Теплоход «Аджаристан», груженный хлебом, шел полным ходом в Калькутту. Судно только что вышло из Красного моря, где была такая жара, что температура в машинном отделении поднималась до 50° по Цельсию.

После вахты мотористы, измученные и мокрые от пота, вылезали на палубу, но ветер, прилетавший из накаленной пустыни, не приносил облегчения. Не помогали ни душ, ни вино, разбавленное водой. Все надеялись на Индийский океан.

Океан не порадовал моряков прохладой. Стоял штиль. Правда, жара немного уменьшилась, но в каютах по-прежнему спать было невозможно, такая стояла там духота.

По утрам все вещи покрывались мелкими капельками воды, и тонкие струйки медленно сползали по переборкам. Казалось, что судно мучается от жары так же, как и люди.

Команда перебралась спать на палубу, устроив свои матрацы на люках, покрытых белыми чистыми брезентами.

Только ночью дышалось легче, и тут перед сном разгорались споры или велись тихие задушевные беседы, навеянные темнотой, легкой прохладой и шумом струящейся вдоль бортов воды.

А океан, беспредельный, равнодушный и величественный, лениво поднимал и опускал судно на длинных, еле заметных волнах, называемых «дыханием океана»…

Обычно Александр Яковлевич Стрельцов, старший помощник капитана, располагался на люке № 1. Остальные члены экипажа всегда старались занять место поближе к его матрацу. Нигде не проходили так весело и интересно эти вечерние часы, как на люке № 1. Был Александр Яковлевич замечательным рассказчиком, а, кроме того, имел большую фантазию. Он много видел, знал множество всяких историй, немало придумал их и сам. Слушались эти рассказы всегда с неизменным интересом.

Так хорошо было лежать, глядя в бездонное бархатное небо с яркими, как елочные украшения, звездами, и слушать приглушенный, низкий голос Стрельцова. Чего только он не рассказывал нам!

Вот и сейчас, устроившись на своем матраце и закурив трубку, Александр Яковлевич задумчиво произнес:

— Вот скоро придем в Калькутту. Там с нетерпением ждут нас… Быстро всё же! Всего 20 суток. Раньше парусники ходили по 60–70 суток. Ходили вокруг Африки…

— И всегда доходили? — спросил матрос Валерий Гончаренко.

Он только что пришел на флот и делал всего второй рейс, но, несмотря на это, считал себя уже бывалым моряком.

— Доходили, если не встречали «Летучего Голландца», — повернулся к нему Стрельцов.

— Александр Яковлевич, — посыпалось со всех сторон, — что за «Летучий Голландец»? Расскажите, пожалуйста.

— Да это старая легенда. «Летучий Голландец» — корабль-призрак. Существовало поверье, что всякий, встретивший его в море, обречен на гибель…

— Вот ерунда какая! — презрительно заметил Гончаренко. — Стоит об этом слушать! Я предлагаю…

— Не слушай, если не хочешь, — сердито оборвал его боцман. — Александр Яковлевич, если знаете, — просим вас, расскажите.

Стрельцов помолчал.

— Не только знаю, но даже имел случай познакомиться с капитаном этого страшного корабля, — наконец сказал старший помощник.

— Ну и травля! — воскликнул Валерий. На него зашикали со всех сторон, ожидая необычной и интересной истории, а машинист Линде угрожающе сказал:

— Помолчи. А то прогоним с люка.

— Подумаешь… — недовольно проворчал Валерий, завернулся в простыню и демонстративно повернулся спиной.

А Стрельцов выколотил трубку и начал:

— Ну ладно. Расскажу вам, что случилось со мной несколько лет тому назад. Только уговор — не перебивать…

— Дайте бинокль, Джефри! Мне кажется, что «Гурзуф» не высаживает людей, несмотря на мое приказание!

Контр-адмирал Дейв Колинз поднес к глазам тяжелый морской бинокль, поданный ему адъютантом.

Только что закончился сильный налет фашистской авиации на конвой, следовавший из Англии в Мурманск.

Корабли пробирались в северной части Баренцова моря и шли почти у кромки льда. Здесь было безопаснее: дальше от вражеских баз и авиаразведки. Но всё же конвой выследили, а может быть и предали.

На траверзе острова Медвежий десятки фашистских стервятников ринулись на торговые суда, груженные боеприпасами, оружием и военным снаряжением.

Вой сирен, разрывы бомб, треск зенитной артиллерии и пулеметов еще стояли в ушах. На спокойной серой поверхности моря плавали мелкие куски льда, оторвавшиеся от близкой кромки.

Катера из английского охранения подбирали попавших в воду людей, снимали их с поврежденных судов и шлюпок. Кое-где виднелись корпуса, объятые пламенем и дымом, некоторые накренились на один борт или, нелепо задрав к небу нос, уходили кормой в воду.

Корветы наводили порядок, устанавливая разбежавшиеся во время налета суда согласно походным ордерам следования.

Командир конвоя контр-адмирал Колинз нервничал. Он боялся повторного налета. Нужно было как можно скорее уходить дальше.

Плохая видимость — снег, туман, пурга — явилась бы спасением. Но людей нужно подобрать!

Колинзу казалось, что катера работают очень медленно, а тут еще этот русский теплоход почему-то задерживает и не высаживает экипаж. Сам пылает, как факел, и вот-вот должен взорваться.

Ведь адмирал дал твердое указание — покинуть судно.

Эти русские вообще странные люди. Никогда ничего не просят, улыбаются и говорят, что всё сделают сами. Вообще, они ему нравятся. С ними мало забот и почти никаких претензий. Но, чёрт возьми, что же думает капитан «Гурзуфа» — Сергеев. Так, кажется, его фамилия.

Капитан произвел хорошее впечатление на контр-адмирала, когда он, перед выходом из Англии, собирал совещание командиров судов. Высокого роста, блондин со светлыми спокойными глазами, с волевой линией губ и подбородка, неплохо говорит по-английски… Он вполне мог бы командовать одним из кораблей флота его величества. Вот только он…

— Радио с «Семерки», сэр! — прервал размышления контр-адмирала адъютант, протягивая ему бланк.

Колинз пробежал глазами текст и чертыхнулся:

— О, дьявол! Послушайте, Джефри, что сообщает командир «Семерки»!

Адъютант почтительно склонился.

— «Моим наблюдениям «Гурзуф» серьезно поврежден. Продолжать следование не может. Вероятен взрыв. Капитан категорически отказывается высаживать людей и покидать судно. Ваше приказание не выполняет». Ну, что вы скажете? Как остальные суда?

— Готовы следовать дальше, сэр.

Колинз взглянул на часы.

— Передайте этому безумцу Сергееву. Если через пять минут он не покинет судна, — мы уходим. Я не могу ждать!

Адъютант вышел и тотчас вернулся, доложив, что распоряжение командира выполнено.

— Совершенно непонятные действия. Как вы думаете, Джефри, почему это русские, вопреки здравому смыслу, так держатся за свои суда? Американцы, например, покидают свои суда сразу, как обнаружено повреждение. Даже слишком быстро покидают, я бы сказал. Сначала в шлюпки летят чемоданы, потом люди. О спасении судна никто и не думает. Да и наши тоже хороши…

— У русских мало судов. Так я полагаю.

— Так вы полагаете? Не знаю. А если бы у нас было мало судов, — кстати, их осталось не так уж много, — что-нибудь изменилось бы? Дайте бинокль. Так и есть. «Семерка» возвращается. Поднимите сигнал «полный ход». Пусть этот фанатик пеняет на себя. Жаль людей, но ждать нельзя.

На рее флагманского судна взвился трехфлажный сигнал; крейсер, вздрогнув, пошел вперед. За ним потянулись суда конвоя.

Когда капитану Сергееву доложили о том, что горит средняя надстройка и в носовой части имеется пробоина, положение показалось ему безнадежным.

«Гурзуф» был гружен взрывчаткой и огнеопасным грузом. Пробоина большого размера грозила судну затоплением. Привычка во всем убеждаться лично заставила капитана спуститься с мостика.

…Пожарная партия боролась с огнем. Из нескольких шлангов тугими струями била вода. Люди подносили песок и огнетушители. Откуда-то из стены черного едкого дыма вынырнул второй помощник капитана — Корнеев и, не замечая капитана, закричал:

— Сюда, сюда огнетушители! Начинайте тушить с каюты прислуги! Там очаг. Рубите всё дерево и выбрасывайте за борт. Да живее… — он снова хотел исчезнуть, но капитан окликнул его.

— Юрий Алексеевич, как поддается? Потушите?

— Пока плохо, Роман Николаевич. Какой-то новый состав. Растекается и всё палит. Но потушить должны. Иду, иду, Петро! — крикнул он кому-то и снова пропал в дыму.

На передней палубе старпом и боцман командовали заводкой пластыря.

— Да не тащи ты его за один угол! Трави! Трави больше, — сердито кричал боцман молодому матросу, у которого заело один конец.

Не задавая работающим вопросов, Роман Николаевич спустился в трюм. Несколько человек разбирали ящики, работая по пояс в воде.

— Никак не подобраться, Роман Николаевич. Здорово идет. Хотя бы пластырь скорее завели. Можно было бы работать, — увидя капитана, сказал ему моторист Кольцов, откидывая в сторону какой-то тюк.

Капитан прислушался. Зловещий, характерный звук поступающей вовнутрь воды был явственно слышен.

Сергеев пролез между ящиками и тюками к борту и увидел развороченное железо с рваными зазубренными краями.

«Если удастся подвести пластырь, то заделаем», — подумал капитан, вылезая из трюма и оценивая положение.

Поднимаясь на мостик, Роман Николаевич взглянул на корму. Из надстройки вырывались языки пламени.

«Взрыв! Самое страшное это взрыв. Накалится палуба, переборки, и тогда…»

У борта покачивался английский корвет. Третий помощник пытался объясниться с офицером, который что-то кричал, размахивая руками.

— В чем дело, Геннадий Афиногенович?

— Поговорите с ним. Я что-то не улавливаю, чего он хочет, — смущенно проговорил третий помощник, уступая место капитану.

Сергеев перегнулся через окно крыла:

— Что вы хотите?

— Капитан? Чёрт возьми, где вы так долго пропадали? Адмирал приказал немедленно покинуть судно со всем экипажем. Я вас подброшу на крейсер. Ну садитесь, а то вы, чего доброго, взорветесь и взорвете меня.

— Положение «Гурзуфа» не так плохо, как вам кажется. Мы надеемся ликвидировать повреждения, — уверенно сказал капитан.

— Не говорите глупостей, капитан, — раздраженно прервал его англичанин, — выполняйте распоряжение Колинза и не губите людей. Через полчаса ваш корабль если не взорвется, то затонет.

Сергеев нахмурил брови и сжал зубы. Ну что объяснять этому англичанину? Сказать о том, что он сам боится оставаться на этом судне-вулкане, что ему рано умирать, что он боится за жизнь своих людей, с которыми плавает уже не один год и знает семьи многих из них, сказать, что ему самому хочется дать команду оставить судно, выполнить приказ Колинза и почувствовать себя в безопасности… Нет, он не сделает этого, он уверен, что теплоход можно еще спасти. «Гурзуф» должен быть спасен. Его долг бороться до последнего, и если он не сделает этого, то сам будет презирать себя всю жизнь. Ведь сейчас каждый грамм взрывчатки дороже золота, ее ждут наши бойцы там, на заснеженных полях, в холодных окопах, партизаны — в лесу, в тылу врага.

— Передайте командиру конвоя, что я не могу выполнить его распоряжение, так как не считаю «Гурзуф» в безнадежном состоянии. Мы постараемся его спасти.

— Я передам, но это безумие… Подумайте о ваших людях и их семьях.

— Я уже думал и запрещаю кому бы то ни было покидать судно, — твердо сказал Сергеев. Сказал и вдруг почувствовал, что путь к спасению отрезан бесповоротно. Тяжелым камнем легла на его плечи ответственность за принятое решение.

— Через пять минут контр-адмирал следует дальше. Это время еще в вашем распоряжении, капитан, — передал английский радист, появляясь на палубе.

Сергеев ничего не ответил и посмотрел на дым, выходящий из жилых надстроек.

«Может быть, действительно нужно было снять людей? Нет. Всё сделано правильно».

Он послал третьего помощника к Корнееву узнать, как идет борьба с пламенем.

— Кое-где огонь подавили. Но горит еще здорово, Роман Николаевич, — доложил третий помощник, тяжело дыша.

— Вижу, что ваше решение окончательное, капитан. Желаю благополучия! — крикнул английский командир корвета. Заработали моторы, и корвет, поднимая за кормой высокий бурун, помчался в сторону от «Гурзуфа».

— С флагмана передают: «Следовать за мной!» — доложил сигнальщик.

— Хорошо, — отозвался Сергеев, рассматривая быстро удалявшиеся суда.

На мостик поднялся боцман.

— Подвели наконец пластырь, Роман Николаевич. Разрешите, я позвоню в машину, чтобы усилили откачку воды.

— Звоните, Пархоменко. Видите, конвой уходит, — проговорил капитан, указывая рукой на горизонт и испытующе взглянув на боцмана.

— Уходит?.. В машине! Давайте донки на полную. Всё, что можете! — закричал в телефонную трубку боцман. — Да, да. Завели. Уходит? Ну и нехай его уходит. Доберемся как-нибудь сами, Роман Николаевич. Ну, я побегу.

Капитан против воли улыбнулся. Пархоменко — «хитрый хохол», как его называли на судне, вечный скептик, отец многих «хлопцев» и муж «гарной жинки», жившей где-то на юге в маленьком собственном домике, — даже не подумал о том, какой страшной опасности подвергается он с уходом конвоя, не подумал о том, что можно бросить судно. Ему сейчас пробоину заделывать надо! Других мыслей наверное и нет. Все они такие — его команда. Вот на передней палубе Жора Иванов неистово месит цемент и кричит кому-то:

— Колька, давай пресной воды. Да поворачивайся, поворачивайся, тюлень!

Этот совсем еще мальчик…

Кажется, огненных языков, вылетавших из надстройки, стало меньше. Плохо, что повреждена радиостанция. «Гурзуф» без связи.

Сергеев выпрямился и поднял голову. Горизонт был чист. «Гурзуф» покачивался на внезапно появившейся зыби. Пошел мокрый снег.

— К лучшему, — подумал Роман Николаевич.

Конвой контр-адмирала Колинза пришел в Мурманск без дальнейших потерь, удачно использовав туманную погоду.

Колинз побрился, надел парадный мундир и съехал на берег для доклада члену Военного Совета.

— Должен вам сказать, сэр, — говорил контр-адмирал, сидя в глубоком кожаном кресле и выпуская клубы душистого сигарного дыма, — что рейс был на редкость тяжелым. У Медвежьего острова мы потеряли семь единиц, в том числе и советский теплоход «Гурзуф». Я считаю, что у нас недостаточно охранных судов, и буду настаивать на увеличении их количества.

— Вы не сумели спасти ни одного члена экипажа с «Гурзуфа», адмирал? — прервал его член Военного Совета, проницательно смотря на англичанина.

— Нет. Мы могли снять их всех. Но капитан «Гурзуфа» Сергеев отказался сойти на корвет и запретил покидать судно команде. Теплоход был в безнадежном положении. Ничем не оправданный поступок.

— Насколько я понимаю, судно еще плавало, когда вы видели его в последний раз?

— Да, «Гурзуф» горел и с минуты на минуту должен был взорваться. Кроме того, у него значительная пробоина. Вот текст ответа на мое приказание. — Колинз положил на стол бланк.

— Вы уверены, что судно погибло, адмирал?

— Безусловно. Только чудо могло спасти его. Да и если допустить, что Сергееву удалось ликвидировать пожар, заделать пробоину, то как мог «Гурзуф» дойти без охранения, когда тот район кишит немецкими подводными лодками и самолетами? Исключено.

Член Военного Совета задумчиво курил.

— Хорошо. Я слушаю вас дальше, адмирал.

Доклад продолжался.

Через двое суток в Мурманск пришел «Гурзуф». У него начисто выгорели средние надстройки. Левый борт закрывал огромный парусиновый пластырь. В некоторых местах бортовое железо имело выпучины.

Колинз сидел у себя в каюте, когда в дверь постучали.

— Войдите! — откликнулся он.

— Прошу извинить меня, сэр. В порт пришел «Гурзуф»… — проговорил адъютант, появляясь в дверях.

— Что? «Гурзуф»? Вы шутите, Джефри?

— Посмотрите в правый иллюминатор, сэр.

Контр-адмирал вскочил с кресла и прильнул к стеклу. Справа от флагманского корабля на якоре стоял «Гурзуф».

— Чудо, Джефри, чудо! Как он мог прийти? Но великолепно, чёрт возьми! Вот это настоящие моряки! Какое мужество! Недаром мне понравился Сергеев. Нет, я восхищен, право восхищен. Как же это произошло?

О том, как пришел «Гурзуф», мог рассказать капитан Сергеев и его экипаж. Рассказать о том, как, заделывая пробоину, шестнадцать часов в ледяной воде работали боцман Пархоменко и пять человек аварийной партии, как носили в кают-компанию обожженных при тушении пожара людей, как двое суток не сходил с мостика капитан Сергеев, пробираясь в пургу к родным берегам, как до самого Мурманска не отходил от насосов старший механик, как, пренебрегая сном, едой, отдыхом, слаженно работал весь экипаж, движимый одной мыслью: привести судно в советский порт…

Этого контр-адмирал Колинз не знал.

— Вот что, Джефри. Запишите на завтра. К 12 часам собрать всех свободных офицеров с английских судов. Сюда, на крейсер. Пошлите катер на «Гурзуф» и пригласите капитана Сергеева ко мне к одиннадцати тридцати. Вам ясно, Джефри?

— Так точно, сэр.

— Идите.

На следующий день, точно в одиннадцать тридцать, катер командира конвоя привез капитана Сергеева на флагман. Контр-адмирал встретил его лично. Это была большая честь. Роман Николаевич смутился.

— Очень рад видеть вас живым и невредимым, мистер Сергеев, — говорил Колинз, крепко пожимая руку капитану, — прошу вас ко мне.

В каюте у контр-адмирала был накрыт стол на две персоны. Отражая электрический свет всеми цветами радуги, сияли и переливались хрустальные рюмки и бокалы для вина.

— Я хочу выпить за ваше здоровье, капитан, — проговорил Колинз, наливая бокал. — Я очень рад принять вас у себя. Выпьем за русских моряков.

Они подняли бокалы, чокнулись и выпили.

— Расскажите мне, капитан, как вам удалось спасти судно? — спросил контр-адмирал, вытирая губы накрахмаленной салфеткой.

— Его спас не я, а моя команда, адмирал, — скромно ответил Сергеев. — Что может сделать капитан, если ему не поможет в тяжелую минуту команда?

Колинз на минуту задумался.

— Это хорошо сказано, мистер Сергеев. Экипаж должен помочь своему командиру в тяжелую минуту. Но всё-таки какое мужество!

Зазвонил телефон. Адмирал взял трубку.

— Построены, Джефри? Да, сейчас идем. Я задержу вас не надолго, капитан. Прошу вас пройти со мной.

Колинз встал, открыл дверь и предупредительно пропустил Сергеева вперед. Когда они прошли на переднюю палубу, необычная картина представилась глазам капитана. Он несколько раз бывал на торжественных приемах у союзников, но подобного не видел никогда.

По правому и левому бортам ровными рядами выстроились английские офицеры.

В полной парадной форме, блестя золотым шитьем и нашивками, стояли командиры кораблей, их помощники, командиры боевых частей.

Адмирал остановился, окинул взглядом замершие шеренги и хриплым от сдерживаемого волнения голосом сказал:

— Господа, я много плавал и много видел, и всегда уважал доблесть и мужество. Учитесь и вы любить и беречь флот. У русских моряков учитесь, господа, командовать так, чтобы не было стыдно смотреть в глаза вашей команде, Джефри!

Адъютант протянул контр-адмиралу синюю коробочку.

— Примите, капитан, эту награду от Англии в знак уважения. В вашем лице я награждаю весь ваш доблестный экипаж, — и адмирал прикрепил к груди Сергеева, пониже колодки с орденскими ленточками, Белый Крест — орден Виктории, одну из самых высоких наград в Англии.

Сергеев стоял смущенный и растроганный.

Костя Пудовкин и Олег Званцев во что бы то ни стало решили стать моряками. До осуществления их мечты оставалось совсем недолго: какие-нибудь три года в школе, потом мореходное училище. А там — дальнее плавание, борьба со стихией, новые страны.

Это было решено окончательно и бесповоротно.

А пока мальчики зачитывались Станюковичем, Лондоном, Новиковым-Прибоем. Ежедневно после школы они ходили на бульвар, откуда открывался вид на порт. Спорили о типах кораблей и их грузоподъемности. Научились безошибочно распознавать национальные флаги. Выучили несколько английских фраз, которые считали необходимыми для возможных объяснений с иностранцами.

В городе им часто встречались моряки. Костя и Олег с завистью смотрели, как эти аккуратно и немного щегольски одетые ребята группками гуляли по бульвару. До мальчиков долетали обрывки разговоров с такими притягательными словами, как экватор, зыбь, океан, Панама.

Им страшно хотелось побыть среди моряков или хотя бы пройтись по улице с каким-нибудь рулевым или кочегаром, как равный с равным, и послушать рассказы о плаваниях. Но обстоятельства, как назло, складывались против них. Знакомства никак не получались, хотя друзья прилагали к этому все старания.

В школе их прозвали «морскими Аяксами», хотя ни внешне, ни по характерам мальчики не были похожи.

Костя — живой крепыш, с задорным светлым «ежиком» на голове, Олег — высокий, худенький, с мечтательными черными глазами.

Если давали писать сочинение, то заранее можно было сказать, что Пудовкин и Званцев напишут его на морскую тему; если предлагали прогулку, то друзья настаивали, чтобы она совершалась на пароходе и обязательно по морю; если они шли в кино, то только на морские кинофильмы, вроде «Счастливого плавания!», «Голубые дороги», «Командир корабля».

У каждого на левой руке, у большого пальца, химическим карандашом был нарисован лиловый якорь. Этим они показывали, что причисляют себя к славной когорте моряков.

Сейчас «Аяксы» чувствовали себя почти счастливыми. Позади остался учебный год, в котором Пудовкин и Званцев добросовестно поработали и успешно перешли в следующий — восьмой — класс.

Перед ними лежало спокойное голубое море, слышалось ласковое шуршание прибоя, горячий желтый песок приятно грел высыхающее после купания тело.

Олег лежал на спине, раскинув руки, и говорил сидевшему рядом Косте:

— Знаешь, Костик, всё же тот парень был шикарный. Помнишь, как он мне ответил, когда я его спросил, что такое «абгалдер»? «Рано тебе, браток, об этом знать». Браток! Приятно, что…

— Эй, Олежка! Смотри сюда, — не дав закончить Олегу начатую фразу, возбужденно воскликнул Костя. Олег моментально сел. По пляжу совсем недалеко от них шел человек. Он шел лениво, какой-то разболтанно-покачивающейся походкой, высоко поднимая вязнувшие в песке ноги. Широкие серые брюки красивыми складками спадали на оранжево-красные сандалеты. На плечах — внакидку кожаная коротенькая с «молнией» курточка. На голове — морская фуражка с огромным блестящим козырьком, из-под которого выбивался лихой светлый чуб.

— Котька, смотри — пояс! — прошептал Олег, когда человек остановился около мальчиков.

На незнакомце был пояс, сплетенный из золотистых медных проволочек, с пряжкой, на которой сиял серебряный парусник.

Сомнения не было! Такой пояс мог носить только моряк дальнего плавания.

Моряк постоял, посмотрел на море, обернулся, бросил безразличный взгляд на замерших в ожидании мальчиков, брезгливо оттопырил губу и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Тоже мне пляж называется. Ни лонгшезов, ни зонтиков. Не то, что в Гонолулу…

Тут уж Олег не выдержал и, густо покраснев, заикаясь, спросил:

— Простите, а вы там были?

Моряк презрительно оглядел Олега, подняв кверху белесые, выгоревшие на солнце, брови и бросил:

— Я везде был, — и, заметив счастливый блеск и острое любопытство в глазах мальчиков, снисходительно закончил: — Чёрт с ним! Придется здесь раздеться. Везде одно и то же. Будем знакомы. Павел Буряк. Павел Николаевич.

Мальчики благоговейно пожали руку с грязными ногтями и назвали свои имена.

— Извините, товарищ Буряк. Вы из дальнего?

Буряк с сожалением осмотрел Костю с ног до головы и иронически ответил:

— Из ближнего. Какие ты глупые вопросы задаешь!

Костя растерялся:

— Да вы не подумайте… я просто спросил. Ведь и так видно, конечно…

— Я сразу же понял, кто вы, и сказал ему — моряк из загранки. Наверное, старпом, — поднаврал Олег, боясь, что их новый знакомый, чего доброго, обидится и уйдет.

Буряк что-то промычал и начал раздеваться. По мере того, как он снимал с себя одежду, мальчики приходили всё в больший и больший восторг. Костя украдкой толкал Олега локтем и шептал ему в самое ухо:

— Ты смотри, смотри. Вот это да! Вот это настоящий…

Действительно, было от чего прийти в восхищение. Всё тело Буряка было покрыто татуировкой. Даже знаменитый вождь племени ирокезов «Орлиное Перо», вероятно, не имел таких многочисленных и разнообразных рисунков. Чего тут только не было! Перекрещенные флаги, русалки, огнедышащие драконы, орел, держащий в когтях крест, пронзенные сердца, руки, птицы, змеи, тигр с открытой пастью, голова китайца, изречение «Море храни моряка», женские головки, а на спине… Во всю спину была вытатуирована картина: парусник, застывший на глади воды, огромное солнце, чайки. У парусника почему-то был отдан якорь, цепь которого опускалась куда-то ниже пояса.

