(1) Кто не любит всем сердцем, всею душой живописи, тот грешит перед чувством правдивой наглядности, грешит и перед научным знанием, поскольку оно также не чуждо поэтам; ведь оба они, и поэт и художник, в одинаковой мере стремятся передать нам дела и образы славных героев; такой человек не находит тогда удовольствия и в строгой последовательности и гармонии, а на ней ведь зиждется также искусство художника слова. Говоря возвышенным слогом, ведь искусство – богов откровение; на земле оно воплощается в те образы, которыми Горы[1] картинно одевают луга; на небе мы ими любуемся во многих чудесных созвездиях; Если кто хочет точнее узнать, откуда возникло искусство,[2] пусть он знает, что подражание служит его началом; таким является оно с самых древних времен и оно наиболее соответствует природе. Мудрые люди открыли этот закон и одной части такого искусства дали название живописи, а другую назвали пластикой. (2) У пластики много разновидностей: работа с пластической массой, подражание в меди, резьба из белого или паросского мрамора,[3] работа по слоновой кости и, клянусь Зевсом, прежде и главнее всего пластика, ваяния. А живопись, правда, зависит только от красок, но дело ее не только в этом одном: хотя она обладает для внешнего проявления одним только этим средством, она умело создает много больше, чем какое-либо другое искусство, хотя бы оно обладало еще многими другими средствами выражения. Она может изобразить и тень, умеет выразить взгляд человека, когда он находится в яростном гневе, в горе или же в радости. Ваятель ведь меньше всего может изобразить, какими бывают лучи огненных глаз, а художник по краскам» знает, как передать блестящий взгляд светлых очей, синих или же темных; в его силах изобразить белокурые волосы, огненно-рыжие и как солнце блестящие, передать он может цвет одежд, и оружия; он изображает нам комнаты и дома, рощи и горы, источники и самый тот воздух, который окружает все это. (3) Кто в этом искусстве достиг высокой степени совершенства, какие народы, какие цари его дарили своею особой любовью, – об этом писали уж многие, в том числе Аристодем из Карий[4]; он, пользуясь моей любовью к живописи, года четыре тому назад гостил у меня; он писал во вкусе Эвмела,[5] но внес много изящества в приемы его письма.

В данное время речь идет не о художниках в живописи, не об их биографиях; я хочу передать о тех произведениях живописи, о которых была как-то у меня беседа с молодежью. Ее я вел с целью им объяснить эти картины и внушить им интерес к вещам, достойным внимания. (4) Поводом к этой беседе для меня было вот что: у неаполитанцев было устроено состязание в красноречии – этот город в Италии заселяют жители, по происхождению греки, очень культурные, потому и в своей любви к речам они настоящие эллины. Так как я не хотел выступать публично, чтобы дать образцы своего красноречия, то много мне беспокойств доставляла толпа молодежи, которая постоянно приходила ко мне в тот дом, где гостил я у друга. Отдыхая здесь, я жил вне городских стен, у моря, в предместье; в нем была галерея, обращенная открытой своей стороной к Тирренскому морю[6]; она была в четыре иль пять перекрытий. Блистала она отделкой камнями,[7] как это любит теперь современная роскошь. Но главным ее украшением были рисунки: там были картины, которые, кажется мне, кто-то собрал и выставил здесь с хорошим знанием дела. По этим картинам можно было ясно судить об искусстве многих художников. (5) И лично я думал, что надо сказать похвальное слово этим картинам; кроме того, у моего приятеля, где я гостил, был сын, очень юный еще, лет десяти, но очень любивший слушать и прилежный к ученью. Он меня подстерег, когда обходил я эти картины, и обратился ко мне с просьбой разъяснить ему их содержание. Чтобы он не считал меня грубым невеждой, я сказал ему: «Пусть будет так; о них я прочту тебе лекцию, когда соберется вся остальная молодежь». Когда они подошли, я сказал: «Пусть этот мальчик будет застрельщиком нашей беседы и весь ход нашей речи пусть зависит лишь от него; вы же, идя следом за нами, не только молча во всем соглашайтесь, но и ставьте вопросы, если я при этом скажу, что вам будет неясно».

(1) Узнал ли ты, мальчик, в этой картине рассказ Гомера, или о нем ты совсем и не думаешь и потому, конечно, считаешь за чудо, как это в воде может гореть огонь? Так вот давай подумаем, что это значит; ты же внимательно смотри, чтобы можно тебе было сделать вывод, каким путем создаются сюжеты картин. Вероятно ты знаешь то место из «Илиады», где Гомер заставляет Ахилла воспрянуть, чтоб мстить за Патрокла, а боги готовы уж двинуться в бой, сражаясь друг против друга? Всех других рассказов о битве богов[9] не касается наша картина; она только нам говорит, как на Скамандра напал могучий Гефест, сильный «пламенем чистым небесных огней». (2) Смотри опять на картину: отсюда поймешь ты и все остальное. Вот это – сам «город высокий», а это – твердыни стен Илиона; дальше – большая равнина, вполне подходящая, чтоб, отражая врагов, Азия здесь могла выступить против Европы. А вот и огромный поток огня; с неудержимою силой течет он по равнине, неудержимо он движется вдоль берегов реки, как бы желая, чтоб там не осталось ни единого дерева. Огонь же вокруг самого Гефеста разливается уже по самой воде, и страдает река и молит Гефеста о милости. Скамандр в образе бога реки нарисован не с длинными волосами, так как они у него сожжены, и Гефест изображен не с хромыми ногами, так как он движется быстро. И цвет огня не желтый и не обычный по виду, но золотистый и солнцу подобный. Все это совсем не так, как дано у Гомера.[10]

(1) Комос, тот бог, который людям дает ночное веселье шумных пиров, стоит в дверях чертога; мне кажется, они золотые. Лишь постепенно здесь можно все различить, так как все здесь совершается ночью. И ночь[12] здесь представлена не в каком-либо телесном образе, но она характеризуется теми чертами, которые указывают на это время. Вход в дом дает нам понять, что здесь на ложе покоится чета новобрачных, очень богатых. (2) И вот сюда-то приходит Комос, молодой к молодым, нежный, совсем еще невозмужавший; его лицо горит от вина, от опьянения он стоя засыпает, опустив на грудь голову, так что шеи у него совсем не видно; левой рукой он подпирает левую щеку.[13] Но эта рука, которая с виду только держится твердо, силу теряя, бессильно и медленно падает книзу; так обычно бывает вначале, когда человек засыпает, и сон ласково нас обнимает, и наше сознанье переходит в забвенье того, что нас окружает. Поэтому кажется, что и светильник в его правой руке из нее ускользает: сон делает слабою руку. Боясь обжечься, так как огонь может коснуться бедра, Комос заносит левую ногу направо, светильник же влево, чтоб отклонить жар пламени; он стоит, опираясь рукой о колено.[14] (3) Обычно художникам нужно давать на картинах образы юных лиц; без них картина как будто слепая, но при изображении Комоса вовсе не нужно было рисунка лица; ведь голова у него опущена вниз, и тень от головы у него закрывает лицо. Думаю, этим он хочет сказать, что его сверстники не должны быть участниками таких ночных веселых попоек, не прикрывши лица. Остальные же части тела его написаны очень отчетливо, так как светильник их освещает и дает им возможность быть на свету. (4) Заслуживает всяких похвал и венок из роз,[15] но не за внешний свой вид; если приходится, подражая их природному цвету, изобразить эти розы в красках желтой иль голубой, – не такая уж в этом большая заслуга. Но как передана гибкость и нежность венка – вот это стоит всяких похвал; не могу не хвалить я и капли росы, которыми розы покрыты; можно сказать, что в картине мы чувствуем аромат этих цветов. (5) Что же еще остается отметить в этом веселом гулянье? Что же другое, как не тех, кто участвует в нем? Разве до твоего слуха не доходят с картины шум трещеток, звук флейт и нестройная песня? Факелы светят все больше внизу, потому и участники этой ночной гулянки могут видеть то, что у них под ногами; для нас они остаются невидимы. Конечно, здесь поднимается сильный смех,[16] девчонки здесь путаются вместе с мужчинами; сандалии у них подвязаны разные[17]; одеты они не так, как обычно: ведь такие ночные гулянья позволяют женщине одеваться мужчиной, а «мужчине женскую надеть одежду»[18] и даже в походке подражать женщинам. Цветы в их венках не блещут уж свежестью, они потеряли весь свой веселый вид: из-за нестройного, буйного бега их крепко прижали к волосам; на воле свободно и гордо растут эти цветы и не любят руки человека, так как она заставляет их вянуть до срока. Как громко в ладоши здесь хлопают! Это особенно нужно при шуме ночного гулянья; картина и это позволяет нам увидеть: правые руки крепко сжали пальцы в суставах и ударяют по левой руке, подставленной горстью, с тем, чтоб руки, как будто кимвалы, под музыку такт отбивали.

(1) Это – басни идут к Эзопу,[19] любя его, так как писанием их он занимался всю жизнь. Басни писали и Гомер[20] с Гесиодом,[21] их применял Архилох[22] в своих выступлениях против Ликамба, но лишь у одного Эзопа в виде басен представлены нам все людские дела; даже способность мышления дал он животным, чтобы могли они вести разговоры. В них он бичует алчность, нападает на гордость, на лживость, и вот у него выступают с речами то лев, то лисица, то конь; клянусь Зевсом, даже сама черепаха, вечно немая, и та у него выступает с речами; на этих баснях учатся дети всему, что встречается в жизни. (2) Трудами Эзопа ставши столь славными, басни приходят в дом мудрого с тем, чтоб украсить его повязками лент и возложить на него венки из свежих ветвей. Он же, мне кажется, задумал какую-то басню; это можно понять из улыбки Эзопа и опущенных в землю глаз. Художник ведь знает, что для создания басен нужно спокойствие духа. Умно и глубоко картина ставит пред нами телесные облики басен, сочетавши звериные лики с чертами людского лица; она ставит их в виде хора вокруг Эзопа, собрав их из числа тех, которых он выводил в своих баснях. Во главе всего этого хора художник рисует лисицу: ведь она У Эзопа в большинстве его басен является первой помощницей, так же как в комедии всюду является Дав.[23]

(1) На картине – осада Фив, так как в стене мы видим семь ворот; наступленье ведет Полиник, сын Эдипа»: ведь отрядов тоже семь. К ним приближается Амфиарай[25] с подавленным видом; вещим даром открыто ему, что испытать им придется. Остальные вожди полны боязливой заботы, потому-то они поднимают с мольбой руки к небу; лишь один Капаней смотрит на стены и думает, каким образом при помощи лестницы можно взять укрепленья. А с этих укреплений пока еще совсем не стреляют: фиванцы все еще не решаются начать сраженье. (2) Умно и красиво составил художник план этой картины: он окружил стены города вооруженными воинами; он дает возможность видеть одних вполне, у других не видно лишь ног, третьи видны лишь до пояса, а дальше – до груди, затем видны одни только головы, шлемы и копья. Это, о мальчик, называется перспективою, законами соотношения: уходя с соответственным кругом предметов все дальше, глаза должны воспринимать этот обман зрения. (3) Конечно, и Фивам даны богами свои предсказанья: некое вещее слово произносит Тиресий[26]; оно указывает на Менекея, сына Креонта, что если умрет он там, где пещера дракона, то этим он даст освобождение городу. И вот Менекей умирает тайно, отцу не сказав; у всех вызывает он жалость цветущей своей красотой, но все считали его благодатным богом-спасителем, восхваляя его за решимость. Смотри же, что сделал художник. Он нам представил юношу не бледным, не таким, который привык лишь к роскоши жизни; на картине он бодрый, полный юною силой и ловкий, с кожей «золотисто-медвяного» цвета, как у тех, кого восхваляет сын Аристона.[27] Сила видна в его груди, красиво окрашенной загаром, в его боках; симметричны задняя его часть и его бедра. Он крепок телом; об этом говорят его плечи, но мускулы его шеи не грубы. Хороши его волосы,[28] но они не завиты длинными кудрями. (4) Он стоит у пещеры дракона; обнаженный меч он вонзил себе в бок. Примем же, мальчик, кровь его на себя,[29] подставивши грудь и лоно свое. Ведь льется она, и душа у него уж уходит из тела, и, немного спустя, ты услышишь, как «со свистом она покинет его».[30] Ведь и души любят красивое тело: вот почему неохотно они его покидают. И вместе с потоками крови медленно опускается юноша; склоняя колена, он приветствует смерть, смотря на нее прекрасным, радостным взором, как будто к себе он сон призывает.

(1) Около Нила играют «мальчики с локоток»; это – дети такого роста, какой мы слышим в их имени. За многое любит их Нил, а больше всего он радуется на них за то, что в них заключается символ, как велик его разлив, благодаря которому он несет плодородие для египтян. Они появляются и как бы выходят из лона его вод, эти младенцы, и нежные и улыбающиеся; и мне кажется, что им свойственно также болтать и шутить. Одни из них сидят у него на плечах, другие цепляются ему за волосы; иные заснули у него на руках, а те весело скачут у него на груди. Он протягивает им цветы, одни вынимая из складок одежды на своей груди, другие – из-под локтя рук, для того, чтоб они сплели для себя венки из этих цветов и спали на них, беспечальные, овеваемые святым ароматом. А дети взбираются один на другого вместе со своими погремушками. Такое-то ложе у этой реки. (2) Крокодилы и гиппопотамы, которых иные художники всегда рисуют при Ниле, лежат здесь спокойно в глубоких пучинах его вод, чтобы не внушать страха детям. Художник показал нам, о мальчик, здесь Нил как символ богатства водой и земными плодами: Нил, покрывши Египет водою, дал возможность ему стать плодородной землею – ведь равнины впитали его плодоносные воды. А там, в Эфиопии, откуда начинается Нил, над ним стоит демон как некий правитель; он посылает оттуда его воды такими, какие нужны для каждого времени года. Он так нарисован, что головой упирается в небо, ногою стоит на истоках, склонясь благосклонно, как бог Посейдон.[32] На него смотрит Нил и просит, чтоб у него было побольше этих младенцев.

(1) Смотри! Яблоки здесь собирают эроты. Не удивляйся, если видишь их много. Они – дети нимф и управляют всеми делами людей; потому-то их много, что много ведь и того, к чему чувствуют люди любовь, а для богов на небе, говорят, совершает то же небесный Эрот. Разве ты не заметил, как сладко благоухает весь этот сад? Или этого ты еще не почувствовал? Внимательно ж слушай: вместе с моим рассказом уж наверно тебя потянет и на яблоки.

(2) Ряды этих деревьев идут все прямо», между ними можно свободно ходить; проходы эти покрыты мягкой травою; если лечь на нее, она будет казаться мягким ковром. На концах же веток висят яблоки – и золотистые, и румяные, и те, что как солнечный свет отливают; они привлекают к себе целым роем Эротов, налетевших, чтоб их собирать. Золотыми гвоздями украшены колчаны у этих эротов, золотые в них также и стрелы, но вся их толпа, снявши колчаны и легко порхая, поразвесила их кругом по всем яблоням, одежды ж свои, разноцветные, пестрые, разостлала по траве, и отливают они у них тысячью разных цветов. Головы их не увенчаны венками: им достаточно собственных волос. Крылья их темно-синие или пурпурные, а у некоторых почти совсем золотые; бьют они ими по воздуху, будто бы нежная музыка. Ах, какие корзиночки, куда они складывают яблоки! Как много в них вделано сердоликов, смарагдов и настоящих жемчужин, а их работа должна навести нас на мысль об искусстве Гефеста. Для сбора плодов им вовсе не нужно ставить лестниц к деревьям: высоко взлетают они к самым яблокам. (3) Но не будем говорить о тех, что танцуют или повсюду бегают, или о тех, что заснувши лежат, или кто наслаждается, поедая зрелые яблоки. Посмотрим, что значит вот эта их группа? Обрати внимание! Четверо самых красивых эротов отошли от других в сторону; двое из них бросают друг в друга яблоками, а вторая их пара – один стреляет в другого из лука, а тот в свою очередь пускает стрелы в первого; и на лицах у них нет ни тени угрозы; напротив, открытую грудь они подставляют друг другу, как будто желая, чтоб именно туда вонзились стрелы. Прекрасный тут кроется смысл. Смотри, правильно ль я понимаю художника: это, мальчик, картина дружбы, влеченья друг к другу. Те что играют, кидаясь яблоками, означают начало любви; вот почему один поцелует и яблоко бросит, другой же подхватит его, открывши ладони, конечно затем, чтоб, если поймает, самому с поцелуем его бросить обратно. А та пара стрелков – они закрепляют любовь, успевшую в них зародиться. Так вот что хочу я сказать. Эти играют, чтоб тем положить начало любви, а эти стреляют, чтоб влечение их без конца продолжалось. (4) А видишь ты тех, в кругу многочисленных зрителей? Они охвачены гневом и как будто готовы вступить в борьбу. Я тебе расскажу и об этой борьбе? кажется мне, ты об этом особенно просишь. Один из них поймал противника, налетев на него сзади; схватив его, он душит и крепко держит его между ног, но тот не хочет ему уступать, старается прямо стоять и пытается разжать руку, которая душит его, отогнувши один из пальцев врага; после этого остальные пальцы уже не могут держаться и крепко сжимать. Больно тому, у кого отгибается палец, и кусает он ухо у того, кто борется с ним. Но эроты, которые смотрят на эту борьбу, негодуют на этот прием, считая, что он поступает неверно тот, кто его применяет и нарушает законы борьбы, и, как камнями, хотят закидать его яблоками.

(5) Пусть не ускользнет от нас и вот этот заяц[34]; давай поохотимся за ним вместе с эротами. Обычно этот зверек сидит под яблонями и поедает упавшие на землю яблоки; обгрызши, он их бросает. И вот его-то эроты пугают и гонят: один хлопает в ладоши, другой криком пугает, а третий машет накидкой; иные с криком летают над ним, а те по следам пешком его гонят. Этот поднялся на воздух, как будто бы сверху хотел он на него наброситься, но заяц повернул в другую сторону; другой нацелился, чтобы схватить зайца за ногу, но выскользнул заяц из рук у него, а он уже думал, что держит его! Они все смеются; один из них упал и лежит на боку, другой уткнулся носом в землю, третий лежит на спине; все они в таких позах, в какие поставила их неудача. Но ни один из них не стреляет, пытаясь схватить зайца живым, как лучшую жертву для Афродиты, (6) Ты, может быть, знаешь, что рассказывают о зайце, как сильно он склонен к делам Афродиты? Говорят, что самка его, еще кормя тех, кого она родила, во время кормления вновь становится матерью, и ставши беременной раньше, чем успеет родить, она таким образом никогда не бывает от родов свободной; самец ж осеменяет ее, как это в природе самцов, но выпустив семя, он делает самку беременной раньше, чем она успеет родить, что уж совсем против природы. А глупцы из влюбленных, добиваясь любви от любимых незаконно, путем заговоров приписали этому зайцу какую-то особую силу любовных чар. (7) Оставим все это людям беззаконным и недостойным того, чтобы их взаимно любили, а ты посмотри вместе со мною вот на ту Афродиту. Где она и какое ей дело до яблок?[35] Ты видишь скалу с большою пещерой внизу, из которой ручей вытекает с голубою водой, свежей и для питья очень вкусной; канавками он проведен орошать эти яблони. В этой пещере, ты и должен так думать, находится Афродита; думаю, там ей воздвигли статую нимфы; ведь она сделала их матерями эротов, а потому и счастливыми в детях своих. Это зеркало из серебра, золоченые сандалии, пряжки из золота – все здесь повешено не без значения. Они говорят, что это все – дары Афродите, и это так и написано, – можно прочесть там: «От нимф посвященье». И эроты приносят сюда начатки от яблочных сборов и ставши кругом, молятся, чтоб сад их оставался прекрасным.

(1) На картине ты видишь войско Мемнона, но оружие отложено в сторону, и все воины готовятся к погребальному плачу над своим вождем; а он лежит, пораженный, как мне кажется, в грудь знаменитым копьем Ахиллеса. Имея здесь перед собою широкое поле, палатки, вал лагеря и город, укрепленный стенами, я не знаю, как не сказать, что находящиеся тут – эфиопы, что город, который мы видим, – Троя и что оплакивают здесь Мемнона, сына Эос-Зари. Он пришел сюда защищать Трою, и преданье гласит, что его убивает Ахилл, сын Пелея, его, столь великого и не менее славного, чем сам Ахиллес. (2) Смотри, какой он огромный лежит на земле, какая у него копна волос, завившихся кольцами; я думаю, он вырастил их у нильских вод; ведь на Ниле у устья живут египтяне, а у истоков его – эфиопы. Смотри, какой вид у него, каким сильным выглядит он, хотя глаза его закрылись уже навсегда. Смотри, как нежен юный пушок его бороды; ведь по возрасту он ровесник тому, кто его убил. И черным ты не назвал бы Мемнона: чистый черный цвет у него отсвечивает каким-то румянцем, как у цветка. (3) Посмотри на небесных богов: Эос-Заря своею скорбью над сыном сделала тусклым, печальным также и Гелия-Солнце; и просит она, чтобы ночь наступила ранее срока и мраком лагерь покрыла, чтобы можно ей было сына похитить; сам Зевс дал ей на это согласье. И смотри! Удалось ей незаметно совершить похищение, и на краю картины уже находится Мемном. Где же он и в какой земле? Нигде нет могилы Мемнона, а сам Мемнон в Эфиопии; он превращен в черный камень. Он – в позе сидящего, а облик его таков, как я раньше указывал. На статую падает солнечный луч, и можно подумать, что Гелиос-Солнце своим лучом, как будто плектром[37] по струнам, по устам его ударяя, вызывает оттуда у Мемнона звук и этим искусственно вызванным звуком голоса мудро Денную Зарю – его мать – утешает.

