Я прижимаюсь всем телом к черной отвесной скале. За моей спиной и под ногами — бездонная пустота, над головой кружат синие орлы. Распятый на камне, я завидую птицам… Тянусь выше, хватаюсь пальцами за хрупкий сланец, он обламывается, и я срываюсь, опрокидываюсь спиной в эту пустоту.

Мучительно непохожий на птиц, я падаю нестерпимо долго и умираю десять раз, пока не просыпаюсь!

Я сел, открыл глаза. Отчаянно билось сердце. За палаткой размеренно шумела в камнях вода. Помните, как вы падали в ужасные пропасти в детских снах? Почему до сих пор не уходят мои детские сны? Конечно, такое приснилось потому, что последние две недели мы с Лилей лазали по страшным скалам Баляндкиика, когда за спиной постоянно был километровый провал. Если под рукой обрывался камень, он исчезал надолго и появлялся уже у реки в туче черной пыли…

Лиля спит. Дыхания ее почти не слышно. Она выматывается так, что ей даже пропасти не снятся… Да, мы порядком выдохлись на этих скалах, а послезавтра наш отряд, двинется к леднику Федченко, самому большому леднику в горных районах страны. Мы оставим лошадей у ледника, возьмем груз на спины и пойдем. Высота там больше пяти тысяч метров, придется прыгать через трещины с грузом килограммов в тридцать… Будем задыхаться, проклиная родную геологию, и скалы покажутся нам сущей ерундой. Нет, я не возьму Лилю на ледник. Ее практика кончается, и я прикажу ей уехать, прикажу как старший геолог партии.

Я лег и уже задремал, как вдруг ржание, заливистое и злое, топот и треск ветвей донеслись из рощи. Значит, опять красный киргизский жеребец оборвал привязь и полез драться к другим лошадям. Я выскочил из палатки, сунул ноги в чьи-то нахолодавшие ботинки и побежал.

Когда я подбежал к лошадям, киргиз отпрянул в захрустевшие кусты и удрал. Я стал гладить Серого по встрепанной гриве. Он дрожал и визгливо всхрапывал.

Над нами за черной паутиной ветвей струился Млечный Путь. Белые кривые стволы, кустарники, валуны — все ущелье до краев налито недвижным ночным светом. За треугольниками палаток река била лунным золотом в камни… Упала звезда. Она покатилась медленно-медленно — можно было пять раз загадать желание. И я загадал: «Пусть меня не забудет Лиля, когда уедет в Ленинград!»

Звезда все падала, оставляя за собой голубую неоновую полосу, и я кого-то попросил снова: «Пусть меня не забудет Лиля!»

Звезда ушла за хребет, а я стоял и ждал… Мне делалось все радостнее от этого великого и торжественного покоя, оттого, что небо глубоко дышало и звезды то уходили в вышину, уменьшались и блекли, то, разгораясь, опускались снова.

Смеясь над своей радостью, я вернулся в палатку и едва залез в теплый еще мешок, как сразу заснул.

Меня разбудил Пайшамбе, наш рабочий-таджик. Он сидел на корточках, трогал меня за ногу и повторял с деликатной настойчивостью горца:

— Аркашя, Аркашя, солнце совсем вверху.

Я вылез из палатки в свежий солнечный свет.

У костра второй рабочий — Тамир, прозванный нами Памиром, — чистил картошку. Лиля уже умылась на берегу. Она обернулась на мои шаги и насмешливо покачала головой.

— Ай-я-яй, начальник, как вы длинно спали! — сказала она со смехом.

— Да, я что-то продолговато спал! — ответил я.

Когда у нас хорошее настроение, мы говорим как иностранцы, которые поучились русскому языку с месяц и считают себя знатоками.

— Однако вы завтра ехать в Ленинград и много, много спать, — говорю я еще веселее.

Лиля вскочила.

— Ты опять за свое?

— Лиля, ты должна ехать.

— Слушай, что это на тебя накатило? — полушутливо и уже обидчиво спросила она. — Я не понимаю, что с тобой! Ну?! — Она произносит это свое «ну» с непререкаемым судейским бесстрастием. Я чувствую себя обвиняемым. Что ей ответить? Ведь я сам хочу, чтобы она пошла с нами. Лиля ждет, ее лицо мокро, точно она уже наплакалась от обиды.

— Тебя мы не рассчитывали брать, — говорю я нудным, служебным тоном. — Ты не подготовлена… Мало ли что случится.

На лице у Лили появляется инквизиторское выражение.

— Ах, ты боишься ответственности?! — восклицает она язвительно. — Я и забыла, что вы очень заботливо относитесь к своей собственной персоне!

Она отворачивается и проходит мимо меня с таким видом, точно я вдруг превратился в камень, в один из тех камней, которых кругом полным-полно.

Лиля приехала ко мне в отряд нежданно-негаданно. До этого наш отряд — Пайшамбе, Тамир и я — целый месяц работал в угрюмых горах Восточного Памира. Весь месяц маршруты и маршруты. Вставали в темноте, днем — бесконечные восхождения, режущий ветер со снегом на перевалах. Возвращение в сумерках: палатка, ужин в дрожащем пламени свечи и спальный мешок. За этот месяц я ни разу не поговорил ни с кем о вопросах геологии, которые мучили и волновали меня, не получил ни одного письма. И порою вечером, когда я сидел перед палаткой в ожидании ужина и смотрел на геометрически правильные чернеющие профили хребтов, на малахитовое или желтое, точно дыня, небо и слушал, как Пайшамбе детским голосом поет что-то просительное и несбыточное, мне начинало казаться, что мы никогда уже не выйдем из этих гор, что жизнь давно ушла вперед, а мы позабыты здесь навечно.

Мне всегда, сколько я себя помню, чудилось, что я упускаю настоящую жизнь, что она не здесь, где я сейчас, а где-то далеко и я должен рваться туда.

И вот после такого-то настроения появляется Лиля, прямо из Ленинграда. К нам пришла наконец машина с базы, привезла продукты, приехал проведать меня Прохор Иванович, главный геолог экспедиции. Когда я подбежал к машине, дверь кабины открылась, и на подножке возникло этакое видение — красноволосая девушка в прозрачном плаще. В руке она держала новые рабочие ботинки, связанные шнурками Она выпрыгнула на прибрежные кочки (мы тогда стояли на берегу озера Рангкуль, под знаменитыми скалами), осмотрелась и заявила:

— А у вас здесь чудненько!

«Чудненького» там было мало: соленое озеро с топкими берегами, мертвые солончаки вокруг и ежедневный пыльный ветер.

Низенький Прохор Иванович в сидящей мешком штормовке, черные, заросшие Памир и Пайшамбе да я в нелепом красном вязаном колпаке — мы окружили ее, и я впервые увидел, какие мы одичавшие.

— Вы не лазали в эти знаменитые пещеры? — спросила она и небрежно показала рукой на скалы.

— А нам там нечего делать, — ответил я и снял почему-то свой колпак. Я знал, что похожу в нем на третьесортного гнома (нос облупился, борода белобрысая, волосы спускаются на уши).

Я стал поспешно засовывать колпак в карман брюк, она попросила:

— Разрешите примерить? — Ловко посадила колпак на свои буйные осенние вихры, вытащила зеркальце, взглянула мельком и заключила: — О, это модно!

— Возьмите его себе! — предложил я и покраснел.

В горах привыкаешь к неожиданностям. И не можешь привыкнуть.

Когда мы завтракали в молчании и старались с Лилей не смотреть друг на друга, сверху, с левого борта ущелья, прилетел к нам радостный вопль:

— Э-ге-гей! Аркашка-а!

Наверху, на невидимой снизу дороге, стояли и махали руками три фигуры. Я рассмотрел Прохора Ивановича и шофера, третьим был, наверное, новый рабочий.

Мы побросали ложки и через речку, через кусты бросились к ним. Встретились на узкой тропе. Третьим оказался незнакомый парень лет двадцати двух, в джинсах. Коротенькие, ежиком, волосы, плечи грузчика и мясистое лицо с обгоревшими щеками. Как ни странно, к этому лицу шли синий берет и тонкие золотые очки. Этакий грузчик-стиляга. Парень тащил рюкзак, из которого торчали ледорубы — часть нашего ледникового оборудования.

— Ну вот мы и прибыли в полном здравии. Ну уж и дорожка к вам, не дай боже! — как всегда, суетливо-энергично заговорил Прохор Иванович. — А это, Аркадий, тебе новый рабочий. Лицо, как бы выразиться, необычное. — Он показал рукой на парня, который смотрел на меня и на Лилю напряженно-восторженным взглядом и заранее улыбался: — Романтик. Хочет стать геологом, из-за чего и бросил институт. Уже работая в геологии, поел нашей каши, но вот все рвется на ледник. — Прохор Иванович засмеялся и потер ладони. — Упросил меня, я его взял на твое усмотрение. Товарищ показал себя, физически крепкий.

Показавший себя товарищ, счастливо улыбаясь, подал мне руку и назвался:

— Мика!

Мы пошли вниз, и Мика, глядя на простор под нами, ни с того ни с сего вдруг крикнул:

— Вот она — дикая свобода!

Прохор Иванович привез нам вместе с ледниковым оборудованием и спирт. Он произнес торжественное напутствие. Речь его, как всегда, была смешением официальных фраз и простодушных наставлений:

— Вы идете в труднейший маршрут, и вся экспедиция будет смотреть на вас. Обязательно, чтоб у всех, Аркаша, была смена белья и теплых носков. Надеюсь и выражаю от лица руководства экспедиции уверенность в благополучном исходе.

Мы подняли кружки и осушили приготовленное Прохором Ивановичем питье. Мика вдруг положил мне руку на плечо:

— Старик, только здесь, в горах, я понял, что такое настоящая жизнь и кристально честные люди.

Он произнес это страстно, даже заикаясь, и покраснел.

— Романтик, романтик! — закричал Прохор Иванович.

— Понимаешь, старик… ну, знаешь, для меня это вот все… — Мика развел руками, точно желая обнять весь Памир и всех нас. — Я, понимаешь, задыхался в городе от этой цивилизации.

— Толстовец прямо, а! — закричал Прохор Иванович и захохотал.

— Чем же тебе не угодила цивилизация? — спросила Лиля каким-то свойским тоном. Это была первая фраза, которой она заговорила с ним, и я сразу почувствовал, что она признала Мику одного поля ягодой.

— Да при чем цивилизация? — искренне удивился Прохор Иванович.

— А… а… все эти разговоры о поэзии, абстракционизме, симфонизме… Ах, Ван Клиберн, ах, Рерих, ах, ах, ах!.. Японская линия в графике, евтушенковская рифма, белые носки, а на деле — шакалья возня, за глаза оплевывание друг друга. Но дело не в этом… — оборвал он сам себя и понурился. — Дело в том, что мне изменила любимая.

Мы все помолчали, как водится, при чужом горе.

— Да-а!.. — первым протянул тактичный Прохор Иванович. — Это… душевное событие, драматическое… Но вы еще молодой, энергичный!

— Прохор Иванович, не говорите этих слов! — попросил Мика, морщась. — Я не прощу себе любви к мещанке!

— Правильно! — сказала Лиля.

Утром мы выступили. Повели караван из четырех лошадей вверх по Танымасу, вытекающему из-под ледника.

Копыта лошадей то погружаются в прилизанный ветрами серебристый сухой ил, вздымая дымчатую пыль, то звонко щелкают по россыпям белой гальки, то разбрызгивают мутно-молочную воду Танымаса.

Трудность похода на ледник обнаружилась сразу же, с первого шага. Мы надели привезенные Прохором Ивановичем новенькие ботинки для льда — «трикони», чтобы их разносить до ледника, и уже после первых двухсот метров начали маяться. Нет ничего более нудного, чем медленно подниматься по сухому и скользкому, как тальк, илу в натирающих ногу тяжеленных ботинках. Воздух грязен и желт от пыли, нанесенной «афганцем». Жарко и душно, как в пустыне; впереди призрачные, точно мираж, хребты, и ни черта не верится, что где-то там лежит лед, которому миллионы лет.

Бесчисленное множество раз переходим вброд петлястый Танымас; он становится все уже и стремительнее. Наконец он преграждает нам дорогу узким, рьяным потоком с бурунами и грохотом. Хуже всего эти узкие, глубокие потоки.

— Старик, разреши, я поеду первым, — просит Мика.

У него самая надежная лошадь, красный Киргиз, хоть злой, но сильный.

— Ты умеешь плавать? — спрашиваю я.

Лиля беспокойно смотрит на Мику.

— Я ж одессит, я ж уплывал в море на пять километров!

Мы выбираем место, где буруны слабее.

— Езжай, — говорю я, — садись сзади на круп, хватайся за вьюк, держи против течения!

Жеребец смело идет в воду, заходит по брюхо, вода плещет под вьюки. В середине потока Киргиз вдруг вздрагивает и пятится: наверное, его ударило по ноге одним из камней, которые катятся по дну. Нельзя стоять в такой стремнине. Мика растерянно оглядывается на нас. А Киргиз уже шатается, ноги его дрожат от-напора воды, и хвост прыгает в пене. Мика обеими руками тащит повод.

— Бей его, по заду бей! — кричу я, чувствуя, что сейчас разразится беда.

Из-за рева воды Мика ничего не слышит и беспомощно оглядывается. Нет, нельзя было его пускать первым. Жеребец, вздергивая голову, поворачивает вниз по течению, вода взбегает ему на круп, заносит хвост под брюхо, толкает, вниз. И тогда Мика спрыгивает в воду. Его сразу, как котенка, отбрасывает и накрывает вода… Мы стоим окаменевшие. Наконец поодаль выпрыгивает его гладкая голова, сверкают очки, он бьет руками и бросается грудью навстречу течению, падает, встает на дно и идет на тот берег… Все происходит за две секунды, показавшиеся столетием, и только теперь я слышу крик Лили.

Пока мы с Пайшамбе развьючиваем двух лошадей (ясно, что груженых придется переводить в поводу), Памир трясется от страха: ведь ему переезжать на обратном пути этот поток с четырьмя лошадьми. Лиля подбежала к воде и кричит Мике:

— Скорей снимай одежду и выжимай! Спрячься от ветра! — Как будто он может услышать.

Мы с Пайшамбе садимся в седла, берем за повод двух груженых лошадей и переезжаем благополучно.

Мика в одних трусах и очках, выжимая рубаху, подбегает и вопит, приплясывая от холода:

— Вот это жизнь, старик! Это не салон!

— Какого дьявола ты спрыгнул с лошади? Запомни: никогда не оставляй лошадь!

— Ничего, Аркаша! Хорошее крещение!

Я с развьюченной лошадью переезжаю обратно и возвращаюсь с Лилей.

— Ты не ушибся? — спрашивает она Мику заботливо.

— Вот это жизнь! — кричит Мика снова. — Вот это да!

Лиля счастливо смеется.

Он прыгает в одних трусах.

— Вот это жизнь! Это я люблю! Знаешь, Лилька, будто я в живой воде выкупался, ни черта теперь не страшно! Великолепно! — кричит Мика бодро, но в его близоруких глазах я вижу растерянность.

Знаю по себе: когда хочешь спрятать страх, начинаешь шуметь и петушиться.

— Ничего здесь нет великолепного, — говорю я. — Надо держаться за лошадь, соображать надо!

— Брось ты, пожалуйста, ворчать! Человек чуть не погиб! — вдруг вспыхнула Лиля.

Когда мы трогаемся дальше, Лиля идет рядом с Микой. Я ругаю себя. И верно: за что придрался к парню, ведь он первый раз в горах. Но мне не нравятся эти выкрики. Подумаешь, свалился в воду по глупости!

Впереди в грязно-оранжевом свете заката среди хаоса камней что-то сверкнуло, заголубело. В бинокль видна гряда торосов, вылезающая белой пилой из-за каменной гряды… Ледник!

Танымас становится все грязнее и бешенее, где-то близко он выходит из-под ледника. В сизой мгле, уже оставленные солнцем, мы подошли к языку ледника, к громадной стене черного льда с белыми торосами вверху. В этой стене зияла круглая дыра — тоннель; из него выхлестывала с ревом вода; здесь зарождался Танымас. Внизу, окаймляя черный лед, громоздились друг на друга мокрые глыбы. С обеих сторон долину сжимали километровые стены. Ни куста, ни травинки… По дну Танымаса с гулким грохотом, сотрясая землю, катились камни… Быстро темнела грохочущая долина, сиреневым холодом наливалось небо. Что-то древнее, дочеловеческое было в этом мраке и в этом грохоте. Если бы над торосами вдруг поднялась голова динозавра, она бы только завершила картину.

Когда мы, спотыкаясь от усталости, поставили палатку, над ледником поднялась багровая луна, точно глаз циклопа.

Наутро никакой чудовищности вокруг! Горы, ледник и олеографическая голубизна неба.

Мы двинулись вверх вдоль ледника, выискивая место, где можно взобраться на его спину. Камни, камни, камни… Надо перебраться через эту гряду камней, которую ледник, двигаясь вниз, как бульдозер, воздвиг вокруг себя.

Неожиданно выходим на круглую травянистую полянку у подножия этой гряды. Озеро и палатки! Зеленый котлован налит солнцем. Мы спускаемся к озеру. Знойно, мирно… Перед палатками лежат спирально закрученные архарьи рога.

Из самой большой палатки навстречу нам вышли два полуголых старика, удивленные не менее нас. Один, гладко выбритый, с унылым канцелярским лицом, в пижамных брюках, выглядел обычным курортником. У второго разлохмаченная и бородатая голова посажена прямо на квадратные загорелые плечи.

Мы все поздоровались за руки.

— Вот уж никого не ждали! — произнес с волжским распевом бритый и заулыбался добродушно. — Во-от уж не ждали.

— Откуда вы, путники? — спросил второй и снял темные очки. — Уж не на поиски ли снежного человека?

Под космами седеющих бровей один глаз у него с косинкой, и кажется, что человек этот смотрит на двух людей сразу.

— Мы-то геологи, — говорю я. — А вот вы здесь по какому поводу?

— Мы по поводу восхождения на пик Революции! — задорно отвечает косматый. — Альпинисты университета. Сегодня по леднику ушла вверх последняя группа.

— А вы что же? — спросила Лиля. — Сторожить палатки остались?

— Мы начальство. Общее руководство, — сказал косматый. — Андрей Егорыч вот — начальник сбора.

— А вы, разумеется, тренер по боксу? — определил Мика, одобрительно разглядывая бугристую грудь косматого.

— Не совсем.

— А кто же вы?

— Ректор.

— То есть как? Университета? — изумился Мика.

— Ага, — простодушно ответил ректор и повернулся к товарищу. — Что ж, Андрюша, пока ребята будут ставить палатки, вскипятим для них чайку.

