Marie Brennan

Turning Darkness into Light

Печатается с разрешения автора и его литературных агентов, JABberwocky Literary Agency, Inc. (США) при содействии Агентства Александра Корженевского (Россия).

Печатается с разрешения Todd Lockwood (США) при содействии Агентства Александра Корженевского (Россия)

Сегодня, прибыв в родовое поместье лорда Гленли, попала под проливной дождь, за время недолгого пути от автомобиля до двери превративший меня в мокрую курицу. Хватило б его лакею ума держать в кабине авто зонтик, ничего подобного бы не произошло. Небрежение службой? Или тонкий расчет со стороны лорда Гленли? Знаю, Симеон полагает, что, поскольку я не мужчина, эрл не почувствует надобности вести себя со мной вызывающе, однако сама не так уж в этом уверена. За время знакомства, пусть пока что и непродолжительного, у меня создалось впечатление, будто он откровенно наслаждается ситуацией: подумать только, в его поместье, в такую даль, ради того, чтобы взглянуть на его таблички, приехала внучка самой леди Трент! Но, исходя из сказанного Симеону Аланом, я невольно задаюсь вопросом: уж не боится ли он, как бы отныне предметом общего интереса вместо него не сделалась я? Возможно, позволив мне вымокнуть, он этак по-своему ставит меня на место?

Что ж, ладно. Если такова цена права взглянуть на таблички, я ее заплачу. Судя по всему, что я слышала о лорде Гленли, над находкой своей он трясется, будто мать-дракониха над кладкой яиц. (Кстати, отчего эта метафора у нас до сих пор в ходу, хотя гранмамá неопровержимо доказала, что большая часть драконов яиц не высиживает?) Таким образом, внушить ему столь неодолимую тягу опубликовать свое новое приобретение могло разве что только чудо, и как-то сомнительно мне: не вздумается ли ему пойти на попятную? Если вдруг вздумается… ну нет, тайком утащить с собой копии своих записей я отнюдь не побрезгую, и будь что будет. Не сомневаюсь, залог отец за меня внесет, а после я предстану перед судом этакой трогательной, целеустремленной приверженкой науки, и газетчики подобный спектакль проглотят сразу же, только подавай.

Увидев меня, лорд Гленли здорово опешил – и, полагаю, вовсе не оттого, что я до нитки промокла. Обычно люди склонны забывать, кто такова моя мать, хотя все, что бы наше семейство ни сделало, неизменно попадает на первые полосы газет, потому и ожидают, что я окажусь типичной ширландкой, потому и удивляются, обнаружив, что это не так.

Однако опомнился он, стоит отдать ему должное, быстро.

– Мисс Кэмхерст, – заговорил он, вспомнив о подобающей случаю учтивости, – добро пожаловать в Стоксли. Сожалею, что дорога оказалась для вас столь утомительной.

– Похоже, здесь настоящий сезон дождей, – сказала я, в то время как с меня вовсю текло на мраморный пол. – Но ничего. Если бы всю дорогу сюда пришлось плыть, я и на это пошла бы. Когда я могу приступить?

Тут лорд снова опешил.

– Приступить к… Девочка моя дорогая, вы ведь едва в дом вошли! Мне бы и в голову не пришло вот так, с порога, усаживать вас за работу.

«Девочка…» Мне это обращение – всегда как кость в горле. Я в свои двадцать три женщина вполне взрослая, но, видимо, так и останусь в глазах окружающих девчонкой, пока не поседею или замуж не выйду.

– Вы меня за работу и не усаживаете, – сказала я. – Я сажусь за нее сама. Сказать откровенно, мне просто не терпится взглянуть на вашу находку. Позвольте только досуха вытереться, и…

Но, разумеется, я напрасно сотрясала воздух. Вначале мне непременно должны были показать мою комнату. Затем горничная лорда Гленли пыталась настаивать на горячей ванне: дескать, я ведь, должно быть, продрогла до самых костей. Признаться, я вправду немного озябла, но это меня ничуть не заботило. Насухо вытершись, я бросила взгляд в зеркало и обнаружила, что волосы, как обычно, когда на дворе сырость, торчат во все стороны. Горничная предложила поправить дело, но, очевидно, как совладать с моей гривой, не имела ни малейшего понятия. Заколов волосы сама, я переоделась в сухое и двинулась на вылазку, чтоб разыскать хозяина и заняться, наконец, тем, ради чего явилась.

Только вот ему, конечно же, непременно потребовалось устроить мне тур по фамильным хоромам – исключительно ради возможности показать собранную коллекцию. У этого человека совершенно нет вкуса! Чувства последовательности – и то никакого. Нагромоздить вокруг койяхуакских фресок никейские фризы, а перед всем этим поставить йеланскую вазу чудовищной величины, так что за ней ничего не разглядишь – это, скажу я вам, ни в какие ворота. А что до драконианских реликвий… похоже, ему неизвестно, а то и безразлично, что стенные росписи, традиционно помещаемые над кладкой яиц, нависают прямехонько над погребальной стелой. Увидев подобное, древние пришли бы в ужас, но я, загодя предупрежденная Симеоном, лишь охала да ахала, чего от меня и ждали, а морщилась только когда хозяин повернется спиной.

Но вот, наконец, мы перешли к делу.

– Должен вам сообщить, мисс Кэмхерст, – заговорил лорд Гленли, – что к сему начинанию у меня имеется ряд требований. Если они окажутся для вас приемлемыми, можете приступать к работе завтра же.

Неудивительно, что табличек он все еще не показал! Прошу заметить, он мог бы известить меня об этих «требованиях» прежде, чем я приеду в такую даль… но нет, лорд Гленли – отнюдь не круглый дурак и прекрасно знал, что мне много труднее будет отказаться, если таблички здесь, рядом, отделены от меня всего-то парой тоненьких стен.

– С радостью выслушаю ваши требования, – как можно любезнее сказала я.

– О, они вовсе не обременительны, – заверил эрл. – Во-первых, мне потребуется, чтоб вы работали здесь, не вывозя табличек куда-либо еще. Разумеется, частью причитающегося вам гонорара будет полный пансион на весь необходимый срок. Доставку сюда необходимых вам вещей я тоже возьму на себя.

Остаться в Стоксли? Что ж, этому удивляться не стоило: при изучении материалов из чьей-либо частной коллекции подобное вполне разумно. Однако труд, по словам Симеона, предстоял долгий, а значит, мне придется провести здесь не один месяц…

Впрочем, спорить я даже не думала.

– Совершенно верно. Пожалуй, много вещей мне не потребуется: я привыкла жить на борту корабля, когда все пожитки умещаются в одном рундуке, и тот по большей части наполнен книгами.

Лорд Гленли кивнул, да так, что мне сразу же сделалось ясно: моя личная жизнь ему ни капли не интересна.

– Во-вторых, мне не хотелось бы, чтобы хоть слово о содержании этих табличек утекло на сторону, пока я не буду готов представить перевод обществу во всей его полноте. На основании разрозненных отрывков люди начнут строить всевозможные предположения и чего только не навыдумывают… Словом, я бы хотел опубликовать весь текст целиком.

Вот тут, дневник, я едва не пискнула от досады! Ну конечно, ему хочется со всей помпой представить публике полный текст, и, говоря откровенно, в этом его трудно упрекнуть. Разумеется, людям гораздо интереснее прочесть сразу все, пусть даже публикация фрагментов по ходу дела была бы много обычнее. Однако, учитывая объем основного текста, все это означает, что дожидаться возможности поделиться им с миром придется целую вечность!

Подумала я над словами хозяина, поразмыслила…

– «Утекло на сторону»? Что именно вы под этим…

– Под этим я имею в виду, что делиться сведениями о тексте вам не позволено ни с кем. Ни с кем, пока не закончите. Боюсь, мисс Кэмхерст, я должен настаивать на сохранении тайны – не сомневаюсь, вы меня в этом поймете.

О, да, понимаю. Он – алчный старый червь, это очевидно, а еще понятия не имеет, как работают над подобными задачами.

– Но что, если я столкнусь с затруднениями? Консультации с коллегами-учеными в ходе работы – практика общепринятая.

– Мне дали понять, мисс Кэмхерст, – деланно изумился эрл, – что вы – один из лучших специалистов в своей области знания. Ваш дед был пионером расшифровки драконианского языка, а ваша бабушка… ну, что ж, ее репутация известна на весь мир. Доктор Кейвелл из Томфри сказал, что вы начали изучать драконианский шести лет от роду. Но если вам не обойтись без консультаций с другими, мне, вероятно, следует обратиться к кому-либо из них.

Меня так и бросило в жар.

– Я говорю вот о чем: древние тексты зачастую очень расплывчаты. Мне может потребоваться сравнение вашей находки с другими табличками, хранящимися в том же Томфри, или в частных коллекциях.

Это была лишь одна из причин, но других, которые он не примет за признание в некомпетентности, мне на ум не пришло.

– Но вы, разумеется, можете сделать это, не раскрывая того, что удалось узнать вам, – заметил Гленли.

Да, я могла, но сколько же будет мороки! Однако… альтернатива – не работать с его находкой вообще. Между тем этот субъект прекрасно понимал, насколько его предложение для меня соблазнительно, и насколько эти условия уязвляют мою гордость.

Итак, я согласилась. Разумеется, я согласилась. Как могла я поступить иначе?

– Прекрасно! – воскликнул он с таким пылом, будто искренне волновался, как бы я не отказалась. – Тогда завтра, с самого же утра, и приступайте к делу. Я, знаете ли, даже ассистентку для вас подобрал.

Ну и двуличие! Вначале я все должна держать в тайне, затем он подсовывает мне какую-то незнакомку, сказав лишь, что с ней я увижусь завтра. И прежде, чем я успела высказать все, что об этом думаю, спросил, как скоро я, на мой взгляд, смогу закончить.

Тут я в лицо ему чуть не расхохоталась. Как я могу что-либо предугадать, не видя текста? Но, что бы ни утверждал Симеон, с самообладанием у меня вовсе не так уж скверно. Вдобавок, тот же Симеон рассказал мне и о размерах табличек, и о плотности шрифта, и об архаичности языка, и всего этого для грубой оценки было вполне достаточно.

– Как вы понимаете, многое будет зависеть от вразумительности текста. Но я бы предположила… Возможно, по две таблички в месяц.

– Великолепно, – обрадовался лорд Гленли, звучно хлопнув себя по колену. – Это, мисс Кэмхерст, меня более чем устраивает.

Видя такое довольство, я смерила эрла недоверчивым взглядом.

– Тут следует кое-что уточнить. По две таблички в месяц, если дело пойдет гладко, чего может и не случиться. И то через месяц мы получим лишь черновик, отчетливое понимание смысла текста. Окончательная шлифовка, проверка точности перевода – все это займет гораздо больше времени.

Но от моего уточнения лорд Гленли попросту отмахнулся.

– Разумеется, я понимаю: исследований потребуется еще немало, но ведь главное – понять, что там сказано, верно? А тонкости могут и подождать. Сможете вы подготовить публикацию, скажем, к ближайшему гелису?

То есть, за десять месяцев. Прибегнув к простой арифметике – семь месяцев на четырнадцать табличек – он помянул бы фруктис, а если бы говорил в общем, сказал бы что-нибудь вроде «за год». Гелис же… словно бы и случайно, и в то же время срок вполне определенный.

И я без труда догадалась, откуда он мог взяться.

Возможно, с моей стороны об этом лучше было бы промолчать. Однако, стоило только подсчитать кое-что в голове, с языка само собой сорвалось:

– Значит, к Фальчестерскому Конгрессу.

Действительно, могла бы и раньше понять, к чему дело идет. Отчего еще ему могло вдруг так захотеться выполнить перевод, если он вплоть до этих самых пор прятал свою коллекцию от всего света, кроме близких друзей? Да оттого, что следующей зимой откроется этот самый конгресс! С прибытием в Фальчестер драконианской делегации, с началом обсуждения будущего Обители все вокруг только и будут думать, что о драконианах… и перевод древних текстов, определенно, сметут с полок книжных лавок вмиг.

Лорд Гленли деликатно кашлянул.

– Да, это будет весьма кстати.

А заодно принесет весьма неплохую прибыль. Глядя, какие суммы он тратит на древности, можно подумать, что денег у него куры не клюют, однако, я слышала, в наши дни куче пэров становится все трудней и трудней содержать в порядке поместья. Может быть, он в долгах увяз? А может, просто хочет нажить еще больше денег и накупить еще больше древностей? Так ли, иначе, если перевод издать вовремя, денег нажить он сможет – не говоря уж о том, что прославится.

И я, кстати, тоже.

Да, мне бы первым делом подумать совсем не об этом. Мне бы поработать над текстом не торопясь и опубликовать перевод, лишь окончательно убедившись, что на лучшее я уже не способна, пусть даже мне к тому времени стукнет сорок. Слава – ничто, если обо мне потом скажут: «А, Одри Кэмхерст? Та самая, что пару лет назад с переводом так опростоволосилась?»

Но как же тяжело чувствовать, что все вокруг на тебя так и смотрят да подвигов от тебя ждут! Нет, не родные, конечно: те, даже если б я вдруг решила переселиться в загородный коттедж и всю оставшуюся жизнь выращивать розы – ничем не замечательные, самые заурядные, тлею изжеванные, – только обняли бы меня и пожелали удачи. Речь обо всех остальных, упорно ожидающих от меня чего-нибудь небывалого, а все из-за эпохальных открытий, совершенных папá,и мамá, и дедом, и, прежде всего, гранмамá: когда же я, дескать, докажу свое право стоять с ними рядом?

А я ничего никому доказывать не должна.

Разве только самой себе.

И знаю, что вполне на это способна. А если, чтобы управиться к сроку, потребуется трудиться, не покладая рук… что ж, для этого на свете и существует кофе.

В Стоксли новая гостья. Да, о ее приезде я знала заранее, однако о том, что она проведет у нас многие месяцы, дядюшка не предупреждал, и это с его стороны довольно-таки неучтиво. Хорошие же новости состоят в том, что она не привезла с собой вздорной визгливой собачонки, всюду роняющей шерсть, как предыдущая визитерша. (Шерсть всюду роняла, конечно, собачонка, не гостья нашего дома.) Я велела миссис Хиллек поселить ее в лиловой спальне и выяснить, что она предпочитает из блюд.

Зовут гостью Одри Изабелла Махира Адиарату Кэмхерст. Ей двадцать три, и дядюшка нанял ее для перевода тех самых табличек. Я видела, как она выходила в столовую, но она меня не заметила.

Дядюшка говорит, знать, кто с кем в родстве, очень важно, и потому прошлым вечером я отыскала ее в Уэбберовском «Альманахе пэрства и прочих выдающихся подданных Ширландской короны». Там сказано, что она – внучка Изабеллы Трент, урожденной Эндмор, по мужу – Кэмхерст, первой баронессы Трентской, натуралистки-драконоведки, весьма знаменитой и в то же время снискавшей немало скандальной славы. (О скандальной славе в альманахе, конечно, не говорится, но уж это-то мне и самой известно.) Дедом Одри по отцовской линии был Джейкоб Кэмхерст, второй сын баронета, а приемный, если можно так выразиться, дед – Сухайл, лорд Трент, ахиат по рождению, археолог и языковед. Он тоже весьма знаменит, хотя не настолько, и связанных с ним скандалов я не припоминаю. Отец ее – достопочтенный Джейкоб Кэмхерст, океанограф, а мать – Квента Адиарату Шамаде, уроженка Талусского Союза, астроном. Это объясняет, отчего Одри вся темно-коричневая, кроме волос: волосы ее черны и, распущенные, выглядят, будто облако. Ее деда и бабки по матери в альманахе не обнаружилось – вероятно, оттого, что оба они не пэры и не ширландцы.

Не понимаю, отчего так важно все это выяснять. Достойные ли они люди – такой графы в альманахе нет, а дядюшка, по-моему, таковыми их не полагает.

Мне велено помогать Одри, делая все, что она ни велит (даже если всего-навсего пошлет принести чаю), а также читать все ее письма прежде, чем они отправятся на почту, и сообщать дядюшке, не пишет ли она кому-либо чего-либо о табличках, или чего-нибудь нелюбезного или же подозрительного о нем самом. В письме на адрес Музея Томфри говорится только о том, что добралась Одри благополучно, а лорд Гленли ее ожидания полностью оправдал. Последнее может оказаться злословием – мало ли, чего она от него ожидала, – однако к вещам, которые имел в виду дядюшка, наверное, не относится. Но все-таки я, пожалуй, ему расскажу – так, на всякий случай.

За завтраком лорда Гленли нет. Как это некстати с его стороны! Лакей говорит, к завтраку эрл выходит нечасто… интересно, хотя бы проснуться-то он соизволил? Правда, он много времени проводит на Континенте, где, вероятно, и приобрел континентальную привычку поздно ложиться и поздно вставать. Сама я изо всех сил старалась спать до поры, считающейся в обществе благопристойной, однако, прожив большую часть жизни на борту кораблей, с папá и мамá, избавиться от привычки подниматься с рассветом – дело нелегкое.

Однако кто-то, должно быть, уже на ногах, или же завтраком, рассудив, что есть его некому, распорядились бы в свою пользу слуги. Интересно, кто еще здесь, в доме?

Ну что ж, вот и ответ на несколько вопросов разом, однако что о нем думать, пока не знаю.

Покончив с завтраком, я отправилась прямо в библиотеку: лорд Гленли обещал, что таблички будут ждать там, разложенные и приготовленные. Правду сказать, не удивилась бы, обнаружив, что об этом он позабыл – или «якобы позабыл»: не допустит же он, чтобы я увидела этакие сокровища без него, лишив его новой порции торжества. Однако таблички оказались готовы, выложены аккуратным рядком на бумажном листе поверх длинного стола, занимавшего всю середину комнаты. (Кстати, зачем человеку, так мало интересующемуся настоящей наукой, столь необъятная, превосходно подобранная библиотека? Тоже для престижа, наверное.)

Заколов волосы, я начала осматривать материал. Надо заметить, библиотека отчаянно нуждается в лучшем освещении, и я первым делом велела лакею раздобыть лампу на длинном шнуре, чтоб доставал, куда потребуется. Ну а для начала пришлось поднести одну из табличек к окну.

Разглядев ее, я невольно осклабилась, будто мартышка: в моих руках оказалось бесценное сокровище!

Разумеется, иметь дело с драконианскими текстами мне доводилось и раньше. Век не забуду тот день, когда гранпапá впервые вложил мне в ладони глиняную табличку и объяснил, что я держу в руках саму историю. Мне тогда, кажется, было лет пять, и люди, услышав об этом, неизменно приходят в ужас: а если бы я ее уронила? Да, конечно, налоговые записи тоже оказались бы заметной утратой, но не того сорта, из-за которой будешь после терзаться до конца жизни.

А вот урони я одну из этих табличек, казнить себя мне тогда до самой смерти и даже после. Ведь современные дракониане знают о собственных предках, аневраи, не больше, чем я – о том, как жили и мыслили древние ширландцы или уталу. В нашем распоряжении – только эти фрагменты, разрозненные тексты, случайно уцелевшие во времена Низвержения их древней цивилизации. Не сомневаюсь, восставшие против власти аневраи люди имели на то самые веские основания, но я, если бы только могла, непременно отправилась бы в прошлое и попросила их не чинить при этом особенных разрушений. Какими бы тиранами ни были их правители, что толку жечь города и дворцы? Кому принесло пользу уничтожение текстов, хранивших все знания об их жизни? Тем самым наши предки погрузили свой мир в такую тьму, что мы только-только начинаем освещать ближайшие его уголки.

Кусок глины, попавший сегодня мне в руки, мог пролить свет на очень и очень многое. В лучах солнца я повертела его так и сяк, пригляделась к краям в поисках едва различимых отпечатков пальцев, оставленных писцом, прежде чем табличку отправили в обжиг. Еще немного, и я стану первой, кто прочтет начертанные на ней слова!

По крайней мере, так я полагала в эту минуту.

Стоило мне усесться за стол, у самой его середины, чтоб набросать кое-какие предварительные заметки, как за спиною сказали:

– Это мое кресло.

Рассказывая обо всем позже, я непременно написала бы, что обернулась с достоинством, даже не дрогнув, но, если говорить начистоту, немузыкально вскрикнула от неожиданности. Голос принадлежал девчонке… ну, это я ее мысленно так назвала: пожалуй, она младше меня года на два или три. Дело в том, что одета она была очень просто – в иссиня-серое платье, по-моему, крайне скверно на ней сидевшее. Однако виноват в этом был не портной, о чем я догадалась не сразу: держалась она так сконфуженно, что платье выглядело, точно мешок. Правда, в нарядах я разбираюсь неважно, но воображаю, как скверно ей приходится, когда она выезжает в свет – если вообще выезжает.

– Это мое кресло, – повторила она, прижимая к груди записную книжку.

Очевидно, передо мною была не служанка.

– Вы лорду Гленли… дочь? – спросила я, поднимаясь.

Конечно, лорд не женат, но его дочерью эта девушка оказаться вполне могла… только вот учтивого способа спросить человека, не бастард ли он, на свете не существует.

– Я на его попечении, – ответила девушка. – А в этом кресле сижу каждый день, работая над переводом.

– Над пе…

Вопрос обернулся еще одним немузыкальным возгласом, только на этот раз, определенно, куда более возмущенным.

Я думала – Симеон на сей счет выразился вполне определенно, – что эта работа предстоит мне! Одно дело, когда лорд Гленли навязывает эту девчонку мне в ассистентки, даже согласия не спросив, но то, что он усадил ее за работу еще до моего приезда – это с его стороны просто пощечина! И почему он ни словом не обмолвился об этом вчера? Видимо, понимал, что я на это скажу, и, трус этакий, выкрутился, предоставив мне столкнуться с этой нахалкой нос к носу, пока сам еще нежится под одеялом!

К груди незнакомка, кроме записной книжки, прижимала еще увесистую стопку книг. Теперь я увидела обнаруженное в библиотеке – и лист бумаги на столе, и таблички – совсем в ином свете. Разложил их вовсе не лорд Гленли, а эта самая девушка. Она же, сидя в том самом кресле, которое облюбовала я, начала разгадывать тайны бесценной находки, тогда как сия почетная обязанность была обещана мне.

Знаю, я пишу вещи ужасные. Услышала бы гранмамá, как я веду себя, точно маленькая жадная дракониха – заперла бы в комнате без книг на неделю. Правда, она также прекрасно знает, как возмутительно, когда тебе отказывают в надлежащем уважении, и если бы меня отодвинула на задний план не эта неуклюжая девица, я, чего доброго, окончательно вышла бы из себя. (Будь это, скажем, лорд Гленли… впрочем, его я попросту, высмеяв, выставила бы за порог, так как знаю, что он в подобных вещах совершенно ничего не смыслит. А вот кто-либо еще вроде него… пожалуй, меня удар бы хватил.)

Впрочем, я и без того повела себя не слишком учтиво.

– Так покажите, – сказала я, протянув руку.

– Что показать?

Однако просьбу она вполне поняла и чуть крепче прижала к груди свою ношу.

– Перевод. Полагаю, вы – та самая ассистентка, о которой упоминал лорд Гленли, – добавила я, подчеркнув слово «ассистентка» особо. Уступать, позволять оттеснить себя на место подчиненной, я не собиралась ни при каких обстоятельствах. – Ну а раз уж вы были столь любезны, что уже начали работу, я должна взглянуть на нее.

Девица упрямо стиснула зубы, но опустила книги на стол и извлекла из папки несколько страничек. Увидев, как их мало, я мысленно перевела дух, так как не в шутку опасалась, что она уже все закончила, хоть и понимала, сколь это невероятно. Весьма демонстративно усевшись в кресло, объявленное ею своим, я принялась за чтение.

Записи ее оказались сущей мазней – сплошь вымаранные строки, словно писавшая сомневалась в себе на каждом шагу, и пробиться сквозь эти дебри мне удалось не сразу. Дочитав все до конца, я еще какое-то время переваривала только что прочитанную белиберду. Дело обстояло настолько скверно, что я едва не расхохоталась в голос, но верха этому импульсу, явившемуся на смену невероятной обиде, одержать не удалось. В результате я просто надолго замерла над последней страницей, не зная, что тут сказать, но до бесконечности так, разумеется, не просидишь. Наконец, по-прежнему не имея ни малейшего понятия, как на все это реагировать, я подняла взгляд и обнаружила, что девица замерла в ожидании, точно окаменев всем телом под простеньким серым платьем.

Любой, кому хватило ума извлечь из драконианского текста хотя бы подобный вздор, не понимать, насколько все это скверно, просто не может. В упрямо поджатых губах девицы чувствовалось нечто вроде вызова: она словно бы выжидала, что я скажу. Вежливо хмыкну, будто ее работа вовсе не кажется каракулями пятилетней девчонки? Или, наоборот, разнесу ее в пух и прах за этакий ужас?

Обнаружив, что ни того ни другого сделать не в силах, я с удивительной для самой себя мягкостью в голосе сказала:

– Вам когда-либо раньше с древнедраконианского переводить приходилось? Или хотя бы с современного языка?

В ответ она скупо, едва заметно покачала головой, а затем, прежде, чем я успела продолжить, объяснила:

– Дядюшка сказал: ты у нас любишь читать, и любишь головоломки, так попробуй вот эту.

Как будто любви к разгадыванию головоломок достаточно, чтоб разобраться в мертвом языке… однако – да, именно что-то подобное лорд Гленли бы и сказал.

– Ну, а вообще какими-либо переводами вы прежде занимались?

– Я говорю по-тьессински и по-айвершски, – отвечала она.

Если она хоть чем-то похожа на других юных леди, то языками этими владеет ровно настолько, чтобы пропеть на них пару песенок.

– Но переводами – я имею в виду длинные тексты – не занимались?

На это она опять отрицательно качнула головой.

– Переводы – задача крайне сложная, – продолжила я – и, хотя иногда на разгадывание ребусов немного похожи, по сути очень от него отличаются. Вот это… что ж, для начала вполне неплохо.

Девица снова упрямо стиснула зубы и без обиняков выпалила:

– Это просто ужасно.

Столкнувшись с подобным заявлением, сдержать моего природного чистосердечия тактичность более не могла.

– Верно, ужасно, – согласилась я. – Но даже это – уже значительное достижение.

Девица уткнулась взглядом под ноги. Уголки моих губ неудержимо поползли вверх. Тут она рассмеялась, и я, не совладав с собой, тоже, и тугой узелок внутри, в животе, разом ослаб.

Когда мы, наконец, унялись, я встала, чтобы придвинуть к столу кресло и для нее. Но, стоило мне отвернуться, она сразу же заняла мое (точнее сказать, свое – тут я, чувствую, углубилась в те воды, где это имело значение) место. Спорить из-за мест за столом больше, пожалуй, не стоило, и потому я попросту села в то кресло, которое придвинула для нее.

– Я – Кора, – представилась она.

– А я – Одри Кэмхерст.

– Я знаю, – сказала она. – То есть, догадалась. Дядюшка предупреждал о твоем приезде. Только на ширландку ты не похожа.

Обычно люди вот так, в лицо, мне этого не говорят, хотя думать – думают, я знаю.

– Ширландка я только наполовину, – объяснила я. – Моя мать – уталу. Из Эриги.

Последнее я прибавила потому, что большинство ширландцев склонны считать Эригу этакой единообразной массой, целым континентом под одним ярлыком, и Талусского Союза на карте не отыщут, хоть килеванием им пригрози. Но Кора, не дожидаясь моих уточнений, понимающе кивнула:

– Ты – внучка леди Трент. А твой дед – то есть, приемный дед – тот самый ученый, расшифровавший драконианские письмена.

– Ну, да, вместе со многими другими. Он же не просто в один прекрасный день взглянул на них и сказал: «Бог ты мой! Я все понял». Но ты права, это он выполнил перевод Камня с Великого Порога и предположил, что драконианский язык в родстве с лашоном и ахиатским. А затем гранмамá подтвердила его правоту.

– А с драконианами ты встречалась когда-нибудь?

– О да, со многими. И даже в Обители побывала…

При одном воспоминании об этой поездке меня дрожь пробрала.

– Народ они просто прекрасный, но то, что у них называется «летом», в Ширландии едва-едва сойдет за прохладный весенний день.

– А я за границей ни разу еще не была, – сказала Кора. – Думаю, мне бы там не понравилось, но дядюшка ездит туда постоянно. Чаще всего в Тьессин и Чиавору – Ахии он не любит.

Тут мне на ум пришло множество самых неблагожелательных замечаний, однако я вовремя прикусила язык.

– Если не хочешь, чтоб я тебе помогала, – продолжала Кора, – так и скажи. Дядюшка велел выполнять любые твои распоряжения.

Как будто служанке или, того хуже, рабыне!

– Отчего же, я твоей помощи буду рада, – ответила я. – Но только если ты сама хочешь помочь.

Кора пожала плечами:

– Не понимаю, чем я могу помочь. Ты ведь видела, что из моих попыток выходит. А еще тебя это разозлило, верно? Что я пыталась взяться за перевод.

Самым учтивым тут было бы соврать, однако в ответ на прямоту Коры у меня само собой вырвалось:

– Ну… да, немножко. Но мне вовсе не следовало злиться. Что же до перевода, для подготовки к нему, как правило, требуются многие годы учебы. Однако кое-какие дела ты вполне можешь взять на себя, и я, сказать честно, буду этому рада. Твой дядюшка хочет, чтобы работа была завершена очень и очень быстро, и если кто-нибудь избавит меня от сопутствующих задач, это здорово облегчит мне жизнь.

Ничуть не удивленная, Кора согласно кивнула:

– Когда эти таблички привезли к нам, дядюшка сказал, что они изменят всё.

Скажу откровенно, дневник: лорд Гленли весьма высокого мнения о своей находке, и я уже начинаю гадать, отчего. Ну, хорошо, он обнаружил длинный повествовательный текст, и для тех, кто всерьез интересуется древней цивилизацией дракониан, это просто восторг: до сих пор нам удалось отыскать несколько стихотворений, несколько коротких мифических сказок, кое-какие фрагменты хроник, но сравнимого масштаба – ничего. Не сомневаюсь, из этого текста мы сможем почерпнуть великое множество новых знаний о драконианском обществе. Но утверждать, будто он изменит всё? Как-то это безосновательно, учитывая, что о содержании нам пока ничего неизвестно.

Отсюда вопрос: может, он что-то знает? Вот только представить себе не могу, откуда! Если общий смысл налоговых записей можно уловить с первого взгляда, то повествования в этом отношении гораздо сложнее, а уж тут… Приглядевшись, поизучав текст всего пару минут, я поняла: да, это – всем задачам задача! Язык архаичен настолько, что людей, которые знают, как к нему подступиться, по пальцам можно пересчитать, причем просто пробежать его взглядом и сразу сказать, о чем речь, не сумеют даже лучшие. Я обещала лорду Гленли переводить по две таблички в месяц… и теперь всерьез опасаюсь, что не смогу сдержать обещания. На каких основаниях он, вероятно, даже не знающий, что такое детерминатив[1], берется предсказывать эффект публикации?

Уф. Что-то у меня хвост впереди дракона тут получается. У лорда Гленли просто весьма раздутое самомнение – естественно, все, что он ни отыщет, невероятно важно!

Разумеется, Коре я обо всем этом не сказала ни слова – не настолько же у меня куриные мозги. Сказала всего лишь:

– Ну что ж, поживем – увидим. Прежде, чем мы сможем составить суждение о содержании, работы придется проделать немало.

То же самое я повторила и вечером, за ужином, чтоб поглядеть, как воспримет это лорд Гленли. Увы, реакции не последовало никакой. Ужинали мы вдвоем, без Коры, а когда я спросила, отчего, он только и ответил, что Кора компании за столом не любит, после чего, всеми порами источая неодобрение, сказал:

– Я слышал, вы всю вторую половину дня провели в саду.

Решил, будто я от работы увиливаю!

– Да, – подтвердила я, – потому что сегодня начала снимать копии. И обнаружила, что лучше всего разбираю письмена при естественном освещении. Не знаю уж, отчего, но… При свете ламп просто все по-другому.

– «Копии»? – переспросил он, даже не пытаясь скрыть подозрения.

– Большая часть табличек, – со вздохом, в самом что ни на есть дипломатическом тоне заговорила я, – возможно, и в неплохой сохранности, но если я буду постоянно вертеть их в руках, это ненадолго. Работать гораздо лучше с копиями, с точными зарисовками знаков, начертанных писцом, а к оригиналу обращаться, лишь заподозрив ошибку. Покончив с этим, я транскрибирую текст…

На лице лорда отразилось полное непонимание.

– Запишу слова нашей азбукой, звуковой, – пояснила я. – Уверяю, милорд, без этих шагов не обойтись. Спросите любого переводчика, и вам ответят в точности то же самое.

На это лорд Гленли небрежно махнул рукой.

– Нет-нет, вы совершенно правы, мисс Кэмхерст. Я вовсе не ставлю под сомнение ваши методы.

(Конечно, дело обстояло как раз наоборот… однако указывать ему на это я не стала.)

Тут лакей подал суп. Одно в пользу лорда Гленли скажу: стол у него превосходный. Вот, правда, за супом я вечно боюсь начать чавкать, хлюпать и осрамиться. Сам эрл управлялся с кушаньем почти беззвучно, а после смягчился настолько, что задал вопрос:

– И как же у вас, э-э… продвигается?

– Ну, за сегодняшний день я, так сказать, неплохо продвинулась в копировании первой таблички, – со смехом ответила я. – Хотя могла бы сделать гораздо больше, если бы не мешали ваши садовники и лакеи, поминутно предлагавшие зонтик. Я же объяснила им, что для работы необходимо прямое освещение, но они продолжали настаивать!

– Они всего лишь заботились о вашем здоровье, – возразил лорд.

А также, не сомневаюсь, и о цвете лица, как будто с этим у меня, по ширландским понятиям, еще не все потеряно. Но, помилуйте, здесь же не Эрига и не пустыни Ахии! Здешнее солнце вряд ли обожжет меня даже за целое лето, а уж тем более – посреди зимы.

И тут лорд Гленли, откашлявшись, спросил:

– А что же насчет самого содержания? Помню-помню: как вы и сказали, вначале – копирование и эти… прочие предварительные шаги… но все же?

Дай ему волю – ведь не уймется, пока не заставит все перевернуть вверх тормашками вместо того, чтоб работать, как принято. Нет уж, не позволю – тем более, на то имеются веские причины.

– Трудно сказать. Как вам, несомненно, известно, – надо заметить, насчет «несомненно» я сильно покривила душой, – в драконианском письме для отделения слова от слова служит особый знак, эквивалент нашего пробела. Так вот, это новшество появилось в их письменности довольно поздно. В ранних текстах его не встречается, а наш текст, определенно, из ранних. Посему отдельные слова я изредка, кое-где, различаю, но остальные, большая часть, сливаются в сплошную строку, и что там написано – «зашу киберра» или «зашуки берра», сказать с уверенностью нельзя. Боюсь, поделиться с вами чем-то определенным мне удастся нескоро.

– А Кора не может помочь? Она над табличками трудится со дня их прибытия.

Очевидно, ее работой он до сих пор не интересовался, иначе ответ знал бы сам. Нет, рассказывать, как нас обеих рассмешили ее достижения, я вовсе не собиралась. Сказала просто:

– Посмотрим, – и на том разговор завершила.

Будь прокляты ширландские зимы! Весь день моросил мелкий дождик. Нет, промокнуть я не боюсь – плохо, что освещение для работы с табличками не годится. Интересно, не удастся ли убедить лорда Гленли перевезти меня в Тринк-Лиранц, или, скажем, в Куррат – одним словом, в какие-нибудь солнечные края – на время работы над текстом? Нет, я же обещала Лотте быть рядом, если вдруг ей понадоблюсь, хотя чем могу помочь ее Сезону, учитывая, с каким треском провалила собственный, даже не представляю.

Нет, придется мне, видно, работать при лампах, или придумать, чем занять себя во время скверной погоды. Начну, пожалуй, транскрипцию того, что уже скопировала.

Транскрибирование пошло медленнее, чем обычно, но это потому, что я взялась за обучение Коры. Очевидно следующее: часть ошибок в ее переводе сделана оттого, что она путает знаки «ша» и «ма», а также «гил» и «сук» – весьма расхожие оплошности начинающих; отсюда и всякие «ветви деревьев», и прочее в том же духе.

Ох, не стоило бы доверять это бумаге! Гранпапá то и дело твердит: надо-де все шаги выполнять по порядку: вначале копирование, затем транскрипция, и только затем, по ее завершении – перевод.

(И всякий раз, как он читает эти нравоучения, гранмамá отпускает едкую остроту о его «сатанинском терпении», а после рассказывает о той самой иструхлявевшей двери в Сердце Стражей, которую дед велел ей зарисовать во всех деталях, прежде чем пустил кого-либо дальше, взглянуть, что там, за нею.) Однако мое терпение далеко не так прочно, и первая часть перевода уже…

Впрочем, все остальные давным-давно спят, и этот маленький секрет, мой дневник, останется между нами.

Слушайте с крыльями вашими в канавах и с камнями во всех углах.

Через меня я говорю, как была сделана глина, и грязь, и вода, и потолок, и ветер, и зерна, и животные земли, и камбалы, и неба, три сердца тростника и четыре, которые позже были тремя. Сделайте камнем слова мои на будущий год, потому что записи мысли – те, что всегда настоящие. Когда этот выводок записан, мы живем с ними, и благодать их сокровищ заставит грядущие поколения делать вещи.

Один был красен от солнца и имел форму многих железных рук.

Два были зеленой водой и росли оттого, что спали высокими.

Три были небесно-синими и бойко шли со своими ветвями деревьев.

Четыре, которые были мужчинами, покрытыми черным, были впервые записаны.

Четверо вместе разбили одно яйцо, чего никто еще прежде не делал.

Вместе они спускались и поднимались и становились тьмой через свет.

Внемлите, расправьте же крылья и слушайте, слушайте все, в глубоких каньонах и среди горных вершин, во всех уголках мира.

Моим языком эта глина расскажет, как было создано всё: суша и воды, ветры и небеса, растения и звери, что населяют земли, и реки, и небо, и три народа, и четверо, что после стали тремя. Сохраните слова мои для грядущих эпох, ибо одна только память есть истинное бессмертие. Пока четверых этих помнят, они будут жить среди нас, и благословение ими содеянного пребудет с нами вовек.

Первая была золотой, как солнце, и руки ее крепко, умело держали оружие.

Вторая была зелена, как вода, и засеяла землю, и хлеба выросли высоки.

Третья была синей, как небо, и искусной во всяких ремеслах.

Четвертый же, брат, собою был черен и первым записал речь на глине.

Все они, четверо, родились из одной скорлупы, чего никто никогда дотоле не видывал.

Вместе они сошли вниз и вновь поднялись, обращая сумрак в свет.

О, Кора в самом деле толкова! Возможно, перевод ее отвратителен, однако, обладая весьма цепким умом, она обнаружила кое-что, мною пока не замеченное.

Выше я упоминала о том, как, впервые переступив порог библиотеки, обнаружила таблички выложенными в ряд. И, с детства привыкшая к работе с текстами, которыми уже занимался кто-то другой, ничуть не удивилась, когда Кора, в ответ на вопрос о первой табличке, без колебаний мне ее подала. Однако тут, разумеется, следовало задуматься: откуда ей знать, что первая – именно эта?

Конечно, ответ – в том самом, переведенном мною фрагменте. Возможно, прочесть его верно она не смогла, но что он не таков, как все остальное, заметила.

– Эта часть была отделена горизонтальной чертой, – пояснила она, когда я спросила об этом. – На прочих табличках таких отчеркнутых фрагментов нет. Ну, а помещать подобное в конце или посреди текста как-то нелогично – тем более, что отчеркнут не нижний угол, а верхний.

– Почти как колофон, – сказала я, склонившись над табличкой, о которой шла речь. – Только на самом деле вовсе не колофон. Обычно драконианский колофон содержит всякую всячину, от краткого содержания текста или нескольких ключевых фраз до имени переписчика и сведений, кем да зачем заказана копия. Здесь же о содержании кое-что сказано, однако другой обычной информации нет. Может, она на последней табличке? Иногда ее помещали не в начале, в конце.

Но Кора покачала головой:

– Если и да, писец ее никак не выделил.

Быстрый осмотр последней таблички показал, что и в конце текста обычного колофона нет. Сощурившись и наморщив лоб, я пригляделась внимательнее.

– Ты уверена, что последняя – именно эта?

– Вполне, – твердо ответила Кора. – Таблички я первым делом, прежде, чем браться за перевод, разобрала по порядку.

Одна загадка за другой!

– Откуда тебе известно, что они разобраны по порядку?

В копировании я пока что продвинулась не слишком далеко, однако, осмотрев каждую табличку, каких-либо пометок на полях не нашла. Что и неудивительно: текст, очевидно, из самых ранних, предшествовавших идее помещения на краях табличек нумерации и выдержек из текста, дабы держать документы в порядке. Но как, скажите на милость, Кора, не располагая ни этим, ни способностью прочесть текст, смогла разобраться в их последовательности?

Стоило мне об этом спросить, Кора просто-таки засияла. Похоже, понимая, насколько умна, она по праву гордилась собой.

– Смотри, – сказала она, поспешив назад, к первой табличке в ряду. – Видишь, вот здесь, в конце? И вот здесь, в начале следующей.

В самом деле, последним символом первой таблички оказался знак «два», а первым символом на второй – знак «один». Вторая табличка заканчивалась знаком «три», третья начиналась со знака «два», и так далее, и так далее.

Вещь совершенно очевидная, если знать, к чему приглядеться, однако для девушки вроде Коры, знакомой с драконианской грамотой не лучше мальчишки-аневраи, едва пошедшего в школу, – потрясающее достижение. Тем более, что две из табличек (да спалит солнце тех, кто за это в ответе) так сильно повреждены! Вдобавок, таблички, конечно же, были исписаны с обеих сторон, но знаки нумерации имелись только в начале аверса и в конце реверса, ничем более друг от дружки не отличавшихся. Мало этого, быстрый осмотр показал, что в одном месте реверс начинался с цифры, а в другом аверс ею заканчивался, но то были просто обычные части текста, к порядку табличек никакого отношения не имевшие.

– Да, – подтвердила Кора, стоило мне указать на них, – над этим мне долго пришлось размышлять.

– Я еще никогда такого не видела, – проговорила я, лихорадочно занося наблюдения на бумагу (перевод – переводом, но и о прочих аспектах этой находки можно писать журнальные статьи и монографии до конца жизни). – Ни в одном из знакомых мне драконианских текстов такой метод упорядочения не использовался. И как же странно отсутствие колофона! Колофонами дракониане снабжали абсолютно всё, кроме документов самых уж пустяковых: только это и позволяло им содержать в порядке библиотеки. Очевидно, текст много древнее этого метода, и все же…

– А как тебе удалось понять, что он древний? – спросила Кора, собрав свои записи и упрятав их в кожаную папку. – То есть, да, все драконианские тексты древние, но ты ведь хочешь сказать, что этот древнее прочих, верно?

Согнутая спина онемела. Оторвавшись от табличек, я выпрямилась и потянулась. Как хорошо, что мать, будучи уталу, никогда не видела проку в антиопейских корсетах – даже в те времена, когда корсеты еще не вышли из моды!

– По орфографии. По манере письма. Ранние тексты отличаются дефектными удвоенными согласными – то есть, вместо двух букв писцы зачастую изображали только одну, а двойной она должна быть, или нет, приходилось догадываться. Вот, кстати, откуда в твоем переводе взялось «спали» вместо «выросли»: ты не знала, что писец имел в виду удвоенную, геминированную «м». Еще язык этих табличек столь архаичен, что многие слова записаны в виде трехконсонантных корневых логограмм, и каждая может означать любое из дюжины существительных или глаголов, образованных от данного корня.

Кора недоуменно подняла брови.

– И как же предлагалось понять, какое?

– Догадываться, – пожав плечами, ответила я.

Недоумение во взгляде Коры сменилось нескрываемым возмущением. Руку на солнце: в жизни еще не видала, чтоб кто-либо так возмущался по поводу орфографии!

– Такова уж драконианская письменность, – продолжала я, будто надеясь дальнейшими объяснениями умиротворить ее гнев. – Иногда символ следует понимать буквально, как слово – вот например, «гальбу», то есть, «сердце». Иногда его нужно читать в фонетическом слоговом значении, «лал». А иногда он служит детерминативом – то есть, совсем никак не читается, а вставлен затем, чтоб сообщить нам нечто о следующем, основном знаке. Детерминатив «сердце» указывает на то, что основной символ означает человека или людей, пусть даже с виду на это и не похоже. «Три сердца тростника» – на самом деле «три народа», в смысле рас или национальностей.

Какое-то время Кора лишь разевала рот, мыча что-то невнятное.

– Но как же такие тексты читают? – спросила она наконец.

– С великим трудом, – пожав плечами, ответила я. – Теперь понимаешь, отчего я не могу попросту взять да прочесть эти таблички, будто меню в тьессинском ресторане?

– Да, но как все это читали они? Сами древние дракониане?

– Точно так же, как и мы, – рассмеялась я. – Один из первых текстов, переведенных гранпапá целиком, оказался письмом молодого писца-аневраи в родную деревню, к жрецу, с жалобами на ненавистные его сердцу детерминативы и на наставника, нещадно бьющего его палкой всякий раз, как он не распознает дефектной удвоенной согласной при чтении.

– Абсолютно иррационально! – сказала Кора, кипя от негодования. – Столько возможностей ошибиться в понимании смысла…

– Да, но со временем оплошность, как правило, замечаешь. Владея драконианским свободно, как древние, мы ошибались бы реже, но, разумеется, постоянно пополняем словарный запас. Кстати заметить, со времен Камня Великого Порога мы проделали немалый путь вперед, и сейчас можем прочесть очень многое… однако дело все еще движется медленно.

Вряд ли все это ее в чем-либо убедило, однако, сказать по правде… а было ли, в чем убеждать? Драконианская письменность, если на то пошло, действительно крайне иррациональна. Но то была первая письменность, изобретенная кем-либо на всем белом свете, и стоит ли упрекать аневраи, если с первого раза получилось не очень?

К тому же, если подумать как следует, вышло у них так хорошо, что их тексты прожили не одну тысячу лет, и сегодня мы можем прочесть их – пусть даже с превеликим трудом. Счастье мое, если хоть что-нибудь, сделанное мной, проживет срок в тысячу раз меньший!

А между тем в зачине упоминается некий драконианин, который «первым записал речь на глине». Если далее следует мифическое сказание, оно вполне может описывать, как была создана грамота и многое другое. Интересно, во многом ли эта история будет похожа на те, что помнят в наши дни?

Прежде городов, прежде нив, прежде железа, прежде времени, сошлись вместе трое, звавшиеся Тем, Что Без Остановки Движется, Тем, Что Стоит Незыблемо, и Тем, Что Весь Мир Озаряет; звавшиеся Порождающим Ветер, Всему Основанием и Верх И Низ Сотворившим.

Вместе они создали мир, создали небо и землю, дожди и реки, и все, что летает, и бегает, и обитает в земле. Создали трое все это, но по-прежнему было им одиноко. И сказали они друг дружке:

– Кто здесь способен познать нас? Кто станет воспевать имена наши и возносить нам хвалы? Кто, глядя на наше творение, оценит его красоту?

И вот сошлись они, трое, на высочайшей вершине, там, где Движущееся Непрестанно встречается со Стоящим Незыблемо, а Озаряющее Мир улыбается всей земле; там, где гора дышит в небеса дымом[2], в месте, зовущемся Курильницей Небосвода. Тут Порождающее Ветер и говорит:

– Я сотворю существо, что познает великолепие неба. Воспарив в вышине, узрит оно всё, посмотрит на наше творение и восхитится его красотой.

С тем ухватило оно ветер, сплело его в косу из множества прядей, множества штормов и вьюг, прибавило влагу дождя, дабы ветрам придать осязаемость, и пустило творение свое на волю. Воспарил в небо первый иссур[3], и возрадовалось Движущееся Непрестанно. Глядя на сотворенное троими с небес, его создание вправду видело все.

Однако творение Движущегося Непрестанно оказалось не без изъяна. Глядеть-то оно глядело, но ничего не постигало. Не познавало троих. Не воспевало их имена и хвалы им не возносило. Воплощение красоты, оно лишено было чувства прекрасного. Разума лишено.

Тут Всему Основание и говорит:

– Я сделаю кое-что получше. Вылеплю я существо, что познает щедрость земли. С земли оно все разглядит, осмотрит весь мир да ощупает, и восхитится его красотой.

С тем зачерпнуло оно толику глины, почвы да камня, корнями растений земных связало слепленное воедино и пустило творение свое на волю. Пошел по земле первый аму[4], и возрадовалось Стоящее Незыблемо. Глядя на сотворенное троими с земли, его творение вправду осмотрело весь мир да ощупало.

Однако творение Стоящего Незыблемо оказалось не без изъяна. Видеть-то оно видело, щупать-то щупало, а восхищаться не торопилось. Познав троих, в гордыне своей ни воспевать их имен, ни возносить им хвалы не желало. Воплощение разума, оно лишено было смирения, дабы склониться перед троими в знак благодарности.

Тут Озаряющее Мир и говорит:

– Надо нам сделать кого-то еще. Прекрасного, как иссур, и разумного, как аму. Пусть сочетается в нем все лучшее, что имеется у обоих, пусть оно обладает тем, чего каждому из них не хватает. Какой ему придать облик, я знаю, но, чтоб сделать его как следует, нужно нам потрудиться всем вместе, втроем.

С тем взяли они ветер и взяли землю, и сотворили из них существо с крыльями иссура и глазами аму. Из штормов и камня его сотворили, из влаги дождей, из корней растений земных. Пришел тут иссур и, благословляя, дохнул на него. Пришел и аму и принес ему в дар свою кровь. Ну, а напоследок Верх И Низ Сотворившее одарило творение их своим светом, божественной искрой, дабы постигло оно троих и вознесло им хвалу.

Пробудилось тогда к жизни новое существо. Пробудилось, вокруг огляделось. Прошлось по земле, взмыло в небо, увидело мир и сверху и снизу, и воспело троих имена, и вознесло им хвалы.

Случилось же все это в те времена, пока мир еще не изменился.

Отправитель: Алан Престон

Кому: Симеону Кейвеллу

Сегодня Одри написала отцу. Не знаю, рассказывать об этом дядюшке, или нет. В письме говорится, что перевод на удивление сложен, что она, тем не менее, от работы в восторге, что времени это, по всей вероятности, займет немало, хотя сколько именно, ей неизвестно, и что она, прочитав часть текста, полагает, что не вправе, не должна бы работать над столь важной темой одна. И затем спрашивает отца, не знает ли тот, свободен ли сейчас некто по имени Кудшайн – на случай, если ей удастся договориться с дядюшкой еще об одном ассистенте.

Действительно, я в ассистентки ей не гожусь, хоть прямо она этого и не говорит. Язык оказался куда сложней, чем я думала, а, кроме того, очень меня раздражает. Логики в нем – ни на грош, гораздо меньше, чем даже в ширландском.

Табличек все это, по большому счету, не касается, и дядюшки тоже, а именно за этим он и просил присмотреть. Однако Одри возжелалось работать совместно с каким-то Кудшайном, а значит, рассказать обо всем, что делает, и ему. И даже если решит с дядюшкой об этой идее разговора не заводить, пожалуй, тот должен знать, что она над этим задумывалась, так как хочет сохранить все в секрете, пока перевод не будет готов.

Завтра же напишу ему.

Пишу здесь об этом, чтоб не пойти на попятный и не сделать вид, будто ни о чем подобном даже не помышляла: сегодня я собираюсь поговорить с лордом Гленли о Кудшайне.

Лорд наконец-то вернулся в Стоксли. Ездил в Тьессин по делам и привез оттуда множество ящиков с новыми приобретениями – хотя одному солнцу известно, куда он намерен девать их, ведь дом и без того забит древностями до потолка. Хотите верьте, хотите нет, большая часть покупок – из Эриги, причем он говорит, будто это из-за меня. Уж не польстить ли думает? Спросил, какого я о них мнения, а я только и смогла, что не ляпнуть в ответ: «Надеюсь, все это – не из расхищенного». По большей части, это не древности, но здесь, в Стоксли, куда ни глянь – в ушах так и звучит дружный скрежет зубов Алана, Симеона и гранпапá. И речь не только о драконианских памятниках старины, хотя они, конечно, возмущают сильнее всего: уверена, добрая половина коллекции Гленли раздобыта на черном рынке.

Может, если перевод принесет ему кучу денег, он будет так мною доволен, что мне удастся убедить его больше такого не делать?

Скажу честно, без него здесь жилось чуточку легче. Конечно, я рада, что он стремится помочь мне всем, чем возможно, однако мне очень скоро сделалось ясно: лорд Гленли – из тех, кому в любую идею непременно нужно внести собственные «усовершенствования». (После того, как мне пришло на ум, что во время дождя работать над транскрибированием можно в оранжерее, он распорядился установить там зеркала. Зеркала! В хмурые дни толку от них немного, зато в солнечные я чувствую себя муравьем, брошенным мальчишкой-мучителем на сковороду.)

И всякий раз, как я с ним вижусь, он спрашивает, как продвигается дело. Да, это вполне понятно, вот только я просто-таки вижу, как в глазах его, точно в окошках счетной машины, мелькают цифры, как ход работы соотносится в его голове с названными мною сроками. Да, справляюсь-то я неплохо, но то, что он вечно (в переносном, разумеется, смысле) торчит за плечом с карманным хронометром в руке, работы отнюдь не облегчает.

Однако должна признаться, его условие насчет сохранения тайны намного упростило мой труд. Если бы я, как обычно, обо всем сообщала всем друзьям и родным, тогда за плечом (в переносном, разумеется, смысле) торчали бы они все, а их мнение для меня гораздо важнее мнения лорда Гленли. Вдобавок, сохранение тайны, как минимум, означает, что гранпапá не узнает, как я, пренебрегая его наставлениями, все делаю не по порядку и схватилась за перевод до полного завершения копирования с транскрипцией.