(1) Что Посейдон мог ехать по морю, как по твердой земле, когда он направлялся из Эгина помощь ахеянам, я думаю, ты об этом уж читал у Гомера. Гладкое море стелется там перед ним и его колесницей, и морские звери его провожают; там, как и здесь, плывут они следом за ним и, ласкаясь, весело скачут вокруг. Там, я думаю, ты представляешь себе лошадей такими, какие бывают на суше; ведь он требует, чтобы они были «меднокопытными» и «быстроногими» и стегает бичом их; здесь же запряжены кони морские, ноги у них приспособлены и для воды, так что могут они и плавать; они голубого цвета, клянусь Зевсом, совсем как дельфины. Там Посейдон изображен разгневанным; он негодует на Зевса за то, что «клонит он книзу» дела греков и их успехи в войне делает хуже троянских; тут же он нарисован сияющим, глядит он весело и весь охвачен нетерпеньем, как сильно влюбленный. (2) Ведь Амимона, дочь Даная, которая часто ходила за водой к реке Инаху, победила сердце этого бога, и он мчится, чтоб овладеть ею, а она даже и в мыслях не имеет, что кто-нибудь может в нее быть влюбленным. Ведь испуг девушки, ее волненье, то что золотой сосуд падает у нее из рук, – это все нам показывает, что Амимона поражена и не знает, чего ради покидает Посейдон так стремительно со всей своей свитою глубокое море; у нее от природы белый цвет лица, золото же украшений, сочетав свой блеск с отраженьем в воде, окружает ее как бы сиянием. Не будем же, мальчик, мешать невесте: уж волна готовит им ложе для брака; пока она еще голубая и с виду прозрачная, но скоро бог Посейдон заставит рисовать ее пурпурной.

(1) Водою покрыта земля; растет на ней тростник и камыш и благодатная почва болот растит их свободно; не сеют их, не пашут, и нет за ними ухода. Нарисованы тут и ситник, и тамариск; ведь все они – растенья болот. Кругом поднимаются горы, уходящие в небо; они не одной и той же породы: те горы, на которых растут сосны, картина рисует нам с тощею почвой; те, которые кудрявятся кипарисами, выглядят глинистыми. Эти ели нам указывают, что холодными ветрами обвеяны горы, что они с суровою, каменистою почвой. Не любят ели тучной земли, не чувствуют от тепла удовольствия; потому-то они не растут на равнинах; на горах, на ветре растут они лучше. С гор стремительно льются ручьи; стекая книзу и сливая вместе свои воды, они на равнине образуют болото; и сделано все это не без толку, не кое-как: на картине художник так распределил воду по долине, как разместила б ее и сама природа, мудрая устроительница всего мира; много в извилинах вьется протоков, густо заросших густою травою, удобных, чтобы по ним плавали стаи водяных птиц. (2) Видишь ты уток, как они плавают по поверхности вод, пуская кверху, как будто из труб, струи воды? А что сказать вот об этой стае гусей? И они нарисованы так, как в натуре, и плывут по воде легко и красиво. А вот там замечаешь ты птиц на длинных ногах,[40] с огромным загнутым клювом, перелетных наших гостей, с пышным оперением, различным у каждой? И позы у них самые разнообразные: одни из них отдыхают на камнях, стоя на одной ноге, другие сушат свои перья, а третьи их чистят. Иная поймала что-то в воде, а та склонилась к земле – она там нашла себе пищу.

(3) В том, что эроты катаются на лебедях, нет ничего удивительного: эти боги буйны и любят смеяться, играя с этими птицами. Поэтому давай посмотрим внимательно на это катанье,[41] на воду, где происходит все это. Вода в этом болоте является самой красивой, так как она из горного источника и собирается она в чудесный водоем. Посредине бассейна, качаясь туда и сюда, растут амаранты с нежными колосками, засыпая воду кругом лепестками своих цветов. Возле них и ездят эроты на «птицах священных с уздой золотою». Один из них отпустил совершенно поводья, другой тянет назад, третий – еще на повороте, а четвертый гонит уж к цели, – и кажется, слышишь, как они понукают своих лебедей и кричат, издеваясь друг над другом. Все это ясно написано у них на лицах; один пытается столкнуть соседа, другой уж столкнул, а третий сам захотел упасть со своей птицы, чтоб искупаться здесь, на таком необычном гипподроме. (4) Кругом по берегам стоят более музыкальные из лебедей и в такт подпевают воинственный марш, как это подходит к их состязанью. Как указание на эту песню, не видишь ли ты этого крылатого юношу? Это – ветер Зефир; он принес лебедям эту песню. Нарисован он нежным и ласковым – и поэтому ты угадаешь его дуновенье; и крылья у лебедей распущены, чтобы, ветер ловя, могли они ими бить по воздуху.

(5) Смотри! Из болота вытекает широкая река и медленно катит свои воды; по мосту переходят ее пастухи козьих и овечьих стад. Если бы ты стал хвалить художника за то, что он написал коз, как они скачут и прыгают смело по камням, или что овцам он дал медленный шаг, как будто бы шерсть им является тяжкою ношей,[42] если мы будем подробно рассматривать свирели или тех, кто на них играет, красиво сложивши губы, – то этим мало бы мы похвалили картину, коснувшись только лишь верности изображения, с которой все передано; мы б не отметили ни удачной мысли ее, ни прекрасной ее композиции, а в этом больше всего задача искусства. (6) В чем же сказалась эта удачная мысль? Около реки художник поставил две пальмы и придал этому изящнейший смысл. Зная сказанье о пальмах, что одни из них – пальмы-мужчины, другие же – женщины, и слыхавши о браках меж ними, будто женщину-пальму они привлекают к себе, охватывая ее своими ветвями, и сами над ней наклоняются, он нарисовал на том и на другом берегу по одной из этих пальм разного рода. И вот пальма-мужчина, как влюбленный, тянется к ней, стремясь перейти эту реку, а так как пальма-женщина от него еще далека и схватить ее он не может, то пальма-мужчина ложится стволом на воду и идет на службу другим, связавши два берега. Таким образом, для тех, кто идет чрез реку, он является безопасным мостом, так как крепок ствол у него.

(1) Говорят, что Гермес первый хитрым искусством создал лиру,[44] соединив, как ярмом, два рога и приделав к ним щит черепахи; давши ее сначала Аполлону и музам, он подарил ее и Амфиону Фиванцу. Амфион жил в Фивах, когда они не были еще обнесены крепкой стеной; и вот он к камням обратился со своими песнями, и камни, слушая его пенье, сами собою пришли и сложились, как стены. Таково содержанье картины. (2) Прежде всего рассмотри хорошенько лиру, так ли она нарисована, как это бывает на самом деле. Рог у нее поэты зовут рогом «козла быстроногого»; музыкант его применяет для лиры, а стрелок на то, что нужно ему. Ты видишь, черны оба рога, с зазубринами, остроконечные, страшно на них натолкнуться. Деревянные части, которые нужны для лиры, сделаны из сухого и гладкого бука; кости слоновой нигде нет: тогда еще люди не знали этого животного и применения его клыков. Черепаха нарисована черной, совершенно так, как бывает в натуре, и по ней идут овальные круги, один заходя за другой наподобие желтых глаз. Струны отчасти натянуты через кобылку; идут они книзу и, прилегая к подкладке, встречают тут закрепленье; выше же, до перекладины, «лиры ярма», они идут свободно. Такую схему для струн надо считать наиболее правильной; это дает возможность на лире их натягивать прямо. (3) А что ж Амфион? Обративши все свое внимание на инструмент, он заставляет звучать струны. Зубы его видны лишь настолько, насколько открыть их надо поющему. И думаю, что поет он про землю, что для всех она общая мать и родительница, и что по воле ее могут сами собой подняться стены. От природы прекрасные волосы спадают у него на лоб и возле ушей сливаются с юной бородкой и отливают золотом. Еще прекрасней они кажутся благодаря повязке, о которой поэты «священных стихов» так говорят: «Хариты трудились над ней, украшение чудное сделав»; и эта повязка больше всего подходит к лире. Думаю, охваченный любовью, Гермес дал Амфиону оба эти подарка. Да и накидка, которая надета на нем, и она скорей всего тоже дар Гермеса. Никогда одинаковым не бывает цвет у нее, но меняется и отливает всеми цветами Ириды – радуги неба. (4) Амфион сидит на холме, отбивая ногою такт, а правой рукой пробегает по струнам; и другая рука у него по струнам ударяет; он вытянул пальцы прямо вперед, на что, я считал, может решиться только лишь пластика.

(5) А как обстоит дело с камнями? Все они собираются под звуки песен его и, слушая их, сами ложатся стеною. Одни из них уж лежат на месте, другие еще поднимаются кверху, а третьи только что сдвинулись с места и катятся. Что за славные камни! Как они соревнуются! Как они службу свою выполняют, повинуясь музыке! И стена поднимается «семивратная» по числу струн на лире.

(1) Золотом льются слезы из глаз Гелиад.[46] По сказанью текут эти слезы по Фаэтону. Говорят, что он, будучи сыном Гелиоса, из-за страстного желанья управлять конями отца, по юношеской своей смелости отважился взойти на отцовскую колесницу, но не сдержал на вожжах он коней, свалился с нее и упал в Эридан,[47] – мудрецы объясняют это как некий избыток огненных сил, для поэтов же и художников это – только лишь кони и их колесница. Он привел в беспорядок весь ход небесных явлений. (2) Смотри! Ночь уже в полдень прогоняет свет дня, сменяя его собою. Солнечный диск, устремляясь на землю, влечет за собою все звезды. Покинув ворота небес, Горы[48] бегут в идущий навстречу им мрак. Кони, сорвавшись и разбивши упряжь, несутся во весь опор, как будто их гонят стрекалом. В безнадежном отчаяньи кверху руки свои поднимает Земля, так как ужасный огонь на нее направляется. А юный возница, упав со своей колесницы, стремительно падает вниз; пылают его волосы огнем, и грудь начинает дымиться; задохнувшись от жара, он падает в воды реки Эридана и этим создаст он для них славу в сказаньях народов. (3) Ведь лебеди, высоко поднявшись на воздух, будут в разных местах в сладостной песне своей прославлять Фаэтона, и их стаи, в небо поднявшись, о нем будут петь на Каистре, на Истре[49] огромном, и везде станет широко известным это преданье. Им на помощь в этой песне придет Зефир, легкий, попутный; говорят, что он обещал лебедям петь с ними совместно в их жалобной песне. Вот потому-то он вместе здесь с птицами, и смотри! Он к ним прикасается, как певец своими перстами по звучным струнам. (4) А эти юные женщины на берегу, еще не совсем обращенные в дерево, можно думать, что это Гелиады: из-за печали о брате потеряли они свой прежний образ и, ставши деревьями, льют свои слезы. Картина знает все это: она нам рисует, как у них на ногах концы пальцев уже корни пустили, как до пояса они стали деревьями, как руки у них успели уж ветками стать. Горе! Их волосы стали листвою тополя. Горе! Их слезы обращаются в золото. Те что у них еще в глазах, заливая их, блещут, как ясное море, светлыми каплями и как будто привлекают к себе лучи света; те что упали на щеки, блестят, в себе отражая яркий румянец их щек, а те что упали на грудь, стали уж золотом. (5) Льет слезы и бог реки, поднимаясь наверх из своих глубоких пучин; открывает он свое лоно Фаэтону – это жест того, кто принимает друзей. А Гелиад он тотчас возьмет на свое попеченье, за ними он будет ухаживать: ветром холодным, холодом вод, от него истекающих, он обратит их слезы в камень; он примет упавшие капельки, эти слезы тополя, и чистой водой унесет их далеко к Океану к народам не нашего племени.

(1)[50]... а стоящие на берегу женщины поднимают крик; похоже, как будто просят они лошадей не сбросить с себя мальчиков и не скинуть узды, но догнать и дать захватить на охоте и зверя и дичь. И, думаю, лошади слушают их и так делают.

Когда вдоволь они наохотились и много дичи поймали себе на обед, они плывут с кораблем из Европы в Азию, самое большее четыре стадия[51] – таково расстояние между двумя этими землями. Они плывут и сами гребут. (2) Смотри, вот они бросают причальный канат: готов принять их прекрасный дом; в нем видим мы залы, мужские покои; намечены окна особого рода; кругом обнесен он стеною с зубцами. Но что составляет его особую прелесть – это та галерея, которая идет полукругом вдоль берега моря, желтоватого цвета от камня, из которого она была сложена. Такая порода у камня[52] от местных источников: из гор нижней Фригии текут горячие ручьи, и их потоки, вливаясь в каменоломни, покрывают водою часть скал; от этого верхний слой камня становится прозрачным, точно вода, а отсюда у этих камней такое обилие красок в игре цветов. Мутная там, где вода стоит, как болото, она придает камням желтоватый цвет; где же течет она чистая, она производит впечатление кристально-чистого цвета и ту же расцветку она придает и камням, проникая по многим изгибам их трещин и порам. (5) Берег высок и на нем стоит памятник такого предания: девушка и юноша, оба прекрасные, оба ходившие в одну школу, к одному и тому же учителю, воспылали друг к другу взаимною страстью, и так как они не могли получить свободы крепко обняться, решились они умереть, и с этой скалы, вот отсюда, они кинулись, в море, обнявшись в первый и в последний раз в жизни. Стоящий же на скале Эрот простирает руку на море, и этим художник нам уясняет скрытый смысл данной легенды.

(4) Посмотри на следующий дом: в нем живет одинокой вдовою женщина, уехавшая из города из-за шумной толпы молодежи; они говорили, что похитят ее и вечно ходили к ней с серенадами веселой ночною толпою; поднося ей подарки, они старались победить ее сердце. Она же, думаю, с ними держала себя недоступно и тем еще больше сводила с ума этих молодых людей; тайно удалившись сюда, она живет в этом доме, похожем на крепость. Смотри, как он укреплен: высоко над морем навис каменистый обрыв, внизу тихо катятся волны, высоко над ними у самого края стоит этот дом- Если от него на море смотреть, оно представляется более темно-синим, а земля кажется большим кораблем, исключая только движения. Хотя она удалилась в такое, можно сказать, укрепление, даже и здесь не могли оставить в покое ее влюбленные, но, сев на суда, кто с пурпурной кормой, кто с золоченой, плывут сюда шумной процессией с серенадами в честь ее, все прекрасные, все, увенчанные венками цветов. Один играет на флейте, другой хлопает в ладоши, третий – должно думать – поет; они бросают в воздух венки и шлют ей свои поцелуи. Они уже не гребут, но, прекратив свою греблю, спокойно стоят, как будто его осаждая, у отвесного берега. Женщина ж смотрит на них, сидя в доме, как в башне подзорной, и смеется над их шумной, веселой процессией и капризно велит влюбленным не только плыть на судах, но и вплавь добираться до берега.

(5) И, двигаясь дальше, ты встретишь стада, услышишь мычанье быков; твой слух поразят резкие звуки свирели, увидишь ты и охотников и земледельцев; встретишь реки, озера, источники – все нам рисует картина, что есть в природе, что в ней бывает, что иной раз могло бы в ней быть. Но из-за массы изображений художник не проявил невнимания к правдивости в их передаче: каждая вещь нарисована со свойственной ей лишь особенностью, как будто бы он рисовал лишь ее одну. Все это ты видишь вплоть до того, как придем мы к святилищу. Я думаю, ты замечаешь там храм в высоких колоннах, которыми он окружен, и у входа – огненный факел; он здесь устроен, чтоб служить сигнальным огнем кораблям, плывущим из Понта.[53]

(6) Ты, может быть, скажешь: «Почему не ведешь ты нас дальше к другим картинам? Уж достаточно ты рассказал о Босфоре». Мне остаются теперь рыбаки, о чем я в самом начале обещал тебе рассказать. Чтобы на мелочи мне здесь не размениваться, но указать тебе, что достойно внимания, не будем в рассказе касаться тех, кто удочкой ловит, кто умудряется верши ставить, или сети кто тянет и бросает трезубый гарпун – интересного мало ты можешь услышать о них, и они тебе больше покажутся какой-то приправой к картине. Но вот посмотрим на тех, кто готовится к ловле тунцов. Эти стоят беседы, так как важная это охота.

(7) Обычно тунцы идут во внешнее море из Понта, где их место рожденья и где они кормятся или другими рыбами или же илом и другими отбросами, которые в это море несет Дунай и вода Меотиды[54]; от них воды Понта, больше чем в другом каком море, и сладки и пригодны к питью. Плывут эти рыбы, как будто фаланга воинов, по восьми, по шестнадцати и вдвое больше еще в ширину; плывут они рядами, один над другим, на такой глубине, какова ширина их. (8) Способов, как их ловить, бесконечное множество: бьют их и острым железом и яд подсыпают, ставят на них и небольшие сети, которыми можно поймать, конечно, небольшую лишь часть стаи. Но лучший способ охоты вот какой: кто-нибудь, кто умеет быстро считать и имеет хорошее зренье, забравшись на высокую мачту, наблюдает за морем. Он должен глаз не спускать с поверхности моря и стараться увидеть как только можно издалека; когда же он заметит, что рыба вошла в пролив, он громким криком должен дать знать тем, кто сидит на рыбачьих судах, указать им и число колонн рыбы и те их тысячи, которые идут; рыбаки же должны отрезать им ход при помощи глубоко сидящей сети, плотно, как дверь, запирающей пролив, и тем получить превосходную ловлю, от которой легко и быстро богатеет тот, кто руководит подобною ловлей. (9) Теперь посмотри на эту картину; ты увидишь сейчас, как происходит все это. Наблюдатель смотрит на море, взор его перебегает с места на место» чтоб выяснить все их число. На голубой поверхности моря цвет рыб различный: черными кажутся те, которые плывут верхом; менее темными те, которые идут за ними; те же, что движутся следом за этими, и совсем незаметны для взора: сначала их можно видеть, как тень, а потом они с цветом воды совершенно сливаются; и взор, обращенный сверху на воду, теряет способность что-либо в ней различать. (10) А вот и толпа рыбаков. Как прекрасно они загорели! Их кожа, как светлая бронза. Иной закрепляет весла, другой уж гребет; сильно вздулись у него мускулы рук; третий покрикивает на соседа, подбодряя его, а четвертый бьет того, кто не хочет грести. Радостный крик поднимают рыбаки, как только рыба попала в их сети. И одну часть ее они уж поймали, другую готовятся поймать. Не зная, что делать с таким количеством рыбы, они приоткрывают сеть и дают ускользнуть части рыбы и выскочить из сетей. Так богатый улов их делает щедрыми.

(1) Перед тобой на картине ужасного вида Гром и Молния,[56] у которой из глаз исходит ослепляющий блеск; страшный небесный огонь, охвативший царский дворец, – все это относится к тому сказанию, которое, конечно, ты знаешь хорошо. (2) Огненная туча, объявшая Фивы, разражается над домом Кадма: это Зевс пришел к Семеле с любовным свиданьем, и гибнет Семела, мы можем по крайней мере так думать. Но из этого огня, клянусь Зевсом, рождается Дионис. Неясно проглядывает облик Семелы, она возносится на небо, и музы там ее примут, славя песнями, а Дионис из разверзшегося лона матери внезапно появляется на свет – и меркнет пред ним весь этот огонь, так как сияет он сам, как звезда, что кидает свой яркий свет. (3) На заднем плане сквозь огонь, расступившийся здесь, неясно виднеется грот, готовый Дионису, лучше всякой ассирийской или индийской пещеры; вокруг этого грота цветут виноградные лозы; свисают грозди плюща и уже созревшие виноградные кисти, а деревья для тирсов[57] поднимаются из Земли, которая их охотно дает в таком виде, будто иные из них в огне. И нечему тут удивляться, если Земля в честь Диониса даже самый огонь венчает венком: вместе с ним в шумных оргиях Вакха будет она веселиться и сделает так, что будут черпать вино из источников и пить молоко, как из груди, то из комьев земли, то из каменных глыб. (4) Послушай и Пана,[58] как он, должно быть, воспевает Диониса на вершинах Киферона, прыгая там под клики «Эвоэ».[59] А Киферон,[60] в человеческом образе, охвачен скорбью, так как скоро на нем будут жуткие сцены; его украшает венок из плюща; соскользнул с головы у него этот венок, так как носить его совсем ему неприятно. Рядом с ним Мегера[61] сажает сосну и заставляет бить из земли источник воды, предвидя, думаю я, что прольется здесь кровь Пенфея и Актеона.[62]

(1) Что Тезей на острове Дии[64] покинул Ариадну во время глубокого сна, – вероломно, как одни говорят, по словам же других не было тут вероломства, но это он сделал по внушенью Диониса, – все это слыхал ты даже от твоей няньки: в таких рассказах они мастерицы и, когда хочешь, могут над ними проливать слезы. Конечно, нечего мне говорить, что тот, кто на том корабле, – это Тезей, что Дионис – тот, кто идет вот здесь по земле; и нечего мне обращать твое вниманье, как будто не видишь ты сам, на ту женщину на голых скалах, в каком сладком сне лежит она там. (2) Нечего было б особенно хвалить художника этой картины за то, за что и всякий другой заслужил бы похвалу: всякому легко рисовать Ариадну прекрасной, красивым Тезея; для тех, кто желает представить Диониса – на картине ли, в статуе ли, – он являет себя в тысяче внешних признаков, и если кто схватит и сумеет из них передать хоть самую малую часть, тот уже представил нам готовый образ бога. Например: вот грозди плюща; они являются венком и тем дают нам узнать Диониса, пускай вся работа сделана плохо; и рог на висках выдает нам Диониса в этой фигуре; пантера, которая незаметно появляется из-под длинной одежды Диониса, опять-таки служит символом бога. Но здесь на картине Дионис представлен нам только с точки зрения его охватившей любви. Его многоцветная одежда, его тирсы и шкуры оленей – все это откинуто здесь как лишнее, несвоевременное; вакханки тут не бряцают в кимвалы, сатиры не играют на флейтах, и Пан остановился и больше не скачет, чтоб не разбудить от сна девушку. Одетый в пурпурное платье, голову увенчавши пышным венком из роз, идет Дионис к Ариадне, «опьяненный любовью», как говорит теосский певец[65] о сильно влюбленных. (3) Тезей тоже охвачен любовью, но к «дыму родных» Афин; как будто Ариадну он не знает и не знал никогда; я мог бы сказать, что забыл он и о лабиринте и даже не может сказать, зачем только он плавал на Крит[66]; так жадно глядит он на то, что простирается впереди его корабля. Посмотри и на Ариадну, или, правильней, на ее сон: грудь у нее открыта до пояса; нежный затылок, гибкая шея, правое плечо – все это у нее открыто; одна рука лежит на покрывале, чтобы ветер не сделал чего непристойного. Какое нежное, о Дионис, и какое сладкое дыхание! Исполнено ли оно запахом яблок или винограда – ты это узнаешь тогда, когда ее поцелуешь.