Когда мы начали ставить палатки, я сообщил Мике и Лиле:

— Братцы, а знаете ли вы, что Константинов, ректор-то, самый мощный у нас специалист по теории относительности. Шутка ли, академик!

— Гигантский старик! — подтвердил Мика и вдруг хлопнул себя по коленям. — У меня идея! Давайте вечером подобьем его на лекцию о теории относительности!

— Железно! — подхватила Лиля. — Я начну… вроде нечаянно, а вы поддержите меня!

Заговор состоялся, и за чаем в присутствии академика мы переглядывались и перемигивались, точно организаторы покушения.

Академик и Андрей Егорыч пригласили нас вечером отужинать совместно и послушать приемник.

Перед вечером опять подрались наши лошади. Заслышав визгливое ржание и храп, мы выскочили из палатки.

На берегу озера, встав на дыбы, как кентавры, сцепились Киргиз и Жук. Мы дико заорали и помчались к ним все — даже академик с ледорубом и Андрей Егорыч.

Жук отпрянул и кинулся удирать. Киргиз догнал его, ударил грудью, и они вместе рухнули наземь. Взметнувшейся пылью закрыло их обоих. В эту пыль первым вбежал Мика, и сразу же оттуда вылетел Киргиз и понесся вверх, на осыпь. Он взвился метров на двести, остановился уже под скалами, оглянулся и победно, ликующе заржал. Пыль рассеялась, и мы увидели Мику: он держал за уздечку встающего на дыбы Жука. Вид у Мики был грозный, он махал кулаком перед мордой жеребца и кричал. Жук пятился и рвал узду, он ошалел от нападения, его следовало отпустить. Но Мика свирепо дергал его и вдруг ударил кулаком по носу. Удар по носу взбешивает лошадь. Жук рванулся, свалил Мику и поволок его по земле, потому что тот намотал повод на кисть. Выхватывая нож, я услышал крик Лили и краем глаза успел заметить, что она закрыла лицо ладонью.

Я перерезал струной натянутый повод, и Мика остался лежать ничком. Мы помогли ему сесть. На запыленную грудь расширяющейся лентой хлынула из носа кровь. Правая рука торчала в сторону. Мы подвели его к воде.

Лиля, обмывая его лицо, бормотала:

— Что с рукой, что с рукой?

— Положите на спину его! — приказал академик, швыряя ледоруб.

— Кажется, вывих, — морщась, выговорил Мика.

— Вы ничего не понимаете в лошадях, — сердито говорил академик. — Аркадий, держите его за плечи, — приказал он мне. — А вы крепитесь, мистер укротитель.

Академик со свирепым видом дернул ему руку. Мика ойкнул и сел.

— Лягте, у вас еще идет кровь из носа, — посоветовал академик и дернул еще раз. — Теперь пошевелите пальцами, согните в локте. Ага, получается! Теперь мокрую тряпку на нос, и никаких больше укрощений!

До ужина Мика лежал в палатке. Лиля сидела около него, смачивала ему лоб и не позволяла подняться, а он возмущенно кричал нам (в то время мы подковывали Серого.):

— Братцы, что это за карантин!

На ужин мы явились с арбузом. Это был один из первых арбузов сезона. Он проделал громадный путь, пока добрался до нашей поляны: вызрел в Ошской долине, был куплен на базаре шофером нашей базы за пятерку у киргиза, затем в машине проехал пятьсот километров и преодолел пять перевалов. Лежал на базе в Мургабе, вызывая общее искушение, потом пересел в другую машину и был доставлен самим главным геологом экспедиции в наш отряд. Мы решили продлить его путешествие до ледника. Арбуз был запрятан во вьюк и, покачиваясь на лошадиной спине, десятки раз переправлялся через Танымас.

Я думаю, что вряд ли какой-либо из арбузов поднимался на такую высоту.

Еще не стемнело, но в палатке уже горела свеча. Академик в телогрейке из козлиного меха заваривал чай. Андрей Егорыч возился у приемника. Приемник пищал, гудел, трещал, но не говорил. Когда мы садились за длинный стол из ящиков, пламя свечи заволновалось и призрачные тени от наших фигур заплясали на брезентовых стенах.

Я торжественно водрузил арбуз на стол. Академик прослезился от изумления. Андрей Егорыч засмеялся как ребенок: старики неделю сидели на одних сухарях. Мы молниеносно покончили с арбузом. Вспомнив наш заговор, я под столом подтолкнул ногу Лили. Она обернулась к Мике и что-то ему пошептала. При свете свечи перевязанная голова, курчавая бородка, расстегнутая рубаха делали его похожим на кубинского революционера. Мика согласно кивнул Лиле, тогда она помешала ложечкой в стакане и как бы невзначай тоненьким голоском сказала:

— Александр Дмитриевич, вы не могли бы нам рассказать немножко об Эйнштейне и теории относительности?

— Да, да… пожалуйста… расскажите… — наперебой заговорили мы с Микой фальшивыми голосами.

Академик не ожидал такого нападения здесь, растерялся, но тут же спохватился.

— Как то есть об Эйнштейне? Я с ним не был знаком.

— Ну, о его теории, — легко уступила Лиля.

Константинов тяжело вздохнул.

— Вы все равно ничего не поймете! — сказал он уныло.

— Нам не надо ничего упрощать, правда, Мика? — спросила Лиля.

Мика хотел взять кружку правой больной рукой и едва не уронил. Лиля удержала кружку и поставила перед ним.

Мика взял ее руку, пожал и не отпустил.

— Что ж, попытаюсь, — начал академик. — Как бы это вам попроще…

Я не мог отвести глаз от их соединенных рук…

— Теория относительности, как вам известно, была выдвинута более полстолетия назад… — заговорил академик.

Слова его доходили до меня точно из далекой комнаты. Я ничего не понимал, я только видел их руки. Вот они разъединились. Мика взял кружку, отпил, и опять сплелись их пальцы. Лиля, приготавливаясь слушать долгую лекцию, вздохнула и придвинулась к Мике поближе. Он что-то тихо ей сказал, она засмеялась и погрозила ему пальцем. Между ними возникло то общее, чего порой нельзя добиться годами… Трещала свеча, метались по стенам наши фиолетовые тени. Говорил, все более увлекаясь, академик, а им было хорошо вдвоем. Я отвернулся…

— Пространство… время… движение… невозможность абсолютного вычисления… — объяснял что-то мудреное Константинов.

Я для них сейчас так же далек… как вон та звезда, которая только что завиднелась в треугольнике неба за палаткой и, дрожа, разгорается в бесконечном холоде вселенной.

— Ну, вот вам и теория относительности! — Академик взъерошил волосы и победоносно взглянул на нас. — Вы что-нибудь поняли?

— Конечно… замечательно… большое спасибо! — отвечали мы наперебой.

— Почти все понятно, — сказала Лиля.

— Ну, это вы мне не заливайте насчет понятности, — добродушно возразил Александр Дмитриевич и вдруг обратился ко мне: — А теперь, милостивый государь, у меня просьба к вам. Предупреждаю, просьба не совсем обычная. А именно: возьмите меня с собой на ледник! — Он снял очки и, помахивая ими, вызывающе посмотрел на нас. Мы все опешили и молчали. — Вот так. Прошу покорно. Получили лекцию — расплачивайтесь! Ничто не делается даром в этом мире.

Я не знал, что ответить.

— Вместе с вами я перейду ледник, спущусь в долину, доберусь до места, откуда летят самолеты. Между прочим, я альпинист и даже мастер спорта.

— Да брось ты раздумывать! — накинулась на меня Лиля. — Соглашайся, и все! Правда, Мика?

Мика, разумеется, был того же мнения. Еще бы, сейчас они заодно! Им сейчас все кажется прекрасным и возможным: предложи лететь на воздушном шаре — полетят.

— Хорошо, согласен, — говорю я академику. — Пойдете с нами.

Вечером я долго не мог заснуть, думал о Лиле и о Мике. Говорил себе: «Что ж, возьми и этот груз на плечи… Иди, держись… упала твоя звезда… Иди… Этот груз ты не сможешь сбросить с плеч никогда, никогда…»

Утром мы покинули поляну, залитую солнцем. Ведем лошадей через камни, кипящие потоки, проходим по плитам плотного снега на берегах. Воздух все резче и холоднее. Ветер с ледника отметает, выдувает все лишнее, вчерашнее.

Я делал все, что положено: тащил своего охромевшего Серого, убеждал Памира, что он сумеет один пройти обратно, соображал, как бы удобнее убедить академика взять поменьше груза, когда мы оставим лошадей, а сам все думал о Лиле…

Вот и последняя трава. Здесь мы должны подниматься на ледник. «Прощай, зеленая!» — как говорят альпинисты.

Лошади осторожно ступают на лед. Вблизи он не черный, а грязный, мокрый. Лошади боятся льда и ставят истертые подковы осторожно, точно на битое стекло. Оскальзываясь, лезем на лед, а навстречу нам поднимаются торосы.

Мы заходим в их лабиринт.

Нас окружают разрушенные замки, шпили и спины драконов — все из зеленоватого, прозрачного льда. Лучи невидимого солнца скользят над нами и оплавляют янтарем верхушки торосов.

Останавливаемся развьючить лошадей. Памиру пора обратно.

Мы связываем лошадей — одну к седлу другой. Я пожимаю холодную черную ладонь Памира.

— Ну хоп, Памир. Спускайся осторожно.

Все молча пожимают Памиру руку.

Только Пайшамбе на родном языке горячо говорит ему что-то наставительное. Памир берет за повод переднюю лошадь и идет не оглядываясь. Мы смотрим ему вслед. Он уходит в торосы, его фигурка рядом с лошадьми кажется совсем маленькой.

Вот исчезла курчавая голова Памира, вот в последний раз заржала, точно заплакала, лошадь… Мы остались одни.

Я подошел к рюкзаку Александра Дмитриевича, стал вытаскивать из него консервы и перекладывать в свой.

— Что вы делаете, оставьте! — закричал он возмущенно.

Но, я знаю: лучше разделить груз сразу.

— Мика, возьми-ка себе пяток банок у Лили!

— Оставьте хоть шпроты! — попросил академик.

Я просыпаюсь раньше всех и бужу Мику. Он сегодня дежурный, и ему пора готовить завтрак. Мика визгливо зевает и ложится снова. Он сопит, и вздыхает, и возится, как медведь, которого пробудили раньше срока и выгоняют из берлоги. Вылезает наружу и начинает греметь кастрюлей. Снаружи, вероятно, крепкий морозец — я слышу, как Мика разбивает кружкой лед в ручье, чтобы набрать воды для супа. Вот он принялся за примус, ломает спички, дует на руки и обидчиво ворчит. Примус капризничает, Мика капризничает тоже, зачем-то громко, жалобно повторяет:

— Ой, пальцы не сгибаются! Ну что это за спички!

Я чувствую, что мне уже не заснуть, вылезаю, и мы вдвоем погружаемся в романтику разжигания примуса на морозе.

Скоро вылезает и академик. Чертыхаясь, он начинает расколачивать ледорубом свои замерзшие ботинки. Он забыл их мокрыми вечером у палатки, и за ночь они окаменели.

В этот день мы проходим еще пятнадцать километров вверх по ледяной долине. Ночуем опять на льду. Идти все труднее: мы поднялись уже на высоту больше пяти тысяч.

Свежий снег, схваченный утренним морозом, блестит как парча.

Идем быстро. Сначала вдоль изумрудной трещины, и вдруг трещина уходит под снег.

— Обвяжемся? — спрашиваю я.

— А стоит ли? — спрашивает Мика храбро и насвистывает.

Ах, ты решил играть в бесстрашие? Хорошо, посмотрим, как ты будешь держаться там, наверху!

Подходим к подножию хребта. Он точно разрублен гигантским топором сбоку от вершины до основания. Этот шрам засыпан крупными валунами. Взбираемся по мокрым глыбам и вылезаем на снежное, круто вздернутое поле. Медленно, вколачивая ноги, поднимаемся по снегу к гребню. Мика уже не насвистывает. Последние метры, гребень, и за ним черная пропасть — Западный Памир.

Мы на водоразделе. Справа от нас — плоская мертвая страна ледника, слева земную твердь взлохматило и подняло вверх чудовищным взрывом, земля взметнулась и так застыла, взывая к небу.

Мы садимся на гребень, свесив ноги в Западный Памир, я раскрываю банку сгущенки.

— Преисподняя, — определяет Мика и кивает на горы. — Пасть дракона.

— Лучше ешь, — говорю я.

Пока я делаю записи и зарисовываю выходы пород, Мика сидит съежившись и смотрит вниз, вобрав голову в плечи. Ему вроде не по себе. Наверное, борется с тем грозным и тяжелым настроением, которое идет от гор. Горы смотрят на человека, который посмел взобраться вверх, с тяжелым немым предостережением.

Мика отказывается есть. Это плохой признак.

— Что ж, пошли дальше!

Мы идем по гребню.

Мика идет за мной шаг в шаг, след в след. Справа — круто падающий снег, слева — вертикальная стенка метров на двести. Мика свистяще дышит мне в затылок, почти наступает на пятки. Ему невмоготу идти в отдалении. Но так идти нельзя. Я останавливаюсь и говорю:

— Не иди за мной как тень.

Скрипит снег. Воздух резок, как запах спирта. Слева — пропасть, справа — белая пустыня ледника, и на ней далекая, но видимая ясно, до боли в глазах, наша палатка. Может быть, они оттуда видят нас?

Пора спускаться. Хватит.

— Будем спускаться? — спрашиваю я, оглядываясь.

Мика выглядит плохо: лоб бледен, стиснутые губы побелели, на щеках горячечный румянец. Окаменевшими руками он держит ледоруб наготове, поперек груди. Он ничего не отвечает, часто дыша, словно боксер после боя. Но это только первый раунд.

— Будем спускаться! — Я киваю вправо на падающую плоскость снега, сверкающую, как крыло самолета. — Как твои «трикони», хорошо держат?

— «Трикони»… «трикони»… — повторяет он. — Хорошо… хорошо.

Мы спускаемся наискось… Мягкий снег кончается, и мы ступаем на твердую корку… Вот он, второй раунд. Целую минуту я рублю затвердевший снег, чтобы поставить ногу.

Наконец мы сходим на горизонтальную снежную полянку. Что-то странное!.. Ведь мы еще не спустились, ледник далеко внизу… И прежде чем я успеваю сообразить, что мы на краю карниза, Мика быстро идет вперед мимо меня, и снег под ним трескается…

— Назад! — ору я.

Плита снега под ногами Мики вздрагивает, и трещина проходит между нами.

— Ложись!

Мика падает и глядит на меня умоляюще. Я сажусь, упираюсь ногами в снег и тащу его за веревку. Он ползет, достигает трещины и переползает через нее. Садится рядом со мной. На носу у него капли — растаял снег. Внизу дороги нет: под нами пустота. Ждать нельзя.

— Поднимемся на гребень и вернемся старым путем! Вставай!

Мика точно не слышит ничего, он сидит согнувшись и протирает очки…

У таджиков есть поверье о большом страхе. В ночных узких ущельях Западного Памира является иногда одинокому охотнику белая женщина. Она идет над потоками, над скалами, и в того, кто увидит ее, вселяется большой страх. С этой ночи горы оцепеняют человека большим страхом и обращают его мысли только на самого себя.

Мика увидел белую женщину.

Он сидит, уткнувшись лицом в руки. Он делает вид, что протирает очки… Но он не может смотреть на мир. Он боится опять увидеть белую женщину. Что же с ним делать? И тут я замечаю, что он оставил ледоруб за щелью, на краю карниза.

— Какого черта ты оставил ледоруб?! — говорю я зверским голосом. — Что у нас, склад ледорубов?

— Ну и что ж… ледоруб, — бормочет Мика. — Я не пойду за ним. Что ж…

Он, видно, еще не вышел из своего транса.

— Что значит «что ж»! Ты понимаешь, какую чушь ты говоришь? Без ледоруба можешь писать завещание!

— Я чуть не погиб, а ты ругаешься! — вдруг огрызается Мика и встает.

— Не совался бы вперед!

— Ну а что, что теперь делать?

— Садись, упирайся ногами, держи веревку, я полезу.

Мика держит старательно, я ползу… Снег мириадами искринок играет перед глазами, слипается, громоздится перед лицом.

Я выкидываю руку со своим ледорубом вперед и цепляю за ремешок… Тащу… Вытянул. Отползаю обратно и сажусь рядом с Микой.

Обратно идем тем же гребнем, по своим следам. Спускаемся по обмерзающим уже валунам, скользким, как бильярдные шары. Ступаем на сумеречный снег ледника.

Мика вдруг становится разговорчив. Он говорит об аде, который открылся нам, о мощи природы и даже о снежном человеке. Я знаю это по себе: сейчас страх прошел и наступил стыд, который, может быть, еще мучительнее страха. В горах проходишь через это, и не только через это.

— Смотри, смотри, какое солнце — прямо паровозная топка! — говорит он восторженно.

Чем ближе мы к палатке, тем болтливее он становится.

— Вот это жизнь, старик! Мы побывали в космосе, а!

Он говорит о космосе, о летающих тарелочках, но не говорит главного, что мучает его, как дурная болезнь.

Вот уже и палатка показалась. Он садится и начинает долго перешнуровывать ботинок без всякой надобности. Он опять что-то говорит, но лицо у него как у приговоренного к казни. Опять надо ему помочь.

— Да, брат, натерпелись мы! — говорю я как бы между прочим и даже позевываю, чтобы слова казались обыденными.

Мика перестает шнуровать «триконь» и просит, не глядя на меня:

— Знаешь… ты не говори им об этом.

Мы приходим в палатку, когда там уже зажжен огонь. Все встречают нас с такой радостью, точно мы явились с того света.

За ужином Александр Дмитриевич спрашивает, как прошел маршрут. Мы начинаем рассказывать, и Мика вдруг принимается расписывать наш переход в «романтическом» плане. Оказывается, он шел впереди и поэтому чуть не погиб. Появилась в его рассказе и какая-то лавина, которая вынесла нас на карниз. За такое вранье следовало бы дать по шее, но что поделаешь с поэтом!

Ночью опять взвыла пурга. Днем мы не высовываем носа.

Палатка дрожит.

Порой от свиста ветра и плеска снега снаружи кажется, что нас давно сорвало с Земли и мы несемся уже среди неведомых планет. И только визг вертушки возвращает нас на Землю.

В первый день пурги Александр Дмитриевич был еще болен и, лежа в мешке, бормотал время от времени: «Вьются тучи, мчатся тучи…»

На второй день под вечер, когда обо всем было переговорено, нашла на всех зеленая тоска.

Мы сидели без огня, экономили последний огарок. Уже не видели друг друга.