Вероятно, он совершенно прав, и со временем я пожалею об этом. Со временем я пойму, что у писца имелась некая причуда, которую я, переводя текст по частям, прогляжу, или совершу еще какую-нибудь подобную глупость. Но пока я, определенно, ни о чем не жалею! Обычно копирование и транскрипция уже дают неплохое представление о содержании, только время от времени встречаются фрагменты, сквозь которые продираешься, точно прошибая лбом кирпичную стенку. Этот же текст – будто целая череда кирпичных стен, отделенных одна от другой простыми фрагментами как раз такой длины, что к концу их успеваешь исполниться преждевременного оптимизма. Не переводи я его по ходу дела, выяснения, что же в нем сказано, пришлось бы ждать целую вечность! А я, между прочим, сделана не из камня (хотя, если «аму» действительно означает «человек», аневраи, пожалуй, с этим бы не согласились).

Итак, о чем бишь я?.. Да, верно, о лорде Гленли. Сегодня мы встретимся с ним за ланчем (Кора при мне до сих пор за стол не садится), тогда его и спрошу. Слегка беспокоюсь, как бы он не подумал, что я нарушаю обещание хранить тайну, однако без разрешения Гленли ни слова не скажу никому, даже Кудшайну.

Впрочем, разрешения я твердо намерена добиться, и вот почему. Из всего, что мне удалось прочесть, следует: перед нами не просто хроники, но священное писание, и если первым его прочтет человек (то есть, я), это будет попросту несправедливо.

Сколько же дней я представляла себе, какой оборот может принять этот разговор… но ничего хоть отдаленно похожего на случившееся мне даже в голову не пришло.

Все началось, как я и ожидала: разумеется, лорд поинтересовался, как продвигается перевод. В ответ я беззастенчиво сделала вид, будто мой хаотический подход на деле – исключительно ради его блага.

– Понимаю: вам, должно быть, не терпится узнать, о чем там говорится, – сказала я, – и потому начала перевод, не дожидаясь завершения копирования и транскрипции. И только вчера покончила с первой табличкой, хотя текст еще окончательно не отшлифован.

Лорд Гленли едва оторвал взгляд от тарелки.

– Превосходно, – только и сказал он. – Весьма рад это слышать.

Ну и тип же!

– Разве вам не интересно, о чем он? – удивилась я.

Вот это меня в нем раздражает сильнее всего. С переводом табличек торопится так, что пар из ушей, но, клянусь, его ни на грош не заботит, о чем они. Ему нужна только слава того, кто нашел их, а я подобного просто не понимаю. Помилуйте, это же просто куски обожженной глины! И сами по себе, как таковые, не стоят ровным счетом ничего. Захочу – сама таких кучу наделаю, как в тот раз, когда мне было девять и мы с мамá застряли на том самом острове в заливе Трайярупти. Вся ценность их – в том, что они могут нам рассказать, однако именно это интересует лорда Гленли в последнюю очередь.

Возможно, по этой причине вопрос и прозвучал несколько резковато. Настолько, что лорд Гленли, отложив нож и вилку, сказал:

– Да, безусловно. Если угодно, я прочту это перед сном. А сейчас изложите, пожалуйста, вкратце.

– Это сказание о сотворении мира, – взволнованно (возможно, в надежде заразить энтузиазмом и лорда, слегка преувеличив энтузиазм противу естественного, но в основном вполне искренне) заговорила я. – Однако не то, что бытует среди современных дракониан! Конечно, этого и следовало ожидать: в конце концов, с тех пор минули тысячи лет, не говоря уж о значительных изменениях в их образе жизни. Нельзя же ожидать от народа, живущего в деревнях среди заснеженных гор, тех же сказаний, что и от владык империи, раскинувшейся на весь мир! И все же некоторое весьма любопытное сходство налицо. Вам ведь известно, что говорят о собственном происхождении современные дракониане?

Лорд вновь принялся за бифштекс, но жестом попросил продолжать. И я, воодушевленная предметом беседы, продолжила:

– Согласно их преданиям, солнечный жар породил ветер, а ветер, отвердев, принял облик четырех сестер-драконианок, а сброшенная ими чешуя стала горами. И горы, по-видимому, создали гравитацию или нечто подобное – дракониане так, конечно, не говорят. У них сказано: «горы совлекли сестер вниз». По-моему, на гравитацию очень похоже. Опечалились сестры оттого, что не могли больше летать – только немножко планировать, заплакали и тем самым создали все в мире воды – все реки, озера и так далее. Омылись они в воде, и от того появились на свете новые живые существа. Драконианские мужчины обычно связаны с письменностью и языком, и в сказании говорится, что первый брат получился из воды, которой они полоскали рот. Затем из воды, которой сестры омыли грудь и живот – спереди тела дракониан больше всего похожи на человеческие – получились первые люди, а из воды со спины и крыльев – первые драконы.

– Но в моих табличках говорится иное?

Это «мои таблички» слегка остудило мой пыл. Да, собственнические чувства тоже слегка затронуло, но дело вовсе не в том: такое сокровище должно принадлежать всему миру, а не только одному эрлу Гленлийскому… однако я заставила себя улыбнуться.

– Да, в табличках сотворение мира идет в ином порядке. Но еще там сказано о троице – трех божествах, хотя слово «божество» не используется – полагаю, для древних это было самоочевидно. Здесь сюжет несколько перекликается с современным сказанием, так как божества эти очень похожи на солнце, ветер и землю, однако порядок сотворения всего сущего – другой. Вначале они сотворили мир, затем – драконов, затем – людей, и только напоследок – дракониан.

О том, что в табличках и драконы, и люди объявлены неудачными попытками сотворения наилучшего существа, я упоминать не стала. Это вполне могло задеть эрла за живое – и именно в тот момент, когда он был нужен мне в добром расположении духа. К тому же, наше священное писание кое о чем тоже отзывается не самым лестным образом, и что с того?

– Как интересно, – сказал лорд Гленли. – Непременно пришлите текст ко мне в кабинет, и я, как уже говорил, ознакомлюсь с ним перед сном.

До этой минуты все шло именно так, как я и рассчитывала. Далее, согласно замыслу, мне требовалось, умело изображая досаду, завести речь о том, как я сожалею, что пока не могу рассказать ему большего, поскольку Кора, хоть и всегда готова помочь, не слишком сведуща в драконианской орфографии и поэтике, а между тем работа продвигалась бы куда быстрее, разбирай я письмена не одна…

И тут лорд Гленли сказал:

– А знаете, мисс Кэмхерст, мне сделалось очевидно, что я в стремлении сохранить тайну, совершенно упустил из виду кое-что немаловажное.

Честное слово, дневник, я чуть бифштексом не подавилась. А после, избавившись от куска не в том горле, без всякого притворства откликнулась:

– Вот как?

– Мы согласились на том, – пояснил эрл, – что перевод лучше всего опубликовать до начала драконианского конгресса, открывающегося в Фальчестере следующей зимой. Так вот… сдается мне, если выполнить подобный перевод без участия дракониан, это станет для них нешуточным оскорблением. Ну, а поскольку семья ваша славится множеством дружеских связей в их среде, не могли бы вы рекомендовать мне кого-либо из их ученых? Не с тем, разумеется, чтоб заменить вас: вашей работой я в данный момент вполне удовлетворен. Но, помнится, вы говорили, что иногда возникает необходимость проконсультироваться с другими учеными, так нет ли у вас на примете того, с кем вы могли бы работать… совместно?

Все слова разом вылетели из головы. Сколько ночей провела я в поисках лучшего способа попросить лорда о привлечении к делу Кудшайна, но ни в одном из воображаемых вариантов развития событий лорд Гленли не предлагал этого мне! Утратив дар речи, совершенно выбитая из колеи, я хранила молчание, пока лорд, нахмурившись, не добавил:

– Конечно, если вы склонны согласиться с этой идеей.

– Более чем склонна, – горячо подтвердила я. – И точно знаю, к кому следует обратиться. Слышали ли вы о драконианине по имени Кудшайн?

О ком, о ком, а о Кудшайне он непременно должен был слышать. Кудшайн известен даже так называемым «адамистам» – оттого, что олицетворяет собою в глазах широкой публики все для них ненавистное.

Лорд Гленли кивнул.

– Мы с ним дружим с самого детства, – продолжала я. – Его познания в древнем языке обширнее даже моих. Кроме этого, дракониане, не говоря уж о людях, весьма его уважают. Уверена, его вклад, даже если работать по переписке, будет бесценен.

Лорд Гленли задумался, замер, не донеся до губ бокал вина.

– По переписке? Почтой?

– Помню, вы не хотели, чтоб я упоминала о переводе в письмах, – поспешила добавить я. – Мы вполне можем изъясняться обиняками, если вы сочтете это необходимым… хотя, откровенно сказать, шансы на то, что мои письма прочтет кто-либо посторонний, очень невелики. Учитывая время плавания, его переезд сюда займет не один месяц. Если перевод нужно опубликовать до начала конгресса, позволить себе ждать так долго я не могу, а продолжение работы, пока он в пути, идет вразрез с нашей целью. Остается одно – почтовые целигеры[5].

Способ, конечно, не из дешевых, но почтовые сборы я готова была оплачивать из собственного кармана. Хотя, в конечном счете, без кармана лорда Гленли дело не обошлось бы – ведь мне-то платил именно он.

– Хм-м-м…

Отхлебнув позабытого было вина, лорд Гленли задумчиво опустил бокал. Я ведь не заставила его передумать, нет?

– Нет, это абсолютно неприемлемо, – сказал он.

Сердце мое ушло в пятки. Зачем только я упомянула о почте, зачем? Тут следовало подождать, дать ему время привыкнуть к мысли о вовлечении в работу Кудшайна, и только после напоминать, что для этого мне придется нарушить обещание хранить тайну!

Однако лорд Гленли на том еще не закончил.

– Если уж приглашать Кудшайна к участию, тратить его времени даром нельзя. Почтовая связь слишком медленна, морской же путь ведет через тропики, а тропики, полагаю, покажутся ему сущим пеклом, даже если он проведет всю дорогу в каюте. Нет, для него следует нанять целигер.

Сердце мое прянуло ввысь, словно стремясь проломить темя.

– И вы это оплатите?

Целигер, скажем, до Айверхайма – еще куда ни шло, но перелет через половину земного шара – дело совсем иное!

Лорд Гленли нахмурился. Да. Слишком долго прожившая среди моряков – иными словами, среди великого множества купцов – и в семье матери, по праву гордящейся фамильной торговлей, я до сих пор не привыкла к манере некоторых, наподобие лорда Гленли, держаться так, будто деньги для них сущий пустяк.

– Для столь именитого ученого, как Кудшайн, – назидательно сказал он, – меньшее было бы оскорблением.

Сам Кудшайн, разумеется, так не считает. Насчет денег у него все даже хуже, чем у меня, только с ним дело в том, что он вообще о деньгах не задумывается. Но это было неважно, главное – лорд Гленли согласен привлечь его к переводу!

И, вдобавок, сам это предложил, чем я просто потрясена. Учитывая его тревоги о сохранении тайны, я была уверена, что подпускать к табличкам кого-либо еще – особенно из дракониан, которых эрл, уверена, в жизни никогда не видал – он не захочет. А вместо этого… он словно бы мысли мои прочел.

Сегодня же вечером сяду писать Кудшайну!

В словаре дядюшки о «кальдеритах» ни единого упоминания не нахожу, и миссис Хиллек даже не представляет себе, что это может значить. Жаль, я не знала об этом, заказывая книги о драконианах, иначе могла бы заодно заказать что-нибудь и о кальдеритах… правда, как искать книгу на данную тему, не зная хотя бы значения слова, остается загадкой.

Пожалуй, можно спросить у дядюшки, когда он вернется домой, а уж тогда книгу и выписать, если надобность не отпадет. Но, что бы это слово ни значило, дядюшку Одри таковым не считает – и, стало быть, к вещам, за которыми он просил проследить, пассажи о кальдеритах, наверное, не относятся. Знать бы точнее, что ему требуется… однако инструкций более четких он не оставил.

Прямо Одри этого не говорит, но, кажется, дядюшка ей не слишком-то симпатичен. Что ж, упрекнуть ее не могу: мне он тоже не очень нравится.

Отправитель: Джейкоб Кэмхерст

Получатель: Одри Кэмхерст

Ох, как лицо ноет! На какой бок ни повернись, все неудобно. И никакой аспирин не помогает. Стянуть бы из кабинета лорда Гленли чуточку бренди, но кабинет он, уходя, запирает на ключ, а в доме все, кроме меня, спят.

Гранмамá рассказывала о своих приключениях весьма откровенно, но отчего-то у нее всегда получалось так, будто сломанные ребра и тропические лихорадки – сущие пустяки. Случалось ли ей когда-нибудь, не в силах заснуть от боли, лежать вот так же, без сна, и жалеть о собственной опрометчивости?

Теперь-то я понимаю, что прорываться сквозь строй было попросту глупо. В итоге это никакой пользы не принесло, а между тем один из делегатов от Общества Дружбы уже послал за полицией – на том основании, что адамисты, перекрывая проход в здание порта, нарушают общественный порядок. Таким образом, помощь подоспела бы уже через пару минут, независимо от любых моих подвигов, но я думала только о том, что гранмамá на моем месте непременно вышла бы из положения с блеском. Прокралась бы внутрь никем не замеченной, или осрамила бы Холлмэна перед всеми его соратниками, или… даже не знаю – дракона на адамистов бы натравила, в конце концов. Правда, дракона у меня под рукой не случилось – один только Кудшайн, а он слишком учен и культурен, чтобы распугивать толпы фанатиков. Я, судя по неутешительному результату, тоже.

Да и после все пошло не слишком-то гладко. Я ведь даже в лучшем виде – далеко не Лотта, а сломанный нос мне привлекательности в глазах Общества тем более не прибавит. Когда я вышла из здания порта, лорд Гленли накричал на меня, утверждая, будто «полностью контролировал положение» (да ну?), а я, дескать, «попусту подвергла себя опасности». Достойного ответа у меня не нашлось, а после, когда я попыталась представить лорда Кудшайну, он только и сказал: «Ну, по крайней мере, вы здесь», – и с этим двинулся к автомобилю.

А после еще и Кора, воспринимающая всякое нарушение привычного распорядка в штыки… Донельзя расстроенная нашим опозданием к назначенному времени, она в гневе удалилась к себе, а с Кудшайном даже не поздоровалась. Понятия не имею, как она поведет себя назавтра. Могу только надеяться, что успокоится и мы, как ни в чем не бывало, продолжим работу над табличками. Таблички, может, и неподатливы, но хотя бы не внушают ощущения, будто я – круглая дура и во всем виновата.

Тьфу. Совсем я что-то раскисла от боли и невозможности заснуть. Вырвать бы эту страницу и сжечь, но нет. Пойду лучше вниз, попробую занять себя работой.

Что здесь, скажите на милость, мог делать Аарон Морнетт?

Я же знаю: это он! Это же у него самый безупречный, самый прекрасный на свете голос, что абсолютно несправедливо: такому мерзкому типу и голос был бы под стать только самый что ни на есть омерзительный. И именно его голос я слышала в коридоре, за дверью библиотеки…

Но – обо всем по порядку, иначе сама безнадежно запутаюсь и ничего не пойму.

Дело было вскоре после полуночи. Я, как уже упоминала, спустилась вниз. И, по причине позднего часа, а также потому, что копию очередной таблички успела закончить, включила лишь маленькую настольную лампу. Снаружи, уверена, все выглядело, будто в библиотеке нет ни души, так как двери я за собой затворила.

Первый голос принадлежал лорду Гленли. Глупость, конечно, однако я поспешила выключить лампу: очень уж не хотелось, чтоб он, заметив в дверях светлую щелочку, обнаружил, что кто-то еще не спит. После сегодняшнего скандала он пребывал в крайне дурном настроении, да и мое расположение духа было не лучше, и потому никаких бесед с ним я вести не желала.

Понятия не имею, отчего лорд еще не лег, хотя, может быть, лег, а потом, как и я, поднялся, но поначалу я решила, что он разговаривает с домоправительницей – или с дворецким, или с кем-то еще – о домашних делах. А если так, значит, вскоре уйдет наверх, и я смогу вернуться к работе либо еще раз попытаться уснуть.

Тут-то я и услышала Морнетта. И голос его узнала даже сквозь двери. А после дверная ручка дрогнула, повернулась, будто кто-то коснулся ее ладонью.

Ох, как же мне за себя стыдно! Мне следовало бы включить лампу, или встать, распахнуть двери и приветствовать их, как подобает нормальному человеку. Или прислушаться к разговору, а если войдут, сделать вид, будто как раз собиралась отворить дверь. Но разве я хоть что-то из всего этого сделала? Нет, поспешила спрятаться. А все потому, что о столкновении с Морнеттом среди ночи – босой, с распухшим лицом – боялась даже помыслить.

Как оказалось, бездействие мне тоже ничем не грозило, поскольку внутрь они не вошли… но из-за этого я почти не расслышала их разговора. Беседовали они негромко, а то, что удалось разобрать, никакой информации в себе не несло, однако Морнетт, очевидно, пребывал в нешуточном гневе. Голос Гленли звучал так тихо, что ни слова не разберешь, а вот Морнетт отчетливо говорил нечто вроде: «неприемлемо» и «если вы полагаете, будто я соглашусь на».

Если Гленли полагает, будто он согласится на… на что?

Брось, Одри, ответ тебе известен. В Стоксли Аарона Морнетта могло привести лишь одно – те самые таблички.

Выходит, он злился из-за меня? Или из-за Кудшайна? Или из-за обоих? Ведь наша работа здесь должна бы застрять в его горле не одной – сразу двумя костями! Между тем Морнетт уже довольно давно кормится с рук миссис Кеффорд… интересно, уж не упрашивал ли ее Гленли одолжить ему Морнетта во время того разговора, что видела Лотта? Можно подумать, я когда-либо соглашусь работать с Аароном Морнеттом после всего того, что он сделал!

Если этот ублюдок к табличкам хоть близко подойдет, ей-ей – сожгу его заживо, как следовало бы еще пять лет назад.

Отправитель: Одри Кэмхерст

Получатель: Шарлотта Кэмхерст

Этот проклятый

Поверить не могу, что

Бессердечная, вероломная СКОТИНА!!!!

С утра я проснулась едва ли не в убеждении, будто голос Морнетта среди ночи мне просто почудился. Казалось, голова распухла вдвое против обычного: может быть, опухоль давит на мозг, отсюда и галлюцинации?

Ладно, всерьез я, разумеется, так не считала. Просто в глубине души очень хотела, чтоб все это оказалось сном, и потому отправилась вниз, завтракать, как ни в чем не бывало – словно, если притвориться, будто ничего не произошло, так оно на самом деле и выйдет.

Кудшайн обнаружился посреди холла, и вид имел крайне растерянный. В столовую его мог бы препроводить кто-либо из слуг, однако дом был странно пуст. Очевидно, все слуги попрятались от жуткого полудракона-получеловека, а сам Кудшайн, в Ширландии никогда не бывавший, даже не представлял себе, как устроены наши загородные особняки.

Увидев меня, он вздохнул с облегчением и в то же время пришел в ужас.

– Твое лицо, – сказал он, протянув к моему носу когтистый палец, однако до носа не дотронувшись. – Мне так жаль… ведь это случилось из-за меня.

– Вздор, – возразила я.

Вернее, попыталась было возразить. Кудшайн говорил по-дракониански, и я машинально ответила на его языке, но драконианские назальные гласные при наглухо закупоренном опухолью носе получаются как-то не очень.

– Это случилось из-за тупых узколобых фанатиков, – сказала я, перейдя на ширландский. – И скоро все заживет. Жаль одного – что твои первые впечатления по приезде оказались настолько ужасными. Идем завтракать и посмотрим, не удастся ли их загладить.

Завтракали мы вдвоем: как выяснилось, лорд Гленли с утра уехал куда-то по делам, и я о том, откровенно скажу, нимало не пожалела. Тем более, что с Кудшайном не виделась уже… о, небеса, уже больше двух лет! С того самого симпозиума в Ва-Хине, где ему было так трудно дышать, что нам и побеседовать толком не удалось.

Конечно, я – с таким-то лицом – могла питаться только овсянкой, однако домоправительница накрыла для нас целый пир. Ломтик тоста Кудшайн изучил с той же отстраненной неторопливостью, с какой изучал все незнакомое, оценил, исследовал со всех сторон, и лишь затем принял решение отправить в рот.

– Могу попросить принести все, что захочешь, – сообщила я. – Домоправительница долго ломала голову: чем, дескать, потчевать драконианина, ума не приложу! Я объяснила, что для тебя годится почти вся человеческая еда, а немногие исключения все равно вряд ли отыщутся в ее кладовых, но она, кажется, не поверила. Думаю, твои личные указания ей бы не помешали.

(Конечно же, переданные через меня: к такому гостю слуги наверняка привыкнут не сразу.)

За разговором Кудшайн сжевал экспериментальный кусочек тоста – вначале просто тоста, затем с маслом, затем с джемом, и, наконец, с маслом и джемом сразу.

– Вот это годится, – подытожил он. – Так, с маслом и фруктами, лучше всего.

Как ни болело лицо, я не сумела сдержать улыбки. Наверное, прежде солнце упадет в море, чем Кудшайн хоть на йоту изменит себе!

– Да, именно, и чем больше, тем лучше. Но, может, разыграем миссис Хиллек? Самую малость? Скажем, что тебе к завтраку требуется бифштекс тартар, или плитка шоколада без сахара?

Нет, я не так жестока, чтоб говорить ей, будто он без ума от соевого творога или другой экзотики, которой на рынке в Лауэр Стоук запросто не купить.

– Я над этим подумаю, – ответил Кудшайн.

Уверена, это было сущей правдой, и в том что, поразмыслив, Кудшайн ответит все то же самое, также ни минуты не сомневаюсь. Какой ему интерес подшучивать над домоправительницей, когда нас ждет работа над переводом табличек?

Ну что ж, плыть против течения – только время зря тратить.

– Закончим завтрак, – сказала я, – и я покажу, что успела сделать. И, думаю, ты сможешь вытащить меня из непролазной трясины.

Кудшайн вопросительно раздул ноздри, а я, вздохнув, ковырнула ложкой овсянку.

– Вторая табличка. Общий смысл мне, кажется, понятен: все это во многом похоже на наши священные писания. Как первые дракониане обзавелись семьями, отложили яйца, и далее, поколение за поколением: те-то и те-то породили тех-то и тех-то… но еще там, по-моему, объясняется, как были основаны определенные династии, да к тому же постоянно упоминаются самые разные земли, где они расселялись. Не сомневаюсь, все это очень многое значило для ваших праматерей-аневраи, однако там столько имен собственных… по крайней мере, я полагаю их именами собственными и думаю, что некоторые относятся к одним и тем же личностям или местам, но с уверенностью определить это трудно.

Кудшайн сжевал еще тост, поразмыслил и сказал:

– Опознать хоть одно из мест удалось?

– Знакомых названий – ни одного. Даже этимологических связей с современными названиями не улавливаю. То есть, предполагать кое-что могу, но все это – вилами по воде. Однако кто-нибудь из географов мог бы сопоставить их с реальными землями по имеющимся описаниям. А может, – добавила я, сунув в рот ломтик бекона, – все они попросту вымышлены. По-моему, на юг Антиопы это не слишком похоже: даже климат не тот. Хотя… мне лично трудно представить родину гранпапá поросшей густыми кедровыми лесами, но он уверяет, что в древности так и было.

Как странно сознавать, что наша работа может возыметь далеко идущие политические последствия уже следующей зимой, на Фальчестерском Конгрессе! Казалось бы, древняя генеалогия – штука скучнее некуда, но если речь идет о народах, живущих в климате, весьма напоминающем климат центральной Антиопы, тогда как прародиной аневраи все до сих пор полагают южную…

Что, если текст это опровергает?

Впрочем, если и опровергает, какая разница? Это же древнее предание, миф, а не сухие исторические факты. На самом деле всего этого никогда не происходило – по крайней мере, именно так, как сказано на табличках. Однако в любом древнем предании могут обнаружиться зерна истины, а если и нет, люди все равно примут написанное за правду. И что же тогда? Начнутся споры, не позволить ли драконианам вместо Аггада и Ахии «вернуться» в Выштрану с Ташалом (тамошний климат куда больше похож на привычный для них)? Или это послужит еще одним доводом в пользу того, что их следует оставить в Обители, и при том под контролем людей?

Но Кудшайн о том либо не задумывался, либо предпочел сохранить подобные мысли при себе.

– Да, на проделанную тобой работу я взгляну с удовольствием, – только и сказал он. – Сожалею, что лорд Гленли не позволял тебе написать обо всем этом раньше.

«Сожалею»! Это «сожалею» из уст Кудшайна равносильно «волосы на себе готов рвать» из уст любого другого. Похоже, все хладнокровие, отпущенное нам на двоих, досталось ему одному еще в скорлупе.

– Уж это точно, – согласилась я. – Я только и жду, когда ты закончишь завтракать.

Нет, я вовсе не имела в виду его торопить, но он, разумеется, счел это за призыв поспешить, почти не жуя проглотил остаток тоста, тщательно вытер руки и последовал за мною в библиотеку.

Таблички, транскрипция коих завершена, непременно нужно убрать от греха подальше. Постоянно опасаюсь, как бы горничные случайно не смахнули одной из них на пол, хотя для этого горничная должна быть на редкость неловкой. Или, скажем, вдруг адамисты в дом вломятся? Правда, прежде я о таком не задумывалась, но после происшествия на летном поле и этого начинаю бояться. Пожалуй, лишние меры предосторожности вовсе не помешали бы… но в этот момент я только радовалась тому, что таблички по-прежнему разложены на столе, так как очень хотела, чтобы Кудшайн увидел их во всей красе.

Однако Кудшайн куда воспитаннее меня. Войдя, мы обнаружили в библиотеке Кору, и вместо того, чтоб не заметить ее, пускающую слюни над табличками (в переносном, конечно же, смысле: капнуть на них слюной ни одна из нас не рискнула бы), он учтиво ей поклонился. Человеческими жестами он овладел превосходно (хотя поклон и был, скорее, похож на йеланский), и даже крылом при том ничего не задел.

– Должно быть, вы – мисс Фицартур, – сказал он, перейдя на ширландский.

– А вы, очевидно, Кудшайн, – ответила Кора. – Не вы ли накануне ночью о чем-то спорили с дядюшкой?

– Прошу прощения?

– Нет, – решила Кора. – Ваш голос заметно ниже, и акцент чувствуется, хоть и не слишком сильный. Интересно, кто бы это мог быть?

Кудшайн вопросительно взглянул на меня. Похоже, выражения моего лица не могла скрыть даже опухоль.

– Одри?

– Ты слышала, о чем они спорили? – спросила я, да так напористо, что Кора, вздрогнув, подалась назад.

– Нет, – отвечала она. – Разобрала только самый конец. Он сказал кому-то, что не желает его более здесь видеть – то есть, дядюшка не желал больше видеть здесь ночного визитера. Мне еще показалось странным, что он в первую же ночь вышвыривает долгожданного гостя за порог, но теперь все выглядит уже не так загадочно. Хотя нет, – спохватилась она после недолгих раздумий, – я ведь по-прежнему не знаю, кто еще у нас был.

– Одри? – повторил Кудшайн, не сводя глаз с меня.

Я прижала ладонь к виску, будто это могло бы унять неотвязную пульсирующую боль в голове.

– Я тоже слышала их, но о чем говорили, не поняла. А визитер… это был Аарон Морнетт.

Думаю, в таком гневе я Кудшайна еще не видала. Нет, крыльев он не расправил, ничего подобного, однако все тело его вдруг напружинилось, и тут мне сделалось ясно, отчего люди могут так бояться дракониан. В такие моменты немедленно вспоминаешь, что дракониане гораздо ближе к драконам, чем к нам… а драконы – животные хищные.

Разумеется, это вовсе не значит, что дракониане тоже хищники, ну а Кудшайн – далеко не воин… однако я ни в чем не упрекнула бы Кору, если б она с визгом бросилась наутек. Именно так на ее месте отреагировал бы почти всякий, до сего дня никогда не видевший дракониан, но вместо этого она только наморщила лоб и сказала:

– Кто такой Аарон Морнетт?

Хорошо, что она почти не знает древнедраконианского языка и совершенно не знает современного! Ответ Кудшайна был так непристоен, что с нее чешуя бы посыпалась.

– Мой заклятый враг, – ответила я. – И здесь он, думаю, объявился потому, что твой дядюшка пытался привлечь его к переводу, или сам Морнетт решил, будто у него есть шанс поработать с табличками, или… даже не знаю. Как бы там ни было, явился он сюда не с добром.

Но Кора так ничего и не поняла.

– Что значит «заклятый враг»? Что в нем дурного?

– Он не достоин уважения как ученый, – пояснила я.

О, если бы мне хватило здравого смысла послушаться гранмамá еще тогда, в восемнадцать! Сама теперь удивляюсь, как только могла купиться на его лживые речи… а впрочем, чему тут удивляться – ведь Аарон Морнетт и приливную волну уговорит повернуть вспять. Тем более, я была молода, неразумна, да еще имела неосторожность поверить, будто встретила родственную душу.

От ярости у Кудшайна гребень торчком поднялся, но сохранять спокойствие в человеческом обществе он давным-давно привык, и потому, когда раскрыл рот, голос его зазвучал абсолютно безобидно:

– Что же ты хочешь делать?

Как я могла на это ответить? Говорить, что хотела бы сделать ему так же больно, как он мне, было бы без толку: все равно не удастся, поскольку он на меня плевать хотел с самого начала. Правда, репутация у него уже не та, что прежде, и отчасти – моими стараниями, но, даже будь лорд Гленли дома, не могу же я вломиться к нему в кабинет и очернить в его глазах кого-либо на основании полночного спора, которого даже не слышала!

– Хочу выяснить, что он делал здесь, – ответила я.

– На ночь в доме он не остался, – рассудительно заговорила Кора. – Я слышала, как дядюшка вышвырнул его вон. Выходит, если он не приехал на автомобиле и не уехал на нем же посреди ночи, то должен был остановиться в Лауэр Стоук. Да, скорее всего, так и вышло. Ночной поезд из Фальчестера в Лохиалу останавливается здесь в одиннадцать двадцать одну, а, следовательно, он как раз успевал дойти сюда со станции и завершить тот разговор с дядюшкой вскоре после полуночи. Однако следующий поезд на Фальчестер отправляется только в восемь четырнадцать. Значит, сейчас он уже отбыл, но должен был где-то провести ночь, если не просидел все это время на вокзальной скамье. Я могу навести справки.

Столь рассудительное перечисление фактов помогло мне вернуться на землю – тем более, что вполне объясняло этакий поздний час.

– Сможешь? В самом деле? Планов его нам таким образом не узнать, но хоть что-нибудь да выясним!

– Конечно, – подтвердила Кора. – Но отчего бы тебе просто не спросить обо всем дядюшку, когда он вернется?

– И тем самым признаться, что подслушивала их среди ночи, – со вздохом пояснила я. – Я и над этим подумаю, просто… сама понимаешь.

Похоже, Кора так ничего и не поняла, однако направилась к двери, оставив нас с Кудшайном одних.

Шагнув ко мне, Кудшайн сомкнул на моих плечах крылья, а я в ответ обхватила его за пояс. Конечно, совсем не то, но ведь крыльев у меня нет…

– С ним нужно что-то делать, – сказала я Кудшайновым ребрам (как неудобно, что он настолько выше меня). – Не могу я жить дальше, вечно прячась от него по темным углам. Пять лет я провела в море и избегала мест, где хотела бы быть, потому что могла встретить там его.

Кудшайн сдвинул крылья самую малость плотнее, словно бы заключая меня в теплую, уютную пещерку.

– Будь самой собой, – посоветовал он. – Переведи эпос. Добейся славы, о какой ему и не мечтать. А после настанет день, и ты поймешь, что он ничего не значит – ни для тебя, ни для кого-либо другого. Вот это и будет ему лучшей местью.

Да, он прав… только месть выйдет довольно абстрактной, и дожидаться ее придется довольно долго, а посему особого утешения мысли о ней не приносят.

Как бы там ни было, к ланчу Кора вернулась и сообщила, что Морнетт провел ночь в привокзальной гостинице и отбыл в Фальчестер поездом, отходящим в 8:14, причем для столь раннего часа был удивительно бодр. Ну что ж, теперь, зная, что поблизости его нет, я могу вздохнуть свободнее.

Однако Кудшайн, услышав, что в доме был Морнетт, невольно располосовал когтями ковер в библиотеке, а будь и у меня на ногах когти, ковру, пожалуй, пришлось бы еще того хуже. Не верю я этому типу даже на ломаный грош и, не зная, что у него на уме, чувствую себя весьма неуютно. Угораздило же меня пять лет тому назад пригреть на груди ядовитого змея! Теперь, когда его нет на виду, конечно, полегче… но ненамного.

Прежде городов, прежде железа, прежде нив, прежде законов привиделся дочери рода Нинлаш, именем Пели, сон. Одну ночь лежала она в пещере своей, вторую ночь проспала, на третью же пригрезилось ей непостижимое[7].

Увидела она зернышко. Поднялся ветер, бросил зернышко на каменистую почву, однако то укоренилось среди камней, и выросло из него деревце, четыре ветви из одного корня. Поднялся ветер, дунул, пригибая растущее деревце книзу, а ветви гнутся, но не ломаются. И вот расцвели на деревце том цветы, по одному на каждую ветвь, и каждый другого цвета, и вновь дунул ветер, что было сил. На этот раз сорвал он цветы с ветвей, швырнул их наземь, но всюду, куда бы цветок ни упал, начинало расти нечто новое. Из черного цветка появилась, потекла среди глинистых берегов река. Из синего цветка появился, завертелся на месте без остановки округлый камень. Из зеленого цветка появились, заколосились зернами густые травы. Из цветка же златого появилась высокая гора, вершиной достигшая солнца, а корнями ушедшая далеко в глубину земли.

А Пели спала, и сон ее на том не закончился. Увидала она, как гора дрогнула, как затрепетали густые травы, как камень приостановил круженье, а река устремила течение вспять. Свет над миром угас. Из глубин земных донесся вой, скорбный плач из глубин земных зазвучал. Тогда в мир снова явился свет, но ветвей на дереве осталось лишь три.

Сновидения эти внушили Пели немалый страх, ибо смысл их остался ей непонятен. Посему пошла она искать того, кто сумеет их объяснить. Через равнины шла, через реки, через леса, через горы, пока не пришла туда, где жил в то время Хасту.

Пришла Пели к нему и сказала:

– Видела я то, чего не в силах понять. Одну ночь я лежала в пещере своей, вторую ночь проспала, на третью же пригрезилось мне видение. Сплю, вижу его, а умом постичь не могу. Послушай и объясни мне, что оно может значить.

И рассказала она Хасту о своем сне: о ветре, бросившем зернышко на каменистую землю, о дереве, что из того зернышка выросло, и о четырех ветвях из одного корня. Рассказала и о цветах разноцветных, сорванных ветром и брошенных наземь, и обо всем, что из каждого появилось. Рассказала и о случившемся следом за этим бедствии, и о трех ветвях, что остались на дереве после.

Рассказывала Пели о сновидении, а Хасту, мудрый Хасту, прозорливый Хасту, шикнас[8] Хасту внимательно ее слушал.

Выслушал он Пели, а, когда та умолкла, сказал:

– Нелегко, однако же, это понять.

– Мудрый Хасту может понять!

И рассказала ему Пели все с самого начала.

Выслушал он Пели, а, когда та умолкла, сказал:

– Нелегко, однако же, это истолковать.

– Прозорливый Хасту может истолковать!

И рассказала ему Пели все снова.

Выслушал он Пели, а, когда та умолкла, сказал:

– Нелегко, однако же, это объяснить.

– Мой друг[9] Хасту может объяснить! – сказала на это Пели и вновь повторила ему свой сон.

Выслушал Хасту ее и сказал:

– Сон твой – о бедствии. Породишь ты на свет четырех детенышей, четверых в одной скорлупе. Порождающее Ветер, То, Что Движется Непрестанно, покусится сразить их. Они принесут с собой перемены, множество нового, грозящего миру бедой. Река, что тебе привиделась, зальет, затопит солнце, а камень, привидевшийся тебе, сокрушит солнце в прах, а привидевшиеся тебе травы опутают солнце, точно силки, а привидевшаяся тебе гора проглотит его целиком. Выходит, дети твои ввергнут весь мир во тьму. Дабы предотвратить сие зло, по крайней мере, один из них должен умереть, но для всех нас будет лучше, если умрут все четверо, ибо тогда и беды не случится.

Вот так шикнас Хасту и объяснил Пели, что означал ее сон[10].

Все это снова внушило Пели немалый страх.

– Дай мне совет, мудрый Хасту, – сказала она. – Как помешать сему злу совершиться? Ибо чувствую я, что яйцо в утробе моей уже обретает форму, а плодить этаких страхов совсем не хочу.

– Ступай в глушь, – велел Хасту, – где вокруг нет ничего, кроме голого камня, и отложи яйцо там. А как отложишь, возьми камень потяжелее и разбей. Разбей скорлупу на восемь, и девять, и десять осколков, а осколки ногой разотри в порошок. Только это и отведет от всех нас беду.

Так Пели и сделала. Ушла она в глушь, где вокруг не было ничего, кроме голого камня, и отложила там яйцо, каких никто прежде не видывал: разноцветное, сияющее – просто диво. Глядит на него добродушная Пели и поверить не может, что из такого яйца на свет появится зло. Глядит на него мягкосердечная Пели и не может взять в руки камня. Так поглядела боязливая Пели на отложенное яйцо, подумала обо всем, что сказал Хасту, и оставила яйцо в глуши, среди голых камней, целехоньким, но без присмотра. В печали вернулась она к Хасту и сказала ему, будто все исполнила в точности.

После этого Пели [???][11].

Возношу хвалы солнцу, надмирному страннику, наставнику нашему и вдохновителю, за то, что благополучно прибыл на берега сего острова, что лежит так далеко к востоку и так далеко к северу. Нет на земле места, тебе неведомого, нет ни одной земли, куда не проник бы твой луч! Взиравшее на мое рождение за стенами Обители, ты не оставляешь меня без присмотра и здесь, в этой далекой стране. В странствиях ты послужило мне путеводной звездой, укажи же теперь путь к мудрости и познанию! Передо мною открыта возможность изменить будущее, и я должен справиться с этим нелегким делом, принятым на себя ради всего своего народа. Ради них говорю: осияй светом эти таблички, сделай смысл их простым и понятным!

Возношу я хвалы и земле, общему нашему дому, защитнице и заступнице нашей, уберегшей меня от людей, что видят во мне только зверя. Хоть дом мой и отделен от этого места водой, ты здесь все та же – все та же коренная порода, все та же опора нам всем. Тебе принадлежит вся глина, весь камень, вся бумага с чернилами – все, хранящее память о настоящем и прошлом. Твои объятия берегут эти вещи от неумолимого времени. Ты сохранила слова аневраи до сего дня, дабы до наших ушей долетел голос предков, призрачный голос давнего прошлого. Помоги мне постичь их слова до единого, позволь их речам войти в мое сердце и выйти наружу, дабы предков услышали все!

Возношу я хвалы и праматерям, от первой и до последней. Складываю чашей крылья пред матерью, даровавшей мне жизнь перед жизнью вне пределов Обители, отчего я и смог приехать в эту страну ради блага сестер и братьев своих. Складываю чашей крылья перед старейшинами, общими нашими матерями, избравшими мне стезю изучения человечьих обычаев в наши дни и в далеком прошлом, отчего я ныне умею и знаю все, необходимое, чтобы представлять нас за стенами Обители. Складываю чашей крылья и перед праматерями древних времен – тех, чьи братья начертали слова, донесшиеся до нас сквозь тысячи лет, из-за бездонной пропасти Низвержения.

О вечная земля, защити реликвии нашего народа от жестокости и алчности злых сердец! Укрой память прошлого от людей, готовых вырвать ее из твоей глубины и продать за деньги тем, кто стремится наполнить гостиные и библиотеки предметами, коих не понимает. Защити и эти таблички, сулящие нашему народу столь многое, убереги их от несчастливых случайностей и от рук тех, кто, быть может, желает их уничтожить.

Ты же, о вечное солнце, озари сердца всех подобных людей светом знания, помоги им постичь, сколь ценны сии реликвии древности для нас, для ныне живущих! Помоги постичь всю их ценность и мне. Смотрю я на эти таблички, сокровища прежних эпох, и понимаю: они не мои. Казалось бы, я подобен древним во всем – и чешуею, и крыльями, и костьми, и скорлупой, из которой появился на свет… не хватает лишь предпосылок, сформировавших их тело и разум. Брат, покрывавший знаками поверхность сей глины, был рожден в землях, где мне не выжить и дня. Бессчетные поколения моих праматерей прятались среди гор, боясь показаться на глаза людям, тогда как его древние праматери правили древними праматерями тех же самых людей. Кто я для аневраи? Никто. Они обо мне знать не знали, а мы, невзирая на многие годы трудов, лишь начинаем их познавать. Что связывает меня с этим прошлым? Что связывает его со мной?

О темная неподвижность, ниспошли мне терпения! О ясное зеркало, ниспошли мне мудрости! Открой глаза мои и сердце мое, позволь воспринять слова прошлого и понять их значение ныне. Позволь выполнить труд свой честно и со всем тщанием, и пусть память о нем хранится в архивах Обители. Пусть то, что я делаю здесь, станет благословением для моего народа, станет для нас звездой, указующей путь в будущее, земли коего еще никому не видны!

О небеса, уже двадцать четвертое? Каждый день, садясь за дневник, датирую записи, но, честно сказать, даже внимания не обращаю, о чем пишу. В последнее время записи обычно совсем коротки: после того как весь день бьешься лбом о стену древнего текста, еще что-то писать совершенно не хочется.

Звучит, словно дело идет – хуже некуда. Нет, на самом деле все не так уж плохо, если не брать в счет этой распроклятой последней фразы из второго столбца аверса третьей таблички, той, которую мы называем «Сказом о Сновидении». Ни хвоста, ни крыла в ней разобрать не могу, и Кудшайн – тоже. Как эти символы прикажете понимать? Силлабически? Логографически? Как детерминативы? Каким образом они сгруппированы? И что нам, скажите на милость, делать с начальной трехконсонантной логограммой? Действительно ли она означает имя Пели, и, следовательно, далее рассказывается, что с нею сталось, или здесь говорится о том самом яйце? И отчего только аневраи непременно понадобилось этимологически выводить имя Пели, дьявол его раздери, из слова «яйцо»? Уж не нарочно ли, чтобы сбить с толку будущих переводчиков? И, к слову заметить, вот первый знак третьей строчки – это «гил» или «сук»? Что помешало писцу аккуратнее нажимать на стило? Мы с Кудшайном бились над этим впустую весь сегодняшний день, еще долгое время после того, как поняли, что нужно продолжить, заняться чем-то другим: ведь сколько раз гранпапá оказывался в тупике, но, стоило ему перейти к следующему фрагменту текста, все становилось предельно ясно! Но нет, наверное, я унаследовала от Кэмхерстов слишком много упрямства… а может, это – фамильное упрямство Эндморов, или Адиарату? Выбор настолько богат, что поди разбери.

Кора пожелала узнать, на чем мы застряли, и я, показав ей непонятное место, объяснила проблему.

– Может быть здесь ошибка? – тут же сказала она. – Вот я часто ловлю себя на ошибках, потому и перечитываю записи в книжке каждую ночь, перед сном.

– Вполне возможно, – согласилась я. – Но гранпапá говорит, главный принцип копирования текста – исходить из того, что писец не был пьян. Да, ошибки встречаются, но куда реже, чем нам хотелось бы, и, если начать править предполагаемые «ошибки» всюду, где на них ни наткнешься, вероятнее всего, исказишь оригинал до неузнаваемости.

– Но как же понять, что столкнулся с настоящей ошибкой?

– Чаще всего – никак, – уныло ответила я.

Это только усилило недоумение Коры, и в разговор вмешался сидевший напротив Кудшайн:

– О подобных вещах в кругу ученых ведется немало споров. Пусть даже все согласны, что мы имеем дело с ошибкой – далее возникает вопрос, как ее следует исправить, и на этот счет могут существовать самые разные мнения. Если задача проста, вроде случайной описки в знакомом слове, дело решается мигом. Но если очевидных доказательств тому, каким должен быть знак, не имеется, единства в прочтении не достичь уже никогда.

Пока он говорил, я усердно потирала лоб, словно от этого фраза могла стать понятнее, и тут рассмеялась.

– Хуже всего с позднейшими текстами, писанными после Низвержения, писцами-людьми, не получившими должного образования и с грамотой аневраи знакомыми плохо – вот где ошибка на ошибке! Над Камнем Великого Порога гранпапá безуспешно бился годы, а все из-за того, что писец, резавший надписи, постоянно путал «лу» с «ма».

– Понять не могу, как вы это читаете, – сказала Кора, упрямо поджав губы.

Путаницы в орфографии она древним драконианам так и не простила, но копиисткой оказалась прекрасной. Правда, работала очень медленно – я справилась бы втрое быстрее, но это лишь из-за чрезмерной, едва ли не до абсурда доведенной тщательности. В чем-либо усомнившись, она зарисовывала символы во всех возможных вариациях, а после несла и зарисовки, и оригинал нам, для окончательного решения. По завершении копирования наших табличек я усадила ее за работу над другими: в сокровищнице лорда Гленли чего только не нашлось! Наши таблички, наше бесценное предание, было лишь малой ее частицей, хотя и самым длинным, самым пространным единым текстом. Все остальное тоже со временем потребует изучения, а пока что предоставит Коре прекрасную возможность набить руку.

Кстати, это наводит на мысль (и, может быть, даже дельную). Лорд Гленли – в кои-то веки – дома; поговорю-ка я с ним, пока возможность есть.

Что ж, один возможный вариант исключен.

Я думала, не обратился ли эрл к Аарону Морнетту по поводу работы над остальной частью его собрания. Предложение работать, так сказать, над моим объедками (а также объедками Кудшайна) наверняка привело бы Морнетта в ярость, отсюда и ночной спор.

Но, насколько я могу судить, о прочих табличках лорд Гленли вообще не задумывался. Возможно, он и удивил Симеона готовностью перевести главный текст, но, что до всего остального, тут его по-прежнему волнует одно только накопление. Однако мне не хотелось вызвать подозрение расспросами, и потому я попросту донимала лорда, пока он не согласился хотя бы подготовить прочую часть собрания к изучению и перевести целиком, если она того стоит.

Разумеется, заняться этим предстояло не мне и не Кудшайну. Мы были слишком заняты, а Кора, пусть и показала себя неплохой копиисткой, будет способна взяться за перевод лишь через несколько лет. Тогда я вспомнила о Картерах, и он не только сразу же согласился, но объявил, что сам позаботится о доставке табличек к ним! Очевидно, сохранение тайны относится только к эпосу, но не к древним налоговым документам (против чего я вряд ли могу возразить).

Кстати заметить, уступить он мог просто затем, чтобы поскорее выставить меня из кабинета и вновь усадить за главный труд. Работая на совесть, мы с Кудшайном неплохо продвинулись вперед – особенно сейчас, приступив к основной, согласно моим догадкам, части текста. Уверена, весь генеалогический и географический материал со второй таблички окажется ужасно информативным позже, когда у нас будет шанс побеседовать с кем-нибудь из географов и попробовать выяснить, существует ли хоть часть земель, описанных древними, в реальном мире. Но как сюжет… как сюжет это, пожалуй, интересно не более «Книги Гепанима» со всеми ее «родословиями». История Пели куда увлекательнее, хоть я и опасаюсь, как бы в тех строках, которых нам не удалось прочесть, с ней не стряслось чего-либо ужасного.

Скажу откровенно: будь это любой другой текст, я с превеликой радостью опубликовала бы его, оставив в спорных местах множество вопросительных знаков и сносок с признаниями, что не понимаю, как это интерпретировать. Ну да, не то, чтобы именно с превеликой: подобные вещи всю жизнь меня раздражали, но легкое раздражение я бы как-нибудь да пережила.

Но в данном случае… нет, тогда я просто на глаза людям показаться более не смогу. Все ожидают от нас небывалого, а наложенный на нас лордом Гленли обет молчания лишь разжигает общее любопытство – на что лорд, уверена, и рассчитывает. Не знаю даже, смогу ли заставить себя обратиться за помощью к гранпапá (допустим на минутку, что эрл мне это позволит). Да, понимаю, каким взглядом смерит меня гранпапá, если я в том признаюсь, но вот, поди ж ты: по-моему, мы с Кудшайном непременно должны справиться сами.

Между тем, я уже начинаю думать, что иного выбора нет: придется продираться сквозь текст напролом, выписывая все мыслимые сочетания символов со всеми возможными вариантами их прочтения, пока не отыщу все возможные осмысленные интерпретации. Сегодня я упомянула об этом, и Кора немедля взялась подсчитывать точное количество возможных сочетаний (думаю, с тетушкой Натали они поладили бы великолепно), но я сказала, что результата знать не хочу: он меня только обескуражит.

Сказать по правде, дело не в математике. Если мы с Кудшайном намерены держать темп, обещанный мной лорду Гленли, я не могу позволить себе увязнуть в этой задаче на неделю. Нужно двигаться дальше: возможно, по ходу дела что-нибудь да прояснится.

И вот настало нелегкое время: настал час детенышам выйти на свет – тот час, когда яйцо дрогнуло и дало трещину. Треснула скорлупа не в одном месте, но сразу в трех: три яичных зуба пробили ее в один и тот же миг. Прочь отлетели осколки разноцветного яйца, и три детеныша расправили крылья. Три сестры вместе раскололи общую скорлупу, а в самой ее середине, меж ними, оказался их брат.

Самшин была всех выше и мускулистее, а чешуя ее сверкала златом, как солнце.

Второй была Нахри – сестра в зеленой, словно вода, чешуе.

Третьей была Ималькит – сестра в чешуе лазоревой, словно небо.

Эктабр же был всем им братом, а чешуя его была черной, словно ночь[12].

Так один детеныш был брошен, два детеныша были покинуты, три детеныша оставлены матерью в дикой глуши. Так четыре детеныша остались одни, на собственном попечении. Расправили они крылья, и Движущееся Непрестанно их высушило. Вышли они из скорлупы, и Стоящее Незыблемо послужило им опорой. Подняли они лица к небу, и Озаряющее Мир ниспослало им благословение.

Там, в глуши, и стали они расти. Их сытые, заботливо накормленные собратья росли медленно и, выйдя из яиц, сами могли откладывать яйца лишь через многие годы, но четверо, жившие среди голого камня, росли не по дням – по часам: год, как покинули скорлупу, а с виду от взрослых не отличишь.

В дикой глуши и создания жили дикие, больше похожие на зверей, чем на людей. Вместо того чтоб ходить прямо, они бегали на четвереньках, пищу поедали сырой, а речи не знали, ибо в разговорах между собой не нуждались. Знали лишь То, Что Без Остановки Движется, То, Что Стоит Незыблемо, и То, Что Весь Мир Озаряет, но даже для этих троих не имели названий.

И вот дошла до людей весть о странных чудовищах в дикой глуши, о созданиях, с виду выглядящих, будто люди, но обделенных разумом. Дошла весть об этих четырех и до Хасту. Собрал тогда мудрый Хасту, прозорливый Хасту, шикнас[13] Хасту вместе охотниц и так им сказал:

– Не знаю, кто это, люди ли, впавшие в звериную дикость, или звери, принявшие облик людей, но, боюсь, появление их всем нам грозит бедой.

Послал он охотниц в глушь, на поиски четверых. Искали они, искали, но не нашли никого. Храбрая Самшин, заметив их издали, смекнула, что ей, и сестрам, и брату следует спрятаться. Многотерпеливая Нахри, изучившая окрестные земли, смекнула, где их не найдут. Хитроумная Ималькит, сложив камни один на другой, устроила из них стену, а стену ту завалила спереди сухими ветвями, чтоб ее не заметили. Тем временем тихий Эктабр молил в уме Движущееся Непрестанно направить охотниц дальше, а Стоящее Незыблемо молил укрыть их от чужих глаз, а Озаряющее Мир молил защитить их. Так их и не нашли.

Тогда Хасту в другой раз послал охотниц на поиски, и в третий раз отправил их на охоту, и в четвертый раз пошли охотницы в глушь. Ходили они, искали, и вот охотница по имени Тайит нашла четверых. Чешуя их блестела на солнце, а Тайит увидела золотистое, зеленое, лазоревое и черное, да прямо туда, где прятались четверо, и пришла.

Предложила Тайит им мяса, зажаренного на огне, предложила им сорванный с дерева плод. Сестры с братом съели предложенное, подивились этакому угощению, без слов посоветовались, без звука друг с дружкою согласились и отправились с Тайит туда, где стоял ее дом.

Выйдя из скорлупы, они в один год выросли, точно взрослые, а речи выучились всего за одну луну, а звериные повадки забыли и стали такими же, как все люди вокруг.

В те дни на свете еще не было ни храмов, ни жречества, ни святилищ, ни алтарей. Обычаи людей хранили старейшие из братьев[14]. Старейшие братья вели счет дням, вели счет зимам, вели счет годам, а значит, они и решали, когда детенышу придет время встать на крыло.

Пошла Тайит к Хасту и спросила его:

– Как нам считать года этих четверых? Они появились на свет меньше двух лет назад, а совсем уже выросли. Теперь они овладели и речью, так не пора ли принять их в круги? Или им дожидаться этого еще многие годы?

– Я вел счет дням, – отвечал Хасту, – и прошло их – всего ничего. Может, большими они и выросли, но к приему в круги еще не готовы.