(1) Пасифая, влюбившись в быка, умоляет Дедала придумать такую хитрость, чтоб бык был послушен ее желаньям. И вот Дедал[68] создает корову, внутри полую, подобную той, с которой в своем стаде бык близко сошелся. Какой результат имело у них это брачное ложе, может нам показать фигура Минотавра, столь дико составленная с точки зренья природы. Но здесь на картине дано не это брачное ложе; нарисована здесь мастерская Дедала. Вокруг него стоят статуи; одни из них уж имеют законченный облик, другие еще только что начаты; они уж стоят раздвинувши ноги и этим как будто обещают, что будут ходить. Создать статуи подобного рода до Дедала никто даже не думал. Сам Дедал имеет совсем аттический облик: изящен он видом, с очень умным лицом, с вдумчивым взглядом; и костюм его чисто аттический: плащ его серого цвета; он нарисован босым, в чем особенность и особенный предмет гордости жителей Аттики. (2) Он работает, создавая корову, со всем искусством, в должных пропорциях; он заставил эротов помогать себе в этой хитрой работе, так чтоб на ней видна была, можно сказать, Рука Афродиты. Ты ясно видишь, мальчик, как одни из эротов вертят бурав, другие стругают, делая гладким то, что «ще не совсем доделано, и вымеряют все соотношения. В конце концов ведь к этому сводится все совершенство работы. Те что заняты пилкой, нарисованы так, что превосходят всякое воображение, всякую силу искусства, поскольку зависит она от руки художника и от красок. (3) Вот смотри! Пила уж в бревне и проходит его почти что насквозь; ею пилят вот эти эроты, один с земли, а другой взобравшись на козлы, оба то выпрямляясь, то наклоняясь. Мы должны Думать, что делают это они попеременно: один согнулся, чтобы затем выпрямиться, а другой стоит прямо, с тем чтоб сейчас же согнуться. Кто ведет работу с земли, вбирает воздух грудью; кто стоит наверху, раздувает живот, книзу направляя свои руки. (4) А Пасифая стоит вне мастерской около стада и глаз не сводит с быка, надеясь привлечь его к себе своим видом и своим одеянием, которое блещет чудесно, лучше чем все цвета радуги; она смотрит смущенно, – ведь знает она, кого она любит, – она стремится обнять животное, но бык в ее чувствах ничего не может понять и сам все смотрит на свою корову. На картине мы видим и быка, гордого вожака в своем стаде; он – уже покрывавший коров, с чудесными рогами, белого цвета, с глубоким подгрудком, с могучею шеей; похотливо глядит он на свою корову, а она вольно бегает в своем стаде, вся белая, с черной головой,– и не хочет иметь никакого дела с быком; на это показывают ее прыжки. Так убегает девушка, уклоняясь от насилия влюбленного в нее.

(1) На картине паденье и смерть Эномая, царя Аркадии[70]; те кто здесь поднимает крик по поводу этого – может быть слышишь? – это вся Аркадия, весь Пелопоннес. Разбитой лежит колесница по хитрой выдумке Миртила[71]; в нее запрягали четверку коней; с такою запряжкой тогда еще не решались ходить на войну, но в состязаньях уж знали ее и высоко ценили. Лидийцы особенно были большими любителями коней и при Пелопсе они уже прекрасно управляли четверками; после этого времени они решились применить запряжку четырехдышловую и первые, как говорят, они поехали на восьмерке. (2) Смотри, мальчик, на коней Эномая, какие они сильные, как горячатся они, покрытые пеной, – таких больше всего найдешь ты в Аркадии; как черны они, так как их запрягали для чудовищного и бесславного дела! А кони Пелопса, как они белы и послушны узде, сама Пейто[72] – «всеубеждающая» – с ними дружит; как спокойно ржут они и ясно сознают свою победу. Посмотри и на Эномая: подобно Диомеду фракийскому[73] лежит он, дикий и страшного вида. Думаю, и относительно Пелопса ты не станешь сомневаться, что некогда Посейдон пришел в восхищенье от его юной красоты, когда мальчиком он на Сипиле[74] служил богам виночерпием. Восхитившись им, он сам посадил его на эту вот колесницу, хоть был он совсем еще юным. Эта колесница может катиться по морю, как по земле, и ни капли морской воды не попадает на ее ось; твердое, как будто земля, стелется море перед конями.

(3) В этой скачке коней победили Пелопс с Гипподамией. Вместе стоят они на колеснице, рука об руку, как кони в единой запряжке; их обоих так охватила любовь, что им страстно хотелось бы броситься друг к другу в объятья. Пелопс одет в роскошную лидийскую одежду; молод он и прекрасен, каким ты только что видел его, когда он просил коней у Посейдона. Она же одета в брачный наряд и только что в первый раз открыла лицо, так как эта победа дает, наконец, ей возможность выйти замуж. Сам бог реки Алфая поднимается из своей глубины и подает венок из дикой оливы[75] Пелопсу, когда тот подъезжает к его берегу. (4) А эти могильные памятники на ипподроме? Там похоронены женихи Гипподамии, убивая которых Эномай все откладывал брак своей дочери; юных, их уже было тринадцать. Теперь Земля покрыла цветами их могилы; кажется будто венком увенчались они и принимают участие в победе Пелопса, радуясь тому наказанью, которое постигло тут Эномая.

(1) На картине изображено, мальчик, то, чему свидетелем был Киферон: хоры вакханок, скалы, из которых льется вино, и нектар каплет из гроздий, и как будто молоком Земля заставила течь тучную почву. Смотри! Вот ползет плющ, змеи высоко подняли шеи, и мед, думаю, каплет из дерева тирсов. А вот эта сосна что лежит на земле, по воле Диониса трудное дело вакханок. Упала она, скинув с себя Пенфея[77] на волю вакханок, принявших его за льва. Они рвут на части эту добычу охоты, они – его мать и матери сестры; они вырывают руки его, а мать тащит сына, схватив его за волосы. Ты можешь сказать, что они поднимают победные клики, так прерывисто дышат они от криков «Эвоэ». Сам Дионис стоит на возвышенном месте, смотря на все это; лицо его полно гнева, и «жалом святого безумия» он еще более приводит в исступление женщин: ведь они не сознают, что они делают, и слезные просьбы Пенфея они считают рычанием льва. (2) Вот что произошло тогда на горе, а рядом с этим мы и видим Фивы и дворец Кадма; плач идет из-за этой ужасной охоты, и родные по частям собирают труп – нельзя ли хоть что-либо схоронить в могиле? Вот и голова Пенфея, совсем неизувеченная, но такая, что могла б вызвать сожаление даже у самого Диониса, совсем юная, с нежной бородкой, с огненно-русыми волосами; никогда не венчал их ни плющ, ни ветки от тиса, ни виноградные лозы; не заставляли их развеваться ни звуки флейты, ни жало безумья в неистовых празднествах. В них была сила его, и их он холил, и безумно уж было то, что с Дионисом не хотел он безумствовать. (3) Признаем, что вызывает жалость у нас и то, что сделано женщинами. То что, сами не ведая, они совершили на Кифероне, здесь они уже понимают, что сделано ими ужасное дело. Покинуло их не только безумие, но также и сила, с которой они там неистовствовали, совершая служение Вакху. Ведь на Кифероне ты видишь их, как, еще полные этой победой, носятся они в горах, и за ними поднимается эхо; тут же остановившись, они приходят в себя от вакхического исступления; сидят они на земле; у одной голова склонилась уже на колени, у другой – на плечо; Агава стремится сына обнять, но боится к нему прикоснуться. Обрызганы кровью сына у ней и руки, и щеки, и открытая грудь. (4) Тут же Гармония с Кадмом,[78] но не такие, какими раньше были они: от бедер они уже стали драконами, и их покрывает чешуя; исчезли уж ноги, исчезла их задняя часть и все выше и выше идет у них изменение внешнего вида. Пораженные, они обнимают друг друга, как будто стараясь взаимно друг другу спасти остатки их прежнего тела, чтоб хоть они у них не исчезли.

(1) Вот священный корабль,[80] а вот и корабль разбойников. На одном плывет Дионис, на другом сидят тирренцы, разбойники на том море, которое носит их имя. Священный корабль охвачен вакхическим возбуждением – ведь на нем сам Дионис! Шумно справляют праздник вакханки, и музыка, какая бывает при оргиях, звучит над всем морем; и море Дионису подставляет «гладкий хребет своих вод», как будто б они были Лидийской равниной. На другом корабле все охвачены безумием; навсегда забыли они, как грести веслами – ведь у многих из них пропали уж руки. (2) Что означает картина? На Диониса, мальчик, тирренцы хотят устроить засаду и нападение, так как до них дошел слух, будто слаб он и нежен, как женщина, что он хитрый собиратель-кудесник, что корабль его можно назвать золотым от богатств, на нем находящихся, что в свите его – лидийские женщины, играющие на флейте сатиры и старый, мудрый Силен жезлоносец[81]; что есть там и вино маронейское[82] и даже сам Марон. Слыша, что с ним плывут также Паны под видом козлов, они захотели себе взять вакханок, а Панам отдать тех коз, которых пасут на тирренской земле. (3) Этот разбойничий корабль[83] плывет готовым к бою: снабжен он штурмовальными брусьями – как уши торчат они – и металлическим носом; на нем – железные лапы, и копья, и косы на древках. А чтоб пугать встречных и являться в глазах их неким чудовищем, он окрашен голубою краскою, а с носу он как будто глядит парой страшных глаз; узкая корма его в виде месяца, как бывает хвост у рыб. (4) Корабль же Диониса во всем остальном похож на тот, что посылают в Делос, но с кормы он кажется как бы покрытым чешуею: здесь приделаны кимвалы, заходящие одни за другие, с той целью, чтобы, если сатиры как-нибудь заснут, упившись вином, Дионис бы плыл не без музыки. Нос корабля сделан в виде золотой пантеры и сильно выдвинут вперед. Дионис любит это животное, так как из всех зверей пантера наиболее смела, легко прыгает и подобна вакханке. Ты видишь на корабле и самое это животное – оно плывет вместе с Дионисом и готово, хоть никто ему не приказывал, броситься на тирренцев. А вот и тирс вырос среди корабля, заменяя собою мачту; к нему приделаны пурпурные паруса, и, переливаясь, они отражаются в воде моря; на них вытканы золотом вакханки на Тмоле и деяния Диониса в Лидии. Уже то, что корабль кажется весь покрытым виноградом и лозами плюща и над ним качаются виноградные гроздья, является чудом, но еще удивительней – источник вина: дает его трюм корабля, и оттуда его черпают как морскую воду.

(5) Обратимся теперь к тирренцам, пока они еще существуют. Ведь сделав их безумными, Дионис придал тирренцам образ дельфинов, не бывших здесь прежде и раньше неживших в море. У одного из этих тирренцев бока стали темно-стального цвета, у другого грудь сделалась скользкой, у того на затылке явились спинные плавники, а этот выпускает и хвост; у этого вот пропала уже его человеческая голова, а у того изменилось все остальное, одна голова уцелела; у этого плавником согнулась рука, чтоб плавать, а тот кричит, что у него пропали уж ноги. (6) Дионис же, стоя на носу своего корабля, смеется над этим явлением, и тирренцам, с одной стороны, желает счастья в их превращении в рыб, с другой же – советует им из негодного сброда стать хорошими тварями. Так действительно и случилось: вскоре на дельфине спокойно поедет Палемон,[84] он даже и не проснется, а, беззаботно склонившись у него на спине, будет спать; и Арион, тот, что на Тенаре,[85] ясно нам говорит, что дельфины – товарищи людям, что они – любители песен и охотно всегда защищают от разбойников людей и искусство их музыки.

(1) Эта местность – Келены, насколько можно судить по. источнику и по пещере. Марсия тут нет[87]; он или пасет стада или дело уж тут после спора его с Аполлоном. Не хвали рисунка воды; если она нарисована спокойно текущей и сладостной, еще более сладостным найдешь ты Олимпа. Он отдыхает после игры на флейте, нежный на нежных цветах, и капли его пота сливаются с луговою росою; Зефир, стараясь его пробудить, нежно ласкает его волосы своим дыханием, он же, вторя ветру, извлекает из груди глубокие вздохи. Тростники, ставши певучими флейтами, лежат возле Олимпа; и тут же те инструменты, которыми просверливают флейты. (2) Любуется на юношу влюбленная в него толпа сатиров; с горящим лицом, скаля зубы, один хочет коснуться его груди, другой – обнять его за шею, а у третьего видно желание похитить его поцелуй; они засыпают его цветами и поклоняются ему, как образу некоего бога. Самый догадливый из них, отгрызши мундштуки его флейт, поедает их и думает, что таким образом он целует Олимпа, и утверждает, что при этом ему удалось насладиться его дыханием.

(1) Кому ты играешь, Олимп? Какое дело музыке в пустынных местах? Ни пастухов нет рядом с тобой, ни коров, ни коз; нет и нимф, которым бы ты играл, а они бы вели прекрасные танцы под звуки твоей флейты. Зная все это, не знаю, какую ты радость находишь у ручья, что течет здесь из скалы, и в него смотришься. Что тебе пользы в нем? Он не журчит, как тебе хочется, и не будет он петь под флейту твою. И водою его мы не будем тебе измерять дня,[88] мы, что хотели бы, чтоб на целую ночь затянулась бы песня твоя и игра. Если же ты хочешь узнать свою красоту, оставь эту воду: скорее мы можем сказать тебе все, что есть у тебя восхитительного. (2) Огненный взор у тебя и много лучей его бросаешь ты на флейту свою; брови над глазами сдвинуты, как бы указывая на глубокий смысл того, что играешь ты; лицо твое, можно сказать, полно движения и как бы само танцует под музыку, а от силы дыхания лицо твое ничуть не вздувается, так как твое дыхание уходит все во флейту. Волосы твои не распущены, но и не лежат как у какого-нибудь городского щеголя примазанными; рассыпаясь от сухости, они не кажутся растрепанными под венком из острых игл зеленой сосны. Прекрасен венок и чудесно подходит он к юношам, цветущим красотою, а цветы пусть цветут для девушек и румянец свой отдадут женщинам. Мне кажется, что грудь у тебя полна не только дыхания, но и музыкального вдохновения, тонкого понимания смысла песен твоих и игры. (3) До сих пор рисует тебя таким и вода, над которой ты склонился со скалы. Но если бы ей пришлось давать юбраз твой, когда ты стоишь, то все, что ниже груди, она показала бы не очень красивым: не глубоки в воде отражения, так как они в воде укорачиваются. А что колеблется в воде твоя тень,[89] может быть, это припишем мы флейте твоей, чье дыхание долетает до источника, а может быть, и Зефиру,[90] ведь это он заставляет и тебя играть, и флейту свой звук. издавать, и ручей течь, твоей игре подпевая.

(1) Спит здесь Сатир,[91] и будем о нем говорить тихим голосом, чтобы он не проснулся и не помешал бы нам восхищаться всем тем, что у нас перед глазами. Мидас[92] поймал этого Сатира при помощи вина во Фригии около тех гор, которые ты видишь. Он подмешал вина в воду того источника, возле которого он и теперь лежит, во сне изрыгая вино. Приятно смотреть на веселую породу сатиров, когда танцуют они, приятно задорное их кривлянье, когда смеются они. Не плохи и в любви эти молодчики и привлекают к себе лидиянок, искусно их очаровывая льстивою речью. И вот что еще надо сказать о них: рисуют их тощими, с горячею кровью, как неразбавленное вино; уши у них торчат, бедра вогнуты, во всем остальном они очень наглы, а хвостом они сущие лошади. (2) Так вот та добыча, какую поймал Мидас, нарисована здесь на картине со всеми этими признаками, как и те, о ком я сейчас тебе рассказал, но только он спит от вина и храпит, как пьяный, глубоко дыша: ведь целый источник он выпил скорее, чем иной выпьет кубок с вином. Вокруг Сатира танцуют нимфы и смеются над ним, издеваясь за то, что заснул он. (3) Каким пышным Мидас нарисован, какой «он изнеженный! Он так ухаживает за своей головною повязкою, за своею прическою! В руках у него торжественный жезл и надет на нем златотканный кафтан. Смотри! Вот и его огромные уши, из-за которых глаза его кажутся столь восхитительными; они выглядят полусонными, и чувство удовольствия переходит в них в томность. Картина сознательно всеми этими штрихами позволяет нам разгадать, что тайна Мидаса уже выдана и что люди узнали ее от того пресловутого тростника, так как земля не могла скрыть в себе той тайны, которую она услыхала.

(1) Источник дает изображение Нарцисса, а эта картина рисует нам и источник и все, что окружает Нарцисса. Юноша только что кончил охоту и стоит у источника; из него самого истекает какое-то чувство влюбленности, – ты видишь, как, охваченный страстью к собственной прелести, он бросает на воду молнии своих взоров. (2) Этот грот посвящен Ахелою и нимфам; расписан он картинами вполне естественно, статуи сделаны плохо и из местного камня; одни из них изъедены временем, у других же многое поотбито детишками тех пастухов, которые гоняют тут коз и быков: еще несмышлены они и не могут понять, что в этих статуях есть нечто божественное. Возле источника ясны следы вакхических оргий, здесь справляется служение Дионису, сам он указал это место своим вакханкам: расползлись виноградные дикие лозы и плющ; завился в красивых побегах здесь виноград, и гроздья свисают на нем; растут деревья, которые тирсы дают для вакханок; шумною стаей искусные птицы поют своими звонкими голосами песни. У ручья – белоснежные цветы; не вполне они еще распустились, но, чествуя юношу, они здесь уже появились. Высоко ставя реальность рисунка, художник показывает в этой картине, как каплет роса с цветов, на которых сидит и пчела. Не знаю, она ль обманулась картиной, или нужно считать, что ошиблись мы, считая ее настоящей пчелою. Но не все ли равно: не в этом ведь дело. (3) Тебя же, о юноша, обманула не какая-нибудь картина, не краски или воск[94] к себе приковали, не понял ты, что вода отразила тебя таким, каким ты в ней себя увидал, и не хочешь ты нарушать хитрый обман источника, а для этого было б достаточно лишь кивнуть головой, отодвинуться в сторону от изображения или рукой шевельнуть, но не стоять на одном месте. Ты же, как будто встретившись с другом, остался стоять, ожидая, что из этого будет. Может быть, ты думаешь, что источник станет с тобой говорить? Но напрасно мы говорим – он нас и не слушает; жадно смотрит он на воду, весь отдавшись и слухом и зрением. Давай же мы сами будем говорить, как здесь все нарисовано. (4) Юноша стоит прямо; он отдыхает, заложив нога за ногу; левой рукой опирается он о копье, которое воткнуто в землю, правой рукой он оперся на бедро, частью чтоб самого себя поддержать, а частью чтоб подчеркнуть красоту задней части, открывшейся потому, что тело его склонилось налево. Там где рука изгибается в локте, между нею и телом виден просвет, видны и складки на коже, где согнута кисть руки; получается тень, где рука становится открытой ладонью, и косые линии тени падают в сторону, так как пальцы повернуты внутрь. Грудь поднята сильным дыханием; не знаю, остаток ли это еще возбуждения от охоты или это волненье любви. А вот взгляд достаточно нам говорит о влюбленности. От природы горячий, веселый – его смягчает отблеск любовного желанья, появившийся в нем, – он думает, что от того отражения, которое смотрит на него из воды, он видит взаимное чувство любви, так как ведь сам он так же смотрит, как этот образ в воде. (5) Много можно было б сказать и о его волосах, если б мы встретились с ним на охоте. Бесконечны движенья волос у того, кто бежит, еще больше их, когда каким-либо ветром они развеваются. Но и теперь их нельзя обойти молчанием. Пышны они и как будто из золота; часть их вьется сзади по шее, часть, разделившись, лежит за ушами, часть ниспадает на лоб, а часть слилась с бородой. Видом похожи оба эти Нарцисса, взаимно друг другу являя одни и те же черты; разница в том лишь, что один стоит на земле, а другой погружен в ручье. И вот стоит юноша у спокойной воды, или, вернее сказать, пристально смотрит она на него и как бы пьет его красоту.

(1) Прочти эти буквы[96] на гиацинте; они ведь написаны на нем и говорят, что вырос он из земли в память прекрасного юноши, и каждой весной плачет над ним цветок, появившись на свет, надо думать, из него самого, следом за его смертью. Но пусть этот цветущий луг не задержит твоего внимания, заставляя забыть нас о юноше; ведь в самом юноше цветет уж этот цветок таким, каким из земли он поднялся. Картина говорит нам об этом, указывая, что и волосы были у юноши цвета, как гиацинт, и живая его кровь, впитавшись в землю, придала цветку его своеобразный оттенок в окраске. Эта кровь течет из его головы, так как диск упал на нее. Страшно неудачный удар, и нельзя сказать наверное, что повинен в нем Аполлон. (2) Но так как сюда мы пришли не как ученые толкователи мифов, не как склонные относиться ко всему с сомнением, а просто как зрители находящихся здесь картин, то разберемся в этой картине и прежде всего посмотрим на то место, где мечется диск. Здесь сделано небольшое возвышение, на котором можно стоять одному; служа опорой спине и правой ноге, дает оно телу наклон вперед и тем облегчает вторую, левую ногу, которой нужно приподняться и вместе с правой рукою сделать движение кверху. Что же касается позы того, кто мечет здесь диск, то он, повернув назад голову, должен настолько согнуться направо, чтоб видеть свой собственный бок, и бросить диск так, как будто бы он на ремне старался поднять его кверху, собрав все усилие на правой своей стороне. (3) И наверно ведь Аполлон метнул диск каким-либо подобным образом, да он и не мог бы пустить его иначе; когда же диск внезапно упал на юношу, в результате вот уж лежит на земле Гиацинт, как и диск, лежит как настоящий лаконский юноша, с прямыми ногами, привыкший к бегу, уж развивший свои руки, являя созревшую силу костей. Аполлон стоит еще на площадке, отвратив от этого зрелища взоры и опустивши глаза на землю. Ты скажешь, что он окаменел, – настолько он поражен испугом. (4) Озорной же Зефир в дикой выходке, из мести к нему, отклонил диск на юношу. Смехом и шуткою кажется это для ветра и издевается он, наблюдая за тем, что случилось. Ты видишь, конечно, его; крылья у него на висках; сам он видом изнеженный; носит венок из всевозможных цветов, и вскоре вплетет он сюда и цветок гиацинта.