Вдруг Пайшамбе затягивает своим детским голосом:

— О… о!.. О-о!..

Это «о-о» поднимается, растет волной и сменяется каким-то мягким:

— Чи… ми-миии…

И снова:

— О-о-о!..

Из этого растущего, тоскующего «О-о-о!» вдруг выплывает звучное:

— Джохннамо-о-о… И опять:

— О-о!.. Чи… ми — миии…

Он поет тихо и все об одном и том же; из грустного плача рождается и гаснет одно слово, печальное и звонкое: «Джохннамо».

Нас поднимает и кружит над миром это пение о несбыточном. Кто поет? Наш Пайшамбе, или горы, или лед, или эта тьма?

Пайшамбе замечает, что мы слушаем, и смолкает.

— О чем ты пел, Пайшамбе? — спрашивает Лиля.

— Так… песня…

— Ну о чем?

— О Джохннамо.

— А что это — Джохннамо?

Пайшамбе молчит и начинает возиться, что-то искать в мешке.

— Красивое слово… Джохннамо! Может, это имя? — спрашивает Лиля.

Пайшамбе перестает возиться и, как эхо, повторяет:

— Имья.

Он, наверно, вспоминает свою Джохннамо, зеленый дым весеннего орешника над плоскими крышами кишлака, тягучий запах нагретого солнцем кизяка, и ее темный, поблескивающий взгляд, и потертое серебро монет в ее иссиня-черных косах…

Академик, Мика и Лиля молчат: тоже, поди, вспоминают своих Джохннамо. Только я не вспоминаю. Моя Джохннамо рядом, но она не знает об этом…

— А что значит «Джохннамо»? — спрашивает Мика.

— «Джохннамо» значит «зеркало». Нет… нет… не такое зеркало… как всегда. Это такое зеркало, в котором видишь все кругом… зеркало… как душа… видишь весь мир!

— Страшно любопытно! — воскликнул Александр Дмитриевич. — Это же поэзия, синьор поэт. Чувствуете? Кстати, вы положили на меня свои ноги.

— Ну а точно, если перевести одним словом, как это будет? — спрашивает Мика и подбирает ноги.

— Точно? — Пайшамбе задумывается и вдруг объявляет: — Ну, вроде телевизор!

Мы все смеемся, но академик ворчит:

— Экой вы какой!.. Все вам переводи… Лучше запишите прекрасное имя Джохннамо в свою книжечку.

На следующий день мы все лежим, чтобы не тратить энергию. Вьюга яростно отпевает нас.

Вчерашнее пение о Джохннамо что-то сделало с нами непонятное. Академик вдруг предложил всем сочинять стихи о нашем походе. И мы принялись. Александр Дмитриевич первый создал нечто высокое, где был «блеск седых вершин» и тому подобное.

У Мики я запомнил только одну строчку начала: «Мы на мир взглянули со страшной высоты».

Я, сколько ни напрягался, не смог сочинить ничего, кроме таких вещих слов: «Солнце все равно взойдет».

Пайшамбе пропел что-то по-таджикски и сказал, что перевести это «не можно».

— Да, конкурс вроде бы не удался, — решил было Александр Дмитриевич.

И тут Лиля, которая, отвернувшись, что-то долго шептала себе под нос, обернулась и объявила:

— А я сочинила песенку о солнце.

И стала читать нараспев, каким-то пионерским голосом:

На третью ночь, под утро, я чувствую, что меня толкают. Открываю глаза.

— Встаньте, поглядите наружу. Ну выгляньте! — говорил Александр Дмитриевич таинственно.

Он сидел в своем мешке.

«Старик вроде тронулся, — подумал я сердито и почувствовал, что в мире что-то происходит. — В чем же дело?»

Тишина!

Да, поразительно тихо.

— Выгляньте, посмотрите! — повторял Александр Дмитриевич.

Я выглядываю в матерчатую форточку. Небо, выграненное звездами, излучало блеск поистине электросварочный.

— Пора выходить, пора… — забормотал Александр Дмитриевич, вылезая из мешка. — Такая ночь, а! Утром лучше выйти пораньше, уж я-то знаю.

Мы пьем чай на скорую руку, все неожиданно взволнованные, вероятно, от слабости.

Выходим, когда все кругом стекленеет от рассветного мороза. Снег смерзся до того, что даже не хрустит. Весь мир, кажется, тверд и холоден, как ледник. Небо бирюзовеет, тлеют звезды.

Мы идем еле-еле, тело кажется невесомым, а ноги точно вмерзают в лед — так трудно их оторвать. С сердцем творится что-то неладное: оно то пропадает, то начинает биться растерянно и часто. Сказываются трое суток на такой высоте без настоящего питания. Оглядываюсь. Мои товарищи бредут, наклонив головы, едва двигая ногами, — четыре синих призрака.

А впереди, до перевала, еще несколько километров подъема.

У меня в кармане пять кусков пиленого сахара. Два дня назад я нашел их и двое суток боролся с соблазном отдать к чаю. Теперь мы их съедим на перевале… Только бы дотянуть до перевала, там все изменится. Самое трудное — подняться на перевальную, высшую точку, а там все станет на свое место. Увидишь, что не так уж все это страшно… Страшно не дойти до высшей точки, откуда все видно, ясно и понятно… Это уже философия, впрочем. Сухо совсем в горле, и этот ледяной воздух режет в легких… и главное — его мало, совсем мало, этого режущего воздуха. Если мне так скверно, то как же трудно сейчас Лиле и всем им!.. А она идет. Я оглядываюсь и в рассветном, жестком синем свете не различаю ее лица… Надо остановиться, передохнуть… На этот раз мы все садимся. Впереди — ворота перевала, какой-то недостижимый ледовый Гибралтар.

Скоро появится солнце. Мы уже видим лица друг друга.

— Всю ночь гляжу на небо. Скоро заря зацветет… — говорит академик и улыбается из последних сил.

Лиля тоже улыбается, поднимает очки на лоб, щурится. На лице ее, вокруг глаз — светлые круги, и на этих кругах видны веснушки… На щеках солнце давно сожгло их.

Всходит солнце и ослепляет нас. Делается жарко, и все труднее идти, а проклятое ровное поле все поднимается. Как скверно идти вверх по такой трудной плоскости! Хотя бы трещина какая попалась или овраг! Я то и дело трогаю в кармане куски сахара.

Лиля вдруг садится в снег и сидит… Мы подходим. Я достаю веревку, один конец перекидываю через плечо, другой отдаю Мике. Пайшамбе помогает Лиле встать. Оказывается, она уже давно идет без рюкзака: Пайшамбе взял его.

— Садись.

Лиля кладет нам руки на плечи. Мы несем ее, мы идем, пошатываясь и спотыкаясь. Со стороны это, наверное, смешно и похоже на пьяных… Мы задыхаемся и все-таки идем… Ее руки у нас на плечах… Сердце бьет в груди набатом, сердце отказывает… Мы идем.

К полудню мы все-таки вылезаем на перевал.

За перевалом открывается та самая вздыбленная преисподняя, которую мы видели с Микой.

Пока я рассматриваю долину, Александр Дмитриевич достал откуда-то плитку шоколада. Он, однако, перещеголял меня. Куда мне теперь со своим замусоленным сахаром! Но ничего, он еще пригодится.

Спускаемся с перевала.

Теперь, слава богу, идем вниз. Вверх сейчас мы не смогли бы сделать даже шага.

Но начинается новое мучение. Нас неудержимо быстро тянет вниз, вперед. А это опасно. Солнце стоит против нас, лучи его вертикально бьют в ледник, и мы катимся по скользкому фирну, а вокруг журчат ручейки.

Полыхает солнце, звенит капель в трещинах, мчат ручьи. Мы идем к земле и траве, и от этого на меня находит сладостное опьянение. Такое опьянение, как у мальчишек-школьников, которые в апрельский день сбежали с уроков и пускают кораблики в снежной сверкающей луже. Вот и широкий апрельский ручей бежит у меня под ногами. Я иду вдоль него и чувствую себя первоклассником, забросившим портфель ради счастья промочить ноги. Так я и ручей вместе подходим к трещине. Ручей низвергается в трещину бисерным водопадом, и снизу несется гулкий звон и стук капель о ледяные стенки. Я прыгаю на противоположный, низкий, скользкий край и едва удерживаюсь на ногах. Смешно! Теперь можно немного проехать вниз, как с горки: кажется, близко внизу нет трещины. Я качусь, и тут же рывок веревки опрокидывает меня, и, падая, я слышу гаснущий крик:

— А… а… а…

Я ударяюсь затылком, а веревка дергает, тащит меня вверх. Я переворачиваюсь на грудь.

Мики нет, Мика в трещине, и веревка, на которой он висит, тащит меня и Лилю… Я один на этой стороне трещины… С той стороны Лиля сползает к трещине, лежа грудью в ручье… Пайшамбе и Александр Дмитриевич выбирают веревку и упираются ногами в снег. Лиля наконец замирает, упершись руками о лед. Вода краснеет около ее пальцев. Головы она не может поднять, потому что рюкзак придавил сверху.

Александр Дмитриевич и Пайшамбе по одному подползают к ней, и они все трое держат веревку, уходящую в трещину. Я подползаю к трещине.

— Мика! — зову я и заглядываю.

И, прежде чем увидеть его, я слышу, как падающая вода ручьями шлепает по мокрой материи. Я вижу метрах в четырех в глубине мокрую голову в берете, и мокрые плечи, и верх рюкзака, к которому пристегнута наша закопченная кастрюля. Вижу мокрые красные пальцы, обхватившие веревку над головой… Одно плечо у Мики ходит ходуном, всем телом он дергается, и я не сразу соображаю, что он хочет сбросить с себя рюкзак и не может, потому что одной рукой держится за веревку.

— Тащите! — говорю я, и Александр Дмитриевич, Пайшамбе и Лиля выбирают веревку.

— Держите крепче, держите крепче! — бормочет Мика, когда его тащат вверх, и пробует помочь себе ногами.

Он показывается над трещиной, выкарабкивается на лед…

Мы все сидим и смотрим в лед. Вероятно, у всех в глазах, как и у меня, оранжевые круги и искры. И тогда с противоположной стороны долины доносится грохот взрывов. На кварцевых приисках рвут породу.

— А это салют в нашу честь! — говорит Александр Дмитриевич.

Новый взрыв. Сотрясаются горы, хохочет эхо.

Пять взрывов.

— Пять в честь пяти! — поясняет академик.

И тут раздается шестой взрыв.

— А это в вашу честь — персонально! — говорит Александр Дмитриевич Мике. — Вы познали «ледяной ужас».

— Больше пробовать не стоит, — говорит Мика тихо и судорожно вздыхает.

До вечера мы идем все вниз и вниз. Говорят, опасность обостряет все чувства. Но мне кажется, мы, наоборот, отупели от беспрерывной опасности. Мы прыгаем через трещины, точно через придорожные канавы, едем по мокрому льду. Может быть, мы все сильнее пьянели от притока кислорода: ведь мы резко опускались. Да и земля уже завиднелась внизу, она тянула нас как магнит.

И вот под ногами опять черный лед — с примесью земли и камней. Все изломано и перемешано. Вот мы идем уже по грязи, шлепаем по ней. Вот и последние метры по каменной гряде за кромкой ледника — и мы на земле! Земля! Настоящая земля! Сухая, благословенная пыль легла на наши ботинки! Даже пыль! Еще несколько шагов — и… Лиля вопит:

— Ой, мальчишки, трава!

— Трава!

Мы бросаемся на землю. Бледная, робкая трава между валунами. Я кладу травинки на ладонь, растираю и подношу к лицу. Живая трава! Она пахла далекими реками и березовыми рощами, покосами и ночными кострами. С нами что-то случилось. Я заметил, как Александр Дмитриевич тоже нарвал травы и зачем-то сунул ее в нагрудный карман. Мика разглядывает траву, то снимая, то надевая очки, не веря. А Лиля объявила, что она найдет цветок, и все ползает между камнями. Не найдя цветка, она поднимается и кричит:

— Здравствуй, милая земля! Мы живы! Мы никогда не умрем!

Мы смотрим на перевал. Верх его горит на солнце, а сам ледник падает в тень.

— Прощай, Абдукаго-ор!.. — кричит Лиля и машет рукой горящему седлу перевала.

Дорога круто идет вниз, в теплый земной сумрак долины. На правом борту ущелья солнце вверху еще освещает выходы пластов, как полки с бесконечными книгами. У меня есть еще три дня. День отдохну и за два дня должен распутать этот геологический узел.

Первый раз за последнюю неделю мы идем не цепочкой друг за другом с определенными интервалами, а шагаем рядом, все вместе. Становится все теплее, и земные сумерки сливают нас с землей, растапливают внутри нас долгое напряжение. Я шагаю позади всех, бреду кое-как, мне не надо смотреть под ноги, оглядываться, следить за всеми. Я могу идти, задрав голову в небо, могу выделывать зигзаги и спотыкаться сколько угодно.

Но, странное дело, к радости от этого тепла и свободы примешивается все больше и больше тревоги. Почему? Да это оттаивает чувство горестной тоски, с которым я вступил на ледник. В тот вечер, когда мы, проплутав весь день в пурге, вышли к воющей вертушке, это горестное смятение ушло вглубь и отступило перед грозной опасностью. Теперь все возвращается, все возвращается.

Скоро мы встречаем маленький караван: таджик гонит трех ишаков, нагруженных арчой. В темноте мы различаем только белую чалму и улыбку. Мы все здороваемся с ним за руку.

— Скоро рудник?

— Совсем близко… два-три километра.

Мы стоим вокруг него, и нам не хочется, чтобы он уходил. Пайшамбе долго разговаривает с ним по-таджикски. Я прошу у него закурить.

Наконец расстаемся и идем вниз, а он вдруг кричит сверху из темноты:

— Абдукагор?

— Да, Абдукагор! — отвечаем мы.

Эти проклятые последние три километра! Мы идем по мягкой пыли, ошалевшие, пьяные от усталости.

Уже ложится роса нам на плечи, над стенами ущелья переливается звездами молодая ночь, когда впереди мы видим теплые огни рудника.

Во дворе рудника застаем единственное живое существо: ишак стоя подремывает около трактора под фонарем. Но вот из-за барака выбегает собака на высоких ногах, удивляется нам и убегает обратно. Затем появляется старик в халате и в чалме. Здороваемся. Пайшамбе просит разбудить кого-нибудь из начальства. Старик стучит в дверь барака. Дверь открывается, и в проеме возникает заспанный длинноногий человек с хохолком на лысине и мефистофельской бородкой.

— Что, опять альпинисты? — спрашивает он, мучительно зевая. — Надоели вы нам.

— Мы геологи, нам нужно поспать, — говорю я.

— И поесть! — добавляет Александр Дмитриевич. — Мы спустились с Абдукагора!

Человек с мефистофельской бородкой вдруг бросается нас обнимать.

— Геологи! Братцы, а я вас за альпинистов принял! Братцы, а у нас все спят сейчас. Вчера было торжество по поводу выполнения плана.

Мефистофель распахивает дверь и затаскивает нас в маленькую комнату, продолжая говорить.

Стол заставлен бутылками, на раскладушке спит человек в красных носках, спрятав голову под ватник.

Мы садимся. Мефистофель наливает нам по рюмке, вытаскивает селедку, колбасу. Мы пьем и сразу соловеем от мирного человеческого тепла, блаженно улыбаемся и засыпаем. Мефистофель зачем-то начинает будить человека в красных носках и уверяет, что сейчас он нас всех устроит спать. Но человек в носках никак не может проснуться, а мы уже ничего не понимаем и валимся друг на друга.

И все-таки мы с Пайшамбе поднимаемся и поднимаем всех. Мы добредаем до зарослей арчи в ста метрах от базы, ставим палатку, смеясь от изнеможения, и через минуту опрокидываемся в сон.

На следующий день, едва мы заявились на базу, началась для нас райская жизнь. Еще бы! Не нужно разжигать примус и колоть лед на чай. Нас препровождают в столовую. Мы сидим на стульях, едим из фаянсовых тарелок какой-то божественный золотистый суп, пьем компот из тонких стаканов. Не нужно сгибаться в три погибели над едой и бояться залить супом ноги соседа.

Затем мы попадаем в баню. Меня чуть не прошибла слеза, когда мы, совсем раздевшись (впервые за месяц), вступаем в пелену горячего пара. После этого блаженства, легкие и умиротворенные, мы сидим в голубой комнате у главного инженера, слушаем приемник и читаем газеты. Оказывается, мир далеко ушел вперед.

После обеда мы еще отсыпаемся в нашей палатке (ночью мы поставили ее у дороги, и мимо идут тракторы, но мы не слышим их).

Рано утром дымящийся металлический шар опустился на росистый выгон. Из шара с трудом выкарабкалось существо с голубым неземным лицом… Пришелец остервенело стащил с себя скафандр и швырнул его в люк, внутрь шара. Затем он спрыгнул на траву и, прихрамывая, шибко побежал к деревне, провожаемый удивленными взглядами коров… Через несколько секунд за спиной у него мягко ахнул взрыв…

На рассвете Даша проснулась, разбуженная гулким взрывом, от которого тоненько задребезжали пустые ведра в кухне. Скоро кто-то загремел железной щеколдой у ворот. Даша накинула платок и вышла. У калитки топтался полуодетый гражданин с голубым изможденным лицом. Торчащие волосы и брови его были подпалены, глаза лихорадочно горели. Он едва выговорил дрожащими губами:

— Может ли усталый путник рассчитывать на вашу доброту, о прекраснейшая из колхозниц?

Даша ошарашенно смотрела на гостя: хоть и синий, он разительно был похож на ее мужа Ефима Тишкина, который полгода как бросил семью и скрылся в городе областного подчинения, где поступил в военизированную охрану на мыловаренный завод.

— Туманно выражаетесь, товарищ, — сказала Даша. — Откуда вы взялись-то? Да проходи давай, не стой босиком.

Пришелец следом за Дашей пошел к избе, бормоча еще туманнее:

— Я благодарен провидению, которое даровало мне мучительное счастье видеть вас ночами…

— Насчет ночей вы бросьте, — строго сказала Даша, отворяя дверь в избу.

Пришелец, радостно оглядывая кухню, воскликнул:

— Как прекрасно здесь, под вашим кровом!

— Ты как с неба упал, — сказала Даша насмешливо. — Садись уж.

Глоус сел на ведро, поскольку не догадывался о его прямом назначении, сказал:

— Мне кажется, что я пришел к себе домой.

— Зря такое говоришь, — возразила Даша. — У меня ребенок и с мужем неразведенные!

Глоус поспешно сказал:

— Я не посягну на ваш семейный очаг, о круглолицая! Но отныне моя жалкая судьба в ваших руках, я сам сжег свое прошлое.

