как на магнит. Подобно хору ангелов благословениями во храме возносит человек Богу хвалу.

Наконец, возжелали люди добиться даже божественного статуса и жить уже в положении богов. Пусть это и преступление тягчайшее, но тем не менее доказывает, что присутствует в человеке начало божественное то, что они даром сим злоупотребляя, впадают в неведенье, забывая о Боге, людей им и наделившем. Бога же прославляя в делах своих, в силах они и правда обоготвориться – доказывают это те, кто мёртвых воскрешают, лечат больных, плавают по воздуху, предсказывают будущее, диких зверей и людей жуткого вида простым словом усмиряют, на Бога полагаясь, и в небо взмывают. Отвергать эти факты – свойство души не только зверской и нечестивой, но и недалёкой. Какое же из животных способно повторять? Разве что совсем немного и бессознательно. Совершает ли оно сии чудесные дела? Итак, если человек сие совершает, пусть и как орудие в руках божественных, из этого следует, что он гораздо благороднее животных бессловесных. Художник-творец для дел более возвышенных берёт в руки инструмент соответствующий. Раз Бог человеком пользуется для дел более высоких, чем природе принадлежащие (supernaturalia), этим и являет он то, что вложено в человека начало божественное.

Мы уже сказали в предыдущих рассуждениях, что всё, что ни имеет в себе человек, во внешнем мире выражается с помощью подражания, и ныне стоит на материале того, что люди делают вовне, попробовать поразмыслить над тем, что осуществляется внутри них. Совершенно очевидно, что и жилище и общество человеческое оформляется подобно телу, а мы вовне производим дела подобные тем, что внутри, значит, нужно посмотреть, не заимствует ли душа где-то замысел своих дел внешних и внутренних. Мы ведём войны с врагами, как дух наш с заражением внутри тела. Во внутренних двориках [своих домов задумчиво] прогуливаемся мы, прямо как он в глубинах головы[76]. Когда весело нам, то на улицу выходим, чтобы видно было, какие мы счастливые, так и дух наш достигает очей, где светит всему свету ясно. Когда печалимся, то удаляемся в самые дальние покои, так и дух наш уходит глубоко, оставляя лик наш смятённый без света своего. Умирает друг, и вот мы облачаемся в чёрное и ни есть не хотим, ни жизнь свою поддерживать, как обычно. Так и дух наш, сумрачным оставаясь, чёрную копоть с себя не отряхивает и в биение сердца вторгается, ненадолго его задерживая, а когда вынужденно отпускает, то тоскливо вздыхает. Вздох ведь единовременно повторяет и возвращает прерванные движения души. А потом дух лишается сил, копоть эту отряхивая, и следы горячки остаются на нём, прямо как на нас после болезни. Радуемся мы, и душа раскрывается, смеётся, ей раздолье. Где дому нашему что угрожает, мы туда бежим сразу, а дух наш – туда, где болит тело. Мы обеспечиваем свою семью едой, готовим её, делаем мягкой и очищаем, и он тоже чистит, готовит и очищает, соки жизненные распределяя по телу, а отходы из него удаляя. Мы чемерицу[77] и ревень используем как слабительное, а он для этих целей употребляет желчь, едкую же чёрную желчь, наоборот, в качестве возбудителя аппетита, как мы маринады с уксусом. Мы собираемся с мыслями, и он уходит в глубины головы, снова размышляя над прошедшими событиями, внимательно смотрит, что ему хорошо известно, а что нет, что следует делать, а чего избегать. Прямо как мы, когда обращаемся к историям из древних времён, беря оттуда примеры, как действовали предки. Мы совета просим у мудрецов, а дух наш (или вложенный в него ум) к чьему же совету прибегает? Я лично считаю, что когда опыта как действовать в подобных случаях на будущее у духа нету, то за советом он обращается к некоему божественному разуму. Если эта разумная сущность – не разумение божественное, то имя ей будет мировая душа. Мало для поддержания жизни человека плотского дыхания[78], и обнаруживаем мы в нём также вышестоящий бессмертный разум. Значит, очень разумно и к месту будет, чтобы и мироздание, благороднейшее из существ, дитя высшего блага, самое лучшее и прекрасное, заключало в себе не только чувствующие природы своих собственных частей, но и самую превосходную душу, стоящую впереди и ангельской, ту, на которой лежит забота обо всём сущем. Святой Августин в своём труде о книге Бытия и святой Василий в «Беседах на Шестоднев», сочувственно признают, что существует в мироздании такой разум[79].

Признают его также Платон, Гермес Трисмегист, Авиценна, в чём-то Александр[80], стоики, Вергилий, Лукан и мудрейшие философы[81]. А некоторые, как Плиний, говорят, что довольно общей [всему сущему] природы[82]. Я же утверждаю, что эта [мировая] душа и является общей всему природой и всему причастным искусством, сотворённым Богом и влитым во все вещи (totique infusam). Скрытые дела [мировой души] иные приписывают прямо Богу[83]. А я скажу, что Бог бесконечен, и никакая сотворённая природа, а низшего порядка тем более, не способна воспринять божье бесконечное проистечение, кроме как её изменив по своему собственному конечному образу. Не пригодна она для восприятия бесконечного, как говорит Бернард, потому вначале и затемнился в матери Иисуса Святой Дух[84]. Раз так, то насколько же больше сами вещи, произошедшие естественным путём, нуждаются, пребывая в этом [сверхъестественном] свете, в том, чтобы он затемнился и изменился [по их образу]? Посему эта блаженнейшая [мировая] душа всматривается в [божественный] перворазум, чтобы знать, что должна совершать, и в различных веществах и частных формах [сущего] она действует, держась идей перворазума[85][86]. Душа есть главное орудие [божественной] первомудрости. Мироздание обладает дыханием, то есть небом, твёрдым телом, то есть землёй, кровью, то есть морской стихией, и разумом, то есть этой душой. Человек же является заключительным творением мироздания, сжато заключающим его в себе (compendium epilogusque mundi), так человека и некоторые богословы именуют. А греки – «малым миром» 76. А если бы не было у космоса столь пр частного Богу разума, [как мировая душа], то он целиком стоял бы ниже своей части, человека! Обвинение, против меня выдвинутое Святой Инквизицией, по её словам, мною под пыткой признанное, следующее: тогда получается, что и червям и мошкаре и прочим отбросам на свете, раз и они его часть, придаёт законченный вид эта блаженная [мировая] душа, а значит, им как и человеку, надлежит блаженство! А я отвечаю – совершенно этого не следует. Ведь если мы видим, что в голове у человека заводятся вши и гниды и много других червей в утробе и кишках, оттого же ведь не следует, что эти крошечные твари создаются проницательным умом человека и причастны его благоразумию и блаженству! И всё же они, как и все остальные живые существа, обладают собственным невзрачным чувством! Вот так и рождаются на свете твари, пусть и не одарённые такой блаженной душой, но и не лишённые определённого собственного ощущения. Люди, которые были со мной не согласны, такого моего ответа с очевидным примером оспорить не смогли. Доступны взору всякого тысяча поразительных и нежданных деяний этой [мировой] души, которая добрым духам хорошо известна, их близкой подруги. Лучше об этом сказал я в своей «Метафизике», а из того, что есть в предыдущей книге [трактата], совершенно ясно, что уйма жизней и смертей, то есть видоизменений в пределах мироздания, создают цельность его жизни (mundi vitam integrare). Так и заполняет всю нашу жизнь круговерть происходящих [в организме] изменений: образуется и исчезает кровь, приходит и уходит пища, жизненные соки и истечения. Ведь высочайший разум всем существам милостиво дарует законченную форму (perfectio).

Ни у кого не должно возникнуть сомнений в том, что растения чувствуют, раз питаются, набираются сил, растут, производят семена и дают потомство, совсем не отличаясь в этом от животных. Потому Платон называет растения неподвижными животными, животными наоборот[87], а Пифагору они кажутся одарёнными чувством[88]. А Аристотелю во второй главе [трактата] «О душе» они представляются наделёнными только растительной, но не чувствующей душой[89], потому как, говорит он, процессы и органы чувств в растениях не обнаруживаются.

Тем не менее, Аристотель в другом месте, во второй книге «Физики», не только чувства, но и мыслительные процессы в них находит, демонстрируя, что растения действуют целенаправленно, когда плодоносят, чтобы продлить себя на неопределённый срок, покрываются шипами, себя защищая, и отпускают листья, защищаясь от Солнца[90]. Душой Аристотель растения наделяет, но как может быть душа лишена чувства? Лишена потому что нет у растения глаз и ушей? Ну так мы показываем, что это не сами чувства, а окошки, через которые можно пройти к чувствующему, ощущающему духу, как учили и святой Христосом и святой Августин[91]. Аристотель должен был бы и осязанием растения наделить, раз погруженные в землю для всасывания пищи корни, подобные рту человека, он в растениях признавал. Тогда и во вкусовом чувстве не должен был растениям отказать.

Очевидно, что не всякое растение живёт и питается где угодно. Перец взращивает Индия, а не Италия. Апельсины – Италия, а не Германия. Так что растение питается подземным течением, ему подобным и присущим по природе, вбирая его в себя. Будучи переселено в другое место и не поглощая такого сока, так как его не находит, растение погибает. Мы вскапываем землю вокруг растения, чтобы туда проник солнечный свет и сделал её более влажной, так чтобы стала для ростка питательной. Для этого мы кладём к корням тёплый и жирный навоз, а растение отделяет тот сок, который ему нужен, от ненужного. Значит, оно чувствует, что ему надо оставить при себе, а что нет. Бывает, что летом растения от жары сохнут и едва не погибают, склонив свои пушистые кудри, как повесившие голову, опечаленные звери. Когда же сверху начинает лить дождь, внезапно они возвращаются к жизни и поднимают головы, оживают и обретают прежнюю красоту, выказывая всему миру чувство нескрываемой радости и свежего бытия, как люди после голода и трудов, напавшие на пищу. От взора Вергилия эти [картины] не скрылись[92].

К тому же, как могло бы питание так чётко распределяться по всему телу растения, когда более плотные части уходят к костям, нежные – к плоти, более плотные – к сердцевине, более липкие – к нервам и покровам растения, гладкие – к листьям, жирные – к семенам, а воздушные, легко усвояемые части – к цветам? Только если бы у каждой части растения было чувство, как к себе притянуть ту часть питания, что ей подобна, и если бы пребывал в различных частях растения дух, который бы это питание обрабатывал и распределял. Очевидно, что есть в растениях и нервы и прилегающие к костям кровеносные сосуды, в которых и должна обитать душа, раз погибают деревья, когда с них сдёрнули кору. А вот если подрубить на добрую половину, но кора на другой стороне останется, то не умирают они, потому как дух растений плотный и сочный, не так легко испаряется через мелкие отверстия на другой части. Он влечёт к этой части по прямым сосудам те соки, которые даёт поглощаемая растением земля, и восстанавливается.

Есть в растениях кости, сердцевина, нервы, сосуды, ткани, грубая кожа, уста, покровы-одежды и орудия [самозащиты]. Они размножаются, а [будучи поранены], в глубине своей сохраняют жизнь. Значит, нужно признать, что растения являются живыми существами и преисполнены чувства. Этот довод убедить может и людей неопытных и глупых, которые только посредством органов чувств о нём знают. Те же, кто поумнее, уверенно признают, что есть чувство в небесах, в воздушных просторах и предметах духовных, таких органов лишённых. Так ведь люди крайне недалёкие (idiotae) воображают Бога, имеющим облик телесный, схожий с человеческим, и думают, что чувствует он, познаёт и радуется, только имея лицо и тело наподобие как есть у людей. По этой причине осудили великого Оригена в Египте грубые монахи и патриарх Феофил, потому как Бога сделал лишённым облика телесного[93]. Мудрецы же знают, что органы чувств и телесный образ для Бога является недостатком, а не высоким преимуществом. Если же и этого [довода] недостаточно, то в растениях находим мы женский и мужской род, как у животных, и женское растение без встречи с мужским не плодоносит. Всякий может видеть это на рожковых деревьях[94] и пальмах, тычиночные и пестичные цветки которых друг к другу склоняются и целуются. Пестничный беременеет, а без тычиночного не плодоносит. Нет, сморщенный погибший пестик на тычинку глядит тоскливо, а от аромата её и пыльцы возвращается к жизни. К тому же имеются растения в северных странах, плоды которых превращаются в крылатых животных. И ведь во всех растениях заводятся маленькие насекомые, а в них ощущение же не берётся ниоткуда! Значит, это наделённая чувством теплота в растениях истончает и размягчает изнутри их толщу, а вовне делает твёрже, и рождает в них жучков и червячков, даже в высушенных деревянных дощечках. Есть между растениями и дружба и взаимная вражда. Капуста – враг виноградным лозам, они друг друга истребляют, если посадить их вместе. Кто не хочет запьянеть, пусть выпьет капустного сока, одолеет и заглушит пары хмельные и крепость браги. Люпин и шелковица[95] тоже друг другу смерть несут. Оливы же и мирт – друзья, хорошо друг с другом уживаются, как и виноградные лозы вязу. Диву даёшься, как искусно гнут друг к другу растения ветви и отросточки, с помощью которых с другом самым закадычным они связаны взаимной подпоркой. Плющ к дубу крепится прямо гвоздями, вонзается ему в кору, да и к другим остовам покрепче.