Буряк заметил восхищение мальчиков.

— Ну что? Нравится? — самодовольно спросил он, почесывая грудь.

— Замечательно! Где это вам сделали?

— В разных странах. Отовсюду увозил. Как сувенир. На память. Каждый рисунок это воспоминание. С каждым связано приключение.

— Как интересно! — почти одновременно выдохнули «Аяксы».

Буряк, польщенный вниманием мальчиков, развалился на песке и, желая поразить их еще больше, проговорил:

— Вы думаете, это просто делается? Нет, брат. Электрической машинкой.

— Неужели электрической?

— Есть такая. Подключают к батарейке, и пошла писать. Дз-дз, дз-дз. Десять минут, и готов рисунок. Амба.

— А не больно? — с опаской спросил Олег.

— Еще как. Весь в крови. Но терпи, раз ты моряк. И потом любовь. Дама… Вот эта, например, — Буряк показал на свое левое плечо. Там был изображен профиль девушки с длиннейшими ресницами и вьющимися волосами. Тушь расплылась, и казалось, что с носа у нее свешивается черная капля.

Девушка не понравилась мальчикам, но Костя, чтобы доставить удовольствие Буряку, заметил:

— Красивая. Очень красивая.

— Да-а… Так вот, приходим в Коломбо… «В бананово-лимонном Сингапуре-пуре»… — пропел Буряк в нос и продолжал: — Там я нашел эту крошку. Туземка. Ну, сначала, конечно, дичилась. Но потом не устояла. Страсть. Огонь. — Буряк подмигнул и хихикнул.

«Аяксы» тоже хихикнули. Знаем, мол, читали. Индия — страна чудес.

— Пришло время уходить, — продолжал Буряк. — «Не могу без тебя жить, Поль. Утоплюсь». Вроде Чио-сан получается. И дает мне карточку. А я раз! И перевел ее на плечо. Не плачь, крошка. Теперь навеки вместе.

Буряк пошарил в кармане своей курточки и, не найдя папирос, спросил:

— Покурить нет у вас, хлопцы?

— Нет. К сожалению, пока не курим, — смущенно заявили «Аяксы».

— Ну ладно. Или вот. Видишь этот дракон? На спине хвост, на руке голова. На Яве делал. Да-а. Прихожу, конечно, под здоровой банкой. Говорю: сделай мне самого большого дракона. Старикан говорит: «Пожалуйста, мистер, срок — неделя». Я ему — сделай за шесть часов. Явец мотает головой: ни-ни, дескать, времени мало…

— Яванец — не утерпев, осторожно поправил Олег и тут же испугался.

Но Буряк, увлекшись, не обратил на это никакого внимания.

— Да-а. Я ему десять долларов на стол, чтобы было готово. Старик взялся, но не успел. Двадцать часов работал, а я коньяк пил. Кончил всё же. Утром пришел я на «коробку», а старпом глянул на меня и говорит: «Товарищ Буряк, ты весь распух, можешь отдыхать».

— Вы сейчас на чем плаваете, товарищ Буряк? — почтительно спросил Костя.

— Я? На одном большом пароходе. Вторым. Только что из Индии пришли… В Бомбее…

— Вторым помощником капитана? — с завистью переспросил Олег.

— Не-е. Вторым механиком. Универсалом. Механиком лучше. Я и на берегу могу и на море. А захочу и в воздухе.

— Что я тебе говорил, Олег? — обрадовался Костя. Он был «морской Аякс с механическим уклоном». Олег огорченно промолчал.

— Да-а. А вот этот парусник, — Буряк лег на живот, давая возможность полюбоваться «художественным произведением», — его мне накололи в Александрии при чрезвычайных обстоятельствах…

Буряк вошел в азарт и рассказывал самые невероятные истории. Он стучал себя кулаком в грудь, жестикулировал, менял интонации голоса. Мальчики были счастливы. Вот, наконец, тот человек, который им нужен. Настоящий, стопроцентный моряк, видевший весь мир. Второй механик с большого парохода. И как прост! Разговаривает с ними совсем по-дружески.

Когда Буряк рассказал о том, как благодаря только его бдительности и личному героизму был спасен пароход, Олег мечтательно воскликнул:

— Вот она настоящая романтика моря, Костя. Помнишь, Елена Александровна говорила: «Романтика моря привлекает юношей к профессии моряка…» Послушала бы она Павла Николаевича!

Буряк рассказывал так ярко и красочно, а друзья так увлеклись его рассказами, что никто не заметил, как к ним подошел загорелый молодой человек в шелковой безрукавке и с непокрытой головой. Лицо худощавое, у губ твердая складочка, серьезные черные глаза.

Увидя Буряка, он улыбнулся и спросил:

— Кажется, Буряк?

Буряк осекся на полуслове, вскочил и с криком: «Коля, дорогой, какая встреча! Сколько лет, сколько зим!» — бросился к подошедшему на шею:

— Одну минутку! Я сейчас оденусь и пойдем.

— Не одевайся. Я собрался искупаться, а здесь, кажется, неплохо, — проговорил, оглядываясь, Коля.

— Ну давай, давай. Давно мы с тобой не видались. На чем плаваешь? Где бывал? Наверное, уже старшим? — забрасывал вопросами Буряк.

— Плаваю на «Бельбеке» вторым механиком. Были во многих местах. Пожалуй, около полутора лет не заходили в родной порт. Сейчас пришли из Калькутты. Хлеб возили индийцам. Голод там страшный.

Механик, не торопясь, раздевался. Мальчики были разочарованы. Они ожидали увидеть что-нибудь подобное «картинной галерее» Буряка: индийские пагоды, удавов, тигров. Но тело Николая, гладкое и загорелое, не имело ни одной татуировки.

Раздевшись, он с наслаждением вытянулся на песке и спросил:

— Ну, а ты как живешь? Где плаваешь?

Буряк покосился на мальчиков и неопределенно ответил:

— Хорошо живу. Плаваю на одной «коробке». Пойдем купаться.

— Погоди, прожарюсь немного. На какой «коробке»?

Буряк еще раз оглянулся на «Аяксов» и помахал в воздухе рукой.

— Вернее плавал, а теперь другим делом занимаюсь… Бобочку свою не продашь? — неожиданно переменил он тему.

— Да ты что, в уме? — неприязненно взглянул Николай на Буряка. — Так ты не ответил, чем же всё-таки занимаешься?

— Ну, поторговываю, — неохотно ответил Буряк.

— Чем же?

— Одно продам, другое куплю. На барахолке. Да что ты пристал, как следователь! — вдруг рассердился Буряк.

— Нечего сказать, выбрал себе занятие. Купец какой нашелся. Ты ведь, кажется, хотел штурманом стать?

— Мало ли чего хотел, да вот передумал. Когда меня из мореходки исключили, я и передумал. Живу неплохо. Так продашь бобочку?

— А это кто же тебя так изуродовал? — не отвечая на вопрос Буряка, спросил Николай, с любопытством оглядывая татуированное тело приятеля. — Ты теперь можешь в вожди индейцев баллотироваться. Вот дикость-то!

Буряк обиделся:

— Почему же дикость? В этом романтика моря… что-то от наших предков, славных морских…

— Именно от наших предков-дикарей, а моряки к тебе, я вижу, никакого отношения не имеют. Какой художник работал?

Буряк насупился и сконфуженно молчал.

Мальчики были смущены, пожалуй, не менее, чем сам Буряк, и старались не смотреть на него.

— Не скрывай, не скрывай. Может быть, и я себе что-нибудь надумаю сделать, — смеялся Николай.

— Старик один в Херсоне. Двести граммов водки — рисунок. А большие по четыреста граммов, — хмуро сказал Буряк… — Пошли купаться.

— Ну пошли, Ястребиный ты Коготь.

Они встали и направились к воде.

— Пошли и мы, — мрачно пробурчал Олег, натягивая майку.

Мальчики молча поплелись в сторону города.

— Тоже мне «настоящий», «настоящий», а оказывается, просто спекулянт какой-то. Нигде и не был, — наконец язвительно проговорил Олег, обращаясь к понуро идущему Косте.

Костя вспыхнул и, подражая Олегу, пропел:

— «Павел Николаевич, в этом есть романтика моря…» Молчал бы уж.

Он послюнил палец, сунул его в песок и яростно принялся стирать лиловый якорь с левой руки.

Ярко блестели морские пуговицы на кителе, в кармане приятно похрустывала новенькая мореходная книжка; и ничего, что слегка подташнивало от трубки, зато приятный аромат капитанского табака наполнял комнату, и Володя чувствовал себя настоящим моряком. Да и не могло быть иначе. Первый курс морского техникума окончен, и завтра…

О, чудесное завтра! Володя уходил в первое заграничное плавание на теплоходе «Шмидт». Да не практикантом, а штатным матросом второго класса. В прошлом году Володя Павлов окончил семилетку и готовился поступить в механический техникум, но неожиданное знакомство с Яшей Лебедевым коренным образом изменило его судьбу.

Как-то вечером Володя сидел в Александровском саду и просматривал «Геометрию» Киселева, готовясь к экзаменам. На скамейку рядом с ним кто-то сел. Володя поднял глаза и увидел «шикарного» парнишку. Он был в остроносых ботинках красного лака, в широченных штанах песочного цвета и в синем, в талию, пиджаке. Костюм дополняли шелковая голубая рубашка и галстук всех цветов радуги. Парнишка вздохнул, безразлично скользнул глазами по гуляющим, достал трубку и вслед за ней… пистолет «браунинг». Володя замер. Что он замышляет? Стрелять? Раздался легкий треск, верхняя крышка пистолета отскочила, и парнишка прикурил трубку от маленького, появившегося в пистолете огонька. Это была чудесная зажигалка.

— Что, здо́рово? — обратился к Володе владелец волшебного браунинга.

— Да-а. Где вы такой купили?

— Где? Далеко. В Роттердаме.

— В Роттердаме? А вы давно оттуда?

— Только вчера пришли.

Володя первый раз в жизни видел человека, который «только вчера из-за границы». Разговорились. Парнишка оказался камбузником с парохода «Роза». Он рассказал Володе, что объездил уже всю Европу, был много раз в Лондоне, Гамбурге и Антверпене, что жизнь в торговом флоте очень веселая и что штормы ему нипочем, а самое главное, что он всегда одевается по «последней английской моде». Володя был очарован. Он еще долго расспрашивал Яшку о морской жизни, и когда они прощались, Володя решил: «Буду моряком. Сошью сиреневый костюм и… обязательно куплю такую же зажигалку». Володя представил себе школьных товарищей, которые останутся кончать десятилетку, в тот момент, когда он явится в школу после заграничного плавания и все будут восхищаться им, даже хорошенькая Люся Миронова, которая часто смеялась над его неловкостью на занятиях по физкультуре. Моряк дальнего плавания! Это не фунт изюма.

Дома Володе пришлось выдержать маленькую бурю. Мама, узнав о том, что Володя не поступает в механический техникум, очень расстроилась. Отец тоже был недоволен и удивлен.

— Слушай, Владимир. Ну почему же так внезапно? Откуда эта страсть к морю? Ты ведь никогда дальше Петергофа не ездил. Мечтал стать механиком, а тут вдруг штурман! Не понимаю, — говорил он.

Но Володя был непреклонен:

— Я всегда хотел быть моряком. Я люблю море инстинктивно. Я много читал о море… Только теперь я понял, что море — это мое призвание. Все предыдущие желания — ошибка.

Отец пытался отговорить Володю, но всё было напрасно.

— Ну, ладно, как хочешь. Дело твое. Иди, попробуй, пока молодой.

Осенью Володя держал экзамен в морской техникум. Выдержал хорошо и начал с удовольствием заниматься. Специальные предметы — навигация, астрономия, морская практика — были новы и интересны. Володя часами проводил в такелажной мастерской, изучая морские узлы…

Он быстро «оморячился». Стал говорить на каком-то странном жаргоне, часто употребляя морские термины, узнал названия многих судов, плавающих в Балтике, Белом и Черном морях, знал фамилии капитанов, и ему казалось, что он уже плавает много лет. В конце года Володя настолько возомнил себя «просвещенным моряком», что его успеваемость значительно снизилась. На зачетных сессиях, при переходе на второй курс, Володя получил тройку по морской практике и напутствие преподавателя Касьяна Михалыча, гласившее:

— Павлов, если не будете учиться, хорошего моряка из вас не выйдет.

Володя был обижен. На этом закончился учебный год. Впереди были морские дали, Лондон, Роттердам, Гамбург…

Володя пришел на «Шмидт» перед самым отходом. Пароход кончал погрузку скипидара в бочках и шел в Дунди. Третий штурман, взяв Володины документы, бросил их в ящик стола и спросил:

— Где раньше плавали?

Володя покраснел и быстро соврал:

— На «Франце Меринге» в Черном море. — Не хотелось сразу же признать себя новичком.

— А, знаю! Ну ладно, идите к боцману, получайте робу. Он вам и каюту покажет, в которой будете жить.

Володя пошел по сверкающему белизной спардеку и спустился в помещение команды. Было время ужина. В чистой, светлой столовой, за отдельными столиками, покрытыми накрахмаленными скатертями, ужинали моряки. Играл патефон. Володя нерешительно остановился в дверях, держа в руках свой чемоданчик.

— Вам кого, товарищ? — спросил моторист, сидевший за крайним столиком.

— Боцмана.

— А вон там в углу сидит. Толстый.

— Михаил Семеныч, к тебе новый подчиненный пришел! — крикнул моторист боцману.

— Это хорошо! Вместо Орлова прислали! А я уж думал без матроса пойдем. Садись! Анна Ивановна, дайте прибор, — обратился боцман к уборщице.

— Да я кушать не хочу. Спасибо…

— Ну тогда подожди. Я сейчас доем, и пойдем.

Через несколько минут он встал, натянул кепку и кивнул головой Володе:

— Пойдем, молодец!

Боцман Михаил Семенович Горшков был знающий и опытный моряк. Недаром он пользовался любовью и уважением всей команды. Участник гражданской войны, он с честью носил на груди высокую награду — боевой орден Красного Знамени, показывая и на производстве образцы дисциплины и отличной работы. Он славился на всё пароходство своим знанием такелажных работ и находчивостью. «Это не боцман, а артист своего дела», — говорили про него моряки.

Володя и боцман прошли по узкому коридору и остановились перед дверью в каюту.

— Вот здесь правая койка будет твоя, — сказал боцман, открывая дверь.

Каюта была двухместная, большая и уютная, отделанная под светлый дуб. На столе горела маленькая лампа под оранжевым абажуром. Володя поставил свой чемодан на койку и снял пальто.

— Пойдем дальше. Дам тебе робу. Работать будешь, как у нас матросы второго класса работают, — с восьми до пяти. Твоя как фамилия?

— Павлов.

— Ты раньше на каком судне был?

Володе мучительно хотелось сказать, что он нигде не плавал, что идет в первый рейс, что он очень просит боцмана помочь ему и всё показать, но какой-то ложный стыд не позволил ему признаться в этом, и он против воли выдавил:

— На «Франце» в Черном море.

Боцман внимательно посмотрел на Володю:

— На вот, получай. Ватник, сапоги, рукавицы и кусок мыла. Теперь пока всё. Иди отдыхай. Скоро будем отходить. Тогда разбудят.

Володя взял вещи и пошел к себе в каюту. Там сидел матрос второго класса Саша Горелов и писал открытку.

— Здоро́во! — обернулся он. — Значит, с тобой будем жить. Располагайся как дома. Убирать каюту придется по очереди. Наш старпом требует идеальной чистоты. Боцман здесь мировой. Орел. У него можно подучиться. Меня готовит в матросы первого класса. В следующий рейс обещали перевести. Я уже два года плаваю.

Саша в несколько минут рассказал всё о себе, пароходе и людях. Володя, взволнованный новыми впечатлениями, прилег на койку и вскоре задремал. Его разбудил резкий голос вахтенного, кричавшего:

— А ну, на швартовку вылезай! Побыстрее-е-ей!

Володя выскочил на палубу и побежал на полубак, где согласно расписанию было его место. Боцман проворачивал брашпиль. У борта дымил буксир. Стемнело. Порт, залитый огнями, казался фантастическим городом. Володя обернулся к мостику. Пароход смотрел на него своими разноцветными глазами отличительных фонарей.

— Отдайте шпринг! — раздалась спокойная команда. Володя быстро подбежал к кнехту и сбросил с него конец.

— Зачем отдали носовой? — недовольно спросили с мостика. — Шпринг отдать! Выбирай носовой!

Володю оттолкнули. Что-то выбирали, что-то травили. Каждый был занят своим делом. Володя чувствовал себя лишним. Ему было не по себе, потому что он отдал не тот конец. «Шмидта» медленно оттаскивали буксиры. Концы больше не держали, и оставалось только развернуться в ковше Морского канала для того, чтобы пароход свободно пошел своим ходом.

— Ты что ж? Не видишь, какие концы отдаешь, сапожник! Как будто первый раз на судне! — набросился на Володю матрос Глаголев.

Володя хотел огрызнуться, но из-за брашпиля раздался голос боцмана:

— Ничего. В темноте не видно. Это с каждым может случиться.

Володя промолчал. Отдали буксир, и «Шмидт», дав полный ход, пошел Морским каналом.

Команду отпустили, и жизнь пошла обычным порядком, разбитая на четырехчасовые вахты.

Прошло несколько дней. Володя освоился с судовой жизнью. Работа матроса второго класса не сложна: мойка, окраска, чистка. Всё это Володя старался делать быстро и хорошо, и только жалел о том, что не может проявить себя на более ответственной работе. Балтийское море ласково встретило начинающего моряка, и даже до самого Зунда ни разу не качнуло «Шмидта» как следует.

Как-то раз боцман позвал:

— Павлов!

— Есть!

— Стальной огон умеешь делать?

— А то как же.

— Надо будет шкентель на четвертом номере зарастить. Свайку возьми под полубаком.

Володя ликовал. Вот когда он покажет, что умеет работать не хуже матроса первого класса. Шкентель был сделан из нетолстого стального троса, и Володя быстро распустил его на пряди. Наложил марку для того, чтобы трос не распускался дальше, и начал пробивать пряди одна под другую, вспоминая уроки такелажных работ. Но трос оказался на редкость жестким, и Володе никак не удавалось сделать эту проклятую стальную петлю. Он возился долго. Давно уже звонили на обед, а Володя, вспотевший и красный, делал только третью пробивку. Нужно пять: тогда петля при натяжении не распустится. Подошел боцман.

— Ну, как? Сделал? Дай-ка. — Михаил Семенович внимательно осмотрел Володину работу. — Пятую стрендь неправильно пробил. Сейчас… — и боцман умелыми руками в несколько минут исправил Володину ошибку. Быстро сделав еще две пробивки, боцман закончил работу. — Вот и всё. Молодец! Почаще нужно делать, тогда будешь работать быстрее. Наши матросы их в пятьдесят минут делают.

Володя был смущен. Даже эта работа, на которой он думал показать себя, требовала практики и сноровки. Проходили Зунд. Володя любовался яркой зеленью и аккуратными домиками Копенгагена, множеством яхточек, сновавших вокруг «Шмидта».

«Завтра должны выйти в Северное, а там и до Дунди недалеко», — думал Володя. Рейс казался ему легким, и жизнь на пароходе нравилась. Команда относилась к нему хорошо. Кончив работу, Володя переодевался в чистую робу и шел в уютный красный уголок. Читал, заводил патефон, слушал передачи по радио из Ленинграда. Приятно слышать голос знакомого диктора, находясь за тысячу миль от него. Выходил на палубу, вдыхал свежий морской воздух и мечтал. Хотелось поскорее стать капитаном и водить эти большие красивые суда по всем морям, самостоятельно избирать им пути, принимать смелые решения… Ему даже захотелось испытать шторм. Ну, какое же это плавание без шторма и свирепых волн! Попасть в шторм, а потом рассказывать о нем, сидя дома за обеденным столом, и заставлять слушателей трепетать от страха… Правда, в глубине души Володя побаивался, не будет ли его укачивать. Нет, ни за что! Укачаться — это опозорить себя! Все будут, наверное, смеяться над ним, тем более, что как-то Сашка спрашивал, не укачивается ли он, на что Володя обиженно ответил: «Ну что ты… Конечно, нет».

С утра погода резко изменилась. Свинцовые тучи обложили весь горизонт. Рваные облака быстро ползли по небу. Моросил мелкий, колючий дождь. Дул свежий ветер. «Шмидт» входил в Северное море. Володя мыл вентиляторы на шлюпочной палубе. Из радиорубки вышел радист с белым листком в руках и побежал на мостик. Через несколько минут Володю послали за боцманом. Вызывал капитан. Володя видел, как на правом крыле мостика беседовали капитан, боцман и вахтенный штурман. У всех были озабоченные лица. Затем боцман спустился и подошел к Володе:

— Кончай, Павлов, мойку. Надо погоду встречать. Радист принял сейчас сводку. Впереди шторм от зюйд-веста. Прямо по зубам. Заливать сильно будет. Пойдем!

Принялись крепить все предметы, которые не были еще привязаны. Протянули леера, чтобы можно было схватиться за них во время качки. Кажется, всё было сделано. Боцман посмотрел на смирно лежавшие занайтованные бочки, сплюнул и задумчиво сказал:

— Бочки… Надо следить. А то возись с ними в шторм…

На камбузе также получили сведения о предстоящем шторме. Кок подвязывал к плите все кастрюли и ругался.

— Ничего не будет, шеф, — храбрясь, сказал ему подошедший Володя.

Ветер заметно крепчал. Зыбь увеличивалась, хлопала по бортам, и брызги летели на палубу. «Шмидта» начало покачивать. Он зарывался носом и брал воду полубаком. Володя закончил работу. Ужинать не хотелось. Болела голова. Он прошел в каюту, лег, не раздеваясь, на койку и закрыл глаза. Довольно сильный удар по голове разбудил Володю: это сорвалась полочка с графином. Володя хотел встать, но его снова бросило на койку. Он осмотрелся. По полу катались зубные щетки, книги, чернильница и стул. Всё это стучало и гремело на разные лады. Сашка Горелов спал, не слыша хаоса. Володя осторожно слез с койки, крепко держась за поручни. Качка была невыносимой. Володя почувствовал, как какой-то отвратительный ком поднялся к его горлу. «Неужели укачало?» — со страхом подумал он. Володю мутило.

Цепляясь за стенки, он с трудом выбрался на палубу.

Ветер подхватил ослабевшего Володю и прижал к надстройке. На море страшно было смотреть. Озверевшая зыбь кидалась на «Шмидта». Она кренила его, с ревом вкатывалась на палубу и неслась зловещей, шипящей пеной по бочкам; ударялась в палубные надстройки и стекала обратно в кипящее море для того, чтобы снова возобновить свою бешеную атаку. Казалось, что судно встает на дыбы. Ветер валил с ног.

«Ну, вот тебе и шторм! Видел? Зачем не пошел в механический техникум? Сидел бы сейчас дома! А тут и до гибели недолго! Подумаешь — „мореплаватель”», — укорял себя Володя. Ему вспомнилась мать, маленькая уютная столовая, в которой собиралась вечерами вся семья. Вспомнилась веселая солнечная школа, товарищи… Зачем пошел! Вдруг резкий свисток прорезал вой шторма. Володя вздрогнул. Что-то случилось! Мимо него пробежал вахтенный и успел крикнуть: «Бочки пошли!».

Через несколько минут выскочили боцман и Горелов.

— А, Павлов! — увидел боцман Володю. — Александров и Горелов! Идите на кормовую палубу, а я с Павловым на носовую. Смотрите, осторожнее! — распорядился боцман. — Пошли!

— К-к-уда? — заикающимся голосом спросил Володя.

— Как куда? Бочки крепить!

Володе стало страшно: «Смоет, обязательно смоет», — подумал он.

— Осторожно только! Как судно вылезет из-под зыби, — будем работать, а как накроет, — держись крепко за найтовы и до самой смерти ничего не случится, — учил боцман. — Надо расклинить несколько бочек, тогда всё в порядке. Идем!

Спустились на бочки, крепко держась за поручни трапа.

— Вон они, голубушки! Две шевелятся. Клинья выбило. Моментом сделаем!

— Даю малый ход! Начинайте крепить! — раздался сверху голос капитана.

Володя и боцман медленно двинулись по скользким и мокрым бочкам.

— Ложись! — вдруг закричал боцман, и Володя видел, как он упал на бочки. Володя лег рядом с боцманом и судорожно вцепился в найтовы. Волна накрыла их.

«Конец!» — мелькнуло у Володи.

Но судно вышло из-под воды. Володя держался за найтовы.

«Так, значит, удержался!» — радостно подумал он. Страх проходил, от волнения даже мутить перестало.

— Ложись! — снова раздалась команда боцмана. И опять через них прокатилась шипящая волна, выкупала лежавших и отошла. Встали, пошли и, наконец, добрались до катающихся бочек.

— Подбирай клинья! Смотри, чтобы ноги бочками не придавило!

Через полчаса обе бочки были занайтованы, расклинены и неподвижно лежали на месте.

