Вопрос о том, с кем было офицерство старой русской армии в Гражданскую войну, предполагает не только статистические подсчеты и выяснение соотношения контингентов офицеров в противоборствовавших армиях, но и анализ того, что представляло собой офицерство к началу конфликта, а также реального вклада офицеров в становление всех лагерей Гражданской войны, то есть оценку качества групп офицеров в различных армиях и их роли в тех или иных событиях.

К началу Гражданской войны русский офицерский корпус состоял из двух групп: кадровых офицеров и офицеров военного времени. Между ними существовала колоссальная разница. Кадровое офицерство было замкнутой привилегированной кастой. Это были люди, целиком посвятившие себя военной службе, военные профессионалы, носители военных традиций, знаний, дисциплины, нередко происходившие из офицерских династий, где поколение за поколением представители рода избирали своей профессией военную службу. Часть кадровых офицеров обладала высшим военным образованием, как общим, так и специальным (артиллерийским, инженерным и т. д.). В кадровом офицерстве был силен корпоративный дух. Многие кадровые офицеры были выходцами из дворян. Однако на рубеже XIX–XX вв. как в русской, так и в других европейских армиях шел процесс расширения социальной базы офицерской корпорации, в которую все активнее проникали представители других сословий. Так, например, генерал от инфантерии М.В. Алексеев был сыном солдата, выслужившего офицерский чин. Генерал от инфантерии Л.Г. Корнилов был сыном казака, дослужившегося до младших офицерских чинов. Генерал-лейтенант А.И. Деникин был сыном крепостного крестьянина, отданного в рекруты и дослужившегося до офицерских чинов. Советский главком бывший полковник И.И. Вацетис родился в семье батрака.

Кадровые офицеры были традиционно чужды политической жизни, не знали и не понимали значения партийной борьбы и идеологии, воспитывались на идеалах приверженности императору. Вместе с тем в офицерской среде в начале ХХ в. стали появляться и политически активные люди, в том числе сторонники конституционной монархии или республиканского строя. Однако события 1917 года и Гражданской войны показали, что единые корпоративные политические взгляды у офицерства отсутствовали. Кадровыми офицерами были крупнейшие деятели контрреволюционного лагеря Гражданской войны (например, генералы Е.К. Миллер, Н.Н. Юденич, адмирал А.В. Колчак) и многие видные военные работники Советской России (бывший генерал М.Д. Бонч-Бруевич, бывшие полковники И.И. Вацетис, С.С. Каменев и Б.М. Шапошников, бывший подпоручик М.Н. Тухачевский).

Офицеры военного времени, масштабное ускоренное производство которых происходило в годы Первой мировой войны, представляли собой совсем иную среду. Источники производства в офицерские чины этой категории лиц были крайне разнородны. Офицером военного времени мог стать не нюхавший пороха выпускник университета или, например, участвовавший во многих кампаниях простой необразованный казак, выслуживший унтер-офицерское звание, а затем за боевое отличие произведенный в офицеры. Социальный состав офицерства военного времени был очень широк и демократичен. Существенно различались квалификация и уровень подготовки этих людей. Многие из них не связывали свою жизнь с военной службой. Фактически эта категория офицеров представляла собой срез всего русского общества и в большей степени отражала не офицерское мировоззрение, а мировоззрение тех слоев населения, из которых такие офицеры происходили. Они были гораздо хуже подготовлены к управлению войсками, чем кадровые офицеры, и их сложнее отнести к военным профессионалам. Но, вполне естественно, в среде офицеров военного времени было множество сторонников народнических взглядов, приверженцев левых политических течений (например, первый советский Верховный главнокомандующий Н.В. Крыленко, а также С.Г. Лазо, М.К. Тер-Арутюнянц, И.Ф. Федько, Н.А. Щорс и др.). И конечно, такие офицеры приняли как Февральскую, так и Октябрьскую революции и активно поддержали большевиков.

Характерно восприятие этих групп офицерства населением. Капитан И.С. Ильин записал в дневнике 21 июня 1918 г.: «Я видел еще по фейерверкерам и юнкерам, что именно наиболее сознательная часть народа так и смотрит: кадровый офицер – это одно, а всех этих прапорщиков из учителей да из школ в грош не ставили и даже как будто стыдились, что такие появились офицеры – ни рыба ни мясо»[1].

Гражданская война привела к невиданному прежде расколу русского общества. Она стала одним из сложнейших жизненных испытаний для офицеров старой русской армии. В условиях взаимного ожесточения сторон и эскалации вооруженного конфликта от их выбора, в немалой степени зависел исход борьбы, дальнейший путь развития России и новых независимых государств, возникших на руинах Российской империи. Как и все население бывшей Российской империи, офицерство также оказалось расколотым между красными, белыми и сторонниками национальных государств. На конкретных примерах расколотых офицерских семей отчетливо виден братоубийственный характер Гражданской войны. У раскола офицерства были социальные причины, усугублявшиеся политическим и мировоззренческим разделением. В то же время немалая часть офицеров предпочла уклониться от вовлечения в братоубийство и заняла нейтральную позицию, а некоторые приняли участие в «зеленом» движении, сражаясь против всех. Даже спустя столетие после революционных событий не утихают острые споры, а порой и спекуляции по поводу того, с кем же оказалось тогда русское офицерство.

По различным оценкам, к октябрю 1917 г. в русской армии насчитывалось от 250 до 320 тысяч офицеров, среди которых порядка 190–260 тысяч составляли офицеры военного времени, многие из которых впервые взяли в руки оружие лишь в годы Первой мировой войны[2]. В пехотных полках действующей армии к ноябрю 1917 г. из-за высоких потерь оставалось лишь 4 % кадровых офицеров[3]. Для сравнения, среди офицеров морского ведомства кадровые составляли около 60 %[4]. Кадровый офицерский состав в основном сохранили и казачьи войска.

Всего в Красной армии оказались примерно 2500 бывших генералов и штаб-офицеров (то есть полковников и подполковников). Кроме того, свыше полутора тысяч военспецов были лицами с высшим общим военным образованием – выпускниками Императорской Николаевской военной академии.

В результате комплектования по добровольческому принципу в первой половине 1918 г. Красная армия пополнилась незначительным количеством бывших офицеров. Увеличение набора произошло только после перехода к принудительным мобилизациям. К сентябрю 1918 г. мобилизация дала лишь 4237 военных специалистов. По другим данным, призывы по декретам от 29 июля, 2 и 29 августа и 3 сентября дали РККА к 7 октября 1918 г. 9901 бывшего офицера, 15 695 бывших унтер-офицеров, 303 врача, 2446 фармацевтов и фельдшеров, 481 бывшего чиновника[5].

Отдельные категории бывших офицеров практически не были представлены в Красной армии. Прежде всего, речь идет о сохранившем за годы Первой мировой войны свой кадровый состав казачьем офицерстве, которое почти целиком перешло на сторону антибольшевистских сил. Тем более что казачьи области находились на окраинах, где советская власть была слабее, чем в центре, и откуда началось активное сопротивление большевикам по всей России.

Численность военспецов существенно возросла лишь к концу 1918 г., так как только 23 ноября 1918 г. Реввоенсовет Республики издал приказ № 275 о призыве с 25 ноября по 15 декабря всех бывших обер-офицеров до 50 лет, штаб-офицеров до 55 лет и генералов до 60 лет, что дало новой армии свыше 50 тысяч военспецов, а также 9000 лиц административно-хозяйственного состава[6].

В данных о численности бывших офицеров и военных чиновников в Красной армии есть существенные разночтения. По официальным отчетам Всероссийского главного штаба (Сведения о командном составе и лицах административно-хозяйственной службы Красной армии за 1918–1919 гг. и с 1 января по 15 июня 1920 г.), в 1918 г. в РККА было зачислено 23,9 тысячи офицеров и чиновников, в 1919 г. – 80 тысяч и в 1920 г. – 18,4 тысячи[7]. Итого 122,3 тысячи человек. По подсчетам на основании документов учета бывших белых офицеров советскими органами госбезопасности, военные чиновники составляли до трети от общего числа зарегистрированных[8]. Однако для Гражданской войны характерно другое соотношение офицеров и чиновников. Так, по данным о составе антибольшевистских формирований Северо-Запада России в конце 1918 г., количество чиновников было в 7–8 раз меньше количества офицеров. Соответственно, из 122,3 тысячи офицеров и чиновников могло быть около 108 тысяч бывших офицеров. Но, возможно, в эту статистику включены и унтер-офицеры.

По другим данным, с марта 1918 по 15 июня 1920 г. на укомплектование комсостава было направлено 154 923 человека, в том числе 22 869 красных командиров (краскомов)[9]. Остальные – 132 054 человека представляли собой бывших офицеров, военных чиновников и унтер-офицеров (до 22 тысяч человек). За вычетом унтер-офицеров, бывших офицеров и чиновников остается около 110 тысяч человек. Таким образом, только бывших офицеров могло быть порядка 98 тысяч человек. К концу Гражданской войны в РККА служили и свыше 14 тысяч бывших белых офицеров, сведения о них, видимо, включались и в приведенные выше показатели.

По окончании широкомасштабной Гражданской войны в 1921 г. из РККА были уволены 8415 бывших белых офицеров, около 4000 переведены в Народный комиссариат труда с последующим увольнением как перемещенные в гражданское ведомство, уволены 2710 бывших офицеров военного времени, признанных малоценными, и еще 271 бывший офицер. Итого как минимум 15 396 бывших офицеров[10]. Происходили и другие увольнения, но на данный момент нет сведений о том, какую часть из них составляли бывшие офицеры. По оценке Р.М. Абинякина, на службе оставались до 32 544 бывших офицеров[11].

Очевидно, что на стороне красных оказалось весьма значительное количество офицеров. Часть была призвана по декретам, часть кустарно мобилизована. О многочисленности военспецов свидетельствуют собранные исследователями персональные данные по нескольким компактным группам внутри офицерского корпуса.

Автором этих строк составлена и на протяжении многих лет совершенствуется база данных по специалистам Генерального штаба (выпускникам и слушателям Николаевской военной академии), принимавшим участие в Гражданской войне в России 1917–1922 гг. Удалось установить, что в Гражданской войне так или иначе участвовали не менее 2837 выпускников и слушателей академии, включая ускоренные курсы периода 1916–1919 гг.

Через ряды Красной армии прошли не менее 1579 выпускников академии, через ряды белых армий Юга России – 1082, через белые армии Востока России – 641, через украинские армии – 426 офицеров[12]. Как же разделился Генштаб в процентных величинах? Точные расчеты осложняет то обстоятельство, что немало генштабистов успели послужить в нескольких противоборствующих лагерях. Чтобы преодолеть это затруднение, автором был проведен подсчет по местам службы офицеров. При таком подсчете на РККА приходится 39,8 %, всех мест службы генштабистов, на Южный фронт белых – 27,2 %, на Восточный фронт белых – 16,1 %, на украинские армии – 10,7 %, на Северо-Западный фронт белых – 0,8 %, на Северный фронт белых – 0,7 %, на прочие белые армии, белое подполье вне РККА и бои с большевиками вне антибольшевистских фронтов – 1,6 %, на прочие (кроме украинских) национальные армии – 3,1 %.

Суммарно белые фронты составляли 46,4 % мест службы генштабистов, превосходя соответствующий показатель в 39,7 % у красных. Таким образом, через ряды белых армий прошло несколько больше «академиков», чем через Красную армию. Свою роль в этом сыграло наличие у белых старой академии, осуществившей в 1919 г. ускоренный выпуск слушателей, хотя часть из них позднее и оказалась у красных. Это превосходство не принесло белым победы, тем более что оно было невелико. При этом РККА существенно превосходила по кадрам Генштаба любой из антибольшевистских фронтов. Даже Южный фронт белых насчитывал в своих рядах в полтора раза меньше выпускников академии, чем Красная армия. Отсутствие должной координации и противоречия между антибольшевистскими фронтами и армиями лишили противников новой власти возможности воспользоваться преимуществом в кадрах Генштаба (60,2 % мест службы при сложении данных по белым и национальным армиям) и стали одним из факторов, приведших противников большевиков к поражению.

Национальные армии составляли 13,8 % мест службы «академиков». Этот высокий показатель достигнут за счет гетманской армии П.П. Скоропадского, которая считалась украинской национальной лишь формально и приняла в свои ряды сотни выпускников академии. За вычетом этих данных процент выпускников академии в национальных формированиях остается крайне незначительным.

Помимо генштабистов известны персональные данные о размежевании 219 доживших до начала Гражданской войны авиаторов – георгиевских кавалеров Первой мировой: 89 из них служили в белых армиях (в том числе 14 позднее сдались РККА и служили в ней, один остался в России, но скрывался под чужой фамилией), 65 – в РККА (в том числе из РККА 7 перешли в белые и 2 – в национальные армии, а также 1 – к «зеленым»), 3 – в национальных армиях и 10 уклонились от участия в Гражданской войне. Судьбы 52 летчиков не установлены[13]. С учетом перебежчиков в РККА успели послужить 79 человек (36,1 %), в белых армиях – 96 (43,8 %), в национальных – 5 (2,3 %) и 1 (0,5 %) у «зеленых». При расчете по местам службы, красный военно-воздушный флот составил 43,6 %, белый – 53 %, ВВС национальных армий – 2,8 %. Следует принимать во внимание и то, что перейти на сторону противника летчикам было объективно проще, чем представителям других военных специальностей.

Известны данные и о службе 61 кавалера ордена Св. Георгия 2-й и 3-й степени – в основном представителей высшего командного состава. Из них через РККА прошли только 7 человек (14,6 % мест службы), через белые армии – 32 (66,7 %, в том числе один перешел в национальную армию), через национальные армии – 9 (18,75 %, в том числе четверо перешли к белым), 16 уклонились от службы и выбор еще 2 неизвестен[14]. Можно вывести определенную закономерность: чем выше был должностной и образовательный статус офицеров, тем больше их могло оказаться у противников большевиков.

Имеются и относительно точные данные об офицерах флота, хотя в силу своей специфики они заметно выпадают из общей тенденции размежевания офицерства. К марту 1921 г. в красном флоте оказалось 6559 бывших офицеров из 8060 имевшихся в русском флоте на 1 января 1918 г., или 82,2 %[15].

На чьей же стороне оказалось русское офицерство? У историков нет единого ответа. Причины кроются как в отсутствии достаточной документальной базы для расчетов в связи с многочисленностью офицерства, так и в идеологических пристрастиях.

По подсчетам А.Г. Кавтарадзе, которые до сих пор считались наиболее достоверными, с учетом пленных белых офицеров общая численность военспецов к концу Гражданской войны оценивается в 75–78 тысяч человек, или около 30 % офицерского корпуса на осень 1917 г., в том числе свыше 65 тысяч офицеров военного времени[16]. По мнению С.В. Волкова, сюда должны быть включены и военные чиновники[17]. С.В. Волков занижает численность военспецов, завышая данные об офицерах белых армий, но его рассуждения содержат противоречие, поскольку он указывает, что в РККА могли служить не более 68 тысяч офицеров, или что их было даже примерно 50 тысяч (включая в 75 тысяч 24 тысячи врачей и военных чиновников), или же что только бывших офицеров в РККА насчитывалось 55–58 тысяч[18].

А.Г. Кавтарадзе предположил, что в антибольшевистских армиях могли служить 40 % офицеров, а остающиеся 30 % уклонились от участия в войне или погибли[19]. По оценке С.В. Волкова, следующего за А.Г. Кавтарадзе, но пытающегося оспаривать его данные, за период Гражданской войны погибли 85–90 тысяч офицеров, тогда как уклонились от участия в Гражданской войне 28–30 тысяч, или 10 % (по предположению С.В. Волкова, две трети из них были репрессированы), в национальные армии перешли до 15 тысяч, или 5–6 % (в действительности значительно больше), а в Белом движении участвовали порядка 170 тысяч (проверка расчетов С.В. Волкова по его же материалам дает около 160 тысяч), или 62 % офицеров. Красной армии он отводит лишь 55–58 тысяч (по минимальной оценке – 50 тысяч) офицеров, или 19–20 %, из которых до 10 тысяч погибли. Около 70 тысяч офицеров, по его мнению, эмигрировали, 85–90 тысяч погибли, а 110 тысяч остались в Советской России[20].

Эти подсчеты вызывают обоснованные сомнения и вопросы. Прежде всего, к настоящему времени нет каких-либо документальных подтверждений того, что в белых армиях могли служить 160 тысяч офицеров. Неясно, как могло оказаться, что у белых, контролировавших малонаселенные окраины, служили втрое больше офицеров, чем у красных, контролировавших густонаселенный центр страны. Очевидно, что мобилизации у красных были организованы значительно лучше, чем у белых, что напрямую отразилось на численности противоборствующих армий. Непонятно и то, почему красные, по версии С.В. Волкова, мобилизовали такое незначительное в сравнении с белыми количество офицеров. Подсчеты С.В. Волкова не учитывали переходы офицеров из армии в армию. Кроме того, они, очевидно, включали и лиц, произведенных в офицеры уже в рядах белых армий (при этом прямой советский аналог – красные командиры, прошедшие подготовку после 1917 г., – в советскую статистику не включался).

Как же разделилось все офицерство? Ответить на этот важнейший вопрос помогают сравнительно точные данные по ряду фронтов и армий. Так, в Сибирской армии к 1 октября 1918 г. служили 10 754 офицера[21]. На март – апрель 1919 г. в ударных колчаковских армиях, Западной и Сибирской, числились всего 5949 офицеров[22]. На Восточном фронте белых к 1 июля 1919 г., по официальным данным, служили около 30 тысяч офицеров[23], на Северо-Западном фронте белых – не менее 1200 офицеров[24]. Есть данные о том, что к августу 1920 г. в Эстонии находились около 6000 русских офицеров[25]. На Севере России к февралю 1920 г. числились лишь 1500 белых офицеров[26]. Поименно известны около 2400 офицеров, служивших у белых на Севере за весь период Гражданской войны, включая произведенных в офицерские чины белыми (в том числе и по окончании боевых действий)[27].

В различных украинских армиях в 1919–1922 гг. насчитывалось до 3888 офицеров, а ранее, при гетмане П.П. Скоропадском в 1918 г., служили около 7000 офицеров[28]. Всего через украинские армии могли пройти до 12 тысяч бывших офицеров русской армии. В польской армии к марту 1920 г. состояли 6204 офицера бывшей русской армии[29]. Финский офицерский корпус на 1919 г. составлял около 880 человек[30], бывших русских офицеров служило около 250. Офицерский корпус литовской армии к 1 июля 1920 г. насчитывал 957 человек, бывших русских офицеров в нем могло быть не менее 440[31]. Общая численность латвийского офицерского корпуса к 1920 г. составляла более 1800 человек[32]. В эстонской армии на ноябрь 1918 г. служили около 2000 офицеров. К сожалению, нет точных данных об офицерском корпусе армий закавказских государств. Оценочно в армянской армии служили около 1500 офицеров[33], в азербайджанской – до 1000, в грузинской – несколько тысяч. Таким образом, в национальных армиях оказались не менее 26 тысяч офицеров.

Наибольшую сложность представляет определение численности офицеров на Южном фронте белых. Есть данные о том, что к середине 1918 г. офицеры составляли 68,7 % численности Добровольческой армии[34]. Если исходить из того, что численность армии в июне 1918 г. (перед 2-м Кубанским походом) достигала примерно 9000 человек, офицеров должно было быть менее 6200 человек.

По официальным данным, к 5 (18) июля 1919 г. во ВСЮР генерала А.И. Деникина из 244 890 солдат и офицеров, включая и нестроевых, было только 16 765 офицеров[35]. К сентябрю 1920 г. в Русской армии на довольствии, по утверждению генерала А.С. Лукомского, числились 50 тысяч офицеров[36]. На сегодня это максимальное документированное количество (пусть и в мемуарном свидетельстве чрезвычайно осведомленного генерала) офицеров у белых. Сведения о боевом составе, имевшиеся в штабе армии, дают намного меньшие цифры. Так, боевой состав ВСЮР к 1 (14) июля 1920 г. включал только 8114 офицеров, а к 1 (14) сентября 1920 г. в боевом составе Русской армии числились 6699 офицеров[37].

Эти данные примерно стыкуются со статистикой офицеров, оказавшихся в эмиграции. На февраль 1922 г. в составе врангелевской армии числились 11 802 офицера[38]. В Королевстве сербов, хорватов и словенцев и в Болгарии к 1 марта 1922 г. находились 7595 офицеров[39]. По данным ГПУ, в Болгарии к лету 1922 г. насчитывалось до 15 тысяч офицеров, 75 % из них (11 250 человек) эвакуировались из Крыма и 24 % (3600 человек) оказались за рубежом в результате прочих эвакуаций белых[40]. В 1, 2, 3 и 4-м отделах РОВС в начале его существования (включая воинские части, группы, офицерские общества и союзы) состояли до 25 293 офицеров, причем в это число входили ветераны всех белых фронтов, оказавшиеся в эмиграции на территории Европы[41].

В СССР к концу 1923 г., по данным ОГПУ, проживали 35–50 тысяч бывших белых офицеров[42]. На особом учете ОГПУ к 1 сентября 1924 г. состояли 50 900 бывших белых офицеров и чиновников[43]. Остается открытым вопрос о потерях офицеров белых армий (как в боях, так и в результате репрессий при попадании в плен), а также о численности произведенных в офицеры непосредственно в белых армиях.

С учетом потерь, плена, ротации кадров и многочисленных переходов офицеров из лагеря в лагерь через Красную армию могли пройти около 100 тысяч офицеров, что подтверждают приведенные выше архивные данные. Не менее 26 тысяч прошли через национальные армии. Через белые армии (включая произведенных в белых армиях) могли пройти от 110 тысяч до 130 тысяч офицеров (в том числе 70–90 тысяч через белые армии Юга России, порядка 30 тысяч через Восточный антибольшевистский фронт и не более 10 тысяч через прочие фронты).

Немалая часть офицеров перетекала из одного лагеря в другой пленными и перебежчиками, поэтому приведенные показатели неизбежно будут накладываться друг на друга. Значительным было и количество офицеров, уклонившихся от участия в Гражданской войне (только на Юге России таких были десятки тысяч). Таким образом, окончательный ответ на вопрос, сколько офицеров оказалось у красных, а сколько – у их противников, остается задачей будущих исследований.

Сразу после большевистского переворота новые хозяева России осознали, что без привлечения на свою сторону квалифицированных командных кадров из офицеров им новой армии не создать, равно как и не обеспечить защиту своего режима от многочисленных врагов. Между тем, вопрос привлечения офицерства на сторону красных был непростым, так как большевики и их союзники, левые эсеры, взяли власть на волне разложения старой армии, солдатской вседозволенности, невиданного унижения и массовых убийств офицеров. Придя к власти, они продолжили прежний курс, который неизбежно должен был оттолкнуть офицеров. Было отменено ношение погон, упразднены воинские звания. Само слово «офицер» стало символом классового врага, вызывало подозрения в контрреволюционности, и в Красной армии вместо него был введен в обиход эвфемизм «военный специалист» (военспец).

Негативное восприятие большевиков объединяло многих офицеров. В среде патриотически настроенного офицерства был распространен взгляд на представителей этой партии как на врагов России, предателей, прямых наймитов Германии, стремившихся к поражению собственной страны в мировой войне и заключивших в 1918 г. позорный сепаратный мир с врагом, предав союзников России по Антанте. Этот взгляд был не далек от действительности и служил одной из причин перехода офицеров на сторону антибольшевистских сил. Почему же офицеры, которым большевистский режим был во многом враждебен, все же шли в Красную армию добровольно еще до перехода к мобилизациям летом – осенью 1918 г.?

Активное выражение собственной гражданской позиции – удел меньшинства в любом обществе. Не являлось исключением и русское офицерство. Громадное большинство офицеров представляли собой инертную массу, которая по выработанной за годы службы привычке слепо исполняла приказы сверху и продолжала оставаться на своих местах и после октябрьского переворота. Поскольку большевики взяли под контроль центр страны, где располагались все органы центрального военного управления, а также прифронтовую полосу нескольких фронтов и Ставку, значительная часть офицерства таким путем, как бы по инерции, перешла из учреждений старой армии в те же, но видоизмененные органы новой, Красной армии. Например, большинство работников Ставки остались на своих местах после смены власти. В этом смысле период перехода от структур старой армии к Красной армии может быть назван инерционным. Многие попавшие таким путем в новую армию считали, что служат своей стране безотносительно правящего режима. Например, генерал-майор А.А. Балтийский прямо заявлял о себе и своих единомышленниках: «И я, и многие офицеры, шедшие по тому же пути, служили царю, потому что считали его первым из слуг отечества, но он не сумел разрешить стоявших перед Россией задач и отрекся. Нашлась группа лиц, вышедших из Государственной думы, которая взяла на себя задачу продолжать работу управления Россией. Что ж! Мы пошли с ними, помогая им как только могли и работая не для них, а для пользы Родины. Но они тоже не справились с задачей, привели Россию в состояние полной разрухи и были отброшены. На их место встали большевики. Мы приняли их как правительство нашей Родины и также по мере сил стремились помочь им в их работе. В политику мы в то время не вмешивались и действовали по признаку преемственности власти»[44]. Подобная позиция едва ли может быть названа гражданской, но она была достаточно распространена.

Лишь меньшая часть офицерства по идейным причинам, осознанно, пошла на сотрудничество с большевиками. Но такие люди были. К примеру, после июльских событий 1917 г. с военной организацией Петербургского комитета РСДРП(б) начал сотрудничать генерал-лейтенант Н.М. Потапов, связанный с большевиками М.С. Кедровым и руководителем так называемой военки – военной организации большевиков – Н.И. Подвойским[45]. По свидетельству Кедрова, генерал Потапов еще при Керенском «оказывал большевикам ценные услуги»[46].

Уже в 1920 г. бывший полковник Н.Н. Петин в радиограмме своему однокашнику по академии генерал-лейтенанту П.С. Махрову, оказавшемуся у белых, сообщал о своем переходе на сторону советской власти: «Я принимаю за личное для себя оскорбление Ваше предположение, что я могу служить на высоком ответственном посту в Красной армии не по совести, а по каким-либо другим соображениям. Поверьте, что если бы я после тяжелых переживаний не прозрел, то находился бы либо на Вашей стороне, либо в тюрьме или концентрационном лагере. …Я решил, что ничто не может оторвать меня от народа, и отправился с оставшимися сотрудниками и имуществом штаба фронта в страшную для нас в то время, но вместе с сим родную Советскую Россию. Может быть, Вы по-прежнему думаете, что в России все военспецы работают по принуждению под страхом расстрела, но такое заблуждение допустимо лишь рядовому офицерству, которое, насколько мне известно, Вы держите в полной слепоте, для Вас же, занимающего столь ответственную должность, как должность начальника штаба армии, и пользующегося всеми средствами разведки как агентурной, так и при посредстве иностранной прессы, должна была давно уже открыться картина истинного положения страны, и я только удивлялся, как Вы, более других возмущавшийся в дни первой революции бесправием рабочего класса, до сего времени стоите в рядах злейших врагов народа»[47]. В то же время абсолютное меньшинство военспецов вступило в большевистскую партию.

Среди старших офицеров, продолжавших служить на прежних местах при новой власти, было распространено заблуждение, что, оставшись на старых должностях, можно сохранить контроль над армией в новых условиях и не отдать ее в руки большевиков. В этой связи достаточно любопытны показания бывшего генерал-майора С.Г. Лукирского, данные во время следствия по делу «Весна» в январе 1931 г.: «Наступившая октябрьская революция внесла некоторую неожиданность и резко поставила перед нами вопрос, что делать: броситься в политическую авантюру, не имевшую под собой почвы, или удержать армию от развала, как орудие целостности страны. Принято было решение идти временно с большевиками. Момент был очень острый, опасный; решение должно было быть безотлагательным, и мы остановились на решении: армию сохранить во что бы то ни стало…»[48] По свидетельству генерал-майора П.П. Петрова, служившего в 1918 г. в чине полковника в штабе 1-й армии бывшего Северного фронта, «все мы тогда плохо знали, или закрывали глаза на то, что делалось на юге, и считали, что в интересах русского дела, надо держать в своих руках хотя бы и в стеснительных условиях военный аппарат (курсив мой. – А.Г.). Вспышки Гражданской войны нас непосредственно не касались…»[49] В действительности подобные мотивы оказались иллюзией. Осознав невозможность осуществить задуманное в советских условиях, сторонники такой идеи или переходили на сторону антибольшевистских сил, или ввязывались в крайне рискованную подпольную работу.

Беспочвенными оказались и надежды на непрочность и непопулярность большевиков, которых из-за этого поддерживали лишь для того, чтобы они свергли деструктивное Временное правительство, после чего были бы сменены какой-то другой, более приемлемой для офицерства, властью. Генерал от кавалерии А.А. Брусилов писал о мотивах своего поступления на службу в РККА: «Я, как с малых лет военный, за эти годы (1917–1920 гг. – А.Г.) страдая развалом армии, надеялся опять восстановить ее на началах строгой дисциплины, пользуясь красноармейскими формированиями. Я не допускал мысли, что большевизм еще долго продержится. В этом я ошибся, но я ли один?..»[50] Однако Брусилов и те, кто мыслил так же, не ошиблись в том, что большевики довольно быстро смогли на новых началах восстановить армию и наладить строгую дисциплину. Эти меры не могли не импонировать офицерам, увидевшим в новом режиме сильную власть, способную справиться с анархией в стране.

Отметим еще ряд причин, по которым офицеры добровольно выбирали службу в Красной армии в 1918 г. Для многих офицеров, прежде всего кадровых, военная служба была единственным занятием, вне армии и в отрыве от любимого дела эти люди себя не представляли. Среди таких офицеров получила распространение психология «ландскнехтов», готовых служить любой власти, нуждающейся в их услугах[51]. Для них подходящим вариантом была служба как в Красной армии, так и в любых других армиях Гражданской войны. Тем более что в новой армии они были не одиноки – там оказались тысячи их прежних сослуживцев.

В Красную армию активно шли карьеристы. Тесно связанным с большевиками был бывший генерал-майор М.Д. Бонч-Бруевич, родной брат которого занимал пост управляющего делами СНК и был вхож в ближний круг большевистского лидера В.И. Ленина[52]. Но в идейном большевизме генерала Бонч-Бруевича можно усомниться. До 1917 г. Бонч-Бруевич придерживался крайне правых взглядов[53]. После этого с ним произошла резкая перемена. В своих воспоминаниях Бонч-Бруевич писал: «Скорее инстинктом, чем разумом, я тянулся к большевикам, видя в них единственную силу, способную спасти Россию от развала и полного уничтожения. Нутром я верил Ленину…»[54] Однако не все разделяли подобную идиллию. В связи с радикальной сменой Бонч-Бруевичем своих взглядов звучали, что такие, как он, «предадут брата родного… и довольно дешево» (мнение бывшего полковника А.Н. Ковалевского, изложенное в дневнике военного ученого бывшего генерал-лейтенанта А.Е. Снесарева)[55].

Поступление в новую армию давало возможность продвинуться по службе и тем, кто по каким-то причинам не мог на это рассчитывать в старой армии. Существует немало свидетельств, что в РККА добровольно шли люди, обиженные при старом режиме, неудачники, стремившиеся реализовать свой потенциал. Например, таким путем в РККА попал генерал-майор В.А. Ольдерогге, который во время Русско-японской войны в чине подполковника служил правителем канцелярии дорожного отдела управления военных сообщений штаба Маньчжурских армий и получал взятки (по свидетельству генерала С.А. Щепихина, за поставку гнилых шпал[56], по документам расследования – за выдачу нарядов на вагоны для коммерческих грузов[57]), а когда афера раскрылась, был переведен в январе 1916 г. из Генерального штаба в строй[58]. В 1918 г. этот офицер добровольно поступил на службу в РККА, где, конечно, смог служить и по Генеральному штабу, причем его служба была достаточно успешной. Однокашник генерала А.И. Деникина по юнкерскому училищу и Николаевской академии Генерального штаба генерал-майор П.П. Сытин к началу Первой мировой войны оказался последним по старшинству из своего академического выпуска. Лишь в 1917 г. он получил генеральский чин[59]. Возможно, именно карьерные неудачи побудили его пойти на службу в новую армию, где он сумел хорошо себя проявить.

Немаловажным стимулом поступления в Красную армию было получение жалованья и продовольственного пайка, позволявшего выжить офицерам и их семьям в условиях хаоса и разрухи. Наконец, поступление в новую армию могло защитить от произвола бандитской стихии на местах, от которой в 1917–1918 г. погибли сотни офицеров.

Группа офицеров в конце 1917 – начале 1918 г. участвовала в качестве экспертов в мирных переговорах с представителями центральных держав в Брест-Литовске. В феврале 1918 г., в разгар демобилизации старой армии, немцы начали масштабное наступление на Восточном фронте. По патриотическим соображениям, для защиты своей страны от обнаглевшего от безнаказанности безжалостного врага, тысячи офицеров добровольно пошли в новую армию. По этой причине, например, в Красной армии оказались генерал-лейтенанты Д.П. Парский и Е.А. Искрицкий, видный военный ученый генерал-майор А.А. Свечин, полковник С.С. Каменев и др.

Старое офицерство приняло самое активное участие в отражении немецкого наступления и в защите Петрограда. На всех основных направлениях возглавляли оборону подступов к столице исключительно бывшие офицеры Генерального штаба. Они же осуществляли верховное руководство и координацию действий советских отрядов из Петрограда. Руководил обороной Петрограда Бонч-Бруевич, его ближайшим помощником был генерал-квартирмейстер Ставки, бывший генерал-майор Н.А. Сулейман, участвовали в работе генералы-генштабисты С.Г. Лукирский, Н.И. Раттэль, А.С. Гришинский, М.М. Загю (всего с Бонч-Бруевичем из Ставки в Могилеве в Петроград в феврале 1918 г. приехали 12 бывших офицеров Генштаба[60]), на псковском направлении держались отряды бывшего полковника И.Г. Пехливанова, финляндский район обороняли отряды под командованием бывшего генерал-лейтенанта Д.Н. Надежного, в районе Нарвы и Ямбурга сражались войска бывшего генерал-лейтенанта Д.П. Парского, в районе Дно – бывшего генерал-лейтенанта Ф.А. Подгурского. Под руководством известного военного инженера, бывшего инженер-генерала К.И. Величко спешно подготавливались к обороне ближние подступы к столице.

«Наступление немцев на Псков и Нарву толкнуло меня предложить свои услуги советской власти», – сообщал в своих показаниях по делу «Весна» А.А. Свечин[61]. К 1 марта 1918 г. в Петрограде 28 бывших генералов и полковников, занимавших в старой армии должности командиров полков и выше, изъявили желание участвовать в обороне города[62]. Важным шагом по укреплению Красной армии и по привлечению в нее бывших офицеров стал приказ Высшего военного совета от 21 марта 1918 г., отменивший выборное начало. До массовых регистраций и мобилизации офицеров было решено «вылавливать единичных работников-специалистов и держать их на случай, когда будет армия, для формирования штабов»[63].

Одним из инициаторов политики массового привлечения бывших офицеров в РККА был нарком по военным и морским делам Л.Д. Троцкий, которому пришлось приложить немало усилий, чтобы его взгляд на вопросы развития Красной армии завоевал популярность в ЦК партии.

Свое виತдение роли военспецов в Красной армии Троцкий изложил в речи на заседании ЦИК 22 апреля 1918 г.: «В вопросах чисто военных, в вопросах оперативных, – тем более чисто боевого характера, – военные специалисты во всех учреждениях имеют решающее слово. Разумеется, этого типа организация не является идеальной. Она тоже выросла из переломного характера эпохи.

Новый класс встал у власти, – новый класс, у которого есть свои тяжелые счеты с прошлым. Это прошлое в лице ныне отсутствующей армии завещало нам известный материальный капитал: пушки, винтовки, всякие боевые запасы, и – известный идейный капитал – известную накопленную сумму знаний, боевой опыт, административные навыки и т. д., то, что находилось в распоряжении специалистов военного дела, бывших генералов, полковников старой армии, – то, чего не было в руках нового революционного класса в тот период, когда этот новый революционный класс боролся за власть и встречал на своем пути сопротивление… Рабочий класс и трудящиеся массы крестьянства не выдвинули из своей среды новых полководцев, новых руководителей, все это было предвидено всеми теоретиками научного социализма. Он должен поставить себе на службу тех, которые служили другим классам. Это относится целиком и к военным специалистам»[64].

Наиболее дальновидные представители советского военно-политического руководства понимали, что на добровольных началах и путем импровизаций массовой армии не построить. К тому же многие офицеры, поступившие в новую армию, отнюдь не горели желанием участвовать в разворачивавшейся в России братоубийственной войне. Некоторые при зачислении в Красную армию прямо выдвигали условие, что не будут воевать на внутреннем фронте, а готовы сражаться только с внешним врагом. Например, капитан Ф.Л. Григорьев, пытаясь устроиться на военную службу, 4 апреля 1918 г. писал в Москву: «В случае потребности в офицерах Генштаба для будущих формирований постоянной армии, предназначенной для борьбы с внешним[65] врагом, прошу о зачислении меня кандидатом на какую-либо должность Генерального штаба»[66]. Ответ на такие обращения был стандартным: «Вы взяты на учет Генерального штаба для предстоящих формирований постоянной армии для борьбы с австро-германцами»[67]. Интересно, что и большевики первоначально считали приемлемым использовать офицеров только против внешнего врага[68].

В результате аттестации бывших офицеров по благонадежности и знаниям в РККА было принято лишь 765 человек[69]. По приказу Наркомата по военным и морским делам № 324 от 7 мая 1918 г. началась регистрация бывших офицеров-специалистов в уездных военных комиссариатах. Именно с регистраций начался процесс массового привлечения офицеров на советскую службу. Первоначально регистрации были добровольными, но постепенно правила ужесточались, происходил переход к добровольно-принудительным (например, под угрозой невозможности дальнейшей службы по профессии, как в случае с офицерами Генерального штаба[70]) и прямо принудительным формам. Летом 1918 г. уже осуществлялись мобилизации офицеров, ставшие единственным способом привлечь массу бывших офицеров на критически важные для большевиков внутренние фронты.

29 июля 1918 г. был издан декрет СНК о призыве бывших офицеров 1892–1897 гг. рождения. Мобилизации проводились только в Москве, Петрограде и в семи губерниях – Московской, Петроградской, Архангельской, Владимирской, Нижегородской, Вятской, Пермской, а также в 51 уезде Приволжского, Уральского и Западно-Сибирского военных округов.

Призыв офицеров оказался сопряжен с немалыми трудностями, которые порождали волну недовольства. Печально известна история регистрации офицеров до 60 лет, прошедшая в Москве в августе 1918 г. Тогда тысячи людей оказались согнаны в манеж Алексеевского военного училища и задержаны там под охраной двух рот китайцев[71]. Несчастные люди провели несколько дней в период с 6 по 13 августа 1918 г. без еды и в антисанитарных условиях, в результате чего у некоторых начались желудочно-кишечные заболевания[72]. Люди не были обеспечены самым необходимым – кипяченой водой и кипятком, горячей пищей, соломой для того, чтобы на ней спать. Военный руководитель Высшего военного совета М.Д. Бонч-Бруевич писал начальнику Всероссийского главного штаба А.А. Свечину 14 августа 1918 г.: «Происходящая в Москве регистрация бывших офицеров с массовыми арестами, производя гнетущее впечатление на всю корпорацию бывшего командного состава, еще более ухудшает вопрос возможности добровольного поступления военных специалистов в войска»[73].

Антибольшевистски настроенный мемуарист Н.А. Авенариус недоумевал в связи с августовской регистрацией: «Когда теперь советская власть вызвала всех живущих в Москве офицеров явиться на регистрацию, грозя [укрывшимся] репрессиями, то в Лефортово их явилось около тридцати тысяч. Что ж, угроза расправы за неисполнение приказа так их напугала? Где были они в октябре? Ведь у красных были только единицы»[74].

1 октября 1918 г. был опубликован новый декрет о призыве бывших офицеров и военных чиновников, не достигших к 1 января 1918 г. 40 лет. 14 ноября было издано аналогичное постановление РВСР[75].

Действие рождало противодействие. В условиях слабой легитимности большевистской власти и в обстановке внутреннего противоборства с развертыванием в конце весны 1918 г. полномасштабной Гражданской войны началось бегство оказавшихся в Красной армии бывших офицеров в антибольшевистские армии. Количество перебежчиков исчислялось тысячами. К белым перелетали целые авиаотряды, переходили высокопоставленные военспецы до уровня командующих армиями включительно.

Понятно, что в условиях враждебности офицерства или его нелояльности военспецов требовалось контролировать, для чего был создал институт военных комиссаров.

Положение бывших офицеров в новой армии было непростым. Комиссары и красноармейская масса относились к ним с недоверием, как к заведомым врагам и контрреволюционерам. Красные командиры, окончившие военно-учебные заведения в Советской России, считали бывших офицеров своими конкурентами в борьбе за командные посты, относились к ним враждебно, интриговали против них, пользуясь своей близостью к власти и партийными связями. Возник даже термин «спецеедство», отражавший неприятие бывших офицеров в армии рабочих и крестьян. Видный военспец А.А. Свечин сообщил в показаниях по делу «Весна»: «С самого начала моего пребывания в РККА я ощущал атмосферу недоверия ко мне, как к бывшему генералу, отчего возникало известное расхолаживание в сознании бесплодности моих усилий»[76].

По утвержденному Троцким положению о военных комиссарах и членах военных советов: «Вся работа происходит на глазах комиссара, но руководство в специально-военной области принадлежит не комиссару, а работающему с ним рука об руку военному специалисту.

Комиссар не отвечает за целесообразность чисто военных, оперативных, боевых приказов. Ответственность за них падает целиком на военного руководителя. Подпись комиссара под оперативным приказом означает, что комиссар ручается за данный приказ как за продиктованный оперативными, а не какими-либо иными (контрреволюционными) соображениями. В случае неодобрения чисто военного распоряжения, комиссар не задерживает его, а только доносит о своем неодобрении стоящему выше Военному Совету. Только такой оперативный приказ может быть задержан, относительно которого комиссар приходит к обоснованному выводу, что приказ продиктован контрреволюционными мотивами»[77]. Впрочем, некоторые бывшие офицеры были убеждены, что люди без военной подготовки, какими являлись комиссары, на самом деле не могли контролировать распоряжения военспецов, так как не разбирались в военных вопросах.

Несмотря на недоверие, комиссары должны были оберегать военспецов от солдатских масс и разъяснять бойцам смысл и значение привлечения бывших офицеров в новую армию[78]. Другой функцией комиссаров был политический контроль за военспецами и предотвращение измен. Не все комиссары были к этому надлежащим образом подготовлены. Тем более что для успешной работы необходимо было обладать не только военными знаниями, но и чувством такта. Не случайно в одном из документов в декабре 1918 г. отмечалось, что «за последнее время наблюдаются случаи, когда комиссары, неправильно понимая приказ о необходимости усилить контроль за военными специалистами, окружают командный состав атмосферой подозрения и личного недоверия, что, с одной стороны, создает для честно работающих воен[ных] специалистов обстановку, в которой работать не представляется возможным, и, с другой, колеблющихся побуждает искать выхода, почему в критический момент многие из числа могущих быть полезными на службе в армии перебегают к противнику. Комиссар должен быть уверенным и спокойным как представитель Советской власти, воздействуя тем самым на военных специалистов… комиссар не должен превращать контроль в мелочную придирчивость, подчеркивая в то же время строгость и точность в исполнении возложенных на него обязанностей»[79].

Интересно, как большевики разъясняли рядовым красноармейцам потребность в привлечении на службу офицерства старой армии:

«Приходится покуда иметь рядом с красными офицерами командный состав из старых офицеров. Но строй армии таков, что командный состав не имеет того значения, что в прежней армии. Он имеет исключительно технические функции. Выбирать его пока еще не следует. Красноармейцы могут выбирать хорошего товарища, но командир он будет плохой. Что из того, что он хороший товарищ, когда своим неумением он может погубить многих красноармейцев. Назначенный, который знает свое дело, этого не сделает. С другой стороны, не надо забывать того, что за командиром следит Политком.

Бывает иногда измена, но зато польза от старого офицерства в тысячи раз больше, чем вред возможных при контроле измен. Многие уже свыклись с Советской властью и стали ее друзьями. Если бы не старое офицерство, мы не имели бы такой сильной на научных началах организованной армии, ибо рабочие и крестьяне не имеют таких знаний, как они.

Командиру надо подчиняться. Иногда красноармейцам кажется, что командир – изменник, они отказываются подчиниться его команде, и благодаря этому терпят поражение и напрасно погибают сотни, а иногда и тысячи товарищей. Командиру надо беспрекословно подчиняться. Измена может быть одна на тысячу. А никто ведь не отказывается ездить на пароходах потому, что из тысячи пароходов один, вероятно, потонет, благодаря разным причинам и между прочим благодаря тому, что капитан одного парохода может оказаться одновременно и главарем бандитской шайки»[80].

Число изменников было довольно велико. Это были как белые подпольщики, действовавшие в РККА, так и дезертиры, бежавшие из армии. За период 1918–1920 гг. из РККА дезертировал каждый третий генштабист – в общей сложности свыше 500 человек[81]. В ряде случаев происходили коллективные измены. Так произошло, например, летом 1918 г. с Военной академией, штабом Приволжского военного округа, летом – осенью 1919 г. с полевым штабом 14-й армии и штабом 8-й армии. В отношении военспецов-перебежчиков в целом счет шел как минимум на тысячи. Подобное поведение связано во многом с бесправным положением бывших офицеров в Советской России, где их жизнь и судьба зависели от прихоти политработников и чекистов.

Для повышения лояльности специалистов и предотвращения многочисленных измен были приняты серьезные меры. Как еще в 1962 г.

справедливо отметил советский историк С.А. Федюкин, «фактов измены и предательства было бы значительно больше, а последствия их тяжелее, если бы партия не установила твердого и бдительного контроля за деятельностью военных специалистов в лице института военных комиссаров»[82]. Первоначально вся ответственность за измены военспецов возлагалась на комиссаров, однако события лета 1918 г. показали недостаточность такого контроля. Комиссары не могли предотвращать измены даже в немногочисленной касте генштабистов, не говоря уже об остальной офицерской массе. Взаимоотношения командиров и комиссаров приобретали личностный характер, при котором имели место как конфликты и конфронтации, так и симпатии. Не случайно, председатель РВСР Троцкий 21 мая 1919 г. сообщал своему заместителю Э.М. Склянскому для последующей передачи Ленину: «Эти фронтовые привязанности – наша общая беда»[83]. Разумеется, наличие дружеских отношений командиров и комиссаров вело к снижению уровня контроля над военспецами. Недостаточность комиссарского контроля для предотвращения измен привела к поискам иных форм борьбы с изменой.

Одним из способов было устрашение. В частности, 30 ноября 1918 г. Л.Д. Троцкий издал приказ об арестах членов семей изменников из представителей командного состава РККА. Впрочем, эта мера в силу разных причин распространения не получила.

Еще одним способом держать офицеров в напряжении были их произвольные и необоснованные аресты. Многие аресты просто невозможно логически объяснить. Объяснение им дал член РВСР К.А. Мехоношин: «К арестам же и обыскам специалистов я могу лишь порекомендовать относиться более спокойно – это есть одна из форм контроля и воздействия на них, дабы предавать и изменять было бы не так легко и без риска, что многих слабодушных удержит от измены»[84]. Разгул террора против офицеров вызвал появление в августе 1918 г. докладной записки Всероссийского главного штаба в коллегию Наркомата по военным делам, в которой прямо отмечалось: «Проводимые ныне в отношении офицеров меры являются актами даже не классовой борьбы, а борьбы с профессией и притом с такой, которая необходима для Государства при всяких условиях его жизни»[85].

На VIII съезде РКП(б) во второй половине марта 1919 г. развернулась масштабная дискуссия об использовании военспецов в Красной армии. Противниками политики массового привлечения военспецов была группировка, неформальным лидером которой выступал член ЦК РКП(б) И.В. Сталин (впрочем, всегда оставлявший себе свободу маневра). Ленин тогда поддержал отсутствовавшего Троцкого и подчеркнул важность использования культурно-буржуазного аппарата, не прибегая к излишнему притеснению специалистов, но контролируя их работу.

Именно на плечи военспецов легла вся техническая работа по формированию новой армии. По подсчетам А.Г. Кавтарадзе, военспецы составляли 85 % командующих фронтами, 100 % начальников фронтовых штабов, 82 % командармов, не менее 91 % начальников армейских штабов, до 70 % начальников дивизий и свыше 50 % начальников штабов дивизий, более 90 % преподавательского состава военно-учебных заведений периода Гражданской войны[86], что свидетельствует об их решающем вкладе в дело создания РККА. Не случайно В.И. Ленин весной 1920 г. неоднократно отмечал, что без военспецов не было бы ни Красной армии, ни ее побед[87]. Подтверждают это и свидетельства белых военачальников. Так, видный деятель Белого движения на Востоке России генерал В.М. Молчанов в эмиграции отметил, что «спецы, которые служили в Красной армии, причиняли нам большой вред, потому что у них была высокая квалификация и опыт в военном деле»[88].

Постепенно в Красной армии стали складываться группировки партийных лидеров и поддерживавших их крупных военспецов. Военрук Высшего военного совета, а позднее начальник Полевого штаба РВСР М.Д. Бонч-Бруевич, главком С.С. Каменев и командующий Кавказским и Западным фронтами М.Н. Тухачевский были выдвиженцами Ленина. Выдвиженцами Сталина считались командующий Южным и Юго-Западным фронтами А.И. Егоров и командующий 14, 9 и 13-й армиями И.П. Уборевич. Главком И.И. Вацетис мог считаться ставленником Троцкого. В то же время занимавшийся практической военно-административной работой Троцкий, в отличие от политиканствовавших и интриговавших Ленина и Сталина, был в большей степени ориентирован на достижение успехов на фронтах и укрепление Красной армии, безотносительно того, чьими выдвиженцами были те или иные военачальники. По этой причине он не имел достаточного количества своих ставленников в высшем командном составе. Конфликты в большевистском руководстве нередко вели к резонансным делам в отношении военных специалистов, пользовавшихся покровительством тех или иных партийцев. Например, такой характер носили массовые аресты военспецов в Полевом штабе Реввоенсовета Республики в июле 1919 г., в результате которых сменилось высшее военное руководство Советской России. Существуют различные версии этих событий, за которыми стояли Ленин, Сталин и Троцкий.

Важнейшей задачей большевиков было выстраивание мощной армии, в которой, несмотря на приоритетное положение партии, должен был все-таки существовать некий баланс интересов комиссаров и военспецов (при том, что буйные головы встречались как среди одних, так и среди других), поскольку было ясно, что одним принуждением эффективную армию не построить.

Многие бывшие офицеры служили в Красной армии отнюдь не из-под палки. Как отмечал в конце 1918 г. Л.Д. Троцкий, «советской власти совершенно ясно, что многие тысячи и десятки тысяч офицеров, вышедших из школы старого режима, получивших определенное буржуазно-монархическое воспитание, не могли сразу освоиться с новым режимом, понять его и научиться его уважать. Но за 13 месяцев советской власти для многих и многих из бывших офицеров стало ясно, что советский режим есть не случайность, а закономерно выросший строй, опирающийся на волю трудовых миллионов. Для многих и многих из бывших офицеров стало ясно, что никакой другой режим не способен сейчас обеспечить свободу и независимость русского народа от иноземного насилия»[89].

Известны случаи героического поведения военных специалистов. Некоторые за совершенные подвиги были награждены орденом Красного Знамени. Например, приказ о награждении командира Ударной Огневой бригады 51-й стрелковой дивизии бывшего штабс-капитана И.А. Ринка звучал следующим образом: «Командир Ударной Огневой бригады 51[-й] стрелковой дивизии, тов. Ринк[90] Иван Александрович – за выдающиеся мужество, храбрость и распорядительность в бою на Каховском плацдарме 15 авг[уста] 1920 г. против частей конного корпуса генерала Морозова. В этом упорном бою тов. Ринк, командуя 457[-м] полком, в течение нескольких часов выдерживал ожесточенные атаки более сильного противника, несмотря на страшное утомление и потери полка, изнемогавшего в неравной борьбе. Видя необходимость поддержать передовые части, тов. Ринк, не имея резервов, собрал небольшую группу истомленных жаждой и долгим боем красноармейцев и сам с винтовкой в руках повел их против атакующей кавалерии противника. Хладнокровие и спокойствие начальника воодушевили товарищей красноармейцев, которые продержались до темноты, когда противник вынужден был отступить.

По принятии Ударной Огневой бригады, тов. Ринк своими знаниями и преданностью делу значительно содействовал поднятию боеспособности бригады и вместе с ней блестящему выполнению поставленных бригаде боевых задач, благодаря чему был взят Перекопский вал, сломлено упорное сопротивление противника в междуозерном дефиле Перекопского перешейка и отрезан блестящим маневром выход на юг из междуозерных дефиле коннице Барбовича»[91].

Бывший генерал-майор А.П. Николаев, командовавший бригадой 19-й стрелковой дивизии, был взят белыми в плен в мае 1919 г. под Ямбургом. За отказ перейти к белым на службу его повесили[92]. Аналогичный поступок совершил бывший генерал-майор А.В. Станкевич, командовавший 55-й стрелковой дивизией РККА. Попав в плен к белым на Южном фронте в октябре 1919 г., он отказался перейти к ним на службу, за что подвергся жестоким пыткам и был повешен. Позднее Станкевича с воинскими почестями похоронили у Кремлевской стены. Николаев и Станкевич были посмертно награждены орденами Красного Знамени.

Режим работы военспецов, в особенности специалистов Генерального штаба, был крайне напряженным. Из-за кадрового дефицита многие работали практически без отдыха, иногда по 17–19 часов в сутки. Работа без сна на протяжении нескольких дней была обычным явлением. При этом отношение к специалистам со стороны политического руководства было нередко исключительно потребительским – максимально использовать их знания и опыт, не считаясь с нагрузкой.

Для покрытия кадрового дефицита предлагались порой оригинальные способы. Так, Л.Д. Троцкий 1 января 1919 г. телеграфировал в Рязань в штаб 2-й стрелковой дивизии: «Недостаток офицер[ов] Генерального штаба не позволяет сосредоточить их в отдельных дивизиях, при крайней нужде фронта предлагаю комбинировать генштабов, бывших кадровых офицеров, бывших унтер-офицеров и новых красных офицеров в такой пропорции, чтобы командный состав не впадал в тупик, а был проникнут боевым революционным духом»[93].

При содействии военспецов большевики смогли восстановить сеть дореволюционных военных училищ и академий, а часть военно-учебных заведений была создана с нуля, в том числе академия Генерального штаба.

Среди военспецов оказалось немало таких, кто сумел приспособиться к условиям и требованиям новой армии и даже сделал в ней стремительную карьеру. При отсутствии в Красной армии воинских званий карьера тогда определялась занимаемыми должностями. В период 1917–1922 гг. для быстрого должностного роста в Красной армии требовались личные качества и профессиональные умения, а также лояльность большевистской власти. Важную роль могла играть протекция со стороны того или иного партийного руководителя. Покровительственным и, в целом, доброжелательным отношением к военспецам среди большевистской элиты, например, известны Л.Д. Троцкий, С.И. Аралов (сам являвшийся бывшим офицером), М.В. Фрунзе. Впечатляющей карьерой за годы Гражданской войны могли похвастаться из числа бывших офицеров И.И. Вацетис, С.С. Каменев, М.Н. Тухачевский, И.П. Уборевич, А.И. Корк, М.И. Василенко (успевший послужить в 1918–1919 гг. даже у белых на Восточном фронте), дослужившиеся до уровня главнокомандующих, командующих фронтами и армиями – высших постов в советской военной иерархии.

Несколько бывших офицеров стали членами высшего органа советского военного управления – Реввоенсовета Республики. Среди них были бывшие полковники И.И. Вацетис и С.С. Каменев, бывший контр-адмирал В.М. Альтфатер, бывший подпоручик В.А. Антонов-Овсеенко, бывший штабс-капитан С.И. Аралов, бывший прапорщик Д.И. Курский, бывший мичман Ф.Ф. Раскольников. Таким образом, из 23 членов РВСР было 7 военспецов (хотя к дезертировавшему еще в Русско-японскую войну Антонову-Овсеенко термин «военспец» может относиться весьма условно), или 30,4 % всех членов РВСР, причем Вацетис, Каменев и Альтфатер, которые единственные из всех членов РВСР являлись действительно квалифицированными военспецами, оставались тогда беспартийными.

Однако талантливые и популярные у красноармейской массы военачальники, обладавшие лидерскими качествами и харизмой вождей, вызывали обеспокоенность большевистского руководства, опасавшегося развития событий по бонапартистскому сценарию, когда на гребне революционной волны могла родиться военная диктатура. По этим причинам популярных военных руководителей старались устранять. В этом отношении показательна расправа большевиков с возглавившим 2-ю Конную армию бывшим войсковым старшиной Ф.К. Мироновым, арестованным по ложному обвинению и расстрелянным в тюрьме в 1921 г.[94]

Способом ухода от гнетущей действительности стало пьянство, позволявшее на время забыть о комиссарах и чекистах, отвлечься от воспоминаний об утраченной прежней жизни. Длительные запои целых штабов не были редкостью. Широкую огласку приобрел инцидент с двухнедельным пьянством командующего 14-й советской армией И.П. Уборевича и члена РВС Г.К. Орджоникидзе в 1920 г., когда приводить в чувство незадачливых военных работников пришлось самому В.И. Ленину[95]. О пьянстве главкома И.И. Вацетиса вспоминал его товарищ по службе бывший генерал А.Л. Носович, бежавший из Красной армии осенью 1918 г.: «В первый же день Вацетис пригласил меня обедать в штаб. Надо сказать, что встретил он меня обращением на “ты”, и вместо доклада мы дружески болтали. Во время закуски и обеда я был все время в центре его внимания. “Ну, брат, теперь выпьем… А что же теперь нам, военным, осталось, как не женщины, выпить, хорошо поесть и воевать…”»[96]

Получили распространение и наркотики. Так, командующий 2-й советской армией В.И. Шорин, а также некоторые работники штаба армии в 1919 г. посещали проституток и кокаинисток Н.С. Соловьеву и Е.И. Сурконт, у которых также бывали агенты белых. Отрицательное влияние этих увлечений армейского руководства на штабную работу было ощутимым – Шорин и член РВС В.И. Соловьев стали реже появляться на службе, вызывающе себя вели, компрометировали советскую власть, бывая со своими спутницами в общественных местах, а Соловьев даже попытался из-за женщины покончить с собой и получил ранение. По данным следствия, Сурконт угощала кокаином и легендарного начальника 28-й стрелковой дивизии В.М. Азина, из-за чего «до того времени цветущий и здоровый человек… стал совершенно больным»[97]. Ранее Сурконт якобы сожительствовала с главнокомандующим Восточным фронтом М.А. Муравьевым.

Ради пользы дела большевики готовы были мириться даже с отдельными способными военспецами, замешанными в коррупционных делах. Таким незаменимым человеком, к примеру, являлся бывший штабс-капитан, начальник Центрального управления военных сообщений РККА М.М. Аржанов, который успешно обеспечивал работу военных перевозок в Гражданскую войну. В то же время Аржанов допускал в работе значительные имущественные злоупотребления своим служебным положением[98].

Представление о характере службы бывших офицеров в Красной армии в разгар Гражданской войны дает официальная диаграмма распределения убыли летчиков из красного военно-воздушного флота в 1918–1919 гг. Всего из рядов советской авиации за это время выбыли 554 летчика. Из них 56 разбились насмерть, 59 пропали без вести, 92 получили ушибы и увечья, 18 умерли от ран, 15 были уволены по болезни, 63 дезертировали, 43 попали в плен, 92 арестованы, 39 перебежали и перелетели к противнику, 9 расстреляно, 68 выбыли по разным причинам[99]. Суммарно дезертировали, перебежали и перелетели к противнику 102 человека. При суммировании с пленными – 145 человек, или 26,2 %, по тем или иным причинам оказались в лагере противника или сбежали от большевиков, 13,4 % погибли или умерли от ран, 19,3 % оставили службу из-за ранений и болезней, 16,6 % были арестованы, 1,6 % были расстреляны. К началу 1920 г. в строю оставалось только 378 летчиков[100]. Таким образом, до 44,4 % потерь были связаны с пленом, дезертирством и репрессиями. Как уже отмечалось, дезертировать летчикам было сравнительно легко.

Советско-польская война вновь вызвала всплеск патриотических настроений в офицерской среде. В мае 1920 г. в центральных газетах было опубликовано знаменитое воззвание бывшего генерала А.А. Брусилова и ряда других старых генералов «Ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились» с призывом сплотиться в борьбе с внешним врагом. Однако это был лишь способ патриотического заигрывания с офицерством. Выпуск этого воззвания оказал значительное влияние на тех бывших офицеров, которые еще не служили в Красной армии. Многие белые офицеры, поверившие этому воззванию и сдавшиеся большевикам, были затем репрессированы.

К концу Гражданской войны комсостав Красной армии пополнился бывшими офицерами из белых и национальных армий. К 1 января 1921 г. таких было около 12 тысяч человек, или 5,53 % комсостава РККА[101]. В 1921 г. на учет было принято еще 2390 бывших белых офицеров. Среди этой категории военспецов оказались будущие Маршалы Советского Союза И.Х. Баграмян (бывший прапорщик) и Л.А. Говоров (бывший подпоручик)[102].

Однако от белогвардейцев старались избавляться, поэтому в результате увольнений в Красной армии было оставлено только 1975 бывших белых офицеров, что составило 2,3 % командного состава. Из этого количества 33,3 % не подлежали увольнению, так как являлись высококвалифицированными специалистами. В белом лагере подобное внимательное отношение к пленным военспецам и их активное и массовое использование на ответственных постах было невозможно. Бывшие белые офицеры были источником постоянного беспокойства советских органов госбезопасности. Для контроля над ними проводились неоднократные регистрации, неучастие в которых было уголовно наказуемо. В 1924–1927 гг. было проведено снятие бывших белых офицеров с особого учета, фактически ставшее новой перерегистрацией.

По данным на 1921 г., образовательный уровень командного состава Красной армии был следующим (табл. 1).

Таблица 1

Образовательный уровень комсостава РККА на 1921 г. (в %)[103]

Итак, 41,5 % комсостава не был подготовлен для занятия командных должностей. Такова была цена создания массовой армии.

Коммунистов в высшем комсоставе в 1921 г. было 41,1 %. Всего в 1920 г. партийного комсостава насчитывалось лишь 10,5 %. Интересно, что никто из военспецов, занимавших высшие посты в РККА того времени, не был партийным. Беспартийными были и М.Д. Бонч-Бруевич, и главкомы И.И. Вацетис и С.С. Каменев (вступил в партию только в 1930 г.), и начальники Полевого штаба РВСР Н.И. Раттэль, П.П. Лебедев и Ф.В. Костяев, и другие, усилиями которых была достигнута победа красных в Гражданской войне. В то время членство в партии еще не воспринималось как необходимость для продвижения по службе или укрепления своего положения.

Данные о командном и административном составе РККА за 1922 г. представляются следующими (табл. 2).

Таблица 2

Командный и административный состав РККА в 1922 г.[104]

Согласно таблице 2, комсостав Красной армии был очень молодым – 93,4 % командно-административного состава РККА в 1922 г. находились в возрасте 18–32 лет, в том числе около 57 % в возрасте 23–27 лет. По данным отчета Наркомата по военным и морским делам, в 1922 г. в РККА числилось: 4710 кадровых офицеров, получивших образование до 14 июля 1914 г., 16 592 офицера военного времени, 39 896 командиров без военной подготовки, 220 выпускников военных академий[105], 2372 выпускника высших школ, 12 752 выпускника школ и курсов комсостава[106]. Из этих данных следует, что в конце Гражданской войны военных специалистов оставалось не более 23 % комсостава.

Доля бывших офицеров в командном составе РККА постепенно снижалась. Если в 1918 г. они составляли 75 % комсостава, то в 1919 г. – уже 53 %, в 1920 г. – 42 % и в конце 1921 г. – 34 %. У этого процесса были объективные (подготовка новых кадров красных командиров, преклонный возраст некоторых военспецов) и субъективные причины (очищение командно-начальствующего состава от «классово чуждых» элементов и репрессии). Некоторые бывшие офицеры в 1920-е гг. легально и нелегально уехали из Советской России за рубеж.

По данным на 10 февраля 1931 г., в сухопутных и военно-воздушных силах, а также в центральном аппарате было 6328 бывших офицеров, в том числе 1055 кадровых и 122 бывших белогвардейца, что составляло 12,5 % начальствующего состава[107]. Процент военспецов в высшем командном составе был существенно выше, доходя до 67,6 % в сухопутных войсках.

Советские органы госбезопасности обладали исчерпывающей информацией о положении и взаимоотношениях в среде бывших офицеров в СССР. В их среду активно внедрялась секретная агентура из таких же военспецов. Органами госбезопасности для служебного пользования издавались книги учета бывших белых офицеров (к примеру, лишь одна такая книга, подготовленная в 1931 г. ГПУ УССР, содержала сведения на 21 тысячу офицеров и военных чиновников[108]). Как и до революции, офицеры в СССР оказались связаны круговой порукой. Если до 1917 г. она проявлялась в корпоративном духе офицеров, в их многовековых традициях и принципах, то теперь такая порука была им навязана извне, органами госбезопасности и режимом, и сводилась к необходимости доносить обо всем подозрительном. Фактически органы ОГПУ – НКВД переложили немалую часть своей работы на тех, кого сами должны были контролировать.

Массовые репрессии 1930-х гг. (дело «Весна» 1930–1931 гг. и Большой террор второй половины 1930-х гг.) нанесли тяжелый удар по бывшим офицерам, немалая часть которых была уволена из армии, необоснованно арестована и расстреляна. Жертвами репрессий стали многие из тех, кто внес наиболее весомый вклад в создание Красной армии и в ее победу в Гражданской войне (И.И. Вацетис, А.И. Геккер, А.И. Егоров, А.И. Корк, Н.И. Раттэль, А.А. Свечин, М.Н. Тухачевский, И.П. Уборевич и многие другие). Немногочисленные уцелевшие после чисток и продолжавшие служить в Красной армии бывшие офицеры приняли участие в Великой Отечественной войне, внеся свой посильный вклад в дело победы над нацизмом.

Военные специалисты сыграли важнейшую роль в создании и укреплении Красной армии. Благодаря их деятельности Красная армия сохранила преемственность от старой русской армии. Наличие среди военспецов многих высокообразованных офицеров способствовало повышению интеллектуального уровня Красной армии. Несмотря на трудное существование в советских условиях, недоверие, репрессии, военспецы сумели передать свои знания и опыт следующим поколениям советских командиров, что в конечном итоге способствовало как победе в Великой Отечественной войне, так и превращению Советской армии в самую грозную вооруженную силу в мире в послевоенный период.

Офицерство сыграло важнейшую роль в истории Белого движения, выступило в качестве его движущей силы. Само это движение было создано и возглавлялось кадровыми офицерами, выражало их мировоззрение и идеалы.

Офицерская масса в основном встретила большевистский переворот пассивно. В центрах страны, а также в центрах военных округов в тот период концентрировались десятки тысяч офицеров (в Москве – по разным оценкам около 50 тысяч, в Киеве – 20–40 тысяч, в Харькове – 12 тысяч, в Ростове-на-Дону и Херсоне – по 15 тысяч, в Пскове, Минске, Екатеринодаре и Симферополе – по 10 тысяч, в Полтаве и Житомире – по 5000 офицеров, более 17 тысяч офицеров числились в гарнизонах Казанского военного округа[109]), однако они не поддержали ни новую власть, ни ее противников. Важно отметить, что офицерство в немалой степени оказалось сосредоточено в городах, контролировавшихся советской властью. Непосредственно в послеоктябрьский период (с октября 1917 по февраль 1918 г.) против большевиков по всей бывшей Российской империи выступили только несколько тысяч офицеров[110].

В белые армии, в которых в основном сохранялись нормы старой императорской армии, шли те, кто уверенно продвигался по служебной лестнице до 1917 г. и имел для этого достаточные знания и навыки работы. Более того, служба в антибольшевистских формированиях для значительной части бывших офицеров Русской императорской армии, при их традиционной системе мировоззрения, носила в гораздо большей степени идейный характер, чем служба в РККА, и вдобавок не являлась принудительной. Иными словами, в антибольшевистских армиях, в отличие от РККА, для офицерства существовали более приемлемые условия.

Причины добровольного поступления офицеров в белые армии, о которых будет сказано ниже, с теми или иными особенностями характерны для всех белых армий и фронтов. К белым шли патриотически настроенные офицеры, которые ощущали резкое неприятие разложения армии, идеологии и пропаганды пораженчества, пропаганды классовой и сословной розни, которую вели большевики. Для многих из них большевики ассоциировались с германским шпионажем и олицетворяли внешнего врага. Приход их к власти в стране казался предвестником окончательной гибели государства.

При этом многие, даже образованные офицеры, будучи далеки об общественно-политической жизни, не могли разобраться в текущих событиях и мыслили примитивными категориями темных обывателей. Бывший колчаковский генерал В.Н. Касаткин наивно записал в эмиграции: «До 1917 г. существовала одна эра – эпоха христианская; после 1917 г. настала другая – антихристианская. Две тысячи лет тому назад пришел мир Христа и основал мир Добра и Любви. В 1917 г. пришел в мир Ленин и основал мир зла и ненависти»[111].

Вовлеченный в политическую жизнь еще до революции и ориентировавшийся в этом вопросе несколько лучше своих товарищей полковник Б.А. Энгельгардт удачно охарактеризовал настроения конца 1917 – начала 1918 г. среди «бывших» людей, в том числе офицеров: «Представления о социализме и коммунизме у большинства этих людей… были самые примитивные, и поскольку они легко примирились со свержением царя и продолжали работать при Керенском, сдвиг от Керенского к Ленину не должен был казаться им непреодолимым. И Керенский и Ленин находились оба за границей их политических представлений, а разобраться в том, какая пропасть отделяла Ленина от вожаков Временного правительства, они не умели. Но всех этих людей пугали решительные меры, направленные к полной ликвидации старого уклада жизни. Они видели перед собой разрушение всего того, к чему они “привыкли”, того, что в их глазах олицетворяло русскую государственность»[112].

В политическом отношении многих офицеров удовлетворяли лозунг «единой и неделимой России» и программа генерала Л.Г. Корнилова с курсом на твердую власть военной диктатуры, наведение порядка в стране и созыв Учредительного собрания, которое должно было предопределить характер будущего государственного устройства. Однако по мере разрастания Гражданской войны ряды белых пополнялись офицерами, придерживавшимися и других политических взглядов, что не могло не размывать политическую платформу белых, делая ее более аморфной. Как отмечал современник, «идеологические расхождения сказывались и в среде вождей Добровольческой армии: Деникин и Романовский на многое смотрели другими глазами, чем Драгомиров и Лукомский… Взгляды на устройство этого старого мира бывали у них так различны, что это губительно действовало на общую работу»[113].

Базировавшийся на игнорировании общественно-политической жизни общества примитивизм понимания политической стороны событий 1917–1922 гг. отличал лидеров Белого движения (впрочем, мировоззрение военспецов было таким же). Генерал А.Ф. Матковский на судебном процессе над колчаковскими министрами дважды отказывался отвечать на вопрос, что он понимает под политикой, лишь после третьего настояния обвинителя он сообщил, что политикой считает «вмешательство в руководство государственной жизнью»[114]. Характерно описание принятия генералом А.И. Деникиным внутриполитической программы, разработанной для него кадетом Н.И. Астровым в конце 1919 г. После зачитывания пунктов программы главком ВСЮР заявил присутствующим на совещании: «Все это лирика»[115], однако вскоре эта программа появилась в наказе Деникина. Современники отмечали, что Деникин легко подпадал под влияние политических советников, поскольку сам в политике не разбирался и не хотел ею заниматься.

Об уровне политической сознательности представителей белого командования свидетельствует характерная зарисовка современника: «Генерал Ф.Ф. Абрамов… был просто солдат и как таковой знал только одну политику – беспрекословное повиновение своему начальству. Я работал бок о бок с ним свыше года и не только не мог определить его политической физиономии, но даже узнать, есть ли у него вообще какие-нибудь политические взгляды. Это была бессловесная машина, заведенная в определенном направлении»[116]. Разумеется, подобные несознательные военачальники были слабым ориентиром для тех, кто им подчинялся. Неудивительно, что выступления Абрамова перед казаками были сухими и не оставляли никакого следа[117].

Конечно, лидеры белых не могли вовсе уйти от ответов на злободневные политические вопросы, хотя, учитывая то, как тяготились политикой белые генералы, они предпочли бы совершенную аполитичность, если бы это только было возможно. По сути, известный ограниченный набор политических лозунгов (принцип «непредрешенчества» будущей формы правления в стране, ликвидация большевизма и передача всей власти Учредительному собранию, которое будет решать судьбу страны) стал своеобразной формой ухода белой военной элиты от мучительных и непонятных политических вопросов. На разных фронтах эти вопросы решались со своими особенностями, но в целом схожим образом. Абсолютное большинство так называемых белых вождей оказались приверженцами курса кадетской партии. В ряде случаев такие лидеры были готовы на различные компромиссы и союзы с представителями других политических сил. Например, оренбургский атаман А.И. Дутов был склонен к сотрудничеству со всеми противниками большевиков от крайне правых до социалистов. Подобная аморфность и разнородность течений, отсутствие единой идеологии стали отличительными чертами Белого движения и отчасти предопределили его неудачу.

Наиболее мощным антибольшевистским фронтом Гражданской войны стал фронт, постепенно возникший на Юге России. Именно здесь в начале 1919 г. в единую структуру соединились разнородные вооруженные формирования. Очевидно, что этот фронт привлек и наибольшее количество офицеров, стремившихся бороться с красными. Офицерство белых формирований Юга России было неоднородным и по своему социальному составу, и по политическим взглядам. Разумеется, были у этих людей и общие качества и особенности.

В конце 1917 г. противники большевиков, жаждавшие активной борьбы, бежали с фронтов или из центра страны на Дон, где генерал М.В. Алексеев формировал Добровольческую армию. Наиболее мотивированное и сплоченное идейное ядро и руководство этой армии составили почти исключительно участники не удавшегося в августе 1917 г. выступления генерала Л.Г. Корнилова, арестованные в городе Быхов (рядом со Ставкой в Могилеве, где многие прежде служили) и бежавшие оттуда в ноябре на Юг.

В белые армии попадали и офицеры, проживавшие на окраинах страны, контролировавшихся антибольшевистскими правительствами. Формировавшиеся для распыления антибольшевистских сил при поддержке Германии армии монархической и прогерманской ориентации (Южная и Астраханская армии) привлекали приверженцев соответствующих течений.

Полковник Б.А. Штейфон так описывал свои переживания рубежа 1917–1918 гг. и причины перехода к борьбе с большевиками: «В душе горело не замирающее чувство национальной обиды. Чувство и рассудок не могли примириться с создавшимся положением и подсказывали, что надо что-то делать. О Добровольческой армии я ничего не знал. Мысль лихорадочно работала в одном и том же направлении: почему анархическая солдатская масса осилила элементы порядка? Почему зверь победил человека? Трудно, да и невозможно было в те дни разобраться в причинах русской трагедии. Ясно стало только одно: зверь победил потому, что действовал скопом, а человек – разрозненно. Следовательно, необходимо было прежде всего или создать какую-то организацию, или, если таковая уже имелась в Харькове, – вступить в ее состав…

Лик революции всегда отвратителен. Российская революция, вызвавшая высокие лозунги, принесла, прежде всего, полное забвение права и полную переоценку решительно всех духовных ценностей. Никогда, даже в самые черные дни опричнины или биро[но]вщины, насилие и произвол не владели нашей несчастной Родиной так, как в эпоху революции. Ужасы Свеаборга, Кронштадта, Севастополя, бесчисленные насилия над офицерами на фронте, воспоминания о собственных тяжелых переживаниях, все это обостряло мою гордость и упрочивало сознание, что невозможно, недопустимо покоряться тому циничному злу, какое совершалось именем революции. Что позорно ожидать с покорностью и с непротивлением своей очереди, когда явятся людо-звери и уничтожат меня, как беспомощного слепого щенка.

Подобные настроения диктовали и программу действий: мне представлялось необходимым организовать самозащиту, доказать морально приниженному, запуганному офицерству, что мы можем быть силою, если объединимся, если наша воля пожелает отвечать на насилие насилием. Ибо слова, убеждения, все воздействие подлинной культуры не производили никакого впечатления на большевиков. Сила, грубая физическая сила являлась фактором единственно убедительным для них»[118].

Путь к белым с фронтов Первой мировой или из центра Советской России был сопряжен с колоссальным риском, что, разумеется, влияло на сокращение потока желающих попасть в антибольшевистские формирования, так как само по себе воплощение решения присоединиться к ним требовало большого личного мужества. В конце 1917 – начале 1918 г. офицеры были, пожалуй, самой бесправной категорией населения рухнувшей империи, их можно было безнаказанно ограбить и убить при одобрении и попустительстве возвращавшейся с фронта разложившейся солдатской массы. Сохранились десятки потрясающих воображение свидетельств о том, как офицеры пробирались в Добровольческую армию. Чтобы не быть казненными просто за офицерские погоны, они переодевались рядовыми, беженцами, гражданскими, прятались в эшелонах, пробирались к месту назначения окольными путями, избегая железных дорог[119]. Множество офицеров при этом были бессудно убиты. Постепенно красные ужесточали пропуск пассажиров на Юг, в результате чего поступление офицеров в Добровольческую армию этим путем сошло на нет.

Измученные произволом офицеры были рады укрыться в Добровольческой армии. Уже упоминавшийся Б.А. Штейфон впоследствии отметил, что, оказавшись в Добрармии, «впервые после революции я, как офицер, дышал свободно, где все было мне близко и понятно. Где я мог бы заняться привычным мне делом и перестать быть конспиратором»[120].

Причины поступления офицеров в белые армии (помимо стечения обстоятельств и мобилизации) были многообразны. Можно отметить патриотический порыв, стремление навести порядок в стране и армии, неприятие большевизма и нерусских националистических движений, террористических методов управления, разложения армии, идеологии и пропаганды пораженчества, пропаганды классовой и сословной розни.

Другой причиной было стремление блюсти верность союзникам России по Первой мировой войне, продолжать войну с немцами до победного конца, восстановить Восточный фронт и территориальную целостность страны. Часть офицеров испытывала потребность в профессиональной самореализации, желание заниматься военным делом (служить Родине) безотносительно правящего режима. Некоторые примкнули к белым под влиянием призывов авторитетных генералов М.В. Алексеева и Л.Г. Корнилова, ранее принадлежали к участникам движения генерала Корнилова и к его сторонникам.

Разумеется, на выбор в пользу белых влиял и корпоративизм офицерства – стремление защитить права офицеров, объединиться перед угрозой террора и преследований офицерства по всей стране.

Некоторые, как и в случае с поступившими в РККА, просто продолжали служить по инерции в органах старой армии, трансформировавшихся в органы белых армий (например, в администрациях казачьих войск, военно-учебных заведениях, оказавшихся в занятых белыми районах). Схожим образом определились и те, кто оказался связан местом жительства или родственными узами с регионами, контролировавшимися белыми.

Еще одной очевидной причиной участия офицеров в Белом движении являлось стремление укрыться от антиофицерского террора, проводившегося в Советской России.

Наконец, влияли на выбор офицеров и отсутствие средств к существованию и для обеспечения семьи, материальные интересы.

Здесь следует отметить, что, по всей видимости, карьеризм не играл значимой роли среди причин перехода офицеров на сторону белых. Слишком туманны были перспективы Белого движения на этапе его зарождения. Имели место и разнообразные сочетания причин и мотивов. Например, если офицер испытывал потребность в профессиональной самореализации, но при этом негативно относился к большевикам.

На начальном этапе Гражданской войны у перехода на сторону белых было гораздо больше минусов и рисков для офицера, чем в случае занятия выжидательной позиции и пребывания по инерции на месте прежней службы. Шансы на успех всего дела были не очевидны, а перспективы карьерного роста более чем сомнительны. В такой обстановке среди причин поступления к белым на протяжении 1917–1918 гг. преобладал идейный антибольшевизм. К тому времени, когда белые смогли развернуться и действительно стали выглядеть заманчиво в карьерном плане как возможные победители в Гражданской войне (то есть на протяжении части 1919 г.), большинство офицеров уже сделали свой выбор в ту или иную сторону. Перебежчики из Красной армии едва ли могли рассчитывать не только на серьезное карьерное продвижение у белых, но даже на забвение их прежней службы большевикам.

Полковник А.В. Черныш вспоминал о мотивах своего решения присоединиться к белым в мае 1918 г.: «До Киева я медлил с окончательным решением – куда ехать? На севере, в центре большевизма, в г. Орле была моя горячо любимая семья, жена и четверо детей. Несколько месяцев я не знал о ней ничего. Судьба ее меня до крайности волновала, тревожила. Но ехать в Орел – это значит проходить через большевистский фронт… рисковать жизнью и, в лучшем случае, стать, значит, на сторону большевиков, чтобы сохранить себя для семьи.

Другой выход был – ехать на юг, где что-то делалось – как, в каком размере, не было известно нам толком, – но факт был без сомнения. Поехать и стать в ряды поднявших меч за честь и самое существование Отечества – только во имя этого можно было пожертвовать всем и даже своей семьей. В крайности, при неудаче и этого намерения, пробраться к своим родным, отцу и матери, жившим в г. Ейске, на Кубани, и там осмотреться и выждать более подходящей обстановки для сношения с семьей или поездок туда»[121].

Существует точка зрения, что кадровые офицеры больше ценили реальные должности, полагавшиеся им у красных, чем чины, которые могли предложить белые[122]. Однако этот тезис не может быть научно доказан, поскольку едва ли офицер имел возможность сравнивать и выбирать предпочтительные условия службы в объятой хаосом стране. Думается, в обстановке идейного раскола и братоубийства, при необходимости выживать, вопрос о привилегиях и наградах был отнюдь не приоритетным.

На выбор в пользу белых армий, очевидно, влиял фактор красного террора, произвол на местах, ассоциировавшийся с большевиками (хотя они не всегда были за это ответственны, особенно в период 1917 – первой половины 1918 г.). От террора и произвола страдали как сами офицеры, так и их семьи. В 1918 г. в имении Горки Могилевской губернии была убита и сожжена Елена Константиновна Дитерихс – родная сестра видного военачальника, в будущем одного из лидеров Белого движения генерала М.К. Дитерихса[123]. У будущего участника Белого движения полковника К.Л. Капнина в начале 1918 г. красными были убиты дядя и двоюродные братья, сам Капнин вместе с братом был вынужден скитаться по горам, сидел в новороссийской тюрьме и едва не погиб[124]. Как отмечал он сам, «чувство долга офицера и гражданина звало туда на поля битв в ряды добровольцев, дерущихся за Родину»[125]. У штабс-капитана А.В. Туркула (впоследствии генерала, начальника Дроздовской дивизии) в конце 1917 г. в столкновении с красными матросами в Ялте погиб брат, тоже офицер, находившийся в госпитале после ранения. В итоге Туркул приобрел известность как один из самых кровожадных белых командиров, беспощадно истреблявший пленных большевиков. Ненависть таких офицеров к большевикам приобретала личный мотив, а определяющим порой становилось чувство мести.

