День не задался с самого утра. «Алдан» упрямо выдавал на выходе «Занят. Прошу не беспокоить». Девочки с тоскливой неизбежностью подогревали чай. Я оставил их рядом с тихо шуршащей машиной и пошел к Роману. Ойра-Ойра еще вчера отбыл в командировку на Китежградский завод маготехники, но в его лаборатории мне всегда было как-то уютнее. От нечего делать я решил потренироваться в материализации. Первым делом завалился на диван и попытался представить себе что-нибудь жизнерадостное. Выходило не очень. Мешал дождь, который как назло зарядил за окнами, мешал слишком удобный диван, мешало отсутствие Романа и сколько-нибудь важного дела.

Я нехотя рассчитал вектор магистатум. Вербализовал и представил букет ромашек. Жизнерадостного в нем было мало даже тогда, когда он существовал в виде идеи, навеянной не по сезону «ромашковым» платьем Тани Ковалевой, новенькой сотрудницы Романа. Материализованные, ромашки выглядели совсем печально. Размером с хорошие подсолнухи, они имели сизо-сиреневый дождливый цвет, с лепестков капала вода. Цветы пахли солидолом. Я убрал запах вместе с убогим букетом. Но огорчиться неудаче не успел. Вдруг потянуло озоном, под потолком сгустилась тучка, раздался треск и из грозового воздуха соткался Мерлин. Выглядел он неважно. Красный, распухший от насморка нос. Слезящиеся глаза. Расшитый звездами колпак раскис, а с изъеденной молью мантии натекла изрядная лужа. Мерлин оглушительно чихнул, чертыхнулся на латыни и обратил тусклый взор на меня.

— Досточтимый сэр Саша, — прогундосил он. — Да будет вам известно, что добрый рыцарь и знатный медосборец, благородный сэр Отшельниченко прислал меня к вам с известием…

— Позвольте поинтересоваться, — в тон ему откликнулся я, — с дурным или добрым?

Скверно, если и без того неудачный день осеняется присутствием этого средневекового борца с империализмом янки.

— С известием, что изобретенный вами электронный пчеловод вновь сбоит, — заунывно продолжал Мерлин. — Вот она, ваша хваленая техника! — заключил он со злорадством.

Я поискал взглядом что-нибудь тяжелое, но придворный астролог короля Артура благоразумно ретировался.

Мне оставалось лишь пригорюниться.

Кажется, в «Науке и жизни» я вычитал, что, несмотря на широко известную способность отыскивать родной улей, примерно десять процентов пчел сбиваются с дороги, унося заветный нектар в никуда. Проблема эта чрезвычайно заинтересовала меня, и, провозившись почти год, я сконструировал электронного пчеловода. Он особым образом поляризовал солнечный свет, выводя на путь истинный заблудшие пчелиные души. Прошлой весной я подарил свое изобретение «знатному медосборцу». Ходовые испытания прошли успешно. За лето сэру Отшельниченко удалось собрать меду почти вдвое больше против обычного. Правда, случались и сбои. Тогда медосборец приглашал меня, поил парным молоком, лакомил щедро политыми липовым медом краюхами, и мы с ним заново отлаживали заупрямившийся прибор. Я чувствовал себя ответственным за собственное изобретение, и поэтому весьма охотно отзывался на приглашения Никанора Ивановича. Немаловажную роль играла и моя слабость к молоку и меду. Вот только никогда прежде Отшельниченко не присылал весточек через Мерлина. Тут бы мне и насторожиться, но дурная погода и неполадки с «Алданом» притупили мою бдительность.

До пасеки было километров сорок по прямой. Для трансгрессии — это пустяк, но в лесу наверняка будет еще дождливее.

Так и оказалось. В лесу было не только дождливее, но и сумрачнее. К тому же я слегка промахнулся, и до места назначения оставалось еще около километра. Пришлось пробираться через чащобу, заваленную буреломом. К счастью, места были знакомые. Минувшим летом я здесь все обшарил, изучая пути пчелиных миграций. Поэтому теперь, невзирая на дождь и быстро сгущающиеся сумерки, уверенно двинулся к поляне, где стояла пасека.

Примерно через час я понял, что заблудился. Это меня удивило. Я все-таки турист-разрядник и умею ориентироваться даже на незнакомой местности. А тут поляна сменялась поляной, но никаких следов пасеки не было и в помине. Краюхи с медом и молоком становились все абстрактнее.

К тому же я изрядно промок. Еще немного, и начну чихать, как Мерлин. И только я подумал об этом, как в носу у меня невыносимо засвербело. Я совсем по-мерлиновски чихнул, а когда вновь обрел способность к восприятию окружающей действительности, услышал до боли знакомый скрипучий голос:

— Вот он, касатик, тут мается… А мы его ищем, ищем, с ног сбились…

Я оглянулся. Газовая косынка с изображением Атомиума таинственно фосфоресцировала во мгле. На кончике крючковатого носа отблескивала капля. Рядом с Наиной Киевной покачивалась смутная тень Мерлина. За ним пьяно обнимал березу Хома Брут. А завершала композицию чудовищная фигура Вия, Хрона Монадовича.

— Товарищи! — возгласил я. — Будьте добры…

— Подымите мне веки: не вижу! — глухим подземным голосом потребовал Ха Эм Вий.

Наина Киевна одобрительно кивнула. Мерлин застенчиво захихикал. Брут отлепился от березы, вцепился в дряблые морщинистые, свисающие до самой земли веки начальника канцелярии и с натугой оттянул их вверх. На меня уставились бледные, словно зенки уэллсовского марсианина, глазища с вертикальными зрачками. Вий медленно поднял длинную костлявую руку с золотым паркером, зажатым в черных заскорузлых пальцах.

С острого жала вечного пера соскочила синеватая молния, и я потерял сознание.

Придя в себя, я первым делом решил, что причудливая судьба программиста снова занесла меня в Изнакурнож. Шарахнуло меня крепко. Голова гудела, тело будто свинцом налилось. Я даже не мог повернуть головы, и лишь скосив глаза, разглядел бревенчатую стену и узкое окошко, едва сочившееся вечерним светом, и большой стол, за которым сидели мои давние знакомцы. Они о чем-то спорили громкими, сердитыми голосами. Из-за колокольного гула в голове я разобрал не все слова, но уловил, что лесные тати говорят обо мне.

— А ежели они зубом цыкать станут? — осведомлялась гражданка Горыныч.

— Не станут, — с пьяной развязностью утверждал Хома Брут. — Не умеют они…

— Благородный сэр… — встревал Мерлин, судя по шороху, будто воздушный шар, покачивающийся под потолком… — никогда не позволит себе…

— А давайте его свяжем! — предлагал Брут. — И кляп…

— Э-э, милай… — скрипела Наина Киевна. — После резолюции Хрона нашего свет Монадыча никакой кляп не нужон…

Я попытался тут же опровергнуть это утверждение, но ничего, кроме неопределенного мычания, выдавить не удалось. Хуже того — я не мог пошевелить и пальцем. Оставалось лишь прислушиваться к моим обидчикам и надеяться, что паралич временный.

Разговор тем временем становился все интереснее, хотя и непонятнее.

— А ежели они отцветут? — беспокоилась старуха.

— Не отцветут, — отзывался Брут, которому, похоже, море было по колено. — Не успеют они…

— Благородный сэр Ви-ай — великий маг! — почтительно завывал Мерлин. — Воистину мощь его заклинаний необорима!

— А ежели они вылезут? — накаляла обстановку гражданка Горыныч. — Из землицы этой… Что тогда?

— Не вылезут, — как заезженная пластинка, твердил Брут. — Не посмеют они…

Кто эти таинственные «они» и откуда вылезут — понять было невозможно.

— Внимание! — возгласил Мерлин. — Сдается мне, благородные леди и сэры, что наш высокородный пленник обрел чувства…

— Щас я его… — туманно пообещал Брут.

— Охолони, милай, — пробурчала Наина Киевна и застучала палкой по дощатому полу. Надвинулась, наклонилась надо мною, осклабилась щербатым ртом, прошепелявила: — Очнулся, касатик… Глазами лупает… — Провела сухой дланью над моими губами, и освобожденная гортань сама начала выталкивать гневные слова:

— Это хулиганство! Вы мне за это ответите!

Получилось довольно визгливо, но, то ли интонация подействовала, то ли словечки, почерпнутые из лексикона Модеста Матвеевича, но пленители мои заметно оживились и, кажется, даже подобрели.

Мерлин, проплывая надо мною тощим дирижаблем, изрек ни к селу, ни к городу:

— Данный обет не позволяет мне, о прекраснейшая из дам сердца, ответить на твою пылкость, как то предписано кодексом куртуазного рыцарства…

Гражданка Горыныч удовлетворенно закивала. А Брут с чувством предложил:

— Налить ему сто грамм, мигом очухается!

Почувствовав, что и члены мои обрели свободу движений, я оперся ладонями о жесткую постель, сел и огляделся. Обстановка избы оказалась довольно скудной: печь, вешалка с рухлядью, сундук, на котором стояла какая-то коробка, накрытая серой с кистями шалью. Ха Эм Вия нигде не было видно, и это меня несколько обеспокоило. Ладно, больше я себя не дам статическим электричеством обездвиживать. Незаметно растирая кисти рук и напрягая мускулы, чтобы вернуть им эластичность, я пробурчал:

— Я требую объяснений.

— Давай к столу, Шурик! — с пьяным воодушевлением пригласил Брут. — Обмоем это дело!

Я осмотрел его сизую от беспробудного пьянства физиономию и решил, что пощупать ее я всегда успею, поэтому сказал примирительно:

— Да что за дело-то? Говорите толком!

Тут мои пленители оживились по-настоящему. Наина Киевна ухватила меня за рукав ковбойки и потащила к столу. Брут опередил нас, схватил бутылку и, расплескивая водку, принялся наполнять стаканы. Даже летучий Мерлин спустился из-под потолка, расправляя раскисшую мантию на недюжих плечах. Я послушно уселся на предложенный табурет и даже взял стакан, хотя пить с этой компанией, разумеется, не собирался. Голова моя прояснилась окончательно, и я решил во что бы то ни стало выяснить, в чем дело.

Бестолково препираясь, вся компания, наконец, расселась у стола. И хотя я терпеть не могу всякого рода собрания, пришлось брать инициативу в свои руки, иначе было не добиться от гражданки Горыныч с подельниками никакого толку.

— Итак, това… — Я осекся и поправился: — Итак, граждане, давайте рассказывайте по порядку, что здесь у вас произошло?

Увы, эту публику проще призвать к порядку, чем добиться от них оного. К сожалению, я не старший сержант Ковалев. Они заговорили все разом, перебивая друг дружку, перескакивая с пятого на десятое. Из их сбивчивого рассказа я понял, что нынешней ночью в лесу должно зацвести некое растение, как раз где-то в районе пасеки. Что, воспользовавшись непогодой, пасечник, «сэр Отшельниченко», уехал два дня назад в Китежград, а безработные из-за дождя пчелы остались на попечении Мерлина, который вызвался в отсутствие хозяина постеречь пасеку, поселившись в сторожке лесника, в той самой, где мы сейчас находились. То ли заскучав, то ли по какой-то надобности, Мерлин вызвал на пасеку всю гоп-компанию во главе с самим начальником канцелярии Хроном Монадовичем Вием. А тем временем приближалось двадцать четвертое июня по старому стилю, или ночь на Ивана Купалу, и средневековое, хотя и незаконченное, образование подсказало Мерлину, что сим благоприятным обстоятельством следует воспользоваться, ибо «да будет ведомо доброму рыцарю сэру Привалову, что купальская ночь обладает магией необоримой силы». Проще говоря, в затуманенном предрассудками воображении бывшего королевского чародея родилась смутная идея извлечь из этой магии вполне себе материальную выгоду. С этой идеей он и ознакомил подельников. Однако, судя по некоторым отрывочным высказываниям, в вопросе, как именно извлечь эту выгоду, согласия между концессионерами не было. Вероятно, поэтому они решили заманить в сумрачный дождливый лес меня. Почему именно меня? Я ведь не Хунта, не Один, и даже не Корнеев — почти ничего не понимаю в магии. И Мерлину, например, это хорошо известно. Тогда что им от меня могло понадобиться?

— Та-ак, граждане, — произнес я, невольно копируя интонации старшего сержанта. — Теперь давайте по существу!

— По существу ему… — невесть отчего насупилась Наина Киевна. — Расселся тут, докладай ему…

Это уже была наглость. И я разозлился.

— Про уголовную ответственность за похищение и насильственное удержание слыхали? — осведомился я самым зловещим тоном, на какой только был способен.

— Свят, свят, свят, свят, — забожилась хозяйка Изнакурнож.

— Сие есть злые чары янки! — назидательно произнес Мерлин.

— Увы, сэр, — возразил я не без злорадства. — Сие есть объективная уголовно-процессуальная реальность, хотя пока и не данная вам в непосредственных ощущениях.

Хома Брут молча осушил стакан водки.

— Так вот, граждане, — продолжал я. — Пока я не обратился в милицию, вы мне немедленно расскажете, зачем я вам понадобился! Нес па?

— О, выпьем за родную милицию! — воодушевился Брут, успевший выхлестать водку уже из моего стакана.

— Начальством грозишься? — осведомилась гражданка Горыныч, похоже, нисколечко не испугавшаяся милиции. — Так начальство в курсе, милай… Сам Хрон свет Монадыч свою резолюцию изволили наложить…

— На кого? — спросил я, невольно поеживаясь.

— Да на тебя, бедовая твоя головушка… Неужто мало тебе? Большой Круглой Печати захотел отведать?!

При упоминании Большой Круглой Печати меня передернуло. И хотя в этом неловко признаваться, но с тех пор, как мне довелось стать свидетелем, выражаясь словами Мерлина, ее «необоримой мощи», я навеки расстался с наивным материализмом молодости, уверовав в существование явлений, постижение коих требует уровня подготовки, мне недоступного. Разумеется, Наина Киевна была дамой в высшей степени невежественной и могла усмотреть в обыкновенном разряде статического электричества результат действия весьма могучей, но примитивной административной магии. И все-таки убежденность вредной старухи меня насторожила. В конце концов, Вий — один из древнейших магов-администраторов на Земле, и кто знает, какие силы стоят за его загадочной персоной.

Пора было менять тактику.

— Да что вы, в самом деле, гражданка Горыныч! — с истерической патетикой воззвал я. — Я с вами беседую, как со ста… то бишь давней доброй знакомой, а вы…

И я обиженно смолк. Приходилось тянуть время. Совершенно ясно, что для чего-то я понадобился этим хулиганам, но они почему-то не хотели признаться — для чего именно? Похоже, чтобы добиться от них внятного ответа, их нужно выбить из колеи.

Импровизируя, я недоуменно огляделся, пробормотав:

— А почему я не вижу гражданина Вия? — Мне вовсе не хотелось его видеть, но я попал в точку. Гражданка Горыныч размашисто перекрестилась. Мерлин заметно сник. А Брут, уже не чинясь, опростал бутылку, запрокинув ее над луженой глоткой. Нужно было развивать успех, поэтому я продолжал: — Может быть, уважаемый Хрон Монадович мне все объяснит?

— Я щас сбегаю, — неуверенно пообещал Брут, тщетно пытаясь оторвать тощий зад от табурета.

— Сиди уж, пропойца, — отмахнулась от него Наина Киевна. — Сбегает он…

— А что скажете вы, уважаемый сэр?.. — спросил я у Мерлина, но бывший астролог короля Артура лишь неопределенно повел острым плечом. Его распухший от простуды вислый нос все сильнее клонился долу, а глаза стали как у побитой собаки.

Пауза затянулась. В избушке царила настороженная тишина, которая нарушалась лишь храпом Брута, расплющившего сизую физиономию о столешницу. Я уже решил было, что толку от этой компании не добьешься и пора трансгрессировать обратно в Институт, как хозяйка Изнакурнож нехотя сообщила:

— Машина у нас сломалась, касатик… Та, что пчел к цветам приманивает…

Ага, значит, поломка электронного пчеловода все же не выдумка.

— Давайте я посмотрю.

Наина Киевна отчетливо щелкнула артритными пальцами. Мерлин кинулся к сундуку, сорвал шаль и притащил до боли знакомый серый металлический ящик, с тумблерами и шкалами на передней панели. Я наконец почувствовал себя на своем месте. Материализовав отвертку, тестер и крохотный электрический фонарик, снял заднюю стенку прибора. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять — «пчеловод» непоправимо испорчен. Запах горелой изоляции красноречиво свидетельствовал о варварском обращении с его тончайшими электронными нервами. Для очистки совести я все-таки «прозвонил» цепи тестером, но стрелка на шкале вольтметра не шелохнулась ни разу.

— Кто это сделал? — задал я вполне риторический вопрос. Синяя молния, сорвавшаяся с золотого пера, все еще пылала на сетчатке моих глаз. — Ладно… — продолжал я. — Неважно… Чего вы, собственно, хотели добиться от несчастного прибора?

— Цветок мы хотели найти, касатик, — испуганно-ласково объяснила гражданка Горыныч.

— Какой еще цветок?!

— Папоротниковый… Цветет он в купальскую ночь, аль не слыхал?..

— Какое невежество! — возмутился я. — Папоротники размножаются спорами и в опылении насекомыми не нуждаются!

— Эхе-хе, касатик, — отозвалась хозяйка Изнакурнож снисходительно. — В другие ночи, может, и не цветет, а на купальскую — за милу душу!

— Ну, допустим… — не стал упорствовать я. — В рамках сказочной действительности очень может быть… Но «пчеловод»-то мой помочь вам не мог ни в какой действительности! Не предназначен он для поиска цветов. Это всего лишь блок управления более сложного электронно-оптического устройства поляризации солнечного света, помогающего пчелам отыскивать родной улей.

И только!

Развивать тему дальше я не стал, поставил заднюю стенку на место, дематериализовал инструменты и поднялся. Не ночевать же мне в компании отъявленных бездельников и хулиганов. К тому же — невежественных истребителей ценных приборов. Завтра утром вернусь сюда с инструментами и запчастями. А пока — прощевайте, граждане!

Я был уже у двери, как Наина Киевна пробурчала мне вдогонку:

— На пасеке он, родимый… Дожидается…

Оборачиваться и переспрашивать мне не хотелось, но я все-таки обернулся.

Соловецкие хулиганы смотрели на меня. Даже Брут поднял голову и отверз налитые кровью зенки.

— Кто дожидается? — тихо спросил я. — Кого?

Но в ответ я услышал лишь злорадный хохот.

Прежде чем трансгрессировать в общежитие — в Институт в связи с поздним временем меня уже не пустили бы, — я решил хотя бы бегло осмотреть оставленную без присмотра сеть оптических датчиков. А вдруг эти невежды и ее искалечили?

Снаружи оказалось совсем темно. Дождь не прекращался. Жаль, неважнецкий из меня маг. Будь на моем месте Амперян, он сотворил бы себе импортный дождевик. Витька Корнеев попросту вышел бы сухим из воды. Жиан Жиакомо вызвал бы локальную погодную аномалию, развеяв тучи над своей головой. А Кристобаль Хунта и вовсе презрел бы столь ничтожные трудности. У вашего же покорного слуги словно врожденный изъян. Материализовать инструменты для работы — сколько угодно, а вот сотворить что-нибудь для услаждения желудка или хотя бы для прикрытия сраму — ни-ни. Поэтому мне оставалось лишь ссутулиться, сунуть руки в карманы заношенных гэдээровских джинсов и направиться к пасеке. Я разглядел знакомую тропинку и углубился по ней в лес, разбрызгивая лужи раскисшими кедами.

В чаще было уже по-ночному темно. Фонарик в такой сырости, пожалуй, долго не выдержал бы, и, чтобы не потерять тропинку, а паче того, не напороться на какой-нибудь сук, я воспользовался своими довольно скромными познаниями в научной магии. Подобрав первую попавшуюся ветку, сконцентрировал на ней малую толику атмосферного электричества, вызвав коронный разряд. Стало немного светлее. Правда, из-за этих рукотворных огней святого Эльма я не сразу разглядел мертвенно-синий, таинственно мерцающий свет, пробивающийся сквозь дождливый сумрак.

А когда разглядел, то, словно загипнотизированный, машинально перелез через поваленную березу, сшиб трухлявый пень и очутился на краю поляны. Готов заложить свою бессмертную душу, но это была та самая поляна, на которой «знатный медосборец» устроил пасеку. Даже в подступающей ночи можно было рассмотреть раздвоенный в виде латинского «V» дуб на краю, но ни ульев, ни временного пристанища сэра Отшельниченко я не увидел. Вместо них на поляне рос гигантский папоротник вроде тех, что питали пермских ящеров. Его черные перистые листья были свернуты, словно щупальца глубоководного спрута, а на верхушке струил ультрафиолетовое сияние исполинский цветок.

Выглядело это растение настолько зловеще, что, признаться, мне стало не по себе. Конечно, за несколько лет работы в НИИЧАВО я насмотрелся всякого. Чего только стоила эпопея с недоброй памяти Тройкой По Рационализации и Утилизации Необъясненных Явлений. Да я тогда чуть богу душу не отдал! Может, сие растение лишь притворяется папоротником, а на самом деле это чудовище, прибывшее к нам из глубин Космоса. Вроде уиндемовского триффида. Поймите меня правильно. В Китежграде мне доводилось наблюдать эволюции инопланетного «блюдца», да и с пришельцем Константином, профессиональным читателем-амфибрахистом, я был накоротко знаком. Посему ужаснули меня вовсе не философские бездны, в которые, возможно, предстояло заглянуть, а вполне прозаические физические последствия этой неназначенной встречи. Что, если папоротник сейчас бомбардирует меня смертоносными заряженными частицами? То-то он сияет — глазам больно… Здесь без счетчика Гейгера, хотя бы самого примитивного, не обойтись.

Счетчик я с грехом пополам материализовал. Он затрещал так, что впору было бежать с пасеки сломя голову. К счастью, я вовремя вспомнил, что чрезмерная осторожность недостойна советского ученого, тем более — комсомольца, коему пристало шагать навстречу опасности с гордо поднятой головой, беззаботно насвистывая «Мы не Декарты, не Ньютоны мы…». Если бы меня видела сейчас ведьмочка Стелла или хотя бы Таня Ковалева — я бы скорее сгорел от стыда, нежели от радиации. Нет, нет, любое новое явление следует сначала исследовать. Или хотя бы провести первичный визуальный осмотр. И, высоко подняв факел познания — то бишь ветку, охваченную холодным пламенем святого Эльма, я принялся обходить папоротник. Как это часто со мною бывает, увлекшись, я не заметил, что вокруг кое-что изменилось.

Только что шумела под каплями дождя листва на деревьях, и вдруг настала тишина, словно в церкви. Над поляной, будто по колдовству, разошлись тучи, белая, как начищенный пятак, луна озарила ее театральным софитом. Вдали послышалось волчье завыванье. Позади меня раздались тяжелые шаги, на которые с глухим металлическим звоном отзывалась сама земля. Взглянув искоса, я увидел приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в черных комьях грязи. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его усыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены. Только по ним я и узнал начальника канцелярии.

В обыденной жизни Хрон Монадович был довольно обыкновенным, разве что чудовищно косным, бюрократом. Ботинки фабрики «Скороход», костюм довоенного покроя, невзрачный галстук, сатиновые нарукавники, грубо вылепленное лицо. Лишь знаменитые веки выдавали его хтоническую сущность. Выбравшись из глубин малороссийской земли, гражданин Вий сделал блестящую карьеру в бесовской канцелярии, обеспечивающей связь низовых магических структур с верхними эшелонами. С годами Хрон Монадович утратил зловещее обличье гоголевского персонажа, и что Вия заставило вернуться к нему — можно было лишь догадываться.

Как бы то ни было, теперь я понимал, почему компания соловецких хулиганов отсиживалась в сторожке и не рвалась сюда, к папоротнику, ибо зрелище было воистину ужасающим. Ха Эм Вий шел на «пришельца», как тореадор на быка. Руки его слепо шарили во мраке, веки волочились по земле, но начальник канцелярии не выглядел беспомощным. Вий стал самим собой — древним монстром, порождением некрогенеза, как называют некоторые ученые эту особую предбиотическую стадию эволюции. Честно говоря, у меня не хватило бы духу встать у него на пути.

Не доходя нескольких шагов до папоротника, начальник канцелярии опять преобразился. Тощие корнеподобные руки его вытянулись метра на два и покрылись бугристыми наростами по всей длине. Крючковатые пальцы зазмеились щупальцами. Приблизившись к «пришельцу» вплотную, Вий вонзил их в почву у основания. И без того широкие плечи Хрона Монадовича раздались. Теперь начальник канцелярии напоминал неимоверно грязного промышленного робота. Со страшным скрежетом Вий вывернул загадочное растение из грунта. Дрогнула земля. Мертвенно-синий свет погас, но из образовавшейся ямы полилось ровное голубое сияние. На цыпочках я подкрался к яме, наклонился и увидел блестящий овальный люк, окруженный двумя рядами мерно пульсирующих огней. К этому люку и двинулся гражданин Вий, на ходу возвращаясь в прежний уныло-привычный облик. Веки его были опущены.

«Все-таки — пришельцы!» — ахнул я мысленно и почувствовал, что наступает решительный момент. Вряд ли Хрон Монадович намеревался просто помочь пришельцам. Во всяком случае — бескорыстно. Похоже, он готовился к наложению той самой Большой Круглой Печати, о коей намекнула гражданка Горыныч. Неужто начальник канцелярии решил заблокировать пришельцев, впредь до выяснения и во избежание? Это надо было немедленно прекратить. Хватит быть зрителем — пора действовать. И, собрав волю в кулак, я вклинился между Вием и инопланетным кораблем.

— Послушайте, Хрон Монадович, — обратился я к начальнику канцелярии. — От имени научной общественности благодарю вас за оказание помощи нашим инопланетным гостям. Полагаю, будет справедливым, если мы немедленно дадим знать городским властям о произошедшем…

— Кто здесь? — грозно осведомился Вий, поворачивая в мою сторону железное, в потеках ржавчины лицо. Веки тошнотно мотнулись кожистыми складками.

— Привалов, Александр Иванович, — представился я. — Младший научный сотрудник НИИЧАВО.

— Зайдите позже, гражданин, — ответствовал начальник канцелярии. — Я занят.

— Я знаю, Хрон Монадович, — сказал я, борясь с мучительным желанием ретироваться. — Но как представитель научной общественности считаю своим долгом присутствовать при установлении контакта с инопланетной цивилизацией…

Это сейчас мои слова звучат по-литературному гладко, а тогда, в промозглом ночном лесу, когда на мне сухой нитки не осталось, у меня зуб на зуб не попадал. Неудивительно, что сказанное мною не произвело на древнейшего мага-администратора ни малейшего впечатления. Ха Эм Вий в прямом смысле от меня отмахнулся. Получив по физиономии жесткой и скользкой, как вывороченный из земных недр корень, рукой, я покатился в грязь. Ох, зря он это сделал. Уж чего-чего, а мордобоя я спускать не собирался.

Я немедленно вскочил и бросился на супостата с кулаками. Со стороны это должно было выглядеть крайне уморительно, но мне было не до смеха. Невзирая на преклонный возраст, начальник канцелярии оказался бойцом умелым и беспощадным. Я и глазом — вскоре подбитым — не успел моргнуть, как получил несколько весьма чувствительных оплеух. Но и сам в долгу не остался. Правда, когда мне удалось пробить его защиту, я понял, что классик назвал лицо Вия железным вовсе не для красного словца. Отбив правую, я вынужден был перейти к обороне. Не знаю, чем бы для меня все это кончилось, если бы где-то далеко, в леспромхозе, голосисто не прокукарекал петух.

Наина Киевна, Мерлин и, видимо, уже проспавшийся Хома Брут показались из леса в тот самый миг, когда я пропустил последний удар противника. Я кубарем покатился им под ноги, но был заботливо поднят и, можно сказать, обласкан. Во всяком случае, гражданка Горыныч поохала по-бабьи, а Брут сунул мне в руки початую бутылку водки. Признаться, я с удовольствием сделал хороший глоток, да еще вылил на ладонь несколько капель, чтобы обтереть лицо, которое тут же немилосердно защипало. Хрон Монадович, не понесший от моих петушиных наскоков ни малейшего урона, тем временем приступил к главному.

Избитому, еле держащемуся на ногах, мне оставалось лишь беспомощно наблюдать за дальнейшим развитием событий. В благоговейной тишине что-то лязгнуло, словно отворилась дверца сейфа. Запахи дождя и лесной прели волной захлестнула канцелярская затхлость, и перед Вием возникла она — Большая Круглая Печать, источавшая потустороннее сияние, в котором померк даже свет, исходящий от корабля пришельцев. Хрон Монадович взял ее обеими руками, занес над люком «летающей тарелки» и с силой опустил. Мрачная тень прошла по небу, на мгновение затмив звезды. Инопланетный корабль, казалось, еще глубже вдавило в почву.

— Все, не выбраться теперь касатикам! — злорадно констатировала Наина Киевна. — Запечатал-таки инопланидную миску, родимый…

— Это дело надо обмыть, — привычно предложил Брут, отняв у меня бутылку.

А Мерлин забормотал, как всегда перевирая строчки из Мэлори:

— И тогда великий маг и отшельник, сэр Ви-ай, запечатал пещеру злого дракона, дабы сие богомерзкое чудище не смущало более души добрых христиан…

— Это вам даром не пройдет… Я этого так не оставлю… — жалким голосом пообещал я, но никто не обратил на мои угрозы ни малейшего внимания.

И тут произошло чудо. Запечатанный люк вдруг несколько раз провернулся вокруг оси и втянулся внутрь корабля. Оттуда вырвался луч пронзительно-голубого света. Соловецкие хулиганы тоненько завыли и попятились к лесу. На поляне перед ямой с «инопланидной миской» остались лишь мы с начальником канцелярии. Из ямы показался темный силуэт пришельца. Памятуя незабвенного Константина Константновича Константинова, уроженца планеты Константины в системе Антареса, я ожидал увидеть похожее на него четырехрукое существо, может быть даже — соотечественника, прибывшего Константину на помощь, но я ошибся. Вопреки законам оптики голубой луч, светивший пришельцу в спину, позволял хорошенько рассмотреть симпатичного, веснушчатого и курносого, молодого человека, обладателя буйной шевелюры. Завидев нас, курносый инопланетянин улыбнулся, показав идеальные зубы, и на чистом русском языке произнес звонким голосом:

— Добрый вечер, земляне!

Луна давно закатилась, приближался рассвет, но возражать пришельцу никто не стал. Лично я и не смог бы, губы у меня распухли так, словно по ним долбили молотком для отбивки мяса. Ха Эм Вий же в ответ что-то глухо пробурчал и снова занес Большую Круглую Печать. И снова — безуспешно. Вероятно, улыбчивого инопланетянина прикрывало особое силовое поле, защищающее от административной магии даже самого высокого порядка. Не получив ответа, пришелец продолжал.

— Благодарю вас за оказанную помощь! — воскликнул он. — К сожалению, у меня очень мало времени, чтобы оказать вам услугу, достойную вашего великодушия, но за те оставшиеся в моем распоряжении несколько минут я могу выполнить любое, лучше всего — самое заветное, желание каждого из вас, о благороднейшие из сапиенсов.

Тут меня чуть было снова не сшибли с ног. Гоп-компания ринулась из лесу и вплотную приблизилась к «тарелке». Перебивая друг друга, Наина Киевна, Мерлин и Брут начали выкрикивать заветные желания. Судя по результату — весьма немудрящие. На поляне появились несколько «Запорожцев», разнообразная мягкая рухлядь, мебельный гарнитур, хрустальная горка, штабель ящиков с бутылками — надо полагать, водочными, — холодильники, телевизоры, радиоприемники. На мгновение мне даже почудилось, что снова среди нас Человек Полностью Неудовлетворенный, но тут петух прокричал во второй раз и поток инопланетных благодеяний иссяк.

— А вы что же? — обратился веснушчатый пришелец ко мне.

Я открыл было рот, но вдруг понял, что нигде не вижу начальника канцелярии. Вий исчез. Неужели у него нет заветных желаний? Да быть такого не может! И я не ошибся. Хрон Монадович никуда не делся, напротив — он вырос! Да настолько, что его зловещая фигура возвышалась теперь над лесом, словно это был и не Вий вовсе, а какое-нибудь чудище, вроде Годзиллы. В третий раз хрипло заорал далекий петух и словно захлебнулся собственным криком. Вдруг меня осенило. Разумеется, у столь древнего и могущественного существа, каким был начальник канцелярии, было одно заветное желание, выполнение которого грозило человечеству неисчислимыми бедами. Ведь исполнись оно, солнце перестанет вставать над Землею, и вековечная тьма воцарится повсюду, отдавая планету во власть разномастной нечисти.

И противопоставить этому желанию можно лишь другое, столь же эффективное. На мгновение мне стало жалко упущенных возможностей. На гарнитуры и «Запорожцы» мне в высшей степени плевать, другое дело, испросить здоровья родителям или счастья для всех даром, но я попросил совсем о другом, произнося слова как можно более внятно, хотя распухшие губы не позволяли четко артикулировать звуки.

И знаете — мое желание исполнилось, но… это уже совсем другая история.

Все взрослые — или джакнутые, или выродки.

Кроме господина Казыдлу, нашего главного гимназического воспитателя. Потому что он и джакнутый, и выродок в одном теле. Но выродок он не в смысле головной боли («Чему там болеть? У него же там кость!» — как, бывалоча, шутили наши прадеды), а в том, что он именно натуральный, природный выродок. В прадедовском опять же смысле. Ну, вы меня поняли. А если не поняли, то это значит, что вам уже ничто не поможет…

И вот он сейчас стоит перед всей «серой» гимназией, замершей на плацу рядами и колоннами, и вещает в довоенный микрофон, отчего каждое его слово прерывается грохотом посторонних разрядов:

— …и, наконец, настанет… когда каждый из вас ощутит… частицей Отчизны… ойным сыном или дочерью Неизвестных Отцов, и сер… его переполнит восторг этого единения и счастье единомыслия и единодушия… веются прахом ваша дешёвая ирония и показной цинизм…будете вспоминать о юношеских… и прыщавой фронде с печальной улыбкой. И только в этот день, слившись в патриотическом экстазе… многострадальным народом, вы будете… себя взрослыми людьми…

Бе-бе-бе. Ля-ля-ля. Хорошая у него должность. Не надо ему ни тетрадки проверять, ни учебные пособия своими руками мастерить, ни с нами, чучелами, маяться, как другим, нормальным учителям. Преподы ведь тоже люди, и горбатятся ай да ну как. Мойстарик, например, говорит, что ни в жизнь не поменял бы шахту на учительскую.

— …окружают нас враги… Бороздят наши прибрежные воды Белые субмарины в смехотворных попытках… лягушачий десант… Возомнившие о себе хонтийские варвары не оставляют… захватить Голоземелье… говорим им: Хонти всю жизнь считалась имперской задницей, да так и осталась ею!

Выпускники, стоящие в первом ряду, хохочут, словно впервые в жизни услышали такое смешное слово. Я имею в виду, конечно, Хонти…

Нет, надо отвлечься. Надо о чём-нибудь другом. Например, перевести взгляд на статую Гуса Счастливого. Обычно она такая нежно-зелёная от патины, а нынче медь её сияет и горит. Под стариной Гусом кресло с очень высокой спинкой. На старину Гуса напялили какую-то хламиду — в такой ни попировать, ни повоевать. Старина Гус приподнимается из кресла — то ли заявился в дом старый друг, то ли пришёл сдаваться очередной вождь…

Как-то на уроке истории я спросил у Людоедища нашего: а почему, собственно, Гус — Счастливый?

— Да как же не счастливый? — сказал историк. — Во-первых, вообще выжил — при тогдашнем уровне детской смертности. Во-вторых, от солдата дослужился до маршала. Удостоился личной дружбы императора Цахса. Маленький и ледащенький был, а стал любимцем придворных дам. Включая родную сестру императора. Оскорблённый Цахс приговорил его к смерти, но в последнюю минуту из-под эшафота отправил в ссылку к нам, в Горный край. На верную смерть от стрелы горца. Здесь он из таких же бедолаг-ссыльных создал первый отряд «неустрашимых» — лучших воинов тогдашнего Саракша. Потом продал горским вождям партию оружия и науськал их на враждебную Пандею. И сразу же освободил несчастную Пандею от варваров, чем вынудил тамошних владык попроситься в имперское подданство… Столица встретила героя триумфом! И век этого счастливца был долог: он появился на свет под свист арбалетных болтов, а ушёл под грохот первых пушек. Правда, седую голову его снесло нашим же ядром, зато военная наука обогатилась забавным термином «дружественный огонь»…

Не соскучишься с нашим директором!

Только сейчас он почему-то стоит помалкивает. А вот господин Казыдлу разливается:

— …за горным хребтом притаилась… но трусливая Пандея. С незапамятных времён… на соляные копи Бештоуна, раз и навсегда …героями Сорокалетней войны, чьи шпаги и мушкеты… наши предки… неизменно отвечали: «Слезами посолите»!..

Шпаги и мушкеты при Лухте Благоуспешном? А копья и стрелы не хочешь, мутант-недомут? Мог бы и поинтересоваться здешней историей на досуге… Но кто ж его поправит!

— …все как один… соль солона от крови героев… будут визжать на штыках… неизбывная благодарность… мудрые и спокойные Отцы… невыносимое бремя власти… слова простой женщины… каменными скрижалями на страницах… без них мы все давно бы передохли… эти грубоватые, но верные… как нельзя лучше выражают…

Без них мы все давно бы передохли. Без них мы все давно бы передохли. Сказала овдовевшая ткачиха из Заозёрного. Они поднимут нацию из пепла. Когда я смогу прочувствовать эти слова всем сердцем, я стану взрослым. То есть примерно через год, в первом ряду…

Джакч, началось! Пошёл духоподъём! Руки по швам, глаза навыкат, голосовые связки на максимум! Изо всех лёгких и нелёгких! В едином порыве! Как один человек!

Нет, всё-таки как два человека. Это святое. Господа преподы и ощутившие себя частицей выпускники выкрикивают «Славу Отцам», а все остальные выводят на голоса «Горную стражу». Потому что вот это уж точно наше. Всем сердцем, всеми каменными, джакч, скрижалями…

А после экзаменов — выпускной бал. Бал Суженых. Никого из нас туда не пустят, хотя все будут стремиться. А на следующий день пройдёт выпускной бал за рекой, в Чёрной гимназии. «Вороны» тоже не будут пускать своих и, тем более, чужих девятиклассников.

Наши выпускные никогда не проводятся в один вечер. Потому что спасибо, не надо. Однажды попробовали — давно, перед войной ещё, аккурат Мойстарик заканчивал. Началось-то с братания, да кончилось махаловкой на мосту — сперва наши «сизари» с «воронами», а потом и погранцы с солекопами схватились. Трое калек, один покойник и одна вдова, даже не побывавшая невестой, такой джакч получился. Больше не повторялось.

А в старые времена зачинщиков непременно бы казнили: «Горная Смена и Горная Стража — одна семья»…

Чего выпускники так стараются? Неужели и мы через год будем такими же пучеглазыми петухами, как Чувырла и Гондон, как Кишечник и Вафля? Которые нынче считаются передовая молодёжь, краса и гордость союза «Отчичи» (слово-то какое в древнеимперском выискали!) Отчичи, ой чи-чи, полетели кирпичи. Полетели-полетели, на головку сели… Языковая глухота, сказал по этому поводу Князь.

Что же такое с нами за этот год сотворят? Что же мы такое великое должны осознать, от чего порвётся очко на кидонский знак и шары на лоб полезут?

Зато наши ребята поют спокойно, задушевно и где-то задумчиво. «Горная Стража» — песня для сердца, не для парада… И получается вполне себе разноголосица.

Только мы с Князем даже для сердца не поём. И даже не делаем вид, что. Не до того. У нас свои планы на ближайшие дни. Потому что вакации-то последние.

…Когда мы утром встречаемся в умывальной, морда у Князя уже вовсю озабоченная, лоб наморщен, губки собраны в куриную гузку. Юноша мучительно размышляет, каким бы ещё образом опозорить своего папашу, господина полковника Глена Лобату, что командует за рекой погранцами.

Появилась эта весёлая семейка в Бештоуне несколько лет назад. Господина полковника, по слухам, попёрли аж из Боевой Гвардии. Видимо, за гуманизм по отношению к выродкам. Или наоборот, «за нецелесообразную жестокость», как это у них называется. Но, видно, обошлось без конфискации: барахла привезли три вагона. И в звании не понизили: армейский полковник — Гвардии бригадир.

Господин полковник сперва рожу кривил — мол, запятили столичного аристократа обратно в страну дикарей. Хотя мог бы и гордиться — спокон веку Империя ссылала сюда, под горские стрелы и пули, лучших людей. Об этом все учебники талдычат. Сам Верблибен у нас два срока прослужил, написал тут «Узника Чёрной ямы» и вообще…

Господин полковник поначалу требовал, чтобы все бляхи были начищены и амуниция при исполнении строевых артикулов на плацу звякала и грюкала. До этого-то он знал только Приморскую Пандею — и никак не мог врубиться, что горный стражник тем страшнее врагу, чем незаметнее и бесшумнее. Что горный стражник может в лесу подкрасться и отгрызть оленю яйца, да так деликатно, что олень спохватится не раньше, чем настанет время гона. Что после отпадения Пандеи Горную Стражу пришлось сколачивать по новой: набирать лесников, лесничих, профессиональных охотников, браконьеров и т. п. И что никаких выродков горные стражники не ловят, а ловят они редких пандейских шпионов и частых пандейских контрабандистов да их здешних сообщников. Если же среди ловимых обнаружатся выродки — тем хуже для выродков…

Но полковнику многое прощают из-за жены. Когда супруга его, госпожа Алька Лобату, навещает мужа в штабе, по всему расположению стон стоит, уж такая она вся… Словом, «Вставляй свой ключик, молвила мне фея». А вся казарма потом три дня занимается под одеялом художественной самодеятельностью.

А если маму сопровождает «еённая дочка», Лайта, возбуждаются уже отцы-командиры — до седых ветеранов включительно…

Что характерно — это то, что Лайта Князю никакая не сестра. Они сведёныши. Госпожа Алька — вторая жена полковника. А первая, которая Князя родила, была чистокровная пандейка. Поэтому его и прозвали Князем. Ведь в Пандее как? Есть в хозяйстве два барана — значит, князь. Пандейцев так и дразнят — «Два барана, сам-третей». Грамотному понятно, что дразнилка древняя…

Имя у него тоже пандейское — Динуат.

Папашу своего Дину-Динуат ненавидит люто, смертно и навсегда. И называет его только «господин полковник». Мне этого не понять, и слава Творцу. За два года я потихоньку вытягиваю из Князя всю подоплёку ихнего разджакча, но так до конца и не вытянул.

До того, как попасть в Гвардию, папаша Лобату служил за Хребтом, в Приморской Пандее, как я уже говорил. Потомственный военный, до тыщного колена офицер. В заштатный гарнизон угодил за дуэль (хотя все они так говорят, а в реале оказывается — или кости накоцал, или вестового оттрахал). И свою первую жену попросту стырил, потому что у пандейцев строго. Клёвая пандейка родила похитителю сына и… то ли она зачахла от тоски, то ли родня до неё дотянулась, а то ли сам господин Глен сгоряча захлестнул, чтобы не маячила, джакч, вечным укором…

Обо всей этой хрени Князь узнал уже в кадетском корпусе. А просветил его настоящий пандейский шпион с целью завербовать и манипулировать через него ценным для врага полковником Боевой Гвардии. Про шпиона Князь, конечно, приврал: мир и так не без добрых людей. И они завсегда рады сообщить соседскому ребёночку, что он приёмыш или вообще незаконный… А здесь наверняка пандейская родня постаралась. Ведь в Пандее как? Зарезать не смогут, так хоть напакостят…

И напакостили. Из кадетов Князь ушёл в пацифисты, при этом ещё публично осквернил мундир на плацу. Обоссался в строю, что ли, спрашиваю. Не уточняет. Но всё равно, сказал, такое не прощается. Да у Лобату-старшего и без него начались такие неприятности по службе, что перевод в Горную Стражу он мог считать за праздник. Должно быть, помогло, что пандейским владел свободно. Чтобы допрашивать пандейских перебежчиков, если таковые идиоты объявятся…

В Бештоуне Князь наотрез отказался жить с отцом и учиться в «чёрной» гимназии, поскольку она тоже с военным уклоном. И пригрозил, что как-нибудь ночью зарежет госпожу Альку, а «еённую дочку» ещё и осквернит предварительно. Ну, тут уж я не переспрашивал. Подходящее слово, на все случаи жизни годится…

Новые неприятности на новом месте полковнику были совсем уж ни к чему, и почапал он через Каменный мост к нам, в Шахты. Спрашивал у людей, не сдаст ли кто комнату. Тут и подвернулся ему Мойстарик…

Мы, Яррики, живём в Шахтах с незапамятных времён. Конечно, первым обнаружил соль в горах Камарей-Удачник, но уж Яррик точно первым к нему нанялся. Никогда Яррики солью не владели, никогда солью не торговали, зато всегда они соль добывали.

Наш пра-пра-пра, Киламон Яррик, во времена Регентства даже возвысился сперва до бригадира, а потом и до начальника смены, успел чуток забогатеть и построить просторный каменный дом, где мы нынче и скачем, как четыре горошинки в тыкве-погремушке. Но потом, как водится, в пивной «Солёная штучка», которая чуть помоложе первого Яррика, этот самый деда Киламон въехал в репу кому-то из хозяйской родни. Такой джакч. Чего-то этот родич не то вякнул. Должно быть, оскорбил рабочую честь, как и положено зажравшемуся соляному магнату. Ну и вернулся пра-пра в простые шахтёры.

Хотя сами солекопы никогда себя «шахтёрами» не называют. Не хотят, чтобы их путали с теми бедолагами, которые добывают уголь. «Лучше красные очи, чем чёрные лёгкие», говорят у нас.

Очи у меня ещё не красные, и брови на месте. Это уж потом, через несколько лет работы, они вылезут, и буду я, как все, носить головную повязку, чтобы пот не заливал глаза. Повязки солекопам обычно вяжут жёны и соревнуются, у кого красивей вышло.

А куда мне идти, как не в шахту, с моими плечищами?

Мы здесь, в Верхнем Бештоуне, вообще здоровый народ, а уж в нынешних условиях и подавно сойдём за цвет нации.

Но давно прошли те времена, когда Ярриков было в семье человек по двадцать. Правда, мы успели переродниться чуть ли не со всеми здешними «трудовыми династиями», как пишут в местной газетке «Солёное слово». Родни-то много, но с каждым поколением Ярриков мужского пола рождалось всё меньше и меньше.

Я так вообще остался один, как тот защитник Пятого бастиона в Старой крепости — на самодельном костыле и со сломанной шпагой.

Даром что Мойстарика, то есть Киру Яррика, женили рано (хотя никаких Балов Суженых тогда ещё и в помине не было), поскольку деда Гунга положил себе целью резко увеличить поголовье Ярриков.

Невесту они с бабкой выбирали долго и придирчиво — «Я в своём доме генетическую помойку разводить не собираюсь!», — говорил деда, прочитавший в жизни множество газет. Схемы какие-то составлял, генеалогические древа чертил, опасаясь близкородственных связей — вот до чего дошло! Это простой-то солекоп…

Искали далеко, да нашли близко — в доме напротив. И, хотя был господин Зинтараш аж целым бригадиром, но кочевряжиться не стал, и дочка его Нила, как миленькая, пошла за Мойстарика. Парень он был видный, пил умеренно. Очень хороша, говорят, была моя мама… И, точно, нарожала бы Мойстарику кучу сыночков, а мне братишек…

Сто раз мне рассказывал Мойстарик об этом дне — и сто раз плакал. Я тоже, джакч, плакал, когда был маленьким.

День был праздничный — Преполовение Года, разгар ясного сезона, верующие славят в соборах и за столами Огненосного Творца, атеисты тоже на стенку не плещут. Дети в карнавальных костюмах птиц шляются от дома к дому, клянчат конфеты…

Две семьи — Яррики и Зинтараши — собрались в Нижний Бештоун на фургончике бригадира. Разместились все, в основном Зинтараши, а вот меня, отца и дядю Ори оставили.

Дядю Ори брать было нельзя, я ещё не умел ходить, а Мойстарик накануне сильно проштрафился, и деда Гунга сказал что-то вроде:

— Пусть Нила хоть один денёк отдохнёт от плиты и пелёнок! И Чаки там делать нечего, всё равно ничего не запомнит. Посидишь с ребёнком, не переломишься! В другой раз не будешь с туристами драться и репутацию нашу портить! А ещё семейный человек! Из дому ни ногой, я всё равно узнаю!

Строгая у нас была семья, да вся кончилась.

Никто не вернулся из тех, кто поехал в этот день на праздник в Нижний Бештоун. Солекопы в отгуле, гимназисты и ребята из ремеслухи… Ну и целые семьи, конечно.

А там, внизу, джакнул первый ядерный взрыв последней большой войны.

О причинах его гадают до сих пор. То ли сбросил бомбу кидонский бомбардировщик, а наша ПВО позволила ему пропереть полконтинента. То ли кидонская ракета показала невиданную до сих пор точность. То ли кидонские агенты собрали взрывное устройство в самом городе. То ли это вообще была провокация третьей страны, а Кидон вовсе не при делах. Всё равно правды уже никто никогда не узнает.

Свидетелей-то не осталось. Кидона, впрочем, тоже. Это было тринадцать лет назад.

Так я стал сиротой, а Мойстарик — бобылём.

В отличие от полковника Лобату, он так никогда и не женился, хотя вдов и одиноких баб в Верхнем Бештоуне было теперь навалом и становилось больше с каждым днём.

Заклинило Мойстарика на единственном сыне. Он меня только что грудью не кормил. И привести мачеху в дом даже не пытался. Придёт, бывало, со смены, а дома никого: я верхом на дяде Ори ускакал в горскую войну играть. Вот Мойстарик и бегает по поселку и орёт: «Сыночек! Сыночек!».

Ну, ребята меня так и прозвали. И это ещё я удачно отделался, если вспомнить Чувырлу с Гондоном и прочих «отчичей».

Слово «безотцовщина» существует, а вот наоборот — нет.

Принято считать, что без отца сын вырастет или неприспособленной к жизни размазнёй, или полным отморозком, ни в чём не знающим меры. Известно ведь — безотцовщина!

Зато про тех, кто растёт без матери, практически ничего не известно. Нету для таких, как мы, какого-то особого определения. Безматерщина — это ведь какая-то изысканная солекопская речь выходит!

Зато для отмазки, я думаю, отсутствие родительницы ещё как годится: «Господин судья! Мой подзащитный не знал материнской любви! Поэтому не хрен его сажать и вообще беспокоить!»

Нет, мне, конечно, маму страшно жалко. Она, говорят, очень весёлая была и ласковая. Но я же её почти не помню!

Мойстарика мне ещё жальчее, потому что он-то маму вспоминает каждый день…

А вот у Князя как раз всё наоборот. Полковник, поди, и думать забыл про пандейскую княжну, зато сынок оттягивается по этой теме в полный рост, хотя помнить может ну никак не больше моего.

Но вот как-то нашли Мойстарик и полковник Глен Лобату друг друга и договорились, что Дину Лобату будет проживать в нашем маленьком мужском монастыре до окончания нашей «серой» гимназии за соответствующую ежемесячную плату. Яррики от денег не отказываются.

Познакомились мы с Князем так.

Сижу это я в гостиной за столом и пытаюсь из трёх радиоприёмников разных поколений собрать один действующий. Зачем — сам не знаю. Должно быть, соскучился по духоподъёмным передачам радиостанции «Голос Отцов», другого разумного объяснения не нахожу.

Мойстарик, уходя на смену, предупредил, что будет гость.

И стал гость.

Входит без стука высокий тощий типчик в каком-то лиловом полуперденчике с галунами, кудри чёрные, скулы торчат, щёки впалые, красная атласная лента завязана бантом на шее под кружевным воротничком — прямо юный поэт-аристократ времён Регентства из картинки в учебнике, бледный реакционный романтик, гордо чапающий на виселицу за правое дело свободы.

Оглядел меня с ног до головы и говорит:

— Приветствую тебя, о названый мой брат!

— Не знаю, — говорю. — Как получится, джакч.

— Получится, и даже непременно, — отвечает. — Недаром же у нас, князей пандейских, обычай есть — воспитывать дитя в семье простой, дабы не прерывалась связь с народом…

Ну как тут было не встать да не дать ему со всей дури по морде?

На беду мою, оказалось, что в кадетском корпусе тоже неплохо учат драться. Через какое-то время Дину Лобату уже сам сидел на мне и слишком уж туго бинтовал мою шею той самой атласной лентой утончённого поэта-романтика.

На шум прибежал дядя Ори, отодрал от меня джакнутого душителя и шарахнул его об стену.

Дяде Ори всё равно ничего не будет, подумал я, а с незваным гостем покончено…

Но Дину Лобату, сволочь недобитая, всё-таки пришёл в себя и сказал:

— Не, ну нормально у вас в доме людей встречают…

— Ясен день, нормально, — отвечаю. — У нас только дядька ненормальный… Корягу давай, князь хренов!

Так мы и закорешились.

Вся «серая» гимназия мне завидовала ещё с первого класса. Потому что ни у кого больше не было безумного родича. Герои были, маньяки были, выродки были, и даже композитор один, но чтобы уж совсем ку-ку — такого не водилось.

Ори Яррик старше Мойстарика на семь лет, но деда Гунга даже не пытался его оженить — такой своенравный у него получился первенец. Хотя был он первый жених и вообще самый здоровенный парень в Шахтах, но многие говорили, что он плохо кончит…

Потом он ни с того ни с сего добровольцем ушёл в армию, попал в самые гиблые войска — в Береговой Патруль, отражал первый десант с Архипелага, но умудрился не получить ни царапины и вернулся в шахту героем.

Однако кончилось всё и вправду плохо — для дяди Ори, разумеется, а не для тех, кого он спас. Был взрыв, был пожар (что там долбануло, так никто народу толком и не объяснил — может, и вправду пандейские диверсанты просочились), был завал — а он, обгоревший, выбрасывал людей из забоя в коридор, пока очередная глыба не отрезала его и ещё четверых.

Откапывали их две недели и, конечно, не надеялись найти живых («Соль съела!» — говорили в таких случаях), но дядька выжил — только поседел и джакнулся.

На людей он, к счастью, не кидался, не рычал и не воображал себя маршалом Армали. По большей части он молчал и слонялся по дому, наводя порядок. Каждой вещи положено было лежать на своём месте или висеть на своём крючке, или таиться в своём ящике.

Когда я был совсем маленький и совсем дурак, я развлекался тем, что менял разные вещи местами, прятал их где попало, и дико хохотал, глядя на его страшноватую физиономию. Пластических хирургов у нас не было, а потом ведь вообще война началась…

Покончив с порядком, дядя Ори садился в плетёное кресло среди двора и читал газету «Солёное слово», держа её почему-то вверх ногами. Хотя откуда у газеты ноги? Но так говорят. Газета могла быть при этом десятилетней давности. Интересно, но в бытность свою нормальным солекопом дядька печатным словом вообще не интересовался, и даже ремеслуху в своё время бросил…

Когда Мойстарик изредка ходил в пивную «Солёная штучка», он всегда брал старшего брата с собой. И худо было чужаку или новичку, который вздумал бы приколоться по поводу дядьки…

Самое серьёзное безумство, которое позволял себе Ори Яррик, проявлялось обычно на какой-нибудь праздник. Дядька незаметно выскальзывал из дому, прибегал на одну из двух городских площадей — в Шахтах или в Военном городке, ему было без разницы — снимал с себя всё, кроме головной повязки с именем и начинал прыгать и выкрикивать политически двусмысленные лозунги вроде «Неизвестные Отцы — нашего счастья кузнецы!» или «Народ, не сцы — на страже стоят Отцы!» до тех пор, пока к нему не подходил кто-нибудь и не уводил его за руку. Чаще всего это были вдовы и солдатки — полицейские попросту не успевали.

В общем, когда дядя Ори не приходил ночевать, Мойстарик и я не сильно переживали — небось, не в канаве спит и не в кутузке!

«Удачная рекламная кампания!» — говорил Князь про такие обострения.

«Поди-ка, и покормят его там!» — мечтал бережливый Мойстарик.

Дядькину пенсию и денежки квартиранта он старался не трогать — копил на мою будущую учёбу где-нибудь в столице.

Нужна мне сто лет ихняя столица!

Никуда я не хочу отсюда уезжать. Мне и здесь неплохо.

— Я гляжу, война вам вообще пофиг была, — ляпнул однажды Князь, и мы опять как следует отполировали друг дружке рожи.

Как же пофиг, когда практически каждая семья кого-нибудь да потеряла в Нижнем Бештоуне!

Потеряли мы и сам Нижний Бештоун. До войны (в детстве я думал, что Довойны — это такая страна, где есть всё-всё на свете) жизнь шахтинского работяги сводилась к тому, чтобы в горах деньги зарабатывать, а в долине их тратить.

«У солекопа полный массаракш: демоны — вверху, ангелы — внизу», — говорили тогда.

В пивной «Солёная штучка» Мойстарик, его ровесники и те, кто постарше, непременно вспоминали, какие там, в Нижнем, были рестораны и весёлые дома, какие шикарные дворцы и парки, какие огромные стадионы, какие богатые магазины… Университет, в котором учились студенты с половины Саракша… Театры и музеи тоже вспоминали — а как же! Небось, горняк — не фермер тупорогий, в скатерть не сморкается! Сюртуки, визитки и фраки до сих пор в сундуках лежат, моль питают!

А слепой дед Пихту за пару кружек мог пропеть знаменитую арию Печального Принца из одноимённой оперы божественного Рино Малькузи: «Вставляй свой ключик, молвила мне фея»…

На уроках обществознания нам объясняли, что оба города, Нижний и Верхний, явились го-су-дар-ство-об-ра-зу-ю-щим (Во!) компонентом будущей Империи. «Стол, дом и жильцы возникли вокруг солонки», — гласила поговорка.

Нехило жили на соли, чего уж там. Всем на зависть. Конечно, редкий солекоп мог разбогатеть до того, чтобы под старость лет отстроиться Внизу, но и такое бывало. А бывало, что всё накопленное спускал в игорном доме. Или выбрасывал на актрис.

А я всегда донимал Мойстарика, чтобы рассказал про Саракшар. Прямо повернулся на нём. Буклет с фотографиями я истрепал в лоскуты, и требовал всё новых и новых подробностей.

Саракшар в Нижнем Бештоуне был самый большой в мире. Больше столичного. Соляные магнаты хотели переплюнуть всех — и переплюнули.

Высотой он был с двенадцатиэтажный дом. Всеимперский тянет примерно на десять. Правда, его и построили-то совсем давненько…

Сперва посетитель покупал билет, рассказывал Мойстарик. Билеты надо было брать заранее, а ещё лучше — заказывать через контору в Шахтах. Потому что очередь туда была под стать нынешним очередям за хлебом в столице.

Отстоял — предъяви билет, заходи в лифт. По шесть человек. Поднимается он до середины строения. Из лифта ты выходишь на галерею, она опоясывает изнутри всю конструкцию.

Посередине Саракшара в туманном облаке сияет Мировой Свет. А под тобой, над тобой, по сторонам — проплывают страны и континенты, леса и пустыни, реки и горы, моря и города Саракша, и выполнены они со всеми подробностями. За дополнительную плату можно взять напрокат бинокль и рассмотреть как следует… да хоть свои родные места.

Мойстарик говорит, что увидел даже наш дом в малюсеньком Верхнем Бештоуне. Ну, не знаю. Теперь ведь не проверишь. Я бы точно такое же говорил.

…Звучит тихая такая музыка, и невидимый учёный грузит народ байками о географических открытиях, о великих путешественниках, о чудесах мира. Тут тебе и циклопические ступени храма Солохан в Антейе, и знаменитый мост Арка Инара, перекинутый через Голубую Змею, и Спящий Лик пустыни Так-Талик… Посмотрите налево, оглянитесь, запрокиньте голову…

День и ночь внутри Саракшара меняются побыстрей, чем на самом деле — не сутками же там стоять! Хотя маленький Мойстарик, дай ему волю, стоял бы наверняка…

А кончается осмотр так: Мировой Свет внезапно вспыхивает ярко-ярко — и медленно меркнет. А моря с континентами плывут, текут, плавятся, струи начинают перемешиваться, горы оседают, леса валятся, города рассыпаются, всё становится каким-то серо-бурым — таков, надо понимать, цвет Первоматерии… Потом свет разгорается снова, в бурой смеси возникают какие-то пятна — и сеанс окончен. Потому что даже самые учёные люди не могут вообразить, каким станет Саракш после очередного Обновления. Всё просто и понятно без всяких учебников.

На выходе каждому вручают сувенир, уменьшенную копию уменьшенной копии Саракша — Саракшарик. Один такой до сих пор хранится в нашем доме. Как только я его не кокнул — сам удивляюсь. Правда, он уже не крутится и не подсвечивается.

Да и всё равно там ничего толком не рассмотришь — ты же снаружи.

Князь говорит, что в развалинах столичного Саракшара сейчас живут малолетние бандиты, бродяги и наркоманы. Власти пока не до познавательных аттракционов…

И всё-таки отчасти прав господин Динуат Лобату: в Верхнем Бештоуне мало что изменилось, только за рекой появился военный городок. Так ведь всё равно там раньше были казармы Горной Стражи.

Народу, конечно, стало поменьше, туристы исчезли, чужаков здесь теперь не жалуют — самим ничего не хватает. Закрылись десятки кафе и кабачков. И вообще, к нам так просто не приедешь. Особая зона. По железнодорожной ветке ходят только освинцованные товарняки да специальные электромотриссы, если кому из начальства приспичит. А ехать через лавовое поле, в которое бомба превратила Нижний, дураков нет.

Но всё равно нам грех жаловаться, когда чуть не вся остальная Страна Отцов ещё в руинах, и восстановлению не видно конца.

А, да — не фунициклирует больше шикарный санаторий «Горное озеро», где лечили до войны богатых психов, — и накрылась куча рабочих мест.

…Вот туда мы с Князем и отправимся, когда закончится это долбанное джакнутое душеподъёмное построение!

Может, сегодня. А может, и не сегодня…

Есть такая грустная поговорка — мол, от всей авиации старой Империи осталась только застёжка «молния». Её действительно придумали в своё время специально для пилотов.

А от флота Империи сохранилось и того меньше.

Уму непостижимо, как мог водолазный плот с огромного имперского авианосца «Адмирал Чапка» попасть в наши горные края.

Непонятно, почему он вообще уцелел!

Хотя сам адмирал Эрон Чапка, судя по книге о его подвигах, был великий мастер выживания. Последний свой флагман утопил, хотя сам не утонул, выбрался на берег, явился во дворец с петлёй на шее и с очередным проектом в кармане. Дважды был разжалован в матросы. Все сражения Островной кампании проиграл, но странное дело: победители с Архипелага запросили мира на наших условиях!

Может быть, плот тоже не пожелал тонуть вместе со всем остальным авианосцем, порвал крепёж и выбросился на берег с первым же подходящим штормом или взрывной волной? И его ещё ждут славные победы…

То, что это именно водолазный плот, мы поняли, не совсем же тупые. Два поплавка, палуба с квадратным люком посередине, дырки от болтов там, где крепилась лебёдка, стойка для баллонов с газовой смесью, выемка для движка на корме.

Движок, лебёдку и баллоны, конечно, добрые люди сняли первым делом. Всё флотское отличается надёжностью и долговечностью. Наверняка движок ещё пашет на чьём-нибудь катере. Причём питающий элемент вряд ли выработался. Довоенное же всё, качественное!

Представляю, как ругались погранцы, когда в вагоне с воинскими грузами вместо чего-то, выписанного для пользы дела, обнаружилось это чудо морское! А в накладной-то, говорят, новенький внедорожник значился… Наверное, жалобами завалили военную прокуратуру!

Ободранный мародёрами плот с гордым флотским именем не стали даже доставлять в военный городок — сразу выбросили на городскую свалку. Она у нас на крутом речном берегу. Когда мусора скапливается слишком много, приползает бульдозер и ножом сметает всё в бурные воды Юи. Это, конечно, нехорошо, и все на власть ругаются, но заниматься переработкой отходов никто не хочет.

Как-то в выходной мы с Князем стояли на берегу.

— Светлейший, — говорю. — Как ты думаешь, доплывёт этот плот до Верхней Сальмы, ежели столкнуть его на воду?

Князь, уже более или менее ориентирующийся в наших местах, отвечает уверенно:

— До Верхней доплывёт…

— А до Нижней? — спрашиваю.

— Нет. До Нижней не доплывёт. Его на Зубках Демона расколошматит, массаракш… Потому-то никто на него и не позарился!

Правильно говорит. С пониманием вопроса. Это я во флотских делах не разбираюсь — нам, горным козлам, оно и ни к чему. Изо всей морской темы я знаю только припев «Марша Берегового патруля»: «Не боимся Белых субмарин, Белых субмарин, Белых субмарин…». А Князю в его кадетском училище принудительно расширяли военный кругозор…

— Да, толком-то не прокатишься, — говорю. — Вот если бы это надувная лодочка была. А с такой дурой…

— И всё-таки хорошо бы этого адмирала Чапку к делу пристроить, — говорит Дину. — Великий был флотоводец, так уж он островных крыс причморил на Архипелаге, что про них и не слышно было…

— Тяжелый, джакч, — говорю.

— А ты дядю попроси.

— И что мы с ним делать будем?

— С дядей?

— С плотом!

— Ну, я не знаю, — говорит Князь.

И вдруг за спиной слышим:

— Зато я знаю!

Если зажмуриться, когда слышишь речь Нолу Мирош, можно подумать, что с тобой, убогим, общается самая прекрасная принцесса на всём Саракше.

Зато когда разжмуришься, сразу наступает резкий облом.

Не то, чтобы Нолу страшная. Нет. Страшных девушек у нас в гимназии хватает. (Это «чёрные» учатся раздельно, а в Шахтах живут люди экономные). Вовсе нет. Просто когда на неё глядишь, на ум приходит только одно слово — «рыба».

Приходит на ум это слово всем. Должно быть, даже бабка-повитуха, принимавшая маленькую Нолу, точно так подумала, хоть и не стала говорить. И если бы нашу одноклассницу повстречал какой-нибудь совсем уж посторонний чужак, он бы тоже подумал на своём чужацком языке: «Ну чисто рыба!».

Наконец, и сами-то рыбы, умей они говорить, хором бы рявкнули: «Наша!»

Нолу, в отличие от нас, полная сирота. Её родители пропали без вести, когда ей было десять. Не на войне, не в гиблых землях. А просто взяли и пропали на лесной дороге. Вместе с повозкой и осликом. Они ехали к родственникам-фермерам — отвезти подарки, привезти земляных яблок. Всё-таки дешевле, чем на рынке! Видно, польстилась какая-то горская нелюдь на гостинцы.