Между тем сестры с братом учились жить жизнью людей. Самшин показала себя непревзойденной охотницей, а Нахири была исключительно терпелива в поисках пищи, а Ималькит мастерила силки да копья, а Эктабр перевязывал раненых.

Со временем явились к Хасту и другие, и так сказали ему:

– Теперь-то уж точно настало время принять этих четверых в круги. Пока они остаются детенышами, нам нет никакого проку от их даровитости.

Но осторожный Хасту ответил:

– Со дня их рождения не прошло и трех лет. Время еще не настало.

Тогда храбрая Самшин поразмыслила и сказала сестрам и брату:

– Давайте докажем Хасту, что мы готовы. Покажем ему, как широки наши крылья.

Однако Нахри возразила:

– Нет, так его не убедить. Не поверит он, что мы готовы, пока не пройдет должное время.

Тогда Ималькит сказала:

– Придется нам ждать, или искать другой способ убедить Хасту.

Вместе построили они хижину, и Эктабр, сев в ней напротив Хасту, завел с ним беседу о духовных делах, а сестры тем временем отправились в холмы. Там отыскали они растение, листья коего, хоть непригодны для пищи, являют собою доброе снадобье. Нарвали они тех листьев и с ними вернулись назад. Хасту по-прежнему сидел в хижине напротив Эктабра. Бросил Эктабр листья в огонь, и дым их, наполнивший хижину, Хасту умиротворил. Тогда сестры с братом спросили его, не настало ли время принять их в круги, и Хасту ответил:

– Да.

И все люди ответ его слышали[15].

Думаю, из-за нашего эпоса все это и произошло. Мы наконец-то добрались до обещанных во вступлении трех сестер с братом, появившихся на свет из одной скорлупы, что, разумеется, и обратило мысли Коры в сторону нашего гостя, также появившегося на свет из яйца.

К делу она подошла в обычной своей манере, иными словами – появилась рядом, словно бы из ниоткуда, и задала вопрос. (Уверена, ее привела к нему цепочка логических умозаключений, но нам, не посвященным в ход ее мыслей, вопрос показался совершенно спонтанным.) Мы с Кудшайном как раз горячо обсуждали слово со следующей таблички, которое, на мой взгляд, следовало передать выражением «опериться» или «встать на крыло» – именно так говорится о птенцах, достигших определенной стадии развития и готовых подняться в воздух. Вот тут-то Кора ни с того ни с сего и спросила:

– А сколько у тебя сестер?

Я поначалу решила, что обращается она ко мне, и ответила:

– Только одна. Ее зовут Шарлоттой, а в кругу семьи – Лоттой, и она младше меня. Кстати, я думала пригласить ее в гости на день-другой, если твой дядюшка не будет возражать.

– Я уверена, будет, – без колебаний сказала Кора.

Точно таким же образом кто-либо другой машинально ответил бы: «Я уверена, не будет», – поэтому я не сразу поняла, что, на ее взгляд, лорд Гленли приезда Лотты категорически не одобрит.

– Однако я спрашивала не тебя, а Кудшайна, – добавила Кора, прежде чем мне удалось хотя бы раскрыть рот.

Отошедший к окнам, где мог расправить крылья, ничего не задев, Кудшайн сложил их за спиной и повернулся к ней.

– У меня сестра тоже только одна, Теслит. Но мы с ней одного возраста, так как появились на свет из одной кладки, – сказал он, легонько захлопав крыльями от удивления. – Правда, не из одной скорлупы.

Кора наморщила лоб.

– Только одна сестра? Я думала, из драконианских кладок рождается множество женских особей и, самое большее, одна мужская. Отчего же у тебя так мало сестер?

Кудшайн, прекратив хлопать крыльями, крепко прижал их к спине.

– Одна сестра, да. А что ты думаешь об этом знаке? Как по-твоему, права Одри насчет его значения?

Столь очевидная попытка увести разговор в сторону, разумеется, завершилась полным провалом.

– Откуда же мне знать? – ответила Кора. – Тебе ведь известно: на самом деле я прочесть этого не могу. Какова же причина тому, что сестра у тебя только одна? С остальными что-то случилось?

– Кора, – многозначительно сказала я, вмешиваясь в разговор.

– Я хотел бы вернуться к работе, – чуточку громче, чем прежде, сказал и Кудшайн, еще сильнее, до боли, прижав крылья к спине. – А этот разговор мы, возможно, продолжим позднее.

Казалось, Кора окаменела всем телом, как статуя.

– Неправда. На самом деле ты не хочешь об этом говорить и надеешься, что я махну на все рукой и забуду.

– Кора…

– Но я не забуду. Почему ты не хочешь ответить?

– Кора!

Окрик потряс до утраты дара речи не только ее, но и меня саму. Какое-то время Кора взирала на меня, кипя от возмущения и обиды, а затем стремительно вышла из библиотеки и хлопнула на прощание дверью.

Не поднимаясь с кресла, я со стоном уткнулась лбом в сложенные перед собою локти.

– Мне так жаль, Кудшайн. Я… Мне следовало поговорить с ней или… или еще что-нибудь в этом роде.

Насколько Кора бывает прямолинейна, Кудшайн уже знал, но что она со своей прямотой невзначай угодит ему в самое больное место, мне даже в голову прийти не могло.

– Не извиняйся, – сказал он, и, подняв голову, я увидела, что его крылья мало-помалу расслабляются, обмякают.

– Беречь меня от подобных вопросов – вовсе не твое дело, – продолжал Кудшайн. – Чтобы предотвратить их, я должен был принять к тому меры сам. А я… – теперь его крылья печально поникли, – а я справился с ситуацией из рук вон плохо.

И ждать от него обратного вряд ли стоило. Я ведь понимаю, как странно ему читать о древнем прошлом – о прошлом, древнем даже для аневраи, таком знакомом, но в то же время совершенно чужом. Пока мы трудились над «Сказом о Рождении на Свет», я ни на минуту не забывала об осторожности в выборе выражений и интонаций, поскольку была твердо уверена, что тема окажется для него крайне болезненной. Но Кора-то этого не знала… и вот результат.

– Ничего, все перемелется, – со вздохом сказала я. – Давай продолжим работу.

Однако Кудшайн даже шага к столу не сделал.

– Кто-то должен пойти к Коре, поговорить с ней. Я бы и сам, но… – крылья его приподнялись и снова печально поникли (будь передо мной человек, то был бы тяжкий вздох сожаления). – Но я пока не настолько с нею знаком. Подруга она, скорее, тебе, чем мне.

Могу ли я считать Кору подругой? Честно сказать, не знаю. Странная она девица… нет, не девица, молодая женщина: раз уж самой мне не нравится, когда меня называют девицей, называть так других выходит нечестно. Что же до сути наших отношений… да, пожалуй, кос нам с нею друг другу, как с Лоттой, не заплетать, и многое из того, что нравится мне, Кора на дух не переносит, однако лишиться ее помощи было бы жаль. Не только оттого, что она страсть как полезна, нет. Мало-помалу работа с Корой начала приносить мне радость, а значит, ее, наверное, вполне можно считать подругой.

– Даже не знаю, что ей и сказать, – ответила я, но из-за стола все-таки поднялась.

Кудшайн надолго задумался.

– Ответь на ее вопрос, – наконец решил он. – Думаю, она хоть немного, да успокоится, только сам предпочел бы сейчас не затрагивать этой темы.

То есть, его родных… Не сомневаясь, что ослышалась, я в изумлении уставилась на него, однако Кудшайн сдержанно кивнул в сторону двери.

Отправившись на поиски Коры, я обнаружила ее в коридоре второго этажа, на любимой банкетке у окна. Колени она подобрала к груди, левую ладонь крепко зажала под мышкой, а на палец правой руки снова и снова наматывала прядь волос. Шаги мои она наверняка слышала, но взгляда подчеркнуто не подняла.

Будь это Лотта, я пристроилась бы на другом краю банкетки, но Кора, особенно когда не в духе, не любит, чтоб к ней подходили так близко.

– Прости, – заговорила я, остановившись поодаль. – И Кудшайн тоже просит его извинить. Он… родные для него – очень больная тема.

Кора, по-прежнему глядя в окно, вновь намотала локон на палец.

– Тогда почему же он не сказал этого прямо?

– Сказал, только на свой манер. Драконианский язык жестов не таков, как у нас – то есть, во многом от нашего отличается. Помнишь, как он прижал крылья к спине? Это и значило, что вопрос ему неприятен.

Кора гневно сдвинула брови.

– А мне-то откуда было об этом знать?

Что ж, справедливый вопрос…

– Действительно, неоткуда. Если б я вовремя догадалась… а хочешь, хотя бы сейчас об их поведении тебе расскажу? Кудшайн прекрасно говорит по-ширландски и знает множество наших обычаев, однако порой его поведение не похоже на наше. Вот, например, поднять брови, когда удивлен или чем-то заинтересован, он не может, так как бровей у него нет. А я, если захочешь, могу объяснить, на что обращать внимание.

Кора слегка успокоилась… но лишь слегка.

Думаю, выдавить объяснение на глине и вручить ей было бы куда легче, чем высказать его вслух. Случившееся с сестрами Кудшайна меня, по большому счету, не касается, но именно поэтому мне, наверное, и труднее рассказывать эту историю, чем ему самому. Сколько лет мы с ним знали друг друга, прежде чем он хоть словом о ней обмолвился? А ведь к тому времени гранмамá меня в общих чертах с нею уже познакомила. Но я много раз слышала от людей бездумные, легкомысленные замечания по ее поводу и жутко боялась, как бы Кора тоже не ляпнула чего-либо подобного. Конечно, Кудшайна рядом не было, но опасений (пусть преждевременных, так как ни я, ни Кора еще не сказали ни слова) это вовсе не умаляло.

Глупость, конечно, с моей стороны: ведь Кудшайн сам велел рассказать ей обо всем.

Я прислонилась плечом к стене, коснулась виском штукатурки и смежила веки.

– О драконианской эволюции тебе известно?

У эрла книг о драконианах обнаружилось немного, что для человека, собравшего столько предметов их древней культуры, довольно странно, но после того, как приезд Кудшайна стал делом решенным, Кора выписала из столицы целую охапку томов и читала их со всем прилежанием.

– Лабильность развития, – отвечала она, – означает, что существенные изменения в условиях инкубации яиц потомства по сравнению с условиями инкубации яиц родителей могут повлечь за собою мутации.

– Да. Потому Кудшайн и способен провести здесь какое-то время, не чувствуя страшного дискомфорта. Большинство дракониан приспособлены к жизни на очень больших высотах и, следовательно, климат, считающийся среди нас куда менее суровым, переносят плохо. Но Кудшайн появился на свет в краях, расположенных много ниже, в более мягком климате. Потому его чешуя не такова, как у прочих дракониан – к примеру, он, в отличие от остальных, не линяет, и… Словом, различий множество, но для тебя они, если только ты не намерена всерьез заняться драконоведением, вряд ли интересны. Главное вот в чем: его мать решила пойти на огромный риск и отложить яйца очень далеко от тех мест, где родилась сама – можно сказать, на грани их жизнеспособности.

Это заставило Кору забыть об обиде.

– Но это же очень опасно? – спросила она, повернувшись ко мне лицом.

– Да. Сестра у Кудшайна только одна, потому что остальные не выжили. Кладка вышла большой, из целых шести яиц, и два зародыша погибли еще в скорлупе. Еще две его сестры не пережили злокачественных мутаций. Согласно расхожему мнению, лабильность развития означает, что развитие организма всегда идет в сторону приспособления к новым условиям, но это вовсе не так, и чем значительнее различия в условиях, тем выше риск. Кудшайн, в общем и целом, здоров, хотя порой ему трудно бывает дышать. А вот его единственная уцелевшая сестра здоровьем очень слаба: сказать откровенно, если б не доктора, она бы, скорее всего, тоже не выжила.

Кора вновь съежилась, склонила голову книзу, и негромко сказала:

– Мне приходило в голову, что все они могли погибнуть. Потому я и спросила. Подумала: если так, значит, между нами есть кое-что общее.

Тут у меня перехватило дух. Все это время я знала, что Кора живет под опекой лорда Гленли, но разве пыталась выяснить, отчего? Нет, нет и нет. Конечно, могла бы сделать вид, будто опасалась затрагивать столь деликатную тему: пусть, дескать, она сама в свое время расскажет… но это будет неправдой. На самом же деле мне, целиком поглощенной работой над переводом, поинтересоваться жизнью Коры даже в голову не пришло.

Выходит, бездумной и легкомысленной оказалась не она, а я.

Долгое время я размышляла, не зная, что на это ответить, и, наконец, сказала:

– Обычно Кудшайн предпочитает об этом не говорить. Если вдруг передумает, сам даст понять. Но… если хочешь рассказать мне о родителях, с радостью выслушаю.

Кора вновь подняла взгляд на меня.

– У тебя умирал кто-нибудь из родных?

– Только дедушка, – ответила я. – То есть, первый бабушкин муж, с которым я в кровном родстве. Но умер он еще до рождения моего отца, так что это, наверное, не в счет.

– Не в счет, – подтвердила Кора.

Мне вдруг стало обидно, хотя я была с ней абсолютно согласна.

– Да, мне хотелось бы знать, на что обращать внимание в его поведении, – продолжила Кора после недолгих раздумий. – Иначе я снова чем-нибудь обижу его, а мне этого очень бы не хотелось.

Не удержавшись, я оглянулась назад – в сторону лестницы и библиотеки.

– Прямо сейчас?

– Нет, – ответила Кора. – Сейчас я хочу посидеть здесь немного… ну а сама поступлю точно так же.

Я вопросительно приподняла брови.

– Сама дам понять, – видя мое недоумение, пояснила она, – если захочу рассказать. Ну, о родителях.

Еще ни разу в жизни я так не стыдилась здоровой, благополучной, любящей семьи! И потому, одернув ничуть не нуждавшееся в этом платье, сказала:

– Тогда… если с тобой действительно все в порядке…

Кора пожала плечами и снова потянулась к тому же локону.

– Нет. Не все. Но это пройдет.

Таким образом, меня явно спроваживали прочь, однако без неприязни. Спустившись вниз, я вернулась к Кудшайну и нашим табличкам, и весь остаток дня работалось нам великолепно… но все это непременно нужно записать, чтобы не ускользнуло из памяти. Да, внимание к людям дается мне куда хуже, чем Лотте, но это вовсе не повод опускать руки.

Отправитель: Кудшайн

Получатель: Обитель Крыльев

Крылья сложены перед грудью наподобие горсти или чаши

Знак почтения, подобие человеческого поклона или реверанса. Однако дракониане, проводящие много времени среди людей, его, как правило, избегают, так как не хотят по ходу дела зацепить чего-либо крылом – тем более, что мы (по крайней мере, состоятельные ширландцы и йеланцы) склонны держать на виду множество самых разных хрупких предметов. По этой причине среди дракониан приобретает все большую популярность жест-заменитель – руки, скрещенные на груди (так имитируем сложенные чашей крылья мы, люди). Выходит, мы изучаем их язык жестов, а после они заново учатся ему от нас? На мой взгляд, все это крайне странно.

Пришло время трем сестрам и брату пройти испытание и стать взрослыми. Сам Хасту слово сказал. Задумался Хасту, как их надлежит испытать, и принялся искать ответ в сновидениях. Во сне раздумывал он об испытании, во времена шума, во времена тишины[16].

Проснувшись, обратился он к людям и так сказал:

– Снилось[17] мне солнце в небе и пещера в земле, снилось море впереди и лес за спиной. Пусть каждый из четверых своей дорогой идет, пусть каждый из четверых испытан будет по-своему.

Очень удивились этому люди: обычай ведь был таков, чтоб братья и сестры из одной кладки вместе и испытаниям подвергались.

Но шикнас[18] Хасту сказал:

– Самшин пойдет на восток – туда, где рождается солнце. Эктабр пойдет на запад – туда, где солнце спускается в глубины земли. Нахри пойдет на юг – туда, где леса высоки. Ималькит же пойдет на север – туда, где у берега плещутся воды[19]. Пусть каждый идет, пока не отыщет свое испытание, а после вернется, если сумеет.

Обняли четверо друг друга крыльями, и Самшин сказала:

– Будьте осторожны. Никогда еще рожденных из одной кладки не посылали разом в четыре стороны. Но я думаю, это и к лучшему: каждый из нас должен найти собственную силу, а после, сошедшись вместе, мы станем сильнее прежнего.

Однако Эктабр сказал:

– Сила наша – в единстве. Если уж приходится нам разлучиться, должны мы одарить друг друга чем-то на память – так и останемся вместе, даже в четыре разные стороны разошедшись.

Сестры подумали и решили, что это мудро, и каждый из четверых вручил остальным памятные дары. С этим они и расстались.

Отправился Эктабр на запад. Много дней и ночей шел он через равнины, через реки, через горы, через леса, и пришел к огромной яме в земле.

– Хасту, – сказал он себе самому, – видел во сне пещеру, а значит, сюда-то мне и надо. Но ведь пещеры – пасти земли, и пожирают[20] всякого, кто бы в них ни вошел. Как же я вернусь к сестрам, если войду в пещеру?

И тут вспомнил он о подарке, полученном от Ималькит. Ималькит одарила его длинным ремнем из множества связанных вместе кишок. Обвязал Эктабр конец ремня вокруг камня у зева пещеры и принялся разматывать клубок на ходу, чтобы после вновь отыскать дорогу наружу.

Пещера оказалась полна опасностей. Были здесь и глубокие ямы, в которые нетрудно упасть, и озера, в которых легко утонуть, и пауки, раскинувшие на пути густые тенета. Но было в пещере и немало чудес – прекрасных на вид образчиков камня и хрусталя. Долго сидел там Эктабр, разглядывая все это, накрепко все запоминая, а после взял в руку камень и острым краем его начертал на стене[21] зверей земных и небесных, здесь, под землей, никогда прежде не виданных. Пошел он назад вдоль ремня своего и снова вышел на свет.

Ималькит отправилась на север. Много дней и ночей шла она через равнины, через реки, через горы, через леса[22], и пришла к большой воде.

– Хасту, – сказала она самой себе, – видел во сне плещущиеся у берега воды, а значит, сюда-то мне и надо. Но ведь воды – край земли, и поглощают всякого, кто бы в них ни вошел. Как же вернусь я к сестрам и брату, если войду в воду?

И тут вспомнила она о подарке, полученном от Нахри. Нахри одарила ее камышом – множеством, целой охапкой прочных тростинок. Взяла Ималькит те тростинки, связала вместе, чтоб на волнах не рассыпались, взобралась на свой плот и отправилась в воду.

Вода оказалась полна опасностей. Были здесь и штормы, и буйные волны, и многозубые звери, что легко могли бы проглотить Ималькит заживо. Но было в воде и немало чудес – разноцветных рыб и солнечных бликов. Принялась Ималькит играть с рыбами, дразнить их листьями камыша, распугивать собственной тенью, а для ловли опасных тварей смастерила ловушку, привязав ее к плоту сзади, а после расправила крылья, и ветер отнес ее назад, к берегу.

Нахри отправилась на юг. Много дней и ночей шла она через равнины, через реки, через горы, через леса, и пришла в те края, где росло множество деревьев.

– Хасту, – сказала она самой себе, – видел во сне лес, а значит, сюда-то мне и надо. Но ведь леса – силки земли, и ловят всякого, кто бы в них ни вошел. Как же вернусь я к сестрам и брату, если войду в этот лес?

И тут вспомнила она о подарке, полученном от Самшин. Самшин одарила ее палицей, тяжелым камнем на […][23] ее, и вошла в лес.

Лес оказался полон опасностей. Были здесь и дикие звери, и ядовитые растения, и ветви, преграждавшие солнечному лучу путь к земле. Но было в лесу и немало чудес – прекрасных цветов, разноцветных бабочек, обилия жизни со всех сторон. Набрала здесь Нахри семян, орехов здесь набрала, повела разговоры с деревьями и зверями, явив им терпение и доброту души, и в ответ они рассказали ей о своих обычаях и повадках, а после олениха снова вывела ее к лесной опушке.

Самшин отправилась на восток. Много дней и ночей шла она через равнины, через реки, через горы, через леса, и пришла в сухие, безводные земли[24].

– Хасту, – сказала она самой себе, – видел во сне место, где рождается солнце, а значит, сюда-то мне и надо. Но здесь ведь ничего нет. Что я могу здесь найти?

И тут вспомнила она о подарке, полученном от Эктабра. Эктабр одарил ее молитвой – словами, которые дóлжно петь сильным голосом. Запела она эти слова и двинулась дальше.

Безводные земли оказались совсем пусты. Один лишь голый камень, одна лишь бесплодная земля – нечего было искать там Самшин. Шла Самшин, шла, и шла. Ни еды вокруг, ни воды. Подумалось ей, что уже никогда не вернется она к брату с сестрами.

И вот пала на нее сверху тень. Спустился к ней с неба иссур с разинутой пастью, но Самшин все пела и пела молитву. Уселся иссур перед нею, слушает, ждет. Тогда Самшин, не умолкая, опустила ладонь ему на голову, и склонил иссур голову к самой земле. Поблагодарила она иссура и пошла из пустыни прочь.

Снова сошлись все четверо вместе. Эктабр рассказал сестрам, что видел он под землей, Ималькит рассказала всем, как провела морских тварей, Нахри рассказала все, что узнала в лесу от зверей и деревьев, Самшин же поведала, как иссур смиренно склонил перед ней голову.

– Идемте к Хасту, – сказала она, – и скажем ему, что прошли испытания. Думаю, он немало тому удивится.

И вот вернулись они к своему народу. Вышел навстречу им Хасту и сказал:

– Никто еще не выдерживал испытаний, подобных вашим, и не возвращался назад, узнав подобное тому, что удалось узнать вам.

– Это все ты придумал, – сказала ему Самшин.

И возблагодарили четверо Движущееся Непрестанно, и Стоящее Незыблемо, и Озаряющее Мир – всех тех, кто даровал им жизнь.

После этого весь народ пошел следом за сестрами с братом, что появились на свет вчетвером из одной скорлупы.

Поднимаю я руку к солнцу, славе небес, сиянию жизни. Касаюсь рукой и земли, колыбели мира, изобилия благ.

Эти слова, эти жесты повторяю я с тех самых пор, как появился на свет, и никогда прежде даже не думал в них сомневаться.

Солнце, золотой страж, ты ли есть То, Что Весь Мир Озаряет, ты ли звалось у древних праматерей Верх И Низ Сотворившим? А ты, земля, вековечный камень? Ты ли есть То, Что Стоит Незыблемо, ты ли звалась в их преданиях Всему Основанием? Кто я такой, чтоб искать в нашей вере сходство с верою прошлых времен, и кто я такой, чтоб искать между ними различия?

Однако куда же пропало То, Что Без Остановки Движется, звавшееся Порождающим Ветер? Среди высоких вершин Мритьяхаймских гор от ветра не укрыться нигде, но в нашей вере ему места не отведено. Как говорится в предании древних, он привел в мир неких существ – быть может, наших сородичей-драконов, однако наше предание говорит, что солнце породило ветер, а ветер принял облик четырех сестер, а уж затем от нас произошли и драконы. То же и с происхождением человека. Кто он – дитя Стоящего Незыблемо, тогда как мы – дети Того, Что Весь Мир Озаряет, или также произошел от нас?

Вопросы, подобные этим, не дают покоя моим братьям и сестрам с тех пор, как к нам пришла леди Трент с вестью о древнем прошлом и вместе с тем – о научном познании. Схожие сомнения терзают и духовенство множества человеческих культов, столкнувшееся с тем, что научные данные могут противоречить преданиям их предков. Однако меня это не тревожит. Эти вопросы мы с Теслит обсуждали с тех самых пор, как покинули скорлупу, и я твердо держусь сказанных ею слов: религия и наука просто даруют нам истины разного рода, удовлетворяющие разные нужды нашего сердца.

Куда больше тревожит меня прочитанное в этих табличках, а Теслит сейчас далеко и от смятения меня избавить не в силах.

Вот так, в одиночку, должен я встретить лицом к лицу доказательства тому, что вера наша изменилась. В изображениях из древних храмов, в разрозненных молитвах с древних табличек имелись намеки, смысл коих теперь становится предельно ясен: мы утратили бога. В прежние времена поклонялись троим, ныне же их только двое.

Что еще могло измениться? Что еще мы утратили, или прибавили, или исказили до неузнаваемости?

И что можно сказать об истинности наших преданий, в коей я прежде нимало не сомневался, если истинность эта на поверку оказывается непостоянной? Дивное око, вправду ли ты стережешь всех нас, от старцев до малышей, впервые расправивших крылья? Верное сердце, вправду ли ты – защита всему нашему роду, вправду ли ниспосылаешь мудрость врачам, спасшим моей сестре жизнь? Кто слышит мои слова, в то время как я пишу эту молитву? Не впадаю ли я во грех, пренебрегая Движущимся Непрестанно, и как ему надлежит поклоняться? Тебе, Порождающее Ветер, нет места в наших обрядах, и, мало этого, я не знаю, должно ли нам тебя почитать.

Каков долг наш перед богами предков?

И как нам жить теперь с тем, что эти боги, возможно, вовсе не наши?

Кудшайн – священнослужитель. Жрец.

Прежде я этого не понимала, так как из всех священнослужителей знаю только магистрианских, а он и одевается, и разговаривает иначе. Конечно, тут удивляться нечему – он же не сегулист, однако чем отличаются драконианские священники, я не знаю. Спросила об этом Кудшайна, на будущее, и он ответил, что драконианские священнослужители каждое утро приветствуют солнце, а каждый вечер желают ему спокойного отдохновения. Да, это я за ним замечала, только не знала причины. Вдобавок, я далеко не всегда вижу его на рассвете и на закате, а значит, надежным способом распознавания духовных особ это счесть не могу. Так я ему и сказала. На это Кудшайн ответил, что еще их священники носят поверх крыльев особую, украшенную вышивкой ленту – не то, чтобы туго их стягивая, но вроде того.

– Но ты же такой ленты не носишь, – удивилась я.

Он пояснил, что ленту надевает только на церемонии, так что и это надежным признаком не является, и как опознать драконианского священнослужителя, для меня до сих пор остается загадкой.

Куда больше полезного он рассказал, когда я спросила, что означает быть священнослужителем. Очевидно, среди дракониан священнослужители и писцы – примерно одно и то же, а значит, его обязанность – вести хроники, описывать значительные события и идеи. Описывает он и то, чем занимается здесь, с Одри, однако заверил меня, что в архивы записей не отошлет, пока работа не подойдет к концу. Думаю, дядюшка против этого возражать не станет, но на всякий случай спрошу. (Да, он просил меня последить за Кудшайном точно так же, как и за Одри, только я позабыла это записать.)

Тогда я спросила, вправду ли Кудшайн думает, будто солнце слышит его приветы и прощания, тогда как солнце – это огненный шар, удаленный от нас на миллионы километров. Кудшайн рассмеялся и ответил: нет, огненный шар его, конечно, не слышит, а вот воплощенная в нем духовная сущность – вполне.

– А поклоняешься ли ты, – спросила я, – тем идолам из предания, Движущемуся Непрестанно, Стоящему Незыблемо и Озаряющему Мир?

(Дядюшка утверждает, что всех богов, кроме сегулистского Господа, надлежит называть идолами, хотя сам и в Господа-то вовсе не верит, а вот Одри говорит, что называть других богов идолами оскорбительно.)

Ответил Кудшайн так невнятно, что сути я не поняла, но крылья при этом крепко прижал к спине. Увидев, что разговор ему неприятен, я не стала настаивать на объяснениях.

Интересно, а вот магистр Ридсон знает что-либо о драконианской религии? Вероятнее всего, нет, но вечером ближайшего кромера можно сходить с миссис Хиллек на собрание и спросить его самого. Хотя тогда миссис Хиллек непременно решит, будто я становлюсь набожной, и снова начнет в Дом Собраний меня зазывать.

Сегодня за завтраком имела с Кудшайном весьма отрезвляющий разговор.

С утра он, даже по собственным меркам, был необычайно тих, и словно бы, в силу каких-то неведомых мне причин, пристально изучал стоявшую перед ним миску с джемом. Вскоре, однако, выяснилось, что он просто пребывает в глубочайших раздумьях, никакого касательства к джему не имеющих.

– Как по-твоему, что этот текст такое? – ни с того ни с сего спросил он.

Что бы это могло означать? Кудшайн прочел все то же самое, что и я, и прочитанное мы обсуждали не раз и не два. Все очевидно: перед нами пространное повествование, открывающееся мифом о сотворении мира, плавно переходящим в нечто генеалогическое, а затем в историю о трех сестрах и брате, которые, если я верно понимаю зачин, со временем станут культурными героями и положат начало множеству нового, наподобие письменности. Забыть об этом Кудшайн не мог – разве что ночью здорово головой обо что-нибудь стукнулся, и к тому же прекрасно знал: имей я причины полагать текст не тем, чем он кажется на первый взгляд, так бы сразу же и сказала.

Расспрашивать о чем-либо обиняками Кудшайну обычно не свойственно, но в эту минуту мне показалось, что именно так он и поступает.

– О чем ты? – переспросила я.

Кудшайн, осторожно сомкнув когти вокруг миски с джемом, повертел ее туда-сюда и, невольно перейдя на родной язык, пояснил:

– Как по-твоему, что он будет значить? Для нас?

В подобной тревоге я Кудшайна еще не видела, однако его сомнения начала понимать. У современных дракониан есть собственные мифы о том, как начался их род, и, услышав от гранмамá, что в мифах аневраи говорится иное, они были крайне потрясены. Точно так же, как мы, когда Альберт Веджвуд взял да сказал: «По-моему, Господь вовсе не сотворил нас из глины. Думаю, мы сформировались в процессе эволюции, а произошли, вероятнее всего, от обезьян».

Конечно, то потрясение уже порядком утратило новизну. Но как знать, что еще могут таить в себе эти таблички? Какие еще сокровенные постулаты драконианской истории будут разбиты, подобно окаменевшим яйцам их предков? Или – чем могут дополниться? В почитаемых Кудшайном солнце и земле легко узнаются две сущности, сотворившие мир и всех его обитателей, но чего-либо схожего с Порождающим Ветер я в его вере не помню. Судя по его волнению, ничего подобного в ней нет – это-то и не дает ему покоя.

– Ты опасаешься, что переведенное нами повлечет за собой перемены, – сказала я.

Кончик когтя раздражающе заскрежетал о серебряный бок миски, и Кудшайн поспешил разжать пальцы.

– Любая крупица новых знаний об аневраи влечет за собой перемены. В этом вся суть археологических раскопок и нашей с тобою работы. Не довольствуясь уже известным, мы неизменно стремимся восстановить как можно больше утраченных знаний. Но этот текст… этот текст – нечто большее.

Обычно мне неплохо удавалось читать сказанное им «между строк»… но не в этом случае.

– Как так?

Кудшайн надолго умолк, и не торопить его стоило мне немалых усилий.

– Я прочел много человеческой литературы, – наконец заговорил он. (И это, по-моему, еще очень мягко сказано.) – Я очень старался понять характер, естество разных ваших народов, и потому в свое время спрашивал у каждого, с кем сводил знакомство, какая из книг описывает характер, душу его народа лучше, нагляднее всех остальных. Йеланцы в ответ называли «Повесть о Небе». Видвати – «Великую Песнь». Ширландцы – «Селефрит».

– Все величайшие эпосы мира, – подтвердила я, чувствуя, как обвисшие паруса моей мысли встрепенулись, словно наполненные первым дуновением ветра.

Кудшайн серьезно кивнул.

– И вот йеланцы… как-то раз я спросил, отчего они полагают Рузинь частью Йеланя. Нет, речь не о том, что рузины живут в йеланских границах – это уж вопрос политики, но отчего, несмотря на всю разницу в языке и культуре, они считаются просто подчиненной народностью, а не отдельным, хоть и зависимым, государством? И знаешь, что мне на это ответили?

Разумеется, вопрос был чисто риторическим, однако Кудшайн снова умолк, дожидаясь ответа, и не сводил с меня глаз, пока я не покачала головой.

– Тот человек, которому я задал вопрос, сказал: «Потому, что у них нет литературы. Какое из их сказаний может сравниться с „Повестью о Небе“?»

Тут паруса моей мысли вздулись сами собой, не дожидаясь ветра.

– Выходит, ты спрашиваешь, не могут ли эти таблички оказаться вашим народным эпосом.

– Свои сказки у нас есть, – откликнулся Кудшайн. – Вряд ли в мире найдется хоть один народ, человеческий или драконианский, у которого их бы не было. Но у нас нет предания, формирующего наш характер и полностью раскрывающего нашу суть. Нет сказания, лежащего в основании нашей культуры, которое всякий из нас, претендующий на образованность, непременно должен прочесть и всю жизнь хранить в сердце.

Что я могла на это ответить? Указывать на все изъяны в его словах – на абсурдность мысли, будто основой культуры, основой цивилизации может служить одно-единственное сказание, будто именно «Селефрит» дает Ширландии право называться государством, а не клочком суши, отколовшимся от Айверхайма, не жалкой крохой, охваченной манией величия – явно было не к месту. К подобным вещам люди относятся очень серьезно, сколько дыр в их умопостроениях ни протыкай.

Хорошо, пусть политический аспект – дело десятое, но как же быть с аспектом личностным? Существования дракониан отрицать никто больше не может… но в том, что дракониане – люди, народ, что за чешуей, крыльями, вытянутой мордой и зубастой пастью скрывается живой, творческий разум и не уступающее нашему богатство чувств – им вполне могут отказать и отказывают многие. Тысячи лет отделяют Кудшайна от писца-аневраи, начертавшего это сказание на влажной глине, но предание, равное «Повести о Небе» и другим человеческим эпосам, поможет драконианам доказать всему миру свою принадлежность к… что ж, пусть будет «к человечеству», хоть это слово здесь и не к месту.

– Не знаю, – только и смогла сказать я, – что вы будете делать с этим сказанием далее. Но знаю вот что: если мы не продолжим работу, твоему народу и думать будет не о чем, а потому идем-ка в библиотеку. Пора.

Пожалуй, этого оказалось довольно: Кудшайн рассмеялся, оба мы направились в библиотеку, и все у нас вроде бы наладилось.

Хотя на самом-то деле не наладилось ничего. Я не так набожна, как Кудшайн, и даже не знаю, что бы почувствовала, если… ну, если б кто-нибудь, например, обнаружил, что заповедей изначально было тринадцать, а не двенадцать. Казалось бы, огромная разница между драконианами и их предками-аневраи – знак очень даже хороший. Я тоже весьма отличаюсь от собственных предков, какими изображает их «Селефрит»… однако ширландцам не нужно бороться за место под солнцем, не нужно никого убеждать, что мы его заслужили!

Догадавшись о том, что Гленли хочет успеть с публикацией перевода к началу конгресса, я думала только о славе и распроданных тиражах, но теперь начинаю понимать: последствия могут оказаться куда масштабнее.

Миновал со времени испытаний год и один день. Люди преуспевали, а четверо больше не расставались друг с другом. Вместе они стали сильными, вместе они стали щедрыми, вместе ума набрались, и вместе набрались мудрости. Во время охоты […][25]

[…] с Тайит пошли они […]

[…] четверо […]

И тут, как в сновидении Пели, гора дрогнула, густые травы затрепетали, камень приостановил круженье, а река устремила течение вспять, и Озаряющее Мир погасло[26]. В один миг исчезло оно, исчезло, как не бывало, и землю впервые[27] укрыла тьма.

Завопили люди от ужаса, закричали, взывая к небу, к земле, к воде, к тишине. И тут со свода небес устремили вниз ненасытные, алчные взгляды наджайт[28]. Прежде Верх И Низ Сотворившее не давало им воли, но теперь-то оно исчезло. Без него некому стало людей защитить, и многие сбились с пути, заплутали в наступившей тьме.

Храбрая Самшин собрала людей вместе, и с братом да сестрами принялась […]

Звездные демоны ринулись вниз, алчно разинув пасти, но Самшин преградила им путь. Окружили ее, обступили, так что не разглядишь. Испугались люди: что, если тут Самшин и конец? Однако Самшин ни тьмы, ни ее порождений не устрашилась. Пять раз, шесть раз, семь раз взмахнула она своей палицей, и звездные демоны в страхе кинулись от нее прочь.

Снова сошлись люди вместе. Хитроумная Ималькит ударила камнем о камень и сотворила свет.

– Мы можем обмануть звездных демонов, – сказала она людям. – Давайте зажжем большой огонь. Подумают демоны, будто это Верх И Низ Сотворившее, и не посмеют на нас нападать.

Собрали люди много дерева, много хвороста, большой огонь разожгли, и звездные демоны подались назад, не смея приблизиться к ним.

Однако без Верх И Низ Сотворившего растения перестали тянуться вверх, и мир больше не был зеленым. Тогда добросердечная Нахри показала людям, что еще можно есть – от червей земляных до мягкой сосновой коры. Начали люди […] Благодаря Нахри, голод стал им не страшен.

Тем временем Эктабр возносил молитвы Движущемуся Непрестанно, зовущемуся Порождающим Ветер. Тем временем благочестивый Эктабр возносил молитвы Стоящему Незыблемо, зовущемуся Всему Основанием. Тем временем твердый в вере Эктабр возносил молитвы Озаряющему Мир, упрашивая его вернуться. И вот в ночи было ему озарение.

Пошел Эктабр к сестрам и так им сказал:

– Есть на земле четвертая сила, четвертая сила, которой нет на земле. Сила эта – тень) света), истощение) жизни), уничтожение) содеянного)[29]. Эта-то сила и забрала от нас Верх И Низ Сотворившее. Нам она неизвестна, и я боюсь ее.

Тогда […] они со всеми людьми […]

– Отчего эта сила забрала у нас Озаряющее Мир? – спросила Ималькит.

Но никто не сумел ей ответить.

– Где нам найти эту силу? – спросила Нахри.

Но никто не сумел ей ответить.

– Как нам одолеть эту силу? – спросила Самшин.

Но […]

Тогда Эктабр сказал так:

– Давайте отыщем Хасту. Уж он-то […]

И вышли они вместе в путь ради блага всего народа.

Сегодня Одри с Кудшайном много говорили о том, случались ли на заре драконианской цивилизации или незадолго до ее начала вулканические извержения такой силы, чтобы с земли могло показаться, будто солнце исчезло. А если не извержения, то солнечные затмения. Если да, эпос вполне может описывать нечто, происходившее на самом деле.

Одри весьма раздосадована тем, что дядюшка взял и с нее, и с Кудшайна слово ни с кем не делиться сведениями о работе – даже вопросов, ее касающихся, не задавать никому. Мне об этом известно, оттого что о досаде своей она объявила во всеуслышание, прямо при мне. Когда я спросила, почему – то есть, не почему она раздосадована, а почему выражает досаду столь явно – Одри, театрально вздохнув, ответила:

– О, я просто жалею, что под рукой нет того, кто ничего подобного не обещал.

Разумеется, она намекала на меня, но когда я сказала об этом, лишь подмигнула и пошла умываться перед ужином. Хочет, чтоб я уточнила насчет извержений вулканов тайком от дядюшки. Если спросить его, уверена, он скажет: нет, мне тоже не позволяется делиться с кем-либо сведениями о переводе, а не сказал этого только потому, что ему и в голову прийти не может, будто я стану письма кому-либо писать. Дядюшка думает, будто мне писать некому, и, вообще говоря, прав. Однако мне очень интересно, были ли в те времена затмения, извержения, или еще что-нибудь этакое, не пришедшее Одри с Кудшайном на ум. Хочу выяснить, не рассказывает ли эпос на сей раз о реальных событиях. (Кстати, отчего он не может быть чем-то одним – либо сплошными выдумками, либо чистой правдой? По-моему, так гораздо удобнее. Сразу понятно, для развлечения читаешь, или в целях образования.)

Если не спрашивать дядюшку ни о чем, формально я и запретов никаких не нарушу. Да, я прекрасно знаю, что это увертка. И уже думаю, как бы отправить письмо из Лауэр Стоук, чтоб дядюшка не узнал о нем, и никто из слуг не смог бы ему рассказать: ведь если он поручил мне читать письма Одри с Кудшайном, дабы удостовериться, что они держат слово, то и с моей стороны нарушения тайны наверняка не желает.

Понимаю, это бесчестно.

Но письмо все равно напишу.

Касаюсь рукою земли, некогда звавшейся Стоящим Незыблемо и Всему Основанием, матери-прародительницы всего человечества (если мы верно поняли слово «аму»).

Появившись на свет за стенами Обители, я прожил среди людей столько же времени, сколько и среди сородичей. Я знаю об их обычаях больше, чем кто-либо из нас, и многих людей почитаю друзьями.

И все же я ни на минуту не забываю, что в их глазах – разумеется, в глазах человечества в целом, а не тех, с кем близок – несу на плечах тяжкий груз древнего прошлого. Да неумолимое время медленно, но верно исказило образы прошлого и в человеческой памяти, и в нашей собственной, однако мои праматери по всему свету слывут безжалостными угнетательницами, поработительницами человеческого рода. Даже те, кто не носит красной маски адамиста, при виде меня, моей чешуи и крыльев, нередко вспоминают о древней нашей вражде.

Боюсь я не столько адамистов, сколько тех, кто прячет лицо под маской умеренности. Эти – словом ли, делом – наносят удар исподтишка, и защищаться от них много труднее.

Однако, если и есть в разных сказаниях о нашем происхождении общая нить, суть ее вот в чем: наши виды неотделимы один от другого. Мы ли сыграли некую роль в сотворении человека, они ли сыграли некую роль в сотворении нас – мы связаны друг с другом с самого начала и разлучились только в последнее время, когда мой народ укрылся в непроходимых горах.

Пока за пределами Обители не появятся на свет, не вырастут здоровыми, крепкими новые сестры и братья, строительство моста через разделившую нас пропасть предстоит взять на себя мне. Нелегкая это будет работа… О безграничный камень, дай мне терпения, дабы исполнить сей долг, помоги постичь душу народа, что, согласно сему преданию, сотворен был когда-то тобой!

Более всего ставит меня в тупик не природа млекопитающих, не странные технологии, а сложность их жизненного уклада. Число их огромно, точно число снежинок на пиках гор, обычаев и законов, необходимых для сохранения порядка у них тоже великое множество, и в разных странах обычаи эти между собою несхожи. Вскоре мне предстоит совершить человеческий ритуал – согласно ширландским обычаям, посетить званый ужин в доме одной из местных знатных особ. Никто из нас, приглашенных, ужин сей посещать не желал бы, однако придется, ибо этого требует обычай, и я должен расспросить Одри, как надлежит держаться в ширландском обществе: уверен, опыт Цер-нга и Йеланя здесь не поможет.

Среди нас ничего подобного не водилось ни на памяти ныне живущих, ни даже в недавнем прошлом. Число наше невелико, общество очень замкнуто. Приезжая в Обитель, я кажусь странным собственным же сородичам, так как мое поведение формировалось вне ее пределов: такова, наряду с недугами тела, жертва, принесенная во имя моего будущего матерью, решившейся отложить яйца за стенами Обители. Теслит, слишком хрупкая для путешествий, вовсе находит собратьев куда более чуждыми, чем йеланцев, среди коих провела всю свою жизнь. Если удастся нам выйти за наши границы, распространиться по свету, взрастить детей в дальних странах, они станут друг другу чужими: не просто незнакомцами, но чужими в смысле культурном, как цержаги – тьессинцам, а видвати – выштранцам.

Посему я снова и снова задаюсь вопросом: сколь близко родство тех, древних, со мной? Одри ведь не считает древних людей из южной Антиопы сородичами. Может, и мы полагаем аневраи предками лишь, так сказать, по контрасту с людьми?

Начиная работу над переводом, я ожидал, что прочитанное упрочит в сердце моем незримую связь с древними праматерями, но все вышло совершенно иначе.

О земля драгоценная, о неподвижная тьма, дай мне, за что ухватиться, укрой от бурь перемен! Придет время, и я вновь должен буду выйти на свет деяния, но пока что позволь отдохнуть в твоих объятиях, защити от терзающих душу сомнений!

Глазам не верю: лорд Гленли чуть ли не силой тащит нас на этот ужин, в Приорфилд! Но, впрочем, удивляться тут нечему: я ведь не раз слышала от родственников, постоянно живущих в Ширландии, рассказы о провинциальной жизни. Леди Плиммер – ровесница гранмамá и, видимо, местная мать-дракониха, то есть, особа из тех, кому лучше не перечить. Конечно, лорд Гленли превосходит ее высотой положения и, к тому же, богатством, и, если б ответил отказом, ей не удалось бы ни осрамить его в глазах Общества, ни лишить состояния, но… Но после его жизнь здесь могла бы стать куда менее приятной, чем прежде: враждебность деревенских лавочников, поставки в поместье негодных товаров, задержки с починкой дороги к поместью, вандализм со стороны местной детворы и тому подобное. Уверена, пожелав того, он бы как-нибудь да выкрутился, но, по большому счету, раз в жизни склониться перед драконихой и поступить, как сказано, выйдет намного проще.

Итак, мы едем на званый ужин, все четверо – лорд Гленли, Кора, я и Кудшайн. Разумеется, ради Кудшайна прием и затеян: я же вижу: моя персона не привлекала со стороны леди Плиммер никакого внимания, пока по соседству не объявился Настоящий Живой Драконианин. Придется мне целый вечер наблюдать, как бедный Кудшайн играет роль завернувшего в провинциальный городок зверинца, а сама я буду избавлена от схожей участи лишь потому, что «человек-ящер» куда экзотичнее банальной полуэриганки. Коре там тоже наверняка ничуть не понравится, да и лорду Гленли, по-моему, все это радости не принесет никакой… одним словом, нас четверых ждет испорченный вечер, и только ради того, чтоб леди Плиммер смогла после хвастать: я-де первой в Ширландии принимала за ужином драконианина!

Впрочем, эрл уверяет, что после этого не станет принуждать ни меня, ни Кудшайна к каким-либо выездам в свет минимум месяц. Очевидно, далее на табличках рассказывается, как сестры с братом спустились в недра земли, дабы спасти Верх И Низ Сотворившее, и я гораздо охотнее провела бы вечер за чтением древней легенды, чем на томительном званом ужине.

Думаю, я с радостью швырнула бы леди Плиммер за борт, если бы провела в ее обществе более одного вечера, однако же, чистоты совести ради, должна взять назад часть обращенных в ее сторону подозрений (тьфу ты, уже и пишу в точности так же, как она выражается). Возможно, она и вправду ископаемая старая курица, не понимающая, отчего мы не можем вернуться в старые добрые дни рубежа веков, но в рукаве у нее обнаружилось не только желание похвастать драконоподобным гостем за ужином.

Как я и опасалась, все было готово начаться хуже некуда. К ужину леди Плиммер созвала всех соседей, хоть что-то из себя представлявших. Дракониан никто из них в жизни не видел, а все их познания о народе Кудшайна были почерпнуты из газет, журналов и разного рода сплетен. Первым делом съехавшиеся начали (прямо при нем, стоящем здесь же!) строить догадки, способен ли Кудшайн их понимать, а когда он заговорил, от изумления впали в ступор. И принялись расспрашивать, как мне удалось выучить его человеческой речи – можно подумать, Кудшайн не освоил ширландского, когда я еще из пеленок не выросла! И одежде его удивились… как только вслух не признались, что не ожидали увидеть его в одежде? Можно подумать, скромность и стыд свойственны только людям!

Затем один тип (мистер Бредфорд, местный адвокат) узнал в Кудшайновом одеянии с высоким воротом несколько модифицированный традиционный йеланский халат.

– Да, – подтвердил Кудшайн, слегка поклонившись ему на йеланский манер. – Многие из моих соотечественников бывали в Йелане, и этот стиль для нас много удобнее антиопейских пиджаков: халат можно застегнуть на шее, а спину оставить открытой, чтоб крыльям было свободнее.

Мистер Бредфорд вновь открыл рот, и, клянусь тебе, дневник, я воочию увидела рвущийся с его языка вопрос: «И хвосту тоже?»

Люди всегда думают, что у дракониан есть хвосты, и всегда об этом спрашивают. Но! Вот тут я против собственной воли начала проникаться к леди Плиммер симпатией. Одно из немногих преимуществ визита в дом ископаемой старой курицы состоит в том, что подобные дамы не терпят даже намека на непристойность, а расспрашивать гостя о скрытых от глаз частях тела – бесспорно, против всяких приличий. Вдобавок, как мне прекрасно известно от гранмамá, достигнув определенного возраста, леди совершенно перестают сожалеть о том, что говорят и делают сами. Таким образом, мне выпало немалое удовольствие полюбоваться, как хозяйка дома отчитывает мистера Бредфорда, пока тот, побагровев с лица, не затоптался на месте, точно провинившийся школьник (а ведь ему, на минуточку, за шестьдесят). После этого прочие гости в разговорах с Кудшайном – и даже между собой – сделались куда осмотрительнее.

Однако самое интересное началось, когда все мы сели за ужин. (Первым делом мне бросилось в глаза, что хозяйка додумалась приготовить для Кудшайна табурет, дабы ему не пришлось терпеть неудобств в кресле со спинкой.) Я ожидала, что леди Плиммер – одна из тех, за чьим столом о политике не говорят, но, едва подали первое, она обратилась к Кудшайну и повернула штурвал в весьма неожиданную сторону. Дословно ее речи здесь воспроизвести не смогу, но примерно все выглядело вот как:

– Мистер Кудшайн… к вам ведь допустимо так обращаться?

Кудшайн сказал, что вполне.

– Благодарю вас. Откровенно говоря, до того, как вы прибыли в наши края, я не знала о вашем народе практически ничего, однако ж плоха та хозяйка, что, пригласив гостя к ужину, не позаботится загодя о достойном поддержании с ним разговора. Посему за последние пару недель я прочла о драконианах немало – должна сказать, конгресс, что состоится в Фальчестере на будущую зиму, эту задачу весьма облегчил, так как побудил многих издателей к публикации книг и научно-популярных брошюр на сию тему. Разумеется, большая часть их достоинствами не блещет, но я раздобыла несколько изданий, снискавших прекрасные отзывы, и взяла на себя труд ознакомиться с ними.

Здесь Кудшайн вставил нечто учтивое и ни к чему не обязывающее. Надо заметить, манеры хозяйки, во многом напоминавшие поведение овчарки, неуклонно гонящей стадо в неведомом направлении, озадачили его в той же степени, что и меня.

– У меня, – продолжила леди Плиммер, – и, прошу вас, поправьте меня, если я неправа – создалось впечатление, будто изначально речь шла вовсе не о конгрессе, а о простом голосовании в Синедрионе касательно дальнейшего будущего базы наших целигеров, размещенной на вашей родной земле в рамках первоначального соглашения о Союзе Обители. Хотя нет, нет, вот я уже и напутала: то было второе, или же пересмотренное соглашение о Союзе Обители – здесь мне довелось столкнуться с достойной сожаления непоследовательностью в том, как его надлежит называть… Одним словом, соглашение, заключенное позже; не то изначальное, непродуманное, переговоры о коем помогала вести бабушка мисс Кэмхерст. – Учтивый кивок в мою сторону. – Разумеется, я вовсе не имею в виду оскорбить сим мисс Кэмхерст либо ее бабушку, леди Трент, поскольку прекрасно понимаю, сколь нелегко было договориться хоть о чем-либо в сложившихся обстоятельствах – замерзая едва ли не до смерти, потрясенной тем, что ваш народ отнюдь не вымышлен и так далее – и, к тому же, не могу сказать, чтоб она, при всех своих заслугах на ниве естествознания, прослыла выдающимся дипломатом… но, впрочем, вспоминать, из скольких стран ее в свое время выдворили, уже неучтиво. Итак, о чем бишь я?

По-моему, к этому времени все за столом взирали на нее с отвисшими челюстями, и на вопрос ее не смогла бы ответить даже команда самых опытных штурманов, вооруженных новейшими картами. Казалось, курс безнадежно утрачен, однако хозяйка дома обрасопила паруса к ветру и уверенно двинулась дальше:

– Ах, да, о базе наших целигеров. Так вот, прочитанное, мистер Кудшайн, оказалось для меня очень и очень познавательным, однако оставило без ответа целый ряд вопросов. Надеюсь, вы сможете на них ответить, чем весьма меня обяжете. Прежде всего: отчего вашему народу более не угодно оставаться под защитой вооруженных сил ширландской короны? Возможно, теперь вы предпочитаете связям с Ширландией союз с Йеланем? Ума не приложу, как ваш народ может надеяться преуспеть в качестве независимого государства после столь продолжительной обособленности от всего мира и при столь невеликом богатстве: на мой взгляд, разведение яков не так уж ужасно выгодно. И правда ли, что вы стремитесь к расширению границ? Признаться, я не вполне понимаю, как вам это удастся: согласно моим впечатлениям, вы не способны к жизни в иных регионах… хотя, разумеется, ваше присутствие здесь, у меня за столом, говорит о том, что сие не так верно, как уверяют авторы прочитанных мною книг. Однако Ширландия – вовсе не Ахия, а ведь, если не ошибаюсь, вы желали бы возродить свою родину именно там. Каким же, скажите на милость, образом? Может быть, ваш народ очень воинственен? В наших Писаниях сказано, что ваши предки были именно таковы, однако ж еще мой прадед был простым овцеводом, а, стало быть, полагать, будто яблоко упадет столь близко к дереву, отделенному от нас не одной тысячей лет, попросту глупо.

На сем речь ее завершилась, но я смогла понять это далеко не сразу. Собравшиеся за столом неуверенно переглянулись. Бедный, бедный Кудшайн! Конечно, все эти и многие другие вопросы ему задавали не раз: да, он, главным образом, ученый, но также должен представлять весь свой народ всюду, где бы ни оказался. Однако вряд ли на его голову когда-либо вываливали все эти вопросы разом, такой кучей, что и не вспомнить, с чего там леди Плиммер начала допрос.

Но Кудшайн храбро взял курс навстречу волнам.