Даша грустно вздохнула:

— Так вы погорелец, что ли?

— Я погорелец, — охотно подтвердил Глоус.

— То-то ты такой закопченный. А семья где?

Глоус развел руками:

— Сгорело все, включая обувь.

— Пожар — хуже вора, ясное дело, — сказала Даша, пригорюнясь. — Куда ж думаешь податься?

Глоус робко улыбнулся:

— Я бы хотел остаться под вашим кровом и работать в зеленом поле. Например, пасти этих прелестных животных с рогами.

Даша деловито сказала:

— В колхоз тебе надо вступать, вот что. Нарежут тебе участок, избу поставишь. Надевай-ка пиджак и обувку, сведу тебя к бригадиру.

Даша сняла с гвоздя старый пиджак мужа, из-под печки достала Ефимовы сапоги, которые регулярно чистила, и все это подала гостю. Он вскочил, принял вещи с поклоном и виновато проговорил:

— Столь прекрасный дар равен лишь щедрости вашего сердца.

— Одевайся уж, не лопочи, — сказала Даша и прошла за перегородку, где рядом с ее постелью стояла детская кроватка.

Она сняла платок, расчесала свои медно-красные волосы, надела самую яркую синюю кофту и вдруг обругала себя: «Перед кем выряжаешься, дура!» — и в зеркало погрозила себе кулаком. Она вышла к гостю и всплеснула руками от удивления — в пиджаке и сапогах это был чистый Тишкин, только малость закопченный. Даша протянула ему расческу и сказала:

— Причешись, Ефим.

До появления на колхозном выгоне он прожил неимоверно долго на планете Рюм, затерянной по правую сторону Млечного Пути.

На планете давно царила безмятежная голубая жизнь… В далеком прошлом остались жуткие тысячелетия хаоса, когда рюмяне, еще не голубые, а волосатые, проламывали друг другу головы в нудной борьбе за существование… Метеоритные дожди молотили тогда планету. Злобные микробы вдруг размножались и обгладывали все живое. Налетали грозы, и молнии гонялись за рюмянами, которые визжали от обиды и бессилия… Словом, сорок тысячелетий прошли без особой перспективы…

Наконец рюмяне стали соображать, что колотьем много не добьешься. Постепенно они начали преобразовывать весь этот дебош природы. Над планетой растянули сетку, в которую ловились метеориты. Молнии при помощи науки стали направлять прямо в бытовую электросеть. А из злобных микробов начали гнать безалкогольные напитки — разум победил окончательно.

Планетой стал править Высший Мозговой Центр. Мозговой этот Центр вскорости обеспечил рюмянам поголовное бессмертие.

Кстати, зарождение жизни тоже совершалось на принципиально новом уровне. В сосуд типа кофеварки засыпался белковый порошок. Две чайные ложки. Наливали холодного кипятку. Затем вращали ручку, и через определенное контрольное время получалось довольно живое существо неясного пола.

Имелись ли на планете женщины, иначе выражаясь, существа противоположного пола? Трудно сказать… Поначалу они имелись и даже приносили потомство. Но в период расцвета, избавленные от мук ревности и деторождения, они поблекли и поголубели навсегда.

Из-за маленьких размеров планеты города скоро покрыли всю ее поверхность и стали расти вверх, как перевернутые сосульки. Многие жили внутри планеты, где восходило и заходило маленькое химическое светило. Всюду, конечно, веял ветерок от скрытых вентиляторов и порхали синтетические бабочки. Что и говорить, жить было можно. Одно было малость неудобно — обязательное бессмертие…

Чтобы помереть, требовалось разрешение ВМЦ (Высшего Мозгового Центра). Получить такое разрешение могло только существо с исключительными заслугами.

В общем, голубой этой жизни не виделось ни конца, ни перемен… И вот от некоторой скуки рюмянам начали сниться довольно странные сны…

Кому-то снилось, что он в лесной речке ловит рыбу на живого червячка. Кому-то мерещилось, что он в деревянной баньке парится хлебным квасом. Кто-то увидел, что он катается на коньках в школе детского фигурного катания… Рюмяне так увлеклись этими видениями, что ложились спать пораньше, не дожидаясь запланированной ночи. Всеобщая спячка разрасталась. Во сне рюмяне тушили пожары, валили лес, пеленали детей, играли в домино, рвали живые цветы и квасили капусту…

Наконец один из членов ВМЦ, невзрачное существо по имени Глоус, главный теоретик голубого бессмертия, увидел во сне женщину с красными волосами. Круглолицая и босая, она выгоняла на зеленое поле какое-то странное животное с рогами и выменем. А потом, повязанная до бровей белым платочком, она ловко колола куски дерева железной штуковиной на рукоятке. Чтобы получше разглядеть эту женщину, Глоус заваливался спать прямо с утра.

Однако он уклонился от глотания таблеток и, видя ежедневно эту женщину, стал терять интерес к теоретическим проблемам. И однажды заявил на заседании Мозгового Центра:

— Коллеги, я пришел к выводу, что мы живем отвратительно! Мы замкнулись в своем благополучии, как шпроты в банке. Наши желания умерли. Мы превратились в обывателей Вселенной. Есть планета, на которой разумные существа страдают и волнуются, борются и любят. Мы должны немедленно установить контакт с ними. Я готов лететь. Если меня не отпустят слетать на Землю, я буду спать вечным сном!

Президент ВМЦ, существо с самой синей головой по имени Лур, завопил:

— Смотрите, к кому хочет лететь почтенный Глоус!

На Глоуса был направлен аналитический луч. За спиной Глоуса на стене вспыхнуло цветное изображение круглолицей женщины с красными волосами. Она сидела на завалинке и кормила грудью ребенка.

— Это позор, коллеги! — провозгласил Лур гневно. — Вот на кого нас променял!

Некоторые коллеги возмутились и загалдели. Лур выключил аналитический аппарат, но тогда другие коллеги закричали:

— Не выключайте женщину с грудью!

Некоторые кинулись к аппарату, чтобы включить изображение кормящей женщины, Лур стал их отпихивать, началась свалка. А Глоус опрометью бросился вон из Мозгового Центра в свой личный гараж, где давно и тайно мастерил шар для полета на Землю.

Бригадира Семена Грызлова они разыскали возле фермы. Увидев пришельца, бригадир поскучнел лицом.

— Объявился, значит, Тишкин? — только и сказал он вместо приветствия.

— Объявился, здравствуйте, — ответил пришелец радостно.

Бригадир почесал голову под кожаной фуражкой.

— Дак работать думаешь или сызнова по зеленому змию ударять?

— Работать, — ответил Глоус вдохновенно. — На ферму пойду.

Бригадир вдруг подозрительно поглядел на Тишкина:

— Тебя в синьку окунали, что ли?

— Лечился я, — сказал Глоус смиренно, — от змия.

Бригадир снова присмотрелся к Тишкину.

— Да ты вроде косой был? — спросил он с некоторым сомнением.

— Вылечили, — объяснил Глоус.

— Смотри, Ефим… — неодобрительно заключил бригадир, метнул в рот папиросу и начал щелкать зажигалкой. — Тьфу, забыл заправить.

— Пожалуйста, прикуривайте, — сказал Глоус и поднес бригадиру зеленый огонек на конце большого пальца.

Бригадир особо не удивился, но голос его потеплел.

— Руки у тебя, что и говорить, первые в районе, — сказал он, прикуривая от пальца. — Ты давай-ка электропоилки отлаживай, а то бабы голову мне открутят. К петрову дню сделаешь?

— Сегодня сделаю, — сказал Глоус скромно.

— Сёдни не к спеху, — ответил бригадир — Сёдни коровы напоены. А вообще-то брехай поменьше.

Так начал Глоус-Тишкин трудиться в бригаде. На ферме он не только живо отладил электропоилки, но и оснастил коровники зелеными фотоновыми светильниками, которые не только светили, но еще исполняли органные концерты, стимулируя процесс молокообразования. Затем он сконструировал устройство, которое без участия коровы превращало траву непосредственно в молоко. Однако это устройство вызвало неодобрение бригадира, потому что оно ослабляло внимание к живому животному. Иногда Глоус-Тишкин исчезал. И никто, даже Даша, не знал, что он в это время превращался в какую-либо деталь или запчасть, которой остро не хватало в хозяйстве. Так однажды он три часа прокрутился электромотором в сепараторе. Работал он и коленчатым валом грузовой машины, и насосом…

Но полностью счастлив он был только около Даши и ее восьмимесячной дочки. Более всего он любил сидеть рядом с Дашей и разматывать на нитки старые шерстяные вещи. Когда Даши не было, он играл с девочкой, превращаясь для нее в различные резиновые игрушки… Даша привыкла к нему и потихоньку стала забывать настоящего Ефима Тишкина. Ефим не писал и только однажды прислал небольшие деньги, что-то около пяти рублей. В бланке перевода Тишкин приписал большими печатными буквами: «Атарвал от сердца…»

В оранжевых сумерках после дождика Глоус-Тишкин сидел на завалинке и пиликал на гармошке. Ему было даже грустно от безмерного счастья. Неожиданно скрипучий голос окликнул его:

— Глоус!

Из-за колодезного сруба поднялась синяя голова, затем вторая. Глоус-Тишкин с содроганием узнал их: это был Лур, президент ВМЦ, и Марзук, главный исполнитель приказов Разума, редкая бездарь.

— Глоус, мы за вами! — объявил Лур, выходя из-за сруба.

— Идите вы… — сказал Тишкин, продолжая играть на гармошке.

Лур дал знак Марзуку, и они пошли к Тишкину с двух сторон. Лур, одетый в черный скафандр, двигая фиолетовыми бровями, говорил:

— Глоус, вы Лже-Тишкин, и мы вас разоблачим перед землянами.

Глоус разозлился, отложил гармошку и хотел превратиться в грабли, но они уже схватили его за руки.

— Работать простым колхозником, играть на чужой гармошке — до чего вы докатились! — воскликнул Лур.

— На нем чужой пиджак и сапоги, — угодливо добавил Марзук.

— Пиджак и сапоги я отработал! — гневно воскликнул Глоус. — Катитесь к черту! Завтра я куплю себе новую кепку!

— И это говорит самый ученый житель нашей планеты! — застонал Лур. — Элементарным напряжением мозга вы можете формировать материю, создавать автоматические заводы, синтетические леса, инкубаторы вечной жизни! Зачем вам кепка?

— Несчастные вы, голубые, — сказал Глоус с глубокой жалостью. — В этой кепке я пойду с Дашей в кино!

— Послушайте, Глоус! Мы просим вас вернуться немедленно! После вашего бегства рюмяне потеряли покой и многие просятся на Землю. Началась тайная постройка самодельных кораблей для полета сюда, именно в ваш колхоз, в вашу бригаду!

— Будем встречать, — сказал Глоус деловито. — Колхозный оркестр подбросим на выгон.

— Никогда! — закричал Лур. — Никогда наша голубая сверхцивилизация не смешается с этой земной самодеятельностью. Мы, высшие существа, скоро расстанемся с проклятой плотью, отбросим руки, ноги и воспарим…

— Валите отсюда! — закричал Глоус.

— Вы улетите с нами! — гневно сказал Лур, и они потащили его за колодец.

…Даша открыла калитку, когда двое с синими лицами повалили Тишкина за колодцем и стали запихивать его в серебристый ящик.

— Ну вы, черти, двое на одного! — закричала Даша, поддала одному коленкой, а другого достала вилами вдоль узкой спины.

Хваченный вилами заорал:

— Марзук, снотворное!

Марзук выхватил трехствольный пистолет и, пятясь, выпалил Даше в лицо пенной струей. Даша отерла пену со щек и швырнула ее в глаза Марзуку, отчего он заперхал, как овца, и стал оседать на пятки. Над местом стычки разрасталось ядовитое облачко. Глоус-Тишкин упал и засопел, Марзук тоже. Но Лур успел надеть маску и поволок своего спутника к ограде. Он пролез сам и стал тащить Марзука сквозь березовые жердины. Даша подбежала, вытащила заснувшего из ограды и взвалила его на плечи Лура. Потом она хлопнула президента ВМЦ по узкой спине и приказала:

— Бежи и не оглядывайся!

Лур, спотыкаясь под тяжестью бездарного Марзука, враскачку потрусил по дороге к стогу, где был запрятан их корабль…

…Даша подняла Глоуса на руки и, шагая сквозь ядовитый туман, отнесла в дом…

…Лур в изнеможении опустил тело Марзука на стерню возле стога. Марзук зашевелился, замычал. Лур взял соломину и пощекотал ему за ухом. Марзук чихнул, сел и проговорил, кривя зеленый рот:

— Энергия этой женщины может двигать два ускорителя.

— Не два, а четыре! — поправил его Лур, сдергивая противогазную маску. — Тише, кто-то идет но дороге.

Они припали к стерне. Черный человеческий силуэт двигался к ним по дороге на фоне лилово-пепельного закатного неба.

Это шел Тишкин, подлинный Ефим Тишкин, который решил навестить свою семью. Он брел со станции и сжимал в одной руке газетный кулек с липкими конфетами-подушечками для дочери, а в другой — бусы для жены. И при этом подлинный Тишкин пел песню «Цыганские кибитки».

— Это Глоус! — придушенно воскликнул Лур. — Ни у кого в мире нет такого тембра и такого слуха!

Две стремительные синие тени метнулись к Тишкину и сбили его с ног. Борьба была тяжелой. Тишкин разъяренно защищал кулек с конфетами, когда представители сверхцивилизации волокли его к стогу, внутри которого был запрятан корабль. Наконец они втащили Тишкина в люк, забросали соломой и загерметизировались. Тишкин под сеном продолжал петь «Цыганские кибитки». Размазывая по лицу конфетное повидло, Лур включил все ускорители.

Тишкин очнулся в большом полутемном зале и стал прикидывать: куда занесла его нелегкая?

В углу зала вдруг почудилось шевеление и показалась неясная струящаяся фигура. Слабые стоны и как бы музыка — точно плакала флейта — приближались вместе с этой дымчатой фигурой.

Тишкин на всякий случай взял в руки стул — черт знает, что она выкинет?

Фигура подплыла по воздуху, и вдруг из жемчужного струения к нему протянулась рука. Тонкая, бледная — женская. Тишкин смутился и на всякий случай пожал руку. Рука затрепетала, а в верхней части фигуры проступило довольно тусклое, но милое большеглазое лицо.

— Приветствую тебя, землянин, — произнес певучий голос с робостью и надеждой.

— Здравствуйте, девушка, — ответил Тишкин, приглядываясь к ее фигуре, на которой, однако, ничего существенного больше не проступало. — Где я?

— Вы на планете Рюм, — ответило лицо и нежно порозовело от волнения.

— Рюм так Рюм, — сказал Тишкин. — Перебьемся. Сама откуда будешь? Да может, вы в натуральном виде явитесь, для порядка?

— Я бесплотна, — ответил голос в отчаянии. — Я бывшая женщина, красавица.

— Давно? — спросил Тишкин.

— Давно, о как давно, Ефим! — ответила женщина. — А ведь я красавица, но этого не видит никто.

— Да вот свету маловато, — застенчиво сказал Тишкин. — Не разглядишь.

— Дай твою руку, Ефим, — попросила женщина и подала свою узкую ладонь.

Тишкин взял ее прохладную руку. И вдруг проступили плечо, грудь под зеленоватой накидкой, линия бедер, колени… Бледное лицо медленно наполнилось живым светом, как виноградина на солнце… Заструились мягкие волосы, залучились и улыбнулись рыжие глаза.

«А ведь Дашка психанет», — подумал Тишкин, отводя глаза, и вслух проговорил:

— Прошу прощения, уважаемая, кто же вас довел до такого безобразия, что скрозь вас предметы видать?

— Это все Высший Мозговой Центр — скверные заумные головастики! — гневно воскликнула женщина. — Они не дают нам рожать, нянчить детей и ходить по траве босиком!

— Вот дураки, — сказал Тишкин.

— Мы хотим танцевать, любить, стирать! — воскликнула женщина запальчиво.

— Ух ты, боевая! — похвалил Тишкин. — Как зовут-то?

— Эйлурия. Я бывшая жена Лура.

Тишкин крепко встряхнул ее руку.

— Эх, Луша, чем же вам помочь-то, бездетным рюмкам?

— Вы помогли уже тем, что прилетели! — пылко сказала женщина. — Мы вас ждем, мы томились сорок веков!

— Как же, летел, сильно старался, — пробормотал Тишкин и от смущения отпустил руку Эйлурии.

Эйлурия, оставленная Тишкиным, вдруг опять стала прозрачной и волнистой, будто чешское стекло.

— Видишь, как мы слабы без тебя! — печально прозвучал ее тающий голос. — Когда твоя рука излучает в меня силу Земли, я живу, я есть.

— Хлопот с вами, — проговорил Тишкин. — Как я руку тебе оставлю? Мне без ее самому никак. Мне еще с вашими голубыми мужиками надо разобраться.

— Оставь мне что-нибудь земное, самое дорогое для тебя, — попросил голос.

Ефим полез в нагрудный карман пиджака, достал бумажник, а из бумажника маленькую затертую фотографию на документы с уголком для печати. На фотографии была Даша. Волосы ее были расчесаны на прямой пробор, глаза смотрели ясно.

— Сгодится? — застенчиво спросил Тишкин, вкладывая фотокарточку в трепетную руку.

Коснувшись фотографии, Эйлурия опять проступила из небытия, как переводная картинка. Она жадно всмотрелась в непреклонное лицо Даши и вдруг спросила глухим голосом:

— Ты любишь ее, Ефим?

— Ну, — сказал Тишкин и понурился.

Эйлурия покорно вздохнула и вдруг испуганно поднялась.

— Я слышу шаги Лура! — воскликнула она, и по ее лицу пробежала синяя тень тревоги. — Заклинаю, будь осторожен и хитер с ним, Фима! Он будет ловить тебя на формулах! Ты еще услышишь о бывших женщинах! На всякий случай запомни адрес моей подруги: Химический тупик, шестнадцать.

Только слабое свечение и замирающий плач флейты остались на месте этой странной женщины…

Неожиданно в глубине зала открылась дверь, и к Ефиму приблизился голуболицый человек в черной мантии.

— Дорогой Глоус, — проговорил Лур, приветливо двигая синими бровями, — я пришел к вам как простой бессмертный к простому бессмертному.

Тишкин так нарочито ошарашенно смотрел на президента Высшего Мозгового Центра, что тот поспешно пояснил:

— Это я — Лур.

— А по батюшке? — спросил Тишкин озадаченно.

— Мы же из ионов. Нету батюшки-то. Химия, — мягко напомнил Лур и вздохнул. — Да, на ваш блистательный мозг сильно подействовало пребывание на Земле.