Сиротского дома в нашем городке нет. И никогда не было. Любого сироту найдут, куда пристроить — хоть к самой дальней родне.

Говорят, что такое отношение к сиротам у нас от пандейцев. Возможно. Не худший, конечно, обычай.

Кстати, Рыба могла бы и в наш дом попасть, поскольку приходится она мне многоюродной сестрой или там тёткой через тридцать три солекопских хрена.

Но была у подруги нашей родная бабка, и такая уж там бабка, что никакого дедки не надо…

Так что Рыбе тоже с прозвищем повезло — могли и Горной Ведьмой навеличить. Потому что бабуся-то её — известная ворожея, колдовка, знахарка и вообще личность выдающаяся. В старые времена её непременно бы утопили в рогожном куле из-под соли. Да и нынче таких желающих немало. Но солекопы не дадут: она замечательные обереги мастерит — от завала, от пожара, от соляных крыс… Её собственный сын, Рыбин папаша, был крепко заговорён, и все норовили его в свою бригаду переманить: авось рядом с ним и другие уберегутся…

Рыба и сама, по её словам, кое-что может, хоть Князь над ней и посмеивается.

Тогда она говорит:

— Ладно. Если возьмёте меня в свою команду, научу вас одному заклинанию — ото всего помогает! Даже от сглаза на соль!

И научила. Заклинание было простое и короткое:

И действительно, помогало. Особенно в драке. Пока его повторяешь — можно сосредоточиться и действовать хладнокровно…

— Душевная девка, да только несексуальная какая-то, — сказал я однажды Князю.

— Просто ты, Сыночек, путаешь сексуальность с доступностью, — ответил господин аристократ.

— Ну конечно, — сказал я. — Это ты мачеху свою имеешь в виду или сеструху названую?

И опять мы друг дружку слегка поуродовали. Не из-за Рыбы, нет — ещё не хватало! Просто давно не махались, а форму-то нельзя терять! Враги же кругом!

Только Нолу всё это пофиг. Она из себя красавицу не строит. Она знает, что на Балу Суженых никто её имени не назовёт, а если и назовёт кто, так будет это какой-нибудь полный ублюдок из «Отчичей». Она бесприданница, а бесприданница в семье мужа всё равно что рабыня.

Да она и сама не хочет замуж. У неё свой заскок — уехать из Верхнего Бештоуна в столицу. Она всё про эту джаканную столицу знает. Все улицы и площади. До войны и после. И намерена свалить туда. Любой ценой. В отличие от меня, я-то зубами буду цепляться за отчий дом…

— Уеду, — говорит. — Буду сперва хоть нянечкой в больнице работать, хоть горшки выносить. Потом сдам на медсестру. Потом устроюсь сиделкой к богатому старику… Только бы не видеть этого солёного посёлка и ваших солёных физиономий!

— Ой, радость моя, — сказал, помнится, Князь. — Богатых в столице нынче мало, а до старости и вообще редко кто доживает…

— На мою долю хватит!

И ведь она своего добьётся! Пока мы собак пинаем, она после школы бежит или в городскую больницу, или за реку в госпиталь. Учится сестринскому делу. А по выходным вместе с нами — в санаторий «Горное озеро» к доктору Мору. Но мы-то там книжки читаем или вообще валяем дурака, а она доктора с помощником донимает вопросами про разное медицинское оборудование — в санатории его навалом.

Когда она в первый раз увязалась за нами в санаторий, мы слегка приджакнулись. Девчонка, по доброй воле — в «Горное озеро»! Где жертвы резни по ночам стонут! Где огоньки из земли выныривают! Где на мутанта можно нарваться! Где, наконец, доктор Мор своими загадочными делами занимается… Да туда парня далеко не всякого затащить можно, на полдороге сбегают…

А когда она без писка и жалоб добралась до санатория и первым делом разыскала доктора, мы её вообще зауважали. И сам господин Мор Моорс посмотрел на нас этак… укоризненно.

А история про велосипеды! У меня-то была старенькая «Юность», Мойстарик на ней толком и не покатался — окончил гимназию и сразу пошёл на соль, а после смены на весёлые прогулки как-то не тянет.

Велосипед же Князя остался в военном городке, а сходить за ним, естественно, гордость не позволяла. Ну, и я тоже пешедралом — из солидарности.

Нолу ходить пешком всё-таки не понравилось — так далеко и так в гору!

— Да сбегаю я за твоим великом! — говорит. Рассчитывала, видно, что Дину будет возить её на раме своего роскошного «Горного барса» ручной сборки.

— Ты, девушка, джакнулась! — отвечает Князь. — Моя мачеха тебя спустит с лестницы. А так называемая сестра может и кислотой плеснуть, она кислотой бородавки в паху прижигает!

(То есть он-то право имеет про Лайту гадости говорить, а я — не моги!)

— Творец не выдаст! — бодро сказала Рыба и вприпрыжку отправилась к мосту.

Вернулась она, трудно поверить, с двумя велосипедами. Один Князев, другой дамский.

— Госпожа Лайта подарила, — объясняет. — Ей он не нужен: боится, что икры станут чересчур мускулистые… Очень милые девочки, мы приятно так поболтали…

А общение с нами репутации Нолу Мирош никак не грозит: коли ходит с двумя сразу, стало быть не трахается ни с одним…

Люди, которые живут внизу, наверняка забыли вкус озёрных грибов. Их и до войны не все могли себе позволить.

Да и то, что горожане кушали до войны, трудно назвать настоящими озёрными грибами. Лопали они натуральный джакч. Потому что росли те грибы в тёплых искусственных прудах, на химической подкормке и были мягкие, дряблые, безвкусные… И наверняка вредные!

Иное дело — грибок, добытый в высокогорном озере, где вода ледяная, а все нужные вещества доставляются из подземных родников. Говорят, это да. Говорят, это нечто. Крепкие, ядрёные, душистые.

Вот как раз такие и водятся в одном из Диких озёр, которое зовут Ледянкой.

Когда шикарный дурдом «Горное озеро» ещё фунициклировал, там держали специальных людей — грибаков. Из особого горского племени. И эти горские грибаки работали исключительно на санаторную кухню. Разве что под праздники погранцам удавалось немножко выпросить для офицерской столовой…

Но началась война, и кончилось всё остальное. Горцы, не дожидаясь обязательной традиционной резни, сбежали. Своё хозяйство при этом старательно привели в негодность — чтобы не досталось проклятой Империи…

Так что древний промысел придётся возрождать с нуля.

Всё это нам рассказала Рыба, а ей, в свою очередь, поведал подручный доктора господин Айго. Горбатый весь и перекошенный такой.

Сами-то мы про эти грибы думать не думали. Конечно, неплохо бы меню разнообразить, да кто ж в такую воду полезет?

— Я и полезу, — сказала Рыба. — А вы меня с плота будете страховать. Плот лучше лодки. Лодка может перевернуться. Да и лодки там сплошь негодные, я смотрела… Психи их все порубили, когда персонал извели…

— И что нам с тех грибов будет? — спросил я.

— Я рынок изучила туго, — сказала Рыба. — Дюжина грибов — два зено, причём именно серебрушками, не купюрой.

— Так их не только продают, но и принимают дюжинами? — удивился Князь. — А я-то думал… Ух ты… Серебрушка…

— Ну, нам-то придётся сдавать подешевле, — сказала Рыба с большой досадой. — Договорюсь с проводниками, они возьмут наш товар в морозильный вагон — и прямо в столицу. Любой ресторан с руками оторвёт…

— А не проще будет их здесь реализовать? В «Солёной штучке» или у погранцов?

— Не проще, — сказала ушлая Рыба. — Ну, сдадим мы их за бесценок в «Солёную штучку». Тогда господин Энти Харош сам договорится с проводниками, да и кулинар-корнет Краку не станет такое добро стравливать личному составу и даже господам офицерам, потому что жадность прежде него родилась… Он вообще курьерскую службу подключит — будут товар в опечатанных кейсах возить, секретными бумагами перекладывать…

— Жалко, — сказал Князь. — А то бы я в военном городке торговал грибами с лотка — ой как стыдно бы стало господину полковнику! Хоть стреляйся!

— Обожди, Нолу, — сказал я. — Мы их что — кулями будем заготавливать?

— Я всё продумала, — говорит и смотрит на меня, как на несмышлёныша. — Во-первых, уже много лет никто в Ледянку за грибами не нырял. Расплодилось их там немерено, а это вредно для самих же грибов, их прореживать надо. Во-вторых, в санатории работают большие холодильники, я проверяла. То есть не работают, потому что пока не подключены, но генератор там сами знаете какой зверь. Сперва будем складывать товар туда, а потом наймём грузовик и привезём на станцию… И солить будем сами, благо соль дармовая, травки тоже… Точно! И за соль ещё накинем! Внизу-то она ой недешёвая!

Всё-то наша рыбонька продумала!

— Обожди, — опять говорю я. — Всё ты, рыбонька, продумала, кроме одного: мы грибачить-то не умеем! Это же целое ремесло! Да ещё забытое!

— Я что — джакнутая? Я в городской библиотеке популярную брошюру нашла, называется «Грибалка — золотое дно»! Серия «Для начинающих»…

Я прикинул. Плескаться в Ледянке, конечно, невеликое удовольствие. Зато если рыбья затея выгорит, мне не придётся все каникулы разносить пиво в «Штучке». Потому что не ехать же здоровому дылде в детский лагерь. А подсобником на шахту меня без отцовского разрешения не возьмут — Мойстарик зверски не хочет, чтобы я пошёл по фамильной линии: «Хватит, Яррики свою соль отработали!»

Только не стану же я сидеть на родительской шее все вакации! Тем более что Князь договорился в той же пивнухе мыть посуду, поскольку это будет особенно обидно для господина полковника…

Но ведь заготовка озёрных грибов для военного аристократа — тоже достаточно позорное, чисто дикарское занятие!

Согласился я с Рыбою «в сердце своём», но говорю этак небрежно:

— Можно, конечно, попробовать, в лоб не дадут… А вот как мы этот плавучий танк на озеро доставим?

— На грузовике, — отвечает Рыба.

— Да какой джакнутый недомут туда поедет?

Заброшенный санаторий «Горное озеро» пользуется очень дурной славой. И мы с Князем свои походы стараемся особенно не афишировать. Запретить, конечно, нам никто не может, да и репутацию в гимназии это укрепляет, но… можно прослыть таким же психом, как прежние обитатели этой бывшей душевной здравницы.

Когда грянула война, началась она и в «Горном озере». Пока весь Верхний Бештоун пребывал в скорбном оцепенении, тамошние пациенты, люди весьма знатные и богатые, разом как будто беспричинно взбесились, расхватали кухонный и пожарный инвентарь — да и перебили весь медицинский персонал… А вот обслуга, из местных, успела вовремя разбежаться — кухарки, модистки, горничные, прачки…

Но принято говорить, что вырезали всех. «А как же ты сама уцелела?» — спрашиваешь рассказчицу. «Да я в холодильнике (в процедурной, в клизменной, в микроволновке, в барокамере, в террариуме, в томографе, в ментоскопе) спряталась!»

Прошло какое-то время. Война войной, а надо как-то жить дальше. Пришли первые указы из столицы: имперские палачи низвергнуты, Неизвестные Отцы вытрут народу слёзы и сопли, поведут его… ну вы понимаете. Добычу соли не снижать, потому что из заражённой морской воды выпаривать её больше нельзя. Наша горная соль теперь товар монопольный, экспортный и стратегический. Закрытый район, льготы и бронь от армии для горняков, въезд по пропускам, продовольственные карточки первой категории, цензура и всё такое.

Магазины и лавки мигом опустели. На рынке ни одного пандейца с овощами-фруктами — они живо границу провели, а наши в ответ туннель законопатили — и тут же повесили мэра за самоуправство.

Тогда-то и вспомнили про «Горное озеро». Ведь столько добра даром побросали! Подумать страшно! А если там окопались завоевавшие свободу психи, так мы же не с голыми руками пойдём!

Никаких погранцов ещё не было, сплошное ополчение: народ похватал охотничьи ружья, топоры и полицейского сержанта с ржавым ручным пулемётом. Кухарки-модистки-горничные-прачки — главными консультантами, где что лежит в номерах. Мэра вынули из петли и поставили во главе: нельзя же без вождя! Погрузились в автобусы и поехали на штурм.

Мойстарик как раз пришёл со смены — тоже к ним подписался, потому что Яррики — народ хозяйственный, а там, говорят, одних комплектов постельного белья на тыщу народу!

Ну, приехали, выкатились из автобусов. Постояли на санаторской парковке, попинали дорогущие алые «захеры» и золотистые «лямцы» по шинам: назад с добычей, мол, каждый на своих колёсах покатит — и рассыпались по основному зданию. Кто номера потрошить бросился, кто сейфы в стенах ищет, самые умные, конечно, поближе к кухне…

О дальнейшем ни отец, ни другие штурмовики вспоминать не любят. Хотя кровью да трупами горняка не испугаешь — «в кишках земли про смерть не забывают». Но сколько я Мойстарика не пытал — всё впустую. «Не надо тебе этого знать, Чаки. Спокойней спать будешь, сыночек»…

Чего уж там они увидели, не берусь и представить. Да только вылетели все добытчики, и горняшки и горняки, из здания. Руки пустые, зато штаны полные. Забыли думать не только про богатейские лимузины— даже в муниципальные автобусы не полезли:, так и чесали своим ходом по дороге! Впереди всех мэр — назад в петлю торопится, чтобы спокойно отвисеть до конца срока!

Ну, автобусы-то потом перегнали назад, когда вернулись несколько совсем отмороженных добровольцев с фронта. Но и они в здание не сунулись!

А «лямцы» и «захеры» так до сих пор и гниют на парковке…

Нынче прежнего страха нет, и все знают, что доктор Мор с помощником проживают в «Горном озере» совершенно спокойно, и никакие упыри их не едят — а всё-таки считается это место дурным. Мимо него даже проезжать не рекомендуется — или шина лопнет, или «искра в землю уйдёт»…

Если бы не Князь, я бы сроду туда не пошёл. Но я пошёл — очень уж не хотелось выслушивать его рассуждения про «идиотские суеверия простолюдинов»…

…В первый день последних вакаций мы поднялись рано-рано. То есть это нас Мойстарик поднял, он собирался на смену. Я его честно предупредил, что дня на три, пусть не психует. От доктора Мора можно позвонить только в мэрию, да и то если грозы не будет…

Сложили всё нужное в рюкзаки, наскоро перекусили — и покатили. Рыба вчера сказала, чтобы её не ждали, доберётся сама.

По дороге Князь, как обычно, хвалил довоенный асфальт и рассуждал про здешний горный рай для велосипедистов. В столице, к примеру, нас уже сто раз бы задавили, переехали туда-сюда и посмертно оштрафовали на немыслимую сумму. А тут редко-редко встретится или фермерский грузовичок, или бабка на телеге, или лёгкий броневик с эмблемой Горной Стражи. Погранцы нас узнают, и мы обмениваемся гудком и звонками.

Мне болтать не приходится, на моём «ослике» подниматься в гору тяжелее, чем на его сверкающем звере. Асфальт ещё влажный после ночного дождя.

Который раз уже то иду, то еду по этой дороге, потерявшейся в лесу, то вверх, то вниз, пора бы и привыкнуть, но всё равно обязательно думаешь — а что там, за поворотом?

Словно за поворотом что-нибудь может измениться…

Когда подъезжали к озеру, Князь разворчался:

— Всё хорошо, только мы теперь Рыбу замучимся ждать. То ли я не знаю, как бабы собираются… О женщина, куда ты тянешь время? Хоть пред тобой оно и виновато…

— Я, например, не знаю, — сказал я. — Не представляю, как они там собираются.

— Они собираются практически вечно, — сказал Князь. — А нам надо ещё и плот на воду спустить, и всё остальное приготовить… Можем до вечера провозиться!

И попал пальцем в лужу.

Вода в Ледяном озере этим утром была тихая-тихая и походила на расплавленный свинец. В зеркальной поверхности расплава отражался главный корпус санатория.

«Адмирал Чапка» уже покачивался возле причала. На палубе стоял громадный пластиковый бак для улова и лежала пара здоровенных сачков с длинными ручками. Сачки пристроились на рогожном куле с солью. Кроме того, палубу украсили раскладной шезлонг и раскладной же столик. В шезлонге вольготно развалился махровый халат из санаторных запасов, а на столике, побей меня Творец, сияла реторта с прозрачной жидкостью — известной спасительницей околевших от холода ныряльщиков!

С плота в воду спускалась портативная лесенка — я заранее присмотрел её в какой-то процедурной.

«Стрелять подано, ваше величество!» — как сказал императорский егерь, крепко примотав хрюшку к дереву.

Выходит, Нолу Мирош отправилась в санаторий ещё вчера — должно быть, сразу после гимназического построения. И даже расколола доктора Моорса на спиртягу. Уж больно ей не терпелось начать грибной промысел. Чтобы у нас не осталось никаких путей отхода. Мужчины, бывает, тоже долго собираются, особенно когда работёнка влом.

Госпожа наша Рыба облачилась в клетчатую мужскую рубаху. А носил рубаху, надо полагать, громила-санитар, так что получилось платье ниже колен. Волосы госпожа наша Рыба укрыла под алый платок — узел спереди. Тут я припомнил, что именно так одеваются на Архипелаге добытчицы светящихся кораллов — был такой цикл фотографий в старом журнале «Вокруг Мирового Света».

Всем своим видом госпожа наша Рыба давала понять, что она вовсе не госпожа, а покорная рабыня. И вот сейчас жестокие и бесчеловечные мужики узрят бесстыжими своими шарами, как самоотверженная девушка ради каких-то джаканных грибов джакнется в чёрную ледяную бездну и пропадёт в ней навсегда. Нам же с Князем суждено тащить эту вину до самой встречи с Творцом, мучиться, каяться, рвать на себе остатки седых волос…

Вздохнул Князь и начал расстёгивать гимназическую тужурку.

— Динуат Лобату, — строго сказала Нолу Мирош. — Здесь вам не столичный ночной клуб, чтобы устраивать мужской голопляс…

— Я что — в одежде плюхнуться должен?

— Никуда ты не плюхнешься, — сказал я.

Потому что у Князя сердце. А в такой воде и здоровый-то человек рискует многим. И нечего поэту храбриться. Если он загнётся, никому лучше не станет.

Да и вообще — сразу ведь понятно было, что нырялой-пугалой буду я.

В этой книжке «для чайников» написано, что лучшими грибаками в истории Горного края были горцы племени воха-бо. И от племени этого практически никого и ничего не осталось, кроме этого самого обряда гриболовства. А вы что думали? Прямо вот так, сходу, в воду никто не бросался.

Сперва путём сложной тройной жеребьёвки эти воха-бо выбирали нырялу-пугалу. Требования к кандидатам были очень строгие. Например, ныряла не должен был знать вкус человечьего мяса и не должен был быть последним сыном; а перед самой грибалкой ему ещё полагалось очистить желудок совершенно зверским способом…

Озёрные грибы не похожи на лесные, потому что они не совсем грибы. И даже совсем не грибы. Они вроде как слегка животные. У них другая природа.

Озёрные грибы обитают на дне, прячутся под слоем ила и всплывают только в период… ну, не гона, а чего-то вроде. Но бывает это лишь глубокой ночью и лишь раз в сезон. Грибы в эту ночь мечут столько икры, что рыбы не успевают всё съесть, и вот так их род продолжается. Люди грибную икру не едят, потому что невкусная и можно отравиться.

А ещё они всплывают, если их как следует напугать.

У озёрных грибов свои страхи. Естественных врагов у взрослой особи нет, но в древности, видимо, такие водились. И горцы воха-бо, видимо, знали, как выглядели эти роковые чудовища.

Поэтому ныряле-пугале полагался особый наряд.

Джаканная брошюрка давала подробные указания, как его изготовить в домашних условиях. С чертежами, выкройками и рисунками. «Комплекты, продающиеся в специализированных магазинах, часто не по карману рядовому гриболову, — сообщал заботливый довоенный автор. — Кроме того, наши коллеги, заядлые рыбаки, сами ведь мастерят мушки, вытачивают блёсны…»

Ладно, уговорил. Не пойдём в специализированный магазин за комплектом для грибалки. Вряд ли во всей Стране Отцов остался хоть один такой магазин.

Из старой меховой шапки и треснутой горняцкой каски Нолу смастерила что-то вроде маски зверя. Получилась этакая бородатая и усатая кошкособака.

Я сшил толстой леской два старых резиновых коврика из раздевалки в гимназическом спортзале так, чтобы туда можно было сунуть обе ноги. Вышло подобие рыбьего хвостового плавника. Умный мальчик Дину сказал, что это моноласт.

А ведь был ещё и полосатый звериный хвост из дырявого садового шланга!

Кроме того, полагалось с помощью ножа нанести на грудь нырялы несколько кровавых иероглифов — образец прилагается, но тут уж я воспротивился: краской обойдётесь!

Трусы тоже удалось отстоять. Иначе как крепить хвост? Не постыдным же дикарским способом, указанным в брошюре!

Князь ругался, что весь этот маскарад — полный джакч и ничего больше, а просто так реагируют грибы на приближение теплокровного хищника, только и делов.

Пусть так. Но наука наукой, а всё-таки эти самые воха-бо своё дело знали. Ритуалы неоднократно проверены временем, сказано специально для особо тупых. Если операция сорвётся, буду потом себя казнить и думать, что всё надо было делать по инструкции… Хоть человечины я и не ел, но, никуда не денешься, последний сын…

Может, всё-таки позволю Рыбе разукрасить меня порезами?

…Вместо украденного мотора мы приспособили на корме педальный механизм и руль от водного велосипеда, который не успели раскурочить восставшие психи. Скорость нам не нужна. У нас ведь не гонки на скуттерах. Плохо только, что педалисту приходится сидеть спиной вперёд и он нуждается в штурмане.

Да и озеро само по себе небольшое, разве что сильно вытянутое. Почти река, только со стоячей водой — потому что поперёк реки дамба. Когда-то она была естественная, эта дамба — половинка горы соскользнула со своего места и реку перегородила. Но это давно случилось, ещё до Гуса. Потом от греха подальше дамбу усилили бетонными плитами и поверху пустили дорогу. А косой склон, по которому гора скользила, до сих пор не зарос, сверкает чёрным и зовётся Демоновой плешью. Туда никто не ходит, потому что на тех камнях и осколках никакая обувь не выдерживает.

Озеро в своё время оно было обследовано вдоль и поперёк, и в толстом краеведческом томе «Солонка Империи», где подробно описан Горный край, мы нашли подробную карту Ледянки с указанием глубин, мелей, грибных бухточек и прочего. Ну и историю возникновения озера я из того же источника почерпнул.

Лопасти механизма шлёпали по воде, а Рыба командовала — лево руля, право руля, стоп машина.

От озера тянуло смертным холодом, и Мировой Свет никак не мог перешибить этот холод своим этим… а, живительным жаром.

А я лежал на носу, подперев кулаком голову, словно морская принцесса с рыбьим хвостом из книги сказок, потому что стоять на своём «моноласте» никак не мог. Холщовый мешок с камнями поможет мне достичь дна. Верёвка, обвязанная под мышками, поможет, если что, подняться на поверхность.

Другой конец верёвки Князь для надёжности обмотал себе вокруг пояса. Курточку он всё-таки снял, рубаху расстегнул до пупа. Заблестел медальон на груди.

Князь говорил, что в медальоне портрет матери, но никогда его не позволял рассмотреть. Я однажды дождался, когда его сиятельство напузенится деревенского пива и прикемарит, вытащил медальон и колупнул ногтём. Никакой мамы там сроду не было — разве что Князя родила прославленная киноактриса Тину Таэра — последняя любовь последнего императора…

Вот какой джакч лезет в голову ныряле-пугале, которому страсть как не хочется нырять в обжигающую воду и пугать бедных грибочков.

Время, проведённое под водой, я не собираюсь хранить в памяти вечно. Сотру сейчас же, чтобы не мучиться. Всё равно доктор Мор говорит, что болезненные воспоминания мозг сам потихоньку стирает, так чего тянуть?

…Вынырнул я, не ощущая собственного тела, и сразу заорал:

— Князь! Князь! Помоги! Рыба! Рыба!

Хрен кто из них мне помог вылезть на плот.

Поэт-аристократ и горная ведьма стояли, обхватив друг друга и пялились куда-то вверх. Плевать им было на совершенно постороннего пугалу-нырялу, который в озере все кишки себе отморозил.

Пришлось почувствовать руки, ухватиться за поручни лесенки, подтянуться и рухнуть на палубу.

Сколько-то я лежал, вбирая тепло Мирового Света. Гады! Подонки! Предатели! Где ваш джаканный халат, где ваша сверхчистая, как слеза?

Тут гады наконец опомнились. Князь поднял меня и потащил в шезлонг, а Рыба на ходу сушила несчастного нырялу полотенцем. Потом они освободили меня от маски, плавника и хвоста, чуть не содрав при этом трусы. Потом растирали в четыре руки — сперва так, а после и спиртом.

Всё это время мы с Князем так и были повязаны одной верёвочкой.

Я встал, отвязался, закутался в халат — благо, размер был примерно такой же, как у Рыбиной рубашки — и жестами потребовал подогрева изнутри. Тратить слова на этих бесчувственных негодяев не хотелось.

— Это чисто наружное! — зажмотничала Рыба. — Не в последний раз ныряем!

Мойстарик её бы одобрил, а Князь возмутился:

— Кишки застудить — верная смерть, массаракш! Сама знаешь! К тому же сказано: «Младая дева сразу после боя да приготовит кубок для героя»! Кубок у древних символизировал…

— Щас разбавлю, — сжалилась младая дева.

Я замахал руками.

— Чистяка дёрнешь? — не поверил Князь, отродье пандейское.

Я кивнул. Пусть знает, кто в доме главный. У самого-то давеча и от простой водки шары на лоб полезли… А хвалился-то!

…Пожалуй, погорячился я насчёт чистяка. Впечатление было примерно такое же, как от прыжка в озеро.

Когда кашель прошёл, а слёзы просохли, я опустился в шезлонг и начал понемногу согреваться и выпадать из действительности. Выпал бы вовсе, но тут Рыба завопила:

— Грибы! Мальчики, грибы пошли!

М-да. О цели предприятия как-то подзабылось.

Медленная, однако, реакция у этих грибов…

Сквозь полуприкрытые веки я наблюдал, как поэт и ведьма орудуют сачками. Добычу они сваливали в люк на плоту — там внизу мы закрепили сетку.

Три дела никогда не надоедят: смотреть на огонь, на бегущую воду и на чужую работу. Кое-как заставил себя встать и одеться в сухое.

Когда урожай был собран со всей поверхности, Рыба распорядилась возвращаться к причалу.

Тут у меня как забурлит в животе!

— Рыба, ты пожрать-то захватила?

— На горе жратвы сидишь — и жрать просишь, — сказала Рыба.

Грибов на самом деле была пропасть. Только я в жизни их никогда не пробовал.

— Вот так, — сказал Князь и взял грибок. — Вот так посоли и вот так откуси…

— И вот так разжуй, и вот так проглоти, — сказал я и протянул руку.

Шершавый шарик переливался разными цветами. Казалось, что изнутри гриба всплывают всё новые и новые краски — засмотреться можно!

А вот вкус деликатеса меня нисколько не впечатлил. Может, это потому, что я спиртом язык обжёг?

— Это потому, что ты безнадёжный провинциальный дурак, — сказал Князь. — В Империи немногие люди имели возможность вот этак запросто обмакнуть в соль и слопать настоящий, свежий озёрный грибок из Горного края. Ко двору их доставляли реактивными курьерскими самолётами. Даже консервированные грибы продавались дюжинами, и заказывать целую дюжину в ресторане считалось верным признаком скоробогатого выскочки… А большинство людей вообще встречали их только в салате.

— Не диво, что вы, надёжные столичные умники, великую страну проджакчили, — сказал я и вдруг вспомнил о главном. — Князь, а чего это вы с Рыбой за мной не бдили? Трахались, что ли, встояка? А если бы меня скрутила судорога?

— За словами своими бди, Сыночек, — сказала Рыба. — Тебе бы так потрахаться. Твоё счастье, что ты в это время под водой отсиживался…

— А вы что, пандейский десант в небе высматривали?

Чтобы представить себе пандейский десант, нужно обладать очень богатым воображением. Была даже такая послевоенная кинокомедия — «Пандейский десант»…

Князь поглядел на меня, вздохнул и говорит:

— Понимаешь, Чаки… Ну, это трудно объяснить. Что-то случилось.

— Между вами, что ли? — говорю. — Как романтично!

— Дурак ты, — обиделась Рыба. — С ним серьёзно, а он…

— Ну и где чего случилось?

Князь обвёл руками видимую часть мира.

— Ну, знаешь… На мгновенье показалось — чужая тень промчалась сквозь Саракш. Какой-то призрак. И на миг всё потемнело. И звук такой — как великанский вдох, а между тем с утра ни ветерка, и холодом полярным потянуло…

— Страшно нам стало, Сыночек, — сказала Рыба. — Словно Мировая Тьма до срока просочилась. Или где-то покойник выкопался. Я такие вещи чувствую. Дину правильно говорит — что-то случилось, и отныне наша жизнь не будет прежней…

Издеваются надо мной, что ли? Хотя рожи серьёзные и даже вроде того что испуганные…

— Мистики и суеверы, — сказал я. — А вот мы с грибами ничего такого у себя на дне не заметили. Грибу понятно, что наша жизнь не будет прежней — забогатеем, приоденемся, купим у доктора его драндулет… Поставим грибной заводик…

— Ой, не знаю, — сказала Нолу. — Боюсь, уже не придётся нам никакого заводика ставить…

— Не каркай, Рыбка моя, — сказал я.

Потом была засолка. Прямо на плоту. Тазик грибов, две жмени соли, перемешал как следует — и в бак. И так много раз. Иногда скользкий гриб выстреливал между пальцев, падал в воду и мгновенно уходил ко дну. Вовремя мы их собрали… То есть они…

— Я пластиковый бак взяла из-за веса, — сказала Рыба. — Чтобы у вас кила не выпала, пока донесёте до кухни. Там в эмалированные ёмкости да в стеклянные банки разложим. Тогда и травок добавлю. А вообще в пластике солить — упаси Огненосный Творец… Это полной идиоткой нужно быть, чтобы солить в пластике!

— Как поэтичен наш родной язык, — сказал Князь. — Кила… Не какая-то там заурядная грубая грыжа, но — кила… Не выпадай, родная кила, ты мне по жизни так необходима… Скажи, моя любовь, как ты могла… дела… была… плыла… ла-ла-ла-ла — но мимо. Примерно так.

Озеро теперь не казалось таким уж холодным, а мой трудовой подвиг — таким уж подвигом. Было просто хорошо, мы занимались нужным и прибыльным делом, Мировой Свет исправно сиял над нами, остальное — джакч…

И вдруг вся эта пасторальная идиллия гармонии кидонским знаком накрылась.

Звук над водой летит легко и далеко, а слух у Князя получше моего — он-то в детстве не болел рыжей сыпью.

— Вертолёт, — сказал он. — Платформа совсем по-другому шумит. Значит — гвардейцы…

…И мотор у Князя выдержал, и Рыба оправдала своё высокое звание — не утонула. Но под плотом мы провели несколько часов.

Так, во всяком случае, нам показалось.

Кое-как дождались, пока не затих шум двигателя, потом Дину сказал, что так и так помирать, и лучше вылезти на Мировой Свет, а то вконец околеем.

Всё-таки прыжок в воду был очень удачной мыслью. Во-первых, мы убереглись от огня. Во-вторых, в процессе контакта я слегка обоссался, но теперь никто не докажет.

Мы валялись на опалённой палубе «Адмирала Чапки», молчали и смотрели, как на поверхности воды догорают омерзительные разводы выплюнутой убийцами горючей смеси.

Наконец Князь сказал:

— Прекрасен дух напалма по утрам! Хоть это и не настоящий напалм, а фуфло, зато хорошо сказано…

— Фуфло не фуфло, а нас бы припекло, — достойно ответил я поэту.

А Рыба приподнялась, оглядела плот и заметила:

— Это ничего. Я боялась, что убытку много больше выйдет… Ладно, делать второй заход сегодня нет смысла…

Кто бы мог подумать! Второго захода сегодня, так уж и быть, не последует. Добрая Рыба, великодушная Рыба! Святая Рыба — покровительница нырял и пугал!

А я-то бабской истерики боялся.

Зато началась истерика у нас. Когда отпустило.

— Князь, — говорю, а голос противный какой-то, визгливый. — Сейчас мы поедем в город. Нет, сначала позвоним от доктора в мэрию и всё расскажем. Пусть присылают полицию. А если Мукомол начнёт вертеть хвостом, вот тогда и поедем. Прямо к твоему папаше. Наверняка у него связи в штабе Гвардии остались. Потому что такого терпеть нельзя. Потому что нас же убивали внаглую, массаракш-и-массаракш! И не свидетелей они хотели ликвидировать, какой уж там грабёж — бачок с грибами. Нет, нас просто так хотели убить. Для забавы. От нехер делать.

— А то они думают, что на них и управы нет, — добавила Рыба.

Князь поднялся, сжал кулаки и закричал:

— Идиоты! Не пойду я ни к какому папаше! Полковник даже близко к этому делу не подойдёт! Он и так рад-радёшенек, что про него в столице забыли! А управы на гвардейцев действительно нет! Уж я-то знаю! А если и пришлют комиссию, нам вообще конец. Если гражданин станет неудобным для Гвардии, то его официально объявят выродком… И перестанет он беспокоить Гвардию…

— Всё равно я этого так не оставлю, — сказал я.

— А что ты сделаешь?

— Ну… — сказал я. — Они же иногда приезжают в Шахты…

— И ты грохнешь капрала у входа в пивнуху, как Бари Безука бедного премьера Чорбу, — сказал Князь. — Из нашей пукалки, которая стреляет через два раза на третий?

— А зачем же ты его взял?

— Для уверенности, идиот!

— Уверился, харя пандейская?

— Сам такой! — невпопад ляпнул Князь — и я заржал. Потом говорю:

— Вы, ваше сиятельство, сперва дослушайте собеседника, а уж после выдавайте свои остроумнейшие комментарии. Они приезжают в Шахты — стало быть, едут по Старому тракту, логично?

— Пока да.

— Там есть одно такое место — Белые Рога…

— Наверняка однажды проезжал, а вообще не помню. Засада всё с тем же револьвером?

— С тобой, Князь, хорошо джакч на пару хлебать, — говорю. — Вечно вперёд людей норовишь. Место там, понимаешь, очень удобное. По краям дороги две скалы — вот так и вот так…

— Для чего удобное?

— Для злодейского теракта, — говорю.

Князь вместо очередной хамской реплики вытащил из кармана тужурки «ибойку» и стал демонстративно вытряхивать из него воду.

— А вот автомат хоть в песке извози — осечки не будет, — сказал он.

— Про огнестрельное оружие речи нет, — сказал я. — У нас не столица. Это там у любого шпанёнка пушка под подушкой. Здесь не так. Сегодня стыришь у погранцов хоть гильзу пустую — назавтра оба берега в курсе! Но живём-то мы всё-таки где?

— Где? — удивился Князь.

— В Шахтах. То есть в районе горных выработок. Раньше главный горняцкий инструмент был обушок, а потом? В результате неумолимого прогресса под руководством Неизвестных Отцов?

— Горный комбайн, что ли? — сказал поэт. — Или эта… фреза Морену? Так они ещё до всяких Отцов…

— Взрывчатка, болван! — сказал я. — Её тут полно. Конечно, промышленная — но чем она хуже армейской?

Князь помолчал, поёжился этак плечиками.

— Изучали мы в кадетке сапёрное дело, — сказал он. — Очень нервная дисциплина. Двоечники не выживают…

— Дядя Ори взрывными работами занимался, — сказал я.

— И не слишком успешно, — осклабилось пандейское отродье.

Примерился я врезать ему по сусалам, да Рыба закричала:

— Ну, вы! Террористы с хутора Весёлые Гниды! За озером лес горит!

Подожгли всё-таки! Ну да, дождь дождём, но у них же не коробок спичек…

Князь глянул вдаль и скривился:

— Дымок жиденький какой-то…

— Это он сейчас жиденький, — говорю я. — А через час…

Рыба решила по-своему:

— Ну-ка переправляйтесь на тот берег, пока пламя ещё можно ветками захлестать! И гляньте — может, они и вправду какого-то бедолагу сожгли…

Князь вздохнул:

— А я-то думал обсудить с лучшим другом святое дело мести…

— Месть — моя забота, — сказала Рыба.

Она взяла мешок с остатками соли, жестом попросила у Князя зажигалку, и Князь подчинился.

— Попробую поработать над нашим недомерком… А вы плывите, плывите! Мореходам нечего на эти дела смотреть!

— Джакч плавает, а моряки ходят, — сказал я. — На какие дела?

Хотя уже сообразил, на какие.

— На какие надо, — сказала Нолу и сошла с палубы «Адмирала». — Только не вздумайте смеяться, даже мысленно, а то ничего не получится… И вообще отвернитесь…

Отвернуться я никак не мог, поскольку занял место на скамеечке педалёра. Во-первых, быстрей согреюсь, а во-вторых погляжу, что станет вытворять Рыба.

— Молчи, Князь, — сказал я с опережением. — Без комментариев. Ты человек приезжий, многого у нас ещё не понимаешь… Лучше прокладывай оптимальный курс, мелей тут нет…

Князь пошёл устремлять взор, а я стал не спеша перебирать ногами.

— Отвернись, шары твои бесстыжие! — крикнула Рыба.

— Не вправе бросить руль! — сказал я в ответ, но всё-таки сделал вид, что прикрываю глаза ладонью.

Рыба запустила обе руки в рогожный мешок, захватила соли и насыпала её на песок — примерно в том месте, куда падала струя из поганого капральского крантика. Ну правильно, ведь нет у ведьмы ни обрезков ногтей, ни волос… И нужно ей торопиться, пока совсем не высохло…

В кучку соли она воткнула какую-то веточку и подожгла. Она что, думаю, всегда с собой весь ведьминский арсенал носит?

Потом Рыба скинула санитарскую рубаху и распустила волосы. Волосы у неё были на зависть признанным гимназическим красавицам, только совершенно белые. И вообще я вдруг сообразил, что Нолу Мирош очень даже ничего…

Мы отошли уже порядочно, но на воде далеко слышно.

У неё даже голос переменился, низкий стал и хриплый:

— Мать Соль, отец Огонь, подарите мне ваши свет и крепость, а возьмите взамен мою чёрную обиду; передайте мою чёрную обиду вечернему ветру, а возьмите взамен его белую лёгость; чтобы понесло мою чёрную обиду в кромешные страны, в гиблые рубежи, в гнилые пески, в колючие кусты, в кипучие болота, в липучие тенёта, в трескучие горы, в паучьи норы…

Рыба при этом ещё исполняла какой-то медленный жуткий танец, кружась вокруг крошечного огонька. До нас доносились уже только отдельные слова:

— …чтобы ему ни в день житья, ни в ночь спанья… чтобы точили они ему семьдесят семь костей да сорок четыре сустава… пошёл пупырями да волдырями… шкура слезла и глаза вытекли… до смертного срока… горел-горел — да не смог догореть…

— Вот так, — сказал я, когда страшные слова стали вовсе неразличимы. — Хоть и живём мы по науке, а от заговора на соль ещё никто не уберёгся…

— Сыночек, да ты всерьёз? — сказал Князь.

— А это уж сам решай, — сказал я.

— Надо запомнить, — сказал он. — Кое-что мне пригодится. Сочиню-ка я мистическую трагедию из жизни простых солекопов! А пока сильно надеюсь, что капрала Паликара от зловещих чёрных чар юной колдуньи хотя бы простая дрисня прохватит! Иначе нет правды в Саракше!

— Да её и так ни хрена нет, — сказал я.

…«На другом берегу» — это всё равно что «за поворотом».

На другом берегу подстерегла нас другая действительность. Или это уже не действительность была, а какой-то морок.

Видно, наша Рыба перестаралась с заклинаниями…

Выламывать ветки не пришлось — пламя погасло само собой, как я и надеялся.

— А вооружённый выродок им с пьяных глаз привиделся, — сказал я. — Поехали назад. Чаю заварим…

Князь откликнулся с другой стороны кустарника:

— Не совсем привиделся. Иди-ка сюда…

Я подошёл.

В обугленнной траве лежал… лежало…

В том, что это огнестрельное оружие, сомневаться не приходилось, только вот какое…

— На парабайский штурмовой карабин похоже, — сказал я наугад — так, для понта.

— Рядом не лежал, — сказал сын полковника. — В кадетке марки оружия с подготовительной группы зубрят… Оно вообще какое-то… цельнометаллическое.

— На месте преступления нельзя ничего трогать, — сказал я.

— А что, имело быть преступление?

— Ну всё-таки…

Но он всё же наклонился и подобрал эту штуку. Она и вправду казалось отлитой из матовой стали одним куском, как винтовка игрушечного солдатика. Хотя больше всего походило на длинноствольный револьвер-переросток с нелепым и неудобным на вид коротеньким прикладом…

— Как же оно заряжается? — спрашиваю.

— Только не патронами, — сказал Князь. — Видишь, тут у него разъём? Нестандартный разъём, без «гребёнки»… Но к чему-то его подключают… В сеть его подключают для подзарядки.… Точно! Я читал, до войны разрабатывали такие разрядники для армии. Думали, вражеские танки будут сжигать, а в конечном итоге получились у них полицейские шокеры — и то хлеб…

— Какой-то он… оно… корявое, что ли… — сказал я.

— Корявое — значит, эргономичное, — сказал Князь.

— Не понял, — сказал я.

— Эргономичное — это по-вашему, по-простонародному, «ухватистое». Или «приладистое». Короче, удобное… Ага! Вот тут что-то вроде индикатора, красный огонёк…

— Дай посмотрю!

Штука и вправду оказалась очень удобной и неожиданно лёгкой. Я вскинул ствол и стал наводить его на воображаемую цель. Условный противник — секция капрала Паликара — укрылся вон за тем валуном. Враг хитёр и коварен. Огонь!

— А где же у него спуск? — спросил я и машинально сделал указательным пальцем соответствующее движение.

Противник был условный — зато результат вышел конкретный.

Валун сперва словно опутала тонкая ярко-голубая сетка, потом он мгновенно раскалился докрасна — и беззвучно рассыпался чёрной пылью. Только лёгкий малиновый дымок взлетел и развеялся…

Прямо «ведьмин мушкет» из горской легенды!

Повезло настоящему капралу, что первым успел применить огнемёт по вооружённому выродку…

Князь опять стал бледный, как в тот раз на плоту, и часто так задышал. Потом говорит:

— Хоть я и последовательный пацифист, но любое оружие в дырявых неуклюжих лапах штафирки считаю опасностью для всего человечества… Как это тебе удалось?

Я переступил с ноги на ногу и обрадовался: на этот раз штаны сухие! Мужаем!

И возмутился:

— Его какие-то безответственные идиоты сделали. Ведь могло и детям в руки попасть!

— Да уже попало, — сказал Князь. — Дай-ка сюда.

Их пандейское недоразумение, видите ли, старше меня на полгода…

Он осмотрел оружие и заорал:

— Я так и знал! Штатским даже вилку в столовой нельзя доверить! Индикатор погас! Зачем ты весь заряд разом-то выпустил?

Во как! И что можно ответить на такой дебильный вопрос?

Я вытянулся по стойке «смирно», включил дурака и отрапортовал:

— Так что неграмотен, ваше благородие! Не мог прочесть инструкцию, а на занятиях отсутствовал! Готов понести!

Ну, наконец-то он понял, что глупость сморозил, и говорит:

— Выходит, оно улавливает мысли стрелка… Никогда о таком не слышал и не читал. Правда, в «Курьере героев» была статья про индивидуальное оружие — стреляет только в хозяйских руках, но это ведь совсем другое дело. А вот чтобы мысли…

— Не мысли. Я только пальцем шевельнул…

— Пальцем он шевельнул, — проворчал Князь. — Надо было ещё сказать: «кых, кых!».

Вечно он норовит последнее слово оставить за собой…

— А вот Рыбе его покажем, — сказал я. — Пусть ведьма поколдует над «ведьминым мушкетом»…

Их пандейское сиятельство стало ещё бледнее.

— Нет, Чаки, — говорит. — Нет, Сыночек. Мы его никому не покажем, да и сами забудем, как пьяный сон…

— С какой радости? — сказал я. — Мы сдадим его куда следует… Пойдём к господину Рашку и сдадим… Наши оружейники в столице разберутся, а мы внесём свой вклад в светлое дело Отцов… И назовём его — «Гнев Огненосного Творца»! Звучит? Может, даже премию какую дадут…

Князь грустно так улыбнулся, и тут меня пробило на великодушие:

— Отбой, — говорю. — Премия — джакч. Лучше отдай его папеньке, господину полковнику. Пусть начальству своему впарит, что лично изобрёл на досуге оружие возмездия. Тогда выйдут ему и прощение, и повышение, и будет он перед тобой в долгу по самое не могу…

— Так ведь тогда мы уедем отсюда, мой бедный маленький друг, — отвечает грустный поэт. — И ты никогда больше не увидишь прекрасную Лайту…

И лыбится — оттого, должно быть, что я покраснел.

— Нет, Чаки, — повторил Князь. — «Мушкету» сему должно исчезнуть из нашей жизни и памяти навсегда. Без вариантов.

— С какой радости? — опять говорю я.

— А с такой, что ты не знаешь, как наша власть умеет и любит пресекать утечку информации. «Гнев Творца» они, конечно, к рукам приберут. А вот мы с тобой исчезнем неизвестно куда. За компанию подметут и Рыбу, и доктора, и нашу с тобой родню, включая дядю Ори. Кстати, господин полковник скажет тебе то же самое, трусливая милитаристская скотина…

— Кто скотина, ушлёпок захребетный? — я аж захлебнулся.

— Господин полковник, — успокоил меня Князь. — Я же нарочно уточнил для самых сообразительных, что скотина — милитаристская… Вы здесь все люди простые, прямые, бесхитростные, вы даже представить не можете, что это такое — Департамент общественного здоровья. Знаете только бедного алкоголика Рашку…

Может, он и прав.

А, главное, Рыба оказалась права! Что-то в нашей жизни произошло, и ничего уже не будет по-прежнему…

— И к тому же, — сказал Князь, — у «мушкета» должен быть хозяин.

— Да этот хозяин, небось, уже до Трёх Всадников добежал!

— Добежал, если его Паликарлик не сжёг…

— Ага! — говорю. — Паликарлик! Он и нас-то толком сжечь не мог… С трёх шагов…

— Что-то ты, Сыночек, расхрабрился… Давай лучше его поищем!

И мы поискали. Ходили, как положено, кругами. И, скорей всего, не нашли бы — да я об него споткнулся.

Мудрено не споткнуться — бедняга был одет в комбинезон точно такого же цвета, как трава, на которой лежал…

— Ужас какой, — сказал Князь. — Головёшка. Вот и мы такие же плавали бы сейчас в Ледянке…

— А вот комбез-то не сожгло и даже не закоптило, — говорю.

И снова он меня подковыривает. Ну не может без этого!

— Экий ты у нас, Сыночек, деловой. Весь в папочку. Главное, что комбинезончик целенький, в хозяйстве пригодится…

На самом-то деле он жутко завидует, что Мойстарик за меня любому горло перегрызёт и вообще балует. И что я за отца любому…

Но к трупу-то не подходит. Нежные мы…

Ну и хрен с тобой, джаканный поэт. А мы люди простые.

— Да, я деловой, — говорю. — Потому что мануфактуру мы получаем по карточкам. Потому что новую форму в гимназии выдадут только к началу учёбы, и то не наверняка. Потому что на мне сейчас дедовские выходные брюки — больше надеть было нечего. Ты над такими простыми вещами никогда не задумывался, массаракш?

Вижу — заткнулся мой лучший друг.

Эх, закрыть бы покойнику чем-нибудь лицо… Если это можно назвать лицом.

— Мародёрство и есть мародёрство, — сказал Князь. — Даже в дедушкиных штанцах, всё равно мародёрство.

— Ага, — говорю. — Если бы. На комбезе ни одной застёжки.

— Тогда хоть башмаки сними, — издевается поэт.

— А башмаки, — говорю, — у него вроде как прямо из штанин растут…

— Это естественно, — отвечает. — Если у него непростое оружие, то и штаны должны быть непростые… Бери ножик да разрежь! Чего там! Покойнику всё равно…

— Ну и разрежу, — говорю. — Потом Рыба на бабкиной машинке сошьёт…

Джакч! Ни хрена эта ткань не режется.

Князь смотрит на мои усилия и ржёт. Сейчас я как поднимусь…

Да я не поднялся, я взлетел!

Покойник откинул руку и начал бить обугленной ладонью по траве, словно что-то искал…

— Этого ещё не хватало, — сказал Князь. — Не было забот…

Мало того, покойник открыл рот, сверкнул зубами и прохрипел:

— Скорчер… скорчер… скорчер…

И отключился.

— «Мушкет» ищет, — сказал я. — Это на каком языке — «скорчер»?

— Первый раз слышу, — сказал Князь. — Ни на что не похоже. А был он хороший солдат — чуть пришёл в себя, сразу за оружие…

— Теперь-то вроде помер, — сказал я.

— А ты сердце послушай, — сказал Князь.

— Тебе надо — ты и слушай, — сказал я. — У самого очко играет поближе подойти, а тоже — мародёр, мародёр…

Ну, дружбан мой всё-таки себя преодолел — подошёл, встал на колени, положил голову на грудь странному покойнику…

— Нет, — говорит. — Ничего не слышу. Он от шока уже давно должен помереть…

Как же! Труп другой рукой начал шарить!

Князь поднялся и говорит:

— Не могу я смотреть, как человек мучается. Надо его это… И любой солдат тебе скажет, что это правильно…

Достал «ибойку», вытянул руку, отвернулся, зажмурился и нажал на спуск.

Осечка.

Он пошёл на вторую попытку, но я не дал:

— Хватит. Он с тобой уже в кидонскую рулетку сыграл и выиграл. Доставим его к доктору Мору. У доктора и голова большая, и борода густая. Вот он и разберётся, кто живой, а кто не очень.

— И как же мы его доставим? За руки, за ноги?

Я задумался, и не зря:

— Читал такую детскую книжку «Маленькие отважные сердечки»? Там во время Войны за Проливы двое пацанов на оккупированной территории нашли нашего сбитого лётчика. Раненого. Пацаны были ещё мелкие, так они тащили его на парашюте. То есть он лежал на парашюте, а они тянули за стропы…

— Где же мы парашют возьмём? Что ты несешь? Сколько лет уже ни одного самолёта никто не видел, а особенно здесь!

— Ну, этот урод сказал же, что на радаре…

— На радаре дежурят кандидаты, им от усталости и от голода могут даже драконы померещиться! Я-то представляю, что там творится, бывал в гвардейских казармах…

— И всё-таки пойдём поищем, — сказал я.

— Вот и иди. А я лучше за тряпкой той схожу, которая на плоту лежит. Она как-то реальнее.

И пошёл он за реальной тряпкой, а я решить пройтись по окрестностям — из принципа.

Лучше бы я этого не делал.

Отошёл я всего несколько шагов, и чувствую — что-то не то. Я даже сначала не понял.

Потом понял — ноги стынут. Подошва у старых летних сандалий тоненькая, и сквозь неё ступни холодом пробивает.

Посмотрел вниз — уж не по снегу ли чапаю? Оказалось — нет, не по снегу, да и ближайший снег — на Трёх Всадниках. Иду по сырой траве, и чем дальше, тем холод сильнее, как от озера…

Наконец смотрю — трава уже седая от инея.

Впереди — редкие деревья, частый орешник. И ещё кое-что.

Словно пузырёк в стекле — даже не пузырёк, а просто небольшое утолщение. Дефект. Часть картинки как бы выгибается навстречу или обволакивает большое невидимое яйцо. Вроде бы ничего там нет, а всё равно что-то есть…

Но самое страшное даже не это. Перед странной выпуклостью в пейзаже сидели спинами ко мне пять головастых лесных собак. Сидели, словно поджидая того, кто выйдет из этого оптического феномена. На моё присутствие они, хвала Творцу, не среагировали.

И не стал я дразнить судьбу. Один раз уже повезло. Или даже два — ведь чудо-ружьё могло просто разорваться в руках по моей дурости. Хватит чудес на сегодня.

И Князю ничего не скажу, тот непременно ведь начнёт свою аристократическую храбрость доказывать, а оно мне надо?

Но я ещё, конечно, вернусь сюда — только не завтра, а попозже… Потом… Когда собачки уйдут…

Когда-нибудь.

Князь уже не только сходил на берег, но и уложил «сбитого лётчика» на плед. И только хотели мы тронуться…

— Стоп, — говорю. — А этот? Скорчер-то?

— Да пусть тут лежит, — сказал Князь. — Зашвырну его в кусты…

— Нет, — сказал я. — Тут его могут найти.

— Кто?

— Ну, во-первых, капрал может протрезветь и вспомнить про вооружённого выродка. Прочешут все окрестности. Во-вторых пограничный наряд — сколько раз мы их на этом берегу с крыши санатория видели? Ладно, я сам возьму…

— Нет! — взвился Князь. — Я нашёл, мне и нести!

Подошёл он к скорчеру, поднял, говорит:

— Что же они ремень-то к нему не приделали? А то бы закинул за плечо, да и…

Я держусь за свой угол пледа, на покойника не смотрю — вдруг опять зашевелится, на Князя тоже…

Наконец говорю:

— Ты чего — закимарил, массаракш-и-массаракш?

— Нет, — отвечает Князь еле слышно. — Оказывается, есть у него ремень, нашёлся… Не было ремня — и стал ремень… Как же я раньше его не увидел?

— Да потому что тебе спесь дворянская шары застит, — сказал я. — Ну, раз-два, взяли!

В общем, дотащили мы этого лётчика до «Адмирала» без приключений, если не считать того, что цвет комбинезона изменился. И не только изменился, но и повторил узор на пледе…

— Ого! — сказал Князь. — Вот это маскировочка! Боюсь, что от одёжки сей тоже могут неприятности великие воспоследовать…

— Тогда попробуй снять, — сказал я, уселся за педали и скомандовал:

— Не спать на носу!

— Полный вперёд! — откликнулся Князь.

Дошли мы примерно до середины озера — слышу, что-то громко плеснуло.

Обернулся — так и есть, их сиятельство зашвырнули скорчер в озеро на самом глубоком месте!

Я вскочил, схватил его за грудки, он меня, но подраться как следует не успели, потому что запнулись об «сбитого лётчика» и полетели в воду.

«Адмирал Чапка» продолжал тихонько двигаться по инерции.

Мы дружно догнали плот и вылезли на палубу. Всё произошло так быстро, что даже замёрзнуть толком не успели.

— Смотри, — говорит Князь.

Смотрю.

Этот самый «ведьмин мушкет» качается на воде, словно сделан не из металла, а из упаковочной прокладки какой-нибудь.

И начал я хохотать, как дядя Ори в праздничный день. Всё, достали вы меня, проклятые.

И заорал я песню — древнюю горскую песню времён воеводы Гуса Счастливого, которого горцы прозвали Старым Енотом:

…Если человек похож на полоумного профессора, одевается, как полоумный профессор и несёт всякий бред, как полоумный профессор — стало быть, это полоумный профессор и есть.

Именно таков доктор Мор Моорс.

На голове у него шапка курчавых седых волос, плавно переходящая в чёрную курчавую бороду. Получается этакий шерстяной шар, из которого выглядывает собственно доктор.

В бороде у доктора Мора хранятся предметы первой необходимости — авторучка, сигаретка, карамелька и маленький шприц. Возможны варианты.

Стёкла очков у доктора Мора разноцветные — одно синее, другое красное. И халат разноцветный, потому что сроду его не стирали.

Интересно, что всё о внешности доктора мы уже знали до того, как познакомились с повелителем «Горного озера» лично.

Вот ведь как бывает: жители Верхнего Бештоуна всячески избегали проклятого санатория — но тем не менее откуда-то знали, что завёлся там полоумный профессор, да ещё и с ужасным помощником, знали с подробностями…

Когда они туда пришли, на каких основаниях поселились, почему власти не гонят эту парочку взашей, никто не мог нам объяснить.

Санаторный комплекс, по идее, давно уже должен был заселиться всяким сбродом: дикими горцами, беженцами, бродягами — по-другому ведь не бывает.

Но вот как-то не заселился.

Время от времени доктор приезжал в город на огромном ярко-зелёном «магистре», непременно посещал контору господина Рашку и ехал потом либо в шахтинскую больницу, либо в госпиталь к погранцам. Это означало, что у тамошних врачей возникла проблема.

«Слава Творцу, что хоть Паука своего в люди не вывозит, — говорили бабы. — Но специалист он знающий!»

«Я не Творец» — это любимая поговорка господина Мора Моорса. Полностью она звучит так:

«Я не Творец, ведающий всеми тайнами мироздания. Я всего лишь бедный провинциальный студент, робко заглянувший в бездну премудрости».

Зацените скромность!

Поговорку эту нам пришлось услышать многажды, потому что лекции доктора Мора были обязательной платой за пребывание в санатории «Горное озеро».

И оно того стоило. Иначе всё свободное время нам приходилось бы торчать или в гимназическом спортзале, или в новеньком молодёжном клубе «Весёлые Отчичи», или тайно распивать спиртное на развалинах Старой казармы, а потом шататься по Шахтам в поисках безрадостных приключений.

А здесь к нашим услугам действительно был целый замок: главный корпус в качестве донжона, окружённого коттеджами и службами. И мы могли себя считать самыми счастливыми семиклассниками на всём послевоенном Саракше.

Главный корпус был выстроен по образу и подобию дорогущей гостиницы «Как дома». Князь сказал, что до войны сеть таких гостиниц была разбросана по всему континенту. Чтобы, значит, странствующие богатеи везде чувствовали себя как дома.

Правда, некоторые номера в «Горном озере» отличались от стандартных — ну там, стальные двери, решётки на окнах, стены обиты пробкой… Но это же мелочи!

Одно крыло главного корпуса, к сожалению, выгорело. Там, по закону подлости, проживали в номерах прима-класса джакнутые миллиардеры и запойные кинодивы, и добра у них было видимо-невидимо.

Сильно горевала Рыба, что пропали самые дорогие вечерние туалеты спятивших актрис. Но и без того она потихоньку таскала из санатория бывшие шикарные тряпки, не слишком побитые молью, что-то чинила, перешивала на бабкиной машинке и продавала. Мы не возражали.

Но Рыба появилась гораздо позже. А тогда…

Сами-то мы нацеливались на солидные вещи — золотые зажигалки, часы, футляры для карточных колод, зажимы для галстуков и тому подобное, включая ножи и пистолеты…

Но горбатый Айго-Паук задолго до нас освободил номера от всего сколько-нибудь ценного. И понятно — ведь жалованье-то доктору никто не платил. Поэтому для нас часы и зажигалки были не золотые, а простые, но всё-таки дармовые.

И никакого оружия мы, увы, не нашли.

Зато и никакие мертвецы по номерам уже не валялись — тот же Паук постарался. Так что нет худа без добра.

Мало-помалу мы обследовали все коридоры. Мы прочесали все подвалы и чердаки. Мы устроили наблюдательный пост на крыше. Мы освоили кухню, гараж и мастерские. Мы прятались друг от друга в стиральных машинах и жарочных шкафах. Мы устраивали гонки по вентиляционным коробам. Мы собрали на себя всю пыль и паутину тайных лазов и внутристенных коридоров…

Вначале я хотел притащить в «Горное озеро» нашу большую гимназическую компанию и превратить здешнюю тоскливую жизнь в сплошную военную игру, но доктор Мор категорически заорал: «Только в качестве подопытных крыс! Ни на что другое нынешняя молодёжь не годится!»

И Князь его поддержал: «Сыночек, ну зачем всё стадо-то сюда гнать? Мы же тогда будем как все!»

Насчёт подопытных крыс — может, шутка, а может, и не шутка вовсе. Если бы мы в тот раз не приглянулись доктору… И не сказали ведь никому, куда отправились! А на лесных дорогах люди иногда исчезают бесследно, Рыба подтвердит!

Но господин Мор Моорс, помню, хмыкнул и сказал:

— Удивительно развитые по нынешним временам подростки! Ладно, Айго, можешь их не усыплять…

Вот и думай — шутил, не шутил…

Ну, по совести-то, я тут за компанию с Князем просквозил. Дину Лобату прочитал столько книг, сколько мне, пожалуй, и за всю жизнь не осилить, а живёт солекоп долго — если, конечно, в шахте убережётся.

Но ведь и образование в наших гимназиях и даже училищах дают основательное! Любой преподаватель рад-радёшенек будет переехать из полуразрушенной и вечно голодной столицы в благодатный Горный край, где учитель не рискует получить от ученика ножик в печень за плохую оценку!

Наши гимназические директора гордо и придирчиво копаются в соискателях, требуют солидных рекомендаций, поэтому и учат нас люди приличные и образованные, кроме господина Казыдлу — ну, его-то сверху назначили!

Другое дело, зачем это образование будущим солекопам? Ведь накопить на дальнейшую учёбу для детей могут лишь такие упёртые чудаки, как Мойстарик, да и один я у него, а у людей-то?

(Ужасно мне перед ним стыдно, что не хочу я никуда уезжать. Но я и раньше знал, что я тупой и студента из меня не выйдет, а уж после того, как у нас благородный квартирант поселился…)

Хорошо, страшный доктор дал нам «добро» бывать в санатории. Но Мойстарик! Но господин полковник! Им-то как объяснишь?

И тут помог случай — хотя Рыба утверждает, что ничего случайного в жизни нет и быть не может.

Мойстарик пришёл со смены весь скрюченный и бледный. Я побежал в поселковую больничку за помощью, хоть родитель и возражал, потому что за массаж нужно платить.

Ха! Массаж! Всё оказалось гораздо хуже. Такой джакч случился у Мойстарика в позвоночнике, что повезли его из больнички в госпиталь — традиционно считается, что военврачи круче штатских клистирных трубок. Но крутые тоже развели руками — и обратились к доктору Мору.

Сомневаетесь, чтобы с простым солекопом было столько возни? Зря сомневаетесь. У нас, конечно, не кидонские законы об охране труда, а просто хозяин почесал репу и прикинул, что платить сразу двум Яррикам пенсию по инвалидности выйдет накладней, чем капитально подлатать надёжного и малопьющего работника. Опять же напомню про долгий век везучего солекопа…

И ведь подлатал Мойстарика доктор! Да так подлатал, что он снова, как в молодые годы, стал по выходным борьбу во дворе устраивать с дядей Ори!

Я этим воспользовался и подкатил к господину Моорсу, чтобы, значит, потолковал с нашими родителями. Доктор потолковал. Сказал, что ему в научных исследованиях постоянно требуются помощники, вот и будут мальчики в свободное время при деле. А иначе станут они в Старой казарме водку квасить и девкам юбки задирать…

Мойстарик совершенно с этим согласился, полковник тоже. К тому же полковник надеялся, что доктор Мор, подлинный патриот, благотворно повлияет на поэтическое вольнодумие отпрыска…

А ещё в «Горном озере» была огромная библиотека. Доктор Моорс морщился: «Чтиво для слабоумных, а ни классики, ни справочников, ни энциклопедий…». Хотя было и то, и другое, и третье, пусть и не в нужных доктору количествах.

А для нас — в самый раз. Путешествия. Преступления. Сказки для взрослых. Любовь. Стрельба. Враги и дикари. Бандиты и пришельцы из других измерений. Комплекты «Альбома приключений» за много лет…

И мы действительно могли бы считать себя самыми счастливыми семиклассниками в Саракше, если бы не одно обстоятельство.

Толе Казыдлу по прозвищу Гондон появился в нашей гимназии примерно в одно время с Князем. И тоже приехал с папой — господином главным гимназическим воспитателем, которого прислали из столицы. А до того ведь даже должности такой не было, и как-то обходились без неё обе гимназии!

Но Князь до приезда ходил в кадетах, а Толе Казыдлу, по его словам, — в одной очень серьёзной взрослой банде. Если и ходил, то, надо думать, на побегушках да на атасе, зато нахватался всякого. Утверждал, что загреметь бы ему в каталажку, но тут папу командировали к нам, наставлять провинциальное юношество в деле Отцов.

И «серая» гимназия взвыла на голос от этой парочки, причём взвыли и учителя, и ученики.

Казыдлу-старший ввёл в обиход ежедневные утренние построения с пением и восторгом. Казыдлу-младший собрал вокруг себя всех гимназических джакчеедов — и джакчееды начали потихоньку брать верх среди «сизарей».

Тогдашних старшеклассников они тронуть не смели, а тем плевать было на мелочь пузатую. Они решали проблемы полового созревания. Мы для них были колонией простейших, где выживают самые сильные. Да и жаловаться старшим в наших краях как-то не принято…

А потом уроды сами стали старшеклассниками. И развернулись вовсю. Отнимали карманные деньги. Вытряхивали ранцы и брали себе всё, что понравится. Малышей зашпыняли вконец. Курили чуть ли не на уроках.

Хуже всех приходилось тем, у кого отец или мать официально считались выродками…

Народ в нашей «серой» гимназии вообще-то ничего, только недружный какой-то. У «воронов» эту шайку живо бы окоротили…

А что мы с Князем могли сделать? Их вон сколько. Одна радость, что у нас к тому времени уже было наше любимое «Горное озеро». Настоящая жизнь проходила там, а гимназия… Так, необходимое зло.

Учителя тоже были не в восторге, а словесника нашего отец и сын Казыдлу вообще выжили из гимназии: чему выродок может научить детей? Старший писал кляузы куда следует, а младший кривлялся на уроках словесности — изображал, что у него голова болит. И директор гимназии, Людоедище наше, ничего не смог сделать.

Нет, кое-что всё-таки смог. Благодаря ему Толе Казыдлу и получил своё нынешнее прозвище.

Людоедище наше преподавал историю Саракша как раз в старших классах. И, в очередной раз проверяя состояние казённых учебников (новые-то пришлют ли?), обнаружил, что закладкой в книжке столичного джакчееда служит упаковка контрабандных презервативов. Они вообще бывают только контрабандные.

Напрасно орал Толе Казыдлу, что директор сам ему подкинул «неуместный аксессуар». Торжествующий Людоедище немедленно объявил общее построение в рекреации, ухватил главного джакчееда за ухо, принудил взять красно-белую пачку в зубы и в таком виде протащил перед строем. Старшие шёпотом объясняли младшим, в чём тут штука. Девчонки хихикали — зачем этому прыщу ходячему презик? Кто ж ему даст?

Жаль только, что в другой руке у Людоедища не было уха господина главного воспитателя!

Казыдлу-старший злобно смолчал. Казыдлу-младший навеки стал Гондоном.

Но ни эта, ни другие позорные кликухи не мешали Гондону и его шайке держать шишку в гимназии.

Недолго пришлось нам с Князем хвастаться санаторными зажигалками да часиками. Уроды налетали обычно впятером-вшестером, держали за руки-за ноги, а Гондон шмонал. Жаловаться стыдно, отбиться невозможно. Мы же не в столице живём, где в гимназию без ножа или кастета лучше не соваться.