Есть в районе Бизиньяно[96] один вид грибов, живущих колониями, с мускусным ароматом. Если кто-нибудь справит большую нужду там, где они появляются, то они убегут из этого места и будут родиться чуть подальше. Полезные этим грибам стойкие пары, из которых они появляются на свет, сразу чувствуют, что запах не свой, и бегут прочь. Как сказано выше, у растений бывает дружба и вражда с металлами. Порта приметил немало схожести и несхожести растений с частями тел животных. Тыква похожа на голову, кислые и едкие растения – на печень, похожие по форме на яички плоды им и близки, как и похожие на зубы. Порта по образам растений выяснил немало, но не везде угадал. Огурец, например, походит на мужской орган, однако приносит ему вред[97]. Я видел, что когда тыквы растут, то по земле стелятся, устремляясь к растениям влажным и вялым, туда, где чуют воду. Если под висящей тыквой поставишь полный сосуд воды, то она в длину вырастет, прямо будто бы раздаваясь в направлении воды, чудно! А вот если полость с маслом возьмёшь, то ветви раскинет другое растение, а вот тыква, от масла отвращаясь, как раз сожмётся и уменьшится в размерах. Значит, имеется у растений и обоняние, раз они допускают в себя сквозь поры испарения. Всякое чувство есть осязание, обладающую которым вещь потому нельзя назвать чувства и ощущения лишённой.

Также обнаруживается чувство в сухой древесине, но умеренное, и заметно оно благодаря тому только, что заводятся в ней насекомые, пока неусыпно действующее тепло оживляет и возбуждает самую для этого пригодную её часть. На форуме Цезаря[98] оливы засыхают, и всё равно видно, что засохшие ветви пускают ростки, чему дивится Вергилий[99]. Если на ствол пальмы положить весомый груз, то накренится она вершиной, будто страдая под его неприятной тяжестью. Но ведь всякое дерево, которое насильно согнув, оставили в покое, возвращается в первоначальное положение, а значит, чувствует, что враждебно ему такое положение, и, как и всякое живое существо, его избегает. Если же было бы дерево лишено чувства, то так и осталось бы согнутым. Когда дерево кладут в огонь, оно скрипит, всему миру являя плач о смерти своей и свои страдания выражая доступным ему, а не нам, путём. Листья лавра чураются огня, извиваются, ему противясь, как змеи гибельному жару. Даже с небесами [жизнь] растений сообразуется.

Вот подсолнечник всегда смотрит на Солнце, кудрявую главу вертя с востока на запад, а ночью поворачивает назад, чтобы утром снова на востоке появиться. Родов подсолнечника много[100]: одни, непритязательные с виду, с высоким цветком, где полно семян, у других цветок всего один, похожий на Солнце, другой подсолнечник растёт на реке Евфрат под водой. Утром, когда восходит Солнце, кудри он поднимает над водой, за Солнцем следуя, а после полудня тихонько опускает и так до сумерек. И вот, когда уплывает в воды оно за горизонт, то и подсолнечник в неё погружается, чтобы вновь вернуться на круги своя. Вот открыто явленные чудные знамения того, что всё со всем в согласии пребывает.

Липы, вязы, ивы, тополя и масличные деревья, когда Солнце из экватора опускается в созвездие Рака, макушки клонят к северу, а когда уходят, то снова на юг. Они следуют широте, тогда как подсолнечник и люпин – долготе. Можно сказать, что происходит это, потому что Солнце постоянно притягивает от стройных членов этих деревьев испарение снизу вверх, и так заставляет эти растения на себя глядеть. Но ведь для этого требуется чувство, потому как прямо стоящие кустики петрушки так не вращаются. Одни по широте, а другие по долготе – потому нужно решительно утверждать, что существует чувственное согласие (sensum consen-sumque) между телесными и земными видами бытия. Не только лев и петух – животные «солнечные», но и травы и металлы с Солнцем пребывают в согласии, что и магнит доказывает, и камень, мерно отсылающий к созвездию Плейяд, и другой – к Луне обращённый, а иные – к иным звёздным телам. А в Индии водится тускловатого окраса крылатый зверёк. По мере роста Луны он темнеет и к полнолунию почти фиолетовый становится. Местные жители за ним внимательно следят и убивают, чтобы получить крылья его, которые дают стойкий близкий к пурпурному цвет [тканям]. Есть даже трава, которая в первый лунный день один листик отпускает, во второй – второй, и так до пятнадцатого лунного дня, а потом, когда Луна расти начинает, они один за другим, по одному в день, падают, в таком же порядке, как и росли[101]. Тому же учат и многие иные примеры, коими подтверждается истинность астрологии и сила потаённой мудрости (occultae sapientiae), которую древние назвали магией.

Магами звались древние восточные мудрецы, главным образом персидские[102], которые исследовали вещи сокрытые (res latentes), имеющие отношение к Богу и природе, к искусству (artis) её. Так совершали маги чудесные дела, предметы такого рода прилагая к делам людским, как свидетельствует святой Августин[103]. В наше же время именование «маги» столь отвергаемо и ненавистно, что наделяют им разве что сохранивших суеверия людей, состоящих в дружбе с бесами. Просто люди невежественные и самого презренного рода, душой истомившиеся в исследовании природы, простым путём идя, у злых духов попросили того, что дать те не в силах, хотя и делают вид, что могут. Астрология вот, отданная на толкование умам дремучим и недалёким, впала в вид презренный. Так что и пророки нашего времени, узколобым и порочным веком нашим зовутся то бородачами, то дураками, то богохульниками. И всё-таки астрологию дважды попытался Порта, человек очень целеустремлённый, вернуть из небытия[104]. Но это всего лишь отсылка к прошлому, принадлежит ряд работ по алхимии и природной магии. Кампанелла имеет в виду трактат «Физиогномика растений» (1589), исследующий «скрытые связи» растений с планетарными астрологическими образами. явные и начальные основания своих рассуждений он не даёт[105]. Порта ведь не поднялся до чувства в вещах и первенств[106]. Всё объясняет он, отсылая к природным свойствам вещей, общеизвестной астрологии, скрытому их взаимному притяжению и тайным знакам (signaturas)[107]. Вот «технотека», которой занимается неаполитанец Ферранте Императо, могла бы быть основанием для введения в оборот такого рода искусства[108].

Магия, по свидетельству Плиния[109], состоит из трёх наук: религии, медицины и астрологии. Первая из них служит для очищения души, чтобы стала та пригодна для [восприятия] тайных знаний (cognitionibus occultis) и сдружилась с первопричиной (pri-mae causae amicus), и чтобы вселить в душу мага страх, уважение и веру в те души [людские], на которые он будет воздействовать. Вторая необходима, чтобы узнать силы трав, камней и металлов, притяжения и отталкивания их между собой, а также по отношению к нам, состав их и то, насколько пригодны те или иные нужные человеку материалы к тому, чтобы имел дело с ними, на них воздействуя. Третья же, чтобы знать, когда совершать магические операции, и о знаках (symbolum), соотносящих земные предметы и звёздные тела, как неподвижные, так и блуждающие, а также светила, явственно предстающие причинами для природных трансформаций и сил всех вещей.

Потому в Евангелии от Матфея хвала возносится тем волхвам, которые благодаря комете узнали о рождении полновластного правителя вселенского[110]. Ведь Бог тем, кто дела Его изведывают и им дивится, даёт не только то, к чему стремятся, но и сверх того, помогает к предметам сверхприродным (supernaturales res) прийти, ежели внутренне очистившись, они готовы будут к упорному изысканию природных добродетелей. Вот до чего радушен и мягок творец и родитель наш, о чём тебе сообщат Иоанн Златоуст и святой Августин.

Мудрость эта [магическая] и умозрительная и практическая. То, что основательно узнаёт, прилагает она к делам людским. Плиний в 27-й книге[111] придерживается того мнения, что сия мудрость присуща всем существам, и даром её является умение творить чудеса. По этой причине полагает он, что Моисей был могущественнейшим магом, как и другие египтяне, Йанний и Йамврий, с ним состязавшиеся перед лицом фараона[112]. Говорит Плиний, что совсем недавно бытовала магия на Кипре, потому как там перед проконсулом Сергием силою Иисуса апостол Павел сделал так, что ослеп Елима Волхв, а потом его исцелил[113]. Плиний не верит, что существуют злые духи, потому что Нерон их настойчиво искал и не нашёл, и не было того, кто бы их ему показал[114]. Он думает, что природа и есть божество, влитое во всё сущее[115], а в нас она действует благодаря тому, что разум наш знает, как пользоваться её плодами. А Трижды величайший[116] человека считает чудом мироздания, превосходящим богов или богоравным[117]. Столь велик человек благодаря своей мудрости, что может мраморных и медных богов изготавливать, под сенью определённых созвездий в них вселяя души и получая от них требуемое[118]. То же чуяли и Порфирий с Плотином, добавляя, что есть духи добрые и злые, как учит нас повседневный опыт[119]. Сам я тоже изведал такой недвусмысленный опыт, но не жадно стремясь его обрести и [природу] пробуя на прочность[120], а имея в мыслях иное, потому нечего удивляться, что пытливому Нерону духи не явились.

Симон Волхв думал, что летать – забава самая обыкновенная, наподобие занятий канатоходцев[121], а Светоний рассказывает, что Нерон сделал так, что повторилась судьба Икара[122]. Так что я лично утверждаю, что вначале существовала магия божественная (existere magiam divinam), которую человек без помощи божией едва ли понимает и дела с ней не имеет. Умолчал о ней Моисей, да и иные, кто Богу был мил (Deo chari), столько чудес совершившие без помощи какой бы то ни было науки природной, тогда как мир сотворённый подчинялся им прямо, раз были посланниками самого Бога! Кто верит, что существует Бог и о смертных вещах печётся, нелишне ему и в такие [дивные] дела верить.

Имеется магия природная, в качестве представления (notitia) о звёздах и врачебной науке, к которому добавляется знание предметов божественных, чтобы родилась вера (fiducia)[123] в том, кто добивается благосклонности этой науки. Имеется и магия дьявольская, силой которой многие благодаря искусству демоническому осуществляют чудесные дела перед людьми не особенно умными – такие и без всякого демона в местах, где полно народа, у уличного жулья, ловко владеющего руками, получаются[124]. Но эти дела – по части не науки, а хитроумия. Магия же природная занимает срединное положение[125], и тот, кто в ней упражняется с благоверным почтением к Творцу, нередко удостаивается чести подняться к сверхприродному и причаститься предметам божественным. А вот те, кто её употребляет во зло, расходуя на наведение порчи и изготовление ядов, бесясь ради забавы, те заслуживают, чтобы и с ними позабавился бес, и уволокли их на погибель – увидят вокруг себя, раз сами захотели, таких же, как и они, охотников до вещей порочных и ничтожных, [в Аду]. Такое заключение очень верно делает и святой Фома в книге о жребиях, опираясь на Августина[126].

Что ни совершают мудрецы, природе подражая или же ей оказывая содействие [своим] искусством, не только людям тёмным, но и всему человечеству доселе неизвестным, зовём мы магическим творением. Потому не только науки, о которых уже сказано выше, но и все иные, дают практическую основу для магии. Творением магическим было создание Архитом голубя, который, как и другие, [обыкновенные], голуби летал[127]. При дворе Фердинанда Австрийского один немец дивным искусством изготовил орла и муху, которые самостоятельно летали. Прежде чем искусство станет достоянием простого люда (vulgetur), всегда зовётся оно магией, когда же станет общедоступным, то является уже обыкновенной наукой. Когда изобретался аркебузный порох[128], книгопечатание и магнит, то были они предметами магическими или имеющими происхождение сверхъестественное (numine prae-eunte), тогда как нынче это искусства общедоступные, ибо узнали о них простые люди. Подобным же образом и звон колоколов, отмечающий календарное время, да и другие механические искусства, легко лишаются священного благоговения (venerationem), ведь воплощаются в предметах, зримо явленных и взорам людей самых простых. Предметы же, имеющие касательство к натурфилософии, астрологии и религии, опошляются крайне редко, потому-то люди в старину в них одних магию и вложили.