— Сильно, — согласился Тишкин и потрогал голову руками. — Рассолу бы, Лур Ионыч…

Лур покраснел, а вернее сказать, пофиолетовел, как баклажан.

— Наша сверхцивилизация пока не имеет, — сказал он стыдливо, — субстанции, именуемой рассолом. Но я сейчас же дам задание химическому тресту срочно отсинтезировать лично для вас требуемое количество. Будьте любезны сообщить исходную формулу. — Лур распахнул мантию, и на боку у него открылся пульт с двумя рядами кнопок. — Я держу пальцы на пульте синтетреста. Итак, прошу исходную формулу…

Тишкин вспомнил предостережение Эйлурии и просто сказал:

— Исходная формула — огурец.

Лур совсем растерялся:

— Извините, Глоус, но субстанции, именуемой огурец, у нас тоже нет. Но я дам сверхсрочное задание теоретическому совету…

Тишкин печально вздохнул и сказал:

— Ты, Лур Ионыч, брось все свои кнопки. Пусть грядку засеют в затишке да на припеке, да поливают почаще рассаду…

— Но у нас нет почвы! — застонал Лур.

— А солнце-то хоть имеется?

— Только химическое. Впрочем, с приличным периодом обращения. Заменяем его каждые пятьсот лет.

— Ржавеет, что ли? — спросил Тишкин.

— Энтропируется, — грустно признался Лур.

— Ну а природа? Трава там, жуки, овцы?

— Бабочки синтетические порхают, по заказу даем ветер, — скучно пояснил Лур. — Вентиляторами.

— Тогда вы в полной трубе, ребята, — сказал Тишкин.

Лур вздохнул:

— Где-то вы правы… Нет, вообще-то жить можно. Только одно здорово неудобно — обязательное бессмертие.

Лур низко опустил узкую синюю голову, плечи его задрожали.

— Между нами, Глоус, мне обрыдло наше синтетическое благополучие. Я горд, конечно, что создал вместе с вами теории бесконечной небелковой жизни. Я счастлив, что мы вдвоем успешно выпрямили довольно кривое пространство и ликвидировали Время. В тяжелой борьбе мы победили последних сторонников грубой теории пищеварения, но… Знаете, когда мы с Марзуком сели на росистый некошеный земной луг у речки… Там еще мостик, помните?

— А как же, — сказал Тишкин, сопнув носом от волнения. — Родные места, третья бригада.

— И тогда я увидел маленького землянина с веснушками. Он стоял по колени в прозрачной воде, — а мы давно уничтожили воду как источник микробной агрессии, — и держал этот белобрысый житель Земли такой прутик, палочку…

— Удочку, — подсказал Тишкин.

— Да, удочку! И ловил что-то в этой изумрудной дивной воде на такого… маленького, который шевелится…

— На червяка?

— Да! На живого червяка! — воскликнул Лур трагически. — Тогда я подумал — мы ошиблись со своим бессмертием! Может, все здесь сломать, Глоус?

«Ишь куда загинает. Сломать! На живого червяка ловит», — подумал Тишкин и сказал уклончиво:

— Ломать погодим. Помозгуем.

Лур сказал:

— Тогда же на лугу мне повезло, в первый раз за последние три тысячи лет я понюхал живой цветок, а маленькое такое существо… с крыльями… меня охотно укусило.

— Пчелка, — сказал Тишкин. — Наверняка с дяди Макаровой пасеки. Хорошо прожгла?

— Нет, меня постигло разочарование! — горестно воскликнул Лур. — Я не ощутил запаха и не почувствовал боли. Ведь мы недавно удалили болевые центры отсюда. — Лур гулко постучал себя тонкими сизыми пальцами по темени. — Эх, Глоус, я ведь соткан из противоречий. Посмотрите.

Лур засучил рукава мантии выше локтя и показал Тишкину голубоватые полупрозрачные нити, из которых он был в основном соткан: они перемежались редкими оранжево-зелеными узелками живых сосудов. Тишкин протянул руку — потрогать, но Лур вдруг резко встал и запахнулся в мантию до подбородка.

— Глоус, вы ничего не видели. Я цельнохимический, избранный, бессмертный, — сказал он тусклым мертвым голосом. — Все это чушь — цветки, червяки! Готовьтесь, Глоус, сейчас прибудет Марзук с ионной пушкой самого крупного калибра, которая будет деземлировать вас!

— За что? — спросил Тишкин растерянно.

— Вы принесли с Земли миллиарды злобных микробов, пыльные сапоги и нелепые убеждения, — проговорил Лур глухим голосом. — В вас полно анархического электричества. Вот, пожалуйста! — Лур достал серебристую палочку и поднес к голове Тишкина.

У Тишкина волосы встали дыбом, из них вдруг выскочила и поплыла по залу небольшая шаровая молния. Лур, развевая полы мантии, бросился ловить ее. Молния опустилась на пол. Лур подкрался и прихлопнул ее ладонью, будто стрекозу. Вернувшись к Тишкину, запыхавшись, он сказал:

— Мы очистим вас от всего!

Тишкин посмотрел на свои недавно подбитые, довольно крепкие сапоги и сказал:

— А сапоги я не отдам, Лур Ионыч, как хочешь.

— Мы вам сделаем точную копию из лучших имитационных материалов, даже с пылью и пятнами. А ваши подлинные сапоги поместим в музей изучения Вселенной!

— Да ты не волнуйся, Лур Ионыч, — сказал Тишкин. — А то у тебя вон уши мигают.

Лур смущенно пояснил:

— Это вечность… пульсирует.

— И ничего, не беспокоит?

— Привык. Да, обземлились вы, Глоус, ужасно. Голубой цвет почти совсем утратили. И вы наверняка утратили способность к трансформации!.. Глоус, а ведь вы не Глоус! — вдруг страшным голосом проговорил Лур, принюхиваясь к Тишкину. — Вы самозванец!

Тишкин оторопело сказал:

— Как это самозванец? Я сам себя не звал сюда! Я к Дашке шел со станции, да не дошел из-за вас!

Лур схватился за голову:

— Значит, Глоус остался там. Какая трагическая ошибка произошла тогда, на сенокосе!

Тишкин с досадой сказал:

— Ежели бы вы сеном меня не закидали да не сели на меня, я бы разобъяснил, кто я такой.

Неожиданно за окном, закрытым плотной шторой, раздался глухой нарастающий рокот и громкие возгласы.

— Послушайте, что они кричат! — в страхе сказал Лур Тишкину.

Оба прислушались.

— О-ус… о-ус! — донеслось из-за шторы.

— Глобус требуют, — сказал Тишкин.

— Они требуют вас! — воскликнул Лур. — Толпы собираются по всей планете! Они хотят знать, что делал Глоус на Земле, как его там встретили, что такое вообще — Земля! Они просто помешались! Молодежь носит прически в форме земного шара!

Из-за шторы снова и еще громче донеслось:

— Гло-ус! Гло-ус!

— Что ж, давайте выйдем к народу, — решительно сказал Тишкин. — Чего же темнить? Выйдем и расскажем, что заместо Глоуса вы мне темную устроили на покосе.

Тишкин подошел к шторе, нагнулся и осторожно поглядел в щелку наружу, как актеры смотрят в зал перед премьерой. Обернулся к Луру:

— Глянь, Ионыч, полна площадь.

Лур подошел и, нагнувшись, тоже заглянул в щелку.

— Ну, пошли? — шепотом предложил Тишкин. — Открывай… пора.

— Не пора! — так же шепотом возразил Лур. — Пора, если вы выйдете как Глоус.

— А я Ефим.

— Зачем вам быть Ефимом? — страстно зашептал Лур. — Рюмяне ждут Глоуса! Глоус был любимцем нашей химической нации, а теперь он, пардон, вы будете героем! О вас будут говорить везде и всюду! За вами будут бегать толпы! Мальчишки будут подражать вашей походке и манере сплевывать. Ваше имя будет присвоено новой уникальной установке по производству окончательно счастливых рюмян! Решайте, будете вы Глоусом, героем нации, самым пронзительным умом или…

— Или — чего? — спросил Тишкин.

— Или изоляция, анабиоз, — нервно проговорил Лур. — Уединение.

— Какой же из меня пронзительный Глоус? — спросил Тишкин. — У меня неполное среднее да курсы механизаторов.

— А химическое образование?

— Аш два о, и все.

— Это немало, — проговорил Лур раздумчиво. — Мы дадим вам литературу, проведем с вами занятия по методу мозгового штурма. От вас потребуются только идеи.

— Много? — спросил Тишкин деловито.

— Судя по ситуации на планете. В среднем две-три идеи в месяц. Вот сейчас, когда мы выйдем к рюмянам, вы должны озарить население какой-нибудь новой мыслью.

— Ладно, озарю, — согласился Тишкин. — Было бы кого. Пошли, что ли?

— Не в таком же виде! — возразил Лур, указывая на помятый пиджак и растерзанную прическу Тишкина. — Кроме того, вы должны выйти вместе с членами Мозгового Центра. Они все уверены, что вы Глоус. Только я знаю, что вы не вы.

— Гляди, Ионыч, запутаешься. Шило-то в мешке не утаишь, — сочувственно заметил Ефим.

Лур пристально посмотрел в упрямые ореховые глаза Тишкина и глухо сказал:

— Подождите, я приглашу членов ВМЦ.

Едва Лур удалился, в дверях показался сутулый робот, похожий на старый автомат для размена монет. Подойдя, он молча развернул перед Ефимом черную мантию с надписью на спине, как у хоккеистов: «ГЛОУС».

Сопя, робот встряхнул одежду и нацелился надеть ее на плечи гостя, точно гардеробщик. Тишкин влез в мантию, защелкнул застежку — микрофон на груди. Робот достал пузырек с пульверизатором и, не спрашивая, попрыскал в лицо Ефиму голубой кислой струей. Тишкин пригладил выгоревшие вихры, сожалея, что нет зеркала. Робот с готовностью повернулся к нему полированной спиной. Тишкин поглядел на свое отражение: лицо стало неземное, лиловое. Правда, глаза в модных фиолетовых ресницах остались рыжими, с бутылочным отливом, не поддались химизации.

«Надо бы завязать контакт с трудящим», — подумал Тишкин, пошарил в кармане и сунул пятнадцать копеек роботу в прорезь на облезлом темени. Монета, однако, выпрыгнула обратно.

«Сервис у них без дураков», — одобрительно подумал Тишкин и сказал:

— Погоди, дядя, гайка от тебя отвалится.

Без всякого ключа крепкими пальцами он довернул на плече у робота расшатанную ржавую гайку и похлопал железного мужика по спине:

— Эх, ты, Вася, плохо за тобой доглядывают. Где живешь-то?

Робот затряс головой, — видно, строго приказали молчать, — сгорбясь пошел к выходу, а на спине у него вспыхнула и мгновенно погасла надпись: «Химический тупик, 16. Заходи!»

Внезапно в глубине зала разъехалась стена, зазвучала торжественно-унылая музыка, а в призрачном свете на Тишкина двинулись узкие фигуры в мантиях до пола, несколько похожие на огородные пугала при луне. Это шли члены Мозгоцентра. Они подошли, стали полукругом, сложив руки на груди. Лур, который стоял посередине, довольно безжизненным голосом произнес:

— Уважаемые коллеги, от вашего лица я имею честь приветствовать первого рюмянина, ступившего на дикую, таинственную Землю!

Члены Мозгоцентра мерно, в такт, четыре раза хлопнули в ладоши.

Тишкин сделал шаг вперед, чтобы пожать руку Лура, но наступил на полу мантии и едва не упал. Тогда он подтянул мантию на животе и подпоясался. Из-под мантии выглянули пыльные сапоги.

— Трудно переоценить… — продолжал Лур высоким голосом, — подвиг первого покорителя Земли!

Рюмяне, заполнившие площадь, восторженно слушали Лура, который стоял на балконе по левую руку от новоиспеченного Глоуса. По правую руку от Тишкина стоял Марзук, черно-синий от зависти.

Над площадью далеко вверх, на километры, вздымались бесконечные, узкие, как пеналы, здания. По улицам и площади текли потоки рюмян. Все одноликие, в серых хитонах, как ветеринары.

Тишкин поднял руку и воскликнул:

— Дорогие рюмяки! Разрешите передать вам привет от жителей Земли!

— От диких жителей, — подсказал Марзук злым шепотом.

— И от диких жителей тоже! — добавил Тишкин.

— Дайте критическую картину Земли, — тихо сказал Марзук.

— Как вспомню я эту Землю, — сказал Тишкин со вздохом, — слезы прошибают. Какое может быть сравнение! Вот у вас тут…

— У нас! — поправил Марзук.

— У нас тут порядок и чистота, химия, геометрия, пластик, плазма — плюнуть негде. А у них — наоборот, все живет, все шеве́лится! Там леса на тыщи километров, чащоба, медведи, там пустыни с верблюдами, жара, там океан, киты, акулы, микробы! Там, глядишь, гриб из земли прет, тут пиво привезли, там негритянка сразу пятерых принесла — сильный беспорядок!

Рюмяне на площади разноголосо зашумели.

— Больше критики, — подсказал Марзук.

— Или вот взять выходной, — продолжал Тишкин. — Как мы его проводим тут и как они там?

Он локтем подтолкнул Лура, и тот шепотом подсказал:

— В восемь утра легкие электрозаряды прекращают общий сон.

Тишкин сказал:

— У нас током шарахнуло, порядок, с кровати слезай, а то убьет. А у них кто во что горазд. Энтот храпит до обеда, а тот чуть свет всполошился вместе с курами. Вышел в огород: туман, роса, петухи орут. И давай на задах червей копать. Потом удочки достал из чулана. Крынку молока выпил и пошел на речку. Закинул удочку, сидишь себе, а солнышко восходит, рыба играет, птички поют. Вдруг поплавок дернулся — клюет, сукин кот!

— Кто клюет? — вдруг крикнул рюмянин из толпы.

— А кто же его знает! — живо откликнулся Тишкин. — Ты тут, главное, не зевай, но и не суетись. Он, может, только балует, лещ-то. А если потащил — тяни, Надергаешь так штук двадцать, можно и уху сварганить. Быстренько костерок развел, рыбешку приготовил, вот уже и закипело, пахнет лучше, чем в ресторане. Тут достаешь ее, заветную.

— Кого? — закричали из толпы.

— Больше критики! — придушенно проговорил Марзук.

Тишкин серьезно сказал:

— Ну, значит, сварил ушицы, закурил, прилег головой в тенек, ноги на солнышке, — разве это порядок по сравнению с нами? Вы тут в это время по всей форме…

Тишкин подтолкнул локтем Лура, и тот быстро, как суфлер, подсказал:

— Проходите химическую проверку и получаете таблетки хорошего настроения.

— Хлоркой продезинфицировались, таблеток наглотались…

— Надели черепные электростимуляторы, обеспечивающие бессмертие… — подсказал Лур.

— Горшок на голову, и помирать не надо! — закончил Тишкин.

Неожиданно в толпе на площади один из рюмян, в отличие от других совсем бледный, маленький, тощий, но с неистовыми живыми глазами, взгромоздился на плечи товарищей и прокричал:

— А правда, что у землян еще сохранились женщины?

Толпа зашумела, забурлила…

— Нету, нету! — сквозь зубы шепотом подсказал Марзук. — Скажите, что нету у них женщин!

Члены Мозгоцентра взволнованно зашептались. Тишкин же величественно повернулся к Луру и произнес с достоинством:

— Что ж, врать рекомендуешь, Лур Ионыч? Или как?

Лур смутился, обернулся к членам Мозгоцентра и поспешно сказал:

— Ставлю данную дилемму на открытое голосование. Кто за то, что нету?

Один лишь Марзук поспешно поднял руку. А с площади все громче кричали:

— Расскажите все о женщинах!

Тишкин поднял руку, успокаивая толпу. А Марзук вдруг впился в руку Ефима глазами и спросил подозрительно:

— А что это у вас на руке?

На пальцах правой руки у Тишкина было выколото большими фиолетовыми буквами: ЕФИМ.

— Мальчишкой еще наколол. В школе, — неосторожно ответил Тишкин.

— В какой школе? — визгливо спросил Марзук. — У нас система химического внесения знаний!

Марзук ухватил Ефима за рукав мантии, повернул к членам Мозгоцентра и с ужасом сказал:

— Коллеги, это самозванец, это Лже-Глоус! Поглядите на его руку!

Коллеги подвинулись к Тишкину, хватая его за мантию.

— Покажите химический знак бессмертия! — потребовал Марзук, хватая Ефима за руку. — Покажите знак качества!

Тишкин, таща за собой членов Мозгоцентра, кинулся к перилам и крикнул вниз в толпу:

— Ребята, Глоуса бьют!

Он взобрался на перила, встал, покачнулся. Внизу под балконом рюмяне сбежались в тесный кружок, подняли руки, закричали:

— Прыгайте, Глоус, поймаем!

Тишкин, отбиваясь от членов Мозгоцентра, поправил кепку и прыгнул, оставив мантию у коллег в руках. По пути он ухватился руками за какой-то провод, сделал на нем «солнце», затем отцепился и мягко опустился прямо в протянутые руки.

Рюмяне с трудом удержали Тишкина в руках. Он встал на ноги и сказал, отдуваясь:

— Гутен морген, ребята!

Самый маленький рюмянин в поношенном хитоне, который спрашивал про женщин, подал руку Ефиму:

— Меня зовут Ангидрид! — сказал он деловито. — Куда вас доставить?

— Химический тупик, шестнадцать, — ответил Тишкин.

Пройдя узким тупиком на окраине города, Ангидрид подвел Тишкина к маленькой дверце в стене старого дома и сказал:

— Внизу вас ждет наш товарищ. Какие будут указания?

— Готовьтесь, — сказал Тишкин деловито.

— К чему?

— Ко всему.

Тишкин пожал руку Ангидрида и стал спускаться по темной лестнице, где по-родному пахло кошками. Вдруг он наткнулся на какой-то предмет, громыхнувший, как старое ведро.

Затем вспыхнула надпись на железной спине робота Васи (это, оказывается, был он):

«Заходи в правую дверь. Я покараулю тут».

Тишкин открыл дверь и зашел в комнату, освещенную допотопной электролампочкой. Над диваном-кроватью висел портрет Лура, еще молодого, курчавого, с усами.

Из соседней комнаты вдруг выплыли три смутные фигуры. Тишкин узнал Эйлурию по косынке, которую она повязала на лоб, до бровей, а-ля Даша.

— О, как мы ждали тебя, свет мой слесарь! — проговорил певучий голос Эйлурии, и у нее проступили глаза и родинка на щеке.