Как-то возвращались мы из своего царства-государства. Не с пустыми руками шли, несли хонтийское плетёное кресло для дяди Ори — чтобы ему удобнее было читать свою перевёрнутую газету. И у Старой казармы увидели, что «вороны» метелят Чувырлу и Кишечника, и наверняка за дело метелят.

Что делать? Серая гимнастёрка обязывает — наших бьют на нашей территории! Поставили мы добычу да ринулись в бой. И огребли по полной всё, что полагается честным дуракам. Кишечник и Чувырла тут же предательски слиняли, а мы остались с битыми мордами и без кресла: победитель получает всё.

Потом Гондон с компанией частенько поджидали нас у Старой казармы — никак её не минуешь, когда возвращаешься из «Горного гнезда». Но мы были уже учёные. Мы дожидались, когда доктор поедет в город, падали ему на хвост и вывозили всё необходимое в багажнике «магистра». Мерзавцам у Старой казармы оставалось только пыль глотать.

Но всё равно это было унизительно.

Так-то у нас в гимназии ребята, повторю, неплохие, а вот поди ж ты — один поганец всех по-своему построил.

— Князь, — говорил я. — А не можешь ты написать такой стишок, чтобы, значит, объединить народ на борьбу? Как в том фильме «Аркеран Ремис — принц-поэт»? Ты же сам у нас вроде того что поэт!

— Не в эпоху Регентства живём, — вздыхал Дину. — Бессильно поэтическое слово там, где… в общем, не прокатит.

Как-то я не выдержал и поведал наше горе не кому-нибудь, а самому Айго-Пауку. Это всё равно, что каменному идолу в горах пожаловаться. Чисто символическое действие. Камень-камень, забери мою беду…

Паук — существо немногословное, расколоть на беседу его может только Рыба.

Он и в этот раз ничего не сказал, а взял меня за рукав и повёл в свою кладовку. Там он поставил стремянку и достал откуда-то с антресолей две пластиковые упаковки. Сорок восемь банок пива «Золотое наслаждение».

Довоенного пива, джакч. То есть баночки-то — мои ровесницы.

Вот чего-чего, а пива в Верхнем Бештоуне и сейчас навалом. Наше пиво славилось ещё до войны. В каждой пивной варили фирменное, а ещё ведь и фермеры привозили — на травах, на ягодах… Туристы балдели от местного обычая — хлебать пивко с бруском соли. Вначале брусок прозрачный, как горный хрусталь, потом, по мере лизания, он мутнеет… Увлечёшься — язык до крови стешешь!

Ну так и на что нам этот баночный джакч?

Я сперва не понял, а Князь-то живо сообразил. Недаром Рыба злоязыкая говорит, что у Дину мозги, а у Чаки солевые отложения в голове.

Мы отнесли упаковки в свой штабной номер, где у каждого была своя комната.

— Что делать-то будем с этой гадостью? — спрашиваю.

— Пусть дожидается своего часа… — загадочно отвечает Князь.

Час пробил, когда в нашей гимназии велено было создать отделение молодёжной патриотической организации «Отчичи». Вся Гондонова компания, ясен день, туда сразу же записалась, чтобы творить свои джакчеедные дела не просто так, а из усиленной любви к Отечеству.

Намечена была и торжественная вечеринка по этому поводу. И не в пивнухе простой, но в ресторане «Трактир Отцов» (бывшая рюмочная «Солёные яйца»), где обычно веселится городская знать.

— Начинаем операцию «Возмездие Империи», — объявил Князь.

Все банки мы очень аккуратно вытащили из упаковок. Сами упаковки проварили в воде, и пластик снова стал мягким и прозрачным, как в день изготовления. Потом каждую банку очистили от многолетней пыли и жира, да ещё протёрли особым составом, чтобы название и логотип давно сгинувшей фирмы засияли. И очень аккуратно вернули в упаковки.

Ага, тут я начал кое-что понимать и сомневаться.

— Не полные же они идиоты, — говорю.

— Мы будем максимально убедительны, — отвечает Князь.

Тащить упаковки в руках (эра велосипедов ещё не настала) и неудобно и тяжело; так мы сделали из широкой киперной ленты что-то вроде рюкзачных лямок, чтобы нести их за спиной. Да, ещё навертели сверху старых газет, чтобы пёстрый груз не привлекал внимания.

Пошли в город обычной дорогой. Только у брошенной бензоколонки свернули на железнодорожную станцию. Как раз когда погранцы разгружали состав. Покрутились там какое-то время и продолжили путь.

— Доставай одну банку, — командует Князь, заводит руку за спину и показывает, как именно.

— Зачем?

— Надо, — говорит. Открывает банку и выливает «Золотое наслаждение» на траву.

— Делай как я!

Я боялся, что древнее пиво разом вылетит из банки мне в морду; ничего, только дымок пошёл.

— Теперь идём и делаем вид, что пьём!

Ага, значит, мы уже в поле зрения «Отчичей»…

Да и мы их увидели.

— Драться будем всерьёз и насмерть, — сказал Дину. — Как будто мы несём бурдюки с водой умирающему от жажды гарнизону Старой крепости, а нас перехватил горский разъезд…

Примерно так и получилось. Правый глаз у меня потом три дня не открывался. У Князя треснули зуб и нос поломали. Их было в четыре раза больше.

Нам даже руки назад скрутили, как захваченным в плен «неустрашимым» Старого Енота.

Но мы предупредили их по-честному:

— Пиво это пить нельзя. Оно ещё из санаторских запасов. Мы несём банки в «Солёную штучку» — Сани Копчушка заказал. Он хочет обновить интерьер, чтобы стойка выглядела как в довоенные времена…

— Ага! — говорит Гондон. — Так мы и поверили! Тогда бы вы пустые банки принесли — зачем лишнюю тяжесть таскать?

— Копчушка просил, чтобы не выливали. Потому что пустые-то банки от любого толчка с полок полетят!

— Ага! — говорит Гондон. — Почему же вы тогда по дороге от станции пришли? Да ещё как раз после поезда!

— Да мы по пути зашли, чтобы через проводника посылочку от доктора передать. Пробирки какие-то…

— Ага! — говорит Гондон. — Пробирки! А почему у вас в руках были пустые банки? Сами-то пили, а нам тут заправляете про довоенное пиво!

Тут мы отвечать ничего не стали, а только потупились виновато — твоя правда, презервативчик, лажанулись… Ничего не скроешь от твоего зоркого взгляда, о вождь!

— Баночки-то новенькие, — говорит Гондон. — И купили вы их у проводника Гери Очану. Или сменяли на часы какие-нибудь… Похоже, в столице старый пивзавод реконструировали… Кишка! Не смей открывать! На банкете раздадим всему активу и гостям! Счастливо оставаться, сопляки!

И оставили нас, побитых и ограбленных, рыдать на развалинах Старой казармы.

Но рыдали мы от хохота.

О банкете «отчичей» доныне ходят легенды. А ресторан «Трактир Отцов» с тех пор прозвали «Сортир Отцов». Хозяин его, старый Фаржи, потом просил нас поискать в санатории какой-нибудь дезодорант.

— Нету, — говорим. — Весь извели: трупный запах на этажах — страшное дело…

Казыдлу-старший начал нам лепить политическую статейку — бактериологическая диверсия против патриотической молодёжной организации. Накатал бумагу господину Рашку, как представителю Департамента общественного здоровья. Дозер наш городской продрал шары, снял со всех показания. Проверил. И все подтвердили нашу святую правду: и Копчушка, и доктор, и даже проводник Гери Очану. Потому что мы сильно постарались быть максимально убедительными.

Производство же «Золотого наслаждения» в столице никто и не думал возобновлять!

А ещё надо вам знать, что господин Рашку — выродок. Это, конечно, звучит дико, но вот получилось. Сам дозер говорит так:

— Господин начальник департамента торжественно заявил: у меня в органах я сам определяю, кто выродок, а кто нет…

И наш доктор Мор постоянно снабжает его какими-то собственноручно сотворёнными болеутолителями. Иногда сам привозит, иногда через нас передаёт. Так что мы вызываем у дозера самые положительные ассоциации, а Гондон даже у родного отца таковых не вызывает.

Самое главное — отвязались от нас «отчичи». Убедились, что существует проклятье «Горного озера»…

Да, капрал Паликарлик тоже был на том банкете, паскудина злопамятная…

Снилась мне в эту ночь всякая дрянь.

Когда я был маленький, то по утрам плакался отцу: «Опять всякую дрянь всю ночь показывали!»

Вот именно она и пожаловала.

Снилось мне, что Мойстарик всё-таки выпихал меня после гимназии учиться в университет. И что я вернулся в родной город не то знаменитым журналистом, не то популярным певцом. Но поселился с какой-то радости не в родном доме, а как раз в санатории. И кроме меня там живёт ещё куча незнакомых подвыпивших людей. Среди них почему-то шарашится директор гимназии, пьяный в хлам — чего в жизни за Людоедищем нашим не водится. Я встаю и подхожу к окну — за окном дождь. Тут в комнату входит моя девушка. Она вроде бы Лайта, но в то же время и не совсем Лайта. Я говорю ей — вот кончится дождь, и мы пойдём гулять вдоль берега, я тебе покажу одно странное место… А не совсем Лайта отвечает: значит, никуда мы не пойдём, потому что этот дождь не кончится никогда…

— Типичный чужой сон, — определил Князь. — Плохая примета, вот хоть у Рыбы спроси, она растолкует…

Рыба, когда оставалась в санатории на ночь, выгоняла Князя ко мне спать на диване, а сама занимала его комнату. Хоть и отчаянная она была девка, но не до такой степени, чтобы дрыхнуть в отдельном номере. А так она вроде находилась под нашей защитой: призраки замученных психиатров сперва нас передушат, и только потом…

Нет, Рыбы уже и след простыл — и постель заправлена, как в казарме, кирпичиком. И стол накрыт на две персоны.

— Чаки, — сказал Князь. — Ты не забыл, кому мы задолжали?

— Так что капралу Паликару и корнету Воскру, ваше сиятельство! — отрапортовал я.

— Что мы им должны, Сыночек?

— Мерзкую мучительную смерть!

— Именно, — сказал Князь. — Мы похитим их из казармы и привезём сюда как раз перед самым грибным икромётом. Мы накормим их грибами до отвала. А потом выметанная прямо в гвардейских организмах икра начнёт распирать желудки, потечёт из ушей и глаз…

— Дай нормально пожрать, поэт хренов! — заорал я.

…То, что увидели мы у причала, нас даже не удивило.

Палуба «Адмирала Чапки» снова сияла белизной. Снова ждали нас и столик, и шезлонг, и свежий халат — этого добра в каптёрках ещё хватало. И спирт — правда, в ма-ахонькой бутылочке. И соль. И сачки. И костюм пугалы. Только бак был другого цвета — а так совсем как вчера.

— И когда она успела? — говорю.

— И вышла в полночь на берег она, — распевно сказал Князь. — И сбросила одежды и воззвала к озёрным, горным и лесным стихиям. И все они немедленно явились на зов неотразимой девы Нолу. И молвила она…

— …вставляй свой ключик, — тоненько пропел я.

— Вы, Чаки Яррик, долбанный пошляк, — вздохнул Князь. — Поэтому вас ждёт костюм ныряльный…

— Вот мой костюм, — сказал я и достал из кармана очки для бассейна. Я давно их нашёл в каком-то номере и заначил — авось пригодятся…

Как в воду глядел…

— А как же хвостики и маска? — обиделся Князь.

— Нарушать ритуальные правила так нарушать, — сказал я. — Правда, человечины я ещё не пробовал. Давай-ка я тебе на всякий случай палец откушу!

— Откусить-то откусишь, — сказал Князь. — А вот разжевать и проглотить будет тебе слабо!

Я поглядел на воду и весь заранее покрылся пупырышками.

Потом с надеждой посмотрел вверх — ну хоть чуть-чуть побольше жару!

Потом придумал, как отсрочить казнь:

— Надо глянуть, как там наш мушкет!

— А что мушкет?

— Может, его уже спёрли!

— Как же — спёрли, — сказал Князь. — Мне сдаётся, что мушкет сей будет меня преследовать, словно старые сапоги кавалера Людоша из баллады! Как он ещё под подушку ко мне не забрался!

Но всё-таки озаботился, пошёл посмотреть.

Выдержка у Динуата Лобату отменная. Он не заорал, не выскочил из-под причала, как псих — а просто побледнел, как всегда.

Вернулся на плот и говорит:

— На месте он, только…

— Что — только?

— Все доски в инее, а между досками лёд хрустит…

— Ну, это ночью заморозок пал, — говорю я как заправский огородник. — Сезон-то ещё не установился, и как раз белокрапка цветёт…

— Какой-то уж очень локальный заморозок… И ещё это… Индикатор снова светится… Вроде как за ночь он подзарядился…

— Это хорошо, — весело сказал я, хотя какое уж там веселье. — Теперь пусть хоть вся гвардия придёт по наши грибочки — будет чем встретить!

Значит, эта штука в лесу тоже вроде как подзаряжается. А когда подзарядится — тогда что? Разнесёт весь Саракш?

Ну да я за весь Саракш не ответчик.

…Второе погружение далось мне намного проще. Я не только достиг дна, я ещё проплыл сколько-то над бугорчатым илом — надо же посмотреть через очки, как грибы будут оттуда вылезать!

Но грибы меня пересидели — видно, у них тоже выдержка хорошая.

Зато и всплыло их потом чуть не вдвое больше, чем в прошлый раз…

Рыба нас даже похвалила, а потом говорит:

— Доктор как раз едет в город, отправляйтесь-ка с ним!

— С какой радости, Нолочка?

— Грибов свеженьких свезёте родичам! Сами-то ведь сроду не догадаетесь!

— Ага, а потом пешком возвращаться? — говорю.

— А я вообще никого навещать не собираюсь, — говорит Князь.

— И не надо, — соглашается Рыба. — Если ты такой гордый, Чаки занесёт, барышне Лайте вручит… Заодно и познакомится! Она давно им интересовалась! Говорит — ходит мальчик, краснеет…

Змеища ты, Рыбина.

— Тогда зачем мне вообще ехать? — резонно говорит Князь. — У меня и здесь полно дел… И тебя одну оставлять как-то не очень…

— А чего мне бояться? Здесь же Паук, он сам любого напугает…

Но всё же остался Князь. А я взял под мышки два здоровенных баллона с грибами и пошёл во двор, где уже ворчал мотор «магистра».

Всё-таки далеко город от санатория. На колёсах так вроде рядом, а пешком-то идёшь-идёшь, а он всё ещё где-то впереди…

Сперва мы заехали в наш дом. Мойстарик был ещё на смене, а дядя Ори на грибы никак не среагировал. Я кое-как вбил баллон в холодильник и прибежал назад, к машине.

Доктор остановился возле домика, где располагалось местное отделение Департамента общественного здоровья. Господин Моорс устремился туда, а я подхватил другой баллон и пошёл к мосту.

Часовой вышел из будки и поинтересовался, что это у меня за груз. Он, как и я до вчерашнего дня, никогда не видел озёрных грибов и громко восхитился. Я наклонил баллон, выбил парочку деликатесов ему на ладонь и пошёл дальше. Ничего себе бдительность! Ведь так и пандейский шпион запросто может пройти в военный городок да перетравить гарнизон ядовитыми грибками… Безобразие!

Все эти глупости лезли мне в голову по той простой причине, что робел я подойти к крыльцу стандартного офицерского домика. Потому как господин полковник сейчас наверняка на заставах, госпожа Алька с другими офицерскими жёнами вяжет или музицирует в клубе, а в доме только Лайта, да ещё без подружки своей неотвязной…

Так оно и оказалось.

Был на ней какой-то крошечный домашний халатик — и вырасти она из него выросла, и выкинуть жалко. А в руке какая-то тряпка — они что, служанку нанять не могут?

Вид у меня наверняка был самый дурацкий. Хотя, казалось бы, почему? Империя сдохла, все равны. Это не аристократическое поместье, с крыльца меня лакеи не спустят…

— Ух ты, какая прелесть! — сказала Лайта. — Это всё нам?

— Нет, — сказал я, желая выглядеть хотя бы остроумным. — Это для узников гауптвахты.

— Увы, на губе нынче ни души, — вздохнула она. — Личный состав до омерзения дисциплинирован. Вот и приходится убирать самой… Чаки! Ты с ума сошёл! Это же страшно дорого!

— Чай, свои грибки, барышня, не купленные! — сказал я. — Вот этими самыми руками собранные, вырванные, можно сказать, из ледяной бездны…

— Ты так и будешь с этим сосудом до вечерней поверки обниматься? Проходи в дом!

Я прошёл.

В прихожей было полутемно, и я чуть не опрокинул ведро — Лайта действительно сама занималась уборкой. А я-то думал, что у старших офицеров для этого дела есть денщики…

— Проходи в комнату, поставь на стол, я потом унесу на кухню…

На столе валялся какой-то пёстрый журнал, на него я и водрузил свою ношу — не на белую же скатерть!

Потом огляделся.

Мебели такой я ни в одном здешнем доме не видел. Только в старых кинофильмах. Трудно даже представить, что такая красота уцелела — не сгорела в войну, не пошла на растопку… А эти клинки на ковре не перешли в лапы спекулянтов…

Лайта развела руками:

— Живём как в музее! Вот на этот стул не садись, он развалится. Его я берегу для особых гостей вроде капрала Люка… А садись вот сюда, на диван…

Я поперхнулся. Паликарлик здесь бывает? Ага, значит, не один Грузовик Гай Тюнрике бьёт к ней клинья…

Чуть вслух не ляпнул…

И говорю:

— Да нет, я, пожалуй, пойду. А то скоро Мойстарик со смены вернётся, да и доктор Моорс ждать не будет…

О том, что причины у меня вышли взаимоисключающие, как-то не подумалось…

— Садись-садись. А то скучно… Вообще здесь скучно. Не поеду же я в детский лагерь? Вот вы с братцем для себя хотя бы дело нашли, грибы ловите… А мне-то куда? Салфетки вязать со всякими дурищами?

— Ну, не знаю, — сказал я. — Другие как-то устраиваются…

— Садись, я сказала! Долго будешь с ноги на ногу переминаться?

Я сел и уставился на огромный чёрный экран телеприёмника. Явная контрабанда. Или конфискат. «Сунчок-22», комплектующие из Парабайи, но сборка пандейская — а это примерно то же самое, что «пандейский десант»: сколько-то поработает, а потом темнеть начнёт. Одна радость, что бесплатный!

Лайта унесла ведро, вернулась, вытирая руки полотенцем, и плюхнулась на диван так энергично, что мы на мгновение соприкоснулись плечами.

— Я давно хотела спросить — как вы с братцем эту девочку делите?

Давно она хотела спросить! Да она вообще впервые со мной разговаривает!

— Ры… То есть Нолу… Она не девочка…

— Распечатали, значит?

Вместо того, чтобы остроумно срезать наглую красотку, я самым позорным образом покраснел.

— Я не в том смысле… Она это… Она как товарищ…

— И-ди-оты! Бедная Нолу! С каждого бока по придурку, и никто не обнимет!

Потом-то я сообразил, что это намёк и провокация, а тогда проблеял жалобно:

— Мне пора… И вообще, недопустимо, когда молодой человек наедине с барышней без третьего лица…

— Я и говорю — и-ди-оты! У вас в горах какие-то родоплеменные нравы! А у нас просто…

И халатик распахнула.

Оказалось, что сбывшаяся мечта может походить на внезапно упавший с крыши кирпич.

Вот Князь говорил и врал, что их в кадетском училище строем водили в бордель с целью лишить иллюзий. В нашем городе борделей не было, зато были молодые вдовы и бобылки, так что у меня иллюзии тоже развеялись — в прошлом году. Но одно дело — швея или аптекарша, и совсем другое — дочь военного аристократа с во-от такой родословной!

Мы в полном беспамятстве целовались, а руки наши зажили совсем самостоятельной жизнью…

Правду говорит наука, что в голове у человека два мозговых полушария. Одно моё полушарие пребывало в восторге, зато другое паниковало.

Вот сейчас откроется дверь, ворвётся господин полковник да и пристрелит меня из табельного «герцога». Или войдёт Дину, вдруг решивший помириться с отцом, и пырнёт меня кинжалом — поэту-романтику больше подходит не пистолет, а кривой пандейский тутун. Или вернётся госпожа Алька, вытащит меня из дома за волосы и поволочит по улице, вопя на весь город… Или благородные дамы так себя не ведут?

Плевать. Пусть потом меня хоть стреляют, хоть пыряют, хоть позорят. Это будет потом…

Но никакого «потом» не состоялось.

Лайта ловко вывернулась из-под меня, метнулась к телеприёмнику и врубила его.

— Ой, совсем с тобой забыла, что сейчас… «Волшебное путешествие» начнётся… — сказала она, часто дыша.

И снова вернулась на диван, но села в самый угол, подальше от меня, и всем видом показала, что отвлекать её от экрана не следует.

Вот так, юноша. Ради самой дурацкой программы… Натурального бреда сумасшедших… Живого человека… Да ещё какого живого! С ключиком!

Я немного подождал, пока живость моя станет менее заметной, и, громко пылая всеми щеками, пошёл к двери.

Ладно, бывает в жизни джакч. Плохо только, что в моей джакч бывает всё чаще.

Так вот почему я всегда ненавидел это джаканное «Волшебное путешествие»!

— Ты заходи как-нибудь! — крикнула вслед Лайта.

Я не оглянулся.

…Мужики за кружкой пива часто вспоминают и рассказывают, что до войны столичные дамочки приезжали в Верхний Бештоун как бы для лечения астмы, а на самом деле потрахаться с молодыми солекопами. Солёненького им хотелось. Про это даже анекдоты существуют. Странное дело — никто к нам больше лечиться не приезжает, а вот анекдоты живут: «А самые невезучие девушки так с астмой и воротились домой…»

Все они такие — столичные дамочки! И война их не изменила!

Что-то подобное я бубнил себе под нос, проходя по мосту. Далеко внизу издевательски шумела река, а часовой в будке совершенно гнусно подмигнул, словно знал, какой конфуз со мной только что приключился. «Дурак посватался к принцессе»…

— Чаки! Чаки Яррик! Загляни-ка сюда на минуточку!

Я вернулся в действительность.

Докторского «магистра» возле конторы господина Рашку уже не было, там по-прежнему стоял хозяйский камуфляжный довоенный неубиваемый «барсук» с коляской. Это в книжках да в фильмах дозеры мчатся по вражью душу на длинных чёрных лимузинах, а у нас тут по-простому…

Сам господин Рашку стоял в дверном проёме, крепко уцепившись за косяк. Это и понятно: доктор недавно накачал беднягу своими снадобьями. Что ему от меня понадобилось в таком состоянии? Может быть, выпить не с кем? Это в нашем-то городке?

Я подошёл и вежливо поклонился.

— Чаки, сынок, помоги мне…

А! Господин штаб-майор до своего рабочего места сами дойти не могут! Отчего бы и не помочь хорошему человеку? Он-то нам помог!

Панели в кабинете господина Рашку грязно-зелёного цвета, как в любом казённом помещении. На стене висит пустая застеклённая рамка — дозер говорит, что это групповая фотография молодых Неизвестных Отцов перед отправкой на фронт. То ли у них в органах шутка такая, то ли что…

— Есть у меня к тебе один разговор… — сказал господин Рашку, когда я бережно опустил его в старое кожаное кресло. — Садись-ка вон там, располагайся…

Располагаться пришлось на табурете, привинченном к полу, потому как больше сесть было некуда. Будто подследственному какому, честное слово…

О чём он собрался со мной толковать?

Когда я по вечерам подрабатываю в «Солёной штучке», последние клиенты вот так же норовят побеседовать по душам — и в таком же точно состоянии…

Сейчас он мне, должно быть, всю жизнь свою горькую поведает…

И тут я вдруг увидел, что на столе у штаб-майора стоит блюдечко. Белое такое блюдечко, а на нём три озёрных грибка. Наверное, Нолу и для него передачку приготовила…

Нет. Грибки, которые на столе, потемнели уже и сморщились. Это не сегодняшний улов… Значит, это те, вчерашние… Значит…

— Чаки, сынок, — сказал господин Рашку. — Вот ты объясни мне, старому служаке, откуда у нашей молодёжи такая беззаветная любовь к нашей же Боевой Гвардии?

Всё сынок да сыночек! Да я выше его на голову! Что за жизнь — любой взрослый норовит меня сынком назвать!

И пожал плечами:

— Не знаю… Врождённое, должно быть, господин штаб-майор…

К чему это он?

— Врождённое… — повторил господин Рашку. — Значит, вы вот так запросто взяли и подарили капралу Паликару такую прорву грибов? От полноты души?

— Конечно, — сказал я и сделал очень честные глаза. — Жалко, что ли? Для защитников-то наших? Мы-то ещё наловим! Да уже наловили! А им некогда пустяками заниматься!

— Превосходно! — воскликнул господин Рашку. — Ваш благородный поступок должен стать достоянием всего общества! Поэтому, сынок, ты сейчас мне подробно, поминутно распишешь весь вчерашний день. Без купюр. Без умолчаний…

Физиономия у штаб-майора была совершенно пьяная — все мышцы синюшного лица, кажется, стекли к подбородку — а вот глаза на меня уставились совершенно трезвые и от этого жуткие.

— На часы я, конечно, не смотрел… — начал я.

— Ещё соври, что у тебя и часов-то нету, — сказал господин Рашку. — Да у вас с младшим Лобату этого добра навалом. Со швеёй Блинк, например, ты расплатился за её услуги дамскими часиками кидонского производства. Причём врал, что часы золотые. Так уж не надо мне тут…

И я, то и дело запинаясь, стал подробно излагать историю нашей грибалки. Честно цитировал довоенную брошюру. Поведал про костюм нырялы-пугалы. Описывал ощущения, испытанные в глубинах Ледянки. Упомянул о спирте. Пересказал со слов Рыбы все способы грибных заготовок. И начал уже переходить к бурной и запутанной биографии адмирала Чапки…

— Стоп, — сказал дозер. — Роман «Алые от крови паруса» я прочитал ещё в твоём возрасте. Теперь перейдём к гвардейцам. Сколько человек было в вездеходе?

— Двое, — сказал я, не успев удивиться. — Капрал Паликар и пилот-корнет Воскру. И не в вездеходе, а в вертолёте…

— В самом деле, — сказал господин Рашку. — Зачем в «онагре» пилот?

— А они что — говорят, что на колёсах были? — спросил я, хотя и знал, что вопросы мне задавать не положено…

— Я верю не людям, а документам, — сказал дозер. — И выходит по документам, что ты опять врёшь: все поездки у гвардейцев расписаны в особом журнале…

— Господин штаб-майор, — сказал я. — Мне не верите — тогда хоть доктора нашего спросите. «Кренч-турбо» трещит так, что даже в его подвале должно быть слышно.

— Хорошо, — сказал дозер и хлопнул по столу ладонью. Пугливые грибки на блюдечке аж подпрыгнули. — Допустим, они действительно прилетели на вертолёте. Хоть это и странно…

К чему он клонит? Может, озёрные грибы нынче объявлены национальным достоянием, а мы добывали их варварским браконьерским способом? Может, гвардейцы всем личным составом сгорели от самогонки, а он грешит на наши грибки? И для чего врали гвардейцы про вездеход?

— Господин штаб-майор, — повторил я. — Вертолёт не такая штука, чтобы перемещаться незаметно. Его наверняка и погранцы должны были видеть. Или хотя бы слышать. Правда, он над лесом низко летел…

— Лес, вроде бы, начинается на той стороне озера, — сказал господин Рашку. — А башня ПБЗ в другой стороне…

— Летели они от Алебастрового хребта, — сказал я. — Если с причала смотреть — как раз в створе Три Всадника будут. Я не говорю, что именно от самого хребта, но с той стороны…

Да какая ему разница, откуда эти гады подвалили?

— А когда они пролетели в сторону хребта?

— Не могу знать, — сказал я. — Мы с Кня… с Дину Лобату в санатории не ночевали. Мы приехали на велосипедах утром. Может, вертолёт туда вообще не через Ледянку летел — в небе дорог нету…

— Это верно, — сказал дозер. — А не заметил ли ты в поведении корнета и капрала каких-либо странностей?

— Какие уж тут странности, — говорю я. — Боевая Гвардия в своём обычном состоянии…

И осёкся — штаб-майор ведь сам и алкаш, и гвардеец!

Но он не заметил. Или сделал вид, что не заметил.

— Так, — сказал он. — Значит, вы увидели вертолёт и стали подавать приветственные знаки, чтобы господа гвардейцы сели?

— Ну да… То есть нет. Они сами сели. Никто их не звал.

— Вот так, значит. Ладно. Потом они попросили у вас грибков на закуску, а вы щедро отдали защитникам Отечества весь свой улов…

— Ну конечно, — сказал я. — Это наш гражданский долг. Так поступил бы каждый. И ничего они у нас не просили, потому что в уставе у них сказано: «Боевой Гвардеец никогда ничего ни у кого не просит — благодарные граждане ему сами предложат и сами всё дадут»…

— Золотая у нас молодёжь, — вздохнул господин Рашку. — Одна беда — врать не умеет. Пересказал ты мне, сынок, статейку из журнала «Бравые Отчичи» за прошлый год. Только там фигурировали не озёрные грибы, а «белкины яблоки». И не гимназисты, а малолетние воспитуемые. И дело было не в Горном краю, а…

— Не читаю я этот журнал, — сказал я.

— Странно, — сказал он. — А такое впечатление, что ты один из авторов…

— Где уж мне, — сказал я. — Сочинения — и те у сына господина полковника списываю…

И замолчал. Он молчит, и я молчу.

А сам соображаю. Вот он сейчас поговорит-поговорит для отвода глаз про капрала, усыпит бдительность и потихоньку начнёт меня подводить к самому главному — к обгорелому мужику да к нетонущему ружью, а потом, глядишь, и к этой непонятке в лесу…

Доктор-то с ним наверняка не только про головную боль толковал!

Достанет господин Рашку из ящика стола свой «герцог» и верной пулей пресечёт утечку информации…

А как же тогда доктор Мор? Хотя… Может, и нет уже никакого доктора Мора. Не справился, бедняга, с управлением и слетел с обрыва в бурные воды Юи… Так всегда в органах делают…

А ведь казался штаб-майор вполне славным дядькой — для дозера, понятное дело!

Напридумывал я сам себе ужасов, теперь надо их как-то избежать.

Спокойно. Стану дождём и камнем, стану огнём и ветром…

— Господин штаб-майор, — сказал я. — Ясен день, всё было не так. Грибы у нас просто-напросто отобрали под дулом автомата, да ещё заставили погрузить в вертолёт! Мы-то думали, что всё, разошлись, а они сделали разворот и плюнули по нам из огнемёта! Наше счастье, что дело было на воде…

— Да уж, против боевого вертолёта с дамским револьвером не попрёшь… А чего сразу не сказал? — спросил дозер каким-то совсем другим голосом.

— Потому что жаловаться нехорошо, — сказал я. — И ещё потому что гвардейцы… Ну, всегда друг за друга стоят… С каким таким револьвером?

— С дамским. Типа «Этот кусачий малыш прекрасно спрячется в твоей косметичке». «Ибойка 6,2» с гравировкой: «Убей врага, вернись к той, что тебе дорога. Бартику от Лилены». С орфографическими ошибками… А «дамским» зовётся по той причине, что его держали при себе все столичные проститутки на случай клиента-маньяка… Эх! Ни врать вы не умеете, — сказал штаб-майор, — ни секреты хранить… Ты что думал — кровавый палач Тим-Гар Рашку станет покрывать пьяных мерзавцев, которые живьём жгут детей? Я давал тебе повод так думать?

— А кто докажет? — сказал я. — Доктор не видел, Паук, то есть, господин Айго, тоже не видел… А к нам вы всегда по-людски, господин Рашку, это да…

Господин Рашку махнул рукой.

— Мне доказывать не надо, давно на свете живу. Ожогов ни на ком нет?

— Повезло, — сказал я. — И вообще — может, они нас только попугать хотели?

— Попугать? — хмыкнул он. — Гвардия никого не пугает. Просто у него прицел перед глазами гулял, вот и всё везение… Но вы всё-таки напишите, как положено, заявления. Все трое. На моё имя. Только смотрите, не под копирку! Чтобы мелкие разночтения были! А то трибунал заподозрит сговор свидетелей… Обязательно — понял?

— Может, не надо никакого трибунала? — спросил я. — Зачем Гвардию позорить из-за единичного случая?

— Ну ты, сынок, верного «отчича» тут не изображай, — сказал дозер. — Мне эти заявления нужны для работы. А трибунал — как получится… Или не получится… Ты ещё вот что скажи. Куда вы свои грибы грузили и как?

— В баке. Здоровый бак, стандартный, как в солдатской столовой. Еле втиснули его за креслами…

— Понятно, — сказал дозер. — А почему еле втиснули?

— Там ещё какие-то коробки стояли, — сказал я. — Две картонные коробки. Пришлось одну поставить на другую, чтобы бак вошёл…

— Опиши коробки, — сказал господин Рашку.

— Не до того нам было, господин штаб-майор, чтобы мелкие детали рассматривать, — сказал я. — Только и думали, как бы ноги побыстрее унести. Какие коробки? А вроде тех, в которых сигареты перевозят. Но табаком не пахнет. И дырок нет. А на боках значок — красная птичка. То есть не птичка, но похоже. Надписей нет. Довольно тяжёлые. И вот ещё… На полу это рассыпано… Крошка такая пластиковая, упаковочная… Чуть-чуть…

— Вот видишь — и мелкие детали рассмотрел, — сказал дозер. — Что значит молодые глаза… Как ты считаешь — контрабанда?

— Не знаю, — растерялся я. — Такую наглость как-то и не представишь… Контрабанда в Горном краю, господин штаб-майор, была, есть и будет, но чтобы среди бела дня да на вертолёте… Горная Стража крепко обидится!

— Вот и я так думаю, — сказал господин Рашку. — Напрягись-ка ещё, Чаки, и припомни, что вам капрал говорил. Не молчком же он действовал!

— Ваша правда, господин штаб-майор. Кое-как языком ещё ворочал. Спрашивал, не видели ли мы чего наверху. В смысле — над головой.

— А вы видели?

— Нет — что там можно увидеть? Не самолёт же! Уж самолёт-то мы бы как-нибудь запомнили! На всю жизнь память! А ещё капрал сказал, что у них на башне сработал радар, вот они и полетели…

Господин Рашку хихикнул.

— Так и сказал — радар? — спросил он.

Я кивнул.

— Ну да, — сказал дозер. — Радар. Конечно, что же ещё может быть на башне противобаллистической защиты, как не радар? И сели они в вертолёт и полетели к пандейской границе за…

И тут меня осенило. «Чаки Яррик — маленький помощник большой секретной службы»…

— За телеприёмниками! — сказал я. — Точно! Вспомнил я птичку-то! «Сунчок-22»! Ещё тот джакч, потому что сборка пандейская. Ведь в Пандее как? Руки дырявые, пальцы корявые. Нет уж, лучше подкопить да взять парабайский оригинал — тот ещё внукам послужит…

— Контрабандный? — улыбнулся дозер.

— Как можно, господин штаб-майор! — сказал я. — Нет, я запишусь в нашей лавке в очередь, как положено. К пенсии моей она как раз подойдёт…

— Что-то развеселился ты, сынок, — сказал господин Рашку. — А ты знаешь, как наш Верхний Бештоун нынче на пандейских картах называется?

— Как? — спросил я. — Авэрхный Абыштун, э?

— Если бы, — сказал дозер и посмотрел на часы. — Усолье-Пандейское. Вот так-то. А теперь иди, сынок, и не забудь про заявления. Не тяните с этим делом…

…Весь разговор с господином Рашку я самым подробным образом пересказал Князю на крыше санатория следующим днём.

Не рассказал только о том, что стоял на крыльце дозерской конторы и слушал, как в военном городке на плацу погранцы слаженно исполняют «Горную Стражу». С нашей стороны им вторили солекопы в пивных и барах — но в каждом заведении вели свою песню. А из самой конторы вырывался жуткий стон штаб-майора…

Словом, был обычный тихий вечер в городке Верхний Бештоун.

Но стало мне до того не по себе (да чего там — перепугался, как пацан), что рванул я, не оглядываясь, до самого отчего дома.

Мойстарик уже пришёл со смены и, должно быть, страшно удивился, что хамоватый отпрыск бросается ему на шею, плачет, несёт всякий джакч, просит прощения неизвестно за что…

Оказалось, что напрасно я боялся. Во всех смыслах напрасно.

Во-первых, с работой санитаров мы справились. В госпиталях служат такие же, как мы, парни, и ничего, не блюют, в обморок не падают… А наш пациент, сказал доктор Мор, ещё не самый страшный. Вернее, поправился он, уже не самый страшный…

Во-вторых, сообразил я, что Рыба никакая не ясновидящая, просто она прикинула — Лайта может быть дома одна. И кое-что такое про Лайту знала или слышала. Вот и хотела взять меня на понт, как господин Рашку. Но был я уже учёный и не поддался.

В-третьих, ментоскоп показал нам совсем не «Волшебное путешествие».

Доктор смотрел на экран и бормотал:

— Этого не может быть. И этого тоже. А уж такое и вообще ни туда, ни сюда… Серьёзное повреждение мозговой ткани… Да что там — сварились у него мозги… Не повреждение, а перерождение… Возникновение новой личности… А с ней и новые воспоминания… О том, чего не было и не могло быть! Вот потому-то, ребята, ментограммы и не принимаются в суде, как доказательства. И даже на допросах используются редко…

Первый сеанс был коротким. Экран затянуло туманом — это означало, что пациент заснул.

Мы увезли его на каталке из ментокабинета обратно в подвал, в лабораторию. Рыба несла капельницу. Беднягу переложили на процедурное ложе. И тут меня осенило:

— Господин доктор, — говорю. — Зачем болезного катать взад-вперёд? Ментоскоп вещь неподъёмная — значит, перетащим сюда шлем, экран, прокинем из ментоскопной кабель… У нас в гимназии преподаётся спецпредмет — монтаж шахтного электрооборудования. Так что сделаем в лучшем виде!

Поглядел на меня доктор и чуть не зарыдал:

— Не верил я, — говорит, — что когда-нибудь и от вас, негодяев и бездельников, польза будет!

И достаёт откуда-то (скорее всего, из бороды) ключи от «магистра».

Он иногда разрешал нам покататься — в зависимости от настроения и в качестве поощрения. Только недалеко, хоть и не водится в наших краях автоинспекции.

Интересно, кому бросит он ключики — Князю или мне? Ведь идея-то моя!

Но полетели ключики прямо в плавники Рыбе.

— Нолу сейчас поедет на станцию, — сказал доктор. — Мне нужно отправить послание в Академию. Вы там помогите ей — и за работу. Айго проследит, чтобы не халтурили…

И скрылся в своём кабинете.

А я-то надеялся, что господин Моорс, как всегда, поручит всё Пауку! Да уж, инициатору — первый пинок…

Мы с проклятиями вынесли с кухни несколько эмалированных бачков с грибами и разместили их на заднем сиденье автомобиля. Сиденье Рыба предусмотрительно прикрыла плёнкой.

— Доктора придётся брать в долю, — озабоченно сказала Рыба и тяжело вздохнула. — Но это выгодней, чем каждый раз попутку ловить. Я подсчитала.

— Нолу Мирош, — проникновенно сказал я. — А не пошла бы ты… замуж за Мойстарика? Он такой же деловой. И я бы наконец стал сыном богатых родителей…

— Всю жизнь мечтала до самой смерти стирать солекопские кальсоны, — сказала Рыба. — Ладно, мальчики. Плюньте мне вслед — на удачу…

И укатила.

А мы плюнули и пошли к Пауку за инструментом и кабелем. Домик, в котором располагались технические службы санатория, восставшие психи почему-то не тронули. Вот там господин Айго и обосновался.

В его мастерской меня посетила ещё одна восхитительная идея — просверлить дырку для кабеля из ментоскопной прямо в подвал. Но Паук постучал себя по голове и своими ручищами показал, какой там толщины бетон и какова длина сверла. Прямо бомбоубежище для богатых психов, а не подвал!

Не прошла моя рацуха. Так что хватит ли нам одной катушки — ещё вопрос.

Разделал я кабель, подсоединился к ментоскопу по всем правилам — и поползли мы вдоль по коридору к подвальной двери.

Почему-то мне очень не хотелось, чтобы проводка бросалась в глаза, и вёл я её под самым потолком аккуратно, без провисаний.

Князь, как личность творческая, таскал стремянку и давал время от времени полезные, по его мнению, советы:

— Натягивай, натягивай сильнее, а то не хватит!

— Сеструху свою натягивай, — строго сказал я и немедленно полетел со стремянки — чуть все гвозди не проглотил…

…Доктор Мор в своё время провозгласил, что все наши взаимные мордобойства есть следствие подавляемой обществом юношеской агрессивности, и тут главное — чтобы не было в руках предметов тупых и тяжёлых либо колющих и режущих.

Как на грех, у меня в руке был молоток, а у Князя — монтажный нож.

И разозлился я почему-то сильней обычного…

Но тут вместо драки Князь как заорёт:

— Понял я! Понял! Никакой это не бред! И никакая это не страна великанов!

Тут и я понял, о чём он. И забыл про молоток. И вспомнил про самое главное.

Там, на экране ментоскопа, жили весёлые люди громадного роста в ярких курортных одеждах. Чистые светлые лица улыбались, приближались вплотную к экрану, что-то говорили…

Потом великан в синем свитере и великанша в клетчатом, как тюремный, комбинезоне ходили вокруг очень странного дерева, усыпанного вместо листьев мелкими тёмно-зелёными иголками. Они украшали это дерево гирляндами разноцветных фонариков, большими зеркальными шарами, пёстрыми фигурками, изображающими разных фантастических зверей. На самой верхушке поместилось что-то вроде переросшего озёрного гриба, только красного цвета и с короткими щупальцами. Под деревом лежали перевязанные лентами разноцветные коробки — должно быть, с подарками, как на свадьбу. И стояла большая кукла, изображающая старика с белой бородой. Одет дедушка был так, словно квартировал в рефрижераторе или был тем самым Снежным Шаманом из горской легенды, который заморозил Трёх Всадников.

Потом пробежала крупная кошка неведомой породы — почему-то с хвостом…

— Он не в коме, понял? — кричал Князь. — Доктор ничего не просёк, потому что джакнутый и уверен, что всё должно быть по науке! А вот наш лётчик живо сообразил, что такое ментоскоп, и показывает всё по порядку!

— По какому порядку? — спросил я. Ну почему я такой тупой?

— Это его детские воспоминания, Сыночек! Ребёнку все взрослые представляются великанами — папа с мамой, родня, гости…

— Ну не знаю, — сказал я. — Ничего такого не помню. И великанов не помню — меня в этом возрасте на закорках таскали то Мойстарик, то дядька… Так что я сам был тогда великан!

— Человек, — важно сказал Князь, — в принципе помнит всё. Вообще всё. До мелочей. Только он этого не знает…

— А зачем нам его уважаемое детство? — сказал я.

— Ну почему ты такой тупой? — сказал Князь. — Как нормальный человек пишет автобиографию? По порядку: родился, учился, женился, служил там-то и там-то… Вот и он так хочет…

— А почему тогда кошка с хвостом? — сказал я — больше-то крыть было нечем.

— Значит, там, откуда он родом, кошки с хвостами, — сказал терпеливый Князь. — У кошек же есть рудиментарный хвостик? Значит, когда-то был и полноценный хвост… Или будет… Или будет?

От этой ценной мысли глаза у поэта остекленели и упёрлись в одну точку. Зрелище было довольно страшное.

— Вот видишь, — сказал я, — какая у тебя в мозгах подвижка произошла. А если бы я тебя ещё и молотком приласкал? Ты бы вообще мировое открытие сделал! Лучше гвозди собери, кигикалка пандейская!

Это такая лесная птичка, гроза белых клопов. Клюв у неё — чисто пандейский носяра!

…Провозились мы с проводкой до вечера. Потом пересмотрели на сто рядов все записанные ментограммы. Вопросов только прибавилось.

Почему семья пациента живёт в натуральном дворце или музее? На обычное людское жилище что-то не похоже… Или он там у себя был наследником престола?

Почему в этом дворце-музее посуду (на вид весьма дорогую) после обеда не моют, а сгребают в какую-то стенную нишу? Почему туда же бросают одежду, отходя ко сну? У них что — каждый день новые тряпки?

Каким образом наш маленький герой оживляет свои игрушки? И кого они изображают? Местных божков и чудовищ? То огромные глаза и уши, то нос-указка… А вот вроде бы нормальная хонтийская лошадка, только чёрно-белые полосы у неё не вдоль туловища, а поперёк…

Одного только медведя, пожалуй, ещё можно узнать.

Ах, да, почему у одного из гостей совершенно чёрная кожа? Он болен или это игра природы?

От высоких размышлений нас оторвала воротившаяся коммерсантка Рыба.

На голове у неё красовалась какая-то немыслимая причёска, похожая на кремовую розу с торта.

Её новое красное платье было самым коротким в городе.

На руках и ногах нашей ведьмы звенели серебряные пандейские браслеты.

От Нолу Мирош слегка разило букетом разных вин.

Руки её оттягивали две громадных сумки.

— Разбирай гостинцы! — закричала она. — Гулять так гулять!

Мы с Князем жалобно переглянулись и в один голос заревели:

— А деньги?!!

— Наживём! — воскликнула Рыба, чем и посрамила нас, маловерных скупердяев.

В сумках содержался весь ассортимент чёрного рынка. Даже знаменитый кидонский ром…

Вот ведь странно — от Синего Союза и пригоршни праха не осталось, а кидонские товары откуда-то берутся…

Эх, Рыба, Рыба! А я-то тебя за Мойстарика прочил! Да он такую транжиру и мотовку и на порог не пустил бы!

В общем, вы поняли. Наш человек Рыба.

Ну и нажрались мы!

Причём не в смысле напились, а именно нажрались. Ибо опьянеть при таком количестве закуси было практически невозможно.

Не сказать, чтобы у нас в Верхнем Бештоуне голодали. Просто еда, которую можно приготовить из продуктов по карточкам, очень однообразна. Что в рабочих лавках, что в военторге. Сытно, ничего не скажешь — так ведь солдата и горняка держать впроголодь не рекомендуется. Себе дороже.

Ну, по великим праздникам можно купить что-нибудь на рынке. Но и фермерские продукты какие-то слишком обычные и унылые. А Мойстарик известный экономщик.

Суп, каша, каша, суп. Овсяные лепёшки. Варёный свиной окорок. Иногда колбаса, но наши фермеры, как ни стараются, ни настоящей пандейской полукопчёной, ни кровяной сделать не могут. Видно, по ту сторону хребта другие травки.

А тут… Я сроду и названий-то таких не слышал. И фруктов таких не видел. А некоторых надписей на банках даже Князь не мог разобрать.

Приобрела Рыба всю эту благодать у проводника Гэри Очану, весьма скользкого типа. В его магазинчике на колёсах.

Последний вагон в любом товарном составе, как известно, предназначается для перевозки грязного металлолома — его стараются собирать по всей стране, чтобы снизить фон. Вагон освинцованный, отмеченный, ясен день, зелёным черепом. Никто не полезет лишний раз проверять. Хотя стоило бы: внутри там никакой не лом, а самая натуральная лавочка, и чего в ней только нет…

Но жратва — не самое главное.

Утром я первым делом полез в шкаф — как там она? Не похищена ли местными призраками? И не приснилась ли мне вообще?

Она — это настоящая кожаная куртка военного лётчика. Тёмно-коричневая. На молнии. Со множеством карманов. На шёлковой подкладке с потайными отделениями. С отстёгивающимся меховым воротником. Совсем новая, хоть и пошита, поди, до моего рождения. Лежала, родимая, на складе, никого не трогала, пока не дотянулись до неё длинные интендантские ручки.

Кожа мягкая, ласковая, хорошо выделанная, чем-то умащённая, коли не пересохла за все эти годы. На правом рукаве шеврон с эмблемой военно-воздушных сил — запрещённый имперский герб в обрамлении золотых крылышек. И отпороть шеврон нет никакой возможности — он не пришит, а словно бы вплавлен в кожу.

Вчера поддатый Князь объявил, что и не надо отпарывать. В правительстве, сказал он, давно уже идут разговоры о том, что следует восстановить имперскую символику, упразднённую сдуру и по горячке. Тем более, что этот герб возник ещё в те времена, когда наша маленькая Отчизна и не помышляла стать Империей.

— Старый герб, — сказал Князь, — это само совершенство. Он гениален. Он прост, ярок и понятен любому. Белый круг. В нижней его части — чёрная дуга, обозначающая контур Чаши Творца. И над Чашей — алый кружок, символизирующий Мировой Свет. Всё. Воспроизведёт даже ребёнок и даже по устному описанию… Правда, враги называли наш герб «Весёлый пьянчуга», но это от зависти. Береги подарок, Чаки, это тебе не кожимитовый новодел…

Да, о такой курточке наверняка мечтает любой парень в Стране Отцов. Особенно после фильма «Самый долгий полёт». Это первая лента, снятая после войны. Там кожанку носит старший пилот Нарди Тагари, которого играл незабвенный Кел-Сат Вески. Ясен день, этот пилот остался без работы, как сотни других воздушных бойцов. И вот возвращается он в свой родной городок вроде нашего, а у самого ни денег, ни профессии, ни хрена. Родителей унесла эпидемия, дом национализировали, поскольку считали, что пилот давно подох (слова гадины-мэра — а в каком фильме мэр не гадина?) Девушка его вышла замуж за интенданта — всё понятно. Власть в городке принадлежит бандитам, а бандитами руководят замаскированные выродки. И всякая сволочь к нему цепляется именно из-за шеврона. И Нарди Тагари снимает куртку и вешает в гостиничный шкаф. И горничная Лина спрашивает, почему он носит тёмные очки. А Нарди отвечает: «Чтобы Отчизне не было стыдно смотреть мне в глаза»…

Я этот фильм, ещё чёрно-белый, раз двадцать видел. И каждый раз плакал, как маленький, когда никто во всём городке так и не пришёл пилоту на помощь, и Нарди умирал на булыжной мостовой возле ратуши, а Лина пыталась его поднять и говорила, что из столицы примчалась Боевая Гвардия, что выродков повязали, что она ждёт ребёнка и жить они будут долго-долго… и ясно было, что она врёт. Но только она правильно врёт.

И последний кадр — имперский герб на шевроне, залитый кровью.

Короче, вы поняли.

Недавно этот фильм пересняли в цвете и с другими актёрами. Но смотреть его второй раз я не пойду даже под конвоем. Потому что вместо печального пилота там геройствовал мордастый отставной капрал Боевой Гвардии, который вовсе не помер в финале, а сам всех до одного выродков поубивал, получив лишь лёгкое касательное ранение в плечико. Жалко, что не сквозное в жопу. А у бедной Лины было такое огромное вымя, что аж противно. Всем всё ясно — и никаких тебе тёмных очков…

Как Рыба догадалась, что я именно от такой кожанки заторчу? Всё-таки ведьма она.

И Князю она очень вмастила с подарком. Привезла ему тоже кожаный, но чёрный плащ с поясом и погончиками. Той же самой довоенной фирмы. Князь немедленно соврал, что именно в этих зловещих плащах ходили агенты имперской тайной полиции. Ха-ха, говорю. Какая же тогда она тайная — в униформе-то! «Вот из-за таких мелочей они и проморгали революцию Неизвестных Отцов!» — не растерялся Князь. Хрен ты его переговоришь.

Славя Рыбу, мы с песнями отправились на грибалку. Сегодня мы были готовы собирать урожай вагонами, отправлять в столицу и получать взамен вагоны же денег.

Жизнь впереди намечалась двух типов: или очень хорошая, или, если не повезёт, просто хорошая.

А покончив к вечеру с заготовками, мы втроём спустились в подвал и стали просматривать ментограммы, записанные доктором. Разговаривать при этом старались тихонько, чтобы не потревожить нашего странного лётчика.

Как и ожидал Князь, вслед за картинами детства началась сплошная учёба. В гимназию невидимого (мы же смотрели на всё как бы его глазами) мальчика повели родители (мы уже чётко выделили их среди прочих персонажей). Они покинули свой музейный дворец, по длинной зелёной аллее вышли на дорогу и… уселись прямо на асфальт. Но всё-таки не совсем асфальт.

По этой дороге не надо было ни ходить, ни ехать.

Она сама двигалась.

И не было на дорожном покрытии ни пыли, ни мусора, ни трещин, ни выбоин. Оно словно бы текло и даже казалось каким-то… живым, что ли?

Увы, всё-таки — «Волшебное путешествие»! Проезжал старый замок мимо нашей кареты, рыжий кучер облаивал стаю собак…

Чудная дорога текла по высоченному виадуку. Вокруг лежали бескрайние ярко-зелёные поля. Но что-то во всём этом было неправильное. Я даже сперва не понял.

Потом догадался.

Мальчик видел мир именно таким, каким рисуют его дети и художники-примитивисты. Массаракш, мир не был для него ни чашей, ни, тем более, сферой, а какой-то жалкой лепёшкой…

— Дефект зрения, — прошептал Князь. — Такое бывает, я читал…

— Всё равно у дока спросим, — откликнулся я.

Ехали наши герои недолго — до вокзала. Вокзал был лёгкий, стеклянный и такой огромный, что трудно было даже представить, какой величины поезда от него отходят.

Но поездов и не было.

Они ступили на эскалатор и поехали вверх. Наш мальчик как уставился на ступени, так и ехал всю дорогу — а вокзал толком рассмотреть и не дал.

Потом по остеклённому тоннелю (там тоже был движущийся пол), они переехали в вагон. Но всё-таки не в вагон, потому что вагоны не летают. Значит, это был пассажирский самолёт. Только иллюминаторы очень большие. И людей совсем немного. Богато там жили, коли могли себе позволить гонять воздушный транспорт почти порожняком…

О том, как выглядит Саракш сверху, я знал только по фотографиям да по старой кинохронике. Дину говорит, что летал дважды на гвардейской платформе, но на ней не больно-то чего внизу рассмотришь, когда ты маленький, а вокруг здоровые мужики. Может быть, хоть сейчас?..

Тут, видно, память подвела мальчонку: самолёт рванул в небо со страшной силой, но в салоне никто из стоящих даже не покачнулся, а никто из сидящих не пристегнулся в кресле. Должно быть, такие мелочи парню не запомнились, потому что он сразу прилип к иллюминатору.

Сейчас мы увидим, каков мир с высоты птичьего полёта…

Но вместо этого оказались над снежной равниной. Не сразу я сообразил, что под нами облака. Джакч. Пассажирские самолёты не могут достигнуть такой высоты, а боевые ракеты не перевозят пассажиров. Это у него воображение разыгралось. За стеклом была чернота, а в черноте вспыхивали крошечные огоньки. Куда же подевался Мировой Свет? Рассыпался, что ли, на эти искры?

И слишком уж недолгим было путешествие.

Мы почти сразу же очутились в гимназии. Вернее, в интернате. Потому что родители попрощались с нами (с будущим лётчиком, конечно, но получалось — вроде как с нами, зрителями).

Интернат… Ничего себе интернат! У нас богатеи до войны так не жили, как тамошние детки! В такой интернат я бы сам побежал, обгоняя поезда, автомобили и даже самолёты!

Местность, в которой он располагался, чем-то напоминала Горный край, только горы были пониже, и деревья здесь росли совсем другие. И росли они повсюду — даже непонятно, как работали строители, как они умудрялись возводить учебные корпуса и коттеджи для проживания, не потревожив природу. У нас бы первым делом всё вокруг повырубили, проложили дороги и прочее…

А тут гимназисты ходили на занятия (вернее, бегали) по лесным тропинкам. Как в детском лагере. Тропинки были нормальные, не текучие…

Нашего мальчика поселили в коттедже вместе с тремя другими пацанами — видно, их родители тоже были важными шишками. Представляю себе здешнюю плату за обучение.

Пацаны были чистенькие, ухоженные — ни прыщей, ни чёрных зубов, ни шрамов, ни пёстрого лишая. Видно, на руках носили их мамки-няньки и следили за ними персональные лекари, опекали особые слуги…

Но в интернате ихняя лафа кончилась — к радости бывшего кадета. Никто над ними тут не трясся и даже не особенно надзирал: сами заправляли постели, сами драили полы — это при том, что ездили по коттеджу и какие-то сильно самостоятельные пылесосы с манипуляторами — механические уборщики…

— Да уж, эти принцы крови не чета вам, засранцам! — злорадно заметила жестокая Рыба. Но за вчерашний пир и подарки мы были готовы простить ей всё, что угодно.

И ведь сглазила ведьма принцев: наш подопечный непонятно из-за чего сцепился с самым высоким и крепким из соседей!

Но чья победа вышла, мы, джакч, так и не узнали: кончилась плёнка на катушке в записывающем узле, о чём любезно сообщила надпись на экране. Массаракш-и-массаракш!

Мы пошли на поклон к доктору.

Господина Мора Моорса эта новость нисколько не огорчила.

— Знаете, ребята, — сказал он, — меня сейчас интересует не столько психика, сколько физиология нашего пациента. Потому что она имеет весьма важное прикладное значение. Слов нет, ментограммы чрезвычайно любопытные, и в другое время я бы только ими и занимался. Но долг перед Отчизной, перед народом диктует другое… Жалко, право слово. А вам я не возбраняю работать с ментоскопом — в меру, конечно. Записывайте на эту катушку, сколько войдёт, переносите увиденное на бумагу — тут пригодится талант нашего поэта, — а потом пишите поверх старой записи. Конечно, лучше бы создать полноценный и последовательный архив, но ничего не поделаешь…

Морды у нас с Князем вытянулись.

— Господин доктор, — сказал Князь. — Но это ведь очень важная информация. Нужно, во-первых, сохранить её в полном объёме, а во-вторых — привлечь самых компетентных специалистов…

— Компетентных специалистов?! — воскликнул доктор. — Ты хочешь сказать — этих бездарных столичных плагиаторов? Этих стервятников от психиатрии вроде лжеучёного шарлатана Аллу Зефа? Вот им!

И откинутой от пояса рукой показал, что именно этим гадам причитается.

— Есть выход, — вдруг сказала Рыба. — Ничего не пропадёт.

Мы все уставились на неё, знахаркину внучку.

— В кабинете покойного главного врача, — сказала Нолу Мирош, — хранится полная мнемотека пациентов санатория. Вы же сами мне показали стальной сейф. Там этих катушек сотни. А пациентов, может, уже и в живых-то нет. И весь материал теперь не годится даже для шантажа. Зачем нам хранить этот бездарный бред? «Волшебное путешествие» за бесплатно обогащать?

Надо же — «для шантажа»! Определённо не пропадёт Рыба в столице…

Доктор Мор вытаращил глаза, хмыкнул и сказал, устремив на Рыбу короткий палец:

— Прекрасно! Назначаю тебя старшей. Слушайтесь умницу Нолу, лоботрясы! Ментоскопирование продолжать. Все катушки маркировать и складывать в хронологической последовательности. Все просмотры заносить в особый журнал. Когда-нибудь я вернусь к этой проблеме…

Князь не сдавался:

— Но ведь это важнее всякой физиологии! Там показано… Да, там показано наше будущее! Помните старика-нищего у Верблибена в «Роковом визите»? «Всё, что тебе предстоит, уже пройдено мною, каждый твой шаг или жест ведаю я наперёд. Слепо доверься мне — лоцману в жизненном море, скалы и мели его будут тебе не страшны. Знай же, что ты — это я, получивший возможность вернуться, выгребший вверх по реке, именуемой Время»… Вот кто такой ваш пациент! Посланец из будущего! Он может нас предупредить о чём-то очень важном…

А я, кажется, знаю, подумал я, где находится лодка этого посланца… Та самая, которая может вверх по реке…

Чуть вслух не сказал.

Доктор, судя по движению бороды, улыбнулся.

— Фантастика, юноша. Старая добрая фантастика. Сам посуди — даже если бы существовал такой посланец в действительности, то уж наверное прибыл бы он не в нынешние дни, а в довоенное время, когда всё можно было ещё спасти — хотя бы теоретически. Нет, наш больной просто-напросто проецирует свои представления об идеальной жизни. Идеальный дом. Идеальные родители. Идеальные дороги. Идеальный транспорт. Идеальная школа, наконец. Ручаюсь, что впереди вас ждут картины идеального общественного устройства. «Остров счастливых» старины Леганта Кидонского с поправкой на технический прогресс.

— Разве это не самое важное? — сказал Князь.

Тут господина Моорса, как видно, растащило на очередную лекцию: я не Творец и так далее…

— Увы, — сказал он и раскинул коротенькими ручками. — Принято считать, что войны способствуют резкому ускорению этого самого прогресса. Да так оно и было — до последней войны. Слишком жестокой и разрушительной она оказалась. И теперь нам не до прогресса — только бы выжить. К счастью, вы были слишком малы в первые послевоенные годы. К счастью, вам повезло больше, чем миллионам других детей и взрослых. К счастью, Неизвестные Отцы не дали погибнуть всему населению Отчизны. Но предотвратить гибель отечественной науки они не могли. Это было выше человеческих сил. Наука — это институты, лаборатории, мастерские, однако самое главное — люди. А Империя людей не жалела. В идиотском и бессмысленном Его Императорского Величества Академии батальоне погибли сотни, тысячи учёных — от академиков до студентов. Их даже не успели довезти до фронта. Проклятый старый венценосный дурак! Вся эта джаканная семейка! Наука — это книги. Учебники. Монографии. Справочники. Таблицы. Словари. Энциклопедии. Миллиарды, триллионы печатных знаков, расставленных в надлежащем порядке. Но когда облака радиоактивного пепла закрыли Мировой Свет и наступили холода, все эти знаки вместе с бумагой в буквальном смысле вылетели в трубу за несколько месяцев! А те, которые не попали в ненасытные утробы самодельных печурок, сгорели вместе с библиотеками в разрушенных городах и никого не спасли. Две-три типографии в столице не успевают размножать те немногие научные источники, которые чудом сохранились. Именно поэтому вы переписываете учебники для следующих гимназистов. Да и в костяных ваших башках кое-что застревает…

Он набрал воздуху побольше:

— Так называемый Департамент науки в нынешнем правительстве состоит в основном из проходимцев и карьеристов, увильнувших от призыва! Уверяю вас, там вы не найдёте гениев. Лучший человеческий материал спалила война. Отечественная наука не просто отброшена назад. Её попросту нет. Есть несколько сумасшедших фанатиков знания вроде меня, но это — капля в море. Они даже не могут выбить средства на исследования, в отличие от Департамента пропаганды! На киностудию у страны деньги есть, а на типографию нет! Один мой знакомый сказал такие слова: вся беда в том, что энергетика Саракша слишком сильно опередила информатику. Когда вы научитесь соображать — если вообще научитесь, — вы поймёте, что он был прав. Древние жрецы в предвидении грядущих катастроф озаботились занести свои знания на каменные скрижали. Именно так дошли до нас и календарь, и периодическая система элементов. До сих пор непонятно, как им удалось эти открытия совершить. Ну ладно, календарь — это необходимость, но зачем им понадобилась таблица элементов? И как они вычисляли атомный вес — теоретически, что ли? Мы этого не знаем, а теперь уже не узнаем никогда. Они-то о нас позаботились, а мы в своей гордыне даже не создали надёжного хранилища для банков информации. Теперь собираем её по крупицам… Так что никто не будет сейчас разбираться с происхождением нашего таинственного незнакомца. Некому. Но всё-таки он появился не зря. И он поможет нашему народу не только выжить, но и возродиться. Уж я об этом позабочусь! Сейчас судьба Отчизны в моих руках! Ваши имена тоже не будут забыты…

И наступила тишина.

Потом Князь робко сказал:

— Господин доктор! Можно вопрос?

Доктор устало кивнул.

— Почему в этих ложных, как вы говорите, воспоминаниях, мир не похож на настоящий?

— Не ложных, — сказал доктор, — и не воспоминаниях. Больной воображает идеальное мироустройство. Открытый Саракш. Такой, каким его считали наши предки. Ну, почти такой. Понятие Чаши Мира, или Чаши Творца мы считали примитивной метафорой, упрощением. Глядели на людей прошлого свысока. Но вспомните слова Писания: «На пиру Творца моего чаши многие ходят вкруговую». Многие! Тысячи Саракшей, подобных тому, в котором живём мы! И разное содержимое наполняет эти Чаши! А потом пришла Её Величество Наука и неопровержимо доказала, что нет никакой Чаши, а есть Сфера, маленький пузырёк в бесконечной тверди. Корабль, вышедший из гавани, может совершить кругосветное путешествие и вернуться в ту же самую гавань. Что и было многократно подтверждено на практике. Вот ведь парадокс: религия, косная и невежественная, открывала перед человечеством бесконечность, а всезнающая наука захлопнула над ним крышку котла. Или кубка. Или гроба, как вам больше нравится… Это было тяжелейшим потрясением. Разумеется, не для земледельца-ковырялы, не для ремесленника, не для благородного невежды. Но все мыслящие люди пребывали в трансе. Узнать, что твой ещё вчера просторный и щедрый мир — всего-навсего воздушный пузырёк в бракованном стекле, что за пределы его ты не можешь ступить даже в воображении, потому что отныне воображать больше некуда — не в этом ли весь ужас бытия? Пузырёк, в котором от сырости завелась, как плесень, Первоматерия… Немудрено, что многие из лучших умов того времени предпочли добровольно уйти из жизни! А потом ничего — привыкли, притерпелись, смирились. Ну, для утешения возникла теория соприкасающихся сфер. Определили даже области этих соприкосновений. Одна из таких областей, по расчётам покойных адептов сей теории, даже расположена неподалёку от нас… Не исключено, что гость наш пришёл именно оттуда. Но кто теперь помнит про эту теорию? Кто будет её развивать? Кто станет исследовать странные области? Придётся всё начинать сначала. А для этого сначала нужно выжить…

Лекторский заряд доктора Моорса исчерпался. Он махнул рукой и пошёл прочь — и вроде словно бы уменьшился в размере. Сейчас он походил на печального горного гномика Дули, который пришёл на привычное место за привычной данью — а беспечные солекопы позабыли положить пряник в миску…

Я никогда не видел моря, хотя оно, в общем-то, недалеко от нас. До войны достаточно было сесть в поезд, проехать через тоннель под хребтом — и через несколько часов очутиться в одном из городов-курортов Пандеи Приморской. По деньгам такая поездка была доступна любой горняцкой семье. И Мойстарик успел в своё время там поплавать и понырять за ракушками. Одна такая рогатая диковина до сих пор стоит в нашем доме на комоде…

Море, говорят, ласковое было и тёплое. Не то что наша грибная делянка-ледянка.

Я стоял на крыше, смотрел на лес и воображал, что это море. Море шумит — и деревья шумят.