Во многих разных явлениях мы явственно находим ошибочность этого обыденного представления – не все-де вещи чувствуют, ведь мёртвые тела, потому что зовутся мёртвыми, чувства лишены – тогда как мы видим, что свойства живого существа у мёртвых, пусть и в ограниченном размере, остаются. Так как для уяснения всего нашего учения это необходимо, перейду к доказательствам. Во-первых, обращу внимание, что у животных для смерти достаточно одного ухода прочь их дыхания, духа (spiritus), который находится в голове, а оттуда распространяется по нервам, наделяя чувством и присущим каждому члену особым движением всё тело животного. Даже если при этом не будет тело уничтожено, а останется в целостности, то всё равно животное погибнет. Смерть же для сущностей простых – это переход в иное бытие, как то: дыхания – в воздух, а воды – в землю или огонь, так как взаимоподобны, так что они, и только они, оставляют бытие своё, просто меняя форму.

Животные же, будучи сложнее устроенными, претерпевают распад. Так что дыша воздухом, дух ощущает его с помощью чувства воздушной природы, память о теле, в которое был заключён, оставляя позади, раз его «страстотерпие» из-за великой перемены, [смерти], уносит вдаль им испытанные ранее страсти и порывы души. Ту память, которая и сама канет в Лету. [Мёртвое] же тело остаётся с собственном чувством, притуплённым, его [плотской] природе соответствующим, даже если дух ещё пребывает в нервах и чувствует. Явственно видно это в хвостах змей и ящериц[129], погибающих последними, как и сердце, так как «узкие сосуды» духа не дают ему так просто покинуть тело. Вот так же, когда обвальщики [мяса на скотобойне] освежёвывают быков, то кое-где плоть убитого животного дрожит, шевелится и ощутимо сокращается[130]. Люди тоже пред лицом своего убийцы пышут кровью и горят гневом, в страхе чуя нутром, что здесь их ненавистный враг – чувство передаётся от одного к другому через воздух.

Такой приметой пользуются опытные следователи, чтобы разузнать, кто совершил убийство. Один уроженец Ночеры[131] убил человека и закопал в земле, а позднее его самого по другому обвинению посадили в тюремную камеру. Двадцать дней подряд лил дождь, из-за наводнения труп всплыл, и его унесло на городскую улицу, где была тюрьма. Когда труп заметил, что только окно отделяет его от убийцы, он закипел кровью, начав источать её из ран, к немалому ужасу того, кто знал о своей вине в этом преступлении. Когда же он проплыл дальше, то больше не кипел, вернувшись на своё место. А человек этот спустя двадцать девять лет мне сам раскрыл душу.

Так что остаётся чувство не только в духе, тело покидающем, но и в самом [мёртвом] теле, ещё не окоченевшем и с кровью внутри. Мы ведь тоже, перед собой видя недруга, в гневе вскипаем или от страха дрожим. Ну а когда труп изнутри разлагается, то один канал чувственной [жизни] он теряет, но вот другой в нём становится только сильнее. Да и к тому же в трупе заводятся черви, а чувства в них не могут проистекать ниоткуда. Не могут из материальной «потенции», из чрева её, которое жизнь поддерживает, но не порождает, как мы показали во второй книге [трактата][132]. Значит внутри трупа заключено чувство, и есть в нём сокрытый от нас жар, по природе деятельный, не прекращающий работу свою, ни на миг о ней не забывающий. Вот почему труп пухнет, из него выходит жидкость, он размягчается и воняет. Зловоние – это густой и сопрелый пар, отягощающий чуткость нашего духа. Он выше наших сил, и духу нашему чужд, потому нам и противен, но не тем бессловесным тварям, у которых дух теплее и гуще нашего. Вот так: что одному зловоние, то другому – аромат. Таким образом, жар приходит в движение и, не выделяя фракцию тонкую в густой и липкой [трупной] массе, рождает дух [тёплый и сопрелый]. Так появляется червь или другое одушевлённое существо, которое в этой жарко-прелой махине [разлагающегося трупа] больше себя чувствует как дома. К тому же можно видеть, что у трупов растут волосы и ногти. Влага, содержащаяся в исконно присущем телу тепле, оказывающем постоянно воздействие на его останки, согревается и выходит вовне, питая части тела самые «наружные», подобные тем, что покидают его пределы[133]. Время идёт, испаряется и [этот прелый] дух из размягчённых [тканей] иссыхающего трупа, в костных останках которого остаётся только самое притуплённое чувство, пока он не станет землёю или перейдёт в другое тело, [питаемое землёй]. А ведь мы уже давно показали, что без ощущения невозможно питать, [тогда как в трупе есть «остаточное» питание]. <…>

Думаю, что когда Августин утверждает в работе о должной заботе о мёртвых, что в трупах нету чувства[134], то разумеет он чувство человеческое, живой дух и душу, которые, как древние думали, даже чтобы принять пищу – в могилу возвращаются из странствий [на том свете], отчего и ставили в местах погребения столы с яствами[135]. Августин не говорит здесь о всеобщем, приглушённом, в плоти заключённом, чувстве, который признаёт и сам, как уже сказано[136], хотя его природе уделил в своей философии крайне мало внимания[137].

Мы обнаруживаем, что существует не только чувство приглушённое, которое, как мы рассказали, имеется в трупах, но и собственно чувственной природы особенные и примечательные [в неодушевлённых вещах] сильные страсти, благодаря которым магия получает немалую выгоду. Вот, например, если ты изготовишь для одного барабанчика кожу из волчьей шкуры, а для другого – из овечьей или другого животного, которое волка смертельно боится, то увидишь – как только ударишь в «волчий», сразу же порвётся «овечий». Вот явная примета, что страсти устоявшиеся, но чуть «усыплённые», словно бы потому что оживилась в них память, возбуждаются и обновляются, раз ударили по шкуре, и она страдает. Мы тоже, когда врага перед собой видим, сворачиваем прочь, а когда [при нас] произносят имя того, кого боимся, то испытываем страх – волосы встают дыбом, да и напрягается кожа, когда дух, в страхе ища убежища, ушёл в пятки. Скажи только: «бука!», и вот уже жутко стало пугливым малышам, и волосы взъерошены. Всё потому что страх их берёт привычный – не раз его внушали.

Да и вообще, внушает радость вещь, от которой ждут хорошего, а страх – та, от которой плохого. Вот, например, турки на галерах боятся нападений христиан, а рабам их в плену у них – отрада. Турки чувствуют, что ждёт их смерть, а рабы чуют – свобода. Всякому из тех, кто был обречён на участь трагическую[138], то предстояло, что он предчувствовал – вдруг опускались у него руки, или чуял опасность, или в глубине души был страх. Могут этому человеку и судьбу такую напророчить – по правде, а то и в шутку. Друг мой, которого ждала смерть от аркебузы, сказал, торгуя на улице, как-то проникновенно: «А вот кто бы меня сейчас аркебузой?..» А когда обернулся, то горящая пуля уже просвистела, пронзив его насквозь, и послышался выстрел из [ружья] солдата. Истории такие всякому известны.

Всё это происходит, потому что в воздухе растворено вот-вот должное прорваться страдание. В нём есть чувство, он нам и передаёт эмоцию. Возвращаясь к приведённому примеру, скажем, что точно также в шкуре овечьей так же остаётся то, что овцой от волка испытано, благодаря удару по барабанчику оживлённое, как тошнота у того, кто смотрит на пищу, у других вызывающую рвоту. Вот по этой причине один чешский военачальник, умирая, завещал из своей кожи сделать барабан, чтобы враги боялись так же, как на поле боя перед ним трепетали. Я так думаю, что из волчьей шкуры сделанный барабан коней – и тех! – в бегство обратит. А из драконьей шкуры – слонов. Если из лисиных потрохов смастеришь струны для лиры, то когда будешь их касаться, то куры побегут сломя голову прочь. Если из волчьих – то овцы, из змеиных жил сделаешь – женщины, которым страх перед змеями привычен, придут в ужас. А если для двух инструментов изготовишь струны из «враждебных» животных, то когда коснёшься одних, другие порвутся.

Говорят ещё, что если погибшую змею положить в тени ясеня, [дерева] по природе ей враждебного, то начнёт дёргаться, пока не покинет рывками это место. Есть и много других опытов – чувства взаимные пребывают в вещах, нам кажущихся бесчувственными. Если у кого распухла селезёнка, то пусть кто-нибудь для него повесит селезёнку другого животного над огнём в очаге. Обнаружилось, что по мере того, как высыхает подвешенная, уменьшается и воспаление у больного. Не чёртовы это проделки – не в потрохах же у нас он орудует! Страдания [селезёнки], которая терпит боль, рождают страх в собственной селезёнке больного, сокращающейся, сжимающейся и извергающей из себя тягучую влагу. Страдает первая в унисон со второй, одна принимает в себя сильные чувства другой – они дышат одним воздухом. Но особенно явно это происходит у тех, кто верит в это сильнее.

У отдельных членов тела есть своё собственное чувство, с помощью которого они сообщаются в целом организме. Потому, если погрузить в воду печень, то она со страху станет мягкой. Видел я, как острый меч держали остриём к селезёнке, сверху прикрытой [положенным на живот] листом бумаги. Когда резким движением меча так, что ни бумага не страдала, ни брюшная полость, «поражали» селезёнку, то она сокращалась и в страхе сжималась, а в брюшину сразу изливалась тёмная и мутная кровь, выходя через рот.

Утверждают многие, что рану залечивают тем же мечом, которым её нанесли какому-то человеку. Я в таком по опыту не убеждался, но быть может, что рана чувствует, что испытывает тот, кто причинил ей зло, раз теперь, наоборот, он её лечит. Дух крепнет в жилах, он надеется, что это поможет, а может, мести радуется, и так излечивается. Много других примеров это докажет. Если магнит может «чувствовать» даже полюса Земли, то что уж говорить о чувстве для других сущностей, витающих в воздухе!

Но потому как суеверная чернь, не понимающая, что откуда берётся, много чего сюда примешала ложного, да и Нечистый в подобные дела суётся, чтобы мутить воду, постоянно люди духовного звания преследовали такого рода искусства – вот мы о них и знаем мало. Впрочем, те, кто познали, что чувства заключены в вещах – чувства, которые в ладу друг с другом, а также и враждебные – пусть без всякого смущения такие дела под водительством божьим внимательно исследуют и открывают.

Все эти явления прослеживаются совершенно очевидно и достоверно в укусах апулийских пауков[139] и бешеных собак. Рождаются такие пауки, которых сами жители Таранто[140]обыкновенно называют по месту происхождения тарантулами, под паляще-знойным летним небом. Размером они где-то с плод ореха – побольше или поменьше. Как и у других пауков, есть у них лапки, ножки и брюшко[141]. Окраса они бурого, зеленоватого, красноватого или чёрного. Встречаются пёстрые и разноцветные. Кусают они местных крестьян со страху, или если те на них вдруг наступят. Первое время болит [место укуса] немного, а потом ранка рубцуется, но неприятные ощущения доставляют покраснение и жжение. А потом укушенные чувствуют слабость [во всём теле], цепенеют и иногда без чувств падают в обморок и лежат неподвижно. А потом вот что: как безумные делают резкие движения, если увидят одежду или какой-то предмет такого же цвета, как паук, их укусивший, и упрямо идут следом за человеком или животным такой окраски. Радость им приносят музыкальные звуки. Одним – звуки лиры, другим – кифары, третьим – барбита, а кому-то – псалтерия[142]. Всякий своим звуком тешится, и танцуют[143], как при исполнении трипудия[144], но яростнее, хотя никому не причиняют зла. Звуки замирают, и они падают [больные] оземь, вконец обессиленные, но всё время охота берёт их под музыку танцевать. Совсем из сил выбиваются и опять падают. Выздоравливают после череды танцевальных потуг «в поте лица». Но вот даже когда поправляются они, если увидят, что другие, кого укусили, под музыку скачут, то и сами за старую безудержную забаву берутся – и с этими в совместный пляс. В течение нескольких лет после того, как были они укушены, время от времени возвращаются к страсти этой неудержимой, танцевать трипудий[145]. Крестьяне говорят ещё, что пока жив паук, укушенный каждый год снова «танцы» повторяет!