Добровольческая армия, ставшая основой антибольшевистских формирований Юга России, была создана несколькими группами офицеров Генерального штаба, сложившимися еще до большевистского переворота. Основу армии составила организация генерала М.В. Алексеева. Второй организационной составляющей стала группа офицеров – участников выступления генерала Л.Г. Корнилова, позднее оказавшихся в заключении в Быхове и выпущенных оттуда по приказу генерала Н.Н. Духонина. Разными путями они пробрались из Быхова в Новочеркасск, где с ноября 1917 г. под прикрытием донской казачьей власти во главе с атаманом, генералом от кавалерии А.М. Калединым начали формировать новую армию. Каледин, Алексеев и Корнилов образовали своеобразный триумвират вождей, руководивших антибольшевистским движением на Юге России в конце 1917 – начале 1918 г. Расчет М.В. Алексеева на возможность возрождения страны с Дона и Кубани оказался верным, именно южнорусское Белое движение стало наиболее мощным из антибольшевистских фронтов.

Непосредственно во главе Добровольческой армии с самого ее основания стояли генералы М.В. Алексеев, Л.Г. Корнилов и А.И. Деникин.

Все трое были выдающимися офицерами Генерального штаба, но каждый обладал своими особенностями. Так, Алексеев был крупнейшим стратегом и военным администратором России, но для многих офицеров являлся фигурой одиозной, ассоциировавшейся с вынужденным отречением от престола императора Николая II, произошедшим, по сути, благодаря позиции Алексеева. Не случайно на могиле Алексеева в Белграде во избежание осквернения ее монархистами долгое время было выбито только его имя «Михаил» без фамилии. Весьма характерен и развернутый отзыв Алексеева об императоре как о ничтожном, безвольном, неискреннем и глупом человеке[126]. С другой стороны, многие офицеры ехали на Дон именно из-за того, что там находился авторитетный Алексеев.

С прибытием 6 декабря 1917 г. в Новочеркасск генерала Л.Г. Корнилова организация вышла из подполья, создан единый штаб Добровольческой армии. Объединение Алексеева, Корнилова и Каледина произошло под давлением со стороны московских общественных деятелей, обещавших поддержку лишь при условии совместной работы генералов[127].

Командование рассчитывало сформировать 6–10 пехотных дивизий[128], однако для этого не было ни сил, ни средств. Из-за невозможности доверять солдатам все младшие командные должности должны были замещать офицеры. В Ростове-на-Дону находилось до 15 тысяч офицеров, но лишь немногие из них поступили в Добровольческую армию, а провести мобилизацию малочисленные белые не имели сил и возможностей. До 50 % первых добровольцев составляли обер-офицеры. В Добровольческую армию пробирались офицеры с фронтов, из столиц, а также из крупных центров Юга. Заметную роль в этом играла благотворительная организация «Белый крест». Только из Москвы при помощи сестры милосердия М.А. Нестерович-Берг в конце 1917 – начале 1918 г. было переброшено на Дон 2627 офицеров[129]. Пополняли ряды армии и офицеры в составе уже сформировавшихся частей, например Корниловского ударного полка. Летом – осенью 1918 г. активно прибывали офицеры с Украины и из Новороссии.

Для упорядочения потока добровольцев летом 1918 г. возникла система центров Добровольческой армии (в Киеве, Одессе, Харькове, Симферополе, Тифлисе, Екатеринославе, Таганроге, на Тереке, в Тирасполе, Феодосии и Севастополе), которые направляли пополнения в армию в организованном порядке. Летом 1918 г. через центры было переброшено в армию, прежде всего, через Харьков и Одессу 3500 добровольцев, включая офицеров[130]. Уже осенью 1918 г. в связи с переизбытком офицеров центры получили следующие инструкции по их отбору: «1) Необходимо направлять в армию обер-офицеров и солдат; из штаб-офицеров отправлять лишь тех, кои согласятся первое время быть на должностях младших офицеров; отправляемые штаб- и обер-офицеры должны иметь не свыше 40 лет от роду (имеющих свыше 40 лет брать с особым разбором); генералов, кроме получивших именные приглашения, вовсе не отправлять. Штаб-офицеров Генерального штаба, если они не пожелают служить в строю (на должности помощника командира полка), также не направлять.

2) Офицеры Генерального штаба, служившие в украинской армии, лишаются раз навсегда мундира русского Генерального штаба; в случае прибытия таких офицеров в армию, они могут поступать лишь на должности рядовых (сохраняя свои офицерские чины); то же относится и ко всем генералам (не только Генерального штаба), служившим в украинской армии после прихода немцев на Украину»[131].

Офицеры-добровольцы заключали четырехмесячные контракты, что представлялось крайне ненадежным способом удержать людей в армии. Тем более что Гражданская война затянулась, а красные с лета 1918 г. перешли к мобилизации бывших офицеров. В этой связи в ноябре 1918 г. началась мобилизация всех штаб- и обер-офицеров до 40 лет. В декабре были отменены и четырехмесячные контракты.

Позднее белыми предпринимались частичные мобилизации. Так, в январе 1919 г. такая мобилизация офицеров до 40 лет прошла в Крыму[132]. Однако тысячи офицеров уклонились от поступления в Добровольческую армию.

С самого начала в армейском руководстве стали возникать конфликты, сопровождавшие Белое движение на Юге России от начала и до конца. Так, быховцы попытались отстранить генерала Алексеева от руководства армией, считая его монархистом, тогда как сами были республиканцами. Сторонники Алексеева оценивали быховцев невысоко, так как провал дела Корнилова по причине плохой подготовки не давал «уверенности в строгом расчете всех действий генерала Корнилова и в его умении не поддаваться на авантюру»[133]. Между Корниловым и Алексеевым существовала и личная неприязнь. Тем более что Корнилов в 1917 г. угрожал арестовать Алексеева и даже арестовал его сына.

Существовали разногласия и внутри самих быховцев. 29 декабря 1917 г. генерал И.П. Романовский писал жене о Корнилове: «Не лучше и на верхах. Я писал тебе, что все время занимался дипломатией, все склеивал то, что расползалось. Раза два уже впечатление было: ну вот, наконец, склеил. Смотришь – и опять разъехалось. И сейчас, кажется, опять расползается. Давно у меня уже закрадывалось сомнение относительно нашего приятеля, не доминирует ли у него над всем честолюбие, и теперь я прихожу к убеждению, что это так… честолюбие такое, которое не хочет ни с чем считаться, не хочет считаться с тем, что раз он прогорел и растратил свое состояние, что теперь надо бросить замашки миллионера и некоторое время посвятить накоплению состояния и при этих условиях быть иногда скромным и, может быть, занимать не первое место. И ты понимаешь, что я начинаю терять спокойствие, когда вижу, что в вопросах, когда сталкиваются интересы Родины и личные, последние доминируют»[134]. Атмосфера была столь неблагоприятной, что в 1918 г. в командном составе Добровольческой армии некоторое время существовала мысль о необходимости самороспуска армии[135].

Генерал М.В. Алексеев, в отличие от Корнилова, не страдал неумеренным честолюбием. Он прямо отмечал: «Я ничего не искал и не ищу лично для себя. Найден другой – достойнейший – ему и книги в руки, а я или ухожу в частную жизнь (пора), или остаюсь при Добр[овольческой] армии, ставя целью развитие ее до пределов, отвечающих общегосударственным задачам»[136].

В январе 1918 г. штаб Добровольческой армии переехал из Новочеркасска в Ростов-на-Дону. Численность армии к этому времени составляла около 5000 человек. Создатели Добровольческой армии при ее формировании столкнулись с немалыми трудностями. Достаточно отметить, что в январе 1918 г. до четверти всего состава пятитысячной армии составляли служащие штабов и тыловых учреждений[137]. Развернуть армию не удалось. Казачество, в большинстве своем, воевать не хотело. Чувство одиночества в борьбе привело донского атамана А.М. Каледина к самоубийству. В связи с неудачей борьбы с красными на Дону Добровольческая армия была вынуждена покинуть Ростов и уйти на Кубань – в 1-й Кубанский (Ледяной) поход. Полковник С.М. Трухачев, возглавивший строевой отдел штаба армии, впоследствии писал: «Куда мы идем, надолго ли уходим – об этом никто не знал и не заикался. Как будто было неловко касаться этого вопроса»[138].

Как справедливо отмечал генерал Н.Н. Головин, перефразируя известное высказывание Деникина о походе армии «за синей птицей»: «Стратегия “погони за синей птицей” – плохая стратегия; в крайней своей форме она напоминает Дон Кихота, сражающегося с ветряными мельницами»[139].

Фактически никакого определенного плана действий в штабе армии не было, разведка организована не была, информация о внешнем мире практически отсутствовала, руководство в своих решениях нередко основывалось на слухах, подробная карта имелась только у самого Корнилова, причем ежедневно вечером с нее перечерчивалось 15–20 схем на ближайший период, которые рассылались частям вместе с приказами. Лишние копии оставлялись для штаба[140]. До штурма Екатеринодара в штабе армии не имелось ни одного телефонного аппарата, не было писарей и пишущих машин.

Существовали фантастические предположения о захвате Кубани и соединении там с мифическими отрядами генерала И.Г. Эрдели (генерал там находился только в роли наблюдателя и никаких отрядов не формировал), о наступлении на Кубань в эшелонах, всерьез обсуждалось предложение отсидеться на Кубани около месяца, пока большевизм не исчезнет сам собой, и т. д. На самом деле вопрос стоял только о сохранении ценнейшего кадра из тех нескольких тысяч офицеров-добровольцев, которые по идейным соображениям поступили в армию. Кубань давала выход к Черному морю, связь с союзниками и опору на кубанское казачество. Лишь в отдаленной перспективе белые стратеги надеялись создать более мощную вооруженную силу, и эти надежды оправдались.

Удивительные картины представлял собой 1-й Кубанский (Ледяной) поход Добровольческой армии. В условиях нехватки нижних чинов и переизбытка офицеров последние выполняли несвойственные им функции. Например, обычным делом было отправить в дозор офицеров Генерального штаба[141]. Результатом стали многочисленные ранения и гибель представителей военной элиты. Достаточно отметить, что из генштабистов в период 1-го Кубанского похода был убит генерал Л.Г. Корнилов, ранены генерал И.П. Романовский (в ногу, остался в строю), полковник И.Ф. Патронов (в голову, потерял глаз). Потери армии достигали 40 % первоначального состава.

Однако армию, на две трети состоявшую из офицеров, отличал высочайший боевой дух. 1-й Кубанский поход дает множество примеров героизма личного состава. Стратегические разногласия в руководстве проявились по вопросу о необходимости штурмовать Екатеринодар. Взятие столицы Кубани, по мнению генерала Романовского, давало возможность провести успешную мобилизацию казаков, прибавляло армии авторитет. С другой стороны, для штурма требовались значительные силы, а сам штурм мог быть сопряжен с серьезными потерями, опасными в виду малочисленности Добровольческой армии.

Тем не менее попытка штурма города была предпринята. В ходе осады Екатеринодара 31 марта (13 апреля) 1918 г. погиб генерал Корнилов. Командование армией принял генерал А.И. Деникин, в 1917 г. – начальник штаба Верховного главнокомандующего, а в 1918 г. – помощник командующего армией, которого в войсках почти не знали.

Гибель Корнилова воспринималась в армии неоднозначно. По мнению полковника А.А. фон Лампе, изложенному в его дневниковой записи от 2 (15) августа 1919 г.: «По-моему, с Корниловым было бы много тяжелее, и мы давно, находясь под флагом с т а р о й[142] Учредилки, должны были бы, подобно уфимской Директории, пережить государственный переворот. Но с характером Корнилова и ввиду отсутствия людей, равных ему по характеру, все бы положение сильно осложнилось.

Судьба знает, что делает. Может быть, отдав судьбы армии в руки слабовольного, но, безусловно, прямого и честного Деникина – она и приведет нас к успеху. Пока в общем надо признать, что его политика оказывалась всегда правильной»[143].

Штаб Добровольческой армии был сформирован в основном из первопоходников. Присоединившиеся к армии позднее могли выдвинуться на руководящие посты с большим трудом безотносительно их квалификации. Как следствие, белый тыл был наводнен опытнейшими генералами, не получившими должностей, а на руководящих постах зачастую оставались неподготовленные молодые офицеры, единственным достоинством которых было то, что они имели больший стаж службы у белых[144]. К примеру, генерал-квартирмейстер штаба Добровольческой армии полковник Д.Н. Сальников считался алкоголиком, причем характеризовался как «по утрам до полудня не приходивший еще в состояние полного умственного равновесия от выпивки предшествовавшего вечера»[145]. После скандальной вечеринки с сестрами милосердия, завершившейся дракой с его участием, Сальников был снят со своей должности. Позднее оказался у белых на Восточном фронте, где, как говорили, не принес пользы. Ему на смену пришел полковник Ю.Н. Плющевский-Плющик, добросовестный офицер, но со средними способностями. Генерал В.В. Чернавин в этой связи констатировал, что «была же у Деникина полная возможность подобрать к себе в Ставку выдающихся офицеров Ген[ерального] штаба, талантливых, добросовестных, опытных. Выбор у него был большой, но нужны были “свои”. Вообще я пришел к заключению, что большим даром является умение выбирать помощников и сотрудников, нет, этим даром ни Деникин, ни Романовский не обладали»[146].

Показательно обсуждение Деникиным и начальником штаба армии генералом И.П. Романовским кандидатуры генерала П.Н. Врангеля, которого в начале 1919 г. хотели назначить командующим Добровольческой армией. Врангель присоединился к белым сравнительно поздно, но был выдающимся военачальником. Тем не менее его высокое назначение могло вызвать обиды, которых больше всего боялись белые вожди. В итоге Врангель все же был назначен командующим Кавказской Добровольческой армией. В результате в отставку ушел командовавший корпусом генерал Б.И. Казанович, другие, как писал Деникин, «поворчали, но подчинились»[147]. Трудно представить, сколько талантливых офицеров не могли получить продвижения у белых из-за подобного «местничества». О невозможности аналогичных «обид» в большевистском лагере, где военспецов оценивали по их способностям, не приходится даже говорить.

По свидетельству генерала В.А. Замбржицкого, служившего на белом Юге, подбор кадров у белых не отличался продуманностью: «Мы вообще грешили в назначениях, но это отчасти происходило именно потому, что в Гражданской войне не всегда имелась возможность знать или собрать сведения о подходящих кандидатах. Прежняя система аттестаций сама собою рухнула, и если теперь не находилось человека, который мог бы замолвить словечко, то приходилось сидеть в тени и ждать у моря погоды»[148].

Ускоренное чинопроизводство Гражданской войны вело к появлению в штаб-офицерских и генеральских чинах совсем еще молодых и порой неопытных людей, офицеров военного времени. Впрочем, в ряде случаев производства были вполне заслуженными и способствовали выдвижению ярких командиров, понимавших особенности Гражданской войны. Генералами в 26 лет стали корниловец Н.В. Скоблин и дроздовец В.В. Манштейн, в 27 лет генеральские погоны надел дроздовец А.В. Туркул, не имевший даже военного образования (произведен в офицеры из нижних чинов в Первую мировую войну), А.Г. Шкуро стал генералом в 31 год. Полковник Е.Э. Месснер уже в эмиграции прямо писал, что в Гражданской войне принцип старшинства неприменим, и сокрушался, что войсками Киевской области в 1919 г. руководил инертный старорежимный генерал А.М. Драгомиров, а не молодой и энергичный полковник Б.А. Штейфон, который мог бы мобилизовать на этой территории несколько дивизий, а не одни лишь местные гарнизоны[149].

В октябре 1918 г. Деникиным в целях ликвидации различий между гвардейскими и армейскими офицерами был упразднен чин подполковника, что привело к массовому появлению полковников (чин подполковника был восстановлен уже приказом главнокомандующего ВСЮР № 1950 от 20 августа (2 сентября) 1919 г.[150]). В сентябре 1919 г. последовало аналогичное упразднение чина прапорщика, все прапорщики были переименованы в подпоручики.

В обстановке конфронтации с казачьими лидерами и ощутимого немецкого присутствия поблизости Добровольческая армия ушла во 2-й Кубанский поход. Армия пополнялась благодаря сети центров и вербовочных бюро, расположенных в разных городах Юга России, в том числе на территории, которую белые не контролировали. Армейское руководство и лично генерал М.В. Алексеев разрабатывали планы переноса боевых действий за Волгу для восстановления Восточного фронта против большевиков и немцев, однако эти планы так и остались на бумаге. В результате похода Кубань была освобождена от красных.

С самого начала Гражданской войны в руководстве Белого движения на Юге России сложилась своеобразная иерархия. Определяющее значение для расстановки кадров и карьерного роста офицеров играл стаж их службы в Добровольческой армии, и прежде всего факт участия или не участия в 1-м Кубанском походе. Генерал А.К. Келчевский отмечал, что командный состав оказался разделен на «князей», «княжат» и «прочих». Под «князьями» понимались быховские узники – ближайшее окружение генерала Л.Г. Корнилова, под «княжатами» – участники 1-го Кубанского похода (первопоходники), «прочими» же были остальные офицеры[151]. Подобные суждения о неформальной иерархии и кастовости командного состава Добровольческой армии, а затем и ВСЮР рождались не на пустом месте. Подтверждение находим в еще одном документе, автор которого, один из вождей Белого движения на Юге России полковник М.Г. Дроздовский, сетовал на засилье первопоходников в армейском руководстве, тогда как «почти всех позже пришедших считали чем-то вроде париев. Их не назначали на ответственные должности, а или предлагали идти в строй рядовыми бойцами, или держали в резерве армии»[152].

Среди 3689 участников 1-го Кубанского похода насчитывалось 2356 офицеров (36 генералов, 242 штаб-офицера и 2078 обер-офицеров, в том числе 5 женщин)[153]. Таким образом, офицеры составляли около 64 %. Не менее 620 офицеров[154] (по другим данным, 667 офицеров[155]) участвовали в походе отряда полковника М.Г. Дроздовского с Румынского фронта на Дон.

Костяк Добровольческой армии в дальнейшем составили кадры так называемых цветных (из-за пестрой униформы) или именных частей – корниловцев, марковцев, дроздовцев, алексеевцев с высоким процентом офицеров. К примеру, по данным на август 1918 г., в составе 1-го Офицерского генерала Маркова полка две из двенадцати рот были полностью офицерскими и в них служили 500 офицеров[156]. У марковцев же отмечается наиболее высокий процент офицеров. Интересно, что социальный состав офицеров «цветных» полков отличался абсолютным демократизмом. При высочайшей мотивации, идейности, боевой устойчивости, а также высоком проценте офицеров в частях они несли и тяжелейшие потери, которые невозможно было восполнить равноценными по качеству пополнениями. Так, в корниловских частях за период Гражданской войны погиб 5321 офицер, получили ранения 12 742 человека[157], что в среднем составило 37,6 % всех потерь корниловцев. Впечатляет статистика потерь офицеров Сводно-стрелкового полка и добровольческого отряда полковника М.А. Жебрака-Русановича. Из 454 офицеров – участников похода дроздовцев 135 погибли или умерли от ран и болезней, 7 пропали без вести в бою, один погиб на дуэли, пережили Гражданскую войну и остались в дроздовских частях 257 офицеров (56 %)[158]. Разумеется, процент офицеров в «цветных» частях по мере развертывания армии и убыли личного состава стремительно снижался (в начале 1918 г. – до 50 %, в начале 1919 г. – около 30 %, в 1919 г. – 25 %, в 1920 г. – 20 %)[159]. Кроме того, к концу Гражданской войны приток офицеров в белые армии практически иссяк.

Иерархия выстраивалась и ниже уровня первопоходников. Далее приоритетным правом назначений пользовались участники боев на Северном Кавказе, тогда как офицерская масса, попадавшая в армию с весны 1919 г., преимуществ уже не имела[160].

В силу обособленности «цветных» формирований на командные посты в них выдвигались представители тех же частей, порой не обладавшие должной квалификацией. Командиров со стороны части могли не принять. По мере продвижения к Москве «цветные» части пополнялись офицерами военного времени[161]. Предпочтение при назначениях на командные посты отдавалось первопоходникам, как проверенным и надежным кадрам. Однако этих кадров не хватало. В итоге к концу войны на командные посты выдвинулись даже офицеры военного времени, не обладавшие должным опытом, но отличившиеся в боях.

К февралю 1918 г. в Добровольческой армии гвардейских офицеров оказалось около ста[162]. Потери на начальном этапе Гражданской войны, когда у белых сражались офицерские по своему составу части, были колоссальными. Достаточно отметить, что в одном из боев октября 1918 г. под Армавиром Сводно-гвардейский полк за день потерял 26 офицеров, включая командира полка, убитыми и 30 ранеными[163]. В апреле 1919 г. общее собрание офицеров Лейб-гвардии Преображенского полка, служивших на белом Юге, вынесло беспрецедентное постановление, возможное только в обстановке Гражданской войны: «Всем преображенцам из армии генерала Деникина перейти к Верховному правителю в Омск и заявить ему о готовности преображенцев быть, как и встарь, оплотом верховной власти, и в Омске приступить к немедленному формированию полка»[164]. Можно понять недоверие, с каким белое командование воспринимало после этого гвардейских офицеров (при том, что отношение к гвардейцам было непростым и ранее, поскольку вожди белых в основном происходили из армейской среды). Впрочем, в Сибирь уехала лишь одна группа преображенцев. Всего на белом Юге могло служить около 1000 гвардейских офицеров[165].

В представлениях современников и потомков сложилось впечатление, что белые армии Юга России были офицерскими по составу. Так ли это на самом деле? Если говорить о составе собственно Добровольческой армии в 1918–1920 гг., то, по оценкам исследователей, процент офицеров в ней менялся от 70,1 до 37,8 %[166]. В основном это была военная молодежь (к 1920 г. офицеры военного времени составляли 94,1 % офицерского состава).

Пока неизвестны весомые доказательства в пользу того, что в Белом движении на Юге России, как утверждал С.В. Волков, участвовали порядка 115 тысяч офицеров, из которых до 30 тысяч погибли и еще от 5 до 10 тысяч умерли от болезней[167]. Определенные сомнения в том, что подобные цифры в принципе возможны, можно заметить и в работах других исследователей[168]. Однако даже с учетом тыловых офицеров, реальных потерь, ротации кадров, производств непосредственно в белом лагере эти данные представляются существенно завышенными и опровергаются непосредственно документацией белых.

Действительно, в 1918 г. офицерский характер армии ощущался. В период 1-го Кубанского похода даже некоторые генералы, как, например, Б.И. Казанович, ходили в атаки с винтовкой в руках в качестве рядовых. Такое отношение к представителям военной элиты невозможно ничем оправдать. Однако после того, как ВСЮР в 1919 г. стали массовой армией, офицерская составляющая растворилась в общей численности войск. Как уже отмечалось, к 5 (18) июля 1919 г. во ВСЮР из 244 890 солдат и офицеров, включая и нестроевых, насчитывалось только 16 765 офицеров[169]. В боевом составе Добровольческой армии из 44 807 бойцов числились 3884 офицера, в Донской – из 43 033 бойцов было 2106 офицеров, в Кавказской – из 18 544 бойцов – 1120 офицеров, а всего в боевом составе ВСЮР – лишь 10 050 офицеров[170].

Можно предположить, что в период дальнейшего наступления с июля по октябрь 1919 г. с занятием Украины и Новороссии (в особенности таких крупных военных и культурных центров, как Киев и Одесса, где концентрировались десятки тысяч офицеров), а также части центральных губерний белые смогли мобилизовать еще некоторое количество офицеров. Однако если такие пополнения происходили, то, очевидно, не в боевом составе. Так, боевой состав ВСЮР на вышеупомянутую дату 5 (18) июля 1919 г., по данным Ставки, насчитывал 136 779 человек, а на пике численности к 5 (18) октября 1919 г. – только 158 469 человек[171]. Таким образом, с июля по октябрь он вырос лишь на 21 690 человек.

Речь шла, прежде всего, о пополнении пехотных частей (83,6 % пополнений). Очевидно, что офицеры не могли составлять ни всю эту цифру, ни даже боạльшую ее часть. В силу сословной замкнутости казачества не могла заметно пополняться офицерами на занятых территориях и Донская армия. Насколько можно судить, в этот период белые не несли масштабных потерь, сказывавшихся на общей численности боевого состава, либо же потери компенсировались пополнениями. Во всяком случае численность конницы и инженерных частей менялась мало, а численность пехотных частей лишь возрастала.

После октября 1919 г. общая численность на фоне неудач белых стала падать, поток добровольцев и пленных практически иссяк и единичные офицерские пополнения поступали в основном лишь из-за рубежа (например, с разгромленного красными Восточного фронта белых).

Единственно, что можно допустить, так это существенный рост численности зарегистрированных офицеров, которые оставались в тылу и не рвались на фронт (непомерная раздутость тыла являлась подлинным бичом белых армий) либо же постановка которых в строй затягивалась длительными проверками (о чем будет сказано ниже). Подобная ситуация сложилась в Киеве и в Одессе и не свидетельствует в пользу налаженности мобилизационного аппарата белых, что в конечном счете и стало одной из причин их поражения. Известно, что из 37–45 тысяч офицеров, зарегистрированных в Одессе, в период эвакуации города белыми в 1920 г. угрозами расстрела удалось поставить в строй не более 1000 человек[172]. Десятки тысяч таких зарегистрированных офицеров по документам могли значиться состоявшими во ВСЮР, но по факту их пребывание в армии являлось номинальным.

Обособленно держались казачьи офицеры, представлявшие Донское, Кубанское, Терское и Астраханское казачьи войска. По данным к 1 мая 1917 г., на Дону числились 3746 офицеров, в большинстве своем – военного времени (многие производились в офицеры за отличия из казаков), к концу 1918 г. в Донской армии числились 1282 офицера[173]. По некоторым данным, с 26 февраля по 14 апреля 1918 г. красными были расстреляны из числа донских офицеров 14 генералов, 23 полковника, 292 кадровых офицера[174]. Офицеры участвовали в восстании на Дону весной 1918 г., но кадров не хватало.

В связи с кадровым дефицитом предпринимались меры по усилению офицерского состава Донской армии. Атаманом П.Н. Красновым был запрещен переход казачьих офицеров в Добровольческую армию, а тем, кто туда убыл ранее, было приказано вернуться. Офицерам до 31 года запрещался выход в отставку, а ранее вышедшие подлежали возвращению на службу[175].

Внутри казачьих частей офицеры чаще всего назначались также из казачьей среды. Такой подход порождал немалые трудности, особенно в связи с некомплектом в некоторых войсках казачьих офицеров. Доминировали фактор землячества и войсковой сословный корпоративизм. Впрочем, в условиях кадрового голода получали назначения и офицеры неказачьего происхождения. Так, технические части Донской армии в 1918 г. были укомплектованы этой категорией офицеров на 60 %[176].

Несмотря на высокий процент офицеров, на белом Юге велась и собственная подготовка офицерских кадров. Особенно необходимы были офицеры казачьим войскам в силу дефицита кадров, обусловленного сословной замкнутостью казачества. В июне 1918 г. открылось Новочеркасское казачье военное училище, рассчитанное на два года обучения и готовившее командные кадры как для казачьей конницы, так и для пехотных частей, артиллерии и инженерных войск. Кроме того, донским командованием была открыта Донская офицерская школа с четырехмесячным курсом для переподготовки офицеров на должности командиров сотен и рот[177]. На Дону также действовали Офицерская артиллерийская школа, Новочеркасские военные курсы, Инженерная школа, Донская военно-автомобильная школа, школа мотористов, кадетский корпус[178].

На белом Юге функционировали и другие военно-учебные заведения – Киевское Константиновское военное училище, Кубанско-Софийское военное училище, Кубанское генерала М.В. Алексеева военное училище, Сергиевское артиллерийское училище, Корниловское военное училище, целый ряд кадетских корпусов. За годы Гражданской войны училища в общей сложности выпустили несколько тысяч офицеров.

Отрицательной чертой кадровой политики белых было нерациональное наивно-идеалистическое стремление к «чистоте риз», в результате которого в армию не принимали офицеров, например, подозревавшихся в сотрудничестве с немцами. Именно такие подозрения не позволили попасть в армию генералу В.Н. фон Дрейеру. Офицеры, переходившие из Красной или национальных армий, подвергались преследованиям, разжалованию в рядовые, были вынуждены проходить многомесячные унизительные проверки. Абсурдность ситуации заключалась в том, что многие перебежчики искренне сочувствовали белым и стремились служить им верой и правдой, однако холодный прием пробуждал иные чувства.

Наиболее известен случай с генералом Л.М. Болховитиновым – видным военным ученым и крупным администратором (в Первую мировую – начальник штаба Кавказской армии), разжалованным у белых за службу в Красной армии и вынужденным долгое время служить рядовым. Профессиональная квалификация Болховитинова оказалась невостребованной и была принесена в жертву абстрактным идеалам.

При занятии крупных городов (Киев, Одесса) под властью белых оказывались буквально тысячи офицеров. Киев был занят белыми 18 (31) августа 1919 г. Уже 3 (16) сентября главное командование ВСЮР сообщало начальнику 7-й пехотной дивизии генерал-лейтенанту Н.Э. Бредову, что «в Киеве зарегистрировано около двенадцати тысяч офицеров и военных чиновников, оставшихся после ухода большевиков в городе»[179]. Очевидно, такое могло произойти лишь вследствие крайней поспешности ухода красных.

Как отмечал генерал В.Н. фон Дрейер, «у всех был высокий подъем духа, все горели желанием служить Родине. Но судебная волокита тянулась месяцами, и первоначальный порыв явившихся постепенно угасал, во время томительного ожидания перед дверями следственных комиссий. А недостаток средств и необходимость кормить семью иногда толкали их искать частную службу и, таким образом, много хороших боевых офицеров было потеряно для армии»[180].

По свидетельству очевидца, «регистрация происходила во дворе комендантского управления. Когда я пришел туда, там была уже масса военных – полковники, капитаны, поручики, прапорщики; было несколько генералов. Одни ходили уже в форме, другие, меньшинство, – в штатском. Знакомились, делились впечатлениями… Записывали офицеров в алфавитном порядке. До меня очередь в этот день не дошла; около четырех часов все разошлись… На другой день мне удалось, наконец, несмотря на еще большую толпу, получить регистрационную карточку. На ней стояло мое имя, фамилия, год рождения, чин и полк, где я служил во время германской войны. С этой карточкой мне надо было явиться в реабилитационную комиссию и представить, кроме того, свое curriculum vitae[181] от начала германской войны до настоящего момента. Для тех, которые у большевиков не служили и имели какие-нибудь старые документы, удостоверявшие их личность, дело кончалось в реабилитационной комиссии: они могли поступать в Добровольческую армию немедленно.

В противном же случае, дело выходило сложнее; раз в curriculum vitae офицер писал, что он служил у большевиков, реабилитационная комиссия отсылала его дело в контрразведку. Из контрразведки товарищ прокурора отсылал дело со своим заключением в четвертое учреждение – Военную судебно-следственную комиссию. Эта комиссия рассматривала дело окончательно и препровождала его на заключение к коменданту города. Причем, если кто не имел старого послужного списка или других не менее солидных документов, он должен был доказать свою личность при помощи управляющего домом и двух благонадежных свидетелей.

Вот что надо было пройти. У меня, как и у большинства офицеров, никаких документов, кроме советских, не было.

И вечером, сидя над своей биографией, я задумался – писать или не писать о службе у большевиков?

Написать – значит быть канцелярской волоките. Я подумал, поколебался и написал. Может быть, чтобы не краснеть потом и не быть уличенным во лжи.

С превеликим трудом кончил я свое curriculum vitae.

Лучше было бы, если бы можно было совсем не писать, служил человек или нет – советской власти. Раз люди пришли добровольно, рискуя не только собой, но и своими родными, – какие вопросы могли быть еще.

Так думал я, глядя на свою биографию…»[182]

Как результат волокиты с реабилитацией, немалая часть офицеров просто предпочла скрыться от нового режима. Между тем десять тысяч офицеров были крупной силой, фактически корпусом, сплоченным, сильным своей высокой выучкой и идейностью, подобная сила под надлежащим контролем вполне могла бы позволить Деникину одержать победу над красными. Однако деникинский режим вместо этого предпочел заниматься бюрократической волокитой. Более того, многие офицеры в Киеве подвергались совершенно незаслуженным преследованиям, арестовывались на основе анонимных доносов. Парадокс истории и показатель уровня мышления руководства сторон Гражданской войны: большевики сумели успешно использовать враждебное им офицерство, тогда как белые не смогли полноценно воспользоваться даже дружественными себе офицерами.

На протяжении всего 1918 г. командование Добровольческой армии едва находило общий язык с казачьими атаманами по вопросу совместных действий. С разгромом Германии в ноябре 1918 г. и прекращением ее помощи Дону назрел вопрос об объединении Добровольческой и Донской армий под единым командованием. Объединение двух сил, боровшихся с большевиками, позволило бы равномерно распределить имевшиеся у каждой из сторон ресурсы (рядовой состав, командные кадры, снабжение). Процесс этот протекал очень болезненно.

На встрече Деникина с донским атаманом П.Н. Красновым на станции Торговая 26 декабря 1918 г. (8 января 1919 г.) с большим трудом, несмотря на протесты командования Донской армии, удалось достичь соглашения о военном единстве Добровольческой армии, Дона и Кубани. Из добровольческих, донских, кубанских, терских и горских частей были образованы Вооруженные силы на Юге России под командованием Деникина[183].

Штаб главнокомандующего ВСЮР был сформирован из аналогичного штаба Добровольческой армии. Прежняя натянутость отношений с донским командованием сохранилась. Например, Деникин 12 (25) января 1919 г. позволил себе назвать докладывавшего начальника штаба Донской армии и ныне подчиненное Деникину донское командование злейшими врагами Добровольческой армии[184]. Лишь после кадровых перестановок на Дону в феврале 1919 г. отношения нормализовались.

Конфронтация у командования Добровольческой армии сложилась не только с казачьими лидерами. На протяжении многих месяцев 1918 г. продолжался тяжелый конфликт и внутри самой армии. Речь идет о взаимоотношениях командования с полковником М.Г. Дроздовским. Дроздовский присоединился к армии в мае 1918 г. с мощным отрядом, пришедшим с Румынского фронта. Данное обстоятельство позволяло ему претендовать на руководящую роль в белом лагере, положение которого на Юге России до того оставалось неустойчивым. Однако в этом отношении он столкнулся с противоборством продвигавшего своих людей добровольческого командования. Для руководства армии Дроздовский оставался чужаком. Он возглавил 3-ю пехотную дивизию, которая, по свидетельству одного из участников событий, находилась на положении пасынка штаба армии в отношении пополнений людьми и материальной частью. Свою роль в конфронтации играли и политические взгляды Дроздовского, не совпадавшие со взглядами Деникина и Романовского. Есть данные о том, что Дроздовский был одним из руководителей тайной монархической организации в деникинской армии[185], тогда как Деникин и его окружение были республиканцами или конституционными монархистами. После эвакуации остатков врангелевской армии из России уже в лагере в Галлиполи был раскрыт заговор дроздовцев против командования. Во главе заговора якобы стоял полковник П.В. Колтышев[186].

Дроздовский обладал качествами военного вождя периода Гражданской войны, был честолюбивым и самолюбивым человеком. Разумеется, прежнее командование стремилось удержать власть, интегрировать пришедших с Дроздовским в армию, подчинив их общим порядкам. В отношении недавно самостоятельного начальника, своего рода «атамана», при отсутствии у Деникина достаточных сил это было непросто. Возник острый конфликт. Деникин даже объявил Дроздовскому выговор, возмутивший последнего. Любое неосторожное решение могло привести к расколу армии и уходу из нее строптивого начальника.

Ситуация разрешилась лишь тогда, когда в конце 1918 г. Дроздовский был тяжело ранен и затем при не выясненных до конца обстоятельствах скончался. Как отмечал генерал Л.М. Болховитинов, «по общему отзыву от него (Дроздовского. – А.Г.) шли с верхами все время крупные трения, он пришелся, как говорят, не ко двору и от него стремились “отделаться”. Теперь это достигнуто…»[187] По армии поползли слухи, что к смерти Дроздовского причастен генерал И.П. Романовский. На этом эпопея не закончилась, так как Романовский в апреле 1920 г. был убит офицером, вероятно, мстившим за Дроздовского.

Невысокая квалификация отдельных представителей белого командования прослеживается по документам. Показателен доклад генерал-квартирмейстера штаба главнокомандующего ВСЮР начальнику штаба, подготовленный в октябре 1919 г. В этом докладе генерал-майор Ю.Н. Плющевский-Плющик откровенно писал о собственной некомпетентности и нераспорядительности в связи с успехами украинских повстанцев Н.И. Махно: «Лично я был уверен, что главный артиллерийский склад у нас в Волновахе, на которую мною и было обращено все внимание. Признаю себя виновным в том, что не отдал распоряжения об эвакуации всех складов района после перехода Махно через Днепр, хотя убежден, что приказ этот был бы платоническим, ибо в период с 22 по 27 сентября при условии перерыва железнодорожного сообщения и бедности нашего морского транспорта задача эта была невыполнима»[188]. Из документа следует, что третий человек в военном руководстве белого Юга толком не знал расположения важнейших артиллерийских складов армии в своем тылу (они располагались не только в Волновахе, но также в занятых махновцами Бердянске и Мариуполе).

Критические отзывы о военном строительстве на белом Юге сохранились в личной переписке опытного генерала Л.М. Болховитинова. 16 (29) декабря 1918 г. он писал жене о том, что Добровольческая армия – это «просто какая-то кочевая банда… И это новая армия!? Подумай только!!!… Вы будете, вероятно, читать… “славословия” про здешние дела, но нас, старых воробьев, на мякине не проведешь»[189]. Критикуя порядки, установленные белыми, Болховитинов в своих письмах начала 1919 г. рассуждал о «генеральской сволочи», засевшей в тыловом Екатеринодаре, отмечал, что грабежи белых ничем не лучше лозунга красных «Грабь награбленное», что затягивание Гражданской войны может привести к взаимному истреблению народа и к скорейшей гибели страны.

Утрата моральных ориентиров, обесценивание жизни вели к разгулу преступности, в том числе в офицерской среде. Частыми были случаи убийств офицеров своими же товарищами, зафиксировано много случаев самоубийств, расправы над пленными. Массовый характер приобретали различные аферы, злоупотребления властью, грабежи, «самоснабжение». Получили распространение пьянство, кутежи. Немало вреда белым принес и конфликт фронта и тыла, под воздействием которого фронтовики считали допустимыми любые беззакония по отношению к тыловикам.

Основные причины неудачи белого Юга (и прежде всего Донской армии) в офицерском вопросе обрисовал генерал А.Н. Алексеев в обширном письме генералу П.Н. Врангелю от 2 марта 1921 г. Документ содержал рекомендации по устранению недочетов в целях возобновления борьбы с большевиками. Алексеев, в частности, отметил: «Ненормальные, смехотворные явления в армии должны быть теперь уничтожены раз навсегда. Все эти опереточно-кустарные генералы, полковники обязаны уступить место людям опыта, знания и долга.

Нужно призвать на должности опытных кадровых офицеров, умело и храбро сражавшихся в Великую войну. Троцкий понял это и призвал всех, требуя лишь работы, не считаясь с их политическими воззрениями; вот почему такие генералы, как Гутор, Парский, Клембовский, Брусилов, служат в Красной армии, а у нас такой ученый специалист, как генерал Пащенко, сидит без места, торгует в кантине, все ожидая персонального вызова. Русской армии нужны люди, нужно их много, чтобы творить дело.

Вундеркиндизм впервые явился с благословения ген. Краснова, который, подражая Наполеону, стал создавать себе маршалов; они должны были дать ему опору и вес, но маршалы Наполеона завоевали 1/2 мира, а наши маршалы ничего не завоевали, но зато побежденные с валютой расхаживают по Константинополю, Белграду, Парижу. Ген. Краснов умудрился получить в один день 2 чина, его командующий армией в 3 месяца получил 2 чина, то же проделал и начальник штаба (был только что произведенный подполковник, а через 4 месяца надел генеральские погоны), немудрено, что, благодаря взятому тону, прапорщики 1917 года ныне уже полковники и генералы; так же щедро награждались и те офицеры, которые сидели в канцеляриях, управлениях, обозах и в Войсковом Круге, так, член Войскового Круга, бывший пристав, уволенный в отставку подполковником, сидя в Войсковом Круге, через три месяца был уже генерал-майор. Тон, взятый в Донской армии, нашел отзвук в Добровольческой армии. Вакханалия чинопроизводства и наград дошла до карикатурных размеров. В общем, по тем наградам и чинам, которые давались в Донской армии, можно было думать, что эти высоко талантливые молодые начальники революционного периода не только овладели Москвой, Петербургом, Берлином, Парижем, перебросились к Нью-Йорку, овладели Чикаго, но и победно продвигаются к С[ан-]Франциско, а между тем результаты плачевны: все эти начальники топтались на Дону, Кубани, Крыму, а затем и были выброшены в С[ан-]Стефано.

В настоящей нормальной армии никаких чинопроизводств в Гражданскую войну не должно быть или если таковые даются, то весьма ограниченно, так, в междуусобную войну Севера и Юга Америки действительно талантливый полководец полковник Ли был к концу войны произведен в генерал-майоры. Можно оправдывать производство казаков в офицерские чины как прием или средство, усиливающее ряды офицеров. Так же нелепо награждать царскими орденами.

Авторитет вундеркиндов ничтожен. Поднявшись на высокую ранговую ступень, не впитав еще службой понятие долга и чести, такой молодой начальник отлично пользуется обстановкой ненаказуемости, перестает быть дисциплинированным и зачастую начинает изощряться во всех способах быстрого обогащения, особенно видя пример своих начальников, таких же революционных героев, быстро проскочивших в дамки. Более хитрые и предусмотрительные сумели вовремя скупить ценности и дома. Сделавшись богатыми, у них интерес к борьбе отошел на задний план; вот почему при отступлении в 1919 году некоторые из таких начальников не только не пожелали исполнить приказ двинуться в тыл Думенко, наступавшему в Новочеркасск, но и заговорили о необходимости мира с большевиками. Нельзя не сознать, что в этот период паника шла сверху, и, наоборот, казаки твердо верили в успех и недоумевали, почему отступление идет так поспешно.

В общем вундеркинды не спасли Россию[190], а, напротив, довели нас до настоящего тяжелого положения. Мое отрицательное отношение к вундеркиндизму еще не значит, что ими нельзя воспользоваться: я полагаю, что они будут полезны, но только их нужно поставить на настоящее место: теперь вундеркинд командует дивизией, бригадой, полком, а между тем его надлежащее место быть только командиром сотни и самое большее – командиром полка, храбро бросающимся в атаку. Отличительная черта вундеркиндов – недисциплинированность, невыполнение боевых приказов, что пагубно отражается и на казаках[191], и [на] солдат[ах], которые перестают быть послушным орудием своих начальников…

Кроме вундеркиндизма отрицательной стороной, возбуждающей неудовольствие, является протекционизм… Привожу характерный случай: в учреждение баронессы Врангель обратился с просьбой о выдаче одежды заслуженный генерал, плохо одетый, ему было княгиней Урусовой отказано. Сейчас же после ухода генерала трем молодым офицерам, заявившим кн. Урусовой, что они – гвардейские офицеры и нуждаются в обмундировании и белье, было все просимое выдано… Впоследствии один из офицеров рассказал, что они обманули княгиню, назвавшись гвардейцами, ибо знали, что только гвардейским офицерам выдавались костюмы, пособия. Разумеется, полученные костюмы были проданы на рынке, а генерал, действительно нуждавшийся в платье, остался без костюма. В Донской армии со времен г[енерала] Краснова офицеры Атаманского полка стали быстрым темпом производиться в генерал-майоры и генерал-лейтенанты и так быстро, что сами стали удивляться, откуда у них обнаружились такие великие таланты…»[192]

По мнению генерала П.И. Аверьянова, Деникин отталкивал старшее кадровое офицерство и тяготел «к новому офицерству революционной и добровольческой формации»[193].

15 (28) декабря 1918 г. Деникиным был выпущен приказ о том, что в Добровольческой армии обер-офицеры служат до 43 лет, штаб-офицеры – до 50 лет[194].

Материальное обеспечение офицерства оставляло желать лучшего[195]. Так, в конце 1918 г. прапорщик получал 450 руб. жалованья, а главнокомандующий – 3000 руб., в конце 1919 г. – 700 и 5000 руб. соответственно[196]. При этом даже 700-рублевый офицерский оклад едва превышал прожиточный минимум. Для сравнения, суточная норма продуктового потребления на человека в Екатеринодаре на 1 ноября 1919 г. оценивалась в 26,16 руб.[197] В 1920 г. ситуация ничуть не улучшилась. В сентябре 1920 г. ежедневный кормовой оклад офицера составлял до 800 руб., тогда как простой обед из трех блюд стоил 5–10 тысяч руб.[198] С марта по октябрь 1920 г. размер прожиточного минимума для семьи из трех человек в Крыму возрос более чем в 23 раза[199]. Никакие оклады не поспевали за столь стремительным ростом цен.

Во многих случаях представители белого командования лишь констатировали наличие серьезных недочетов в организации армии, но не пытались их устранить. К примеру, генерал А.И. Деникин писал генералу П.Н. Врангелю 10 (23) августа 1919 г.: «Вопросы снабжения… действительно у нас хромают, и Вы знаете, что вполне наладить это дело при общей разрухе промышленности, при расстройстве транспорта, при самостийности Кубани – выше моих сил»[200]. Таким образом, Деникин просто констатировал факт невозможности наладить снабжение, полагая, что какие-либо особые усилия в этом отношении предпринять нельзя. Думается, если бы большевики рассуждали аналогичным образом, они вряд ли могли бы рассчитывать на победу. Генерал А.К. Келчевский в 1919 г. прямо заявлял своему знакомому генералу: «Силенки у нас мало»[201].

Высшие офицеры белых армий, в отличие от их оппонентов из Красной армии, были вынуждены не только заниматься военными вопросами, но и отвлекаться на сферу гражданского управления. Генерал А.И. Деникин тратил на это значительную часть своего времени, хотя никакого опыта в этом отношении не имел. В результате страдали боевые операции, а вопросы гражданского управления также не получали правильного разрешения. Такой подход нередко провоцировал недовольство местного населения, поскольку крестьяне скептически относились к старому генералитету. Об этом, в частности, докладывал начальник харьковского разведывательного пункта начальнику разведывательного отделения штаба главнокомандующего ВСЮР 28 октября (10 ноября) 1919 г.[202] Кроме того, военные часто были плохими гражданскими администраторами.

Между тем в военной сфере у белых хватало проблем. Достаточно отметить, что командование Донской армии только в оперативном отношении, а администрации казачьих войск лишь формально подчинялись Деникину, на деле они нередко проводили свою линию, шедшую вразрез с линией главного командования. Как отмечал британский офицер Х. Уильямсон, «в штабе Донской армии… творились жуткие интриги; и никогда нельзя было различить, кто во что верил по-настоящему»[203]. Другой современник отмечал, что командовавший Донской армией генерал В.И. Сидорин мог игнорировать приказы и Деникина, и донской администрации и «чувствовал себя маленьким царьком»[204].

Интриганством отличался и командовавший Кавказской армией генерал П.Н. Врангель, разногласия которого с Деникиным по военным вопросам переросли в настоящее противоборство группировок в белом руководстве. Стоит отметить, что Деникин и его окружение были представлены в основном армейцами, тогда как в окружении Врангеля заметную роль играли гвардейцы.

Как справедливо отмечал командующий советским Южным фронтом А.И. Егоров, «постоянного и неусыпного контроля, немедленного исправления недочетов, реагирования на нужды и запросы боевых частей – со стороны белой ставки не было; то же наблюдалось и в армейских органах. А распущенность и самостийность старших войсковых начальников довершали отрицательную характеристику методов управления.

Красные армии в этом отношении находились в совершенно другом и, несомненно, более выгодном положении. Метод живого, постоянного руководства высшего командования, частое личное общение с подчиненными при своевременной постановке задач войскам не могли не способствовать успеху»[205].

Весной – летом 1919 г. выявились острые противоречия в руководстве ВСЮР по стратегическим вопросам. Вдохновителем идеи «похода на Москву» был сам главнокомандующий – генерал А.И. Деникин. Его оппонентом выступил командующий Кавказской армией (ранее – Кавказской Добровольческой армией) генерал П.Н. Врангель, считавший приоритетной задачей соединение с Восточным антибольшевистским фронтом адмирала А.В. Колчака. Между штабом Кавказской армии и штабом главнокомандующего шел беспрерывный торг относительно переброски Врангелю частей и передачи им ряда формирований в другие армии. В условиях малочисленности ВСЮР командованию приходилось заниматься латанием дыр, что приводило к конфликтам на фронте и обидам. Положение усугублялось плохим снабжением войск. Вопрос обострился осенью 1919 г. По оценке генерала Б.А. Штейфона, к катастрофе белых привело забвение принципа «организация не терпит импровизации»[206].

Резко критическую характеристику белого командования оставил британский офицер Х. Уильямсон. По его мнению, «командование на всех уровнях было действительно жутким… Ни один генерал не желал, чтобы им руководил кто-то другой, а так как у всех [у] них было слишком много власти, единства командования никогда не существовало. Они могли бы держаться годами, если бы отступили в укрепленные районы или координировали свои усилия, но они всегда были заражены амбициями либо леностью, которые убеждали их делать слишком много или недостаточно или оставаться абсолютно безразличными»[207]. Оценки иностранного наблюдателя созвучны дневниковому свидетельству полковника А.А. фон Лампе, датированному 3 (16) августа 1919 г.: «[Генерал В.Л.] Покровский смело и открыто заявил, что Кубанская армия – это ерунда, т. к. никаких технических сил у нее нет, а я добавлю “и управления”, что есть только казаки и лошади, да и то первых самостийники сбивают с толку – значит, остаются одни лошади. Да это и верно. Подражая Дону, Кубань забывает, что там людей больше и там стонут от недостатка офицерства, а высший командный состав (на[чальник] шт[аба] арм[ии] – Келчевский) приходится брать извне»[208]. Негативную роль играло нежелание казачества активно сражаться за пределами войсковой территории, что, несомненно, должен был учитывать Деникин. Подобные оценки во многом были обоснованными. Ситуация усугублялась личными недостатками некоторых военачальников. Например, командующего Добровольческой армией генерала В.З. Май-Маевского, злоупотреблявшего спиртными напитками, что отражалось на эффективности управления войсками.

Отличительной чертой белого командования являлась фатальная недооценка противника. Усугубляло неудачи белых непонимание их руководством сути большевизма, способности его лидеров учиться на ошибках, быстро приобретать административный и организационный опыт. Как справедливо отметил близкий к руководству ВСЮР современник, «к Красной армии у нас относились так же упрощенно и прямолинейно, как и к революции и к большевизму вообще. Если революция часто исчерпывалась для нас понятием “бунта”, а большевики были не более как “германские агенты”, то вся Красная армия естественно сплошь состояла из “преступников”: ординарных – солдат и квалифицированных – офицеров»[209]. Показательно, что в начале 1920 г. белое командование старательно выясняло у случайно попавшего в плен военспеца М.П. Строева (Рихтера), нет ли в РККА немецких инструкторов или солдат[210], очевидно, по-прежнему, считая большевиков немецкими агентами.

Генерал А.М. Драгомиров писал генералу А.И. Деникину 12 (25) декабря 1919 г. о действиях войск Киевской области: «Мне только крайне тяжело сознание, что я со своими войсками не оказываю Вам той помощи, на которую Вы вправе были рассчитывать.

Вместо активных ударов всюду, не считаясь с силами красных, вместо самых дерзких маневров по тылам, мои войска оказались способными только на затыкание дыр и на позорное временами “непротивление злу” и оставление своих позиций даже без сопротивления от одного вида большевиков, идущих в атаку. Наиболее удручающим было то, что сами начальники сознавали, что красных не так уж много, что настроение у них неважное, что они босы, легко одеты, голодны, злы на своих комиссаров, что это, в сущности, “рвань”, против которой достаточно одного-двух хороших полков. И тем не менее мы все уходили от этой “рвани” и никакими силами нельзя было вызвать войска не только на смелые, активные решения, но и на самое элементарное упорство»[211].

Катастрофа на фронте реанимировала многочисленные противоречия, сохранявшиеся в войсках и в тылу. Активизировались казачьи лидеры, все чаще стали проявляться конфликты в командном составе, интриги, войска были деморализованы, возросло дезертирство, начались восстания «зеленых» – нередко бывших солдат и офицеров самой деникинской армии. Противник Деникина – генерал Врангель зондировал почву для возможной смены командования, за что был вынужден на некоторое время уйти со службы и уехать из России. Оказавшиеся весной 1920 г. в безвыходной ситуации белые войска на Северном Кавказе тысячами сдавались в плен красным или интернировались в Грузию. Некоторые остававшиеся на фронте офицеры всю вину возлагали на генералов И.П. Романовского, А.М. Драгомирова, А.С. Лукомского и, в меньшей степени, на А.И. Деникина. Обсуждались возможности убийства первых трех[212].

Часть войск с Северного Кавказа была эвакуирована в Крым. Командир Добровольческого корпуса генерал А.П. Кутепов фактически предъявил ультиматум главному командованию, потребовав приоритетной эвакуации своих частей и предоставления ему диктаторских полномочий. Однако попытка Кутепова взять власть не удалась[213]. Серьезные потери в офицерских кадрах белые понесли при оставлении Северного Кавказа и уходе в Крым весной 1920 г.

С начала 1920 г. обострились отношения между командованием Донской армии и штабом Деникина. Донские генералы обвиняли Ставку в бездеятельности, утрате руководства, стремлении эвакуировать в Крым прежде всего добровольцев, а не казаков, и, по сути, предательстве[214]. В дальнейшем конфронтация лишь нарастала.

В марте 1920 г. остатки Донской армии были эвакуированы с кавказского побережья в Крым. Эвакуация из Новороссийска не была должным образом подготовлена, расчеты постоянно менялись. Сначала донское командование ввиду развала армии предполагало эвакуировать только офицеров (порядка 5000 человек), но затем стало очевидно, что хотят эвакуироваться и простые казаки, для чего не было необходимого тоннажа[215]. В результате разразилась настоящая катастрофа. Был брошен конский состав, войска испытывали огромные трудности с эвакуацией из-за отсутствия судов, целые казачьи части были вынуждены оставаться на кавказском побережье, сдаваться в плен красным или присоединяться к повстанческим отрядам «зеленых». Командующий армией генерал В.И. Сидорин был настолько возмущен Деникиным, не выделившим, по его мнению, донцам необходимых транспортных средств, что, по одному из свидетельств, собирался застрелить его прямо на пристани[216]. В разговоре с Деникиным вышедший из равновесия Сидорин обвинил главнокомандующего в предательстве[217]. В действительности же Деникин пытался в крайне сложной обстановке делать все возможное для эвакуации армии[218].

Эвакуировавшиеся в Крым остатки Донской армии (около 10 тысяч человек) находились в плачевном состоянии, не имели лошадей и подчас даже оружия. По оценке начальника штаба армии генерала А.К. Келчевского, «это были не воинские части, а толпа обозленных, до глубины души оскорбленных людей, готовых к бунту»[219]. Уже в Крыму по политическим соображениям генералы В.И. Сидорин и А.К. Келчевский были сняты со своих постов, отданы под суд и уволены со службы[220].

В результате катастрофы на военном совете в Севастополе 22 марта (4 апреля) 1920 г. было принято решение о смене руководства ВСЮР. На том же совещании председательствовавшим генералом А.М. Драгомировым был оглашен ультиматум британского правительства к белому командованию о необходимости завершения неравной и безнадежной борьбы и готовности англичан выступить посредниками на переговорах[221]. В случае отказа от мирных переговоров англичане прекращали какую-либо помощь и поддержку. Тем не менее борьбу решено было продолжать, а новым главнокомандующим стал генерал П.Н. Врангель.

Катастрофа постигла на кавказском побережье и 40-тысячную Кубанскую армию белых. В ответ на ультиматум РВС 9-й Кубанской армии красных командование во главе с генералом Н.А. Морозовым приняло решение сдаться, что и произошло в начале мая 1920 г. Часть личного состава удалось эвакуировать в Крым, другая часть ушла в Грузию, но большинство сдались в плен. Всего было зарегистрировано 34 337 сдавшихся, включая 373 офицера от капитана до генерала и 858 офицеров в чинах до штабс-капитана[222]. Таким образом, всего сдался 1231 офицер.

С приходом к власти на белом Юге генерала П.Н. Врангеля началась реорганизация остатков армии, органов военного управления и упорядочение тыла. Как свидетельствовал современник, «с первых же шагов командования армией генералом Врангелем, несомненно, всеми и везде почувствовалось управление. Число свободных офицеров в тылу стало заметно уменьшаться, войсковые части, пополнялись, по[д]тягивались и в скором времени отправлялись на фронт, начали исчезать излюбленные до того “реквизиции”, якобы для надобностей армии в порядке “самоснабжения”, с которым генерал Деникин слишком мало боролся и что, однако, сильно вооружало население против Добрармии…»[223] Такое свидетельство не единично. По оценке генерала В.А. Замбржицкого, «после Деникина хаос и развал царили всюду, в верхах и в низах, но главным образом в верхах. Врангель сумел в короткий срок упорядочить все…»[224] В армии возросла дисциплина.

Реорганизация армии проводилась в соответствии с докладом генерала П.С. Махрова от 8 (21) апреля 1920 г., в котором признавалось превосходство РККА над белыми и содержалась программа переустройства армии на регулярной основе[225]. Махров среди прочего предлагал всех боеспособных отправить на фронт, оставив минимальными аппараты управления и снабжения. Тем не менее сделать это не удалось.

Как отмечал генерал П.И. Залесский, «армия по существу оставалась прежняя, со всеми ее прежними недостатками… Те же “дивизии” из 400 штыков, те же поручики на ролях генералов; те же “вундеркинды” всюду – и в военной и в гражданской администрации; тот же протекционизм, те же “свои” везде, та же “лавочка” всюду; то же служение лицам… младшие командовали старшими без всяких данных на такое предпочтение… Управление Генеральным штабом было вручено офицеру, который гораздо лучше знал жандармское, чем военное дело…»[226]

Не были изжиты и многие противоречия, органически присущие белому лагерю. В частности, не прекращались конфликты внутри военного руководства. Например, генерал Я.А. Слащов обвинялся Врангелем в интригах[227]. Врангель даже считал Слащова психически больным человеком[228]. Слащов, в свою очередь, не доверял штабу Врангеля[229], считал, что штаб главнокомандующего не способен управлять войсками в стратегическом масштабе[230]. Неудивительно, что такой генерал был вынужден уйти из армии.

Младшее офицерство также лихорадило. Распространенными были рассуждения о предательстве командования. В Крыму в начале 1920 г. восстание против белых поднял командир 1-го добровольческого полка капитан Н.И. Орлов. Это движение вызвало определенное сочувствие в рядах белых на фоне фронтовых неудач и разочарования в способностях командного состава. Орлов на короткий срок захватил Симферополь, Ялту. В дальнейшем со своим полком вернулся на фронт. В марте, однако, он увел полк с фронта и после неудачного столкновения с частями белых скрылся в горах с небольшой группой соратников. Впоследствии к нему примкнули другие дезертиры, а его выступление переросло в повстанческое движение в Крыму, получившее наименование орловщины. Движение боролось с белыми вплоть до их эвакуации из Крыма. Впрочем, в декабре 1920 г. Орлов вместе с братом были расстреляны красными.

Врангелем были амнистированы все офицеры, перешедшие от красных и подвергшиеся каким-либо преследованиям[231]. Попытки пополнить офицерский состав за счет привлечения на свою сторону военспецов РККА (в частности, Врангель подготовил воззвание к офицерам, оказавшимся в Красной армии[232]) значимых результатов не дали. Война завершалась и не в пользу белых, в этот период даже самым недальновидным офицерам была очевидна бесперспективность присоединения к терпящей поражение стороне.

Осенью 1920 г. остатки Русской армии генерала П.Н. Врангеля оставили Северную Таврию, избежав окружения, а затем были вынуждены покинуть Крым. По расчетам белого командования Крым нельзя было длительное время оборонять в условиях блокады по причине недостаточности имевшихся запасов продовольствия[233]. Как только отход белых в Крым стал неизбежным, Врангель отдал распоряжения о подготовке флота к возможной эвакуации. В результате удалось избежать трагических обстоятельств, сопровождавших предыдущую новороссийскую эвакуацию. В ноябре 1920 г. остатки врангелевской армии покинули Крым. На 126 судах были эвакуированы в Турцию 145 693 человека, не считая судовых команд, из них до 100 тысяч человек относились к армии[234].

С занятием Крыма частями РККА 16 ноября 1920 г. был образован Крымский революционный комитет, председателем которого стал венгерский интернационалист Б. Кун. Развернулись массовые репрессии в отношении оставшихся в Крыму «бывших» людей. Одной из особенно пострадавших категорий было офицерство. По заслуживающим доверия данным, было расстреляно не менее 12 тысяч человек (в том числе до 30 губернаторов, более 150 генералов и 300 полковников)[235].

Вторым по численности офицеров антибольшевистским фронтом после Южного стал Восточный. По площади территории белый лагерь на Востоке России был наиболее крупным, однако специалисты едины в оценке того, что офицерские кадры Восточного антибольшевистского фронта значительно уступали белому Югу как количественно, так и качественно. По общим оценкам из примерно 30 тысяч офицеров белых армий Востока России кадровые офицеры составляли не более 6 %, или 1800 человек[236].

Первоначально сопротивление красным здесь носило очаговый характер, только к осени 1918 г. можно говорить о возникновении единого лагеря. Как и на Юге, на Востоке России офицеры сыграли руководящую и во многом определяющую роль в борьбе с большевиками. Казачьими офицерами являлись лидеры первых антибольшевистских очагов сопротивления, возникших на Южном Урале и в Забайкалье еще в конце 1917 г., – полковник А.И. Дутов и есаул Г.М. Семенов. Их окружение также состояло во многом из казачьих офицеров. Первоначально силы противников красных были малочисленны. Так, в отряде Г.М. Семенова к началу января 1918 г. состояли 556 человек, включая 51 офицера, всего же с января по август 1918 г. в Особом Маньчжурском отряде успели послужить свыше 700 офицеров[237]. Интересно, что среди них были, помимо составлявших большинство русских офицеров, также сербы, японцы, буряты, монголы, корейцы, китайцы и турки.

Первые очаги борьбы были красными разгромлены, а образование серьезного фронта произошло в начале лета 1918 г. в результате восстания Чехословацкого корпуса (в котором также служили русские офицеры) и последовавших выступлений подпольщиков. Офицеры стояли во главе практически всех значимых антибольшевистских движений начального периода Гражданской войны на Востоке. Сыграли они решающую роль и в приходе к власти в результате омского переворота 18 ноября 1918 г. адмирала А.В. Колчака. Ставший Верховным правителем и Верховным главнокомандующим (фактически диктатором и единоличным руководителем Белого движения на Востоке России) адмирал А.В. Колчак также представлял офицерскую корпорацию. Офицерами являлись и его преемники во главе различных антибольшевистских режимов Востока России периода 1920–1922 гг. – генералы Г.М. Семенов и М.К. Дитерихс.

Источники комплектования белых армий Востока России офицерским составом различны. Одним из значимых являлись офицеры-добровольцы. Прежде всего, это были участники многочисленных в Сибири антибольшевистских подпольных организаций (в основном эсеровского толка), действовавших с конца 1917 по середину 1918 г. Именно на базе подпольных организаций летом 1918 г. формировалась Сибирская армия.

Один из участников подполья, бывший полковник Л.Д. Василенко, впоследствии показал, что «во всех городах и крупных пунктах Сибири организовались боевые организации, имевшие цели в свержении советской власти Сибири. Организации эти состояли по преимуществу из офицерства, эсерствующего реакционного студенчества.

Инструкции и директивы организации получали из своего центрального органа Сибправительства в лице военного министра Краковецкого. Так, организацией оттуда были получены 2 ориентировки о положении правительства на Дальнем Востоке и предполагаемом объединении на борьбу с Советами и всех дальневосточных вооруженных сил, в том числе и атамана Семенова.

Организации на местах имелись почти всюду. Во главе их в Восточной Сибири стоял генерал Эллерц-Усов… в Западной Сибири – Гришин-Алмазов. В Западной Сибири, начиная от реки Енисея, организации офицеров были в Красноярске, Ачинске, Тайге, Новониколаевске, Омске, Барнауле, Семипалатинске и других местах»[238].

В работе подполья по всей Сибири участвовали сотни офицеров (только в иркутской организации состояли 142 офицера, в канской – 38, в нижнеудинской – 47)[239]. Подпольные организации зафиксированы не менее чем в 38 пунктах от Урала до Забайкалья. Общая численность подпольщиков оценивается примерно в 6000 человек. В некоторых местах они успешно внедрились в советские органы. Например, бывший генерал В.Л. Попов занял пост начальника штаба Сибирского военного комиссариата. Подполье существовало и в Поволжье[240], где летом 1918 г. начала формироваться Народная армия.

Как правило, добровольно выступали против большевиков офицеры казачьих войск (на Востоке России – Уральского, Оренбургского, Сибирского, Семиреченского, Енисейского, Иркутского, Забайкальского, Амурского и Уссурийского). По большей части, это были высоко мотивированные командиры. Показательно соотношение казачьих офицеров в противоборствующих лагерях. Так, из числа офицеров-уральцев, участвовавших в Первой мировой войне, 564 человека сражались в антибольшевистских формированиях, тогда как за красными пошли только 14 человек[241]. Начальник штаба Отдельной Уральской армии генерал В.И. Моторный, находясь в плену, показал: «К началу войны в войске числилось около 400 офицеров, из коих лучших 50 человек было оставлено для учебного полка и 60 человек пущено на льготы; остальным было предложено делать что угодно. Однако с объявлением войны все они были призваны, но назначения на фронт получали более молодые; старики оставались не у дел. Убыль командного состава (офицерского) пополнялась производством из урядников и выпуском из школы юнкеров, образованной в Уральске в середине 1918 года, и пополнялась казаками – участниками Гражданской войны, т. е. уже получившими боевой опыт. Часть офицеров была прислана Деникиным, но едва ли общее число их превышало 30 человек. Колчак прислал трех офицеров для занятия должностей Генштаба»[242].

К категории добровольцев относились также участники антибольшевистских восстаний в Ярославле, Рыбинске, Муроме, на Ижевском и Воткинском заводах (в общей сложности участники восстаний дали белым несколько сотен офицеров). Часть офицеров-добровольцев прибывала из-за границы.

Однако в отличие от Юга России, куда офицеры-добровольцы стекались со всех концов страны, «в Сибирь… пробиралось и там оседало главным образом офицерство, имевшее какую-либо связь с этим обширным краем Российской державы. Число офицеров, не связанных с Сибирью, попавших туда случайно, главным образом по причине стремления в отряды Дутова и Семенова, было в общем незначительным»[243].

Другой существенный источник комплектования представляли офицеры-перебежчики из Красной армии. Летом 1918 г. на Востоке страны многие офицеры, ранее оказавшиеся в Красной армии, перешли на сторону антибольшевистских сил. Среди них такие, позднее получившие известность деятели Белого движения, как А.И. Андогский, Б.П. Богословский, В.О. Каппель, А.Ф. Матковский, Ф.Е. Махин, П.П. Петров и многие другие. Наибольшей массовостью отличался переход на сторону антибольшевистских сил Военной академии в Екатеринбурге и Казани. Тогда в различные антибольшевистские формирования перешли преподаватели и служащие академии, а также не менее 170 офицеров – слушателей старшего класса (80,6 % слушателей) и 80 слушателей младшего ускоренного курса (69,6 % слушателей)[244]. У красных за некоторым исключением остались лишь те, кто болел, находился под арестом, в командировках и отпусках. Однако неприятие белыми офицерами любых форм примиренчества и тем более сотрудничества с большевиками ударяло по тем, кто переходил к белым из Красной армии. По этим причинам длительное время подвергались травле Военная академия и ее представители.

Показательным стал инцидент с несостоявшимся назначением генерал-майора А.И. Андогского начальником штаба Ставки адмирала А.В. Колчака. Опасаясь отрицательного мнения о себе в военном руководстве белого Востока России, только что пришедший к власти Колчак в ноябре – декабре 1918 г. провел опрос старших офицеров о возможности этого высокого назначения для ранее служившего у красных Андогского. Несмотря на незначительный перевес сторонников Андогского, Колчак так и не решился назначить этого генерала. В результате интриг начальником штаба Ставки стал полковник Д.А. Лебедев, с деятельностью которого современники и исследователи связывают неудачу наступления белых на Восточном фронте весной 1919 г. Согласно подписанному позднее тем же Лебедевым приказу начальника штаба Верховного главнокомандующего № 189 от 8 марта 1919 г., пленные военспецы подлежали военно-полевому суду, а добровольные перебежчики из генералитета подлежали отправке в Омск в распоряжение начальника Главного штаба.

Предубеждение против перешедших из Красной армии военспецов было напрасным. Многие из них блестяще себя проявили в рядах белых. Проиллюстрируем это приказом 7-й Уральской дивизии горных стрелков № 46 от 7 октября 1918 г.: «18 сентября во главе отряда, сформированного из передавшихся на нашу сторону красных, на Режевский фронт выступил капитан [М.А.] Демишхан.

Сумев не только сколотить роты, но и воспитать в них истинный воинский дух, капитан Демишхан повел свой отряд в бой.

Проведя в боях время от взятия Егоршино до Алапаевска предводительствуемые капитаном Демишхан роты выполняли всевозможные ответственные боевые операции.

В течение последних 6 дней, с 21 по 27 сентября, капитан Демишхан, командуя самостоятельной группой, получил задачу обеспечения левого фланга колонны, в силу чего группе пришлось, преодолевая сопротивление красных, обходом по размытым дождями дорогам пройти более 120 верст.

27 сентября, после чрезвычайно тяжелых переходов, во исполнение задачи, впереди своих цепей, под перекрестным огнем пулеметов, ружей и орудий с фланга с криком “Ура” отважный капитан Демишхан бросился на противника, и только благодаря внезапности и порыву превосходящие силы красных не устояли и, дрогнув, оставили дер. Алапаиха.

Когда наша цепь под губительным огнем красных залегла, капитан Демишхан, проходя во весь рост по цепи, поверял расположение людей, запас патронов и ободрял солдат для новой атаки.

Но этот героический подвиг стоил крови храбрейшего из храбрых капитана Демишхан. Он тяжело ранен ружейной пулей в грудь навылет и контужен в руку.

С гордостью объявляю этот подвиг в приказе, с грустью болею душой за героя – георгиевского кавалера и с нетерпением и затаенной радостью ожидаю быстрого выздоровления дорогого моему сердцу славного бойца…»[245]

Разумеется, основным источником комплектования антибольшевистских армий Востока России стали мобилизации. В Народную армию Комитета членов Всероссийского Учредительного собрания летом 1918 г. оказались мобилизованы до 6000 офицеров (сюда же входили и добровольцы). Мобилизации подлежали офицеры до 35 лет[246]. В Сибирскую армию к 1 октября 1918 г. призвали 10 754 офицера[247]. В Сибири офицерская мобилизация охватывала лиц до 43 лет (этот же предельный возраст был позднее подтвержден приказом Колчака № 75 от 18 декабря 1918 г.). В Сибири не хватало штаб-офицеров, существовали трудности с назначениями командиров полков и батальонов, не хватало генштабистов, военных инженеров, военных юристов, интендантов[248].

Развертывание единых антибольшевистских вооруженных сил привело к складыванию совершенно иной ситуации. Офицеров оказалось недостаточно уже не только на штаб-офицерских должностях, но и на должностях младших офицеров, причем этот дефицит белые так и не преодолели даже в 1919 г. Некомплект командных кадров в июле 1919 г. достигал порядка 10 тысяч человек, включая примерно 8500 обер-офицеров – то есть командиров младшего и среднего звена[249].

Мобилизации, конечно, не могли дать столь мотивированных командиров, какие пришли в армию добровольно. Офицеры нередко не горели желанием участвовать в Гражданской войне. Так, красные провели в Казани в начале августа 1918 г. регистрацию офицеров, выявившую около 3000 человек. Белые же после занятия города 7 августа 1918 г. смогли сформировать лишь две офицерские роты общей численностью не более 730 человек[250]. Проблема уклонения офицеров от призыва, несмотря на угрозы, не была решена и позднее при Колчаке.

Некомплект офицеров в частях Оренбургского казачьего войска по отношению к штату, по данным на 15 октября 1918 г., достиг чудовищной цифры – не менее 63 штаб-офицеров и не менее 801 обер-офицера[251]. По штату в казачьем конном полку полагались 4 штаб-офицера и 45 обер-офицеров. Так, во 2-м Оренбургском казачьем полку не хватало до штатного количества 2 штаб-офицеров и 31 обер-офицера, в 5-м – 1 штаб-офицера и 40 обер-офицеров. Атаман А.И. Дутов 7 сентября 1918 г. даже обратился к казачьим офицерам с призывом не покидать свои части в связи с некомплектом[252]. Бывало, что на офицерских должностях из-за нехватки офицерского состава находились унтер-офицеры[253].

В Сибирской армии на 1 марта 1919 г. значились 83 кадровых офицера и 3193 офицера военного времени[254]. В IV Оренбургском армейском корпусе к 1 апреля состояли 19 кадровых офицеров и 389 офицеров военного времени[255]. К 15 апреля 1919 г. во всей Западной армии насчитывалось 138 кадровых офицеров и 2548 офицеров военного времени[256]. Во II Уфимском армейском корпусе к той же дате состояли 49 кадровых офицеров и 924 офицера военного времени[257]. В мае 1919 г. в 4-м Оренбургском казачьем полку насчитывалось 3 кадровых офицера и 2 офицера военного времени, в 33-м Оренбургском казачьем полку – 1 кадровый офицер и 4 офицера военного времени[258].

В связи с кадровым голодом на Востоке России была организована собственная ускоренная подготовка офицеров в военных училищах, школах прапорщиков, инструкторских школах и на военно-училищных курсах. Военно-учебные заведения создавались, прежде всего, в крупных центрах – Уральске, Перми, Екатеринбурге, Челябинске, Кургане, Петропавловске, Омске, Томске, Чите, Хабаровске, Владивостоке. Использовались и военно-учебные заведения, сохранившиеся с дореволюционных времен (например, Оренбургское казачье и Иркутское военное училища). Считается, что белые смогли подготовить на Востоке России порядка 6000 офицеров. Осуществлялось производство в офицеры и унтер-офицерского состава. При этом военно-учебные заведения оттягивали на себя немалое количество офицеров постоянного состава (преподавателей, администраторов), прежде всего кадровых, столь необходимых на фронте. Кроме того, велась и переподготовка, а также повышение квалификации. Так, в начале 1919 г. в Томске возобновила учебную работу Военная академия. В мае 1919 г. академия по сокращенной программе выпустила 152 офицера младшего класса курсов 4-й очереди, которые были распределены в основном по колчаковским штабам.

Острая нехватка офицерских кадров приводила к ускоренному чинопроизводству и к стремительному продвижению по службе младшего и среднего звена командного состава. До 1918 г. менее половины высших руководителей Белого движения на Востоке России имели генеральские чины, большинство же начальников высших штабов и командующих армиями имели до 1918 г. чин полковника, не говоря уже о нижестоящих начальниках[259]. На высшие командные посты (командующих армиями, корпусами, дивизиями) белые, за рядом исключений, подтверждающих правило, старались не назначать высококвалифицированных генералов старой армии.

Генералами нередко становились еще совсем молодые люди, достаточно энергичные, но не обладавшие ни жизненным, ни административным опытом. К примеру, Р. Гайда и Н.П. Сахаров получили первый генеральский чин в 26 лет, А.Н. Пепеляев – в 27, А.И. Тирбах – в 28, Г.М. Семенов – в 29, И.П. Калмыков – в 30 лет. Помимо харизмы лидеров, энергии, понимания природы Гражданской войны молодежи в генеральских погонах были свойственны недооценка противника, военно-политический авантюризм, шапкозакидательство, легкомыслие. В общей сложности генеральские и адмиральские чины в 1918–1922 гг. на Востоке России получили свыше 384 офицеров[260]. Всего же в антибольшевистских силах Востока России служили не менее 728 генералов и адмиралов. Таким образом, более 53 % белых генералов и адмиралов Востока России получили высшие чины непосредственно в Гражданскую войну. Молниеносность производства порой являлась поводом для ироничных наблюдений[261]. Сотни новоиспеченных генералов были явно избыточны для белых формирований Востока России и, наоборот, усугубляли нехватку кадровых офицеров на более низких ступенях служебной иерархии.

Показателем слабости военной системы белых стало и то, что в период конфронтации опиравшегося на Японию атамана Г.М. Семенова с Верховным правителем первый осуществлял собственные производства в генеральские чины. При этом 30 из 35 генералов, произведенных Семеновым в 1918–1921 гг., в первой половине 1918 г. служили в его Особом Маньчжурском отряде, то есть являлись лично преданными ему проверенными людьми с боевым опытом Гражданской войны[262]. Фактически речь шла о создании Семеновым собственной генеральской группировки. Генерал А.П. Будберг писал, что семеновские начальники «присваивают себе небывалые титулы, пугачевские производства и никогда не заслуженные георгиевские кресты»[263].

Ускоренное чинопроизводство, приводившее к появлению «выскочек» и «вундеркиндов», вызывало недовольство старых заслуженных генералов, получивших свои чины в результате многолетней службы. Генеральская молодежь, вполне естественно, не собиралась уступать старшему поколению. Тем более что многие молодые генералы обладали значительными заслугами перед Белым движением. На это накладывалась специфика Гражданской войны, которую старые офицеры не всегда могли уловить и должным образом перестроиться. Все это приводило к складыванию группировок генералитета, боровшихся друг с другом, в том числе и в силу поколенческого конфликта. Отзвуки противоречий сохранились даже в эмиграции. Так, генерал В.М. Молчанов, получивший первый генеральский чин в 33 года, заявил критиковавшему «выскочек» заслуженному генералу А.П. Будбергу, который был на 17 лет старше: «Вы, барон Будберг, занимали пост военного министра – Вы укрылись! А почему Вы не пошли командовать корпусом, почему Вы не пошли командовать дивизией? Наладить это дело? Простите, потому что Вы не были подходящи для этого. Потому что Вы знали: дивизия, по-вашему, – это 14 тысяч штыков, а мы дивизией считаем – у нас до 1500 штыков доходило. И выполняли дивизионные задачи»[264].

Еще в начале ноября 1918 г. был издан приказ главнокомандующего генерала В.Г. Болдырева о приостановке чрезмерно ускорившегося чинопроизводства. Предписывалось делать представления о производстве лишь за особо выдающиеся подвиги, а в остальных случаях ограничиваться объявлением благодарностей[265]. В войсках Колчака командующие армиями в июне 1919 г. получили право производить офицеров в чины до капитана включительно[266]. Вышестоящие производства осуществлялись приказами Верховного правителя и Верховного главнокомандующего. 28 августа 1919 г. последовал приказ Верховного правителя и Верховного главнокомандующего № 179 о том, что в генеральские чины вне театра военных действий разрешалось производить лишь за боевые отличия и за особые государственные заслуги.

Если на Юге в связи с переизбытком офицеров и нехваткой рядового состава создавались целые офицерские части, в которых офицеры служили в качестве рядовых (что вряд ли можно признать рациональной практикой), то на Востоке после развертывания единых вооруженных сил такой подход стал невозможен в силу нехватки кадров, а полномасштабного обмена кадрами между белыми фронтами организовано не было.

Часть офицерства самоотверженно сражалась на фронте, некоторые даже проявили чудеса храбрости, за что были удостоены георгиевских наград. Так, приказом войскам Сибирской армии № 90 от 28 февраля 1919 г. среди других награжденных орденом Св. Георгия 4-й степени был командир 3-й роты 1-го Сибирского штурмового батальона поручик А. Струнге, отмеченный за то, что «23-го декабря 1918 г., исполняя приказание взять мост через реку Каму, имеющий большое стратегическое значение, и перерезать провода к минам, подошел к мосту с полуротой и, несмотря на сильный пулеметный и ружейный огонь, бросился в штыки, заставил замолчать пулеметы, выбил противника с моста и перерезал провода к минам – мост спасен. Противник потерял 40 человек убитыми, 300 пленными, один пулемет и подрывную команду с двумя подрывными аппаратами. Пулемет был взят быстрым налетом и тотчас же обращен против противника»[267].

Случаи героизма не меняли общей картины низкого профессионального уровня командных кадров. Среди них преобладали офицеры военного времени, не вполне соответствовавшие требованиям к командному составу. Подтверждается это и результатами инспекций. Так, в полках IV Восточно-Сибирского корпуса офицеры не владели уставами, положением об обучении пехоты и программой обучения молодых солдат[268]. Командирами полков порой становились обер-офицеры. Многие опытные старшие офицеры – ветераны нескольких войн, наоборот, оказывались на тыловых должностях. Младшими офицерами повсеместно являлись офицеры военного времени, часто из нижних чинов. Такое положение вещей приводило к панибратским отношениям рядового и офицерского состава, падению авторитета офицера и, как следствие, к выходу из подчинения командирам. Генерал С.А. Щепихин летом 1919 г. оказался очевидцем следующей неприглядной сцены в 11-й Сибирской стрелковой дивизии: «Офицеры, молодежь, как я видел, очень сжились со своими солдатами, но и сильно от этой близости теряли в авторитете. Я видел, как в игре солдат участвовал и офицер, – но не в качестве руководителя, а рядового игрока, и как ему, офицеру, солдаты с большим аппетитом всыпали шлепки по спине и ниже. При этом на лицах некоторых солдат я заметил ядовитые улыбочки»[269].

Наглядным показателем качества командного состава являются сравнительные данные о численности выпускников Николаевской военной академии в белых армиях Юга и Востока России. Если через белые армии Юга России прошли 1082 выпускника академии, то через белые армии Востока России – только 641. Причем среди этих офицеров лишь 229 обучались в академии до Первой мировой войны по полной, а не по сокращенной программе. На Юге же старую академию окончили не менее 828 офицеров[270]_{. Показательно и соот}ношение по «коренным» офицерам Лейб-гвардии Преображенского полка. Если на белом Юге их оказалось не менее 53 человек, то на белом Востоке России – только 11, включая семерых, приехавших с Юга[271].