Солекопы, конечно, ходят в лес — но недалеко. Пикники там всякие, ягоды, грибы… Хотя нет. Грибы в лесу сейчас не собирают. Они, в отличие от озёрных, копят в себе вредную дрянь. И пройдёт, по словам учителя природоведения, ещё много лет, пока они станут съедобными…

Зато ребята из Горной Стражи, особенно те, что из лесников и охотоведов, знают лес лучше, чем свою кладовку. Если такой знаток объявится в «Солёной штучке», то получит он не по соплям, как полагается чужаку, а получит он кучу слушателей-солекопов с разинутыми ртами и много дарового пива.

Они странные вещи рассказывают. Про зверей-мутантов, например. Про рогатых зайцев. Раньше такие водились только в сказке про глупую фермершу, а теперь объявились в натуре. Ну, там, рога не рога, а наросты какие-то, но всё равно противно. И хвосты у них отвалились. Белки облысели и покрылись чешуёй. А олени такие, что от них даже самые голодные браконьеры шарахаются…

И ещё они рассказывают…

Тут загремела жесть: ихнее пандейское сиятельство проснулись, заскучали и догадались, где меня можно найти.

— Чего пригорюнился? — сказал Князь.

— И вовсе я не пригорюнился. Просто задумался, — сказал я.

— Не бери в голову, — сказал Князь. — Мало ли что доктор вчера нагородил. Господин полковник, когда его из Гвардии попёрли, лепил то же самое: все сослуживцы у него то трусливые казнокрады, то трусливые взяточники, то педерасты — опять-таки трусливые, а все настоящие герои давно развеяны чёрным пеплом…

— В том числе и герои-педерасты, — сказал я, и он заржал.

— Ну, логику ты понял, — сказал Князь. — Там, откуда тебя выгнали, ничего хорошего быть не может по определению. На самом деле не так всё плохо с нашей наукой — всё гораздо хуже…

— Да я не из-за этого, — сказал я. — Просто представил себя в джаканном пузырьке с плесенью… И как мы в этой плесени копошимся, жрём друг дружку… И уйти некуда…

— А куда бы ты ушёл? — спросил Князь.

— По движущейся дороге, — сказал я. — Как можно дальше. Куда уж привезёт.

— В распрекрасную лесную гимназию, — сказал Князь. — С автоматами для уборки и жратвой из стенной кормушки…

— Жалко, что ментограмма не передаёт звуков, — сказал я.

— Жалко, — сказал Князь. — Надеюсь, что наш язык не слишком изменится.

— А с чего ты взял, что там именно наш язык? — спросил я. — Там даже растения все другие, если ты заметил! Это, скорее всего, Архипелаг, Островная империя…

— Джакч, — сказал Князь. — Пойди в библиотеку и перелистай подшивки «Вокруг Мирового Света». На Архипелаге растительность тропическая, буйная, цветы какие-то безумные, лианы шевелятся… А в ментограммах всё вроде бы наше, но всё-таки не наше… Да и люди не похожи. Сволочи архи волосы надо лбом выбривают, чтобы умнее всех казаться…

— Волосы — джакч, — сказал я. — Мода-то меняется. Гус Счастливый вообще в парике до пояса ходил — так что, нам тоже положено?…

— Старый Енот надевал парик только в столице, — сказал Князь. — А в горах он башку наголо брил и повязывал горским платком. Да и не хочется мне думать, что архи когда-нибудь так кучеряво заживут…

— Тебя не спросят и заживут, — сказал я. — Подождут, пока мы тут передохнем, и приплывут всей бандой на Белых субмаринах за трофеями…

— Сыночек, — сказал Князь. — Это нам, поэтам, следует воспринимать мир трагически, а рабочий класс есть социальный оптимист… Упадочническое мировоззрение, как учат нас Неизвестные Отцы, самая характерная черта выродков…

— А может, я и есть выродок, — сказал я. — Что с того? Вон у отца в бригаде двое таких работают. По утрянке отмучаются — и за обушок, остатки выбирать. Их только на проходку и крепёж ставить нельзя, а на подсобку можно.

— Тогда тебе на учёт становиться положено, — сказал Князь. — У господина Рашку. И доктор тебя выгонит отсюда в три шеи…

— Ну так скажи ему! — отчего-то я разозлился.

— Не валяй дурака, Сыночек, — сказал Князь. — Рано или поздно всё само определится. Только учти — это у вас, в Горном краю, выродков ещё терпят. А в столице у них не жизнь, а джакч. Там, конечно, жизнь у всех джакч, но людям же всегда нужны виноватые. Даже бандиты среди своих не держат выродков… Сознательные у нас бандиты!

— Князь, — сказал я. — И что — сейчас все наши ровесники по всей Отчизне вот так живут и боятся, кем завтра станут? Каждое утро ждут, не заболит ли головка? Так ведь тронуться можно!

— Нет, — сказал Князь. — Как раз среди сумасшедших выродков нет — это медицинский факт. Но никто над этим специально не задумывается, да и некому — доктор прав. Мутантов все ненавидят и боятся. Как колдунов при императорах-бастардах. А насчёт всех… Не знаю. В кадетке, например, на каждый выпуск двое-трое выродков приходилось. Сперва, говорят, их отчисляли втихушку, а при мне уже торжественно, под барабаны… Но никто над этим особенно не задумывался, будущему офицеру не пристало задумываться…

От слов его мне совсем поплохело. Вспомнил, как в позапрошлом году у нас вот так вот взяли и отчислили круглого отличника, гордость гимназии — Мемо Грамену. Год ему оставалось учиться — как нам сейчас… Бабка его фельдшерицей была в амбулатории, в одиночку его подымала — родители в Нижнем Бештоуне погибли. Уволилась она сразу же, забрала внука — и куда-то увезла… Я запахнул куртку (было ещё свежо), навалился грудью на ограждение и стал смотреть на лес. Хорошо бы туда уйти и там поселиться. Чтобы не видеть ни выродков, ни джакнутых. Так ведь жили раньше в лесу охотники-одиночки, появлялись на городском рынке — шкурки там, оленина сушёная, серебряный корень… Продадут, наберут припасов, — и назад. Только повывелись, говорят, одиночки. Кто подался в погранцы на казённую пайку, кто сгинул безвестно… Да и каково это — всю жизнь одному?

Море шумит — и лес шумит. И что в нём творится, никому толком…

— Смотри! — заорал Князь. — Вон туда, влево!

Я посмотрел.

Над зелёным морем встала огромная кишка — ярко-жёлтая, в оранжевых пятнах, и тут же пропала, чтобы снова возникнуть на каком-то расстоянии. Словно змея-переросток ползла через лес в полной тишине. Да такая махина, по идее, должна все стволы переломать на своём пути, треск поднять неимоверный — аж в городе бы услыхали!

Но никакого треска не было. Жёлто-пятнистая синусоида возникала всё дальше, дальше — и, наконец, скрылась в направлении Трёх Всадников. При желании она могла бы, наверное, обвить все три вершины, как морской дракон оплетал вулканический остров в довоенном фильме «Тайны океана»…

— Что за джакч?! — произнесли мы с Князем, как по команде — и уставились друг на друга.

Потом Князь развёл руками.

— Златой Владыка долины Зартак вернулся в свою страну, — нараспев сказал он. — И светлым предвестьем грядущих благ растянулся во всю длину. Не смог его нечестивый враг удержать надолго в плену… Всё как в горской легенде. Теперь стоило бы пройти по его следу и подобрать золотые самородки…

— А вот зуб даю, — сказал я, — что мы там даже ветки обломанной не найдём. Это глюк. Или оптический обман. Ты у него башку-то рассмотрел?

— Да, — сказал Князь. — Обыкновенная змеиная башка, только огромная… И с бородой… Жалко, что у нас бинокля нет!

Ещё бы не жалко. Но во всём санатории не нашли мы ни бинокля, ни зрительной трубы для своего наблюдательного пункта. Психов не пускали на крышу полюбоваться окрестностями.

И в городе ничего нам не обломилось. Бинокли у Горной Стражи величайший дефицит, выдают их только старшим офицерам. Так что никаких «дяденька, дай позырить». Они и с родными жёнами спят — бинокль под подушку кладут рядом с пистолетом. За утерю расстрел — не расстрел, а погоны-то точно сорвут. Потому что всю военную оптику до войны производили в Хонти, как и много чего другого из оборонки…

— Что делать будем? — спросил я.

— А ничего не будем, — сказал Князь. — Что тут сделаешь? Заметку напишешь в газету «Солёная правда» или письмо в Департамент науки?

— «Солёное слово», — угрюмо поправил я его.

— Один джакч, — сказал Князь. — Так что лучше набраться и забыть, как говорил адмирал наш незабвенный Чапка. И ещё о том забыть, о чём мы с тобой давеча толковали. Незачем себе жизнь отравлять. Впереди у нас целый год. Будем добывать грибы, делить доходы и хлестать фальшивый кидонский ром. О юность моя, ты ведь сдохнешь в то самое утро… Когда я пойму, что болит голова не с похмелья…

— За то я тебя ценю, Князь, — сказал я, — что умеешь ты в трудный час утешить товарища. Слова правильные найти, пронять до самого сердца. Так ведь для того и нужны поэты, иначе их всех давно бы определили по прямому назначению — пупки в роддомах перекусывать…

— Ладно тебе, — великодушно сказал Князь. — День сегодня не грибной, так что пойдём к нашему другу. Обмоем, покормим с ложечки. Авось он нам за это чего-нибудь полезного навоображает или припомнит… Есть у нас важное дело, хвала Творцу…

Тут мне в голову что-то стукнуло.

— Князь, — говорю. — А ведь на такую змеючищу только со скорчером и ходить!

Дела у пациента, по словам Нолу, пошли получше — а в гимназии его невероятной учиться стало ещё интересней.

Никаких классов у них вроде бы не было. Были общие лекции в огромных аудиториях. Доска висела прямо в воздухе — вернее, не доска, а особый экран. То, о чём говорил преподаватель, появлялось на этом экране. Мы, конечно, не слышали, о чём он толковал, но принцип понятен. И понятно было, когда на доске текст, а когда формулы — я же не совсем тупой! Князь вон даже стихи наловчился различать: если знаки в конце строки схожие — значит, рифма.

Сильно сокрушался наш поэт, что тамошней грамоты не знает. А то присосался бы непременно к этому источнику вдохновения и попал бы в гении на чужом горбу…

А ещё там, кажется, к доске не вызывали и оценок не ставили!

Правда, в своём коттедже наш герой и его товарищи что-то строчили каждый за своим столом на пишущих машинках. То есть у ихних машинок с нашими общего только клавиатура. А буквы совсем другие. Текст возникает на экране, который растёт прямо из рабочего стола. И, надо думать, кому-то представляли они свою писанину.

А ещё на этих экранах можно было рисовать! И наш рисовал лучше всех!

Спортивных площадок у них было навалом. Особенно мне понравилась игра, когда две команды перебрасывают мяч через сетку. Разобраться в правилах несложно, если следить за физиономиями игроков. Да ещё табло висело посередине, так что мы быстро научились различать местные цифры. Князь записывал, а потом определил, что у них десятеричная система счисления, как у нас.

А как же иначе? На руках-то у них тоже по пяти пальцев!

Ничего, даст Творец, разберёмся в своё время и с буквами. То есть Князь разберётся и мне растолкует. Он же разные зашифрованные головоломки в старых журналах только так щёлкает.

И бассейны у них были — открытые и закрытые. С голубой водой. Для малышей и тех, кто постарше. С вышками для прыжков. Только наши парни всё равно решили понырять в местном пруду — за что получили втык от своего куратора. Так его Дину определил.

Этот самый куратор никак на учителя не походил. Скорее на отставного военного. Лицо такое, как из камня высеченное. Крутой мужик, сразу видно. Ну, он их жучил! Нет, рукам воли не давал и даже не орал, но сказал пару ласковых — и сразу у них морды вытянулись…

А потом он сжалился и повёз их на экскурсию.

Самолёты там такие — ни винтов, ни крыльев, и взлётной полосы им не надо. И стенки салона прозрачные, как в туристском автобусе, который в нашем санатории на заднем дворе ржавеет и рассыпается.

И снова увидел наш мальчик облака и черноту в искрах. У меня от этого зрелища вчуже башка закружилась.

Потом самолёт пробил облака и оказался над морем.

Всего я ожидал, но никак не мог подумать, что эта машина нырнёт. Что она ещё и субмарина.

И сразу вокруг нас закружился серебряный вихрь — рыбы там было видимо-невидимо.

Но самое главное не рыбы. Там жил кое-кто покрупнее.

В наших морях самыми большими и страшными считаются морские ящеры и морские драконы. Но они оказались мелочью пузатой по сравнению со здешними гигантами. У нас ничего похожего нет — ни в море, ни на суше.

Больше всего они смахивали на серых головастиков, только побольше, много побольше. С трёхэтажный дом высотой. С мощными хвостами. Ударом такого хвоста запросто можно корабельную шлюпку потопить. Их было много, взрослых громадин и детёнышей, и скользили они по волнам в одну сторону. Кажется, у них даже был вожак… То один, то другой «головастик» нырял в глубину. Один нырнёт, а другой как раз вынырнет — да как выпустит в воздух водяной фонтан!

Потом Князь говорит:

— А знаешь — их ведь пасут! Видишь катера? Их куда-то гонят!

— Может, их ещё и доят? — подковырнул я.

— Не удивлюсь, — сказал Князь. — Добывают богатырское молоко… Для атлетического сложения личного состава…

И тут наш рассказчик-показчик вырубился. Должно быть, для того, чтобы наш интерес не ослабевал. Вот чудак! Да я после этих ментограмм ни фильмы, ни телеприёмник смотреть не буду — скучно же! Выдумки и дешёвые кинотрюки!

— Я понял, — сказал Князь, — почему куратор их не наказал, а морское путешествие устроил. Он хотел им продемонстрировать, что с водной стихией шутки плохи. Даже в пруду…

Я вытащил катушку. Потом подробно, стопоря кадры, рассмотрим тамошний подводный и надводный мир…

— Так, — сказал Князь, когда мы поднялись наверх. — Теперь берём Рыбу за душу и поглядим, что за чудеса у неё в коробке…

Но не тот человек Нолу Мирош, чтобы брать её за душу!

— Облом, мальчики, — сказала она. — Гардеробная на сегодня закрыта.

— Это как? — не поняли мы.

— Я там на двери расписание вывесила, — сказала Рыба. — Так что только завтра, в часы выписки…

— Какое расписание? Какая гардеробная? Ты джакнулась, девушка!

— Ребята, — терпеливо сказала Рыба. — Мне предстоит работать в самой крупной и современной столичной клинике. А там строго! Вот я и приучаюсь к порядку заранее. Мало ли что у нас один-единственный пациент! Да хоть ни одного! А порядок должен быть!

И добавила:

— Вот вы же мышцу качаете? Так и я вырабатываю характер… Вы лучше сходите поесть. Заодно и посуду помыть. Я же вижу — одни грибы глотаете, а их нельзя на голодный желудок и помногу…

— Почему? — тупо спросил я. Князь тоже пребывал в каком-то отупении. Такого джакча ни один поэт не смог бы вообразить!

— А вы брошюрку-то для чайников до конца дочитали? Там же ясно написано: в больших количествах натощак могут вызывать галлюцинации!

Час от часу не легче! Рыба нас ещё и утреннего лесного дракона лишает!

Мы сидели на кухне и мрачно хлебали сочинённую Пауком «окрошку по-хонтийски».

— Врёт она всё, — сказал Князь и положил ложку. — Галлюцинации не заразны. Они у каждого свои. Не возьмут нашу ведьму ни в какую клинику по причине мракобесия и воинствующего невежества… Колдуй баба, колдуй дед! Да она перед тем, как клизму поставить, священный танец очищения начнёт изображать… И больной сам от смеха…

— Тот же результат, — сказал я, глянул на гору грязной посуды и подумал: эх, не дожить нам до светлого будущего с его чудесными устройствами! Теперь ещё и воду надо согреть…

— Вставлять ей ключик пора… — задумчиво сказал Князь. — Чтобы гормоны в голову не ударяли…

— Друзей не трахают, — сказал я.

— Но друзья и подлянок гардеробных не делают, — резонно заметил Князь.

Есть у мытья посуды такое замечательное достоинство: хорошо думается. Так что завтрашние эксперименты с вещами незнакомца стоит сперва обдумать…

— Князь, — сказал я. — Завтра в Рыбиной каптёрке не нажимай ни на какие кнопочки! Мало ли что!

— Кто бы говорил, — сказал Князь. — Не маленький. Да и вряд ли он что-то опасное в карманах таскал при таком-то оружии… Записная книжка там, зажигалка…

— Вот-вот, — сказал я. — Зажигалка. Там, может, такая зажигалка, что с ней только бронеплиты сваривать… А записная книжка в чужих руках взрывается…

Но учёные наши рассуждения прервала Рыба. Она впорхнула в кухню вся на взводе и даже похорошевшая.

— Ой, какие молодцы! А мы с доктором сейчас поедем в госпиталь. Спасать этого идиота. Ну, а потом я для него что-нибудь новенькое придумаю… Волосы возьму, ногти, семенную жидкость…

— Какого идиота, Нолушка? Объясни толком!

И Рыба, повизгивая от восторга, поведала нам невероятную историю.

…Началось всё с того, что у фермера с хутора Чёрная Глина взорвался в процессе эксплуатации перегонный куб. Самогонщик при этом не пострадал, но вся продукция была уничтожена. А фермер этот снабжал выпивкой гарнизон башни ПБЗ! Вот и настал для них сухой сезон, а поехать в Шахты они побоялись, поскольку дозер их всё-таки крепенько напугал. Так что реторта со спиртом, украденная у нас, осталась последним резервом главнокомандующего. То есть капрала Паликара.

И наш дорогой Паликарлик делить её ни с кем не пожелал. Потихоньку сам прикладывался и постоянно прятал священный сосуд от возмущённого личного состава. Прятал и перепрятывал.

И вот как-то ночью он, уже никакой, в очередной раз зашёл в канцелярию, где на тот момент хранилась реторта. Извлёк её из тайника. А свет зажигать не стал по соображениям конспирации. Споткнулся, грохнулся и разбил прижатую к груди хрупкую посудину. В зубах у него при этом дымилась сигара…

Канцелярия, в общем, запылала. А горящий капрал не сразу сообразил, что он и сам человек-факел («…То наша Гвардия проходит сквозь огонь!»), и даже мужественно пытался всё потихоньку потушить. Обгорел дурак дико. Вольнонаёмный фельдшер не взялся его выхаживать, сразу отправил на вертолёте к нам в госпиталь.

Госпитальные врачи решили, что могут дать капралу только лёгкую смерть. Им бы и тормознуться на этой здравой мысли, так нет же — связались с доктором Мором. А он и рад попрактиковаться…

— Вот, а вы не верили, дурачки! — закончила Рыба свой рассказ и показала язычок.

Я похолодел и вспомнил: «…Чтобы шкура слезла и глаза вытекли… Ни в день житья, ни в ночь спанья…»

И как-то не порадовался я свершившейся мести.

Отныне буду предельно вежлив с могущественной феей Нолу Мирош… Какой уж там ключик!

Надеюсь, великий скептик Дину Лобату сделает сходные выводы.

Но сильно нежничать с ней тоже нельзя: вдруг она решит присушить кого-то из нас? Или обоих сразу, для развлечения?

Вышли мы, пришибленные, на крыльцо. Помогли доктору уложить его приборы в машину.

Доктор посмотрел на нас с большим сомнением и сказал:

— Вряд ли мы вернёмся до утра. Оставляю больного на вас. Помните, пустоглавцы, я доверяю вам величайшее сокровище нации!

И хлопнул дверцей.

Плевать вслед на счастье мы не стали. Месть у нас, можно сказать, вырвали из рук. Капрал, коли выживет, всё равно слепым калекой будет. Герои таким не мстят.

Правда, остаётся ещё корнет Воскру. Но ведь не он же огнемёт держал. Так, на хороший мордобой потянет, не больше…

Мы сидели на крыльце в плетёных креслах, словно ветераны какие-нибудь. Ещё бы по сигарете в зубы, да мы не курим. Князь бросил — твёрдо держал слово, а я и не приучался никогда — Мойстарик сказал, что в шахте на курящего смотрят как на дурака. Не курят солекопы. А которые были курильщики, те бросают — организм не приемлет.

Значит, всё-таки допускал такую возможность, что пойду на соль.

Про Рыбу и ворожбу её мы не говорили — что тут скажешь! Умом-то я понимал, что это просто совпадение, а очко всё равно играло…

— Я понял, — сказал вдруг Князь. — Он жил в другом Саракше, после Обновления. И устроено там всё по-другому…

— Это как это?

— Представь себе стеклянный шар, до половины заполненный песком. Плоская поверхность. Не совсем плоская — есть и горы, и моря. Но Мировой Свет не в центре шара, а на самом верху — там, где у нас Архипелаг… Тогда всё получается.

Я подумал и сказал:

— Не всё. Ты же видел, что Мировой Свет у них ясно различимый и подвижный. Поднимется с одной стороны, потом опустится на другую… Допустим, на их востоке поднимется, на их западе опустится. Значит, в следующий раз он должен подняться на западе, а это не так… Я нарочно замечал — он каждый раз поднимается на востоке. Или как они его там называют… И ещё Мировой Свет бывает там красным, как на гербе…

— Значит, ты больше моего увидел, — сказал Князь. — Я-то деталями интересовался — фотка на столе, кораблик в бутылке… У них, оказывается, тоже такие штуки есть! Только парусное оснащение другое…

В кои-то веки он возражать не стал!

Когда-то учитель физики объяснял нам, почему никакая ракета не может долететь до Мирового Света. Вернее, она будет вечно приближаться к нему, но так никогда и не приблизится. Объяснял-объяснял, пока все объяснялки не кончились. Тогда он рявкнул: «Непонятно? Значит, просто запомните — это так!»

Тут Князь ему говорит:

— Выходит, для науки главное — не истину установить, а на вопрос убедительно ответить? Тогда это пропаганда какая-то…

— Правильно, — говорит физик. — Пропаганда знаний… А другой физики у меня для вас нет! Скажите спасибо, что хоть такая сохранилась! А то бы вам святые братья до сих пор про Чашу Мира пели!

Физик у нас весёлый. Вот бы ему парочку этих ментограмм показать — про что бы он-то тогда запел?

Начало смеркаться. Точно — не вернутся сегодня доктор с Рыбой. Будут гада выхаживать… А Рыба ещё скажет: «Он для меня сейчас прежде всего больной!»

Так он и всегда был больной — живых людей из огнемёта поливать!

— Есть и другой вариант, — сказал Князь. — Сфера пересечена напополам массивным таким каменным диском. И на двух его сторонах живут два разделённых человечества, а Мировой Свет ходит по окружности…

— Ага, — сказал я. — И по краям диска того две диаметрально противоположные дырки просверлены, чтобы ходить светилу беспрепятственно… Раскалённому до температуры атомного взрыва… Какие уж там два человечества!

— Возможны самые разные модели, — сказал Князь. — Вряд ли Творец повторяется. И так попробует, и этак… Иначе никакой он будет не Творец, а мудила с конвейера…

— Только с чего ты взял, что мы видим будущий Саракш? — сказал я. — Может, это как раз предыдущий Саракш? И наш мужик решил проверить — вдруг при следующем Обновлении жизнь станет ещё лучше? А тут такой джакч — капрал Паликар…

— Какие мы с тобой всё-таки умные, Сыночек! — сказал Князь.

Возразить было нечего…

Вода в озере стояла ровно, ни ветерка, тихо-тихо вокруг. Доктор не разрешил нам притащить сюда ни радио, ни музыкальный ящик с записями — мол, дома дерьма наслушаетесь! Когда-то люди большие деньги платили, чтобы здешней тишиной наслаждаться. Вот мы и наслаждались.

Далеко за озером редко и тоскливо кричала птица — не иначе, пандейская кигикалка.

И тут я услышал шаги. Явственно так услышал.

Шаги сперва шуршали по асфальту, потом заскрипели по гравию.

Я сто раз предлагал доктору обкорнать кусты на аллейке, чтобы улучшить обзор — он ни в какую! Растения-де тоже чувствуют боль!

А теперь гадай, кого там демоны несут?

— Князь, — говорю. — Револьвер при тебе?

— За каким? — сказал Князь.

— Да гости у нас, — сказал я. Тут и Дину открыл глаза и тоже увидел, как появляется из-за живой ограды крупное такое тело.

Я сразу понял, чьё.

Это был выпускник «черной» гимназии Гай Тюнрике по прозвищу Грузовик.

Не сказать, чтобы наш санаторий был этаким необитаемым островом. Вовсе нет.

Во-первых, сюда приходили и приезжали окрестные фермеры со своими хворобами, травмами, родами (абортов доктор не делал принципиально: и так людей мало осталось). Привозили мешки с мукой, свиные туши, копчёных гусей, живых кур, чёрный мёд, домашнее вино, самогон высочайшей очистки — заменитель спирта. Бабы вязали для благодетеля свитеры и шапочки, мужики подарили даже огромный овчинный тулуп — оставалось только новых Великих Морозов дождаться. В этом тулупе почему-то очень хорошо спалось, особенно на крыше.

Сам господин Моорс дарами не интересовался, встречал дарителей Паук на крыльце. Было очень похоже на картинку из учебника истории — «Имперский воевода собирает дань с горных кланов». Рожа у нарисованного воеводы была такая воровская, что становилось понятно: бедняге-императору ладно если лукошко яичек перепадёт, да и те по дороге раскокают…

Привозили сюда, превозмогая страх, и обитателей Верхнего Бештоуна — тех, от которых отказались и больница, и госпиталь. Доктор Мор говорил, что он не Творец, но иногда излечивал.

Любили к нам заглянуть и погранцы, преследующие нарушителя. Здесь они всегда могли рассчитывать на стопарик. Паук очень уважает военную форму.

Как-то раз даже двое «чёрных» гимназистиков-пятиклашек отважились сюда заявиться! Близнецы, фамилию забыл. Стоят перед крыльцом, смотрят на Паука, трясутся — но не убегают.

Мы провели их на кухню, накормили, похвалили за проявленное мужество и велели обязательно приходить годика через два, когда мы отсюда уйдём насовсем. Даже рекомендации ребятам написать посулили — для доктора. Надо же передать хозяйство в хорошие руки!

Но это всё понятно, а вот чего тут Гай Тюнрике забыл?

Утром Князь завил:

— Я примерно представляю, как нашего безымянного друга зовут. У него односложное имя со звуком «о»: ров, стол, тор, кок, бор и так далее…

— Как узнал?

— По губам остальных обитателей комнаты прочитал!

— А, — говорю. — Так это ты, выходит, папашу заложил, джаканный чтец по губам?

Дину пропустил весь мой ядовитый сарказм мимо ушей:

— Эх, если бы я так умел…

— А что толку? — сказал я. — Язык-то всё равно незнакомый. А вот когда твои хвалёные уроки непобедимой борьбы начнутся? У меня организм хоть и крепкий, но любимый и неповторимый. А язык… Да проще дождаться, когда он очнётся.

— Ох, — сказал Дину. — Мы же его с вечера не навещали. А Рыба, считай, не отходила! Ну, она нам навтыкает! Как бы он все капельницы не повытаскивал… Или вообще не встал и не ушёл…

И мы рванули в подвал.

Ничего наш друг не повытаскивал, но опустевшие капельницы пришлось заменить. Как и всё остальное…

— Хорошо восстанавливается кожа, — сказал Князь. — Без рубцов, без синюшности этой… Доктор Мор точно на премию Фелля мог бы претендовать — жалко, что остались от этой премии только списки прежних лауреатов…

И вот с этого самого утра моя жизнь в «Горном озере» понеслась как раненый кабан по кустарникам.

Видно, Айго-Паук получил от доктора вредительское указание ни в чём нам не помогать. Он просто сидел на крыльце и курил свои листья — фабричного табака не признавал.

Князя я целиком бросил на просмотр ментограмм, а на себя взял всё остальное, и было его много.

Сварил манную кашу на порошковом молоке и покормил пациента. Отмыл плиту от следов предательского побега манки. Поставил томиться в чугунке кабаньи рёбра и начистил земляных яблок. Дома-то мы с Мойстариком сами себе готовили. Дядя Ори тоже умел кухарничать, но в самый последний момент запросто мог высыпать в кастрюлю с супом месячную пайку сахара. Мог и не высыпать, но лучше было не рисковать…

Только с одним делом покончу — сейчас же другое образуется. Потому что запустили мы порядок основательно с этой грибалкой и её неожиданными последствиями…

И странное дело — всякая работа была мне нынче в охотку и в радость. Даже самая противная и нудная.

Сперва я даже решил, что начинаю джакаться, только что песен не горланю. Потом сообразил, откуда эта нежданная радость.

Да от нашего «сбитого лётчика». От ментограмм его. Открылось нынче передо мной окно в другую жизнь. И сроду это не выдумки, ошибается премудрый доктор. Никакой гений не сможет придумать чужой новый Саракш с такими деталями и подробностями. И хорошо мне именно от того, что живёт где-то такой — настоящий — Саракш, в котором нет и быть не может страшной войны и мутантов, джакнутых и выродков, капрала Паликара и «Отчичей»… Где живут сильные и красивые парни и девки, вскормленные молоком морских гигантов. Где родители не отравляют им жизнь ранними браками, а учителя не следят за каждым шагом. Где даже среди ночи бывает виден Мировой Свет…

И никаких дурацких «эманаций» он там не испускает! И люди там не ходят строем, не орут гимны, как припадочные!

Настолько поверил я в этот иной Саракш, что грядущий Акт Чести стал мне казаться полным джакчем. Победа будет моя. И не потому, что перейму я какие-то там невиданные приёмы борьбы. Просто Чак Яррик другую жизнь видел, а Гай Тюнрике — нет!

Значит, я сильней его.

Надо думать, что у Князя такое же настроение, только он никогда этого не покажет по причине сволочной аристократической гордости. Ну и дурак.

А уж какие выводы может сделать из увиденного Рыба, я даже предположить не могу. Но вот что она сумеет найти туда дорогу раньше нас, ничуть не сомневаюсь…

— Сыночек! Иди-ка сюда!

Ну вот. Князь дождался обещанного урока борьбы…

Я окинул взглядом парадный вход.

Санаторий «Горное озеро» к приёму императорской особы готов! Да пусть хоть Неизвестные Отцы приезжают под видом обычных психов! Не стыдно принять, не стыдно кабаньим жарким угостить…

Я спустился в подвал:

— Ну, как там наше единоборство?

— Да погоди ты со своим единоборством, — отмахнулся Князь. — Он почему-то на одном эпизоде зациклился — вот посмотри… Наверное, считает его очень важным…

Вот в этом весь Дину Лобату! Сам предложил отследить тамошнюю борьбу — и уже переключился на что-то другое…

Я уселся перед экраном.

М-да. Перехвалил я слегка тот Саракш. Не так уж сильно они от нас отличаются.

В лесной гимназии к чему-то готовились, кого-то ждали. Сапоги, правда, не чистили, но сандалии обули — а обычно ведь босиком бегали, как деревенские. К тому же наша компания даже соизволила поглядеться в зеркало и немножко причесаться. Обновки из дедушкиного сундука не доставали — у них и так каждый день обновки…

Потом побежали на своё это… Ну как назвать площадку для маленьких самолётиков, которые ещё и подводные лодочки?

Для транспорта, короче.

Собралась на поле, должно быть, вся гимназия — сотни три. Форму не носили, но одеты все были схоже, никто не оригинальничал: летняя рубашка да короткие штаны. Несколько чернокожих учеников, в том числе две девочки. Волосы у них тоже чёрные и похожи на пружинки. Были совсем узкоглазые и смуглые. Очков никто не носил. От них вообще шибало таким здоровьем, что с нашей жизнью даже сравнивать не хотелось.

Учителя ходили тут же, никого не строили и не успокаивали — незачем было.

Кого же они ждут? Местного начальника или столичного гостя? Никаких плакатов, никаких флагов, никаких национальных костюмов…

И никакого оркестра.

У нас гостя встречают кружкой пива и кристаллом соли, а у них чем?

А-а, понял. Ничем. Просто сейчас должны прилететь родители. Как в обычный летний лагерь. Сначала спихнули детишек на государство, а теперь соскучились. Громадная толпа, должно быть, образуется. Интересно, на отдельных самолётиках прибудут или на одном огромном? Лучше бы на одном, а то я такой не успел как следует рассмотреть. Потому что остальное мне не интересно — ну, разойдутся по углам, начнут сюсюкать над своими чадами, а чада будут стесняться товарищей и гордо отказываться от домашнего угощения…

Что же он нам хочет показать? Обычный семейный джакч?

И вдруг все взоры, как сказал бы Князь, устремились в одну точку. И была она не вверху, как я ожидал, а совсем в другом месте.

Тут любой джакнется.

На краю лётного поля (вот как эта площадка называется, вспомнил!) стоит кое-как сколоченная из досок будка. И очень она не похожа на другие здешние здания. Ни по форме, ни по материалу. Она скорее на сортир в нашем летнем лагере похожа. Который никто не хотел чистить, поэтому все бегали по кустикам, а потом, во время ночной военной игры, то и дело орали «массаракш!» да «джакч!», так что скрытного проникновения не получилось.

Но зачем здесь-то сие убожество? В этом гимназическом городке такие отхожие места, что впору Неизвестным Отцам квартировать! Там, поди, и плюнуть-то страшно — святотатцем себя почувствуешь!

Ну, может, и не сортир, а сарайчик. Может, там лопаты да грабли хранят. Хоть и не видел я тут ни граблей, ни лопат.

Почему же все на эту халабуду уставились? На дверь, кое-как сколоченную, словно к ней наш поэт умелые ручки приложил?

И вот эта самая дверь не открывается, а попросту исчезает. И выходит из будки человек. И направляется к нам.

А мы (они, конечно, но вы поняли) выстраиваемся в две шеренги и ждём, когда он к нам приблизится.

Он высокий, худощавый, немолодой; а старики здесь редко встречаются — не доживают, что ли, до старости? Лицо вытянутое, ни бороды, ни усов. Обыкновенное лицо. Обыкновенная здешняя одежда, разве что штаны не укороченные. И никакого сопровождения, не говоря уже об охране. Да и не поместилась бы там никакая свита.

Нет, всё очень даже просто: чей-то прославленный дедушка решил навестить внучка. А до того он много лет просидел в своей крошечной хижине затворником… Тем и знаменит…

Бред какой-то. «Волшебное путешествие».

Но мы начинаем бить ладонь о ладонь. Так выражают в том Саракше приветствие. Или восхищение. Или почтение. И, видимо, человек из сарайчика этого заслуживает…

Потом мы оказываемся уже в аудитории. Все норовят занять места на первых сиденьях, так что получается толчея.

Гостю приносят какое-то подобие кресла (вообще мебель тамошняя — это отдельная песня), и он располагается там в полулежачей позиции. Должно быть, спиной мается, как Мойстарик.

Гость начинает говорить. Я, понятно, ничего не слышу, да хоть бы и слышал — толку-то, но внимаю вместе со всеми.

Обычно во время лекций здешних преподавателей то и дело возникают в воздухе всяческие схемы, карты, показывают целые фильмы, а тут ничего. Только рассказчик и мы.

Тут я себя на том поймал, что слушаю безмолвную эту речь с разинутым ртом…

Покосился на Князя. Он, видимо, тоже только что рот захлопнул и зырит, не видел ли я его позора.

— Он пилот, — сказал Князь. — Видишь, руками показывает заход на посадку…

— Он подводник, — сказал я. — Он про торпедный залп толкует…

А потом этот дед выходил у нас и артиллерист, и танкист, и даже, пожалуй, музыкант — что-то такое изображал он длинными пальцами.

— Это бывший полководец, — решил Князь. — Пожалуй, маршал. Когда-то он выиграл решающую битву, и теперь там наслаждаются миром, за что безмерно этому деду благодарны…

— А где ордена и медали? — спрашиваю. — Карты, кинохроника боевых действий, схемы сражений? Это же типичное «как сейчас помню»…

— Нет, Чаки, — сказал Князь. — Люди такого масштаба в цацках не нуждаются. И войну вспоминать не любят. Он о чём-то другом им толкует. О чём-то более важном… Вон как на него смотрят!

И вот так мы за компанию с этими бодренькими и здоровенькими гимназистами иного Саракша слушали немой рассказ, ужасались, восторгались и даже пару раз хохотали. Как все — так и мы…

После этой лекции или рассказа начался у них разговор. Чтобы задать вопрос, мы (назовём это Саракш-1) поднимаем над головой сцепленные руки, изображая письменный знак вопроса, а в Саракше-2 надо всего-навсего поднять одну руку. Правую. Хотя можно и левую.

Больше всего вопросов было, конечно, у нас с Князем. Но только нас там никто не видел, не слышал и не догадывался о нашем существовании…

Тихо и незаметно в палату проскользнула воротившаяся Рыба, так что я даже вздрогнул, услышав её голос:

— Дину, миленький, поставь закладку на этом кадре. Пусть потом Чаки срисует вон ту лазоревую кофточку — тогда весь город ко мне за выкройкой прибежит…

Доктор и Рыба приехали голоднющие — и потребовали жрать. Мойстарик непременно бы проворчал: «Что же вас в госпитале-то не покормили?», но я воздержался. Даже Яррики меняются! Кроме того, приятно было наблюдать, как скоро уничтожается моя стряпня. Зря я боялся, что пересолил…

Доктор наелся быстро, рассеянно кивнул и ушёл к себе в подвал. Рыба потребовала добавки и одновременно стала рассказывать, размахивая ложкой:

— Там у них новичок-практикант, господин Акратеон, зелёный совсем, стал возмущаться: дайте, мол, воину спокойно умереть, безнадёжный ведь случай… Ха! Мы с доком лучше знаем, кому умереть, а кому ещё рановато, пусть помучается! Я для него ещё и не то придумаю!

Я представил, что может придумать Нолу Мирош для несчастного капрала, и содрогнулся. Массаракш, да неужели я способен пожалеть эту гвардейскую гадину?

А Князь сидел скучный, ковырялся в тарелке и молчал.

После еды Рыба пришла в благодушное настроение и сама предложила нам пройти в свою каптёрку и посмотреть вещи нашего пациента. Заставила, правда, расписаться в учётном журнале…

Итак, зажигалка. Похожа на обычную зажигалку. Только вместо язычка пламени появляется этакий лучик. Маленькое огненное лезвие. Длина его регулируется движением пальца по корпусу. Лучше не подносить к бумаге, а то я этот самый учётный журнал чуть не спалил. Кроме того, на корпусе есть красная точка индикатора, как на скорчере. Видно, та же технология. Так что зажигалочка умеет подзаряжаться и будет служить вечно…

Нож в замшевых ножнах. Просто нож. Лезвие очень острое. Рукоять обёрнута шершавой шкурой неведомого зверя. Князь сказал, что такое лезвие запросто перерубит любой гвоздь и хотел было проверить своё утверждение на деле, но Рыба заорала, что скорее перерубит гвоздик самому Князю, чем позволит портить чужую вещь. Нож она отобрала, и мы не успели поглядеть, что там у него могло быть спрятано в рукояти.

Коробочка, похожая на пачку сигарет. Не открывается. При нажатии двумя пальцами по бокам начинает светиться. Возникает экранчик с непонятными символами. То есть это сперва непонятными. А потом мы сообразили, что перед нами фотоальбом, причём изображение можно получать хоть на экранчике, хоть на стене, хоть прямо в воздухе — и любого размера. Иногда изображение движется…

Снимков в этом альбоме, наверное, миллион. И, если бы мы взялись все их пересмотреть… Нет, лучше не затеваться. Потому что там одних неведомых зверей столько, что ужас. Пасти, зубы, щупальца, глазищи, бельма… Мех, чешуя, иглы… В прыжке, в броске, в атаке…

— Двести лет назад, — сказал Князь, — в Кидоне жил сумасшедший художник Ланк Лино. Вот он как раз таких тварей рисовал… Может, наш — тоже спятивший художник?

— Сами вы спятившие, — сказала Рыба. — Вы что — до сих пор не поняли, кто он?

— И кто? — хором сказали мы.

— Да охотник он! — воскликнула Рыба. — Или егерь. Или чучельник. Потому что все звери сняты при нападении, разве не видно? Вот здесь нажми — и задвигается! Он стрелял и снимал одновременно! Какие у вас, мужиков, мозги неуклюжие!

Хитрая Рыба! Она-то уже эту штуку самостоятельно изучила, а теперь картинно поражается нашему невежеству! Так нечестно!

— Так нечестно, Нолу! — сказал я. — Сама, поди, сутками колдовала над этой коробкой, а нам нарочно не давала посмотреть…

— Для вашей же безопасности, — сказала Рыба. — Чтобы у вас от страха шока не приключилось и других неприятностей…

— Неужели ты в этой системе разобралась? — не поверил Князь. — Где первый снимок, где последний?

— Это же очень просто, — сказала Рыба. — Вот значки. Это не буква, это человечек! Идут изображения людей. Родные, друзья, встречные-поперечные. Вот типичная выпускная фотография, совсем как у нас. Какой-то идиот даже рожки соседу приделал…

— А вот это его девушка, — сказал Князь. — И вот она, и здесь…

— Нет, — вздохнула Рыба. — Поэт, а простых вещей не понимаешь. Любит он её — это да, но только безответно. Ничего у него с ней не получилось…

— А ты откуда знаешь? — обиделся поэт.

— Ну это же ясно видно, — сказала Рыба. — Любому, кто не бревно бесчувственное. Отчего мужики идут в охотники, в лесники, в отшельники? От несчастной любви. Вот и нашему не повезло…

— Ложные посылки, — важно сказал Князь, — ведут к ложным выводам… Может, это вообще его мамаша. У тамошних женщин возраст определить невозможно…

— Вот извращенец-то пандейский, — сказала Рыба. — Мамаша… У них, кажется, родственные связи вообще ослаблены. Нету здесь того, что у нас именуется семейными снимками. Такими, какие у любого фермера в избе по стенам — дикое количество пучеглазой родни… Ладно, берём другой раздел — Мировой Свет над горизонтальной линией. Это пейзажи. Была бы я неверующая, так враз бы в Творца поверила — такую разную красоту создал, что её и вообразить-то нельзя! Алые джунгли! Янтарный город! Стальные кружева в чёрном небе! И ведь всё это где-то существует!

— Мы в ментограммах дотуда ещё не добрались, — сказал я. — Мы ещё гимназию никак не окончим…

И поёжился, вспомнив про заочные уроки борьбы…

— А вот и охотничий раздел, — сказала Нолу. — Это же прицел, неужели непонятно? Интересно, какой у него был последний трофей?

— А ты можешь определить?

— Запросто, — сказала Рыба. — Тут всё делается движением пальца… Вот и последний снимок… Только он какой-то… испорченный, что ли…

Я глянул на повисшее в воздухе изображение и отчего-то стало мне погано. Во всяком случае, не по себе.

Во-первых, снимок явно не получился. Смазанная неровная вспышка на заднем плане, и поэтому то, что перед вспышкой, почти невозможно разобрать. Понятно, что воображение срабатывает так, как ему вздумается. То есть сначала я увидел просто кучу камней разного размера и формы. Потом что-то сдвинулось в восприятии, и я увидел головастую ящерицу (только без рогов), которая распласталась на склоне отполированной до блеска скалы. Потом я моргнул, и…

Теперь прямо на меня пёрла огромная чёрная двухголовая обезьяна. Нет, уже не двухголовая. Просто рядом со звериной мордой торчала ещё чья-то уродливая головка в шлеме. Словно у обезьяны на спине ехал небольшой такой солдатик. Получается, что на снимке никакая не охота, а война.

Но вот где происходила эта последняя схватка, я так и не понял — всё вокруг было какое-то смазанное, искажённое…

Были, встречались на снимках существа куда ужаснее и омерзительнее, но эта тварь мне все мозги перевернула…

Я моргнул ещё раз, помотал головой — и снова увидел лишь кучу камней. И сколько ни всматривался — ни обезьяна, ни ящерица больше не появлялись. Загадочная картинка.

Во-вторых…

— Мальчики, а вы тогда в лесу хорошо местность осмотрели — ведь он у нас наверняка при оружии был? — сказала Нолу.

Проницательнейшая Рыба! Тебе бы у господина Рашку дознавателем работать!

— Искали, конечно, — сказал я. — Хрен там. Больно жирно будет, если ещё и ружьё. Много счастья не бывает… А вот это что за штучка такая забавная?

Рыба-Рыба, забудь про ружьё…

Штучка была и впрямь забавная. Больше всего она походила на детскую дудочку. Цилиндрический корпус, раструб — но никаких отверстий. И опять же крошечный экранчик.

— А, это… — сказала Рыба. — Вы с этой цацкой поосторожнее. Ничего не нажимайте… Я в ней так и не разобралась…

— Дай-ка, — сказал Князь и забрал у меня дудочку. — Похоже, ещё один фотоальбом…

Действительно, на экранчике сменяли друг друга изображения разных тварей — прекрасных и ужасных, больших и малых…

Но это были не фотографии, а, скорее, рисунки — как в учебнике зоологии. Достаточно условные… Пожалуй, это…

— Манок! — опередив меня, торжествующе вскричал Князь. — Потому и форма такая. У каждого охотника должен быть манок, Нолу, и как ты не догадалась…

— Ага, — сказал я. — Представляю, как ревёт эта скотина… Увеличь-ка её…

Скотина и впрямь была огромная. Фигурка человека рядом с ней терялась где-то в районе щиколотки — если у гигантской чешуйчатой твари имелись щиколотки…

— Не вздумай включить, — сказала Рыба. — А то вдруг мы оглохнем на всю жизнь!

— Вполне допускаю, — сказал Князь. — Запросто. Нет, мы выберем зверюшку небольшую, деликатную…

— Ну да, — сказал я. — И она, не дай Творец, прискачет к нам сюда. Или приползёт. Или просочится…

И опять мороз по коже у меня прошёл. Умом-то я понимаю, что все эти чудовища от меня отделены бездной времени, а все равно не по себе…

— Вот эта нас устроит? — спросил Князь. — Побольше кошки, поменьше морского ящера… Головка маленькая, орать особенно нечем, такой черепок не резонирует… Но должны же мы хоть один звук оттуда услышать!

— Глазки у неё нехорошие, — сказала Рыба. — Змеиные глазки…

— Значит, пошипит и перестанет, — сказал Князь и ткнул пальцем в экранчик.

Вначале было тихо, потом в этой тишине послышался шёпот. Женский шёпот, показалось мне. Ласковый такой. Нежный.

Тут я обнаружил, что и вправду перед моими глазами всё черно. И что бежать из этой черноты некуда. И что мы вот сейчас все подохнем в этой дурацкой каптёрке. И что всё было зря, и на свою беду нашли мы обгоревшего охотника с его несчастной любовью…

Мрак перед глазами качался и дрожал, и словно бы выползали из него десятки таких же шепчущих тварей. И зубы у них были как иглы. И глаза их, в отличие от наших, очень хорошо видели в темноте. Если это будет продолжаться, мы просто-напросто спятим от нечеловеческого страха…

— Хватит! — закричала Рыба, и всё кончилось.

Князь с ужасом смотрел на дудку, зажатую в руке.

Здоровые инстинкты вынесли нас из подвала на крыльцо, поближе к Мировому Свету.

— Знаете, мальчики, — сказала наконец Рыба, — девушка я жадная и деловая. Что есть, то есть. Поэтому я всё думала, как бы эти штуки продать подороже. А вот теперь прикидываю, как бы их закопать поглубже…

— Не для нас это всё, — сказал я — озноб всё еще не прошёл.

— Паникёры, — сказал Князь. — Просто мы не того зверька выбрали…

— Вот именно, — сказал я. — Непонятно, кто кого подманивает: то ли охотник эту тварь, то ли наоборот…

— Охотник в такие моменты наверняка уши затыкал, как в сказке про Лакчи-морехода, — сказал Князь. — Очень полезная вещь этот манок. Надо бы нам по всей программе пройтись…

— Без меня, — сказала Рыба, встала и ушла в здание.

А на меня такая тоска навалилась, что от утреннего нежданного счастья не осталось и следа. Ничего у меня не получится. Никаких таких приёмов мне не перенять. Глупости Князь выдумал, как обычно. И накидает мне Гай Тюнрике от души. А может, и вообще убьёт… И правильно сделает…

Оказалось, что я говорю всё это вслух.

Князь даже обиделся:

— Я столько времени за ментоскопом провёл — и всё джакч? Нет, Сыночек, ты у меня станешь первым бойцом… Пошли!

И мы вернулись в подвал, хотя душа не лежала.

— Подумаешь — расстроился он, — ворчал Князь. — Напугала его нездешняя тварь…

— Дину, — сказал я. — А обезьян кто-нибудь использовал в военных целях?

Князь задумался.

— Кажется, в Кидонской Народной Лавине Гнева были подразделения дрессированных обезьян-диверсантов, — сказал он. — Сержант с рацией и десяток мартышек с поясами смертников… Хотя про Синий союз сейчас что угодно можно сочинять… А тебе зачем?

— Да я про последний снимок…

— Э-э… А ты там обезьяну увидел?

— Ну… что-то вроде обезьяны.

— А я — озёрный гриб-переросток. Снимок-то явно подводный.

— Точно, — сказал я. — Вот почему там всё такое размытое…

— Всё равно, — сказал Дину. — Что бы за чудовище ни было, оно уже вечность как сдохло. Или, наоборот, не родилось ещё… Не повод.

Поработал Дину действительно на славу. Он отобрал на специальную катушку не только сцены отдельных схваток в спортзале, но даже целый бойцовский турнир — видимо, с учениками из другой гимназии.

— Смотри внимательно, — учил Князь. — Возьми карандаш, набрасывай схемы… Рыжий верзила из нашей комнаты всех кидает, вот тебе и образец… Тем более на гвардейский боевой комплекс похоже…

Ох, не была эта борьба похожа на гвардейский боевой комплекс! Не может даже самый лучший гвардеец в мгновение ока раскидать десяток себе подобных бойцов, да ещё и обозначать при этом смертельные удары!

— Получается, он один в полную силу дерётся? — сказал я. — Или остальные просто поддаются?

— Ты рисуй, рисуй, — сказал Князь. — В процессе рисования постигнешь движение… Моторику то есть…

И тут я понял, что меня в этой чужой борьбе смущает. Или раздражает, как хотите.

— Князь, — сказал я. — А ведь они двигаются быстрее, чем мы. Куда быстрее. Человек так не может. Они, наверное, на стимуляторах каких-то…

— Да я уже понял, — сказал он. — Чего уж не понять.

— Так что же ты мне голову морочил, массаракш-и-массаракш?

— Хотел в тебе боевой дух поддержать, — вздохнул он. — Уверенность вселить… Побеждает тот, у кого сила духа… Клянусь, я всерьёз поверил, что выгорит…

— Башку бы тебе оторвать, шут пандейский, — только и сказал я, встал и вышел из комнаты.

Затея с грохотом провалилась. Спасти меня сейчас могло только одно: охотник наш выходит из забытья и немедленно приступает к моим тренировкам… Опять глупость. Никогда я не смогу совершать эти неуловимые для глаза движения… Да и у охотника наверняка другие дела найдутся. Например, дудеть в манок… А почему бы мне не взять с собой этот самый манок да не напугать Грузовика?

Я вышел из здания и принялся бесцельно бродить по дорожкам.

— Смотри куда идёшь, — сказала Рыба. — Что случилось? Ну-ка помоги развесить…

Рыба тащила тазик с влажными простынями.

— А то и случилось, — сказал я. — Один раз отбрехался благодаря тебе от драки с Гаем Грузовиком — теперь не получится…

— Знаю, — сказала Рыба. — Держи тазик.

— Откуда? — сказал я, но тазик удержал.

— Айго всё видел и слышал, — сказала она. — Придётся тебе ему поклониться, не переломишься. Так и так, господин Айго, научите меня, дурака, уму-разуму…

…— И от всей дивизии только они двое и остались — фельдфебель Айго Дан-Дир и наш док, — рассказывала Рыба. — Причём доктору пришлось сшивать фельдфебеля буквально из кусков — угадали вы в вашей дурацкой тетрадочке. А тогда ведь как было? «Уцелевших нет — есть погибшие герои и живые дезертиры». Такой был лозунг. Вот они и скитались по всей стране. Док тогда вбил себе в голову, что вернётся в столицу только с великим открытием и никак иначе. А Пауку вообще некуда было возвращаться. И не к кому. До армии он работал лоцманом на Голубой Змее. По ней тогда ходили такие колёсные пароходики под старину — для туристов… У него семья была, жена, дети, вообще большая родня, ведь на Юге так было принято — жить всем в одном огромном доме… Даже ни одной фотографии не осталось… Так что ты на него не обижайся, он тебе добра желает. Считай — как сыну…

— Да я и не обижаюсь, — сказал я. — Только у меня весь организм болит. Кажется, вот подойдёт ко мне Гай Тюнрике, ткнёт пальцем — и весь я развалился…

— Не подойдёт, — сказала Рыба. — Айго что сказал? Что у тебя руки длиннее и сильнее. Какой он там ни ловкий, а сломать ты его можешь. Ты потомственный горняк, он потомственный лесник. А горный медведь лесника без рогатины и ружья всяко задерёт…

Ой, хотелось бы верить. Ведь поверил же я Князю с его борьбой будущего. Но больше я с господином Лобату не разговариваю. Хотя сам, дурак, виноват, что в рот ему смотрел: как же, поэт, аристократ, эрудит! Учитель жизни, можно сказать! Трепло несчастное…

Паук выслушал меня, взял за ухо и потащил в спортзал. И там я понял, что все мои предыдущие тренировки были курсами для желающих похудеть домохозяек.

Господин фельдфебель Айго Дан-Дир обучал меня всего одному приёму. Одному-единственному. Но он должен был сработать наверняка. Паук нашёл среди инвентаря набитый опилками манекен для борцов, да ещё подержал его в воде, чтобы стал тяжелее. И кидал я это мокрое чудовище до тех пор, пока на плоской роже не начали мне чудиться черты выпускника Тюнрике…

Юг Отчизны был не похож на Север. Огромные семьи жили там в огромных домах на сваях. Там и боролись по-другому. Но нынче на Голубой Змее некому бороться… Во всяком случае, по правилам…

Гонял фельдфебель меня немилосердно, так что очередная грибалка показалась мне желанной передышкой, и даже нырял я на этот раз с каким-то блаженным чувством. Завтра утром Рыба повезёт грибы на станцию. Значит, завтра вечером у меня Акт Чести…

Паук сжалился надо мной и даже сделал массаж. Устал я так, что свежий гриб в рот не лез, но фельдфебель велел мне заправиться поосновательней…

Я так и уснул за столом, однако проснулся в своей постели. Не иначе Князь меня перетащил — во искупление. Всё равно не буду с ним разговаривать, пока вся эта история не кончится.

И снова мне приснился чужой сон. Будто живу я и работаю на том самом плоском Саракше в небольшом коттеджном посёлке. Куда ни глянь — степь, которую я только в кино да в ментограмме видел. Все друг друга знают, все заняты общим делом — правда, я не понял, каким именно. Что-то немилосердно научное. И вдруг я понимаю, что случилась какая-то беда. Во сне непременно есть беда — то ты убил кого-нибудь, то от полиции скрываешься, а тут ещё хуже. Со всех сторон на наш посёлок идёт чёрная стена, и это смерть. Спрятаться некуда. Но никто не бегает, не психует, водку не жрёт и счетов не сводит, как было бы на самом деле. Достойный народ подобрался. Ну и я никого своими проблемами не гружу. Хотя ничего не понимаю.

И вдруг вижу знакомое лицо. Нет, не из здешних. Это тот самый высокий длиннолицый старик из ментограммы нашего охотника. Он лежит на траве и беседует с каким-то типом в странном белом шлеме. И я понимаю, что только он может мне помочь или хотя бы растолковать, что тут происходит. Подхожу и о чём-то спрашиваю — знать бы о чём. А он мне отвечает примерно так: если не знаешь, какое решение принять, прими самое доброе… Вот спасибо!

Надо ли говорить, что проснулся я поздно и в самом паршивом настроении. Ни разу не боевом.

Я уныло шлялся по санаторию — весь в себе, не обращая внимания ни на что и ни на кого. Я не обратил внимания на то, что Рыба уже уехала на станцию. Я не обратил внимания на то, что завтрак нынче приготовил самолично Князь (догадался, мерзавец, что яйца для салата надо очищать от скорлупы!). Я вообще был нигде.

Вывело меня из этого чёрного джакча только возвращение Рыбы.

На Нолу Мирош лица не было. Уж явно не заходила она ни в парикмахерскую, ни в косметичку. Даже, кажется, постарела наша Рыба и стала походить на свою бабку-ведьму…

Как-то меня это тряхнуло. Князя, видимо, тоже, хотя разговаривать с ним я пока что не буду…

Нолу достала из сумочки купюры, свёрнутые цилиндриками.

— Всё, мальчики, — сказала она. — Похоже, накрывается наше озёрно-грибное предприятие…

— Что такое?

Рыба откинулась на спинку плетёной скамьи и закрыла глаза.

— Во-первых, — сказала она, — проводник нынче был другой. Мордастая такая сволочь с наколкой на бычьей шее. «Где Гэри?», — спрашиваю. А он ржёт: «Заболел, простудился!» Сперва он вообще платить не хотел. Тогда я сказала, что вот сейчас всё раздам станционным ребятам безвозмездно. Ага, проняло: грибы им всё-таки нужны. В чём дело, спрашиваю. А в том, отвечает, что в столице грибами заинтересовались серьёзные люди. Очень серьёзные, понимаешь? И подмигивает.

— А ты что?

— А я тогда говорю — если добываем товар мы, то и цену назначаем тоже мы. А он отвечает — не при Семи Королях живём, а в централизованном государстве! Есть в столице такой народный антимонопольный комитет — слышала?

— Бандюганы то есть, — сказал Князь.

— Ну да. Сообразила. Тогда пусть, говорю, твои серьёзные люди сами сюда приезжают и сами ныряют во все здешние лужи подряд, пока не наткнутся на грибы. И то если им кто-то выпишет пропуск в закрытую зону. Нет, говорит этот поганец, вы и будете по-прежнему нырять — и сдавать по нашей цене. Интересно, говорю, кто это нас заставит? А вот посмотришь, говорит. Руки у нас длинные, а методы эффективные. Скоро, мол, убедишься…

— Чушь, — сказал я. — Никогда в Верхнем Бештоуне бандиты не командовали, у нас хозяева хуже всяких бандитов. В Нижнем — другое дело, да ведь нет его больше…

— Я тоже так думаю. Ну как они нас заставят? На всякий случай просидела в машине до отхода состава — вдруг какие-то новые люди объявятся. Никого. Но всё равно мне эта история не понравилась… Придётся всё-таки через военных товар реализовывать, процент им отстёгивать… Массаракш! Стоит только бедной девушке вынырнуть из джакча, как какая-нибудь сволочь…

Сколько наша Нолу ни держалась, только случилась и с ней истерика. Смерти тогда, на плоту, не побоялась, а тут расклеил нам девушку приблатнённый столичный гадёныш!

Мы наперебой принялись утешать Рыбу, гладить по голове и обнимать. Хотя с Князем я всё ещё не разговариваю.

— Стоп, — говорю. — Что-то тут не вытанцовывается. Ты, Нолу, права — режим закрытой зоны никто не отменял. У Гэри Очану, как и у всей поездной команды, допуск первого уровня, всё равно что на военный завод. Родня до пятого колена и всё прочее… Если бандиты своему человеку такой купили…

— …то ничего не поделаешь, — сказал Князь. — Значит, кто-то очень влиятельный в этом заинтересован. Покруче бандитов. Дикие деньги наши грибки в столице приносят…

Как бы мне ему возразить, чтобы всё-таки не разговаривать?

— Нолу, — говорю. — Если бы именно так было, то и прикатила бы сюда целая команда с подводным снаряжением и упаковочным оборудованием. Это просто авантюра какая-то. Надо штаб-майору сообщить. Всё равно он ничем не рискует — дальше Горного края не пошлют… А допуски — как раз его забота…

— Настоящим верноподданейше сообщаю вашей бдительности… — ядовитейшим образом сказал Князь.

— Нет, Нолу, — говорю. — Это не донос. В Горном краю спокон веку любой пацан, увидевший чужака, со всех ног в Стражу бежал. И никто это не считал позором, кроме отдельных аристократических выродков…

— Вроде Верблибена, — добавил Князь.

— Твоего джаканного Верблибена, — говорю, — всего лишь на гауптвахту запятили, когда он сына горского вождя отпустил. А при Старом Еноте посадили бы предателя на кол со всеми его джаканными сонетами и триолетами! Декламируй на здоровье!

Массаракш! Всё-таки я с ним разговариваю! Вынудил, изверг!

Но как вовремя я про господина Рашку вспомнил!

— Ребята, — говорю. — Мы уже давно нашему дозеру должны накатать три заявы на капрала Паликара. Совсем это у меня из башки вылетело. Только чтобы написано было по-разному, а не под копирку! Самое время заняться! Не расходиться!

Сбегал в библиотеку, принёс бумагу и три пожелтевших конверта с эмблемой санатория.

Нут, тут уж наш поэт постарался, чтобы не под копирку.

В моей жалобе капрал «струдом нашол и памачился», у Князя — «осквернил священный берег древнего озера», а целомудренная Рыба вовсе этого факта не заметила… Разнообразие, джакч!

И как-то отвлёкся я от мрачных мыслей. И даже повеселел.

— Князь, — говорю. — Давай я тебя прощу. Но сперва позволь на тебе один приёмчик опробовать, а то надоело мне бросать через себя это сырое чучело…

— Да запросто, — говорит Князь, тоже повеселевший. И выходит на гравийную дорожку.

— Нападай, — говорю.

— Я тебе нападу! — закричала Рыба. — Я вам обоим сейчас так нападу! Нам с доком ещё одного больного не хватало! Отставить! Дети малые! Тебе, Сыночек, не то что Акт Чести — тебя из песочницы до срока выпустили! Пошли-ка лучше на кухню — поможешь…

Вообще-то сегодня штрафником себя чувствует Динуат Лобату. Но, значит, понадобился я Рыбе зачем-то…

Пришли мы на кухню. Нолу для виду погремела посудой в баке и говорит:

— Господин Айго тебя по-своему подготовил, а я хочу по-своему. Чтобы наверняка. Этот самый Тюнрике мне никто, а ты моя единственная родня после бабушки. Хоть и не стоило бы тебе, негодяю, это говорить. Слушай. Кто такая Лерта Чемби, ты знаешь…

— Как не знать, — сказал я. — Неразлучница вечная. Лайта и Лерта — подружки-хохотушки… В женской школе два цветочка — голубой да аленький…

— Ну да, — сказала Рыба. — Лучшая подруга барышни Лайты. И заметь, Чаки: глупая красавица обычно выбирает в товарки дурнушку вроде меня — для контраста. А умная — такую, чтобы лишь самую малость похуже была. Но на эту самую малость вы, дурачки, и западаете…

— Не понял, — сказал я, потому что и вправду не понял.

— Проехали, — сказала Рыба. — Это я так, между делом. Но вот тебе и дело. Гай Тюнрике имеет виды на Лайту Лобату, так?

— Ну, — сказал я.

— А вот Лерта Чемби имеет виды на самого Гая Тюнрике. И не только виды. Она его очень даже активно обрабатывает.

— А я-то тут причём?

— А вот причём, — торжествующим голосом произнесла Рыба. — Если вдруг почувствуешь, что он тебя одолевает, скажи ему примерно так… Или нет — скажи сразу при встрече. Чтобы ему как дубиной по почкам, болевой шок…

— Что сказать-то?

— Скажи: вот ты из-за Лайты на Акт Чести решился, а того не знаешь, что Лерта твоя в положении! Или лучше как вы говорите — залетела!

— А она залетела? — удивился я.

— Не твоё дело! Твоё дело — сказать!

— И что будет?

— Вот идиот! — воскликнула Рыба. — Да то и будет, что он растеряется. Руки опустятся, ноги подогнутся. Тут ты и дай ему изо всех сил кулаком по башке, чтобы сознание потерял. Мозги я ему потом вправлю деревенским способом, а победа будет твоя…

О Рыба, Рыба! Наш великий стратег и непобедимый тактик!

— Не знаю, — сказал я. — Может, честнее будет этот ужасный манок применить?

Уже стало смеркаться, когда я взгромоздился на велосипед и покатил навстречу всяким неприятностям, поскольку ничего иного не ждал. Тут и сон дурацкий, и новости от Рыбы, и полная в себе неуверенность…

— Давай я тебя подстрахую, — предложил Князь. — Возьму скорчер и покачу параллельно по лесу…

— Ну да, — сказал я. — Только треск пойдёт. Да и не такой уж грозный этот Грузовик, чтобы на него со скорчером ходить…

— А что? — сказал Князь. — Разнесу я его из кустов на мелкие частицы, как тот валун, а люди подумают, что он испугался и сбежал от поединка…

— Во-первых, никто не поверит, что Гай сбежал, — говорю я. — Не такая у него репутация. Во-вторых, куда это он может сбежать? В Пандею через снежные перевалы? А в-третьих, не вздумай действительно меня преследовать!

Поехал, и забыл даже сказать Князю, чтобы плюнул вслед на удачу. И он забыл, это уж наверняка — дурацкое простонародное суеверие…

Но до встречи с Гаем Тюнрике мне полагалось сперва проехать в город и навестить господина Рашку. Конверты с жалобами я поместил в потайной карман пилотской куртки за подкладкой. Куртку придётся снять, когда начнём. Кроме того, доктор Мор велел передать штаб-майору коробку со своими снадобьями.

Наверняка про грядущий Акт Чести судачат по обеим сторонам моста. В нашем городе ничего не скроешь. Лайта ходит задрав нос, зато Мойстарик… Как-то я про него не подумал. Как-то я про него вообще слишком уж мало думаю. Конечно, вмешиваться он не станет, не положено, а на сердце-то у него что творится?

В Акт Чести ни полиция, ни военное начальство вмешаться тоже не могут. Зато господин штаб-майор, который наверняка узнал обо всём раньше всех, вполне может заделать мне подлянку в виде затяжного допроса по поводу гвардейских безобразий. Или вообще поместить под стражу до выяснения. Имеет право и чрезвычайные полномочия.

Значит, приехать к нему нужно как раз после вечернего приступа, когда он будет еле живой, вцепится в коробку с лекарствами и ни о чём другом думать не сможет. Хотя старый алкаш двужильный…

Пока я размышлял, крутя педали, совсем стемнело. Включил динамо-фонарик на руле. Как ни хорошо строили дороги до войны, а число выбоин растёт…

Года два назад мне пришлось однажды возвращаться из санатория в город ночью. Ну, не совсем ночью, а вот в такое же время, когда быстро темнеет. Не помню, почему, но позарез мне надо было домой. А Князь, кажется, щиколотку тогда потянул. Или это я ему ногу выдернуть пытался — не помню. Короче, пошёл я один вот с таким же фонариком — вжж, вжж…

А в лесах наших может почудиться всякое — и, к сожалению, не только почудиться. И вот иду я, и кажется мне, что за мной кто-то увязался. И не сказать, чтобы это двуногий был. Цокает сзади кто-то по гравию на обочине. Оглянусь, направлю луч — никого. Несколько раз внезапно оборачивался — может, глаза этой твари сверкнут? Особенно страшно стало в низинке у ручья, когда туман пополз. И звук стал громче: не только когти звенят, но и галька шуршит… Так и доцокала за мной неопознанная зверюга до Старой казармы. А дальше, как известно, лесной нечисти ходу нет…

Странно, но вот и сейчас слышал я за спиной тот же самый звук. Велосипед у меня в порядке, движется бесшумно, асфальт чуть шуршит, и вдруг то самое — цок-цок…

У того, давешнего мальчишки, забот в жизни было поменьше, а нынешний Чак Яррик не железный.