Говорят умники из местных, не больше тёмного народа разумеющие, что крестьян никто не кусает, а это они притворяются – дурят людей, а сами работать не хотят. Другие изрекают: [причина болезни их] – это сила потаённая и никому не известная. Ну не верю я, что горят желаньем малоимущие крестьяне год от года отстёгивать наличные за просто так гуслярам и кифаристам, [чтобы вылечить родных]. Ведь если даже неведома причина болезни, это не значит, что нужно сразу отметать подтверждаемое многовековым [опытом народа свойственное ей] сильное чувство, [страсть к танцу]. Так что я утверждаю: этот самый тарантул наделён мощнейшим пронзительно-жарким ядом, который может на нас оказывать сильнейшее отрицательное воздействие. Когда кусает паук, то для него самого небольшое, влажно-огненное тепло, оставляемое в ране, понемногу умножается, потому как оно жарче – в пределах ранки – нашего, и обращает оно наши внутренние соки в свои. И вот тогда силы нашего духа оказываются под мощнейшим и всеобъемлющим ударом – едва ли не все они обращаются во вражеский жар[146], ведь формируются из внутренних соков организма, ими питаются. Неотделимы силы нашего духа от этих внутренних соков и только усиливают их качества! По всему телу ползуче расходится это жаркое испарение, тарантуловой природы, и силы духа [нашего], забывая привычный свой ритм, принимают эту горячую страсть, уподобляясь духу тарантула. Мы ведь чуть выше говорили, что когда обуреваем дух тёмными испарениями, то мрачнеет и покрывается грязью, а потом находит на него страсть искать кладбища, трупы и выгребные ямы – подобное ведь стремится к подобному. Итак, привычный для духа ритм, оставленный в прошлом, обратился в совсем иной, и вот видит он цвет, подобный окраске тарантула, причины его нового состояния, и бежит к нему как к себе подобному, если порядок его бытия претерпел уже внутренний перелом, или необратимо изменился в тот, что принадлежит тарантулу. А если ещё не так радикально воздействие, то тоже бежит за этим цветом, но как за враждебным предметом. Смутно подозревает он – глубинная страсть подсказывает – что страдания его исходят от вещи, которая окрашена вот так же. Не рассуждает тут дух, действует природная смекалка, как мы сказали во второй книге трактата[147]. Вот поэтому укушенные и валяются без чувств – губительный жар тарантула уже одержал верх, а силы духа, побеждённые, теперь потеряли навык да и возможность управлять организмом как раньше. Ошарашены силы этим жаром, поглощённые столь сильной подоспевшей страстью, так что забывают себя и не ведают больше, чем были в прошлом, что и как делали. Но вот слыша звуки музыки, радуются, потому что любая вещь пылкая и стремительно-лёгкая самим ритмом их к себе зазывает, так пусть играет дальше! Получают удовольствие не все укушенные от одного и того звука, потому как тарантулов много разных, и различные страсти они вселяют, да и натура людей не одна и та же, страсти они притягивают к себе неодинаковые. А тешатся музыкой больные, то ли потому что самый яд – звуку собрат, так же стремительно-лёгок, то ли потому что резвая природа духа жадно ищет звук, с помощью которого от страсти пагубной унесётся к другой, более благостного и подходящего для духа свойства. Своими силами дух ведь не может справиться, тут на помощь идут манящие звуки музыки, и он проворно схватывает это спасительное средство.

А выздоравливают укушенные, потому как понемногу испаряется объятый вредной страстью дух. Ослабляется и уходит прочь рассеянный по организму жизненный сок, и тело и дух пагубой одинаково питающий. Он выдыхается или выходит с выпотом, и крепнущий организм очищается. Ну и к тому же принимаемая внутрь качественная пища, перевариваясь, даёт новый, лучшего качества жизненный сок, и под воздействием более раннего, [ядовитого] сока, не делается ему подобной. Последний же слабеет, благодаря выпоту его всё меньше, так что он не в силах пищу обратить в себя, раз испарилась уже и ушла прочь с потом львиная доля его жаркой силы. Так, пропотевая снова и снова, и освобождается [организм] понемногу от болезни и рождает силы духа и чище и мягче, менее причастные этой жуткой страсти, [растворённой в яде тарантула]. Вот такое же происходит и во время приступов лихорадки, то есть жара нашего духа, направленного против губительного влажного испарения, подобравшегося к «сосудам», [вместилищам дыхания], или уже проникнувшего в них. Дух наш изгоняет это испарение прочь через пот и выдыхаемый воздух, и тогда следующий приступ лихорадки уже слабее, либо же отступает она на время. А вот если во время первого «сражения» дух не «дожал», то влажное испарение набирается сил и вызывает дух на следующую битву попозже. Ещё более близкая аналогия есть между этим процессом и венерической болезнью, которая подобным же образом ослабляет силы организма. Пропотевая, надо её изгонять прочь вовне, способствуя внутри порождению здоровых жизненных соков, постоянно «умягчяя» тело, кости и внутренние органы, и очищаясь, пока не испарится вся мерзость, с потом не выйдет и не будет выведена из организма, и обновится телесная организация. После этого мы видим человека – с виду он уже другой, сильно пополнел, потому что тело снова как у малыша стало. Можно обнаружить, что на этом самом принципе основано и искусство омоложения. А орлы и олени, наевшись ядовитых змей, ими поискусанные, набегавшись долгое время и сильно пропотев, с ходу окунаются в тёплую воду, и уходит в воду яд из испарений тела[148]. «Умягчается», [избавляясь от резкости яда], плоть их и внутренние органы, и теперь они уже могут вернуться к пище, которую раньше принимали. Ядовитый жар ведь силу имеет всё, что твёрдо, крошить и измельчать. Магия такими же методами действует, изготовляя лекарства, особые очищающие организм слабительные для приёма внутрь и мази наружные.

Вернёмся к делу. Когда видят [выздоровевшие] спустя какое-то время, что кто-то из-за укуса охвачен [танцевальной] страстью, то просыпается в уснувших «ритмах» их души такая же страсть, и снова неистовствуют. Вот так же и мы, когда от морской болезни пострадали на водной глади, то как воду увидим и вспомним, так вот уже, кажется, сейчас вытошнит. Память – это ведь уснувший на время, но не ушедший навсегда ритм души, как бы заживший рубец, и душа его влияние испытывает всякий раз, когда предстаёт перед ней воочию этот ритм где-нибудь снова. Поэтому если видим, что кто-нибудь смеётся, то смеёмся, сами нередко не понимая отчего. Видим, что плачет – плачем, а погибшего друга вспоминаем сразу же, как видим чужую смерть. Всякая страсть оживляет память. Могут время и место оживить её, потому [перенёсшие укус тарантула], в одно и то же время года страдают[149]. То же с нами – если что-то очень плохое или приятное случилось в какой-то день или время года, то повторное наступление этого дня или сезона оживляет страсть, приносящую удовольствие или же страдание. Один знакомый мой, умиляясь страстям христовым, привык хлестать себя по спине бечёвками и палкой с заострённым железным наконечником на Страстную седмицу[150], и вот уж сколько лет, каждый год не терпится снова, мало ему громких слов, так что если себя не отхлещет, то заболеет. Природа тоже сохраняет эту память, потому как год от года в один и тот же сезон вновь дарует жизнь яблокам, вишне, винограду, дождям и ветрам. Природа нас и научила ежегодно повторять торжественные и траурные государственные мероприятия. Если обратил на такие явления внимание маг, то знает, когда его желание заимевает (а значит, должно заиметь снова) [чудо]действенную силу.

Может статься так, что пока жив тарантул, причина и источник пагубы, время от времени возвращается болезненная [танцевальная] страсть. Ведь раз в живых причина, даже если сейчас она далеко, то следствие – тем более! Такова уж природа, в воздухе это витает, благодаря согласию чувств в мироздании. Влияние, благоприятствующее причине, приносит пользу и последствию, а если погибнет причина, то и следствие летит в небытие или претерпевает большие беды. Если привходящее обстоятельство уничтожает причину, то и результату её оно враждебно – говорю о ситуации в общем. Знаю ведь, что в частных случаях это неверно. Когда умирает отец, не умирает же сын, потому что он здоровее отца – сил у него, [не отцовских], а своих собственных больше стало, возмужал. А я на опыте убедился, что всякий раз, когда один из друзей какое-то несчастье претерпел, то и другие друзья – тоже, даже если не рядом с ним. Я увидел, что общение между друзьями такое же и уже благодаря событиям хорошим. Дружба ведь возникает из близости [между людьми], а обстоятельства, имеющие касательство к какой-либо вещи, его имеют и к ей подобным.

Всякого убедит такой пример. Один полноправный гражданин Неаполя, у которого был ампутирован нос, отпустил на волю своего раба, даровав ему свободу в обмен на то, что он даст изготовить из своей руки нос для бывшего хозяина[151]. Магический способ изготовления его, согласно магическим приёмам, которые в ходу у тропейцев[152], за сорок дней выполнил свою задачу. Новый нос был на месте, а раб отпущен на свободу, но три года спустя он умер от какой-то обыкновенной болезни, и протез носовой стал портиться. Сгнил он, и пришёл ему конец, тогда же и так же, как умер раб. Спросишь меня, а вот протез носа жил в чьей душе – раба или его хозяина? Если в душе хозяина, то почему не стало его, если умер раб? А если в душе раба, то как же протез продолжал жить отдельно от него, [своего хозяина]? Ведь когда любой член тела отрезают, то он погибает! Так чего же не гибнет черенок, когда погибло дерево, от которого он отломан, и не умирает сын, когда нет уже в живых его отца, семенем которого сын является? Отвечаю: протез был частью души хозяина, Богом в него вложенной, он продолжал жить в единстве [его тела], которым управляла душа. И протез этот, подобно паразитам в кишечнике, не существовал отдельно от остального тела, он был с ним нераздельно слит. Проблемы с протезом у других живых существ нет – одно животное выкармливает другое, одарённое чувством.

Итак, мы говорим, что в устроении любой вещи принимает участие согласованное целостное единство всего сущего. Всё и вся течёт своим чередом, уйти от которого нельзя. Жизнь всем вещам определена Богом[153], в согласии и слаженности со всеми частными началами и с теми предметами, которые более всего благородной силы имеют и наиболее влиятельны. Поэтому нужно утверждать, что жизнь протеза определялась его начальным устроением, когда он жил [в теле раба], в его целостном единстве как стяжённой части единого мироздания. Но так как от «первого единства» нос был отделён, то по «корневой среде» принадлежал жизни раба, но питался и продолжал жить у хозяина его. Вот так же фитилёк в лампе, материал «тела» имеет от хлопчатника, но питается маслом и живёт и жизнью хлопчатника и жизнью лампы. Черенок яблони, привитый груше, живёт жизнью «корневой» яблони и питающей груши. Так что, если не будет чем его питать, то погибнет, но ведь и если будет нечего питать, то тоже[154]… Итак, когда небо и цельное единство всего сущего по божьему соизволению положили предел жизни раба, то также должна была погибнуть и частица, взятая от его тела, протез, потому как благоприятствующие или же враждебные судьбоносные обстоятельства были общи им обоим. Раз мёртв был «корневой» материал, то напрасно поступало питание [протезу от тела хозяина] – питать нечего уже было. В растениеводстве же дело происходит не сказать, чтобы очень похоже, потому что отломанный от дерева черенок может независимо от него жить и развиваться. Мы же видим, что веточки деревьев, помещённые в землю, прорастают и рождают новые деревья. Семя также становится животным, увеличиваясь в размерах благодаря тому, что получает дополнительное питание. Итак, семена не сохраняют своё «корневое» тело, но растут и, видоизменяясь во что-то иное, меняют среду вокруг. Носовой же протез не стал больше, чем был раньше, да и не предназначен был для этого от природы, мог он только получать откуда-либо питание, а значит, потеряв «корневое» тело из первого устроения, и сам должен был погибнуть. Не стал он чем-то иным, как семя или черенок, не обрёл он новую силу и новое бытие, не перешёл он в то, чего раньше не существовало и что могло продолжать жить само по себе. Носовой протез примыкал к тому, что не было им, сам он, в отличие от семени и растения, не был способен стать чем-то и во что-то развиться. Он погиб с тем целым, которому принадлежал – сам целым [и независимым] быть не мог и не в силах был стать. Жил он вне своего целого, потому как получал пригодное питание. Ядро же [целого] всегда совершенно неизменно – так и живёт яд, пока жив сам тарантул.

