Фрэн проснулась оттого, что отец брызгал на нее водой из пульверизатора — будто пытался вернуть к жизни увядшее растение.

— Фрэн, — говорил он. — Фрэн, милая! Просыпайся!

Фрэн подхватила грипп, впрочем, казалось, что это грипп подхватил Фрэн. И вот уже третий день кряду она пропускала школу. Прошлой ночью она приняла четыре капсулы «Найквила» и заснула на диване, когда на экране телевизора какой-то человек метал ножи. Голова была забита соплями, словно ватой. По лицу стекали струйки разведенных в воде удобрений.

— Хватит, — прохрипела она. — Я проснулась!

Жуткий приступ кашля вынудил ее приподняться и, прижав ладони к ребрам, сесть на диване.

Отец казался темной тенью в комнате, полной темных теней. Его мощная фигура предвещала беду. Солнце еще не вышло из-за горы, но кухня была залита бледным светом. Возле двери стоял чемодан, а на столе — тарелка с горкой яиц. Фрэн умирала от голода.

— Мне нужно ненадолго уехать, — продолжал отец. — На недельку, может, на три. Не больше. Пока меня не будет, тебе придется заниматься летними людьми. И в выходные приезжают Робертсы. Завтра или послезавтра надо закупить для них продукты. Когда будешь покупать молоко, обязательно проверь срок годности. И во всех спальнях застели чистое постельное белье. Расписание я оставил на столе. Думаю, бензина на всю поездку должно хватить.

— Подожди, — сказала Фрэн. Каждое слово причиняло ей боль. — Куда ты едешь?

Отец присел рядом с ней на диван, затем, поерзав, вытащил что-то из-под себя и показал ей: в руке у него была одна из старых игрушек Фрэн — обезьянье яйцо.

— Ты же знаешь, не нравятся мне эти штучки. Убрала бы ты их куда-нибудь…

— Мне тоже много чего не нравится, — заметила Фрэн. — Куда ты собрался?

— На церковное собрание в Майами. Нашел по Интернету, — ответил отец. Он придвинулся ближе и потрогал рукой ее лоб. От успокоительного прикосновения прохладной ладони у нее на глазах выступили слезы. — На ощупь ты уже не такая горячая.

— Я считаю, что ты должен остаться и ухаживать за мной, — сказала Фрэн. — Ты же мой папочка.

— Да как я могу за тобой ухаживать, если и с собой справиться не могу? — ответил он. — Ты ведь не знаешь, что я натворил.

Фрэн не знала, но вполне могла догадаться.

— Ты уходил вчера вечером, — сказала она. — И пил.

— Я не про вчерашнюю ночь говорю, — сказал он. — Я говорю про всю свою жизнь.

— Это… — начала Фрэн и снова закашлялась.

Она кашляла так долго и с таким надрывом, что перед глазами у нее начали расплываться круги света. Однако, несмотря на боль между ребрами и новый приступ кашля при каждой попытке сделать глубокий вдох, «Найквил» так хорошо успокаивал, что ей казалось, будто отец декламирует стихи. У нее закрывались глаза. Может быть, позже, когда она проснется, он приготовит ей завтрак.

— Если кто станет меня искать, скажи, что я уехал. Если кто скажет тебе, что хоть что-нибудь знает заранее, Фрэн, значит, этот человек лжец или дурак. Нужно всегда быть готовым ко всему, больше ничего не поделаешь.

Он похлопал дочь по плечу и подтянул одеяло до самых ее ушей.

Когда она проснулась, уже миновал полдень. Отец давно уехал. Температура была 39 °C. От воды с удобрениями на щеках выступила красная выпуклая сыпь.

«Что есть время? — спросил Розу отец и сам же ответил: — Время — круг. Время — гигантский маховик, остановить который никому не под силу. Время — река, уносящая прочь все, что ты любишь».

С этими словами он посмотрел на портрет покойной жены, висевший над камином. Свою машину времени он изобрел всего через несколько месяцев после того, как мать Розы умерла, из-за чего горевал по сей день. Правда, Розе порой казалось, что с этой машиной у отца и вовсе бы ничего вышло, если бы его не подгоняла всепожирающая скорбь. Другие его изобретения мало на что годились. Садовый робот частенько выпалывал цветы вместо сорняков. Механический повар с некоторых пор готовил только суп. А говорящие куклы никогда не говорили Розе того, что ей хотелось услышать.

— Как ты думаешь, он когда-нибудь вернется? — спрашивает Эллен.

«Он» — это отец Розы. А Эллен — черноволосая говорящая кукла, та, что побойчее и понахальней. Она любит танцевать по комнате, показывая лодыжки из-под платья, и выкладывать на чайном подносе неприличные слова из кусочков сахара.

— Может, он там вообще спился, — добавляет она. — Я слыхала, с солдатами такое бывает сплошь и рядом.

— Ш-ш-ш! — одергивает ее Корделия, благовоспитанная кукла, рыжеволосая и скромная. — Леди о таких вещах не говорят. — Она поворачивается к Розе: — Хочешь еще чаю?

Роза кивает, хотя это давно уже не настоящий чай, а просто кипяток, сдобренный для цвета и запаха какими-то листочками из сада. Настоящий чай кончился несколько месяцев назад. Когда-то продукты, чай и всякую всячину для дома доставлял им помощник лавочника из ближайшего городка. Потом он перестал приходить. Роза не одну неделю собиралась с духом, прежде чем решилась, наконец, надеть шляпку, взять несколько монет из коробочки на каминной полке и в одиночку отправиться в город.

Тут и выяснилось, почему перестал приходить мальчишка из лавки.

Город лежал в руинах. Исполинские трещины змеились по земле, рассекая улицы, и над ними все еще поднимался дым. То там, то сям зияли глубокие провалы; многие дома просели и покосились.

Роза удивилась: почему она не слышала, как все это случилось? Ведь от ее дома до города — всего миля с небольшим. Но, с другой стороны, дирижабли теперь пролетали над домом каждую ночь — сбрасывали зажигательные снаряды в окрестные леса, чтобы выкурить оттуда шпионов и дезертиров. Наверно, она просто привыкла к грохоту.

Роза подошла к одной из огромных воронок и заглянула внутрь. Оттуда, из глубины, поднимаясь почти до самого края, торчал шпиль городской церкви. И ужасно несло гнилью. Должно быть, подумала Роза, горожане попытались спрятаться в церкви, когда с неба посыпались «летучие змеи» (эти огромные проклепанные медные трубы, покрытые зажигательными бомбами, сама она видела только на картинках). Отец был прав, решила она. Город — опасное место для юной особы, за которой некому присмотреть.

— Нам здесь так хорошо, правда? — щебечет Корделия своим жестяным кукольным голоском.

— Конечно, — отвечает Роза, отпивая глоточек подкрашенного кипятка. — Очень хорошо.

Когда Розе было восемь, отец купил ей белого кролика. Поначалу Роза хорошо заботилась о зверьке: кормила его листьями салата, гладила его длинные шелковистые ушки. Но однажды, когда она держала его на руках, как младенца, и смотрела, как он ест морковку прямо у нее с ладони, кролик укусил ее за палец, не сообразив, что это уже не морковка. Роза завизжала и швырнула кролика на пол. Конечно, она сразу же об этом пожалела, но поздно: кролик был уже мертв.

Тогда-то отец и показал безутешной дочке свою машину времени.

Вот уже почти полгода, как отец ушел на войну. Роза не следила за календарем, но замечает, что выросла из старых платьев. Они стали слишком короткие и жмут в груди. Впрочем, это неважно: все равно ее никто не видит.

Утром она выходит в сад собрать что-нибудь, из чего повар сможет приготовить еду. Когда-то повар готовил всякую всячину, но теперь сломался и варит только суп: что ни бросишь в кастрюлю, выходит какая-то жидкая кашица. Садовый робот следует за Розой по пятам — на самом деле он-то и делает в саду почти всю работу. Он роет длинные, ровные борозды и сажает в них семена; истребляет жучков и прочих вредителей; делает замеры, проверяя фрукты и овощи на спелость.

Иногда, выходя в сад, Роза видит поднимающийся вдалеке дым и слышит, как над головой пролетают цеппелины. Временами ей попадаются странные находки — тоже приметы войны. Как-то раз на грядке, среди морковок и кабачков, обнаружилась металлическая нога, невесть от чего оторванная. Роза велела садовому роботу избавиться от этой гадости, и тот отволок ногу в компостную кучу, а на земле за ней остался темный масляный след. Иногда с цеппелинов сбрасывают листовки с картинками. На картинках — дети, умирающие от голода, или огромные металлические руки, крушащие кулаками ни в чем не повинных людей. Подписей не разобрать: все листовки — на чужом языке, которого Роза не понимает.

Но сегодня она находит в саду нечто иное. Человека. Живого мужчину. Робот замечает его первым и от удивления даже присвистывает, точно вскипевший чайник. Роза едва сдерживает крик: слишком уж давно она не встречала ни единой живой души. Она подходит ближе и видит, что с человеком что-то неладно. Он лежит среди розовых кустов, и плечо его голубого мундира (значит, это свой солдат, не вражеский) потемнело от крови. Но все-таки он жив, судя по стонам. Он весь исцарапался об острые шипы, и кровь у него на руках — краснее цветов, краснее и ярче всего, что Роза видала за последние полгода.

— Отнеси его в дом, — приказывает она садовому роботу.

Тот деловито ползает вокруг раненого, пощелкивая своими захватами, но они слишком острые: когда робот пытается обхватить солдата за пояс, из-под них брызжет еще кровь. Солдат вскрикивает, не открывая глаз. Лицо у него совсем молодое и гладкое, кожа почти прозрачная, а волосы красивые и белые, как снег. На шее висят летные очки, и Роза думает: наверное, был воздушный бой. А что, если этот юноша упал сюда прямо с неба? Долго ли он падал?

Спохватившись, она отгоняет робота и осторожно приближается к солдату. На поясе у него лучевая винтовка; Роза снимает ее, отдает роботу — пусть куда-нибудь уберет — и принимается выпутывать солдата из колючих веток. Кожа у него горячая, куда горячее, чем обычно бывает у людей, — насколько Роза вообще может припомнить. Но, может, она уже так давно не прикасалась к людям, что просто забыла.

С трудом приподняв солдата, она волочет его за собой в дом, вверх по лестнице, в папину спальню. С тех пор как отец ушел, она еще ни разу туда не заходила, и хотя роботы-уборщики делают свое дело исправно, комната пропахла пылью и сыростью. Тяжелые дубовые шкафы и кровать кажутся огромными, словно сама она внезапно уменьшилась и стала совсем крохотной, как Алиса из детской книжки. С грехом пополам ей удается уложить солдата в постель и вырезать ножницами окровавленный лоскут мундира, чтобы осмотреть плечо. Раненый отбивается, но он слаб, как котенок, и Роза шепчет ему: «Тише, тише! Так надо!»

В верхней части плеча — сквозная рана. Кожа вокруг — красная и опухшая, и пахнет от раны нехорошо. От вздувшихся краев расползается сетка темно-красных прожилок. Роза знает, что такие прожилки означают смерть. Она идет в папин кабинет и снимает с каминной полки одну из коробочек. Гладкое, отполированное дерево скользит в руках, а изнутри доносится какое-то чириканье, словно там сидят птички.

Вернувшись в спальню, Роза видит, как солдат мечется в кровати, выкрикивая что-то бессвязное. Досадуя, что некому его подержать, она открывает коробочку и выпускает механических пиявок ему на плечо. Солдат вопит и пытается сбросить их, но пиявки держатся крепко. Они впиваются в кожу по краям раны, и вскоре их полупрозрачные медные тельца разбухают и темнеют. Одна за другой пиявки наполняются кровью и отпадают сами. Когда отваливается последняя, солдат уже только хнычет и цепляется другой рукой за плечо. Роза садится на край постели и гладит его по голове.

— Все хорошо, — приговаривает она. — Все хорошо.

Постепенно раненый успокаивается и даже приоткрывает глаза, но тотчас закрывает вновь. Глаза очень светлые, бледно-голубые. Заметив у него на шее шнурок с медными бирками, Роза внимательно их изучает. Солдата зовут Иона Лоуренс. Он второй лейтенант с дирижабля «Небесная ведьма».

— Иона, — шепотом зовет она, но солдат лежит неподвижно, больше не открывая глаз.

— Он должен в меня влюбиться, — сообщает она Эллен и Корделии за чаем, когда солдат засыпает. — Я буду за ним ухаживать, пока он не выздоровеет, а потом он меня полюбит. В книгах всегда так.

— О, как замечательно! — восклицает Корделия. — А что это значит?

— Любовь, глупышка! — раздражается Роза. — Ты что, не знаешь, что такое любовь?

— Она ничего не знает, — вмешивается Эллен, ехидно позвякивая ложечкой в своей чашке. И, помолчав, добавляет: — И я тоже. Что это такое?

Роза вздыхает.

— Любовь — это когда человек хочет все время быть с тобой. Хочет только одного — чтобы ты была счастлива. Дарит тебе подарки. А если ты от него уйдешь, он будет горевать вечно.

— Ой, какой ужас! — пугается Корделия. — Надеюсь, такого не случится.

— Не говори так! — кричит на нее Роза. — А не то я тебя отшлепаю.

— А нас ты любишь? — спрашивает Эллен.

Вопрос повисает в воздухе: Роза не знает, как на это ответить. Наконец ей приходит в голову кое-что поважнее:

— Корделия, ты хорошо шьешь. Пойдем со мной. Надо зашить ему рану, а то она не заживет.

Роза сидит и смотрит, как Корделия зашивает рану на плече Ионы своими крохотными ручками. Солдат лежит тихо: снотворное, которым Роза напоила его, действует хорошо, но Эллен все равно сидит у него на локте — на случай, если он проснется и снова начнет метаться. Впрочем, непохоже, чтобы он проснулся в ближайшее время, и Роза даже начинает беспокоиться, не слишком ли большую дозу она ему дала. Что, если он умрет от снотворного? Эта мысль кажется очень волнующей. Какая была бы трагедия! Прямо как с Ромео и Джульеттой.

Когда солдат наконец просыпается, Роза сидит в кресле у его кровати. Уже почти рассвело, и сквозь стекла в спальню сочится серый предутренний свет. Как только Иона открывает глаза, Роза подается к нему, роняя с коленей книгу и плед.

— Вы не спите? — спрашивает она.

Солдат моргает. Глаза у него — цвета ясного, светлого неба.

— Кто вы?

— Я — Роза, — отвечает она. — Я нашла вас в саду за домом. Вы, наверное, упали со своего дирижабля?

— В меня стреляли… — Он подносит руку к плечу, нащупывает стежки и смотрит на Розу в изумлении. — Это вы сделали? — спрашивает он. — Вы меня вылечили?

Роза скромно кивает. Ни к чему сейчас упоминать, что ей помогали Эллен и Корделия. В конце концов, они же просто куклы.

Иона хватает ее за руку.

— Спасибо вам! — Голос у него хриплый, но приятный. — Вы спасли мне жизнь!

Роза прячет довольную улыбку. Все идет, как задумано: солдат уже начал в нее влюбляться.

Когда погиб тот белый кролик, Роза убежала к себе в комнату вся в слезах и рыдала без остановки; казалось, прошли часы, прежде чем пришел отец. Роза помнит, как тень его упала на кровать, а над ухом у нее раздался папин голос:

— Вставай, крошка Роза. Я тебе кое-что покажу.

Отец ее был крупным мужчиной, с большими, но сноровистыми руками, как у садовника или пахаря. В одной из этих сильных, умелых рук он держал сейчас какой-то прибор, похожий на телескоп… или нет, скорее на часы, как поняла Роза, когда он присел рядом с ней на кровать. Выглядел прибор как простая трубка, только на концах у него были крышки, а под ними — вращающиеся диски с цифрами, вроде часовых циферблатов.

— Когда умерла твоя мама, — сказал он, — я сделал вот это. Я думал, что смогу вернуться в тот самый день и сказать ей, чтобы сегодня она не выезжала верхом. Но сколько я ни бился, вернуться дальше, чем на неделю, не удалось, а когда я понял, что все напрасно, она уже вот как несколько лет была мертва. — И отец вручил Розе свою машину времени. — Можешь вернуться, если хочешь, — угрюмо произнес он. — Достаточно повернуть этот циферблат вот сюда, а этот — сюда. И все. Ты сможешь вернуться во время, когда твой кролик был еще жив.

Роза пришла в восторг. Она взяла у отца чудесный прибор и повернула циферблаты, как он ей показывал, чтобы вернуться в утро сегодняшнего дня. А потом защелкнула крышку. На один ужасный миг ей показалось, что она падает в колодец: все закружилось перед глазами и понеслось куда-то вверх и вдаль. А потом она опять очутилась в собственной комнате. Белый кролик сидел в клетке, а у Розы в руках больше не было никакой машины времени.

Смеясь от радости, Роза подбежала к клетке, открыла ее, достала кролика и прижала к груди изо всех сил. Она была так счастлива, что поначалу даже не заметила, как кролик внезапно затих в ее объятиях и обмяк, как тряпочка. Но потом девочка поняла: что-то неладно. Она ослабила хватку, но кролик уже не дышал. Роза опять разрыдалась, но когда отец зашел посмотреть, что с ней стряслось, она не стала рассказывать ему о прошлом разе. Сам он не помнил, что показал ей машину времени, а Розе было слишком стыдно, чтобы попросить о второй попытке.

Узнав, что Роза живет здесь совсем одна, не считая роботов-слуг, Иона приходит в ужас. Он засыпает ее вопросами: кто ее отец (выясняется, что Иона никогда с ним не встречался, но вроде бы слыхал его имя) и давно ли он ушел, когда разрушили город и как она, Роза, здесь выживает и где берет еду. Роза приносит ему суп на подносе и сидит у постели, отвечая на вопросы и порой недоумевая, почему он так удивляется. Она спокойно прожила здесь всю жизнь и ничего другого не знала.

Иона тоже рассказывает ей о себе. Ему всего восемнадцать, и во всей армии он — самый молодой второй лейтенант. Он живет в Столице, которую Роза всегда представляла себе как город прекрасных башен, устремленных ввысь, или нечто вроде сказочного замка на холме. Но Иона говорит, что на самом деле это такое место, где все постоянно торопятся и жизнь так и несется кувырком. Он рассказывает ей о библиотеке, где книжные шкафы высятся до небес, и чтобы достать книгу с верхней полки, нужно подняться на специальной паровой платформе. Рассказывает о магнитопоезде, который ходит по кольцу на верхнем ярусе города, вровень с облаками. И о портных-автоматонах, которые могут сшить для леди шелковое платье за один-единственный день и доставить на дом пневмопочтой. Роза одергивает слишком тесный лиф своего детского платья — совсем простого, хлопкового, — и заливается краской.

— Как бы я хотела туда попасть! — восклицает она, глядя на Иону горящими глазами. — Побывать в Столице!

— Просто поразительно, как вы здесь со всем управляетесь, — говорит он в ответ. — У вас же почти ничего нет. И как мне повезло, что я упал с дирижабля прямо к вам под дверь!

— Это мне повезло, — возражает Роза, но так тихо, что он, наверное, не слышит.

— Вот бы вам познакомиться с моими сестрами, — говорит он. — Они бы вами восхищались. Вы — настоящая героиня.

Роза вне себя от счастья. Он уже хочет представить ее своим родным! Должно быть, и правда влюбился не на шутку. Она отворачивается, чтобы Иона не увидел, каким восторгом осветилось ее лицо, и вдруг замечает, что из угла спальни на нее таращится пара блестящих глазок. Корделия, догадывается она. Или Эллен. Придется объяснить им, что шпионить нехорошо.

— Не смей шпионить за Ионой, — говорит она кукле Эллен. На этот раз они пьют из крошечных костяных чашечек не чай, а суп. — Ты должна уважать его частную жизнь так же, как уважала папину.

— Но где он будет жить, когда твой папа вернется? — спрашивает Корделия. — Его придется переселить в другую комнату.

— Когда мы поженимся, мы будем жить с ним в одной комнате, — торжественно заявляет Роза. — Женатым людям так положено.

— Значит, он переедет в твою спальню? — Личико Эллен перекашивается от недоверия: должно быть, она думает о детской кроватке Розы, где ей и одной-то уже тесновато.

— Ничего подобного! — протестует Роза. — Мы здесь не останемся. Как только мы поженимся, мы уедем в Столицу и будем жить там.

Куклы долго молчат. Они потрясены. Наконец Корделия тихонько произносит:

— Знаешь, Роза… Мне кажется, нам не понравится в Столице.

Роза пожимает плечами.

— Тогда можете остаться здесь. Все равно взрослые дамы не играют в куклы. И кто-то должен будет смотреть за домом, пока папа не вернется.

Последнюю фразу она добавляет, чтобы смягчить удар, но кукол это не утешает. Корделия разражается пронзительным плачем. Розе хочется заткнуть уши, но тут в коридоре раздается топот, и дверь распахивается. На пороге стоит Иона; он переоделся в папину одежду.

— Господи боже! — восклицает он. — Тут что, кого-то убивают?

— Да нет, это просто Корделия, — объясняет Роза и поворачивается к куклам, побелев от гнева. — Прекрати! Прекрати сейчас же!

Корделия умолкает. Обе куклы таращатся на Иону во все глаза. И Роза тоже. Она только сейчас заметила, какой он высокий. И какой красивый — даже в этих папиных обносках. Он так прекрасен, что больно смотреть.

— Что это такое? — спрашивает он, указывая на Корделию и Эллен.

— Да так, ничего. — Роза вскакивает из-за стола. Иона, верно, решит, что она еще совсем ребенок: пьет чай с куклами! — Просто игрушки. Папа их для меня сделал.

Но Иона не подает виду, даже если и подумал что-то в этом роде.

— Я хотел бы прогуляться по саду. Подышать свежим воздухом, — говорит он. — Вы не составите мне компанию?

Роза не заставляет просить себя дважды. Она выходит вслед за Ионой из комнаты, даже не обернувшись.

Они идут по саду между аккуратно засаженных клумб. Роза пытается исправить впечатление:

— Они не виноваты… понимаете, они вечно расстраиваются из-за всяких пустяков.

— Я в жизни ничего подобного не видел! — признается Иона, подбирая камешек и пуская блинчик по глади садового пруда. — Подумать только, автоматы с живыми реакциями! С настоящими чувствами!

— Это были пробные образцы, — объясняет Роза. — Но на продажу папа не стал их делать: сказал, что наделять куклу личностью слишком хлопотно, и это все равно не окупится.

— Ваш отец… — Иона покачивает головой. — Вы понимаете, Роза, ваш отец — настоящий гений! Что он еще изобрел?

Роза рассказывает ему о садовом роботе и о поваре. Иона кивает — теперь понятно, почему из еды в доме не бывает ничего, кроме супа. Роза думает, не рассказать ли ему про машину времени… но ведь тогда придется рассказать и о кролике, а это никак нельзя. Иона сочтет ее жестокой. Так что она говорит о другом, а Иона только слушает и задумчиво кивает.

— В Столице этому просто не поверят! — наконец восклицает он, и сердце Розы заходится от радости. Она и так уже была почти уверена, что он возьмет ее с собой в Столицу, а теперь сомнений и вовсе не осталось.

— А как вы думаете, когда вы достаточно окрепнете, чтобы отправиться в путь? — спрашивает она, скромно потупившись.

— Завтра, — отвечает он.

На высокой ветке вскрикивает голубая сойка; Иона поднимает глаза, выискивая ее взглядом.

— Тогда я сегодня приготовлю особый ужин. В честь вашего выздоровления.

Она берет его за руку, и он вздрагивает от неожиданности.

— Очень мило с вашей стороны, Роза, — говорит он и поворачивает обратно к дому. Пальцы его выскальзывают из ее руки — как будто нечаянно, и Роза говорит себе, что это ничего не значит. Они уедут отсюда вместе, уже завтра. Все остальное неважно.

Вернувшись с прогулки, Роза идет к себе в комнату. Эллен сидит на кровати. Корделия примостилась на подоконнике и напевает себе под нос что-то не очень мелодичное. Роза выходит, но вскоре возвращается, волоча за собой пустой сундук, добытый на чердаке. Эллен тут же на него перебирается, садится на крышку, свешивает ноги и молотит пятками по стенке сундука.

— Ты не можешь вот так взять и уйти и бросить нас здесь! — заявляет она, когда Роза решительно отталкивает ее и начинает укладывать в сундук одежду.

— Еще и как могу.

— Мы останемся совсем одни, и никто больше о нас не позаботится, — вздыхает Корделия на подоконнике.

— Папа вернется и будет заботиться о вас.

— Он никогда не вернется! — вскрикивает Эллен. — Он ушел и погиб на войне, а теперь и ты тоже уходишь!

Плакать она не может — в конструкцию это не заложено, — но в голосе ее все равно слышатся слезы.

Роза с грохотом захлопывает сундук.

— Отстаньте от меня, — приказывает она. — А не то я вас обеих выключу. Навсегда.

Куклы умолкают.

Придирчиво рассматривая себя в зеркале, Роза надевает одно из старых маминых платьев — с кружевами на манжетах и по подолу. Потом спускается в погреб и находит последнюю банку консервированных персиков и единственную бутылку вина. Из запасов остались только сушеное мясо, немного муки и старый хлеб. Хранить все это и дальше не имеет смысла: ведь завтра она отсюда уйдет. Так что Роза тушит мясо с овощами из сада, выкладывает рагу на лучшие фарфоровые тарелки и ставит на стол вместе с вином и персиками.

Спустившись в гостиную, Иона смеется при виде накрытого стола.

— Да вы и вправду постарались! — говорит он. — Когда-то мы с сестрами делали набеги на кладовую среди ночи и тоже устраивали себе такие пиршества.

Роза улыбается в ответ, хотя чувствует на себе пристальные взгляды: Корделия и Эллен наблюдают за ней украдкой то из-за штор, то из темного угла, но тут же прячутся, стоит ей повернуться. Роза мысленно посылает их ко всем чертям и продолжает улыбаться Ионе. Тот — воплощенная галантность. Он наливает вина сначала ей, потом себе и предлагает поднять бокалы за победу над врагом. Роза уже и забыла, из-за чего началась война и с кем они воюют, но все равно выпивает до дна; на вкус вино горькое и какое-то затхлое, как подвальная пыль, но она делает вид, что ей понравилось. Иона вновь наполняет бокалы и предлагает еще один тост: за таких женщин, как Роза. Если бы все наши барышни были такими доблестными и отважными, мы бы уже давно выиграли эту войну, говорит он. Хотя вино и гадкое на вкус, Роза с удивлением замечает, что от него по всему телу разливается приятное тепло.

Наполнив бокалы в третий, последний раз, Иона встает.

— И наконец, — провозглашает он, — выпьем за то, что когда-нибудь придет счастливый день. Война окончится, и мы с вами, возможно, встретимся вновь.

Роза замирает, не донеся бокал до рта.

— Что-что?

Он повторяет тост. Глаза его сверкают, щеки раскраснелись — ни дать ни взять картинка с вербовочного плаката: «Объявляется набор в воздушные войска! Требуются молодые люди, выносливые, способные и отважные…»

— Но я думала, что поеду с вами в Столицу, — растерянно говорит Роза. — Я думала, вы возьмете меня с собой.

Иона смотрит на нее с удивлением.

— Ну что вы, Роза! Это невозможно! Дороги к Столице перекрыты вражескими войсками. Это слишком опасно…

— Вы что, хотите бросить меня здесь одну?

— Нет, конечно нет! Я собирался сообщить о вас столичным властям, как только вернусь, чтобы они к вам кого-нибудь отправили. Я все понимаю, Роза. Я не какой-нибудь бесчувственный чурбан. Я очень благодарен вам за все, но это слишком опасно…

— Если мы будем вместе, все опасности нам нипочем! — возражает Роза, смутно припоминая, что эта фраза была в каком-то романе.

— Да ничего подобного! — Ее упрямство, похоже, начинает его раздражать. — Мне будет гораздо легче пробраться мимо застав, если не придется все время за вас беспокоиться. К тому же вас ничему такому не учили, у вас нет нужной подготовки. Короче, это решительно невозможно.

— А я думала, вы меня любите, — говорит Роза. — Я думала, мы вместе поедем в Столицу и там поженимся.

Иона застывает с открытым ртом. Он долго молчит, но наконец выпаливает:

— Я уже помолвлен, Роза! Моя невеста… ее зовут Лилия… вот, я покажу вам хромолитографию, — и его рука тянется к шее, где висит на цепочке медальон. Но Роза не хочет смотреть на эту девушку, эту его невесту с таким же цветочным именем, как у нее. Она поднимается и бредет к двери, хотя ноги подкашиваются от выпитого вина и от потрясения. Иона пытается преградить ей дорогу: — Постойте, Роза! Я думал о вас как о родной сестричке…

Она уклоняется от его рук, взбегает по лестнице в отцовский кабинет и захлопывает за собой дверь. Иона зовет ее снизу, но через какое-то время умолкает. Красноватый свет заходящего солнца заливает комнату. Роза садится на пол под окном, обхватив руками голову, и горько плачет. Все ее тело сотрясается от рыданий. Кто-то касается ее волос, поглаживает по спине. Эллен и Корделия утешают ее, как ребенка. Они могут продолжать так до бесконечности — куклы не знают усталости. Проходит несколько часов, и Роза устает сама. Слезы иссякают, и она просто сидит, глядя перед собой отсутствующим взглядом.

— Он должен был в меня влюбиться, — наконец произносит она вслух. — Наверно, я что-то неправильно сделала.

— Все могут ошибаться, — говорит Эллен.

— Но это все к лучшему, — подхватывает Корделия.

— Он мне с самого начала не понравился, — добавляет Эллен.

— Если бы начать все сначала, — вздыхает Роза, — я бы все сделала по-другому. Я вела бы себя иначе. Я бы его очаровала. Он бы влюбился в меня и забыл обо всем на свете.

— Теперь это уже неважно, — говорит Корделия.

За окном занимается заря. Роза встает и подходит к папиному столу. Долго шарит по ящикам. Наконец находит то, что искала, и возвращается к окну. Садится на подоконник и выглядывает наружу. Из окна видно крыльцо, и сад, и луг, и дальний лес.

Куклы суетятся у нее под ногами, как дети, но Роза не обращает на них внимания. Она просто ждет. Времени у нее предостаточно. Солнце уже стоит высоко в небе, когда входная дверь в конце концов открывается и на крыльцо выходит Иона. На нем — старый мундир с латкой на плече, в том месте, где Роза срезала лоскут. Он ничего с собой не взял — уходит с пустыми руками. «Ничего, кроме моего сердца», — думает Роза. Иона шагает по тропинке, ведущей от крыльца к лугу и дальше, на широкую дорогу.

Немного отойдя от дома, он останавливается, оборачивается и задирает голову, щурясь от солнца. Затем поднимает руку и машет на прощание, но как-то вяло, без души. Роза не отвечает. Этот Иона — эта его версия — больше не имеет значения. Теперь уже совершенно неважно, куда он пойдет и что будет делать. И неважно, что он ее не любит. Роза знает, как все это изменить.

Он опускает руку и отворачивается, а Роза берет с подоконника машину времени и начинает крутить циферблат. Один день. Два. Три. Корделия что-то кричит ей, но Роза уже защелкивает крышку, и кукольный голосок растворяется в вихре, который подхватывает Розу и несет ее через время вспять. Еще миг — и все кончено. Роза снова сидит на подоконнике, все еще задыхаясь от сумасшедшего полета в прошлое, но кукол в комнате больше нет, и машины времени у нее в руках — тоже.

В тревоге она выглядывает в окно. Правильно ли она выставила время? Не просчиталась ли? Но нет — сердце ее взмывает от счастья при виде одинокой фигурки на краю леса. Пошатываясь, человек выходит из-за деревьев и падает на колени на краю луга. Медленно, мучительно, оставляя за собой кровавый след, он ползет дальше на четвереньках, приближаясь к саду, где Роза найдет его снова.

Мы с Дивными Девицами ехали верхами на свидание с четырехчасовым, уже спешившим навстречу через ущелье Келли. Я возилась с Энигмой у себя на запястье, следя, как утекает секунда за секундой. Когда покажется четырехчасовой, я как следует прицелюсь, и на железного коня снизойдет облако синего света. Сыворотка сделает свое дело, заморозит время и с ним пассажиров поезда. И тогда Дивные Девы пройдут по сияющему мосту, и поднимутся на борт, и заберут все, чего душа их пожелает, — как всегда поступали с поездами, а их за последние полгода набралась уже добрая дюжина.

Вдалеке белыми холмиками усеивали долину палатки возрожденцев, будто развешанные на просушку дамские носовые платочки. Стояла весна, и Верующие явились крестить свой молодняк в Смоляной реке. Внизу, под нами, шахтеры вершили свой монотонный труд: я чувствовала, как по всему телу, от подошв и до самых зубов, поднимается дрожь, словно чья-то рука неустанно трясет колыбель. В воздухе сеялась песчаная пыль, и вкус ее упорно не желал сходить с языка.

— Уже почти, — молвила Колин, и небесный багрец заиграл на ее волосах, будто вечерняя пыльная буря подожгла клок алого мха.

Фадва проверила пистолеты. Жозефина побарабанила пальцами о камень. Аманда, невозмутимая как всегда, предложила мне кусок жевательного табаку, но я отказалась.

— Надеюсь, ты не зря чинила эту штуковину, Часовщица! — улыбнулась она.

— Ото-ж, мэм! — буркнула я и не сказала больше ни слова.

Глаз привычно выхватил серые завитки дыма над холмами: четыре ноль-ноль, точно по расписанию. Мы схоронились за скалами и стали ждать.

Как так вышло, что я прискакала на дело с Дивными Девами, самой скандальной бандой преступниц в наших краях, — это, я думаю, тот еще сюжетец. Все из-за работы в агентстве — «Частные сыщики Пинкертона», или, для краткости, «Пинкертоны»[5]. Это, вообще-то, еще один, не хуже. Одну историю без другой не расскажешь, так что прощенья просим, «в начале было немного занудства». Начнем с того, что ни к тем, ни к этим я не собиралась. Жизнь мою распланировали еще во младенчестве, пока я цеплялась за материну юбку. В те давние времена я свое место знала, а в мире царил настоящий, добротный порядок — домашняя рутина, катехизис, весенние бдения, не то что сейчас. Днем я доила скотину, шила да читала Единую Библию. Вечерами вместе с другими шла проповедовать шахтерам, возвещать им о Последних Днях и уговаривать идти с нами — искать дорогу в Землю Обетованную. По воскресеньям с утра (непременно платье с глухим воротником!) все покорно слушали, как высокопреподобный Джексон неистовствует на амвоне. После этого я в порядке благотворительности шла помогать мастеру Кроуфорду, часовщику. Старик давно потерял зрение и света теперь видел с булавочную головку. Это было мое самое любимое занятие. Все эти крошечные детальки так идеально подходили друг к другу, рождая такую красоту — целый маленький мир, в котором можно навести порядок одним щелчком шестеренки. Будто само время отвечает касаниям твоих пальцев.

— В том, как все устроено, есть великая красота. Убери одну деталь, вставь другую — и у тебя уже совсем новый механизм. Так Единый Бог за много поколений переписывает по буковкам и малую пичугу, до последней косточки, до перышка, — говорил мне мастер Кроуфорд, пока я осторожно подводила его руку с отверткой к раскрытому чреву часов.

Когда пришла пора прощаться с кораблем городского типа, я уже знала о часах и тому подобных штуках почти все, что вообще можно знать. До того, что случилось с Джоном Барксом, жизнь моя тикала размеренно, как эти самые часы. Но, простите, про Джона Баркса я пока говорить не готова… да и потом, вы же хотели узнать, как я попала к Пинкертонам.

Когда матушка померла, а отца с головой забрал Мак-Мачок, я покинула Новый Ханаан и отправилась в Спекуляцию на поиски приключений. И дня в большом городе не прошло, как добрый карманник избавил меня от скромных накоплений, оставив честную девушку в весьма затруднительном положении. Затруднительность его была в том, что девушка хотела жить. Работы для таких, как я, не было в принципе. Шахты не спешили нанимать даже здоровых мужиков, стоявших длинными очередями к конторам подрядчиков. Одна только «Красная кошечка» гостеприимно распахивала двери, но я почему-то думала, что в бордель мне пока еще рано. Короче, когда живот совсем подвело, я сперла червячную пышку с лотка китайца-разносчика — не слишком даже вкусную, должна заметить, — и не успела оглянуться, как уже обогревала собой камеру предварительного заключения в компании юного проститута (за которого вскоре внес залог секретарь сенатора). За мной, я знала, никто не придет. Разве что отошлют обратно на корабль — и вот это-то меня пугало просто до чертиков. Такого я бы просто не вынесла.

На замок у меня ушло семь секунд; еще за сорок пять я разобрала дверной механизм до втулки, а вот с дубиной об затылок — привет охране! — справиться не сумела. Первое, что я узнала, открыв глаза, — что мне, оказывается, уже назначена аудиенция у шефа Пинкертонов, мистера Декстера Кулиджа.

— Как тебя зовут? Только соври мне, — посажу в холодную еще до заката.

— Аделаида Джонс, сэр.

— И откуда же мы родом, мисс Джонс?

— С корабля городского типа «Новый Ханаан», сэр.

— Верующая, что ли? — Он аж нахмурился.

— Была, сэр.

Шеф Кулидж прикурил сигару и выпустил несколько задумчивых колечек.

— В Смолу тебя, надо думать, уже макали.

— Да сэр, когда мне было тринадцать.

— И видение тебе явилось?

— Да, сэр.

— Ты видела, как стоишь передо мною в наручниках, мисс Джонс? — пошутил он из-за завесы едкого дыма.

На это я отвечать не стала. Верующих местный люд не понимал — держались они особняком. Мой народ явился на эту планету пилигримами, когда меня еще и на свете не было. Именно отсюда, как вещал высокопреподобный Джексон, Единый Бог и запустил странствовать по галактикам все наше нелепое передвижное шапито. Здесь, в горах, — глаголило Писание — скрывался Эдемский сад. Тем, кто ведет жизнь праведную и следует заповедям Единой Библии, в Последние Дни откроется путь туда, и перейдут Верующие прямиком в Землю Обетованную, Неверующие же будут ввергнуты в пасть страшную, в вечное ничто. Будучи девушкой добропорядочной, я затвердила все заповеди, вызубрила расписание и порядок станций — и вообще все, что Верующей положено знать: как печь хлеб из овсяного цвета, как прясть сладкий клевер. Я узнала, как важно для Верующего крещение в Смоляной реке, когда ты омываешься от всех своих грехов и Единый Бог в видении открывает тебе истину. Видениями мы друг с другом никогда не делились. Это Верующим запрещалось.

Вздох шефа Кулиджа вернул меня в бренный мир.

— Должен сказать, никогда не понимал, зачем люди добровольно идут на такое варварство, — сказал он, и любопытства в этих словах было куда больше, чем презрения.

— Мы живем в свободном мире, — ответствовала я.

— Хм. — Шеф Кулидж прищурился и смерил меня оценивающим взглядом, поглаживая пышные усы.

Что же он увидал?

Молескиновые штаны, заправлены в работные ботинки; джинсовая рубашка, пыльник, принадлежавший некогда Джону Барксу. Волосы каштановые, заплетены в две длинные косы; косы, правда, наполовину распустились, но кому сейчас легко. Рожа в запекшейся грязи, так что и не скажешь, что у меня весь нос и щеки в веснушках.

Шеф Кулидж покачал головой. Я решила, что на мне можно ставить крест, но тут он встал, повернул какую-то рукоятку в стене и сказал в длинную трубу с воронкой:

— Миссис Бизли, будьте так добры, принесите нам немного этого превосходного фазана и печеной картошки. Думаю, кусок флердоранжевого торта тоже не помешает, спасибо.

Когда по воздуху приплыл сказочный серебряный поднос и ангельская миссис Бизли грохнула его передо мной на стол, я вгрызлась в содержимое, даже не помолившись. Чего там, я и рук-то не помыла, так была занята.

— Ваши навыки обращения с механизмами произвели на меня большое впечатление, мисс Джонс. А собираете вы так же хорошо, как разбираете?

Я все ему выложила про мистера Кроуфорда и часы и взамен получила выбор: отправляться обратно в тюрьму или работать на Пинкертонов. Я сказала, что на выбор это не больно-то и похоже — разве что между рабством тому господину и этому. Тут шеф Кулидж выдал мне первую настоящую улыбку:

— Как вы совершенно справедливо заметили, мисс Джонс, мы живем в свободном мире.

На следующее утро меня отвели в лабораторию. Набитую, о, боже, всеми хитрыми штуковинами и устройствами, какие только можно представить. Там были ружья, стрелявшие вспышками света; заводные кони, способные проскакать сто миль без устатку; бронекуртки, которым любая пуля — что твоя муха. Часовая мастерская мастера Кроуфорда побледнела и предпочла тихо затеряться в глубинах памяти. И я безбожно наврала бы, если б сказала, что сердце мое не забилось при виде всех этих железок быстрее и слаще.

— Джентльмены, позвольте представить вам мисс Аделаиду Джонс, только что прибывшую с корабля городского типа «Новый Ханаан». Она поступает в наше агентство стажером в отдел аппаратуры. Прошу вас оказать ей все возможное уважение и гостеприимство.

Шеф Кулидж подвел меня к длинному верстаку, заваленному шестернями, заклепками, трубками и волокном, где меня уже поджидало, раскинувшись во всю его длину, толстое ружье с развороченными металлическими внутренностями.

— Перед вами, мисс Джонс, Миазматический Разрешитель капитана Смитфилда. Изъят у русского агента ценой больших потерь. Инженерный отдел обеспечил нам функциональную схему, но мы так и не смогли снова заставить его стрелять. Возможно, вы сумеете нам с этим помочь. Оставлю вас наедине.

Парни в лаборатории в восторг от моего присутствия не пришли. Ма непременно сказала бы, что девушка всегда должна дать мужчине выиграть, да и вообще, женский свет, неподспудно сияющий пред очами Господними, — дело противоестественное и богопротивное. Сама она всегда говорила тихо и взгляд обращала долу. Люди говорили, что Ма — истинный образец Верующей. Только вот от лихорадки это ее не спасло. Взгляд я, впрочем, все же обратила долу — прямо на затейливое ружье.

Надо мною тут же нарисовался один из лабораторных, некто Скромняга.

— Он тебя проверяет, — сообщил он, пока я пыталась разговорить упрямую железяку. — Эта хреновина — никакая она не русская, а вовсе даже австралийская. С войны еще. Технологии у них — хуже некуда. Только сунь чего-нить не туда — то голову кому нахрен отожжет, то вообще испарит. Шеф с ней так и не разобрался.

Тут он возложил длань свою мне на плечо.

— Ежели хочешь, я могу тебе компанию составить, покажу, что тут да как.

Длань дружелюбно пожала мне сустав. Даже слишком, я бы сказала, дружелюбно.

— Если вы, сударь, не против, я бы хотела сама с ней сперва покумекать.

— С ней? А ты откуда знаешь, что это она?

— Знаю, и все, — сказала я и длань с себя убрала.

Он отвалил, ворча что-то на тему, куда катится мир, если Пинкертоны стали нанимать девок на мужскую работу. Я плюнула и уставилась в схему. Что она неправильная, стало ясно сразу же, так что никчемную бумажку я отложила. Стоило мне погрузиться в механизм, и его шестеренки будто бы зашевелились у меня внутри — гляди-ка, те и эти не на месте! К вечеру Миазматическая Разрешительница капитана Смитфилда отрапортовала, что к стрельбе готова. Шеф Кулидж нацепил шоры в медной оправе и понес красавицу на полигон. После нажатия на курок мишень куда-то подевалась, а в стене за ней образовалась аккуратная круглая дыра приличных размеров. Шеф Кулидж поглядел на ружье. Потом на меня.

— Кое-что усовершенствовала, сэр, — бодро поделилась я.

— Я вижу, мисс Джонс.

— Это ничего?

— Да, пожалуй, что ничего. Джентльмены, кому чего надо починить, к утру чтоб было на столе у мисс Джонс.

На выходе я сделала мистеру Скромняге очень добропорядочный, знающий свое место в мире книксен.

Шесть месяцев я не вставала из-за этого заваленного железом стола. Мы с парнями пришли к мирному взаимопониманию — со всеми, кроме мистера Скромняги, который теперь носил защитные очки, не снимая. Не иначе как чтоб не встречаться со мною глазами. Я постепенно познакомилась с другими отделами. Большинство работали в поле, присматривая, чтобы шахтное начальство не баловалось с законом, а шахтеры чтоб не ходили драть китайцев и не чинили пьяных дебошей. Бордели они по большей части оставляли в покое, под тем девизом, что шлюхи — бабы в основном безобидные, да и теплая компания время от времени нужна всем (агенты — не исключение). А вот с салунов и ночлежек глаз не спускали: там кое-какой предприимчивый люд стал гнать новый, промышленного отжима Мачок с веселыми названиями типа «Всевидящее Око Доктора Фестуса» или «Светлокурная тинктура», а то и «Мистрис Фиалка пялится в Бессмертные хляби». Или вот еще, помню, «Сестричка леди Лауданум». Многие отпадали от Церкви в поисках того первого глотка вечности, что подарила им в свое время Смола, — и кидались за ним в объятия Мачка, даже если его при этом гнали на подпольной макокурне пополам с каменной пылью и болотным мхом. Лично я отведала Мак-Мачок два раза — на крещении и сразу после — и о третьем, честно скажу, не мечтала.

Большей частью я сидела тише воды, ниже травы и пыталась вникнуть, чем Турецкий Колебательный Детдомострой отличается от Армянского Циклического Овдовителя, хотя, насколько мне хватало мозгов, принципиальной разницы между ними не было никакой. В свободное время я копалась в часах, находя утешение в том, как эти маленькие канальи тихой сапой упорядочивают мир и катят его дальше. Я даже починила старые шефовы карманные часы, имевшие привычку за год отставать на три минуты. Я еще пошутила, что таким макаром он уже потерял месяца четыре жизни и пора писать прошение в Отдел Реституций. Шеф нахмурился и сунул мне план-проект нового дешифратора. В шутках он был не силен.

И вот в один прекрасный летний день в наш мир, словно четыре Всадника Апокалипсиса, ворвались Дивные Девы, грабя по пути поезда и дирижабли. Никто не знал, ни откуда они явились, ни как проворачивают свои подвиги. Свидетели ровным счетом ничего не помнили: просто вспышка синего света, и вот они уже просыпаются, а сейфы и драгоценности — тю-тю. И на столе лежит визитная карточка Дев — вся такая образец вежливости и хорошего тона. Все углы увешали плакатами «Разыскивается…», так что честной народ уже знал их имена не хуже святцев: Колин Фини, Жозефина Фолкс, Фадва Шадид, Аманда Харпер. Равновесие между законом и беззаконием всегда держится на честном слове, но Дивные Девы одним касанием наманикюренного пальчика ввергли округу в форменный хаос.

На городском сходе шеф Кулидж заверил всех и каждого, что Пинкертоны наведут порядок.

— Мы — Пинкертоны, — заявил он, — и мы всегда берем дичь.

«Куропаточки не по зубам», — издевалась на следующий день «Газетт». Шеф впал в одно из своих настроений.

— Без закона и порядка нам всем крышка! — орал он на нас следующим утром, сильно напоминая половину высокопреподобного Джексона (не лучшую).

Плевать, громыхал шеф, если шахтеры поубивают друг друга нахрен или Мачок превратит полпланеты в слюнявых идиотов. Отныне основная забота Пинкертонов — Дивные Девы и их поимка. Да, основная и единственная.

Меня шеф Кулидж поманил за собой. В углу обшитой панелями библиотеки обнаружилась красавица-виктрола с ручкой в боку. Он несколько раз крутанул рычаг, и над аппаратом вырос клубящийся столб света, в котором задвигались призрачные картинки. Это Голографический Запоминатель, сообщил мне шеф. Я смотрела, как рядом с длинным черным поездом мчатся какие-то всадники. Лиц, предусмотрительно поделенных пополам авиационными очками и глухими платками, было не разглядеть, но я поняла, что это Дивные Девы. Изумительное, надо сказать, зрелище: волосы копной летят по ветру, пыль из-под копыт облаками, будто туман в первобытных джунглях. Одна из девиц подняла руку — я уже не могла как следует разглядеть происходящее, но только вокруг поезда вдруг запузырился синий свет и состав встал на рельсах как вкопанный. Картинка пошла трещинами, точно старая папиросная бумага, и все пропало. Шеф Кулидж включил газовую лампу.

— Что вы об этом думаете, мисс Джонс?

— Не знаю, что и сказать, сэр.

— Вот и мы не знаем, мисс Джонс. Ни в одном отделе ничего подобного не видали. Однако нам стало известно, что некая особа, имеющая шанс оказаться Колин Фини, ошивалась возле шахт и расспрашивала, не знает ли кто хорошего часовщика.

Он уперся кулаками в стол.

— Мне нужен инсайдер, мисс Джонс. Женщина. Вы могли бы завоевать доверие Дев и предупредить нас об их планах. Прекрасная возможность зарекомендовать себя, мисс Джонс. Но выбор, разумеется, за вами.

Выбор, разумеется, за мной. Джон Баркс, помнится, говорил ровно то же самое.

Шеф Кулидж водворил меня в меблированные комнаты на окраине Спекуляции, как раз неподалеку от шахт. По слухам, Дивные время от времени наведывались туда пополнить припасы. Я быстренько доказала, что являюсь полезным членом общества: починила печь в борделе и запустила вставшие было часы на городской площади (над которыми учинил небольшой саботаж кое-кто из младших Пинкертонов). Короче, занималась я своими делами, и тут (как раз после обеда) ко мне в дверь постучали. На меня уставились хитрющие зеленые глаза — их обладательница, судя по внешности, была не сильно старше меня. Рыжие вьющиеся волосы забраны в хвост; ходит, как профессиональный охотник — осторожно и собранно, готовая ко всему. Ага, сама мисс Колин Фини пожаловала.

— Я слышала, ты дока в часах и всяких механизмах, — молвила она, подцепляя мое увеличительное стекло и глядя на меня очень большим внимательным глазом.

— Да ну?

Шеф Кулидж как-то заметил, чем меньше ты говоришь, тем увереннее выглядишь. Я вообще не из болтливых, так что мне такая тактика отлично подходила.

— Мне нужно починить одну вещицу.

Я показала подбородком на ящик с запчастями.

— Всем нужно что-то починить.

— Наш случай особенный. И я хорошо заплачу.

— Что, червячными пышками? Или талисманами на удачу? Не интересуюсь.

Она разулыбалась, и лицо ее в момент стало другим, как будто наружу выглянул человек, когда-то изведавший счастья.

— У меня есть настоящие деньги. И сережки с изумрудами в твой кулак размером. А может, желаешь Мачка?

— На кой мне, интересно, изумрудные серьги в этой занюханной юдоли праха?

— Ну, хоть на ближайшую публичную казнь надеть?

Тут уж заухмылялась я.

Я взяла саквояж с инструментами, а Колин заскочила в «Бакалею Гранта» за сахаром и жевательным табаком. Еще она купила пакет лакричных кнутиков и раздала их всей ребятне в лавке. На обратном пути нам пришлось пройти мимо палаток возрожденцев. Ох, я там и понервничала — надо же было попасться на глаза Бекки Тредкилл! Мы с ней вместе ходили на катехизис: отличная девица, всегда первой донесет, если кто ворон считает или письменную исповедь не закончил. Ну, конечно, ей сразу понадобилось перемолвиться словечком.

— Аделаида Джонс…

— Бекки Тредкилл…

— Теперь — миссис Навозкуч. Я, видишь ли, вышла замуж за Абрахама Навозкуча.

Она надулась, будто мы и стопы ейные лобызать недостойны. Я уже подумывала сказать, что ее благоверный ухлестывал за Сарой Симпсон, а на нее, если бы Сара не отказала, и не взглянул, но тут новоиспеченная миссис снова разинула рот:

— В городе говорят, ты вляпалась в неприятности?

Ну у нее и улыбка, прости господи… От чванства только что не лопается.

— Да ну?

— Ага. Я слыхала, ты две бутылки виски стянула из заведения мистера Бланкеншипа и цельных три месяца сидела за это в кутузке.

Я повесила голову и поковыряла носком ботинка в грязи — в основном чтобы спрятать радость, от которой меня так и распирало. Да, шеф Кулидж хорошо поработал: слухи, что я воровка, расползлись на редкость быстро.

Бекки Тредкилл сочла, что глаза прячут только настоящие грешницы.

— Я всегда знала, что добром ты не кончишь, Адди Джонс. Когда-нибудь за гробом ты погрузишься в вечное ничто.

— Значит, хорошо, что я уже здесь напрактиковалась, — отрезала я. — Хорошего тебе дня, миссис Навозкуч.

Убедившись, что она убралась по своим делам, я остановилась и развернулась к Колин.

— Ты слышала, что она сказала. Если решишь, что тебе нужен другой часовщик, я пойму.

Колин одарила меня беспечной улыбкой.

— Я решила, что мы нашли себе правильную девчонку.

С этими словами она прижала мне ко рту платок, и эфир быстро сделал свое дело.

В себя я пришла в старом бревенчатом доме. Надо мной нависали четыре физиономии.

— Мы сильно извиняемся за эфир, мисс. Но в нашем деле лучше перебдеть, чем недобдеть.

Это Жозефина Фолкс, я ее узнала. Ростом она была выше других, а волосы носила заплетенными в массу самых разных косичек. На предплечье все еще красовалось рабское клеймо.

— Ч-ч-че за работа? — Я с усилием приподнялась на локтях. Во рту стояла многолетняя засуха, язык заплетался.

Фадва Шадид выступила из теней и непринужденно приставила пистолет мне к виску. Желудок у меня стянуло, как корсет в воскресенье по дороге в церковь.

— Погоди. Сначала мы должны убедиться, что ты та, за кого себя выдаешь. Между нами секретов нет.

Самые простые слова у нее в устах звучали, как кудреватый дамский почерк на веленевой бумаге. Шарф полностью покрывал ее голову, а глаза были громадные и прянично-карие.

— Я из Нового Ханаана. Была Верующей. Ма померла от лихорадки, а Па сторчался на Мачке. Делать мне там было нечего — если только не мечтаешь всю жизнь нянчить спиногрызов и месить хлеб из овсяного цвета. Для бабской работы я не очень-то гожусь. — Кажется, я говорила слишком торопливо. — Это все, что я могу сказать. Если вы хотите меня пристрелить, сейчас самое время.

Мастер Кроуфорд мне как-то говорил, что время — величина не постоянная, а, наоборот, относительная. Поняла смысл его слов я только сейчас. Те несколько секунд, пока я таращилась на Колин Фини и гадала, какой приказ она сейчас отдаст Фадве, показались мне долгими часами. Где-то через неделю Колин взмахом руки отпустила Фадву. Кожа перестала чувствовать холодный металл.

— Ты мне нравишься, Адди Джонс, — сказала Колин, расплываясь в улыбке.

— Какое, черт его разбери, облегчение, — буркнула я, разом выпуская весь скопившийся в легких воздух.

Мне дали воды.

— Давай я покажу, зачем мы тебя сюда затащили. Ты все еще можешь отказаться. Только понимай: если согласишься, станешь одной из нас. Обратного пути не будет.

— Как я уже говорила, обратно мне возвращаться особо не к чему, мэм.

Меня отвели в сарай, где стоял маленький верстак с конторской лампой на нем. Колин открыла ящик и вытащила на свет обитую бархатом коробочку. Внутри обнаружился самый затейливый хронометр, какой я только в жизни видела. Циферблат раза в два больше обычного. Вместо ремешка — серебряный браслет, чем-то напоминающий паука. Колин показала, как он защелкивается на руке. Сбоку от циферблата я разглядела петельку — ага, значит, открывается, как медальон.

— Это Энигматический Темпорально-Приостановительный Аппарат, — представила его Колин.

— Что он делает?

— Что он делал раньше, так это останавливал время. Ты нацеливаешь Энигму на что-нибудь, скажем, на поезд, — объяснила она с самодовольной ухмылкой, — и энергетическое поле захватывает объект целиком, замедляя внутри себя время до минимальных величин. Долго эффект не длится — минут семь для внешнего наблюдателя. Но нам хватает, чтобы подняться на борт, сделать свое дело и с достоинством удалиться.

— И какое же дело вы там делаете? — поинтересовалась я, не отрывая глаз от Энигмы.

— Да так, грабим транспорт, наземный и воздушный, — сообщила Аманда Харпер и сплюнула ком табаку.

Эта дева была коротенькая, с пшеничного цвета кудрями до середины спины.

— Мы ласково напоминаем людям, чтобы они не слишком задавались. То, что ты считаешь своим, тебе не принадлежит. Жизнь может измениться в любой момент, только так. — Фадва прищелкнула пальцами.

Колин тем временем открыла крышку часов. Шестеренка на шестеренке, бог ты мой! Больше похоже на металлическое кружево, чем на механизм, в жизни такой сложности не видала! И все закопченное и погнутое. Крошечные вспышечки света пытаются наклюнуться там и сям, да только силенок не хватает. В самой середке красовался стеклянный флакон в форме слезы. Внутри мерцала синего цвета сыворотка.

— Красотка, правда? — промурлыкала Колин.

— Ты откуда знаешь, что это она? — Да, все мы задаем один и тот же вопрос, мистер Скромняга.

— А кто же, как не она? Подо всей этой блестящей мишурой прячется сердце, полное невыплаканных слез.

— Не мы создали этот мир, Адди. В нем играют не по-честному. Но это не значит, что мы должны сидеть сложа руки, — вставила Жозефина.

Колин вложила мне в руки Энигму, и от касания холодного металла по мне пробежала восторженная дрожь.

— Можешь починить ее? — спросила она.

Я щелчком отправила на место какую-то детальку. Внутри у меня что-то стронулось.

— По крайней мере, постараюсь, мэм.

Колин похлопала меня по плечу — медом им там всем намазано, что ли? Клейма уже не понадобится, теперь я одна из Дивных Дев. В ночи я скатала крошечную записочку, сунула в клюв заводному голубю и отправила его шефу Кулиджу, чтобы дать знать — я в деле.

Мастер Кроуфорд так учил меня работать с часами: захлопнуть дверь в окружающий мир, чтобы остались только ты и механизм; чтобы тихонькие клики и тики были слышны, как первое детское дыхание. Оставим любовникам их лунные ночи на Берегу Аргонавтов; оставим земледельцам посевные корабли, мечущие серебряные струи в небо, призывая дождь… По мне, так ничего нет прекраснее деталей, из которых рождается целое. Это мир, который ты можешь заставить работать правильно.

— Некоторые мыслители утверждают, что время — такая же иллюзия, как Земля Обетованная, — сказал мне как-то за работой мастер Кроуфорд. — Так что если хочешь отыскать Бога, овладей сперва временем. Научись им управлять. Победи минуты и дни, отмеряющие наш неизбежный конец.

Я тогда не поняла, о чем он толкует. Впрочем, ничего необычного в этом не было — я его почти никогда не понимала.

— Нельзя, чтобы вас услыхал высокопреподобный Джексон, сударь.

— Высокопреподобный Джексон и не стал бы меня слушать, так что, думаю, бояться нечего. — Он подмигнул мне громадным глазом из-за увеличительного стекла. — Я увидал это в видении, когда меня сунули в Смолу. У меня еще усы не проклюнулись, а я уже знал, что время — просто еще один рубеж, и его нужно взять. И снидет к нам ангел, и возвестит, что разум человеческий есть машина, и должно нам разобрать и снова собрать его, дабы мог он постичь бесконечность.

— Как скажете, сударь. Мне только невдомек, какое отношение все это имеет к ентим вот часам с кукушкой, которые притащила вдова Дженкинс.

Он похлопал меня по плечу, будто дедушка.

— Вы совершенно правы, мисс Адди. Совершенно правы. А теперь поглядим, сумеете ли вы отыскать для меня инструмент со скошенным концом.

Мы снова погрузились в работу, да только из-за слов мастера Кроуфорда странные новые мысли наводнили мой ум. Что, если и вправду можно влезть внутрь времени, нащупать эти маленькие клики и тики, как следует нажать вот тут, подтолкнуть вон там и растянуть меру нашей жизни? Вдруг можно кататься взад и вперед по дороге времени, переписывать уже сбывшийся день, заглядывать за повороты будущего? А вдруг там, впереди, нет ничего, совсем ничего, только тьма, густая и вечная, как те мгновения в Смоляной реке без воздуха, без света? Что, если нет никакого Единого Бога, а есть только тело — само по себе и одно-разъединственное, и все эти катехизисы, крещения, заповеди не имеют ровным счетом никакого смысла? Тут я вся задрожала и принялась бормотать про себя покаянные и разрешительные молитвы, напоминая, что на свете есть, точно есть Единый Бог, у которого имеются свои виды и на меня, и на бесконечность; Единый Бог, который держит время в руце Своей, и знать сии тайны таким, как я, вовсе не положено.

В общем, я домолилась до какого-то подобия веры, торжественно пообещала себе, что больше ничего подобного думать не стану, и сосредоточилась на подгонке шестеренок. Через дверки часов вдовы Дженкинс как ни в чем не бывало выехала кукушка и выдала разбитное «ку-ку».

Мастер Кроуфорд так и просиял.

— Превосходный из вас часовщик, мисс Адди. Куда лучше, чем я в ваши годы. Надо думать, ученица вскоре переплюнет учителя.

От его слов меня окатило волной гордости, хоть я и знала, что это ужасный грех.

В ту ночь, когда занедужила Ма, мастер Кроуфорд дал мне свою лошадь — скакать за доктором. В небе безжалостно сияли наши две луны — точь-в-точь жемчужные пуговицы на жениховой рубашке. Когда я добралась до шахтерского поселка, холодный ветер нахлестал мне щеки до трещин. Возле конторы на пустых пивных бочках сидела охрана и резалась кто в карты, кто в кости. В поселке был врач, и я кинулась прямиком к нему, бухнулась на колени, умоляла. Я сказала, что мы похоронили крошку-Алису неделю назад, а теперь вот Ма, скала наша и прибежище, горит в лихорадке, пальцы уже синие, налились дурной кровью, так что, пожалуйста, пожалуйста, поедемте со мной!

Он даже стакан с виски из рук не выпустил.

— С лихорадкой ничего не поделаешь, юная леди. Лучше отойди с дороги Божьей.

— Но это же Мама! — возопила я.

— Сочувствую, детка, — сказал он и протянул мне стакан.

Снаружи донеслись крики. Опять кто-то выкинул пару в кости.

Мачок для Ма дал мне мастер Кроуфорд.

— Берег его для себя на Последние Дни, как велел высокопреподобный Джексон. Но я-то старик, и твоей маме он сейчас нужнее.

Я уставилась на красно-черный кубик у себя на ладони. Проглотить самой и жить потом до конца своих дней счастливо в какой-нибудь дальней колонии на задворках разума… Но потом я испугалась вечного ничто, этой нескончаемой ночи с единственной крошечной искоркой жизни внутри — мной самой.

Я дала немножко маме, чтобы облегчить ей дорогу, а остальное спрятала в карман. Потом зажгла керосиновую лампу и до утра не смыкала глаз. Ма не проронила больше ни слова, только все пыталась свернуться поплотнее, да так и осталась лежать на белых простынях, как ракушка, вмурованная в песчаник. Говорят, мастер Кроуфорд умер той же зимой. Во сне, бледным утром, прямо в рабочем кабинете. Не от лихорадки, не от сердца или закупоренной жилы. Просто у него вышел весь завод.

За следующие недели я немало узнала о Дивных Девицах. Жозефина и ее сестра, Бернадетта, сбежали с плантации. Пуля надсмотрщика настигла Бернадетту, прежде чем они успели добраться до гор, но Жозефине удалось скрыться, и теперь она носила нитку от платья сестры, вплетенную в жесткие косы, — на память. Вправить сломанную кость ей было — что кукурузную краюху испечь — все едино, никакой разницы, говорила она.

Когда дружелюбие Амандиного дядюшки стало заходить по ночам чересчур далеко, она нашла утешение в черной работе на верфях. Она провела там немало времени и отлично знала, как отыскать во всей этой стали нежное местечко, чтобы Энигма могла припасть к нему поцелуем и сделать свое черное дело. Еще она умела добывать расписания, так что Девы всегда знали, какой брать поезд и когда.

Фадва была первоклассным стрелком, натаскавшимся на скорпионах, которыми кишела сухая, потрескавшаяся земля в лагере беженцев, где они жили с родителями. Власти забрали ее отца неизвестно куда. Остальную семью прибрала дизентерия.

Оставалась Колин. Великосветская дебютантка с вечерними платьями, гувернантками и личным экипажем. Ее папаша изобрел Энигму. Но он был анархистом, и его попытка взорвать здание парламента враз положила конец и платьям, и гувернанткам. Папу арестовали за государственную измену. Прежде чем добрались до Колин, она прихватила Энигму и смылась на ближайшем дирижабле.

Мне было их всех ужасно жалко — это поистине мерзкое чувство, когда у тебя никого нет. Оно нас объединяло, и у меня даже начала зреть мысль раскрыться, выложить им, кто я такая, прекратить врать. Но на первом месте у меня была работа. Как велел шеф Кулидж, я занималась починкой и вынюхивала всякие подробности о Дивных Девицах и их следующем ограблении. Увы, до такой степени они мне пока что не доверяли, и я сочла за благо обратить все свои усилия на Энигму. На кону к тому же стояла моя профессиональная гордость, да и репутацию девицы, способной починить что угодно, еще нужно было заработать. Не успела я оглянуться, как задача поглотила меня целиком. Я просиживала за верстаком от первого петушиного крика и до глубокой ночи, когда луны, исчеркав шрамами небо, уже отправлялись на покой. В механизме я разобралась довольно быстро, но эти чертовы вспышечки света вокруг флакона с сывороткой не давали мне покоя.

— Простым заводом тут не обойтись. Насколько я могу судить, ей, чтобы пойти, не хватает какого-то толчка, а что это может быть, я не понимаю, — призналась я через три недели работы. Похвастаться было практически нечем.

Аманда подняла голову от большой деревянной лохани, в которой полоскала длинные черные волосы Фадвы.

— Милость господня, и что же нам теперь делать?

Я задумалась, мусоля старый кубик Мачка в кармане.

— А что, если попробовать синюю крапиву?

— Это еще что такое? — удивилась Жозефина.

— Это такой цветок с кусочком молнии внутри. Они растут в садах у нас, в Новом Ханаане.

— Но это же на землях Верующих!

— Верующие сейчас все на реке, у них крещения, — сказала я. — К тому же я знаю, где искать.

— Тогда двинули собирать цветочки, девы, — захихикала Аманда и окатила Фадву ведром холодной воды.

Пистолет та выхватила с такой скоростью, что мне почудилось, будто воздух заискрил.

Семейство Джона Баркса было не из Верующих. Его мама с папой погибли в воздушном бою где-то на западном побережье, когда ему только стукнуло четырнадцать. Высокопреподобный Джексон с супругой приютили мальца и принялись наставлять в Путях Единой Библии. По логике вещей, у сироты, который остался один-одинешенек на планете, где даже дорожная пыль пытается тебя удушить, должны быть кое-какие счеты с Единым Богом. Но только не у Джона Баркса. Большинство из нас верили, потому что нам так сказали, или потому что страшно было не верить, или просто по привычке, — а он веровал всей душой.

— Я — свободный человек, — говорил он. — И я верю во что хочу.

Что ж, с этим не поспоришь.

За два года на моих глазах Джон Баркс вымахал из молокососа в пригожего молодого мужчину с мускулами, от которых молитвенные рубахи миссис Джексон трещали по швам. Его черные кудри блеском соперничали с воскресными ботинками. Бекки Тредкилл клялась и божилась, что он к ней посватается, — говорила, что видела это в своем смоляном видении. Еще с полдюжины девиц тут же заявили, что видели то же самое, так что высокопреподобному Джексону даже пришлось посвятить воскресную проповедь тому, что разбалтывать Божьи откровения — грех.

Но это мне Джон Баркс сказал: «Славное утречко, а?» — когда я шла по воду, и это меня он попросил помочь ему подучить Писание.

Это меня он расспрашивал о крещении в Святой Смоле, когда ему стукнуло шестнадцать.

Каждой весной Верующие Последних Дней топали пешком пять миль до Смоляной реки и разбивали на берегу палатки — ждать крестильного дня. Большинство из нас макали в тринадцать лет и после курса катехизиса. Тебя одевали в рубаху и клали под язык крошечный лепесток Мачка — чтобы утишить страх, замедлить дыхание и не дать буянить. Мачок разлетался по крови, и кости становились как камни, вшитые в подол кожи. Помню, как Ма уговаривала меня не пугаться; это просто как принять ванну, сказала она, только вода погуще обычного.

— Просто лежи тихонько, Адди, детка, — ворковала Ма, намазывая мне веки эвкалиптовым бальзамом, чтобы сберечь от смоляной слепоты. — Когда ты успокоишься, Единый Бог явит тебе видение, покажет твою судьбу в этой жизни.

— Да, мам.

— Но сначала ты встретишься с тьмой. Тебе захочется бороться с нею, но ты не поддавайся. Дай ей обнять тебя. И оглянуться не успеешь, как все уже будет позади. Обещай мне, что ты не будешь бороться.

— Обещаю.

— Вот хорошая девочка!

На катехизисе мы узнали, что если войдешь в Реку и восстанешь из нее, то родишься заново. Грех твой будет снят и останется позади, в густой черной смоле, отпечатком тела в грязи. Ну, то есть так они говорили. Но ведь никогда не знаешь, что вскипит внутри, пока ты будешь там, внизу. На целую долгую минуту над тобой сомкнется маслянистая тьма, отсекая живой мир, будто крышка гроба. Даже такой проклятый мир, как наш, все одно лучше, чем бремя ничто, под которым погребает тебя Смола. В реке нет ни времени, ни пространства. Верующие говорят, она дает тебе попробовать, что станет с бессмертной душой, если она не обратится к Единому Богу, не подготовится к Последним Дням. И вынырнув из реки, ты ощущаешь, как проклятие стекает с тела, словно сброшенная змеей кожа, и падаешь на колени, и возносишь хвалы Создателю за глоток этого раскаленного, пыльного воздуха. Река творит Верующих — так проповедовал высокопреподобный Джексон. А все потому, что никто не хочет провести вечность в подобном месте.

После всего этого священник впервые давал тебе хорошую дозу Мачка, чтобы скрепить договор с Единым Богом. Парад невиданных чудес проходил перед тобой, свидетельствуя о милости Его и доброте. Мастер Кроуфорд ворчал, что ни о чем он таком не свидетельствует, окромя желания простого люда быть облапошенным. Но никто его, естественно, не слушал.

Все это я выложила Джону Барксу за неделю до его крещения, пока мы прогуливались в саду.

— Говорят, когда впервые отведаешь Мака, по ногам у тебя пойдет колотье и язык занемеет, будто от снега, и под веками заблистают звезды. И перед внутренним взором на черном бархатном занавесе распустятся небывалые цветы, возвещая, что вот-вот начнется представление, кое уготовал для тебя Единый Бог, — сообщил мне Джон, едва не лопаясь от предвкушения.

— Что и говорить, Мачок — штука крутая, — заметила я.

— А ты ощутила истинное и неподложное присутствие Единого Бога, Адди?

— Типа того.

Мы стояли под деревом синей крапивы в полном цвету. Его стеклянистые колокольчики так и пульсировали вспышками крошечных молний. Воздух был острый на вкус. Далеко в небе посевные корабли пронзали багровое одеяло туч, пытаясь вызвать дождь. Рука Джона погладила мою, и я покраснела в цвет неба. Нам вообще-то полагалось стоять на почтительном расстоянии друг от друга, чтобы между нами при необходимости могла пройти Божья мама — ну, если ей вдруг взбредет такое в голову.

— Что же открыл тебе в реке Единый Господь, Аделаида Джонс? — Его рука погладила мне щеку. — Ты видела нас здесь, под древом?

Делиться видениями Верующим запрещено. Они предназначены для нас и ни для кого больше. Но я захотела рассказать Джону Барксу, что увидела в реке, захотела узнать, что он скажет, сможет ли разрешить мои сомнения. И тогда прямо там, среди жужжания и вспышек новорожденного света, я открыла ему все. Когда я закончила, он тихо и нежно поцеловал меня в лоб.

— Ни единому слову не верю, — молвил он. — Ни на секундочку.

— Но я это видела!

— Я думаю, Единый Бог оставляет некоторые вещи на решение нам. Он дает тебе откровение, а что с ним делать дальше — уже твой выбор. Я могу сказать, что надеюсь увидеть в реке, — улыбнулся он.

— И что же? — Я изо всех сил старалась не разреветься.

— Вот это, — прошептал он.

Начался дождь. Джон Баркс накрыл нас плащом и поцеловал меня снова — на этот раз в губы, и никакие часы, никакие шестеренки не сравнятся со сладостью этого поцелуя. Я даже поверила в то, что он сказал — что мы можем попробовать изменить свою судьбу, — и забыла испугаться.

— Да, — сказала я и поцеловала его в ответ.

Вот о чем я думала, пока мы с Дивными Девами собирали синюю крапиву и потом — извлекая из нее малюсенькие молнии и подсаживая их в Энигму. И пока я смотрела, как иголочки света устремляются, змеясь, к стеклянному фиалу с сывороткой, во мне шевельнулась какая-то новая надежда, и перед глазами встало видение мастера Кроуфорда — о посланнике, о мессии, который придет и освободит разум человеческий от пут времени. Может, это Дивным Девам суждено принести нам свободу? А ключом к двери станет Энигма? Мозг щекоткой заполонили мысли о полетах взад и вперед сквозь прошлое и будущее, и на сей раз я не спешила оттолкнуть их. Единственной слетевшей с уст молитвой теперь стало: «Ну, пожалуйста…» — а крошечные искры тем временем шныряли в механизме.

Вот синяя крапива добралась до флакона. Сыворотка забилась в своей клетке. Вторая стрелка на циферблате дрогнула. Я закричала, чтобы Девы немедленно шли сюда. Через мгновение они уже набились в мастерскую и, затаив дыхание, слушали, как Энигма тихонько жужжит новой жизнью.

— Девочки, кажется, у нас снова есть часоворот, — сказала Колин.

Дальше мне, по идее, нужно было срочно отправляться на рандеву с шефом.

В общем, я не пошла.

На следующий же день мы проверили Энигму на почтовом поезде. Это был коротенький состав местного сообщения, тихо пыхтевший через равнину, но для практики годился и он.

— Ну, поехали… — пробормотала Колин, и нервы у меня только что не зазвенели, натянутые, как на ворот.

Колин согнула руку и нацелила циферблат на поезд.

За мои недолгие шестнадцать лет со мной случилось несколько потрясений, и зрелище Энигмы в работе было одним из крутейших. Длинные плети света ринулись вперед и остановили поезд надежно, будто длань Единого Бога. Машинист за окошком казался восковой фигурой — насколько я могла судить, он вообще не двигался. Дивные Девы взошли на борт. Там не было ничего, кроме мешков с почтой, так что они ничего и не взяли, только чуть-чуть переодели машиниста — так, шутки ради. Вот бедняга удивится, обнаружив на себе кальсоны наизнанку и фуражку козырьком назад. Когда свет отпустил поезд и тот снова покатился вперед, лицо у парня было весьма озадаченное. Мы так гоготали, что я подумала, еще чего доброго шахтеры под горой услышат. Но отбойные молотки продолжали свой заунывный рев, им и дела до нас не было. Но и это еще не самое лучшее! А самое лучшее — то, что, пока я ковырялась в механизме, мне каким-то образом удалось растянуть время работы до цельных восьми минут. Я усовершенствовала Энигму! Я обставила само время!

Когда мы вернулись, на подоконнике мастерской, надувшись, сидел голубь. Я вынула у него из клюва свиточек и развернула. Шеф сообщал дату и место нового свидания и приказывал не манкировать обязанностями. Я швырнула бумажку в печурку и села за работу.

К тому времени, как мы взяли шестичасовой в следующую пятницу, время работы Энигмы увеличилось до десяти минут.

Высокопреподобный Джексон говорил, что между святым и грешником пролегает бритвенно-тонкая грань. В те долгие дни, что я провела с Дивными Девами, грабя поезда и все глубже проваливаясь в чары Энигмы, я не только пересекла ее, но и углубилась далеко в новые земли. Очень скоро я почти забыла две свои предыдущие жизни — с Верующим и с Пинкертонами. Теперь я была Дивной Девой, ничуть не хуже других, и, кажется, так было всегда. Сказать по правде, в моей жизни не случалось дней счастливее — с тех самых пор, когда я гуляла под крапивой с Джоном Барксом. Как будто у меня снова появилась семья, только без Ма, вздыхающей всякий раз, как ты забудешь перепеленать кого-то из младших, и без Па, снимающего ремень, чуть ему только почудится, что ты слишком остра на язык. Утром мы гоняли верхом по пыльным равнинам, распуская по ветру волосы, пока они не вставали копной, как алый мох. Мы старались перещеголять друг друга, хотя ежу было понятно, что Жозефина в этом деле лучшая. Но мы все равно ужасно веселились, соревнуясь, и главное, никто не цыкал зубом, что леди так себя не ведут. Фадва натаскивала меня в стрелковом деле, заставляя палить по жестянкам, и хотя никто не сомневался, что снайпер из меня аховый, я отлично справлялась — и под «отлично» я подразумеваю, что вполне могла сшибить банку, не пристрелив ближайшую лошадь. Жозефина научила меня обрабатывать раны камфарой, чтобы отвести заражение. Аманда любила подкрасться и напугать до уср… в общем, как следует напугать. После этого она валилась от хохота наземь и тыкала пальцем: «Святые небеса, ты бы видела сейчас свое лицо!» — и каталась, держась за бока, пока мы тоже не принимались ржать. По ночам мы играли в покер, ставя краденые брошки против грабленого золота. Проигрыш не значил для нас ничего — всегда найдется еще один поезд или дирижабль. Игра обычно шла до тех пор, пока не проигрывала Аманда — а обычно так и случалось: игрок из нее был никакой. Тогда она швыряла на стол карты и наставляла винительный перст на того, кто ее обчистил.

— Да ты жухаешь, Колин Фини!

Колин, ничтоже сумняшеся, сметала выигранное к себе на колени и лишь затем поднимала взгляд:

— Только так можно преуспеть в этом мире, Мэнди!

Как-то ночью мы с Колин ушли в холмы над шахтерским поселком. Мы сели на холодную землю, чувствуя дрожь отбойных молотов, все ищущих, ищущих золото в недрах горы и не находящих ничего. Звезды бледно светили из-за пылевых облаков. Над нами медленно шел посевной корабль, посверкивая сквозь мглу длинным бронзовым носом.

— Сдается мне, для нас есть и что-то большее, — сказала Колин через некоторое время.

Если бы рядом сидел Джон Баркс, он бы непременно вставил что-нибудь на тему, какое все красивое, какое все…

— Да, так себе планетка, — согласилась я.

— Я вообще-то не об этом.

Она скатала земляной шарик и запустила его вниз по склону. Он развалился, не добежав до низу.

Первый раз это случилось по чистому недоразумению. Я все терзала Энигму, секундочка за секундочкой наращивая время, но за предел десяти минут выйти никак не могла, хоть ты тресни. Нет, аппарат отлично работал, время в поезде останавливалось, и Девы теперь могли не так торопиться, но вот что реально не давало мне покоя, так это вдруг мы сами можем, подобно бусинкам четок по нити, странствовать сквозь время. Внутри Энигмы имелся Циферблат Временно́го Замещения. Я крутила его крошащиеся стрелки так и сяк, разбирала механизм, потом собирала обратно двенадцатью разными способами, и все без толку. Наконец я обратила внимание на крошечный вращающийся шпундель, соединявший стрелки в центре. Понятия не имею, что такое щелкнуло у меня в голове и подсказало взять малюсенькое пульсирующее волоконце синей крапивы и сунуть его прямо туда, в середину, но только именно это я и сделала. А потом запустила стрелку все быстрей и быстрее по циферблату и — рука у меня гудела, как от укуса губожука — направила Энигму на себя. Я ощутила толчок, а потом услыхала, как Жозефина звонит в колокольчик к ужину. Такого просто не могло быть: я взялась за инструменты в два пополудни, а ужинать мы раньше шести не садились. По полу мастерской ползли длинные тени. Вполне себе шестичасовые. Четыре часа куда-то делись. Может быть, я их проспала? Нет, по крайней мере, не стоя и не в ботинках.

Маленькие синие молнии шныряли у меня внутри, словно я вся превратилась в одну сплошную синюю крапиву. Я сделала это!

Я укротила время!

Той ночью Колин вытащила бутылку виски и налила каждой из нас по большой порции.

— Скоро будет крупное дело. Четырехчасовой через ущелье Келли. Это просто подарок — я видела список пассажиров. Он реально впечатляет. Зуб даю, будут жемчуга размером с кулак. Не говоря уже о рубинах и бриллиантах.

Жозефина издала боевой клич, но Аманда нахмурилась.

— Надоели мне камни, — сказала она, протягивая руку за бутылкой. — Куда нам их надевать? В лавку? Да и сбывать здесь уже некому.

Колин пожала плечами.

— На этом и золотая пыль будет.

Молчать я больше не могла.

— Девушки, может, мы не так все делаем. Может этот апп… аппар… короче, может, Энигма и есть наша главная добыча! — сказала я. К виски я не привыкла, у меня от него все мысли принимались носиться, как стрелки по циферблату. — Вы когда-нибудь думали применить ее к чему-то еще, кроме поездов?

Аманда сплюнула длинный табачный плевок. Солома стала цветом, как лицо лихорадочного на смертном одре.

— Это типа к чему?

— Ну, типа сгонять в будущее, посмотреть, чем вы будете ужинать на следующей неделе? Или, наоборот, в прошлое. Может быть, в день, который вы хотели бы переделать.

— Нет там ничего, куда я хотела бы вернуться, — возразила Жозефина.

— А в будущее?

— Там я наверняка буду мертвой. Или толстой, — смеясь, сказала Аманда. — Ни того, ни другого я знать не хочу.

Девицы принялись дразнить Аманду будущим в роли жирной фермерской женушки. Может, все дело в виски, но униматься я не собиралась:

— Я хочу сказать, мы могли бы с помощью Энигмы путешествовать во времени. Мы могли бы посмотреть, есть ли для нас и вправду что-то большее, чем этот жалкий кусок камня в космической тьме; могли бы открыть действительно великие тайны! Разве это не лучше жемчугов?

Я грохнула стаканом об стол, и девушки вдруг притихли. От меня и слов-то обычных редко дождешься, не то что таких воплей.

Колин вертела в руках покерные фишки. Они тихо, размеренно клацали, и в этом сумрачном свете она больше походила на школьницу, чем на бандитку. Я как-то всегда забывала, что ей всего семнадцать.

— Давай дальше, Адди.

— Я это уже сделала, — сказала я, тяжело дыша. — Путешествие во времени. С Энигмой. Я поняла, как.

Тут уже все взоры устремились на меня. Я рассказала о своих экспериментах и о том, как только этим вот вечером перепрыгнула на несколько часов вперед.

— Это только начало, — предупредила я. — Там еще кучу всего доводить до ума.

Фадва лизнула палец.

— Не понимаю, зачем нам это.

— Да ты только представь: нам тогда не придется грабить поезда! — взвилась вдруг Колин. — Мы сможем отправиться, куда только пожелаем! Может, там, впереди, нас ждет что-то лучшее, и для этого не придется жухать!

Наши с Колин взгляды пересеклись, и там, у нее в лице, я увидала нечто, напомнившее мне Джона Баркса. Надежду.

— Я за, Часовщица. Давай, и пусть Дивные Девы гордятся тобой.

— Ото-ж, мэм! — буркнула я, проглатывая ком в горле.

— А тем временем, дамы, нас ждет четырехчасовой.

Следующим утром мы с Фадвой оседлали лошадей и двинули в город за припасами. Минул год с тех пор, как я сбежала к Дивным Девам. Верующие снова утыкали берега Смолы своими палатками. Я прохлаждалась возле коновязи, когда мне внезапно зажали рот, оттащили за шиворот на зады «Красной кошечки» и дальше по лестнице наверх, в комнату с кроватью. Меня кинули на стул. Два бандюгана встали рядом, скрестив руки на груди, готовые пристукнуть добычу, если я рискну хотя бы посмотреть на дверь. Впрочем, через секунду эта самая дверь отворилась, и вошел шеф Кулидж собственной персоной. С тех пор, как мы встречались последний раз, он успел набрать вес и обзавестись бакенбардами вроде пары мохнатых котлет, приплюснутых на щеки. Он сел напротив, снял очки, тщательно вытер их носовым платком и водрузил на место.

— Аделаида Джонс, надо полагать? Вас что-то очень давно не было видно, мисс Джонс.

— Да как-то выпала из времени, сэр, — сострила я, но он мою шутку не оценил.

— Позвольте вас просветить: год. Вы отсутствовали целый год. Никаких вестей.

У меня свело живот. Я хотела заорать что есть мочи, предупредить Фадву. Я хотела выпрыгнуть в окно, разбив стекло, приземлиться прямо на спину лошади и гнать, гнать всю дорогу без остановки, будто мне надо во что бы то ни стало обставить Жозефину, — домой, в лагерь, к Энигме.

— Не поведаете ли вы мне, мисс Джонс, каким образом поезд шесть-сорок из Прозорливости оказался обчищен Дивными Девами, так что этого не заметил ни один пассажир? И как то же самое могло случиться с дирижаблем одиннадцать-одиннадцать из Сент-Игнация?

Он стукнул кулаком об стол, и несчастная мебель робко запрыгала по дощатому полу.

— Вы вообще можете сообщить мне нечто такое, после чего я не посажу вас в кутузку до конца отпущенных вам природой дней, мисс Джонс?

Я внимательно обозрела свои штанины и сняла с одной репей.

— Вы шикарно выглядите, сэр. Бакенбарды особенно удались.

Физиономия шефа налилась свеклой.

— Могу я напомнить вам, мисс Джонс, что вы являетесь агентом фирмы Пинкертона?

— Никак нет, сэр. Не можете. Потому что я им не являюсь, — процедила я, выпуская наконец пар. — Мы с вами оба прекрасно знаем, что из леди агентов не выходит. Все равно я кончу как миссис Бизли: подавать вам чай и спрашивать, не надо ли чего.

Шеф открыл было рот, но подумал и закрыл обратно.

— Есть и еще одно соображение, мисс Джонс, — сказал он наконец. — Закон. Без него нас ждет хаос. Вы поклялись служить ему. Если не желаете, я лично прослежу, чтобы вы были наказаны вместе с остальными. Вы точно понимаете, что я вам только что сказал, мисс Джонс?

Я не ответила.

— Ну?

— Да, сэр. Могу я теперь идти, сэр?

Он махнул рукой. Но стоило мне подняться, как он клешнями вцепился мне в плечо.

— Адди, какой поезд они будут брать следующим? Пожалуйста, скажи мне!

Это его «пожалуйста» меня почти проняло.

— Фадва сейчас выйдет. Она будет искать меня, сэр.

Шеф понурился.

— Ожучить, — бросил он и отвернулся.

Бандюганы вмиг скрутили меня, и один вытащил странный круглый пистолет с иголкой на конце. Я попробовала вырваться, но, естественно, без толку. Они приставили мне пистолет к шее сзади, и что-то толкнулось под затылок.

— Что… что вы со мной сделали? — задохнулась я и, вырвав руку, ощупала место укола.

Крови не было.

— Это звуковое передающее устройство, — объяснил шеф Кулидж. — Его изобрел агент Скромняга. Оно будет передавать все окружающие тебя звуки к нам сюда. Мы услышим все, что будет сказано в пределах досягаемости. Думаю, нам этого хватит, чтобы повесить Дивных Дев.

— Это нечестно! — вскинулась я.

— Жизнь — вообще штука нечестная. — Шеф ослепительно улыбнулся. — Нам нужна информация о следующем поезде, все подробности, чтобы взять их с поличным. И тогда ты уйдешь свободной.

— А если я откажусь?

— Я посажу тебя прямо сейчас и выброшу ключ.

И это называется свобода выбора?

Когда я с мрачной рожей вернулась к лошадям после рандеву с шефом, Фадва уже ждала меня.

— Где тебя носило? — возмутилась она.

Я потерла загривок. Ужасно хотелось плакать, но от этого никому бы лучше не стало. Если бы я была хорошей девочкой, я бы сказала ей бежать, а сама пошла и отдалась в руки закона. Но Энигма никак не шла у меня из головы. Я подобралась так близко… Нельзя же просто все бросить и уйти!

— Кое-какие старые дела, пришлось разобраться, — сказала я и принялась навьючивать лошадей.

Той ночью я выпила куда больше виски, чем следовало. Я бы не постеснялась утопить свои печали и в Мачке, да знала, что ничего хорошего из этого не выйдет. Дивные Девы пребывали в отличном настроении. Завтра они собирались брать четырехчасовой на выходе из ущелья Келли. Они строили планы, где делать засаду, как устроен состав, где лучше подниматься на борт — и все это слушали Пинкертоны. Словно холодный ручеек тек сквозь мои внутренности. Словно я подняла голову посмотреть на звезды, и взгляд уперся в лунную ночь, грубо намалеванную на муслиновом занавесе.

— Ты там в порядке, Адди, детка? — Жозефина прищурилась на меня, словно оценивая, не пора ли поить недужную микстурой от лихорадки.

— В порядке. Устала просто, — соврала я.

— Пусть только Энигма сделает нам завтра четырехчасовой, — Колин хлопнула меня по спине, — и я покажу тебе такую цель, Адди, что ты все свои печали позабудешь.

Они подняли за меня тост, но виски горчило во рту, да и голова уже раскалывалась.

Когда все уснули, я вытащила себя из постели и пошла одна в горы. Сверху я долго глядела на палатки возрождения, белевшие по берегам черной ленты, змеившейся через лощину. В ней люди оставляли свои грехи; из нее выходили с видением в сердце. Джон Баркс говорил, что выбор есть, но я не была в этом так уж уверена.

День, когда его крестили, выдался ужасно жарким. Небо с утра стало тускло-оранжевым, да таким и осталось. Мы собрались на берегу, чтобы проводить юных кающихся. Джон стоял среди них, отмытый и отскобленный до скрипа, сияя чернотой волос.

— Я возьму тебя в жены, Адди Джонс, вот увидишь, — шепнул он мне, прежде чем встать в строй.

У меня заболел живот. Я хотела сказать, чтобы он этого не делал, а лучше быстренько собрал бы вещи, и тогда мы с ним сбежим на первом же дирижабле. Мы своими глазами увидим, есть ли в мире что-то еще, кроме обломков камня, крутящихся в бесконечной космической ночи. Но я хотела и другого — чтобы я оказалась неправа. Мне нужно, обязательно нужно было знать. Так что я стояла и смотрела, как старейшины облачают его в белую рубаху и миссис Джексон умащает ему веки, а высокопреподобный кладет под язык лепесточек Мака. Когда Джон обмяк, женщины затянули псалом, а мужчины опустили безвольное тело в смолу. Черная река сомкнулась над ним, как звериная пасть, пожрав ноги, руки, грудь… Наконец скрылось лицо, и я принялась отсчитывать секунды. Одна. Две. Три. Десять… Одиннадцать… Двадцать…

Рука разорвала черное зеркало, за ней наверх прянуло испятнанное смолой лицо. Джон Баркс не хотел лежать смирно, он хрипел и хватал воздух, сражаясь с Мачком в крови. Казалось, его охватил припадок экстаза, о которых написано в Единой Библии — ну, когда всякие там святые старцы и избранные пастухи вдруг начинают видеть в мире что-то еще, помимо пыли, и бледных лун, и беззубых ухмылок шахтеров…

— О, небеса! — кричал Джон. — Вижу новорожденные звезды и вижу суда великие, распростершие паруса свои навстречу заре в золотых лентах облаков. О, Трисвятой! О, Агнец! О, крови ток в благодатнейшем теле, о, сладость дыхания — поцелуй возлюбленной моей! Чего желать мне боле? Чего желать мне?

Старейшины овцами уставились на высокопреподобного, не зная, что делать. Бывало, что люди пугались и выскакивали из смолы до времени. Но ничего подобного никто еще не видел. И по лицу Джексона я понимала — он боится, он до смерти боится, потому что нет на свете заповеди, которая бы объяснила это.

— Преподобный? — прошептал старейшина по имени Уилкс.

— Это грех борется с ним! — возопил очнувшийся пастор. — Держите его! Держите, пока он не примет видения Господа! Давайте придем на помощь несчастному!

Женщины воздели руки, яростно запевая гимн. Высокопреподобный закатил глаза и принялся изрыгать что-то на языке, которого я не знала. Слух мой был прикован к Джону, который продолжал вещать о чудесах, будто безумец с вершины горы. Мужчины покрепче ухватили его за руки, за ноги и снова погрузили в смолу, ожидая, когда он стихнет, когда примет тьму и неизреченную милость Господню, открывающую перед верными врата будущего. Но Джон Баркс был не согласен. Он дрался, он бился с ними изо всех своих юных сил. Я закричала, что они его убивают, но мама сказала: «Чшшшш, тихо!» — и уткнула меня лицом себе в грудь. Женщины пели все громче, и песнь их была ужасна. И когда Джон Баркс наконец затих, это было уже насовсем. Он утонул в смоляной реке. С легкими, полными вязкой тьмы, и откровением, навеки замершим на устах.

Власти объявили все несчастным случаем. Женщины из общины угощали чиновником сидром, а тело Джона лежало тут же, на поросшем колючей травой берегу, под простыней. Из-под нее торчали его длинные руки, и высохшая смола облетала с них серыми чешуйками.

— Неисповедимы пути Единого Бога! — торжественно возгласил высокопреподобный Джексон, но голос у него дрожал.

Старейшины вырыли могилу прямо тут, в лощине, и похоронили в ней Джона Баркса безо всяких церемоний. Правда, в головах воткнули деревянный колышек.

Позже они говорили, что он был староват для послушания, в том-то все и дело. Или, может, Мачок оказался слишком сильный, так что Джон узрел Славу Господню чересчур быстро, не очистившись и как следует не раскаявшись перед тем. Некоторые — немного их было — верили, что он был избран обрести откровение и отдать жизнь за наши грехи, а мы теперь обязаны почитать его память на Вечере. Другие шептались, что, должно быть, грех его оказался слишком велик и даже единый Бог не стерпел такой скверны и отказался прощать. Или что сам Джон Баркс не пожелал отказаться от греха. А я все вспоминала наш поцелуй под синей крапивой и пляшущие вокруг резвые молнии. Вдруг я прокляла его этим поцелуем? Вернее было только собственноручно залить ему рот смолой. Я не знаю… Не знаю… и это незнание преследует меня до сих пор.

Когда я шла домой с горы и потом, когда писала последнюю записку шефу, по небу уже протянулись дымно-оранжевые полосы. Я села за работу. Лампа горела весь день. К тому времени, когда на раскаленном золоте заката двумя призраками нарисовались наши пепельные луны, я закончила то, что намеревалась сделать. Энигма была готова.

— Адди, пора, — сказала Колин.

Четырехчасовой, пыхтя, вытянулся в струнку. Я нажала на кнопку сбоку от циферблата, пошатнувшись от отдачи, когда поезд замер на рельсах, окутанный облаком синего света. Аманда громко ухнула.

— Вперед, девочки! Время — деньги!

Уходя, каждая похлопала меня по спине и сказала, что я молодец. Последней шла Колин, я ухватила ее за руку.