Я остановился и посмотрел назад и увидел силуэт на обочине. Это была лесная собака — не самая крупная. Она демонстративно уселась, словно ожидая, когда я продолжу движение.

В народе принято списывать на лесных собак все бесследные исчезновения. После нападения прочих хищников всегда что-то остаётся — кости, обрывки одежды, снаряжение… Но лесные собаки, говорят, такие сообразительные, что все следы своих преступлений закапывают глубоко в землю. Вероятно, чтобы на них не подумали. Но на них ведь всё равно как раз из-за этого и думают…

Хорошо, продолжу движение. Будь по-твоему, хитренькая собачка. Может, ты и вправду такая умная, как погранцы рассказывают. Но ты не такая быстрая. А дорога здесь пойдёт под горку, и когда я как следует разгонюсь…

Разогнался я как следует — не потому, что испугался этой собаки, а потому, что достали вы меня все сегодня!!!

Ну, как ты там — отстала?

Оглянуться я оглянулся, а того, что впереди, не увидел и полетел через руль.

…Когда я пришёл в себя, то оказалось, что я лежу на поляне. Неподалёку от меня горит в траве пара шахтёрских фонарей типа «надежда». А вокруг высятся семеро бродяг в длинных балахонах с капюшонами, и каждый опирается на дрын.

Ага. Ребята работают под ровенов — древних монастырских ополченцев. В том же учебнике истории, где воевода потрошит горцев, есть и такая иллюстрация: «Патриоты-ровены вершат правосудие над бродячим еретиком». Вот так же на дороге беднягу тормознули. Правда, днём…

Князь, Князь, может, ты всё-таки меня не послушался и поехал следом, прихватив страшный мушкет?

Хорошо бы, но так не бывает…

— Вставай, Сыночек, разговор есть…

Какой смысл был Гондону маскироваться под монаха — ума не приложу. Голосок его ни с каким другим не спутаешь. Должно быть, для романтики…

Встал, одёрнул куртку.

— Слушай и не перебивай, — сказал Толе Казыдлу. — Сегодня утром мой человек в поезде предупредил вашу сучонку насчёт грибов. Вы всё поняли?

— Ну да, — сказал я. — Не поняли только, при чём тут ты и твоя компания. Мы привыкли иметь дело с серьёзными людьми…

— Ну так вот и пришли сюда наконец серьёзные люди, — сказал Гондон. — Теперь всё будет по-другому. Молодёжная патриотическая организация «Отчичи» возрождает древний грибной промысел. А вас мы нанимаем для заготовок, и спасибо ещё скажите, что на хороших условиях…

Вот оно что! Не врал Гондон, когда говорил, что состоял в настоящей столичной банде. Потому что заменить проводника на литерном поезде это не хрен собачий. Вот только как он думает заставить нас работать на себя?

— Да нет уж, — сказал я. — Понту нет на чужого дядю горбатиться. Это ты тут приезжий, а я коренной. За мной Шахты, за Князем — папашины погоны, а Рыбу трогать я и врагу не пожелаю…

— Ты не понял? — сказал Гондон, но морду свою из капюшона так и не высунул. — Всё теперь будет по-другому. Из столицы приедут комиссары, уполномоченные… Горную Стражу заменят гвардейцами… Выродков всех повысылают куда следует. Конец придёт здешней вольнице! Так что советую найти своё место в Верхнем Бештоуне, пока на поздно… Потому что за последствия я не ручаюсь. Мне ты не нужен, а твоим подельникам будет наука…

…Стану дождём и камнем.

— Гондон ты Гондон, — говорю. — Иди лучше домой и займись своим прямым делом — подрочи в тряпочку и успокойся…

…Стану огнём и ветром.

Сейчас он на меня кинется, вот тут-то и начнётся потеха…

Но вот удара колом по затылку я никак не ожидал. В Горном краю такое не принято…

Последнее, что я слышал, был вопль Гондона: «Убери железку, Кишечник, кожан запортишь — урою!»…

…Князь стоял, задрав голову, и разглядывал галерею, которая опоясывала зал Соляного Собора.

Только выглядел Динуат Лобату как-то по-другому. И ростом он стал поменьше, и в плечах сделался поуже, и чёрная пандейская щетинка на щеках куда-то пропала. Не сразу я сообразил, что именно таким и был Князь, когда мы только что познакомились, сцепились и помирились.

Было похоже, что я смотрю свою собственную ментограмму-воспоминание…

Нас-то водили на шахты каждый год, начиная с первого класса, такова была гимназическая традиция, а он попал сюда впервые. Не с экскурсией — просто я в первый же выходной решил показать новому приятелю главное здешнее чудо, так как был туда вхож в любое время. Потому что приглядывал тут за всем свой человек.

Сторож Собора, старый Имбру, раньше был одним из здешних священнослужителей. Но после войны верующие перестали сюда приходить. Вернее, перестали быть верующими.

Историк наш и директор Людоедище объяснял на уроке, что вообще-то во время беды люди как раз ищут спасения в вере, приносят пожертвования, строят новые храмы — но последняя война была слишком уж разрушительной и страшной. Огненосный Творец, который позволил совершить со своим творением такое — вовсе не Творец, а джакч, и вся надежда теперь на Неизвестных Отцов: они поднимут нацию из пепла…

А вот первые попавшие в Горный Края солекопы были людьми глубоко верующими. И, когда открыли эту громадную пещеру, то сразу решили, что это им знамение вышло, и что соль добывать здесь они не будут, но создадут храм во славу Творца.

Тем более что сам Творец наверняка и являлся архитектором этого обалденного сооружения. А первыми художниками и скульпторами стали те же солекопы. До сих пор в стенных нишах сохранились несколько корявых фигур святых и мучеников — оплывших за века, иногда почти неразличимых…

Потом владельцы промыслов быстро разбогатели, стали выписывать настоящих мастеров, которые и создали это диво…

Понимаешь, рассказывал я Князю, люди не сразу заметили, что соляные скульптуры и орнаменты разрушает влажное дыхание сотен прихожан, только много позже сообразили прятать их в стеклянные ящики и покрывать прозрачной плёнкой…

Но вот висящую у нас над головами огромную люстру в ящик не уберёшь, и составляющие её кристаллы всё-таки потихоньку мутнеют, хотя раньше в храме стояли специальные установки для борьбы с влагой. Нынешние хозяева соли их демонтировали, потому что много энергии жрут…

В прежние века сюда приезжали великие мастера нашей Отчизны и даже из других стран — все считали за честь поработать на украшение Соляного Собора. Торре, Жант-Каро, шестипалый волшебник Митало ва Хонти создавали здесь натуральные шедевры. На хрупкость и недолговечность материала было им, по всей видимости, плевать. Они под это даже какую-то философию подводили насчёт мимолётности жизни. В смысле работали псу под хвост, чисто для понту. И о многих фигурах и скульптурных группах мы знаем теперь только по описаниям современников.

Старшеклассники особенно сожалеют, что не сохранилась работа Коона Торре «Святые Лали и Чимия в негодовании порывают с домом свиданий» — до того, как стать святыми, девочки были оторви и выбрось, вот бы поглядеть! Интересно знать, чего же там такого особенного потребовали клиенты, коли даже Лали и Чимия вознегодовали?

Ну вы поняли, что это я шучу. Умные люди сразу сообразили, что подобные работы мастеров бесценны. Лучшие из них вовремя убрали под стекло, а потом свезли в музеи Нижнего Бештоуна. Где они в конечном счёте всё равно погибли — от судьбы не уйдёшь…

Князь глядел вокруг и слушал меня с разинутым ртом. Обычно бывало наоборот.

Я-то тут всё наизусть выучил…

— А-а, маленький Яррик пришёл навестить дедушку!

Дедушку так дедушку. Я же говорю, что Яррики всем Шахтам родня. Вот и старый Имбру мне кем-то приходится со стороны мамы…

— Здравствуйте, отче. Это мой новый друг Дину, он из военного городка…

— Сегодня день святого Рамбали, и вы пришли раньше всех. Занимайте на галерее самые удобные места…

Бедняга совсем выжил из ума. Воображает, что вот сейчас в Собор хлынет нарядная толпа прихожан, а дети побегут, сломя голову, на галерею и устроят там весёлую свалку…

Старик и впрямь облачился в ритуальную рогожную хламиду — так одевались некогда первые жрецы этого храма.

— Отче, — сказал Князь и поклонился. — Не прогневайтесь на меня за вопрос. У нас в кадетском училище Боевой Гвардии преподавал древнеимперский язык отставной майор Син-Сомар, бывший капеллан. Он рассказывал, что именно в вашем Соборе во времена императоров-бастардов зародилась некая ересь, о которой долгое время и упоминать-то запрещалось… Отче, я хочу стать литератором, и меня безмерно интересуют всякие тёмные места и белые пятна нашей истории…

Смотрю, сморщенная физиономия деда Имбру оживилась и засияла.

— Молодой человек, — сказал он. — Теперь можно сказать, что это была никакая не ересь. Ересью следует назвать то, что стала проповедовать столичная церковь, когда верх в ней взяли отступники и южные сектанты. Нет, именно здесь, из этой вот стены вышел Воплощённый Творец и явился двум простым солекопам Сиктору и Сироге, впоследствии святым…

— Отче, — сказал Князь. — Я, в отличие от многих своих ровесников, читал Писание. Там сказано, что до того, как сделаться бродягами, Сиктор был кузнецом, а Сирога — гончаром, и явился им Творец под мостом через Голубую Змею… И никаких солекопов там не было в помине!

— Юноша, — сказал Имбру. — Ну сами подумайте. Вот вы — Огненосный Творец. Ну и где бы вы предпочли явиться людям — в этом величественном зале или в обиталище всякой бездомной преступной сволочи?

Князь прикинул.

— Ну, я-то, конечно, предпочёл бы этот зал, — сказал он. — Но ведь Воплощённый Творец сказал тогда святым скитальцам: «К вам пришёл я, беднейшие из бедных, несчастнейшие из несчастных, к тем, кто потерял прошлое, зато ныне обрёл будущее…»

— Вздор! — воскликнул старик. — Не так всё было, совсем не так!

— Ну да, — сказал Князь. — У моего… у господина полковника Лобату до войны был денщик из Хонти. Так он уверял, что все как есть святые — хонтийского происхождения, и сам Творец выбривал макушку на хонтийский манер…

— Всё не так, — повторил дед Имбру. — Будущих святых солекопов завалило в штреке. Обычное дело в те времена. Но они не пали духом, вознесли горячую молитву, взялись за обушки — и всего-то за смену расчистили вокруг себя вот это огромное пространство, где мы сейчас находимся! И Огненосному Творцу ничего не оставалось делать, как воплотиться и выйти навстречу героям из стены… И сказал им Творец: «Вы — соль Саракша. Ведь если соль потеряет силу, что же брошу я в Чашу Мира?»

— Не расстраивай мне старика, — тихо прошипел я Князю. — А то напинаю!

— Интересный вариант, — сказал Князь. — Очень любопытный.

Тут старый священник окончательно спятил. Он схватил за руку Князя, а потом — меня и зашептал:

— Я, конечно, не Творец, но нынче вы — соль Саракша, и если соль потеряет силу, то и не будет больше никакого Саракша…

Джакч какой-то! «Я, конечно, не Творец» — это же доктор Мор Моорс, а вовсе не соборный сторож! Да и не говорил дед Имбру ничего подобного…

Тут я обнаружил, что лежу на спине, а надо мной склоняется лицо… нет, не Князя и не старика. А чья-то страшная морда, покрытая рубцами, глядит на меня в четыре дырки: пара на месте глаз, пара на месте носа. Такой пандейцы Смерть рисуют на кладбищенских обелисках.

И шепчет:

— Ну что, стукачишка, чего ты добился? Что тебя сюда подыхать привезли? Скоро всем твоим дружкам конец, включая выродка-дозера, чтобы не смели хвост поднимать на Боевую Гвардию! Жалко, что промахнулся я в тот раз на озере…

Творец, да это же…

— Больной Паликар, немедленно вернитесь в свою палату!

Голос молодой и незнакомый.

— Отвянь, клистирная трубка! С Гвардией говоришь!

— Хорошо, — говорит незнакомый весёлый голос. — Если я клистирная трубка, то я и определяю характер клистира. Ледяная вода с песком вас устроят?

Значит, вот я где.

В госпитале.

Хорошо, видно, обработали меня джакчееды…

Из носа торчит какая-то гадость.

Хочу повернуть голову — не могу. Хочу поднять руку — не поднимается…

Хочу сказать весёлому доктору, что я жив — а изо рта только какой-то поганый хрип раздаётся… Между зубов тоже, чувствую, какая-то конструкция.

— Не старайтесь, юноша, — сказал доктор и склонился надо мной. Он, оказывается, конопатый, и у него рыжие усики — для солидности, должно быть, отрастил. Ну да, Рыба о нём говорила. Как его — Каратон, Акритин…

— Ранго Акратеон, Военно-медицинская Академия, — сказал доктор. — Капрал, вы ещё здесь? Вон отсюда!!! Ещё раз увижу…

Оказывается, и у военного врача может быть истинно командирский голос…

— С вас довольно и того, что глаза открылись, — продолжал доктор Акратеон. — Это уже чудо. Жалко, что ваш отец этого не дождался, ушёл на смену… Ха! Когда я получил направление в Горный край, друзья говорили, что я там на третий день повешусь от скуки. Но с вами не соскучишься! Я боялся замшелой патриархальности, а у вас всё как у людей: наркоторговля, заговоры, предательские удары в спину под видом Акта Чести… Старая добрая подростковая преступность… Просто какой-то пандейский сериал!

Джакч! Что он несёт? Какая наркоторговля? Какие предательские удары?

Я протестующе замычал.

— Юноша, — наставительно сказал Акратеон (видно, к нему самому слишком часто обращались именно так), — если вам повезёт вылезти из всего этого джакча, держитесь подальше от наркотиков. Ваш соперник, вероятно, огребёт по полной… Его счастье, что вас удалось откачать! Идиоты! Поединщики называются! Один весь в гипсе, другой весь в тюрьме! А казался ведь вполне порядочным парнем, потомственный военный, родители не знают, куда глаза прятать…

Что? Гай Тюнрике в тюрьме? Хотя какая у нас тюрьма — так, кутузка при полицейском управлении…

Но ведь мы с ним так и не встретились!

Мне нужен адвокат! То есть следователь!

Я хочу дать показания!

— Весь город теперь ждёт не дождётся ваших показаний, — сказал рыжий Акратеон. — Но заговорите вы ещё не скоро, что бы там не обещал доктор Моорс… Ха! Только ради одного старины Мора стоило сюда попасть! Шарлатан, конечно, но ведь результаты налицо! Тот же капрал Паликар из состояния пережаренной отбивной возвратился в обычную наглую гвардейскую сволочь… Интересно, что за дрянь он вам с капралом колет? Конечно, плох тот врач, который не мечтает найти лекарство от всех болезней… Да только вряд ли он что-то там открыл! Вероятно, отыскал он какой-нибудь препарат из закрытых довоенных разработок для спецвойск, способный мёртвого поднять… Правда, ненадолго… Впрочем, не стану вас ни пугать, ни обнадёживать. И не буду перечислять все ваши диагнозы: с древнеимперским у вас в гимназии наверняка нелады. Зато есть любящий отец и верные друзья, особенно эта девочка — сельская знахарка… Но вот здешняя сознательная молодёжь возмущается, требует призвать отравителей к ответу! Если вашему делу не придадут политическую окраску, может, оно всё и обойдётся… Но ведь эти ребята из Генеральной прокуратуры обожают показательные процессы…

Что же вчера произошло?

Хотя почему «вчера»? Сколько я тут лежу?

И я, наконец, самовыразился: завыл тоскливым смертным воем, потому что ничего не понимал и только чувствовал: дело плохо, настолько плохо, что и представить невозможно. И никто не поможет, даже господин Рашку — иначе он давно бы тут сидел. У столичных бандитов длинные руки и коварные мозги…

— Ну-у, голубчик, — сказал доктор Акратеон. — Потерпите, я сейчас вам ещё пять кубиков «синего сна» вкачу. А боль, она как раз от снадобья коллеги Моорса. Вон мерзавец Паликар как орал — ребята в казарме уснуть не могли! А вы ещё выносливый…

Доктор, доктор, вколи мне пять кубиков «синего сна». Нет, лучше сто кубиков. Чтобы я капитально отключился, а когда снова включился, никакого джакча уже не было, а было всё по-прежнему…

— Ну, вот и порядок, — сказал молодой весёлый доктор. — Отдыхай, парень, это тебе нужно сейчас больше всего. Хотя, честно говоря, я бы на твоём месте предпочёл вовсе не просыпаться…

Джакч. К несчастью, я ещё не уснул и услышал…

…Короче говоря, приключения мои хоть и не закончились, но резко затормозились.

Капрал Паликар меня больше не навещал — хотя в моём состоянии ни за что нельзя ручаться. Сон и явь перемешались в моей бедной проломленной башке в какую-то бурую массу. То мне казалось, что я слышу голос доктора Мора, спорящего с Акратеоном, то кто-то уговаривал меня поморгать, если я его понимаю (хрен я ему поморгал), то вроде бы Рыба хриплым, почти мужским басом призывала из мрака каких-то зловещих помощников…

Очень хорошо я теперь понимал и чувствовал нашего Охотника. Досталось мне, конечно, поменьше, но всё равно.

Когда я не спал, я думал.

Спать было приятно, а думать — очень неприятно. Обычно в жизни я как действовал в напряжённых ситуациях? Или автоматически в репу, или что-нибудь такое ляпнешь и потом расхлёбываешь. И только много позже в голову приходит: «А вот если подумать…»

Попробую. Соль рассыплется по камню, соль развеется по ветру…

Что мы имеем? Гай Тюнрике под арестом. Почему? Потому что многие знали, что у нас с ним будет Акт Чести. Потом находят почти неживого меня. На кого подумают? Ясен день, на Грузовика.

Хотя я не видел никакого Грузовика. Кого же я видел?

Первый удар точно был по затылку. То есть вместо честного поединка ждала меня вероломная засада на ночной дороге, не доходя до Старой казармы, как было договорено. Грузовик опозорен и брошен в кутузку, поскольку полумёртвый Чак Яррик не в состоянии сказать, что Гай Тюнрике тут вообще не при делах.

Но мнение полумёртвого Чака Яррика, сдаётся мне, вообще никого не интересует, поскольку ситуация всем кажется очевидной. Чего тут мудрить?

Дальше. Рыжий Акратеон помянул наркоторговлю. Это вообще ни в какие ворота не лезет. У нас тут не столица. Если бы кто-то в городе толкал дурь, я бы знал…

Стоп. Не факт, что знал бы. Мы с Князем и Рыбой уже давненько не интересуемся ни гимназическими делами, ни городскими сплетнями. Оторвались от жизни, зазнались, противопоставили себя коллективу, как выразился директор Людоедище. У нас есть наше горное уютное гнёздышко, а всё остальное может провалиться в джакч. Жизнь Верхнего Бештоуна проходит сквозь нас и мимо нас, да и прекрасно. Мы ещё успеем её, этой жизни, нахлебаться из большого черпака. Так что за это время наши сверстники вполне могли… Ну да! Тот же Гэри Очану много чего привозит… То есть та же столичная команда, которая хочет отобрать у нас грибной промысел, вполне могла бы заняться сбытом наркоты…

Но причём тут мы с Грузовиком?

Нет, Чак Яррик, ты не просто полумёртвый. Ты полумёртвый идиот.

У тебя была посылочка доктора Мора для нашего болезного господина Рашку. Сумасшедший профессор собирал её при тебе. В ней был шприц, десяток ампул, куча разноцветных таблеток россыпью.

Что подумает нормальный полицейский, когда увидит рядом с еле живым телом Чака Яррика такую коробку? Он подумает: ну вот, и до нас эта зараза добралась, массаракш, жили не тужили… Да у них ещё и конкуренция, не поделили чего-то… Молодой Яррик, конечно, раздолбай, чего от него и ждать, но образцовый Гай Тюнрике…

Так примерно он и подумает. Хорошо. Только ведь у посылочки есть адресат — штаб-майор Тим-Гар Рашку. Уж он-то наверняка в курсе. Уж он-то может сказать: ошибка, господа, это вовсе не то, что вы думаете…

Может сказать, а может и не сказать. Если бы мог сказать, то давно бы это сделал. И доктор Акратеон не упомянул бы… Что-то ведь он ещё говорил, Акратеон. Политическая окраска, показательный процесс… Сознательная молодёжь…

А иначе почему я лежу в отдельной палате, словно генерал?

И не охраняют ли палату?

Рашку может прикинуться отцом родным, когда ты ему нужен. А когда уже не нужен — запросто сдаст дурачка-гимназиста с потрохами. Конечно, все знают, что дозер у нас выродок, но это, как бы сказать, неофициальное знание. Знай себе да помалкивай. А если он заявит, что посылка предназначается ему, то будет как бы уже официально…

Стоп. Почему не нужен? Кроме посылки, у меня были с собой наши доносы на злодея Паликара. Вот они уж майору точно нужны, чтобы раскрутить дело о контрабанде. Где же эти конверты? Скорее всего, я их положил бы в ту же коробку…

И тут я вспомнил, где спрятал конверты! В дорогой моей лётчицкой курточке за подкладкой! Как бы дать понять людям, чтобы принесли её или хотя бы осмотрели?

Но тут же я вспомнил и вопль: «Кишечник, не запорти кожан!».

И всё встало на места.

В хитроумии Гондону не откажешь. Этой проклятой коробочкой он распорядился очень ловко. Хотя, может, и не он, а папаша его всё это придумал… Почему нет? И направлено всё это дело как раз против дозера, заодно и со мной можно счёты свести, а бедный Грузовик просто очень удобно подставился, удобней некуда…

И никто мне не поможет. Кто поверит Князю? Дружка выгораживает, сволочь благородная… Доктор Мор и Паук на поручителей тоже не тянут, у них, кажется, и документов-то нет…

Разве что Рыба поколдует и расколет Толе Казыдлу на чистосердечное признание, да только, повторюсь, не Гондон тут главный…

И куртку свою я уже никогда не увижу, какая такая куртка? Какие такие конверты? Этот наркобарыга в одной рубашке ехал, коробку к груди прижимал…

Это что же получается, массаракш-и-массаракш? Выздоравливай скорее, Сыночек, ибо ждёт тебя суд праведный за распространение вредных для молодёжи веществ…

Но наверняка ведь и Князя, и Рыбу, и доктора с Пауком потянут к ответу! Конечно! Ага! Вот они чем в своём санатории занимались: дурь варили! А штаб-майор Рашку всё это покрывал, будучи выродком! Да ещё собирался оговорить честных воинов, выставить их контрабандистами!

Мы все по ноздри в джакче. По макушку…

— Проснулся, Чаки?

А, это бедняга Акратеон. Поскольку он есть молодой, вновь прибывший к месту службы офицер, то и дежурить ему по госпиталю бессменно, чтобы правильно понимал субординацию…

— Знаешь, на кого ты похож? — сказал врач. — На кирасира из «бессмертных». Весь упакованный в латы. Я в здешнем музее видел. Только кираса у тебя белая и на солнце не сияет…

Ну да. Чего-чего, а кирас в нашем музее полно. И все в превосходном состоянии, поскольку в боевых действиях не использовались. После присоединения Пандеи расщедрившийся Цахс наградил всех «бессмертных» такими латами с императорским вензелем. Не учёл владыка, что в лесу кираса гремит, бликует и пугает зверей с нарушителями…

Шуткует он ещё! На тебя бы такую кирасу напялить, лекарь джакчев…

…Очень много интересного может узнать о своём организме человек, если его хорошенько отмудохать деревянными кольями да ещё раз десять ткнуть ножичком.

Первым делом он этот организм почувствует — раньше-то не замечал, жил себе и жил…

Док Акратеон сказал, что не будет перечислять моих диагнозов, ну так и я не буду. А то подумают, что на жалость бью. И много ещё какие подробности опущу. Например, как меня кормят. И наоборот…

Ну, в общем, лежу. Выздоравливаю так, что рыжий док диву даётся. Извлёк из себя, наконец, первое слово. «Джакч», естественно. Что тут ещё скажешь?

И тут господин Акратеон говорит:

— М-да, молодой человек, речью вы ещё не овладели, так и доложу господину следователю. Бессмысленные звуки издаёте. Да и психика ваша под вопросом. А то он каждый день приходит и проявляет признаки нетерпения. Думаю, что к такой встрече вы не готовы. Ничего не соображаете, большую часть времени проводите в мире грёз… Ну так и оставайтесь в нём подольше. Это не я вам советую, это рекомендации ваших друзей…

И вкатывает мне очередную порцию этих самых сонных капелек.

Так. Значит, друзья мои советуют мне не приходить в себя. И господин Акратеон к этим советам прислушивается. Или он хороший человек, или приказали ему…

Кто приказал? Две кандидатуры — либо господин полковник, либо господин штаб-майор. Один — командир части, другой… Дозер есть дозер, попробуй послать…

Ага! Наконец-то новый посетитель! Только почему он… Да это же доктор Моорс!

Не узнал я его в белом халате…

— Чак, подмигни, если слышишь меня…

Кое-как открыл один глаз и захлопнул обратно.

— Всё идет как надо, парень. Я имею в виду твоё здоровье. У меня всё рассчитано правильно — и дозы, и порядок инъекций. Я же всё на одном пациенте уже опробовал, учёл все ошибки… А ты ни о чём не думай, старайся побольше спать. Ты уникальный человек. Ты и представить себе не можешь, сколько значишь для нашей бедной Отчизны. Тебе и таким, как ты, предстоит поднять нацию из пепла…

Тут мне стало сниться, что я на каком-то гимназическом митинге. Не знаю, что уж там вводил в меня доктор Мор, но в сочетании со снотворным шибало по мозгам не хуже ровенского кола.

Я даже решил, что начинаю джакаться. Или съезжать с ума, хотя это две большие разницы. Вот Мойстарик обрадуется — двое спятивших в доме, и на каждого пособие!

Хотя с другой стороны — освобождает от ответственности…

Только приду в себя, в голове начинают звучать два голоса. И вроде бы я даже их узнаю, только речи они ведут какие-то дивные. Или моя битая башка так их искажает?

Сперва вроде бы Рыба:

— Чаки, братик, как ты тут? Спишь? Это не важно, доктор сказал, что с тобой всё равно надо разговаривать, так дело быстрее пойдёт… В городе сейчас всё кувырком, но это долгий разговор, ты сейчас не поймёшь… А того, кто тебя чуть не убил, я найду. Бабушка поможет. Она это умеет. И тогда горе ему. Паликара я не уходила насмерть только потому, что он пока у нас с доктором подопытной крысой работает, но его час настанет… Вот затеется начальство по службе его повысить, час и настанет… Лучше всего в строю, прилюдно, с выпадением внутренних органов…

Чаки, ты слушаешь? Да если и не слушаешь… Ты не думай, что я хвастаюсь. Это Дину над моей ворожбой хихикает, а ты же наш, шахтинский, понимаешь, что почём…

Помнишь то страшное дело в Длинном Логу? Когда гвардейцы всю семью извели? Так это не просто семья была. Это те самые нелюди, которые папу с мамой… Да-да! Мама везла родне в подарок настоящую парабайскую шаль. Трофейную. Других похожих в округе не было. Бабка сказала, что непременно эта шаль должна всплыть… Так она всплыла аж на ярмарке в Новой Чихте. А бабушка как раз туда приехала на перекладных — припало ей запас сушёной круженики пополнить, ни с того ни с сего пришло в голову… А оказалось — и с того, и с сего! В нашем деле случайностей не бывает!

Увидела женщину в знакомой шали — и к ней. Где, молодка, такую красоту ухватила? Ой, отвечает баба, дорого мне эта красота встала, ободрала меня Анта из Длинного Лога, как Старый Енот Приморскую Пандею, только ведь имеет женщина право хоть раз в этой проклятой жизни нарядной походить?

Конечно, говорит бабушка, носить её тебе не износить. А сама потихоньку из шали вытянула ниточку. И возвращается домой. Я почему-то тот вечер хорошо помню…

Ниточку намотала она на сучок дрожи-дерева. Потом приготовила отвар избегаемой травы — вот доктор Мор не верит, что такая есть, а она есть! Натёрла сучок сперва лосиным жиром, потом чёрным мёдом. Упаси Творец наоборот — самой же и прилетит! Да. Положила сучок в отвар и выдерживала три дня. Потом велела мне найти в лесу домик муравьёв-прыгунов. А это ой непросто! Они ведь такие хитрые!

Но я нашла. Ты же знаешь, что я от своего никогда не отступаю. Привела в рощу бабушку. И она засунула этот варёный сучок им прямо в главный лаз! Что тут началось! Мы еле убежали — старая да малая… А могли и не убежать, да… Если бы муравьи матку свою разбудили… Страшная это наука.

На третий день бабушка опять меня в рощу посылает. Смотрю — никакого муравьиного домика нет и в помине. Значит, приняли они наше подношение, домик свой съели и попрыгали выполнять задание… Только не требуй никаких разъяснений… Да ты и не требуешь…

Стали мы ждать вестей. Я в это время как раз к гимназии готовилась, училась читать. В наш дом всё время люди приходили, особенно женщины — травки там, порошок потягушечный, над мужними ногтями пошептать и всё такое. Бабка, конечно, ни о чём никого не расспрашивает — сами расскажут, коли будет что рассказать.

Но того, что произошло, она никак не ожидала! Я-то, говорит, хотела всего-навсего заставить жуков-сверлителей потолочную балку так проточить, чтобы обломившийся конец пришёлся аккурат по башке хозяину, когда он сидит во главе стола. Как теперь говорят, минимальное воздействие. С дурищи Анты, с детей со стариками какой спрос?

А тут такой ужас — гвардейцы взбесились. Причём тут гвардейцы, говорит бабуся. Какая такая связь между муравьями и гвардейцами может быть?

Но я-то эту связь ещё тогда угадала, только осмыслить покуда не могла. А сейчас — сам видел, как я капрала приложила. Потому что тут не в муравьях дело, а в непрямых связях… Но ты не напрягайся, всё равно не поймёшь. Хотя ты и не напрягаешься…

Деток, конечно, жалко. Это перебор. Только ведь и мама моя была на сносях, когда её убили. Должна была мне братика родить, настоящего, кровного… Вот так всегда и бывает — справедливости навалом, а радости нет.

О, кстати о кровной родне. Чаки, вот ты лежишь тут и ничего не знаешь, а вы ведь теперь с нашим охотником родственники. Потому что господин Моорс в тебя столько его крови перекачал! Почему, думаешь, капрал не сдох, как положено? Да из-за той же крови. Доктор сразу понял, что она у охотника не простая. Он в его крови нашёл такой микроорганизм… Вернее, сочетание микроорганизмов… Ну да ты всё равно не поймёшь, я и сама-то еле-еле врубаюсь… Короче, если этих полезных микробов развести как культуру, то можно всё население Отчизны вылечить. Но живут и множатся они почему-то только в теле охотника…

Так что ты теперь не помрёшь у нас и даже калекой не будешь.

А пациента нашего я постоянно соком болотной белокрапки пою, он очень кроветворный. Хочу себе тоже небольшую инъекцию сделать. Вдруг да красавицей стану, три ха-ха…

Ну, что там городила Рыба в моей голове — это ещё пустяки…

Хуже стало, когда там нарисовался Князь.

— Чак, ты меня слышишь? Открой глаза, если да…

«Нет. Я с тобой не разговариваю».

— Ну, может быть, оно и к лучшему. Потому что я не имею права рассказать тебе то, что хочу рассказать. Хотя должен — как другу.

Ты будешь жить. Я за тебя отвечаю. И как за товарища, и… ну, как за любого гражданина нашей страны. Это мой долг.

То, что я тебе скажу… Сам поймёшь, что за такие вещи у нас убивают не глядя. Это смертельная тайна.

Ты наверняка сунул свой любопытный пятачок в мой медальон. И наверняка подумал, что я ещё маленьким влюбился в актрису на фотографии — и с тех пор ношу её портрет на груди.

Но это действительно моя родная мать.

Следовательно, мой отец — последний император.

Вот так-то, Сыночек. Я — кронпринц Империи. Законный — потому что никто не отменял древнее «Уложение о бастардах».

Когда всё рушилось, группа верных династии офицеров укрыла маленького меня от погромщиков. Спасти маму они не сумели. А отца, вероятно, и не пытались…

Ты не подумай, что я сильно горжусь своим происхождением. Мало хорошего быть наследником монарха, погубившего державу…

Но есть долг крови. Дети должны платить по долгам родителей.

Сын обязан восстановить то, что разрушил отец.

В Отчизне, Чаки, уже много лет существует и действует мощное монархическое подполье. И с годами убеждённость людей, которые в нём состоят, не ослабевает, а крепнет.

Нынешняя безымянная власть давно стала посмешищем в глазах остального мира. Знаешь, как называют наше руководство на Архипелаге? «Общество анонимных алкоголиков». Всерьёз воспринимать их можно только джакнувшись. Но джакнутые у нас составляют, к сожалению, большинство…

Нас, адептов Империи, много. Мы везде. Мы готовы в любой момент принять власть. А этот момент настанет. У нас готовы реальные программы восстановления экономики, здравоохранения, образования и боеспособной армии. Медленно, день за днём, мы идём к своей цели…

Мы, мы, мы… Сам-то я, Чаки, всего лишь символ этого движения. Моя задача — дожить до назначенного дня и формально принять власть. Задача господина полковника Лобату — обеспечить мою безопасность.

Именно поэтому, когда столичные дозеры стали подбираться к подполью слишком близко, было решено перевести меня куда-нибудь подальше. Отсюда и вся комедия с изгнанием моего так называемого отца из Гвардии в здешнюю глушь.

Наша ужасная размолвка с полковником — это другая комедия. Мы старательно изображаем семейку деградировавших аристократов — уж какое там подполье, какой заговор!

Скажи честно, Сыночек — ведь мои стихи никуда не годятся? Я тоже так думаю, но они — часть образа. Специалисты разрабатывали, не абы как! Чудаковатый юноша, лишённый амбиций (кроме литературных), без всяких перспектив, без надежды на карьеру…

Полковник Глен — хороший, надёжный мужик, хоть и джакнутый. Но он даже в эти минуты официального восторга никогда не выдаст себя…

Кстати, Чаки, если мне суждено тоже стать джакнутым — проследи, пожалуйста, чтобы я имперский гимн не орал! Прямо пасть затыкай! Иначе на кого же мне ещё надеться?

А если стану я выродком… Много проблем возникнет. Даже думать не хочется.

Хорошо бы нам обоим стать или джакнутыми — или наоборот. Но чтобы вместе. А то вдруг ты мне руки не подашь, если у меня голова начнёт болеть?

Раньше, Чаки, я частенько думал взять да и покончить со всем этим джакчем. Ждать, ждать, ждать… У полковника в сейфе именной «баронет» лежит, потом мы «отчичей» грабанули… Веришь ли, Сыночек, я с нашей несчастной «ибойкой» дважды в кидонскую рулетку играл, по честному. Три патрона заряжал… Один раз — пустое гнездо под боёк подвернулось, а второй — осечка случилась. Выходит, нужен я зачем-то в этой жизни?

А с недавних пор я даже понял, зачем.

Ментограммы нашего друга-охотника даже тебя, я видел, проняли до потрохов — вон как глаза горели! А я с тех пор, как ты в беду попал, насмотрелся в ментоскопе немало интересного. Когда наш герой стал в люди выходить да себя искать. Небывалое общество, невероятная держава!

Нет, не буду я мундирным чучелом торчать на троне, если наше дело наконец выгорит! Есть у меня теперь и цель, и образец, и программа!

Ведь если те люди сумели построить счастливый Саракш-2, значит, и мы сможем!

Мне почему-то кажется, что именно тот долговязый дед, которого гимназисты встречали, и был создателем этого мира…

Чаки, мы сделаем это! Потому что мы знаем — это возможно!

Ментограммы охотника будут крутить по телевизору день и ночь — вместо идиотского «Волшебного путешествия». Глядите, обыватели, пьяницы, шлюхи, нищие, банкиры, вояки, убийцы, воры — вот как надо жить! А ведь они такие же, как мы!

Да ведь придёт же и охотник в себя! Непременно придёт! И всё нам объяснит, растолкует, подскажет…

Только ради этого стоит взгромоздиться на трон.

Сначала Отчизна, потом весь Саракш…

И вы с Нолу будете рядом. Как можно править без Рыбы — это даже представить трудно… Во голова у девки! Всех построит! Мы же будем изображать из себя трогательную дружбу монарха с людьми из народа…

А старшего сына своего, будущего кронпринца, я назову в твою честь…

Согласитесь, тут у любого башню снесёт.

С одной стороны, было бы неплохо числить в друзьях могущественную волшебницу и натурального наследника престола. С другой — это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Есть и ещё одно сомнение. Даже два.

Рассказ Рыбы про колдовство выдержан в её стиле, но имеется тут небольшой прокол. Ведь резню, устроенную на хуторе гвардейцами, расследовала военная полиция. И, помнится мне, отыскали ихние дознаватели причину, по которой эти мясники заявились на хутор. Подробности сейчас не назову, но совершенно точно — очутились они там не без причины, не водички зашли попить. И ворожба тут не при делах.

Второе. Никогда, ни при каких обстоятельствах Князь не стал бы хаять своё рифмоплётство. Он за эти вирши глотку вынет любому, я уж помалкиваю, ценных замечаний не делаю — пусть его тешится. Когда он читал мне свою поэму «Огнеглазая горянка» (это про девочку, которая помогла Верблибену бежать из Наклонной башни; девочке родители потом отрезали голову, а поэту ничего не отрезали, хотя надо было), я взял и нагло уснул. Князь со мной потом долго не разговаривал…

Если Дину и вправду заделается императором, так у него первый указ выйдет, чтобы бедные дети в гимназиях, чуть освоят букварь, начинали учить наизусть его стихи. Это уж точно.

Значит, говорил всё это не настоящий Князь, а тот Князь, который у меня в голове. Ну и Рыба, ясен день…

Если так пойдёт дальше, возникнет в моих бедных мозгах и целый Саракш, только иной. И стану я в нём жить под присмотром санитаров…

Кто виноват? Врачи-вредители. Рыжий Акратеон пичкает меня снотворными да болеутоляющими. Сумасшедший профессор — какими-то жуткими стимуляторами. Лечат, понимаешь, вразнобой, весь организм нараскоряку…

Лучше всё-таки ни о чём не думать и спать — будь что будет.

Ну, я и спал.

А когда, наконец, открыл глаза — испугался, потому что увидел, что надо мной качается ветка «вечернего света» — крупные сиреневые такие цветы на ярко-зелёном стебле…

— Странные у людей обычаи, — услышал я голос рыжего дока. — Парабайцы заваливают цветами покойника, а жители Горного края — того, кто увильнул от смерти… Лежи, не дёргайся, «кирасу» снимать буду… Счастливый ты парень, Чак Яррик. Случится столичным моим наставникам рассказать — не поверят. Ни калекой тебе не быть, ни воспитуемым… Только вот что я тебе посоветую…

— А говорить? Говорить я могу? — голос у меня за время молчания совсем сел.

— Ты слушай, — сказал Акратеон. — Я пока в здешние дела не слишком влез, но скажу тебе так: вне госпиталя не торопись ни языком двигать, ни ногами. Пусть жалеют и носят на руках…

— Как же, — говорю, — господин военврач. — Так они меня и подхватили!

— Вот увидишь, — отвечает. — А пока дай-ка я тебе помогу подняться, пора самостоятельно в сортир путешествовать, девушки замучились из-под тебя таскать…

Джакч!

Кончилось моё заточение внутри собственной тушки. Кончилось доскональное изучение трещин на потолочной штукатурке. Сейчас я запросто смогу воспроизвести все эти зигзаги на память…

Пальцы рук у меня шевелятся. Ноги у меня сгибаются в коленях. Вдох и выдох не вызывают боли.

И палата моя вся заставлена цветами! В фигурных вазах, в стеклянных банках, в корзинах, даже в горшках с землёй! Тут и «лохматая роза», и «пандейский веер», и «оленье сердце», и «девичий мак», и «кубок феи» — то есть цветы и в лесу сорванные, и на гимназических клумбах собранные, и с домашних подоконников принесённые!

— Господин доктор, — сказал я. — Это что же творится? За кого они меня принимают? Я им что, роженица?

Ну не доктор же этот цветник устроил!

— Сначала марш на оправку, — сказал Акратеон. — А то как бы чего не вышло от волнения…

Двигался я как-то… как вплавь, что ли — руки держал впереди себя для равновесия.

— В конце коридора, — подсказал врач.

В госпитале я был лишь однажды — в прошлом году нас всей гимназией пригоняли сюда на прививку. Вообще-то, вакцину прислали военным, но господин полковник Лобату как-то сообразил, что неплохо было бы уберечь от эпидемии и гражданское население, иначе кого же защищать?

Госпитальный сортир мало чем отличался от гимназического.

В углу у окна мучился над очком такой же, как я, бедолага в серой казённой дерюге.

Хорошо, что я не разглядел его сразу, иначе моча моя превратилась бы в лёд. Или в кипяток.

Потому что это был гвардии капрал Люк Паликар с неизменной сигарой в зубах.

Когда док Акратеон шуганул капрала из моей палаты, рожа у него была совершенно уродская, безносая, в рубцах и язвах, а теперь на-ко — совершенно гладкая да к тому же и трезвая: не баловал его тут персонал…

— Ты, Чак, это… — сказал Паликар, затянулся и поднатужился. — Ты зла не держи. Коряво как-то там вышло, на озере-то… Если жалобы не заберёте — трибунал, а у меня трое детей…

На плоту «Адмирал Чапка», насколько я помню, тоже было трое детей.

Но мы очень быстро повзрослели.

Вслух я этого не сказал. Или сказал? Честное слово, не помню.

В общем, капрал и сам всё сообразил, и глазки у него заметались — прикидывал, в какой угол ему нынче лететь, в каком очке пузыри пускать…

Не поднимайся, Люк Паликар, мне так будет ловчее… Да ты не помирай прежде смерти, ножка-то у меня ещё слабенькая, в тапочке…

Массаракш! Он знает про наши заявления! Конверты дошли до адресата!

— Эти джаканные гвардейцы весь этот джаканный госпиталь заджакчили! — сказал я и вышел.

В палате поджидал меня ехидный рыжий лекарь.

— Чак, — сказал он. — Да ведь я, пожалуй, детям и внукам буду теперь рассказывать, кого мне довелось лечить на старте медицинской карьеры!

С этими словами он протянул мне свёрнутую в трубочку газету — естественно, местную. «Солёное слово».

Я раскрыл газету и упал в обморок.

Вернее, сперва я прочитал заголовок на первой странице, а уж потом упал.

Да и любой бы упал.

Массаракш, эта джаканная статейка называлась «Чак — маленький смельчак»!

…Приводить этот ужас полностью я не стану. Да и огромная статьища получилась: первая страница, вторая и ещё половина третьей!

Ладно, думаю, зато наверняка узнаю всё в мельчайших подробностях.

Ага! Как раз!

Под гнусной писаниной стояло незнакомое имя — Мор Баруту. То ли новый сотрудник, то ли столичный гость.

Скорее последнее. Потому что новый человек в Шахтах всегда будет на виду, пока не уедет или не станет своим. Но своим этот журналист явно не был. Иначе вряд ли рискнул бы назвать меня «маленьким» (Массаракш! А мне же в гимназию ещё целый год ходить! Прощай, Сыночек, здравствуй, Маленький Смельчак!).

И откровенничать с чужаком насчёт моей особы никто, видать, не захотел. Ну, поговорил с Мойстариком (а тот, вечный молчун, наверняка подсунул писаке дядю Ори), с директором Людоедищем, с парой преподавателей…

А что они все могли знать?!

Поэтому накопанного джакча оказалось мало, пришлось развести его огромным количеством воды…

Первым делом автор пропел славу нашей земле, «вотчине солекопов и горных стражей», помянул Гуса Счастливого и осаду Старой крепости. Потом восхитился чистотой здешних душ. И перешёл к обличению «наркоспрута, протянувшего свои ядовитые щупальца из столицы».

Конечно, обычный читатель «Солёного слова» мог понять гораздо больше — народ-то не молчит, он всё знает. А мне, оторванному от жизни, было невдомёк, как это я, «вспомнив слова последнего Послания Неизвестных Отцов к молодёжи, решительно поднялся на борьбу с тысячеголовым чудовищем», как совершил «беспрецедентный для своего возраста поступок» и в чём, массаракш, этот джаканный поступок заключался. В том, что послал Гондона подрочить?

О грибах, заметьте, ни слова. Вообще ни одного имени, кроме моего. Ну, ещё Мойстарика с дядей, воспитавших меня в «истинно горняцком духе». А также господина мэра, претворяющего в жизнь заветы Неизвестных Отцов…

При этом прилагалась фотография. Громила Фолли из смены Мойстарика сделал этот снимок тыщу лет назад на каком-то празднике: я сижу на плечах дяди Ори и машу флажочком. Дядькину физиономию отретушировали, чтобы не пугать людей, а мою нет, и похож я там на малолетнего дебила, спасибо.

Почему статью накропал неведомый Мор Баруту, а, скажем, не старый газетчик господин Эмбре Турс, который знает меня всю жизнь — у нас дома почти рядом? Уж он-то нипочём бы не закончил своё сочинение словами: «Кажется, сам Горный край, как нежный любящий отец, склонился ныне у изголовья страждущего героя»! Он бы мне всё по-соседски припомнил!

Но статья оказалась только разминкой.

Дальше было вот что.

Пришли два санитара из психиатрического отделения и под руководством господина Акратеона переложили меня на каталку. Каталку очень быстро довезли до двери и долго мучились потом на лестнице. Санитары приговаривали, что сто лет уже надо выпросить на шахте пару балок, приварить и не больше не уродоваться, а вот поди ж ты.

Привезли меня в зал для оздоровительных упражнений — потому что он самый большой. В мою честь здесь собрался все госпитальные коновалы, да ещё пригласили коллег из нашей шахтинской больнички — должно быть, для того, чтобы утереть им нос фактом чудесного исцеления.

Кстати, почему я всё-таки оказался именно в госпитале?

Весь разговор шёл на древнеимперском, поскольку докторам положено ругаться между собой именно на нём. Так что от всех этих «сентиси бло» и «анамеро пакуй» у меня голова снова начала отказывать. Меня разоблачили (в смысле — сняли больничную робу), осмотрели всего и общупали, даже пальцы совали в рот, заставляли считать до десяти и следить глазами за молоточком…

Потом наступил черёд моего лечащего врача — дескать, как ему удалось вытащить мальчика из лап смерти. «Тоде боборо» — это и гимназист поймёт.

И вдруг мой Акратеон почему-то перешёл с коновальского языка на обычный и заорал в том смысле, что ему нарочно подсунули «эту отбивную с кровью», чтобы она «подохла из-за столичного неумехи», и, если бы не действительный член упразднённой Имперской Академии Здоровья господин Мор Моорс…

Тут все коновалы враз шарахнулись от рыжего дока, словно он вытащил из кармана противопехотную гранату. И в полном молчании разошлись. Док постоял с несчастным видом и побрёл куда-то — нога за ногу…

Ага, выходит, не полагается поминать в солидном лечебном заведении безумного профессора!

Поминать не полагается, а приглашать, когда сами свой джакч разгрести не могут, очень даже полагается… Интересно в Хонти пляшут — с табуретки не встают…

Я остался в одиночестве лежать на каталке и ждать санитаров. Но санитары, судя по их разговорам, собирались на обед. Меня, кстати, никто с утра не покормил…

Подождал я какое-то время, встал, оделся и пошлёпал назад в палату, благо, дорогу запомнил. Каталку в зале оставил — пусть сначала на лестнице балки приварят, мне торопиться некуда…

На обед была унылая молочная лапша.

Потом в госпитале начались часы посещения.

Помня советы рыжего доктора, я забрался в кровать и сделал вид, что слегка помираю.

И пролетел: первым пришёл навестить меня Мойстарик.

Про это долго рассказывать не буду: когда он приходил ко мне в госпиталь, рыдала даже злобная кастелянша — так он переживал. Я сразу вскочил и стал ему демонстрировать, какой я теперь сделался здоровый… Все прутья на кроватной спинке изуродовал!

Мойстарик, его бы воля, круглые сутки надо мной сидел, но у него работа, бригада и брат не в себе.

После его ухода стало так скучно и тоскливо, что начал я выпрямлять прутья и мысленно ругать Князя и Рыбу: где вас демоны давят? Почему не спешите к чудесно воскресшему?

И услышал шаги в коридоре. Твёрдые, решительные, официальные какие-то. Не иначе, следователь. Значит, снова полумёртвого изображаем…

Но в двери нарисовался не кто иной, как Гай Джаканный Болван Тюнрике, из-за которого и заварилась эта каша. Видно, пропустили его на входе без разговоров — он ведь здесь свой…

Значит, продолжаем жалобно стонать. Пусть его совесть помучит… Хотя он же из-за меня под стражу попал! Да и физиономия у Грузовика в ссадинах… Должно быть, признаваться не хотел!

В руках он держал какой-то трогательный узелок — не иначе, принёс передачку болящему сопернику. Узелок он положил на тумбочку при кровати, прокашлялся и сказал:

— Приношу свои глубочайшие извинения, Чак Яррик. Вы были правы, а я неправ. В Акте Чести, каким он сложился, победили вы, и вы вольны в своих действиях по отношению к барышне Лайте Лобату…

— Дело прошлое, — сказал я. — Я уж и забыл, в чём там заморочки. А как же ты теперь с танковым училищем? Обидно, поди…

— Обстоятельства сложились так, — сказал Гай, — что мне, как порядочному человеку, пришлось назвать своей суженой барышню Лерту Чемби…

— Залетела? — обрадовался я.

Гай Тюнрике побагровел — и вынесло его из палаты.

Может, зря я с ним так? Но я ж не со зла, честное слово. По простоте ляпнул.

От нечего делать развязал узелок с гостинцами и понял: воистину зря. Потому что будущий танковый командир принёс болящему сопернику не фрукты-конфеты, а каравай домашнего хлеба со шматом сала, малосольные зеленухи и берестяную фляжку с фермерским свекольным ромом — всё то, что к передаче запрещено. Вот я и говорю — не проверяли его на входе…

М-да. Коряво как-то вышло, сказал давеча капрал Паликар. Надеюсь, уж он-то не осмелится сунуть сюда нос…

От еды и рома я слегка осоловел и совсем было задремал, когда раздался голос Нолу Мирош:

— Хорош! Люди вместо него в ледяные бездны бросаются, а он разлёгся себе!

Это вместо приветствия. Ладно…

— Выпить хочешь?

— А давай, — сказала Рыба. — Дежурство моё в детском отделении кончилось, я свободна. Чаки, ты не думай — я все эти дни рядом была на всякий случай, то и дело заходила проведать…

Спросить её, что ли, насчёт муравьёв и крови охотника?

Ни в коем случае. Есть вещи поважнее.

— Нолу, — сказал я. — Что вообще произошло? Мне никто ничего не объясняет, не допрашивает, газетка эта идиотская…

Рыба переоделась после дежурства — так, что госпитальные сёстры наверняка обзавидовались. Заодно и офицерские жёны. Вот что значит свободные деньги в руках свободной женщины…

Нолу вольготно расположилась в кресле рыжего Акратеона и начала свой рассказ.

— Сначала о деле. В день прибытия поезда приезжаю я на станцию — без товара. Гэри Очану на месте, только весь какой-то перекорёженный. У него в купе сидит старичок — видно, что из самых деловых. Перед такими старичками здоровенные молодые отморозки трепещут. Страшно извиняется, заверяет, что виновные наказаны и больше ничего подобного не повторится. Где грибы? А на дне, говорю, растут там себе и дорожают потихоньку… Да ещё главного добытчика вы мне искалечили, лечить надо! Достаёт старичок из-под себя чемоданчик, а там, ты не поверишь…

— Поверю-поверю, — сказал я. — Только мне грибы пока без интереса. Мне бы во всей этой уголовщине разобраться — наркотики там, прочее… А грибы от нас не уйдут. Давай рассказывай.

— Ну, тогда за что купила, за то и продаю…

Рассказывает Рыба подробно, только очень многословно. Стоит ей упомянуть чьё-то имя, как сразу уходит в сторону и переключается совсем на другое — как в бесконечных кидонских сказках. Так что я сам перескажу.

В общем, началось это всё в столице опять-таки из-за грибов. Приехать целой бригадой в Верхний Бештоун эти крысы не могли, всё-таки режимная зона. Идти через заражённые земли боялись. Тут кто-то из них и припомнил про господина Казыдлу. Только не младшего, а старшего. Он у бандитов был на крючке. В общем, приехал от них человек (Гэри Очану за бабки даже морского змея провезёт), тайком переговорил с гимназическим комиссаром и отбыл.

Ну, а преступная организация уже готовая — «Отчичи». И юный вождь есть. Осталось с нами договориться. Только идти в санаторий джакчееды боятся до судорог, никого не уговоришь…

Снова из столицы послали человека, пугнули Рыбу — но, чувствуют, не больно-то она испугалась. Значит, надо нас поубедительней застращать. Например, избить кого-нибудь до полусмерти. Или лучше до смерти, чтобы сплотить коллектив, кровью повязать. А тут как раз Гай Тюнрике со своим Актом Чести так прекрасно подставляется!

В то время, когда они меня приловили, Грузовик в сильном душевном волнении ошивался в окрестностях Старой казармы. Разминался, видимо, перед схваткой. И вдруг почувствовал, что кто-то его треплет за штанину. Посмотрел — это лесная собака.

Гай, как вы поняли, не великого ума деятель, но испугать его трудно. Тем более, что головастая собачка не хочет рвать ему глотку, а хочет куда-то вести. Глянул на часы — время ещё есть, последовал за собакой. Шёл, шёл и увидел свет в стороне от дороги. Подбежал — а там балахоны-капюшоны кого-то метелят.

У Гая даже кастета паршивого не было — так он кулачищами всех раскидал, хотя и ему крепко досталось: они-то с кольями! По голосам он никого узнать не может — не водился он с подобной публикой; начал тогда капюшоны срывать. Тут они и разбежались. Тем более, что собачка тоже на его стороне: в задницу кому-то вцепилась.

Подошёл он к побитому — ба, да это соперник его, Чак Яррик, вся рубаха в кровище и башка разбита. Грузовик взвалил меня на спину и потащил в город. По наивности своей даже и не подумал, чем ему это может грозить. И принёс, конечно, в госпиталь — его же там все знают, сам майор Трембу, начальник заведения, его тренирует…

Но тут уже компетенция полиции. Пока надо мной врачи ужасались, повезли Гая давать показания. Он говорит чистейшую правду — а легавые хохочут. Ах, собачка? Ах, монахи? Ну-ну, будет тебе Акт Чести о нанесении тяжких, телесных и несовместимых… Тем более что при осмотре места происшествия найдена коробка с веществами невыясненного содержания…

Ни папа-погранец, ни полковник Лобату выручить парня не смогли. Наши полицейские от безделья дуреют, надоели им драки в пивных, надо бы и настоящее уголовное дело раскрыть…

А я в полной отключке, и доктора, покривившись, решили звонить в санаторий нашему старому доброму Мору Моорсу.

Представляю, каково было Князю и Рыбе. Рыба поехала с доктором, а Паука попросила приглядеть за Динуатом, чтобы не покидал санатория. Ну, Айго и закрыл его в номере. Совершенно правильно поступила Рыба, иначе Князь добыл бы из-под причальных досок скорчер и превратил наш город в джакч…

Несколько дней только и разговоров было, что о стычке наркобанд. Родители внимательно осматривали детские ручки — нет ли следов от вредных уколов. Мойстарик и Тюнрике-старший ходили как обгаженные. Гондон с компанией умело разжигали народное негодование и говорили, что никогда не будет порядка в городе, коли за безопасность его отвечает выродок.

Заодно и под штаб-майора решили копнуть. Князь предположил было, что ради этого всё и затевалось, но это слишком уж заковыристая интрига получается для нашей местности.

Сам же господин Рашку отмалчивался, ни с Князем, ни с Нолу встретиться не захотел, сидел целыми днями на телефоне и с кем-то ругался.

Все только и ждали, когда Чаки Яррик придёт в себя и всё подтвердит. Другого варианта никто не предполагал.

В общем, ничего хорошего будущее не сулило ни мне, ни Гаю, ни моим друзьям и знакомым.

Распутать этот поганый клубок помогла случайность. Случайность звали госпожа Септа Карони, была она владелицей прачечной-химчистки и матерью Кела Карони по прозвищу Кишечник.

Разумеется, Толе Казыдлу не мог не клюнуть на мою пилотскую куртку. Он сперва содрал её с меня, и только потом дал команду убивать. Правда, была она вся уже в грязи и крови…

Джакч бы я потом доказал, что это моя куртка. Рыбе и Князю веры нет — одна шайка, доктор Мор и Паук вообще нелегалы, а проводник Гэри Очану отпёрся бы от факта незаконной торговли и был бы, между прочим, в своём праве.

Но Гондону приспичило напялить обновку на Бал Суженых. Вот он через несколько дней и приказал Кишечнику привести окровавленный трофей в товарный вид. Кишечник, естественно, от большого ума перепоручил это дело мамочке…

Госпожа Карони первым делом осмотрела и ощупала куртку — мужики вечно отдают вещи в стирку вместе с содержимым карманов, а потом жалуются, что угробили нужный документ или заначку. Ну и услышала, как что-то шуршит за подкладкой. И нашла конверты. И прочитала адресат. И поняла, что могут быть большие неприятности. Вдова Карони в своё время хорошо усвоила, что с департаментом общественного здоровья и лично штаб-майором Тим-Гаром Рашку шутки плохи…

Она не только сама пошла среди ночи к дозеру — она потащила и своего сынка-джакчееда. И Кел Карони, трясясь и рыдая, всё как есть поведал штаб-майору…

Джакч, с Гаем Тюнрике всё вышло более чем коряво, надо извиняться и в ножки кланяться… Может, свадебный подарок им с Лертой купить с ближайшей выручки? Ну да Рыба что-нибудь придумает…

— А теперь к делу, — повторила Нолу Мирош в заключение. — Я зарегистрировала в мэрии кооператив «Гриб озёрный». На имя моей бабушки, потому как мы-то все несовершеннолетние, то есть неженатые и безмужние. А доктор… ну ты знаешь. Это чистая формальность. Ну, разве что придётся теперь ещё и Мукомолу отстёгивать, так ведь я и расценки ой-ой как загнала… Тебе, кстати, мы с Пауком подарок приготовили…

— Всё бы тебе шальные деньги тратить, — сказал я.

— Это не за деньги, — сказала Рыба. — Ладно, побегу я, сегодня ещё дел всяких полно…

— Нолу, — сказал я напоследок. — Я уже давно хотел у тебя спросить — муравьи-прыгуны и вправду такие опасные?

И вижу, что Рыбка моя вся с лица сбледнула…

Ну, значит, Князю и вовсе нельзя подобные вопросы задавать — у него же сердце…

Динуат Лобату тоже пришёл с серьёзными гостинцами — и пахнет обалденно, и булькает весело.

— Знаешь, — сказал он. — Мне тоже там паршивенько было. Ничего не знаю, Рыбы нет, доктора нет, Паук молчит, весь охотник на мне… Я даже поверил, что Грузовик тебя и вправду отоварил сзади дубиной…

— А я тут как-то даже забыл про охотника нашего, — сказал я. — Как-то отошёл он у меня на задний план… Ну ладно, надо встречу отметить…

Мы поставили рядом две тумбочки, и получился приличный стол. А если придёт всё-таки следователь — сам виноват, раньше надо было являться…

— И что новенького нынче показывают по ментоскопу? — сказал я, когда мы выпили по первой.

— Да если бы не ментоскоп, я бы вообще умом тронулся, — сказал Князь. — Одна отрада. К тому же и польза…

— Какая же тебе там увиделась польза?

— А такая, что я теперь полностью усвоил, как нужно обращаться с мушкетом. То есть скорчером. Он регулируется в зависимости от обстоятельств и твоего желания…

— Как-то это сильно на сказки смахивает, — сказал я.

— Сказки не сказки, — сказал Князь, — а когда цель далеко, перед правым глазом возникает сам собой кружок с перекрестием и получается оптический прицел. Кроме того, можно регулировать мощность заряда — мелкая дичь, крупная, гигантская… Эх, Сыночек, в каких местах бывал наш охотник! Хоть бы одним глазком…

— Так ты глазком и глядел, — сказал я.

— Ну, хоть одной ногой ступить, — сказал Князь. — Иные Саракши, такие разные… И обитатели — невероятные, невообразимые…

Ну, что у меня слов не хватает, чтобы описать увиденное в ментоскопе — это понятно. Но ведь и у Князя, умника записного, их не хватало! Он даже временами на стихи переходил! Махал руками и сиял глазами! На четвереньки становился для наглядности!

— А чего это его на охоту потянуло? — спросил я. — Ведь не для прокорма же они охотятся…

— По профессии, — сказал Князь. — Он в университете, или как там это заведение называется, специализировался по естествознанию. Вообще-то он был животновод. Крупный рогатый скот и тому подобное. Только, видно, так достал его крупный рогатый, что плюнул он, взял мушкет и пустился в странствия… То ли натура у него такая непоседливая, то ли начальства и дисциплины не любит… У него даже дома своего толком не было, так, жил в каких-то… гостиницах, что ли. На том Саракше человек куда ни приедет, ему сразу найдётся где жить…

— То есть звериные бошки над камином не вешал, — сказал я.

— Над камином? Ему такие попадались бошки — в доме не поместятся! — сказал Князь. — Он на музей работал. Ну уж там музей! Циклопические арки Древнего Арита отдыхают! И там не одни чучела, нет — и живые экземпляры в вольерах и аквариумах. Клубится в стеклянном ящике бурое облако — ни лап, ни глаз, ни формы…

— Как же его к нам занесло? — сказал я.

— Не понял, — сказал Князь. — То есть я до этого места ещё не добрался…

— Да уж, — сказал я с завистью. — Мне-то с другими чудовищами пришлось встречаться…

— Я же тебе предлагал подстраховаться, — сказал поэт. — Но ты ведь у нас гордый…

— Не горже… не гордее некоторых, — сказал я. — Что бы ты сделал? Испепелил «отчичей»? Тогда бы совсем уж несусветная вонь поднялась!

— Нет. Я бы из них чучел набил, — мечтательно сказал Князь. — И поставил в гимназическом дворе вокруг Гуса Счастливого. Представляешь — приходят наши на занятия, а там…

— Все, наверное, уже развлекаются в лагерях, — сказал я.

— А вот и нет, — сказал Князь. — Вышло распоряжение, чтобы до Дня Отцов сезон не открывать. Чтобы все, значит, прошли маршем и прониклись. Отправили в Старую крепость только младшие классы… Да многие и так остались в городе поработать, в последние-то вакации… Странное дело — судя по газетам, мы процветаем, а уровень жизни не повышается, даже наоборот… К войне Отцы готовятся, вот что я тебе скажу…

— Они вечно готовятся, — сказал я. — Это их любимое занятие… Князь, а ведь с таким мушкетом да на поле боя… Ведь он любой танк разнесёт на первичные частицы!

— Конечно, — сказал Князь. — Только потом несколько часов заряжаться будет. А тут и второй танк подкрадётся…

— За победу нашего оружия! — сказал я и поднял стакан.

Динуат Лобату крякнул, утёрся и задумался.

— С танками придётся по-другому, — сказал он. — Мушкет наш не только испепелить, он и обездвижить может. Не убить, а именно обездвижить. Хоть какую зверюгу с хоть какой толстой бронёй. Мы выведем из строя экипажи, только и всего. Поразим нервную систему зверя. Тогда заряда на целую танковую армию хватит… Ходи потом по полю, вытаскивай хонтеев да складывай штабелями…

— А почему хонтеев? — спросил я. — Почему не пандеев? Они нам как-то ближе…

И заржал самым идиотским образом.

Тогда мы принялись планировать пандейскую кампанию. Для начала мушкет разрушит пробку в туннеле, а потом…

— Стой, — говорю, — пока помню. Только честно: ты в кидонскую рулетку играл?

Он башкой помотал — и на меня смотрит. Потом медленно так говорит:

— На самом деле — нет. Но снилось мне это джакч сколько раз. То пустое гнездо окажется, то — осечка. А страшнее всего, когда вроде бы капсюль вспыхивает, а порох нет, и тогда пулька из ствола то ли вываливается, то ли даже выползает, как здоровенный такой опарыш… Ну его. Налей.

И полились единым потоком свекольная самогонка, пандейская кровь и боевые песни вроде «В далёкий поход созывает всех Старый Енот, в дорогу жена ему пачку бельишка даёт, а там — красные кальсоны, йо, красные кальсоны, йо, красные кальсоны…» Там официально какие-то другие слова, но их мало кто помнит.

Счастье, что в отделении дока Акратеона лежали только я да капрал Паликар.

Кстати о капрале. Появлялся он в палате или это мне только привиделось? Такие типы выпивку даже через стену чуют. Неужели хватило у него наглости?

Вроде как сидит он между нами, дымит своей поганой сигарой, а Князь хлопает его по плечу, высочайше отпускает вину и обещает сделать генералом императорской свиты…

А больше ничего не помню — больной всё-таки…

Проснулся я на следующее утро от хорошей затрещины.

Неужели, думаю, это рыжий доктор-салага так распоясался, что рукоприкладствовать начал над беспомощным пациентом?

Разлепил я возмущённые очи и уста гневные разинул…

Ну, как разинул, так и ззинул обратно.

Штаб-майор Тим-Гар Рашку сидит на развёрнутом спинкой вперёд стуле, ручки свесил…

Повёл я глазами в стороны — так и есть, никто в палате не убирался, тумбочки сдвинуты, огрызки да стаканы на полу валяются… Цветы разбросаны, один горшок расколот, земля на полу, следов на ней полно… Неужели мы тут ещё горскую чучу плясали?

Князь сам ушёл отсюда, или кто-то наше застолье разогнал?

— Здорово, Сыночек, — сказал Рашку. — Не понимаю я вас, молодёжь: вам-то пить зачем? Здоровье звериное, голова ни о чём ещё не болит…

И даже перекосило его при этих словах.