Кого укусит бешеная собака или кошка, те до сорокового дня почти не чувствуют неприятных ощущений[155]. По истечении этого срока они изнемогают, а затем рычат как собаки или кошки и других людей кусают так, как и сами были укушены. Глядеться не могут в чистую воду[156], бегут прочь и изрыгают звуки почти собачьи или кошачьи. В бешеной ярости погибают они, а из их половых органов отделяется семя, как у молодых кобелей и котов. В конце концов, превращаются они в собак, пусть и не обликом своим, и жалкой смертью гибнут, видя себя собаками. На основании этого становится совершенно ясно, что дуновение влажного жара, которое оставляет в ране собака, неограниченно распространяясь, одерживает верх над личностью [человека], подобно умеренному количеству молочной сыворотки, обращающей в себя большой объём молока[157]. Дух [больного] испытывает настолько сильное воздействие этого жара, что забывает о том, что человечий он и видит себя собачьим. Берут верх в нём страсти и душевные движения собачьи, и они необратимо внушают ему мысль, что и сила его – собачья. Так вот и какой-нибудь помешанный верит, что он – Папа Римский. Подобно небольшому по размеру семени злака, обращающему в себя большое количество земли, так и дух этот собачий благодаря жару своему делает так, что им становится слаженная система организма и чувство [заражённого бешенством]. Больной думает, что он собака. Собака и есть внутри, а не в наружности! Подобно тому, как в теле собаки еда и кровь обращаются в её дух, так и в теле нашем – до тех пор, пока это собачье «семя» сохраняет силу. Разум же, в нас вселённый Богом, изнывает от этой страстной непреклонной «веры». Сбился, запутался он, раз страдающий дух верит, что он и есть собака.

Если бы разум смог здесь сказать своё слово, то вернул бы дух на верную дорогу, и ты бы видел: не смог бы дух выдержать бессмертия разумного, не подчинившись, а эти страсти признали бы, что принадлежат лишь смертному духу. Избегает в воду больной смотреться, потому что видит там свой образ человеческий, а не собачий, как хотели бы. А может быть, и так дело обстоит: дух собачим ещё не стал, но думает, что видит в воде себя уже во враждебном обличье собаки, причине своего страдания, и бежит прочь[158]. Определить, в какой стадии процесс, можно по тому, с любовной устремлённостью или с ненавистью [больные] преследуют собак. Если они уже собаки, то к ним влекутся, а если ещё нет – то к собакам питают отвращение. Как сказано во второй книге трактата, нужно всего лишь подобие истины, секундная неуловимая схожесть, и вот, перед взором тех, кто переживает патологические видения, предстаёт воочию то, видят они в душе. Многие, внутренне обезображенные тяжёлым расстройством, думают, что они петухи или вазы. Я видел одного юношу. Совершенно здоров, но так на него летний зной плохо подействовал, что обливаясь потом, почти в бреду произнёс: «Вот как тыквы загнили…». Так сильно было это видение, что одержимый страстью, был он совершенно уверен, что он сам и есть загнившая тыква, прямо так и говорил. Происходит такое потому, что ослаб очень сильно выбивающийся из сил дух. Не может он привычным путём уяснить, чего же сильно хочет, постоянно вертя в мозгу эту страсть, как вдруг приходит ему в голову нечто ей подобное. Он об этой вещи когда-то узнал, и видит себя ею[159]. Чаще всего случается такое во сне, когда яички набухают и увеличиваются в размере и сообщают голове свой порыв. А дух думает – вот, на самом деле сношение. Он ведь лишён в это время чувств – зрения и слуха, чтобы видеть… И какой женский образ первым в духе объявится – пусть даже ответный порыв или просто проследовавшая мысль – ту, духу кажется, он и сношает. Нередко это мать, и дух говорит: это грех, потому в нём сразу же возникает мысль о грешной связи с матерью. Кажется духу, что принуждён он совершить преступное деяние, потому что не в силах «выправить» жар половых органов, не понимает, как с телом сладить, как объездить, чтоб скакать [покойно]. Он же привык, что половой акт только зримо происходит, разные сходные образы в нём попеременно возникают – так ему привычно. Человек, плохо себя чувствующий, тоже видит много вещей призрачных, которые ему кажутся настоящими, потому как не может истомившийся дух, одержимый и побеждённый страстью, которая сейчас им овладела, разобраться и выяснить, правдивые ли они. Лишь только обозначился в его сознании контур – и вот, вследствие утомления ему привидится на стене дракон. А бывает и наоборот: человек, очень уверенный в своих силах, не верит тому, что по правде видит. Твёрдо настроился уже, и решимость, укоренившуюся в душе, не оставит, так что тем, что вне его находится, [действительным положением вещей], её не возьмёшь. Кто сильнее, тот не допускает мысли о слабости, а вот наоборот бывает, [кажется слабому, что он силён]. Такие люди меняют своё мнение, только если до них ясно доходит, что имеют дело с превосходящей силой, твёрдый настрой играет решающую роль в их восприятии реальности. Больные же бешенством, как уже сказано, одержимые неистовым душевным движеньем, отчёта себе в происходящем не дают. Иногда они порождают щенков, потому как уже стал собачим их дух, так что из семени своего он собак производит[160], подобно семени человеческому, в матке образовывающему человека, так как в духе сохраняется образ родителя. Как дух питал, оживлял, чувствовал и действовал в родителе, так же и в матке орудует он, созидая того, кто подобен отцу. И дух собачий осуществляет именно то и так же, как в собаке, когда питал, порождал, лаял – всё согласно заложенному в него образу. Злак в земле, совершенно на него непохожей, её делает ему подобным злаком, так как, обретя энергию развития, делает то же, что и врождённая его сила, производя колос и семя. Вот так действует она в земле. Производящее начало, которое передаётся [по наследству], создаёт себе подобное. Куриное яйцо, если его поместить в навоз или под голубя, всё равно произведёт цыплёнка, чей образ там заложен. Так же и дух собачий то, что вне его делает собачим и порождает собак.

Женщина в положении горит желанием стать моложе и прикасается к своему лицу, и так на лице зародыша появляется подобие её молодости, потому как желание её обще им обоим[161]… Не отпечатывается на огрубевшей коже матери образ того, что желанно ей, но вот в нежненьком, не рождённом ещё малыше, жаждущий дух [её], пребывающий под воздействием этой страсти, так и делает. Дух воспроизводит этот образ на плоде [чрева её]!

Воспроизводить, ведь, значит распространять своё подобие. Нередко ослепительно красивые женщины рожают уродливых, жутких с виду невольников[162]. Здесь дело только в силе жаркого воображения. Тем паче бывает так, если в семени мужском есть изъян, или месячные идут слишком обильно, если кровь их заражена, или «строительный материал» [в её теле для будущего ребёнка] ущербный или медленно развивается. Зародыш получает вид отвратительного животного, особенно если звёзды благоприятствуют в нём вредному жару, как мы вскоре скажем[163].

Кошки и собаки, если бешенством не больны, то при укусе эти страсти не наводят, потому что равновесие человеческого [тела] сводит на нет влажную [слюну], которую они оставляют в ране.

Влага эта не столь «горяча», чтобы победить влажность нашего тела и её обратить в себя. Семя мужское тоже ведь порождает похожих на отца мальчиков, когда оно сильнее женского начала, а вот когда сильнее женское, то дети у неё выходят на неё похожие, даже если это мальчики. Зёрнышко в земле, сила которого обращена вовнутрь, и легко её внешнему пространству победить, порождает из себя сорную траву, потому что оно, умеряясь землёй, в неё превращается. Алкоголь одерживает верх над нашим духом, опьяняет и согревает, а вот вода им побеждается и сама становится теплее. Все согласны с подобными соображениями. Готов поверить даже, что шкура больной бешенством собаки и оболочка мёртвого тарантула, если их положить на раны, [животными] причинённые, могут на себя яд «вытягивать» в силу близкой «дружбы», потому как они яду – сородичи, а вот нам яд – враг. На основании этих явлений [можно предположить, что] те, кто сумеют из золота извлечь силу его жаркого духа[164], которая заключена в бешеной собаке, а не ту обыкновенную, которая есть в здоровой, могли бы, примешивая её к остальным металлам, их превратить в золото[165]. Сила такая в золоте может быть затаённой и застывшей (как это явственно зримо в магните или в кремне, где заключён огонь[166]), а с помощью огня она активизируется, укрепляется и наделяется жаром. Ведь активизирует же солнечный жар её в летний зной в собаке, а тарантула наделяет ею от природы! Но не знаю, может ли подобное осуществлять золото, лишённое возвышенного дуновения[167], не испаряясь и не видоизменяясь.

Много волшебного являет око. Нередко, когда встречаются двое лицом к лицу, глядя пристально прямо в глаза друг другу, то свет глаз одного из них, более яркий и живой, подавляет и отводит свет очей другого, так что не может второй выдержать взгляд этот, на него направленный. Часто также страсть, которая в нём есть, передаёт один взор другому, как любовники – страсть, разгневанные люди – ярость, а взволнованные – озабоченный вид. Но длятся [такие взаимные эмоции] недолго, ведь взаимный взгляд скоро отводится и не продолжительно чувство, ничем иным не подогреваемое. Говорят, что пристальным взглядом убивает василиск, потому как вырываются из него дуновения жгучие и ядовитые, которые мы и глазами впитываем и вдыхаем. Считается, что силой взгляда высиживают яйца животные, например, черепаха, я же полагаю, что она это делает жаром своего дыхания. Те, кто очень пристально, будучи объятыми сильнейшим чувством, смотрят на нежное деревце или ребёнка, их убивают. Кто взирает на какую-либо вещь, поднимая веки, чтобы [шире] открылись глаза, так чтобы вошла и сама эта вещь, может её познать и ею в угоду себе использовать. Раскрывая глаза, он отправляет вовне множество дуновений, ненасытно вожделеющих обладать этим предметом, на который он жадно глядит. Они немедленно передаются тончайшему [образу сей] вещи (tenellulae rei), окружающее пространство преисполняется чувством (affectus), и начинают эти дуновения словно бы расти и распространяться далее, точно так же, как ядовитая слюна бешеной собаки соки нашего организма пытается обратить в свои, а дух наш – в свой. Потому побеждённый и подавленный дух деревца или ребёнка не может больше производить необходимую для его жизни работу – итак, он погибает. Обнаруживают сие особенно женщины пожилые, у которых уже нет месячных очищений, потому в устах и глазах их полным-полно грязных испарений, так что, глядя в зеркало, его затемняют и марают. Прохладное и прозрачное зеркало вбирает в себя их тяжёлый пар, его сгущая ему противящейся свежестью, как мрамор – южные ветра, либо же, будучи прозрачным, окропляется ими внутри. Нить для пряжи, на которую плюют старухи, гниёт. Спать в одном помещении с пожилыми женщинами для детей вредно, жизнь их оттого становится и короче и труднее, а вот для пожилых такое соседство, наоборот, очень полезно. Спать рядом с детьми и беседовать с ними – значит душевные силы свои увеличивать, оживлять и получать вторую молодость. Сухая земля твоя их нежной влагой питается, потому для мужчин сухощавых и поджарых крайне полезно совокупление с женщинами полными и дородными, а для мужчин в теле – с женщинами стройными и худощавыми. Так получается лучшее потомство. Видя волка, теряешь голос, потому как тяжёлые испарения его, к нам устремлённые, забивают глотку, а страх помогает её напряжению [и немоте], ведь вошло оно в нашу плоть и кровь. Мы уже говорили о страхе, который внушает петух льву, мышь и свинья – слону. Происходит это или потому что пронзает их пискливый голос этих животных (нам ужас внушает звук пробкового дерева, которое рубят), или в силу того, что остриё духа зверей мелких более пригодно к тому, чтобы зверей крупных пронзить, чем тех, кто с ними сравним размерами [и ненамного меньше их].