(1) Поток из вина на острове Андросе и опьяневшие от этого потока андрийцы составляют содержание картины. У андрийцев по воле Диониса земля исполнилась вином и, разверзшись, дает им эту реку; если оценивать ее по количеству воды, она совсем не велика, но для вина – это огромная река, великий дар богов; и кто из нее почерпнул себе влаги, он может и Нил и Дунай не очень ценить, может о них говорить, что во много раз были бы лучше они, если бы, будучи меньше, текли бы такою водою. (2) Думаю, об этом они и поют здесь вместе с женщинами и детьми, в венках из плюща и зеленого тиса, одни ведя хороводы, другие же лежа на берегах реки. И, вполне возможно, содержанием песни было вот что: «Тростник рождает нам Ахелой, Пеней создает долину Темпейскую, Пактол...[98] (золото людям дает), а затем и цветы. Но эта река делает нас и богатыми и в речах на собрании смелыми, к друзьям заботливыми и во всем прекрасными; и из людей маленьких делает она нас трехаршинными». Ведь если кто как следует нагрузится вином, он может себе приписывать все эти прекрасные качества и притти к таким убеждениям. Конечно, они поют, что это – река единственная, куда не дозволено приходить ни быкам, ни коням, но льется вином она, волей Диониса, пьется несмешанной и в своем течении дает настоящее питье только людям. Считай, что именно это ты слышишь; и действительно некоторые так и поют заплетающимся от вина языком. (3) А вот что мы видим на картине: бог реки лежит на ложе из виноградных кистей, изливая поток вина чистого и обильного; как камыш в воде, тирсы кругом его выросли. Если же кто оставит в стороне эту землю и идущие на ней пиры, то вот у истока этой реки в море тритоны встречают воды ее и черпают вино раковинами; часть его они пьют, часть струями вверх пускают, а некоторые из тритонов уже напились пьяными и танцуют. На этот веселый праздник на Андросе плывет и Дионис, и его корабль уже пристает; он везет на себе вперемежку сатиров, вакханок, силенов, сколько их только ни есть. Везет он с собой и богов смеха и шумного праздника,[99] самых веселых и любящих кутеж больше, чем кто другой из богов, чтобы Дионису было приятно наслаждаться вином и праздником у этой реки.

(1) Этот совсем маленький мальчик, еще в пеленках, который гонит быков в расщелину земли, который еще в этом возрасте стащил у Аполлона стрелы, – это Гермес. Прелестны воровские проделки этого бога. Говорят, что Гермес, как только родила его Майя, почувствовал любовь к воровству и умел это делать, совершая его не по бедности – ведь он же был богом, – но ради веселых причуд и шуток. А если ты хочешь видеть и след его дел, смотри, что здесь нарисовано. Родился он на самой вершине Олимпа, там наверху, где «боги живут». Там, как говорит Гомер, «нет ни дождей, не слышен шум ветра и снегом метели его не заносят глубоко». Он подлинно божья гора и чужд всех бедствий, выпадающих на долю горам в местах обычных людей. (2) Тут только что рожденного Гермеса принимают заботливо Горы. Художник и их изобразил, каждую с чертами, присущими ее цветущему возрасту; они завертывают его в пеленки, осыпая прекраснейшими цветами, чтоб и пеленки его были не как у всех. И вот они обращаются к матери Гермеса, лежащей на родильном ложе, а он, выскользнув из пеленок, уже может ходить – и сходит с Олимпа. Весел и бог горы – улыбка его совсем как у человека. Ты должен понять, что Олимп радуется, что на нем родился Гермес. (3) А в чем состояло его воровство? Быков, с золотыми рогами и белых, как снег, что паслись у подножья Олимпа, посвященных Аполлону, Гермес насильно загоняет в расщелину гор не для того, чтобы их погубить, но для того, чтоб они исчезли лишь на день, пока все это не вызовет у Аполлона гневного раздражения. И делая вид, что он не при чем во всей этой проделке, он опять влезает в пеленки. Приходит Аполлон и требует от Майи быков, она не верит и думает, что бог говорит пустяки. (4) Хочешь узнать, что он говорит? Мне кажется, на его лице написано не только что он говорит вообще, но и то, что и какими словами он говорит. Похоже, что он собирается сказать Майе вот что: «Обиду нанес мне твой сын, которого ты вчера родила; коров, которыми я радовал сердце, он под землю увел, и я не знаю, в каком они только месте. За это погибнет он сам и в землю он глубже уйдет, чем коровы мои». Майя удивляется и не верит его словам. (5) И пока они друг с другом так спорили, Гермес, став позади Аполлона и легко подпрыгнув, отвязал колчан со стрелами с его плеч без малейшего шуму и, похитив их, незаметно скрывается. Но, конечно, его воровство не осталось неузнанным. И вот здесь ты видишь искусство художника: у него Аполлон перестал уж сердиться, и художник заставляет его улыбаться. Но смех его еще сдержанный, такой, какой появляется на лице, когда гнев побеждается удовольствием.

(1) Эта боевая колесница, запряженная парой коней, так как ездить на четверках героям в то время было еще непривычно, если не считать смелого Гектора, – эта колесница несет на себе Амфиарая; он возвращался из-под Фив, и, говорят, на пути его поглотила Земля, чтобы он пророчествовал в Аттике и говорил свои вещие речи средь этих прославленных мудростью людей. Те семь вождей, которые хотели вернуть Полинику власть над Фивами, – из них никто не вернулся домой, кроме Адраста и Амфиарая; все остальные нашли себе могилу под стенами Кадмеи. Другие погибли от удара копья, камня или секиры, а Капаней,[102] как говорят, был поражен молнией, раньше сам в своем самохвальстве поразив оскорблением Зевса. (2) Но сейчас речь не о них; картина предлагает нам смотреть на одного лишь Амфиарая, как стремительно он опускался под землю со своими повязками и с лавровым венком. Кони – белоснежные, колеса стремительно кружатся; из широко открытых ноздрей вырывается клубом дыхание; земля обрызгана пеной, гривы коней вздыбились, и так как они покрыты потом, то на них лежит легкий слой пыли, делая этих коней не столь красивыми, но это ближе к правде. Сам Амфиарай еще в полном вооружении, но только без шлема: свою голову он посвятил Аполлону и смотрит проникновенным пророческим взглядом. (3) Художник на этой картине нарисовал и бога реки Оропа в виде юноши среди голубых женских образов, – это моря[103]; изобразил он и вещий храм Амфиарая, со святой расщелиной Земли, дышащей серой. Здесь же и Истина в белых одеждах, здесь и врата сновидений – тот, кто здесь вопрошает пророчества, должен заснуть. Нарисован здесь и сам Сон, несколько вялого вида, в одежде белой по черному фону, думаю, чтоб обозначить его деятельность ночью и в течение дня. И в обеих руках он держит рог.[104] Это означает, что он направляет наверх свои сновидения только через ворота истины.

(1) Не скачите так бурно мимо нас, о охотники! Не гоните своих лошадей, пока мы не исследуем, чего вы хотите и за чем вы охотитесь. Вы говорите, что мчитесь против дикого зверя, и я вижу, чего натворил этот зверь: маслины вырвал он с корнем, виноградные лозы подрезал, не оставил нетронутыми ни фиг, ни яблок, ни цвету. Он все уничтожил: одно он повырыл из земли, другое сломал, навалившись, иное испортил, чесавшись. Я вижу, как он ощетинился, из глаз мечет огонь и лязгает зубами против вас, храбрые юноши. Ведь подобные звери способны слышать малейший шум очень издалека; я по крайней мере думаю, что в то время как вы гоняетесь за красотой этого юноши, кабан сам за вами гоняется и хочет его защитить. Почему вы так близко держитесь к мальчику? Почему хотите к нему прикоснуться? Почему вы к нему повернулись? Почему тесните его своими конями? (2) Какое волнение я почувствовал! Картина заставила меня потерять ясность представления: мне показалось, что они не нарисованы, а существуют в действительности, что они движутся и влюбляются – и вот я насмехаюсь над ними, как будто бы они слышат меня, и жду, что они мне ответят. Да и ты, вместо того чтоб образумить меня, впавшего в такую ошибку, не проронил ни единого слова, подобно, мне побежденный чувством восхищения; ты сам не имел сил рассеять заключающийся в нем самообман и гипноз.[105] Посмотрим же, что здесь нарисовано; ведь мы стоим перед самой картиной. (5) Его, совсем еще мальчика, окружают юноши с хорошими манерами, какие бывают у людей знатного рода.. У одного из них на лице написана грубость физической силы, у другого – прелестная мягкость, у того черты принадлежности к высшему свету, а об этом ты скажешь, что он прямо картинка из книжки. Их несут на себе кони, друг на друга ничуть непохожие, белый и рыжий, черный и караковый, с уздечками из серебра, с пестрым золотым убором. Говорят, что живущие у берегов Океана иноземные люди[106] льют эти краски на раскаленную медь; краски с нею спаиваются и становятся крепкими, как камень, тем самым сохраняя рисунок. Различны они и в одежде и в том, как они носят свое одеяние. Один скачет, высоко подпоясавшись и одетый легко, видимо он хорошо умеет владеть дротиком; другой защитил себе грудь, как будто грозя со зверем вступить в рукопашный бой; тот прикрывает бедра, четвертый же – даже и икры. (4) Сам мальчик едет на белой лошади, голова у коня, как ты видишь, черная, и на лбу у него вырисовывается, как полная луна, белый круг; убор у него золотой, а уздечка его, как лидийский шафран; этот цвет хорошо гармонирует с золотом, так же как и огненно-красные камни рубинов. Костюм мальчика состоит из накидки, раздуваемой ветрами; на груди у нее образуются складки и цветом она как финикийский пурпур – такой, какой особенно любят финикийцы; и надо признать, что из пурпуров он наилучший; посмотреть на него – он на первый взгляд кажется фиолетовым, но свой красивый расцветок он берет от солнца, и как будто обрызган он солнечным светом или цветами радуги. Стыдясь в такой легкой одежде быть почти обнаженным перед присутствующими, он нарядился в пурпурный полукафтан, и эта одежда доходит ему до середины бедра, а равно и до локтя. Он улыбается, глаза у него блестят от веселья; свободно вьются его волосы, но так, чтоб не закрывать ему глаз, когда волосы станут от ветра трепаться. Конечно, иной станет хвалить румяные щеки и изящную форму его носа и так разбирать по отдельности каждую часть его лица, лично же я восхищаюсь тем, как выражены на картине его внутренние качества и его ум. Как охотник, он пышит здоровьем; гарцуя на коне, он гордится, что ездит верхом, и, конечно, он понимает, что у всех вызывает любовь.

(5) Мулы и погонщик везут для них охотничью снасть, путы и сети, пики, дротики, копья с зазубринами; с собаками идут ловчие, разведчики и целая свора собак не только таких, у которых хороший нюх или которые быстры на бегу, но и сильные, породистые; против подобного зверя нужна и сила. И вот художник рисует нам собак и локридских, и лаконских, и индийских,[107] и критских. Одни из них смелые и лающие,[108] иные спокойные, а эти, напавши на след, уже жадно раскрывают пасть, (6) Двигаясь дальше, охотники запоют в честь Артемиды-охотницы хвалебную песню, ведь там ее храм и статуя, ставшая гладкой от времени; возле нее прибиты головы диких кабанов и медведей; около храма пасутся на воле животные: олени, волки и зайцы; все они ручные и не боятся людей. Помолившись, они приступают к охоте. (7) И зверь со своей стороны не хочет уже скрываться: выскочив из зарослей, он кинулся на всадников и внезапным своим нападением приводит их в беспорядок. Но не может он выдержать, как только охотники стали кидать в него дротики. Смертельной раны он не получил: щетина его защитила от этих ударов, и его поражали не смелые руки с верным ударом; напуганный неглубокою раной в бедро, он бежит через лес, и его укрывают болото с глубокой водою и топь у болота, (8) С криком гонят его охотники, одни до болота, а мальчик следом за зверем кидается в болото, в самую воду, и с ним вот эти четыре собаки. Кабан уже устремился, чтоб поранить лошадь; в это время, наклонившись с коня и перегнувшись на правую сторону, мальчик изо всех сил бросает в него дротик и бьет вепря в то самое место, где лопатка сходится с шеей. Отсюда собаки уж тащут вепря на землю, влюбленные же кричат с берега, как бы соревнуясь друг с другом, кто из них крикнет громче соседа. А кто-то из них уж упал с лошади: испугав ее, он не сумел ее сдержать. Другой сплетает ему венок, собирая цветы с болотного луга. Мальчик же все еще в воде, в той самой позе, как он бросил копье; другие, пораженные страхом, глядят на него, как все это ты видишь на этой картине.

(1) Только не думай, что это Красное море и что это – индийцы; это – эфиопы, а вот это эллин – герой в стране эфиопов. Про этот подвиг героя, на который он решился собственной волей из-за любви, я думаю, мальчик,. ты знаешь отлично; это тот знаменитый подвиг Персея; говорят, что в Эфиопии он убил чудовище, порожденье моря Атланта; выходя из моря, оно истребляло на земле стада и людей. (2) Заинтересованный этим сюжетом и исполненный жалости к Андромеде, так как она была предназначена в жертву чудовищу, художник решил на картине изобразить этот подвиг Персея, в тот момент его, когда он был уже закончен. Чудовище лежит распростертым у берега, заливая все потоками крови, от которых и море становится красным. Андромеду ж Эрот освобождает от оков; нарисован он как обычно крылатым, но в виде взрослого юноши, что необычно; дышит он тяжело и трудится не без усилия. Перед подвигом Персей обратился к Эроту с мольбой притти и помочь ему в этой борьбе с диким чудовищем; и Эрот пришел, услыхав мольбу эллина. (3) Девушка изображена на картине прекрасной, не только потому, что бела она, хотя она в стране эфиопов, но прекрасна она и всем своим видом: своей нежностью она превзошла бы и девушку Лидии, благородною важностью – деву из Аттики, а физическим развитием тела – даже спартанку. Данный момент еще больше ей придает красоты. Кажется, как будто не верит она своему спасению, и радость ее смешана с пережитым ужасом. Смотрит она на Персея и уже посылает ему улыбку. Он лежит недалеко от девушки на прекрасной, душистой траве, пот с него каплет на землю, а голову страшной Горгоны он заботливо отложил в сторону, боясь чтобы кто-нибудь из людей на нее не наткнулся случайно и не стал бы от этого камнем. Много тут пастухов; они преподносят ему выпить молока и сосуды с вином. Красивы эти эфиопы, несмотря на страшный для нас цвет их лица, и сдержанно они улыбаются, но ясно на лицах у них видна радость; и все они похожи один на другого. (4) Персей благосклонно принимает от них дары; облокотившись на левую руку, он ослабляет панцырь, так как не может он свободно дышать, когда глубоко вздыхает. Он глаз не спускает с девушки; ветер развевает его накидку – она была пурпурного цвета, но забрызгана пятнами крови и всем, чем на него дохнуло чудовище во время борьбы. Далеко Пелопидам в сравненьи с плечом у Персея. От природы прекрасное, полнокровное, оно еще более расцвело в своей красоте от усилия; мускулы на нем напряглись, что всегда бывает обычно яснее всего, когда ускоряются сильные вздохи. И от девушки он получает не мало себе благодарности.

(1) Роскошный кафтан, обычный костюм у лидийцев; сам он еще совсем мальчик, с первым пушком бороды; Посейдон, с доброй улыбкой обратившийся к юноше и охотно дарящий ему коней, – все говорит о лидийце Пелопсе, когда он пришел к морю молить Посейдона о помощи в борьбе с Эномаем. Эномай не хочет иметь себе зятя; он убивает влюбленных в Гипподамию и чванится их головами, своею военной добычей; так охотники гордятся своею охотничьей добычей в виде голов огромных львов и медведей. И по молитве Пелопса являются с моря золотая колесница и кони, как будто родившиеся на земле, но они могут на легких своих копытах пробежать и по волнам Эгейского моря, не смочив в колеснице даже оси. Для Пелопса счастливо кончился славный подвиг, а славное творение художника давай мы сейчас разберем. (2) Не малый труд, думаю, поставить вместе всех четырех коней так, чтобы не перепутались ноги у них, и, взнуздавши их, не давать им баловаться; заставить стоять того, кто не хочет стоять на месте, успокоить, кто хочет копытами бить, и того, кто высоко поднимает голову, а четвертый конь, повернувшись к Пелопсу, восхищается его красотой, и ноздри его широко раскрыты, как будто он ржет. (3) Все дальнейшее говорит нам об искусстве умного художника: Посейдон любит юношу – свидетели в этом ему и котел, и Клото[111]; следует думать, что тогда же стало блестяще-прозрачным плечо Пелопса. От брака, раз уж он решен, Посейдон не отговаривает юношу, но, любя его, он довольствуется тем, что рукою коснулся Пелопса, жмет ему правую руку, дает советы ему для скачки. А он, самоуверенный, только и «дышит Алфеем» и глаз не сводит с коней. Приятен он на вид, но смотрит свысока, гордясь своею повязкой; выбиваясь из-под нее золотыми потоками, волосы юноши гармонируют со лбом и по цвету сливаются с юным пушком бороды и, хотя развеваются туда и сюда, но остаются в порядке. (4) Его спину, и грудь, и все, о чем много можно было бы сказать, будь Пелопс обнаженным, художник нам не показывает на картине: одежда покрыла руки, одежда покрыла и ноги до самого низу. Лидийцы, как и другие материковые варвары, закрывши одеждой свою красоту, прилагают старанье блеснуть роскошными тканями, хотя можно бы было блистать красотою, данной природой. Все это мы видим и у Пелопса, а остальное закрыто надетой на нем одеждой; только на левом плече одеянье надето нарочно небрежно, чтоб не скрыть исходящего от него блеска; еще ночь и юноша блещет своим плечом, как вечерней звездою.

(1) Хорошо заняться сбором фиг, а потому хорошо, если мы не пройдем без объяснений мимо этой картины. На виноградных листах навалены кучей темные фиги, уж давшие сок; они нарисованы уже с лопнувшей кожей. Одни из них чуть треснули, выпуская из трещин свой сок, сладкий, как мед; другие от зрелости как бы совсем раскололись. Рядом с ними лежит брошенной ветка. Зевсом клянусь, не бесцельно и не без плодов: в тени ее листьев находятся фиги еще недозрелые и запоздавшие, другие же сморщились и перезрели, а эти немного подгнили, показывая, что сок их зацвел, давая особенный привкус; на верхушке же ветки воробей поклевал эти фиги, а это ведь признак того, что это очень сладкие фиги. (2) Весь пол засыпан орехами; одни из них еще схвачены зеленой скорлупой, эти – немного надтреснули, а у тех уже видны их перепонки внутри. Смотри! Вот здесь груши лежат с грушами, яблоки с яблоками; их целые кучи, но они разложены и по десяткам, все с ароматным запахом и золотистого цвета. Их румянец, не скажешь, что он наложен снаружи искусственно. (5) А вот это – дары вишен; как будто жатва плодов, лежат они целыми гроздьями в плетеных корзинках, и эти корзинки сплетены из ветвей своего же дерева» Если посмотришь на этот пучок виноградных лоз, на грозди винограда, что низко спустились, на то, как нарисована каждая ягода, я знаю, ты запоешь песню в честь Диониса и скажешь о лозах: «О благодатные, грозди нам винограда пославшие». И ты можешь сказать, что на этой картине виноградные гроздья вполне съедобны и полны винным соком. (4) А вот что самое вкусное: на фиговых листьях новый мед, золотистый; соты уж полны им, и вот-вот он выльется наружу, если чуть подавить; на другом листе лежит свежий сыр, только-только отжатый, еще неокрепший; и ведра стоят с молоком, не только белым, но и блестящим, и, конечно» блестит оно от сливок, на нем отстоявшихся.

(1) В честь Афродиты, сияющей костью слоновой, поют; нежные девушки в нежных миртовых рощах. Руководит ими мудрая наставница и не очень еще престарелая. Еще остается известная свежесть юного возраста и на первых ее морщинах; они ведут за собою почтенную важность старости, но с ней сочетают и то, что осталось от зрелого возраста с пышной его красотою. Внешний вид Афродиты полон стыдливости; она – обнаженная и прекрасная; материал ее статуи – пластинки кости слоновой, пригнанные точно и плотно друг к другу. Богиню нельзя принять за нарисованную, она стоит перед нами такая, что хочется к ней прикоснуться. (2) Хочешь, мы скажем несколько слов и о жертвеннике, делая на нем как бы свое возлияние этими речами. Много на нем благовонных курений, и мирры, и кассии; кажется мне, что тут веет любовным дыханьем Сапфо.[113] Заслуживает похвалы это искусное оформленье картины: изображая кругом по рамке любимые нами ценные камни, художник сумел передать не только их цвет, но также их блеск, придав им прозрачность сиянья, как в глазу блестящая точка зрачка; а затем он позволяет нам как бы слышать самое пенье. (3) Поют девушки; они поют, а наставница с упреком глядит на ту, что вышла из такта; она, ударяя в такт музыке в ладоши, вводит ее как следует в ритм песни. Одежда их скромная, такая, что им не будет мешать, если они, играя, захотят веселиться; крепко подпоясанный пояс; хитон, оставляющий обнаженным плечо; им нравится босыми стоять на мягкой траве и, утомившись, остывать на свежей росе; их платья – это настоящий луг ярких цветов и таких, что цвет одного подходит к другому. Все это нам передал дивно художник: тот кто не может красками нам передать природной гармонии, в картинах своих он не будет правдивым художником. Что касается внешности девушек, если об этом судить поручим Парису или иному какому судье, он, думаю я, придет в затруднение, какой приговор ему вынести, – настолько по красоте они могут спорить между собою, с руками, как нежные розы, волоокие, прекрасноланитные, как мед, сладкогласные» – так нежно их именует Сапфо. (4) Ударяя им в тон на луке своем, играет Эрот, наклонив дугу лука, и звучно поет его тетива, давая основной тон, и во всем она похожа на лиру; а быстрые взоры бога, повсюду летая, как будто ритм какой-то дают. О чем же поют они? В картине мы можем найти кое-какие указания и на самую песню: они говорят: родилась Афродита из моря, принявшего семя неба – Урана. И остров, куда приплыла и вышла она, они пока еще не назвали, но, думаю я, назовут они Пафос; ее же рожденье они воспевают достаточно ясно; поднимая свой взор кверху, они тем говорят, что она родилась от неба – Урана; легким движеньем приподнятых рук они хотят указать, что она вышла из моря, а их улыбка означает тайну спокойной поверхности воды.