Ага, сображаю: видно, не почудилось мне, а в самом деле уже прошло на плацу построение и откричали погранцы все песни и клятвы… Значит, некуда теперь майору торопиться, и может он меня мурыжить до вечерней поверки, когда снова придётся ему заряжаться снадобьями доктора Моорса…

— А где следователь? — ляпнул я ни с того, ни с сего. — То есть, здравия желаю, господин штаб-майор…

— Ах, тебе следователя надо? — сказал Рашку. — Я, конечно, могу это устроить. Придут двое. Принесут обычный полевой телефон и пластиковый мешок. И очень быстро узнают всё, что им нужно. Хоть это и не будет соответствовать действительности. Я же до войны сам полицейским был, да ещё в промзоне столицы, так что… Но никакого следователя не будет. Руководство — заметь, самое высшее! — решило назначить тебя героем. С присвоением медали «Верный сын» третьей степени. Отечество нуждается в героях, а разболтанная молодёжь — в живых примерах…

— Каким таким героем, господин штаб-майор? — охренел я. — Я же никому и навешать-то не успел… Вы что — газетке поганой поверили?

— Не тот у нас герой, кто по факту совершил подвиг, — сказал дозер. — А тот у нас герой, кого мы хотим видеть на этом месте!

— Кто — мы? — сказал я в полном одурении.

— Народ! — сказал господин Рашку и поднял палец. — Народ хочет видеть на месте героя несовершеннолетнего молодого парня рабочего происхождения, здорового физически и морально, не связанного ещё узами брака (это важно для девушек), готового встать рядом с отцом в шахте на трудовую вахту, не заражённого гнилыми либеральными идеями… В общем, лучше тебя не найти, Чак Яррик, маленький смельчак. Весь ты соответствуешь заявке Департамента пропаганды…

Выдуло из меня начисто лютый вчерашний хмель.

— Гай Тюнрике этим «отчичам» навалял, — сказал я, — Гая и награждайте. Он меня из джакча вытащил, а не наоборот… Да! Я ведь ещё и заражённый! У меня мысли знаете какие гнилые!

— Да уж знаю… — сказал дозер. — Но Гай Тюнрике — совершеннолетний и женатый, и уже поэтому отпадает. Да и женился он весьма неудачно. Отец Лерты Чемби… как бы это сказать…

— Выродок, — я посмотрел ему в глаза. — И политический заключённый.

Дозер опустил веки и помолчал.

— Так это называется, — сказал он наконец. — Поступить в училище Гаю, вероятно, позволят, но никакой карьеры парню не видать. Так и будет твой Грузовик тянуть лямку в провинциальном гарнизоне вроде этого… Или даже именно здесь, когда эти недоумки создадут, наконец, в Горном крае особый военный округ…

— Притащим Пандею за шиворот назад в имперскую семью? — снова догадался я.

— Именно. Пока Пандея нас самих в джакч не затащила, — сказал дозер. — Помнишь ведь плакат в классе политической подготовки: ползёт контрабандист, за контрабандистом диверсант, за диверсантом — оккупант. Как бы этот дурацкий плакатик у нас вживую не сыграл…

— О! — вспомнил я. — Тогда почему капрал Паликар по госпиталю свободно расхаживает?

— Не понимаю я вас, молодёжь, — снова сказал дозер. — То для вас Паликар негодяй и убийца, то — друг и собутыльник…

Массаракш! Это было на самом деле!

— Почему собутыль… — пискнул я, но штаб-майор уже поднёс к моему носу коротенький окурок сигары. Потушена сигара была об газету, постеленную на тумбочке…

Крыть было нечем.

— Надеюсь, вы с сыном полковника Лобату не слишком распускали языки? — сказал дозер, и глаза у него на миг сделались белыми.

— Да о чём нам распускать, — промямлил я. — Что мы там знаем? К тому же он и сам — секира и броня…

Джакч! А вдруг то, что говорил Князь в моём бреду — правда?

— Люк Паликар, — сказал штаб-майор, — очень опасный человек. Более опасный, чем ты думаешь… И уж точно — не в том смысле.

— Шпион, что ли? Так чего он у вас на воле разгуливает? — сказал я. — И всё ещё больной?

— Поумерил бы ты свою догадливость, Чаки… Оттого и разгуливает, что всегда на глазах должен быть, — сказал дозер. — А в башне ПБЗ у меня глаз нет… Пока нет.

И надолго задумался.

— Господин штаб-майор, — не выдержал я наконец. — А мне-то что теперь делать? Сколько ещё лежать?

— Недолго уже, — сказал дозер. — На праздничной демонстрации в День Отцов пойдёшь во главе колонны «отчичей»…

Джакч! Только этого мне не хватало!

— А разве эти… этих… — у меня и слов не хватало.

— Молодёжная патриотическая организация «Отчичи», — наставительно сказал господин Рашку, — после печально известного инцидента произвела решительную чистку в своих рядах. Молодые патриоты единодушно решили, что их предводителем должен стать верный сын Отечества третьей степени Чак Яррик…

Да-а… Это он меня крепко приложил… Чак Яррик — вождь джакчеедов… После такого Маленькому Герою лучше вовсе не появляться в гимназии… Да и дома тоже, хотя Мойстарик ничего и не скажет… А в шахту-то и вовсе не сунешься…

— Нет, — сказал я и встал с кровати. — Как хотите, господин штаб-майор, только срамить я себя не позволю. Вот сейчас выпрыгну в окно, поломаю неокрепшие ещё кости, а в «отчичи» не пойду. Или возьму вставлю ногу вот сюда, между стеной и трубой — и опять же поломаю. Я парень терпеливый, убедился уже… На костылях меня в строй не поставите!

— На костылях… — сказал дозер. — Отличная идея! Молодые патриоты несут героя на руках…

— Труп мой они понесут, — сказал я. — И никак иначе. Господин штаб-майор, вы у нас всех знаете и меня знаете. Я этим джаканным «отчичам» не кланялся, когда они меня убивали, и сейчас кланяться не буду. Я в последние недели уже дважды под смертью побывал. Только это хуже смерти…

И посмотрел на меня дозер с такой тоской, что мне его даже стало жалко…

— Не знаешь ты, сынок — сказал он, — что именно бывает хуже смерти. Ничего, скоро узнаешь… Или, если повезёт — не узнаешь… Хотя везение тут понятие весьма относительное… Ладно! С «отчичами» проехали. Но на демонстрации ты пройти должен! Хотя бы на костылях! Приедут всякие шишки из столицы, будут интересоваться… А потом ты сам в столицу поедешь — медаль третьей степени получать!

Ничего себе! Да я ведь дальше Зелёной Селитьбы в жизни не бывал! Вот это да! Ради этого я могу всю ихнюю джаканную демонстрацию хоть на руках пройти!

Хотя нет… Пока не смогу… Я и на ногах-то…

— Согласен, — говорю. — Но только на костылях. Так будет круче.

— Ну и молодец, — сказал дозер.

— Господин штаб-майор, — сказал я. — А медаль «Верный сын» первой степени в природе существует?

— Конечно, — сказал дозер. — Но к этой медали прилагаются такие огромные льготы и привилегии, что награждают ею только посмертно… Ладно, ты всё понял. От капрала держись подальше — просто на всякий случай. Так надо. А пока отдыхай!

— Господин штаб-майор! — вспомнил я. — Объясните толком, в чём же мой подвиг-то заключается?

Господин Рашку развернулся в двери.

— Всех нормальных людей, — сказал он, — от вранья тошнит. А тебе ещё и подробности подавай!

Нет, Чак Яррик — самый несчастный человек в Верхнем Бештоуне. Из колодца выберется — в омут угодит. Хотя съездить в столицу тоже неплохо. В качестве Маленького Героя.

К счастью, следующим посетителем оказался Мойстарик. Он уже перестал опасаться за жизнь сыночка: пришёл весёлый, довольный и даже хлопнувший по дороге пару кружек.

— Пошли домой, — сказал он с порога. — Забираю я тебя отсюда.

И помахал какой-то бумагой.

— Надо лечащего врача предупредить, — сказал я. — Он молодой, ему втык будет…

— Доктору Акратеону не до тебя, — сказал Мойстарик. — Он и без того втык от майора Трембу сейчас получает — весь госпиталь на ушах стоит…

— Это за что?

— Да какой-то больной у него сбежал… Гвардеец какой-то…

Во как! Куда же дозер смотрел?

— Папа, — сказал я. — А меня в столицу отправляют… За медалью третьей степени…

Он почему-то нисколько не удивился.

— Вот и славно! Будешь там, непременно зайди в самый шикарный университет… Не стесняйся, выбирай такой, где дети богачей и министров… Сбережения у Ярриков имеются…

— Так универ там только один и есть, — сказал я. — Имени Отцов, бывший Императорский…

— Ещё лучше — долго искать не придётся, — сказал Мойстарик. — Узнай, какие документы надо представить, сколько кому дать… Погоди, может, с медалью туда могут и бесплатно принять?

Вот же солёный сквалыга! Быстро сообразил! А я-то и не подумал…

— Папа, — сказал я. — Не тревожься. У меня свои деньги есть… Да и впереди ещё целый год…

— Хороший фермер урожай собирает, — многозначительно сказал Мойстарик, — а сам уже о посевной думает.

Против земледельческой мудрости не попрёшь. Я поднялся, сунул ноги в тапки и направился к двери. Мойстарик бросился меня поддерживать. Ох, он ведь меня до старости поддерживать будет. Причём до моей собственной…

— Барышня Лайта согласна ждать до следующего Бала Суженых, — сказал Мойстарик. — Разрешение получено — в виде исключения… И с господином полковником мы уже всё обсудили. Заделаешь нам внука — и езжай за образованием…

Ну почему я не окочурился, когда была такая роскошная возможность? Для чего боролся за жизнь мой организм, укреплённый кровью загадочного охотника? Чтобы меня вот так сунули рылом в неизбежность? Пусть даже такую желанную?

Нет, я ничего не имею против красавицы Лайты Лобату, не солекопскому сыну выдрючиваться, и должен я был, по идее, обрадоваться, и Князь мне отныне станет не только друг, но и родственник — отчего же так муторно на душе?

— Папа, — сказал я. — Вас-то, небось, никто не неволил. Хочешь — женись, хочешь — холостяжничай до смерти…

— Время было другое, — сказал Мойстарик. — Народу было навалом. А сейчас Неизвестные Отцы вытаскивают Отечество из демографической пропасти… Программа восполнения…

— Вот сами бы и восполняли, если Отцами назвались, — сказал я.

— Не говори так, сыночек! — Мойстарик даже вроде испугался. — Что за язык у нынешней молодёжи! Власти — джакч, Неизвестные Отцы — джакч…

— У меня известный есть, — сказал я и обнял его. — Зачем мне другие?

Массаракш! Надо же докторов да сестёр поблагодарить! И по обычаю, и по чести! И в палате убрать…

Сказал это вслух.

— Не до тебя им сейчас, — повторил Мойстарик. — У них там переполох, как на шахте после обвала. А убрать тут всё я уберу, ты не тревожься, тебе ещё нельзя…

…На крыльце госпиталя ждали нас Князь и Рыба. Самозваный кропринц был смурной, зато Нолу Мирош сияла.

— Здравствуйте, господин Яррик, — сказала она. — Посмотрите, что мы для Чаки приготовили…

Всего я мог ожидать, но такого…

Передо мной стоял экипаж. Только этим старинным словом и можно было назвать сие сооружение, блещущее воронёным металлом и алой эмалью.

— Неокрепшему организму полагается инвалидная коляска, — сказал Князь. — Садись, Сыночек. Господин Киру, велите вашему сыну сесть…

— Джакнулись вы, — сказал я. — Она же диких денег стоит. Нолу, это ты, небось, заказала?

— Вот ещё, — сказала Рыба. — На всяких калек тратить капитал? Нет, эта штука наша, санаторская…

— А что же я её раньше не видел?

— Так её Паук ещё до вас нашёл. И спрятал, как чувствовал. Потому что вы бы её уже сто раз раскурочили…

— Чаки, садись, — сказал Мойстарик. — Пусть люди видят. Заслужил.

— Садись, медалист, — сказал Князь. — Поехали. А то сейчас люди набегут, начнут аксессуары откручивать…

Мойстарику, видно, стало жаль аксессуаров, и он решительно усадил меня в кресло.

Массаракш! Там был даже ремень безопасности!

— Да откуда она в санатории-то взялась? — спросил я и тронул рычаг под рукой.

Коляска плавно покатила вперёд. Сама.

По дороге домой я услышал от Князя историю этого удивительного устройства. Дину не поленился навести справки, пролистав кучу пожелтевших документов.

День Неизвестных Отцов учредили всего лет шесть назад, так что никто у нас толком не знает, как его надо праздновать. Неоткуда взять образец, кроме как день рождения императора с военным парадом и народными гуляниями. Кинохронику тех времён в больших городах, конечно, уничтожили, а в нашем глухом углу кое-что осталось.

Тогда на всех углах развешивали портреты самого императора в разных возрастах и членов венценосной семьи, а теперь-то кого? Не пустые же рамы? Остаются полевые цветы да призывы на транспарантах. Вроде тех, что любит выкрикивать в голом виде дядя Ори.

Праздник проводится вовсе не в годовщину Революции Отцов, как можно было бы ожидать, а вот именно в этот день. Говорят, что для его определения сложили все дни рождений Отцов и вывели среднее арифметическое… Сначала мне этот День Отцов очень даже нравился. Потому что праздников осталось мало — прежние отменили, а новые придумываются туго.

Отмечали мы это день в детском лагере без речей и собраний — просто наносили зубной пастой боевую раскраску северных кланов, устраивали состязания по стрельбе из лука и метанию копья, а на десерт в столовой подавали мороженое — хотя Князь и говорил, что оно не настоящее. Из громкоговорителей звучали песни про Отцов, да кто же к ним прислушивался? И надрывались утром и вечером инструкторы, подпевали чёрным раструбам…

Поэтому в демонстрации я участвовал только дважды — уже когда перешёл в старшие классы. И готовились мы к ней основательно…

На этот раз нам с Рыбой большая подготовка не понадобилась. А Князь исчез вместе с велосипедом — то ли наобещал лишнего и дезертировал, то ли у него задумка такая.

Столичные гости прибыли не обычным поездом — на специальной электромотриссе, перед которой ехала платформа с охраной — правда, не Боевая Гвардия, а пехтура армейская. И начальство нас осчастливило не слишком высокое — третий заместитель главы Департамента пропаганды со свитой, не круче.

Но все знают, что в составе любой делегации вполне может оказаться один из Неизвестных Отцов: они ведь живут среди нас, неузнанные, скромные, разделяющие с нами тяготы повседневной жизни… Впитывают в себя думы народные и чаяния людские. А потом на своих тайных заседаниях подводят итоги увиденному и пережитому, устанавливают мудрые законы, принимают чрезвычайные постановления, со скорбью карают, с радостью милуют… И прочий джакч, который приходится писать в гимназических сочинениях на вольную тему…

Отцы живут среди нас… Я представляю. Дрыхнет под мостом бродяга в лохмотьях, рядом пустая бутылка из-под «Фиолетового крепкого». Воняет от бродяги, потому что даже за угол отойти ему лень. Проходит мимо честный гражданин. Ему бы пнуть тунеядца от всей души, но приходится сдерживать себя. Кто знает — вдруг в полночь встрепенётся оборванец, встанет, выйдет на условленное место — тут и подкатит к нему роскошный чёрный автомобиль. Скажет алкаш тайное слово, и повезёт его машина по секретному подземному шоссе в подпольный Дворец Отцов, и будет он там со своими собратьями вершить судьбы Отчизны до утра, а утром воротится бродяга на свой кусок сырого картона под мостом… Или так: стоит, прислонившись к фонарному столбу, немолодая шлюха…

Интересно, а женщины среди Неизвестных Отцов есть?

Мы с Князем много чего такого напридумывали, когда толковали про верховную власть. Главное, хорошо они устроились. Раз ты неизвестный, так ты ни за что и не отвечаешь…

Креслице моё инвалидное стоит пока во дворе. Там же притаилась до поры и Рыба. Благо, место построения «серой» гимназии недалеко от нашего дома.

Сразу же обступили меня одноклассники — поздравляют, бьют по плечу, Дени-Кочерга даже обниматься полез… Не буду я тебя обнимать, Кочерга, вон девчонок наших сколько ещё необнятых и непоцелованных…

Только наш отличник Птицелов обниматься не стал, очки поправил и сказал:

— Вот ты, Сыночек, прежних «отчичей» в клетчатые робы определил, а их опять полно! Даже Сапёр и Выкидыш туда записались!

Смотрю — и точно, заменили наши одноклассники гимназические гербы на фуражках эмблемами «отчичей».

— Ну Сапёр — понятно, — сказал я. — С таким папашей — не диво. Но Выкидыш-то, Выкидыш! Свой же парень был!

— У них пора гражданской зрелости наступила, — сказал Птицелов. — Даже поодиночке «Славу Отцам» горланят, а уж как соберутся… Слушай, Чак, можно мне в вашу гриболовную артель записаться?

— А ты, Птицын, откуда про неё узнал? — сказал я.

— Да весь город знает, — сказал Птицелов. — Понимаешь, отец у меня теперь не работник, а мне бы хоть немножко на учёбу подкопить. Только первый сезон продержаться, а стипендию я уж как-нибудь заслужу…

Он заслужит. И не как-нибудь, а точно. Вот уж кому место в университете по заслугам полагается! А на солекопскую пенсию большая семья не проживёт…

— Я не против, — сказал я. — Так и скажи Нолу. Думаю, она согласится. Тем более, что не надо девушкам в Ледянку нырять. Доктор Мор на неё за одну попытку два часа орал, как резаный. А я сейчас в столицу поеду на несколько дней. И вообще у меня реабилитационный период. Так что если холода не боишься, призраков не боишься — валяй…

— Спасибо, Чаки, — сказал Птицелов. — Слушай, а не страшно тебе было… Ну, тогда, в лесу?

— Не страшно, — говорю. — Потому что представить не мог, что они меня убить собрались. Думал, обычная драка будет. Ну и что ж, что семеро на одного — патриотушки по-другому не умеют…

— Семеро? — сказал Птицелов. — А на каторгу отправили человек двадцать — ещё и нескольких «ворон» прихватили…

Вот оно что! Ай да дозер! С размахом поработал! А я у него, значит, вроде того борцовского манекена… Мокрого…

— Не знаю, — сказал я. — У нас зря не сажают.

И даже не покраснел.

— Свежая мысль, — сказал Птицелов и отошёл.

Джакч! Да кем они меня теперь считают?

Мнение Птицелова мне совсем не по барабану. Что же эти джаканные пропагандисты за моей спиной наворотили?

А всего обиднее, что наш директор Людоедище стоит в окружении гимназистов, отдаёт различные распоряжения, но в мою сторону не смотрит и к себе не подзывает…

Гимназия наша на этот раз повезёт на платформе живую картину «Защитники Чёрного бастиона». Заняты в ней только семиклассники — традиция эта идёт с довоенных времён. У половины на головах зелёные береты «неустрашимых», другая половина наряжена злобными горцами из клана Спящего Филина. Горцы обвешаны красными перьями и вооружены дротиками, но быть Филином никто не хочет, потому что на них сверху льют чёрную краску — вроде как кипящую смолу. Зато «неустрашимые» все погибают…

Мне в своё время тоже не повезло — пришлось изображать поражённого стрелой в битве при Золотой Пади офицера. Так и пролежал всю дорогу на пузе и ничего не увидал. Одна радость, что каска с плюмажем…

Не увижу я демонстрацию и в этот раз — наша гимназия идёт последней (по жребию). Обидно. Зато как нельзя лучше подходит к моей затее.

А как марширует своим знаменитым бесшумным шагом Горная Стража, я так и так не увидел бы: все погранцы ловят сегодня дезертира — сами понимаете кого. Ловят его на перевалах, а зачем, спрашивается? Он бежал в больничной одежде, а там ещё снег не сошёл. Ну разве что у него сообщники были…

Здорово ошиблись погранцы, но тогда я этого ещё не знал.

Ну, наконец, пошла и наша родная «серая». Самые крепкие ребята катят платформу с живой картиной. Я наверняка оказался бы среди них, если бы… ну вы поняли.

Пора! Я открыл калитку и очутился в собственном дворе. Там меня ждали волшебное кресло и Рыба в белоснежном халате и накрахмаленном чепчике. Поперёк кресла лежали костыли — для закрепления образа. Костыли в нашем доме хранятся с незапамятных времён — Яррики ничего не выбрасывают.

Уселся я в кресло, пристегнулся, вооружился костылями — и покатила Нолу Мирош меня, героического инвалида, вслед за гимназической колонной.

Ну вот и представьте себе картину: идут дети с цветами, с плакатами, на ходу славят Отцов, плывёт платформа с душераздирающими эпизодами Третьей Горской войны, а позади всех самоотверженная медсестра везёт беспомощного калеку.

Но не может маленький смельчак Чак Яррик не внести свой вклад в общее ликование.

Когда я убедился, что начальство и гости на трибуне меня прекрасно видят, сразу стал размахивать костылями и орать изо всех сил:

— На Пандею! На Пандею! Порадуем дух Старого Енота!

Я-то думал, что вот сейчас сотрясёт Старую площадь громовой раскат смеха, мэр Мукомол сделается весь пунцовый, а гости, включая предполагаемого Неизвестного Отца, станут испепелять мэра взглядами…

Не тут-то было.

Они все — всё население Верхнего Бештоуна, военное и гражданское, подхватили призыв слабоумного калеки и грянули:

— На Пандею! На Пандею!

И даже оркестр грянул «Красные кальсоны» в ритме марша. Песню дружно заорали, потому что её у нас знают все.

Хоть и время предобеденное было, а показалось мне, что нарвался я на час ликования и восторга, вызванный, по теории доктора Мора, эманациями Мирового Света…

В общем, накрылась моя затея.

А вот у Князя всё получилось.

Когда в небо полетели первые ракеты фейерверка, со стороны Алебастрового хребта донёсся чудовищный рёв — уши закладывало, и даже по брусчатке площади пробежала дрожь…

Звук явил такую силу, что враз вышиб из толпы ликование и восторг. Заткнулись музыканты, оборвалась песня, и, когда рёв постепенно затих, установилась тишина.

Её нарушил истерический женский вопль:

— Второй Всадник закричал! Спасайтесь!

После крика Первого Всадника, как известно, произошёл ядерный удар по Нижнему Бештоуну.…

Был ли этот первый крик на самом деле, не знаю, вернее, не помню по малолетству. Но ведь бесшумных ядерных взрывов не бывает…

Легенда утверждает, что Третий Всадник возвестит конец нынешнего Саракша и Обновление.

Возникла паника. И наверняка люди передавили бы друг друга, но полицейское оцепление оказалось на высоте. Толпу рассекли на несколько потоков, и всё обошлось.

Только мы с Рыбой никуда не бежали.

Потом Нолу сказала:

— Ну чисто дитё наш Динуат! Сам дурак и шутки дурацкие!

Почему дурак, я спрашивать не стал. Мойстарик говорит: никогда не задавай вопрос, если ответ тебя может огорошить… А я уже о чём-то начинал догадываться.

Ужасно мне хотелось перед отъездом рвануть вместе с Рыбой в «Горное озеро», да не сложилось. Оказывается, чтобы получить разрешение на выезд из города и въезд в столицу, даже героям требуется представить джакчеву кучу документов. Хорошо ещё, что рассекал я по городу на чудесном кресле, а то бы никуда не успел. Рожу делал страдальческую — иногда пропускали без очереди…

Никто мне слова дурного не сказал за вчерашнюю выходку — потому что не выходка это была, но акт патриотического сознания. Говорили — давно пора с этой Пандеей разобраться, правильно ты вчера выступил, выразил наши думы и чаяния…

А вот про вопль Второго Всадника толковали почему-то вполголоса и шёпотом…

Я по глупости надеялся, что господа начальники возьмут меня с собой на электромотриссу. Сейчас! И пассажирский вагон оказался уже забитым, хорошо, проводник Гэри пустил меня в своё купе. А куда он денется, мы же деловые партнёры…

Провожали меня на следующее утро Рыба и… Лайта. Сестра Князя была одета на редкость скромно и стояла тоже скромно, сложив руки на фартуке.

— Люди говорят, что я должна проводить героя, — сказала она.

— Люди зря не скажут, — ответил я.

Нам с ней было страшно неловко, и слов не находилось…

Выручила Рыба. Она уже управилась с грибными делами и подскочила к нам в обновке — ярко-жёлтом плаще…

— Лайта, целуй этого олуха побыстрее да вали домой, — бесцеремонно заявила она. — Мне ему на прощанье ещё пару ласковых надо сказать…

Ну, мы и почеломкались. Не так, как тогда, на диване, а как-то… официально, что ли.

— Ты вернёшься? — сказала Лайта.

— Если опять на ровенов не нарвусь, — сказал я.

Когда она ушла, Рыба незаметно сунула мне увесистый цилиндрик — долю от нынешней прибыли.

— Зря не трать, но и не прибедняйся там, — сказала она. — Ну, заказывать тебе ничего не буду, всё равно чего надо не купишь. Деньги все вместе не держи. Подели хотя бы пополам. Гэри будет тебя выпивкой соблазнять — откажись, врачи-де не велят… Береги себя, а то как мы без нырялы-пугалы? Паука уже как-то просить неловко… Не мальчик, поди…

— Есть доброволец, — вспомнил я.

Ну, потолковали мы о делах, а тут и третий звонок. Я уже стою в тамбуре, как вдруг эта кровавая, жестокая, бесчеловечная гадина Нолу Мирош говорит:

— Ой, самое-то главное я забыла! Поль тебе привет передаёт!

— Кто-о?

— Ну, охотник наш. Он пришёл в себя. Поль — это сокращённо, а полностью будет — Польгнедыхагробиолог… Такие имена дают только в долине Зартак… Или давали…

Прочие слова заглушил гудок, и проводник втянул меня внутрь вагона.

Вот негодяйка! Самое главное на последний момент приберегла!

А самое интересное в санатории пройдёт без меня…

Но не пришлось мне врать, а Рыбе — ворчать.

Она, как обычно, приехала на станцию с товаром. Я уже стоял в тамбуре и бил копытом от нетерпения — поезд мне надоел ещё больше, чем столица.

Нолу сделала мне рукой знак — мол, подожди. Я бы и так подождал: надо же узнать все новости про этого… Поля…

Только не понравилась мне в это утро наша Рыба. Оделась как-то серенько, неброско — совсем на неё непохоже. А главное — лицо. Осунулась, губы сжаты в ниточку…

Да к тому же снова мне чужой сон приснился под стук колёс… Совсем нехороший. Просто кошмар. Долго я не мог заснуть, даже затычки в уши задвинул, которые пассажирам выдают.

Кошмарилось мне, будто никуда я не уехал из столицы и вряд ли теперь уеду, потому что дерусь с каким-то здоровенным лысым дядькой. Из-за чего дерусь? А неподалёку наши столкнувшиеся автомобили дымятся. Дорогущие, но оба всмятку. Нам бы с ним Творца возблагодарить, что живые остались, а мы дерёмся. Видимо, выясняем, кто прав и кому платить, пока полиция не подъехала. Люто махаемся, и ясно понимаю я, что непременно этого типа нужно убить. И вдруг он разбитыми губами зашевелил и сказал какие-то слова на незнакомом языке. Ну, тут руки у меня и опустились — вроде как заколдовал меня этот гад… Часто так во сне бывает, что не можешь двинуть ни рукой, ни ногой…

Ясен день, это не к добру.

Рыба подошла ко мне, еле ноги волоча. Обхватила за шею, лицом прижалась к груди и заплакала.

Чтобы Рыбу до слёз довести, очень надо постараться.

— Что случилось? — сказал я. — Отец? Князь? Дядя Ори? Паук?

Она отстранилась.

— Да нет, — сказала она. — С ними всё в порядке. С дядей Ори так в большом порядке. Он… Этот упырь… Он Поля… Опять…

Ничего не соображаю.

— Кто? Кого?

— Доктор Мор, — сказала она с такой ненавистью, что даже мне стало страшно. — Он Поля снова в растение превратил. А Поль уже всё-всё понимал по-нашему…

— Зачем? — и тут мне стало по-настоящему жутко.

— Доктор боялся, что Поль возьмёт и уйдёт. А этот гад ещё свои исследования не закончил. Нашему упырю его кровь нужна, свежая кровь… Дойную корову нашёл!

— Он его что — на дури какой-нибудь держит? — сказал я.

— Хуже, — сказала Рыба и опять заплакала. — Оказывается, ментоскоп может стирать информацию не только с ленты, но и с носителя… Его в спецслужбах для этого используют… И Поль теперь как младенец… Я его уничтожу, джакчееда волосатого! Он у меня вернётся в науку с триумфом! На карачках!

— Успокойся, Нолушка, — сказал я. — Может, ещё не всё… А куда Князь смотрел?

— Князь смотрел картинки из красивой жизни, — сказала Рыба. — А я, дурища, господину Моорсу в рот смотрела… Для меня же доктор был как сам Творец! Как он мог…

— Так Мор же джакнутый, — сказал я. — Упёрся в свою идею, как демон рогом. Был бы выродок, подумал бы сто раз…

— Мне от этого не легче, — сказала Рыба. — Дура я, дура. Знала бы, увела Поля в лес, там у нас с бабкой землянка…

— Ты в него влюбилась, что ли? — ляпнул я.

— Да и ты дурак, Чаки, — вздохнула Рыба. — Это другое. Я себя рядом с ним, с Полем, такой чувствовала… Такой… Ты не поймёшь. Вот Князь бы понял, они подолгу разговаривали… У тебя платок есть, Сыночек?

Я похлопал себя по карманам — нашла у кого спрашивать!

— Всё верно, — сказала Рыба. — Сопли есть — платочка нету, есть платочек — нет соплей… Теперь к делу. Вот тебе ключ от «магистра». Съездишь домой, отметишься — и в «Горное озеро». Меня не будет какое-то время. Бабушка помирает, я обязательно при ней должна быть. А для Поля я наняла сиделку. Зовут её Тана…

— А, сестра Птицелова, — сказал я.

— Ну да, — кивнула Рыба. — Пусть уж наши секреты в одной семье будут. Они ребята серьёзные, неболтливые… Да не пугайте мне девчонку своими розыгрышами! Птицын отнырялся удачно, я ему премию выписала… Иди, Сыночек, не смотри на меня, я нынче не в форме…

Можно подумать, что я в форме после таких известий. Да я даже с ходу не мог попасть ключом в замок зажигания!

Вот так. Охотник Поль очнулся, встал — и прошёл мимо меня. Никогда мне теперь не узнать, что это был за человек, зачем он шатался по разным Саракшам, чего искал… Никогда не услышать, как звучит его речь. Что же натворил сумасшедший профессор? И как мне теперь с ним разговаривать? И что делает нынче Князь, как он-то такую беду пережил?

Ясно понимал я, что случилась непоправимая беда. Что доктор Мор Моорс совершил великое преступление. И ничего не будет по-прежнему…

Мотор «магистра» негромко закряхтел, и я поехал.

Оказалось, возле дома меня ждали.

Страшная растрёпанная баба с красными глазами и в каком-то немыслимом тряпье кинулась ко мне.

— Будь ты проклят, Чак Яррик! Это всё из-за тебя! Мой мальчик всё рассказал по-честному, а его всё равно отправили на каторгу! Будь ты навеки проклят со своими Отцами! Они у меня мужа погубили, а теперь и сыночку моего!

Что я мог ей сказать? Что нож её «сыночки» оставил во мне девять дырок? Она бы всё равно не поняла…

И окончательно добил меня Мойстарик.

— Не в добрый час ты вернулся, сыночек, — сказал он. — Нам военные не велели говорить, но, кажется, готовится вторжение из Пандеи. Они с раннего утра пробуют взорвать пробку в тоннеле. Хоть мы её соорудили на совесть, но пандейцы ведь упорные. Может, придётся созывать народное ополчение… А тоннель вовсе обрушить… Наши проходчики с этим справятся лучше всяких сапёров!

По-моему, пандейцы полные идиоты, если собираются вторгаться через дырку в камне. Их там даже безногий инвалид с дробовиком остановит. Разве что придумали какое-нибудь чудо-оружие вроде скорчера…

— Джакч ваше ополчение, — сказал я. — Джакч ваше вторжение. Поеду я, папа, в санаторий. У меня там куча дел…

— А вот это правильно, — сказал Мойстарик. — Нечего у погранцов под ногами путаться. И вообще единственный сын призыву не подлежит…

…Ехал я тихо-тихо, словно водитель похоронного фургона.

Да это и были похороны. В глубокую яму полетели все мои мечты и надежды. Прощайте, самодвижущиеся дороги и парящие в небе люди. Прощайте, гигантские ракеты в чёрной искрящейся бездне. Прощай, Саракш-2, где нет ни солдат, ни полицейских, ни оборванцев, ни убийц, где высокие белые дворцы и огромные белые корабли — для всех. Где не пытают, не предают, не мстят…

Кстати, что мы сделаем с доктором Мором?

Ладно, я лично обязан ему жизнью. Но Князь не обязан и Рыба не обязана. Рыба наверняка уже что-то придумала или даже сделала. К тому же — когда старая колдунья умирает, она молодой всю свою чёрную силу передаёт…

Но я не стану жалеть чокнутого профессора. Мне есть кого жалеть.

Газеты пишут, что врачи-убийцы в Островной Империи оперируют пленников без наркоза. В чисто научных целях. Чем доктор Моорс лучше их?

Хотя он джакнутый на всю голову. А джакнутый себе не хозяин.

Творец, хочешь, я в тебя поверю? Буду ходить за компанию с десятком старух в Соляной собор, выучу положенные молитвы, стану соблюдать все правила веры… А ты за это сделай меня джакнутым, как большинство добрых людей.

Чтобы я жил спокойно и ни в чём не сомневался. Полюбил всем сердцем не только Отцов, но и Боевую Гвардию. Песни орал и кровью наливался, как все…

Провалилась бы эта медаль третьей степени! Побежал дурак за блестящей цацкой, а тем временем…

Неужели я что-то мог изменить? Доктор нам о своих экспериментах не докладывал. Если уж Рыба не врубилась, что её наставник творит, с меня-то какой спрос?

Какой-то был. Не знаю, как, не знаю, почему — но был я за этот джакч в ответе, вот и всё.

Да, зря мы сравнили скорчер с «ведьминым мушкетом» из легенды. Над ним не ведьма колдовала, а какая-то добрая фея, ключик ей в глотку…

— Конечно, — сказал Князь. — Если он строго на охоту заточен, то всё правильно: чтобы напарника не подстрелить…

— Но валун-то я развалил, — сказал я. — Какая уж тут охота — чистое разрушение!

— Валун мог загораживать тропу… Какой джакч мы несём! — сказал Князь. — А я-то на него надеялся…

И поглядел на скорчер, как маршал на дезертира.

— Ты посмотри, как у них там, — сказал я. — Всё-таки польза от него есть…

— Ну как… — сказал Князь. — Стоят, разговаривают… Нет! Дядьку твоего и Паука на землю положили! Паликарлик им руки вяжет…

— А доктор?

— Джакч! Нету доктора! Слинял доктор!

— Наверное, Поля побежал спасать, — предположил я.

— Нет… Вон один архи побежал в сторону леса — значит, и док туда рванул… Сыночек! Пока они про нас ещё не знают, беги-ка ты к Полю в подвал. А то эта девочка Тана… Ещё вылезет на свет, чего доброго! И револьвер возьми!

— Не возьму, — сказал я. — Пусть у тебя хоть что-то стреляющее будет… Не прикладом же тебе отбиваться!

— Вернулся архи, — сказал Князь. — Не догнал или зарезал… Да! Тогда возьми нож и вот это… Рыба сама вручила…

Он отстегнул от пояса ножны, потом достал из нагрудного кармана манок.

— В случае чего — напугаешь… В любом случае — фактор неожиданности! И в городе услышат!

— Из подвала? — сказал я. — Пошли-ка вместе! Чего тут с бесполезным стволом валяться?

— Нет, — сказал Князь. — Я вот что думаю. Когда скорчер сообразит, что владельцу джакч приходит, он в маму свою родную пальнёт, не то что во врага… Я привлеку их внимание, а когда они пойдут в мою сторону…

— Что-то скорчер у тебя совсем разумный стал, — сказал я.

— Снова посадили наших на лавку, — доложил Князь. — Главный архи их вроде как допрашивает… Не через капрала — знает наш язык… А что они могут сказать — такие бухие? И что от них хотят узнать? Как пройти в мэрию?

— Да ты им нужен, — сказал я. — Твоё императорское заджаканное величество. Как принц Балино кидонцам триста лет назад. Претендент на престол. А не надо было с Паликарликом брататься. Пойдём лучше со мной. Не доставим врагам удовольствия…

Князь оторвался от прицела. Глаза у него были шальные.

— А если даже и так, — сказал он, — то государь твой повелевает тебе, простолюдин Чак Яррик, пойти в подвал и защитить беспомощного больного и безвинную девочку… Да смотри не напугай её!

Мы здесь, в «Горном озере», в прежние годы часто разыгрывали всякие исторические эпизоды, воображали себя то полководцами, то разбойниками, то ещё джакч знает кем… «Император повелевает…»

Доигрались.

— Слушаю и повинуюсь, — сказал я. — Проползу немножко вдоль берега, а там…

— Прости, прикрыть тебя не смогу, — сказал Князь. — Хотя, может быть, и получится — скорчер непредсказуем… Ступай, добрый юноша, исполни мою волю…

— Слово твоё — тяжёлый закон, — сказал я, продолжая игру. — Жизнь моя — дуновение ветра…

— Знаешь, как манок называется на языке Поля? — сказал Князь. — Натахорга. И, кстати, в рукояти ножа есть фонарик, очень сильный…

И показал, как включается фонарик.

— Спасибо, — сказал я. — Прощай на всякий случай…

Массаракш, как я боялся!

…Всё, что случилось потом, я помню обрывками какими-то, кусками — так сделалось страшно, что даже память леденела…

Проникнуть в здание санатория было нетрудно — мы же давно изучили здесь все ходы и выходы, явные и тайные.

Оказавшись внутри, я осторожно выглянул в ближайшее окно. Дядя Ори и Паук сидели на лавке спинами ко мне, руки у них были скручены сзади. Старший архи отдавал распоряжения, другой диверсант и капрал согласно кивали. Потом побежали — Паликар от меня, зато архи двинулся прямо в мою сторону…

Точно, ищут. Угадал. Но время ещё есть. Пока-то этот гад обойдёт этажи, пока-то спустится в подвал… А он непременно спустится… Вдруг ему Князь по пьяному делу и про Охотника рассказал? Лакомая добыча для архи, лучше всякого претендента…

В подвале я первым делом заскочил к Полю. Тоненькая девочка сидела за столом и читала книгу.

— Тана, — сказал я. — Объяснять некогда. Сиди тихо, и больному шуметь не давай. Сейчас здесь погаснет свет. Скорее всего. Ничего не говори. Может быть, получится…

Я закрыл за собой дверь. В подвале был полумрак — дежурное освещение. Вот здесь самое удобное место…

Надо же как мозги заработали, когда приспичило!

Открыл щиток и опустил вниз рубильник.

Так, а теперь попробуем фонарик…

Джакч, чуть не ослеп! Значит, и его смогу ослепить… Потому что он-то точно будет искать распределительный щит! Тут-то я его…

А вдруг островные диверсанты могут видеть в темноте? Может, у них очки специальные есть? Тогда джакч. Но выбирать не приходится.

Я повёл фонарём по сторонам и занял выбранную позицию для засады.

Ничего не выйдет. Даже если не видит враг в темноте, всё равно мне с ним не справиться. «Хореография чёрных пантер во мраке» — это хорошо для поэтов, а против матёрого спецназовца не пролезет. Да и не мастер я ножевого боя…

Тогда у меня остаётся только пресловутая натахорга.

Допустим, враг оглохнет от рёва. Но ведь профессиональное чутьё-то при нём! И снова джакч…

А если не надо реветь? Если напугать его втихую? Тем жутким шёпотом змееглазой твари?

Только я ведь и сам с ума сойду от страха…

Стану дождём и камнем. Стану огнём и ветром.

Массаракш! У меня же в кармане затычки для ушей из поезда! Яррики ничего не выбрасывают!

Дальше я помню только, как заскрипела подвальная дверь. К этому времени я уже нашёл на манке нужную картинку.

Шаги на лестнице. Пора!

Лакчи-мореход заткнул уши, проплывая мимо Острова Отложенной Смерти.

Я прилип к стене, лишённый и зрения, и слуха… Сжал большим и указательным пальцами манок…

Сколько времени я так простоял, не знаю. Должно быть, много. Архи уже сто раз бы меня убил. Значит, он либо не выдержал смертного шёпота и ушёл, либо…

«Либо» и оказалось. Да здравствует натахорга!

Фонарик высветил диверсанта, лежащего ничком на полу.

Я взял фонарик в зубы, вытащил нож и склонился над врагом.

…Не могу беспомощного человека зарезать! Не выходит! Опять меня корёжит, как тогда на плоту…

А ещё к скорчеру претензии предъявлял…

Притворяется джаканный архи? Потому что ему противостоит сам Маленький Смельчак? Вряд ли. Мы в тот раз и то еле в себя пришли, а он слушал голос твари подольше… Может, и окочурился со страху.

Хорошо бы.

Собрался я с духом и перевернул гада на спину.

Глаза у него были стеклянные и на ослепляющий свет не реагировали. А грудь поднималась!

Видно, змееглазая тварь предпочитает добычу парализованную, но живую…

Ну и прекрасно. Теперь я знаю, что делать.

Включил свет. Прошёл по коридору. Открыл дверь в палату, зашёл туда.

— Тана, — сказал я. — Ничего не бойся и ни о чём не спрашивай. Может быть, придётся ещё посидеть в темноте…

Они же будут его искать!

Джакч, а вдруг он пришёл в себя?

У стены палаты стояла каталка. Это была каталка не простая, а дурдомовская. То есть с ремнями для фиксации буйных пациентов.

Мой архи тоже может стать буйным…

Я попробовал один ремень на прочность. Не рвётся. Значит, и он не порвёт: поза не располагает…

…Враг оказался тяжёленький. Ещё бы — разгрузочный жилет битком набит!

Взгромоздил я гада островного на каталку, зафиксировал по рукам и ногам, и ещё поперек пуза для верности. Теперь его можно без наркоза оперировать, как шутят наши доктора. А другие доктора, за океаном, так и делают…

Джакч! Он же орать начнёт!

Как хорошо, что та девчонка из столичной банды подарила мне дурацкую кепочку с розовой кошечкой! «Будешь меня вспоминать», — сказала…

Помню тебя, Алли…

Скомкал я кепочку, защемил врагу нос — и вбил кляп в открывшуюся пасть. Да хоть заорись!

Теперь можно и обыск учинить. О, два пистолета — один на поясе в кобуре, другой у щиколотки. Один побольше, другой поменьше. Оружие незнакомое, но разобраться можно. Жаль, что автомата нет. Налегке пошёл…

Хотя устраивать с ними дуэль я не собираюсь — не та подготовочка. Лучше действовать проверенным уже способом…

И ждать их здесь я тоже не собираюсь. Поднимусь наверх…

По пути заглянул к своим подопечным.

— Тана, теперь жди, — сказал я. А что она ответила — не услышал, естественно. Вытащил затычки из ушей.

— Ну, ты поняла, — добавил.

Старший диверсант наверняка остался в беседке — не его дело рыскать по огромному зданию, на то подчинённые есть и предатели вроде гвардии капрала. Если мне кто и встретится, то именно Люк Паликар.

Тогда мы и посчитаемся.

Но наверху никого не наблюдалось.

Я подошёл к давешнему окну и выглянул.

Капрал стоял навытяжку перед старшим диверсантом, а тот что-то втолковывал изменнику.

Дядя Ори и фельдфебель Айго лежали на земле. И не просто лежали…

Не помня себя, я промчался по коридору и выскочил не из чёрного хода, а через холл. Кажется, я палил при этом из обоих стволов. Орал что-то безумно боевое.

Архи и капрал повернулись в мою сторону — и тут грохнуло.

А дальше ничего не было.

…Массаракш, опять кто-то хлещет меня по морде! Есть же щадящие способы приведения в чувство — тот же нашатырь…

И только тут сообразил, что живой…

А в чувство меня приводит собственноручно штаб-майор Тим-Гар Рашку.

— Разожми пальцы, сынок. Стрелять больше не в кого, — сказал он. — Давай руку…

Я поднялся и сразу посмотрел в сторону беседки. На её месте была воронка. Невдалеке тихо догорал лежащий на боку вертолёт…

Кажется, Князь уговорил скорчер. Только перестарался…

— Не смотри туда, — сказал дозер. — Там мои ребята сложили погибших…

Понятное дело, я посмотрел. На расстеленном санаторском фирменном одеяле лежали… джакч, фрагменты. Дядя Ори, Паук, капрал и диверсант. От них мало что осталось. Только комбинезон Поля не пострадал. Правда, цвет его был какой-то серенький. И не менялся…

— Есть один живой, — вспомнил я о главном. — Там, в подвале. Я покажу…

— Не надо, — сказал Рашку. — Парни разберутся.

Тут только я увидел, что по газону ходят какие-то люди в штатском. Лица, вроде, знакомые, а вот в точности вспомнить — не получается. Хотя городок у нас маленький. Но не в подполе же они у дозера сидели! Вон тот длинный — не то официант в «Сортире Отцов», не то путевой обходчик…

Просто профессионалы…

— Не спрашивайте меня сейчас ни о чём, господин штаб-майор, — сказал я. — Башка раскалывается…

— Хорошо, — сказал он. — Иди в здание отдохни. Заодно и выдумаешь чего-нибудь… Нет, стой. Кто там… на одеяле?

— Фельдфебель Айго Дан-Дир, — доложил я. — Предатель Отечества капрал Паликар. Руководитель группы диверсантов-архи. И…

Нет, Поля я им не отдам!

— …и фермер, что самогонку привёз, — закончил я. — Мужики сидели выпивали, когда вертолёт…

— Потом подробно расскажешь, — сказал дозер. — Да, а доктор где?

— Сбежал доктор, — сказал я. — Вовремя почуял, что полный джакч…

Соль рассыплется по камню, соль развеется по ветру…

Творец, что же я Мойстарику скажу?

Кажется, я знаю, что ему скажу. Чак Яррик — маленький циник.

Я сидел в плетёном кресле на крыльце и понимал, что стал взрослым. Вот и голова разболелась…

Посмотрел на часы — ещё не время ей болеть. Это просто контузия или сотрясение мозга. Рыба вылечит…

Хорошо, что её не было с нами. Но где наш меткий стрелок Динуат? Неужели испугался и сидит тихонько под причалом?

Хотя ни в чём не виноват. И стрелял по той же причине, что и я. Только спокойно и метко…

Ага. Вон дозеры везут каталку с пленным. Довольны. Надеюсь, так обрадовались, что в дверь палаты даже не заглянули, а зачем им теперь в подвал-то лезть?

Да. Палата. Как бы не забыть.

Вошёл в здание. Добрался до кухни. По холодильникам прошёлся, наполнил корзину всякими деревенскими вкусностями, прибавил бутыль с водой. Душ и прочее в палате есть. Тана и Поль продержатся, сколько надо…

— Продержимся, Чак, — сказала Тана. — Ты не думай, Поль умеет ходить самостоятельно. И знает много слов по-нашему. Он только родной язык забыл. К тому же добрый доктор вкатил ему тройную дозу… Детоксикация — дело неспешное…

Голос у неё, такой тоненькой и хрупкой, был неожиданно низкий и с хрипотцой. Взрослый голос. Не то что повизгивания моих одноклассниц. Одуреть какой голос.

— Умница, — сказал я. — Если кто не наш сюда сунется, скажешь, что на кровати лежит пациент Ори Яррик после пластической операции…

И муторно мне стало: чужого спасаю, а родного…

— Я поняла, — сказала Тана. — Нолу бы это одобрила. Скажем, что после процедур великого Мора Моорса господин Ори стал нормальным — только воображает, что его зовут Поль…

Массаракш, Ори Яррик ведь действительно стал нормальным, да вот не дали ему пожить нормальным…

Да-а, у Рыбы и подружки ей подстать. Классная малолетка. А я-то думал, типичная кигикалка, только в куклы играть…

— Главное — врагов больше нет, — сказал я. — Тут все свои.

— Свои не свои, — сказала Тана, — а нарисую я на двери знак инфекционной опасности. Тогда вообще никто не сунется…

Конечно. Мало ли чем тут занимался безумный профессор. А память о послевоенных эпидемиях живёт и пугает…

Как я сам-то до такого не додумался?

Хорошо. За тылы я спокоен. Теперь надо разыскать Князя. Куда он мог подеваться?

Вдруг он с перепугу ломанулся через лес да прибежал в город — к мнимому папочке под крыло?

И стало мне стыдно за такие мысли. Конечно, Чак — маленький смельчак, а Дину — большой трус… Никакой он не трус. У него свои задачи…

Надо будет — сам объявится.

Я вернулся в холл, погрузился в диван — и неожиданно уснул.

А проснулся оттого, что кто-то плюхнулся рядом. И это был дозер.

Открыл глаза. Едва вечереет. Надо же, какой длинный сегодня день выдался!

— Чаки, — сказал штаб-майор. — Пока ты от подвигов отдыхаешь, потолковал я по душам с твоим архи и составил рапорт. И будь любезен — если кто-то из моего начальства пожелает с тобой пообщаться, придерживайся этой версии событий. Так будет лучше для всех…

Вообще-то господин Рашку обычно оказывается прав.

— Значит, так, — сказал дозер. — Группа островных диверсантов в составе четырёх человек, пользуясь отвлекающей операцией в туннеле…

— Трёх, — сказал я. — Больше в «Кренч» не влезет, да ещё груз…

Дозер хмыкнул.

— Твоя правда, — сказал он. — А я-то думал присоединить ещё и бедолагу-фермера для пущей важности… Старею, видно! Хорошо, трёх. Суть диверсии: взорвать Старую дамбу, применив мобильный ядерный фугас. Цель диверсии: затопить водой соляные шахты и тем подорвать экономическую основу Отечества…

Видно, такое недоверие появилось на моей физиономии, что Рашку добавил:

— Не веришь? Бомба на самом деле была в вертолёте. Хоть он и сгорел, взорваться без детонатора она не могла. А детонатор грохнул отдельно в результате блестяще проведённой Департаментом общественного здоровья операции…

— Здорово, — сказал я. — Выходит, Дину Лобату спас…

— Не Дину, — сказал дозер. — Планы врага ценой собственной жизни сорвал Боевой Гвардии капрал Люк Паликар, внедрившийся по моему заданию сначала в международную организацию контрабандистов, а потом через неё и к диверсантам. Потому что мог летать через границу, как домой. Понятно?

— Ничего не понятно, — сказал я. — Паликарлик — подлец и предатель, и вы это хорошо знаете… Похоже, он и пристрелил этого… фермера… и другого… Когда рвануло, они уже мёртвые были.

— Мало ли что я знаю, — сказал дозер. — Но ещё я знаю, что в Боевой Гвардии не может быть предателей. Одни сплошные герои… Вношу поправку: капрал Паликар, мстя за гнусную расправу с мирными жителями, привёл в действие закреплённое на теле взрывное устройство…

— Но ведь это неправда, — сказал я. — Вы и с «отчичами» всё наврали, и сейчас… Ложь это всё! Так нельзя!

— Сынок, — сказал штаб-майор. — Разумные люди должны помогать друг другу. Время такое. Правда слишком сложна и многогранна, чтобы стать истиной. У них очертания не совпадают — вернее, не всегда совпадают.

— Не пляшет ваша версия, господин штаб-майор, — злорадно сказал я. — Если им нужна была дамба, то какого джакча они забыли в санатории?

— Ближайшая к дамбе посадочная площадка. На самой дамбе не сесть, столбы низковольтки мешают, то же самое на дороге. А здесь они намеревались взять машину… Теперь о тебе, — продолжал он. — Отважный Чак Яррик, юноша сильный физически и морально, сумел совладать…

— Снова не пляшет, — сказал я. — Во-первых, не поверят, что пацан сумел совладать со зверюгой-архи. Во-вторых — зачем архи полез в подвал?

— С целью наживы, — сказал железный дозер. — Все знают, что во время своих рейдов на Побережье архи ничем не гнушаются — даже замоченное грязное бельё прихватывают…

— Ну да, — сказал я. — На лёгком-то вертолёте…

— Значит, не бельё, — сказал дозер. — Какая разница? Неужели ты не хочешь снова стать героем? Вторая степень обеспечена…

— Не хочу, — сказал я. — Как-то не вставляет.

— Хорошо, — сказал штаб-майор. — Вношу поправку: второй диверсант в состоянии сильной контузии был захвачен местными силами ДОЗа…

— Да делайте вы что хотите, — сказал я. — Но Верхний Бештоун и вообще всё здесь спас Динуат Лобату, сын полковника Горной Стражи…

— С твоим приятелем дело гораздо сложнее, — сказал дозер. — Ну никак он не может стать героем. Отец и сын Лобату арестованы как члены монархического подполья.

— Что за джакч? — почти заорал я.

— Да вот… Перехвачен курьер с письмом к полковнику от наших политэмигрантов в Пандее. Похоже, что Пандея вкупе с архи реально готовила захват нашего региона, и полковник Лобату играл в этих планах не последнюю роль.

— Чушь, — сказал я. — Не верю. Провокация пандейев… убрать его вашими руками — что проще?

— Может быть, — сказал Рашку. — Но пока пусть посидит под домашним арестом. Хочешь — не хочешь, а проверять такие вещи мы должны досконально. Тут ещё и контрабанда… А вот младший… Героя мы из него сделать при всём желании не сможем, Департамент Пропаганды не позволит. Так что лучше тебе помалкивать, как отроку Вицу в зубах леопарда. Пока ты помалкиваешь — он живёт…

— Ну вы и сволочь, господин штаб-майор, — сказал я.

Господин штаб-майор вздохнул.

— Когда-нибудь ты поймёшь, что это не так, — сказал он. — Что иногда нужно громко творить малое зло, чтобы избежать большого. Потому что иначе кое-кто сообразит копнуть поглубже, а мы ведь этого не хотим?

Ну да. Я, по крайней мере, этого не хотел. Вдруг он всё знает про Поля? Может, доктор Мор ему всё уже давным-давно доложил?

— Значит, мы договорились, — сказал дозер, хлопнул меня по плечу и поглядел на часы.

— Кстати, — сказал он. — Где ваш гений хранил свои препараты? Время подходит…

Будешь, гад, у меня мучиться, подумал я. Как все нормальные выродки…

Но вслух сказал:

— Я вас провожу, господин штаб-майор. Только не трогайте Дину. Это будет несправедливо.

— Жизнь вообще несправедлива, — сказал дозер. — Но уговор есть уговор.

Мы поднялись на второй этаж, во владения доктора Мора.

— И здесь гады побывали, — сказал я. — Хуже хонтийцев: не украдут, так напакостят. А доктор говорил, что после войны уцелели только два ментоскопа: один в столице, другой здесь… Новых ведь не будет — их в Хонти собирали…

Наш ментоскоп был весь разбит в хлам. Как же мы будем возвращать Поля в его прошлое?

Я бросился к сейфу. Так и есть — дверца открыта, внутри пусто. Ай да безумный профессор! Вот он куда сбежал сразу-то! Он ведь здание знал получше нашего!

Обеспечил себе на крайний случай мировое открытие… Станет великим хонтийским учёным… Или парабайским. А какой был патриот, пробы ставить некуда!

— Помоги-ка мне собрать всё в ящик, — сказал дозер.

Старый негодяй нашёл то, что ему нужно. Отоварился надолго, выродок.

— А выпивка есть?

— Выпивки у нас море, — сказал я. — Сколько надо, наливай. Только с вами я пить не буду.

— А я и не спаиваю несовершеннолетних, — сказал он.

В номере мне что-то сон не пошёл. Какой может быть сон, если на ночь не поругался с Князем? Стихов его не послушал? Это не сон, это недоразумение…

Князь, что я для тебя могу сделать? Взять скорчер и разнести гауптвахту? Ах да, ты же под домашним… Но как ты позволил себя арестовать? Зачем тебя в город понесло?

Ворочался я, ворочался, потом добыл из шкафа фермерский тулуп и пошёл ночевать на крышу.

Поглядел вниз, но ничего не увидел: с Ледянки наполз густой туман. В таком тумане к нам хоть целая армия может незаметно подойти…

Как лёг — так и отключился.

Но, видно, не суждено Чаку Яррику просыпаться просто так, по своему желанию. Его или треснет кто-нибудь, или заорёт над ухом, или загремит…

В этот раз — загремело. Тот самый тревожный жестяной лист.

Ни одна женщина в Верхнем Бештоуне не рисковала ещё появиться на людях вот так — в брюках. Потому что баба в штанах — верный признак конца Мирового Света. Отсталый мы народ.

Хотя в столице это обычное дело.

Рыба рискнула. Но это же Рыба! Штаны были кожаные, из того же материала, что курточка и сумочка. Ансамбль, джакч!

— Счастливый ты, Сыночек, — сказала она.

— Ни фига себе счастье, — сказал я и поднялся.

— Счастье твоё, что я сначала в подвал спустилась, — сказала Нолу. — А то бы не знаю, что сделала…

— Это почему?

— А почему ты Дину оставил одного? Он ведь хрупкий такой, к жизни не приспособленный, — сказала Рыба. — Как ты мог?

— Такова была его воля, — сказал я. — Надо было Охотника и Тану защитить. Что я и сделал… А чего ты за Князя так распереживалась?

— С того, — сказала она. — Может, тогда он и не побежал бы в город…

— Его бы здесь арестовали, — сказал я. — Пока я в отключке был после взрыва. Да хоть бы и не был. Не устраивать же перестрелку с дозерами! А вот что ты здесь делаешь?

— У меня назначено свидание, — сказала Рыба. — Очень важное.

— Нашла время, — сказал я. — С кем?

— С большим человеком, — сказала она. — Кто таков — знать не знаю. Меня вызвали в мэрию, и я говорила с ним по телефону.

— Ладно, я в твои тайны не лезу, — сказал я. — Что в городе?

— В городе всё известно, — сказала Рыба. — Слухи у нас опережают события. Хочешь знать, какие ещё новости? Полковник Лобату застрелился…

— Ох, — сказал я.

— …а револьвер Князя дал осечку, — продолжала Рыба. — Дину сейчас на гауптвахте. Дом опечатан. Госпожа Алька и твоя Лайта сидят в моей халупе — никто из друзей-соседей их к себе не пустил…

— По-другому у нас не бывает, — сказал я. — Семья изменника… Но как ты-то решилась ночью через лес?

— Говори тише, — сказала она. — Они все там, внизу, в большой палатке. Боятся в здании ночевать…

— Они часового должны были выставить, — сказал я.

— Они и выставили, — сказала Рыба. — Только он стоя спит. В туманную ночь хорошо спится… Даже не услышал, как я проехала.

— На чём? Автомобиль-то внизу…

— А на твоей героической коляске, — сказала она. — Угнала со двора. Потом увезу в ней Поля… А что касается страха… Чаки, я ведь только что бабушку свою в Мировую Тьму проводила. А когда умирает старая колдунья, происходит много чего пострашнее ночной дороги в лесу, уж ты мне поверь.

— Что делать будем? — спросил я.

Ужас какой: маленький смельчак все решения перекладывает на девушку… Молодец! Медаленосец! Третьей, джакч, степени…

— Молчать будем, — сказала она совсем тихо. — Внизу что-то случилось.

Я прислушался. На площадке перед зданием происходила какая-то возня — стуки, тихие вскрики, ругань…

— Что всё это значит? — послышалось прямо под нами. — Кто вы такой? Почему ваши люди…

Говорил штаб-майор.

Незнакомый низкий голос ответил ему:

— Потому что мои люди подготовлены лучше ваших лопухов. Я чрезвычайный уполномоченный Совета Отцов. Вот мои документы. Достаточно?

Заглянуть вниз я даже не пытался. Тем более что потянуло ветерком — значит, туман потихоньку рассеется…

— Я подчиняюсь только своему департаменту, — сказал дозер.

— Ваш департамент, — сказал незнакомец, — подвергся некоторой э-э… реорганизации. Сверху донизу. Ваш знаменитый шеф вкупе с бандой родственников-головорезов попытались совершить государственный переворот и были уничтожены. Все права вашей конторы временно переходят ко мне и моим подчинённым — до полного оздоровления разложившихся органов безопасности…

— С каких это пор Департамент науки…

— С некоторых, — сказал чужак. — Вы, надеюсь, составили рапорт о происшествии?

— Разумеется, — сказал Рашку. — Ознакомьтесь. Вот здесь посветлее…

— Спасибо. Я прекрасно вижу в темноте, — сказал чужак.

— Значит, доигрались, козолюбы… — задумчиво сказал дозер. — Я всегда говорил, что семейственность до добра не доведёт. Южные традиции — архаика…

— Пытаетесь сохранить своё место? — сказал чужак.

— Вовсе нет, — сказал Рашку. — Самый подходящий момент уйти на пенсию. Тем более в моём положении…

— Я в курсе, — сказал чужак. — Сочувствую, но…

— Так и так бы вычистили, — сказал Рашку. — Тенденция…

— Да я бы вычистил вас за один лишь рапорт, — сказал чужак. — Таким рапортом впору подтереться…

Ого, подумал я. Разговаривать подобным образом с господином штаб-майором мог только тот, кто намного хитрей и подлей его…

— Не нравится мне этот джакчеед, — прошептал я.

— Мне тоже, — ответила Рыба. — Я уже жалею…

— О чём?

— Тихо ты! — сказала Рыба. — Слушай!

— Особенно прекрасен героический гвардеец, — сказал чужак. — Якобы внедрённый вами в стан врага…

— Позвольте, — сказал дозер. — Господин…

— Господин советник, — сказал чужак. — Имя вам ни к чему.

— Почему вы подвергаете сомнению… — начал дозер.

— Живу долго, потому и подвергаю, — сказал чужак. — Белые нитки, красные нити… Знакомо! А вот что одного взяли живьём, это вы молодец. Я его заберу с собой…

Ух, как мне хотелось крикнуть: «Это я, я взял! Отважный Чак Яррик!» Но вовремя вспомнил сказку про орла и черепаху…

— И бомба ваша не бомба, а муляж, — сказал господин советник. — Правда, весьма натурально сделанный…

— Не понимаю, — сказал Рашку. — Ведь счётчик…

— Да сунули туда фонящую железку, — сказал советник. — И всего-то…

— Не сходится, — сказал дозер. — Какой смысл?..

— Вот потому-то я и выполняю сейчас за вас вашу работу, — сказал советник. — Эти архи добросовестно установили бы устройство на дамбе. Но известно, что в зоне действия башни ПБЗ ядерные устройства не взрываются, а саморазрушаются. Поэтому была бы предпринята попытка уничтожить или захватить башню силами местных выродков-террористов, которая не удалась бы. Попробуйте догадаться, кто должен был командовать группой диверсантов? В результате мы получали повод санировать ДОЗ сверху донизу, а заодно напомнить обществу про угрозу со стороны Архипелага — потому что десанты на побережье уже мало кого интересуют. Так что не считайте себя спасителем Отечества…

— Я и так не считаю, — буркнул дозер. — Вам нужен другой отчёт?

— Правдивый отчёт, хотите вы сказать… Нет. Пусть всё остаётся как сложилось. Даже этот ваш капрал… как его?.. — очень удачно вписался в картину. Представьте его к награде, что ли. Еще есть отличившиеся? Какой-то фельдфебель-инвалид, если я ничего не путаю?

— Да. Фельдфебель Айго Дан-Дир…

— Отлично. В общем, представьте список — человек шесть, не больше, — я подпишу. И всё с этим делом. Я, собственно, прибыл по другому поводу, — сказал советник совсем другим тоном. — И вот — не успел. Я давно ищу одного человека… вернее, нашёл, светлая ему память… Поэтому сейчас мне нужна некая девочка — мы договорились с ней тут встретиться…

Представляю, какой джакч возник в мозгах у дозера!

— Да нет здесь никакой девочки, — сказал он. — У меня мышь…

— Ну-ну.

— Всё, — прошептала Рыба. — Мне пора. Я приведу его в комнату свиданий — дескать, там удобнее. Там и вправду удобнее. А ты… Ты знаешь, что делать. Мне как-то спокойней, когда ты рядом…

— У меня пистолеты забрали, — сказал я. — Пока валялся.

— Ну, натахорга-то при тебе, — сказала Рыба и, ловко обойдя жестяной лист, исчезла в чердачном окне.

Я последовал за ней. Не надеется наша ведьма на свои чары…

Тайну комнаты свиданий санатория «Горное озеро» мы открыли уже давно. Комната свиданий — это не то, о чём вы сразу подумали. Никто там не трахался, а встречались в ней безумные богатые пациенты с разумными бедными родственниками, которые их, скорее всего, и поместили в эту роскошную дурку.

Богатых безумцев нельзя оставлять без пригляду. Поэтому рядом с большой комнатой оборудовали особую каморку. Ничего особенного — швабры, вёдра, прочий инвентарь. Но вёдра были пластиковые, чтобы не гремели. Из каморки велось наблюдение за пациентами и посетителями. На всякий случай. Даже записывающая аппаратура здесь когда-то стояла — жаль, нас не дождалась.

А отверстия в стене остались. И скрывались они за портретами каких-то солидных мужчин и женщин — то ли исцелённых психов, то ли выдающихся психиатров. Главное, что обзор хороший.

Ждать мне пришлось довольно долго. Наконец, открылась дверь, вошла Нолу Мирош, а за ней…

Это был тот самый лысый великан из моего поездного кошмара. Которого мне непременно нужно было убить, чтобы не выплачивать страховку. И одет он был в ту же самую нелепую блузу, и на ножищах у него были те же самые тяжёлые башмаки, и рожа костистая, и глаза убийцы…

Кажется, Рыба вляпалась в джакч. Хватит ли у неё ума вовремя заткнуть уши?

Хватит. Она эту натахоргу знает лучше моего, только темнит…

Разговор они начали, видимо, сразу при встрече, так что мне пришлось вникать в тему.

— Почему же вы, барышня, решили написать в Департамент научных исследований, а не обратились в тайную полицию? — сказал лысый и уселся в кресло.

Так вот почему он здесь! Нолу Мирош его пригласила за спиной доктора Мора!

Рыба расположилась напротив советника, так что её я видел только с тыла. Но ведь следить за выражением вражеского лица намного важней…

— Да это же элементарно, господин советник, — сказала она. — Кто пишет дозерам? Или обманутые жены, или соседи-интриганы. А кто пишет учёным? Любознательные гимназисты и гимназистки. Есть разница? А ваши дозеры — это банда кровососов и невежд… Они бы его тоже замучили до смерти…

Лысый аж глаза вытаращил. Знай наших!

— Впрочем, вы всё равно опоздали, — вздохнула Рыба. — А я-то думала, что внесу вклад в науку ко славе Отечества… Да и друга вашего, господин советник, мне так жалко, что слов нет… Нелепо как-то всё вышло…

— Мы с ним земляки, — сказал советник. — Из одного маленького городка, вроде вашего… Где все всех знают…

— Имя у него было странное, — сказала Рыба. — Мы звали его просто Поль…

— У нас тоже так его звали, — сказал советник.