Многие пишут, что если зажечь масляную лампу с жиром угря или другой какой рыбы, а окна закрыть, так что другого света не будет, привидится, что жилище полно воды и рыб, так что легковерные женщины будут подбирать платья, [в страхе ища под ногами угрей]. Жир змеиный тоже заставит змей [доверчивым очам] показаться. А если положишь ты цветок виноградной лозы в ёмкость, наполненную маслом, и оставишь её зреть, то когда созреет масло такое, в светильнике [возжжённое], то сделает так, что привидится дом полным лоз и ветвей виноградных. Мне, правда, кто жизнь в вечных оковах ох, как тяжко провёл, не удалось проверить такие вещи, и не кажутся мне возможными. Получается, что и масло оливковое сделало бы так, что в доме оливковая роща представилась, а сало баранье или бычье – быков и баранов бы явило? Джамбаттиста делла Порта это подтверждает. Но он ведь в оливковом масле готовит, получая видения из итоговой субстанции – в оливковом масле готовит ослиную голову, а потом, когда таким маслом лампу зажжёт, то у всякого, кто ни предстанет в таком месте, покажется, что голова ослиная[168]. Быть может, сильное испарение такого масла при слабом свете наполнит спёртый воздух и заставит вдыхать чувства и эмоции ослиного свойства, так что один человек другому и привидится ослом. Ведь кого какая вещь навязчиво преследует, в тусклом свете кажется ему, что её и видит. Не чувствуем в себе такой тяги – и на кой вдруг сдалась нам собака? Но вот если что-то нас побуждает к тому, чтобы найти именно ту, которая в мыслях наших, то едва ли не во всякой вещи есть с ней малейшее сходство. У больных [в бреду] такое ярко проявляется – шарахаются от маленькой ниточки, чудится им, что видят [чудище или] дракона. А если перед глазами поместить алое или зелёное стекольце, то все предметы покажутся такого же цвета. Ведь свет, когда проходит через цветное стёклышко, то «окрашивает» себя и видимые предметы, делая их цветными. Потому и может быть, что глаза затуманиваются густыми и насыщенными испарениями ослиного свойства, которые запах ослиный нам и во вдыхаемый воздух приносят, или же виноградный, или какой ещё к тому же. А душа, вдохнув такое, выведенная из равновесия, в парах туманных и лицезреет предмет этот, её смутивший или нечто, отдалённо на него похожее. В таком деле, ведь что хочешь видеть значит больше, чем то, каков предмет на самом деле – кто перед врагом трепещет, тому что перед глазами не поставь, врагом покажется, а пылкому влюблённому женщина, какая ни войдёт, представится [вначале его] любимой. Школьные товарищи убедили кого-то, что нос у него вырос, он трогает его и нередко убеждается, и правда, вытянулся!

В этих явлениях неосознанная эмоция (affectio ignota) играет не меньше роли, чем осмысленная, что хорошо видно в людях огорчённых или взбешённых, сами не понимают, чем. Те, в ком избыток чёрной желчи[169], мрачно смотрят на вещи из-за обволакивающего их голову тёмного марева[170], вот точно также и эти люди, возбуждённые «ослиным» или иного свойства дымом, уверены, что видят подобное. А когда говорят, что люди таким путём невидимками становятся, так это невероятно, разве что, если себя «дымчатостью» так вооружили, что дым их всюду окружает или взор свидетелям сего затуманивает. И не думаю, что это проделки Дьявола, нет, причины тут не сверхъестественные (naturali)… Другие-де женщин в танце заставили раздеваться. Я в такое не верю. Ну, если только из светильника или огня источался бы зловредный дым, из-за которого женщины эти чувствовали, его вдыхая грудью, что едва не задыхаются, или румянцем нутряным покрываются (такое делает шафран), и оттого не в силах сдержать себя, раздеваются. Тогда они даже обмочиться могут, если едкий пар из рассеянной пыли дойдёт до интимного органа и возбудит его, вот полынь и рута сразу месячные вызывают, если их поместить в ткань, обмотанную вокруг женских бёдер[171].<…>

Не должно быть сомнений, что злые духи делают так, что вещи кажутся иными, чем они есть [на самом деле]. Святой Климент повествует, как Симон Волхв изменил наружность отца его[172], да и о многих других случаях можно прочитать. Значит, в природе должны находиться такие тайны, и злые духи могут их использовать. Я лично не понимаю, каким же образом Дьявол, как учит богословская традиция, бестелесный, или же, как полагает Августин в книге о пророчествах злых духов[173] и многие отцы церкви (в таком ключе, кажется, когда-то и Эфесский собор высказывается[174]), обладающий телом тончайшим, может стать зримым для глаз наших. Они ведь видят только предметы грубые и плотнее воздуха. Другие говорят, что к злым духам можно и прикоснуться, но они пластичны и мягки (molles), а кое-кто ещё, что с ними можно и вступать в интимные сношения, причём мы можем быть в таком случае как активной, так и пассивной стороной[175]. В последнем ни для кого сомнений не может быть, чему порукой святой Бернард[176] и бесчисленные очевидцы. Нам же это непонятно, потому как не ведаем, как воздух, из которого, говорят, и черпают тело злые духи своё «плотное» тело, может так «уплотниться», чтобы не превратиться в воду! Кто знает, не заимствуют ли тело бесы у других людей, у бессловесных тварей или же у сатиров[177]? Нам непонятно, как злые духи приводят в движение ветры, моря и дождь, если они не активной природы, вроде огня, и обладают способностью предметы изменять и делать другими. То ли руки у них есть или какие-то приспособления, чтобы предметы приводить в движение, то ли сотворённое сущее им подчиняются, как Богу, что невозможно, так как злые духи исконно не присущи сотворённым вещам, которые к тому же чувство, силу и любовь получают только от Бога. Что добрые духи по собственной воле тела свои приводят в движение, это определённо[178].

Итак, скажем, что малозначительно колдовство людское, какое в расчёт не берет бесовские искусства и узы (vincula), благодаря которым бесы вступают в связь с воздухом, обретают очертания, воплощаются и перемещаются. Сами злые духи, телесными заботами не обременённые, на высоком уровне постигают деятельные силы и пределы воздействия на природные вещи, их используя по своему усмотрению, насколько дозволил это Бог. Бессчётные опыты и авторитеты, облачённые непревзойдённой властью, подтверждают, что под силу бесам творить дела чудесные, да и мы, [люди], тоже чудеса совершаем в меру своих сил. Человек может вызывать дожди, если дым будет подниматься к крыше покрытой снегом залы, и гром, если к дыму примешать камфору и серу, пары которых, друг с другом приходя в тесное соприкосновение, будут вспыхивать и шумно взрываться. Радугу1[179] тоже может, разбрызгивая воду в воздух, стоя лицом к Солнцу там, где оно появляется во тьме, и бушующие ветры, если откроет окна, дома предварительно плотно надымив[180], да и много чего ещё.

То, что бродят ламии[181] в обществе бесов, будучи в обличье телесном, это очень сомнительно. Святой Августин говорит, что они покрывают себя мазью, от испарений которой впадают в ступор и заваливаются спать, а во сне грезят, будто бы ходят, когда движет одержимость их воображением[182]. Может это происходить и благодаря тому, что вдыхают ламии во сне течения воздушные, что нередко случается. Но ведь множество опытов ясно обнаруживает, что ламии и демоны в обличье телесном передвигаются, не лишённые внешних органов чувств – много чего злые духи видят! Каким же манером они в затворённые двери входят и выходят, я не разумею – такие дела разве что по прихоти самого Дьявола откроются. Злые духи могут ведь и правда во сне перемещаться; полно тех, кто во сне ходит – много чего наделает и обратно в постель. Говорят ещё, что водимы они своим собственным духом, который лицезреет внутренние образы (imaginante spiritu)[183], и к месту говорят. Но такое дело не может совершаться так, что не причащались бы бесы общему (communis) [природному] духу, которым они безошибочно направляются по чёткому пути. В силах ли бес вместо собственного тела [мавки] другое сделать, тут есть сомнения. Думаю, что только благодаря воображению человеку кажется, что он себя видит собакой, в её теле всецело пребывая. Если собака, предоставленная для такого дела бесом, которой себя видит во сне мавка, увечная, то бес и тело мавки калечит, чтобы правдоподобным представлялось ей в таком обличье передвигаться. В таком ключе мы объясняем свидетельства Грилландо и Спины в «Метафизике»[184]. Много что на свете случается из-за коварного хитроумия, которым наделяются добрые и злые духи.

На форуме Цезаря брат Рокко[185], заметив, что один схимник иной раз ночью встаёт, чтобы помолиться высеченному из дерева образу святого Доминика[186], вынес скульптуру из алтаря, а сам облачился как святой Доминик и руку так же наставительно поставил. Монах пошёл на молитву. А Рокко рукой чуть шевельнул, будто б угрожая. Монахом овладел страх. Рокко двинулся телом. Монах бросился бежать, а Рокко за ним, пока тот не рухнул оземь, потеряв сознание. Рокко, вернув статую на место, с другими монахами прибежал и поднял того схимника, который лишился речи, и все волосы у него стали седые[187]. Бледный, обескровленный и слабый. Речь к монаху так и не вернулась, и он умер через несколько дней. Эту историю я слышал позднее от самого Рокко. То же самое в Плаканике[188] произошло, когда одного батрака, спозаранку на мельницу шедшего, другой, который впереди шёл, чудно одетый, напугал [до смерти]. Вот поэтому важно настоящее от поддельного отличать и понимать, сколь силы есть у потрясения (affectus), так что каждый то и осуществляет, что видит душевным взором, о чём и сказано уже и вскоре будет сказано снова.

Совсем непросто это ухватить – как же могут слова вызывать у тех, кого нет рядом, любовь, ненависть, болезнь или смерть, чем нахально хвастают заклинатели и колдуны. Да и не только такое, ещё и погоду и времена года изменять, звёзды и моря… Когда рядом находятся [живые объекты для воздействия], то как уже сказано, воображение не остаётся прежним[189], а далее по его указке действует видящий образы дух. Я в детстве излечился от болезни селезёнки с помощью молитвенных заклинаний одной женщины, которая их читала, глядя на убывающую Луну – с соизволения моего приора, учёнейшего богослова, Брата Андреа Заппавинья[190]. Если правда то, что я сам наблюдал, когда другой человек вылечился благодаря тому, что бычью селезёнку подвесили над огнём[191], то несомненно, нужно полагать, что молитвенные речи, за которыми следует сильное воодушевление и [магический] обряд, в большинстве случаев окажутся весьма действенны. Сами по себе обряды силы не имеют, если только в немалой степени не затронут извне дух наш, так что прежним уже не будет, так что сразу же окажется обуян жаркой страстью воздух, который передаст её тем лицам, на кого она обращена – в той мере, в какой расположены они к её восприятию. Смутно иногда мы сами такое ощущаем, подобно охотнику, который чует, поразит ли дротиком зверя – чувствует, что сейчас попадёт точным ударом, раз сложилась удачная обстановка (ex consensu rerum). Поэтому Авиценна удивляется, как душа в слова вкладывая сильные чувства, заставляет вещи себе подчиняться[192].

Некие дамы договорились, что пойдут развлечься в парк, а одна из них не пошла. Так другие ради забавы подобрали апельсин и стали в него острыми палочками тыкать со словами: «Колем такую-то, которая с нами пойти отказалась», а потом бросили апельсин в фонтан. Позже, зайдя к этой женщине, застали её больной. Чувствовала, что её будто бы гвоздями протыкают как раз в то время, когда её подруги кололи апельсин. Мучилась до тех пор, пока подруги не извлекли палочки из апельсина, молясь о её здравии и желая ей всего хорошего. Признаюсь, что никак не возьму в толк, как же это дьявол причиняет страдания и посылает такие беды созданиям божьим. Но отрицать не буду, что может он, раз уж по его почину был так изведён Иов печалью и горем[193]. Если не дьявол это, так и быть, в женщине орудовал, то правдоподобная причина нами высказана чуть выше, когда мы о селёзенке рассуждали.

Много подобных явлений люди наблюдали, да и повсюду их можно видеть. Из воска изготавливают изображение, похожее на того, кого хотят подвергнуть [колдовскому] воздействию, а потом к огню направляют образ со словами: «Жгу такого-то». А само это лицо сразу же поражается жгучей истомой, прямо как Мелеагр, угасший, когда догорела головня, у Овидия[194]. Берут животное, на которое похож интересующий колдуна человек (кто-то на собаку смахивает, иные на обезьяну похожи, кто-то на льва, а другие на ворона, как прозорливо Порта замечает[195]), и животное это, проводя определённые обряды, бьют или сжигают, а страдания насылают лицу, ради которого и производят эти действия, как Вергилий свидетельствует в «Эклоге»[196]. Даже волосами [любовников] и тесёмочками пользуются, развязывают и завязывают их, любовным чувством [заклиная]. Произносят слова, заставляющие грезить страстью и даже семя испускать, что вполне вероятно. То же самое производят, пристально глядя друг другу в глаза – для людей, объятых похотью это несложно. Знал одного друга, у которого почти всегда при встрече с привлекательными женщинами капало [с конца] подобие семени. И всё же я считаю, что многие подобные вещи осуществляются стараниями Нечистого, и на более чем достойном основании они запрещаются повсюду [людскими] законами. Да и вообще, если бы были такие вещи правдой, то никто бы не был защищён он неприятеля, что [в книгах] у поэтов всякому ясно выражено, да и Бог бы не допустил так просто этот зловредный обычай. Так бы мы турок и без оружия победили бы, [одним колдовством][197].