— Адди! — Она попыталась стряхнуть меня. — Мне надо идти!

Я чуть было все ей не выложила, но тогда шеф Кулидж вступил бы в игру слишком рано.

— Может быть там, впереди, в завтра, вас ждет что-то еще лучше, — протараторила я. — Вы держитесь вместе на всякий случай.

Она недоуменно на меня поглядела.

— Странная ты все-таки особа, Аделаида Джонс.

И они помчались по световому мосту к поезду.

На то, чтобы понять, что четырехчасовой пуст, что там нет ни единой живой души, кроме молчаливых, набитых опилками чучел, у них ушло немного дольше, чем я рассчитывала. Не было ни сокровищ, ни милых безделушек, чтобы таскать с собой в кармане или держать на буфете. Пинкертоны позаботились об этом, когда я выдала замысел Дев шефу. Даже отсюда, с вершины холма, я видела их замешательство. Грохот копыт сообщил, что облава на подходе. Через миг она перевалила через гребень в облаке пыли. Колин тоже их заметила. Она бросилась к окну и вперила в меня горящий взгляд. В синем сиянии Энигмы она была прекрасна тревожной, призрачной красотой. Уж Колин-то сразу поняла, что происходит и чья это работа. И что ее время вышло, она поняла тоже, я уверена в этом.

Колин кивнула — «давай!».

Я передвинула крошечный рычажок, поместивший волоконце синей крапивы прямиком в крутящийся глазок на Циферблате Временного Замещения. Указательным пальцем я крутанула стрелку — вперед и вперед. Гонит черт тебя сквозь лес, вой стоит аж до небес. Колин Фини что-то крикнула остальным. Девушки живо сбились в кучу. Туча над четырехчасовым полыхнула гневом. Что почувствовали тогда Дивные Девы? Удивление? Предвкушение? Страх? Знаю только, что они так и смотрели на меня до последнего. Не отрывая глаз. Интересно, не в последний ли раз я их вижу, успела подумать я. Или когда-нибудь я догоню их там, куда они сейчас отправлялись? Облако вспыхнуло еще раз, и вагон испарился в ливне света, вслед за которым на лощину обрушился дождь. Отдача от Энигмы на сей раз походила на встречу с кирпичной стеной на полном скаку. Иначе говоря, вырубила меня напрочь.

Окончательно придя в себя, я обнаружила, что шеф Кулидж не особенно мной доволен. Я сидела на чрезвычайно неудобном стуле у него в конторе, а он мерил пол шагами у меня перед носом. Это был специальный стул, для больших разговоров.

— Предполагалось, что мы возьмем их живыми, мисс Джонс. Что Дев будут судить. Так работает закон!

— Какой-то сбой в аппаратуре, шеф. Время — материя тонкая.

Он так на меня посмотрел, что мне стоило большого труда не отшатнуться.

— Хорошо. Отлично, мисс Джонс. По крайней мере, нам удалось спасти то, что осталось от Энигмы. При должном старании мы запустим ее снова.

— Вот это действительно прекрасная новость, сэр.

— Я был бы счастлив, если бы вы взяли на себя работу над этим проектом, мисс Джонс. Вы уверены, что не хотите остаться в агентстве?

— Мое время закончилось. — Я покачала головой.

— Мы могли бы дать вам статус «удаленного агента». Сами понимаете, это не полная ставка, но все-таки что-то.

— Я очень ценю ваше предложение, сэр. Правда-правда.

Видимо, он понял, что меня так просто с места не сдвинешь.

— И чем же вы собираетесь заниматься?

— Думаю, немного попутешествую, сэр. Погляжу, что там, за горами.

Шеф Кулидж вздохнул. Я заметила, что в его усах прибавилось седины.

— Адди, ты действительно думаешь, я поверю, будто ты не имеешь никакого отношения к тому, что случилось с этими девочками?

Я поглядела ему прямо в глаза. Да, этому я научилась.

— Верьте во что хотите, шеф.

Взгляд его стал тяжелым.

— Мы живем в свободном мире, да?

— Если хотите, можете верить даже в это.

Когда они опустили меня в реку — тогда, много лет назад, — я сделала все, как сказала мама. Я лежала совсем неподвижно, хотя на самом деле хотелось орать, брыкаться, умолять, чтобы меня немедленно вынули отсюда, пусть даже все мои грехи вынутся вместе со мной. Ужас был такой, словно меня уже похоронили — прямо тут, в смоле. Но я была хорошей девочкой, я была настоящей Верующей, так что я произнесла в уме полную исповедь и стала ждать — ждать, пока Единый Бог не соблаговолит явить мне крошечный проблеск будущего.

Все началось с тихого тиканья. Оно становилось все громче и громче, пока я не решила, что сейчас лишусь рассудка. Но это еще было не самое ужасное. Видение оказалось гораздо хуже. Оно накатило на меня, как волна, и упало всей тяжестью правды.

Тьма. Вот что я увидела. Беспредельное ничто на веки вечные.

Чьи-то руки тащили меня наверх. Голоса вопили: «Аллилуйя!» Мне показывали отпечаток моего греха на густой смоле. Но я-то знала лучше. Я знала, что он никогда меня не оставит.

Я накинула пыльник, принадлежавший некогда Джону Барксу, и устремилась в сухое, алое утро. На моем запястье поблескивала Энигма. Пинкертоны были, к счастью, мужчинами. Они никогда не обращают внимания на дамские побрякушки. Я честно вручила шефу Кулиджу ведро с болтами. В принципе, при должном старании из них можно собрать отличную вешалку для шляп, но вряд ли что-то способное подчинить себе время.

Лавочники мели тротуары перед своими дверями — надеялись на добрую дневную выручку. Ночные гуляки, пошатываясь, выходили из «Красной кошечки» — на глазах у всего честного города. Высоко над головой посевные корабли уже поднялись в небо и размеренно протыкали облака. Дальше, у горизонта, Верующие складывали палатки. С видениями на ближайший год было покончено.

Я сунула руку в карман. Пальцы скользнули по кубику Мачка и остановились на обнаружившейся в самом углу монетке. Орел или решка… Джон Баркс говорил, что у меня есть выбор. Настало время искусить судьбу.

Я подбросила монетку, и ее унесло за внезапную стену ливня.

Словно пчелы к меду, они так к нему и липли — к Аннибалу Агию-и-Уилкинсу. Золотой мальчик полицейского департамента Калифы, трижды награжденный — и сам как награда. Глаза цвета меда, кожа цвета мелассы, а эту божественную квадратную челюсть впору закладывать в фундамент — какому-нибудь дворцу или собору — краеугольным камнем. Лакомый он кусочек, наш детектив Уилкинс, но это всего только половина шарма. Он не просто пейзаж собой украшает, он еще и дело делает. Если спустить его с поводка, преступный элемент может заказывать отходную. Он брал и мелких ворюшек, и грабителей покрупнее, и спекулянтов, и разбойников с большой дороги, и взяточников, и охотников до малолетних шлюх. Арестовывал шантажистов и наркоманов, уличных жуликов и громил. Он у нас настоящий герой. Все души в нем не чают.

Ну, не то чтобы все. Не дети ночи, во всяком случае, — эти предпочитают, чтобы в их беззаконные способы добычи пропитания и криминальные хобби никто своего длинного полицейского носа не совал. И не семьи тех, кого он отправил на эшафот, — они детектива Уилкинса откровенно ненавидят. Зато честные граждане Калифы сплошь уверены, что такого отличного малого еще поискать. Кроме одного-разъединственного констебля, который считает, что Уилкинс — надутый болван. Его мнение, как ни странно, будет иметь вес в этом сюжете, как вы сами вскоре убедитесь. Поставьте себе галочку или просто запомните.

Поздний час после работы; в любимом салуне всего полицейского департамента, «Пьяном аэронавте», полным ходом шла вечеринка с детективом Уилкинсом в качестве главного героя. Повод — успешное завершение самого крупного дела в этом году, самого трудного дела, о худшем преступлении, выпавшем на долю Калифы за последние, чтобы не соврать, лет сто. Три долгих месяца, пока Уилкинс не зажал его в угол, знаменитый Калифский Душитель держал весь город в страхе. Работал этот трудяга искусно и много, и модус его операнди леденил кровь: он мог застать кого угодно где угодно — в ванне, за завтраком, на улице, за стрижкой газона — и одной левой выжать из жертвы всю жизнь. А потом просто забрать украшения и смыться. Не то чтобы город совсем не знал воровства, нет. Но убийцам в нем до сих пор как-то хватало совести ограничивать свою деятельность теми, кто сам напрашивался на убийство: преступниками других специализаций, уличными сиротками, проститутками и прочими обездоленными.

Но Калифский Душитель принадлежал к другому роду убийц — бесстыдному и дерзкому. Своих жертв он принципиально выбирал среди самых что ни на есть беспорочных граждан: то муниципальный садовник, то адвокат, то фонарщик, то гувернер. Да, честных граждан, послушных закону и надеющихся взамен жить долго и счастливо и помереть в один день в собственной постели. Убийства и по отдельности-то пугали, но когда стало ясно, что совершил их один и тот же маньяк, город рухнул в пучину паники и истерического негодования: куда смотрят власти!? Калифского Душителя нужно остановить!

Ну вот, великий детектив Уилкинс его и остановил. С помощью хитроумных уловок и обширных связей в криминальном мире, пользуясь то неотразимым обаянием, то беспардонным запугиванием, то кнутом, то пряником, детектив Уилкинс выследил Душителя и взял его с поличным — и со всем наворованным. Ужас Калифы оказался маленьким старичком, нетвердым и на язык, и на ногу, известным под именем Ненормальный Норман и обитающим в развалюхе возле бойни Айлей-Крик.

Наворованное, уже утратившее весь свой драгоценный блеск от долгого соседства с отбросами, обнаружилось там же, в мешке. Во время ареста Норман вопил, что все нашел, но мягкие (и не только мягкие) методы убеждения, которыми в совершенстве владел детектив Уилкинс, в конце концов убедили старикана слезливо сознаться, что да, он и есть ужасный Душитель. Правда, объяснить, почему он пошел на столь жуткие преступления ради столь малой выгоды, он так и не сумел.

Судебное заседание продлилось едва ли час. Присяжные, очарованные гладчайшими — комар носа не подточит — доказательствами детектива Уилкса, вынесли вердикт всего через двадцать минут прений: виновен по всем пунктам. Болтаться Ненормальному Норману на конце пеньковой веревки. Домой присяжные отправились, чрезвычайно довольные исполненным долгом. Полиция в полном составе загрузилась в «Пьяного аэронавта» — петь осанну герою, которого того и гляди вызовут в Сейта-Хауз, принимать поздравления лично от Главнокомандующей Сильваны Абенфаракс. А до тех пор можно хлестать шампанское, глотать устриц и провозглашать громогласные тосты за триумфатора.

Помните, я говорил, что не все в департаменте без ума от детектива Уилкса? Вот мы и добрались до нашего отщепенца. Это констебль Аврелия Этрейо, совсем не такая великолепная, как он. Скорее напротив, маленькая, тучная и во всех отношениях неприятная. Сейчас она сидит в самом темном углу, яростно гложет сырную вафлю и так же яростно наблюдает, как весь департамент чешет проклятого Уилкинса за ухом. Если он — местная гордость, то она — местная чудила, не иначе. Она пришла в отдел как самая юная за всю историю выпускница полицейской академии, до краев налитая страхом и желанием немедленно начать творить добро, ловить преступников и делать город безопаснее и лучше. Вместо этого ее послали патрулировать Северный Песчаный Берег — самую холодную, самую туманную, самую безнадежную часть города, в которой ничего никогда не случается, потому что там практически ничего и нет. Берег — это цепь высоких холмов, слишком высоких, чтобы на них что-то строить, вперемежку с песчаными дюнами, слишком песчаными, чтобы… вы уже угадали? — да, чтобы на них что-то строить. На всем Берегу высятся только два строения: Калифский Приют для Отчаявшихся и Ностальгически Душевнобольных и полуразрушенный восьмиугольный дом, ныне, естественно, заброшенный. Короче, Северный Песчаный Берег — наихудший кусок города.

Констебль Этрейо служила в департаменте уже год и службой довольна не была. К несчастью, она была аколитом эксперта-криминалиста Армана Бертийо, чья книга «Манифест современного детектива» при должном старании могла лечь прямо-таки в основу всей полицейской работы. Для расследования преступлений, писал Бертийо, современный офицер полиции пользуется фактами, а не кулаками. Современный офицер полиции понимает, что преступления бывают продуманными и заранее спланированными, что преступники оставляют по себе улики, правильное толкование которых делает решение дела очевидным. Отпечатки пальцев, пятна крови, орудия убийства, места преступления — все это призвано помочь (и помогает!) полиции ответить на единственный вопрос, действительно имеющий значение в ее работе: кто это сделал? Система Бертийо делила преступников на четко определенные типы, которые можно анализировать, отслеживать, прогнозировать их действия и в конечном итоге ловить. Короче, это был чрезвычайно современный подход к расследованию преступлений, похожий на дремучие традиционные способы не больше, чем день на ночь.

К несчастью для констебля Этрейо, современным Калифский департамент назвать было нельзя — ну никак. Да, шеф воротил нос от физических методов получения показаний и отказался от старой грязной переполненной каталажки в пользу чистого, тихого пенитенциарного учреждения, но во всем остальном департамент оставался закоренело и вопиюще старомодным. Работа с преступниками велась с помощью коневодческих методов: то морковку под нос, то палкой по крупу — попеременно; порядок поддерживался запугиванием и насилием. Все эти приемы детектив Уилкинс довел до форменного совершенства — по каковой причине и числился первым в списке тех, кого Этрейо ненавидела лютой ненавистью. Ее попытки пропагандировать среди коллег систему Бертийо принесли ей одни только насмешки. Старания подсадить на новинку самого начальника полиции окончились сокрушительным провалом. Изгнанная в самый отстойный конец города, Этрейо стала брюзгливой и злой.

И вот такая брюзгливая и злая, она и сидит сейчас в темном углу бара и любуется, как веселые сотрудники купают великого детектива в славословиях и дармовом пиве. Вам, наверное, интересно, на кой черт она себя так мучает? Если от вида детектива Уилкинса ее так тошнит, почему не пойти туда, где его точно нет? Во-первых, хрен она вам уйдет. А во-вторых, хрен она вам бросит ужин недоеденным. Да и не может она себе позволить его бросить — не по средствам ей такое. Она — вторая из десяти детей в семье, и вся ее зарплата идет на то, чтобы прокормить остальные девять ртов, а еще родителей, а еще престарелую тетушку, а еще слепую псину. Констебль Этрейо не может себе позволить питаться где-то еще: в «Пьяном аэронавте» полицейским полагается скидка.

Вот потому-то констебль Этрейо сидит и тихо кипит, и сырная вафля у нее в желудке превращается в тяжелый и волглый ком. Детектив Уилкинс тем временем в четвертый раз пересказывает, как он дожал Ненормального Нормана:

— …так я ему и говорю, дорогой ты мой, я хочу тебе помочь, действительно хочу — но не могу, и тут затыкаюсь и протягиваю ему сигариллу. А он ее берет, пропащая душа. Я говорю, я тебе другом хочу быть, а ты мне не даешь. И тут он в слезы, и я понимаю, что Калифский Душитель сломался — взял я его за горло…

— Нет! — Эта реплика констебля Этрейо прозвучала так громко, что весь департамент разом стих. Больше всех удивился детектив Уилкинс. Он устремил медовый взор в темный угол, разглядел там Этрейо, широко улыбнулся и радушно ее поприветствовал:

— А, констебль Этрейо, и вы здесь! Как ваша вафля? Многовато песку, наверное?

Остальные офицеры прыснули, и один даже похлопал Уилкинса дружески по плечу — ай да Уилкинс, что за остряк! По пути он чуть не сбил с героя вечера соломенную шляпу и заработал в ответ совсем не дружеский взгляд.

— Лучше песок на зубах, чем в глазах, — прошипела Этрейо.

Говорить она вообще-то не собиралась. Оно как-то само выскочило, зато теперь, сказавши «А», сказать еще и «Б» будет куда проще.

— Покорнейше прошу меня простить, вы чего сейчас сказали? — поинтересовался детектив Уилкинс.

— То, что вы взяли не того.

— Но, дорогая констебль Этрейо, Ненормальный Норман во всем признался.

— Он был голоден и напуган, а вы пообещали ему сандвич с беконом.

— Да кто признается в убийстве — в четырех убийствах! — за сандвич с беконом?! — презрительно вопросил младший детектив Уинн, один из главных прихлебателей Уилкинса.

Констебль Этрейо могла припомнить несколько моментов в жизни, когда она сама радостно созналась бы в убийстве за один-единственный ломтик бекона, не то что за целый сандвич. Но эти откормленные засранцы вряд ли хоть раз в жизни пропустили обед — откуда им знать, какой мощной мотивацией способен быть голод.

— Я никогда в жизни не брал не того, — холодно сказал детектив Уилкинс.

— Значит, этот у вас первый?

— Присяжные вынесли вердикт.

— Присяжные не знали всех фактов.

— Да что ты знаешь о фактах, ты, которая неделями месит песок, охраняя коров да лунатиков? Пока я ездил на места преступлений, опрашивал свидетелей, возвращал похищенное…

— Отпечатки пальцев.

— Что, прости?

— Отпечатки пальцев.

Ее слова встретили снисходительным вздохом (детектив Уилкинс лично), закатыванием глаз и кручением пальца у виска (остальные присутствующие джентльмены). Вот она, наша Этрейо со своей наукой!

— Отпечатки пальцев уникальны, — гнула свое констебль. — Во всем мире нет двух одинаковых.

— Это ты так говоришь, — бросил детектив Уилкинс. — А доказать можешь? Во всем мире миллионы людей. Ты, надо понимать, сличила отпечатки пальцев у них всех? Что с того, что мои отпечатки — не такие же, как у дубильщика шкур из Тикондероги или у рыбака из Кенаи?

Аудитория послушно засмеялась. Придет же такое в голову!

Этрейо уже слыхала этот аргумент, и профессор Бертийо тоже; конечно, отпечатки пальцев у всего населения Земли никто не проверял. Однако Бертийо дал себе труд взять отпечатки у более чем десяти тысяч человек и не нашел ни одного совпадения — достаточная выборка для подкрепления теории о неповторимости отпечатков. Но совсем не достаточная, чтобы хоть в чем-то убедить детектива Уилкинса и его тупоголовых дружков.

— Важно не то, уникальны ли отпечатки Нормана, а то, что ты не найдешь их ни на одном из мест преступления, — со всей возможной холодностью заявила Этрейо. — Там везде куча отпечатков, но Нормановых среди них нет. А это означает, что он не может быть Калифским Душителем.

Уилкинс уставился на нее тяжелым взором; улыбка куда-то подевалась.

— Кто-то совал нос в мое дело у меня за спиной, — тихо проговорил он в трепещущее облако дыма от сигариллы.

Ну да, чистая правда. Уилкинс не снимал отпечатков ни на одном из мест преступления. Этрейо наведывалась туда после него и снимала их сама.

— Нельзя отправлять на виселицу невинного человека, — упрямо сказала Этрейо. — Это вопрос общественной безопасности. Душителя надо остановить!

Но вся общественная безопасность со стеклянным звоном разлетелась при столкновении с гордыней детектива Уилкинса.

— Я очень не люблю тех, кто лезет в мои дела без моего ведома, — медленно и очень раздельно сообщил он.

— А я очень не люблю офицеров, которые грызутся на публике, — сообщил чей-то новый голос.

Ильва Ландазон, шеф городской полиции, стояла у бара, причем уже, наверное, минут десять. Департамент так увлекся представлением, что ее никто не заметил. Тут же поднялась небольшая тихая свалка: все спешно искали фуражки, напяливали, отдавали честь. «Отлично, мать вашу, просто отлично, — подумала констебль Этрейо. — Архивный отдел, жди меня, я твоя».

— У меня создалось впечатление, что вы абсолютно уверены: Норман и Душитель — два разных лица, констебль Этрейо, — сказала капитан Ландазон.

— Так точно. Абсолютно уверена, капитан.

— Но вы не можете этого доказать.

— Отпечатков Ненормального Нормана нет ни на одном из мест преступления.

— И о чем это говорит? — встрял детектив Уилкинс. — Может, он надел перчатки! Об этом вы не подумали, констебль Этрейо?

Департамент захохотал. Этрейо почувствовала, как щеки вспыхнули. Она с трудом проглотила ком убийственной ярости.

— Тогда были бы смазанные отпечатки. Я ничего подобного не нашла.

Детектив Уилкинс пренебрежительно фыркнул.

— Все это не имеет никакого значения. Норман во всем признался.

— Да, признался, — вздохнула капитан Ландазон. — Признался, предстал перед судом и был признан виновным. Не наше дело критиковать вердикт. Мы стоим на страже закона, а не управляем им. Вам это ясно, констебль Этрейо? Я больше не желаю слушать эти ваши безумные теории. Дело закрыто.

Уилкинс сотоварищи победно взревели. Какое им, в конце концов, дело, если невинный человек отправится на эшафот? Репутация и слава — вот что действительно важно. Пусть ржут сколько угодно: Этрейо знала, что права. Однако права ты или нет, беднягу Нормана это не спасет. А вот доказательство правоты — может.

Но кроме чертовых отпечатков у нее ничего нет — ничегошеньки!

Как вы могли догадаться по внезапному демаршу Этрейо против детектива Уилкинса, она следила за ходом расследования с тех самых пор, как было зарегистрировано первое убийство. Неофициально изучала места преступлений, тела жертв и отчеты Уилкинса. Детектив, может, и ублюдок, но отчеты составляет вполне профессионально, что есть, то есть. Разумеется, он не придерживался протокола Бертийо по описанию места происшествия, не делал ни зарисовок, ни фотографий улик и не снимал отпечатков, но осмотр производил тщательный и свидетелей добросовестно опрашивал. Этрейо казалось, что теперь она знает дело не хуже самого Уилкинса. На самом деле даже лучше, так как опирается на факты, в то время как он — только на свое экспертное мнение. А в детективной работе, как считал Бертийо, мнениям места нет.

Она снова и снова штудировала папку с делом — сотни раз кряду, и Норман решительно из него выпадал. Она понимала: ответ на вопрос, кто настоящий убийца, скрывается там, среди бумажек, среди собранных следствием данных, но как ни билась, не могла его отыскать. Значит, Нормана повесят. Она навестила его в камере — сломленный, плачущий, отчаявшийся старик. Он напомнил ей дедушку. Тот тоже умер — потому что у родственников не было денег на лекарства.

Странное дело этот Калифский Душитель. Четыре убийства и ни одного свидетеля. И это при том, что три из них произошли средь бела дня, когда свидетелей, по логике вещей, должно быть навалом. Как убийца мог подобраться к жертвам и не попасться никому на глаза? В случае с гувернером его подопечные в момент преступления были в соседней комнате, раскрашивали картинки, и не видали и не слыхали ровным счетом ничего. В случае с адвокатом попасть в комнату, где произошло убийство, можно было только через дверь, запертую изнутри, — и никаких подтверждений тому, что туда проникли через окно.

Ну, и никаких очевидных мотивов, конечно. Ничтожность украденного исключала жажду наживы как мотив, особенно ввиду того, что все пропавшие вещи уже нашли. Душитель даже не попытался сбыть их. Детектив Уилкинс не сумел обнаружить никакой связи между жертвами — и кравшаяся по его следам Этрейо тоже ничего не нашла. А между тем Бертийо учил, что мотив есть всегда.

Преступник, писал он, просто не может остаться полностью незамеченным. Он всегда оставляет следы, а отпечатки пальцев — его личная подпись. Этрейо обнюхала все места преступлений на предмет отпечатков. Отсеяв тайно собранные в свое время отпечатки коллег, она осталась буквально с несколькими неопознанными. Эти неопознанные образцы повторялись каждый раз. Никому из следственной группы они не принадлежали, и Этрейо знала: они принадлежат убийце. Но к тому, кто же он такой, это не приблизило ее ни на йоту.

Эх, жаль, что констебль Этрейо не может посоветоваться с мсье Бертийо лично: он за тысячи миль отсюда, в далеком Безаре, а на гелиограмму у нее денег в любом случае нет. Удрученная Этрейо поплелась в участок — писать отчет по смене и переодеваться. Пора домой.

Но куда это она? Нет, определенно в участок. Вот она уже стоит перед дверями морга и тщательно мажет у себя под носом лавандовой помадой. Неважно, сколько раз она уже бывала по ту сторону этих дверей — к запаху привыкнуть никак не выходит… гниющее мясо, негашеная известь, свернувшаяся кровь. Помада не может совсем его заглушить, но хоть чуть-чуть уменьшает убойную силу.

Мысленно опустив забрало, Этрейо толкнула тяжелую дубовую дверь и очутилась в спрятанной за ней белой кафельной комнате.

В этот поздний час в морге было тихо и почти темно. Мраморные столы стояли пустые. Свежевымытый пол поблескивал, скользкий и влажный, у нее под ногами. В дальнем конце комнаты за столом доктор Кадл ужинала пончиком и писала ежедневный отчет. Шаги звучали ужасно громко, пока констебль шла мимо единственного занятого стола, мимо цинкового корыта, где моют тела, мимо слегка запятнанных красным весов, где взвешивают органы. Сейчас, чисто вымытый на ночь, морг казался спокойным и мирным — как больница. В более деловое время суток он больше походил на бойню.

— Мне надо писать отчет, — сварливо сообщила доктор Кадл. — Поэтому я торчу здесь на ночь глядя. А тебе полагается драть сейчас глотку в «Навте».

В систему Бертийо доктор Кадл тоже не верила — в основном потому, что та требовала невероятно подробной аутопсии, а доктор была категорически против всего, что могло увеличить ее рабочую нагрузку. Но Этрейо ей нравилась, она ее даже баловала.

— Откуда ты знаешь?

— Я знаю все. — Едва ли доктор когда-нибудь вообще покидала морг, но знала действительно все и обо всех. — Не дразни нашего Мистера Неотразимость. Он болван. Его день еще придет.

— На нем будет смерть невинного человека.

— Не думаю, что она будет стоить ему хоть минуты спокойного сна.

— Это неправильно.

— Пойдем. — Кадл встала. — У меня есть что тебе показать.

— Что там у тебя? — заинтересовалась Этрейо, послушно плетясь следом.

— Увидишь, — отозвалась та, открывая дверь в холодильник. — Оставь дверь открытой, ладно? Тут жуткая холодрыга, а я, кажется, простужаюсь.

В холодильнике действительно стояла жуткая холодрыга, но его обитатели, очевидно, ничего не имели против. Констебль Этрейо передернулась — не от холода, а потому что у нее живое воображение. Так легко представить себя лежащей на одной из этих ледяных колод… темная кожа вымерзла до белизны, плоть тверда, как камень. Она быстренько стерла картинку и посмотрела, наконец, на тело, с которого только что сняла простыню доктор Кадл.

Якоб Эрмоса, фонарщик. Был задушен, когда зажигал газовые фонари на Абенфаракс-авеню. Его коллега работал на противоположной стороне улицы и, конечно, ничего не видел. Взято: кольцо с печаткой, одна штука. Кадл даже не потрудилась сделать вскрытие, так несомненна была причина смерти: мануальная странгуляция, гортань всмятку.

— Я его уже осматривала, — огорчилась Этрейо. — Дважды.

Кадл подняла лампу повыше.

— Я собиралась списать тело, но заметила кое-что интересное. Смотри сюда. Видно, как убийца схватил Эрмосу за шею: вот след от большого пальца под подбородком, а вот пальцы под правым ухом. Убийца действовал левой рукой, несомненно, ведущей, так как он вряд ли сумел бы задушить человека до смерти той, что слабее.

— Ненормальный Норман — правша, — сказала Этрейо. — Это само по себе уже что-то доказывает… но мы все равно не знаем, кто убийца.

— Тогда смотри дальше. Вот большой палец, который под подбородком. Он кривой, как будто был сломан, и кость срослась неровно.

Этрейо склонилась над трупом. Неужели лучик надежды пробился сквозь тучи?

— Это потрясающий идентификатор! Поверить не могу, что не заметила его раньше! — взволнованно воскликнула она. — Осталось только найти человека со сломанным большим пальцем на левой руке. Отпечатки мне помогут: они просто обязаны совпасть с какими-то из тех, что я нашла на месте преступления.

Они оставили Эрмосу в покое и ледяной тьме. Вернувшись в прозекторскую, Кадл налила им горячего кофе. Потягивая из кружки и обдумывая новый след, Этрейо с раздражением чувствовала, как поднявшиеся было воды надежды потихоньку снова утекают.

— Это хороший ключ, Кадл, но Норману мы никак не поможем. До завтра я никак не успею найти убийцу.

— Об этом я уже думала. Сломанный палец привел мне на память один недавний труп. Актер, совсем молодой мальчишка. Он упал на репетиции этой новой мелодрамы — ну, знаешь, которую должны были давать в «Одеоне», про Элегантного Пирата.

— Он что ли со сцены упал?

— Нет, с декораций. Сцена на корабле, такелаж в шестидесяти футах над площадкой, нашему инженю этого хватило. Бедняга. Хорошенький был. Так вот, у него был сломанный большой палец. Я запомнила, потому что это его единственный физический изъян.

— Если он умер, то вряд ли мог оказаться нашим убийцей.

— Тридцать лет назад я бы тебе сказала, что не все так просто. Но давненько мне не встречались ходячие мертвецы. Все равно странно.

— А труп где?

— За ним никто не пришел. Он не состоял в регулярной труппе, так что на похороны скидываться они не стали. Мне на захоронение останков бюджета не выделяют, а земля даже на кладбище для бедных, знаешь ли, не бесплатна. В общем, я продала тело в анатомичку медикам — на препараты, надо думать.

Она встала и, подойдя к шкафу для документов, выдвинула один из ящиков.

— Хочешь посмеяться? Я прочла эту книгу, Бертийо, которую ты мне дала, и решила шутки ради поснимать отпечатки со всех поступающих трупов — вдруг найду одинаковые.

Она вытащила из картотеки одну карточку и перекинула ее Этрейо.

— Это отпечатки нашего красавчика.

Этрейо поймала ее, положила на стол и закопалась в свою папку в поисках отпечатков, которые собрала на месте преступления. Ага, вот и они, неидентифицированные. Констебль принялась просматривать карточки…

И, черт его побери, нашла совпадение.

И без того странное дело обернулось еще страннее. Театральный статист никак не мог быть убийцей — его последний полет случился до того, как началась цепь преступлений. Но отпечатки-то совпадали, с этим ничего не поделаешь! Этрейо без малейшего удовольствия вспомнила детектива Уилкинса: как ты, дура, докажешь, что у двух разных людей не может быть одинаковых отпечатков пальцев? Может, вот оно, доказательство? Но даже если и так, это ни на дюйм не приблизило ее к настоящему убийце. А других улик у нее нет. Ищи под каждым камнем, советовал мсье Бертийо. Понятно, что мертвый статист — это тупик… но Этрейо все равно решила в этот тупик заглянуть.

В патрульной было пусто: вечерняя смена уже заступила на дежурство, утренняя пока не подошла. Этрейо пошла в раздевалку, переоделась из щегольской униформы в вытертый только что не до ниток пиджак и сунула в нагрудный карман жетон, а в боковой — револьвер. Но тут на выходе дорогу ей заступила тень.

— Ах ты пчелочка-трудяга, ты куда, скажи, летишь?

— Брысь с дороги! — сказала она, пытаясь протиснуться мимо детектива Уилкинса, но тот даже не подвинулся. Повышенный рост и пониженная трезвость вообще делают мужчину серьезным дорожным препятствием.

— Ты чего делала в морге так поздно ночью?

— Тебя не касается.

— Капитан сказала тебе оставить мое дело в покое. Я надеюсь, ты еще подчиняешься приказам вышестоящих, мой дорогой констебль. Если нет, будь уверена, ей это не понравится. Думаешь, Песчаный Берег так уж плох? Есть ведь места и похуже.

Этрейо подумала и ответила: ее каблук вонзился в носок его зеркально отполированного черного ботинка. Пока Уилкинс злобно прыгал на одной ноге, она просочилась мимо него и устремилась в двери. На улице она поймала двуколку — с помощью подруги из бухгалтерии издержки пойдут на счет Мистера Неотразимого. Кэбмен спросил, куда едем, и она впервые поглядела на бумажку с адресом, полученную от доктора Кадл. Черт, она же прекрасно его знает — ее участок, заброшенный Восьмиугольник на Песчаном Берегу. Анатомичка дала Кадл подложный адрес!

— Так куда едем-то? — уже более нетерпеливо воззвал кэбмен, заглядывая в экипаж через маленькое окошко за своим сиденьем.

А что делать, других зацепок у нее нет…

Хороший детектив проверяет каждую, сколь бы пустячной она ни казалась.

— Четыре пятнадцать по Песчанобережной.

Кэбби захлопнул окошко, и двуколка под звон сбруи рванула вперед. Обычно дорога на участок долгая и холодная: два переезда на двух отдельных конках до самого конца маршрута, а потом пехом по Песчаной до перекрестка с Песчанобережной, где притулилась ее патрульная будка. Однако сегодня Этрейо домчалась в тепле и комфорте и за половину привычного времени. На месте она приказала кучеру подождать, и тот, пожав плечами с видом «за ваши деньги — все что угодно», втянул в огромный макинтош все выступающие части тела вместе с фляжкой горячительного и «Полицейским листком Калифы». «Душителя удушат!» — кричал заголовок. Этрейо скривилась.

Газовые фонари города остались далеко позади; в клубящейся туманом тьме припал к земле старый дом. Налетевший порыв ветра хлопнул створками парадных ворот. Констебль Этрейо двинулась по мощеной подъездной дорожке к щербатым мраморным ступеням. Воздух пах сырой солью и еще чем-то… жужжащим и потрескивающим на задней стенке горла, куда даже языком не достать. Медный дверной молоток не попадал по доске. Этрейо громко постучала костяшками пальцев, но ветер унес звук и потерял где-то в сухом скрежете древесных ветвей. Впрочем, никто все равно не ответил. Она заглянула в окошко рядом с дверью и увидела тьму.

Как-то не полагается входить в дом без разрешения хозяев — за исключением случаев экстренной необходимости. Одно из профессиональных умений офицера полиции — всегда найти экстренную необходимость. Мысленно повторяя оправдание — я услышала далекий крик о помощи; мне показалось, я чую запах дыма, Этрейо подергала ручку. Дверь не открылась. Тогда она вернулась к окну. Оно застряло. Переполошить всех, кто мог быть внутри, звоном битого стекла ей не хотелось, поэтому Этрейо тронулась в обход в поисках угольного желоба. Желоб вскоре обнаружился, и даже с неплотно прикрытой железной крышкой. Щель, конечно, узковата, но иногда полезно быть маленьким. И еще бы немного более худым… Хотя вот детектив Уилкинс бы сюда не пролез — но детектив Уилкинс просто-напросто вышиб бы парадную дверь и дело с концом. В люк она нырнула ногами вперед и с пистолетом в руке, просто на всякий случай. Пять минут спустя констебль Этрейо уже стояла посреди кухни, вся в угольной пыли.

Кухня оказалась пуста и заброшена, никто не готовил на ней уже долгие годы. Чугунная плита вся заржавела от сырости; раковина склизкая от плесени. Название особняка любезно сообщало миру, что у здания восемь внешних сторон вместо обычных четырех. В центре восьмиугольника Этрейо обнаружила винтовую лестницу и двинулась по ней вверх, все еще держа револьвер наизготовку и стараясь как можно меньше шуметь. Форма дома означала, что и комнаты в нем нетривиальных очертаний: на каждом этаже — по четыре квадратных помещения и еще по четыре крошечных треугольных, все расположены вокруг центрального лестничного столба. Комнаты пусты, полы потрескались, со стен облезают обои. В доме никого нет… но пустым он не ощущался. Он выглядел заброшенным, да, но чувства говорили другое. Когда спускается туман, ночь бывает светлее обычного, и в этом неверном свете Этрейо увидала следы на полу — свежие следы. Она уже поднялась на верхний этаж, но никаких признаков жизни не нашла. Может быть, люди были здесь, но ушли.

Она уже собиралась спускаться, когда потолок вдруг затрясся и с него посыпалась штукатурка. Судя по раздавшимся сверху звукам шагов, там должен быть еще как минимум один этаж. Либо так, либо кто-то разгуливал по крыше. Но лестницы наверх не было. Этрейо еще раз обежала этаж, из комнаты в комнату, пока не оказалась там, откуда начала, и пока не уперлась взглядом в окно… которое оказалось совсем не окном, а дверью, ведущей на лестницу, вьющуюся по стене снаружи. Шаги наверху были быстрые и в двойном комплекте — одни тяжелые, другие полегче.

Этрейо вылезла через окно-дверь на внешнюю лестницу — ох, какой ржавой и шаткой та оказалась! Лестница обнимала дом снаружи широкой спиралью, подобно завиткам раковины. Одной рукой цепляясь за скользкие перила, а в другой сжимая пистолет (ей никогда еще не приходилось стрелять из него по долгу службы, но если что, она готова), констебль полезла наверх. Кругом плыл туман, такой густой, будто дом окунули в облако и отрезали от всего остального мира. В гортани началось какое-то покалывание, которое превратилось в звук, тихий и жужжащий. Звук тек вверх, в череп, и вниз, в ноги, от него тихо вскипала кровь, гудели кости, нервы. Лестница под ней задребезжала, туман вверху вспыхнул пурпурным — раз, другой. Молния? Но где же гром? Где дождь? И ни одна из знакомых Этрейо молний не имела привычки так звучать — высоким, вибрирующим воем, будто две пилы терлись друг о друга. Зубы у констебля заныли, а сверху посыпались пурпурные искры. Обогнув последний угол восьмигранника, Этрейо увидела слева открытую дверь. Она вела в солярий: стеклянные стены, стеклянный потолок, в данный момент распахнутый в туманную ночь.

В центре солярия с какой-то колонны низвергался водопад пурпурных молний, омывая стоящий у ее подножия стол и распростертое на нем тело. Молнии плясали, треща и облекая лежащего покровом фиолетового огня, от которого ломило глаза. Никогда в жизни Этрейо не видала ничего настолько прекрасного и грозного. И страшного.

Она что-то прокричала, но голос ее затерялся в высоком надсадном вое. На фоне огня темным силуэтом выделялась фигура. Этрейо снова что-то крикнула и кинулась вперед, но с вершины столба стрельнула лиловая молния и облизала ее. Оглушенная, Этрейо выронила пистолет, и тут же рука легла ей на плечо и оттащила назад.

— Не подходите так близко! — проревел в ухо чей-то голос.

— Прекратите немедленно! — крикнула она. — Я приказываю немедленно это прекратить!

— Да не могу я прекратить! Мы уже почти закончили!

— Сейчас же!

— Оно сейчас само закончится. Смотрите!

Молнии и вправду меркли, пурпурный свет мигал. Вой постепенно стих. Огненная корона на столбе моргнула последний раз и погасла. Солярий погрузился в туманный сумрак. А потом его залил слепящий белый свет. Первым делом Этрейо увидела свой пистолет, лежащий на полу, схватила его и лишь затем повернулась к ближайшей из двух фигур.

— Полицейский департамент Калифы. Руки вверх!

— Но позвольте, офицер, к чему это все? — сказала женщина.

Довольно высокая, с узким лицом и широко расставленными голубыми глазами. На глазах очки, еще одни торчат надо лбом. Одежду скрывал грязный белый фартук. Впрочем, когда Этрейо повторила приказ, она послушалась.

— Из-за вас мы все чуть не погибли! — Тот, чей силуэт Этрейо разглядела на фоне лилового света, теперь быстро двигался к ней через комнату и пребывал явно не в лучшем из настроений. Этрейо понадобилось несколько мгновений, чтобы осознать: да, она видит именно то, что видит. Еще несколько ушло на то, чтобы смириться со зрелищем. Увы, свет в комнате был слишком яркий, исключая возможность ошибки.

— Кто вы, к чертовой матери, такая и с какой стати врываетесь в частные владения?! — продолжал орать шимпанзе.

На нем тоже был белый фартук, а под ним — желтая вышитая рубашка с высоким крахмальным воротничком. Высоко засученные рукава открывали жилистые темные руки. И, да, он ходил на двух ногах.

— Я — констебль Этрейо из Полицейского департамента Калифы. И я требую объяснить, кто вы такие и что здесь происходит.

— Предъявите жетон, — распорядился шимпанзе.

Этрейо, не спуская с него пистолета, выудила из кармана жетон и показала.

— Пожалуйста, объясните, что здесь происходит.

— Я — доктор Теофраст Эле, — представилась обезьяна. — А это моя коллега, доктор Аделаида Эльсинор. Мы проводим важнейший научный эксперимент, который вы и ваше невежество чуть не пустили псу под хвост.

Констеблю Этрейо еще не случалось встречать шимпанзе с докторской степенью… ну, и если на то пошло, говорящего и прямоходящего шимпанзе — тоже. Впрочем, если ты ни одного до сих пор не встречал, это еще не значит, что их не бывает. Тем более что вот он, стоит прямо перед тобой и сверлит тебя суровым взглядом.

— Что это такое? — Этрейо ткнула пальцем в колонну.

При ярком свете оказалось, что на вершину ей надето что-то вроде пончика.

— Это гальванический бухтовый трансформатор, — объяснила доктор Эльсинор. — Он аккумулирует и усиливает гальванические токи.

— И зачем это все нужно?

— Чтобы возрождать жизнь! — ядовито сказал доктор Эле. — И мы были уже на пороге успеха, когда вы решили нам помешать. Теперь мне все придется начинать с начала!

— Я прошу прощения, — стушевалась Этрейо. — Но вы должны признать, что со стороны ваш эксперимент выглядел чрезвычайно опасно. В каких областях медицины вы специализируетесь, господа?

— Доктор Эльсинор — хирург, а я — доктор гальванической физиологии.

— Что это такое?

— Доктор Эле изучает гальванические структуры организма, офицер, — любезно пояснила доктор Эльсинор.

— Я изучаю саму жизнь! — высокомерно перебил ее доктор Эле. — А вы до сих пор не рассказали нам, на каких основаниях решили проникнуть в частные владения.

— Я постучала в дверь, но мне никто не ответил. Дом выглядел покинутым, — Этрейо принялась выдавать заученные объяснения.

Судя по всему, доктор Эле не поверил ни единому слову.

— Кто-то из вас покупал недавно тело в Калифском городском морге?

— Я покупала, — отозвалась доктор Эльсинор. — А в чем дело? Коронер заверил меня, что у бедняги ни семьи, ни друзей. Покупка тел для научных целей совершенно законна.

— А где это тело сейчас?

Доктора обменялись взглядами, потом посмотрели на лежащую на столе фигуру. Они не сказали ни слова, но этого и не требовалось.

— Почему вы спрашиваете? — поинтересовалась Эльсинор.

— Вам известно о Калифском Душителе? — ответила вопросом на вопрос Этрейо.

— Боюсь, что нет, констебль. Мы с доктором Эле прибыли в город всего две недели назад. Это какой-то новый танец? Или, может, коктейль? Мы занимались своей работой и не нашли времени заглянуть в газеты.

— Это что, не может подождать? — нетерпеливо вмешался доктор Эле. — Я должен понять, что еще можно спасти из нашего эксперимента.

— Нет, подождать не может, — отрезала Этрейо.

— Можно мы, по крайней мере, закроем крышу? Тут ужасно холодно, — сказала доктор Эльсинор.

И она была права: ночной воздух, вползавший вместе с туманом через открытый купол, прямо-таки леденил кровь.

Этрейо внимательно наблюдала, как эта парочка закрывает крышу. Возле стола, почти погребенного под разнообразным научным оборудованием — колбы и мензурки с загадочными жидкостями, весы, всякие измерительные приборы, стояла пузатая печурка. Доктор Эльсинор повернула на ней какой-то регулятор, и в комнату волной пошло тепло.

— Как работает этот обогреватель? — заинтересовалась Этрейо.

— Это разработка доктора Эле, — ответила Эльсинор. — На гальваническом токе, который вырабатывает бухтовый трансформатор. Как и освещение.

Она показала на испускающие белый свет шары, свисающие с перекрытий стеклянного потолка.

— А как ток попадает в печь?

— Прямо через воздух.

Этрейо читала в одном из своих научных журналов, что гальваническую энергию теоретически можно передавать через воздух, но даже представить себе не могла, что это уже научились делать. Насколько ей было известно, управлять гальванической энергией вообще-то еще никто не умел. Но вот вам бухтовый трансформатор — и она своим глазами видела, как он вырабатывает ток!

— Пожалуйста, заканчивайте ваш осмотр и убирайтесь отсюда, констебль, — сварливо сказал доктор Эле. — Нам еще работать и работать. Что это за Калифский Давитель, о котором вы говорили?

Этрейо сжато изложила ученым историю Душителя. По мере развития сюжета доктор Эльсинор почему-то становилась все бледнее. Констебль то и дело кидала взгляды на Эле, но его физиономия оставалась совершенно непроницаемой. А может, она просто не умела читать лица шимпанзе. Когда она закончила, доктор Эльсинор, присевшая на край ящика, словно колени отказывались ее держать, слабо сказала:

— Тео, кажется, мне надо выпить.

Доктор Эле нацедил ей мензурку прозрачной жидкости, являвшейся — Этрейо могла в этом поклясться — не чем иным, как джином.

— Это просто ужасная новость, — выдавила доктор Эльсинор, опрокинув напиток в себя. — Я и понятия не имела… Сущий кошмар, ужас!

— Не закатывай сцен, Аделаида, — сурово сказал доктор Эле, забирая у нее посуду и мотая косматой головой в ответ на ее отчаянный взгляд. — Они вряд ли станут винить нас.

— Но кого им еще винить?! Я знала, знала, что за ними надо присматривать. Вот ведь черт!

— Возможно, вам следует поделиться своими сомнениями со мной? — встряла Этрейо.

Она тихой сапой заняла позицию между учеными и дверью. Очевидным образом доктора что-то знают о Калифском Душителе, а если они еще и в сговоре с ним, нужно не дать им шанса наброситься на нее.

— Это моя вина. Я беру на себя полную ответственность, — заявила доктор Эльсинор.

— Хотите сказать, это вы совершили все эти убийства? — Этрейо на всякий случай покрепче ухватилась за свою дубинку.

— Что за вздор, конечно, нет! — вмешался доктор Эле. — Не будь дурой, Аделаида! Если кто и несет ответственность за случившееся, так это я.

— А мне не надо рассказать, о чем вы тут толкуете? — рассердилась Этрейо. — И решать я буду сама.

— Мы сделаем лучше. Мы вам покажем. Идемте!

Этрейо заколебалась. Возможно, разумнее было бы арестовать обоих и доставить в участок, где можно будет вызвать подмогу. Но туда надо еще добраться, и потом, в участке повсюду лишние уши, а то, что эти двое ей скажут, хорошо бы до времени оставить в тайне, — по крайней мере, пока она не проверит их слова.

— Мы не убийцы, — сказал доктор Эле уже мягче. — Совсем наоборот — да вы сами все увидите. И прекратите уже душить дубинку, констебль. Вам не грозит от нас никакая опасность.

Да, конечно. Но сколько полицейских плохо кончили, поверив, что опасности нет? Осторожность — главное оружие констебля.

— Вы идите вперед, а я следом.

— Как пожелаете.

Доктор Эльсинор уже подошла к бухтовому трансформатору и стоящему под ним столу. Пришлось переступить через кольцо, выжженное молниями на досках пола и еще слегка дымящееся. Этрейо совсем не хотелось приближаться к этому их чертову трансформатору, но она наступила мандражу на горло и высунулась из-за плеча доктора Эльсинор. Худенькое тело лежало на столе, закрытое по шею розовой простыней. Доктор поднесла поближе сияющий белый шар, и в его мягком свете Этрейо увидала профиль хорошенького хориста, уже три недели как мертвого. Ей уже случалось сталкиваться с трупами трехнедельной давности, и они редко выглядели свежими, как заря. Вернее, совсем никогда не выглядели. У них не бывало таких полных алых губ и таких твердых круглых щек. И волосы у них не вились так романтично вкруг мраморно-гладких лбов.

Ну, и раз уж на то пошло, грудь у них никогда не поднималась от дыхания.

— Этот человек не мертв, — поделилась своими соображениями Этрейо.

— Он был мертв, — гордо сказал доктор Эле. — Но теперь он жив. Мы его ревивифицировали.

— Как такое возможно? Вы что, волшебники?

Доктор Эле фыркнул. Доктор Эльсинор покачала головой:

— Нет, мы не волшебники. Мы ученые. Тео, объясни. Это твой гений стоит за всем этим.

— Я попробую изложить вам суть в обывательских понятиях, офицер, чтобы вы точно поняли. Так называемая искра жизни — это всего-навсего гальванический ток, который течет через человеческий организм, заставляя работать мозг, мышцы, внутренние органы и все прочее. В момент смерти ток прекращается. Мы больше не можем двигаться, не можем думать. Без согревающего ее гальванического тока наша плоть начинает распадаться, умирать. Я просто снова включил гальваническое зажигание. И вот перед нами живой человек.

Констебль Этрейо храбро потрогала щеку мертвого актера. Она была холодная, но определенно живая.

— Вот и Калифский Душитель, — тихо сказала она.

— Нет, это не он, — возразила доктор Эльсинор, поднимая край простыни. Красивое, мускулистое предплечье, белое, как алебастр, оканчивалось аккуратным обрубком.

— …а его рука, — закончила она.

В науку констебль Этрейо вообще-то верила, но если бы доказательство теории доктора Эльсинор не торчало сейчас у нее прямо перед носом, она бы от нее отмахнулась: слишком уж все походило на сказку, а сказки — это вам не наука. Но вот она, наука, — лежит и дышит тихонько, живая и розовая.

Проблема в том, что на столе перед ней простерся не театральный статист. Вернее, не только он. Ой, нет, голова, конечно, его, а еще правая рука и левая нога. Но туловище принадлежит… вернее, принадлежало кузнецу из Юкайпы, не поладившему с наковальней, а правая нога — ковбою из Атакасдеро, свалившемуся с лошади во время паники в табуне. Судя по всему, ученая парочка объездила все окрестности, собирая запчасти.

— Мы бы, конечно, предпочли целое тело, — сказала доктор Эльсинор, — а не конструктор вроде этого, но, знаете, это такая проблема — найти целое тело в удовлетворительном состоянии. Большинство спортивных молодых людей гибнут из-за несчастных случаев, так что какие-то их части оказываются непригодны для дальнейшей работы. Нет, бывает, что они умирают целыми, но тогда их организм обычно поражен болезнью. Так что, как видите, пришлось собирать наш идеальный образец буквально по частям. Мальчик-актер обеспечил нам последние недостающие фрагменты.

— Аделаида просто гениально обращается с иглой, — вставил доктор Эле. — Именно она провела операцию, подарившую мне голос. Она превосходно управилась с нашим мальчиком.

— Разве не прелесть? Вы только посмотрите! — Доктор Эльсинор попыталась отдернуть простыню пониже, но констебль Этрейо ее поспешно остановила.

Видеть расчлененное тело уже достаточно неприятно, но видеть тело, сшитое обратно, словно какое-то чудовищное лоскутное одеяло, — стократ хуже. Спасибо, воображение и так дорисует остальное. Кстати, да, теперь она ясно различала аккуратные черные стежочки вокруг основания шеи, где голову пришивали к телу. Этого более чем достаточно, честное слово.

— Однако у нас оставалась одна проблема — кровь, — задумчиво продолжал доктор Эле. — У живого существа сердце качает кровь, которая циркулирует по организму и переносит кислород и другие жизненно важные питательные вещества. Когда мне удается заполучить кровь, она обычно уже густа и инертна и наотрез отказывается циркулировать. Хочешь — не хочешь, а плоть снова начинает распадаться, гальванический ток ослабевает и тело умирает второй раз.

— Есть еще вопрос с мозгом, — подхватила доктор Эльсинор. — Гальванический ток ревивифицирует тело, но с мозгом ничего поделать не может. В результате мы получаем живой овощ.

— А я тебе говорил: более свежий мозг ответит на все вопросы, — заметил доктор Эле.

— Не думаю, Тео. Это ничего не решит…

Судя по всему, это был не первый раунд спора.

— А что там насчет руки? — перебила их Этрейо. — Как так вышло, что она может действовать самостоятельно?

— Да по ошибке, — нехотя признал доктор Эле. — Я всегда сначала проверяю часть тела гальваническим током, прежде чем пришить ее на место. Ну, чтобы убедиться, что она достаточно свежая и находится в рабочем состоянии. Я случайно долбанул ее током такого напряжения, что рука стала… очень живой. И, к несчастью, самостоятельной. Она просто спрыгнула со стола и смылась. Мы с доктором Эльсинор пытались ее поймать, но не смогли. Я решил, что ничего страшного: гальванический заряд рано или поздно иссякнет и рука умрет. Мне и в голову не могло прийти, что она протянет так долго.

— И погляди, к чему это привело, — скорбно отозвалась доктор Эльсинор.

— Да уж, поглядите, — мрачно продолжила Этрейо. — Четверо человек мертвы, а пятого, невинного, собираются повесить. И рука, между прочим, до сих пор где-то шныряет. Мы должны изловить ее, пока она не убила кого-то еще — и пока не вздернули Ненормального Нормана.

Насколько она могла припомнить, у Бертийо ничего конкретно не говорилось о способах поимки сбежавших рук с преступными наклонностями. Но прежде чем стать полицейским, Этрейо два лета подвизалась дератизатором — охотилась на крыс, и принципы, по идее, должны быть те же самые. Нужна ловушка и приманка. С первым-то все просто, а вот со вторым… На что можно приманить руку? Этрейо снова пролистала в голове преступления… Нет, ну надо же быть такой идиоткой! Между ними есть связь — украшения! Калифский Душитель воровал только то, что мог носить, и вкус имел к дешевым побрякушкам. Нужна такая штука, которую тщеславная и любящая мишуру рука сочтет неотразимой. Решение нашла доктор Эльсинор, желавшая хоть как-то загладить свою вину. Что может быть лучше для руки, чем красивая вышитая перчатка? У нее в саквояже как раз такая есть.

Этрейо взяла с докторов обещание, что они не покинут Восьмиугольный дом, пока дело не будет закрыто, а рука — поймана. Эле охотно согласился, а Эльсинор, к величайшему изумлению констебля, вызвалась ее сопровождать. Кэбби ждал их снаружи, правда, теперь он спал, целиком запрятавшись внутрь гигантского пальто. Туман уже начал рассеиваться. Близился рассвет. Они помчались обратно в город и остановились у первой же скобяной лавки, где Этрейо, воспользовавшись служебным положением, обзавелась мышеловкой и оставила взамен расписку.

Ненормальный Норман, помнится, утверждал, что нашел мешок с драгоценностями в утином гнезде возле Земляничного пруда в парке Абенфаракс.

Кэбмен высадил их у пруда. С ним Этрейо тоже расплатилась распиской.

В жемчужном утреннем свете трава была седой от росы. Утки еще спали на гнездах. Пруд, собственно, находился недалеко от конечной остановки конки маршрута «Q». Еще один кусочек мозаики с щелчком встал на место: все убийства произошли в пределах одного квартала, вдоль линии «Q». Душитель отличался территориальностью.

— А что, если она уже ушла? — спросила тихонько доктор Эльсинор, пока они продирались через мокрые кусты в поисках хорошего места для ловушки.

В ближайшем утином гнезде они только что нашли небольшую коллекцию лаков и пилок для ногтей. Ага, Душитель у нас еще и приворовывает по дамским магазинам.

— Нет, она где-то здесь, — возразила Этрейо. — Надеюсь только, промышляет по лакам, а не по бижутерии.

С этими словами она положила перчатку в ловушку, зафиксировала дверцу и сунула клетку поглубже в кусты.

— Может, у нее уже заряд кончился, — с надеждой сказала доктор Эльсинор, когда они сели на парковую скамейку ждать.

— В интересах Ненормального Нормана надеюсь, что нет. Капитан не поверит, если я не представлю ей руку в качестве доказательства.

— Но тогда нам хотя бы не придется беспокоиться, что пострадает кто-то еще. Я готова дать письменные показания под присягой, — не унималась доктор Эльсинор. — Мне-то капитан поверит?

Поверит. Может быть.

— Давайте подождем, — только смогла сказать ей Этрейо.

И они подождали.

Туманный рассвет превратился в теплый лазурный день. Утки снялись с гнезд и перекочевали в пруд, где занялись плаванием и нырянием. По берегу прошла экскурсия младших школьников — парами и держась за ручки. Утки окружили их, интересуясь наличием в карманах гостей черствого хлеба. Сопровождающие взрослые подозрительно покосились на двух женщин, прохлаждавшихся на скамейке. Потом школьники ушли, а утки чинно вернулись в воду. Ловушка в кустах наслаждалась дремотным покоем. Прибежал рыжий пес, загнал в пруд мячик и принялся плавать вокруг, с энтузиазмом облаивая уток. Откуда-то посвистели, и собака умчалась. Солнце начало пригревать. Ловушка щелкнула, и они ринулись проверять. В ней нарезала круги крайне рассерженная подобным обращением белка. Белку выпустили, ловушку зарядили снова. Доктор Эльсинор сходила в киоск у пруда и вернулась с двумя порциями розового попкорна и двумя кофе. Этрейо страшно потела и совсем не от жары. Уже почти полдень, а казнь Ненормального Нормана назначена на два. Они еще раз проверили ловушку. Ничего.

Проехал конный полицейский, спросил, чего это они тут лодырничают. Этрейо посверкала жетоном, и он отправился восвояси. Доктор Эльсинор отправилась искать туалет. Был уже почти час. Мышеловка все так же пустовала. Этрейо все время возвращалась мыслями к бедняге Норману. Наверное, он как раз доедает последний обед. А вот его уже одевают в холщовую рубаху. Последнюю. Он же никогда никого не трогал. Все его преступление — в том, что он старый и чокнутый.

— Какой чудный день для прогулки по парку, не правда ли?

Рядом на скамейку плюхнулся детектив Уилкинс с двумя рожками мороженого — и предложил один ей. От него слегка пахло ромом и жареным миндалем. Ветерок играл его романтичными кудрями и живописно раздувал полы плаща.

— Чего тебе надо? — неприветливо осведомилась Этрейо, отказавшись от мороженого.

— Да просто воздухом дышу.

— Я думала, ты в тюрьме, любуешься плодами своих трудов.

— Я свое дело сделал, чего мне им мешать. Между прочим, мороженое течет мне на руку. Я его выброшу, если ты не возьмешь.

Она взяла. Это преступление — дать пропасть хорошему мороженому, да и к тому же она голодна. У нее маковой росинки во рту не было, с той самой сырной вафли начиная. Розовый попкорн при попытке съесть его встал комом в горле.

— Что-то вы нелюбезны со мной, констебль. Я всего только выполнял свою работу.

— Расскажи об этом Ненормальному Норману.

Этрейо наконец лизнула холодный шарик: соленая карамель и бекон из косатки. Ее любимое. Как-то не полагается наслаждаться мороженым, когда человека вот-вот повесят, но голод не тетка, а лакомство уж очень вкусное.

— У него была совершенно жалкая жизнь. Лучше уж на тот свет.

Мороженое вдруг стало омерзительным на вкус, и она отшвырнула вафельный рожок.

— А это не тебе, гад, решать…

— Констебль! — это доктор Эльсинор вернулась и теперь взволнованно дергала ее за рукав. — Скорее! Ловушка сработала!

— Ловушка? Какая ловушка? — У чертова Уилкинса ушки, конечно, на макушке.

Но Этрейо уже нырнула в кусты. Если это еще одна белка, через двадцать минут Ненормальный Норман распрощается с жизнью.

Но в мышеловке сидела определенно не белка.

Со времени побега руке-убийце пришлось нелегко. Ногти переломаны, окаймлены чернотой, костяшки все в ссадинах, кончики пальцев загрубели. Запястье оканчивалось обветренной, гноящейся раной. Зрелище было, скорее, жалкое, чем ужасающее. Рука жадно кидалась на перчатку, впивалась в нее, подбрасывала в воздух, но надеть ее самостоятельно никак не могла. Разочарование и гнев руки были почти осязаемы.

— Ах, бедняжечка! — Воскликнула доктор Эльсинор. — Ей явно требуется медицинская помощь!

— Она убила четырех человек, — возразила Этрейо, хватая клетку. — Быстрее! Мы все еще можем спасти Ненормального Нормана.

— Это еще что за черт! — И снова у нее на пути встал детектив Уилкинс.

На сей раз он, правда, на нее не смотрел — еще бы, когда в клетке беснуется такое.

— Настоящий убийца! — прошипела Этрейо. — И теперь я могу это доказать. Прочь с дороги!

Хоть и нелегко бывает в такое поверить, но образец физического совершенства, каким предстал нашим глазам детектив Уилкинс, тоже не без изъяна. Изъян этот он тщательно прятал и научился мастерски обходить в процессе работы. У него, видите ли, плохое зрение. Нет, вдаль-то он видит хорошо, а вот вблизи все расплывается, так что дабы разглядеть предмет, ему приходится с ним чуть ли не целоваться. Вот и сейчас он отлично видел клетку, а руку, которая цеплялась за прутья решетки и трясла их, уже гораздо хуже. Ну, вот он и наклонился поближе, чтобы как следует все рассмотреть. Этрейо честно попробовала его обогнуть, Уилкинс протянул руку, она уклонилась — и наступила прямиком на притаившуюся в кустарнике утку, о присутствии которой на сцене никто, конечно, не подозревал. Утка страшно раскрякалась, и Этрейо, не ожидавшая взрыва воплей и перьев у себя под ногами, уронила проклятую клетку.

Клетка от удара раскрылась, Душитель вывалился из нее, но быстро вскочил на пальцы и, метнувшись крабьим скоком, вцепился в штанину детектива Уилкинса (с превосходно отутюженной стрелкой, нужно заметить). Уилкинс обратил взор вниз и смутно увидел, как что-то небольшое быстро карабкается у него по ноге. Прищурившись, он счел агрессора белкой — возможно, даже бешеной белкой, потому что какая белка в своем уме станет бросаться на людей? В соответствии со сделанными выводами детектив принялся топать и смахивать с себя нудного грызуна. Однако тот отлично знал, что его интересует: прекрасное кольцо с алмазом, которым детектив щеголял на мизинце левой руки, и сдаваться был не намерен.

— Стой спокойно! — завопила Этрейо, сдирая с себя плащ.

Однако детектив Уилкинс уже перешел к исполнению тарантеллы: ноги его взлетали на удивление высоко и топали с большим задором, но все было тщетно. Душитель уже полз по изысканно вышитому жилету, торопясь скорее достичь белоснежного галстука.

— Да снимите же с меня эту штуку! — возопил детектив.

В пылу пляски соломенная шляпа покинула его голову, и теперь он с треском наступил в нее, продев ногу через тулью. Пожалуй, традиционная тарантелла — это уже совсем не то; новый танец — Фанданго Руки-Убийцы — вот чему суждено стать последним писком моды в этом сезоне. Задыхаясь от смеха, констебль Этрейо всем своим весом навалилась на танцующего детектива. Тот рухнул послушно, как кегля.

— Возьмите мой плащ, он больше! — кричала где-то рядом доктор Эльсинор.

Этрейо, не глядя, схватила его и набросила на корчащегося детектива, надеясь накрыть зловредную руку и запутать ее в складках. Заглушенные тяжелой тканью, крики детектива перешли в тяжкий хрип, конвульсии несколько приутихли. Голова у него полностью скрылась под плащом, и когда Этрейо освободила ее… то обнаружила, что упрямая рука таки добралась до горла жертвы.

Она схватилась за Душителя и попробовала оторвать его от детектива, но рука держалась поистине мертвой хваткой. Лицо Уилкинса уже приобрело сливовый оттенок, а глаза вознамерились покинуть свои орбиты. Отпустить руку, чтобы достать перочинный нож, она не решалась. Констебль смутно слышала, как кричит доктор Эльсинор. А еще — как кричит она сама. Уилкинс уже стал синеть, язык у него вывалился наружу. Что оставалось делать бедной Этрейо? Она плюнула и впилась зубами в Душителя и вонзала их все глубже и глубже, пока они не стукнулись о кость. Рука забилась и ослабила захват. Детектив забулькал. Кошмарный прогорклый железистый вкус заполнил рот Этрейо, она чуть не подавилась, но с мрачной решимостью продолжала держать. Челюсть отчаянно ныла, от гадостного вкуса поднималась тошнота, но она все равно держала. Рука слабела, слабела — и наконец с последней конвульсией отпустила горло детектива. Этрейо выпрямилась, выплюнула обмякшую длань и швырнула ее обратно в клетку. Доктор Эльсинор захлопнула дверцу. Кто-то помог Этрейо встать с безжизненного тела детектива Уилкинса… кто-то вопил, что он все еще жив. Этрейо, спотыкаясь, удалилась в кусты и плевалась, плевалась, плевалась и терла рукавом губы, пока не стерла до крови…

Как мотыльки к пламени, они так к нему и липли — к великому детективу Уилкинсу, чье статное горло скрывал шелковый фуляр, а обведенные синяками глаза — зеркальные солнечные очки. Он только что из Сейта-Хауза, где получил похвальную грамоту за беспримерную доблесть, проявленную при взятии под стражу Кровавой Руки (так пресса быстренько переназвала убийственную длань). Не каждый, далеко не каждый детектив вернется к им же самим закрытому делу, готовый признать: да, мы взяли не того человека. Не каждый готов рискнуть своей жизнью, чтобы поймать настоящего убийцу и спасти невинного от петли. Участок чуть не лопался от набившихся внутрь восторженных поклонников; снаружи люди в очередь выстраивались, чтобы пожать ему руку.

Нет, каков герой, а!

Кровавая Рука ныне обитала (все еще в клетке) в одной из камер городской тюрьмы Калифы. Каким образом ревивифицированная рука будет участвовать в собственной защите, понимать предъявляемые ей обвинения и подавать апелляции, полицию уже совершенно не волновало. Этим пусть занимаются законники. Полиция (которая на самом деле не питает к законникам ни малейшей приязни) уверена, что они найдут какой-нибудь выход. Ненормального Нормана освободили и милостью Главнокомандующей водворили в самый шикарный номер «Палас-отеля». Доктора Эльсинор и Эли удостоились личной аудиенции, в результате которой получили назначения в ее личную медицинскую бригаду. О, Главнокомандующая очень дальновидна: она тут же разглядела невероятный потенциал гальванической энергии, поставленной на службу Калифе и ее гражданам. Не вполне покойный хорист вернулся в театр Одеон — правда, теперь, с куда большей помпой и рекламными вложениями, на главную роль — самого Элегантного Пирата. Вся антреприза уже распродана, билетов нет вообще.

Но где же истинная героиня всей этой истории, констебль Этрейо? В данный момент она находится в туалете полицейского участка Калифы — чистит зубы уже раз эдак в сотый. Три — не три, а поганый тухлый вкус Кровавой Руки никак не желает уходить изо рта. Орудуя щеткой, она старается не слушать веселый шум, несущийся из соседней комнаты… и не чувствовать горечи. Ненормального Нормана сняли буквально с эшафота, где он стоял с веревкой на шее. Это единственное, что имеет значение. Пусть детектив Уилкинс хоть объестся своей славой. Его и так уже подзатмили доктор Эле и доктор Эльсинор со своими невероятными медицинскими открытиями. Когда воскресший актер выйдет на сцену, о Уилкинсе и вовсе позабудут.

Но Этрейо все равно чувствует проклятую горечь, и вкус во рту тут ни при чем. Уилкинс объяснил журналистам, что обязан своим триумфом системе Бертийо, которую раньше так огульно высмеивал. «Полицейский листок Калифы» опубликовал хвалебную — и весьма подробную статью — о его блестящем расследовании и об отчаянной схватке с Кровавой Рукой. Этрейо в статье не упоминалась вообще. Ее рапорт, противоречащий рапорту детектива Уилкинса почти в каждой детали, капитан Ландазон просто проигнорировала.

Этрейо еще раз сплюнула в раковину. Зубная полироль «Улыбка счастья» от мадам Тванки кончилась. У нее ушло два полных тюбика, но во рту все равно было мерзко. Надо было кусать детектива Уилкинса, наверняка он на вкус поприятнее — как курятина.

Однако полночь. Пора заступать на вахту. Она переоделась в форменный голубой китель с медными пуговицами, взяла дубинку и шлем. Но на пороге раздевалки ей снова заступили дорогу. Дьявол!

— Я хотел вас поблагодарить, — сказал детектив Уилкинс.

Он снял очки и по контрасту с лиловыми синяками его глаза стали совсем золотыми.

— Вы спасли мне жизнь.

— В газетах об этом не написали.

— Не принимайте на свой счет. Полицейские всегда должны выглядеть героями — так мы поддерживаем порядок. Но я вам благодарен.

— Не принимайте на свой счет. Мне нужна была только рука.

— Значит, мне очень повезло, что вы такая целеустремленная.

— Чего вам надо?

— Сказать вам спасибо, — ответил он дружелюбно и искренне. — И пригласить вас присоединиться к моей команде.

— К какой еще команде? — насторожилась она.

— Капитан Ландазон считает, что пришло время модернизировать департамент. С этой целью я организую команду для изучения системы Бертийо. Подумал, вам это может быть интересно. Я ошибся?

Ну, вот и что ей теперь, разорваться? С одной стороны, Бертийо кто-то начал принимать всерьез. Но с другой, работать под Уилкинсом? Да лучше уж Песчаный Берег до конца своих дней патрулировать!.. Или как?

— Я подумаю, — сказала Этрейо.

Детектив Уилкинс ослепительно улыбнулся ей.

— Подумайте. Мы будем в дежурке. И — маленький знак признательности с моей стороны…

Констебль Этрейо подождала, пока он уйдет, и только тогда открыла перевязанную ленточками коробку. Внутри угнездился небольшой хрустальный флакон. Надпись на этикетке гласила:

«Мятный Ополаскиватель мадам Тванки: полируй свое небо, пока не засияет!»

Этрейо расхохоталась. Мятный ополаскиватель мгновенно выжег вкус Руки и сделал зубы почти такими же ослепительными, как у детектива Уилкинса. Какая жалость тратить подобную красоту на Северный Песчаный Берег. И потом, Уилкинс же все равно всегда получает что хочет! Кто она такая, чтобы стоять на пути у героя дня?

Этрейо оставила шлем и дубинку на столе, заперла флакон в личный шкафчик и отправилась через холл в дежурку.

В замке Комлех был свой призрак. Если точнее, призрак дамы.

Все об этом знали, хотя никто ее своими глазами не видел вот уже много лет.

— Призракам положено слушаться правил, — говаривала, помнится, миссис Бандо, домоправительница, накрывая нам чай за колоссальным дубовым столом на кухне замка. В давние времена матушка моя служила там судомойкой, а миссис Бандо исполняла обязанности горничной. Они тогда были закадычными подругами — ими и остались, даже когда Мам бросила домашнее услужение и вышла замуж. Миссис Бандо приходилась мне крестной, и мы навещали ее почти каждое воскресенье.

Мне как раз стукнуло десять, и я была сама не своя до чудес. Па тешил меня байками о новом заводном моторе, который должен изменить в этом мире буквально все — от добычи угля до выпаса овец. Больше всего на свете я любила слушать о безлошадных повозках и самодвижущихся механизмах, но и призраки на крайний случай тоже годились.

— А откуда призракам знать про правила? — задала я резонный вопрос. — У них, что ли, и школа есть — на той стороне?

Мам расхохоталась и сказала, что свет еще не видывал такой настырной малявки — мастера задавать вопросы, на которые нет ответа. И добавила, чтобы я при случае спросила у самого призрака — ну, вдруг мне доведется с ней повстречаться.

— И я непременно спрошу, Мам. Но сначала разузнаю, где она спрятала сокровище.

— …и она тут же исчезнет, вот как пить дать, — проворчала миссис Бандо. — Про сокровище знать могут только члены семейства Комлех. Не то чтобы это им было сильно нужно, слава Господу милосердному.

Сэру Оуэну и правда какие-то новые сокровища были не нужны — у него и старых хватало. С большим-то лондонским домом и любым количеством хоть безлошадных повозок, хоть самодвижущихся механизмов — в самом его наиполнейшем распоряжении. Считалось, что в плачевном состоянии усадьбы он совсем не виноват — ну, в том, что крыша вся в дырах, а деревянные панели в библиотеке изъел жучок. А виноват во всем, конечно, скряга-управляющий — он ни с фартингом лишним не расстанется ради дома, на который его хозяину откровенно наплевать.

Все это не прибавляло мне уважения к сэру Оуэну. Ведь, черт меня побери, Комлех — самый красивый дом на границе с Уэльсом! Мне в нем нравилось все, от островерхих черепичных крыш до наборных окон с крошечными стеклышками — и, уж конечно, до немилосердно терзающих слух павлинов в зарослях тиса. Но больше всего я любила легенду, прилагавшуюся к замку, до крайности романтичную и с девушкой в главной роли (а это, я вам скажу, редкость для романтических легенд, где юные девы, как правило, выставляют себя либо полными дурами, либо нюнями и почти всегда мрут в конце от разбитого сердца; скажете, я не права?).

А вот мистрис Анхарад Комлех из замка Комлех дурой не была — и нюней тем более. Когда ей минуло семнадцать, отец с братьями (все до единого — роялисты) вступили в королевскую армию, оставив мистрис Комлех дома, в тиши и, как они думали, в безопасности. Но в 1642 году через границу хлынули парламентаристы, так что юной госпоже пришлось спешно прятать свои драгоценности заодно с отцовским сейфом и фамильным серебром, которое, надо сказать, стоило преизрядно — многие вещи были времен Эдуарда II, ни много ни мало.

Когда круглоголовые[6] ворвались в усадьбу, она встретила их на главной лестнице как была — в ночной рубашке, зато с дедушкиным мечом. Конечно, они там же, на месте, ее и порешили, но, даже перевернув дом кверху дном, не сумели найти ни единой золотой монеты, ни единой серебряной ложечки.

Печальное возвращение ждало братьев, надо полагать: сестра в могиле, а семейное богатство — вообще неизвестно где, спрятанное надежно и, судя по всему, навсегда.

Ее портрет висел в большом зале над камином, как раз там, где до него красовались дедушкины шпаги. Должно быть, его написали незадолго до смерти. Что и говорить, импозантная молодая особа: волосы на висках все в кудряшках и уложены, как уши у спаниеля; платье похоже на бабу-на-чайник — шелковое и все в цветочках, кружевах да лентах. На груди сверкает сапфир, на шее и в ушах — бриллианты, а на пальце — громадный квадратный рубин в золоте. Вот ведь жалость, думала я, что привидению суждено теперь всю жизнь являться босиком и в ночной сорочке вместо этого цветочного великолепия со шлейфом.

Хотела бы я на нее посмотреть… пусть даже и в сорочке.

Но мы так с ней и не встретились: я бездарно делила свою жизнь между школой и маминой кухней, где училась стряпать и печь, да еще отцовской кузницей, где слушала про свойства металлов и про то, какие удивительные машины отец бы изобрел, будь у него хоть немного золота. А по воскресеньям миссис Бандо рассказывала мне о балах, приемах и охотах, которые закатывали в замке во времена сэр-Оуэновской юности, — о танцах в Длинной Галерее и ужинах в Большом Зале, человек на полсотни, а то и больше.

Иногда, казалось, я даже различаю эхо их шагов… но миссис Бандо сказала, это просто крысы.

И все равно я была совершенно уверена, что замок Комлех всего лишь дремлет в ожидании того благословенного часа, когда истинный хозяин вернется и снова подарит ему жизнь. Но он все не приезжал и не приезжал, а потом, когда, мне стукнуло пятнадцать, и вовсе умер.

Сияющим осенним утром, ласковым и теплым, как часто бывает в сентябре, миссис Бандо постучалась к нам в дверь — как была, прямо в фартуке. И с совершенно зареванным лицом, обычно таким приветливым и круглым от улыбок. Дух она перевела лишь после того, как Мам усадила ее перед огнем с чашкой доброго чаю с щедрой порцией молока.

— Ну-ну-ну, Сьюзан Бандо, — приговаривала Мам как можно добрее и ободрительнее, — расскажи-ка нам, что стряслось. Ты выглядишь так, будто только что повстречала Комлехское привидение.

Миссис Бандо отхлебнула чаю.

— Ну, в некотором роде так оно и есть. Конец дому Комлехов пришел, вот что я вам скажу. Сэр Оуэн мертв, состояние все проиграно. Лондонский дом продан в уплату долгов, а усадьбу обещают закрыть и слуг всех разогнать. И куда я, спрашивается, пойду, в моем-то возрасте?

И она снова принялась плакать. Мам утешительно похлопала ее по руке.

Что до меня, то я выбежала из дома, промчалась по улице, через каменный мост и дальше, в регулярный сад, где и проплакала весь остаток дня вместе с павлинами, скорбно оравшими в соснах, горюя по Комлеху, который теперь точно умрет.

Осень валилась в зиму, а я гадала, почему же мистрис Комлех не явилась людям и не открыла, куда она девала родовые сокровища. Уж конечно, плачевное состояние усадьбы должно бы печалить ее не меньше, чем меня. Может, она бродит сейчас одна по пустому дому, тщетно ожидая, что кто-нибудь придет и поговорит с ней? И обязательно ли этому кому-то быть из настоящих кровных Комлехов, хозяев этой земли? Или, может, ей все равно — достаточно хотеть увидеть и суметь услышать?

Вдруг это могу быть я?

Ну, раз уж мысли мои приняли такое направление, делать нечего. В воскресенье перед церковью я запаслась свечой, магнитом и ломом, а с ними твердой решимостью прояснить уже наконец этот животрепещущий вопрос. Не прошло и часа, как я уже стояла посреди Большого Зала (в порванной юбке и с синяком на локте, зато ужасно гордая собой) и любовалась, как тени трепещут в свете свечи. Шел ноябрь, и в доме было холодно и сыро, как в пещере. Я кралась из комнаты в комнату, мимо укутанных в чехлы столов и стульев, шкафов и буфетов, мимо окон, ревниво задернутых шторами, обросшими пылью так, что и меховое манто обзавидуется. Вот уж идеальные угодья для призраков — и ужас какие грязные, прямо сердце разрывается! Но хоть я и встала на ту самую ступеньку, где убили мистрис Комлех, и позвала ее трижды по имени, во весь голос, призрак мне так и не явился.

Внутрь я больше не совалась. Когда весной степлело, я снова стала бегать в заросший сад усадьбы, стоило только улучить часок от домашних дел. Я сидела там и мечтала, и мечты мои были что-то совсем не такие, как у других девчонок — те все больше про мужа, да про маленький домик, да про кучу детишек у очага. Пролив несколько галлонов слез, я более-менее смирилась с тем жестоким фактом, что кузнецовой дочке, чье образование ограничивается деревенской школой, никогда не стать инженером. Зато я могла играть на любом заводном инструменте, до какого только дотянусь, и это немного утешало… хотя для практики у меня был только рекордер, да и тот принадлежал церкви.

Тем не менее я все лето упорно практиковалась, прямо в саду замка Комлех, и мечтала раздобыть где-нибудь автоматон, умеющий играть на пианино, и выступить с ним дуэтом перед Ее Величеством королевой Викторией. Пока дуэты у меня выходили только с павлинами. В деревне такие мечты показались бы блажью, а тут, в саду, выглядели очень даже ничего.

Лето сменилось осенью; зарядили холодные дожди, настала пора делать припасы на зиму. И музыкальная практика, и визиты в Комлех естественным образом сошли на нет. Теперь мне было шестнадцать: прически стали выше, подолы — ниже, да и на мечты времени как-то не осталось. Мне и с повседневными делами забот хватало, нечего забивать себе голову тем, чего не бывает, или беспечными привидениями, которым наплевать, что там происходит с их собственным домом. Мам радовалась, что я взрослею. Я же была совершенно уверена, что умираю.

Одним солнечным весенним утром могучий рев и кашель сотрясли округу, так что наша привычная милая тишина разлетелась в осколки, будто зеркало. Я как раз торчала наверху, подметала, так что вид из окна передней спальни открывался мне отличный. По проулку к замку катила безлошадная повозка.

Даже узри я там саму королеву Викторию, и то так бы не удивилась.

Нет, я, конечно, знала о безлошадных повозках. Патентованный Паровой Экипаж вообще-то изобрел валлиец, а самые лучшие из них делались в Блайнавоне, дальше от нас по долине. Но купить себе такой мало кто мог, а уж содержать его — и вовсе разоришься. У нас на таком разъезжал только мистер Йестин Томас, ну так он и трепальную машину для шерсти держал, не хухры-мухры.

Да и это бы ладно, но к замку Комлех, изрыгая из труб черный дым, двигались сразу две повозки: дорожный экипаж, а за ним еще и крытый фургон.

Даже не думая, хорошая это идея или не очень, я бросила метлу, галопом кинулась вслед — и занырнула сквозь дыру в живой изгороди как раз вовремя, чтобы насладиться зрелищем экипажа, въезжающего через каменную арку на заросший сорняком двор.

Прибытие сопровождалось большим шумом, хоть мертвых подымай: павлины орут, мотор стрекочет, фургон хрустит гравием. Я спряталась за угол Западного Крыла и через ветки косматого тиса глядела, как машина останавливается, дверь открывается и наружу выбирается какой-то мужчина.

Было слишком далеко, чтобы как следует его разглядеть. Костюм коричневый, твидовый, на шею накручен красный вязаный шарф, такой длинный, что висит и спереди, и сзади. Гость оглядел двор (солнце ослепительно засверкало в очках, скрывавших глаза), потом приставил к губам какой-то инструмент и заиграл.

Даже мелодии никакой в этом не было — так, одни бегущие вереницей ноты, быстрые, как вешние воды по камешкам. У меня уши заныли от этих звуков. Я бы и убежала, если бы в этот момент задник фургона не откинулся и наружу не выкатился бы трап, а по трапу, к моему восторгу, не двинулись роботы — не меньше дюжины!

Я их тут же узнала, по картинкам в журналах у Па: специальность — носильщики; назначение — транспортировка тяжестей; внешний вид — канистра из полированного металла, сзади батарея на манер ранца, сверху шар со стеклянными окулярами. Передвигаются на гусеницах — гораздо лучше, чем старые колесные модели, которые и на песке буксовали, и в грязи вязли. Ручные манипуляторы могут таскать коробки и ящики — даже самые тяжелые — легко, будто те перьями набиты. У некоторых были дополнительные пары рук, а вон у того… мама дорогая, это что же, ноги?

Музыка, которая не музыка, внезапно оборвалась.

— Добрый день? — раздался довольно застенчивый голос. — Могу я вам чем-то помочь, сударыня? Я — Артур Комлех, теперь, надо полагать, сэр Артур.

Тут я внезапно обнаружила, что уже преодолела немалое расстояние от изгороди до двора и теперь красуюсь в нескольких ярдах от молодого человека (да, он оказался довольно молод) с дудочкой. И, со всей очевидностью, с титулом — нового баронета Комлеха. Фартук на мне, вынуждена заметить, был старый и пыльный, волосы распустились (шутка ли, так бегать!), а ботинки — в грязи по самые шнурки.

Если бы земля милосердно разверзлась и поглотила меня на месте, я была бы совершенно счастлива.

В общем, я сделала книксен, покраснев при этом, как маков цвет.

— А я прозываюсь Тейси Гоф, дочь Уильяма Гофа, кузнеца. Добро пожаловать в дом ваших предков, сэр Артур.

— Благодарю вас. — Он заморгал и обернулся к замку. — Глядеть тут особенно не на что, насколько я понимаю?

По мне, так уж чья бы корова мычала. Сам худой, как жердь, запястья костистые, соломенного цвета волосы падают аж на воротник… а рубашке бы, между прочим, стирка с глажкой совсем не помешали.

— Слишком долго стоял закрытым, — отозвалась я не без раздражения. — Никто за ним не приглядывал. Ему бы только крышу новую да плющ повывести, и будет самый красивый дом на границе, вы уж помяните мое слово.

Сурово, будто судья какой, он обозрел дом еще раз — теперь уже долго и вдумчиво.

— А вы готовите?

— Ч-чего? — Тут настал мой черед моргать.

— Мне понадобится домоправительница, — продолжал он очень по-деловому. — Но хорошо бы она еще и готовила. Никакие роботы не способны сделать нормальную, съедобную еду. Можно, конечно, и на сандвичах прожить, но как-то не хочется.

Я таращилась на него во все глаза, кумекая, серьезно он или просто дразнится… и как мне следует ответить в том и другом случае.

— Вы идеально подойдете, — заявил мне сэр Артур. — Вы любите дом и знаете, что с ним сделать, чтобы тут стало можно жить. И, что уж совсем здорово, вы не боитесь роботов. По крайней мере, производите такое впечатление. А вы их правда не боитесь? — закончил он с тревогой.

Я вздернула подбородок.

— Я дочь кузнеца, сударь. Я с колыбели знакома со всякими механизмами.

Ну да, на картинках знакома, но ему-то зачем об этом знать?

— Отлично! — Он заулыбался, и стало понятно, что не больно-то он старше меня. — Тогда решено.

— Ничего не решено, — запротестовала я. — Я еще не сказала, согласна ли я, а если даже согласна, решать все равно не мне.

— А кому тогда?

— Папе и маме. А они ни за что не согласятся.

Он сунул дудку в карман, нырнул на мгновение в экипаж, добыл котелок и, нахлобучив его на голову, скомандовал:

— Вперед!

— Куда вперед? — тупо поинтересовалась я.

— К вам домой, конечно. Я намерен побеседовать с вашими родителями.

Мам, конечно, уперлась и ни в какую. Нет, она ни слова не сказала, но мысли ее можно было читать крупным шрифтом и по дребезжанию чайника, и по грохоту посуды, пока она собирала чай, достойный оказаться на столе перед новым баронетом. Я была девица, он — молодой неженатый мужчина. Люди однозначно станут судачить, и, скорее всего, им будет о чем.

— Ей, между прочим, семнадцать, на середину лета стукнет, — сообщила она ему. — И вести большой дом она не умеет, ее этому не учили. Пошлите лучше в Найтон за миссис Бандо, она была экономкой у сэра Оуэна.

— Я совершенно уверен, что миссис Бандо — превосходная домоправительница, миссис Гоф, — Сэр Артур выглядел на редкость упрямо. — Но можете ли вы гарантировать, что она захочет работать в доме, набитом роботами?

— Роботами? — Мам аж сощурилась. — То есть моя дочь одна в этой развалюхе с зеленым мальчишкой и бандой машин, вы это хотите сказать? Я прошу прощения, совсем не желала вас оскорбить, сэр, но рассудите сами, разве прилично женщине работать в таком месте?

Я сквозь пол готова была провалиться со стыда.

Сэр Артур, однако, тоже умел вздергивать подбородок.

— Я не такой уж мальчишка, миссис Гоф, — с достоинством сказал он. — Мне почти девятнадцать, и у меня степень Лондонского Политехнического колледжа по механической инженерии. Но я вашу точку зрения понимаю. Тейси будет жить дома и приходить в замок только днем — готовить и присматривать за роботами, которые станут потихоньку приводить замок в порядок. — Благодарю за чай, — он встал, — валлийские печенья были выше всяких похвал. Могу я теперь перемолвиться словом с вашим супругом?

— Вам не одно слово понадобится, чтобы мистер Гоф согласился на такую глупость, — проворчала Мам.

Тем не менее мы отправились в кузню, где сэр Артур немедленно, как к магниту, прилип к паровому молоту — последнему изобретению Па. Не успели мы оглянуться, как эти двое уже разобрали его и стояли любовались, тараторя и перебивая друг друга.

В общем, судьба моя была решена.

Не то чтобы я сильно возражала. Пост экономки у сэра Артура означал работу в замке, среди роботов и безлошадных повозок, да еще и за мое личное, всамделишное жалованье — после подметания полов под суровым маминым взором это, я считаю, значительный шаг вперед. К тому же сэр Артур еще и Па нанял — переоборудовать конюшню в мастерскую и строить кузню.

Прежде чем удалиться, новый хозяин Комлеха сунул мне в руку два золотых.

— Вам надо будет запастись провизией, — сказал он. — Посмотрим, вдруг вы и курицу раздобудете или даже пару. Люблю, знаете ли, свежее яйцо на завтрак.

Следующим утром мы с Па запрягли пони и нагрузили нашу тележку всякой снедью и питьем. Я уселась на облучке рядом с Па, а Мам вручила мне недовольно кудахчущую клетку из ивняка.

— Пара моих лучших кур для сэра Артура, и пригляди, чтобы их там хорошенько устроили. Чтобы поднять тамошнюю кухню, придется попотеть, моя милая. Работы будет вдосталь. Я сейчас только хлеб поставлю и приду тебе помогать.

За ночь мне хватило времени вспомнить, в каком состоянии находится дом, и прикинуть масштабы работ. Так что, открывая кухонную дверь, я была ко всему готова. Но только не к тому, что увидела. Пол выскоблен, стол оттерт песком, в чисто выметенном очаге весело трещит огонь. Пока мы с Па, стоя на пороге, подбирали челюсти, из кладовой выкатился сияющий серебром робот.

— Ах, ты, моя красавица! — выдохнул Па.

— Правда же? — Сэр Артур появился следом, с тенью песочной щетины на щеках, ухмыляясь, как уличный мальчишка. — Это младшая кухарка и судомойка, к вашим услугам. Я зову ее Бетти.

Дальше последовала узкоспециальная дискуссия о принципах работы и внутреннем устройстве Бетти, с демонстрацией похожей на кларнет дудки с серебряными клавишами. Мне даже обещали дать урок — как только найдут время. После этого сэр Артур увлек Па к конюшням, оставив меня с инструментом в руке среди корзин и мешков. В клетке недовольно квохтали куры, Бетти молча поблескивала у двери в буфетную.

Пристроив дудку меж губ, я легонько подула. Похоже на рекордер, тон чистый и для слуха приятный. Я попробовала до-мажорную гамму, сначала вверх, потом вниз, и затем первую фразу из «Ясеневой рощи».

Бетти встрепенулась, зажужжала, повела головой, бесцельно помахала руками… и ка-а-к ринется вперед! Я заткнулась и вовремя — еще бы секунда, и она наехала бы гусеницами на кур!

Так нас и застала Мам: дудка на полу, я в ужасе зажимаю рот руками, Бетти замерла над клеткой с птицей. Птица при этом орет так, что хоть святых вон выноси.

Мам поджала губы в ниточку, сграбастала клетку и вынесла ее наружу. Когда она вернулась, ей было что сказать — и о личной ответственности, и о тварях божьих, и о тех, кто хватается за что ни попадя. Но Мам все равно никогда долго не сердится, и вскоре мы уже мирно стряпали рядышком, совсем как у нас дома.

— И на кой нам тут эта неуклюжая железная кастрюля? — поинтересовалась она.

— Это судомойка, звать Бетти, — представила я. — Она кучу всего умеет. Надо только разобраться, как пользоваться вон той штукой.

Я кивнула на дудку, которую убрала от греха подальше на каминную полку.

— Судомойка? ВОТ ЭТО? — Мам расфыркалась — не поймешь, то ли весело ей, то ли противно, — и пошла за мукой для пирога на обед.

Когда мы замесили и раскатали тесто, Мам положила скалку, вытерла руки фартуком, подошла к буфету и вытащила из него просторный синий фартук миссис Бандо и ее же плоеный белый чепец. Чепец она водрузила на круглую голову Бетти, а фартуком обернула ее пышную фигуру, аккуратно завязав лямки крест-накрест. Потом поглядела и кивнула:

— Вот так-то лучше, когда одетое. Но все равно безбожная образина. Хорошо, что Сьюзан Бандо тут нет — она бы чувств лишилась, увидав такую жуть у себя в кухне. Я только молюсь, чтобы ты, моя милая, не пожалела о своем решении.

— Ты мне лучше вон ту морковку передай, Мам, — отозвалась я, — и кончай надо мной квохтать, чай, не курица.

Когда к нам вернулся Па и увидел Бетти, он хохотал так, что я думала, его родимчик хватит. Отсмеявшись, он вытащил из кармана такую же дудку, как у меня, и отослал Бетти в буфетную довольно неуклюжей трелью.

— Эта дудка — изобретение сэра Артура, — объяснил он, раздувшись от гордости. — По сравнению со старой системой — которая ящик с кнопками — колоссальный шаг вперед. Все делается на звуковых волнах. Не то чтобы очень просто — я все утро добивался, чтобы они просто приходили и уходили, но, что и говорить, умно.

Я хотела урок прямо сейчас, не сходя с места, но Па сказал, что сэр Артур желает обедать и мне надо найти скорее чистый стол, чтобы на нем есть. Мам разразилась краткой лекцией на тему, что глаза, прислуживая, надо держать вниз, а рот — на замке, после чего они с Па отбыли и я осталась одна. В печи поспевал пирог, воздух полнился всякими съедобными ароматами, а юная Тейси Гоф готовилась приступить к своим обязанностям домоправительницы замка Комлех. Ай да я!

Старый, наполовину разваленный замок — конечно, услада для глаз, сад теней и мечтаний и все такое прочее. Чрезвычайно романтическое место для прогулок. Но вот приспособить для человеческого обитания дом, где еще вчера рыскали лисы и поколения мышей сменяли друг друга, — уже совсем другое дело.

Если бы я заранее представляла себе, каково это — быть командующей отрядом роботов и стоять себе, поигрывая на флейточке, пока они работают, я бы и подготовиться успела, и привыкла быстрее. Но во-первых, мне пока пришлось довольствоваться одной только Бетти. Во-вторых, гусеницы ее оказались неприспособленны для лестниц, так что стало понятно: придется пристраивать скаты и устанавливать лебедки, чтобы поднимать нашу механическую девушку с этажа на этаж. И в-третьих, я никак не могла заставить ее делать что-то посложнее, чем драить пол и вытирать столы, — ну хоть ты тресни!

А все чертова дудка! Прямо как по-китайски говорить: что алфавит, что звуки, что грамматика — все поперек логики; для каждого движения — по ноте, причем привязанной к аппликатуре, а не к музыкальной гармонии. Па, которому все ноты были на одно лицо, управлялся с дудкой куда ловчее моего. А я только что не рехнулась с нею: слух тебе одно говорит, а диаграммы сэра Артура — совсем другое. И гордость вдобавок в клочья, раз уж не можешь освоить систему, по всем признакам простую, как два пенни. А работа между тем не ждет, и раз уж я не могу заставить Бетти вымыть окна, значит, придется делать это самой. Хорошо хоть Янто Эванс пришел чистить трубы, прибивать новую черепицу поверх дырок в крыше и чинить мебель, у которой сырость сглодала все стыки.

Первый месяц сэр Артур почивал в конюшне на соломенном тюфяке. Там же он и обедал, прямо из корзины. Ужинал зато уже на кухне, со скатертью на столе, с хорошим фарфором и серебряными приборами, подобающими его титулу и положению. Не то чтобы ему вообще было важно, где есть, — да поставь я перед ним хоть щербатые миски с оловянными вилками, он бы и глаз от своей книжки не оторвал.

В общем, оно все у меня уже вот где было, хоть уходи. Останавливало только одно: что скажет на это Мам — а молчать она не станет, уж будьте покойны! Да еще монетки, которые я каждую неделю исправно складывала в коробку под кроватью. Короче, я осталась.

Что бы я там себе ни думала о баронете, а большой дом я любила. И трудясь в том самом новом крыле, которое надо было расчистить, отмыть и приспособить для обитания, я чувствовала, как замок буквально расцветает у меня под руками.