— Вы сообщите его родным, господин советник? — сказала Рыба.

— Свою семью он создать не успел, — сказал лысый. — А родители… Они очень далеко. В экспедиции.

— Я их видела, — сказала Рыба. — По ментоскопу. Очень славные, должно быть, люди… Только городок ваш я бы не назвала маленьким. Там много интересного…

Рыба, не то говоришь. Лучше бы ты дурочкой прикинулась, а не любознательной гимназисткой!

— А ты штучка ещё та, — сказал советник.

— А то, господин советник, — сказала Рыба.

— Чего ты хочешь? — сказал советник.

— Хочу отсюда уехать, господин советник, — сказала она и даже подалась вперёд. — Уехать в столицу. Получить хорошее медицинское образование. Открыть свою практику. Может быть, заняться научной работой. И ещё… Я, господин советник, не машина для производства детей. Я женщина самостоятельная.

Лысый задумался. Потом хлопнул огромной ладонью по столу.

— Кажется, это можно устроить. И, кажется, я нашёл для тебя работу. Если ты, конечно, перестанешь делать из меня дурака и отдашь вещи, принадлежавшие Полю. Надо же что-то вручить на память родне, о которой ты так трогательно заботишься!

Вот тут он Рыбу сделал. Этого она не ожидала.

— Да-да! Выкладывай, что там у тебя в сумочке!

Вообще-то лысый не кричал, но выходило так, что кричал…

И наша ведьма сдалась. Она вытащила все свои сокровища — зажигалку, альбом, какие-то вовсе незнакомые мне мелочи. А может, и не мелочи это были…

— И пусть твой приятель перестанет за мной подглядывать и зайдёт сюда! — приказал советник. — Молод ещё — старших контролировать… Давай, давай!

Вот же демон лысый! Я же тихо сижу!

— Вы что, — пролепетала Рыба, — сквозь стену видите? Вы из наших? Старший мастер?

— Именно, — сказал советник. — Иди сюда, парень, и без глупостей! Чтобы я видел твои руки! А то всю стену продырявлю!

С этими словами он вытащил из-за пояса «герцог» и положил на стол.

И ведь продырявит, лысая башка…

Я покинул свой пост и вышел из кладовки в коридор. По дороге придал себе соответствующий вид.

Если желаешь прикинуться полным придурком — держи рот полуоткрытым. Это впечатляет…

Я открыл дверь и на слабеющих ногах подошёл к столу. Вытащил из карманов нож и манок, даже затычки почему-то — и положил трофеи на пыльную столешницу.

— Это всё? — сказал лысый и посмотрел на меня в упор.

— В-всё, — проблеял маленький смельчак.

— Уверен? — глаза у него были страшные.

— Уверен, — кивнул я.

— Рот закрой, — сказал советник. — У Поля было оружие. Где оно?

— Не знаю, — сказал я. — Мы не искали. Сначала мы хотели его побыстрее к доктору притащить. Было не до поисков. А потом… Собирались прочесать местность, конечно, врать не стану. Охотник безоружным не ходит. Но так и не собрались, не успели. А потом меня чуть не убили, и вообще…

— Ну-ну, — сказал советник.

— Господин старший мастер, — с великим почтением сказала наша бесцеремонная Рыба. — Пацаны же. Не утерпели бы, стали пробовать. Я-то их знаю. Я бы выстрелы услышала…

Вот это правильно. Хорошо, что не знала она про скорчер… Выстрелы…

Кажется, он поверил!

— Ты… как тебя? Яррик?

— Чак Яррик, господин советник, — я вытянулся по-военному, только что не козырнул.

— Так вот, Чак Яррик. У Поля было экспериментальное оружие, которое не должно попасть в чужие руки. Оно может натворить много беды…

— Да оно, поди, ржавеет где-нибудь в траве, — сказал я. — Там, где соль близко, железо быстро ржавеет, а соль у нас везде, господин советник…

Лысый хмыкнул.

— Постой… а это зачем? — и ткнул пальцем в затычки.

— А это я применял по островному десантнику натахоргу, — сказал я. — И, чтобы самому не попасть…

— Что применял? — вытаращился лысый демон.

— Натахоргу, — сказал я. — Вот эту…

— Так её Поль называл, господин старший мастер, — поддакнула Рыба.

И начал демон демонически хохотать. Потом внезапно прекратил.

— Ну ты молодец! Догадался! А сам-то чего хочешь?

Я сразу сказал:

— Хочу, чтобы нашего друга Динуата Лобату отпустили на свободу. Сейчас он на гауптвахте военного городка…

— И за что же арестовали вашего Динуата?

— За участие в монархическом заговоре, — сказал я. — Только он ничего плохого не сделал. Он даже…

И снова захохотал лысый демон.

— Ой, парень, насмешил, — сказал он наконец. — Всё-таки у вас глушь беспросветная, целина непочатая… Да нет никакого монархического подполья. Есть наследник престола — бедняга-полуидиот. Есть кучка выживших из ума имперских генералов. Их не трогают по причине прошлых заслуг. А кое-кто их использует…

— Архи, например, — не утерпел я.

Советник помрачнел.

— Ты либо слишком умный, Чак Яррик, — сказал он, — либо слишком много знаешь. А во многом знании многая печаль, как говорят в моих краях… Вообще советую вам, милые дети, обо всём забыть. И о Поле, и о его ментограммах. А если начнёте болтать, то быстро очутитесь в психиатрической лечебнице — только не такой комфортной, как «Горное озеро». И до конца жизни станете работать на «Волшебное путешествие»…

— Я всё понял, — сказал я. — О таком никому не расскажешь.

— Я знаю закон, господин старший мастер, — сказала Рыба.

— Тем более, что ничего волшебного в этих штучках нет, — сказал советник. — До войны у нас были совершенно фантастические разработки… просто невероятные… Но в серию так и не пошли, потому что началась война. Ничего, дайте срок, поднимемся…

— А ментограммы? — спросил я.

— Поль жил тем, что сочинял истории для телесериалов, — сказал лысый. — Совершенно чудовищное воображение. Мы его наняли, чтобы он разработал проект нашего неминуемого будущего. Чтобы было к чему стремиться вам, молодёжи. И вот… Такой талант погиб!

Врёшь, подумал я. Несёшь полный джакч. Ведь всегда видно, когда человек врёт. Даже такая хитрая тварь, как ты. Надо было сразу включить натахоргу, а потом я перерезал бы тебе глотку. И нисколько не дрогнул бы…

А вслух сказал:

— Господин советник, а прах Поля вы отвезёте на вашу родину?

Демон задумался.

— Пожалуй, нет, — сказал он. — В наших краях нет кидонских суеверий насчёт останков и родной земли. Я сам его похороню где-нибудь поблизости. А вы иногда приносите цветы на его могилу — такой обычай у нас есть.

Странный обычай, но будем соблюдать…

— Обязательно, — сказал я. — Болтать не буду, а помнить буду.

— Возьми нож на память, — сказал советник. — У мужчины в Горном краю непременно должен быть хороший нож.

— Очень хороший нож, — сказал я. — Благодарю вас, господин советник.

— Ну и ступай, — сказал он. — Мы ещё немного поболтаем с Нолу, а потом отправляйтесь по домам. Верно у вас говорят — нехорошее это место…

— Господин старший мастер, — сказала Рыба. — Нам ещё нужно вывезти отсюда больного и сиделку. Больной — это дядя Чака Яррика…

Рыба-Рыба, не спугни демона…

— Он сумасшедший, — добавил я. — Я думал, доктор Мор ему вправит мозги. Может, и вправил бы, да не успел…

— Ладно, забирайте вашего дядю. И друга выпустят, я распоряжусь…

Ну что ещё сказать?

Прошло много лет. Все мои мечты сбылись. Я не стал ни джакнутым, ни выродком. Я работаю в шахте. Я женат на дочери последнего императора. Госпожа Алька не мать Лайты, а её кормилица. Она живёт у нас, потому что больше ей идти некуда. Мойстарик не против, а даже совсем наоборот.

Когда я начал ему врать про дядю Ори, он впервые в жизни дал мне затрещину. Но потом подумал, что от пенсии отказываться не стоит: Яррики ничего не выбрасывают.

Поль тоже немного пожил у нас. Я всем объяснял, что доктор Моорс переделал ему обезображенное лицо и слегка поправил мозги. А потом Тана окончила гимназию и вышла за него замуж. Они переехали жить в санаторий. Поселиться там никто по-прежнему не рискует. Кроме них. Дети у них пошли — как и мой, они носители волшебной крови. Надеюсь…

Верхний Бештоун сильно изменился. Население увеличилось раза в три за счёт военных и разорившихся фермеров. В городе полно гвардейцев и армейцев.

Гай Тюнрике тоже служит здесь, как и предсказывал дозер. Он у танкистов заведует ремонтной базой, чтобы танковая дивизия вторжения была всегда к этому вторжению готова. Мы с ним по-настоящему подружились, жёны наши так и остались неразлучницами… в общем, что называется, дружим семьями.

Историю про наш Акт Чести, который обернулся разоблачением нарокбанды, украли — и сняли по ней фильм. Гай даже хотел судиться со студией, но Рашку отсоветовал — сказал, что законы у нас дырявые и никакие деньги нам всё равно не светят. Зато директор кинотеатра — а это теперь ни кто иной, как Птицелов — устроил специально для нас торжественный показ с бесплатным пивом. И знаете что? Это было чертовски приятно. Хотя фильм — джакч. Ворованное, как известно, не впрок.

Тим-Гар Рашку ушёл на покой. Пить пьёт по-прежнему, но никак не помирает. Повадился на своём «барсуке» ездить в санаторий. Говорит, там ему легче. Да на здоровье. Хотя, если вдуматься, особого вреда он нам не принёс, а если копнуть глубже… Спас? Не знаю. Очень похоже на то.

Князь уезжал в столицу и вернулся Боевой Гвардии лейтенантом первого класса. Он командует башней противобаллистической защиты. Под его началом целый взвод гвардейцев, так что народу там теперь полно. Это потому что какие-то подпольные гады не оставляют попыток уничтожить систему защиты.

Дину очень изменился. Ещё бы! Он-то думал, что войдет в покорённую столицу законным владыкой со скорчером наперевес, а вышло по-другому: был всего лишь фигурой прикрытия. Свою роль он выполнил — никто не заподозрит в солекопской жене с кучей детей… Не с кучей, конечно, пока — один. Но вы меня поняли. Князь тоже крепко выпивает и не хочет вспоминать ни санаторий, ни доктора с Пауком, ни даже Поля с его ментограммами. Раньше он играл в поэта, нынче играет в солдафона. Был у меня друг, да куда-то подевался… Хотя я очень многим ему обязан. Да разве я один? Вся округа, а то и вся страна.

И джакч толку? Станешь тут злобным солдафоном.

Наша гимназия носит имя Люка Паликара.

Иногда приходят письма от Рыбы. У неё всё в порядке. Так она уверяет. Надо бы как-то съездить в столицу, навестить её, да всё какие-то дела мешают.

Да! У того олуха, которому Рыба продала грибной промысел, ничего не получилось. Не пошёл к нему озёрный гриб! «Адмирал Чапка» ржавеет у причала…

Про доктора Моорса ничего не слышно. Да и не больно-то надо. Гении — народ невыносимый.

На выходные мы всей семьёй приезжаем в санаторий к Полю и Тане. Наши дети играют вместе. Своего старшего я назвал Динуатом, так Князь даже внимания на это не обратил, весь углублённый в переживания.

А когда бывший дозер приезжает в санаторий, все дети бегут к нему. Чем уж этот старый интриган их приворожил — в толк не возьму. Да что дети! Лесные собаки ему руки лижут, вот диво!

Скорчер я достал из-под причала и перепрятал — не скажу куда. Потому что в плохих руках…

Ещё мы приносим цветы на могилу дяди Ори. Хотя на плите, которую господин советник установил, как обещал, написано совсем не его имя.

И каждый раз тоска меня берёт, когда пытаюсь прочесть причудливые чужие знаки:

Наш город называется Верхний Бештоун. Бештоун значит «Гнездо Орла» на горском языке, а Верхний — что раньше был ещё и Нижний. Но теперь там ничего нет, даже развалин. Когда-то тут жили горцы. Потом была война с горцами. Это было двести лет назад при Инператоре Мисре. С тех пор горцы сюда не приходят, только торговцы от них. Продают железные украшения и ножи, очень красивые. Город стоит на реке Юе. Она очень быстрая и холодная, так что купаться нам не разрешают. Купаться можно на нижних озёрах. Город стоит между гор. На горах всегда лежит снег. Ещё к городу подходят две дороги, простая и железная. Дальше они ведут в Туннель, который проходит через горы в Пандею. Сейчас Туннель закрыт железными воротами. Это чтобы пандейцы не забирались к нам. По горам проходит граница, там есть пограничная застава, на заставе служит мой папа. Он не просто пограничник, а инженер пограничник. Он делает так, чтобы границу совсем нельзя было перейти.

Мама тоже служит на заставе, она переводчик. Если ловят нарушителя горца, то она с ним разговаривает. Она говорит, что горцы совсем дикие и не признают границ. Им просто ничего нельзя объяснить. Раньше всё это называлось Горный Край и было общим, а теперь поделилось. То есть не теперь, а после войны.

Посредине города протекает река Юя. Она быстрая и холодная, потому что течёт с гор. Та часть города, что на правом берегу, называется Военным городком. А та, что на левом — Шахты. Говорят, что раньше это были разные посёлки, и штатским нельзя было проходить в Военный городок без пропуска. Но это было в далёком прошлом.

Наша гимназия носит имя Гуса Счастливого. Это полководец, который победил горцев и спас Пандею от их ношествия. Если бы не мы, пандейцев давно бы не было на свете. А теперь они наши враги. Хотя и не воюют с нами. Но всегда радуются, когда у нас что-нибудь плохое.

Наша гимназия стоит на главной улице Военного городка, улице Принца Кирну. Это не потому что мы монорхисты, а потому что принц Кирну — герой войны. Ещё есть Вторая городская гимназия, в Шахтах, у них серая форма, а у нас чёрная. Во Второй городской учатся вместе мальчики и девочки. Это нелепо. Так говорит мама. У нас девочки учатся в отдельном крыле, и их классы называются «белыми». А классы мальчиков — «синими» и «зелёными». Мы носим галстуки такого цвета. Ещё есть разные реальное училище и ремесленное училище, они носят коричневую форму.

Что случилось перед экзаменами. Старшеклассники говорят, что всегда вывешивали список вопросов. А теперь вывесили просто список тем. Как хочешь, так и учи. А что и про что будут спрашивать, не твоё дело. Поэтому мы все пошли на плац и стали моршировать. Мы моршировали четыре часа. Никто нас не заставлял, мы сами. И зря Морк Бадл на себя наговаривает, он вообще потом пришёл.

Поэтому я не считаю написать двенадцать сочинений наказанием. Это будет хорошее упражнение для меня. Я пишу почти бес ошибок, но иногда плохо выражаю свои мысли.

То, что вопросы завтра вывесили, я считаю мудрым распоряжением господина директора.

Планов на лето у меня ещё нет. Если кому-нибудь маме или папе дадут отпуск, мы поедем к бабушке на ферму. Я был там четыре года назад, и мне очень-очень понравилось. Бабушка выращивает лошадей и осликов, а также еду для них — овёс, тыквы, морковку и репу. Репы могут вырасти очень большие, такие, что два человека с трудом поднимают. Я думаю, меня научат ездить на лошади — не в повозке, а как Гус Счастливый, в специальном седле на спине. Мама и папа уже давно не были в отпуске. А пока я хожу на рыбалку на Юю. Уже поймал шесть синеспинок и большого горного угря. Это не правда, они не ядовитые вовсе.

Конец сочинения № 1.

Лимон проснулся от звука шагов на кухне и приглушённых незнакомых голосов. Ему только что снилось, что он, разведчик, подползает к краю крыши, чтобы подсмотреть и подслушать, чем там внизу занимаются шпионы, и вдруг крыша стала скользкой и покатой, — поэтому он какое-то время лежал неподвижно, вцепившись обеими руками в матрац и пытаясь понять, где это он: всё ещё во сне или уже нет? Было душно и сумрачно, как перед грозой, и даже весёлое шум-дерево за окном замерло в полнейшей неподвижности и молчании.

Утро, осторожно подумал Лимон. Совсем раннее утро. Вчера договаривались с Сапогом идти на рыбалку. Да. Поэтому лёг не раздеваясь…

— …никакой информации, — сказал кто-то чуть громче, чем прежде. — Вообще никакой. Как будто ничего не было…

— А радиоперехват что нам говорит? Вражьи голоса?

— Клевещут, по обыкновению. Якобы вся армия вторжения сдалась на милость победителя…

— Похоже на правду, — медленно произнёс совсем другой голос, густой и тяжёлый. — Во всяком случае, раненых за эти месяцы в системе почти не прибавилось. У меня семьдесят коек пустые стоят — как приказали держать в готовности, так и держу…

— Тише, доктор, детей разбудите…

А вот этот голос Лимон узнал бы из тысячи! Из ста тысяч!

— Папка!

Скатившись с кровати, он вышиб дверь, одним прыжком слетел с лестницы, потом, держась за балясину, стремительно описал полукруг — и влетел на кухню, едва не врезавшись в подпирающего стойку корнета Кишу, старого своего друга (ну, и друга отца, конечно). Сам отец сидел за столом спиной ко входу и только начал оборачиваться на шум…

— Папка! Ты приехал!

Лимон уткнулся лицом в грубую саржу полевого мундира, выцветшего, просоленного, пахнущего потом, табаком и пылью. Не было на свете ничего лучше этого запаха… И тут же отпрянул, вытянулся во фрунт, бросил руку к воображаемому берету:

— Господин майор, рекрут Джедо Шанье к торжественной встрече построен! Больных нет, отставших нет!

— Вольно, — сказал отец. — Разойдись, оправиться.

— Так точно!

— Ну, хватит, хватит. С другими поздоровайся.

— Доброе утро, господа!

— Утро добрым не бывает, — традиционно откликнулся Кишу, остальные заулыбались.

Лимон знал всех собравшихся, просто некоторых немножко больше. Вот док Акратеон, военврач третьего ранга, он как-то раз вправлял Лимону вывихнутую руку и ещё один раз, наверное, привиделся в бреду, когда Лимон валялся в госпитале после наркоза. И ротмистры Тец и Кату, с которыми не раз хожено и езжено в горы на козью охоту. И майор танковых войск Гюд-Фарга, которого маленький Лимон по глупости смертельно обидел, но тот сумел забыть и простить…

— А чего вы так рано? — спросил Лимон.

— Могу задать тот же вопрос, — ухмыльнулся Кишу.

— Ну, мы с Сап… с Мичеду договорились идти на рыбалку, — сказал Лимон. — Поэтому… вот.

— Ну а у нас машина в город рано шла. Кстати, господа офицеры, может, и мы тоже — на рыбалку? Костерок, рошперы… а? Когда ещё такое выдастся?

— Может быть, и никогда, — сказал отец. — Нет, Кишу, времени нет. Сегодня надо всё обсудить и к вечеру подавать рапорт.

— Да что там обсуждать, и так всё ясно, — сказал Кишу и помрачнел.

— Ясно, конечно, но решение собрания должно быть, — сказал Гюд-Фарга. — А чтоб оно состоялось, мы должны его подготовить. Не полагаясь на здравый смысл остальных. Потому что здравый смысл может раз — и забуксовать. Все помнят?

— А что случилось? — спросил Лимон.

— Пока ничего, — сказал отец. — Иди умывайся. Потом поговорим.

Сказано было так, что Лимону ничего не оставалось делать, как тащиться в ванную, долго спускать воду из медного крана, чистить зубы, мыть с мылом лицо и шею, приглаживать непокорные торчащие волосы пластмассовой щёткой… Сначала он хотел обидеться, но потом понял, что тут не до обид и что происходит что-то нехорошее; слишком уж озабочен был отец.

В задумчивости Лимон стал подниматься к себе. И услышал характерный щелчок — маленьким камешком по стеклу. Лимон вбежал в комнату, лег животом на письменный стол, дотянулся до окна, толкнул незапертую створку. Под окном прямо в клумбе стоял Сапог, то есть Элу Мичеду, собственной персоной — в камуфляже и высоких ботинках, но почему-то без рюкзака и удочек.

— Я сейчас, — сказал Лимон.

— Не пойдём, — сказал Сапог и, как будто Лимон мог не услышать его, сделал запретительный жест: скрестил руки перед лицом. — Отмена. Отбой.

— Почему?

— Говорят, война завтра начнётся.

— Что?

— То самое. Перебежчика задержали. Может, и не завтра, но вот-вот.

— Опа… И что теперь?

— У меня схрон есть. Пересижу, пока пограничники отходят, а потом в тылу врага займусь диверсиями. Хочешь со мной?

— Конечно, хочу! Только у меня Шило на шее, ты же знаешь. И мать… Может, их эвакуируют. Тогда я — сразу. Ага?

— Как скажешь. Просто меня потом можешь и не найти.

— Схему оставь.

— Ну да. Чтобы тебя пандейцы захватили…

— Я её сожгу. Или съем.

— Я подумаю.

— А чем ты собираешься их взрывать?

— Бензиновыми бомбами. Помнишь кино «Истребители танков»?

— Помню. Хорошее кино.

— Ну ладно, я побежал. Надо ещё в схрон жратвы притащить. Вечером увидимся, я тебе на карте покажу, ты запомнишь.

— Подожди, — сказал Лимон. — У меня взрывпакеты есть. Если их гвоздями обвязать, классные гранаты получатся, не хуже настоящих.

— А много?

— Четыре штуки. Два мне, два тебе. Идёт?

— Давай!

— Вечером. Они у меня тоже припрятаны. Сейчас не достать — там отец и ещё другие.

— Понял. Ладно, тогда вечером всё и обсудим. Может, ещё добудешь?

— Не знаю, попробую.

— Ну, я побежал…

Лимон слез со стола. И понял, что в комнате не один.

Шило, в одних обвисших синих трусах, стоял в дверях, протирая глаза костяшками пальцев.

— Ты чего? — спросил Лимон.

— Я тоже с вами, — сказал Шило.

— Куда ещё?

— В диверсанты.

— Так, начинается. Тебе сколько лет?

— Ну, одиннадцать.

— А в диверсанты берут с тринадцати. Так что придётся тебе, братец мой, подрасти.

— Да? По-моему, ты врёшь. Пойду у отца спрошу.

— Что спросишь?

— Почему тебе в диверсанты можно, а мне нельзя.

— Не вздумай.

— Я же говорю, ты врёшь.

— Ну, вру. Даже не вру, а так. Всё равно тебе о матери надо будет заботиться. Ты же знаешь, кто-то должен.

— Тогда ты заботься, а я пойду в диверсанты.

— Нет уж, я первый сказал.

— А прав тот, кто сказал последний. В общем, тебе решать — или я с вами, или ты с матерью. А не решишь — спросим у отца. Как он скажет, так и будет. Правильно же?

— Ты маленький ушлёпок, — медленно сказал Лимон, понимая, что ничего сделать нельзя. — Ладно, пойдёшь с нами. Но смотри. Ты знаешь, что диверсанты делают со своими, если те не подчиняются приказу?

— Чьему?

— Командира группы.

— А кто у нас командир?

— Тебе это пока рано знать. Вот соберёмся все — тогда…

— А что диверсанты делают со своими?

Лимон молча провёл пальцем по горлу.

— И ты меня?.. — Шило повторил жест.

— Если командир прикажет — да.

— А если он мне прикажет?

— Тогда сам и будешь управляться. Дадут тебе пистолет с одним патроном…

— А у вас есть пистолеты?

— Есть, — соврал Лимон. И тут же отметил для себя: об этом надо подумать.

Война! Завтра! От этих слов по спине поползли восхитительные мурашки. Ну, проклятые пандейцы, только суньтесь!..

Он быстро перебрал в уме ближайших друзей. У Пороха была охотничья трёхзарядка, у Костыля — учебная мелкашка; а Маркиз как-то говорил, что знает в Шахтах слесаря, который делает маленькие пистолеты, похожие на зажигалки, и продаёт их не слишком дорого или даже меняет на всякую домашнюю технику. И это надо успеть прокачать за сегодняшний день…

— Ну что, рекрут, уже составил план мобилизации?

Лимон вздрогнул и обернулся: в дверях стоял отец.

— Никак нет!

— Ладно, сын, давай по-простому. Сам был такой, всё понимаю. Теперь слушай и мотай на ус. Есть подозрение, что пандейцы захотят в ближайшее время пощупать нас за мягкое. Возможно, на этом участке границы.

— Завтра? — спросил Лимон и почему-то сглотнул.

— Нет, не завтра — это уж точно. Но через декаду-другую — не исключено. Идёт по ту сторону подозрительная возня… А может, ничего и не будет, просто они там у себя решили отметить юбилей битвы при Канцтрёме и ритуально популять в Мировой Свет. Но мы тут посовещались и на всякий случай решили отправить всех допризывников в Старую Крепость…

— Что?!!

— На все вакации.

— Папка, но как же…

— Конечно, понадобится решение объединённого офицерского собрания, но я думаю, нас поддержат. Почти не сомневаюсь.

— А если я не захочу?

— Это не обсуждается.

— Почему?

— Во-первых, потому что это приказ. Во-вторых, туда же отправляется мать, будет работать в столовой. Так что тебе здесь одному…

— Но вот Костыль… Кай Килиах, ты его знаешь… он же подолгу живёт один, и ничего!

— Да я не сомневаюсь, что ты проживёшь один. Но смотри: я — один из инициаторов создания этого обязательного летнего лагеря, и мой же сын в него не едет. Как я буду выглядеть?

На это Лимон ничего разумного возразить не мог.

— И когда отправляться? — мрачно спросил Лимон.

— Дня через два-три, раньше подготовиться не успеем. Подумай, что с собой взять…

— Купи мне мелкашку, — сказал Лимон.

— Там же будет тир, — сказал отец.

— Тир — это одно…

Отец некоторое время молчал.

— Хорошо. Попробуем сегодня что-нибудь придумать. Но… ты понимаешь.

— Не маленький.

— А бунтовал кто?

— Там всё сложно было. Не для себя ведь — для всех.

— Для некоторых.

— Ну, это ты мне потом рассказал. А тогда я думал, что для всех.

— Да, всякое случается. Я постарше тебя был, курсант уже, а в такую же почти историю влип. Потом долго надо мной висело, что вот сейчас раз — и из пограничного училища в общеармейское… Удержался как-то. Впредь будем умнее, так ведь? И ладно, с мелкими вопросами покончено. Теперь давай о главном…

И тут Лимон испугался. Отец с матерью уже давно ссорились, едва успев увидеться…

— Нет, не то, что ты подумал. Тут пока всё остаётся, как было. Слушай. Пандейцы сейчас разведывательную активность развили — не помню такого. Два десятка шаров в день — это только которые мы замечаем…

К шарам, конечно, давно привыкли. Медленно-медленно ползёт по небу едва заметная точка. Ветер почти всегда постоянный, и ползёт она по известному маршруту — из седловины Семи дев, потом над Дикими озёрами, над старым заброшенным санаторием «Горное озеро», потом вместе с потоками воздуха чуть снижается, проходит когда рядом, а когда и над самим шахтёрским городком, — и устремляется юг, к Солёным болотам, и дальше, дальше — вдоль старой разбитой бетонки, ведущей — со многими, конечно, поворотами и всякими промежуточными городками — прямо к столице нашей Родины… Лимон как-то подсчитал, что если сесть на велосипед и ехать по восемь часов в день, то путь займёт сорок два дня из пятидесяти, положенных на вакации. Увы: во-первых, не было велосипеда; а во-вторых, на месте некоторых городков торчали вполне себе ещё радиоактивные развалины, и преодолевать эти зоны разрешалось только в закрытых спецфургонах…

Впрочем, так далеко шары вряд ли залетали. Обычно ещё когда шар только подлетал к городку, доносился тихий стрекот пулемётной очереди, и на месте точки появлялась более светлая чёрточка, несущаяся к земле. Потом, если повезёт, можно было найти смятую от удара и всю спёкшуюся внутри коробку размером со школьный ранец; поговаривали, что удавалось находить и целые, но Лимон в это не верил, уж слишком простой и безотказный был механизм самоуничтожения: стеклянная ампула с белым фосфором и термитная шашечка… А если каким-то чудом шар миновал пулемётные посты, вступала в дело ракетная установка, что охраняла станцию. Ракеты были картонные и наводились по радио вручную, но срабатывали безотказно. Ф-ш-шшш! — белый извивающийся след, потом магниевая вспышка и сноп ярчайших искр, а через несколько секунд резкий удар, как кувалдой в дно пустой бочки…

Но случалось это когда раз в декаду, когда раз в несколько дней…

— Два десятка? — переспросил Лимон. — А почему не стреляют?

— Возможно, что и больше. А не стреляют потому, что в основном они летят западнее нас, над Нижним…

— Пап, а там-то что высматривать?

— Разные есть предположения. Ну, во-первых, нет ли военной активности с нашей стороны, не подтягиваем ли мы технику. Нет, не подтягиваем. Да по нашей хилой однопутке много ли подтянешь? И подумалось мне, что таким нехитрым способом пандейцы усиленно принялись считать трафик соли. Зачем? Элементарно: во-первых, перед войной всегда запасаются солью — и армия, и население, — поэтому потребность в соли увеличивается, а значит, увеличивается и добыча. Во-вторых, собирая данные по добыче соли и анализируя их, можно узнать численность населения страны. Ну и так далее. В общем, добывается стратегическая информация огромной ценности. И вот тут есть одна маленькая тонкость… — отец замолчал и внимательно посмотрел на Лимона. — То, что я дальше скажу — исключительно между нами.

— Так точно, — сказал Лимон.

— Так вот: одной авиаразведкой здесь не обойтись. Потому что, допустим, мы хотим задурить противнику голову и начинаем гонять порожняк, или же наоборот — используем более грузоподъёмные вагоны, хотя полотно их может и не выдержать, ну а вдруг? В общем, способы дезинформации есть. И пандейцы понимают, что в случае чего мы именно к дезинформации и прибегнем. Верно?

— Нет возражений, — сказал Лимон короную фразу ротмистра Кату голосом ротмистра Кату.

— Значит, авиаразведку следует подкрепить чем?

— Наземной, а ещё лучше агентурной, господин майор!

— Верно. Где лучше всего иметь агента?

— На товарном дворе?

— Может быть. А ещё где?

— В бухгалтерии шахт. В тарном цехе. Э-э… На складе мешковины?

— Тоже неплохо. Но и этим мы можем поманипулировать: шить мешки в запас или отправлять соль не в мешках, а навалом. Про бухгалтерию вообще молчу, они и в мирное-то время… Нет, попробуй самое узкое место найти, где и шпион информацию нужную получит, и нам трудно будет незаметно подкрутить показатели?

Лимон задумался. Он задумался так, что левая рука невольно подползла к лицу, и ноготь большого пальца сам собой забрался между зубами. Отец молчал.

— Мост, — сказал Лимон. — Который около станции. Вернее, весы. Или как она там — весовая платформа?

Весовая платформа была поставлена в незапамятные времена — тогда же, когда и мост, — чтобы не выпускать со станции на мост и на дальнейший очень сложный отрезок пути перегруженные поезда. Солекопы и коммерсанты много раз пытались каким угодно способом от неё избавиться, но путевики стояли насмерть.

— Так, — сказал отец. — Самое узкое место нащупано. Но все трое контролёров многократно проверены и подозрений не вызывают. Пожилые семейные люди. У всех дети…

— Пап!

— Ты уже должен был сообразить. Подсаживается, допустим, в пивной к контролёру какой-нибудь скромный полузнакомый работяга — и вдруг тихо так говорит: мы, мол, знаем, как твоих ребятишек зовут, где они учатся и какой дорогой домой ходят. И чтобы ничего не случилось с ними, ты нам с каждого дежурства приносишь листочек: с правого берега на левый такой-то груз переброшен, а с левого на правый — такой-то. И все будут живы-здоровы… Логично?

— Логично.

— У одного из контролёров дочка уже несколько дней не ходит в школу, будто бы болеет…

— Так ведь уже вакации.

— Она в коммерческом, им ещё декаду учиться.

— Понял, пап. Проверить, да?

— Да. И не только её. Всех. Познакомиться — и внимательно смотреть, не крутится ли поблизости какой-нибудь подозрительный взрослый. Или не подозрительный.

— А сколько… э-э… объектов наблюдения?

— Три семьи. Два человека, четыре человека, и пять или шесть человек — там бабушка то приезжает, то уезжает.

— Тогда мне нужно кого-то подключить.

— Конечно. И сделать это нужно всё буквально сегодня. Информацию я тебе дам всю, какая есть. И напоследок просто-таки алмазное требование: следить, присутствовать, всё замечать, но ни во что не вмешиваться. Ни во что. Ни при каких обстоятельствах. Объяснять, почему так — не требуется?

— Нет, всё понятно. Но тогда…

— Ты сейчас быстро собираешь группу, а часа через два вы получаете от меня подробный инструктаж. Ясно?

— Так точно, господин майор! Разрешите идти?

— Сначала завтрак. И быстро, а то уже скоро подъём флага…

— Штрафники, говорите? — переспросил господин Хаби, Гил Хаби, тот самый контролёр, у которого дочка без объяснения причин не ходила в школу. — Слышал, слышал о вашем геройском поступке, да. Помню, мы в старших классах и не так куражились…

— Ничего плохого мы не сделали, — сказал Лимон.

— А я и не говорю, что плохое, — усмехнулся господин Хаби. — Окна-то целы остались?

— Все до единого.

— Ну, вот. А мы бунтовали — так наоборот, ни единого стекла не осталось. Это, правда, давненько было… Так что вы конкретно хотите от нас?

— Мы должны навестить больную, — сказал Лимон.

— Больную… Больная никого не желает видеть, о чём и мне сообщила громогласно — не далее как час назад. Думаете, вы будете успешнее?

— Не знаю, — Лимон сделал вид, что растерялся. — А что с ней?

Господин Хаби поднял голову и задумчиво посмотрел на открытое окно второго этажа.

— Илли, детка, — сказал он. — Ты ведь всё слышишь?

— Я не детка, — грустным голосом отозвалось окно.

— Не детка, — согласился господин Хаби. — Бледная отважная девица, летящая в ночи… как там дальше?

— Я всё равно не выйду.

— Пожалуйста, — сказал Лимон. — Иначе нам штраф не погасят.

— Ну и пусть, мне-то что?

Господин Хаби развёл руками.

— Женщины, — сказал он. — И жить не дают, и убить нельзя. Держитесь от них подальше, пока есть возможность.

Вообще-то, наверное, можно было с чистой совестью поворачиваться и уходить, потому что ну никак этот человек не походил на несчастного отца, которого вынуждают изменять Родине, приставив нож к горлу любимой и единственной дочери. Видно было, что ситуация его искренне забавляет, и вообще держался он весело и раскованно — притом, что на первый взгляд показался мрачным угрюмцем: невысокий, широкий в плечах и поясе, с коротко стриженной круглой головой почти без шеи и с маленькими бесцветными глазками, и не сразу можно было рассмотреть множество морщинок у уголков глаз и уголков рта, какие появляются у людей, часто и охотно смеющихся, но ещё чаще вынужденных сдерживать смех; последняя книжка, которую Лимон прочитал, была «Физиогномика преступления» доктора криминалистики Б. Фарха, и теперь в форме голов и лиц, в рисунке подбородков, губ и бровей Лимон разбирался как никто до него. Да, можно было уходить, но тут из-за спины высунулся Шило и сказал:

— А давайте мы споём!

— Это ещё зачем? — спросили из окна.

— Ну мы должны хоть что-то сделать, — сказал Лимон. — Мы же не можем сказать, что навестили больную, если не навестили. И не можем не навестить, потому что нам поручили навестить.

— Коллизия, — сказал господин Хаби.

— Ладно, — сказал грустный голос из окна. — Одну песню, и всё. Только… Пап, ты им скажи, чтобы не пялились!

— Вот! — строго поднял указательный палец господин Хаби. — Пялиться не будете?

— Ни за что, — твёрдо сказал Лимон.

— А на что? — одновременно спросил Шило.

— Ни на что, — сказал господин Хаби. — Глаза в землю.

— Так точно, — ответил Лимон. Шило промолчал.

— Ну, заходите, — сказал господин Хаби и сделал приглашающий жест в сторону двери.

Дома здесь, в станционной слободке, сильно отличались от привычных городских. Во-первых, построены они были не из камня или кирпича, а из деревянных брусьев; во-вторых, не выходили фасадами на улицу, а стояли в глубине более или менее обширных дворов и двориков, где кто-то разбивал огороды, кто-то держал кур и коз — а здесь вот росли несколько плодовых деревьев и колючие кусты «змеиной ягоды». Дом окружала открытая веранда под выцветшим полотняным тентом. Слева от дома и в глубине стоял сарайчик с решетчатой дверью, за которой, ворча, ходила большая рыжая собака.

Шило быстро обогнал Лимона и шагнул в дом первым.

— Ух ты! — сказал он.

Лимон вошёл следом. В просторной прихожей — а может, гостиной, а может, столовой — было полутемно; сильно пахло печеньем. Посередине комнаты стояла будто бы светящаяся изнутри скульптура: вскинувшая руки женщина в лёгком плаще. Фигура была невелика, меньше живого человека, но почему-то казалось, что ты смотришь на неё снизу вверх.

— Кто это? — спросил Лимон.

— Семейная реликвия, — ответил господин Хаби. — Всё, что осталось.

Наверху раздались неровные шаги. Лимон посмотрел на лестницу: появились босые ноги, немного неуверенно нащупывающие ступеньки. От лодыжек и выше колыхались полы тяжёлого и явно слишком большого махрового халата. Ноги прошли примерно пол-лестницы и задумчиво остановились, но потом что-то решили про себя и уже легко и быстро сбежали вниз.

— Кхгм! — в наступившей тишине сказал господин Хаби.

Вид спустившегося сверху существа вызывал изумление: огромный халат — это ещё ладно; но вместо головы торчал серый бумажный пакет из-под хлеба, в котором были прорезаны две косые щели для глаз и одна, ещё более косая — для рта. Левая половина пакета была наспех вымазана чем-то красным.

— Илли, детка…

— Молчи, отец! — сказало существо, скрещивая руки на груди. — Ты мне не указатель! Ты дом не смог защщить* от чужаков! Они пришли, чтоб петь — так пусть поют. Иначе — горе!

И правой рукой с хищно изогнутыми пальцами существо описало в воздухе медленную дугу.

— Пойте, — сказал господин Хаби. — А то мы точно таких бед огребём…

Лимон понял, что сначала надо закрыть рот.

— На рассвете туман, туман, на рассвете шаги, шаги… — затянул было Шило, но настолько не попал в мотив, что заметил это и сам.

— О, — вскликнул господин Хаби. — Что вы, оказывается, знаете!

— Наш отец собирает старые песни, — сказал Лимон. — У него целый ящик этих… — он показал руками. — Которые вставляют…

— Одних Имперских маршев — шесть штук! — гордо добавил Шило.

— А вы, получается, братья? — догадался господин Хаби. — А почему-то совсем не похожи.

— Сводные, — сказал Лимон.

— Так вы будете петь, или я ухожу и начинаю творить несчастья? — капризно спросило существо.

— Сейчас… — Лимон откашлялся и, пощёлкивая для ритма пальцами, начал: — На рассвете туман, туман, на рассвете шаги, шаги, будет нами экзамен сдан, захлебнутся кровью враги…

— …Этот тусклый и серый свет, этот горестный мокрый лес… — подхватил господин Хаби; Лимон удивлённо на него покосился.

— …где застряла в дубах картечь… — вплёлся, наконец, Шило, — где нам выпало лечь…

Господин Хаби обхватил одной рукой за плечо Лимона, другой — Шило, и втроём они допели до конца старинную песню о курсантах-пограничниках, которых забыли на рубеже. Когда они заканчивали, Лимон увидел, что у господина Хаби в глазах навернулись слёзы.

— Молодцы, — сухо сказало существо. — Теперь мне можно вернуться к моим печалям?

— Иди уж, — вздохнул господин Хаби. — Никакого в них понимания и никакого сочувствия… Эту песню ещё мой дед пел — и это как раз про их выпуск было.

— Он был пограничник?

— Да, в самом начале… когда ещё были границы. А потом он был чистильщиком. Это императорская контрразведка так называлась. А потом его оттуда прямым ходом — в штрафники… прямо вот как вас. Ладно, братцы, я с ночи, поспать надо. Давайте ваш бегунок, я подпишу.

Лимон достал из портфеля тоненькую папку с поддельным обходным листом (труднее всего далась подпись директора) и ручку.

— Вот здесь, — показал он.

— Вижу, вижу… — господин Хаби близоруко прищурился. — А что, у Брешке тоже кто-то болеет?

Лимона пробило холодным потом. Ах, как мы лопухнулись, подумал он. Но сказал совершенно спокойно:

— Нет, больных больше нет, там кто-то отстаёт по предметам, у кого-то книги в библиотеку не сданы…

— Ну, понятно… — господин Хаби длинно и вычурно расписался, отдал папку Лимону. — Может, будет время — ещё зайдёте? Споём…

— С удовольствием, — сказал Лимон.

— Только, наверное, это уже осенью будет, — добавил Шило.

Они вышли из дома, прошли под деревьями, миновали калитку и оказались на улице — почти в другом мире.

— Фффф… — Лимон оглянулся — господина Хаби видно не было. — Я думал, что напущу в штаны.

— С чего это? — не понял Шило.

— Не знаю. Мне вдруг показалось…

— Что?

— Что он… они, вернее… настоящие шпионы.

— Брось.

— Ну, сам подумай: мы узнали то, за чем приходили?

— Ну да!

— А что, если эта, с пакетом на башке — вовсе не его дочка?

— А кто?

— Шпионка. И он всё время под её надзором. Или его вообще загипнотизировали. Представляешь…

— Если загипнотизировали, то мы с тобой тут ничего не сможем. Это надо просто отцу сказать…

— Да, наверное… Слушай, надо вернуться, только не отсюда, а обойти дом… Я вроде бы понял, где её комната — вдруг удастся заглянуть?

Вчера всё начиналось очень интересно. С самого раннего утра, ещё было темно совсем. Я проснулся, потому что к дому подъехала грузовая машина. Мотор работал очень громко, у нас такой двор, что из него всегда всё сильно слышно. Я проснулся. Это приехали родители. Они не знали, что я проснулся, и поэтому разговаривали не шопотом, а нормально. Так я узнал, что на заставу пришёл пандейский перебезчик, и что завтра начнётся война. Я вылез через окно и побежал предупредить моего друга. С которым мы собирались на рыбалку. Я предупредил и пошол обратно готовиться к войне. Чтобы воевать, нужны запасы, а у меня было мало запасов. А потом прибежал этот мой друг и сказал, что в городе пандейские шпионы и мы должны их выследить. И мы пошли следить. Мы следили весь день и выследили, но не живьём, а дом, где они прятались. И тогда мы пошли делать воздушный змей, чтобы через шпионскую телекамеру с него наблюдать за шпионами с верху. Змей мы сделали быстро, потому что для него было много заготовок, и если бы клей сохнул быстрее, то ещё быстрее бы сделали. Змей был совсем прозрачный, а так бы он походил на большую птицу. Чтобы клеить прозрачную плёнку, нужен специальный клей, а он медленно сохнет. Или утюгом. В общем, мы закончили делать змея вечером, когда ветер совсем стих. И пришлось испытания отложить до утра. Утром снова был хороший ветер, но наши пришли не все, а только мой друг со своим братом и тот парень, у которого мы делали змея. Мы отнесли змея с камерой на берег Юи и стали запускать. А это тот берег, где находится железнодорожная станция и товарный двор. Там большой забор. Мы запустили змея и стали смотреть, что показывает камера, но тут пришол сторож и начал нас прогонять. А мы сказали, что имеем право, потому что мы по эту сторону забора, где земля всехная. А он сказал, что приведёт собаку. И тогда тот парень, у которого мы делали змея, и говорит: приводите, если не жалко. И достаёт рогатку — настоящую, для охоты на птиц. И пули к ней. Сторож ещё построжился, но ушол и больше нам не досождал.

Со змеем мы это здорово придумали, только всё одно зря, потому что ничего подозрительного не увидели, а потом батарейка камеры закончилась, и пришлось всё сматывать и уходить. А по дороге мы встретили отца моего друга с товарищами, и он спрашивает: что вы делаете? Мы ему рассказали, он подумал и говорит: пока достаточно, вы молодцы, но больше не надо, не спугните их. Потому что враг хитёр и коварен. И вообще послезавтра все с самого утра начинают уезжать в лагерь Старая Крепость на всё лето, а мы поедем первыми, чтобы ставить палатки и вообще готовить всё. То есть завтра. Поэтому все по домам и собираем вещи, а за домом этим теперь настоящие контрразведчики будут подглядывать.

И мы пошли по домам, потому что надо вдумчиво собраться.

Конец сочинения № 2.

Выехали затемно, в открытом военном грузовике с высокими бортами, и уже к середине пути Лимон замёрз и начал ёрзать. Более хитрый Шило сразу натянул на себя прихваченное из дому одеяло, закутался в него и теперь крепко спал, не просыпаясь даже на ухабах. Лимон попытался отвоевать для себя хотя бы уголок тёплой мягкой ткани, но получил сонный, а потому несдерживаемый отпор — и отступился, зная по опыту, что спящего Шило победить невозможно. Он становится хуже дикой кошки.

Тогда Лимон начал, как это описывалось в «Спутнике разведчика», согреваться мелкими движениями. Но сидящая рядом костлявая тётка в скользком пластмассовом плаще недовольно проворчала: «Чего ты трясёшься?» — «Не трясусь», — сказал Лимон и согреваться перестал. Холод тут же полез под рёбра. Надо было что-то делать. Он встал и, протискиваясь между тюками, сваленными посередине кузова, и чужими коленками, стал пробираться вперёд, к кабине. Встал, прижался животом и грудью к высокому борту. Теперь ветер холодил лицо и глаза, зато тело быстро отогрелось. Поверх кабины виден был кусок дороги, выхваченный фарами, и смутный силуэт далёкого главного хребта Зартак уже проявлялся на фоне разгорающегося Мирового Света. Желтоватая ломаная линия, отделяющая горы от неба, была видимой и чёткой, а это значило, что ближайшие дни будут сухими, тёплыми и ветреными…

Потом тряхнуло, грузовик снизил скорость — и, задрав капот, с воем полез куда-то вверх. Он лез и лез, скрежеща старыми шестерёнками, всё громче воя мотором, и Лимон испугался, что вот сейчас что-нибудь оборвётся в железном нутре, и машина покатится назад, набирая скорость… но тут крутой подъём кончился, и машина с облегчением понеслась, трясясь и подпрыгивая, по нормальной дороге — нормальной, если не считать того, что справа была отвесная стена, а слева светящиеся столбики обозначали, надо полагать, обрыв. Потом свет фар упёрся в крутой склон, сплошь заросший колючими кустами, машина круто развернулась — и снова полезла вверх, вверх, вверх, цепляясь колёсами за малейшие неровности. И уже тогда, когда казалось: ну, всё, — снова началась ровная дорога, и на этот раз тянулась долго, хоть и виляла туда-сюда. Стало уже почти светло, когда машина, пыхнув тормозами, остановилась — кажется, просто в чистом поле. Фары продолжали светить, и только теперь Лимон понял, что вокруг сгустился туман, прохладный, не так чтобы совсем густой, но шагов за тридцать всё расплывается — вон ещё одна машина стоит, а дальше ещё, но её можно только угадать по оставшимся гореть габаритным огням.

А потом как-то сразу сделалось очень слышно: как пощёлкивает, остывая, мотор, как где-то течёт вода, как несколько человек ходят, невнятно переговариваются и что-то роняют на землю. Звуки странным образом искажались, то есть были громкие, но не совсем понятные, и было много таких, которые вообще ничем не могли быть вызваны… Лимон стряхнул оцепенение. С лязгом откинулся задний борт, пассажиры стали по очереди спрыгивать вниз, их там ловили. Шило встрепенулся, сел прямо.

— Что, уже? — удивился он.

— Уже, — сказал Лимон, накинул на плечи рюкзак и чёрный жёсткий футляр с новенькой мелкашкой — и, легко перекатившись через боковой борт, повис на руках, поймал ногами тугое колесо, а потом уже с колеса спрыгнул на землю.

Возвращались уже по темноте, усталые, но довольные. В открытом багажнике лежали два мешка земляных яблок, два мешка настоящих яблок, мешок огурцов и завёрнутый в холстину копчёный окорок. В отличие от Валбона, другие фермеры с готовностью восприняли то, что машина из лагеря будет сама приезжать, сама привозить деньги и забирать товар, сама уезжать. И все как один (с разной долей прямоты) намекали на желательность использования детского труда, который иначе пропадёт втуне, беситься будут детишки от безделья-то, всё одно их надо чем-то занимать, игрой в мяч да рукомашеством, да строевой — а так бы поработали на свежем воздухе, а потом под вечер картошечки с маслом да с парной поросятинкой, этого в городе найдёшь шиш да два шиша, какая там поросятина, сало одно: на продажу-то кормить просто — брюквы побольше, вот и всё; а вот порося для себя надо кормить вдумчиво, сначала травой, и чтобы он бегал вдоволь…

Уже миновали мост, когда по радио передали сигнал к спуску флага. Не останавливаясь, хором исполнили «Славу Отцам» (тренер выбивал ритм на баранке, Илли — на штурманской панели, с которой давно поснимали все приборы), потом — «Горную стражу». Лимон вытирал слёзы, но это были слёзы восторга. Он очень любил эти минуты — подъёма и спуска флага. Какой-то настоящий, подлинный восторг вырывался из груди, и не сам он пел — всё в нём пело. А давай ту, которую… — сказала Илли. Про курсантов песню никто не знал, и Лимон исполнил её соло. Все уже устали. Тренер вытирал рукавом пот с лица.

— Отличная песня, — сказал он. — Потом дашь списать слова?

— Обязательно, — улыбнулся Лимон. Он тоже устал.

Потом мы приехали в лагерь. Лагерь находится считается в горах, но на самом деле это низкое предгорье. Даже сама Старая Крепость и то выше и иногда её закрывают облака совсем. Мы туда поднялись по тропе, это заняло час или немного больше. Я уже был в крепости в прошлом году и раньше, а оказывается, что были не все, например, Шиху Ремис из четвёртого «синего», он в прошлом году с нами не ездил, и ещё трое ребят и девочка из Второй гимназии, и другая девочка из коммерческого. Тропа крутая, но идёт как бы ступеньками, поэтому подниматься легко, а когда хочется, можно сесть и смотреть вниз. Вокруг растут странные кривые деревья. Много колючек. Поэтому часть горы кажется чёрной. Потом тропа раздвояется, и широкая идёт к смотровой площадке под стеной крепости, а узкая и незаметная идёт в канаву и дальше в трубу под стеной, и мы туда пролезли. Говорят, что в крепость ходить нельзя, но на самом деле можно, только за деньги и по специальным дням. Поэтому мы прошли через канаву. Внутри крепость маленькая и похожа как большой дом с внутренним двором и балконами. Только всё очень старое. Посередине двора есть колодец но без верёвки и ведра, а воду видно, и ещё там сильное эхо. А в подвалах, куда можно спуститься, лежит огромное количество старых чугунных и каменных ядер. Много тысяч. Целые горы. Даже не представляю как их сюда привезли. Наверное, на ослах. В подвалах очень холодно, там долго нельзя. Поэтому мы пошли на башню, которая называется Две девы. Она так называется потому что, очень давно, с неё спрыгнули две девушки от нисчастной любви. Там очень высокий обрыв, и они наверное очень долго летели. Наверное успели передумать. Но вернуться не смогли. Так часто бывает.

Обратно мы спустились налегке и быстро. Уже начинался вечер. Потому что назначена была игра в мяч между нашими и фермерскими, ужин назначили на поздно, после игры, а пока дали компот и сладкие пирожки. В нашей команде играл мой друг Кий Килиах, а остальных я не знаю. Фермерские ребята все были старше, и только один тоже пятиклассник, но он играл лучше всех. Фермерские занимаются в сельской школе, там учат совсем по-другому. А этот парень ездит в реальное училище в Бештоуне, на велосипеде, каждый день полтора часа туда и обратно. Поэтому у него ноги такие быстрые. Он нам забил два мяча, а мы им четыре, но потом пропустили ещё один, но всё равно выиграли. Они сказали, что это только начало, а когда они разыграются, то нас просто растопчут. Ну а мы сказали, что топталка у них маленькая и никогда не вырастит. А потом был общий ужин и костёр и песни, особенно когда был спуск флага. Фермерские пели марш Танкистов и марш Свободного труда. Свободный труд это такая большая фермерская организация, чтобы их никто не угнетал. Но их никто ни угнетает итак.

В лагере уже живут сто восемьдесят человек, а завтра должны приехать ещё пятьдесят. Много палаток стоят пока пустые, для всех желающих. Мы всем рады.

Конец сочинения № 3.

Наверное, Лимон выпил слишком много компота, и среди ночи его подняло. Он не сразу понял, где находится (это была всегдашняя его беда — очень долго привыкать к какому-то новому месту и даже пугаться, если просыпался не дома, да ещё в полной темноте), но в конце концов сообразил, что к чему, выбрался из спального мешка, нашарил у кровати резиновые тапочки и тихо, стараясь ни на что не наткнуться, добрался до полога. За пологом было прохладно, сыро — и совершено ничего не видно. Лимон знал, что лагерь должен освещаться хотя бы десятком фонарей — однако же не было ни одного: просто темнота вокруг слабо и почти равномерно то ли серела, то ли голубела, — в общем, пропускала сквозь себя что-то среднее между этими цветами.

Лимон обогнул палатку и остановился. Теперь перед ним был абсолютно чёрный непроницаемый занавес. Пахло разрытой землёй.

Уходить хоть на несколько шагов от палатки как-то совсем уже не хотелось.

На шее у Лимона, как и у всех остальных ребят, висел «маячок» — небольшой импульсный фонарик, предназначенный не столько для освещения своего пути, сколько для подачи сигнала, если вдруг потеряешься. Лимон на всякий случай потрогал, на месте ли он — и, тщательно считая шаги и стараясь выдерживать прямую, чуть-чуть отошёл, оглянулся, прислушался, потом встал на колени, оттянул резинку трусов и помочился настолько бесшумно, насколько это вообще было возможно. Хотя девчачьи палатки стояли напротив мальчишеских, то есть вообще по другую сторону «линейки» — аллеи, на которую открывались пологи палаток, где по утрам полагалось выстраиваться на поверку и подъём флага, и где завтра предстояло разбивать клумбы и ставить скамеечки и качели, — Лимон на всякий случай стеснялся: мало ли что. Вообще его стеснительность временами становилась почти болезненной, он сам себя понимал плохо.

Всё. Встал, застегнулся. Осторожно развернулся — как по команде «кругом». Глаза уже немного привыкли к туманной мути, так что впереди уверенно угадывались и тёмные горбы палаток, и ватный ком света вокруг довольно близкого фонаря. Лимон сделал шаг, другой… и вдруг понял, что за спиной его кто-то есть. Не очень близко… но есть. Слышалось сдерживаемое тяжёлое дыхание — и ещё какой-то непонятный звук, как будто воду переливают из чашки в чашку. Сразу вспомнились рассказы Гюд-Фарги, побывавшего на южных границах — о странных чудовищах, появившихся в радиоактивных пустынях, об уродливых и беспощадных людях, умеющих видеть в темноте и тумане — и безо всякого оружия буквально наизнанку выворачивающих уснувших часовых; а попробуй не усни, когда они то ли какой-то газ выделяют, то ли умеют неслышно нашептать на ухо… Но то на юге, за проклятой Голубой Змеёй — здесь же у нас тихий северо-восток, у нас сроду ничего похожего не появлялось…

Лимон сделал ещё несколько шагов к палаткам. Тот, кто был позади, тоже сделал несколько шагов и остановился, с трудом дыша. Надо было обернуться, посмотреть, сверкнуть фонариком, поднять тревогу… и внезапно Лимон обнаружил, что ничего такого он просто не в состоянии сделать. А в состоянии — только добраться до палатки, забраться с головой под одеяло и ничего не знать и не видеть.

А если это подкрадывается враг? Если Пандея напала этой ночью? И это парашютист, который…

Никакой это был не парашютист. Это было южное пустынное чудовище, каким-то невозможным способом попавшее сюда. И оно охотилось на Лимона. Оно выслеживало Лимона.

Он бросился бежать и через три шага напоролся на колышек.

Больно было невыносимо, но эта боль белым огнём на миг выжгла страх. Лимон перевернулся на спину, схватил «маячок» и пыхнул им в сторону преследователя.

Рядом, буквально в пяти шагах, стоял, широко расставив передние ноги, громадный горный лось. Лимон впервые видел лося. Но даже сейчас он понял, что со зверем что-то не в порядке. У него было не два ветвистых рога в форме Чаши Мира, как полагалось, а какая-то заросль из рогов, маленьких и больших, — и передние отростки, нависая над лбом, почти совсем закрывали ему глаза. Может быть, лось и видел что-нибудь, но только возле самых копыт. И ещё зубы. Они не помещались во рту и торчали в разные стороны — и некоторые, кажется, сквозь губы и щёки.

И ещё на нём совсем не было шерсти. Чёрная гладкая, местами потёртая, местами в коростах — кожа. Будто это не зверь вовсе, а огромный старый ботинок.

— Порох! — крикнул Лимон, уже не таясь; своего голоса он не узнал. — Порох, проснись!

— Что? — сказали совсем рядом. — Это ты, Лимон?

— Я! Возьми ружьё, патроны с пулями — и за палатку, быстро. Без света. Я услышу, дам свет.

— Сейчас…

Да, Порох был парень что надо — буквально через десять секунд Лимон услышал позади негромкие шаги и поклацывание металла о металл: Порох загонял патроны в магазин.

— Смотри… — тихо сказал Лимон, не оборачиваясь. И нажал кнопку «маячка».

Туман полыхнул в ответ. Совершенно пустой туман.

Порох присел рядом.

— Что там хоть было-то? — спросил он.

— Лось… или похожее на лося… не знаю. Слишком много рогов, голый, чёрный…

— Пойдём, — сказал Порох.

Лимон попробовал встать, но разбитая нога подломилась.

— Ой, ма… — протянул Лимон, холодея от предчувствий.

Он стянул тапочек, ожидая увидеть жуткое кровавое месиво, однако всё, вроде бы, было цело — просто до ступни не дотронуться, и как-то странно: с одной стороны, жутко больно, с другой — пальцы ничего не чувствовали.

— А-а… — опёрся на пятку, поднялся с помощью Пороха, дальше попрыгал на одной ноге, разбитую держа на весу.

Навстречу уже бежали с фонарями…

Он очнулся, будто от тяжёлого сна, хотя и не спал. Это было как удушье. В позапрошлом году Лимон, добывая озёрные грибы, слишком глубоко нырнул и поэтому еле вынырнул — вынырнул, уже не помня себя, с разрывающим огнём в груди, умирая от ужаса, — и долго лежал на траве, зная умом, что только что избежал смерти, но совершенно ничего при этом не чувствуя.

Вот что-то похожее было и сейчас…

Без всякой мысли Лимон сел, нашарил костыль, не с первой попытки встал. Нога болела, но это совершенно не имело значения. Хуже было то, что он начисто не помнил, где он сейчас и что вообще происходит.

Какой-то лось, вспомнил он. Какой-то поганый лось.

Лимон откинул полотняный полог — и ничего не увидел, просто стало чуть светлее. Серый густой воняющий чем-то туман скрывал всё.

— Эй! — сказал Лимон и сам не узнал своего голоса. Как девчонка пропищала. — Есть кто?

Тишина. Нет, не совсем тишина. Что-то шипит и потрескивает. Непонятно, что это и в какой стороне.

Да что же…

И тут он вспомнил про укол. Ну да, конечно. Какое-нибудь снотворное. Как в кино про шпионов. Просыпаешься — и ничего не помнишь.

Так. Я…

Лимону на миг показалось, что сейчас он не вспомнит ни имени, ни родителей, ни дому — ничего. Но нет. Я — Джедо Шанье, мне тринадцать лет, я закончил пятый «зелёный» класс… отца зовут Личи-Доллу Шанье, он майор пограничной стражи, мать — Страта Шанье… И ещё есть брат, и он же где-то здесь, его надо найти!..

— Шило! — позвал Лимон. — Хамилль! Эй! Отзовись!

— Не кричи, — с мукой в голосе произнёс кто-то сзади. — Не надо так кричать…

Лимон оглянулся. Стоял незнакомый взрослый. В светлых брюках и сером свитере с каким-то значком. В очках. Над очками лоснилась здоровенная лысина.

— Вы кто? — спросил Лимон. — Что случилось? Где все?

— Не знаю… Тут что-то сгорело, дым… Господи, как голова болит… я вижу — медпункт…

— Да, — сказал Лимон. — Медпункт. Только тут никого нет.

— Какие-нибудь лекарства… не знаешь?

— Нет. Может, там? — он кивнул на брезентовую дверь, из которой только что вышел. — Но я не…

— Пойду посмотрю…

Лысый, пошатываясь, обошёл Лимона и скрылся в палатке.

Сгорело, подумал Лимон. Наверное, всё-таки война…

Вдруг сделалось страшно.

Он прошёл двадцать шагов — и вдруг услышал множество голосов. И тут же потянуло сырым противным дымом.

Я не знаю что произошло и не знаит ни кто. Может быть потом нам скажут, а пока я напишу что помню и как помню. Но всё равно всё это как плохой сон. Сначало Джедо Шанье ночью разбил ногу. Он говорил, что видел громадного горного лося, без шерсти как голенище. Был сильный туман, и он держался всё утро и потом. Мы ходили как в молоке, видно было совсем ничего. Джедо сделали укол от боли и он спал. Поэтому мы решили отложить окончательное формирование нашего отряда. Мы решили сделать свой отряд, чтобы тренераваться. Название отряда было или «Золотое знамя», или «Неустрашимые». «Неустрашимые» назывались отборные бойцы у Императора Цаккха и у Гуса Счастливого. Но мы ещё окончательно не решили. Потому что Джедо был наш командир, и без него было нечестно. Потом протрубили к обеду, но ничего не получилось. Я помню, что просто лёг. Мне было непонятно чего страшно, но страшно очень сильно, только бежать некуда, и хотелось зарыться. И не знаю, что делали другие. Потому что закрыл глаза и зажал уши. И так лежал. Потом мне стало казаться, что меня уже похоронили, и тогда я встал, хотя ноги не слушались. Все вокруг плакали или стонали. Я не знаю, сколько так было, потому что туман всё так и стоял, и казалось, что в тумане кто-то ходит очень громадный. А потом както стало легче, только очень пусто в голове, мне даже объяснить тяжело, но это как будто есть просо без соли, только не на языке, а вообще везде. И все стали подниматься на ноги, и всем тоже было плохо, а некоторых даже рвало. Я думаю, это пандейцы пустили какой-то газ. И столовая сгорела, точнее кухня.

Никому ничего не хотелось делать, а только лежать и сильно грустить, и поэтому я стал всех заставлять что-то делать. На меня злились, но делали. Потом пришёл Джедо. Он стал делать то же, что и я, и теперь злились на него. Несколько человек вышли из отряда, и никто о них не жалел. Мы построились и пошли помогать поварам готовить еду.

Вечером никуда не поехали, потому что просто не смогли. Тренер Руф Силп, державшийся до последнего, тоже «поплыл» и сказал, что надо дождаться завтрашнего дня, и вообще утром должна прийти помощь, и нужно сначала получить инструкции из города, а уж потом что-то делать, иначе как бы не наломать дров… Лимон понимал, что это отговорки, но с самой мыслью был согласен: в таком состоянии ехать ночью просто невозможно. Вообще взрослые выглядели хуже ребят, это Лимон ещё успел уцепить, но он тоже слишком устал, чтобы обдумать замеченное, да и верно сказано: что к ночи чёрный чугун, то утром светлое пёрышко…

Лимон зашёл в медпункт, взять обезболивающих таблеток. В медпункте сидела пропавшая утром толстая Мьеда и перебирала какие-то документы — что-то на стол, что-то на пол. Она была растрёпанная и говорила невнятно, таблеток не дала, и Лимон решил, что лучше не связываться.

Он долго не мог уснуть, ворочался. Болела нога, томило беспокойство. А вдруг в городе ещё хуже? Они ведь ближе к границе — первый удар был по ним. Главное, всё непонятно…

Он изо всех сил старался не думать о родителях — и, разумеется, только о них и думал, представлял картины вражеского вторжения, и отец с пулемётом всех побеждал, спасал мать… и вдруг эта правильная картина исчезала, и он будто сверху видел: перевёрнутая горящая машина, и несколько тел разбросаны вокруг, и кто-то маленький — кажется, он сам — ковыляет рядом и, не дотрагиваясь до трупов, пытается заглянуть в лица, узнать… а ещё лучше — не узнать…

Вся палатка была плотно наполнена стонами, всхлипами и невнятным бормотанием. Это тоже было страшно.

Всё же удалось уснуть. Скверным липким сном, который, однако, отгородил Лимона и от того, что было, и от того, что ждёт — то ли впереди, то ли просто за полотняным пологом палатки…

Лимон проснулся от боли и от холода. Одеяло сползло, а больная нога как-то неудачно заползла под здоровую. Он с трудом распрямился, потом сполз с койки, нашарил костыль, дохромал до выхода и выглянул наружу.

Как ни странно, было уже светло. Светло и настолько ясно, что вся Крепость была как на открытке. Значит, время уже позднее. Но никто не трубил подъём… впрочем, и жрать не хотелось совсем — настолько не хотелось, что одна мысль об еде вызвала тошноту. А почему подумал об еде? Наверное, по привычке: личный состав должен быть накормлен…

Его передёрнуло от презрения к себе. Вся затея с отрядом была дурацкая и совсем детская. Для первоклашек. Вот произошло что-то настоящее… и что? Что дальше-то?

Надо ехать в город, твёрдо сказал он себе. Ехать в город. Хоть что-нибудь, да узнаем.

Он растолкал Сапога, Пороха, Костыля и Маркиза. Дольше всех отбивался Маркиз.

— Парни, — сказал Лимон. — Я сейчас поеду в город. Вы здесь при оружии. Охраняйте всё, а особенно кухню и тир. Оружейку. Понятно?

— Кто на неё позарится? — пробормотал Сапог.

— Не знаю, — сказал Лимон. — Но это сейчас самое ценное. Из всего, что здесь есть.

— Я с тобой, — сунулся сверху Шило.

— Нет, — сказал Лимон. — Сегодня мы с тобой будем порознь. С братом в разведку не ходят.

— Почему?

— Не дурак, должен понимать…

— Лимон прав, — сказал Порох. — Будешь при мне. Поучу тебя обращению с ружьём.

— Не хочу, — со склочными нотками в голосе сказал Шило. — Я в город. Пусть Лимон остаётся.

— Это приказ, — сказал Лимон.

— Какой ещё приказ…

И тогда Лимон врезал брату. Прямо по свисшей с верхней койки башке.