Она указала рукой на своих спутниц:

— Познакомься. Эти несчастные девушки, лишенные семейного счастья, почти утратили дар речи.

Сестры зашелестели, закружились, распевая жалобными голосами.

— Этот часто захаживает? — спросил Тишкин, указывая на портрет усатого Лура.

Голос Эйлурии сломался, как льдинка:

— Мы были почти счастливы в этом уголке двести лет назад. Он был нежен, приносил цветы, фарш… Все рухнуло! Его отняла у меня химия и теория игр!

— Да его сразу было видно, что игрок! — сказал Тишкин. — Много продувал?

— Они рассчитали с Марзуком жизнь каждого рюмянина по секундам, когда ему смеяться, когда спать, какие видеть сны. Они управляют всей планетой и каждым рюмянином из отвратительного черного ящика.

Тишкин почесал нос:

— Ишь, артисты… А где этот хитрый ящик?

Эйлурия стала опять невидимой от страха:

— Это страшная тайна. Ящик постоянно перепрятывает сам Лур. Кто пытается не подчиниться ящику, тот постепенно исчезает! Вот мы таем и скоро станем как дым… И тебя они рассеют, Фима!

Тишкин сложил кривую черную фигу и показал в пространство, вероятно, Луру:

— Видали, синие черти! Вы у меня сперва сами в свой ящик сыграете! Эх, девочки, а вы-то чего тут сидите, понапрасну линяете?

— О нет! — живо возразила Эйлурия. — Здесь родник жизни, оазис! Только здесь еще можно постирать, пошить, постряпать, спасти свою женственность. Иногда даже помыть пол!

— Эх, девки, сенокос по вас плачет! — сказал Тишкин сокрушенно и встал. — На картошку бы вас бросить!

— Об этом мы можем только мечтать! — вздохнула Эйлурия с завистью.

— Ладно, пора этот гнусный ящик найти, — сказал Тишкин, направляясь к двери, и закричал: — Эй, Василий, идем в разведку!

Эйлурия легко подбежала, тронула Ефима за плечо и от волнения стала видна вся, до пяток.

— Ты позволишь на дорогу заштопать твой пиджак и почистить сапоги? — застенчиво попросила она.

«Эх, и тут от них не отобьешься», — подумал Тишкин, неохотно снимая пиджак.

Бесплотные девицы с радостным урчанием выхватили пиджак и унеслись с ним в соседнюю комнату; оттуда донеслись звуки борьбы.

— А я для тебя испекла пирожок, — краснея, сказала Эйлурия и сняла полотенце с пирога на столе. — Правда, он из полиэтиленовой муки. Это мой первый пирог в жизни! Нам запрещено печь.

Кривой, неуклюжий пирог был украшен надписью «Тишк».

— Большое мерси, — сказал Тишкин, — возьму в дорогу.

— А еще я приготовила такой напиток, такой субстрат.

— Субстрату налей, — согласился Тишкин, но, попробовав его из синей колбы, заметил со вздохом: — Эдакого много не выпьешь, Лукерья.

В эту секунду за дверью послышался шум, глухие удары жести и жестяной грохот, — видимо, упал верный Вася…

— Беги, я узнаю почерк Лура! — воскликнула Эйлурия, открыв потайную дверцу за шкафом.

Прихватив со стола колбу с субстратом, Тишкин шагнул в тайник. Дверь снаружи распахнулась, и в комнату вбежал Лур, пряча что-то под мантией. Дикий взгляд его уперся в Эйлурию.

— Ты должна быть невидима! — закричал он и, ослепленный ее светоносной фигурой, прикрыл свои глаза тощей ладонью, точно от пламени доменной печи. — Закройся! Закрой хоть ноги! Почему ты видима?

Эйлурия всплеснула тонкими, как фиалка, руками:

— Почему? А ты посчитай, рассчитай, вычисли причину, ходячий арифмометр!

— И вычислю! — закричал Лур и вытащил из-под мантии портативную электронно-вычислительную машину.

Он включил машину, она заработала с таким напряжением, что от нее полетели искры и болты. На табло вспыхнула надпись:

«Эйлурия лубит Ефима Тишкина. Бедный, бедный Лурик!»

Лур отбросил машину и сказал со стоном:

— Эйлурия, вечерняя звезда моего утра, любит какого-то пожарника с гармошкой! Это нонсенс!

Неожиданно из соседней комнаты выплыл пиджак Тишкина, который бережно несли несчастные невидимки.

Лур вырвал у них пиджак, швырнул на пол и начал топтать, выкрикивая:

— Нонсенс, нонсенс!

И тогда из-за шкафа вышел Тишкин в рубашке ковбойке.

— Подыми вещь, химик! — сказал он сердито. — Твой нонсенс не придет, не зови. И доставай-ка ящик из-под своей попоны!

Лур перестал топтать пиджак Тишкина и проговорил, отчаянно запричитал:

— Я не могу без Эйлурии! Но с ней я тоже не могу, Фима!.. Как меня раздирают противоречия! О, как они раздирают меня.

Эйлурия пренебрежительно фыркнула и сказала уже в дверях:

— Они его раздирают пятьсот лет! Пойдемте, сестры. Мы скоро увидимся, Ефимушка.

Эйлурия вышла, следом за ней выплыли из комнаты сестры.

Лур схватился за синюю голову, заскрипел зубами.

— Извините, Тишкин, но от всех этих противоречий я раздваиваюсь… — сообщил он глухим утробным голосом и вдруг начал разделяться на две равные половинки.

— Погоди, погоди! — закричал Тишкин, стаскивая с себя ремень.

Он завел ремень Луру за спину и начал стягивать его в плечах.

— Бабы — они доведут, — проговорил он, поддерживая свои штаны. — Ты уж извиняй, Лур Ионыч, я тебя на последнюю дырку затянул. Как оно, полегче?

— Разрывает, — простонал Лур. — Рвет пополам.

— Погоди, я щас тебя намертво укреплю! — воскликнул Тишкин, поставил Лура к стене и начал двигать на него сервант. Он притиснул президента и сказал: — Ты с Лукерьей-то поаккуратнее… Мини ей подарил бы, какой-нито букет. На чулок-сапог разорился бы с получки. А то ходит она у тебя в сандалиях, ровно октябренок.

Лур задумчиво спросил:

— Как вы проникли в тайну женской психики?

— Проникнешь… — вздохнул Тишкин. — Ежели десять лет с ними на ферме покрутишься.

Лур благодарно пожал Тишкину руку и попросил:

— Отодвигайте мебель, Фима. Вроде пронесло фазу.

Отодвигая сервант, Тишкин попросил:

— Я тоже как в свою фазу вступлю, Дашутка почище твоей Лукерьи мне салазки загинает.

— Тоже раздваиваетесь? — спросил Лур с любопытством.

— Сам-то не очень… А вот предметы — точно. Эх, Лур Ионыч, подал бы ты сигнал Дарье из своего ящика! Что я, мол, об ей тоскую. Прилечу, дескать, скоро.

— Не улетайте, Ефим, — взмолился Лур. — Без вас Эйлурия снова растает. А меня снова разорвет. Ведь это жуть. Хотите, будем править вместе этой занудной планетой?

Тишкин деловито сказал:

— Тогда давай сигнал в колхоз из своего ящика. Пускай мне отпуск за свой счет дадут. Можешь?

— О, это для меня семечки! — обрадованно воскликнул Лур, достал из-под мантии длинный черный ящик управления планетой и поставил его на стол.

Он открыл крышку, под которой открылись клавиши, рычажки и кнопки.

— Я вообще-то виртуоз, — сказал он хвастливо, сел перед клавиатурой и прикрыл глаза, будто Ван Клиберн.

— Валяй вдарь, — подбодрил его Тишкин.

Лур потряс руками в воздухе, насупился и ударил по клавишам.

Таинственная, леденящая душу музыка межгалактических сигналов заполнила комнату… Лур исполнил несколько торжественных пассажей, вдруг открыл глаза и жалобно сказал:

— Извиняй, Фима, но сигнал не доходит до Земли. Совсем чуть-чуть, метров сто.

— Дай-ка твою фисгармонию, — попросил Тишкин.

Он взял ящик будто гармошку, повертел, открыл ногтем заднюю стенку, дунул. Потом легонько ударил ящик об колено, поставил его перед Луром и сказал спокойно:

— Предохранители сменил, теперь достанет. Шпарь по новой свою хабанеру.

Не успел Лур закончить игру, как в комнату вбежал Марзук с перекошенным, черно-синим лицом.

— Планета в опасности! — едва выговорил он зелеными губами и осекся, со страхом глядя на Тишкина. — Вы и этот самозванец? — возмущенно спросил он, а уши его засветились и замигали.

— Да ты не волнуйся, гражданин Марзук, — сказал Тишкин. — А то у тебя вон уши мигают.

Марзук гордо пояснил:

— Это вечность пульсирует!

— И ничего, не беспокоит? — удивленно спросил Тишкин.

— Кстати, если вы Глоус, ваши уши тоже должны пульсировать, — гневно сказал Марзук. — И вы должны уметь трансформироваться!

— Ну, с этим порядок! — твердо сказал Тишкин.

— Тогда превратитесь в какой-нибудь предмет, чтобы мы не беспокоились, — попросил Марзук неожиданно.

— Слушайте, Марзук, отстаньте от Глоуса, — попросил Лур. — А то я опять раздвоюсь!

А Тишкин хитро улыбнулся и сказал Марзуку:

— Валяйте вы сами сначала.

Марзук начал таять и расплавляться. Дольше всего оставались и реяли в воздухе его васильково-голубые уши. Затем он ухнул и превратился в стул.

Тишкин несколько удивился и спросил:

— А сесть можно?

Стул быстро подвинулся к нему. Тишкин нерешительно сел, сразу встал и сказал:

— Спасибо.

Стул исчез, снова появился встрепанный Марзук и предложил:

— Теперь вы.

Тишкин замялся и неуверенно объяснил:

— Приустал я с дороги, товарищи. Растренировался. Но в случае какой тревоги превратюсь хоть в папу римского, вы не бойтесь. Это для меня семечки.

— Позвольте, вы обещали! — закипятился Марзук.

— Планета в опасности, а я ему в мебель буду превращаться! — возмущенно вскрикнул Ефим. — Чего стряслось-то?

— Мы вылетим на место катастрофы, — глухо проговорил Марзук. — Прошу всех на выход. Наш аэровоз за углом.

Под дымчато-прозрачным полом аэровоза проплывали тесные города, взметнувшиеся вверх, как перевернутые сосульки. Ни луга, ни деревца, ни зеркальца пруда, ни фермы, ни отдельно стоящей коровы или, на худой конец, козы не мог разглядеть Тишкин.

Потоки взбудораженных рюмян — кто бегом, кто на длинных, как гусеница, автобусах, кто по воздуху в прозрачных шарах-капсулах — неслись прочь от громадного рокочущего строения на горизонте.

— Куда и почему бежит население? — спросил Тишкин. — Докладывайте уж.

Поднялся Марзук.

— Коллега Глоус, — сказал он гробовым голосом, — недавно мы запустили саморегулирующуюся установку по серийному производству окончательно счастливых рюмян. Совершенно неожиданно производительность установки стала расти в геометрической прогрессии, а сама установка впала в бесконечность. Вот поглядите…

Тишкин прижался носом к прозрачной стенке, глянул вниз и ахнул… Из дымных недр порошкообразного строения, точно из вулкана, поднимались, перекидывались через стенки и неслись вниз бесчисленные лоткообразные эскалаторы. Они поднимали потоки сначала бесформенных, но уже живых существ, которые на ходу обрастали руками и ногами.

Наверху, на самом изгибе, существо-полуфабрикат на секунду задерживалось. Оно заранее плясало от счастья, хотя имело пока еще недоработанную голову, как у снежной бабы. Обжимно-прессовое устройство мигом обхватывало заготовку, и на ней появлялись глаза, рот, нос, ушки и косая челочка. Существо разевало рот, и, пока выкрикивало свой номер, ему вставлялись зубы.

Внизу специальная машина обсыпала каждый экземпляр тальком, вставляла в кулачок синтетический цветок и давала шлепка под зад — очередной счастливый рюмянин начинал бессмертную жизнь. Правда, изредка кое-кто не успевал получить зубы: тогда его с середины эскалатора выхватывал крюк и забрасывал обратно в горшок, в сырье.

— Сколько она шлепает в час? — спросил хмуро Тишкин.

— Начали с двадцати тысяч, а теперь она выгоняет до ста тысяч.

— Какие показатели по полу?

— Пола нет.

— Ну и порядки! Куда деваете продукцию?

Марзук вздохнул:

— Поскольку кормовые ресурсы планеты исчерпаны, штабелируем выборочно тех, кто перестает радоваться. Обстановка тяжелая — многие расштабеляются, вылезают, разбегаются… По самым скромным подсчетам, к среде планета будет покрыта тройным слоем жителей.

— Голову вам надо отвернуть за эту установку, граждане Центр! — сказал Тишкин. — Заклинить ее не пробовали?

— Она нас не слушается, — плаксиво сказал Марзук. — Все помехи устраняет сама. Приближаться к ней опасно: она уже схватила ученого секретаря и забросила в сырье.

— Взорвали бы к свиньям.

— Пробовали. В знак протеста она отпочковала от себя дочернюю установку, которая пока, правда, штампует безголовых.

Тишкин засопел и сердито спросил:

— Какой лопух эту перпету-мобиль придумал?

Наступила неловкая тишина. Марзук робко хихикнул зеленым ртом:

— Эту установку придумали вы, дорогой Глоус. Вы дали идею.

У Тишкина вспотели даже глаза.

— Идейка-то была ничего, — сказал он неуверенно. — Но кто прошляпил бесконечность? Кто…

— Марзук, не заговаривайте нам зубы! — вдруг сказал Лур сурово. — Это вы вогнали установку в бесконечность своими интригами!

Тишкин до того расстроился, что даже замахнулся на Марзука:

— Загубил планету, дубина!

Марзук визгливо переспросил:

— Вы слыхали? А ну, все-таки покажь знак качества на руке, голубой знак химического бессмертия!

И, ухватив руку Тишкина, Марзук стал совать ее в лицо подскочившим коллегам.

На крепких загорелых пальцах Тишкина было написано печатными буквами: ДАША. А ниже во всю кисть был изображен женский торс.

— Опять эта женщина! — завопил Марзук. — Опять эта Дашка с вилами! Навались, коллеги!

Через минуту Тишкин был связан и прислонен к стене как сноп. Вконец удрученные члены ВМЦ, доставая пузырьки с валидолом, расселись напротив. Под днищем корабля грозным утробным голосом рокотала установка.

Отдувая со лба потные волосы, Тишкин заговорил первым:

— Лур Ионыч, Марзук — он Марзук и есть, зря его слушаешь. Разрешите принять неожиданное решение? Записывайте в проект. Пункт первый. Ликвидировать установку, как впавшую в гнусную бесконечность. Пункт второй. Поручить Марзуку найти для этого точку опоры.

Марзук от злости даже задымился.

— Пункт третий, — хрипло продолжал Тишкин. — Отбить телеграмму на Землю бригадиру Грызлову, копия Даше: «Срочно подсылайте мой инструмент, какой лежит за печкой. Сверло возьмите у Гришки…»

Лур вдруг взялся за виски дрожащими пальцами и сказал:

— Развяжите Глоуса Петровича. Он, как всегда, выдвинул блестящую, дерзкую идею. Марзук, запишите все его предложения и дайте мне тройную дозу анальгина. Мы снижаемся.

Едва Лур, Марзук и Тишкин спустились по лесенке из висящего аэровоза прямо на тротуар, к ним поспешно подошел робот Вася и включил на груди себя надпись:

«Комитет бывших женщин вызывает вас для переговоров в бывший институт косметики».

— Нас никто не может вызывать! — высокомерно заявил Марзук. — Вызываем только мы!

Робот Вася включил на груди новую надпись: «Они все-таки дамы».

— Не рассуждать! — воскликнул Марзук. — А то отключу!

В ту же секунду впереди на площади показалась толпа, а над нею в небо всплыл портрет женщины в косынке, сотканной из разноцветных телефонных проводов. Это была увеличенная, шесть километров на девять, фотография Даши, которую Тишкин подарил Эйлурии. Хорошо был виден уголок для печати, но лицо Даши было так похоже на лицо Эйлурии, что Лур радостно воскликнул:

— О, звезда моя вечерняя!

Марзук оборвал его:

— Какая звезда! Это Дашка, которая ударила нас вилами.

— Я сохранил этот ее жест в своем сердце, — сказал Лур с нежностью.

А на площадь выступила колонна женщин в брюках.

— Это марш материнства и младенчества, — сказал Марзук. — Боже, куда мы катимся!

— Какая у них платформа? — спросил Лур с беспокойством.

— Платформы нету! Ищут. А достать невозможно. Вот и кидаются на людей.

Лур убежденно сказал:

— Тогда это движение неодолимо!

Вдруг из переулка вышел маленький Ангидрид, который тащил старую детскую колясочку на трех колесах. Увидев правителей Рюма, он повернул обратно.

— Стойте! — властно закричал Марзук. — Приблизьтесь.

Ангидрид подошел, втянул голову в плечи.

— Где вы взяли эту доисторическую коляску? — грозно спросил Марзук.

Ангидрид едва шевельнул губами:

— В подвале. По заданию союза возрождения женщин.

— Зачем?

— Возить, — ответил Ангидрид совсем беззвучно и застенчиво улыбнулся. — Возить этого, который пищит.

— Любезный, у нас триста лет нет деторождения! — скрипуче проговорил Марзук. — Вы бессмертны. И живете вместо своих детей! Возить некого.

— Пока некого, — вздохнул Ангидрид. — А вскорости…

— Никаких вскорости! — возразил Марзук. — Рюмянин, у которого появится младенец, автоматически становится смертным, зарубите это на своем синем носу, жалкий подкаблучник.

Ангидрид поморгал фиолетовыми ресницами, вдруг достал из-под хитона колесо, приладил его к коляске и пустился бежать.

Марзук повернулся к Луру и схватился за ящик:

— Лур, заклинаю чистотой наших формул! Усыпите всех этих одичавших женщин, иначе они устроят нам демографический взрыв. Опять пеленки, анализы, уколы, свинка, ау-уа! Дети не поймут нас, ведь нам по тысяче лет. Опять вражда поколений, борьба с тещами, стрессы, бытовые травмы, распад, болезни, полная хана!

Лур застонал, схватился за голову и предупредил сонным голосом:

— Я сейчас раздвоюсь, коллеги.

Марзук зашептал ему на ухо:

— Мы усыпим женщин и заштабелируем их в холодильники, пока остынут страсти. А потом…

Тишкин взял ящик у Лура и замахнулся на Марзука.