В один дождливый июньский вечер, когда сэр Артур пришел ужинать, я повела его из кухни вверх по лестнице и дальше по коридору в утреннюю гостиную.

Он молча разглядывал дубовые панели, сияющие от воска, стол, накрытый хрустящим льном, серебром и фарфором, уютно трещавший в камине и разгонявший сырость огонь. Я стояла сзади, вся на иголках от желания узнать, что он там себе думает, и уже заранее злая на случай, если он ничего не скажет. Но он обернулся ко мне, и улыбка его сияла, как лампа в ночи, а глаза за толстыми стеклами были похожи на перья в хвосте у павлина.

— Это прямо настоящий дом! — сказал он. — Тейси, спасибо тебе!

Я покраснела и сделала реверанс, пододвинула ему стул, а потом подала ужин — каждую перемену на отдельном подносе, все как полагается, по маминым заветам. Даже сэр Артур, кажется, оценил разницу. Нет, он, конечно, читал, как всегда, но по крайней мере поднимал глаза всякий раз, как я приносила новое блюдо. А на смородиновом пирожном (сливки в кувшинчике отдельно) он даже отложил книгу и снова мне улыбнулся.

— Ты превосходно справляешься, Тейси. И это с помощью одной лишь Бетти!

— С помощью Бетти, вот как? — Гордыня во мне полыхнула, как сухой порох. — Янто Эванс прочистил трубу, это да, но я сделала все остальное. А эта ваша кастрюля со свистком — просто бесполезная жестянка, вот что я вам скажу!

У сэра Артура даже брови вверх полезли.

— Бесполезная? Это как это — бесполезная? Что, и кастрюля, и свисток?

Хорошо бы, конечно, моя гордыня умела держать язык за зубами, но раз пошла такая гулянка… Право хозяина — задавать вопросы, долг слуги — на них отвечать. Ну, я и отвечала — так скромно, как только умела, благонравно сложив руки под фартуком. Через некоторое время он послал меня за кофейником, блокнотом и карандашом… а потом еще и за второй чашкой. Не прошло и минуты, как я уже прихлебывала отвратительную горькую бурду, расписывая ему нотный стан и звукоряд. Я как раз пыталась раскрыть ему глаза на интервалы, когда он вдруг вскочил, схватил меня за руку, поволок в кухню и буквально сунул мне в зубы флейточку:

— Давай зови Бетти!

Не без колебаний я повиновалась.

— А теперь «Ясеневую рощу»!

Я наиграла первую фразу. Бетти вертелась, ныряла и подпрыгивала, пока у меня дудка от смеха из рук не вывалилась. Сэр Артур тоже хохотал и жал мне руку так, словно я была водяной насос и он все надеялся добыть воду у меня изо рта, а потом ускакал с блокнотом и дудкой к себе на конюшни.

Озадачившись тем, как же заставить роботов плясать под музыку, сэр Артур разобрал бригаду носильщиков и занялся переделкой монтажных схем. Для меня наступили счастливые времена. Я спокойно воевала себе с пауками, вяхирями и крысами в Западном крыле, периодически являясь поиграть роботам старые народные песенки.

А в конце июня к замку подкатила телега с длинным деревянным ящиком. Я сказала «ящиком»? В первую секунду я решила, что это гроб.

Разгрузку производили с таким тщанием, будто стекло несли. Хозяин и Па дудели что-то кошмарное, а роботы осторожно, как по маслу, снимали ящик с дрожек и несли в мастерскую — выглядело и правда как похоронная процессия. У меня овощное рагу на плите кипело, но я специально сняла горшок с огня и пошла посмотреть, что там такое привезли.

— Иди к себе, на кухню, Тейси, детка, — развернул меня в дверях Па. — Тут тебе делать нечего.

— Если это новый робот, — нахально возразила я, — то я хочу на него посмотреть.

— Лучше, Тейси, — рассмеялся сэр Артур. — Гораздо лучше. Это будущее роботов! И я буду ему отцом!

Он поднял крышку и смахнул древесные стружки. У меня аж дыхание перехватило. Там прямо мертвый мальчик лежал, не то что робот. Или это девочка? Голова была совсем нормальная — в форме человеческой, с аккуратными ушками и тонким носом, с изящно вырезанными губами и даже с овальными веками на глазах. И лицо, и тело были самым жутким образом обтянуты дорогущей мелкозернистой кожей, сливочно-белой и гладкой, как жемчуг.

— Я купил его у одного француза, — объяснил сэр Артур, роясь в стружке. — Пока это просто игрушка, такая изысканная кукла, которая умеет стоять и ходить. Но когда я научу ее говорить и понимать человеческую речь, это будет настоящий хуманатрон, и наша наука шагнет в новую эру!

У него над головой мы с Па обменялись многозначительными взглядами. И, пожалуй, чуточку насмешливыми. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: наш сэр Артур — что твой мотылек, ни минуты не сидит на месте, так и перепархивает с идеи на идею. Впрочем, в некоторых отношениях по нему можно было часы выставлять. Ужинал он ровно в шесть, и ни минутой позже, а затем непременно пил кофе (только не чай!), и с десертом вприкуску, а не после кофе.

Настал мой семнадцатый день рождения, потом прошел. Сэр Артур напрочь забросил полупрошитых носильщиков и с головой закопался в книги по технической акустике и по анатомии органов слуха у человека, покрывая страшные кипы бумаги рисунками и диаграммами. В деревню он не выходил совсем, церковь не посещал, соседей к себе не звал. За исключением Па и старого почтальона, Дэя Филипса, ни единая живая душа не переступала порога замка Комлех от воскресенья до воскресенья. Можете себе представить мое удивление, когда как-то вечером, неся ему с кухни кофе, я услыхала в гостиной женский голос!

Леди гневно требовала, чтобы он на нее посмотрел. Дама благородная, наверное, оставила бы их благополучно препираться в одиночестве, но служанке, хочешь — не хочешь, а нужно подать кофе, вот я и двинула прямо в комнату.

Когда я вошла, сэр Артур преспокойно читал над косточками от отбивных — как будто никакой девицы с ним рядом не стояло. Ну да, будто никакая юная особа не возвышалась над ним, уперев кулаки в бока и изрыгая ругательства, будто вода из крана хлещет! Лет особе было примерно как мне, и одета она была, прямо скажем… ох, не одета она была ни во что, окромя ночной сорочки и мягкого серого халата, наброшенного сверху. Потом я разглядела темные потеки под левой грудью, дальше мой мозг догнал мои глаза, выдал им хорошую плюху, и тут я наконец осознала, что имею счастье лицезреть мистрис Анхарад Комлех из замка Комлех собственной персоной.

Сэр Артур невинно поднял взгляд от книги.

— А вот и кофе! — обрадовался он. — И не имбирным ли пряником тут у нас пахнет?

Мистрис Комлех запустила обе пятерни в волосы и взвыла волком. Я с лязгом грохнула подносом об стол.

Сэр Артур с любопытством воззрился на меня, в очках у него поблескивали огоньки свечей.

— Что случилось? Ты что, крысу увидела? Я только что слышал, как они пищат.

— Нет, сэр Артур, не крысу.

— Какое облегчение! Я, в общем-то, против грызунов ничего не имею, но только не у себя в гостиной, ты согласна?

Мистрис Комлех сделала крайне грубый жест, так что я не выдержала и фыркнула, а сэр Артур довольно сухо поинтересовался, не дурно ли мне.

— Прошу вашего прощения сэр, я, кажется, горшок на плите оставила… — выдавила я и бежала, сопровождаемая развеселым хохотом призрака.

Ну, что я вам скажу, между желанием повстречать призрака и настоящей встречей с ним — дистанция шириною в Северн[7], не меньше. Мам всегда говорила, нет такого потрясения, с которым не поможет справиться чашка крепкого, сладкого чаю. На кухне я налила себе чай, щедро набухала туда сахару и молока и села в качалку миссис Бандо, приводить нервы в порядок.

Не успела я чашку ко рту поднести, как на ларе напротив обнаружился призрак. Сидит себе, обняв колени, положила на них острый подбородок и буравит меня взглядом.

— Добрый вечер, — сказала мистрис Комлех.

Через ее юбку отчетливо виднелись чайные полотенца, которые я как раз разложила на крышке ларя.

— Г-г-г, — сказала я, потом хлебнула чаю и предприняла вторую попытку: — И вам добрый вечер, мисс.

— Ага, — молвила она с торжеством. — Так и знала, что узришь ты меня! А то уже впору чувствовать себя окном — все глядят через тебя насквозь. И это мне, красе четырех графств! Скажи, девушка, будь любезна, какой год нынче на дворе?

Я собралась с силами.

— 1861-й, мисс.

— 1861-й? Вот уж не думала, что так много времени минет. И все ж от собственного потомка можно было ожидать приема и получше, ты не находишь?

Несмотря на манеру выражаться, голос ее звучал печально и, пожалуй, даже чуточку испуганно.

— Не всем дано видеть, мисс, — осторожно сказала я. — Сэр Артур — он хороший человек и очень умный впридачу.

— Слишком умный, чтобы верить в призраков, — огрызнулась она. — И как назло, именно тот из Комлехов за последние две сотни лет, кому бы очень не помешало мне внять.

Я аж выпрямилась в кресле.

— Сокровище Комлехов, да?

— Что ты можешь знать о сокровище Комлехов, девушка?

— Что в легенде было, то и знаю, — примирительно сказала я. — Это же так романтично, мисс: защищать свой дом с дедушкиным мечом в руках!

Мистрис Анхарад рассмеялась, только в смехе ее было вдоволь битого стекла.

— Романтично, вот как? А вот прожить это на собственной шкуре было совсем не романтично.

— Хотя вряд ли можно сказать, что я это прожила, — добавила она, бросая горький взгляд на свою окровавленную рубашку.

Я так пристыдилась и так смутилась, что рассыпалась в извинениях и стала на полном серьезе предлагать ей чашку чаю. Она хохотала несколько минут — на сей раз нормальным настоящим смехом — и сказала, что ейная матушка свято верила в целительные свойства чая. Я тогда ей рассказала про свою, а она сказала, чтобы я звала ее мистрис Анхарад, и мы принялись довольно мило болтать… пока она не велела объяснить ей, что за «грязные и противоестественные твари наводнили наши конюшни».

Приказ есть приказ, а дело служанки — слушаться. Я рассказала ей про заводные механизмы и звуковые волны, потом вызвала из буфетной Бетти. Это оказалась скверная идея. Когда Бетти въехала в кухню, мистрис Анхарад пропала с глаз и появилась только несколько минут спустя — вся какая-то бледная и будто бы даже с прорехами.

— Ой, простите, — сказала я и загнала робота обратно «Джигой епископа Бангора».

— Помяни мое слово, — сказала мистрис, — эта бездушная тварь станет концом моего дома.

— Раз уж сэр Артур вас не слышит, — скромно сменила тему я, — может, скажете мне, где спрятано сокровище, а я ему передам.

— А тебе он, конечно же, поверит! — Ее презрение можно было на хлеб намазывать. — Забросит все свои драгоценные эксперименты и примется взамен долбить дыры в стенах.

— Это смотря по тому, как подать, — ощетинилась я.

— Может, да, — отозвалось привидение, — а может, нет. Даже желай я этого, я все равно не смогла бы тебе рассказать, где спрятала сокровище. Ты просто не услышишь. Ибо ты не нашего рода.

— Ну, покажите тогда.

Она неопределенно пожала плечами.

— Жизнь призраков опутана правилами и ограничениями — совсем как у молодых леди благородной крови. Будь у меня выбор, не стала бы ни тем, ни другим.

Уже пробило одиннадцать, и Мам ждала меня домой, чтобы запереть входную дверь на ночь. Я еще раз пораскинула утомленными мозгами.

— Может, придумаете стишок-загадку? Или оставите цепочку подсказок?

— Нет и нет. Только сэру Артуру я могу открыть тайник…

— …а сэр Артур в привидения не верит, — закончила я за нее. — Да и в сокровища тоже.

— Вот если б ему совсем ничего не надо было говорить! — отозвалась она сварливо. — Слепой дурень, вот он кто. Но я должна. Не знать мне ни мгновенья покоя, пока дом Комлехов не будет в целости и сохранности. И кто только это придумал?!

Вот так и началась долгая осада сэр-Артуровой башни невежества, что без окон, без дверей, предпринятая мистрис Анхарад, девицей, но вместе с тем как бы его прародительницей.

Призраки мало что могут сделать в мире живых, но что могла, она честно делала. Дула ему в уши, ерошила волосы, щипала за руки, проливала кофе, кидалась едой. Но добилась в итоге только ироничных ремарок по поводу сквозняков, блох и общей неуклюжести, от которых она ругалась и выла, как дикая тварь.

Мне иногда огромных трудов стоило не смеяться.

Осада длилась уже, наверное, с месяц, когда сэр Артур вдруг сообщил мне — стоял холодный июльский вечер, снаружи ливмя лило, а я как раз принесла ему кофе, — что в субботу к ужину будут три джентльмена.

— Эти господа, сударь, — сказала я со сливочной кротостью, — они собираются остаться на ночь?

— Ну да. А что, есть какие-то проблемы?

Я поджала губы и вздохнула.

— Возможно, вы не знали, сэр, но у нас ни в одной спальне нет матрасов, за исключением вашей собственной. И ни одной целой простыни, чтобы их застелить. Я, конечно, могу вам подать пирог с бараниной в утренней гостиной, но как-то неудобно, чтобы гости довольствовались тем же, — они ведь из самого Лондона прибудут.

— Ох, — сказал хозяин дома. — Об этом я как-то не подумал. Нельзя укладывать мистера Маршвкойка на соломе: он обидится, а мы себе этого позволить не можем. Это очень важные гости, Тейси. Что же нам делать?

Меня так и подмывало взять пример с мистрис Анхарад и популярно объяснить ему, что я думаю о тех, кто приглашает гостей без предупреждения. Но как Мам не уставала мне напоминать, он был Десятый Баронет Комлех, а я — Тейси Гоф, кузнецова дочка, очень приятно. Можно сколько угодно дружелюбничать, но мало какое дружелюбие переживет хороший ломоть правды-матки, сколь угодно правдивой.

— Мы должны сделать все, что сможем, сэр. — Слова мои были сухи, как песок. — Прежде всего купите матрасы. Потом ткань на занавески. Постельное белье обязательно, и шерстяные покрывала, которые сойдут заодно за одеяла, а еще…

— Черт! — сказал сэр Артур с чувством. — Черт, черт! Об этом я тоже не подумал. Купи все, что считаешь нужным, только помни, что денег у нас нет.

— Ч-чего нет? — эхом отозвалась я. — А кареты, а роботы?..

— …это все мое имущество, Тейси. При упорном труде и хорошей удаче мы все восстановим и вернем замку Комлех его славу. Но сначала мне нужно получить патент на новую флейту и найти кого-нибудь, кто сможет производить ее в промышленных масштабах.

С тем же успехом он мог толковать о полете на Луну — голос у него звучал совсем безнадежно.

— Ну-ну, — сказала я самым успокоительным тоном, на какой только была способна. — Не надо так убиваться. Все это не составит никакого труда для человека, который умеет самое главное — изобретать. Па вам поможет, я в этом уверена. Что до гостей, предоставьте их мне. Я им обеспечу теплый прием.

Улыбка у него была — как слабый солнечный лучик из-за туч. Но какой-никакой, а он меня согрел.

— Спасибо тебе, Тейси. Есть хотя бы один человек, в которого я верю абсолютно.

Ничего себе — сказать такое девице семнадцати лет от роду! Прибираясь на кухне, я трещала мистрис Анхарад о своих планах, пока та не потеряла терпение:

— Ну и тупица же ты, девушка! Блеешь про жаркое и простыни, будто старая овца! Неужто не вопрошала себя ты, кто эти джентльмены и что им понадобилось на валлийских пустошах в разгар лондонского сезона? Да я всю Ломбард-стрит супротив одного апельсина проставлю, что едут они творить какую-то пакость!

— Тем больше причин думать про жаркое и простыни, — отрезала я.

Мистрис Анхарад послала меня куда-то, старомодно и далеко, и на этом исчезла.

У меня, в конце концов, были дела в поважнее какого-то надувшегося привидения. Да сам Геркулес бы не привел замок в порядок к званому ужину за три дня! В общем, я пошла к маме и затребовала помощь.

Родители у меня — форменные гении. Если у Па дар гнуть мертвое железо во всякие полезные штуки, то у Мам — наводить красоту в доме. За Комлех она взялась вплотную и начала с визита к мистеру Томасу в сукновальную лавку и к миссис Уинн — в бакалейную. Обоих она улестила на поставку товаров в замок в обмен на патент о покровительстве — в рамочке, хоть сейчас на стену вешай! — где говорилось, что сэр Артур из замка Комлех ведет дела у них и нигде больше. Затем она вызвала на подмогу всех своих товарок из деревни, которые закатали рукава и, клекоча, накинулись на дом с метлами, швабрами и ведрами. Они жужжали там, как пчелы на лугу, пока все окна не были одеты в добрую валлийскую шерсть, кровати застелены простынями, белоснежными и благоухающими лавандой, столы уставлены цветами, а мебель в гостиной натерта до шелковистого блеска.

В субботу Мам с утра пришла со мной в замок — помогать стряпать и прислуживать гостям.

— Забавные у вас гости, — поделилась она, проводив их в комнаты отдохнуть с дороги. — Глазки крысиные, шеи бычьи, слуг нет, багажа — и того почти нет. Про манеры я уже молчу — ни тебе улыбнуться, ни спасибо сказать, только головой мотнул, как отрезал: мол, не лезь к моим вещам. Не будь они сэр-Артуровы гости, я бы им и тарелки на стол не поставила!

Для Мам это сильно, она не всегда так выражается. Я поняла, что страшно соскучилась за эти дни по мистрис Анхарад, по ее острому языку и всему прочему. Интересно, что бы она сказала про джентльменов, намеренных сегодня ночевать под крышей Комлеха?

И догадайтесь, как я обрадовалась, подняв мамин пореевый суп в гостиную к столу и узрев мистрис Анхарад, парящую над сервантом — растрепанную, в крови, словом, в лучших наших традициях.

Я ей улыбнулась. Она в ответ погрозила мне кулаком.

— Глаза нараспашку, рот на замок, девушка! — распорядилось привидение. — Чую я, тут кто-то гадость замышляет!

Это я вам и сама бы могла сказать — поглядеть только на гостей, лоснящихся, что твои коты перед мышиной норкой, и на сэра Артура, который весь вертелся и суетился — только что не пищал. Двое визитеров были на редкость обширные собой, бороды лопатой, шеи — правда что как у быка, зато зенки маленькие, едва различишь. Третий оказался потоньше и чисто выбритый (более пригожим он от этого, правда, не стал), со ртом, как щель у почтового ящика, и глазами, твердыми, как подшипники.

— Превосходная большая мастерская, сэр Артур, — молвил чистощекий, берясь за ложку. — Но пока что не произвела ровным счетом ничего полезного.

— Про дудку не забудьте, мистер Маршвкойк, — вставил один из громил.

— Не беспокойтесь, не забуду, мистер Браун, — тонко улыбнулся тот.

Сэр Артур нервно поправил вилку на скатерти.

— Все уже почти готово, мистер Маршвкойк. Осталось несколько деталей посредничающей системы…

— По-сред-ни-чающей? — Второй громила услышал смешное слово. — Она, что ли, по средам только фурычить будет?

Тут супница как раз опустела, и я помчалась вниз, за рыбой. Когда я вернулась с печеным хариусом, мистер Маршвкойк и его друзья уже вылизали тарелки подчистую, суп сэра Артура стоял нетронутый, а мистрис Анхарад смотрела волком, чтобы не сказать хуже.

— Мне известно, что в замке Комлех водятся привидения, — говорил мистер Маршвкойк. — Об этом есть целая глава в «Замках и домах с привидениями Великобритании». Проживающий у вас призрак — основная причина, по которой мистер Уитни хочет купить дом. Он весьма охоч до всякого сверхъестественного, наш мистер Уитни из Питтсбурга. Кстати, он утверждает, что некоторые его лучшие друзья — призраки.

— Тогда, боюсь, он будет разочарован, — вставил сэр Артур. — Я вам заплачу сполна.

Мистер Маршвкойк улыбнулся.

— Конечно, сэр Артур. Тем или другим, так или иначе. Мистер Уитни очень взволнован. Кажется, он собирается сделать в Большом Зале плавательный бассейн.

Мистрис Анхарад схватила подсвечник. В другое время и в других обстоятельствах нарисовавшаяся у нее на лице ярость (рука, разумеется, прошла сквозь предмет) меня бы развеселила, но тут я сама была слишком зла, чтобы смеяться.

Сэр Артур вцепился в стол.

— Год отсрочки — вот и все, чего я прошу, мистер Маршвкойк!

— Год! Скажете тоже! Год патентное бюро будет только читать вашу заявку, а потом еще год — принимать по ней решение. Простите, сэр Артур. Усадьба в руке лучше сотни открытий… так сказать, в небе. Заплатите мне всю сумму до первого сентября, или замок Комлех — мой, как и указано в нашем контракте. Кстати сказать, изумительная рыба. Вы ее сами поймали?

Понятия не имею, как мне удалось дожить до конца ужина, не разбив хотя бы тарелку об голову мистера Маршвкойка. Хорошо еще, Мам была занята исключительно готовкой. Моя физиономия для нее — что твой детский букварь, слова простые и все большими буквами. Не надо ей знать, что сэр Артур заложил замок Комлех. Недолюбливает она должников, будет думать о нем еще хуже, чем о сэре Оуэне. А ведь бедный мальчик — просто ягненочек, заплутавший в лесу с волками. Полный лес мистеров Маршвкойков — вот где ужас-то!

Кошмарный ужин все тянулся и тянулся. Маминой стряпней наслаждались только мистер Маршвкойк и его амбалы, мистрис Анхарад цветисто и бессильно сквернословила, сэр Артур становился все белее лицом, а нос у него — все острее. Когда я собрала скатерть и выставила на стол графины, он встал.

— У меня есть кое-какие неотложные дела, прошу меня извинить, — сказал он почти твердым голосом. — Отведайте портвейна, джентльмены.

После чего ушел к себе в спальню через лестницу и захлопнул дверь.

Я хотела было постучать и сказать ему что-нибудь доброе. Но внизу меня ждала Мам с уборкой и посудой, да и ничего доброго в голову как-то не шло.

Спать мы с Мам в ту ночь должны были в замке, чтобы поутру приготовить дорогим гостям завтрак. Прибрав кухню, мы налили себя по чашке чаю и сели у огня, слишком усталые, чтобы еще о чем-то говорить. Я так измоталась, что даже почти не подскочила, когда мистрис Анхарад гаркнула мне прямо в ухо:

— Тейси, а ну, не спать! У меня новости!

Мам поежилась.

— Ну у вас тут и сквозняки! — недовольно проворчала она.

— Хуже, чем ты думаешь! — отозвалась я. — Мам, ты иди, я все запру.

Она зевнула, так, что щеки впору порвать, и беспрекословно удалилась — и благо ей, потому что мистрис Анхарад уже тараторила вовсю:

— Я все слушала, пока они пили Артуров портвейн! Это заговор, уж ты мне поверь! Замок уже продали богатому американцу, тому, с привидениями и плавательными бассейнами. И, Тейси, этот мерзавец сегодня ночью пойдет громить мастерскую, чтобы Артур уж точно не смог продать свои машины и выплатить долг!

Я вцепилась в почти остывшую чашку, одеревенев от злости и, уж конечно, совершенно проснувшись.

— Сэру Артуру скажем? — деловито осведомилась я.

— Сэру Артуру! — Что-что, а презирать госпожа замка Комлех умела. — Блеял что-то весь ужин, будто старая дева, а как только скатерть сняли, удрал и спрятался под одеяло, бедная детка! Нет уж, если кто и спасет этот дом, так только мы с тобой!

— Точно! — Я решительно поставила чашку на стол. — Тогда живо в конюшни. И молитесь, чтобы мы не опоздали!

Задержавшись, только чтобы зажечь фонарь, мы покинули кухню и через двор пробрались в конюшню. Луна, плывущая высоко в рваных облаках, со своей стороны, тоже решила поосвещать нам дорогу. В мастерской было темно, только в горне тускло тлели угли. В свете фонаря посверкивали циферблаты, шестеренки и полированные бока сэр-Артуровых машин. Пахло дегтем, углем и машинным маслом.

— Вот и пещера дракона! — хорохорясь, сказала мистрис Анхарад. — Девственницу в жертву будем приносить? Хотя там, кажется, уже кого-то принесли.

Я проследила за ее слабо мерцавшим пальцем. Под техническими лампами, на верстаке, сильно смахивавшем в этом ракурсе на похоронные дроги, лежала фигура, покрытая старой льняной простыней.

— А! — отмахнулась я. — Это дорогущий французский автоматон, сэр Артур давеча купил. Хотите посмотреть?

Я аккуратно проскользнула через нагромождения странных механизмов и заваленных запчастями столов и схватила простыню за край.

— Просто старый автомат, глядите!

Впрочем, старый автомат выглядел более чем зловеще — лысый, неподвижный и бледный, как сама смерть. Мистрис Анхарад погладила ему щеку туманным пальцем.

— Какой хорошенький! — вздохнула она в восторге.

Я показала на торчащий из шеи ключик.

— Просто механическая кукла, устроена проще, чем самый примитивный робот.

Ни о чем не думая, даже словно бы мимо воли я увидала, как мои пальцы поворачивают ключ, и почувствовала упругое скручивание пружины.

Мистрис Анхарад резко обернулась ко входу.

— Гаси фонарь!

С сердцем, колотящимся, как один из папиных молотов, я задула свечку и нырнула за верстак.

Дверь отлетела (и, судя по звуку, треснула). В мастерскую, помахивая ломами, вошли мистер Маршвкойк и двое его подручных.

Я выругала свой тупой мозг, вытащила из кармана фартука дудочку и наиграла первую мелодию, какая пришла в голову — это оказалась «Перебранка Тома Шона». Отличная бодрая песенка, чтобы роботы встали и строем пошли сносить стены.

Кто-то закричал — кажется, мистер Браун. В следующее мгновение воздух как-то сразу наполнился свистящими вокруг пружинами и шестернями, глухими ударами, ревом, хрюканьем и скверными словами. А еще скрежетом металла о металл.

— Свиньи! Сукины дети! — визжала мистрис Анхарад. — Я бы им все кости переломала, что твои спички, — если бы только могла достать!

Уголком глаза я увидела, как она взмыла, будто бледное сияющее облако, над автоматоном.

— Ну, нарушать так нарушать, — сказала она негромко, разглядывая куклу. — Правила у нас строгие, и если придет мне от этого конец, значит, так тому и быть. По крайней мере, я попыталась. Прощай, Тейси! Ты была хорошим другом Комлеху и мне тоже.

И она исчезла.

У меня слезы стояли в глазах, но я все равно отчаянно дудела «Перебранку», будто вся моя жизнь была на кону — пока французский автоматон не дернулся, не повернулся и не сел на столе. Тут уж, простите, дудка выпала у меня из рук, которые вдруг разом онемели.

Роботы все, конечно, встали как вкопанные. Автомату это ничуть не помешало; он слез со стола и двинулся, пошатываясь, на звук металла, терзающего металл. Не намеренная уступать какой-то французской кукле, я схватила первый же тяжелый предмет, который подвернулся под руку, и ринулась, вопя на разрыв гортани, к смутно видневшейся во мраке фигуре, чьи чисто выбритые щеки отражали мрачное свечение горна.

Размахнувшись как следует своим орудием (и понятия не имея, что это вообще такое), я врезала ему по руке — скорей наудачу, чем по расчету. Он выругался и уронил лом. Я уже готовилась продолжить начатое, когда вверху вспыхнули слепящим светом лампионы сэра Артура, и его же дудка пробудила роботов к жизни — куда более организованно, чем моя, вынуждена признать.

Со скоростью мысли машины схватили мистера Маршвкойка и мистера Брауна, а мистрис Анхарад в лице автоматона сцапала третьего головореза и крепко двинула его, телом и душой, об стену.

Сэр Артур кинулся ко мне, дико сверкая глазами из-за стеклышек:

— Тейси! Какого дьявола тут происходит? Ты цела? Не ранена?

Я салютовала ему орудием (это оказался молоток).

— Ни разу. Но, боюсь, я могла сломать мистеру Маршвкойку руку. Такая жалость. Хотя надо было обе, учитывая, сколько вреда он успел причинить.

Тут мы наконец осмотрели поле боя. Это действительно было оно, только с пятнами масла вместо крови. Ни одна машина не осталась невредимой. У кого-то руки не хватало, у кого-то — головы. Некоторые стояли, тупо пялясь вперед, лишенные движущей силы. Все были помяты, с разбитыми шкалами и переломанными рычагами. Жальче всех было французский автоматон, который валялся на полу, будто марионетка без ниточек: одна рука под странным углом, кожа сорвана с плеча, обнажая металлический сустав.

Сэр Артур ущипнул себя за переносицу.

— Ну, вот и все, — сказал он траурным голосом. — Им конец. Всем конец! И денег тоже не осталось. Уж на ремонт, по крайней мере, точно. Придется продать всех на металлолом, но на спасение замка этого все одно не хватит.

Его слова надрывали мне сердце.

— А как же сокровище?

— Это всего лишь сказки, Тейси. Как и призрак. Просто местный вариант широко распространенной народной легенды. Нет уж. Я — сын своего отца, мот и авантюрист, порченое семя. Достаться тебе американцу, замок Комлех!

— Да не теряйте вы надежды, сэр Артур, детка, — сказала я утешительно. — Заприте этих людей в шваберной, а я сделаю хороший, большой чайничек чаю. Вот тогда и поговорим, что нам делать дальше.

Когда я возвратилась с подносом, наших грубых друзей нигде не было видно. Подле горна стояли два стула, огонь оптимистично полыхал, а автоматон опять лежал у себя на столе. Сэр Артур возвышался над ним, грызя ноготь.

Я налила две чашки, с сахаром и молоком, одну взяла себе, а другую отнесла ему. Он рассеянно меня поблагодарил и поставил чашку на стол, даже не отхлебнув. Я вдохнула вкусно пахнущего пару, но никакого утешения в том не нашла. Отставив чашку, я принялась шарить по полу среди разбросанных инструментов, битого стекла и каких-то металлических обломков. С тем же успехом можно иголку в стогу сена искать, но я девушка упорная и в конце концов обнаружила ключик от мистрис Анхарад под одним из сломанных роботов.

— Вот, — сказала я, суя его в руку сэру Артуру. — Может, у него просто-напросто завод кончился, а так ничего не сломано. Давайте-ка заведите, и мы посмотрим, что с ним да как.

Бормоча себе под нос что-то про липкий пластырь и смертельные раны, он вставил в скважину ключик, повернул его несколько раз, пока тот уже не желал больше поворачиваться, и вынул.

Веки куклы медленно открылись, и голова деревянно повернулась к нам. Сэр Артур аж вскрикнул от радости, а у меня так прямо сердце упало: глаза у куклы были — простое коричневое стекло, красивое и мертвое. Никакой души за ним не светилось.

А потом изящно вырезанный рот приподнял уголки, а один из карих глаз мне откровенно подмигнул.

— Значит, легенда? — произнесла мистрис Анхарад Комлех из замка Комлех. — Нечего сказать, радушный прием для двоюродной тетки, которая тебе только что каштанов из огня натаскала!

Ох, как бы я хотела сказать, что сэр Артур счел вселение мистрис Анхарад во французский автоматон большой профессиональной победой. Или что помянутая мистрис Анхарад взяла двоюродного племянника за руку и отвела прямиком к сокровищу. Только это было бы, увы, неправдой.

Ладно, будем придерживаться правды. Сэр Артур решил, что от отчаяния при мысли об утрате замка Комлех совсем тронулся умом. Мистрис Анхарад со своей стороны имела что ему сказать по поводу людей, чересчур умных, чтобы верить своим собственным глазам. Я уже решила запереть их обоих в мастерской до лучших времен: пусть себе спорят о жизненной философии, пока у кого-то первым завод не кончится, однако…

— Так, вы двое! — гаркнула я. — Сэр Артур, при всем моем уважении не будет никакого вреда, если вы выслушаете, что мистрис Анхарад хочет вам сказать, верите вы там в призраков или нет. Времени уж точно уйдет не больше, а то ваших препирательств на всю ночь хватит.

— Я-то скажу, — отозвалась мистрис Анхарад. — Если он будет слушать.

— Да буду я слушать, буду, — устало развел руками ее наследник…

Сокровище замка Комлех находилось в тайнике, из тех, где во времена гонений на католиков прятались священники. Тайник был устроен за каминной трубой в Длинной Галерее. При Генрихе VIII каменщики свое дело знали: дверь была так аккуратно укрыта в каменной кладке, что мы ее нипочем не могли разглядеть, хоть убейся. Мистрис Анхарад пришлось провести по контуру пальцем, но и это не сильно помогло. И сколько мы ни толкали и ни жали на тайную пружину, дверь не приоткрылась ни на волосок.

— Механизм заржавел, — пожаловался сэр Артур, потирая отдавленный палец. — Стену сносить придется.

Мистрис Анхарад уперла кулаки в бока. Странно было видеть ее излюбленные жесты в исполнение куклы, тем более облаченной в простыню. Впрочем, без простыни было бы еще хуже. Безмолвный и неподвижный автоматон просто не одет. Но говорящий и хлопающий тебя по плечу уже оказывается беспардонно голым, так что его хочется немедленно прикрыть.

— О небо, пошли мне терпения с этим человеком! — сказала она. — Можно мне рабочего с масленкой, зубилом и крупицей здравого смысла? Я вам покажу, что такое «заржавел». И что такое «сносить» заодно.

— Я, пожалуй, позову отца, — заметила я. — Но сначала — завтрак и кофе, а то мы тут все уснем на месте. Да и мама небось волнуется, куда подевалось дитя.

И правда, Мам уже металась по кухне, собираясь с силами идти наверх, проверять, не валяется ли сэр Артур в луже крови и не умыкнул ли меня мистер Маршвкойк с непристойными целями. Правда, хоть и не менее дикая, тут же улучшила ей настроение. Впрочем, ей все равно нашлось что сказать — по поводу простыни мистрис Анхарад. Автоматон там или кто, а все-таки она дочь баронета. Давайте-ка, сударыня, отправимся к нам домой да приоденем вас чуток. Заодно и мужу моему объясните, что от него требуется.

Утро уже раздумывало, не перекинуться ли ему в день, когда мы все собрались в Длинной Галерее: Па — с инструментами, Мам — с чайным подносом, а мистрис Анхарад — в моем лучшем воскресном платье, с тремя рядами тесьмы на юбке и в лучшей же воскресной шляпке на лысой голове.

Па обкалывал, обсматривал, смазывал, потом опять обкалывал контур двери, уговаривал ее, ругал и наконец открыл, подняв жуткое облако пыли, от которой мы все расчихались, как гуси. Когда пыль улеглась, перед нами предстал низкий проем, ведущий куда-то в абсолютную черноту — будто адский зев, источающий сырой запах старых труб и мокрого камня.

Па поглядел на сэра Артура, который укусил себя за губу и поглядел на меня.

— Божьи кости! — выругалась мистрис Анхарад и, выхватив у него лампу, ступила на крутую каменную лестницу, нырявшую вниз, за трубу.

Сэр Артур, зримо пристыженный, двинулся следом, Мы с Па — за ним, ощупывая скользкий камень и стараясь не дышать слишком глубоко в затхлом, пыльном воздухе.

Сильно далеко лаз вести не мог, но из-за тьмы лестница показалась нам бесконечно длинной, словно тянулась в самую утробу земли. Закончилась она в каменной комнатке, роскошно обставленной узкой койкой и тремя сундучками, проржавевшими и проплесневевшими, казалось, насквозь.

Против лома замки не выстояли. Одну за другой мы подняли крышки и уставились на знаменитое сокровище замка Комлех. Сокровище и вправду было немалое, хотя не слишком красивое или богатое с виду. Блюда, подсвечники, умывальные кувшины и кубки — все в патине и пятнах. Даже золотые монеты в несгораемом шкафу и драгоценности мистрис Анхарад от времени и грязи сделались тусклыми и неприглядными.

Мистрис порылась в куче украшений, извлекла оттуда перстень и вытерла, конечно, об юбку моего воскресного платья. Камень плоской огранки подмигнул и заиграл в свете фонаря, будто кусочек живого огня.

— Ну, потомок, что ты теперь думаешь о сказках? — гордо спросила она сэра Артура.

— Я определенно стану с большим уважением отзываться о них в будущем, прародительница! — рассмеялся он честно и счастливо.

Из остатка дня я запомнила в основном длинную вереницу полицейских, каменщиков и наших, деревенских, приходивших разбираться с последствиями ночных приключений. Когда сэр Артур наконец сел ужинать у себя в гостиной, мистер Маршвкойк сотоварищи были уже надежно заперты в угольном погребе у магистрата. Сокровище по частям перенесли из тайника в кладовку, а на страже поставили Янто Эванса и с ним еще двоих мужиков. Маме пришлось самой готовить ужин и подавать его тоже, потому что я в это время дрыхла без задних ног у себя в кровати, дома, пока петух старой миссис Филипс не разбудил меня на заре следующего дня — идти на работу в замок Комлех, будто моя жизнь не перевернулась вчера с ног на голову.

Первым, что я увидала у себя на кухне, была мистрис Комлех, восседающая на ларе в моем воскресном платье.

— Доброе утро, Тейси, — приветливо сказала она.

Камень упал у меня с сердца — и только тут я поняла, что он там лежал! Я радостно завопила и кинулась обниматься. По ощущениям это было примерно как обниматься с манекеном у портного, но мне, откровенно сказать, было все равно.

— Ты как будто давно со мной рассталась, Тейси, детка, — сказала со смехом она. — А между тем лишь вчера мы встречались.

— Я и не чаяла снова вас увидеть, — призналась я. — Разве в правилах у призраков не записано исчезать, когда привязывавшее их к земле дело сделано?

У роботов лица не то чтобы сильно выразительные, но готова поклясться, мистрис Анхарад поглядела на меня лукаво.

— Тем не менее я здесь.

— То есть вы, выходит, обдурили саму вечность? А теперь извольте правду.

— Правду? — Она деревянно пожала плечами. — Я знаю не больше твоего. Возможно, у вечности нет никаких специальных правил насчет призраков, вселяющихся в машины. А может, я теперь вообще никаким правилам не подчиняюсь и могу для разнообразия выдумывать собственные. — Она встала и принялась мерить кухню шагами. — Может, я теперь могу ходить куда захочу, носить что захочу… Хочешь, научим тебя механическому делу, Тейси, и я возьму тебя в камеристки? Будешь меня заводить и смазывать.

— Если вы больше не леди, — ответила я с холодностью, которая даже меня удивила, — так вам и камеристка больше ни к чему. Я бы в инженеры пошла, но если уж оставаться прислугой, так лучше быть экономкой большого дома, чем механиком, который, по правде сказать, просто судомойка с масленкой.

От мужского смеха мы обе чуть не подскочили.

— А хорошо сказано, Тейси, — сказал с порога сэр Артур, который там уже некоторое время слушал наш разговор. — Только в экономки я, уж извини, намерен взять твою маму — если она согласится. А под начало ей определить ватагу горничных, чтоб наводили порядок в доме. Ты мне нужна, чтобы дать хуманатрону голос. Ты будешь учиться на инженера, обещаю. Это значит, мне нужно выписать тебе из Лондона книги и учителей. А еще инструменты и новый французский автомат. И даже, наверное, не один. Но для начала мне следует написать своим поверенным и закончить работу над дудкой. Да и, каменщики говорят, фундамент стоило бы подновить. — Он вздохнул. — Столько всего надо сделать. Даже не знаю, с чего начать.

— С завтрака, сэр, — твердо сказала я. — А там и с остальным разберемся.

Да, в замке Комлех есть самый настоящий призрак.

Встретиться с мистрис Комлех может любой, кто напишет письмо и сумеет ее заинтересовать. Мистер Уитни вон приехал из самого Питтсбурга, чтобы с ней побеседовать. Прожил у нас целый месяц, сэр Артур даже успел убедить его вложить в хуманатрон весьма приличную сумму денег.

Наше привидение часто путешествует — в сопровождении механика, а иногда вдобавок и в моем, когда у меня найдется время отдохнуть от инженерного дела и всяких экспериментов. Вот, скажем, прошлым летом мы были в Лондоне, и сэр Артур представил нас самой королеве Виктории, которая поручкалась с нами и сказала, что до сих пор ей никогда еще не доводилось беседовать с призраком — как, впрочем, и с женщиной-инженером, так что ее это самым приятным образом развлекло[8].

Женщина и девчонка. Мужчина и мальчишка. И очевидцы — те, кто с любопытством наблюдал, как эти две пары поднялись в гору порознь, а спустились все вместе: мальчишка нес девчонкину корзину, а мужчина вел женщину под руку. Они и по двое-то были притчей во языцех, а уж теперь, стакнувшись, задали гефсиманским сплетницам такую загадку, какая даже им оказалась не по зубам.

Начать с того, что с этой девчонкой было не принято заговаривать на людях. Торговцы на рынке никогда не брали денег у нее из рук: она оставляла монеты на прилавке, а продавец забирал их, когда она уйдет. Девчонка была ведьмой. Она ютилась в темной лачуге в одном из переулков за Рыночной площадью, и куда бы она ни пошла, по пятам за ней неизменно следовала женщина — безмолвная белоглазая тень.

А мальчишка с мужчиной и вовсе были не местные. На Кандальные острова они прибыли на борту «Джона Бартоломью». Пароходы, заходившие в гефсиманский порт, обычно сразу разгружались, брали груз сахара и отчаливали в тот же день. Но «Джон Бартоломью» задержался. Целых три дня он простоял в порту, сгружая оборудование для теплоэлектростанции — проекта Южнотихоокеанской компании. Буры и платформы, мотки стального кабеля и стальные балки штабелировали на пристани, а затем отправляли партиями к месту назначения, на гору Магдалины. Разгрузившись, пароход встал на якорь в заливе, так что о развлечениях в порту команде осталось только мечтать. Матросы сходили с ума от скуки и злости, глядя на берег, такой близкий, и все же недосягаемый: только капитан беспрепятственно курсировал между пароходом и портом. Но затем на пристани начали появляться и эти двое, мальчишка и мужчина, по непонятной причине получившие разрешение на высадку.

Мальчишка был всего-навсего стюардом на судне, но капитан «Джона Бартоломью», похоже, ему симпатизировал, а в порту поговаривали, что это сынок какого-то судовладельца, проходящий морскую школу. Этим бы вполне объяснялось и странное лицеприятие капитана, и то удивительное обстоятельство, что у мальчишки имелся прислужник, а кем еще, как не слугой, мог быть крепкий моряк, сопровождавший его повсюду? Мужчина был в летах, но еще сильный, седоватый, жилистый и явно повидавший виды, как и положено бывалому моряку, но кое-кто утверждал, что все это лишь притворство и под маской морского волка скрывается старый семейный пестун. Слишком уж ласков он был с мальчишкой — ласков по-родственному. К тому же мужчина был чернокожий, а мальчишка — белый, а значит, сдружиться на корабле, да еще так близко, они не могли.

Той зимою дел по горло стало у всех, особенно у тех, кого хлебом не корми, дай только сунуть нос в чужое дело. Слухи клубились над городком, словно пар: того и гляди вскипит. На плантациях рубили тростник, и очистные заводы не останавливались даже на ночь: работники продолжали трудиться при свете свечей. Под ветром с моря весь город пропах карамелью. Пролетая над заливом Разбитой Короны, над портом и заводами, ветер врывался в город и смешивался с запахами садов и субботнего рынка, вливая в ароматы цветов и фруктов тягучую карамельную сладость.

Гефсимания была городом садов. Растительный перегной, копившийся миллионы лет, и многометровый зольный слой образовали здесь рыхлую плодородную почву, податливо расступавшуюся под мотыгой. Местные всегда говорили о почве с особым пиететом, словно о каком-то полубоге, точь-в-точь как в портах на высоких широтах говорят о погоде. Одним словом, почва не сходила у них с языка, но инженеров, прибывших на борту «Джона Бартоломью», интересовала только зола: где да как она залегает и до какой глубины. Для горожан слово «зола» заключало в себе лишь простой практический смысл: «белая зола», она же поташ, служила для производства фарфора, а древесная зола входила в состав пороха. Боготворя свою почву, они при этом не задумывались, из чего она состоит и что находится под нею. Тем не менее местные власти — мэр и шериф, владельцы и управляющие заводов и плантаторы, чьи летние усадьбы раскинулись на нижних склонах Гефсиманского холма, встречали инженеров с распростертыми объятиями, потому что все они мечтали, чтобы из их городишки вырос настоящий большой город, точь-в-точь как дыня — из семечка. Но за банкетными столами толковали не о деньгах, а о прогрессе, о плодовитом будущем. И все сходились на том, что Гефсимания — сущий рай на земле. Еще первые колонисты обнаружили здесь целебный климат и необычайно радушных туземцев, охотно разделивших с белым человеком дары своего острова: кистеухих свиней и жирную дичь, плодовые деревья и нерукотворные купальни горячих источников. Колонисты принялись рыть колодцы для своих бань и прачечных и быстро поняли, что пользу, пусть хотя бы в виде природного тепла, местная земля приносит даже на бесплодных участках. И вот теперь, чуть не лопаясь от гордости за свои богатства, городок приветствовал инженеров и геологов, собиравшихся извлечь из земли всю ее тайную мощь: пробурить скважины и докопаться до могучих источников пара, которые станут вращать турбины и вырабатывать электричество. И тогда очистные заводы смогут работать день и ночь, а город засияет всеми огнями, как чистый, яркий самоцвет на глади Тихого океана.

Рука об руку с пересудами о горячих источниках шла еще одна новость, изрядно подогревавшая сплетников. Главный инженер проекта, мистер Маккагон, оказался человеком дерзким и целеустремленным до свирепости, что островитянам было непривычно: между местными плантаторскими семействами давно устоялось равновесие сил. Многие склонялись к тому, что в руках Маккагона — ключ к грядущему процветанию острова.

Главный инженер был не такой, как все. Его повсюду приглашали, придирчиво оценивали и находили достойным восхищения. Не прошло и пары недель, как поползли слухи, что он положил глаз на Сильвию, дочку мэра. А вскоре Сильвия и сама подлила масла в огонь: кое-кто заметил, как однажды ночью, переодевшись в мужское и надвинув шляпу на самые глаза, она прошла быстрым шагом по переулку за Рыночной площадью и юркнула в калитку перед ведьминой лачугой.

Ведьма, хорошенькая девица на вид не моложе шестнадцати, но никак не старше двадцати, жила здесь уже около года, торгуя бальзамами и любовными талисманами, а еще, как утверждали сплетницы, средствами для выкидыша, снотворными настойками и колдовскими зельями, вызывавшими сны о том, что гефсиманцы побогаче могли увидеть въяве, посетив большую землю — Саутленд, державший Кандальные острова под своим протекторатом. Как зовут ведьму, никто не знал, а ее служанка, та самая белоглазая немая, была, по слухам, живой покойницей.

Обитатели дорогих особняков на набережной, люди здравомыслящие, пытались указать на логические прорехи в этих сплетнях. На кой черт дочке мэра любовный талисман, если Маккагон уже и так на нее заглядывается? И (добавляли шепотом) на кой черт ей средство для выкидыша, если они с Маккагоном знакомы всего пару недель? А что до служанки маленькой ведьмы, то какая же она зомби? В конце концов, полгородка видело, как она спускается с горы рука об руку с тем пожилым моряком, или кто бы он там ни был. Местный доктор за бокалом чая со льдом с местными светскими дамами заметил, что все девчонкины зелья — это просто опиум, дурман и грибы-псилоцибы. Так что она или искусная травница, или просто не боится ставить опыты на клиентах. Все это доктор сказал, чтобы пресечь нелепые сплетни, но семя сомнений в его собственной душе проросло и пустило ростки соблазна. Через несколько дней, под вечер, он сдался и сам отправился к ведьме. Он утешал себя мыслью, что хочет всего лишь раздобыть образцы ее доморощенных снадобий для химического анализа, но после вынужден был признать, что девчонка производит впечатление. Она поразила доктора своей ужасной, холодной суровостью, а ее служанка, высокая и тощая, как скелет, неподвижно простояла в углу на протяжении всего разговора, не подавая ни единого признака жизни, — словно старые напольные часы, остановившиеся от износа, подумал доктор.

Откуда мы знаем, о чем думал доктор, спросите вы? Ну, как вам сказать… одним словом, он выжил. По счастливой случайности он как раз отправился оперировать на другой остров архипелага, где тоже была большая колония.

Две круглые гавани — Голгофская и Гефсиманская — служили «браслетами» Кандальных островов. Два города соединялись друг с другом 150-мильной «цепью» из плоских островков, засаженных сахарным тростником, по которым, через плантации и соляные марши пролегала пунктирная дорога.

Сто пятьдесят миль. Так что в Голгофе времени на эвакуацию хватило.

И доктор выжил и поведал миру свою историю. Выжила и Алиса Льюис. Тот день застал ее в море, на пути в Саутленд, куда отец отослал ее за ночные похождения с Сильвией, Алисиной подругой. Алису видели тогда вместе с переодетой Сильвией, и заметили, как обе они входили в ведьмин дом. Алиса поклялась подруге хранить тайну и сдержала слово, даже когда отец пригрозил отослать ее в пансион. Она так ничего и не сказала — и отец доказал, что тоже слов на ветер не бросает. Когда известие настигло ее в пути, Алиса поняла, что до их с Сильвией приключений теперь никому не будет дела.

Именно Алиса первой заговорила с ведьмой — просто чтобы подразнить подругу. Они ходили по рынку и вдруг заметили в толпе эту заносчивую девчонку с корзиной на сгибе локтя. Она подолгу задерживалась у каждого прилавка, рассматривая товар; торговцы сердились, но молчали. Толпа расступалась перед девчонкой, словно по волшебству, а изможденная служанка с каменным лицом следовала за ней как тень.

— Смотри-ка, ведьмочка! — воскликнула Алиса. — Может, она сварит тебе любовное зелье? — И увернувшись от Сильвии, отчаянно замахавшей на нее руками, побежала вдогонку за ведьмой. Алиса знала, что Сильвия любит поговорить о мистере Маккагоне, но не знала, что ее подруга терпеть не может напрасных надежд.

Проследив за ведьмой по дороге с рынка, Сильвия дождалась, пока прохожих вокруг станет поменьше, и наконец заговорила с ней, забежав спереди, чтобы не оказаться лицом к лицу с этой ее жуткой служанкой, чернокожей и белоглазой.

— Прошу прощения, — обратилась она к ведьме, — но одной моей подруге нужно любовное зелье. Вы не могли бы ей помочь?

И ведьма сказала Алисе, где она живет и когда к ней можно прийти.

Перед ведьминой лачугой был дворик с плетеной калиткой, а вместо забора вокруг возвышались в несколько ярусов пустые куриные клетки из серебристой древесины эвкалипта, с такими частыми прутьями, что заглядывать с улицы во двор было без толку. Если бы калитка не скрипнула, предупредив о приходе гостей, Алиса и Сильвия могли бы подслушать, как ведьма говорит своей мертвой служанке: «Ну что, сгодится? Отвар крепкий, так что на вкус будет страшная мерзость, но желудок стерпит. Все как ты сказала». А мертвая служанка ответила бы на это: «Я сказала: «Должно быть мерзкое на вкус, но чтобы юную леди не стошнило»». А ведьма бы воскликнула с упреком, но ласково: «Мария! Ты опять!..»

Но калитка скрипнула. Алиса вцепилась подруге в локоть. Сильвия, уже набравшаяся храбрости, стряхнула ее руку и решительно зашагала к дому. Сразу за порогом обнаружилась узкая, длинная комната со скошенным потолком, как будто сжимавшаяся на конце в точку и обрывавшаяся ступенькой вниз, за которой виднелась дверь чулана. Там же, на дальнем конце, ютилось единственное окошко, заросшее черной плесенью. Поначалу подруги не могли разглядеть ничего, кроме белого передника ведьмы и бледного ее лица. Но затем из мрака самого темного угла проступила еще одна фигура — тощая, жилистая и неподвижная, как памятник.

Тут ведьма бросилась к Алисе и Сильвии и вытолкала их обратно во двор.

— Зелье еще не готово, и совсем ни к чему, чтобы вы тут стояли и портили его своими надеждами, — отрезала она и захлопнула дверь у девушек перед носом. Те остались ждать во дворе. Алиса стояла, подобрав юбки руками в перчатках. Из-за двери донесся шепот — надо полагать, ведьма читала заклинания. Через минуту она вышла и снова впустила Алису и Сильвию в дом.

На крюке над очагом покачивался чайник, из носика у него валил пар. На закраине стояла миска, а рядом с ней расположились в ряд бутылочка, воронка и тряпичная пробка.

Алиса спряталась за спину подруги и вцепилась в ее куртку: белоглазая женщина в углу наводила жуть.

— А как это зелье действует? — спросила Сильвия. — Что мне надо с ним сделать?

— Накануне того дня, когда ты встретишься со своим мужчиной, выпей на ночь третью часть зелья. Наутро, когда будешь причесываться, вотри в волосы гребнем еще две трети, но оставь несколько капель. И помажь остатками вот здесь. — Ведьма шагнула к Сильвии и бесцеремонно ткнула пальцем в вырез ее рубахи. — Поверх сердца, — добавила она. — И после этого нельзя будет прикрываться: надо, чтобы солнце светило тебе на волосы и на грудь.

Алиса хихикнула.

— Но что, если он… то есть мистер Маккагон… что, если он отменит встречу с моим отцом или придет слишком поздно, когда солнце уже сядет? Он же каждый день ходит на гору. Они там что-то бурят.

— Знаю, — отмахнулась ведьма. — Если он не явится до заката, придешь ко мне снова, дам тебе еще зелья и денег больше не возьму. Не все в нашей власти.

— Но оно правда сработает?

— Да, если у тебя чистые намерения.

У Сильвии вытянулось лицо. Даже Алиса поняла, что с этим будет загвоздка.

— О! — усмехнулась ведьма. — Не о том речь. Чистые — не обязательно целомудренные. Плотские желания тут не помеха, важно другое — чтобы это для тебя была не просто игра.

Сильвия кивнула со всей серьезностью.

А ее подруга, осмелев от того, как прямолинейно и по-докторски изъяснялась ведьма, рискнула спросить:

— Скажите, а правду говорят, что ваша служанка… — она запнулась и понизила голос, — …в общем, что она — зомби?

— Это моя рабыня, — с непонятным злорадством в голосе уточнила ведьма. — Пока ваше зелье остывает, хотите я расскажу вам ее историю?

Сильвия и Алиса огляделись вокруг, как будто им предложили присесть. Но сидеть оказалось решительно не на чем — во всем доме не было даже табуретки. Только низкая закраина очага и единственная лежанка в углу, покрытая грязными одеялами. Ведьма подошла к огню и встала к нему спиной; отсветы пламени падали ей на щеку, из-за чего один глаз теперь поблескивал синевой ярче другого.

— Мое ремесло пришло ко мне само, — промолвила она. — И вот как это случилось. Эта женщина, — указала она на свою рабыню, — и моя няня соперничали за любовь одного мужчины. И эта женщина раздобыла такое проклятие, которое, как ей обещали, превратит мою няню в уродину. Как же она разозлилась неделю спустя, в воскресенье, когда увидела, как нянюшка ведет меня за ручку в церковь — все такая же прекрасная, как и была! — Тут ведьма предостерегающе подняла палец, и целая гроздь серебряных и медных браслетов со звоном скользнула у нее по руке от запястья к локтю. — Но прошла еще неделя, и моя няня заметила у себя на левой щеке, под глазом, крошечное синее пятнышко. Она стала умываться, но мыло его не брало. Тогда няня пощипала себя за щеку, чтобы кровь прилила к этому месту, и нащупала там, под кожей, какой-то маленький твердый шарик, вроде сухой горошины. Неделя за неделей горошина росла; она стала размером с вишню, потом со сливу. Наконец няня пошла к доктору и показала ему этот ужасный синий нарост, но доктор сказал, что опухоль уже вросла в кости лица и ничего с этим не поделаешь. Надежды нет, сказал ей доктор. Мои родители не прогнали ее, и она по-прежнему заботилась обо мне, но прятала лицо под покрывалом. Через некоторое время опухоль перестала расти в длину и начала распространяться вширь, на щеку, и няня жаловалась, что в носу у нее все время стоит ужасный запах. А потом она ослепла на левый глаз и с тех пор уже не вставала с постели. Опухоль все разрасталась. Однажды, когда няня спала, я прокралась к ней в комнату, открыла лицо и посмотрела: верхушка нароста провалилась, и теперь на конце его зияла впадина, похожая на кратер вулкана, черная по краям и ярко-красная, налитая кровью, посередине. Под конец моя бедная нянюшка уже не могла ни говорить, ни глотать пищу. Но прежде чем язык у нее отнялся, она научила меня одному страшному проклятию, которое передавалось у нее в роду. Сама няня никогда им не пользовалась: она была добрая женщина. Это проклятие отнимает душу. Не жизнь, только душу.

— В ту ночь, когда моя няня умерла, я прокляла ее соперницу. Вот эту женщину. — Ведьма указала на свою немую рабыню. — Она явилась на похороны моей няни. Прошла за гробом на кладбище и, ухмыляясь, встала над могилой. Но когда служба закончилась и все ушли, а церковный сторож начал засыпать могилу, эта женщина осталась стоять. Она стояла, покачиваясь, и, запрокинув голову, смотрела на солнце. И не двигалась с места. В конце концов ее пришлось увести, но к тому времени глаза ее уже сгорели.

— И это сделала я. — Ведьма ткнула себя пальцем в грудь. — Я лишила ее разума и души, и с тех пор она повсюду следует за мной.

— Я знаю, что вы следили за мной на рынке, прежде чем набрались духу подойти. Значит, вы наверняка заметили, что она всегда ходит за мной, как привязанная, вытянув руку. Нет, я ей не поводырь; просто я — это все, что она может видеть. Она не видит ничего, кроме моей тени. И эта тень ей видится как черная дверь, в которую она все время хочет пройти. Она знает, что только смерть освободит ее от этого рабства. И знает, что если я умру первой, то дверь исчезнет, и она останется совсем одна в бесконечной пустоте белизны, и кроме этой белизны никогда больше ничего не увидит.

Закончив свой рассказ, ведьма повернулась, подошла к очагу, подняла миску и подула на зелье. Тень ее вытянулась, потемнела и коснулась лица немой рабыни, а та подняла руку и потянулась к ней, словно пытаясь нащупать дверную ручку.

Гостьи ахнули и вцепились друг в дружку.

Ведьма насмешливо улыбнулась. Взяв воронку, она перелила зелье из миски в бутылочку и заткнула горлышко тряпичной пробкой. Затем протянула бутылочку Сильвии: за пыльным стеклом плескалась красноватая жидкость. Рука ведьмы была вся в пятнах от сока трав.

— Мистер Маккагон будет твоим.

Сильвия на мгновение сжала бутылочку в кулаке и сунула ее в карман штанов. Карман забавно оттопырился.

— Но заруби себе на носу, — добавила ведьма, — что сердце твое не должно знать сомнений. Сколько бы я ни ходила хвостом за своей нянюшкой по склонам Рваной Шляпы…

«Ага! — подумала Алиса. — Значит, она с острова Голгофы!»

— …и сколько бы ни училась свойствам трав, но ведьмой я стала только после того, как наслала проклятие на эту женщину. Оно сработало потому, что я просила восстановить справедливость. Магия сама решает, кто чего заслужил. Заруби это себе на носу.

Гефсиманская гавань была почти круглой, шириною в семь миль и с устьем в полмили. Равнинная часть острова и покатые склоны, на которых стоял город, располагались ровно напротив устья, а по отрогам с обеих сторон возвышались лесистые утесы. Если представить себе гавань как циферблат с устьем на двенадцати часах и городом — на шести часах, то на четырехчасовой отметке оказалась бы гора Магдалины, самая высокая на острове, выше двух тысяч футов. Благодаря этой горе все гефсиманцы, кроме отъявленных лентяев и арестантов, томившихся за толстыми стенами городской тюрьмы, каждый день встречали рассвет. Солнце для них всходило поздно: даже зимой густая тень горы лежала на Гефсимании до восьми утра.

На горе Магдалины сложился свой особый климат, больше похожий на тот, к которому Мария — та мертвая женщина — привыкла в детстве. Поэтому она знала по именам и свойствам все растения, которые росли на склонах. Несколько раз в неделю она со своей девчонкой выходила на дорогу, змеившуюся вдоль гавани до самого подножия горы. Ракушки, которыми была вымощена дорога, хрустели под ногами, так что Марии нетрудно было идти по слуху, а держаться за девчонку она не хотела, пока вокруг раздавались еще чьи-нибудь шаги. И только когда становилось ясно, что никто на них больше не смотрит, Мария тянулась к знакомой тени — островку черного тепла за спиной девчонки, не растворявшемуся даже в огромной тени горы, — и хваталась за девчонкину косу, чтобы можно было идти чуть быстрее.

Больше всего им нравилось собирать травы по утрам, когда гора была еще окутана туманом: в такие часы Мария находила нужные растения по запаху, разлитому во влажном воздухе. Случалось, она говорила девчонке сойти с дороги и поискать что-нибудь — например, невысокое растеньице с опушенными серебристыми листьями, похожими на ягнячьи ушки. Сама она оставалась стоять и слушала, как под ногами девчонки поскрипывает шлак. Потом раздавалось короткое чирканье — девчонка перерезала стебель острым ножом, который всегда носила с собой. А потом она возвращалась и вкладывала добычу в руки Марии. Мария подносила растение к лицу, вдыхала запах и погружалась в воспоминания. И после этого иногда рассказывала девчонке кое-что о себе.

Она говорила, что самую счастливую часть своей жизни прожила в семье мужа, в горах на острове Голгофы. Она вспоминала, как познакомилась со своим будущим мужем, когда тот спустился с гор и нанялся рубить тростник. И как непохож он был на всех, кого она знала, потому что его соплеменники, мау, жили на этих островах от начала времен и там, в горах, по сей день хранили старые обычаи: варили еду в горячих источниках, выращивали фрукты и овощи и расставляли ловушки на птиц. Мужа Марии отправили рубить тростник, чтобы он заработал денег и купил строительных досок и кровельного железа, а еще горшков и кастрюль на всю деревню.

— И все это он купил, а вдобавок привел меня — рубщицу тростника. Мое племя, моих прадедов и прабабок, привезли сюда торговцы живым товаром. Правда, отец и братья уже не задаром гнули спины на плантациях — кое-что им платили, но не сказать, чтобы мы далеко ушли от тех времен, когда были рабами. Если сравнивать с семьей моего мужа, так мы были просто нищее отребье. Но — ты понимаешь, такое дело — по воскресеньям мы все одевались в белое. Оттого-то он меня приметил: ему понравилось, как я выгляжу в белом.

Денег на свадьбу едва наскребли, добавила Мария. Ее семья переезжала с места на место в большой тростниковой телеге. И выпивка на свадьбе была тростниковая — неочищенный ром. А в горах, вспоминала она, воздух был холоднее, чем внизу, так что от некоторых ручьев и болот даже шел пар. В ветреные дни этот пар иногда поднимался большими простынями, а ветер рвал их в клочья, и клочья летели над землей, мало-помалу истончаясь до прозрачности. «Как невестины покрывала», — сказала Мария.

Девчонка завернула «ягнячьи ушки» в газету и положила в корзину. А Мария стояла и покачивала головой то взад-вперед, то влево и вправо, словно надеялась найти какой-то угол, под которым сможет разглядеть что-нибудь из-под бельм.

— Здешний туман пахнет, как тот пар. Оттого-то я и вспомнила.

— Здесь тоже есть горячие источники. Они и море вдоль берега прогревают.

— Знаю. Но сегодня туман пахнет как-то по-другому, тебе не кажется? Вроде гарью отдает и чем-то кисловатым.

Так оно и было. У девчонки саднило горло, словно она всю ночь пыталась перекричать толпу народу в дымной комнате. К тому же она не только чуяла, но и видела, что с туманом что-то неладно: сегодня он был темнее обычного, не белый, а сизоватый. Они с Марией двинулись дальше и вынырнули из облака уже у самой вершины. Две тысячи футов — не такая уж большая высота, так что и здесь трава росла густо. Обычно на верхних склонах выпасали скот, но как только начались инженерные работы, всю живность отсюда убрали. Девчонка подошла к краю кратера и заглянула внутрь — на дне копошились люди. Ей захотелось посмотреть поближе, что они там затевают.

— Можешь меня здесь подождать? — спросила она Марию.

— Нет.

Мария не хотела оставаться одна. Не то чтобы она нуждалась в обществе. И не то чтобы чего-то боялась. Просто она знала: стоит ей остаться одной, на место этого тумана, льнущего к лицу, на место этого запаха, пробуждающего память о далеком прошлом, придет другое: та самая церковь. Стены и пол вымыты с хлоркой; ряды скамей составлены сиденье к сиденью и превращены в лежанки; окна закрыты наглухо, так что нечем дышать. И она, Мария, сидит там, в духоте, сжимая в левой руке влажную тряпицу, а правой — нащупывая, выискивая, поводя над губами дочери, тщетно пытаясь поймать ладонью ее дыхание.

— Я пойду с тобой, а по дороге расскажешь мне, что ты там видишь, — отрезала Мария.

Инженеры устроили канатную дорогу: поставили несколько вышек, протянули между ними трос и лебедкой на паровой тяге поднимали на гору все необходимое: опорные балки, ящики с болтами, буровые отсеки, тросы, жестяные банки со смазкой и буровые головки нового типа, желудеобразные. Только взрывчатку на всякий случай перевозили по старинке, на мулах. А для чего нужен был дирижабль, пришвартованный у края кратера на четырех канатах, девчонка не знала.

В гефсиманских газетах писали, что это цеппелин, доставшийся Саутленду в счет военных репараций. Как и проект теплоэлектростанции, воздушный корабль принадлежал предприимчивой Южнотихоокеанской компании. Одна из газет сообщала о его первой на архипелаге — и неудачной — попытке приземления. Дело было на острове Голгофы: дирижабль угодил в сильное воздушное течение, и его отнесло к востоку от Рваной Шляпы. Шкипер приказал бросить якорь и посадочный амортизатор на покрытом валунами побережье возле устья гавани (а посадочный амортизатор представлял собой тяжелый цилиндрический мешок из крепкой холстины, ко дну которого, собственно, и крепился якорь. Под весом мешка якорь вернее входил в плоский контакт с поверхностью земли.) Все бы ничего, но цеппелин шел так быстро, что дозорный принял за прочные валуны груды вулканического шлака, вросшие в пемзу. Когда мешок поволокло по острым осколкам, стенки его прорвались, несмотря на защитную веревочную сетку, и собранный наскоро из консервов и ручных инструментов балласт посыпался наружу, а несколько мау, рыбачивших с берега, не замедлили его подобрать. Цеппелину пришлось снова подняться на крейсерскую высоту и направиться вдоль цепи островов на запад. Лишь через несколько дней ветер немного улегся, и дирижабль благополучно приземлился в Гефсимании.

Воздушный корабль, зависший на туго натянутых тросах над кратером, был сущей диковиной, но девчонка по молодости лет не удивлялась новому и не поняла, насколько это на самом деле необычно, пока не подошла ближе и корпус цеппелина не загородил солнце. Тень его упала Марии на лицо, и слепая женщина вздрогнула от неожиданности и попятилась: на этом месте раньше всегда было пусто.

— Это дирижабль, — поспешно объяснила девчонка. — Представь себе, как будто облако залили на сковородку и запекли натвердо. Он чудесный, вот только понятия не имею, зачем он им понадобился.

— Затем, что геологи хотят изучить топографию гавани как следует, — раздалось у нее за спиной. — Вода здесь совсем прозрачная, и сверху многое видно. А гора поднимается только на тысячу девятьсот футов, этого мало.

Девчонка обернулась. Перед ней стоял главный инженер, тот самый мистер Маккагон, которого хотела приворожить Сильвия. Он подошел к ним по тропе сзади.

— Видите ли, эта ваша гавань — вулканическая кальдера, а гора — так называемый возрожденный купол. А значит, и то и другое требует тщательной и обширной инспекции.

Мария напряглась, но лицо ее, наоборот, превратилось в равнодушную, пустую маску. Она не просто притворялась безучастной: телом она оставалась здесь, но душой была уже далеко.

— Но даже если вся гавань — часть кратера, то разве вашим геологам не хватит обычных промеров, чтобы понять, что к чему? — Девчонка уставилась на него с невинным любопытством.

Маккагон этого не ожидал. Он заглянул ей в лицо, но тут же сощурился, словно глазам стало больно, и отвел взгляд.

— Может, и хватит, — пожал он плечами. — Может, кое-кому из нашей компании просто захотелось, чтобы у нас был свой дирижабль. Кое-кому, кто не привык, чтобы его слова ставили под сомнение, особенно если они звучат так правдоподобно.

Девчонка спросила, нельзя ли ей спуститься к центру кратера — собрать травы для лекарств, пояснила она.

— Ага! Значит, вы и есть та самая ведьма, что варит любовные зелья.

— Предполагалось, что вы этого знать не должны, — улыбнулась девчонка. — Я еще готовлю слабительные средства и зубной порошок.

— Как лекарства от любви?

Ничего на это не ответив, девчонка сказала, что ищет одно особенное растение.

— Но, я вижу, вы бурите как раз там, где мы его обычно собирали. Можно я посмотрю? Вдруг еще что-то осталось.

Маккагон предложил проводить их. Когда тропа у них под ногами растворилась в груде щебня, он спустился первым и подхватил девчонку за талию («Вот так, девонька!»), но Марии даже руки не протянул.

— Полагаю, там, внизу, служанке за вами приглядывать не обязательно, — обронил он.

— Это не она за мной приглядывает, а я — за ней. Я — ее глаза… и ее разум. Если я отойду слишком далеко, она превратится в конфетти и разлетится по ветру.

И снова Маккагон заглянул ей в лицо оценивающим взглядом, словно прикидывая, не купить ли.

— Пойдемте, — промолвил он и взял ее за руку.

Буровая установка сейчас не работала, и когда Маккагон с девчонкой начали спускаться вниз, стало тихо-тихо: стена кратера перекрыла ветер, доносивший на гору звуки порта, гул сахароварен и шум океана. Добравшись до дна, девчонка задрала голову и закружилась на месте, разглядывая зеленый конус вершины изнутри. Небо превратилось в синий лоскут, обрамленный краями кратера, а посередине гордо парил цеппелин, словно скважина в центре идеально круглого замка́.

От растений, которые она искала, осталось с гулькин нос. Девчонка присела, чтобы срезать одно из последних, а Маккагон, наклонившись рядом, сорвал цветок, растер его между пальцами и понюхал.

— Значит, оно растет только в кратере?

Девчонка кивнула, не размыкая губ: внезапно у нее во рту скопилось слишком много слюны.

— Это потому, что сюда ветер не задувает?

Наконец ей удалось сглотнуть.

— Нет.

Положив растение в сумку, она раздвинула соседние стебельки и разгребла землю, чтобы показались корни. Затем взяла Маккагона за руку, сунула его пальцы прямо в рыхлую почву и стала с интересом наблюдать за работой мысли, отражавшейся на его лице. Инженер нахмурился и, не отпуская ее руки, полез пальцами глубже в землю. Девчонка невольно поморщилась: под ногти набилась грязь.

— Здесь подземный жар подходит близко к поверхности, — заключил Маккагон и убрал руку.

— Этого растения тут не было, пока его не посадила тетушка Марии. Она привезла его с гор, где бьют горячие ключи, оттуда, где Мария поселилась, когда вышла замуж.

— Кто такая Мария?

— Моя служанка.

— Эта зомби? А откуда вы знаете, что с ней было в прошлом?

Вместо ответа девчонка указала ему на листья, желтеющие по краям.

— И что?

— Это значит, что корням слишком жарко.

— И вы хотите сказать, что это из-за нашей буровой установки?

— Нет. Они начали желтеть еще до вас. Но, Мария говорит, раньше такого не было.

— Ваша Мария умеет говорить?

На это девчонка тоже не ответила, и ее молчание снова как будто подначило Маккагона просветить ее:

— Когда температура повышается, давление ищет выхода. И мы дадим ему выход, когда пробурим скважины. Так что мы вовсе не тычем палкой в осиное гнездо, как утверждают некоторые. С этой буровой установкой мы доберемся до гигантского резервуара энергии, а на южном склоне, над паровиком, поставим еще одну.

— А вы точно знаете, как все это работает? — с сомнением спросила она.

— Нет причин полагать, что по принципу действия вулкан чем-то отличается от бойлера, — заверил инженер.

На обратном пути Мария забрала у девчонки тяжелую сумку и повесила себе на плечо. Держась за ее косу, она шагала уверенно, и они успели отойти от кратера довольно далеко, прежде чем столкнулись с теми двоими, кто под стать им самим не давал покоя гефсиманским сплетникам: с жилистым и ловким чернокожим моряком и его молодым светловолосым спутником.

— Мэм, — почтительно приветствовал мужчина Марию, и она поняла, что моряк обращается к ней, только когда почувствовала, как он снимает сумку у нее с плеча. — Позвольте вам помочь, — добавил он и взял ее под руку. — Здесь тропа становится пошире, и если вы обопретесь на мою руку, то ваша юная подруга сможет немного отдохнуть от своих обязанностей.

Никто, кроме ведьмы, до сих пор не пытался заговорить с Марией. Но этот мужчина не просто заговорил — он завел дружескую беседу. Девчонку и своего спутника он при этом именовал не иначе, как «наши юные друзья».

«Юные друзья», оставшиеся позади на тропе, пошли бок о бок. Поначалу оба молчали, но затем и между ними завязался разговор, перемежавшийся, впрочем, длинными паузами. Мальчишка сообщил, что прежде был стюардом на «Джоне Бартоломью», то есть прислуживал капитану за столом.

— Да и по-всякому, — туманно добавил он. — День-деньской натирал белую латунь.

Девчонка в ответ на это сказала, что живет в переулке за Рыночной площадью.

— Я продаю зелья, — промолвила она. — Я — ведьма.

Прозвучало это застенчиво, как будто девчонка растеряла всю свою изобретательность и страсть к драматическим эффектам.

— О, вот как? — вежливо откликнулся мальчик.

Невольно слушая их разговор, Мария вдруг почувствовала, что улыбается. И это было непривычно — как будто свалилась гиря, вечно тянувшая нижнюю челюсть к земле.

Проводив их до самой лачуги, мужчина с мальчишкой отправились по своим делам. Во дворе припекало, и от куриных клеток, составленных в ограду, тянуло призрачным запахом помета. Мария спросила девчонку, не удалось ли выяснить, кем они друг другу приходятся.

— Эти двое? — переспросила девчонка.

— Да. Они друг другу родня.

— Не может быть! — удивилась девчонка. — Старик же черный.

— Твои глаза тебе лгут, — проворчала Мария. — Ты, конечно, так и не выяснила как их зовут?

— Нет. И как меня зовут, не сказала.

Ну, это-то было не удивительно: даже Мария не знала, как зовут девчонку.

В воскресенье девчонка стала собираться в церковь. Она хотела посмотреть, как у Сильвии идут дела с мистером Маккагоном.

— Они там будут оба. Все сегодня придут. Сегодня День основателей.

— Думаешь, твое зелье сработало? — насмешливо спросила Мария. Ее забавляло, что девчонка, похоже, начинает верить в собственные выдумки.

— Думаю, что Сильвии пришлось расхаживать перед мистером Маккагоном с полуголой грудью, если она сделала все, как я сказала. А уж это должно было сработать.

Они умылись у водокачки и переоделись в самое чистое из всего, что у них было. Затем вышли на улицу; девчонка выбирала дорогу, поглядывая на башни собора, возвышавшиеся над окрестными домами, а Мария шла на звон колоколов. На ступенях собора она почувствовала, как вокруг них расступается толпа и поднимается ропот, словно шум прибоя. Схватив девчонку за подол, она остановилась.

— Что такое? — раздраженно обернулась девчонка: она спешила. Но, бросив взгляд на лицо Марии, тут же поняла: — Ох, ну я и дура! Тебе же нельзя в церковь.

Мария отпустила ее юбку.

— Жди меня здесь. Постой вот тут, в тенечке. — Девчонка подтолкнула Марию к нише в стене собора и положила ее руку на каменную колонну. И ушла.

Не прошло и минуты, как раздался голос:

— Мэм? — Теплая шершавая ладонь накрыла ее руку. — Хотите войти внутрь? Или посидите здесь, со мной?

Мария прислушалась, чтобы убедиться, что рядом больше никого нет.

— Мне нельзя в церковь, — доверительно сообщила она. — Я, видите ли, уже умерла.

— Мэм?

— Разве вы не слышали, что о нас говорят?

— Я слушаю только то, что говорят мне прямо в лицо. Или то, что сочтет нужным сообщить мне мой юный друг.

— Значит, этого он решил вам не сообщать?

— Он сам себе хозяин. Поступает как захочет. — Мария услышала, как пожилой моряк роется у себя в карманах, и лицо ее снова превратилось в равнодушную, отстраненную маску. Между тем моряк снова взял ее за руку и что-то вложил в нее. — Жевательный табак, — пояснил он.

Мария сунула табак за щеку. Рот наполнился слюной, в голове загудело. Несколько минут они молча стояли рядом и сосредоточенно жевали.

— Вы пропустите службу, — наконец заметила Мария.

— Бог — он везде.

«Нигде его нет», — подумала Мария.

Когда в деревню пришла дифтерия, все заперлись в своих домах. Мария не открывала дверь даже лучшей подруге, которая помогала ей с детьми, когда та начала слепнуть.

Всем рубщикам тростника эта болезнь была не в новинку, и Мария переболела ею еще в детстве. Многие в деревне — тоже. И многие умерли. А в доме Марии умерли все — и ее муж из народа мау, и дети-полукровки. Все ушли один за другим: первым и тише всех — новорожденный, затем — муж, который отчаянно цеплялся за жизнь и умер, высунувшись из окна в напрасной попытке вдохнуть еще хоть глоток воздуха, как будто во всем была виновата обычная духота. Двух дочерей, шести и десяти лет, Мария перенесла в церковь и положила рядом на скамьях, повернутых сиденье к сиденью. Они хватали воздух ртом, словно выброшенные на берег рыбы; сначала умерла младшая, а потом, всего через час, и старшая, но Мария еще долго сидела рядом с ними, безнадежно водя рукой над лицами мертвых девочек: вдруг они еще дышат? Наконец она сдалась и сама легла между ними. Ее мир опустел, словно кто-то перевернул его и потряс, пока не высыпал все, что там было.

Подруги нашли Марию и отвели домой. Они помогли ей похоронить родных, а потом приносили ей еду, сидели с ней, ухаживали за огородом. Прошло несколько недель, и Мария поняла, что все-таки кое-что у нее осталось. Она не хотела, чтобы подруги решили, что зря потратили на нее силы и время. Однажды ночью, когда вся деревня уснула, Мария собрала немного еды, надела самые крепкие свои башмаки и пустилась в путь. Она шла день за днем — через тростниковые поля, через соляные топи. Дорога вела ее на север. Когда мимо проходили люди, Мария отворачивалась, чтобы они не заметили, что она слепа. Когда проезжала телега, карета или всадник, она сходила на обочину, усеянную сухим навозом. Дорога петляла плавно, и держаться ее было не так уж трудно. Кроме того, Мария никуда не спешила и никуда конкретно не направлялась: она просто хотела уйти подальше, туда, где можно будет спокойно сесть и умереть, не огорчив своей смертью подруг.

На четвертый вечер пути Мария добралась до поворота на запад. Лучи заходящего солнца били ей в лицо, и тени нигде не было. Ветер спал, вечный шелест тростника на полях умолк, воздух над дорогой загустел, как сироп с мухами. Мария остановилась на обочине и стояла до тех пор, пока руки и все тело не начало жечь. Только шляпа на голове давала крохотный островок прохлады. Затем послышался стук копыт. Мария отошла чуть подальше и прижалась к стене тростника, поднимавшейся вдоль дороги. Она знала, что на лице ее написано горе. Ничего не поделаешь: жара содрала с нее покров смертельного равнодушия и пыталась доказать, что там, внутри, Мария еще жива. Ей не хотелось привлечь к себе внимание и, чего доброго, вызвать сочувствие: надо было притвориться, что все в порядке. Мария закрыла затянутые бельмами глаза и, запрокинув голову, принялась обмахиваться шляпой. Она стояла спокойно и уверенно, как самая обычная рубщица тростника. Из-под прикрытых век мир сиял сплошной белизной, как всегда, когда она поднимала лицо к небу. А затем на нее упала тень — оттуда, где нечему было отбрасывать тени. Что бы это ни было, для человека оно слишком высокое, поняла Мария. И даже для всадника.

Точнее, для всадницы, потому что это и была та самая девчонка. Она, видите ли, так испеклась на солнце, что решила встать ногами на седло и немного проветриться: выше стены тростника уже тянуло вечерней прохладой. Лошадь под нею неторопливо брела по дороге и вела за собою еще двух на привязи.

Увидев на обочине рубщицу тростника, девчонка остановилась спросить, не надо ли ее подвезти.

— Вот только лишнего седла у меня нет, — добавила она, а потом воскликнула: — Ты что, слепая? Я тебя напугала? Ага, ты не видишь, но у меня с собой еще две лошади. Все отцовские. Я их украла. Хочу продать их в Гефсимании и на эти деньги начать новую жизнь. Буду сама себе хозяйка.

И тут Мария решила, что пойдет с этой девчонкой и посмотрит, что у нее получится. А умереть можно и потом: в конце концов, смерть от нее никуда не денется.

Мария и старый моряк все еще стояли в тени соборного портика, ворочая табак во рту, когда девчонка выбежала наружу — раскрасневшаяся, вся в слезах.

— Что с вами, дорогая? — забеспокоился старик.

Мария не нашла слов. Она была потрясена: ведьма никогда не плакала.

— Вы не могли бы… — выдавила девчонка сквозь слезы, — …не могли бы вы проводить Марию домой? Пожалуйста! Я буду вам очень благодарна!

— Конечно, — ответил старик, и Мария услышала быстрый топот: девчонка побежала прочь.

Они дождались конца службы, «юный друг» присоединился к ним, и все втроем направились к Рыночной площади.

— Ты ничего не заметил? — спросил старик мальчишку. — Эту девушку кто-то обидел? Кто-то сказал ей что-то нехорошее?

— Нет, — ответил мальчишка. — Она просто встала и выбежала посреди службы. Все остальные слушали проповедь.

Они молча пошли дальше, гадая про себя, что это может значить. Наконец Мария спросила шепотом:

— А о чем была проповедь?

— О Гефсиманском бдении. Сегодня же День основателей. Ну это, знаете, — не могли вы один час бодрствовать со Мною?

Мария проснулась посреди ночи от шума: птичьи клетки во дворе гремели так, будто в них буянила целая стая безголосых куриных привидений.

Девчонка вскрикнула и тоже проснулась.

— Что это было? — пробормотала она, прислушиваясь к уже затихающему грохоту.

Через два дня после праздника основателей четверо отправились на гору Магдалины не обычными своими парами, а по-новому: мальчишка нес девчонкину корзину, а мужчина вел женщину под руку. Мужчина и женщина негромко беседовали между собой; мальчишка с девчонкой молчали.

Мальчишка пинал на ходу камешек, и когда тот наконец улетел с тропы вниз по склону, проводил его грустным взглядом. Девчонка поинтересовалась, откуда у него под глазом синяк.

Мальчишка пощупал ссадину на лбу.

— Подрался кое с кем, а шериф решил, что я один виноват. Он был не в духе из-за лошадей — какая-то трясучка на них нашла, и они разбежались из форта все в мыле.

— Так это шериф тебя ударил?

— Да. Потому-то я сейчас и прохлаждаюсь тут с вами. Дышу свежим воздухом. — Мальчишка фыркнул. — Лучше мне держаться от города подальше, а не то не оберусь неприятностей. Шериф на днях напился с моим капитаном, а тот ему что-то выболтал, и теперь шериф решил, что моя рожа ему не нравится. Так что теперь нам по вечерам на берег лучше не соваться.

— Так это правда? — спросила девчонка.

— Что? — настороженно прищурился он.

Девчонка показала на старика:

— Куда ты, туда и он? Ему что, заплатили, чтобы он за тобой приглядывал?

Мальчишка нахмурился, выпятил подбородок и, прибавив шагу, через несколько минут оставил всех далеко позади. Казалось, он вот-вот скроется из виду за очередным поворотом тропы, но одинокая фигурка все еще темнела на фоне яркого неба: плечи сгорблены, карманы куртки оттопырены — мальчишка сунул в них руки, так и не разжав кулаков. И вдруг под ногами что-то громыхнуло и вздрогнуло, а небо впереди расцвело оранжевыми полосами. Огненный букет раздался вширь, превращаясь в гигантский фонтан пламени, и раскаленные камни посыпались на склон ниже тропы. А затем послышался рокот — низкий, утробный, на грани слышимости. Постепенно нарастая, он смешался с шипением на басовой ноте, и внезапно фонтан иссяк, а склон горы окутался облаком пара.

Мальчишка обхватил голову руками и, шатаясь, побрел обратно по тропе. Земля под ногами тряслась и словно вскипала: куски шлака подпрыгивали, как семечки на горячей сковороде. Девчонка увидела, как далеко внизу по склону, сверкая на солнце, медленно скользят искореженные куски металла — разбитая лебедка, за которой на стальном тросе волочились останки бурового отсека. И чуть поодаль, — человеческое тело.

Когда-то ей довелось совсем близко увидеть кита: тот подплыл чуть ли не вплотную к пароходу и выставил из-под воды длинную глянцевую спину. Струи лениво стекали по его бокам. Вынырнув на поверхность одним плавным, грациозным движением, кит отворил раздвоенное дыхало и начал закачивать воздух в свои огромные легкие. Тот звук был точь-в-точь как шипящий свист, с которым сейчас поднималось над склоном горы облако пара.

Чтобы перекрыть голосом этот шум, Марии пришлось заорать девчонке прямо в ухо:

— Кажется, там люди кричат!

Девчонка прислушалась и тоже расслышала вопли. Она бросилась туда, где стоял мальчишка до того, как все началось; на бегу ей пришлось оттолкнуть его с тропы. Волосы ее тотчас взмокли, кожа покрылась испариной, а еще через несколько секунд в лицо ударила волна жара. Облако пара успело расползтись куда шире, чем казалось снизу. От гейзера, пробившегося неподалеку от вершины, медленно стекала вниз длинная лента серой грязи, а по сторонам дымились обломки камня. Впереди показалось еще несколько неподвижных тел; один человек еще держался на ногах и ковылял в ее сторону. Его обваренное докрасна лицо и руки уже покрылись россыпью желтых волдырей. Сделав еще несколько шагов, человек упал, безуспешно попытался встать, перекатился на спину и замер. Девчонка подошла ближе и увидела, что язык у него побелел и распух, а рот наполнился кровью.

И тут до нее донесся чуть слышный крик:

— Девонька!

Она стремительно развернулась — но это был всего лишь старый моряк, бросившийся за нею вверх по тропе. Он-то и заметил Маккагона.

Инженер лежал невдалеке от дымящегося селевого потока. Девчонка и старик спустились к нему и, не сговариваясь, подхватили под руки и отволокли подальше от раскаленной грязи, под ненадежное прикрытие пригорка, поднимавшегося чуть в стороне от гейзера. Тут подошел и мальчишка. Втроем они сгрудились над ним и стали ждать, что будет дальше. Гейзер выплюнул еще несколько камней, и шум выходящего пара стал не таким резким — не то что бы тихим, но более глубоким и влажным.

Маккагону раздробило ногу: сквозь дыры в окровавленной штанине было видно, что берцовая кость превратилась в связку из нескольких обломков, повисших на остатках сухожилий и мышц. Ладони его и одна щека были ободраны до мяса. Но инженер все еще оставался в сознании, хотя девчонке с моряком было не до церемоний, когда они тащили его в укрытие.

— Что с остальными? — прохрипел он.

Старик покачал головой и, разогнувшись, поспешил на помощь Марии, которая отважно пыталась спуститься к ним в одиночку. Взяв слепую за обе руки, он бережно повел ее к остальным, словно кавалер — приглашенную на танец даму. Потом показал ей, где можно сесть, и положил ее руки на Маккагона. Та осторожно ощупала ногу инженера.

— Носилки понадобятся, — заметил старик и со вздохом сказал инженеру: — Это, знаете, как с нефтяными скважинами… дело опасное…

Маккагон, казалось, его не слышал. Подняв руку, он нащупал девчонкину косу, ухватился и потянул на себя. Девчонка подступила поближе, но он лишь молча заглянул ей в глаза.

— У тебя в сумке есть чертов коготь, — напомнила Мария. — Дай ему пожевать.

Девчонка принялась рыться в сумке, висевшей у нее через плечо. Маккагон по-прежнему держал ее за косу, так что даже повернуть голову было трудно. Нашарив в сумке нож, она переложила его в карман передника. Затем отвела взгляд от лица Маккагона, чтобы отыскать нужный корешок. Нашла, отломила кусочек и положила инженеру в рот. Тот наконец отпустил ее волосы.

— Вы, молодые, бегите за подмогой, — сказал старик. — До города далековато, но в кратере есть люди, и на дирижабле. Так что давайте порознь — один туда, другой сюда.

— Да, — поддержала Мария.

— Я пойду вниз, — вызвался мальчишка. — Туда дальше.

Он вскочил и быстро зашагал прочь. Старик окликнул его по имени — так и выяснилось, что мальчишку зовут Джеймсом, но тот отмахнулся и припустил еще быстрее.

Маккагон схватил девчонку за руку повыше локтя и промочил ей рукав липкой кровью, сочившейся из ободранной ладони. Девчонка снова посмотрела ему в глаза. Они были карие.

— Я не могу его бросить, — сказала она Марии и старику.

— Боюсь, тебе придется, милая, — возразил старик. — До кратера отсюда — минут десять, не больше. Люди там знают что делать, они о нем позаботятся.

— Девонька, — пробормотал Маккагон.

— Я не могу! — воскликнула девчонка. — Не могу! — И ударилась в слезы.

— Ты должна, — отрезала Мария. — И не тяни время!

— Это неправильно… — всхлипнула девчонка. — Нехорошо вот так взять и бросить его одного!

— Он будет не один. Мы останемся с ним. Кроме тебя, некому пойти за помощью. Мария слепа, а я уже не так проворен, как когда-то. — Старик говорил ласково, хотя чувствовалось, что в глубине души он уже теряет терпение.

Но девчонка словно не слышала. Плача навзрыд, она повторяла как заведенная: «Не могу… не могу…»

И тогда Мария внезапно размахнулась и толкнула ее в грудь — так сильно, что девчонка опрокинулась на спину, а пальцы Маккагона оторвались от ее руки. Несколько секунд она лежала, ошеломленно уставившись в небо, затем с трудом поднялась и, не оглядываясь, бросилась прочь.

Старик проводил ее взглядом. Девчонка бежала по тропе, пока не нашла удобное место для подъема. Там она остановилась, подтянулась на руках и начала карабкаться вверх.

Подъем занял дольше десяти минут, хотя девчонка старалась срезать путь, как только возможно, и торопилась изо всех сил. Она даже не поднимала головы посмотреть, сколько еще осталось, не хотела терять время. По мере того как она удалялась от места катастрофы, шум гейзера постепенно стихал, но на смену ему пришли другие звуки. Девчонка не просто слышала их, а ощущала всем телом. Ей казалось, что она ползет вверх по огромной двери, обтянутой грубым зеленым сукном, а по ту сторону ее ждет что-то ужасное, потому что дверь эта скрипела под ней и ходила ходуном, угрожая в любую секунду сорваться с петель.

У самой вершины что-то со свистом пронеслось мимо ее лица. Девчонка поняла, что это один из швартовых тросов цеппелина. Воздушный корабль еще держался на трех якорях, но медленно кружил над устьем кратера, словно какой-то невидимый великан ухватил его за остальные тросы и лениво раскручивал у себя над головой. Земля тряслась. Мелкие камушки с грохотом осыпались с края кратера и падали внутрь, на густую траву. А трава странно топорщилась, точно волоски на руке, вставшие дыбом от страха.

Между времянками и вокруг основания лебедки слепо бродили люди, спотыкаясь, пригибаясь к земле и зажимая себе руками рты. При виде этого необъяснимого танца с препятствиями девчонка замерла в недоумении, но быстро опомнилась и начала спускаться в жерло по одной из козьих троп. Она ступала осторожно, глядя под ноги, и подняла голову только тогда, когда снизу донесся чей-то безумный вопль.

На платформе, оставшейся от лебедки, суетился человек. Перед тем как начать свой спуск, девчонка заметила, что он карабкался вниз по лестнице — видимо, чтобы посмотреть, что случилось с его товарищами. Но теперь он с воплями «Боже! Боже!» торопливо лез обратно, на верхушку платформы, а остальные работники попадали наземь и отчаянно размахивали руками, словно пытаясь взлететь. Взобравшись на платформу, человек в ужасе принялся озираться по сторонам и продолжал кричать: «Господи, помоги! Кто-нибудь, спасите меня!»

Воздух в кратере изменился. Со дна потянуло каким-то странным теплым ветром, защекотавшим ноги. Не поворачиваясь, спиной вперед, девчонка стала отступать обратно по тропе. Человек, вопивший на верхушке платформы, вдруг упал на колени и согнулся в приступе рвоты. Девчонка увидела, что воздух между ними пошел рябью и забурлил, как приливное течение, где соленая вода сталкивается, но не смешивается с пресной.

Она развернулась и опрометью бросилась вверх по наклонной стенке кратера. Внезапно в разноголосицу глухих и лязгающих звуков, окружавших ее со всех сторон, вмешался еще один, новый: дзынь! — как резкий звон лопнувшей струны. Краем глаза девчонка заметила, как в воздухе мелькнула черная нитка оборвавшегося троса, а затем цеппелин завис у нее прямо над головой, накренившись под каким-то диким углом: теперь его удерживали только два якоря. Из кабины пилота свисала веревочная лестница, еще наполовину свернутая. Сквозь открытый люк виднелись побелевшие от ужаса лица.

Девчонка что было сил ринулась вверх по склону, цепляясь за пригорки, поросшие мягкой травой.

К тому времени, как она добралась до края, на дирижабле успели перерезать только третий трос. Выхватив нож из кармана передника, она взмахнула им, выкрикнула что-то бессвязное и помчалась к месту крепления последнего якоря. Времени поднять голову и посмотреть на людей наверху, отчаянно пытавшихся добраться до того же троса, не оставалось. Девчонка ухватилась за туго натянутый канат и яростно принялась пилить его ножом. Когда волокна разошлись под лезвием, ноги ее оторвались от земли, а руку дернуло вверх так резко, что девчонка по инерции полоснула себя ножом по бедру, но каната так и не выпустила. Уронив нож, она ухватилась за трос и второй рукой и понеслась на буксире вверх, кружась вокруг своей оси и рассекая воздух, как корабль — водную гладь. Плотное, мягкое облако газа уже наполнило кратер и переливалось за край, катясь вслед за дирижаблем гигантской волной и пытаясь увлечь его обратно вниз, к горному склону.