— Всё! Поползли домой!

Обратно возвращаться было легче. Подгонял ветер. На спардеке их встретил Александров:

— На кормовой палубе всё в порядке. А у вас как?

— Порядок. Доложи капитану, а мы пойдем переоденемся.

В каюте боцмана было тепло. Ярко горел свет.

— Теперь можно и закурить! Володя! — позвал боцман. — Закуривай!

Володя взял папиросу. С мокрой одежды стекала вода. Боцман удовлетворенно затянулся. Качка уже не казалась такой сильной.

— Ну как? Страшновато было? Раньше приходилось попадать в такие шторма? — испытующе глядя на Володю, спросил боцман. Володя молчал.

«Сказать, что не страшно, что бывало и похуже, а это ерунда», — думал Володя и вдруг почувствовал, что Михаил Семенович пристально на него смотрит. Володя поднял глаза и встретился с умным и добрым взглядом боцмана.

— Нет, нет, Михаил Семенович! Не бывал, — сконфуженно и радостно заговорил Володя. — Я ведь первый рейс иду… А то, что я на «Франце» был, — вранье, неудобно как-то новичком быть… Думал, засмеют.

— Я ведь знал это. Новичка сразу видно. Ко мне много таких, как ты, «старых моряков» приходило! Ничего! Теперь некоторые уж капитаны хорошие. С капитанским дипломом никто не родится, потому ничего позорного нет в том, что ты новичок.

Володя задумался. После пережитого он понял, что быть моряком — это не значит носить пиджак невообразимого цвета и совершать увеселительные прогулки по иностранным портам. Он понял, что нужно еще много учиться, чтобы стать настоящим моряком.

— Марш переодеваться, а то простудишься! Ишь воды сколько напустил, — прервал его размышления боцман, бросая окурок в пепельницу.

Море было лазурно-голубое. Легкий ветер, слетевший с гор, покрыл его золотой рябью.

Всегда шумный, Барселонский порт сегодня необычно тих. Несколько часов назад он перенес большой налет фашистских самолетов. Еще дымились остатки разрушенных зданий. Отряды народной милиции тушили пожары и переносили раненых в лазареты.

Капитан «Компостеллы», прищурясь, смотрел на море. Он думал о том, что сегодня ночью выйдет в долгий и опасный рейс. Он должен вернуться как можно скорее! Этого требует республика. Он думал и о том, что завтра его жизнь может оборваться и что только случайно это не произошло вчера, когда совсем близко от него разорвалась бомба.

Капитан закрыл глаза, и воспоминания недавнего прошлого возникли в его памяти.

Капитан Альварес шел курсом на Барселону, когда получил радиограмму от бежавшего с мятежниками владельца «Компостеллы»:

Теплоход «Геленджик» стоял в Лесной гавани и заканчивал погрузку.

Не дойдя несколько шагов до трапа, Юрий Николаевич остановился.

Небольшой теплоход, зажатый двумя большими лесовозами, казался еще меньше.

Юрий Николаевич Сарохтин, двадцатисемилетний старший помощник капитана, только вчера неожиданно получил приказ пароходства принять маленький, в 500 тонн грузоподъемностью, теплоход «Геленджик».

Сарохтин считался способным и энергичным помощником, но, несмотря на хорошее знание морского дела и любовь к своей профессии, Юрий Николаевич за два года плавания всегда чувствовал твердую опытную руку капитана «Сибири» Михаила Петровича Панфилова. Он знал, что в случае какого-либо затруднения получит хороший совет и помощь. А такие затруднения встречались.

Теперь же все вопросы ему придется решать самостоятельно. Зато сбывалась его мечта: он — капитан. Такой молодой и уже капитан. Хорошо!

Сарохтин с минуту полюбовался на свое новое судно, затем решительно прошел на палубу. Он уже чувствовал себя здесь полноправным хозяином.

Капитан «Геленджика» Лукьянов «сидел на чемоданах». В каюте царил тот беспорядок, который так хорошо знаком всякому моряку, хоть раз надолго покидавшему свое судно. Человек прожил на нем годы, и каюта стала его домом. Каждая вещь имела свое определенное, постоянное место. А когда понадобилось уходить с судна, вещей неожиданно оказалось так много, что уложить их при всем желании некуда. В каюте громоздились какие-то картонные коробки, кульки, чемоданы, валялись пустые банки с яркими этикетками, обрывки шпагата, бумажки.

Лукьянов очень обрадовался, увидев Сарохтина, входившего в каюту. Они были знакомы раньше.

— Наконец-то! А я уж потерял всякую надежду на отпуск. Два года жду. Всё обещают. У меня всё подготовлено к сдаче. Осталось только подписать капитанский акт.

Лукьянов был возбужден и весел. Чувствовалось, что он живет уже где-то вне судна.

Юрию Николаевичу хотелось спросить Лукьянова о многом, но тот торопился и отвечал на всё общими фразами: «В порядке»; «Как обычно»; «Ничего особенного».

Сарохтин просмотрел документы. Потом они с Лукьяновым обошли судно. По пути Лукьянов знакомил нового капитана с членами команды. Теплоход понравился Сарохтину. Везде была идеальная чистота. Видно было, что за судном хорошо и с любовью ухаживают.

Через час капитаны снова поднялись в каюту, и Сарохтин подписал акт. С этого момента за всё происходящее на судне отвечал он. Лукьянов облегченно вздохнул, достал из шкафчика бутылку коньяка и налил две объемистые рюмки.

— Ну, Юрий Николаевич, желаю тебе счастливого плаванья. Три фута под килем!

Без этой старой традиции вряд ли обходилась какая-либо передача судна. Капитаны чокнулись и выпили.

— Александр Иванович, скажи мне, что представляют из себя твои, а теперь мои помощники? — спросил Сарохтин, ставя на стол рюмку.

— Помощники? Хорошие. Второй и третий — молодые, старательные. Старший — Голубин. В годах. Отличный моряк. Только, знаешь, он чувствует себя обиженным. Рассчитывал принять «Геленджик», а прислали тебя. Я его сам рекомендовал в капитаны, да инспекция не пропустила. Диплом «короткий».

— Я сюда не просился, — усмехнулся Сарохтин.

— Понятно, понятно. Ну, это как обычно — обиженный всегда ищет непосредственного виновника его неудачи.

— Конечно, — согласился Сарохтин. — Еще один вопрос: как управляется «Геленджик»?

— Управляется не особенно важно. Он плохо идет на ветер, если дует сильно. Да в общем, ничего страшного. Пустяки. Привыкнешь. Советую грузить его на ровный киль, чуть-чуть чтобы сидел на корму. Тогда он управляется лучше. Выпьешь еще?

— Нет, благодарю. Ты-то свободный, а я на службе. На судне не пью. Так уж я воспитан.

— Хорошо воспитан, — засмеялся Лукьянов, — это и мое правило. Ну, а я еще одну перед уходом выпью. Твое здоровье!.. Теперь всё. Ухожу.

Лукьянов уехал. Юрий Николаевич остался один. Он сидел в неубранной каюте и думал о том, что надо поближе познакомиться с людьми, с которыми ему придется работать.

Удастся ли ему завоевать симпатии и уважение этих людей?

Видимо, на «Геленджике» Лукьянова любили. Юрий Николаевич видел, как капитан уходил с борта.

— Александр Иванович! Возвращайтесь к нам скорее! Счастливо отдыхать! — кричали высыпавшие на палубу матросы.

Видел Сарохтин и погрустневшее лицо Лукьянова, когда он, уже садясь в машину, махал им рукой.

Наверное, и ему жаль было расставаться с экипажем, ведь они проплавали вместе более двух лет.

«Лучше бы уж он не пользовался таким авторитетом, — эгоистично подумал Сарохтин. — Мне было бы легче».

Вчера так же тепло провожала его команда «Сибири». Он сжился с ней, каждый человек был ему дорог, много тяжелых и опасных минут переживали они вместе. Это была его родная семья. А тут всё еще ново, неизвестно…

Сарохтин вздохнул и сошел вниз. В маленькой кают-компании за столом, в сдвинутой на затылок фуражке, сидел Голубин и что-то писал. Он только взглянул на капитана и молча продолжал свое дело.

Юрий Николаевич сел напротив и принялся изучать лицо старпома. Оно ему не понравилось. Самодовольное, с крупными чертами, большим носом и черными нагловатыми, слегка на выкате, глазами. Плотный, широкоплечий, он с трудом помещался в изящном вращающемся кресле.

«Как его зовут?» — старался вспомнить Сарохтин, но так и не вспомнил.

— Товарищ Голубин, когда думаете закончить погрузку? — спросил Сарохтин, желая прервать молчание.

— Часа через два, — неохотно отозвался старпом и снова замолчал.

— Команда вся на борту?

— Должна быть вся. Я не считал.

— Напрасно. Перед отходом нужно знать, все ли люди на борту, — тихо, но твердо сказал Сарохтин.

— На то есть вахтенный помощник. А я не вахтенный, — грубо ответил Голубин.

— Но вы старший. За два часа до отхода вы обязаны об этом знать.

Сарохтина раздражал тон Голубина. Он сознательно вызывал капитана на резкость.

— У меня достаточно дел помимо этого.

— Тем не менее я просил бы вас доложить мне о наличии экипажа.

— Ладно, — зло проговорил Голубин, демонстративно захлопывая журнал, в котором делал записи, — сейчас всё брошу и пойду считать.

— Вы можете поручить это кому-нибудь из младших помощников.

Голубин не ответил и вышел из кают-компании.

«Трудно мне будет с этим человеком. Ну что ж. Придется так или иначе работать с ним», — размышлял Сарохтин, поднимаясь к себе в каюту.

Когда буфетчица пригласила его обедать, в кают-компании все места, кроме его, капитанского, были уже заняты.

Судя по лицам обедавших, разговор до прихода капитана был оживленным и веселым.

Сейчас все ели молча, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами.

Юрий Николаевич попытался оживить беседу и рассказал какой-то веселый случай из своих плаваний. Моряки вежливо улыбнулись, но отвечали ему вяло. Должно быть, стеснялись, присматривались к нему.

Все сидевшие за столом были одеты в рабочие потертые кители, и только Сарохтин выделялся своим щегольским костюмом и белым воротничком.

Юрий Николаевич обратил внимание на то, что почти все помощники на «Геленджике» молодые. Только старший механик и Голубин несколько старше его самого. Это порадовало капитана. Он был уверен, что быстро сойдется со своими помощниками.

Ломать установившиеся порядки он не собирался; еще несколько дней совместного плавания, и всё утрясется, он найдет с людьми общий язык.

Вот только Голубин…

Обед закончился. Поднимаясь к себе наверх, Сарохтин услышал, как Голубин громко сказал кому-то:

— Пижон с «рысака».

«Рысаками» называли теплоходы Лондонской линии, к которым принадлежала и «Сибирь».

Юрию Николаевичу захотелось вернуться и сказать Голубину что-нибудь резкое, одернуть его, но он сдержался: выйдет так, что он подслушивал. Капитан взглянул на часы. До отхода оставалось немногим более часа.

Юрий Николаевич начал приводить каюту в порядок.

В дверь просунулась голова старпома.

— Наверное, буксир будете заказывать на отход, товарищ капитан? — с издевочкой в голосе спросил Голубин.

Юрий Николаевич представил себе неширокий канал и место, где нужно будет развернуться. Скверное место…

— Буксир? Да… пожалуй, — задумчиво отозвался он, ожидая мнения старпома.

— Может быть, два?

Это звучало уже, как явная насмешка. Сарохтин вспыхнул.

— Впрочем, не надо буксиров. Так пойдем. Судно маленькое, — высокомерно сказал Сарохтин и сразу же почувствовал на душе какую-то тяжесть. Это была неуверенность за исход разворота на новом, незнакомом судне. Старпом давно уже исчез за дверьми, а беспокойство не покидало Юрия Николаевича.

Он утешал себя тем, что не мог поступить иначе. Нужно, чтобы этот наглец Голубин знал, что капитан не трус и не напрасно назначен на «Геленджик». Но всё же чёрт бы побрал этого Голубина! Если бы не его враждебно-ироническое отношение, Сарохтин, наверное, заказал бы буксир, и для первого раза это было бы не лишним.

Юрий Николаевич подошел к иллюминатору и взглянул на серую, с низкими волнами, неуютную поверхность канала. Как-то одиноко стало ему на этом маленьком теплоходе.

Собственно говоря, маневр с таким судном, как «Геленджик», не представляет больших затруднений, но дует свежий неблагоприятный ветер. Может быть, стихнет к моменту отхода? Правда, надежды мало, стрелка барометра падает.

Сарохтин постучал согнутым пальцем по стеклу анероида, висевшего на переборке. Синяя стрелка чуть заметно качнулась влево.

В иллюминатор он видел переднюю палубу. Матросы, перебрасываясь шутками, крепили палубный лес стальными тросами. Чем ближе было время отхода, тем беспокойнее чувствовал себя Сарохтин.

Сколько раз он самостоятельно переходил на «Сибири» от одного причала к другому и всегда был уверен и спокоен. А теперь? Такое маленькое судно, и на тебе!

В чем же дело? Сейчас Юрий Николаевич отчетливо, как никогда раньше, почувствовал всю разницу положения старшего помощника и капитана. Теперь за всё отвечает он один, и нет человека, у кого бы он мог спросить совета. Нет Михаила Петровича с его непоколебимой уверенностью в правильности принятых им решений. Сарохтин не услышит больше: «Юрий Николаевич, сделайте так…» Всё становилось легко и просто, когда он слышал эти слова. Теперь он — капитан. К нему будут приходить за советом, распоряжениями, указаниями.

Его размышления прервал стук в двери. Вошел второй помощник:

— Товарищ капитан, комиссия на борту.

— Сейчас иду.

Сарохтин спустился вниз. В кают-компании сидели портовые власти и оформляли отход судна.

Он поздоровался и сел на свое место подписывать документы. Через час комиссия закончила работу. Сарохтин пожал руку морскому агенту, пожелавшему ему счастливого плавания, и поднялся на мостик.

Моросил дождь. Было прохладно. Ветер гнал тучи по серому небу. День походил на осенний. Всё это действовало на настроение.

В рубке третий помощник раскладывал карты. Звонил телеграф, это из машины делали проверку.

— Всё готово. Можно давать команду «по местам»? — спросил Голубин, появляясь на мостике.

— Давайте.

Внешне Сарохтин был совершенно спокоен. Он прохаживался по мостику взад и вперед, ожидая, когда соберутся матросы на швартовку. Он даже мурлыкал себе под нос какой-то бравурный мотивчик, показывая этим, что он чувствует себя как обычно.

— Разрешите идти на бак? — обратился к капитану третий помощник. — Всё проверено и подготовлено.

— Идите. Держите оба якоря наготове.

Команда собралась по местам. Надо было отходить.

— Отдайте кормовые! — подал команду в мегафон Сарохтин. Собственный голос ему не понравился. У капитана должен быть громкий, отчетливый и низкий голос. А тут получилось как-то по-петушиному. Вероятно, от волнения… Через минуту с кормы прокричали: «Чисто под кормой!». Сарохтин взялся за ручку телеграфа и дал малый ход вперед.

— Отдайте носовые! — скомандовал Юрий Николаевич. — Лево руля!

«Геленджик» сердито, часто задышал и медленно двинулся вдоль по каналу. Ветер еще посвежел. На мостик поднялся старпом и, не глядя на капитана, занял место в правом крыле. Всем своим видом Голубин показывал, что раз капитан на мостике, ему, старпому, здесь делать нечего, хотя, по положению, и он обязан быть тут.

«Геленджик» подходил к месту, где ему нужно было развернуться на выход к морю. Сарохтин вошел в рубку и встал у телеграфа. Ему вспомнилась школа. На экзаменах он выходил к доске именно с таким чувством, какое у него было сейчас. «Геленджик» подошел к месту поворота. Сарохтин увеличил ход и скомандовал «лево на борт!». Он напряженно смотрел на нос теплохода. Перейдет или не перейдет линию ветра? До берега оставалось не более 20 метров. «Стоп!» В ответ невесело звякнул телеграф. Судно, дойдя до линии ветра, остановилось, и его понесло бортом на стоявшие у стенки суда. Маневр не вышел. Лоб у Сарохтина покрылся испариной.

— Право на борт!

— Есть право на борт!

Сарохтину казалось, что голос рулевого слышится издалека. Он со злостью перебросил ручку телеграфа на «полный назад». «Геленджик» задрожал и, выбрасывая из короткой трубы кольца сизого газа, неуклюже, неуверенно пошел совсем не туда, куда предполагал и хотел направить его Сарохтин. Все расчеты сбивали ветер и неизвестные качества судна. Юрий Николаевич невольно скосил глаз и увидел Голубина, повернувшегося к рубке. Тот насмешливо смотрел на капитана через стекло. «Не брался бы лучше, если не умеешь», — говорил его взгляд.

Сарохтин попробовал повторить маневр и снова неудачно. «Геленджик» уже почти прошел уширение канала, где можно было маневрировать. Оставалось еще раз попытаться развернуться, а если и на этот раз поворот не выйдет, с позором встать к стенке и вызвать для помощи буксир.

Юрий Николаевич нервным движением выдернул из пачки папиросу и, ломая спички, торопливо закурил. Может быть, это придаст ясность мыслям. Но у старпома он не попросит помощи.

Неожиданно он услышал негромкий голос рулевого:

— Товарищ капитан!

Сарохтин быстро обернулся и глотнул воздух. Внутри что-то похолодело и мозг резанула мысль: «Руль отказал!». Руль всегда отказывает в самые неподходящие моменты.

— В чем дело? — хрипло спросил Юрий Николаевич и посмотрел в лицо рулевому.

За штурвалом стоял пожилой матрос с коричневым от загара обветренным лицом и черными, с проседью, короткими усами. Голубые спокойные глаза ласково смотрели на капитана. Сарохтин только сейчас рассмотрел этого человека. Раньше он его не замечал. Рулевой точно исполнял его распоряжения.

— В чем дело? — повторил капитан.

— Товарищ капитан, а что если дать полный вперед, лево руля и потом сразу право на борт и полный назад? Якорь отдать в помощь. Думаю, пойдет как по маслу. Я на нем уже три года и все повадки знаю. Он на ветер очень плохо идет. Александр Иванович его всегда так разворачивал в этом месте. Попробуйте.

— Вы так думаете? Давайте попробуем. Не выйдет, буксир возьмем, — обрадованно сказал Сарохтин, и ему сделалось как-то легче. Есть человек, который хочет ему помочь, сочувствует его неловкому положению.

— Давайте лево!

«Геленджик» завернул лево. Капитан дал назад. Скомандовал отдать якорь, и после нескольких реверсов теплоход развернулся.

Сарохтин вытащил платок, облегченно вздохнул и отер лоб.

— Ваша фамилия? — спросил он рулевого.

— Шолик.

— Спасибо, товарищ Шолик. Благодарю. Без вас пришлось бы вызывать буксир, — с чувством проговорил Юрий Николаевич.

Ему не было стыдно сделать это признание. Шолик усмехнулся:

— Ничего удивительного нет, товарищ капитан. Новое для вас судно. А как вы знаете сами, каждое из них свой характер имеет. Этот, не смотрите что малыш, капризный.

— Это верно. Судно надо знать, — согласился Сарохтин, довольный тем, что рулевой понимает его.

«Геленджик» шел по каналу. Сарохтин вышел на мостик. Он с наслаждением, не торопясь, затянулся. Голубин попрежнему молча стоял в крыле мостика, но Сарохтин уже не чувствовал себя одиноким.

«Всё обойдется», — подумал капитан, опуская лакированный ремешок фуражки под подбородок.

Одесса. Раннее летнее утро. Солнце не успело еще накалить камни города. Дышится легко. Воздух напоен ароматом цветов и моря. Оно совсем рядом, за волноломом. Ветра нет. В синем небе — ни облачка. Лениво взлетают чайки; они кружатся, кричат и снова садятся на зеркальную гладь гавани.

На горизонте поднимается вертикально к небу черный столбик дыма. Это идет пароход в Херсон. Он недавно отошел от пассажирской пристани. Откуда-то доносится гудение крана, где-то кричат грузчики, тонко свистит портовый паровоз. Неожиданно совсем близко раздаются тонкие удары судовых склянок. За ними во всех концах порта, как эхо, бьют склянки на других судах.

У одного из многочисленных причалов порта стоит, вызывая восхищение моряков и особенно городских мальчишек, теплоход «Адмирал Макаров». Это мощный морской буксир, только что спущенный со стапелей. Светлосерый обтекаемый корпус, ослепительно белые надстройки, низкая, скошенная вверху труба и тонкие стройные мачты делали судно действительно красивым.

Капитан теплохода Алексей Никитич Муров, не старый, начинающий полнеть мужчина, с выгоревшими на солнце каштановыми волосами и бровями, с загорелым лицом, стоит на передней палубе «Макарова».

Придирчиво оглядывает он белоснежные надстройки, палубу, алый флаг, поднятый на гафеле. Нигде ни пылинки. Всё в порядке. Хорошо смотрят за судном боцман и старпом.

Алексей Никитич довольно улыбается. Всё предвещает хорошую погоду, а при буксировке погода самое главное. На другой стороне порта стояли новые колесные пароходы, предназначенные для работы на Волго-Донском канале.

Пять пароходов поведет завтра Муров на буксире из Одессы до самого Ростова.

Капитан постоял еще несколько минут на палубе и направился к себе в каюту. Там он сел в кресло и стал просматривать вахтенный журнал.

В дверь тихо постучали.

— Да, да! — откликнулся Алексей Никитич, поворачиваясь лицом к двери.

На пороге стояла молодая женщина в белом простом, но хорошо сшитом платье.

— Можно к вам, товарищ капитан? — робко спросила она, не решаясь войти в каюту.

— Прошу вас. Заходите.

Женщина несколько замешкалась в дверях, обернулась и тихо сказала кому-то:

— Валентин, ну входи же, — и тотчас, опережая ее, в каюте появился мальчик в длинных брюках, парусиновых туфлях, белой рубашке с отложным воротничком, с ярким пионерским галстуком, гладко причесанный.

Сразу было видно, что визит носит официальный характер. Женщина вошла и присела на край широкого дивана.

— Здравствуйте. Меня зовут Марина Георгиевна Нестеренко, а это мой сын, Валентин.

— Муров, Алексей Никитич, — представился в свою очередь капитан. — Чем могу быть полезен?

— Алексей Никитич, мне очень неудобно беспокоить вас такими нелепыми просьбами, но поймите мое положение. Мальчик бредит морем. Во всех своих играх — он капитан корабля. Его стол завален моделями всевозможных судов. Он — лучший ученик кружка Досфлота при школе. Несколько дней тому назад я отобрала у него ручной компас и мешочек с сухарями — он собирается пуститься в плавание со своими друзьями. Понимаете, в плавание, в море, на лодке. — Ее большие карие глаза выражали искреннее огорчение и тревогу.

Алексей Никитич сочувственно вздохнул. А женщина продолжала:

— Валентин не дает мне покоя с вашим судном. Он влюбился в «Адмирала Макарова» и заставил меня пойти к вам. Возьмите мальчика на один рейс с собой. Я заплачу за его питание. Иначе я боюсь, что Валька всё-таки сбежит из дому.

Муров сердито нахмурился и недовольно поджал губы.

«Мальчишка в рейсе!? Нет. Следи за ним. Всюду будет соваться. Еще, чего доброго, упадет за борт. Нет, не возьму. Исключено», — решил он, и тут же очень ярко ему вспомнилось собственное далекое детство.

23 года назад он, Леша Муров, такой же расстроенный, со слезами на глазах, стоял в капитанской каюте большого океанского парохода, куда он приходил наниматься, и там толстый веселый капитан посмеялся и отправил его домой. Тогда это было по-настоящему большое горе. Так хотелось плавать!

— Пожалуй, я возьму вашего Валентина, — после короткого раздумья сказал Муров. — Я вижу, как ему хочется быть настоящим моряком.

— Конечно, настоящим! — вырвалось у Вальки. Лицо его сияло счастьем.

— Вы не шутите, Алексей Никитич? Возьмете? Я не знаю, как вас благодарить. Вот теперь, Валентин, когда Алексей Никитич согласен взять тебя, ты должен дать честное слово, что будешь вести себя хорошо и выполнять все его требования.

— Даю честное слово, что буду выполнять все его требования, — скороговоркой произнес мальчик. — Когда можно приходить?

— Придти нужно сегодня не позднее 16 часов. Не опаздывай.

— Пойдем, мама. Нужно же собрать вещи, — заторопился Валька. — Ну, пойдем же, а то опоздаем, — и они оба, радостно взволнованные, ушли.

Ровно в 4 часа на борт «Адмирала Макарова» в теплой суконной курточке, кепке, с зеленым рюкзаком за плечами явился Валька.

Он постоял на палубе, не зная куда ему идти, потом решительно двинулся наверх по трапу, в каюту капитана.

— Пришел? — приветствовал его Алексей Никитич. — Раздевайся. Вот тебе журналы. Сиди тут и никуда не выходи. Скоро снимаемся. Как выйдем в море, я с тобой займусь.

Действительно, «Макаров» был готов к отходу. Работал мотор, и корпус теплохода мелко дрожал.

На мостике снимали чехлы с телеграфа и компаса. Пробовали воздушный свисток. На палубе была обычная перед отправкой суета, слышались выкрики, что-то втягивали на борт. Капитан поднялся на мостик, и почти немедленно где-то внутри сердито задребезжал резкий звонок — сигнал с мостика в машинное отделение. Судно задрожало сильнее, и Валька услышал команду: «Отдать кормовые!».