– Разумеется, мы благодарны правительствам Ширландии и Йеланя, взявшим нас под защиту в рамках упомянутого вами соглашения. Как вы верно заметили, многие из людей помнят, о чем говорится в ваших Писаниях, и ответственность за все грехи, возможно, совершенные нашими предками, возлагают на нас.

Я затаила дух, ожидая, не раскусит ли кто-нибудь истинной сути его сдержанных выражений. У современных дракониан имеются собственные предания о Низвержении, и в них аневраи выглядят куда лучше, а люди – куда хуже, чем в наших священных писаниях и прочих им подобных источниках. Чему тут верить, а чему нет… об этом яростно спорят уже многие годы. Но Кора предупреждала, что леди Плиммер не в ладах с местным магистром, и потому за столом его не оказалось, а никто из прочих гостей препираться с Кудшайном не стал.

– База целигеров, – продолжал Кудшайн, – принесла поначалу немало пользы, но не можем же мы жить, прячась под крылом другой страны, вечно. Чем дольше существует база, тем сильнее Обитель становится похожей на ширландскую колонию.

– Все лучше, чем быть колонией Йеланя, – хмыкнула леди Плиммер.

Принадлежа к поколению гранмамá, хозяйка дома прекрасно помнила те дни, когда мы не были столь дружны с этой страной. Между тем, Кудшайн провел в Йелане более половины жизни, но заострять на этом внимание благоразумно не стал.

– Мы не хотим становиться чьей бы то ни было колонией. Для нашего народа Фальчестерский Конгресс – первый шаг в мир международных отношений, и не в качестве протектората других государств, но полноправного, самостоятельного государства.

– Но для чего? На что ваш народ надеется?

– Не на завоевания, – ответил Кудшайн. – Действительно, мы стремимся расширить границы, но лишь затем, чтоб без вреда для себя путешествовать по всему свету, а для этого нам необходимо растить потомство в иных землях. Оставаясь в Обители, мы обречены застрять в ней навсегда.

– А пока они заперты в пределах Обители, – добавила я, – где их почти никто не видит, им слишком просто остаться в глазах человечества теми самыми чудищами из легенд. Упоминалось ли в прочитанных вами, леди Плиммер, работах, что нападение на драконианина приравнивают к покушению на человека лишь два государства – Ширландия и Йелань? Во всем остальном мире подобное равнозначно жестокому обращению с животными.

Леди Плиммер, побледнев с лица, прижала руку к груди.

– О боже, какой ужас! Нет, с этим мириться нельзя. В голове не укладывается, как может кто-либо, беседуя со столь учтивым и эрудированным… созданием, как мистер Кудшайн, полагать его просто животным? Не говоря уж о восхитительных произведениях искусства древних, тогда как вершиной творчества моего кота можно счесть разве что затейливо перепутанный клубок пряжи. Кстати, я тоже подумываю приобрести для украшения гостиной что-либо древнее – совсем, понимаете ли, небольшое, ничего показного. Не посоветуете ли, как к этому лучше всего подступиться?

Кудшайн, бросив взгляд на меня, едва заметно кивнул. Да, драконианам больно смотреть, как люди наподобие леди Плиммер (не говоря уж о лорде Гленли) скупают реликвии их прошлого, но в то же время эти реликвии разбросаны по миру в таком множестве, что, если бы даже дракониане сумели собрать их все самостоятельно, ими пришлось бы завалить всю долину Обители, от одной стены гор до другой. Потому Кудшайн и бережет силы для главных битв, наподобие нашего перевода, не тратя времени на попытки покончить с торговлей древностями, которая, как он ни старайся, лишь глубже уйдет в подполье. Когда же дело доходит до подобных вопросов, он предпочитает, чтобы ответ – в очередной раз – повторила я.

– С осторожностью, леди Плиммер, – промокнув губы салфеткой, ответила я. – В ряде стран, включая Ширландию, существуют законы касательно проведения раскопок и продажи драконианских древностей, однако эти законы не так уж непреодолимы. Солидные аукционные дома, наподобие Эммерсона, снабжают каждый предмет так называемой «историей бытования» – документом, в котором указаны сведения о предыдущих владельцах. С крайним недоверием следует отнестись ко всему, якобы приобретенному у частных коллекционеров из Джиллы: это верный признак краденого или добытого при нелегальных раскопках.

– О господи! Разумеется, ни во что незаконное я ввязываться не желаю! От всей души благодарю вас, дорогая, за предостережение и за рекомендацию Эммерсона. Я было подумывала обратиться к этому… как там его, Марк? К этому малому, у которого вы многое покупаете. Доррик или еще что-то в этом роде…

– К Джозефу Дораку? – с самым невинным видом подсказала я.

Леди Плиммер подтвердила, что я не ошиблась, и удивляться тут было нечему. Законный бизнес Дорака – фиговый листок, прикрывающий самую крупную торговлю контрабандным антиквариатом на всю Ширландию. Нет, удивляться время настало после, когда леди Плиммер продолжила:

– Должна сказать, Марк: похоже, экспедиция в Ахию вдохновила вас начать жизнь с чистого листа. Подумать только! Я поклялась бы, что скорее солнце взойдет на западе, чем вы скажете о драконианах хоть одно доброе слово, а уж тем более позволите одному из них переступить порог вашего дома!

На сей раз воцарившаяся тишина могла показаться моментом, отделяющим ружейный выстрел от попадания пули в цель.

– Леди Плиммер, – откашлявшись, заговорил лорд Гленли, – должно быть, вы превратно меня поняли…

– О, нет, подобной ошибки я и представить себе не могу. Возможно, глаза у меня уже не те, но память остра, как в молодости. По-моему, это было лет пять тому назад. Магистр Ридсон упрекнул вас в чрезмерном увлечении собиранием драконианских древностей, а вы ответили…

– Что я ответил ему тогда, настоящего момента никак не касается, – громко, словно в надежде если не оборвать, то заглушить продолжение, перебил ее лорд Гленли. – И с вашей стороны, леди Плиммер, весьма неучтиво ворошить столь неприглядное прошлое – тем более, что с ним, как видите, покончено навсегда.

Леди Плиммер принесла ему извинения, а меня бросило разом и в жар и в холод, как это бывает, когда внезапно осознаешь нечто крайне скверное, но еще не понимаешь, что теперь делать. Слова леди Плиммер… да, вслух она этого не произнесла, но с тем же успехом могла бы прямо назвать эрла кальдеритом.

А Лотта видела его за разговором с миссис Кеффорд.

А Аарон Морнетт приезжал в его дом среди ночи.

И как все это прикажете понимать? Если лорд Гленли – действительно кальдерит, почему он, скажите на милость, нанял для перевода табличек меня, а не Морнетта? Оттого, что Морнетт попробовал и не сумел справиться? Быть такого не может. Он для подобной работы вполне пригоден, и убеждения кальдеритов ему куда ближе. Я же от кальдеритов далека, как никто другой – что, что могло побудить лорда Гленли привлечь к переводу меня?

И, мало того, нанимать мне в помощь драконианина! Да, кальдериты от древнего прошлого без ума, однако предпочитают, чтобы оно оставалось в прошлом, а не являлось на порог живьем, сетуя на разграбление древних руин с тем, чтоб украшать награбленным поместья наподобие Стоксли. Нет, приглашать драконианина приехать в гости и заявить о своих правах на реликвию такой важности кальдериту и в голову бы не пришло.

Однако… всякий раз, как лорд Гленли выражает заботу о чувствах дракониан, это звучит фальшиво. Или нет, не фальшиво – тут я, пожалуй, кривлю душой. Скорее, натянуто. Неловко. Или как минимум, непривычно. Прежде я относила это на счет страха перед двухметровым созданием с драконьими крыльями и пастью, полной острых зубов: дракониан многие люди с непривычки боятся. Но, может быть, дело не в страхе? Может, причина в том, что он что-то скрывает?

Своего рода ответ я получила позже, только сама не знаю, верю ему или нет. Уехать сразу же после ужина означало бы нанести хозяйке серьезное оскорбление, но, к счастью, свойственных рубежу веков взглядов насчет того, как гостям надлежит развлекаться, поднявшись из-за стола, она не придерживалась, а если и придерживалась, то навязывать их никому не стала. Кора увлеклась разговором с юной леди по имени мисс Симпсон (по-моему, единственной из соседок, которую считала кем-то вроде подруги), а Кудшайна я потеряла из виду и ничуть не обрадовалась, когда подошедший лорд Гленли поспешил отвести меня в сторону.

Помнится, я упрекала его в неловкости? Так вот, теперь он вовсе держался, словно у него кофель-нагель вместо спинного хребта.

– Прошу простить меня, мисс Кэмхерст, – заговорил он, точно каждое слово из его рта тянет клещами дантист. – Признаться, я не всегда питал к представителям драконианского вида теплые чувства, однако не думайте, будто Кудшайну в Стоксли не рады. Я весьма высоко ценю его труд.

Очевидно, эти слова дорого обошлись его гордости, но я оценить этакой жертвы по достоинству не смогла – особенно когда он сказал «драконианского вида» вместо «драконианского народа». И уж тем более после того, как далее последовало:

– Вы ведь понимаете: в тот день, на летном поле, я непременно осадил бы угрожавших ему адамистов, как подобает, не прими дело столь… неделикатный оборот.

Услышав это, я сразу же ощетинилась. Нет, я отнюдь не забыла, как он пытался встрять между мною и Холлмэном… но зачем напоминать об этом в доказательство благих намерений, если из его стараний не вышло никакого толку? Разве что Гленли выступил (или, скорее, попытался выступить) вперед только затем, чтобы продемонстрировать дружелюбие к драконианам. Впечатления героической натуры он не производит, и, думаю, раскис бы, как ком бумаги в воде, едва что-либо пойдет не так, но даже попытка помочь выставляла его в самом выгодном свете…

По счастью, обо всем этом я сумела промолчать, а лицо моих мыслей, надеюсь, не выдало.

– Благодарю вас, лорд Гленли, – ответила я, – но не меня бы вам уверять… или Кудшайну вы это уже говорили?

(Разумеется, нет – ведь он сразу же подошел ко мне!)

– Нет, – еще более натянуто сознался он, – но непременно скажу. Если только вам известно, где…

Вопрос его оборвал жуткий грохот, донесшийся откуда-то из других комнат, и все мы бросились посмотреть, что его породило.

Причиной пропажи Кудшайна оказалась подруга мисс Симпсон, мисс Эшворт. Обнаружились оба в зале для танцев, среди разбросанных по полу стульев, прежде стоявших рядком у стены.

Едва на пороге появилась леди Плиммер, Кудшайн принялся горячо перед ней извиняться. Тем временем мисс Эшворт, безудержно хихикая, начала приводить стулья в порядок.

– В чем дело? – спросила леди Плиммер.

В жизни еще не слыхала трех слов, настолько похожих на три глыбы льда.

– Я пыталась научить его танцевать! – ничуть не устрашившись, пояснила мисс Эшворт.

Чем больше Кудшайн кланялся, тем явственнее его поклоны напоминали йеланские.

– Боюсь, я потерял равновесие. И в попытках восстановить его… э-э…

Ну да, взмахнул крыльями – потеряв равновесие, дракониане именно так и делают.

Мисс Эшворт начала упрашивать Кудшайна расправить крылья еще раз – теперь уж в безопасном удалении от стульев, но в этот момент терпение лорда Гленли лопнуло, и он в два счета (к дьяволу учтивость!) вывел нас за порог.

Итак, я снова в Стоксли, и абсолютно уверена, что с Кудшайном лорд Гленли так и не говорил, а назавтра, по собственным же словам, опять собирается уехать в город. Якобы с тем, чтоб не мешать нам тихо-мирно работать в свое удовольствие, однако трудно было не заметить, что он просто бежит от неловкого разговора.

Да уж, есть, от чего бежать! Сколько бы он ни уверял, будто отрекся от кальдеритских взглядов, теперь все, что он сделал с тех пор, как я здесь появилась, предстает передо мной в совершенно ином, куда менее радужном свете. Его неуклонные требования не выносить никакой информации за стены этого дома… не знаю, какой это может служить цели, помимо самоочевидной – возбудить в обществе интерес к публикации перевода, но если ему необходима секретность, то мне необходимо подстраховаться. Пожалуй, запасусь-ка я копиями всех наших рабочих записей – так оно будет вернее.

(И – да, леди Плиммер. Особа, настолько заботящаяся об учтивости и благопристойности, сделать всего этого случайно никак не могла. Как ни любезна сия железная старуха на словах, а нож на лорда Гленли явно вострит давно, вот и решила дать нам с Кудшайном понять, под чьим кровом мы оба живем.)

Заговорил Хасту, мудрый Хасту, прозорливый Хасту, шикнас Хасту, и так сестрам с братом сказал:

– Все это явлено было во сне, давным-давно, прежде чем вы появились на свет. Река Эктабра залила, затопила солнце, а камень Ималькит сокрушил его в прах, а травы Нахри оплели его, точно силки, а гора Самшин поглотила его целиком. Теперь Озаряющее Мир – там, в преисподней, и если один из вас туда за ним не отправится, останемся мы во тьме навсегда[30].

Возмутились люди, услышав, что четверо во всем виноваты. Схватили они камни, схватили дубины, но не смогли поразить ими тех, от кого так долго зависели.

– Если Озаряющее мир в преисподней, – сказала Самшин, – его непременно нужно оттуда достать. И пойти должно нам всем, вчетвером.

Но Хасту сказал:

– Нет, ибо, если вы все четверо сгинете, некому будет народ защитить. Пойдет только один, а трое останутся здесь, оборонять людей от ужасов тьмы.

Самой сильной и самой храброй из четверых была Самшин.

– Тогда пойду я, – сказала она, – только ты покажи, где искать врата в преисподнюю.

Услышав слова ее, застонали люди от ужаса, но страх остаться без солнца оказался сильнее страха остаться без Самшин. А сестры и брат ее сказали так:

– Если уж должна ты пойти в преисподнюю сама по себе, то одна все равно не останешься.

И вручили они ей дары: Нахри дала еды на дорогу, Ималькит дала факел, чтоб освещать путь, а Эктабр дал молитву.

Отвел Хасту Самшин к ущелью глубже любого другого. На десять лиг, на одиннадцать лиг, на двенадцать лиг тянулась та бездна вглубь, в самые недра земли. Там Хасту оставил Самшин, и так, с едой на дорогу, факелом и молитвой, спустилась она на дно пропасти, к самым вратам преисподней.

Врата те сделаны были из костей иссуров[31], связанных вместе ремнями из кожи аму. Постучалась Самшин, и вышел к ней лизма[32], привратник подземного царства.

– Что за живое создание стремится войти в преисподнюю и отчего? – спросил хашетта[33].

Расправила Самшин крылья и так ему отвечала:

– Я – Самшин, золотая, как солнце, рожденная с братом и сестрами из одной скорлупы, пришла отыскать Озаряющее Мир и с собой унести.

– Что ж, можешь войти, – сказал на это привратник, – но назад воротиться не сможешь.

Отворил он врата, и вошла Самшин в преисподнюю.

Ступив за порог, оказалась она в пещере, полной осколков яичной скорлупы. Отовсюду послышался тоненький плач детенышей, но никого живого Самшин вокруг не увидела. В этой пещере обитали детеныши, что умерли в скорлупе, не сумев выжить в том месте, где были отложены яйца. А прямо перед Самшин лежала разноцветная скорлупа – точно такая же, как та, из которой появилась на свет она сама с братом и сестрами.

– Значит, мы не должны были дожить до рождения, – сказала она. – Но дожили, и теперь я должна отыскать и спасти Озаряющее Мир.

Пошла Самшин дальше и оказалась в пещере, сплошь залитой кровью. Отовсюду послышались вопли людей, раздираемых на куски, но никого живого Самшин вокруг не увидела. В этой пещере обитали люди, задранные всевозможными хищниками, и Самшин почувствовала на себе тень иссура[34], встреченного ею в пустыне, иссура, склонившего к земле голову под ее ладонью.

– Значит, в тот день иссур должен был задрать меня насмерть, – сказала она. – Но не задрал, и теперь я должна отыскать и спасти Озаряющее Мир.

Пошла Самшин дальше и оказалась в пещере, где, будто в море, плескались соленые воды. Отовсюду послышались стоны людей, но никого живого Самшин вокруг не увидела. В этой пещере обитали люди, погубленные теми, кому доверяли. Холодно сделалось в сердце Самшин.

– Я все еще жива, и сестры мои еще живы, и брат наш еще жив, – сказала она. – И я должна отыскать и спасти Озаряющее Мир.

Подошла она к феттре, стражу глубочайших глубин. Зарычал на нее хашетта[35], но Самшин предложила ему пищи, что дала ей в дорогу Нахри. Съел феттра угощение и затих.

За спиной феттры тянулся вперед коридор. Факел Ималькит озарил Самшин путь. Сделался ход так узок, что не расправить крыльев. Сделался ход так низок, что не выпрямиться во весь рост. Проползла Самшин коридор до конца и увидела прямо перед собою Бескрайнее Жерло[36], То, Что Венчает Бездну, а рядом с ним, в клетке – Верх И Низ Сотворившее.

Вознесла ему Самшин молитву, которой Эктабр ее выучил, и сказала:

– Я – Самшин, золотая, как солнце, рожденная с братом и сестрами из одной скорлупы, пришла отыскать Озаряющее Мир и с собой унести.

– Что ж, войти ты вошла, – сказало на это Венчающее Бездну, – но назад не воротишься. Пещера может отдать то, что пожрет, вода может отдать то, что поглотит, лес может отдать то, что изловит, но преисподняя того, что сюда попадает, обратно не отдает.

Подняла храбрая Самшин палицу и так сказала:

– Без Озаряющего Мир моим людям не обойтись. Без него они голодают, без него блуждают во тьме. Без Верх И Низ Сотворившего звездные демоны охотятся на них с небес. Без Озаряющего Мир ждет наш народ погибель, а раз так, что ты ни говори, от своего отступиться я не могу.

Двинуло Венчающее Бездну на Самшин своих многоногих хашетт[37]. Но были они из тех, что кусают за пятки трусливых – что могут поделать такие с мужественной Самшин? Разметала она их в стороны, каждым взмахом руки четверых повергая, и вмиг разбежались хашетты обратно по норам.

Двинуло Венчающее Бездну на Самшин своих ядовитых хашетт. Но были они из тех, что жалят в глаза жадных – что могут поделать такие с великодушной Самшин? Принялась она их топтать, на каждом шагу четверых сокрушая, и вмиг разбежались хашетты обратно по норам.

Двинуло Венчающее Бездну на Самшин своих цепких хашетт. Но были они из тех, что кормятся кровью ленивых – что могут поделать такие с буйной, пылкой Самшин? Принялась она рвать их зубами, с каждым щелчком челюстей четверых на куски раздирая, и вмиг разбежались хашетты обратно по норам.

Тогда двинуло Венчающее Бездну на Самшин своих быстрых хашетт. Были они из тех, что визжат прямо в уши невежд, терзая их всеми на свете вещами, им неизвестными, и против этих хашетт оказалась Самшин беззащитной. Взмахнула она палицей, когти пустила в ход, но удары ее рассекали хашетт, будто зыбкий туман, а хашетты визжали, визжали ей в уши. Видя это, прекратила она бой. Обратило Венчающее Бездну Самшин в камень, отодвинуло в сторону – так она там и осталась.

Люди в мире живых ждали, но Самшин все не возвращалась. Видя, что нет с ними больше храброй воительницы, нет с ними больше вождя, звездные демоны придвинулись ближе.

Заговорил Хасту, мудрый Хасту, прозорливый Хасту, шикнас Хасту, и так сестрам с братом сказал:

– Все это явлено было во сне, давным-давно, прежде чем вы появились на свет. Река Эктабра залила, затопила солнце, а камень Ималькит сокрушил его в прах, а травы Нахри оплели его, точно силки. Теперь Озаряющее Мир – там, в преисподней, и если один из вас туда за ним не отправится, останемся мы во тьме навсегда.

Возмутились люди, услышав, что четверо во всем виноваты. Схватили они камни, схватили дубины, но не смогли поразить ими тех, от кого так долго зависели.

И сказала Нахри, самая добросердечная, самая щедрая из четверых:

– Тогда пойду я за Озаряющим Мир, только ты покажи, где искать врата в преисподнюю.

Услышав слова ее, застонали люди от ужаса, но страх остаться без солнца оказался сильнее страха остаться без Нахри. А брат и сестра ее сказали так:

– Если уж должна ты пойти в преисподнюю сама по себе, то одна все равно не останешься.

И вручили они ей дары: Ималькит дала факел, чтоб освещать путь, а Эктабр дал молитву.

Отвел Хасту Нахри к ущелью глубже любого другого. На десять лиг, на одиннадцать лиг, на двенадцать лиг тянулась та бездна вглубь, в самые недра земли. Там Хасту оставил Нахри, и так, с факелом и молитвой, спустилась она на дно пропасти, к самым вратам преисподней.

Врата те сделаны были из костей иссуров, связанных вместе ремнями из кожи аму. Постучалась Нахри, и вышел к ней лизма, привратник подземного царства.

– Что за живое создание стремится войти в преисподнюю и отчего? – спросил хашетта.

Расправила Нахри крылья и так ему отвечала:

– Я – Нахри, зеленая, точно вода, рожденная с братом и сестрами из одной скорлупы, пришла отыскать Озаряющее Мир и с собой унести.

– Что ж, можешь войти, – сказал на это привратник, – но назад воротиться не сможешь.

Отворил он врата, и вошла Нахри в преисподнюю.

Вскоре она заплутала среди лабиринта камней, где обитали те, кто не являл щедрости к братьям и сестрам своим[38]. Отовсюду послышались мольбы о помощи, но никого живого Нахри вокруг не увидела.

– Нечем мне поделиться с вами, – сказала она, – но, когда выручу я Озаряющее Мир и вернусь к людям, непременно о ваших родных позабочусь.

Тогда голоса научили ее, как миновать лабиринт. Пошла Нахри дальше и вновь заплутала в лабиринте костей, где навек заперты те, кто не являл доброты к сестрам и братьям своим. Отовсюду послышались мольбы о милосердии, но никого живого Нахри вокруг не увидела.

– Сейчас я ничем не могу вам помочь, – сказала она, – но когда выручу Озаряющее Мир и вернусь к людям, непременно и вам толику добрых дел посвящу.

Тогда голоса научили ее, как миновать лабиринт. Пошла Нахри дальше и вновь заплутала в лабиринте гниющей плоти[39], где навек заперты те, кого сестры и братья не проводили в последний путь, как подобает. Отовсюду послышались мольбы об упокоении, но никого живого Нахри вокруг не увидела.

– Сейчас я ничем не могу вам помочь, – сказала она, – но когда выручу Озаряющее Мир и вернусь к людям, непременно принесу за вас надлежащие жертвы[40].

Тогда голоса научили ее, как миновать лабиринт. Подошла она к феттре, стражу глубочайших глубин. Зарычал на нее хашетта, но пищи, чтоб угостить его, у Нахри с собой не было[41]. Бросился на нее феттра, впился зубами в руки и в ноги – чудом Нахри, окровавленной, вырваться удалось.

За спиной феттры тянулся вперед коридор. Факел Ималькит озарил Нахри путь. Сделался ход так узок, что не расправить крыльев. Сделался ход так низок, что не выпрямиться во весь рост. Проползла Нахри коридор до конца и увидела прямо перед собою Бескрайнее Жерло, То, Что Венчает Бездну, а рядом с ним, в клетке – Верх И Низ Сотворившее.

Вознесла ему Нахри молитву, которой Эктабр ее выучил, и сказала:

– Я – Нахри, зеленая, точно вода, рожденная с братом и сестрами из одной скорлупы, пришла отыскать Озаряющее Мир и с собой унести.

– Что ж, войти ты вошла, – сказало на это Венчающее Бездну, – но назад не воротишься. Пещера может отдать то, что пожрет, вода может отдать то, что поглотит, лес может отдать то, что изловит, но преисподняя того, что сюда попадает, обратно не отдает.

Склонила мягкосердечная Нахри голову и так сказала:

– Без Озаряющего Мир моим людям не обойтись. Без него они лишены надежд, без него обречены жить в страхе. Без Верх И Низ Сотворившего звездные демоны пожрут их всех до единого. Без Озаряющего Мир ждет наш народ погибель, а раз так, что ты ни говори, от своего отступиться я не могу.

Показало Венчающее Бездну Нахри призраки первых людей. Опустили первые люди крылья и горько заплакали, говоря:

– Мы первыми появились на свет и первыми умерли. Нет для нас выхода из преисподней.

Но Нахри не испугалась, обняла их крыльями и ответила:

– Мы благодарны вам за все, что у нас есть в жизни.

Показало Венчающее Бездну Нахри призраки всех ее предков, вплоть до самых истоков. Опустили предки крылья и горько заплакали, говоря:

– С нас начался род, но увидеть конца его нам не суждено. Нет для нас выхода из преисподней.

Но Нахри не испугалась, обняла их крыльями и ответила:

– Мы благодарны вам за все, сделанное для нас, для потомков.

Показало Венчающее Бездну Нахри призраки всех ее праматерей. Опустили праматери крылья и горько заплакали, говоря:

– Мы породили тебя на свет, а теперь среди нас тебя видим. Нет для нас выхода из преисподней.

Но Нахри не испугалась, обняла их крыльями и ответила:

– И сестры мои, и брат, и сама я чтим вас по-прежнему.

Тогда показало Венчающее Бездну Нахри призрак ее родной матери. Опустила Пели крылья и горько заплакала, говоря:

– В слепоте[42] пошла я навстречу смерти, в слепоте пошла ей навстречу и ты. Нет для нас с тобой выхода из преисподней.

Заплакала Нахри, преклонив колени у материнских ног. Обратило Венчающее Бездну Нахри в камень, отодвинуло в сторону – так она там и осталась.

Люди в мире живых […] не возвращалась. Отощали люди от голода, так как не было больше с ними общей матери, поилицы и кормилицы.

Заговорил Хасту, мудрый Хасту […]

[…] туда за ним не отправится […]

от кого […]

И сказала […] самая быстрая, самая хитроумная из четверых:

– Тогда […]

[…] крылья и так ему отвечала:

– Я – Ималькит, лазоревая, точно небо, рожденная с братом и сестрами из одной скорлупы, пришла отыскать Озаряющее […]

[…] в преисподнюю[43].

Путь ей преградили духи с оторванными под корень веками. То были духи людей, утративших бдительность на […] а ныне обреченных никогда больше не смыкать глаз. Вывернула Ималькит веки наружу, притворилась одной из них и сказала:

– Слышу шум там, в коридоре!

Обернулись духи в указанную ею сторону, а Ималькит вперед мимо них проскользнула.

Тут путь ей преградили духи, чьи руки были пригвождены к земле острыми кольями. То были духи людей, даром тративших время на пустяковые игры, а ныне обреченных никогда больше играми не забавляться. Приложила Ималькит ладони к земле, притворилась одной из них и принялась веселить духов шутками. Засмеялись духи, а Ималькит […]

[…] людей, распускавших злые да лживые слухи, а ныне обреченных никогда больше ни слова не произнести. Втянула Ималькит язык поглубже, притворилась одной из них и знаками объяснила, будто, служа преисподней, послана по какому-то важному делу. Закивали духи, а Ималькит вперед мимо них проскользнула.

Подошла она к […] впился зубами в руки и в ноги – чудом Ималькит, окровавленной, вырваться удалось.

За спиной феттры тянулся вперед коридор. Факела, чтоб освещать путь, у Ималькит с собой не было. Сделался ход так узок, что не расправить крыльев. Сделался ход так низок, что не выпрямиться во весь рост. Ничего впереди не видя, переломала она крылья о каменный свод, а когда проползла коридор до конца, увидела прямо перед собою Бескрайнее Жерло, То, Что Венчает Бездну, а рядом с ним, в клетке – Верх И Низ Сотворившее.

Вознесла ему Ималькит молитву, которой Эктабр ее выучил, и сказала:

– Я – Ималькит, лазоревая, точно небо, рожденная с братом и сестрами из одной скорлупы, пришла отыскать Озаряющее Мир и с собой унести.

– Что ж, войти ты вошла, – сказало на это Венчающее Бездну, – но назад не воротишься. Пещера может отдать то, что пожрет, вода может отдать то, что поглотит, лес может отдать то, что изловит, но преисподняя того, что сюда попадает, обратно не отдает.

Склонила хитроумная Ималькит голову и так сказала:

– Без Озаряющего Мир моим людям не обойтись. Без него они ничего не свершат, без него станут не лучше зверей. Без Верх И Низ Сотворившего ждет наш народ погибель, а раз так, что ты ни говори, от своего отступиться я не могу.

– Ответь-ка мне на такую загадку, – сказало Венчающее Бездну: – Пока не ухватишь его, есть у тебя три. Как отпустишь его, станет шесть. Что это?

– Это понять нетрудно, – со смехом откликнулась Ималькит. – Ответ на загадку – топор.

– Тогда, – сказало Венчающее Бездну, – ответь-ка мне на такую загадку: что пролагает всякой пустыне границу?

– Это понять нетрудно, – со смехом откликнулась Ималькит. – Ответ на загадку – дождь.

– Тогда, – сказало Венчающее Бездну, – ответь-ка мне на такую загадку: убили рыжую газель, а мясо и жир ее в порошок стерли. Что это за газель?

– Это понять нетрудно, – со смехом откликнулась Ималькит. – Ответ на загадку – зерно зезу[44].

– Ну, если так, – сказало Венчающее Бездну, – ответь-ка мне на такую загадку: открытый глаз; закрытый глаз; а он хоть сотню раз моргнет – ни разу глаз не откроет[45].

Рассмеялась Ималькит, но тут же умолкла, ибо на эту загадку ответа дать не могла. Обратило Венчающее Бездну Ималькит в камень, отодвинуло в сторону – так она там и осталась.

Люди в мире живых ждали, но Ималькит все не возвращалась. Видя, что нет с ними больше хитроумной плутовки, общей подруги, в отчаянии опустились люди на землю.

Заговорил Хасту, мудрый Хасту, прозорливый Хасту, шикнас Хасту, и так Эктабру сказал:

– Все это явлено было во сне, давным-давно, прежде чем вы появились на свет. Река твоя залила, затопила солнце. Теперь Озаряющее Мир – там, в преисподней, и если ты туда за ним не отправишься, останемся мы во тьме навсегда.

Возмутились люди, услышав, что четверо во всем виноваты. Схватили они камни, схватили дубины, но не смогли поразить ими того, от кого так долго зависели.

И верно: теперь, кроме Эктабра, самого мудрого, самого терпеливого из четверых, за солнцем идти было некому.

– Тогда пойду я за Озаряющим Мир, – сказал он, – только ты покажи, где искать врата в преисподнюю.

Услышав слова его, застонали люди от ужаса, но страх остаться без солнца оказался сильнее страха остаться без Эктабра.

Отвел Хасту Эктабра к ущелью глубже любого другого. На десять лиг, на одиннадцать лиг, на двенадцать лиг тянулась та бездна вглубь, в самые недра земли. Там Хасту оставил Эктабра, и тот сошел вниз, на дно пропасти.

Здесь он подтянул набедренную повязку повыше, а на гребне куском красной глины спирали нарисовал. Миновала она[46] врата, сделанные из камыша, связанного вместе жгутами, свитыми из травы, и увидела перед собою другие врата – эти сделаны были из костей иссуров, связанных вместе ремнями из кожи аму. Постучалась она, и вышел к ней лизма, привратник подземного царства.

– Что за живое создание стремится войти в преисподнюю и отчего? – спросил хашетта.

Расправила она крылья и так ему отвечала:

– Я – Эктабрит[47], черная, будто ночь, рожденная с тремя сестрами из одной скорлупы, пришла отыскать Озаряющее Мир и с собой унести.

– Что ж, можешь войти, – сказал на это привратник, – но назад воротиться не сможешь.

Отворил он врата, и вошла Эктабрит в преисподнюю. Здесь она миновала пещеру, полную битой скорлупы, и каменный лабиринт, и стражей с оторванными веками, и всюду высматривала сестер, но даже следа их найти не смогла.

Миновала она залитую кровью пещеру, и костяной лабиринт, и духов с пригвожденными к земле ладонями, и всюду высматривала сестер, но даже следа их найти не смогла.

Миновала она пещеру с соленой водой, и лабиринт из гниющей плоти, и людей с вырванными языками, и все это время тосковала по сестрам, но не чуяла их поблизости.

Подошла она к феттре, стражу глубочайших глубин. Зарычал на нее хашетта, но пищи, чтоб угостить его, у нее с собой не было. Бросился на нее феттра, впился зубами в руки и в ноги, набедренную повязку едва не сдернул – чудом ей, окровавленной, вырваться удалось.

За спиной феттры тянулся вперед коридор. Факела, чтоб озарять путь, у Эктабрит с собой не было. Сделался ход так узок, что не расправить крыльев. Сделался ход так низок, что не выпрямиться во весь рост. Ничего впереди не видя, переломала она крылья[48] о каменный свод, гребень стерла до крови. Наконец прополз Эктабр[49] ход до конца и увидел прямо перед собою Бескрайнее Жерло, То, Что Венчает Бездну, а рядом с ним, в клетке – Верх И Низ Сотворившее.

И сказал Эктабр так:

– Я – Эктабр, черный, как ночь, рожденный с тремя сестрами из одной скорлупы, пришел за сестрой своей, за Ималькит[50].

– Что ж, войти ты вошел, – сказало на это Венчающее Бездну, – но назад не воротишься. Пещера может отдать то, что пожрет, вода может отдать то, что поглотит, лес может отдать то, что изловит, но преисподняя того, что сюда попадает, обратно не отдает.

Склонил мудрый Эктабр голову и сказал:

– Без Ималькит нашему народу не обойтись. Она среди нас самая смышленая, ни одной беде против ее невиданной хитрости и смекалки не устоять. Без нее не видать нам ничего нового. Что мог бы я дать тебе в обмен на этакую драгоценность?

Тут Венчающему Бездну сделалось любопытно.

– А что стоящего, – спросило оно, – можешь ты предложить в обмен на этакую драгоценность?

Поднял Эктабр с земли комок глины, расплющил его, разгладил, и кончиком когтя принялся вычерчивать на мягкой поверхности знаки. Придумал он знаки для каждой вещи, знаки для каждого звука, и знаками этими смог записывать речь, чтобы другие люди, люди будущих дней, сумели прочесть слова его и понять.

Этим Венчающее Бездну осталось довольно. Превратило оно Ималькит из камня в плоть и сказало:

– Хорошо, пусть идет – ведь со временем все равно снова ко мне вернется.

Но хитроумная Ималькит, склонив голову, заговорила:

– Без Нахри нашему народу не обойтись. Она среди нас самая добросердечная, ни одной беде против ее невиданного великодушия и готовности прийти на помощь не устоять. Без нее никогда больше не трудиться нам всем заодно. Что могла бы я дать тебе в обмен на этакую драгоценность?

И снова Венчающему Бездну сделалось любопытно.

– А что стоящего, – спросило оно, – можешь ты предложить в обмен на этакую драгоценность?

Извлекла Ималькит из земли металл, раскалила его, сделала себе молот и застучала по металлу, придавая ему форму. Много разных вещей она выковала – прочных вещей, острых. Орудиями из металла она смогла делать такое, чего не сделать ни глиной, ни деревом и ни камнем, и много добра могло принести все это людям будущих дней.

Этим Венчающее Бездну осталось довольно. Превратило оно Нахри из камня в плоть и сказало:

– Хорошо, пусть идет – ведь со временем все равно снова ко мне вернется.

Но кроткая Нахри, склонив голову, заговорила:

– Без Самшин нашему народу не обойтись. Она среди нас самая храбрая, ни одной беде против ее отваги и благородства не устоять. Без нее никогда не стать нам единым народом, без нее так и останутся люди каждый сам по себе. Что могла бы я дать тебе в обмен на этакую драгоценность?

И снова Венчающему Бездну сделалось любопытно.

– А что стоящего, – спросило оно, – можешь ты предложить в обмен на этакую драгоценность?

Взяла Нахри семена со всего белого света, посадила их в землю, полила, выполола вокруг сорняки, чтоб семенам прорастать не мешали, и вырастила великое множество всевозможной еды. С такими растениями люди будущих дней смогут, не полагаясь на милости дикой природы, накормить урожаем с одного поля немало голодных ртов.

Этим Венчающее Бездну осталось довольно. Превратило оно Самшин из камня в плоть и сказало:

– Хорошо, пусть идет – ведь со временем все равно снова ко мне вернется.

Так выпало Самшин сделать ужасный выбор. Брат ее выторговал свободу для Ималькит, Ималькит выторговала свободу для Нахри, а Нахри выторговала свободу для Самшин… но Озаряющего Мир они все еще не спасли, а торговаться разом за Эктабра и Верх И Низ Сотворившее Самшин не могла.

– Прости, – сказала она Эктабру. – Ты, брат мой, для меня дороже собственных крыльев, но Озаряющее Мир дорого всем нам. Не могу я вернуться в земли живых без него.

– Проходя испытание, прежде чем сделаться взрослым, – сказал тогда сестрам Эктабр, – я спустился в пещеру глубоко под землей. Видел я там немало чудес – прекрасных на вид образчиков камня и хрусталя. Мы всегда почитали то, что над нами, но должны почитать и то, что внизу[51]. В дни будущего выучите братьев тому, что создал я здесь – искусству вычерчивать знаки на глине. Владея им, вы будете помнить меня, а пока меня помнят, я буду покоиться с миром.

Обняли его сестры крыльями, и благородная Самшин, склонив голову, заговорила:

– Без Озаряющего Мир нашему народу не обойтись. Оно сотворило нас всех, оно одарило нас мужеством, и добротой, и хитроумием, и мудростью. Без него земли живых ждет гибель. Что могла бы я дать тебе в обмен на этакую драгоценность?

И снова Венчающему Бездну сделалось любопытно.

– А что стоящего, – спросило оно, – можешь ты предложить в обмен на этакую драгоценность?

Нет, Самшин не сделала вещи, которую можно увидеть, понюхать или потрогать.

– Я предложу тебе закон и справедливость, – отвечала она. – Здесь, в преисподней, люди терпят муки в наказание за все дурное, что сделали в жизни. Я сделаю так, чтоб они осознали свои преступления до того, как умрут. Согласно моим законам, они искупят грехи, если смогут, и к тебе явятся отмытыми дочиста, а значит, в дни будущего здесь станет меньше страданий и горя.

Этим Венчающее Бездну осталось довольно. Выпустило оно из клетки Верх И Низ Сотворившее и сказало Самшин:

– Хорошо, ты с сестрами можешь идти, но брат твой должен остаться здесь. Озаряющее Мир тоже может идти, но должно будет время от времени возвращаться, ибо память об этом месте останется с ним навсегда.

Заплакав, трое – больше не четверо – взяли с собой Озаряющее Мир и в обратный путь двинулись.

Поднимаю я руку к солнцу, дарующему жизнь. Касаюсь рукой и земли, защиты всему на свете. Расправляю крылья навстречу нескончаемому движению ветра. Смыкаю крылья перед преисподней, где все замирает.

Пишу эти слова, и даже кисть в пальцах кажется непривычной. Не сомневаюсь, мои древние праматери поклонялись высшим силам совсем не так. Не знаю даже, поклонялись ли они Бескрайнему Жерлу, Тому, Что Венчает Бездну. Возможно, они сочли бы написанное мной богохульством. Возможно, мои жалкие старания восславить ветер есть вероотступничество. Возможно, мое понимание земли – просто глупость. Возможно, мои хвалы солнцу ничуть не лучше бессмысленного лепета детеныша, едва покинувшего скорлупу.

Многие сотни лет все это было последней нитью, связующей нас с прошлым. Да, мы оставили территории, которыми владели по всему миру, да, мы утратили былую власть и богатство, однако мы чтим богов праматерей, а значит – одной с ними крови.

Если же эта связь оборвется, с чем мы тогда останемся?

Утрачено не одно божество, но два. Движущееся Непрестанно, также зовущееся Порождающим Ветер, и Бескрайнее Жерло – То, Что Венчает Бездну, поклонялись ему когда-либо, или нет. Когда один из нас умирает, мы говорим, что он ушел в небо. Может быть, это видоизмененные рудименты поклонения Движущемуся Непрестанно? Или некое нововведение, в прошлом корней не имеющее? Где сейчас души моих покойных сестер – на небесах, или в недрах земли?

Благословенное солнце, возьми у меня эти сомнения и тревоги. Ты освещаешь дорогу вперед, но мне она пока не видна.

Убежища я ищу в том, что знаю, а именно – в неспешных, вдумчивых рассуждениях. Теслит, изучая йеланскую философию, заметила сходство нашей концепции солнца и земли с йеланскими воззрениями на инь и ян, первозданные силы, деяние и недеяние, свет и тьму, тепло и холод. В Видвате чтут трех величайших богов, властных созидать, сохранять и разрушать. Но как же быть, если их не двое, не трое, а четверо?

Подвалы Стоксли служат мне не только укрытием от дневного тепла. Там я – все равно, что в объятиях темной земли. Там я медитирую, размышляя над этим вопросом, а поднимаясь наверх, обретаю понимание. Что это – самообман, шутки воображения, порождающего уверенность в том, чему у меня нет доказательств? А может быть, дар, ниспосланный блистательным оком, вдохновение, соединяющее мою душу с душами праматерей?

То, Что Весь Мир Озаряет, зовущееся Верх И Низ Сотворившим. То, Что Без Остановки Движется, зовущееся Порождающим Ветер. То, Что Стоит Незыблемо, зовущееся Всему Основанием. То, Что Венчает Бездну, зовущееся Бескрайним Жерлом. Последнее, как сказано в тексте, есть «уничтожение содеянного» – иными словами, разрушение. Земля, знакомая мне с рождения, есть покровительница и заступница – иными словами, постоянство. Солнце, стихия деяния, в йеланских терминах – ян, Верх И Низ Сотворившее, есть созидание. Ветер же, прародитель драконов, тела коих меняются в зависимости от окружающей среды (истина, несомненно, известная и аневраи), есть преображение.

Созидание противостоит разрушению. Сохранение противостоит преображению. Наш народ – не только дети Озаряющего Мир, но также гармоническое сочетание, равновесие двух последних стихий. И известные мне предания, и то, что я прочел здесь, на этот счет заодно – расходятся только в том, кто появился первым.

А как же хашетты, с которыми столкнулась Самшин?

Может быть, они – дети Бескрайнего Жерла, подобно тому, как драконы порождены Движущимся Непрестанно, а люди – Стоящим Незыблемо? Если мы – идеальное равновесие преображения и постоянства, выходит, они – дисгармония? Или гармоническое равновесие иного рода?

Существовали ли они когда-либо?

Существуют ли в наши дни?

Абсурдный, казалось бы, вопрос… но ведь каких-то пятьдесят лет назад люди полагали мой собственный народ мифом, сказкой! Как я могу быть уверен, что хашетт никогда не существовало на свете, что они не живут и сейчас где-нибудь глубоко в недрах земли, в ожидании встречи с новой леди Трент?

Однако подобные вещи надлежит предоставить другим. Я должен посвятить все мысли переводу и утраченным нами богам.

Хотим мы того или нет, наш народ ждут новые и новые перемены. О Порождающее Ветер, помоги нам принять их достойно!

И разрушения, желанного иль нежеланного, тоже не миновать, пусть даже оно постигнет лишь прежний уклад нашей жизни. О Ты, Что Венчает Бездну, помоги нам достойно расстаться с прошлым, дабы не омрачало оно наших будущих дней!

Дорогой лорд Гленли! Если вы это читаете, ваше упорство достойно всяческого восхищения. Отыскать человека, способного читать на талунгри, и в то же время настолько аморального, чтобы читать на талунгри мой личный дневник, очевидно, задача нелегкая. Да, аморальных особ вокруг, похоже, хватает, но вот первое обстоятельство отныне и впредь значительно затруднит вашим соглядатаям жизнь.

Ах, Кора! Шпионка несчастная! С трудом сумела доверить эти слова бумаге, однако теперь, как это ни отвратительно, многое становится понятным. Теперь мне ясно, отчего Гленли столь неожиданно предложил пригласить сюда Кудшайна: он знал, что я над этим думала. Я писала об этом папá, а Кора письмо то прочла. Но далее дело снова утрачивает всякую логику. Лорд Гленли – кальдерит, так с чего бы одному из них делать вид, будто он рад подобному гостю? Не верится мне в его искренность на этот счет, никак не верится, что наш эрл отчего-то пересмотрел взгляды: во-первых, его видели с миссис Кеффорд, во-вторых, к нему приезжал Аарон Морнетт, а в-третьих, он поручил подопечной втайне читать мою переписку.

О последнем я могла бы никогда не узнать, если бы не заметила, что Кора слишком долго не возвращается в библиотеку. Список сторонних текстов, с которыми надо бы свериться, я веду в большом синем блокноте и сегодня забыла прихватить его с собой, а потому попросила Кору сходить за ним, пока мы с Кудшайном стараемся разобрать еще хоть пару знаков с поврежденной части следующей таблички. Потом у Кудшайна из-за жары началась одышка и он спустился в подвал, а между тем Кора все не возвращалась. Подумав, что по дороге ее перехватила миссис Хиллек с какими-то вопросами касательно домашних дел, я отправилась наверх, за блокнотом, сама… и обнаружила Кору посреди моей комнаты, за чтением моего дневника.

Более виноватого вида ей было бы не изобразить даже при всем старании. Выронила она дневник, уставилась на меня, а я и хочу спросить, что это значит, да выговорить этих слов никак не могу.

Первой дар речи обрела Кора.

– Он же синий! – сбивчиво забормотала она. – Ты велела принести большой синий блокнот, а мне первым попался на глаза этот, вот я его и взяла. Понимала, что маловат, но все же взяла и открыла, чтобы проверить: может, все-таки тот? А когда свое имя увидела, начала читать. Знаю, не надо было, ведь это дневник, а дневники – дело личное, но дядюшка мне поручил читать твои письма, и потому…

– Он поручил тебе что?!

Кора замерла, покраснела, подняла плечи к самым ушам.

– Читать твои письма. И сообщать ему, если ты будешь писать кому-нибудь что-нибудь о табличках, либо что-нибудь подозрительное или нелестное о нем.

С меня словно бы содрали кожу, обнажив все до единого нервы.

– Так ты все это время шпионила за мной?

– И не только, – ответила Кора. – За Кудшайном тоже. Только он писем никому не писал, так что это, наверное, не в счет…

Моя ладонь будто сама собой хлопнула по стене, и Кора умолкла на полуслове. Терпеть ее мелочный педантизм в эту минуту было выше моих сил.

– Все это время. Ты. Притворялась нашей подругой. Притворялась, будто помогаешь нам…

– Но я и помогала… дядюшка велел…

– К дьяволу твоего дядюшку!

Сорвавшись на крик, я с трудом заставила себя понизить голос, так как вовсе не хотела устраивать сцен: еще не хватало, чтобы сюда сбежался весь дом.

– И тебя к дьяволу, Кора. Ты лгунья. Ты мне ни слова не сказала о том, что он – кальдерит.

Кора с силой стиснула зубы.

– А ты и не спрашивала. Спросила бы – я бы ответила, хотя сначала попросила бы объяснить. Кто такие кальдериты, я не знала, пока в твоем дневнике о них не прочла.

Я двинулась к ней. Казалось, все тело скрипит, стонет от напряжения.

– Думаешь, я в это поверю? Нет, Кора, ты мне больше не подруга. Подруги одна за другой не шпионят и к собственной выгоде втихомолку, за чужой спиной, не стремятся.

Однако Кора не дрогнула. Ладони ее сжались в кулаки.

– Я выгоды и не ищу! Просто делаю, что велено дядюшкой. Но приставлять меня за тобой шпионить с его стороны нечестно, и…

– А если бы я не застала тебя на месте преступления, – процедила я, – ты бы мне в этом созналась?

Кора шевельнула губами, приоткрыла рот, но не проронила ни слова.

Не помню, что наговорила ей после. Одно сказать могу: я снова сорвалась на крик, к моей спальне вправду сбежались горничные, но к тому времени я выставила Кору за порог и громко хлопнула дверью, а уж как она объяснила им все это, понятия не имею. Вскоре ко мне поднялся Кудшайн, присел со мной рядом, и я, всхлипывая, задыхаясь еще сильнее, чем он, рассказала ему о случившемся. Мысли мои целиком были заняты тем личным, о чем я писала Лотте, и папá, и мамá, и вещами еще более личными, доверенными одному только дневнику… всем тем, что Кора прочла и пересказала Гленли.

Как только я успокоилась, Кудшайн отправился поговорить с Корой. Думаю, надеялся, что все это окажется простым недоразумением, однако не тут-то было. Остаток дня он провел в подвале. Наверное, молился: ведь под землю спускаются, нуждаясь в защите.

А вот я себя здесь в безопасности больше не чувствую – ни на земле, ни под землей. Теперь Стоксли кажется мне ловушкой, и даже письма с просьбой о помощи никому не напишешь. Сколько бы ни клялась Кора, что собиралась прекратить чтение моей переписки, а дядюшке врать, будто ничего интересного не обнаружила, я ей не верю. Даже если б хотела поверить – не смогла бы. Потому что уже раз доверилась ей, и вот чем это кончилось.

Второй раз. Второй раз меня

Я велела ей убираться. Разумеется, живет она по-прежнему здесь, в Стоксли, но будь я проклята, если снова позволю ей с нами работать. Мы с Кудшайном сами прекрасно справимся.

Отправитель: Кора Фицартур

Получатель: Миранда Брелл

Вопросы веры, занимающие все мои мысли, отнюдь не абстрактные философские материи. Я вижу их подоплеку во всем, что происходит вокруг.

Все, что я еще недавно рассматривал бы только сквозь призму знаний о солнце и о земле, приобретает новые измерения, открывая мне новые, иные возможные толкования. Солнце ли дарует мне прозрение, или то рука ветра трудится над моим разумом и душой, преображая способность видеть и постигать? А размолвка меж Одри и Корой? Уж не работа ли это Бескрайнего Жерла, стихии разрушения?

Если так, тогда мне действительно следует молить землю, создательницу (по всей видимости) рода человеческого, сохранить их дружбу, не позволить ей, точно драконьим костям, рассыпаться в прах.

Я полагаю их дружбу истинной. По-моему, Кора, объясняя свое двуличие долгом послушания, ничуть не кривила душой. Она мыслит в категориях правил, законов, а законы дружбы ей, живущей взаперти в Стоксли, непривычны. Да, она с ними знакома, но подобному испытанию своих взглядов на дружбу не подвергала еще никогда, а испытание это не всякому дастся легко.

Но, сколько ни думай обо всем этом с точки зрения богословия, относить все зло, все скверные умыслы на счет подземной стихии мы не вправе. Дружеские чувства присущи человеку в той же степени, что и зломыслие эрла – я полагаю, это слово вполне здесь уместно. Конечно, враждебность свою он скрывает неплохо, но я почуял ее еще до того ужина в Приорфилде. Симпатий ко мне эрл отнюдь не питает, а сюда привез меня только по необходимости, и если вначале я полагал, будто необходимость сия продиктована пониманием, что в извлечении из тьмы забвения такой ценности непременно должен участвовать один из моих соплеменников, то теперь в этом уже не уверен.

Одри я об этом ни слова не говорил, чтобы не докучать ей новыми и новыми жалобами на человеческую неприязнь. Она куда охотнее, чем я, верит напускной видимости, учтивым улыбкам и учтивым поклонам, не вглядываясь в то, что за ними сокрыто. Но, пожалуй, я был к ней несправедлив: Одри самой прекрасно известно, каково это – скользить по поверхности замерзшего пруда, ни на миг не забывая о студеной воде под маской надежного, прочного льда.

Молю о прощении. Заговори я раньше, возможно, вред оказался бы не столь велик.

О блестящее зеркало, озари светом своим недра души лорда Гленли, яви взору таящееся в его глубине! О недвижная тьма, не дай Одри забыть того, что было меж ними с Корой, не позволь ей отбросить прочь свидетельства искренности и дружеской теплоты! Сохрани эти свидетельства до тех пор, пока она не будет готова снова узреть их!

Сколь ни многочисленны мои сомнения, я думаю, что в сем случае прав, моля о помощи только этих двоих. Пусть грядут перемены – земля сохранит то, что должно сохраниться. Пусть нам грозит разрушение – за ним придет черед созидания.

Во многом, во многом ошибся я, но в этом, надеюсь, прав.

Пути наверх ничто не препятствовало. Миновали они врата из костей иссуров, связанных вместе ремнями из кожи аму, и вновь оказались в землях живых. Вернулось Озаряющее Мир на небо, однако, волей Венчающего Бездну, отныне должно было каждую ночь покидать небеса. Но не хотелось Верх И Низ Сотворившему оставлять людей вовсе без света во время тьмы, а посему взяло оно дух Эктабра, память о единственном брате из четверых, и тоже на небе утвердило, чтобы утешились люди да об утраченном не забывали.

Снова вернулись сестры к своим. Обняли люди крыльями Самшин, обняли крыльями Нахри, обняли крыльями Ималькит, огляделись, но Эктабра нигде не увидели.

– Брат наш там, в преисподней остался, – сказала им Самшин. – Такова была цена света.

Вместе оплакали они Эктабра, в память о нем принесли преисподней жертвы, и пропели молитвы, и совершили обряды. Так было положено начало этим обычаям.