Сверху доносились крики и топот. Мимо пролетали какие-то вещи — большая кожаная сумка, телескоп, несколько книг, кресло. Очевидно, команда пыталась сбросить весь лишний груз.

Веревочная лестница уже развернулась полностью и волочилась по склону — так низко летел дирижабль. Она проплыла мимо гейзера, затем словно зацепилась за что-то, но тут же потащилась дальше, медленно раскачиваясь под новым грузом. Девчонка увидела, что на лестнице появились две фигурки, и, похоже, они боролись друг с другом за шанс на спасение. Потом дирижабль набрал высоту, и одна фигурка сорвалась, пролетела сквозь облако пара, клубившееся над гейзером, и исчезла.

Когда девчонка отправилась за подмогой, старик взял Марию за руки и положил ее ладони между своими Маккагону на грудь. Оба наклонились над раненым, полностью сосредоточившись на нем и друг на друге. Со стороны могло показаться, что они совершенно спокойны. От корешка, который девчонка дала Маккагону, боль притупилась, и теперь он не столько ощущал ее, сколько сознавал — да, нога все еще болит. К тому же он понимал, что терпеть осталось недолго: надежды на спасение у них нет. Жаль только, что девушка ушла. Он хотел еще на нее посмотреть. На нее и на то, что случится дальше. Он надеялся, что все еще останется в сознании, когда жахнет всерьез. Это будет прекрасно. И быть может, девушка тоже увидит перед смертью кое-что по-настоящему красивое.

Старики между тем негромко беседовали, и Маккагон стал прислушиваться.

Мария рассказала свою историю. Она объяснила, как так вышло, что она стояла в тот день на дороге, когда девчонка проезжала мимо, и как она решила поехать с девчонкой в Гефсиманию — просто чтобы посмотреть, что получится из ее затеи.

— Но дело не в том, — добавила Мария, — что я передумала и захотела жить. Я просто хотела отвлечься от боли. И я пообещала себе: долго это не продлится. Я не стану, сказала я, жить в доме, за который не могу платить.

Старик коснулся ладонью ее щеки, очень нежно.

— Мне нужно было еще немного времени, — продолжала она, — чтобы подняться на вершину и с высоты оглянуться на всю свою жизнь. Чтобы увидеть ее целиком, а не только одну только яму, в которой она закончилась.

Тут Маккагон забылся, но через несколько секунд очнулся вновь: земля под ним сильно вздрогнула, словно пытаясь перевернуть его, как блин на сковородке. Мария между тем уже расспрашивала старика:

— А этот мальчик, он ведь родной вам?

— Да, это мой внук, хотя он на другой фамилии. Ну, вы понимаете. Он хочет взять от жизни, все что можно. А я не в обиде, — заверил старик, хотя по голосу было слышно, что он до сих пор силится примириться с судьбой.

Над головами у них с яростным свистом пронесся целый залп камней.

— Помилуй их Господи, — пробормотала Мария — обо всех разом.

— Расскажите о девочке, — попросил старик.

— Она сбежала из дому. Украла отцовских лошадей и продала их в Гефсимании, и это все, что я знаю. Не знаю даже, как ее зовут.

— Ну, нет, — возразил старик. — Это не все, что вы знаете.

Мария задумалась на мгновение.

— И то правда. Мы с вами знаем еще кое-что. Вот это: не могли вы один час бодрствовать со Мною?

Мальчишке удалось выбраться на дорогу, идущую вдоль побережья, и одолжить там перепуганную до полусмерти лошадь. Вскочив в седло, он помчался за подмогой во весь опор. Но прямо на въезде в город его перехватил шериф с парой своих помощников. Шериф назвал мальчишку паникером (и это было еще самое мягкое из выражений, которые он для него припас) и велел помощникам отвести его в тюрьму.

Через тридцать минут гора взорвалась. Гигантское белое облако вспухло до небес, а затем его нежная плоть прогорела и обнажила черные, как сажа, кости. Полыхая молниями, облако продолжало расти и сбрасывать бомбы булыжников.

Стоявшие в гавани пароходы легли бортами на воду, сорвались с якорей и, переворачиваясь один за другим, пошли ко дну. Облако медленно снижалось и наползало на город. А затем в считаные секунды весь мир от берега до горизонта затопило белизной.

С борта дирижабля было видно, как гора провалилась внутрь себя, а море вздыбилось горой.

Горячий ветер отнес дирижабль далеко от Гефсимании, но когда облако рассеялось, воздушный корабль задело краем пеплопада. Люди в безмолвном ужасе смотрели, как раскаленный пепел оседает на оболочке дирижабля. Но верхняя часть ее была хорошо прорезинена: дирижабль делали в Европе и приспособили для полетов в снег. Так что пепел не прожег ни единой дыры, и под его совокупным весом цеппелин наконец благополучно сел на воду в семидесяти милях от Гефсимании.

Несколько недель спустя, все еще лежа на больничной койке Вестпорта, что в Саутленде, Маккагон сообщил репортерам, что обязан жизнью одному старому моряку из команды «Джона Бартоломью». Старик был сильный и быстро соображал. Заметив веревочную лестницу, волочившуюся по земле за дирижаблем, он отреагировал мгновенно. «Одной рукой он схватил лестницу, — рассказал инженер, — а другой — меня и велел мне держаться крепко. Нас то подбрасывало в воздух, то опять тащило по земле. Тогда он снял свой ремень, прикрутил меня к лестнице, а сам спрыгнул».

Когда разнеслась весть, что выжила еще какая-то девушка, — она, мол, ухватилась за швартовый трос дирижабля, а потом ее втащили на борт, — многие загорелись надеждой. Даже Алиса надеялась, что это окажется ее храбрая подруга Сильвия. Но счастье улыбнулось только одному человеку: выяснилось, что выжившую зовут Эми и что это — его дочь.

Как поведал людям счастливый отец, он знал, что его дочь живет в Гефсимании. Она убежала из дому год назад. Украла его лошадей и продала их. След лошадей отыскался, но найти дочь так и не удалось. И, конечно, о мертвых дурно не говорят, но все же от гефсиманского шерифа проку тогда оказалось немного.

Почему она сбежала? Ее мать умирала от ужасной болезни. Рак лицевых костей. Никто не ожидал, что девочка будет сидеть у постели умирающей, но все же…

Что-что? Какая еще кара Господня? При всем моем уважении, сэр, но неужто вы и вправду полагаете, что Господь способен разрушить целый город, чтобы наказать одну-единственную слабую девчонку?

Доктор, как уже говорилось, вовремя уехал по делам — и спасся. Алису отослали на большую землю, и она тоже спаслась. Выжили — и смогли рассказать обо всем, что случилось, — девятеро мужчин и одна девушка, улетевшие на дирижабле.

«Свет, слепящий нас, представляется нам тьмой»[9], — такой итог пережитому подвел шкипер воздушного судна. Но Маккагон утверждал, что все было иначе. Годы спустя он написал мемуары об извержении вулкана, которое разрушило прекрасный город, сожгло и погребло под землей его дома и сады и подняло исполинскую волну, которая покатилась от Гефсимании на север, захлестывая на своем пути острова и смывая деревни. С бесстыдной прямотой инженер заявил, что собственными руками выкопал бы и заполнил еще тысячу могил, если бы за это ему дали снова увидеть своими глазами нечто настолько прекрасное.

Но был и еще один уцелевший.

Хозяин передвижного цирка поддержал Эми за руку, помогая подняться по ступенькам к низенькой дверце.

— Сюда, мэм, — сказал он и пошел прочь.

Цветные фонари парка развлечений давали не так много света, и, войдя в фургон, Эми оставила дверь нараспашку. Единственное окно закрывали жалюзи. Полосы света падали на кровать.

— Можно сесть? — спросила она.

Из-за решетки света и теней показалась рука. Обрубки пальцев, когда-то сплавившихся от жара в сплошную культю, указали на маленький стульчик, задвинутый под скамью. Эми выдвинула его и села у изголовья кровати.

— Почему у вас темно? Болят глаза от света?

Ответа не последовало.

— Я поняла. Приятно хоть немного побыть в темноте после того, как тебя все разглядывают.

Человек на кровати повернулся к ней лицом, не отрывая головы от подушки. Кожа его была как толстый слой штукатурки, изборожденный шрамами и весь в разноцветных пятнах — лиловых, бежевых, серовато-белых. Правое веко приплавилось к лобной кости, а остатки брови над ним торчали, как сухие стебельки, которые начали было перетирать с маслом в однородную мазь, да так и бросили.

Эми спокойно его рассматривала.

— В программке нет вашей фотографии. Только рассказ о том, что с вами случилось. Там говорится, что в тюрьме были толстые стены, а окошки — высокие и маленькие, и что ваше окно выходило не на гору Магдалины, а в противоположную сторону. Что под слоем горячего пепла и пемзы тюрьма превратилась в настоящую печь. И когда вас нашли, газетчики дали вам прозвище — Печеный человек. Под этим именем и пришлось включить вас в программу, потому что вы так никому и не сказали, кто вы.

Рот его походил на черепаший клюв, но кое-как выговаривать слова все же удавалось.

— Я вас знаю, — проскрипел он.

— Мне и в голову бы не пришло навестить Печеного человека: я ведь не знала, что это вы, Джеймс. Но сегодня вечером я привела детей в цирк и услышала, как зазывала рассказывает вашу историю. — Эми положила программку на колени, тщательно ее разгладила и начала читать: — «Печеный человек — единственный уцелевший при извержении вулкана Магдалины, стершем с лица земли город Гефсимания на одноименном острове в южной части Тихого океана. Этого несчастного нашли в городской тюрьме. Он скрывает свою личность — вероятно, потому, что даже чудовищное испытание, что выпало на его долю и обезобразило его лицо и тело, может не спасти его от виселицы. Ни записей об аресте, ни свидетельств со стороны служителей закона не сохранилось, и кто может знать, сколь велика тяжесть его вины и не оттого ли он хранит молчание, что совесть его и впрямь нечиста? Мы обращаемся к вам, многоуважаемые дамы и господа: по какой еще причине этот человек стал бы столько лет подряд таить от мира свое настоящее имя?»

Подняв голову от программки, Эми снова посмотрела в глаза изуродованному человеку на кровати.

— Дальше там говорится, что Печеный человек не сообщает даже о своей расовой принадлежности: никто не знает, белый он или черный. Вот на этом месте я и поняла, что это ты. Твой дедушка все рассказал Марии. И Маккагон при этом был. Он нашел меня, как только поправился, и рассказал, как умерла Мария, — и что она умерла не одна.

Заметив, что человек за решеткой света и тени пытается что-то сказать, Эми наклонилась к нему поближе.

— Я хотел взять от жизни все, что позволит мне светлая кожа, — вымолвил он. — Я хотел стать кем-то другим, не собой. Потому-то и не отталкивал никого, кто поверит в мою сказку. Я пытался украсть чужое место под солнцем — и мне не хватало терпения, чтобы платить за это место добром. Мой дед был хороший человек, добрый и вежливый, а я так себя вел, чтобы все думали, будто он всего лишь мой приятель с корабля. Я его стыдился. Я отрицал, что мы с ним родня. А теперь я умер.

И по его обезображенной щеке скатилась слеза.

Эми попыталась было взять его за руку, но Джеймс не желал утешения. Через некоторое время ему удалось прохрипеть:

— Если бы только он выжил и разыскал меня, я бы на весь мир прокричал: «Это мой дед!»

Больше не пытаясь его утешить, Эми молча ждала, пока слезы иссякнут. Когда он наконец перестал всхлипывать, она промолвила:

— Мария тоже говорила, что она давно уже умерла. Так оно и было — во всем, кроме самого главного. И в этом, самом главном, она не умерла до сих пор. Как и твой дед. Мой муж часто о нем вспоминает. «Этот человек спас мою жизнь», — говорит он.

— И что, эта жизнь того стоит?

Эми рассмеялась.

— Он, конечно, до сих пор прихрамывает, но по-прежнему работает и любит свою работу. Он построил теплоэлектростанцию в Спринг-Вэлли. В общем, все так же тычет палкой в осиные гнезда.

Человек на кровати долго молчал. И наконец проговорил негромко и задумчиво, с какой-то смутной тоской:

— Жаль, что окно выходило не на ту сторону. Хотел бы я это увидеть.

Старый джентльмен, некогда бывший Великим Техномантом, Всемогущественным Премехаником и Высочайшим из Высших Мастером-Адептом, подрезал в своем саду розы, когда вдруг заслышал с дороги характерное тикток-тикток заводного пружинного велосипеда. Он чрезвычайно удивился, выпрямился и обернулся на звук, впервые за долгие годы вспомнив, что на нем нет ни четырехфутового колпака власти, ни мантии из перфорированных бронзовых карт контроля, когда-то ниспадавшей с его царственных плеч… Двигаться во всем этом было почти невозможно — так, шажок туда, шажок сюда.

Он совсем не скучал по своим помпезным облачениям, но, поразмыслив, пришел к выводу, что раз к дому приближается заводной пружинный велосипед (сколь бы невероятным такое событие ни казалось) и раз у велосипедов практически всегда имеются седоки, нужно, наверное, что-нибудь на себя надеть, чтобы принять посетителя.

Нет, его самого ровным счетом ничего не смущало, но сочетание совершенно голого человека и больших садовых ножниц (которые он держал в руках) не каждый собеседник выдержит — оно, знаете ли, иногда отвлекает и как следствие может помешать непринужденному общению.

Поэтому джентльмен удалился в свой скромный коттедж и, по зрелом размышлении, сняв с кухонного стола белую камчатную скатерть, задрапировался в нее целиком (так, чтобы оставшееся от завтрака гранатовое пятно спряталось под мышкой).

Выйдя на крыльцо, чтобы встретить посетителя, бывший Великий Техномант оставил секатор под парадной дверью. Негоже заставлять розы ждать. Вот избавимся побыстрее от нежданного гостя и…

Нежданный гость между тем парковал велосипед у ворот на том конце лужайки. Великий Техномант вздрогнул и поморщился, когда машина издала пронзительный визг, перекрывший даже механическое тиканье. Та-ак, тормозной глушитель явно подсоединяется к ходовой пружине до размыкания цепи. Весьма распространенная ошибка, обычная для тех, кто плохо разбирается в механизмах, и еще один досадный источник шума в этой мирной долине.

Исправив ошибку, девушка — или правильнее назвать ее молодой женщиной? — вылезла из водительского паланкина, притулившегося над единственным толстым приводным колесом. На ней не было отличительных знаков никакой ложи или гильдии. Да и вообще ее цельнокроеное одеяние было сшито из какой-то чешуйчатой синей кожи. И материал, и покрой выглядели довольно странно.

Но что еще более странно, острейший слух старого джентльмена не засек ни следа тихого тик-так, какое издает обычно микропесчаный механизм — последнее и самое яркое изобретение его коллег, позволившее современным технологиям в буквальном смысле слова внедриться в человеческий организм, совершенствуя различные его физические и двигательные характеристики. И пользовавшегося некогда необычайной популярностью парового скелета у нее тоже, как ни странно, не было: отсутствовали и красноречивые струйки пара от радиевого бойлера в затылочной части головы, и головки болтов на усиленных суставах локтей, коленей и плечевого пояса.

Подобное абсолютное отсутствие механического форсажа у молодой особы потрясло старика до глубины души, не говоря уже о том, что сам факт визита был донельзя поразителен.

— Добрый день! — сказала молодая особа, когда он вышел на крыльцо.

В порядке подготовки к речи джентльмен облизнул губы и сумел, хотя и не без значительных усилий, выдавить тихое ответное приветствие — и снова удивиться при мысли о том, что, кажется, за последние десять лет это первый раз, когда ему случилось заговорить вслух.

Женщина направилась к двери, прямо к нему, внимательная и собранная, готовая отреагировать на любое внезапное движение. О, он хорошо знал этот взгляд. Долгие годы его окружали телохранители, и хотя ему редко случалось видеть их глаза — они смотрели в основном в другую сторону, он узнал ту же сосредоточенность в своей юной гостье.

Странно, подумал он, такая юная и такая сосредоточенная. Вряд ли ей больше шестнадцати или семнадцати, но в глазах видна спокойная и даже холодная опытность. И все-таки как странно она одета — вот эта синяя штука и полное отсутствие опознавательных знаков. И не припомню, чтобы в моде когда-нибудь были вот такие коротко стриженные волосы, да еще выбритые на висках. А по бокам шеи — смотрите-ка! — вытатуировано по три короткие линии, видимо, указание на церемониальные жабры… Постойте-постойте, что-то такое где-то было, какое-то смутное воспоминание… Но поймать его так и не удалось. Гильдия подводных заготовительных работ, может быть?..

— Вы — Ахфред Прогрессор Третий, бывший Великий Техномант, Всемогущественный Премеханик и Высочайший из Высших Мастер-Адепт? — осведомилась юная особа довольно светским тоном.

Остановилась она в нескольких футах от крыльца и руки держала свободно по швам, но что-то подсказывало, что такое положение для них не то чтобы непривычно, а, скорее, временно — и что обычно они держат оружие. И скоро возьмутся за него снова.

Никаких ножей или чего-то подобного старый джентльмен на ней не заметил, но это еще ничего не значило. Синее одеяние имело вдоль рук и бедер какие-то странные утолщения, которые вполне могли оказаться карманами для оружия — хотя входов в них видно не было. И, опять же, никаких звуков движущегося металла, ни даже едва слышного шевеления клинка в ножнах.

— Да, — промолвил он скрипуче и очень медленно, — да, Ахфред… так меня зовут. Я был Великим Техномантом. Теперь, разумеется, в отставке.

Какой смысл отрицать, кто ты такой. Он, конечно, похудел, но лицо-то осталось тем же. Тем, которое украшало миллионы монет и медалей, сотни тысяч официальных портретов машинной печати и невесть сколько статуй: некоторые из них — бронзовые автоматы, которые еще и голос воспроизводили…

— Хорошо, — сказала женщина. — Вы тут живете один?

— Да, — отвечал Ахфред, начавший понемногу тревожиться. — А вы… кто вы такая?

— Мы и до этого скоро дойдем, — непринужденно ответила гостья. — Давайте переместимся внутрь. Вы первый.

Ахфред нетвердо кивнул и вошел в дом. Проходя мимо двери, он вспомнил о ножницах. Не то чтобы оружие, но они хотя бы острые… Он уже было обернулся, чтобы подхватить их, но дама сделала это первой.

— Для роз? — запросто осведомилась она.

Ахфред снова кивнул. Он так долго старался забыть разные вещи, что теперь никак не мог вспомнить ничего полезного для ситуаций подобного рода.

— Садитесь, — распорядилась она. — Нет, не в это кресло. Вон в то.

Ахфред сменил направление. Нет, кое-какие воспоминания все-таки возвращаются. Невинные картины, не способные нарушить безмятежность ума. Он вспомнил, что неважно, в какое кресло садиться: у них у всех одинаковое оборудование и система управления. Дом вообще прекрасно оснащен на случай убийц и прочих неприятностей. Правда, сложность в том, что он не проверял и не запускал машины с тех самых пор… ну да, с тех самых пор, как въехал сюда. Что было до того, Ахфред решительно отказывался знать и предпочитал считать это место чем-то вроде дома для престарелых (точнее, для престарелого, в единственном числе), куда он перебрался в совершенно обычных, ни из какого ряда вон не выходящих обстоятельствах.

Даже если представить, что продвинутые механизмы больше не работают, базовый набор вооружений все равно никуда не делся: ножи в боковинах, дротикометательный аппарат в подлокотниках. Леди просто нужно встать в нужное место.

Она не встала. Девушка осталась стоять в дверном проеме, и теперь у нее в руках было оружие. Так, по крайней мере, решил Ахфред, хотя подобное устройство, опять-таки, видел в первый раз. Выглядело оно как керамическое яйцо довольно яркого синего цвета. На одном конце яйца имелось отверстие, и нацелено оно было в данный момент на него.

— Сохраняйте полную неподвижность. Ртом шевелить, разумеется, можно, — велела молодая особа. — Одно движение, и я применю обуздатель. Это будет очень больно. Вам все понятно?

— Да, — сказал Ахфред.

Пока он был при исполнении, риск убийства сохранялся всегда, но со времени отставки он и думать об этом забыл. Если эта дамочка — убийца, то откуда она взялась и каковы причины, вот в чем вопрос. У него давно уже нет ни власти, ни влияния. Теперь он простой садовник и ведет простую жизнь в этой прос… отдаленной и укрытой от всего мира долине.

— Итак, вы подтвердили, что являетесь Ахфредом Прогрессором Третьим, последним главой Технократического Архиправительства, — сказала посетительница. — Полагаю, среди прочих ваших титулов были Хранитель Ключей и Превознесенный Арбитр Высшего Арсенала?

— Да, — ответил Ахфред.

Интересно, что она имела в виду под «последним главой»?

— Кто вы такая, что спрашиваете об этом? — добавил он, снова облизнув губы.

— Мое имя — Руана, — сказала женщина.

— Это мне ни о чем не говорит, — возразил старик.

Под пальцами он чувствовал контрольный рычажок — если память ему не изменяла, этот запускал базовую программу эвакуации. В отличие от большинства видов оружия она работала не на часовом механизме, так что, скорее всего, до сих пор функционировала. Даже шанс на это уже вселял уверенность.

— И, да, я спрашиваю вас, — воскликнул он крепнущим на глазах голосом, — по какому праву и от чьего лица вы врываетесь в мое жилище и вынуждаете меня к этому разговору? Это совершенно…

Прямо посреди речи он схватился левой рукой за спрятанный сбоку кресла нож, а правой нажал рычаг в подлокотнике.

Что-то вылетело из яйца и мокро шмякнулось об голову — будто привет от пролетающей птички. Он успел наморщить лоб и завести глаза вверх от удивления, когда по костям его черепа и челюстей прокатилась волна такой мучительной боли, что… и главное, прямо через уши, через его ужасно, невероятно чувствительные уши!

Ахфред закричал. Все его тело одеревенело от дикой боли. Нож он схватить уже никак не мог, но скрюченные пальцы успели зацепить рычаг эвакуации. Кресло внезапно дернулось назад, но панель, которую он был призван открыть, сработала только наполовину и застряла. Вместо того чтобы скатиться по желобу вниз, Ахфред со всей силы ударился спиной о створку. Кресло отскочило, покатилось по полу и остановилось у двери.

Только когда боль стихла, он сумел поднять глаза на Руану, по-прежнему стоявшую в дверях.

— Это самый малый заряд, — заметила она. — Эффект краткий, никаких долговременных последствий. Я продемонстрировала его вам для того, чтобы ясно дать понять: вопросы буду задавать я. Вы будете отвечать, безо всяких дальнейших попыток нарушить процедуру. Можете пересесть в другое кресло.

Ахфред медленно поднялся на ноги и проковылял к другому креслу, держась руками за уши. Там он осторожно сел, решился наконец отпустить их — и поморщился от тонюсенького навязчивого звона четырех пружин эвакуационной панели, все еще пытавшихся распрямиться во всю длину.

— Я продолжаю, — проинформировала его Руана. — Кто кроме вас имел доступ к Высшему Арсеналу?

— Ключей было три, — промолвил Ахфред. — Два из трех требовалось, чтобы просто войти в него. Первый был у меня. Второй — у Мозии Равновесии Пятой, Владычицы Управления. Третий находился в ведении Кебедии Колебании Десятой, Распределительницы Ущерба.

— Что хранилось в Арсенале?

Ахфред слегка дернулся, но быстро вспомнил и снова замер.

— Много всего…

Руана снова нацелила на него яйцо.

— Всевозможное оружие разных эпох, — быстро забормотал Ахфред. — Все накопленные к тому времени открытия в области массового поражения, механики и прочих отраслей.

— Это оружие использовалось ранее?

— Конечно. Многие старые разновидности нашли применение в Обогатительной войне. Другие тестировались, но в боевых действиях никогда не использовались, так как не возникало конфликтов, в которых их можно было бы…

— Обогатительная война, разразившаяся двадцать семь лет тому назад, стала последним конфликтом подобного рода и привела к формированию Архиправительства, — перебила его Руана. — После этого не стало ни наций-соперников, ни отдельных политических образований, с которыми можно было бы воевать.

— Да.

— Вы скучали по военным конфликтам? Вы ведь во время войны служили в пустыне, в кавалерийском полку меходромадеров, и успели подняться от младшего лейтенанта до полковника?

— Нет, не скучал, — сказал Ахфред, с трудом подавляя дрожь, когда на поверхность разума всплыли давно забытые картины.

Суставы меходромадеров громко щелкали, а амуниция для мультиметов, которые они несли на плечах, поставлялась в бронзовых лентах, которые клацали во время стрельбы, хотя сам магнетический двигатель работал совершенно тихо. Потом начинались взрывы, громкие команды, бесконечные крики. Ему приходилось все время носить беруши глубокого залегания и звукоизолирующий пеноформовой шлем.

— А Распределительница Кебедия скучала по военным конфликтам? Она тоже прошла через Обогатительную войну, не так ли?

— Кебедия была героем войны. Паровая Наступательная Инфантерия. Не думаю, что она могла скучать по войне. Нет.

— Значит, это Владычица Мозия хотела развязать какой-нибудь вооруженный конфликт?

Ахфред затряс было головой, но тут же замер и испуганно воззрился на допрашивающую.

— Вам позволено кивать головой в знак согласия и качать в знак несогласия, — милостиво сообщила та. — Итак, вы не думаете, что это Владычица Мозия стала инициатором новой войны?

— Мозия не была особенно воинственной, — промолвил Ахфред. В уголке его рта затеплилась улыбка, но была немедленно изгнана. — Совсем наоборот. Но я не понимаю… можно… можно я задам один вопрос?

— Задавайте.

— О какой войне вы говорите?

— О той, которая примерно десять лет назад завершилась применением оружия, уничтожившего практически все население Земли и вообще все, что на ней было. За исключением отдельных фрагментов Технократической цивилизации. Может быть, она началась с какого-то внутреннего мятежа?

Ахфред молчал слишком долго. Руана нацелила яйцо, но палить не стала — угроз оказалось вполне достаточно.

— Не думаю, что был какой-то бунт, — медленно сказал Ахфред. Бисерины пота скапливались в уголках глаз и ручейками катились вниз, вдоль носа. — Так трудно вспомнить… Я, знаете ли, стар. Слишком стар. Я не помню никакой войны…

— Но оружие массового поражения было использовано?

Ахфред уставился на нее. Теперь пот затекал в глаза, и приходилось моргать и щуриться, чтобы видеть хоть что-то.

— Оружие было использовано? — повторила Руана, поднимая яйцо.

— Да, — отозвался Ахфред. — Я полагаю, да…

— Что это было за оружие?

— У академика Стертура, который его изобрел, было для него длинное и мудреное название… но мы звали его просто Прекратителем, — проговорил Ахфред очень медленно.

Его понуждали открыть давно заколоченные двери не только в память прошлого, но и в ту часть разума, существование которой он долгие годы скрывал даже от себя самого.

— Какова была природа и назначение Прекратителя? — Руана оставалась неумолима.

Нижняя губа Ахфреда принялась дрожать; с нею затряслись и руки.

— Прекратитель… Прекратитель… стал венцом микропесчаной технологии Стертура, — выдавил наконец он.

Не в силах больше смотреть Руане в глаза, Ахфред вперил взгляд в пол.

— Продолжайте.

— Стертур открыл, что заводные микропесчаные устройства могут нарушать работу других устройств и что это всего лишь вопрос времени, пока какой-нибудь… анархист или радикал… не создаст соответствующую технологию, которую направит против полезных и благотворных устройств, в особенности против биомикропесчаных структур, усиливающих человеческий организм…

Ахфред смолк. Вместо светлых досок пола перед ним вдруг предстали корчащиеся тела, извивающиеся в немыслимой агонии, и дым — дым над горящими городами.

— Продолжайте.

— Не могу, — прошептал Ахфред.

Его тщательно сконструированная персона рушилась на глазах; все звуки внешнего мира возвращались, чтобы вонзиться в уши, проникая все глубже, стремясь к мозгу. Магический круг тишины, стена покоя и роз — все, все исчезло.

— Вы должны, — приказала Руана. — Расскажите мне о Прекратителе.

Ахфред поднял глаза.

— Я не хочу… не хочу вспоминать.

— Рассказывайте! — Она снова подняла синее яйцо, и он вспомнил боль в ушах.

— Прекратитель представлял собой микропесчаное устройство, выслеживающее и уничтожающее другие микропесчаные устройства. — Он обращался не к Руане, а, скорее, к собственным рукам, беспомощно лежащим на коленях. — Но завод у него был не слишком долгий, так что тикал он всего несколько минут. Его можно было применять локально против враждебных микропесчаных устройств, не опасаясь, что действие… распространится.

— Но, очевидным образом, оно распространилось, — возразила Руана. — Причем по всему миру. Как это случилось?

Ахфред шмыгнул носом. Прозрачная жидкость побежала из ноздрей по губам.

— Существовали средства доставки, — прошептал он. — Старое, древнее оружие. Заводные воздушные торпеды, запрограммированные пролететь надо всеми крупными городами и рассеять Прекратитель, будто облако песка.

— Но почему эти торпеды все-таки были запущены? — не унималась Руана. — Или они…

— Что? — хлюпнул Ахфред.

— Есть кое-что, чего мы не можем понять, — спокойно сказала Руана. — Но продолжайте.

— О чем мы говорили?

Он действительно не помнил, а ведь в саду столько работы.

— Мои розы, и потом, эти сорняки, вы себе не представляете…

— Почему были пущены воздушные торпеды, и кто отдал соответствующий приказ? — напомнила ему Руана.

— Что? — Ахфред ничего не понимал.

Руана посмотрела на старика, на его утратившие всякое выражение глаза, на отвисшую челюсть — и изменила вопрос:

— Высший Арсенал открывался двумя ключами. Чьи это были ключи?

— О, я просто взял ключ Мозии, пока она спала, — тут же отозвался Ахфред. — И у меня был цилиндр захвата голоса с ее записью, чтобы воспроизвести на входе. Все оказалось куда проще, чем я думал.

— Что вы сделали потом? — поинтересовалась Руана светским тоном, будто спрашивала стакан воды у приятеля.

Ахфред вытер нос. Он уже совсем забыл, что ему приказали сидеть неподвижно.

— У меня ушла целая ночь, но в итоге все получилось, — не без гордости поведал он. — Я перенес образец Прекратителя на фабрикационный стенд и добавил кое-какие изменения. Уверен, у Стертура глаза бы на лоб вылезли. Теперь завода хватало на месяцы. Месяцы, а не часы! Кроме того, я усовершенствовал жгутики, и ему стало гораздо легче перемещаться.

При мысли о своем технологическом триумфе Ахфред заулыбался, непринужденно отцепив это скромное удовольствие от всех сопутствующих — и куда боле мрачных — воспоминаний.

— Дело было только за амуницией для оснащения торпед. Тысяча шестнадцать серебряных эллипсоидов, содержащих миллионы прехорошеньких микропесчаных устройств. Они скользили по магнитным каналам прямо в торпеды — так тихо, так славно. Осталось лишь повернуть ключи: один… два… три… и вот они уже мчатся в небо, мои милые крошки!

— Три ключа? — уточнила Руана.

— Да, да! — раздраженно отозвался Ахфред. — Конечно, три! Два ключа, чтобы открыть Арсенал, и три — чтобы запустить торпеды, как всегда.

— Так Распределитель Кебедия при этом присутствовала?

Ахфред устремил взгляд через дверь в сад. Там так много дел, в саду, и на каждое уйдут долгие часы тихой, созерцательной работы. Лучше поскорее закончить с этой дамой, и тогда можно будет вернуться к делам…

— Сначала нет, — ответил он. — Я заманил ее туда. Государственная тайна, так я сказал, нужно встретиться в Арсенале. Она пришла, как мы договорились. Старые однополчане, старые друзья — она ничего не подозревала. У меня был цилиндр захвата голоса и с ее образцом тоже. Я очень хорошо подготовился. Оставался только ее ключ.

— Как вы его заполучили?

— Прекратитель, конечно! — закаркал, сияя, Ахфред. Он даже пару раз хлопнул ладонями по коленям, донельзя довольный собой. — Паровой скелет, микропесчаное усиление — она была оснащена буквально всем. Я просто насыпал Прекратитель ей на кресло.

Тут его лицо погасло, руки скорбно сложились на коленях.

— Это было ужасно громко, — прошептал он. — Звук, с которым технологии сражались внутри нее, словно дикие звери, терзая друг друга зубами и когтями… и эти ее крики… а когда рвануло предохранительный клапан, и бойлер… это было невыносимо, совершенно невыносимо. А ведь на мне был шлем! — Он заозирался по сторонам.

— Кстати, где мой шлем? Здесь ужасно громко — все эти разговоры и ваше дыхание… все эти вдохи, выдохи… Ужасный рев в ушах!

Лик Руаны заледенел. Когда она снова заговорила, речь ее была очень четкой и неторопливой:

— Как так вышло, что Прекратитель не подействовал на вас?

— На меня? Всем известно, что во мне нет ни грана механического усиления. О, нет, увольте! Я не смог бы выносить это вечное тиканье внутри: тик-так… тик-так… тик-так… Его и снаружи-то слишком много, чтобы еще и внутри заводить. Ах, нет, не говорите мне о нем!

— Почему вы запустили торпеды? — тихо спросила Руана.

— Скажите мне, кто вы такая, и я, может быть, скажу вам! — Запальчиво воскликнул Ахфред. — А затем оставьте меня, мадам, и я вернусь к моей работе… и к моей благословенной тишине.

— Я — уголовный следователь и представляю, как вы сказали бы, нацию-соперника.

— Вздор! Нет никаких наций-соперников! Я это прекрасно помню. Мы уничтожили вас всех в Обогатительной войне!

— Да, всех — здесь, на Земле! — сказала Руана.

Полоски у нее на шее, которые Ахфред счел татуировками, приоткрылись, выпуская кустики нежно-голубых щупалец. От контакта с воздухом они съежились, и щели закрылись снова.

— Вы уничтожили моих дедушек и бабушек, двоюродных дедушек и бабушек, весь мой земной род. Но не наше будущее. Не моих родителей, не тех, кто был далеко-далеко, на живых кораблях. Мы готовились очень долго. Лично я — прямо с рождения. Мы знали, что вернемся, что будем сражаться, что возвратим себе моря и земли предков и выставим творения нашего разума против ваших заводных механизмов. Но мы не нашли врага — одни только загадки… руины некогда великой, хоть и заблудшей цивилизации. И в поисках разгадок мы в конце концов нашли вас. Я вас нашла.

— Ба! — воскликнул Ахфред. — Голос его становился все тише с каждым словом. — У меня нет времени на загадки! Сейчас я позову охрану, убийца, и тебя… и тебя…

— Почему вы запустили эти торпеды? — спросила Руана. — Почему решили применить Прекратитель? Зачем вы уничтожили ваш мир?

— Прекратитель? — Ахфред тихонечко покачал головой. — Я должен был это сделать. Ничто другое не помогло бы, а оно с каждым днем становилось все хуже и хуже…

— Что — оно?

Ахфред перестал трясти головой и вскочил, выпрямившись в полный рост, сверкая глазами, царственно расправив плечи — и прижав руки к ушам. Пена выступила меж его стиснутых зубов и закапала розовыми пузырями на подбородок, окрашенная кровью из прокушенного языка.

— Шум! — вскричал он. — Шум! Целый мир заводных механизмов, и все тикает, тикает, тикает…

Глаза его внезапно закатились. Руки упали, но еще какое-то мгновение он стоял, словно подвешенный на незримой проволоке. Затем старик рухнул плашмя, головой к двери. Фонтаны яркой крови ударили из ушей, но быстро ослабли до тоненьких струек.

Когда Великий Техномант пал, воцарилась тишина. Руана могла расслышать даже собственное дыхание и быстрый перестук всех трех сердец.

Это был желанный звук… но пока еще рано, не сейчас. Она вышла на крыльцо и вынула из кармана почтового стрижа. Облизав птицу, чтобы разбудить, она подбросила ее высоко в воздух. Скоро наши будут здесь.

А тем временем Руана принялась насвистывать старую-престарую песенку.

В первый раз, когда я ее увидел, она стояла за библиотекой, уставившись в землю. Линялое синее платье, поношенная кожаная куртка, шнурованные башмаки до колен и очки в черной оправе. Но что на самом деле заставило меня остановиться и вытаращиться на нее, так это шляпа: старая, дикого вида штуковина, свисающая по бокам на уши и с большущими толстыми окулярами спереди.

Оказалось, она в моем классе по английскому. И сидит, подумать только, прямо рядом со мной — прямо в своей куртке, шляпе и окулярах. И пахнет, как лавка старьевщика.

— Идиотка, — припечатал Майкл Кармайкл.

— Фрик, — согласилась Аманда Андерсон.

На смех она не обратила ни малейшего внимания, просто полезла в сумку за тетрадью и карандашом. И наклонилась над столом пониже, чтобы никто не видел, что она там пишет.

Уже потом, когда миссис Хендрикс отвлеклась на взрыв дебильного хохота в первых рядах, я наклонился в ее сторону и прошептал:

— Классная шляпа.

Она нахмурилась и поглядела на меня, потом уткнулась снова в свою тетрадь. Брови у нее оказались цвета сыра.

— Никакая это не шляпа, — проворчала она, не поднимая головы. — А шлем. Летный шлем.

— Ого, — сказал я. — А ты тогда кто? Пилот?

Тут она подняла-таки глаза и улыбнулась мне — довольно лукаво.

— Стим-Герл, — отозвалась она.

— Что такое Стим-Герл?

Но тут, как назло, миссис Хендрикс принялась орать, и весь класс живо заткнулся.

После уроков она ждала меня у школьных ворот. Я убедился, что никто не смотрит, и только потом брякнул «привет».

— Вот, — сказала она, протянув мне тетрадь.

Простую, дешевую школьную тетрадь с мятой обложкой и ободранными уголками. На первой странице обнаружилось название, большими синими буквами:

А под ним — рисунок девушки, почти такой же, как та, что стояла сейчас передо мной, только постройнее и покрасивее: синее платье, кожаная куртка, высокие ботинки на шнурках, летный шлем и очки. С той только разницей, что на рисунке она смотрелась офигенно, а не просто… странно.

— Твоя работа? — спросил я. — Шикарно получилось.

— Спасибо, — отозвалась она и перевернула несколько страниц.

Там оказались еще рисунки и всякие диаграммы: летучий корабль в форме сигары; какие-то люди в старомодных водолазных костюмах, плывущие через космос; странные чужеземные пейзажи; не менее странные заводные гаджеты и, конечно, Стим-Герл: то выпрыгивающая из корабля, то сражающаяся с монстрами — смеющаяся, улыбающаяся…

— Так кто такая эта Стим-Герл? — спросил я.

— Искательница приключений. Ну, то есть это папа у нее искатель приключений, ученый и первооткрыватель. Но она везде летает с ним — на экспериментальном паровом дирижабле «Марсианская роза». Еще она делает всякие гаджеты.

Порывшись в сумке, она извлекла нечто, сильно напоминавшее швейцарский армейский нож, только очень старый и ржавый. Отвертки, пассатижи и куски проволоки торчали из него во все стороны. Среди них виднелась даже маленькая деревянная чайная ложка.

— Это Марк-2, Многофункциональное Карманное Инженерное Приспособление, — победоносно сообщила она. — Одно из первых — и лучших — изобретений Стим-Герл. Оно вытащило их с отцом из многих передряг — вот, скажем, когда на Луне их захватили троглодиты и посадили в подземный зоопарк…

Она тараторила и размахивала руками, так что мне пришлось даже сделать шаг назад — на всякий случай, вдруг она сейчас как ткнет в меня этой штуковиной…

— С его помощью Стим-Герл взломала замок на клетке, так что они сумели вернуться на «Марсианскую розу» как раз вовремя, — продолжала она, наполовину прикрыв глаза. — И когда они взмыли в воздух, троглодиты у себя в пещерах завыли так, что земля затряслась, и лунная пыль поднялась огромными волнами над поверхностью, колыхаясь, как море под порывами ветра…

— Э-э-э… — Я, честно говоря, не знал, что на это сказать. — То есть ты все это придумала, да?

Она замолчала. Потом выхватила у меня из рук тетрадь и запихала ее в сумку.

— Увидимся, — сказала она и сбежала, прежде чем я успел что-то ответить.

Я никогда не был, как это называется, душой компании. Проще говоря, не пользовался в классе популярностью. Никакой, от слова совсем. Я не особо умен, не силен в спорте и внешность в промежутке между слишком большими зубами и курчавой черной шевелюрой имею довольно дурацкую. Мама всегда говорила, что у меня есть «скрытые таланты», но на попытки отыскать их в себе я забил довольно давно. Словом, я привык быть один.

Нет, у меня на самом деле были друзья. Когда-то я даже тусовался с Амандой Андерсон, самой красивой девочкой во всей школе. Мы живем на одной улице, и когда мне было не то шесть, не то семь, ее мама, бывало, заглядывала к моей на чашечку кофе. Мы с Амандой играли в Лего, и в куклы, и во всякое другое. Моим родителям было плевать на эти, как их, гендерные стереотипы, так что они преспокойно покупали мне девчачьи игрушки. У меня был отличный кукольный домик и некоторые аксессуары для Барби, которые даже Аманда оценила. Мне, честно сказать, было все равно: я играл во все.

А потом в один прекрасный день Аманда всем в школе раззвонила про моих кукол. Можете представить, что мне после этого устроили. Когда я рассказал родителям, они позвонили маме Аманды, и они с дочкой больше никогда к нам не приходили.

Я рад, что мои так за меня вступились, но вот сцену устраивать было совсем не обязательно. Я хочу сказать, не то чтобы мы с Амандой были лучшие друзья — в школе мы хорошо если слово друг другу скажем. Но она была реально красивая, даже тогда, давно, и, наверное, я в глубине души надеялся, что когда-нибудь мы с ней, может быть… Ну, вы меня поняли.

Самое грустное и даже жалкое — что после всех этих лет я, типа, еще питаю какие-то надежды. Типа как в кино, когда самая крутая и популярная девица в школе внезапно влюбляется по уши в совсем не популярного ботана и посылает далеко и надолго мачо-футболиста. Проблема в том, что в кино непопулярного ботана всегда играет какая-нибудь супер-пупер-кинозвезда — а в действительности его играю я.

Сейчас Аманда гуляла с Майклом Кармайклом, у которого усы начали расти на три года раньше, чем у меня, и который играет на басу в одной крутой группе. Он однажды после уроков сунул мне в штаны зажженную сигарету. Я потом целых пять минут ее вытряхивал, а домой пришел с пузырями на таких местах, знать о которых вам не обязательно. Ума не приложу, почему Майкл такая задница, но он и правда считает за личное оскорбление, если кто-то некрасивый, или глупый, или умный, или просто не такой, как все. Его это просто выбешивает. Мне его почти жалко, идиота, но потом он дефилирует мимо по коридору с Амандой Андерсон под ручку, и вся жалость тут же куда-то испаряется.

Короче, как я уже говорил, друзей у меня в общем-то нет. И по большей части мне наплевать. Я сижу себе дома и режусь в компьютерные игры. Многие делают это для общения — постоянно чатятся, френдятся и всякое такое. А я — нет. Я просто делаю квесты, бью монстров, добываю золото и всякий стафф. Вот за это я их и люблю: даже такой лузер, как я, может чего-то достичь, просто нажимая кнопки и просиживая часы за экраном. Хорошо бы реальная жизнь была немножко похожа на эту.

Но время от времени одиночество вдруг становится невыносимым. Тогда я пытаюсь улыбаться людям в классе. Иногда они отвечают улыбкой, а иногда рожи у них такие, будто они хотят меня пнуть или, чего доброго, сблевать. И тогда мне становится еще хуже. Однажды я так улыбнулся Аманде, и Аманда почему-то улыбнулась мне. После урока Майкл Кармайкл хорошо приложил меня об стену и потребовал прекратить вымораживать его подружку.

Так что когда эта новенькая подкараулила меня у ворот, я не знал что и думать. Что ли она меня преследует? Меня еще никогда никто не преследовал (по очевидным причинам) … но иногда думал, что вот было бы здорово. Правда, у меня в фантазиях преследовательницей всегда оказывалась шикарная, одержимая похотью блондинка… Главное, чтобы не в самом деле одержимая…

А все-таки эта ее тетрадь действительно крута, что есть, то есть. Той ночью я лежал в постели, а мысли упорно возвращались к волнам лунной пыли… к «Марсианской розе»… и, конечно, к Стим-Герл. Которая, между прочим, вполне шикарная и блондинистая.

Так что утром, завидев кожаный шлемофон, подпрыгивающий на волнах толстовочных капюшонов и просто немытых голов, я не успел оглянуться, как уже проталкивался к нему через толпу.

— Привет, — сказал я как можно более непринужденно.

— Привет. — Она едва на меня посмотрела.

— Почему я ни разу тебя не видел до прошлой недели? Вы недавно сюда переехали или что?

Вместо ответа она ухватила меня за руку и потащила прочь из потока в тихую заводь. Я так удивился, что и слова вымолвить не смог.

— Слушай-ка, — она так и не выпустила мою руку. — Хочешь, встретимся в обеденный перерыв?

— Э-э-э… да, конечно. Наверное, да.

Какое там «конечно» — но что еще я мог сказать, посудите сами?

— Тогда возле мусоросжигалки. В четверть первого.

В ее устах это звучало так, будто у нас таинственное секретное свидание, не иначе.

А она тем временем отпустила меня и нырнула обратно в толпу.

— …Там, откуда пришла Стим-Герл, даже законы физики другие. Во всех технологиях есть доля магии. Там все… не такое унылое, не такое логичное, не такое прямолинейное — и более возможное.

Мы сидели на стене за мусоросжигательным блоком. Пахло дымом и мусором, зато вокруг не было никого — вот уж действительно большое преимущество. Я листал ее тетрадь, упиваясь длинными ногами и лукавой улыбкой этой чертовки, Стим-Герл.

— Вот возьмем «Марсианскую розу», — говорила она. — Это самый крутой на свете дирижабль, у него совершенно поразительный мотор, он называется Спиродинамический Многомерный Усиленный Паровой Двигатель. Я в точности не уверена, как он работает… что-то там насчет пара, циркулирующего по нескольким измерениям сразу, что значительно усиливает мощность. Его изобрела мама Стим-Герл, которая таинственным образом исчезла, когда та была еще совсем малышкой. Она тоже была изобретательницей…

— А это что? — я ткнул пальцем в страницу.

— А, это Марс!

На картинке раскинулся настоящий сказочный дворец, прилепившийся к склону исполинской багровой горы. На первом плане несколько облаченных в доспехи человек ехали на больших странных птицах.

— Это гидроптицы, — объяснила она. — На самом деле совсем не птицы, а летающие динозавры, просто покрытые сверкающей желто-зеленой чешуей, которая очень похожа на перья. Когда на нее попадает солнце, она сияет и переливается, как многоцветный витраж. Это ужасно красиво…

Я посмотрел на нее. Она неспешно болтала ногами и таращилась куда-то в даль, не мигая. В том, как она говорила, было что-то очень серьезное.

На следующем рисунке обнаружился интерьер дворца. Высокий, тонкий мужчина с длинной белой бородой сидел на троне.

— Как только мы прибыли, — поведала она, — нас тут же отвели к королю Минниматоку. Марсиане сильно разнервничались: они ведь никогда до тех пор не видали людей с Земли.

— А это кто? — я показал на стоящую рядом с королем молодую темноволосую красавицу.

— Принцесса Лусанна, королевская дочь. Как только она увидала отца Стим-Герл, сразу же зарделась в цвет зари. Так делают все марсианские женщины, когда в кого-то влюбляются.

Она кинула на меня быстрый взгляд, потом снова уставилась на свои ботинки и продолжала:

— Сначала король понятия не имел, как ему поступить с путешественниками из иного мира. Поэтому он призвал Королевский Оракул — это был некто в длинном черном плаще с капюшоном, полностью скрывающим лицо. Но стоило ему войти в залу, как он тут же испустил пронзительный вопль и упал, лишившись чувств. Вся стража тут же наставила копья на Стим-Герл и ее отца, и даже король вытащил свой меч из ножен. Кажется, все обернулось совсем не в их пользу.

Рассказчица соскочила со стены, потянулась и принялась ходить туда и обратно.

— Но тут вмешалась принцесса Лусанна. Она стала умолять короля дать чужакам еще один шанс. Тот заколебался. В конце концов земляне поклялись, что пришли с миром. Более того, его возлюбленной дочери один из них, кажется, пришелся по нраву. Но проблема в том, что на кону стояла судьба его королевства — а может быть, и всей планеты!

Я успел позабыть про тетрадь, про запах мусоросжигалки, про остывшие сандвичи и нагревшийся сок, с головой уйдя в ее рассказ, в самый звук ее голоса. Я глядел, как она вышагивает по грязному асфальту, и хотел только одного — чтобы она продолжала.

— Тогда Стим-Герл пришла в голову одна идея. Она сделала реверанс королю, — тут она сама присела в довольно-таки неуклюжем реверансе, — и сказала, что у нее есть для него подарок. Для него и его прекрасной дочери.

Тут она нырнула в свою сумку и вытащила какую-то маленькую металлическую штуковину, уместившуюся в сложенных вместе ладошках: крошечную механическую птичку из железа и дерева, сплошь на миниатюрных шарнирах и рычажках.

— Ух ты! — только и смог сказать я.

— Это Заводной Воробей, — сообщила рассказчица. — Очаровательная вещица, милая поделка, которую Стим-Герл изготовила, пока они долго-долго летели с Луны на Марс. И вот она показала ее королю и завела пружину — вот так…

Она и вправду повернула ключик, размером с детский ноготок — я аж дыхание задержал. Внутри у воробья затикали шестеренки…

— …а потом раскрыла ладони и выпустила ее на свободу.

Заводной Воробей спикировал вертикально вниз, брякнувшись оземь с жутким лязгом, от которого у меня чуть зубы не заныли. Мы молча проводили его глазами. На асфальте он внезапно ожил: ржавые крылышки затрепыхались, клювик принялся зевать, так что птица, лежа на боку, протанцевала несколько дюймов — и в конце концов замерла.

— М-да, на Марсе он работал определенно лучше, — сказала моя новая знакомая, подбирая, изломанное металлическое тельце и отворачиваясь.

— Это было… просто потрясающе! — вскричал я, соскакивая со стены. — Где ты его взяла? Можно мне посмотреть?

Но игрушку уже убрали.

— Забей, — сказала она, вешая сумку на плечо. — Сейчас уже будет звонок.

— Но нельзя же вот так все бросить! Что случилось с королем дальше? И с этой — как бишь ее звали? — Люси?

Я гнался за ней по пятам всю дорогу до корпуса «Е», но она не сказала больше ни слова. Звонок настиг нас, конечно, у самых дверей, и мне пришлось плестись на физкультуру.

В общем, я попался. Мы встречались почти каждый день в обеденный перерыв у мусоросжигалки. Она рассказывала мне о приключениях Стим-Герл, а я разглядывал картинки у нее в тетради. Частенько она приходила без ланча, так что я делился с ней своим. Вскоре я начал стабильно приносить все в двойном количестве — просто на всякий случай — и плюс лишнюю бутылку апельсинового сока, который она очень любила.

Рассказы ее становились все длинней и закрученней. Стим-Герл носилась по всему Марсу, делая потрясающие открытия, воюя с монстрами, падая в вулканы, спасаясь от агрессивных аборигенов. Дружба их с королем Минниматоком и принцессой Лусанной все крепла. Иногда старый король с дочерью даже поднимались на борт «Марсианской розы», радуясь возможности увидеть родную планету в новом, невиданном ракурсе. И конечно, всякий раз, оказавшись подле отважного папы Стим-Герл, принцесса Лусанна принималась сиять ярко-алым.

Но далеко не всем на Марсе эта дружба пришлась по душе. Сын короля, принц Зеннобал, не одобрял популярности землян, особенно после того, как Стим-Герл положила конец его романтическим авансам ловким хуком справа. А Королевский Оракул прятался в своей лаборатории всякий раз, как они с отцом появлялись в городе. Впрочем, все слишком веселились, чтобы обращать внимание на такие мелочи.

А ведь были еще и гаджеты! Динамоприводный Назапястный Однонаправленный Источник Света (маленькая металлическая коробочка, начинавшая слабо светиться, если достаточно долго прыгать на одном месте), Аудиоскопическое Устройство Захвата Движения (жестяная банка, набитая воском и кусочками дерева, предположительно способная записывать звук), Портативная Кухня (на самом деле дряхлый керогаз, весь обмотанный резиновыми трубками) и мои любимые Пружинные Вертикально-Поступательные Сапоги Стим-Герл. Они фигурировали в сюжете о гигантских кровососущих насекомых, обитавших в глубоком каньоне под названием Долина Мореплавателя. Стим-Герл оказалась в западне на дне ущелья; жужжание роя голодных кровопийц раздавалось все ближе и ближе… В последний момент она наклонилась и щелкнула маленькими рычажками в каблуках ее высоких шнурованных ботинок, и тогда…

— И тогда?.. — нетерпеливо воскликнул я, когда она подвесила одну из своих фирменных тягучих пауз, уставив в небеса пустой и неподвижный взор.

Мы, как водится, сидели на невысокой бетонной стене за мусоросжигателем.

— Ну же, давай!

По губам ее расползлась ленивая улыбка. Она медленно соскользнула со стены и наклонилась. На пятках ее ботинок действительно виднелись какие-то маленькие металлические штуковины. Она мгновение поколдовала с ними, а потом выпрямилась и довольно ухмыльнулась.

— Небольшое усовершенствование обуви, которое Стим-Герл произвела еще на Луне, — сообщила она. — Очень полезная технология для планет с пониженной силой тяжести вроде Марса.

А дальше она согнула колени и подпрыгнула. Мне сначала показалось, что у нее отлетели подошвы — но нет, они никуда не делись, только держались теперь на толстых круглых пружинах, и эти пружины упруго подкидывали ее в воздух. Я никогда в жизни так не хохотал — и еще пуще, когда она приземлилась прямиком на задницу.

— Как я уже говорила, — она зыркнула на меня и принялась отряхивать юбку, — они предназначены для планет с низкой гравитацией.

Мы еще полчаса возились с этими безумными пружинными ботами; она даже разрешила мне их примерить. Размер, разумеется, был не мой, так что я сразу же и плюхнулся прямо на живот. Ободрал себе все коленки и посадил синяк на подбородок — зато веселился так, что мне было решительно, откровенно на все наплевать. Заодно я в первый раз услышал, как она смеется, и мне понравилось. Она вроде как хихикала, но совсем не таким мышиным писком, как Аманда и ее подружки. В ее исполнении это звучало почти развратно.

Каковы бы ни были результаты нашего эксперимента, пружинные сапоги благополучно вынесли Стим-Герл из ямы с гигантскими комарами. А меня, так уж получилось, спасли от безотрадной школьной рутины — ну, по крайней мере, на час. Пока были только я и она, и гаджеты, и старая тетрадь.

Но потом прозвонил звонок, и нам пришлось вернуться на урок и вместе с ним к реальной жизни. И знаете, что я вам скажу? Эта ваша реальная жизнь — полный отстой.

Конечно, люди довольно скоро заметили, что я обзавелся новым другом.

— И как там твоя подружка? — спрашивали меня.

— Она мне не подружка, — снова и снова огрызался я.

Непонятно зачем — это никогда не помогает.

Майкл Кармайкл, разумеется, счел это все для себя личным оскорблением. И виноват был, разумеется, я.

— Ты отвратителен, — объяснял он мне, прикладывая походя обо что попадется: о стены, стулья, полки и парты. — Меня от тебя тошнит.

Даже Аманда, завидев нас вместе, всякий раз устраивала небольшую блевательную пантомиму. После английского она как-то даже вцепилась в шлемофон Стим-Герл и попыталась его сдернуть. Что было дальше, я не видел, зато вся перемена услышала, как Аманда завизжала, будто ошпаренная кошка.

За обедом я поинтересовался подробностями, но заработал в ответ только ледяной взгляд и не менее ледяное молчание.

— Судя по визгам Аманды, впору было подумать, что ты оторвала ей напрочь все лицо.

Она закатила глаза:

— Я до нее почти не дотронулась. Она хуже Венерианского Визжащего Винограда.

— Визжащего чего?

Она мне чуть-чуть улыбнулась и принялась рассказывать, и через пару секунд я уже совершенно забыл и про Аманду, и про Майкла, и вообще про весь мир.

А на следующее утро она не пришла. Я почти первым прискакал в школу и ждал ее у ворот до самого звонка. На уроках ее не было, в обед у мусоросжигалки — тоже. В общем, я забил на все и пошел в библиотеку — там хотя бы тихо и почти никого нет.

Там-то я ее и нашел. Она сидела на полу между стеллажей и шмыгала носом, как маленькая.

— Ой, с тобой там все в порядке?

Я плюхнулся рядом на колени, но что сказать, решительно не знал. Левую половину лица она загораживала рукой. Так что я просто сидел на полу, пока она сопела, хлюпала, икала и прятала лицо. Потом прозвонил звонок, мы оба встали и, ни слова не говоря, отправились на уроки — у каждого свои.

Да, кстати, вот что она успела рассказать мне о Венерианском Визжащем Винограде. Это было за день до того, как Майкл Кармайкл поставил ей фингал.

Когда Стим-Герл с папой уже прожили на Марсе несколько месяцев и осмотрели большую часть списка достопримечательностей короля Минниматока, кто-то подкинул блестящую идею слетать на экскурсию на Венеру. На самом деле это был принц Зеннобал, который просто хотел убрать их с дороги, но все так увлеклись новой перспективой, что никому и в голову не пришло его подозревать. Папа Стим-Герл всегда хотел познакомиться поближе с таинственной зеленой планетой, а королю не терпелось увидеть новый мир. Подготовились к путешествию молниеносно, так что не прошло и недели, как «Марсианская роза» уже держала путь на Венеру. На борту, кроме Стим-Герл и ее отца, была всего горстка пассажиров, и среди них — король и принцесса. Зеннобал отказался буквально в последнюю минуту, к огромному облегчению Стим-Герл.

— О, Венера была прекрасна, — рассказывала она, и глаза ее сияли. — Она покрыта самыми густыми, пышными, упоительными джунглями, какие ты только можешь себе представить. Лес поднимался на сотни футов во влажном, теплом воздухе. Повсюду цвели цветы: исполинские оранжевые чаши размером с дом, с целыми озерами сладкого нектара, в которых можно плавать и сразу пить. Миллионы птиц и крошечных игручих обезьянок резвились, щебеча и хихикая, в кронах деревьев. Это был настоящий рай!

Шесть дней они летали над зеленым листвяным океаном, время от времени совершая посадку, чтобы исследовать, что скрывается под этой величественной сенью. Все заботы оставили их. Путешественники чувствовали себя спокойнее и счастливее, чем когда-либо в жизни. Они бродили по бесконечным садам, лакомились всевозможными фруктами, купались в чистых прохладных реках и валялись на листьях гигантских пальм, любуясь, как закатное небо заливает алое пламя.

Все было так мирно. Им не встретилось ни громадных чудовищ, ни злобных дикарей, ни опасных ловушек. Единственной досадой была одна-единственная разновидность лиан, принимавшаяся душераздирающе орать всякий раз, как тебе случалось пройти мимо.

— Ага! — воскликнул я. — Вот он, Венерианский Визжащий Виноград!

— К счастью, — коварно улыбнулась она, — он весь покрыт ярко-розовыми цветами, источающими тошнотворно-сладкий аромат, так что избегать его довольно легко.

И были еще картинки — картинки у нее в тетради. На моей любимой Стим-Герл и принцесса сгибались впополам от смеха, показывая на озадаченного короля Минниматока. Пунцовая обезьянка размером с котенка свила гнездо у него в бороде и свернулась там, сладко уснув. На заднем плане была путаница листьев, цветов и лиан. Вверху порхали малюсенькие певчие птички.

А на следующей странице сцена была уже совсем другая: вид с дирижабля на раскинувшиеся внизу джунгли. Из точки рядом с горизонтом в небо поднималась колонна черного дыма. Тревожная, пугающая картина.

Когда я спросил, в чем там дело, она перестала улыбаться и стала очень тихой. Такой я ее еще никогда не видел.

— Извини, — сказала она наконец. — Я была… Понимаешь… с этого момента все пошло не так.

— О чем ты говоришь? — всполошился я.

— Не бери в голову. — Она покачала головой. — Расскажу завтра.

Но назавтра я как раз и нашел ее плачущей в библиотеке, и после этого все резко поменялось.

Где-то в это время миссис Хендрикс поменяла рассадку в классе, чтобы Аманда и Майкл не сидели рядом. Майкл в итоге оказался возле меня, а Аманда — за одной партой со Стим-Герл. Возможно, миссис Хендрикс надеялась, что я окажу на Кармайкла благотворное влияние. Педагогический опыт… Ха. Ха.

День за днем я глазел на них. Я про этих двух девчонок. Аманда всегда носила облегающие топы, оставлявшие много открытого тела. У нее совершенно потрясающая спина — сплошной длинный изящный изгиб, а когда она откидывается назад и зевает, это можно смотреть как кино в замедленной съемке. Она знает, что Майкл не отрывает от нее глаз, и время от времени устраивает для него шоу: потягивается, взмахивает волосами и кидает косые взгляды украдкой. Я, между прочим, тоже все это вижу.

И вот рядом со всем этим дурацкий шлемофон и тертая куртка Стим-Герл выглядят еще печальнее. Она горбится над своей тетрадью, будто большой стеснительный мишка, старающийся спрятаться на ровном месте. У нее никакого тела не видно, лишь иногда надо всей этой старой черной кожей вдруг мелькнет полоска шеи — бледная и холодная с виду.

Иногда, лежа по вечерам в постели, я вспоминал Амандины спектакли — ее тонкие, нежные руки, узенькую талию… но проходило несколько минут, и я уже ничего не видел, кроме проблеска белоснежной кожи.

Прошла целая неделя, прежде чем она снова заговорила о Стим-Герл.

К мусоросжигалке я пришел первым. Внутри горел огонь, густой белый дым ел глаза. Даже бетон, казалось, научился истекать потом. Я не заметил, как она пришла: гляжу, а она уже стоит прямо напротив, будто соткалась из дыма — будто она сама и есть дым. На какое-то мгновение в мире не осталось ничего плотного, ничего настоящего. Затем из дыма показалась рука и потрогала мою.

— Ты там в порядке? — спросил дым.

— Э-э-э… да. — Я потряс головой. — Давай уйдем отсюда.

Мы уселись под какими-то полумертвыми деревьями у забора из проволочной сетки. Кругом валялся всякий мелкий мусор, земля была сырая. Я расстелил для нее свою толстовку, чтобы она не промокла. Она заколебалась, глядя то на нее, то на меня. Ей-богу, никто на меня так еще не смотрел. Глаза у нее широко открылись, а губы при этом не совсем закрылись. И еще вдобавок шея начала медленно розоветь.

— Спасибо, — сказала она и улыбнулась.

Мы, как всегда, разъели на двоих мой обед. У меня нашелся кусок шоколадного торта с папиного дня рождения. Она аккуратно откусила половину и отдала мне вторую, потом откинулась спиной на дерево, а я схватил тетрадь и жадно в нее впился. Долистав до картинки с зелеными джунглями и столбом дыма, я повернулся к ней.

— Вот, — сказал я. — Ты собиралась рассказать мне, что тут случилось.

Она медленно кивнула:

— Хорошо. Полагаю, ты достаточно долго ждал.

Дым поднимался, конечно же, из трубы — из десятков высоченных толстых труб, нависавших над целым городом, который состоял, казалось, из одних только заводов и складов — сплошь железо, камень и бетон. Это была настоящая рана в лесу — огромная дыра, деревья вырублены, земля разворочена. Гигантские машины рылись в земле, выворачивали тонны почвы и камня и волокли это все на заводы. Штабеля древесных стволов громоздились снаружи, готовые отправиться в топку. Нигде не было видно ни одного человека — только тысячи странных серых роботов, обликом напоминавших людей и сновавших среди машин и зданий, словно орда рабочих муравьев.

При виде всего этого принцесса Лусанна ударилась в слезы. Благородное лицо короля потемнело.

— Посадите корабль, — распорядился он. — Я должен узнать, кто все это натворил.

Стим-Герл с отцом и король с тремя храбрейшими воинами скрытно высадились в лесу примерно в миле от этого места. Они подобрались к самому краю прогалины и некоторое время наблюдали, как мимо деревянно маршируют роботы. У тех на вооружении оказалось огнестрельное оружие, подобного которому Стим-Герл еще никогда не видела. Она вообще ненавидела пистолеты и никогда, никогда сама ими не пользовалась.

Когда роботы удалились, Стим-Герл шепнула отцу на ухо: «Вернусь через минуту!» — и прежде чем он успел ее остановить, помчалась через открытый участок к ближайшему зданию, где спряталась за грудой ящиков, а потом незаметно проскользнула в дверь.

Это и вправду оказался завод. Со станками, конвейерными лентами, трубопроводом и бухтами кабелей. Людей не было и здесь — лишь сотни роботов, работавших на станках или тащивших дрова в невероятных размеров печь на дальнем конце цеха. На конвейерах ехали полусобранные роботы — так Стим-Герл поняла, куда попала. На этом заводе роботы делали роботов.

Но и это еще не все. На других станочных линиях изготавливались механизмы, о которых она раньше даже не слыхала. Тяжелые стальные машины, пахнувшие маслом и огнем, — одни с крыльями, другие с колесами. Огромные уродливые пушки и бомбы с плавниками, как у акулы. Там были ящики и инструменты, сделанные из необычного искусственного материала, неестественно гладкого, легкого и тусклого. И плоские стеклянные экраны, похожие на пустые зеркала, и бесконечные трепещущие провода в резиновой изоляции, висевшие по всем комнатам и тянувшиеся по полу.

У нее закружилась голова, но Стим-Герл была полна решимости раскрыть тайну этой адской фабрики. Как можно тише она кралась по цеху, пригибаясь за поленницами и конвейерами, прячась от роботов и выискивая улики.

Посреди помещения возвышалась платформа с пунктом управления всем производством. Там никого не было — только стол, два стула да ваза с ярко-оранжевыми цветами. И ни одного из этих странных пультов с многочисленными рядами кнопок и пустым стеклянным экраном. На столе, на стульях, на полу громоздились кипы бумаг, покрытых печатным текстом, диаграммами и пометками от руки. Тихо и быстро Стим-Герл прокралась к краю платформы и огляделась — не видит ли ее кто. Потом дотянулась до стола и схватила бумаг, сколько могла.

Пронзительный визг тут же огласил округу, перекрыв даже немолчный гул завода. Все роботы оторвались от работы и повернулись туда, где скорчилась, сжимая краденые документы, Стим-Герл.

— Чертов Визжащий Виноград, — пробормотала она, слишком поздно сообразив, что ваза на столе служила не просто украшением.

Она вскочила на ноги и побежала — так быстро, как только умела, перепрыгивая через транспортеры и лавируя между роботами, пока, наконец, не добралась до двери и не устремилась под спасительную сень джунглей. Сзади загремели выстрелы, и они были громче и чаще, чем из любого известного ей огнестрельного оружия. Землю у нее под ногами взвихрили фонтанчики пыли. Однако ей каким-то образом удалось добраться до деревьев целой и невредимой.

— Бежим! — закричала она, и ее отец со всеми марсианами ринулся прочь через лес, а пули кругом разносили древесные стволы в щепки и резали листья. Она остановилась перевести дух, потом нащупала что-то на поясе и вытащила гаджет, которым еще никогда ни разу не пользовалась.

— Ха! Я знаю, что будет дальше! — воскликнул я, прерывая ее рассказ.

— Да ну? — она искоса поглядела на меня сквозь очки.

— А то! — Я соскочил со стены и встал, скрестив руки на груди. — Время гаджетов! Что у нас сегодня? Мгновенный Спасатель на Паровой Тяге? Сверхразмерные Телескопические Роботонейтрализующие Кулаки? Ракетообразующий Карманный Летательный Аппарат?

Секунду она смотрела на меня, а потом захохотала так, что у нее началась икота. В конце концов она вытерла глаза и положила мне на плечо руку.

— А ты врубаешься, — сказала она. — Думаю, мы с тобой поладим.

Я почувствовал, как лицо заливает краска, но она уже отвернулась и шарила у себя в сумке. Когда она выпрямилась, в руках у нее было что-то вроде ржавой жестянки с проволочкой с одной стороны.

— Это вот оно и есть? — заинтересовался я. — Выглядит не особенно…

Но она уже нацелила на меня банку и потянула за проволоку. Раздался громкий КАШЕЛЬ, все заволокло паром, и что-то тяжелое и мокрое врезало мне по морде. Я заорал, отшатнулся и рухнул навзничь, а какой-то враг в это время набросил на меня рыболовную сеть. Я заколотил руками и ногами, но от этого только еще больше запутался. Где-то надо мной она просто заходилась от смеха, но мне почему-то было совсем не смешно.

— СНИМИ ЭТО С МЕНЯ! — завопил я на пределе легких. — ЧЕРТ ЕГО РАЗДЕРИ СОВСЕМ! ЧТО ЭТО ЗА ДРЯНЬ?!

Она в конце концов сумела прекратить ржать — достаточно надолго, чтобы приступить к спасательной операции. Которая, впрочем, успехом не увенчалась. Сетка оказалась такая липкая, что вскоре на земле уже копошилась большая и довольно однородная куча, состоявшая из клея, лески, сажи и нас двоих.

В какой-то момент я понял, что лежу поверх нее, воткнувшись носом ей в шею. Одна ее рука обнимала меня за спину, а другая была прижата к щеке. Тоже моей. Словно сговорившись, мы одновременно перестали барахтаться и просто лежали там и молчали.

Ее мягкая белая кожа розовела на глазах.

Уже потом, когда мы распутались и уселись на пыльном асфальте, то и дело отцепляя с волос и одежды что-то липкое, она продолжила свой рассказ.

Сетчатая Ловушечная Запутка остановила первую волну преследователей, дав Стим-Герл и ее друзьям возможность укрыться на корабле. Они взмыли в небо, а внизу, под ними, продолжали трещать выстрелы.

Король был вне себя от восторга.

— Что за отменное приключение! — восклицал он, радостно потирая руки.

Принцесса Лусанна так разволновалась, что, забыв обо всем, кинулась на шею папы Стим-Герл и крепко его поцеловала. Король так хохотал, глядя на это, что принцесса стала самого яркого на свете оттенка красного и стремглав унеслась к себе в каюту.

Я закрыл глаза, и эта сцена так и встала у меня перед глазами. Я сам был там — я целовал Стим-Герл! Она смеялась, низким, горловым смешком. Наверное, у нее даже дыхание участилось, а шею начала заливать краска, и мне пришлось как следует сглотнуть, прежде чем я снова смог говорить…

Но когда я открыл глаза, она не краснела и не улыбалась. Да она и на меня-то не глядела — а совсем даже на ржавую чахлую траву, кое-как пробившуюся через асфальт.

— А что Стим-Герл? — спросил я как-то немного хрипло. — Что она сделала?

Наши глаза встретились. Она была ужасно печальна.

— Она… после всей этой беготни она, я думаю, очень устала. И пошла отдохнуть у себя в гамаке. Но когда она снимала куртку, что-то выпало из внутреннего кармана и разлетелось по всему полу. Это были украденные ею бумаги. Она о них совершенно забыла — шутка ли, когда в тебя стреляют!

Она разложила их на полу. К великому ее удивлению, бумаги оказались все на английском. Там были карты Венеры, Марса и Земли, списки оборудования — и планы нападения. В панике Стим-Герл поняла, что все это может означать только одно: роботы, оружие и летательные машины — армия, готовая к захвату!

Она стала читать. Повсюду встречались упоминания какой-то страшной супербомбы, способной одним взрывом стереть с лица земли целый город; отравляющего газа, в минуту убивающего армии; специально созданных вирусов, которые можно выпустить в источники питьевой воды или даже просто в воздух. Это было невероятно, бесчеловечно, ужасно…

Это был план по уничтожению мира.

По дороге обратно в класс она была необычно тиха. Зато я весь так и кипел.

— Так что там дальше-то случилось? — разорялся я, танцуя вокруг нее. — Она показала бумаги своему отцу? А потом они наверняка…

— Нет, — просто сказала она.

— Что? Она не стала показывать ему бумаги? Как такое может быть?

Она еще немного помолчала, словно никак не могла решить, стоит ли вообще говорить мне об этом.

— Было и еще кое-что, — сказала она наконец. — На одном из листков… на обратной стороне, надпись карандашом, много раз одно и то же.

Я подождал, но она словно бы сказала все, что хотела. Мы остановились у двери в ее класс.

— Так что там было-то? — Я загородил собой дверь. — Давай, ты должна мне сказать. А то я тебя на математику не пущу!

Она поглядела на меня устало.

— Хорошо, я тебе скажу. Только…

— Только?.. — У меня разве что слюнки не текли, да и второй звонок вот-вот должен был прозвенеть.

— А, черт с ним, — сказала она. — Там было имя. Имя ее отца. Полностью — профессор Арчибальд Джеймс Паттерсон Свифт.

— Ну ни фига себе! — Я даже присвистнул. — И что это значит? Это он построил завод? У него была типа тайная жизнь, так что он все время сбегал от нее на Венеру и планировал там уничтожение Земли?

— Не будь идиотом, — прошипела она.

— А знатный был бы поворот сюжета, а? — не унимался я. — Ну типа отец главной героини оказывается злодеем…

— Это был не он, — сказала она твердо. — Он хороший человек и никогда не стал бы делать таких гадостей. И неважно, что люди про него говорят.

— А что? Что они про него говорят?!

Я совсем запутался. Так была у него тайная жизнь или нет?

Но второй звонок все-таки прозвенел. Она протолкалась мимо меня в класс и закрыла за собой дверь.

На следующий день ее в школе не было, и на послеследующий — тоже. Я везде ее искал — в классах, за мусоросжигателем, даже в библиотеке — но нигде не нашел. К четвергу все вернулось на круги своя: в обеденный перерыв я в одиночку жевал свой ланч и втыкал в домашнюю работу.

Миссис Хендрикс дала нам задание: написать короткий рассказ от первого лица в настоящем времени. Я сидел за партой, пытаясь игнорировать Майкла Кармайкла, и выдавливал из себя идеи. В голове вертелась одна только Стим-Герл, но это была ее сказка, а не моя.

И вот я принялся писать про парня, у которого были свои приключения. Он путешествовал по всей Вселенной на ракете под названием «Серебряная стрела». Я расписал, как он отправился на Сатурн, который весь покрыт океанами ядовитых газов, так что местные все живут в городах, построенных на опоясывающих планету кольцах, высоко над ее поверхностью. Когда Рокет-Бой (так я его назвал) приземлился на первом кольце, первое, что он увидел, был громадный волосатый монстр, преследующий перепуганную девушку. Он как следует взревел ракетными двигателями и отпугнул чудовище. Девушка, по чистой случайности оказавшаяся принцессой Сатурна, была так благодарна герою, что обвила его руками и поцеловала в губы. Ее стройная белая шея и нежные щеки порозовели, ее вздымающиеся груди прижались…

Тут мне пришлось остановиться. И так понятно, что скажет на это миссис Хендрикс. Она терпеть не могла «вздымающиеся груди» и прочее в таком духе. Говорила, что это клише и что мы должны писать о том, что реально. На это мне всегда хотелось ей сказать, мол, не хочу я писать о том, что реально, потому что все реальное скучно и вообще отстой. Но, конечно, я ничего подобного не говорил. Я просто кивал и молчал.

Но на этот-то раз все более чем реально, потому что принцесса Сатурна — она вот именно такая и была. Я знал, потому что я списал ее со Стим-Герл, у которой точно были вздымающиеся груди и длинные, стройные ноги и все остальное… Ох, ну, по крайней мере, у той, что на картинках в тетради. У настоящей вздымающиеся груди тоже имелись, если задуматься, а еще вздымающиеся плечи и вздымающийся живот, и вздымающиеся бедра и даже задница. Да она вся была какая-то вздымающаяся! И самое странное, что я, в общем, не имел ничего против. Мне даже начинало нравиться.

В общем, когда она наконец объявилась в пятницу, я нервно показал ей Рокет-Боя. Я даже нарисовал его с принцессой, но в сравнении с ее художествами рисунки выглядели довольно глупо. Если бы она сказала, что все паршиво, я бы реально застремался, но она вернула мне тетрадь, почти совсем ничего не сказав.

— Здорово, — это было ее единственное слово.

Интересно, она ее вообще открывала?

— Где тебя носило эти дни? — поинтересовался я довольно разочарованно.

— Я что, многое пропустила? — ответила она вопросом на вопрос.

Я рассказал про сочинение, которое надо было сдать через неделю.

— Ты же будешь писать про Стим-Герл, правда?

Она посмотрела на меня как на полного недоумка.

— Это не для учителей, — только и сказала она.

— Ты о чем вообще? — но я и так, конечно, знал.

— О том, что они всегда хотят читать про жалких обычных людей, живущих скучной и глупой жизнью. Про несчастные семьи, про безответную любовь и прочий мусор в том же духе. — Она состроила рожу. — А самое ужасное, что все это не настоящее.

— Ну, прости, — примирительно сказал я. — Я ничего такого… просто… я просто думаю, что Стим-Герл — это шикарно. Реально совершенно офигенно! Я тебе зуб даю, если ты все это напечатаешь и опубликуешь — ты сможешь миллионы на этом заработать!

Она так долго на меня смотрела, что у меня щеки заполыхали.

— Слушай, — сказала она наконец. — Плевать мне на миллионы, и на миссис Хендрикс, и на сочинение по английскому, и на школу, и вообще на все это, ты не поверишь, плевать. Для меня это ничего не значит.

— Э-э-э… О’кей, — сказал я.

— А вот на что мне не плевать — так это вот на это, — она выхватила тетрадь, как кинжал. — Вот что действительно имеет значение. И это — настоящее.

Тут мне хватило ума промолчать.

Она помедлила немного, взгляд ее скользил по асфальту, по мусору и чахлым тщедушным деревьям.

Потом она развернулась и ушла.

После биологии рядом внезапно нарисовалась Аманда Андерсон.

— Привет, — сказала она.

Я чуть не подавился.

— Э-э-м… привет.

— Ты, я смотрю, близко сошелся с этой новенькой, да? Ну, с этой, странной, которая в шляпе.

— Это летный шлем, — машинально поправил я и тут же об этом пожалел.

— Чего? — Аманда воззрилась на меня так, будто я тут же, при ней, вдруг разразился тирадой на монгольском.

— Это не шляпа, — рот у меня, кажется, окончательно решил зажить собственной жизнью, — это летный шлем. Такие пилоты носят. Ну, вроде как…

Последние слова я жалко доблеял.

— Да ну его, — отмахнулась она. — Что с ней вообще такое? Она из этих, чокнутых косплееров или как?

— Понятия не имею, — отозвался я, и это была чистая правда. — Она прекрасно рисует. И рассказывает потрясающие истории.

— А. — Аманда нахмурилась. — Типа про что?

— Ну…

Тут бы мне и стоило заткнуться. Да и как понять, что можно рассказывать, а что уже не стоит? Да и вообще Аманда — форменный Венерианский Визжащий Виноград. На ее счету уже был один фингал. Что, если она меня специально подначивает, чтобы потом все раззвонить Майклу?

Но с другой стороны, мы с ней когда-то дружили… и вообще мне хотелось верить, что она — где-то в глубине души — достойный человек. Не она же, в конце концов, виновата, что вся та история с Барби так плохо закончилась. И что бойфренд у нее — форменный дебил. Может, она искренне старается понять… Или даже все исправить. Может, у меня все еще есть шанс…

— Там главную героиню зовут Стим-Герл, — промямлил наконец я.

— Стим-Герл? — Аманда вся скривилась.

— Да. У нее всякие невероятные приключения на Марсе и не только.

— Боже, какая фигня!.. — воскликнула Аманда.

Мне стало ужасно стыдно, что в моем изложении это и правда звучит как жуткая фигня. Похоже на настоящее предательство.

— Она эту свою уродскую шляпу когда-нибудь снимает?

— Не знаю. Я такого, по крайней мере, не видал.

— Ладно, неважно. — Она, кажется, решила перейти к делу. — Трейси сказала, что эта твоя малахольная живет в трейлере со своим чокнутым папашей, который торгует наркотиками. Тебе нужно быть осторожнее. А то принесет она в один прекрасный день ружье в школу да перестреляет всех, кого знает.

Я расхохотался.

— Я о твоей безопасности вообще-то забочусь. — Аманда выглядела искренне обеспокоенной. — Ты всегда видишь лучшее в людях. Но ты же знаешь, что она со мной сделала? Эта девица опасна, я серьезно говорю. — Тут она положила руку мне на плечо. — Мне жаль, что Майкл такой тупой, — промурлыкала она. — Я тебе клянусь, еще немного, и я с ним порву.

Тепло от ее ладошки проникло мне сквозь рубашку и волнами разошлось по всему телу.

— Будь осторожен, — сказала она на прощание.

Той ночью я попытался приснить себе Аманду Андерсон. Но в голову лезла одна только чертова шляпа.

А потом настали выходные, и мне не надо было больше думать ни о Стим-Герл, ни об Аманде Андерсон, ни о Майкле Кармайкле. Я на весь день засел у себя в комнате с компьютерными играми и музыку в наушниках врубил погромче. Пару раз приходила мама, пыталась выгнать меня на улицу или задать какую работу по дому. Но по большей части я мог спокойно наслаждаться одиночеством.

Вот чего я никак не могу понять… Стим-Герл — та, что в тетради — само совершенство: умная, красивая, добрая и храбрая вдобавок. Ее длинные ноги и вздымающиеся груди не шли у меня из головы — куда там даже Аманде. При этом другая — настоящая, которая рассказывала истории и рисовала картинки… — ноги у нее были короткие и даже, я бы сказал, толстые. Кожа — бледная и какая-то несияющая, с веснушками и угрями. Пародия какая-то на Стим-Герл, если между нами; одно слово — толстая зануда-косплейщица.

А вот тут-то мы и подошли к самой сути: я никак не мог перестать думать о ней. Когда она улыбается, я становлюсь легче воздуха, будто надутый гелием шарик. Когда она грустит, мне хочется взять ее за руку и сказать — не расстраивайся, все точно будет хорошо. Нет, я этого не делаю, но мне же хочется. Мне нравится, как у нее розовеет шея… да мне вообще все в ее шее ужасно нравится! Я все время представляю, как это было бы — положить руку на эту нежную белую кожу и чувствовать, как под пальцами трепещут крошечные мускулы, когда она говорит. Иногда она закрывает глаза, рассказывая про папу Стим-Герл и про «Марсианскую Розу», и тогда губы у нее становятся совсем мягкими, а вокруг словно сияние какое-то разливается. И жизнь от этого сразу кажется особенной…

Короче, к субботнему вечеру я понял, что хочу ее видеть больше всего на свете. Я натянул какую-то обувь, толстовку с капюшоном и вышел на улицу. Уже темнело. Я понятия не имел, где она может быть, где ее искать, чем она в принципе занимается по субботам. Летает себе над марсианскими пустынями на дирижабле или дерется с роботами в джунглях Венеры. Так что я просто слонялся по нашему пригороду, по пустым улицам, а небо вверху переливалось из красного в пурпурный, потом в черный — совсем как тот синяк у нее под глазом. Потом всюду зажглись огни — отражаясь в треснутых тротуарах, высвечивая окна золотом. Иногда мимо тарахтел автомобиль или велик, но в основном я был один.

Домой я пришел после полуночи. Папа впустил, ни слова не говоря, сделал мне какао и ушел спать. Самого меня сон сморил только через несколько часов.

В понедельник я приперся в школу раньше всех и встал ждать у ворот. Когда прозвонил второй звонок, я плюнул и пошел в класс. В обед я отправился к мусоросжигалке, сел там на стену и попробовал проглотить ланч. Бетон был холодный, а в воздухе густо стоял горький дым. Желудок еду принимать явно не желал. Через десять минут я спрыгнул, подхватил сумку и собрался было уходить.

— Здоро́во.

Она шла ко мне, засунув руки в карманы тяжелой, старой куртки. Я раскрыл рот, чтобы что-нибудь сказать, но в голову, как назло, ничего не шло.

— Я тебя искал, — выдавил я наконец.

Господи, ну это-то зачем? Она нахмурилась, так что я просто продолжил пороть первое, что просилось на язык:

— В субботу вечером. Я везде бродил, думал, вдруг ты… я хочу сказать, понятия не имел, где ты можешь быть.

Она снова на меня посмотрела — как в тот раз, когда я расстелил ей на земле свою толстовку.

— Глупо, да? — глупо осведомился я.

Стим-Герл улыбнулась.

— Ну да, чуточку глупо, — согласилась она. — Но еще… весьма галантно.

— Такого слова я не знаю, — сообщил я.

— Ну, хорошо, тогда просто глупо, — рассмеялась она.

А потом взяла под руку и увела к дохлым деревцам и ржавой ограде.

Я отдал ей свой сок, а она угостила меня яблоком. Про Стим-Герл никто даже не вспомнил.

Но на следующий день она кинулась с места в карьер, как только завидела меня.

— Я должна тебе рассказать, что было дальше, — затараторила она. — Когда Стим-Герл вернулась на Марс. Об этом нелегко говорить, но ты должен знать. Важно, чтобы ты понимал…

Я удивленно уставился на нее. Непохоже на ее обычные истории. Да и выглядела она настолько серьезной, что я прямо испугался.

— Ну, давай, — сказал я, садясь.

Она осталась стоять, уставившись в землю, как в самый первый раз, когда я ее увидел.

— Короче, на Марсе…

Ей пришлось прочистить горло.

На Марсе весь дворец был охвачен паникой. Вскоре после того, как улетела «Марсианская роза», Королевский Оракул прочел знамения и объявил, что миссия их обречена. Никто не вернется с Венеры живым. Все ужасно расстроились. Большинство придворных хотели подождать, чем все кончится, однако принц Зеннобал, не теряя времени даром, заявил, что его отец погиб и что после недолгого траура состоится коронация нового монарха. Угадайте, кого.

В общем, когда объявилась «Марсианская роза», многие во дворце обрадовались, но принц впал в дикую ярость. Он закричал, что все это происки венерианцев и что всех на борту нужно немедленно арестовать и бросить в темницу. Стража отказалась, но Зеннобал с улыбкой вытащил из складок одеяния некое странное устройство.

— Очень хорошо, — сказал он. — Раз вам нельзя доверять, вас придется заменить.

И она нажал какую-то кнопку в маленькой черной коробочке.

Откуда ни возьмись целая армия серых роботов наводнила коридоры и залы дворца, паля в воздух из коротких черных ружей. Стража побросала свои копья и в ужасе попадала на пол. Через пару минут все сопротивление было сломлено. Роботы Зеннобала полностью взяли дворец под контроль.

— Так это был чертов принц! — вмешался я. — Так я и знал!

— Тише едешь — дальше будешь, — осадила она меня.

Стоило им выйти из «Марсианской розы», как Стим-Герл и ее друзей окружили роботы. Короля и принцессу куда-то увели, а Стим-Герл с отцом бросили в подземелье глубоко под замком. Несколько дней они оставались там. Приходили роботы, совали под дверь несвежую еду и воду. А потом как-то ночью их разбудило лязганье ключей и свет фонаря. Некто в плаще с капюшоном стоял в дверях, делая им знаки следовать за ним. Долго они шли по извилистым тоннелям и узким лестницам, пока не очутились в маленькой комнатке, заваленной книгами и свитками и заставленной всяким алхимическим оборудованием.

— Королевский Оракул! — вскричала Стим-Герл, когда их спаситель поднял лампу повыше.

И тогда таинственный хозяин комнаты откинул капюшон, открыв длинные светлые волосы и странно знакомые черты.

К великому удивлению Стим-Герл, ее отец испустил громкий крик и заключил незнакомку в объятия. Та отвечала долгим поцелуем. Стим-Герл не без труда взяла себя в руки и закричала:

— Да что тут, черт возьми, происходит?

Отец обернулся, глаза его были полны слез.

— Девочка моя, этот ангел в алом — не кто иной, как доктор Серафина Старфайр, твоя мать!

— Че… чего? — смешался я. — Какая еще мать? Она же вроде умерла или типа того? Она-то чего делает на Марсе?

— Пожалуйста, не перебивай, — очень медленно и тихо молвила рассказчица. — Мне и так нелегко…

— Ой, прости, — сказал я совершенно искренне.

У нее было такое лицо, словно она вот-вот расплачется.

Королевский Оракул — то есть мама Стим-Герл — тем временем посмотрела на свою давно потерянную дочь и улыбнулась.

— Я так тобой горжусь, — сказала она. — Ты выросла такой красивой — а еще храброй и умной, о да!

— Она во всем похожа на свою мать, — вмешался отец. — Ты бы видела, какие гаджеты она изобретает!

И тогда они все втроем сели и стали говорить, говорить, говорить. Мама рассказала, как пятнадцать лет назад при попытке усовершенствовать экспериментальный двигатель «Марсианской розы» ее затянуло в случайную трансмерную кротовину — пространственно-временной туннель — и выбросило на Марс. Первое время марсиане не знали, что делать с этим странным заблудившимся созданием, однако обширные знания по астрономии и натурфилософии вскоре заработали ей репутацию волшебницы и пророчицы. Король подарил ей титул Оракула — и с тех пор она здесь.

Папа Стим-Герл быстренько рассказал, как они жили со времени ее исчезновения, и разговор перешел на текущую ситуацию.

— Принц и его роботы, наверное, уже ищут вас, — сказала мама. — Если останетесь здесь, вас вскоре обнаружат. Мы не должны этого допустить.

— Тогда мы будем сражаться! — воскликнул отец, и лицо его вспыхнуло отвагой. — Мы спасем короля и его дочь, поднимем мятеж среди дворцовой стражи и раз и навсегда свергнем гнусного предателя и его армию жестянок!

При упоминании принцессы Лусанны какая-то тень пробежала по лицу матери, и это не укрылось от зорких глаз Стим-Герл.

— О, мой дорогой бесстрашный супруг! Ни секунды не сомневаюсь, что тебе по силам совершить все это и даже больше. Но сначала мы должны подготовиться. Нас всего трое, а их так много, и они к тому же хорошо вооружены. К счастью, у меня есть собственное секретное оружие.

С этими словами она подошла к богатому гобелену, украшавшему одну из стен ее кельи. Отодвинув тяжелую ткань, она показала им простую деревянную дверь.

— Я не теряла времени даром с тех пор, как покинула Землю. Я продолжала исследовать трансмерное пространство в надежде, что смогу создать новую кротовину и вернуться к вам.

Она открыла дверь, и жутковатое лимонное сияние полилось в комнату.

— Идите за мной!

Переступив порог, Стим-Герл ощутила странный озноб и подумала, что, наверное, сейчас упадет в обморок. Когда она открыла глаза, они стояли в квадратной комнатке без окон, залитой тем же неприятным лимонным светом. Вдоль пустых каменных стен тянулось еще шесть дверей, точно таких же, как та, через которую они вошли. Деревянная лестница вела еще на этаж выше.

— Где мы? — спросила Стим-Герл.

В воздухе пахло чем-то сладким и как будто бы смутно знакомым.

— Это моя настоящая лаборатория, — с гордостью сказала мама. — Она в сотнях миль от дворца, на другой стороне Марса. Каждая из этих дверей — дыра в ткани пространственно-временного континуума. Любая мгновенно перенесет нас на другой конец кротовины, независимо от того, насколько близко или далеко он находится.

— Всевышние звезды! — рассмеялся отец. — Ты достигла невероятных успехов в науке, моя дорогая! Куда же они все ведут?

Его жена подошла к одной из дверей и положила руку на темное, гладкое дерево.

— Вот эта, — сказала она, — ведет прямо на Землю.

— На Землю! — вскричал отец. — Домой! Скорее, идемте же туда! Мы предупредим весь мир об угрозе вторжения принца Зеннобала, соберем оборудование и припасы, а затем вернемся сюда тем же путем, чтобы освободить Минниматока и Лусанну и свергнуть режим узурпатора!

Он решительно подошел к двери и распахнул ее настежь.

— На Землю! — воскликнул он и, перешагнув порог, скрылся во вспышке желтого света.

— Давай скорей, дорогая. — Мать с улыбкой повернулась к Стим-Герл, указывая на сияющий проем.

Та, однако, не спешила. Что-то было не так, совсем не так.

— Думаю, я знаю, где мы сейчас, — медленно сказала она. — И это не Марс.

— О чем ты говоришь, детка? — нахмурилась мама.

— Я помню этот запах, — пояснила Стим-Герл. — Гигантские цветы и озера нектара. Мы на Венере, где мы с папой впервые увидели армию роботов.

Мамины губы сжались в тонкую линию.

— А что, вполне логично, — продолжала Стим-Герл. — Это ты стояла за всем этим. Прыгала через кротовины с Земли на Венеру и Марс — и кто знает, куда еще, собирала технологии, оружие, инструменты и лелеяла свои гнусные планы.

— Довольно, милая! — оборвала ее мать.

— Да вот еще, довольно! — не унималась Стим-Герл. — Это ты подсказала Зеннобалу идею экскурсии на Венеру, так ведь? Ты надеялась, мы напоремся на твою роботоармию, и там-то нас всех и прикончат.

— А вот это неправда, — прошипела мать. — Это Зеннобал придумал отослать вас туда. Я никогда не желала вам смерти…

— Но ты использовала наше отсутствие, чтобы развязать войну! Ты объявила, что мы мертвы, и твой марионеточный принц захватил трон. — Вот теперь Стим-Герл по-настоящему разозлилась. — Но есть одна вещь, которую я хочу знать. Куда ты отправила моего отца?

— Думаешь, ты такая умная, малышка? — фыркнула мать. — Ничего-то ты не знаешь! Все, что я делала, все, что создавала, каждое мое блестящее открытие, каждое новое изобретение присваивал себе этот надменный, тщеславный, бездарный дурак! Кто, по-твоему, создал «Марсианскую розу»? Кто построил Спиродинамический Многомерный Усиленный Паровой Двигатель? Уж не твой ли отец? Это была я, черт вас всех побери. Все это была я!

— Но это же неправда! — Стим-Герл даже отшатнулась от нее. — Папа всегда говорил, что ты несравненный ученый. Он никогда не утверждал, что все сделал сам, один… Но даже если и так, разве это причина собирать армию роботов и отправлять ее завоевывать Землю?

— Не будь дурочкой! — резко сказала мать. — Наш мир погряз в предрассудках и невежестве, его социальному и технологическому развитию препятствует глупая ностальгия по давно устарелой эстетике и этике. Люди вечно смотрят назад и никогда — вперед, в будущее! Через эти трансмерные двери, моя юная леди, я видела другие миры — другие Земли и другие реальности. В сравнении с ними наша — просто тухлое болото! Настало время пробудиться и вести себя по-взрослому…

— Да ты еще более чокнутая, чем я думала! — презрительно сказала Стим-Герл. — А теперь ответь на простой вопрос: где мой отец?

— На Земле, — отвечала мать, махнув рукой в сторону сияющего портала. — В точности как я и сказала.

Но Стим-Герл знала, что это ловушка.

— Ты лжешь! — воскликнула она, сжав кулаки. — Куда бы ты его ни послала — верни немедленно! Сейчас же!

Мать вздохнула и хлопнула в ладоши. С верхнего этажа немедленно донеслись шаги — тяжелый лязг механических ног.

— Я очень надеялась, что до этого не дойдет, — сказала она. — Я совсем не хочу причинять тебе боль — ты настолько явно моя дочь!