(1) Лани и зайцы – вот на что Ахиллес здесь охотится, а там, около Трои, он будет брать города, кони и ряды храбрых воинов будут добычей его, реки с ним будут сражаться,[115] так как он не дает им спокойно катить свои воды. За эти подвиги он получит в награду себе Брисеиду[116] и семь пленниц с Лесбоса, много золота и треножников; там все спасенье ахейцев зависит от его только воли, а здесь, у Хирона,[117] считаются достаточной наградой за труд яблоки и медовые соты. Доволен ты, о Ахилл, этим маленьким даром, ты, который около Трои отвергнешь, как малое и тебя недостойное, целые города и брак с дочерью Агамемнона? Все описал нам Гомер: как Ахиллес, став на валу, одним криком своим заставил дрогнуть троянцев и обратил их в бегство, как он убивал воинов ν ряд зарядом, как воды Скамандра окрасил он кровью, описал и его бессмертных коней, рассказал и о том, как он влачил за своей колесницей Гектора, как жестоко стонал, грозно рыча, как лев, на трупе Патрокла, прижимая его к своей груди; Гомер повествует нам и о том, как он пел, как молился, как сидел под одною кровлей с Приамом. (2) На картине Ахилл еще совсем несведущ во всех проявлениях доблести, он еще мальчик; выкормив его молоком, мозгом и медом, Хирон позволяет здесь рисовать его нежным, но уже гордым и легким в беге; быстрые ноги у мальчика и руки его до колен, хорошие спутницы бега; прекрасны его волосы, волною развеваются они, и, кажется, будто Зефир шаловливо их растрепал; так как они падают в разные стороны, то мальчик в разное время кажется то одним, то другим; у него уже львиный лоб и резкое обращение, но все это смягчается ласковым взглядом, его милым выражением лица и нежным смехом. Накидка, в которую он одет, думаю, у него от матери: прекрасна она, чисто-пурпурного цвета, как пламя; она отливает темно-голубым, как море, как вороненая сталь. (3) Лаская, Хирон приучает его, как льва, ловить быстроногих зайцев и бегать вперегонки с оленями: вот он, только сейчас поймавши оленя, приходит к Хирону и настойчиво просит награды, Хирон же радуется его требованию; согнувши колена передних ног, он оказывается на одной высоте с мальчиком, и из складок одежды вынимает яблоки, красивые и ароматные – кажется, на картине нарисовано даже и это их качество, – и дает ему в руки соты, текущие золотистыми каплями меда, так как хорошую взятку имеют тут пчелы. Когда встретив луга, подходящие. для них, они собирают обильный медоносный сок, соты бывают у них переполнены, и ульи у них обливаются медом. (4) А Хирон нарисован в виде кентавра. Представить коня вместе с человеком нет ничего удивительного, но слить их, сделать их одним целым, сделать так, клянусь Зевсом, что даже глазами нельзя было бы заметить, где один кончается, где другой начинается, если б мы стали искать границ его человеческой фигуры, – все это, считаю я у художника признаком крупного дарования. Мягкость выражения глаз у Хирона, какую мы видим, является результатом как его справедливости и всего того, что ею внушается, так и той пектиды,[118] на которой он умеет играть с таким искусством. А сейчас у него можно чувствовать также и ласковость слов: ведь Хирон знает, как мила эта ласка детям и что лучше она питает их, чем молоко.

(5) Это все происходит у входа в пещеру, а на равнине тот мальчик, который с веселыми шутками ездит верхом на кентавре, как на коне, это все он же, Ахилл. Хирон учит Ахилла ездить верхом и обращаться с ним, как с лошадью; свой бег он согласует с силами мальчика; от удовольствия громко смеется Ахилл, а Хирон, повернувшись к нему, улыбается, и чувствуешь, как он говорит: «Смотри! Я сам без понукания прибавляю ход; я сам тебя подбодряю; в этом случае конь горячится, и тебе не пришлось бы смеяться. Незаметно научившись ездить на мне, ты впоследствии будешь ездить на своем Ксанфе и Балии,[119] много возьмешь городов, ты, столь божественный в беге, много героев убьешь, которые захотят состязаться в беге с тобою». Такое предсказанье дает мальчику Хирон, предвещая ему прекрасное, славное будущее, а не так, как Ксанф пророчил ему всякие беды.

(1) Ты, может быть, думал, что все это стадо кентавров родилось «из дуба или скалы»[121] или, Зевсом клянусь, лишь от тех лошадей, с которыми, как говорят, сочетался сын Иксиона, от которого будто бы родились кентавры, существа такого смешанного вида? Конечно, нет; были у них однородные с ними и матери, а затем и жены и жеребята в виде малых детей, и жили они приятно и счастливо; я думаю, и ты был бы не прочь пожить на горе Пелионе[122] в Зарослях ясеня, «питомца ветров», дерево которого одновременно дает прямой ствол и не ломается, ставши копьем. Прекрасны там пещеры и источники; и около них эти женщины-кентавриды; если забудем об их лошадином теле, они подобны наядам; если же будем их представлять с лошадиной фигурой, то их мы можем сравнить с амазонками: нежность, присущая женскому облику, получает здесь силу и крепость, так как в них уже ясно проглядывает мощный облик коня. (2) А вот это – кентавры-младенцы: одни лежат в пеленках, другие уже выскользнули оттуда; одни как будто бы плачут, другие же чувствуют себя превосходно и улыбаются у материнской груди, «молоком обильно текущей»; эти в детской радости прыгают, забираясь под матерей, другие их обнимают, заставив их стать на колена; а этот бросает в мать камнем, уж теперь обнаруживая озорной свой характер. И внешний вид этих ребят еще не имеет ярко выраженных характерных черт, так как все они еще налиты молоком, но их прыжки уж показывают какую-то резкость. Намечаются у них и грива и копыта, пока еще нежные. (3) Как красивы эти женщины-кентавриды даже в их лошадином образе! Одни из них срослись с телами белых коней, другие же соединились с золотисто-рыжими, иных художник представил нам пестрыми; они блестят так же, как хорошо откормленные лошади. С телом вороного коня срослась белая кентаврида, и эта столь полная противоположность цветов прекрасно гармонирует здесь, лишь подчеркивая соответствие красоты в обеих частях.

(1) Грозное чудовище, вызванное проклятьем Тезея, в виде белого быка внезапно стало на пути коней Ипполита, вынырнув из моря так быстро, как дельфины, и устремляется на юношу, неповинного ни в чем. Его мачеха, Федра, взвела на него ложное обвинение, будто Ипполит в нее влюблен, а на самом деле как раз она-то сама и любила юношу; Тезей дал обмануть себя этою речью и, прокляв сына, вызвал он то, что мы видим на этой картине. (2) Видишь, как лошади, не обращая вниманья на упряжь, поднимают дыбом свою гриву, бьют в землю копытами не как смелые и спокойные, ибо охвачены они страхом и ужасом, пеною землю обрызгивают; один из коней, стараясь бежать от чудовища, повернул к нему свою голову, другой на него наскочил, этот искоса смотрит на зверя, а тот к морю стремится, как будто забыв, кто он сам и что путь его лежит по земле; расширивши ноздри, подняв кверху головы, они громко храпят; смотря на картину, ты можешь это почти что слышать. Что же касается колес его колесницы, то из одного все спицы уж вылетели, так как вся колесница наклонилась на его сторону; а другое, соскочив с оси, катится дальше само по себе, так как в нем сохранилось еще круговое движенье. Разбежались в разные стороны также лошади спутников; одних из них они сбросили, других же, которые запутались в упряжи, они еще несут на себе. (3) Ты же, о юноша, любя скромность и чистоту своей жизни, испытал недостойное и несправедливое от своей мачехи, но еще в большей степени – от своего отца. И эта картина скорбит о тебе, являясь сама как бы художественно созданной по тебе песнью печали. Эти скалы, по которым охотился ты с Артемидою, в виде женщин царапают щеки себе, и луга в виде цветущих юношей, которых ты назвал бы «нетронутыми», заставляют вянуть цветы по тебе, а нимфы, те, что вскормили-вспоили тебя, поднимаясь из этих источников, рвут на себе волосы, и из их грудей пенясь льется вода. (4) Не защитили тебя ни храбрость твоя, ни твоя рука. Части тела твои вывихнуты, разломаны; в беспорядке, кровью слеплены волосы; еще осталось дыхание в груди, как будто она не хочет выпустить жизнь и душу твою, и взор твой смотрит на раны. Увы! Какая цветущая в нем красота! Она осталась даже теперь, несмотря на страшные раны. Она даже теперь не покинула юношу, но чудесным сиянием окружает раны его.

(1) Кровь на медном оружьи и пурпурных одеждах придает известный оттенок этому лагерю; прелесть картины составляют и убитые, лежащие в различных позах. Тут видишь ты и коней, пораженных страхом, мчащихся в беспорядке в разные стороны; и воду реки, на время испорченную, возле которой происходило все это сраженье. Тут и пленники и памятник в знак победы над врагом. Это – Родогуна и персы победили армян, произведших восстание в течение мирного срока. Говорят, Родогуна тогда победила их в сраженьи, не позволив себе промедлить, чтобы даже причесать свои волосы на правой стороне головы. А если все это так, разве она не имеет права быть полной известного высокомерия, гордиться победой и требовать, чтобы ее воспевали за это славное дело на кифаре и на флейте – везде, где только есть эллины? (2) Вместе с ней нарисована нашим художником и нисейская кобыла, вороная, с белыми ногами и белой грудью: она дышит из белых ноздрей, а на лбу у нее круглое пятно. Драгоценные камни и цепи, всю роскошь других украшений Родогуна отдала своему коню, чтоб он радовался и весело грыз свои пышные удила. Она же сама сияет одеждой шафранного цвета; на ней прекрасный пояс, дающий одежде спускаться лишь до колен, прекрасная обувь с вытканными на ней картинами. От плеча до локтя кое-где накидка ее схвачена пряжками и там, где находятся застежки, виднеется у нее рука, плечо же закрыто плотно; таким образом фигура совсем не такая, как у амазонки. (3) Нельзя также не удивляться и соразмерности ее щита, вполне подходящего к груди, и отсюда можно понять все искусство картины. Продев левую руку через поручни, она держится за копье, отставивши щит от груди, и так как край его прямо приподнят, то можно видеть и то, что находится на внешней его стороне. Разве все это не прекрасно, не блещет живым золотом? Внутри же внутренняя сторона щита пурпурная, и с ней так хорошо гармонирует рука.

(4) Мне кажется, мальчик, ты чувствуешь ее красоту и хоть немного хочешь о ней услышать. Слушай же! Она приносит жертву богам в благодарность за бегство армян, и у нее выражение такое, как у молящейся: она молится, чтобы боги и впредь дали ей побеждать врагов, как она победила теперь. И, мне кажется, у нее нет желания предаваться любовным утехам. Та часть волос, которая у нее причесана, украшена скромностью, недопускающей никакой вольности или грубого действия, а распущенные волосы придают ей вид охваченной возбуждением и могучей. Неубранная часть головы белокурая, даже более чем золотистая; волосы на другой стороне уложены в порядке и имеют уж другой оттенок и блеск. Прелесть ее бровей заключается в том, что они почти что срослись, и у переносицы, где начинается нос, они ровно расходятся в обе стороны; еще прекраснее их ровный изгиб: они не только лежат над глазами, их охраняя, но и окружают глаза, их украшая. (5) На лице ее, на щеках лежит отблеск ее глаз, полных любовных чар, восхищая своею веселостью, – ведь «золотая с приятной улыбкой Киприда» живет главным образом на щеках. Глаза у нее, меняя свой цвет, от голубых переходят в темно-синие, получая свою веселость от данного настроения, свою красоту – от природы, повелительный взгляд – от сознания власти. Рот ее нежен и полон «любовного сока созревших плодов»; целовать его было бы очень приятно; рассказывать же о нем не так-то легко. Смотри же, о мальчик, что тебе следует знать: цветущие губы вполне одинаковые, рот изящный; им она перед трофеем произносит молитву; а если бы мы захотели ее услыхать, следует думать, она заговорила бы по-гречески.

(1) Ты подошел к олимпийским играм и к самым лучшим из всех, бывших в Олимпии: это – картина двойной борьбы между атлетами. Аррихиона венчают венком за победу, которая стоила ему жизни; венчает его вот этот гелланодик,[126] этот греков судья». «Непреложным» мы можем назвать его как за то, что стремится он сохранить беспристрастие, так и за то, что он нарисован таким, каким судья и бывает в действительности. Земля представлена в виде стадия по далеко уходящей ровной горной долине. Тут протекает глубокопучинный Алфей со своей легкой водою; потому-то он один из всех рек течет по поверхности моря. По его берегам в полном расцвете стоят дикие маслины, голубовато-зеленого цвета, прекрасные, все курчавые, как обвивший их плющ. (2) Все это, как и многое другое, мы рассмотрим потом, после состязания. Теперь же посмотрим на подвиг Аррихиона прежде, чем он будет закончен. Можно сказать, что он победил не только противника, но и все это общенародное собрание греков: они все громко кричат, соскочивши со своих сидений, одни из них машут руками, другие размахивают одеждой, третьи вскакивают, а иные шутя начинают бороться с соседями: захватывающее зрелище, поистине, не позволяет здесь зрителям сохранять спокойствие. Кто является столь бесчувственным, чтобы не кричать, приветствуя атлета-победителя? Ведь если уж он совершил великое дело, одержавши дважды победу в Олимпии, то теперь совершил он еще большее: купивши эту победу ценою собственной жизни, еще покрытый пылью этой арены, уходит в страну блаженных. Не следует думать, что это случайность: мудро в предвиденьи было назначено это наградой ему за победу. (3) А борьба? Бойцы этого вида двойной борьбы, милый мальчик, прибавили к такому зрелищу опасную форму боя: ведь приходится бить до кровоподтеков, что вовсе не безопасно для борющихся, надо крепко схватывать противника спереди так, чтобы, падая, самому оказаться на нем, надо проявить и умение, в разных условиях различно давить на противника; в борьбе они не брезгуют подставить ножку друг другу, выворачивать руки, и, кроме того, им приходится бить и наскакивать. Это все разрешается при двоякой борьбе, нельзя лишь кусать и царапаться. Но лакедемоняне признают также и это, думаю, надлежащим образом готовя себя к подлинным битвам; элейцы же в Олимпии на состязаниях только этого не допускают, но зато ставят высоко уменье сдавить противника так, чтобы он задохнулся. (4) Пользуясь этим приемом, противник Аррихиона, уже схвативши его поперек, решил его задушить: он локтем уперся ему в горло, чтобы прервать у него дыхание, упершись в пах ему бедрами и для этого охвативши крепко оба его подколенка концами обеих своих ног, он успел его удушить, и смерть появилась к Аррихиону в виде сна, отнимая сознание, но так как его противник применил свои ноги без надлежащего напряжения, он не лишил Аррихиона возможности искусно вывернуться: отклонив левую ногу, из-за которой вся правая его сторона подвергалась опасности, освободив подколенную чашку, Аррихион прижал его пах так, чтоб не мог он ему больше противодействовать. Навалившись всей силой на левую сторону и зажав край ноги подколенком, он сильным движением вывернул его бабку в щиколке. Душа, покидая тело, сделала его беспомощным, но она дала ему силы, чтобы с тем большею тяжестью он навалился на своего противника. (5) На картине нарисовано, как задушивший, сам похожий на мертвого, дает знак, что сдается, Аррихион же изображается как победитель. У него прекрасный румянец, как кровь с молоком; еще падают капли чистого пота, и улыбается он, как смеются живые, когда они чувствуют полноту своей победы.

(1) Я думаю, ты уже сам догадался, читая Гомера, что Ахилл любил Антилоха. Ты видишь, он самый юный из всего войска эллинов, и вспоминаешь, что на состязании он получил в награду целых полталанта золота.[128] Потому-то именно он и приносит известье Ахиллесу о смерти Патрокла; это была мудрая мысль Менелая, чтоб вместе с печальным известьем он был ему утешением, когда посмотрит Ахилл на любимца. И плачет он над горем любящего его Ахиллеса и держит руки его, чтобы он не убил себя; а Ахиллесу приятно, я думаю, что он к нему прикасается, и что плачет вместе с ним Антилох. (2) Так рисует его нам Гомер; а вот полный драматизма сюжет, который дает нам художник: пришедший из Эфиопии Мемнон убивает Антилоха, когда он бросился защищать отца. Этим он приводит в ужас ахейцев, сам являясь как некий ужасный призрак. А перед Мемноном стоят как какие-то сказочные существа его черные воины.

Ахейцы, отбивши антилохово тело, плачут над ним, все – и Атриды, и хитрый вождь итакийский, и сын Тидеев, и оба одноименные Аяксы. Ты легко узнаешь итакийца по его серьезному, осторожному виду, Менелая по его мягкости, Агамемнона по его божественной важности; открытый и приветливый облик рисует нам сына Тидея; Аякса Теламонида[129] ты бы узнал по фигуре его, всем внушающей страх, а Аякса из Локр[130] – по приветливости, по готовности всем услужить. (3) И все войско горюет о смерти юноши; они стоят вокруг него с печальным стенанием, воткнувши в землю свои копья, скрестивши ноги; стоят они, опершись на копья, большинство опустив свои скорбные головы. (4) Ахиллеса же можно узнать не по волосам – их нет у него после смерти Патрокла, – но по самому виду, по его громадному росту и по этому самому отсутствию длинных кудрей. Он рыдает, упавши на грудь Антилоха, и обещает, думаю я, воздвигнуть ему погребальный костер и все, что для этого нужно, при этом, конечно, ему посвящает оружие и голову Мемнона; он обещает отомстить Мемнону так же, как и некогда отомстил он Гектору, чтобы и в этом не был Антилох ниже Патрокла. А Мемнон стоит среди войска своих эфиопов, страшный, с копьем в руке, одетый в львиную шкуру, и, издеваясь, насмехается он над Ахиллом. (5) Посмотрим же теперь Антилоха: на юный возраст уж сразу указывает нежный пух его бороды, и волосы его вьются, как солнечный свет. Легки и изящны ноги его, и все тело соразмерно с легкостью бега; ярко горит его кровь, сбегая по телу, как по кости слоновой, так как копье вонзилось ему в самую грудь. И юноша лежит не поблекший, не похожий на труп, но еще веселый и улыбающийся: на лице его написана радость, что спас он отца, и в этот момент Антилох погиб от удара копья, и жизнь покинула его лицо не тогда, когда он скорбел, но когда им владела счастливая радость.

(1) Историю Энипея и того, как Тиро была влюблена в прекрасный источник, рассказал нам Гомер[131] – он там говорит об обмане Посейдона и о цвете волны, под которой было их брачное ложе; а это другой рассказ, не из Фессалии, а из Ионии. Любит Критеис в Ионии Мелеса; он подобен зрелому юноше и весь на глазах у зрителя, впадая там же, где начинается. Она пьет из него, не чувствуя жажды, черпает воду рукою; когда он журчит, она с ним разговаривает, считая, как будто он с нею тихо беседует; она льет в его воду свои любовные слезы, и поток, который в свою очередь любит ее, радуется, что ее слезы смешаются с его водою. (2) Прелесть картины заключается в самом Мелесе; лежит он среди крокусов и лотоса и наслаждается гиацинтом, его свежестью, полным силы цветком; его фигура нежная, как у юноши, но не совсем уж наивная, – ты бы сказал, что из глаз у Мелеса мечтательно льется поэзия. Прелесть его и в том, что поток течет у него не стремительный, как считают для себя обязательным рисовать реки в дикой местности, но «разодрав земли поверхность пальцами», он держит руку под бесшумно журчащей водой. И виден он нам, равно и для Критеис, как текучий поток, и, как говорится, сидит она, как во сне увидавши видение. (3) Но это не сон, о Критеис, и твоя любовь к нему «не на воде писана»: он любит тебя, я это знаю, и мечтает для вас о брачном чертоге, поднимая волну, под покровом которой будет ваше брачное ложе. Если ты не веришь этому, то я расскажу тебе устройство чертога. Легкий ветерок, подбежав к волне, делает ее выгнутой и широкой, отливающей всеми цветами радуги: отражение солнца бросает свой разноцветный свет на высоко поднявшуюся волну. (4) Почему ты хватаешь меня, мальчик? Почему ты мешаешь мне рассказать тебе об остальных частях картины? Если хочешь, давай разберем, как написана Критеис, раз ты говоришь, что тебе доставляет удовольствие, когда мой рассказ подробно останавливается на этих подробностях. Так вот давай говорить об этом: у нее облик нежный, чисто ионический, скромность украшает весь ее облик; с ней гармонирует на щеках ее румянец, волосы у нее зачесаны на уши и украшены пурпурной повязкой; думаю я, что это – подарок Наяды иль Нереиды; ведь естественно, что богини приходят вместе водить хороводы около Мелеса, истоки которого так недалеки от места впадения. (5) Взгляд ее такой нежный, наивный, что даже от слез не теряется его привлекательность. И шея ее кажется еще прекраснее от того, что на ней нет украшений; правда, цепочки, блеск камней и ожерелья женщинам с умеренной красотой придают не мало изящества и, клянусь Зевсом, этим прибавляют им красоты; у женщин же некрасивых или, напротив, очень красивых они производят обратное действие. У одних они сильнее подчеркивают их некрасивость, у других же отводят глаза от природной их красоты. Посмотрим на ее руки: пальцы нежны, прекрасной длины и белы, как и вся рука. Смотри, как она проглядйвает сквозь одежду белого цвета, сама еще белее ее, и как просвечивают ее высокие груди, (6) А зачем здесь музы? Что делать им у вод Мелеса? Когда афиняне заселяли Ионию, музы под видом пчел вели корабли. Им пришлась по душе Иония из-за Мелеса, воды которого вкуснее вод Кефиса и Ольмея. Может быть ты их когда-нибудь встретишь здесь танцующими, теперь же музы по воле Мойр ткут нить жизни Гомеру[132] и через сына даст Мелес возможность Пенею быть «сребропучинным», Титаресию легким и прекраснотекущим, Энипею – божественным, а Аксию – прекраснейшим в мире, даст Ксанфу родиться от Зевса, а Океану припишет рожденье всех рек от него.