Настало время множества перемен. Ималькит создала искусство ковки металла, и благодаря ей есть у людей с тех пор орудия из меди, из бронзы и из железа. Вдобавок, сделала она себе и новые крылья взамен сломанных в преисподней. Нахри создала искусство взращивания злаков и прочих плодов, и благодаря ей есть у людей с тех пор пшеница, ячмень и сладкие финики. Вдобавок, сделала она для себя и для Ималькит целебные снадобья, дабы залечить раны, нанесенные охраняющим бездну феттрой. Самшин создала правосудие, и благодаря ей есть с тех пор у людей законы, и наказания, и справедливость. Вдобавок, сделала она, не для себя, но для всех […]

Все это началось в тот день. И началось […]

[…] дикой природы, под листвою деревьев […]

[…]

[…] в душах людей. Там, в преисподней, шла я через пещеру, где, будто в море […] там, в преисподней, Нахри […] миновала […]

[…] Хасту […]

[…] земли мертвых […]

[…]

[…] мать наша, Пели […]

[…] поражение […] по невежеству […]

[…] больше не те глаза, которые хоть […] тем, кто ты есть таков, шикнас […]

[…]

[…] к Венчающему Бездну вместе с […]

[…] люди ушли […]

Нет, безнадежно: одиннадцатая табличка слишком уж сильно повреждена. Возможно, со временем мы разберем еще знак-другой – по крайней мере, до уровня обоснованных предположений, однако прочесть текст целиком не сможем уже никогда.

(А я то и дело думаю: «Ведь у Коры такой острый глаз – может, она разглядела бы чуточку больше», – и всякий раз спохватываюсь, вспоминаю, что Кора – шпионка, а Гленли замышляет недоброе, и верить здесь можно только Кудшайну. Нет, Кору о помощи я не попрошу ни за что.)

Ясно одно: здесь говорится что-то о Хасту. Нам удалось прочесть его имя, а после – опять то самое слово, «шикнас».

– Возможно, здесь речь о том, как Хасту был удостоен этого эпитета, – ответил Кудшайн, когда я спросила, что он обо всем этом думает.

– Но ведь в тексте эпитет используется повсюду, – возразила я.

– Да, но и что с того? Сестры с братом упоминаются в зачине задолго до их появления на свет. Возможно, и здесь то же самое – тем более, что это позволяет писцу повторить имя Хасту четырежды: вначале само по себе, а после с тремя эпитетами. Пожертвовать точностью ради поэтического приема – дело вполне обычное.

Тут мне захотелось сказать, что, может быть, это и поэтично, но очень сбивает с толку – наверное, общение с Корой даром не прошло. Кудшайну я, впрочем, об этом рассказывать не собиралась: он и так все грустит из-за того, что я с нею больше не разговариваю. (Странно, кстати, видеть такую готовность простить ее в том, кто столь часто сталкивается с человеческим двоедушием. Лично я простить Кору отнюдь не готова.)

– Никак не избавлюсь от ощущения, – сказала я, – что этот фрагмент мог бы объяснить смысл эпитета. «Тем, кто ты есть таков, шикнас»… тебе не кажется, что его здесь словно бы кем-то… нарекают?

Но Кудшайн на это только плечами пожал:

– Посмотрю на следующий фрагмент – может быть, там отыщется нечто полезное.

Не тут-то было. С первого взгляда ясно: далее речь идет о чем-то совершенно другом. Не наткнемся на точное повторение поврежденного где-либо еще, на табличке из еще чьей-то коллекции (что, на мой взгляд, маловероятно) – плохи наши дела.

Хотя… погодите-ка!

«Все это началось в тот день». Письменность, металлургия, земледелие… и правосудие. Ведь я об этом где-то читала – точно помню, читала. Наскальные письмена из Маале Тизафим? Нет, не то: там был свод законов, а вспоминается мне что-то другое. Повествовательный фрагмент… только подробностей вспомнить никак не могу. Ну, почему, почему не могу?! Откуда в памяти столько дыр – не меньше, чем на этой табличке?!

«НАЧАЛО ЗАКОНА».

Вот оно! Фрагмент таблички, повествующей о «первом вынесенном приговоре». А подробностей я вспомнить не могу, потому что их просто нет: фрагмент этот принадлежит частному коллекционеру (не Гленли, кому-то другому). Таким образом, никто его толком не изучал и ничего о нем не публиковал. Помню одно: вроде бы Даниэле Изакес позволили мельком взглянуть на него. А мне откуда об этом известно? Из «Очерков древней юриспруденции» нет, из того письма от Элиаса Иллса! Да, лет около двух назад – я как раз вернулась из плавания по Немирному морю – он мимоходом об этом упоминал. Стоит ему написать (и на сей раз я отнесу письмо на почту сама, а Кору близко к нему не подпущу), и мы узнаем, кто владелец фрагмента. А после посмотрим, что пересилит – желание Гленли удержать информацию при себе, или его же желание целиком опубликовать текст с наших табличек. (Да, я по-прежнему полагаю, что опубликовать перевод ему хочется, пусть даже не вполне понимаю, зачем.)

Боже правый, уже три часа утра! Что ж, сию минуту мне остается одно: лечь и попытаться уснуть. Будить из-за всего этого Кудшайна, безусловно, не стоит.

Воздух свободы! Наконец-то воздух свободы! С тех пор как Кора созналась в двурушничестве, Стоксли сделалось невыносимо душным и тесным. Глядя, как особняк исчезает вдали, и зная, что мне не придется туда возвращаться, по крайней мере, несколько дней, я чувствовала неописуемое облегчение. Если бы не ощущение, будто я оставляю Кудшайна в заложниках моего благонравного поведения…

Что ж, там, в Фальчестере, я действительно намереваюсь вести себя паинькой… до определенных пределов. Даже копий наших записей с собой не взяла – хотя, честно признаться, отчасти из-за того, что скопировать всё не успела. Но, кроме того, я всерьез опасалась, как бы кто-либо из слуг лорда Гленли, ожидая от меня нарушения данного слова, не сунулся с обыском в мой багаж, и потому наши бумаги теперь прячет в тайник Кудшайн, гуляя поутру в лесу на задах имения.

Мания преследования? Возможно. Но лучше уж поостеречься и после обнаружить, что в этом не было надобности, чем пренебречь осторожностью и в конце концов о том пожалеть.

Как бы там ни было, обещание, данное Гленли, я сдержу – в том смысле, что никому не скажу ни слова о Самшин, Нахри, Ималькит и Эктабре, либо о том, что в тексте описано происхождение разнообразных обычаев и технологий, свойственных цивилизации. (Кстати, а что такого стряслось бы, если б и рассказала? Да, я знаю немало «чернильных носов», которых все это приведет в восторг, но не секреты же синтеза драконьей кости таким образом выдам.) Однако помалкивать о самом лорде Гленли я вовсе не обещала и вот на его-то счет непременно со всеми близкими посоветуюсь.

Кое-какое начало этому уже положено – ведь здесь, на Клэртон-сквер, всем захотелось услышать о моей работе во всех подробностях еще до того, как за мною захлопнулась дверь. Я им напомнила, что обещала все сохранить в тайне. Папá только плечами пожал, мамá объявила это абсурдом, а Лотта сказала, что обожает таинственность.

– Да, – подтвердила я, – в протезах, анаптиксисах[54] и раннедраконианской гармонии гласных вообще таинственности хоть отбавляй, но не того сорта, что может доставить радость хоть одному здравомыслящему человеку.

В ответ Лотта расхохоталась. Ох и соскучилась же я по ней! Она здесь, как я и думала, цветет вовсю. Полудюжиной кавалеров уже обзавелась, хотя – ставлю любимое перо – я знаю, кого она в итоге выберет.

Однако я терпеливо дождалась ужина, и разговор обо всем, что узнала о Гленли и Коре, завела лишь за столом.

– В последнее время он заезжал с визитами в конторы Кэрригдона и Руджа, – сказал папá. – Полагаю, остановил выбор на них, так как у них же изданы и мемуары матушки. Выходит, насчет намерения опубликовать перевод он не лжет. Успеть с публикацией к началу конгресса, если сумеет – тоже вполне разумно. Вот только наживаться на всеобщем ажиотаже по поводу прибытия в Фальчестер дракониан для закоснелого кальдерита как-то, по-моему, неестественно.

– Может, он таким образом пытается обскакать миссис Кеффорд? – предположила Лотта. – Слышала бы ты, что люди о них рассказывают! Нет, не именно об этих двоих – обо всей их братии. Оказывается, они между собой жутко соперничают, и драконианские древности для них – что-то вроде способа вести счет, а вовсе не предметы огромной научной и исторической ценности.

(Тут мне пришлось сдерживать невольную усмешку. Науками Лотта интересуется меньше любого из нас, однако презрение к людям, ставящим себялюбие выше научного знания, от Кэмхерстов с Трентами унаследовала сполна.)

– А что, – сказала я, поразмыслив над ее словами, – на Гленли вполне похоже. И вполне объясняет, отчего он из кожи вон лезет, только бы я никому ни о чем не проговорилась. Но с какой стати мне вздумается разговаривать об этом с особой наподобие миссис Кеффорд?

– Например, чтобы повлиять на ее супруга? – предположила Лотта. – Недавно он был назначен Спикером от Оппозиции, и если до начала конгресса ничего не изменится, возглавит голосующих против дракониан.

Нет, обвинить в своем невежестве заточение в Стоксли я не могу, так как политике Синедриона внимания не уделяла бы, даже живя в Фальчестере. Но если Гленли считает, будто мне по силам пробить брешь в предрассудках миссис Кеффорд, то он куда лучшего мнения о моих способностях, чем я сама – так я Лотте и ответила.

– Удивительно, что он вообще согласился на твой приезд, – сказала мамá. – Почем ему знать: может, ты прямо в эту минуту выкладываешь нам всю подноготную?

– Он видит: Одри слишком благородна для подобных вещей, – откликнулась Лотта.

– Может, и так, – фыркнула я, – но, по-моему, это, скорее, попытки исправить то, что испортила леди Плиммер. Не говоря уж о Коре.

– Кора не виновата, – твердо сказала Лотта. – Судя по твоим письмам, я лично верю: говоря, что не скажет ему ничего, она не врала. В конце концов, она могла вовсе не говорить тебе, что читала дневник и письма. Зачем сознаваться, если собираешься и дальше все пересказывать дядюшке?

– Это ты Кору не знаешь, – мрачно ответила я. – Кто сможет понять ход ее мыслей?

Хотя я – да, смогу, если позволю себе. Кора строго держится правил, рутинного распорядка, а Гленли именно правило для нее и установил. Но есть же на свете и другие правила – правила чести и дружбы, которые (она же сама так сказала) и побудили ее рассказать обо всем этом мне. А я просто…

Я просто не могу простить обмана. Тем более, что считала Кору подругой. Однажды я через это уже прошла, и даже мысли о том, что по глупости вновь допустила подобное, просто невыносимы. Какая уж тут логика, какое прощение? Я даже родным откровенно признаться в этом не могу, а ведь они понимают меня лучше всех на свете. Впрочем, они так хорошо меня знают, что наверняка и сами догадываются обо всем.

Ладно, хватит. У меня еще дела. Нужно написать мистеру Леппертону, чтобы письмо (здесь моих писем никто не читает!) отправили утренней почтой, и надеяться, что он либо не знает о моей работе на Гленли, либо не держит на меня за это зла. А если и держит, думаю, я сумею его перехитрить. Гленли я, подозревая, что он поступит именно так, как и поступил – попытается раздобыть табличку сам, чтобы мне не пришлось ездить в Фальчестер, ничего не сказала, но… у меня в запасе имеется великолепный рычаг, который поможет перетянуть Леппертона на свою сторону.

Крайне странный визит нынче мне нанесли. Одри Кэмхерст, внучка лорда и леди Трент, и зачем? Чтобы взглянуть на одну из моих табличек! Ту самую, которую пытался купить этот надутый осел Гленли. Я слышал, мисс Кэмхерст работает над переводом его находки, и поначалу был склонен ей отказать – достойная была бы месть Гленли, выхватившему у меня из-под носа ту монументальную голову дракосфинкса на аукционе, в 54-м. Уж я-то не погрузил бы ее на корабль, обреченный пойти на дно Альшукирского моря! Однако в письме мисс Кэмхерст говорилось, что о табличке моей она изначально слышала от Элиаса Иллса, а он также прислал мне записку с просьбой позволить ей взглянуть на нее – этим я, дескать, сделаю лично ему немалое одолжение. Совершенно не понимаю, кому какой прок в том, что мисс Кэмхерст будет позволено изучить эту табличку, но Иллс – малый славный, да и вреда от моего согласия вроде бы никакого не предвиделось.

Итак, табличку юной леди я показал, и гостья пришла в немалый восторг. Надо же! Какой-то осколок глины, далеко не самый примечательный экспонат моего собрания… неужто он вправду так ценен? Снесусь-ка, пожалуй, с Эммерсоном и выставлю табличку на аукцион. Или, еще того лучше, подыщу переводчика и опубликую текст прежде, чем Г. опубликует свой! (Мой-то уж всяко намного короче.) Теперь, в преддверии конгресса, мода на все драконианское опять набирает силу. Да, переводчик. Только не юная Кэмхерст – иначе я всего-навсего окажусь в тени Г.

Однако о том, что юная Кэмхерст вернется и изучит табличку как следует, мы с нею договорились. Взамен она обещала помочь с вступлением в Общество Антиквариев. Действительное членство! Наконец-то! И, можно сказать, почти даром: табличка-то куплена на чиаворском базаре за сущие гроши!

Не забыть: завтра же навести справки касательно переводчика для моего фрагмента. Другие знатоки драконианского в Фальчестере наверняка быть должны. Слышал я вроде бы об одном малом… фамилии только не помню. Как-то на «М».

Одри!

В ближайший селемер Эммерсон устраивает аукцион предметов драконианской старины. Не могла бы ты уделить мне пару часов и посетить его вместе со мной? Нет, мне бы и в голову не пришло предлагать тебе купить что-либо, дабы затем пожертвовать Томфри, бюджет коего никогда не бывает настолько велик, как мне хотелось бы, но кое-что из перечисленного в каталоге я позволил себе отметить.

Разумеется, если твое внимание привлечет что-либо из неотмеченного, Томфри и этому рад будет стать новым домом! Однако с подобными приобретениями будь осторожна. Все мною отмеченное приобретено легально и с точки зрения закона чисто, но поручиться за каждый лот в каталоге я, сама понимаешь, не в силах.

[…] двуликий, лжетолкователь снов, тот, кто алкал погубить четверых.

Прятался он среди диких зверей, под ветвями деревьев, за камнями скал – всюду, где только мог. Но люди пошли на поиски, отыскали его и притащили назад.

Та, что заговорила от лица закона первой, сказала так:

– Ты был ядом в сердце народа. Я прошла сквозь пещеру, омытую солеными слезами тех, кого предали; а сестра моя прошла сквозь лабиринт из гниющей плоти, обитель тех, чьи тела истлели и неоплаканными рассыпались в прах среди дикой глуши; а другая сестра моя прошла сквозь полчища призраков тех, кто распускал злые да лживые слухи. Все мы видели там, среди мертвых, твои дела.

И еще так сказала она:

– Не можем мы больше терпеть поражений от демона невежества. Не можем мы больше без сил опускаться на землю перед призраком преданной матери. Мы больше не те глаза, которые хоть открыты, хоть закрыты, а все ничего не видят. Мы называем тебя тем, кто ты есть таков: двуличным предателем, обманщиком и душегубом. Отныне ты только […] Хочешь ли искупить вину, или пойдешь на казнь за свои злодеяния?

Расправил он тогда крылья, высоко поднял гребень […] исполненный яда. Был он обманщиком, душегубом, предателем и двурушником.

– Ничего искупать я не стану, – отвечал он. – Жалею лишь об одном – что не сумел истребить вас еще в скорлупе, а после в дикой глуши истребить не сумел.

Тогда сказала она:

– Возьмите же зубы его и выдерните. Возьмите же когти его и сломайте. Возьмите же крылья его и отсеките. А после отведите его в пустыню и там оставьте: пусть он умрет, истлеет и рассыплется в прах без должного погребения.

Так изречен был первый приговор, и люди сделали все, как она им сказала. А после она […] на камне, в память о брате, и […] законы для […]

Уверена, он замышлял все это с самого начала. Не знаю только, как ему это удалось и зачем нужно.

Возможно, выплеснув мысли на бумагу, я сумею понять, чего он добивается. Ну, кроме моих страданий, конечно – они для него наверняка лишь вишенка на торте. Ради одной причины, Аарон Морнетт, и пальцем бы не шевельнул.

Так, Одри. Вдох, выдох и – обо всем по порядку.

По крайней мере, на этот раз обошлось без сломанного носа.

Все ограничилось публичным позором, и еще неизвестно, что хуже. Воображаю (проверять не осмелилась), что сейчас обо мне пишут в газетах: газетчики же страшно любят, когда родственник какой-нибудь знаменитости влипнет в неприятности, а гранмамá у нас, определенно, знаменитость – особенно сейчас, после недавнего выхода в свет ее мемуаров. Даже если Морнетт (в чем я лично сомневаюсь) будет держать рот на замке, все эти писаки из бульварных листков наверняка каждый божий день просматривают полицейские протоколы в поисках чего-нибудь попикантнее.

Но мне бы, клянусь, на все это было плевать – если бы не Лотта. О ней-то папá первым делом, едва затворив за собою двери, и заговорил.

– Что теперь люди, по-твоему, скажут?! – обрушился он на меня. – Да, знаю, ты ради замужества дюймом смоленого троса не поступишься и замуж никогда не стремилась, и вполне тебя в этом поддерживаю. Однако Лотта всерьез собирается создать семью, в чем я ее тоже поддерживаю, а между тем все вокруг уже сегодня начнут судачить о ее сестрице, посреди ночи вломившейся в гостиничный номер к мужчине!

Стерпеть я могу почти все – кроме того, как папá на меня сердится.

– Знаю, знаю. И очень жалею, – сказала я, но что ни говори, словами сделанного не исправишь, и оба мы это вполне понимали.

– Что на тебя нашло? – спросил папá, расхаживая по холлу, словно лев в клетке. – Ради какой-то цилиндрической печати? Одри, я знаю: страстью к работе ты вся в матушку, но настолько важным уж точно ничто на свете быть не может!

– Тут дело не в самой печати, – ломая руки, заговорила я. – Тут дело в… даже объяснить толком не могу…

– А ты постарайся.

Тон папá не предвещал ничего хорошего, и я постаралась объяснить ему все, как смогла. Рассказала и об аукционе, и о том, как попалась на удочку Морнетта.

– По-моему, – сказал на это папá, – ты позволила неприязни к этому человеку взять верх над здравым смыслом.

Как я могла с этим спорить? Да, это чистая правда… однако и рассказу еще не конец.

– Но все же я кое-что углядела, – продолжила я. – Как раз перед тем, как услышала шаги за дверью и попыталась укрыться. На столе Морнетта лежало письмо. Письмо к нему от Захарии Холлмэна.

Тут папá развернулся ко мне, точно судно на якоре.

– От главаря адамистов? Учинившего те самые беспорядки?

– Они знали друг друга по школе, а еще оба – члены «Лозы». Аарон – то есть, Морнетт – мне не раз говорил, что после школы они с Холлмэном, ополчившимся на дракониан, отношений не поддерживают.

Нет, что о Морнетте ни говори (а уж я весь дневник до конца могла бы этим заполнить, было бы время и желание), но к адамистам он отношения не имеет. Он просто уверен, что драконианам лучше всего оставаться там, в уединенной горной долине за полмира от нас.

– Думаешь, лгал? – спросил папá.

– Не знаю, – созналась я. – Пожалуй… хотя нет, по-моему, в этом он душой не кривил. Да, с тех пор минуло несколько лет, но сейчас…

А сейчас он выложил две тысячи гиней за цилиндрическую печать с резьбой, в которой опытный глаз мигом распознает четыре фигуры дракониан, обращающихся с просьбой вовсе не к божеству, а к самой обычной драконианской царице. И ничего особенного в этой печати нет, кроме того, что у Морнетта – да, теперь припоминаю – к гематиту особая страсть… Нет, если б с тех пор его воззрения на дракониан изменились до единства во взглядах с Холлмэном, по-моему, он такой суммы за реликвию их древнего прошлого нипочем бы не выложил, а уж одалживаться ради этого у миссис Кеффорд не стал бы тем более.

Папá пару раз хлопнул ладонью о стену.

– Думаешь, Морнетт как-то связан с этими беспорядками?

То есть, с теми самыми, у летного поля, стоившими мне сломанного носа…

– Нет, я так не считаю, но…

Но с уверенностью этого утверждать не могу.

В тот же день, среди ночи, Морнетт объявился в Стоксли. Я полагала, ради наших табличек, но лишь потому, что даже не подозревала о его связи с Холлмэном. Что, если именно это, а вовсе не эпос, и привело его к Гленли в столь поздний час?

Или и то и другое, так как все это связано между собой?

Папá, покачав головой, шагнул вперед, крепко сжал в ладонях мои щеки (от этого всегда кажется, будто мне снова шесть – и в хорошем смысле, и в плохом) и негромко, однако проникновенно сказал:

– Вламываясь в гостиницу, ты о письме не знала. И увидела его чисто случайно. Одри, ты не должна больше совершать подобное. Что, если Морнетт оказался бы законченным мерзавцем и… – голос его осекся, захлебнувшись в нахлынувших чувствах.

Отчего я не осознаю самого важного вовремя? В очень похожих обстоятельствах погиб отец папá, мой родной гранпапá, которого я никогда в жизни не видела! Хотелось бы мне сказать, что уж здесь-то такого случиться не может, но полицейские сводки полны происшествий, наглядно доказывающих обратное. А Морнетт…

Может ли он причинить мне зло?

Конечно, может – ведь уже причинил. Но здесь я имею в виду: может ли он поднять на меня руку? Даже во время последнего спора, когда я обругала его самым мерзким образом на всех известных мне языках и поклялась, что в жизни с ним больше не заговорю, он меня пальцем не тронул. Нет, пожалуй, злобы он на меня не держит: в самом худшем случае я для него – жалкий мышонок, снующий туда-сюда под самым носом от души забавляющегося кота. И даже этот образ, наверное, слишком уж хищен. Скорее, я для него ребенок, а он – взрослый, потому и не постеснялся украсть у меня идею, потому и не счел нужным настаивать на обвинениях минувшей ночью.

Однако папá я всего этого не сказала. Попросту обняла его, попросила прощения и обещала непременно извиниться перед Лоттой. А еще мне наверняка придется извиняться и перед Гленли, когда он узнает, что я еще не могу возвратиться в Стоксли, так как должна задержаться и разобраться с обвинениями в незаконном вторжении. Уверена, Морнетт уже обо всем ему рассказал.

Теперь все это не дает мне покоя. Пыталась я отправиться спать, не садясь за дневник, потому что на самом деле не хочу ни о чем вспоминать, но, стоит только закрыть глаза – всякий раз в голове разворачивается кошмарный сценарий, нарисованный папá. Пусть даже по поводу Морнетта я права… что если бы там, когда меня поймали с поличным, оказался Холлмэн? Уж на его-то счет у меня нет ни малейших сомнений!

Может ли эта парочка на самом деле действовать заодно? Эх, если бы у меня оказалась еще минутка-другая! Если б я только успела прочесть это письмо…

Кудшайну совсем худо. Лето выдалось теплым, а на жаре ему трудно дышать, особенно когда воздух становится влажен. (Странно: прямая противоположность астме мисс Симпсон.) Недомогание он пытается скрыть, и это, по-моему, глупо, так как, не зная о существовании проблемы, я ничем не могу помочь.

А могу ли я помочь чем-то теперь, зная о ней? Уехав (опять), дядюшка оставил дом на меня, значит, и вся ответственность лежит на мне.

Кудшайну необходима более низкая температура и более низкая влажность воздуха. Методы достижения чего-либо одного, или того и другого одновременно, таковы:

1) Вентиляторы, ручные либо электрические. Достоинства: очень легко раздобыть. Недостатки: в действительности температуры воздуха они не понижают, просто на ветерке чувствуешь себя чуточку лучше.

2) Развесить мокрые занавеси, и пусть вода испаряется. Достоинства: воздух становится холоднее. Недостатки: ненамного, а влажность тем временем повышается.

3) Выписать из Свалтана лед. Достоинства: температуру воздуха понижает намного. Недостатки: дорого, уйма грязи, когда растает, и выписывать лед придется регулярно, поскольку у нас, в Стоксли, подходящего помещения для хранения большого количества льда нет.

4) Снестись с одной из компаний, изготавливающих лед, и закупить партию у них. Достоинства: см. выше. Недостатки: см. выше – разве что обойдется немного дешевле.

5) Выяснить, как на судах, что возят к нам мясо, например, из Отоле, предохраняют его от порчи. Достоинства: если способ годится для сохранения свежести мяса, то воздух в трюмах наверняка охлажден настолько, что и Кудшайну будет довольно, а охлаждающая машина нам, по всей видимости, потребуется только одна. Недостатки: я не знаю, где ее взять, и стоит она, очевидно, весьма недешево.

Разнеслась весть[55] о том среди всех людей[56]. Все они видели, как Озаряющее Мир, исчезнув, снова вернулось в небо, а теперь и услышали, как это произошло. Услышали и о храбрости Самшин, и о доброте Нахри, и о хитроумии Ималькит, и о самоотверженности Эктабра, на веки вечные оставшегося в преисподней.

Лежала Самшин в луче призрака[57]. Уснула Самшин в серебристом сиянии. Лежала так Самшин всю ночь, и приснился ей сон.

Снилось ей пышное зеленое дерево, выросшее на юге. Под деревом тем обитали черви. Огромным клубком копошились они в земле, корни дерева подрывая. Снилась ей и быстроводная голубая река, струящаяся на юге. У истока реки той обитали черви. Огромным клубком копошились они в земле, загрязняя воды реки. Снилась ей и огромная золотая гора, высящаяся на юге. Под горою той обитали черви. Огромным клубком копошились они в земле, сотрясая подножье горы[58].

Проснулась Самшин в тревоге. Созвала она сестер и сказала:

– Снился мне сон. Сон о червях, что обитают на юге, корни дерева гложут, и мутят воды реки, и подножье горы сотрясают. Ступай-ка ты, Ималькит, погляди, что сумеешь обо всем этом разузнать.

Ималькит сложила перед собою крылья и повиновалась.

Но тревоги Самшин от этого не унялись.

– Мы спасли Озаряющее Мир, – сказала она, – но до сих пор не знаем, как оно было утрачено. И не знаем, не случится ли этого снова. Ступай-ка ты, Нахри, к нашим людям и вели им прийти ко мне: вместе думать будем, вместе совет держать.

Нахри сложила перед собою крылья и повиновалась[59].

Сошлись люди вместе у озера, звавшегося озером Полумесяца. Здесь Самшин разделила их согласно возрасту и ремеслу, установила средь них почтительность и учтивость[60]. Кое-кто из людей принялся возражать, говоря:

– Никогда прежде у нас таких обычаев не было!

Но Самшин на это ответила:

– Прежде мы всегда жили под Озаряющим Мир. Но когда оно вдруг пропало, кто из вас бился со звездными демонами? Кто сошел в преисподнюю, чтобы вернуть его? Кто претерпел муки среди мертвых, кто дрался с хашеттами? Кто торговался с Венчающим Бездну о возвращении Верх И Низ Сотворившего на небо?

Недовольные сложили перед собою крылья и смолкли.

Начали главные среди людей держать меж собою совет, и тут воротилась к ним Ималькит.

– Была я на юге, – сказала она, – в землях приснившихся сестре червей. Живут там создания, похожие на людей, и в то же время на людей непохожие, а называются они «аму» и сотворены Всему Основанием, дабы по земле пресмыкаться.

– Не все ты поведала нам, – сказала на это Самшин. – Поведай, о чем умолчала.

– Создания эти, – продолжила Ималькит, – знают, что мы – любимые детища Верх И Низ Сотворившего. А еще знают они, что Трое считают их недостойными, и потому сердца их гложет зависть.

– Не все ты поведала нам, – сказала на это Самшин. – Поведай, о чем умолчала.

– Еще есть в их землях, – продолжила Ималькит, – гора, изрыгающая огонь и пепел.

– Не все ты поведала нам, – сказала на это Самшин. – Поведай, о чем умолчала.

– Эти создания, – продолжила Ималькит, – рыли подножье горы, пока та не пришла в ярость. Гора-то и пожрала[61] Озаряющее Мир, и отправила его вниз, прямиком в клетку к Бескрайнему Жерлу.

Услышав это, подняли члены совета рев. Что делать, как быть с этими созданиями на юге, не знал никто. Многие среди них испугались, а многие разозлились, призывая ввергнуть злодеев в преисподнюю. Много дней длился спор.

Одной из первых среди людей сделалась Тайит, взявшая четверых под крыло, когда они были юны.

– Пошлем к этим созданиям вестников, – сказала она. – Пусть расскажут им о вашем подвиге, о спасении Озаряющего Мир, и о том, во что обошлось Эктабру его возвращение. Пусть они подивятся вашей сноровке и силе. Тогда испугаются они нас и больше не станут вершить подобных злодейств.

Но остальные закричали, не соглашаясь с нею, говоря, что на юге вестников наверняка перебьют.

Еще одной из первых среди людей была Упадат: вокруг нее сплотились те, кто призывал к осторожности.

– Надо бежать на север, – сказала она, – подальше от этих созданий. Давайте уйдем туда, где они нас не найдут. Если они столь бессердечны, что покусились на Верх И Низ Сотворившее, то и на нас напасть не замедлят. Выходит, надо бежать туда, где мы сможем укрыться.

Но остальные закричали, не соглашаясь с нею, говоря, что от тех, кто сотворен Всему Основанием, нигде на земле не укроешься.

Еще одной из первых среди людей была Абикри: вокруг нее сплотились те, кто призывал ничего не предпринимать.

– Останемся здесь, – сказала она. – Эти создания уже пробовали уничтожить Озаряющее Мир, и ничего у них не вышло, а во второй раз его так просто врасплох не застать. К чему нам бояться тех, кто в сравнении с нами – все равно, что черви, пресмыкающиеся по земле?

Поднялась тогда на ноги Самшин – храбрая Самшин, благородная Самшин, самая пылкая из четверых – и, встав перед людьми, так сказала:

– Пусть они – черви, но злодеяние их должно быть наказано. Неужто мы настолько утратили преданность породившему нас, что спустим им совершенный грех лишь потому, что его невозможно повторить дважды? Неужто мы настолько утратили храбрость, что пустимся наутек от созданий, чья истинная сила заключена лишь в зависти да зломыслии? Неужто мы настолько утратили силу, чтоб говорить с ними, сложив в знак почтения крылья, хотя никакого почтения они недостойны?

На это никто не откликнулся ни словом.

– Нет, – сказала Самшин. – Мы не слабы, не трусливы, и в вере тверды по-прежнему. Так пусть же эти создания с юга узнают, для чего созданы мы Верх И Низ Сотворившим! Мы придем к ним всей силой и заставим их заплатить за совершенное святотатство. Когтем света придем мы к ним, ибо я принесла в этот мир закон и справедливость, а справедливость требует призвать их к ответу.

Впервые за всю свою жизнь сожалею я, что не вышел из скорлупы женщиной.

С самого возвращения дракониан в человеческое общество все прочие детали нашего образа затмевает в глазах людей один биологический факт: восемьдесят процентов нашего потомства – женщины. Таким образом, наши древние «цари» оказались царицами, и человеческие предрассудки касательно женского пола заставляют людей находить сей факт примечательным. Карикатуристам он служит материалом для шуток, а адамистам – топливом, питающим пламя их ненависти.

И вот перед нами это сказание – сказание о происхождении цариц. Шанс наконец-то поведать миру собственную историю, показать человечеству наших праматерей не жестокосердными угнетательницами из их священных писаний, но и не утрированными персонажами газетных карикатур.

По крайней мере, какое-то время я на это надеялся.

Однако теперь, продолжая свой труд, вижу, как Самшин превращается именно в угнетательницу. В тирана. Та, кого прежде восхваляли за мужество и умение вести сородичей за собой, на глазах обретает власть, подчиняет себе даже сестер. В иных обстоятельствах это представляло бы интерес лишь исторического да философского толка… но грядущей зимой, когда в Фальчестер прибудут старейшины Обители, непременно повлечет за собой не слишком благоприятный для нас резонанс.

Встреча со старейшинами станет для большинства участников конгресса первым знакомством с нашими женщинами и с моим народом вообще. И, глядя на них, эти люди неизбежно увидят перед собой образы, обусловленные их преданиями. Драконианских цариц. Угнетательниц и поработительниц из Писания, истинность коего будет подтверждена нашим эпосом. От леди Трент мне известно, что многие человеческие правительства до сих пор полагают, будто нашей землей правит самодержавно некто один: существование совета у них в головах не укладывается. Останься Самшин на равных с Нахри и Ималькит, это могло бы немного помочь человечеству понять, как мы управляем сами собой – ведь древние сказки меняют наше мировосприятие куда серьезнее, чем нам хотелось бы думать.

Будучи женщиной, я мог бы успешнее противостоять подобным предубеждениям. Но я – не царица, я – священнослужитель, а Теслит действовать со мной заодно не позволяет здоровье. Она куда более похожа на Нахри, чем на Самшин, но, боюсь, Нахри с Ималькит вскорости позабудут, запомнив одну только Самшин.

О сияющий огнь, помоги людям разглядеть не только ее! Помоги им увидеть в старейшинах тех, кто они таковы, сестер если не по рождению, то по духу, избранных не за силу – за мудрость, правящих не в соперничестве – в согласии! Не позволь одной-единственной сказке изменить и прошлое наше, и будущее!

Штраф, извинения в письменной форме, и чтоб ноги моей в пределах «Селрайт-отеля» более не было – вот какова оказалась цена моей опрометчивости. Легко, одним словом, отделалась, а уж папá позаботился, чтоб я это осознала.

Пора назад, в Стоксли. Гленли в ярости – сам говорит, будто из-за задержки, но, надо думать, понял, что мне известно о его связях с Морнеттом и миссис Кеффорд. Не могу сказать, где удастся выяснить большее – здесь, или вернувшись к работе. Твердо уверена только в одном: все это как-то касается нашего эпоса. Но как? В Каджре Алан, по словам Симеона, ничего интересного не нашел… и, может быть, я, приглядевшись к табличкам внимательнее, сумею понять, почему.

Однако выбор здесь не совсем за мной. Оставь я столицу, скандал стерся бы из памяти Общества куда быстрее, но Лотта настаивает, чтобы я послезавтра отправилась с нею в Чизтон, на скачки. Сестрица твердо решила держаться, как ни в чем не бывало, а папá, напомнившему, что на последнем из самых значительных событий Сезона мне лучше бы не показываться, поклялась всем святым, что никому на свете не даст повода вообразить, будто она от меня отвернулась. Мне даже на миг захотелось, чтоб Гленли явился к нам и потребовал немедленного моего возвращения, и я смогла бы полюбоваться, как он, не сумев переспорить сестренку, уйдет ни с чем. Уж если Лотта поймает попутный ветер во все паруса, ничто на свете не в силах сбить ее с курса.

Ну, а сама я сейчас в полном замешательстве. Сказать откровенно, возвращаться в Стоксли и снова сидеть взаперти мне вовсе не хочется. Даже таблички кажутся не столь соблазнительными, как прежде, а все потому что…

Ну, ладно. Лотта, если ты это читаешь, имей в виду. Во-первых, ты нарушила обещание прекратить тайком совать нос в мой дневник, и надеюсь, тебе сейчас стыдно. Во-вторых, рада, что ты поддерживаешь талунгри на должном уровне, не позволяя ему заржаветь. И в-третьих, ни под каким видом не проговорись отцу, чем я занималась нынче после обеда, когда сказала ему, что иду прогуляться, дабы в голове прояснилось.

Да, я действительно прогулялась – прямиком до ближайшей остановки трамвая, а оттуда отправилась к «Селрайт». Границ их владений не переступала, просто устроилась ждать в крохотной, весьма средней руки кофейне через улицу. И Морнетт, похоже, об этом узнал, так как, примерно через полчаса выйдя наружу, тут же заметил меня и направился ко мне.

Все эти полчаса я размышляла, как повести разговор, и, когда он подошел поближе, не тратя времени на приветствия и прочие глупости, прямо спросила:

– Вы ведь по-прежнему в дружбе с Захарией Холлмэном?

Расчет мой оказался верен. Вопрос застал его врасплох, а потому и за собственными реакциями он на сей раз уследить не сумел. На лице его отразился… да, естественно, шок, но также чувство вины, а еще, кажется, отвращение. Как будто вопрос мой здорово его напугал.

Но в следующий миг он побагровел: прежние чувства уступили место возмущению.

– Так вы прочли адресованное мне письмо?

Кроме гнева, в его голосе слышался также страх. К моему столику он шел с явным намерением сесть рядом, но теперь замер, словно готовый пуститься в бегство.

– Нет. В отличие от некоторых, я до такой низости не опущусь, – как можно холоднее ответила я. (Правда, в ту ночь, окажись у меня лишние полминутки, опустилась бы непременно, но Морнетту об этом знать было незачем.) – Я лишь увидела его на вашем столе, подойдя к нему, чтобы вернуть на место печать. А ведь я полагала, будто вы порвали все отношения с Холлмэном многие годы назад…

– Так и есть, – огрызнулся Морнетт. – Это всего лишь…

– Всего лишь что? – спросила я. – Всего лишь ваши с Гленли темные махинации?

Мне бы не перебивать его – забывшись, он вполне мог о чем-нибудь проговориться… однако я всю дорогу, плюс полчаса, проведенные в кафе, строила план разговора, и эта реплика сорвалась с языка автоматически, сама собой.

Морнетт слегка отшатнулся, поднял брови, а я принялась развивать успех:

– Это ведь вы свели его с Холлмэном? Откуда бы еще адамистам узнать о приезде Кудшайна. И что же вы замышляли? Что Гленли героически спасет положение и будет выглядеть вовсе не кальдеритом, а лучшим другом дракониан? Как жаль, что я все испортила, бросившись на прорыв!

– И при том пострадали, – порывисто добавил Морнетт.

– Какая трогательная забота! – огрызнулась я. – С чего бы это вам теперь принимать мои страдания так близко к сердцу?

При этих словах он вздрогнул, точно я хлестнула его по щеке.

– Вы о случившемся пять лет назад? Одри, это же просто недоразумение…

Недоразумение?! Порой мне кажется, будто он искренне верит, что продолжительность драконианского года высчитал сам – или, по крайней мере, сам выдвинул идею, а я только с расчетами помогла. Похоже, он и себя самого убедит в чем угодно!

Я едва не затеяла тот же спор заново, хотя и понимала, что ни к чему он не приведет, но Морнетт продолжал:

– Одри, что бы ты обо мне ни думала, я вовсе не хотел бы увидеть, как тебе проломят голову кирпичом. Холлмэн – осел и мерзавец, а все самое лучшее, чем он отличался в школе, давно задушено этим религиозным помешательством. После того скандала, в вентисе, я написал ему, так как хотел дать ему знать: если он еще хоть раз поднимет на тебя руку, я…

Вскочив на ноги, я опрокинула кофейную чашку.

– Что «вы»? Зарубите себе на лбу, мистер Морнетт, хоть он и тверд, будто драконья кость: у вас нет ни малейших прав перед кем-либо за меня заступаться. Вы мне не брат и не кузен, а мужем моим не станете никогда, что бы там ни воображали себе пять лет назад. Вы мне даже не друг. Вы до сего дня не соизволили извиниться передо мной за нечистоплотность в науке, а если бы на словах и попросили прощения, я бы словам этим не поверила, так как, по-моему, вы просто не понимаете, что в вашем поступке дурного. Может быть, вы не так скверны, как Холлмэн, но это еще не делает вас другом дракониан. Вы мне ни к чему. Самую серьезную ошибку той ночи я совершила, вовсе не проникнув в ваш номер, а подумав, будто у вас отыщется для меня что-нибудь стоящее. Но больше я так не думаю.

С этим я отвернулась и стремительно двинулась прочь.

Знаешь, Лотта, я уже надеюсь, что ты вправду это читаешь, хоть и обещала впредь так не делать: тогда ты все узнаешь сама, а мне и рассказывать не придется. Просто не знаю, повернется ли язык высказать дальнейшее вслух, лично – даже тебе. Мне самой неизвестно, многое ли из сказанного Морнетту было правдой. Да, я по-прежнему ему не верю и полагаю, что беспорядки у летного поля в самом деле устроили они с Гленли – слишком уж тут все одно к одному: и появление адамистов, и школьная дружба Морнетта с их главарем, и появление Морнетта в ту же самую ночь в Стоксли, и его шумный спор с Гленли.

Но в то же самое время мне больно видеть, как он впустую растрачивает свой ум и талант на какую-то миссис Кеффорд, на попытки доказать превосходство человека над драконианами, как выдает чужой труд за собственный, когда и без этого вполне способен к великим свершениям… Он был бы просто прекрасным (и вовсе не только внешне) человеческим существом, если бы не упорствовал в столь отталкивающем поведении.

Нет, с ним у меня отнюдь не покончено. Твержу себе, твержу, что – да, но это неправда. Верно, он мне весьма несимпатичен, но я все стремлюсь, тянусь к какому-нибудь примирению с этой неприязнью, а дотянуться никак не могу. Раз за разом из рук ускользает.

Зачем я только сунулась на этот аукцион?

Снова в Стоксли. Порой начинаю жалеть, что взялась за эту работу… но это быстро проходит. Древнедраконианский мне знаком и понятен, несмотря на всю неподатливость его грамматики и орфографии, и возвращению к привычному делу я была бы только рада – если б не все остальное.

Кора. Как ее прикажете понимать? Пока я была в отъезде, она приобрела холодильную машину! Ее дядюшка придет в ярость: эти штуки возмутительно дороги. Особенно если собраны на заказ и занимают целую сторожку, причем даже не электрифицированную, так что теперь через весь сад Гленли протянуты толстые грязные кабели. А Кора, увидев мою отвисшую челюсть, приняла вид, которого я иначе, как самодовольным назвать не могу, и объяснила, что дядюшка ясно дал ей понять, насколько участие Кудшайна важно для нашей работы, и наверняка не обрадуется, если гость вдруг сляжет, а то и умрет от теплового удара. Не знай я Коры, сказала бы, что для нее это вроде ножа в его спину. А может, так оно на самом деле и есть. Тут я уже ни в чем не уверена.

Кудшайн позволил ей немного с ним поработать, хотя мне и близко подпускать ее к табличкам не хочется. Нет, никакой двойственности: это он молча дает мне понять, что полагает, будто я на ее счет неправа. Я еще не решила, позволю ли этому продолжаться

Ослица ты, Одри, и сама это понимаешь. Гленли велел Коре подчиняться тебе, но не Кудшайну – как можно, чтобы его племянница выполняла распоряжения какого-то рептилоида, это же просто немыслимо! – и все же отменять решения Кудшайна ты не вправе. Если он хочет работать с Корой, а ты – нет, придется спорить, отстаивать свое мнение до победы.

Вот только спорить с ним о чем бы то ни было я не хочу. Прочитав переведенное им без меня, я понимаю, отчего он обеспокоен. Черви… ага. То есть, да, по-моему, с определенной точки зрения (скажем, с точки зрения существа, покрытого чешуей) человек вправду может быть похож на червя – мясистого, розовато-коричневого. Правда, полной ясности насчет значения слова «аму» мы все еще не добились, но и мне, и Кудшайну все труднее становится представить их себе кем-либо, кроме древних людей.

А это значит, дело идет к столкновению сестер и их народа с моими предками.

Удивляться тут вовсе нечему (и я вовсе не удивляюсь). Тем вечером, когда у меня в этом ледяном ящике, купленном для Кудшайна Корой, зуб на зуб не попадал, мой друг сам сказал:

– В конце концов, история аневраи и их цивилизации – история покорения человечества. Наши таблички уже рассказали о началах многих вещей, от сотворения трех видов и развития земледелия до появления дня и ночи. Похоже, расскажут и о том, как начиналась империя.

Сказано это было совершенно спокойно. Не сомневаюсь: пока я, как последняя идиотка, околачивалась там, в Фальчестере, он не один день размышлял над прочитанным и приучил себя хотя бы делать вид, будто не слишком глубоко встревожен.

– Этого мы еще не знаем, – начала было я, но Кудшайн остановил меня поднятой кверху ладонью.

– Это моя вина, – сказал он.

На миг мне почудилось, будто он признает за собой вину в появлении той древней империи, что было бы полным абсурдом… но нет.

– Я поддался иллюзии, будто это предание окажется именно тем, на что я надеюсь.

Той нашей беседы в семинисе я отнюдь не забыла.

– Сказанием о твоем народе?

Но наш текст еще вполне мог таковым оказаться. Насколько я понимаю, от национального эпоса требуется, чтоб он был: 1) древен; 2) длинен; 3) всеми признан значимым. Да, наш далеко не так длинен, как та же «Великая Песнь», но «Селефрит» в объеме, по меньшей мере, не уступает. Ну, а насчет значимости… это уж решать не нам, а другим, и в первую очередь – драконианам. Захочется ли им объявить это предание символом своего народа, текстом, раскрывающим самую суть драконианской души?

По-моему, эта идея – вздор от начала до конца. Ни одно сказание на свете всей сути целого народа, а уж тем более целого вида, описать не может… но люди ведь, тем не менее, именно в этом смысле его и поймут! И если наш эпос выставит дракониан в неприглядном свете, то Гленли и миссис Кеффорд со всеми своими присными наверняка позаботятся, чтоб этот ярлык прилип к драконианам навеки.

Я рассказала Кудшайну обо всем, что случилось в Фальчестере. Даже о том, отчего хоть из собственной кожи со стыда выползай, так как все это – неотъемлемые части собранных мною улик: о Морнетте с миссис Кеффорд на аукционе, и о переписке Морнетта с Холлмэном, и о новом разговоре миссис Кеффорд с лордом Гленли, причем со стороны могло показаться, будто слова ее летят в него, точно камни. Кстати заметить, после она рассыпалась мелким бисером перед разными членами Синедриона из тех, кто еще не примкнул к лагерю ее супруга по вопросу о драконианах, но вполне мог, поддавшись на уговоры, принять его сторону…

– Может статься, они замышляют использовать текст против вас, – сказала я. – Подстроили все так, чтобы Гленли выглядел кроткой невинной овечкой и мы с тобой согласились взяться ради него за работу, а после…

На этом пыл мой иссяк: откуда им знать наперед, что мы прочтем на табличках? Пусть даже Морнетт сейчас вовсю трудится над их оттисками – не мог же он справиться с переводом быстрее нас! Может быть, Гленли с дружками так твердо убеждены в неполноценности дракониан, что полагают, будто в любых значительных преданиях, сложенных их предками, народ Кудшайна непременно окажется скопищем недоумков, или злодеев, или еще чем-нибудь в том же роде… но все равно. Я бы лично на такой шанс не поставила.

Однако Кудшайну к человеческой подлости было не привыкать.

– Они могут устроить так, чтобы опубликованное наверняка оказалось порочащим.

– Это каким же манером? – удивилась я, но тут же сообразила, о чем он, и только охнула.

В желудке разом похолодело. Мы можем писать все, что душе угодно… но, если сами не отправимся в типографию, не проследим за набором текста, а после – за печатью тиража, то напечатать и выпустить в свет под нашими именами можно любую подделку. Любой состряпанный Гленли навет.

– Но ведь выплывет же, – сказала я. – Вообрази газетные заголовки: «ВНУЧКА ЛЕДИ ТРЕНТ ОТРЕКАЕТСЯ ОТ ПЕРЕВОДА И ОБВИНЯЕТ ЭРЛА В ПОДЛОГЕ»! Даже не знаю, что может подхлестнуть симпатии к драконианам вернее громкого скандала вокруг неуклюжей попытки оболгать ваших предков. Тогда и таблички придется уничтожить, чтобы никто не смог сверить публикацию с оригиналом, и о сделанных нами копиях не забыть, и сверх того самих нас прикончить, иначе мы ведь не станем молчать.

В сторожке воцарилась зловещая тишина.

– Это уже чуточку слишком, – после долгой паузы заметил Кудшайн.

Чуточку? Не то слово… однако порой его склонность к преуменьшениям успокаивает.

Нет, на самом деле я не считаю, что наши жизни в опасности. Насчет чувств, питаемых ко мне Морнеттом, миссис Кеффорд, думаю, лжет, но моего убийства он, скорее всего, не допустит. Его возмущение по поводу тех беспорядков казалось вполне чистосердечным, а ведь тогда мне только перебили нос. Да и Гленли тоже не слишком похож на убийцу. Однако перед отъездом непременно нужно тайком вывезти из Стоксли копии наших записей, и настоять на проверке гранок, прежде чем книга уйдет в печать. Пусть даже все это перестраховка, защита от собственных выдумок – так оно будет спокойнее.

Куда больше волнует меня другое: что припасли для нас две последние таблички? Как справедливо заметил Кудшайн, нам еще неизвестно, действительно ли «аму» означает «человек», и действительно ли Самшин пойдет на аму войной. Не знали же мы, что на шестой табличке солнце с неба исчезнет – вполне возможно, и дальше произойдет нечто настолько же неожиданное. В конце концов, зачин предельно ясным вовсе не назовешь.

Но, по-моему, пробиравшую меня дрожь порождал не только холод внутри сторожки, превращенной в огромный ледник. Казалось, я веду корабль в завесу тумана, не имея под рукой даже карты, не зная, какие подводные камни ждут меня впереди… а без подводных камней там наверняка не обойдется.

Беру назад все дурное, что наговорила о Коре прежде.

Сегодня после обеда мы с Кудшайном, не покладая рук, трудились над предпоследней табличкой, и тут в библиотеку вошла Кора с папкой в руках. Я все еще напружиниваюсь, когда ее ни увижу, и она это знает, а потому остановилась поодаль так же прямо и неподвижно, как в первый день знакомства, ни слова не говоря, дождалась, пока я не повернусь к ней, и только тогда, протянув мне папку, сказала:

– Картеры прислали ответ. Написали о том, что успели исследовать. Я составила каталог.

– Спасибо, – откликнулась я, так как правила вежливости пытаюсь блюсти. – Я посмотрю после.

Но Кора не двигалась с места, пока я не поднялась из-за стола и не взяла папки, а после этого покинула библиотеку, звучно хлопнув дверью. Не знаю, что это могло означать – злость на меня или грусть. Так или иначе, упускать нить рассуждений мне не хотелось, поэтому я бросила папку на стол и вновь принялась биться с фрагментом текста – возможно, отсылке к происхождению трех древних драконианских военных орденов.

В конце концов, это всего лишь каталог. С виду ничто из отосланного Картерам никакого касательства к эпосу нашему не имело, а если так, зачем ради него прерывать работу? Картеры и были наняты отчасти с тем, чтобы мне на анализ всего остального не отвлекаться.

Не знаю, много ли прошло времени. Когда я углубляюсь в работу, тут хоть пустынного дракона под потолком летать выпускай – я, вполне вероятно, и этого не замечу. Просто в один прекрасный момент услышала, как Кудшайн негромко окликает меня по имени – да таким тоном, что разом проник сквозь пелену склонений и детерминативов, – и подняла взгляд.

Глядя в лежавший перед ним каталог, Кудшайн мерно постукивал по столу кончиком когтя, а это у него означает немалое недоумение.

– Что там? – спросила я.

– Подойди, взгляни-ка сюда.

Признаться, меня охватило легкое раздражение: работа идет, как по маслу, и именно сейчас Кудшайну вздумалось вмешаться – и с чем? С каким-то дурацким каталогом!

– Зачем?

– Затем, что все это не имеет смысла, – ответил Кудшайн, не поднимая взгляда.

– Возможно, Кора в чем-то ошиблась, – без всякой любезности буркнула я.

Кудшайн по-прежнему не отрывал глаз от каталога, однако воображение услужливо нарисовало в голове брошенный на меня укоризненный взгляд, так как повела я себя по-свински и сама это поняла. Пристыженная, я поднялась, обошла стол и заглянула в каталог через его плечо.

Кудшайн провел кончиком когтя вдоль страницы, перевернул ее, показал мне следующую, и следующую за ней. Лишь после этого я сообразила, что Картеры управились со всем кладом целиком. Отменная скорость! Разумеется, в суть отосланных им табличек вникнуть, по большей части, было намного проще, но все равно – работа выполнена великолепно, а это подтверждает, что оба достойны возможности поработать над новыми материалами.

Что у Кудшайна на уме, я поняла не сразу, так как все мои мысли были заняты эпосом, и глаза первым делом принялись за поиски чего-либо, относящегося к переводу.

– Ничего общего, – подытожила я.

– Именно, – подтвердил Кудшайн.

И тут-то мне все сделалось ясно.

Кудшайн совершенно прав: клад не имеет смысла. Большая часть табличек – южноантиопейские, но далеко не все. Некоторые – из стран весьма и весьма отдаленных, наподобие Дайцзина и даже островов Немирного моря. И датировка вон как пестра – весь диапазон, от ранних текстов до писем, написанных где-то во времена Низвержения. Да ведь у этих табличек не только с нашим эпосом нет ничего общего, они и друг с другом никак не связаны!

Первым, что мне пришло в голову, было:

– Выглядит, будто опись товаров со склада какого-нибудь торговца антиквариатом.

Кудшайн изумленно взмахнул крыльями, едва не сбив меня с ног, но даже не извинился, а лишь развернулся на табурете и устремил взгляд мне в глаза.

Казалось, весь мир на время угас. Вот я гляжу на Кудшайна, а в следующий миг уже стою в дверях и зову к себе Кору, да так громко, что даже в Йелане слыхать.

На зов она примчалась бегом, запыхавшись, испуганно вытаращив глаза.

– Что у вас тут?

Раскрыв невесть как оказавшийся в руках каталог, я ткнула пальцем в ее примечание к описанию таблички за номером 37.

– Вот это. Ты точно уверена, что табличка – из коллекции твоего дядюшки?

– Да, – не без опаски подтвердила Кора. – Я сама составляла каталог его древностей, давно еще. Могу показать. Только тогда я еще не знала, как правильно составлять каталоги. Кстати, она такая здесь не одна, мне и другие знакомы. И не моя вина, что их случайно смешали с новыми: дядюшка распорядился упаковать все, доставленное из Ахии, а они тоже лежали среди доставленного из Ахии, хотя им там совсем не место.