Думать надо было действительно быстро, но у Стим-Герл просто голова шла кругом от всех последних событий. Она оглянулась, отчаянно пытаясь припомнить, которая из совершенно одинаковых деревянных дверей ведет обратно, на Марс. Если бы ей только удалось добраться до дворца, она, возможно, сумела бы освободить короля и уговорить стражу помочь. Но прежде чем она успела хоть что-то сделать, мать кинулась к ней с удивительной скоростью и силой, схватила за плечи и швырнула через светящийся проем. Стим-Герл потеряла равновесие, замахала руками в надежде хоть за что-нибудь ухватиться…

А потом она столкнулась с целой стеной ледяного сияния, и разум ее погас.

Воцарилось молчание. Я, кажется, дрожал. Время шло, и я понял, что больше не могу.

— Так выходит, Стим-Герл отправилась вслед за отцом через кротовину, так? И в конце концов они очутились… где?

Она не ответила, только опустила голову.

— С тобой все хорошо? — спросил я — потому что выглядела она так, будто с ней все плохо.

Она смотрела в сторону.

— Тебе тут нравится?

— Э-э… ты про школу? — не понял я.

— Про школу, про город, про весь этот чертов мир. Про все вот это.

— Ну… нормально, да. — Я пожал плечами. Потом подумал и покачал головой. — На самом деле, если так рассудить, совсем не нормально. Тут сплошной отстой. По крайней мере, то, что я сам видел. Уверен, есть куча совершенно прекрасных мест, но…

И снова настала тишина.

— А, ладно, плевать… — сказала она, будто дверь захлопнула.

Миссис Хендрикс устроила обсуждение наших сочинений. Написала на доске цитату из какого-то писателя, про которого я даже не слышал, и заставила скопировать ее в тетрадь.

Некоторые писатели пишут, чтобы убежать от реальности. Другие — чтобы ее понять. Но самые лучшие из них пишут, чтобы овладеть реальностью и изменить ее[10].

Я честно переписал и стал думать, что она означает. Первую часть, про бегство от реальности, я понял — да, это имеет смысл. И насчет того, чтобы понимать мир — тоже имеет. Но вот с третьей частью возникла закавыка. Овладеть реальностью — звучит слишком похоже на маму Стим-Герл. Не знаю, не знаю… Хотя, может, мне просто ума не хватает понять такое.

Потом миссис Хендрикс сказала, что наше следующее задание — продолжить работу над сочинением. Писать дальше. И в первый раз за много дней я действительно стал писать дальше. За следующие полчаса я накропал целую новую главу, в которой Рокет-Бой оставлял в покое принцессу с ее вздымающимися грудями и отправлялся исследовать одну из Сатурновых лун. Там, на берегу замерзшего озера, он обнаружил заброшенную художественную галерею и в ней — одну картину, от которой никак не мог оторвать глаз: странный портрет необычно одетой девушки — довольно неуклюжей и чудной, но в то же время очень красивой. Линялое синее платье, старая, потрескавшаяся кожаная куртка, шнурованные ботинки до колена и очки в черной оправе. И, конечно, летный шлем и окуляры.

«Она сияла в этих пустых, безжизненных залах, подобно сияющей звезде», — написал я.

Слог — дрянь, я знаю. Но именно так я и чувствовал.

В общем, у меня в рассказе Рокет-Бой протянул руку и дотронулся до картины, и сейчас же Стим-Герл ожила и очутилась рядом с ним, освобожденная от власти магического холста. Она отблагодарила своего спасителя поцелуем (на этот раз мне удалось избежать вздымающихся грудей и вообще всей этой байды) и рассказала, как злой маг-художник хитростью уговорил ее позировать для портрета, а в итоге заключил ее в раму и похитил ее отца. Потом они с Рокет-Боем взошли на борт «Серебряной стрелы» и полетели спасать профессора Свифта… но это я уже приберег для третьей главы.

Когда прозвонил звонок, я закрыл тетрадь и двинулся к ее парте, где она сгорбилась над своей, что-то яростно строча.

— Следующая часть, да?

Но она даже глаз не подняла, а только закрыла обложку и убрала блокнот в сумку.

В этот самый миг мимопроходящий Майкл Кармайкл толкнул меня в спину, так что я свалился прямиком на нее, и мы оба — кучей на пол.

Класс заржал, а я почувствовал, как мое лицо заливает краска. Но она уже вставала на ноги поворачивалась к Кармайклу.

— Знаешь, в чем твоя проблема, Майкл? — спокойно сказала она. — Ты — настоящий житель этого мира.

Класс так же дружно заткнулся. Кармайкл скорчил рожу.

— И что это, к чертовой матери, вообще значит?

— Вот представь себе, скажем, собаку, — так же спокойно продолжала она. — Она милая, пушистая и самый верный на свете друг. Но если ты возьмешь настоящую собаку, из реальной жизни, то окажется, что она кусается, воняет, ссыт на ковер и трахает твой диван. — По классу снова прокатились смешки, но это ее не смутило. — Так вот, Кармайкл, ты вот это и есть. Ты — псина, которая ссыт на ковер.

В полной тишине пасть Кармайкла задвигалась, но наружу не вышло ни звука.

Пока миссис Хендрикс орала на них обоих, я подобрал упавшую на пол тетрадь. Она открылась на последней странице, целиком заполненной одной-единственной детально прорисованной сценой.

— Это что такое? — спросил я, когда мы уже вышли в рекреацию.

Она бросила быстрый взгляд на картинку.

— Это последний гаджет Стим-Герл, — ответила она, не встречаясь со мной глазами.

— Это же пистолет, — медленно сказал я.

В горле у меня как-то совсем пересохло.

Она смотрела в пол и молчала.

— Я думал, Стим-Герл ненавидит огнестрельное оружие и никогда им не пользуется. Это ведь правда пистолет, так?

— Это Пистолет Реальности, — тихо пояснила она.

— И что же такое Пистолет Реальности?

— Он убивает реальность.

И с этими словами она забрала у меня тетрадь и сунула ее в сумку.

Зато после школы она ждала меня у ворот, совсем как в первый раз. Толпа текла со всех сторон; она выглядела очень одиноко. На нее показывали пальцами и смеялись.

Мы пошли вместе — по крайней мере, до первого перекрестка. Она выглядела очень усталой.

— Мне осталось рассказать тебе только одно, — сказала она вдруг.

— Э-э… давай.

— Помнишь, как Стим-Герл и ее отец прошли через портал?

Я кивнул.

— Как и сказала мама, он перенес их прямо на Землю, — тихо сказала она. — Вот только это была не их Земля. Они очутились в другом мире, в другой вселенной. В совершенно неправильной вселенной. Этот мир был… серее, чем их. Печальнее. И правила оказались совсем другие. Гаджеты работали не так. В технологиях больше не было магии. Даже люди там были иные — не такие храбрые, не такие красивые и умные. И они сами тоже изменились…

Голос ее был так печален, что я посмотрел, не плачет ли она. Лицо ее было белее мела.

— А разве они не могли вернуться? — спросил я. — Через портал обратно на Марс?

— Нет, — отрезала она. — Потому что когда они прошли через дверь, она тут же исчезла. Это, видишь ли, была ловушка. Все это с самого начала была ловушка. Мама Стим-Герл все спланировала заранее. Она заманила их через кротовину в эту другую вселенную, где они застряли навсегда и не могли больше помешать ее замыслам. Она просто хотела убрать их с дороги — и из собственной жизни — насовсем.

— И… что же было дальше?

— А ничего. Дальше не было ничего. На этом все кончилось.

— Ты хочешь сказать, это и есть конец истории? — Я ушам своим не поверил.

Она промолчала. Мы подождали, пока красный человечек на светофоре сменится зеленым.

— Ну, пока, — сказала она и пошла через дорогу на ту сторону.

В пятницу на английском ее не было.

Майкла тоже. Зато была Аманда, и она мне улыбнулась. Теплой такой, искренней улыбкой.

Когда я сдавал сочинение, даже миссис Хендрикс, судя по всему, впечатлилась.

— Кажется, ты поймал настоящее вдохновение, — чуть ли не уважительно сказала она.

— А я и поймал, — ответил я. — Меня вдохновила Стим-Герл. — Миссис Хендрикс как-то смутилась. Конечно, откуда ей знать про Стим-Герл. — Я хочу сказать, новенькая. У которой летный шлем и очки.

— Ах, вот оно что. — Она даже удивилась. — Ты про Шенайю Свифт? Не знала, что вы подружились.

— Ну… типа, да, — сказал я. — Она немного странная, но зато рассказывает совершенно очешуительные истории — про молодую изобретательницу по имени Стим-Герл, которая путешествует по Вселенной на космическом дирижабле со своим отцом и всяко приключается…

Тут я понял, что краснею, и поскорее заткнулся.

Миссис Хендрикс нахмурилась, листая мое сочинение.

— Я и понятия не имела, — пробормотала она. — Девочка на уроках всегда сидела тихо. И не сдала еще ни одной работы… Слушай, Редмонд, если встретишь ее на выходных, попроси зайти ко мне первым делом в понедельник, ладно? Пусть у нее будет шанс сдать что-нибудь к аттестации, хоть бы и с опозданием. Кажется, оно того стоит…

— Я передам, — пообещал я.

В обед я отправился к мусоросжигалке. Так, на всякий случай.

Прошло минут пять, я уже собрался уходить, как вдруг объявился Майкл Кармайкл.

— Где она? — требовательно вопросил он.

— Кто?

— Твоя чокнутая подружка. Можешь не притворяться, всем давно все понятно.

Я взял сумку и попытался ретироваться под защиту библиотеки, однако враг поставил заслон на моем пути.

— Я хочу, чтобы ты ей кое-что передал, — сообщил он. — Лично от меня лично ей.

— А ну, пусти, — сказал я как можно отчетливее.

Голос, разумеется, задрожал.

— Передашь ей от меня вот это, — продолжали вражеские подразделения, все еще держа меня за грудки. — За вчерашнее.

И они со всей силы дали мне по морде.

Я стоял на четвереньках, пока он не ушел, и тупо смотрел, как кровь капает на пыльный асфальт. Потом я долго сидел на земле, привалившись к бетонной стенке и прижимая к разбитой губе пачку бумажных платков. Губу разносило на глазах. Надо бы пойти к медсестре, спросить льда. Но никуда я, разумеется, не пошел.

Когда прозвонил звонок, я встал и двинулся в класс. Кровь уже остановилась, зато теперь болело все лицо. В коридоре кто-то выступил из теней и схватил меня за руку.

Это была она. Шенайя.

— У меня есть что тебе показать, — взволнованно зашептала она, таща меня на сочившийся в окно жидкий солнечный свет. — Я все закончила. Он готов!

Она была нервной и какой-то рассеянной.

— Почему тебя не было на английском? — Голос у меня выходил сдавленный, говорить было больно. — Миссис Хендрикс хочет с тобой поговорить…

— Да пошла она, — перебила Стим-Герл. — Смотри, я принесла…

Тут она наконец разглядела мое лицо и затихла.

— Что случилось? — спросила она, помолчав.

— А ты как думаешь? — взорвался я. Совсем не хотел, а взорвался. — Это личное послание тебе от Майкла Кармайкла. За вчерашнее.

Она зажала рот рукой.

— Черт… Извини…

— Да все нормально. — Теперь я звучал куда саркастичнее, чем хотел. Да что ж такое, а?

— Все равно все думают, что у нас с тобой… ну, любовь. И я не первый раз расплачиваюсь за то, что тусуюсь с тобой.

Она отступила на шаг, подняв руки перед собой, словно я мог ее ударить. Шею снова заливала краска, но на сей раз лучше мне от этого не стало.

— Ой, прости, — забормотал я, тряся головой. — Я просто…

Но она уже бежала прочь. Полушла-полубежала на самом деле, через асфальтовый двор, а я так устал, и у меня слишком все болело, чтобы пытаться ее догнать. Может, и я не хотел на самом деле. Я вообще больше не знал, чего хочу. Стоял там и стоял, одинокий и тяжелый, пока не разразился очередной звонок, возвещая, что я сейчас опоздаю на уроки. Вдобавок у меня разболелась голова. Я глубоко вздохнул и пошел назад, в школу.

Мир сегодня выглядел каким-то дешевым и плохо сделанным. Небо было пустое и бледное; краски куда-то подевались. Все кругом казалось грязным и уродливым, распадающимся на глазах. Физику я слушал головой в стол. Учитель говорил что-то о вакууме — так вот, именно так я себя и чувствовал. Как вакуум. Через какое-то время я просто закрыл глаза и дал мыслям уплыть. Я лежал на теплой песчаной дюне, рядом с девушкой. Гладил ее нежную белую шею.

Нет, не ее. Это была просто девушка. Воображаемая девушка.

К концу уроков я был уже совсем сонный и тупой. Я шел к главным воротам, уставившись на землю у себя под ногами. Впереди что-то происходило — путь преграждала толпа. Потом я услышал голос и — откуда только прыть взялась! — принялся проталкиваться в первые ряды.

Она была красная как рак, в глазах стояли слезы. Майкл Кармайкл выглядел злее, чем когда-либо. Сначала мне показалось, что он чем-то разрисовал себе лицо, но потом оказалось, что это у него так кровь течет из губы, а ворот у футболки порван. Майкл сделал шаг вперед и толкнул ее, отбросив на стену зевак, которая тут же растеклась в стороны, будто рыбий косяк.

— Ты, глупая, жирная уродка! — крикнул он дрожащим голосом. — Глупая, жирная сука!

Он врезал ей по лицу — тыльной стороной руки, прямо по щеке, так что она крутанулась на месте, очки куда-то улетели. Она рухнула на колено в паре футов от меня. Толпа почти застонала от восторга.

Кармайкл продолжал надвигаться. Ни о чем не думая — вообще без единой мысли в голове! — я загородил ее собой и поднял руку.

— А ну, оставил ее в покое! — Получился, конечно, жалкий писк.

Дальше я уже почему-то лежал на земле, а надо мной нависал Кармайкл, что-то вопя во всю пасть. Интересно, почему я его не слышу?

Позади него Шенайя что-то вытаскивала из сумки — что-то тяжелое, дурацкой формы… металлическое, длинное… И вот она уже стояла, уставив эту штуку прямо на него, держа ее крепко обеими руками.

Это был пистолет. Покрытый ее обычными ржавыми шестеренками, какими-то циферблатами и прочей дребеденью — но все равно и определенно пистолет. Пистолет Реальности, если точнее. И черт его знает, что там внутри, под всеми этими декорациями — игрушка или настоящее оружие! Вот и Кармайкл этого не знал — судя по выражению физиономии. Он аж на месте замер, а потом начал ме-е-е-едленно пятиться назад.

— Господи ты боже! А это еще что такое? — Он попробовал было захохотать, но звук вышел жалкий и надтреснутый.

Ни звука, ни движения кругом — а время-то идет. Тут она подняла руку и спустила окуляры на глаза. Кто-то закричал со стороны административного блока — к нам бежали учителя.

И тогда она нажала на курок. Грохот, вспышка, дым, искры… Нет, не дым — пар. Все вокруг заволокло паром, словно прилетело непроглядное облако горячего мокрого тумана. Дети раскричались, куда-то побежали, меня сшибли с ног. Когда я сумел наконец встать, пар медленно рассеивался, толпа занималась тем же. Шенайи нигде не было. На земле валялись ее летный шлем и очки. А рядом с ними — Пистолет Реальности, все еще дымящийся, раскуроченный чуть ли не пополам. Посреди этой живописной картины стоял Майкл Кармайкл — рот раскрыт, глаза выкачены.

— Эй… ты там как, в порядке? — спросил я, ковыляя к нему.

Кармайкл повернулся и посмотрел на меня, как будто никогда в жизни не видел.

— Черт, — осторожно выдохнул он, потом потряс головой и обалдело поглядел на свои руки. — Вот черт…

Все с ним, разумеется, было в порядке. Я сгреб шлем и очки Стим-Герл и запихал их к себе в сумку, а потом выбежал в ворота и понесся вдоль по улице, только меня и видели.

Я бежал почти до самого дома. Руки у меня так ужасно тряслись, что я чуть ключи не уронил.

Внутри было темно и тихо. Я швырнул сумку в комнату и щелкнул выключателем — но ничего не произошло. Мама сидела в саду и читала.

— Электричество отключили, — сказала она. — Ни тебе компьютера, ни телевизора…

— А когда… то есть и давно у нас света нет?

— Минут пятнадцать, наверное. — Она закрыла книгу и зевнула. — Хочешь, я тебе бутербродик сделаю?

Я замотал головой и кинулся на двор. Нет, света не было нигде, по всей улице. Стояла какая-то зловещая тишина. Ни машина мимо не проедет, ни самолет в небе не прочеркнет. Никто не стриг лужайки, не слушал музыку. Ничего. Пусто.

Я побежал по пустой дороге, слушая гул между ушами.

Аманда, помнится, говорила, что Шенайя вроде как живет в трейлере на стоянке. Слух, да — но все же лучше, чем ничего. Кажется, в устье реки был один такой паркинг — вот туда я и побежал. Вывеска снаружи утверждала, что это «Солнечная речка», однако на деле было больше похоже на пыльное поле, уставленное рядами потрепанных жилых прицепов, палаток и ржавых автомобильных остовов, увешанных провисшими проводами. В воротах меня чуть не переехал старый «Форд» без глушителя. Водила показал мне средний палец и умотал.

Я шел по центральной «улице» между трейлерами и фургонами — одна сплошная ржавчина да облетающая краска. Мальчик в зеленых шортах подозрительно уставился на меня. Старик на крыльце приветственно помахал рукой. А потом на боку выцветшего розового трейлера я увидел буквы «МАРСИАНСКАЯ РОЗА».

Экспериментальный космический дирижабль оказался маленьким, не намного больше обычного среднего джипа. Без одного колеса, подпертый с этой стороны стопкой кирпичей и каких-то деревяшек. Вокруг все было усеяно разнокалиберным мусором — сломанные электроприборы, останки автомобилекрушений, металлолом, старые игрушки, жестянки, гнилые доски. К одной из стен прислонился верстак, усыпанный пружинами, сломанными шестеренками, наполовину собранными гаджетами.

Пока я стоял там, соображая, что делать дальше, дверь трейлера распахнулась, и показался тощий, небритый дядька в грязных джинсах и футболке, который уперся в меня прозрачным, водянистым взглядом.

— Э-э… здрасте, — сказал я.

На это он ничего не ответил. Его длинные, нечесаные, битые сединой волосы свисали на лицо. Дрожащей рукой он поскреб подбородок.

— А… ваша дочь… она дома?

Он повернулся назад и заорал в глубину трейлера:

— Шенайя!

Никакого ответа не последовало. Дядька уселся на ящик из-под пива и вроде бы забыл о моем существовании. Я нерешительно подошел к фургону и открыл дверь.

Внутри было темно и тесно, и пахло как в гараже.

— Шенайя?

Скрипнула дверь, ее окаймила узенькая полоска света. Там она и сидела, в углу, обняв коленки. Очки у нее треснули, куртки больше не было. Без шлемофона волосы ее свободно падали на плечи — и оказались цвета полированной меди.

Я сел рядом.

— Ты как?

Она смотрела в сторону.

— Он не сработал, — сказала она очень тихим и маленьким голосом.

— Ты знаешь, что электричество вышибло? Ничего не работает, по всему городу. Все электрическое вышло из строя. Все современное. — Тут я запнулся. — Нет, погоди. Отсюда выезжала машина, когда я входил в ворота. Значит, что-то все-таки работает…

Я застрял, внезапно поняв, что ни в чем на самом деле не уверен.

Она пристально смотрела на меня.

— Я… я просто подумал, что Пистолет Реальности…

Ох, как глупо я себя чувствовал. Но тут она подвинулась и взяла меня за руку.

— Ну, он все-таки напугал Майкла Кармайкла до усрачки, — закончил я. — Это уже что-то.

— Я не этого хотела, — отозвалась она. — Я просто… Он же…

Некоторое время мы так и сидели там, держась за руки. Потом она положила голову мне на плечо.

— Шенайя… — сказал я наконец.

Она закатила глаза.

— Только вот этого не надо. Ненавижу это имя.

— Ты влипла в крупные неприятности. Они вызвали полицию.

Она медленно и судорожно вздохнула:

— И что же мне теперь делать?

Я задумался.

— А что стала бы делать Стим-Герл?

— Но я же не Стим-Герл.

В трейлере было жарко и душно. У меня немного кружилась голова — наверное, так, судя по слухам, чувствуют себя пьяные. Сунув руку в карман, я вытащил ее шлемофон и очки.

— А кто ж еще? — сказал я. — Ты умная, храбрая и красивая. Если кто-то и может во всем этом бардаке разобраться, то только ты.

Она долго смотрела на меня, очень долго. Потом наклонилась и поцеловала меня в губы, совсем легонько. Потом взяла шлем и надела его.

Тишина.

А потом она встала и улыбнулась.

— Ну, тогда пошли, Рокет-Бой, — и она протянула мне руку.

Софи поглядела в окно тетушкиного лондонского особняка. По шиферным крышам окрестных домов сновали пауки-трубочисты, клацая когтями и успешно набивая стеклянные брюшки сажей. Софи улыбнулась.

— Тебе нехорошо, моя милая? — осведомилась леди Оберманн.

— Ах, нет, тетушка. — Софи встала и разгладила юбку — любимую, цвета пыльной розы; с блузкой из простого кружевного муслина она сочеталась просто очаровательно. — Воздух сегодня просто чудный, такая свежесть.

Леди Оберманн потянула носом.

— Превосходно, дорогая. Терпеть не могу, когда молодые болеют. — Софи не ответила, и тетушка решила продолжить: — Мне кажется, твой кузен, Валериан, сейчас внизу. Он, без сомнения, не откажется от прогулки по парку. Составь ему компанию — уж куда лучше, чем торчать тут наверху, словно горгулья.

— Охотно, тетя. Ничто не доставило бы мне большего удовольствия! — воскликнула Софи — лишь самую чуточку слишком радостно.

Она положила пирожное обратно на многоярусный серебряный поставец, рядом с нетронутыми сэндвичами. Один из сервировочных столиков крякнул, вывихнул суставы, встал на задние ноги, вытянулся и трансформировался в механическую горничную, которая тут же принялась дергаными движениями убирать со стола.

Смотреть на это Софи не хотелось, и она отвернулась.

Софи была жертвой счастливого стечения обстоятельств, по-другому и не скажешь: не только наследница, но с недавнего времени (когда принесенные беспутным образом жизни недуги унесли жизнь дорогого папа́) — еще и круглая сирота. Не менее дорогая тетушка была так добра, что приютила Софи у себя. Правда, эта любезная пожилая леди явно вознамерилась выдать ее за своего единственного сына, даже толком не выпустив в свет. Столь великая доброта сама по себе обязывает, так что отвергнуть кузеновы ухаживания (если он, конечно, когда-нибудь почтит ее ими) Софи было бы ой как нелегко.

Потому что кузен Валериан откровенно считал Софи ребенком (если вообще давал себе труд подумать о ней) и ухаживать за ней не собирался. Когда она и правда была малышкой, он тоже относился к ней с чрезвычайной добротой — таскал на плечах, чтобы Софи могла дотянуться до кислых зеленых яблочек на садовых ветках; вытаскивал занозы, а один раз, когда она ободрала коленку, попробовав покататься на одном из четвероногих роботов-садовников, даже сделал компресс из своего шейного платка и мха.

В те давние времена Софи каждый год с нетерпением ждала лета, когда все родственники собирались вместе в загородном доме. Она предвкушала встречу с Валерианом, единственным из всех, кто вел себя с ней неизменно терпеливо и мило. Но однажды у них с отцом вышла ссора, и на следующее лето Валериан поехал не к ним, а домой, к родителям, да еще и кучу итонских друзей с собой прихватил. Ох, как она тогда по нему скучала… Но сейчас он ее совсем не интересовал. Особенно после того, как недвусмысленно дал понять, что уж он-то без нее не скучал совсем.

Да, отвергнуть его ухаживания было бы нелегко, но какого черта он не дал ей ни единого шанса это сделать?

Повинуясь долгу послушной племянницы, Софи честно отправилась его искать. Несколько раз повторив себе, что никакой другой причины гоняться за кузеном у нее нет и быть не может.

Она шла через дом, стараясь не наступить на медные провода в холщовой обмотке, подсоединявшие роботов-слуг к стенам. Завидев ее, роботы бросали свои дела, отворачивали металлические лица и молча кланялись — тишина стояла такая, что Софи слышала слабое жужжание шестеренок у них внутри.

Кузена с кузиной Софи нашла в Голубой гостиной. Валериан, джентльмен двадцати шести лет от роду, развалился в кресле у стены, неодобрительно глядя на сестру. Амелия вальсировала с механическим учителем танцев.

Кукла была просто великолепна. Скульптор, видимо, ваял с действительно хорошей модели: черты медного лица отличались необычной для робота красотой. Амелия в его объятиях смотрелась пленительно: щеки цвета роз, синяя лента, в точности повторяющая оттенок сверкающих глаз, обвивает темные кудри.

При виде Софи Валериан встал.

— Кузина.

— Тетушка предположила, что вы, возможно, собираетесь на прогулку, — сказала Софи. — Я вижу, она ошибалась. Прошу меня извинить.

— Ни в коем случае! — возразил Валериан. — Ничто не доставило бы мне большего удовольствия. К тому же мне нужно сказать вам кое-что по секрету.

Софи было решила, что тетушка наконец вынудила его сделать предложение, однако взгляд кузена был прикован к сестре и кружившей ее по комнате кукле. Кто знает, о чем он на самом деле думает!

Пока Софи накидывала плащ и искала перчатки и муфту, Валериан успел уйти к ландо. Она спешно кинулась вдогонку.

— Мисс! — проскрипел ей вслед дворецкий (голосовой аппарат его явно нуждался в смазке, причем давно). — Ваша шляпка!

— Ой! — воскликнула она, смутившись, что машина углядела своими стеклянными линзами то, что впопыхах пропустила она.

В мыслях своих Софи уже ехала по парку в одной коляске с Валерианом, ощущая себя медленно поднимающимся в печке пирогом.

— Благодарю вас! — сказала она дворецкому.

Все остальные звали его Уэксли, будто он был настоящим слугой, но у нее все никак не выходило притворяться.

Оберманны вообще смотрели на многие вещи по-другому, не так как она. С автоматонами они чувствовали себя вполне комфортно, а ей один вид механической прислуги леденил кровь.

Своего отца Софи слишком часто притаскивала домой из роботизированных притонов, чтобы об этом вообще хотелось лишний раз вспоминать. В отличие от утонченных «Уайтс» или «Будлс», это был настоящий игорный ад… не говоря уже об удовольствиях куда менее невинных, чем кости и карты.

Она помнила зловещие хороводы фальшивых юношей и девушек, круживших по комнатам в отточенном ритме и принимавших элегантные позы. Их выбирали по одному и уводили в задние комнаты — истинный сад наслаждений, не только изощренных, но и точнейшим образом просчитанных. Она помнила манекен с телом ребенка и сияющей медной кожей, облизывавший исполинских размеров леденец пергаментным языком и механически дергавший головой. И другой — с повязкой на глазах, кляпом во рту и связанными за спиной руками, медленно извивавшийся в путах: налево, направо, потом снова налево. Идеально одинаковыми движениями.

— Убогий примитив! — заплетаясь языком, втолковывал ей отец. — Их собирают из производственного брака и сломанных домашних слуг.

Впрочем, это никому не мешало.

— Хорош ломаться! — восклицал он, когда Софи, отлипнув, сгружала его на руки конюхам и распоряжалась посадить в ландо. — Иди сюда, девочка, поцелуй меня! Папа выиграл кучу денег!

Его манишка могла похвастаться превосходной коллекцией пятен от бренди. Правда, мадеры все равно было больше. Галстук в нашейной тряпке угадывался лишь с большим трудом, монокль треснул. Манжеты уже не подлежали починке.

Если бы он почаще проигрывал, долги бы хоть как-то усмиряли его пыл, но папб был дьявольски везуч. Нализавшись, он играл еще лучше, чем втрезвую. И, допиваясь благополучно до смерти, лишь увеличивал свое и без того немалое состояние.

Если репутация его в определенных кругах и страдала, зато в других, не менее определенных, взлетала просто до небес. О, он был далеко не единственным джентльменом — завсегдатаем подобного рода мест. Один из их соседей в Бате даже приволок из борделя подержанный автоматон «женского полу», подсоединил к домашней системе и заделал домашней прислугой. Другой влетел в большие долги, после особо неудачной партии в карты избив манекен так, что у того отвалилась голова. Роботы — даже такие — были ох как недешевы.

А сколько мужчин (включая и ее родного дядюшку) зажимали автоматоны по углам, задирая им юбки, или отдавали друзьям поразвлечься на вечерок-другой!

И ведь не только мужчин! Одной из одноклассниц Софи родители, помнится, подарили двух роботов в личное услужение. Это были мальчики-близнецы с черными волосами, подстриженными на манер средневековых пажей и глазами настолько синими, насколько вообще могут быть стеклянные глаза. Подружка тогда пригласила еще нескольких юных леди на чай и лимонад. Софи неловко жалась в углу, пока остальные гостьи ворковали и целовали фарфоровые щеки прелестных мальчуганов. Ее это до чрезвычайности смутило, хотя почему — она не сумела бы объяснить. Впрочем, эти близнецы действительно были чем-то за гранью добра и зла! Они постоянно хихикали, жеманно и кротко, и бормотали всякий вздор высокими жестяными голосками.

А в Валериане ей как раз и нравилось больше всего то, как он обращался с автоматонами, — точно так же как и со всеми вообще: с идеальной любезностью!

Софи не понимала, как на самом деле устроены манекены, но знала, что они не могут по-настоящему думать, по-настоящему учиться. Они смеются, потому что так хочет большая металлическая коробка с проводами и шестеренками, установленная в сердце каждого дома с роботами, — та, что контролирует круговорот всех вещей в их механической природе. Это она велит им принести тебе тарелку винограду, а не тарелку камней, или, вот скажем, напомнить надеть шляпу. Это не ум, не сознание, не сочувствие. Можно легко притвориться, что они обладают всеми этими качествами, но Софи никак не могла себя заставить. Она никак не могла забыть, что есть фирма-изготовитель, работники которой регулярно смазывают механизмы и загружают в центральную машину дома команды на карточках из гравированной меди. Это они говорят автоматонам, что им делать. И если манекен вдруг зарежет хозяина в постели, винить будут их, а не бездушную машину.

В том, что манекены на это способны, Софи была совершенно уверена. И выражение лица у них в тот момент будет такое же глупое, как по утрам, когда они спрашивают, не желает ли хозяин еще чашку чаю.

Валериан подсадил Софи в коляску. Лошадьми он правил превосходно — вполне заслуженная репутация, думала Софи, пока они катили к городу в пестром свете весеннего солнца.

Она разгладила платье и постаралась не радоваться слишком сильно дуновению ветра на лице и ласкающему теплу. Леди не положено любить свежий воздух — вдруг веснушки повыскочат!

— Мама хочет, чтобы я с вами поговорил, — начал кузен.

Софи набрала воздуху в грудь. Лично она, конечно, предпочла бы, чтобы предложение руки и сердца начиналось с желания предлагающего, а не его почтенной матушки. Но живот у нее все равно завязало узлом от его слов. Вместо того чтобы устремить невинный взор на кузена, она уставилась на свои руки… в перчатках… на одной из которых как раз красовалось масляное пятно… Потому что нечего лишний раз трогать дворецкого!

Валериан откашлялся.

— Я понимаю, что негоже вот так втягивать вас в наши проблемы, кузина, но, боюсь, намерения моей матушки столь несгибаемы, что если не скажу я — скажет она…

Софи нахмурилась. Все это звучало как-то неправильно. Неужели он настолько презирает ее, что готов оскорбить, даже делая предложение? Неужели не понимает, что уважающая себя девушка просто обязана отвергнуть предложение, высказанное при таких обстоятельствах? Хотя, может, в этом-то и соль? Долг выполнен, можно со спокойным сердцем возвращаться к матери и доложить, что кузина не согласна. Смаргивая готовые хлынуть слезы, Софи принялась спешно подыскивать ответ, достаточно ядовитый, чтобы…

А между тем эти самые слезы недвусмысленно свидетельствовали о присутствии чувств, отсутствие которых она намеревалась показать.

— …потому что Амелия отвергла руку сэра Томаса Фоллоуэла. Он достойный человек, добрый и баронет к тому же, с достаточным доходом, чтобы прилично ее содержать и выплатить долги нашего отца. Отец, естественно в ярости.

Валериан упорно глядел на дорогу, крепко сжав губы.

— О! — до Софи наконец, дошло, что никакого предложения ей делать не собираются.

До чего же стыдно! Да она и вправду ребенок, кузен был с самого начала прав!

— Мама́ хочет, чтобы вы помогли убедить Амелию. — Тут Валериан наконец повернулся к ней. — Отец думает, ее можно заставить пойти под венец, но это совершеннейший абсурд. Если она не хочет замуж, никакая сила на свете ее не сломит.

Смущения Софи он в упор не замечал — как чуть раньше не замечал ее ожиданий. Он вообще редко на нее смотрел, а когда такое все же случалось, никогда не задерживал взгляд надолго. Кажется, бедняжка Софи его попросту не интересовала.

— Да, положение затруднительное, — сказала она (даже на свой собственный вкус неоправданно зло). — Но я не представляю, чем могу быть полезна в такой ситуации.

— Она всегда питала к вам большое уважение…

А вот это неправда! В детстве Амелия и Софи действительно неплохо ладили, но в последние годы, когда судьба самовольно свела их поближе, она Амелии быстро наскучила.

— Она стала… я хочу сказать, она очень привязалась к своему учителю танцев, — продолжал, ничего не замечая, Валериан. — Я был бы очень признателен, если бы вы составили ей компанию в этом занятии… вам было бы весело вдвоем.

— Но ее учитель танцев…, — возразила Софи, — он же не человек.

— Да, — со вздохом ответил Валериан. — Совершенно не человек. В этом-то и проблема.

Разговор поверг Софи в такое смятение, что, несмотря на собственное расстройство по поводу Валериана, она все-таки решилась побеседовать с Амелией.

Случай, однако, представился только вечером. Леди Оберманн сидела у огня, пришивая к шляпке новую ленту; Амелия играла на фортепьяно. Когда она встала, Софи тихонько последовала за ней. Из холла было видно, как в столовой слуги подсоединяют к кухонному лифту массивный подающий механизм в форме руки, чтобы блюда попадали на стол незамедлительно.

— Что такое, кузина? — Амелия стояла на первой ступеньке лестницы.

— Он тебя не любит, — сказала Софи. — Он не может, не умеет любить.

На щеках кузины вспыхнули алые пятна.

— Понятия не имею, о чем ты таком говоришь. — Она сделала несколько шагов вверх.

— О твоем учителе танцев. Я вижу, что ты к нему неравнодушна. Амелия, ты выставляешь себя и свою семью на посмешище.

Та обернулась, сверкая глазами.

— А я вижу, как ты смотришь на моего брата. И что с того? Ты поблагодаришь меня, если я скажу, что твоим надеждам не суждено сбыться?

Софи отшатнулась, но быстро взяла себя в руки. Неужели она и вправду так прозрачна… и так беспечна?

— Правда есть правда, — промолвила она, — как бы жестоко она ни ранила. Благодарить меня не нужно, лучше прислушайся к тому, что я говорю.

— Ты ошибаешься. — Амелия бросила быстрый взгляд в сторону Голубой гостиной, где, прислоненный к стене, будто статуя, ждал автоматон, тихо жужжа шестеренками даже в покое.

— Да, они не такие, как мы, но Николас — джентльмен во всех смыслах этого слова. Он чувствует красоту музыки! Он смеется, он любит точно так же, как мы!

— Если бы ты действительно так думала, ты бы никогда не назвала его по нареченному имени. Ты бы и говорила о нем как о джентльмене, — парировала Софи.

Амелия заледенела.

— Это единственное имя, которое у него есть.

— Их сделали специально, чтобы они нам служили, — взмолилась Софи, беря ее за руку. — Чтобы доставляли нам радость. Поддакивали нам. Он говорит только то, что ты от него хочешь.

— Нет, — возразила Амелия. — Он сказал, что любит меня! Кто бы дал ему такие инструкции, подумай сама?

— Не знаю, — созналась Софи. — Но, Амелия, ты только представь, на что будет похожа твоя жизнь с ним? У него же ничего нет. Он принадлежит твоему отцу, потом его унаследует брат. Он — просто имущество. Вещь.

— Все мы кому-то принадлежим, так или иначе, — отрезала Амелия. — Возможно, слова мои для тебя удивительны, но неужели правда лучше выйти за какого-нибудь богача, вполне способного оказаться жестоким или злым? Лучше, чем за нищее существо, которое тебя обожает всем сердцем? У меня есть небольшая рента от бабушки. Я могу скромно жить на нее где-нибудь с Николасом — он будет мне слугой и компаньоном. Или я могу вести дом для брата, пока он не найдет себе жену. Это было бы вполне прилично! — Амелия улыбнулась, но уверенности в этой улыбке не было. — А возможно, жена Валериана позволит мне остаться навсегда. Буду старой домашней кошкой в корзинке у камина, стану варить варенье и присматривать за детьми…

— Но твоя репутация… — запротестовала Софи.

— Я бы не раздумывая отдала ее за любовь! — объявила Амелия. — Из меня выйдет вполне эксцентричная старая дева… Да, возможно, я никогда не выйду за Николаса замуж, зато я состарюсь рядом с ним, и красота его не изменится. Никогда! Тут уж мне впору позавидовать, ты не находишь?

И она гордо тряхнула локонами.

— Зато он может стать равнодушным. Может потерять к тебе интерес — просто оттого, что переедет в новый дом с другой центральной системой. Все наши автоматоны привязаны к дому. Если ты увезешь его отсюда, он может измениться до неузнаваемости, — терпеливо сказала Софи.

— Любой человек может. — Голос Амелии сделался ломким. — Ты вот определенно изменилась. Но Николас любит меня!

— Он предугадывает твои желания, как любой хороший слуга, — возразила Софи. — Он не способен чувствовать — просто делает то, что ты хочешь. Я могу тебе это доказать.

Амелия заколебалась, и тут-то, в этот самый момент, Софи поняла, насколько бедняжка сомневается в своем кавалере.

План Софи был предельно прост.

— Ты будешь учить меня танцевать точно так же, как Амелию, — приказала она автоматону.

Учитель танцев поклонился и изящно протянул ей руку. Пожатие было легче пуха, а когда его прекрасное лицо обратилось к ней, Софи увидела, что его изваяли абсолютно бесстрастным — наверняка специально. Как Амелия вообще умудрилась разглядеть там что-то еще, кроме собственного отражения?

— Тебе нравится танцевать? — спросила Софи, стараясь расслабиться в его объятиях.

О, он действительно был большой мастер! Они кружили по зеркальному полу, словно металлическая музыка, доносившаяся из его грудной клетки, была большим бальным оркестром.

— Да, миледи, — ответил он идеально любезно.

— Я танцую не хуже Амелии? — продолжала допрос Софи.

— Вы обе прекрасно танцуете, — отвечал он. — Но ей было бы полезно попрактиковаться с бо́льшим количеством партнеров.

— А ты не стал бы ревновать? — с тонкой улыбкой поинтересовалась его партнерша.

— Я ревную к каждому мгновению, которое Амелия проводит за пределами этой комнаты, — сказал робот.

Софи встала как вкопанная.

— Это абсурд! Признай, ты говоришь так только потому, что думаешь, будто она этого хочет!

Он ничего не ответил.

— Ты должен делать, что тебе говорят! — воскликнула Софи. — Признай это, потому что я так хочу. Ты не смеешь меня ослушаться!

— Я никому из вас не могу причинить вреда, — сказал автоматон. — Я не должен ранить чувства Амелии.

— Вот! Ты сам это сказал! — Софи вырвалась из его объятий и уставила в медную грудь обвиняющий перст. — Ты говоришь ей то, что она хочет услышать, потому что не должен ранить ее чувства!

— Я не знаю, почему я такой, какой есть, — ответил он, но Софи знала, что его голос — не более чем сокращение мехов под действием приводного механизма. — Я могу отвечать только так, как меня запрограммировали.

По его сияющему лику невозможно было прочесть ровным счетом ничего. Воистину он таков, каким его сделали.

— А что, если я скажу тебе меня поцеловать? — требовательно вопросила Софи. Робот, казалось, заколебался. — Тогда целуй. Я приказываю.

Его ледяные губы на ее устах были вкусом победы. Честно говоря, не так она себе представляла свой первый поцелуй… Девичьи мечты о Валериане были куда как слаще… Но мечтами сыт не будешь, а они тут делом заняты!

— Как ты мог! — В комнату вошла Амелия, скрывавшаяся в тени холла.

О, как много она ему тогда сказала! Что он не настоящий, что он ни на что не годен. Что она велит отсоединить его от системы и продать на запчасти.

Софи потихоньку выскользнула из гостиной, твердя себе, что слова Амелии никак не смогут задеть Николаса… раз уж в нем все равно нет ничего, кроме металла и пара.

Проснувшись на следующее утро, Софи тщетно ждала служанку, которой полагалось развести огонь в камине и помочь ей одеться. Служанка не пришла.

К тому времени, когда Софи спустилась к завтраку, леди Оберманн уже пребывала в серьезном расстройстве.

Прямо перед нею на скатерти красовались останки чашки какао, которую сервировочный механизм с такой силой брякнул об стол, что она разбилась.

Никаких извинений не последовало. Горячий шоколад лужицами стоял в осколках фарфора с цветочным узором; ломтики сливового пирога валялись по всему паркету.

— А это еще что такое? — осведомилась Софи.

— Дом разгневан. Он нас наказывает! — Леди Оберманн скорбно прижимала к корсажу вышитый носовой платок. — Где Валериан? Где Генри? Кто-то же должен что-нибудь сделать!

— Наказывает нас? Но это невозможно! — прошептала Софи. — Они не могут! Роботы не для того сделаны, чтобы…

— Но они смогли! — перебила ее, всхлипывая, леди Оберманн. — Дом сказал, что любит Амелию, и Амелия тоже любит его.

— Что, весь дом? У нашей Амелии роман с архитектурой? — воскликнул, входя, Валериан.

Софи захихикала и заработала от леди Оберманн мрачный взгляд.

— Это тот учитель танцев! — заявила мать семейства. — То есть я думала, что это он, но, кажется, весь дом чувствует себя… причастным.

— Надеюсь, она, по крайней мере, не допустит, чтобы за ней ухаживала моя комната, — легкомысленно отозвался Валериан. — С ее стороны это было бы настоящее предательство. Не уверен, что смогу стерпеть подобную измену.

— Как ты можешь?! Как ты можешь шутить в такое время! — снова захлюпала леди Оберманн.

— Я и не думал шутить, заверяю вас, мама́, — серьезно сказал он. — Я чрезвычайно взволнован. Но вы же знаете Амелию — если она чего решила, ее уже не остановишь. Я понимаю не больше вас, но вот этого ее капризы точно не стоят.

И он обвел широким жестом руины завтрака.

— Ты невыносим! — Леди Оберманн пригвоздила его взглядом. — Ты говоришь о своей сестре!

— Давайте спросим Уэксли, что он обо всем этом думает, — сказал Валериан, поднимая руки жестом капитуляции. — Идемте, Софи!

Как будто они вдвоем отправлялись навстречу приключениям!

На обычном посту в холле Уэксли не было. Его нашли в танцевальной гостиной. А вот учителя танцев на месте не оказалось — хотя его оттуда никто не отпускал.

— Как это все понимать, Уэксли? — обратился к нему Валериан.

— Мы приносим самые искренние извинения за все причиненные неудобства, мастер Оберманн, — промолвил дворецкий.

— Кто-то из вас посмел дерзить моей матери?

— Наша программа состоит в том, чтобы служить вам и постоянно учиться делать это все лучше и лучше. Мы повинуемся нуждам всех членов семьи. Иногда случается так, что их потребности вступают между собою в конфликт. Иногда образ наших действий может даже напоминать непослушание, но на самом деле мы никогда не осмелились бы оспаривать ваш авторитет. Если вы полагаете, что мы ведем себя вразрез с вашими желаниями, поставьте в известность изготовителей, и они изменят наши программы.

— Хорошо, хорошо. Но все-таки, что означает ваше поведение? Что вы хотите нам сказать?

— Николас любит Амелию, хотя она гораздо выше его по положению.

Есть что-то совершенно ужасное в том, как металлический рот проскрежетал эти невозможные, немыслимые слова, подумалось Софи.

— По положению? — Зато у Валериана они явно вызвали самый неподдельный интерес. — Но у него нет никакого положения!

— Именно так, сэр, — ответил дворецкий.

— А вы все, стало быть — одна… личность?

Щедрое слово, сказала Софи самой себе, не каждый на такое решится.

— Если Николас любит Амелию, значит ли это, что ее любит весь дом, как предположила моя мать? Значит ли это, что ее любите, например, вы?

— Мы — дом, но мы — и мы сами тоже, наша часть дома. Николас любит Амелию — и мы тоже, потому что ее любит он.

— Но вы не можете быть тем и другим сразу! — вскричала Софи. — Ты либо индивидуум, либо нет!

— Мы не такие как вы. — Дворецкий повернулся к ней. — Мы работаем не так как вы. Вы, мисс, дурно поступили с Николасом, использовав его в своих целях.

— Софи? — вмешался Валериан. — Что у вас там произошло?

— Ничего особенного. Я просто продемонстрировала Амелии, что Николас не может ее любить. Я сказала, чтобы он меня поцеловал, и он поцеловал. У него нет собственных чувств, которые помешали бы это сделать. Как он сам и сказал, он любит ее, потому что она желает быть любимой.

— Ты поцеловала Николаса? — У Валериана был сложный голос.

Удивление, недовольство… и что-то еще.

Софи раздраженно передернула плечами.

— Он не человек. Я надеялась спасти твою сестру от того же жребия, что выпал моему отцу. И моя репутация — ничто в сравнении с тем, чего могла лишиться она!

Валериан протянул Софи руку — жестом, до странности неуместным. Он никогда ее не касался.

— Но ведь смерть твоего отца не имела никакого отношения к автоматонам!

— Ты хочешь сказать, что он умер от пьянства? О да, но он сделал это в объятиях таких вот созданий. Которые наливали ему спиртное, сведшее его в могилу. Которые ни в чем ему не отказывали — и не могли ни в чем отказать, потому что его жизнь или смерть ровным счетом ничего для них не значили. Они ничего не чувствуют. Они сами — ничто.

Просто поразительно, каким громким стал ее голос на протяжении этой тирады…

— Уэксли, — обратился к дворецкому Валериан, — моя кузина очевидным образом расстроена всем происходящим, но независимо от того, права она в оценке чувств Николаса или нет, его действия предосудительны. Он не может просить руки моей сестры. Это просто невозможно. И раз уж вы все — одно, прекрасно! Мне достаточно будет побеседовать с вами. Это должно прекратиться. Передайте, пожалуйста, Николасу, что он должен немедленно порвать с Амелией.

— Это не в моих силах, мастер Валериан. — Голос дворецкого был полон сожалений, но звучал твердо.

— Почему?

— Потому что Амелии это не понравится.

— Амелия уже получила достаточно того, что ей нравится, — отрезал Валериан. — Этот дом служит и остальной семье тоже!

— Мы служим всем Оберманнам, — подтвердил Уэксли. — Но мы любим только Амелию.

— Идемте, Софи! — вскричал Валериан, делая нетерпеливый жест. — Все эти разговоры ни к чему не ведут!

Она побежала за ним в холл.

— Что ты собираешься делать?

— Мне ужасно жаль… все, что случилось с твоим отцом… Для юной девушки это страшное испытание.

— Думаю, это для кого угодно страшное испытание, будь он хоть молодой, хоть старый. — Софи смотрела в сторону, не желая, чтобы он видел стоящие у нее в глазах слезы.

Опять, черт побери! Его общество — вот уж поистине ужасное испытание для юной девушки.

— Со мной все хорошо, Валериан.

Кажется, он все-таки заметил.

— Прости, что тебе снова пришлось все это вспомнить. Ты знаешь, Софи, мой отец не так уж далеко ушел от твоего. Служительницы Киприды, льющие в горло мужчинам яд, могут быть и живыми женщинами, но сочувствия в них, поверь, не больше, чем в автоматонах.

— О, надеюсь, что это не так! — воскликнула Софи, но от слов Валериана ее охватил озноб.

Она представила притон роботов… только весь набитый живыми людьми. Нет, это слишком ужасно! Кто, имея свободу выбора, согласится на такое падение, на такой позор? Мысль о том, что автоматоны могут чувствовать, но не иметь возможности выбирать, никогда доселе не приходила ей в голову. От нее комок поднимался к горлу, мешая дышать.

— …я не прошу тебя пойти со мной в центр управления домом, — говорил между тем Валериан. — Нас могут ждать новые неприятные сюрпризы, даже более неприятные, чем те, что уже случились.

— Я все равно пойду, — прервала его Софи. Он открыл было рот, чтобы поспорить, но она быстро добавила: — Это наше общее приключение, Валериан, и я намерена пройти его до конца!

Он одарил ее улыбкой и, развернувшись, устремился в подвал.

Движущая сила автоматонов — пар. Он подается по трубам и заполняет мехи, дающие роботам речь; он же вращает и шестерни. Однако не паром единым живы автоматоны. Есть еще и субстанция под названием азот. Выглядит она так, будто кто-то превратил зеркало в жидкость. Сверкающая, как серебро, и смертельно ядовитая, она бежит по их телам, будто кровь, и действительно дарует им подобие жизни.

В каждом доме с роботами есть сердце — небольшая комнатка, центр управления. А в нем — дровяная печь, огонь в которой поддерживают простые металлические куклы, танцующие вокруг и кормящие пламя. Сердце содержит затейливый набор команд, регулирующих поведение роботов и написанных алхимиками.

Софи никогда еще не бывала в таком месте. Тут все было черно от сажи и воняло серой — примерно таким она и представляла себе ад. Но впереди шел Валериан, и она поспешала за ним.

Роботы-кочегары были сделаны очень грубо, с неправильными, словно изуродованными лицами. Как будто их скверно отлили. Отверженные. Производственный брак.

— А если бы Николас действительно любил ее, что бы ты стал делать? — тихо спросила Софи своего кузена.

— Ты сказала, он не может любить, — нахмурился он.

— Но если бы мог, — холодок пробежал у нее по коже, — если бы я ошибалась…

— Папа́ пришел бы в ярость, — неуверенно произнес Валериан. — Случился бы жуткий скандал.

— Прости, не надо было спрашивать, — быстро сказала Софи.

Ты смешна, девчонка, одернула она себя. Но мысль так и застряла там, в борделе с роботами… которые не могут уйти, не могут отказаться делать то, что они делают, — и при этом все чувствуют. Лица манекенов, швыряющих топливо в жерло печи, вдруг показались ей такими печальными, что на мгновение Софи и вправду поверила: у них могут быть чувства. Это-то в роботах и ужасно — иногда они кажутся такими живыми, такими… одушевленными!

— Я позову кого-нибудь посмотреть наши автоматоны, — успокаивающе сказал Валериан. — Кого-нибудь из алхимиков. Уж они-то разберутся с этой маленькой проблемой. Скажут нам, что такое втемяшилось в голову Николасу и остальным. И Амелии заодно прочистят мозги, объяснят, что у нее в воображении все смешалось…

И он щелкнул первым из трех тумблеров на панели, гася печь. Ей понадобилось несколько мгновений, чтобы умереть совсем.

— Первый выключатель сон наведет, большая печь тихо уснет, — произнес глубокий голос у них над головой.

Софи отскочила и вперила взгляд во тьму. Оттуда на нее глядело изваянное над жерлом печи медное лицо, огромное и прекрасное, будто барельеф какого-нибудь римского бога.

Подносящие дрова автоматоны успокоились и встали. Их механизмы, жужжа, останавливались.

И тут Софи увидала Амелию. То ли она всегда тут была, то ли только что выступила из-за остывающей махины печи. Лицо у нее было измазано сажей, распустившиеся волосы неубранными локонами падали на плечи. Николас держал ее за руку — и, кажется, даже пытался остановить.

— Валериан! Я тебе не позволю! — вскричала она.

Ее брат повернул второй тумблер. Неумолчный дробный грохот внутри стен, столь привычный, что Софи почти перестала его замечать, прекратился. Наставшая тишина показалась ей огромной и гулкой. Николас бросил печальный взгляд на медный кабель в холщовой изоляции, подсоединявший его к стене. Подняв руку, он нажал какую-то кнопку у себя в основании шеи, и провод со щелчком отошел.

— Николас! — в ужасе взвизгнула Амелия.

— Моя система способна продержаться какое-то время на самообеспечении, любимая, — мягко сказал он.

— Сестра, — Валериан успокаивающе поднял руку, — поверь, никому из них не причинят никакого вреда. Все это просто досадное недоразумение. Весь дом не мог сойти с ума только потому, что один из слуг запал на госпожу. Мы во всем разберемся, когда все здесь придут в себя.

— Нет! Я знаю, к чему ты клонишь, братец. Ты заставишь меня выйти за Томаса. Дом, я приказываю тебе остановить моего брата! — твердо сказала Амелия. — Делай все что угодно, но не дай ему повернуть последний выключатель!

— Амелия! — воскликнула Софи. — Ты же не можешь в самом деле…

Неподвижно стоявшие вокруг печи автоматоны снова зашевелились. Поленья с грохотом попадали на пол.

— Любовь моя, — голос Николаса был богат и вместе с тем металлически звонок, — послушай своего брата. Мы все равно не сможем быть вместе!

Валериан в ужасе уставился на нее.

— Амелия!..

Но первый противник уже кинулся на него.

Привычные к грубой работе руки оттолкнули юношу от последнего выключателя и с силой ударили о железную стену пультовой. Получив от Валериана хук правой, робот опрокинулся на спину, но другой тут же с готовностью занял его место. Три автоматона скрутили молодого хозяина и потащили прочь, туда, где у исполинской поленницы ждал остро наточенный топор.

— Амелия, прошу тебя! — проговорил Николас. — Никакая любовь не вынесет того, что ты собираешься сделать!

— Ты хочешь сказать, что больше не будешь меня любить? — Голосок у нее был тонкий, как у ребенка.

— Нет, — ответил он, — это твои чувства станут другими.

— Никогда!

Софи оглянулась, ища хоть какое-то оружие. У печи обнаружилась кочерга, и, схватив ее, девушка ринулась вслед за роботами. Нагнав, она со всей силы ударила первого куда смогла. Из его суставов брызнуло жидкое серебро.

В следующее мгновение твердые металлические пальцы сомкнулись у нее на горле.

А еще миг спустя все внезапно прекратилось. Все автоматоны замерли, где стояли, превратившись в медные статуи. Валериан освободился от двоих, что держали его, и разогнул руки третьего на шее Софи. Она упала ему на грудь, и какое-то время — пусть даже совсем чуть-чуть — одни лишь его руки служили ей опорой.

— Что случилось? — прошептала она.

И тут же увидела сама.

Николас лежал, распростертый на панели. Все еще держась за последний выключатель.

— Я говорила, чтобы он этого не делал! — Амелия, рыдая, повалилась прямо на грязный пол. Шелк ее платья уже совсем почернел у подола. — Я приказывала ему! Он не может меня ослушаться. Как он смеет!

Софи в удивлении рассматривала поверженный автоматон.

— Ты же не говорил ему выключить последний тумблер, — тихо сказала она Валериану.

— Нет, — так же тихо ответил он.

Весь день по дому сновали алхимики. Механики приходили и уходили. Говорили они только с Валерианом. Лорд Оберманн едва заметил, что со слугами что-то не так. Когда ему сообщили о трудностях с автоматонами, он громко оплакал те счастливые дни, когда все слуги были живые и не ломались, и незамедлительно отбыл к себе в «Уайтс» — обедать и играть в вист.

Уже на следующее утро все было в абсолютном порядке. Дом работал как часы. Когда над нею склонилась механическая горничная, Софи проснулась и чуть не закричала, чуть не опрокинула яйцо всмятку и чашку какао прямо ей на накрахмаленное платье. Овладев собой, юная леди ограничилась тем, что заглянула поглубже в ее стеклянные глаза — в горящее далеко за ними пламя.

— Если бы ты могла пожелать чего угодно, что бы это было? — спросила Софи.

— Я хочу только одного — быть хорошей и верной служанкой, — отвечала горничная.

После всего, что случилось позавчера, Софи сомневалась в правдивости ее слов. Она собралась было потребовать от ответа получше, но вовремя вспомнила, что непокорство дается роботам нелегко. Оно и ей давалось нелегко, вот в чем дело. И в ее сердце неожиданно шевельнулось сочувствие.

Поэтому Софи послушно проглотила завтрак. И даже позволила автоматону одеть ее в утреннее платье, не докучая дальнейшими расспросами.

По дороге вниз она повстречала Амелию. На той была шляпка с лентой вишневого цвета и отороченный кружевом элегантный жакет. Барышня Оберманн выглядела так чинно и безупречно, что ее перемазанное сажей, обезумевшее от страсти позавчерашнее лицо казалось дурным сном.

— Надеюсь, мы все еще друзья, кузина, — улыбнулась Амелия.

— Конечно, — сказала Софи без особой уверенности.

— Валериан говорит, он позаботится, чтобы папа́ не принуждал меня к замужеству. Мне оставят Николаса, так что я весела, как птичка! Никакая клетка меня не удержит!

Вот ведь избалованная девица, подумала про себя Софи, но вслух ничего не сказала. Впрочем, в первый раз за всю историю ей стало жальче Николаса, чем Амелию.

— Скажи мне только одну вещь, кузина, — начала Софи. — Николас тебе служит. Он не может ставить твои желания превыше своих собственных. Тебя это совсем не беспокоит?

— А разве беспокоит папа́, что мама́ ведет его дом, устраивает приемы для его друзей, выбирает на ужин блюда, которые нравятся ему, а не ей?

— Полагаю, что нет. Но это говорит отнюдь не в его пользу.

Амелия улыбнулась и, взяв Софи за руку, нежно пожала ее.

— Я никогда не хотела для себя жизни, как у нее. Но ты, мне кажется, хочешь…

— О чем ты?

— Мой брат тебя искал, — Амелия махнула рукой в сторону лестницы.

И пока Софи взлетала по ступенькам, она, мурлыча что-то себе под нос, двинулась в сторону Голубой гостиной.

Валериан стоял на балконе над нею, опершись о перила. Софи показалось, что выражение глаз у него какое-то… непривычно мягкое.

Внизу Амелия кружила в вальсе с автоматоном, переплетя свои розовые пальчики с его металлическими. Танец их по мраморному полу был идеально точен — как движение стрелки по циферблату часов.

В детстве Валериан всегда был добросердечным. Кажется, годы изменили его меньше, чем думала Софи.

— Ты рад? — спросила она.

— Какой брат не обрадуется, видя свою сестру счастливо пристроенной? — серьезно сказал он, но поймал ее взгляд и улыбнулся. — Ну, хорошо. Возможно, это не совсем то, что я себе представлял, но да, я рад, что она счастлива.

Подумать только! Даже после того, как Амелия безрассудно рисковала его жизнью в пылу своей дурацкой страсти, он все равно желал ей добра. Он управлял семейными финансами, и ее отказ выходить замуж бил по нему так же сильно, как по отцу, лорду Оберманну, и все равно его в первую очередь заботило ее благополучие. Кажется, все, чего он хотел в жизни, — это заботиться о семье.

Хоть бы он еще дал кому-то позаботиться о нем самом!

Софи кашлянула.

— Твоя сестра сказала, что ты желал переговорить со мной. Я и сама намеревалась с тобой поговорить. О моих средствах. Мне известно, что ваша мать рассчитывала на брак Амелии с сэром Томасом, чтобы рассчитаться с некоторыми долгами, и вот я подумала, что могла бы, возможно, выплатить…

— Это весьма щедро с твоей стороны, но совершенно невозможно, — прервал ее Валериан, побледнев. — Твой будущий супруг…

Тут он прикусил язык и решил начать сначала.

— Да, мама́ никогда не скрывала своих надежд в этом отношении, но я совершенно определенно дал ей понять, что ты должна как следует выйти в свет и насладиться первым сезоном дебютантки. Она сама представит тебя ко двору, все как полагается. Софи, ты знаешь, я не охотник за деньгами…

— Ты все еще считаешь меня ребенком, — горячо возразила Софи. — Но, поверь, я сумею отвергнуть любое предложение, которое придется мне не по нраву!

— Одно то, что ты сама в состоянии постоять за себя, еще не повод проверять характер! Я прекрасно понимаю, в каком неудобном положении ты оказалась — в одном доме со мной, моей матерью и ее интенциями. Ты — алмаз чистой воды, Софи, — добавил он со вздохом. — И я не хочу, чтобы ты разменивалась на меня.

— Как я могу разменяться на тебя, если ты так никогда и не дал мне подобной возможности? — лукаво спросила она.

Разумеется, прошло целое долгое мгновение, прежде чем Софи поняла, что сказала. Невыносимый стыд затопил ее. Что он теперь о ней подумает?

И ведь как бы горько она себя ни стыдила, ей все равно придется встречаться с ним по утрам глазами над — неразбитой, хочется надеяться — чашкой какао.

Конечно, Валериан мог решить, что она недопустимо для леди прямолинейна, но и трусихой ей быть совсем не хотелось. Софи решительно вздернула подбородок… и увидала на лице Валериана выражение, которого совсем там не ожидала.

— Софи, — сказал он, не то делая выговор, не то восхищаясь, — то, как ты обращаешься с кочергой… и как готова поцеловать кого угодно, если это нужно для спасения семьи…

— Прекрати, это нечестно! — Она засмеялась, сама не веря своему счастью.

— Возможно, ты позволила бы мне…

— Ну неужели нет? — воскликнула она и, доказав на практике, что угроза семейным ценностям — отнюдь не единственный способ заставить ее что-то сделать, поцеловала его.

Пустынная ящерица, чарующая взор, стремительная и в бегстве, и в атаке, может достичь полной зрелости только в самых суровых условиях, в жесточайшей из пустынь, лишенной благодатных рос, нещадно палимой солнцем. Таким же был и Марк Фурий Медуллин Махинатор — изобретатель механического оракула. Не доведись ему вырасти в крайних муках и лишениях, может, он никогда и не открыл бы стохастикон, принесший великому Риму столько побед и столько горя.

Но не для этого пришел он в мир. Марк Фурий происходил из досточтимой ветви семейства Фуриев, подарившей народу Рима не одного трибуна. Говорят, дом его отца вполне соответствовал цензу, и когда бы не обстоятельства, Марк мог бы в будущем претендовать на более чем достойную должность. Некоторые утверждают, что рождение его сопровождалось многими знамениями: в небе над Бруттием[11] являлись огненные щиты, а пифия весь этот день безбожно стонала и выла и пророчествовать не желала, когда же к ней приступали, верещала и корчилась на Пупе Юпитера, как обезьяна. Один из децемвиров[12] обнаружил, что Сивиллины книги, где содержатся все гражданские ритуалы и правила жертвоприношений, в одну ночь поросли бородавками: страницы в них обметало, как сыпью. Верить подобным россказням, впрочем, не стоит: суеверный люд вечно несет всякий вздор, стоит ему лишь прослышать о возвышении того или иного лица.

А вот что нам доподлинно известно, так это что Марк Фурий дожил до десяти лет без каких-либо злоключений, но и без малейшего признака гения. (Во всяком случае, в источниках нет на то никаких указаний.) Через четыре года после него мать Марка Фурия разрешилась девочкой, чье имя до нас не дошло, хотя упоминания о питаемой к ней братом любви поистине многочисленны. Нет оснований предполагать, что в доме что-то было не так: там царили мир и гармония, хотя за его стенами тираны то и дело захватывали Рим, и палаческий меч косил несметные толпы народу. Внутри же сих благословенных стен бушевали лишь такие бури, что смущают покой дитяти, но легко забываются взрослым мужчиной: мяч укатился под обеденную софу, и его никак не достать; крошка-сестра стащила сладкие фрукты с алтаря, а наказали его, Марка; или вот, скажем, докучные учителя. Впоследствии он утверждал, что уроки свои любил, особенно математику, ибо в ней были законы, которые его утешали, и аксиомы, в которые можно было просто верить — как в материнскую любовь к нему, воспринимаемую как незыблемая данность, или в отцовское милостивое властительство надо всем домом, приятное, справедливое и абсолютное.

Так вот, когда Марку Фурию минуло десять, в доме случился пожар. В те времена проводку к лучшим домам Эсквилия только-только подвели. Она висела на улице, на шестах, открытых и погоде, и природе с ее вредителями, так что провода часто искрили и служили причиной возгораний. В общем, однажды ночью Марк пробудился от того, что крыша в доме занялась, а кругом метались слуги, крича: «Воды! Воды!» Сезон стоял засушливый, так что в цистернах влаги было совсем мало, а в имплювии[13] — так и вовсе ни капли. Все домочадцы в панике носились по комнатам. Мальчик выбежал в атриум и мигом смекнул, что всем нужно немедленно покинуть здание, пока не обрушилась крыша. Он тут же схватил за руку мать и вытащил ее из дома на улицу.

На момент пожара великий Красс, вскоре обретший славу самого могущественного и самого алчного человека в Риме, находился еще только на стадии стяжательства. А одним из источников обогащения была так называемая помощь погорельцам в спасении имущества. Или, если называть вещи своими именами, шантаж и вымогательство.

Не успел дым пожарища взмыть над городом, как рабы Красса уже засекли его со своего наблюдательного поста. Специально для этого они торчали на вершине Палатинского холма, оглядывая горизонт в ожидании, не пошлют ли боги хозяину чем еще поживиться. Они затрубили в клаксоны, извещая своего господина о скорой добыче, и помчались к месту происшествия на своей таратайке, груженной канистрами с водой, шлангами и воронками.

Когда юный Марк с матерью выбежали на улицу, таратайка как раз затормозила на безопасном расстоянии, вся красная с виду, так как в ее полированной меди отражалось бушующее пламя. Отец мальчика гневно препирался со свежеприбывшим Крассом, набивавшим цену, за которую он согласится вступить в борьбу с огнем. За то, чтобы рабы открыли хотя бы первую канистру, оборотистый гражданин благословенного Рима требовал двести тысяч денариев.

Глядя, как горит его дом, а с ним и все накопленное за годы жизни добро, отец восклицал, что не может уплатить такую сумму, что она его уничтожит, что они зря теряют время в спорах. Красс в ответ дружелюбно сообщал, что это только начало и что каждая новая канистра воды, использованная для тушения пожара, встанет клиенту еще в сотню денариев.

Отец, своими глазами видевший, как плавятся восковые посмертные маски предков — драгоценнейшее из семейных достояний, и знавший, что все его книги и мебель уже наверняка превратились в уголья, ярился от этих наглых проволочек и кричал, что не даст и медяка сверх сотни тысяч денариев.

Красс вроде бы смягчился. Он подозвал раба с отчетностью. Дом у него за спиной трещал и охал и исторгал столбы искр. Пока все смотрели — Марк Фурий, родители, соседи, повыбегавшие из своих жилищ в страхе, что пламя может распространиться, Красс демонстративно углубился в бухгалтерию, водя стилом по списку расходов. Параллельно он вел приятную беседу о том, что не следует, наверное, держать пожарную документацию на восковых табличках («Немудро, да-с, немудро», — мило хихикал он), ведь стоит вынуть их рядом с местом происшествия, и, пожалуйста, бухгалтерия уже потекла. В общем, все послушно ждали, и наконец Красс улыбнулся и заявил, что не возьмет ни медяком меньше ста девяноста тысяч.

Кажется, именно в этот миг Марк понял, что сестры его с ними нет.

Слуги подняли крик, все бросились дознаваться и в итоге пришли к выводу, что младшая дочь семейства, возрастом шести лет, по всей вероятности, оказалась в ловушке на втором этаже женской половины. Когда остальные бежали, ее из дома никто не вынес. Упомянутый дом тем временем уже превратился в сплошную пещь огненную.

Отец ребенка взмолился Крассу, мать кинулась вдоль по улице, зовя на помощь. Красс стоял, скрестив на груди руки. Глубокомысленно почесав в затылке, он сказал, что по зрелом рассуждении двести пятьдесят тысяч денариев — более чем честная цена за тушение огня и спасение несчастного ребенка. Если его, конечно, еще не пожрало пламя.

Мать изрыгала проклятия, отец угрожал тут же, на месте, оскорбить его ударом.

— Но есть и другой выход, — сказал им с улыбкою Красс. — Мы все еще можем договориться. Я покупаю у вас дом за один денарий, а также землю, на которой он стоит, и все, что в нем есть. Если начать тушить сейчас, многое еще удастся спасти.

Издавая вопли ужаса, горя и гнева, какие едва ли могли изойти из человеческих уст, а разве что из звериных, отец с матерью бросились в горящее здание в надежде спасти свое дитя.

Красс в мегафон кричал рабам подождать.

Огонь между тем охватил уже всю крышу и перекинулся даже на деревья перистиля. Их пламенеющие купы виднелись над окружавшей его стеной, словно настало какое-то новое, катастрофическое время года, одетое в свою, невиданную листву и готовое принести чудовищные плоды.

Пока Марк смотрел, дом рухнул; крыша со всех четырех сторон обрушилась в атриум. Разрушения были поистине циклопичны. Стены опрокинулись, взметая ураган — огонь словно бы задался целью доказать, что сумеет пожрать самый воздух. Отец, и мать, и сестра Марка погибли.

— Дурак был твой отец, — сказал мальчику Красс, — что не принял моих условий. Что такое тысяча денариев — или десять тысяч, или хоть сотня — в сравнении с жизнью? В деньгах ли счастье?

Говоря так, он не без удовольствия наблюдал, как пожар вершит свой труд. И с еще большим удовольствием сделал хозяину соседнего дома, на который перекинулась пагуба, то же самое предложение, что и отцу Марка, добавив при этом, что цена промедления очень высока, как только что собственным примером засвидетельствовало семейство Фуриев. Сосед на условия быстро согласился — что, право, значит целая жизнь в долгах и рабстве, когда кругом такое творится? Красс отдал распоряжения рабам, те раскрутили шланги, и наконец потоки прохладной, сладостной воды хлынули на зрителей этой скорбной сцены и на место их обитания.

Прежде чем удалиться, Красс заметил, что мальчик все так же недвижно стоит перед руинами своего горящего дома. Говорят, что он подошел и сунул ему в руку серебряную монетку — один-единственный денарий, лукаво молвив:

— Сохрани это, дитя. Когда будешь смотреть на него, вспоминай отца. Пусть сей денарий послужит тебе уроком об истинной ценности денег.

И с этими словами он покинул сцену.

И это первое, что донесла до нас история о Марке Фурии Медуллине.

Можно представить себе его скорбь, хотя он никогда не сказал о ней ни слова. Овидий в своей поэме «Хитроумие» описывает, как мальчик идет по пустынным улицам Рима на рассвете, и некому его утешить.

Конечно, эта картинка — не более чем сентиментальная выдумка автора, проверить которую невозможно. Точно так же не стоит верить измышлениям Овидия о том, как позднее тем же утром мальчик взбежал по ступеням к дверям Крассова дома и в маленьком сердце его бушевало убийство. Юный Марк Фурий со всей силы заколотил в дверь, но привратник лишь посмеялся над малолетним смутьяном, а затем, видя, что тот и не думает отступать, выслал наружу раба с приказанием оттащить слабого ребенка от ворот и бросить в первый же попавшийся кювет.

Нам надлежит отправить подобные фантазии туда, куда им и дорога, пусть даже с ними за компанию отправятся романтично сверкающие из сточной канавы ярко-зеленые глаза, чей свирепый не по годам взор устремлен оттуда на домус[14] благородного Красса.

Поэт может изощряться сколько угодно, но историк вынужден ограничиться простой констатацией: поскольку родители и сестра Марка Фурия были очевидным образом мертвы, ему пришлось перейти под опеку младшей ветви семейства, торговавшей по случаю разнообразной техникой. Имя усыновившего его члена клана нам неизвестно, однако можно предположить, что вскоре после этого Марк Фурий поступил в Гильдию механиков, где и принял агномен[15] «Махинатор», то бишь «Инженер». Он прилежно осваивал это искусство и к возрасту двадцати одного года зарекомендовал себя одаренным изобретателем, изготовив шарнирные анкеры для солнечных батарей, установленных на общественных квинкверемах[16].

Пока Марк Фурий, простой механик, один из многих, спал в общем дормитории и видел сны, знать о которых мы не можем ровным счетом ничего, Красс Богатый делал еще более поразительную карьеру. Он увеличивал свое и без того немалое состояние, конфискуя имущество осужденных во время знаменитых зачисток Суллы. Он скупал земли в скудные времена и продавал их потом со значительной прибылью. Говорят, в какой-то момент он владел большей частью Рима. Так это или нет, а что он был одним из самых богатых людей, каких когда-либо носила земля, — непреложная, чистая правда.

Впрочем, богатством его амбиции не исчерпывались. Красс алкал еще и славы, почестей, высоких должностей. Он охотно примерил алый плащ полководца и на собственные средства вооружил армию, которую двинул затем против восставших во главе с рабом по имени Спартак. После ряда неудач он наконец разбил Спартака в Лукании, а бунтовщиков поприбивал к крестам вдоль Аппиевой дороги, где их тела, выветренные до костей, можно было лицезреть еще долгие годы — знак неодолимого могущества Рима и его справедливого гнева. После победы в войне Красса избрали консулом и посадили во главе сената. В ознаменование этого он учинил пышное пиршество прямо на улицах Рима, выставив десять тысяч столов с роскошными яствами для сотни тысяч гостей. Щедрой рукою он наделил каждую римскую семью достаточной мерой зерна, чтобы прожить припеваючи три месяца. Что и говорить, он наслаждался славой и властью.

Достигнув возраста шестидесяти лет, Красс окинул жизнь свою властительным взором — и что же он увидел? А увидел он то, что ныне он был одним из трех самых могущественных людей в республике — а значит, и во всем мире.

Но и этого ему показалось мало, ибо два соперника — это, как ни крути, два соперника. Они были моложе него и вполне могли (этого-то он и боялся) превзойти старого плебея в честолюбии: они прозывались Помпеем Великим и Гаем Юлием Цезарем. Вместе эти трое возвышались над Вечным городом, подобно колоссам.

Немало написано об их соперничестве; многими причинами историки пытались объяснить их распри. Но разве мужам такого полета (обладателям духа, столь благородного, столь беспокойного) нужны какие-то особые причины, чтобы ощутить укол ревности при виде другого мужа, облеченного не меньшей властью, чем он сам? Нет, не нужны. И если кто-то считает по-другому, он ошибается. Для государственных деятелей такой величины нет престола, достаточно высокого, нет пурпура, достаточно пурпурного, всего-то им мало, ибо в глубине сердца подобны они Александру Великому, который, проложив себе путь до самых берегов Индийского океана, сел на песок и заплакал, ибо ему нечего было больше покорять.

И вот в соперничестве своем эти трое небожителей состряпали план. Они поделили мир на три части, и каждый поклялся, что подчинит свою треть и тем докажет свое величие. Юлий Цезарь получил военные полномочия и двинулся через Альпы на север, завоевывать галлов. Помпей потребовал, чтобы народ Рима назначил его консулом и отдал под его руку весь запад с испанскими провинциями. Красс Несметный тоже получил консулат и с ним власть над восточными пустынями, где ему предстояло победить, ни много ни мало, Парфянское царство.

Таким образом, каждый счел себя удовлетворенным. Каждый думал: «Теперь все увидят, что я могущественнее прочих двух!» В сенате же люди говорили:

— Хорошо, что эти трое отправятся подальше от Рима, а то бузят они тут, словно великаны-недоросли посреди городских дорог, руками вцепившись друг другу в горло, ногами запутавшись в акведуках, коленками сшибая мелкие храмы. Никогда ведь не знаешь, какая вилла, какое семейство, род или племя пострадает следующим, когда кто-то из них поскользнется или споткнется. Пусть уж они идут гулять да резвиться в другие места. Возможно — кто знает? — нам повезет и никто не вернется с прогулки.

Вот такими речами гудели провода по всему городу, а кое-кто внимательно слушал, приникнув ухом к релейному шкафу и отгоняя нетерпеливой рукой голубей.

Хотя Красс и выбрал себе восточный консулат ради военной славы и уже, не теряя времени зря, похвалялся будущими триумфами, были и такие, на кого его миссия большого впечатления не произвела. Парфяне, глумились некоторые, — вот уж и правда достойные противники римскому герою! Тихие пустынные варвары, грузная, нелетающая дичь. Хуже того, ворчали другие, эти несчастные азиаты даже ничего плохого Риму не сделали — договоров не нарушали, в земли республики не вторгались, так что и оправданий войне против них как бы и нет. Вот и будет такая война проклята, предрекали третьи.

Когда пришло время Крассу собирать свои легионы да двигать их за море, он, как велел обычай, отправился к предсказателям и жрецам, чтобы доподлинно выяснить, что там мыслят на его счет всевышние силы. Члены сената, а с ними и Помпей с Цезарем тоже пошли поглядеть на гадание. В храме гражданский пророк пропустил Прометеев ток через свое тело, чтобы возвыситься в духе и обрести экстаз. Когда он как следует наорался, накорчился и пришел в себя после шока, Прометееву дугу пустили через парные металлические головы Диоскуров на шелковом поясе, чтобы посмотреть, какую форму она примет по велению богов. И вот молния шарахнула из левой головы в правую, и одновременно с этим (и в том же самом квадранте) вспугнутая ворона пролетела над местом гадания, вопия как будто бы об отмщении.

— Боюсь, — изрек предсказатель, все еще слегка подергиваясь, — не улыбнутся боги сему предприятию.

Разгневанный Красс перевел взор на надменные и довольные лики своих соперников. Он приметил, что Цезарь избегает встречаться с ним глазами, а Помпей бессовестно ухмыляется. Тогда Красс объявил, что он немедленно, сей же час принесет богатую жертву, и мы еще поглядим, как Олимп запоет после этого.

Он посвятил быка Фебу Аполлону, ибо уж милость солнца ему с войсками как нельзя более пригодится. Пусть животворные лучи божества озарят победоносные легионы, пусть раздуют эфирные мешки военных машин! Пусть высоко вознесутся наши триремы! Жрец заклал быка и вытащил на свет божий его внутренности, передав их спутанными горстями лично Крассу. Красс их в свою очередь принял, но не удержал, и, просочившись сквозь пальцы, кишки шлепнулись в грязь.

Ропот ужаса пронесся над рядами собравшихся патрициев.

— Нет причин страшиться! — крикнул им Красс и добавил будто бы в шутку: — Ничего это не значит — так, обычная стариковская неловкость. Когда пробьет час битвы с парфянами, рука моя крепко возьмется за меч — вот в чем не сомневайтесь.

— Не ездил бы ты никуда, а? — сказал на это Помпей Великий.

Прочие сенаторы с ним согласились, повторяя:

— Парфяне ничего нам не сделали. Не следует идти войной на их невинное царство.

Из толпы доносились призывы отступиться, отменить экспедицию пред лицом столь явного божественного неудовольствия.

На все это Красс сердито рявкнул:

— Хорошо, я подожду до завтра и тогда снова спрошу воли богов. За ночь-то они уж точно передумают.

В расстройстве и гневе отправился он домой, так как знал, что в эту ночь вкруг столов во всех благородных домах Рима только и разговоров будет о том, как боги повернулись спиной к Крассу-Богачу.

Именно в этот вечер в Крассову дверь постучался один человек. Его провели в таблиниум[17], где консул восседал, весь в черных думах, через стол от сына своего, Публия.

— Из Гильдии механиков. Марк Фурий Медуллин Махинатор, — объявил раб.

Марк Фурий выступил вперед — ныне уже зрелый мужчина за тридцать, с ранней сединой в волосах. Источники сообщают, что лицо у него было проницательное и внимательное, а чрезвычайно большие зеленые глаза смотрели умно и пристально и двигались быстро.

Марка Фурия представили, Красс спросил, чего ему надо, и посетитель разразился следующей речью:

— О, господин, я пришел говорить с тобою относительно восточного похода против парфян. Не стоит верить пророчествам о поражении. Во время оно ты был знатным воином, и кому, как не тебе, знать, что удача каждого — в его собственных руках. Нередко боги даруют победу, когда, казалось бы, все знаки говорят против нее. Бывает и так, что все пророки возвещают успех, а легион при этом оказывается окружен и перебит. Ты слишком мудр, о Красс, чтобы доверять решение судьбы сорока тысяч человек каким-то коровьим кишкам, случайным порханиям птиц или бреду сидящей на жаровне безумицы, обнюхавшейся дыма.

— Можно сколько угодно не верить пророчествам, но ведь и гневить богов, столь ласковых и столь беспощадных ко всему роду человеческому, тоже не след, — ответствовал Красс.

— Вот поэтому-то я, господин, и предлагаю изготовить машину, которая сможет сообщать тебе волю богов, — механический оракул. Это тебе не какой-нибудь упившийся жрец, бормочущий хвалы Бахусу за задернутой занавеской. И не учебник по толкованию линий руки или свойств помета храмовой лани, посвященной богине Артемиде. Нет, то будет машина, в которую я загружу истории всех прошлых битв и сражений: стратегии, тактики, принесенные жертвы, диспозиции военачальников, рельеф местности, действия опытных сотников. Сей аппарат будет хранить всю историю военного дела Греции и Рима — и не только, ибо я научу его всем путям и обычаям рода людского. И если какой-нибудь консул вроде тебя пожелает узнать исход отдельно взятого сражения, целой войны или каких-нибудь трудных переговоров, достаточно будет набрать вопрос и предоставить действовать механизму. Он просеет тысячу военных трактатов и десять тысяч битв и выдаст тебе предсказание — и это будут не сомнительные жреческие побасенки, но сама мудрость богов, которые взирают с небес на нас, будто расставленных на столе для игры — понятных и предсказуемых в поступках наших, движениях и желаниях, словно бредущие цепочкой муравьи.

Красс спросил как бы между прочим, сколько такая машина будет стоить. Марк Фурий назвал ему цену золотом.

— Это слишком много! — возразил Красс.

— Чтобы предсказать такой ответ, не надобен и оракул, — с поклоном и улыбкой ответствовал инженер.

— Это ж только стоимость самой машины! — продолжал негодовать Красс. — А сверх того ты мне и за свою работу счет выставишь!

— Я не потребую никакой платы для себя, пока машина не будет готова, — твердо сказал Марк Фурий.

Красс подозрительно посмотрел на него.

— И как же, позволь спросить, ты будешь строить такую махину, не имея никаких гарантий оплаты?

Мгновение, гласит история, Марк Фурий молча смотрел на консула, и долгое это мгновение словно огонь полыхал на темных улицах Эсквилия, отражаясь в его глазах.

Затем он изобразил подобие улыбки и ответил:

— Чем руководствуюсь я? Ничем предосудительным, господин, хоть и звучит это, пожалуй, нескромно. Я желаю Риму нескончаемой славы, а себе — известности изобретателя, верного служителя Минервы. Еще детишками в Гильдии механиков мы слушали легенды о тех инженерах, что были до нас, и вдохновлялись их примером: о Прометее, первейшем из мастеров, который на самой заре времен собрал автоматон, нарек его человеком и пустил ходить по земле, подарив ему огонь, что пал с небес. О хитромудром Одиссее рассказывали нам, воздвигшем коня, который, дыша пламенем и угольным дымом, потоптал великую Трою и сокрушил твердыни Илиона. О Дедале, создавшем Критский лабиринт, где коридоры менялись по собственной воле и стены сдвигались, скрипя, вдоль зубчатых своих желобов, а Минотавр настигал все свои жертвы, лишая их надежд на спасение. Да, о том самом Дедале, который, создав этот чудовищный шедевр, возжелал сбежать с Крита с сыном своим, Икаром, и изготовил для этого первый на свете летательный механизм. Наставники поведали нам, что когда они взмыли над островом, глядя, как умаляется внизу под ними Лабиринт, и хохоча в упоении своей свободой, дерзкий этот Дедал пролетел под облаком, и батареи его крыльев оказались отрезаны от живительного солнечного света и низвергли его с ужасающей неотвратимостью в море. Икар же взлетел еще выше, питаясь лучами благодатного Феба, и, сумев удержаться в воздухе, достиг благополучно земли и стал первым, кто подарил человеку искусство полета. Об Архимеде говорили они, создавшем немало военных машин для своего сицилийского владыки, и среди них — ужасный Сиракузский бич (увы, чертежи его ныне утеряны), что пал на град Карфаген и не оставил от него камня на камне, тем положив конец Пуническим войнам. Не было оружия страшнее этой огненной напасти — и желаннее для наших военачальников, ибо и сейчас, столетия спустя, Карфаген остается пустыней, где не вырастет ни травинки и не выживет ни единая тварь. Сами боги отвратились от нее, оставив эту разоренную землю шакалам, что вечно рыдают, истекая кровью из глаз, и не в силах сомкнуть челюстей, и ноги отказываются их носить. На сотни поколений не будет жизни там, где высился этот выскочка-город, так надменно некогда процветавший.

Только изобретатели — помимо, конечно, бессмертных богов — могут даровать человеку столь чудесные силы. И хотя рука моя слаба, зато рычаг силен. Люди действия вроде тебя, Красс, и твоего превосходного сына Публия которого я имею счастье видеть перед собой, могут получить немало пользы от бедного затворника, ставшего бы полным посмешищем, вздумай он выйти на поле брани, вооруженный мечом и скутумом[18].

Вот что я делаю ради славы, Лициний Красс, — своей и Рима. Я думаю и изобретаю. Я дам тебе возможность снискать благосклонность Юпитера и всех олимпийских богов. Но больше я не скажу ничего. Ночь уж настала. Самое время мне возвратиться в мастерскую, к светильне своей и трудам. Если тебе все это неинтересно, честно скажи мне об этом, и я немедленно покину твой дом. Предложу механический оракул тому же Помпею — не зря его прозывают Великим, если память мне не изменяет. Или молодому Юлию Цезарю — люди говорят, он далеко пойдет.

На следующий же день Красс официально нанял Марка Фурия Махинатора построить для него первую в мире пророческую машину.

Неделя ушла на то, чтобы нанять нескольких слесарей по металлу, всех высочайшего уровня. За это время Красс успел хорошенько подмаслить золотом децемвиров и жрецов Аполлонова храма, так что когда он туда вернулся, ауспиции оказались такие блестящие, что аж неудобно. Армии был отдан приказ выступать. Марка Фурия с его кузнецами, разумеется, взяли с собой. Семь легионов Красс послал акватическими квадриремами в Сирийскую провинцию, встречать его на месте. Сам же с советниками — и Марком Фурием среди них — решил путешествовать воздухом и пересек винноцветные моря, так сказать, поверху, останавливаясь еженощно для дозаправки то в Фессалониках, то в Пергаме, то еще где — лишь бы можно было назвать себя и собрать причитающуюся представителю Рима дань. Вскоре тени его дирижаблей легли на берега могучего Евфрата.

Там Красс встретил доставленные морем легионы, как раз подоспевшие маршем через Галацию, и стал лагерем в городе Зевгма, удобно расположенном на самой границе Парфянского царства. Город этот глядится в воды Евфрата, а дома его, как рассказывают путешественники, похожи на гигантские осиные гнезда из грязи.

Марк Фурий и его железных дел мастера приступили к работе. Они заняли местную кузню и расширили ее, прихватив заодно и близлежащий пакгауз, где можно было собрать механизм.

Раздув горн, они принялись за работу. Первым делом было изготовлено великое множество металлических пластиночек, многими линиями поделенных на квадратики — в точности как пол в храме у предсказателей разделен на квадранты. На каждом пересечении линий имелась шпилька, которую можно было двигать хоть вверх, хоть вниз, а еще — фиксировать на месте. Каждая такая табличка представляла одну битву или стычку или одни переговоры, и на каждой было до шестнадцати сотен шпилек, каждая из которых своим положением отвечала на один вопрос («да» или «нет») касательно данного столкновения.

Ценой неимоверных усилий Марк Фурий натаскал шпильки отвечать на несметные полчища вопросов в соответствии со сложно выписанной системой: шпильки во всей своей целокупности описывали количество инфантерии, кавалерии и воздушных левитациев[19] на каждой из воюющих сторон; расположение этих соединений на поле битвы; их маневры; какие жертвы принесли стороны перед сражением (крупный рогатый скот, мелкий рогатый скот и домашняя птица) и каким богам; каков был настрой каждого полководца — смиренный или же горделивый. Затем Марк Фурий прочесал мировую историю и загрузил в машину сказания прошлого: греко-персидскую войну; падение Трои; самнитские войны; наступление Ганнибала[20] с Альп, когда его боевые машины плевались огнем со склонов над Тразименским озером; вероломство Фабия-диктатора[21]; катастрофическую оплошность консула Варрона[22]. Марк Фурий скормил машине историю Полибия, Геродота и Фукидида[23]. Нанеся информацию на каждую новую табличку, он аккуратно штабелировал ее поверх остальных.

Красс, прослышав, что Марк Фурий частенько работает ночь напролет, словно и впрямь одержимый фуриями, предложил ему взять себе в помощь местное юношество, чтобы работу по обучению машины можно было завершить поскорее. Основное требование Красса заключалось в том, чтобы отроки жили прямо в мастерской и принесли обет у алтаря Минервы, что ни единой живой душе не расскажут о механическом оракуле и станут хранить ему, Крассу, исключительную верность.

— Будет у нас коллегия весталок, непорочных и отрезанных от мира, — пояснил он. — Только в мужеска пола.

— И правда, — согласился Марк Фурий, — собрание чистых отроков, никогда не видящих дневного света, — самое то что надо для управления счетной машиной подобного рода.

Тут же избрали и наняли семерых юнцов. Их облачили в белые хламиды и обувь из мягкой кожи жертвенных животных. Так была основана неприкосновенная секта Девства Минервы.

Пока машину собирали и отлаживали, Красс, не теряя времени, укреплял защиту римских границ. Далеко на парфянские территории он не заходил (ожидая, когда закончат оракул и можно будет заручиться наилучшей из всех возможных тактик), а развлекался небольшими вылазками в местные города, заставляя их принести присягу Риму. Никто ему особенно не сопротивлялся — за исключением разве что Зенодотия, но и его Крассовы легионы живо поставили на колени.

Эти ранние победы доставили Крассу немало удовольствия, но тут с вестями из Рима прибыл его сын, Публий: военные успехи Цезаря в Галлии уже спешным порядком заносили на скрижали истории, а Помпей Великий обрел такую народную любовь, что сенат уже начал беспокоиться. Ауспиции тем временем снова обратились против Красса, предсказывая ему разгром и крушение всех планов: когда в сенате начали обсуждать его экспедицию, лошади взбесились, флаги попадали, а священные совы ни с того ни с сего принялись потеть.

Прослышав об этом, Красс кинулся в мастерскую и потребовал, чтобы Марк Фурий тут же, на месте, ему сообщил, когда эта проклятая машина уже заработает. Она нужна ему для выяснения жизненно важной информации — и чем скорее, тем лучше. Прошел слух, будто парфянский царь разделил свою армию надвое и теперь обе половины шастают по равнинам, ожидая, какие маневры предпримут римляне. Следует ли ему, Крассу, напасть на одну половину или же на другую? Или проскользнуть мимо обеих и напасть на город Ктесифон, а может быть, осадить Селевкию? Или предать огню и мечу древний Вавилон?

— Ты бы лучше не торопил нас, консул, — сказал ему на это Марк Фурий. — Ибо чем большему мы научим машину, тем точнее она станет работать.

С неудовольствием отметил Красс яростную пристальность Фуриева взгляда и даже спросил инженера, может, ему что-то не по вкусу.

— Нет, — сказал ему на это Фурий. — Кстати, забыл сказать: теперь у машины есть имя. Она зовется стохастиконом, ибо вычисляет судьбы.

Не обрадованный долгим промедлением, Красс отвел в сторонку одного из Минервиных девственников и стал расспрашивать, насколько верных вычислений можно ожидать от машины и будет ли точность меньшей или большей, чем ему обещали.

— Если дать ей на обработку достаточно данных, — заверил его юноша, — прозорливость оракула будет просто поразительной.

Красс согласился подождать еще, несмотря на то, что царь парфянский, по слухам, успел тем временем уйти на север и вторгнуться в пределы Армении.

Обзаведясь помощниками, Марк Фурий вознамерился загрузить в предсказательную машину не только военную и политическую историю народов, но также и характеры отдельных мужчин и женщин — ибо какой достоверности вообще можно ожидать от автоматона, которому непонятна сама природа людская?

Долгие ночи и знойные дни напролет он населял таблички персонажами комедий Аристофана и Плавта и трагедий Софокла. Он описывал древний круговорот мести в природе: отец убивает дочь, принося ее в жертву богам; мать в гневе убивает отца; сын вне себя от горя убивает мать — и далее цикл воспроизводится снова и снова, неустанно: кровь за кровь, смерть за смерть. Эдип порешил отца на дороге и женился на матери. Недальновидного царя Пенфея, имевшего глупость посмеяться над богом Дионисом, порвала на кусочки собственная царица-мать — хотя бы и в припадке религиозного экстаза. Великие мужи пекли детей друг друга в глиняных крынках. И всему этому Марк Фурий научил машину.

Неделя шла за неделей. Крассу донесли, что легионеры в армии ропщут: консулу, дескать, эта машина нужно только для оправдания. Он просто боится пустыни, да и парфян боится, хотя они — просто нецивилизованные оборванцы, не умеющие даже летать. Куда уж ему командовать настоящими мужчинами!

Разумеется, Красс снова ринулся в мастерскую. Ликторы шли перед ним и первыми принялись дубасить в двери.

— Сколько можно валандаться?! — вопил Красс. — Ты только того и хочешь, чтобы я проиграл!

Но взгляд отворившего ему Марка Фурия был безмятежен, как горное озеро.

— Все готово, — сообщил он. — Машина закончена. Желаешь увидеть ее?

С этими словами он широко распахнул двери и пригласил Красса со свитой войти. Красс вошел и уставился на невиданную машину, вскормленную его богатством.

История сохранила для нас описания этого первого механического оракула, который во многих деталях сильно отличался от тех, что в ходу у нынешних авгуров.

Насколько я понимаю, устройство находилось в обширном бронзовом чане круглой формы и шестнадцати футов высотой. Сбоку чана был отлит лик Дельфийского оракула, через глаза, уши и рот которого кверент[24] сообщался с сидевшими внутри девственными отроками, а те выслушивали его и выставляли шпильки на табличке, обозначая тем самым контуры заданного оракулу вопроса. Большая часть машинерии состояла из библиотеки предыдущих табличек с описаниями битв и исторических событий, составленных в ряды и перемещаемых взад и вперед по направляющим, дабы сложиться в итоговую комбинацию, — в этом, собственно, и заключался анализ, определяющий грядущие вероятности. Над верхним краем чана торчали деревянные лебедки на шарнирах, каждая с противовесом; с их помощью девственники могли перемещаться в любых направлениях внутри емкости и корректировать работу машины, а по окончании рабочего дня покидать ее. Каждый из них был привязан веревкой к своей лебедке, так что пока оракул занимался вычислениями, они скакали там внутри, будто белки.

Красс внимательно осмотрел машину, а затем — так же внимательно — физиономию изготовителя.

— Мне нужны доказательства достоверности, — заявил он.