(1) Прекрасную Панфею и ее характер описал нам Ксенофонт и то, как она отвергла Араспа, не дала себя победить Киру и пожелала с Абрадатом «той же покрыться землею». Но как пышны у нее были волосы, насколько изящны брови, как она смотрит и каково очертание ее рта, об этом Ксенофонт нам ничего не сказал, хотя – превосходный рассказчик – он мог бы передать нам об этом подробно. А вот этот художник – писать историю он мало способен, но картины писать он – крупнейший талант. Хоть он и не встречался с самой Панфеей, но в полном согласии с тем, что нам говорит Ксенофонт, он пишет Панфею такою, какая создана его воображением. (2) Эти стены, мальчик, и эти горящие дома, и этих красивых лидиянок – предоставим персам все это грабить и забирать с собой все, что только для них возможно было забрать. Тут и Крез; о нем говорят, что он был осужден умереть на костре, но Ксенофонт еще не знает такого рассказа или хочет сделать Киру любезность. Сами же рассмотрим Абрадата и умершую вместе с ним Панфею, так как таково содержанье картины; разберем трагедию их жизни. Они любили друг друга, и жена все свои украшения отдала на оружие мужа. Он сражался в этом бою за Кира и против Креза на четырехдышловой колеснице в восемь лошадей; упав с нее, он был изрублен врагами; более всех других он вызывает жалость к себе, еще молодой, с подбородком, покрытым только первым пушком; так поэты считают[134] достойными жалости молодые деревья, если подрубленные они упадут на землю. (3) Его раны таковы, мальчик, какие наносятся теми, кто вооружен боевыми мечами; получить подобного рода раны вполне соответствует такой битве; его яркая кровь окрашивает отчасти оружие, отчасти его самого; окрашен обрызганный кровью также султан: поднимаясь над золотым его шлемом тоже тёмнокрасного цвета, как гиацинт, он еще более оттенял блеск золота. (4) Прекрасны погребальные жертвы и вот это оружие, принадлежащее тому, кто не посрамил его и не бросил в сражении; много других даров из добычи лидийской и ассирийской прислал сюда Кир, чествуя храброго мужа, между прочим, повозку с золотым песком из мертвых, столь бесполезных сокровищ Креза. Но Панфея считает, что похоронный обряд будет незаконченным, если она сама не ляжет в могилу погребальною жертвой Абрадату. Она вонзила себе кинжал в грудь и при этом с такою решимостью, что не издала ни единого стона. (5) И вот она лежит распростертая; ее уста сохраняют свое изящество и, клянусь Зевсом, свою юную красоту, – на губах у нее так чудесно цветет цветок ее красоты; так и кажется, что она только что замолчала. Кинжала она из груди не вытащила, она еще глубже его всаживает, держась за его рукоять, а рукоятка похожа на золотой сучок с отростками из смарагда, но пальцы, которые держат ее, еще прекраснее самой рукоятки. Ничего в ее облике не изменилось от боли, и сама она похожа не на страдающую, но как будто уходит, полная радости, потому что она добровольно сама себя туда посылает. Она уходит не так, как жена Протесилая,[135] увенчанная венком на празднике Диониса, и не так, как жена Капанея, одетая как бы для совершения жертвы; нет, ее красота не прикрашена. Какою была она при жизни Абрадата, такой она сохраняет ее и теперь и с нею уходит в могилу: волосы ее так просто зачесаны и черны; они вьются, рассыпавшись по плечам и спине, ее шея блещет белизной; правда, она ее исцарапала, но, конечно, от этого она безобразной не стала: эти знаки ногтей[136] ярче всякого описания говорят о ее печали. (6) Не покидает лица умирающей также румянец; ведь его вызывают ее цветущая юность и стыдливая скромность. Смотри! Ее ноздри чуть-чуть приподняты, они, можно сказать, – основание носа; от него, как побеги, в виде серпа молодого месяца идут черные брови под белым лбом. Что же касается глаз ее, сын мой, то давай заметим не только то, что огромны они или что они черные, но и то, какой ум в них светится, сколько достоинств ее души, Зевсом клянусь, в них выражается; теперь они таковы, что вызывают общую жалость, но не лишены своей ясной веселости. В них видна непреклонная решимость, основанная на разумной обдуманности, а не опрометчивой смелости; они сознают свою близкую смерть, но еще не совсем ушли из здешнего мира. И спутник любви – страсть из глаз ее так изливается, что мы как бы воочию видим, как она светится. (7) Нарисован здесь и Эрот, соучастник этого дела, нарисована здесь и Лидия, – кровь Панфеи она в себя принимает, и при этом, как видишь ты, в золотое лоно свое.[137]

(1) В торжественном зале для пира лежат кто как попало; кровь смешалась с вином; за столами лежат умирающие; огромную чашу с вином кто-то тут опрокинул, ударив ногою, и сам он тут же бьется в предсмертных мученьях: вот и вещая дева в одежде пророчицы глядит на секиру, которая готова ее поразить. Так Клитемнестра принимает прибывшего из-под Трои с победою царя Агамемнона. Настолько здесь на пиру он был опьянен, что даже Эгист рискнул на такое преступное дело. А Клитемнестра при помощи какой-то особенной ткани, из которой нельзя было вырваться, охвативши ею Агамемнона, направила на него двуострую секиру, которой обычно рубят огромные дубы, и той же горячей от крови секирой она убивает Приамову деву, ту, что в глазах Агамемнона была самой прекрасной, ту, что изрекала свои предсказания, хотя никто ей не верил. И если, о мальчик, мы станем рассматривать все это как драматическое действие, то содержание этой великой трагедии можно нам изложить в коротких словах; если же мы разбираем его как картину, то в ней ты увидишь гораздо больше подробностей. (2) Смотри! Эти светильники – источники света, ведь ночью это все происходит, эти огромные чаши, источающие пьянящий дурман, своим золотом блистающие ярче огня; столы, полные яств, которые вкушали герои-цари, – все это находится тут в беспорядке: участники пира, умирая, одно опрокинули, другое столкнули, иное отбросили. И кубки из рук у них падают, многие из них полны крови; и нет уже сил у этих умирающих, так как они в опьянении. (3) Лежащие приняли разные позы. У одного перерезано горло, когда через него шла еще пища с питьем, у другого отрублена голова, когда он наклонился над чашей с вином, у этого отсечена рука, когда ею он брал себе кубок, а этот, с ложа упавши, увлекает за собой весь стол, тот лежит вниз головой и плечами, поэт сказал бы «в пучину низвергнувшись», этот не верит, что смерть наступает, а тот не имеет уж сил, чтоб бежать, как будто ноги ему оковало его опьянение. Но никто из лежащих не является мертвенно-бледным, так как у тех, кто умирает, упившись вином, не скоро сходит краска с лица. (4) Главнейшим центром всей этой сцены является сам Агамемнон, лежащий не на равнинах троянских, не на берегах какого-либо Скамандра, ибо здесь он в руках мальчишек и гнусных жен, после стольких трудов и на собственном пире его «как быка убивают у яслей». Но еще более сильный момент, вызывающий в нас чувство жалости, представляет Кассандра: ведь перед нею стоит с секирой в руках Клитемнестра, с диким взглядом, с развевающимися волосами; рука ее, конечно, не дрогнет. Сама Кассандра – как она прекрасно-нежна! И в то же время она вне себя; она устремилась помочь Агамемнону, бросая с себя венки священных повязок и как бы стараясь его защитить своим божественным саном, но так как секира уже поднята над нею самой, она обращает туда свои взоры и кричит так жалобно, что даже умирающий Агамемнон, услыхавши тот крик, пожалел ее всем остатком своей души: о нем он вспомнит даже в царстве Аида, на собрании душ, беседуя там с Одиссеем.

(1) Нимфы всегда говорят, что Пан плохо танцует и скачет выше, чем нужно, брыкаясь и прыгая, как самый бесстыжий козел; они бы его научили другим танцам, более пристойного вида, но так как он не обращает на них никакого вниманья, нападает на них и хватает их за груди, они решили напасть на него в самый полдень, когда, как утверждают, Пан спит, оставив свою охоту. (2) И правда; прежде он спал в это время спокойно и сладко, а гнев его, от которого нос у него собирался морщинами, смягчался сном; теперь же, ты видишь, он в крайнем гневе: нимфы, напав на него, связали у Пана обе руки за спиной, и он уж боится за свои козлиные ноги, так как они хотят схватить и за них. Его борода, предмет его главнейшей заботы, обрезана нарочно для этого припасенными ножами; говорят, они убедят и Эхо[140] проявить презренье к нему и в дальнейшем не отвечать на его крики. (3) Это касается всех нимф, то ты посмотри внимательней и различай их по видам: вот это наяды – капли воды брызгами падают с их волос; засохшая грязь у нимф стад нарисована на картине ничуть не хуже этой росы, а нимфы цветущих лугов подобны цветам гиацинта.

(1) Думаю, ты удивляешься, почему эти пчелы здесь нарисованы с такой точностью? Ты видишь ясно их хоботок, лапки, крылья, цвет их тельца; и это все нарисовано не мимоходом, не кое-как, ибо разнообразием красок картина передает все так, как бывает в природе. Почему же эти мудрые пчелки не в своих ульях? Почему они в городе? Шумным роем вьются они у дверей Даифантова дома – ведь здесь родился уже Пиндар, как ты это и видишь. Желают они, чтоб с младенческих лет он был «сладкогласным» и одаренным поэтическим даром. (2) Ребенок лежит на ветках лавра и мирты, и отец предчувствует, что сын у него будет посвященным богам: ведь по их воле раздавался в доме звон кимвалов, когда он рождался, и слышались звуки тимпанов Реи.[142] Существует преданье, что и нимфы танцевали в его честь, и Пан скакал весело; говорят, когда Пиндар вырос и стал уж поэтом, Пан оставил свое буйное прыганье, чтобы петь песни Пиндара. (3) Рея изображена в виде статуи и поставлена здесь у самых дверей; она сама выглядит каменной, как будто она резцом вырезана, в картине тут чувствуется какая-то сухость. Художник нарисовал здесь и нимф, покрытых каплями свежей росы, как бы только что вышедших из источников. И Пан все время танцует каким-то особенным ритмом; вид у него веселый и около носа его нет складок гнева.[143] (4) А пчелы внутри дома усердно служат ребенку, нося ему мед; они спрятали жало из страха, чтоб не ужалить младенца. Вероятно, они прилетели из Гиметта,[144] из Афин, «блистающих, песнью прославленных»; думаю, эти слова они уже вложили в Пиндара вместе с каплями меда.

(1) Перед тобою скалы; они поднимаются из воды, и море кипит около них бурными волнами; на этих скалах герой с грозным взором с какой-то надменностью глядит на море; это локрийский Аякс. Его корабль поражен молнией; соскочив с горящего корабля, он борется с волнами, через одни пробиваясь, другие под себя подгребая, на третьи грудью идя; достигнувши Гир – а Гирами зовутся эти скалы, поднимающиеся в Эгейском заливе, – он произносит надменные речи против самих богов; за это Посейдон направляется к Гирам, страшный, о мальчик, весь исполненный бури, со всклокоченными волосами. А было ведь некогда время, когда он вместе с этим Аяксом сражался против троянцев; тогда был разумен Аякс и скромен перед богами, и Посейдон своим жезлом тогда придавал ему силы; теперь же, видя его наглость, Посейдон направляет против него свой трезубец; им поразит он склон скалы, приютившей Аякса, чтобы скинуть его оттуда за его дерзкую речь. (2) Таков смысл этой картины; а вот то, что ты видишь: море, побелевшее пеною волн, дуплистые скалы, подмытые постоянным прибоем; бурно вырывается огонь с горящего корабля; на него дует ветер, и корабль еще плывет: этот огонь служит ему вроде паруса. А Аякс, как бы приходя в себя после опьянения, обводит взором море, не видя ни своего корабля, ни земли; не боится он приближающегося Посейдона; он похож на того, кто собирается с духом для новой борьбы: еще сила не оставила его рук, и «выя крепка его», как тогда, когда он боролся против Гектора и против троянцев. А Посейдон, ударив трезубцем, отломит кусок скалы вместе с Аяксом. Остальные же Гиры останутся целыми, пока существует море, и будут стоять здесь неприкосновенными даже и для Посейдона.

(1) То что представляется нашему взору на картине, имеет вид земли египетской, но это не Египет, а, думаю, фессалийские места. У египтян земля является даром Нила, а фессалийцам Пеней в те далекие времена не давал пользоваться землей, так как горы окружали равнину, и воды заливали ее, так как изливаться им было некуда. Но Посейдон своим трезубцем пробьет эти горы и откроет ворота реке. Вот он и стоит здесь, имея в виду совершить это славное дело и снять с равнины ее покрывшие воды; он поднял уж руку с трезубцем для того, чтоб рассечь эти горы, но горы сами, прежде чем божий удар поразит их, медленно раздвигаются, открывая реке нужный для нее проход. (2) Так как искусство стремится представить все перед нами возможно яснее, то Посейдон изображен нам художником в такой позе: правой стороной откинулся он назад, одновременно выставив вперед левую ногу; грозный удар изображается не только силой его руки, но и очертанием всего его тела. И нарисован он не темно-синего цвета, не как морской бог, но как бог земли. Потому-то он и приветствует эту равнину, увидав, что ровна она и широка, как настоящее море. (3) Рада и река, как бы освободившись из тюрьмы. Она сохраняет свое изогнутое течение, как будто на локоть она опирается (ведь реке не свойственно выпрямлять свое направление); она охотно в себя принимает Титаресий, так как легка его вода и для питья наиболее вкусна; она дает обещание Посейдону течь всегда этим путем, не заливая равнины. Поднимает голову и Фессалия по мере того, как спадает вода; вместо волос у нее – маслины и зрелые колосья хлебов, рукою она касается жеребенка, который вместе с ней появляется из воды.[147] От Посейдона получит она себе в собственность и коня, когда Земля, воспринявши семя заснувшего бога, возродит его в виде лошади.

(1) Проплывши через Босфор и Симплегады Арго уже разрезает посредине моря шумное течение Понта; Орфей своим пением успокаивает волны, чаруя их, и море слушает его и под его песню спокойно лежит бурный Понт. Кого везет на себе корабль? Это Диоскуры и Геракл, Эакиды и сыны Борея[149] и все другие герои из круга полубогов. Киль корабля был сделан из того древнего дерева, которое служит Зевсу в До доне для его прорицаний. (2) Целью этого плавания было вот что: в далекой Колхиде находилось золотое руно того древнего барана, о котором рассказывают, что он перенес по воздуху Геллу и Фрикса: овладеть им, милый мальчик, ставит целью себе Ясон; для этого он и идет на этот подвиг. Это руно охраняет дракон, обвившись кругом, с взором ужасным и не ведая сна. Так как поход – его дело, то Ясон и является начальником корабля. (3) Смотри, мальчик, Тифис сидит у руля; говорят, что он первый из всех людей осмелился применить искусство управлять кораблем, чему прежде верить никто не хотел. На носу стоит Линкей, сын Афорея, он лучше других умеет и вдаль смотреть и видеть морские глубины: заметит он и подводные камни и отмели, первым будет приветствовать показавшуюся вдали землю. (4) Но теперь, мне кажется, взор Линкея поражен ужасом, тем чудовищным зрелищем, от которого и все остальные пятьдесят героев прекратили грести; один только Геракл остается бестрепетным при этом явлении, так как ему уже приходилось встречаться со многим подобным; все остальные, думаю, считают это за чудо. Перед ними является Главк из Понта; говорят, что он жил в древнем Анфедоне; как-то раз на морском берегу он попробовал какую-то траву, и вдруг на него налетела волна, и он был унесен в ту область, где живут рыбы. (5) Видимо, он произносит здесь важное прорицание, – ведь этим даром он всех превосходит, – но по внешности он очень странен: в бороде у него спутаны мокрые волосы, на вид белые, как пена у водопада; волосы лежат тяжелыми космами, и с них текут по плечам потоки морской воды; косматы брови, сросшиеся между собой в одну линию. А что за руки! Как привычны они к морю: он ведь всегда воюет с волнами и заставляет их расстилаться ровной поверхностью. Ах, что за грудь! Какая косматая, вместо волос поросшая морским мхом и водорослями, а живот. у него, изменяясь, уже подбирается и исчезает, (б) Что во всем остальном Главк является рыбой, это показывает его поднятый кверху рыбий хвост, загибающийся у поясницы; его серповидный, как молодой месяц, вырез отсвечивает пурпуром моря. Около него толпятся алкионы; они одновременно поют о том, что бывает с людьми, как преобразились они и Главк, и, кроме того, показывают перед Орфеем образец своей песни: благодаря ей море оказывается не совсем уж лишенным музыки.

(1) Народ, приносящий жертву на перешейке (пусть это будет народ из Коринфа), и царь этого народа (будем считать его за Сисифа), этот храм Посейдона с священною рощей, так тихо шумящей в тон морю (эту песню поют колючие ветки сосен), – все это, о мальчик, вот что означает: изгнанная с земли Ино сама в кругу нереид станет Левкотеей, сын же ее, маленький Палемон, будет принадлежать земле. (2) И вот он уж едет на послушном дельфине, и дельфин на широкой спине своей несет спящего мальчика, бесшумно скользя по поверхности гладкого моря, чтобы не нарушить его сна. При его приближении разверзается в Истме святая пещера, так как земля здесь расселась, творя волю Посейдона, который, мне кажется, предупредил вот этого Сисифа о прибытии мальчика и о том, что ему надо принести жертву. (3) Сисиф приносит в жертву быка черной масти, взявши его, как я думаю, из стада, посвященного Посейдону. Таинственный смысл этой жертвы, одежды тех, кто приносят жертву, и самые жертвы, что предложены здесь как дары для умерших, и таинственный способ заклания, о мальчик, – пускай все это останется тайной в святом служении Палемона: ведь всякая речь о божественном полна религиозного страха и вообще исполнена тайны. К лику богов причислил его мудрый Сисиф; сосредоточенный вид обличает в нем мудреца. Что же касается внешности Посейдона, то если бы он собирался пробить горы Фессалии или разломать скалы Гир, он должен бы быть нарисованным страшным и как бы разящим, но так как он принимает Меликерта своим гостем, чтобы жить ему на земле, то он улыбается, видя его подплывающим к берегу, и велит Истму открыть свою грудь, чтоб стать Меликерту жилищем. (4) А Истм, о мальчик, изображен в виде некоего божества; прислонившись спиной, он лежит на земле; ведь природой назначено ему лежать между морями Эгейским и Адриатическим, как мост, который разделяет оба эти моря. Направо от него стоит юноша (может быть, то Лехей), а налево – девушки; а самые эти Мори, прекрасные и веселые, сидят около той земли, которая этот Истм создала.

(1) Не хочешь ли, мальчик, об этих островах мы будем беседовать, как бы находясь на корабле? Будто мы плывем мимо них весенней порою, когда Зефир своим теплым дыханием делает море ласковым. Но тогда ты и сам забудь о земле, и пусть это место кажется тебе морем, не таким, которое грозно вздымает волны, но и не тихим, гладким, а таким, по которому бывает приятно плыть, и в то же время оно как бы дышит. Смотри! Мы сели на весла и отправляемся в путь. Ты согласен? Скажем за нашего мальчика: «Согласен! Плывем!»