«Как интересно! Ему бы сейчас быть на мостике вместе с капитаном. А тут на тебе — сиди в каюте и смотри журналы. Это что же, весь рейс так будет? Тогда и в море ходить не стоило», — раздумывал Валька, смотря в широкое окно капитанской каюты на медленно проплывающие мимо пароходы, причалы, склады. Но вскоре снова прозвенел звонок, и машину застопорили.

Теплоход подошел к отдаленному причалу, у которого стояли колесные пароходы, приготовленные к буксировке.

— Давайте всех наверх, буксиры подавать! — раздался у самого окна голос Мурова. Это было уже совсем невыносимо. Подана команда «Все наверх!» (совсем как в книжке у Станюковича, когда погибал клипер «Копчик»), а он, Валька, должен сидеть в каюте! Нет!

Валька выскочил на палубу и нагнал Мурова, спускавшегося с трапа.

— Алексей Никитич, можно мне со всеми буксиры подавать?

— Ни в коем случае. Сиди в каюте, — сердито сказал капитан.

Валька понуро поплелся назад и сел на старое место, на диван у окна.

«Нет, не стоило приводить сюда маму для того, чтобы попасть на судно к этому… к этому Мурмуру. Ведь сам же пригласил», — мрачно думал Валька.

…Буксиры подавали и крепили долго. Нужно ведь протащить между пятью судами длинные, по 200 метров, тяжелые и толстые стальные тросы, надежно закрепить их, подложить под них «закуску» — деревянные доски и брусья, чтобы тросы не терлись о металлические острые края и углы, проверить — хорошо ли задраены на буксируемых судах двери, окна, иллюминаторы и другие отверстия.

Да, многое нужно предусмотреть и проверить, когда пускаешься в море, имея за кормой «хвост» общей длиной более километра.

Стало совсем темно. На небе появились звёзды, яркими красными глазка́ми засветились Воронцовские входные створы. За волноломом в море замигали огоньки буев. Ветер совсем затих, и в спокойной воде гавани теплыми дрожащими пятнами отражались освещенные иллюминаторы «Макарова».

Работу закончили только к 12 часам ночи. Капитан, всё время руководивший заводкой буксиров, поднялся на мостик, и через несколько минут «Макаров» малым ходом вышел из порта, таща за собой пять пароходов, образовавших плавную длинную дугу за кормой. Вот уже позади Воронцовский маяк.

С «Адмирала Макарова» спустили моторную шлюпку и она, фырча, пошла к «колёсникам» снимать людей. Буксирные тросы вытравлены. Шлюпку подняли на борт, и капитан снова дал ход.

Теперь уже можно ложиться на генеральный курс. Муров склонился над картой и прочертил прямую линию от Одессы до Крымского полуострова. Как будто бы всё в порядке. Погода хорошая. Можно идти отдохнуть. «Да, ведь там мальчик меня ждет, заснул, наверное», — вспомнил Муров и, сделав распоряжения помощнику, быстро спустился в каюту. Вальки там не было. Алексей Никитич открыл дверь в спальню — пусто.

Капитан вышел на палубу и свистнул вахтенного.

— Есть! — появился матрос.

— Обойдите помещения, найдите мальчика и пришлите его сюда. Ну да, мальчика, — повторил капитан, видя недоумение на лице вахтенного. — Пассажир со мною едет, мальчик, — пояснил он.

Прошло двадцать минут. Муров начал беспокоиться. Наконец вахтенный пришел и доложил:

— Нигде нет, Алексей Никитич. Все помещения облазил.

— Хорошо смотрели?

— Хорошо, Алексей Никитич.

— Если обнаружите, доложите. Можете идти.

Муров по-настоящему расстроился. Он делал десятки разных предположений, ругал себя. Он уже видел рыдающую Марину Георгиевну, мать Вальки. Что он скажет? Где ее сын, которого он взял на свою ответственность?

Капитан проклинал ту минуту, когда согласился взять мальчика. Что же теперь делать? Где Валька? Несчастья произойти не могло. Просто сбежал, наверное. Алексей Никитич прилег на диван, но долго не мог заснуть. Валька не выходил у него из головы.

Полистав старые номера «Огонька», которые видел уже раньше, Валька совсем заскучал. Он походил по каюте, зашел в спальню капитана, вернулся в кабинет и как-то незаметно для самого себя очутился на палубе. Совсем рядом, борт о борт, стоял темный силуэт «колёсника». На него падал свет из иллюминаторов и палубных ламп «Макарова».

Где-то далеко, на последнем пароходе, раздавались голоса работающих с буксиром.

Перелезть на «колёсник» было делом одной минуты, и Валька очутился прямо на капитанском мостике. Повернув ключ, торчавший в дверях, он вошел в рубку. Здесь было темно, но всё же он сумел различить большой деревянный штурвал, блестящий телеграф и переговорную трубку. Это была настоящая штурманская рубка, такая, какую всегда рисуют на картинках. Валька подошел к переговорной трубке, набрал воздуху и изо всей силы дунул. Далеко внизу послышался еле слышный свисток.

— Полный ход! — скомандовал басом Валька, наклоняясь к раструбу. — Кто говорит? Капитан Нестеренко. Давайте немедленно!

Он подбежал к штурвалу и попытался его повернуть. Колесо не поддавалось. Но всё равно, бесконечно приятно было стоять, держаться за ручки и чувствовать, что мостик настоящего судна безраздельно принадлежит только тебе. Это была увлекательная игра. Валька то командовал в переговорную трубку, то переставлял ручку телеграфа с «полного» на «малый», то становился за штурвал. Затем он обежал судно. Все двери кают были закрыты, окна забиты толстыми деревянными щитами. Но всё же он отдал распоряжение своей воображаемой команде, чтобы хорошенько задраили все отверстия, и снова побежал на мостик. Игра продолжалась. Наконец, «капитан Нестеренко» проголодался и вспомнил, что в рюкзаке заботливой маминой рукой положен термос с какао, печенье и большой кусок пирога. «Так, на первый случай», — сказала она. Валька перелез на «Макарова», взял рюкзак, но ужинать решил на «своем» пароходе. После двух стаканчиков горячего сладкого какао и половины пачки печенья Вальку потянуло на диван. Он прилег на узкий клеенчатый диванчик, подложил под голову рюкзак. Глаза закрылись сами собой. Волнения и новая обстановка дали себя знать. Валька заснул крепким мальчишеским сном, видя себя капитаном огромного трехтрубного парохода.

Проснулся Валька от ярких солнечных лучей, проникших в рубку через отверстия, сделанные в щитах. Сначала он не мог сообразить — где он. Затем всё вспомнил, вскочил и выбежал на мостик… Вокруг было безбрежное, тихое, голубое море. Далеко впереди, блестя на солнце надстройкой и трубой, шел «Макаров». Валька испугался. Как же теперь быть? Впрочем, это даже хорошо, что он попал в такое положение: теперь он настоящий капитан. Вот только что скажет Мурмур? Будет ругать наверное. Ну, ничего. Всё объясню, как было, а вот с продовольствием и водой дело хуже.

Валька снова вошел в рубку и выложил на диван свои запасы: нетронутый пирог, полпачки печенья, три четверти термоса какао и несколько конфет. На три дня должно хватить. Надо только установить строгую норму. Так делали все попадающие в беду моряки, все, кто скитался по морю в шлюпке после кораблекрушения. Он разложил печенье на три равные кучки, вынул неизменного спутника всех его путешествий — перочинный нож и разрезал пирог тоже на три части, а потом каждый кусок — еще на три. Питание должно быть трехразовым. Затем «капитан Нестеренко» пошел искать воду. На кормовой палубе стоял бачок для кипяченой воды. Валька отвернул краник. Вода полилась. Правда, вкус у нее был затхлый, но всё же для питья она годилась.

Целый день Валька наслаждался самостоятельностью. Он продолжал чувствовать себя капитаном, стоял вахту на мистике, командовал, затем передавал вахту своему воображаемому старпому и ложился на ботдек загорать. И верите ли? Есть ему совсем не хотелось.

Только с наступлением темноты стало немного страшновато. В воздухе посвежело. Ветер засвистел в вантах, волны с шумом бились в кожуха колес. Качка усилилась. Внутри «колёсника» что-то жалобно поскрипывало Затосковав окончательно, Валька решил, что на палубе, откуда виден «Макаров», будет всё-таки не так страшно. Он вытащил из рюкзака своего второго верного товарища — электрический фонарик и прошел на нос.

Впереди, чуть заметно покачиваясь из стороны в сторону, отражались в воде огоньки — это шел «Адмирал Макаров».

Но тут Валькино внимание привлек тихий, равномерный скрип, он шел, казалось, из-под самых ног. Посмотрев вокруг, Валька увидел, что деревянные прокладки под буксиром перерезаны пополам, а стальной трос трется об острую кромку якорного клюза. Две пряди его были уже перетерты.

Страх и отчаяние охватили Вальку: сейчас трос перетрется окончательно, «Макаров», не заметив этого, преспокойно уйдет, а Вальку, с его пароходом, и все остальные «колёсники» унесет ветром в открытое море.

Вальке вдруг сразу стало холодно и почему-то защекотало в носу. «Ну, вот и всё, отплавался. Крикнуть — никто не услышит. Флажками бы посигналить, он умеет, но нет флажков, да и совсем темно». И тут только порядком перетрусивший «капитан» заметил, что держит в руках свой фонарик; сразу вспомнились кружок Досфлота, занятия по азбуке Морзе, преподаватель Федорчук, часто говоривший: «Нестеренко передает буквы лучше всех». Валька начал сразу вызывать «Макарова», гася и зажигая фонарь.

Без конца передавал он одни и те же слова: «Буксир перетирается», но ответа не было. Валька терял надежду: «Сейчас разрядится батарейка, а они там так и не увидят, тогда конец всему». И вдруг на «Макарове» загорелся яркий прожектор.

Валька даже не пытался прочесть, что передавали с теплохода. Он знал одно — его заметили. От сердца отлегло и страха как не бывало. Теперь «капитан Нестеренко» знал, что помощь близка и отважный Мурмур не даст погибнуть своему боевому товарищу. Валька облегченно вздохнул, но, вспомнив коренастую фигуру капитана, его зычный голос, снова испугался. Ох и попадет же ему! Наверное, Мурмур будет страшно ругаться, а может быть даже надерет уши…

Ночью Мурова разбудил резкий свисток в переговорную трубку.

Привычным движением капитан выхватил из трубки свисток и сказал в раструб:

— Да, слушаю.

В трубке сначала что-то забулькало, потом послышался глухой голос помощника:

— Алексей Никитич, попрошу вас наверх.

Через три секунды Муров был на мостике. Он машинально взглянул на часы: они показывали — два. К нему подошел помощник.

— Ну, что такое у вас? — спросил капитан.

Помощник протянул ему бинокль.

— Вот, посмотрите, Алексей Никитич. На втором «колёснике» виден огонь.

— Пожар?!

— Да нет. Фонарь. Кто-то сигналит.

Муров поднял бинокль к глазам и сразу увидел: над левым красным огнем, на высоте мостика, мигал слабый белый огонь. Он то потухал, то снова зажигался.

«Это Валька. Больше некому. Вот паршивец — куда забрался, — сразу успокаиваясь за мальчишку, подумал капитан. — Удрал на «колёсник» и сразу струсил, наверное, а теперь сигналит — снимите, страшно!»

— Расшифруйте… Что передают? — спросил капитан.

— Бупсир.

— Так-так. Буксир. Читайте дальше.

Второе слово с «колёсника» давали долго. Фонарь часто подавал подряд множество точек, что означало «знак ошибки», и начинал передавать заново. Ни Муров, ни второй помощник никак не могли разобрать, что это значит. Наконец, фонарь передал несколько раз одно и то же слово — «перевирается».

— Ясно, — сказал капитан, — буксир перетирается! Плохо, чёрт возьми! Ответьте прожектором, что мы поняли.

Голубой луч прожектора скользнул по пароходам и дал несколько вспышек. Фонарь на «колёснике» погас.

— Малый ход! — скомандовал Муров, и второй помощник дернул ручку телеграфа.

Шум машины стал тише.

— Сколько миль осталось до бухты Судак?

— Пятнадцать с половиной!

— Вот так и пойдем малым ходом, чтобы не оборвать буксира. Если всё будет благополучно и ветер не усилится, часа через четыре зайдем в бухту… Там снимем этого сорванца и перекрепим буксир. А молодец всё-таки Валька! — довольно закончил капитан, — не растерялся!

«Адмирал Макаров» осторожно полз под крымским берегом. К счастью, к утру ветер ослабел и начинавшая разгуливаться зыбь почти исчезла.

В 9 часов «Макаров» отдал якорь в Судакской бухте. Здесь море было гладкое, как озеро. Высокие горы закрывали теплоход от ветра, и на их зеленом фоне он казался совсем маленьким.

Спустили шлюпку. В нее спрыгнуло несколько гребцов, а за руль сел сам Алексей Никитич.

Через несколько минут шлюпка подошла ко второму «колёснику».

— Эй, кто там на судне, выходи! — строго крикнул капитан, поднимаясь на борт парохода.

Дверь из бортового коридора стала медленно открываться и на пороге появился Валька. Кепка у него была сдвинута назад, за плечами болтался зеленый рюкзак. Лицо выражало испуг и радость.

— Так-с. Значит, ты? — голосом, в котором чувствовалось приближение «бури», сказал Алексей Никитич, подходя к Вальке. — Да как ты смел, кто тебе разрешил забраться сюда? Ты что же это думаешь, у меня и нервов нет? Всё судно обыскали… Тоже мне, мореплаватель выискался. Вот высажу тебя на берег и поезжай к мамаше. Я тебе…

— Алексей Никитич, посмотрите, буксир-то совсем перетерся, — прервал капитана боцман. — Во-время приехали.

Муров подошел к буксиру: деревянные перерезанные подкладки лежали рядом, а стальной трос, распушив перетершиеся проволочки, держался на двух оставшихся прядях.

— Кто крепил буксир? Тонкие подкладки положены. Недосмотрели. Учтите на будущее. Да-а, во-время заметил. Молодец! Выручил из положения, — громко сказал капитан и тут же вспомнил, что «молодец» — это Валька, которого он только что начал «разносить». Придется отставить. Мальчик на самом деле предотвратил большие неприятности. А то ловили бы «хвост». Это нелегко!

— Валентин, иди-ка сюда, — позвал мальчика отмякший Алексей Никитич. — Да иди, иди, не бойся.

Валька нерешительно подошел, хмуро смотря на капитана.

— Прежде всего, спасибо. Выручил. А потом, как же ты всё-таки очутился здесь?

Валька понял, что гроза прошла, и смело ответил:

— Сам сел, когда из Одессы уходили.

— Зачем же ты сел? Что тебе, на «Макарове» плохо было?

Валька молчал.

— Ну, так как же? — настаивал капитан.

— Да вы… Вы журналы меня посадили читать, а мне всё видеть хотелось. Зачем же я в море просился. Думал, покажут мне всё… — наконец выдавил из себя Валька.

Алексей Никитич сконфузился. Так, значит, он виновник того, что Валька обиделся и удрал на «колёсник».

— Ну, хорошо, хорошо, Валентин, разберемся после, кто прав, а кто виноват, — сказал примирительно Муров. — Садись в шлюпку. Вы, боцман, перекрепите буксир, когда будет готово, скажите мне. Людей я сейчас пришлю. Поехали, — распорядился капитан и сел за руль.

Когда Валька напился горячего чаю и вдоволь наелся вкусных судовых пирожков, он со всеми подробностями рассказал Алексею Никитичу о своем побеге на «колёсник» и о том, как он был на нем капитаном.

— Всё понятно, — проговорил Муров, выслушав Валькин рассказ. — Теперь мы с тобой должны заключить соглашение, без которого твое дальнейшее плавание невозможно, хотя я тебе и очень обязан.

— Какое?

— Ты должен обещать — без моего разрешения никуда не ходить и ничего не предпринимать. Обещать честно.

— А вы разрешите мне с вами вахту стоять?

— Разрешаю и покажу всё, что тебя интересует.

— Тогда я обещаю.

— Честно? Не так, как в Одессе?

— Честное пионерское слово, — торжественно произнес мальчик.

— Так, значит, по рукам. Без обмана? — и Алексей Никитич крепко пожал маленькую загорелую, всю в царапинах, руку Вальки.

Через час «Адмирал Макаров» снялся с якоря из Судакской бухты. На мостике рядом с капитаном, засунув руки в карманы своей курточки, с большим морским биноклем на груди, стоял Валька.

— А на руле мне можно будет постоять, Алексей Никитич? Я умею. В кружке тоже учили, — неожиданно попросил он Мурова.

— Можно. Вот обойдем этот мыс и встанешь. Кстати, буква «Т» пишется не точка два тире, а одно тире.

— Я знаю. Да вот путаю их почему-то. Сколько раз уже бывало, а всё путаю. Обязательно вместо «Т» передам «В».

Теплоход огибал мыс.

Я сидел на скамейке и смотрел на порт. За темными черточками волноломов простирался безбрежный, спокойный океан, окаймленный синеватым скалистым берегом. Ветра не было. Круглое темнокрасное огромное солнце быстро опускалось к воде. Вода меняла свою окраску, превращаясь из бирюзово-голубой в розово-голубую, потом в оранжево-золотистую.

Гладкая, как зеркало, бухта, яркие краски и застывшие на якорях суда казались мне очень красивой театральной декорацией.

Я видел свой пароход. Маленький черный силуэт его прижался к причалу. Его быстро разгружали восемь стрел, издалека казавшихся тонкими черными палочками.

Неожиданно я почувствовал, что кто-то сел рядом со мною.

Это был мужчина лет пятидесяти, в хорошем синем, в белую полоску, костюме и сдвинутой на затылок серой шляпе. Лицо худощавое, загорелое, с маленькими седыми усами и темными живыми глазами. Он с наслаждением вытянул ноги и закурил сигару.

Некоторое время мы сидели молча. Потом мой сосед стряхнул пепел и сказал:

— Видите там, справа, виднеется отдельный остроконечный камень, похожий на капуцина, перебирающего четки? Это «Санта Роза», самое опасное место для прохода судов.

— Вижу. Проходил его, когда мы заходили в этот порт.

— О, иностранец! — воскликнул, улыбаясь, мой сосед, вероятно, улавливая в моем произношении акцент.

— Да. Я русский.

— Русский? С того парохода, который выгружается там? — он показал рукой на порт.

— Да, с того. Я — капитан.

Лицо моего собеседника выразило радость и уважение.

— Капитан! Нам есть о чем поговорить. Будем знакомы. Лоцман Фрэнк Ферри. Вернее, бывший государственный лоцман. А теперь свободный человек.

Я представился.

— Люблю русских. Хорошая нация. Я встречался с ними часто во время войны. Люди с большим сердцем. Мне хочется рассказать вам одну историю. Послушайте ее, если не торопитесь.

— С удовольствием. У меня есть время.

Как-то сразу я почувствовал симпатию к этому человеку. Не знаю, что привлекло меня к нему? То ли его внешний вид и простота в обращении, то ли открытая веселая улыбка, — только я интуитивно почувствовал, что это хороший человек.

— Видите ли, капитан, в течение пятнадцати лет я работал в этом порту государственным лоцманом. Хорошее место и хорошая работа…

Нас было всего 5 человек. На должность лоцмана можно было попасть только в том случае, когда кто-либо из лоцманов умирал. Но мне чертовски повезло. Когда я сошел с «Президента Хейса» (я командовал им), мне сразу же предложили это место. Правда, не обошлось и без помощи извне, — засмеялся Ферри: — Тесть тогда был жив и приложил руку и деньги к этому делу.

Я знаю эти места прекрасно. С малых лет я рыбачил с отцом. Он был простым рыбаком. Я сразу же начал водить суда, и мне продолжало везти всё время.

У меня не было ни одной аварии, ни одной претензии. Даже маленькой царапины я не сделал проводимым мною судам. А вы сами, капитан, знаете и видели, что здесь очень сложный и опасный вход.

Из пяти лоцманов я считался лучшим. Я знал, где лежит каждый камень. С закрытыми глазами мог я провести судно по фарватеру «Санта Роза». В любую погоду, днем и ночью, без буксиров.

Дело дошло до того, что многие капитаны прямо с моря давали радиограммы на лоцманскую станцию: «Прошу выслать лоцмана Ферри».

Персонально! За мной укрепилось прозвище: «Lucky Pilot» — «Счастливый лоцман». Некоторые даже заискивали передо мной.

«Фрэнк, я вас очень прошу, выведите мое судно. Поставлю вам ящик виски». Да, да, ящик. «Фрэнк, проведите меня, и вы не будете жалеть…» — слышал я со всех сторон. Фрэнк Ферри был нарасхват. Капитаны судов иногда даже ссорились между собой, решая, кого я поведу.

Честное слово! Они были суеверны и верили в мое счастье. Чудаки!

Ну и зарабатывал я здорово! Получал хорошее жалованье, а кроме этого капитаны всегда давали мне от себя. Я купил домик. У меня была прекрасная машина «Шевроле». Машину я уже продал, на днях продаю и домик. Но это к делу не относится. Вообще жизнь шла прекрасно.

Это случилось несколько месяцев тому назад. Меня вызвали в море на танкер «Калифорния», принадлежащий «Вест Ойл корпорейшн», шедший в наш порт с Борнео.

Командовал «Калифорнией» мой старый знакомый — капитан Эндрью Брукс, хороший парень, но, как у нас говорят, «любил принять одну сверх девятой». Это его и погубило.

Когда я поднялся по штормтрапу на палубу «Калифорнии», Эндрью Брукс был совершенно пьян. Так сказал мне его помощник. Всё шло хорошо до тех пор, пока мы не дошли до «Санта Роза». Самое опасное место! Знаете, там еще стоит красный буй с ревуном, у самых рифов. Отсюда его не видно.

Брукс появился на мостике совсем некстати. Увидев меня, он радостно заорал:

«Счастливый лоцман! Приехал всё-таки, Фрэнк! Я могу спокойно спать. Выпьем, старина! Когда придем в порт, я угощу вас на славу».

Неожиданно из-за поворота показалось большое судно. Неприятно, конечно, встретиться в таком узком месте, но это часто бывает. Я застопорил машину, затем дал задний ход. Что тут случилось с Бруксом, понять не могу. Пьян — но всё-таки…

Капитан бросился к телеграфу и дал полный ход вперед. Я пытался остановить его, но он закричал, как сумасшедший: «Фрэнк! Вы стали трусом! Мы пройдем! Моя «Калифорния» никому не уступает дорогу. Пройдем!» — «Вы сошли с ума, Брукс! Полный назад! Назад!»

Но было уже поздно.

«Калифорния» врезалась в левый борт встречного судна. Это был пароход «Блекпул». Я видел, как размахивал кулаками мой коллега — лоцман Паркинс, выводивший «Блекпул» из порта. Он ничего не мог понять.

Как только раздался этот страшный удар, Эндрью Брукс начал приходить в себя. Я видел, как он сразу обмяк и стоял, бессмысленно смотря вперед выпученными от ужаса глазами, вцепившись обеими руками в поручни.

«Блекпулу» пришлось вернуться в порт. Повреждения были значительными.

«Калифорния» смяла себе форштевень и загнула часть листов носовой обшивки.

Когда я зашел к капитану подписать лоцманскую квитанцию, он сидел опустив голову на руки. Увидев меня, Брукс сказал:

«Слушайте, Фрэнк. Я понимаю, что для меня всё кончено. Я виновник этого глупейшего происшествия. Всё сделало проклятое виски! Сколько раз я зарекался не пить в море… Я хотел просить вас… Не говорите никому, что я был пьян. Очень прошу. Всё равно я отвечаю за всё».

«Хорошо, капитан. Обещаю, но я не могу скрыть того, что вы не послушались моих советов. Иначе моя репутация пострадает».

«Больше я ни о чем не прошу вас, Фрэнк».

Вернувшись на лоцманскую станцию, мне пришлось несколько раз повторять всю историю с «Калифорнией». Никто не поверил, что «Счастливый лоцман» был виновником такой невероятной, такой дикой аварии!

Я говорил только одно. Судном командовал Брукс и действовал вопреки моим советам. Все чувствовали, что тут что-то не так.

Владельцы «Блекпула» обратились в морской суд и требовали возмещения всех убытков. Завязывалось крупное арбитражное дело.

Спустя дней десять мне позвонили по телефону и пригласили зайти в контору компании «Вест Ойл», к заведующему иностранным отделом мистеру Пилсу.

В назначенный срок я явился. За столом сидел почти круглый человечек: маленького роста, лысый, с огромными роговыми очками на приплюснутом, как у боксера, носу. Он пытался изобразить на своем лице любезную улыбку. Это и был мистер Пилс.

«А, мистер Фрэнк Ферри? Рад вас видеть. Говорят, счастье покинуло вас, лоцман? Ничего, ничего, не огорчайтесь. Мы постараемся вернуть его вам. Садитесь, прошу вас».

Я сел. Мистер Пилс придвинул мне сигары. Мы закурили.

«Так, давайте сразу перейдем к делу, мистер Ферри, — проговорил Пилс, делая глубокую затяжку и тут же выпуская длинную, острую, как стрела, струйку дыма. — Дело столкновения «Блекпула» с «Калифорнией» передано в суд, как вам известно. Иск «Астор компани» велик: около ста тысяч долларов. Мы должны доказать, что они виноваты в столкновении, что капитан «Блекпула» неправильно маневрировал».