Что касается передачи чувства в воздухе, я видел когда-то, как ребята, у которых пропал плащ, держа в руках подвешенное [за ниточки] решето, в которое были воткнуты [концами вниз] ножницы, произносили: «Именем святых [апостолов] Петра и Павла – это Флавио украл плащ?». Называли много имён, но решето не двигалось, но когда дошли до имени Флавио, то решето, которое [вес] ножниц, [воткнутых] обеими концами держал в равновесии, само стало вращаться какой-то силой. Я остолбенел! Мы вместе попробовали [с молитвой] обратиться к Всевышнему, чтобы не позволил нам стать жертвами бесовской забавы. И всё равно решето двигалось только на имя Флавио! Раз за разом повторяя опыт, очищая совесть обращением к священным силам, я обнаружил, что ход дела неизменен. То же самое и Каэтан подтверждает[198]. Благодаря этому опыту совершенно очевидно, что сознающий воздух, находясь под воздействием сильного чувства, действует и сам (conscium aerem ita affectum afficere). Но есть здесь и великая опасность: как бы в дело не вмешался Нечистый, даром что ты святых Петра и Павла упоминаешь! Он же вводит в заблуждение подобным обманом, к вещам священным примешивая низменные! Эти дела, если в силу естественных причин происходят, надо полагать, редкостны. Вещь, находясь вдали, не всегда расположена к восприятию страсти, как человек – к предчувствию дождя, а вот ворона это умеет189. Да и несчастье, с одним из друзей произошедшее, мысленно увидит только другой, о нём глубоко задумавшийся, как уже сказано. Потому маги время ловко «забирают» у звёзд, о чём мы скажем[199][200]. А вот что говорят, может-де заклинатель звёзды и воздух изменить и урожай иссушить, я такого уразуметь не в силах.

Ведь нет в голосе и воображении столько силы, чтоб небо и землю переменить. Кое на что способны они, когда лицо предрасположено к их влиянию, потому что крепнет в нём сильное чувство – прямо как когда наводят чары. А в воздухе и в небесах сила эта понемногу стихнет, как шелест ветвей или глухое звучание воды в раковине. Так что то, о чём историки рассказывают, повествуя о магах африканских и в наше время азиатских, вполне вероятно. Происходит это благодаря искусству злых духов, на оконечностях Земли обитающих больше, чем где бы то ни было, что признаёт и Птолемей[201]. А вот как такие дела злой дух производит – то ему самому и ведомо [и никому больше]. Он, пожалуй, способен переменить и чувство, [растворённое] в воздухе, как и наше, человеческое, ведь это сфера приложения его сил, подобно тому, как тело – сфера приложения для нашей души. Так что злой дух над воздухом и стихией морской так же властен, как мы над телом. Но вот над звёздами – нет, может он только видимость явить, наслав между [звёздами и нашим взором] тумана всевозможного, искусно подогнанного. Воображение человеческое властно над тем, кто воображает, но вне этих пределов – в очень малой мере, только если другой человек завершит его работу. Всё это понимает тот, кто опытен в хитроумных каверзах дьявольских, и я весь мир могу заставить поверить в его злую силу, как писал в другом месте[202]. Ведь так же как люди бывают, одни вероломные, а другие святые, так и духи есть на свете нечестивые и благочестивые. Ищут они общества себе подобных и, к ним примыкая, делают их многочисленней! Но думать не стану, что Трисмегист был глуп настолько, что не понимал этого, сказав, что человек может изготавливать говорящих богов[203]. Ведь Гермес видел, как духи добрые и злые входили в изваяния, поражённый тем, что так много может человек, потому и зовёт его вселенским чудом. Оттого Гермес признаёт, что человек входит в общество богов (deorum societatem) после смерти. И то правда, что Диоген[204] с Диагором[205], да и другие вместе с Аристофаном[206], осмеивают аполлоновы оракулы[207], по большей части ошибочные, и полагали, что рождаются они из страсти самой пифии. Но ошибались острословы, поскольку речи в пифии произносил злой дух. Ведь не способен человек обуздать природу, которая не захвачена в плен грубой телесностью (corpore non irretitam crasso) – такова есть природа дьявольская. Только если божьей силой или приманками[208] или же поклонением [силе дьявольской], которое является наибольшим преступлением против Бога! И всё же может злой дух преклонение [у Бога] похитить и единолично им править, как можем и мы Бога хулить. Да и людей немало хотят занять положение богов, притом, что сами нечестивцы. Но Бог, такие вещи дозволяя, их берёт в свой оборот для [раскрытия] дивных тайн, о которых уместно не здесь говорить. Чтобы дуновение пещеры колофонской из людей богов делало – не получится это без Бога![209] Но вот какую-нибудь стяжать способность, пригодную, чтобы умерить дух и очистить его, сделав пригодным для естественного прорицания (prophetiam naturalem) – такое возможно, как уже сказано.

У некоторых получается [внушением] добиться, что мужчина не может совершить половой акт, потому что верит в это. Думает, что не может, вот и не может. Мысленный настрой побеждается, если обретёт мужчина веру в свои силы, которая берёт верх над внушённым чувством[210]. А вот женщине заклинаньем помешать не получится. Да просто страстной силы такой не сыщется, которая бы её матку заперла на засов так же, как половой член сделала бессильно висящим. Дух [мужчины, под воздействием заклинания] лишённый равновесия, в страхе отступает назад. С женщиной так не получится, всё равно останется щель, годная не для того, чтобы действовать, а чтобы претерпевать чужое воздействие. Наведением сильного чувства препятствуют действиям, а не страстям. Мне даже кажется, что виной тому, что некоторые мужчины, во время полового акта объятые исключительной страстью, теряют силы, и член у них становится вялым, неуклюже выскальзывая [из влагалища] – никакая не порча, загодя наведённая. Дело в том, что дух их чует – столь ненасытно вожделение, что он может улетучиться без остатка и погибнуть. Отступает назад, укрываясь в глубинах души, [чтобы себя сохранить и набраться сил]. Или задыхается, весь отдаваясь взаимному порыву, а бывает и так, что просто стесняется – партнёршу [во время акта] боится и перед ней благоговеет. Ведь страх – естественное бегство от того, что причинят зло или тебе, или причинишь ты сам. О том, как порчу насылают, чтобы урожая не было, уже сказали мы выше[211]. Добавим ещё, что считаем глупцами тех, кто думает – Орфей силой своей игры мог увлекать и сдвигать с места камни и растения[212]. Умеренной силе звука со значительным весом камней и деревьев делать нечего. Да и чувства в них нету столько, чтобы мотив музыкальный подхватить они могли. Так что злые и добрые духи то, чем маги пользуются, ловко подделать горазды. О чём подробнее в «Метафизике».

Магии, чудеса совершающей, можно следовать для рождения благородного потомства, ведь уже замечено, столь много роли играет сильное чувство в родителях, что выражают они его в своём порождении. Таким ведовством воспользовался некогда патриарх Иаков. Когда хотел, чтобы овцы рожали белых ягнят, то клал им в корыта для водопоя белые прутья[214]. Овцы, как раз отдохнув от жары, обращались к делам любовным, а когда завершалось их совокупление, зачинали и рождали белых овец. Когда же нужно было ему, чтобы рождались чёрные, то и клал прутья чёрные – только диву даёшься мудрости этого мужа. Овцы ведь воду пили очень жадно – страшно жарко в Междуречье и Сирии, а воды немного, да и та колодезная.

Преисполненные любви к водам, которые они поглощали и которые текли рядом с прутиками, овцы жадно глядели на прутики и глазами поглощали, прямо впитывали в себя образы их. Мы вот тоже, когда от человека какого-нибудь чего-то очень хотим, образ его в душе сильнее храним, чем когда его видим в другой раз. Вот так вот овцы, оба родителя, и мужского и женского пола, обрадовавшись и удовлетворившись водой, и зачинали зародыша, находящегося под воздействием этого образа. Женский дух, также пребывающий под влиянием этого чувства, телесно действовал также, выражая его. Всякое бытие действует в полноте собственной природы[215] – горячее обжигает, холодное леденит, тот, кто охвачен гневом, гневится, а боязливый испытывает страх. Каждый объят любовью своей и в ней себя изливает таким, какой есть, ведь делать – значит изливать собственную природу и подобие. Обжигать – значит делать другое горячим, горячее и есть обжигающее. Писать – значит означивать в реальности то, что содержится в разуме пишущего, а изготовлять скамью – это в дереве воплощать отсылающую к скамье мысль, которая есть в уме её мастерящего. Тут и не надивишься на несуразности аристотелевы, который создание зародыша и одушевление его отдаёт на откуп движению, лишённому чувства, едва живому[216], тогда как требуется здесь сила деятельная и отменно мыслящая образами, способная в зародыше их, отцу и матери вожделеющим принадлежащие, воплотить.

По словам Авиценны, одна царица, занимаясь любовью, глядела на изображение эфиопа и родила темнокожего, как эфиоп, ребёнка[217]. Парацельс полагает, что столь велика сила материнского воображения, что может порождать и неразумных тварей, собак и уродов, потому что формирование потомства зависит от помыслов матери, вот почему многие женщины рождали чудовищ[218]. Но мало этого, если нет ещё поддержанной такими помыслами предрасположенности [к уродствам] в семени, в процессе оплодотворения и питания зародыша, пока он в материнском чреве. Альберт добавляет положение небесных светил [в предсказания о потомстве], указывая, что помыслы [матери] образовывают и формируют то, что им подвластно, действуя на основе устойчивой разумной сущности, [звёздной] [219]9. Вот почему на [развалинах] картезианской церкви в Риме, где были термы, заводятся всевозможные растения, змеи и ежи, сами по себе, никто их не рождает[220].

У владетельных господ есть такой обычай, перед занимающимися любовью конями и псами ставить картины их сородичей благородных кровей, чтобы породили они таких же. А я изумляюсь – как же мало от зверей отличаются сами те, кто так о воспроизводстве потомства у скота печётся, а человеческим пренебрегает![221] Ведь в государстве заботиться нужно, чтобы свадьбы устраивались не на то смотря, что за душой, а на то, что в душе, на что пифагореец Окелл указывает[222]. Нужно мужчинам здоровым с женщинами здоровыми сходиться, смотря на изваяния и картины, изображающие мужей самых прославленных в литературе и ратных делах, безупречной нравственности, загораясь желанием быть на них похожими. И подмечать то время, когда в гороскопе благие звёзды на самом пике, а планеты, счастливо расположенные друг к другу и к важнейшим неподвижным звёздам, пользуются благоприятным положением. Много ведь благородства небесные тела могут передать в целости потомству. Кроме того, пусть все половым сношением наслаждаются, только когда месячные прошли, и матка очистившись, семя не заразила бы порочными отходами, и после полуночи, по окончании пищеварительных процессов. В это время семени становится больше, оно полно соков, и его излитие у родителя не отвлечёт силы от пищеварения, так что сил в организме станет меньше, и они будут оторваны от самого процесса. Правильно говорят в пользу того, чтоб священники не рождали потомства. Те, кто ревностно служат такому делу как созерцание предметов божественных и учёных материй, физических сил у них становится меньше, да и душевных маловато, ослабленных, так что во время совокупления они изливают сперму в матку не из головы, а из яичек. Ведь все силы, которых и так немного, голова забирает, раз думают такие люди постоянно. Рождают они людей и ума и телосложения неловкого, каких, например, Сократ породил, Цицерон, Самуил, Илия, Давид и Телезио[223]. Мужи же, не настолько Афиной истощённые[224], лишнее в мыслях не держат, всю душевную силу в лоно изливают со спермой, которая, потому как течёт из головы, и мощнее и мудрее той, что у мудрецов исходит из яичек[225]. Таким мужчинам нужно себя беречь для нечастых сношений с женщинами бодрыми и жизнелюбивыми, дородными – кровь с молоком. Они и сперму и силу мужскую высочайшего качества, даже если её немного, в себя принимают, оживляя и заставляя расти. Мужчины легкомысленные имеют сыновей ветреных, резких и возбудимых. Серьёзные же мужи-мудрецы порождают людей тяжеловесных и глупых, как уже сказано. Потому мужчинам поджарым полагается соединяться с женщинами в теле, томно-расслабленными (frigiusculas), ласковыми и наружно и в душе, спокойными. Дивно отцовское семя укореняется в обильно питающей завязи материнской[226], умеряющей его пыл и его воссоздающей [в ребёнке]. Вот одна из причин, почему Бог снова и снова южан на север гонит воевать, а северян на юг – чтобы [в других народах их] семена посеялись! Полнотелость и дородность, преисполненные жизни, и светло-нежный цвет кожи готов, лангобардов и гуннов[227] смягчили резковатую худощавость и сухопарую поджарость итальянцев, испанцев, венгров и хорватов[228] и уроженцев Азии, как и кровь итальянская облагородила галлов, германцев, англов[229]. С помощью этого смешения она подарила этим варварским народам гражданскую государственную жизнь[230], а сама получила богатое продолжение. Так потомство рождается и более красивое и лучшего качества, как при пересаживании каштанов[231], более благородное, чем обычное, «не пересаженное», и мощнее и сильнее и внешне привлекательнее.