I. Море, как ты видишь, большое и на нем острова; клянуся Зевсом, это не Лесбос, не Имброс или Лемнос, но их целая куча и они маленькие, как какие-нибудь на море деревни, загоны что ли иль стойла. (2) Первый из них с отвесными берегами, крутой и самою природой как бы обнесенный стеной, высоко поднимает свою вершину, как трон всезрящего Посейдона; с него стекает вода и делает влажным остров, который своими горными цветами питает пчел. II. Эти цветы любят рвать и нереиды, когда они, играя, веселятся на море. (3) Второй остров – низкий и с хорошей землею; его заселяют совместно рыбаки и крестьяне, живущие меновою торговлей, обмениваясь одни плодами земли, другие – тем, что в море поймали; Посейдону они воздвигли статую в виде земледельца с плугом и запряжкою, чтобы показать, что урожай земных плодов они будут приписывать ему; чтоб Посейдон не очень походил на земного бога, к плугу прибавлена корма корабля, и он режет землю, как бы плывя. (4) III. Соседние с ними два острова некогда были одним, но море, посредине его разорвав, отделило часть его проливом, шириною в реку; это, мальчик, ты можешь понять и из картины: по трещине острова ты видишь сходные очертания берегов; они как бы совпадают друг с другом, и их углубления вполне подходят к их выступам. То же самое было некогда также в Европе, в Фессалии у Темпейской долины: землетрясения, заставив ее разойтись, дают нам возможность по очертанью расщелины видеть прежнее соответствие гор. Еще и теперь заметно, где находились выступы скалы, так как они соответствуют углубленьям в противоположных скалах, и совершенно ясны следы того леса, который при разрыве скал естественно должен был за ними последовать; еще и теперь остались места прежних деревьев. Мы должны считать, что и с островом случилось то же. Над этим проливом переброшен мост, так что благодаря ему этот остров кажется как бы одним. IV. Люди плывут под этим мостом, другие едут по нему на повозках. Ты видишь, как движутся здесь и пешеходы и моряки. (5) Этот же остров, мальчик, ближайший, должны мы считать за чудо: весь он внутри горит огнями; они заливают все складки и расщелины острова, и по ним, как по трубам, огонь вырывается кверху, образуя страшные потоки лавы, а от них текут огромные реки огня; впадают в море они и на нем образуют волненье. Кто по этому поводу хочет предаться научным исследованиям, тот узнает, что этот остров состоит из асфальта и серы, которые под влияньем воды смешиваются и загораются с огромным количеством пара, извлекая из моря то, что возбуждает материю. Живопись же, которая столь охотно использует образы поэзии, приписала острову такое сказанье: будто бы некогда ударом молнии был сброшен сюда какой-то гигант, но так как он никак не мог умереть, то на него был наброшен этот остров, вроде темницы; однако гигант все еще не уступает; даже находясь под землей, продолжает бороться и с угрозами выдыхает этот огонь. Говорят, что так же поступает в Сицилии Тифон, здесь, в Италии, Энкелад[152]; целые материки и острова давят их еще не умерших и все умирающих. Если ты, мальчик, посмотришь на вершину горы, то сможешь представить себе, будто присутствуешь при этой битве; то что там вырисовывается, это Зевс, который бросает в гиганта свои молнии; последний ослабел уже от борьбы, но еще полагается на помощь земли, хотя сама земля чувствует себя изнуренной, так как Посейдон не дает ей покоя. IVa. Всю эту картину художник покрыл густым туманом, чтобы все описанное казалось происходящим давно. (6) А вот на этом холме, окруженном морем, обитает дракон,[153] думаю, страж некоего клада, который лежит под землей. Говорят, что это чудовище особенно любит золото, и все что увидит из золота, очарованное им, его бережет; так было с руном, которое находилось в Колхиде, и с яблоками Гесперид; так как они казались золотыми, то два дракона, их присвоив себе, хранили их вместе, глаз не смыкая. Потому-то, мне кажется, дракон в храме Афины, еще теперь живущий в Акрополе, любит афинский народ за золото, из которого они сделали себе цикад для украшения своих голов. V. Здесь же сам дракон золотой: он поднимает голову из своей норы, беспокоясь за находящийся под ним клад. (7) Покрытый плющем, тисовыми деревьями и виноградом, этот остров говорит нам, что он посвящен Дионису, что сам Дионис сейчас в отсутствии и где-нибудь на материке справляет свои священные праздники, а тайны служения здесь поручил Силену; и вот эти святыни тут нарисованы: кривые кимвалы, опрокинутые золотые кратеры, еще теплые флейты и тимпаны, только что замолчавшие; Зефир как бы хочет поднять с земли эти оленьи шкуры, а змеи одни обвились вокруг тирсов, другие ж, заснув от вина, позволяют вакханкам собой подпоясываться. (8) Из виноградных гроздьев некоторые уже в полной зрелости, другие еще только потемнели, иные, как ясно можно видеть, недозрелые, а у этих развертывается лишь цвет и листва; так мудро устроил Дионис сроки созревания гроздий, чтобы всегда можно было собирать виноград. И так заплелись виноградные лозы, что их гроздья, спускаясь со скал, над морем нависли; прилетая сюда, их клюют и морские и земноводные птицы: Дионис дал всем виноград на общую пользу, всем, кроме одной лишь совы; ей одной он не позволяет клевать виноградные гроздьи, так как она у людей отбивает охоту к вину: если ребенок съест яйцо совы,[154] он навсегда получает отвращение к вину, сам уж не может он пить и пьяных боится. (9) Ты же, о мальчик, настолько ведь смел, чтоб не бояться даже этого Силена, стража острова, хоть он и пьян и пристает к вакханке; она же его не удостаивает даже взглядом, ибо, влюбленная в Диониса, она в мечтах создает себе его образ и видит его пред собою, хотя его нет. Выражение глаз у вакханки хоть и неземное, но не чуждо оно любовных мыслей. (10) VI. Природа, создавшая горы, создала здесь и этот остров, покрытый густым лесом; много здесь высоких кипарисов, сосен и елок, а также дубов и кедров. И эти деревья написаны здесь с их характерными чертами. На острове в местах, богатых дичью, охотники ищут следов кабанов и оленей, вооружившись одни копьями, другие же луками. Кто храбрее из них и хочет вступить в рукопашный бой со зверями, несет боевые ножи и дубины! По лесу расставлены сети, чтоб зверь в них запутался и чтобы его связать, а эти – чтоб удержать его в беге. Одна часть зверей уже поймана; другие еще борются, а эти подмяли под себя охотника, хотевшего их поразить; руки всех юношей заняты работою; вместе с криком людей поднимают свой лай и собаки, так что можно сказать, что само эхо участвует в шуме охоты. А вон там дровосеки, подрубив топорами, валят крупные деревья: один из них поднял топор для удара, другой уже нанес его, третий же точит топор, затупившийся от частых ударов; этот прикидывает взглядом сосну, соображая, годится ль она на мачту для корабля, а тот рубит для весел молодые, прямые деревья. (11) VIа. Смотри дальше: отвесные скалы, около них целая стая гусей-нырков,[155] посредине же – птица. Все это здесь нарисовано вот почему. Люди охотятся на нырков, клянусь Зевсом, не из-за их мяса, ибо оно черное и вредное; даже голодный не станет есть их мяса; охотники поставляют их желудок врачам – «детям Асклепия»,[156] так как тем, кто его съест, он возвращает аппетит и облегчает пищеваренье. Крепко спят нырки, их можно ловить со светом, поэтому на них и охотятся ночью с факелами. В виду этого они берут на службу себе птицу кеикса-зимородка, уделяя ей за это часть своей добычи, чтобы она стерегла их и о них заботилась. Кеикс же, хоть и морская птица, но глуп, ленив и неспособен к охоте; что же касается сна, имеет большие достоинства и спит очень мало. Поэтому он и сдает им свои глаза, можно сказать, в аренду. Когда нырки улетают за добычей, добывая себе пропитанье, он домовничает возле их скал, они же, возвращаясь вечером, приносят ему десятую часть всего того, что они наловили, и спят уж спокойно возле него, он же не спит и сон никогда не может его победить, если они сами того не пожелают. Как только он заметит приближенье какой-либо опасности, он начинает кричать громко и пронзительно, они же, поднявшись по этому знаку, спасаются от опасности, поддерживая своего охранителя, если во время полета он от усталости начнет отставать. Здесь, на картине, он стоит на своем посту, оглядывает нырков, сторожа их. Тем что стоит он здесь между птицами, можно сказать, он похож на Протея[157] между тюленями, а тем что не спит он, он превосходит Протея. (12) VII. Теперь, мальчик, мы сюда пристаем; как имя этому острову, я не знаю, но по-моему его можно было назвать золотым, если не напрасно поэты изобрели такое название для всего прекрасного и удивительного. Величина его такова, что на нем отлично мог бы расположиться небольшой дворец. Никто на нем не будет ни пахать, ни разводить виноградников, источников же на нем – изобилие; из них одни текут чистые и холодные, а другие горячие. Некоторые столь многоводны, что изливаются даже и в море. Что до горячей воды, то кипящие ею источники, волнуясь, катят ее, выливаясь и кверху выплескиваясь как будто из большого котла, и вокруг них расположен весь этот остров. Чудо появления этих источников нужно ли считать происходящим от земли или приписать его морю, об этом рассудит вот этот Протей: он идет, чтобы решить недоумение вещим словом своим. (13) Мы же посмотрим сооружения этого острова. На нем находится в миниатюре как бы копия прекрасного и богатого города, величиною в один дом; в нем живет и воспитывается царственный ребенок,[158] и этот город служит ему игрушкою. Тут есть театральные здания такой величины, что могут вместить и его и сотоварищей его игр; выстроен тут и гипподром, достаточный для того, чтобы на нем устраивать скачки на мелитейских собачках[159]: мальчик сделал их лошадьми, запрягая их парами в колесницу, а возницами будут у них обезьяны, которых мальчик считает своими слугами. (14) А этот заяц, поселенный, думаю, здесь только вчера, сидит на пурпурном ремне, как собака, но ему не нравится быть на привязи, и хочет он освободиться при помощи передних своих лапок. Попугай и сойка в клетке поют, как будто сирены, на острове: эта поет то, что умеет, а первый – то, чему подражать научился.

(1) Те кто живет здесь и виноград собирает, не пахали, мальчик, земли, не сажали – сама собою земля посылает им это. Это – циклопы, для которых (почему – я не знаю, так захотели представить поэты) все, что приносит земля, родится само собою. Пастухами сделала их земля, выкармливая для них стада; считается, что молоко этих стад служит им и питьем и питанием. Они не знают ни общих собраний, ни совещаний, не имеют даже домов, живут в ущельях, в пещерах горы. (2) Всех остальных мы не будем касаться, а вот посмотри на Полифема, сына Посейдона: самый дикий из них, он живет здесь; одна бровь у него[161] над его единственный глазом; его широченный нос навис над самой губой; питается он человеческим мясом, как самые дикие львы. Но теперь отказался он от такого стола, чтоб уж больше не казаться прожорливым и отвратительным: он влюблен в Галатею, увидавши ее издалека с горы, когда она играла на море. (3) Он не играет, и свирель его подмышкою спрятана; он поет пастушечью песню, о том, что бела Галатея[162] и весела, что слаще она винограда и что для нее выкармливает он и медведей и ланей. Поет он все это, сидя под дубом, не заботясь о том, где пасутся его стада, сколько их, и почти не зная, где земля. Нарисован он в виде страшного жителя гор, потрясает он голосами, прямыми и торчащими, как иглы сосны; острые зубы торчат у него из прожорливой пасти; грудь и живот у него, все до кончика пальцев – косматое. Думает он, что влюбленный он выглядит кротким, на самом же деле – диким и скрытно-злобным, как дикие звери, в неволю попавшие.

(4) А Галатея играет[163] на спокойной поверхности моря, запрягая в одно ярмо четверку дельфинов, которые сами охотно идут на эту работу; управляют ими девы, дочери Тритона, прислужницы Галатеи; они сумеют сдержать их удилами, если захотят они сделать что-либо самовольное или не слушаться вожжей. Над головой она распускает по ветру пурпурную ткань, чтобы она давала ей тень, а колеснице служила бы парусом; от этого покрывала падает ей и на лоб и на голову какой-то отблеск, но не столь прекрасный, как цвет ее щек; кудри ж ее не отданы на волю Зефира: они все влажные и для ветра слишком тяжелы. Высоко поднят ее правый локоть, сгибая белую руку, пальцы касаются нежных плеч; как волны колышутся ее полные руки и высоко подняты юные груди; бедро у нее ослепительно сияет цветущей своей красотою. Нога же ее и вся та прелесть, что к ней прилегает, нарисована, мальчик, в воде, нежно ею она касается моря, как будто, рулем, управляющим колесницею. Глаза ее – настоящее чудо: они смотрят в пространство, уходя вместе с морем в безбрежную ширь.

(1) Эта река, мальчик, – Кефис в Беотии, хорошо знакомая музам; около нее стоят лагерем дикие флегийцы, неимевшие тогда еще городов, те что сражаются здесь в кулачном бою. Думаю, в одном ты узнаешь Аполлона, в другом же – Форбаса, которого флегийцы избрали себе царем, так как из них он был самым огромным и самым диким по нраву. Борется с ним Аполлон из-за горных проходов. Как только Форбас занял дорогу к фокейцам и в Дельфы, с тех пор уж никто не приносит жертв в храме Пифийском и торжественных песен никто не поет в честь бога; покинуто все, прекратились пророчества, наставления и вещие речи с святого треножника. (2) Форбас занимался разбоем, на собственный страх, отделившись от прочих флегийцев: вот этот дуб, о мальчик, был жилищем ему, и сюда приходили флегийцы, чтоб услыхать царскую волю и суд в столь оригинальном царском дворце. Тех же кто шел в святилище Дельф, стариков и детей, он захватывал и посылал туда, где собраны были флегийцы, чтобы их обобрать и за них потребовать выкуп. А с теми кто был более сильным и крепким, он вступал, в состязанье, одних побеждая в борьбе, других – в беге, этих в кулачном бою, в бросании диска. И отрезавши головы у побежденных, он вешал их вот на этом дубу. Так и живет он здесь, занимаясь своим кровавым делом, а головы эти висят на ветках дуба и гниют; одни из них ты видишь застывшими, другие – от недавно убитых – еще свежими, а эти стали уж голыми черепами; зубы у них оскалены, они как-будто жалобно стонут, когда ветер сквозь них пролетает. (3) Возгордился он такими победами, как будто их одержал в Олимпии. Но вот является перед ним Аполлон в образе юного кулачного бойца. Что касается внешнего вида бога, о мальчик, то он нарисован длиннокудрым, с высоко завязанными волосами, чтобы прическа головы не мешала ему в бою; ото лба у него исходит сияние и на лице – улыбка, но с признаком гнева. Внимательно смотрят его глаза, неотступно глядя за руками противника; их руки перевиты ремнями, более уместными тут, чем если бы на них были венки.

(4) Аполлон победил уже Форбаса в кулачном бою, и выпад правой руки, сохранившей еще свое положение, показывает, с какой силой нанес он смертельный удар; флегиец же лежит уже распростертым, и поэт тебе скажет, какое пространство земли он занимает. Рана пришлась у него на виске, и ручьем течет кровь. Он нарисован диким и с виду похож на вепря; можно сказать, что он привык скорей пожирать иноземцев, чем убивать их. На дуб же падает с неба огонь, как грозовая молния, чтобы сжечь дерево, но не уничтожить совсем о нем память: то место где происходило все это, еще и теперь называется, о мальчик, «головы дуба».[164]

(1) И с Атлантом состязался Геракл, но уже без приказания от Эврисфея, утверждая, что он небо поднимет лучше Атланта; он видел, как согнулся Атлант, придавленный тяжестью, и стоит уже на одном он колене, так как сил у него не хватает, чтоб вообще-то стоять; сам же Геракл брался высоко небо поднять и долгое время так простоять. Об этом честолюбивом намерении он; конечно, – ни слова, а говорит, что жалко ему Атланта за его мучения и что он на себя охотно бы принял часть его тяжести. А Атлант это предложение Геракла принимает с таким удовольствием, что он сам его еще умоляет решиться на это. (2) Атлант нарисован настолько усталым, что он весь покрыт потом, который каплет с него; его руки дрожат, а Геракл жаждет этого подвига. На это показывают решимость в его лице и отброшенная палица, и руки, которые так и тянутся к любому подвигу. Что в работе художника так удалась тень от Геракла, удивляться тут нечего – ведь те кто находится в позе лежащих или стоящих прямо, дают хорошую тень, и точно ее передать нет никакой уже хитрости, а вот передать тень Атланта – нужно большое искусство: так как согнулся он, то тени отдельных частей совпадают друг с другом, не затемняя выступов тела, и тем образуют отраженный свет около полых мест и отступающих на задний план частей его тела, поэтому можно видеть живот у Атланта, хоть он наклонился вперед, и заметить, как тяжко он дышит. То что находится на небе, которое он несет на себе, нарисовано в том эфире, который разлит вокруг звезд; можно заметить тут и созвездие «быка», который на небе находится, и обеих Медведиц, которые там вон виднеются. Одни из ветров изображены, как они дуют внутрь, другие же друг от друга наружу. У одних друг с другом дружба, другие же, по-видимому, сохраняют тот спор, который вечно находится в небе. (3) Теперь, о Геракл, ты положишь себе все это на плечи, а немного спустя, ты будешь жить вместе с этим на небе и нектар будешь ты пить, обнимая юную Гебу: ты в жены получишь себе из богинь самую юную, но и самую древнюю, благодаря которой и самые боги остаются вечно юными.

(1) Ты видишь эту тонкую пыль арены, что бывает у «источника масла», и двух борцов; один подвязал себе уши, другой же отбросил с плеч львиную шкуру; тут же холмы погребальные, могильные доски с вырезанными надписями. Страна эта – Ливия, а это – Антей, которого породила земля и дала ему право грабить иноземцев, побеждая их, должно думать, разбойной борьбою. (2) Когда совершал он такие подвиги и хоронил тех, кого он убивал, возле этой арены, как это ты замечаешь, картина позволяет нам видеть, что приходит сюда Геракл, который, добыв золотые яблоки, был прославлен за эти плоды Гесперид. Чудесный подвиг Геракла состоит не в том, что он добыл их, а в том, что победил он дракона. И тут у него, как говорится, «не подкосились колена». Прямо с дороги, усталый, не отдохнув от долгого пути, готовится он к борьбе с Антеем; он осмотрительно бросает взоры; видимо он размышляет об условиях битвы и как бы накинул узду на свою полную гнева храбрость, чтобы не поступить ему опрометчиво. Антей же изображается высокомерным; презрительно обращаясь к Гераклу, он как бы говорит ему: «О дети несчастных мужей» или что-либо подобное, и своей наглостью еще более подстрекает самого себя. (3) Если Геракл когда-либо боролся, то, конечно, он именно был тогда таков, каким он нарисован, а нарисован он крепким и полным ловкости; тело его замечательно складно, пусть он огромный и превышает обычный человеческий рост; цвет его лица и мускулы таковы, какие бывают у человека в момент рождения гнева, когда он постепенно их напрягает. (4) А Антея, я думаю, мальчик, ты уж испугался: он похож на какого-то дикого зверя; еще немного, и он был бы подобен ему как длиною тела, так и его шириной; шея у него вросла в плечи, рука у него заведена назад, а также и плечи, обозначая тем силу. Грудь и живот у него как бы выкованы из железа; его кривые, противные ноги, хотя дают нам понять о силе Антея, показывают еще, как грубо сколочен он и что нет у него ни искусства, ни изящества формы. Кроме того, Антей еще черный, так как солнце своими лучами окрасило его в этот цвет. Таков вид обоих борцов, приступивших к борьбе. (5) Ты видишь их уже в борьбе, вернее кончивших эту борьбу, и Геракла ты видишь уже победителем. Он его задушил, подняв над землею, так как земля помогала Антею в борьбе, выгибаясь и как рычаг поднимая его, когда он падал на землю. Не зная, что ему сделать с землей, Геракл схватил Антея посредине туловища, повыше подвздоха, там, где ребра; положил его прямо на бедро и, скрестивши обе руки, локтем вдавил его мягкий живот, там где дыхание; он выдавил из него весь дух и убил, направив на его печень его же острые ребра. Ты видишь, как Антей жалобно кричит и смотрит на землю, которая ни в чем уже не может ему помочь, а Геракл в сознании своей силы улыбается, радуясь тому, что он совершил.

(6) Эта вершина горы, смотри, она изображена не напрасно, но можешь себе представить, что на ней сидели боги, смотря на эту борьбу; вот изображено и золотое облако, которым прикрытые, думаю я, сидели они. И Гермес, вот этот,[167] идет к Гераклу, чтоб его увенчать венком за то, что он так отлично провел перед ним эту борьбу.

(1) Когда Геракл спал в Ливии после своей победы над Антеем, на него напали пигмеи, говоря, что хотят отомстить за Антея; они утверждают, что они родные братья Антея, одного с ним рожденья; не атлеты они, в борьбе с ним не равны, но так же, как он, землей рождены и вообще они сильные существа: когда выходят они из земли, как волны волнуется с самого низу песок. Пигмеи живут в земле, как муравьи, и там заготовляют припасы себе для питания; питаются они не чем-либо привозным, но местным и тем, что сами они производят; они сеют, жнут и ездят на таких же «пигмейских» запряжках; говорят, что они пускают в ход топоры, чтобы рубить колосья, считая их за деревья. Но что за смелость у них! Они решили напасть на Геракла и убить его, когда он спит, а ведь они должны были бы бояться его, даже когда он не бодрствует. (2) Геракл спит на мягком песке, так как усталость охватила его, и всею грудью он дышит во время сна открытым ртом, весь исполненный сна. Сам Сон стоит около него в человеческом виде, ставя себе в великую честь, что свалил Геракла. Лежит здесь и Антей, но искусство художника сумело изобразить Геракла живым и теплым, Антея же мертвым, застывшим, показывая, что в таком лишь виде был он отдан земле. (3) Войско пигмеев окружило Геракла; одна их фаланга идет войной на левую его руку, два другие отряда нападают на правую, более сильную, а обе его ноги осаждены стрелками и толпой пращников, пораженных ужасом при виде огромности геракловых икр. Те же, кто идут войной на его голову, пододвигают машины, как будто к какой-нибудь крепости, к волосам прикладывают огонь, к глазам – вилы, иные к его рту ворота приделывают, а к носу, думаю, двери, так чтоб Геракл даже не мог и дышать, когда будет захвачена его голова. (4) Вот что делают они около спящего, но смотри, как он поднимается и смеется над этой опасностью и, собрав всех врагов, кладет их в львиную шкуру и, думаю, собирается нести их Эврисфею.