Пилс еще раз затянулся. Я молчал.

«Лоцман, который вел «Блекпул», утверждает, что это было именно так», — продолжал Пилс.

Я подскочил от удивления.

«To-есть, как это «так»? Два дня назад я разговаривал с Паркинсом. Он во всем обвинял «Калифорнию».

«Он переменил свою точку зрения, мистер Ферри. Капитан Брукс покажет то же самое. У нас есть несколько свидетелей из команды «Калифорнии», свидетель с катера, который проходил мимо в момент столкновения. Совершенно посторонний, не заинтересованный», — улыбнулся Пилс, показывая золотые зубы.

«Но в районе «Санта Розы» в то время не было никакого катера, мистер Пилс».

«Вы его просто не заметили, мистер Ферри, — снова улыбнулся Пилс. — Нам нужны теперь еще ваши показания, и тогда дело можно считать выигранным. Вы, конечно, тоже считаете, что капитан «Блекпула» неправильно маневрировал?»

Я был ошеломлен. Надо было совершенно ничего не смыслить в морском деле, чтобы найти какой-либо намек на виновность «Блекпула».

«Нет, мистер Пилс, это не соответствует действительности. Виновата полностью «Калифорния». Полностью».

«Вы, очевидно, не понимаете того, что, находясь на «Калифорнии», вы обвиняете самого себя».

«Танкером в момент столкновения командовал капитан Брукс, не говоря уже об ограниченной ответственности лоцмана за судьбу судна».

«Ладно, ладно, мистер Ферри, это всё несущественно Мистер Стетфорд просил передать вам свой привет, а также обещал за эту маленькую услугу две тысячи долларов. Наверное, они вам не помешают, старина, а?»

Стетфорд был управляющим «Вест Ойл».

Я чувствовал, что меня оскорбляют, и встал.

«Нет, мистер Пилс, — сказал я, — я еще никогда не продавал своего честного морского имени. Меня знают среди моряков. Предложение мне не подходит. Я покажу на суде то, что было на самом деле».

Лицо Пилса вытянулось и он зло посмотрел на меня:

«Не умно, Ферри, не умно. Вы забываете еще один важный момент. «Блекпул» принадлежит захудалой компании, иск которой вряд ли будет поддержан экспертами».

«Это мне всё равно. Я буду показывать правду».

Пилс помолчал, покрутил свежую сигару в руках, потом, не зажигая, положил ее на стол.

«Не могу сказать, чтобы вы действовали разумно, Ферри. Значит, объявляете войну «Вест Ойл»? Противник вам не под силу. До свидания, лоцман. Вы будете очень жалеть, очень».

Я вышел из кабинета в отвратительном настроении, но всё же надежда, что закон на моей стороне и что честное имя Фрэнка Ферри не будет замешано ни в каких грязных махинациях, не покидала меня.

— Ну что ж, мне осталось досказать немного. Суд состоялся. Несмотря на всё желание судей и экспертов выгородить «Калифорнию», этого сделать не удалось. Дело было слишком очевидным. Капитан «Блекпула» очень легко разбил показания Паркинса и других свидетелей. Брукс мямлил что-то нечленораздельное. Его немедленно выгнали со службы после суда. А я показал правду. «Вест Ойл» была признана полностью виновной в столкновении.

Но Пилс оказался прав. Я выбрал себе противника не по силам. «Вест Ойл» не забыла моих показаний и стерла меня с лица земли, если так можно выразиться. Заработала какая-то страшная невидимая машина, и меня уволили, мотивируя тем, что я явился одним из главных виновников аварии.

Я пытался оправдаться, обращался во все инстанции, но везде чувствовал золотую руку «Вест Ойл». Пытался я поступить и на другую службу, но, увы, эта история наделала слишком много шума. Так я потерял свое «счастье» и прозвище. Пока у меня еще есть немного денег, — я продал автомобиль, теперь продаю дом, но честное морское имя я не продал. Вы спросите меня — что будет дальше? Там… там будет видно. Ну, извините, надоел я вам своей болтовней. Да и мне надо уже идти.

Ферри встал и бросил потухший окурок сигары в урну.

— Прощайте, капитан. Видите, счастье — относительная вещь, — засмеялся лоцман, пожимая мне руку.

Глядя на удалявшуюся фигуру Фрэнка Ферри, я думал о счастье. Я не владел ни домом, ни машиной, но у меня была твердая уверенность, что никто не отнимет у меня любимой работы за то, что я останусь честным человеком. «Счастливый» лоцман! Счастье твое построено на песке!

Океан порозовел. В пролив Санта Роза входило судно. На его передней мачте был поднят бело-красный флаг, означающий — «Лоцман на борту».

Мы лежали на горячих, пахнувших плесенью досках причальных бонов. Чуть слышно журчала вода Малой Невки. В высоком голубом небе еле заметными точками кружилась стайка птиц. Надоедливая пчела летала и жужжала над самым ухом, и я лениво отгонял ее рукой. Поднявшийся ветерок приносил из Финского залива свежий запах моря. На Стрелке играли и кричали дети.

Мы с Юркой только что выкупались и теперь обсыхали, перебрасываясь фразами. Позади, с внутренней стороны бонов, стояли наши суда: маленькие, как две капли воды похожие друг на друга, мореходные ботики «Ершик» и «Пигмей». «Ершиком» командовал Юрка, «Пигмеем» — я.

Успешно перейдя в девятый класс, мы окончили курсы при яхт-клубе и сдали экзамены на яхтенных капитанов. Правда, далеко нам плавать не разрешали, но до входного буя в залив мы могли самостоятельно водить наши «парусники».

Подготовка к плаванию началась еще в апреле, когда начало пригревать пока еще скупое ленинградское солнышко.

Мы отдавали своим ботикам всё свободное время: шкрабили, шпаклевали, красили, лакировали, а потом и спускали их на воду.

Когда же на высокой мачте клуба взвился красивый флаг, возвестивший о том, что спортивный сезон начался и навигация открыта, мы не могли расстаться с нашими судами. Мы дневали и ночевали в клубе, почти не бывая дома, к величайшему беспокойству наших матерей.

Несколько дней тому назад произошло событие, которое глубоко взволновало нас.

Начальник клуба объявил, что в следующее воскресенье намечаются гонки яхт всех классов, в том числе и наших ботиков. Мы выступали в разряде «новичков», но гоняться нам было не с кем.

В клубе имелся еще такой же ботик, как и наши, — «Остик», но он стоял без капитана. Из опытных спортсменов никто не хотел брать это суденышко, а «новички» пока больше не появлялись. Это нас сильно огорчало. Гоняться друг с другом было неинтересно. Мы это делали неоднократно. Почти всегда обгонял я, и Юрка нехотя признал, что мой «Пигмей» ходит немного лучше «Ершика». Я же считал, что Юрка поздно выбирает шкоты при поворотах.

Мы мечтали о противнике чужом, из другого города. Вот тогда мы показали бы ему, как надо ходить под парусами!

Но пока вообще никакого противника не было.

— Кажется, ничего из этого дела не выйдет, — тянул Юрка, поворачиваясь с живота на спину. — Если опять мы с тобой будем гоняться, то какой же интерес? Мы уж с тобой гонялись…

— Может, кого-нибудь еще и посадят на «Остик»? Времени до воскресенья много. Как ты думаешь?

— Вряд ли, Мишка. Никого же нет.

— Да… Придется, видно, нам с тобой…

— Тебе с твоим «Пигмеем», конечно, ничего, а мне позориться неохота.

— Подумаешь — неохота! Ничего тут особенного нет. Напишут в газетах: «Первое место в разряде новичков взял Михаил Линьков, второе — Юрий Медведев». Тоже неплохо; Ведь других-то гонщиков не будет.

Юрка невесело усмехнулся:

— Неплохо, но лучше бы погоняться по-настоящему. Помнишь, как «старички» гонялись в позапрошлом году? Вот это гонялись… — и Юрка предался воспоминаниям о том, как состязались перворазрядники.

Я лежал с закрытыми глазами и с удовольствием слушал Юрку. Вдруг он остановился на полуслове.

— Мишка, а ну посмотри, что это за фигура? — прошептал он мне в ухо.

Я приподнялся на локте и посмотрел вокруг. Всё было как обычно.

— Да не туда, не туда, — на «Остик» смотри.

На «Остике», пришвартованном позади «Пигмея», стояла девочка нашего возраста. У нее были золотисто-рыжие волосы, свободно падавшие на плечи, задорно вздернутый нос, круглое, несколько скуластое лицо и синие, сощуренные от солнца глаза.

Одетая в спортивные брюки, белую майку и теннисные туфли на босу ногу, девочка двигалась по палубе легко и привычно.

Некоторое время мы с Юркой молча наблюдали за тем, как она по-хозяйски лазила по судну, пробовала степень натяжения вант, спускалась в каюту, снова вылезала, вытряхивала диванные подушки и коврики.

Наконец Юрка не выдержал и спросил:

— Что это вы там делаете, мисс? И кто вам вообще разрешил зайти на это судно?

Девочка соскочила на бон и, презрительно окинув нас взглядом, раздельно сказала:

— Во-первых, я не мисс, а Татьяна Бредникова, а во-вторых, я капитан этой вот яхты. Понятно?

— Очень приятно познакомиться, мисс Бредникова, — насмешливо сказал я, поднимаясь во весь рост и одергивая трусы. — Тому, что вы Татьяна, мы поверим, а вот что вы капитан «Остика» — это уж извините, враки.

— Враки? Да будет вам известно — я никогда не вру. Меня назначил на «Остик» Белов, начальник клуба.

Юрка тоже встал и, пригладив торчавшие во все стороны после купанья волосы, сказал:

— Кто же тебе такое право дал — яхтой командовать? Для этого диплом нужно иметь. Поняла, товарищ Бредникова?

— Поняла, товарищ невежа. Диплом у меня есть. Не беспокойтесь.

— А ну, покажи.

Таня порылась в кармане брюк, достала небольшую серенькую книжку и протянула ее Юрке.

Мы вытаращили глаза и чуть было не ахнули в один голос. Это было точно такое же удостоверение, какие выдали недавно нам. Удостоверение яхтенного капитана третьего разряда на имя Татьяны Вячеславовны Бредниковой.

Видимо, Таня наслаждалась нашим смущением.

— Ну, что? Убедились? А то — враки!

Но мы быстро пришли в себя. Сделав равнодушное лицо, я скучающим голосом проговорил:

— Бывает, конечно. Где же ты его получила, если не секрет?

— В Саратове.

— Ну, я так и знал, что здесь что-нибудь не то. В Саратове! Плавала в какой-нибудь луже. Капитан! — процедил Юрка.

Таня вырвала из рук Юрки удостоверение и забралась на свой ботик.

Мы снова улеглись на боны, повернувшись к ней спиной. Некоторое время все молчали. Надо признаться честно, — мы были обескуражены. Мы так хвастались в школе нашими дипломами, а тут на́ тебе — девчонка и вдруг тоже капитан. Было от чего прийти в уныние.

— Пропали мы с тобой, Михаил! — громко, так, чтобы слышала Таня, начал Юрка, — из Саратова мастера спорта приехали. Все призы, наверное, теперь возьмут. Как ты думаешь?

— Пропали, Юра. А вы не собираетесь принять участие в гонках, мисс?

Таня не отвечала. Она вытащила брезентовое ведро и, зачерпнув им воду, окатывала палубу давно не мытого «Остика».

— Я к вам обращаюсь, Татьяна Вячеславовна! — закричал я, приподнимаясь на локтях.

— Собираюсь. И отстаньте от меня. Я даже разговаривать с вами не хочу, — сердито сказала Таня, скрываясь в каюте.

— Подумаешь, какая важная персона.

Больше вызвать Таню на разговор вам не удалось.

Отчего-то стало скучно. Мы полежали еще несколько минут, потом оделись и хмурые пошли домой. Ведь подумать только, — девчонка какая-то… Сказать кому-нибудь, сразу же закатится наша слава бывалых моряков.

На следующий день, когда мы с Юркой встретились в клубе, меня поразил его нарядный вид. Он был в своих лучших штанах из белой рогожки, в белой рубашке с карманчиком. На голове лихо сидела «парадная» фуражка-«капитанка» с большим золоченым якорем. Если бы у него были белые туфли на мягкой резине, он бы совсем походил на яхт-клубских модников. Но Юрка носил старенькие черные полуботинки. Тем не менее вид у него был блестящий.

— Чего это ты так вырядился? — спросил я его.

— Да видишь ли, — Юрка на секунду замялся, но, быстро оправившись от смущения, довольно бодро продолжал: — Надоело ходить в рабочем. Надо же когда-нибудь и выходное носить. Правда ведь?

Я оглядел его еще раз с ног до головы, бросил взгляд на свои обтрепанные штаны из чёртовой кожи и простую серую рубаху и подумал: «Надо было и мне приодеться», но вслух сказал:

— Незачем, это пижонство. Всё равно к вечеру всё грязное будет.

Видимо, Юрку мое замечание не огорчило. Он самодовольно усмехнулся и поправил фуражку.

Когда мы проходили мимо кабинета начальника клуба Белова, он высунулся в окно и позвал нас к себе:

— Вот что, мальчики. В воскресенье гонки. К нам прибыл еще один новичок: капитан «Остика» — Бредникова. Вы познакомьтесь с ней. Расскажите особенности фарватера и всё, что она попросит. Правда, я ей дал карту, но всё же. Будете гоняться втроем. Три судна.

— Мы уже познакомились, — сказал Юрка.

— Вот и отлично. Пройдите с ней по маршруту гонок. Советую больше тренироваться.

Когда мы подошли к своим судам, «Остика» уже не было. Таня вышла, не ожидая нас.

— Не слышно на нем капитана, не видно матросов на нем! — ни к селу ни к городу продекламировал Юрка, указывая на место, где стоял «Остик».

— Давай ставь паруса и посмотрим, где находится эта «отважная» мореплавательница.

Мы вывели наши ботики к внешним бонам и вскоре уже медленно плыли вниз по течению Малой Невки, к заливу. Ветер был слабый. День ясный, солнечный. Поскрипывали блоки, похлопывал задний край паруса, шуршала вода у бортов. Чудесно было сидеть в чистеньком, лакированном кокпите, вдыхать запах смоленых концов и моря и чувствовать, как маленькое судно повинуется твоей воле. Белый треугольничек паруса виднелся из-за поворота реки. Это «Остик» выходил в залив.

Юрка шел рядом, и мы могли без особого усилия разговаривать между собой.

— Слушай, Юрий. А что если… Если эта «птица» обгонит нас на соревнованиях. А? Допускаешь?

— Не допускаю. Где-то на Волге каталась. И к тому же девчонка. Не бойся, не обгонит.

— Да я и не боюсь. Но осрамиться мы не должны. Ни за что!

— Это ясно.

Я подобрал шкоты и повернул. То же сделал Юрка. Теперь мы хорошо видели «Остика». Он уже был в заливе у входного буя и делал различные маневры, ложась то на правый, то на левый галс.

Таня Бредникова тренировалась. Когда наши ботики подошли к «Остику», Таня узнала нас. Она быстро переложила руль на другой борт, и ботик, слегка накренясь, побежал в сторону. Наверное, девочка обиделась на нас за вчерашнее и встречаться не хотела. Мы быстро нагнали ее.

— Привет покорительнице Балтийского моря и его окрестностей! — закричал я, заходя «Остику» на ветер. — Начальник клуба приказал обучить вас плаванию по Крестовскому фарватеру. Не угодно ли пристроиться в корму и следовать за нами?

Таня тряхнула головой, ее золотистые косички, связанные на затылке, подпрыгнули.

— Не угодно! У меня есть карта, а потом фарватер прекрасно обставлен. Везде — вешки. Всё очень просто.

— Как хотите. Учтите только, что в воскресенье гонки. Не пришлось бы вам провести их на Кошкиной мели.

— Не беспокойтесь, пожалуйста. До свидания!

Она снова сделала поворот и направила «Остика» вверх по реке к клубу.

Покрутившись с час у входного буя, мы тоже вернулись в клуб.

Домой идти не хотелось, и мы, поставив наши ботики к бонам и зачехлив паруса, остались посидеть на веранде клуба и посмотреть, как тренируются старшие спортсмены на специальных, острых, как ножи, гоночных яхтах.

Густая зелень клубного сада, белые паруса яхт, желтый песок пляжа, яркие пятна девичьих платьев, отрывки разговоров гуляющих — всё это делало вечер похожим на праздник. Со Стрелки доносилась музыка. Солнце близилось к закату.

Мы уютно устроились в уголке веранды и некоторое время молча наблюдали за скользящими по воде яхтами.

— А всё-таки она молодец, — неожиданно прервал молчание Юрка.

— Кто она? — не понял я.

— Кто, кто! Ну эта… Саратовская спортсменка. Управляет яхтой здорово. Не хуже нас с тобой.

Я возмутился до глубины души:

— Что, уже сдался? Ну и правильно! Лучше тебя, может быть, и управляет, но я ее собираюсь обогнать.

— Да не сдался я. Просто так говорю. Хорошо управляет, и больше ничего.

— Всё равно мы должны гонку выиграть. Невероятно, чтобы девчонка нас побила. Позор! — пытался я подействовать на Юркино самолюбие.

— Позор, конечно, — вяло согласился Юрка и тихонько промурлыкал:

Я обозлился:

— Всё ясно. Вот почему ты сегодня в белые штаны нарядился. Эх ты! Конечно, с такими настроениями гонку не выиграешь. Ну и плетись в хвосте!

— Ладно, ладно, не кипятись. Где будем ночевать? На судах или домой пойдем?

— Домой, — проворчал я.

— А я, пожалуй, останусь в клубе. До свидания! — и Юрка вразвалку пошел вниз к бонам.

В воскресенье я встал рано и долго вертелся перед зеркалом, делая прическу «на пробор». Волосы никак не хотели ложиться. Особенно долго не поддавался один непокорный вихор на макушке. И только после того, как я густо смазал его мылом, он улегся.

В общем я остался доволен своим видом: новенький черный клёш, белая матросская форменка, фуражка-«капитанка» с белым чехлом. Скромно и похоже на настоящего моряка. Не то что Юрка вырядился. Неизвестно еще, чей вид больше понравится Тане.

Я невольно поймал себя на мысли об этой пришедшей в клуб девчонке и тотчас же сурово осудил себя. Пусть думает что хочет. Не для нее одеваюсь. Парусный праздник. На меня будет смотреть много людей.

Когда я пришел в клуб, там царило то особенное оживление, которое всегда сопутствует спортивным соревнованиям.

По бонам взад и вперед бегали одетые во всё белое яхтсмены, скрипели блоки поднимавшихся парусов, перед клубом лихо, с креном, проносились яхты, слышались слова команды. Последняя тренировка! До начала гонок оставалось не более часа. Я спустился к своему «Пигмею».

Юрка, белый как лебедь, со сдвинутой на затылок фуражкой, стоял на борту «Ершика», опершись спиной о мачту, со скрещенными на груди руками, и разговаривал с Таней.

Принимает красивые позы! А сам шкота не может во-время выбрать, подумаешь мне, — капитан!

— Здоро́во, — буркнул я, залезая на «Пигмея» и принимаясь расчехлять парус.

— Здоро́во, Миша. А мы уже давно здесь, — каким-то неестественным гнусавым голосом приветствовал меня Юрка.

— Кто это мы? — спросил я, в упор смотря на друга.

— Как кто? Я и Таня.

Это было уж слишком! Я и Таня! Быстро подружились! «Но глаза твои ясные светятся»… — вспомнил я вчерашнюю Юркину песенку. А кто хотел показать этой саратовской девчонке, как плавают в море? Эх!..

У меня даже не нашлось слов сказать Юрке что-нибудь язвительное. «Ладно, ладно» — только и думал я, яростно расшнуровывая чехол.

Тем временем на веранду вынесли столы, покрытые зеленым сукном. Судейская комиссия собиралась.

Вышел дежурный по клубу с блестящим рупором в руках:

— Новички, выходите на старт и слушайте сигнал. По сигналу с судейского катера начнете гонку. Понятно?

— Понятно, — в один голос откликнулись мы.

Я вывел «Пигмея», и минут через двадцать все три ботика уже скользили по волнистой поверхности Невки. Ветер дул хороший — не слишком сильный и не слишком слабый. Такой, какой нужен для гонок. У белого буя покачивался судейский катер. Отсюда мы должны были начать гонку.

Меня охватило волнение. Столько народа смотрит. Только бы не опозориться! Я то подбирал, то потравливал шкоты. Казалось, что «Пигмей» бежит очень медленно. Одним глазом я смотрел на идущих рядом «Ершика» и «Остика». Не отстают! Я разозлился на Юрку и Таню, спокойно, как мне казалось, ведущих свои яхты.

Выстрел судейского пистолета — и ботики почти одновременно взяли старт. Я судорожно вцепился в румпель, выбрал шкоты.

Сначала мы шли ровно. Но вскоре Танин «Остик» начал выходить вперед. Он имел наивыгоднейшее положение, так как шел с наветра и закрывал нам ветер. Мною овладело бешеное желание обогнать во что бы то ни стало и Юрку и Таню. Я оглянулся. Юрку, видимо, тоже охватил спортивный азарт. Из кокпита торчала одна его голова. Я решился на рискованный маневр. Немного поотстал. Пропустил «Ершика» и «Остика» вперед. Теперь никто не мешал мне. Я выбрал шкоты и через несколько минут догнал Таню. Теперь уже «Пигмей» был на ветре. За коленом начиналось открытое пространство. Мой бот закрыл ветер «Остику». Паруса у него заполоскали, и он потерял ход. Я видел, как Таня с ненавистью посмотрела на меня, стараясь поймать в паруса ветер, но момент был упущен, и «Пигмей» вырвался вперед, накренился и весело запенил носом воду. Победа была почти обеспечена.

Я еще раз оглянулся и увидел Юрку, который тщетно пытался повторить мой маневр и выйти к Тане на ветер. Но она, допустив одну ошибку, не хотела делать второй и шла по самой кромке фарватера, не давая Юрке занять место, которое ему хотелось. Их яхты, как лошади на ипподроме, шли «голова в голову».

«Пигмей» оставил оба ботика далеко позади.

Я подходил к поворотному бую, а они еще обходили Кошкину мель.

«Горе-капитаны! — самодовольно подумал я, — хоть бы Юрка вышел вперед. Не поддался бы!»

У буя я сделал поворот. Теперь ветер дул почти в корму, и надутые паруса несли маленькое суденышко с большой скоростью. Я решил срезать угол и пройти Кошкину мель вплотную. Это давало мне экономию в расстоянии. Место было знакомое. Увалившись под ветер, «Пигмей» стремительно несся вперед. Неожиданно я почувствовал сильный толчок, меня отбросило от румпеля вперед, и я ударился носом о бортик кокпита. Искры посыпались из глаз.

Надо мной хлопал и стрелял грот, перебрасываясь с борта на борт. Первое, о чем я подумал, придя в себя, что гонка позорно проиграна. Где сел! На Кошкиной мели! Сто раз проходил это место. Сдрейфовало ветром. Не учел. Шляпа!

Я посмотрел на идущие у буя ботики. Они были сравнительно далеко. У меня мелькнула надежда. Еще не всё потеряно! Может быть успею сняться.

Я быстро стащил свои штаны и полез в воду.

Я раскачивал «Пигмея», толкал, поворачивал руль, заходил с носа, с кормы, пыхтел. Куда там! Ботик стоял, как припаянный. Сняться с мели самостоятельно нечего было и думать. Придется вызывать катер из клуба. Вот позор-то!

«Остик» и «Ершик» быстро приближались ко мне. Я демонстративно не вылезал из воды, делая вид, что сталкиваю свой ботик и очень занят этим делом. В глубине души я надеялся, что Юрка, увидев мое бедственное положение, подойдет и поможет; но ботики проскочили мимо.

«Товарищ называется! Всё забыл, лишь бы выиграть! Дружбу, честь… — горько подумал я, смотря на удаляющиеся суденышки. — Я бы так не поступил». Но, вспомнив высокомерную Бредникову, тут же решил: «Нет, правильно он сделал. Пусть уж лучше Юрка выиграет гонку, чем Танька».

Мне стало холодно и я, как это у нас говорят, начал «продавать дрожжи».

Убедившись в своей беспомощности, я залез на «Пигмея» и накрылся стакселем, пытаясь согреться.

Неожиданно я услышал:

— Капитан! Где ты?

— З-з-здесь, — откликнулся я, стуча зубами и вылезая из-под паруса.

Таня осторожно подводила свой ботик к «Пигмею». Меня это очень удивило. Я вообще никого не ждал, но, в лучшем случае, мог прийти Юрка. А тут Таня!

— Зачем пришла? Не надо. Иди получай приз за первенство. Обойдемся… — хмуро сказал я и тут же испугался. Вдруг она рассердится и действительно уйдет?

Но Таня ошвартовала свой ботик и перелезла на «Пигмея».

— А ты не фасонь и не груби. Я тебе помочь пришла. У нас на Волге в первую очередь помогают бедствующему судну. На Балтике это, наверное, не принято?

— Принято, — пробурчал я. — Спасибо.

— Не похоже. Что-то Юры твоего не видно, — лукаво сказала Таня. — Давай попробуем столкнуть «Пигмея» вдвоем.