Не отличалось рациональностью и распределение офицеров по должностям. Тыловые учреждения были переполнены офицерами. Уже в июне 1918 г. управление Военного министерства в Омске и штаб Степного корпуса поражали своими размерами, совершенно не адекватными реальной численности войск. Наличие большого количества служащих создавало хаотическую и не подходящую для деловой работы обстановку. Сторонний наблюдатель был очевидцем откровенного бездельничания штабных. В Ставке Верховного главнокомандующего, в управлении Восточным фронтом и в управлениях армий фронта по штату к 1 июля 1919 г. значились 681 офицер и 660 военных чиновников, в 12 управлениях армейских корпусов – 396 офицеров и 132 чиновника[272]. Реально же, как отмечал генерал-лейтенант А.П. Будберг, «Ставка разрослась в нечто чудовищное по своим размерам и совершенно не соответствовавшее той ничтожной положительной работе, которая там производилась. По наружности работали много, по-своему, усердно и добросовестно, но, по неопытности, с малыми практическими результатами. Продуктивнее других отделов работал отдел дежурного генерала, более определенный по своим функциям и подобравший большие кадры старых опытных работников. Оперативная работа сводилась к составлению сводок, к разного рода статистике и к мелочному вмешательству в действия армий, состояния которых Ставка не знала, в местности, описания которой в Ставке не было, и при условиях, которые ставочные младенцы и представить себе не могли, сидя в Омске»[273]. Генерал В.А. Кислицын вспоминал, что в Ставке «были забиты все коридоры толпившимся здесь офицерством… Штабные офицеры держали себя надменно. Они точно оказывали посетителям, таким же офицерам, как и они, честь и милость, разговаривая с ними»[274]. Безделье процветало и в некоторых войсковых штабах. Так, офицеры штаба II Степного Сибирского отдельного корпуса, расположенного в Семиречье, в апреле 1919 г. в связи с переизбытком свободного времени организовали охотничий и сценический кружки, а также кружок любителей конного спорта[275].

Многие целенаправленно уклонялись от службы на фронте, где находилось менее половины офицерства (так, на июнь 1919 г. в Сибирской, Западной и Южной армиях значились 11 343 офицера[276]). Одним из весомых мотивов являлось нежелание участвовать в братоубийственной войне. Впрочем, нахождение в тылу не давало гарантий безопасности. Например, в Омске подпольщики по ночам убивали одиночных офицеров[277]. Тысячи офицеров проживали в тыловом Харбине. В целях привлечения офицерства на фронт предпринимались порой необычные меры. Интересен приказ Восточному фронту армий № 119 от 20 сентября 1919 г., подписанный генералом М.К. Дитерихсом: «Для усиления мощи Оренбургской армии откомандировать из всех тыловых окружных штабов, главных управлений, управлений и учреждений различных иных наименований тыла всех казачьих офицеров Оренбургского, Уральского, Донского, Кубанского, Терского и Астраханского казачьих войск, занимающих не специальные казачьи штатные должности и не числящихся по Генеральному штабу, и направить всех таковых офицеров в распоряжение Походного атамана казачьих войск в Омске»[278].

Характерно поведение, казалось бы, непримиримого борца с большевиками Б.В. Анненкова, который во главе своего отряда, по существу, делал что хотел, но явно не рвался на общий фронт. Бывший депутат Государственной думы от Семиреченского казачьего войска, беженец Я.И. Егошкин 12 декабря 1918 г. писал на имя Верховного правителя, что отряд Анненкова «бездействует, живет в станице Урджарской, объедает и без того скудно собранные продукты, ведет себя как в стране завоеванной, никого кроме Анненкова признавать не хочет, а сам Анненков живет себе в Семипалатинске, собирая новых и новых добровольцев. Говорят, что он тянет, потому что не хочет признавать власти генерала Ефремова (Ионова), кстати сказать желающего показать твердость, но ее нет у него и нет последовательности… дело не в личности Ефремова, а просто в мелких честолюбивых, скажу, даже низменных и прочих побуждениях Анненкова: Я-де подавлю большевизм, а честь припишут другому…»[279]

Примечательно то, как сам Анненков аргументировал отказ покидать Семиречье перед командиром II отдельного корпуса: «Приказание о смене моей дивизии и переброске на Западный фронт может быть выполнено при том условии, если я буду заменен другим начальником дивизии, так как я лично, как патриот, любящий свою Родину, считаю преступным не использовать силы, сосредоточенные здесь… Считаю долгом донести, что я не получил за весь год существования дивизии не получил[280] ни одной пушки, ни одного пулемета. Многое положенное от казны дивизия не получала, а все это ложилось бременем на население… Китайский полк, добровольческий, в составе около 700 штыков, имеющий тяготение к своей границе, также не может быть переброшен на другой фронт… Вы сами можете вывести заключение, сколько положено труда, энергии и силы воли всего командного состава, чтобы создать такие части… Становиться же игрушкой по воле интриганов, вроде Ионова (чин не имею нравственного права указывать, так как больно, что такие люди, губящие, ради личных выгод, край, губящие дело, уже погубившие раз его, тоже стоят у власти и именуются офицерскими чинами), забывать свой долг перед страной в угоду единых лиц я не в состоянии, не хочу и не могу. Изменником я не был и не буду, я буду продолжать борьбу с большевиками, в Семиречьи, хотя бы с кучкой людей…»[281] На общий фронт Анненков так и не отправился. Очевидец событий, капитан И.А. Бафталовский отмечал, что Анненков «свое честолюбие ставил выше долга и общего национального дела»[282].

Как отмечал министр иностранных дел колчаковского правительства И.И. Сукин, «атаманы в своих действиях были злейшими выразителями автократических приемов власти, страдая в то же время общеказачьей склонностью к демагогии и политиканству»[283].

Материальное положение офицеров на Востоке России в обстановке Гражданской войны было чувствительным – жалованья многим не хватало даже до прожиточного минимума.

Возвращение офицерам прежних знаков различия, в частности погон (в Народной и Сибирской армиях их не носили, опасаясь возможных эксцессов), проходившее осенью 1918 г., воспринималось населением неоднозначно. Генерал М.А. Иностранцев вспоминал об увиденной им ситуации на базаре в белом Томске: «Какая-то торговка вовсе не революционного, а скорее буржуазного типа, увидав одного казачьего офицера, проходившего мимо нее в новых, блестящих погонах, громко сказала другой: “Опять офицерá погоны надели, как при царях, опять нашему брату плохо придется!” – а стоявший тут же сибирский мужик с усмешкою прибавил: “Да, офицерáм погоны надели, а солдату есть нечего будет!”

Этот диалог мне показался чрезвычайно характерным, несмотря на несомненную нелепость его. Он показал правильность мнения [А.Н.] Гришина-Алмазова, что невежественные, но настроенные еще революционно массы всегда будут отождествлять всякий признак старого – с возвращением к старому же и порядку»[284].

Политизация и послереволюционное разложение сказались на офицерском корпусе белых армий Востока России. Взаимоотношения внутри социально неоднородного офицерства были далеко не простыми. Существовали группировки офицеров, связанные с их квалификацией (кадровые офицеры и офицеры военного времени), происхождением (например, казаки и неказаки), местами прежней службы, полученным образованием (особняком держались генштабисты) и политическими пристрастиями (монархисты, либералы, социалисты). Между различными группировками происходили конфликты, столкновения интересов. Свою роль играл и личный фактор – персональные противоречия и обиды[285].

Борьба различных группировок командного состава стала неотъемлемой частью истории Белого движения на Востоке России. Одним из факторов, предопределивших поражение белых, являлась атаманщина. В силу обширности территории, контролировавшейся белыми на Востоке страны, местные начальники приобретали своеобразный статус «удельных князей», проводивших свою собственную политику и считавшихся с приказами центра лишь постольку, поскольку они сами этого хотели. Атаманщина была связана не обязательно лишь с казачьими деятелями. Такая линия поведения была характерна и для тех, кто прямого отношения к казачеству не имел. Одиозную известность приобрели в этом отношении такие деятели, как Р.Ф. Унгерн фон Штернберг, Г.М. Семенов, Б.В. Анненков, дискредитировавшие белых и самим своим существованием подрывавшие авторитет омского правительства.

Исходя из принадлежности того или иного офицера к определенной группировке порой производились назначения. Так, оренбургский атаман А.И. Дутов старался назначать на руководящие посты своих соратников, ограничивая продвижение офицеров, действовавших независимо от него (например, лидеров казаков-повстанцев, образовавших по сути альтернативную группировку оренбургских офицеров). Гражданская война вывела на авансцену общественной жизни и многочисленных авантюристов, которые встречались среди офицерства.

Если до 1917 г. для офицеров политики как таковой не существовало, то в новых условиях политические пристрастия нередко предопределяли их поступки. В результате выступления Чехословацкого стрелкового корпуса в конце мая 1918 г. от красных была освобождена обширная территория от Волги до Тихого океана, на которой возникли антибольшевистские правительства различного толка, создававшие свои армейские структуры. Летом 1918 г. в Среднем Поволжье началось формирование частей Народной армии Комитета членов Всероссийского Учредительного собрания (Комуча), отличавшейся своеобразием в ряду антибольшевистских армий того периода. Армия формировалась под полным контролем со стороны партии социалистов-революционеров первоначально на добровольческой основе, а с начала июля 1918 г. – по призыву. Оказавшееся в Народной армии Комуча офицерство не горело желанием сотрудничать с эсерами, а последние не без оснований не доверяли офицерам.

По своей политической ориентации коалиционное (от эсеров до монархистов, с преобладанием представителей правого крыла) Временное Сибирское правительство, возникшее в Омске, было значительно правее эсеровского Комуча, что являлось одной из причин острых разногласий между этими государственными образованиями. Под властью омского правительства формировалась Сибирская армия.

По итогам сентябрьского Государственного совещания в Уфе возникло Временное Всероссийское правительство (Директория), вооруженные силы Народной и Сибирской армий объединялись. Верховным главнокомандующим всеми сухопутными и морскими вооруженными силами России (реально – антибольшевистскими вооруженными силами на Востоке России) стал генерал-лейтенант В.Г. Болдырев. Этот генерал позиционировал себя как выходца «из мужиков» и гордился своим незнатным происхождением. По своим взглядам Болдырев был близок к правым эсерам, выступал сторонником народного самоуправления. Разумеется, в Гражданскую войну подобные взгляды являлись наивным идеализмом и утопией, поскольку для победы требовались жесткие авторитарные методы управления.

В результате объединения антибольшевистских сил Востока России под единым командованием осенью 1918 г. командный состав Народной армии эсеровского Комуча оказался на вторых ролях. Впоследствии некоторые ветераны Народной армии лишь собственными заслугами смогли добиться продвижения на руководящие посты. Между тем многие представители командного состава их воспринимали как эсеров, что не соответствовало действительности. В это время на Востоке России развернулось острое военно-политическое противоборство между эсерами и их сторонниками и правыми кругами, лидером которых выступил А.В. Колчак. Именно он в результате омского переворота 18 ноября 1918 г. занял пост Верховного правителя России. Офицеры сыграли важнейшую роль в омском перевороте. Среди участников переворота был и приехавший из Добровольческой армии полковник Д.А. Лебедев, вскоре назначенный начальником штаба Ставки Колчака.

После прихода к власти Колчака офицеры, ориентировавшиеся на эсеров (а таких было немало среди офицеров военного времени), оказались в оппозиции и в дальнейшем всячески подрывали колчаковские войска изнутри (на территории Сибири действовало эсеровское военное подполье, видную роль в котором играл штабс-капитан Н.С. Калашников, впоследствии он возглавил антиколчаковское восстание в Иркутске и сумел захватить город, что предопределило последующую гибель Колчака). Многое в организации белых армий повторяло порядки старой армии и воспринималось офицерами не всегда положительно. Так, один из колчаковских офицеров, В.С. Савченко, жаловался в феврале 1919 г. на плачевную ситуацию с наградами за Пермскую операцию и отмечал, что положение напоминает «старый николаевский режим»[286].

Очевидцы отмечали отсутствие единообразия в устройстве колчаковских войск: «Каждую дивизию и корпус можно было определить по совершенно своеобразным настроениям и приемам, которые в них господствовали»[287]. Обособленность и слабая дисциплина вели к противоречиям и конфликтам, не говоря о том, что сохранение партизанского характера армии лишало ее надежд на успех в борьбе с регулярными формированиями красных.

Разделились офицеры и по вопросу об ориентации на Антанту или на центральные державы. В белых армиях господствовала проантантовская ориентация, причем абстрактная верность союзническому долгу была одним из мировоззренческих принципов белого офицерства. Многие офицеры стремились слепо, несмотря на революционную катастрофу 1917 г., следовать идеалу верности союзникам по Первой мировой войне, пытаясь в 1918 г. восстановить Восточный фронт против немцев. Находились и германофилы, рассматривавшие Первую мировую войну как недоразумение, спровоцированное интересами Великобритании и Франции, считавшие Германию естественным союзником России. На Востоке России ярым германофилом был генерал К.В. Сахаров.

Союзнический долг воспринимался многими представителями военной элиты как нечто незыблемое, а к случаям его нарушения относились болезненно. Когда чехословаки в конце 1919 г. сняли с себя все обязательства и, пользуясь бессилием белых, повели себя как в завоеванной стране (отбирали у беженцев исправные паровозы и эшелоны, причем взяли в Красноярске даже два паровоза из эшелона самого адмирала А.В. Колчака[288]), генерал В.О. Каппель вызвал командующего чехословацкими войсками генерала Я. Сырового на дуэль, однако ответа не последовало. Разочарование в союзниках, обвинения в их адрес в отсутствии или недостатке помощи были свойственны многим белым офицерам.

Обособленность демонстрировало казачье офицерство, замыкавшееся в своей среде. В армиях с преобладавшим казачьим элементом (Отдельная Оренбургская, Отдельная Уральская) практиковались назначения почти исключительно из казаков, часто вопреки профессиональным качествам кандидатов. Наиболее крупную роль в военно-политической жизни Востока России играли представители Оренбургского, Сибирского и Забайкальского казачьих войск.

Белое командование на Востоке России нередко признавало свою определенную вторичность по отношению к командному составу Добровольческой армии и ВСЮР. В частности, высокие назначения в колчаковском лагере получили некоторые приехавшие с Юга офицеры. Среди них В.В. Голицын, Н.Н. Головин, Д.А. Лебедев, Д.Н. Сальников, Н.А. Степанов, при том, что не все из них были достойными кандидатами.

Далеко не все офицеры в условиях Гражданской войны отличались дисциплинированностью. 1917 г. разложил не только солдат, но и офицерство. Уже осенью 1918 г. наблюдатели отмечали, что на фронте офицеров не хватает, зато в тыловом Оренбурге они встречаются в избытке[289]. В офицерской среде стали проявляться неисполнение приказов, непочтительность, широко распространились карточная игра и другие развлечения, пьянство и даже мародерство. Злоупотребляли алкоголем временно исполняющий должность начальника штаба Верховного главнокомандующего генерал С.Н. Розанов[290] и главнокомандующий Восточным фронтом генерал К.В. Сахаров.

Пьяные выходки представителей командного состава порой приводили к скандальным последствиям. Например, один из видных участников омского переворота 18 ноября 1918 г. войсковой старшина И.Н. Красильников 26 октября 1918 г. устроил пьяный дебош на обеде в честь британских офицеров. По свидетельству участника застолья, «Красильников напился со своими казаками и, вынув наган, подошел к музыкантам и заставил их сыграть “Боже, царя храни”. Разумеется, все встали и стояли, а гимн повторялся три раза. Очевидно, Красильников хотел тут показать настоящий казачий национализм. Впечатление неприятное. Англичане были, видимо, порядочно удивлены, а наши генералы старались инцидент замять»[291].

Характерен приказ войскам Западной армии № 250 от 16 мая 1919 г.: «Против прапорщика 18-го Оренбургского казачьего полка Павла Александровича Никольского возникает обвинение: 1) в том, что в ночь на 13 мая 1919 г. в гор. Уфе он напился пьяным до потери приличного воинскому званию вида; 2) в том, что тогда же и там же, находясь в кафе “Трудовая артель”, носил при себе бутылку со спиртом, каковой в означенном кафе и распивал, причем вел там себя неприлично, шумя, ругаясь и ходя-шатаясь по ресторану, чем вызвал возмущение находившейся в кафе публики и требование удалить его из кафе; 3) в том, что непосредственно после изложенного в предыдущих пунктах, получив от дежурного по караулам штаба Западной армии подпоручика Совкова требование следовать в комендантское управление, он, прапорщик Никольский, означенного требования не исполнил, обругав подпоручика Совкова и присутствовавшего с ним в кафе подпоручика Говырина площадной бранью, порочил скверной руганью штабных офицеров, вследствие чего подпоручик Совков для удаления его из кафе вынужден был применить силу, причем, будучи приведен в комендантское управление, он говорил присутствовавшим там военнослужащим, что он, Никольский, служит в войсках Дутова, какового только одного и признает, а до остального ему нет дела»[292]. Офицер был разжалован и отправлен рядовым на фронт в одну из казачьих частей.

Похожее содержание имел приказ войскам Отдельной Западной армии № 447 от 21 июля 1919 г.: «30 июня 1919 года на ст. Сулея, в санитарном поезде № 7, был обнаружен прапорщик 45 Сибирского стрелкового полка Якимов 1-й, оказавшийся пьяным до состояния полной невменяемости и бывший в истерзанном виде с разбитым лицом. При этом прапорщик Якимов был настолько перепачкан рвотой, что солдаты, выносившие названного обер-офицера из санитарного поезда, должны были завернуть его в мешок, чтобы не запачкаться его рвотой.

Во время отправления с вокзала на гауптвахту прапорщик Якимов кричал, что он офицер и его нельзя арестовывать, сопровождая свой крик площадной бранью, причем таким своим поведением вызвал негодование присутствовавшей на вокзале многочисленной публики, состоявшей из железнодорожных служащих и солдат»[293]. Офицера также лишили звания и отправили рядовым на фронт.

Разложение дошло до того, что 3 августа 1919 г. главнокомандующий Восточным фронтом издал суровый приказ расстреливать по приговорам военно-полевых судов тех офицеров, которые изобличались в пьянстве вместе с солдатами или принуждали их добывать алкоголь нелегальным путем. Кроме того, предписывалось разжаловать офицеров за пьянство в общественных местах, а в случае доходящего до безобразия пьянства дома или в офицерском собрании – после первого предупреждения[294].

Некоторые офицеры не гнушались ловить рыбу в мутной воде и в период братоубийственной войны занимались личным обогащением за счет армии. Утрата моральных ограничений, распущенность коснулись и личной жизни офицерского корпуса. Некоторые высокопоставленные военные одновременно имели по несколько семей (например, белые генералы С.Н. Войцеховский, А.И. Дутов, А.П. Перхуров и др.), заводили любовниц, походно-полевых жен, пользовались услугами проституток, употребляли наркотики. Не имея возможности жить на два дома, часть офицеров держала семьи при себе, вследствие чего войска производили не вполне военное впечатление, а личные интересы порой превалировали над служебными[295].

Общее падение нравов и ожесточение вело к появлению в офицерской среде лиц с изуродованной психикой – садистов и палачей. Наибольшую известность в этом отношении приобрел генерал барон Р.Ф. Унгерн фон Штернберг. Психическим расстройствам были подвержены и некоторые другие видные деятели Белого движения на Востоке России. Супруга генерала М.К. Дитерихса летом 1919 г. рассказывала, что они с мужем ежедневно «устраивают бдения, прячутся друг от друга, потом ищут и, найдя, молятся»[296]. Характерной была и обстановка вагона Дитерихса в декабре 1919 г.: «На столе стояли два больших шандала по три свечи в каждом. Посередине шандал с одной свечой. Прямо сзади стула Дитерихса на стене был прикреплен большой синий щит с белым восьмиконечным крестом, по бокам два полотнища хоругвей. Во всем было что-то таинственно-мистическое»[297].

Разумеется, среди колчаковских офицеров было множество непримиримых, которые не только боролись с красными до конца, но отличились или даже погибли в этой борьбе либо ушли в эмиграцию, но не сдались. К таким офицерам относились И.Г. Акулинин, С.Н. Войцеховский, М.К. Дитерихс, А.И. Дутов, В.О. Каппель, А.В. Колчак, М.В. Ханжин и др. Однако в целом лояльность офицерства на Востоке России в сравнении с белым Югом была существенно ниже. Отражалось это и на потерях офицерского состава. По неполным данным, ударная Западная армия за период весеннего наступления с 6 марта по 26 апреля 1919 г. потеряла 68 офицеров убитыми и 219 – ранеными, контуженными и пропавшими без вести[298]. Для сравнения, на Юге России за Гражданскую войну в наиболее мотивированных корниловских частях погиб 5321 офицер[299].

Особенно ярко неустойчивость командного состава проявлялась в периоды неудач на фронте. На рубеже 1919–1920 гг. достаточно большое количество колчаковских офицеров, оказавшись перед перспективой полного лишений отступления по зимней тайге, сдались красным. Среди тех, кто в тот период перешел на сторону РККА, был и будущий Маршал Советского Союза Л.А. Говоров, прослуживший у белых по мобилизации с сентября 1918 по декабрь 1919 г. в 3-й батарее 8-й Камской стрелковой артиллерийской бригады[300]. Массовой добровольной сдачей представителей командного состава отмечены события под Красноярском в начале января 1920 г. Здесь в плен частям 5-й советской армии добровольно сдалась большая группа офицеров, в том числе немало генералов, что свидетельствовало о деморализации командного состава колчаковских войск. Так, в эшелоне дежурного генерала штаба Восточного фронта сдались в плен 2 генерала, 12 штаб-офицеров, 53 обер-офицера и военных чиновника. С этой же группой прибыли 10 генералов-генштабистов и 15 штаб- и обер-офицеров-генштабистов[301].

В результате отступления в начале 1919 г. наблюдалось массовое дезертирство из рядов Отдельной Оренбургской армии. Тогда целые части расходились по станицам. Так, в 13-м Оренбургском казачьем полку остались 13 офицеров[302]. Состоявший в распоряжении Войскового штаба Оренбургского казачьего войска генерал-майор Л.Н. Доможиров, выступая весной 1919 г. на станичном сходе в станице Кизильской, говорил казакам о бесцельности борьбы с красными[303]. Массовые сдачи происходили и осенью 1919 г. Полковник Ф.А. Богданов, командовавший 2-й отдельной Оренбургской казачьей бригадой, 8 сентября 1919 г. вместе с бригадой в полном составе (более 1500 сабель, в том числе 80 офицеров) и со всем вооружением перешел на сторону красных. В ночь на 22 сентября Богданов и другие перешедшие к красным казачьи офицеры были представлены председателю ВЦИК М.И. Калинину, прибывшему на фронт, причем «Богданов и другие военнопленные горячо благодарили за прием, оказанный советской властью, каялись в своих ошибках, клялись честно служить народу, защищать советскую власть»[304]. В дальнейшем бригада Богданова успешно действовала в составе РККА против поляков, врангелевцев и басмачей[305].

Офицеры участвовали в тяжелейшем отступлении разгромленных белых армий в Туркестане (Голодный поход Отдельной Оренбургской армии, исход Отдельной Уральской армии) и в Сибири (Сибирский Ледяной поход). Эти события сопровождались массовыми сдачами в плен, эпидемиями, гибелью людей от голода и холода.

В апреле 1920 г. в Форте Александровском на берегу Каспийского моря красным сдались 2 генерала, 70 офицеров и более тысячи нижних чинов из состава Отдельной Уральской армии[306].

Положение пленных белых офицеров нередко оказывалось трагическим. Некоторые находились перед выбором между голодной смертью и расстрелом. Так, в июле 1921 г. из Екатеринбургского концентрационного лагеря № 1 бежали шесть пленных белых офицеров. Все они служили на младших офицерских должностях в антибольшевистских формированиях Востока России и понимали, что в случае поимки их ждет расстрел, но тем не менее решили бежать. Причиной побега стал голод (он свирепствовал тогда даже вне мест заключения, а положение арестованных было более тяжелым). Еще 27 мая 1921 г. в Екатеринбургской губернии для борьбы с побегами заключенных была введена круговая порука, по которой за каждого бежавшего расстреливались 5 человек из его группы. В соответствии с этим приказом ГубЧК расстреляла 30 офицеров, которые отбывали наказание вместе с бежавшими. Многие из них о побеге даже не подозревали. Через несколько дней скитавшихся по деревням в поисках пропитания беглецов поймали, все они также были расстреляны[307].

Внутренние противоречия продолжали разъедать офицерство и на заключительном этапе истории Белого движения на Востоке России. Губительным стало наличие на Дальнем Востоке двух антагонистических группировок военных – каппелевцев (основной массы колчаковских войск, пришедших в 1920 г. в Забайкалье после Сибирского Ледяного похода) и семеновцев (войск атамана Г.М. Семенова, находившихся в Забайкалье). Вовлечены в этот затяжной конфликт были и многие офицеры. Поскольку за Семеновым стояли японцы, каппелевцы до некоторых пор не могли успешно противодействовать его сторонникам.

Из Маньчжурии в ноябре – декабре 1920 г. армия по КВЖД была переброшена в Приморье. Формально это была уже не армия, а люди, искавшие пристанища, однако в действительности армейская структура была сохранена, хотя командование было вынуждено находиться на нелегальном положении. Положение белых в какой-то степени облегчалось наличием в Приморье японских войск. На новом месте войска были расквартированы по линии железной дороги от Гродеково до Владивостока. Армия сохранила свою организацию, но оставалась практически без оружия, бездействовала и, находясь в постоянном контакте с местным населением, начинала разлагаться. Широкий размах приобрело пьянство. Несмотря на жесткие меры командования, направленные на укрепление дисциплины, справиться с процессом разложения частей было невозможно. Моральное разложение и пьянство коснулись и офицерского состава. К этому в отношении офицеров добавлялись сильнейшая политизация и интриганство. Из-за отсутствия оружия войска не могли противостоять не только партизанскому движению, но и обыкновенному бандитизму, широко распространившемуся в Приморье.

В результате переворота 26 мая 1921 г. во Владивостоке, совершенного силами армии, было свергнуто пробольшевистское Приморское областное управление Дальневосточной республики, и к власти пришло Временное Приамурское правительство под председательством С.Д. Меркулова. Армия после переворота стала получать оружие (при содействии японцев) и смогла приступить к своей первоочередной задаче – наведению порядка в Приморье. Переворот был одобрительно встречен в войсках как среди каппелевцев, так и среди семеновцев, но последние не спешили подчиниться новому командованию. После майского переворота атаман Семенов прибыл 30 мая во Владивосток на пароходе «Киодо-Мару», но сойти на берег ему запретили. Позднее атаман тайно нарушил этот запрет и уехал к верным ему войскам в Гродеково. Конфликт двух группировок внутри армии был столь глубоким, что иногда доходил даже до применения силы. В этой связи весьма показателен приказ командующего Гродековской группой войск генерал-лейтенанта Н.И. Савельева генерал-майору В.П. Малакену от 12 июля 1921 г., в котором предписывалось «пройти через Раздольное и никаких требований каппелевских комендантов не выполнять. Думаю, что Вашего отряда достаточно, чтобы Вас не арестовали. Имейте в виду, что японцы не позволят стрелять. В случае надобности на рысях выйдет Забайкальская казачья бригада…»[308] Столкновение произошло, были убитые и раненые.

Под давлением японского командования, не имея ни средств, ни былой популярности, Семенов был вынужден отступить и покинуть Приморье. Определяющую роль сыграла зависимость войск от финансовых возможностей той или иной группировки. Когда снабжение перешло к бывшему каппелевскому руководству, войска, в целом, смирились со сложившейся ситуацией. Тем не менее определенная внутренняя рознь между уже бывшими семеновцами и каппелевцами сохранялась и в 1922 г.[309], даже после того, как 14 сентября 1921 г. Семенов покинул Приморье, хотя период наиболее острых противоречий остался позади.

К лету 1921 г. положение Дальневосточной армии продолжало оставаться крайне тяжелым. В июне ее общая численность составляла от 12 до 15 тысяч человек[310]. Вся эта масса людей оставалась безоружной[311] и была морально надломлена бесправным и совершенно пассивным существованием на положении беженцев в течение полугода. Кроме того, как уже отмечалось, армия была расколота на два враждебных лагеря и не имела общего командования.

Полковник М.Ф. Воротовов писал в мае 1922 г.: «4 года прошло, как могучая волна восстания охватила Поволжье, Урал. И вот остатки сильной армии адмирала Колчака теперь в Приморье, несколько раз переформированные, продолжают свое существование. Сказать открыто, армия несет только лозунг, а все остальное, дисциплина, этика, порядочность, если не утрачено, то оставляет желать много лучшего. Взамен этого: мародерство, хищения, дезертирство, пьянство, разнузданность. Безусловно армия дошла до такого состояния благодаря небывалым условиям военной жизни. Ей много пришлось пережить и многое извинить. Офицерский состав за Гражданскую войну пополнился недоброкачественным элементом, благодаря производству из нижних чинов в офицеры за боевые отличия. Среди офицеров развелось много проходимцев, спекулирующих на добром имени офицера. Придет время. Восстанет из трупа Россия, и эта армия из Приморья донесет до сердца родной страны свою национальную идею, которую столько лет в лишениях и невзгодах хранила. И этим армия отряхнется от пыли, нанесенной на нее тяжелыми годами, и будет гордо держать в руках русское знамя»[312]. К этому времени численность офицерства в антибольшевистских формированиях на Дальнем Востоке сократилась до 3567 офицеров (по данным боевого расписания на апрель 1922 г.[313]).

С приходом в начале июня 1922 г. к власти генерал-лейтенанта М.К. Дитерихса в армии стали осуществляться преобразования, направленные, прежде всего, на ее объединение. Значительно изменилась структура армии. Дальневосточная армия была переименована в Приамурскую Земскую Рать, полки – в дружины, а командующий – в Воеводу Земской Рати. Введением исторических наименований генерал Дитерихс, судя по всему, преследовал цель поднять дух частей напоминанием о событиях Смутного времени, однако эта мера была неоднозначно воспринята в войсках. После вывода из Приморья японских войск, 4 октября 1922 г. началось наступление Народно-революционной армии Дальневосточной республики на последний очаг антибольшевистского сопротивления на территории России. Выдержав 8–14 октября ряд ожесточенных встречных боев, Земская Рать оставила Никольск-Уссурийский (17 октября) и Владивосток (25 октября). До 1922 г. в антибольшевистских формированиях Востока России дослужили меньшинство офицеров. Остальные сдались в плен, эмигрировали или погибли.

Еще 6 марта 1918 г. произошла высадка союзников на Мурмане. Однако Северный фронт Гражданской войны образовался несколько позже, чем Восточный и Южный. Первые столкновения интервентов с советскими отрядами здесь относятся только к концу июня. С конца июля – начала августа 1918 г. стала формироваться Мурманская армия. Первоначально принцип комплектования был добровольческим, жалованье и паек предоставлялись британским правительством[314].

В Архангельске со второй половины июня 1918 г. действовало белое подполье. В ночь на 2 августа в городе в связи с приближением союзников произошел антибольшевистский переворот, образовалось Верховное управление Северной области (ВУСО) во главе с народным социалистом Н.В. Чайковским. Красные покидали город в панике[315]. Часть военспецов перешла на сторону белых. После освобождения Архангельска примерная численность войск союзников в этом районе составила 12 тысяч человек[316]. Под их руководством началось создание антибольшевистских вооруженных сил. При ВУСО возникло военное управление (с ноября 1918 г. – штаб командующего войсками Северной области). Командующий русскими войсками капитан 2-го ранга Г.Е. Чаплин находился в оперативном подчинении главнокомандующего всеми союзными вооруженными силами в России генерал-майора Ф.К. Пуля[317]. Вследствие дальности расстояний белый Север был изолирован от других антибольшевистских фронтов, не располагал необходимыми для ведения войны ресурсами и, если бы не поддержка союзников, вряд ли мог продержаться столь длительное время.

Источники комплектования офицерскими кадрами белых сил на Севере имели свои региональные особенности. Мобилизационный ресурс Северной области был невелик и оценивался всего в 25 тысяч человек[318]. Офицеры в Архангельской губернии были немногочисленны. По оценке С.В. Волкова, до мобилизации на фронт выступили до 200 офицеров[319]. Затем по проведенной мобилизации оказались призваны более 500 офицеров[320]. Белые провели призыв офицеров до 35 лет. В дальнейшем приток офицеров замедлился. Кроме того, уже осенью 1918 г. стало очевидно, что Северный фронт оказался второстепенным. Регистрация офицеров, проведенная постановлением главнокомандующего союзными силами от 20 ноября 1918 г.[321], дала около 2000 человек, включая военных чиновников, из которых годные к службе офицеры составляли порядка 1000 человек[322]. К февралю 1919 г. зарегистрированные получили назначения[323].

Новая власть столкнулась с огромными трудностями, в том числе в вопросах военного строительства и мобилизации. Однако помощь белым шла с разных сторон. В частности, переброску офицеров-добровольцев осуществляло белое подполье. Например, добровольцев в Славяно-британский легион на Мурмане переправляла подпольная петроградская организация генерала Б.В. Геруа в 1918 г.[324] Содействовали переброске офицеров и англичане. В частности, с их помощью прибыли офицеры бывшей гетманской армии с Украины, затем попавшие в Германию и Великобританию. В связи с близостью Финляндии, многие офицеры прибывали оттуда. Офицеров, прибывавших из Финляндии и оставивших там семьи, на Мурманском фронте называли «финикийцами»[325]. Из Европы прибыли 400–700 офицеров[326]. Некоторое количество получили офицерские чины непосредственно при белых, причем на Севере действовали и военно-учебные заведения (Артиллерийская школа, школа подготовки офицеров в Мурманском районе, Архангельская пулеметная школа, Архангельская школа телеграфно-телефонной связи и т. д.[327]). Потери офицеров были незначительны. Тем не менее белые испытывали острейшую нехватку кадровых офицеров[328]. В особенности не хватало генштабистов, артиллеристов, интендантов, военных юристов. Достаточно много было флотских офицеров (поименно известны 285). Интересны данные о старших офицерах. На Севере служили не менее 40 генералов и адмиралов, не менее 100 полковников и капитанов 1-го ранга, не менее 135 подполковников и капитанов 2-го ранга.

Основные надежды белые возлагали на прибытие офицеров из-за границы (телеграмма о переброске на Север как можно большего количества офицеров, в том числе генштабистов, была направлена генералу Д.Г. Щербачеву[329]) и на переход ко всеобщей мобилизации населения вместо набора добровольцев. Однако мобилизованные не отличались надежностью. Основную массу составляли офицеры военного времени. Так, среди более 500 мобилизованных офицеров насчитывалось лишь 6 кадровых[330], обладавших сколько-нибудь серьезной подготовкой и опытом. Со временем, разумеется, количество кадровых офицеров возросло, но проблема не исчезла. Что касается офицеров-генштабистов, то на белом Севере их служило 29 человек, включая 23 выпускников довоенной академии и 6 курсовиков. Именно небольшая группа кадровых офицеров, и прежде всего генштабистов, возглавила Белое движение на Севере России и во многом стала его организационным ядром.

По мнению нового британского главнокомандующего генерала У.Э. Айронсайда, русское командование в лице вызванного из Лондона полковника Б.А. Дурова (с 18 сентября – командующего войсками и генерал-губернатора Северной области[331]) и его начальника штаба генерал-майора («революционного производства», по ироничному замечанию генерала В.В. Марушевского[332]) С.Н. Самарина оказалось некомпетентным. За два месяца они, по мнению англичанина, ничего не сделали, а призыв в армию считали недемократичным. Айронсайд потребовал замены этих офицеров[333]. Британский генерал отметил, что «разведка предоставила мне их послужные списки, но в них не было ничего выдающегося. Ни один из них не имел опыта командования в старой русской армии… ни Дуров, ни Самарин не имели ни малейшего авторитета у бывших царских офицеров»[334].

О Дурове и Самарине военный прокурор С.Ц. Добровольский писал: «Высшая военная власть в лице полк. Д. и ген. С. не обнаруживала никакой заботливости… части были предоставлены самим себе, а все распоряжения, приказы и уставы полк. Д. носили на себе отпечаток того, что получило в армии меткое название “керенщины” и что характеризует собою отсутствие твердости, демагогическую болтовню и бессилие лишенного дисциплинарной власти командного состава. Нет никакого сомнения, что никакая армия в таких условиях существовать не может… Увы, в глазах лиц категории полк. Д. и ген. С. всякое мероприятие, направленное к поднятию воинской дисциплины, вызывало опасение, как бы не прослыть контрреволюционером…»[335] Причины такого курса полковника Дурова современники усматривали в том, что в 1917 г. он находился за границей, а по возвращении попал под влияние Самарина, который был одним из ближайших сотрудников А.Ф. Керенского. Дуров допускал митинги, беспорядки и не принимал строгих дисциплинарных мер[336]. Лишь вмешательство англичан положило конец подобной близорукой политике руководства антибольшевистских сил в условиях Гражданской войны, когда РККА с каждым днем становилась все сильнее.

3 ноября 1918 г. Дурова менее чем на три недели сменил контр-адмирал Н.Э. Викорст, а Самарина – подполковник В.А. Жилинский. Только в ноябре 1918 г. из Стокгольма прибыл генерал-майор В.В. Марушевский, с 19 ноября возглавивший антибольшевистские вооруженные силы вместо неподготовленного к этому Викорста. Это назначение было сделано, видимо, не без влияния союзников, которым Марушевский был известен по службе на Западном фронте. По мнению очевидца, «лишь только с приездом генерала [Е.К.] Миллера и генерала Марушевского началась правильная работа. Генерал Марушевский хорошо справился с трудной задачей формирования войск в такой трудной обстановке. Будучи человеком большого ума и работоспособности, начал вводить очень энергично и твердо дисциплину. К несчастью, он скоро подорвал к себе уважение, ведя совершенно непристойный для командующего войсками образ жизни»[337]. При Марушевском были установлены начала твердой дисциплины, осуществлен возврат к прежней форме и ранее запрещенным погонам. Как вспоминал сам Марушевский, «часть офицерства с восторгом одела погоны и кое-как раздобыла кокарды, ордена и другие наружные отличия. Другие боялись этих погон до такой степени, что мне пришлось бороться уже с помощью гауптвахты и дисциплинарных взысканий»[338].

Начальник штаба генерала Е.К. Миллера генерал М.Ф. Квецинский, по воспоминаниям начальника 3-й Северной стрелковой бригады полковника И.А. Данилова, «никаких руководящих данных мне дать не мог, ибо сам в Двинском районе ни разу не был и какого-либо представления о том, что творилось на Двине, не имел, кроме того, что там имеется речная флотилия капитана 2-го ранга Чаплина, который и доносил ему о творившемся там хаосе»[339]. По мнению многих мемуаристов, Квецинский был исключительно кабинетным работником, привыкшим воевать по карте, слишком самоуверенным и далеким от жизни фронта и от понимания реалий Гражданской войны на Севере[340]. Тем не менее он все же сумел хорошо организовать прием военного имущества, которое было оставлено на Севере англичанами. С фронтовиками Квецинский находился в конфликте и даже так ни разу и не побывал на фронте. Впоследствии он бежал из Архангельска, как ранее он бежал из захваченного петлюровцами Киева, в обоих случаях оставив подчиненных ему офицеров на произвол судьбы. Именно из-за ассоциаций с киевскими событиями назначение его Миллером на столь ответственный пост было вызовом офицерству, но, видимо, других кандидатур не находилось. Некоторые из офицеров, попавших в плен к красным, собирались после освобождения отыскать Квецинского в эмиграции и убить его[341]. Непонятно, как поведение Квецинского сочеталось с орденом Св. Георгия 4-й степени, которым был награжден генерал в годы Первой мировой войны. При этом Квецинский оказывал значительное влияние на Миллера и принимавшиеся последним решения.

Печально известным сдачей в плен под Сольдау во время Восточно-Прусской операции был пожилой, но считавшийся талантливым генерал-лейтенант Н.А. Клюев. Летом 1919 г. он приехал на Север из Германии, причем его ходатайство о принятии на службу было, по некоторым данным, удовлетворено генералом Е.К. Миллером лишь ввиду бедственного материального положения Клюева после плена[342]. По воспоминаниям генерала Марушевского, «я увидел полубольного старика, на работу которого рассчитывать было трудно»[343]. По другой оценке, Клюев – «бывший командир одного из корпусов Самсоновской армии, пробывший в плену в Германии с 14 года. По прибытии своем в [Северную] область, объехал все фронты и только после этого был назначен на должность и весьма быстро для генерала его возраста и человека, почти не видевшего войны и совершенно не видевшего революции, освоился со своим положением. Начал сам нашу наступательную операцию на железной дороге и вел ее вполне удовлетворительно. Человек не глупый, бодрый и хорошо разбирается в обстановке. Как и все, ненавидит Квецинского»[344].

Вместе с Клюевым прибыли и другие генералы (в том числе Квецинский, П.П. Петренко и еще четыре человека), негативно ассоциировавшиеся в обществе лишь со старым режимом[345]. И хотя появление этих лиц вызвало недовольство в офицерской среде, они все же получили высокие назначения в армии Миллера. Клюев занял пост генерал-квартирмейстера штаба главнокомандующего (пусть и являвшийся формальным и якобы даже созданный специально для него). Впоследствии он уехал из Северной области, как говорили злые языки, «получив весьма загадочную командировку и весьма реальный чек в несколько тысяч шведских крон»[346]. Генерал С.С. Саввич, занимавший должность заведующего военными школами, «в этот период уже начал свою коммерческую карьеру и не хотел ею жертвовать для политической работы… на его энергичное сотрудничество рассчитывать было нельзя»[347].

В то же время на белом Севере были и способные начальники, к числу которых можно отнести генералов В.В. Марушевского и Е.К. Миллера, подполковников (впоследствии – полковников) Л.В. Костанди и В.А. Жилинского и некоторых других.

В.В. Марушевский был последним начальником русского Генерального штаба (исполнял обязанности с 26 сентября 1917 г.) перед большевистским переворотом. По мнению А.А. Свечина, служившего с Марушевским в годы Первой мировой, он был яркой личностью: «Очень способный офицер Генерального штаба, он в первый год войны был начальником штаба нашей дивизии и в качестве такового стяжал себе редкую популярность. Всегда обо всем осведомленный, он каждому в нужный момент давал правильную ориентировку, напоминал, объяснял – всегда с редким тактом, предвидел развитие действий и всегда заблаговременно подготовлял все нужное. Командиром полка он приехал на три недели позже меня. Он был умен и дальновиден по-прежнему, но нервы ему изменяли… он умел ладить с людьми, но не приказывать и не перевоспитывать их. Блестящий советник, но отнюдь не вождь»[348]. Марушевскому удалось за несколько месяцев заслужить доверие русского офицерства, правительства и союзников. При нем была проведена перерегистрация всех русских офицеров (всего около 2000 человек), осуществлено переиздание уставов[349], восстановлены дореволюционные награды, сокращено военное управление, началось введение основ дисциплины в войсках, что протекало не без осложнений. Марушевский не всегда производил впечатление серьезного человека. К примеру, в разговоре с прибывшими на Север из Советской России через Мурман офицерами он предпочитал пожаловаться на невозможность достать шпоры для сапог, чем выслушать ценную информацию, которой располагали гости.

Л.В. Костанди впоследствии разочаровался в Белом движении и при эвакуации решил остаться на Севере в качестве командующего Архангельским округом и коменданта города и, видимо, стремясь в Советскую Россию. Он сам говорил, что за границей ему не место[350].

Прибывший в Архангельск 13 января 1919 г. генерал Е.К. Миллер оказался в непростой ситуации. К этому времени генерал Марушевский за два месяца своей службы на Севере уже успел завоевать авторитет и в войсках, и в тылу, и у союзников. Заменять его Миллером было нежелательно. В этих условиях правительством был достигнут определенный компромисс в разделении властных полномочий. С прибытием генерала Миллера Марушевский сохранил пост командующего войсками с подчинением в организационном (но не в оперативном) отношении Миллеру, получившему права командующего отдельной армией. В оперативном отношении Марушевский подчинялся английскому командованию. Фактически первоначально Миллеру отводилась роль «свадебного генерала», который должен был лишь сдерживать аппетиты союзников. В некоторой степени ограничить полномочия вновь прибывшего генерала пытался глава правительства народный социалист Н.В. Чайковский, который до революции многие годы боролся с властями и их опорой в лице армии. Однако Чайковский 23 января уехал в Париж и препятствовать работе Миллера уже не мог. Настала очередь борьбы за власть в военном ведомстве. Если первоначально Миллер из деликатности все военные вопросы выяснял у Марушевского, то постепенно полномочия Марушевского были урезаны (например, непосредственно Миллеру подчинена полевая военная прокуратура), а его назначенцы заменены креатурами Миллера. 30 апреля 1919 г. Миллер признал верховную власть адмирала А.В. Колчака. На Севере начали складываться элементы военной диктатуры Миллера, формирование которой было ускорено эвакуацией союзников и устранением генерала Марушевского. Миллер был, безусловно, представителем элиты русского Генерального штаба и, вероятно, одним из лучших генштабистов русской армии. Даже по мнению своих политических противников Миллер был честным и порядочным человеком. По убеждениям был монархистом, но, в целом, лояльно относился к приверженцам других взглядов (кроме леворадикальных) и был противником жестокостей. По свидетельству очевидца, «и Миллер, да и все правительство… было помешано на правовых началах – в противоположность большевистскому произволу мы должны были насаждать правовой строй…»[351] На Севере России Миллер должен был играть скорее политическую, чем военную роль, к чему вряд ли был подготовлен.

Офицерство разъедали внутренние конфликты и противоречия. Уже говорилось о сложных взаимоотношениях генералов В.В. Мару-шевского и Е.К. Миллера, предопределенных их служебным статусом. Определенную остроту имел вопрос о старшинстве (своего рода местничестве в русском офицерском корпусе, отмененном в РККА), из-за чего регулярно происходили различные неловкие ситуации. Так, выпускник ускоренных курсов Военной академии полковник П.Т. Аку-тин у белых был назначен командиром одного из полков[352]. Между тем ранее этот способный офицер сумел организовать оборону на Пинеге и сформировать там вполне надежные силы, за что был произведен в подполковники, а позднее получил чин полковника[353]. Однако с этого фронта Акутин был снят и отправлен командовать полком лишь потому, что англичане попросили назначить на Пинегу другого офицера, а генерал Марушевский считал, что по своему образовательному цензу и опыту Акутин не мог находиться в подчинении у нового назначенца. Генерал С.Н. Самарин, обладавший высшим военным образованием, и вовсе командовал ротой. Сам генерал Марушевский особенно смущался по поводу старшинства и служебной этики, считал своим долгом, как бы оправдываясь, затрагивать эту «проблему» в разговорах со всеми находившимися на Севере офицерами Генштаба, которые были старше его по выпуску из академии и которыми он должен был руководить. Вопросы их подготовленности и физического состояния почему-то определяющего значения не имели, даже если это были дряхлые старики или люди, уже устранившиеся от активной военной службы.

Тот же Акутин осенью 1919 г., будучи командиром 6-го Северного стрелкового полка, позволил в присутствии солдат повысить голос на командира батальона и дойти до площадной брани. Нервность командира связали с постоянным участием в боях. Из-за заслуг командование ограничилось лишь выговором[354].

Ощутимым было деление офицеров на местных уроженцев и приезжих. Некоторая часть местного северного офицерства опасалась активной службы на фронте, предпочитая оставаться в тылу на случай поражения белых. Офицеры военного времени из местного населения часто были малоавторитетны в глазах солдатской массы и даже нередко мало отличались от солдат. По свидетельству участника событий, «солдаты в них видели своих школьных и деревенских товарищей, и им трудно было признать над собой авторитет и дисциплинарную власть “Колек” или “Петек” и величать их “г[осподин] поручик”, а часто даже “г[осподин] капитан” или “г[осподин] полковник”, так как производство у нас носило интенсивный характер»[355]. Делилось офицерство на фронтовиков и тыловиков, причем взаимоотношения этих двух групп сопровождались острыми конфликтами и громкими скандалами.

Существовали и политические разногласия. После антибольшевистского переворота в 1918 г. многие офицеры были недовольны эсеровским курсом правительства и построением армии по образцу 1917 г., вследствие чего не желали поступать на службу в антибольшевистские формирования[356]. Полковник князь А.А. Мурузи в знак протеста против левого курса ВУСО демонстративно поступил на службу в Славяно-британский легион рядовым[357]. Ранее его, как перешедшего из Красной армии[358], по причине недовольства этим обстоятельством офицерской молодежи, не назначили начальником штаба Северной области. Между тем высокая квалификация Мурузи позволяла ему стать весьма эффективным начальником штаба. Прибывшие с Украины офицеры гетманской армии были проникнуты германофильством, тогда как командование на Севере ориентировалось на Антанту. В лучшую сторону по своему развитию выделялись помимо единичных генштабистов офицеры-артиллеристы[359].

В обстановке Гражданской войны и слабой власти даже в офицерской среде распространялось разложение. Генерал В.В. Марушевский вспоминал о периоде своего приезда в Архангельск в ноябре 1918 г.: «В городе каждый день происходили офицерские драки. Комендантское управление было бессильно и лишь подробно доносило мне о всех скандалах, происшедших ночью, с указанием увечий и побоев»[360]. Для наведения порядка была проведена регистрация офицеров, создана гауптвахта, усилено комендантское управление и органы военной юстиции.

Интересно, что Марушевский отказал в приеме на службу знаменитой женщине-поручику М.Л. Бочкаревой – инициатору создания женских частей в 1917 г. В специальном приказе командующего от 27 декабря 1918 г. отмечалось: «Считаю своим долгом заявить, что в пределах Северной области, слава Богу, уже наступило время для спокойной созидательной государственной работы, и полагаю, что привлечение женщин к военным обязанностям, несвойственным их полу, лежало бы тяжким укором и позорным клеймом на всем населении Северной области»[361].

Среди пороков, которыми страдало офицерство, на Севере, как и в других местах, было пьянство. Оно усугублялось и тяжелыми климатическими условиями Севера. Пьянство было особенно распространено в тех частях, где офицеры и солдаты происходили из одной среды и царили панибратские отношения. В частности, одним из таких формирований был 3-й Северный стрелковый полк[362]. Белое командование даже издавало специальные приказы против этого явления, в особенности против появления нетрезвых офицеров в публичных местах. Впрочем, ближе к финалу белого Севера пьянство усугубилось.

Очевидно, в условиях хаоса появились и самозванцы – желающие назваться офицерами, чтобы получить преимущества по службе и довольствию. Не случайно генерал В.В. Марушевский приказал тщательно проверять регистрируемых офицеров на предмет того, действительно ли они имеют права на офицерский чин[363]. К этой работе привлекалась и контрразведка, поскольку самозванцы вполне могли быть советскими агентами.

По инициативе подполковника В.А. Жилинского и полковника в отставке К.Я. Витукевича в марте 1919 г. началось формирование Национального ополчения (по финскому образцу), численность которого к 1 февраля 1920 г. достигла 10 тысяч человек при 75 офицерах. С 15 апреля 1919 г. в Северной области осуществлялся призыв всех офицеров до 45 лет включительно[364]. 24 мая 1919 г. помощник генерал-губернатора Северной области по управлению Мурманским районом В.В. Ермолов издал аналогичный приказ о призыве всех офицеров, врачей и военных чиновников до 45 лет[365].

3 июня 1919 г. началась эвакуация союзников с Севера, что, как признавали белые, предопределило последующий разгром и их самих. 10 июня по решению Верховного правителя и Верховного главнокомандующего адмирала А.В. Колчака Миллер был назначен главнокомандующим всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, действовавшими против большевиков на Северном фронте. 12 июля правительство передало Миллеру всю полноту власти, но уже 2 августа отменило свое решение.

Летом 1919 г. произошло несколько восстаний в войсках белых и союзников, в некоторых случаях сопровождавшихся убийствами собственных офицеров, часть восставших (5-й Северный стрелковый полк, группа солдат 6-го полка) даже сумела перейти к красным. В общей сложности, за год, начиная с 29 августа 1918 г., в антибольшевистском лагере на Севере России произошло 18 солдатских выступлений[366]. В результате одного из них 22 июля 1919 г. белым пришлось оставить город Онегу. Под влиянием этих событий союзники ускорили эвакуацию с Севера.

В августе белые осуществили перегруппировку сил. Их численность к началу осени 1919 г. была доведена до 25 тысяч человек, около 700 офицеров и военных чиновников прибыли из-за границы. Порядка 12 тысяч человек находилось на фронте. В Архангельске, по данным на 4 сентября 1919 г., насчитывалось всего лишь 39 штаб-офицеров[367]. К 1 февраля 1920 г. силы белых на Севере насчитывали 1492 офицера, 668 врачей и военных чиновников, 39 828 строевых нижних чинов, 13 456 нестроевых нижних чинов, 1568 строевых и 3292 обозных лошади, 125 орудий и 1039 пулеметов[368]. Советская сторона обладала информацией о том, что у белых к концу января 1920 г. имелись 2262 офицера[369]. Впрочем, эти данные нельзя считать официальными.

16 января 1920 г. командующий 6-й советской армией А.А. Самойло издал приказ о подготовке к наступлению на всех направлениях. Наступление красных, несмотря на глубокий снег, 40-градусный мороз и плохое обмундирование, увенчалось успехом. Оно сопровождалось полным развалом Северного фронта белых, массовым солдатским дезертирством, связанным с осознанием бессмысленности продолжения борьбы. Фактически в период с 8 по 15 февраля красные ликвидировали основные участки сопротивления. По мнению полковника В.А. Жилинского, «Северная область существовала настолько, насколько существовала военная сила»[370].

Как и на некоторых других антибольшевистских фронтах, офицерская масса винила во всех неудачах начальника штаба армии, то есть генерала М.Ф. Квецинского. Утверждали, что «генералу Квецинскому своя рубашка ближе к телу!»[371] Было распространено мнение о том, что, окажись Квецинский в плену вместе с другими офицерами, его бы непременно убили бы свои же[372], а расстреливаемые «на мхах» вокруг Архангельска якобы даже «просили живых – клятвенно завещать передать миру, что Квецинский – палач и редко встречающийся негодяй»[373]. Недовольство начальником штаба было столь велико, что Миллер в угоду общественным настроениям был вынужден уволить Квецинского, хотя последний фактически продолжал выполнение обязанностей начальника штаба до самого падения Северной области.

16 февраля 1920 г. из Архангельска в Мурманск был отправлен оперативный отдел штаба главкома. Однако Миллер до последнего сохранял оптимизм и, лишь узнав о безнадежном положении фронта за несколько часов до падения области, «положительно осунулся и постарел»[374]. Морозным утром 19 февраля 1920 г. белые эвакуировали Северную область, отправившись на ледоколе «Козьма Минин» и паровой яхте «Ярославна» в изгнание. Эвакуация белых не была заранее подготовлена и скорее напоминала позорное бегство, а число желавших покинуть Север существенно превышало количество мест на этих судах. В итоге тысячи солдат и офицеров были вынуждены остаться, а выехали, прежде всего, чины штаба Миллера, родственники и знакомые белого командования, личная охрана Миллера из датских солдат, а также архангельские купцы и спекулянты, получившие места за взятки[375]. Первоначально предполагалось высадиться в Мурманске, но в связи с его падением «Минин» направился в Норвегию (Тромсе). Среди уехавших в Норвегию были Е.К. Миллер (летом 1920 г. уехал в Париж), М.Ф. Квецинский и С.С. Саввич[376]. Вместе с Миллером эвакуировались 220 сухопутных и около 100 флотских офицеров, позднее с Мурманского фронта эвакуировались 377 офицеров, итого не менее 697 человек[377].

21 февраля 1920 г. части Красной армии вошли в Архангельск. Тех, кто не успел эвакуироваться за границу, ждала тяжелая участь. Из Архангельска некоторое время никого не выпускали для проведения регистрации офицеров (а затем еженедельных перерегистраций) и репрессий. После падения Северного противобольшевистского фронта многие офицеры, служившие у белых, попали в плен и подверглись репрессиям. Они обоснованно считали себя преданными штабом Миллера. Представляются достоверными данные о том, что в плен в разных местах попали 826 офицеров[378].

Обобщенная статистика движения офицерского корпуса антибольшевистских вооруженных формирований белого Севера представляется в следующем виде. К первоначально участвовавшим в борьбе 200 офицерам летом 1918 г. прибавились 500 мобилизованных. К концу 1918 г. зарегистрировались около 1000 офицеров (по всей видимости, сверх 700, уже находившихся на службе), не менее 700 офицеров приехали из-за рубежа, некоторое количество было произведено в офицерские чины в 1918–1920 гг. Всего через антибольшевистские формирования на Севере России за время Гражданской войны прошли не менее 2393 офицеров. К февралю 1920 г. до 1000 человек уехали с Севера, попали в плен или погибли. К концу войны на службе оставались 1492 человека. Из оставшихся порядка 700 человек эмигрировали и порядка 800 попали в плен. Вопрос о численности репрессированных бывших белых офицеров-северян остается открытым[379].

Основой формирования Северо-Западной армии послужил Отдельный Псковский добровольческий корпус Северной армии (Отдельный корпус Северной армии, Северный корпус, Северная армия), формировавшийся при германской поддержке осенью 1918 г. в Псковской губернии. Корпусом командовали генерал-майоры Б.С. Малявин, А.Е. Вандам, полковник Г.Г. фон Неф.

Первоначально в корпус записались 1500 человек, 40 % которых составляли офицеры[380]. После этого приток желающих резко пошел на убыль. К 20 ноября 1918 г. в корпусе по документам числились 2 генерала, 52 штаб-офицера и 640 обер-офицеров. Большинство офицеров находились во Пскове. Другими пунктами их сосредоточения были Остров и Режица[381]. По свидетельству побывавшего в Пскове осенью 1918 г. генерала А.П. Родзянко, формирования выглядели несерьезно: «Шатающиеся по городу офицеры были, по-видимому, люди ничем не занятые; во многих магазинах за прилавками я видел приказчиков, одетых в офицерскую форму. Еще более я убедился в правильности своего первого неблагоприятного впечатления, когда пришел в штаб: главную роль там играли молодые немецкие офицеры, прикомандированные к германскому Генеральному штабу, но производившие далеко не солидное впечатление»[382].

В силу обстоятельств на Северо-Запад приезжали офицеры, ранее служившие в украинских войсках и затем оказавшиеся в Германии. При этом многие офицеры не стремились в организованные немцами формирования. Другим источником комплектования стали перебежчики из Красной армии. Таким путем в антибольшевистские формирования попали будущие видные их деятели Б.С. Пермикин, С.Н. Булак-Балахович, Д.Д. Нелидов и др. Часть белых отрядов формировалась в Прибалтике (в частности, в Риге) под руководством светлейшего князя А.П. Ливена и капитана К.И. Дыдорова. Прибывали офицеры и из других государств (прежде всего, бывшие военнопленные, оказавшиеся в Европе). Иногда пополнения поступали с неожиданной стороны. Так, летом 1919 г. в Северо-Западную армию прибыли порядка 80 офицеров в составе Тульского отряда из восставших в Гомеле в конце марта 1919 г. частей 2-й (Тульской) бригады 8-й стрелковой дивизии РККА. Восставшие перешли на сторону петлюровцев, некоторое время сражались вместе с ними, после чего ушли в Польшу, были интернированы и затем попали в Северо-Западную армию.

Первоначально антибольшевистские формирования были крайне слабыми при пассивно державшемся командовании, в войсках не было должной дисциплины, по мере увеличения количества офицеров стали развиваться и интриги. Споры возникли по вопросу о необходимости проведения мобилизации. Заметную роль в формированиях играли немецкие офицеры. Показательно, что по причине малочисленности войск в ноябре 1918 г. пришлось даже распустить штаб 1-й добровольческой стрелковой дивизии[383].

После поражения немцев в Первой мировой войне началась их эвакуация. Одновременно активизировались и части РККА, перешедшие через демаркационную линию и занявшие Псков. Слабые русские формирования отошли в Эстонию. Поддержка русских формирований резко ослабла. По официальным данным, к 24 ноября 1918 г. в Отдельном Псковском добровольческом корпусе состояли 689 офицеров, в том числе один генерал. Общая численность соединений составляла 3459 человек[384]. По другим подсчетам, офицеров могло быть до 810 человек[385].

В связи с отступлением на фронте и переходом русских формирований на эстонскую территорию корпус вошел в подчинение Эстонии. Отдельный корпус Северной армии 3 января 1919 г. возглавил полковник А.Ф. Дзерожинский, назначенный на этот пост эстонским главнокомандующим Й. Лайдонером. Эстонские власти опасались белых (был зафиксирован ряд преступлений с их стороны, эстонцы боялись и возможного захвата власти), но стремились их использовать для отражения советского наступления. При этом высказывались сомнения в боеспособности русских формирований. На 13 января 1919 г. в корпусе числились 22 штаб-офицера и 450 обер-офицеров[386]. При реорганизации корпуса командование столкнулось с проблемой дефицита квалифицированных кадров, в частности офицеров-генштабистов.

Численность офицеров постепенно менялась. К 10 марта в корпусе служили 2 генерала и 743 офицера, к 16 апреля – 2 генерала, 65 штаб-офицеров и 587 обер-офицеров[387]. Интересно, что в белых формированиях на Северо-Западе фигурируют и офицерские части (например, отдельная офицерская сотня). Хотя численность белого офицерства здесь не позволяла реализовывать такие проекты.

В мае 1919 г. Отдельный корпус Северной армии при поддержке Эстонии участвовал в неудачном наступлении на Петроград. Одной из причин неудачи стала слабость офицерского состава. 19 июня корпус был переименован в Северную армию, которая вышла из оперативного подчинения эстонским властям. Несколько ранее, 5 июня 1919 г., по решению Верховного правителя России адмирала А.В. Колчака главнокомандующим русскими войсками на Северо-Западном фронте был назначен генерал Н.Н. Юденич – герой Кавказского фронта Первой мировой войны.

Северо-Западная армия была создана 1 июля 1919 г. из Северной армии. Непосредственное командование ею Юденич принял в октябре 1919 г., несмотря на недовольство командовавшего армией генерала А.П. Родзянко. Родзянко стал помощником командующего фронтом. Штаб главнокомандующего Н.Н. Юденича также конфликтовал со штабом армии генерала А.П. Родзянко. Подобный конфликт в период решающей операции был излишним. Уровень конфронтации вполне обрисовывает оскорбительная и абсурдная характеристика, данная Родзянко весной 1920 г. Юденичу – заслуженному военачальнику эпохи Первой мировой войны с непререкаемым авторитетом: «Огромная ответственность за гибель армии лежит на самом генерале Юдениче, человеке безвольном и упрямом, которому были совершенно чужды стремления и желания борцов за правое дело. Этот дряхлый старик не имел права брать на себя столь ответственную роль»[388]. Напомню, что «дряхлому старику» в период наступления на Петроград осенью 1919 г. было только 57 лет, а безволие и упрямство являются во многом взаимоисключающими качествами.

Однако этот конфликт не был единственным. Конфликтовали командир Талабского полка полковник (позднее – генерал) Б.С. Пермикин и начальник 3-й пехотной дивизии генерал Д.Р. Ветренко, причем командование даже стало избегать дислоцировать подчиненные им части на соседних участках. Существовала тенденция не допускать в армию и некоторых офицеров немецкой ориентации[389]. Белое командование беспокоила вероятность возникновения в освобожденном от большевиков Петрограде прогерманского правительства, враждебного белым[390].

В июле 1919 г. армия была реорганизована – появились корпуса и дивизии. К концу июля численность офицеров составляла 763 человека (при 13 962 штыках и 487 саблях), а к 3 октября – 978 человек (при 14 048 штыках и 345 саблях)[391]. Численность морских офицеров в войсках Юденича к концу наступления на Петроград составляла до 250 человек[392]. Офицеров-авиаторов на 1 января 1920 г. насчитывалось 22 человека (управление инспектора авиации, три авиаотряда и авиабаза)[393]. Максимальная документально подтвержденная численность офицеров-северо-западников составляет 1200 человек[394].

Как и на других антибольшевистских фронтах, развертывание армии, появление многочисленных штабов и управлений приводило к ухудшению ее качества. В небольшой армии оказались 54 генерала[395]. Командный состав не понимал психологии Гражданской войны[396]. При этом стала ощущаться нехватка офицеров. Помимо мотивированного ядра офицеров-добровольцев, стремившихся активно бороться с красными, существовала и значительная масса тех, кто предпочитал отсиживаться в тылу, занимая выгодные места. Так, на 13 сентября 1919 г. в штабе армии числились уже 500 офицеров и военных чиновников. В тыловой Нарве находились порядка 1600 офицеров, тыловой гарнизон в составе 993 человек, включая 77 офицеров, существовал даже в Ревеле. Характерной структурой стал Морской походный штаб при генерале Н.Н. Юдениче, которым руководил контр-адмирал В.К. Пилкин. В распоряжении штаба числились 130 флотских офицеров, хотя флота у Юденича не было[397]. Предполагалось, что с занятием белыми Кронштадта штаб можно будет использовать для организации управления Балтийским флотом.

Бичом белых стало ускоренное чинопроизводство при нехватке опытных и квалифицированных кадров. Известны случаи столкновений офицеров с эстонцами под воздействием разных факторов (в том числе на почве ожидания от Эстонии более значительной поддержки белым), среди офицеров встречались самозванцы[398], получило распространение и пьянство[399]. Уже после отхода армии Юденича на территорию Эстонии, в ноябре – декабре 1919 г. были образованы комиссии для расследования преступлений и саботажа в тылу. По итогам работы этих комиссии в наиболее значимых преступлениях изобличались 112 офицеров и военных чиновников[400].

По оценкам исследователей, Северо-Западная армия существенно превосходила противостоявшие ей части РККА по качеству командиров тактического звена[401]. Однако председатель Реввоенсовета Республики Л.Д. Троцкий в докладе на заседании ВЦИК 7 ноября 1919 г. озвучил иную точку зрения: «Наших коммунистов – командиров и комиссаров – не могут заменить Юденичу те офицеры, которых так много в главных его частях. Эти офицеры, конечно, способны на героизм. Там было немало истреблено их, таких офицеров Юденича, в жестоких боях, но это все же представители мелкобуржуазной интеллигенции: они способны на порыв, легко окрыляются при успехе, но после первой же неудачи падают духом. Совсем другое дело московские и петроградские пролетарии: чем их больше бьют удары судьбы, тем они делаются крепче»[402]. Основным преимуществом армии Юденича, по мнению Л.Д. Троцкого, была подвижность[403].

В Северо-Западной армии имелись два корпуса и отдельная бригада[404]. Несмотря на высокий профессионализм Юденича, армия не имела налаженного тыла, страдала от плохого снабжения, испытывала серьезные организационные и кадровые проблемы, в том числе с командным составом. Выбора кадров и достаточного количества генштабистов не было, что сильно осложняло работу штабов[405]. Всего на белом Северо-Западе служил 31 выпускник Николаевской военной академии, еще 9 генштабистов служили в Западной Добровольческой армии П.Р. Бермондта-Авалова. Командиры корпусов Северо-Западной армии высшим военным образованием не обладали. Из шести начальников дивизий таковое имели трое. Тыловые администраторы не отличались энергичностью.

По причине общей слабости и разрозненности белых какой-либо координации в обмене кадрами с другими антибольшевистскими армиями и фронтами (например, с Югом России, где существовал переизбыток офицеров всех специальностей) не проводилось. Проблематично было перебрасывать даже тысячи офицеров, оказавшихся в Европе. Генерал П.А. Томилов отмечал: «Итак, дело пополнения армии до состава, необходимого для перехода к решительной операции против Петрограда, по-прежнему стояло на мертвой точке. Особенно чувствителен был острый недостаток в офицерском составе для образования действительно прочных кадров, в которые можно было бы вливать в течение самого наступления переходящих на нашу сторону красноармейцев, а также добровольцев из населения вновь занимаемых районов. Неиспользованных еще русских офицеров было много разбросано по всей Европе, но отправление их эшелонами встречало такие же затруднения, как и отправления солдат; так, например, вопрос о тоннаже для перевозки 400 офицеров из Англии затянулся до того, что они попали наконец на Северо-Западный фронт тогда, когда уже наступательная операция потерпела фиаско и армия отошла к границам Эстонии. Удавалось пробираться одиночным порядком офицерам, обладавшим достаточной настойчивостью и инициативой, но и для этого нужны были средства для выдачи на проезд и особенно для обеспечения семейств, а средств достаточных, ресурсов на это не было»[406]. Не увенчались успехом попытки проведения мобилизации русских офицеров в Европе – местные власти не собирались контролировать процесс, и мобилизация осталась лишь на бумаге. Не горели желанием воевать и сами офицеры. Так, по оценке белой разведки, на 1 июня 1919 г. «в Финляндии русские офицеры – частные люди. Частью негодяи, частью живут впроголодь, денег нет, разбегаются»[407].

Как и на других антибольшевистских фронтах, на Северо-Западе также выделились энергичные и по-своему талантливые командиры партизанского толка, не всегда подчинявшиеся приказам, – тщеславные авантюристы, искатели приключений, пользовавшиеся революционным безвременьем и слабостью верховного командования. К подобному типу начальников относился С.Н. Булак-Балахович, которого некоторые сослуживцы прямо считали бандитом[408]. Этот авантюрист менее чем за год службы у белых проделал головокружительную карьеру от штабс-ротмистра до генерала и командира корпуса. При этом приобрел одиозную известность печатанием фальшивых керенок и актами террора. Впоследствии Балахович даже захватил и арестовал главнокомандующего генерала Н.Н. Юденича, чтобы добиться от него выплаты денег, но затем сам скрылся от ареста. Одиозную известность приобрел и другой авантюрист – полковник П.Р. Бермондт-Авалов, возглавивший прогерманскую (и в значительной степени состоявшую из немцев – 40 тысяч из 52 тысяч человек[409]) Западную Добровольческую армию. Вопреки приказам Н.Н. Юденича эта армия воевала вместо красных с латышами, что наносило белым непоправимый ущерб, ослабляя и раскалывая фронт. В результате для отражения наступления Бермондта на Ригу объединились латыши, эстонцы, англичане и французы. По существу Бермондт реализовывал интересы германских правых кругов, заключавшиеся в ослаблении опиравшихся на Антанту белых. В октябре 1919 г. Юденич специальным приказом объявил Бермондта изменником и исключил его из армии[410]. Еще одним постоянным нарушителем приказов являлся начальник 3-й стрелковой дивизии генерал Д.Р. Ветренко.

Не оправдались надежды и на содействие сравнительно мощного белого подполья в Петрограде, которое оказалось разгромлено ВЧК. В середине ноября армия после неудачного похода на Петроград отступила на территорию Эстонии. 29 ноября из Ревеля в Иркутск капитан 1-го ранга П.А. Новопашенный, руководивший разведкой и контрразведкой Северо-Западной армии, отправил телеграмму, в которой сообщал: «Старый режим не в состоянии победить большевиков. Старый режим в смысле казенной мертвечины и бездушного службизма. Армия организовалась с полным пренебрежением к особенностям Гражданской войны и настоящей психологии масс. Армия не была живым организмом с единым сознанием, с телом. Ответственные посты были заняты разношерстной группой начальников, разнородно политически настроенных, разных ориентаций. Людей, непопулярных среди солдат и чуждых им, иногда ярых службистов»[411].

В разгар наступления на Петроград начальник 3-й пехотной дивизии генерал Ветренко не выполнил приказ командования перерезать Николаевскую железную дорогу в районе Тосно, чтобы взорвать мосты, прервать сообщение с Москвой и перекрыть поступление пополнений в «колыбель революции» (впрочем, железнодорожное сообщение с Москвой существовало и через Вологду). По всей видимости, именно на Ветренко лежит основная ответственность за срыв операции[412]. При этом нужно учитывать, что малочисленность армии Юденича и ожесточенность намечавшегося на улицах Петрограда сопротивления едва ли могли принести успех белым.

По оценке генерала П.Н. Симанского, неудача армии Юденича произошла вследствие несогласованности действий начальников, неорганизованности и слабой сплоченности войск, наличия большого количества отдельных частей во главе с «атаманчиками», отсутствия дисциплины и авторитета командного состава, мягкости самого Юденича[413]. Генерал П.А. Томилов отмечал, что «с имевшимися силами и средствами, в сущности, вовсе нельзя было предпринимать такую серьезную операцию, как взятие Петрограда, что вполне сознавал Юденич, но вынужден был уступить давлению со всех сторон»[414].

Армия прекратила свое существование в январе 1920 г. К этому времени интернированные эстонцами войска были охвачены чудовищной эпидемией тифа, жертвами которой стали несколько тысяч человек (от тифа умер даже генерал-майор К.А. Ежевский[415]). Для оценки мотивации офицеров-северо-западников показательны результаты опроса здоровых солдат и офицеров относительно дальнейшей службы, проведенного в январе 1920 г. По результатам опроса, 1176 офицеров выразили желание отправиться служить на Юг России и 25 офицеров выбрали Север[416]. Характерно и то, что если солдаты в начале 1920 г. массово переходили к красным (только с 3 января по 2 февраля 1920 г. ушли 7611 человек), то офицерский корпус, за некоторым исключением, продемонстрировал твердость убеждений.

В 1917 г. наряду со многими новыми явлениями российской жизни на развалинах империи стартовал процесс образования независимых национальных государств. Разумеется, в этот процесс не могли не быть вовлечены тысячи офицеров и солдат, происходивших из губерний, отошедших к новообразованным государствам или принадлежавших к доминировавшим там национальностям. Волна националистических настроений захлестнула русскую армию. Стали появляться разнообразные национальные формирования – польские, украинские, прибалтийские и закавказские.

Национализация части русской армии была тем политическим процессом, отдаленные последствия которого никто из высших военных деятелей в 1917 г. даже не мог себе представить. Первоначально такие формирования были санкционированы властями в целях оздоровления разлагавшейся революционной армии. Историческим парадоксом является тот факт, что этот «ящик Пандоры» открыли отнюдь не радикалы-националисты, а те лица, которые в последующей антибольшевистской историографической традиции считались едва ли не единственными государственно мыслящими людьми России того времени. Речь идет, в частности, об одном из будущих вождей Белого движения генерале от инфантерии Л.Г. Корнилове. Гетман Украины П.П. Скоропадский, тогда командовавший XXXIV армейским корпусом, вспоминал, что летом 1917 г. украинизация осуществлялась в соответствии «с настоятельным требованием бывшего главнокомандующего, Корнилова, теперь уже верховнокомандующего, который, наоборот, требовал полной украинизации вплоть до лазаретных команд»[417]. Корнилов, видимо, полагал, что украинизация позволит повысить боевой дух войск, однако жестоко просчитался. Самого Скоропадского, якобы предупреждавшего Корнилова о своем неблагоприятном впечатлении от Украинской рады, удивило легкомыслие, с которым тот относился к этому вопросу. Сторонниками украинизации как способа повышения боеспособности части вооруженных сил были генералы Н.Н. Духонин и А.Е. Гутор.

Очень скоро стало понятно, что национальные формирования могут привести только к окончательному развалу и расколу армии. Точка зрения государственно мыслящих людей России на этот вопрос выражена командующим 7-й армией генерал-лейтенантом В.И. Селивачевым, который записал в своем дневнике 22 августа 1917 г.: «Вечером приехал генерал [П.П.] Скоропадский, все, конечно, со своими бесконечными жалобами и просьбами по вопросу украинизации. Пришлось крупно поговорить с ним, т. к. он стал доказывать, что в этой разрухе не он виноват, а те, кто согласился на украинизацию, намекая, конечно, в числе “тех” на меня. Я, не выдержав, резко ответил ему, что он с первых же шагов сделал неправильно, взяв с собой неукраинских офицеров, а теперь поставил их так, что, работая, они могут ожидать только своего ухода из дивизий, которые они обучают, ради каких-то “самостийных” идей, что, на мой взгляд, для России не только вредно, но просто преступно»[418]. Сохранились свидетельства о том, что противниками национализации армии были в будущем видные деятели Белого движения генералы М.В. Алексеев, А.И. Деникин и С.Л. Марков, однако последнее слово осталось не за ними.

Незавидной была участь русских офицеров в украинизированных формированиях. По свидетельству Деникина, старые офицеры подвергались издевательствам, оказавшись во власти «щирых» украинских прапорщиков, поставленных над ними[419]. Комитеты без опасений входили в прямую конфронтацию с высшим командованием, поскольку были уверены в собственной безнаказанности. Командир XXXIX армейского корпуса генерал-лейтенант В.Н. Егорьев, вступивший в должность 9 сентября 1917 г., вспоминал: «Первый инцидент произошел с организацией корпусного украинского комитета… На организацию комитета я согласился, присутствовал на его открытии, дал из собственных средств 100 рублей на обучение украинскому языку (присутствовавшие говорили или по-русски, или на каком-то жаргоне), но в поддержке из казенных сумм и предоставлении прав официального комитета отказал. Как курьез могу отметить, что комитет начал сейчас же рассылать внутренние телефонограммы на украинском языке, что путало работу и что пришлось скоро прекратить. Это мое запрещение было доведено до Киева и послужило источником нападок на меня в украинской печати… За украинским сформировался корпусный польский комитет»[420].

Предпринимались попытки готовить национальные кадры генштабистов на ускоренных курсах Военной академии в Петрограде. В частности, соответствующие квоты были выделены осенью 1917 г. для польских офицеров[421]. Командование польских войск в России стремилось пополнить будущую национальную армию квалифицированными офицерскими кадрами и ходатайствовало о приеме офицеров на курсы. Зачисление «на польскую вакансию» позволяло попасть в академию, минуя общий конкурсный отбор. Украинские власти тоже пытались воспользоваться открытием в Петрограде ускоренных курсов академии Генерального штаба и вытребовать квоты на обучение офицеров-украинцев с тем, чтобы они в дальнейшем служили в украинских формированиях. Именно с такой просьбой представитель украинской Центральной рады при ГУГШ обратился в октябре 1917 г. к русскому командованию. Он просил командировать на курсы академии 15 офицеров-украинцев, «предназначаемых для штабов украинизируемых дивизий и корпусов»[422]. Однако эта просьба натолкнулась на справедливый протест высшего военного руководства. Исполняющий должность начальника Генерального штаба генерал-майор В.В. Марушевский телеграфировал 5 октября генерал-квартирмейстеру Ставки генерал-лейтенанту М.К. Дитерихсу, что, по его мнению, «создание офицеров Генерального штаба специально для украинских дивизий внесет путаницу в прохождение службы Генерального штаба. Генеральный штаб должен быть единый»[423]. Впрочем, на соответствующие послабления в отношении польских офицеров Ставка уже пошла. В итоге было принято решение не выделять специальных квот для украинских офицеров[424].

Большевики, придя к власти, свернули процесс национализации армии. Один из видных большевистских военных работников Э.М. Склянский сообщал главнокомандующему Н.В. Крыленко в ноябре 1917 г.: «Необходимо замедлить отправку украинских частей из Питера на Украину. Отсюда мы национальных частей не отправляем, избегаем сейчас по стратегическим соображениям формировать какие бы то ни было новые боевые национальные единицы, национализацию старых боевых единиц мы будем производить только [в] том случае, если за это выскажется референдум данной боевой единицы»[425].

Офицеры поступали в национальные формирования по самым разным причинам. В основном по этому пути шли те, кто был связан рождением, родственными связями, службой или имуществом с самоопределившимися территориями. Немалую роль играл фактор случайности. Например, в украинские армии географически проще было попасть тем, кто служил на Юго-Западном и Румынском фронтах Первой мировой войны. Отдельные офицеры «национализировались» подчас при откровенно комических обстоятельствах. Так, например, заключенные в Быхове сторонники генерала Корнилова осенью 1917 г. убедили подполковника И.Г. Соотса в том, что для освобождения ему следует «самоопределиться» как эстонцу. Соотс действительно подал такое заявление, причем воспринимал это как шутку и не думал о действительном самоопределении. Тем не менее впоследствии он стал эстонским военным министром. Находившийся там же капитан С.Н. Ряснянский позднее отметил в своих воспоминаниях: «Составляя в то время это прошение, никто из нас и не подозревал, что автор его будет действительно “самоопределившийся” министр. Сам п[одполковник] Соотс придавал своей просьбе только значение шутки, могущей способствовать его скорейшему освобождению, но никак не “самоопределению”, о чем он, по-видимому, тогда и не думал»[426].

Как и в случае с поступлением в Красную армию, в национальные формирования шли не сумевшие себя ранее реализовать в карьерном плане офицеры, ожидавшие теперь быстрого взлета. Это одна из причин, но не самая значительная. Сюда же поступали противники большевиков, надеявшиеся в рядах этих армий принять участие в борьбе с ними или же переждать Гражданскую войну, избежать репрессий. Среди других причин – стремление удержать контроль над частями бывшей русской армии, пошедшими по пути национализации. Например, некоторые офицеры всерьез считали, что, расставив своих людей в руководстве украинской армии, они смогут уберечь войска от влияния самостийных идей, поддерживавшихся германским Генштабом[427].

Выбор русских офицеров в пользу национальных армий воспринимался кадровыми офицерами белых армий (а вероятно, и красными военспецами из кадровых офицеров) как нечто противоестественное или анекдотическое. В особенности это относилось к украинской службе, переход на которую носил массовый характер. Офицеры, служившие в Добровольческой армии, относились к украинизировавшимся неприязненно.

Офицеры русской армии поступили на службу в вооруженные силы Финляндии, Польши, Латвии, Литвы, Эстонии, Украины, Грузии, Армении и Азербайджана. Одной из самых многочисленных была их корпорация в рядах украинских армий. По некоторым данным, офицеров украинского происхождения на 1917 г. могло быть до 60 тысяч ^{человек}[428]. Разумеется, не все они оказались в украинских войсках. В армию гетмана Скоропадского было мобилизовано до 7000 офицеров. Пошедшие по пути национализации офицеры совершенно не обязательно были националистами или носителями антироссийских взглядов. Прибывший с Украины в Екатеринодар капитан Петров докладывал белому командованию осенью 1918 г., что украинские офицеры Генерального штаба «открыто и искренно говорят, что они готовят часть будущей русской армии»[429].

Из условно выделяемых нами возможных причин поступления офицеров в национальные армии лишь одна относится непосредственно к национализму и русофобии, тогда как остальные связаны с антибольшевизмом, местным патриотизмом, с пребыванием на одном и том же месте службы по инерции, с близостью к тому или иному фронту Первой мировой, с проживанием на национальных окраинах, с карьерными или профессиональными потребностями, стремлением удержать контроль над армией либо с социально-экономическими проблемами. Причем антироссийски настроенные офицеры появлялись не только среди тех, кто относил себя к националистам, но и в группе карьеристов-приспособленцев, подстраивавшихся под то, чего от них хотели власти. Пожалуй, только в Финляндии и Польше, где национальная идея уже к 1917 г. глубоко внедрилась в массовое сознание и был укоренен национальный язык, большинство перешедших на службу новым государствам офицеров сделали это действительно по идейным соображениям.