Во всех людях есть вложенная в их Богом душа, но одни грубы, как звери, а другие, как Бог, мудры. Значит, зависит это от соразмерного сочетания различных компонентов их духа (temperamentum spiritus)[232], как сказано во второй книге. Уже доказано, что разум действует не в одиночку, взаимодействуя с темпераментом, на него оказывающим воздействие. Разум не существует отдельно от темперамента, будучи формой его и всего организма. Именно поэтому у людей буйных и гневливых разум не может указать духу, как всё на самом деле, тогда как тот заблуждается – в плен разум взят воображением, от одного перекидывающимся на другое. Умерение (temperies) же духа рождается благодаря слиянию мужской и женской завязей – оно ослабляет те страсти, которые несёт с собою [отцовский] дух, разлитый в семени. Вот почему внебрачные дети, зачинаемые в горячке любовной торопливо и опасливо, большей частью похотливы, подозрительны, резки и всё время начеку. Дети, зачатые в нежной расслабленности – мягкотелы, в гневе – гневливы, а в час недуга – болезненные. Но может начало одного родителя, охваченное более высоким чувством, превозмочь другое, ему придав отменных качеств (pro-bitate afficere). Если же они друг друга отталкивают, то рождаются близнецы или люди двоедушные. Звёзды здесь тоже немало значения имеют, их жар оказывает воздействие, собственную силу соединяя с силой того лица, которое её воспринимает. Вот так и рождаются с виду уроды, люди с чертами зверей или непропорциональными, когда отцовское и материнское начало друг друга отталкивают, или когда слишком много одного, или когда слишком мало, а звёзды жара этому зверю, прообраз которого в себе несут, поддали. Мальчик, даже если на маму похож, рождается от избыточного жара, а девочка – из умеренного, половые органы не разгоняющего в полную силу. Так и написали мы в «Природной философии»[233]. Видели мы также, как девочки становились мальчиками, сладострастно прикасаясь к себе, о чём в другом месте[234]. Новорождённый ребёнок похож на мать, если одерживают верх дух и чувство её, на отца же, если берёт верх его физическая развитость и воображение. На родственников ребёнок походит, если родители думали о них во время зачатия, или же ни одно из [двух родительских] начал не одолевает другое. Дитя похоже на чужих людей из отдалённых народов, если взаимно уравновесились [родительские начала] благодаря третьему народу. Случается такое, если отец и мать очень разные, и привычки в пище разные и душевные страсти, они из разных мест, родились в разное время и под разными звёздами. Кто умеет разумно мыслить, тот сделает так, чтобы у растений и животных потомство рождалось, какое ему угодно, и этим искусством род людской возвеличит или унизит[235]. Если же изнывает от небывалой похоти какая-то сладострастная женщина, то раз плод в ней – одно целое с ней, и на нём это самое вожделение след оставляет. Пока малыш совсем маленький, он сам «упражняет» руки – говорят, на той самой части тела, которую у себя мать жадно трогала. Я полагаю, что это возможно. Дух разных частей [организма] переносит воздействие духа всего целого, и когда касаются одной части тела, думает он, что прикоснулась к нему та вещь, к которой мать стремится. Это явно заметно в повадках полового члена. Встаёт он сам по себе, будто бы обладает собственным чувством и является отличным от нас живым существом. Всё тело подчиняется, а он – нет, и когда трогаешь его, ему кажется, что это прикосновение вещи желанной, о которой грезит, и теперь он уже не в своей, а в её власти. Так вот и часть тела ещё не рождённого младенца, в силу подобия «откликаясь» части тела материнской, которую трогают, получает печать такого прикосновения и грезит, что желанная вещь близко, обнаруживая это. Явно видим это мы в страхах, вызываемых печенью и селезёнкой, и в щекотке, связанной с селезёнкой, отворяющей и «приоткрывающей» душу и вызывающей смех даже у тех, кто противится этому, о чём мы в труде по натурфилософии дали пояснения. Душа же плода в утробе пока не научилась с помощью зрения и слуха распознавать обман, и всякий [доходящий до неё] образ сразу принимает как правду. Такое и с нами происходит во сне – кажется, что мы домогаемся женщины реальной, не веря, что это не так, ведь в глазах [прикрытых] у нас нету души, которая могла бы себя исправить[236]. В силу этих причин тот, кто знает, как в душе беременной женщины зародить великое ненасытное желание какой-то вещи, малой или большой, тот может сделать так, чтобы под определяющим влиянием той вещи, той формы и цвета родился её младенец. А значит, если желает женщина добродетели, благородства и мудрости, то их и передаст плоду в своём чреве. Дух же зародыша, следуя этому сильному чувству функционирует, формирует себя, растёт и крупнеет. Здесь то же происходит, что и с людьми, заражёнными бешенством, превращающимися в собак, о чём мы выше говорили – пусть разум и облик людской сохраняется, хотя и с трудом узнаётся, но действия их уже суть одно с духом, необратимо превращающимся в собачий. К тому же чувству и будет страстно стремиться, того же и будет избегать новорождённый ребёнок, какое для него добыл маг. Так что зачатие и в немалой степени рождение[237] имеет для плода в утробе определяющее значение, хотя благодаря питанию или тому, что случится в его жизни, он и может измениться – маг должен с самого появления ребёнка на свет на такие события обращать внимание. С рождением ребёнка, ведь отсюда, можно сказать, и берёт жизнь начало, вещью определённой – сформирован человек! – должен разобраться астролог, но ведь большего всё-таки добился бы, если бы смог познать сполна его зачатие.

И характер и нравы малютки могут измениться благодаря грудному молоку – кормилица благородного происхождения дарит детям породу, малодушная сделает их ничтожествами, как утверждал Хрисипп, а в силу чего это так, мы сказали[238]. Теми же самыми принципами может руководствоваться маг, пестуя своего ученика и зарождая в нём верное видение предмета, действуя также целенаправленно и оперативно[239]. Нрав ученика он может сделать иным с помощью чистой воды, постов, [употребления] растительных масел, свежего воздуха, а также пищи и питья, подходящих для духа чистого, светлого и благородного. При всём том религия нравы переменяет гораздо больше, гоня прочь грязные, низкие и ничтожные страсти, в душу впечатывая страстное стремление к материям божественным, небесным и самым возвышенным, что и происходит, когда природа человека к тому располагает, а божья благодать доводит эту работу до конца. Вера непорочная, живая, и, как здравой и положено, непоколебимая – основание беспредельно возвышающегося здания, которое созидается всё выше и выше, прямо к Богу. Да наделит нас ею Он сам! Горе нам, несчастным, неизменно веру полагающим в вещи презренные, потому сами себя унижаем ежечасно. Вот как может даже природная магия глупость нашу изобличить![240]

Маг может сделать так, чтобы по его прихоти как растения, так и животные появлялись на свет, но только такие, что возникают благодаря гниению, как то: мыши, вши, мухи, змеи и черви, но слоны, кони или люди – нет. Говорят, что Архит изготовил голубя, летавшего с другими птицами, а в Германии при дворе императора Фердинанда видели рукотворного орла[241]. Но ведь такое искусное творение основано на сжатии воздуха, как и часы в наше время[242] – вращаются [птички], поднимают и опускают крылья, пока крутятся колёсики, к которым привязаны нити. Ну не верю я, что в этих [модельках] есть плоть и дух! У Дедала фигурки тоже двигались при помощи грузиков, колёсиков и ртути. Говорят даже, что Альберт изготовил человеческую голову, которая разговаривала[243], но россказни это, ведь такое совершенное живое существо только в матке может образоваться, и девять месяцев требуется, чтобы довести дело до конца. Не может же Солнце задержать свои силы где-то на время. Тогда бы одержала над ним верх земля, и нельзя бы было там, как в матке, скапливать жар – мы же не можем резать пеньку и воду, а только металл[244]. Не получится искусством жар этот [земной] или семя, в котором необратимо отпечатан прообраз коня или человека, куда-нибудь заключить. Существам совершенным Бог дарует размножение половое, а несовершенным обоеполое, потому что мало времени нужно, что бы развились они. Авиценна стремится доказать, что все живые существа могут возникать без помощи семени, но таких опытов не делал ни он сам[245], ни Эпикур, ни Диодор Сицилийский[246] и иные, в доказательство ссылающиеся на то, что рождаются огромные животные из влажной египетской земли благодаря разливу Нила. Утверждают также, что лесные люди ниоткуда появляются на свет, а также и уроженцы Нового Света, потому что непонятно, как они туда пробрались. Мне выяснять, как тут дело на самом деле обстоит, неинтересно.

Может природа невзначай сжато сконцентрировать где-то силы, требуемые для того, чтобы образовалось живое существо, может и Бог ловко и скоро влить разум, вот как [когда плод] в матке, [только быстрее]. Правда, определённых сведений на этот счёт у нас нет, только об Адаме[247]. Я вообще считаю невероятным утверждение Авиценны, что аборигены Нового Света проникли туда из нашего полушария, да и Платон пишет в повествовании об Атлантиде[248] что давным-давно был в океан остров Атлантида, оба полушария объединявший, который погрузился под воду. Значит, переплыли они в Новый Свет ещё во времена Ноя[249], а память об этом исчезла. Также и среди нас – кто откуда некогда произошёл, нередко неизвестно. Ведь из Исландии, которая, быть может, и есть оконечная Туле[250], скор путь по морю до Эстотиланте[251], от Японии до Китая – тоже, а от Японии до Квивиры[252] – и того быстрее, так что вполне могли переплыть. Да ведь и в Юкатане находят многих из тамошних обитателей, обрезанных по обычаю иудейскому, и обычаев у них немало, близких нашим[253]. Раз похожи друг на друга, то могли изобрести вещи взаимно близкие.

А искусства производить совершенных животных[254] до сих пор не видать, потому что, раз появившись, оно быстро бы укоренилось. Разговаривают же злые духи в изваяниях, тут сомнений быть не может, ведь не может металл духом человеческим одушевляться. Внутрь перегонного куба [уловить и] извлечь дух мёртвых животных – невозможно, излишняя тонкость его ускользает[255], да и расплавить его, как магнит, не получится, дух последнего ведь субстанция текучая[256].

Что самозарождаются причудливо украшенные огромные животные – в такое поверить непросто. Сатиры – это лесные люди, которые от нас отошли, потому как когда их отлавливают, то привычкам нашим культурным и грамоте выучиваются, и потомство человеческое имеют[257]. В Шотландии и Англии они встречаются, в Скрифинии[258] и Скандинавии. Да и Плиний рассказывает о многих родах лесных людей[259].

А кто прилежно будет стараться, чтобы и созерцать [природу] и что-то мастерить, тот славно приобретёт и совершит больше, чем сказать я в силах, из тех вещей, что Творцу принадлежат, надлежащим образом осмысливая знамения в небесах, на земле и в море. Искусство летать мне кажется вероятным, потому что те, кто по канату ходят, они, считай, плавают по воздуху. Если какой-то человек, питаясь как требуется и ограничивая себя, снискает для себя ту же лёгкость, которая есть у канатоходцев, и приделает себе крылья наподобие как у журавля, разобравшись, как тому удачно подражать, так чтобы на руках были крылья, а на голенях и бёдра – перья, может, и летать будет в силах… Но не так же легко как плавают, такое посложнее… Перемещаться будет из города в город, а то и от одного острова к другому, если второй неподалёку, за один полёт. Кто может, тот пусть об этом поразмыслит. Без сомнения, совершил свой полёт Дедал[260], да и в Калабрии один человек – на пятьсот шагов[261], но когда снижался, то задел орешник, и перелом ноги перенеся, искусство это бросил. Нет на свете такого искусства. А я ведь и не искусства здесь раскрываю, а только чувство в вещах, на котором и зиждется магия[262].