Мы вошли в воду и принялись раскачивать ботик. «Пигмей» несколько раз качнулся, но с места не сдвинулся.

— Нехватает силенок, — сокрушенно проговорила Таня. — Отдохнем. Я устала.

Мы сели рядом и накрылись парусом.

— Таня, тебе не обидно, что ты из-за меня проиграла гонки? — тихо спросил я.

— Нисколько. Мы еще погоняемся.

— Честно говоря, я не ожидал, что ты придешь мне на помощь.

— Это почему же?

— Ну, знаешь… потому… — я замялся.

— Говори, говори, не бойся.

— Во-первых, ты девочка, во-вторых, я думал, что ты на меня сердишься… вообще…

Таня нахмурилась:

— Так. Девочка? Значит, по-твоему девочка не понимает, что такое дружба, товарищество? Не стоило мне возвращаться, если у тебя такое мнение.

— Нет, Таня, теперь я вижу, что это не так. Скажи, у вас в Саратове много яхт? — переменил я неприятную тему разговора.

— Швертботов много. Больших яхт нет. А нам на реке больших и не надо.

— На реке проще плавать, чем на море. Знаешь, в какие мы штормы попадали в заливе… Но яхтой ты хорошо управляешь. Привыкнешь к морю.

— Конечно, привыкну. Ты вот лучше скажи, что будем сейчас делать?

— Придется ждать катер из клуба. Юрка наверное там доложит. Тебе не холодно?

— Немножко холодно. Ничего.

— Завернись в запасной кливер. Он сухой. Может быть, нам долго так сидеть придется.

Я накинул Тане на плечи запасной парус. Теперь я считал своим долгом заботиться о ней.

— Таня, а Юрка-то сейчас наверное выигрывает гонку?

К моему удивлению, она отнеслась к моим словам равнодушно:

— Ничего, пусть. Главное нам «Пигмея» столкнуть без посторонней помощи.

Но я не мог примириться с Юркиной изменой. Нечего сказать, хорош. Видел, что я терплю бедствие, и прошел мимо. Я ему еще это припомню.

Танин радостный возглас прервал мои размышления о Юрке.

— Смотри-ка! — крикнула она, показывая в направлении клуба. — А ты-то ругал его.

Из-за поворота показался «Ершик». Он быстро приближался к нам.

Юрка стоял в кокпите и кричал:

— Что, не можете сняться с мели? Сейчас подойду — столкнем.

Когда он ошвартовался, я ехидно спросил:

— Получил призовой кубок и решил нас облагодетельствовать? Совесть заела?

Юрка смутился:

— Да что ты, в самом деле? Я и до второго колена не дошел. Подумал, подумал и решил — с кем же я гоняться буду, сам с собой, что ли? Скучно стало, я и вернулся.

— Правильно. Лучше поздно, чем никогда. Давай-ка снимай свои «лебединые штаны» и помогай нам, — ворчал я, но в душе был доволен, что и Юрка вернулся к нам. В конце концов, он не оказался хуже Тани. Не оставил меня в беде. Теперь обойдемся без катера. Все трое мы снова полезли в воду. Помощь третьего человека оказалась существенной. «Пигмей» сдвинулся с места, и вскоре мой ботик уже плавал.

— Всё в порядке. Пошли, — заявил Юрка, прыгая в кокпит «Ершика». — А холодно всё же.

— Спасибо, ребята, — с чувством проговорил я, натягивая на мокрые трусы свой клеш.

— Не за что, — вежливо откликнулась Таня.

— Пусть Таня идет вперед. Это будет по справедливости, — благородно предложил Юрка.

Наверное, он опять хотел произвести хорошее впечатление.

— Вот еще. Чего это я как дурочка одна приду. Придем все вместе.

В клубе нас встретил рассерженный Белов.

— Где вы пропали? Я уж хотел катер за вами посылать. По времени вы все проиграли.

— Мы, Александр Александрович, «Пигмея» с мели снимали. Крепко выскочил на Кошкину косу, — хмуро сказал я.

Начальник клуба кивнул головой:

— Что ж поделаешь, если так. Завтра после мастеров гоняться будете. Повторно… Только больше на мель не садиться.

Мы поставили наши ботики к бонам. Таня пошла переодеваться. Мы с Юркой сидели на скамейке и поджидали ее.

— Вот так оно и бывает, — неожиданно сказал Юрка. — Я был всё-таки прав. Хорошая девочка. Боевая, а?

— Хорошая. Молодец. Очень даже хорошая, — добавил я, вспоминая о том, как лихо Таня помогала снимать с мели «Пигмея», какие у нее яркие красивые глаза и как мило уложены косы.

— Очень? Тебе же она не нравилась? — ревниво спросил Юрка.

— Я не думал, что она такая…

Вышла Таня — в синей юбке и белой кофточке.

— Ну что, мальчики? Домой?

— Домой.

Когда мы втроем, Таня посредине, а мы с Юркой по бокам, шли по Крестовскому проспекту, наступили сумерки. Ветер затих совсем, и деревья стояли неподвижно, ярко очерченные на темносинем фоне неба.

Говорить не хотелось. Юрка мурлыкал песенку. Нам было хорошо.

Капитан большого товаро-пассажирского парохода «Метеор» Джемс Томас Лейн, по прозвищу «Бэби», считался хорошим парнем. Он никогда не отказывал в выпивке желающим опрокинуть стаканчик на чужой счет, щедро платил за мелкие услуги и абсолютно не интересовался политикой.

Прозвище тянулось за ним из колледжа, где мальчишки, увидев краснощекого, с пухлыми губами новичка, сейчас же назвали его «Бэби». Лейн до сих пор сохранил хороший цвет лица, кроме того он умел ослепительно улыбаться. Это тоже вызывало у людей симпатию к капитану.

Жизнь Лейна протекала легко. Когда он окончил колледж, а затем мореходную школу, его отец, государственный лоцман в Сан-Франциско и зажиточный человек, купил ему место третьего помощника капитана на одном из судов «Фриско стил ко́мпани», дав кому-то из правления компании солидный куш. Не сделай он этого, Бэби долго пришлось бы обивать пороги, чтобы поступить хотя бы матросом.

Будучи неплохим моряком, Джемс быстро пошел вверх по служебной лестнице и вскоре достиг должности старшего помощника капитана.

Здесь, «провернув» какой-то исключительно выгодный бизнес с партией медикаментов, ввезенных в Чили без пошлины, Бэби получил кучу денег, которую, по совету отца, поделил с управляющим компанией, за что вскоре был назначен капитаном на «Метеор».

Лейн еще не достиг 35 лет. Он был холост, весел и сравнительно обеспечен, имел успех у женщин. Он очень смутно знал о том, что делается в мире.

Вторая мировая война его почти не коснулась — он курсировал между портами Северной и Южной Америки. Война кончилась. Бэби продолжал плавать по этой же линии. Ничего не изменилось в его жизни. Его интересовали только судно, развлечения и мисс Фрай, на которой Бэби собирался жениться.

О войне в Корее ему стало известно из газет, которые он иногда просматривал.

— Пусть воюют, если им хочется, — спокойно заметил Лейн, всегда равнодушно относившийся к событиям, происходившим далеко от него, и тотчас же забывал об этом.

Однажды, правда, ему пришлось вспомнить о Корее.

Лейн прохаживался по спардеку «Метеора» и увидел боцмана Джимми Ворбса, неподвижно стоявшего у поручней. Это была необычная картина. Ворбс никогда не стоял в рабочее время, — он всегда двигался. Боцман славился своим трудолюбием. Бэби любил старика.

— Увидели что-нибудь интересное, старина?

Джимми Ворбс повернулся, и Лейн увидел по-стариковски запавшие глаза, полные горя.

— О! Что случилось, Джимми?

— У меня погиб сын в Корее. Получил телеграмму, — печально ответил боцман.

— Где? В Корее? Какое горе, Джимми. Я могу быть чем-нибудь полезен? Возможно, нужны деньги?

— Нет. Благодарю, мистер Джемс. Мне нужен мой мальчик, — тихо сказал Ворбс.

— Да… конечно. Но что же сделаешь. В этом виновата война.

— Виноваты те, кто затеял эту войну и кто послал моего сына туда, мистер Джемс.

— Говорят, что они воюют за родину.

— Так говорят те, кому выгодно, чтобы другие умирали, — с необычной для него резкостью проговорил боцман и, приложив руку к козырьку, медленно побрел на корму.

«Бедный старик, — подумал капитан, глядя ему вслед. — Может быть, он действительно прав!»

Перед ним медленно проплывали картины последних месяцев.

…Его любимый порт Сан-Франциско. Десятки судов, груженные оружием, какими-то ящиками, тщательно укрытыми брезентами… Маркет-стрит, по которой идут колонны солдат, направляющихся в порт. Слышны песни… Застывшие шеренги прохожих. У всех в глазах вопрос: «Неужели снова война?».

Кто-то кричит: «Оставьте Корею в покое! Пожалейте нашу молодежь!»

И другой возглас: «Корея — корейцам! Америка — американцам! Долой войну!»…

…Мистер Нортон, сидящий в своем комфортабельном кабинете, довольно потирает руки.

«Отлично, Лейн. Дела идут. Теперь мы будем иметь вдвое, втрое больше прибылей!»

…И тот слепой, которому он сунул доллар, выходя из бара «Золотые перья», сказавший ему: «Проклятая война! Тех бы туда, кто ее развязал». Вспомнилась и странная речь сенатора Макконея. Ее передавали по всем радиостанциям Америки. Он призывал к защите родины, к восстановлению какой-то справедливости и, наконец, говорил о том, что воевать весело. Бэби наскучила эта речь, и он поймал музыку.

Он вспомнил человека, собиравшего подписи против войны; он приходил к Бэби на судно. Кажется, тогда подписала вся команда. И вот теперь Ворбс…

Раньше он как-то не обращал внимания на всё это. А ведь люди-то против войны. Большинство. И, несмотря на это, война продолжается. Что-то тут не то.

Скоро Лейну пришлось вспомнить о Корее вторично. «Метеор» разгружался в Сан Франциско, когда капитана вызвали к управляющему.

— Я вас слушаю, сэр, — почтительно наклонил голову Бэби, появляясь в уютном кабинете мистера Нортона, и, как всегда, улыбнулся своей широкой, располагающей улыбкой.

— Садитесь, Бэби. Простите, что я так фамильярно, но я ведь хорошо знал вашего отца и вас, когда вы были мальчиком.

— Ничего, ничего. Пожалуйста, мистер Нортон.

— Дело в том, капитан, что нам придется изменить ваш рейс. Вы пойдете не в Икике, как предполагалось, а в Пусон.

— В Пусон, мистер Нортон? Насколько я понимаю в географии, это Корея?

— Вы правы, это там.

— Видите ли, мистер Нортон, — капитан вспомнил боцмана Ворбса, стоящего у поручней. — Видите ли…

— В чем дело, Бэби?

— Дело в том, что у Джимми Ворбса там погиб сын…

Управляющий удивленно поднял топкие брови:

— Ну и что? На войне погибает очень много людей. Что из этого следует?

— Да ничего, конечно… Только не кажется ли вам, что пора кончить воевать? Ведь нам не нужна эта война. Как вы думаете?

Брови управляющего поднялись еще выше:

— Лейн, вы прогрессируете. Давно начали заниматься политикой? Хвалю, хвалю. Но, к сожалению, это вопрос не нашей компетенции. Лично нам с вами война выгодна. Мы имеем большие фрахты. В последнее время вы прекрасно зарабатываете, не правда ли?

— Да… но…

— Ладно, никаких «но». Поменьше философствуйте.

— Какой груз на Пусон, мистер Нортон?

— Люди.

Бэби присвистнул.

Нортон продолжал:

— Американские добровольцы-офицеры. Молодые патриоты. Цвет нации. Благородные юноши, желающие защитить родину и заодно развлечься. Спросите их, зачем они едут в Корею. Вам объяснят всё подробно. А мне это неинтересно, мне это выгодно. Вы выгрузите их в Пусоне, а оттуда пойдете в Иокогаму за грузом. Вот и всё. Ну, счастливого плавания, Лейн. Расскажете мне, когда вернетесь, как там всё это выглядит. Гуд бай! Инструкции у Меллона.

— Гуд бай, сэр.

После этого разговора у капитана испортилось настроение. В душе было такое чувство, точно он собирался, но не сделал чего-то очень важного.

«Метеор» закончил выгрузку и его перетянули к пирсу 12, где должна была происходить посадка офицеров. Капитану передали, что она начнется в полночь. Почему ночью? Чёрт знает, какая нераспорядительность. Днем всегда удобнее делать посадку. Он позвонил капитану порта, но тот ответил, что так распорядились военные власти. Не хотят шумных проводов и скопления большого количества народа. Ничего не оставалось делать, как ждать.

В полночь начали прибывать офицеры. Большинство в своих автомобилях. Они прощались с провожающими, образуя маленькие группки. Изредка оттуда, с берега, доносились смех, боевые выкрики, иногда песни. Чувствовалось, что многие сильно выпили перед тем как покинуть дом.

На пирсе толпились прекрасно одетые, солидные люди с букетами цветов. Машины, которые привезли этих людей, сияли новым лаком и никелем. Одна из них — роскошная черная — привлекла внимание Лейна. Она остановилась около самого борта судна. Из нее выскочил совсем молодой офицер, блондин, с еле заметными тонкими усиками, в отлично пригнанной новой форме. Он открыл дверцу. На причал вышли полная седая дама и девушка со вздернутым носиком, с затейливой прической из локонов и красными розами в руках.

— Ну вот, Ральф, и настала последняя минута расставания, — проговорила дама, окидывая взглядом освещенный «Метеор».

— О, миссис Прейс, мы скоро увидимся. Я думаю, Мэри не успеет написать мне и двух писем, когда эта «оперетка» будет закончена.

— Во всяком случае, Ральф, мы надеемся, что за этот короткий промежуток времени вы сумеете получить орден и повышение в чине, — засмеялась девушка, показывая мелкие, ровные зубы. — Ни в коем случае не заканчивайте, пока не добьетесь этого.

— Думаю, Мэри, что сумею выполнить ваше желание. А тогда, после возвращения…

— Знаю, знаю. Буду вас ждать. Как договорились, папа покупает нам бунгало во Флориде. Но это пока тайна. Правда, мама?

Полная дама благосклонно улыбнулась и кивнула головой.

— Всё же, Ральф, не будьте безрассудны, берегите себя, — добавила она.

— Ну что с ним сделается, мама? Ведь это не настоящая война. Проба оружия. Так сказал папа.

— Конечно, миссис Прейс. Это всё пустяки.

Капитан Лейн взглянул на часы и дал команду начать посадку. Провожающие на судно не допускались. Офицеры, столпившиеся на двух широких трапах, стали с шутками и смехом подниматься на палубу.

— Прощайте, Ральф! Держите ваши цветы. Это знак моей преданности, — донесся до Бэби голос девушки.

— До свидания, миссис Прейс, до свидания Мэри. И не беспокойтесь за меня. Всё будет прекрасно, — прокричал уже с трапа Ральф.

Посадка шла полным ходом.

В шесть часов утра «Метеор» прошел под мостом «Золотых ворот» и лег курсом на Японию.

Через четыре месяца Лейн, находясь со своим судном в Розарио, получил радиограмму от управляющего Нортона:

«Окончании выгрузки снимайтесь в Пусон возьмите отпускников следуйте Сан-Франциско».

В Пусон «Метеор» пришел ночью с потушенными огнями под охраной эсминца. В городе боялись ночных налетов противника. Введено затемнение. Не было видно ни одного огонька. Утром, к началу погрузки отпускников, Лейн вышел на палубу и был очень удивлен, увидев, что весь пирс запрудили санитарные автомашины.

Из них выносили раненых и осторожно поднимали по трапу на пароход. Бэби помрачнел: «Вот так отпускники! Не хотел бы я пойти в такой отпуск».

Носилки двигались сплошной цепью. При каждом толчке раненые стонали, на их лицах было выражение усталости и страдания. Глаза смотрели тускло, безразлично.

Кое-кто приветствовал Лейна кивком головы или легким движением руки, но большинство не замечало его.

Когда, наконец, всех тяжело раненных перенесли, на борт стали подниматься те, кто был в состоянии двигаться самостоятельно. Это было печальное шествие калек! Они шли на костылях, с забинтованными головами, слепые, обожженные…

Лейну стало не по себе. На секунду он представил себя среди этих несчастных. Вдруг глаза его остановились на фигуре одного офицера, поднимавшегося по трапу. Что-то очень знакомое было в ней — осанке, поступи, но лицо… Капитан содрогнулся.

Багрово-синий ожог расплывался по всему лицу офицера, брови и ресницы отсутствовали, один глаз закрыт черной повязкой. Это было не лицо человека, а неподвижная страшная маска, и только оставшийся неповрежденным глаз — голубой и ясный — говорил о том, что человек этот живет и мыслит. На куртке у офицера поблескивал орден «DSO».

«Заслуженный парень! Но где я видел его раньше?» — подумал капитан и вдруг вспомнил… Перед его глазами встал вечер отхода из Сан-Франциско, черная блестящая машина, девушка, красные розы и молодой человек, небрежно облокотившийся на радиатор…

Через несколько часов посадка была закончена, и «Метеор» вышел в море.

Спускаясь с мостика в свою каюту, капитан заметил одиноко стоявшего человека; он облокотился на поручни прогулочной палубы и задумчиво смотрел в океан. Лейн снова узнал Ральфа.

Лейн вошел к себе, сел в глубокое кожаное кресло, вытянул ноги и закурил трубку.

Никогда раньше капитан не сталкивался так близко, так реально с ужасами войны. Но теперь он вез на своем судне жертвы этой войны.

Кто же всё-таки виноват во всем этом? Разве Америка защищается? Кто-нибудь нарушил спокойствие американцев? Нет. Всё спокойно в штатах. Люди живут, не думая о том, что к ним на головы упадут корейские бомбы. Тогда зачем убивают корейцев? Зачем убивают и уродуют американскую молодежь?

И снова Лейн вспомнил холодную улыбку Нортона и его слова: «Лично нам с вами выгодна война».

«Нам!? Нет, к чёрту! Я не хочу получать деньги за несчастья миллионов людей! К чёрту!»

Всё существо Бэби, страстно влюбленного в жизнь, протестовало против этой никому не нужной и ничем не оправданной войны. За что? Во имя чего? Как раньше он не задумывался об этом?

Уже пробили полуночные склянки. Вахты сменились, а капитан всё сидел, курил трубку за трубкой и думал…

Он слышал ритмичный шум машины, но ему казалось, что в ушах звучат доносящиеся из кают стоны, бред и тяжелые вздохи сотен опустошенных и разочарованных людей… Что ждет их по возвращении в Америку?

Вокруг был чудесный мир. Океан плескался в вечном своем дыхании, мириады звезд спокойно смотрели с необъятного купола вселенной, и торжественная тишина тропической ночи ласкала плывущее судно. Так хороша, так прекрасна была жизнь!

Когда «Метеор» ошвартовался у причала в Сан-Франциско, уже спустились сумерки. Никакой торжественной встречи, никакой музыки и оваций. По причалу сновали озабоченные врачи и санитары. Они старались как можно скорее разгрузить судно и увезти раненых в госпитали.

На палубе стояла небольшая группа легко раненных. Это были те, кто смог предупредить родных о своем прибытии; теперь они ждали, когда за ними приедут.

Лейн искал Ральфа, но его не было среди раненых. Наконец, Бэби заметил его. Забившись в угол под самым крылом мостика у капитанской каюты, молодой человек стоял с чемоданом и ждал. Лейн тоже ждал этой встречи, почему-то сильно волнуясь. Он стоял на своем излюбленном месте, в левом крыле, и напряженно всматривался в лица встречающих.

Автомобиль с шуршанием остановился у судна. Девушка с красными розами в руках вспорхнула на трап и, расталкивая стоявших на спардеке, пробиралась вперед, разыскивая среди них Ральфа.

— Вы знаете Ральфа Стетсона? Вы не скажете, где он? — спрашивала она почти каждого.

У тех, кто знал его, сразу менялось выражение лица. С любопытством и жалостью их глаза устремлялись на красивую девушку, и она слышала смущенный ответ:

— Как же! Лейтенант Стетсон. Он только что был здесь. Только что…

Не найдя Ральфа на спардеке, девушка поднялась на прогулочную палубу. Здесь было пусто и тихо. Она сокрушенно развела руками, капризно выпятив нижнюю губку, и вдруг Бэби услышал:

— Мэри!

Это было сказано совсем тихо, но девушка услышала.

— Ральф! — вскрикнула она. — Где вы? Почему вы прячетесь? Или не хотите меня видеть?

— Я здесь, Мэри, — еще тише отозвался Ральф.

Девушка обернулась. Нервы Бэби напряглись до предела. Какой-то комок подкатил к горлу. Несколько секунд прошло в молчании, потом на палубу посыпались красные цветы, и Мэри с приглушенным криком: «Мама! Я не могу! Я не хочу… нет!» — бросилась вниз по трапу.

На спардеке, там, где стояли раненые, стало так тихо, что капитан слышал, как стучат каблучки Мэри по деревянной сходне. Хлопнула дверца машины…

Ральф, прижавшись лицом к стеклу пассажирской веранды, плакал, вздрагивая всем телом.

Бэби хотел подойти к нему, утешить, сказать что-нибудь теплое, но он не нашел слов.

— …Отлично, Бэби. Поскольку вы стали совсем «корейским» капитаном, мы еще раз направляем «Метеор» в Пусон. Но уже с военным грузом, — говорил, улыбаясь, мистер Нортон сидевшему в кресле Лейну.

Бэби молчал. Его раздражала ироническая улыбка и холодные глаза управляющего. В его сознании снова всплыла картина — вздрагивающие плечи Ральфа и стремительно убегающая женская фигурка.

— Ну что? Вы недовольны?

— Нет, очень доволен, но в Пусон я больше не пойду, — твердо сказал капитан и встал.

— То есть как это не пойдете? Вы с ума сошли, Лейн! Почему?

— Потому, мистер Нортон, что я против войны в Корее. Против войны вообще. Где угодно и с кем угодно. Людям нужен мир. А если кто-нибудь хочет зарабатывать деньги, так пусть он торгует автомобилями и маслом, а не людьми и пушками.

И Лейн, по привычке улыбнувшись, вышел из кабинета.

Никто не заметил, как она пришла на судно. Вахтенный был занят на передней палубе. Она остановилась у люка № 3, наблюдая за погрузкой ящиков в трюм.

Только проходивший мимо судовой плотник Ремель остановился и сдвинул кепку на затылок. Он положил на люк инструмент, который держал в руках, подошел к ней и тихонько тронул за рукав. Лицо его, выщербленное ветрами, всё в мелких морщинках, расплылось в улыбке. Маленькие, водянистые глаза смотрели ласково:

— Анна Петровна, ты какими судьбами к нам?

Она повернулась и вскрикнула от удивления:

— Петр Августович! Вот встреча. Рада тебя видеть. Ты на этом судне? Хорошо. Значит, еще поплаваем вместе.

— А вы что, принимать «Дон» будете? — сразу переходя на «вы», спросил плотник, пожимая протянутую в белой перчатке руку Анны Петровны.

— Буду принимать, Петр Августович.

— Вот это порядок. Снова вместе. А помните, как последний рейс из Америки шли? Давало нам правильно. Век не забуду. Но вы молодцом были тогда, Анна Петровна. Молодцом! Ну, я пойду. Увидимся еще, — улыбаясь, проговорил Ремель и, забрав инструмент, пошел к себе в плотницкую.

Они были старыми друзьями — капитан дальнего плавания Анна Петровна Воронцова и судовой плотник Ремель. Несколько лет проплавал старик под командованием Анны Петровны.

Анну Петровну Воронцову знали на всех морях. Она была одной из немногих женщин, достигших капитанского звания и самостоятельно водивших корабли.

Ее любила команда. Она справедливо относилась к подчиненным, и люди это чувствовали. Никто не слыхал, как «выходит из себя» и кричит Анна Петровна. Она была требовательна, уравновешенна, спокойна. Прекрасные морские качества! Умела Воронцова быть и непреклонной. Мало женского оставалось у нее тогда. Сросшиеся над переносицей брови сдвигались. Скулы начинали как-то резко выделяться на бледном лице, в глазах появлялись упрямые огоньки. Она могла настоять на своем. Об этом хорошо знали в пароходстве.

Ни строгая прямая юбка, ни синий берет, ни густые черные волосы, собранные на затылке в тяжелый узел, не мешали Воронцовой быть решительной и не теряться на мостике в ответственные моменты. За глаза вся морская братия называла ее фамильярно-ласково — «Аннушка».

Анна Петровна постояла еще несколько минут у люка и поднялась на спардек.

— Вам кого? — окликнул ее вахтенный.

— Раньше надо было спрашивать. Я уже здесь с полчаса брожу, — засмеялась Воронцова, — мне капитана.

— К нему жена приехала, — насмешливо сказал вахтенный, досадуя на то, что его промах заметили.

— Тем лучше. Куда пройти?

— Вот в ту дверь идите, — буркнул матрос и тихо добавил: — Ходят всякие тут.

Анна Петровна вошла в кают-компанию. Там обедали. Капитанское кресло пустовало. За столом царило непринужденное оживление, которое почти всегда охватывает молодых штурманов и механиков, когда за обедом отсутствует капитан. Громко смеялись над какой-то веселой историей, которую рассказчик изображал в лицах.