Пальцы мои стиснули папку до хруста, и Кора невольно потянулась к ней, точно затем, чтобы спасти вещь от поругания.

– Да, – подтвердила я. – Им там совсем не место. А я – идиотка!

В этом Коре хватило любезности усомниться.

– Почему? – спросила она.

Я зашагала из стороны в сторону, одолевая желание запустить каталогом в стену.

– Потому что здесь с самого начала кое-что не вязалось, а я не сумела додуматься до очевидного. Хотя ответ все это время был у меня под самым носом.

– Откуда им было знать? – негромко прорычал Кудшайн.

– Именно, – процедила я.

Кора возмущенно топнула ногой.

– Да объясните же, в чем дело! – громко, на высокой ноте потребовала она.

С трудом остановившись, я повернулась к ней.

– Кора. Твой дядюшка не любит дракониан. Зачем он мог пригласить одного из них работать над этими табличками? Зачем нанял для перевода меня, внучку той самой леди Трент, восстановившей связь народа Кудшайна с человечеством?

Кора надолго задумалась, и мне пришлось прикусить губу, чтоб не ответить на собственные вопросы самой. Да, по сути, вопросы были чисто риторическими, однако весь предыдущий опыт показывал, что ей, тем не менее, требуется на них ответить.

– Во вред тебе, – наконец сказала она. – И Кудшайну. И всем драконианам.

– Но откуда ему было знать наверняка, что это пойдет нам во вред? Прочесть эпос никому не хватило бы времени. Не таковы эти таблички, чтоб, мельком глянув на них, сразу же докопаться до сути – язык слишком архаичен. За время, прошедшее с момента обнаружения Гленли ахиатского клада до моего приезда сюда, перевести их не по силам никому в мире.

– Если только, – добавил Кудшайн, – он не заполучил таблички намного раньше.

– Вот почему Алан ничего не нашел в Каджре, – продолжила я, с силой хлопнув ладонью по столу. – Потому что там отродясь искать было нечего. Потому что Гленли инсценировал находку, чтобы все выглядело, точно новость, а Каджр, вероятно, выбрал, поскольку смог задешево раздобыть разрешение. А эти таблички могли появиться откуда угодно. Кстати!..

Я ринулась к полкам, где держала всю выписываемую периодику – газеты с журналами, в обычное время грудами ожидающие меня дома.

– Нет, не здесь. Читала я что-то об обнаруженном в Сегайе разграбленным храме, с пустым сундуком для табличек… ах, провалиться бы этому Гленли и всем ему подобным! Вламываются внутрь и вырывают находки из контекста, так что их истинного происхождения нам уже никогда не узнать!

Хранился ли эпос именно в этом храме, или был найден где-то еще? Это для нас навсегда останется тайной. Слова-то мы, разумеется, прочтем, но сопряженный с ними контекст безвозвратно утрачен, а ведь он мог бы многое рассказать об их истинном смысле.

Кора слушала все это, наматывая на палец прядку волос и задумчиво морща лоб.

– Не понимаю. Допустим, он завладел этими табличками намного раньше. Но чего ради теперь нанял для перевода именно вас?

– Ради наших имен, – негромко ответил Кудшайн. – Если он хочет при помощи этого эпоса чего-то достичь, публикация под известными именами пойдет ему на пользу. Я – самый известный ученый среди своего народа. Одри – внучка самой леди Трент. Все, что опубликуем мы, привлечет куда больше внимания, нежели то же самое, выпущенное в свет кем-либо из менее заметных особ.

– Или, к примеру, Аароном Морнеттом, – ядовито добавила я.

И тут мир снова будто угас. Раз – и Кора усаживает меня в кресло, а рот мой полон едкой горечи. А все потому, что я наконец-то завершила раздумья, пришла к логическому умозаключению и поняла следующее.

Мы с Кудшайном – не первые, кто читает эти таблички.

Первым их прочел Аарон Морнетт.

Все, что мы проделали здесь, все, над чем так усердно потели… все это Морнетт сделал до нас. И Гленли с миссис Кеффорд совсем ни к чему ни вмешиваться в издание, ни ввязываться в нелепые до наивности махинации с подлогами и смертоубийством. Они заранее знали, что мы обнаружим. Но, чтобы дело обернулось именно так, им требовался некто, способный перевести наш эпос, некто достаточно овладевший языком, чтоб совладать со всей этой архаикой, а перечень таких особ очень краток. А перечень тех, кто согласится проделать подобное ради каких-то безнравственных целей, еще того короче.

Перевод эпоса должен был стать моей местью Аарону Морнетту. Вместо этого он оказался его окончательной победой надо мной.

Единственное горькое утешение состоит в том, что Морнетту никогда не удастся приписать себе и эту заслугу – если, конечно, мы не ошиблись насчет их намерений. Всемирная слава первых переводчиков эпоса аневраи достанется нам с Кудшайном.

Надеюсь, от этой мысли ему в тысячу раз больнее, чем сейчас мне.

Разумеется, Кудшайн понял, что у меня на душе. И, пока я, ничего перед собою не видя, таращилась в пол, объяснил все это Коре. По крайней мере, я думаю, что объяснил: помню, он говорил о чем-то, и вскоре Кора неловко обняла меня, а ведь подобные нежности ей ну никак не свойственны – должно быть, Кудшайн сказал нечто, подтолкнувшее ее к этакому решению.

– Так не играйте им на руку, – сказала она, пока я насухо утирала щеки. – Если это такой вред принесет, возьмите да прекратите.

Ужасную вещь напишу, но думать о том, как перевод эпоса можно использовать против дракониан, было намного легче, чем о том, как мне от этого больно. Поднявшись на ноги, я обняла Кудшайна и мимоходом пожалела, что не могу обхватить его крыльями, но он был занят раздумьями.

– Конечно, сказание о сотворении можно счесть оскорбительным, – сказал он, – если допустить, что «аму» – действительно «человек»… а в этом, по-моему, сомнений все меньше и меньше. Но, думается мне, обнаружив, что аневраи полагали человека неудачным предшественником собственного вида, человечество не будет так уж страшно потрясено.

– Верно, – согласилась я. – Если в этом сказании и есть что-то действительно страшное, то…

– То мы до него еще не дошли, – закончил Кудшайн.

Черви. Ималькит обвиняет в пропаже солнца создания с юга, а Самшин призывает идти на них войной. Одно это уже послужит неприятным напоминанием о том, как аневраи завоевали весь мир и подчинили себе человечество, но если дальше сказание вдается хоть в какие-нибудь подробности… войны нечасто бывают приятны на вид.

До конца у нас оставалось всего две таблички. Что Кудшайн скажет дальше, я поняла еще до того, как он открыл рот.

– Нужно читать все целиком.

Да, либо читать все целиком, либо отправиться к Морнетту и трясти его, пока всю правду не вытрясем. Признаться, я бы в любом случае с радостью так и сделала, да только вряд ли в этом субъекте найдется хоть малая толика правды. Поблизости от него правде просто не выжить.

На одной из первых переведенных драконианских табличек с фрагментами философского текста имеется древняя поговорка, о смысле которой яростно спорят и в наши дни. В буквальном переводе звучит она так: «Из знания – росток, из плода – жизнь, из сердца – мысль, из мудрости – сила». На мой взгляд, это значит, что знание со временем порождает мудрость и силу, а еще, если вдуматься, здесь можно найти косвенную отсылку к нашей четверке из одного яйца – Самшин, Ималькит, Нахри и Эктабру.

Подобно им четверым, мы в слепоте своей не замечали ядовитой гадюки у самого сердца. Но теперь, когда все сделалось ясно, зная то, чего не знали прежде, мы еще можем отыскать путь к силе и мудрости.

Согласно кивнув Кудшайну, я встряхнулась, взяла себя в руки и снова уселась за стол. Кора, неуверенно переступив с ноги на ногу, хрустнула пальцами и повернулась к двери.

Однако сомнений у меня более не оставалось. Ей вовсе незачем было составлять и приносить нам свой каталог. Ей вовсе незачем было рассказывать об узнанных ею табличках. Должно быть, Гленли ошибся, собирая свой «клад», а может, решив прибавить находке грандиозности, дополнил ее чем не следовало и не подумал о том, что собственная же племянница заметит лишнее. Так или иначе, не стоило ему соглашаться на отправку табличек Картерам… однако такие оплошности – вполне в духе ему подобных. Он ведь не языковед и не археолог, он – просто охотник за древностями, не понимающий их истинной ценности. Неудивительно, что миссис Кеффорд так злилась на него там, в Чизтоне.

А вот Кора… Кора – совсем другое дело.

– Куда ты? – окликнула я ее, пока не ушла. – Вместе мы все это начали, вместе и до конца доведем.

Снова созвали сестры людей вместе – к походу готовиться. Ималькит обучила других искусству плавить металл, лить крепкие наконечники для стрел и копий, ковать тяжелые топоры, точить острые мечи. Ее топорами рубили люди деревья, чтоб не угас огонь созидания, и пылали кузнечные горны день и ночь напролет, так что дымы их едва не затмили свет Озаряющего Мир.

Но Ималькит на этом не успокоилась. Пустила она в дело свой острый ум, дала волю воображению, во снах новые мысли искать принялась. Сделала она чешую из металла, куда крепче, прочнее природной, а чешую ту нашила на одежды из кож, чтоб уберечь людей от вражеского оружия. Сделала она луки, да такие, что только четверо воинов могли натянуть, а стрелы те луки метали дальше, чем видит глаз. Сделала она хитрые ловушки, что сдержат и сокрушат любого, кто против людей пойдет. Вооруженные всем этим, стали люди к походу готовы.

Нахри обучила других искусству пахать, сеять зерно, орошать поля, дабы земля приносила плоды по их повелению. Выжгли люди леса, расчищая земли под пашни, трудились в полях день и ночь.

Но Нахри на этом не успокоилась. Пустила она в дело свой изрядный ум, дала волю воображению, во снах новые мысли искать принялась. Смолола она рожденное из земли зерно в порошок, а из порошка того наделала, напекла лепешек, чтоб воинам с собою нести. Поместила она плоды земли в горшки с гилхой, чтоб не брала их гниль. Закоптила она в дыму мясо скота, чтоб стало оно сухим и не протухло в пути. Получив все это, стали люди к походу готовы.

Самшин же искала среди людей тех, кого взять ей с собой. Искала среди людей на севере, искала среди людей на западе, искала среди людей на востоке и так […] тех, кто пойдет за ней даже на гибель.

Но на этом она не успокоилась. Пустила Самшин в дело свой сильный ум, дала волю воображению, во снах новые мысли искать принялась. Нашла она трех, готовых за нею последовать, а звали их Тахбат, Парцель и Сайбах[62]. С ними отправилась Самшин в безлюдную глушь. Там они выследили и истребили много газелей, а мясо их разложили на открытом месте, чтоб приманить иссуров. Покончив с этим, Самшин и три ее верные спутницы спрятались среди камней.

Вскоре к приманке слетелось столько иссуров, что небо потемнело, как среди ночи. Спустились они на землю, мясо есть принялись. Была у Самшин с собою трава. Ималькит ту траву отыскала, а Нахри для Самшин вырастила. Положила Самшин в мясо этой травы, и иссуры, поевши мяса, сделались усталыми, неповоротливыми.

Тогда вышла из-за камней Самшин со своими тремя, а в руках держали они крепкие, свитые в кольца веревки. Накинули они те веревки иссурам на головы и туго их затянули. Взъярились иссуры, как буря, рванулись прочь из петель. Но съеденная трава сделала их усталыми, неповоротливыми, и склонили иссуры головы перед Самшин с тремя верными спутницами.

Однако Самшин и на этом не успокоилась. Тахбат смастерила для морд иссуров узду, чтоб направлять их полет. Парцель смастерила для спин иссуров седла, чтоб ехать на них верхом. Сайбах смастерила для шкуры иссуров бичи, чтобы внушить им покорство. Оседлала Самшин самого большого и сильного, в одну руку узду взяла, в другую же – бич, и взвились они с земли в небо, точно язык пламени. Начал иссур противиться всаднице. Четырежды изогнулся он, пять раз извернулся, шесть раз пробовал всадницу сбросить, но всякий раз Самшин стегала его бичом, и смирился иссур, покорился. После примеру Самшин последовали три ее верные спутницы. Так сделались они первыми, познавшими настоящий полет, первыми, подчинившими иссуров собственной воле[63].

Собрались люди десятитысячной силой[64]. Когда выступали они в поход, земля тряслась, дрожала от грохота их шагов. Когда останавливались они на ночлег, пламя костров их превращало ночь в день. Когда потрясали они оружием, казалось, будто в сторону юга повернула лик сама смерть. А в небе, над войском, летела вперед Самшин с тремя верными спутницами.

Так шли они к югу, в земли червей. Шли […] пышной травой, через реки, через пески, к подножью горы, поглотившей То, Что Весь Мир Озаряет.

Шли они, словно ветер, словно молния, словно буря, словно гнев самих небес. Словно гром, катились они по земле, и аму забились в норы. Против доспехов людей их оружие было – что перышки, против оружья людей их щиты были – что иссохшие листья, против ярости людей их отвага была – что туман, против любимцев неба все их полчища были ничто.

Послали аму в бой сильнейших своих, но люди разорвали их в клочья, а клочья те бросили на поживу шакалам. Послали аму заступить людям путь храбрейших своих, но люди скосили их, точно коса – траву. Послали аму быстрейших своих бегством спасаться, но люди гнали их до самого края земли и там истребили. Послали аму вождей своих к высокой горе, к пещере, где совершили грех, но Самшин с верными спутницами устремились за ними следом, и крылья иссуров заслонили зев той пещеры, затмив собой свет.

Не было в тот день пощады тем, кто дерзнул чинить зло Верх И Низ Сотворившему. Отвернулось Всему Основание от созданий своих, и Порождающее Ветер осталось глухо к их мольбам, а Венчающее Бездну принимало их, червей, поедавших свет, многими тысячами – всех, от мала до велика, однако вождям их сохранили жизнь, ибо Самшин дала слово нести в мир закон и справедливость[65].

Одна табличка осталась…

Мы – Кудшайн, Кора и я – даже разговаривать меж собой почти перестали. Нет, не оттого, что друг на друга сердиты. Просто постоянно, если только не спим, трудимся над переводом, замирая от страха при одной мысли, куда заведет нас предание, однако не в силах остановиться, а страшно мне сейчас, думаю, не меньше, чем Кудшайну. Превращение аневраи из древних охотников и собирателей в завоевателей, строителей империи, само по себе выглядит настораживающе, но одно это стараний Гленли явно не оправдывает. Тут дело наверняка в чем-то большем.

Сам он, трус этакий, снова в отъезде. Больше скажу: в Стоксли он после того самого ужина у леди Плиммер вовсе не возвращался, чем я отнюдь не удивлена. Из всего, сказанного мною Морнетту и миссис Кеффорд, вполне очевидно: я в чем-то их подозреваю, хотя о том, что мы раскусили их тайну, они, скорее всего, не догадываются. Хотя сама я на месте Гленли тоже сюда бы не возвращалась: чем меньше мешаешь нам работать, тем лучше.

Все думаю: кому еще он велел за нами приглядывать? Домоправительнице, миссис Хиллек? Горничным, вытирающим в библиотеке пыль? Держаться мы стараемся, как ни в чем не бывало (в надежде, что никто не подслушивал нас сквозь замочную скважину в тот день, когда мы докопались до правды об ахиатской находке Гленли), но втайне снимаем копии со всего – с табличек, и с транслитерации, и с самого перевода, – на случай если Гленли в последний момент явится наложить лапу на наши бумаги.

Максимум пара недель. Возможно, даже неделя. Работа подойдет к концу, и нам придется решать, как быть с переводом дальше.

Правду сказать, неверно я выразилась. «Перестали между собой разговаривать» создает впечатление общего согласия, а это вовсе не так. Кору пришлось просить придержать язык, так как она продолжает вслух строить предположения, каким образом ее дядюшка намерен использовать перевод, а после строит защиту от ею же вымышленных нападок на дракониан с точки зрения логики. Кора упорно считает, что, попросту сложив непротиворечивую картину из привлекательных на вид фактов, мы с легкостью предотвратим весь возможный вред.

К несчастью, на самом деле люди мыслят совсем иначе.

Мне следовало бы сразу заметить, что Кора что-то задумала. Работы для нее у нас почти не осталось: теперь все упирается в перевод, а тут от нее особой помощи ждать не приходится, однако последние несколько дней она постоянно что-то писала, пристроившись в уголке, хотя копирование наших рабочих заметок столько времени занимать никак не могло. Вдобавок, она довольно часто поднималась из-за стола и заглядывала в разные книги. И вот сегодня, пока Кудшайн отдыхал в охлажденной сторожке, подошла и сунула мне стопку исписанных страниц.

Что ж, урок пошел впрок, и на сей раз отмахнуться от принесенного ею мне даже в голову не пришло.

– Что это? – спросила я, принимая у нее бумаги.

– Статья, – ответила Кора. – Вернее, часть статьи. Черновик. Я не во всем, что нужно сюда поместить, разбираюсь, а прежде писать статей ни разу не пробовала, и потому не могу судить, выйдет ли из нее толк. Но с этим мне можешь помочь ты.

Наскоро пролистав страницы, я обнаружила в тексте множество рассуждений о климате – и, как ни странно, о вулканах. Имелась там даже карта Антиопы, весьма аккуратно вычерченная Корой от руки.

– Это насчет географии эпоса?

– Концы в ней не сходятся, – горячо пояснила она. – То есть, кое-что совпадает, однако не до конца. Да, помню: ты говорила, что его география вымышлена, но, по-моему, не вся.

Действительно, мы с Кудшайном время от времени рассуждали об этом, но что Кора так внимательно нас слушала, я даже не подозревала. Главный ее аргумент, подкрепленный всей устрашающе непоколебимой логикой, на какую она только способна, состоял в следующем: флора и фауна, упоминаемая в первых частях предания, указывает, скорее, на климат центральной Антиопы, чем южной.

Ну да, вполне разумно, я и сама думала точно так же. Но далее в ее статье говорилось, будто вулкан, вероятнее всего, послуживший причиной «утраты солнца» в «Сказе о Приходе Тьмы», также находится в центральной Антиопе, и якобы это – выштранская гора Дежне, а в доказательство сего Кора цитировала некоего доктора Ральфа Стэнъярда. Следовательно (утверждалось в статье), «гора, поглотившая солнце» никак не могла находиться в южной части континента, в землях аму, куда помещает ее «Сказ о Червях», поскольку находилась на родине самих аневраи. Таким образом, человеческий род нельзя винить в этом бедствии, даже исходя из допущения, будто вулканическое извержение может быть вызвано искусственно – что, насколько известно автору статьи, невозможно.

Пока я читала все это, Кора стояла рядом и терпеливо ждала. Когда же статья подошла к концу, первым, что мне пришло в голову, оказалось:

– Кто, скажи на милость, таков этот доктор Стэнъярд?

– Геолог, которому ты велела написать, – пояснила Кора. – То есть, не то чтоб велела, а просто весьма прозрачно намекнула, и имени его, конечно, не называла. Пришлось мне вначале разослать еще несколько писем, чтоб подходящего геолога отыскать. Ты разве не помнишь?

– Помню… но я и не подозревала, что тебе ответили – тем более, развернуто и всерьез!

Кора застыла на месте и призадумалась.

– А-а, – протянула она. – Ну конечно! Ответ пришел, когда ты уезжала в Фальчестер и не разговаривала со мной, потому я ничего и не сказала. А потом ты со мной снова заговорила, но к тому времени я забыла, что не рассказала тебе о его письме.

Вздохнув, я с силой потерла виски.

– Спасибо, Кора. Вот завершим перевод, и я буду рада помочь тебе со статьей.

В черновике имелись места, где она не могла вспомнить или уточнить, что мы с Кудшайном говорили о географических подробностях эпоса – там Кора оставила примечания о необходимости проконсультироваться со мной.

Честность побудила меня добавить:

– Правда, не знаю, принесет ли это драконианам хоть какую-то пользу. Пусть даже ты права – я полагаю, так оно и есть, но… это всего лишь значит, что аневраи оболгали, объявили виновными в пропаже солнца ни в чем не повинных людей. Ну, а последовавшая за этим война… была ли она реальным историческим событием, или всего лишь мифом – факт остается фактом: именно так предпочли рассказать о прошлом своем аневраи. Именно эта легенда внушала им гордость.

Разумеется, как воспринимался сей эпос в их обществе, нам точно знать неоткуда – тем более, что таблички варварски изъяты из изначального археологического контекста, но исключительно тонкая работа однозначно указывает на весьма и весьма почитаемый текст.

Кора понурила голову, и я почувствовала себя бездушной скотиной.

– Нет, ты не думай, пожалуйста… я очень тебе благодарна за эту работу, честное слово. Ты хотя бы пытаешься найти способ улучшить дела, пока я сижу здесь и занимаюсь тем, что их, вполне вероятно, только ухудшит. И… и знай: что бы с нашим эпосом ни случилось, я рада возможности работать с тобой.

Подбородок Коры заметно приподнялся.

– Правда?

– Да, правда. И если тебе вдруг захочется…

Тут я умолкла, однако не тут-то было. Когда дело доходит до незавершенных мыслей, Кора – все равно, что бульдог: пока не выяснит, что ты хотела сказать, не отцепится.

– Чего захочется?

Не будь я в те дни настолько усталой, настолько измотанной работой и волнениями, ни за что не пустила бы по ветру весь свой такт. Однако ж…

– Если тебе вдруг захочется уйти от дядюшки, дай мне знать. Зачем против собственной воли продолжать жить в доме обманщика и изувера?

Плечи Коры окостенели.

– Я ему благодарна. За то, что взял меня к себе после смерти родителей. Они погибли в железнодорожной катастрофе. Мне тогда было десять.

Сердце забилось быстрее. С тех пор, как Кора дала мне понять, что обсуждать со мной личную жизнь не желает, я не пыталась ни о чем ее спрашивать, и теперь ее откровение казалось не менее важным, чем Кудшайново разрешение рассказать ей историю его сестер.

Но вот насчет Гленли… это звучало как-то заученно, механически, будто в голову кем-то вдолбленное.

– Это со стороны твоего дядюшки очень великодушно, – сказала я, на сей раз подбирая выражения с куда большей осторожностью. – Но быть ему благодарной и провести остаток жизни под его башмаком – вещи все-таки разные. Ты в полном праве распорядиться собственной жизнью как-то иначе.

– Я ни на что не гожусь, – едва слышно откликнулась Кора. – Я слишком неловка, и дела со мной иметь никто больше не захочет.

Казалось, в лицо мне с маху плеснули ледяной водой. Я бросилась к Коре с объятиями, но в последний миг, вспомнив, что ей такое не нравится, сумела остановиться.

– Еще как годишься! – с жаром сказала я. – Тебя непременно нужно познакомить с доктором Симеоном Кейвеллом из Томфри. Если я расскажу ему о проделанной тобой здесь работе, он зарыдает от счастья и тут же запрет тебя в комнате без окон, составлять каталог экспонатов до конца жизни… – Запнувшись, я заново оценила только что сказанное. – О Господи, ну и жуткую же я нарисовала картину! Разумеется, только в том случае, если тебе самой захочется до конца жизни составлять каталог экспонатов. А если нет, ты сможешь заняться еще чем-нибудь. Чем-нибудь повеселее.

Кора задумалась.

– Без окон я не согласна, – объявила она.

Легкая улыбка, тронувшая уголки ее губ, подняла мне настроение, как ничто другое, пережитое в последние месяцы, так как означала, что, благодаря мне, у нее на душе стало легче. Разумеется, всего дурного я этим не исправила – такое мне не по силам, но хоть немножко, да помогла.

И это, пожалуй, единственное, что за сегодняшний день случилось хорошего. Мало того, что наш эпос принимает просто ужасный оборот, так еще и доставленное с послеобеденной почтой письмо от гранмамá… прочла – едва из собственной кожи от стыда не вылезла, потому что она со всех сторон, в каждой букве права.

Не знаю, как поступила бы гранмамá в моем положении. Думаю, ей бы в самом начале хватило сообразительности в него не попасть, а для этого уже слишком поздно.

Найдено мною в дядюшкином архиве; похоже, имеет отношение к делу:

Теперь весь юг приведен был под крыло Самшин и ее сестер. Выволокли люди аму из их нор и привели пред очи Самшин. Тех, кто противился, отправили на поклон к Венчающему Бездну. Тем, кто покорно склонил голову, даровали жизнь.

Вожди их сидели взаперти в той самой пещере, где нашла их Самшин с тремя верными спутницами. Крылья иссуров преграждали им путь наружу. Молились они Тому, Что Стоит Незыблемо, Всему Основанию, просили выпустить детищ своих, но земля отвечала им одним только безмолвием. И вот, завершив покорение юга, пришла Самшин к вождям аму с сестрами, и с тремя верными спутницами, и с исполненным ярости сердцем, и заговорила, верша над ними суд.

– В злобе своей, – так сказала она им, – восхотели вы оставить нас без Верх И Низ Сотворившего. Я – Самшин, золотая, как солнце, рожденная с братом и сестрами из одной скорлупы, принесшая в мир закон и справедливость. Слушайте же, каков будет вам мой приговор: за то, что хотели вы свет уничтожить, отныне не видеть вам света.

Схватили три ее верные спутницы вождей аму, вырвали им глаза и выволокли к людям, чтоб каждый мог убедиться в их слепоте, а Самшин сказала так:

– В зависти своей восхотели вы отнять у нас то, что любит нас превыше всех прочих. Слушайте же, каков будет вам мой приговор: за то, что решили вы, будто равны нам, будете ползать в грязи, где вам самое место.

Схватили три ее верные спутницы вождей аму, переломали им руки и ноги и выволокли к аму, чтоб каждый мог видеть, как пресмыкаются они, точно земляные черви, а Самшин сказала так:

– В гордыне своей ввергли вы свой народ в войну, которой ему было не выиграть. Слушайте же, каков будет вам мой приговор: за то, что говорили вы злое, отныне вам больше не говорить.

Схватили три ее верные спутницы вождей аму и вырезали им языки. Таков был праведный суд Самшин, золотой, как солнце, рожденной с братом и сестрами из одной скорлупы.

Но, когда суд свершился, закричали люди, требуя большего.

– Откуда нам знать, – закричали они, – что аму не нанесут удар снова?! Откуда нам знать, что аму снова не заберут Озаряющего Мир?! Надо нам защитить Верх И Низ Сотворившее от злодейства их раз и навсегда. Не хотим мы опять погрузиться во тьму!

Задумалась тогда Самшин. В безмолвии сердца стала молиться она, во снах новые мысли искать принялась. И вот привиделся ей во сне брат, Эктабр, по правую руку от Венчающего Бездну сидящий. Приснился во сне ей ответ, ниспосланный братом, чьей жизнью пришлось сестрам за свет заплатить.

– Я, – сказала людям Самшин, – сделаю Озаряющее Мир сильнее злобы аму. От всего избранного им народа принесу я ему жертву, огненный дар, чтобы горело оно жарче прежнего: обожжет пламя пасть Бескрайнего Жерла, и уж тогда не пожрать ему больше нашего солнца. Что останется от огня, отдам я своим иссурам, кости жертв верным слугам в дар поднесу. Души жертв подарю я Венчающему Бездну в память о его гостеприимстве, а жертвами теми, огненным даром, станут вожди аму.

Воздвигла Самшин из дерева сруб, целую груду дерева, целую гору из дерева выстроила, а по склонам горы той потекла реками нефть. В самой же середине деревянной горы поставила она камень в насмешку над их божеством, и к камню вождей аму привязала. Глаза их были слепы, ноги недвижны, языки вырваны, так что ни слова не выговорить, но в страхе вознесли они вопли к небу. Так и сожгла их Самшин, так и преподнесла Верх И Низ Сотворившему огненный дар. Кости жертв бросила она своим иссурам, а души их отправились прямиком в преисподнюю, обреченные той же участи, какой пытались они обречь Верх И Низ Сотворившее.

Таково было начало цивилизации. Самшин установила среди людей закон и порядок, так что каждый из них отныне знал свое дело. Стали люди крестьянами и писцами, ремесленниками и судьями, и под властью ее зажили в преуспеянии и благоденствии. Ниже них пребывали аму, ниже них пребывали иссуры, ниже них пребывали все твари земные – любимых творений солнца верные слуги. Крылья Самшин и ее дочерей распростерлись вширь, укрыв собою все земли и все моря. Под властью их Озаряющее Мир набрало силу, так что его путешествия в преисподнюю стали недолги, и звездные демоны больше не смели чинить людям зла. Каждый год, когда шли силы солнца на убыль, приносили они Верх И Низ Сотворившему жертву, каждый год подносили ему огненный дар – дар кости, дар памяти; дар же тот выбирали среди аму, чтоб и аму смогли обратить сумрак в свет.

О Озаряющее Мир, Верх И Низ Сотворившее, ясное зеркало, надмирный странник, прости прегрешения праматерей, во имя тебя совершенные!

О Стоящее Незыблемо, Всему Основание, темная неподвижность, моему народу прибежище, прости зло, причиненное праматерями твоим детищам!

О ты, Движущееся Непрестанно, и ты, о Венчающее Бездну, простите народ мой за то, что мы вас позабыли! Простите народ мой за то, что вы и поныне остаетесь в забвении, наследием прошлого, коим я не могу гордиться. Все достижения четверых – и обработка металла, и земледелие, и отправление правосудия, и начертание речи на глине – на мой взгляд, по сравнению с заблуждениями, к коим пришли их творцы, все это прах истлевшей драконьей кости.

Прости меня, о народ мой, за то, что я перекинул мост через эту пропасть. Прости меня, ставшего тем орудием, с помощью коего наши враги извлекли сие предание из укромных, темных глубин земли на свет дня – и только затем, чтобы запятнать наши руки кровью в глазах всего человечества.

Нет. С тем, чтобы показать всему человечеству кровь, в которой руки наши испачканы издревле.

Я не могу черпать радости в чудесах той древней культуры, теша себя величием наших праматерей. Все обвинения – чистая правда. Мы были не просто тиранами: в знак триумфа мы заживо жгли рабов, как и утверждали все это время адамисты.

Уверять, что сегодня мы уже не таковы, бесполезно. Те, кто держит в кулаке, в ладони нашу судьбу, увидят одно только прошлое.

Я и сам ничего другого видеть не в силах.

Простите нас. Простите меня.

Человеческие жертвоприношения.

Все эти дочерна обгоревшие столбы, все дискуссии касательно проделанных в них отверстий – не продевали ли, дескать, в них цепи… Все эти неоднозначные настенные росписи, все туманные намеки из фрагментов текстов… Что ж, вот и конец всем спорам.

Вот какого открытия ждал от нас Гленли. Признания… нет, не признания – похвальбы тем, что аневраи приносили в жертву людей. Жгли людей заживо во славу своего солнечного бога, в доказательство того, что они – самые могущественные, самые любимые его творения на земле.

Как будто мы, люди, никогда такого не делали! Делали, и не в одной части света, пуская в ход и огонь, и острые ножи, и удушение, и утопление. Да, наши предки порою были ничем не лучше, но это сейчас неважно. Всеобщее внимание привлечет только одно: неоспоримое доказательство тому, что аневраи были чудовищами.

И доказать это помогла я.

Лучше бы я никогда не приезжала сюда.

Лучше бы я никогда не приглашала сюда Кудшайна.

Лорд Гленли ожидается в Стоксли назавтра. Будь я чрезмерно подозрительна, могла бы поклясться, что он высчитывал тот самый день, когда мы, скорее всего, закончим работу, подгадывал с возвращением так, чтобы сгрести наши записи и убежать прочь, победно размахивая ими над головой.

Правда ли все это, нет ли… какая разница? Наше с Кудшайном время истекло.

Сегодня я отправилась в его сторожку, хотя там нет ни оконца, убого, уныло, и холод, к тому же, зверский: Кудшайну уже досталось немало, зачем ему сверх необходимого страдать от жары? Принесла с собой пальто, уселась на табурет, и оба мы мучительно долго молчали, поскольку говорить ни мне, ни ему не хотелось.

Выглядел мой друг ужасно. Дракониане, не выспавшись, выглядят не так, как мы – ни темных кругов под глазами, ни прочего в том же роде, но чешуя его потускнела, а все тело обмякло, точно он даже на табурете держится из последних сил. Мне захотелось обнять его крыльями, но за неимением таковых пришлось просто подсесть поближе, от души сожалея о невозможности взять да исправить все одним махом.

Но я размышляла над этим всю ночь и наутро поднялась, отчетливо сознавая: чтобы минимизировать вред, сделать мы можем только одно.

– Я им использовать себя таким образом не позволю, – нарушив молчание, заговорила я. Ни с одним из дюжины придуманных мною способов начать разговор эти слова ничего общего не имели – невольно вырвались, сами собой. – Может, я однажды побывала куклой в руках Аарона Морнетта, но во второй раз такого не допущу. То же самое относится и к лорду Гленли с миссис Кеффорд. Не стану я играть в их игры.

Кудшайн беспокойно заерзал.

– О чем ты?

В животе заурчало. С утра я была так взвинчена, что даже завтрака одолеть не смогла, а ведь мой аппетит, как правило, способен пережить что угодно.

– Гленли намерен очернить твой народ в глазах человечества перед самым конгрессом. Но, будь это все, что ему нужно, он мог бы опубликовать перевод Морнетта. Однако он нанял меня, а затем и тебя, чтоб мы прибавили публикации веса. Морнетт – особа не из известных, а большинство тех, кому его имя знакомо, знают, что он плагиатор и кальдерит. Заяви он, что аневраи приносили в жертву людей, в этом немедленно усомнятся – если не все, то некоторые уж точно. А вот если то же самое заявим мы… – Пальцы сами собою сжались в кулаки. – Словом, удержать Гленли от публикации того, что имеется за душой у Морнетта, мы не в силах. А вот использование наших имен и репутации – дело совсем иное.

Крылья Кудшайна дрогнули, встрепенулись, и снова бессильно поникли.

– Но у нас ведь контракт с ним подписан.

– Да провались он, этот контракт! – яростно зарычала я. – Хочет – пускай в суд на меня подает. Ручаюсь, мои родные с деньгами помогут.

Несмотря на весь свой житейский опыт, с человеческими законами, и судами, и способами затягивать судебные разбирательства на долгие годы Кудшайн до сих пор знаком слабо.

– Однако Гленли имеет полное право опубликовать результаты нашей работы, – возразил он.

– Если мы уничтожим бумаги, ничего опубликовать он не сможет.

Кудшайн вскочил на ноги, резким взмахом расправил крылья, чудом не переломав их о стены тесной сторожки.

– Одри…

Пожелай я осадить его, поднялась бы и, в подражание его крыльям, распростерла пошире руки, однако я осталась на табурете и рук с коленей не подняла.

– Кудшайн, я пошла прямиком в их ловушку. И тебя за собой потащила. А все потому… потому…

За ночь, набираясь мужества, дабы сделать, что следует сделать, я обдумала все это сотню раз, и все же заставить себя высказать это вслух… Каждое слово – точно нож в сердце.

– Потому что этим переводом хотела создать себе репутацию. Собственным именем обзавестись. Подумала: если справлюсь, то, наконец, почувствую себя достойной семейной славы – достойной отца, матери, деда и бабушки. Все они достигли небывалых успехов, а что сделала я?

Кудшайн молчал, а я, не смея поднять взгляд, не могла понять, ищет ли он подходящий ответ, или ждет от меня продолжения, и, наконец, с тоской в голосе сказала:

– Знаю, я еще молода. Знаю, на впечатляющие достижения у меня еще десятки лет. Но вот прямо под носом возник этот шанс, и я поспешила за него ухватиться. Только… только… – Закончить мысль удалось лишь с третьей попытки. – Только не нужен он мне, если все это вам повредит. Никакая слава, никакое имя того не стоит. Уж лучше разорву я все нами сделанное в мелкие клочья и никогда больше ни слова о нем не скажу, чем стану рукой, вонзившей вам в спину нож. Только скажи, Кудшайн – я так и сделаю. Уничтожу все копии, все наши записи, а Гленли пусть катится со своим эпосом колбасой.

Кудшайн с негромким шорохом сложил крылья. К чему держать их распростертыми на морозе, если спорить не о чем? Что бы он ни решил, я с ним соглашусь. Выбор тут не за мной, а за ним, так как эпос принадлежит не человечеству – драконианам.

С этими мыслями и сидела я среди жуткой стужи, ожидая ответа.

Пальцы Кудшайна, сомкнувшись на моих запястьях, мягко потянули меня кверху. Поднявшись на ноги, я послушно последовала за ним, к дверям, наружу, навстречу ослепительному жаркому солнцу.

В пещеру спускаются, чтоб все обдумать, чтоб оценить имеющиеся возможности. Принимать решение надлежит под открытым небом. Выйдя в сад, Кудшайн повернулся ко мне и чуть крепче стиснул мои запястья. День выдался жарким, душным, из тех, когда, стоит выйти на солнце, все тело разом покрывается потом, и дышать Кудшайну сразу же сделалось тяжело. Держать его там, на жаре, дольше необходимого мне совсем не хотелось, и потому я заставила себя поднять взгляд. Кудшайн по-прежнему выглядел усталым… но и умиротворенным – впервые за много недель.

– Одри, – заговорил он (не по-ширландски, на родном языке), – я знаю, как много значит для тебя эта работа, и как больно тебе говорить о ее уничтожении. Твоя готовность пойти на такое… это бесценный дар, которого я не забуду вовеки.

Пот тек по коже ручьями, но изнутри я казалась себе глыбой льда. Прикрыв глаза, Кудшайн поднял лицо к солнцу и продолжал:

– Перевод мы опубликуем.

Грудь стиснуло, словно в тисках. Губы сами собой зашевелились, но что я могла ответить, если в легких не осталось ни капли воздуха?

Кудшайн сжал мои руки сильнее прежнего.

– Рано ли, поздно, а правда всплывет. Прятаться от нее… нет, нас это не спасет. Этот призрак из прошлого будет преследовать мой народ, пока мы не покончим с ним раз и навсегда.

– Но этот призрак вовсе не обязательно выпускать на волю сейчас, – возразила я. – Не в то самое время, когда правительства мировых держав собираются решить судьбу вашего народа.

Кудшайн с грустью пожал плечами.

– Хотелось бы мне, чтобы все сложилось иначе. Однако, в конце концов… таково наше прошлое, гордимся мы им или нет. Какое место ни отведут нам в сегодняшнем мире, пусть оно будет местом, которое мы сможем занять по праву, по справедливости, не прибегая к обману, не кривя душой.

Я просто не находила слов. Всю ночь напролет размышляла, воображала себе, как может пойти этот разговор, дюжину возможных вариантов придумала, но ни в одном из них Кудшайн не настаивал на том, чтобы шагнуть в западню добровольно!

– Никакой это не обман! Это всего лишь…

– Всего лишь ложь умолчания вместо откровенных поступков? – хрипло, с трудом переводя дух, возразил он. – Как раз к подобным подтасовкам, к подобной бесчестности… они и прибегли бы.

«Они»… Гленли. И Морнетт. И миссис Кеффорд со всеми прочими кальдеритами. И адамисты вроде Захарии Холлмэна. Это они подтасовывают, подчищают историю в пользу угодных им сказок – тех самых, согласно коим люди по праву владеют всем миром, а дракониане не заслуживают ничего, кроме того, что мы соизволим им даровать. Публикация этой легенды пойдет на пользу их замыслам… но утаить ее – значит, воспользоваться их методами.

– Будь оно все проклято, – сипло сказала я, только теперь заметив, что по щекам текут слезы. – Почему это им на этику плевать можно, а нам – нет?

– Потому, что Самшин дала слово принести в мир закон и порядок, – негромко ответил Кудшайн. – И даже если в итоге она принесла в мир жестокость, ценности ее обещания это не умаляет.

Да, умолчание – еще не справедливость. По справедливости Гленли, и Морнетт, и миссис Кеффорд должны, потерпев крах в своих замыслах, быть изгнаны из пространства общественной дискуссии. По справедливости дракониане должны получить собственное государство, истинную обитель всего своего народа.

Возможно, последнее еще сбудется. На их стороне гранмамá с гранпапá и все союзники среди людей, каких только оба они могут собрать под своими знаменами. Собственных союзников у дракониан тоже немало – особенно в Йелане.

Однако особых надежд у меня нет.

Пора одеваться, но я так нервничаю, что даже смотреть на платье не в силах – не то, что надеть его.

Если бы только мне удалось, не нарушая правил приличия, настоять на поездке в Фальчестер по железной дороге, а не в автомобиле Гленли… Но нет, взять ящик с табличками в поезд он нипочем бы не разрешил, а что сталось бы, отправься со мной и Кудшайн, даже вообразить себе не могу. Таким образом, ехали мы автомобилем, и поездка оказалась в полтора раза дольше против обычного, поскольку Гленли строго-настрого приказал шоферу соблюдать особую осторожность, чтобы таблички не слишком трясло. В конце концов, дабы уклониться от пустых разговоров, я притворилась, будто меня укачало, и это, можно сказать, вовсе не ложь, хотя мутило меня не от качки, а от нервного напряжения.

Сколько же раз мне доводилось бывать на этом дурацком приеме? Наверное, каждый год с тех пор, как я достигла надлежащего возраста и пребывала в Ширландии: ведь Симеон постоянно нуждается в моральной поддержке. Сам он подобных приемов на дух не переносит, однако по долгу службы обязан их посещать, так как состоятельные меценаты должны быть довольны, а эту публику хлебом не корми – дай только лично поручкаться с кураторами отделов. Конечно, среди меценатов немало весьма симпатичных людей… но не может же Симеон весь вечер проторчать в углу, беседуя только с теми, кто ему по душе! Большую часть времени ему приходится посвящать банальным разговорам с целым сонмом снобов, и невежд, и тех, кто не сознает собственного невежества, и тех, чья голова битком набита жуткими заблуждениями, почитаемыми ими за Неоспоримые Факты, и особ наподобие миссис Кеффорд, жертвующих Томфри солидные суммы с тем, чтобы держать в кулаке руководство крупных общественных учреждений.

Однако не стоило мне здесь о ней поминать. Только-только начала успокаиваться, и в один миг все испортила.

Процедура передачи табличек на хранение в Томфри началась. Сегодня после обеда мы доставили их во вспомогательное хранилище, в запасники, где Симеон устроил перевалочный пункт для перемещения экспозиции в Эствин-холл. Большая часть драконианской коллекции уже на месте, однако оттуда еще нужно вывезти никейские статуи Арнольдсона, дабы освободить место для остальных шкафов и витрин, а пока с этим не покончено, часть коллекции живет в запасниках – во флигеле на задах главного здания.

Пожалуй, на Кору, выросшую при дядюшке, который, точно сорока, тащит в дом все, что блестит, музейное собрание особого впечатления не произвело, зато вид надлежащим образом упорядоченной коллекции потряс ее до глубины души. В запасниках все аккуратно снабжено ярлыками, а Симеон – человек не из тех, кто сочтет сущую мелочь вроде замены всей никейской экспозиции драконианской, оправданием тому, чтоб пренебречь правильным и логичным размещением экспонатов на полках. Он и для привезенных нами табличек место нашел, хотя я могла бы поклясться, что такое никому не под силу, а после принялся умасливать Гленли.

– Я намерен отвести целый шкаф под наглядную демонстрацию развития драконианской письменности, – сказал он, – но все еще занят выбором подходящих образцов. В кабинете сейчас столько табличек, что самому внутрь не войти. Но ваши, конечно же, разместим на самом почетном месте, как превосходный образчик одного из самых ранних стилей.

– Надеюсь, их будут надежно охранять, – менторским тоном откликнулся Гленли.

– Безусловно, милорд, – подтвердил Симеон, даже не поперхнувшись сим титулом, с чем у меня в последнее время возникли серьезные трудности. – Главное здание оборудовано новейшей системой охранной сигнализации, и даже здесь, в запасниках, постоянно дежурит сторож. Большая часть этих, – тут он широким жестом указал на полки, – предметов имеют ценность лишь для науки, но воры в погоне за золотом и драгоценными камнями нередко ломают подобные вещи. Нет, причинения ущерба тому, что вверено нашему попечению, мы не допустим!

Признаться, мысли о краже со взломом мне в голову приходили. Но, если уж похищать таблички, чтоб спрятать их где-нибудь лет на десять, а то и двадцать, это следовало бы сделать еще в Стоксли – так вышло бы много проще. Нет, Кудшайн прав: нужно держаться нашего плана до конца. Таблички послужат нам доказательством, а здесь, в стенах Томфри, они останутся в полной сохранности не хуже, чем где-либо еще.

И тут Симеон весьма удивил меня, обратившись ко мне:

– У нас в планах кое-какое дополнение к экспозиции, – сказал он. – Поместим его в северном конце зала. Арнольдсон, естественно, поднял стон до небес, плачется, что ему придется перевозить эту статую киматийского офиотавра, и всего-навсего потому, что она весит более пятнадцати тысяч килограммов, но Пинфелл со мною согласен: раз уж мы делаем выставку в честь предстоящего конгресса, без упоминания о леди Трент экспозиция будет неполной.

С этими словами он повел нас дальше, к полкам с ящиками, снабженными ярлыками наподобие «законсервированный скелет дракона-метеора» и «клыки драконов различных пород», а также со стеклянными банками, полными биологических образцов, залитых формалином. Почерк на ярлыках – тот самый, предельно разборчивый, аккуратный, который гранмамá называет почерком «для посторонних» и пользуется им, когда ей нужно, чтобы написанное сумел прочесть кто-либо, кроме нее самой – я узнала немедля.

Думаю, этой демонстрацией чего-то знакомого и приятного Симеон намеревался меня ободрить. Однако я сразу же вспомнила о письме гранмамá – о том самом, насчет безрассудства, и засомневалась в себе. Верно ли я поступаю?

Разумеется, все это далеко не так опрометчиво, как некоторые из недавних моих эскапад. Сегодня вечером мне не грозят ни смерть, ни увечья. Сегодня мне предстоит всего-навсего подойти к доктору Пинфеллу и напомнить ему об обязательстве Томфри не приобретать и не принимать на хранение каких бы то ни было предметов старины, приобретенных на черном рынке. Конечно, неопровержимо доказать, что находка Гленли – подлог, мы не можем, но документы, стащенные Корой из дядюшкина кабинета, определенно, именно это и подразумевают. А если Ормизд Руани пришлет в ответном письме внутренние размеры сундука для табличек из того самого сегайского храма, то, при условии совпадения размеров, нам, возможно, удастся доказать, что наши таблички изъяты именно оттуда. В последнем я, разумеется, могу и ошибиться, но надпись с упоминанием Всему Основания на обороте солнечного диска леди Плиммер наталкивает на определенные мысли, и если я все же права, у нас в руках цепочка улик, ведущая от разграбленного храма к самому гнусно-прославленному из подпольных торговцев антиквариатом в Ширландии, а от него – к Гленли и Кеффорд, и далее – к Томфри.

Тонкая, надо заметить, цепочка, да еще в паре мест связана на живую нитку, но Симеон полагает, что этого будет довольно. Не для того, чтобы отдать лорда Гленли либо миссис Кеффорд под суд за скупку контрабандных предметов старины – на суде все наши обвинения рассыплются в прах (тем более, что обвиняемые надежно защищены титулом и состояниями), а если и нет, наказанием будет всего лишь денежный штраф, – однако немного подпортить их репутацию мы сумеем. Осталось только убедить доктора Пинфелла отказаться от предложения Гленли и не выставлять его табличек, наглядно свидетельствующих о том, что аневраи заживо жгли людей, на всеобщее обозрение в самом выдающемся музее Ширландии.

Главное, чтоб доктор Пинфелл поверил моим доказательствам.

Завидую Коре. Гленли нет дела, вращается она в Обществе, или нет, вот он ее на этот прием и не тащит. И даже вовсе оставил бы ее в Стоксли, если б я не настояла, чтобы она отправилась с нами, присмотреть за табличками до передачи их в музей. (На самом деле – чтоб она была рядом на случай, если доктор Пинфелл захочет с ней побеседовать, а мы смогли бы спрятать ее от Гленли, когда тот обнаружит, что у нас на уме.) Когда я отправилась одеваться, она все еще оставалась в запаснике, беседуя с Симеоном. Надеюсь, он не забудет, что ему тоже нужно переодеться и привести себя в надлежащий вид.

Кстати. Пора собираться, не то опоздаю к началу.

О Бескрайнее Жерло, прими эту жертву и удовольствуйся ею. Пусть глад твой не разрушит более ничего.

А ты, о Всему Основание, прими Одри в охранительные свои объятия. Она – сестра моя, хоть и не во скорлупе, и дорога мне не меньше Теслит, так упаси же ее от нового зла.

А ты, о Порождающее Ветер, останови, придержи свою длань. Новых перемен мне не вынести.

А ты, о Озаряющее Мир, ты, о вечное солнце, озари путь мой, помоги миновать сию ночь, темнейшую из ночей!

Сегодня мистер Алан Престон доставил на Клэртон-сквер несколько ящиков с фрагментами наших табличек. Доктор Коуэлл, не позволив пожарным расчищать того, что осталось от запасников, поручил мистеру Престону, археологу, извлечь все из-под обломков систематически, по порядку. По словам мистера Престона, таблички пострадали бы намного сильнее, если бы бронзовое блюдо для жертвоприношений, перевернувшись вверх дном, не накрыло их и не уберегло от падающих обломков кровли и водяных струй из пожарных брандспойтов.

Благодаря его кропотливой работе, а еще Одри, снявшей копии со всех копий (то есть, сделавшей дубликаты рисунков с изображениями внешнего вида табличек) мне пока что удалось опознать вот что:

Снова и снова думаю: не попытайся они замести следы, мы никогда не узнали бы правды!

Смех, да и только… Возможно, когда-нибудь я над этим и посмеюсь, но не сейчас. Эта компания уже натворила немало бед, и если их не удастся остановить, натворит еще больше.

Однако теперь наши шансы им помешать куда лучше.

Все мы сейчас дома, на Клэртон-сквер. Вначале я и не знала, что Кора тоже у нас: после пожара меня привез домой Симеон, а там я, едва успев составить письмо к гранмамá, уснула мертвым сном и проспала почти до полудня (хотя спалось мне, надышавшейся дымом и формалиновыми парами, не очень-то сладко), а когда пробудилась, Кора уже трудилась вовсю. Оказывается, Алан извлек фрагменты табличек из-под обломков и привез к нам, а Кора немедля уселась их разбирать. Ни больше ни меньше, как обеденный стол ими заняла, но, по крайней мере, для начала накрыла его простыней – не в пример папá, как-то раз оставившему на столе огромного кальмара.

Даже смотреть на все это не хочется. Да, я безмерно благодарна Коре, взявшей сей труд на себя – ведь кто-то должен этим заняться, а ей эти таблички знакомы не хуже, чем любому из нас… но знаю: увижу, что натворили эти ублюдки – сердце кровью обольется.

И в то же время я не могу не смотреть.

Когда Кудшайн, явившись ко мне в спальню (какой пассаж! какой скандал! создание мужеска полу в моем будуаре!), рассказал, что случилось, пока я спала, я мрачно, убито ответила:

– Теперь это уже неважно. А может, и с самого начала никакой важности не имело. В таком состоянии Томфри табличек уж точно в экспозицию не возьмет, а значит, Пинфеллу все равно, контрабандные они или нет, а это значит, что…

Закончить фразы я не смогла, однако Кудшайн откликнулся:

– Рано ли, поздно, а взглянуть на них мы должны. И я бы предпочел, чтоб ты была рядом.

Нет, он говорил все это не просто в угоду моим чувствам, как взрослый, притворяющийся, будто боится темноты, и уговаривающий ребенка помочь ему набраться храбрости. Кудшайна случившееся ранило много больнее, чем меня, и отказать ему в утешении я не могла. Поднявшись, я обняла его (оставаясь при том в ночной рубашке – хорошо, что наши слуги к возмутительному поведению давно привычны), надела халат и вместе с ним отправилась вниз, в столовую.

Казалось, мы очутились в морге, перед телами убитых, выложенными в ряд. Кудшайн, склонив над табличками голову, забормотал молитву, отчего они сделались еще больше похожи на мертвых. Кора взирала на него, точно завороженная, но терпеливо дождалась, пока Кудшайн не закончит, и лишь после этого раскрыла рот.

Со временем ее рассказ о распознанных фрагментах станет очень и очень важным, но в эту минуту я, до глубины души потрясенная, почти не слушая, придвинулась ближе к столу и уставилась на таблички, как… ну да, именно как на покойных, вот только я не священник и ни одной молитвы припомнить не смогла, хотя перевела их великое множество.

И тут я заметила кое-что странное.

Стоило мне взять в руки осколок таблички, Кора оборвала рассказ на полуслове.

– Да, – сказала она, – я как раз собиралась к этому перейти. Мистер Престон сказал: что делать с золотом, он не знает, однако собрал все комочки, какие сумел отыскать. Они вон там, в другой коробке.

Следы золота остались и на изломе глины. Блестящие, яркие, точно солнце, они сразу же бросались в глаза на фоне черной гари и копоти.

Кудшайн подошел ко мне, склонился над моим плечом.

– И это было… внутри?

Кончик острого когтя осторожно коснулся узенькой темной пропасти в сердцевине обожженной глины, скользнул вдоль продолговатой щели, куда как раз поместился бы тонкий листик чеканного золота.

– Похоже на то, – ответила Кора. – Но огонь был так жарок, что все расплавилось и растеклось.

Да, я – настоящая Кэмхерст, так как при виде этой странности в сердце моем вновь затеплилась жизнь. О золоте внутри табличек я ни разу не слышала – хотя, разумеется, если б таблички не разбились, мы и сейчас бы его не нашли. Однако множество табличек было найдено давным-давно разбитыми, и ни в одном из известных мне фрагментов не оказалось ни золота, ни внутренних полостей, в которых могло быть спрятано золото либо еще что-нибудь.