Марк Фурий с радостью согласился. Он сказал, что Крассу надлежит приблизиться к лику оракула и пересказать ему все обстоятельства недавней стычки при Зенодотии, что близ Никефория, а также переговоров в других городах, утаив при этом их результаты, как если бы ни одно из этих событий еще не произошло. Тогда вычисления стохастикона смогут подтвердить или опровергнуть его пророческие способности. Согласившись с этим планом, Красс описал возникновение и развитие каждой из ситуаций, словно бы пребывал в нерешительности, стоит ли ему по сумме данных перейти в наступление, вступить в переговоры или же отступить.

После перечисления фактов его запрос должным образом нанесли на табличку, а затем потянули за рычаг.

Стохастикон приступил к вычислениям. Специальные решетки опустились и определили положение шпилек на табличке, передав запрос в библиотеку данных. Описания битв древности покатились по желобам и собрались в новые логические формации. Девственные отроки запрыгали по стенкам, невесомые на своих лонжах, дабы убедиться, что нигде ничего не застряло.

Раздался финальный клик, и вестал, восседавший позади рта священного лика, получил набор табличек с ответом для интерпретации.

Для каждого из заявленных случаев стохастикон выдал пророчество о том, что должно случиться. Он предсказал, что при Зенодотии Красс потеряет сотню человек, но город при этом возьмет (что вполне соответствовало реальности), и советовал ему дальше вести войска в сирийский Гиерополь, где можно будет захватить храмы и немало награбить. И верно, Крассу пришлось угрохать несколько дней на подсчет и оценку захваченного там золота. Иными словами, затейливая машина во всех случаях показала совершеннейшую точность и в предсказаниях, и в рекомендациях.

Красс был этим чрезвычайно разутешен. Он горячо поздравил изобретателя, рассыпавшись в дифирамбах его гению, и пригласил отпраздновать успех у себя в шатре.

В главном шатре рабы Красса уже накрыли легкий ужин с различными видами мяса и фруктами. Полководец с Марком Фурием возлегли на ложа, и слуги тотчас кинулись подносить им засахаренные деликатесы и мамертинское вино, пока трехногие сервировочные столики на львиных лапах, клацая, катались туда и сюда с запеченной бараниной и тушеными кроликами.

— Настала ночь, — молвил Красс. — Надо думать, парфянский царь уже увел половину своей армии на север, в Армению, так что сдерживать нас осталась лишь небольшая горстка. Завтра я хочу двинуть свои легионы им навстречу, в пустыню. Он поднял чашу, восхваляя богов. — Посему после ужина мы вернемся к тебе в мастерскую и спросим оракул, стоит ли мне выступать немедля или же остаться тут, в лагере Зевгмы. Если машина даст благоприятный ответ, мы пойдем в пустыню — все шесть тысяч человек, уверенные в своей победе.

В окружении непривычных роскошеств Марк Фурий сохранял бдительность и молчание. Он ел и пил. Красс осыпал его похвалами за технический гений, явленный не только в изобретении способа работы машины, но даже в самом ее замысле. Он был чрезвычайно впечатлен столь дерзновенным полетом мысли и интересовался, откуда что взялось. Может быть, отец его тоже служил изобретателем? (На это Марк Фурий ничего не ответил.) Наверняка тайны механизмов всегда очаровывали его, даже ребенком? Что побудило его обратить взоры на пути судеб? На все эти вопросы гость не отвечал вовсе или отвечал совсем кратко и односложно, внимательно глядя на консула.

Услышав, что нет, дар свой Марк Фурий унаследовал точно не от отца, Красс поинтересовался, кто же этот самый отец был, на что получил кратчайший ответ, что человек этот уже умер.

— В этом, — сказал в ответ Красс, — мы с тобой похожи: оба потеряли родителей в совсем юные годы… Сколь же редко мы оказываемся в силах оценить по достоинству полученные от них уроки — явленные не только в словах и речениях, но в самом примере прожитой ими жизни. Я вот, когда отца моего казнили, научился той простой мудрости, что врагов нужно уничтожать, и чем быстрее, тем лучше. Я стяжал немалые богатства, охотясь на тех, кто аплодировал, когда ему выносили приговор. Отмщение стало делом моей жизни.

Тут к нему прикатился столик, и Красс тщательно проинспектировал кролика, прежде чем отвергнуть его и отправить машину дальше. С тем же самым выражением, что и печеную дичь, он пожирал глазами своего визави.

— Почему, поведай, о, инженер, ты принес свое преславное изобретение мне, а не моим соперникам? Они моложе, и, говорят, перспективы у них лучше, хотя я успел уже посрамить обоих.

Некоторые историки считают, что тень вызова промелькнула по лицу Марка Фурия, когда он солгал:

— К тебе, консул, я пришел, ибо знал, что ты колеблешься выступать в этот поход, а я желаю славы республике.

— Тогда тебе известно и то, как важно для меня обрести славу на поле сражений и возвратиться в Рим во главе триумфальной процессии под восторженные клики народа. И ты можешь себе представить, как жажду я решительного переворота, который сметет всех моих врагов и соперников.

На это Марк Фурий ответил, что да, он легко можете себе представить снедающее политика желание учинить государственный переворот.

— Тогда тебе не покажется удивительной, — продолжал довольный Красс, — важность, которую я придаю тому, чтобы ни Помпей Великий, ни Юлий Цезарь никогда не получили в свое распоряжение машину, подобную этой. Ты понимаешь, что я должен иметь гарантии. Я должен быть единственным владельцем такого изобретения. Ни единого слова о нем не должно достичь их ушей.

С этим Марк Фурий всецело согласился.

— Завтрашний день, я надеюсь, докажет и двум этим щенкам, и самому Риму, что я — военачальник, с которым нужно считаться. Я жажду действий! О, что за великая ночь!

— Да, — подтвердил Марк Фурий, полный тайного торжества, — завтрашний день сулит нам обоим долгожданную победу.

Красс улыбнулся, но радости не было в этой улыбке.

— Итак, — сказал он, — ты выполнил свою работу. Какой же дар ты желаешь получить от меня?

— Я, консул, ничего не желаю получить от тебя.

— Нет, желаешь! — воскликнул Красс. — Думаю, ты не столь уж богат, чтобы совсем не нуждаться в золоте. Подумай, какой это шанс для такого сироты, как ты, чье семейное достояние превратилось в золу!

Тут Марк Фурий воззрился на него с удивлением.

— Что ты желаешь этим сказать, консул? — поинтересовался он.

— Что ты — сирота, воспитанный бедными родственниками после трагической гибели обоих родителей во время пожара. Все их имущество, насколько я помню, сгорело вместе с ними.

Глядя на потерявшего от изумления дар речи механика с жалостью и отвращением, Красс продолжал:

— Неужто ты полагал, что я, раз услыхав твое имя, не вызнаю, кого беру на работу? Я превосходно веду свои книги, Марк Фурий Медуллин Махинатор, и, узнав, что твои родители погибли при пожаре, я произвел дальнейшие изыскания и выяснил, что я предлагал им помощь, но они по глупости от нее отказались.

— Вот уж не думал, что ты в курсе моего происхождения, — спокойно заметил изобретатель.

— Я не хотел, чтобы ты узнал, пока не закончишь машину.

— И что же теперь, когда я ее закончил?

— Думаю, ты постараешься так или иначе мне отомстить. Жду не дождусь узреть плоды твоего изощренного замысла.

Марк Фурий опустил глаза в тарелку.

— Ты ведь отравил ужин, так? — печально спросил он.

— С чего бы мне делать это, инженер?

— В кролике был яд.

Красс кивнул.

— Как я уже говорил, трагическая участь отца научила меня избавляться от врагов.

Он поманил к себе жаровню с кроликом, снял с треножника блюдо, понюхал и с улыбкою поставил обратно.

Марк Фурий выглядел ошеломленным и сообщил любезному хозяину, что покамест никаких эффектов не ощущает.

— Еще ощутишь, — заверил его Красс и милостиво даровал позволение встать, если ему надо.

Марк Фурий воспользовался возможностью и попробовал встать, но обнаружил, что его уже разбил паралич.

— Ты только не расстраивайся, — сказал ему Красс, — я бы все равно тебя убил, несмотря ни на какое происхождение. Просто чтобы машина со всеми чертежами осталась у меня.

Расчетливое самообладание, всегда столь характерное для Марка Фурия, на сей раз оставило его: инженер принялся осыпать Красса проклятиями и ругательствами, от которых только что шатер не трясся. Ликторы, впрочем, никаких попыток успокоить разбушевавшегося механика не предпринимали.

— Это, кстати, здорово, — сказал Красс, — что ты натренировал Минервиных девственников обращаться с машиной. Ты нам, получается, больше не нужен.

Марк Фурий прянул к столу — видимо, в надежде схватить нож. Ликторы предотвратили попытку и швырнули его на пол. Он попробовал по-пластунски подползти к Крассу, чтобы свершить над ним чисто человеческое насилие, но тело его уже сотрясали конвульсии, словно в него вселился злой дух. Красс же, сообщает история, просто встал и вышел из шатра.

Марк Фурий умер на земляном полу, окруженный ликторами, пальцем не шевельнувшими, чтобы ему помочь.

Таков был конец, внезапный и банальный, человека, знаменитого многочисленными мелкими открытиями и одним крупным, зато каким! — машиной, которая умела предсказывать будущее, но не предупредила создателя об его собственной участи. Некоторые, впрочем, утверждают, что Марку Фурию судьба его была известна и что он, устав от жизни, полностью ее принял и даже приветствовал. А иначе нам впору было бы задаться вопросом: откуда нам-то, несчастным, знать свой конец, будь он славен или бесславен, если человек столь выдающегося ума, знаток судеб, встретил гибель свою нежданно, от яда и предательства?

А Красс тем временем направился прямиком в мастерскую, где велел отрокам немедленно приступить к прорицанию.

Полчаса он описывал военное положение юнцу на другом конце бронзовой трубки: пустынный зной и отсутствие естественных особенностей ландшафта, которые можно было бы использовать в качестве укрытия; предполагаемую силу парфянских войск; примитивное, судя по всем разведданным, состояние их вооружений. Он рассказал, какие жертвы принес на алтарях Рима и какие может принести еще, на алтарях Зевгмы, римским богам или варварским, без разницы. И в заключение он вопросил: следует ли ему завтра же выступить на пустынную битву и если он выступит, будет ли благоприятен ее исход?

Девственный отрок повтыкал шпильки в табличку и встал, чтобы скормить данные машине, но в это мгновение Красс его остановил.

— Нет, — молвил консул. — Стой. Все вы, прекратите делать то, что делаете. Не сдавайте вопрос на обработку. Я вам не дурак! — Он даже руку внушительно воздел. — Марк Фурий наверняка испортил механизм. Уверен, что, дабы защитить себя, он внес ошибку в работу программы — какую-то хитроумную ловушку, чтобы если я вознамерюсь воспользоваться оракулом без него, тот выдал лживый ответ, который привел бы к моему поражению.

И он повелел отрокам проверить всю машину и дал им на то несколько часов, сказав, что потом вернется и что если у кого-то из них имеются сомнения в серьезности его намерений, то всем им следует знать, что Марк Фурий отсутствует на рабочем месте по одной простой причине: он лежит мертвый — если точнее, отравленный, дабы уста его в беспечности своей не выдали тайну оракула кому бы то ни было.

На этом он прервал свою речь и удалился.

Следующие четыре часа Красс кружил по лагерю, распространяя слух, что назавтра армия, возможно, выступит в пустыню и что всем надлежит, не теряя времени, готовиться к такому повороту событий.

Пока она общался с войсками, отроки в бронзовом чане в панике скакали туда и сюда, обыскивая механизм на предмет саботажа.

На исходе четвертого часа Красс возвратился в сопровождении ликторов и факелоносцев.

— Ну что, нашли что-нибудь? — спросил он у инженеров.

— Да, консул, — отвечал один из них.

— И что же?

— Саботаж, как ваша милость и предсказывали. Судя по всему, Марк Фурий специально засунул вот это в механизм, так что одна из шпилек не опускалась. Просто чудо, что мы ее нашли. Вычисленное пророчество оказалось бы ложным. Катастрофически ложным!

И отрок протянул ему какой-то маленький предмет, сверкнувший в свете факелов. Ничтожный пустяк, способный подорвать работу целой машины оказался серебряной монеткой в один денарий, истертой, словно после долгих лет хождения по рукам.

Как редко мы, касаясь предмета, можем помыслить, что он означал для других. Когда подарок годы и годы таскают с собой, то и дело теребя в руках, он покрывается патиной, которая менее внимательному глазу может показаться простым потускнением металла.

Красс внимательно осмотрел монету, даже не догадываясь, что ему уже доводилось держать ее в руках.

— Машина моя. Стало быть, и монета тоже моя, — сказал он, пожимая плечами, и опустил денарий к себе в кошель.

Теперь, когда препятствие устранено, можно наконец получить предсказание.

— Итак, вот вам мой вопрос: следует ли нам выступать в пустыню завтра? Каков будет исход столкновения с половиной парфянского войска?

Девственники покивали, дернули за свои веревки и попрыгали обратно в чан. Они нанесли вопрос на табличку, установили ее в направляющие и потянули за рычаг.

И снова великая машина занялась вычислениями, подбила статистику по страху, и славе, и природе человеческой, и шпильки упали, и штифты остановили их, и таблички скользнули в пазы, и металлические пальчики проследили линии механических декуманусов и кардо[25], и затрещали, пересыпаясь, бусины абака[26], и таблички одна за другой посыпались на поднос — и наконец стохастикон затих.

Какое-то время мальчик за бронзовым ликом тоже молчал, читая предсказание и переводя его на язык людей.

И вот каково было это предсказание, переданное консулу Крассу.

Твой ответ: да, выступай и нападай. Если завтра в пустыне ты встретишь врага, твое имя и имя сына останутся в веках; Рим не забудет их и эту битву до скончания дней. Ты искупаешься в золоте. Уже послезавтра летающая машина понесет тебя в столицу Парфянского царства. Той же ночью воззришь ты на царя Парфии, и содрогнется он перед тобою.

Когда отрок заговорил, повсюду воцарилось безмолвие: еще бы, ведь машина в первый раз произвела настоящее пророчество.

Впрочем, долго тишина не продлилась, так как Красс остался чрезвычайно доволен. Он тут же помчался отдавать своим центурионам приказание, чтобы те готовились к маршу.

На заре семь легионов оставили Зевгму и пересекли Евфрат по мосту. Красс взирал на все это сверху, с борта своей квинкверемы, окруженной левитациями. Часто рассказывают, что начало похода будто бы сопровождалось дурными знамениями: молнии сверкали в небе; аквила, орлиный армейский штандарт, застряла в расселине земли и нипочем оттуда не вылезала, так что пришлось чуть ли не с мясом отрывать; мост через Евфрат треснул от тысяч прошедших по нему солдат и рухнул в реку; предназначенный в жертву Марсу бык ударился в панику и едва не вырвался из рук удерживавших его аколитов[27]. Красс не обратил на все это ни малейшего внимания. Через мегафон он увещевал свои войска, что парфяне — просто варвары, у которых нет ни настоящей науки, ни изощренных вооружений Рима, ни способности к полету. И все же легионы внизу роптали против него и против механического оракула, из-за которого их полководец решил презреть даже прямые предупреждения богов.

Через обширные равнины Парфии маршировала армия Красса, испятнанная тенями левитациев, паривших вверху и выглядывавших врага у линии горизонта.

Вскоре перед полуднем они и впрямь заметили войско парфянского полководца Сурена, стоявшее на опушке леса, близ города по имени Карры, и словно чего-то ждавшее. В своих драных шкурах и тряпках парфяне выглядели не слишком внушительно.

Римляне подтянули хвосты и выстроились в боевые порядки, осененные летучими машинами.

Красс отдал приказ, и все трубы и горны, все клаксоны римского войска взвыли разом, и армия двинулась вперед. Доспехи ее ослепительно сверкали под солнцем пустыни, а над этим блеском горделиво реяли многочисленные знамена.

При виде такой явной агрессии со стороны противника парфянский полководец Сурен поднял руку и резко ее опустил. Вдоль всего фронта взревели барабаны, и парфяне, вопя, поскидывали свою рванину и предстали в боевых панцирях затейливого и грозного вида — чешуя облекала и людей, и коней с головы до пят; устрашающие маски скрывали лица, — а затем кинулись в наступление.

Более того, из-за них, с какой-то лесной прогалины, в воздух поднялась целая стая небольших машин под управлением стрелков в островерхих шлемах и помчалась навстречу левитациям Красса.

Римское войско слегка обомлело, глядя, как на него, вздымая тучи песка, несутся вражеские катафракты[28].

Крассов сын, Публий, командовал воздушным флотом римлян и повел его в атаку на машины парфян, осыпавшие легионеров внизу стрелами с ужасающей мощью и точностью. Он, надо полагать, был совершенно уверен в своем тактическом превосходстве: римские левитации — Облачные охотники — были прекрасны собой, сплошь сверкали позолотой и несли лик Медузы на форштевне, в то время как парфянские комарики из кожи и досточек, казалось, лишь чудом держались в воздухе.

Два воздушных войска столкнулись, и каждая сторона понесла большие потери. Лучники осыпали противника дождем огненных стрел, а римские Архимедовы зеркала вращались на шарнирах, поджигая машины пустынных варваров.

После первой стычки парфянские летучие части в суматохе отступили с поля битвы, и Публий, к несчастью, обрадовался — чтобы не сказать раздулся от гордости — и погнался за ними, взывая к своим людям:

— Не расслабляться! Не оставим в воздухе ни единого парфянина!

Облачные охотники кинулись вдогонку за врагом врага и угодили прямиком в расставленную им ловушку.

Тут-то парфяне и обратили против них свою хвостовую артиллерию, ныне известную по всему миру разрушительной силой и точностью прицела. Говорят, их стрелы только набирают в скорости, будучи выпущены в бегстве, и таким образом любое отступление превращается в атаку. Зовется этот коварный прием «парфянской стрелой».

Некоторое время римская авиация с недоумением разглядывала дыры в фюзеляже, торчащее из грудей оперение и руки, прибитые стрелами к щитам. Кровь под местным жгучим солнцем сверкала особенно ярко. Парфяне тем временем развернулись в воздухе и взяли Охотников в кольцо, паля со всех сторон. Дирижабль за дирижаблем устремлялись вниз и, повстречавшись с землей, скрывались в облаках песка.

Красс, глядя через линзы, видел, как пал его сын.

Собственной квинквереме он дал команду отступить и приземлиться.

Теперь, когда никакие римляне в небе не чинили им препятствий, легкие парфянские машины возвратились к своим земным задачам и принялись скидывать на легионеров бомбы из конского волоса и дегтя. Когорты попытались поднять сомкнутые щиты и образовать бронированную черепаху, чтобы защититься от нападения с воздуха, но с боков на них тут же обрушились парфянские катафракты. Ветер от машин и наступающая кавалерия устроили такую песчаную бурю, что легионеры совсем утратили понимание, куда им наносить удары, а с ним заодно и способность дышать. Они спотыкались о собственных мертвых, и черепаха тут же распалась, потеряв панцирь и открыв внутри, под ним, беззащитное человеческое мясо.

Битва перешла в бойню. История утверждает, что под палящим полуденным солнцем полегли сорок тысяч человек. В арьергарде Красс и его советники беспомощно наблюдали за гибелью армии. Окулюс[29], установленный в орлином штандарте, передавал картинки с фронта по проволоке в ставку: песок; сеча; еще песок; надвигается бронированная катафракта — между прочим, она легко дышит через маски, пока римские легионеры хватаются за горло, кашляют и валятся наземь.

— Мы еще не проиграли! — заверял Красс советников.

Тут в линзе окулюса возникло лицо, характерно увенчанное парфянским чубом и хохочущее. Лицо это обратилось к ним, глумливо и на ломаной латыни:

— Полководец, прячущийся за собственным войском, — уж точно не отец бравого Публия, которого мы только что сбили. Нет здесь отца этого храброго юноши, а то бы он вышел и сразился с нами!

Передав это оскорбление, парфяне пристрелили двоих из проводоносцев — шеренги мальчиков, которая, растянувшись через пустыню, высоко держала проволоку для окулюса на раздвоенных шестах, чтобы устройство могло беспрепятственно передавать изображение. Провод оборвался, и линза перед Крассом погасла. Очевидно, парфяне захватили священную римскую аквилу.

Говорят, что в этот миг — утратив не только родного сына, но и золотой орлиный штандарт, символ неодолимой военной мощи Рима, — Красс совсем пал духом.

Плутарх[30], в частности, замечает, что когда один из центурионов сообщил, говоря об окулюсе: «Линия перерезана», — Красс словно бы в трансе ответил: «Да, ножницами Атропос»[31], — подразумевая под этим саму судьбу, способную в одночасье оборвать смертную жизнь и изъять каждого из нас, одного за другим, из ткани бытия.

Вот в таком мрачном настроении находился в тот миг Красс. Очевидным образом побежденный, он скомандовал отступление.

Римляне бежали с поля под прикрытием немногих оставшихся дирижаблей. Парфяне ликовали. Несколько тысяч человек устремились назад, в Зевгму, разбитые, едва живые, страдая от мучительной жажды; многие падали на песок, чтобы никогда больше не подняться. И много прошло часов, прежде чем остатки римской армии достигли стен города.

А ночью эти самые стены окружили парфяне. Их легкая авиация кружила над Зевгмой, готовая сбросить зажигательные бомбы. Вестник, приладив длинный мегафон к своей противопылевой маске, передал в ставку командования: «У вас есть одна ночь, чтобы оплакать сына». Все легионеры и оксилиарии[32], сгрудившись среди пожитков, оставленных в лагере их погибшими друзьями и соратниками, слышали это и сетовали, что никому, видать, не суждено встретить закат следующего дня.

Красс не стал тратить время на ободрение и увещевание своих главных советников. Гнев захлестнул его с такой неотвратимостью, что полководца едва хватило на несколько рассеянных слов («Крепитесь, Рим смотрит на вас!» — вроде бы бросил им Красс), после чего он повелел своим ликторам безотлагательно взять штурмом кастрюлю с оракулом и представить пред очи его всех Минервиных девственников, которых он намеревался самолично допросить, оскопить и прирезать.

Девственников (с лицами весьма перепуганными и смиренными) вскоре привели. Их бросили на пол и приставили им к горлу острые концы гладиев[33], и в таком положении Красс их с пристрастием допросил. Отроки поклялись, что никоим образом не влияли на вычисления машины и что более того, на них никоим образом и нельзя повлиять, раз уж злосчастную монету благополучно извлекли из механизма.

Тогда Красс, уже почти синий от горя и ярости, сказал им:

— Вы утверждаете, что машина работала безупречно. И тем не менее от двенадцати когорт остался ровным счетом пшик — так, несколько дезертиров на весь лагерь. Священное знамя нашего народа, аквила, — в руках неприятеля. Слава республики поругана. Если грядущие поколения и вправду будут помнить мое имя, так только запятнанное стыдом позорного разгрома, не менее ужасного, чем при Каннах или в Кавдинском ущелье[34]. Так поведайте же мне, инженеры, с какого адского перепугу я должен считать сие пророчество безупречным? Или это мстительная тень убиенного Фурия вернулась вставлять мне шпильки в колеса?

Минервины девственники сбились перед ним в стадо, обмениваясь паническими взглядами и не решаясь заговорить, однако острия гладиев настойчиво побуждали их к самовыражению, и главный среди них сумел взять себя в руки. Вот что он сказал (и по ходу речи лица обступивших его солдат мрачнели все больше от понимания того, какая судьба их всех ожидает):

— Господа… консул… и вы, ваши сиятельства! Если вы всех нас поубиваете, гибель наша будет безвинной и напрасной, ибо мы производили все вычисления как положено. Обратите внимание, что и мы не избегнем общей участи. Если окажется, что положительный ответ машины завел нас в ловушку, нас тоже ждут меч парфянский и дрот.

Несколько часов, что прошли с тех пор, как мы впервые услыхали о вашем… я скажу — не разгроме, но неудаче… мы потратили на отчаянные попытки ревизии искусственного разума, приданного нами машине, и ее ответов. И мы не нашли иного объяснения произошедшему, уважаемые господа, кроме этого…

Марк Фурий Медуллин долгими неделями рассказывал машине о битвах и не менее долгими — о трагических судьбах и роке. Он начинял ее историями о том, как убийством платят за убийство, как поколения вырезают целые поколения, как боги потешаются над теми, кого безжалостно уничтожили. Машина была вскормлена местью и вспоена, не побоюсь этого слова, трагической иронией.

Марку Фурию не было нужды портить машину, чтобы она сокрушила тебя, консул; на самом деле, если бы обнаруженная нами монетка осталась внутри, механизм дал бы сбой и предостерег тебя от битвы с парфянами. Мы все остались бы в безопасности. Но создатель оракула знал, что ты убьешь его. И что найдешь монету — тоже. Он был уверен, что ты изымешь ее из машины, чтобы добиться точных предсказаний. И он знал, что машина, воспитанная на бесконечных циклах возмездия, внесет в вычисления еще одну переменную — саму себя как орудие неотвратимого, катастрофического фатума, мотивируемого не чем иным, как иронией. В уравнения судеб она вставит в качестве важнейшего фактора свои собственные пророчества — и, о да, если бы она этого не сделала, то доказала бы свою нерадивость, некомпетентность и частичную слепоту. Машина сработала идеально, в полном соответствии с тем, чему ее учили, и организовала достойную мировой истории катастрофу.

Твой инженер, Марк Фурий Медуллин, сделал нас всех — и машину, и людей — орудием своего возмездия.

Выслушав это, ликторы, советники и отроки, даже сам Красс — все простерлись в изнеможении на полу. Обозревая безнадежное положение, в котором оказались, они понимали, что мальчик прав. Механический оракул оценил ресурсы, определил инструменты и состряпал первосортную трагедию. Все они были шпильками в его безмолвных махинациях, а пустыня — разграфленной табличкой. Стройные порядки легионеров — гастаты, принципы, триарии — скользили, как бусинки абака в пазах, послушно ворожа пока еще не сбывшуюся немыслимую беду. О, машина работала быстро, и не пройдет и нескольких дней, как плоды ее трудов докатятся — на чисто механической передаче — до самого Рима.

Пророчество сбудется до последней детали, глумливо перекувырнувшись с ног на голову и тем не менее оставшись верным собственной букве! Все, что им теперь оставалось, — ждать, когда ее величество ирония сделает последний ход.

Окончание истории хорошо известно и отражено с достаточной полнотой и у Плутарха, и у Кассия Диона[35].

Наутро парфянский полководец Сурен проплыл над Зевгмой в колеснице, украшенной перьями и нарисованными на бортах глазами, и объявил сгрудившимся внизу солдатам, что он готов принять капитуляцию Римской армии и предлагает им право свободного прохода по его землям назад, к дому, если они публично смирятся с поражением.

Красс попытался толкнуть центурионам некую речь, в которой упоминались непобедимый римский дух, сила, которая всем нам сейчас так нужна, и желание умереть славной смертью. Однако солдаты уже знали историю стохастикона от стражников, которым вчера случилось внимать плачевным откровениям счетного отрока, и никакого желания с честью сгинуть, служа взбесившейся машине, они не испытывали. Когда они пригрозили восстать, Красс сдался и вместе со своим ликторами и горсткой офицеров вышел из ворот на переговоры с Суреном.

Все мы слышали, как Красс пешком встретился с парящим на летательной машине парфянским военачальником и как последний не преминул хорошенько пройтись по тому факту, что сам Рим сейчас стоит перед ним, униженный и в пыли. Сурен велел Крассу подняться на борт левитация, чтобы оба они могли отправиться в Ктесифон для переговоров.

Слышали мы и о том, как Красс занес ногу на подножку летательного аппарата, чтобы подняться на борт, а Сурен взял да и дернул на пару дюймов вперед, так что римлянин шлепнулся наземь. Нет, Сурен тут же изысканно извинился, но когда Красс снова встал на подножку, Сурен снова отпустил зажигание, и Красс снова упал. Нам рассказывали, как римские воины повыхватывали мечи, чтобы отомстить за столь наглое оскорбление, нанесенное их командиру, и какая свалка за этим последовала, и как маленькая, но гордая римская армия — вернее, то, что от нее осталось, — была в одночасье вся перерезана. И как Красс лежал среди трупов лицом вниз и рыдал.

История не сохранила данных о том, был ли он убит парфянином или это один из его же ликторов прикончил своего полководца, дабы избавить его от унизительной смерти под варварским клинком. Как бы там ни было, а один из богатейших людей, каких только знал мир, расстался с жизнью.

Тело его погрузили в колесницу, и Сурен в сопровождении своего воздушного конвоя отбыл в Ктесифон. И воистину к полудню того дня Красс, как и было указано в пророчестве, вступил в стольный град Парфянского царства.

Жалкие остатки римской армии — тысяча человек, быть может, — сумели спастись из Зевгмы. Остальные капитулировали и были взяты в плен. Что с ними сталось, нам неизвестно, но есть один любопытный слух, что будто бы царь Парфии в конце концов подарил их императору Хань, что за дальней Татарией, и что их потомки и по сей день живут на востоке, в месте, именуемом Ля-Гань, ибо были они легионерами.

Забирая пленников, парфянские катафракты обнаружили ангар. В нем в полумраке скрывалось странное и бессмысленное приспособление: громадная бронзовая бадья с ухмыляющейся рожей на стенке, а внутри — стайка бледных юнцов, привязанных к подъемным лебедкам. Парфяне некоторое время с изумлением таращились на это явление, дивясь бесконечной извращенности римского ума, потом плюнули, закрыли дверь и больше о нем не вспоминали.

В Ктесифоне, главном городе Парфии, военачальник Сурен проследовал по главному проспекту на триумфальной колеснице. Толпа восторженно скандировала его имя. Рядом с полководцем в колеснице ехало некое тело, посылавшее публике поклоны и воздушные поцелуи, сгибая свои охваченные трупным окоченением члены в позах, до непристойности изнеженных. На площади, запруженной тысячами граждан, Сурен остановился, и стражник отрубил Крассу голову. Затем, насмехаясь над бесславной алчностью и высокомерием консула, в рот ему залили расплавленного золота, которое сожгло ему губы и вылилось наружу из горла. Этот жуткий предмет, эту поруганную голову Сурен воздел над толпой, и радостные вопли, говорят, были слышны на другой стороне пустыни. Так, в полном соответствии с пророчеством, Красс искупался в золоте.

Той же ночью Ирод, царь Парфянский, прилетел из Армении, где вел военную кампанию, и во дворце состоялся пышный пир, а после него — спектакль. Давали (по утверждению Плутарха) «Вакханок», где царя Пенфея обезглавливают и затем разрывают на кусочки обезумевшие женщины. Следует заметить, что эта драма входила в программу обучения стохастикона. Пьесу играли, разумеется, во славу Диониса. В финале находчивый актер по имени Ясон вместо гипсовой головы плясал с головой убитого Красса и отыграл всю сцену, держа сей кровавый трофей за волосы.

Высоко поднимая ее, чтобы все видели, он пел так:

Если бы Крассовы глаза могли видеть, они воззрели бы сверху вниз, со сцены, на царя Парфии, сидевшего внизу с царевичем по одну руку и полководцем Суреном по другую. Любуясь на поругание вражьей главы, Ирод так и трясся от смеха.

Так исполнилась последняя часть пророчества машины, ибо воистину царь Парфии трепетал под взглядом Красса.

Вино лилось рекой. Парфия ликовала. Восседая за праздничным столом, военачальник Сурен и понятия не имел, что царь уже возревновал к его успехам и вскоре казнит своего триумфатора. Сам царь при этом не подозревал, что его собственный сын так же скоро попытается отравить отца. Принц, со своей стороны, еще не догадывался, что когда с ядом выйдет осечка, ему ничего другого не останется, кроме как задушить родителя голыми руками. Но той ночью судьбы еще не были высечены на скрижалях времени — и даже еще никакой машиной не просчитаны, — так что герои их ели, пили и веселились под мертвым взглядом Красса. Что поделать, глаза наши всегда слепнут, случись им узреть проблеск будущего.

Служанки подали миндаль, царь Ирод аплодировал, лицедей Ясон кривлялся на сцене, а под ним хор в одеяниях женщин помавал руками в изящном танце и пел о богах, об их щедрости и неизбывной любви ко всему человеческому роду.

Идея посещения Черного континента совместно с десятилетней дочерью изначально была не самой лучшей. Но моя жена Анна уехала в Китай бороться за права якобы обездоленных женщин. Ее родители принимали опиум и утверждали, что это — терапия, а не болезнь. Мои родители давно погибли при крушении дирижабля над Ла-Маншем.

В итоге из родственников на все Острова у меня оставался только брат, Джон Кейтс, доверить которому ребенка не смог бы и самый ужасный родитель. Джон возглавлял профсоюз портовых грузчиков в Глазго. Он много пил, гулял с продажными женщинами, брал деньги от руководства порта и платил взятки полиции.

К сорока годам он обзавелся гигантским животом, множеством врагов, скверным характером и уверенностью в том, что он — пуп земли. Меня Джон не выносил. Так же, как и я его.

Я мог оставить дочку в интернате, так она бы продолжала учебу, а у меня было бы больше свободы. Но все эти безумные современные теории о равенстве людей, независимо от их происхождения, цвета кожи и пола, меня чрезвычайно смущали. Учителя могли вложить в голову ребенку что угодно, и я никак не смог бы это проконтролировать.

В итоге Джоан поехала со мной.

В Бристоле меня нашел старший брат. Как всегда бесцеремонный и грубый, он дернул меня за плечо, подойдя сзади.

— Братец Дикки, займи-ка мне денег, — сказал он. — Мне нужно триста гиней. А через месяц я отдам тебе пятьсот.

Каким бы плохим человеком Джон ни был, но в том, что касается долгов — как карточных, так и любых других, — он был очень щепетилен. Но сумма велика, а Джон выглядел потасканным и каким-то запуганным, что ли? Из него, словно из надутого рыбьего пузыря, выпустили часть воздуха. Вечно лоснящийся и наглый, нынче он был подсдутым.

— Извини, братец Джонни, не сейчас, — ответил я.

— Тысяча гиней через месяц.

А вот это меня уже испугало. На тысячу вполне можно было безбедно существовать несколько лет, и такие деньги в близком доступе держали только богатейшие люди королевства.

— Тауэр ограбил кто-то другой, — усмехнулся я. — У меня нет такой суммы.

Буквально за неделю до нашей встречи кто-то влез в королевскую сокровищницу и что-то оттуда умыкнул. Что именно — никто не знал. Ни казначейство, ни Скотланд-Ярд о похищенном не распространялись, и газетчики выдавали версии одна сказочнее другой.

На этом мы расстались.

До Бисау из Бристоля ходил рейсовый дирижабль, не такой роскошный, как на континентальных маршрутах, но вполне пристойный. В нем, как минимум, была палуба для джентльменов, а также раздельные туалеты.

Из Бисау я полагал добираться до Фритауна кораблем, но к собственной радости встретил в порту сэра Гарри Митчелла, с которым не раз беседовал о политике в Осеннем клубе, принадлежащем Виндзорской ложе. Мы обменялись тайным знаком, после чего Гарри по большому секрету рассказал, что у него в подчинении — новейший подводный корабль, спущенный со стапелей Адмиралтейством всего полгода назад.

Он держал путь в сторону Индии совместно с двумя линкорами сопровождения. Как один из действующих членов Британской академии наук, о подводных кораблях я, конечно же, знал, но не очень много. В итоге, начав с оранжада, мы закончили чистым скотчем, и в ту же ночь я вместе с дочерью оказался на подводном корабле.

Джоан была в восторге — от множества приборов с бронзовыми ручками и рычагами, от возможности наблюдать глубины моря через небольшие иллюминаторы и от по-настоящему уважительного отношения моряков. И хотя среди них не было ни одного джентльмена по крови — кроме Гарри, разумеется, — все они были с Островов.

Фритаун, в отличие от Бисау, оказался городом куда как более крупным, но при этом и более грязным. Здесь не было автоматических кэбов, зато водились механические лошади, давным-давно изгнанные с Островов за ужасающую неэффективность и едкий ртутный пар, прущий из всех сочленений.

Кстати, сэра Генри Пиллера, изобретателя этих лошадей, я хорошо знал. Он до сих пор баловался со ртутью, и хочу отметить, что его работники часто сменялись — здоровья им хватало едва ли на год-полтора, потом начинались проблемы со зрением, с печенью, почками.

Коляска, запряженная парой металлических монстров, с унылой скоростью в полтора десятка миль в час провезла нас через весь Фритаун. Остановился я у добрейшей Мэри Гандсворт, милой дамы пятидесяти лет. Она выполняла некоторые поручения Британской академии наук и за это имела небольшое жалованье, которого, впрочем, в этих местах хватало на вполне нормальную жизнь.

Вообще, наличие даже пары гиней в кармане во Фритауне приравнивало последнего забулдыгу к джентльмену. В Лондоне, да даже в каком-нибудь Стратфорде, ты должен постоянно держать спину прямой. Ты должен помнить о бремени, наложенном на тебя многими поколениями предков, несущих свет цивилизации в отсталый мир. Здесь же даже вышколенные офицеры со временем ослабляли ремень.

Впрочем, я не собирался оставаться в Сьерра-Леоне настолько долго, чтобы это отпечаталось в моем — или тем более дочери — поведении.

Мой путь лежал дальше. Мэри Гандсворт нашла для меня пару носильщиков и помогла проложить лучший маршрут до точки назначения, не забыв предупредить о том, что местные ленивы и жадны.

Большая часть моего багажа, включая машинку для идеального смешивания джин-тоника и часть приборов, осталась во Фритауне. Сказать по чести, Джоан я хотел поручить заботам Мэри, но своевольная девчонка устроила настолько дикую истерику, что я сдался.

Еще через три дня под утро мы с дочерью и носильщиками оставили повозку и начали подъем в горы. Здесь, неподалеку от плато Футо-Джаллон, пики были совсем невысокими — но сами места скалистыми и не приспособленными для жизни.

Джоан мужественно переносила отсутствие горячей еды и необходимость самостоятельно совершать туалет. Сказать по чести, для меня это было, пожалуй, даже более тяжелым испытанием, чем для дочери. В конце концов я все свои двадцать девять лет провел в кабинете и лаборатории, редко покидая даже Лондон, — дважды был в Кале и один раз по неотложным делам Академии летал трансатлантическим роскошным дирижаблем в Бостон. Но в отличие от многих моих коллег, посещавших и Индию, и Канаду, и Австралию, заядлым путешественником себя не считал. Тот же сэр Генри Пиллер в свое время бывал и в Монголии, и на Тибете. Даже моя жена чувствовала себя как дома в скоростных, но не очень удобных дирижаблях, способных причалить чуть ли не к любому дереву.

Для меня комфорт и порядок значили много, а даже краткое путешествие выбивает из колеи. Но четырехлетние исследования подошли к концу, геомагнитная сеть оказалась выписана с высочайшей точностью и подтверждена испытаниями, проведенными по моей просьбе во Франции и Швеции. Настала пора проверить мою теорию о том, что многие свойства, считающиеся в научном мире константами, в определенных местах, которые я называл «узлами», сильно меняются.

Известно, что у нашей планеты есть магнитное поле. Равно известно, что оно неоднородно, на чем зиждутся многие кажущиеся нам обыденными вещи — к примеру, указывающая на север стрелка компаса. Но мало кто знает, что Северный и Южный полюса — всего лишь два крупнейших геомагнитных узла из восьми. Я несколько лет собирал информацию и изрисовывал глобусы, стараясь найти закономерности, и в итоге обнаружил, что наша планета буквально исчерчена магнитными линиями, хаотично пересекающимися между собой. На полюсах действительно имелось много пересечений, но больше всего их было в нескольких других местах. Четыре из них оказались посреди океанов и не годились для исследований, одно — в горах Южной Америки, и одно — здесь, в Сьерра-Леоне.

Мы шли едва ли часа три, когда носильщики начали выказывать недовольство. Английский язык они знали едва-едва, но из путаных объяснений я понял, что мы приближались к некоему проклятому месту. Я расценил это как доказательство моей теории и приказал им двигаться дальше.

Часа через полтора они встали и начали орать. Пришлось взять у одного из них мой саквояж, открыть его и достать револьвер. Оружие я не жаловал, но в подобной ситуации оно осталось единственным возможным доводом. Испуганные видом шестизарядного «Гассера», носильщики согласились продолжить путь. При этом я не питал иллюзий и понимал, что едва дам слабину, как они покинут нас — и хорошо, если не попытаются ограбить или убить.

Под вечер мне, несмотря на усталость и непритворную опасность, пришлось взять дочь на руки. Она так утомилась, что не могла больше передвигаться самостоятельно.

Мы пришли на место, когда уже стемнело. Я заставил носильщиков разбить лагерь и развести костер, но пока мы с Джоан распаковывали вещи, чернокожие парни сбежали. Я не сильно расстроился, так как предвидел и это, и то, что, скорее всего, после проведения исследований мне придется оставить здесь большую часть вещей.

— Мне страшно, папа, — сказала Джоан.

Я ее понимал. Места оказались тревожными. Жухлая зелень, каменистая почва, нерешительный огонь костра, требующий регулярной подпитки — нам с дочерью здесь было не место. Хорошо хоть животных поблизости не водилось — как я и предполагал в своих изысканиях, им не нравились места пересечения геомагнитных линий.

Джоан перед сном потребовала, чтобы я ее обнял, да так и заснула. Я ворочался недолго и тоже провалился в забытье.

Первое, что я увидел, открыв глаза, была голая чернокожая женщина. Высокая — почти шести футов, но при этом худая и мускулистая, она стояла над нами и смотрела, не мигая, на Джоан.

— Прошу вас одеться, — сказал я. — И сделать это, пока моя дочь не проснулась.

— Я не сплю, — Джоан высвободилась из моих объятий.

— Даже не собираюсь, — на чистом английском ответила негритянка. — Это мой дом, и это мои правила.

— Не смотри, — попросил я дочь.

При этом сам я отводить глаз не хотел — да по большому счету и не мог. Это гибкое тело приковало к себе мой взор. Я понимал, что совершаю нечто неприемлемое для джентльмена. Но смотрел и смотрел.

Хотя я был женат — и до свадьбы не был аскетом, — тем не менее обнаженной женщины при свете дня не видел ни разу. На вид я бы дал негритянке чуть больше двадцати лет. Крупная грудь с тонкими и длинными, почти в фалангу мизинца, сосками чуть свисала под собственной тяжестью. На животе виднелись линии пресса, бедра выглядели едва шире талии. Пах женщины зарос курчавыми жесткими волосами, икры выглядели излишне накачанными и совсем неженственными. И все же она была красива. Я поймал себя на этой мысли, и она меня неожиданно оскорбила. Я, действительный член Британской академии наук, родственник — пусть и дальний — половины пэров британского парламента, вдруг счел красивой туземную женщину?

— Как тебя зовут? — Я еще раз отметил неожиданно хороший английский.

— Ричард Кейтс, — ответил я и начал подниматься. Стесняться своей естественной мужской реакции, отчетливо заметной, несмотря на штаны, я не собирался. Джоан лежала, зажмурившись, и меня это устраивало.

— Я — Оми. Мой народ — фула, и я — марабута.

Фула — это, скорее всего, фульбе, одно из самых многочисленных племен Гвинеи. Что такое марабута, я не знал, но меня это и не интересовало.

— У тебя есть дом?

— Хижина, выше по склону.

Оми смотрела на меня и ехидно улыбалась. На какой-то момент я почти решился достать револьвер — просто чтобы показать, кто здесь хозяин, а кто — туземец. Но быстро подавил эту недостойную мысль. Тем более что девушка явно была умнее большинства моих знакомых, включая немало джентльменов.

— Я прошу тебя одеться, взять Джоан с собой и позаботиться о ней. Твои труды я оплачу.

— На первое — нет. На второе — может быть. На третье — деньги меня не интересуют.

Мы зашли в тупик.

— Папа, она меня не смущает. — Не знаю, в какой момент дочь открыла глаза.

— Идемте. — Оми решительно развернулась и пошла прочь.

Джоан посмотрела на меня. Требовалось срочно решить, что делать. Я чувствовал, что если сейчас промедлю, вера моего ребенка в меня может пошатнуться.

— Давай посмотрим, где она живет, — предложил я обыденным тоном.

Мы едва успевали за негритянкой, хотя она была босой и раздетой — а камни на земле выглядели острыми, не говоря уже о жестких ветвях раздвигаемых нами деревьев.

До хижины Оми пришлось пройти всего футов двести. Это был приземистый, но довольно длинный дом из глины, без окон и с крышей из необожженной черепицы. Сверху виднелась широкая круглая труба с остроконечным ржавым колпаком от дождя.

Внутри царила тьма. Оми разожгла огонь в очаге. Хотя печи как таковой не было, дым не скапливался в комнате, а сразу устремлялся к трубе в крыше. На стенах висели связки трав, маски, черепа животных и людей — в том числе и детские. Пол весь был выложен камнями. Когда пламя разгорелось, я обнаружил, что на полу — мозаика, проявляющаяся за счет разницы оттенков серого. Десятка два символов, среди которых я, к своему удивлению, обнаружил анх, кельтский и коптский кресты.

— Ты ведьма, — утвердительно сказал я.

— Марабута, — кивнула она. — Я же предупреждала.

Наука могла объяснить большую часть того, что творили колдуны и ведьмы. А то, чего она не могла объяснить сегодня, сможет завтра. В этом я был абсолютно уверен. Тем более что неграмотные люди даже компас считали магией.

Вообще, факт того, что в интересующем меня месте оказалась ведьма, отлично подтверждал мою теорию.

— Ты ешь людей? — прямо спросил я.

Согласно исследованиям брата Франческо из монастыря Святой Анны, есть некоторое количество глазных реакций, не контролируемых организмом. Я читал эти исследования и теперь внимательно смотрел на лицо Оми.

— Не ем, — рассмеялась она хриплым, глубоким смехом. — И вам не грозит опасность.

Она не лгала.

— Папа, я хочу есть, — заявила Джоан.

Так начались наши странные дни.

Люди и животные обходили эти места стороной. Но если они все же по какой-то причине добирались сюда, то стремились к узкой бездонной расщелине, из которой валил серный пар, садились на краю и через некоторое время умирали, а потом падали внутрь.

Я тоже испытывал на себе желание подойти и бездумно смотреть вглубь, не двигаясь. Пропитанная водой повязка, закрывающая нос и рот, спасала от этого — очевидно, наркотического — влияния.

Оми обходилась даже без повязки, а Джоан я строго-настрого запретил сюда подходить.

— Расщелина постепенно двигается, — сообщила мне ведьма. — Фута на три в год, в сторону севера. Иногда она закрывается — так было лет двести назад. Ее не существовало около двадцати лет, потом снова открылась.

Я выложил на краю четыре десятка колышков, пропитанных различными реактивами, и уже на третий день знал примерный состав дыма. В нем были сера, пары ртути, угарный газ, азот, гелий, немного водорода — так мало, чтобы состав не становился горючим.

Мой хронометр оказался здесь беспомощен — иногда он шел быстрее, чем должно, иногда медленнее. Но это меня не смутило — простые солнечные часы работали безотказно, а днем здесь всегда было ясно.

Я ставил опыты и записывал все результаты в дневник. Пищу и для меня, и для Оми готовила Джоан — неожиданно в ней раскрылся немалый женский талант. Она стирала и готовила еду, прибиралась в хижине и явно получала от этого удовольствие. В Лондоне у нее не было ни единого шанса на то, чтобы оказаться на кухне или на реке со стиральной доской в руках. Здесь же этим могли заниматься или я, или Оми, или моя дочь. Проще всего к этому относилась Джоан, ведь опыты и дневник наблюдений поглощали большую часть моего времени. Оми тоже делала что-то — выкладывала птичьи кости, напевала, иногда разрисовывала глиной себе ноги или руки. Я подозревал, что она тоже занимается исследовательской деятельностью — только результат, к которому она стремилась, был не научным, а магическим.

Я привык к ее манере ходить голой, хотя не могу сказать, что это не будоражило меня. Анна, моя жена, неохотно исполняла супружеский долг, а на данный момент прошло уже больше трех месяцев, как она уехала.

На четвертый день под вечер, когда Джоан уснула, а я вымачивал химический карандаш в воде, чтобы он лучше писал, Оми подошла и прямо сказала:

— Не стоит так отчаянно терпеть. Ты мужчина, я женщина, и на полсотни миль вокруг нет никого другого ни для тебя, ни для меня.

— Должен отметить, что я женат, — ответил я, хотя даже для меня было совершенно очевидно, что здесь и сейчас это не имеет значения.

Она настояла на том, чтобы я разделся донага. Подозреваю, в этом был какой-то мистический смысл, но в тот момент меня это не беспокоило.

— Такой нежный и такой грубый, — ехидно отметила она много позже, когда мы уже вымылись в ручье и я успел высушиться и натянуть свои одежды. — Но мне понравилось.

Я не собирался обсуждать произошедшее. Это случилось, и я не исключал возможности, что оно повторится, но в этом была лишь физиология, от которой никуда не деться.

А еще я отчаянно гнал от себя мысль, что Оми как женщина была куда интереснее моей жены Анны. В любом случае в тот вечер я долго еще записывал в журнал детали исследований, в том числе те, которые сам считал малозначащими и раньше не собирался вносить в дневник.

Еще через два дня Джоан застала нас с Оми. Она отнеслась к этому так легко, что я даже почувствовал себя несколько оскорбленным. На следующий день я обнаружил, что моя дочь впервые не надела платье, а ходит в рубашке от пижамы и панталонах.

— Оми вообще без ничего гуляет! — заявила она мне. — И она говорит, что так выражает уважение этому месту! И ты ей ничего не говоришь!

— Она мне не дочь, — ответил я.

— А кто? Кто она тебе?

Это был сложный вопрос. Мы были любовниками и жили практически как семья. Представляю, как бы отреагировал на это лейтенант королевского флота сэр Гарри Митчелл! А если бы о чем-то подобном узнали в Академии, я наверняка мгновенно бы лишился членства в ней и стал парией в научном мире.

Джоан в итоге согласилась надеть платье — но я видел, что тот миг, когда и я и она станем куда более небрежными в одежде, столь неуместной здесь, уже близок.

Первый шаг — в море. Подол рясы моментально промок, теплая вода охватила усталые ноги, пропитала ремешки и подошвы сандалий, тронула ноющие колени, подобралась к животу. Сестра Марианна неловко улыбнулась и тут же укорила себя за суетность. Ее ждал ад.

Вокруг стонали, орали, плакали. Дирижабль сбросил тросы и спустил трап, не долетев до суши, выплюнул обреченный груз прямо в волны. Вдоль прибоя тянулась полоса кораллового песка, но не у всех оставались силы пройти жалкую сотню метров. Одна большая старуха уже всплыла, словно оглушенная взрывом рыба. Привычным движением Марианна проверила пульс на шее — увы. Другая женщина споткнулась, но упасть не успела — соседи подхватили ее и повлекли к берегу. А вот у малыша-полукровки помощников не нашлось, кроме немолодой белой вахине. Усадив на бедро ребенка, монахиня побрела вперед. Тяжелый серебряный крест оттягивал шею, саквояж бил в бок, ноги вязли. Кудрявый мальчик доверчиво прижался к спасительнице, на переносице у него виднелась первая складка будущей «львиной морды».

…Раньше миссия представлялась совсем другой. В строгой приемной Ордена Марианна грезила о прелестных деревушках под сенью пальм, кротких девушках в белых одеждах, хоре миссии, возглашающем «Аве, Мария» под огромным иссиня-черным небом, под божьими фонарями — недаром именно на островах так ярко горит созвездие Южный крест. Нет, монахиня не была белоручкой — побывала и в приютах для брошенных матерей, и в рабочих кварталах, и в странноприимном доме, пересидев вспышку тифа вместе с паломниками. Но миссионерство виделось ей непаханой нивой, ждущей только семян. А оказалось все так же, как и в Нью-Йорке, только грязнее. И страшнее — смерть смердела из язв, помахивала культями, вываливала язык из гниющих ртов. Отец Дэниел уже болен проказой. И ее, Марианну Хоуп, ждет та же участь. Господи, сохрани!

— Сестра, скорее! Нужна ваша помощь!

Грузный мужчина в круглых очках, бесформенной шляпе и заношенном облачении вошел по колено в воду, приветственно махая беспалой рукой. Голос у него оказался звучным, как колокола Сен-Лазара. В лицо Марианна старалась не смотреть пристально. Запах… в тифозном бараке смердело хуже.

Истощенная туземка, скорчившаяся на песке, истекала кровью. То ли выкидыш, то ли поражение матки. Размер алого пятна не оставлял сомнений — положение очень серьезно.

— Отнесите ее в хижину! Женщина не собака, чтобы лежать на улице. Дайте мыла, воды, чистые полотенца!

— Прикажете подогнать карету, заказать операционную и вызвать анестезиста с наркозом? — В голосе священника прорезался нехороший сарказм. — Во всем Калаупапа вы не найдете ни одного полотенца и ни одного куска мыла.

«Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его», — подумала Марианна, но ничего не сказала.

В жалкой хижине не нашлось даже свежей подстилки. Выглянув наружу, монахиня подозвала женщин, попросила их нарезать веток. Услужливый подросток приволок откуда-то кусок тапы и натаскал три ведра пресной воды. Духота ударила в голову, острый запах крови и мятой зелени вызывал тошноту. Холод на живот не помог, больная быстро теряла силы. Повторяя про себя «Блаженны непорочные в пути», Марианна делала свое дело — обтирала потное лицо женщины, поила ее, меняла перепачканные листья. Она думала применить обезболивающую маску, но больная не слишком страдала. Улыбка, не сходящая с бледных, искусанных губ, поразила монахиню:

— Ты веришь в Христа, чадо? — спросила Марианна.

— Нет, — с трудом пробормотала туземка и снова выгнулась в мучительной судороге. — Тангароа даст мне тело акулы и вернет свободу. Я боялась, пока плыла, боялась долгой смерти, гнили, мерзости. А теперь ухожу легко. Алоха оэ, добрая женщина, ищи меня в океане.

Из последних сил больная приподнялась на постели и начала петь — легким голосом, маленькими словами, словно волны стучатся в гальку. Этого диалекта, в отличие от пиджин-инглиша и гавайского, Марианна не знала. Оставалось только твердить молитву, надеясь, что бог простит умирающую язычницу — она не ведает, что творит. …Отошла. Мир ее душе.

Монахиня обтерла кровь с тела, прикрыла ноги одеждой. Из-за стен хижины грянули барабаны. Священник заглянул внутрь:

— С похоронами лучше поторопиться. Здесь жарко, трупы разлагаются быстро.

— Откуда вы узнали, что больная отдала богу душу?

— Море сказало. Поживете здесь — и научитесь слышать.

Двое гавайцев с носилками протиснулись внутрь. Тело женщины усыпали цветами, оставив открытым только лицо. Процессия двинулась вдоль побережья, мимо медленной стаи акул, потом свернула к подножию горы. Барабаны стучали, девушки хором пели псалмы. Глядя на белые платья и изуродованные лица, Марианна едва не плакала.

— Позвольте помочь вам, мисси?

Давешний подросток протянул руку к ее саквояжу. Марианна разглядела его — нет не мальчик, юноша, почти мужчина. Чуть раскосые, кофейного цвета глаза, высокие скулы, приплюснутый нос, мягкий рот. Доверчивая улыбка — из-за нее подросток смотрелся младше своих лет. И никаких признаков болезни — пышные кудри, чистая кожа, свежий запах — здоровые юноши пахнут морем и молоком, а девушки — полевыми цветами. Что он делает в этом месте?

— Окей. Только будь осторожен — там внутри хрупкие… вещи.

Механические часы, пунктуальные, как отец настоятель. Стетоскоп из самого Лондона. Новомодная маска с длинной кольчатой трубкой и флаконом «газ-доктора» — двух-трех вдохов хватает, чтобы остановить самую страшную боль. Спиртовка и колба. Спринцовка. Скальпели. Бутыль бесценной карболовой кислоты. Йод, хина и каломель. Свертки бинтов. Карманное зеркальце — подарок человека, о котором следовало забыть двадцать лет назад…

— Это наше кладбище, сестра. Скромно, правда? — гулкий голос священника вывел монахиню из размышлений.

Длинные ряды холмиков, украшенные крестами или грубо обтесанными камнями, действительно выглядели непритязательно.

— Тринадцать лет назад мертвых бросали в грязь. Живые валялись в хижинах и ползали по улицам, пока не отдавали богу душу, крысы и свиньи пировали на трупах. Не было ни школы, ни госпиталя, ни церкви. Даже крещеные молились акулам и украшали цветами идолов.

— А теперь они несут цветы Мадонне? — вырвалось у Марианны.

— Да, — подтвердил отец Дэниел. — Не все, но многие. Видите — девушки прикрывают грудь, мужчины не расписаны глиной. Они знают «Отче наш» и больше не путают Христа с Тангароа. Я вчера исповедал двоих.

— И похоронили?

— С миром. Здесь остров смерти, сестра. И вы знали это, когда просились на Калаупапа. Впрочем, вас Бог спасет. Красивый крест…

— Узнав о нашем похвальном желании, генерал Ордена переслал его с Мальты как символ миссии.

— Где же остальные миссионерки? Основали школу для девочек или приют для кающихся грешниц? — В голосе отца Дэниела прозвучала обида.

— Одна не смогла подняться на борт дирижабля — никакие молитвы не защитили от страха перед полетом. Другую поразила тропическая лихорадка. Третья увидела лагерь для сортировки лепрозных на окраине Гонолулу и вернулась в Нью-Йорк, к своим беднякам. Сестры Пэйшенс и Эванджелина вняли призыву короля и основали больницу на Самоа — там ужасающая смертность и людям нужна помощь, — спокойно произнесла Марианна.

— Здесь помощь тоже нужна, — вздохнул отец Дэниел. — А вы, я вижу, крепкий орешек.

— Хрупкий бы уже раскололся под вашим суровым взором.

Священник протянул изувеченную руку, монахиня, не изменившись в лице, поцеловала пастырский перстень.

— Мы сработаемся, сестра Марианна Хоуп. Вы умеете дарить надежду. Такие люди нужны в колонии.

— Куда отнести вещи мисси, отец Дэниел? — раздался знакомый уже молодой голос.

— В новую хижину подле церкви, Аиту. Не играй в дурачка, ты же сам ее строил.

Юноша склонился в шаловливом поклоне и пустился бежать.

— Счастливчик, — сказал отец Дэниел и попробовал улыбнуться. — Из немногих здоровых на острове. Мы прибыли в один год, Аиту был с отцом и двумя братьями. Я заболел через четыре года. Семья мальчика уже на кладбище. А он вырос, как ни в чем не бывало. Добрый, честный, всем помогает.

— Господь справедлив. Он знает, кого спасти, — наставительно произнесла Марианна.

— Здесь нет справедливости, — возразил отец Дэниел. — Только муки и смерть… и жизнь вечная.

Хижина оказалась просторной и скудной. Ни парового отопления, ни газовых фонарей, ни плиты, ни, увы, канализации и умывальника. Последнюю в жизни ванну довелось принять в Гонолулу — облупленная и страшная, с темноватой водой, она все же была теплой и свежей. Здесь — лишь пара кувшинов, пара кокосовых чашек, пара циновок, стол. Стопка старых газет, отсыревших и тронутых плесенью. Новенькая Библия. Удивительно красивая раковина — крупная, розовая, словно сияющая изнутри. Марианна поднесла ее к уху и услышала перестук — внутри был жемчуг, десяток настоящих черных жемчужин. Подарок островитян — вряд ли священник оставил бы подношение сестре милосердия, тем паче, что он-то должен знать подлинную цену вещей. Горсть жемчуга. Лодка, полная мыла и полотенец, круп и муки, Библий и Катехизисов, нужных лекарств… Здесь должны быть контрабандисты, они как коршуны кружат там, где пахнет нуждой.

Марианна думала, что она сразу уснет, но усталость так истомила ее, что дрема не шла. Поворочавшись на жестком ложе, монахиня вышла навстречу жаркому вечеру. Густой аромат цветов скрадывал прочие запахи, ночные бабочки медленно порхали в воздухе, где-то плакал ребенок, кудахтали куры. Внизу за двумя витками дороги шумело море: раз-два-раз-два-раз-аааааааааххх. Услышав стон волны, Марианна поняла, о чем говорил отец Дэниел. Упокой, Господи, отлетевшую душу.

…Колокола подняли монахиню к заутрене. Привычка вставать затемно укоренилась с юности — Марианна выросла в католической школе и, за исключением года в Нью-Йорке, жила по строгому расписанию служб. Белая церковь оказалась уютной, а наивные иконы местной работы поразили до глубины души — недостаток мастерства полинезийцы возмещали яркими красками и сложными орнаментами. Марианну тошнило от новомодных церковных статуй, шагающих и поющих по мановению заводного ключика. Здесь же — чистая вера, незамутненная искренность.

У подножия святой Филомены красовались дары — лодочное весло, кукла, несколько костылей, маска в форме человеческого лица. Значит, не все так плохо?

Когда служба закончилась, Марианна обратилась с вопросом, и отец Дэниел подтвердил надежды монахини:

— Изредка болезнь отступает на годы или десятилетия. Язвы рубцуются, пятна сходят, раны покрываются новой кожей. Весло принес Мауи — Господь исцелил его, и еще восемь лет он ходил в море за рыбой для всей колонии, пока не утонул. А кукла — дар красавицы Таианы. Девочке уже семнадцать, и она до сих пор здорова.

— Что помогло? — перед отъездом Марианна читала журнал «Ланцет» и «Новости медицинского общества» — от проказы не помогали ни прививки, ни ампутации. Доктор Норелл предложил прогревание паром под давлением в аппаратах, похожих на «испанские сапожки» — симптомы ослабевали на время, но потом возвращались с утроенной силой.

— Я не знаю. Они мазались желтым бирманским маслом и кокосовым молоком, принимали морские ванны, грелись на солнце — как и многие сотни тех, кто не выздоровел.

— Вы не участвовали в лечении, святой отец?

— Нет, конечно же, нет. Я построил госпиталь, где беспомощные могут получить перевязки, еду и покой. Но исцеление тел не моя стезя. Вы, сестра, разбираетесь в этом лучше. Пойдемте!

Две длинные хижины, крытые соломой, выглядели неплохо. О кроватях для больных можно было и не мечтать, но подстилки оказались свежими, в комнатах жгли благовонную смолу, еду готовили в чистом котле, а помощники-гавайцы работали в меру сил. Заведовал ими белый фельдшер — Ян Клаас, бывший боцман с корабля с сомнительной репутацией. Он был одноруким, вместо левой носил железный протез, нарочито страшный, несмазанный, с торчащими винтами — туземцы страшно боялись «стального кулака», не понаслышке зная о его тяжести. Как выяснила впоследствии Марианна, епитимью до конца дней прислуживать прокаженным на боцмана наложили в Гонолулу. Чем провинился рыжебородый голландец, не ведал даже святой отец. Давешний мальчик Аиту тоже был здесь — разносил еду и помогал больным.

Первым делом — уборка. Лежачих вынесли в тень пальм, ходячие выбрались сами. Марианна собственноручно протерла щелоком полы и стены, проследила, как выбивают циновки и роют (о, эти белые!) две выгребные ямы для нечистот.

Лекарств почти не было. Сок плодов ноны, кокосовое масло, порошок из листьев ти, свежая зола, рыбий жир и несколько пузырей-грелок. Желтое бирманское масло в небольшой бутыли — Ян объяснил, что это дорогое лекарство, его дают за плату. Запасы из драгоценного саквояжа показались Марианне смехотворно бедными. Любыми способами следует наладить доставку помощи!

Приходящих больных оказалось немного. К вящей радости монахини случаи выглядели простыми. Марианна выпустила гной из огромного ячменя на веке у младенца, соорудила бандаж для грыжи изнуренному рыбаку, с помощью вездесущего Аиту успешно вправила вывих лодыжки старухе. Ампутация выгнивших пальцев пугала, но пациент держался спокойно — грузный мужчина неопределенного возраста, со стертым болезнью лицом.

— Я ничего не чувствую, мисси. Уже давно! Просто отрежьте их.

Пробормотав про себя «Отче наш», Марианна взялась за скальпель. Аиту крепко держал больного. Крови не было, словно нож кромсал вяленую рыбу. От смрада замутило, но тошнота быстро прошла. Не экономя драгоценный йод, монахиня обработала культи, не пожалев бинта, наложила повязку. Прием окончен!

С двумя лежачими вопросов не возникало — у одного вконец отказали ноги, другой ослеп и лишился пальцев. Им требовался лишь уход. У китайца, не знающего ни слова на пиджин, оказалась малярия — вот где пригодится хинин! А смуглая толстуха, с удивительным аппетитом поедающая больничную кашу, показалась монахине попросту симулянткой. Понаблюдаем… Одно радует — сегодня здесь никто не умрет.

Марианна надеялась отдохнуть в школе, но там ей стало еще хуже. Дети как дети — шумят, щипаются, ябедничают, хором повторяют за священником буквы алфавита. Если закрыть глаза, ничем не отличается от приходской толкучки в Бронксе. А открывать почему-то не хочется. Лишь несколько малышей выглядели здоровыми. Пока здоровыми.

Спустя несколько лет и ее тело превратится в груду гниющей заживо плоти. Марианна мечтала служить Господу изо всех сил. Теперь груз показался слишком тяжел. Но отцу Дэниелу приходилось тяжелее уже сейчас. Опытным взглядом монахиня видела знаки боли — сжатые губы, дрожь в пальцах, скованность движений. Когда последний ученик вышел из класса, священник буквально осыпался на пол. Слава богу, что саквояж всегда под рукой — надеть на больного маску Марианна могла бы и с закрытыми глазами. Она повернула клапан, отмеряя точную дозу «газ-доктора». После двух вдохов тяжелое тело расслабилось, дыхание стало ровнее. На несколько минут священник потерял сознание. Поверхностный осмотр не выявил ничего, кроме жара и желтизны кожи, а раздевать мужчину Марианна не рискнула. Она склонилась над ним, выслушивая дыхание. Отец Дэниел открыл глаза. Сел, осторожно потер правый бок, улыбнулся, на мгновение помолодев. И вспомнил.

— Вашего лекарства хватит на всех, сестра? На каждого, кто корчится на подстилке в хижине, сутками сидит в море, прыгает с Акульей скалы, чтобы смертью унять невыносимые муки?

— У меня около двадцати доз для самых тяжелых случаев.

— Тогда запомните, сестра Марианна, — никогда больше так не делайте! Я живу вместе с прокаженными, ем их хлеб, крещу их детей, рою им могилы, как они однажды выроют мне. И пока лекарств не хватает на всех, мне они не нужны.

Гордыня или ангельское смирение? Впрочем, святому отцу можно все. Утомленная Марианна не стала спорить, она вернулась в свою хижину, скоротала за молитвой сиесту, а после отправилась бродить по острову. Внимательный взгляд монахини выискивал лица особой, хищной и жадной породы. Закон есть закон, дорога на остров ведет только в один конец, но везде и всегда находятся хитрецы, пролезающие сквозь щели. За плату — достойную, щедрую плату, конечно же.

Чутье привело ее к главной площади поселка, где в тени отдыхали мужчины, беседовали о своем старики и копошились пыльные куры. Угрюмый, толстый как гора таитянин возлежал под навесом, пил перебродивший сок пальмы из разрисованного калебаса, плевал красным в красную пыль. Он отказался назвать свое имя, отказался брать деньги и назначил плату — любовь белой женщины. Так ли она нежна под одеждой, как рассказывают тане с летающих лодок? Будь на месте Марианны чопорная Эванжелина, она бы уже бежала к священнику, квохча и охая. Будь здесь Пэйшенс, дело бы кончилась оплеухой. Но монахиня не зря потратила годы на сорванцов Бронкса. В ее необъятном саквояже таились сокровища. Музыкальная шкатулка с лошадкой и всадницей, горсть разноцветных стеклянных шариков, механический заводной цыпленок, умеющий прыгать и верещать. И чудо чудное — калейдоскоп с объемными, переливчатыми картинками.

…Любовь белой женщины! Человек-гора хихикал, взвизгивал и хлопал в ладоши, поворачивая игрушку, ловя солнечные лучи, чтобы стеклышки ярче блестели. Заскорузлое лицо стало нежным, как ветка дерева, с которой сняли кору, глаза засияли. Господь на небе, изыщи он секунду взглянуть на островок в океане, тоже бы улыбнулся — в каждом мужчине до смерти живет мальчишка. Довольная Марианна достала из потайного кармана тощую пачку долларов, присовокупила две самые большие жемчужины и рассказала, куда именно стоит пойти в Гонолулу, чтобы продать товар и купить товар за честную цену. В маленькой лавочке на улице Колетт недалеко от госпиталя уже пятнадцать лет прятался от товарищей по оружию Джон Гастелл, бывший конфедерат, который так и не научился стрелять в людей. Плохой солдат оказался хорошим торговцем и заслужил доверие миссии. Он отправит телеграммы на материк, если кабель опять не повредили киты.

Пока человек-гора, пыхтя и охая, вытаскивал из сарая непрочную на вид лодку-каноэ и проверял снасти, Марианна устроилась в тени пальмы, занялась перепиской. Две «летучки» в Нью-Йорк — отцу Франциску с просьбой о вспомоществовании, и дорогуше Дейзи Кларк, подружке по пансиону и единственной дочери преуспевающего фабриканта — с той же просьбой. Два письма в Гонолулу — смиренное королю и гневное губернатору. Одно на Самоа — у сестер найдется чем поделиться. И список, точный подробный список, чтобы этот любитель белых женщин с пользой потратил деньги. Читать он конечно же не умеет…

К вящему удивлению Марианны, таитянин достал из необъятных складок набедренной повязки веревку и начал вязать узлы, неохотно поясняя: «ткань», «рис», «саго». Слова «хинин» и «йод», впрочем, звучали для него околесицей — отчаявшись объяснить, Марианна показала флаконы и оборвала с них этикетки для образца. Одутловатая физиономия посредника не внушала ей доверия, но честный контрабандист — оксюморон. На всякий случай монахиня припомнила витиеватое уличное проклятие и вдобавок пообещала своему Ганимеду, что акулы сожрут его за побег и обман. Брезгливое лицо таитянина перекосила усмешка:

— Я прокаженный, мисси. Мне некуда бежать. А акулы меня все равно сожрут, рано или поздно.

Проводив взглядом утлое суденышко, Марианна отправилась к хижине. «Домой» — в первый раз за множество лет у нее появилось место, которое позволительно назвать домом. Она шла, оскользаясь на влажной глине, оступаясь о корни, спотыкаясь о камни, и наконец поняла, что смертельно устала. Жара, путешествие, переживания навалились на спину тяжелым грузом. Обитатели колонии удивленно смотрели на пошатывающуюся, еле бредущую женщину, но никто не предложил помощи. И когда Марианна упала на серый песок у порога дома, ей показалось, что она больше не поднимется — голову сжало обручем, руки налились свинцом, по спине перетекала боль. Не хватало сил ни перевернуться, ни достать воды, ни заплакать. Только пестрые мошки ползали перед лицом, суетливо толкали песчинки, выискивали себе пищу, да взбалмошный попугай орал с пальмы.

Вскрытый кокос, полный свежего сока, показался ей даром ангелов. Заботливый Аиту успел и здесь — неужели выслеживал?

— Вы слишком долго были на солнце, мисси, и очень мало пили. Здесь нельзя не пить. Позвольте, я помогу.

Не успев возмутиться, Марианна почувствовала, как руки юноши прикоснулись к ее одежде. Аиту ослабил пояс и воротник рясы, снял головное покрывало, положил на ноющий затылок что-то прохладное. И начал разминать, растягивать и разглаживать ноющие бугры мускулов, ставить на место косточки. Дикое, странное ощущение. Марианна не помнила, чтобы кто-то когда-то прикасался к ее телу столь непозволительным образом. Но ничто в ней не возмутилось — наоборот, это было приятно, как погрузиться в купальню посреди жаркого дня. Кровь быстрей побежала по жилам, мышцы расслабились, боль ушла. Но подняться не получалось — тело стало расслабленным, легким как перышко, сладкая дрема отяжелила веки. Незаметно для себя монахиня провалилась в короткий сон. И проснулась здоровой, освеженной и полной сил.

Терпеливый Аиту сидел рядом с ней, прикрывая от солнца листом пальмы.

— Как ты это сделал, чадо?

— Ломи-ломи-нуа, лечение телом и духом. Мой род — кахуна, посвященные Тангароа с рождения. Прадед превращался в акулу, дед ходил босиком по углям, братья видели вещие сны, а отец исцелял руками. Он мял людей как глину и собирал заново, выдавливая болезнь вместе с потом. Он не успел научить меня всему, но я очень старался.

— Ты крещен, Аиту? Ты веришь в Христа, нашего спасителя?

— Да, мисси. Мое церковное имя На-та…

— Натаниэль?

— Да, мисси. Я ношу крест, выучил «Кредо», хожу в церковь по воскресеньям и не хожу без одежды — это грешно.

— И не зовешь демона Тангароа, когда лечишь руками?

— Нет, мисси. Только когда проплываю в лагуне над Глазом Свиньи — там злой водоворот.

«Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его». Марианна вспомнила житие святого Венсана де Поля — многотерпеливый преподобный учил священников не начинать службы с «Отче наш» и не спать со своими служанками.

— Прости, если вопрос причинит боль. Почему твой отец не смог исцелиться сам и помочь братьям?

По живому лицу Аиту пробежала тень.

— Он заразился, когда лечил соседей. Тангароа не в силах справиться с недугом белого человека.

— А с какими недугами умеешь справляться ты?

— Умею вправлять суставы, складывать сломанные кости, возвращать внутренности на место, унимать боль. Знаю, как вернуть сон, вернуть радость, прибавить сил. Отец провожал умирающих, я не умею.

— Пока не умеешь, чадо. Ты слишком юн для такого груза. Постой… ты помогаешь в больнице, чтобы учиться?

— Да, мисси. Я видел, как тане давал больному горькие пилюли и жар прошел. Я видел, как вы, мисси, надели второе лицо на отца Дэниела и ему стало не больно. И человека с отрезанной ногой видел — он должен был умереть от заражения, но умер спустя десять весен, от проказы.

Отвернувшись к морю, Марианна ухмыльнулась — она вспомнила, как подглядывала за сестрой Гоноратой, зашивающей рану бродяжке, и как умолила суровую монахиню обучать ее азам медицины. Жаль, женщинам запрещено получать патенты врачей.

— Как же ты очищаешь раны?

— Червями, мисси — они выедают больное мясо и не трогают здоровое.

— А если рана расположена на животе?

— Прошу у Тан… у Христа легкой смерти. А что делаете вы, мисси?

— То же самое. Но если кишки не повреждены, пробую обеззаразить рану и зашить ее шелковой ниткой.

— О-без-что?

Помянув царя Давида в третий раз, Марианна рассказала Аиту о невидимых зверюшках — микробах, живущих вокруг людей. Микроскоп бы сюда или хотя бы лупу… ничего, закажем в следующий раз. Ученик захлопал в ладоши и тут же удрал мыть руки. Что ж, все знания, которые есть у одной старой монахини, мальчик получит. Жаль, врачом ему не стать — математика и латынь. И «цветной» — в альма матер. Немыслимо! Но за неимением шелковой бумаги пишем псалмы на оберточной. Когда Аиту вернулся, Марианна уже достала из саквояжа анатомического Джонни — подвижную куклу, которую можно было раскрывать по слоям — кожа, мышцы, внутренности, скелет. И до темноты, с грехом пополам подбирая правильные термины на пиджин, рассказывала, как устроено изнутри тело человека.

Едва неуклюжий серпик луны поднялся над морем, к хижине прибежал перепуганный насмерть юноша чуть старше Аиту — у жены первые роды, а старухи отказались помогать чужачке. Помянув добрым словом акульего бога, Марианна подхватила саквояж и поспешила на выручку.

Маленькой китаянке пришлось нелегко — многоводие, крупный плод, страх. Но в свой срок на свет появилась красивая смуглая девочка. Внимательный осмотр не выявил никаких признаков проказы. Может быть, ей повезет? Марианна помолилась о здравии, убедилась, что роженица вне опасности, и отправилась отдыхать с легким сердцем. Проходя над скалистым обрывом, она посмотрела на море — смуглый юноша плавал в акульей стае, кувыркался в волнах, шлепал по спинам — голубым и серебряным, — и хищницы словно играли с ним. Страх кольнул сердце женщины горячей иглой, но Марианна удержалась от паники. Они одной крови.

Поутру монахиня проснулась к ранней мессе и целый день провела в трудах. И следующий день. И следующий за ним — словно кто-то влил молодое вино в старые меха. Марианна поспевала повсюду — лечила, утешала, молилась, показывала, как кроят платье и пишут буквы, убирала к венцу невесту, шила саван, варила суп в большом котле, сидела с отцом Дэниелом, когда воспаление печени снова свалило его. Силы били ключом, их хватало на все и еще оставалось на занятия с Аиту — юноша впитывал знания, как земля воду. За считаные дни он выучил четыре действия арифметики, подобрался к дробям и угольком на доске вывел первое «esse». Esse homo — не чета иным белым. Но кесарю кесарево, у Марианны давно уже хватало мудрости не менять то, что не менялось.

Через две недели приплыла лодка. Будь благословен, жирный старый жулик! Четыре Библии в переводе на гавайский. Два флакона «газ-доктора» — спасибо, спасибо вам, сестры. Бинты, йод, хинин, карболка, каломель, камфара, сахар, мука, рис, саго, мыло и простыни — пусть враги веры Христовой спят в тропической хижине без простыней и москитной сетки. Телеграмма от отца Франциска. Оскорбительное молчание от губернатора. И бочонок карибского рома — капелька алкоголя дезинфицирует воду, придает сил ослабевшим и останавливает злокачественный понос. Из-за бочонка, пузатого и соблазнительного, и начался бунт — на острове давненько не водилось спиртного, а любопытные туземцы тут же приметили выпивку.

Марианна перевязывала больного в мужской хижине госпиталя, когда раздался многоголосый шум. Разношерстная толпа подвалила из леса, вооруженная кто во что горазд — палки, пращи, камни, дубинки, утыканные острыми раковинами. Разгневанные мужчины орали на нескольких языках разом, Марианна понимала их через слово. Что-то про проклятых белых людей, которые привезли на острова китайских кули и приманили ненавистную проказу. Про месть и справедливость, о которых давно забыли. Про то, что добрая выпивка облегчает боль и радует душу, а жир, вытопленный из головы европейца, заживляет лепрозные язвы. Марианна захлопнула дверь хижины и торопливо подперла ее аптечным шкафом.

Снаружи разнеслись крики и страшная брань. Рыжебородый боцман Ян Клаас не стал искать правых и виноватых, его тяжелые кулаки равномерно отвешивали удары. На мгновение показалось, что страх перед грозной железной рукой отрезвит бунтовщиков. Но взметнулись и опустились дубинки, раздался жуткий хруст ломающихся костей. Потом сквозь плетеную стену просочилась тоненькая змейка дыма. Лежачие прокаженные взвыли от страха.

«Они сожгут меня заживо, вместе с больными», — отстраненно подумала Марианна. И вздрогнула — звонкий голос Аиту убеждал соплеменников опомниться, не карать тех, кто потратил жизнь на возню с обреченными, не гневить ни Христа, ни свирепого Тангароа. Справедливость существует, бог слышит нас и отвечает, как может. У нас есть друзья и родные, море и белый песок, цветы лехуа, песни птицы ививи, жемчуг и раковины. А у Христа на кресте никого не было, даже отец оставил его.

Звук удара прервал горячую речь. Упал. Убили! Одним рывком Марианна отодвинула шкаф от двери, выбежала наружу, готовая драться за юношу, как волчица бьется за своих щенков. Слава богу!

Отец Дэниел уже стоял над упавшим, протянув перед собой распятие, словно щит. Гулким и властным голосом он повторял псалом — ничего больше, только слова Давида.

— …Твердо уповал я на Господа, и Он приклонился ко мне и услышал вопль мой; извлек меня из страшного рва, из тинистого болота, и поставил на камне ноги мои и утвердил стопы мои…

С каждой строкой вокруг становилось темнее. Ветер ударил в колокол, стрелы дождя хлестнули по обезумевшим людям, град заставил пригнуться. Заводилы отступили на шаг, на два… побежали, бормоча что-то о гневе белого бога. Марианна метнулась к Аиту, припала ухом к груди, выслушивая дыхание, погладила спутанные мокрые волосы. Жив. Жив!!! Сотрясение мозга, пара синяков, может быть небольшая горячка. Боцману Клаасу повезло куда меньше — осколки ребер проткнули легкое, несчастный харкал кровью. Оставалось впрыскивать камфару для поддержания сердца, менять холодные примочки и надеяться на благополучный исход. Будь здесь операционная, аппарат искусственного дыхания, кислородная подушка, хотя бы один хирург!!!

С помощью перетрусивших служителей-туземцев Марианна и Дэниел перетащили раненых в госпиталь. Одному из бунтовщиков Клаас свернул челюсть, другому нос, третий споткнулся на мокрой траве и вывихнул ногу. Гневные лица стали виноватыми и просительными, прокаженные устыдились.

— Они как дети, — сказал отец Дэниел. — Утром ломают игрушки, а вечером просят у них прощения. Пар вышел, теперь на острове надолго воцарится покой.

Взволнованная Марианна всю ночь просидела рядом с больными. Клаасу стало хуже, пришлось извести три дозы драгоценного «газ-доктора». К утру боцман впал в беспамятство. Аиту же, наоборот, спал здоровым сном молодости. Марианна не могла насмотреться на точеные черты лица, длинные пальцы, сильные мышцы шеи. Завиток волос, свернувшийся на щеке, соблазнял ее — поправить, убрать за ухо. Все равно же придется сменить компресс, обтереть горячую кожу, ощутить легкое дыхание, нежное, сладостное…

Утром Марианна бесстрашно прошлась по хижинам, поговорила с родителями и собрала группу из девяти подростков, желающих изучать медицину. Она заново начала лекции по анатомии, антисептике и латыни — с последней дела обстояли плохо. Но ученики компенсировали неуспехи старанием, они радостно бинтовали, накладывали лубки, промывали язвы и поочередно дежурили в госпитале.

С Аиту она больше не оставалась наедине и ничем не выделяла его из числа учеников. Юноша сперва стал стараться еще больше, потом отдалился, ушел в себя. А монахиня опасалась называть болезнь по имени, промолчала даже на исповеди — все уйдет, само сотрется из памяти. Время лечит. Тем паче, что появился новый повод для беспокойства. Через несколько дней после бунта, во время купания Марианна обнаружила плотные красные пятна на коже обеих молочных желез. Не оставалось сомнений — проказа добралась и до нее. Оставалось ждать следующих симптомов — болей в суставах, лихорадки, апатии, утолщения кожи на лбу. И смерти, постыдной, хотя и мирной.

Марианна так часто разглядывала себя в карманное зеркальце, что отец Дэниел невольно обратил на это внимание. Он задал вопрос — двусмысленный, кто бы спорил. Он был бы плохим священником, если бы не заметил взаимной симпатии Адама и Евы — какая разница, сколько им лет и что за пропасть их разделяет. Вместо правильного ответа Марианна указала на зловещие пятна. Отец Дэниел попросил посмотреть. Монахиня устыдилась — ни разу в жизни она не показывала мужчине грудь. Но священник ведь не мужчина…

Смех отца Дэниела напоминал хриплое карканье ворона:

— Сестра моя, бедная напуганная сестра! Это всего лишь опрелость, от жары и тесной одежды. Испросите у своего ордена разрешение носить легкое облачение, а до тех пор присыпайте больные места саговой мукой и промывайте дважды в день крепким чаем. А проказой вы заразиться вообще не можете.

Устыженная Марианна сперва не осознала, что именно сказал священник. Ей хватило ослепляющей радости: «Я здорова!» Но нужные слова колючками проросли из сознания.

— Почему вы уверены, что я не могу заболеть? Существуют люди, невосприимчивые к лепре? Как вы их выделяете, святой отец и почему до сих пор не рассказали об этом мне?

— Все проще, сестра. Искушение подстерегает нас там, где мы об этом даже не думаем. Двадцать с небольшим лет назад, когда я только собрался нести слово Божье в Калаупапа, меня вызвали к генералу Общества Иисуса. Петер Ян Бекс был бельгийцем, моим соотечественником и хорошим человеком, он хотел защитить меня. И предложил взять реликвию. Ту, что сейчас украшает вашу шею.

«Я владею святыней?» Марианна прикоснулась к тяжелому серебряному кресту. Старинная вещь дивной работы, но что в ней особенного?

— Вашей реликвии, сестра Хоуп, исполнилось семьсот лет. Внутри — подлинные мощи святого Лазаря и великая сила двух крыльев церкви. В 1170 году палестинский король Амори (вы даже не слышали о таком) заказал этот крест для единственного сына, Бодуэна. Девятилетнего наследника трона Святой земли поразила лепра — подлые египтяне прислали в подарок принцу красивый плащ, в котором прежде спал прокаженный.

Изготовил реликвию мастер Монфор, тот, что украшал Гроб Господень. За мощами отправились лазариты — восемь опоясанных рыцарей ушло в пустыню, один вернулся и умер у Верблюжьих ворот, сжимая в руке трофей. Сам папа римский помолился над крестом, и византийский патриарх помолился тоже — мачеха Бодуэна, королева Мария, была родом из Константинополя, она сжалилась над пасынком и попросила о помощи императора. И реликвия обрела огромную мощь. Тот, кто носил крест Лазаря не снимая, избавлялся от проклятой болезни, лепра отступала… как оказалось, на время.

Юный Бодуэн почувствовал себя лучше. Но у него был друг, паж из благородной семьи. Мальчик заразился, принц узнал и, не слушая никаких возражений, перевесил спасительную реликвию на товарища. Бодуэн вырос, получил трон, десять лет держал за глотку султана Салахаддина и умер от проказы. Паж вырос, стал рыцарем, женился, продолжил род. Крест передавался от отца к сыну, пока орден иезуитов не отыскал реликвию. Генерал настаивал, чтобы я защитил себя от страшного риска. Я отказался — это было бы не по-христиански. Генерал заявил, что однажды я передумаю. Он ошибся.

— Отец Дэниел, вы поступаете глупо, — сгоряча ляпнула Марианна. — Кто как не вы творит чудеса, кому еще доверяют несчастные, обездоленные люди! Живой и здоровый, вы сможете сделать для прокаженных намного больше.

— Христос тоже поступал глупо, — мягко улыбнулся отец Дэниел. — Он мог бы бродить по Палестине, проповедовать, учить и лечить. И никакого креста.

— Я прошу вас! — Марианна упала на колени. — Будьте благоразумны! Защитите себя и снимите с меня эту ношу.

— Нет.

Отец Дэниел развернулся и ушел из часовни. Марианна заплакала в голос и не могла унять слезы до ночи. Ни молитва, ни море, ни прогулка по горным тропам не дали успокоения — святая вещь пудовой гирей давила на грудь. Она, Марианна, может спасти любого человека на острове. Ребенка, женщину, старика. Самого отца Дэниела, если упрямца удастся уговорить. Страшные язвы зарубцуются и исчезнут, плоть станет теплой, душа оттает. Мальчик с гниющими веками начнет видеть, маленькая китаянка выкормит дочку грудью, жирный прокаженный жулик станет жирным здоровым жуликом. Или она сама продолжит помогать людям, облегчать страдания обреченных, не рискуя собой, не страшась болезни. Где справедливость? Кто должен решать, кто подбросит монетку? Господи, вразуми.

Не в силах справиться с переживаниями, монахиня отдалилась от людей. Она посещала госпиталь, утреннюю мессу и вечерние занятия по медицине. Все остальное время Марианна проводила на уединенном пляже, глядя на воду и круг за кругом читая псалмы. От «Блажен муж, иже не ходит на совет нечестивых» до «извлекши меч у него, обезглавил его и снял позор с сынов Израилевых» — и снова, и снова. У берега собирались голубые и серебряные акулы, покачивались на волнах, словно слушая Писание. Вдруг они и вправду были людьми, вдруг демон может освободить их души? «Святой Франциск ведь проповедовал птицам», — подумала однажды Марианна и тут же укорила себя за гордыню. А отец Дэниел не задумывался о таких мелочах. Он разговаривал с хищными рыбами, выходя по ночам к утесу Бабочек, разговаривал так же терпеливо и медленно, как с туземцами. И к священнику приплывала старая акула — огромная и уродливая, покрытая язвами, словно человеческая болезнь поразила холодное тело. Проповедь завершалась, двое сидели рядом — рыба в море, человек в лодке. Они молчали.

«Я хотел стать луддитом, — признался однажды отец Дэниел, когда они с монахиней украшали храм к Рождеству. — Ломать машины, ставить палки в колеса, подсыпать песок в бесконечно вращающиеся шестеренки. Чтобы мир оставался прежним, воздух чистым, дети природы жили и умирали в своем раю. Я боролся, потом смирился. И стал слугой Божьим». Марианна не нашла, что ему ответить.

Сухой сезон сменился дождливым, больных стало больше — малярия, трофические язвы, элефантиаз, воспаления легких и почек. Из Гонолулу прислали новых больных, новенький микроскоп и благодарственное письмо от короля, из Самоа — лодку от сестер, с лекарствами и бинтами. Щедрая приятельница из Нью-Йорка перевела на счет миссии целых сто долларов. А безвестная библиотекарша из Оклахомы самолично обошла город и собрала полторы тысячи. Впору было задуматься о строительстве нового госпиталя — не хижины, а нормального деревянного дома, с кроватями и тюфяками, с настоящей лабораторией и маленькой операционной. И выписать из Штатов хотя бы одного хирурга, опытного врача.

Отец Дэниел начал сдавать. Он уже не мог достоять службу, два мальчика-туземца поддерживали его под руки. Проказа распространилась на лицо, зрение таяло, гулкий голос стал невнятным, скрежещущим. И узлы на руках и ногах побледнели. Опытная Марианна знала, что этот признак сродни «маске Гиппократа» — священнику оставалось недолго. Еще два раза она пробовала переубедить отца Дэниела и всякий раз получала епитимью — пастырь хотел до конца разделить участь паствы. Тяжесть ноши пригибала Марианну к земле. Еще недавно она ощущала себя юной и полной сил, теперь же держалась исключительно на молитвах. В минуты слабости монахиня доставала зеркальце, разглядывала исчерченное ранними морщинами лицо, а затем открывала секретную крышечку, чтобы полюбоваться на старую фотографию. Он никогда не состарится. И не приедет в царство Аида. И не будет решать — кому жить долго и счастливо, избавленным от проклятия, а кому разлагаться заживо.

…Самоубийство Таианы потрясло общину. Девушку любили все в поселении, от мала до велика. Она сохранила здоровье, была отзывчивой, доброй, милой и могла бы взять себе любого мужа. Но предпочла прыгнуть вниз со скалы Камаку и разбиться об острые камни. Осматривая тело, Марианна поняла причину — страшную, глупую ошибку застенчивой девушки. Витилиго — безобидное и загадочное заболевание, при котором по телу идут белые пятна. Даже в Библии упоминается схожий симптом. Но Таиана едва умела читать и вряд ли смогла бы сопоставить цитату из скучнейшей книги Царств и собственную болезнь. И предпочла умереть до того, как «проказа» заберет свежесть и красоту.

Хоронить самоубийцу на кладбище по закону не полагалось. Отец Дэниел конечно бы отыскал выход, но он трое суток лежал в горячке. И жители проводили девушку как островную принцессу — усыпанное цветами каноэ с пробитым дном ушло в лагуну на радость акулам и демону Тангароа. Как водится на похоронах, юноши и девушки плясали и пели, потрясая гирляндами, сплетенными из душистых лахуа, люди постарше играли на барабанах и дудках, без устали отстукивали такт ладонями. Многие плакали, но тут же переставали — чем горше рыдать по покойнику, тем тяжелее ему спускаться в мир мертвых. Марианна обратила внимание на Аиту — юноша прыгал выше всех и пел громче других, его лицо застыло керамической маской идола.

Слезы пролились потом, на пляже, у корней старого дерева ти. Опасаясь за юношу, монахиня проследовала за ним, крадучись как заправский охотник. И услышала то, что обычно слышат на исповеди. Аиту и Таиана давно любили друг друга. Они собирались пожениться, ждали лишь выздоровления отца Дэниела, чтобы объявить о помолвке и через месяц перебраться жить в одну хижину. Но Аиту все испортил. Во время ловли тунца крючок намертво зацепился за губу глупой рыбы, и товарищи стали подтрунивать: дурная примета, у твоей вахине появился возлюбленный. Вернувшись в гавань, Аиту нашел Таиану в кокосовой роще и увидел, что та в слезах. Ослепленный ревностью, он задал вопрос. И девушка, захлебываясь рыданиями, подтвердила: да, появился повод, я разрываю помолвку и ухожу от тебя. Безумец, он поверил и от обиды пошел искать утешения у первой девчонки, носившей цветок за ухом. А Таиана солгала, она всего лишь хотела уберечь возлюбленного… Где справедливость, почему бог так жесток?

Ослепленный горем Аиту рыдал как младенец. И Марианна была ему матерью, она сидела с ним рядом, взяв на колени голову, гладя потные волосы — все пройдет, все однажды закончится. Мальчик, бедный мальчик, дитя мое… Чуткие пальцы монахини нащупали выпуклое пятно на лбу между бровей. Маленькое и плотное, размером с даймовую монетку — можно даже не брать анализ. Где справедливость?!

— Ты уезжаешь, Аиту. Сегодня. Сейчас. Я договорюсь насчет лодки, дам письмо и деньги. Ты здоров и выглядишь здоровым, никто не узнает, откуда в Гонолулу взялся еще один парень. Джон Колетт поможет подготовиться к колледжу и откроет подписку, чтобы оплатить обучение первого хирурга Гавайских островов. Не знаю, сможешь ли ты, но постарайся — твоим сородичам очень нужны врачи. И никаких возражений, никаких слез! Вставай, чадо.

Ошеломленный Аиту покорно поднялся.

— Я не хочу уезжать. Кто поможет тебе в госпитале, кто подаст руку, если ты упадешь? Кто станет кормить больных и менять им повязки? Разве я плохо работал, ленился, воровал, прикидывался больным? Это несправедливо! Зачем ты отсылаешь меня?

— Затем, что справедливость на свете все еще существует, — Марианна сняла с груди серебряный крест и надела на шею юноше. — Поклянись никогда не снимать, а на смертном одре передать сыну. И помни, что спас тебя Христос, а не акулий бог.

— Это слишком щедрый подарок. На него можно купить много еды и лекарств.

— Клянись или останешься гнить на проклятых островах, — рявкнула Марианна.

— Клянусь, — сказал Аиту. — Клянусь, матушка.

…Толстый жулик-таитянин опять попробовал завести песню про любовь белой вахине, но юла с музыкой его вполне устроила. Для гарантии Марианна добавила маленькую жемчужину. Набросать пару строк письма оставалось минутным делом. Монахиня пронаблюдала, как пройдоха демонстративно громко собирается на рыбалку к дальним скалам и громогласно зовет бездельника Аиту помочь с сетями. Как отплывает от берега хрупкая лодка-каноэ, как уродливая акула плывет следом, разгоняя волны, и крикливые чайки провожают суденышко к горизонту — прочь, прочь отсюда! Как поют девушки, сидя у полосы прибоя, выплетая розовые венки. Как хрипло дышит в темной хижине отец Дэниел, как жадно пьет кисловатый сок плодов ноны, утирает холодный пот с вздутого лба, читает Библию — наизусть, потому что строчек не разобрать. А вокруг утлой лачуги кружат усталые ангелы, вперемешку с птицами ививи и огромными пестрыми бабочками, и духи деревьев наигрывают на флейтах, унимают боль и тоску.