При виде вошедшей женщины разговор замолк, и все обернулись к двери.

— Здравствуйте. Мне нужно Федора Андреевича.

Старший помощник сделал большие глаза, незаметно толкнул локтем второго помощника и прошептал ему на ухо:

— Воронцова.

Потом, довольный тем, что узнал ее, вскочил с места и любезно проговорил:

— Федора Андреевича нет. Он будет только завтра утром. А вы садитесь, пообедайте с нами, Анна Петровна.

— Нет, благодарю. Лучше я приеду завтра. Федор Андреевич, вероятно, уже знает об этом.

— Да. Он ждет замену. Так, значит, вы будете принимать «Дон»? Очень приятно, — улыбаясь сказал старпом, — я слышал о вас много хорошего.

— Выводы сделаете потом сами. Да свидания, — улыбнулась в свою очередь Воронцова и вышла на палубу.

На секунду в кают-компании воцарилось молчание.

— Этого еще нехватало: баба будет нами командовать. Как хотите, а это уж чересчур! — вдруг возмутился второй помощник — Дергуненко.

— Вы, Вячеслав Герасимович, если не знаете, лучше помолчите, — оборвал его старпом. — Воронцова — заслуженный и образованный капитан, и я, например, считаю за честь плавать с нею. А я плаваю не меньше вашего.

— Да знаю я вашу хваленую Воронцову. Слышал. За нее всё другие делают. Вот такие старпомы, вроде вас.

— Слушайте, как вам не стыдно. Вы же ее совсем не знаете!

В разговор вмешался электромеханик:

— Нет, вы напрасно, Вячеслав Герасимович. Об Анне Петровне самые лучшие отзывы и как о капитане, и как о человеке.

— Можете, конечно, оставаться при своем мнении, а я останусь при своем. Юбка на мостике — позор для моряков. Никогда из бабы настоящего капитана не выйдет. И командовать собой я ей не позволю.

— Тогда вам придется уйти с судна. Завтра Воронцова принимает «Дон».

— Могу и уйти. Была бы шея, хомут найдется.

За столом зашумели. Кое-кто встал на сторону Дергуненко и доказывал, что морская служба дело не женское, но большинство склонилось к тому, что всё зависит от личных качеств человека, — может найтись хороший капитан и среди женщин.

Через несколько дней «Дон» под командованием Анны Петровны Воронцовой вышел в рейс на Гавр.

Команда встретила нового капитана дружелюбно. Многие о ней слышали. Кое-кто уже плавал с ней, а Ремель часто любил вспоминать «знаменитый» американский рейс.

— Это капитан! — говорил он, затягиваясь самокруткой из голландской махорки «Добельман» и поднимая большой палец кверху. — Шли мы из Америки во Владивосток. Попали в такой штормягу, какой редко бывает. Шли против зыби. Начал наш пароход ломаться Один лист лопнул, второй. Аннушка не растерялась. Вызвала старпома и меня — я у нее боцманом был, — приказала тросами стянуть корпус. Сама положила судно по волне. Так мы продержались, пока ветер не утих. Подзаделали повреждения и дошли до Владивостока благополучно. Не всякий мужчина сообразит. Хладнокровная!

Только Дергуненко относился к ней презрительно, был преувеличенно вежлив и за спиной называл «мадам».

Он недавно появился в Северном пароходстве и являлся типичным представителем юга, откуда был родом.

Неплохой моряк, он имел опыт, который позволял ему вмешиваться во все возникающие споры с безапелляционным мнением.

Дергуненко — худощавый, с тонким правильным носом, черноволосый, с живыми карими глазами, играл на гитаре и приятно пел песенки. Он слыл покорителем женских сердец и сам себя считал неотразимым. Буфетчица «Дона» Мария Афанасьевна сразу же нашла в Дергуненко своего кумира и подкладывала ему во время обеда и ужина самые лучшие куски, к величайшему негодованию остальных штурманов и механиков. Вячеслав Герасимович принимал эти знаки внимания снисходительно, как должное. Товарищи по судну подтрунивали над ним, недолюбливали за самомнение и упрямство, но всё же считали его «своим парнем».

С приходом Анны Петровны на судно он всем своим видом показывал, что относится к капитану, как к неизбежному злу, не уважает ее и подчиняется только в силу устава.

Раз во время обеда Дергуненко, передавая Анне Петровне блюдо с салатом, забылся и назвал ее «мадам».

Глаза у Анны Петровны сузились, и она ровным, но очень жестким голосом сказала:

— Вячеслав Герасимович, здесь не французский салон, а я не мадам. Попрошу вас не выходить из рамок приличия.

Второй помощник смутился.

— Я не вижу в этом ничего плохого, Анна Петровна. Это просто вежливое обращение, — обиженно пробурчал он.

Мария Афанасьевна в знак протеста и солидарности загремела тарелками в буфете.

— Может быть, это уместно на приеме в посольстве, но не на судне. Согласитесь, что будет звучать нелепо, если я назову вас «месье»?

— Слушаюсь, товарищ капитан, — иронически поклонился Дергуненко.

— Вот так будет лучше, — проговорила Анна Петровна, насмешливо смотря второму помощнику в глаза.

Как-то, сменившись с вахты, старпом восхищенно сказал:

— Ну и Аннушка! Астрономию знает прекрасно. Мы с ней одновременные наблюдения сейчас делали: место судна определяли по звездам. Так она на пять минут раньше меня задачу решила.

— Это показывает, что вы плохо знаете астрономию, Виктор Лаврентьевич, — съехидничал пивший чай Дергуненко.

— А вы, видимо, ее совсем не знаете. Не видел я вас с секстаном в руках, — не остался в долгу старпом.

— Когда будет нужно, возьму. Не беспокойтесь.

— Что астрономия! Этот капитан и в машине неплохо разбирается. Ей «очки втереть» трудно, — вставил второй механик.

— Начались дифирамбы. Поехали! Вчера вашего капитана третий помощник назвал «финансовым богом». Ведомости зарплаты, видите ли, быстро проверяет. Сегодня — «бог астрономии и машины». Что завтра, интересно, будет? — раздраженно проговорил Дергуненко и вышел из кают-компании.

И странно, чем больше нравилась Воронцова окружающим, тем сильнее становилась неприязнь Дергуненко.

Анна Петровна чувствовала это. Но ни одним словом, ни одним движением она не показала, что знает об отношении к ней второго помощника.

«Дон» пришел в Гавр без всяких приключений, если не считать удивления француза-лоцмана, который, увидя Анну Петровну, никак не хотел поверить, что перед ним капитан. Он обиделся, считая, что его разыгрывают, и хотел сойти с судна, требуя, чтобы его представили настоящему капитану. Он поверил только тогда, когда ему показали судовую роль[3]. Сомнения быть не могло! Теперь француз пришел в восхищение. Он без конца прикладывал руку к сердцу и говорил, что счастлив ошвартовать судно, которым командует «мадмуазель Воронцоф», и что он сделает это наилучшим образом, при помощи двух буксиров.

Анна Петровна вежливо отказалась от буксиров, на что лоцман сейчас же согласился. Теперь к его восхищению добавилось и уважение. Женщина кое-что понимает! Если говорить по-честному, буксиры в данном случае не нужны.

В Гавре «Дон» простоял несколько дней под выгрузкой. Анна Петровна ходила озабоченной. Груза для «Дона» в Гавре не было. Не хотелось делать балластный пробег. За несколько часов до окончания выгрузки на борт приехал представитель Торгпредства и попросил Воронцову спуститься с ним на причал.

— Вот что, Анна Петровна. Есть у меня груз на Ленинград. Его необходимо срочно вывезти. Кроме вашего «Дона», в ближайшие недели никого не ожидаем. Но вот я не знаю, возьмете ли вы его?

— Какой груз, Николай Николаевич?

— Вот посмотрите.

На специальных деревянных подкладках стоял огромный паровоз с тендером.

— Какой красавец! — воскликнула Воронцова.

— Да, красив. Производство одного из наших заводов, был как экспонат на международной выставке в Париже.

— А сколько он весит?

— Пятьдесят тонн.

Анна Петровна разочарованно покачала головой:

— Не знаю. Высота у него слишком большая. Без груза в трюмах брать рискованно.

Она еще раз окинула взглядом паровоз:

— Хорошо, Николай Николаевич, я подумаю и дам вам ответ.

Поднявшись на судно, Анна Петровна вызвала Дергуненко.

— Вячеслав Герасимович, предлагают взять на палубу паровоз весом в пятьдесят тонн. Надо подумать, как его разместить, и сделать расчет остойчивости.

— А в трюмах что?

— В трюмах — ничего.

Дергуненко с видом превосходства посмотрел на Анну Петровну:

— Паровоз брать нельзя. Неужели не ясно?

— Пока неясно. Сделайте расчет, тогда увидим.

— Тут без всякого расчета малому ребенку видно, что нельзя. Перевернуться хотите? Пустые трюмы, вся тяжесть наверху. Я отказываюсь грузить.

— А вашего согласия и не нужно, — сухо проговорила Воронцова, отпуская помощника. Дергуненко вышел, хлопнув дверью. Анна Петровна поморщилась.

Она подняла телефонную трубку и позвонила старпому:

— Виктор Ларионович, принесите мне чертежи «Дона» и кривые остойчивости.

Воронцова вынула из стола логарифмическую линейку и, не торопясь, принялась за расчеты. Аккуратные столбцы цифр постепенно заполняли листки, лежавшие перед ней.

Обозленный Дергуненко бродил по палубе с рулеткой и замерял места, где предполагали поставить паровоз. Каждому, кто подходил к нему, он раздраженно говорил:

— Наша-то совсем рехнулась: палубный груз при пустых трюмах решила брать. Но я против. Я грузить не буду. Отвечаю я.

Он был глубоко убежден в своей правоте. Какой же капитан примет такой груз на палубу, когда в трюмах пусто! Это противоречит хорошей морской практике. Не надо никаких расчетов. В его жизни встречались разные случаи. Он-то знает, как грузить суда! Сколько он произвел разных погрузок.

Подошедшему Ремелю Дергуненко тоже пожаловался на капитана.

Плотник с сожалением взглянул на него:

— Нет, брат, Вячеслав Герасимович, ты против Аннушки слабоват будешь. Уж если она сказала, то значит правильно. Мы с ней не такие дела делали.

— Старый осёл, — проворчал Дергуненко, когда Ремель отошел от него.

Всё же распоряжение о погрузке паровоза было дано. Дергуненко, разъяренный, ворвался в кают-компанию.

Анна Петровна сидела с механиками и оживленно разговаривала.

Дергуненко закричал:

— Паровоз грузят! Кто разрешил?

— Я разрешила.

— Нельзя его грузить. Я же говорил вам. И вообще, кажется, не за свое дело вы взялись…

Анна Петровна побледнела:

— Идите вон! Вы не умеете себя вести. И подайте рапорт о вашем уходе с «Дона». Вместе плавать нам больше не придется, — еле сдерживаясь, сказала она и стиснула пластмассовое кольцо от салфетки так, что оно впилось в ладони.

— Выйдите, Вячеслав Герасимович, некрасиво себя ведете. Недостойно! — сердито проговорил старший механик, с укоризной глядя на Дергуненко.

Как всё на судне, этот конфликт быстро стал известен всему экипажу в подробностях.

Второго помощника осуждали. В кают-компании с ним старались не разговаривать, отделывались короткими ответами. Он пытался найти единомышленника в лице старпома, доказывал ему свою правоту, рассказал несколько случаев из практики, но тот прямо сказал:

— Во-первых, вы зря волнуетесь: за палубный груз отвечаю я, а во-вторых, паровоз погружен не «так просто», а по расчету, сделанному Анной Петровной. Мы несколько раз проверяли. Вы-то свои расчеты не представили капитану.

— Ладно, посмотрим, что будет с «Доном» на зыби. Как бы не пришлось раскаиваться. Эти все интегралы и дифференциалы нам не нужны. Опыт решает все.

Но Дергуненко чувствовал, что теряет всякий авторитет среди товарищей. Только Анна Петровна со свойственной ей выдержкой держалась так, как-будто бы ничего не произошло.

По выходе из Гавра Дергуненко подал рапорт об уходе с «Дона».

На кормовой палубе монументом стоял паровоз, намертво затянутый стальными концами, расклиненный бревнами. Боцман с Ремелем удовлетворенно осматривали крепления и в один голос говорили:

— Никакая сила! Лучше, чем сварка.

Дергуненко поглядывал на небо и ждал шторма. Его покинул здравый смысл. Ему хотелось только одного: доказать Воронцовой и всем остальным, что прав он. А там будь, что будет.

Наконец, в Балтике подул ветер. При каждом сильном ударе волны в борт Дергуненко выскакивал на палубу и наблюдал за паровозом. Вот-вот он должен сдвинуться с места, и тогда… Но надежды его не оправдались. Паровоз неподвижно стоял на месте, судно в меру качалось, прекрасно всходило на волну, не испытывало опасных кренов. Погода ухудшилась, а «Дон» чувствовал себя прекрасно.

Дергуненко поник головой. Теперь для него стало ясно, что он позорно ошибся.

Расчеты Анны Петровны полностью оправдались. Он сам себе признался, что не приготовил расчетов остойчивости, потому что забыл, как их делать. Только в мореходке он решал такие задачи, на судах же избегал кропотливых математических выкладок, прикидывая всё на глазок.

Вячеслав Герасимович долго раздумывал над своим поражением. Несмотря на неприязнь к Воронцовой, он всё же должен был признать ее превосходство. Как не крути, а он отстал. И надо отдать должное Анне Петровне — молодец женщина! Факты говорили за себя. Приняла смелое решение, и не просто так, на авось, а со знанием дела. Вячеславу Герасимовичу очень трудно было сознаться в этом.

Что ж оставалось ему делать? Либо уходить с судна, либо плавать под командованием Воронцовой и поучиться у нее тому, чего он, Дергуненко, не знает.

Вячеслав Герасимович выбрал последнее.

Сменившись с вахты, он постучал в каюту капитана.

— Анна Петровна, я прошу извинить меня за все те грубости, которые я несправедливо наговорил вам, — сказал он, войдя в дверь и прямо смотря в глаза Анне Петровне. — С паровозом вы оказались правы. Не могли бы вы дать мне ознакомиться с вашими расчетами? Я не занимался ими с мореходного училища.

Анна Петровна слушала помощника молча.

— И потом… — продолжал Дергуненко, переступая с ноги на ногу, — я просил бы вернуть мой рапорт обратно. Если вы, конечно, не возражаете плавать со мной…

Воронцова секунду помедлила, раздумывая над чем-то, потом выдвинула ящик стола и подала Дергуненко рапорт, на котором красным карандашом размашисто была сделана надпись:

В комнате морской инспекции Н-ского пароходства шел экзамен. Проверяли знания штурманов, претендующих на занятие высшей должности.

За большим столом, заваленным картами, морскими пособиями и моделями судов, сидела комиссия, состоявшая из маститых капитанов, блестевших золотом нашивок и сединой. На другом конце стола, красный от волнения, с дрожащими пальцами, молодой человек лихорадочно листал какую-то толстую книгу в синем переплете. Это был сдающий техминимум на звание второго помощника капитана.

Председатель комиссии — маленький сухонький старичок, с огромной лысой головой, хищным горбатым носом, прикрыв глаза, откинулся в кресле и, сложив руки на животе, нетерпеливо вертел большими пальцами. За столом царила тишина, прерываемая шелестом страниц. Сделав еще несколько оборотов, пальцы председателя решительно сомкнулись; он поднял веки, из-под которых блеснули карие, совсем молодые глаза, и неприятным скрипучим голосом спросил:

— Ну-с, голубчик, какую же форму и цвет имеет башня маяка Слетнес?

— Я… я еще не нашел, Петр Петрович, тут… — приподнялся со стула штурман.

— Достаточно, голубчик, — почти ласково проговорил председатель. — Вы скажите лучше, это уж вы наверняка знаете, откуда выметывает сети рыболовное судно, дрейфующее по ветру? Не знаете? Ну, а что называется умеренным ходом для судна, идущего в тумане?

— Умеренный ход — это ход… тогда, когда… дали машине малый ход, — мямлил совершенно растерявшийся молодой человек.

— Конкретнее, конкретнее. Не знаете? Ну а…

Посыпался ряд новых вопросов. Чем хуже и неувереннее отвечал молодой человек, тем ласковее звучал голос Петра Петровича, тем труднее были задаваемые вопросы. Теперь штурман стал уже «уважаемым голубчиком». Наконец пытка прекратилась, и председатель отпустил экзаменующегося, напутствуя словами:

— Я пока не знаю мнения комиссии, голубчик, но мне кажется, что вам следовало бы еще поплавать третьим помощником. Вызовите следующего. Как ваше мнение, товарищи? Я считаю, что знания у него не твердые, а в море нельзя, некогда долго раздумывать. Как?

Члены комиссии согласились.

За дверьми инспекции неудачник очутился в кругу молодежи, ожидавшей своей очереди.

— Ну как, с победой? Какие вопросы задавал? Как он, здорово нажимает? Про малый ход спрашивал? — затормошили его со всех сторон.

Штурман махнул рукой:

— Спрашивал. Вот пойдете, тогда узнаете. Прямо безобразие! Откуда только такие вопросы выкапывает!

— Нет, я сегодня не пойду. Ну его к чёрту. Выберу день, когда его не будет, — сказал кто-то из малодушных и быстро пошел по коридору. Это решение было не лишено некоторого смысла: из семи экзаменующихся выдержало экзамен только трое. Остальным предложили поплавать еще месяцев шесть на старых должностях.

Комиссия закончила свою работу, и все стали расходиться. Собрался и Петр Петрович. Он надел старенький, выгоревший на солнце макинтош неопределенного цвета, кепку и совсем перестал походить на капитана. Он напоминал обыкновенного старика, каких часто можно видеть с кошелками, покупающих продукты на рынке, или в городских садах, прогуливающихся с внучатами. Но внешность часто бывает обманчивой.

Петр Петрович Мальцев, или, как его называли за глаза, «Голубчик», считался одним из лучших и опытнейших капитанов Советского Союза. С ним советовались инженеры, научные работники, он написал несколько специальных книг и интересных статей, вызвавших горячие споры среди моряков, он хорошо владел иностранными языками и был всесторонне образованным человеком.

Далеко за пределами пароходства гремела слава о его лихих швартовках, искусстве управлять судном и особом морском чутье.

Но, несмотря на все эти достоинства, Мальцева не любили. Помощники трепетали перед ним, и кто попадал к нему на судно, считался несчастным. Требовательный, желчный, придирчивый, вмешивающийся во все судовые мелочи, Петр Петрович был несносен. Редко кому удавалось «сплаваться» с Мальцевым. За малейшую оплошность он списывал с судна, не внимая никаким оправданиям. Правда, те немногие штурманы, которые сумели завоевать расположение Голубчика и проплавать с ним года два, получали от него такую прекрасную практическую подготовку, такие хорошие знания морского дела, что в морской инспекции на них смотрели с большим уважением, и любой капитан с радостью брал себе такого: «Как же, мальцевская школа, отличные помощники!..».

Пароходы, которыми командовал Мальцев, отличались строгой морской дисциплиной. Помощникам запрещалось курить на мостике, заходить в рубку во время вахты, облокачиваться на планширь, разговаривать с рулевым…

Горе было тому, кто нарушал порядок, заведенный Мальцевым. Он приходил в ярость. Бросал фуражку на палубу, топтал ее ногами и долго виртуозно ругался.

Однажды Мальцев находился на корме своего судна с одним из работников министерства. Тот закашлялся и плюнул на палубу. Голубчик круто оборвал разговор, вытащил белоснежный носовой платок, к величайшему смущению собеседника, вытер плевок и выбросил платок за борт. Москвич извинился. Петр Петрович пробурчал что-то вроде: «Ничего, ничего, голубчик. Дома-то вы на пол, вероятно, не плюете?».

С начальством на берегу Петр Петрович усвоил слащаво-любезный тон. Входя в кабинет, сгибался в крючок, выходил спиной, пятясь к дверям и многократно кланяясь, прижимая к груди шляпу. Изъяснялся витиеватым старинным языком. Старик явно паясничал, но все смотрели на это сквозь пальцы, уважая его за опыт.

За спиной над Голубчиком посмеивались и всегда вспоминали анекдотический случай, когда Мальцев и какой-то чересчур вежливый капитан, прощаясь и кланяясь друг другу, столкнулись лбами.

Он был уже очень стар, когда его назначили начальником морской инспекции. Это назначение отчасти вызывалось желанием самого Петра Петровича, отчасти опасением за его здоровье. Последнее время он часто хворал, жаловался на печень и общее недомогание. Командовать судном ему было уже тяжело.

На новом месте Голубчик ссорился с подчиненными, завел судовые порядки и стал грозой капитанов и штурманов, работу которых по долгу службы должен был проверять. Он с увлечением отдался этому делу, появляясь на судах в любое время дня и ночи, разносил нерадивых вахтенных, проверял порядок, чистоту, ведение судовых журналов и знания командного состава. Каждое посещение Голубчика сопровождалось «разносом». Его побаивались не только молодые, но и опытные капитаны. Считалось более простым принять на борту своего судна начальника пароходства, чем выдержать один визит Голубчика.

Но он недолго проработал на этой должности. Годы, болезнь, беспокойная служба — взяли свое. Петр Петрович отказался от командования морской инспекцией, ушел на пенсию и только изредка появлялся в пароходстве, как эксперт или консультант.

Об его уходе никто особенно не жалел. Сослуживцы были довольны, что отделались от слишком беспокойного начальника, а молодежь открыто радовалась тому, что освободилась от придирок Голубчика.

Начальник пароходства уже сутки не покидал своего кабинета. Он задумчиво смотрел в широкое окно, выходившее на территорию порта. Две недели тому назад фашисты напали на Советский Союз.

У причала стоял большой пароход «Свирица». Множество людей на палубе выглядело, как большое шевелящееся серое пятно. Иногда от этого пятна отделялись крошечные точки, сбегали и поднимались по четырем трапам, спущенным с кормовой и носовой палуб. На «Свирицу» грузились войска. Именно этот пароход заставлял хмуриться начальника пароходства и вызывал его беспокойство. Пароход стоял без капитана. Только что молодой и энергичный капитан «Свирицы» Саломахин доложил ему о том, что обязан немедленно отбыть в Кронштадт и принять там военный тральщик. Задерживать Саломахина было нельзя. А вот кого назначить на «Свирицу» вместо него, — начальник не знал. На этот пароход нужен опытный капитан, которому можно было бы доверить жизнь многих людей и ценную материальную часть. Выбирать было не из кого. Людей нехватало. Но время не ждало — вечером «Свирица» должна закончить погрузку и уйти в море.

Вошла секретарша.

— Николай Яковлевич, к вам капитан Мальцев.

«Не во-время», — подумал начальник, но всё же сказал:

— Просите.

В кабинет начальника неслышными легкими шагами проскользнул Петр Петрович и остановился у двери, держа в руках шляпу. Он еще больше пожелтел и сгорбился.

Николай Яковлевич вышел из-за стола и жестом пригласил Мальцева в кресло:

— Прошу вас, Петр Петрович, присаживайтесь.

Старик начал кланяться и медленно приближаться к столу. Эта церемония в такое неподходящее время раздражала Николая Яковлевича и он не очень любезно проговорил:

— Вы меня простите, Петр Петрович, я очень занят. Садитесь и рассказывайте, что у вас. Простите еще раз, что тороплю.

Мальцев выпрямился и, не дойдя до кресла, остановился:

— Я пришел, уважаемый Николай Яковлевич, просить вас о большой милости. Назначьте меня на какой-нибудь пароход. Когда Отечество в опасности, я не могу оставаться наблюдателем.

Николай Яковлевич знал, что Мальцев болен, помнил, как он в свое время настаивал на освобождении его от должности начальника моринспекции, и потому очень удивился такой просьбе.

— На пароход? Петр Петрович, вас же ни одна медицинская комиссия не пропустит, да и я сам просто не посмею посылать вас, зная, как неважно вы себя чувствуете, — сказал начальник, но тут же подумал про себя: «А хорошо бы Мальцева на „Свирицу”».

Старик нахохлился и брюзжащим голосом проговорил:

— Какая теперь может быть комиссия, Николай Яковлевич? В военное время? И потом, кто это вам сказал, что я себя неважно чувствую? Здоровье мое отменно. Я убедительно прошу вас дать мне судно.

— Хорошо, Петр Петрович. Вот ваш пароход.

Начальник взял Мальцева под руку, подвел к окну и указал на грузившуюся «Свирицу».

— Покорнейше благодарю. Когда можно приступить к приемке?

— Сейчас же. Вечером он должен уйти. Желаю всего хорошего и, в свою очередь, благодарю вас.

Николай Яковлевич крепко пожал сухую старческую руку.

«Свирица» ушла точно в назначенный час. Много рейсов совершил на этом судне капитан Мальцев. Его выходы в море всегда отличались выдумкой и смелостью. Гитлеровцы несколько раз пытались торпедировать «Свирицу». Голубчик уклонялся от торпед. Пробовали бомбить с воздуха — он делал такие маневры, что попасть в судно было почти невозможно. Он прекрасно ориентировался в трудной обстановке ночного плавания, не обеспеченного светом маяков, смело заходил в такие места, которые до войны считались опасными и несудоходными, выкрасил свое судно какими-то одному ему известными сочетаниями разноцветных полос и пятен. Эти полосы и пятна позволяли ему успешно маскироваться на фоне берегов.