– Золотые сердца, – будто глазам не веря, проговорил Кудшайн. – Не так ли было написано на обороте солнечного диска, купленного леди Плиммер? Того самого, касательно коего писал тебе Симеон?

– Да-да, – пробормотала я, склонившись к столу. – И это может доказывать, что наши таблички украдены из того храма в Сегайе…

Взгляд мой скользнул по осколкам. Таблички… прекрасной работы, в обычном драконианском стиле: сердцевина из грубой, ноздреватой глины, покрытая слоем глины более тонкой, лучше пригодной для письма, а золото представляло собой третий, самый сокровенный слой. Одна табличка, другая, третья…

И так, пока я не добралась до той, которую мы назвали «Сказом о Червях». Эта оказалась попросту глиняной, двуслойной, как любая обычная табличка… но не те таблички, что ей предшествовали. И «Сказ о Войне» – тоже.

Вот тут-то я все поняла.

Нет, то была не догадка и не гипотеза. Не будь я твердо уверена в своей правоте, ни за что на подобное не решилась бы.

Схватив табличку со «Сказом о Жертвоприношении», я хлопнула ею о край столешницы, расколов ее надвое.

Кора протестующе взвизгнула. Кудшайн рванулся ко мне, но помешать, разумеется, не успел.

– Одри… что же ты делаешь?!

Вместо ответа я протянула ему осколки. Два слоя глины – то же самое, что и со «Сказом о Войне», и со «Сказом о Червях». Руки мои дрожали, но голос, стоило мне заговорить, оказался тверд и незыблем, словно само Всему Основание.

– Это фальшивка.

Крылья Кудшайна дрогнули, едва не простерлись в стороны, как будто затем, чтобы помочь ему удержать равновесие, хотя устоять на ногах в минуту душевных и умственных потрясений никакие крылья драконианину не помогут.

– Что значит «фальшивка»? – удивилась Кора.

Но я не ответила: все внимание мое было сосредоточено на Кудшайне.

Кудшайн размышлял. Да, пережив столько ужасных событий, видя в моих руках обломки реликвии, вполне намеренно расколотой у него на глазах, он все тщательно взвешивал – поскольку он, Кудшайн, так уж устроен и по-другому не может.

Но сдержанность – сдержанностью, логика – логикой, а крылья его заметно дрожали.

– Возможна другая причина, – сказал он. – Стиль повествования неоднороден, мы оба это отметили. Последние три таблички больше похожи на хронику, чем на миф. Может, они не священны, потому и золотой сердцевины в них нет?

– Будь дело только в тексте, я могла бы с тобой согласиться, – негромко рассмеявшись, сама не в силах до конца поверить в собственную правоту, возразила я. – Но прими во внимание и… историю бытования. В чем дело? В невероятном везении, отдавшем в лапы миссис Кеффорд и Гленли текст, подтверждающий худшие подозрения человечества насчет твоего народа? А может, они, случайно наткнувшись на текст, который наверняка привлечет немало внимания, решили устроить так, чтоб он принес как можно больше вреда?

– Такой подделки никому на свете не состряпать, – заметила Кора. – Слишком сложно.

– Одри могла бы, – отвечал ей Кудшайн, – но не стала бы. А вот Аарон Морнетт… тот – да.

Я положила обломки «Сказа о Жертвоприношении» на простыню, иначе могла бы их выронить. Аарон Морнетт… Нет, такая детальная, убедительная работа по силам не только ему: я могла бы назвать целый ряд ученых, достаточно образованных и талантливых, чтобы добиться схожего результата. Но гранпапá скорее пошел бы на смерть, чем на фальсификацию даже самого безобидного фрагмента прошлого, не говоря уж о чем-то подобном! И все остальные – тоже. Достаточно нечистоплотен для этого только Морнетт. Только Морнетт, и никто иной.

Пожалуй, в каком-то смысле эта догадка ранила куда больнее, чем обнаружение подделки.

Подделка ведь – не беда, подделка – можно сказать, камень с души. Потому что скверный, кровавый, оборот, который принимает легенда после возвращения Озаряющего Мир на небо – все это ложь. И Самшин вовсе не превратилась в поработительницу, и в утрате солнца людей никто не винил, и на жертвенных кострах никто никого не жег!

Все эти мысли словно бы крупными буквами отпечатались у меня на лбу: стоило повернуться к Кудшайну, тот предостерегающе поднял раскрытую ладонь.

– Отсутствие доказательств не есть доказательство отсутствия, – сказал он. – Так что невиновности аневраи это еще не доказывает.

– А кого это волнует? – со смехом (тут же сменившимся приступом кашля, так как сделанное открытие отнюдь не избавило меня от остаточного воздействия дыма и паров формалина) возразила я. – То есть, для тебя, разумеется, по-прежнему очень важно, жгли ли твои праматери людей заживо, но доказательств их вины больше нет!

– А как ты собираешься доказывать их невиновность? – со всем присущим ей здравомыслием спросила Кора.

Вот тут я звучно шлепнулась с небес на землю. Да, отсутствие золота внутри трех последних табличек нам очень даже на руку, но вряд ли это в чем-либо убедит Пинфелла – тем более, что обвинения адресованы эрлу и супруге синедрионского Спикера от Оппозиции.

– Из Морнетта признание вытрясу, – с мрачной улыбкой ответила я.

– Но станут ли его слушать? – усомнился Кудшайн. – Ваш народ придает очень много значения богатству и положению, а Морнетт ни тем ни другим не располагает.

План начал разворачиваться, раскрываться в уме, будто цветок.

– Но дело-то много серьезнее подлога, – заговорила я, будто шарлатан-медиум, вещающий от имени некоего потустороннего духа. – Ставлю что хочешь: взрыв накануне вечером – дело рук Холлмэна, но устроил он это не по собственному почину. Кто-то его нанял. Либо Гленли, либо миссис Кеффорд.

Не Морнетт, нет. Да и не Гленли, если подумать.

– Дядюшка клялся, будто не виноват, – съежившись, опустив голову, сказала Кора. – Очень злился, узнав, что я едва не пострадала, а когда я напомнила, что все это из-за него, ответил: нет, и я… я ему верю. Но это неважно, – с неожиданной яростью добавила она. – Все равно он с виновными был заодно! И если не сам приказ отдал, то невиновным от этого еще не становится!

Да, судя по всему, что я знаю о Гленли, на правду вполне похоже. Беспорядков у летного поля он явно не ждал, и взрыва в музейных запасниках не ожидал тоже. Он – просто из тех идиотов, что полагают, будто, якшаясь с драконами шакалами, сумеют в крови не измазаться.

– Значит, это, по всей вероятности, миссис Кеффорд, – сказала я. – Цинизма ей вполне хватит. Но… выходит, супруга спикера от оппозиции наняла известного террориста для взрыва всемирно известного общественного учреждения!

– Если только нам удастся это доказать, – заметил Кудшайн, но тут же встревоженно затрепетал крыльями. – Перевод! – ахнул он. – Рукопись уже в типографии! Публикацию нужно предотвратить!

Наверное, в сравнении с взрывом это может показаться мелочью, но ведь, в конечном-то счете, разве не эпос побудил их пойти на подобные хлопоты? Подделать концовку, нанять переводчика, все держать в строгом секрете, дабы свести к минимуму риск, что кто-либо обнаружит подлог (теперь-то я уверена: именно по этой причине Гленли и требовал от нас молчания), а после уничтожить оригинал – опять-таки, с тем, чтобы посторонним оказалось трудней заметить какие-либо неувязки. Однако таблички уничтожены не окончательно (по словам Коры, Алан сказал, что их уберегло перевернутое блюдо для жертвоприношений!), а покушение в конечном счете помогло нам обнаружить то самое, что от нас всеми силами старались скрыть. Оставь они таблички в покое – и мы никогда не узнали бы правды.

Вот только не вижу, как нам помешать публикации… разве что тайно проникнуть в типографию и выкрасть оттуда рукопись: ведь договор у издателей заключен не с нами, а с Гленли. Однако, размышляя над этим, я осознала кое-что еще.

– Таблички, – сказала я, собирая их со стола, точно воровка, пытающаяся спрятать улики (тем более, в определенном смысле, так оно и было). – Узнав, что таблички найдены на пожарище и спасены, они примутся их искать.

Превосходный образчик туманных умозаключений, однако Кудшайн понял меня с полуслова, и Кора, пусть не сразу, но тоже обо всем догадалась.

– Мистер Престон сказал: доктор Кейвелл отослал их сюда, так как знал, что ты пытаешься доказать незаконность их происхождения, но он – то есть, доктор Кейвелл – скажет дядюшке… – тут она запнулась на полуслове, и лицо ее исказилось в гримасе такой ярости, какой я никогда прежде за нею не замечала, – скажет лорду Гленли, будто отправил их к тебе, поскольку ты знакома с ними лучше любого другого и лучше любого другого сумеешь собрать их заново. Чему дя… лорд Гленли ни на миг не поверит, но, когда я сказала об этом мистеру Престону, он только рассмеялся и ответил, что ради пользы дела доктор Кейвелл не против изобразить неумелую ложь.

Благослови Господь Симеона с Аланом! И Кору, Господи, тоже благослови: когда мы должным образом упаковали все фрагменты (разумеется, в хозяйстве Кэмхерстов материалы для упаковки археологических находок и биологических образцов всегда под рукой), она сказала:

– Я их куда-нибудь отвезу. Он уже знает о моем бегстве, но разыскивать меня не станет. Не так уж я ему нужна.

Только тут я, наконец-то, сообразила, что Кора – у нас, в нашем фамильном особняке, и, судя по всему, провела здесь весь день.

– У них вышла… э-э… размолвка? – пояснил Кудшайн, запнувшись в поисках подходящего ширландского выражения.

– Мы друг на друга накричали, – снова заметно напрягшись, сказала Кора. – Вернее, кричала все больше я, а он пытался объясниться, но, когда его объяснения мне не понравились, тоже заорал на меня, и я ушла. Домой не поехала. Бродила по Фальчестеру, пока не вспомнила, что знаю, где живут твои родные, так как читала все твои письма к ним. А, вспомнив, пришла сюда, и Кудшайн велел домоправительнице меня впустить.

(Узнаю, узнаю миссис Фарвин! Вот в этом она вся. Принимая в гостях драконианина, не моргнула глазом, хотя дракониан даже на ширландской земле – не то, что под ее кровом – прежде никогда не бывало, но появись на пороге незнакомая девушка, и миссис Фарвин вмиг превратится в сторожевого дракона.)

– Оставайся у нас, сколько захочешь. Или другое жилье подыщи, если так больше нравится. Но если возьмешь таблички с собой, твой дядюшка наверняка начнет тебя разыскивать, – сказала я (делать вид, будто судьба племянницы заботит лорда Гленли больше судьбы табличек, смысла уж точно не было). – Сможешь найти место, где ему не придет в голову тебя искать?

Кора закусила губу так, что ответ ее был ясен без слов. Я уже собралась предложить ей денег на номер в гостинице, но тут в голову мне пришла идея получше.

– Картеры, – сказала я. – Помнишь их адрес?

– Конечно, – подтвердила Кора.

– Так вот, Юджин Картер – просто душа-человек, а Имоджин, вероятно, вообще твоего появления не заметит. Я тебе письмо для них напишу. Отсюда даже трамвай в сторону Флиндерс ходит… только на ближайшей станции, на Гэлуорси-стрит, не садись: вдруг Гленли придет в голову навести справки там? – заговорила я, машинально хлопая по карманам, хотя искать кошелек в карманах домашнего халата – дело безнадежное. – А лучше подожди минутку, я тебе денег на таксомотор поищу.

Так Кора и отправилась к Картерам, а мы с Кудшайном принялись думать, как доказать связь между Гленли, миссис Кеффорд, Аароном Морнеттом, Дораком и Захарией Холлмэном. Кое-какие улики у нас имеются, но, отправляясь в полицию, нужно располагать чем-либо посущественнее.

Поутру, не успела я толком подняться с постели, мне телефонировал Симеон:

– Готовься. Гленли едет к тебе.

Я заморгала, прогоняя остатки сна.

– Удивляюсь, что еще вчера не явился.

С того конца провода донесся давным-давно знакомый мне смех.

– Пускай хвалить самого себя и не принято, но я мастерски подсунул ему ложный след. Вначале сказал, что Алан, скорее всего, с извлечением фрагментов еще не закончил, а после, когда он, заглянув в запасник, обнаружил, что Алана там уже нет, ответил: в таком-де случае, фрагменты, должно быть, отосланы в чистку, но, получив их назад, я непременно ему о сем сообщу. Однако Гленли начал охоту, и на твоем месте я ожидал бы его у себя в течение часа.

– Тогда пора одеваться, – ответила я и повесила трубку.

Как все-таки хорошо, что о внешности я не слишком забочусь: прежде, чем кто-то принялся то звонить, то настойчиво барабанить во входную дверь, прошло куда меньше часа. Однако дворецкого я предупредила загодя, а посему он, не спеша, чинно проследовал к двери, отпер ее и со всею учтивостью преградил лорду Гленли путь, предлагая принять у него плащ, шляпу и трость. (По необходимости? Нет. Но это меня позабавило.)

Едва оказавшись в гостиной, Гленли перешел прямо к делу.

– Где мои таблички?! – прорычал он.

– И вам доброго утра, милорд, – откликнулась я, прибавив в голосе хрипотцы и вялым взмахом перебинтованной руки указав ему на кресло. – Прошу вас, присаживайтесь.

Но приглашением он пренебрег и ни унцией сочувствия к моим страданиям явно не проникся.

– Где они, будьте вы прокляты? Это моя собственность, так по какому же праву вы их присвоили?

– Присвоила? – с подчеркнутым удивлением переспросила я. – Милорд, я ничего подобного не совершала. Просто Симеон все перепутал. Решил: раз уж мы с Кудшайном работали над этими табличками, то вам, несомненно, будет угодно отослать их к нам. И не подумал о том, что наши обязанности перед вами исполнены. Но я ошибку его поняла и, когда Кора заглянула справиться о моем самочувствии, попросила ее отвезти их назад, в Стоксли.

– В Стоксли?!

Честное слово, тут бы эрл на меня и бросился, не появись в дверях некто крылатый, чешуйчатый, высокого роста.

– Лорд Гленли? – заговорил Кудшайн.

Учтивость его была внешним глянцем тончайшего сорта. По-моему, Гленли просто не понимал, сколь сильную неприязнь выражает и лицо Кудшайна, и поза – ну, разумеется: как он, совершенно не зная дракониан, смог бы это понять?

Однако любое хилое млекопитающее инстинктивно понимает другое: созданий огромных и зубастых следует опасаться, пусть даже это создание – страдающий от одышки ученый, книжник и священнослужитель. Гленли разом напрягся, отступил на шаг, бросил взгляд вправо-влево, будто прикидывая, не лучше ли, поступившись достоинством, бежать через окно.

– Ах, полноте, – не скрывая презрения, сказала я. – Не прекратить ли нам всем это притворство? Вы – лжец и кальдерит, нам об этом известно. У нас есть доказательства тому, что ваша находка в Каджре – подлог, а, следовательно, таблички, над которыми работали мы с Кудшайном, ввезены в страну контрабандой. Одного этого для скандала уже довольно. Но когда весь мир услышит, что вы в попытке очернить народ Кудшайна подделали концовку эпоса… как это, по-вашему, скажется на вашей репутации?

Марк Фицартур, семнадцатый из эрлов Гленлийских – потомок древнего знатного рода. Припертые к стенке, он и ему подобные тут же облачаются в броню вековой аристократической надменности и привилегированного положения.

– Думаете в суд меня отволочь, мисс Кэмхерст? – приосанившись, заговорил он. – Вы, полукровка из семьи выскочек? Не выйдет, и не надейтесь!

– Может, и нет, – всем видом изобразив равнодушие, откликнулась я. – Но вы ошибаетесь, полагая, будто интересуете меня в первую очередь. Мне гораздо интереснее, как сложится дальнейшая судьба дракониан, к чему приведет их борьба за политическую независимость.

Отвратительно побагровев, Гленли с неприкрытой ненавистью взглянул на Кудшайна.

– Думаете, этим животным кто-либо посочувствует? – прошипел он. – Неважно, что сделал я. Кроме нескольких чудаков вроде вашей семейки, их не поддержит никто.

Кудшайн склонил голову на сторону. Не сомневаюсь: на движение хищника, приглядывающегося к добыче, это оказалось похоже чисто случайно.

– Если вы так уверены в этом, зачем же столько хлопот ради фальшивки, укрепляющей ваши позиции?

– Да затем, что вы этого заслуживаете! – процедил Гленли. – Легенда была сказкой, выдумкой, ложью, будто ваш вид когда-либо представлял собой что-либо иное, кроме злобных хищников! Как будто вы способны оказаться чем-то иным! Мы никогда не сможем жить с вами в мире, но люди проглотят любую чушь и примут ее за правду только потому, что ей тысячи лет!

В гостиной воцарилось молчание. Ярость Гленли приобрела оттенок триумфа: он явно решил, что при виде такой ненависти и цинизма мы оба утратили дар речи – как будто не слышали подобного злословия уже сотню раз.

Нет, мои мысли – и мысли Кудшайна – были заняты совсем другим.

Кудшайн сделал еще шаг вперед к нам.

– В мире, – проговорил он, слегка приподняв крылья, но еще не расправив их. – Наши народы, живущие в мире. Об этом в прочитанных нами табличках нигде не сказано.

Бледнокожим наподобие Гленли куда труднее скрывать свои чувства. Еще секунду назад раскрасневшиеся, его щеки побледнели, как полотно.

– Выходит, есть продолжение! – выдохнула я.

Выходит, мы прочли вовсе не всё! До этого я полагала, что настоящий текст заканчивается «Сказом о Возвращении»: во-первых, вполне логичное завершение предания – ведь солнце вернулось на небо, а во-вторых, табличка была так повреждена, что последних строк мы разобрать не смогли. Сейчас у меня даже мелькнула мысль, что некая бесчувственная душа вполне могла повредить табличку нарочно, дабы мы не заметили, что ее текст вовсе не ведет к «Сказу о Червях».

Однако подделками легко могли заменить что-то другое!

Гленли скривил губы.

– Больше нет, – дрожащим от ярости голосом прошипел он, скривив лицо в мерзкой злорадной гримасе. – И вам уже никогда не узнать, о чем там говорилось, потому что Аарон Морнетт его уничтожил.

Возможно, в мифе аневраи, гласящем, что человек был сотворен землей, имеется доля правды: я словно бы окаменела с головы до пят. Невесть сколько табличек с иным окончанием древней легенды…

…и он полагал, я поверю, будто Аарон Морнетт разбил их на куски?

Ну нет. Вот этого обвинения я на веру принять не могу. Может, грехов у Морнетта столько, что не сосчитать, но этот человек помчался за мною в горящее здание, чтобы спасти бесценные реликвии древнего прошлого.

Однако солгать, заверив Гленли с миссис Кеффорд, будто все уничтожил, и, может статься, даже предъявив в доказательство обломки чего-либо менее ценного, вроде налоговых записей – ведь им-то разницы не разглядеть ни за что… да, вот в это я вполне готова поверить. Это как раз на него похоже.

Таким образом, настоящая концовка все еще существует. И находится не где-нибудь – в руках Аарона Морнетта.

Размышляя об этом, я даже не изменилась в лице. (По счастью, когда лицо обварено паром, гримасничать вообще чуточку больновато, и сохранение лица неподвижным успело войти в привычку.)

– Вы чудовища, – холодно, ровно сказала я. – И в конце концов проиграете. Табличек на свете – тысячи. Лежат в земле и ждут археологов. Другие копии, другие версии предания отыщутся обязательно. Настанет день, и мы узнаем всю правду.

Усмехнувшись, Гленли с пренебрежением кивнул в сторону Кудшайна.

– Возможно. Но для его племени будет уже поздно.

– Кудшайн, – заговорила я, прежде чем тот успел хоть что-то сказать в ответ, – пожалуй, обращаться к дворецкому с просьбами выносить из дому мусор подобного рода как-то неловко. По-моему, сейчас его лучше отпустить.

Кудшайн понимает меня не хуже родных, даже с обваренным лицом. Догадавшись, что мне пришла в голову некая мысль, он шагнул в сторону и в тот самый миг, как Гленли проходил мимо, наполовину расправил крылья. Эрл вздрогнул, втянул голову в плечи, ускорил шаг, а в прихожей, не дожидаясь дворецкого, сгреб свои вещи в охапку и был таков.

Как только за ним захлопнулась дверь, я бросилась в коридор – там у нас установлен телефонный аппарат.

– «Селрайт-отель», – сказала я телефонистке, и, пока та устанавливала соединение, рассказала Кудшайну, в чем заподозрила Морнетта, а напоследок напомнила, что в отеле мне появляться запрещено.

– Мне, конечно, там появляться не запрещено, – ответил Кудшайн, – но вряд ли из этого выйдет что-то хорошее.

Да уж, появление драконианина в стенах отеля вызвало бы немалый переполох… но тут меня, наконец, соединили, и я предостерегающе подняла кверху палец. Однако когда я попросила позвать к аппарату Морнетта, консьерж ответил, что в номере Морнетта нет.

– Тогда, пожалуйста, передайте ему: пусть по возвращении сразу же перезвонит мне, – сказала я.

– А ваше имя, мэм?..

Все мысли разом вылетели из головы. Назваться Одри Кэмхерст я, конечно же, не могла: это имя в отеле знали слишком хорошо и отнюдь не с лучшей стороны. Представиться Лоттой? Тоже, пожалуй, не стоило – фамилии «Кэмхерст» или же «Трент», определенно здесь не годились… однако мне нужно было, чтоб Морнетт перезвонил непременно.

– Белилуштар, – выпалила я.

– Э-э… простите, мисс Бе… Бел… а как это пишется?

Я продиктовала имя по буквам, заменив обычно используемое на письме «С» с диакритической «галочкой» обычным «Ш».

– Белилуштар? – переспросил Кудшайн, когда я повесила трубку. – Та самая древняя царица?

– Так называл меня Морнетт, – негромко пояснила я, не отнимая ладони от трубки. – В те времена, когда… когда мы только-только познакомились.

Имя Морнетт наверняка узнает, в этом я уверена твердо. Жаль только, не успела придумать чего-либо другого, не наводящего на мысль, будто я до сих пор питаю к нему романтические чувства.

Однако я написала все это, а он до сих пор не перезвонил, но сидеть и ждать его звонка весь день времени нет. Итак, мы с Кудшайном отбываем в контору Кэрригдона и Руджа, так как должны убедить их, будто в переводе имеются жуткие изъяны и публикацию следует задержать на неопределенный срок. Оставлю слугам инструкции на случай его звонка – надеюсь, этого будет довольно.

Страшно боюсь, что я все испортила.

Наверное, с Гленли следовало придержать язык за зубами. Еще немного, самую малость, пока побольше доказательств не соберем. Однако… что на уме, то и на языке – когда же я сдерживаться научусь?

Сегодня утром, когда в дом к нам явился констебль и пригласил меня проследовать с ним в полицейский участок, я подумала, что речь опять пойдет о табличках – к примеру, что Кору поймали, или Гленли выдвинул против меня обвинения.

Но констебль Корран молчал, как рыба, пока не усадил меня перед столом в одном из тесных, обшарпанных кабинетиков, где полицейские проводят дознания – оттого-то все загодя заготовленные мною ответы и оказались некстати.

– Что вы имеете показать относительно собственного местопребывания в течение прошедшей ночи? – спросил он.

– Собственного ме… что? – переспросила я, совершенно сбитая с толку. – С вечера я была дома, на Клэртон-сквер. А в чем, собственно, дело?

– Может ли кто-либо подтвердить, что пребывали вы именно там?

На сердце сделалось неспокойно.

– Да, многие. И наш гость Кудшайн, и слуги. Я рано отправилась спать. О недавнем взрыве в запасниках Томфри вам, несомненно, известно? – спросила я, указав на собственное лицо и в кои-то веки пожалев о его темном цвете (на светлой коже ожоги намного заметнее). – Во время пожара я находилась в здании и после этого еще не совсем оправилась. Но в чем все-таки дело?

Констебль (по-моему, просто для вида) заглянул в свои записи.

– В минувшем мессисе вы совершили проникновение со взломом в номер «Селрайт-отеля», так?

Тут колесо моих мыслей наконец-то, пусть не без труда, покинуло накатанную колею. «Селрайт». Аарон Морнетт… Сердце в груди встрепенулось, забилось много быстрее.

– Не могу отрицать. Но при чем здесь?.. С тех пор не один месяц прошел.

В искусстве сохранения непроницаемого выражения на лице констебль превосходил меня на целую голову.

– Управляющий «Селрайт-отеля», мистер Грэнс, – сказал он, равнодушно взглянув мне в глаза, – обвиняет вас в том, что минувшей ночью вы незаконно проникли в отель снова.

– Снова?..

Потрясение, замешательство и возмущение, словно бы сговорившись между собой, на время лишили меня дара речи.

– Как будто я хоть порог этого отеля переступить могу, оставшись неузнанной! Не говоря уж о том, что когда-либо видеться с мистером Аароном Морнеттом снова я отнюдь не намерена.

– А не вы ли ранее в тот же день оставили для него сообщение? От имени…

Вот на сей раз я вполне поверила: да, без помощи записей ему не обойтись!

– От имени Белилуштар.

Лишь чудом сумела я удержаться от вопроса, как они догадались, что телефонный звонок – от меня.

– Да, сообщение оставила я, только подумала, что его не передадут по адресу, назовись я собственным именем. Дело в следующем: видеться с мистером Морнеттом я более не желаю, но, по-моему, он располагает нужными мне сведениями. За этим я ему и телефонировала… только ответного звонка все еще не дождалась.

Констебль Корран умолк, устремив на меня изучающий взгляд. Невольно сглотнув, я изо всех сил постаралась не выглядеть подозрительно… однако ж, когда на тебя вот так смотрят, любые манеры на свете начинают казаться подозрительными, включая старания выглядеть ни в чем не виноватой.

– И, вполне вероятно, уже не дождетесь, – сказал он. – Мистер Аарон Морнетт пропал без вести.

Эти три слова поразили меня, точно удар в живот.

– Без вести? – почти беззвучно пролепетала я.

Что бы констебль Корран ни прочел в моем взгляде – должно быть, он мне поверил, так как слегка расслабился и сделался чуть больше похожим на человека, а не на каменную стену.

– Ночью его номер был перерыт сверху донизу, а еще в комнате обнаружены следы борьбы. Мистер Грэнс, вспомнив о прежнем инциденте, обвинил в этом вас, но мне, признаюсь, трудно поверить, будто вы, даже не пострадав при пожаре, сумели бы одолеть мистера Морнетта силой.

Несмотря на полный сумбур в голове, я вовремя сообразила: рассказывать о том, что старые подруги папá, суфражистки, обучили меня дзю-дзюцу, сейчас не время. К тому же, эта мысль немедля уступила место целой лавине других: «Номер разгромлен. Аарон исчез…»

Я полагала, будто сумела остаться внешне невозмутимой, услышав от Гленли, что настоящая концовка эпоса уничтожена, но, может статься, ошиблась, а значит…

Значит, что бы там ни произошло, несчастье вполне может оказаться на моей совести.

Но, разумеется, Коррану об этом знать было неоткуда.

– Тогда зачем же вы меня сюда вызвали? – с дрожью в голосе спросила я.

– А вот зачем, – вынув из папки лист бумаги, Корран придвинул его ко мне.

На миг мне почудилось, что передо мною то самое недостающее окончание эпоса. Но нет: текст, пусть и написанный на древнедраконианском, рукой Аарона, для этого был слишком короток.

– Мне дали понять, что вы разбираетесь в подобных вещах, – сказал Корран. – Можете ли вы прочесть, о чем здесь говорится?

Глаза отказывались сосредоточиться на странице, но… суньте мне под нос любой текст, и я чисто рефлекторно попытаюсь его прочесть.

– Определенно, древнедраконианский, – заговорила я. – И, по-моему, стихи – возможно, копия, сделанная с глиняной таблички.

Выведенные карандашом знаки были обычным текстом: передать специфические особенности, свойственные письменам на глине, писавший даже не пытался, однако для перевода этого вполне достаточно.

А еще, будь все это копией с таблички… те, кто разгромил его номер, наверняка прихватили с собой все глиняное с драконианскими письменами, что только сумели найти – на случай, если это и есть недостающее окончание.

– Это не всё, – сказал Корран, извлекая из папки еще с полдюжины листов бумаги, украшенных поверху печатным вензелем и адресом «Селрайт-отеля».

Прочие тексты оказались короче – очевидно, неполными, и не совсем такими же, как первый. Стоило мне понять, в чем причина… казалось, в лицо снова дохнуло жаром пламени, охватившего запасники Томфри.

– Мисс Кэмхерст?

– Это не копия, – откликнулась я, сконфуженно втянув голову в плечи. – Это… полагаю, он пытался сложить собственные стихи. И… – тут я запнулась, однако честность вынудила закончить: – И обращены они ко мне.

Корран изумленно приподнял брови.

Я указала ему на первую строку.

– Здесь сказано: «Крыла, объемлющие небо дня, крыла, объемлющие небо ночи», а это – один из эпитетов Белилуштар, той самой древней царицы, чьим именем я назвалась, оставляя сообщение для мистера Морнетта. Этим именем он называл меня около пяти лет тому назад, в знак… привязанности.

– То есть, вы состояли в близких отношениях.

– Да, пока не расстались, – ответила я, укрывшись щитом язвительности, достойной самой гранмамá. – Как следует из недавних событий, мистер Морнетт до сих пор питает ко мне некие чувства, которых я со своей стороны вовсе не разделяю. Очевидно, всем этим он имел в виду…

Смиловавшись, Корран позволил мне оставить сие недосказанным. Хватит с меня и того, что я, сидя в полицейском участке, держала в руках признание в любви, составленное Аароном Морнеттом. Составленное на языке, что некогда свел нас вместе, а после послужил ему отмычкой, орудием интеллектуальной кражи непростительного масштаба. Чего доброго, он слагал эти вирши в то самое время, когда я обнаружила состряпанную им фальшивку!

Тут мне отчаянно захотелось высказать ему все, что я на сей счет думаю. Но прежде его следовало разыскать.

– Нет ли у вас соображений, где он сейчас может быть? – спросил Корран.

Отчего мог исчезнуть – да, а вот куда… нет, никаких. Имеющиеся у меня следы не из тех, по которым стоит двигаться дальше самой, если только я не намерена вламываться в фальчестерский особняк миссис Кеффорд. Нет уж, теперь-то я стала умнее и понимаю: плохая это идея.

Однако передо мной сидел полицейский констебль. Кому, как не полицейским, идти по следу преступников?

– Возможно, в этом замешан некто по имени Джозеф Дорак, – сказала я, – контрабандист и подпольный торговец антиквариатом, включая сюда предметы драконианской старины. У меня есть основания полагать, что мистер Морнетт неким образом связан с ним, а в последнее время между ними могла выйти размолвка.

К примеру, из-за того, что Аарон не уничтожил настоящей концовки эпоса.

Констебль Корран старательно записал все это в блокнот.

– Благодарю. Но нет ли у вас еще каких-либо сведений? Что вы имели в виду под «неким образом связан»?

Пришлось призадуматься. Дорак был упомянут первым, так как в похвальбе Гленли имелась изрядная доля истины: рассказав обо всем мне известном, я предъявлю обвинения нескольким весьма высокопоставленным особам. Да, гранмамá тоже особа не из последних, но рядом ее сейчас нет, а остальные из нас до полноценных драконов еще не доросли.

Но, несмотря на это, в случае надобности они мне помогут. И, кроме того, по-моему, без этого безрассудства не обойтись никак. По-моему, речь идет о вопросах столь важных, что отступать я не вправе.

Поэтому я и выложила констеблю все. Ушло на это целых полдня, писать ему пришлось столько, что кисть онемела, и, кажется, кое-что из рассказа привело его в немалое недоумение, так как он не из тех, кто сразу поймет, зачем злоумышленникам утруждаться подделкой древнего документа и отчего сей факт возмущает меня до глубины души. Пришлось упирать на потенциальные политические последствия, и это (поскольку, на мой взгляд, вся фальчестерская полиция усердно готовится к конгрессу и сопутствующим ему волнениям) показалось ему вполне осмысленным.

Знать, что отныне и Гленли, и миссис Кеффорд, и Дораком займется кто-то еще… честное слово, просто камень с души! Ведь, откровенно признаться, что я сама тут могу? Затаиться близ фальчестерского особняка Гленли либо миссис Кеффорд и таскаться за ними хвостом, куда бы они ни отправились, в надежде, что они приведут меня к Аарону? Происшествие в Чизтоне самым наглядным образом показало: сыщик из меня никакой. А из Кудшайна – тем более: его разве что слепой не заметит. С тех пор, как мы прибыли в Фальчестер, он даже из нашего дома почти никуда, кроме того самого приема, не выходил: стоит ему хоть нос за порог высунуть, вокруг мигом собираются толпы зевак.

«Камень с души»… минуты не прошло, как я эти слова написала, и в тот момент, действительно, так и думала, а вот сейчас уже сомневаюсь. Чувства словно волнами накатывают: только что думалось, будто сбыла я хлопоты с рук, и слава богу, а теперь кажется, что все идет вкривь и вкось, и я непременно должна вмешаться в дело сама. Предположим, я напустила полицейских на Дорака, но этот тип уже сколько лет ходит в известных контрабандистах, однако упрятать его за решетку еще никому не удалось – слишком хитро, слишком ловко прячет он контрабанду. И Гленли с миссис Кеффорд – тоже добыча нелегкая.

Не стоило, ох, не стоило мне браться за перевод стихов Аарона… Читать их и в лучшие дни было бы неловко, а сейчас я только еще сильнее волнуюсь из-за того, что могло с ним случиться.

Я, Одри Изабелла Махира Адиарату Кэмхерст, языковед, проживающая в № 3, Клэртон-сквер, Фальчестер, NOC 681, имею показать следующее.

Утром 4 акиниса я была вызвана в центральный окружной полицейский участок Нового Запада по поводу обвинения в том, что незаконно проникла в гостиницу «Селрайт-отель», где учинила разгром в номере, нанятом мистером Аароном Морнеттом. После этого я сообщила констеблю о событиях, в коих полагаю замешанными миссис Кеффорд и некоторых прочих особ, что заняло большую часть дня. Едва покончив с этим, я отправилась в контору издательства Кэрригдона и Руджа, дабы предотвратить публикацию работы, над коей трудилась почти целый год, но теперь считаю частично сфальсифицированной. Там я оставалась до самого окончания присутственного времени, а по закрытии конторы вернулась домой, на Клэртон-сквер.

Приблизительно в половине девятого того же вечера мне телефонировали с настоятельной просьбой явиться на Кресси-стрит, в городской морг, для опознания мертвого тела, обнаруженного на отмели близ берега Туизла. Мой друг Кудшайн, приезжий драконианский ученый, настоял на том, чтобы сопровождать меня – во-первых, из опасений на предмет моей безопасности, вызванных безвестным исчезновением мистера Морнетта, а во-вторых, оттого, что оба мы тут же подумали, не пропавшего ли мистера Морнетта нам предстоит опознать. Для поездки в морг мы вызвали частный кэб, однако на место прибыли лишь около половины десятого, поскольку найти кэбмена, согласного везти пассажира-драконианина, оказалось делом нелегким.

У входа в морг меня ожидал констебль Корран. Поскольку мертвых тел мне никогда прежде видеть не доводилось, он счел нужным предостеречь меня.

– Он пробыл в реке не один час, прежде чем был обнаружен, – сказал констебль, – и это не могло не сказаться на… Но доктор откинет простыню только с лица, а на лице его никаких следов насилия нет. Более страшное зрелище ждет вас лишь в том случае, если вам будет необходимо увидеть что-либо еще.

Однако дурно мне сделалось вовсе не из-за предстоящего столкновения с мертвым телом. Меня замутило от страха: что, если Аарон Морнетт убит по моей вине? Не помню, в каких именно выражениях ответила, но суть была примерно такова:

– Если я не сумею узнать его по лицу, то откидывать простыню дальше бессмысленно, так как иных частей его тела я никогда не видела.

Строго говоря, это не совсем правда: пожалуй, я могла бы узнать еще кисти рук, но, думаю, констебль Корран имел в виду нечто другое.

После этого он проводил нас с Кудшайном к телу. Подождав, пока я не скажу, что готова, доктор сдернул с лица покойного край простыни.

Тут я едва не лишилась чувств – однако, опять-таки, не из-за мертвого тела. По счастью, Кудшайн подхватил меня под руку и удержал на ногах.

– Это не Аарон Морнетт, – сказал он констеблю с доктором.

– Да, – подтвердила я, опершись на него. – Это Захария Холлмэн.

Застывшее лицо мертвеца посинело, но я узнала его с первого взгляда. И, как ни ужасно в том признаваться, снова едва не упала в обморок – от облегчения, так как до этого битый час старательно собиралась с духом, готовясь увидеть в морге совсем другого человека. А Холлмэн… Возможно, я и предпочла бы увидеть Холлмэна перед судом, призванного к ответу за совершенные преступления и нетерпимость, однако над его смертным ложем не пролила ни единой слезы.

О Холлмэне констебль Корран знал из показаний, данных мною ранее в тот же день. Теперь он отвел нас с Кудшайном в отдельное помещение и вновь принялся допрашивать – по большей части, о том, когда мы в последний раз видели Холлмэна (со времени беспорядков у летного поля Олтербери мы его не встречали), и о нашей уверенности в его причастности к взрыву запасников Томфри. Когда же он спросил, как Холлмэн мог, получив пулю, оказаться в реке, я, все еще не оправившись от шока пополам с облегчением, ответила именно то, что думала:

– Если миссис Кеффорд наняла его для покушения на музей, держу пари: она опасалась, как бы след от него не привел к ней.

Тут Корран прекратил писать и, подняв брови, уставился на меня.

– Вы полагаете, он застрелен супругой спикера от оппозиции?!

В груди разом похолодело.

– Нет, разумеется, не ею самой, – ответила я. – Однако она могла попросить кого-либо… о нем позаботиться.

Корран отложил перо в сторону.

– Мисс Кэмхерст, – негромко, однако твердо заговорил он, – прошу вас, обдумайте показания всесторонне. Понимаю: подозрений у вас немало, и, может быть, они вполне справедливы. Но, не имея им доказательств, вы не на шутку рискуете: что, если миссис Кеффорд вчинит вам иск? Ведь любые обвинения в ее адрес можно счесть нападками и на ее супруга.

Разумеется, он был абсолютно прав. Но я могла думать лишь об одном: Холлмэн мертв, Аарон пропал без следа – и вдруг он станет следующим, чей труп завтра обнаружат в реке? Смерти ему, каков бы он ни был, я совсем не желала.

– Тогда этого не записывайте! – в ярости ответила я, поднимаясь на ноги. – Однако не смейте исключить ее из расследования только потому, что струсили. На кону не просто убийство или даже два: от нашей способности не только выяснить, но и доказать истину может зависеть будущее всего драконианского народа.

С этими словами я покинула кабинет, что было не слишком разумно в силу целой кучи причин: не глядя, куда иду, я направилась ловить кэб не в ту сторону и, мало этого, запыхавшись, зашлась в новом приступе кашля. Пришлось остановиться, опереться на невысокую каменную стенку, тянувшуюся вдоль берега Туизла, и подождать, пока не отдышусь. Последовавший за мною Кудшайн молча остановился рядом и прикрыл крылом мою спину, отчего на сердце стало немного спокойнее.

– Его нужно найти, – сказала я, как только снова смогла говорить.

О ком речь, Кудшайн понял без пояснений.

– Возможно, он сбежал до того, как эти… кто бы они там ни были, явились по его душу, – предположил он. – Куда он мог бы уехать?

– Родился и вырос он в Ярстоу, – ответила я, – однако родных мест не выносит и возвращаться туда, по-моему, не стал бы даже ради того, чтобы скрыться.

А если так, то куда же еще?

Я устремила взгляд в темные воды Туизла, старательно гоня прочь образ холодного, безжизненного тела, покачивающегося на волнах.

И тут меня осенило. Туизл!

Наверное, никто другой об этом бы не догадался. Хуже всего в Аароне Морнетте то, что мы с ним, можно сказать, прекрасно друг другу подходим: одни и те же познания, одни и те же (до определенных, конечно, пределов) страсти, и на оставленной им в номере бумаге, действительно, были начертаны стихи о любви… но в то же время – подсказка.

– Туизл, – сказала я Кудшайну, по-прежнему не отводя глаз от воды, но уж теперь-то совсем по иной причине. – На староширландском его название означает «вильчатый», «раздвоенный». А теперь вспомни: «у брега змееязыкой реки стоит чертог ее, полный сокровищ…»

– Какой чертог, полный сокровищ? – с вполне понятным недоумением переспросил Кудшайн.

Забыв о слабости, я вихрем развернулась к нему.

– Некое место, которое хотел указать мне Аарон. Написанные им стихи – о них я тебе рассказывала – это адресованное мне сообщение, да такое, что смысла его больше никто не поймет. Для этого нужно знать, что Белилуштар – это я, что «крыла, объемлющие небо дня» – один из ее эпитетов, и… – тут я запнулась на полуслове. – И нужно знать эпос! Золото, изумруд, бирюза и обсидиан…

– Цвета четверых из одной скорлупы, – подтвердил Кудшайн, оживленно затрепетав крыльями. – Так он сообщает тебе, где спрятаны недостающие таблички?

На самом деле я вообразить себе не могла, что после всего случившегося он раскроет мне этот секрет. Но зачем еще намекать подобным манером на четверых из одной скорлупы?

– Может, и да. Пока не знаю. Вопрос в другом: куда именно он меня направляет? Туизл – самая длинная среди ширландских рек.

– Вряд ли слишком уж далеко, – сказал Кудшайн. – Думаю, это где-нибудь в городе.

Однако и в этом случае берегов Туизла за неделю не обыскать.

– Прочая часть стихотворения…

Смежив веки, стараясь дышать ровнее, изо всех сил сдерживая готовый некстати возобновиться кашель, я напрягла память, прочла стихотворение вслух от строчки до строчки и подняла на Кудшайна вопросительный взгляд.

– «Царить над глубинами бездны внизу», – немедля сказал он. – Венчающее Бездну?

Будь тон стихов не столь интимен, я бы задумалась, не посылает ли Аарон меня к дьяволу.

– Костяные врата… Врата из костей, связанных ремнями из кожи. Те самые, сквозь которые сестры и переодетый женщиной Эктабр спускались в преисподнюю… Некое место, куда допускаются только женщины? Нет, – решительно отмахнувшись от собственной догадки, рассудила я. – Тогда он не смог бы спрятать таблички там.

– Костяные врата тебе не станут преградой, – напомнил Кудшайн. – А далее новый образ: костяная дорога, что под ноги ляжет.

– Может, улица с каким-нибудь, так сказать, «костяным» названием? – неуверенно предположила я. – Скулл-стрит, Фимур-стрит, Клавикл-стрит…

Череп, бедро, ключица… Все это звучало довольно мрачно и совершенно неправдоподобно. Однако не зря у меня в бабушках выдающаяся натуралистка! Стоило вспомнить о ней, и все сразу же сделалось ясно. Голень, она же – малая берцовая кость, сломанная гранмамá во время той катастрофы, что привела ее к встрече с народом Кудшайна!

– Фибула-стрит, – догадалась я (правда, улица эта названа в честь фасона броши, а не малой берцовой кости, но таковы уж причуды поэтической вольности).

Кудшайн, совершенно не знавший Фальчестера, согласно кивнул:

– А что там, на этой улице и в то же время невдалеке от реки?

– Понятия не имею, – ответила я. – Нужно пойти и взглянуть. Тем более, здесь совсем рядом.

Но прежде, чем я успела сделать хоть шаг, Кудшайн схватил меня за руку.

– Самим? – спросил он. – Одри… ты ведь только что видела тело Холлмэна. Нам может грозить нешуточная опасность.

Рванулась я прочь… однако Кудшайн, хоть и ученый до мозга костей, а все же намного больше меня. Пока не отпустит, или пока я не вспомню уроки дзю-дзюцу, пойти куда-либо мне не судьба.

– Нешуточная опасность может грозить табличкам!

– Плевать на таблички! – вскричал Кудшайн, взволнованно приподняв крылья. – Что бы там на них ни было написано, оно для меня не может быть важнее твоей жизни!

Это заставило призадуматься. Наверное, в письменные свидетельские показания материи личного свойства включать не положено, но… признаться, от слов Кудшайна у меня разом перехватило дух. Многие месяцы оба мы думали только об эпосе, о его возможном влиянии на историческую науку, и на мою карьеру, и на будущее дракониан, и потому я мало-помалу начала полагать, будто важнее него нет ничего на свете. Поэтому и побежала в горящие запасники, поэтому и на Фибула-стрит без оглядки бежать собралась.

Однако сколько я ни считай что-либо для себя важным, это еще не значит, что из-за него следует навек выкинуть за окошко весь инстинкт самосохранения. Получив время на размышления (точнее сказать, вынужденная на время приостановиться и пораскинуть умом), я ухитрилась наскрести по сусекам горстку здравого смысла.

– Сообщим обо всем Коррану, – сказала я и двинулась обратно – на Кресси-стрит, к моргу.

Вот только, дошагав до цели, мы обнаружили у парадного входа запиравшего двери доктора.

– А констебль Корран ушел сразу же после вас, – сообщил он.

Пускаться вдогонку не стоило: за это время констебль успел уйти далеко.

– Тогда позвольте воспользоваться вашим телефоном, – попросила я. – Мне только что пришло в голову нечто очень и очень важное.

Из морга я позвонила в окружной участок Нового Запада, но, разумеется, туда Корран еще не вернулся. Тогда я рассказала дежурному констеблю обо всем, что мы с Кудшайном обнаружили в стихотворении, а после сообщила, что мы отправляемся на Фибула-стрит и будем весьма обязаны констеблю Коррану, если он тоже как можно скорее направится туда. Таков был мой компромисс с инстинктом самосохранения – не стану делать вида, будто всерьез полагаю сие достаточным, но поступаться большим я в тот момент не желала.

– Он встретится с нами на месте, – сказала я Кудшайну, вернувшись назад.

Да, это подразумевало более определенную договоренность, а значит, правдой, строго говоря, не являлось, однако Кудшайн, не слишком хорошо ориентировавшийся в столичных улицах и разделяющих их расстояниях, ни словом не возразил.

К Фибула-стрит мы двинулись пешком. Идти было недалеко, однако вскоре я сообразила, что путь ведет нас вверх по течению, и по спине пробежал озноб. Конечно, вверх по реке от Кресси-стрит расположена немалая часть города, и тело Холлмэна могли сбросить в воду где угодно, но все же на сердце сделалось неспокойно.

Вдобавок, на ходу мы привлекали к себе множество взглядов. Конечно, дело шло к половине одиннадцатого, а ночной жизни близ той части берега Туизла практически нет, и потому прохожих на улицах было немного, но каждый встречный, увидев нас, почитал должным остановиться. Именно по этой причине (а еще из-за того, что я так и не выучилась водить авто) мы с Кудшайном с самого приезда передвигались по городу исключительно в наемных кэбах, так что прогулку по Фальчестеру он совершал впервые. Впрочем, приблизиться к нам никто не отваживался, и вскоре я этому очень обрадовалась. Верхняя часть Фибула-стрит вполне респектабельна, но нижняя – нет, а всякий драконианин в глазах человека неискушенного выглядит столь угрожающе, что местные любители затевать ссоры с незнакомцами либо приставать к незнакомым дамам предпочли ограничиться злобными взглядами в нашу сторону.

Следуя вдоль Фибула-стрит, мы спустились почти к самой реке. И тут, у последнего перекрестка, отделявшего нас от воды, где путь наш пересекала Роуп-лейн, настал мой черед схватить Кудшайна за руку. Не говоря ни слова, я указала на проржавевшую вывеску над аркой при входе в последний квартал Фибула-стрит: «Гавань Короны».

– Корона… то же, что и венец. Венчающее Бездну, – негромко сказал Кудшайн.

Последние сомнения исчезли, как не бывало. Послание Аарона я поняла совершенно верно: указанное им место находилось там, в темном проулке прямо передо мной. Улицы этой, древнейшей части Фальчестера по сию пору тесны, точно в средневековье, но гавань, сотни лет назад принадлежавшая ширландской короне, ныне застроена складами. Можно сказать, «чертогами, полными древних сокровищ, стоящими у воды».

– Дорак, – осенило меня. – Ставлю десять гиней: один из складов в самом конце Фибула-стрит принадлежит ему.

И, вероятно, под чужим именем, или через подставных лиц, чтоб полицейским не пришло в голову искать его контрабандные древности там.

– Зачем же Морнетту прятать таблички именно здесь?

– По-моему, табличек здесь нет. Думаю, он решил выдать нам самого Дорака.

Во искупление своей передо мною вины, а может, из желания отомстить людям, задумавшим не просто подделать прошлое, но уничтожить его… А может, и то и другое разом.

Кудшайн неуверенно переступил с ноги на ногу, огляделся по сторонам. И Роуп-лейн и Фибула-стрит оказались пусты.

– Однако я нигде не вижу констебля.

– Уверена, он вскоре будет здесь, – откликнулась я, хотя ни в чем подобном уверенности не испытывала. – А я пока пойду, посмотрю, что там.

С этими словами я поспешила пересечь Роуп-лейн, пока Кудшайн не удержал меня снова. Кричать мне вслед он – очевидно, из опасений привлечь внимание – поостерегся, а поравнялся со мною только на полпути к реке. В проулке было темно, хоть глаз выколи, однако на фоне лунных бликов, игравших в волнах Туизла, отчетливо выделялся силуэт источенной непогодой вывески над дверьми склада слева. Вывеска в виде пары раскинутых крыльев…

– Аарон? – неуверенно шепнула я.

«Но я останусь один, в стороне, не осененный ее крылами…» – это вполне могло означать, что он где-то рядом, снаружи. Однако ответа не последовало. Тогда я двинулась к двери, но, сделав пару шагов, споткнулась о какой-то невидимый в темноте ящик, и, чтоб не упасть, оперлась о дверную створку, оказавшуюся слегка приоткрытой.

Придержать дверь, прежде чем петли ее откликнутся скрипом, я не успела, однако крылатая вывеска тоже мерно скрипела, покачиваясь на ветру, а стало быть, новый скрип вполне мог остаться никем не замеченным. Кудшайн, видящий в темноте намного лучше меня, подошел к дверям, ни обо что не споткнувшись, и остановился рядом.

– Слушай, – шепнула я.

Из-за дверей, из склада слышались голоса.

Звучали они слишком приглушенно – так, что ни слова не разобрать, но доносились, определенно, изнутри, не откуда-либо со стороны. Опасаясь, как бы нас не услышали, а посему не смея издать больше ни звука, я крепко стиснула Кудшайново плечо. Молчание длилось довольно долго, и все это время я мысленно умоляла Кудшайна понять то, чего не могла сказать вслух – что он должен вернуться на угол Роуп-лейн и ждать там констебля Коррана, а я тем временем пойду внутрь. Именно так, а не наоборот: ведь одинокой даме, стоящей посреди темной улицы в этой части Фальчестера, вероятнее всего, грозит куда большая опасность, чем одинокой даме, тайком прокравшейся в логово контрабандистов.

Силуэт Кудшайна придвинулся ближе, и я, почувствовав подушечку его пальца, прижатую ко лбу, услышала едва различимый шепот – драконианское благословение. Исполняя ритуал по всем правилам, он, обмакнув палец в порошок из желтой глины, оставил бы на моем лбу «метку солнца», а слова его были молитвой – молитвой о том, чтоб я, подобно солнцу, еженощно спускающемуся в глубочайшую из пещер, но наутро вновь восходящему в небо, невредимой прошла сквозь все предстоящие испытания.

С этим он и ушел, беззвучно вернулся на улицу, а я проскользнула в складские двери.

Дабы больше ни обо что не споткнуться и ни во что не врезаться, идти пришлось не спеша. Под самой крышей склада тянулись ряды окон, и света из них как раз хватало, чтоб разглядеть проход, но не более: ящики в двух шагах от меня могли быть набиты всеми сокровищами Сердца Стражей, а я бы об этом и не узнала. Но в тот момент важнее всего было совсем другое. Крадучись, шла я на голоса, доносившиеся из глубины склада, со стороны реки, и чем дальше продвигалась, тем светлей становилось вокруг. Вскоре я поняла, что речные ворота склада, к которым лихтеры подвозят грузы с кораблей, стоящих на рейде, распахнуты настежь…

…а один из голосов принадлежит Аарону.

Его голос я узнала еще до того, как смогла разобрать слова. Другой голос, также мужской, куда грубее и ниже, оказался мне незнаком – вероятно, вторым был сам Дорак. Первый, пока я подбиралась поближе, довольно долго что-то объяснял, но явственно расслышать мне удалось лишь самый конец его речи:

– А по прибытии в Чиавору, – подытожил Аарон, – я вам напишу.

Сердце мое так и сжалось от боли. Выходит, я все это время волнуюсь о нем, а он собирается в путешествие на Континент?!

На это откликнулся третий голос – не Дорака, женский, и такой резкости, такого холода я не слышала в нем еще никогда:

– Мне прекрасно известно, что самым умным из нас, здесь присутствующих, вы полагаете собственную персону. Но я не настолько глупа, чтоб отправлять вас в Чиавору, оставшись с пустыми руками.

– А я не настолько глуп, чтобы рассказывать, где их спрятал, сидя здесь, привязанным к креслу.

Тут в голове моей сложилась новая, совсем иная картина, куда хуже первой. Нет, Аарон вовсе не готовился к приятной поездке, но выторговывал себе свободу – по-видимому, в обмен на недостающую концовку нашего эпоса.