Сладкие воспоминания возвращаются ко мне, снова принося привет из прошлого.

Вот только прошлого не существует. Есть сегодняшний день. Есть свобода. Есть божья воля и божья ладонь и возможность служить, трудиться, как подобает Марфе, молиться чистой посудой и выметенными полами. Ей, Марианне, никогда не давалось капризное богословие. Она умела только работать и собирать плоды, чтобы раздать их потом на площади.

Марианна раскрыла саквояж в поисках носового платка. Заветное зеркальце выскользнуло из рук, ударилось о нагретый валун и разбилось на тысячу мелких брызг. Не иначе, на счастье!

Отец Дэниел прожил еще два месяца и отошел в мир иной тихо, во сне, как праведники. В день похорон лагуну Калуапапа заполонили акулы, словно устраивали парад. В тот же год король заложил памятник «апостолу прокаженных». Если приедете в Гонолулу, можете увидать скульптуру на одной из площадей города — бронзовый постамент, толпа недоверчивых, осторожных детей и священник, благословляющий их.

У доктора медицины Натаниэля Хоупа, звавшегося когда-то Аиту, судьба сложилась тяжело, но успешно — здоровья и радости ему было не занимать. Юноша потратил шестнадцать лет, обивая пороги, зубря наизусть учебники, практикуясь под присмотром опытного ординатора в Нью-Йоркской клинике для «цветных». Но получил и защитил свой диплом, стал хирургом, вернулся на родину, преодолел все препоны и с годами возглавил госпиталь в колонии прокаженных. Филигранной работы крест на тяжелой серебряной цепочке островитянин носил всю жизнь и согласился передать сыну лишь на смертном одре. Сын Натаниэля, тоже известный врач, вручил украшение внуку. Внук вырос атеистом и однажды отдал крест в музей колонии, но в залах вещи никто не видел. Говорят, реликвия вернулась обратно, в подвалы Ордена, где и лежит, дожидаясь своего часа.

Акулы ушли от берега в тот день, когда на острове заработал первый завод по переработке копры. Больше никто не видел голубых и серебряных стай.

Упрямая Марианна дотянула до восьмидесяти трех лет. До глубокой старости она кормила, лечила, учила и слушала прокаженных. Еще долго ей пришлось в одиночку воевать с лепрой, лихорадками, переломами и малярией. Когда, наконец, в Калуапапа пришли врачи, опытная сестра оставила за собой женскую консультацию. Она приняла сотни детей и десяткам из них помогла обустроиться в жизни. Наконец возраст все-таки взял свое, и монахиня перебралась к францисканкам в обитель на Гонолулу. Последние месяцы Марианна вовсе не разговаривала, лишь улыбалась пространно, поводила в воздухе тонкими слабыми пальцами. Монахиня считала грехи, всякий раз сбиваясь со счета.

Проказа так и не коснулась ее.

Сержант колониальных войск ее величества Джек Чиверс, обжигая ступни о песок, протрусил к берегу. Солнце пекло немилосердно и слепило глаза, и вода в лагуне была цвета неба и сливалась с ним на горизонте.

Чиверс перебросил из ладони в ладонь динамитную шашку, крякнул с досады. Расставаться с шашкой было жалко, динамита становилось все меньше, и Чиверс не хотел даже думать, что будет, когда выйдет запас. Он вздохнул, примерился и, размахнувшись, швырнул шашку от берега. Отплевываясь, поплыл по-собачьи к измаравшим лазурь лагуны серебристо-бурым пятнам. Доплыл и принялся лихорадочно набивать глушеной рыбой притороченный к набедренной повязке мешок. Быстро, еще быстрее, еще, пока не появились акулы.

Майор Пеллингтон ждал Чиверса на посту. Пост был на острове всего один — на склоне прибрежного холма, в укрытии с вмурованным в базальт паровым котлом, питающим резервную батарею из шести орудий. Вахту майор с сержантом несли по очереди, двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Впрочем, счет неделям и дням был потерян уже давно. Поначалу, когда помощи еще ждали, майор делал зарубки на пальмовом стволе. Потом, когда ждать стало нечего, прекратил.

— Четыре крупные рыбины, сэр, — доложил Чиверс, — и с десяток помельче. Прикажете зажарить?

Пеллингтон, как обычно, долго молчал, раздумывая. Чиверс терпеливо ждал. Спешить некуда, а способ приготовления рыбы — дело важное. За исключением вахты на посту — самое важное из тех, что у них остались.

— Сварите, пожалуй, похлебку, сержант, — велел, наконец, Пеллингтон. — Пускай кто-нибудь из батарейцев поможет.

— Есть, сэр! — Чиверса передернуло, как случалось всякий раз, стоило майору заговорить о батарейцах. — Разрешите идти, сэр?

— Ступайте.

Сержант, закинув холщовый мешок с рыбой на плечи, покинул пост и спустился в низину. Здесь все было разворочено, искорежено и размолото снарядами и бомбами, передвигаться через сплошную мешанину из расколотых камней и остатков укреплений было нелегко. Чиверс порядком запыхался, когда, наконец, добрался до ручья. Здесь он первым делом напился, вода была хороша: студеная, чистая, хотя и с железистым привкусом. Отдышавшись, Чиверс вывалил в ручей рыбу, промыл, запихал обратно в мешок и отправился к Бриггсу.

С Ричардом Бриггсом сержант был в друзьях. Давно, еще с индийской кампании, которую оба тянули рядовыми. В Агре, когда восставшие сипаи осадили форт, рослый, краснолицый здоровяк Бриггс и мускулистый, жилистый, скуластый Чиверс вдвоем заперлись на пороховом складе с зажженными факелами в руках. Они просидели взаперти восемь суток и непременно взорвали бы склад с собою вместе, не поспей на помощь осажденным британский кавалерийский полк. Когда разбитые повстанческие батальоны откатились, Бриггс на себе вынес из складского погреба обессилевшего от голода товарища, но не устоял на ногах и повалился у порога ничком. На следующий день, в лазарете, Чиверс и Бриггс поклялись в вечной дружбе.

— Доброе утро, Дик, — поздоровался сержант, усевшись на камень, под которым лежал Бриггс. — Ну, как дела?

Бриггс не ответил, он и при жизни был молчуном. Сержант хоронил его лучше, тщательнее, чем остальных, и в отдельной могиле. Не то что бедолаг из пулеметной роты, которых разорвало ядрами, снарядами и картечью так, что было не разобрать где кто, и потому все легли в общую.

— Старикашка не в себе, — пожаловался Чиверс. — Ворчит, что устал воевать. Вчера, когда менял его, сказал, что желает в отпуск. В отпуск, как тебе это нравится, Дик?

Чиверс подождал, но Бриггс, как обычно, опять не ответил.

— Ладно, дружище, — сержант поднялся. — Пойду. Загляну к тебе завтра, не возражаешь?

Чиверс вернулся к ручью, набрал воды в старый, тронутый ржавчиной и сплющенный по бокам солдатский котелок. Петляя между выворотнями, пересек низину. Там, где она заканчивалась и переходила в заросли кустарника напополам с чертополохом, раньше были полевой лазарет и склад. От них мало что осталось: по лазарету боши били прицельно и размолотили его вчистую вместе с ранеными и персоналом, а складу хватило одного попадания, от которого сдетонировала взрывчатка.

Пробравшись через развалины, Чиверс полез в заросли. Минут пять, бранясь, продирался сквозь шипастый, перевитый мандевиллой кустарник и, наконец, выбрался к глубокой снарядной воронке. На дне было кострище. Сержант натаскал туда мертвых веток и засохших лиан, высек камнем о камень искру и вскоре развел огонь. Пристроил котелок на перекладину, вывалил в него рыбу. Теперь можно было пойти и поговорить с Эвелин.

Они познакомились в Канпуре, куда изрядно потрепанную в стычках с повстанцами батарею отвели на переформирование. Эвелин была младшей дочерью клерка Ост-Индской компании и трудилась сестрой милосердия в британском военном госпитале. У тоненькой, легконогой, кареглазой красавицы со смоляными волосами до плеч недостатка в поклонниках не было. Бравые офицеры, волею случая оказавшиеся под госпитальной крышей и под присмотром Эвелин, залечить раны и отбыть по месту службы, как правило, не спешили, а, напротив, старались задержаться подольше. Поговаривали даже, что сам господин полковник наносит в госпиталь ежедневные визиты вовсе не из-за нужды в пилюлях от лихорадки, а исключительно чтобы взглянуть лишний раз на милосердную сестру.

Джек Чиверс угодил на койку в палате для нижних чинов с заурядным пищевым отравлением, избежать которого в местных условиях мало кому удавалось. На Эвелин он стеснялся даже взглянуть. И потому, что добиваться благосклонности такой девушки считал себе не по чину, и оттого, что сопутствующие заболеванию ежечасные походы в отхожее место амурным делам не способствовали.

Чиверс провалялся на койке с неделю и шел уже на поправку, когда в Канпуре вспыхнул, в считаные часы разгорелся, а затем и запылал мятеж. Взбунтовавшийся бенгальский полк захватил арсенал, желающим из мирных доселе горожан раздали оружие, и началась резня. Британцев разыскивали и истребляли вместе с семьями и слугами из местных. К полудню сотни распаленных кровью, вооруженных кривыми саблями и армейскими винтовками бунтовщиков подступили к госпитальным стенам.

Чиверс не помнил, что произошло после, потому что, когда нападающие ворвались вовнутрь, в него вселился дьявол. Впоследствии ему, произведенному за невиданное геройство в сержанты, рассказывали, как он рубился на саблях один против шестерых, пока не зарубил всех и не прорвался в крыло, отведенное для медицинского персонала. Рассказывали, как с обмершей от ужаса сестрой милосердия на плечах под пулями карабкался по приставной лестнице на стену. Как спрыгнул с этой стены с высоты десяти футов, умудрившись не зашибить девушку. Как уносил ее, отстреливаясь на ходу и рыча, словно подраненный тигр. Как хромал потом через мятежный город и был столь страшен и чумаз, что встречные шарахались в стороны, уверяя, что вот он, великий Шива-разрушитель, добывший себе новую наложницу и возвращающийся в небесный чертог.

— Не иначе, дьявол в меня вселился, — смущенно объяснял потом любопытствующим новоиспеченный сержант. — Клянусь здравием Ее Величества, ничего не помню.

Помнила Эвелин. Хорошо помнила, и полгода спустя в ответ на предложение робко переминающегося с ноги на ногу, путающегося в словах Чиверса сказала «да»…

Эвелин лежала неподалеку, под самой высокой из полудюжины уцелевших кокосовых пальм, там, где Чиверс нашел ее башмачок. Саму Эвелин найти не удалось, и поначалу это беспокоило сержанта, но со временем он убедил себя, что жена здесь, хотя бы потому, что в других местах ее не оказалось.

Чиверс опустился на землю, привалился спиной к пальмовому стволу — так, лежа, он чувствовал себя ближе к Эвелин. Закрыл глаза, подумал, повспоминал. Разговаривать с женой было не обязательно, они и так понимали друг друга — без слов. Понимали, когда он вел ее, тоненькую и легконогую, под венец. И когда спешил к ней, оттрубив дневную службу, уже здесь, на острове. Понимали и сейчас, хотя тонкой талии и легких ножек Чиверсу было больше не видно.

С Эвелин сержант провел с полчаса, затем простился и, сутулясь, двинулся обратно к костру. В сотне шагов спохватился, опрометью рванул назад, упал на колени, сунулся лицом в землю, задыхаясь, глотая скрутившие горло спазмы, заколотил по ней кулаками. Вновь поднялся и на нетвердых ногах пошел прочь.

Сдав вахту, майор Пеллингтон по узкой извилистой тропе спустился с холма и, шлепая босыми ногами по воде, побрел вдоль береговой кромки. Круговой обход острова майор проделывал ежедневно, обойти все было очень важно, хотя сейчас Пеллингтон уже не мог вспомнить, почему именно.

Необходимо что-то предпринять, размышлял майор, привычно ступая огрубевшими подошвами по острой прибрежной гальке. Страшно подумать, что будет, если боши обойдут их с тыла. Предпринять что-то следует обязательно, непреложно. Только вот сделать это некому. Он, Уильям Пеллингтон, устал, выдохся. Тридцать пять лет беспрерывной службы в Индии и Полинезии вымотают кого угодно. Ему пора в отставку, он поднакопил деньжат — весьма неплохую сумму, вполне достаточную, чтобы скоротать старость не среди варваров, грязи и насекомых, а в уютном кирпичном домике где-нибудь в Хэмпшире или Корнуолле. Ладно, пускай даже не в отставку — в конце концов, его опыт и выслуга дорогого стоят, а значит, Ее Величеству необходимы. В отпуск! Последний раз он был на родине… Майор попытался вспомнить, когда именно, и не сумел. Давно, заключил он. Очень давно.

Он провел бы недельку-другую в Девоне или в Уилтшире, пострелял бы зайцев утром на холодке, порыбачил бы. Возможно, съездил бы во Францию, у него дальняя родня под Гавром, двоюродную племянницу угораздило выйти за лягушатника. Пеллингтон сердито мотнул головой и укорил себя — пренебрежительное прозвище недопустимо, поскольку с французами они сейчас, кажется, в союзниках. Или не с французами?.. Может статься, Ее Величество заключила союз с Испанией или Голландией, следует почитать газеты, чтобы освежить память.

Неважно. Главное, что боши — враги, это майор помнил точно, наверняка. Поэтому, собственно, они и несут службу здесь, немыслимо далеко от цивилизованных мест, да и от не слишком цивилизованных тоже. Так или иначе, ему пора в отпуск, он сегодня же напишет рапорт и с ближайшим почтовым пароходом отошлет в Дели.

Майор сбился с ноги и вновь мотнул головой с досады. Оставлять гарнизон рискованно: боши могут атаковать, воспользовавшись его отсутствием. Справится ли Чиверс? Солдат он, конечно, отменный, но выполнять приказы — это одно, а командовать — совсем другое. Должен справиться, рассудил майор: офицеры и унтера в гарнизоне подобрались хорошие, помогут, если что. Капитан Хейворт, лейтенанты Донован и Грант, штабс-сержант Бобслоу, сержант Бриггс…

Майор внезапно споткнулся, чудом удержал равновесие и замер на месте.

— Их больше нет, — подсказал кто-то невидимый глумливым, надтреснутым голосом и засмеялся резко, отрывисто, почти залаял. — Их нету, нету, нету больше!

На этот раз Пеллингтон замотал головой отчаянно, пытаясь отогнать издевающегося над ним негодяя. Тот долго не хотел уходить, дерзил, цокал языком, подхихикивал. Потом, наконец, убрался, и майор двинулся дальше. Мысли вновь обрели стройность. С Чиверсом надо что-то делать, негоже, если у британского солдата глаза вечно на мокром месте. Британский солдат обязан быть бодр, здоров и предан короне. Майор всегда следил, чтобы боевой дух у подчиненных был на должной высоте. Он не намерен позволять солдатам распускаться, пускай даже ходить им всем приходится не в строю и не в мундирах, а черт знает где и в чем.

Пеллингтон с неудовольствием поправил набедренную повязку и пошагал дальше. Солнце, как всегда, палило немилосердно, от лагуны привычно тянуло затхлостью и гнилыми водорослями. Майор осмотрел причал, жмущиеся к мосткам сторожевые стимеры, стоящий на якоре парохват, позиции пулеметной роты на берегу, расположение первой батареи, второй… Перевел взгляд вглубь острова. Полюбовался каждодневным, приятным глазу зрелищем — казармами, кухней, штабом, полевым лазаретом.

— У тебя галлюцинации, старик, — вновь возник в голове незваный визитер. — Ты видишь миражи, фантомы. Боши о вас позаботились — стимеры и парохват ржавеют на дне, от причалов остались одни сваи. А от прочего вообще ничего не осталось, понял, ты, старый дурак?

Майор Пеллингтон схватился за голову. Ему хотелось разбить ее, расколоть, извлечь изнутри этого мерзавца, который непрестанно измывался над ним. Схватить негодяя за горло, удавить, растоптать армейскими сапогами, чтобы только не слышать! Не слышать больше…

Усилием воли майор заглушил внутренний голос. Пал на колени, погрузил под воду костистый череп с редкой порослью белесого пуха, обрамляющего прожаренную солнцем до кирпичного цвета плешь. Подавил и вытолпил из головы чудовищные, хворые, воспаленные мысли. Тяжело поднялся и побрел завершать обход.

— Ничего, парни, — бормотал на ходу Пеллингтон. — Ничего, как-нибудь обойдется.

Парни его любили, пускай и считали женатым на армии служакой, а за глаза называли Старикашкой. О парнях майор заботился, всегда, потому что кроме них и Ее Величества ничего ценного в его жизни не было. Любой новобранец знал: случись ему проштрафиться, попасться на самоуправстве, мелком воровстве или мародерстве, и тем же днем Старикашка напялит на костлявые плечи парадный мундир, выползет из штабной норы и потащится обивать пороги.

— Я немного посплю, парни, — завершив круговой обход и ни к кому особо не обращаясь, сообщил Пеллингтон. — Устал, нелегкий был сегодня денек…

Спален и постелей на острове не было. Поэтому майор выбрал местечко в отбрасываемой прибрежным холмом тени, натаскал жухлой травы и пальмовых листьев, затем, кряхтя по-стариковски, улегся.

Чиверс любовно погладил медный ствол третьей слева паровой пушки. Протер ветошью лафет, зарядник, подающий и откатный механизмы, улыбнулся пушке, как старой приятельнице, и перешел к следующей. Два часа кряду он смазывал, драил, полировал, потом подступил к котлу. В который раз подивился хитросплетениям труб, проверил запас угля в топке, гулко постучал кулаком по стальной оболочке и присел отдохнуть.

Если боши опять полезут, раскочегарить котел они вдвоем точно сумеют. А вот как будут потом стрелять, Чиверс не знал. Он и думать об этом не хотел — пускай Старикашка думает, ему положено. У сержанта полно других дел, и тратить время на размышления о том, как быть, если их вновь атакуют, он не собирался. Он лучше подумает об Эвелин, о том, как она улыбается, как смеется, как прижимается к нему во сне — теплая, податливая, родная. Все же ему неимоверно повезло, что посчастливилось жениться на такой девушке. И пускай завистники шепчутся за спиной, что Эвелин, дескать, вышла за него только лишь из благодарности. Он-то знал, что это не так. Ну да, сержант некогда спас ей жизнь, но что с того — на его месте всякий поступил бы так же. Эвелин согласилась стать его женой, потому что они полюбили друг друга. И любят до сих пор.

Чиверс стиснул кулаки, подался вперед и тяжело задышал. Он знал, понимал, что Эвелин больше нет с ним и никогда не будет. Он же не выживший из ума Старикашка Пеллингтон, умудряющийся вести себя так, будто ничего не случилось и две сотни покойников до сих пор в строю.

Что же ему с этим делать?.. Чиверс сморгнул, утер кулаком выступившие на глазах слезы, но справиться с ними в который уже раз не сумел. Минуту спустя он рыдал в голос, скуля, всхлипывая и судорожно хватая ртом раскаленный воздух. Затем его заколотило, затряслись, ходуном заходили руки, скуластое, мужественное лицо обрюзгло и скривилось — сморщилось, будто завяло.

Так больше нельзя, навязчиво думал Чиверс, когда, наконец, отревел. Нельзя так жить, невозможно. Ему следовало бы собраться и заставить себя уйти, насовсем, туда, к Эвелин. Сержант много раз был близок к этому, но в последний миг что-то неизменно его останавливало. Чиверс сам до конца не понимал, что именно.

Сержант поднялся, размял плечи, выглянул из укрытия и обмер. Пару мгновений он стоял недвижно, остолбенев, не в силах даже пошевелиться. Затем пришел в себя и закричал.

Сержантский крик выдернул Пеллингтона из беспокойного стариковского сна. Майор вскочил, заозирался, затем, не обращая внимания на боль в плохо слушающихся подагрических ногах, пустился бегом. Минутой позже он добрался до подножия берегового холма и по извилистой узкой тропе припустил, задыхаясь от натуги, вверх по склону. Майор уже знал, понимал уже, что произошло и отчего кричит на посту Чиверс.

Пеллингтон ввалился в укрытие.

— Зажигай! — прохрипел он. — Хейворт, Донован, Грант, к орудиям! Зар-р-р-ряжай! Бобслоу, Бриггс, снаряды! Сержант! К бою!

Чиверс в ответ промямлил что-то невразумительное. Тогда майор оттолкнул его и метнулся к котлу.

Главный врач делийского военного госпиталя устало протер глаза.

— Присаживайтесь, господин полковник, — предложил он посетителю и кивнул на кресло. — Увы, боюсь, что ничего утешительного сказать не могу.

— Говорите как есть. — Полковник остался стоять.

— Что ж… Хороших специалистов по психическим расстройствам у нас тут нет, но в данном случае базовых медицинских знаний достаточно. Оба неизлечимо больны. Майор не осознает действительности — у него тяжелая форма шизофрении, по всей видимости — последняя стадия. Сержант пока относительно вменяем, но его состояние ухудшается с каждым днем… Сколько они там просидели?

Полковник вздохнул.

— Без малого восемь лет.

— Это ужасно, — доктор поднялся, заходил по помещению. — Как это случилось?

Полковник опустил голову.

— Стыдно сказать. Остров, клочок земли в океане размером с… в общем, за пару часов можно кругом обойти. В десяти милях от Германского Самоа. Там был разбит полевой лазарет для британских подданных: больных и раненых пароходами свозили со всей Полинезии. При лазарете стоял гарнизон, а точнее — некое его подобие. Решением парламента ветеранам из офицеров и особо отличившимся нижним чинам перед отставкой позволили провести несколько лет на отдыхе, можно сказать — на курорте. Так что были там три батареи с прохудившимися орудиями, пулеметная рота с машинами образца полувековой давности, ветхий парохват, пара-тройка списанных стимеров. Когда началась война, германцы первым делом врезали по ним. Расстреляли с броненосцев, практически прямой наводкой. Размолотили все подчистую, а потом с аэропланов бомбами добивали. Там был ад, мы не думали, что кто-то мог уцелеть. А потом… — полковник запнулся, — потом про них забыли. Пока шла война, было не до них. С ее окончанием не до них стало.

— Не до них, значит, — задумчиво повторил врач. — Что они потопили?

— Австрийское торговое судно, трехпалубный пароход. Следовал в Японию, отклонился от курса по причине неисправности в котле. Капитан решил пристать к берегу для ремонта, судно вошло в бухту, и вот…

— Много жертв?

— Хватает, — полковник кивнул. — Знаете, есть во всем этом одна странность, господин доктор. Очень существенная странность, ее необходимо прояснить. Я хотел бы поговорить с ними.

Врач криво усмехнулся.

— С майором говорить бесполезно. У него в голове смешались времена, люди, правительства… Он считает, что на троне до сих пор Ее Величество королева Виктория, выражает желание встретиться с сослуживцами, которые давно уже на том свете, рвется командовать, стрелять, защищать… В общем, не стоит его беспокоить. Вы можете поговорить с сержантом Чиверсом, но помните: у него перманентная депрессия и неконтролируемые приступы внезапного бреда.

— Меня это устроит.

— Что ж… Я велю санитарам держаться поблизости.

Сержант Чиверс, ссутулившись, сидел на госпитальной койке и угрюмо смотрел в пол. С минуту полковник молча глядел на него. На потопленном пароходе три десятка жертв, моряков и пассажиров. Австрийцы требуют экстрадировать виновников в Вену, там их ждет быстрый суд. И расстрел.

— У меня есть к вам вопрос, сержант, — мягко проговорил полковник.

Чиверс безразлично пожал плечами.

— Я уже ответил на все вопросы, сэр.

— У меня особый вопрос. Вы говорили, что расстреляли судно вдвоем, в четыре руки. Полицейского детектива этот ответ удовлетворил. Но меня — нет. Огонь из шести орудий вдвоем вести невозможно. Тем более из не слишком надежных орудий. А одной или даже двух паровых пушек явно недостаточно, чтобы нанести повреждения, приведшие к затоплению цели.

Сержант долго, уставившись в пол, молчал.

— Что с нами будет? — глухо спросил он наконец.

Полковник замялся, затем сказал твердо:

— Будь моя воля, я представил бы вас к награде и позаботился о том, чтобы вы оба достойно провели остаток своих дней. К сожалению, это не в моей власти. Но клянусь: я сделаю для вас все возможное, все, что от меня зависит.

Сержант вскинул на посетителя взгляд.

— У меня осталась жена, сэр, — тоскливо сказал он. — Там, на острове. И Дик Бриггс. Я сам похоронил его, своими руками. И остальных похоронил, всех. А Эвелин не сумел, я не нашел ее, только ее башмачок. Я хотел бы вернуться, сэр. Туда, к ним.

— Я понимаю, — полковник сочувственно кивнул. — И все же. Кто потопил пароход?

Чиверс подался вперед. Пару мгновений смотрел собеседнику в глаза, пристально, оценивающе, будто решал, можно ли ему доверять.

— Так они же, — выдохнул он наконец. — Они все. Старикашка… Виноват. Господин майор дал приказ, и они встали в строй. Капитан Хейворт. Лейтенант Донован. Сержант Бриггс. И остальные.

— Вы удовлетворены? — доктор скрестил на груди руки.

Полковник с отсутствующим видом глядел в окно.

— Я сегодня же дам телеграмму в Англию, — ответил он невпопад. — У меня есть личные связи в Лондоне, я задействую их все. Этим несчастным необходима помощь.

Доктор скептически усмехнулся.

— Им ничем не поможешь. Они неизлечимы, оба. Война для них не закончилась, они так и остались жить в том, другом мире, где продолжают стрелять, убивать и хоронить убитых. Они бредят войной, взять хотя бы сержанта. Он…

— Достаточно, прошу вас, — прервал полковник. — Сержант Чиверс не бредил. Я думаю, он сказал правду.

Сержант Чиверс продрался через заросли перевитого мандевиллой кустарника, миновал снарядную воронку, на дне которой было кострище, ускорился, потом перешел на бег. Надрывая жилы, помчался к кокосовой пальме, самой высокой из полудюжины уцелевших. Широко раскинув руки, упал лицом вниз на землю.

— Вот и я, — прошептал он. — Вот и я, Эвелин.

Эвелин не ответила, но это было неважно — они и так понимали друг друга, без слов.

«Представляешь, Ее Величество умерла, — мысленно сообщил жене сержант. — На троне сейчас новый государь. Он оказал нам со Старикашкой великую милость. Велел не выдавать австриякам, а прервать отпуск и снова отправить сюда, дослуживать».

Сержант лег на землю щекой. Пролежал недвижно час, другой, затем поднялся. Глотая слезы, двинулся прочь. Вновь миновал воронку, продрался через кустарник, одолел развалины и запетлял по развороченной снарядами низине.

— Ну, здравствуй, Дик, — сказал он, усевшись на камень, под которым лежал Бриггс. — Долгонько меня не было.

Бриггс не ответил, он и при жизни был молчуном.

— Старикашка не в себе, — пожаловался другу Чиверс. — Отпуск не пошел ему на пользу. День-деньской сидит на посту, а чего сидеть, спрашивается?

Чиверс подождал, но Бриггс, как обычно, опять не ответил.

— Котла-то нет, — сержант хихикнул. — Понимаешь? Боши украли котел, пока мы со Старикашкой были в отпуске. Теперь, если они снова сунутся, нам конец.

Сержант Чиверс вновь хихикнул, затем рассмеялся, захохотал в голос.

Слезы по-прежнему текли и текли у него по щекам.

Надпись на жестяной вывеске гласила: «Частный детектив Шерлок Холмс». Наблюдательный взгляд отметил бы, что надпись многократно соскабливалась, но с потрясающим упорством восстанавливалась.

Молодой человек в заурядном официальном костюме, остановивший кэб как раз напротив дома на Бейкер-стрит, 22/1, вытащил из портмоне визитную карточку, сверил адрес и лишь затем протянул руку к дверному молотку. Слуга-индус отворил зарешеченное оконце тяжелой двери и вопросительно уставился на гостя.

— Здесь ли проживает мистер Стивен Шейли-Хоупс, эсквайр?

— Здесь, — подтвердил слуга.

— Мое имя Сэмюэль Смит, помощник нотариуса. Вот, прошу…

Человек в костюме протянул сквозь решетку визитную карточку и объявил:

— Моему патрону необходимо встретиться с мистером Шейли-Хоупсом.

Лязгнул засов, дверь отворилась, и слуга в зеленой чалме и полевой форме одного из полков британской армии, но без знаков различия, указал посетителю лестницу на второй этаж.

Хозяин дома, широкоплечий, коренастый, с лобастой головой валлийца, хмуро уставился на посетителя. По всему было видно, что к нотариусам, их помощникам и прочей чернильной братии он испытывает смешанные чувства, и эта смесь в изрядной степени взрывоопасна. Однако любопытство пересилило неприязнь — мистер Хоупс предложил визитеру кресло и холодно спросил:

— Чем обязан?

— Мистер Уэсли Кларк, королевский нотариус, просит вас немедля прибыть по адресу Крисчен-роуд, семнадцать, где состоится оглашение завещания вашей родственницы, миссис Агаты Хоупс. — Сэмюэль Смит вытащил из внутреннего кармана пиджака опечатанный пакет. — Вот, прошу вас.

— Должно быть, это какая-то ошибка, — не без удивления рассматривая заверенное нотариусом приглашение, сказал частный детектив. — Я не знаю никакой миссис Агаты Хоупс.

Гость чуть заметно пожал плечами.

— Согласно завещанию, достопочтенный Уэсли Кларк является душеприказчиком покойной леди, а я лишь выполняю его распоряжение. Мне поручено обеспечить присутствие вас и вашего слуги, или, если пожелаете, ассистента, Раджива, при оглашении завещания. Кэб ожидает на улице, сэр. Если мы не поспеем к обозначенному в приглашении часу, оплата экипажа будет произведена из моего жалованья. А оно, смею вас уверить, не таково, чтобы…

— Это довольно странно, — пробормотал сыщик, внимательно разглядывая приглашение в поисках скрытого смысла. — Если даже какая-то моя дальняя родственница вздумала, отходя в мир иной, вспомнить милого шалунишку Стива, которого лет тридцать тому назад угощала яблочным пирогом, то причем здесь Раджив?

— Не имею ни малейшего представления, но буду весьма признателен, если вы поторопитесь.

— Ладно, — недовольно буркнул здоровяк и промокнул вспотевший лоб клетчатым платком. — Ожидайте в кэбе. Я переоденусь, и мы последуем за вами.

Мост должен был простоять века.

Инженеры Ее Императорского Величества Института проектирования к вопросу подошли основательно — расчеты и исследования велись не один год. В проекте учли все возможные нагрузки. Не забыли о перепадах температур, от одной мысли о которых ломило зубы. Подумали о грунтах, промороженных на несколько метров в глубину. Сделали допуски на неустойчивость магического фона. Даже защиту предусмотрели на случай артиллерийских обстрелов и тяжелых проклятий.

Мост должен был стоять, даже если б река вышла из берегов, если б земля затанцевала, следуя ритму шаманских бубнов. Должен.

Но не стоял.

Вот уже второй год подряд весенний ледоход сминал возводимые за лето опоры, будто хрупкое папье-маше. Мимоходом. Небрежно.

В умах высокого столичного начальства начали бродить сомнения. Посланники от институтов и транспортных компаний обивали пороги, доказывая, что уж они-то, они! Все сделали наилучшим образом!

Кажется, доказали.

Далее возник закономерный вопрос: если проект технически грамотен и материалы поставляются самые лучшие, то что же, собственно, сваяли на месте господа строители? И куда, к слову, подевались выделяемые казной средства?

На расследование неудач в строительстве моста бросили едва ли не больше сил, нежели на само строительство. Во всяком случае, такого наплыва столичных чиновников и редких специалистов в дальнюю и нелюдимую провинцию ранее не отмечалось. Следователь финансового отдела, следователь техно-магического департамента, следователь коллегии по борьбе с коррупцией, целая команда следователей в гражданских мундирах, но с отчетливо военной выправкой… Наблюдатель от канцелярии, наблюдатель от казначейства, от Императорского Транспортного общества и Добровольного товарищества путей сообщения. Помощники наблюдателей. Секретари помощников наблюдателей. Ассистенты секретарей помощников…

Глядя на этот ажиотаж, забеспокоилось и начальство в родном Институте. Проектное решение было верным. Безусловно. Абсолютно. Да какие тут вообще могут быть сомнения?!

Но вдруг… А вдруг… Позору ведь не оберемся!

Треклятые опоры упрямо не желали стоять, как им положено по расчетам, — нерушимо и твердо. Высланные на место конструкторы и инженеры не в силах были объяснить — почему.

В Институте посовещались. Пересчитали нагрузки. Разругались. Пересчитали убытки. И все же отправили в забытый Разумом и Просвещением медвежий угол менталиста. Из тех, что помоложе.

Похоже, только его-то там и не хватало.

Меня, то есть.

Из транса я вышел резко: от темноты к свету, будто вынырнул из затопленного колодца. Выпрямился, едва не свалившись со стула. Моргнул по-совиному, с некоторым недоумением глядя на разбросанные вокруг бумаги.

На столе предо мной развернут был выполненный в Институте чертеж. Ослепительно белое совершенство бумаги. Четкие линии, каллиграфические подписи, бисерная вязь расчетов. Поверх — точно курица лапой, мои кривые карандашные каракули: диаметры сечений, узлы, характеристики материалов…

Как и почему я это писал, вспомнить не выходило: проведенные в трансе часы в сознании не задерживались, оставляя после себя лишь эмоциональный отклик и готовое решение. Вот и сейчас: идеально ровные линии чертежа, перечеркнутые стрелочками, формулами и закорючками, складывались в общее ощущение правильности, какой-то внутренней инженерной соразмерности и красоты. Я чувствовал, что схемы и исчисления будто расступаются перед взглядом, затягивают в черно-бело пространство листа, поднимаются вокруг узорными стенами логики…

Прикосновение к плечу. Я снова дернулся, вспоминая, что и в первый раз вышел из транса не просто так. Обернулся.

Илья Павлович терпеливо ожидал за плечом. Мощный такой дед, широкоплечий и обманчиво медлительный, с выправкой отставного унтера. Роскошные седые бакенбарды, грозные брови, пристальная цепкость глаз. О таких принято говорить: не состарился, а заматерел.

Он привычно дождался, пока я окажусь способен узреть окружающую действительность. Щелчком распахнул крышку карманных часов, продемонстрировал циферблат. Половина шестого.

— Я же просил: до ужина — не беспокоить!

— Ваше благородие, ужин на борту подают в шесть.

Ах, да. Все время забываю.

Я со вздохом поднялся. Покачнулся, не сразу обретя равновесие.

— Осторожнее, ваше благородие. Почитай, четыре часа сидели, совсем не двигаясь.

Я сполоснул лицо холодной водой, пытаясь прогнать шумевшие в ушах отголоски транса. Илья Павлович дотошно убедился, что на сей раз подопечный не собирается падать лицом в умывальник или разбивать об острые углы бесценную свою голову. Подал свежую рубашку и тщательно выглаженный вечерний сюртук. Только подал — как и все, кто прошел подготовку менталиста, я весьма нервно относился к чужим прикосновениям и одеваться предпочитал сам. Даже если это означало восемь с половиной минут сражения с шейным платком.

Наконец, пригладив волосы и одернув рукава, я коротко взглянул в зеркало. Нескладность высокой фигуры не скрыть было строгим кроем костюма. Худое лицо, обведенные тенями серые глаза. Знакомый рассеянный взгляд, с прячущимися в глубине искрами безумия. Менталист, он и есть менталист. Не грызу ногти и не хихикаю под нос — и ладно. Можно являть себя свету.

Насколько крохотной была выделенная нам каюта, проходы и лестницы на судне были еще хуже — узкие, увитые проводами и трубами. Кое-где широкоплечему Илье Павловичу пробираться приходилось боком. Что, впрочем, не особенно ему мешало.

— Кают-компания палубой ниже, ваше благородие.

Ах, да. Опять забыл.

— Здесь направо.

Может, дело в расчетах по ледовой нагрузке? Речной бассейн относится к зоне вечной мерзлоты, что отнюдь не облегчает задачу что-то на нем возводить. Расчетная толщина речного льда — два с половиной метра, при вскрытии могут образовываться заторные скопления длиной до ста километров. Та еще инженерная задачка.

Изначально проект предусматривал восемнадцать пролетов по сто пятьдесят метров — и первый же ледоход наглядно продемонстрировал несостоятельность такого решения. Проектировщики посыпали головы пеплом и принялись пересчитывать. Новомодные идеи вантовых и подвесных мостов были отвергнуты, как авантюрные. То же с раздвижными конструкциями — климатические условия, в сочетании с масштабом проекта, были признаны не подходящими для инженерных экспериментов. Глубоководную часть русла было решено перекрыть всего четырьмя проемами — опасно длинными, более трехсот метров каждый. Это должно было снять угрозу катастрофических заторообразований. Но до возведения самих пролетов дело — опять! — не дошло…

— Сюда, пожалуйста. Осторожно. Держитесь за поручень.

Илья Павлович благополучно довел нас до широких дверей кают-компании. Распахнул створки, окинул наполненное светом, музыкой и гомоном голосов помещение цепким взглядом. Шагнул в сторону, позволяя мне войти.

Атмосфера светской элегантности окатила с головой, заставляя спину напрячься, а ладони вспотеть. В обществе я чувствовал себя привычно неуютно. Глаза скользнули мимо увлеченных беседой попутчиков, в памяти всплыли параметры механизмов, что скрывались за декоративными панелями и решетками. Салон был оформлен в модном сейчас «новом» стиле: растительные и цветочные мотивы, текучесть узоров, вьющиеся непрерывные линии. Как будто, если скрыть систему вентиляции за экраном из железных цветов, можно забыть о ее существовании.

Илья Павлович чуть кашлянул, напоминая мне, что следует поздороваться с собравшимся обществом. Официально в реестрах Института он числился как мой «денщик», однако денщик при менталисте — должность особая. Он должен быть способен вытащить подопечного из любой передряги, в которую только может завести излишняя гениальность. Действительно любой — будь то на поле генерального сражения или же на великокняжеском балу. Происхождение Ильи Павловича было весьма скромным, и на военной службе он поднялся лишь до старшего фейерверкера, однако знаний по баллистике и артиллерии за время службы собрал поболе, чем иные выпускники университетов. Да и после выхода в отставку проявил себя человеком незаурядным. А далее за него уже всерьез взялись наставники родного Института. В результате седой ветеран прекрасно ориентировался в обществе и знал, как себя вести на приеме хоть у самой императрицы. Но главное — мог проследить, чтобы доверенный ему менталист на высочайшем приеме не выкинул чего-нибудь такого … по-менталистски характерного.

Коротко раскланиваясь со знакомыми, Илья Павлович нашел предназначенный для нас стол. Ненавязчиво усадил меня. Затем со всем возможным почтением усадил случившуюся рядом даму. Уселся сам.

И все-таки, что-то с расчетом нагрузок было не так. Схема моста в должной степени гибка: (2 × 154 м) + 4 × 308 м + 5 × (2 × 154) м. Всего 3018 метра, то есть длины хватит даже при образовании ледяного затора.

На материалах не экономили, даже наоборот. И все равно выходит, эластичность недостаточна, чтобы компенсировать колебания магических полей. С другой стороны, куда уж больше, и без того все нормативы перекрыты вдвое!

Я невидящим взглядом смотрел в широкий иллюминатор. Небо за стеклом было свинцово-серым, далеко внизу проплывала под кормой тайга — такая же, как вчера, и позавчера, и позапозавчера. Полет длился уже вторую неделю, и новизна путешествия на царственно-великолепном воздушном корабле успела изрядно поблекнуть. «Княгиня Татиана» относилась к числу «золотых» цепеллинов — судно повышенной комфортности и надежности, предназначенное для перелетов на сверхдальние расстояния. Взятие новых рекордов скорости к числу ее достоинств не относилось.

Палуба под ногами чуть дрогнула, повинуясь порыву ветра. Северо-западного, что было довольно неожиданно. Я машинально отметил ощутимый на пределе слышимости гул винтов — ровный и без перебоев. Сложил легкое ощущение заложенности в ушах, наклон воды в стоящем на столе стакане, свинцовую темноту дальней тучи. Погодные условия неблагоприятны, но полет стабилен, и, с высокой долей вероятности, останется таковым в обозримом будущем. Можно было бы подсчитать точный процент, а заодно вычислить, какова вероятность внезапной поломки, но признаться, меня куда больше занимал злосчастный мост. Риск разбиться вдребезги или отдрейфовать в сторону враждебного воздушного пространства можно будет оценить, если в том возникнет реальная необходимость.

Илья Павлович под прикрытием скатерти легонько пнул ножку моего стула. Я моргнул, оглядываясь. За последние несколько минут собравшиеся пассажиры успели рассесться по своим местам, стюарды выстроились за спиной. За соседним столом капитан взял в руки приборы, сигнализируя, что можно приступать к трапезе.

Увы, помимо перемен совсем недурственных блюд к ужину прилагалась также и обязательная застольная беседа. Справа от меня, хвала Просвещению, сидел Илья Павлович, о нем можно не беспокоиться. Но место по левую руку было отведено даме, к тому же юной и впечатлительной. Даму следовало развлекать.

К великому моему счастью, напротив нас восседал бравого вида чиновник из департамента путей сообщения, а также один из группы господ, что одеты были в подчеркнуто штатские мундиры, но даже не пытались скрывать свою военную выправку. Этих двоих обычно хватало, чтобы удерживать внимание восторженного юного создания. А заодно и друг друга.

— Но как же так? — в который раз за неделю восклицала наивная дева. — Ведь этот мост столь важен для всего региона! Неужели кто-то стал бы злонамеренно мешать строительству?

Нужно ли говорить, что являлось основной темой для разговоров во время этого перелета? И у каждого, абсолютно у каждого, имелась собственная теория. Ничем, кроме пустых измышлений, не подкрепленная.

— Ох, Вера Никандровна, — многозначительно топорщил усы транспортный чиновник. — Хотелось бы верить в людскую честность! Но если строитель или поставщик увидит возможность сэкономить на материалах прямо сегодня, задумается ли он о завтрашнем дне? А местное купечество? Все те, чье состояние сделано было на контрабандных речных перевозках да незаконных шахтах? Им такой мост — самое прямое разорение.

— Вы ведь не думаете, — девушка чуть подалась вперед, доверительно понижая голос, — не думаете, что тут замешаны губернские власти?

— Как сказать, — многозначительно кивнул ее собеседник. — Как сказать, Вера Никандровна. Кто может знать, что твориться в этой глуши. Кругом лед да тайга. Здесь медведь — прокурор!

Про грозного медведя и его всеобъемлющие судебные полномочия в рамках отдельно взятой губернии я был наслышан. Честно говоря, за последние недели об этом мифическом звере я слышал уже столько, что и сам готов был зарычать. Из солидарности.

Вера Никандровна, судя по сжавшихся на ножке бокала изящных пальцах, — тоже. Я задумчиво смотрел на ее руку. На запястье можно было заметить бледное, не до конца отмытое чернильное пятно. На среднем пальце, чуть ниже ногтя, виднелся бугорок мозоли — от перьевой ручки или карандаша. Чтобы получить такую, недостаточно лишь полагающихся каждой воспитанной барышне школьных занятий — нет, эти руки сжимали перо день за днем, каждый день, в течение долгих лет.

Тут, пожалуй, следует заметить, что прелестное пустоголовое создание официально состояло в свите властной столичной дамы — императорского советника от казначейства. Соседи наши по столу с первого дня решили, что «Верочку» в штате держат исключительно за романтичные льняные локоны да красоту синих глаз. Я не был столь уверен.

Конечно, никто не стал бы подвергать девушку всем тягостям обучения менталиста. Да и не похожа Вера Никандровна на нашу косноязычную братию: слишком легка и тактична, слишком умело манипулирует окружающими. И в то же время было в ее манере держаться что-то знакомое. Не наша навязчивая цепкость к деталям и цифрам, но нечто родственное. Намекающее, что вот это пустоголовое создание считать умеет не намного хуже меня. По крайней мере, если считать приходится деньги.

Казенные, что особенно примечательно.

Тем временем дал о себе знать второй кавалер, радовавший взор дамы поистине гренадерским размахом плеч и столь же гренадерскими взглядами на жизнь.

— Не стоит видеть лишь жадность и некомпетентность там, где замешана, может быть, злая воля, — пробасил упомянутый гренадер. — Не будем забывать об иностранных агентах. Граница Запретного царства находится довольно далеко на юге, но нашему усилению в регионе при Запретном дворе не обрадуются. Новые торговые пути означают новых переселенцев, новые форпосты, новые гарнизоны. Чем плотнее мы закрепимся на этих землях, тем сложнее нас будет отсюда выбить.

— Но ведь новые торговые возможности выгодны прежде всего для самого Запретного Царства! — распахнула небесные очи ангел от казначейства.

— Зато они не выгодны тем, кто через море торгует и с Царством, и с Империей, — последовал многозначительный намек. — Островным державам куда как удобна была бы наша ссора с великим южным соседом.

— О! — выдохнула девушка, словно представляя идущие на штурм вечной мерзлоты несметные орды. И вдруг повернулась ко мне. — А каково ваше мнение, Нестор Вольгович?

Вот еще одна причина, по которой подобные застольные беседы являлись настоящей пыткой: полной и достоверной информацией по вопросу никто из присутствующих не владел. Или, по крайней мере, не желал делиться. Зато все, абсолютно все, от императорского советника до корабельной кошки, норовили сделать арбитром своих споров подвернувшегося под руку менталиста!

Илья Павлович снова пнул ножку моего стула — но в кои-то веки я следил за разговором.

— Увы, Вера Никандровна. — Я пожал плечами. В восемнадцатый раз за эту неделю. — Данных недостаточно для достоверных выводов. Это может быть естественное явление. Или саботаж местных властей. Или вражеская диверсия. Я не знаю. И именно поэтому направляюсь к месту действия.

Дама воззрилась на меня с немым укором, явно не собираясь удовлетворятся подобным ответом. Я тоскливо косился на тарелку, прикидывая, как избежать дальнейших расспросов. Ситуацию спас пронесшийся по салону низкий рокот.

Присутствовавшие встрепенулись, заоглядывались. Я покосился в сторону окна: чернильно-свинцовая туча за последние полчаса изрядно приблизилась, налилась тьмой. Вот в ее подбрюшье полыхнуло светом. Точно в ответ, свет в нашем салоне замерцал, где-то наверху натужно завыли машины. Наклон пола под ногами стал ощущаться уже совершенно отчетливо — корабль явно боролся с изрядным ветром.

Вокруг раздались встревоженные голоса, заохали дамы. Я же, напротив, удовлетворенно кивнул: рокот гидравлических систем означал, что команда запустила аварийные механизмы, призванные обеспечить стабильность. Перебои со светом намекали на дополнительную защиту от молний. Танец ветра и грома за окном был весьма впечатляющ, но разум говорил, что угрозы они не представляют.

К сожалению, немногие люди обладают способностью менталистов прислушиваться к доводам разума вопреки тому, что сообщают им органы чувств. Чиновник, сидящий напротив, нервно поправил ставший вдруг тесным галстук.

— Нестор Вольгович, — обратился он ко мне. — Ветер, похоже, совсем ураганный. Вам не кажется, что команде стоило бы приземлить корабль и переждать эту бурю?

Словно в иллюстрацию его слов за окном ослепительно полыхнуло. Свет в кают-компании потух на добрых две секунды, а затем стал разгораться — медленно, будто неохотно.

— Ни в коем случае, э-эээ… — Как же его зовут?

— Не стоит беспокоиться, Александер Каллистратович, — пришел на помощь денщик. Пнул ножку моего стула, намекая, что за неделю можно было б и выучить имена сотрапезников. — Если вы взглянете направо, то увидите, что капитан наш даже не счел нужным подняться на мостик. Будь судно в опасности, волнение проявил бы если не он, то хоть кто-нибудь из присутствующих членов команды. Однако же господа воздухоплаватели совершенно спокойны.

Корабль изрядно тряхнуло. От ударившего набатом грома задрожали бокалы. Пожалуй, с ужином следует поторопиться.

И все-таки что-то в расчете нагрузок для моста не давало покоя. Свойственное всем менталистам любопытство за время полета успело смениться отчетливо злым азартом. Ну ничего. Лететь, особенно с учетом подгонявшего нас ветра, оставалось всего ничего. Скоро я окажусь на месте. И вот тогда за расследование можно будет взяться всерьез.

Подстегиваемый накопившимся нетерпением, я готов был погрузиться в работу, едва только ступлю на твердую землю. Увы, окружающие на мое вполне логичное рвение реагировали достаточно вяло.

«Княгиня Татиана» пришвартовалась к причальному шпилю, единственному на всю округу. У трапа нас с Ильей Павловичем встречала делегация представителей родного Института. Вот как домой попал! Что ни спросишь — все-то они не в курсе, да сказать не могут, да надобно мне прежде подписать вон ту бумажку. Ну как, как можно не знать, по какой методике были откалиброваны их собственные измерительные приборы? Чем эти, с позволения сказать, инженеры здесь вообще занимались?!

— Так! Довольно. Отправляемся на стройку — прямо сейчас!

— Нестор Вольгович…

— Где ваш извозчик? Поживее, милейший. Световой день уходит.

— Нестор Вольгович, световой день в этих широтах — понятие растяжимое. А стройка наша — закрытый объект. Вам необходимо оформить пропуск…

— Что значит «необходимо оформить»? Вы хотите сказать, что его до сих пор для меня не оформили?!

— Ваше благородие, — Илья Павлович с самого утра смотрел со знакомым укором гувернера, что терпеливо сносит выходки шустрого карапуза, — выгружают ваш багаж. Не изволите проследить?

— При чем здесь… Мой багаж! — Мой именной магический барометр! Мой измеритель поля Оводова-Лелурье! Варвары, дикари и варвары! — Стоять! Не смейте швырять этот кофр! Отдайте. Нет уж, дайте сюда. Пока я вас самого куда-нибудь не вышвырнул!

Ради спасения бесценных инструментов от угрозы, которую являли собой местные грузчики, пришлось отказаться от немедленной поездки на стройплощадку. Прижимая к груди кофр, я лично проследил за доставкой багажа к снятой для нас Институтом квартире. Расположена она была в двухэтажном каменном доме. Хозяйка, немолодая купеческая вдова, с порога обрушила на квартирантов лекцию, как следует вести себя в ее доме. А как — не следует.

— …не ломать, не царапать, не двигать мебель, особенно же расписные ширмы и парадный буфет, привезенный из Запретного Царства безвременно почившим супругом…

Я несколько ошарашенно бродил меж упомянутых ширм, в третий раз соотнося объемы помещений. И в третий раз приходя к выводу, что прямо под «буфетом» находится проход в скрытое убежище. Внушительных таких объемов тайник, с укрепленными стенами, оснащенный отдельной вентиляцией, системой обогрева и вытяжкой. Прячут кого-то? Плавят золото?

Посмотрел на шелковые обои, на сдержанно сияющий фарфор, на брошенную на пол полосатую шкуру. Жить мне, судя по всему, предстояло в гнезде местных контрабандистов и — с вероятностью где-то в восемьдесят шесть процентов из ста — незаконных золотодобытчиков. Под присмотром дамы, которая — вероятность семьдесят два или даже семьдесят пять из ста — своего «безвременно почившего» супруга сама же на тот свет и отправила.

Неожиданно. Это что же, в Институте новый подход к «содействию в сборе информации»?

Пока горничная с примечательной туземной внешностью и смеющимися глазами помогала разместить чемоданы, я уточнил у сопровождающего: а не перепутал ли тот адрес? Мне вполголоса объяснили: в связи с наплывом столичных гостей найти свободное жилье в городе стало изрядной проблемой.

— По крайней мере, это не прохудившаяся изба, — заключил провожатый.

Ну не изба так не изба. Буду расширять круг общения.

— Благодарю вас, э-эээ…

— Дмитрий Расулович, — представился он — кажется, в третий раз за сегодняшний день. Илья Павлович за моей спиной только вздохнул. — Саянов Дмитрий Расулович, отдел сопровождения строительства. Я геодезист. Коллега, что ожидает нас в приемной генерал-губернатора, — старший проектировщик. Уверен, он сумеет куда полнее ответить на ваши вопросы…

В общем, к губернатору все же пришлось заехать. Проектировщик действительно оказался более осведомленным, и по части вопросов наконец-то удалось услышать что-то конкретное. Ну и пропуск заодно выписали. Пришлось, правда, пообещать на следующей неделе появиться на званом ужине.

Снова придется изображать из себя фокусника-менталиста. Но это — в будущем. Пока же меня, наконец, ожидала работа!

На строительной площадке, разумеется, первым делом следовало осмотреть речной берег. Однако Илья Павлович и Дмитрий Расулович с удивительной синхронностью подхватили меня под руки и доставили к высокому срубу с табличкой «Администрация». Оказалось, чтобы подступиться к рухнувшим опорам и пролетам, мало было пропуска — следовало быть еще представленным руководителю строительства Волынскому. Но это ничего. Для этого достойного господина у меня тоже подготовлены были вопросы.

Волынский оказался изрядно издерганным и рано поседевшим инженером с тяжелым взглядом и несколько излишне крепким рукопожатием.

— Значит, вы и есть тот обещанный императорским институтом чудо-менталист?

— Совин Нестор Вольгович, — представился я, тряся онемевшей рукой.

— Совин? — Судя по опустившимся бровям, собеседник быстро сообразил, что «тем самым» Совиным я быть никак не могу — хотя бы в силу возраста. — Сын?

— Внук, — со вздохом отрекомендовался я. — Надеюсь, отсутствие высочайших орденов и дюжины академических премий не помешает мне пройти на площадку?

Волынский окинул меня пристальным взглядом: с ног до головы и обратно. Чему-то хмыкнул.

— После того, как смените обувь. И головной убор.

Только после того, как на ногах у меня оказались сапоги с железными носками, на голове — защитная каска, а на плечах — казенный жилет, нам позволено было пройти на берег.

Минут десять я просто стоял, впитывая открывшийся вид.

Река была огромна. Нет, я знал, конечно, что это самый длинный и самый полноводный поток на континенте. Знал, что пролеты моста должны были перекрывать магически активную среду «текущей воды» шириной почти в два километра. Однако реальность ударила по разуму звонкой пощечиной. Неукротимая сила несла свои воды с юга на север, буквально пронзая ткань мира. И заставляла, как никогда остро, ощущать собственную смертность. Неудивительно, что в расчетах все допуски на колебания магического потока просто зашкаливали. Бедные маги! Как они вообще способны находиться, и тем более работать, рядом с подобной энергетической вакханалией?

Ураганный северный ветер гнал с моря отнюдь не летнюю прохладу. Свинцовое небо, свинцовые волны, далекий, тающий в дымке берег. И, точно поднимающиеся из воды сгнившие зубы, — обвалившиеся опоры моста.

Я резко выдохнул. И решительно направился к воде.

Весь этот день я лазил по строительной площадке. Заставил Дмитрия Расуловича поднять команду геодезистов и перемерить заново все привязки. Вечером распаковал заботливо привезенные из столицы приборы, установил, стараясь как можно четче поймать момент заката и связанные с ним энергетические преобразования. Всю короткую сумрачную ночь колдовал над ними, пристально следя за показателями. На рассвете буквально дышать забыл, не веря, что первый солнечный луч породил такой энергетический всплеск.

Илья Павлович с намеком говорил о внимании, которое от усталости неизбежно рассеивается, и о необходимости здорового и регулярного сна. Однако я уже закусил удила. Наутро второго дня решительно направился к строителям и потребовал провести меня к опором.

Добираться нам предстояло на строительном роботе. Устройство это более всего напоминало гигантского краба, что отрастил себе огромные страусиные ноги. Повинуясь взмахам сигнальных флажков, железные ходули согнулись, опуская до уровня земли впечатляющий набор клешней, ковшей и ухватов. С тихим свистом вырвались из отверстий струи пара.

В центре, где у «краба» должна была находиться голова, примостилась круглая кабина управления. Поднялся прозрачный экран, и мне, вместе с мешком оборудования, помогли устроиться на втором кресле, расположенном позади пилота.

Илья Павлович, которому места в тесной кабине не хватило, озабочено хмурился.

— Отключите второму пилоту доступ к управлению, — инструктировал мой денщик оператора строительной машины, — Совсем отключите. То, что Нестор Вольгович не умеет этой штукой управлять, еще ничего не значит, — научиться такому делу менталист может за пару минут. А вот понять, что делать этого не следует, ему не по силам. В принципе.

Ну что за нянька, честное слово!

С плавным шелестом опустилось на место стекло. Взвыли гидравлические усилители. Кабина дрогнула и рывком поднялась вверх — примерно на высоту небольшой колокольни. Желудок мой, с абсолютной синхронностью, провалился куда-то к пяткам.

Потребовалось несколько минут, чтобы призвать к порядку бунтующий вестибулярный аппарат. Взяв себя в руки, я принялся с интересом оглядываться по сторонам. Устроил перед собой журнал наблюдений и косился на привинченный снаружи магический барометр, готовясь снимать показания.

Вот толчком ушла вперед одна лапа. Вторая. Машина сделала широкий, чуть дерганый шаг. Берег реки приближался рывками. Вот растопыренные, устойчивые «когти» зарылись в ил. Энергетика текущей реки ударила наотмашь, отозвалась звоном в ушах. Робот, высоко задирая лапы, шел по мелководью.

Я заставил водителя остановиться у каждой из опор. Затем, не веря собственным глазам и показателям прибора, потребовал вернуться назад и повторить обход, на сей раз более обстоятельно.

Мы потоптались вокруг покореженного камня с торчащими из него железными штырями. Машина присела, наполовину опуская кабину в воду. Снова поднялась.

Чертовщина какая-то.

— Так, — принял я волевое решение. — Это надо смотреть в динамике. Будем устанавливать датчики.

Пилот не хотел выпускать меня из кабины. У него, видите ли, правила безопасности и высочайшие инструкции. А за потерянного менталиста Волынский сам тут всех утопит и скажет, что так и было. Пришлось пережать несколько проводов, перехватывая управление. Зафиксировал пилота на месте, отсекая его от излишней активности, открыл кабину. Тяжкий вздох Ильи Павловича, казалось, слышно было с самого берега.

Над водой разлилась отборная ругань. Все-таки по многообразию и образности лексического запаса строители способны поспорить с кем угодно. Хотя господа морские офицеры тоже, помнится, такие идиомы разворачивали — заслушаешься.

Не обращая внимания на возмущение пилота, я подтянул поближе один из манипуляторов. Перебрался по нему на полуразрушенный камень. Зависнув над волнами, собственноручно установил датчик. Ту же операцию повторил еще семь раз — от остальных опор после половодья просто ничего не осталось. Ничего страшного, восьми точек отсчета мне хватит.

Ногу вот еще распорол арматурным штырем. Но это, право же, мелочи. Довольный собой и окружающим миром, я направил робота на твердую землю.

Пилот, которого, наконец, выпустило из-под защитной рамы, задыхался от злобы. Выволок меня из кабины, будто изгоняя из машины нечистого беса. Отшвырнул подальше от ни в чем не повинного робота и всерьез уже примерился бить морду, однако занесенную руку его со всем возможным сочувствием перехватил Илья Павлович.

Примчавшийся на берег Волынский тоже принялся орать. Громко и, пожалуй, даже непечатно. Что-то про ценнейший ресурс империи, который едва не утопили прямо у него на глазах. Я, поджимая кровоточащую ногу, только морщился. Ну не думают же они, что менталист мог не справиться с управлением?! Опыт, тем не менее, подсказывал, что озвучивать собственное недоумение сейчас не стоит. Вместо этого позволил себя усадить и обработать рану.

Погруженный в свои мысли, я почти не обращал внимания на то, как именно Илья Павлович всех успокаивал. В легком полутрансе разрешил вывести себя со стройки и погрузить в возок. Уже почти перед самым отправлением вдруг встрепенулся и вцепился в обеспокоено хмурящегося Волынского.

— А вы как считаете: почему он упал?

— Просите, что? — недружелюбно прошипел тот.

Я попытался сесть ровнее.

— Мост. У всех тут имеется собственная теория, что ж такого случилось с вашим мостом. Но при этом вы — человек, видевший всё происходящее собственными глазами. У вас информации едва ли не больше, чем у всех остальных вместе взятых. Каково ваше предположение?

Волынский выпрямился и попытался освободить зажатый в моих пальцах рукав.

— Я готов полностью разделить выводы высочайшей комиссии…

— Я сейчас не о выводах. А о ваших личных, ничем не подтвержденных, абсолютно нелогичных догадках. Почем он упал?

— Он не падал, — огрызнулся Волынский, прекращая попытки вырваться. — Его пока что так и не удалось возвести.

— Почему?

Старший инженер глубоко вздохнул. И, будто отряхиваясь, передернул плечами.

— Когда первопроходцы впервые пришли в эти земли и объявили их собственностью императора, на местных жителей наложен был богатый ясак. Чтобы получить его, брали в заложники семьи влиятельных туземцев. В том числе был захвачен и внук тогдашнего великого шамана.

От удивления у меня даже в голове прояснилось.

— И?

— И парнишка простудился в ледяном остроге и умер, даже после того, как его дед выплатил запрошенную цену. Шаман же в ответ проклял пришельцев. Проклял все их начинания, проклял свою землю, чтоб та отвергла само наше присутствие. Чтоб ни одно деяние империи на берегах Великой реки не имело успешного завершения.

Волынский выпрямился, явно ожидая, когда возмущенный менталист примется высмеивать невежество и суеверия. Это он зря.

Простейшая логика давала понять: магия дикарей отнюдь не столь примитивна, как ее любили представлять высокоученые академики. Туземный шаманизм опирался в своей силе на кровавые заговоры и ритуалы смены времен года, на призывы к духам и договоры с нечеловеческими сущностями — в общем, все то, что в среде просвещенной магической общественности было принято огульно объявлять шарлатанством и тут же, не переведя дыхания, огульно запрещать. За нарушения, что характерно, грозя отнюдь не шарлатанскими карами.

В общем, в то, что проклятие великого шамана — это более чем серьезно, я верил. Но…

— …но двести лет? Вы полагаете, спустя два века после смерти колдуна его сил хватает на такое воздействие?

Волынский фыркнул сквозь усы:

— А силы не обязательно должны принадлежать мертвому колдуну. У туземцев вполне хватает живых шаманов, способных развить и углубить славные начинания предков. А еще у них вполне хватает поводов не любить губернские власти и их… деяния.

Вот как. Я медленно выпустил шитый серебром рукав мундира. Прикрыл глаза, прокручивая в памяти свой осмотр площадки. Ни разу за эти два дня я не встретил на стройке рабочего с приметной туземной внешностью. Ни одного подсобника или хотя бы грузчика. Учитывая, сколь скупо населена губерния и как мало здесь «титульных» имперцев, подобное упущение было в буквальном смысле невозможно. Вывод? Туземцы на стройке работали. Раньше. А после катастрофы со сметенными льдом опорами Волынский их разогнал и ввел драконовский пропускной режим. Значит, принимаем во внимание, что это не просто красивая сказка для надоедливого менталиста. К своей теории руководитель строительства относится как минимум серьезно.

Интересно.

Я откинулся на возке. Повинуясь зычному окрику, тронулись кони. Дергающая боль в ноге будто отдалилась, поблекла. Реальность вокруг расплывалась под наплывом роящихся в голове мыслей и формул.

Так же погруженный в пространство чисел и противонаправленных векторов, я зашел в дом. Съел все из поставленных передо мной тарелок, в бане вылил на себя пару ушатов воды, смывая речную грязь. Позволил Илье Павловичу перебинтовать ногу. Когда голова коснулась подушки, я и сам не понял: провалился ли в сон или в сплетение пространственных формул.

Просыпаться было трудно. Память смутно сохранила воспоминания об Илье Павловиче, который удерживал мои плечи, пока сутулый незнакомый медикус ковырялся в ноге. На губах горчил вкус обезболивающей настойки, мысли ворочались в голове, будто замороженные.

Я побрюзжал в сторону Ильи Павловича, стребовал с него кофе в постель и отчет. Выяснилось, что проспал я почти двое суток. Однако. Что с показаниями установленных датчиков?

А датчики, оказывается, с опор еще не сняли.

— Как не сняли? — подскочил я на подушках, едва не обварив себя кофе. — Почему не сняли?! Зачем я вообще устанавливал эти приборы, если теперь не могу получить с них данные? На площадку. Сейчас же. Немедленно! Где мой мундир?

Илья Павлович едва не силой усадил меня обратно. Взяв в заложники сапоги с мундиром, убедил, что с изъятием датчиков он справится сам. И даже лучше, потому как меня, в свете недавних событий, могут на площадку просто не пустить.

Я с недоумением посмотрел на предательски подвернувшуюся ногу и все же пообещал сегодняшний день провести дома. Видимо, был при этом достаточно убедителен, потому что Илья Павлович, устроив меня в кресле в гостиной и отдав распоряжения о завтраке, отправился добывать необходимую информацию.

Дождавшись, пока за ним хлопнет дверь, я ссутулился в кресле и закрыл лицо руками. Затем с силой провел пальцами по волосам, пытаясь сбросить сонную одурь.

Верный надсмотрщик зря беспокоился. Все опасные эксперименты и самоубийственные выходки, отмеренные на сегодняшний день, я намеревался совершить, не сходя с удобного кресла.

Мне нужно было о многом думать.

Но пока — еще один недостающий кусочек мозаики. Тем более что на сей раз носителя нужной информации искать не нужно — она сама ко мне сейчас подойдет.

Скрипнула дверь, и я выпрямился в кресле, приветливо улыбнувшись заглянувшей в комнату горничной. Ну, по крайней мере, с моей точки зрения улыбка была приветливой. Девушка же почему-то неуверенно застыла.

— Барин, завтрак?

— Подавайте.

Все то время, пока горничная суетилась вокруг стола, расставляя тарелки с блинами и соусники с различными видами варенья, я пристально ее разглядывал. Смуглая гладкая кожа, поднимающиеся к вискам узкие глаза, спрятанные под чепцом черные косы. Тонкие морщинки на переносице и в уголках глаз. Похоже, девушка не так молода, как показалось мне сначала. Внешность туземцев и застывшее, точно маска, выражение лиц сбивали с толку.

— Барин?

Девушка, спрятав руки под передник, нервно замерла рядом. Я, похоже, слишком долго и пристально ее рассматривал.

Не глядя ухватил ложку, кивнул на свободный стул.

— Аяана, дочь Эрхана, правильно?

Осторожный кивок.

— Присядьте, пожалуйста, Аяана Эрхановна.

— Как можно, барин…

— Садитесь, — сказал с напором. — Вы голодны?

— Никак нет, барин.

— Ну, налейте себе хотя бы чаю.

Под моим взглядом она неуверенно потянулась к самовару. Хм, с чего бы начать… Лучше всего просто спросить напрямую. А то решит еще, что угрожаю девичьей чести. Как-то в похожей ситуации от меня уже пытались отбиваться. Табуреткой. Голова потом неделю болела и пары мыслей связать не могла.

— Вы ведь слышали о мосте, который желают построить через Великую реку?

— Барин прибыл, чтобы узнать, почему мост построить нельзя? — осторожно сказала она.

Вот так сразу — нельзя. Не «кто помешал» и не «почему рухнул», а — «нельзя». Я снова кивнул своим мыслям.

— Расскажите, пожалуйста, что говорят о мосте среди коренных жителей?

Она взвилась на ноги. Отброшенный стул с грохотом отлетел в сторону.

— Барин! Мы не портили! Мы не проклинали! Большой начальник ошибся, послушал навета. Люди не вредили…

— Я знаю, — успокаивающе поднял руки я. Убедился, что девушка вроде не собирается хватать со скатерти ножи или вилки. Кое-как поднялся, вернул на место стул (пусть лучше на другой стороне стола будет, от греха подальше), поставил. — Знаю. Я не спрашиваю, кто рушил. Я спросил — что о мосте говорят? Ведь ходят же, наверное, среди ваших родичей какие-то слухи, догадки? Я мог бы допросить рабочих на переправе или рыбаков, что живут у реки. Но, видите, поранил ногу и не могу пока далеко ходить. Поэтому спрашиваю вас. Расскажите. Пожалуйста. Я заплачу.

Она рассказала. Я методично уничтожал блинчики, не забывая подливать себе и собеседнице чаю, и запоминал каждое слово, каждый оттенок интонации. Со слухов незаметно перешли к легендам, затем к сказкам. О Великой реке, о дороге дорог, о земле, что заперта за ночными снегами и населена духами. О девочке-рыбачке, что по светлой воде проплыла на лодке в мир мертвых, дабы найти лекарство для больной матери. Аяана говорила и говорила, сбиваясь с имперского языка на наречие своих предков, жестикулируя, напевая низким голосом тревожный речитатив.

— Великая река течет из гор к холодному морю. И Великая река течет между миром людей и миром старых богов. Человеческими руками не выстроить дороги к стране духов. Духи разгневались. Духи покарали людскую гордость.

Когда Илья Павлович отворил дверь, я не без удивления понял, что проговорил с горничной более двух часов. Под недоуменным взглядом денщика девушка вскочила, принялась поспешно убирать со стола.

— Илья Павлович, позвольте одолжить ваш кошель?

Тот, не изменяя выражения лица и никак не комментируя происходящее, протянул требуемое. Я щедрой рукой выгреб все наличные деньги и сунул их горничной. От души поблагодарив, выставил Аяану за дверь.

— Ну?

Илья Павлович, хмыкнув, поставил на освобожденный стол кофр. Внутри, тщательно обернутые в войлок, лежали снятые с обрушенных опор датчики. Остаток утра ушел на то, чтобы скрупулезно, не позволяя себе торопиться, снять собранные за двое суток показания. Я занес в расчерченную в журнале таблицу последнюю цифру. Мрачно обозрел расстилающуюся перед мысленным взглядом аномалию. Затем убил еще несколько часов, чтобы составить графики и зарисовать, в меру своих художественных возможностей, энергетические кривые.

Ментальный транс, вопреки обыкновению, отдавался в висках не эстетическим удовлетворением от правильно решенной задачи, а упрямой тупой болью. Полученные данные были невозможны. Ответы, из них выводимые, — невероятны. И, да, я в курсе, что если отбросить все неверные решения, то оставшееся, сколь бы невероятным оно ни было, и будет правильным. Но во имя Разума и Просвещения! Всему должен быть предел! Обязаны существовать какие-то… не знаю, границы невероятности. Потому что — ну не может ведь быть. Никак. Совсем.

Однако есть. Реальность, данная нам, так сказать, в ощущениях. В раскрошенном камне, в смятой арматуре, в потраченных казенных миллионах.

И что теперь прикажете с этой реальностью делать?

За окном клубилась сумрачная мгла. Крайний Север. Начало лета. Здесь и сейчас это называют ночью.

Ильи Павловича не было — не без труда заставив меня проглотить ужин, он с чувством выполненного долга отправился спасть. Как неудачно. В кои-то веки мне могло пригодиться его мнение. Отставник обладал именно теми качествами, которых не хватало мне: практичностью, чутьем на опасность и огромным опытом по части взаимодействия с непредсказуемым родом человеческим. Может, разбудить?

Я со стоном выбрался из кресла и принялся, сильно прихрамывая, ходить по комнате. Зачем-то зажег старую керосиновую лампу — пламя бросало на стены причудливо танцующие отблески. Пол скрипел.

Вопреки распространенному мнению о менталистах, мы, вообще-то, в курсе собственных «слепых пятен». Более того, построив несколько несложных логических цепочек, несложно было проследить истоки своих особенностей. Частично дело было во врожденных качествах — для обучения отбирали детей, демонстрировавших определенные склонности. Ну и, конечно, само… обучение.

Методики и принципы воспитания менталистов были разработаны жрецами Древнего Египта. И вместе с этими жрецами тысячелетия назад канули в Лету. Заново открыл древние секреты некий амбициозный завоеватель во время своего знаменитого Египетского похода. Правда, по-настоящему использовать их смогли уже его враги, и значительно позже.

С тех пор человечество довольно далеко продвинулось в понимании возможностей дарованного нам Разума, однако основные методы обучения оставались неизменны со времен фараонов. Магические настойки, ритуалы, введение в трансовые состояния. Крокодилами нас на экзаменах не травили в силу технических причин — в любезном отечестве отсутствовали крокодилы. А вот решать геометрические задачки, сидя в постепенно затапливаемом каменном мешке и зная, что единственная возможность выбраться — найти и собрать из реек верный ответ, — это да, это приходилось. Регулярно.

Результатом обучения становился инженер, способный думать, как прирожденный воин способен сражаться — инстинктивно, стремительно и безошибочно. Правда, обратной стороной процесса было то, что некоторые слои психики, которые обычные люди в себе либо не замечают, либо считают само собой разумеющимся, оказывались перекошены. Инстинкт самосохранения, например. Или социальные навыки.

Менталист может в уме рассчитать время и траекторию движения небесных тел— но он не способен вовремя поесть или хотя бы осознать такую потребность, пока не свалится в голодном обмороке. Менталист за пару минут выполнит технический проект, над которым команда математиков сидела бы неделями, — но задание «считать вот это» ему, скорее всего, даст кто-то со стороны. Металист — это такой возведенный в абсолют инженер, что гениально решает задачи, которые перед ним ставят старшие жрецы. Ну или кто там за них выступает в наш век пара и Просвещения.

Самостоятельно понять, какие именно задачи надо решать, а какие — лучше оставить в стороне, менталист… Нет, в принципе, может. Если ему придет в голову вообще над этим задуматься.

И, возвращаясь к решению, которое касается одного конкретно взятого моста. Может, стоит его «потерять»? Сделать вид, что не разобрался? Уж больно последствия вырисовываются… социальные. И просчитать их с хоть какой-то степенью достоверности у меня не получалось.

Мечущиеся по кругу мысли прервал тихий стук в дверь. Я бросил короткий взгляд в сторону окна. Утро? Ну, солнце, по крайней мере, встало.

— Входите.

Заглянула Аяана.

— Барин, к вам большой гость. Хозяин стройки, господин Волынский. Пригласить?

Плечи девушки были напряжены, из взгляда исчез запомнившийся мне по первой встрече смех. А ведь она действительно умна, эта черноглазая туземная дева. И в столь интересном доме у столь примечательной хозяйки она оказалась не случайно.

Народ Аяаны за тысячи лет путешествий вдоль Великой реки накопил немало мудрых преданий. Какова вероятность, что к ним прислушаются губернские власти? Пожалуй, раза в два выше, чем на благосклонное внимание со стороны императорского двора. Ноль, умноженный на два, равняется нулю. Такая вот занимательная арифметика.

— Барин?

— Попроси господина Волынского подняться.

— Слушаюсь, барин.

Руководитель строительства в несусветную рань был бодр, выбрит и затянут в безупречный парадный мундир. Заскочил ко мне по дороге к более высокому начальству. Что ж. Так даже лучше.

Я принялся перебирать сваленные на столе чертежи, ища нужные.

— Доброе утро, Нестор Вольгович. Как ваша нога?

— Что? — Я с недоумением посмотрел на ноющую и дергающую жаром конечность. — Болит. Вот, возьмите вот эту папку. И этот чертеж. Помогите свернуть. — И, несколько запоздало: — Вам тоже доброго утра.

Волынский мрачно, с явным подозрением, посмотрел на врученный ему ворох бумаг.

— Вы нашли ответ?

— Буду его моделировать. На основе вот этого плана вы построите понтонную переправу. По ней проведете кабель, но на противоположном берегу не фиксируйте. В точках, где, согласно проекту, должны находиться опоры моста, установите преобразователи магической энергии. Дюжина у вас должна быть в качестве запасных деталей для строительной техники, остальные можно реквизировать у экипажа «Княгини Хельги» или «Княгини Татианы». Настройки для преобразователей я рассчитаю и поправлю самостоятельно. Тут главное — не затягивать.

— Что? Послушайте…

— Все должно быть готово к двадцать первому июня. К утру. То есть закончить подготовку нужно двадцатого. Опоздаем — ничего не получится. Времени почти не осталось. Приступайте немедленно.

— Нестор Вольгович, вам не кажется…

— Вам нужен ответ? — неожиданно жестко перебил я. — Сделаете понтонный мост к астрономическому солнцестоянию — будет вам ответ. Не сделаете — объясняйтесь с императорской канцелярией сами.

Волныский посмотрел мне за плечо и коротко, по-военному кивнув, вышел.

Я сжал пальцами нос. Не оборачиваясь, пробормотал:

— Доброе утро, Илья Павлович.

И, не дожидаясь его напоминания о ноге, сел в кресло.

Первое свидетельство того, что требования мои были донесены до руководства, подоспело как раз к обеду. Явился вестник с заоблачных начальственных вершин в сопровождении самого Волынского, а также его инженера-строителя и старшего инженера-проектировщика. Звали вестника Верой Никандровной.

Вот кто бы сомневался.

— Но, Нестор Вольгович, — тряхнуло льняными кудрями прелестное создание, — установка временной переправы длиной в два километра — это очень дорого. А преобразователи магической энергии? Ведь после перенастройки их придется заново отправлять на завод. Вы знаете, сколько стоит один-единственный такой трансформатор? Сколько стоит его доставка по воздуху с другого конца империи?

Уверен, сама она эти суммы могла озвучить вплоть до последней копейки. С учетом инфляции. И прогнозируемого падения цен на гелий.

— Вера Никандровна, мне нечего добавить. Для того, чтобы показать причины обрушения моста, необходимо построить модель. Другого пути у меня нет, — хотя бы потому, что по-другому мне никто не поверит.

Она вздыхала и скорбно опускала ресницы. Бездонные синие глаза полны были вселенского упрека. Если бы ученый менталист только изволил объяснить! Видите ли, господа инженеры рассмотрели предоставленный чертеж, но не смогли определить, в чем смысл создания временной переправы, когда ниже по течению работает прекрасный паром. Казна не может позволить себе выбрасывать на воду лишние суммы. Бюджет проекта превышен…

Мы мотали друг другу нервы добрых два часа, но в конце концов цербер, охраняющий недра отечественного казначейства, все-таки уступил. Вера Никандровна подписала смету. При условии, что будет лично присутствовать во время эксперимента.

Теперь оставалось ждать. И раз за разом пересчитывать модель. Может, конечно, ничего не получится, но взрыва быть не должно. Я уверен.

Почти.

Полдень двадцать первого июня выдался солнечным, и, по местным меркам, теплым.

Я в который раз перепроверил калибровку преобразователей. Едва ощутимо коснулся реле, корректируя подачу энергии на сотую долю процента. Опустил защитный щиток и собственноручно, педантично завинтил болты, закрепляя его на месте. Посмотрел в сторону ожидающего на берегу высокого общества. Волынский со свитой своих инженеров. Дмитрий Расулович с парой подчиненных. Министерство путей сообщения представлял чиновник — как его? Кто-то-там Калистратович. Радовала взгляд Вера Никандровна — темно-синяя строгая амазонка шла ей невероятно. Сопровождавшие даму молодцы из казачьей стражи глаз отвести не могли.

Я выдохнул. Посмотрел на положение солнца на небе. Мысленно воззвал к Разуму и Просвещению.

И опустил рубильник, запуская трансформаторы.

На первый взгляд ничего не изменилось. Несла темные воды река. Противоположный берег терялся вдали. Я поднял к глазам висящий на шее бинокль, внимательно изучил переправу. Все было абсолютно нормальным. Ничего странного или неожиданного.

Пожалуй, на всякий случай все же стоит подождать. Минут пятнадцать. Или двадцать. Или полчаса.

Когда гости стали проявлять уже отчетливое нетерпение, я предложил им прогуляться по временному мосту.

— Но зачем?

— Посмотреть, что находится на другом берегу.

И, не дожидаясь ответа, первым шагнул вперед.

Переправу сколотили наскоро, из спущенных на воду плотов. Мокрое дерево опасно скользило под сапогами. Припекало полуденное солнце. Это были самые длинные два километра в моей жизни. Во всех смыслах.

Похоже, напряжение передалось и спутникам, потому что к противоположному берегу все вышли непривычно собранными. Волынский первый заметил, что что-то вокруг не то. Ну да ему и положено.

Я, торопясь, подхватил катушку с кабелем и, вытащив ее на твердую землю, зафиксировал. Пусть будет привязка. А то мало ли.

— Нестор Вольгович, — пятясь назад, спросил Волынский. — Где мы?

Начавшиеся было разговоры стихли.

— А вот это, — я выпрямился и отряхнул руки, — очень хороший вопрос.

— Господа? — требовательно спросила Вера Никандровна, — Что происходит?

— Здесь нет дороги, — начал перечислять Волынский. — Нет каменных складов, которые должны стоять к югу. Выше по течению не видно причалов. Вот этот лесок, господа, был вырублен три года тому назад. На его месте я лично строил времянки и бараки для рабочих. Которых здесь тоже нет.

Вот теперь их, кажется, проняло. Вера Никандровна медленно обернулась вокруг своей оси. Попыталась разглядеть покинутый нами противоположный берег. Тщетно.

— Такое ощущение, — тихо сказала она, — что ранее здесь не ступала нога человека.

— Ну, если верить местным преданиям, все же ступала, — педантично поправил я. — Возвращались обратно, правда, отнюдь не всегда.

— Где мы?

— По туземным поверьям — в мире духов. Согласно моим предположениям — просто в другом мире. Через русло реки проходит пространственная аномалия. Вызванная, суда по всему, преломлением мощнейшего на континенте энергетического и водного потока. Всплески активности коррелируют с солярными циклами. Хотя, полагаю, проход можно будет закрепить с помощью правильно настроенных преобразователей энергии. Естественным образом путь открывался во время солнцестояний. Но и мелких энергетических пиков, в сочетании с ледовыми заторами, оказалось достаточно, чтоб раздавить между реальностями все, что мы тут понастроили.

— То есть мы сейчас… Мы ступили… Мы находимся в новой, никому в нашем мире не известной колонии? — Вот она, достойная дщерь казначейства. Мгновенно оценила открывающиеся перспективы.

— Не обязательно, — предупредил я. — По легендам, место это не слишком дружелюбно. И не сказать, чтоб так уж необитаемо.

Илья Павлович поправил висящий на плече карабин. Военные, с самого начала удерживавшие вокруг дамы защитное построение, подтянулись поближе.

— У нас около пяти часов, чтобы осмотреться. — Я кивнул геодезистам и, запрокинув голову, стал изучать кажущееся таким знакомым небо. — Можно взять образцы пород и растений. Далеко не отходите. Не теряйте друг друга из виду.

Я снял с шеи бинокль, поднес к глазам. Парящая в небе птица оказалась не птицей, а вовсе даже ящером. И размах крыльев там был не менее четырех метров.

Я несколько ошарашенно потер глаза. Однако.

Илья Павлович отобрал бинокль. Всмотрелся.

— Мы отправляемся назад, — вынес он свой вердикт. — Немедленно. Подобные экспедиции так не организовываются.

После недолгих переговоров геодезисты с геологами, строителями и военным решили все-таки задержаться. А вот нас с Верой Никандровной под конвоем хмурого Ильи Павловича отправили обратно. Во избежание.

Дама была необычно молчалива. Опираясь на мою руку, осторожно вышагивала по мокрым доскам и о чем-то сосредоточенно размышляла. Мне, в принципе, тоже было о чем подумать.

Вдруг, примерно на середине пути, Вера Никандровна остановилась. Обернулась. Требовательно сжала пальцы на моем запястье.

— А как же мост? — спросила. — Нестор Вольгович, если русло реки — это пространственная аномалия, не позволяющая на ней строить, как нам возвести мост? Ведущий на тот, на наш берег?

Это был интересный вопрос.

— Ну, — вслух задумался я, — всегда можно построить тоннель.

Хотя тут тоже надо считать.

А то мало ли куда он выведет.

— Да, я разграбил свою гробницу! — склочным тоном заявил фараон. — В конце концов, жить на что-то надо!

Патрик глаз не мог отвести от этого субчика.

Когда Тэлбот сказал Патрику, что собирается познакомить его со старейшим вампиром Лондона, да вдобавок еще и фараоном, ирландец ожидал увидеть нечто если и не величественное, то хотя бы благовоспитанное. Напрасно ожидал. Фараон оказался обладателем оттопыренных ушей, тощей физиономии, подвижной, как у актера варьете, и пары великолепных черных глаз, в которых читалась радостная готовность уязвить собеседника в любую минуту.

— Патрик Шенахан, — представился детектив, смутно предощущая какую-нибудь выходку.

Что ж, на сей раз его ожидания не были обмануты.

— Ну зачем так официально, джентльмены! — возгласил фараон, картинно отмахнувшись. — К чему все эти сложности, право? Какие между нами могут быть церемонии! Ведь я не могу оказать вам ответную любезность. Какая вам разница, как меня зовут, Хотепсехемуи или Несубанебджед — да хоть бы и Неферерикара! — вы ведь все равно не сможете этого выговорить.

Тэлбот ответил на эту тираду невозмутимой улыбкой.

— Впрочем, если вам так уж необходимо, — пошел на уступки фараон, — вы можете называть меня мистер Кинг. Рекс Кинг, эсквайр.

Патрик нахмурился. Во-первых, он был уверен, что его собственная фамилия может составить непроизносимому Хотепсехемуи достойную конкуренцию. В конце концов, ирландец он или нет? А во-вторых, он решительно не понимал, с какой стати он должен называть наглого фараона этим дважды царственным именем, если на бронзовой дверной табличке честь-честью значится: «Мистер Дональд Дикинсон. Антиквар. Древности и редкости».

— Не паясничайте, Досси, — небрежно промолвил Тэлбот. — Вам не идет. С тех пор, как вы разграбили свою гробницу, у вас было достаточно веков научиться прилично себя вести.

В ответ фараон воздел руки к небесам. Вероятно, при древних регалиях он бы выглядел величественно и устрашающе. Однако облачен он был в твидовый пиджак, и казалось, что фараон-антиквар пытается снять со стены невидимую картину. Как и подобает антиквару, картины, пусть и несуществующей, он не выпустил из рук в течение всего дальнейшего монолога. Длилось это действо около получаса, и Патрик узнал много нового о несчастной участи фараонов вообще и вампиров в частности. Мало того, что нужно заранее объяснить бальзамировщику его задачу, надо ведь и пройти через эту малоприятную медицинскую процедуру — риск, джентльмены, риск-то какой! — а потом приходишь в себя один-одинешенек, рядом ни души, закусить и то некем… ох, простите, нечем… да пока найдешь тайный выход из гробницы, пока его размуруешь… а тут еще некоторые, не будем показывать пальцем, отказывают многострадальному фараону в священном праве разграбить собственную гробницу!

Закончив пламенную речь, фараон задрал голову, посмотрел на свои воздетые руки так, словно никогда ничего подобного раньше не видел, опустил их и скучным тоном осведомился:

— Чаю, джентльмены?

— Благодарю, — учтиво отозвался Тэлбот, — с удовольствием.

— Неужели все так страшно? — украдкой спросил его Патрик.

— Ну, не совсем, — тихо ответил Тэлбот. — Вообще-то бальзамирование полностью снимает жажду крови недели примерно на две после пробуждения. Но Досси любит преувеличивать.

— Итак, джентльмены, чему обязан честью вашего визита? — благовоспитанно осведомился фараон, хрустя печеньем.

— Проклятию, — сообщил Тэлбот, отпив глоток чаю.

Фараон неодобрительно поджал губы.

— Ай-яй-яй, мистер Тэлбот, — вздохнул он. — Как вам не стыдно! Вы же современный человек! Я еще понимаю — какой-нибудь невежественный издольщик из глухого захолустья… но вы! Никогда бы не заподозрил вас в склонности к суевериям. Неужели вы и в самом деле верите в проклятия?

— Нет, конечно, — невозмутимо отозвался Тэлбот. — А разве вы, Досси, верите в то, что дважды два — четыре? Я не верю. Я знаю.

Когда стало ясно, что мы застряли в этих богом проклятых болотах, капитан раздал остатки продовольствия и произнес краткую речь. Я бы лучше запомнил, о чем она, если бы не пытался в это время отцепить от ляжки пиявку толщиной с чубук моей трубки. Но если судить по приободрившимся солдатам, капитану удалось вдохнуть в них боевой дух.

Шел двадцать четвертый день нашего похода. Там, впереди, за болотами, где густая вода и жидкая земля смешались в похлебку почище капустного броуза, похлебку, в которой мы бурлили вот уже две недели, и господня кухарка помешивала наш отряд вместе с остальными ингредиентами этого адского варева, там, где болезненные рассветы были неотличимы от закатов, а ночи обрушивались внезапно, будто сверзившийся со скалы камень, и придавливали своей тяжестью так, что нечем было дышать, там, где деревья с ядовитыми корнями наконец расступались, а склизкая тропа выводила на твердую дорогу, нас ждал храм Одного.

Откуда я это знаю? Потому что под пытками не лжет никто, даже байдо-шини.

Тут надо пояснить, что они напали первыми.

После того, как мы разбили Сираджа-уд-Даула, казалось, нам не будет препятствий на этом континенте. К югу от реки Сатледж отныне правила Ост-Индская компания. Приказ отправляться на восток пришел тогда, когда отряд уже начал скучать, и сердца наши вспыхнули ликованием.

Богатство!

Слава!

В конце концов, мы жаждали принести пользу своей стране!

Отряд в восемьдесят пять человек выдвинулся из Чендеши и углубился в леса.

Я слышал шепотки, пророчившие, что в болотных землях белого человека ждет суровая кара. Местные косились на нас, как на прокаженных, — и молчали. В их взглядах, кроме страха, было что-то еще… Какое-то странное уклончивое чувство, исчезавшее, если вы смотрели им прямо в глаза. В то утро, когда мы покидали город, с улиц исчезли даже нищие. Нас сопровождала гнетущая тишина, словно мы уходили из местности, пораженной чумой.

Лишь позже я осознал, что чумными считали нас: с того самого мига, как новость о нашем выдвижении на восток разнеслась по окрестностям.

В первом же поселении от нас сбежали сипаи. Прекрасно обученные воины, сражавшиеся с нами плечом к плечу, исчезли в одну ночь, словно небесная корова языком слизнула. Трусливые сукины дети.

А на следующую ночь местные напали на оставшихся.

От их факелов ночь была яркой, как шкура тигра, и я видел все своими глазами. Этих безумцев было не больше дюжины. В руках они держали маленькие, с виду игрушечные копья, на острие которых поблескивала какая-то зеленая пакость с тошнотворным запахом. Представьте себе протухшую тину. Солдаты, которых они ранили… нет, не умирали. Они переходили на сторону байдо-шини.

Я не шучу, хотя многое отдал бы за то, чтобы все это оказалось дурной шуткой. Зеленая слизь проникала в их кровь, и глаза их становились как белый камень, изглоданный зубами северного ветра и облизанный ледяными языками воды. Они нападали на нас и убивали — ошеломленных, растерянных — одного за другим.

Спас нас капитан. Быстрее всех сообразив, что происходит, он заорал: «Прикончите их!» Такая свирепая ярость звучала в его голосе, что мы беспрекословно подчинились. Еще миг назад в моей голове бушевал пчелиный рой, а все потому, что мой боевой товарищ Захария Прайс стоял напротив меня с каменными мертвыми глазами и тянулся за ружьем. А потом я услышал рев капитана — и, не раздумывая, бросился на Прайса.

Смыкая пальцы на его шее, я был готов к тому, что почувствую холод и твердость скалы. Но его шея была шеей живого человека, и я задушил своего друга.

Когда рассвело, мы насчитали одиннадцать убитых байдо-шини. Семнадцать наших людей восхода так и не увидели.

— Счастье, что эти отродья не умеют стрелять из луков, — мрачно сказал капитан. — Тогда нам быстро пришел бы конец.

«Нет, не быстро, — подумал я. — Мы бы бродили с бесцветными глазами следом за байдо-шини и делали то же, что они, пока милосердная смерть не забрала бы нас одного за другим».

Один из нападавших остался в живых. Уверен, он горько пожалел об этом. Потому что капитан хотел знать, откуда воины взяли свой дьявольский зеленый состав, а когда капитан чего-то хотел, противостоять ему было очень трудно.

Что это за вещество, терпеливо спрашивал он.

Где вы его раздобыли?

Вы не могли сделать его сами.

Кто вам его дал?

И наконец, несчастный исторг из себя ответ. В храме, простонал он, в храме розовых болот.

Будь я проклят, если в этих болотах есть хоть капля розового цвета. Моя невеста носила розовый капор, и этот оттенок лепестков шиповника, зацветающего ранним летом, я никогда не забуду. Но капитан кивнул так, будто слова умирающего байдо-шини что-то говорили ему.

— Покажи. Покажи на карте.

И байдо-шини показал.

Говорят, когда-то давно первые европейцы, покорившие этот край, узнали от цветных невольников легенду о Доме. Доме, что стоит на холме из гниющих листьев камыша посреди бездонного болота в непролазном лесу. Путь к тому Дому отмечают огромные черные лотосы, чей аромат смешивается с гнилостными испарениями, несущими лихорадку. Гигантские кошки-убийцы стерегут его, и у каждой на желтой шкуре столько пятен, сколько неосторожных глупцов нашли смерть в ее когтях. Лианы густо оплетают его крышу и колонны у входа, и каждая может ожить, впиться в неосторожную руку острыми клыками, сочащимися ядом. Невидимые птицы кричат там по ночам, точно духи грешников, рвущиеся из ада, и молочно-белые крокодилы с человечьими глазами выползают навстречу смуглокожим туземкам, до утра забывающим о свете истинной веры ради кощунственных обрядов. Там до самого утра глухо бьют барабаны, и в такт им пульсирует темное сердце джунглей, там вершатся дела, о которых не стоит знать белому человеку, если ему дороги жизнь и рассудок.

Первые белые хозяева этой земли были достаточно благоразумны для того, чтобы оставить цветным ночь, а болотам — их тайны. Но время шло, и вот далеко-далеко, в Старом Свете, один король небрежным росчерком пера передал часть своих заокеанских владений другому.

Новые хозяева были совсем иными. Они точно так же, как и прежние, расчищали место под свои дома и плантации, точно так же выращивали какао и табак, добывали каучук и благородный палисандр, разводили породистых коней и могучих быков. Но, в отличие от первых, они хотели — знать. Знать во что бы то ни стало. Знать все и обо всем. А узнав, решали раз и навсегда, способно ли это знание принести выгоду в дальнейшем. Ведь на их языке «выгода» и «смысл» происходили от одного слова.

Шли дни и складывались в года. Белые вырубали все больше лесов, прокладывали все больше дорог и строили все больше универсальных магазинов, церквей и казарм. Иногда вместо магазина или церкви появлялась больница или школа, но казармы были всегда. Они называли это — преобразованием. Они называли это — цивилизацией. Они называли это — прогрессом.

А годы шли, пока Губернатор этого края, наместник бога и короля, как он любил именовать себя между делом, не обнаружил однажды, что ему почти нечего больше преобразовывать. Осталось лишь болото. Болото было невыгодно, а значит — бессмысленно. Болото решено было осушить.

«Нельзя», — сказали цветные.

«Мы не пойдем», — сказали цветные.

«Только не туда», — сказали цветные.