— Я тебя самого и усыплю и заштабелирую!

От гнева уши Марзука опять загорелись и замигали нежным васильковым светом.

— Хорошо же! — сказал он зловеще и достал из кармана ядовито-желтый пузырек с распылителем. — Вы узнаете, что я сделаю из этого похитителя колясок!

— Иди, иди, не отсвечивай! — сказал Тишкин. — А если малого тронешь, тогда сразу маму зови!

Марзук вдруг достал роликовые коньки, надел их и быстро покатился в тот переулок, куда убежал рюмянин с коляской.

— Ну и фигурист! — в сердцах проговорил Тишкин. — Зачем таких держишь?

Лур побледнел и ответил слабым голосом, оседая на землю:

— У него колоссальные связи на всех планетах.

— Нет, так не пойдет, граждане! — сказал Тишкин и повернулся к роботу Васе: — Ты давай подымай Лура и ходу за мной.

Ангидрид катил колясочку в подъезд стоэтажного дома, бывшего института косметики. Марзук вывернулся из-за угла, кинулся следом, но рюмянин заскочил б лифт, — Марзук стоял на площадке, держа наготове пузырек.

— Говори, где и кто пищит? — спросил он, отвинчивая пробку. — А то растворю на месте.

И тут левая дверь на площадке открылась. Эйлурия и сестры-невидимки схватили рюмянина вместе с коляской и кинулись обратно. Марзук метнулся за ними, но его голову защемило дверью. Он подергал голову и грустно сказал Эйлурии, которая прижимала дверь:

— Кранты. Отхимичил.

Тогда Эйлурия схватила его за уши и втащила в квартиру вместе с мантией.

А на площадку, отдуваясь, поднялись Тишкин с ящиком под мышкой и верный Вася с Луром на спине.

— Все сто этажей проверили, — сказал Тишкин, вытирая мокрый лоб. — Больше им деться некуда.

— По теории вероятностей, они за одной из четырех дверей, — пробормотал Лур. — Остается вычислить. Поставь меня, Вася.

Вася поставил президента на пол. Тот пошевелил губами, высчитал, разбежался и ударил плечом в дверь против лифта.

— Гляди, опять раздвоишься, — озабоченно проговорил Тишкин, удерживая Лура за мантию. — Ящик-то на что, голова? Берись, ребята.

Все трое они взялись за ящик как за таран, раскачали и ударили в дверь. Дверь выстояла. Тогда Тишкин вздохнул поглубже и хрипло затянул:

Лур и Вася подхватили:

От третьего удара дверь наконец рухнула. Но за нею открылась голубая пустота, куда они с разбегу и вывались все трое вместе с ящиком…

В субботу вечером Даша и Глоус пришли в гости к бригадиру Семену Грызлову посмотреть фигурное катание по новому цветному телевизору. Были и еще кое-кто с фермы. Даша смотрела катание рассеянно, потому что беспокоилась, как там одна спит дочка. Глоус, сидя на тахте и чувствуя рядом горячее плеча Даши, был совершенно доволен тройными прыжками, которые выделывали фигуристы.

Вдруг в новом телевизоре начались помехи. Показались смутные высоченные дома, толпы людей в хитонах. Загудело. Замигало. Семен Грызлов встал, подкрутил настройку, а на экране вдруг появился… Тишкин. Он бежал с ящиком под мышкой вверх по лестнице. А за ним квадратный железный мужик тащил на спине не то мешок, не то человека. Затем возникло лицо Тишкина, поющего «Эй, ухнем». А затем невесть почему Тишкин вместе с ящиком и двумя товарищами вывалился с самого высокого этажа… Даша громко охнула и закрыла лицо ладонью.

— Наших бьют! — вдруг громко сказал Грызлов и встал.

— Да сиди ты, это же кино! — прикрикнула жена Грызлова, дергая его за руку.

Грызлов смутился и сел. Но тут же обернулся к Глоусу и сказал с обидой:

— У людей, значит, сенокос, а ты тихой сапой в кино сымаешься? А разобьешься — колхоз тебе пенсию плати?

А на экране опять появилось лицо Тишкина с разбитой губой… Жалостно запела флейта… Белые руки подплыли как лебеди и приложили к его лбу носовой платок…

Даша вскочила и бросилась к дверям. Глоус, нагнув голову, поспешил за ней.

А на Рюме в подвальной комнате, освещенной допотопной электролампочкой, на колченогом стуле сидел Тишкин и ковырялся в разбитом черном ящике управления планетой. Сам он был тоже несколько разбит при падении, одна рука не действовала. Поэтому время от времени он нагибался и, помогая одной рукой, хватал зубами какую-нибудь проволочку.

В уголке у шкафа сидела Эйлурия и чинила разодранный пиджак Тишкина.

В соседней комнате стучали по чему-то железному.

За спиной Ефима под портретом молодого Лура с усами висела большая, сделанная от руки таблица Менделеева. Тишкин и Эйлурия тихонько напевали:

Прервав пение, Эйлурия тихо проговорила:

— Железо?

— Феррюм, — не сразу ответил Тишкин.

Снова запели…

— Медь? — спросила Эйлурия.

— Купрюм… — неуверенно сказал Тишкин и хотел повернуться к таблице, взглянуть.

— Не поворачивайся, правильно, — тихо сказала Эйлурия. — Водород?

— Ангидрид, — твердо и уверенно сказал Тишкин.

Из соседней комнаты вошел Ангидрид с гаечным ключом в руках.

— Довинчиваю Васю, — сообщил он.

— А как Лур Ионыч?

— Фаза не проходит. Просит мышьяку. Пока в обручах.

— Может, заглянешь к нему? — осторожно спросил Ефим Эйлурию, перекусывая проволоку зубами.

Она быстро и покорно встала, подошла к двери, остановилась. Тишкин из-за плеча, исподлобья глянул на ее вздрагивающую спину. Ангидрид бесшумно вышел.

— Ефим, ты думаешь о Даше? — спросила Эйлурия.

Тишкин крякнул и проговорил суровым, почти митинговым голосом:

— Какие причины нашего разгрома? Выступили с одним портретом и с одной трехколесной колясочкой против большой химии!

— Ты не можешь ее забыть? — спросила Эйлурия дрожащим голосом.

— А Марзук лютует! — воскликнул Ефим и, взволнованный, вскочил со стула. — Пока мы тут раздвояемся!

— Ты меня не любишь, — горестно и твердо заключила Эйлурия.

Ефим сердито проговорил:

— Завтра он нас всех посадит в колбу. И подсыплет туда и феррюма и купрюма, — он показал рукой на таблицу. — Всего Менделеева!

В дверях появился Ангидрид, на лице его был написан ужас.

— Он не дойдет до этого! А? — спросил он растерянно.

— Чем мы эту химию побьем? — спросил Тишкин. — Против ее надо что-нибудь из земли.

И вдруг Тишкин схватил Ангидрида за руку.

— Под ногтями-то? — сказал он изумленно. — Как у землемера!

— Это когда я коляску вырывал, — пояснил Ангидрид смущенно.

— Где? — закричал Тишкин.

— Там, в погребке, такая влажная, черная, рыхлая…

— Тащи! — закричал Тишкин.

Ангидрид бросился в соседнюю комнату. Тишкин опрометью за ним, ударился плечом о косяк.

Через секунду, держа в кулаке что-то черное, он вернулся обратно и завопил радостно, точно матрос на мачте Колумбова корабля, впервые увидевший Америку:

— Земля-а!

Все кинулись к нему. Из соседней комнаты легким шагом подбежали сестры-полуневидимки. Громыхая, как разбитое ведро, в дверях возник робот Вася.

Как заправский агроном, Тишкин растер землю между пальцами, понюхал, дал всем понюхать, сорвал кепку, высыпал в нее землю и радостно выдохнул:

— Земля… Землица…

Он свалился на стул… и вдруг начал остервенело стаскивать с себя сапог.

Перевернул сапог над столом. Из него высыпались струйки зерна.

— Прихватил на память, когда в корабль садился, — соврал Тишкин. — Сортовая пшеничка. Считайте.

— Двадцать пять всего, — сказала Эйлурия.

Тишкин снял второй сапог. Из него вывалилось лишь несколько примятых лепестков травы.

— А это луг будет, — сказал Тишкин.

Босой Тишкин и рюмяне стояли как завороженные над рассыпанным зерном. Двадцать пять пузатых зерен отливали золотом и воском. Рядом чернела влажная земля.

От волнения Тишкин почесал одной ногой другую и сказал, указывая на стол:

— Зачнем сельское хозяйство по всей форме. Все вступаем в колхоз «Светлый Рюм». Министром предлагаю товарища Ангидрида, а председателем «Светлого Рюма» товарищ Эйлурию. Главная задача — сохранить зерновой запас, пока не найдем посевные площадя.

Ефим взял зерно в горсть и стал раздавать его всем, говоря:

— Товарищу министру четыре, пересчитай. Сестрам по три. Товарищ Эйлурии пять. Остальные мне. Каждый хранит при себе, где ему виднее. Беречь пуще глаза. В случае чего живьем не даваться.

Неожиданно в дверях раздался слабый голос:

— А как с животным миром?

Все обернулись. В дверях стоял бледный Лур, стянутый обручами.

— С животным миром зарез, — сказал Ефим и, подойдя к президенту Мозгоцентра, стал снимать с него обручи. — Хотя бы какого поросенка на развод.

Из заднего кармана штанов Ефим достал хвост воблы и, протягивая его Луру, сказал сокрушенно:

— Вот и вся живность.

Лур почтительно подержал хвост на ладони и сказал с восхищением:

— Большая редкость!

И вдруг он впился в хвост глазами, отделил от него комочек и спросил:

— Икра?

Затем он поднял комочек на кончиках тонких пальцев:

— Вы знаете, что все млекопитающие произошли от рыб?

— И я? — спросил Тишкин.

— Несомненно. Но долог, ох как долог был путь от воблы до вас, коллега!

Лур приподнял комочек еще выше над головой. Погас свет. И в янтарном луче оживились, запульсировали розовые икринки.

— Я напомню вам этот путь эволюции, — лекторским голосом сказал Лур. — Представьте себе…

Икринки выросли и превратились в стаю рыб. Тяжелая океанская влага точно заполнила комнату. Из бесконечного древнего океана поднялась первая суша… И в луче света все увидели, как лупоглазая рыбина вдруг выпрыгнула на берег, а там превратилась в звероящера. Зайдя в воду, звероящер стал колотить рыбу.

Звероящеров сменяют мамонты; и вот уже первые обезьяны несутся сквозь чащу леса. Двое, видимо, отец и мать, тащат за лапы детеныша.

Вот первые люди рубят дерево на берегу реки. Возводится первая пирамида. Строятся современные здания.

И вот Тишкин едет на конной косилке по знакомому полю, где он боролся с Марзуком и Луром.

И вдруг в темноте раздался визгливый голос Марзука:

— Так вот вы чем занимались на Земле, Глоус!

В комнате вспыхнул свет.

В дверях стоял Марзук, держа в руках черный баллон с распылителем, направленным на Тишкина. Пятеро членов Мозгового Центра в масках, с такими же черными баллонами наготове стояли по углам комнаты.

— Это что за маскарад? — спросил Лур гневно.

— Продолжайте ваше сообщение, — сказал Марзук величавым голосом. — На всякий случай имейте в виду, что все вы арестованы.

— По какому праву? — спросил Лур и пристальным сверлящим взглядом обвел своих коллег в масках.

Один из них вздрогнул и уронил баллон.

— Осторожней, коллега, — сказал Марзук трусливо. — Температура морозильной жидкости в баллоне двести семьдесят три с половиной градуса. Продолжайте, Лур.

— Я не буду говорить под дулом, — возразил Лур и сел к столу.

Тогда Тишкин взял у него кусочек икры и спросил:

— А ежели ее сейчас в теплую воду… начнется эта… животная революция?

Лур молча кивнул.

— И сколько протянется?

Марзук вдруг сказал:

— Два-три миллиарда лет.

— А тебя не спрашивают, — оборвал его Тишкин. — Отойди со своим огнетушителем. Три — это больно много. Лур Ионыч! Давай укладываться в сжатые сроки.

— В какие примерно? — деловито спросил Лур.

Тишкин подумал и сказал:

— В две-три пятилетки.

Лур высоко вздернул фиолетовые брови и задумчиво произнес:

— Вы, как всегда, между прочим бросаете великолепную идею.

— И не то бросишь, — сказал Тишкин сердито. — Когда у вас тут не продохнешь от химии и вот эти стоят над душой, — он ткнул рукой в сторону членов Мозгового Центра. — Холодильники!

Лур поднялся, быстро подошел к одному из своих коллег в маске и взволнованно заговорил:

— Вы поймите, мы на пороге величайшего открытия всех времен… Вот послушайте… Веками мы создавали могучие химические стимуляторы! Но мы воздействовали ими на нашу изможденную, хилую нацию, которая уже не способна развиваться. И она не развивалась. Наоборот, закормленная стимуляторами, огражденная от влияний извне, она впала в идиотизм.

— Попрошу не оскорблять нацию! — задушенно крикнул Марзук, выпячивая грудь.

— Да вы поглядите на себя, — посоветовал Лур.

Марзук подавленно сказал:

— Напоминаю, что все вы арестованы.

— Ладно, — махнул рукой Лур. — Мы бессильная нация, наша могучая техника уже не подчиняется нам. Непобедимая тяга к покою стала нормой. Рюмяне спят где только можно. И даже где нельзя. Посмотрите! — Лур указал на одного из членов Мозгоцентра с баллоном в руках, который уже спал, прислонясь к стене. — А ведь это наш выдающийся мыслитель и организатор, любимец женщин. Рюмяне не хотят даже сплетничать!

Марзук уязвленно воскликнул:

— Зато у нас нет никаких нарушений!

— Нет? — возразил Лур. — Но разве не похожи все мы на беспробудных алкоголиков?

Лур поднял комочек икры в руке и воскликнул:

— Но мы начнем все сначала! С нуля! Вот он, зародыш живой жизни! Мы заменим века развития живого секундами! Через несколько десятков лет совершенно новый, небывалый рюмянин протянет нам свои могучие руки! Он выйдет вот из этого крошечного комочка икры!

Марзук вдруг задымился от гнева, подошел к Луру, выхватил у него комочек и объявил:

— Икра арестована!

— Кретин! — закричал Лур. — Убожество! Второгодник!

Марзук направил в грудь Лура черный раструб распылителя и глухо проговорил:

— Физически я вас могу уничтожить просто в тысячную долю секунды! — Он нагло ухмыльнулся зеленым ртом. — Но сначала я вас раздавлю своим интеллектом! Следуйте за мной в экспериментальное зало!

За изогнутым, точно лекало, столом сидели члены Мозгоцентра в застегнутых мантиях. В глубине зала возвышалась громадная колба; от запечатанной горловины ее к потолку тянулись разноцветные провода и шланги.

Вошел Марзук, за ним — связанные Лур и Тишкин. Все встали, склонив узкие плешивые головы. Одно место за столом, в центре, пустовало. Марзук, сдержанно говоря на ходу: «Сидеть, сидеть», прошел к этому местту. Лур и Тишкин сели на широкую скамью сбоку, как подсудимые.

Марзук встал, постучал карандашом по графину, важно откашлялся.

— Итак, я начинаю вас уничтожать интеллектуально, — сказал он, обращаясь к Луру.

— Валяйте, — равнодушно ответил Лур, погружаясь снова в свои противоречия.

Марзук вдруг заговорил так пламенно, что у него васильками засветились оттопыренные уши:

— Коллеги, проблема создания гармонической личности душит нас как никогда. Установка по производству счастливых граждан дала нам несколько миллионов великолепных человеко-единиц. Они беспрерывно ликуют. Но что делать со старым населением, которое хоть и спит, но бессмертно и никак не убывает? Складирование и штабелирование граждан не вызывает ихней поддержки. Я с моей группой синтеза разработал химически дерзкий вариант создания новой личности из старого материала. Суть его проста: троих слабеньких рюмян мы расплавляем, размешиваем и превращаем в одного!

В зале стало темно, светилась только гигантская колба. В колбу по легкой лесенке бодро спустились трое рюмян в хитонах. На дне колбы они пожали друг другу руки и начали раздеваться.

Тишкин смущенно кашлянул, наклонился к Луру:

— Неудобно… перед симпозиумом-то.

— У нас же нет пола, — ответил Лур уныло.

Марзук сказал громко, ледяным мертвым голосом, положив пальцы на рукоятку черного ящика:

— Начинаю опыт! Включаю рубильник! С нами химия!

Тотчас от стен колбы в троих рюмян ударили тонкие струи жидкости, запахло керосином и уксусом. Колба с воем закрутилась, в ней закипела пена.

Марзук, сияя голубыми ушами, давал пояснения:

— Сейчас в колбе распадаются, взаимопроникаются, сливаются интеллект, атлетизм и доброта.

Установка вращалась все стремительнее, покрывая хриплым воем слова Марзука:

— Мы будем сливать, смешивать, размешивать любое количество устаревших биоединиц. Мы сможем создавать тесто, так сказать. А из этих продуктов полураспада лепить новое…

Тишкин вдруг вскочил, вырывая из-за спины связанные руки, закричал:

— Подожди, синюшный! У этих ребят, которые маются в твоей колбе, мамаши есть? Есть или нет? Имеются у них мамаши, голубые наши старушки? Старушки ждут сына из колбы домой?

Марзук скривил зеленеющий рот:

— Старушки ждут… Но интересы общества диктуют…

Тишкин сердито закричал:

— Так выходит, ионная ты контра, на каждых трех мамаш выдаст твоя колба по сыночку! Вырубай установку!

Марзук выключил рубильник, но… колба завыла и закрутилась еще пуще! Задымили провода, полетели гайки под ноги членам Мозгоцентра! Колба вдруг втянула в себя пробку, и страшный ветер потащил все и вся в горловину. Вбежал робот Вася и включил надпись у себя на груди:

«Колба впала в бесконечность. Ошибка в исходной формуле. Колба хочет стереть в порошок все живое! Бегите, братцы!»

От могучей тяги воздуха мантии на членах Мозгоцентра вдруг взвились черными парусами и потащили их из-за стола.

— Расстегайся, ребята! — закричал Тишкин, плечом прижимая Лура к скамье.

Отстегнутые мантии мигом сорвались со спины и улетели в колбу, за ними сорвались из-за стола стулья и скатерть. Наконец стол неторопливо поднялся на попа и покатился к колбе, как фигурист. Подпрыгнув, он начал ломаться и с хрустом влезать в горловину. Марзук и члены Мозгоцентра без мантий, голые, встрепанные и совсем синие от ужаса, ухватились все за связанного Тишкина, — на нем почему-то ни один волос не шевелился. И вдруг Марзука оторвало от сплоченной когорты коллег и поволокло в колбу.