В других новообразованиях ситуация была совершенно иной. Достаточно отметить, что, например, украинизировавшиеся офицеры лишь в редких случаях владели украинским языком, что было поводом для множества шуток, звучавших даже впоследствии, в годы эмиграции. Так, среди 51 офицера Генерального штаба, включенного в список от 24 мая 1918 г., только 37,2 % считали себя или своих родственников украинцами, а украинским языком в той или иной степени владели лишь 44 %[430]. По списку на 21 ноября 1918 г., на 305 офицеров владевших украинским языком было еще меньше – 35 %, 21 % офицеров только изучали язык и владели им слабо, 42 % вообще не знали языка[431].

Если летом 1917 г. офицеры еще писали рапорты с просьбами о переводе в те или иные национальные формирования, то к осени 1917 г. относятся уже самовольные переходы в национальные армии, осуществлявшиеся вопреки распоряжениям высшего начальства. Так, например, по данным на декабрь 1917 г., генерал-майор А.П. Греков на протяжении полутора месяцев не прибывал на должность генерал-квартирмейстера штаба 1-й армии. Выяснение его местонахождения показало, что он перешел в украинские войска[432]. В дальнейшем Греков занял видное место в украинской военной элите.

К концу 1917 г. через генерального секретаря по военным делам УНР С.В. Петлюру должны были проходить все назначения в украинизированных формированиях. Например, в Особой армии, располагавшейся в районе Полесья. В частности, Петлюрой не был утвержден назначенный ранее командующим войсками этой армии генерал-лейтенант В.Н. Егорьев. Последний платил Петлюре той же монетой, игнорируя его оперативные приказы. В армии сложилось даже своеобразное противостояние армейского комитета, поддерживавшего Егорьева, с армейской радой, подчинявшейся Петлюре и действовавшей в обход командующего армией. В итоге Егорьев арестовал раду, но в ночь на 31 декабря 1917 г. сам был арестован гайдамаками атамана Певнего (по другим данным – атамана Кудри) и отвезен в бердичевскую тюрьму. Из-за отсутствия верных частей командующий армией не мог обеспечить даже собственную безопасность[433]. Из Бердичева через двое суток его перевели в Лукьяновскую тюрьму Киева, где пришлось сдать шашку, причем всерьез обсуждалось, арестован ли Егорьев или же взят в плен. С занятием Киева красными в конце января Егорьеву удалось освободиться, причем, как он вспоминал, «у Крыленко я застал т.т. Подвойского и Дыбенко и, указав, что я не украинец и обещав, что в случае опасности для Москвы я, как москвич родом, готов стать на ее защиту, просил отпустить меня к моей Особой армии, командармом которой продолжал считать себя. Просьба эта была уважена…»[434]

В 1918 г. на территории гетманской Украины, по сути находившейся под германским протекторатом, оказались тысячи офицеров старой армии. Многие из них пошли служить в гетманскую армию. Фактически Украина тогда была наиболее спокойным местом на охваченных Гражданской войной землях бывшей Российской империи. К тому же по отношению к Центральной России это было наиболее близкий в территориальном и культурном плане регион. Здесь сохранялся русский язык, а военная служба по своим принципам была очень похожа на дореволюционную.

По этим причинам масса офицеров решила перебраться сюда, спасаясь от красного террора и втягивания в Гражданскую войну. Как правило, офицеры были настроены антибольшевистски, но отнюдь не в украинском, а, скорее, в русском имперском духе. Как справедливо отметил современный украинский исследователь М.А. Ковальчук, «для многих кадровых офицеров служба в армии Украинской Державы была лишь вынужденным этапом в борьбе за “возрождение России”»[435]. Единственная оговорка – эта борьба для русского офицерства не заключалась в кавычки.

По свидетельству украинского генерала и бывшего офицера русской армии А.И. Удовиченко, в это время «как в государственный, так и в военный аппарат было собрано для работы немало людей, которые в силу своих русофильских тенденций смотрели на Украину как на плацдарм для формирования антибольшевистских сил»[436]. Тот факт, что большинство офицеров, служивших на Украине при гетмане Скоропадском, были враждебно настроены по отношению к украинской национальной идее, признают и сами украинские авторы[437].

Полковник Б.И. Бучинский писал генералу А.И. Деникину 23 июля 1922 г.: «С огромным интересом прочел I том Ваших “Очерков” и еще раз пережил ту горечь и боль, которую пережили все любящие свою Родину люди, когда на наших глазах разваливалась армия и гибла Россия. К сожалению, в 18 и 19 годах, когда была полная возможность избавить Россию от большевизма и дать ей национальное правительство, дело наше провалилось. Интересно, как Вы объясните это в Вашем труде. Я полагаю, что несчастье все в том, что большинство преследовало свои личные цели мелкого карьеризма[438] и благополучия, совершенно не заботясь об интересах страны. Достаточно вспомнить[439], что большинство офицеров Ген. штаба, старших начальников и чиновников явились к нам только после крушения гетманства, потеряв там свое жалование»[440]. Таким образом, по мнению одного из штаб-офицеров Генерального штаба, которое, скорее всего, разделял и сам Деникин, подчеркнувший наиболее острый фрагмент этого письма, в гетманской армии офицеры задерживались из-за жалованья и карьерных соображений.

При увольнении летом 1918 г. офицеров военного времени из гетманской армии с предоставлением им права доучиваться в военных училищах, многие из уволенных пополнили ряды противников режима, поддержав народных вожаков С.В. Петлюру и Н.И. Махно[441].

После падения режима гетмана Скоропадского из украинской армии бежали тысячи бывших офицеров русской армии, которым было не по пути с пришедшими на смену Скоропадскому радикальными украинскими националистами из Директории. Тем более что Директория была ответственна за расстрелы офицеров в Киеве и гонения на офицерство. Численность офицерского корпуса сократилась примерно вдвое. Даже начальник украинского Генерального штаба подполковник (с 31 октября 1918 г. – полковник) А.В. Сливинский (Слива) после крушения гетманской власти оказался в Одессе, был зарегистрирован у красных, а затем перешел к белым[442]. В белых армиях отношение к офицерам, пошедшим по пути национализации, было отрицательным (хотя и не столь нетерпимым, как к красным), при попадании к белым такие офицеры подлежали военно-полевому суду.

В то же время служба в национальных армиях предполагала ряд условий, шедших вразрез с традиционными взглядами русских офицеров. К примеру, признаком лояльности офицера петлюровскому (в меньшей степени гетманскому) руководству являлось отсутствие с его стороны контактов с какими бы то ни было организациями или частными лицами, устойчиво ассоциировавшимися с Россией, неиспользование русского языка в устной или письменной речи, презрительное отношение к «москалям» (как во многих украинских документах того времени именовались русские). В Украинской галицийской армии выходцы из старой русской армии должны были служить вместе со своими недавними врагами – австрийцами, поскольку кадровые офицеры бывшей австро-венгерской армии составляли основу старшего и высшего командного состава галицийских войск. Только младший и средний комсостав был представлен украинцами и галичанами.

Офицерами, действительно связавшими свою судьбу с украинским национальным движением, могут считаться лишь те, кто находился в украинских войсках на протяжении всей Гражданской войны. Разумеется, таких было гораздо меньше, чем прослуживших в украинских армиях какой-то период войны. Например, среди выпускников академии Генерального штаба таких было только 10 %, в том числе знаковые для украинского национального движения фигуры генералов В.Н. Петрова, А.И. Удовиченко и некоторых других. Как правило, эти люди, сделавшие в украинских формированиях неплохую карьеру, являлись махровыми националистами и русофобами. Например, на страницах своих мемуаров генерал Удовиченко писал о белых и красных «москалях», порабощавших Украину[443]. Точно так же рассуждал и бывший начальник Генштаба УНР генерал Петров, потомок шведов и норвежцев, любивший для подчеркивания своей «щирости» ходить в украинской «вышиванке».

Интересны рассуждения служившего в украинских войсках генерала русской армии Г.Е. Янушевского о различных категориях украинских офицеров. Офицеры военного времени из бывших унтер-офицеров, по мнению Янушевского, были одной из наиболее ценных составляющих украинского офицерства. «Эта категория старшин[444], по крайней мере, знала низшую, ремесленную сторону военного дела»[445]. Янушевский считал, что с грехом пополам они могли быть младшими офицерами и даже сотенными командирами. Генерала больше всего возмущало самомнение этих лиц, которые, несмотря на отсутствие должного образования, претендовали на посты в армейском руководстве, а некоторые даже дослужились до генеральских чинов. Другой категорией украинского офицерства военного времени была учащаяся молодежь. Как правило, это были националисты-романтики, увлеченные борьбой за Украину. Большинство же офицеров из повстанческих «отоманов» и «отоманчиков» никакого образования не имели. Их основным занятием был грабеж, при этом такие командиры гордились тем, что они «щирые» (искренние) и «певные» (надежные), поскольку умели говорить на «ридной мове». Не случайно головного атамана С.В. Петлюру украинские офицеры неофициально именовали «уголовным атаманом»[446]. Янушевский резюмировал: «В те времена разговор на каком-нибудь ином языке, кроме украинского, считался вполне достаточным основанием для изгнания из армии без всякого разговора образованных старшин как “непевных”»[447].

Уровень подготовки украинских офицеров ярко демонстрирует интереснейший доклад от 20 мая 1919 г. командующего Северной группой армии УНР полковника В.И. Желиховского головному атаману и наказному атаману о состоянии войск группы. В докладе отмечалось, что новые работники штаба группы не были знакомы с функциями штабного аппарата[448]. «В самом штабе Северной группы пришлось встретить[449], как уже и раньше отмечено, аппарат расстроенный, многие из офицеров, за исключением оперативного отдела, оказались мало подготовленными к своей работе; например, управление дежурного генерала не могло составить точной и приведенной в систему ведомости состава войсковых частей, штабов и инстанций, входящих в состав группы. В результате пришлось отчислить от должности дежурного генерала полковника Ластовского и назначить взамен его, а также кое-кого из офицеров – офицеров из состава штаба Отдельного пограничного корпуса. В штабе группы работа, по-видимому, не имела характера систематически точно налаженного часового механизма, каковою она должна быть на самом деле, чтобы действительно быть продуктивной. Раньше все делалось, очевидно, между прочим, походя, и большинство распоряжений отдавались писались самолично бывшим начальником штаба, генералом Агапеевым, который, благодаря этому, один был в курсе всех дел и вполне ориентирован, а остальные чины штаба – в очень малой степени»[450]. По мнению Желиховского, «офицерский состав в частях в общем стоит далеко не на должной высоте… были случаи, когда офицеры первыми покидали порученные им боевые участки, когда под их влиянием козаки отказывались идти на позицию… Особенно трудно стоит вопрос с[о] старшим командным составом на ответственных должностях – командиров полков и начальников дивизий… Очень тяжело стоит вопрос с офицерами Генерального штаба: во-первых, их мало, во-вторых – в большинстве это молодые без достаточной теоретической и практической подготовки люди»[451]. В целом, офицерский корпус УНР был немногочисленным. По сведениям к 1 июня 1922 г., в армии УНР, интернированной на территории Польши, насчитывалось 2863 офицера[452]. В различные периоды 1919–1922 гг. численность офицерства колебалась в пределах 2414–3888 офицеров[453], что существенно ниже семитысячного офицерского корпуса, мобилизованного при Скоропадском. Всего через украинские армии могло пройти до 12 тысяч бывших офицеров русской армии. В период Гражданской войны на Украине велась подготовка национальных офицерских кадров. Несколько выпусков в конце 1917 г. дали украинское отделение 2-й Киевской школы прапорщиков и 1-й и 2-й Украинских военных школ. Осенью 1919 г. был осуществлен выпуск 163 хорунжих из Житомирской военной школы. Дальнейшие выпуски офицеров производились уже в эмиграции.

Создатели польской армии столкнулись с завышенными амбициями офицеров. Так, например, генерал-лейтенант И.Р. Довбор-Мусницкий при формировании польского корпуса в 1917 г. отмечал, что некоторые офицеры-поляки из русской армии требовали себе назначений на два чина выше, чем имели. При этом остро ощущалась нехватка старших офицеров[454].

Поляки традиционно уделяли повышенное внимание внешней атрибутике. В рапорте командующему польскими войсками во Франции генералу Ю. Галлеру о состоянии польских войск в Сибири от 19 января 1919 г. сообщалось: «Не имея никаких указаний по вопросу о повышении в чинах, командование вынуждено было повысить звания большому числу офицеров. Это было сделано по двум причинам: 1-е, у нас совершенно нет офицеров высших званий и слишком разительной была бы разница между званием и занимаемой должностью; 2-е, это необходимо для сношений с русскими, которые привыкли уважать чины, только высокие звания могут им импонировать. Кроме того, повышение офицеров очень запаздывает, в конце концов начальство вынуждено было использовать это средство как необходимый стимул для работы и как вознаграждение»[455].

К 23 сентября 1919 г. в польской армии насчитывалось по списку 11 040 офицеров, в том числе 3950 в боевом составе[456]. Польская армия формировалась на основе сочетания опыта и традиций различных европейских армий. Выходцы из русской армии были лишь одной из нескольких групп польского командного состава, в котором количественно лидировали австрийские офицеры. Таким образом, польский офицерский корпус не обладал необходимым единством, офицеры польской армии представляли различные военные школы и даже еще недавно враждующие армии. Представляет интерес сравнение численности генералов и старших офицеров в польской армии в марте и в сентябре 1920 г. по их происхождению (см. табл. 3).

Таблица 3

Происхождение высшего и старшего командного состава польской армии (март – сентябрь 1920 г.)[457]

В таблице 3 представлены данные о высшем и старшем командном составе. Выходцы из русской армии в нем насчитывали примерно от 30 до 41 %. Приведем данные об офицерах русской армии во всей польской армии. По сведениям на 1917 г., в русской армии насчитывалось 119 генералов польского происхождения и до 20 тысяч офицеров-поляков. Разумеется, не все они перешли в национальную армию.

Достаточно вспомнить, что наполовину поляком был вождь Белого движения на Юге России генерал-лейтенант А.И. Деникин, которого польское командование едва ли могло считать своим единомышленником. В общей сложности к марту 1920 г. в польской армии служили 71 генерал, 200 полковников, 196 подполковников, 162 майора, 523 капитана, 1758 лейтенантов и 3294 подлейтенанта из русской армии или восточных формирований. Всего 6204 человека, или 26,9 % офицерского корпуса. Для сравнения, австрийские офицеры составляли 38,2 %, офицеры из легионов – 17,7 %, офицеры из немецкой армии – 5,3 %[458]. Бывшие русские офицеры преобладали в старшем и высшем командном составе. Так, к марту 1920 г. бывшие русские офицеры составляли более 59 % всех польских генералов, 61,5 % всех полковников польской армии. Далее процент снижался. Так, среди подполковников выходцы из русской армии, будучи наиболее многочисленной группой, составляли 44,8 %. Среди майоров уже доминировали австрийцы. Однако по политическим причинам главенствующее положение в польском командном составе постепенно заняли близкие Ю. Пилсудскому выходцы из польских легионов, а не представители тех групп командного состава, которые доминировали количественно. Главнокомандующим польской армией был противник Пилсудского, авторитетный бывший генерал русской армии И.Р. Довбор-Мусницкий, претендовавший на лидерство в армии и в стране. Проиграв более искушенному в политике Пилсудскому, он оказался отстранен от власти и в марте 1920 г. был вынужден уйти в отставку. К сентябрю 1920 г. соотношение различных групп офицеров изменилось не в пользу «русских». В генералитете они были представлены теперь только 43,7 % офицеров, хотя оставались самой крупной группой, среди полковников «русские» составляли лишь 36,4 %, среди подполковников – 33,2 %, среди майоров – менее 24 %. Таким образом, на протяжении 1920 г. состав польского офицерского корпуса радикально изменился за счет ухода из него генералов и полковников русского происхождения, наплыва офицеров из австрийской армии и польских легионов.

Тем не менее в 1921 г. 44 % генералитета было представлено выходцами из русской армии (41 человек)[459]. К 1921 г. общая численность польского офицерства достигла 145 генералов и 29 960 офицеров. По штатам мирного времени решено было оставить на службе 18 943 офицера, для чего была проведена переаттестация. Ее успешно прошли 18 172 генерала и офицера, в том числе 6426 офицеров из австро-венгерской армии, 5079 офицеров русской армии, 1449 офицеров немецкой армии. Неаттестованные были уволены в отставку или переведены в резерв. В период 1918–1921 гг. в Польше сложилась целая сеть военно-учебных заведений различного профиля. Подготовка и переподготовка польских офицеров в этот период осуществлялась при помощи инструкторов из французской военной миссии.

Как и польская армия, финские вооруженные силы имели несколько разнородных источников комплектования офицерским составом. В начале 1918 г. на службу в финскую армию перешли порядка 150 офицеров русской армии, мобилизация дала еще около 100 офицеров[460]. Как и для некоторых других национальных армий, возникших на развалинах Российской империи, для финской армии было характерно постепенное вытеснение выходцев из русской армии с руководящих постов и замена их офицерами иного происхождения – прибывшими из Германии антирусски настроенными финскими добровольцами – участниками егерского движения из 27-го Прусского королевского егерского батальона германской армии[461]. На фоне того, что в Финляндии шли этнические чистки русского населения, бывшие русские офицеры воспринимались егерями с недоверием как представители государства, подавлявшего финскую независимость. Несколько десятков егерей получили генеральские чины в финской армии и влияли на ее развитие вплоть до второй половины ХХ в. Тем не менее выходцы из русской армии заняли ряд важных руководящих постов. По подсчетам исследователей, на высших должностях оказались 105 выходцев из русской армии[462]. Отцом-основателем финской государственности был бывший русский генерал-лейтенант, барон К.-Г.-Э. Маннергейм. Начальником финского Генштаба некоторое время состоял известный военный разведчик, полковник русской армии О.К. Энкель. Бывший генерал-майор П.К. фон Герих возглавил военно-учебные заведения Финляндии. Руководил егерями бывший пленный русский генштабист полковник В.В. Теслев, ставший в 1918 г. военным министром и главнокомандующим финской армией. В начале 1918 г. в финскую армию поступили 84 шведских офицера, что вызвало определенные трения и языковые проблемы. Таким образом, в финской армии сочетались три военные школы – русская, шведская и германская.

По данным на октябрь 1920 г., в финской армии служили 110 бывших русских офицеров[463]. В целом, численность финского офицерского корпуса была невелика. С учетом резервистов на 1919 г. она составляла около 880 человек, на 1921 г. – 730 человек[464]. Выходцы из русской армии находились в очевидном меньшинстве, хотя и занимали немало руководящих постов (так, на март 1922 г. выходцами из русской армии были все восемь финских генералов, а также 12 из 14 полковников[465]). Разумеется, это порождало конфликты. Уже в 1920 г. на страницах печати звучали призывы изгнать из армии офицеров, ранее служивших в русской армии. К 1930 г. в результате чисток в финских регулярных вооруженных силах остались служить 35 бывших офицеров Русской императорской армии[466].

Офицеры русской армии служили и в армиях государств Закавказья. Создание национальных частей из закавказских народов было санкционировано решением Временного правительства от 28 июня 1917 г. Осенью 1917 г. в Закавказье в обстановке развала Кавказского фронта из частей русской армии началось формирование национальных корпусов – Армянского, Грузинского, Азербайджанского и Русского. Позднее первые три корпуса стали основой национальных армий независимых закавказских республик.

В период Гражданской войны, как и в других новообразованиях, здесь также, за исключением Армении, велась активная антирусская пропаганда. 9 ноября 1919 г. главнокомандующий ВСЮР генерал А.И. Деникин издал приказ, касавшийся выходцев из русской армии, служивших в вооруженных силах Азербайджанской республики: «Ввиду враждебного отношения азербейджанских властей[467] к русской армии и ввиду вероломного покушения азербейджанских войск на земли Армении, приказываю всем офицерам русской службы, состоящим в азербейджанских войсках, покинуть их ряды»[468].

В анонимном очерке «Бакинские события» об азербайджанцах говорилось следующее: «Многолетнее систематическое непривлечение их к воинской повинности не мешало им дать русской армии множество прекрасных офицеров, с честью служивших государству»[469]. Как и в некоторых других национальных армиях, у истоков создания азербайджанской армии стояла группа националистически настроенных старших офицеров-азербайджанцев, служивших в русской армии. Начальником Генерального штаба Азербайджанской республики стал генерал-лейтенант С.А. Сулькевич, военным министром – генерал от артиллерии С.-Б. Мехмандаров, его помощником – генерал-лейтенант А.-А. Шихлинский, ранее командовавший Азербайджанским корпусом. Офицеры штаба Азербайджанского корпуса при его расформировании пополнили аппарат Военного министерства[470]. Становлению азербайджанской армии способствовали также турецкие инструктора. В частности, с их помощью в июне 1918 г. в Гяндже была открыта школа прапорщиков, преобразованная в ноябре 1918 г. в военное училище на 250 слушателей, готовившее пехотинцев и артиллеристов. Первый выпуск состоялся уже в октябре. На протяжении 1919–1920 гг. были открыты кавалерийское, артиллерийское, инженерное училища, а также авиационная и военно-фельдшерская школы. Однако ускоренные выпуски готовили неквалифицированных офицеров.

В азербайджанской армии помимо азербайджанцев также служили русские и грузинские офицеры[471]. Соответственно, в офицерском составе было немало тех, кто не владел азербайджанским языком. Русские офицеры, оставшиеся на территории Азербайджана, шли в азербайджанскую армию из-за отсутствия средств к существованию, причем многих не смущало получение продовольственного пайка и денежного вознаграждения от недавних врагов – турок. Появление в армии русских офицеров вызывало недовольство националистов. Тем более что русские офицеры были настроены в пользу белых. Звучали угрозы и в адрес руководства азербайджанской армии, которое шло на сотрудничество с русскими. В частности, такие угрозы поступали в адрес военного министра Мехмандарова. В декабре 1918 г. произошло восстание в гарнизоне Агдама. Среди требований восставших было немедленное удаление из армии русских офицеров и замена их турецкими.

Обстановка обострилась после скандального ареста в апреле 1919 г. капитана А.С. Чернышева, который возглавлял деникинскую разведывательную сеть в Азербайджане. Агенты Чернышева работали в азербайджанском Главном штабе, имели выходы даже на высшее руководство Азербайджанской республики. Организация Чернышева работала как в интересах Деникина, так и в интересах английского командования в Закавказье[472]. Военно-политическое руководство Азербайджана оказалось в тупиковой ситуации: оно должно было избавиться от русских офицеров, но заменить их было некем. Тем более что привлечению турецких офицеров препятствовали англичане. Характерно, что на допросе Чернышев заявил, что не считает себя виновным, так как работал на своей территории, то есть на территории бывшей Российской империи, тогда как существование независимого Азербайджана никем не признано. В связи с этим делом часть русских офицеров была выслана на Юг России через территорию Грузии.

Офицеры-азербайджанцы оказались замешаны в многочисленных случаях растраты и злоупотреблений. Обычным явлением стали преувеличенные данные о численности личного состава ради получения большего довольствия на «мертвые души», хищения вооружения и боеприпасов для их продажи. При этом азербайджанские власти культивировали офицерский корпоративизм.

В пятом выпуске «Сводки сведений о противнике на Кавказском фронте» по данным к 8 мая 1920 г., выпущенной типографией штаба Кавказского фронта РСФСР, отмечалось, что азербайджанская армия была разношерстной по своему составу и плохо одетой. Младший комсостав состоял из турецких офицеров, высший – из русских. В войсках ощущалась нехватка патронов и пулеметов. Солдаты, по данным на апрель 1920 г., ждали прихода Красной армии[473]. Не удивительно, что азербайджанская армия оказалась небоеспособной и фактически не оказала сопротивления частям Красной армии, занявшим территорию этой страны в апреле 1920 г. Некоторые офицеры перешли на службу в Красную армию, среди них был и генерал Шихлинский.

Общей чертой закавказских армий (за исключением грузинской) была острая нехватка квалифицированных офицерских кадров. Обилие офицеров в Грузии было обусловлено наличием здесь органов управления Кавказским фронтом, а также традиционным для грузинской аристократии выбором военной карьеры[474]. По причине переизбытка множество офицеров было уволено из-за отсутствия штатных мест[475], некоторые грузинские офицеры иногда переходили в армии соседних закавказских государств. Кроме того, подготовка кадров велась в Тифлисской военной школе с двухгодичным курсом обучения[476]. После занятия Грузии частями Красной армии некоторая часть грузинских офицеров перебралась в Турцию, а затем в Польшу, где с 1922 г. по распоряжению Ю. Пилсудского им было разрешено поступать на военную службу[477]. В польской армии оказались, таким образом, около 90 грузинских офицеров.

В грузинской армии и в ее командном составе особую роль играли эсеры и меньшевики. Несмотря на переизбыток национальных офицерских кадров, положение офицеров было очень тяжелым. Назначения на ответственные посты осуществлялись нередко вовсе не по способностям кандидата, а исходя из соображений лояльности офицера социалистической власти. Так, командиром Грузинского корпуса стал полковник С.Г. Ахметелов, являвшийся родным братом одного из лидеров социал-демократической партии, начальником штаба корпуса стал социалист-федералист капитан И.К. Гедеванишвили[478]. Политики считали, что так достигается баланс представительства двух партий в военном руководстве. В итоге корпус так и не был сформирован.

Власти относились к офицерской массе с подозрением, боялись бонапартизма, старались внести раскол и раздор в офицерский состав, некомпетентно вмешивались в технические вопросы военного дела, в армии поощрялось доносительство, производились обыски и аресты офицеров. Исключительно в противовес армии была сформирована более политически ориентированная Народная гвардия, которая численно вдвое превосходила армию. Опытные офицеры изгонялись из армии, на их места приходила неподготовленная молодежь. Материальное положение офицерства было плачевным. Близкие к власти офицеры – члены социалистических партий и им сочувствующие – стремительно получали высокие чины (в том числе производством через чин), награды и назначения. Как следствие, некоторые офицеры преднамеренно вступали в левые партии только для того, чтобы быстрее продвинуться по службе и завоевать доверие гражданских властей. Именно так, например, поступил полковник В.Д. Каргалетелли, записавшийся в эсеры. Благодаря своей партийности, Каргалетелли был избран в Грузинский национальный совет и даже вошел в доверие к его председателю А.И. Чхенкели. Далее решение о назначении этого офицера на высокий военный пост было чисто политическим. Каргалетелли стал начальником дивизии (один из высших постов по меркам грузинской армии), к чему совершенно не был подготовлен. Когда его несоответствие занимаемой должности стало очевидным, он был уволен, после чего перешел в азербайджанскую армию. На новом месте офицер также преуспел в карьерном отношении. В Азербайджане было крайне мало генштабистов, что сразу дало офицеру доступ на высокие посты в азербайджанском ГУГШ, он стал генерал-квартирмейстером. После азербайджанской армии Каргалетелли перешел на сторону красных и, по некоторым данным, явно в конъюнктурных целях вступил в большевистскую партию. Советский военный атташе в Грузии охарактеризовал его следующим образом: «Беспринципный, бестактный, он является человеком, ненавидящим русских. В межнациональном совете он все время вел явную антирусскую политику. Говорят, что он примкнул к партии коммунистов – ни на одну минуту не могу поверить искренности этого…»[479]

Как и на Украине, в Закавказье тоже существовала проблема незнания старшими и высшими офицерами национального языка. Например, не знал родного языка один из организаторов грузинской армии генерал Г.И. Квинитадзе[480].

16 ноября 1917 г. был издан приказ армии и флоту, санкционировавший формирование Армянского корпуса. 20 ноября 1917 г. в Эривани был проведен офицерский съезд, принявший решение о создании армянской национальной армии. Тем не менее многие участники событий склонялись к мысли о том, что формирование армии началось слишком поздно. По другую сторону фронта находились турецкие войска, занимавшиеся безжалостным уничтожением армянского населения на занятых ими территориях в целях отуречивания контролируемых районов и создания мононационального турецкого государства. Ситуация усугублялась не менее варварским поведением, как тогда говорили, татарского населения (азербайджанцев), которое под прикрытием турок или ввиду слабости армянских сил также вырезало армян. Армянские войска нередко отвечали тем же. Но в ситуации значительного превосходства сил противника вопрос создания национальной армии фактически был вопросом выживания армянского народа перед лицом тотального истребления. И конечно, важнейшую роль в этом должны были сыграть бывшие офицеры русской армии, как армяне по национальности, так и представители других национальностей, пошедшие на службу в армянские войска.

Основой создания армии стали армянские батальоны (развертывавшиеся в полки) бывшей русской армии и составившие впоследствии Армянский корпус. Назначения на высшие военные посты осуществляли Армянский национальный совет и его военная секция. Именно они утвердили командующим Армянским корпусом генерал-майора Ф.И. Назарбекова. Последний уже при формировании штаба корпуса столкнулся с отсутствием подготовленных национальных кадров. Сложность заключалась не только в нехватке подходящих по своей квалификации офицеров, но и в том, что офицеры должны были соответствовать пожеланиям национального совета, занимавшегося политиканством. По этой причине считавшиеся не вполне лояльными совету офицеры не могли рассчитывать на назначение[481]. Получившие уже назначения были вынуждены терпеть постоянные вмешательства представителей военной секции в специальные военные вопросы. Кроме того, сами офицеры были развращены революционными событиями и при поступлении на службу нередко выдвигали целые списки требований – например, добивались более высоких назначений, чем в русской армии, либо не желали служить на фронте и в удаленных местностях[482].

Исключительная роль в создании армянской армии принадлежала офицерам русского происхождения, которые стремились стать на защиту армян. В самое трудное время, в 1918 г., когда армянский народ находился на грани уничтожения, стараниями этих офицеров была создана национальная армия. В самые напряженные периоды офицеры штаба Армянского корпуса работали с 8 утра до полуночи с перерывом с 15 до 17–18 часов, то есть по 13–14 часов в сутки[483]. В армянских войсках вместе служили высококвалифицированные кадровые офицеры русской армии, в том числе с академическим образованием, и настоящие национальные партизанские вожаки без какого-либо образования и подготовки, но с огромной силой духа и стремлением к бескомпромиссной борьбе за свой народ. Такие вожаки были крайне популярны в народе, и эта популярность кружила им головы, они переставали прислушиваться к советам опытных военных профессионалов и даже могли себе позволить нарушение дисциплины и неподчинение приказам, если были с ними не согласны. К таким командирам относятся легендарные герои армянского народа А. Озанян и Д. Канаян (Дро).

Начальник штаба отдельной Армянской стрелковой бригады капитан А.К. Шнеур впоследствии вспоминал о событиях начала 1918 г.: «Люди уставшие, ни во что не верящие, развращенные грабежом и резней, совершенно не были настроены воевать дальше, а посматривали в глубокий тыл. Офицеры два-три хороших не старше чина капитана, все военного времени. Командовал полком капитан-поляк – безусловно хороший, но несколько слабоватый характером. За нач[альника] штаба [бригады] – поручик. Боже мой, что это были за офицеры! Крепкий характером, но в военном деле неопытный, очень порядочный адъютант полка Агоронян, а остальные все – ничего не кончившие, произведенные в военное время в прапорщики – настоящие четники… не привыкшие выполнять приказания и чтобы их приказания выполнялись. Вот с такими офицерами надо было мне формировать заново бригаду и притом формировать на ходу, между переходами и перестрелками»[484]. Командир бригады, по той же характеристике: «Большой оригинал и авантюрист, но храбрый джентльменски настроенный националист»[485]. Неудивительно, что автор этих воспоминаний, окончивший лишь ускоренные курсы академии Генерального штаба, в дальнейшем стал начальником армянского Генерального штаба, причем некоторое время состоял на этом посту, даже не имея армянского гражданства.

О том, с каким трудом формировались штабы национальной армии, свидетельствует анонимный очерк об обороне Эрзинджанского района в начале 1918 г. По свидетельству автора очерка, в конце 1917 – начале 1918 г. штаб Эрзинджанского отряда формировался следующим образом: «Что касается офицерского состава, то только 5 % его были кадровые офицеры, остальные же произведены во время войны. Однако среди них было много людей достаточно подготовленных в боевом отношении в смысле опыта, выносливости и готовности к самопожертвованию за Родину. Но они мало влияли на солдат, отчасти благодаря отсутствию самостоятельного порыва и силы воли, которая, не будучи развита в них военным воспитанием, окончательно была подавлена устрашающим кошмаром революционной разрухи, когда волна поднявшегося темного пролетариата грозила поглотить все интеллигентное и сознательное. У очень многих офицеров была сильна именно эта робость перед разнузданным солдатством, хотя бы по близкому для них примеру русских частей. Но все-таки в офицерской армянской среде нашлось много идейных тружеников и бойцов, беззаветно преданных своему долгу и искренно принесших себя в жертву за родное дело. Русские офицеры были по большей части кадровые, опытные, добровольно оставшиеся в рядах армян и идейно им сочувствовавшие. Но и они страдали общим недостатком гражданской бесстрашной воли и не владели сердцами своих подчиненных. Штаб отряда был составлен с большим трудом из 3 армян и 6 русских (в том числе и начальник штаба подполк[овник] Бурков). Офицеры эти работали и за себя и за писарей, т. к. русские писаря все отказались служить, а подходящих армян не нашлось… Вообще набрать штаб удалось с крайним трудом, т. к. большинство офицерства упорно уклонялось в тыл. Упадок чувства Родины был чрезвычайно ярок, и шкурные интересы везде брали верх над запросами общего долга и самопожертвования. Все считали войну окончательно проигранной, и на этом основании большинство махнуло рукой на все и беспокоилось только о себе»[486].

Армения была наиболее близким по духу России государством Закавказья, в период Гражданской войны здесь были популярны русофильские настроения. Именно поэтому Армения была союзницей ВСЮР генерала А.И. Деникина. По этой причине вплоть до осени 1919 г. ключевые посты в армянской армии занимали русские офицеры, позднее уехавшие на белый Юг.

Когда угроза безопасности Армении спа呖ла, начались гонения на русских офицеров. Как и в других национальных государствах, национальная политическая элита, принадлежавшая в Армении к партии дашнаков, с недоверием относилась к элите военной, представленной бывшими офицерами русской армии, в том числе русскими по национальности. Под предлогом отсутствия у офицеров армянского гражданства и незнания армянского языка русских пытались вытеснять[487]. В результате интриг офицеры русского происхождения были вынуждены покинуть ряды армянской армии. Назначения стали осуществляться по принципу близости к национальной политической элите, а не по компетентности и опыту. В тяжелом положении оказались и добросовестные внепартийные офицеры-армяне, которые были готовы служить вместе с русскими и поддерживали их.

В качестве органа высшего военного управления в 1918 г. был создан Военный совет республики Армения из старших офицеров под председательством Назарбекова. Отдельно существовало Военное министерство, при котором возник военный штаб из строевого и мобилизационного отделов.

Бывший военный министр Армении генерал-лейтенант И.В. Ахвердов в своих воспоминаниях «Военные очерки Армении» писал: «Во всех назначениях на более значительные должности Военное министерство было связано не только правительством, но еще больше и партией, и отдельные лица, желающие занять ту или другую должность в армии, всегда могли, благодаря знакомству с членами партии, получить желаемое назначение… Такое своего рода “кумовство”, помимо умаления роли военных властей, вредило и делу, т. к. таким способом добивались назначения на должности лица, совершенно не пригодные или не подходящие в лучшем случае»[488]. Неудивительно, что армия с таким командным составом не смогла противостоять советизации.

Одним из бывших офицеров военного времени, служивших в армянской армии, а затем поддержавших большевиков, был будущий Маршал Советского Союза И.Х. Баграмян. Почти весь командный состав вооруженных сил закавказских республик, кроме тех офицеров, которые предпочли эмигрировать, был захвачен в плен частями Красной армии в период советизации Закавказья в 1920–1921 гг. За три месяца существования советской власти на территории Армении было арестовано около 1400 офицеров, включая 20 генералов и 30 полковников[489]. Часть офицеров армянской армии была в начале 1921 г. направлена Особым отделом 11-й советской армии в концентрационный лагерь в Рязань для фильтрации. Отдельные представители высшего и старшего командного состава были отделены от младших офицеров и содержались в тюрьмах. Спустя несколько месяцев офицеры были освобождены и амнистированы, некоторая часть вступила в Армянскую Красную армию и в РККА. Достаточно отметить, что начальником штаба Наркомата по военным делам Советской Социалистической Республики Армения стал бывший полковник В.Ф. Притоманов, ранее служивший в армянской армии, причем по направлению с белого Юга. Впрочем, генштабисты-армяне не подходили большевикам в самой Армении, поскольку были ограничены национальными рамками, тогда как Красная армия формировалась в основном по интернациональному принципу. По этой причине нарком по военным делам Советской Армении А.Ф. Мясников (Мясникян) телеграфировал 23 мая 1921 г. командующему 11-й армией А.И. Геккеру: «Просил бы Вас прислать нам сюда 2–3 старых генштабистов русского происхождения»[490].

Самостоятельные национальные армии возникли и в Прибалтике. Несмотря на то что эти армии были сравнительно невелики, Латвия, Литва и Эстония сумели сохранить свою независимость в период Гражданской войны. Многие офицеры литовской, латвийской и эстонской армий до революции вместе учились в Виленском военном училище.

Первым главнокомандующим латвийской армией стал Д.П. Симонсон – бывший генерал-майор русской армии, окончивший Николаевскую академию Генерального штаба по 2-му разряду. Симонсона на посту главнокомандующего в 1919 г. сменил бывший капитан русской армии Я. Балодис, возглавивший борьбу против немцев и белых и остававшийся на этом посту до 1921 г., а Симонсон стал военным министром. Поступившие в латвийскую армию офицеры-латыши слабо знали родной язык. Для пополнения офицерских кадров в Латвии было открыто военное училище. В латвийской армии имелось 11 выпускников Николаевской военной академии. За неимением собственной военной академии офицеров-латышей, стремившихся получить высшее военное образование, командировали в иностранные академии. В Риге осенью 1919 г. открылась военная школа, первый выпуск которой (300 слушателей) был осуществлен в мае 1920 г.[491] Общая численность латвийского офицерского корпуса к 1920 г. составляла более 1800 человек[492].

К осени 1917 г. в русской армии служили порядка 3000 офицеров эстонского происхождения, причем две трети офицеров-эстонцев оказались в 1918 г. и позднее на службе в эстонской национальной армии. Несколько сотен офицеров перешли в эстонскую армию из эстонских национальных частей русской армии. Эта группа офицеров проявила себя наиболее активно в период Гражданской войны, поскольку обладала достаточно высоким уровнем национального самосознания. 76 % офицеров эстонской армии периода 1918–1920 гг. были офицерами военного времени, многие из них закончили службу в русской армии штабс-капитанами. Молодежь, по всей видимости, еще недостаточно инкорпорировалась в среду офицерства русской армии и была больше связана со своей малой родиной.

Диаметрально противоположным было поведение старших офицеров эстонского происхождения, которые отнюдь не горели желанием вставать на национальные рельсы. Из трех генералов-эстонцев в войне за независимость Эстонии не участвовал ни один, из 22 полковников-эстонцев и 32 подполковников – участвовало только по четыре человека соответственно. Таким образом, 57 генералов и штаб-офицеров эстонского происхождения дали эстонской армии только 8 руководящих работников[493]. В русской армии к 1917 г. насчитывалось до 17 генштабистов эстонского происхождения. Из них в эстонской армии оказались лишь 6.

Зарождению национальной эстонской армии благоприятствовал фактор немецкой оккупации Эстляндии в 1918 г. Создателем эстонских вооруженных сил может считаться офицер русской армии, выпускник академии Генерального штаба, подполковник Й. Лайдонер, ставший в 34 года главнокомандующим эстонской армией. Неудивительно, что в Эстонии не нашлось более высокопоставленных и старших претендентов на этот руководящий пост. Лайдонер сумел получить признание в офицерской среде. Несколько офицеров Генерального штаба – выходцев из русской армии – смогли объединить вокруг себя националистически настроенную офицерскую молодежь и создать национальную армию. В ноябре 1918 г. в эстонской войне за независимость в рядах национальной армии приняли участие около 2000 офицеров. К июлю 1919 г. в войсках оставалось 1109 офицеров.

В эстонской армии остро ощущалась нехватка высококвалифицированных кадров, в частности офицеров Генерального штаба и лиц с серьезным командным опытом. Особенно серьезным был недостаток офицеров-генштабистов в центральных органах военного управления и в дивизионных штабах. В результате органы военного управления (штаб главнокомандующего, Генеральный штаб, штабы дивизий) были заполнены младшими офицерами, не обладавшими необходимой подготовкой и опытом. Во всей эстонской армии только два офицера имели опыт командования полками (русской армии). Офицеров с опытом командования бригадами и дивизиями не было вообще. Сам главнокомандующий Лайдонер в русской армии был начальником штаба дивизии. Отдельной проблемой был поиск подходящих кадров для артиллерии и технических частей (в соответствующих подразделениях русской армии офицеры-эстонцы служили лишь на младших должностях). По возрасту эстонские офицеры были очень молодыми. Командирам бригад и отдельных пехотных батальонов в среднем было по 32 года, командирам дивизий – по 35 лет. Не менее 80 % офицеров эстонской армии в годы Гражданской войны находились в возрасте до 30 лет. Между офицерами и солдатами были не столь сильные различия, как в старой армии.

Вследствие нехватки старшего и высшего командного состава ротации на руководящих постах почти не наблюдалось. По подсчетам эстонских военных историков, за период 1918–1920 гг. на уровне командиров бригад находилось от одного до трех офицеров. Старшие офицеры были перегружены работой. Сравнивая кадры офицеров эстонской армии и РККА, эстонские военные историки, признавая превосходство красных в старшем командном составе на фронтовом, армейском и дивизионном уровне, отмечают превосходство эстонских командиров в бригадном, батальонном и ротном звене[494]. С такой оценкой можно согласиться, поскольку квалифицированный командный состав буквально растворялся в многомиллионной Красной армии, тогда как в куда более компактных эстонских вооруженных силах был сконцентрирован. Однако рассчитывать на успех в затяжной войне с красными такая армия не могла.

Часть офицеров поступила в эстонские войска после разгрома белой Северо-Западной армии. В общей сложности не менее 250 офицеров перешло в эстонскую армию из РККА и не менее 500 из белых армий.

Помимо собственно эстонцев в эстонской армии служили офицеры других национальностей – русские, немцы, латыши, финны, шведы, поляки. Больше всего офицеров других национальностей служило в эстонском военно-морском флоте, меньше всего – в пехотных частях. Как и в других национальных армиях, руководство эстонской армии болезненно реагировало на немалый процент офицеров, не владевших национальным языком. В конце мая 1920 г. приказом военного министра всем офицерам под угрозой разжалования было предписано в течение полугода выучить эстонский язык. В 1922–1924 гг. 183 офицера и военных чиновника были уволены со службы из-за незнания языка, 13 офицеров по той же причине разжалованы в рядовые.

Офицеры-эстонцы служили и в других армиях Гражданской войны – в Красной, белых и украинских[495]. Отдельные офицеры за период Гражданской войны успели послужить во всех трех прибалтийских национальных армиях (например, бывший подполковник В.А. Озол).

После заключения РСФСР мирного договора с Эстонией туда перебрались некоторые бывшие офицеры, служившие в Красной армии. В частности, известный военный ученый, генштабист Д.К. Лебедев и некоторые другие военспецы. Сходный процесс происходил и в других республиках. Так, в 1923 г. в Латвию уехал бывший генерал-майор А.И. Аузан, ранее руководивший корпусом военных топографов в Красной армии.

По предложению Лайдонера 22 апреля 1919 г. в Эстонии открылась военная школа, готовившая офицерские кадры по принципу подготовки прапорщиков военного времени русской армии. Первый выпуск 106 слушателей состоялся 3 августа 1919 г. В 1921 г., после Гражданской войны (в Эстонии она именуется войной за независимость), открылись курсы подготовки офицеров Генерального штаба (с 1925 г. – высшая военная школа)[496]. В 1921–1940 гг. подготовку в этом военно-учебном заведении прошли 232 офицера, в том числе 3 финских и 3 латышских.

Национальное самосознание литовцев к началу Гражданской войны было значительно ниже, чем у латышей и эстонцев. В Литве было сильно польское влияние. Офицеры-литовцы были немногочисленны и являлись в основном недавними прапорщиками без какого-либо опыта. Тем не менее в конце 1918 г. начала создаваться литовская армия. Первоначально в ней значилось несколько десятков офицеров. Военным министром и главнокомандующим стал генерал-майор русской армии С.К. Жуковский (Жаукаускас). К 3 мая 1919 г. в армии насчитывалось уже 440 офицеров, 127 чиновников и 10 729 солдат. В Каунасе 25 января 1919 г. открылась военная школа, выпустившая 6 июля 1919 г. 89 офицеров и 7 сержантов, а 16 декабря 1919 г. – 200 офицеров и 24 сержанта. К 25 сентября 1919 г. офицерский корпус литовской армии насчитывал 676 человек, а к 1 июля 1920 г. – уже 957 человек[497].

После присоединения Прибалтики к СССР в 1940 г. многие оставшиеся в живых к этому времени бывшие офицеры русской армии были депортированы вглубь СССР и подверглись репрессиям. Среди депортированных и позднее арестованных были и главнокомандующие латвийской и эстонской армиями периода Гражданской войны генералы Балодис и Лайдонер, проведшие по 12–13 лет в заключении, причем Лайдонер в заключении и скончался.

Проведенный анализ позволил свести данные об общей численности бывших русских офицеров в национальных армиях в таблицу (табл. 4).

Таблица 4

Численность бывших офицеров русской армии в армиях национальных государств периода Гражданской войны (1917–1922 гг.)

Таким образом, офицеров, перешедших из русской армии в войска новых независимых государств, возникших на окраинах разрушенной империи, было не менее 26 тысяч человек или, по меньшей мере, 10 % офицерского корпуса осени 1917 г. Большинство офицеров, оказавшихся в этих армиях, были офицерами военного времени. Общей чертой всех национальных армий стали попытки националистически настроенных политиков изгнать из их рядов или вытеснить с руководящих постов офицеров русского происхождения. В некоторых армиях, где русских по происхождению офицеров почти не было, предпринимались попытки изгнания бывших офицеров русской армии безотносительно их национальности (Финляндия). Общей чертой многих национальных армий стало незнание офицерским составом национального языка. Прежде всего, это касалось Украины и Закавказья. Как следствие, делопроизводство нередко велось на русском языке, понятном для всех. Подобного явления почти не было среди офицеров в Польше и Финляндии, где существовал сильный национальный дух.

* * *

Раскол офицерства являлся одной из составляющих общей трагедии русского общества, пережитой им в революционную эпоху. Сегодня биографии многих представителей офицерского корпуса той поры известны достаточно подробно. Это позволяет исследовать данное явление на микроуровне, проследить родственные и служебные связи того или иного офицера, изучить круг его общения, проанализировать выбор каждой такой микрогруппы. На этом уровне погружения мы видим, что по разные стороны баррикад оказывались близкие родственники, недавние товарищи по службе, однокашники, порой даже люди одного мировоззрения. Причем распространялись эти особенности и на высокопоставленных людей.

К примеру, широкую известность в качестве военных специалистов РККА в Гражданскую войну приобрели братья Раттэли Николай и Иван Иосифовичи, первый из которых в старой армии дослужился до генерала, а второй – до полковника. В рядах РККА Н.И. Раттэль занимал важный пост начальника Всероссийского главного штаба, а И.И. Раттэль служил по военным сообщениям (в том числе был начальником военных сообщений Южного фронта). Однако удалось установить, что их младший брат Евгений, полковник старой армии, успел за Гражданскую войну два раза послужить у красных, а в перерыве служил в войсках Деникина[498]. По удивительному совпадению родной брат другого начальника Всероссийского главного штаба бывшего генерала А.А. Свечина, М.А. Свечин, также служил на белом Юге. Все это создает ощущение по-настоящему братоубийственного характера Гражданской войны, несмотря на то, что перечисленные выше родные братья не считали друг друга врагами.

Поразительный пример крепости семейных чувств дает история отца и сына Клембовских. Бывший генерал В.Н. Клембовский в 1920 г. оказался среди членов Особого совещания при главкоме и в этом качестве среди прочих подписал знаменитое воззвание к бывшим офицерам русской армии с призывом забыть старые обиды и вступить в Красную армию для защиты России. На это с гневной и оскорбительной отповедью откликнулся знаменитый писатель А.И. Куприн, живший тогда в Финляндии. Однако сын Клембовского подполковник Г.В. Клембовский, ветеран Белого движения на Севере России, несмотря на то, что участвовал в Гражданской войне по другую сторону баррикад, вызвал Куприна на дуэль (писатель от поединка уклонился). В одном из писем в связи со случившимся Г.В. Клембовский отметил: «Уверен в том, что большевизм в России придет к скорому концу, и будущая правдивая история Обновленной России сумеет воздать должное и моему отцу»[499].

Но, конечно, непримиримость не обошла стороной и офицерство. Многие офицеры из белых и национальных армий, равно как и красные военспецы, при попадании в плен оказались жертвами террора. Если пленных военспецов белые расстреливали лишь в исключительных случаях и чаще всего в порядке самосуда (по оценке А.Г. Кавтарадзе, речь идет о нескольких десятках человек[500]), то расстрелы пленных белых офицеров в Советской России приобрели масштабный характер[501]. На архангельском Севере в 1920–1921 гг. были расстреляны сотни офицеров и нижних чинов белых армий[502]. Как отмечалось в советском документе, датированном сентябрем 1921 г., «красный террор стушевал все бывшие насилия белых»[503].

Центральное положение красных сыграло свою роль и в офицерском вопросе. Прежде всего, красные, несмотря на враждебную политику по отношению к офицерству, смогли заполучить в свои ряды колоссальное количество бывших офицеров. Количество переходило в качество. И до сих пор встречающиеся даже в работах профессиональных историков утверждения о том, что вахмистры (у красных) разгромили царских генералов (у белых), далеки от реальности. В то же время белые фронты вследствие своей географической разобщенности и удаленности друг от друга не смогли наладить даже необходимый обмен командными кадрами в целях восполнения дефицита, существовавшего на некоторых фронтах (например, на Восточном) и более эффективного использования кадров при их избытке (как на Юге). Основными белыми фронтами стали Южный и Восточный, с большим отрывом от остальных лидировавшие и по количеству офицеров. В силу своей периферийности Северный и Северо-Западный фронты белых являлись второстепенными, в том числе и в отношении контингентов офицеров.

Наряду с численностью офицерства в противоборствующих лагерях не менее важен вопрос эффективности использования этих кадров. И здесь при меньшей численности военспецов в сравнении с белым офицерством организационным превосходством обладала Красная армия, строившаяся на началах строгой централизации (многое было перенято из опыта Великой французской революции). Эта эффективность прослеживается по многим показателям.

В РККА на высоком уровне стоял учет кадров, а следовательно, связанное с ним распределение кадров (назначения) также могло осуществляться эффективнее. Белые же были связаны в этом вопросе множеством условностей, унаследованных от старой армии и старой России. Например, достаточно проблематично было назначить в казачью часть офицера-неказака и, наоборот, изъять офицера из казачьих формирований и перевести его в армейскую часть.

В Красной армии наряду с чинами было отменено старшинство (своеобразное местничество), также унаследованное белыми от старой армии и сильно ограничивавшее их кадровые решения (коль скоро даже представителей высшего командного состава белых всерьез беспокоил вопрос о допустимости нахождения у них в подчинении офицеров с преимуществом в старшинстве). Устранение чинов позволило избежать многих конфликтов, от которых страдали белые (особенно в связи с неупорядоченностью чинопроизводства в Гражданскую войну). Фактически основными критериями при кадровых назначениях в РККА становились образование кандидата и его реальные заслуги на командных постах в новой армии. Поскольку большевики не были связаны с целым рядом аналогичных условностей, существовавших в старой армии, они могли решать кадровые вопросы гибче, чем противник, и с лучшим результатом (это особенно заметно на примере специалистов Генерального штаба, использовавшихся исходя из факта обучения офицера в академии, а не формальных критериев причисления и перевода в Генштаб, как было у белых).

Красная армия обладала преимуществом и в том, что сфера деятельности военспецов ограничивалась военными вопросами, тогда как у белых офицеры занимались самым широким спектром задач, включая вопросы организации гражданского управления, что снижало их возможности в собственно военной сфере. Должностные обязанности бывших офицеров в РККА в большей степени соответствовали задачам, стоящим перед офицерами любой армии. Касалось это и высшего командного состава. В то же время у белых на Юге России в связи с переизбытком офицеров и дефицитом солдат офицеры нередко выполняли солдатские обязанности. Наиболее яркое выражение такой подход нашел в участии некоторых белых генералов, в том числе с академическим образованием, в боях в качестве рядовых.

Еще одним преимуществом красных стало наличие над офицерами контроля и своего рода третейских судей в лице комиссаров. В Советской России РКП(б) обладала политической волей и последовательно реализовывала ее. Партийные контролеры стояли над офицерской средой и как внешний арбитр не зависели в своих решениях от влияния той или иной группировки офицерства. Между тем высшее руководство белых само происходило из офицерства и было связано множеством обстоятельств со сторонами возникавших противоречий. В результате белые буквально погрязли в конфликтах внутри командования. В РККА, помимо этого, отсутствовала и присущая некоторым белым армиям неформальная иерархия офицеров, отрицательно влиявшая на возможности выдвижения способных командиров снизу.

Наконец, типичной чертой белых армий являлось наличие тысяч офицеров-едоков в тылу. Современники, описывавшие советскую действительность, не упоминают о фланировавших и сидевших по ресторанам офицерах. При этом существует множество описаний такого явления применительно к белому тылу, прежде всего на Юге России и в меньшей степени на Востоке. Участники Белого движения на Юге России признавали серьезные просчеты командования в деле оперативного учета и постановки в строй офицерских пополнений даже на пике Гражданской войны осенью 1919 г., когда, казалось бы, мобилизационный аппарат должен был быть уже отлажен.

Помимо этого в РККА в целях покрытия кадрового дефицита ставились в строй в массовом порядке и пленные белые офицеры. В революционной армии изменились сами принципы отбора командных кадров. Была организована массовая подготовка и переподготовка собственных командиров, на руководящие должности назначались способные унтер-офицеры старой армии. Нехватка кадров покрывалась посредством задействования всех кадровых ресурсов.

Минусом такой неизбирательности стал невысокий общий уровень квалификации комсостава РККА (к 1921 г. 41,55 % младших командиров до командиров взводов включительно не имели никакого военного образования или же проходили только через учебные команды). Разумеется, в чрезвычайных условиях Гражданской войны красные не могли избежать ошибок в офицерском вопросе. В результате ряд руководящих постов занимали агенты белых. Кроме того, эффективность использования военспецов красными значительно снижалась тяжелой атмосферой недоверия и подозрительности к бывшим офицерам, часто необоснованными арестами и расстрелами военспецов. Этого явления в созданных кадровым офицерством белых армиях не наблюдалось, как не было в них и массового антиофицерского террора, проводившегося в Советской России.

Отвечая на исходный вопрос, отметим следующее. Не менее 200 тысяч офицеров старой армии сражались в рядах красных и белых. Не менее 26 тысяч оказались в национальных армиях. К различным антирусским выступлениям примкнули немногие. Десятки тысяч офицеров уклонились от участия в братоубийственном конфликте. Если сравнивать красных и белых, то, по нашим оценкам, несколько больше офицеров оказалось у белых. Произошло это в силу того, что само Белое движение во многом являлось движением офицерства (офицеры не только почти повсеместно возглавляли это движение, но и составляли его наиболее активную, цементирующую и мотивированную часть). При этом крупный контингент бывших офицеров оказался в РККА. Если совокупно можно считать, что белых офицеров было больше, чем военспецов, то каждый из белых фронтов в отдельности уступал Красной армии по данному показателю. Кроме того, офицерство в Советской России для решения военных задач использовалось эффективнее, чем в белом лагере. В конце Гражданской войны несогласные с большевистским режимом офицеры в основном покинули Россию. После этого оставшееся большинство бывших офицеров оказалось на стороне РККА.

Так или иначе, в массе своей офицеры и в РККА, и в белых армиях боролись за Родину, хотя и понимали ее будущее по-разному. Думается, позицию основной их массы в ту эпоху можно охарактеризовать цитатой из письма бывшего полковника Б.А. Энгельгардта И.В. Сталину в 1946 г.: «Каковы бы ни были мои убеждения в прошлом, я всегда являлся верным сыном своей Родины, когда вставал вопрос о ее защите»[504].

Казачьи войска оказались в центре переломных и трагических событий 1917–1922 гг., разыгравшихся на обширных территориях бывшей Российской империи. К началу XX в. в Российской империи существовало 11 казачьих войск (Донское, Кубанское, Терское, Астраханское, Уральское, Оренбургское, Семиреченское, Сибирское, Забайкальское, Амурское, Уссурийское), в 1917 г. из красноярских и иркутских казаков было образовано Енисейское казачье войско. Кроме того, в ведении МВД находился Якутский казачий полк. К 1916 г. общая численность казачества превысила 4,4 миллиона человек, включая около 480 тысяч человек служилого состава. По переписи 1897 г. казачество составляло 2,3 % населения России. К концу XIX в. общая площадь казачьих земель достигала не менее 81 миллиона десятин, или 4,05 % всех земель Российской империи, в 1907 г. – около 50 миллионов десятин.

Захват власти большевиками и левыми эсерами 25 октября 1917 г. в Петрограде, а затем и в других центрах страны не мог не отразиться на положении многомиллионной массы казачества[505], воспринявшей это событие неоднозначно. Тем более что одним из первых декретов ВЦИК и СНК от 17 ноября 1917 г. казачество как сословие оказалось упразднено.

Как особое привилегированное и военизированное сословие казачество не могло оставаться в стороне от активного участия в начавшейся Гражданской войне, в которой решался вопрос самого его существования и последующей судьбы. Не будет преувеличением сказать, что без казачества как базы не было бы и Белого движения. Не случайно первыми очагами антибольшевистского сопротивления осенью 1917 г. стали земли Донского, Кубанского, Оренбургского и Забайкальского казачьих войск.

В годы Гражданской войны в рядах белых армий находилось подавляющее большинство представителей войскового сословия (даже по официальным советским данным казачьего отдела ВЦИК на стороне белых оказалось до 80 % казаков[506]). Красное казачество являлось немногочисленным и основу его, по оценке одного из современных исследователей истории казачества, составляли добровольно расказачившиеся деклассированные элементы[507]. В Красной армии периода Гражданской войны не создавалось каких-либо формирований по принципу принадлежности к казачеству (для сравнения, только из донских казаков противники большевиков сформировали 98 полков). Таким образом, история участия казачества как сословия в Гражданской войне – это, прежде всего, история его участия в антибольшевистском движении.

Однако роль казачества в тех событиях неоднозначна. Участие в них казачества с определенными оговорками в отношении разных войск можно условно разделить на пять крупных периодов, в соответствии с которыми и построен данный очерк: 1) начальный период борьбы (конец 1917 – начало 1918 г.); 2) повстанческий период (до лета 1918 г.); 3) автономный период (до конца 1918 – начала 1919 г.); 4) период интеграции с белыми армиями и фронтами (с конца 1918 г. до окончания широкомасштабной Гражданской войны в 1920 г.); 5) период крестьянско-казачьего повстанчества в казачьих областях после ухода белых (с 1920 г.). Чтобы избежать излишней схематичности в изложении, эти периоды мы будем рассматривать лишь как некоторые ориентиры в общем ходе событий.

Уже к первым послеоктябрьским дням 1917 г. относятся отдельные попытки оказания сопротивления новой власти, в том числе со стороны казаков. Казаки петроградского гарнизона заняли нейтральную позицию, но даже при ином отношении с их стороны вооруженный протест при имевшемся соотношении сил был обречен на неудачу.

25 октября 1917 г. министр-председатель Временного правительства А.Ф. Керенский в Пскове выпустил приказ Верховного главнокомандующего № 314, в котором призвал всех должностных лиц оставаться на своих постах и исполнять свой долг перед Родиной[508]. В соответствии с этим приказом в районе Петрограда на подавление восстания большевиков и их союзников выступили части III казачьего корпуса под командованием генерал-майора П.Н. Краснова. В так называемом походе Керенского – Краснова принимали участие донские, оренбургские и амурские казаки. Фронтовой казачий съезд в Киеве в те же дни резко осудил петроградский переворот.

К началу Гражданской войны казаки уже опасались участвовать в карательных акциях, осознавая, что их за это, не без влияния пропаганды, ненавидит остальное население страны. Тем не менее движение на Петроград велось исключительно казачьими частями. Фактически казаки стали последним резервом Керенского, несмотря на то, что он много сделал прежде для разложения казачьих частей, казавшихся ему контрреволюционными. По этим причинам движение корпуса было крайне нерешительным и осуществлялось в основном путем переговоров с представителями новой власти. Единственное боевое столкновение произошло в районе Пулкова, однако сил корпуса явно не хватало для занятия Петрограда, в котором находился мощный большевизированный гарнизон. После этого части корпуса отошли в Царское Село и далее в Гатчину, откуда Керенский бежал. Эти события стали первыми столкновениями Гражданской войны.

Казаки противостояли захвату власти и в Ташкенте, где в период с 28 октября по 1 ноября развернулись затяжные бои при участии 17-го Оренбургского казачьего полка, позднее ушедшего в свое войско[509]. Борьба в крупных центрах потерпела неудачу, но организованное сопротивление началось на окраинах страны.

Здесь, в казачьих областях, образовались первые серьезные очаги сопротивления. 26 октября 1917 г. оренбургский Войсковой атаман полковник А.И. Дутов вернулся из Петрограда в Оренбург и в тот же день подписал приказ по войску № 816 о непризнании насильственного захвата власти большевиками в Петрограде. В приказе говорилось: «В Петрограде выступили большевики и пытаются захватить власть, таковые же выступления имеют место и в других городах. Войсковое правительство считает такой захват власти большевиками преступным и совершенно недопустимым. В тесном и братском союзе с правительствами других казачьих войск оренбургское Войсковое правительство окажет полную поддержку существующему коалиционному Временному правительству. В силу прекращения сообщения и связи с центральной государственной властью и принимая во внимание чрезвычайные обстоятельства, Войсковое правительство ради блага Родины и поддержания порядка, временно, впредь до восстановления власти Временного правительства и телеграфной связи, с 20-ти часов 26-го сего октября приняло на себя всю полноту исполнительной государственной власти в войске. Войсковой атаман полковник Дутов»[510]. С 27 октября в Оренбурге было введено военное положение. Дутов первым в России и первым на Востоке страны объявил о начале целенаправленной вооруженной борьбы с большевиками.

Для «самозащиты и борьбы с насилием и погромами, с какой бы стороны они ни были» 8 ноября оренбургской городской думой был создан особый орган – Комитет спасения Родины и Революции, в который вошли представители казачества, городского и земского самоуправления, политических партий (кроме большевиков и кадетов), общественных и национальных организаций. В ночь на 15 ноября 1917 г. по решению комитета были арестованы 25 членов Оренбургского совета рабочих, солдатских и казачьих депутатов от партии большевиков, готовивших восстание, однако в ночь на 13 декабря им удалось бежать из тюрьмы.

Военных действий на территории войска до середины ноября не велось, поскольку противоборствующие стороны не имели достаточных сил. В распоряжении Дутова находились три запасных казачьих полка (дислоцировались в Оренбурге, Верхнеуральске и Троицке) и юнкера Оренбургского казачьего училища. Силами 1-го запасного казачьего полка был разоружен гарнизон Оренбурга. Началось формирование добровольческих отрядов из офицеров и учащейся молодежи, составлявшей на начальном этапе борьбы с красными значительный процент в этих отрядах. На территории 1-го (Оренбургского) военного округа (ранее – военного отдела) формировались станичные казачьи дружины. 11 декабря 1917 г. в границах Оренбургской губернии и Тургайской области был образован Оренбургский военный округ, командующим войсками которого стал Дутов[511].

На Дальнем Востоке против большевиков выступил есаул Г.М. Семенов, который начал формировать монголо-бурятские части, а уже 12 ноября первый раз вступил в бой с красными. Вскоре Семенов сформировал Особый Маньчжурский отряд, с которым в начале 1918 г. предпринял наступление на Читу. Семенову противостоял сводный красный отряд под командованием С.Г. Лазо.

27 марта 1918 г. казачья фракция 3-го Забайкальского съезда Советов (93 человека) провозгласила себя 3-м областным казачьим съездом и приняла решение о ликвидации Забайкальского казачьего войска. Возможно, в этой связи 7 апреля в Забайкалье со своим отрядом численностью более 3000 человек вступил Семенов. Для противодействия ему со всего Забайкалья и Дальнего Востока красными были стянуты силы общей численностью до 13 тысяч человек. Командовал этой группировкой Лазо. В результате семеновцы в мае были отброшены за реку Онон, а в июне оказались прижаты к китайской границе, уйдя в июле на территорию Маньчжурии[512].

Иркутские казаки под руководством атамана генерал-майора П.П. Оглоблина 21–30 декабря 1917 г. приняли участие в городских боях на стороне антибольшевистских сил. После неудачи боев в Иркутске антибольшевистская борьба была перенесена в подполье, где продолжалась вплоть до прихода чехословаков[513].

Однако подлинную угрозу советскому центру в 1917 – начале 1918 г. нес только один казачий регион – Дон. Как и в Средние века, осенью 1917 г. Дон стал прибежищем противников центральной власти. Именно там генерал М.В. Алексеев и его соратники формировали Добровольческую армию. Наряду с добровольческими создавались и казачьи партизанские отряды. Работу в этом направлении вел донской атаман генерал А.М. Каледин. Наибольшую известность получили отряды есаула В.М. Чернецова (до 600 человек), войскового старшины Э.Ф. Семилетова, есаула Ф.Д. Назарова, есаула Р.Г. Лазарева, сотника Грекова по прозвищу «Белый дьявол», сотника Попова, в которые активно поступала казачья молодежь[514]. Наиболее крупными были отряды Чернецова и Семилетова. Благодаря наличию мощного антибольшевистского очага (и, прежде всего, Добровольческой армии) нарождавшиеся белые силы смогли удержаться на Дону вплоть до февраля 1918 г.

Определенную роль в складывании на Дону и в других казачьих регионах крупных антибольшевистских центров сыграли резкий анти-большевизм основной массы казачьих офицеров, сохранивших за годы Первой мировой войны свой кадровый состав, и позиция казаков-«стариков». Однако возвращавшиеся в родные станицы казаки-фронтовики придерживались иной точки зрения. Основная их масса устала от войны, подверглась революционной пропаганде и влиянию разложившейся солдатской массы и не хотела слышать о возможности вооруженной борьбы с новой центральной властью. Фронтовики заняли выжидательную и даже пробольшевистскую позицию.

Атаман А.М. Каледин провозгласил независимость Дона, а 22 ноября 1917 г. ввел на подконтрольной территории военное положение.

При содействии добровольцев был подавлен мятеж в Ростове-на-Дону, в ходе которого городом на неделю (26 ноября – 2 декабря) овладели местные большевики. После этого в Донской области на непродолжительное время наступило затишье. Однако уже 1 января 1918 г. СНК принял постановление о борьбе против Каледина, и во второй половине января 1918 г. положение белых резко ухудшилось. К этому времени большевикам удалось организовать ВРК в станице Каменской под председательством левого эсера подхорунжего Ф.Г. Подтелкова. ВРК принял резолюцию о свержении правительства Каледина. Деятельность этого органа поддерживали многие донские полки, возвращавшиеся с фронта.

В начале января 1918 г. началось наступление на Дон красногвардейских отрядов. На Таганрог и Ростов двигалась группа бывшего прапорщика Р.Ф. Сиверса, восточнее – группа под командованием Ю.В. Саблина, с Кубани двигались части большевизированной 39-й пехотной дивизии. 21 января под станицей Глубокой 27-й Донской казачий полк войскового старшины Н.М. Голубова разбил отряд Чернецова, около 40 чернецовцев со своим командиром попали в плен и были казнены при попытке побега. Это поражение привело к развалу всего «калединского» фронта. В сложившейся ситуации атаман Каледин 29 января 1918 г. покончил с собой, и в начале февраля красные вступили на территорию Донской области[515]. Новым атаманом стал генерал-майор А.М. Назаров. Однако уже началась агония казачьей власти. 23 февраля белые оставили Ростов-на-Дону, а 25 февраля части под командованием войскового старшины Голубова заняли донскую столицу – город Новочеркасск. Не покинувший свой пост атаман Назаров 3 марта был расстрелян в окрестностях города вместе с группой офицеров и чиновников. По некоторым данным, расстрел осуществлял казачий взвод[516].

Добровольческая армия с Дона ушла на Кубань в поход, позднее получивший название 1-го Кубанского. В день падения Новочеркасска донские казаки во главе с Походным атаманом генерал-майором П.Х. Поповым выступили в Степной поход в глухой район на востоке Донской области, где провели два месяца. В отряде Попова числились 1727 человек при 5 орудиях и 39 пулеметах – в основном это были донские партизаны из отрядов Семилетова, Назарова и других командиров.

Осенью 1917 г. Кубань также не признала советской власти, в регионе началось формирование добровольческих отрядов, наиболее известными из которых являлись отряды войскового старшины П.А. Галаева, капитана В.Л. Покровского, полковников Н.П. Лесевицкого и С.Г. Улагая. Однако в той обстановке у противников большевиков на Кубани не было шансов на успех – через регион проходил маршрут возвращения домой огромной массы солдат Кавказского фронта. Эта лавина неизбежно должна была смести все преграды на своем пути, и прежде всего немногочисленные отряды добровольцев. Именно фронтовики позднее составили основу во многом анархических и недисциплинированных, но все же сильных советских вооруженных формирований Северного Кавказа, сковавших Добровольческую армию вплоть до поздней осени 1918 г.

Уже в январе 1918 г. на Кубани начались боевые столкновения. 14 марта 1918 г. казаками был оставлен Екатеринодар, а имевшиеся формирования сосредоточились в районе аула Шенджий. Появление малочисленной Добровольческой армии на Кубани не вызвало энтузиазма местного населения. Тем не менее здесь в марте к добровольцам присоединилось несколько тысяч кубанских казаков (в основном из состава Кубанского правительственного отряда генерал-майора В.Л. Покровского), что в сложившейся обстановке стало ощутимым прибавлением. В станице Новодмитриевской было заключено даже специальное соглашение по этому вопросу. В дальнейшем кубанские формирования действовали уже совместно с добровольцами. Но ни освободить Кубань, ни поднять казаков на борьбу добровольцы не смогли. Более того, сама Добровольческая армия неизбежно погибла бы, не случись казачьего восстания на Дону. К лету 1918 г. настроения кубанцев изменились. В результате открытой поддержки красными во всех отношениях неказачьего населения, мародерства и насилий красногвардейских отрядов казачество перешло на сторону антибольшевистских сил.

Ситуация на Тереке для казаков складывалась значительно хуже. В декабре 1917 г. были убиты сразу два Войсковых атамана – М.А. Караулов и пришедший ему на смену Л.Е. Медяник. Потеря руководства войска привела к установлению в конце 1917 г. на его территории советской власти. Банды разнузданных солдат, возвращавшихся с Кавказского фронта, беспрепятственно терроризировали местное население.

Руководители астраханского казачества также не признали захват власти в Петрограде, но вследствие малочисленности войска и меньших возможностей для организации добровольческих отрядов серьезного сопротивления без поддержки извне оказать не могли. Еще 20 октября 1917 г. Астраханское войско присоединилось к Юго-Восточному союзу – военно-политическому объединению казачьих войск Юга России на антибольшевистской платформе. На стороне Войскового атамана генерал-майора И.А. Бирюкова в составе добровольческих формирований числились не более 1500 офицеров, добровольцев и казаков. Тем не менее 11–24 января 1918 г. в Астрахани развернулись ожесточенные бои между казаками и сторонниками местного ВРК, стремившегося к ликвидации войска. Казаки потерпели поражение, их отряды были разбиты и рассеяны в калмыцких степях, атаман Бирюков попал в плен и позднее был расстрелян, а войско в феврале 1918 г. по решению Астраханского губисполкома было упразднено. На весь период Гражданской войны Астрахань оказалась под контролем красных, став серьезным препятствием на пути соединения Восточного и Южного фронтов белых.

Условия для создания на казачьих территориях Нижнего Поволжья крупного антибольшевистского очага не являлись благоприятными изначально: малочисленные казачьи станицы были разбросаны в густонаселенных крестьянских районах, находясь под постоянным давлением неказачьего большевизированного населения[517]. По всей видимости, станичное астраханское казачество смирилось с ситуацией, поскольку на подконтрольной красным территории войска в 1918 г. не было восстаний. В условиях потери собственной территории астраханское казачество в дальнейшем участвовало в борьбе с красными в составе белых формирований как Юга, так и Востока России на Дону и Урале.

Соседнее с Астраханским Уральское казачье войско в начальный период Гражданской войны заняло особую позицию и не выступило против новой власти. Здесь сложилось двоевластие войсковой администрации и Совета депутатов. Однако уже в начале 1918 г. в Уральске были арестованы местные коммунисты, совет депутатов разгромлен, а большевизированный гарнизон распущен. 23 марта красным отрядом из Оренбурга под командованием В.Н. Ходакова и А.Е. Левашова без боя был занят город Илек, расположенный на границе с Оренбургской губернией. Первоначально красные вели себя здесь относительно мирно, но потребовали признания советской власти, выплаты контрибуции и выдачи хлеба для обеспечения голодавшего населения Туркестана. Казаков такой подход возмутил, что повлекло обострение ситуации. Красные открыли стрельбу в воздух и значительно ужесточили первоначальные требования. Было выдвинуто требование сдачи оружия, а на следующий день начались реквизиции и аресты офицеров. Ситуация резко обострилась после того, как один из офицеров за попытку побега был расстрелян, а красный отряд начал грабеж города.

Казаки подняли восстание, в результате чего 26 марта красные в Илеке были разбиты (убиты около 100 человек, пленных утопили в прорубях на Урале). 29 марта советская власть в Уральске была низложена, ее руководители казнены, а 5 апреля Войсковой съезд объявил мобилизацию казаков от 19 до 55 лет и фактически возглавил борьбу казаков с большевиками. Уральские казаки действовали на войсковой территории от Каспийского моря до Илецкого городка. В отношении снабжения они находились, пожалуй, в худшем положении в ряду остальных казачьих войск. В то же время старообрядческое по своему конфессиональному составу войско отличалось непримиримостью. Войсковой съезд еще весной 1918 г. объявил об автономии области, а летом признал власть самарского Комуча, от которого казаками было получено оружие[518]. Уже весной 1918 г. была создана Уральская армия, действовавшая на войсковой территории от Каспийского моря до Илецкого городка. Численность армии колебалась от 12 до 25 тысяч бойцов (в разные периоды существовали Донская, Кубанская, Отдельные Уральская, Оренбургская и Семиреченская армии, основу которых составляли казачьи части).

На Южном Урале обстановка складывалась примерно по той же схеме, что и на Дону. Руководители большевиков быстро осознали, какую опасность для них представляло выступление оренбургского казачества, территория расселения которого перекрывала стратегически важные пути из Европейской России в Сибирь и Среднюю Азию. Первые попытки большевиков подавить выступление Дутова силами красногвардейских отрядов закончились для них неудачно, поэтому красные стали наращивать силы против оренбургского атамана. На Южный Урал из Петрограда прибыл сводный Северный летучий отряд мичмана С.Д. Павлова (1500 человек), отряды В.К. Блюхера из Самары, А.Л. Борчанинова из Перми и П.З. Ермакова из Екатеринбурга. Боевыми действиями против Дутова руководил чрезвычайный комиссар Оренбургской губернии и Тургайской области П.А. Кобозев.

В ночь на 25 декабря 1917 г. красные заняли город Троицк – центр 3-го военного округа Оренбургского войска, одновременно с этим они повели новое наступление на Оренбург. Атаман А.И. Дутов сумел выставить не более двух тысяч человек, включая «стариков» и молодежь. Большинство боеспособных казаков еще не вернулось с фронтов Первой мировой войны, а возвращавшиеся не хотели снова браться за оружие, так как новая власть еще не успела проявить себя и воевать вроде бы было не за что. В результате 18 января 1918 г. Оренбург пал, добровольческие отряды пришлось распустить по домам. Те, кто не пожелал сложить оружие, отступили по двум направлениям: на Уральск (во главе с генерал-майором К.М. Слесаревым) и на Верхнеуральск или временно укрылись по станицам. Дутову пришлось бежать из Оренбурга в сопровождении шести офицеров, вместе с которыми он вывез регалии войска и часть оружия. Несмотря на требования новых властей задержать Дутова, обещание вознаграждения за его поимку и почти полное отсутствие у него охраны, ни одна из станиц атамана не выдала[519].

Дутов решил не покидать территорию войска и отправился в Верхнеуральск, находившийся вдали от крупных дорог и дававший возможность сформировать новые силы против большевиков, не теряя управления войском. Основу нового формирования составили партизанские отряды войсковых старшин Г.В. Енборисова и Ю.И. Мамаева, есаула Е.Д. Савина, подъесаулов В.А. Бородина и Н.Ф. Михайлова, сотника В.М. Свиридова[520]. На территории 2-го (Верхнеуральского) военного округа отряды Дутова продержались до середины апреля, когда казаки были вынуждены под ударами превосходящих сил красных под командованием В.К. Блюхера уйти с территории войска вместе с семьями в шестисотверстный поход на юго-восток, в Тургайские степи. Лишь в начале июля 1918 г. на волне восстания чехословаков и казаков небольшой отряд Дутова вернулся в войско. Тургайский поход оренбуржцев стал аналогом Степного похода донских казаков. Антибольшевистски настроенные оренбургские казаки, уйдя в тургайские степи, сумели сохранить свое управление в лице атамана и правительства, а также мотивированное ядро казаков – идейных сторонников антибольшевистского движения, ставшее основой для развертывания казачьих формирований во второй половине 1918 г.

В Семиречье 1 ноября 1917 г. было образовано Войсковое правительство, заявившее о непризнании новой власти. Область была сильно большевизирована. Ситуация осложнялась непростыми межнациональными отношениями после недавно подавленного восстания 1916 г. Кроме того, Семиречье было изолировано соседними регионами, признавшими петроградский переворот. Была прервана связь и прекращен подвоз продуктов. В начале 1918 г. был убит бывший Войсковой атаман генерал-лейтенант А.И. Кияшко, незадолго до этого сдавший свой пост полковнику Н.С. Щербакову. 13 (26) февраля Войсковым атаманом был избран полковник А.М. Ионов, однако в ночь на 3 марта войсковая столица, город Верный, в результате внутреннего восстания оказалась под контролем местного ВРК. Семиреченские казаки-фронтовики заняли такую же позицию, как и в других войсках.

Сибирское казачество в конце 1917 г. придерживалось нейтралитета. Разумеется, ни войсковая администрация, ни офицерский корпус не были подлинными сторонниками такого курса, однако в сложившихся обстоятельствах вооруженная борьба была в этом регионе самоубийственной. 26 января 1918 г. омский Совет казачьих депутатов арестовал Войсковое правительство. Этот шаг, несмотря на декларируемый нейтралитет, был равносилен признанию новой власти. К началу марта 1918 г. Совет казачьих депутатов признавала 41 станица, против выступали 46 станиц, еще 41 станица занимала нейтральную позицию, что устраивало большевиков. 3-й Войсковой круг, состоявшийся во второй половине марта – начале апреля 1918 г., признал СНК и Брестский мир[521]. Однако противники большевиков не прекращали работу. С конца 1917 г. в войске создавались подпольные организации, в основном из офицеров. Белое подполье придерживалось политической программы генерала Л.Г. Корнилова (выходца из сибирского казачества). В начале 1918 г. на территории войска был сформирован партизанский отряд есаула Б.В. Анненкова, другим крупным партизанским формированием стал отряд полковника В.И. Волкова. Однако до выступления чехословаков сибирские казаки за редким исключением почти не принимали участия в антибольшевистском движении.

Похожая ситуация сложилась и в Амурском казачьем войске. Здесь советская власть была установлена 25 февраля 1918 г., однако войсковая администрация продолжала функционировать, перебравшись в Китай. 5-й Войсковой круг совместно с крестьянским съездом 1 апреля 1918 г. принял решение об упразднении звания казака и войскового самоуправления, то есть о добровольном саморасказачивании. В сентябре 1918 г. военная власть в области перешла к атаману И.М. Гамову. Решение 5-го круга было отменено. Таким образом, активного участия в антибольшевистском движении амурское казачество на этом этапе не приняло, последовательно подчиняясь устанавливавшейся в регионе власти красных или белых. С сентября 1918 г. амурцы вошли в состав противобольшевистских вооруженных формирований, действуя в основном силами собственной казачьей бригады против местных красных партизан.

Уссурийское казачье войско не признало петроградского переворота, что было зафиксировано решением 4-го Войскового круга в Имане в январе 1918 г. Кроме того, круг провозгласил автономию войска. Но какого-либо сопротивления установлению в апреле 1918 г. советской власти здесь оказано не было.

На выборах в Учредительное собрание основная масса казаков проголосовала за казачьи избирательные списки, лишь на Кубани выборы не состоялись, а в Забайкалье казаки отдали предпочтение эсерам.

Подводя итоги начальному периоду борьбы, необходимо отметить, что большевикам зимой 1918 г. удалось взять казачьи земли под свой контроль. Это произошло в значительной степени из-за пассивной или пробольшевистской позиции фронтового казачества, уставшего от войны, желавшего лишь отдыха в своих станицах и не предвидевшего последствий такого выбора. Вместе с тем в конце 1917 – начале 1918 г. практически во всех казачьих войсках выделились лидеры антибольшевистского движения, готовые вести последовательную борьбу с новой властью. Обращает на себя внимание тот факт, что, как правило, это были представители войсковой администрации, атаманы. Выборный характер их власти делал их легитимными выразителями позиции казачьих масс. Антибольшевистская позиция атаманов и других представителей войсковых администраций в дальнейшем предопределила и организованное участие казачества в Белом движении в составе своих казачьих войск.

Конфликт «стариков» и фронтовиков не позволил казачьим атаманам на начальном этапе борьбы объединить вокруг себя значительные массы казаков, а вооруженный нейтралитет казачества был на руку большевикам. Однако новая власть не считалась с казачьими традициями и образом жизни, разговаривала с казаками в основном с позиции силы, начала ущемлять права казачества, а к не желавшим подчиняться применялись репрессивные меры. В некоторых местах начались захваты казачьих земель крестьянами. Такой подход к военизированному и привилегированному сословию привел к росту недовольства и масштабным восстаниям, а также к вспышке белого террора[522]. Начался повстанческий период борьбы в казачьих областях, временные рамки которого условно охватывают события первой половины 1918 г. Для многих казаков борьба с большевиками уже в начале 1918 г. приняла характер борьбы за свои права и возможность свободного существования. За считанные месяцы на казачьих территориях развернулось мощное антибольшевистское повстанческое движение[523].