– Я, – продолжал он, – глубоко уважаю ваш интеллект, миссис Кеффорд, а еще более уважаю вашу влиятельность и состояние. Попробуй я скрыться в Чиаворе, не выполнив обязательств, вы легко сможете меня отыскать. За пределы Ширландии я никогда в жизни не выезжал, а скрываться попросту не умею. Единственный для меня способ выпутаться из всего этого благополучно – покинуть пределы вашей прямой досягаемости, и только затем сообщить вам, где их храню.

– И никогда больше не возвращаться в Ширландию? – хмыкнула миссис Кеффорд.

Ответ Аарона прозвучал так тихо, что я едва сумела его расслышать:

– Здесь для меня все равно ничего уже не осталось.

Миссис Кеффорд разразилась издевательским смехом.

– Бедняжка! Я ведь прекрасно понимаю, на что вы рассчитываете. А рассчитываете вы, выждав годик-другой, «обнаружить» еще один текст эпоса, с другим окончанием, не так ли? Опубликовать его, смыть черное пятно с репутации и снова завоевать ее сердце?

Молчание… Я так напряженно ждала продолжения, что, услышав внезапный скрип за спиной, едва из собственной кожи не выпрыгнула, а после, почувствовав холодную сталь револьверного дула, прижатого к моей шее сзади, пронзительно взвизгнула.

Ах, если бы мне удалось сохранить хладнокровие!.. Как учила меня наставница на уроках дзю-дзюцу, приставлять ствол прямо к спине или затылку – ошибка: противнику слишком легко извернуться и выхватить оружие, прежде чем ты отреагируешь и нажмешь на спуск. Но Дорак застал меня врасплох, я инстинктивно рванулась прочь, хотя от выстрела так, конечно же, не уйдешь. Развернувшись к нему, я едва разглядела во мраке револьверное дуло, самую малость, не оставляя ни шанса этим воспользоваться, качнувшееся вверх-вниз.

– Туда, – велел Дорак.

Гранмамá похищали, брали в плен и держали в заложницах столько раз, что и не сосчитать, но со мною такого не случалось еще никогда. Дрожа с головы до ног, двинулась я к речным воротам и, ступив на доски настила для разгрузки лихтеров, обнаружила там миссис Кеффорд с Аароном Морнеттом.

Увидев меня, Морнетт яростно рванулся из веревочных пут, но никакого толку из этого не вышло. Щека и ухо его были залиты кровью из раны у темени, лицо заметно осунулось.

– Я прочла сообщение, – с дрожью в голосе сказала я.

– Одри, будь оно все проклято, – зарычал он, – тебе вовсе не следовало вот так являться сюда!

– Вы же прекрасно меня знаете, – ответила я, не сводя глаз с Дорака и миссис Кеффорд. Первый взирал на нас с совершенно непроницаемой миной, вторая же словно смотрела комическую пьесу, на поверку оказавшуюся изрядно скучной. – Здравым смыслом я не отличалась никогда.

Все эти с виду нелепые препирательства весьма помогли обуздать нервы. Стрелять в меня Дорак пока не спешил, и, хотя это мало что значило, я даже такой невеликой удаче радовалась всей душой. Много ли времени потребуется констеблю Коррану, чтобы вернуться из морга в участок, а после добраться до Фибула-стрит? Услышал ли мой визг Кудшайн? Ох, лучше бы не услышал: если он без оглядки ворвется сюда, всех нас может постичь судьба Холлмэна.

Одним словом, выбор был небогат – оставалось только тянуть время и ждать прибытия кавалерии. Рассудив так, я повернулась к миссис Кеффорд и сказала:

– Глазам не верю: как только вы не брезгуете испачкать рук подобными делами?

– Я ничего подобного делать не стану. Для этого есть он, – отвечала она, кивком указав в сторону Дорака. – Как вы, несомненно, успели подслушать, мы с Аароном только что достигли согласия: он готов обменять свои драгоценные таблички на спасение жизни. Однако вы, моя дорогая… вы представляете собой проблему куда более серьезную.

– Как обычно.

Аарон сдавленно застонал.

– Одри…

– Цыц, дорогой, – оборвала его миссис Кеффорд. – У вас козырь в запасе только один, и вы его уже использовали. Разве что согласитесь обменять таблички не на свою, а на ее жизнь?

– Вздор, – вмешалась я прежде, чем он успел хоть что-то ответить. – Всем нам ясно: из этого ничего не выйдет. Выпустите меня отсюда, и я пулей помчусь в полицию.

Миссис Кеффорд поджала губу.

– Если это – попытка убедить меня пощадить вашу жизнь, то не слишком удачная.

Я крепко стиснула зубы. Как, как повести разговор? Несмотря на весь видимый холод ее манер, мне показалось, что миссис Кеффорд актерствует, играет роль королевы преступного мира: у жен политиков в обычае плести интриги, но не убивать. Вдобавок, она то и дело бросала косые взгляды в сторону револьвера Дорака, словно оружие внушало ей беспокойство. Очевидно, во время убийства Холлмэна ее рядом не было.

Дальнейшее лишь укрепило мои подозрения.

– Нет, дорогая, без надежных гарантий молчания не обойтись. Тут нужен некий залог, который я смогу уничтожить, как только вы вздумаете пойти мне наперекор, – сказала она, склонив голову на сторону и театрально приложив кончики пальцев ко лбу. – Вот интересно, что для вас дороже: эти таблички с дурацкой легендой, или же тот, кто сидит перед вами?

Да, она искренне верила, будто Морнетт мне до сих пор небезразличен. И в некотором смысле она была права: в голове моей вновь зазвучал голос Кудшайна, да так явственно, будто он стоял рядом: «Что бы там на них ни было написано, оно для меня не может быть важнее твоей жизни…»

Действительно, важнее чьей-либо жизни таблички оказаться никак не могли, и я готова была отдать их в обмен на Аарона Морнетта – не из любви к нему, но просто потому, что смерти он не заслуживал.

Состряпанная им подделка убеждала весь мир, будто дракониане приносили в жертву своему богу людей. Я же не стану приносить в жертву Озаряющему Мир, либо безымянному богу истории и знаний, коему посвящаю труды свои, ни его жизнь, ни чью-либо еще.

Иное дело – самопожертвование. Но нет, предлагать в жертву себя я тоже не собиралась, так как не верила, что миссис Кеффорд намерена, подобно Бескрайнему Жерлу, честно соблюсти уговор. Как же быть?

И тут лунный свет, падавший внутрь сквозь открытые речные ворота, заслонила тень.

Летать, как птицы, дракониане не умеют, однако очень неплохо могут планировать, взяв старт откуда-нибудь сверху и покрепче прижав к животу колени. Крыша склада оказалась достаточно высока, чтобы Кудшайн, скользнув над рекой, описал дугу в воздухе и устремился к нам, ворвавшись в распахнутые ворота, как настоящий дракон. Развернувшись к новому противнику, Дорак нажал на спуск. Я снова взвизгнула, а в следующий миг Кудшайн с лету, всеми восемьюдесятью с лихвой килограммами мускулов, чешуи, когтей и крыльев, обрушился на Дорака и сбил его с ног. Кубарем покатившись по доскам настила, оба с грохотом врезались в ближайшее нагромождение ящиков. По-моему, костям человека такого удара не выдержать.

Узнать о появлении Кудшайна заранее миссис Кеффорд никак не могла, но все же, не тратя времени понапрасну, подобрала юбки и со всех ног бросилась к выходу. Однако в нее врезалась я, и на сей раз я о дзю-дзюцу отнюдь не забыла. Забыла только о том, как близко мы с нею к воде.

С оглушительным плеском мы обе рухнули в реку. Мне-то, полжизни проведшей в море, это было ничуть не страшно, но вот миссис Кеффорд, похоже, сразу же растерялась. Пока я избавлялась от юбки, чтоб не запуталась в ногах, она безо всякого толку барахталась в воде и то булькала, то громко вопила, зовя на помощь. Тогда я, доплыв до нее, на корню пресекла все попытки в панике ухватиться за меня (и тем погубить нас обеих), развернула ее спиной к себе и подхватила под мышки. Все эти хлопоты стоили мне удара затылком в нос, так как я позабыла отклонить в сторону голову – счастье, что переносица на сей раз осталась цела! – однако позволили отбуксировать миссис Кеффорд к поперечному брусу меж сваями, поддерживающими причал, и уломать спасенную вскарабкаться на него.

Удостоверившись, что деваться миссис Кеффорд более некуда, я взобралась на причал. Кудшайн возвышался над Дораком, придавив его ногой к полу, тяжко, с немалым трудом дыша и зажимая плечо ладонью.

– Ты ранен! – воскликнула я, бросившись к нему.

– Да, его пуля слегка меня оцарапала, – подтвердил Кудшайн.

Стоило ему отнять руку от раны, позволяя мне взглянуть на нее, я поняла, что царапиной дело не обошлось, однако, пока Кудшайн зажимал рану, кровоточила она не слишком скверно. Оторвать бы лоскут от юбки да наложить повязку… но юбка осталась в реке (а Туизл – это, знаете ли, Туизл: тканью, побывавшей в его водах, к открытым ранам лучше даже не прикасаться). Оглядевшись в поисках чего-либо подходящего, я осознала, что Аарон Морнетт по-прежнему привязан к креслу, а на мне – только вымокшие насквозь панталоны.

Впрочем, глаза он – думаю, из соображений приличия – держал закрытыми. Я подошла поглядеть, не найдется ли при нем носового платка или еще чего-нибудь в том же роде, но в этот самый миг внезапный топот, донесшийся от дверей, с Фибула-стрит, возвестил о прибытии констебля Коррана во главе отряда из еще дюжины полисменов. Метнувшись за кресло Аарона, я заслонилась им, точно фиговым листком – вот отчего все мы являли собою столь странное зрелище, когда на поле боя ворвалась кавалерия.

Только теперь, с большим запозданием, я понимаю, что все это не слишком похоже на бесстрастное изложение фактов, которое, надо думать, имелось в виду под письменными свидетельскими показаниями, но, на мой взгляд, описание происшедшего получилось абсолютно точным, а составила я его, будучи осведомлена: в случае приобщения сих показаний к делу сознательное включение в оные сведений ложных или недостоверных карается по закону.

Эту встречу я откладывала на будущее не один день. Однако трусость – дело скверное, и вот сегодня я наконец-то отправилась в тюрьму, повидаться с Аароном Морнеттом.

В свое оправдание могу предъявить немало предыдущих страниц, наглядно свидетельствующих: с того самого вздорного происшествия на Фибула-стрит я была очень занята. Крутилась, как белка в колесе: взад-вперед, взад-вперед, из полицейского участка – в Томфри, из Томфри – к Кэрригдону и Руджу, и присмотрела за тем, чтобы разбитые таблички не пострадали еще сильнее, не сгинули в камере вещественных доказательств, и добилась приостановки публикации перевода, и дала еще целую кучу свидетельских показаний обо всем, что только возможно под солнцем, и Кору к нам, на Клэртон-сквер, перевезла на неопределенный срок, и – о, да, разумеется – все это время отражала набеги родных, дружно возжелавших убедиться, что обычая Кэмхерстов самым непостижимым образом выходить целыми и невредимыми из любых ими же созданных передряг я держусь твердо.

Кстати заметить, сегодня я была особенно занята, поскольку миссис Кеффорд наконец-то прекратила упорствовать и созналась во всем. Правда, это, по большей части, формальность, так как Дорак, не тратя времени даром, выдал ее с головой и выплеснул на бывшую покровительницу целый ушат помоев, однако кое-что новое нам узнать удалось. Как выяснилось, взрывать запасники она Холлмэну не поручала. Уничтожить таблички – да, а вот гранату в окно он, оценив полученные от Гленли сведения, счел лучшим решением сам. А ведь, если б не это, до сих пор был бы жив, ибо не поверг бы миссис Кеффорд в такую панику, что та отправила его на Фибула-стрит, велев Дораку о нем «позаботиться». Сейчас она утверждает, будто имела в виду переправить Холлмэна за пределы страны (чего он, по-видимому, и ожидал), но в это, по-моему, никто, кроме самой миссис Кеффорд, не верит. Просто в нужный момент она не смогла прямо сказать «прикончить его», а теперь убедила себя, что даже в мыслях сего не имела.

Гленли во всем этом деле выглядит, скорее, ее орудием. К затее миссис Кеффорд он был привлечен лишь после того, как ей стало ясно, что купленные у Дорака таблички можно обратить себе на пользу. Тут она вполне справедливо рассудила, что Гленли в качестве «лица» предприятия будет внушать куда больше доверия: попробуй она нанять в переводчики меня либо Кудшайна сама, на том бы всем ее планам и конец. С мстительным удовлетворением могу отметить, что именно Гленли в конечном счете ее и подвел. Мне ведь еще в самом начале сделалось ясно: лорд – из тех, кому непременно нужно по-своему «усовершенствовать» любую идею, и его ухищрения (лишние таблички в кладе, беспорядки у летного поля) не раз помогли нам доискаться до истины.

Не знаю пока, что ждет всю эту компанию дальше. Склад Дорака оказался битком набит контрабандными древностями – не только драконианскими, со всего света – и, как бы старательно они ни тыкали друг в друга пальцами, по крайней мере, от некоторых преступлений им уже не отмыться. Однопартийцы мистера Кеффорда сместили его с должности, а значит, чем бы ни завершилось судебное разбирательство, скандал уже принес кое-какую пользу, дискредитировав их в глазах общества.

Однако я собиралась написать обо всем, что случилось во время свидания с Аароном Морнеттом.

(До сих пор не могу решить, как следует писать его имя. Перечитывая написанное ранее, вижу, что была в этом крайне непоследовательна, но, как ни крути, а после всего происшедшего считать его человеком совсем уж чужим нелегко. Однако в то же самое время и дружеских чувств я к нему отнюдь не питаю. Ладно. Называла его Аароном в глаза – значит, так тому и быть.)

Его до суда содержат в тюрьме, так как деньгами на залог он не располагает, а помочь ему с этим никто не озаботился. Но, так как в убийстве Холлмэна (даже в соучастии) он не подозревается, мне позволили войти в его камеру… и поди тут пойми, что более неловко – разговаривать сквозь решетку, или, в силу неумолимых законов геометрии, находиться с ним совсем рядом.

– Прошу, присаживайтесь, – с иронической учтивостью кивнув на свою койку, сказал он.

Будь я с ним даже на самой дружеской ноге – и то желанием сесть на нее отнюдь бы не воспылала.

– Не беспокойтесь, я постою.

Кровь с его головы была давным-давно смыта, но выглядел он в некоторых отношениях еще хуже, чем в ту ночь, на складе. Ни злорадствовать, ни тыкать его носом в случившееся ничуть не хотелось: на койку он опустился с видом человека, и без того прекрасно сознающего все свои прегрешения.

Начать я собиралась с недолгого разговора о пустяках, но вместо этого сразу взяла быка за рога:

– Зачем вы это сделали?

– Что именно? – откликнулся он, не сводя глаз с бетонной стены за моею спиной.

– Начнем с конца, – сказала я. – Со стихотворения. Выходит, вы ожидали, что вас похитят и силой отведут туда, на склад?

Спрашивать, не думал ли он таким образом просить о помощи, я, разумеется, не стала. Если и думал, то способ выбрал на редкость неудачный.

Аарон негромко хмыкнул.

– Нет. Просто решил: если уж покидаю страну, отчего бы перед отъездом не навести вас на след Дорака? Знал ведь: вы с радостью отдадите его полиции, – сказал он, непроизвольно коснувшись рукой лиловой шишки у темени, наполовину скрытой под волосами. – Только его громилы добрались до меня прежде, чем я успел закончить.

Как ни хотелось заметить, что он мог бы дождаться помощи куда раньше, если б написал обо всем простыми словами, не умничая, я вовремя прикусила язык. Причины этаких ухищрений ни для него, ни для меня секрета не составляли.

– Однако спасению я искренне рад, – с сухой, точно трут, иронией добавил он.

– Хорошо. А как же насчет остального? – продолжила я. – Зачем вы подделали три последних таблички?

Этот вопрос давно комом торчал в горле, и чем скорее с ним будет покончено, тем лучше.

– Миссис Кеффорд предложила мне кучу денег.

Ответу его я не поверила ни на секунду. Да, миссис Кеффорд оплачивала ему номер в «Селрайт» – сам он подобной роскоши себе позволить не мог, – однако жизнь от ее щедрот могла послужить ему наградой, но никак не основным стимулом.

– Отвечайте честно, или я прекращу попусту тратить на вас время.

Губы его скривились в гримасе, горькой, как желчь:

– Затем, что мне сделалось интересно, сумею ли.

А вот в это я вполне верю. Чего стоит один интеллектуальный вызов – собрать воедино не только идеи, но и слова, испытать знание древнего языка, слагая на нем оригинальный текст точно так же, как эти стихи… А еще принять во внимание сопутствующие детали, отыскать глину нужных сортов, и подобрать стило по размеру, и упражняться в почерке писца, пока не добьешься полного соответствия! Я ведь осматривала сломанную табличку со «Сказом о Жертвоприношении» самым внимательным образом, и на краях ее имелись даже едва различимые следы чешуи: должно быть, чтоб не оставить на глине отпечатков человеческих пальцев, он работал в особого рода перчатке.

– Я знал, что без вас дело не обойдется, – с негромким смехом добавил он. – Чтоб вы остались от всего этого в стороне… нет, такого просто быть не могло. И мне захотелось проверить: удастся ли даже вас одурачить?

Если то был комплимент, то дьявольски сомнительного свойства. Мой голос зазвучал куда резче:

– А ваши поступки в отношении меня? Помочь мне там, в запасниках, оставить при мне табличку… Да и прежде – отказ от обвинений после того, как я проникла к вам в номер, и эта история с цилиндрической печатью…

Тут я предпочла замолчать, пока голос не зазвучал слишком горько, а он взглянул мне в глаза и тут же снова отвел взгляд в сторону.

– Причина вам известна, – негромко сказал он.

– Но если вы так уж заботились о моих чувствах, о моем добром мнении, то зачем сделали… все остальное?

Молчание оказалось столь долгим, что я начала думать, будто он вовсе не собирается отвечать, но вот губы его шевельнулись раз, и другой, и, видя это, я терпеливо ждала, пока он, опустив голову, не заговорил.

– «Вы мне ни к чему», – процитировал он. – Так вы сказали там, в кафе возле «Селрайт». И это… вы себе даже не представляете, насколько этим меня задели. Знаю, Одри, вы не желаете этого слышать, но ни о привязанности, ни об уважении к вам я не лгал. – По губам его скользнула едва заметная, словно бы невольная улыбка. – Тот фрагмент из коллекции Леппертона… мне взаимосвязь и в голову не пришла. А вот вы догадались. Вы… вы ведь – единственная, кто… понимает. Единственная, кто разделяет мои страсти, единственная, чей ум может соперничать с моим собственным!

Я знала: если увижусь с ним, без этого не обойтись, а посему и винить в таком повороте беседы мне, кроме себя, было некого. Но я пошла на это, так как иначе уже не могла, так как пять лет заметания сора под половик оказались путем тупиковым. Чтоб выйти из тупика, нужно взглянуть фактам в лицо: да, между нами есть взаимные чувства – настоящие чувства, возникшие в тот давний день, в библиотеке Коллоквиума.

Просто они не столь сильны, чтоб перевесить всё остальное.

Пользуясь тем, что он смотрит в сторону, я тайком отступила на полшага назад, чтоб в случае надобности прибегнуть к спасительной поддержке стены.

– Однако же страсти у нас не одни, – сказала я. – Кое-что общее – да. Страсть к языкам – особенно к драконианскому, страсть к истории, страсть к научным исследованиям. Но я, Аарон, забочусь не только о прошлом. Я забочусь о будущем. Об их будущем. А вы никогда не понимали ни этого, ни дракониан. Вот отчего я вас не люблю.

Как ни старался он держать себя в руках, в этот миг его плечи дрогнули. Разумеется, не ожидать такого ответа он просто не мог, и все же стрела угодила в цель.

Я замолчала, предоставляя ему возможность пережить причиненную моей откровенностью боль. Да, любви я к нему не питала… но все-таки для меня было очень и очень важно, что он на это ответит.

– Вы полагаете, это возможно? – спросил он, уткнувшись взглядом в пол.

– Возможно что?

Я ожидала услышать: «что вы меня еще полюбите?». Скажи он так, я бы с чистой душой вышла за дверь и – честное слово, в этом я была абсолютно уверена – никогда больше не вспоминала о нем. Поскольку такой ответ доказал бы окончательно и бесповоротно: между нами куда меньше общего, чем мне когда-то пригрезилось, а его эгоизм сильнее него самого.

– Мир, – пояснил Аарон. – Между ними и нами.

Между драконианами и людьми…

– Да, – отвечала я. – Конечно, это будет непросто, не без заминок в пути, но – да.

Аарон отодвинулся дальше, поднял ноги на край койки и прислонился затылком к стене.

– В этом эпосе так и говорится, но… я думаю, это миф. По-моему, мы никогда не жили друг с другом в согласии, что бы там ни утверждали легенды. Одна сторона порабощала либо истребляла другую с самого начала.

Тут у меня перехватило горло.

Эпос… бесценная реликвия древней эпохи… но, как напомнил недавно Кудшайн, всего лишь память о былом.

– Возможно, это и неверно, – сказала я. – Возможно, по поводу прошлого вы совершенно правы. Однако легенды, которые мы предпочитаем помнить и пересказывать – вот что важнее всего. Важнее всего то, что аневраи сложили сказание об общем согласии, что не поленились начертать его на тончайшей работы табличках с сердцевиной из чистого золота. На священных табличках. Выходит, таков был их идеал. А идеалы… пусть даже мы до них не дотягиваем – это отнюдь не значит, что к ним не нужно стремиться.

Аарон молча прикрыл глаза.

На сей раз затянувшееся молчание нарушила я:

– Где они, Аарон? Где недостающие таблички?

В ответ он негромко, с горечью рассмеялся.

– Я, знаете ли, спрятал их, страхуясь не только от миссис Кеффорд. Я спрятал их, чтобы застраховаться и от вас.

– Ну что ж, даровать вам свободу я не могу, – ответила я, окинув взглядом решетку и бетонные стены. – Но это неважно. Я знаю, где вы их спрятали.

Тут он разом вскинулся, выпрямился, открыл глаза. Уверена, он счел это пустой бравадой, однако я говорила чистую правду. В этот самый момент мне стало ясно: спрятать таблички, не опасаясь за сохранность тайны, он мог только в одном-единственном месте. По крайней мере, другого такого же ему было бы не придумать.

Подойдя к двери, я позвала надзирателя, чтоб меня выпустили, а в ожидании в последний раз повернулась лицом к Аарону. Он в изумлении, высоко подняв брови, смотрел мне вслед – раздосадованный неудавшейся попыткой поторговаться, сомневающийся в верности моей догадки… и надеющийся, что я оказалась права. Что я действительно понимаю его настолько, чтоб не ошибиться.

– Надеюсь когда-нибудь увидеть вас снова, – сказала я. – Не скоро. Годы спустя. После того, как вы успеете хорошенько все это обдумать. Надеюсь также услышать о проделанной вами за это время работе – пусть не о великих трудах, не о грандиозных открытиях, что принесут вам желанную славу, а хоть о простых скромных кирпичиках, из которых строятся стены храма науки. Надеюсь, со временем вы поймете то, что якобы любите больше всего на свете – и с хороших сторон, и с дурных. Надеюсь, научитесь и сосуществовать с драконианами. Потому что, если так и случится… вы наконец-то станете тем, кем я вас когда-то считала.

Тут надзиратель отпер замок и выпустил меня на свободу прежде, чем Аарон успел хоть что-то ответить – если вообще собирался. Не знаю, сумеет ли он исправиться, но если сумеет, то уж наверняка не за день. По крайней мере, теперь я могла выкинуть его из головы – нет, не навсегда: утверждать, будто я о нем больше не вспомню, было бы ложью, – но хотя бы до поры, до времени.

Разумеется, после того, как мы отыщем спрятанное. Вот, слышу, Кудшайн спускается сюда, а значит, настало время отправляться на поиски настоящего окончания нашей легенды.

Против швейцара я могла бы воспользоваться любым обманом, любыми угрозами и прочими рычагами давления, но в конце концов не прибегла ни к одному. Просто сказала:

– Это – Кудшайн, зарубежный ученый и мой друг. Я полагаю, здесь спрятано нечто, принадлежащее его народу. Не могли бы вы нам сказать, когда стены Коллоквиума в последний раз посещал Аарон Морнетт?

Вот и все. Ни слова о том, что и отец мой, и мать, и бабушка с дедом – действительные члены Коллоквиума, и наверняка будут весьма недовольны, услышав, что он не позволил мне войти, и уж тем более – ни слова из наспех состряпанной сказки, будто меня попросили устроить Кудшайну экскурсию. Я всего-навсего удостоверилась, что Аарон приходил сюда второго числа, после обеда, на следующий день после взрыва с пожаром, а потом попросила о позволении осмотреть библиотеку, и швейцар распахнул перед нами двери Коллоквиума – хотя ни один из нас никаких прав переступить порог не имел.

Уверена, именно так и ведет дела гранмамá. Она попросту настолько убеждена в своих действиях, что заражает сей убежденностью и окружающих, привлекает их на свою сторону, будто планета, наделенная силой притяжения.

Подчеркиваю: библиотека была всего лишь догадкой. Я ни на минуту не сомневалась, что окончание эпоса Аарон спрятал в здании Коллоквиума, куда ни Гленли, ни миссис Кеффорд ходу нет, а между тем Коллоквиум – одно из немногих мест, где он чувствует себя, будто дома (хотя этому, видимо, вскоре настанет конец: кажется, его собираются лишить членства из-за подлога). Однако тайник он мог устроить где угодно: чего-чего, а укромных уголков здесь хватает. На мысль о библиотеке меня навели его слова касательно страховки от меня. Казалось бы, они должны означать, что таблички спрятаны там, где мне и в голову не придет искать их… но я нутром чуяла: он поступил как раз наоборот.

Тот пятилетней давности день врезался в мою память намертво. Проход, где я стояла в момент первой встречи, совершенно ничем не примечателен: здесь хранятся тома «Протоколов ежегодных собраний Коллоквиума Натурфилософов», а я забрела сюда, всего-навсего наслаждаясь атмосферой библиотеки. Сейчас, задним числом, мне думается, что Аарон, увидев меня, двинулся следом целенаправленно, с намерением завязать разговор – других причин заглядывать в этот проход у него попросту быть не могло.

Однако как раз поэтому место для тайника здесь – лучше некуда. Вряд ли кому-нибудь особенно интересно, о чем говорилось на общем собрании девяносто три года тому назад.

Под взором не на шутку озадаченного швейцара мы с Кудшайном принялись осматривать полки и разделявшие их промежутки. Стоило мне коснуться тома в верхнем ряду, книга скользнула назад.

– Кудшайн, – негромко, в невольном уважении к библиотечной тишине, сказала я. – Ты выше ростом.

Весь ряд переплетенных в кожу томов на верхней полке был сдвинут чуточку ближе к краю, чем тома снизу – как будто затем, чтоб освободить позади место для чего-то еще. Кудшайн осторожно снял книги с полки, а пока я аккуратно укладывала их на пол, ловко подхватил нечто, стоявшее сзади и вознамерившееся, лишившись книжной опоры, упасть плашмя.

Со всей осторожностью, со всею заботой, словно новорожденного младенца, он подал мне небольшой тряпичный сверток, перевязанный бурым шпагатом. Пока я бережно держала сверток в обеих руках, Кудшайн развязал шпагат и развернул тряпицу. Под ней оказалась бумага. Да, разумеется, аккуратности Аарону не занимать: волокна ткани могут пристать к глине, а бумага в этом смысле намного опрятнее.

В бумажной обертке обнаружились две глиняные таблички, сложенные вместе, бок о бок. Едва ли не год просидевшие над их сестрами, мы с первого взгляда поняли: да, эти – тоже из них.

Перевернув одну из табличек, Кудшайн оглядел ее со всех сторон.

– Одиннадцать, – сказала я, указывая на верхний ее угол.

Кудшайн снова перевернул табличку, и оба мы устремили взгляды на нижнюю строку второго столбца.

– Тринадцать, – сказал Кудшайн.

На одной из сторон второй таблички значился номер «двенадцать», а в последней строке другой стороны…

Ничего. Никаких номеров. Только фраза, запомнившаяся мне еще в тот вечер, в самом начале плювиса, когда я засиделась допоздна за чтением зачина. Подняв голову, я взглянула в лицо Кудшайна, и он согласно кивнул.

Вот оно, окончание эпоса, полностью и целиком!

Теперь дело за малым – прочесть, о чем оно нам поведает.

После тьмы, после спуска в глубины, после утраты, после возвращения в мир, сошлись вместе трое – трое, звавшиеся Самшин, Нахри и Ималькит, трое, звавшиеся главными среди людей. Сошлись они вместе, огляделись вокруг. Голод звездных демонов опустошил мир, как саранча опустошает поле. Со всех сторон сестер окружала погибель. Все твари, живущие в небе, на земле и в воде, голодали, кроме тех, что питались телами умерших. Те, кто пробил скорлупу и расправил крылья, не находили себе иной пищи, кроме скорбного плача своих матерей. Над землею иссякло тепло, в земле же иссякла жизнь. Хоть Озаряющее Мир снова царило в небе, Движущееся Непрестанно со Стоящим Незыблемо ослабли от долгой печали.

– Как же теперь нам жить? – сказали друг дружке сестры. – Наши люди слабы и усталы. Нет у них силы пахать поля, как научила их Нахри, нет у них воли ковать железо, как научила их Ималькит, нет у них и надежды, дабы блюсти заповеди, данные им Самшин. Если так все и оставить, пожалуй, ждет народ наш скорый конец. Однако нельзя отправлять людей на встречу с Венчающим Бездну, нельзя посылать их в сей путь прежде времени.

Расправила тогда крылья Ималькит и так сказала:

– Должны мы найти себе новый путь, как бы ни дорого он нам обошелся.

Расправила тогда крылья Нахри и так сказала:

– Должны мы найти себе новую жизнь, каких бы жертв это от нас ни потребовало.

Расправила тогда крылья Самшин и так сказала:

– Должны мы найти себе новую землю, как бы ни далека отсюда она оказалась.

Взглянули они на север и увидели там только льды. Взглянули они на восток и увидели там только бесплодные земли. Взглянули они на запад и увидели там только смерть. Но иссуры в небе, над их головами, летели на юг, и Самшин, видя это, сказала:

– Надо и нам идти следом и надеяться, что летят они в сторону жизни.

Созвали они людей вместе, к походу людям велели готовиться. Зарыдали люди от горя: не хотелось им покидать земли предков и священную гору, где породило их на свет Озаряющее Мир. Но Ималькит принялась рассказывать сказки, чтоб стало светлее у них на душе, а Нахри даровала им утешение, а Самшин повела их вперед. Взяли они все, что имели – копья свои, жернова, и корзины, и бурдюки, и огонь в полых камышинках – и отправились в путь, на юг, вслед за полетом иссуров.

Много дней шли они, много ночей в пути провели и пришли на плато, изобильное плодородной землей.

– Здесь и останемся жить, – решили люди, – здесь и устроим себе новый дом.

Но Порождающее Ветер принесло на плато студеные ливни, и Ималькит сказала:

– Моих огней и шатров не хватает, чтоб обогреть нас. Надо нам идти дальше.

Много дней шли они, много ночей в пути провели и пришли в долину, изобильную злаками.

– Здесь и останемся жить, – решили люди, – здесь и устроим себе новый дом.

Но Всему Основание сотрясло землю так, что камни со склонов покатились им на головы, и Нахри сказала:

– Моим хлебам и плодам в местах этих не вырасти. Надо нам идти дальше.

Много дней шли они, много ночей в пути провели и пришли в горы, изобильные чистой водой.

– Здесь и останемся жить, – решили люди, – здесь и устроим себе новый дом.

Но горные хребты разделили людей, и Самшин сказала:

– Моих законов и сил не хватает, чтобы сплотить народ воедино. Надо нам идти дальше.

Много дней шли они, много ночей в пути провели и пришли в земли юга, где жар Озаряющего Мир был силен, а воды чисты, а почва жирна. Берега рек густо поросли тростником, на склонах гор высились леса кедров.

Перевернула Ималькит камень и нашла внутри камня медь.

– Вот доброе место, – сказала она. – Здесь я могу устроить себе новый дом.

Бросила Нахри семена в борозду и увидела, как над землей поднимаются всходы.

– Вот доброе место, – сказала она. – Здесь я могу устроить себе новый дом.

Созвала Самшин людей вместе и услышала их похвалы.

– Вот доброе место, – сказала она. – Здесь я могу устроить себе новый дом, здесь могут жить наши матери и наши сестры, и наши братья, и дети наши. Нет, родной земли наших праматерей мы не забудем: земля их продолжит жить в наших песнях и в нашей памяти, начертанной на глине, как научил нас Эктабр. Но мир с тех пор изменился, мир стал иным. Не можем мы вечно цепляться за скорлупу, из которой родились на свет.

Вместе они вознесли хвалы Верх И Низ Сотворившему, вознесли хвалы и Всему Основанию, и Порождающему Ветер, благодаря их за щедрый дар, за новую землю для жизни. Венчающее Бездну было умиротворено, и люди больше не голодали.

На юг люди шли за иссурами – их-то полет, их-то крыла и привели людей в благодатные южные земли. Теперь же иссуры кружились огромными стаями над реками и горами, и сделалось изобилия южных земель мало, чтоб всех прокормить. Начали иссуры драться между собой, задрожало небо от рева да рыка: те, кто сумел пережить голодные времена, обратились против сестер и братьев своих в борьбе за скудную пищу.

Следуя за стадами зверей, на коих охотились, пришли в земли юга и аму. Пришли и заполонили собою берега рек и склоны гор, и сделалось изобилия южных земель мало, чтоб всех прокормить. Начали аму драться между собой, задрожал воздух от воплей да криков: те, кто сумел пережить голодные времена, обратились против сестер и братьев своих в борьбе за скудную пищу.

Взглянули сестры на свой народ и сказали:

– Число наше невелико, но изобилия южных земель мало, чтоб прокормить разом и нас, и аму, и иссуров. Что же теперь нам, драться между собою, подобно им? Лишать жизни сестер и братьев своих в борьбе за скудную пищу? Стать, как звездные демоны, и уничтожить всё, лишь бы насытить голод?

Отправилась Ималькит к аму, хитро между ними спряталась и слушала их разговоры, пока не начала понимать их не хуже речи людей. Приметила она, что аму охотятся на меньших зверей, а на зверей больших охотиться не дерзают. Заговорила тогда Ималькит с аму и показала им, как ковать из железа копья, как ковать из железа наконечники стрел. Вместе пошли они охотиться на больших зверей, и пищи хватило на всех.

Нахри же отправилась к иссурам, разложила для них угощение, терпением, лаской к себе их приучать принялась. Умолкли иссуры и улеглись под сенью ее крыла. Тогда засеяла Нахри поля зерном на прокорм зверям земным и небесным, а зверей тех изловила и принялась разводить на прокорм иссурам, кормя их из собственных рук. Прекратили иссуры драки, и пищи хватило на всех.

Самшин же пошла к своим людям и так им сказала:

– Аму и иссуры явились сюда в поисках жизни. Некогда они благословили нас своим дыханием, некогда они принесли нам в дар свою кровь. Без них не родиться бы нам на свет. Глаза аму – что наши глаза, крылья иссуров – что наши крылья, и земля у нас с ними ныне одна, и хватит ее на всех.

Ималькит привела к Самшин ту, кто звалась Хранительницей Камня, набольшую среди аму, Нахри привела к Самшин того, кто звался Высочайшим, вожака иссуров, и сказала Самшин обоим:

– Я – Самшин, золотая, как солнце, рожденная с братом и сестрами из одной скорлупы, а это – сестры мои, Нахри, зеленая, точно вода, и Ималькит, лазоревая, точно небо. Вместе сошли мы в самую глубь преисподней, чтобы спасти Озаряющее Мир, и принесли всем живущим блага цивилизации. Если мы станем возделывать землю, зерна хватит на всех аму, если станем зверей земных разводить и откармливать, мяса хватит на всех иссуров. Вместе мы устоим перед натиском Бескрайнего Жерла, дабы оно не забирало нас к себе прежде отведенного срока.

Так сказала она, и так с тех пор повелось. Одни из людей отправилась жить среди аму, а называться стали Сайбах, орденом железа, ибо ковали из него чудесные вещи. Другие отправились жить среди иссуров, а называться стали Парцель, орденом ртути, ибо изменчивость природы иссуров разделила оных на множество разных видов. Третьи же остались при Самшин, а называться стали Тахбат, орденом той, чья чешуя блещет золотом, словно солнце.

Таковы были три корня великого древа, три камня в фундаменте великого храма, три хвалебные песни во славу Всему Основания, Порождающего Ветер и Верх И Низ Сотворившего. В древние времена три этих ручья орошали землю, и на полях цвела, колосилась жизнь, в древние времена эти три драгоценности сверкали в венцах цариц, и все народы на свете жили между собою в мире. Ныне короны украшены обычными самоцветами, ручьи заросли сорными травами, камни в фундаменте дали трещину и ушли в землю. Исчезло, кануло в прошлое согласие тех благословенных дней, сменившись разноголосием колоколов, звонящих не в лад, каждый сам по себе. Однако с тех пор и поныне мы свято храним память о четверых, рожденных из одной скорлупы, о четверых, что после стали тремя, о четверых, что сошли вниз и вновь поднялись, обращая сумрак в свет.

Будущее неотделимо от прошлого.

Для моего народа, как и для многих народов многих эпох во всех уголках мира, письмо – это священнодействие. Наши писцы и книжники – жречество, и если всем вам я известен как ученый, то мой народ видит во мне члена священного братства, ибо эти занятия в наших глазах едины. Так среди нас ведется с древних времен, со времен первых дракониан, называвших себя «аневраи».

Несомненно, о тексте, переведенном Одри Кэмхерст и мной на ширландский под названием «Обращая сумрак в свет», все вы уже слышали. Возможно, некоторые из вас его даже прочли. Если так, вам известно, что посвящен он началу времен, мифическому сотворению мира и аневраи.

Известно вам также и о том, что некая группа людей стремилась исказить его смысл, дабы определенным образом повлиять на исход нашей с вами сегодняшней встречи.

Будущее неотделимо от прошлого. Быть может, живущим сегодня предания о цивилизации, ушедшей в небытие тысячи лет назад, покажется всего лишь историческим курьезом, но это вовсе не так. Они формируют наши взгляды, наше понимание прошлого, и, таким образом, понимание самих себя. Не зря народы всего мира придают так много значения собственным «национальным эпосам» – сказаниям, якобы воплощающим собой самую суть, самую душу народа.

Тот факт, что ни один отдельно взятый текст вместить подобного не в состоянии, в данный момент для нас несущественен. Важно другое – целый народ поднимает сие сказание над головой, будто знамя, словно бы говоря: взгляните на это, и увидите нас!

Является ли «Обращая сумрак в свет» национальным эпосом драконианского народа?

Отправляясь в Ширландию, я надеялся, что да. Но обнаружил сказание, подтвердившее часть моих взглядов, часть же поставившее под сомнение, а некоторые разрушившее до основания. В тех, кто трудился над этими табличками, я узнаю сестер и братьев, но ни о храбрых царицах, правящих великолепными городами, ни о чудесах древнего мира в легенде нет ни словечка. Речь в ней идет о простом, первобытном народе, не знающем даже самых основных технологий, и мир, в котором живет этот народ, космос, формирующий образ жизни древних, я своим назвать не могу.

Я, как уже говорилось – священнослужитель. Жрец. Меня учили чтить и возносить молитвы двум силам: солнцу – началу творческому, активному, и земле – началу пассивному, охранительному.

Однако мои праматери чтили не двух богов, но четырех.

С тех самых пор, как перевел я эти слова – с тех самых пор, как понял, что моя вера, главная сила, руководящая всей моей жизнью, не есть вера предков – это знание не дает мне покоя. Глядя на древние тексты, я чувствовал родство, кровные узы, связующие меня с начертавшим их писцом, но после, читая написанные им слова, понимал, сколь безнадежно далек от него. Как могу я претендовать на связь с ним и его сестрами, если мы с ними настолько различны?

Но я здесь не ради теологических лекций – тем более, что большинство слушателей моей веры не разделяет. Нет, я хочу сказать несколько слов о философии и об ответе, к коему в итоге пришел.

Первое из утраченных нами божеств именуется Движущимся Непрестанно, а также Порождающим Ветер. На мой взгляд, первозданная сила, нареченная так нашими праматерями, есть сила преображающая. Созидание же они называли Озаряющим Мир, Верх И Низ Сотворившим, а сохранение, неизменность – Стоящим Незыблемо, Всему Основанием. Второе же из забытых божеств – Бескрайнее Жерло, Венчающее Бездну, то есть, разрушение.

С течением времени мы, живущие в Обители Крыльев, утратили и эти имена, и молитвы, что некогда им возносились, однако забытые нами первозданные силы отнюдь не забыли о нас. Благодаря разрушению на свет появились мы, народ, зовущийся среди вас драконианами, ибо Низвержение нашей цивилизации являло собой величайший триумф Бескрайнего Жерла. И при том мы, разумеется, изменились.

Как же могло быть иначе?

Ведь и сами аневраи стали иными после того, как Самшин, Нахри, Ималькит и Эктабр сошли в преисподнюю и воротились в мир с множеством инноваций – письменностью, ковкой металла, земледелием и законом. Положив начало древней цивилизации, аневраи преобразились вновь, а после преображались многие годы, пока их цивилизация не пришла в упадок, а когда она пала – бежали, спасаясь от человеческого гнева. И мы, их потомки, тоже преобразились в последние десятки лет, поскольку снова вступили в связь с миром за стенами нашей Обители.

Перемены необходимы. Разрушение неизбежно. Заблуждаемся мы, лишь пытаясь отрицать роль этих сил в нашей жизни.

И Порождающее Ветер, и Венчающее Бездну были известны мне задолго до того, как узнал я их имена. Ныне, зная о них, я могу сказать то, что должен сказать.

Стремившиеся обратить эту легенду против моего народа создали для нее поддельный конец, подтверждающий самые худшие ваши подозрения касательно нас и сильнейшие наши опасения касательно самих себя. С тех пор, как их подлог был разоблачен, я не раз слышал из разных уст мнение, будто сей факт подтверждает безосновательность и того и другого – иными словами, подтверждает, что аневраи вовсе не жгли людей заживо в угоду своим божествам.

Однако это нам доподлинно не известно. Может статься, мы не сумеем доказать этого никогда, а то и найдем доказательства в пользу обратного, свидетельствующие, что, по крайней мере, часть тех самых почерневших от копоти столбов – действительно жертвенники, у коих горели в огне беспомощные человеческие существа. Но в настоящий момент мы можем точно сказать лишь одно: эта легенда о подобных вещах не рассказывает. Завершает ее не кровопролитие и тирания, но мирное сосуществование аневраи, драконов и человека, объединившихся ради того, чтобы всем жилось хорошо. А еще завершают ее горькие сожаления о том, что это согласие было позднее утрачено.

Некоторые назовут все это идеализмом. Что ж, я возражать не стану. Не соглашусь только с теми, кто скажет, будто, не подкрепленный доказательствами, сей идеал ничего не значит.

Мой древний брат принимал этот идеал так близко к сердцу, что записал сказ о нем на табличках с сердцевиной из чистого золота. Мои праматери чтили этот идеал так глубоко, что поместили эти таблички на хранение в храм. Возможно, кто-то из их братьев и сестер был с ними не согласен, но я стою заодно с теми, кто предпочел войне мир.

Читая наш перевод, помните: труд этот далек от завершения, как и все подобные ему труды. Его продолжат другие ученые. Вооруженные лучшим пониманием древнего языка, и другими текстами, и новыми археологическими находками, они доработают, отшлифуют наши слова, а то и полностью заменят их новыми. Некогда мы считали родными землями моего народа юг Антиопы, но теперь знаем: то была их вторая родина, а Обитель, где мы живем ныне – третья. И об этих изменениях в наших знаниях не следует горевать – напротив, их дóлжно приветствовать. Знание постоянно должно меняться и прирастать, пусть даже это влечет за собой неизбежное разрушение, гибель знания прежнего.

Почему? Потому, что пепел, оставшийся после сего разрушения, есть почва, на коей прорастет новая жизнь. Каких-то сорок лет назад никто из нас не знал известного нам сегодня о драконах, об аневраи, о Низвержении, друг о друге. Сегодня мы с вами собрались в этом зале, и у нас есть шанс вместе создать новое будущее, возведя его на фундаменте прошлого.

Подумайте, какие предания хотелось бы вам рассказать потомкам. Подумайте, какая легенда воплотит в себе дух нашей эпохи для тех, кто захочет оглянуться. Быть ли ей повестью о превосходстве одних над другими, какую кое-кто стремился написать еще вчера, или же повестью о согласии, утрату коего мой древний брат обессмертил в глине и золоте?

Молю Озаряющее Мир даровать нам мудрость. Молю Движущееся Непрестанно направить нас на путь истины. Молю Стоящее Незыблемо уберечь нас от бед. А Венчающее Бездну молю принять день сегодняшний и даровать ему вечный покой, когда мир сделает шаг вперед, шаг навстречу грядущему!

До сих пор думаю, что устраивать гранд-бал по завершении конгресса немного нелепо. Чем бы ни кончилось голосование, одни наверняка будут торжествовать, а другие – кипеть от ярости. По словам Симеона, прием с самого начала был рассчитан на меньшее число гостей, чем приглашено, так как организаторы исходили из того, что определенная доля приглашенных предпочтет от участия воздержаться. Не знали они одного: к какой из сторон эта доля будет принадлежать.

Поехала бы я на гранд-бал, если бы голосование завершилось иначе? Может и да – по крайней мере, на пару минут, пока не выставят вон за то, что выскажу неким сановным джентльменам все, что о них думаю. Однако до этого дело, хвала солнцу, не дошло: на бал я поехала и танцевала, всем сердцем радуясь свободе, обретенной Обителью Крыльев.

Едва не приписала выше «и безопасности». Нет, с этим все не так просто. Бомба, на прошлой неделе брошенная адамистами в автомобиль, принятый ими за авто старейшин, будет отнюдь не последним выстрелом в этой небольшой войне, так как с обвинениями наподобие «демоны» или «язычники» голосованием не покончишь. Напротив, тут положение может даже ухудшиться. Однако не сделайся Обитель независимой, это лишь укрепило бы общее впечатление, будто народ Кудшайна нам не ровня. Голосование оказалось стремительным прыжком вперед, а далее нам предстоит долгая череда мелких шажков – надеюсь, по большей части в том же направлении. Правительство Сегайи завело разговор о передаче наших табличек в дар Обители, едва мы, так сказать, вернем их на родину, и это, по-моему, признак весьма отрадный.

(Попробую все же сдержаться и обойтись без благодарственных открыток в адрес миссис Кеффорд с лордом Гленли. Их планом – точнее, его провалом – мы без зазрения совести воспользовались по полной программе. Не могу утверждать, будто без этого все обернулось бы по-иному, однако они, бесспорно, дали нам в руки целую кучу дубинок, которые мы и не преминули пустить в ход против их же союзников.)

Гранд-бал оказался просто великолепен. Разумеется, большую часть его я провела не за танцами, а снаружи, на террасе, против обыкновения открытой, невзирая на жуткий холод. На сей раз террасу предоставили старейшинам Обители, а для людей, желающих выйти и побеседовать с ними, дворцовые слуги держали наготове меховые накидки и грелки для рук. И это, надо заметить, было куда удобнее, чем встречаться с ними в охлаждаемых комнатах, как приходилось во время конгресса поступать дипломатам (что поделаешь, старейшинам выносливость Кудшайна не свойственна). Звезды сверкали в небе, точно алмазы, и мы добрых полчаса сочиняли самые невероятные сказки о звездных демонах. Надеюсь, со временем нам удастся найти новые тексты с их описаниями: во-первых, вопрос весьма интригующий, а во-вторых, сколько возможностей дразнить мамá и ее друзей-астрономов!

Вдобавок, пребывание снаружи, на террасе, помогло ограничить количество народу, способного до меня добраться. Неужели я вправду когда-то решила, что желаю прославиться? На поверку известность оказалась вовсе не такой приятной, как я некогда думала – по крайней мере, известность, побуждающая совершенно незнакомых людей приставать ко мне с расспросами о вещах сугубо личных, да еще и таких, о которых хотелось бы поскорее забыть. Одни желтые газетенки, землю рывшие носом в поисках грязных подробностей обо мне и Аароне, чего стоили, а с тех пор гулявшие обо мне слухи успели обрасти кучей новых подробностей, выставляющих меня отнюдь не в лучшем свете. Вот известность в своей области науки – дело совсем другое. Да, голова вот-вот лопнет от планов сотрудничества с дюжиной самых разных особ на предмет дальнейших исследований самых разных подробностей эпоса, да, я уже который день безуспешно стараюсь забыть о том, что всех обещанных статей чисто физически написать не смогу, однако вполне согласна на сем и остановиться, не гонясь за скандальной славой.

Об этом мы и беседовали с гранмамá нынешним вечером, ближе к концу бала. (Кстати, разве пожилым дамам не положено ложиться пораньше? Выносливости у нее – будто у альбатроса.)

– Погоня за скандальной славой редко заканчивается чем-то хорошим, – в обычной сухой манере сказала она, устроившись со мной рядом, на перилах террасы. – Те, кто ее ищет, как правило, в результате выглядят крайне жалко.

– Я за нею и не гналась, – возразила я, хотя сама же первой воспользовалась этим словом. – Она сама меня отыскала.

Света на террасе было вполне достаточно, и я смогла разглядеть, как на ее морщинистом лице заиграла улыбка.

– Да. Так в жизни обычно и происходит.

– Может, если уехать на годик-другой в Йелань, слухи утихнут? – со вздохом сказала я. – Кудшайн говорит, наши зимы вполне терпимы, но летом здесь сущее пекло… Однако мне еще предстоит множество выступлений, а Кора хочет побродить по центральной Антиопе и поглядеть, не удастся ли нам доказать, что аневраи считали местом сотворения мира гору Дежне, и к тому же… короче говоря, ни одной из возможностей упускать не хочу!

– Так ведь решение вовсе не обязательно принимать сегодня, – весьма рассудительно заметила гранмамá.

Наверное, у нее с рождения дар делать сложное проще.

– Уж это точно, – согласилась я. – Я вполне могу остаться здесь, или отправиться в центральную Антиопу, а после, если станет совсем невмоготу, сбежать в Йелань, под крыло к Кудшайну. Или заняться чем-то совсем иным.

На это гранмамá не сказала ни слова. Взглянув на нее, я заметила в ее глазах нежные озорные искорки и поняла: чего-то она не договаривает. А поскольку то была гранмамá, никогда не стеснявшаяся высказывать мысли вслух, мне сразу же сделалось ясно: молчит она лишь из желания, чтоб я обо всем догадалась сама.

Посему я обдумала наш разговор заново. Куча возможностей, открывшихся передо мной после публикации перевода… Нежелание ничего упустить…

Желание! Собственные желания – вот в чем дело!

– А-а, – протянула я.

Гранмамá одобрительно кивнула:

– Да, Одри. Я очень рада, что теперь ты понимаешь меня куда лучше. Но более всего желаю тебе не этого.

Значит, вопрос не в том, как поступила бы на моем месте гранмамá. Или папá, или любой другой из родных.

Он в другом: как поступлю я сама?

– Не завидую я тебе, – задумчиво проговорила гранмамá. – О, в некоторых отношениях – наверное, даже очень: вернуть себе все силы молодости, да еще сейчас, когда путешествовать по всему миру намного легче, было бы просто чудесно. Разумеется, перед тобой тоже хватает преград, но, по крайней мере, часть их мне в свое время далась куда тяжелее. Однако мне не пришлось взрослеть, неся на плечах лишний груз в виде целой семьи.

– Я вовсе не считаю тебя лишним грузом, – возразила я.

– Мы изо всех сил старались им не оказаться. Но с Лоттой вышло намного проще: ее жизненные стремления ничуть не похожи на наши. А вот ты предпочла заняться наукой, и тут мы – хочешь не хочешь – сделались для тебя эталоном, высотой, на которую нужно равняться. Будь у меня больше детей, твоя доля этого груза могла бы стать легче, но жизнь, увы, распорядилась иначе, и весь он достался тебе одной.

Стать достойной продолжательницей славного рода… Похоже, придется, даже если никто из Кэмхерстов или Трентов больше ничем не прославится.

Однако руки мне развязал вовсе не наш эпос, не слава одной из его переводчиков, как бы все это ни выглядело со стороны. Дело обстоит именно так, как я и писала Лотте несколько месяцев тому назад, насчет ее бегства от нас в объятия высшего света. На самом деле родными друг другу нас делают не опубликованные труды и не заслуженные почести, а общее обыкновение отыскивать для себя материи, к коим не безразличен, и отдаваться им без остатка, погружаться в них с головой. Я всегда наслаждалась языкознанием, но лишь после всей этой истории поняла, каково это – с безупречной, абсолютной уверенностью знать, как поступит, как будет жить дальше не кто-нибудь, а я, Одри Кэмхерст.

Правда уверенность эта то появляется, то исчезает. По-моему, постоянно ее не испытывает даже гранмамá: ведь и у нее наверняка случаются дни, когда она, просыпаясь поутру, не знает, что делать. Однако это не страшно. Чего-чего, а возможностей у меня в данный момент по горло, и за какую из них ухватиться, я, немного подумав, разберусь без труда.

А в данный момент Одри Кэмхерст, полагаю, отправится спать. Даже гранмамá со звездными демонами давно отошли ко сну, вот и мне тоже пора. Ну, а назавтра…

Кстати, мне только что пришла в голову до смешного абсурдная мысль. Однако, погнавшись за ней, я вовек не усну, и потому оставлю-ка сейчас в покое дневник, а утром проверю, так ли уж все это глупо, как мне сейчас кажется.

Вероятнее всего, да, но…