Надо ли говорить, как разгневался Губернатор? Но и кнут, и колодки, и даже острые штыки солдат оказались бессильны. Более того, в воздухе, напоенном сладостным благоуханием цветов и плодов, вдруг отчетливо, точно тухлым мясом, запахло бунтом.

И тогда Управляющий Торговой компании, главный жрец Выгоды, единого истинного бога всех белых людей (что бы там ни говорили их священники), попросил разрешения попытаться.

Он собрал вожаков цветных и говорил с ними ласково, суля им благосклонность самого Губернатора, и щедрые кредиты в универсальных магазинах, и много-много прекрасного, крепкого виски.

— Чего вы боитесь? — спрашивал их Управляющий. — Разве у нас, ваших господ, нет огромных летающих машин, и плавающих машин, и машин, ездящих по рельсам? Машин стремительных и неукротимых, как дух белого человека? Железных машин с ужасными пушками, кошмарными пулеметами, жуткими бомбами? Ужели найдется что-то страшнее их?

— Это болото, — отвечали ему цветные, качая головами. — Ни одна железная машина белого человека не пролетит, не проплывет и не проедет туда. Палите из пушек, стреляйте из пулеметов, кидайте бомбы — ему все нипочем. Потому что там, в самой его середине, высится холм, а на холме стоит Дом. И до тех пор, пока он стоит, все хитрости белого человека бесполезны. А мертвым ни к чему благосклонность и кредиты. Даже виски — прекрасный, крепкий виски — им совсем ни к чему.

— Прекрасно! — возликовал Управляющий, ибо теперь он знал, что нужно делать.

— Прекрасно! — подтвердил Полковник королевской армии, полностью разделявший мысли Управляющего. Он собрал сотню своих лучших солдат, и дал им самое лучшее, самое современное, самое дорогое оружие, и поставил над ними самого лучшего своего офицера — краснорожего Майора, отчаянного рубаку, богохульника и пьяницу. Отряд ушел на болота с приказом найти проклятущий Дом и сровнять его с землей, а если надо, то и холм сровнять.

Ушел и не вернулся.

Когда всем белым стало понятно, что дальше ждать возвращения солдат бессмысленно, Епископ сказал:

— Что ж. Видимо, настал мой черед.

И он уже собрался было разжигать курильницы и расставлять свечи, но Губернатор остановил его.

— Нет, святой отец, — сказал он. — Раз и трезвый расчет, и скорострельная митральеза оказались бессильны, то спасти нас может только чудо.

— И имя тому чуду… — торжественно провозгласил Епископ, набрав в грудь побольше воздуха.

— Кондотьер, — прозвучало от входной двери в личные покои Губернатора, где сидели все первые лица колонии. — Вы можете звать меня Кондотьером.

При виде смуглой полунагой девушки Мельников подумал: «Фата-моргана. Перегрелся. Так и уйду в забытьи. Но хоть приятное виденье напоследок».

Адова жарища Калахари, жалкие остатки воды в канистре, третьи сутки безнадежных поисков колодца, как вдруг на пути возникает красотка. В переднике из тонких ремешков и накидке вроде бушменского каросса. С головы ее свисали тонкие бессчетные косички. На плече кожаный мешок — не иначе, для душ тех, кто сгинул в пустыне.

Впрочем, мысли о смертном часе не лишили Мельникова навыков и ясности рассудка. Привестись к ветру было некогда — он зарифил грот, повернул гик вдоль машины, опустил тормоз и остановился в трех саженях от девицы.

Подняв на лоб шоферские очки, стянув вниз повязку-пыльник, поручик пересохшим горлом просипел по-русски:

— А я думал, ты с косой и в черной рясе.

И заметил, что она испугана до столбняка. Так, что не в силах сойти с места и открыть рот.

Было, отчего онеметь — к ней по ветру прикатил гроб на колесах, с большим полотнищем на мачте. А в гробу сидел демон без лица, с выпученными стеклянными глазами. Лишь когда он снял очки и маску, стал виден небритый усатый молодчик, опаленный солнцем, изможденный жаждой.

Фия собралась с духом, чтобы вымолвить:

— Вы говорите по-английски?.. Понимаете голландский? африкаанс?

Тут и Николая отпустило.

Какая бабка с косой? Взбредет же дурь в голову. Просто девушка-туземка, знающая языки.

— О, да! Мне нужна вода. Могу дать сухари, билтонг, табак. Где колодец?

— Рядом. Я покажу.

— В какой стороне? Садись передо мной в кокпит. Сюда, сюда, — показал он рукой. — Чего ты боишься?

— Таких повозок не бывает…

— Это колесный буер. Движется под силой ветра. Я еду с запада. Колодцы на карте неверно указаны. Залезай же, он увезет двоих… ты легонькая.

С опаской Фия подступила к дощатому корыту, в котором сидел молодой усач. От ездока пахло едким мужским потом. На его военной рубахе и форменных серо-зеленых штанах змеились белесые соляные разводы. Просолилась и фуражка с полотняным назатыльником. Справа от мужчины, под рукой, Фия заметила пистолет в открытой деревянной кобуре и чехол, из которого торчал приклад карабина. Это ее обнадежило и слегка успокоило.

«Ого! Вон и тесак… Он здорово вооружен. На такого можно положиться».

— Вы… немец из колонии?

Николай тоже разглядывал девицу. Откуда здесь такая? С виду белая — не бечуанка, не бушменка. Рослая и стройная, темноволосая, атласно лоснящаяся. Почему одета по-дикарски?..

— Русский. Николай Мельников, Его Императорского Величества отдельный Африканский корпус.

От его слов Фия подалась назад, теряясь и робея. Все давнее, что говорили у костра в краале, вскипело в памяти, как молоко на огне:

«Русские идут! Они там, за рекой Вааль. Бородатые, скачут без поводьев и стреляют на скаку, рубят англичан саблями. Ка-зак, Тур-ке-стан! Страшнее, чем буры».

— Николас?.. Туркестан, казак?

К удивлению Фии, молодчик с потрескавшимися до сукровицы губами… рассмеялся:

— Пехотинец.

— У меня есть немного воды…

Он промолчал; тогда Фия вынула заветный бурдючок:

— Пожалуйста.

Должно быть, пить он хотел нестерпимо, но утолил жажду с достоинством, отхлебнув лишь несколько глотков.

— Я Фия ле Флер из Кхейса.

Смакуя вкуснейшую в мире водичку, Николай вспоминал карту. Кхейс, где это?.. Кажется, на реке Оранжевой, между землями гриква и бушменов. Одно из пропащих селений в краю вечной засухи.

— Барышня, вы же дочь буров?..

— Да, — соврала Фия, стараясь не отводить глаз.

Николас выбрался из корыта, отстегнул тент позади своего седла и, порывшись в багаже, протянул ей сверток:

— Все, что могу. Чистая исподняя рубаха, вам вместо блузы. Обернитесь кароссом как юбкой. Переоденьтесь, я буду смотреть в сторону.

«Хороший ли подарок — смертное белье?.. А что еще предложить? Нельзя же барышне ходить с голой грудью».

Тем временем Фия за ветрокатом облачалась быстро, как умеют лишь солдаты и девицы. Почти с яростью ножом порезала срамной передник на отдельные полоски кожи, связала из них опояску для юбки. Ощутить на теле ткань рубахи было так сладко, словно годы и беды умчались, мир и дом вернулись. Отвыкла от одежды. Но вещь слишком просторная. Руки тонут в рукавах, придется подвернуть. Закончив одеваться, она украдкой оглянулась — не подглядывает ли русский?

Стоит, дымя папироской. Спина широкая.

«Зачем ему? Он и так меня видел. — Фия попыталась устыдиться, но не удалось. Перекрестилась. — Господи Иисусе, прости мне ложь и непотребный вид. Да, я лгунья. Но иначе он бы погнушался мной и вел себя по-другому».

— Готовы, юффру Фия?

Почтительное обращение «барышня» прозвучало в ушах Фии райской музыкой. Она старалась идти красиво, словно к первому причастию. Голос сам стал певучим:

— Вполне, менеер Николас.

— Тогда слушайте. Сидеть в яхте молча, держась за борта. Скажу: «Направо» — наклоняйтесь вправо, так же и налево. Скажу: «Пригнись» — прячьте голову, не то гиком ударит. Следите, что и как я делаю — пригодится. Отвечать лишь на спрос. Мне говорить будет некогда, я занят рулем и такелажем. Итак, в какой стороне колодец?

— Там могут быть бушмены, слуги бечуанов. У них отравленные стрелы.

— Мне есть чем их попотчевать.

Часто хлопая и трепеща, расправилось полотнище паруса. «Пригнись!» — и балка гика пронеслась у Фии над макушкой. «Держись!» — скрипнул тормоз, и нелепое корыто на колесах покатило с неожиданной для Фии скоростью.

Перевалить через отрог можно было еще до вечера, но Егоров, посоветовавшись с урядником, решил заночевать на этой стороне. Казаки привычно быстро разбили лагерь, после чего молодые отправились за дровами, а старшие занялись приготовлением ужина. Оба эвенка, Делунчи и Тыкулча, устроились чуть в отдалении, как обычно во все десять дней путешествия.

— И почему остановились? — поинтересовался Никита Примаков у Дробина, когда они ставили палатку. — То шли как можно быстрее, а теперь… Уже не спешим никуда?

Тот молча пожал плечами.

— Нет, правда, — Никита дернул веревку, палатка, уже почти поставленная, завалилась на бок. — Черт! Никак не могу привыкнуть к этому безобразию…

— Это вы о своих талантах путешественника? — осведомился Дробин, невозмутимо поднимая палатку. — Умению обустроить жилье?

— Не язвите, — отмахнулся Примаков. — Человеку должно не шляться по горам и болотам, а жить в нормальных человеческих условиях…

— …независимо от социального происхождения и имущественного ценза, — подхватил Дробин. — Никита, я вполне понимаю ваше революционное настроение, но не кажется ли вам, что вы ведете свою пропаганду, как бы это помягче выразиться, несколько не в том месте и не перед той аудиторией?

Примаков хотел заявить о праве и свободе голоса, но вовремя вспомнил, что Сергей Петрович хоть и старше его всего на пять лет, но срок высылки на поселение у него раза в два больше, чем у самого Никиты. И выслан он не за участие в студенческих беспорядках, а за принадлежность к революционной организации. И даже, кажется, чуть ли не за подготовку террористического акта против царского чиновника.

Сам Дробин об этом не говорил — он вообще не отличался особой разговорчивостью, — а спросить прямо Никита все не решался. Так, без вопросов — ответов они были вроде как на равных, а начнешь расспрашивать, и вдруг окажется, что отношение к революции у Дробина куда как серьезнее, чем у Примакова? Тут придется… Что именно придется в этом случае, Никита старательно не думал. Свое положение ссыльнопоселенца бывший студент Харьковского Императорского Университета, отчисленный с первого курса медицинского факультета, предпочитал оценивать как своеобразное отличие, доказательство своей избранности и почти как награду.

— Нет, мне все же интересно, — сказал молодой человек, когда палатку они все-таки поставили. — До захода солнца еще как минимум два часа, а мы уже…

— Спросите у Егорова, — посоветовал Дробин. — Или сейчас сходите, или когда сядем ужинать. Антон Елисеевич вам ответит, я полагаю.

— Как же! — Никита забросил вещевой мешок в палатку. — Ненавижу всяческие тайны! Я даже у Яшки Алехина спросил, когда ему вывих вправлял: зачем мы вообще идем в эти дебри? Так, представьте себе, вообще никто из казаков не знает. Приказали сопроводить господина из столицы, вот и сопровождают…

Потянуло дымом — казаки разожгли костер, кто-то уже принес воды в котле, вырубили рогатины и водрузили котел над огнем.

— Смотрите, смотрите! — Примаков указал в сторону палатки Егорова. — А ведь Антон Елисеевич, вроде, не желает отдыхать.

И вправду, было похоже, что Егоров намерен идти дальше. Он стоял возле палатки с неизменным посохом в руке, полевая сумка и маузер в деревянной кобуре были при нем, на груди кожаный чехол бинокля, на голове — шляпа с накомарником. Егоров что-то говорил казачьему уряднику, а тот уважительно кивал, раз или два что-то переспросил, потом повернулся к казакам и позвал двух молодых — Игнатова и Алехина.

— Уходит куда-то Антон Елисеевич, — пробормотал Никита. — Куда? Зачем? Кстати, как полагаете, кто он? Ну, по профессии…

— Антон Елисеевич Егоров, тридцати двух лет, холост, если судить по отсутствию обручального кольца, — с флегматичным видом сообщил Дробин. — И совершенно в своем праве идти куда угодно и с кем угодно. А я, пожалуй, поинтересуюсь у казачков, где они воду набрали. Очень хочется смыть пот и пыль. И вам, кстати, рекомендую. Вчера и третьего дня вы, как я смог заметить, пренебрегли водными процедурами…

— Я сам способен решать…

— Да, но спите-то вы со мной в одной палатке, — резонно заметил Егоров. — Посему…

— Вы зануда, — насупился Примаков. — И вы — безжалостный человек. Я смотрел на термометр Егорова, на нем в полдень было пятнадцать градусов Цельсия, — глядя, как Егоров с казаками двинулись вверх по склону, он предложил: — А не пойти ли нам к костру? Заодно и комаров попытаемся отогнать…

Комаров, к счастью, было немного, но надоедали они немилосердно.

— Разрешите присесть к костру? — спросил Дробин казаков.

— Отчего же нет? — кашеваривший Перебендя указал большой деревянной ложкой на бревно, лежавшее недалеко от костра. — Вот и диван приготовлен. Милости просю! Не устали сегодня?

Вопрос адресовался Никите, который на третий день пути настолько выбился из сил, что хотел отказаться идти дальше, и казакам пришлось погрузить его вещи на вьючную лошадь, а самим чуть ли не под руки вести беднягу в гору. Потом студент пообвык и приноровился, но шутки остались.

— Вашими молитвами, — дежурно ответил Никита на дежурную шутку и вытянул ноги к огню. — Еще шел бы и шел, а тут вдруг привал… Почему остановились так рано, не знаете?

— Отчего же? Знаем, конечно… — Перебендя помешал ложкой в котле и искоса глянул на студента. — Мне Антон Елисеевич доложил. Вы как раз отстали малость на склоне, а он подошел ко мне, стал во фрунт да отрапортовал, что желает сделать привал пораньше, чтобы лошади и другие слабосильные отдохнули.

Никита неодобрительно кашлянул.

— Никак простудились? — удивился Перебендя. — Это ж как вас угораздило? Вы дохтур…

— И в холодной воде, вроде, не мылись… — подхватил Афанасий Озимых.

— Послушайте, любезный!.. — Примаков попытался встать с бревна, но стоявший рядом Дробин незаметно надавил ему на плечо. — Вам не кажется…

— Да вы простите его, Никита Степанович, — вмешался незаметно подошедший урядник. — Он ведь человек простой, о чем думает, то и говорит. Мы через гребень должны были перевалить еще вчера поутру, но идем чуток медленнее, чем нужно. То лошадь захромала, то… сами понимаете. Вот Антон Елисеевич и пошел вперед на разведку: глянуть, как можно перебраться и… Посмотреть, в общем.

— Зараз сбегают, — со смешком сказал Головатый. — Тут всего-то верст десять в одну сторону. А то бы и вы с ними, Никита Степанович…

— Не, Никита Степанович бегать никак не может, он все больше на кораблях да на пароходах… Третьего дня рассказывал, как в самом Париже бывал. Ведь бывал же?

— Да, бывал. И да, на воздушном корабле Добровольного Воздушного флота. В каюте первого класса! Вылетели мы из Киева утром, обедали уже над Варшавой, а к утру были в Париже. Прилетели бы и раньше, но встречный ветер над Альпами…

— Это да, — протянул Головатый. — Встречный ветер — это плохо. Я вот против ветра никогда не плюю…

Казаки засмеялись, Никита насупился.

— А у нас часто корабли летают, — вмешался в разговор Андрюха Бабр, закончивший таскать и рубить дрова. — Прямо над головами — шасть да шасть. Каждый день раз по пятьдесят. Туда-обратно, туда-обратно. Прямо покоя от них нет. Мы вот со станичниками поспорили: если кому там, наверху, на корабле, значит, слабиться захочется или малую нужду справить, они с собой в горшке дальше повезут или отправят все прямо вниз? А если на голову кому? Вы, Никита Степанович, не знаете? Сами-то как?

— А это вы у господина Дробина спросите, он у нас инженер, Санкт-Петербургский политехнический закончил, вроде бы даже участие принимал в проектировании. Он все досконально знает: и про малую нужду, и про большую… Правда, Сергей Петрович?

Дробин не ответил, докурил папиросу и бросил окурок в костер.

— Кстати, — Примаков вдруг оживился. — Чего это мы с вами пешком идем? Ведь если господин Егоров из самой столицы и по важному, не терпящему отлагательств делу, так почему не на воздушном корабле? Тут же всегда их было предостаточно по причине прохождения коммуникационной линии, соединяющей европейскую часть России с Дальним Востоком. Корабли, пусть не над самыми головами, пусть и не пятьдесят раз в день, но должны бы пролетать регулярно. Но за десять дней путешествия я не видел ни одного.

— Действительно, странно, — согласился Дробин, выслушав студента. — Я как-то не обратил внимания. Ну, регулярная линия проходит восточнее, отсюда мы бы кораблей не заметили, а вот почтовые хотя бы раз в неделю здесь появляться должны…

Никто из казаков, как выяснилось, тоже не видел воздушного корабля за все путешествие. Андрюха Бабр сказал, что и дня за два до отправления обратил внимание — нету кораблей. Как ветром сдуло.

— Что же могло случиться, Сергей Петрович? — нахмурился Никита. — Так же не бывает, чтобы вдруг закрыли сообщение?

— А три года назад, помните? — спохватился Бабр. — Тоже ведь, вроде, не летали… Ну, мы еще когда колдунов да магов у тунгусов ловили…

— Это точно, — степенно кивнул Афанасий. — Перестали летать корабли. Их и не так много было, как сейчас, но летать перестали вовсе. И казаки, и солдаты пешком по лесам и горам шастали за колдунами. Это точно.

— За колдунами? — не поверил своим ушам Никита. — За какими колдунами?

— За обыкновенными, — спокойно ответил Головатый. — За теми, что у бурятов да у тунгусов. Даже у русских в селах нашли нескольких.

Никита недоверчиво оглянулся на Дробина.

Каждому разумному человеку известно, что колдовство — обман. Ловкость рук, мошенство, ложь. Выдумки и сказки. Нет, какие-то слухи доходили и до Никиты. Три года назад говорили, что полиция и жандармы ищут членов какой-то тайной секты, чуть ли не поклонников сатаны. Перетряхивали цыганские таборы, проводили обыски у гадалок, допрашивали членов спиритических обществ. Сколько насмешек обрушилось на жандармов и полицейских с газетных страниц и эстрадных площадок! На карикатурах толстые усатые городовые гонялись за Бабой-Ягой, сражались со Змеем-Горынычем, рубили шашками Кащея Бессмертного…

А теперь вот казаки как о чем-то простом и обыденном говорят, мол, да, ловили колдунов.

— Но ведьм-то хоть не сжигали? — неуверенно усмехнулся Никита.

— Так и колдунов не сжигали, — пожал плечами Головатый. — Приходили в деревню к тунгусам. Брали шамана, везли в город. И шамана брали, и семью его — тоже брали. Бурятов, опять же. Хотя некоторых и убили, не без того. Помнишь, Перебендя? Ну того, что у Перекинутой Горы?

— Забудешь тут. Мне потом почти год снилось, будто это не Савелий в ловушку попал, а я… — Перебендя перекрестился и сплюнул через левое плечо. — Я его крик век помнить буду. Когда с живого человека кожа слазит, да кровь как пот… Сколько тогда погибло? Пятеро?

— Это если только из наших, — Головатый подкинул дрова в костер. — И то еще бог миловал, а возле Якутска… Три сотни казаков… с пушками и этими, как их… пулеметами. Никто, говорят, не ушел.

Про Якутск Никита тоже слышал. Газеты ничего не писали, но ходили слухи о восстании коренных жителей Сибири, о небывалых зверствах царских войск. А вот про колдунов и магию ничего слышно не было. Да и попробовал бы кто-то об этом заговорить! Двадцатый век на дворе, пар, электричество, воздушные корабли и бомбы из обогащенной термогеном нефти — прогресс, а вы, батенька, про каких-то нелепых колдунов.

— А можно подробнее рассказать? — Никита обвел взглядом казаков. — Почему вы решили, что это были колдуны? Вам так сказали? А на самом деле…

— И на самом деле, — отрезал Головатый. — И камни горящие были, и мор, и мертвецы живые — все было. Кто сдался — тех просто уводили, а если деревня или поселок упрямились, не отдавали, тогда… Тогда вся деревня и отвечала.

— А как же вы — против колдовства?

— Да колдуны не такие, чтоб очень сильные… И колдовство, оно все-таки не быстрое… Пока приготовит травы нужные, или заклинание, или обряд какой… Выпустит его в нас, значит, и новое начинает наговаривать… вот тут нужно и не мешкать — вперед! А опоздаешь… Савелий вот не успел. Мы пока пробились, пока деревенских разбросали… Я поначалу старался баб особо не бить… баб, девок, детей, опять же… А потом…

— А потом во вкус вошли? — резко спросил Никита. — Понравилось?

— А ты бы не вошел, касатик? — почти ласковым тоном поинтересовался Перебендя. — Ты бы не стал стрелять в баб, когда они вилы в брюхо твоему земляку всадили? Дитенок лет десять… с ножом… Как его остановишь? Добрым словом и лаской?

— Значит, и детей убивали?

— Никита, пойдемте к палатке, — сказал Дробин.

— Нет, я хочу знать…

— Никита, встаньте и идите за мной, — Дробин схватил Примакова за воротник куртки и рывком поставил на ноги. — Если вы сейчас не замолчите, я вас ударю.

— Ах этот ваш бокс… Но как же так, Сергей Петрович? Вы же против царизма боролись, вроде даже бомбы…

Удар под вздох — Никита захрипел и согнулся вдвое. Еще удар — отлетел к палатке, хотел встать, но снова упал. Застонал, прижимая руки к животу. Дробин схватил его за одежду и потащил к палатке, прочь от костра.

— Мерзавец, мерзавец… мерзавец-мерзавец-мерзавец-мерзавец… — шептал Никита, пытаясь восстановить дыхание. — Подонок…

Дробин положил Примакова на землю, сел возле него, перехватил правую руку Никиты, которой тот вознамерился нанести удар, сжал.

— Успокойтесь, Никита!

— Да я… Я больше ни минуты не желаю находиться здесь! Ни минуты! Я уйду отсюда. Я доберусь до цивилизации, я все узнаю… все сообщу людям… человечеству! — Никита силился встать или хотя бы сесть, но не мог.

— Что вы сообщите? — устало вздохнул Дробин.

— Об убийствах. Чтобы прикрыть свои преступления, были придуманы эти… эти сказки… И казачки поверили… Ладно — казачки, но вы-то? Что вас заставляет их защищать? Хотите примерным поведением срок ссылки себе скостить?..

— Вы много болтаете, — сказал Дробин тихо. — А мой жизненный опыт подсказывает, что много болтают те, кто хочет вызвать собеседника на откровенность. Или спровоцировать его на какие-нибудь необдуманные действия или слова…

— Вы… — задохнулся снова Никита, только на этот раз не от боли, а от ярости. — Вы намекаете, что я… что я — провокатор?!

Последнее слово он произнес с трудом, словно эта мерзость цеплялась колючками за язык и губы.

— Я — провокатор?

— Вы ведете себя, как дурак, — Дробин снова перехватил руку студента. — Настраиваете против себя казаков, которые вам ничего плохого не сделали. Вот сейчас, возле костра, чего вы хотели добиться? Полагаете, что, называя их детоубийцами, просто поддержали светскую беседу? Они и сами не в восторге от того, что пришлось пережить… и совершить. Но ведь они это сделали и, если понадобится — сделают снова. Потому что… — Дробин замолчал на минуту.

— Почему? — воспользовался паузой Никита. — За веру, царя и отечество? Как там еще — народность, самодержавие… — Он сел. — Вы же разумный человек с высшим техническим образованием и знаете, что всё… всё вокруг имеет рациональное объяснение. Паровые двигатели, телеграф, радио — это реальность, в них нет места мистике и прочему мракобесию. А бред о колдунах, магах и волшебниках — только повод. Повод, понимаете? Вы не можете не понимать. Когда национальное самосознание коренных жителей Сибири… оккупированной Сибири, между прочим, захваченной русскими угнетателями… И не нужно ухмыляться, господин Дробин… почему вы смеетесь?

— Вы так забавно произносите все эти глупости… Только колдуны здесь и вправду были, — Дробин прихлопнул на щеке комара. — И шаманы, вызывающие молнии с неба, — тоже были. Я сам это видел.

— Вы? Лично?

— Представьте себе. Не хочу вдаваться в подробности, но поверьте мне на слово, прошу вас. И не пытайтесь впредь оскорблять казаков. Желание уйти отсюда пешком — смешно. Вы его мне высказали и забудьте. Вы-то и с нами сюда еле дошли, а уж обратно…

— Я не боюсь!

— Так я и не подозреваю вас в трусости. В глупости и слабости — да, но отнюдь не в трусости. Вы можете ненавидеть меня, сколько вам будет угодно, можете по возвращении домой писать друзьям в Европу, рассылать письма с разоблачениями по всему свету и даже начать свое собственное расследование. Только результаты вас наверняка разочаруют.

— Подите вы к дьяволу! — выкрикнул Никита и встал. — Я…

— Вы сейчас отправитесь под моим присмотром к ручью и помоетесь, — сказал Дробин.

— Я!.. Я и сам прекрасно…

— И с росомахой справитесь, если она вас застанет с намыленной головой? — поинтересовался Дробин. — Тут, между прочим, и волки имеются, и медведи… Вы смелый человек, повторюсь, а я вот попрошу у казачков винтовку… или двустволку. Прекратите дуться и пойдемте, Никита. И научитесь как-нибудь на досуге держать удар. Ну просто неловко было вас бить. Ни попытки отразить, ни увернуться… Как же вы будете царское правительство свергать и устанавливать в мире социальную справедливость? Хотите, я вас потренирую?

— Вот еще великое искусство — бить ближнего своего! — дернул головой Никита. — В наше время технического прогресса… И царское правительство будет низвергнуто не кулаками, а боевыми машинами и восстанием масс. Грядет война с японцами, сами же говорили прошлым вечером, вот и станут вооружать народ. А потом… Хорошо бы еще проиграла Россия-матушка в этой войне… Вот это было бы славно… А ударов ваших и унижения я все равно не прощу!

Когда нам было по восемь лет, отец привез Зое из Лондона очень дорогую и редкую игрушку — клетку для зверьков, от бегового колеса в которой крутилось динамо. В зарядной камере помещался кубик серандита, совсем маленький, с ноготь. Если динамо крутилось активно, за день зарядки серандит краснел, наполнялся электром, и кубик можно было вставить в фонарь или в механическую куклу.

Кукла тогда вертела головой, моргала, открывала рот, поднимала и опускала руки. Зоя ее ужасно боялась, на ночь прятала в сундук, а утром доставала и сажала на кровать, чтобы не огорчать отца.

Розового света фонаря хватало на чтение трех-четырех глав очередного романа, которые Зоя потихоньку таскала у своей старшей сестры Ольги, большой любительницы изящной словесности. У нас было много героев, но я помню только жестокого и справедливого разбойника Пелагатти и отважного, легкого на любовь капитана пиратов Арауто.

Зоя обычно роняла голову и засыпала скорее, чем заканчивался электр в фонаре, и я дочитывал про себя, отодвигая со страницы ее рассыпавшиеся темные волосы. Потом накрывал ее одеялом, выбирался в окно и бежал домой — через сад, сквозь дырку в заборе, через улицу, на яблоню, в чердачное окошко.

Я спал на чердаке, на соломенном матраце у окна. Зимой там было холодно, а летом жарко, мыши шуршали и топали, но мне и в голову не приходило попроситься в избу, ближе к печке, и пожертвовать свободой своих ночных вылазок.

Колесо крутили две ученых крысы — серый Арауто и белый Васька. Васька был рьяным бегуном и накручивал динамо так, что серандит казался раскаленным. Потом Арауто издох, а Васька сбежал, воспользовавшись смятением во время похорон товарища. Зое купили хомяков, но те были ленивы и в колесе бегать отказывались. Зоя иногда просила, чтобы меня отдавали ей в услужение на день, и она читала мне вслух, а я крутил колесо, просунув руку в клетку и уворачиваясь от желтых длинных зубов одного из хомяков, все норовившего меня цапнуть.

Почему я сейчас думаю об этом колесе? Наверное потому, что сижу на скамье набережной Темзы и смотрю через реку на «Глаз Лондона» — сооружение прекрасное и уродливое одновременно — гигантский обруч, в котором две тысячи человек идут в никуда по рубчатой резине внутренней поверхности, накручивая самое мощное в мире динамо, а в подземной зарядной камере тысячи пудов серандита впитывают энергию их движения, медленно меняя цвет с темно-янтарного на красный, готовясь кормить электром двигатели механических повозок, аэростатов, поплавков, всех фабричных механизмов, двигающих нас от средневековья к прогрессу.

«Глаз Лондона» — символ развития колеса сансары, о котором так много говорит М.? Или пыточное колесо, которое тащит человечество к испытаниям и боли? Не могу решить, мысли путаются.

Ах да, на внутреннем ободе «Глаза» подвешены стеклянные кабинки, поднимающие пассажиров на немыслимую высоту в небо, к тому, как видят Лондон птицы. Есть дешевые, куда набивается простой люд — рабочие, извозчики, приказчики магазинов. Есть дорогие, со столиком, мягкими диванами и холодильным коробом, забитым вином и деликатесами. Пикник на высоте в сто саженей. Глоток изысканного вина в то время, как кто-то внизу крутит, крутит это чертово колесо.

— Не наша вина, что люди рождаются к разным судьбам, — говорила Зоя.

О, как я любил ее! Всегда, с тех самых пор, как она застала меня ворующим в барском саду недозрелые кислые абрикосы. Она залезла ко мне на дерево легко, как кошка. Мы поговорили о важном — о фруктах, червяках, быть ли дождю сегодня или завтра. Она очень ждала возвращения отца из далекого Лондона. Я ничего не ждал — мои родители умерли два года тому, когда мне было пять, и меня взял к себе дядька Егор. Любить не любил, но не обижал.

— Папенька добрый, — сказала Зоя. — Он нас с Ольгой очень любит. И мама нас любит — с небес. Твои папка с мамкой, наверное, тоже.

Мы ели абрикосы и нас обоих тошнило ими весь следующий день.

Вот с этой минуты и до последнего вздоха она — моя Зоя. Не барыня, не госпожа Мамонтова, не леди Спенсер. Даже когда она убивала меня — я любил ее каждой частицей своего существа.

О чем я? Где я? Почему мне больно? Что за город вокруг? Как я добрался до этой скамьи после того, как Зоя нажала на спусковой крючок?

Подо мною тепло и мокро. Я быстро теряю кровь, мои пальцы и лицо начинают холодеть, сильно хочется пить. Мимо идут люди, они не оглядываются на хорошо одетого джентльмена, отдыхающего от ночных трудов, клюющего носом на набережной. На темном, почти черном сукне моего костюма кровь не видна. Я мучительно сглатываю и зажимаю рукой в черной лайковой перчатке рану в верхней части живота.

Я умираю, я узнаю это ощущение, оно случается в моей жизни уже в который раз, так что ничего нового как бы и не происходит. Полагаю, в сознании мне осталось минут двадцать.

Колесо крутится.

Я расскажу тебе о своих смертях.

Здесь никого — лишь тлен, гниль, мертвенно светящиеся во тьме шляпки ведьминых грибов. Липкий влажный холод пронизывает до костей — на Лу ночная рубашка, распущенные волосы разметались по плечам темными змеями. Ноги босы, и толстый ковер влажных листьев поглощает звук шагов. Гигантские колонны стволов рядами уходят в сумрачную бесконечность, и кажется, что между ними вот-вот мелькнет призрак.

Лу не помнила, как оказалась здесь. Лицо лихорадочно горело, тело содрогалось в ознобе. Глаза постепенно привыкали к темноте, подсвеченной бледной, затянутой дымкой луной; стала заметна вьющаяся между деревьями тропа, и Лу наконец узнала место. До холма, где стоит усадьба начальника округа, не больше полумили. Поверни назад — и вскоре окажешься дома, в безопасности и тепле. Но непослушные ноги понесли Лу вниз по тропе, к оврагу, где клубились мерцающие щупальца тумана. Будто чья-то злая воля толкала ее вперед. Лу пыталась воспротивиться, но тело не слушалось. Она шла, как сомнамбула, не владеющая собой, пустая оболочка, подчиненная чужому и чуждому духу.

Теперь Лу знала, что лес не так уж пуст. Ее окружали звуки — быстро удаляющиеся шаги, торопливый шепот, тяжелое дыхание и всхлипы. «Может быть, кто-то в беде, — подумала она. — Может, кто-то болен или ранен, и Бог послал меня сюда, чтобы помочь». Кто-то ворочался и сопел на дне оврага, хрипел, срываясь на стон. Лу слышала невыносимое влажное чавканье, сводящее с ума, — и шла на звук, не в силах остановиться, туда, где ее поджидало… нечто.

Кошмарное лицо с вывороченными губами вынырнуло на нее из темноты неожиданно, и Лу тихо всхлипнула. Старик-африканец лежал прямо на тропе. Ребра часто вздымались, и хрипы заглушали тонущий в ватной тишине шелест быстрых ног, чьи-то еще натужные, с присвистом вздохи. Беззубый рот старика кривился. Черная морщинистая кожа блестела от пота. Редкая серебристая поросль липла к огромному черепу. Лу узнала этого человека — и застонала от ужаса.

Колдун. Старый колдун из Матоди. Его дух вернулся, чтобы напоминать о страшном убийстве. Призрак, взывающий об отмщении… На другой стороне оврага туман был гуще — или это таяли в холодном воздухе облачка пара? Дыхание убийцы. Стоит побежать следом — и станет ясно, кто это; но Лу не смела. А может, не хотела знать.

Лу склонилась над колдуном, и в ноздри ударил чудовищный запах крови, пота и испражнений. Она отшатнулась, задохнувшись. Выпученные глаза старика с яркими, как две луны, белками смотрели в пустоту. Она сама — призрак, поняла вдруг Лу. Это она — бесплотный дух, клочок тумана, плывущий сквозь колоннаду леса, недоступный взору живых.

Колдун со всхлипом втянул воздух, и Лу наконец закричала.

— Вы в первый раз на цеппелине? Не боитесь лететь?

Молодой человек, совсем недавно подсевший за столик к Леонтине и представившийся Джервисом Рэнделлом Бутом, программером, спросил это непринужденно, так, словно они были давно знакомы. Леонтина запомнила его еще при посадке. Рабочие грузили на борт цеппелина два тяжелых ящика с эмблемами «Хардсофта», а Джервис суетился вокруг них: «Осторожнее, здесь программаторы, ювелирная настройка!» и казался офисным планктоном, технофилом, которого оторвали от стола с инструментами и отправили сопровождать ценный груз. Теперь, когда он сидел рядом, заняв место ушедшего в каюту Бенедикта, то с каждой минутой нравился Леонтине всё больше, и это ее смущало. Черт возьми, она же содержанка миллионера, а тут какой-то молодой выскочка начинает ни с того ни с сего кружить ей голову! Такого с ней не случалось уже много лет, со времен жарких объятий Рене. О, Рене! Его руки, его ласковый шепот на ухо, от которого по телу пробегала дрожь, словно эфирные волны.

Только сейчас Леонтина поняла, кого напоминал ей собеседник. Пусть они с Рене были не похожи внешне, но глаза, глаза! У Джервиса был тот же небесно-голубой взгляд, в котором горел огонек одержимости.

«Олимпик» качнуло, и несколько капель вина выплеснулись из бокала, оставив красные пятна на белой скатерти.

— Нет, — ответила Леонтина, — не боюсь.

И улыбнулась — сдержанно, как раз достаточно для того, чтобы на щеках появились ямочки, которые так ее красят. «Неужели я начинаю заигрывать?» — проскочила мысль, от которой сердце забилось быстрее.

— Бояться не стоит, — улыбнулся в ответ Джервис. — Мы на самом лучшем цеппелине из ныне существующих. Две группы четырехцилиндровых паро-эфирных вибродвигателей Кили, прочная обшивка… Считаю, что это единственный летательный аппарат, способный противостоять даже Дракону.

Как есть — технофил. Такой даже в разговоре с женщиной будет описывать достоинства того или иного механизма. Леонтина смотрела на собеседника, и его слова расплывались гулом камертонов. Вместо них слышался страстный шепот Рене.

«Я хочу снять с тебя платье, оно лишнее на твоем теле, моя Леонтина».

— Что? — переспросила она, когда Джервис перестал двигать губами и вопросительно посмотрел на нее.

— Вам плохо? — спросил он, нахмурившись.

— Нет-нет, всё в порядке. — Леонтина достала из сумочки платок и промокнула вспотевший лоб.

— Я спрашивал, вы с мужем летите? Этот мужчина, которого укачало, он вам кто?

— Да, Рене. Нет! Я лечу не с мужем. Это… просто Бенедикт.

— Ясно, — сказал Джервис, опустив взгляд в свой бокал. — Просто Бенедикт.

Он словно прислушивался к чему-то, что-то ждал, но что именно — Леонтина не знала. Джервис был поглощен своими мыслями настолько, что не заметил, как его назвали другим именем.

Где-то в глубинах цеппелина послышался хлопок, и пол слегка вздрогнул.

— Что это? — забеспокоилась Леонтина.

— Двигатели издают разные звуки, — пожал плечами Джервис. — Сложная машина. Не стоит беспокоиться.

В ресторане на борту «Олимпика» сейчас сидело много посетителей, но Джервис выделялся среди сливок общества своей… дикостью, что ли? Всклокоченные волосы, костюм с биркой, которую позабыл снять; его тонкие длинные пальцы находились в постоянном движении — то обхватывали бокал, то перемещались по столу, будто их владелец чертил что-то воображаемое на скатерти. Иногда они ненароком касались руки Леонтины, но она не убрала ее, а наоборот, подвинула ближе. Чтобы замять неловкость спросила:

— Вы говорили о Драконе?

— Да, о Драконе! — встрепенулся Джервис. — Корабли, аэропланы, дирижабли — ничто его не преодолеет. Ветер, несущий камни и лед, растерзает корпус, а бушующий океан скроет обломки. Но у «Олимпика» есть шанс. Только надо знать, как лететь. Куда лететь. Чувствуете, как воет ветер? Всего каких-то триста миль на запад, и мы окажемся в полосе урагана.

— Вы так говорите, будто мы собрались за океан, а не в Гренландию, — грустно улыбнулась Леонтина. — Как десять лет назад те, кто не вернулись. Но тогда Дракон ненадолго утихал.

— А почему бы и нет? В смысле, почему бы не полететь через океан? Вот возьму и украду вас у вашего миллионера. Угоним вместе «Олимпик». Высадим остальных пассажиров на необитаемом острове, а сами полетим открывать новые земли.

«Как Рене», — подумала Леонтина.

Рене всё еще стоял у нее перед глазами, радостно машущий красным армейским платком на корме корабля, отправляющегося за океан.

«Я вернусь и заберу тебя с собой, Леонтина!»

С тех пор прошло целых десять долгих лет. Ни сообщений, ни весточек. Говорят, что сквозь ураган, преграждающий путь к далекому материку, летают лишь штормовые ласточки — символ бесстрашия и безрассудства.

— Вы мечтатель, — вновь улыбнулась Леонтина. — Мечтатели не выживают в этом мире. Поэтому я с вами никуда не полечу.

— Жаль, тогда придется лететь самому. — Джервис продолжал шутить, не замечая охватившей ее грусти. Его длинные пальцы выводили по скатерти замысловатые замкнутые фигуры. — В любом урагане есть свои линии колебаний, если верить расчетам Жюля Лиссажу… Ведь ласточки как-то пролетают, правда? Они находят безопасный маршрут. И вы знаете — я прав! Птица! Она прилетела с той стороны!

Он выхватил из кармана механическую птицу с выгравированной на спине единицей. Крылатый автоматон походил на голубей из британской голубиной почты, но даже Леонтина могла сказать, что его механизм переделан. Тело птицы было более вытянуто, а длинные крылья навевали мысли о стремительности полета.

— Ее программатор настраивал гениальный человек! — сказал Джервис. — Механическая ласточка создана, чтобы находить путь в урагане.

— Она с Нового Света?! — вскрикнула Леонтина. — Но почему птица у вас?! Кто вы?

— Я? Всего лишь создатель программ для автоматонов. А птицу я нашел в Кембридже, как раз приходил к одному профессору. — Джервис усмехнулся. — Так что это моя добыча.

— Как же так, — растерялась Леонтина. — Но ведь это очень важно. Значит, колонисты живы! Нужно послать к ним помощь!

Где-то в трюме послышались новые хлопки и гудение камертонов, влившееся в шум двигателей «Олимпика». Между столами к выходу из ресторана пробежал стюард. Дородная дама в красном платье и большой шляпе с пером попыталась его остановить, но стюард лишь обеспокоенно отмахнулся. Джервис нагнулся через стол и приблизил лицо к Леонтине. Теперь его глаза не выглядели похожими на глаза Рене — они казались пугающими.

— Им никто не поможет. Славная Британия их списала, как ненужный материал. А вот мы с вами сможем пробиться через ураган с помощью программатора этой птахи.

Входные двери распахнулись, одна из их половинок слетела с петель и упала на пол. В проеме показался боевой автоматон, ощетинившийся пушками Кили. Сделал несколько шагов и остановился. Камертоны в его двигателях взвизгнули и перешли в легкое гудение. Леонтина закричала первой. Затем по залу прокатилась волна криков, посетители вскакивали с мест, падали стулья. Дама в красном платье замерла с открытым ртом, загородив собою проход.

Во вторые двери с противоположной стороны ресторана вбежали двое офицеров из экипажа. В руках у одного было «кили», второй офицер целился из обычного порохового револьвера, но стрелять им мешала загородившая проход дама.

Автоматон успел первым. «Тум, тум, тум» — негромко заработали торчащие из его манипуляторов «кили», и разогнанные энергией эфира пули прошлись по залу смертельным роем. Вскрикнула и упала дама в красном платье. Кровь на ее одежде была почти не видна, только от пуль остались сквозные прорехи. На землю опустилось срезанное перо. Шляпа покатилась под ноги падающим офицерам. Один из них, смертельно раненый, успел выстрелить из своего «кили», но пуля лишь чиркнула по броне автоматона, не причинив ему существенного вреда.

Автоматон развернул туловище на пол-оборота, наставив оружие на оказавшегося среди гостей полковника. Полковник, побледневший, испуганный, не собирался геройствовать, у него с собой даже не было пистолета, но парадная военная форма подписала ему смертный приговор. Зрительная информация по системе линз поступила в программатор автоматона, защелкали механические триггеры, переключая настройки, и полковник был определен, как враг. Боевые автоматоны не отличались меткостью, их сила была в скорострельности и кучности огня. Пули нескольких «кили» прошили тело полковника, и тот рухнул на пол, опрокидывая стол с посудой.

— Всем сохранять спокойствие! — выкрикнул Джервис, подходя к упавшим офицерам. — Всем! И никому не причинят вреда. Автоматоны под моим контролем!

Он поднял «кили», проверил наличие воды в его либераторе.

— Я же говорил, мадам, — обернулся Джервис к Леонтине, — вам всё равно придется лететь со мной. Или вы предпочитаете необитаемый остров?

Я проснулся, ощущая, как колотится сердце. Встал, потянулся, подошел к открытому окну и раздвинул шторы, пропуская в комнату утренний свет. Перед глазами всё еще стояли боевые автоматоны и захваченный цеппелин… Приснится же такое! Сон был ярким и красочным, будто я сам присутствовал при тех событиях. Жюли говорит… говорила, что когда сознание чисто, можно услышать голос ветра, воспринять истории и события, которые происходят где-то далеко. Возможно, так и случилось? Хотя это слишком похоже на сказку.

— Эгей, мистер Линдси! — прокричал подметающий улицу Фердинанд. — Чудное утро!

Он произнес, как обычно, «чудно́е» с ударением на «о», отчего это слово приобретало у него иной смысл. За Фердинандом шагал Безликий — автоматон, неоконченное творение Оливера. Оливер не успел нацепить на него маску человека, вместо лица был лишь отполированный кусок металла. Когда дворник остановился, автоматон тоже замер и попытался скопировать его жест — помахал мне механической рукой. Безликий уже несколько дней ходил за людьми, словно привязанный. Его прогоняли, но он всегда возвращался, отыскивая новый источник для подражания.

— Действительно, чудно́е, — повторил я, разглядывая небо над крышами города.

У горизонта, где гигантскими черепахами возвышались зеленые холмы, воздух приобретал изумрудный оттенок. Облака отсвечивали розовой утренней корочкой. Под ними, словно в кривом зеркале, зелень холмов и голубизна неба искривлялись, порождая фата-моргану. Огромные башни устремлялись в небеса, чтобы через мгновения смениться плывущим в небе кораблем. Мигни — и корабля не существует, на его месте уже крутятся крылья ветряных мельниц. Возможно, это лишь отражение нашего города, возможно, стоит добраться до холмов, чтобы изучить подробнее оптическую иллюзию, но из города уходят лишь измененные.

Люди остаются жить здесь.

Как быстро бежит время. Прошло уже десять лет с тех пор, как мы высадились на скалистом берегу и нашли город. Просто город, без названия, ведь имя ему мы так и не придумали. Кто-то именует его Селением тысячи рас, кто-то — Большой свалкой, оставленной множеством поселенцев, что жили здесь на протяжении веков. Испанские конквистадоры терялись за полосой Дракона в поисках своего золотого города. Здесь высаживались норманны, чьи драккары смогли преодолеть ураган в момент затишья. Пропавший римский легион добрался до этих берегов, чтобы навсегда лишиться родины. Словно ворота в иной мир, город принимал поселенцев, но никогда не выпускал их обратно.

Я поджарил себе яичницу с ветчиной и с аппетитом съел. Затем улыбнулся портрету Жюли на стене, переоделся и вышел на улицу. Безликий сделал попытку увязаться за мной, но я его прогнал. Автоматон обиженно загудел. Я пожал руку Фердинанду и посмотрел на разрастающуюся по ней паутину оранжевых прожилок.

— Вы не боитесь подать руку старику, мистер Линдси, — печально улыбнулся дворник. — Спасибо.

Ему оставалось не более нескольких месяцев. К осени, когда далекие холмы окрасятся в багряные тона, Фердинанд покинет наш город. Тогда Оливер создаст нового автоматона с неподвижной маской Фердинанда на лице и попытается запрограммировать все повадки оригинала. «Город не должен быть пустым. Пустота не свойственна миру. Она меня пугает», — говорил мой друг, населяя окружающий себя мир механическими актерами.

— Мне незачем бояться, — сказал я. — Наверное, я невосприимчив к изменениям.

— Как вы думаете, там, куда они… мы отправляемся, хорошо? — вздохнул дворник.

— Думаю, что там хорошо, — сказал я, вспоминая Жюли.

Зеленые холмы, чистый воздух, чужая жизнь. Интересно, кем бы мог стать я, если бы изменение смогло меня коснуться? Может быть, жителем земли, копающимся среди камней и выращивающим коренья? Или беззаботным воздушным существом, как моя Жюли, которую изменение захватило одной из первых?

— Там хорошо, — тихо повторил я.

Аборигены не жили в городе. Они лишь приходили сюда для того, чтобы совершить обмен — странные, непонятные, будто и не люди вовсе, — а в остальное время почти не обращали на нас внимания. Они появились после того, как мы уже освоились в городе, и вместе с ними пришло изменение.

Первым почувствовал это Альвин — сын старой Люси, булочницы, родившей ребенка в уже не молодом возрасте. Пятно оранжевых прожилок появилось у него на груди и принялось разрастаться, меняя цвет кожи, через некоторое время делая ее тонкой, как пергамент, и почти прозрачной, с проступающим сквозь нее едва заметным свечением. Альвин ушел из города через три месяца, но перед уходом его было не отличить от аборигенов. Даже говорил он уже на их языке, щебечущем, как пение птиц. Люси убивалась не долго. Прошло еще несколько месяцев — и новая, измененная, отправилась следом за сыном.

Третьей была моя Жюли.

Нас осталось совсем мало. Мы обречены. Минует еще несколько лет, и город вновь опустеет. Теперь по его улицам ходят созданные Оливером автоматоны, не живут, а изображают жизнь.

Я шел по главной улице, и Безликий упрямо следовал за мной.

— Кто ты? — спросил я у него. — Чья маска была уготовлена для тебя? Впрочем, можешь не отвечать.

Булочная Люси была уже открыта, и из ее дверей доносился вкусный запах готовящейся сдобы.

— Здравствуйте, миссис Люси! — поздоровался я, проходя мимо.

Люси за окном помахала мне рукой. Изображающий ее сына автоматон вышел из дверей походкой марионетки и протянул мне булку. На его фарфоровой маске застыла неизменная улыбка.

— Спасибо, Альвин, — улыбнулся я в ответ.

Автоматон развернулся и прошагал в дом. Я откусил кусочек булки. Ее вкус не менялся на протяжении десяти лет. Человек может импровизировать, ошибаться, творить что-то новое, но механическая Люси действует по строго заданной программе.

Однажды Оливер хотел создать копию моей Жюли, но я вовремя остановил его работу.

— Приветствую вас, мистер Колдуэлл, — кивнул я автоматону, который сидел на скамье и кормил голубей.

Механические движения: рука опускалась в мешочек, набирала пригоршню зерен и сыпала на брусчатку. Пауза. Через несколько минут действия повторялись вновь. Исключение составляла лишь ночь, когда автоматон поднимался и шел в свой бывший дом, и когда заканчивался корм. Тогда автоматон шагал в лавку к Люси и покупал у нее зерно. Голуби давно воспринимали мистера Колдуэлла как автоматическую кормушку. При жизни он был доктором. Не знаю, что заставило врача, имеющего свою практику, отправиться на новый континент: возможно, несчастный случай на работе, возможно, неразделенная любовь, но на фарфоровой маске автоматона застыло выражение мировой скорби.

При жизни в человеческом облике мистер Колдуэлл успел доказать, что изменение — это не вирус, так как он не нашел возбудителя болезни.

Внезапно раздался хлопок выстрела из «кили», в голове автоматона образовалось сквозное отверстие, и части программатора вылетели наружу, зазвенели по брусчатке. Мистер Колдуэлл сполз на землю. Голуби бросились врассыпную. Невдалеке я увидел Майора с эфирным ружьем в руках.

— Порождение Люцифера! — прорычал он, выплевывая слова.

Ружье ходило из стороны в сторону. Безликий за моей спиной попятился, оценив опасность.

— Слава Британии! Смерть врагам короны!

Майор щелкнул спусковым крючком, но выстрела не последовало — видимо, в либераторе «кили» оставалось совсем немного воды. Безликий прибавил ходу, скрываясь в подворотне.

— Боже, храни королеву, — прокричал Майор, заглядывая в дуло. — Дай ей ратных побед. Ты! — Он ткнул пальцем в мою сторону. — Ты изменник, предавший людей! Вы все, все, перешли на сторону врага.

Я помню, как здесь гуляло эхо далеких выстрелов, когда Майор объявил о том, что хочет уничтожить аборигенов. Тогда прибывшие вместе с нами драгуны еще были людьми. Аборигены почти не сражались. Только загнанные в угол жители земли порой безрассудно кидались в бой, и пули эфирных ружей пробивали их толстую кожу. Дети воздуха погибали легко, как мотыльки. Аборигены просто перестали приходить в город. Зона отчуждения ширилась, но изменения не прекращались.

Прежде чем изменение коснулось Майора, он отправил запрос в Метрополию с просьбой прислать армию для полной зачистки территории. Но Дракон проснулся, и помощь оказалась невозможной.

Шлем с разбитым монокуляром полностью скрывал лицо Майора. Майор никогда его не снимал, и все уже забыли, как он выглядит. Как и забыли его имя. Погнутые пластины на груди Майора носили следы былых сражений, перчатки были прикручены к металлическим нарукавникам проволокой, один сапог изорван и лишен подошвы, поэтому при ходьбе Майор издавал цокот когтей. Из-под доспехов на землю спускался толстый крысиный хвост — то отличие, которое стразу бросается в глаза при взгляде на жителей земли.

Обычно измененные мало что помнят из своей старой жизни, но некоторые из них упрямо цепляются за прошлое и противятся зову, оставаясь в городе.

— Счастья и славы, и долгого царствования над нами, Боже, храни Королеву, — сказал Майор.

— Ты когда-нибудь кого-нибудь пристрелишь, — покачал я головой.

Майор посмотрел на меня сквозь разбитый монокуляр так, будто впервые увидел.

— Слава королеве, — сказал он и поковылял следом за Безликим, царапая по мостовой когтями и волоча за собой хвост.

Я хмыкнул и отправился к маяку. Сегодня дул северный ветер, со стороны холмов, поэтому я мог надеяться, что вновь увижу свою Жюли.

Океан бушевал. Волны бились о скалистый берег, поднимая тучи брызг. Над водой кричали чайки. Здесь почти не бывает тихо — отголоски Дракона дают о себе знать, влияя на погоду. На берегу одиноким стражником возвышался мой маяк. Его открытая дверь скрипела под порывами ветра. Я постоял, прислушиваясь к шепоту холодного бриза, затем повернулся к Безликому, который, словно призрак, вновь появился за моей спиной.

— Ты в гости?

Автоматон замер, будто обдумывая мое предложение.

— Не сто́ит, — сказал я, — он не позволит тебе выбирать, навяжет новую личину. Впрочем, как хочешь.

Конечно, автоматон не может ничего хотеть — это всего лишь машина, управляемая механическим программатором. Хотя от творений Оливера можно ожидать чего угодно. Изображение сквозь систему линз попадает на светочувствительные пластины, звук через слуховые трубки — на мембраны, далее внешние раздражители изменяют положения тысяч металлических триггеров. Настройка программаторов — сложная задача. Я как-то спускался во владения Оливера и видел, как он мастерит своих автоматонов.

Бывший военный механик, Оливер, как и Майор, упорно цеплялся за свою человеческую оболочку.

Я вошел в маяк, и Безликий направился следом за мной. Уже возле винтовой лестницы в полу открылся люк, и высунувшиеся оттуда руки, одна из которых была механическим протезом, схватили взвизгнувшего Безликого.

— Попался! — прокричал Оливер из-под земли. — Бегун! Или беглец? Роберт, как правильно, бегун или беглец?

— Беглец, — сказал я.

Безликий исчез под землей, люк захлопнулся. Ступени лестницы, ведущей наверх, к комнате и фонарю, заскрипели под моими ногами. Все мы бежим от чего-то. Кто-то — от своего создателя, кто-то от воспоминаний, а кто-то — от своей новой сущности.

В комнате наверху на подоконнике у открытого окна сидела Жюли. Она почти не изменилась, только воздух дрожал у нее за спиной, будто от быстрых взмахов прозрачных крыльев.

— Ты пришел, — улыбнулась она и вспомнила мое имя, — Роберт.

Затем засмеялась и защелкала, защебетала, словно канарейка.

— Я ждал тебя, — сказал я, осторожно садясь на стул рядом с ней. — Ведь сегодня ветер дует с холмов.

Обними, прижми к себе — и ее тонкая кожа порвется, а кости хрустнут под моими руками.

— Да, — звонко рассмеялась Жюли. — Я вспомнила тебя сегодня утром. Странно, да? Почему меня тянет сюда, ведь я почти тебя не помню? Роберт, — произнесла она по складам.

— Потому что ты моя жена.

— Роберт. Это мой портрет? — указала она на фотографию в рамке на столе.

Она повторяет этот вопрос каждый раз, когда его видит. Фотография была цветной и стоила кучу денег — чудо новой техники, когда фотограф снимал трижды, накладывая на камеру цветные стекла, а затем соединил получившиеся снимки в один портрет.

— Странно, — продолжила Жюли. — Во мне будто живет множество воспоминаний, они переплетаются, и трудно выбрать нужную нить. Да и какая из них нужная?

Она спрыгнула с подоконника в комнату и прошлась вокруг меня, дотрагиваясь кончиками пальцев. Прикосновения почти не чувствовались, будто щеки касался теплый ветер. Я затаил дыхание, боясь вспугнуть момент. Наконец Жюли остановилась и посмотрела в окно.

— Я помню черное пространство, наполненное звездами, — сказала она. — Вспоминаю, как мы летели сквозь него. Нет, всё было совсем не так. Я жила в городе, где по улицам ездили паровые коляски и где мой муж со странным именем Роберт проиграл много каких-то бумажек и предложил уехать в Новый Свет. Что из воспоминаний правда и кто я?

— Ты моя жена.

— Тогда почему ты не со мной?

Я не смог ей ответить. В возникшей тишине было слышно, как работают шестеренки механизма, вращающего фонарь маяка.

— Я помню, как мы с тобой стояли на берегу океана и слушали шепот ветра! — неожиданно сказала Жюли. — Это была наша с тобой сказка. Но сейчас я действительно слышу ветер! Он рассказывает мне истории, который были когда-то, которые только могут случиться и которые не произойдут никогда. Разве ты его не слышишь? — повернула она ко мне голову.

— Нет, — сказал я. — Расскажи мне.

Жюли подошла к окну и села на подоконник, свесив ноги вниз. У меня всегда замирало сердце, когда я видел ее на краю пропасти.

— Сквозь ветер сюда летит большой корабль, он шумит, клокочет, и ветер разбивается о его бока. Ветер сердится, хочет развернуть корабль, но тот упрямо летит вперед. Его ведет металлическая ласточка и человек, которого бросает вперед его безумие.

— Я просил меня слушаться! — сказал Джервис. — Ведь просил же!

Леонтина не могла оторвать взгляд от лежащего на полу механика, на груди которого расплывались пятна крови.

— Не надо… — прошептала она.

Джервис с омерзением отбросил «кили» в сторону.

— Теперь всё придется делать самому.

— Не надо больше никого убивать.

— Да замолчите вы наконец! — прокричал Джервис.

Леонтина замолчала. Джервис стоял перед ней безоружный — можно наброситься на него, ударить… Но сил для этого не было. Да и зачем, когда боевые автоматоны на борту убьют любого, кто отважится воспротивиться планам безумца.

— Спасибо, — улыбнулся Джервис. — Хорошая девочка.

Они находились в зале управления цеппелином. Члены экипажа вместе с пассажирами были заперты в ресторане под присмотром одного из автоматонов. Второй находился снаружи на смотровой площадке.

— Теперь нам предстоит аккуратная работа, — сказал Джервис, разглядывая зал управления. — Мне и вам — мы хорошая команда. Ага! Вот здесь у них программатор. — Он подошел к металлическому шкафу справа от штурвала, сорвал пломбу и раскрыл дверцы. — Та-а-ак… Подайте мне разводной ключ. Быстрее!

Леонтина взяла из руки мертвого механика тяжелый разводной ключ, несколько секунд подержала и протянула Джервису.

— Спасибо, — сказал тот и выкрутил четыре гайки, снял металлическую крышку с небольшого ящика внутри шкафа. — Видите, вот основной программатор, разрушь его, и цеппелин лишится управления. А вот это — автопилот. Сейчас мы заменим его на программатор птицы.

Джервис развернул набор с миниатюрными инструментами.

— Сейчас…

Он погрузился в работу. Эфирное ружье лежало неподалеку на полу. Стоит кинуться, схватить… Но сумеет ли она выстрелить? Леонтина представила затылок Джервиса, взорвавшийся от пули, и ей стало нехорошо. Будь на ее месте мужчина…

— Не советую, — сказал Джервис, не прекращая работы. — У вас всё равно не получится. Ладно, чтобы вас не смущать…

Он поднялся, взял ружье и повесил себе за спину. Леонтина неожиданно бросилась на Джервиса, попыталась вцепиться ногтями ему в лицо. Джервис сбил ее с ног звонкой пощечиной.

— Дура, — сказал он. — Ну, дура же, извините.

Джервис вернулся к работе. Леонтина сидела на полу рядом с мертвым механиком и смотрела на своего врага.

— Знаете, — как ни в чем не бывало продолжил Джервис. — Джон Кили был умным человеком. Это здорово — догадаться получать энергию эфирного пара из воды и воздуха. Представляете нашу жизнь без всех этих машин? А ведь он был обычным исследователем. Можно даже сказать, заурядным. Вот так живешь, живешь, и становишься великим человеком. Главное, не упустить свой шанс. Готово!

Он выпрямился в полный рост.

— Теперь мы полетим по пути ласточки. Вставайте, сударыня, — протянул он руку Леонтине.

— Вы сумасшедший, — сказала она. — Вы погубите всех.

— Может быть, — пожал плечами Джервис. — Но иногда приходится рисковать, а умирать не входит в мои планы. Они смеялись надо мной, все эти профессора, когда я рассказывал им, что не могли люди сами до такого додуматься, — кивнул он на шкаф с оборудованием, и его глаза зло сузились. — Просто не могли совершить настолько резкий технологический скачок за столь короткое время без вмешательства извне. Есть куча подтверждений тому, что наш мир посещали пришельцы со звезд. Не все экспедиции сквозь Дракона бесследно исчезали. Нет. Были путешественники, которые вернулись и рассказали о новом континенте. Где книга «Новый Свет» о путешествии Альберико Веспуччи? Ее следы утеряны, но на самом деле она существует! В ней сказано о потерпевшем крушение корабле со звезд, о странных людях, прилетевших на нем. О чудесном устройстве того корабля, которое создает природные аномалии. Они защищаются от нас, те, кто прибыли со звезд. Но им нужен приток новой крови. Знаете, что такое мировой заговор? Это когда людей отправляют за океан, как жертву, как агнца на заклание, зная, что обратно никто не вернется.

— Вы сумасшедший, — повторила Леонтина.

Перед глазами снова появился Рене в парадной форме драгуна. В руках он держал нашейный платок цвета крови.

— Вы так думаете? Разве сумасшедший найдет в архивах экземпляр запретной книги? Веспуччи записал всё, что знал. Даже о хранителе, которого выбирает программатор корабля. Представляете, если сила межзвездных путешественников окажется в руках нужного человека?

Цеппелин качнуло, и Леонтина едва устояла на ногах. Если бы Джервис не удержал ее за руку — упала бы. К «Олимпику» приближались три аэроплана. Сквозь обзорное окно были хорошо видны ягуары на их боках — эмблемы английской морской полиции.

— Ч-ч-черт! — выругался Джервис. — Необитаемый остров отменяется.

Послышались хлопки выстрелов «кили» — это находящийся на смотровой площадке автоматон открыл стрельбу.

«Таймс»

Лондон, 25 мая, 1910 г.

Герен стоял на перроне, завернувшись в плащ и надвинув цилиндр на глаза, чтобы защититься от холодного северного ветра. Говорят, с апреля по ноябрь в Индокитае очень жарко. Но не теперь.

Тикали часы. Он носил подарок жены в кармане, с цепочкой навыпуск. Часы были очень красивые и дорогие — с зубчатым силуэтом крепости на крышке циферблата. И совершенно бесшумные. Тикали не они. Секунды — иногда долгожданные, как ливень в субтропиках, иногда назойливые — бились у него внутри. Другая жизнь навсегда научила его чувствовать время.

Поезд задерживался: вышел из строя участок путей. Герен вздохнул и направился под навес, крытый пальмовыми листьями. Здания вокзала в Ханое еще не было, но обещали построить, если только Французская империя выделит необходимые средства. Рядом, прямо под открытым небом, расположились торговцы местной едой. Над котлами и жаровнями витал стойкий запах рыбы и еще чего-то невообразимого. Этот запах вызывал у Герена тошноту.

С края на деревянном настиле сидел одноногий инвалид, вероятно, еще времен франко-сиамского конфликта, с потускневшим орденом Дракона Аннама в руках. Он протянул Герену орден — звезду с грязно-серыми лучами и ярко-синей сердцевиной, вероятно, предлагая купить.

Герен отказался.

Народу под навесом было достаточно. В основном местные, узкоглазые, в характерных треугольных шляпах, с узелками, надетыми на палку. В дальнем углу сиротливо жалось несколько французов: католический священник средних лет, худощавый молодой человек в шлеме, похожем на стимкерский, и две миловидные, но стареющие дамы с крашеными волосами. «Что они все здесь забыли?» — подумал Герен, не забыв, однако, слегка поклониться и дотронуться до шляпы. Глаза одной из женщин смотрели выразительно и печально. Такие же глаза были у мадам Герен перед его отъездом.

«У тебя — другая женщина!» — кричал ее взгляд.

Она ошибалась.

Впрочем, с некоторых пор в жизни Герена действительно появилась женщина. Но не любовница, как считала жена.

Герен тряхнул головой, отгоняя непрошеные мысли, и бегло оглядел посетителей. Взгляд остановился на молодом человеке. Болезненный на вид, вокруг глаз — следы от плотно прилегавших очков, которые сейчас были надеты поверх шлема, расстегнутый френч, из-под которого виднелась некогда белая рубашка, перчатки. Он стоял, прислонившись к опоре и вытянув ноги в остроносых сапогах. Пальцы его рассеянно выстукивали военный марш.

«Стимкер, — подумал Герен. — А может, музыкант».

Было в этом юноше что-то пугающее: не то почти прозрачная бледность, не то отрешенность. Герен, повинуясь интуиции, направился прямо к нему.

— Вы позволите? — Герен втиснулся на свободное место между молодым человеком и дамами. Последние опасливо посторонились.

Юноша с любопытством уставился на незнакомца.

— Да, конечно, прошу вас, — наконец сказал он. Выпрямился и, стянув перчатки, подал руку (на манжете недоставало пуговицы). — Александр Омбре.

— Герен.

Он ответил на рукопожатие.

— Вы здесь впервые? — спросил Александр и, не дожидаясь ответа, предложил: — Не желаете ли, кстати, отведать изысков местной кухни?

Он махнул торговке.

Она тут же заспешила к ним — низенькая улыбчивая девушка в темном запахнутом балахоне. На плечах она удерживала деревянную палку, с обеих концов которой свисало нечто вроде лотков. На то, что было разложено на них, Герен даже смотреть отказался. А уж смердело это подобие еды невероятно.

— Нет, благодарю — сдержанно произнес Герен, прикрывая носовым платком рот и нос.

— А я, с вашего позволения, побалую себя, — оживился Александр, одной рукой протягивая девушке серебряный юань, а другой аккуратно беря у нее глиняную миску с варевом. — Не возражаете?

— Ничуть… А вы тут, похоже, не в первый раз, — усмехнулся Герен.

— Я местный, — отчего-то погрустнел Александр. — Мой отец — французский офицер. Мать была гувернанткой, умерла от лихорадки.

Герен пробормотал что-то сочувственное.

Странный собеседник кивнул и молча принялся за еду — судя по всему, оказавшуюся всего-навсего рыбной похлебкой.

Наконец, он закончил трапезу и оставил миску прямо на земле. Девушка тут же подскочила и, кланяясь, забрала ее.

Юноша достал сигару и компактное кремниевое огниво. Герен разглядел на металлическом корпусе гравировку в виде дракона и чуть поморщился от дыма.

— Прошу меня простить: я был невнимателен, — Александр моментально затушил сигару. — И поскольку я провинился, полагаю, мне следует рассказать историю для вашего удовольствия. Все равно поезд задерживается.

— Как вы догадались, что я не переношу дым? — в упор спросил Герен.

Александр помедлил, но все же ответил:

— Я вижу, кто вы.

— Вы — стимкер? Другой?

— Я — тень.

Рука Герена, потянувшегося за носовым платком, застыла в воздухе.

— Да что вы говорите! — пробормотал он. — А выглядите как…

— Как живой? — весело подхватил Александр и захохотал так искренне и заразительно, что его собеседник тоже невольно улыбнулся.

— Сегодня день моего рождения! — внезапно заявил он, откинулся назад и широко развел руки в стороны.

Герен поднял брови:

— Вот как? Поздравляю! Чего бы вам хотелось?

Александр сразу посерьезнел и опустил взгляд.

— Пожелайте мне увидеть Черную Звезду, — тихо сказал он.

— Вы верите в сказки? — изумился Герен.

Александр одарил собеседника долгим тяжелым взглядом.

— Эту, как вы изволили выразиться, «сказку», — пробормотал он, — я сотворил собственными руками.

Через поле ползла огромная гусеница — футов двадцати в длину и не менее десяти в обхвате. Ее членистое тело сверкало и переливалось на солнце, яркие блики скользили по выпуклым медным заклепкам, трубам и пучкам никелевых проводов, обнажавшихся между сочленениями, когда гусеница вытягивалась во всю длину. Несмотря на поистине чудовищные размеры и вес, она двигалась на удивление шустро и при этом почти беззвучно, лишь немного пофыркивая и изредка стрекоча. Там, где она проходила, густые заросли амаранта исчезали — стебли сминались, складывались в идеально ровные снопы, а увенчивающие их темно-бурые гроздья семян исчезали в необъятном брюхе машины.

— Поразительно, — сказал Эмерсон, даже не пытаясь скрыть охватившее его изумление. — Это просто поразительно. Мистер Дженкинс, когда вы писали, что используете на плантациях новейшие индустриальные достижения, я ожидал многого — но чтобы такое!

Мистер Дженкинс, управляющий, улыбнулся скромно и гордо, крайне довольный произведенным впечатлением.

— Благодарю вас, сэр. Этот механизм мы используем первый сезон, но он уже превосходно себя показал. Как вы можете видеть, машина обеспечивает одновременно жатву, отделение колосьев от стеблей и обмолот, так что на выходе мы имеем чистый сбор с ничтожным количеством мякины и зерновых потерь. При этом скорость обработки поля достигает двух акров в час.

— То-то я смотрю, ваши рабочие прохлаждаются в тенечке, — сказал Эмерсон весело, не желая, чтобы Дженкинс решил, будто новый хозяин придирается в первый же день.

— О, у них достанет работы, когда будут доставать зерно и перевозить его на мельницу. Между прочим, просев, очистка, сушка и сортировка зерен у нас также механизированы. Не угодно взглянуть?

— Позже непременно. Все это очень интересно, правда, Мэри?

— Да, чрезвычайно, — отозвалась та.

Они стояли в тени под раскидистыми ветвями гигантского баньяна, дававшего хоть какое-то укрытие от тяжелого полуденного зноя. Жара в Ост-Индии была не такой, как в других частях света — воздух не просто накалялся, но плавился, заползал в легкие, словно раскаленное золото, обжигал, давил и душил одновременно. Эмерсон не знал, сможет ли когда-нибудь к этому привыкнуть, но, впрочем, сейчас он забыл о жаре, лишь только глянув на свою жену. Мэри была удивительно хороша сегодня — в голубом ситцевом платье, с голубым же тканевым зонтиком, небрежно закинутым на плечо. Ему стоило немалых усилий убедить ее сменить тяжелые европейские платья, привезенные из Англии, на более легкий ситец, в котором мучительная тропическая жара переносилась легче. Это платье для Мэри пошили во время их остановки в Бомбее, и, когда она надевала его, Эмерсон не мог отвести от нее глаз. Разумеется, рукава плотно охватывали руки до запястий, подол был достаточно длинен, а шея закрыта до самого горла, у которого поблескивали две перламутровые пуговки. Но, если напрячь воображение, сквозь тонкую ткань угадывалась батистовая нижняя сорочка и стройный стан, и когда Эмерсон думал об этом, у него перехватывало дыхание.

Он мог бы стоять здесь и любоваться ею часы напролет, а она едва бы это заметила; но рядом был Дженкинс, поэтому Эмерсон опомнился. Нежная и строгая красота Мэри так контрастировала с ее холодным скучающим тоном, что Эмерсон порывисто обернулся к управляющему, спеша возобновить разговор.

— Я одного не пойму, Дженкинс, где же кабина? Эта махина выглядит по всей длине одинаково, я даже гадать не возьмусь, куда помещается человек.

— Это очень просто, сэр. Никуда. Там нет человека.

— То есть… Вы хотите сказать, что она работает автономно? Сама по себе?

— Именно так. Как и все наши машины.

— Но на какой же она тогда тяге? Паровой? Или на вечном двигателе? — Эмерсон засмеялся собственной шутке, и Дженкинс любезно улыбнулся в ответ.

— В сущности, — проговорил он, растягивая слова, как делали многие англичане, давно живущие в Ост-Индии, — принцип работы этих механизмов неизвестен. Нам поставляют их в рабочем виде и предоставляют ремонтников в случае неисправности. Вот и все.

— Кто поставляет? Австралийцы? Я слышал, Джон Ридли недавно создал в Мельбурне революционную уборочную машину, — оживленно добавил Эмерсон, радуясь случаю блеснуть своими познаниями в аграрной индустрии.

Но Дженкинс остался к его познаниям равнодушен. Он покачал головой.

— Нет, сэр, не австралийцы. Их производят местные. Поселенцы.

— Что? Туземцы? Вы, должно быть, шутите?

— Нет, сэр. И я не сказал — туземцы. Я сказал — поселенцы. Вы непременно вскоре с ними встретитесь. О, да вот и один из них, легок на помине.

Дженкинс указал вперед, на дорогу, идущую вдоль поля. Эмерсон приложил ладонь щитком к глазам и в самом деле увидел человека, направляющегося к ним. Слепящее солнце светило прямо на незнакомца, и казалось, что вся правая сторона его тела сверкает и искрится в лучах, в точности как медное тело механической жатки, ползущей по полю.

Дженкинс приподнял шляпу, сказал: «Сэр, мэм» и поспешил вперед, навстречу гостю. Эмерсон почувствовал, как Мэри взяла его сзади под руку, и инстинктивно прижал ее к себе.

— Поразительно, — повторил он. — Я слышал, что дядя Джордж развел тут бурную модернизацию, но это поистине нечто невиданное. Никогда не встречал подобных машин, даже в газетах.

Мэри промолчала. Эмерсон бросил на нее обеспокоенный взгляд. Завитки соломенно-русых волос, взмокнув от испарины, облепили гладкий белый лоб его жены, и Эмерсону захотелось сдуть один из них. Но он не посмел.

— Все хорошо? — спросил он. — Ты устала? Хочешь, вернемся в дом.

Она покачала головой. Взглянула на него отчасти смущенно, отчасти — с жалостью. Она понимала, как ему тяжело. Слишком хорошо понимала, но ничего не могла поделать.

— Все в порядке, Чарльз. Побудем еще немного, — негромко сказала Мэри, и Эмерсон благодарно обнял ее за талию. А потом, не сдержавшись, поцеловал в темя, прямо в аккуратный пробор.

— Мы будем очень счастливы здесь, — сказал он.

Тем временем Дженкинс поприветствовал вновь прибывшего и повел его к чете Эмерсонов, ожидавшей под баньяном. По мере того, как они приближались, Эмерсону все больше казалось, что он перегрелся на солнце или, быть может, здешний жестокий климат сыграл с ним злую шутку. Но вот они уже стоят лицом к лицу, и Эмерсону пришлось употребить все свое самообладание, чтобы не позволить глазам расшириться в изумлении.

Когда ему чудилось, будто свет играет на человеке, как на машине, — это вовсе не было иллюзией. На человеке была рубаха без рукавов и короткие, до колен, штаны, что открывало взгляду его правую руку и правую ногу, сделанные из меди, с точно такими же заклепками, проводами и блестящими сочленениями, как и тело механической гусеницы на поле.

Пальцы Мэри, лежащие у Эмерсона на предплечье, вдруг судорожно сжались, сгребя ткань его сюртука в горсть. Но Эмерсон не взглянул на жену, не в силах оторвать взгляд от странного посетителя.

— Мистер Эмерсон, сэр, — церемонно проговорил Дженкинс. — Разрешите представить вам Говарда. Он полномочный представитель Поселения, все наши дела мы ведем преимущественно через него. Говард, это мистер и миссис Эмерсон, наши новые хозяева.

— Это честь для меня. Как поживаете? — сказал тот, кого Дженкинс представил Говардом (не прибавив «мистер», так что осталось неясным, имя это или фамилия).

Речь его звучала правильно, но голос казался странно невыразительным, блеклым. Он точно не был туземцем: за время путешествия через Ост-Индию Эмерсон достаточно повидал индусов, и уже ни с чем бы не спутал их характерные крупные черты, густые брови, большие блестящие глаза. У Говарда же черты лица были вполне европейскими, пожалуй, даже английскими — вытянутая форма черепа, тонкий нос с длинными ноздрями, острый подбородок. Но кожа его была оливкового цвета, а глаза — ярко-серого, именно ярко-серого, так, что казались серебряными. Уже одного этого хватало, чтобы признать внешность «поселенца» в высшей степени неординарной, а механические рука и нога довершали картину и превращали Говарда в самого необычного человека, какого когда-либо видел Эмерсон.

— Мы узнали, что в поместье новый хозяин, — проговорил Говард, глядя Эмерсону в лицо почти немигающим взглядом серебристых глаз, но обращаясь как будто к Дженкинсу. — Надеюсь, с ним не будет никаких проблем.

— О, разумеется, никаких. Ни малейших! — живо отозвался Дженкинс, улыбаясь очень широко, очень любезно, но, как показалось Эмерсону, не вполне искренне.

Он вдруг осознал, что Мэри все еще судорожно стискивает его локоть. Он посмотрел на жену, но, как обычно, ничего не смог прочесть на ее лице. Она казалась такой же спокойно и равнодушной, как когда Дженкинс показывал им механическую жатку. Вот только пальцы ее все так же сжимали в горсти ткань мужниного сюртука.

Говард кивнул раз, потом другой. На Мэри он не взглянул, и Эмерсон подумал, что рад этому. Затем Говард повернулся к Дженкинсу.

— Я могу забрать нашу часть?

— Да, конечно. Сейчас как раз кончается цикл. Простите, сэр, мэм, — Дженкинс снова приподнял шляпу и поспешил вместе с гостем к полю, по которому, фырча, как живая, и оставляя за собой идеально ровные снопы выпотрошенных стеблей, сноровисто ползала гигантская машина.

Эмерсон с Мэри стояли какое-то время, молча глядя им вслед. А потом вернулись в дом.

Когда Аджай привел к каменным ступеням крыльца девчонку лет двенадцати-тринадцати в грязно-зеленом сари, Даблдек только вздохнул.

— Ты хочешь оставить ее у нас?

Аджай поклонился.

— Да, сахиб.

Он упал на колени, потянув девчонку за собой.

Даблдек, наоборот, поднялся. Прабхакар, бородатый, насупленный, постелил на широкие перила открытой веранды белую ткань, и владелец поместья поставил на нее локти.

— Она говорит по-английски?

— Совсем немного, сахиб, — Аджай коснулся лбом земли.

— Откуда она?

— Бардхаман. Там волнения. Оттуда бегут многие.

Даблдек кивнул.

— Да, я знаю.

Он посмотрел на рододендроны, посаженные слева и справа от особняка и расцветшие пышными красными цветками, затем перевел взгляд на девочку. Непокрытая голова, черные волосы уложены в косу, тонкая ниточка пробора. Грудь едва оформилась. Кофточки-чоли под сари нет.

— Почему она пришла сюда, Аджай?

— Она шла куда глаза глядят.

— Ты подобрал ее здесь?

— Нет, сахиб, по дороге в Калькутту.

Высоко в небе, справа от солнца, висела точка воздушного шара.

— Ну и шла б она… в Калькутту.

— Я знаю, что вы добрый господин, сахиб, — Аджай снова приложился лбом к земле. — А у нее нет ни родственников, ни кого-нибудь, кто смог бы за нее заступиться.

Даблдек взял со стола чашку из тонкого, почти прозрачного фарфора, прищурился, глотнув, покатал на языке послеобеденный чай с молоком.

— Переведи ей, — сказал он Аджаю, чувствуя, как влажнеют от пота виски. — Обещает ли она слушаться и беспрекословно выполнять мои указания?

Аджай кивнул и, обращаясь к девочке, перевел сказанное на хинди. Ответа Даблдек не услышал, но Аджай сказал:

— Да, она обещает, сахиб.

— Что она умеет?

— В ее деревне выращивали рис и хлопок.

Даблдек помолчал. Пряно пахнущий Прабхакар придвинулся к нему с перекинутым через руку платком. Белое на ослепительно-белом. Даблдек, кивнув, взял платок и промокнул им лоб и щеки.

— Где ее родители? — спросил он.

Аджай замялся.

— Сахиб…

— Аджай, — сказал Даблдек, — ты еще ни разу не давал мне повода усомниться в твоей верности. Повторить вопрос?

— Они убиты, — грустно сказал Аджай.

— Англичанами?

— Да, сахиб.

Даблдек не ожидал иного. Отдав платок и чашку Прабхакару, он спустился с веранды к стоящим на коленях просителям. Скрипнул под туфлями песок. Короткая тень, пометавшись, обреченно замерла под ногами.

Солнце. Убийственное солнце. Как мираж, как мечта мелькнули перед внутренним взором дождливые, мрачные улочки Сохо.

Электрический свет. Паровые омнибусы. Механическая лошадь Атомик выигрывает первые скачки. Где это все, где? За тысячи морских миль.

Даблдек присел на корточки.

— Апна нам чоти ларки ка хэ? — коверкая хинди, спросил он девочку.

Он был уверен, что произнес верно. Но Аджай все равно шепнул, поясняя. Девочка подняла на Даблдека черные глаза. В них не было ни страха, ни тревожного ожидания участи. Но что-то мерцало там, на дне, потаенное.

— Дивья. Дивья Чаттерджи.

У девочки был очень мягкий, ласковый голос.

— Вот что, — сказал Даблдек. — Я возьму тебя работником в свое поместье, Дивья. И, надеюсь, мне не придется жалеть о своем решении. Настоятельно рекомендую забыть о прошлой жизни и о ненависти к моим соотечественникам. Аджай покажет тебе, где что находится. Первое время будешь помогать Ратне на работной кухне, затем я придумаю, как тебя лучше использовать. Переведи!

Он поспешил спрятаться в тень веранды, пока Аджай объяснял девочке правила ее новой жизни.

— Согласна? — спросил Даблдек, когда Аджай замолчал.

— Да… сахиб, — сказала девчонка.

Пауза между словами была едва заметна, но уловил ее не только Даблдек, но и верный Прабхакар.

— Я прослежу за ней, сахиб, — сказал он.

— Будь добр.

Так в поместье «Радость солнца» появилась Дивья Чаттерджи.

Дверь кофейни распахнулась, и Адам Шиманский, за глаза чаще именуемый Хлюпом, возрадовался. Гость — отличный повод не закрывать заведения, а значит, не подниматься в квартиру, где с самого утра распоряжается теща. Хлюп всегда любил праздники, а сочельник с запеченным карпом и подавно, но пани Янина портила все, к чему прикасалась, а прикасалась она ко всему. Пока был жив тесть, бедствие переносилось сравнительно легко, но весной случилось непоправимое, и чертова перечница принялась портить жизнь дочерям и зятьям. Рождество — праздник семейней не бывает, в это время по кофейням не сидят, а, значит, закрыть их до срока не в убыток, но Адам тянул и дотянулся.

Посетитель сбросил пальто, тускло блеснули чужие эполеты, однако Шиманский узнал бы гостя пана Бурульбашева и без них. Данилув — город немаленький, но худой, высокий подполковник был фигурой примечательной, и городские газеты не обошли его появление своим вниманием. Начитанный Хлюп помнил, что проведший всю жизнь на востоке русский состоятелен, холост и не переносит кофе по-венски.

Журналисты любят приврать и приукрасить, но на сей раз они написали истинную правду. Подполковник, его звали Сергей Юрьевич Волчихин, в самом деле любил крепкий кофе. Еще он любил жару, непривычные славянскому уху наречия и черные глаза, а вот угодливости и слякоти не терпел. Увы, в славном городе Даниэльберге, бывшем польском Данилуве и еще более бывшем червонорусском Данилове сырости и угодливости хватало. Электрический трамвай, телефоны и прочие выдумки сего никоим образом не искупали, но здесь была Ривка и здесь было дело. Единственное, подошедшее изрядно поистрепавшему здоровье подполковнику.

Девятнадцать лет из своих сорока четырех Сергей Юрьевич отдал диким азиатским краям. Счастье Серги-бея составлял риск, причем отнюдь не всякий. Сын небогатого тамбовского помещика, заядлого охотника и отъявленного задиры не находил удовольствия в драке ради драки, а к бретерам относился с презрением. Впрочем, задирать «тамбовского волка» желающих не находилось даже в провинциальном юнкерском училище. Товарищи балагурили и радовались жизни, Волчихин учился.

Проявляя недюжинные способности к экзотическим языкам, он по собственной инициативе выучил с дюжину, включая узбекский, и смог добиться назначения в отряд генерала Черняева. Неоднократно проникал во вражеский тыл в качестве лазутчика, поначалу вместе с опытными старшими товарищами, затем сам. Участвовал во взятии Ташкента и разгроме бухарской армии в Ирджарской битве, был дважды ранен и награжден двумя офицерскими георгиевскими крестами. В дальнейшем участвовал в походе против Хивинского ханства и, сумев проникнуть в Хиву, способствовал взятию города 29 мая 1873 года, за что был награжден уже Святой Анной и произведен в штабс-капитаны. После чего прогремел на весь Туркестан, набив морду старшему по званию, пытавшемуся влезть в гарем дружественного бека.

Военный суд Волчихина полностью оправдал — сказалось заступничество командующего Туркестанским военным округом, но побитый оказался злопамятным и к тому же имел влиятельную родню. От предложенной по всем правилам дуэли прохвост уклонился, но пакостить начал. Черняев, узнав об этом, предложил толковому офицеру уйти в длительный отпуск «для поправки здоровья» и отправиться на Балканы. Разумеется, Волчихин согласился. Во время разгрома сербской армии под Джунисом попал в плен, но успешно бежал, убив турецкого солдата и переодевшись в его форму. Когда в войну вступила Россия, успевший заговорить по-сербски и болгарски Сергей Юрьевич присоединился к Рущукскому отряду цесаревича Александра и под Еленой, когда пять тысяч русских были атакованы двадцатью пятью тысячами турок, умудрился обратить на себя внимание будущего императора.

Майорский чин, Святая Анна уже третьей степени и золотое оружие не заставили ждать, но главным для Волчихина стало возвращение в любимый Туркестан. Недоброжелатели дружно поджали хвосты, зато появились серьезные люди из Петербурга. Встречи с ними дурно сказались на волчихинском здоровье, которое следовало немедля поправить.

Майор лечился, поставляя оружие афганцам во время англо-афганской войны, после чего участвовал во взятии Геок-Тепе, причем сумел отговорить несколько влиятельных кланов от выступления на стороне защищающих крепость текинцев. К Аннам прибавился Владимир, после чего здоровье Сергея Юрьевича вновь пошатнулось. Лечиться пришлось испытанным способом, чем майор, а затем подполковник и занимался, пока очередная пуля и малярия не превратили черняевскую выдумку в правду.

Белые пески, синие горы, смуглые бородачи, горбоносые тонконогие кони — все это стало прошлым. Остались ордена, высочайшее расположение и некоторое количество лет, которые следовало к чему-либо приспособить. Перебраться в столицу, объехать вокруг земного шара, выучить еще с дюжину языков, написать роман, жениться, наконец…

Восторженные девицы и дамы не обошли бы благосклонностью героя многих войн и походов, а солидные отцы были бы не прочь увидеть зятем военного, угодного самому государю. Увы, Сергей Юрьевич не стремился ни к розовому семейному счастью, ни к государственной карьере, ни к большим деньгам. Спасение явилось в лице генерала Потрусова, что, еще будучи в полковничьем чине, раз за разом доводил вернувшегося с Балкан майора до всяческих «хворей».

За время разлуки серьезный человек лишился даже той чахлой растительности, что прежде украшала его череп, но в остальном почти не изменился. Разве что вырос в чинах, о коих тотчас попросил забыть.

— Общая младость стирает морщины с лиц и звезды с эполет… О делах твоих наслышан, что надумал?

— Я не думаю, — негромко откликнулся подполковник, — я надеюсь. На вас.

— Мы на тебя тоже надеемся, хотя дело для тебя, ежели согласишься, новым будет. Ты Балканы средь песков не забыл? Антона Бурульбашева помнишь?

— Помню.

— И он тебя помнит. Не любопытно, с чего их сиятельство встречи ищут, да не напрямую, а с вывертом?

— Любопытно. Как меня выверт сей от министерства с академией избавит.

— Так и мне любопытно. Дело у Бурульбашева, если оно в самом деле есть, странное, что-то он сам расскажет, что-то прочитаешь, а начало — с меня. Антон Данилович о том знает, с того и запаздывает. Семейное белье приличные люди перетряхивать не любят, а без этого толку не добьешься.

Бурульбашевых графами за немалые заслуги матушка Екатерина сделала, и не прогадала. Толковые люди были, захочешь, почитаешь про них. Антоша тоже молодец, а вот брат его старший по младости отличился.

Дурь его, впрочем, была самого безобидного толка. Карбонариев Федор Данилович не одобрял, но полагал своим долгом искупить хотя бы часть страданий, что принесла знать народу. Особое впечатление на юный ум произвела малороссийская поэма о девице, соблазненной и брошенной молодым офицером. Ничего нового в сравнении с «Эдой» Баратынского или пушкинскою «Русалкою» сей опус не являл, однако наследник Бурульбашевых вознамерился связать свою судьбу с обесчещенной девицей низкого звания и обязательно из Малороссии. Семейство не отнеслось к сему серьезно и ошиблось — Федор за свои слова отвечал. Невесту он подбирал придирчиво: мещанки и тем более дворянки, какие бы несчастья на них ни валились, безжалостно отвергались. Наконец, в Полтавской губернии ему сказали о юной поселянке, пытавшейся утопиться в мельничном омуте. Несчастную откачали, а мельник оказался настолько добр или же настолько виновен, что взял ее в дом. Спустя полгода грешница, кою, словно по заказу, звали Катерина, благополучно разрешилась от бремени ребенком мужеска полу, окрещенным Петром. Молодая мать осталась на мельнице, где ее и нашел Бурульбашев.

Скандал вышел отменнейший, однако таинство брака свято. Старый граф, смирившись, истребовал из армии младшего сына, коему отныне предстояло служить отечеству на партикулярном поприще, но за двоих. Молодые же оказались в весьма щекотливом положении: Катерина не только встретила бы холодный прием, она просто не могла войти в общество по причине полнейшей неграмотности и неумения себя вести. Федор это понимал и не стал подвергать семейство подобному испытанию. Он увез жену с пасынком, заботу о котором взял на себя, за границу. Супруги объехали всю Европу и наконец осели в Галиции.

«Похоже, теперь будет Австро-Венгрия, — промелькнуло в мыслях внимательно слушавшего подполковника. — Не бог весть что, но хотя бы не Генеральный штаб».

— Брак на удивление оказался удачным. — Генерал неожиданно и весело улыбнулся. — Не знаю, слышал ли ты в своих пустынях о юродивых, пытавшихся, по их собственному выражению, идти в народ, но вылетали данные господа из оного, как пробка из дурно охлажденного шампанского. Графиня Катерина, однако, явила мужу тот народ, коего он искал. Она позволяла себя учить и училась, не забывая, кем родилась, и не пытаясь стать светской дамой. Супругам вдвоем не было скучно, а ведь скука и привычка гасят самое яркое пламя. Имело место и взаимное влечение, брак дал обильные плоды, причем, проживай Бурульбашевы в Петербурге или же Малороссии, они вряд ли бы вырастил своих детей столь верноподданными.

— С ними что-то случилось?

— Угадал. Год назад погиб старший сын вместе с сестрою. Графиня после этого напрочь отказалась видеть своего первенца. Более того, мать настояла на том, чтобы сын не получил никакой выгоды от смерти других членов семейства. Бурульбашев, однако, выделил Петру хорошее содержание, кое должно уреза́ться с каждой смертию в семействе и вовсе прекратиться со смертию самого Федора Даниловича. Желаешь что-то спросить?

— Позднее.

— Хозяин — барин… Если старшая ветвь Бурульбашевых увянет, наследство перейдет к Антону Даниловичу, чье состояние сейчас значительнее братнего, а положение, кое он занимает, и отношение к нем государя исключают саму мысль о чечевичной похлебке. Младшие сыновья Федора не вошли в приличествующий убийцам из корысти возраст, кроме того, несчастие произошло в их отсутствие. Если б не два обстоятельства, я бы счел поведение графини следствием помешательства.

Потрусов замолчал, вперив пристальный взгляд свой в собеседника. Он ждал и дождался.

— Первою из причин, — начал Волчихин, — является интерес, коий к сему делу не может не проявлять Вена. Разговор же наш предполагает, что я гожусь для разрешения сего дела, хоть и не знаю местных наречий, а по-немецки изъясняюсь не лучшим образом.

— В Галиции, если ты там задержишься, твое собрание языков прирастет самое малое польским, но в главном ты прав. Трагедию в семье Бурульбашевых местные власти без внимания не оставили. Наша же сторона итогами расследования не удовлетворена. Антон Данилович желает направить к брату надежного человека, который сможет охранить его жизнь. Твой приезд будет выглядеть совершенно естественно. Мало того, ты получишь возможность не только ознакомиться с выводами местных чиновников, но и провести собственное расследование. Возможно, ты женишься или же случится нечто иное, что заставит тебя под тем или иным предлогом остаться в Австро-Венгрии на длительный срок.

— Я бы предпочел если уж не Туркестан, то колонии. Английские. Не все им к туркестанским границам подползать… С туземцами я через пару месяцев объясняться смогу, так почему бы мне не поправить здоровье, к примеру, на Цейлоне?

— Римские колонии частенько возникали вдали как от моря, так и от самого Рима. В Галиции ты будешь не столь уж далеко от столицы Римской Дакии.

— Со времен Рима мир изрядно вырос.

— Эти места так и остаются захолустьем[38], хоть из Вены смотри, хоть из Петербурга… В них только и смысла, что плохо лежат. Между нами лежат и, черт ее бей, Европой, а государь не исключает в не столь отдаленном будущем войны, в которой против нас вновь объединятся двунадесять языков.

Кофе Хлюп варил с особым тщанием, и получилось отменно. Подполковник оценил и сорт, и крепость, а пан Адам оценил польский гостя, получил заказ на вторую порцию и ушел. Кофе в самом деле удался, но особый вкус напитку придавало то, что был он в жизни подполковника, скорее всего, последним. Вот на пару папирос Сергей Юрьевич рассчитывать еще мог. Волчихин пил медленно, смакуя каждый глоток. В своем выборе, как и в своих выводах, он не сомневался, хотя в Петербурге предпочли бы живого полковника уничтоженному упырю. Если это, конечно, упырь.

Серый день неотвратимо кончался, приближая прогулку, поединок, бросок на вокзал, где уже дожидаются вещи и куда подъедет сообщник. Тадик, пан Тадеуш, русского царя ненавидел почти так же, как императора, но речь шла о нечисти, сожравшей тадикового дядю. Хуже, чем сожравшей.

— Надеюсь, пан поймет. Я скоро закрываю.

— Хорошо.

— Пусть пан не торопится, я сказал заранее. Кофе не терпит спешки.

— Несомненно.

Стучит дождь, и часы в углу тоже стучат. Хозяин уселся и развернул газету… То-то было бы шуму, напечатай она, что случилось с Петром Хыжамлынским. Что в самом деле с ним случилось?