Движущими силами повстанческих выступлений казачества в 1918 г. были офицерство, «старики» и учащаяся молодежь. Само казачество без помощи извне, конечно, не смогло бы одержать верх в этой борьбе. Временная победа была достигнута при помощи внешних сил (чехословаков, добровольцев, немцев). В результате казачьи войска были освобождены от красных, восстановлен прежний порядок управления. Из общей цепи казачьих восстаний выпадает Астраханское казачье войско, территория которого после двухнедельных январских боев 1918 г. в Астрахани на весь период Гражданской войны оказалась под контролем красных. Кроме того, за рамки традиционного представления о повстанчестве выходят события на Кубани, поскольку там выступления происходили лишь в непосредственной связи с действиями добровольцев – кубанцы присоединились к Добровольческой армии и действовали в ее составе.

Интересен вопрос о непосредственных причинах зарождения казачьего повстанчества. По мнению современного американского исследователя П. Холквиста, первопричиной вооруженного выступления казачества против красных на Дону были слухи о мародерстве отрядов Красной гвардии в начале 1918 г., то есть не столько сам террор, сколько «великий страх» перед ним. «Великий страх» в казачьей среде сочетался с ненавистью к неказачьему населению. Такой же страх испытывало и последнее в отношении казаков, таким образом, заключает Холквист, социальные мобилизации одновременно происходили с обеих сторон[524]. Нельзя в полной мере согласиться с американским ученым, поскольку начальный период Гражданской войны в казачьих регионах был отмечен целым рядом актов красного террора (в особенности против уважаемых в казачьей среде лиц – представителей войсковой администрации, офицеров, «стариков»), так что слухи являлись в значительной степени обоснованными, хотя отрицать наличие острейших внутренних конфликтов между казачьим и иногородним крестьянским населением не приходится.

На Дону по местной инициативе образовалась Донская советская республика, председателем СНК которой стал Ф.Г. Подтелков. Занятие красными Донской области сопровождалось массовым террором, главным образом в крупных городах, прежде всего, против казачьего офицерства. Станицы (и даже советизированные казачьи части) не выдавали офицеров и оружия, что стало тревожным предостережением для большевиков. Репрессии коснулись и других социальных групп. Производившиеся реквизиции продовольствия для снабжения красного центра и, наконец, решение о национализации казачьих земель не могли вызывать симпатий казачества. Постепенно прежде нейтральные или даже пробольшевистски настроенные фронтовики становились на антибольшевистские позиции.

18 (31) марта 1918 г. в станице Суворовской началось восстание донского казачества, успеху которого в значительной степени способствовало появление на Украине, а затем и на Дону германских войск. Одновременно начались восстания и в других местах. Казаки отряда войскового старшины М.А. Фетисова из станицы Кривянской внезапным налетом 1 (14) апреля захватили Новочеркасск. Через четыре дня город был отбит красными, наступавшими со стороны Ростова. Повстанцы, сосредоточившиеся в станице Заплавской (в 10 км восточнее Новочеркасска), образовали Заплавскую (позднее – Южную) группу под командованием полковника С.В. Денисова. Активизировались и партизаны, ушедшие в Степной поход, – они составили Северную группу под командованием войскового старшины Э.Ф. Семилетова. Повстанцы из Задонья образовали Задонскую группу генерал-майора П.Т. Семенова. 4 (17) апреля остатки повстанческих дружин общей численностью до 4000 человек сосредоточились в Кривянской, где было объявлено о создании казачьей армии под командованием генерала К.С. Полякова. Ее основу составили повстанческие формирования и отряд партизан-степняков.

18 апреля (1 мая) 1918 г. из Ростова-на-Дону в северные округа Донской области (Усть-Медведицкий и Хоперский) с целью мобилизации казаков была направлена экспедиция донского ВРК во главе с Ф.Г. Подтелковым и комиссаром М.В. Кривошлыковым. Однако члены отряда потерпели неудачу, на хуторе Пономарев станицы Краснокутской 78 участников экспедиции были расстреляны казаками, а Подтелков и Кривошлыков – повешены.

23 апреля (6 мая) Новочеркасск был вновь занят казаками и подошедшим отрядом полковника М.Г. Дроздовского. 25 апреля (8 мая) германские войска вошли в Ростов. В Новочеркасске был образован Совет обороны во главе с есаулом Г.П. Яновым, позднее получивший название Временного правительства Дона.

Взаимоотношения представителей Южной и Северной групп складывались непросто, поэтому объединить восставший Дон в перспективе мог лишь авторитетный для всех группировок лидер. Собравшийся первоначально в станице Константиновской, а затем в Новочеркасске Войсковой круг («Круг спасения Дона») 3 (16) мая избрал донским атаманом генерал-майора П.Н. Краснова как одного из старших по службе донских генералов. Эта кандидатура устроила всех, поскольку ни «степняки», ни «заплавцы» не получали решающего преимущества. Претендовавшие на лидерство в войске участники Степного похода, и прежде всего генерал П.Х. Попов и его сподвижник генерал Э.Ф. Семилетов, оказались отстранены от руководящих постов, начальник штаба Попова полковник В.И. Сидорин подал в отставку, а партизанские отряды были распущены[525]. С избранием Краснова атаманом командующим Донской армией стал генерал-майор С.В. Денисов. Начался новый этап борьбы[526].

Аналогичный процесс происходил и на Южном Урале. Весной 1918 г., вне связи с оренбургским атаманом А.И. Дутовым, на территории 1-го военного округа Оренбургского казачьего войска началось мощное повстанческое движение против большевиков, которое возглавили Съезд делегатов 25 объединенных станиц и штаб фронтов во главе с войсковым старшиной Д.М. Красноярцевым. 28 марта в станице Ветлянской казаками был уничтожен отряд председателя Совета Илецкой Защиты П.А. Персиянова, 2 апреля в станице Изобильной уничтожен карательный отряд председателя Оренбургского губисполкома и ВРК С.М. Цвиллинга, а в ночь с 3 на 4 апреля отряд войскового старшины Н.В. Лукина (вскоре расстрелян красными) совершил дерзкий налет на Оренбург, заняв город на короткое время и нанеся красным ощутимые потери.

Вспышки сопротивления повлекли эскалацию конфликта. На территории губернии действовали карательные отряды, которые расстреливали казаков, сжигали сопротивлявшиеся станицы (весной 1918 г. сожжено 11 станиц), налагали на казаков значительные контрибуции.

Об эскалации сопротивления казаков на Южном Урале и ее причинах 25 мая 1918 г. писал управляющему делами СНК В.Д. Бонч-Бруевичу крестьянин села Ново-Ключевка Бузулукского уезда Самарской губернии Г.В. Глушков: «С казаками можно было давно уже все уладить без штыков. Они бы выдали и Дутова и всех главарей, но бестактность красноармейцев так озлобляет казачье население, что просто диву даешься – или дело ведут набитые дураки – или просто провокаторы. Два-три хороших, теплых воззвания, какие мастер составлять Л.Д. Троцкий, и казаки были бы на нашей стороне.

Теперь около Оренбурга Дутова нет. Казаки сами нападают именно на те отряды, которые позволяют себе хозяйничать в казачьих селениях. Если провести следствие, то картина выяснится ужасающая. Я ехал в вагоне вместе с красноармейцами, они мне рассказывали следующее: “Когда мы занимаем казачью деревню, то отбираем все, что можно взять, заставляем кормить себя утками и курами, словом, живем хорошо. Только одно плохо, нападают на них на сонных. Недавно убили 110 человек”. Каждого казака решили убивать, всех офицеров брать на пушку[527]. Вот те девизы, с которыми идут на Оренбургский фронт большинство наших товарищей-красноармейцев»[528].

В результате подобной недальновидной политики только на территории 1-го военного округа Оренбургского казачьего войска к июню 1918 г. в повстанческую борьбу оказалось вовлечено свыше 6000 казаков. Важную роль в организации выступлений казаков сыграли станичные военные комиссии. Кроме того, в конце мая к движению сопротивления присоединились казаки 2-го и 3-го военных округов, поддержанные восставшими чехословаками. Уже в мае Оренбург оказался окружен отрядами восставших казаков, и красным, чтобы попасть в город, приходилось продвигаться с боями даже по линии железной дороги, подвергавшейся систематическим налетам и разрушению.

Выступление против большевиков Отдельного Чехословацкого корпуса кардинально изменило стратегическую обстановку на Востоке России. Казаки стали действовать совместно с чехословаками. В то же время автономное друг от друга выступление казаков в 1-м и других военных округах предопределило в дальнейшем искусственное раздробление территории войска, в результате которого казачьи формирования 2-го и 3-го округов с лета 1918 г. оказались отделены от формирований 1-го округа и подчинены различным антибольшевистским правительствам.

После получения известий о восстании в войске атаман А.И. Дутов, ушедший с небольшим отрядом в Тургайские степи, принял решение вернуться. Под натиском казаков-повстанцев В.К. Блюхер, Н.Д. Каширин (бывший казачий подъесаул) и Г.В. Зиновьев, возглавлявшие силы красных в регионе, со своими отрядами отступили из-под Оренбурга на север, в район Белорецка, и на юг, в Туркестан. 3 июля 1918 г. повстанческие отряды войсковых старшин Д.М. Красноярцева и Н.П. Карнаухова овладели Оренбургом, а 7 июля в город вошел партизанский отряд Дутова. Как и на Дону, между «степняками» и «заплавцами», на Южном Урале существовала определенная рознь между «тургайцами» и участниками восстания на казачьей территории. Однако Дутов сумел одержать верх над оппозицией и стал единоличным властителем на Южном Урале[529].

В Семиречье, как и в некоторых других казачьих регионах, весной 1918 г. также вспыхнуло казачье восстание, причиной которого послужили попытки насильственных реквизиций зерна и оружия. 16 апреля отряд красногвардейцев под командованием левого эсера Щукина был разгромлен казаками станиц Софийской, Надеждинской и Малой Алматинской. Затем пять южных станиц восстали и осадили город Верный, причем отряд казаков сотника Бортникова совершил дерзкий налет на город и освободил из тюрьмы Войскового атамана А.М. Ионова. В период с 24 апреля по 11 мая действовало перемирие, которое было на руку скорее красным, рассчитывавшим на подход свежих сил из Ташкента. Действительно, в мае из Ташкента прибыл отряд А. Мураева (около 600 бойцов), который совместно с семиреченскими большевиками и красногвардейцами начал успешные действия против повстанцев. По некоторым данным, пленных с целью устрашения населения рубили прямо на станичных площадях. В итоге к началу июня восстание было жестоко подавлено, а само войско упразднено. Несмирившиеся казаки вскоре вновь восстали. На этот раз их поддержали части Степного Сибирского корпуса Сибирской армии. 21 июля Семиреченский отряд полковника Ф.Г. Ярушина взял Сергиополь, захват которого стал сигналом для казачьего восстания на севере области. В ответ на это верненские большевики предприняли ряд энергичных мер по подавлению опасного для них мятежа. Однако белые сумели взять под свой контроль все Северное Семиречье. С 29 августа по 7 сентября они контролировали Лепсинск, а в конце сентября 1918 г. в Семиречье установился стабильный антибольшевистский фронт. По мере освобождения территории войска от красных возрождалось и семиреченское казачество.

В Уссурийском войске в 1918 г. появился свой сильный лидер местных казаков (хотя по своему происхождению из харьковских мещан и не принадлежавший к казачеству) подъесаул И.П. Калмыков, временно исполнявший обязанности Войскового атамана. Весной 1918 г. Калмыков сформировал Особый Уссурийский казачий отряд численностью около 500 человек, с которым в период июня – августа 1918 г. при содействии чехословаков из Владивостокской группы генерал-майора М.К. Дитерихса очистил от красных железную дорогу от Никольска-Уссурийского до Хабаровска, причем в ходе боев численность отряда Калмыкова увеличилась примерно в 2,5 раза[530].

Наиболее поздним по времени из казачьих повстанческих выступлений на Юге России стало терское восстание[531]. Тем не менее исследователи все равно считают его преждевременным, поскольку Добровольческая армия не могла поддержать восставших, что привело к значительным потерям в их рядах. Восстание началось со стихийных выступлений в июне 1918 г. Видную, но неоднозначную роль в нем сыграл отряд полковника А.Г. Шкуро, захват которым Кисловодска в середине июня 1918 г. спровоцировал преждевременное начало восстания в Волгском, а затем и в Моздокском отделах. Центром восстания был Моздок, где 20 июня (3 июля) состоялся Съезд казаков и крестьян Терского войска, избравший в качестве исполнительного органа Казачье-крестьянский совет во главе с эсером Г.Ф. Бичераховым. Позднее руководство восстанием взяло на себя Временное народное правительство Терского края эсеровского толка во главе с тем же Бичераховым. Образовалось несколько повстанческих фронтов, общее руководство которыми из станицы Прохладной осуществлял полковник Н.К. Федюшкин, а позднее – сменивший его генерал-майор Э.А. Мистулов (покончил с собой в ноябре 1918 г.). Таким образом, восстание имело два центра: Моздок (политический) и Прохладную (военный), которые соперничали между собой. Повстанцы не обладали достаточным количеством боеприпасов, а их формирования имели ополченческий характер и действовали локально. В период полевых работ казаки, несмотря на критичность ситуации, расходились по домам[532]. В результате красным удалось прорвать Прохладненский фронт, и восстание было подавлено. Некоторые из его участников отошли через Кабарду на соединение с Добровольческой армией, другая группа вышла в Дагестан. Поражению восстания способствовали острые внутренние противоречия и несогласованность действий восставших. Неудача на Тереке не является исключением из общего хода борьбы казачества; как и первое восстание в Семиречье, она наглядно демонстрирует обреченность повстанческих выступлений без поддержки со стороны регулярных формирований, таких как чехословацкие, белые добровольческие или немецкие войска.

На территории Забайкальского казачьего войска в августе 1918 г. также произошло небольшое казачье восстание. 23 августа в Чите восстали политзаключенные во главе с подполковником Б.П. Ивановым, а на следующий день казаки станицы Титовской под командованием есаула Е.Л. Трухина попытались прорваться в город. 26 августа красные оставили Читу, в тот же день в город вошли казаки Трухина, а городом Нерчинск овладели казаки станицы Знаменской во главе с есаулом Селинским. Не стоит переоценивать значение этих выступлений – красные оставляли крупные центры Забайкалья под воздействием наступавших чехословаков и сибирских войск. 27 августа эти силы уже вошли в Читу. Было восстановлено Забайкальское казачье войско. 30 августа произошло соединение этих сил с войсками Г.М. Семенова на реке Онон. 14 сентября Семенов прибыл в Читу[533].

Отличительными чертами казачьего повстанчества являлись стихийность, локальность, поддержка местного населения. В своих действиях казаки часто прибегали к диверсиям – разбирали полотно железной дороги, сжигали мосты, совершали стремительные набеги. Иногда борьба приобретала жестокий и бескомпромиссный характер, но в отдельных местах, наоборот, смена власти происходила мирным путем. Во главе движения в 1918 г., особенно на его начальном этапе, как правило, оказывались малоизвестные офицеры в небольших чинах. Лидеры казаков-повстанцев в некоторых случаях составляли оппозицию войсковой администрации после ее восстановления на казачьих территориях. В дальнейшем многие из них, не искушенные в политической борьбе и интригах, не смогли удержаться на первых ролях в освобожденных казачьих областях.

С окончанием повстанческого периода и освобождением казачьих территорий на них стали создаваться близкие к регулярным казачьи вооруженные формирования, восстанавливались органы казачьего самоуправления, Войсковые правительства. В некоторых войсках (Донское, Уральское, Оренбургское) появились свои казачьи армии или армии с преобладанием казаков, государственная символика, законодательные акты, закреплявшие войсковую автономию. Такое положение вещей было в значительной степени обусловлено отсутствием на тот момент в России приемлемой для казаков верховной государственной власти. Лишь с конца 1918 г. начался период интеграции казачества с белыми армиями и фронтами. Таким образом, и сами казаки, и выразители их позиции атаманы в новых условиях преследовали собственные цели, далеко не всегда совпадавшие с задачами антибольшевистской России. В наибольшей степени негативные последствия этого, вылившиеся в сепаратизм и атаманщину, проявились на слабо контролировавшихся белым центром окраинах – на Дальнем Востоке, в Семиречье, на Кубани. В меньшей степени это было присуще остальным казачьим войскам.

Период борьбы казаков во второй половине 1918 г. можно назвать автономным не случайно. Должного взаимодействия с Белым движением еще не наступило, а казачья войсковая администрация предпочитала придерживаться собственного курса, подчеркивая автономность и самостоятельность своих войск. В этот период Донская армия, несмотря на общность задач, сражалась без какого-либо взаимодействия с Добровольческой армией, подчас действуя в диаметрально противоположных направлениях (добровольцы – на Кубань, донцы – на Царицын). Донская армия в то время была очень слабой. Первоначально в войсках почти не было офицеров-генштабистов, а в штабе армии не имелось карт, канцелярских принадлежностей и средств связи[534].

Встреча командующего Добровольческой армией генерала А.И. Деникина и донского атамана генерала П.Н. Краснова 15 (28) мая 1918 г. в станице Мечетинской не привела к объединению. Различной была и ориентация руководства двух армий – командование Донской армии и администрация Всевеликого войска Донского ориентировались на центральные державы, а добровольческое – на Антанту. В своем письме кайзеру Вильгельму в июле 1918 г. Краснов отметил, что в случае восстановления Восточного фронта Дон будет держать нейтралитет и не допустит боевых действий на своей территории. Краснов предлагал Германии в обмен преимущественное право вывоза излишков хлеба, кожевенных товаров, сырья, шерсти, рыбы, жиров, масла, табака, скота, лошадей, вина и другой продукции с территории Дона с обменом их на необходимые Дону сельскохозяйственные машины, химические продукты, различное оборудование. Кроме того, Краснов обещал кайзеру особые льготы для германских предпринимателей в отношении инвестиций в донские предприятия[535]. В результате таких заверений Краснов добился признания немцами границы Дона с Украиной.

Краснов просил германского императора и о военной помощи, но не получил ее. Тем не менее атаману удалось, по различным подсчетам, поставить под ружье до 50 тысяч казаков, что было внушительной силой. Лица неказачьего сословия, участвовавшие в борьбе с красными на Дону, были приняты в казаки. И все же мобилизационная политика большевиков оказалась намного эффективней, в результате чего численное превосходство было на их стороне. Детищем Краснова стала Молодая армия (до 20 тысяч казаков), укомплектованная молодыми казаками, прошедшими серьезную подготовку. Осенью 1918 г. эта армия получила боевое крещение. Краснов всячески пытался возродить боевой дух казачества. При нем войско обрело свое историческое наименование «Всевеликое войско Донское», создавались атрибуты донской казачьей государственности, культивировался казачий национализм.

К концу июля 1918 г. территория войска была освобождена от красных. Предстояло выйти за пределы Донской области, что с учетом казачьей психологии было непросто. «Пойдем, если и “русские” пойдут», – говорили казаки, но русское крестьянство не горело желанием отрываться от своих уездов. Сами казаки, помня опыт участия в карательных мероприятиях в старой России, не стремились выходить за пределы области и драться за «мужичьи» интересы. Незамедлительно началось резкое падение боевого духа казачьих частей. Одной из основных задач Донской армии стало овладение Царицыном – ключевым пунктом на правом фланге армии. Казаки перерезали железнодорожную ветку Царицын – Торговая, было предпринято несколько безуспешных штурмов города, однако существенных результатов добиться не удалось.

В результате борьба свелась практически к пассивной обороне границ войска. В то же время донские казаки обеспечивали тыл совершавшей 2-й Кубанский поход Добровольческой армии. Благодаря этому добровольцы не сталкивались с необходимостью вооруженного противоборства с красным центром, что позволило им значительно усилиться в преддверии решающих операций 1919 г.

Донское командование относилось к руководству Добровольческой армии неоднозначно. По мнению генерала С.В. Денисова, Добровольческая армия напоминала «странствующих музыкантов», тогда как Донская армия была связана с определенной территорией[536]. Добровольческое командование пользовалось помощью Дона в снабжении, однако ответного содействия в виде направления квалифицированных командных кадров, в которых нуждался Дон и которые в избытке имелись у Деникина, казаки не получили. Конфронтация двух антибольшевистских армий вылилась на страницы прессы. Ценные свидетельства об этих событиях содержатся в личных документах Деникина. 17 (30) сентября 1918 г. он писал генералу Н.А. Степанову в Сибирь: «С Доном отношения Добровольческой армии по внешности соседские – взаимная поддержка и помощь друг другу чем можно. По существу же политика атамана Краснова двойственна и преследует лично-эгоистические интересы, что сильно отражается на установлении полного единства и на проявлении союзниками необходимой спешности в оказании их содействия. По вопросу об едином командовании полного соглашения еще не достигнуто»[537].

Вместе с тем на Дону складывалась оппозиция власти атамана П.Н. Краснова. Часть старших офицеров проантантовской ориентации была недовольна заигрыванием с немцами и рассчитывала на союз с Деникиным. Среди оппозиционеров оказались генералы В.И. Сидорин, Э.Ф. Семилетов, А.П. Богаевский. Сидорин и Семилетов были Красновым арестованы, а затем уехали в Добровольческую армию. В Екатеринодаре перебежчиков с Дона встречали с воодушевлением.

Поражение Германии в Первой мировой войне в ноябре 1918 г. резко ослабило позиции прогерманского лобби на Дону и самого атамана Краснова, прекратилась германская помощь, заметно ухудшилось стратегическое положение региона. С уходом немцев с Украины вся западная граница Донской области становилась открытой для ударов красных. Снабжение Донской армии было замкнуто на единственную железнодорожную ветку, поэтому, угрожая прервать снабжение, большевики вынудили донское командование выставить на фронт все резервы. Впрочем, и это не помогло. Содержание значительной армии для Донской области, не имевшей ни достаточного количества подготовленных командных кадров, ни соответствующей материально-технической базы, являлось непосильной задачей. Важную роль в боевом обеспечении играли трофеи. Боеприпасы донцам частично поставляли немцы, а позднее англичане.

На фоне усиления Добровольческой и разложения Донской армии Краснов был вынужден пойти на уступки Деникину. На станции Торговая 26 декабря 1918 г. (8 января 1919 г.) состоялось совместное совещание, по итогам которого были созданы Вооруженные силы на Юге России, объединившие добровольцев, донцов, кубанцев и горцев под общим командованием Деникина. Последующие события привели к полному подчинению Дона добровольческому командованию.

Уже в январе 1919 г. несколько полков в Верхнедонском округе отказались сражаться, в феврале Донская армия была вынуждена отступить за Дон, а затем и за Донец. Большой Войсковой круг в феврале 1919 г. потребовал отставки командования Донской армии. Краснов был вынужден также уйти в отставку, передав 6 (19) февраля атаманский пернач проденикински настроенному генерал-лейтенанту А.П. Богаевскому. На этом автономный период борьбы Дона с большевиками закончился.

По итогам встречи с представителями Кубани 10 (23) июня 1918 г. генерал М.В. Алексеев с горечью отмечал: «Уже ранее из разговоров с [Л.Л.] Бычом для меня была ясна суть пожеланий, домогательств этих жалких представителей “казачьего войска”, их идеалы»[538]. Тем не менее Кубань не имела возможности вести самостоятельную борьбу с большевиками, казаки фактически влились в состав Добровольческой армии.

В ноябре 1918 г. на открытии Кубанской рады в Екатеринодаре командующий Добровольческой армией генерал Деникин произнес речь, в которой призвал к единству в борьбе и заявил о признании необходимости широкой автономии составных частей России, в том числе и казачьих областей. Такое заявление было призвано повлиять на настроения политической верхушки Кубани, которая среди всех казачьих войск в тот период отличалась наибольшим стремлением к сепаратизму и русофобии (одним из штампов кубанской пропаганды того периода являлось выражение «проклятые москали»)[539]. Обусловлено это было историческим разделением населения Кубанского казачьего войска на «черноморцев» (потомков запорожских казаков) и «линейцев» (потомков переселенцев с Дона и крестьян). Наложение исторической психологии представителей казачьей интеллигенции из «черноморцев» на политическую программу социалистических партий оказалось взрывоопасным. Политическими лидерами этой группы были председатель кубанского правительства Л.Л. Быч, председатель законодательной рады Н.С. Рябовол, священник А.И. Кулабухов. «Линейцы» в гораздо большей степени были пророссийски настроены, однако не имели сильных вождей.

Все эти околополитические разногласия мало касались основной массы казачества, которое шло в Добровольческую армию и исполняло приказы белого командования, разделяя цели и задачи этой армии. Доктринеры из Рады мечтали о создании «Великой Кубани», причем ради осуществления этих планов они шли на тайные переговоры с представителями Грузии, пытались организовать голодную блокаду Черноморской губернии, которую намеревались присоединить, с большим размахом вели враждебную Добровольческой армии агитацию и даже высказывались в пользу создания федерации с Украиной. Местные интересы политически близоруких людей возобладали над общегосударственными. В казачьей среде не без пропаганды сверху широко распространились шовинистические настроения. С освобождением Кубани от красных казачество стало открыто мстить иногородним, считавшимся большевиками. В основном борьба шла за землю. На местном уровне начались повсеместные самосуды, предлагалось даже осуществить поголовное выселение иногородних (не казаков) с Кубани, а отдельные члены Рады говорили и об истреблении.

Добровольческое командование осенью 1918 г. не имело тех возможностей для борьбы с кубанским сепаратизмом, какие у него появились к осени 1919 г. Связано это было в том числе и с зависимостью Добровольческой армии от Кубани как от базы. В сентябре 1918 г. кубанцы составляли около 89 % конницы, 44 % пехоты и 33 % артиллерии армии Деникина. По мнению самого Деникина, кубанцев в армии было до 65 %[540]. С этим приходилось считаться.

Исходя из этого, кубанские представители потребовали создать самостоятельную Кубанскую армию. Разумеется, такая армия, как и в случае с Донской армией формирования 1918 г., не пошла бы за пределы войска и не решала бы общегосударственных задач. Добровольцы лишились бы конницы и части пехоты, а кубанцы – опытного командного состава и артиллерии. Наглядным примером является упорная пятимесячная борьба единой Добровольческой армии с красными на Кубани после освобождения Екатеринодара. Самостоятельная Кубанская армия такую борьбу выдержать не могла. Атаман А.П. Филимонов, по мере возможности, пытался сглаживать противоречия и бороться с сепаратистами, однако его борьба с ними как представителя кубанцев имела четкие пределы и не принимала решительного характера.

С образованием в начале 1919 г. ВСЮР, уходом немцев с Украины, утратой мечты кубанцев о федерации с Украиной, усилением позиций Антанты и Добровольческой армии и приближением большевиков донское и кубанское руководство было вынуждено подчиниться ВСЮР. Впрочем, это не привело к прекращению сепаратистской активности кубанских политиков.

По окончании 2-го Кубанского похода и освобождении Кубани от красных Добровольческая армия приступила к Северо-Кавказской операции на Тереке, овладев в январе – феврале 1919 г. территорией Чечни, Ингушетии, Осетии и Дагестана. Несмотря на то что Владикавказско-Грозненская группа красных насчитывала до 8000 человек, белым удалось сравнительно быстро добиться успеха в результате активного использования высокомобильной казачьей конницы. Только благодаря приходу на Терек Добровольческой армии терские казаки смогли организоваться на борьбу с большевиками после неудачного восстания лета – осени 1918 г. Вскоре после вступления III армейского корпуса генерал-лейтенанта В.П. Ляхова и I конного корпуса генерал-майора В.Л. Покровского на территорию войска из терцев удалось сформировать две конные дивизии и две пластунские бригады (позднее появились еще две дивизии и две бригады). Большой Войсковой круг Терского казачьего войска избрал атаманом генерал-майора Г.А. Вдовенко. Фигура Вдовенко была вполне приемлема и для руководства ВСЮР. Само войско получило широкую автономию.

Однако в Северо-Кавказском регионе серьезное значение имел национальный фактор. Горское население нейтрально или сочувственно относилось к советской власти, в том числе в связи с земельным вопросом. 3-й съезд народов Терека принял решение о ликвидации «сунженского клина» – казачьих станиц на бывших ингушских землях. Острейшие противоречия существовали и на территории Чечни. Северный Кавказ после его формального занятия белыми продолжал оставаться очагом постоянной напряженности, жестокой борьбы и серьезного отвлечения сил в белом тылу в решающий период «похода на Москву».

Астраханское войско, как уже отмечалось, утратило свою территорию еще в самом начале Гражданской войны. Вплоть до окончания войны оно оставалось единственным войском, земли которого прочно контролировались красными. Есть основания полагать, что станичное астраханское казачество смирилось с ситуацией, поскольку на занятой красными территории войска в 1918 г. не было восстаний. Здесь, как и в каждом войске, существовал определенный процент активных противников большевистской власти, которые участвовали в борьбе на протяжении всей Гражданской войны. С образованием весной 1918 г. крупного антибольшевистского очага на Дону группа астраханских офицеров и чиновников во главе с князем Д.Ц. (Д.Д.) Тундутовым, исполнявшим обязанности Войскового атамана, прибыла на Дон и попыталась воссоздать управление Астраханского войска и его воинские части. Тундутов сформировал новое правительство и стал формировать Астраханскую армию, командующим которой стал генерал-лейтенант А.А. Павлов. Летом 1918 г. удалось сформировать две бригады. Эти силы действовали с переменным успехом. Осенью 1918 г. общая численность астраханских частей достигла 2000 штыков и шашек. Однако под Царицыном астраханцев разгромила дивизия Д.П. Жлобы, причем астраханская пехота была почти полностью уничтожена, а пленные подверглись зверской казни.

К ноябрю 1918 г. по соглашению между астраханским Войсковым правительством и атаманом Красновым в состав Донской армии вошел Астраханский корпус общей численностью до 4000 штыков и шашек, который был укомплектован, прежде всего, калмыками и иногородним населением Донской области, военнопленными. Собственно астраханских казаков в корпусе было не более 12 %. Донское командование разыскивало природных астраханских казаков в обозах и в тылу. В период с ноября 1918 по февраль 1919 г. корпус принимал участие в наступлении на Царицын и обороне Донской области с юго-востока, действуя в сальских и манычских степях, однако к концу февраля 1919 г. перестал существовать. Остатки корпуса в начале марта 1919 г. были отведены руководством ВСЮР в тыл и переформированы в конную бригаду, основу которой составили калмыки. Сторонник германской ориентации и калмыцкий националист князь Тундутов в феврале 1919 г. был сменен на атаманском посту проденикински настроенным Н.В. Ляховым.

Одновременно астраханцы боролись с большевиками и на территории Уральского войска, куда их часть отошла после поражения астраханского восстания в январе 1918 г. Действиями этой группы руководил есаул Н.К. Сережников. Осенью 1918 г. в Гурьеве были сформированы Астраханский казачий дивизион и пластунский батальон общей численностью до 600 штыков и шашек. Эти части в составе Уральской армии действовали на подступах к Астрахани, одновременно обороняя главную тыловую базу уральцев – город Гурьев. Весной 1919 г. из астраханцев был сформирован Освободительный отряд полковника Сережникова (до 2000 штыков и шашек и до 8 орудий), задачами которого стали освобождение территории Астраханского войска и активные действия против Астрахани. Таким образом, астраханцы в условно выделяемый нами автономный период в отсутствие собственной базы сражались в рядах Донской и Уральской армий.

Осенью 1918 г. красные попытались овладеть Уральском, в боях участвовали формирования под командованием легендарного В.И. Чапаева. Расположенное уступом впереди Восточного фронта белых Уральское войско находилось на периферии антибольшевистских фронтов, поэтому после ухода белых из Поволжья красные получили возможность нанести удар по уральцам. С октября 1918 г. уральцы действовали в составе Юго-Западной армии генерал-лейтенанта А.И. Дутова при оперативной самостоятельности. Уральцы признали приход к власти адмирала А.В. Колчака и подчинились ему как Верховному правителю. 24 января 1919 г. после ожесточенных боев Уральск пал. Положение уральцев являлось непростым и с географической точки зрения – в их тылу были лишь безводные степи и Каспийское море, поэтому в случае неудачи легкого пути отступления не было и поражение грозило гибелью участникам борьбы, если не от красных, то от погодных условий, что и случилось зимой 1919/20 г.[541]

Гражданская война в Уральском войске отличалась большим ожесточением. Начальник штаба Отдельной Уральской армии генерал-майор В.И. Моторный, оказавшись в советском плену, показал: «Озлобленные поступками красных, имевшими, например, место в п.[542], где были вырезаны оставшиеся после отхода казачьих частей до 50 стариков и старух, сожжением поселков и хуторов, разрушением церквей, добиванием раненых, – казаки в свою очередь часто, взяв пленных, расстреливали на месте всех коммунистов, а с остальных снимали верхнюю одежду. Последнее объясняется недостатком обмундирования и обуви в армии. Часть пленных разбиралась казаками по поселкам для полевых работ (этим в огромном большинстве жилось хорошо); другая часть содержалась в лагерях, работая по постройке окопов и разгрузке Гурьевской пристани. Бегство из плена достигало огромных размеров. Благодаря эпидемии тифа, многие из пленных погибли»[543].

В Оренбуржье события во второй половине 1918 г. развивались следующим образом. Освобождение территории войска от большевиков шло с двух сторон: на юге оно осуществлялось повстанческими отрядами оренбургских казаков, а на севере – соединенными силами казаков и частей восставшего против большевиков Отдельного Чехословацкого стрелкового корпуса. По возвращении в Оренбург Дутов признал власть Комуча и вскоре побывал в Самаре. Затем атаман отправился в Омск – столицу Временного Сибирского правительства. Эта поездка привела к острому конфликту Дутова с Комучем, члены которого посчитали визит атамана в Омск едва ли не враждебным шагом и лишили Дутова данных ему ранее полномочий. Между тем оренбургский атаман придерживался своей собственной политической линии, присматривался к тем политическим силам, которые его окружали, а порой и заигрывал и с теми и с другими, стремясь добиться максимальных выгод для своего войска. Скудные материальные возможности подчиненного ему региона вынуждали Дутова лавировать, стремясь получить помощь отовсюду, а сама территория Оренбургского казачьего войска летом 1918 г. оказалась разделена между самарским и омским правительствами. 12 августа на фоне развивавшегося конфликта с Комучем Дутов пошел на беспрецедентный шаг – автономизацию территории войска, значительно укреплявшую его позиции как атамана. Было провозглашено образование в составе Российской федеративной республики (как будущей формы государственного устройства, утвержденной всеми Войсковыми кругами) особой Области войска Оренбургского[544]. Принятие указа 12 августа было проявлением стремления лидеров казачества оградить войско от внешних опасностей и непродуманных решений того или иного правительства (самарского или омского). Автономизация делала Дутова более независимым от давления со стороны Комуча, позволяя на равных вести переговоры с представителями Самары.

Летом 1918 г. главной задачей атамана А.И. Дутова в военном отношении стало освобождение всей территории войска, однако до конца сентября 1918 г. эта задача решена не была. На войсковой земле к осени 1918 г. оставался крупный форпост красных – город Орск. Период августа – сентября 1918 г. на фронтах Оренбургского казачьего войска характеризовался попытками оренбуржцев взять Орск, но для блокирования Орска имевшихся у Дутова сил было явно недостаточно. С переменным успехом шли бои и на ташкентском направлении. Разведка доносила, что красные здесь усиливаются. По взятии Орска Дутов предполагал развить наступление на Актюбинск и ликвидировать весь южный фронт, но его ликвидация могла быть достигнута лишь в случае полного освобождения от красных всего Туркестана, на что, учитывая колоссальную площадь этого региона, были необходимы весьма значительные силы. Такая задача была для оренбуржцев непосильной, на какую-либо стороннюю помощь, за исключением снабжения, рассчитывать не приходилось. Осенью бои с переменным успехом шли на участке между Илецкой Защитой и Актюбинском.

Вопрос со взятием Орска затянулся до самого конца сентября 1918 г., а уже в начале октября в связи с крушением Поволжского фронта на севере образовался Бузулукский фронт, ставший главным для оренбуржцев. «Мы совершенно не имеем обмундирования и белья, и полки наши одеты отвратительно, и тем не менее вот уже три месяца мы деремся без всякой посторонней помощи. У нас не было ни чехословаков, ни добровольцев, ни солдат; все делается исключительно казачьими руками», – писал Дутов[545].

Однако белое командование с огромным трудом могло получить казачьи части на неказачьи фронты. В сентябре 1918 г. в переговорах начальника полевого штаба Поволжского фронта полковника С.А. Щепихина с управляющим военным ведомством Комуча генерал-майором Н.А. Галкиным прозвучали следующие оценки: «Нам нужна [в] значительном количестве конница, мы имеем рядом с собой два казачьих войска, но, чтобы получить одну сотню, необходимо неделями вести дипломатические переговоры, это надо учитывать, ибо командующий должен только приказывать, а не вести переговоры. Желательно у Вас [в] Уфе, теперь же [в] Уфе поставить этот вопрос перед представителями обоих войск…»[546] В дальнейшем ситуация практически не изменилась.

17 октября 1918 г. из оренбургских и уральских казачьих частей была образована Юго-Западная армия, командующим которой стал сам Дутов, уже в чине генерал-лейтенанта. Осенью 1918 г. по освобождении территории войска большинство казаков посчитали свою задачу выполненной и стремились разойтись по станицам, чтобы заняться хозяйством. Это, конечно, не способствовало успехам на фронте.

Одним из первых после омского переворота 18 ноября 1918 г. атаман Дутов признал власть адмирала А.В. Колчака, политическую позицию которого разделял. Однако именно Оренбургское войско больше других пострадало от последствий этого переворота. В Оренбурге противники Дутова и Колчака – деятели партии эсеров, лидеры национальных окраин и представители оппозиции Дутову в лице командующего Ташкентской группой войск полковника Ф.Е. Махина и атамана 1-го военного округа Оренбургского войска К.Л. Каргина готовили заговор против Дутова, одним из далеко идущих последствий которого могло стать воссоздание уже ликвидированного Комуча и раскол антибольшевистского лагеря на Востоке России. Случайно заговор был раскрыт, и вооруженный переворот не удался[547]. Однако впоследствии, в феврале 1919 г., башкирские части под влиянием участника заговора, лидера башкир А.-З. Валидова перешли на сторону красных.

На территории Сибирского казачьего войска главной движущей силой, освободившей этот регион от красных, были чехословаки, участники подпольных организаций и добровольцы (в ряды которых поступали и казаки), а самостоятельные казачьи выступления, по всей видимости, играли вспомогательную роль. В ряде центров таких, как Павлодар и Усть-Каменогорск, казаки совместно с подпольщиками приняли участие в свержении большевистской власти. Формировались станичные дружины, часть из которых была стянута в города. Разумеется, эти формирования носили самоохранный характер, не имея ни дисциплины, ни слаженности, ни цели бороться с большевиками за пределами не только войска, но и уезда. С освобождением своей округи такие отряды расходились по домам. Частично войсковой администрации удалось использовать дружинников в качестве территориальных частей, но для антибольшевистской борьбы эти формирования практически никакой пользы не несли. Помимо дружин самоохраны в войске существовали и партизанские отряды. Наиболее известны были отряды есаулов Б.В. Анненкова и И.Н. Красильникова, численностью в несколько сотен бойцов каждый. Эти отряды не были укомплектованы по принципу войсковой принадлежности, к популярным атаманам шли и казаки и неказаки, нижние чины и офицеры, учащаяся молодежь. Отряд Красильникова действовал в Западной и Восточной Сибири, отряд Анненкова – в Западной Сибири, на Урале, а позднее и в Семиречье[548]. Формировались и штатные казачьи части, сведенные к концу 1918 г. в отдельную Сибирскую казачью бригаду под командованием полковника А.И. Белова. Впрочем, в условиях отсутствия линии фронта вблизи войсковой территории мобилизационные усилия сибирского казачества в 1918 – начале 1919 г. нельзя назвать значительными.

В отличие от боевой работы, политическая активность представителей Сибирского войска была достаточно велика. Войсковая столица, Омск, стала уже в 1918 г. одновременно и столицей белой Сибири, что обусловило в определенной степени «придворный» статус сибирской войсковой администрации и офицерства. В июле 1918 г. на 4-м Войсковом круге Войсковым атаманом был избран генерал-майор П.П. Иванов-Ринов. Не случайно именно сибирские казачьи офицеры полковник В.И. Волков, войсковые старшины А.В. Катанаев и И.Н. Красильников составили ту самую «переворотную команду», которая 18 ноября 1918 г. привела к власти адмирала А.В. Колчака, ставшего Верховным правителем и Верховным главнокомандующим. Таким образом, представители сибирского казачества являлись не только одной из опор белого режима, но и движущей силой, приведшей к его установлению.

Семиречье к осени 1918 г. было изрезано линией фронта, впрочем, линия эта была достаточно условной, поскольку заставы и разъезды располагались в населенных пунктах. Как и другие войска, Семиреченское столкнулось с проблемой острой нехватки офицерских кадров. В декабре 1918 г. из района Семипалатинска в Семиречье прибыли части Партизанской дивизии Б.В. Анненкова (1800 штыков, 1770 шашек, 6 орудий). Задачей Анненкова была ликвидация красноповстанческого центра в белом тылу, в районе села Черкасского («Черкасская оборона»), а затем наступление на Верный. Однако анненковцы увязли в боях и до осени 1919 г. не смогли ликвидировать черкасскую группировку красных.

Семиреченский атаман А.М. Ионов в конце 1918 г. решил оказачить Семиречье, заселенное в значительной степени столыпинскими переселенцами и местным киргизским населением. Старожилы записывались в войско, однако крестьяне-новоселы выступили против. Подобная мера не привела к усилению войска, как рассчитывал Ионов, а лишь обострила и без того существовавшие противоречия. Кроме того, произошел конфликт между Ионовым и Анненковым, приведший в конце концов к решению Колчака отозвать Ионова из Семиречья.

Активное участие в Гражданской войне приняли и енисейские казаки. В июне 1918 г. они восстали на юге Енисейской губернии против большевиков, политики продовольственной диктатуры и контрибуций. В 1918 г. в Красноярске были сформированы 2 конных полка[549] и батарея, принявшие участие в боях на Урале и в подавлении восстаний в Сибири. Осенью 1918 г. началось минусинское восстание, которое сумели подавить небольшие казачьи отряды (в общей сложности до 600 человек), сталкивавшиеся порой с десятитысячными толпами крестьян. Кроме того, по инициативе штабс-капитана А.П. Кайгородова на Алтае в 1919 г. было создано Алтайское казачье войско, основу которого составил партизанский отряд капитана Д.В. Сатунина, ставшего Войсковым атаманом. Белые продержались в этом удаленном районе до весны 1921 г.

С освобождением от красных Восточной Сибири, Забайкалья и Дальнего Востока возродились Иркутское, Забайкальское, Амурское и Уссурийское казачьи войска. Летом 1918 г. прошла мобилизация казачьего населения Иркутской губернии. Основной задачей дальневосточного казачества стала борьба с партизанским движением в белом тылу. Одно из самых маленьких войск, Иркутское, смогло выставить один полк (численностью в разные периоды 480–660 человек[550]), Забайкальское войско выставило дивизию, Амурское и Уссурийское – по бригаде. 14 ноября 1918 г. был образован отдельный Восточный казачий корпус, а 8 декабря 1918 г. Г.М. Семенов провозгласил себя командующим Отдельной Восточно-Сибирской армией, объединившей формирования забайкальских, амурских и уссурийских казаков. Нельзя не отметить, что атаман Г.М. Семенов в своей политике ориентировался на Японию. Атаман опирался на лично преданных ему чинов Особого Маньчжурского отряда. В ноябре 1918 г. дальневосточные казачьи войска заключили союз и избрали Семенова своим Походным атаманом. При поддержке Японии, не заинтересованной в централизации власти в России, дальневосточные атаманы проводили откровенно сепаратистскую политику, получившую название «атаманщины».

Атаман Семенов позже других атаманов признал власть адмирала Колчака. 23 ноября 1918 г. он отказался признать Колчака Верховным правителем и предложил на этот пост кандидатуры генералов Деникина, Д.Л. Хорвата и Дутова. Возможно, это произошло под влиянием японцев, негативно воспринявших установление сильной власти на Востоке России. По другой версии имело место простое недоразумение. В связи с тем, что «переворотная команда» в Омске была предана весьма формальному Чрезвычайному военному суду (с целью легализовать переворот), в ходе которого оправдана, Семенов, не владея информацией, потребовал отмены суда и высылки обвиняемых в Забайкалье.

Попытка Колчака подчинить Семенова силой натолкнулась на серьезное сопротивление японского командования. Лишь к 25 мая 1919 г. инцидент был исчерпан. Семеновцы воевали против партизан на Амурском фронте, в Приморье и Иркутской губернии, не занимавшие штатных должностей офицеры по приказу Семенова были направлены в Омск. В то же время на Восточный фронт ни он, ни атаманы соседних Амурского и Уссурийского войск И.М. Гамов и И.П. Калмыков, несмотря на обещания[551], так и не выставили ни одной части.

Завершение автономного периода борьбы казачьих войск с красными в конце 1918 – начале 1919 г. имело свои объективные причины. Первый год боевых действий показал невозможность их ведения силами одного лишь казачества, которое к тому же не стремилось к ликвидации советской власти за пределами своих регионов. Между тем лидеры белых за 1918 г. заметно укрепили свои позиции, сумев объединить вокруг себя разнообразные силы. Наконец, в первой половине 1919 г. в белом лагере удалось прийти к единому командованию. В этой ситуации казачество не могло по-прежнему оставаться в стороне от общероссийского течения и демонстрировать свою особость. Тем не менее склонность к автономизму, сепаратизму, атаманщине была присуща казачеству и на поворотном для судьбы России этапе совместной с белыми борьбы против большевиков, который в основном ограничен периодом 1919–1920 гг.

Потери, которые понесло казачество в период 1917–1922 гг., представляются довольно значительными. Очевидно, что Гражданская война по сравнению с Первой мировой потребовала от казачества существенно бо仝льших жертв, о которых до сих пор нет точных статистических данных. Связано это в значительной степени с тем, что сами боевые действия велись на казачьих территориях. К примеру, донская станица Нагавская (2-й Донской округ) за период Первой мировой войны потеряла 6 человек убитыми и 30 ранеными, тогда как в Гражданскую войну – 270 человек убитыми и 80 % мужского населения ранеными[552]. Донская артиллерия в годы Гражданской войны потеряла 52 офицера, тогда как в годы Первой мировой – только 6 офицеров[553].

Массовое участие казачества в антибольшевистском движении обусловило враждебное отношение представителей советской власти ко всему сословию. Документально эта политика была зафиксирована в секретном циркулярном письме Оргбюро ЦК РКП(б) партийным организациям Дона и Приуралья от 24 января 1919 г., согласно которому планировалось «провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью», а также поголовное истребление богатых казаков. Так или иначе, против советской власти боролось, а следовательно, подлежало уничтожению, почти все казачество.

Расплывчатость ключевых формулировок этого документа допускала весьма широкую их трактовку. Также предполагалось уравнять казаков и иногородних и осуществить массовое переселение крестьянской бедноты на казачьи земли. Письмо было оперативно разослано на места, став одним из основных свидетельств законодательного оформления большевистским режимом политики насильственного расказачивания[554].

16 марта 1919 г. пленум ЦК РКП(б) приостановил действие этого постановления[555], но документ попал к белым. В белой Сибири он был опубликован в приказе начальника штаба Верховного главнокомандующего № 334 от 17 апреля 1919 г. и вслед за этим получил самое широкое распространение в белой пропаганде, что явно способствовало дискредитации советских порядков и мобилизации казачества в белые армии[556].

При этом Донское бюро РКП(б) пыталось продолжать прежнюю террористическую линию. В решении Донского бюро, принятом не позднее 21 апреля 1919 г., прямо говорилось, что «существование донского казачества… стоит перед пролетарской властью неизменной угрозой контрреволюционных выступлений», что «ставит насущной задачей вопрос о полном, быстром и решительном уничтожении казачества как особой бытовой экономической группы, разрушении его хозяйственных устоев, физическом уничтожении казачьего чиновничества и офицерства, вообще всех верхов казачества, активно контрреволюционных, распылении и обезвреживании рядового казачества и о формальной ликвидации казачества»[557]. Такова была большевистская программа действий в отношении казачества, которая, надо сказать, последовательно реализовывалась.

Репрессивные меры применялись самым активным образом. Например, только в Вешенском районе, где затем произошло антисоветское восстание, красными, по официальным данным, были расстреляны около 600 человек[558]. Предпринимались и иные способы расказачивания. В некоторых местах запрещалось употребление слова «казак». Станицы и хутора по требованиям иногороднего населения начинали преобразовываться в волости и деревни. Впоследствии для дробления казачьих регионов менялось административно-территориальное деление.

5 июня 1919 г. на заседании Оренбургского губкома РКП(б) обсуждался вопрос об уничтожении всех казаков «свыше 45 лет, не имеющих сыновей в Красной армии и не стоящих на стороне Советской власти», большинство членов комитета высказалось «за». Впрочем, данных о применении этой меры на практике нет, но характерна постановка вопроса.

Однако даже в рядах РКП(б) постепенно появлялось понимание ошибочности политики, проводимой в отношении казачества. В.А. Антонов-Овсеенко писал 18 июля 1919 г. в ЦК: «Вы не учли всей силы казачьих традиций на Дону и в Кубани. Вы решили идти напролом. Тов. [Х.Г.] Раковский рассказывал мне, что вами было решено искоренить казачество, вселив на казачьи земли бедноту из центра, уничтожив всякую тень казачьих привилегий. Вы не учли соотношения сил, не попытались пойти на соглашение с трудовым казачеством. Вы бросили армии в поход под знаменем, вызвавшим против нас почти поголовное восстание на Дону и почти поголовный подъем кубанцев. Вот основная причина нашего временного поражения на юге, и эта причина создана вами»[559].

Уже в 1919 г. большевики поняли бесперспективность политики беспощадного террора против казачества и взяли курс на его раскол. Однако часть казачества по-прежнему поддерживала белых. По имеющимся отрывочным данным, только из станицы Донецкой в 1919 г. с Дутовым ушли 5 офицеров, 2 военных чиновника и 708 казаков, из Верхне-Павловской – 3 офицера и 131 казак, из Капитоновской – 130 казаков[560]. За период Гражданской войны в Оренбургском казачьем войске было сожжено, разграблено и разрушено 16 станиц, уничтожено не менее 4110 дворов[561]. Население Оренбургской губернии, значительную часть территории которой занимало Оренбургское казачье войско, в результате боевых действий, голода, миграций с осени 1917 по весну 1923 г. сократилось на 32,2 %, исчезли 27,1 % крестьянских и казачьих хозяйств[562].

Серьезным фактором, обострившим Гражданскую войну в казачьих областях, стали масштабные потери гражданского населения этих территорий. Казачество являлось единственной в стране организованной и многочисленной социальной группой, представители которой были настроены антибольшевистски, обладали боевым опытом, военной подготовкой и отлаженной внутренней организацией. Для красных это был серьезный противник. Впрочем, еще в ходе Гражданской войны большевики осознали невозможность подчинить казачество исключительно насильственным путем. В апреле 1919 г. при освобождении белыми территории 1-го военного округа Оренбургского казачьего войска, занятого красными с января 1919 г., выяснилось, что большевики практически не расстреливали казаков, «особенных безобразий не чинили», в результате чего казаки стали более лояльны к красным и менее склонны к поддержке белых[563]. Командир II Оренбургского казачьего корпуса генерал-майор И.Г. Акулинин в рапорте командующему армией от 25 апреля 1919 г. указал на отсутствие «особенно сердечного отношения со стороны “родных станичников” к казачьим частям»[564].

Некоторое смягчение казачьей политики РКП(б) произошло после Вешенского восстания, начавшегося в тылу 8-й и 9-й красных армий 11 марта 1919 г. вследствие особенно жестокой антиказачьей политики большевиков на Верхнем Дону. 16 марта действие январского письма было приостановлено[565]. В начале апреля соответствующие указания были доведены Реввоенсоветом Южного фронта до РВС армий и ревкомов Донской области. Однако старый документ вскоре сменила резолюция Донбюро РКП(б), утвержденная 22 апреля в ЦК партии. На Дон в массовом порядке требовалось переселить население северных и центральных губерний. Как вариант – переселение казаков вглубь России[566]. Лишь в начале осени 1919 г. на фоне успехов белых наметилось кардинальное изменение политики советской власти в отношении казачества, в том числе в связи с расследованием причин Вешенского восстания. Впрочем, это было скорее тактическим ходом.

Подчинение Донской армии добровольческому командованию стало приносить свои плоды. В марте 1919 г. донцы при поддержке присланных Деникиным кубанских частей отбили два наступления красных на Новочеркасск. В мае было отражено наступление на Ростов. Тогда же началась операция Кавказской армии генерал-лейтенанта П.Н. Врангеля против Царицына. Задачей собственно донских формирований (I, II, III Донские корпуса) было соединение с верхнедонскими повстанцами, вынужденными бороться в тяжелейших условиях (восстание на Верхнем Дону началось еще в марте 1919 г.). 7 июня конница генерал-майора А.С. Секретева прорвалась на соединение с верхнедонцами, что способствовало успехам белых в наступлении на Москву.

Донская армия развивала наступление на север, справа и слева наступали Кавказская и Добровольческая армии. К 30 июня Донская область и даже юг Воронежской губернии были под контролем донцов. 1 июля пал Царицын, Кавказ оказался отрезан от советского центра. Далее донцы должны были наступать в направлении на Тамбов – Елец.

На стороне белых было значительное превосходство в коннице, однако в полной мере этим важным преимуществом они не воспользовались. Практически единственной яркой страницей истории белой конницы стал знаменитый конный рейд IV Донского корпуса генерала К.К. Мамантова по красным тылам (Тамбов – Козлов – Елец – Воронеж). Целый месяц Мамантов наводил панику, нарушал коммуникации, раздавал населению оружие в большевистском тылу. 18 августа пал Тамбов, 28 – Лебедянь, 1 сентября – Елец, 11 сентября – Воронеж. Но из-за традиционной склонности казаков к самоснабжению и захвату военной добычи Мамантов не смог реализовать все предоставившиеся ему возможности[567]. А некоторые представители белого командования даже считали рейд преступным[568]. Розданное населению Тамбовской губернии оружие сыграло свою роль уже позже, в ходе Антоновского восстания 1920–1921 гг.

С расширением территории ВСЮР значение казачества в их рядах стало снижаться. К 20 сентября 1919 г., когда армии Деникина были на пути к Москве, в их рядах, по данным советской разведки, числились 183 тысячи человек, из которых 48,5 % составляли добровольцы (88 750 нижних чинов и офицеров), 33,5 % донские казаки (61 300 нижних чинов и офицеров) и 18 % кубанцы и горцы (32 950 нижних чинов и офицеров)[569]. Таким образом, в сравнении с 1918 г. казаки перестали быть основой белых сил, хотя их совокупный процент превышал половину сил Деникина. Позднее, когда белые стали откатываться в казачьи области, процент казаков в их рядах вновь возрос.

В сентябре 1919 г. силами II Донского корпуса было остановлено контрнаступление частей РККА на Дон, начавшееся в августе. В октябре Донская армия всеми силами перешла в общее наступление на Москву. Однако к концу месяца инициативу перехватил противник. Председатель РВСР Л.Д. Троцкий учел особенности казачьей психологии и предложил план наступления на воронежском направлении (Воронеж – Харьков – Каменноугольный бассейн), позволявшем выйти к Северному Кавказу через крестьянские губернии, тогда как советский главком С.С. Каменев предлагал наступать с Волги на Царицын и далее на Кубань, как базу Деникина, по казачьим землям. Вариант Каменева теснее сплачивал Деникина и казаков, вариант Троцкого разобщал их, разрубая в случае успеха казачьи Донскую и Кавказскую армии и Добрармию.

Переход к реализации плана Троцкого принес успех. 20 октября пал Орел, 29 октября красные вошли в Воронеж, 17 ноября был занят Курск, 12 декабря пал белый Харьков. Фронт Деникина оказался расколот на две части – казачью и добровольческую. В середине декабря конница Б.М. Думенко прорвалась в богучарском направлении, а Донская армия была вынуждена отходить за Донец. Для успешной борьбы с казачьей конницей красные создали во второй половине 1919 г. собственную стратегическую конницу.

К 5 (18) января 1919 г. соотношение казаков и добровольцев в боевом составе ВСЮР было следующим. Из 81 506 штыков и сабель на добровольцев приходилось 37,8 %, на горцев – 1,3 %, на казаков – 60,9 % (на донцов – 46,3 %, на кубанцев – 10,2 %, на терцев – 3,8 %, на астраханцев – 0,6 %)[570]. Таким образом, казаки в войсках Деникина к этому времени преобладали.

В начале 1920 г. белые отошли на Нижний Дон. Частные успехи белых в январе – феврале 1920 г., такие как разгром конницы С.М. Буденного и Б.М. Думенко под Ростовом и на Маныче, а также временное занятие Ростова 8–10 (21–23) февраля 1920 г., не переломили ситуацию. В марте 1920 г. белые отошли к Новороссийску и были прижаты к Черному морю. Плохо организованная новороссийская эвакуация стала одной из трагических страниц истории Белого движения. Войска перебрасывались в Крым. Не сумевшие эвакуироваться в Новороссийске донские части частично сдались, частично отошли вдоль черноморского побережья к Сочи и до мая 1920 г. были переброшены в Крым, где из них сформировали Донской корпус.

Кубанская администрация являлась наиболее оппозиционной в отношении командования ВСЮР в сравнении с администрациями других казачьих войск Юга России. 14 (27) июня 1919 г. в Ростове-на-Дону был убит один из лидеров самостийников председатель Кубанской рады Н.С. Рябовол. Это убийство было использовано кубанскими политиками для активизации пропагандистской кампании против белых. В смерти Рябовола обвинили деникинцев. Кубань получила поддержку со стороны враждебной белым Грузии. Парадоксальность ситуации заключалась в том, что у белых не было централизованного аппарата ведомства внутренних дел и стройной системы органов пропаганды, что позволяло кубанским самостийникам контролировать краевые органы и использовать их в своих целях. Таким образом, Деникин в какой-то степени стал заложником собственной несовершенной политической системы, предоставлявшей оппозиционерам, несмотря на военное время, трибуну и определенный административный ресурс. Кубанские политические деятели за спиной белого командования вели тайные переговоры с Грузией, Украиной, представителями Дона и Терека. Атаман А.П. Филимонов пытался лавировать, но такая политика не могла продолжаться бесконечно. Тем не менее Кавказская армия под командованием генерала П.Н. Врангеля, сформированная в основном из кубанцев, летом 1919 г. действовала очень успешно. Царицын и Камышин были взяты казаками с большими потерями, к сентябрю в некоторых полках оставалось всего по 70 шашек, однако армия сохранила дисциплину и боевой дух.

После взятия Царицына вновь возник вопрос о создании Кубанской армии. Атаман Филимонов писал об этом Деникину[571]. В ответ Деникин высказался в пользу централизации военного управления, резюмировав, что «ни стратегические, ни политические, ни технические условия, ни численное состояние кубанских частей не позволяют мне согласиться на Вашу просьбу»[572]. По оценкам современников, кубанские формирования в силу целого рода причин не могли быть виделены в самостоятельную армию[573].

В октябре 1919 г. Деникин пошел на силовое решение конфликта с Кубанской радой, введя в Екатеринодар войска под командованием генералов В.Л. Покровского и П.Н. Врангеля и арестовав наиболее одиозных деятелей «самостийного» крыла рады. Член рады священник А.И. Кулабухов был повешен по приговору военно-полевого суда за сепаратизм, 11 членов рады были арестованы и высланы за границу. В этот период большевики планировали, а возможно, уже и вели секретные переговоры с представителями Кубани. Сами кубанские делегаты в Париже через французского социалиста Ф. Лорио вышли на представителей СНК РСФСР с мирными предложениями. В этой ситуации кубанский атаман генерал-лейтенант А.П. Филимонов сложил свои полномочия и был заменен генерал-майором Н.М. Успенским, в большей степени ориентировавшимся на Деникина. Однако вскоре Успенский, заразившись сыпным тифом, умер, а новым атаманом стал генерал-майор Н.А. Букретов. Новый атаман оказался ярым противником переброски кубанцев в Крым, в результате чего значительная их часть сдалась красным в 1920 г. на черноморском побережье. Избрание Букретова, по некоторым данным, произошло как раз в связи с его антиденикинской позицией. Перебравшиеся в Крым немногочисленные кубанские казаки составили там казачью дивизию.

Терское казачество было в большей степени лояльно белым, поскольку без их поддержки было бы истреблено соседним горским населением, что впоследствии и произошло. Терцы в связи с постоянной борьбой против чеченцев и ингушей стремились к максимальному увеличению численности казачьего населения, в частности, в войско были включены караногайцы, предполагалось вхождение в его состав осетин и кабардинцев, настроенных также пророссийски. Терские части и соединения в составе ВСЮР были широко разбросаны и действовали на Украине, Дону, в Поволжье и непосредственно на Кавказе. С уходом белых начались депортации и истребление казачьего населения Терека[574]. После Гражданской войны, по некоторым данным, погиб каждый третий терский казак.

Астраханцы играли малозаметную роль в Гражданской войне на Юге России. В общей сложности они дали до 4000 казаков разным антибольшевистским формированиям. Определенную рознь в войско вносил князь Тундутов, который не смирился с избранием астраханским атаманом присяжного поверенного Н.В. Ляхова и пытался поднять мятеж в калмыцких частях. По приказу Деникина в октябре 1919 г. он был выслан с двумя сподвижниками с Северного Кавказа. В Русской армии из терских и астраханских казаков была сформирована отдельная Терско-Астраханская казачья бригада.

В начале 1920 г. в Екатеринодаре собрался Верховный круг Дона, Кубани и Терека, задачей которого было создание единой казачьей власти на Юге России. В этот период процент казаков в составе ВСЮР вновь возрос, что было связано с сокращением общей численности неказаков в армии по мере отступления ее из неказачьих районов. Деникин был вынужден пойти на уступки казакам, введя в состав правительства донского атамана генерала А.П. Богаевского, была создана Кубанская армия под командованием популярного на Кубани генерала А.Г. Шкуро.

Тем не менее эти преобразования ничего фактически не изменили. Оказавшись в Крыму, далеко от родных станиц, казаки были вынуждены подчиниться новому главнокомандующему – генералу П.Н. Врангелю. Врангель подавил казачью оппозицию, организовав суд над донскими генералами В.И. Сидориным и А.К. Келчевским, при которых среди казаков велась пропаганда против главного командования. Оба генерала были высланы за границу. Донской корпус возглавил генерал-лейтенант Ф.Ф. Абрамов. Администрация казачьих войск оказалась как в финансовой, так и в политической зависимости от Врангеля. Кроме того, в Крыму в силу нахождения казаков вне своих областей практически не было почвы для сепаратизма. При этом Врангель не отказывался от мысли, что казачество по-прежнему является надежной опорой Белого движения.

На Кубани с мая по сентябрь 1920 г. сражалась повстанческая «Армия Возрождения России» (до 11 тысяч казаков) под командованием генерал-майора М.А. Фостикова[575], состоявшая из кубанцев, не сумевших эвакуироваться в Крым. По приказам Фостикова в Лабинском, Майкопском и Баталпашинском отделах были созданы антибольшевистские органы власти – назначены атаманы, сформированы управления отделов, введены должности станичных атаманов, восстановлены станичные сходы. При уклонении от мобилизации применялись репрессивные меры. Фостиков ставил задачу выхода на линию Владикавказской железной дороги на участке Армавир – Невинномысская и перенос операций в Ставропольскую губернию. К середине августа 1920 г. отряды Фостикова развернули наступление по линии станица Кужорская – Ярославская – Вознесенская – Невинномысская. Занятые территории были отрезаны от Кубано-Черноморской области. Силы повстанцев содействовали десанту белых на Кубань, отвлекая крупные силы 9-й Кубанской армии. Против отрядов Фостикова были задействованы 12, 14, 22, 31, 34-я стрелковые дивизии, 5-я Кубанская и 17-я Кавказская горная кавалерийские дивизии. Отряды Фостикова не могли противостоять превосходящим силам РККА и не имели боеприпасов. С остатками армии (более 5000 человек) Фостиков пробился через Кавказский хребет к черноморскому побережью и в сентябре 1920 г. отступил через Хосту – Адлер в Грузию, где отряды были интернированы и эвакуировались в Крым. Остатки формирований Фостикова, не попавшие в Крым, в дальнейшем присоединились к Кубанской повстанческой армии генерала М.А. Пржевальского.

В качестве плацдарма для дальнейших действий Врангель принял решение осуществить десант из Крыма на Кубань. Однако к этому времени уже трудно было рассчитывать на активную поддержку истощенного годами боевых действий станичного казачества. Тем более что большевистское руководство предпринимало меры по недопущению возобновления враждебных выступлений казаков. Так, в период десанта на Кубань несколько тысяч пленных кубанцев были перевезены красными в другие регионы, прежде всего на Европейский Север России, где многие погибли[576].

Донское казачество оказалось мобилизовано в Красную армию вскоре после сдачи донцов под Новороссийском. Кроме того, во избежание казачьих выступлений против врангелевского десанта были направлены крупные силы РККА. Огромные обозы не позволили высадившимся казакам действовать мобильно, и соединиться с Фостиковым не удалось. В итоге десант Врангеля успехом не увенчался. Тем не менее к врангелевцам на Кубани присоединилось около 10 тысяч казаков.

По прибытии казаков Фостикова в Крым появилась возможность сформировать Кубанский корпус, который и возглавил этот генерал. В ноябре 1920 г. казаки эвакуировались в Турцию из Феодосии и Керчи, причем погрузка была организована на высоком уровне – практически все желающие уехать смогли это сделать. Всего выехало около 52 тысяч казаков.

Вынужденное оставление Родины, за которую они столько времени боролись и вне которой не представляли свою жизнь, стало жизненной драмой и трагедией казаков. Генерал П.И. Аверьянов был очевидцем того, как происходила эвакуация кубанцев в Феодосии, и оставил свидетельство об этом: «Стали прибывать на базу кубанские конные полки. Они подходили к ней в конном строю, затем спешивались и уже пешими вводились на базу, оставляя своих лошадей на произвол судьбы. Некоторые казаки плакали, обнимая и целуя своих коней, другие убеждали толпившихся возле базы в небольшом числе феодосийских обывателей разобрать казачьих лошадей по своим домам, на что получали в ответ: “А чем мы будем их кормить?” Изредка раздавались револьверные выстрелы, которые объясняли тем, что некоторые офицеры убивали своих коней… Вскоре все прилегавшие к базе улицы были заполнены брошенными казаками лошадьми, которые тревожно ржали, тянулись за казаками, подходили к ограде базы, просовывали в отверстия ограды свои головы… Несколько коней прорвались через ворота за своими хозяевами на самую базу. В общем получалась потрясающая нервы картина. Многие беженцы, наблюдая ее, плакали, плакали и сами казаки.

Все это в связи с непрекращающимися взрывами и красными отблесками последних на темном небе создавало… очень жуткое настроение»[577]. Кубанцы из Константинополя были направлены на остров Лемнос в Эгейском море, а донцы – в Чаталджу (около 100 км от Константинополя).

Судьба казачества Востока России сложилась не менее трагично, чем на Юге. Пожалуй, самым тяжелым было отступление частей Отдельной Уральской армии в конце 1919 – начале 1920 г. 28 декабря 1918 г. Юго-Западная армия была разделена на Отдельную Уральскую и Отдельную Оренбургскую армии. 24 января 1919 г. пал Уральск. Уральцы предприняли несколько неудачных попыток вернуть свою столицу. Вскоре весь север войска перешел под контроль большевиков. Несколько тысяч казаков сдались в плен. Положение уральцев было весьма тяжелым. Ситуация обострилась к марту 1919 г., когда над уральцами нависла угроза потери территории войска. В этой обстановке уральский Войсковой съезд передал власть полковнику В.С. Толстову. Толстов отличался жестокостью и решительностью. В частности, он лично командовал расстрелом прибывших на переговоры в станицу Мергеневскую представителей красных.

Новому атаману в определенном смысле повезло. Его приход к власти совпал с весенним наступлением колчаковских армий, поэтому вскоре перешли в наступление и уральцы, что нередко ставится в заслугу Толстову. Восстание на севере войска способствовало успехам уральцев. Однако вернуть войсковую столицу казакам так и не удалось. Начало сентября ознаменовалось единственной по-настоящему крупной победой уральских казаков – занятием Лбищенска и уничтожением штаба знаменитой 25-й стрелковой дивизии вместе с ее прославленным начдивом В.И. Чапаевым. Серьезные потери осенью 1919 г. армия понесла от тифа, в результате значительного сокращения личного состава началось отступление к Гурьеву. Кроме того, красные, подавив сопротивление оренбургского казачества, переключились на уральцев.

После падения Гурьева (5 января 1920 г.) под ударами 4-й советской армии Отдельная Уральская армия оказалась прижатой к замерзшему Каспийскому морю. Во избежание окружения и уничтожения, командующий армией атаман Толстов повел войска (всего до 15 тысяч человек) по пустынному восточному берегу Каспийского моря на юг. На фоне успехов РККА на ее сторону после длительных переговоров перешли представители казахского правительства Алаш-Орды. В результате неожиданного нападения казахов попали в плен около 500 офицеров и казаков во главе с командиром Илецкого корпуса Уральской армии генерал-майором В.И. Акутиным. Пленных передали штабу 1-й армии. Позднее Акутин был расстрелян в Москве.

Уральское командование первоначально планировало переправить войска на Кавказ из рыбацкого поселка Жилая Коса, однако в связи с тем, что море возле поселка замерзло на 30–40 верст, это оказалось невозможным и пришлось отступать дальше, оставив в Жилой Косе много больных и раненых. Невозможным оказалось и передвижение на санях. Санный путь по морю от Гурьева до Форта Александровского занимал всего два с половиной дня, однако, как писал участник похода полковник М.И. Изергин, «к нашему полному неблагополучию переживаемая зима до сих пор по крайней мере была теплой. Тем не менее мы не теряли надежды на то, что придут рождественские морозы, которые откроют дорогу по льду»[578].

От Жилой Косы на тысячу верст до самого Форта Александровского почти не было населенных пунктов, что создавало угрозу голода для армии. По этой причине красные и не преследовали казаков. Проживавшие в этих местах казахи нападали на отдельные группы казаков, грабили и убивали их. В начале января в этом районе бывает сильнейший ветер с метелью при 40-градусном морозе. Дорога шла возле моря с изрезанной многочисленными лиманами береговой линией, что сильно затрудняло движение. После двухмесячного похода до Форта дошло не более трех тысяч человек из 15 (причем, по некоторым подсчетам, до 75 % дошедших было обморожено), остальные погибли в пути от мороза, тифа и голода[579].

Для оказания помощи оставшимся в живых предпринимались меры по направленно врачей с Северного Кавказа в Форт Александровский (в итоге прибыл лишь один врач). Из Форта Александровского остатки армии предполагалось перевезти на Северный Кавказ – к Деникину. Однако в Петровск (ныне – Махачкала), в связи с отступлением войск Деникина и оставлением ими в конце марта этого порта, удалось переправить только раненых, больных и обмороженных. Казаки попали во Владикавказ, где оставались, за некоторым исключением, до прихода красных. Сохранились воспоминания очевидца о прибытии эвакуированных казаков в Петровск: «Большинство доставленных уральцев было в ужасном состоянии: обмороженные поголовно, многие уже полутрупы, с омертвевшими или же отвалившимися конечностями. Картина, которую мне пришлось видеть при выгрузке этих несчастных, не поддается никакому описанию»[580].

Около 1900 человек осталось на восточном берегу Каспия, так как Петровск был 30 марта занят красными. Известия об отступлении Деникина были неожиданной новостью, до этого казаки знали лишь об успехах белых на Юге и допускали даже мысль о занятии ими Москвы. Судьба оставшихся в Форте Александровском уральских казаков была трагична. Командующий Туркестанским фронтом М.В. Фрунзе телеграфировал командованию Волжско-Каспийской флотилии: «Форт Александровский занят остатками отдельной Уральской армии Толстова. Туземные племена[581] ведут борьбу, прося поддержки через степного комиссара. Ввиду чрезвычайной трудности подать помощь с сухопутья прошу сообщить, когда и какими средствами сможете оказать помощь»[582]. Помимо ликвидации сопротивления уральцев, красных интересовал захват уральской войсковой казны (свыше 2100 кг серебра), находившейся в Форте.

4 апреля возле Форта произошел морской бой между эсминцем «Карл Либкнехт» и истребителем «Зоркий», со стороны красных, а также канонерскими лодками «Милютин» и «Опыт» со стороны белых. Силы были неравными. Два 100-мм орудия «Карла Либкнехта» были более дальнобойными по сравнению с тремя 75-мм орудиями, которые имели корабли белых. Соответственно, красный эсминец мог маневрировать и обстреливать корабли белых вне зоны досягаемости их снарядов. В результате двухчасового боя «Милютин» (который получил попадание в корму) и «Опыт», предназначавшиеся для эвакуации казаков из Форта, были вынуждены прекратить бой и уйти в Баку, увезя с собой часть войсковой казны. На следующий день в Форте был высажен десант с кораблей Волжско-Каспийской флотилии. Остававшимся в Форте частям белых был предъявлен ультиматум о капитуляции, в случае принятия которого всем сдавшимся гарантировалось сохранение жизни. Большинство казаков, обессилевших в результате тяжелейшего похода, приняли ультиматум.

Красным сдались 2 генерала, 70 офицеров и 1088 нижних чинов. Была захвачена и значительная часть войсковой казны (около 1300 кг). Сдавшиеся в плен под большевистские гарантии генералы Г.К. Бородин и С.Е. Толстов (отец атамана) были впоследствии расстреляны. Лишь 214 казаков и гражданских лиц во главе с атаманом Толстовым накануне сумели вырваться из Форта и уйти на юг – к границам Ирана[583]. Часть этой группы затем перебралась на Дальний Восток, приняв участие в заключительном акте Белой борьбы в Приморье. Из Приморья казаки перебрались в Корею, а затем в Китай и в Австралию, ставшие основными центрами уральской казачьей эмиграции.

На положении Отдельной Оренбургской армии (общая численность – 18 863 человека при 53 орудиях и 309 пулеметах, по данным на 18 января 1919 г.[584]) очень скоро сказались осенние неудачи белых на Волге. Уже 22 января 1919 г. в результате соединенного наступления частей 1-й советской и Туркестанской армий (общая численность – 23 500 человек при 76 орудиях и 254 пулеметах, по данным на 15 февраля 1919 г.) казаки оставили Оренбург. Далее красные планировали, заняв южную часть Урала, развить наступление на Челябинск. Отдельная Оренбургская армия была вынуждена отходить на восток, потеряв связь с уральцами.

Основной задачей армии было не позволить красным наладить регулярную железнодорожную связь с Туркестаном, поэтому войска должны были бороться буквально за каждый клочок железнодорожного полотна. Задача была выполнена, но моральный дух казачьих частей резко понизился, начались самовольный уход по домам и переходы на сторону красных. Это явление было вызвано неудачами на фронте и значительным переутомлением войск в результате продолжительных боев, а также милиционным характером комплектования частей. Для повышения боевого духа частей атаману Дутову пришлось осуществить ряд преобразований в войсках (были расформированы ненадежные части, укреплена дисциплина), что дало положительный результат.

Армия отходила вглубь войска – на территорию 2-го военного округа и перешла в контрнаступление только в середине марта, благодаря успехам белых на фронте Западной армии. Буквально за месяц были заняты ранее оставленные районы, в том числе города Орск и Актюбинск (ранее не был под контролем казаков), а 19 апреля началась Оренбургская операция, затянувшаяся до августа: казаки осадили свою былую столицу. В то же время оренбургцы успешно действовали на пермском и уфимском направлениях.

10 апреля 1919 г. красными из состава 1, 4, 5-й и Туркестанской армий была создана Южная группа Восточного фронта под командованием М.В. Фрунзе. Сконцентрировав ударную группу в районе Бузулук – Сорочинская – Михайловское (Шарлык), 28 апреля Фрунзе начал контрнаступление. 13 мая красные заняли Бугуруслан, 9 июня – Уфу. Сражение в районе Челябинска также закончилось для белых неудачно, и 24 июля город был занят красными. В августе 1919 г. боевые действия на этом участке фронта переместились в Зауралье.

23 мая 1919 г. из Отдельной Оренбургской армии, Оренбургского военного округа на театре военных действий и Южной группы Западной армии была образована Южная армия. Командующим армией был назначен генерал-майор П.А. Белов (Г.А. Виттекопф). Ставка, видимо, осознала невозможность самостоятельной борьбы казачьей конницы без поддержки армейской пехоты (конница не могла штурмовать укрепленные районы в полосе железной дороги, а военные действия были привязаны именно к ней) и создала смешанную армию со значительной долей оренбургских казаков (свыше 45 %). Однако новая армия никаких существенных результатов не достигла. Единственным исключением стал успех Отдельной Оренбургской казачьей пехотной дивизии, выставленной заслоном в Туркестан. К началу августа 1919 г. дивизия, пройдя с боями свыше 400 верст, достигла станции Аральское Море и создала условия для освобождения Ташкента от красных. Неудачи на фронте не позволили осуществить эту операцию. Поскольку войска не смогли пробить «аральскую пробку» на юге, а с севера наступали красные, было принято решение об отходе с железной дороги на восток к городам Иргиз и Тургай.

Ввиду трудностей с продовольствием и болезней, части I Оренбургского казачьего корпуса и некоторые армейские части под общим командованием генерал-майора И.Г. Акулинина ушли на запад, на соединение с Отдельной Уральской армией (впоследствии часть казаков из этой группы перебралась на Кавказ к Деникину и далее в Крым)[585].

13 сентября 1919 г. у станции Мугоджарская войска 1-й советской армии соединились с туркестанскими частями Актюбинского фронта. После разгрома оренбургского казачества красные перешли к активным действиям против уральских казаков. При отступлении с территории Оренбургского казачьего войска в конце августа – первой половине сентября в районе Оренбург – Актюбинск в плен красным сдались до 57 тысяч человек, в основном военнослужащих Южной армии. Часть из них составляли оренбургские казаки, не пожелавшие покинуть территорию войска и уйти в Туркестан (уходить приходилось из-за отрыва от остальных армий фронта, так как Южная армия располагалась выступом впереди и ей грозило окружение).

18 сентября 1919 г. Южная армия была переименована в Оренбургскую, а командующим армией вновь стал генерал-лейтенант Дутов[586]. Войскам пришлось отступать на Тургай по голодной и безлюдной степи. В частях свирепствовал тиф. К середине октября в строю осталось не более половины личного состава. От Тургая предстояло пройти еще свыше 400 верст по степи до ближайших населенных районов Акмолинской области, куда войска прибыли в октябре, расположившись вблизи городов Атбасар и Кокчетав, от которых планировалось нанести фланговый удар по красным у Петропавловска. Но в середине ноября отступление продолжилось уже на Каркаралинск и Семипалатинск. Наступили 30-градусные морозы, а в войсках не было зимнего обмундирования, люди были истощены. Этот поход получил название Голодного[587]. Вообще отступления оренбургских и уральских казаков с территории своих войск по своей тяжести и потерям были наиболее трагичными в сравнении с отступлениями белых сил на остальных фронтах.

1 декабря красные заняли Семипалатинск, и частям Отдельной Оренбургской армии (такое название армия получила в начале ноября 1919 г.) пришлось отступать на Сергиополь, в районе которого располагались части «атамана» Б.В. Анненкова. Анненковцы враждебно встретили остатки отступающей Отдельной Оренбургской армии, которую, и без того голодную и оборванную, бессовестно обирали, были даже случаи стычек с применением оружия[588]. В начале января 1920 г. все части Оренбургской армии были сведены в отдельный отряд атамана Дутова под командованием генерал-майора А.С. Бакича, вошедший в состав Отдельной Семиреченской армии[589]. В марте 1920 г. вскоре после падения Сергиополя отряд покинул пределы бывшей Российской империи, перейдя китайскую границу в районе города Чугучак. В составе отрядов Анненкова, Бакича и Дутова границу Китайского Туркестана (Синьцзяна) перешли до 15 тысяч солдат и офицеров и около 5000 гражданских беженцев.

Оренбургские казаки сражались и на других театрах военных действий – участвовали в Сибирском Ледяном походе и в боевых действиях на Дальнем Востоке (вплоть до конца 1922 г.). Оренбургский казачий полк, сформированный из казаков, перешедших на сторону белых из РККА, существовал и в составе 3-й Русской армии в Польше (1920 г.). В эту армию также входили Донской и Уральский полки, Кубанский дивизион и Донская батарея.

1919 г. стал пиком мобилизационных усилий сибирского казачества. Весной 1919 г. из сибирских казаков был сформирован Сводный казачий корпус под командованием генерал-майора В.И. Волкова. Сибирские казаки успешно участвовали в Тобольско-Петропавловской операции, проходившей на землях войска, однако их отношение к антибольшевистскому движению мало отличалось от отношения казаков других войск – за пределами своего войска казаки воевать не хотели. Остатки сибирских казачьих формирований приняли участие в Сибирском Ледяном походе, попав в Забайкалье и на Дальний Восток, а затем ушли в эмиграцию.

В Семиречье в 1919 г. фактически вся власть сосредоточилась в руках генерал-майора Б.В. Анненкова[590]. Покинуть Семиречье и усилить в переломный период лета 1919 г. своей дивизией белый Восточный фронт Анненков, несмотря на приказ Колчака, не захотел и продолжил бороться с восставшими семиреченскими крестьянами. В октябре за победу над ними приказом Верховного правителя и Верховного главнокомандующего адмирала А.В. Колчака Анненков был награжден орденом Св. Георгия 4-й степени и чином генерал-майора. После ликвидации Черкасской обороны Анненков повел борьбу с частями Семиреченского фронта красных. Были взяты города Копал и Джаркент. В декабре 1919 г. в Семиречье была образована Отдельная Семиреченская армия численностью 7200 штыков и сабель и 6 орудий, в состав армии вошли и семиреченские казаки.

Анненков в Семиречье находился на положении местного князька, который, если это было в его интересах, подчинялся центральной власти, а если нет – действовал по собственному усмотрению. Появление дутовцев в Семиречье стало для него неприятным сюрпризом. Приход остатков армии Дутова, охваченных эпидемией тифа, после тяжелейшего Голодного похода, был встречен сравнительно благополучно существовавшими анненковцами крайне враждебно. Дутовцы едва ли усилили армию Анненкова. Уже 19 января 1920 г. белыми был оставлен Сергиополь. Части под сильным давлением войск противника отходили по тракту Сергиополь – Чугучак в Западный Китай. Эпопея белого Семиречья подходила к концу. 27 марта на китайскую территорию перешел отряд атамана Дутова под командованием генерал-майора А.С. Бакича[591], в тот же день на сторону красных перешел вступивший в командование Отдельной Семиреченской армией начальник ее снабжения полковник А.А. Асанов. Он издал приказ о сдаче армии красным, под воздействием которого многие части действительно сдались[592]. После этого продолжение борьбы в Семиречье становилось совершенно бессмысленной жертвой. Весной 1920 г. Семиречье пришлось оставить, анненковцы ушли в Китай, причем часть их позднее попала на Дальний Восток.