Но сам Голубчик чувствовал себя неважно. Бессонные, напряженные ночи вконец подорвали его здоровье, расстроили нервы.

Он желтел, часто ворчал себе под нос, но при посторонних старался держаться бодро и никому не жаловался ни на свои боли в печени, ни на страшную слабость и частые головокружения, только всё чаще и чаще, оставаясь один, ложился на диван в штурманской рубке.

Он попрежнему придирался к мелочам и требовал от своих помощников строгого выполнения установленных им порядков.

Он оставался таким же грозным Голубчиком, каким его знали в течение многих лет. Только глаза, совсем еще недавно молодые и блестящие, потускнели. Чувствовалась в них старческая усталость.

Всё же в один из жарких августовских дней 1942 года у острова Продолговатый «Свирицу» неожиданно атаковали фашистские самолеты. В этом месте их не ждали. Наверное, у противника появилась новая база.

Петр Петрович выбежал из своей каюты, когда уже выла сирена воздушной тревоги, ревели моторы пикирующих самолетов и рвались бомбы, поднимая совсем рядом с судном высокие столбы вспененной воды.

Он еще не успел оценить обстановку, как что-то острое, причиняя нестерпимую боль, толкнуло его в грудь, и капитан потерял сознание.

Зазубренный осколок вошел в худенькое тело Голубчика и остался там, разорвав правое легкое. Петр Петрович потерял много крови, но всё же пришел в себя.

Капитан лежал на носилках тут же, на мостике. Врач, увидев, что Мальцев открыл глаза, склонился над ним:

— Ничего, Петр Петрович, всё обойдется. Сейчас отнесем вас в каюту, там сделаем… — доктор произнес какое-то латинское слово, — а там вы будете совсем молодцом. Только всё же придется вам оставить судно…

Петр Петрович приподнялся на локте, выплюнул сгусток крови и прохрипел, зло смотря на доктора:

— Во-первых командую теплоходом я, и я еще жив. Во-вторых, отсюда меня не трогайте. Старпома ко мне.

— Но… Петр Петрович. Кормовая часть горит. Вы же знаете — там горючее, плохо поддающееся тушению. И затем, вам необходим полный покой.

— Выполняйте. Старпома…

Прибежавшему черному от сажи и дыма старпому капитан дал указания:

— Развернитесь бортом к ветру. Ни о каком оставлении судна не думайте и не давайте думать людям. Раз машина в исправности, нет пробоин, — пойдем дальше. Я буду на мостике с третьим помощником. Идите.

— Есть идти. Всё ясно.

Доктор догнал убегавшего старпома:

— Федор Алексеевич, старик долго не протянет. Ранение очень опасное.

Старпом ничего не ответил и побежал на корму, откуда поднималась густая черная туча дыма.

…На мостике — третий помощник и Мальцев, укрытый несколькими одеялами. В штурманской рубке — доктор, с бинтами и медикаментами, кипятит шприц.

Ветер ослабел. Начинало темнеть. Самолеты перестали летать. Очевидно, фашистский летчик, увидев клубы дыма, решил, что с судном уже покончено, и записал еще одну «победу».

Капитан изредка командует слабым голосом:

— Возьмите вправо. Немного. Так, чтобы дым был перпендикулярен судну. Следите лучше.

Мальцев закрывает глаза. Очень больно в груди. И всё время приходится харкать кровью…

Через несколько часов усилиями всего экипажа пожар удалось потушить. Еле живой, с опаленными ресницами и бровями, на мостик поднялся старпом и доложил:

— Можно давать ход, Петр Петрович. Пожар ликвидирован.

— Спасибо, голубчик. Полный вперед! Где находимся? Курс 100°.

Ночь. Капитан на носилках. Временами он теряет сознание.

— Где идем? — еле слышно спрашивает он.

— Траверз Высокого, Петр Петрович.

— Курс ост. Фарватер первый. Ближе, чем на две мили, к острову не подходите.

Необычно часто стучит машина. Механики выжимают из нее всё, что можно. Кажется, никогда «Свирица» не ходила так быстро.

Всё реже открываются глаза у Петра Петровича. Туманная пелена застилает их. Доктор сделал уже несколько уколов, чтобы поддержать угасающую жизнь.

Внезапно Петр Петрович слышит радостный голос помощника:

— Виден входной маяк!

Капитан с трудом открывает глаза. Уже почти светло.

— Теперь дома. Доведете сами, а мне можно… Да не облокачивайтесь вы на планширь! — шепчет старик, скользя глазами по фигуре помощника.

Слабеет, тает огромное напряжение воли, дышать становится всё труднее, что-то густое, горячее наполняет рот. Это конец.

Тело Мальцева вздрогнуло и вытянулось на носилках.

Прошли годы. Новый красивый, выкрашенный в светлую краску, теплоход «Капитан Мальцев» бороздит морские дороги всего мира. И, часто встречая его в море или в портах, теперь уже пожилые моряки, а в прошлом ученики и помощники Петра Петровича, с грустью смотрят на изящное судно и вспоминают Мальцева:

— Голубчик. Неугомонный, героический старик…

— Итак, Берни, осталось уже немного до Формозского пролива. Если всё будет благополучно, то через два-три часа мы придем на траверз Тайваня, — сказал капитан Даймонд, кладя циркуль-измеритель, которым он только что «шагал» по карте.

— Так точно, сэр, — отозвался Берни — второй помощник. — Я тоже проверил. Должны быть через два часа тридцать минут. В общем, завтра будем в Шанхае.

— Никогда не говорите «будем», Берни, пока вы не пришли в порт. Неизвестно, что может случиться. Мы в море, не забывайте, — заметил капитан, выходя из рубки.

— Предрассудки! — фыркнул Берни, но это было сказано тихо, так, чтобы не слышал капитан.

Капитан Патрик Даймонд командовал пароходом, носящим название «Стальной Пахарь».

Этот пароход довольно долго стоял на приколе в Плимуте из-за отсутствия работы, но после получения Англией большого китайского заказа на машины «развязал трубу» и делал уже второй рейс в Китай.

«Стальной Пахарь» принадлежал английской компании «Блю-Фунел», поднимал около семи тысяч тонн груза и, несмотря на свой преклонный для судна возраст (32 года), был еще надежен и крепок.

То же можно было сказать и о его капитане. Патрик Даймонд в свои 60 лет чувствовал себя здоровым и бодрым.

Это был обыкновенный английский капитан, очень похожий на сотни других, ему подобных, тружеников моря, бороздивших моря и океаны во всех направлениях под всеми флагами мира.

И внешне он мало чем отличался от старых капитанов других национальностей: голландцев, норвежцев, шведов, проведших в море столько же лет жизни, сколько провел их Патрик Даймонд. Высокий, несколько тучный, уже лысеющий, с красным обветренным лицом и немного выцветшими, но еще зоркими глазами.

Однако было бы несправедливым сказать, что капитан «Стального Пахаря» вообще ничем не отличался от других капитанов. Была у него одна черта, которая выделяла его из среды многих морских капитанов; эта черта — важность.

Да, Патрик Даймонд был очень важен. Несмотря на то, что в последнюю мировую войну Англия потеряла свое значение на море и репутацию «владычицы морей», Патрик Даймонд не хотел замечать этого.

Он бесконечно гордился тем, что является подданным ее величества королевы английской, потомком знаменитого Нельсона, и попрежнему считал, что Соединенное Королевство стоит во главе мировой морской торговли. Он не знал ни одного иностранного языка, не изучал их принципиально, так как был убежден, что все должны говорить по-английски.

В иностранных портах, когда он сходил на берег в своих добротных, на двойной подошве, старомодных башмаках, толстом драповом пальто и в традиционном котелке, — он чувствовал себя хозяином.

Сойдя с трапа, он оглядывал свое судно и английский флаг, развевавшийся на флагштоке, и, гордо подняв голову, шел по своим делам.

Служащие компании «Блю-Фунел» считали его «законченным тупицей», но хозяева держали на службе, зная честность и опыт старика.

Берни вызвал капитана, когда судно уже входило в Формозский пролив. Поднявшись на мостик, Даймонд принялся разглядывать берег.

Внезапно в ясном круге бинокля возникла белая точка. Привычный взгляд сразу же распознал в ней быстро идущее навстречу судно.

— Берни, видите судно?

— Вижу, сэр.

— Разойдитесь правыми бортами.

— Слушаюсь, сэр.

«Стальной Пахарь» проходил траверз Тайваня. Капитан, потеряв интерес к берегам и проливу, — всё было как обычно, — спустился в каюту за новой сигарой. Когда он снова вышел на мостик, второй помощник что-то внимательно рассматривал по правому борту.

— Ну, что там, Берни?

— Военный тральщик, сэр. С поднятым сигналом по международному своду. Пока еще не разобрал.

— Не старайтесь, Берни. Это, вероятно, относится не к нам. Ведь эти идиоты воюют с Китаем. Представляете себе — Тайвань и огромный Китай…

Помощник ничего не ответил, положил бинокль и прошел в рубку.

— Он требует, чтобы мы остановили машину, сэр! — через несколько минут доложил Берни.

— Еще чего! Мы в открытом море и никто не имеет права нас останавливать. Поднимите флаг. Пусть знает, что мы англичане, и возьмите поближе к нему. Наверное, принял нас за кого-нибудь другого.

«Стальной Пахарь» изменил курс и пошел прямо на видневшееся впереди судно.

Теперь до него осталось не более мили. Это был старый военный тральщик под каким-то замысловатым флагом, болтавшимся на гафеле.

Он покачивался на небольшой зыби с застопоренной машиной и, видимо, ожидал подхода английского судна.

«Стальной Пахарь», сердито пеня носом воду, не сбавляя хода, поровнялся с тральщиком.

Можно было видеть сгрудившуюся по одному борту команду, вооруженную автоматами и одетую в какую-то смешанную пехотно-морскую форму.

На мостике тральщика несколько человек о чем-то совещались, сильно жестикулируя.

Всё это капитан Даймонд видел краешком глаза. Он даже не захотел повернуться в сторону наглецов, предложивших ему застопорить машину.

«Стальной Пахарь» миновал тральщик, и в этот момент капитан услышал испуганный возглас Берни:

— Сэр, они собираются стрелять!

Даймонд обернулся и увидел, как носовая пушка тральщика поворачивается в сторону «Стального Пахаря», и почти тотчас же грохнул выстрел.

Белый столбик воды поднялся далеко по левому борту.

— Бандиты! Ведь они не могли не видеть наш флаг, — возмутился капитан, грозя кулаком в сторону тральщика. — Ну, я им покажу! Берни, остановите машину.

Звякнул телеграф, и судно замедлило ход, постепенно теряя инерцию. Тральщик развернулся и догнал «Стального Пахаря». С него начали спускать шлюпку, в которую прыгнуло несколько вооруженных матросов и офицер.

— Трапа не подавать! — приказал капитан «Стального Пахаря» матросам, стоявшим на палубе. Но это и не требовалось. Очевидно, тайванцы привыкли к таким «радушным» приемам и забросили на пароход веревочный трап с крючьями, по которому взобрались двое матросов и офицер. Команда английского парохода встретила их молчанием. Офицер и матросы поднялись на мостик. Капитан демонстративно стоял к прибывшим спиной.

— Вы капитан? — спросил на плохом английском языке офицер-тайванец.

Даймонд круто повернулся и, еле сдерживая бешенство, ответил:

— Да, я. А вы кто, позвольте спросить?

— Мы солдаты его высокопревосходительства Чан Кай-ши, Китай.

— Китай? Вряд ли. Вы просто грязные пираты! — вдруг взорвался капитан, переходя со спокойного тона на крик.

Офицер расстегнул кобуру, вытащил из нее пистолет и ткнул им капитана в живот. Матросы взяли автоматы на изготовку.

— Но, полегче. Не забывайтесь. Я — англичанин. Англи-ча-нин.

Но дуло продолжало давить под ребра.

— Куда идете? — тщательно подбирая слова, спросил тайванец.

— В Шанхай идем, — проворчал Даймонд, видя, что сопротивляться бесполезно.

— Какой груз?

— Машины.

— О-хо! Военные машины, — прищурился тайванец. — Следуйте за нами и без этих самых… глупостей! Поняли? — указал он на тральщик с двумя расчехленными пушками, направленными на «Стального Пахаря».

— В трюмах текстильные машины. За вами не пойду. Не имеете права. Я в открытом море. Международный закон, — пытался объясниться возмущенный до предела капитан, не замечая того, что уже сам говорит на ломаном английском языке.

Тайванец нахмурился:

— Без разговоров! Объясните всё в порту Гаосюн. Начальнику. Пошли.

Тайванцы сели в шлюпку и погребли к тральщику.

— Прохвосты! Негодяи! Я так этого не оставлю. Немедленно к английскому консулу и вплоть до парламента. До парламента дойду! — бушевал Патрик Даймонд.

— Не волнуйтесь, сэр. Они нас осмотрят и отпустят. Ничего страшного, — пробовал успокоить капитана старший помощник, тоже поднявшийся на мостик.

— Вы считаете, что ничего страшного, Дэвид? — капитан выразительно посмотрел на старпома и сердито сплюнул за борт.

Тем временем тральщик вышел вперед и поднял сигнал: «Следовать за мной».

Даймонд в сердцах рванул ручку телеграфа и дал ход.

На допрос капитана Даймонда повели через два дня после того, как «Стальной Пахарь» был заведен в Гаосюн и ошвартован у причала.

У парохода поставили солдат, приказали выгрести жар из топок и увезли экипаж в тюрьму.

В чем всё-таки было дело, капитан не понял даже после долгих размышлений в камере. На каком основании задержан его пароход, идущий в открытом море под флагом нейтральной страны, с безобидным грузом, — понять было действительно трудно.

Такие суда охранялись международным правом. И теперь, идя на допрос, капитан Даймонд твердо решил добиться освобождения судна и возмещения убытков компании «Блю-Фунел».

Тайванцы не питали к капитану никакого уважения. Они подталкивали его прикладами автоматов, сняли с него галстук и пояс, оторвали две пуговицы от пиджака. Они заставили его идти с непокрытой головой и связанными, как у преступника, руками по середине центральной улицы. Подобного унижения Патрик не испытывал никогда в жизни.

Его привели к узкому одноэтажному дому и толкнули в прохладный полутемный коридор. Один из сопровождавших солдат прошел в дверь с табличкой на английском языке, гласящей: «Майор Чан».

Вскоре он появился снова и поманил пальцем Даймонда. Капитан поднялся и вошел в комнату.

За столом сидел пожилой офицер интеллигентного вида, в круглых роговых очках.

Даймонд сделал было движение к столу, но сейчас же остановился и принял важный и неприступный вид.

Офицер рассматривал его с иронической улыбкой. Когда этот молчаливый осмотр закончился, офицер проговорил, закуривая сигару:

— Ну-с, капитан, садитесь. Я имею к вам несколько вопросов.

Даймонд покраснел:

— Нет, господин майор, сначала я задам вам один вопрос. На каком основании вы меня задержали, на каком основании держат в тюрьме меня и мою команду? Я хочу знать…

— Капитан, вы невежливы. Здесь я задаю вопросы. Вы, конечно, понимаете, что ваше судно перевозило военный груз незаконному китайскому правительству.

— Неправда, майор. У меня в трюмах текстильные машины!

— Это безразлично, какие. Они будут вырабатывать материал для обмундирования армии красных. Я считаю вас благоразумным человеком. Короче говоря, капитан, вы должны будете подписать эту бумагу, после чего вместе с вашей командой вас отправят немедленно домой. Если вы не захотите этого сделать, то вам придется подождать здесь окончания войны.

Тайванец протянул ему листок. В нем было написано, что он, капитан Даймонд, подтверждает, что следовал в Шанхай с военным грузом, предназначенным для войны с Тайванем, и, не желая помогать незаконному китайскому правительству, отказывается от дальнейшего рейса, просит отправить его домой, в Англию, со всей командой.

Патрик Даймонд задыхался от злости и гнева:

— Вы, вообще, понимаете, майор, с кем разговариваете и что предлагаете? Я — англичанин и нахожусь под защитой Соединенного Королевства. Вы хотите иметь международный скандал? Вы его получите. Я буду жаловаться. Мое правительство сумеет защитить меня, не сомневайтесь. Я заявляю решительный протест. Вы лично будете иметь немало неприятностей.

— Подписывайте бумагу и отправляйтесь к вашей миссис, если она у вас имеется, и поймите, что я здесь генерал-губернатор, король и бог. Вам некуда и некому жаловаться, и вообще мне надоели эти угрозы.

Офицер встал и нажал кнопку звонка.

— Значит, не хотите домой? Будете очень жалеть о сегодняшнем дне, капитан. Потом станете сговорчивее. Наденьте наручники, — сказал он двум вошедшим солдатам, указывая на капитана.

— Не сметь! Не подходите ко мне. Я требую представить меня высшим властям! — закричал Даймонд, вырываясь из рук солдата.

Тот грубо толкнул капитана и попытался вторично схватить его за руку.

Даймонд вывернулся и ударил солдата кулаком «под ложечку». Этот прием он помнил со времен школы. Тайванец охнул и присел, держась за живот.

— Да успокой же его, Ли-фу! — заорал майор, выскакивая из-за стола.

Второй солдат рукояткой пистолета сильно ударил по голове повернувшегося к нему спиной капитана.

Тяжелое тело Даймонда рухнуло на пол.

— Не так сильно, болван! Кажется, старик отправился к праотцам.

Офицер подошел к лежавшему без движения капитану и взял запястье, прощупывая пульс.

— Нет, всё в порядке. Жив. Ну, что вы смотрите? Берите его.

Солдаты подхватили Даймонда и потащили к дверям.

— Удивительно твердолобый народ эти англичане. Не могут понять самых простых вещей, — проворчал майор, усаживаясь за стол и раздраженно бросая недокуренную сигарету в пепельницу.

У причала, залитого солнцем, стоял опустевший «Стальной Пахарь». Вдоль борта с автоматом прохаживался тайванский часовой.

На флагштоке всё еще развевался английский флаг, флаг «владычицы морей»…

На тарелке белой снежной горкой лежали взбитые сливки с земляникой.

Капитан грузового парохода «Кама» Александр Павлович Сорока блаженствовал. Он приехал к жене на дачу на сутки. Стоянка в Ленинграде была короткой. На следующий день «Кама» уходила в море. Александр Павлович очень любил землянику со сливками.

Лучи заходящего солнца заливали комнату румяным золотом. Пахло сосновой хвоей. Нарядная и от этого казавшаяся помолодевшей, Вера Сергеевна сияющими глазами смотрела на мужа. Капитан съел сливки и погладил руку жены:

— Хорошо! Ой, как хорошо. Удивительно приятно после качающейся палубы попасть в родной дом. И эта чудесная земляника… Ты всегда помнишь обо мне, Верочка.

Вера Сергеевна встала, подошла к окну.

— Иди сюда, Саша. Посмотри, как она растет.

Александр Павлович подошел к жене и обнял ее за плечи.

— Ну, показывай.

Под самым окном расположились ровные грядки, густо покрытые зелеными кустиками садовой земляники.

— Видишь, какая красавица? Моя хозяйка каждый год снимает большой урожай и продает на рынке. Это очень выгодно.

Вера Сергеевна просительно заглянула мужу в глаза и тихо сказала:

— Кончал бы ты, Саша, плавать. Сколько лет в разлуке. Ведь не шутка: около тридцати лет в море!

Видимо, разговор был не новый.

Александр Павлович усмехнулся:

— Понимаю. Бросить плавать и разводить землянику? Нет, Верочка, это пока не для меня. Ты же знаешь, как я чувствую себя без моря. Ведь знаешь? — и капитан крепче обнял жену.

Вера Сергеевна грустно кивнула головой.

— Я больше люблю есть землянику, чем разводить ее, — засмеялся Александр Павлович, — положи-ка мне еще немного.

— Когда же мы будем вместе? Так и жизнь пройдет… — печально сказала Вера Сергеевна.

— Будем, Верочка. Будем, когда совсем состаримся. Вот тогда и земляникой займемся.

Солнце зашло, в комнате потемнело, и предметы, стоявшие в углах, приняли расплывчатые формы. Вера Сергеевна и Александр Павлович молча стояли у окна. Каждый думал о своем…

Через три недели «Кама» возвращалась из Англии в Ленинград. Свирепый, ревущий северный ветер врывался с океана в Северное море — маленькое, но бурное, страшное своей крутой зыбью.

Пароход швыряло с борта на борт. Он нелепо накренялся, нырял в пустоту и снова натыкался на огромные черные стены, метался между ними, стараясь найти выход. Крен достигал 35°, и казалось, что пароход, положенный на борт, больше не встанет. Ветер и море в ярости рвали, терзали, заливали соленой водой маленькое судно. Шторм продолжался больше суток. Зловещие белые хребты плясали вокруг парохода. Низкие тучи закрывали всё небо и делали день похожим на вечер.

Александр Павлович не сходил с мостика уже 16 часов. Вахта сменяла вахту, а он, в мокром, стоящем колом дождевике, надетом на теплую куртку, бессменно находился у телеграфа. Глаза слезились, веки опухли от соленой воды и режущего ветра. Замерзли ноги. Но капитан внимательно следил за морем. Когда впереди поднималась водяная гора с белой шапкой гребня, Александр Павлович уменьшал ход. Так было легче идти. Капитану хотелось курить, но на ветру спички гасли, мокрые, закоченевшие пальцы плохо слушались.

Александр Павлович оторвался от крыла, зацепился за планширь и попытался добраться до рулевой рубки. Ветер поднял плащ, схватил и потащил обратно в крыло. Сапоги скользнули по мокрой палубе, и Александр Павлович оказался на старом месте. Наконец капитану удалось открыть дверь. Он с грохотом влетел в рубку и покатился к противоположной стенке, пытаясь схватиться за что-нибудь. Удалось задержаться у стола: он со злостью вцепился пальцами в полку с книгами.

У штурвала, широко расставив ноги, стоял рулевой. По палубе метались тяжелый транспортир, линейка и еще какие-то предметы, которые тщетно пытался поймать третий помощник. Он присел на корточки и выставил вперед руки, в любую минуту готовый схватить подкатившийся к нему предмет, но всякий раз, когда цель была уже близка, судно, поднявшись на очередной волне, сильно накренялось в противоположную сторону; третий помощник терял равновесие, а транспортир ускользал от его рук.

Несколько секунд Александр Павлович смотрел на эту возню, потом недовольно проговорил:

— Не могли укрепить всё заранее. Надо было…

Он не успел закончить свою мысль: судно снова повалило на борт. Капитана оторвало от стола, бросило к двери, и он едва успел ухватиться за ручку, чтобы не оказаться на мостике.

— Ну и ну. Гол в ворота противника, — попытался пошутить третий помощник, но голос его звучал глухо и невесело.

Александр Павлович не ответил. Он осторожно пробирался к дивану, стараясь выбрать подходящий момент.

Удар зыби, невероятный крен, и Александр Павлович, ругаясь, попал в объятия третьего помощника; оба покатились в угол. Рулевой бешено завращал колесо, пытаясь привести судно на курс.

С трудом капитан всё же достигает дивана. Он расклинивается в стенки спиной и ногами, достает измятую пачку папирос и, наконец, жадно закуривает.

На несколько минут в рубке наступает молчание. Слышны только вой ветра и удары зыби в борт. Александр Павлович устало закрыл глаза, и вдруг совершенно непроизвольно перед ним встал теплый летний вечер на даче, совсем явственно он ощутил запах сосен и увидел ровные земляничные грядки… Тишина.

И тут же он вспомнил бесчисленные штормы, пережитые им, страшное напряжение, бессонные ночи, когда мрак мешался с белой водяной пылью, страх за судно, людей и самого себя и тяжесть ответственности, возложенной на его капитанские плечи.

Вспомнил Александр Павлович матроса Титова, смытого волной в Бискайском заливе. Ничего нельзя было сделать для его спасения. Но никогда не забудет он глаз жены Титова, с молчаливым укором смотревших на него. Ведь он — капитан, он должен был спасти ее мужа!

О, у него было что вспомнить!

Невероятная усталость охватила его, и ему хотелось лишь одного — спокойствия.

Неожиданно Александр Павлович громко сказал:

— К чёрту! В последний рейс иду. Тридцать лет отдано морю. Хватит. Буду землянику разводить.

— Что будете разводить? — не понял третий помощник.

— Землянику. Садовую. Поняли?

— Понятно. Это, конечно, лучше, чем в таком аду находиться, — согласился помощник.

— Придем в Ленинград, подам рапорт начальнику пароходства. Попрошусь на береговую работу. Всё! Хватит!

Капитан крепко вжимает окурок в пепельницу, как бы ставя точку под принятым решением.

Он выползает на мостик и становится к телеграфу. Снова глаза наполняются солеными брызгами, ветер режет лицо, сапоги скользят по мокрой палубе. Но Александру Павловичу уже легче. Последний рейс! Приведет судно в Ленинград, и всё. Впереди уютная дача, сад, сосны и земляника. Недолго еще осталось.

К утру шторм стал успокаиваться. Зыбь была еще большая, но небо посветлело, солнце начинало пробивать тучи. Ветер ослабел. Качка уменьшилась. Стрелка барометра медленно поползла вверх. По всему было видно, что «погода» идет на убыль.

Капитан передал командование старшему помощнику, спустился в каюту, стянул с себя мокрый плащ и сел к столу. Он вытащил из ящика лист бумаги и твердым, круглым почерком написал:

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.