— Мама-а! — закричал он сквозь воющий ветер.

— Да развяжите меня-то! — приказал Тишкин.

Его развязали. Он живо снял с ноги сапог, запустил им в колбу. Сапог влетел в горловину, колба захрипела, точно подавившись, остановилась и смолкла. Стало слышно, как стучат зубы у Марзука.

— Перекур, ребята, — сказал Тишкин, отдуваясь. — Не тот компонент попал.

Марзук на подгибающихся ногах подошел к Тишкину, подал руку и сказал с кривой улыбкой:

— Вы спасли мне жизнь, Фима! Я вам этого не забуду. Требуйте что угодно!

— Отдай икру немедля, — сказал Тишкин.

Душным вечером Даша сидела на завалинке, укачивала дочь и тихонько напевала:

На улице перед калиткой остановился бригадир Грызлов. Послушал, послушал, почесал голову под кожаной фуражкой, спросил:

— А где твой, этот, несгораемый?

— Да пропади он пропадом! Тут где-то. Может, веником прикинулся… Знаешь, какая у него привычка дурацкая…

Грызлов нахмурился и сказал в пространство:

— Эй, малый, проявись, а то хуже будет.

Глоус не ответил, только странно, жутковато ни с того ни с сего появились на крыльце два ведра с водой.

— Видишь, как озорует, — сказала Даша в сердцах.

Грызлов вошел в калитку.

— За такие штуки можно и привлечь, — сказал он строго.

Даша со слезами сказала:

— Он и речку подвел под самый огород, чтоб близко белье было полоскать. Ведь со стыда сгоришь. Уйду я, а он в избе безобразит, печь протопит, обед сварит, носки довяжет…

Грызлов постучал ребром ладони по перилам крыльца:

— Ты ваньку не валяй! Речку возверни в законное русло. А не то я на тебя капканов наставлю! Месяц без дождей мучаемся, а он Фантомаса корчит. И чтоб завтра пришел на собрание.

А ночью разразилась гроза. В темноте Даша встала, чтобы прикрыть окно. Взглянула на рваное клубящееся небо. И вдруг в черноте облаков молния начертала огненные буквы:

Затем на истомленную землю упало несколько скупых капель. Опять загремели молнии. И вдруг в поле загорелся от молнии стог. И кто-то тощий, взлохмаченный тушил его, кашлял от дыма.

Даша спала плохо, просыпалась, поднимала голову. За окнами кто-то метался, мяукал и скребся под дверью.

И наконец под утро, в беспамятстве, подражая Тишкину, Глоус хрипло запел «Цыганские кибитки».

Серебристый шар стоял на пригорке. Около него копошились рюмяне, звонко тукали молотки. Вокруг порхали первые живые бабочки… Вдали пролетел, треща крыльями, птеродактиль. Первый червяк вылез из почвы…

Поодаль Тишкин умывался перед дорогой в речушке. Вода покамест еще отдавала химией, но первая рыбешка уже норовила вылезти на берег, топорщила плавники, будто крылья.

«Обратно же, эволюция и у них зачинается, — подумал Ефим. — Скоро гады пойдут, тритоны… А вообще-то долго еще ребятам тут ковыряться…»

Он утерся, закурил последнюю сигарету и пошел к шару.

Из звенящего водой овражка поднялась женщина в надвинутом на глаза платочке. Подбежала, порывисто схватила за рукав:

— Ефим, возьми меня с собой!

— Зря ты, Луша, — возразил Ефим смущенно. — Даша тебе глаза там обязательно выцарапает.

— О, я скроюсь от ее ревнивого взора! — заверила Эйлурия ломким голосом. — Я незримо буду реять вблизи тебя! Цветком в палисаднике, грушей в саду, электролампочкой… Ведь ты веришь в платоническую любовь, в биотоки, флюиды, телекинез?

— Где уж там… — вздохнул Тишкин.

Эйлурия широко раскинула руки:

— Тогда лучше убей меня, раствори, энтропируй!

— Исключительно зазря хочешь аннулироваться! — сердито возразил Ефим. — Давай по делу говорить. Подбей Лура Ионыча на такой факт… Пущай он со своими ребятами из Мозгоцентру расстарается и столкнет ваш Рюм с застарелой орбиты. Как съедете с орбиты, так и жмите в окрестности Земли. Тогда мы с тобой по-соседски где-нибудь и встренемся. На покосе там, на симпозиуме… Чуешь? Согласная?

— Чую! Согласная! — пылко воскликнула Эйлурия. — Чао!

…Тишкин поднялся, встал в круглой двери корабля и вдруг обеспокоенно скрылся внутри шара. Оттуда донеслось пыхтение, грохот. Затем Ефим вытащил и вытолкнул в дверь всклокоченного Марзука.

— У нас и своих хватает эдаких-то! — сказал он и толкнул Марзука в толпу провожающих.

Проводить Тишкина пришли без малого все жители планеты…

Показалась толпа голубых рюмянок, которая несла плакат с аршинными буквами: «Мама, я Тишкина люблю».

Марзук вдруг деловито выкрикнул из-за спины Эйлурии:

— Сдвинем с нуля деторождаемость!

Открывая прощальный митинг, Тишкин сказал:

— Дорогие рюмляки! Бросайте вы эту вашу… — тут Ефим остановился, подбирая подходящий эпитет, а затем продолжил: — …никудышную жисть. Ну на что она у вас похожа? Баб не видать, мужики все синие… В общем, вношу предложение! Первое: в корне покончить со старым. Зажить, как в древности, по-человечески. Создать колхоз «Светлый Рюм».

Поскольку я отказываюсь от должности председателя в связи с отлетом на родину, избрать председателем Лура Ионыча…

Сквозь толпу провожающих к Ефиму протолкался опечаленный робот Вася.

— Фима, заберите меня с собой, — попросил он тихо.

Тишкин вздохнул и сказал:

— Рад бы, мил человек. Но здесь ты нужнее, Василий. Ты за Марзуком доглядывай, друг…

Лур протянул Тишкину подарок, два выходных хитона, мужской и женский, и с грустью сказал:

— Фима, не забывай нас! В дни получки обязательно выходи на связь в девять утра, как договорились.

…В четверг после небольшого дождика без особого шума Тишкин опустился на колхозный выгон… Когда он ступил на порог родного дома, Даша едва не запустила в него половником, потому что ошибочно приняла его за Глоуса. Но Ефим рассеял ее заблуждение, когда вручил ей бусы и газетный кулек с конфетами-подушечками…

Как стало известно, недавно делегация колхозников в лице Ефима Петровича Тишкина возвратилась в родной колхоз с планеты Рюм, где она побывала в соответствии с программой межпланетного культурного обмена. Корреспондент «Научного вестника» посетил Ефима Петровича в его загородном доме в деревне Верхние Тишки. Ниже мы публикуем репортаж корреспондента «НВ».

— Как долетели, Ефим Петрович?

— Спасибо, хорошо. Как раз уложился в два световых года, хотя…

— Как вас принимали на Рюме?

Ефим Петрович улыбается:

— Очень по-дружески. Выстроился, конечно, почетный караул академиков, рукопожатия, цветы, объятия, возгласы привета…

— Скажите, какие проблемы волнуют Рюм?

— Проблем у них невпроворот. Куда ни плюнь — проблема. Вот взять Марзука, этого, самого синего. Он беспременно норовит всех жителей в сон загнать, проще говоря — в анабиоз. А они не спят. Так, покемарят малость и опять… шу-шу-шу… проблемы подымают. А он тоже, конечно, уперся. Такой мужик хлопотливый, вроде нашего бригадира. Сейчас он угомонился. Как зачал оледенение свое проталкивать, мы с простыми рюмяками дали ему по шапке, он сразу лапы кверху.

— А какое впечатление произвел на вас Лур, президент Мозгового Центра?

— С этого чего и взять? Ведь раздваивается по-страшному — в лоскуты. Стянешь его ремнем, тогда ему сразу цены нет. Как зачнет проблемы решать, так молотит — не подходи! Все проблемы перерешает — и в слезы. Возьми, просит, меня, Ефим, к себе на ферму, цивилизация эта, химия проклятая заела!

— Скажите, что вас больше всего поразило на Рюме?

— Нету у них никаких знаков или там вывесок ни на улицах, ни внутри; где лево, где право или как в кассу пройти — неизвестно. Поэтому ихняя цивилизация то и дело заезжает в тупик. Но рядовые рюмяки проявляют жадный интерес. Я с ними поделился планами нашей бригады, не утаил и свои производственные секреты.

— Как вы расцениваете искусство и литературу Рюма?

— С этим не густо. Нет покуда у них своего Магомаева, своей Пугачевой. Поделился я с рядовыми рюмянками и в этом плане. Молодые рюмянки охотно разучили с моего голоса песенку про короля.

— Вам довелось включиться в движение бывших женщин Рюма, возглавляемое Эйлурией. Как протекали ваши с ней беседы?

— Протекали в порядке контакта. Я познакомил товарища Эйлурию с постановкой ясельного дела в Верхних Тишках. Затронули мы и другие вопросы, но об этом после.

В эту секунду Дарья Матвеевна, о которой словами поэта можно сказать, что «сидит, как на стуле, двухлетний ребенок у ней на груди», демонстративно встает и выразительно гремит ухватом у печи. Поспешно задаю следующий вопрос:

— Что вам известно о таинственной судьбе Глоуса? Ведь он не долетел до Рюма. Не затерялся ли он в межгалактических просторах?

— Да куда он затеряется? — в сердцах возражает Ефим Петрович. — Поглядите-ка в окошко.

Я гляжу в окошко, Ефим Петрович объясняет:

— Видите, вон телега стоит? А у ней пятое колесо. Это он и есть! Замаскировался.

Ефим Петрович высовывается в окно и строгим голосом кричит:

— Глоус, не балуй!

Телега трогается с места и поспешно катится в поле.

— Вот так с ним и маемся, с шельмой, — вздыхает Ефим Петрович.

Глубокая, содержательная беседа завершается. Дарья Матвеевна неторопко накрывает на стол. И вот уже заводит свою мирную песню самовар.

И вдруг сам собой в углу избы вспыхивает экран телевизора. Из косых сверкающих линий возникает голубое женское лицо. Спутанные волосы, громадные отчаянные глаза. Протягивая тонкие руки, Эйлурия точно борется с каким-то страшным ветром и кричит:

— О покинувший нас землянин, где ты? Слышишь ли ты меня? Над Рюмом опять веют ледяные вихри… Марзук снова довел Лура до раздвоения.

Стремительная белая кипящая мгла стирает Эйлурию с экрана, и кажется, что ледяной ветер Рюма проносится по избе.

Ефим Петрович резко встает из-за самовара, и в его глазах вспыхивают знакомые дерзкие огоньки.

— Извините, товарищ корреспондент, сейчас не до чаев. Надо Глоуса добыть к утру — хоть живого, хоть мертвого. Пора ему лететь!

Взволнованный, следом за Ефимом Петровичем я выхожу на улицу.

— Не дадим Рюму пропасть, — просто говорит он и крепко, как-то по-земному жмет мою руку, а затем раздумчиво заканчивает свою мысль: — Жизнь рази остановишь, а эволюцию и подавно…

Наутро Тишкин косил на лугу в хитоне. Одежда эта очень подходила для полевых работ: ни рукавов, ни воротника и продувает.

Ефим не поспевал за Дашей, которая уже устрочила к речке, и с горечью чувствовал, что поотвык он от привычного дела.

Вдруг сзади послышалось суетливое ширканье косы и упорное сопение. Ефим оглянулся, так и есть — Глоус. В старом Ефимовом пиджачке он возник, как всегда, из пространства и сейчас виновато улыбался зеленым ртом, топтался на стерне.

— Все балуешь… — сердито сказал Ефим, доставая брусок из-под хитона. — Не надоело?

— Петрович, а Петрович, — пробормотал Глоус, прижимая косу к тощей груди. — Можно я на шоферские права сдам?

Тишкин покрутил головой:

— А полетит кто за тебя? Ребята там так а тебе нуждаются, уж так тоскуют об тебе…

— Я даже на списанной бортовой машине ездить согласный! — заверил Глоус, и нос его вспотел от волнения. — Запчастей мне не надо. И без карбюратора смогу. Горючего не попрошу.

— Белыми нитками все у тебя шито, — возразил Тишкин. — Ведь, поди, Дашке на ферму возить корма нацелился?

— Нацелился… — сознался Глоус и потупился.

Ефим показал головой в сторону широкой Дашиной спины, шумно вздохнул:

— Ты для ее пустое место, ну… ровно коровья лепешка. Нету у тебя гордости перед бабой.

— Есть! — возразил Глоус тонким голосом. — Гляди, я сейчас в три секунды весь луг Скошу вместе с кустами!

Он отбросил косу и крикнул:

— Дарья Матвеевна, отойдите, пожалуйста, в сторонку!

Даша даже не обернулась, только равнодушно махнула рукой.

— Чё ты выступаешь? — сердито спросил Тишкин. — Ну скосишь, а наряд кто выпишет? Ты давай не суетись зря, а вылетай подобру-поздорову!

Ефим вдруг достал из-под хитона часы и беспокойно сказал:

— Ты давай коси натурально, а я сщас домой сгоняю, враз обернусь.

Он быстро скрылся в ольшанике.

Даша тут же обернулась. Насупилась и пошла к Глоусу, медленно вытирая травяную сукровицу с косы. У Глоуса от страха пот градом покатил с лилового носа.

— Куда это он завилял? — подозрительно спросила Даша.

Глоус тихо лязгнул зубами:

— В правление… вроде…

— Ты на Земле врать наловчился? — грозно спросила Даша. — Или там уже умел? — она показала загорелой рукой в небо и ходко пошла в ольшаник.

…Ефим накинул крючок в сенцах, быстро прошел в избу. Осторожно выглянул в окно, задернул занавеску. Сел перед телевизором, опять глянул на часы… Ровно в девять экран вспыхнул слепящим светом, от которого озарилась вся изба. На экране возникло прекрасное лицо Эйлурии. Голубые ее волосы развевал ветер, глаза сияли.

— Я несказанно счастлива видеть тебя! — воскликнула она певуче и так громко, на весь двор, что Ефим поспешно привернул звук.

— Ясно, — сказал он хриплым шепотом. — Докладывай обстановку, Лукерья. Почему Лур Ионыч не вышел на связь?

— Обстановка тревожная… — начала Эйлурия.

Вдруг грохнула входная дверь в сенях, и Даша разъяренно метнулась к телевизору.

Ефим попятился, свалил табуретку, едва спросил оторопело:

— Ты откуда вошла-то?

Даша схватила табуретку, телевизор хрустнул, будто арбуз, и развалился.

— А теперь лети к своей синей! — закричала Даша и всхлипнула.

— Эх ты, чурка! — в сердцах сказал Тишкин. — Это же информация к размышлению.

В избу бочком вошел Глоус — от изумления челюсть у него сразу отвалилась.

— Чего зря рот разинул? — с досадой сказал Тишкин. — Собирай агрегат-то.

— Если позволите, то я могу заменить… — застенчиво сказал Глоус. Он сильно заскрипел зубами и вдруг… превратился в довольно новый телевизор на ножках. На экране его вместо Эйлурии возник заиндевелый робот Вася. Повернулся. На спине у него вспыхнула надпись:

«Лур совсем раздвоился, в лоскуты. Марзук опять без передыху вгоняет планету в анабиоз. Железная бригада имени Тишкина борется с оледенением. Надо подмогнуть, ребята».

Экран погас, а на месте телевизора снова стал Глоус; волосы его торчали дыбом, голова дымилась.

— Слыхал? — сурово сказал Тишкин. — Принимай неожиданное решение, увольняйся и вылетай вечером!

Тихим вечером Глоус заглянул в окно из палисадника.

— Прощайте, Даша, — тоскливо прошептал он, комкая обходной лист. — Уюту нет, Дарья Матвеевна, покоя тоже нету…

На заднем дворе Тишкиных у бани лежала старая проржавевшая труба. Остатками воли Глоус синтезировал ее в космоплан и без особого ущерба для колхоза пропал в бесконечной Вселенной. Светящиеся газы, точно огромный белый цветок орхидеи, растаяли в звездной черноте ночного неба над окнами дома Дарьи Матвеевны.

А по селу от избы к избе уже катилась забористая частушка:

Прошли годы… На Рюме победила жизнь…

Как-то вечером Даша и Тишкин смотрели по телевизору программу «Время».

На экране вспыхнула надпись: «Эволюция на Рюме». Зазвучала бодрая маршевая музыка.

Показались новостройки, поля пшеницы высотой в пять метров, стадо громадных коров в три раза выше человеческого роста.

— На Рюме успешно продолжается ускоренная эволюция, — радостно проговорил голос диктора. — Пшеница достигает восковой спелости за два-три часа после посева; выведена новая порода рыб, так называемая вобла-гулливер. Кто же они, герои и творцы эволюции?

На экране появился Марзук, благообразный, поседевший; он сидел в своем домашнем кабинете за письменным столом. За его спиной на стене был виден портрет Тишкина.

Потом на экране возник большой зал научно-исследовательского института. У листа ватмана стоял Лур в черной шапочке академика. На листе — изображение космических трасс, сложные формулы, Лур покорно вздохнул и быстро проговорил слабым голосом:

— Наша научная группа успешно дорабатывает теорию сталкивания Рюма с орбиты с тем, чтобы всем нам направиться… затем в окрестности Земли. По этой теме двадцать восемь наших сотрудников, включая товарища Эйлурию, уже защитили кандидатские и докторские диссертации…

Исчез Лур, а на экране показался робот Вася. Обернувшись, он включил на груди у себя надпись: «Дела у нас идут нормально, но зря ты улетел, Ефим Петрович. Прилетай, а то скучно…»

И наконец в поле показался Глоус. Длинной рейкой он замерял высоту пшеницы. Одернув на себе старый Ефимов пиджак, заштопанный Дашей на локтях, он откашлялся и сказал бодро, сквозь слезы:

— Пользуясь случаем, хочу передать привет на Землю своим друзьям колхозникам, товарищам дояркам бригадиру товарищу Грызлову, а также… — голос Глоуса прервался, он сопнул носом и закончил: — Товарищу Д…

Вдруг в телевизоре начались помехи, на экране возникло лицо Эйлурии. Она воскликнула жалобным певучим голосом:

— Приветствую тебя, о землянин! Скоро… скоро мы…

Даша встала и сердито выключила телевизор…

Тогда Тишкин осторожно вышел на крыльцо, сел на ступеньку, закурил и, вздыхая, стал задумчиво смотреть в сияющую бездну мироздания…