На Дальнем Востоке на протяжении 1919–1922 гг. с переменным успехом продолжалась борьба с красными партизанами. Колчак так и не смог подавить сепаратизм местных атаманов. Ни одной части на Восточный фронт дальневосточное казачество не дало. Колчаку оставалось лишь, задабривая атаманов высокими назначениями, использовать их в контрпартизанской борьбе. Летом 1919 г. в Забайкалье даже установилась линия фронта, однако благодаря агитации на сторону партизан перешли некоторые казачьи части. Казаки двух сотен 1-го Забайкальского казачьего полка перебили своих офицеров и ушли к противнику. В ответ на это Г.М. Семенов издал приказ о расстреле на месте казаков, попадавших в плен к белым. Осенью 1919 г. казаки совместно с японцами предприняли масштабный рейд против забайкальских партизан. Тем не менее одержанные частные успехи не привели к каким-либо серьезным переменам. Осенью 1920 г. Забайкалье было оставлено белыми. Борьба с партизанским движением на огромных пространствах Дальнего Востока была крайне затруднительна для малочисленных белых сил. То же самое испытали и красные – вплоть до середины 1920-х гг. белоказачьи отряды осуществляли рейды в Забайкалье с территории Китая.

В жизни иркутского казачества 1919 г. был отмечен конфликтом Войскового атамана генерал-майора П.П. Оглоблина с командующим войсками Иркутского военного округа генерал-лейтенантом В.В. Артемьевым, арестовавшим иркутского атамана за самоуправство. Атаман Оглоблин боролся за официальное признание Иркутского казачьего войска. Колчаковское правительство узаконило статус войска 10 июня 1919 г. После этого Оглоблин, неадекватно понявший свое новое положение, решил подчинить себе Иркутский казачий полк, входивший в состав Сводной казачьей бригады генерал-майора И.Ф. Шильникова. Через голову последнего Оглоблин тайно сменил командира полка, назначив вместо полковника П.И. Войлошникова другого полковника, оренбуржца А.Г. Бычкова. Подобное вмешательство представителя гражданской администрации (хотя и с правами командира отдельного корпуса), каким являлся атаман, встретило резкий отпор как со стороны командира бригады, так и со стороны командующего войсками округа. В начале июля 1919 г. Оглоблин и некоторые другие представители казачьей администрации были арестованы. 28 июля в Иркутск прибыла следственная комиссия под председательством генерал-лейтенанта В.В. фон Нотбека для расследования инцидента, подтвердившая обоснованность обвинений в отношении Оглоблина. Тем не менее вскоре при помощи влиятельного оренбургского атамана Дутова Оглоблин был освобожден из-под ареста. В 1920 г. Иркутское войско, несмотря на попытку атамана Оглоблина подчеркнуть свою лояльность красным, было ликвидировано, а сам атаман арестован, но спустя полгода выпущен на свободу. В то же время иркутские казаки в 1920-е гг. приняли активное участие в антибольшевистском повстанческом движении[593].

Летом 1919 г. в политической жизни Востока России значительно усилилась роль вождей казачества, стремившихся оказывать влияние на политические и военные вопросы. Казаков в связи с продолжительным отступлением белого Восточного фронта как в обществе, так и в правительственных кругах считали фактически последней надеждой. Очень скоро, однако, стала очевидна призрачность этой надежды.

19 августа в Омске открылась Чрезвычайная конференция представителей девяти казачьих войск (Уральского, Оренбургского, Сибирского, Семиреченского, Енисейского, Иркутского, Забайкальского, Амурского и Уссурийского) под председательством генерал-лейтенанта П.П. Иванова-Ринова. На предварительном заседании, прошедшем накануне, конференция была признана аналогичной Войсковому кругу, ее почетным председателем избрали Дутова[594]. На заседании 21 августа Ивановым-Риновым было сделано громкое политическое заявление о том, что конференция является оппозицией верховной власти с целью очистить Колчака от окружавшей его «камарильи»[595]. Казачьи вожди к августу 1919 г. перестали довольствоваться своей прежней незначительной ролью в политической жизни Востока России и стремились играть более заметную роль, влияя на государственное управление. Верховная власть была вынуждена считаться с этим давлением.

Участники конференции, видя слабость фронта и тыла, высказались за переустройство государственной власти в сторону военной диктатуры. Казаки выступили за подчинение Совета министров непосредственно Колчаку, упразднение двоевластия (Верховный правитель – председатель Совета министров), реконструкцию всей системы государственного управления. Была выдвинута идея учреждения при Колчаке помощников по гражданской (председатель Кабинета управляющих) и военной (главнокомандующий) части[596]. Приоритетной ставилась задача обороны от большевизма. Казачьи атаманы высказались за созыв Государственного совещания – высшего законосовещательного органа из лучших людей для единения власти и общества.

28 августа делегация конференции встретилась с Колчаком и потребовала принять это предложение, вместе с тем в свой проект казаки включили и неприемлемые для верховной власти требования контроля казачьей конференции за принятием всех решений, касавшихся казачества, а также посылки казачьих частей на фронт только по согласованию с их выборными атаманами[597]. В итоге атаманам пришлось пойти на уступки.

Казаки восточных казачьих войск, связавшие свою судьбу с белой армией, принимали участие в Гражданской войне на Востоке России вплоть до конца 1922 г., пройдя вместе с белыми и Сибирский Ледяной поход (оренбуржцы и сибирцы), и борьбу в Забайкалье и Приморье. Определенный костяк казаков являлся непримиримым по отношению к красным (в Оренбургском войске – не более 30 % воюющих). Настроенные таким образом непримиримые активно участвовали в антибольшевистском сопротивлении на всех его этапах, ожесточенно боролись и в конце концов были вынуждены уйти в эмиграцию (для примерного выявления этой цифры по всем войскам необходимо установить численность казаков-эмигрантов мужского пола, оставшихся за пределами Советской России и не вернувшихся на Родину в первые годы эмиграции). На долю этих людей выпали наибольшие тяготы и страдания.

В то же время в казачьих войсках Дальнего Востока ярко проявилось стремление к саморасказачиванию и окрестьяниванию, значительно усилились пробольшевистские настроения. Фактически основная масса дальневосточного казачества в 1920–1922 гг. заняла пассивную позицию, что стало одной из причин поражения белоповстанцев в борьбе с войсками Народно-революционной армии Дальневосточной республики.

В 1920–1921 гг. и позднее на казачьих землях Юга России, Урала Сибири развернулось стихийное мощное крестьянско-казачье повстанческое движение, выделить из которого именно казачью составляющую довольно сложно. Первопричиной было недовольство политикой военного коммунизма, продразверсткой, а позднее и продналогом. Способствовали восстаниям казачий корпоративизм, отлаженная веками способность к быстрой военной самоорганизации и мобилизации, сохранение в казачьих регионах некоторого количества оружия со времен Гражданской войны.

Это была борьба обреченных. Офицерский корпус казачьих войск был разгромлен, многие его представители погибли, ушли с белыми, оказавшись в эмиграции, или находились в советских тюрьмах и лагерях. Теперь за отсутствием в станицах офицеров борьбу возглавили казачьи унтер-офицеры и простые казаки, которые не обладали необходимым для борьбы с регулярной армией военным и административным опытом. Показательно и то, что повстанческое движение вовсе не прекратилось после введения НЭПа. Следовательно, борьба повстанцев носила не только экономический, но и политический характер. Повстанцы не имели ни достаточного количества оружия и боеприпасов, ни надлежащей организации, ни квалифицированных командных кадров, их выступления носили локальный характер, не приходилось рассчитывать и на помощь со стороны. Тем не менее отчаявшиеся казаки и крестьяне шли на эту борьбу[598]. Известны Донская и Кубанская повстанческие армии; действовавшие в Поволжье, на Урале и в Сибири отряды К.Т. Вакулина, А.П. Сапожкова, Я.Г. Луконина, Г.С. Охранюка (Черского); казачья повстанческая армия есаула Сибирского войска Д.Я. Шишкина; Народная дивизия подхорунжего С.Г. Токарева и подъесаула А.А. Гноевых.

На Дону в конце 1920 г. в повстанческом движении участвовали свыше 5000 казаков, на Кубани осенью 1921 г. – свыше 7500 казаков. Общая численность повстанцев в Северо-Кавказском военном округе (Донская и Кубанско-Черноморская области, Ставропольская и Терская губернии), по данным на август 1921 г., достигала 23 тысяч человек[599]. Эти движения были настолько популярны, что красные для борьбы с ними сами стали создавать ложные отряды, однако такая игра не всегда развивалась в нужном для большевиков направлении. Использовались и другие методы борьбы – в станицах брались заложники, в отряды внедрялись агенты ВЧК. Только в конце сентября – ноябре 1921 г. на Кубани по обвинению в причастности к повстанцам было расстреляно, по неполным данным, свыше 3000 человек. Выступления носили сезонный характер, но репрессии далеко не сразу привели к ликвидации повстанчества. На Северном Кавказе очаги сопротивления сохранялись до начала 1925 г., хотя, очевидно, что к этому времени повстанчество носило лишь локальный характер, все больше превращаясь из идейной борьбы крестьян и казаков за свои права в обыкновенный бандитизм.

Казачество сыграло заметную роль в событиях Гражданской войны. Первые очаги сопротивления большевикам были связаны именно с казачьими областями. Без казачества как территориальной и отчасти социальной базы не было бы и Белого движения в полном смысле этого слова. Не случайно крупнейшие белые фронты – Южный и Восточный – возникли именно в тех частях бывшей Российской империи, где находились казачьи области.

Отметим высокую степень монолитности казачества по отношению к советской власти в разгар Гражданской войны. Сохранившее кадровый состав в годы Первой мировой войны казачье офицерство практически в полном составе выступило на стороне антибольшевистских сил, чем способствовало притоку в белый лагерь массы рядовых казаков.

На начальном этапе гражданского противостояния (1918 г.), когда белые армии находились в стадии зарождения, поддержка казачества дала белым значительное преимущество, особенно в подготовленной стратегической коннице, наличие которой в условиях маневренной войны было трудно переоценить. В белых армиях Юга России процент казаков был очень высоким. По сведениям П.Н. Краснова, в Добровольческой армии к ноябрю 1918 г. насчитывалось 35 500 кубанцев и 7500 добровольцев[600]. Даже в составе знаменитых и не ассоциируемых с казачеством «цветных» полков Добровольческой армии в начале 1919 г. было 65 % казаков[601]. По данным на октябрь 1919 г., в составе ВСЮР донцы составляли 32 %, кубанцы – 12 %, к 5 января 1920 г. казаки составляли уже 61 % боевого состава ВСЮР – 49 662 человека из 81 506 офицеров и нижних чинов, числившихся во ВСЮР[602]. Есть все основания утверждать, что в сравнении с другими сословиями именно казачество дало наибольший процент активных участников борьбы с большевиками.

В то же время в большинстве своем казаки не относились к числу непримиримых и были готовы воевать только на территории своих войск, причем при наступлении, как и при отступлении, уклонялись от участия в вооруженной борьбе в тех случаях, когда она непосредственно не затрагивала их интересы.

Поддерживая белых, казаки, и прежде всего выразители их мнения, казачьи атаманы, всегда проводили собственную политику, порой втайне от лидеров Белого движения. Этим подрывалось единство антибольшевистского лагеря. Однако в Советской России, несмотря на такие нюансы, на казаков смотрели как на заведомых контрреволюционеров, которые подлежат суровому обращению во избежание новых антисоветских вооруженных выступлений.

В среде рядового казачества активное нежелание драться «за мужичьи выгоды» вызывало пробольшевистское настроение крестьянства соседних губерний и областей, опасения за свои земельные наделы, боязнь за семьи, остававшиеся в станицах. Казачьи войска не имели руководителей, способных справиться с казачьей массой и жестко подчинить ее своей воле. Не смогли этого осуществить и белые вожди, что следует считать одной из основных причин поражения Белого движения. Между тем только при жесткой зависимости от центра и контроле казачество могло быть эффективным. Фактически же казачьи войска периода Гражданской войны являлись полунезависимыми автономными республиками, считавшимися с решениями центра лишь постольку, поскольку эти решения их устраивали.

В итоге в Гражданскую войну казачья альтернатива оказалась несостоятельной. Большинство казачьих атаманов этого периода – главных выразителей настроений казачьей массы – были фигурами малопривлекательными. Малопривлекательной была и позиция самого казачества. Не случайно многие мемуаристы отмечали, что в условиях ослабления контроля центра казаки превращались в деструктивную массу. В данном случае вполне уместно провести параллель с действиями казачества в Смуту XVII в.

Гражданская война на несколько лет отсрочила упразднение казачества как сословия. Поражение белых принесло и поражение казачеству, ликвидированному красными как особая социальная группа. Процесс расказачивания сопровождался массовым террором, прежде всего против казачьих лидеров и офицерства.

Необходимо остановиться и на таком явлении, как красное казачество. Оно было относительно немногочисленным. Как главный орган управления красным казачеством при ВЦИК был создан казачий отдел. Известны лидеры красных казаков: донские офицеры А.И. Автономов и Ф.К. Миронов, кубанец И.Л. Сорокин, оренбургские офицеры братья Н.Д. и И.Д. Каширины. Бывших казачьих офицеров в Красной армии в Гражданскую войну оказалось немного. С поражением белых армий в казачьих областях на сторону красных, хотя бы в целях спасения собственной жизни через искупление своей «вины» перед большевиками, перешло значительное количество казачьих офицеров и казаков. Не случайно весной 1920 г. пленные казаки существенно пополнили красную конницу. Точные подсчеты едва ли возможны ввиду сложности определения социального состава советских частей и их истории, в особенности в связи с их потерями и пополнениями. В 1-й Конной армии донские казаки укомплектовали 4-ю кавалерийскую дивизию, состав 6-й дивизии был смешанным (Ставрополье, районы Астрахани и Смоленска), пленные деникинцы, уроженцы Кубани и Северного Кавказа, стали основой 14-й кавалерийской дивизии, формировавшейся в Майкопе и Таганроге весной 1920 г.[603]

Некоторые части себя зарекомендовали хорошо. Так, еще осенью 1919 г. красным в полном составе сдалась 2-я отдельная Оренбургская казачья бригада полковника Ф.А. Богданова в составе 1500 шашек при 80 офицерах. В дальнейшем Богданов и другие сдавшиеся участвовали в борьбе с частями Русской армии генерала П.Н. Врангеля и басмачами, а сам Богданов получил орден Красного Знамени. Показательно, что оказавшиеся у красных казаки продолжали быть настроенными антибольшевистски, были склонны к изменам и разложению. В частности, в период советско-польской войны красные казаки переходили на сторону поляков, убивая или арестовывая командиров и комиссаров. Случалось, что к противнику уходили целые части (достоверно известны два случая массового перехода бойцов 1-й Конной армии: 31 мая 1920 г. к полякам перешли три эскадрона из состава 14-й кавалерийской дивизии, состоявшей из донских казаков, а в ночь на 21 июля к полякам ушел Кубанский полк из кавалерийской группы А.М. Осадчего[604]). Кроме того, 6-я кавалерийская дивизия по итогам польской кампании почти полностью разложилась и требовала чрезвычайных мер по восстановлению дисциплины.

Большевики стремились использовать казаков в своих интересах. Характерна судьба одного из харизматичных вождей красного казачества Ф.К. Миронова. Донской казачий офицер, еще в годы первой русской революции замеченный в агитации против существовавшего режима, Миронов был уволен за этот немыслимый для офицера императорской армии проступок из ее рядов. Военная карьера не задалась. Однако в период Первой мировой войны Миронов продолжил офицерскую службу, дослужился до чина войскового старшины и даже был награжден в начале 1917 г. Георгиевским оружием. По своим взглядам Миронов был близок к эсерам, но после большевистского переворота решил попытать счастья в рядах красных. В 1917 г. Миронова избрали командиром 32-го Донского казачьего полка. В феврале 1918 г. он – член ВРК и комиссар Усть-Медведицкого округа. С мая 1918 г. он уже сражался против частей Донской армии на Серебряковском участке, а позднее – на Хоперско-Усть-Медведицком фронте. Президиумом ВЦИК 28 сентября 1918 г. награжден орденом Красного Знамени № 3. Наличие в своих рядах лидера красного казачества было выгодно большевикам, способствовало притоку казаков к красным, однако подозрительность и недоверие, несмотря на верную и доблестную службу Миронова новой власти, в конечном итоге взяли верх. Способствовал этому и сам Миронов, который далеко не всегда выполнял приказы сверху, резко выступил против политики расказачивания.

С июня 1919 г. Миронов командовал особым Донским конным корпусом, в сентябре за самоуправство по приказу председателя Реввоенсовета Республики Л.Д. Троцкого арестован и приговорен к расстрелу. Однако смертный приговор ЦК РКП(б) вскоре отменил, а в сентябре 1920 г. Миронов возглавил 2-ю Конную армию, форсировавшую Сиваш. 25 ноября 1920 г. Миронов получил Почетное революционное оружие – высшую боевую награду РККА, а с начала 1921 г. стал главным инспектором кавалерии РККА. Но большевикам он был уже не нужен. По доносу Миронова арестовали, а 2 апреля 1921 г. он был расстрелян в Бутырской тюрьме. Большевики лишь использовали казачьего вожака в своих интересах[605]. Похожим образом сложилась судьба еще одного красноказачьего лидера – Б.М. Думенко (впрочем, происходившего из иногородних).

Несмотря на крайнюю остроту конфликта с властью большевиков и мужество многих казаков, проявленное в борьбе, казачество эту войну проиграло. Причин поражения немало. Условно выделим основные их группы: военные и экономические; политические и организационные; социально-психологические. К военным и экономическим причинам можно отнести острую нехватку пехотных частей на казачьих фронтах, недостаток оружия и боеприпасов, средств связи и техники, нерегулярность снабжения, постоянное превосходство противника в силах и средствах и значительные размеры театра военных действий, почти не позволявшие массировать конницу для нанесения мощных ударов или рейдов в тыл красных, периферийное положение казачьих областей и связанное с отсталостью окраин отсутствие развитой сети железных дорог в тылу, оборудованной тыловой базы и военной промышленности. Свою негативную роль сыграли и ошибки казачьих генералов.

Политические и организационные причины неудачи казаков заключались в отсутствии среди значительной части казачьих лидеров широкого, подлинно государственного взгляда на события Гражданской войны и последствия участия или не участия в ней казаков, стремление казачьих администраций обособиться от белого командования, а нередко и противостоять ему, в том числе при поддержке внешних сил (представителей лимитрофных государств, интервентов). В организационном отношении казачьим атаманам не удалось после мобилизации или самомобилизации казачества удержать казаков на фронте настолько, насколько это было необходимо, и подчинить их твердой дисциплине, удержав от разложения. Хотя донской атаман А.П. Богаевский и говорил, что, только взяв Москву, казаки смогут получить отдых, в действительности казаки «устали» и начали расходиться по домам значительно раньше.

Среди социально-психологических причин поражения казачества – низкий уровень политической сознательности казаков, усталость от многолетней войны (некоторые казаки воевали с 1914 г.), противоречия с неказачьим населением, беспокойство казаков за свои семьи в станицах, а также стремление казаков активно бороться с большевиками лишь в войсковых пределах и т. д.

По мнению видного военного мыслителя полковника А.А. Зайцова, «казачество все же было тесно связано со своей территорией и отстаивание и ее и своих вольностей от покушений большевиков в глазах подавляющей массы казачества не было равносильно вооруженному походу на советский центр. Казачество было готово выделить часть своих сил для решения общерусских задач, но наряду с ними у него были и свои местные, казачьи задачи»[606]. Иными словами, казачество могло выделить лишь часть сил для общегосударственной борьбы против красных, а также предоставить свою территорию в качестве базы для развития Белого движения. До создания массовой Красной армии такая особенность казачества давала белым неоспоримое преимущество перед их противником и стала одной из причин крупных успехов Белого движения в 1919 г. Однако, в отличие от красных, белые не сумели в полной мере воспользоваться этим преимуществом и сформировать массовые армии, что, в конечном итоге, обрекло их на поражение.

С другой стороны, уральский казак генерал-майор С.А. Щепихин отмечал, что никто из лидеров Белого движения так и не решился доверить судьбу этого движения казакам, сделав на них ставку. Возможной причиной этого был тот факт, что «что-то мешает казакам до глубины проникнуться идеей государственной, идеей общего порядка и поставить эту идею превыше всего, а главное над местными, узкими интересами»[607]. Далее Щепихин добавил: «Кто-то довольно метко выразился, что идея у казаков в их желудке. Это справедливо в отношении всей массы русского народа»[608].

Участник Белого движения на Востоке России капитан И.С. Ильин записал в дневнике 29 ноября 1918 г.: «Интересно знать, почему это всегда казаки уверяют, что они спасители России, что они настоящий государственный элемент и что в критическую минуту они являлись истинно государственным элементом? История и примеры говорят совсем другое…»[609]

Не смогли в полной мере воспользоваться потенциалом казачества и лидеры Белого движения. В белом лагере не появилось мощных кавалерийских объединений по образцу 1-й и 2-й Конных армий, созданных в РККА. Между тем массирование конницы порой предопределяло стратегические успехи в Гражданской войне. Думается, помешали лидерам белых те же слабые места, что и во многих других вопросах, – дезорганизованность, неподконтрольность казачьих начальников (так, на Востоке России серьезной проблемой было получение разрешения казачьей администрации на переброску казачьих частей на неказачьи участки фронта), традиционализм и косность взглядов командного состава на тактику и стратегию Гражданской войны.

По итогам Гражданской войны казачество как особая социальная группа было большевиками ликвидировано, многие яркие его представители оказались уничтожены или были вынуждены покинуть Родину. Внушительной была казачья эмиграция (по некоторым данным, она составила до 250 тысяч человек[610]). Невосполнимые потери понесло казачье офицерство и чиновничество, значительная часть казачьей интеллигенции. В районах ожесточенных боев на казачьих территориях значительно сократилась численность населения. Например, на Хопре к концу Гражданской войны осталось до половины жителей, а в целом по Донской области сокращение населения составило около 30 %[611].

Законодательным упразднением казачества стало в 1920 г. постановление ВЦИК, распространившее законоположения о землеустройстве и землепользовании РСФСР на казачьи земли. В том же году в казачьих областях были введены органы власти, предусмотренные Конституцией РСФСР. Многие казаки, перешедшие на сторону красных, оказались репрессированы. Казачьи территории меняли свое административное деление – часть земель отходила соседним регионам, что-то, наоборот, прирезалась к территориям, на которых проживало казачье население. Все это вело к расказачиванию – утрате казаками идентичности и ассимиляции с неказачьим населением. Одним из итогов гражданского противостояния и политики расказачивания стала ликвидация казачества как самобытной духовной, культурной и социальной общности.

Белое движение потерпело неудачу, в первую очередь, на фронтах Гражданской войны. Наиболее серьезными причинами военного поражения белых были кардинальное и все возраставшее на протяжении войны неравенство сил по сравнению с красными, крупные просчеты в военном планировании и организационных вопросах, а также фатальная недооценка противника. Однако белые продолжали бороться и надеялись на победу, а значит, необходимо дать общую оценку того, были ли эти надежды хотя бы в какой-то степени обоснованными. Восточный фронт являлся одним из двух основных белых фронтов. Попробуем разобраться, могли ли белые в 1919 г. победить на этом фронте и почему проиграли.

Кампанию 1919 г. белый лагерь встретил значительно окрепшим. От красных была освобождена и удержана огромная территория Сибири и Северного Кавказа. Правда, белые не контролировали центр страны с наибольшей плотностью населения и наиболее развитой промышленностью, но готовились к наступлению, которое должно было решить участь Советской России. На Юге всю полноту власти сумел сосредоточить в своих руках генерал-лейтенант А.И. Деникин, временно подавивший казачий сепаратизм, на Востоке к власти пришел адмирал А.В. Колчак. Летом 1919 г. Деникин даже объявил о своем подчинении Колчаку, правда, сделал он это уже в тот период, когда колчаковский фронт трещал по швам и белые из Поволжья откатывались к Уралу.

Важнейшими среди причин поражения белых стали проблемы высшего военного управления и стратегического планирования. При этом основная ответственность за неудачный исход вооруженной борьбы с большевиками на Восточном фронте лежит на высшем командном составе белых армий Востока России. Что же представляли собой колчаковские полководцы?

В основе каждого решения стоял тот или иной офицер Генерального штаба, обладавший индивидуальным теоретическим и практическим опытом, своими сильными и слабыми чертами. Наиболее одиозной в белом лагере в этом контексте представляется фигура генерал-майора Д.А. Лебедева – начальника штаба Ставки Колчака.

Многие мемуаристы и исследователи называли и называют Лебедева основным виновником неудачи наступления армий Колчака на Москву весной 1919 г. По поручению Колчака была образована комиссия для расследования деятельности Лебедева в составе трех опытных генералов-генштабистов М.К. Дитерихса, М.А. Иностранцева и А.Ф. Матковского. Один из членов комиссии, генерал-майор Иностранцев, вспоминал: «Ознакомление наше с деятельностью Ставки и генерала Лебедева вообще, и в частности с оперативными директивами, убедили всех нас трех членов комиссии[788], что дело управления армии находится в совершенно неопытных до младенчества и невежественных, хотя и самоуверенных, руках, что в вопросах организации царит полнейший произвол, хаос и импровизация»[789]. При этом в мае 1919 г. на Лебедева помимо занимаемой должности, которой он не соответствовал, были возложены еще и обязанности военного министра. Ставка и министерство находились в Омске, удаленном от фронта на тысячу с лишним километров, что также негативно сказывалось на управлении.

Конечно, вряд ли один человек, даже самый бесталанный, мог быть виновен в провале такого масштабного движения. Представляется, что Лебедев в общественном сознании стал «козлом отпущения» и был обвинен, в том числе и в тех ошибках и неудачах, за которые ответствен не был. Чего стоят наивность и недальновидность других колчаковских полководцев и самого Верховного правителя?! Оренбургский атаман А.И. Дутов, к примеру, в обстановке эйфории от успехов весеннего наступления заявлял журналистам, что в августе белые будут уже в Москве[790], но к августу они оказались отброшены в Западную Сибирь. Похожее отношение к себе в войсках и обществе испытал после неудачи Белого движения на Юге России начальник штаба ВСЮР генерал-лейтенант И.П. Романовский, судьба которого сложилась еще более трагично, чем у Лебедева. С неприязненным отношением войск к себе сталкивался и начальник штаба Северного антибольшевистского фронта генерал-лейтенант М.Ф. Квецинский.

Однажды в разговоре с генералом М.А. Иностранцевым Колчак заявил: «Вы скоро сами убедитесь, как мы бедны в данное время людьми, почему нам и приходится терпеть, даже на высоких постах, не исключая и постов министров, людей далеко не соответствующих занимаемым ими местам, но – это потому, что их заменить некем»[791]. Восточному фронту белых вообще не везло с руководителями. По сравнению с Югом здесь всегда существовала нехватка кадровых офицеров и опытных генштабистов. По мнению генерала С.А. Щепихина, «уму не постижимо, удивлению подобно, до чего долготерпелив наш страстотерпец рядовой офицер и солдат. Каких только опытов с ним не производили, какие при его пассивном участии кунштюки не выкидывали наши “стратегические мальчики” – Костя (Сахаров) и Митька (Лебедев) – а чаша терпения все еще не переполнилась»[792].

По-настоящему талантливых и опытных военачальников и штабистов у белых на Восточном фронте было крайне мало. Наиболее яркие имена можно пересчитать буквально по пальцам: генералы И.Г. Акулинин, В.Г. Болдырев, С.Н. Войцеховский, М.К. Дитерихс, В.О. Каппель, В.М. Молчанов, А.Н. Пепеляев, С.А. Щепихин. Вот, пожалуй, весь список тех, кого можно сходу отнести именно к талантливым военным деятелям высшего звена. Но даже эти более чем скромные кадровые ресурсы использовались белым командованием нерационально. Например, приход к власти Колчака лишил белых такого талантливого военного руководителя, как прежний главком генерал-лейтенант В.Г. Болдырев. Именно о нем советский главком И.И. Вацетис написал в своих мемуарах: «С появлением ген. Болдырева на горизонте Сибири мы должны были считаться особо»[793]. Генерал Дитерихс от решения военных вопросов долгое время был фактически отстранен и всю первую половину 1919 г. по поручению адмирала Колчака занимался расследованием убийства царской семьи, что могло быть с таким же успехом поручено гражданскому чиновнику. В.О. Каппель с января по начало мая 1919 г. также не участвовал в боевых операциях, занимаясь формированием своего корпуса в тылу.

Командующие всех трех основных армий Колчака были подобраны крайне неудачно. Во главе Сибирской армии был поставлен 28-летний плохо управляемый авантюрист Р. Гайда, с кругозором австрийского фельдшера, более других колчаковских генералов способствовавший своими действиями срыву весеннего наступления. В июле 1919 г. из-за конфликта со Ставкой Гайда был отстранен от должности и уволен из армии, а позднее даже лишен генеральского чина. Западную армию возглавлял генерал М.В. Ханжин – опытный офицер, но артиллерист по специальности, при том, что командарм должен был решать не только узко технические вопросы артиллерийского дела. Командующий Отдельной Оренбургской армией атаман А.И. Дутов был скорее политиком, чем полководцем, поэтому значительную часть времени в первой половине 1919 г. его замещал начальник штаба генерал-майор А.Н. Вагин, на другие руководящие должности в казачьих частях выдвигались почти исключительно казаки по происхождению, иногда вопреки профессиональной пригодности кандидата.

Сам адмирал Колчак как моряк плохо разбирался в сухопутной тактике и стратегии, вследствие чего в своих решениях был вынужден полагаться на штаб во главе с Лебедевым, и одной лишь общей военной культуры[794] Колчаку для успешного руководства оказалось явно недостаточно. Как отмечал генерал-лейтенант А.П. Будберг, «военного дела он не знает совершенно, даже хуже, ибо схватил только общие места и приобрел кое-какие теоретические сведения, дающие видимость знания, но крайне опасные в практическом применении»[795]. Ни Лебедев, ни Колчак, в отличие от противостоявших им советских военных специалистов, не имели опыта управления крупными силами в Гражданскую войну. Существует точка зрения, что Колчак намеренно выдвигал Лебедева, поскольку на его фоне не так заметно было непонимание самим адмиралом основ сухопутной войны[796].

По оценке Будберга, не имевший своего мнения по ряду ключевых вопросов Колчак был «больным идеалистом», «беспомощной игрушкой в руках тех, которые приобрели его доверие и овладели его волею»[797], «это мягкий воск, из которого можно лепить все что угодно; горе в том, что присяжные и доверенные лепщики очень плохи»[798]. Между тем так называемые вундеркинды, оказавшиеся в военном руководстве белой Сибири и сумевшие подчинить своему влиянию Колчака, фатально недооценивали противника и его возможности.

Генерал Д.В. Филатьев писал 16 августа 1919 г. А.И. Гучкову о положении колчаковских войск: «Генералов и офицеров там нет, руководители – зеленая молодежь, главнок[омандующи]й Дит[е]рихс отличается, как Макдональд, поразительной незадачливостью во всех своих делах. Стратегия же и тактика и администрация не прощают забвения своих законов»[799].

Характерным проявлением отсутствия гибкости мышления колчаковского командного состава является история бывшего командира 2-й бригады 35-й стрелковой дивизии РККА полковника В.В. Котомина, перешедшего к белым на Восточном фронте летом 1919 г. Котомин подготовил для белых подробный доклад о состоянии Красной армии. Однако в колчаковском лагере важные свидетельства перебежчика о колоссальных успехах военного строительства в Советской России, установлении там более строгой дисциплины, чем у белых, не были приняты всерьез и даже вызвали скандал, а сам Котомин приобрел репутацию большевика, хотя искренне желал победы белым. Для сравнения, доклад Котомина, позднее захваченный частями Красной армии, привлек к себе самое пристальное внимание высшего военно-политического руководства Советской России, в том числе В.И. Ленина, Л.Д. Троцкого, Ф.Э. Дзержинского. Неудивительно, что победа осталась за теми лидерами, которые продемонстрировали бо輖льшую дальновидность и готовность прислушиваться к разумной критике[800]. Аналогичный доклад с тем же результатом представил полковник-генштабист Г.И. Клерже на рубеже 1918–1919 гг.[801]

Существует прямая взаимосвязь между низким уровнем квалификации колчаковских полководцев, отсутствием у белых продуманного плана операции и примитивизмом их стратегического планирования. Совещание командующих армиями, их начальников штабов и адмирала А.В. Колчака 11 февраля 1919 г. в Челябинске, когда решался принципиальный вопрос о наступлении, было откровенным фарсом.

Не приехавший на совещание Лебедев давно уже принял свой собственный план, который Колчак должен был заставить принять всех командующих армиями, а последние имели свои планы действий и руководствовались ими без должной координации с соседями[802]. О легкомыслии сибирских стратегов в вопросах военного планирования писали генералы А.П. Будберг и М.А. Иностранцев[803]. Когда на фронте Западной армии начались неудачи, командующий Сибирской армией и его штаб вместо оказания немедленной поддержки явно и недальновидно радовались неудаче своего соседа слева[804]. Очень скоро красные перебросили часть освободившихся при разгроме Западной армии войск против Сибирской армии, командарм которой повторил печальную судьбу предшественника.

До сих пор был до конца не ясен вопрос о направлении главного удара белых. Весной 1919 г. он мог быть нанесен в двух направлениях: 1) Казань – Вятка – Котлас на соединение с войсками Северного фронта генерала Е.К. Миллера и союзниками и 2) Самара (Саратов) – Царицын на соединение с войсками генерала А.И. Деникина, действовавшими на Юге России. Концентрация значительных сил в выпестованной белым командованием Западной армии и оперативная переписка[805], а также простейшая логика свидетельствуют в пользу главного удара в центре фронта – вдоль линии Самаро-Златоустовской железной дороги на уфимском направлении, являвшемся наиболее важным и перспективным, позволявшем кратчайшим путем выйти на соединение с Деникиным[806]. Свидетельствуют об этом и прямые указания Колчака в начале наступления, когда он распорядился «подтвердить, что в предстоящих операциях главный удар возложен на Западную армию, в целях овладения уфимским районом, почему командармам Сибирской и Оренбургской принять все меры к способствованию Западной армии выполнить поставленную задачу ей и свои действия согласовать с ней»[807].

Тем не менее по разным причинам сконцентрировать все первоначально намеченные для нанесения удара войска в Западной армии, не растягивая их по фронту, и скоординировать наступление с соседними армейскими объединениями не удалось[808]. Правофланговая Сибирская армия была почти столь же мощной по своему составу, как и Западная, а ее действия в значительной степени были связаны именно с северным направлением наступления на соединение с союзниками в районе Архангельска. Сторонником этого пути был сам командарм генерал Р. Гайда, не скрывавший своих взглядов на этот счет даже от гражданских[809]. Белые военачальники свидетельствовали, что из Сибирской армии всегда можно было взять одну-две дивизии[810], а попытки Гайды действовать самостоятельно в северном направлении вместо поддержки наступления Западной армии ударами на Сарапул и Казань являлись серьезной стратегической ошибкой, сказавшейся на итогах операции. На этот существенный промах противника обратил внимание в своих неопубликованных мемуарах советский главнокомандующий И.И. Вацетис[811].

Не случайно еще 14 февраля 1919 г., до начала наступления, Деникин писал Колчаку: «Жаль, что главные силы сибирских войск, по-видимому, направлены на север. Соединенная операция на Саратов дала бы огромные преимущества: освобождение Уральской и Оренбургской областей, изоляцию Астрахани и Туркестана. И главное – возможность прямой, непосредственной связи Востока и Юга, которая привела бы к полному объединению всех здоровых сил России и к государственной работе в общерусском масштабе»[812].

Белые стратеги подробно расписывали преимущества именно южного варианта, отмечая важность создания общего фронта с Деникиным, освобождения казачьих областей и других территорий с антибольшевистски настроенным населением (немецкие колонисты, поволжские крестьяне), захвата зерновых районов и районов угле- и нефтедобычи, а также Волги как важной коммуникационной линии, позволявшей осуществлять транспортировку этих ресурсов[813].

Конечно, при этом неизбежно растягивались коммуникации Колчака, что до соединения с Деникиным могло привести к неудаче, но армия выходила в более развитый район, обладавший более густой, чем восточнее, железнодорожной сетью, к тому же сокращался белый фронт и высвобождались резервы. Впрочем, до координации с белым Югом дело так и не дошло, поскольку наступления двух белых фронтов развивались в противофазе. Крупные успехи Деникина начались уже после того, как колчаковское наступление захлебнулось. Советский главком И.И. Вацетис вспоминал: «Предметом действий для всех контрреволюционных фронтов являлась Москва, куда все они устремились разными способами. Был ли общий план действий у Колчака, Деникина, Миллера? Едва ли. Мы знаем, что проект общего плана был выдвинут Деникиным и Колчаком, но он не выполнялся ни тем, ни другим, каждый действовал по-своему»[814].

Если же говорить о колчаковской стратегии и выборе между «северным» и «южным» вариантами наступления, то наиболее близко к действительности в свете фактической группировки белых армий высказывание генерал-лейтенанта Д.В. Филатьева, позднее служившего в Ставке Колчака: «Был еще один, третий вариант, кроме двух указанных: двинуться одновременно и на Вятку и на Самару. Он приводил к эксцентрическому движению армий, действиям враздробь и к оголению фронта в промежутке между армиями. Такой образ действий мог бы позволить себе полководец, уверенный в самом себе и в своих войсках и располагающий превосходством сил, стратегическим резервом и широко развитою сетью железных дорог для переброски войск по фронту и в глубину. При этом одно из направлений выбирается как главное, а прочие – суть демонстрации для введения противника в заблуждение. Ни одного из перечисленных условий налицо в Сибирской армии не было, исключая уверенности в себе полководца, поэтому такой вариант должен был быть отброшен из обсуждения, как ведущий неумолимо к полному неуспеху. Между тем он именно и был избран для сокрушения большевиков, что и привело сибирские армии в конечном результате к краху. Положение большевиков весною 1919 года было таково, что только чудо могло спасти их. Оно и случилось в виде принятия в Сибири самого абсурдного плана для действий»[815]. Фактически из-за ошибок Ставки белое наступление, и без того слабо подготовленное и малочисленное, превратилось в удар растопыренными пальцами. Не получилось не только координации с Деникиным, но и эффективного взаимодействия между самими колчаковскими армиями.

На это еще в первые дни наступления обращал внимание Ставки командующий Западной армией, который телеграфировал 2 марта 1919 г. в Омск: «Западная армия, наносящая главный удар, вправе рассчитывать не только на полную связь с ее действиями операций соседних армий, но и на полную поддержку с их стороны, даже поступаясь частными интересами этих армий в пользу главного удара… Сибирская армия составила свой план действий и вчера перешла к его выполнению, не заняв указанного ей исходного положения – до сих пор левофланговый участок этой армии от железной дороги Сарапул – Красноуфимск до разграничительной линии с Западной армией не занят войсками Сибирской армии, и этот разрыв фронта я должен прикрывать полутора полками моего Уфимского корпуса, отвлекая эти силы на неопределенное время от выполнения поставленной корпусу задачи.

Оренбургская армия находится в том же состоянии полного разложения казачьих частей, как было под Оренбургом; разложение грозит перейти и на приданные этой армии пехотные части… Командование Оренбургской армии бессильно, как и под Оренбургом, восстановить порядок в своих рядах… Ясно, что такая армия не только не выполнит возложенной на нее общей директивой Ставки задачи, она не только не способна [к] наступлению, но у нее даже нет сил удержать фронт и остановить стихийный отход и обнажение фланга и тыла ударной армии»[816].

Начальник штаба Ханжина генерал С.А. Щепихин писал об Оренбургской армии, что «по существу, Дутов со своей псевдо-армией – мыльный пузырь и левый фланг Западной армии на весу»[817]. Но намного ли лучшим было положение самой Западной армии, где служил Щепихин?! На самом деле эта армия, несмотря на стягивание в нее всевозможных пополнений, тем не менее испытывала общие для всех трех белых армий проблемы.

4 августа 1919 г. помощник начальника штаба Ставки генерал А.П. Будберг записал в своем дневнике: «Сейчас наше положение много хуже того, что было год тому назад, ибо свою армию мы уже ликвидировали, а против нас, вместо прошлогодних совдепов и винегрета из красноармейской рвани наступает регулярная Красная армия, не желающая, – вопреки всем донесениям нашей разведки, – разваливаться; напротив того, она гонит нас на восток, а мы потеряли способности сопротивляться и почти без боя катимся и катимся»[818].

Катастрофичной была ситуация не только с высшим командным составом и военными талантами в войсках Колчака. Не меньше проблем было и на других уровнях, в отношении как офицерского, так и рядового состава.

Как свидетельствовал генерал М.А. Иностранцев, «в Сибири чувствовался вообще большой недостаток офицеров Генерального штаба, что при ответственной и требующей больших и специальных знаний работе созидания армии должно было очень серьезно давать себя чувствовать. На фронте, действующем против большевиков, войск, недостаток тех же специалистов также был настолько силен, что многие ответственные должности в штабах были заняты совсем молодыми, не имеющими никакого опыта офицерами, зачастую имеющими и минимальное военное образование»[819].

В войсках остро не хватало офицеров, а кадровые офицеры вообще были редкостью. В 63-тысячной Западной армии к середине апреля было лишь 138 кадровых офицеров и 2548 офицеров военного времени[820]. В Сибирской армии на 15 марта 1919 г. числились 70 кадровых офицеров при 3009 офицерах военного времени[821]. В мае в Сибирской армии не хватало офицеров даже для укомплектования штабов двух армейских групп, которые комплектовались по штатам штабов неотдельных армий[822].

По некоторым данным, к началу 1919 г. некомплект офицеров у Колчака достигал 10 тысяч человек[823]. Во многих оренбургских казачьих полках недостаток офицеров исчислялся двузначными цифрами[824]. Тыл же, наоборот, был переполнен офицерством. Не способствовало исправлению ситуации и суровое отношение к бывшим офицерам, ранее служившим у красных и попадавшим в плен к белым.

Масса имевшихся в наличии офицеров оставляла желать много лучшего, причем не только по своей подготовке. По свидетельству министра иностранных дел колчаковского правительства И.И. Сукина, «командный состав наших войск, без всяких сомнений, был крайне неудовлетворителен. Младшие офицеры представляли собой серую массу, недостаточно воспитанную, старшие же начальники были лишены дарований, дисциплины и настойчивости, которых требовали тяжести условий борьбы. В этом отношении Красная армия всегда имела над нами решающее преимущество, ибо ее командный состав был, с одной стороны, опытен, а с другой – вынужден подчиняться строжайшей дисциплине, которую большевики особенно применяли в отношении офицеров»[825].

В годы Гражданской войны в офицерской среде распространились карточная игра и другие развлечения, пьянство (возможно, вследствие безысходности положения) и даже мародерство. К примеру, в приказе по Восточному фронту № 85 от 8 сентября 1919 г. говорилось, что командир 6-го Оренбургского казачьего полка войсковой старшина А.А. Избышев «за уклонение от боевых операций и беспрерывное пьянство» разжалован в рядовые[826].

Практически не было ни одного начальника дивизии, командира корпуса, командующего армией (Р. Гайда, А.Н. Пепеляев, А.И. Дутов), не говоря уже об атаманах, которые бы в условиях Гражданской войны не совершали дисциплинарных проступков. Так, Гайда 26 мая 1919 г. направил в Омск фактический ультиматум с требованием отправить в отставку генерала Д.А. Лебедева, которого считал виновником многих неудач на фронте. Начальник 11-й Уральской стрелковой дивизии Западной армии, георгиевский кавалер, генерал-майор В.В. Ванюков в июне 1919 г., например, отказался выполнить приказ о передислокации дивизии, так как обещал солдатам отдых, за что был отстранен от командования и попал под следствие[827]. Сменивший генерала Ханжина на посту командующего Западной армией генерал-майор К.В. Сахаров без стеснения писал, что в его армии единственным эффективным способом командования было прямое управление войсками, поскольку «бумажные приказы оставались всегда неисполняемыми или неисполнимыми… прежний способ приучил строевых начальников отписываться, смотреть на полученный приказ как на простой лоскут бумаги»[828].

Старшие начальники подавали дурной пример всем остальным. Абсолютного значения приказа не существовало. По сути, любой сколько-нибудь значимый воинский начальник в новых условиях являлся своеобразным атаманом для подчиненных. Интересы своей части, отряда, дивизии, корпуса, армии, войска ставились выше приказов сверху, которые исполнялись лишь по мере необходимости. Такой «атаман» для своих подчиненных был и царь, и бог. За ним они готовы были пойти куда угодно. Как отмечал современник, «в условиях Гражданской войны нет “устойчивости частей”, а все зиждется лишь на “устойчивости отдельных вожаков”»[829]. И действительно, колчаковскую армию трудно назвать единой воинской силой, сформированной по одному образцу, штату и т. д. Почти каждый корпус или отряд отличался от остальных[830], что отнюдь не свидетельствовало в пользу «регулярства» этой армии, о котором иногда пишут, а скорее говорило о партизанском и импровизационном характере формирований.

Воинская дисциплина в ее правильном понимании[831], равно как и взаимодействие войск отсутствовали как таковые. Совершенно иначе дисциплина была поставлена у красных, в лагере которых дисциплинарные проступки сурово карались. Впрочем, при сложившейся обстановке победителям в Гражданской войне не удалось до конца решить задачи внедрения строгой дисциплины в войсках.

Штабы были раздуты и переполнены уклонявшимися от фронта офицерами. Полная дезорганизация собственного военного управления и впечатляющие успехи противника приводили к утрате в рядах белых веры в победу. Наиболее ярко разочарование можно проследить по высказываниям представителей командного состава, оценки офицерской и рядовой массы должны были быть куда жестче. Состоявший в распоряжении Войскового штаба Оренбургского казачьего войска генерал-майор Л.Н. Доможиров, выступая весной 1919 г. на станичном сходе в станице Кизильской, говорил казакам о бесцельности борьбы с красными[832]. «Я чувствую, что у меня подрывается вера в успех нашего святого дела»[833], – отметил в начале мая 1919 г. генерал-майор Р.К. Бангерский. Командир II Оренбургского казачьего корпуса генерал-майор И.Г. Акулинин в рапорте командующему армией от 25 апреля 1919 г. писал об отсутствии поддержки со стороны казачьего населения[834]. 2 мая 1919 г., когда еще поражение Колчака было неочевидным, командующий ударной Западной армией генерал от артиллерии М.В. Ханжин наложил на один из документов резолюцию: «Нашей коннице надо брать пример с красноармейской»[835]. Подобные признания высших военачальников дорогого стоят.

К началу наступления белые на Восточном фронте обладали двойным превосходством в силах над красными, учитывая нестроевых. Реальное превосходство по боевому составу было менее выигрышным – примерно в 1,5 раза. Это преимущество белыми было сравнительно быстро растрачено. К 15 апреля 1919 г. в наносившей главный удар Западной армии было 2686 офицеров, 36 863 штыка, 9242 сабли, 12 547 человек в командах и 4337 артиллеристов. Всего 63 039 офицеров и нижних чинов[836]. К 10 июня в Западной армии оставалось только 24 015 штыков, 6174 сабли и 1694 невооруженных бойца[837]. В Сибирской армии к 1 марта имелось 3276 офицеров, 39 309 штыков и 2859 сабель[838], а к 10 июня 1919 г. числилось 56 649 штыков и 3980 сабель, всего 60 629 бойцов[839]. В Отдельной Оренбургской армии к 29 марта 1919 г. имелось только 3185 штыков и 8443 шашки, всего 11 628 бойцов[840]. Последняя насчитывала в своих рядах почти в шесть раз меньше войск (в том числе за счет передачи всех наиболее ценных в боевом отношении неказачьих частей в Западную армию), чем соседи, командование которых (прежде всего, Западной армии) позволяло себе при этом систематические издевки над оренбуржцами. К 10 июня 1919 г. в Южной армии, в которую были переформированы Отдельная Оренбургская армия и Южная группа Западной армии, значилось 15 483 штыка и 12 049 сабель[841]. Численность Отдельной Уральской армии, по разведданным красных, летом 1919 г. составляла около 13 700 штыков и шашек. Всего же в весеннем наступлении на его начальном этапе одновременно участвовало не менее 120 тысяч солдат и офицеров колчаковских армий (без учета уральских казаков, действовавших фактически автономно). Красные на Восточном фронте к 15 февраля 1919 г. имели 76 400 штыков и 8570 сабель[842]. Однако уже к началу мая соотношение сил на фронте выровнялось. К 1 июня красные на Восточном фронте располагали 119 214 штыками, 11 184 саблями при 367 орудиях и 2298 пулеметах[843].

Образовательный уровень колчаковских пополнений был очень низким. Так, в период с 4 февраля по 4 марта 1919 г. в Сибирскую армию были мобилизованы 46 987 нижних чинов и 847 офицеров. Из этого числа только 1238 человек имели четырехклассное или более высокое образование[844]. За вычетом офицеров, которые в основном обладали сравнительно высоким образовательным цензом (за исключением произведенных из нижних чинов), получается, что в армию был направлен только 391 человек, обладавший элементарным образованием.

Колчаковская армия страдала неправильным распределением сил и средств по фронту – она испытывала острую нехватку пехотных частей на казачьих фронтах (что, например, сделало невозможным взятие такого важного центра, как Оренбург, силами одной лишь конницы) и при этом недостаток конницы на фронтах неказачьих. Только централизованное управление могло привести белых к победе, однако казачьи регионы так и остались автономными, а казачьи атаманы продолжили проводить собственную политическую линию. Помимо тактических и стратегических проблем это добавляло и морально-психологические неудобства. Солдаты и казаки, сражаясь на своих родных землях, испытывали сильный соблазн при первой же возможности дезертировать, разойтись по домам или перейти к противнику, если родная станица или село оказались за линией фронта (кстати, большевики понимали эту проблему и старались ее не допускать). После освобождения от красных Ижевского и Воткинского заводов домой захотели даже легендарные ижевцы и воткинцы – единственные белые части из рабочих. В период самых тяжелых боев конца апреля, когда решалась судьба Белого дела на Востоке, большинство из этих «героев» борьбы с большевиками просто разошлись по домам (надо сказать, что ранее «вернуться к своим семьям» им непредусмотрительно обещал сам генерал Ханжин). К маю в Ижевской бригаде осталось только 452 штыка из прежнего состава, прибывшие пополнения оказались плохо обученными и сдавались в плен[845]. 10 мая генералу Гайде пришлось уволить в запас и распустить по домам бойцов Воткинской дивизии[846].

Казаки вообще не хотели выходить за пределы своей территории, ставя местные интересы выше общегосударственных. Как показала практика, казачество могло лишь выделить часть своих сил для общегосударственной борьбы против красных, а также предоставить свою территорию в качестве базы для развития Белого движения. До создания массовой Красной армии такая особенность казачества давала белым неоспоримое преимущество перед противником и стала одной из причин крупных успехов Белого движения в 1919 г. Однако отсутствие у белых аналогичного имевшемуся у красных репрессивного аппарата не позволило вождям Белого движения, несмотря на вышеуказанное преимущество, быстро сформировать массовые армии (при помощи террора) и, в конечном итоге, обрекло их на поражение.

Мобилизованные Колчаком силы были неоднородны по своему составу. Во многом справедлива оценка советского главкома Вацетиса: «У Колчака получился фронт довольно неоднородный, как по своей политической ориентации, так и по линии общественной группировки. Правый фланг – армия ген. Гайды состояла, преимущественно, из Сибирской демократии, сторонников Сибирской автономии. Центр – Уфимский фронт слагался из кулацко-капиталистических элементов и по политической линии держался великороссийско-казацкого направления. Левый фланг – казачества Оренбургской и Уральской областей объявили себя конституционалистами.

Так было на фронте. Что же касается тыла от Урала до Байкала, то там сгруппировались остатки левого крыла бывшего чехо-русского военного блока: чехо-войска и эсеры, открывшие враждебные действия против диктатуры Верховного Правления адмирала Колчака»[847]. Разумеется, при столь разнородном составе и наличии внутренних противоречий боевой дух колчаковских войск также оставлял желать много лучшего.

Генералы Щепихин, Пепеляев и др. отмечали безразличие населения к делу возрождения России, которое влияло и на моральный дух войск. По мнению Пепеляева, «настала такая минута, когда не знаешь, что будет завтра, не будут ли части сдаваться в плен целиком. Должен быть какой-то перелом, новый взрыв патриотизма, без которого мы все погибнем»[848]. Но перелома не случилось.

Весеннее наступление колчаковских армий началось в марте 1919 г. на фронте Западной армии. Конечной целью наступления являлось занятие Москвы, но намеченный план взаимодействия армий при наступлении был сорван практически сразу, а плана действий за Волгой не существовало вовсе[849]. В то же время предполагалось, что основное сопротивление красные будут оказывать у Симбирска и Самары[850].

Сюрреализм затевавшейся наступательной авантюры подкрепляется делопроизводственной документацией белых. Чего стоит указание из журнала военных действий Сибирской армии, в котором накануне наступления, 28 февраля, отмечалось, что в резерве армии нет ни одного батальона, левый фланг армии в поставленных задачах не совпадает с разграничительной линией между Сибирской и Западной армиями, а между двумя армиями имеется разрыв, пользуясь которым красные могут беспрепятственно наступать[851].

Еще удивительнее то, что в начале наступления, 4 марта 1919 г., части III Степного корпуса Сибирской армии по причине недостатка патронов были вынуждены оставить ряд пунктов с большими потерями[852]. Похожая ситуация сложилась и в Средне-Сибирском корпусе, где не хватало патронов и снарядов. Перейдя в наступление, части Средне-Сибирского корпуса 5 марта 1919 г. всюду встречали укрепленные позиции и превосходящие части красных, причем превосходство противника ощущалось во всем – в артиллерии, боеприпасах и даже в коннице[853], несмотря на то, что казачество выступало на стороне белых. По донесению командира Средне-Сибирского корпуса, начавшееся наступление встретило «небывалое до сих пор сопротивление красных, которые переходят сами в контратаки. Артиллерия противника и пулеметы наносят нам громадные потери. Барабинский полк за день боя под заводом Андреевским потерял всех пулеметчиков и во многих ротах всех офицеров… С офицерами дело критически. Длина фронта невозможна. Прошу два миллиона патронов и обеспечение левого фланга быстрым выдвижением частей третьего корпуса…»[854] Подобные коллизии в первые же дни наступления отнюдь не свидетельствуют в пользу подготовленности операции.

В журнале военных действий Сибирской армии 6 марта отмечалось, что армия перешла в наступление по всему фронту, но «противник по всей линии оказывает упорное сопротивление и развивает ураганный артиллерийский, пулеметный и винтовочный огонь»[855].

С самого начала наступление развивалось не по намеченному плану. Некоторые наиболее вопиющие ошибки и дезорганизация в управлении войсками были очевидны даже простым офицерам и солдатам и подрывали их веру в командование. Это и не удивительно, если учесть, что даже не во всех корпусных штабах было известно о замысле предстоявшего наступления[856]. Части Западной армии влезли в полосу наступления Сибирской армии, причем подразделения двух армий отказывались помогать друг другу – сразу наметилась проблема плохого взаимодействия соседних армий, усугублявшегося соперничеством военачальников. Командующий Отдельной Оренбургской армией генерал А.И. Дутов в ответ на просьбы о присылке двух казачьих полков в Сибирскую армию потребовал взамен хорошо вооруженный пехотный полк с пулеметами[857], то есть фактически вместо помощи начал торговаться.

В первые же дни наступления Сибирская армия стала нести тяжелые потери. Командир Сводного корпуса в начале марта ходатайствовал об отводе в тыл 3-й Иркутской дивизии ввиду того, что «дивизия имеет в полках по сто – сто пятьдесят штыков, совершенно изнуренных, раздетых, отупевших от бессменной шестимесячной работы на фронте, пулеметы не действуют ввиду выбытия из строя номеров, команд разведчиков и лыжников нет»[858]. На смену 9 марта была выдвинута 7-я Сибирская дивизия. По причине острой нехватки боеприпасов войскам приходилось ходить в штыковые атаки.

Первоначально белые действовали довольно успешно. На фронте правофланговой Сибирской армии 7 марта был взят Оханск, на следующий день – Оса. 13 марта белыми была взята Уфа, причем, по некоторым данным, в плен тогда едва не попал сам председатель РВСР Л.Д. Троцкий. Уже 17 марта лыжники Сибирской армии установили связь с Северным фронтом белых в Усть-Цильме[859]. Наконец, 18 марта на левом фланге Восточного фронта началось одновременное наступление частей Южной группы Западной армии и Отдельной Оренбургской армии, которые к двадцатым числам апреля вышли на подступы к Оренбургу, но увязли в попытках овладеть городом. 22 марта Западная армия заняла Мензелинск, 5 апреля – Стерлитамак, 7 апреля – Белебей, 10 апреля – Бугульму и 15 апреля – Бугуруслан. Сибирская и Западная армии нанесли тяжелые удары по 2-й и 5-й армиям красных.

В сложившейся ситуации белым важно было, не теряя соприкосновения с противником, энергично преследовать его, чтобы до вскрытия рек овладеть стратегически важными пунктами, начался так называемый бег к Волге. Однако опередить весеннюю распутицу не удалось. Левый фланг Сибирской армии тормозил наступление на Сарапул, занятый лишь 10 апреля, 7 апреля был взят Воткинск, 13-го – Ижевск, а затем войска двинулись на Казань, Вятку и Котлас, 4 мая была взята Елабуга, а войска вышли к реке Вятке. После этого командующий Северной группой Сибирской армии сообщил, что по условиям местности, при том, что войска не были полностью вооружены, а коммуникационная дорога еще не была организована, он не мог перейти в наступление ранее 20 мая[860]. Фактически две недели в условиях пробуксовки наступления и отхода соседней Западной армии Северная группа Сибирской армии не вела активных действий.

Тупиковая для белых ситуация сложилась к маю и на крайнем левом фланге колчаковского фронта – в районе Оренбурга. Фактически весь левый фланг белых к югу от района Челябинска не имел железнодорожной связи с Сибирью из-за недостроенной ветки. К Оренбургу оказались прикованы главные силы Отдельной Оренбургской армии (два корпуса) и корпус из состава Южной группы Западной армии. Корпуса белых не имели сил для штурма города, были плохо обеспечены боеприпасами, не имели необходимых технических средств, а плохая связь и разлив рек не позволяли наладить взаимодействие. На этом участке фронта белые не смогли полностью сковать силы 1-й советской армии[861]. Кроме того, часть Отдельной Оренбургской армии должна была сдерживать красных в Туркестане. Таким образом, силы, имевшиеся на флангах колчаковского фронта, в мае оказались, по сути, выведены из активной борьбы.

Основные события развернулись на центральном участке фронта. Здесь для белых сложилась тяжелая ситуация. При отсутствии координации действий Западной армии с соседями фланги этой главной колчаковской армии оказались необеспеченными, фронт пришлось растягивать на 400 км, что вело к ослаблению сил, тылы при наступлении отстали, а снабжение налажено не было, не приходилось рассчитывать и на резервы, ситуация усугублялась противоречиями в командном составе, а перегруппировки осложнялись распутицей.

Еще 5 марта 1919 г. красными была образована Южная группа Восточного фронта под командованием М.В. Фрунзе, 10 апреля она была реорганизована и включала силы 1, 4, 5-й и Туркестанской армий. Удар по колчаковским войскам должна была нанести мощная группировка общей численностью около 42 тысяч штыков и сабель. С 28 апреля группа перешла в контрнаступление, лишившее Колчака шансов на победу. Уже 4 мая красные взяли Бугуруслан и Чистополь, 13 мая – Бугульму, 17 мая – Белебей, 24 мая белые оставили Стерлитамак, 26 мая красные вступили в Елабугу, 2 июня – в Сарапул, 7-го – в Ижевск. Как отмечали очевидцы, в середине мая красные на фронте Сибирской армии вели наступление густыми колоннами[862]. Контраст с малочисленными белыми формированиями, видимо, был ощутимым, а у командира VIII армейского корпуса Сибирской армии не было сил для парирования удара красных.

20 мая в наступление на Вятку, наконец, перешла Северная группа Сибирской армии, занявшая 2 июня Глазов, но этот успех носил лишь частный характер и не сказался на положении фронта, и прежде всего начавшей отступление Западной армии. Начальник штаба III Степного корпуса доносил 6 июня, что «после оставления нами Сарапуля, находясь все время на фронте и имея непосредственное соприкосновение с полками и дивизиями, он считает долгом доложить, что корпус ведет слишком неравные тяжелые бои, это сплошное геройство, полки, неся громадные потери до половины своего состава, морально поддерживаются своими славными делами и уступают слишком дорого каждую пядь земли… Корпус будет драться, и если надо, то он весь погибнет»[863]. В журнале военных действий Сибирской армии отмечалось, что наступающие красные нередко доводили обстрел до ураганного огня[864]. По всей видимости, ответить тем же белые не могли. Для выправления ситуации на фронте Гайда не останавливался перед суровыми приказами. Впрочем, не все они свидетельствовали о трезвом взгляде командующего армией на ситуацию. Так, Гайда угрожал отправить личный состав 1-й кавалерийской дивизии, которая действовала вяло и нерешительно, нести ординарческую службу[865]. Подобные абсурдные угрозы высказывались в обстановке отсутствия каких бы то ни было резервов.

В приказе по войскам временно ему подчиненной Западной армии Гайда во многом справедливо отмечал, что армия отступает без должного сопротивления, «в некоторых частях Западной армии появились перебежчики, убийства офицеров и даже случаи насильственного увода офицеров к красным. В частях тыла возрастают случаи пьянства. Появление в разных районах вооруженных шаек из местных большевиков и дезертиров, которые терроризируют население, и большое явление самосуда. Командный состав растерялся. Явлением всего этого считаю виновным командный состав, который слишком далеко стоит от своих подчиненных, а во время боев находится слишком далеко от своих частей. Начальники частей и интендантство не заботятся о регулярном снабжении частей продовольствием, так что есть случаи, что в некоторых частях люди по несколько дней не получали хлеба и горячей пищи. Командиры полков и начальники дивизий дают неправильные и неточные сведения о составе своих частей, именно штыков, пулеметов, орудий и т. д., а также доносят о тяжелых боях и больших потерях, но на самом деле не существующих. Некоторые начальники при малейших опасностях уходят со своими штабами, причем вызывают панику у подчиненных. Самая главная вина командного состава та, что он в бою не принимает решительных мер к солдатам, не исполняющим приказания и бегущим с фронта»[866]. Однако такой приказ стороннего начальника не принес пользы, а лишь глубоко оскорбил командный состав Западной армии[867], усугубив прежнюю конфронтацию командования двух армий. 9 июня белыми оставлена Уфа, 11 июня – Воткинск, а 13-го – Глазов, поскольку его удержание уже не имело смысла.

По итогам операции генерал А.Н. Пепеляев, командовавший в период наступления Северной группой Сибирской армии, 21 июня 1919 г. писал своему начальнику – командующему Сибирской армией Р. Гайде: «Ставка легкомысленно пустила на убой десятки тысяч людей»[868].

Вскоре белые утратили практически всю территорию, которой овладели в период наступления, и откатились за Урал, а затем были вынуждены отступать в суровых условиях по Сибири и Туркестану, претерпевая чудовищные лишения, на которые их обрекли недальновидность и неспособность собственного руководства.

Какими бы ни были способности военачальников, без войск они ничего сделать не могут. При отсутствии резервов для развития успеха операция может привести лишь к провалу и напрасной гибели людей, что и произошло с колчаковскими войсками весной – летом 1919 г.

Проблема резервов была одной из наиболее болезненных для белых и явилась тем краеугольным камнем, который не позволил им добиться успеха. В мемуарах генерала К.В. Сахарова применительно к маю 1919 г. проскальзывает такая фраза: «Нечего было и думать о посылке на фронт на смену и поддержку выдохшимся бойцам свежих частей»[869]. Фактически наступление Колчака, так же, как и наступление Деникина, началось и развивалось при почти полном отсутствии каких-либо резервов, что не могло не привести к катастрофе. Расчеты белых стратегов основывались, по всей видимости, на постепенном сжатии кольца фронтов вокруг Советской России и сокращении за счет этого собственной линии фронта. При этом освобождались новые территории, на которых было возможно мобилизовать пополнения, и высвобождались собственные войска. Однако для такого развития событий требовалось хотя бы выйти на линию Волги и закрепиться на ней, чего колчаковцам сделать так и не удалось.

Операция началась в канун весенней распутицы, и очень скоро малочисленные части белых оказались на несколько недель оторваны от тылов (это произошло как в Западной, так и в Отдельной Оренбургской армиях), не налаженных и ранее, а теперь вообще отсутствовавших. М.В. Фрунзе справедливо полагал, что распутица должна будет стать союзником красных[870]. И действительно, в результате разлива рек не могли двигаться вперед не только артиллерия и обозы, но и пехота, которая поначалу была вынуждена пользоваться «утренниками» (утренними морозами), а с потеплением перестала иметь и такую возможность; были случаи, когда всадники тонули вместе с лошадьми. Части корпусов вследствие разлива рек разъединялись, не могли действовать скоординированно, теряли связь между собой. Движение в таких условиях даже вне боевой обстановки утомляло войска.

Если красные отступали на свою базу, где могли быстро оправиться, то войска белых, на всех парах мчавшиеся к Волге, чтобы опередить распутицу, в самый ответственный момент оказались лишены продовольствия, одежды, боеприпасов, артиллерии и сильнейшим образом переутомлены. Такая ситуация, к примеру, сложилась в апреле 1919 г. в Западной армии[871]. Командир VI Уральского армейского корпуса генерал-майор Н.Т. Сукин запрашивал командование о том, как ему поступить в сложившейся ситуации – продолжать наступление на Бузулук и пожертвовать пехотой или же переждать распутицу, подтянуть обозы и артиллерию и привести войска в порядок[872]. По его мнению, «выходить… на Волгу слабыми силами, слабыми, поредевшими частями – это равносильно провалу всего дела»[873]. В действительности дело провалилось задолго до выхода к Волге.

Опередить наступление распутицы не удалось, и белые увязли. Остановка же в условиях маневренной Гражданской войны почти всегда была предвестником отступления и поражения. Наступавшие войска численно увеличивались, отступавшие – уменьшались. «Остановка [ – ] это гибель в Гражданской войне», – писал генерал Щепихин[874]. Красные, пользуясь возникшей вследствие половодья временной передышкой, подтянули резервы, взяли инициативу в свои руки, а затем, действуя по внутренним операционным направлениям, перебрасывали подкрепления на угрожаемые участки и тем самым не позволяли белым достичь где-либо решающей победы. Белые же так и не получили столь необходимых им резервов. Именно распутица, приостановившая наступательный порыв белых, позволила красным оправиться и нанести силами Южной группы Восточного фронта контрудар из района Бузулук – Сорочинская – Михайловское (Шарлык). Готовившийся удар красных, хотя о нем и стало заранее известно[875], было нечем парировать (аналогичная ситуация осенью 1919 г. произошла и у Деникина). Белые даже не смогли дойти до Бузулука, который предписывалось взять до 26 апреля и перехватить Ташкентскую железную дорогу, чтобы блокировать связь Оренбурга с советским центром. Из-за отсутствия точных разведданных непонятно было, куда двинуть Южную группу Западной армии – кулаком на Оренбург либо на Бузулук или же держать ее между этими пунктами[876]. Правильнее было двинуть группу на Бузулук, но она была направлена в соответствии с третьим вариантом.

Подготовка резервов колчаковским командованием осуществлялась по разным принципам. С одной стороны, практиковалось формирование в тылу частей и соединений, с другой стороны, создавались четырехбатальонные кадровые полки и бригады, через которые пополнялись части и соединения, находившиеся на фронте, причем кадровые бригады подчинялись командирам корпусов на фронте.

Третьим вариантом комплектования являлись мобилизации в прифронтовой полосе, так как мобилизационный аппарат белой Сибири не отличался эффективностью. Генерал Пепеляев писал о состоянии частей Сибирской армии: «Полки тают, и нечем их пополнить… Приходится мобилизовать население занимаемых местностей, действовать независимо от какого-либо общего государственного плана, рискуя получить за свою работу кличку “атаманство”. Приходится создавать импровизированные кадровые части, ослабляя части боевые»[877].

Генерал С.А. Щепихин отмечал, что за фронтом Западной армии никаких резервов не было – «далее на восток до самого Омска хоть шаром покати, – ни одного полка и мало вероятности получить что-либо в ближайшие месяцы»[878]. Между тем наступление истощило части. В одном из лучших полков V Стерлитамакского армейского корпуса, Белорецком, к началу мая осталось до 200 штыков[879]. В полках VI Уральского корпуса к середине апреля насчитывалось по 400–800 штыков, из которых до половины не могло действовать из-за отсутствия сапог, часть бойцов надела лапти, но от этого стали возникать заболевания, одежды не было даже для пополнений[880]. Еще хуже ситуация была у уральских казаков, в полках которых насчитывалось по 200 человек, существовали выборное начало и крайне слабая дисциплина[881].

Генерал Будберг уже 2 мая отметил в своем дневнике, что наступление белых захлебнулось, а фронт прорван красными в очень опасном месте: «Я считаю положение очень тревожным; для меня ясно, что войска вымотались и растрепались за время непрерывного наступления – полета к Волге, потеряли устойчивость и способность упорного сопротивления (вообще очень слабую в импровизированных войсках)… переход красных к активным действиям очень неприятен, так как готовых и боеспособных резервов у Ставки нет… Плана действий у Ставки нет; летели к Волге, ждали занятия Казани, Самары и Царицына, а о том, что надо будет делать на случай иных перспектив, не думали… Не было красных – гнались за ними; появились красные – начинаем отмахиваться от них как от докучливой мухи, совсем так же, как отмахивались от немцев в 1914–1917 годах… фронт страшно, непомерно растянут, войска выдохлись, резервов нет, а войска и их начальники тактически очень плохо подготовлены, умеют только драться и преследовать, к маневрированию неспособны… жестокие условия Гражданской войны делают войска чувствительными к обходам и окружению, ибо за этим стоят муки и позорная смерть от красных зверей. Красные по военной части тоже безграмотны; их планы очень наивны и сразу видны… Но у них есть планы, а у нас таковых нет…»[882]

Фронт требовал новых сил, в результате чего на передовую отправлялись недостаточно сколоченные войска. О планомерной работе по подготовке пополнений говорить не приходится. Пожалуй, можно согласиться, что передача стратегического резерва Ставки – I Волжского корпуса генерал-майора В.О. Каппеля в Западную армию и введение его в бой по частям оказались серьезным просчетом командования. В составе Отдельной Оренбургской армии корпус Каппеля мог бы изменить обстановку[883], но армия Дутова в решающий момент оказалась действиями Ставки предоставлена своей собственной участи. При этом корпус Каппеля был направлен на фронт в сыром виде, а состав его не отличался надежностью (с февраля по апрель 1919 г. 43 % пополнений корпуса составляли пленные красноармейцы[884]). Неудивительно, что каппелевцы вскоре частично перешли на сторону красных (в частности, 10-й Бугульминский полк сдался практически в полном составе, случаи переходов имели место и в других полках), а оставшаяся часть была использована для затыкания дыр на фронте одной лишь Западной армии. По данным английской военной миссии, из корпуса Каппеля к красным перешло около 10 тысяч человек[885], хотя эта цифра кажется сильно завышенной. Еще один резерв – Сводно-казачий корпус – также большой роли в операции не сыграл.

В составе Сибирской армии в качестве резерва находился формировавшийся с февраля – марта 1919 г. Сводный Ударный Сибирский корпус. К середине мая корпус все еще не был готов к наступлению, так как не было винтовок, пулеметов, кухонь, обозов[886]. Вместо использования корпуса для активных наступательных действий его стали применять для латания дыр на фронте. Корпус был введен в бой 27 мая, чтобы прикрыть образовавшийся разрыв между Западной и Сибирской армиями, но буквально за два дня боевых действий лишился половины своего состава, прежде всего за счет сдавшихся в плен, и в дальнейших боях никак себя не проявил.

Некоторые части корпуса показали себя крайне позорно. Так, 6-й и 7-й ударные полки стали отступать, причем отход быстро превратился «в бегство, столь поспешное, что некоторые солдаты бросали оружие и сапоги и в панике бежали от врага, которого были при^{званы победить»}[887]. Гайда был в ярости и приказал всех дезертиров расстреливать, всех пришедших без сапог и винтовок арестовать, виновных предать военно-полевому суду, лишить личный состав английского обмундирования, заменив его на старое, новое обмундирование сдать в штаб армии для выдачи более достойным, лишить личный состав отпусков, а полки и 2-ю Ударную Сибирскую дивизию лишить наименований Ударных Сибирских. Кроме того, Гайда потребовал задержать всех мобилизованных старых солдат после отбытия 6 месяцев обязательной службы, пока дивизия себя не реабилитирует успешными действиями. Начальник дивизии получил строгий выговор.

Причины неудачи корпуса одновременно очевидны и невероятны – войска были направлены в бой без надлежащего сколачивания и подготовки, большинство полковых, батальонных и ротных командиров получили свои назначения лишь накануне или во время выдвижения корпуса на фронт, а начальники дивизий уже даже после разгрома корпуса. Соединение было направлено на передовую без телефонов, полевых кухонь, обоза и даже не полностью вооруженное[888]. Мобилизованные унтер-офицеры не прошли даже трехнедельного обучения. Действия корпуса не были скоординированы с действиями сил Западной армии. В конечном итоге было признано, что «командный состав ударников совершенно не подготовлен и неспособен к самостоятельным действиям и деморализован»[889]. Других крупных резервов в армии Гайды не было. Левый фланг армии был уже измотан тяжелыми боями. Над Сибирской армией нависла угроза поражения.

Подполковник И.С. Ильин записал в дневнике 6 июня 1919 г.: «Матковские, Марковские, Степановы, Лебедевы и пр. не могут и не должны быть у власти, ибо с ними дело возрождения России снова может погибнуть. Как это ни горько, но я оказываюсь прав. Что делали они, кроме интриг “мексиканщины”, грубой глупости? Что сделали они к моменту, когда оказались нужными резервы, новые готовые части, когда понадобилось полное напряжение сил для окончательной победы?

Солдаты неодеты, части, которые должны были быть готовы, оказались несформированными, а эти господа занимались интригами. Жалкие, ничтожные люди»[890].

Боевой дух войск зависит не только от успехов на фронте, но и от того, как солдат одет, обут, накормлен и обеспечен всем необходимым для несения службы. Почему же даже немногочисленные имевшиеся пополнения белые не могли обеспечить всем необходимым для боевых действий?! Здесь надо отметить, что вопросы материального обеспечения войск являлись самым узким местом колчаковской военной машины. Через всю Сибирь проходила единственная Транссибирская железнодорожная магистраль, от пропускной способности которой во многом зависела судьба наступления. По данным на 1918 г. пропускная способность дороги составляла только шесть пар поездов в сутки[891]. Железная дорога в 1919 г. работала из рук вон плохо: вагонов не хватало, снабжение отличалось крайней нерегулярностью и неравномерностью распределения. Генерал Д.В. Филатьев писал А.И. Гучкову 16 августа 1919 г.: «Вчера читал письмо от апреля из Омска (шло 3 1/2 м[еся]ц[а]), из которого видно, что даже и тогда, в период успехов, каша на ж.д. Владивосток – Омск была большая. Надо думать, что теперь стало не лучше, а хуже»[892].

В результате войскам приходилось возить все необходимое с собой, а в крайнем случае переходить на самоснабжение, граничившее с мародерством, озлоблявшее местное население и разлагавшее войска. Вследствие этого вместе с частями иногда передвигались колоссальные обозы, что не способствовало успехам на передовой и отвлекало огромное количество бойцов. Например, в 32-м Прикамском полку Западной армии в июне 1919 г. имелось более 2000 повозок[893].

Особенно трудно было с материальным обеспечением в тех районах, где железная дорога отсутствовала и необходимо было обеспечивать подвоз гужевым транспортом. Это касалось обеспечения многих фронтовых частей, а также снабжения Оренбургской и Уральской армий – то есть всего левого фланга белых.

Достаточно вспомнить, что знаменитые «психические» атаки белых без единого выстрела производились вовсе не от хорошей жизни и не для того только, чтобы произвести впечатление на противника. Одной из основных причин подобных действий было отсутствие у белых боеприпасов, мало относившееся к психологии. Командующий Южной группой Западной армии генерал-майор П.А. Белов (Г.А. Виттекопф) писал генералу Ханжину: «Главной причиной упадка духа моих частей, по общему мнению командиров, является то, что уже давно они не снабжаются патронами. Сейчас осталось в частях по тридцать-сорок патронов на винтовку и в моем запасе на всю группу десять тысяч»[894]. В марте 1919 г. оборонявшим Уфу ижевцам было выдано лишь по две обоймы патронов[895].

Оставив осенью 1918 г. Поволжье, белые лишились имевшихся там военных заводов и складов (Казань – пороховые и артиллерийские склады; Симбирск – два патронных завода; Иващенково – завод взрывчатых веществ, капсюльный завод, артиллерийские склады, запасы взрывчатых веществ на 2 миллиона снарядов; Самара – трубочный завод, пороховой завод, мастерские)[896]. На Урале имелись военные заводы в Ижевске, Перми и Златоусте, но в остававшейся у белых Сибири оружейных заводов не было. Быстро наладить собственное производство на взятых белыми уральских заводах оказалось затруднительно, и производительность труда была невысока. Так, по донесению из Сибирской армии, «Ижевский завод оставлен большевиками в тяжелом положении. Вывезены важнейшие части машин оружейного завода, все ремни, телефоны, лошади и т. д. На первое время можно будет с трудом организовать лишь только починочную мастерскую для обслуживания армии»[897].

На вооружении белых находилось оружие самых разнообразных систем – винтовки системы Мосина, Бердана, Арисака, Гра, Веттерли, револьверы Нагана, пулеметы Максима, Кольта, Гочкиса, Льюиса[898].

Винтовки иностранных систем были подчас распространены не меньше, чем русские. Приведем имеющиеся данные по нескольким Оренбургским казачьим полкам[899] (табл. 5).)

Таблица 5

Стрелковое вооружение Оренбургских казачьих полков (на 15 октября 1918 г.)

Подобная пестрота обусловила крайнюю сложность обеспечения армии соответствующими боеприпасами. Похожая ситуация была и в Западной армии. Русских винтовок не было, а к имевшимся японским не имелось патронов[900].

Аналогичным образом дело обстояло с пулеметами и орудиями. В Западной армии к 15 апреля 1919 г. имелись 229 пулеметов Максима, 137 Льюиса, 249 Кольта, 52 прочих систем, всего 667. В 44 батареях было 85 трехдюймовок, два 42-линейных орудия, восемь 48-линейных, семь прочих систем и один бомбомет[901]. В Отдельной Оренбургской армии не хватало орудий и пулеметов. Во всех армиях чувствовалась нехватка средств связи, автомобилей, бронетехники. Из-за плохой связи, к примеру, фактически сорвалось координированное наступление белых корпусов на Оренбург в начале мая 1919 г. По данным на 28 мая 1919 г., в Орск (штаб расформировывавшейся Отдельной Оренбургской армии) из Уфы (штаб Западной армии) не могло пройти до 300 военных телеграмм[902]. По свидетельству И.И. Сукина, был случай, когда Ставка утратила связь с некоторыми частями на несколько недель[903]. Причины были не только в несовершенстве и недостатке техники, растянутости коммуникаций, но и в частых диверсиях при невозможности навести порядок в тылу.

Армии не хватало бензина. Летчикам Западной армии в разгар весеннего наступления 1919 г. предписывалось «имеющееся [в] авиаотрядах незначительное количество бензина… сохранить для авиаработы при форсировании Волги»[904].

С началом весенней распутицы проблемы с доставкой всего необходимого на фронт лишь усугубились. 14 апреля в журнале военных действий Сибирской армии записано: «Дороги становятся трудно проходимыми, артиллерия и обозы продвигаются с большим трудом, а конная разведка почти стала, т. к. лошади проступаются»[905]. После того как распутица прекратилась, в начале мая из-за частых дождей ситуация на фронте Северной группы Сибирской армии повторилась. К 4 мая «воды в Каме прибыло на 136 вершков. Вода сносит телеграфные и телефонные столбы, заливает дороги и прерывает связь с[о] многими участками»[906].

Нехватка оружия и боеприпасов представляла лишь наиболее важную в военном отношении проблему, но чего стоит внешний вид простого колчаковского солдата! Немногочисленные фотоснимки изображают ужасающую картину. Еще страшнее то, что не запечатлено в кадре, но известно по документам. В частях Северной группы Сибирской армии «люди босы и голы, ходят в армяках и лаптях… Конные разведчики, как скифы ХХ века, ездят без седел»[907]. В 5-м Сызранском стрелковом полку Южной группы Западной армии «обувь у большинства разваливалась, шли по колено в грязи»[908]. Во II Уфимский армейский корпус Западной армии пополнения прибывали без обмундирования прямо от воинских начальников и посылались в бой[909]. Единственная на Востоке России суконная фабрика располагалась в Белебее и оказалась у красных, в связи с чем возник дефицит шинелей, которые приходилось закупать за рубежом[910]. По свидетельству генерала Сахарова, облик бойцов Западной армии в конце мая 1919 г. был таков, «как будто это были не воинские части, а тысячи нищих, собранных с церковных папертей»[911]. Оренбургские казаки вместо шинелей носили китайские ватные куртки, из которых при потеплении многие бойцы повыдергивали вату[912], а после неожиданного наступления холодов стали мерзнуть и заболевать. «Надо было видеть своими глазами, чтобы поверить, во что была одета армия… Большинство в рваных полушубках, иногда одетых прямо чуть ли не на голое тело; на ногах дырявые валенки, которые при весенней распутице и грязи были только лишней обузой… Полное отсутствие белья»[913].

В мае прибывший на передовую Колчак «выразил желание видеть части 6-го Уральского корпуса… ему были показаны выводимые в тыл части 12 Уральской дивизии. Вид их был ужасный. Часть без обуви, часть в верхней одежде на голое тело, большая часть без шинелей. Прошли отлично церемониальным маршем. Верховный Правитель был страшно расстроен видом…»[914] Аналогичная ситуация в донесении из Сибирской армии: «Корпус Пепеляева дальше Глазова продвинуться не сможет, ибо нет сапог»[915]. При этом снег под Глазовым был выше колен.