— Ты чего?..

— Это приказ. Я командир. Ты боец. Если недоволен, можешь уходить. Мне такие не нужны.

Капнула кровь. Потом ещё, ещё и ещё. Все посмотрели вниз, на кляксы.

— Я понял, командир, — сказал Шило.

— Вот и отлично, — сказал Лимон.

— Но я…

— Что?

— Ничего.

Лимон вышел. Его трясло.

Он едва не убил маленького поганца.

— Ты как? — спросил вдруг Костыль. Встречный ветер трепал волосы и вроде бы бодрил.

— Бывало получше, — честно сказал Лимон.

— Голова?

— И голова тоже. Не болит, а так… будто глиной набита.

Костыль согласно кивнул.

— Я тут подумал… ночью. «Собирателей брызг» ты же видел?

— Если честно, то нет. Книжку только читал.

— Старую или новую?

— А они что, разные?

— Ага. Старая ещё при Империи была написана, там принц Прау в главных героях, ну и вообще — они там искали оружие против Синего союза. Ты хоть помнишь, что такое Синий союз? Или хотя бы Кидон?

— Союз — это Кидон с какими-то другими мелкими странами… Помню только, что первая большая война против них была. И какой-то Жёлтый ещё был союз… но про тех вообще ничего не знаю. У меня где-то учебник старый был, лет двадцать назад выпущен, только я его так положил, что давно найти не могу. Там про Кидон было несколько слов. Теперь — вообще пусто. С кем воевали? — а, так, с какими-то врагами, память о них стёрлась…

Костыль потёр нос.

— Дед мой, пока ещё жив был, всё говорил, как выпьет: да ты знаешь, мол, от чего вас тогда спасли? Пусть самой страшной ценой, говорил, но вы хоть нормальными людьми остались… Но что было бы — не говорил. Только, мол — радуйтесь и живите, а о том вам лучше и не знать ничего… Ах, да, так вот я о чём: в той старой книжке многое отличается от того, что есть в новой. Сейчас… плохо я рассказываю…

— Нормально рассказываешь. Ты ж не Маркиз. Это он — как по писаному.

— В общем, там было так: экспедиция попала в заколдованную долину. Пока они были в ней, то у них всё просто… ну, весёлые были, бодрые, сильные, как быки… В общем, благодаря этому и выбрались. И тут же свалились. И вот тут у них такое началось… в общем, кто-то встать не может, кто-то плачет, не останавливается, а один совсем ушёл и со скалы спрыгнул. Понимаешь?

— Но у нас же… мы же не в экспедиции. И Область отклонений далеко отсюда.

— Это понятно, понятно… Просто… вот Крепость там была, а стала здесь. Может, и Область так же? Ведь этот твой лось…

— Знаешь, Кий, мне сегодня что-то похожее мерещилось ночью. То ли спал, то ли не спал. Будто Бал-Акрад, физик бывший, мне заново всё объясняет, а я тупой-тупой… И вот он про эти другие миры, которые наш Мир окружают, как-то по-новому рассказывал — только я то ли не понял, то ли не запомнил. У тебя так бывает? Когда во сне что-то очень нужное понимаешь, а проснулся — и уже всё, драные тряпки вместо понимания…

Костыль помолчал.

— Такого, чтобы во сне, вроде бы не было, — но я, кажется, въезжаю. У меня так наяву случается. Вот, думаешь, сейчас-сейчас-сейчас что-то выдашь — ну, совершенно гениальное, — а потом бац — и всё рассыпалось, а то ещё хуже — вдруг доходит, какая это ерунда была на самом-то деле… А ты Бал-Акрада откуда знаешь, он ведь в старших классах преподавал?

— А он вёл кружок оптики, я в него ходил. А потом его оттуда уволили, и я перестал ходить. Второй препод, этот, как его…

— Зануда.

— Зануда, да. В общем, не зря его так прозвали… Держись!

— Вижу…

Порох, неподрассчитав, въехал в выбоину на дороге, грузовичок подбросило, потом повело юзом. Но Порох выровнял руль, притормозил, потом остановился; мотор заглох. Обернулся. Одновременно с ним обернулась Илли. Как деревянные горские куколки-игуши. Лица у обоих были остановившиеся и бледные.

— Вы видели? — спросил Порох одними губами.

— Что?

— Там, в канаве…

— Нет. А что там?

Порох привстал, вытянул шею и стал всматриваться.

— Давай подъедем, — сказал Лимон. — Продёрни назад.

Порох вдруг быстро-быстро замотал головой.

— Нет, — сказал он. — Показалось. Это просто — показалось.

Он снова завёл мотор и рывком тронулся с места.

— Илли, — спросил Лимон, — что это было?

— Я не поняла, — сказала она.

— Но что-то было?

— Наверное, свинья. Свинью сбило машиной.

— Откуда тут свиньи?

— Диких — полно, — сказал Порох. — Да, похоже на свинью. Зря я…

Последний наш день в летнем лагере прошол так. Сначало наш Командир Джедо Шанье хотел ехать в город обратно за тем, чтобы вызвать подмогу и вообще узнать как дела, потомучто никто не понимал здесь что случилось. Он договаривался ехать с тренером Руфом Силпом и ещё другими ребятами из нашего отряда, но ночью Руф Силп напал на старшего вожатого и вожатый его связал. Я сказал что нужно узнать, что сделалось с Руфом Силпом, потому-что он мой двоюродный дядя или троюродный не помню. Но Руф Силп меня не узнал, он говорил что напали подземные пандейцы через туннель, переоделись нашими и теперь захватывают страну. У них клыки, а когда на них смотриш не прямо а как бы боком, то видиш и головы как у собак. Поэтому в город вместе с Командиром поехали Лей Тюнрике, мы зовём его Порохом но не потому что он нервный, а на лице у него следы пороха, взорвался патрон. Ещё на руке. Лей ходит на охоту как взрослый. Ещё он умеет водить машину, потому и поехал. Второй поехал Кий Килиах. А третьей Илли Хаби, я про неё писал раньше. И сразу как они уехали, приехали деревенские.

Они приехали на трёх грузовиках и их было человек сорок, парни и несколько взрослых и даже один совсем старый. У всех были толстые палки, у многих ружья. Они кричали чтобы мы убирались обратно в свой город и больше не возвращались потому что они думают, что это всё изза нас. То есть пока нас не было всё шло хорошо, а теперь жить невозможно. Старший вожатый Дачу Трам пытался им что то объяснить но его ударили палкой сзади и потом долго пинали, он сейчас в сознании но ему очень плохо. Вобщем нам пришлос быстро собирать свои вещи сколько можно унести и немного еды. И вот сейчас мы сидим у костра у дороги и я пишу это сочинение. У нас много избитых, девочки плачут. Завтра идти пешком ещё целый день. Если раньше за нами не приедут. Вечером будем дома.

Конец сочинения № 5.

— Не ходи, — сказал Порох. — Если это был газ, то там он мог скопиться.

Лимон ещё раз посветил вдоль лестницы. Нижняя дверь была наполовину открыта, луч фонаря проходил сквозь щель и что-то там нащупывал… но невозможно было понять, что это такое. Нет, не так. Понять — можно было. Невозможно было поверить.

— На две ступеньки, — как будто попросил Лимон.

— Не надо, — сказал Порох. — Лимон. Не надо. Там никого нет.

— Да, наверное, — сказал Лимон. Его колотило. — Эй! — закричал он снова. — Есть кто живой?!!

Но не отзывалось даже эхо.

— Пойдём отсюда, — сказал Порох.

Они выбрались из бетонной будки. Снаружи было необыкновенно ярко и очень тепло. Лимон покосился на мертвеца у стены, потом посмотрел вверх. Илли стояла на вышке с винтовкой в руке и смотрела на них в бинокль. Он махнул ей: спускайся.

— Если это был газ, — сказал Лимон, — то почему они не закрыли двери? Ведь это же специальное убежище?

— Наверное, этот открыл дверь и вышел, — сказал Порох. — И убил всех.

— И сам умер, — сказал Лимон.

— А кого тогда мы на дороге встретили? Он ведь точно про башню говорил?

— Точно про башню.

— Значит, и он отсюда…

— Не понимаю, — сказал Лимон. — Эти все умерли, а он прошёл десять километров…

— Бывает, — сказал Порох.

Они вернулись к машине. Костыль ждал.

— Я думаю, все мёртвые, — сказал Лимон. — И все они там. В убежище. Наверное, они думали, что будут просто бомбить, а вместо этого — пустили газ. Наверное, и солдат с вышки умер. В общем, надо ехать, предупредить. Нашёл бензин?

Костыль кивнул.

— Тогда так: ты и Порох заправляетесь, если есть канистры — берёте с собой. Мы с Илли быстро пробежим по остальным домам…

— Начни с караулки, — сказал Костыль. — Я бы начал с караулки.

— Ага, — кивнул Лимон.

Подошла Илли.

— Я никого не увидела, — сказала она. — Никаких больше трупов.

— Хорошо, — сказал Лимон. — Пойдём поищем оружие — и в город.

— Зачем нам оружие в городе?

— Ну… лучше бы низачем, конечно…

Караулка примыкала к гаражу, и дверь у неё была такая же, как у гаража — железная, на толстых петлях. Лимон осторожно потянул за приваренную скобу, заменяющую дверную ручку — и створка тяжело, но плавно пошла на него. Прикрываясь дверью, он чуть высунулся — ничего. Достал фонарь, пустил широкий луч. Нет, пусто. Кивнул Илли — пошли.

Зачем-то сделано несколько ступенек вниз. Они бетонные с железными уголками. Само помещение небольшое: в конце его стол, очень старый, над столом календарь и какие-то графики. Скамья вдоль стены. Две выгородки для чистки и проверки оружия. За ними — пирамида. В пирамиде — три автомата и винтовка «питон», десятизарядная. В одном углу открытый стеллаж с зелёными коробками патронов, в другом…

В другом, широко раскинув ноги, сидел гвардейский корнет первого класса в парадной форме с двумя рядами орденских планок на груди. Берет его с кокардой из скрещенных молний был аккуратно засунут под погон. В левой руке корнет сжимал пистолет, в правой — сложенный лист бумаги. Остро воняло кровью и мочой. Корнет был несомненно мёртв, хотя Лимон не видел никаких повреждений на теле.

Стараясь не поворачиваться к покойнику спиной, он стянул со стеллажа две коробки патронов, не глядя, передал их Илли. Потом взял два автомата, повесил на плечи. Дотянулся до винтовки. Сообразил: к винтовкам нужны другие патроны. Ага, вот эти коробки, коричневые.

— Давай мне что-нибудь ещё, — сказала Илли.

Он подал ей винтовку, взял одну коробку. Да, эта была куда тяжелее тех, в которых хранились автоматные патрончики…

Пятясь, они вышли на свет. Порох и Костыль грузили в кузов тяжёлые канистры, а высоко над ними совершенно беззвучно ходили кругами огромные белые птицы.

Лимон опустил на землю патроны и оружие, выпрямился. Сказал: — Сейчас, — и, зачем-то махнув рукой, снова спустился в караулку.

Просто мертвец, сказал он себе. Просто мертвец.

Корнет сидел всё в той же позе, но теперь Лимону показалось, что из-под опущенных век он внимательно следит за каждым его движением — и ждёт. Лимон взял с пирамиды последний «гепард» и, держа его обеими руками за шейку приклада, потянулся стволом к рукам мертвеца. Если схватит, подумал он, я успею отпустить. Ему тут же представилось, что ремень захлёстывает его запястье — и ствол заходил ходуном. Дурак, сказал себе Лимон. Трус и дурак. Он зацепил мушкой обшлаг правого рукава, потянул к себе. Рука подалась медленно — как тяжёлая деревянная колода. Упала со стуком на пол. Лимон быстрым движением схватил записку и отскочил, тяжело дыша. Потом сунул её в карман, сжал зубы, взял с полки ещё одну коричневую коробку и только тогда попятился к выходу.

И налетел на Костыля. Просто чудо, что удалось не заорать.

— Ты что так долго? — спросил Костыль.

Лимон пожал плечами. Говорить он не мог.

— Что-нибудь ещё взять? — продолжал Костыль.

Лимон подбородком показал на коробку в своих руках.

— Что с тобой? — Костыль был настойчив.

— Но… га… — с трудом соврал Лимон.

— Понял, — сказал Костыль. — Иди сядь, мы сами всё притащим…

На листе бумаги Лимон написал печатными буквами: «Кий Килиах, Стальной переулок, 14. Первая гимназия, класс пятый «синий». Подорвался на растяжке». Приклеил пластырем к груди. Пластырь клеился плохо. Ладно, подумал Лимон, ветром не унесёт, а кровь засохнет — вообще будет не отодрать.

Порох уже сидел на водительском месте, а Илли медленно прохаживалась перед машиной.

— Мне всё равно надо переодеться, — сказала она.

Лимон кивнул.

— Садись впереди, ты мокрая, — велел он. — Я в кузове.

— Командир, — еле слышно сказал Порох. — Мы тут решили домой не ехать. Ни к ней, ни к нам. В какой-нибудь магазин…

— Нет, — Лимона передёрнуло. — Давайте к нам. Родителей всё равно дома не было, так что… Илли, ты же поносишь пока мои вещи?

— Ну и зря, — сказал Порох.

— Наверное, — согласился Лимон. — Только я… не могу. Всё равно что раздевать покойника.

— Может быть, и придётся, — сказала Илли тихо. — Всё поменялось, Джедо.

— Посмотрим, — сказал Лимон. — Может быть… но потом.

— Я понимаю, — сказала Илли. — Хорошо. Давай как ты говоришь.

Порох выкатил грузовичок из госпитального двора и свернул налево.

— Если все мёртвые, — сказал Порох, проехав два квартала, — то почему на улицах вообще никого нет?

— Возможно, успели объявить тревогу?

— А кто у нас вообще объявляет тревогу?

Лимон задумался. Пограничники о происшествиях сообщают в штаб обороны — это в двух сотнях километров отсюда, — и в командный пункт частей прикрытия. После чего им, если ситуация серьёзная, дают приказ отступать и размещаться в тылу укрепрайона (потому что подставлять под удар опытных специалистов по наблюдению и выслеживанию шпионов — как-то не по-хозяйски); отец упоминал, что место размещения время от времени назначается новое, но всегда за городом; кстати, при эвакуации города пограничники помогают полиции… В любом случае, место это должно быть вблизи дороги, а значит, разминуться с колоннами пограничных машин сегодня было бы просто невозможно. То есть или они не покидали застав, или…

Да, тревога. Тревогу должны были дать полицейские, получив приказ из командного пункта. Командный пункт где-то в горах, на полпути к заставе. Вернее, не на полпути, а на половине расстояния. Другая дорога. Лимон её не знал. Никогда там не был.

— Ты дорогу на укрепрайон знаешь? — спросил он Пороха.

Тот молча покачал головой. Отец его, инженер-лейтенант первого класса Гай Тюнрике, служил в танкоремонтной мастерской — здесь, в городе. Здоровенный, весёлый, похожий на медведя, в танкистском несгораемом чёрном комбинезоне и почти всегда верхом на мотоцикле, наголо бритый, с короткой трубкой в белых зубах. Лимон знал его мало и жалел об этом — но невозможно же дружить со всеми, кто тебе нравится… В общем, понятно, что в укрепрайоне Порох не бывал.

— Сапог должен знать, — сказал Порох.

— Но Сапога нет среди нас, — пробормотал Лимон. — Всё, приехали, тормози.

— Я въеду во двор, — сказал Порох.

Офицерский двухэтажный дом на четыре семьи имел арку с воротами и внутренний дворик; ворота сейчас были распахнуты, да не просто распахнуты, а сорваны с петель: кто-то выехал со двора, не позаботившись открыть замок. Помогая себе всем телом крутить руль, Порох вписался в арку, ничего не задев.

— Ребята, — сказал Лимон. — Подождите меня, я проверю…

— Я с тобой, — сказала Илли.

— Не стоит…

— Ничего. Пошли.

Дверь в квартиру была заперта. Лимон почему-то на сразу смог провернуть ключ. Наконец дверь открылась.

Пусто. Слава Творцу, пусто…

— Туда, — показал Лимон на лестницу. — Комната направо. Я сейчас…

Сам он прошёл по нижнему этажу и взялся за дверную ручку материной комнаты. Родители давно ночевали порознь, тем более что отец большую часть времени проводил на заставе. Лимон был твёрдо уверен, что не разводятся они только из-за него и Шила. Он даже как-то привык к этой мысли… Немного помедлив, он повернул ручку и потянул на себя дверь. Никого. Две набитые вещами сумки. Тёплые вещи, вываленные на кровать. Всё.

Мелкими шажками Лимон подошёл к кровати, протянул руку и взял старую меховую безрукавку. Она будет великовата Илли, но не слишком…

Потом он с каким-то нехорошим облегчением вышел и плотно закрыл за собой дверь.

Илли стояла посреди его комнаты и озиралась.

— Вот, — сказал Лимон и открыл шкаф. — Штаны, рубашки, свитера — выбирай. Должны более-менее подойти.

— Спасибо, — сказала Илли. — Там, внизу — всё нормально?

— Не знаю, — сказал Лимон. — Уехать она не успела. Собралась, вещи уложила… Но и дома её нет. Так что — не знаю.

— Вот эти можно? — спросила Илли.

— Что хочешь, — сказал Лимон. — И знаешь что? Бери с запасом. Мало ли…

— Носков побольше, — сказал от двери Порох.

— Да, — сказал Лимон. — Все носки. Лей, тебе надо чего-нибудь?

Тот покачал головой.

— Тогда… — Лимон взял ещё одни полуформенные штаны, две пятнистые майки и тёмно-серый свитер с кожаными нашивками на плечах и локтях. — Пошли в машину. Илли, ты переодевайся не спеша, но постарайся побыстрее, ладно? Вот рюкзачок…

Мотор Порох не заглушал, грузовик стоял, тихонько пофыркивая. Лимон, как бы проснувшись, оглядел кузов, вернулся на кухню, достал из ящика два лохматых коврика и бросил их — один поверх засохших кровавых луж, другой — на штабель коробок с патронами. Забрался и сел, поставив автомат между колен. Тут же к нему подсел Порох.

Некоторое время они молчали.

— А вдруг так везде? — спросил Порох.

— Наверное, — сказал Лимон. — Просто… по-другому я не понимаю. Если бы только у нас — уже были бы спасатели, армия…

— Значит, всё?

— Похоже на то.

Помолчали.

— Я дурак был, — сказал Порох. — Всё мечтал о том, как было бы здорово, чтобы все на свете взяли и исчезли. И я — один…

— Так плохо было?

— Да не то чтобы плохо… Не знаю, как сказать. Не по-моему. Всё, что ни делалось — делалось не по-моему. Вот я и намечтался…

— Да брось ты.

— Ну, почему? Помнишь, проповедник приезжал… как его?.. Забыл. Ну, в общем…

— Да помню. Только не верю я во всю эту шелуху.

— Да и я тоже не верю. Другое дело, что нельзя придумать того, чего на свете быть не может. Наоборот может быть, а чтобы так — нет.

— Скажешь тоже. Вот я сколько раз придумывал, что могу летать. Даже без крыльев — так, раскинул руки и полетел. Ну, и?..

— Горцы могли.

— Сказки.

— Не сказки. В школьной фильмотеке есть вполне себе документальное кино…

— Кино — это…

Вышла Илли, переодетая, с рюкзаком на плече.

— Правильная девчонка, — сказал Порох. — Надёжная.

Он перекинул ноги через передний борт и сразу оказался на водительском месте.

— Куда теперь, командир?

Илли забралась в кузов.

— Две точки, Лей. Штаб гарнизона — просто для очистки совести. А потом — продуктовый склад. Надо в лагерь завезти… ну, сколько сможем.

Порох кивнул, не оборачиваясь.

И тут Лимону показалось, что он слышит какой-то невозможный здесь звук!

— Ребята, тихо, — сказал он. — Порох, заглуши мотор.

Тот послушно повернул ключ.

Сначала казалось, что это шумит в ушах. Но потом Лимон разобрал: «…я вышел, и дверь затворилась за мною, и скрип половиц был отчётлив и тих…»

Эту пластинку он узнал бы и будучи разбуженным посреди сна: «Голубая чаша» Игне Балло, соседка тётушка Яни крутила её хотя бы раз в декаду; вы ничего не понимаете в высокой поэзии, говорила она, а ведь потом мы будем гордиться: с этим мальчиком мы жили в одно время и в одном городке… Игне окончил Вторую гимназию и уехал в столицу, и с пор о нём было мало что известно; вроде бы поёт то ли в клубе, то ли в ресторане…

Дверь в квартиру тётушки Яни была приоткрыта, Лимон вбежал — и остановился. Автоматический проигрыватель своим суставчатым рычагом только что приподнял пластинку, перевернул и положил на карусель; раздалось несколько щелчков, карусель закрутилась, коромысло звукоснимателя приподнялось, сдвинулось, опустило иглу на край пластинки…

Шорох. Молчание. Потом начальные аккорды. Лимон знал, что сейчас будут «Горы зовут», а потом — «Два глотка чистой воды». Он волей-неволей уже всё помнил наизусть.

Проигрыватель стоял на массивной тумбочке возле дивана. На диване лежала тётушка Яни, уронив руку вниз так, как её ни за что не уронит живой. А на груди тёти Яни лежала, свернувшись, кошка Можа. Глаза её были открыты, сухи, мутны и неподвижны.

Лимона вдруг охватило холодом, по всему телу пошла «гусиная кожа», а потом хлынул пот. Он попятился, что-то зацепил прикладом — рухнуло с грохотом и звоном, — повернулся и бросился бежать. Несколько секунд выпало из его жизни. Как-то сразу он оказался около машины, вцепившийся до синевы на костяшках в поручень и изо всех сил машину трясущий; и ещё он видел бледное круглое пятно с тёмными пятнами там, где должно было быть лицо Пороха, и слышал, как Илли говорит сверху: ну, тихо, тихо, не надо, хватит…

Он сглотнул, сказал: уже всё, уже всё, — и полез в кузов. Но потом его долго ещё время от времени сотрясал озноб.

Пришлось заночевать. Пороха развезло просто в кисель, он ничего не мог и мало что понимал. Лимон и Илли кое-как, отбирая друг у друга руль, сумели стронуть грузовичок с места и даже не разбили его по пути к гимназии. А также умудрились не разбить, закатывая в гараж — благо, тот был пуст, а Лимон знал, как открывается тяжёлая дверь.

Интересно, что и учебного бронетранспортёра не оказалось на месте… но Лимон отметил это вскользь и постарался поскорее забыть: мозг уже не выдерживал. Хотелось упасть и зарыться.

Держа что-то бормочущего Пороха с двух сторон, поднялись на третий этаж и свернули налево, в мужские дортуары. Там жили те, кого родители не могли забирать домой, и сироты. Сироты вообще существовали на полном пансионе. Но и тут имел место непонятный разнобой: Костыля, который подолгу жил один, в дортуары не селили, а Маркиз койку имел, хотя и жил по преимуществу у тётки, сестры его покойной матери.

Дортуары от остальной гимназии отделяла фанерная стенка и дверь из рифлёного стекла — то есть преграда, в сущности, символическая. Но и её не пришлось преодолевать: замок не был заперт.

В комнатку Маркиза и зашли — она была первая по коридору, самая маленькая, на одну койку, и здесь, бывало, велись долгие и умные беседы — разумеется, до ужина, после которого посторонние подлежали изгнанию. Потом Лимон быстро пробежал по остальным комнаткам — даже не в надежде найти живого или из опасения соседства с мертвецами, а просто так, чтобы не оставлять в тылу. Всё было открыто, убрано и голо — как и полагалось в самом начале вакаций. В торце коридора находилась служебная комната, единственная запертая из всех — и Лимон, уже без всяких колебаний, откинул штык-нож, подцепил им хлипкую задвижку и сорвал её вместе с замочком. Там были одеяла, простыни, полотенца — он взял целый ворох и вернулся.

Порох ничком лежал на голом матраце, обеими руками закрыв голову. Лимон первым делом подошёл к окну и опустил светозащитную штору, потом накинул на Пороха два одеяла, повесил на спинку кровати полотенце и поманил Илли за собой. Они вышли и притворили дверь, оставив небольшую щель.

— Наверное, надо бы караулы расписать, — сказал он. — Но я не могу. Я сейчас сдохну. Ты, по-моему, тоже. И обязательно что-то съесть…

Илли замотала головой.

— Тогда спать. Выбирай комнату, проверь окно, чем-нибудь подопри дверь. Спинка стула как раз вровень с ручкой… Туалет вон там, вода ещё течёт. Иди первой.

Сам он запер на защёлку входную дверь (ту самую, символическую), положил под неё одно свёрнутое одеяло, снял жилет, сложил пополам и пополам, лёг, примеряясь… и вдруг всё погасло. Не сразу, но очень быстро. Как будто кто-то пробежал пальцами по тумблерам…

Я пишу вечером. Дома. Дом пустой. В нем нет не живых не мертвых. Горит свет, но очень тускло. В окно виден пожар где-то далеко, я думаю это на станции, но не на самой, а где ихние мастерские. Со мной Йо Денци и Шиху Ремис, и скоро должны прийти Окад Борка, Тойлу Детре и Эмин Цезука, ребята из нашего и «зелёного» класса. Я пригласил их ночевать потому что так лучше. И у нас ещё есть еда. Отец всегда говорил что нужно дома держать много припасов, потому что война может начаться в любой момент. Я надеюсь, что они с мамой живы и скоро нас спасут.

Когда мы шли в город из лагеря, мы встретили Джедо Шанье, Лея Тюнрике и Илли, фамилию её я забыл, она не из нашей школы. Но она очень храбрая девчонка. Они уехали вчера из лагеря в город за помощью, а когда мы их встретили, они сказали что город пустой и что скорее всего все умерли не известно отчего. С ними был полуживой человек, как будто обваренный кипятком. Лей сказал, что это наверное Поль. Но я Поля видел в прошлом году и он совсем непохож. Ничего не могу сказать.

Я не верю что в городе все умерли, потому-что ничем не пахнет. Если умерли то прошло уже два дня, я помню как два дня не работал холодильник и как пахло когда его открыли. Случилось что-то другое, чего мы пока не знаем. Наверное это похоже на того лося, которого видел Джедо, и ещё Джедо и Лей говорили что в городе на крыше видели огромную чёрную обезьяну с карликом на спине. Мне кажется это все происшествия одного ряда. И они как-то связаны с Областью отклонений что в долине Зартак.

Но все подумали что, скорее всего, люди умерли и побежали в город бегом, и многие плакали. Зря Джедо сказал это. Хотя я его не виню, командир должен быть исключительно и всегда честным, как горский судья. Их если уличат в слове неправды, сразу язык обрезают и изгоняют из племени. И они тогда уходят высоко в горы или бросаются в пропасть.

Командир не стал возвращаться в город а сказал, что они тогда уходят все и ещё с братом в лесной домик Пороха. С ним поехали ещё Зее Фахт и Гас Кер-Керту, мы их приняли в нашу разведгруппу, а в городе у них сейчас никого не было, родители Гаса уехали на юг с подвижным сан-отрядом в тот же день, когда мы только приехали в лагерь, а мать Зее была воспитательницей в нашем лагере и исчезла, и теперь Зее собиралась её искать.

Я сижу, и думаю, как нам жить дальше. Надо ли просто ждать спасателей или нужно начать устанавливать правильную жизнь? Я думаю припасов хватит надолго, если не кончится электричество, но Джедо сказал что видел, что из города уезжали фермерские грузовики полные награбленных вещей. Значит они ещё приедут за нашими запасами, тогда надо устанавливать оборону города, а это очень трудно, потому что у нас ничего нет и мало по настоящему обученных бойцов.

Я ходил смотреть баррикаду у которой погиб Кий. Можно попробовать перекрыть дороги, но совсем не получится перекрыть пешие пути. Или всем уйти на левый берег. Наверное так будет проще.

Конец сочинения № 6.

Прошло декады две. Лимон не был уверен в точности этого срока, поскольку в самом начале никто не догадался вести календарь, а потом, когда какая-то дата зачем-то понадобилась, подсчитать дни не смогли — все называли разные цифры, расходясь как минимум на день в ту или другую сторону. Лимон взял среднее и своим приказом назначил текущим днём.

В конце концов, не это было самым важным…

Дом Пороха имел одно чудесное свойство: его почти нельзя было найти. То есть — стоя в трёх шагах на тропе и глядя на него в упор, ты всё равно видел только поросшие плющом деревья, кусты, вывороченные корни давно упавших великанов… Порох говорил, что ничего специально не делал, так само получилось. Просил однако, чтобы не протаптывали дорожек, ходили каждый раз разными путями.

Основой дома, его главной стеной и потолочной балкой, было старое огромное синедрево, поваленное ураганом. Слой почвы здесь (да и вообще везде, где росли синедрева) был довольно тонкий, корни раскидывались широко и крепко вцеплялись в камни — и если уж такое дерево падало, то вырывало корнями всю землю до камней. Получалось стоящее на ребре здоровенное колесо, и когда дожди смывали почву, выходило что-то очень похожее на кидонский знак. Поэтому, наверное, и название «синедрево»: в древности Кидон назывался Царство Синь, отсюда и Синий союз… — а больше в синедреве ничего синего не было: листья очень даже зелёные, широкие, кожистые.

«Кидонский знак», использованный Порохом, был громаден: метров десять в поперечнике. А поскольку упало дерево на рощицу тонких диких яблонь, Пороху осталось только притянуть верхушки нескольких деревцев к висящему над землёй стволу, уложить поверх них непромокаемую прозрачную плёнку, прижать её ещё несколькими деревцами, пустить по ним хмель и плющ — а потом под образовавшимся шатром выкорчевать ненужные яблоньки и сделать плетёный пол.

Помещение получилось высоким, больше трёх метров, и просторным. Дождь туда не попадал, ветер не просвистывал, на случай внезапных холодов стояла армейская печь-излучатель. Ещё здесь было четыре снарядных ящика в качестве сундуков, сколоченный из досок стол, такой же шкаф без дверок, задёрнутый куском плащ-палатки, козлы для гамака… Практически в этом же шатре располагался погреб — его, конечно, Порох рыл не в одиночку, отец помогал, — а немного дальше — такая же малозаметная уборная. В общем, мечта партизана…

Труднее всего оказалось спрятать грузовик; единственное подходящее место нашлось метрах в пятистах от дома, под таким же, только поменьше, упавшим деревом. Лимон надеялся, что простая маскировочная сеть будет достаточным укрытием.

— …и я не то чтобы совсем к ним переехал с имуществом, но как бы на правах постоянного гостя был… в старину, если книжки читали, знаете, что в обычае было у господ — приезжать к соседу поохотиться, там, или порыбачить, да и оставаться на год, на три, а то и побольше. А что? — развлечений вокруг мало, всё земледельцы да монахи, а тут люди твоего круга — вот и не отпускали их… Честно скажу, была у меня корысть, и сильная корысть. Хоть Моорс и оставил мне своих пилюль полный мешок, но со временем действие их ослабевало — то ли привыкание вырабатывалось, то ли вещества выдыхались. И, джакч, бывали вечера, когда я думал: а какого демона, массаракш?.. — взять «графа», дослать патрон — и в лоб, и конец мучениям. Почему-то именно вечерами… да. У ваших-то родных ни у кого болей нет? Ну так вы и не знаете ничего…

Кое-что знаем, подумал Лимон. Книги «Затаившаяся смерть» и «Змея под подушкой», кино «Найди меня и убей»… Особенно хорошо было кино — про двух братьев-выродков, один из которых стал знаменитым учёным, а второй — хонтийским шпионом.

— А Поль — он как-то умел боль снимать. Просто руками. Я и… загостился. Тана его сначала на меня косилась, потом привыкла. Я полезным пытался быть, я ведь много чего умею — ну, работу всякую делать… дрова там, и… впрочем, я не об этом. В тот день мы на охоту собирались, на коз. Коз, если знаете, брать лучше ночью, в темноте, с ночным прицелом. Это ж не для развлечения, а для мяса… Хотели три-четыре тушки взять, потом закоптить. Ну и начали неторопливо: мешки, соль, перец, травы, упряжки — мясо мы на собаках собирались везти. Вот… И вдруг меня накрыло, да так, что я сознание почти сразу потерял — с отвычки, что ли. Или удар был сильнее обычного, не знаю…

— А что вас так испугало? — хмуро спросил Порох.

— Испугало? — кажется, не сразу понял господин Рашку. — Ах, вы об этом… Дело в том, мальчики и девочки, что боли у выродков на самом-то деле бывают не от испуга или там угрызений совести. Таков побочный эффект работы башен ПБЗ…

— Что? — не понял Лимон. — Почему же тогда?..

— Потому что это — государственная тайна.

— И вы нам её выдаёте?

— Можно и так сказать. Дело в том, что теперь, надо полагать, никакой тайны больше не существует. Она умерла вместе с системой ПБЗ.

— Как это? — вскинулся Лимон. — Башни на месте…

— Башни на месте, — кивнул Рашку. — Но они не работают.

— То есть нас могут в любой момент?..

— Да. И я не исключаю, что — уже.

Стало тихо. Невозможно тихо. Лимон почувствовал, что его мелко трясёт. Не снаружи, а внутри. Как будто он совсем пустой, и там, в пустоте, что-то трепещется. Флаг на пронизывающем ветру.

Илли медленно поднялась на ноги.

— Но можно же проверить, — сказала она. Голос её был слишком спокойным. — Радио, телевидение…

— В нашей провинции ретрансляция шла всё через те же башни ПБЗ. Так сделали в своё время… вроде как временно. Оно и осталось. Видно, либо наша башня отключилась, либо где-то по цепочке. Есть ещё прямой военный кабель — телефон там и прочее. Я попытался позвонить. Сигнала нет. Совсем никакого.

— Но было бы что-то видно… слышно… — пробормотал Гас.

— Прошлый раз — не было, — сказал Рашку. — Ни видно, ни слышно. Вот так же связь отрубилась… и всё. Потом дожди пошли…

Он наклонился вперёд и уткнулся лицом в ладони.

— Но ведь дождей нет, — сказал Порох.

Не поднимая головы, Рашку кивнул. Что-то сказал, никто не понял. Он сильно потёр руками щёки и глаза. Слёзы всё равно остались.

— Да, — повторил он. — Дождей нет. На это и надежда.

— То есть, ещё может быть… — начал Лимон.

— Я дорасскажу, — сказал Рашку. — Что было в тот день.

— Конечно.

— Так вот: нас было трое взрослых и четверо ребятишек — ну, вы ребятишек Поля должны знать?

— Я знаю, — сказала Зее. — То есть я знаю, что они есть. Наша одна учительница…

— Кайме Лаар, — подхватил Рашку. — Двух её дочек — врачи от них совсем отказались, а Поль на ноги поставил… — так она с его детьми года три занималась, ни венди не взяла… Когда всё началось, мы с Полем были в гараже, а Тана с дочерью — во дворе, как раз напротив нас, развешивали бельё. Мы их хорошо видели. Поль ещё сказал что-то вроде: вот лучшее, что я сумел сделать в жизни… И тут меня долбануло. Очнулся, лежу в блевотине, сам весь как под танком побывал — и тут меня на обиду пробило, потому что друг мой Поль ко мне не подходил и помощи мне в моём положении не оказывал, а сидел рядом с жёнушкой, обнимал её — а жёнушка-то, между прочим, вполне нормальная дама, никаких болей не испытывает, ничего такого… В общем, обиделся я, как малое дитё, и даже заплакал. Такая дурная слабость накатила… Человек после такого приступа минут на пять глупенький становится и мягонький, как щеночек, что хочешь с ним делай. И как-то отвык я с Полем от подобного состояния… Но — собрался, встал, под кран залез, рубашку замызганную с себя содрал, в общем, оправился — и в армейском смысле, и в штатском. Выхожу к нему, а он всё так же с Таной сидит, и тут я начинаю понимать, что всё это мне очень не нравится. В общем, выяснилось, что все полтора часа, что я в отключке валялся, Тана тоже в отключке валялась, только в другой совсем, и было ей настолько худо, что Поль сам страшно перепугался, как бы она не умерла прямо у него на руках — ничего он сделать не мог. И потом, когда я уже вроде как отошёл, Тана всё никак прийти в себя не могла — очень перепугалась. Мне-то что: поболело — прошло. А она всё помнила, что ей намерещилось, а намерещилось ей много всего разного, тут уж и я стал вспоминать, что санаторий этот на проклятой земле поставлен. В общем, худо ей было по-чёрному. А дети ничего, быстро отошли и как-то сразу вес этот джакч забыли. Как сон забывается. У вашего брата это легко…

— Просто маленькие крепче, — сказал Шило.

— Ну да… А Тане всё хуже становится, и смотрю я — Поль запаниковал, не знает, что делать. В общем, решил он в город за доктором съездить… вернее, сначала он хотел Тану туда отвезти, да я его отговорил. И поехал Поль один — взял мой мотоцикл и поехал. А я, значит, остался присматривать за Таной и остальными… Посмотрите, как он — спит?

Лимон и Илли одновременно шагнули к лежбищу Поля, наклонились над спящим. Да, сейчас Поль был именно глубоко спящим человеком, пусть страшно худым, но, в общем, здоровым. Он дышал глубоко и ровно, страдальческие складки у губ исчезли. Собака лежала, прижавшись к нему, и сторожила. Она лишь открыла глаза и предостерегающе посмотрела — так выразительно, как будто приложила палец к губам. Лимон кивнул ей и вернулся.

— Спит, — сказал он.

— Это хорошо… Часа три прошло, наверное. Я Тане догадался пилюлю скормить, которыми меня Моорс снабдил, и её вроде как отпустило. Даже что-то по хозяйству попыталась делать… А я слышу: едут. Сначала подумал, что Поль доктора везёт, а потом соображаю — не тот мотор. Не мотоцикл и не легковушка, и даже не санитарная. А броневичок. Какой броневичок, откуда? Погнал штатских в подвал, сам ружьишко в руки — и на чердак. Смотрю — въезжает во двор «росомаха» без башни, ну, такая у нас одна — в штабе гарнизона, связничок. Тормозит — и вываливается из неё инженер-подполковник Трикс в одних подштанниках, но в портупее и с пулемётом наперевес. Помните Трикса, наверное — здоровый такой кабан, в ручной борьбе чемпион? Вываливается он — и сразу прёт с пулемётом ко мне на чердак, я даже удивиться не успел. На чердаке огляделся, меня не увидел, к северному окну бросился, пулемёт установил, приложился — ну, вот сейчас горская банда из-за ската вылезет, бренча монистами…

Рашку внезапно замолчал, будто услышав что-то далёкое, потом достал из нагрудного кармана фляжку, приложился к ней и сделал три громких глотка.

— Береги печень смолоду, — сипло сказал он. — Понятно, молодёжь? Впрочем, вы уже какие-то не такие… не пьёте, не курите…

— Это плохо? — спросил Шило.

— Да не то чтобы плохо, — сказал Рашку. — Не совсем понятно… Это как десять лет назад — вдруг тараканы исчезли. Вы и не знаете теперь, что такое тараканы. Не вывести их было, особенно в казармах, спящим солдатикам пятки до живого мяса обкусывали. Ничто их не брало, никакой яд. И вдруг за какой-то год — как и не было никогда, джакч. Спорили учёные, в чём природа феномена, но так во мнениях и не сошлись… Наподобие этого и с вами. Вроде бы всё хорошо, а почему хорошо, непонятно. Поэтому иногда страшновато.

— Я курю, — сказал вдруг Гас.

— Ну, слава Творцу, — сказал Рашку. — Ещё не всё пропало… Заканчиваю. Подошёл я к Триксу аккуратно, спрашиваю — а мы с ним знакомы и на «ты», — что ты, мол, тут делаешь? А он меня увидел — ну и как будто так и надо, хорошо, мол, Тим, что и ты со мной, а то эти сволочи всё норовят со спины зайти. И целится во что-то. Я спрашиваю, что, мол, происходит, а он — ты что, не слышал, вторжение пандейцев вкупе с немирными горцами, да ещё какие-то летающие обезьяны с ними и карлики-наездники на обезьянах…

— Мы видели, — сказал Лимон.

— Кого?

— Обезьяну с карликом-наездником.

— Летающую?

— Нет, простую. Но огромную, таких не бывает.

— Ну, хоть не летающую… Нет, ребята, я вам верю, я сам за эти дни много нового для себя открыл. Просто в тот момент всё это звучало как бред. Да и было бредом. В общем, он понёс что-то про прорыв из туннеля, про голых девок в канализации… много ещё чего. Вроде он уже который день с ними сражается. Тут я понимаю, что у него куку замкнуло и что не зря его в санаторий потянуло… вот что хотите мне говорите, а место там специфическое… А потом он говорит: но я всех их положил, я их, гадов, заманил в город и взорвал газовые мины. И теперь им полный чёрный джакч. Постой, говорю, а как же жители? А я, говорит, сигнал воздушной тревоги дал, чтобы в бомбоубежища все ушли… И тут я понял, что он говорит правду, — а он это во мне почувствовал… психи — они всё понимают куда лучше собак. Только реагируют иначе… Ты, спрашивает, кто? Ты не Рашку — и за пистолетом. Только зацепился у него пистолет… Вот, собственно, и всё.

Он помолчал.

— Бомбоубежищ, которые и от газа защитили бы, у нас в городе три штуки всего. Остальные — вентилируемого типа… Я на пятый день в город съездил — когда Тане полегче стало. Я понял уже, что Поль под газовую атаку попал. Надеялся, конечно, его найти, но мне только рассказали про вас — что это вы его подобрали…

— Кто рассказал? — жадно спросил Лимон.

— Шиху Ремис, из «чёрной» гимназии, знаете его?

— Маркиза? Конечно. Как они там?

— Тяжело. Они как будто закрепились в Военном, мосты перекрыли, но там жрать нечего, склады-то в основном на станции… В общем, там сейчас… — Рашку покачал головой. — Безнадёга. Деревенские грабят город. Дней пять ребята ещё продержатся…

— А потом?

— Пойдут на поклон к деревенским. Деревенские выкатили ультиматум: вы работаете, мы кормим. Типа, по справедливости.

— С самого начала об этом говорили, ещё до… до того дня, — сказал Лимон.

— Это верно, это верно… — покивал головой Рашку. — Дело-то всё в деталях… в отношениях…

— А что? Какие детали?

— Ну… берут в полную собственность. Могут делать, что хотят. А кто не желает в рабство — что ж, тому полная свобода. На все четыре стороны. С пустыми руками…

— Ну почему так? — вдруг с отчаянием спросила Зее. — Ну почему всегда так?..

— Деревенские, — сказал Рашку и стал смотреть куда-то мимо всех. — Я, когда совсем молодой был, вот чуть постарше вас — батрачил у фермера. И меня знаете что поразило тогда больше всего? Вот у него два десятка свиней. И каждую он знает, у каждой имя — Синеглазка там, Цветик, Кубышка… Они у него розовые все, чистые, отмытые, хоть целуй, хоть за стол с батраками сажай — батраки, те позаскорузлее будут. А потом он их режет. И никак не может понять, почему меня от этой хренотени корёжит. Ведь всё правильно, всё разумно, а я какими-то детскими глупостями маюсь. В общем, ушёл я от него. Взял окорок Синеглазки — и ушёл… Н-да. Чего это я в воспоминания-то ударился? А-а… сообразил. Как раз тогда война с Кидоном закончилась. У них такая же система ПБЗ была, как у нас сейчас, а мы их всё-таки завалили. ПБЗ ведь как действует? — сбивает боеголовки с траектории, а кроме того — не позволяет детонаторам сработать синхронно. Чтобы атомная или там термоядерная бомба взорвалась — нужно, чтобы внутри неё две сотни детонаторов сработали абсолютно одновременно. И вот излучение башен эту синхронность каким-то образом расстраивает, и бомба сама себя разрушает. Но при переходе с частоты на частоту излучение заодно зацепляет по голове некоторых особо невезучих граждан… Многие обижаются и даже преступают закон. Их тоже понять можно — хотя и не простить, всё-таки измена не прощается… Так вот, наши использовали для разрушения их системы башен обычные боеголовки, не ядерные. И добились того, что ретрансляционное поле распалось. Говорят, что и без диверсионных групп не обошлось. В общем, как только появились бреши — тут и долбанули во всю мощь… Я вот к чему, мальчики и девочки: с того дня, как нас всех прибило какой-то ненормальной депрессией, у меня полностью прошли все боли. А это может означать только одно: система ПБЗ мертва…

Я пишу черес двадцать шест дней. Это были самые трудные дни для всех нас. Мы нашли убежища и открыли их. Там были все мёртвые. Но не просто мёртвые а какие то высохшие. Говорят, горцы когда то хоронили своих вождей так что, те не сгнивали а, оставались такими как есть на много лет. Что то похожее мы увидели в убежищах. Запах был странный как будто запах старых листьев или старой травы. Мы не стали даже спускаться а, закрыли убежища и завалили их сверху, так было страшно. Но мы поняли что, почти никто живой не остался, кроме одного убежища. Оно было под новым клубом и само новое. Оттуда вышли двенадцать человек, а двое остались мёртвые, сказали что, они сошли сума. Убили друг дружку, обе женщины, одна уборщица а, другая кассир. Которые вышли тоже почти все были женщины, только директор и инструктор в тире. Мне кажется они ничего не понимают, только лежат и плачут. Я посылаю бойцов чтобы их кормить и с ними разговаривать.

Очень мало еды. Всё что собрали в домах и магазинах, уже кончилось. Кто-то захватил пограничный склад и никого туда не пускает стреляет не знаю кто. А со станции всё вывозят фермеры а, мы туда, хотели ночью, но те стали стрелять и ранели у нас господина Дачу, он был хороший человек и храбрый воин. И ещё двоих других ранели. Тогда я подполз и сжог им грузовик. У нас мало оружия и совсем мало патронов.

Вчера я встречался с Заки Робушем. Я про него уже песал. Это фермерский мальчик который ездил в город учиться на велосипеде. Деревенские его послали как парламентёра типа ты их всех знаиш. Мы с ним поговорили. Со взрослыми у них то же беда. Они или всё забросили и только пьют мёртвую, или злые и всех бьют. Это в основном молодые парни. За хозяйством приходится упираться ребятам. Поэтому они снова предлагают нашим всем перебраться на фермы и работать там и есть.

Может так и придётся сделать. И будет правильно. Но после стрельбы на станции наши боятся.

Конец сочинения № 7

Лимон сидел и строгал палочку. С одной стороны, предложение Рашку было заманчивым, с другой — он уже как-то привык к лесному лагерю и только начал его обустраивать… Там комфортнее, здесь — незаметнее. Там больше народу, там нормальные взрослые, там есть пулемёт и собаки — здесь свобода и… и что-то ещё. Почему-то приходилось себя убеждать, что нужно уходить в санаторий. Что так будет лучше для всех…

Подошла собака. Её звали Илин. Или Илир? Лимон слышал про них раньше, но вот так, вплотную, общался впервые. Сначала ему было не по себе от её взгляда. Из-под тёмных бровей пристально смотрели серо-жёлтые глаза с овальными фиолетовыми зрачками. Рашку говорил, что эти собаки полностью понимают простую человеческую речь и могли бы сами говорить, если бы правильно было устроено горло. Когда-то док Моорс даже операции им делал, пытаясь сформировать говорильный аппарат — или как он там называется? Но когда пандейцы произвели налёт на лабораторию, говорящие собаки дружно сбежали…

— А ты как считаешь? — спросил Лимон. — Оставаться нам здесь или идти с вами?

Собака помотала толстой башкой: не знаю, мол. Если бы у неё был ответ, она заколотила бы лапой по земле, требуя, чтобы ей нарисовали знаки, из которых она выберет нужный.

— Вот и я тоже не могу решить… А если мы останемся, ты не хочешь остаться с нами?

Собака наклонила голову. Это означало проявление интереса.

— Будем охотиться. А если тут туго станет, поднимемся в горы, к козьим пастбищам. Там пастушьи хижины заброшенные есть, я знаю. Лето свободно проведём, а там, думаю, что-то прояснится. Не верю я, что война случилась. Уже бы пандейцы здесь были на каждом шагу, что я, пандейцев не знаю? Трое на лежачего — и ничего не боятся. Ну так как, если мы останемся — будешь с нами жить? Я знаю, у тебя там друзья, родственники — ну так это не навсегда, только на лето. Считай, вакации…

— Ты мою собаку не соблазняй, — сказал Рашку; как всегда, он приблизился беззвучно. — Она молодая, жизни не знает. Плохому научишь… Я прикинул — человек тридцать нас там может жить: озёра есть, охота есть, огородик у Поля тоже немаленький, и расширить его легко. Хотя результат, конечно, не сразу будет…

— Э-э… господин Рашку, — сказал Лимон. — А в… э-э… обычное время вы здесь на что жили?

— Ну… капало понемногу. Тане в наследство пол-лесопилки достались, так что денежки хоть небольшие, но капали постоянно. Деревенские к Полю приезжали, чтоб он им их болезни определил, они ему как-то больше доверяли, чем нашим докторам — за шамана, что ли, считали. Да и… в общем, я ему по линии ДОЗа небольшой пенсиончик выхлопотал как пострадавшему от бесчеловечных опытов доктора Моорса. Что, кстати, чистая правда… Добавим огород, охоту… В общем, не роскошествовали, но и не бедствовали. Закупались в основном у фермеров…

— Понятно, — сказал Лимон.

— Запасов сейчас, конечно, маловато — как-то неожиданно и в неудачное время всё произошло. Но, думаю, с деревенскими так или иначе придётся договариваться, и чем раньше, тем лучше. А подступиться с недобрыми целями к нам будет трудно, построено-то всё давно, тогда фактор горцев сильно учитывали. Крепость — не крепость, но этакий укреплённый лагерь, да.

— Я понимаю, — повторил Лимон. — Просто… Нет, не могу объяснить. Почему-то кажется, что если отсюда уйдём — то и отовсюду покатимся. Как-то так.

— Думаю, ты не прав, — сказал Рашку, — но не буду настаивать. В конце концов, дорогу знаете. Чуть что…

— Конечно, — сказал Лимон. — Рации бы ещё достать…

— Без ретранслятора они берут только по прямой, так что даже если бы они и были…

— Там если дальше по склону подняться метров на сто, санаторий будет виден, — сказал Лимон. — В хорошую погоду, конечно. Но раций нет…

— Раций нет, — согласился Рашку и задумался. — Могу оставить свой фонарь. Ночью можно будет сигналить. Заряжается он долго, но светит хорошо. Телеграфную азбуку кто-нибудь из вас знает?

— Все знают.

— Ну и отлично. Будем переписываться. Или всё-таки с нами?

— Пока поживём тут.

— Ну, смотрите. Что-то тревожно мне…

— И мне тоже.

— Но остаёшься при своём?

— Почему-то да.

— Интуиция… она тоже нужна. Главное, не спутать её с… чем-нибудь ещё. С тайными желаниями…

— Какие у меня тайные желания? — сказал Лимон и вдруг почувствовал, что лицо его кривится. — Если бы были… я бы…

— Извини, — сказал Рашку. — Не подумал.

— Мы ведь все так решили, — сказал Лимон. — Не я один… Едет.

Действительно — донеслось ворчание мотора. Потом из-за деревьев выполз грузовичок, Порох махнул рукой и стал разворачиваться.

— Не забудьте там машину заправить, — сказал Лимон. — А то вдруг мы действительно соберёмся — а бензина в обрез.

— Не забуду, — сказал Рашку. — Ещё с собой канистрочку выдам. С бензином у нас пока что хорошо. С удачей хреново.

Вышел Поль. Он уже неплохо двигался, но ещё не мог говорить, а только писал — и, кажется, не очень хорошо видел. Во всяком случае, пару раз в сумерках Лимон замечал, что Поль идёт неуверенно, вытянув перед собой руки. Илли, как медобязанная, осматривала его и говорила, что глаза очень сухие и мутноватые — но, в общем, в сравнении с тем, что раньше — небо и земля. Вообще, конечно, то, что произошло с Полем, выглядело чудом. Да и сам он был чудом — хотя и привычным. Однако вот поди ж ты…

Лимон и остальные подошли прощаться. Поль поочерёдно обнимал всех, гудел что-то ободряющее. В руках у него уже была какая-то сила. Рашку стоял рядом, подстраховывал, что ли. Позади к Рашку прислонилась собака — подпёрла его под колени, внимательно и безотрывно смотрела куда-то в лес. «Кто там?» — спросил Рашку; собака покачала головой. Уже несколько ночей к лагерю подходил кто-то тихий, почти незаметный — не человек. Его пытались выследить, пугнуть — безрезультатно. Он просто растворялся в темноте.

Наконец Поль забрался в кузов, Рашку сел рядом с Порохом, собака, непостижимым образом сложившись, уместилась у него в ногах; Порох ещё раз помахал рукой (лицо у него было одновременно сосредоточенное и растерянное) и, усердно газуя, пролавировал между деревьями на дорогу; там он приостановился, сдал назад, развернулся — и тут же исчез из виду.

— Ну вот… — сказал Шило, подходя к брату. — Так он ничего и не рассказал.

— Что он мог рассказать? — пожал плечами Лимон. — Как пришёл в пустой город и чуть не умер? Так мы это и так знаем…

— Может, он видел кого…

— Кого он мог видеть…

— Как ты думаешь, наши?..

— Не знаю. Не думай об этом, понял?

— Да я стараюсь. Но отец же мог уехать на заставу?

— Мог.

— А почему они не спустились вниз, в город? Они же должны были понять, что что-то случилось.

— Должны были. Не знаю. Может, и спустились. А может, там пандейцы… ну, что-нибудь…

Произнося это, Лимон почувствовал вдруг, как ослабли у него ноги, и переступил, чтобы не задрожали и не подогнулись колени. Что-то холодное пронзило его от горла и до живота. Он вдруг словно чужими глазами увидел остановившийся вокруг него мир… стволы деревьев выступали из бесцветной травы, как потрескавшиеся кости давно вымерших великанов, и кусты висели в воздухе подобно причудливым клубам дыма; дом за спиной стал ажурным, прозрачным, почти вымышленным; ребята, стоящие рядом или чуть в отдалении, вдруг превратились в кукол из гимназического театра «Бисбауш»: белые гладкие продолговатые головы, разрезанные щелью рта, узкие плечи, мягкие руки и ноги с как бы надутыми кистями и ступнями… каждой такой куклой управляли двое актёров: один двигал руками и ногами, а второй — головой, глазами и челюстью. Вот и сейчас: как будто сдвоенные призрачные тела стояли за плечами Илли, Гаса, Зее и Шила; да и за собой он чувствовал какое-то холодноватое присутствие… Все замерли на полянке перед домом, неподвижные, расположенные в определённом, но никому не известном порядке. Лимон смотрел на это откуда-то сверху и сбоку…

— Эй! — услышал он сквозь звон. Это была Илли. Она спешила к нему — но медленно, словно сквозь воду. — Что с тобой?

Голос растягивался, искажался, плыл.

Лимон успел присесть, упереться кулаками в землю. Потом — мягко упал на бок. Он ещё мог видеть то, что происходило прямо перед ним, но почти ничего не понимал и уж подавно не мог ничего сделать сам.

Сначала всё оставалось как было. Потом от деревьев отделились две фигуры, похожие на человеческие, но с головами кузнечиков. Они шли медленно, на полусогнутых ногах, и водили вправо и влево какими-то странными трубами с решётчатыми щитками на концах. Что же это такое, какой-то задней частью мозга подумал Лимон, но ответа не получил. Люди-кузнечики прошли мимо Лимона, один со стороны ног, далеко, второй — перешагнув через его голову, и снова стало не на что смотреть. Прошло сколько-то времени. Потом ударил короткий звук взрыва, а вслед за ним — несколько заполошно-длинных автоматных очередей…

Новерно, это последе сочинение. Мне кажется уже больше ничего небудит. Наша гимназия сгорела. Её сожгли. Я видил сам кто это делал. Я не знаю зачем. Я раньше сам думал: хоть бы её сжечь. А теперь так не думаю. Я даже думал что заплачу. Мы были совсем глупые и ничего не понемали.

Сейчас я закончу это сочененеие и мы пойдём в горы к пограничникам. Мы это я, Шиху Ремис, Эмин Цезука и вожатый Дачу Трам. Я боюс что, Трам не дойдёт. Но всёравно. Мне и Траму нужно уходить из города потому что деревенские говорят что нас нужно убить. То есть они не знают что мы ето мы, но нас могут выдать ребята из реального училища с которыми, мы их хотели поставить охранять мост а, они отказались. И ещё Морк Бадл, он из нашай гимназии старшего класса, выпускного, но не закончил, не сдал экзамин. Он собрал тех кто, хочет как деревенские. Но не работать на фермах а, грабить вместе с ихними. Я чуть не застрелил его и жалею что, Вожатый Трам вмешался и не дал. Я бы застрелил и не мучался. Я не знаю что, они хотят ещё грабить, ничего не осталось. Каждый день из города караван машин, до верху.

Всё. Меня зовут, мы уходем.

Лимон очнулся и попытался вскочить, но понял, что неподвижен. Он вообще не чувствовал ни рук, ни ног, ни остального тела. Будто его придавило мягкими тяжёлыми мешками. Было абсолютно темно, но хотя бы лицо и глаза он чувствовал, и лицом и веками он сразу ощутил плотно натянутую тряпку, вонючую и заскорузлую, и это странным образом успокоило: Лимон не запаниковал, не закричал и не задёргался, а замер и стал вспоминать, что случилось, но ничего не вспомнил. Уснул… и всё. Он попытался сосредоточиться на руках, пошевелить пальцами — но добрался только до локтей, туго стянутых за спиной. Он представил себе, что будет, когда верёвку разрежут (он понял уже, что лежит на земле связанный по рукам и ногам, с мешком на голове, но вроде бы без кляпа) — и даже застонал от предчувствия той боли.

И тут же получил резкий удар по рёбрам.

Лимон дёрнулся, но промолчал.

— Ты чего, Тапа? — спросил незнакомый голос.

— Да вот… очнулся, а притворяется, джакч, — сказал другой незнакомый голос, по звучанию совсем детский.

— Очнулся — хорошо. Вон уже как раз Тич едет…

Лимон ничего не услышал, но почувствовал, что земля подрагивает. Неизвестный Тич ехал на чём-то увесистом.

Потом Лимона рывком посадили и содрали с головы мешковину. Было светло, но глаза засорились, чесались, всё кругом расплывалось. Видно было, что рядом стоят и ходят несколько человек. Зато стало нормально слышно. Подъехал трактор с бортовым прицепом. Из прицепа выпрыгнуло ещё несколько человек, потом один — огромный — выбрался из кабины.

— Ну, много вы тут наоколачивали? — жирным басом спросил он.

— Да вот, Тич, — в детском голосе кишели заискивающие нотки, — трое живых всего… тут как получилось…

— А остальные?

— Пацан убежал, не догнали, а девка… в общем, пока Мису её пялил, она у него пистоль попыталась вытащить… ну и вот. Хорошо, я вовремя заметил…

— Ты, Тапа, глазастый, — с непонятной интонацией сказал Тич. — И всё ты успеваешь заметить. Как нарочно, а?

— И ничего не нарочно! — заорал вдруг Тапа. — Ты всегда меня подозревать теперь будешь, да? Мне теперь что, обосраться и не жить? Ты так, да?!.

— Уймись, малявка, — сказал Тич. — Давайте грузите этих. Полезного чего нашли?

— Нашли, но мало, — сказал кто-то ещё — кажется, тот, кто поднял Лимона и снял с него мешок. — Четыре ствола, но патронов всего ничего… ну и жратвы чуток. А так… мелочь.

— Откуда они?

— Да из города, откуда ещё. На охоту пошли…

— Ну да, а кабаны шустрее оказались, ха. Не спрашивал, этих пандейцев не видели случаем?

— Спрашивал. Видели. И даже отогнали.

— Ну!..

— Вроде как тот пацан, что утёк, гранату успел бросить. Никого не зацепил, но спугнул.

— Интересный пацан. Надо бы его добыть всё-таки. Может, пригодится.

— Добудем, Тич. Куда он денется? Жрать захочет — придёт…

Тем временем Лимона ухватили под мышки и за ноги, подтащили к прицепу со стороны откинутого борта — и, качнув, бросили на обитый жестью настил. Он прокатился мордой по скользкому, забрыкался, повернулся на бок, даже попытался сесть. Верёвки дико впились в кожу. Трое живых, подумал он. А Шило, похоже, ушёл. Это хорошо…

Он пытался проморгаться, но становилось только хуже.

— Эй, — сказал кто-то рядом. — У парня руки уже почернели. Хрена ли так затягивать?

— Учи, падла, — и звук удара. — Хе, действительно. Кто так вяжет, овцелюбы? Ну-ка дай-ка сюда…

Лимона снова сунули мордой в скользкую вонючую жесть, но верёвки вдруг лопнули — и на локтях, и на коленях. Потом руки вообще упали по обе стороны от туловища — чужие и неживые. И ноги разъехались… Лимона рывком перевернули, посадили спиной к борту. Сам он мог только крутить головой. Сильные руки пропустили толстую верёвку у него под мышками, вокруг груди — и, похоже, закрепили где-то сзади.

— Ну, парень, молись, чтобы ничего у тебя не отвалилось, — сказал всё тот голос.

Потом борт захлопнули, мотор взревел — в прицепе тут же завоняло соляркой — и трактор неторопливо покатил куда-то.

— Ты шевели руками, шевели, — сказал кто-то рядом.

— Я не могу, — сказал Лимон. — Я их не чувствую. Вы можете протереть мне глаза?

— Нечем.

— Просто рукой.

— Не стоит. Всё грязное. Тут не на что смотреть.

— Ребята, кто со мной? Гас? Илли?

— Илли зарезали, — сказал издали кто-то хрипло.

— Ты кто? Не могу узнать.

— Я Зее.

— А Гас? Шило?

— Гас без сознания. А Шило сбежал. Сначала уснул, потом сбежал…

— Это он дежурил?

— Да.

И тут руки Лимона начали как будто оттаивать. Он знал, что будет больно, но не думал, что настолько…

Гас умер под утро, так и не придя в сознание. Он просто перестал дышать, и всё. Лимон долго колотил в ворота, требовал, чтобы открыли — хотя толком не знал, зачем. Просто что-то надо было делать. Наконец Зее и Дину оттащили его и не то чтобы успокоили, но — смирили.

В сарае, не считая мёртвого Гаса и погружённого в себя взрослого, осталось шесть человек. Помимо Лимона, Зее и Дину, это были два третьеклассника из «серой» гимназии и молчащая девочка примерно того же возраста. Кто она, откуда — понять было нельзя. На ней был балахон, сделанный из мучного мешка (что именно мучного, ясно было по штемпелю) и бахилы — наверное, тоже из мешка, только более грубого и толстого. Зее пыталась её разговорить, но без толку.

Остальных продали. Лимон не сомневался, что с утра продадут и их.

Весь вчерашний день, пока было светло, он обшаривал сарай в поисках хоть какого-то оружия — обрезка трубы, палки, куска арматуры… Но нет — хозяева хорошо подготовились к приёму гостей. Только бесполезные колёсные диски, веник, тряпьё. Жестяные кружки, палочки для еды.

Всё.

В туалет выводили. Питьевая вода стояла в деревянной бадейке без ручки.

Вечером, когда продали последнюю партию — кажется, действительно для ухода за свиньями, — Лимон начал подметать пол. Он тупо и аккуратно мёл, и мёл, и мёл — сначала от центра к стенам, потом вдоль стен. Кучка пыли и всяческого сора росла. Потом он сел перебирать тряпьё. Это приходилось делать уже почти исключительно на ощупь, свет мерк. Но пока он не померк окончательно, Лимон нашёл несколько вещей, которые могли пригодиться: разорванная на спине рубашка из плотной ткани, несколько здоровенных непарных носков, детские ползунки, прожжённая в нескольких местах непромокаемая накидка. Её было очень трудно порвать голыми руками, тогда Лимон заточил о цементный шершавый пол палочку для еды и с её помощью сделал несколько проколов-надрезов в неподатливой ткани; после этого она стала рваться на ленты.

— Что это будет? — тихо спросила Зее.

— Ещё не знаю, — соврал Лимон. — Рви теперь ты…

Потом, в полной уже темноте, он стал руками перебирать собранную пыль. Что-то совсем лёгкое — в основном это были щепочки и сухие листья — он отсеивал, более тяжёлый и плотный мусор ссыпал в носки, вложенные один в другой. Подливал немного воды из кружки, трамбовал, досыпал снова. Наконец получилось две увесистые колбаски. Их он засунул в оторванные рукава рубашки, завязанные узлом у манжет. Это уже стало походить на дубинки. Потом — всё так же вслепую — стал плести из матерчатых лент тугие косички. Из косичек сделал удобные ручки с петлями, чтобы дубинки не выскользнули из рук. Смочил дубинки ещё немного, чтобы не пересохли за ночь, и оставил пока. Теперь нужно было наточить как можно больше палочек для еды…

— Ты хочешь уйти прямо отсюда? — тихо, на ухо, спросил Дину.

— Нет, с дороги, — так же тихо ответил Лимон. — Не думаю, что нас станут обыскивать.

— Это да. Значит, надо попасть в одну партию…

— Ага. Типа, мы Гаса одного не оставим…

Но под утро Гас умер. А Лимон почувствовал, что больше так не может…

Ночь они провели в придорожном винограднике, не сомкнув глаз и в буквальном смысле слова не снимая пальцев с курков. То есть младшие, конечно, спали, и Дину провалился в лихорадочный полусон-полуобморок, но ни Лимон, ни Зее не испытывали ни малейшей потребности в сне. Обоих трясло; Лимону хотелось говорить, говорить, говорить, и он только огромным усилием воли заставил себя заткнуться: ночью звук уходит далеко; Зее, напротив, впала в мрачность, несколько раз огрызнулась, потом просто замолчала. Они сидели и вслушивались в темноту, и темнота не обманывала их ожиданий: кто-то не очень крупный, но упорный ломился сквозь колючие заросли, высаженные по краю виноградника, кто-то деятельно плескался в канаве; вдали лаяли собаки — но, слава Свету, лай не приближался. Вообще-то Лимон сомневался, что за ними устроят погоню — испугаются, пойдут искать добычу полегче.

Пожар уже потух — в конце концов, дом не деревянный, огню там не разгуляться; а бочки с соляркой сгорели довольно быстро — плотный дым валил часа два, расплываясь в вышине грязно-серым грибом, потом иссяк… У вернувшихся охотников за рабами наверняка найдётся много дел на пепелище.

Но даже злорадства Лимон не испытывал. Какое-то опустошение. Почти то же самое, что было тогда, в лагере — не сразу, как накрыло, а потом, позже…

Или — когда стало понятно, что в городе нет живых.

Или…

Хорошо, что Шило сбежал, подумал Лимон. Так бы не знал сейчас, что с ним делать. Маленький мерзавец. Он вдруг вспомнил, как Шило просился в отряд. Где сейчас Сапог, интересно? Массаракш, как бы нам снова собраться… Но уже не будет Илли и Костыля. Уже не будет. Никогда не будет.