(1) Смело вперед, храбрые, боритесь с Гераклом; может быть, он удержится от убийства последнего сына; ведь двое лежат уж убитыми; его рука разит без промаха, как подобает руке Геракла. Большой подвиг вам предстоит и не меньший тех, какие он сам совершил до своего безумия. Но не бойтесь ничего: он далеко от вас, его взоры направлены на Аргос, и думает он, что убил сыновей Эврисфея; я сам слыхал у Эврипида, как он гнал колесницу, как подгонял стрекалом коней и грозил разрушить дом Эврисфея: это такое безумие, что вводит в обман человека и может его увести из мира реальности. (2) Но довольно об этом. Теперь тебе нужно ознакомиться с содержанием этой картины. В комнате, в которую ворвался Геракл, находятся Мегара и еще третий его сын; тут же стоят корзины и возлияния для жертвы, мука для алтаря, лучины и большой котел – все, что надо для жертвы Зевсу, хранителю дома. Это все опрокинуто ударом ноги; жертвенный бык стоит, но как жертва на алтарь брошены два прекрасных ребенка на отцовской львиной шкуре: у одного пробита стрелою шея, и стрела прошла насквозь через нежную его гортань, а другой лежит упавши на грудь, и зазубрины у стрелы вышли наружу из середины его позвоночника, как это показывает его положение на боку. Их щеки мокры от слез, и нечего тут удивляться, если они пролили слезы сверх меры: у детей слезы текут легко, много ли иль мало они испугались. (3) Впавшего в буйное безумие Геракла окружает вся толпа домашних и слуг, как пастухи пришедшего в ярость быка; один хочет его незаметно связать, другой – силой его удержать; иной поднимает крик, тот повис у него на руках; этот старается, подставивши ножку, его повалить, другие – вскочить ему на спину. Он же не обращает на них никакого внимания; когда они к нему приближаются, он их отшвыривает и топчет ногами; пена бьет у него изо рта; с злой и чуждой улыбкой он смотрит пристальным взором на то, что делает, и всю сознательность этого взора он обращает на то, чем обманут, лишенный сознания. (4) В горле у него клокотанье, шея надулась, и вздулись вокруг нее жилы, по которым вся сила болезни течет к самым главным местам головы. Ту Эриннию, которая все это сделала, ты часто видел на сцене; тут же ее ты не увидишь; она вселилась в Геракла и внутри его груди она пляшет, заставляя его метаться и мутя его разум. Картина дает нам лишь это, поэты же в своем умопомрачении наносят обиду Гераклу, позволяя его даже связать, того Геракла, который, по их же словам, дал Прометею свободу.

(1) Грубый и старый сыч, клянусь Зевсом, на этой грубой и неприветливой земле. Это – остров Родос; его населяет грубое племя из Линда. Земля эта очень пригодна, чтобы давать изюм и смоквы, но пахать ее очень плохо и для езды на повозках совсем она непроезжа. Вот перед тобой ворчливый, но крепкий в своей старости земледелец; это – Фиодамант из Линда, если ты когда-нибудь о нем слышал. Сейчас он в раздражении: Фиодамант сердится на Геракла за то, что когда он пахал, явился сюда Геракл, убил одного из его быков и поедает его, будучи к такой пище очень привычным. (2) У Пиндара ты, конечно, читал, как Геракл, придя в дом Корона,[170] съел целого быка, так что даже костей не осталось. Так и здесь; явившись к Фиодаманту под вечер и разведя огонь – а для этого годятся и камни, – он жарит быка на угольях, пробуя мясо, стало ли оно уже мягким, и сердится только на то, что огонь горит медленно. (3) Картина не упустила представить и общий вид земли; там где земля дает возможность пахать даже на маленьком участке, она не похожа, я думаю, на совсем бесплодную. Геракл все свои мысли обратил на быка и мало внимания обращает на проклятия Фиодаманта, как можно судить по его лицу и веселости; крестьянин же идет на Геракла с камнями. Одежда Фиодаманта – дорическая, косматые волосы, на лице грязь, а руки и ноги такие, какими милейшая мать земля награждает своих «героев-борцов». (4) Таково было дело Геракла, а этот Фиодамант считается чтимым у жителей Линда; потому-то они и приносят в жертву Гераклу «быка подъяремного», но всегда начинают с проклятий, полагаю, как сделал тогда этот крестьянин, а Геракл радуется и линдийцам за их проклятия посылает всякие блага.

(1) Не будем считать, милый мальчик, содержанием этой картины подвиг Геракла над кобылицами Диомеда, которых он уже победил и размозжил им головы своею дубиной. Одна из них лежит уж убитой, другая – еще вздрагивает, третья, кажется, хочет вскочить, а четвертая падает; дико вздыбились гривы их; косматы они до самых копыт и вообще – настоящие дикие звери; их кормушки полны человеческим мясом и костями, которые Диомед давал на корм этим кобылам! И сам тот, кто так кормил лошадей, насколько он еще более дикого вида, чем его кобылы, рядом с которыми он лежит, поверженный на землю! Этот подвиг надо считать белее трудным потому, что сверх многих других Эрот возложил его на Геракла, что для него было тяжким несчастьем. Абдера, полусожранным, отняв его у кобыл, выносит Геракл; они сожрали его еще нежного, более юного, чем Ифит[171]; это можно судить по останкам его: до сих пор они еще остаются прекрасными, лежа на львиной шкуре. (2) Пусть другой влюбленный проливает слезы над ними, их обнимает, говорит жалкие речи с грустным от горя лицом; пусть другому ставят погребальную доску как дар на могилу прекрасного. А Геракл поступил совершенно иначе, не как все: город он основывает в честь Абдера, который мы и доныне зовем его именем; там он устроит игры в память Абдера, и на них будут состязаться в кулачном бою, в борьбе, и в их сочетании, одним словом, во всем, только не на конях.

(1) Заяц сидит в клетке; он пойман сетями. Присевши на задние ноги, тихо он двигает передними, поднявши ухо; он пугливо смотрит во все глаза и по своей подозрительности и вечному страху хочет смотреть и вперед и назад. А другой заяц висит на сухом суку дуба с распоротым брюхом, со связанными ногами; это – свидетель того, как быстра та собака, которая сидит, отдыхая, под дубом, и показывает, что только она одна его и могла поймать. Висящих рядом с зайцем уток, десять числом, и столько же, сколько уток, гусей, не нужно и щупать: вся грудь у них выщипана там, где у водяных птиц обычно накапливается жир. (2) Если ты любишь кислый хлеб или «осьмидольный»,[173] они находятся близко в глубокой корзинке. Если ж ты хочешь с приправой, то есть и такой: вот с укропом, с сельдереем и с маком – это лучшая приправа для сна. Если же ты любишь вторые блюда, это ты закажи поварам, а пока питайся тем, что не требует огня и приготовления. (3) Почему ты не берешь тех плодов, что созрели на дереве? Их здесь в двух корзинах целая груда. Разве не знаешь ты, что немного спустя нигде подобного ты не получишь, но все они будут уже несвежими? Не пренебреги и теми лакомствами, которые растут на самом гладком дереве, хотя они в колючей оболочке, не очень удобной, чтоб ее сдирать. Оставим в покое мед и все другое, что ты здесь мог бы назвать, если уж есть тут вот этот «спрессованный пласт», палочка из сложенных вместе фиг. До чего сладкое это лакомство! Оно завернуто в свои же собственные листья, которые придают ему свежесть. (4) Думаю, что эта картина представляет дары, преподнесенные хозяину имения. Он, вероятно, принимает здесь горячие ванны, мечтая о прамнейских или фасосских винах, хотя ему можно было бы пить за столом сладкие вина собственных сборов, так что, вернувшись в город, он пахнул бы собственным погребом, полным покоя, ни от кого не завися, и на всех этих городских завсегдатаев мог бы плевать.

(1) Смотри! Боги и богини, страшно пораженные приказом, чтобы с неба не отлучались даже нимфы и были бы там со своими реками, от которых они происходят, трепещут перед Афиной, только что внезапно явившейся во всеоружии из головы Зевса, которую расколол Гефест секирой. (2) Из какого материала сделано ее оружие, никто бы не мог угадать: сколько красок в радуге, переливающейся разными цветами, столько же оттенков и в нем. Гефест, видимо, в недоумении,[175] каким образом сможет он привлечь к себе внимание богини: у него уже заранее потеряно средство прельщения, так как вместе с богиней родилось и ее оружие. А Зевс свободно вздыхает и с удовольствием, подобно тем, «что подвиг великий свершили», со вниманьем рассматривает свою дочь, гордый ее рождением; Гера же не видит здесь для себя ничего ужасного, не злится и радуется, как будто бы Афина была ее дочерью.

(3) Вот уж на двух акрополях приносят жертвы Афине два народа, афиняне и родосцы, на земле и на море, «люди, рожденные морем, и землей порожденные люди»; родосцы приносят жертвы без всесожжения, неоконченные, народ же в Афинах ей дал и огонь и запах сжигаемых жертв. Каким благовонным нарисован здесь дым, «кверху текущий с запахом тука». Потому-то к ним и пришла богиня, как к более мудрым и правильно принесшим ей жертву, а родосцам, как говорят, потекло с неба золото и наполнило дома их и улицы, так как Зевс разверзнул над ними тучу из золота, за то что и они признали Афину. (4) На их акрополе стоит Плутос, бог богатства; он нарисован крылатым, как явившийся из облаков, золотым – по той материи, в образе которой он появился. Нарисован он также зрячим: он явился к ним не по случайности, а совершенно сознательно.

(1) Так как ты, встретив на хорошей картине ткацкий станок Пенелопы,[177] все вспоминаешь о нем и тебе кажется, что все есть на картине, что нужно станку: основа хорошо натянута, под нитями лежат цветные узоры и только челнок не звучит, а сама Пенелопа разливается горючими слезами, от которых, по Гомеру, «снег тает», и то что она наткала, она вновь распускает, то посмотри на этого паука, который ткет по соседству, не превосходит ли он в ткацком искусстве Пенелопу и даже самих Серов[178] – этих «шелка ткачей», работа которых так тонка и почти что невидима? (2) Это – портик дома, ненаходящегося в благополучии; ты бы сказал, что он «вдовеет», покинутый хозяевами; перед нами открывается внутренний двор в запустении, и столбы не поддерживают его, но они уже покосились и готовы упасть. Он может служить обиталищем, но только одним паукам: любит это животное плести свою ткань в полном спокойствии. Погляди на нити: эту нить они выпускают изо рта на землю – художник изобразил их, как они по ней спускаются вниз и вновь поднимаются, «высокопарящие», как их Гесиод называет, как бы собираясь лететь; по углам они ткут жилища себе, одни широко открытые, другие – уходящие вглубь. Из них те, что широки, хороши для жизни и летом, а те, что они ткут вглубь, это для зимы. (3) Удивительно хорошо удалось художнику нарисовать до мелочей точно паука, передать всю раскраску его точками, как в природе, все его шелковистое тельце, такое злое и дикое. Только хороший мастер, искусный в передаче реальности, так может писать. Сверх того он изобразил и тонкие нити его паутины. Смотри! Вот эту толстую нить паук приделал к углу квадратом, как канат у станка, а к этому шнуру прилажена тонкая ткань; она состоит из нитей, идущих во много рядов, закругленных как на гончарном станке. Крепко натянуты петли; начиная с наружного круга до самого маленького, они переплетаются между собой на таком расстоянья друг от друга, как идут и сами круги. А по ним ходят эти ткачи-пауки, подтягивая ослабевшие нити. (4) Они извлекают себе и пользу из этого плетения, поедая мух, когда они в пряже запутаются. Потому-то художник не забыл и этой охоты: одна из мух попала ногою, другая – краем крыла, у третьей голова уже отъедена, эти бьются, стараясь бежать, но не могут ни спутать этой ткани, ни ее разорвать.

(1) Тидея и Капанея с их товарищами, а также Гиппомедона и Партенопея предадут земле здесь афиняне, которые пошли войной за их тела, добиваясь, чтоб были они похоронены; Полиника же, сына Эдипа, хоронит сестра его Антигона, вышедши ночью тайно из города, хотя об нем было объявлено, чтоб не смели ни хоронить его, ни оплакивать в той земле, которую он хотел сделать себе рабою. (2) На равнине лежат трупы на трупах, и кони, как упали, и оружие, как свалилось с бойцов; от крови стала влажной земля, от чего, говорят, веселится бог войны Эниалий. Под самой стеной лежат тела других вождей – огромные, превосходящие рост человеческий; тут же и Капаней, похожий на гиганта; за свою надменность был он поражен молнией Зевса и дымится еще и сейчас. Тут же Полиник, огромный, как все эти вожди? Антигона подняла его труп, держит его на руках, и она похоронит его в гробнице одной с Этеоклом, думая, что хоть так в конце концов после смерти примирит она братьев. (3) Что скажем мы, мальчик, об этой картине, об искусстве ее выполнения? Луна бросает неверный свой свет, обманчивый для глаз; девушка, полная отчаяния, готова громко рыдать, обняв брата своими могучими руками, но сдерживает она свои громкие вопли, боясь, как бы они не дошли до ушей стоящей здесь стражи; хоть и хочется ей осмотреть все вокруг, однако смотрит она только на брата, склонивши колена к земле. (4) А вот это, мальчик, молодое гранатовое дерево, выросшее само собою; говорят, что Эриннии посадили его на могиле, и если ты сорвешь с него плод, то и до сих пор каплет кровь из него. Чудом является также огонь, зажженный на жертвах в честь мертвых: он не соединяется, не сливает своего пламени, языки этого пламени направляются в разные стороны и показывают, что и в могиле они остаются с непримиримою друг к другу ненавистью.

(1) Погребальный костер и в огне – жертвы, принесенные в честь умершего, а на костре – труп, больший, чем можно его приписать простому, смертному мужу; женщина, так смело готовая кинуться в этот огонь, – вот, мальчик, содержание этой картины. Мы видим, как родные хоронят в Аргосе Капанея; он погиб под Фивами, пораженный Зевсом, когда он почти уже взошел на стену. Ты слыхал от поэтов, конечно, что за высокомерные слова по адресу Зевса он был поражен им молнией, и прежде чем на землю упасть, он уже умер; тогда же погибли и остальные вожди под стенами Кадмеи. (2) Так как афиняне, победивши силой оружия, добились, чтоб они не были лишены погребения, то вот здесь на погребальном костре лежит Капаней, получая такие же почести, как Тидей, Гиппомедон и все остальные, но вот чем превосходит он всех вождей и царей: его жена Эвадна смело решилась умереть на его трупе; она не вонзила меча себе в грудь, не накинула петли на шею, как любят делать женщины от тоски по своим мужьям, но она бросается в тот же огонь, который должен сжечь Капанея, считая, что лучший дар ему будет – ее жертва. Таковы похороны Капанея; и вот его жена, подобно тому как иные венками и золотом украшают животных, чтобы были жертвы прекрасными и приятными богам, так снарядила она и себя; и не с жалобным взглядом она кинулась в огонь, призывая, я думаю, мужнее имя. На картине она похожа на громко кричащую; кажется, что охотно бы она подставила свою голову под удар молнии, заслоняя собой Капанея. (3) А эроты, ставя в заслугу себе этот поступок Эвадны, поджигают погребальный костер своими факелами, говоря, что этим они свой огонь не оскверняют, но будут иметь его еще более нежным и чистым, с его помощью похоронив тех, кто так красиво проявил свое уменье любить.

(1) Эллин среди варваров, муж среди не-мужчин, так как все это люди испорченные и изнеженные, одетый с чисто аттической простотой в свой плащ, он говорит им мудрую речь, вероятно стараясь их переделать и заставить отказаться от изнеженности. Ты видишь здесь персов, центр Вавилона и царский герб – золотой орел на маленьком круглом щите; сам царь восседает на своем золотом троне, разукрашенный будто павлин. Не за что было бы хвалить художника, если только он хорошо передал царскую тиару,[181] их длинную одежду, их кафтаны, или образы чудесных животных – варвары любят такие пестрые украшения. Но да будет ему хвала за то, как он нарисовал золото, которое на картине так хорошо представлено вотканным, что оно сохранило свой естественный вид, а также за то как, клянусь Зевсом, изобразил он евнухов. Самый двор – как золотой; он кажется даже не нарисованным: он так нарисован, как будто он выстроен; мы чувствуем здесь запах мирры и ладана; варвары обычно ведь портят чистый воздух такими ароматами. Смотри! Царская охрана переговаривается друг с другом об этом эллине, проникнутая к нему удивлением из-за величия его деяний. (2) Это, как верно ты уже понял, пришел в Вавилон Фемистокл, сын Неокла, афинянин, и это после той знаменитой битвы при Саламине, не зная, где в Греции сможет он преклонить свою голову; он говорит царю, какую пользу и помощь получил от него Ксеркс, когда он, Фемистокл, был военачальником. Он ничего не боится и не смущается среди персов, но держит себя смело, как будто стоит он на «камне ораторов». Говорит он по-персидски: за это время он постарался там научиться этому языку. Если не веришь ты этому, посмотри на слушающих, как по глазам у них ясно, что они его хорошо понимают; посмотри и на самого Фемистокла: выражение его лица соответствует тому, что он говорит, во взгляде ж его неуверенность, так как колеблется он, говоря на том языке, которому он только что выучился.

(1) Местность эта – Аркадия и в Аркадии наиболее красивая, которой особенно восхищается Зевс, – мы ее называем Олимпией; нет еще в ней состязаний в борьбе, еще нет и стремленья бороться, но скоро все это будет. Палестра, дочь Гермеса, теперь уже выросла в Аркадии; она изобрела искусство борьбы, и рада земля ее изобретению, так как на время договорного мира будет спокойно лежать для людей кровавый меч войны, арена будет казаться приятнее лагеря и будут они состязаться без оружия, обнаженными. (2) Виды борьбы изображены здесь в образе мальчиков: они дерзко скачут вокруг Палестры, один за другим, вертясь и на нее нападая. Можно было бы сказать, что они родились из земли: ведь своим мужским обликом девушка ясно нам говорит, что в ней нет никакого желания ни замуж идти за кого-нибудь, ни тем более родить. Различны виды их состязаний, но самый лучший связан с кулачным боем. (3) Внешний вид Палестры таков, что если ты будешь сравнивать ее с юношей, она покажется девушкой, если же возьмешь для сравнения девушку, она будет выглядеть юношей. Волосы у нее такой длины, что их нельзя заплести в косы, взор подойдет для людей обоего пола, а брови – по ним ты видишь, что она одинаково относится с презрением и к влюбленным и к соперникам по борьбе; попыткам и тех и других она говорит одинаково: «Будьте здоровы!» И ни один борец даже в борьбе не мог коснуться ее грудей: таким искусством она обладает. Самые груди у нее лишь чуть-чуть выдаются вперед, все равно как у нежного юноши. Ничто женственное ей не нравится, потому не хочет она быть «белорукою», и непохоже, чтоб она восхищалась дриадами за то, что, живя в тени, они сохраняют свою белизну, но как живущая в долинах горной Аркадии, просит она Гелиоса окрасить ее загаром, и он ей дает, как какому-нибудь цветку, эту расцветку и умеренным солнечным светом окрашивает девушку золотисто-пурпурным загаром. (4) То что девушка представлена здесь сидящей, это, мальчик, художником придумано тонко: у сидящих тени принимают самые разнообразные виды. И поза, как сидит она, очень красива; такое впечатление отчасти зависит и от нежной ветки оливы, которую она держит на открытой груди. Это дерево особенно любит Палестра, так как оно помогает в борьбе и радость оно доставляет всем людям.

(1) Вот и еще картина: на дубе – золотая голубка, мудрая в изречениях и в пророчествах, которые она произносит по соизволению Зевса; лежит здесь и топор, который оставил Гелл-лесоруб, от которого в Додоне пошли Геллы. Венки привязаны к дубу, так как он, как в Дельфах треножник, изрекает свои предсказания. Иной приходит, чтоб спросить у него предсказаний, другой – принести ему жертву; а вот это – фиванский хор[184]: они окружают дуб, себе приписывая мудрость этого дерева; думаю, что и золотая птица была там же поймана, в Фивах. (2) Жрецы, толкователи зевсовой воли, которых Гомер называл как «немоющих ног, на земле отдыхающих голой», являются какими-то простыми людьми, которые не знают никаких удобств жизни и говорят, что никаких и знать не хотят. Зевс потому к ним и милостив, что они довольствуются тем, что есть под рукою. Они являются жрецами: один из них заведует украшением храма венками, другой совершает молитвы, третий готовит для жертвы лепешки, этот ведает мукой и корзинами; этот закалывает животных для жертвы, а вот этот не позволит другому шкуру с них снять. А вот здесь додонские жрицы с их мрачно-серьезным видом, полным священного страха; похоже, что это от них исходит запах всех воскурений и всех возлияний. (3) Самое место это, о мальчик, нарисовано полным жертвенным дымом и божественных звуков; здесь почитают медную статую Эхо, которую, думаю, видишь вот здесь; она подносит руку ко рту, так как Зевсу в Додоне посвящена медная чаша, звучащая большую часть дня и которая только тогда может молчать, если кто к ней руку приложит.

(1) Что Горам поручена охрана небесных ворот, предоставим то знать и ведать Гомеру – ему ведь естественно вести знакомство и с Горами, так как он по воле судьбы поднялся в вышний эфир. А что здесь нам так тщательно изображает картина, легко поймет и простой человек. Ведь это Горы в своем собственном виде спустились с неба на землю, и, взявшись за руки, они кружатся в хороводе, изображая, повидимому, круговращение года; Земля, полная мудрости, радушно приносит им все годовые плоды. (2) Я не скажу этим Горам весны: «Не топчите гиацинтов и роз»; тем, что они будут ими потоптаны, они станут еще милей, – от самих Гор исходит еще более сладостный запах. И Горам зимы я не скажу: «Не касайтесь нежных пажитей»; ведь если их Горы потопчут, полный появится колос. А вот эти, золотоволосые; они движутся над убором колосьев; и не то чтобы их сломать или согнуть, но до того воздушны они, что под ними даже не гнется созревшая нива. Мило в вас, виноградные лозы, что вы льнете к Горам осенним. Вы любите Гор, потому что они делают вас и прекрасными и сладким вином плодоносными. (3) Такую-то жатву собрали мы с этой картины. И сами Горы изображены нам прекрасными, с искусством просто удивительным. Что за чудесное у них пение! Как прекрасно кружатся они в хороводе и так, что ни одна из них не повернется к нам спиною, и кажется, как будто бы к нам все они движутся. Руки подняты кверху, распущенные волосы их свободно развеваются; щеки у них горят от быстрых движений и глаза как будто вместе с ними танцуют. Может быть, они позволяют нам помечтать и о художнике? Мне кажется, что, встретившись с Горами, он от них получил это влеченье к искусству; и, конечно, богини здесь в своем имени скрыли загадку[186]: они ведь богини изящного, потому и рисовать надо «с изяществом».