Генерал Г.А. Вержбицкий сообщал полковнику А.Я. Крузе, что Воткинская стрелковая дивизия была совершенно не обеспечена самым необходимым, так как «сводный корпус обобрал их окончательно, взял артиллерию, оставил 26 пулеметов, отобрал 135 верст телефонных проводов, командный состав блещет отсутствием, в нескольких батальонах всего по 2–3 офицера, прибыли без патронов, приходится делиться с ними на месте из того ничтожного запаса, что там имеется у меня, продовольственное дело поставлено ужасно, большая половина ходит в лаптях, жалуются, что вместо 350 рублей в месяц стали им выдавать по 60, не выдавая того, что получает регулярный солдат. Все эти данные не создают иллюзии относительно боеспособности…»[916]

Эта картина не вяжется с данными о многомиллионных поставках союзников Колчаку, в том числе о поставках двух миллионов пар обуви и полного обмундирования на 200 или даже на 360 тысяч человек[917], не говоря уже о сотнях тысяч снарядов, винтовок, сотнях миллионов патронов, тысячах пулеметов. Если все это и было поставлено во Владивосток, то до фронта в значительной степени так и не дошло.

По данным управления заграничного снабжения, с 1 ноября 1918 г. по 15 июля 1919 г. в Сибирь от союзников было поставлено следующее количество военного имущества (табл. 6).

Таблица 6

Официальные данные о военных поставках союзников в белую Сибирь с 1 ноября 1918 по 15 июля 1919 г.[918]

[919] [920] [921]

По всей видимости, эти материалы неполны, поскольку демонстрируют относительно скромные масштабы снабжения. Вообще сведения о поставках союзников существенно различаются. По официальным британским данным, с октября 1918 по октябрь 1919 г. в Сибирь только из Великобритании было поставлено 600 тысяч винтовок, 346 миллионов патронов, 6831 пулемет, 192 полевых орудия, обмундирования и снаряжения на 200 500 человек[922]. Из США были получены около 400 тысяч винтовок, 1000 пулеметов, большое количество боеприпасов. Из Франции колчаковцы получили 400 орудий, 1700 пулеметов, 30 аэропланов. Из Японии на Дальний Восток было отправлено 30 орудий, 50 тысяч снарядов, 100 пулеметов, 70 тысяч винтовок, 42 миллионов патронов, 120 тысяч комплектов обмундирования[923].

Как бы то ни было, в связи с транспортным кризисом и неупорядоченностью снабжения одним из значимых источников обеспечения войск являлись трофеи, захваченные у красных. По свидетельству генерала Сахарова, в Челябинске в мае 1919 г. на складах Западной армии имелся полуторамесячный запас продовольствия, однако интендантство не знало нужд армии и не отправляло то, что необходимо, в войска[924]. Голод, усталость от беспрерывных маршей и боев, отсутствие нормальной одежды создавали благодатную почву для большевистской агитации, а чаще помимо нее приводили к волнениям в войсках, убийствам офицеров, переходам на сторону противника. Мобилизованные крестьяне воевали неохотно, быстро разбегались, переходили к противнику, унося с собой оружие и открывая огонь по своим недавним товарищам. Имели место случаи массовой сдачи в плен.

Наибольшую известность получил организованный подпольщиками бунт в 1-м Украинском курене им. Тараса Шевченко 1–2 мая 1919 г. в деревне Кузькино к югу от станции Сарай-Гир Самаро-Златоустовской железной дороги. В ходе восстания было убито около 60 офицеров, а на сторону красных перешло 2500–3000 вооруженных солдат, в основном из состава 11-й (помимо Украинского куреня 41-й Уральский и 43-й Верхнеуральский стрелковые полки) и 12-й (46-й Исетский стрелковый полк) Уральских стрелковых дивизий VI Уральского армейского корпуса при 11 пулеметах и 2 орудиях[925]. Курень им. Шевченко был переименован в 210-й стрелковый полк им. В.И. Ленина. Также среди мятежников были бойцы 22-го Златоустовского стрелкового полка 6-й Уральской дивизии горных стрелков, входившей в III Уральский корпус горных стрелков.

Немаловажно, что до мятежа, в апреле 1919 г., 11-я Уральская дивизия героически сражалась в долине реки Ток и понесла тяжелейшие потери, практически была уничтожена[926], а к красным переходили уже прибывшие после пополнения. Позднее на сторону противника перешли 11-й Сенгилеевский полк, 3-й батальон 49-го Казанского полка и др.[927] Похожие, но меньшие по своим масштабам случаи имели место в Южной группе Западной армии, Сибирской и Отдельной Оренбургской армиях. В июне 1919 г. к красным, перебив офицеров, перешли два батальона 21-го Челябинского горных стрелков полка, а в конце месяца под Пермью без боя сдались 3-й Добрянский и 4-й Соликамский полки[928]. В общей сложности в ходе контрнаступления до окончания Уфимской операции красными было взято в плен около 25 500 человек[929].

При неспособности командования создать войскам элементарные условия для нормального несения службы результат колчаковского наступления неудивителен. Начальник 12-й Уральской стрелковой дивизии генерал-майор Р.К. Бангерский доносил командующему корпусом генералу Н.Т. Сукину 2 мая 1919 г.: «Тыла у нас никогда не было. Со времени Уфы[930] мы хлеба не получаем, а питаемся чем попало. Дивизия сейчас небоеспособна. Нужно дать людям хотя бы две ночи поспать и придти в себя, иначе будет большой крах»[931]. При этом Бангерский отмечал, что не видел в старой армии такого героизма, какой был проявлен белыми войсками во время Уфимской и Стерлитамакской операций, но всему есть предел. «Хотелось бы так знать, во имя каких высших соображений пожертвовано 12 дивизией», – вопрошал Бангерский[932].

Но пожертвовано было не только дивизией Бангерского, а всей колчаковской армией вообще. Действовавшие в составе Западной армии оренбургские казаки не имели фуража для конского состава, лошади страдали от бескормицы, постоянных переходов и еле передвигались шагом[933]. Такое плачевное состояние конского состава лишало его важного преимущества – быстроты и внезапности. Белая конница, по свидетельству участника боев, не шла ни в какое сравнение с красной, лошади которой были в отличном состоянии и вследствие этого обладали высокой подвижностью.

Командующий VI Уральским армейским корпусом генерал-майор Н.Т. Сукин 3 мая 1919 г. писал командующему Западной армией генералу от артиллерии М.В. Ханжину: «Беспрерывные марши по невероятно трудным дорогам, без дневок и ежедневные бои последних двух недель без отдыха, без обозов, голод, отсутствие обмундирования (много людей буквально босых, в рваных теплых… пропуск…[934] без шинелей) – вот причины, которые окончательно могут погубить молодые кадры дивизий, люди шатаются от усталости и от бессонных ночей и боевая упругость их окончательно надломлена. Прошу отвести дивизии в резерв для приведения их в порядок»[935]. Именно генерал Сукин, доведенный до отчаяния сложившейся ситуацией, не постеснялся выставить перед прибывшим в Уфу вскоре после ее взятия Колчаком босой почетный караул[936]. Сукин в отчаянии писал: «Нет даже хлеба»[937]. Генерал Пепеляев отмечал, что «район военных действий выеден дотла, тыл богат бесконечно, но транспорт таков, что с ним, в его настоящем положении, воевать нельзя»[938]. Порой не хватало самого необходимого. В частности, в июле 1919 г. во II Уфимском армейском корпусе не имелось кипятильников, что вело к желудочно-кишечным заболеваниям личного состава[939].

По мнению генерала Бангерского, «взятие Уфы давало возможность образовать прочный тыл, пополнить войска мобилизованными, снабдиться обозом и вот теперь в начале мая начать наступление крупными силами, подтянув корпус г[енерала] Каппеля и сформировав еще новые войска»[940]. Но этого сделано не было – у белых не имелось возможности сделать передышку в Уфе, а наличных ресурсов для похода на большевистский центр оказалось недостаточно.

Венцом чудовищного состояния колчаковской военной машины был тыл, который белыми контролировался очень слабо. Во многих местах царили произвол и беззаконие как со стороны властей, так и со стороны их противников. Капитан Г.С. Думбадзе, направленный по окончании ускоренного курса Военной академии в Красноярск – один из крупных центров Сибири, – вспоминал: «Прибыв в Красноярск, я впервые увидел огненное пламя партизанщины, охватившее всю губернию. Хождение по улицам Красноярска было сопряжено с большим риском. Банды красных и отдельные большевики под видом правительственных военнослужащих убивали офицеров, пользуясь покровом ночи. Никто не был уверен, кем он остановлен для проверки документов: настоящим законным патрулем или маскированными красными террористами. Поджигание складов и магазинов, перерезывание телефонных проводов и многие другие виды саботажа происходили буквально каждые сутки. Свет в домах не зажигался или окна завешивались темной материей, иначе ручная граната бросалась на свет в квартиры. Я помню, как мне приходилось ходить по улицам ночью, держа в кармане заряженный браунинг. Все это было буквально в сердце белой Сибири»[941].

Вся Енисейская губерния и часть Иркутской были охвачены партизанским движением, приковавшим к себе значительные силы белых и постоянно ставившим под угрозу снабжение Восточного фронта по Транссибу. В мае 1919 г. партизаны систематически ежедневно разбирали пути (иногда на значительном расстоянии), что приводило к длительным срывам движения поездов (например, в ночь на 8 мая в результате диверсии железнодорожное сообщение было прервано на две недели), сжигали мосты, обстреливали поезда, совершали их крушения, перерезали телеграфные провода, терроризировали железнодорожников. На каждые 10 дней к началу июня приходилось 11 крушений, из-за чего восточнее Красноярска скопилось более 140 составов с боеприпасами и снабжением, которые были бы совсем не лишними на фронте[942]. Однако на железной дороге царил беспорядок и без дополнительного вмешательства партизан. В итоге проблема со снабжением в начале 1919 г. стала предметом практически каждодневного обсуждения в штабе Западной армии.

Думбадзе писал: «Нет точной мерки для определения страшного морального, политического и материального ущерба, причиненного нам партизанами. Я всегда буду при своем мнении, что дела в Енисейской губернии были ножом в спину Сибирской армии. Советский генерал Огородников… говорит, что белые проиграли в Сибири без всяких стратегических поражений от Красной армии[943], а причина их гибели была в беспорядках в тылу. Имея опыт на этом вооруженном тылу, я не могу не согласиться с тем, что говорит Огородников»[944]. Восстаниями были охвачены уезды Тургайской и Акмолинской областей, Алтайской и Томской губерний. На их подавлениях использовались тысячи солдат, которые при иных обстоятельствах могли быть направлены на фронт. Кроме того, само по себе участие десятков тысяч боеспособных мужчин в партизанском движении наглядно свидетельствовало о провале колчаковской мобилизации в Сибири.

Небезынтересны данные о численности войск дальневосточных казачьих атаманов Г.М. Семенова, И.П. Калмыкова и И.М. Гамова. По данным на 21 февраля 1919 г. (канун весеннего наступления), у Семенова было 7500 штыков, 4500 сабель, 84 пулемета, 30 орудий и 3 бронепоезда; у Калмыкова – 300 штыков, 250 сабель, 18 пулеметов, 12 орудий; у Гамова – 530 штыков, 560 сабель, 9 пулеметов и 5 орудий. В общей сложности 8330 штыков, 5310 сабель, 111 пулеметов, 47 орудий и 3 бронепоезда. Всего в Приамурском военном округе находилось 10 140 штыков, 5630 сабель, 130 пулеметов, 62 орудия и 3 бронепоезда[945]. Едва ли все эти силы были так уж необходимы для борьбы с партизанами, победить которых в конечном итоге все равно не удалось. Полковник Ф.А. Пучков в марте 1919 г. горько иронизировал в этой связи в оперативной переписке по вопросу переброски одной из бригад: «В районе юго-западн[ее] Чишмы эта бригада столь же нам полезна, как отряды атамана Семенова»[946].

Сил для обуздания казачьего сепаратизма у Колчака не было. В результате вместо того, чтобы помогать фронту, атаманы-сепаратисты сосредоточили свои усилия на интригах и подковерной борьбе против Колчака. Чего стоит письмо Семенова действовавшему в Семиречье атаману Б.В. Анненкову, написанное втайне от Колчака 25 мая 1919 г. Семенов писал: «Великодержавные тенденции омского правительства и стремления его к самой крайней централизации… создают чрезвычайно трудные условия совместной работы с ним. Однако обстоятельства настоящего момента таковы, что, к моему глубокому сожалению, я лишен возможности открыто объявить о своем отношении к нему[947], но в недалеком будущем такой момент наступит, и я открыто заявлю о недопустимости дальнейшего преступного толкания нашей исстрадавшейся Родины на путь авантюристической германофильской политики»[948]. При чем тут невесть откуда взятое германофильство колчаковского правительства, – непонятно, зато налицо стремление к сепаратизму и сколачиванию союза атаманов в противовес Омску. Из-за атаманщины белый Восточный фронт не получил с Дальнего Востока ни одной воинской части, тогда как подкрепления были бы совсем не лишними и, возможно, могли бы переломить ситуацию.

В июне – июле 1919 г. красные практически безостановочно наступали на Урале. Советский главком И.И. Вацетис 6 июня распорядился приостановить наступление на Восточном фронте с тем, чтобы закрепиться на реках Белой и Каме, что давало возможность перебрасывать силы на другие фронты[949]. РВС Восточного фронта считал необходимым продолжать наступление, пользуясь откатом колчаковцев. Члены РВС фронта через голову Вацетиса заручились в этом вопросе поддержкой большевистского лидера В.И. Ленина и не выполнили приказ главкома. Пленум ЦК РКП(б) издал распоряжение о продолжении наступления[950]. Однако Вацетис 24 июня представил обширный доклад с детальным обоснованием предложенного им решения[951]. Итогом конфликта стали смена главнокомандующего, арест Вацетиса и замена его командующим Восточным фронтом Каменевым.

В июне на Восточный фронт из прифронтовых районов было направлено около 600 коммунистов. Однако за период 14 июня – 12 июля Восточный фронт получил лишь 34 200 человек пополнений, что было недостаточно для восполнения потерь и убыли от переброски войск на другие фронты (с середины мая по конец июня с фронта сняты три стрелковые дивизии, четыре стрелковые и две кавалерийские бригады общей численностью до 45 тысяч штыков и сабель при 500 пулеметах и 100 орудиях)[952]. Тем не менее красные продолжали успешное наступление. 1 июля были взяты Пермь и Кунгур, 4 июля – Красноуфимск, 13 июля – Златоуст, 14 июля красные вошли в Екатеринбург, 24–25 июля заняли Челябинск и Верхнеуральск, 4 августа белые оставили Троицк. По некоторым данным, потери 1, 2, 3 и 5-й советских армий за первую половину июля составили лишь 138 убитых, 664 раненых и 89 пропавших без вести[953]. 2-я и 3-я советские армии продвинулись на 280–300 км со скоростью 18–20 км в сутки. Учитывая размеры занятой территории, в достоверность незначительных потерь верится с трудом. Однако если эти сведения достоверны, они представляют собой наиболее очевидное доказательство грандиозного развала колчаковских армий, отступавших фактически без сопротивления.

В середине июля белые Сибирская и Западная армии были реорганизованы в неотдельные – 1-ю (командующий – генерал-лейтенант А.Н. Пепеляев), 2-ю (генерал-лейтенант Н.А. Лохвицкий) и 3-ю (генерал-майор К.В. Сахаров) армии, образованы группы войск. Еще во второй половине июня была введена должность главнокомандующего армиями Восточного фронта, которую занял генерал-лейтенант М.К. Дитерихс. Начальником штаба при Дитерихсе длительное время был полковник Д.Н. Сальников, ценившийся коллегами невысоко[954]. Штаб главнокомандующего должен был стать центром управления боевыми операциями, тогда как прежняя Ставка упразднялась. Вопросами обеспечения армии теперь занимался штаб главнокомандующего, тогда как армейское командование могло сосредоточиться на боевых операциях. Впрочем, в условиях дезорганизации белого тыла изменения не привели к улучшению снабжения, а сама реформа – к успехам на фронте.

Попытка организовать сопротивление в районе Челябинска и даже завлечь наступавших красных в «мешок», устроив красным «Канны», провалилась, несмотря на то, что северной и южной ударными группами руководили такие выдающиеся военачальники, как генералы Войцеховский и Каппель[955]. Сил белых, предназначенных для окружения противника, было недостаточно. Если северная группа была достаточно мощной, то южная оказалась намного слабее. Даже успех операции для белых мог быть лишь тактическим, поскольку никаких резервов для его возможного развития не имелось. Тем более что колчаковцы понесли значительные потери в предыдущих операциях. К тому же охват наступавших севернее железной дороги частей 27-й дивизии 5-й армии возлагался в том числе на дивизии, впервые вводившиеся в бой. Дивизии Войцеховского, ударив в стык 27-й и 35-й стрелковых дивизий, смогли перерезать железную дорогу Екатеринбург – Челябинск и создать угрозу тылам 5-й армии. Однако это стало единственным сколько-нибудь значимым успехом белых за всю операцию.

В Челябинском сражении принимало участие 80–100 тысяч человек с обеих сторон. И хотя советское командование не ожидало серьезного сопротивления белых, оно смогло к началу августа парировать удар. За неделю боев красные подтянули на выручку 5-й армии М.Н. Тухачевского части 3-й советской армии С.А. Меженинова. 21-я стрелковая дивизия 3-й советской армии устремилась в тыл группы Войцеховского. В ходе операции белые не смогли обеспечить собственные фланги и тыл и сами едва не оказались в «мешке», потеряв в итоге около 15 тысяч человек пленными. Набирало обороты разложение белых. Только за период 25–27 июля к красным из состава северной ударной группы белых перебежало до 3500 человек[956].

Негативную роль для белых сыграла практика отправки на фронт готовых соединений (которые, как выясняется, даже готовыми были только на бумаге) вместо маршевых пополнений. Ко времени Челябинского сражения в испытанных фронтовых бригадах и дивизиях (например, в Ижевской отдельной стрелковой бригаде, 7-й Уральской горных стрелков дивизии) оставалось по несколько сотен солдат и офицеров, тогда как свежие необстрелянные дивизии по численности превышали 16 тысяч бойцов. Если бы белое командование вливало новобранцев в старые формирования, возможно, результаты были бы иными[957].

Вид резервных колчаковских дивизий был прекрасным[958]. Однако внешнее впечатление оказалось обманчивым. Как и прежде, пополнения прибывали на фронт необученными. 13-я Сибирская стрелковая дивизия (около 13 тысяч человек), вошедшая в северную ударную группу, состояла из неопытных новобранцев, которые не только не имели опыта Гражданской войны, но даже не были должным образом подготовлены (со стрелками велись лишь строевые занятия и оттачивалось бесполезное на фронте прохождение церемониальными маршами). К тому же стрелки систематически подвергались большевистской агитации. В результате за неделю боев к красным перешло свыше 80 % личного состава дивизии, перебив или уведя с собой часть офицеров[959]. К концу операции дивизия сократилась в своем составе в десять раз и была сведена в полк.

В 11-й Сибирской стрелковой дивизии, также сформированной из новобранцев, «солдаты плохо обучены; это обучение прервано – не прошли курса стрельбы даже; воспитание не на высоте, да офицеры были малоопытны и малоавторитетны… Офицеры были молодцы, отличные гимнасты, вероятно не хуже и стреляли, но с солдатом обойтись, подойти к нему не умели. Это были отличные рядовые бойцы и только»[960]. Разумеется, неслаженное формирование без подготовленных офицеров, в котором было распространено панибратское отношение нижних чинов и командного состава, не могло дать хороших результатов в боевой обстановке. Схожая ситуация была и в 12-й Сибирской стрелковой дивизии, из состава которой к красным в полном составе перешел 47-й полк.

В одном из солдатских писем, проверенных военной цензурой белых летом 1919 г., отмечалось: «Дерутся красные так, что дай Бог, чтобы все наши войска дрались так. Мобилизованные сибиряки не желают драться и при сближении с неприятелем переходят на его сторону…»[961]

11, 12 и 13-я Сибирские стрелковые дивизии были единственным резервом, имевшимся к тому времени в Сибири. Симптоматично, что этот резерв не был готов ни в конце мая (тогда дивизии еще не имели артиллерии, пулеметов, средств связи и обозов)[962], ни, как показали события, в конце июля (когда все это в дивизиях уже было). Генерал К.В. Сахаров отмечал, что по причине бюрократической волокиты три дивизии могли быть посланы на фронт не раньше августа, тогда как Ставка дала задание Главному штабу подготовить их еще к 1 мая[963]. Между тем боевое слаживание укомплектованной дивизии в военное время может быть проведено за один месяц, а за три месяца дивизия формируется с нуля. Следовательно, дело не в нехватке времени на подготовку, а в отсутствии этой самой подготовки и в плохой организации формирования резервов. В итоге все усилия оказались напрасными. Разбитые 11-я и 12-я дивизии были расформированы уже 17 августа, от 13-й дивизии остался один полк. Кроме того, белые по-прежнему испытывали нехватку обмундирования и вооружения. Среди пополнений, присланных на фронт перед Челябинской операцией для создания ударного кулака, до 3000 человек были безоружными.

Тем не менее в результате Челябинского сражения красные оказались истощены, что позволило белым отступить на восток, избежав окружения. План Челябинской операции разрабатывали начальник штаба Ставки генерал-майор Д.А. Лебедев и его друг, командующий 3-й армией генерал-майор К.В. Сахаров. В качестве стимула провести операцию были опасения того, что войска при продолжении отступления на восток разложатся и погибнут даже без фронтовых операций. Стиль руководства Сахарова заключался в мелочной опеке подчиненных ему военачальников, что влекло конфликты, тем более что в подчинении Сахарова были такие блестящие, опытные и амбициозные командиры, как В.О. Каппель, С.Н. Войцеховский и др. Противником плана был главнокомандующий армиями Восточного фронта генерал М.К. Дитерихс, однако принцип субординации в колчаковской военной машине не был приоритетным.

Прорыв красных по линии Транссибирской железной дороги разрезал колчаковские армии на две части. Отдельная Уральская и Южная армии оказались если не полностью отрезанными от остального фронта и от Ставки, то, во всяком случае, остались без железнодорожной связи с Сибирью (после того как красные перерезали единственную в регионе железнодорожную ветку Троицк – Челябинск) и лишились нормального снабжения. Главные силы белых были вынуждены отступать под угрозой постоянных фланговых обходов и окружения.

Неудачи на фронте привели к серьезным кадровым перестановкам в колчаковском военном руководстве. 10 и 12 августа соответственно был снят с постов начальника штаба Ставки и военного министра Д.А. Лебедев. Обе должности временно перешли к опытному Дитерихсу, сохранившему также пост главнокомандующего армиями Восточного фронта. Штаб фронта и штаб главнокомандующего оказались объединены. Была предпринята попытка уменьшить раздутость высших штабов. К руководству колчаковской военной машиной летом – осенью 1919 г. пришли некоторые более опытные генштабисты, чем в предшествующий период: генерал-лейтенанты М.А. Иностранцев, Н.А. Лохвицкий, Д.В. Филатьев, генерал-майор А.И. Андогский. На непродолжительное время приехал пользовавшийся большим авторитетом в военных кругах генерал-лейтенант Н.Н. Головин (по одним данным, ему принадлежала разработка плана Тобольской наступательной операции, по другим, Головин ничего не стал делать, осознавая безнадежное положение фронта и не желая подрывать свой авторитет в военной среде). Однако конфликты в колчаковском руководстве не прекратились. Управляющий Военным министерством генерал-лейтенант А.П. Будберг находился в конфронтации с Дитерихсом. Противником Дитерихса был и генерал Сахаров. Одной из инициатив Дитерихса для восполнения некомплекта офицеров стала отправка в войска офицеров Ставки. Тем не менее Омск продолжал оставаться переполненным офицерством, не желавшим идти на фронт.

Непрерывное длительное отступление вызвало падение боевого духа колчаковских войск. Способствовало этому и впечатление от хорошей организации Красной армии и от ее успехов. Подобные настроения нашли отражение в переписке колчаковских солдат и фиксировались военной цензурой белых[964]. Продолжались дезертирство и переходы на сторону противника. Только в августе известно несколько таких случаев. Почти в полном составе красным сдался 42-й Троицкий стрелковый полк, в результате чего белые были вынуждены отступать. Перешла к красным Башкирская конная бригада под командованием штабс-ротмистра М.Л. Муртазина. Ушел с фронта и начал боевые действия как против белых, так и против красных Волжский конный отряд корнета Б.К. Фортунатова. Разочарование охватило и старший командный состав. Так, например, генерал-майор А.П. Перхуров, разочаровавшись в колчаковском командовании, сформировал собственный партизанский отряд и перешел к автономным действиям[965].

5-я советская армия, наступая на восток вдоль Транссибирской магистрали, к 18 августа, оторвавшись от соседей, вышла на линию реки Тобол и 20 августа форсировала реку. К концу августа некоторые части продвинулись на 180 км к востоку от Тобола, приближаясь к реке Ишим. 4 сентября части 51-й дивизии В.К. Блюхера заняли Тобольск. Однако красные были истощены затяжными боями и семисоткилометровым наступлением, их тылы отстали. Советское командование было против активных действий. К примеру, командующий 3-й советской армией С.А. Меженинов неоднократно в первой половине августа 1919 г. просил штаб фронта дать его армии возможность отдохнуть[966]. В результате инициатива перешла к белым.

Аналогичная ситуация сложилась и в частях РККА на Южном Урале. При осмотре 24-й стрелковой дивизии командующим Туркестанским фронтом М.В. Фрунзе, последний нашел ее сильно потрепанной и дезорганизованной, значительный процент комсостава выбыл из строя, материальная часть находилась в безобразном состоянии[967]. Тем не менее в конце августа красные перешли к ликвидации остатков Южной армии, застрявшей в полосе Ташкентской железной дороги и в глухих районах Южного Урала. Командование пыталось вывести армию в Туркестан на зимовку, но этот план был невыполним. В результате армия едва не попала в окружение на линии Ташкентской железной дороги. Значительная часть ее сдалась в плен (по различным подсчетам, на фронте 1-й советской армии в сентябре 1919 г. сдалось в плен от 30 до 57 тысяч человек[968]), а наиболее стойкие части смогли прорваться от линии железной дороги на восток – на соединение с колчаковскими армиями и на запад – на соединение с уральскими казаками. 13 сентября у станции Мугоджарская произошло соединение 1-й армии и туркестанских войск Актюбинского фронта – красные пробили путь в Туркестан.

В Западной Сибири разворачивалась Тобольско-Петропавловская операция. Главный удар по 5-й советской армии наносила 3-я армия белых под командованием генерала К.В. Сахарова. Командующий советским Восточным фронтом В.А. Ольдерогге не ожидал активизации белых. 9 сентября в районе станицы Пресновской Сибирского казачьего войска части Сибирского казачьего корпуса окружили четыре полка 5-й и 35-й дивизий, нанеся им тяжелые потери. На этом казачья конница прекратила активные действия и надежды на то, что казаки смогут осуществить рейд по красным тылам по примеру рейдов на Юге России, оказались напрасными. Однако и красные в начале сентября смогли разбить 7-ю Уральскую стрелковую дивизию противника. Следует отметить, что красные к осени 1919 г. имели хорошо налаженную разведку и смогли перехватывать оперативные приказы и телефонные переговоры противника, до уровня переговоров штаба 3-й армии белых с армейскими группами[969]. Все это позволяло действовать на упреждение.

Бои носили ожесточенный характер, некоторые населенные пункты неоднократно переходили из рук в руки. К началу октября белые сумели отбросить советские войска к Тоболу, однако этот успех был достигнут колоссальной ценой – белые понесли невосполнимые для них потери. 3-я армия Сахарова за период с 1 сентября по 15 октября потеряла убитыми и ранеными 988 офицеров и 17 700 нижних чинов[970]. Тем не менее к 10 октября в ней все еще насчитывалось около 19 900 штыков, 6500 шашек, 331 пулемет и 153 орудия, 5-я советская армия имела 31 313 штыков, 3387 шашек, 475 пулеметов и 99 орудий[971]. Приехавший ненадолго в Омск Сахаров пришел к выводу, что положение почти безнадежно[972].

К концу наступления части 3-й армии оказались растянуты по Тоболу на 200 верст, причем шесть из одиннадцати дивизий пришлось отвести в резерв для отдыха и пополнения[973]. Убыль частично пытались восполнять пленными красноармейцами. Кроме того, для восполнения убыли на Востоке России с сентября до середины ноября 1919 г. под лозунгами защиты православной веры развернулась кампания по формированию добровольческих дружин Святого Креста. Однако белым эти дружины не помогли. В них вступило не более 6000 человек, дружины формировались достаточно медленно, а их боевая ценность оказалась крайне низкой, так как наиболее восприимчивым к религиозной пропаганде оказалось гражданское беженское население[974].

В качестве цели борьбы колчаковское командование ставило отвлечение максимального числа дивизий Красной армии от других фронтов, прежде всего от белого Юга, в надежде на то, что если не Колчак, то Деникин сумеет взять Москву. В результате красные не могли в сентябре – октябре перебрасывать войска с Восточного фронта на Южный и даже вернули на Восточный фронт 5-ю дивизию и бригаду 21-й дивизии, предназначенные к переброске против Деникина. Однако на большее фронт рассчитывать не мог, поскольку в этот период все силы были брошены на отражение наступления Деникина. В октябре на Восточный фронт была отправлена 54-я стрелковая дивизия, сформированная в Приуральском военном округе. Генерал Дитерихс и адмирал Колчак считали необходимым продержаться до конца октября, надеясь, что к этому времени Деникин возьмет Москву[975]. Можно представить их чувства, когда выяснилось, что наступление Деникина захлебнулось.

10 октября белыми была образована Московская группа армий во главе с генерал-лейтенантом К.В. Сахаровым (начальник штаба – генерал-майор В.И. Оберюхтин), в которую вошли 3-я и Оренбургская армии (переименована из Южной армии 18 сентября 1919 г.[976]), а также Степная группа[977]. Однако громкое название не привело к успеху. Тем более что наступили холода, а войска не были обеспечены зимним обмундированием.

В середине октября 1919 г. красные перешли в наступление. 14 октября 5-я советская армия вновь переправилась через Тобол и начала преследовать белых. Белые отходили к следующему рубежу – реке Ишим. 17 октября едва не попал в плен к красным генерал Сахаров[978]. 19–20 октября в наступление перешла и 3-я советская армия.

Уезжая с Востока России, генерал Н.Н. Головин советовал генералу М.А. Иностранцеву во всем поддерживать М.К. Дитерихса, однако Колчак, как отмечал сам Иностранцев, отдавал предпочтение «мальчикам и авантюристам» – Сахарову, Белову, П.П. Иванову-Ринову[979]. Однако не оправдались и надежды на генерала Дитерихса как на главнокомандующего Восточным фронтом. Дитерихс на протяжении августа – октября 1919 г. занимался перманентными преобразованиями штаба Верховного главнокомандующего и штаба главнокомандующего фронтом, что лишило войска работоспособных органов высшего военного управления в период решающих операций и лишь ускорило разгром колчаковских войск[980].

Дитерихс телеграфировал Колчаку 22 октября 1919 г. о тяжелом положении армии: «Правый фланг у Тобольска не внушает спокойствия, может опять представить угрозу обхода противником первой армии… Прочие армии слабы числом, но приступают к пополнению рядов и способны вести упорную борьбу, отстаивая каждый рубеж, но перелома общего положения создать сами не смогут без помощи новых резервов. Резервы образовать смогу, но с постановкой Омска в опасное положение, так как потребуется времени до шести недель»[981]. В колчаковских армиях к 25 октября 1919 г. имелось 40 150 штыков, 13 614 сабель, 173 легких и 19 тяжелых орудий, 587 пулеметов[982]. У красных на Восточном фронте к 1 ноября 1919 г. имелось 91 402 штыка, 7296 сабель при 304 орудиях и 1211 пулеметах[983].

29–30 октября 1919 г. красные заняли Петропавловск и начали практически безостановочное преследование белых вдоль Транссибирской магистрали. В ходе наступления к Петропавловску скорость продвижения частей 5-й армии достигала 16–18 км в сутки[984]. С окончанием Тобольско-Петропавловской операции организованное сопротивление колчаковцев было сломлено, началось методичное добивание остатков белого Восточного фронта.

В связи со значительным усилением эпидемии тифа и натиском красных закрепиться на Ишиме не удалось. В ночь на 5 ноября частями 3-й армии красных был занят город Ишим, белые отходили к Омску. Генерал Дитерихс считал, что Омск удержать невозможно, однако Колчак требовал удержания столицы белой Сибири по политическим причинам. План Дитерихса сводился к образованию в глубоком тылу (в районе Томска, Новониколаевска и Мариинска) крупных стратегических резервов при оставлении на фронте заслона из сильных арьергардов[985] с тем, чтобы, укомплектовав резервы, нанести контрудар. Однако выполнимость подобного плана в условиях развала колчаковского фронта и тыла и небоеспособности войск была крайне сомнительной. Отвод в тыл частей 1-й армии привел к тому, что они попали под эсеровское влияние и разложились, а сил на фронте осталось еще меньше. Как бы то ни было, в результате разногласий Дитерихсу пришлось оставить пост главнокомандующего, эту должность получил генерал К.В. Сахаров, обещавший Колчаку удержать Омск. И здесь в очередной раз проявилась порочность кадровой политики белых. В то время, когда разгром Белого движения в Сибири был фактически предрешен, Колчак беспокоился отнюдь не о назначении наиболее квалифицированного главнокомандующего, а о совсем других вопросах. В разговоре с министром И.И. Сукиным он отметил, что выше остальных ценил способности командующего Уфимской группой войск генерала Войцеховского, однако его назначение не по старшинству могло вызвать недовольство других претендентов, в частности, занимавшего более высокий пост командующего армией Сахарова[986]. Армия, в которой назначения высшего командного состава осуществлялись практически по принципам допетровской Руси, была обречена на поражение.

Сменились и другие представители высшего командного состава. 3-ю армию возглавил генерал Каппель, 2-ю – Войцеховский. Опытного генерал-майора П.Ф. Рябикова в должности начальника штаба главнокомандующего сменил сослуживец Сахарова генерал-майор В.И. Оберюхтин, по оценке генерал-лейтенанта Д.В. Филатьева, «совершеннейший младенец»[987]. Сам Филатьев стал помощником Сахарова по части снабжения.

Однако 14 ноября колчаковцы оставили Омск и начали отходить на Новониколаевск, город был занят частями 27-й стрелковой дивизии. В плен в районе Омска попало более 30 тысяч человек из тыловых частей, красным достались 31 тысяча винтовок, 19 миллионов патронов, около 1000 пулеметов, 34 орудия, 199 тысяч ручных гранат[988]. Сдача Омска, по мнению И.И. Сукина, обозначала конец конструктивного периода колчаковской эпопеи и переход к отчаянному спасению[989].

Катастрофа колчаковского Восточного фронта разрасталась. Из-за ошибок командования пострадали десятки тысяч солдат и офицеров. Опасаясь большевистских репрессий, с колчаковскими армиями отступали тысячи гражданских беженцев, в том числе члены семей офицеров и солдат. Преследование белых после взятия Омска было возложено на части 5-й армии, в состав которой 25 ноября из 3-й армии были влиты 30-я и 51-я стрелковые дивизии, в результате чего ее численность достигла 200 тысяч человек. Скорость преследования белых достигала 25–30 км в сутки, иногда доходя до 40 км в сутки. При таких темпах отхода белые просто не имели шансов закрепиться на каком-либо рубеже.

Управление отступавшими остатками колчаковских армий было нарушено. Войска, пытаясь оторваться от преследовавших красных, передвигались в эшелонах, растянувшихся на десятки километров, боевые части смешались с тылом, из-за закупорки движения в районе Новониколаевска паровозы замерзали, отступавшие пересаживались на сани (главнокомандующий генерал Каппель со своим штабом пересел на сани 22 декабря), двигались верхом и пешком, вместе с армией отступали многочисленные беженцы. После отъезда из Омска Колчак фактически утратил контроль над ситуацией, постоянно колебался в принятии тех или иных решений. По свидетельствам очевидцев, Верховному правителю изменило и чувство реальности[990]. Все это добавлялось к прежним упущениям. По свидетельству генерала Щепихина, комплектованию штаба 2-й армии, видимо, не было уделено необходимого внимания, подбор кадров носил случайный характер, «ни спайки, ни даже простого содружества в работе не было и в помине… все чины сидели по своим углам, не имея особого желания встречаться и общаться с другими работниками штаба»[991].

Положение усугублялось произволом недавних союзников белых – чехословаков, ранее охранявших Транссибирскую железную дорогу. Чехословаки теперь сняли с себя все обязательства и задерживали все русские эшелоны западнее станции Тайга, пропуская на восток только свои собственные. Пользуясь бессилием белых, они повели себя как в завоеванной стране – отбирали у беженцев исправные паровозы и эшелоны, причем взяли в Красноярске даже два паровоза из эшелона самого Колчака[992]. В одночасье белые оказались отрезаны от своего тыла. Впрочем, никакой помощи от тыла нельзя было ожидать и без вмешательства чехословаков. Движение эшелонов по Транссибу осуществлялось «лентами» в одну сторону. Соответственно, в сторону фронта, если его так можно назвать, не могли двигаться ни эшелоны с пополнениями, ни с боеприпасами. К тому же ни тех, ни других не было. Тем не менее генерал Сахаров не оставлял беспочвенных прожектов перехода в контрнаступление, в частности, на Оби. Кроме того, он планировал свернуть 1-ю армию Пепеляева в корпус, что привело к печальным последствиям для самого Сахарова.

Темп отступления увеличивался. Если, по наблюдению генерал-майора Ф.А. Пучкова, от Тобола до Иртыша фронт отступал в среднем на 10 верст в сутки, то от Иртыша до Оби – на 12–13 верст, а от Оби до Томи – на 25–28 верст. Отдельные суточные переходы достигали 45 верст[993]. Разложение белых армий прогрессировало по мере ухудшения обстановки на фронте, затронув даже высший командный состав. Известно несколько случаев серьезных нарушений дисциплины колчаковскими генералами и штаб-офицерами в конце 1919 – начале 1920 г.

17 ноября 1919 г. во Владивостоке поднял мятеж против Колчака бывший командующий Сибирской армией Р. Гайда, ранее уволенный из армии с лишением чина генерал-лейтенанта. После подавления мятежа, поддержанного эсерами, Гайда был выслан в Чехословакию. Командующий Северной группой войск 2-й армии генерал-майор П.П. Гривин, несмотря на директиву не отходить без сопротивления, отдал приказ об отходе в район города Каинска. 22 ноября командующий армией генерал С.Н. Войцеховский потребовал от Гривина выполнить приказ или сдать командование. После отказа Гривина выполнить это распоряжение Войцеховский застрелил его за неисполнение боевого приказа[994].

9 декабря 1919 г. командующий 1-й Сибирской армией генерал-лейтенант А.Н. Пепеляев с братом, колчаковским премьер-министром В.Н. Пепеляевым, будучи недовольны неумелым, по их мнению, руководством командующего Восточным фронтом генерал-лейтенанта К.В. Сахарова, сместили его с должности и арестовали на станции Тайга[995]. Колчак, не располагавшей тогда реальной силой, был вынужден смириться с такими действиями. Место Сахарова, освобожденного из-под ареста уже вечером следующего дня, занял генерал-лейтенант В.О. Каппель.

Начальник гарнизона Новониколаевска и командир 2-го Барабинского полка полковник А.В. Ивакин предпринял попытку арестовать в Новониколаевске генерала Сахарова, а после ее провала – штаб 2-й армии во главе с генералом Войцеховским. Однако и эта попытка не удалась, Ивакин был арестован и застрелен.

Командующий войсками Енисейского района и начальник гарнизона Красноярска генерал-майор Б.И. Зиневич поднял восстание против Колчака, а 23 декабря 1919 г. направил Колчаку ультиматум с требованием передать власть Земскому собору, после чего по телеграфу сдал Красноярск красным. В результате выступления Зиневича поезд Колчака оказался отрезан от колчаковских армий, еще не добравшихся до Красноярска, что предопределило трагическую гибель Верховного правителя.

Еще одним примером утраты доверия к руководству в среде высшего командного состава стал ответ генерала Дитерихса на декабрьское предложение Колчака вновь возглавить фронт. Дитерихс соглашался при условии незамедлительного отъезда Колчака за пределы Сибири.

Рядовая масса колчаковцев была деморализована. 7 декабря в Новониколаевске вспыхнуло восстание во 2-м Барабинском полку, подавленное 5-й польской дивизией. 17 декабря в Томске восстали части 1-й армии, а 23 декабря, как уже отмечалось, в Красноярске восстал местный гарнизон.

На фронте события развивались стремительно. 10 декабря красные вступили в Барнаул и Семипалатинск (ранее занят партизанами), 13 декабря взяли Бийск и Каркаралинск, 14 декабря – Новониколаевск, 15-го – Усть-Каменогорск. В районе Новониколаевска красные захватили свыше 30 тысяч колчаковских солдат и офицеров, 88 орудий, 200 автомашин и т. д.[996]

Отдельная Оренбургская армия Дутова оказалась полностью отрезана от остальных колчаковских армий и не имела иного выхода, как отступление в Семиречье, на соединение с войсками генерал-майора Б.В. Анненкова через малонаселенную Голодную степь. В результате неподготовленного отступления от голода и холода погибли тысячи людей, включая отступавших с армией беженцев с Поволжья и Южного Урала. Отступление сопровождалось разложением армии и массовыми сдачами в плен: в полном составе сдались красным 22-й и 35-й Оренбургские казачьи полки, 1-я батарея 5-го артиллерийского дивизиона и другие части, была брошена почти вся армейская артиллерия. Отстававшие погибали в столкновениях с кочевниками. Этот поход получил впоследствии название Голодного. В начале 1920 г. к Сергиополю вышли остатки армии – около 10 тысяч человек из 20 тысяч, числившихся в районе Кокчетава, остальные погибли. Ситуация усугубилась враждебным отношением к дутовцам со стороны военной администрации Семиречья во главе с генерал-майором Б.В. Анненковым. Отдельная Оренбургская армия была сведена 6 января 1920 г. в отдельный отряд атамана Дутова под командованием генерал-майора А.С. Бакича, который вошел в состав Отдельной Семиреченской армии Анненкова. В марте 1920 г. остатки войск Дутова были вынуждены отступить из Семиречья на территорию Западного Китая, где были интернированы в районе города Чугучак[997].

Схожим был финал Отдельной Уральской армии. В начале 1920 г. армия оказалась прижатой к замерзшему Каспийскому морю. Во избежание окружения и уничтожения командующий армией атаман генерал-майор В.С. Толстов повел войска (всего до 15 тысяч человек) по пустынному восточному берегу Каспийского моря на юг. После двухмесячного похода до Форта Александровского дошло не более 3 тысяч человек из 15. Большинство казаков, обессилевших в результате тяжелейшего похода, в апреле 1920 г. сдались красным, небольшая часть во главе с В.С. Толстовым ушла в Персию.

Основные силы колчаковского Восточного фронта в конце 1919 – начале 1920 г. прошли через аналогичный исходам уральских и оренбургских казаков гибельный Сибирский Ледяной поход – отступление от Омска до Забайкалья. К середине декабря 1919 г. красные вышли на линию реки Обь, 20–21 декабря без боя был занят Томск, 26 декабря красные взяли Кузнецк, 28 декабря – Мариинск, 2 января 1920 г. – Ачинск. То, что не сделали красные, сделали за них лютые сибирские морозы и отсутствие у белых надлежащей амуниции. Условия безостановочного отступления по тайге, усугублявшиеся сильными морозами и эпидемией тифа, были чудовищны. Тифом переболели большинство участников похода (например, в штабе 8-й Камской стрелковой дивизии 50 % офицеров и 100 % солдат[998]). Эпидемия перекинулась на местное население, а от него на преследовавшие части 5-й советской армии.

В отступлении участвовали 2-я и 3-я армии белых, тогда как остатки 1-й армии, ранее отведенные в тыл, разложились во время начавшихся антиколчаковских восстаний в сибирских гарнизонах. Существовала возможность закрепиться на выходах из тайги, причем оборона была возможна незначительными силами при наличии пулеметов и запаса патронов. Это могло дать возможность приостановить бегство колчаковцев и привести войска в относительный порядок. Однако приказ о защите выходов их тайги, подписанный Каппелем, не получили даже штабы корпусов 3-й армии[999]. 2-я армия должна была отступать вдоль Сибирского тракта и железной дороги, тогда как 3-я армия белых, прикрывавшая направление на Бийск и Барнаул, должна была до 120 верст пройти по лесной просеке (переселенческому тракту) в Щегловской тайге (от района Томска до Алтая), где почти не было населенных пунктов. Просека была забита санями с беженцами в три ряда, движение, несмотря на мороз, было крайне медленным[1000]. Обозы никем не управлялись, координации действий не было, приказы не выполнялись. Замерзали люди и лошади. Взаимопомощи не было. Помощник главнокомандующего фронтом по части снабжения генерал Д.В. Филатьев, придавленный упавшей лошадью, полчаса пролежал в сугробе. Мимо проехали сотни саней с солдатами, но никто не отозвался на крики о помощи. Впрочем, генералу повезло – он смог выбраться самостоятельно и не замерзнуть[1001]. Однако немало было аналогичных случаев с иным исходом.

При отступлении на узкой просеке были брошены артиллерия и несколько тысяч подвод, что на некоторое время заблокировало красным возможность преследования. Помощь частям РККА оказывали сибирские партизаны, совершавшие диверсии на железной дороге, устраивавшие засады и нападения на белых. 29 декабря 3-я армия вышла из тайги. У станции Минино, западнее Красноярска, 2-я и 3-я армии белых соединились. Однако на этом злоключения колчаковцев не закончились, так как дальнейшее движение было немногим легче. К тому же красные продолжали активные действия. Никто не был застрахован от попадания в плен. Например, начальник штаба 3-й армии генерал-майор С.Н. Барышников едва не попал в плен к красным при окружении штаба армии в районе станции Кемчуг.

В результате боев 4–7 января 1920 г. красные закрепились в районе Красноярска, где в плен сдались около 60 тысяч колчаковцев. Красные захватили более 200 орудий. Об уровне боеспособности белых в это время свидетельствует тот факт, что они отказались от наступления на Красноярск, лишь увидев на железной дороге бронепоезд, который, как оказалось, принадлежал полякам и даже не открывал огня. На следующий день, несмотря на распоряжения Каппеля, несколько тысяч солдат перед Красноярском не пожелали вылезать из саней, в которых ехали, чтобы обстрелять пехотную полуроту, высланную из города[1002]. Солдаты устали от бесконечного бессмысленного отступления и в массовом порядке сдавались в плен красным.

Белое командование некоторое время не знало, на какие силы еще могло рассчитывать, и предпочло безостановочное бегство, хотя, как выяснилось, красные прекратили преследование[1003]. Красноярск поглотил силы красных, которые занялись трофеями. Однако стихийный отход белых был слабо управляем. Как свидетельствовал генерал Филатьев, «то было уже не войско, а панически настроенная толпа, тупо, без всякой мысли, стихийно стремившаяся на восток в чаянии где-то, за каким-то рубежом оторваться от красных и почувствовать себя в безопасности. Наступил момент животного страха»[1004]. Паника была столь велика, что колчаковцы предпочитали при звуке выстрелов бросать все, запрягать лошадей и убегать. Этим пользовались их же товарищи по несчастью, шедшие следом, например, чтобы захватить хорошие избы с приготовленной их предшественниками пищей[1005].

Остатки отступавших белых армий обошли Красноярск и вышли по Енисею к устью его притока – реке Кан. Основные силы двинулись по льду реки Кан в сторону Канска – к железной дороге. Во время отступления генерал Каппель провалился в полынью, в результате чего заболел двусторонним крупозным воспалением легких и гангреной нижних конечностей. 25 января Каппель передал командование генералу Войцеховскому, а на следующий день скончался.

Между тем 15 января частями 30-й стрелковой дивизии был занят Канск, 31 января части РККА заняли Нижнеудинск. 30 января произошел крупный бой у станции Зима в 150 верстах от Иркутска, после которого остатки белых армий перешли в наступление на Иркутск.

В конце декабря 1919 г. начались антиколчаковские восстания в городах и гарнизонах Восточной Сибири. Произошли выступления в Черемхове (железнодорожная станция в 60 верстах западнее Иркутска), Киренске, в период с 27 декабря 1919 по 5 января 1920 г. произошло восстание в Иркутске, где власть перешла к эсеровскому Политическому центру. 5 января Колчак, заблокированный в своем поезде между Красноярском и Иркутском, передал полномочия Верховного правителя России Деникину, хотя и не имел на это права. В Нижнеудинске с конца декабря 1919 г. Колчак уже оказался на положении пленника чехов. 15 января 1920 г. Колчак и премьер-министр Пепеляев при потворстве союзников и лично французского генерала М. Жанена, главнокомандующего союзными войсками в Сибири, были переданы представителям иркутского Политцентра и заключены в тюрьму. 22 января власть в Иркутске перешла к большевистскому военно-революционному комитету. Видимо, по указанию из Москвы 7 февраля 1920 г. Колчак и Пепеляев были казнены. В тот же день командование Чехословацкого корпуса на станции Куйтун заключило соглашение с РВС 5-й армии о порядке эвакуации корпуса из России, по которому чехи получали подвижной состав и свободу выезда из страны в обмен на захваченный ими у Колчака золотой запас. Отступавшие каппелевцы решили не штурмовать Иркутск, не имея достаточно сил (в двух армиях боевой состав не превышал 8000 бойцов (во 2-й армии – боеспособна была четверть от общей численности, остальные – раненые, больные и обмороженные) при 4 действующих и 7 разобранных орудиях и при 2–3 действующих пулеметах на дивизию[1006]) и боеприпасов, а также опасаясь вмешательства чехословаков и окончательного разложения своих войск в случае занятия города. По льду Байкала остатки разбитых колчаковских армий ушли в Забайкалье, контролировавшееся атаманом Г.М. Семеновым, куда прибыли к середине февраля в количестве около 27 тысяч человек[1007]. Эпопея колчаковского Восточного фронта завершилась, однако Гражданская война на Востоке России еще продолжалась и закончилась лишь в 1922 г.

Анализ внутреннего состояния колчаковских армий наглядно показывает невозможность успешной реализации планов белого командования при сложившемся на Востоке России положении дел. Красные, успешно запустившие маховик массовой мобилизации, обладали почти постоянным превосходством в силах и средствах. В течение 1919 г. средний ежемесячный прирост численности РККА (как боевого, так и небоевого состава) составлял 183 000 человек[1008], что, к примеру, превосходило общую численность войск, имевшихся у белых на Восточном фронте. К 1 апреля 1919 г., когда белые еще надеялись на успех, в РККА уже состояли полтора миллиона бойцов, и их численность постоянно возрастала. Численность войск всех противников красных, вместе взятых, не шла ни в какое сравнение с этой цифрой.

Слабость мобилизационного и карательного аппарата белых, бессистемность их работы не позволили им создать вооруженные силы, сопоставимые по численности с РККА. Имевшееся у белых до создания массовой Красной армии преимущество в качестве личного состава было быстро утрачено. Казачьи войска Востока России сыграли двойственную роль. За редким исключением тех воинских частей, которые командование смогло влить в регулярные формирования, казаки по-настоящему боролись с красными только на своей войсковой территории. Таким образом, белые в самый напряженный период смогли использовать лишь потенциал Уральского и Оренбургского войск. Остальные казачьи войска не приняли активного участия в борьбе с большевиками на Восточном фронте. Более того, казачьи войска Дальнего Востока оказались во власти враждебных Омску атаманов-сепаратистов. Подготовка резервов в белом тылу носила хаотический характер. Дивизии отправлялись на фронт в сыром виде, солдаты не имели боевого опыта, не получали необходимой подготовки и слаживания и, оказавшись на передовой, переходили к красным. Надежды, возлагавшиеся на эти пополнения, оказались напрасными. Численность войск красных, а во многих случаях и их качество стремительно возрастали – качество войск белых при относительно мало изменившейся численности постоянно падало.

Центральное положение красных позволило им не только воспользоваться запасами старой армии и ресурсами промышленного центра, но и действовать по внутренним операционным линиям, громя противника поочередно. Белые же, наоборот, действовали разрозненно, попытки координации их действий оказывались запоздалыми. Более того, должной координации не было не только между различными белыми фронтами, но порой и внутри этих фронтов между различными армиями.

Из-за обширности театра войны белые не смогли воспользоваться имевшимися у них преимуществами, такими как наличие подготовленной казачьей конницы, которую можно было бы сосредоточить в одном месте для массированного удара или рейда в тыл красных. Свою негативную роль сыграли и ошибки колчаковских генералов, сделавших в период Гражданской войны головокружительные карьеры, но не обладавших необходимым в соответствии с их новым статусом, опытом. Мобилизационный ресурс подконтрольных белым областей не был в полной мере использован, огромная масса крестьян оказалась вовлечена в партизанско-повстанческое движение в белом тылу или просто уклонялась от мобилизации. Подготовленных резервов не было, что превращало любые активные наступательные действия на фронте в авантюру. Армия, контролировавшая обширную, но слабо развитую периферийную территорию, не имела оборудованной тыловой базы и эффективно работающей военной промышленности. Ориентироваться приходилось на поставки из-за рубежа, которые часто не доходили до фронта, имевшееся вооружение отличалось многообразием типов, а снабжение из-за слабого развития сети железных дорог в тылу было нерегулярным. Процветала коррупция. Колчаковская администрация оказалась неспособной навести элементарный порядок в собственном тылу, без чего невозможно было нормальное снабжение армии. Следствием этого стала постоянно ощущавшаяся нехватка в войсках оружия и боеприпасов, средств связи и техники.

Белые не смогли что-либо противопоставить и мощнейшей большевистской агитации в своих войсках. Идеология большевизма была достаточно привлекательной. В то же время рядовая масса обладала низким уровнем политической сознательности, была утомлена многолетней войной. В колчаковском лагере не было единства из-за острых внутренних противоречий, причем не только по политическим вопросам между монархистами, кадетами и эсерами. На окраинах, контролировавшихся белыми, остро стоял национальный вопрос, чего не было в советском центре. Исторически существовали непростые отношения казачьего и неказачьего населения, противоречия русского населения с башкирским и казахским.

Белое руководство проводило достаточно мягкий политический курс, а суровые меры часто не могли быть осуществлены из-за отсутствия механизмов реализации приказов на местах и контроля их исполнения. Несмотря на жестокий красный террор, гонения на церковь, озлоблявшую крестьян земельную политику, белые так и не смогли стать той силой, которая принесла бы на освобожденную территорию порядок и стала бы привлекательной для широких масс населения. Кроме того, с окончанием Первой мировой войны большевики в значительной степени утратили облик предателей, который за ними закрепился в результате Брестского мира. По мере расширения территории Советской России они, наоборот, все больше стали выглядеть собирателями земель бывшей Российской империи. Белые же, наоборот, оказались в роли пособников интервентов.

Вожди Белого движения, в отличие от их противника, не поняли всей сложности стоявшей перед ними задачи, не осознали необходимости бросить все и не останавливаться перед самыми суровыми мерами для достижения победы. Сколько бы ни говорили о белом терроре, очевидно, что белые вожди – люди, порожденные старым режимом, не могли представить себе тот масштаб принуждения, который был необходим в 1917–1922 гг. для достижения победы над врагом. Такое представление, однако, имелось у фанатичных и закаленных годами нелегальной борьбы большевиков, которые ради удержания власти и реализации своих планов не останавливались ни перед чем. Впрочем, их методы воздействия не сводились к одному лишь террору, составляя жестокую, но при этом эффективную систему управления.

Большевистские лидеры сумели понять то, чего не поняли их оппоненты, военные профессионалы по другую линию фронта, – принципы ведения войны в новых условиях, соединив войну и политику, о чем писал еще выдающийся прусский военный теоретик XIX в. К. фон Клаузевиц и что не удалось белым. Именно создание массовой Красной армии под управлением квалифицированных офицеров старой армии, контролировавшихся комиссарами, а также выдвижение понятных и привлекательных для большинства населения лозунгов принесло большевикам победу. У белых были свои преимущества, но эффективно воспользоваться ими они не смогли. В итоге красная организация победила белую импровизацию. Весеннее наступление белых армий Восточного фронта провалилось и не может считаться ничем иным, как авантюрой. Если белые и могли одержать победу на Восточном фронте, то только при полной реорганизации всей системы своего военного управления.

История борьбы спецслужб в период Гражданской войны в России еще не написана, но совокупность известных данных позволяет составить обзор этой борьбы. Условия Гражданской войны значительно облегчали ведение разведывательной и контрразведывательной работы основным воюющим сторонам, прежде всего, по причине отсутствия языкового барьера и возможности как красных, так и белых разведчиков легко затеряться в толпе. С другой стороны, в условиях острого идейно-политического противоборства тайная война приобрела большой идеологический накал и повлекла беспощадное отношение к агентам противника.

О зарождении и первых годах существования советской военной разведки известно немного. Связано это, в первую очередь, с отсутствием в ее деятельности, относящейся к периоду Гражданской войны, сколько-нибудь значительных успехов. Подобная ситуация была обусловлена переходом многих русских военных агентов на сторону антибольшевистских сил, а также необоснованными репрессиями, практиковавшимися в Советской России в отношении верных большевикам профессиональных разведчиков и контрразведчиков.

Весной 1918 г. был арестован помощник начальника контрразведки Главного штаба С.Н. Каменский. 3 августа 1918 г. был арестован и уже 14 сентября безо всяких причин расстрелян бывший руководитель Особого делопроизводства ГУГШ полковник Н.К. Раша, являвшийся главой русской военной разведки с марта 1914 по август 1916 г.

5 сентября 1918 г. фактически в полном составе было арестовано военно-агентское отделение Всероссийского главного штаба (начальник К.И. Жихор, сотрудники В.А. Ивановский и П.С. Арапов)[1009]. Неудивительно, что при таком подходе большевики, по сути, лишились всей зарубежной военной разведки, которая и находилась в ведении данного отделения. Прекрасно понимавший нужды советского военного ведомства председатель РВСР Л.Д. Троцкий в октябре 1918 г. просил председателя ВЧК указать, какие арестованным Ивановскому и Жихору предъявлены обвинения, и сообщал, что «для разрешения текущих дел крайне необходимо наличие указанных работников»[1010]. Однако просьба Троцкого никак не ускорила исход этого дела.

В 1919 г. последовала вторая волна репрессий против военных разведчиков – тогда арестам подверглись выпускники ускоренных курсов Военной академии: консультант Регистрационного (разведывательного) управления (Региструпра) Полевого штаба РВСР бывший капитан Г.И. Теодори, начальник разведывательного отделения Полевого штаба бывший капитан Б.И. Кузнецов, консультант разведывательного отделения бывший капитан Ю.И. Григорьев, консультант Региструпра и бывший начальник агентурного отдела Регистрационного управления в прошлом штабс-капитан Г.Я. Кутырев, осенью 1919 г. был арестован сменивший Теодори бывший старший консультант Региструпра В.Г. Зиверт. Хотя эти аресты не имели под собой серьезных оснований, они лишили большевиков возможности в сжатые сроки обзавестись собственной военной разведкой. К примеру, Теодори был добросовестным военным специалистом, разработчиком одного из проектов «Положения об Особом отделе» и отстаивал сохранение контрразведки в военном ведомстве.

Развал страны в 1917 г. не мог не отразиться и на специальных службах. В инерционный период конца 1917–1918 г. частично сохранилась дореволюционная разведывательная и контрразведывательная служба. Ее центральный аппарат был сохранен в составе ГУГШ, переформированного в мае 1918 г. во Всероссийский главный штаб. В годы Первой мировой войны разведкой и контрразведкой ведал отдел генерал-квартирмейстера ГУГШ, а к концу 1917 г. вопросы агентурной разведки и контрразведки оказались в ведении 2-го генерал-квартирмейстера ГУГШ генерал-майора П.Ф. Рябикова[1011]. Также вопросами разведки занимался 3-й обер-квартирмейстер ГУГШ полковник А.В. Станиславский, подчинявшийся 2-му генерал-квартирмейстеру. Понятно, что в первой половине 1918 г., в период переездов и реорганизации, разведка ГУГШ и Всероглавштаба не была эффективной. Достаточно отметить такой, казалось бы, незначительный факт, что на конец апреля 1918 г. в переехавшем из Петрограда отделе 2-го генерал-квартирмейстера еще не был установлен телефон[1012].

В мае 1918 г. в связи с преобразованием ГУГШ во Всероглавштаб отдел 2-го генерал-квартирмейстера был реорганизован в военно-статистический отдел оперативного управления, который возглавил А.В. Станиславский. Отдел ведал вопросами разведки и контрразведки, однако его работа без денежных средств и без агентуры в основном сводилась к составлению разведсводок. Разведывательное отделение возглавлял бывший полковник Н.Н. Шварц. По состоянию на конец мая 1918 г., по данным Станиславского, средства на разведку не отпускались с октября 1917 г.[1013] Станиславский сохранил прежние контакты с союзниками, развившиеся в условиях Гражданской войны в сотрудничество с врагами большевиков. Очевидно, сотрудничество военспецов с разведками стран Антанты в обстановке продолжавшейся мировой войны даже после Брестского мира не воспринималось как предательство и шпионаж. Следует отметить, что до некоторой степени это сотрудничество развивалось в интересах большевиков. Так, источником сведений для готовившихся отделом аналитических материалов были данные штабов завесы, сведения из Оперативного отдела Наркомата по военным делам и данные, передававшиеся французской военной миссией.

Если центральный аппарат военной разведки сравнительно благополучно пережил большевистский переворот и просуществовал без особых изменений до мая 1918 г., то местные аппараты разведки и контрразведки прекратили свое существование уже в связи с демобилизацией старой армии, агентурные сети из-за прекращения финансирования развалились, а агентура стала сотрудничать с иностранными разведками, платившими за работу. Многие русские военные агенты, опытные генштабисты, поддержали антибольшевистские силы и не признали советскую власть. Располагая денежными средствами, они, в отличие от своих товарищей на Родине, могли избежать вынужденного поступления на советскую службу по материальным причинам. Институт военных агентов так и не был восстановлен в прежнем виде. При инспектировании Всероглавштаба осенью 1918 г. было отмечено, что «пока не будут посланы за границу военные агенты и не будет организована агентурная разведка, сбор сведений об иностранных государствах будет стоять на мертвой точке»[1014]. Тем не менее, по данным на лето 1918 г., в ведении Всероглавштаба оказались разведывательные отделения штабов военных округов[1015].

Своя разведывательная служба (разведывательный отдел) в 1918 г. возникла при Высшем военном совете на базе партизанских формирований и велась в районе демаркационной линии. Однако отправной точкой истории советской военной разведки может считаться 15 апреля 1918 г., когда было создано разведывательное отделение оперативного отдела (Оперода) Московского областного военного комиссариата, положившее начало советской разведывательной службе. Отделение возглавил выпускник ускоренных курсов Военной академии Г.Я. Кутырев. 12 мая Оперод был переподчинен Наркомату по военным делам и стал центральным органом, ведавшим вопросами разведки и контрразведки. Разведывательную работу Оперода курировал выпускник ускоренных курсов Военной академии капитан Б.И. Кузнецов.

Если Всероглавштаб в соответствии со спецификой прежнего ГУГШ ведал внешней разведкой, то Оперод занялся разведывательной работой на территории России, в районах, контролировавшихся белыми, интервентами и немецкими оккупационными властями. Оперод имел 34 агента-резидента, агентурную группу из 6 человек и 2 агентов-маршрутников. Агентура находилась в городах на оккупированной немцами территории. Однако агентурные донесения вследствие проблем со связью поступали нерегулярно. К тому же Оперод оказался аморфной и раздутой структурой, которая не избежала проникновения антибольшевистской агентуры.

Наиболее известна история бывшего полковника, латышского стрелка А.И. Бирзе (Эрдмана), который был членом организованного Б.В. Савинковым «Союза защиты Родины и Свободы» (1918 г.) и даже одним из организаторов ударных дружин. Для конспирации он выдавал себя за анархиста, тесно связанного с большевистским руководством, и внедрился в Оперод. Пользуясь своими связями среди латышских стрелков, приближенных к партийным верхам и активно привлекавшихся к работе в ВЧК, Бирзе (Эрдман) вел широкую диверсионную работу, вводя в заблуждение даже председателя ВЧК Ф.Э. Дзержинского[1016]. В своем письме-исповеди Дзержинскому от 10 августа 1922 г. находившийся за границей Бирзе написал, что контрразведывательное отделение Оперода в 1918 г. было в его руках и не только не принесло никакой пользы красным, но и было намеренно использовано белыми подпольщиками во вред большевикам[1017]. Бирзе играл на ведомственных различиях, поскольку в Опероде его считали человеком Дзержинского и боялись. Помощником Бирзе был неназванный офицер Генштаба, видимо, служивший в Красной армии[1018].

Осенью 1918 г. в только что созданном штабе РВСР был организован разведывательный отдел, которым руководил бывший полковник Б.М. Шапошников, в его подчинении находилось разведывательное отделение во главе с бывшим капитаном Ф.Л. Григорьевым.

Многообразие разведывательных служб, возникших в Советской России, отсутствие четкой регламентации сферы деятельности каждой из них затрудняло взаимодействие между ними, вызывало конфликты и противоречия, могло приводить к срыву операций и серьезным неудачам в тайной войне[1019]. С другой стороны, параллелизм структур позволял перепроверять поступавшую информацию. Как бы то ни было, назрел вопрос о централизации военной разведки. Осенью 1918 г. этот вопрос получил свое разрешение.

На заседании РВСР 2 октября 1918 г. Оперод было решено влить в РВСР, переименовав в одно из управлений, задачей которого стала бы разведка и контрразведка. Это решение стало важной вехой на пути централизации органов разведки и контрразведки. Соответствующие материалы передавались в новый орган из бывшего Высшего военного совета, а также из некоторых отделов Всероглавштаба[1020]. Первым руководителем Региструпра стал С.И. Аралов, который привлек к работе своих прежних сотрудников по Опероду. Начальником штаба нового управления должен был стать Г.И. Теодори, который принял деятельное участие в реорганизации Оперода[1021].

5 ноября 1918 г. постановлением РВСР был утвержден штат Полевого штаба РВСР, в котором обозначено Регистрационное управление (Региструпр), ставшее центральным органом военной разведки и контрразведки[1022]. Ключевые посты в управлении заняли молодые выпускники ускоренных курсов Военной академии. Консультантом управления был назначен Теодори. Он же руководил учрежденными для подготовки кадров курсами разведки и военного контроля, которые функционировали при Региструпре. В управлении было создано два отдела – агентурный (39 сотрудников) и военного контроля (контрразведывательный, 157 сотрудников). Агентурным отделом Региструпра руководил выпускник ускоренных курсов Военной академии В.Ф. Тарасов, агентурное отделение возглавлял его однокашник Г.Я. Кутырев. Во главе отдела военного контроля находился бывший врач, 27-летний большевик М.Г. Тракман. Позднее военная контрразведка была передана в ведомство Дзержинского, а 5 ноября по сей день отмечается в нашей стране как день военной разведки.

В 1919 г. из-за кадровых проблем военную разведку пришлось создавать с нуля методом проб и ошибок, подчас дорого стоивших Советской России. Не случайно в докладе начальника 1-го отделения 1-го отдела Региструпра бывшего капитана В.А. Срывалина, направленном начальнику 1-го отдела Г.Я. Кутыреву 19 февраля 1919 г., говорилось о катастрофическом положении советской военной разведки[1023]. По мнению автора этого документа, по причине неспособности к работе нужно было уволить половину агентуры[1024]. Препятствовали работе и необоснованные репрессии. Срывалин резюмировал: «Картина безотрадная. Вызвана полнейшей изоляцией от работы лиц, даже пользующихся доверием (Теодори, Срывалин, Кутырев и т. д.); вся вербовка [проходит] на глазах самих же агентов, из коих были шантажисты: следовательно, все мы давно сняты и сфотографированы. Доклады специалистов на учет не принимаются: им отводится “почетная роль” истребования денег, продовольствия и т. д., на что генштабисты не нужны»[1025].

По официальным данным на февраль 1919 г., советские агенты не сумели проникнуть ни в один из белых штабов[1026]. В то же время известны десятки случаев внедрения белых агентов даже в высшее советское военное руководство. Для красных аналогичные действия были предельно затруднены из-за низкого образовательного ценза их агентуры и корпоративизма офицеров русской армии, которые вряд ли могли принять в свою среду чужака. Тем более что лица без военного образования не знали ни уставов, ни основ военной службы. Все это заставляет задуматься о возможности появления в подобных условиях и эффективности работы «адъютантов его превосходительства». Эффективность внедрения белых разведчиков в советское руководство была обусловлена нехваткой квалифицированных руководящих кадров в Советской России. Военное руководство Красной армии оказалось в значительной степени в руках бывших офицеров, о лояльности которых можно было только гадать.

Советская агентура вербовалась в основном по принципу политической преданности – из коммунистов и сочувствующих (85,4 % агентов) по социальному составу 56,6 % принадлежали к рабочему классу, что неизбежно накладывало отпечаток на образовательный уровень агентов – 74,16 % имели низшее образование. Притчей во языцех стал случай, когда один из сотрудников из тщеславных побуждений прикрепил на двери своей квартиры табличку с надписью «Агент Полевого штаба». Разумеется, такой «агентуре» было проблематично внедриться в белые штабы и переиграть офицеров-генштабистов, занимавшихся разведкой и контрразведкой у противника.

43,8 % агентов составляли латыши и эстонцы и лишь 12,3 % русские. Несмотря на это, попытки организации агентурных сетей в Прибалтике и Польше к началу 1919 г. не удались. Часть сведений из иностранной прессы появлялась раньше в сообщениях телеграфных агентств, чем в агентурных донесениях. Подбор агентуры свидетельствует, скорее всего, о том, что вербовкой агентов также занимались большевики. Возможно, этот вопрос курировал заместитель начальника Региструпра латыш В.П. Павулан. Нельзя полностью исключать и того, что набор безграмотных агентов мог быть преднамеренной диверсией военспецов-изменников, действовавших по принципу «чем хуже – тем лучше».

Разведка на фронте, особенно на дивизионном и бригадном уровне, была налажена слабо. Слушатель академии Генштаба РККА Ю.Ю. Аплок, направленный из академии на службу в 6-ю стрелковую дивизию 7-й армии, сообщал в августе 1919 г., что «разведка войсковая, как и агентурная, находится на нулевой точке своего развития»[1027]. Лишь после того, как по предложению Аплока агентурная разведка дивизии была отделена от войсковой и доверена партийному работнику, она стала развиваться. По мнению другого слушателя академии, А.Г. Васильева, назначенного помощником начальника штаба бригады по разведывательной части, его должность – «это ни больше, ни меньше как писарь по оперативной части при полковом адъютанте»[1028]. По свидетельству слушателя, работа на этой должности занимала у него 10 минут в день, а все остальное время командир был предоставлен самому себе. Сравнивая свою работу в Первую мировую и в Гражданскую войну, Васильев отмечал, что в мировую войну составлял по восемь разведсводок в сутки, а теперь, несмотря на нехватку генштабистов, составляет только одну.

По данным на осень 1919 г., разведорганы 12-й армии были переполнены анархистами[1029]. Из разведотделения штаба 1-й армии весной 1919 г. был похищен список сотрудников, засланных в тыл белых под Оренбургом. Вскоре документ оказался у противника и был опубликован, что поставило под угрозу жизни агентов. Вследствие этих событий в штабе армии возникла атмосфера подозрительности и шпиономании. Как результат – бессудный расстрел членом РВС армии О.Ю. Калниным одного из работников штаба, совершившего не заслуживающий такой кары проступок[1030].

Еще более скандальная ситуация произошла в 1918 г. в разведывательном отделении штаба Южного фронта. Под арестом оказался начальник отделения З.Б. Шостак, который был активным участником заговора Р.Б. Локкарта и обвинялся в передаче военных сведений голландскому корреспонденту Л. Грондайсу, связанному с белыми[1031], а также в снабжении контрреволюционеров документами от высших советских учреждений. Помощник Шостака, бывший юнкер Н.В. Бодак, также был арестован. По постановлению Особого отдела Южного фронта Шостака и Бодака расстреляли[1032]. Впрочем, в этом деле больше вопросов, чем ответов.

Вместе с тем некоторые руководители военной разведки назначались в РККА с учетом их специализации и личных предпочтений. Так, например, агентурной разведкой 1-й стрелковой дивизии 7-й армии, действовавшей против финнов, ведал военный комиссар дивизии, известный финский большевик Э.А. Рахья. Впрочем, его критиковали за то, что он все внимание обратил на Финляндию и не занимался Мурманом[1033].

До конца 1919 г. агенты-ходоки были основной единицей советской агентуры, некоторые переходили через линию фронта по многу раз[1034]. Но сведения агентов-ходоков были отрывочными и поступали нерегулярно. К множеству трудностей в их работе прибавлялось слабое взаимодействие с фронтовыми штабами и органами ЧК, нередко препятствовавшими пропуску агентов во вражеский тыл. Однако помимо них имелись и резиденты в белом тылу. В частности, весной 1920 г. регистрационное отделение штаба 13-й советской армии создало резидентуру в Севастополе, получавшую ценные сведения из Морского управления белых[1035]. Кроме военной разведки, в белом тылу большевики имели разветвленную сеть местной партийной агентуры, деятельность которой в основном сводилась к осведомлению советского руководства, агитации и мелким диверсиям[1036]. Помогали красным также многочисленные партизанские отряды и банды в белом тылу, однако вопрос координации их деятельности с советским центром остается открытым.

Разведчики из числа бывших офицеров порой своими действиями подтверждали недоверие к ним со стороны чекистов и комиссаров, поскольку нередко переходили к белым. В 1919 г. при оставлении красными Украины к белым бежал В.А. Срывалин – бывший руководитель агентурного отделения агентурного отдела Региструпра. Причины, толкнувшие его на бегство, неизвестны. Возможно, свою роль сыграли необоснованные аресты его однокашников, производившиеся в 1919 г. Известно, что подобные действия чекистов вызывали неприятие у Срывалина[1037].

Как водится, среди разведчиков встречались и беспринципные любители легкой наживы, стремившиеся заполучить казенные средства. Особенно легко так могли поступать иностранцы. Например, венгерский интернационалист, инженер Сатке получил 1500 руб. на подпольную работу в белом тылу, но, перейдя линию фронта, скрылся с деньгами.

В июне 1919 г. Региструпр был реорганизован – теперь в нем было три отдела – сухопутный и морской агентурные и военно-цензурный. В сухопутном агентурном отделе имелись четыре отделения – Северное, Западное, Ближневосточное и Дальневосточное. После С.И. Аралова летом 1919 г. Региструпр возглавил близкий В.И. Ленину партийный деятель С.И. Гусев (Я.Д. Драбкин), не имевший опыта разведывательной работы. Затем началась череда кадровых перестановок. В общей сложности только в 1919–1921 гг. на посту начальника Региструпра сменилось шесть человек. Кадровая чехарда наблюдалась и на нижестоящих должностях. Постепенно военспецы-генштабисты вследствие арестов или увольнений оказались вытеснены с руководящих постов. Это не было случайностью, поскольку большевистское руководство взяло курс на построение военной разведки не по профессиональному, а по классовому принципу. Такой подход вел к снижению результативности работы[1038]. Тем не менее в сложившейся в дальнейшем системе военных представительств за рубежом военспецы-генштабисты продолжали играть определенную роль.

В докладе о деятельности Региструпра осенью 1919 г. говорилось об отсутствии должного взаимодействия военной разведки и Особых отделов. В частности, было отмечено, что «одной из серьезных причин, объясняющих крупные недостатки в работе разведки, является следующее. Особые отделы, как организация контрразведки, тесно соприкасаются с работой нашей – разведывательной. Тем не менее до сих пор Особые отделы как в центре, так и на местах не только не обслуживали разведку, но тормозили ее работу. Арестовывали и месяцами держали в тюрьмах наших агентов при переходе ими фронта, не обращая внимания на документы, выданные Регистрационным управлением. Не шифрованными телеграммами запрашивали Регистрационное управление, прося подтверждения, что действительно ли такой-то (фамилию, кличку и назначение, очевидно, выпытывали у агента в тюрьме) посылается Регистрационным управлением туда-то, и этим уже проваливали все дело…»[1039]

Помимо Региструпра в Полевом штабе РВСР функционировал разведывательный отдел (затем – разведывательная часть) оперативного управления, ведавший войсковой и агентурной разведкой, во главе которого стояли военспецы – с 15 августа 1919 г. Б.М. Шапошников, а с конца 1919 г. К.Ю. Берендс.

По советскому художественному фильму «Адъютант его превосходительства» широкую известность приобрела переосмысленная художественными средствами история личного адъютанта командующего Добровольческой армией белых генерала В.З. Май-Маевского – П.В. Макарова. В действительности Макаров не был столь успешным разведчиком, как его кинематографическое воплощение – П.А. Кольцов. Более того, в показаниях на следствии в 1937 г. он вообще не упомянул о какой-либо своей разведывательной работе[1040].

Свежее дыхание в разведывательную деятельность вдохнуло создание в марте 1919 г. в Москве Коммунистического интернационала (Коминтерна), в результате чего большевистское руководство смогло приобрести обширную агентуру по всему миру. Разведка Коминтерна тесно сотрудничала с Региструпром. Важнейшей особенностью разведки Коминтерна был тот факт, что многие разведчики занимались такой деятельностью добровольно, вследствие глубокой идейной убежденности в справедливости и правильности коммунистических идей, веры в грядущую мировую революцию. Этот фактор предопределил колоссальные успехи советской внешней разведки на протяжении значительной части ХХ в. Сломить или перевербовать таких агентов было практически невозможно. Деятельность Коминтерна оказала громадное влияние на мировую историю и во многом способствовала крушению колониальных империй[1041].

В 1920 г. советская военная разведка была уже достаточно развитой и сформировавшейся структурой, обладавшей определенными успехами. Разведчики анализировали белогвардейскую прессу, изучали положение в Закавказье, Турции, европейских странах. Активно велась радиоразведка, устанавливались позывные белогвардейских радиостанций и перехватывались их сообщения[1042]. С января 1920 г. в Региструпре было по новому штату четыре отдела – мобилизационный, оперативный, информационный и хозяйственно-финансовый, позднее добавился общий отдел. К 1921 г. в управлении числилось 275 сотрудников. В апреле 1921 г. Региструпр и разведывательная часть оперативного управления Штаба РККА были объединены в Разведывательное управление Штаба РККА (Разведупр), которое возглавил А.Я. Зейбот.

После завершения широкомасштабной Гражданской войны в руководство военной разведкой пришли новые люди. Помощником начальника Разведупра в мае 1921 г. стал бывший капитан А.И. Кук – выпускник ускоренных курсов Военной академии. Именно Кук стоял у истоков создания советской военной разведки в ее полноценном виде.

Изменились и задачи военной разведки. Работа в белом тылу уходила на второй план, а на первое место выходила гораздо более трудная, требующая знания иностранных языков, высокой квалификации и интеллектуальных способностей работа за рубежом. Эта работа была начата в 1919 г., а уже на следующий год советская военная разведка действовала практически во всех сопредельных государствах. По данным на 1920 г., агентурные сети военной разведки имелись в 18 государствах, включали 77 резидентур и 51 отдельного агента[1043].

Особую тревогу советского руководства вызывала Польша. Разведка на этом направлении стала одним из приоритетов. С конца 1919 г. против поляков на территории Белоруссии действовала Нелегальная военная организация, созданная по инициативе одного из руководящих работников штаба Западного фронта И.С. Уншлихта. Организация занималась агентурной и диверсионно-террористической деятельностью.

Заброска агентуры отличалась массовостью в ущерб качеству (например, в Латвию было направлено 700 агентов, в Грузию – 500). Летом 1920 г. был создан институт военных атташе при советских полномочных представительствах за рубежом, положивший начало широкомасштабному внедрению резидентур советской военной разведки за границей. В качестве военных атташе использовались, прежде всего, бывшие офицеры Генштаба, которые смогли принести большую пользу Советской России. Достаточно отметить, что советский военный атташе в Грузии бывший генерал П.П. Сытин заблаговременно предупредил руководство РККА о подготовке в белом Крыму десантов на кавказское побережье[1044]. По примеру истории с военной контрразведкой подчинить себе военную разведку неоднократно пытались чекисты. В конце 1920 г. это на некоторое время даже удалось, но протест военных не позволил ВЧК подмять под себя и это направление. Сотрудничество военной и политической разведки выразилось в создании объединенных резидентур и агентурных сетей, практиковавшемся до середины 1920-х гг.

Советская внешняя разведка (политическая) была создана уже после окончания широкомасштабной Гражданской войны. Приказом ВЧК № 169 от 20 декабря 1920 г. был создан Иностранный отдел (ИНО) ВЧК, имевший право ведения агентурной разведки за рубежом. С весны 1920 г. существовал Иностранный отдел Особого отдела ВЧК, занимавшийся разведывательной работой за рубежом и ставший основой для нового органа. Первым начальником ИНО стал старый большевик Я.Х. Давыдов (Давтян). До конца 1922 г. сменилось четыре руководителя ИНО (помимо Давыдова Р.П. Катанян, С.Г. Могилевский и М.А. Трилиссер). Таким образом, среди четырех первых руководителей советской внешнеполитической разведки было два армянина и два еврея. ИНО обзавелся сетью резидентур, действовавших под дипломатическим или внешнеторговым прикрытием.

Для более тесной координации действий разведки и контрразведки 14 января 1921 г. ИНО, а также информационный, секретный, оперативный и Особый отделы ВЧК были включены в Секретно-оперативное управление ВЧК, которое возглавил В.Р. Менжинский. В начале 1922 г. ВЧК была реорганизована в Государственное политическое управление (ГПУ), которое в ноябре 1923 г. было преобразовано в Объединенное государственное политическое управление (ОГПУ). О том, какое значение придавалось органам госбезопасности в Советской России, свидетельствует численность сотрудников органов ВЧК, которая к началу 1921 г. составляла около 40 тысяч человек в центре и на местах[1045]. Хотя количество не переходило в качество, трудно представить, что белогвардейские спецслужбы могли похвастаться подобным штатом.

Особенностью Гражданской войны было тесное переплетение в ней внутренних и внешних сил. Соответственно, военная и политическая разведка и контрразведка тесно переплетались. В то время даже не существовало сформировавшегося понятийного аппарата этой сферы деятельности, и разделение разведки и контрразведки еще не было распространено. Активным шпионажем, например, именовались диверсии. Военное руководство и чекисты понимали задачи контрразведки по-разному. Военные стремились к борьбе со шпионажем, чекисты во главу угла ставили контроль за лояльностью военспецов. Значимо было как одно, так и другое.

Первоначально контрразведывательную работу в Советской России вели несколько организаций. Значительную роль в этой работе даже до создания Особого отдела играла Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем[1046] – орган, который большевики считали своей важнейшей опорой, передовым отрядом партии. В январе 1918 г. при ВЧК было создано контрразведывательное бюро, действовавшее в Петрограде и Финляндии, из 35 сотрудников (в том числе 25 агентов), однако весной 1918 г. деятельность бюро была свернута из-за произвола его сотрудников[1047]. Впрочем, точных данных об этом периоде нет. Есть основания считать, что уже с апреля при ВЧК существовала какая-то контрразведывательная структура. Параллельно соответствующей деятельностью занимались доверенные лица председателя ВЧК Дзержинского и даже левые эсеры. Интересно, что одним из руководителей советской контрразведки Дзержинский хотел назначить В.Г. Орлова, в действительности работавшего на белых[1048].

Руководителем контрразведывательного отделения отдела по борьбе с контрреволюцией ВЧК стал левый эсер Я.Г. Блюмкин, однако это отделение было быстро ликвидировано. Тем не менее именно чекисты раскрыли летом – осенью 1918 г. заговор организации английского дипломата Р.Б. Локкарта в Москве. Англичане через агента Шмитхена (агент ВЧК Я.Я. Буйкис или, по предположению А.А. Здановича, Я. Спрогис[1049]) попытались завербовать командира 1-го тяжелого Латышского артиллерийского дивизиона Э.П. Берзина, о чем последний сообщил руководству ВЧК (возможно, по рекомендации самого Шмитхена). Руководители ВЧК посоветовали ему принять предложение англичан с целью их компрометации. Посредниками между Локкартом и Берзиным были агент Шмитхен и лейтенант С.Г. Рейли (С.М. Розенблюм)[1050]. Англичане интересовались взглядами одного из видных командиров латышских стрелков И.И. Вацетиса[1051], возглавившего Восточный фронт РСФСР, и рассчитывали при помощи латышских стрелков свергнуть большевиков и открыть интервентам фронт на Севере. Рейли даже планировал убийство Ленина и Троцкого[1052]. Интересовались Вацетисом и немцы. С Локкартом сотрудничали и другие дипломаты – французский генеральный консул в Москве Ф. Гренар и американский генеральный консул Д. Пуль. С самого начала англичане оказались под наблюдением чекистов, причем Локкарт был даже арестован. В итоге Локкарт и Гренар были высланы из Советской России. С.Г. Рейли через Прибалтику тайно уехал в Великобританию. В Петрограде чекисты вышли на британского военно-морского атташе капитана Ф. Кроми, занимавшегося разведкой. Кроми был застрелен при захвате чекистами здания британского посольства в Петрограде 31 августа 1918 г.

Среди первых чекистов не было профессиональных разведчиков и контрразведчиков, однако руководство требовало результатов. Такой подход в революционных условиях провоцировал фабрикацию дел и массовые расправы. На поверку многие громкие разоблачения оказывались полностью сфабрикованными (например, дело об «организации» генерала М.А. Дормана в Смоленске, раскручивавшееся осенью 1918 г.[1053]). Хорошо, если из-за этого никто не страдал, но, как правило, вместе с фабрикацией дел шло массовое истребление тех представителей старого офицерства и буржуазии, кому была отведена роль заговорщиков.

Одним из распространенных способов работы ЧК стали массовые аресты представителей буржуазии. Надо сказать, этот метод иногда приносил пользу большевикам. По свидетельству генерала К.И. Глобачева, система массового террора парализовала антибольшевистское подполье. Глобачев отмечал: «Самая техника массовых арестов в Петрограде выглядела так: исполнение поручалось районным советам, которые производили обыски в своих районах. Данными для этого служили регистрационные сведения относительно офицеров, домовые книги и опросы швейцаров и дворников. Квартал окружался красноармейцами, и каждый дом обходился чекистами, причем все бывшие офицеры и подозрительные буржуи арестовывались. Эта мера сразу дала несколько тысяч арестованных, заполнивших тюрьмы Петрограда и Кронштадта, не давши, впрочем, ничего существенного в смысле обвинения задержанных в каких-либо преступлениях. Но, с другой стороны, она совершенно парализовала работу контрреволюционных организаций, выхватив из их среды многих серьезных работников и порвав имевшиеся связи. Той же мере были подвергнуты и пригороды Петрограда, так что скрыться, особенно бывшему офицеру, было чрезвычайно трудно. Началась сильная тяга на Дон и Украину»[1054].

Лишь 28 ноября 1918 г., сравнительно поздно, II конференцией ЧК было принято решение о создании ЧК при всех фронтах и армиях, что подготовило почву для перехода контрразведки в руки чекистов[1055].

Своя контрразведка, регистрационная служба оперативного управления, существовала и во Всероглавштабе. Определенное влияние на развитие советской военной контрразведки оказало пребывание в высшем советском военном руководстве на посту военного руководителя Высшего военного совета бывшего генерал-майора М.Д. Бонч-Бруевича, известного своей рьяной шпиономанией и германофобией еще с дореволюционных времен. Бонч-Бруевич считался специалистом в области контрразведки, хотя этот ореол не соответствовал его реальной квалификации. Уже в мае 1918 г. он потребовал усиленных мер борьбы с немецким шпионажем и распорядился создать контрразведывательные отделения в войсках завесы, хотя война с немцами была уже закончена. Бонч-Бруевич предлагал немедленно расстреливать шпионов[1056]. Беспокоила Бонч-Бруевича и безопасность самого Высшего военного совета. В результате летом 1918 г. наблюдатели регистрационной службы совета занимались охраной штаба этого учреждения и выслеживали подозрительных лиц, проходивших поблизости[1057].

Немаловажно, что Бонч-Бруевич и поддерживавший его Троцкий выступали за назначения на контрразведывательную работу генштабистов, обладавших опытом службы в органах военного контроля[1058]. Среди предложений Бонч-Бруевича в сфере организации контрразведки было приглашение на службу своего старого знакомого генерала Н.С. Батюшина, находившегося тогда в Казани. Однако Батюшин к красным не пошел и вскоре оказался в антибольшевистском лагере[1059].

Контрразведывательные структуры – органы военного контроля – возникли при Наркомате по военным делам, причем в центре эта работа была сосредоточена в руках молодых выпускников ускоренных курсов Военной академии. Как уже отмечалось, разведкой и контрразведкой военного ведомства ведал Оперод Наркомата по военным делам, который возглавил бывший офицер С.И. Аралов. Контрразведывательное отделение (военный контроль) Оперода, созданное 30 мая 1918 г., возглавил М.Г. Тракман. Военным консультантом при нем стал выпускник ускоренных курсов Военной академии бывший капитан И.Д. Чинтулов. Консультантом (затем – начальником штаба) Оперода стал его однокурсник бывший капитан Г.И. Теодори.

Излагая на следствии по делу «Весна» свою деятельность в этот период, Чинтулов вспоминал: «Мне было поручено в качестве военного консультанта создать военные контрразведывательные органы. Начальником, при котором я был консультантом, был Тракман, большевик, доктор, эстонец. О такого рода работе я имел лишь книжные познания и не имел той уверенности в работе, какая нужна была в столь критические времена. Все же работа эта не заслужила порицания и обеспечила довольно стройную систему органов Военного контроля на фронтах и их работу инструкциями и указаниями. Велась работа и по организации подрывных партий и посылке их в тыл белых против Колчака, на Украину, на Дон. Служба требовала быть начеку постоянно. По этой службе мне приходилось сталкиваться с т.т. Араловым, Аппетером, Блаунсом, Берзиным, Эйдуком, Кедровым, Дзержинским, Караханом и др. Менее всего виделся с генштабистами, так как моя новая служба многим из них казалась зазорной»[1060].

Долгое время полномочия советских спецслужб не были разграничены. Фактически в каждом органе высшего военного управления считалось необходимым обзавестись собственной разведкой и контрразведкой. К этому добавлялись аналогичные устремления ВЧК. В июле 1918 г. Троцким было утверждено «Общее положение о разведывательной и контрразведывательной службе». По этому документу военной разведкой руководил Всероглавштаб, а Оперод Наркомата по военным делам должен был выполнять разведывательные поручения коллегии народных комиссаров по военным делам. Контрразведкой руководили Всероглавштаб, Высший военный совет и Оперод. Активная контрразведка сосредотачивалась в регистрационной службе Всероглавштаба, в отделах и отделениях регистрационной службы штабов военных округов и в отделениях регистрационной службы при Высшем военном совете, а также при подчиненных последнему штабах участков и районов завесы[1061]. Впрочем, такая сложная схема не могла быть окончательной.

Отделение военного контроля Оперода 24 августа 1918 г. представило заведующему отделом проект декрета о борьбе со шпионажем. Одним из острых вопросов была возможность доверить контрразведку военспецам. В сопроводительном документе отмечалось: «Представляя при сем проект Декрета о борьбе со шпионством, сообщаю, что до проведения этого Декрета было бы необходимо издать приказ о реорганизации всех отделений регистрационной службы в том направлении, чтобы во главе отделений стояли партийные товарищи, а при них военные консультанты, в противном случае в руки офицеров Генштаба будет дано такое сильное оружие, как право на обыск и арест»[1062]. Ознакомившись с этой идеей, Теодори не смог удержаться от язвительного комментария: «Старая песня! Не приемлема[1063], ибо избавит специалистов от ответственности; а отсутствие ответственности и самостоятельности всегда вело к параличу работы. Согласен лишь в силу политических условий момента. 27/VIII-[19]18. Теодори»[1064].

Зарождавшиеся органы военного контроля смогли предотвратить ряд заговоров в РККА. В частности, эсеровский заговор в 4-й армии Восточного фронта, которым руководили командир 1-го Саратовского кавалерийского полка Бредихин и работник штаба армии Д.Е. Буренин. И.С. Кутяков вспоминал: «Начальник штаба 4-й армии штаб[с]-ротмистр Буренин являлся шпионом, который как бы по своей наивности передал все оперативные приказы, планы и решения в незашифрованном виде в г. Саратов, тем самым давал возможность противнику заранее знать наши действия, а следовательно, и принимать соответствующие меры к парированию наших ударов. Примером служит уже то, что рейд п[олковни]ка [М.Ф.] Мартынова на тыл нашей армии и захват бронемашин случайным считать нельзя»[1065]. Однако подобные успехи были нечастым явлением, а кадры контрразведчиков на местах оставляли желать лучшего. Например, в военном контроле советского Южного фронта работали кокаинисты, расхитители имущества, мародеры. Начальником военного контроля фронта оказался совершенно случайный человек – Е.А. Трифонов, слесарь с низшим техническим образованием, подобравший себе, непонятно по какому принципу, более 250 сотрудников[1066]. Трифонов впоследствии обвинялся в должностных преступлениях, а следствие по его делу велось в РВСР.

Осенью 1918 г. военная контрразведка оказалась влита в РВСР. Тем не менее независимость военной контрразведки, нахождение в ее руководстве военспецов на фоне все возрастающих измен бывших офицеров, служивших в Красной армии, вызывали беспокойство большевистского руководства[1067].

Г.И. Теодори отстаивал сохранение контрразведки в военном ведомстве (в составе РВСР), но верх, как известно, одержали сторонники подчинения этого органа ВЧК. Подчинение это выразилось в создании Особого отдела ВЧК[1068]. В связи с борьбой за ведомственную принадлежность Особого отдела 28 декабря 1918 г. консультанты Полевого штаба РВСР Теодори и его однокашник по академии И.Д. Чинтулов телеграфировали Троцкому: «Подписанный Вами 26-го декабря проект Особого отдела был переделан под давлением Вацетиса и Кедрова Араловым, но ни мне, ни Штейнгордту[1069], ни Чинтулову[1070] не показан. Этот проект целиком противоречит задачам контроля, а с утверждением 23-го декабря военной цензуры[1071], подчиненной на местах военному контролю, ныне упраздняемому, создается ряд противоречий. Произошло это потому, что никаких общих комиссий не было. Если Вами доклады и схема работ, сделанных военным контролем, прочитаны, и Вы принципиально согласны за сохранение в целом уже проводимой в жизнь военной системы, то просим приостановить телеграфно действие только что утвержденного положения до Вашего приезда и рассмотрения задач контроля под Вашим председательством. Обстановка для работы создается невозможная, ибо спутаны все права, все законоположения, все обязанности. После восьми месяцев работа вся вновь свалена. О последующем не откажите уведомить. 28-го декабря. № 635. Теодори – Чинтулов»[1072].

В тот период Теодори и Чинтулов практически каждый день буквально бомбардировали советское руководство (Л.Д. Троцкого, Я.М. Свердлова, С.И. Аралова, И.И. Вацетиса) различными посланиями по этому поводу, однако успеха не добились. Предыстория вопроса связана с разработкой Теодори и Чинтуловым проекта положения об Особом отделе, по которому он должен был находиться в подчинении РВСР, а не ВЧК. Такое решение вопроса о подчинении военной контрразведки могло бы снизить количество необоснованных арестов и расстрелов военспецов, но вряд ли было приемлемо для большевистской верхушки, которая могла лишиться важнейшего рычага контроля за армией. При этом военное руководство из бывших офицеров получало возможность покрывать «своих» специалистов. Стоит отметить, что изначально большевики, видимо, не имели четкой стратегии в этом вопросе, однако итоги преобразования оказались чрезвычайно выгодными для укрепления их власти в армии. В результате нешуточной борьбы и даже интриг военная контрразведка в начале января 1919 г. отошла к чекистам и находится в ведении органов госбезопасности по сей день.

Особый отдел (другое первоначальное название – военный отдел) ВЧК был создан 19 декабря 1918 г. как орган военной разведки (ведал зафронтовой агентурной разведкой) и контрразведки[1073]. Его полномочия были очень широкими, включая право на арест и следствие. Реформирование органов военной контрразведки продолжалось с декабря 1918 по февраль 1919 г. Особый отдел подмял под себя органы военного контроля, которые воспринимались чекистами как враждебные[1074]. Военная разведка и военная цензура были переданы в начале января 1919 г. в ведение Региструпра, однако вопросы засылки агентуры за линию фронта особисты курировали и позднее. Конфронтация Особых отделов, выполнявших функции военной контрразведки и подчиненных при этом ВЧК (хотя и подконтрольных РВСР), с армейскими учреждениями была предопределена институционально[1075]. Одним из отрицательных последствий перехода контрразведки к чекистам стало приоритетное внимание к проявлениям нелояльности среди бывших офицеров, ставших военспецами в РККА, из-за чего создавалась нездоровая обстановка подозрительности, а борьба со шпионажем страдала. С другой стороны, контрразведчики теперь не были скованы ведомственным корпоративизмом. В результате новая система заработала и прижилась. Стали создаваться Особые отделы на фронтах, где ими руководили большевики-подпольщики, обладавшие опытом борьбы со спецслужбами старой России.

Несмотря на все противоречия, имели место случаи попадания особистов под влияние более образованных и квалифицированных штабных работников. Например, такая ситуация произошла во взаимоотношениях между профессиональным дореволюционным разведчиком, бывшим генерал-майором А.А. Самойло, командовавшим 6-й отдельной армией на Севере России, и работниками Особого отдела армии[1076]. Опасаясь безграничных полномочий Особого отдела ВЧК, большевистское руководство старалось держать новый орган под тщательным контролем. В частности, с мая 1919 г. Особый отдел должен был предоставлять ЦК (И.В. Сталину или Оргбюро) еженедельные доклады[1077]. Кроме того, Особые отделы фронтов и армий с 13 мая 1919 г. получили двойное подчинение ВЧК и РВС (подчинялись одному из членов).

Особый отдел ВЧК старательно обслуживал большевистскую верхушку. Именно с этой точки зрения следует рассматривать, например, так называемое дело Полевого штаба РВСР, в ходе которого летом 1919 г. чекистами были арестованы высшие руководители военного ведомства, в том числе главком И.И. Вацетис и начальник Полевого штаба Ф.В. Костяев. Аресты по этому сфабрикованному делу были вызваны подковерной борьбой и интригами в партийном руководстве и непосредственно в окружении большевистского лидера В.И. Ленина и привели к смене кадров в высшем военном руководстве страны, а также несколько ослабили позиции Л.Д. Троцкого в военном ведомстве.

Первым председателем Особого отдела стал старый большевик, друг В.И. Ленина М.С. Кедров. Назначение это было не случайным и свидетельствовало о том, какую важную роль придавал новому органу большевистский лидер. Однако Кедров, не имевший никакой подготовки к порученной работе, оказался не на высоте. Вместо организационной и административной работы он предпочитал лично участвовать в арестах, обысках и допросах. Председатель РВСР Л.Д. Троцкий обоснованно обвинял Кедрова в самоуправстве, арестах ответственных военных деятелей без согласия и даже уведомления РВСР и дезорганизаторских действиях, причем подобным волюнтаризмом Кедров славился еще в 1918 г.[1078] Ситуацию усугубляло то, что Кедров стремился к самостоятельности в рамках как военного ведомства, так и ВЧК, конфликтовал не только с Троцким, но и с председателем ВЧК Дзержинским. В итоге 18 августа 1919 г. Кедров был заменен Дзержинским[1079]. В 1920 г. отдел возглавил В.Р. Менжинский. Видную роль в нем играл и бывший прапорщик И.П. Павлуновский, ставший при Дзержинском заместителем начальника Особого отдела ВЧК.

Интересно, что Особые отделы и органы военного контроля занимались не только контрразведывательной деятельностью, но и разведкой (например, на территорию Персии в 1919 г. забрасывались агенты Особого отдела штаба Закаспийского фронта и закаспийского бюро военного контроля[1080]), что отражало недостаточную степень разделения этих направлений в период Гражданской войны[1081].

Советская контрразведка и другие спецслужбы постепенно приобретали опыт и добивались значительных успехов. Расцвет контрразведки был связан с приходом в руководство Особого отдела ВЧК, а затем контрразведывательного отдела ГПУ-ОГПУ (выделен в 1922 г. из Особого отдела) А.Х. Артузова (Фраучи) – племянника высокопоставленных большевистских работников М.С. Кедрова и Н.И. Подвойского. Высокое родство сыграло свою роль в стремительном карьерном росте Артузова (первоначально в ноябре 1918 – январе 1919 г. он оказался на службе в отделе военного контроля Реввоенсовета Республики, где, видимо, не столько занимался контрразведкой, сколько помогал своему дяде Кедрову в борьбе с этим конкурирующим органом), однако он обнаружил и большие способности в сфере разведки и контрразведки, далеко превзойдя действовавшего примитивными методами Кедрова.

Именно Артузов, занявший в 1921 г. пост заместителя начальника Особого отдела ВЧК, руководил борьбой с польской военной разведкой – главным и наиболее серьезным противником советских контрразведчиков в тот период. Летом 1920 г. в Москве был захвачен резидент польской разведки поручик И. Добржинский, который выдал более десяти своих агентов[1082]. Разумеется, часть из них была принуждена к сотрудничеству с ВЧК. В результате операции было предупреждено убийство поляками командующего советским Западным фронтом М.Н. Тухачевского. В ходе дальнейшей оперативной игры были ликвидированы несколько групп польских агентов, заброшенных на советскую территорию осенью 1920 г., затем уничтожена польская агентурная сеть на Украине. За ликвидацию польских шпионов Артузов был награжден орденом Красного Знамени.

Операции стали отличаться значительной дерзостью и решительностью, возросли профессионализм и оперативное искусство их организаторов. В то же время, как и ранее, чекисты предпочитали действовать на упреждение, провоцируя и устраняя реальных и потенциальных противников режима, практиковались террористические методы, стали применяться убийства оппонентов за пределами Советской России. В начале февраля 1921 г. в результате совместной операции военной разведки и ВЧК группой наемных боевиков в Западном Китае был убит атаман Оренбургского казачьего войска генерал-лейтенант А.И. Дутов, готовивший вторжение на советскую территорию[1083]. Была предпринята не увенчавшаяся успехом попытка уничтожить и наиболее авторитетного руководителя белой военной эмиграции – главнокомандующего Русской армией генерал-лейтенанта П.Н. Врангеля. 15 октября 1921 г. итальянский пароход «Адриа», совершавший рейсы в Советскую Россию, протаранил яхту Врангеля «Лукулл» на Босфоре как раз в районе каюты генерала. По случайности Врангель тогда на судне отсутствовал (уехал за час до происшествия) и не пострадал[1084].

В 1921–1922 гг. чекисты с помощью своей агентуры ликвидировали ряд повстанческих отрядов на Украине, причем даже создавали фиктивные банды для выявления и ликвидации повстанцев[1085]. Выдающейся операцией советских контрразведчиков стал вывод на советскую территорию генерал-хорунжего армии Украинской народной республики Ю.И. Тютюнника, совершившего при содействии 2-го отдела Генштаба Польши несколько рейдов на территорию Украины. Операция была разработана в контрразведывательном отделе полномочного представителя ГПУ УССР под руководством 25-летнего бывшего прапорщика Н.Г. Николаева-Журида, который лично участвовал в переговорах с посланцем Тютюнника под видом представителя повстанческого комитета. В окружение Тютюнника были внедрены советские агенты, которые убедили его в возможности крупного антисоветского восстания на Украине. Операция длилась более года. Наконец, 17 июня 1923 г. Тютюнник с группой сторонников переправился через Днестр и был захвачен чекистами. В дальнейшем ОГПУ использовало Тютюнника в работе по разложению украинской эмиграции[1086].

Разумеется, этими операциями активность чекистов в 1920–1922 гг. не исчерпывалась. Советская республика находилась во враждебном окружении, а органы госбезопасности должны были противостоять иностранным спецслужбам практически всех сопредельных государств, в особенности на западной границе. Уже в 1922 г. была ликвидирована агентурная сеть латвийской военной разведки в Советской России, действовавшая с 1921 г. В том же 1922 г. контрразведчиками были раскрыты резидентуры эстонской военной разведки в Москве и Петрограде. Ряд успехов был достигнут и в борьбе с польской разведкой. В целях разложения белой военной эмиграции чекистам и военным разведчикам удалось склонить к возвращению в Россию одного из видных белых генералов – Я.А. Слащова, конфликтовавшего с Врангелем. Операция находилась на контроле у высшего руководства страны. В ноябре 1921 г. Слащов с группой соратников нелегально вернулся на Родину, был амнистирован и получил советское гражданство. Он не только передал советским спецслужбам ценную информацию о белой военной эмиграции, но и обратился к последней с призывом возвращаться в Россию. Под влиянием этих событий многие бывшие белые последовали примеру Слащова. Стоит отметить, что уже в 1921–1922 гг. чекисты готовили масштабную провокацию против белой эмиграции и иностранных разведок – операцию «Трест», растянувшуюся на многие годы и нанесшую тяжелый удар по активным кругам военной эмиграции. Организаторами операции стали чекисты Артузов, В.С. Кияковский-Стецкевич и В.А. Стырне. По итогам Гражданской войны 20 декабря 1922 г. Особый отдел был награжден орденом Красного Знамени.

На местах успехи контрразведчиков были гораздо скромнее, чем в центре, что связано с непрофессионализмом сотрудников и атмосферой шпиономании. Разумеется, в регионах тоже были успешные контрразведывательные операции и даже иногда крупные успехи[1087], но одним из основных способов отчетности региональных подразделений ВЧК-ОГПУ по окончании широкомасштабной Гражданской войны стала фабрикация дел о мнимых контрреволюционных заговорах, по которым репрессировались невиновные, но потенциально нелояльные граждане[1088]. Поощрение подобной практики руководством стимулировало произвол госбезопасности, достигший своего апогея в 1930-е гг.

Вопросы разведки и контрразведки в белом лагере по дореволюционной традиции оставались в основном прерогативой офицеров Генерального штаба. На белом Юге руководство этой работой было сосредоточено в управлении генерал-квартирмейстера штаба Добровольческой армии и ВСЮР, а также в отделе Генерального штаба Военного управления, которым руководил генерал-лейтенант В.Е. Вязьмитинов. Разведкой и контрразведкой занимались разведывательное и контрразведывательное (позднее – часть) отделения штаба главнокомандующего[1089]. Разведывательные и контрразведывательные отделения создавались также при штабах армий.

Генерал М.В. Алексеев, создавая Добровольческую армию, делал ставку и на активную подпольную борьбу в центре страны. В письме генералу М.К. Дитерихсу от 8 ноября 1917 г. он отмечал: «Создавая организации в центре, нужно подумать о сосредоточении для них оружия и патр[онов], а то и наличные офиц[еры] в Петрогр[аде], могшие принять участие в обороне Зимн[его] дв[орца], остались без всякого оружия, а в Москве не имели достаточного количества патронов. В результате – гибель лучшего элемента, гибель нерасчетливая и преступная»[1090].

Квалификация первых разведчиков далеко не всегда соответствовала сложности поставленных задач. Тем более что специальной оперативно-розыскной подготовки они не имели. Об уровне компетентности белых разведчиков свидетельствуют самокритичные воспоминания полковника С.Н. Ряснянского. В первое время постановка разведывательной службы могла вызывать лишь удивление, так как у Ряснянского не было даже отдельного помещения для встреч с секретными агентами, и вести переговоры приходилось у всех на виду. Первоначально «задачи агентурной разведки сводились, в общем, к посылке в ближайший тыл большевиков с целью узнать их силы и группировку, двух-трех посылках в Могилев в ставку верхов[ного] большевистского командующего Крыленко для получения сведений о планах его не только на нашем фронте, но и на других фронтах и посылке в Москву и Петроград курьеров для связи с нашими организациями»[1091]. В Могилев по приказанию генерала М.В. Алексеева ездила отважная женщина-прапорщик З.И. Готгард. Полковник И.Ф. Патронов вспоминал, что «работа в разведывательном отделении шла по тому же шаблону, как и в штабах армий на фронте Великой войны, но только в более узком масштабе. Посылались агенты в разные города России и выяснялось, какие части и сколько их действует на том или другом большевицком фронте»[1092].

Хотя Ряснянский был одним из руководителей деникинской разведки, он без стеснения писал о своей неподготовленности к этой работе. Будучи назначен представителем Добровольческой армии в Киеве в 1918 г., Ряснянский был пойман с поличным немецкой контрразведкой, оставив на рабочем столе разведывательные сводки, и 9 (22) июня 1918 г. арестован. Вспоминая об этом эпизоде, Ряснянский признавал собственную никчемность в вопросах конспирации[1093]. В результате около двух месяцев ему пришлось провести в Лукьяновской тюрьме Киева. Об освобождении Ряснянского генерал А.И. Деникин лично ходатайствовал перед гетманом П.П. Скоропадским[1094]. Несмотря на провал, после освобождения Ряснянский возглавлял разведывательное отделение штаба главкома Добровольческой армии.

Белые эмиссары регулярно посещали советскую территорию с тайными разведывательными миссиями (наиболее известны из них Б.И. Казанович, Д.А. Лебедев, В.Е. Флуг, В.Д. Хартулари). Практиковался также переезд с одного антибольшевистского фронта на другой через удобно расположенную территорию Советской России. Для организации антибольшевистского подполья и переброски добровольцев на белый Юг командование Добровольческой армии направляло офицеров в Москву, Нижний Новгород, Казань, Самару, Царицын, Астрахань[1095] и в другие центры.

В июне 1918 г. в Москву из Добровольческой армии по заданию белого командования приехал генерал Б.И. Казанович. Донесение о положении в Москве он отправил генералу М.В. Алексееву со своей дочерью, проехавшей через Оршу в Новочеркасск[1096]. Московское подполье произвело на Казановича впечатление авантюры. В военных организациях в основном составлялись списки их членов, по которым впоследствии чекисты смогли арестовать перечисленных подпольщиков[1097].

В начале Гражданской войны подпольные организации были распространены едва ли не по всей территории Советской России. Как отмечал современник, «в январе 1918 года в России существовало множество контрреволюционных организаций, возглавляемых гражданскими и в основном военными лицами. По крайней мере десять офицеров из моего бывшего полка, живших в Москве, состояли в этих тайных организациях… Несмотря на всю конспирацию, большинство подобных организаций действовали крайне непрофессионально. Кроме того, в их рядах были предатели и шпионы… во всех этих тайных организациях витал дух романтики. Они могли существовать лишь до той поры, пока у большевиков не была налажена служба тайной разведки»[1098].

С начала Гражданской войны мощную подпольную организацию «Союз защиты Родины и Свободы» в Москве и городах Верхней Волги создал Б.В. Савинков, выдававший себя за представителя Добровольческой армии. Политически организация была ориентирована на эсеровскую партию, но в ее состав входили антибольшевистски настроенные офицеры, не обязательно разделявшие партийные установки. Начальником штаба военного подполья был полковник А.П. Перхуров, командированный в Москву в марте 1918 г. одним из вождей Белого движения на Юге России генералом Л.Г. Корниловым. Перхуров считал, что в случае восстания в Москве сможет вывести на улицы 300–400 вооруженных подпольщиков[1099]. Члены организации Савинкова в июле 1918 г. подняли целый ряд восстаний в Москве, Муроме, Рыбинске и Ярославле (последнее, организованное лично Перхуровым, оказалось наиболее крупным, заговорщики не только захватили город, но и удерживали его на протяжении двух с лишним недель).

Особую роль в разведывательной работе белых сыграли их крупные агенты в руководстве РККА. Эти агенты действовали как в составе организаций, так и индивидуально.

С организацией Савинкова был связан крупный белый агент в Красной армии – генерал А.Л. Носович. В мае 1918 г. по распоряжению руководства «Союза защиты Родины и Свободы» (Носович также упоминал штаб московского отдела Добровольческой армии) и содействовавшей последнему французской военной миссии генерала Лаверна Носович поступил на службу в РККА и был назначен начальником штаба Северо-Кавказского военного округа. Для успешной работы Носовича немаловажным было то, что он являлся старым сослуживцем военного руководителя округа бывшего генерал-лейтенанта А.Е. Снесарева. В период с мая по октябрь 1918 г. Носович и его помощники вели разведывательную и подрывную работу в пользу белых[1100]. Подпольщики разжигали конфликты в советском руководстве, жесткими приказами стремились вызвать беспорядки в войсках. Однако с прибытием в Царицын одного из видных большевистских руководителей И.В. Сталина их деятельность оказалась на грани провала. В начале августа некоторые подпольщики были арестованы, но освобождены в результате вмешательства сотрудников Высшей военной инспекции, куда также проникла белая агентура. Свою связь с подпольем Носович отрицал, заявляя, что «пост почти постоянный временного военрука на таком виду, что во всяком случае я не о 2-х головах, чтобы, состоя начальником штаба, держать в руках какие-нибудь нити заговора»[1101]. В дальнейшем Носович продолжил свою работу. В октябре 1918 г., находясь на ответственном посту помощника командующего советским Южным фронтом и исчерпав возможности для продолжения своей нелегальной работы, Носович бежал к донским казакам, передав им информацию о положении на фронте, планах красного командования, шифры и коды[1102].

Как и в Белом движении, в белом подполье тоже не было единства. Московские подпольные организации в 1918 г. разделились в соответствии с ориентацией на Германию (организация генерал-майора С.А. Довгирда) или страны Антанты, а также по партийной принадлежности (эсеры, кадеты, монархисты) и целям борьбы (установление белой диктатуры, созыв Учредительного собрания, восстановление монархии). Созданный лидерами кадетов «Национальный центр», как и командование белых, ориентировался на Антанту. «Правый центр» выступал за возрождение монархии и германскую ориентацию. Политические деятели даже в подпольных организациях занимались составлением отвлеченных проектов будущего устройства России, а подлинная разведывательная работа велась в основном бывшими офицерами.

С весны 1918 г. в Москве действовал «Союз возрождения России», одним из создателей которого был генерал-лейтенант В.Г. Болдырев. Организация была связана с партией меньшевиков. Болдырев зарегистрировался в Красной армии, но затем через Украину перебрался в Поволжье и осенью 1918 г. занял пост главнокомандующего антибольшевистскими силами на Востоке России.

Существенную роль в поддержке антибольшевистского подполья играли дипломатические представительства союзных держав в Москве. Свою роль играли и представители союзников на местах. Так, в Казани летом 1918 г. находилась французская военная миссия капитана Ф. Борда, которая взаимодействовала с разведкой белых. В Царицыне работал французский консул Шарбо, сотрудничавший с белым подпольем (в частности, с Носовичем)[1103].

Серьезные последствия для красных имел переход к белым командующего 9-й армией бывшего полковника Н.Д. Всеволодова. Он был одним из наиболее высокопоставленных генштабистов-перебежчиков за всю историю Гражданской войны. Его переход к противнику стал предметом особого внимания председателя ВЧК Ф.Э. Дзержинского. В частности, статья Всеволодова «Разгром южных советских армий» из белогвардейской газеты «Утро Юга» (№ 157–185 от 17 (30) июля 1919 г.), в которой он, вероятно, не без некоторого преувеличения написал о своей подрывной работе у красных накануне перехода, была добыта советской разведкой и хранилась уже в сентябре 1919 г. непосредственно у Дзержинского. Фрагменты этой статьи представляют при критическом к ним отношении значительный интерес в рамках рассматриваемой темы. Всеволодов, в частности, писал: «Благодаря умышленному распоряжению штаба 9-й армии ударная группа была сосредоточена вопреки приказу фронта… вместо нанесения могущественного удара при помощи 9 и 10 армий советскому командованию пришлось сдать Царицын, Балашов, Борисоглебск, эти важнейшие центры, с их многочисленными запасами»[1104].

Саботажники были куда опаснее в центральных учреждениях и штабах. Так, значительную помощь Добровольческой армии оказал начальник управления по командному составу Всероссийского главного штаба (июнь – сентябрь 1918 г.) генерал-лейтенант А.П. Архангельский. При его реабилитации военно-полевым судом на белом Юге «суд нашел, что генерал-лейтенант Архангельский фактически состоял на службе у большевиков с 25-го октября 1917 года по 15-е сентября 1918 года, занимая должности первоначально начальника Главного штаба (до его расформирования), а затем начальника управления по командному составу армии Всероссийского главного штаба, причем, по его личному признанию, он, Архангельский сделал это не “по добросовестному заблуждению”, а вполне сознательно и с ведома и по соглашению с другими высшими представителями Военного министерства ввиду признания всеми необходимости сохранить от большевистского развала важные органы государственного управления, в особенности в предположении близкого подавления власти большевиков, а также чтобы быть на страже обездоленного и угнетаемого русского офицерства, а впоследствии с мая 1918 года и по лозунгу выдающихся политических деятелей правых партий, возглавлявших военную организацию… суд вполне определенно установил, что он не только никакими личными целями и видами не руководствовался, а, наоборот, рискуя своей головой, вел постоянную тяжелую борьбу с большевиками и их комиссарами, в частности: в Петрограде – с прапорщиком Семашко и в Москве – с Караханом, всегда отстаивая интересы генералов и офицеров, и в этом отношении достигал иногда реальных успехов, т. к. ему удалось до своего ухода: 1) сохранить и вывезти в Москву ценные и важные документы Главного штаба, необходимые в будущем – при возрождении надлежащей русской армии; 2) успел удержать дела пенсионного отделения, предназначавшиеся к передаче в комиссариат социального обеспечения, – при Главном штабе, благодаря чему вопрос о пенсиях и пособиях разрешался по пенсионному уставу достаточно быстро и насколько возможно в пользу офицеров; 3) оказывал услуги Добровольческой армии, давая ей ценные и важные сведения о положении Красной армии; 4) сообщил Добровольческой армии о заключенном немцами с Троцким дополнительном тайном договоре, по которому немцы настаивали на принятии советской властью энергичных мер к решительному подавлению чехословацкого движения, мятежа генерала Алексеева и к удалению союзников с Мурмана и из Архангельска; 5) несмотря на декрет о воспрещении отъезда из Москвы офицеров, добился по просьбе группы офицеров командирования значительного числа их на Уральский фронт (в Пермь), благодаря чему некоторым из них удалось пробраться к чехословакам; 6) делая все для поддержания и отстаивания интересов офицерства, предупреждал тех из них, коим грозила опасность попасть под “чрезвычайку”, и этим путем дал возможность нескольким офицерам избегнуть ареста и скрыться; 7) пользуясь незнанием большевиками техники штабной [работы] и формирования армии, способствовал их затруднениям в формировании и таким образом вообще, не принося большевикам никакой пользы, по возможности тормозил их деятельность, чем и вызвал с их стороны подозрение в саботаже и удаление от должности и 8) вообще во всей своей деятельности, будучи, по характеристике одного из свидетелей, кристаллически чистым, стремился, насколько был в силах, нести принятый им на себя “тяжелый крест службы у большевиков”, оставаясь верным долгу русского офицера»[1105]. По одной из оценок, благодаря его стараниям, «большевики не смогли к началу 1919 года сформировать даже четвертой части из намеченного ими числа стрелковых дивизий, предполагавшихся к посылке на добровольческий фронт»[1106]. В сентябре 1918 г. Архангельский бежал из Советской России на Украину, откуда перебрался к белым.

Архангельский не был одинок в своей борьбе. На белых работал и начальник оперативного управления Всероссийского главного штаба генерал-майор С.А. Кузнецов, который курировал вопросы учета и назначения генштабистов. Именно он весной – летом 1918 г. командировал в Поволжье многих генштабистов, впоследствии прославившихся в рядах белых армий, в том числе В.О. Каппеля, Ф.Е. Махина, И.И. Смольнина-Терванда[1107].

Кроме того, Кузнецов передавал белым важную документацию, которая проходила через него. Генерал А.П. Архангельский писал по поводу С.А. Кузнецова генералу А.С. Лукомскому 8 октября 1918 г.: «Многоуважаемый Александр Сергеевич! В ответ на Ваше письмо от 15 сентября (ст. ст.), полученное мною сегодня, спешу сообщить следующее. За несколько дней до моего отъезда из Москвы, 12 или 13 сент. нового стиля, я был у С.А. Кузнецова, начальника Оперативного управления Вс[ероссийского] гл[авного] шт[аба]. Он мне передал, что после заключения договора, дополнительного к Брестскому, германский министр иностранных дел Гинце обратился к советским властям с нотой, которая является как бы новым дополнением к договору. Нота секретная, и в конце ее имеется указание о необходимости сохранения ее в тайне. С содержанием всей ноты в целом я не имел ни времени, ни возможности ознакомиться, но с некоторыми ее пунктами С.А. Кузнецов меня ознакомил (в переводе), прибавив, что будут приняты меры к доставлению всей ноты в Добровольческую армию. В одном из пунктов немецкое правительство настаивает (германское правительство “ожидает”) на принятии советскими властями решительных мер к немедленному прекращению чехословацкого движения и наступления, к удалению союзников с [строка угасающего текста утрачена] движения и к подавлению мятежа (или восстания – точного выражения не помню) генерала Алексеева. Если советская власть окажется не в состоянии достигнуть указанных выше задач собственными силами, то она не должна противодействовать продвижению для достижения этих целей немецких сил по территории России. Затем в одном из пунктов ноты говорится о праве немецкого командования воспользоваться до окончания войны судами Черноморского флота для мирных целей, но уже в следующем пункте предусматривается право воспользоваться этими судами, если в этом встретится надобность, и для военных потребностей. Эти данные казались мне настолько важными для Добровольческой армии, что я тотчас по приезде в Киев сообщил П.Н. Ломновскому, а увидев полк. Ерофеева и узнав, что он едет в Добров[ольческую] армию, сообщил и ему о требованиях немцев относительно Добровольческой армии для скорейшего доклада там. Сведения эти казались мне тем более важными, что еще в Москве я слышал о том, что немцы пытались войти в переговоры с генералом Алексеевым, но неудачно, а также о том, что немцы видят наибольшую для себя опасность именно в Добровольческой армии и в генерале Алексееве. Из сопоставления всех этих данных с передачей советским властям вооружения, снаряжения и боевых запасов, захваченных немцами на наших фронтах, а также с формированиями на немецкие (по-видимому) средства и при помощи немцев Астраханской и Южной армии – для меня было ясно, что немцы принимают все меры как к ослаблению численности Добровольческой армии путем отвлечения от нее добровольцев и к поселению розни между ними, так и по возможности к полному ее уничтожению. Эти соображения также побудили меня сообщить упомянутые выше сведения полк. Ерофееву. Что касается Дона, то я говорил лишь, что немцы, по-видимому, предали его большевикам, обязавшись дополнительным к Брестскому договору [соглашением] очистить жел. дор. линию Воронеж – Ростов, а также не признав его самостоятельности. По-видимому, и советские власти пришли к убеждению, что немцы не будут поддерживать Дон в его борьбе с большевиками. Сведений о том, что немцы потребовали от Советской власти сосредоточения возможно больших сил против Дона, у меня не было, и я об этом не говорил полк. Ерофееву. Но фактически советское правительство действительно старается стянуть против Дона большие силы и усиливает меры для борьбы с ним. В числе этих мер находится и усиление агитации и созыв или, вернее, “назначение” походного донского Круга и усиление войск около Балашова и на поворинском направлении. Примите уверения в совершенном уважении и преданности.

А. Архангельский»[1108].

Крупной фигурой в военно-политической элите Советской России был генерал-лейтенант Н.Н. Стогов. 8 мая 1918 г. он стал первым начальником Всероссийского главного штаба – одного из высших органов управления зарождавшейся Красной армии. Уже в 1918 г. Стогов был связан с объединенной офицерской организацией (военной организацией «Национального центра») – антибольшевистским вооруженным подпольем в Москве[1109].

Полковник Л.Н. Новосильцев, направленный летом 1918 г. генералом М.В. Алексеевым в Москву для связи с подпольем, писал в своем докладе: «Офицерство: Часть служит у большевиков, но уже желает страховаться на будущее, и, узнав о моем приезде, генералы Стогов и Архангельский непременно желали видеть меня и просили указаний, как им помочь нам в нашей задаче. Я ответил, что всякая работа к упорядочению Красной армии будет только вредной, и от них получено много сведений, которые везет Ладыженский»[1110].

С подпольем был связан и бывший генерал-лейтенант В.И. Селивачев. Начальником штаба организации был бывший генерал-лейтенант В.И. Соколов, также состоявший на службе в комиссии по исследованию и использованию опыта войны, что, впрочем, не давало ему особых возможностей для ведения подпольной работы в РККА. Стогов же считался руководителем организации.

Стогов находился под подозрением с конца 1918 г., неоднократно арестовывался и эффективно руководить военным подпольем в 1919 г. уже не мог. Вообще в 1918–1919 гг. были арестованы практически все руководители антибольшевистского военного подполья в Москве. По всей видимости, ВЧК активно использовала для разоблачения подполья провокаторов из бывших офицеров, наблюдала за подозреваемыми. Трудно представить, чтобы в таких условиях белое подполье могло успешно работать.

Один из руководящих работников ВЧК В.Р. Менжинский отмечал, что «связи организации[1111] в военном ведомстве были громадны, белогвардейцы фактически распоряжались Главным управлением [военно-]учебных заведений, Главным военным инженерным управлением, Центральным управлением военных сообщений и штабом железнодорожных войск (обороны). Очень сильные связи у них были во Всероглавштабе, в Московском окружном штабе, Главном артиллерийском управлении, в Военно-законодательном совете и др.»[1112] Подобную оценку следует считать преувеличенной.

По итогам ликвидации «Национального центра» другой высокопоставленный чекист, первый заместитель председателя Особого отдела ВЧК И.П. Павлуновский на первом съезде Особых отделов фронтов и армий, проходившем в Москве 22–25 декабря 1919 г., выступил с крайне невнятным и бессвязным докладом, в котором заявил: «Из документов [Н.Н.] Щепкина, которые мы захватили, известно, что создавались кадры генштабистов, которые рассовывали по органам управления и объединяли в своих руках. Таким образом, мы встречаемся с подготовкой технического захвата наших аппаратов»[1113]. Докладчик отмечал опасность использования подпольем возможностей Красной армии, различных советских структур и даже техники в интересах белых. В частности, по данным Павлуновского, подпольщики из «Национального центра» пользовались одной из советских радиостанций для организации связи с белым Югом[1114]. Тем не менее связь с белым Югом у московских подпольщиков была крайне неустойчивой.

Каковы же были позиции подпольщиков в руководстве РККА? Известно, что среди сотрудников Стогова по Всероглавштабу оказалось несколько его единомышленников – противников большевиков. Серьезной фигурой в антибольшевистском подполье был 3-й обер-квартирмейстер ГУГШ, начальник военно-статистического отдела и разведывательной части Всероссийского главного штаба и член комиссии по организации разведывательного и контрразведывательного дела бывший полковник А.В. Станиславский. Фактически через Станиславского руководство разведкой и контрразведкой в Советской России, хоть и не в полном объеме в связи с наличием параллельных Всероглавштабу структур, находилось в руках противников большевиков. В сентябре 1918 г. Станиславский бежал на Украину.

В итоге Всероссийский главный штаб в глазах большевистского руководства приобрел устойчивую репутацию оплота контрреволюции. Многие генштабисты, работавшие в штабе, прошли через аресты, некоторые были расстреляны, в том числе по делу «Национального центра». По-настоящему мощные административные рычаги у подпольщиков имелись в 1918 г., тогда как позднее члены организации, за некоторым исключением, оказались отстранены от важных постов в советском военном руководстве. Летом – осенью 1919 г. чекисты смогли ликвидировать военную организацию «Национального центра», однако генералу Стогову удалось бежать к белым.

Членом московской подпольной организации «Правый центр» в 1918 г. был член Высшей аттестационной комиссии РККА бывший генерал-лейтенант Я.К. Цихович[1115], состоявший на службе в РККА с 1918 по 1920 г., а затем бежавший из Советской России в Польшу[1116]. Тот факт, что многие участники подполья смогли избежать репрессий, не свидетельствует в пользу качественной работы советской контрразведки. Отметим, что, по свидетельству генерала Б.И. Казановича, на заседании «Правого центра» в 1918 г. помимо Циховича присутствовал контр-адмирал А.В. Немитц[1117], занимавший в 1920–1921 гг. ни много ни мало пост командующего морскими силами Советской России[1118].

Судя по всему, офицеров, поступивших в РККА по заданию различных антибольшевистских организаций, было существенно больше. Не случайно руководитель военной организации московского «Национального центра» Н.Н. Стогов однажды сказал начальнику артиллерии той же организации А.Е. Флейшеру: «Странно, что все мы – я (то есть Н.Н. Стогов), Архангельский А.П., А. Мочульский, П.П. Лебедев и многие другие (фамилий Н.Н. Стогов не называл) – пошли на службу к большевикам с благословения правых национальных кругов (правого крыла “Национального центра”) специально, чтобы не дать формироваться армии, и они (то есть А.М. Мочульский, П.П. Лебедев) предались на сторону Советской власти…»[1119] В итоге борьба с персональным предательством была обозначена на первом съезде Особых отделов в декабре 1919 г. как наиболее приоритетное направление деятельности этих органов[1120].

Что касается разведывательной работы московского подполья, то ущерб Красной армии от нее, вопреки утверждавшемуся в советской историографии[1121], был невелик. По оценке члена РВСР С.И. Гусева, документы, изъятые у одного из руководителей московского «Национального центра» Н.Н. Щепкина, свидетельствовали об отсутствии у подпольщиков выходов на крупных штабных работников, поскольку добытые материалы в большинстве своем были запоздалыми, малоценными или неточными[1122]. Не способствовало успехам и поразительное непонимание руководителями подполья сущности большевизма.

Так, генерал Стогов в своих рассуждениях о красных не шел дальше того, что они были представителями мирового еврейского заговора[1123].

На генерала Казановича, тайно побывавшего в Москве летом 1918 г., московские подпольные организации произвели впечатление чего-то несерьезного. Генерал А.И. Деникин впоследствии писал, что «Московские Центры[1124] поощряли вхождение в советские военные учреждения и на командные должности доверенных лиц, с целью осведомления и нанесения большевизму возможного вреда. Я лично решительно отвергал допустимость службы у большевиков, хотя бы и по патриотическим побуждениям. Не говоря уже о моральной стороне вопроса, этот шаг представлялся мне совершенно нецелесообразным. От своих единомышленников, занимавших видные посты в стане большевиков, мы решительно не видели настолько реальной помощи, чтобы она могла оправдать их жертву и окупить приносимый самим фактом их советской службы вред. За 2 ¹/ года борьбы на Юге России я знаю лишь один 2 случай умышленного срыва крупной операции большевиков, серьезно угрожавшей моим армиям. Это сделал человек с высоким сознанием долга и незаурядным мужеством; поплатился за это жизнью. Я не хочу сейчас называть его имя…»[1125] Деникин имел в виду выпускника академии бывшего генерал-лейтенанта В.И. Селивачева, в августе – сентябре 1919 г. командовавшего группой войск Южного фронта.

Существовало антибольшевистское подполье и на Северо-Западе России. Впрочем, многие наблюдатели, как отечественные, так и иностранные, скептически оценивали его возможности[1126]. Еще с марта 1918 г. бывший генерал-майор Б.В. Геруа, назначенный начальником штаба Северного участка и Петроградского района завесы, переправлял офицеров в белые войска на Севере России. В подпольной антисоветской организации в Петрограде летом 1918 г. состоял выпускник академии генерал от кавалерии Г.О. Раух. Собственную агентурную сеть в Петрограде создал и бывший начальник петроградского охранного отделения, в прошлом генерал-майор К.И. Глобачев[1127]. Подпольной деятельностью он занялся по просьбе генерал-майора В.П. Никольского[1128]. Агентура Глобачева работала на «Правый центр», кроме того, генерал взаимодействовал с британским разведчиком С.Г. Рейли. В 1917–1918 гг. в Петрограде существовала и военная организация «Правого центра», штабом которой руководил полковник Б.П. Поляков, а контрразведывательное отделение возглавлял капитан Р.Д. Мергин[1129].

В 1919 г. во главе подготовки вооруженного выступления в Петрограде, которое должно было начаться при подходе к городу частей Северо-Западной армии генерала от инфантерии Н.Н. Юденича, стоял еще один офицер, полковник В.Я. Люндеквист. Этот генштабист был мобилизован в РККА в феврале 1919 г., служил на должностях начальника штаба 1-й стрелковой дивизии, временно командующего бригадой 19-й стрелковой дивизии, начальника штаба Петроградской группы 7-й армии, командующего Олонецким фронтом и, наконец, начальника штаба 7-й армии. Первоначально деятельность полковника Люндеквиста в пользу белых заключалась в передаче сведений о состоянии РККА. В сентябре 1919 г. бывший офицер разработал и переправил в штаб Юденича план взаимодействия участников петроградского антибольшевистского подполья с наступающей Северо-Западной армией. Однако решения о вооруженном выступлении в Петрограде ни в дни максимального продвижения армии Юденича 20–21 октября 1919 г., ни позднее он так и не принял. Уже в ноябре 1919 г. Люндеквист был арестован, а в январе 1920 г. расстрелян[1130]. Имеются данные об антибольшевистской работе в Петрограде в пользу Северо-Западной армии начальника сухопутного оперативного отдела штаба Балтийского флота, в прошлом подполковника В.Е. Медиокритского[1131].

Среди бывших офицеров Балтийского флота в 1918 г. возникла подпольная антибольшевистская организация «ОК», работавшая в интересах белых и англичан. Долгое время организация не была раскрыта чекистами. По некоторым данным, подпольщики были причастны к подготовке Кронштадтского восстания 1921 г.[1132]

Антибольшевистское подполье в рядах РККА на Украине весной – летом 1919 г. было достаточно мощным. Строительство Красной армии и советских спецслужб здесь существенно отставало от аналогичных процессов на территории РСФСР. Разумеется, это давало более широкие возможности для работы белого подполья. В частности, белые подпольщики активно действовали в штабе 2-й советской Украинской армии, которой командовал бывший штабс-капитан А.Е. Скачко. Пользуясь наличием компрометирующих Скачко данных, к нему в штаб секретарем для особых поручений устроился его старый знакомый, белый агент (сотрудник Харьковского Центра), впоследствии полковник А.М. Двигубский[1133]. Весной 1919 г. Двигубский поддерживал связь со штабом главнокомандующего ВСЮР. С целью облегчить положение деникинских войск он организовал в украинской советской печати целую пропагандистскую кампанию о необходимости помощи Советской Венгрии, об организации для этого наступления на Польшу и Румынию. В подчинении Харьковского Центра оказалась телеграфная сеть Советской Украины, использовавшаяся для передачи ложных приказов советским частям[1134]. Используя свое влияние на Скачко и играя на противоречиях между военным руководством РСФСР и УССР, Двигубский сумел войти в доверие к командующему советским Украинским фронтом В.А. Антонову-Овсеенко. Специально для него он подготовил доклад, давший Антонову-Овсеенко необходимые аргументы против находившегося с ним в конфликте командующего войсками Южного фронта РСФСР В.М. Гиттиса. В результате Двигубский под фамилией Захаров оказался на службе уже в штабе Антонова-Овсеенко, где смог развернуть подрывную работу в еще большем масштабе.

Антонов-Овсеенко поручил Двигубскому разработку плана наступления на Румынию. После провала этого наступления Двигубский в июне 1919 г. отчитывался непосредственно перед председателем РВСР Л.Д. Троцким. В своем докладе он возложил ответственность за неудачи на Антонова-Овсеенко, чем, если верить отчету Двигубского, укрепил Троцкого в мысли снять Антонова-Овсеенко с его поста и покончить с украинской партизанщиной. В дальнейшем сотрудники Двигубского содействовали занятию белыми Харькова и раскрыли оставленную в городе советскую агентуру.

Белые агенты, работавшие в украинских советских формированиях, были связаны с Киевским Центром Добровольческой армии. В это время Центром руководил полковник Н.В. Ерарский. Публиковавшиеся в советское время данные о раскрытии организации Ерарского[1135] не соответствуют действительности, хотя бы потому, что на самом деле руководители организации (полковники Ерарский и Н.З. Неймирок) благополучно попали к белым, тогда как по официальной чекистской версии были расстреляны.

Занимавший пост начальника оперативного отдела, а затем начальника штаба группы войск сумского направления бывший подполковник А.И. Парв в своем рапорте отметил, что, не имея связи с белыми, сосредоточил свои усилия на срыве операций красных, причем был вынужден действовать наугад. Во многом благодаря деятельности Парва белые 28 июля взяли Полтаву, а управление войсками Сумской группы красных оказалось доведено до того, что большевикам пришлось оставить город Сумы. Затем Парв уехал в командировку в Киев и скрывался до прихода белых.

Другой белый подпольщик, подполковник Н.Ф. Соколовский, дослужился у красных до поста помощника начальника отдела обороны организационного управления штаба Наркомата по военным делам Украинской ССР. В своем рапорте Соколовский указал, что преднамеренно составил невыполнимые расчеты мобилизации населения в украинские советские формирования. Наркомвоенмор Украинской ССР Н.И. Подвойский утвердил эти расчеты, «переварить которые Украина не могла бы и в несколько лет»[1136]. О невыполнимости мобилизационных планов впоследствии писал командующий Украинским фронтом Антонов-Овсеенко. По его свидетельству, фронт запросил от наркомата значительные пополнения, однако наркомат наметил еще более широкую программу формирований – до 249 тысяч человек при 65 тысячах лошадей[1137]. В то же время некомплект к 1 июня 1919 г., по данным Антонова-Овсеенко, составлял 287 тысяч человек и 134 тысячи лошадей[1138].

Интересно, что Антонов-Овсеенко был информирован о потенциальном наличии белой агентуры в украинских советских штабах. Так, еще 23 февраля 1919 г. в Орле он получил записку, в которой отмечалось, что в штабе армий Украинского фронта, возглавлявшемся бывшим полковником В.П. Глаголевым, не все благополучно. Проверкой занялся Особый отдел, и при обысках были найдены компрометирующие сотрудников штаба документы и погоны[1139]. Впрочем, при чистках чаще страдали невинные люди, в том числе, видимо, хранившие свои офицерские погоны как воспоминание о прежней службе. Весной 1919 г. на фотографии штаба гетмана П.П. Скоропадского был опознан бывший генерал-майор М.В. Басков, занимавший к этому времени должность начальника оперативного отделения оперативного управления штаба армий Украинского фронта по рекомендации Глаголева. За эту фотографию бывший офицер был снят с должности, судим и расстрелян[1140], хотя в нашем распоряжении нет никаких свидетельств о том, что Басков был связан с антибольшевистским подпольем.

Белые агенты действовали по единой схеме – пытались максимально оттянуть части красных с деникинского фронта, направив их на Запад и Юго-Запад Украины или на борьбу с крестьянами-повстанцами («внутренний фронт»). Подполковник Соколовский способствовал углублению конфликта в советском военном руководстве на Украине между Подвойским и Антоновым-Овсеенко. Кроме того, при содействии Соколовского красными 30 августа был оставлен Киев, хотя ему не удалось организовать окружение советской группировки.

Оба агента были офицерами Генерального штаба, кавалерами Георгиевского оружия за Первую мировую войну, то есть храбрыми людьми, обладавшими к тому же высоким образовательным цензом. Совокупность этих данных позволяла им успешно вести свою крайне рискованную работу. Впрочем, как справедливо отметил в свое время еще В.Г. Бортневский, «светлые страницы не писанной пока истории разведки и контрразведки белого Юга… связаны с самоотверженной и высокопрофессиональной деятельностью одиночек…»[1141]

Наиболее мощным стимулом для работы подпольщиков были личные убеждения. На этом принципе держалось белое подполье в рядах армии Украинской народной республики. Противники украинских националистов, оказавшиеся в рядах этой армии, в 1919 г. создали проденикинскую организацию «девятка», в которой каждый из участников знал только девять человек. Члены организации проникли даже в штаб украинского головного атамана С.В. Петлюры и занимали ряд ответственных постов. На счету этой организации были попытка срыва петлюровской мобилизации, изменение оперативных планов украинского командования, приведшее к неудачам на фронте, агитация в пользу белых, дезорганизация снабжения армии, разжигание противоречий в командном составе армии УНР и провокации против некоторых старших офицеров, а также передача сведений белым. По данным одного из членов «девятки», с организацией тайно сотрудничали крупные украинские военные деятели: начальник штаба армии УНР генерал В.А. Синклер, 1-й генерал-квартирмейстер полковник Н.А. Капустянский, начальник Генерального штаба генерал С.И. Дядюша, генерал-инспектор галицийских войск генерал В.И. Генбачев и его помощник полковник Н.Е. Какурин[1142].

Туркестан стал еще одним регионом, где активно работали белые подпольщики, а также британская разведка. Здесь в 1918 г. возникла Туркестанская военная организация, руководителями которой были генерал-лейтенант Л.Л. Кондратович, бывший помощник туркестанского генерал-губернатора действительный статский советник Е.П. Джунковский, полковник П.Г. Корнилов (родной брат основателя Добровольческой армии генерала от инфантерии Л.Г. Корнилова), полковник Г.В. Блаватский (выполнял обязанности дежурного генерала штаба организации), бывший комиссар Временного правительства в Ташкенте адвокат А.Д. Арсеньев и инженер П.С. Назаров (он должен был стать премьер-министром и министром финансов в будущем правительстве). В рядах РККА успешно действовал член организации полковник В.В. Фенин.

Организация действовала с лета 1918 г. в Ташкенте, имела отделы в Самарканде, Коканде, Красноводске, Асхабаде, Верном и подотделы в более мелких пунктах, вела работу по объединению офицеров для организации антибольшевистского восстания в Средней Азии. Агенты организации были в частях Красной армии. Кроме того, было много сочувствующих. Штаб организации установил связь с вождями повстанческих отрядов: ханом Джунаидом, главой туркменских племен, и Адиз-ханом (Азиз-ханом), главой текинских племен. С организацией был тесно связан крупный белый разведчик полковник И.М. Зайцев[1143]. Члены организации были разбиты на шестерки: каждый член организации вербовал еще пятерых, те, в свою очередь, – еще пятерых каждый и т. д. Всего в организации состояло около 3000 человек.

Однако из-за конспирации точного числа членов не знало даже руководство.

Впрочем, не все в работе организации шло гладко: не хватало оружия, денежных средств, отмечался сепаратизм асхабадского, ферганского, семиреченского и самаркандского отделов. Сепаратизм порождал интриги и сеял рознь между отделами, каждый из которых стремился возглавить борьбу с большевиками. В большей степени это относилось к отделу в Асхабаде, который имел прямые контакты с британской военной миссией генерал-майора У. Маллесона в Мешхеде (Персия).

Из-за нехватки оружия и денег организация была вынуждена заключить соглашение с англичанами[1144]. Англичане издавна преследовали свои интересы в Туркестане. Летом 1918 г. главной задачей британской разведки в Туркестане была борьба с попытками германо-турецких сил проникнуть в Афганистан и развязать там религиозную войну[1145]. Кроме того, англичане противодействовали и большевикам как сторонникам германцев. Британская военно-дипломатическая миссия прибыла в Ташкент с разрешения Туркестанского Совнаркома 14 августа 1918 г. из Кашгара. По соглашению с англичанами, организация должна была поднять восстание против советской власти в разных районах Туркестана. По мнению британского разведчика подполковника Ф.М. Бейли, одновременное выступление позволило бы разгромить туркестанских большевиков[1146].

Генерал Кондратович получил от англичан деньги и приступил к покупке лошадей для создания конных частей. Это не осталось незамеченным ТуркЧК. В результате было арестовано около 50 членов организации, остальным пришлось временно свернуть свою деятельность. Из числа руководителей был арестован П.С. Назаров, впоследствии ему удалось бежать. Генерал Кондратович сумел скрыться. Переодевшись в австрийскую военную форму (в Туркестане было много пленных солдат австро-венгерской армии), бежал из Ташкента и подполковник Бейли[1147]. Уже 30 октября 1918 г. полковники Зайцев и Корнилов и есаул Н.М. Юдин в связи с раскрытием Туркестанской военной организации были вынуждены покинуть район Ферганы и выехали в Ташкент.

Список офицеров, участвовавших в деятельности антибольшевистских подпольных организаций или оказывавших содействие белым армиям иными способами, этими данными не исчерпывается.

Но отдельные, пусть даже крупные, успехи белых подпольщиков не смогли переломить ход Гражданской войны в пользу антибольшевистских сил. Одиночки не могли перебороть систему создававшейся Красной армии, которую планомерно выстраивали большевики. Генерал А.И. Деникин справедливо заметил об успехах белых агентов в РККА, что, «свидетельствуя о высоком самоотвержении участников, эти факты имели тем не менее эпизодический характер, мало отражаясь на общем ходе событий»[1148]. В итоге подвиги и смертельный риск, которому подвергали себя белые подпольщики, оказались напрасными. В некоторых случаях белые, даже владея важнейшей оперативной информацией из советских штабов, не могли ею воспользоваться из-за отсутствия сил на фронте[1149]. Не случайно генерал-майор А.А. фон Лампе впоследствии отмечал в своем дневнике: «А если правы те, кто говорит, что красные начальники играли в поддавки, то как же надо объяснить все же наше конечное поражение… Выходит уж очень плохо»[1150].

Выдающийся контрразведчик, бывший следователь по особо важным делам при штабе Западного фронта В.Г. Орлов по заданию генерала М.В. Алексеева под псевдонимом Б.И. Орлинский внедрился в комиссию по уголовным делам и даже в ВЧК. Рекомендовал Орлова на советскую службу, по всей видимости, генерал М.Д. Бонч-Бруевич[1151]. Работая в Наркомате юстиции, Орлов собирал информацию о высшем советском руководстве и помогал бывшим офицерам избежать репрессий. При содействии Орлова на белый Юг было переправлено более 800 офицеров. Постепенно, если верить его мемуарам, он создал собственную разведывательную организацию в самом сердце Советской России, причем находил помощников даже в ВЧК.

В феврале 1918 г. Орловым в Петрограде по предложению представителей французской армии капитанов Ш. Фо-Па-Биде и Э. Вакье и представителей английской армии капитана Ватсона и полковника Бойса с согласия генерала М.В. Алексеева, по плану, одобренному бывшим главнокомандующим Кавказской армией генералом Н.Н. Юденичем, находившимся тогда в Петрограде, было организовано тайное разведывательное бюро в составе 80 сотрудников. Члены организации проникли в большевистские учреждения. Организация вела сбор важной информации в интересах генерала Алексеева и союзников. В марте 1918 г. организация внедрилась в штаб военного руководителя Петроградского района генерал-лейтенанта А.В. фон Шварца. Штаб Шварца был связан с союзными офицерами – лейтенантом Видором, майорами Э. Корбелем и Э. Шапуи, полковником Бойсом, лейтенантом графом Ж. де Люберсаком, поручиком Хотсеном. Кроме того, Шварц поддерживал связь с британским дипломатом Р.Б. Локкартом. Организация была раскрыта большевиками, а генерал Шварц бежал из Советской России[1152]. Интересно, что офицер французской военной миссии в России в 1917–1918 гг., монархист Ж. де Люберсак 27 февраля 1918 г. встречался с В.И. Лениным по вопросу организации борьбы с немцами, а впоследствии служил в союзной контрразведке на Севере России[1153].

Орлов собрал обширную картотеку, содержавшую 6000 фотографий партийных агитаторов и функционеров. Как отмечал он сам, «в то время было нетрудно найти недовольных людей, притом они были практически во всех советских организациях и учреждениях»[1154]. Возможно, именно об этой организации вспоминал белый контрразведчик подпоручик Н.Ф. Сигида: «Наши разведчики имели доступ всюду. Тайная организация полковника[1155] Орлова и разведка, оставленная на местах Добровольческой армией, снабдили своими членами все советские учреждения в достаточной мере. Начиная от милицейских участков и кончая наркомом, разведка имела свои глаза и уши, и Центр наш всегда был благодаря этому в курсе событий»[1156]. Впрочем, речь шла не обо всей Советской России, а только о Донской советской республике.

Некоторые агенты сотрудничали с антибольшевиками просто потому, что не верили в долговечность новой власти и стремились перестраховаться. Орлову удалось войти в доверие даже к Дзержинскому, дело которого он расследовал до революции (во время командировки из Петрограда в Москву Орлов поселился в гостиничном номере Дзержинского в «Национале» в то время, как тот жил непосредственно на работе). Орлов контактировал с французской и британской разведкой, в том числе с агентом «Secret intelligence service» С.Г. Рейли, британским резидентом Э. Бойсом, заместителем французского резидента капитаном Ш. Фо-Па-Биде. Информацию о действиях немцев Орлов передавал как представителям Антанты, так и советскому руководству. Содействовал Орлову и атташе германского консульства в Петрограде В. Бартельс, получавший от Орлова данные о деятельности большевиков в Германии. С его помощью Орлов, опасаясь разоблачения, осенью 1918 г. бежал из Советской России и прибыл в Одессу, где в феврале 1919 г. получил назначение начальником контрразведывательного отделения штаба Добровольческой армии Одесского района.

В дальнейшем Орлов занял пост начальника контрразведывательной части особого отделения отдела Генерального штаба Военного управления Вооруженных сил на Юге России. В ведении Орлова была разведывательная сеть, созданная по периметру западной границы Советской России (Финляндия, Прибалтика, Польша, Украина, Румыния). Не исключено, что основой сети послужила агентура Орлова времен его службы в Советской России. Сотрудники Орлова следили за большевистскими эмиссарами, выезжавшими из Советской России за рубеж. Явочные квартиры имелись в Москве и Харькове. Среди агентов Орлова оказался даже один из секретарей советского полномочного представителя в Эстонии М.М. Литвинова. Мечтой Орлова было заручиться поддержкой ведущих мировых держав в борьбе с большевизмом, однако иностранные спецслужбы не спешили с такой поддержкой и даже опасались Орлова. Летом 1920 г. Орлов отправился в инспекционную поездку по Западной Европе для проверки деятельности русских военных агентов, собирал информацию о советско-польских мирных переговорах и сумел наладить контакт с военным экспертом советской делегации бывшим генерал-майором Ф.Ф. Новицким[1157].

Еще одним выдающимся белым разведчиком был начальник агентурной части разведывательного отделения полковник В.Д. Хартулари. Это был храбрый офицер, в 1918–1919 гг. неоднократно с огромным риском ездивший с белого Юга в командировки на советскую территорию и даже на другие белые фронты через Советскую Россию. В начале осени 1918 и весной 1919 г. Хартулари приезжал в Москву для координации работы белого подполья. Однако судьба этого разведчика оказалась трагичной. ВЧК начала охоту за ним, и в 1920 г. в результате предательства одного из его бывших сотрудников Хартулари попал в руки работников Особого отдела Кавказского фронта, став фигурантом дела «Волк» о раскрытии белогвардейского подполья на Кубани. Поведение Хартулари вызывает уважение. Чекистам не удалось сломить белого разведчика, так как Хартулари покончил с собой в тюрьме Екатеринодара, оставив предсмертную записку: «Я – полковник Генштаба Владимир Дмитриевич Хартулари. Со мной кончается подпольная деятельность господина Деникина. Организации у меня еще нет, есть несколько намеченных лиц, но без моих инструкций они ничего не будут делать… Контрреволюция на юге кончилась… Советская власть непобедима»[1158]. Этой запиской разведчик пытался спасти свою агентуру, так как на самом деле организация у него существовала, и остался он на советской территории с целью разведывательной работы.

В руководстве разведки и контрразведки белого Юга стояла целая плеяда офицеров: полковники Т.А. Аметистов, В.Н. Арнольдов (начальник центрального разведывательного пункта при штабе войск Новороссийской области), Б.И. Бучинский (начальник контрразведывательного отделения управления генерал-квартирмейстера штаба Добровольческой армии), В.В. Добрынин, Н.В. Ерарский, В.В. Крейтер, В.М. Мельницкий, Р.Д. Мергин, С.Н. Ряснянский (начальник разведывательного отделения управления генерал-квартирмейстера штаба Добровольческой армии), К.К. Шмигельский (помощник начальника разведывательного отделения управления генерал-квартирмейстера штаба Добровольческой армии и заведующий агентурой особого отделения отдела Генштаба Военного управления), А.К. Шнеур (начальник агентурной разведки штаба главнокомандующего ВСЮР), подполковник В.П. Кадыкин (начальник контрразведывательного отделения штаба Донской армии), капитаны Б.М. Сессаревский (заведующий агентурой) и Н.Е. Невядомский. В большинстве своем эти офицеры не были специалистами в области разведки и контрразведки.

Важную роль в организации разведки на советской территории, особенно на начальном этапе Гражданской войны, в 1918 г., сыграла сеть так называемых центров Добровольческой армии – фактически представительств белого командования в крупных городах Юга России и Украины. Центры стали создаваться весной 1918 г. и выполняли множество функций, в том числе занимались пропагандой, вербовкой кадров для белых армий Юга России, организацией снабжения белых армий и разведывательной деятельностью[1159]. Летом 1918 г. территория Украины, Крыма, Северного Кавказа была разделена на районы, подчиненные центрам. Руководителей центров назначал лично генерал М.В. Алексеев. Практически все они были генштабистами. Центры подчинялись одновременно трем инстанциям – военно-политическому отделу Добровольческой армии, осведомительному отделению и штабу армии. Условия работы центров были различными. Если на гетманской Украине они существовали практически открыто, то на советской территории должны были действовать нелегально. Часть центров существовала лишь на бумаге. Ввиду отсутствия постоянной связи с центрами их ежемесячно должен был объезжать офицер Генштаба из штаба армии. По мере расширения территории Юга России, контролировавшейся белыми, центры, оказывавшиеся на этой территории, расформировывались[1160].

Бывшим депутатом Государственной думы В.В. Шульгиным в Киеве была создана организация «Азбука», которая в дальнейшем финансировалась Деникиным (руководство организации перебралось в Екатеринодар). Сотрудники организации получали псевдонимы по названиям букв старославянского языка. Помощником начальника организации был полковник А.А. фон Лампе, получивший кодовое имя Люди[1161]. Организация занималась пропагандистской деятельностью, содействовала отправке к белым офицеров, а также вела разведку на советской территории. В ряде случаев кадровый состав Центров и «Азбуки» совпадал. Так, начальником Киевского Центра был полковник В.П. Барцевич, также руководивший местным отделением «Азбуки» (псевдоним Фита).

Однако разведывательную работу в советском тылу вели не только опытные генштабисты и профессионалы шпионажа и контршпионажа. Такие люди, скорее, были исключением, а преобладали дилетанты. Тем более что даже костяк белых разведчиков – офицеры старой армии – в абсолютном большинстве не обладали никаким опытом конспиративной деятельности. Но, как справедливо отмечал один из первых исследователей советских спецслужб С.С. Турло, «в эпоху Гражданской войны, когда буржуазия еще надеялась услышать звон кремлевских колоколов, тогда шпионажем занимались все. Занимались и буржуазия, и интеллигенция, и офицерство, и ученые. Занимались шпионажем и офицеры Генштаба, и просто разные командиры. Доходило до того, что люди из “благородного” общества, “хорошо воспитанные” родители в целях этой “священной миссии” благословляли своих детей 15–16 лет на разврат. Здесь было все испытано, чтобы спасти Россию от большевиков»[1162].

Широчайшее распространение как у белых, так и у красных получил женский шпионаж, порой мало отличавшийся от проституции[1163].

Например, командующий 2-й советской армией В.И. Шорин, а также некоторые работники штаба армии в 1919 г. посещали проституток и кокаинисток Н.С. Соловьеву и Е.И. Сурконт, у которых также бывали агенты белых[1164]. Не исключено, что через этих женщин белая разведка получала какую-то информацию из штаба армии[1165]. Тем более что Соловьева, работавшая сестрой милосердия, как выяснилось, имела все основания ненавидеть красных – у нее был убит отец и на ее глазах расстрелян муж[1166].

Успешную разведывательную миссию осуществил А.А. Борман – сын известной журналистки и общественного деятеля А.В. Тырковой-Вильямс. Это был молодой человек, юрист по профессии, без опыта разведывательной работы, который в марте 1918 г. прибыл в Москву и за короткий срок сумел стать заведующим отделом внешней торговли и исполняющим должность наркома торговли Советской России, встречался со многими членами большевистского правительства и даже был представлен В.И. Ленину. На самом деле Борман выполнял задание штаба Добровольческой армии. Борман с ностальгией вспоминал о широких возможностях ведения разведывательно-диверсионной работы в Советской России в это время: «Какие тогда были возможности! Чека еще не оплела всю Россию своей сетью и действовала ощупью, работать было не только возможно, но даже не очень трудно. Чекисты были заняты, главным образом, ловлей невинных людей, а лица, стремившиеся работать против большевиков, разъезжали в комиссарских вагонах, сидели на видных местах в комиссариатах и в красных штабах. Однако не сумели сделать того, что хотели. Чего-то не хватало. Недоставало центрального штаба действия. Было слишком много мудрствования и обсуждений. Все примеряли и прикидывали, а когда собирались резать, то наступал какой-то паралич рук»[1167]. В конце 1918 г. Борман был вынужден бежать из Советской России под угрозой разоблачения[1168]. Разумеется, подобные громкие истории нуждаются в тщательной проверке, однако в обстановке 1918 г., когда государственный аппарат Советской России еще только налаживался, они были вполне возможны.

Другим распространенным способом разведки была засылка на советскую территорию агентов-ходоков. В этом была своя сложность, поскольку интеллигентный облик такого агента-ходока сразу же вызывал серьезные подозрения и мог привести к трагическим последствиям. Впрочем, по показаниям пленных колчаковских генштабистов, курировавших вопросы разведки, основная масса агентов представляла собой полуинтеллигентов. Как отмечал бывший офицер по разведке штаба Волжской дивизии есаул А.П. Колесников, в дивизии агентуры не было, попытки организации ее не удавались из-за постоянного движения фронта, пропускали только агентов штаба армии, в период стояния на реке Белой их прошло несколько партий, «преимущественно башкиры и разные полуинтеллигентные типы, интеллигент[ных] очень мало»[1169]. В последние два месяца перед пленением офицера агентура штаба армии не проходила через участок дивизии вовсе. Агентура от реки Белой работала до Волги. Много сведений давали возвращавшиеся из Германии и Австрии военнопленные, получали информацию и из советских газет. Вывод Колесникова, однако, был неутешителен для белых: «На основании агентурных данных в армейских сводках можно судить, что агентура белых не была на должной высоте. Дивизионная разведка уделяла мало внимания своей работе, и я, будучи обер-оф[ицером] по разведке, больше привлекался для занятий по оперативной части в своем штадиве»[1170].

Колесникову вторил полковник М.Е. Шохов – бывший старший адъютант разведывательного отделения штаба 3-й армии белых. По его свидетельству, в качестве агентуры использовали беженцев, женщин и 3–4 офицеров, в основном же агентами были все те же полуинтеллигентные типы. За год штабом армии было отправлено только 25 агентов, из которых вернулись двое или трое, доставив малозначимые сведения. При этом агентам платили по 5–10 тысяч руб. в месяц. Готовили агентов за одну-две недели, занимаясь с ними по 1–2 часа в день по организации РККА, расположению частей, приемам добычи данных. Вербовали агентов инструктора, основываясь на справке из милиции. Изучения агентов не проводилось. Таким образом, к агентуре подходили как к расходному материалу, который не представлял большой ценности. Шохов отмечал: «Я как нач[альник] отд[еления] сознавал, что импровизировать агентурную разведку в процессе Гражданской войны, при постоянно меняющихся фронтах – бесполезно и ожидать хороших результатов не приходилось»[1171].

Иногда на советскую территорию проникали целые банды. Получили распространение и диверсии. Однако фронтовая разведка белых работала не очень успешно. Так, например, тот факт, что одной из двух ударных групп советского Южного фронта командует бывший генерал В.И. Селивачев, стал известен разведке Донской армии лишь 9 (22) августа 1919 г., то есть в разгар операций, когда с момента назначения Селивачева прошло уже около трех недель[1172].

Важную роль в осведомлении белого командования играла сохранявшаяся с дореволюционных времен сеть военных агентов за рубежом. Работавшие на белых военные агенты занимались разноплановой деятельностью: собирали и анализировали материалы телеграфных агентств и прессы о Советской России, добывали информацию другими путями, содействовали формированию благоприятного для белых мнения в элитах соответствующих государств, боролись с большевистской агентурой. Например, генерал-лейтенант А.В. Геруа, служивший представителем ВСЮР в Румынии, содействовал переброске на белый Юг солдат и офицеров с других антибольшевистских фронтов, организовывал доставку белым вооружения, военной техники и прочего необходимого имущества. По его собственному свидетельству, Геруа смог воспрепятствовать снабжению из Румынии войск Украинской народной республики, наладил разведывательные связи с Россией[1173].

Как отмечал генерал А.И. Деникин, каждое местное «демократическое правительство» начинало свою деятельность в Гражданскую войну с создания контрразведки[1174]. Контрразведка белого Юга как единая структура сформировалась сравнительно поздно. Изначально же она была объединена с разведкой. Полковник С.Н. Ряснянский вспоминал о первых белых контрразведчиках: «С составом к[онтр]р[азведки] Добровольческой армии было работать очень легко в том отношении, что причисленные к ней офицеры, юнкера, а особенно женщины-прапорщики шли без разговоров на любое опасное предприятие, но зато опыта или специальных знаний у них совершенно не было, начиная с их начальника бывшего судебного следователя кап[итана] Капелька… а потому давать сложных задач им было невозможно»[1175]. По причине шпиономании свои контрразведывательные органы в инициативном порядке стали создаваться во многих воинских частях и при территориальных органах управления белого Юга. Разумеется, подобная практика вела к хаосу и разгулу произвола, причем беспринципность многих контрразведчиков отмечали сами белые.

Между тем на Юге оказались лучшие дореволюционные специалисты в этой области: генералы Н.С. Батюшин, К.И. Глобачев и Е.К. Климович, следователь В.Г. Орлов. Как и их коллеги в Советской России, не все старые специалисты в области разведки и контрразведки смогли работать по своей специальности. Нередко такие люди, в том числе из-за своей дореволюционной деятельности, оказывались не у дел или работали не по профилю (например, бывшие генералы В.Н. Клембовский и М.Д. Бонч-Бруевич у красных, генерал Батюшин у белых). За революционные годы жандармы и контрразведчики в обществе оказались дискредитированы, в результате чего либерально настроенный главком ВСЮР генерал-лейтенант А.И. Деникин старался не привлекать бывших жандармов на службу. Батюшин и Орлов замарались в фабрикации прогремевшего до революции заказного дела о шпионаже полковника С.Н. Мясоедова[1176], в связи с чем недоверие Деникина можно понять. Между тем только они обладали значимым опытом борьбы с революционным подпольем. Следование на поводу у общественного мнения не могло принести белым успехов. С другой стороны, и сами профессионалы не всегда стремились заниматься прежним ремеслом. Например, генерал Глобачев вспоминал, что старался избежать службы в белой контрразведке, так как она напоминала ему ЧК[1177].

Работа контрразведки осложнялась параллелизмом структур. Помимо ведавшего этим вопросом контрразведывательного отделения штаба главнокомандующего ВСЮР существовала контрразведывательная часть особого отделения отдела Генштаба Военного управления, которой с ноября 1918 по август 1919 г. руководил военный юрист, капитан А.С. Дмитриев, затем его сменил полковник Р.Д. Мергин. Особое отделение занималось заграничной военно-политической разведкой и контрразведкой. Помощником начальника особого отделения, а затем его начальником был полковник П.Г. Архангельский. Помощником начальника контрразведывательного отделения с конца ноября 1919 г. стал полковник А.Т. Гаевский. Контрразведка играла свою роль во внутренней борьбе в белом руководстве. По свидетельству полковника А.А. фон Лампе, П.Г. Архангельский «за спиной [генералов] Вязьмитинова и Лукомского вел паутину разведок и доносов в пользу [генерала] Романовского»[1178]. На то, что контрразведчики намеренно распускают о нем негативные слухи, жаловался в 1920 г. в своем письме главкому ВСЮР генералу А.И. Деникину генерал П.Н. Врангель[1179]. Контрразведывательные функции имел и пресловутый ОСВАГ – Осведомительное агентство белого Юга, в котором работали более 10 тысяч человек, а также ряд других структур[1180]. Некоторые сотрудники ОСВАГа оказались членами тайной организации «Анонимный центр», ставившей своей задачей подготовку монархического заговора против Деникина и его начальника штаба генерала И.П. Романовского[1181]. Одним из руководителей организации оказался генерал Батюшин. В руководстве белого Юга организация имела немало сторонников, среди которых были и руководители разведки и контрразведки белого Юга – начальник разведывательного отделения управления генерал-квартирмейстера штаба главнокомандующего ВСЮР полковник С.Н. Ряснянский и начальник контрразведывательного отделения отдела Генерального штаба Военного управления статский советник Орлов.

Свои органы разведки и контрразведки имели правительства казачьих войск. Нередко эти органы конкурировали между собой. Белой контрразведке хронически не хватало средств даже на жалованье штатных сотрудников, не говоря об агентуре. Подразделения контрразведки белых в ряде случаев представляли собой структуры полукриминального характера, где творился абсолютный произвол. Так, при официальной ревизии делопроизводства и деятельности контрразведывательного отделения штаба Кавказской армии в августе 1919 г. вскрылась отвратительная картина. Председатель ревизионной комиссии докладывал главнокомандующему ВСЮР А.И. Деникину, что «установлены случаи изнасилования казаками женщин, содержавшихся под стражей в контрразведке… лица, задерживаемые контрразведкой, подвергаются битью плетьми… причем этот способ наказания применяется не в виде исключения, а как система или для наказания… или же как способ добыть сознание у арестованного… Для разнообразия предлагают иногда одному задержанному бить другого… в некоторых случаях, как это было с Нестеровой и Поповой, битье плетьми полуобнаженных женщин производилось в присутствии многих офицеров… при этом под звуки гармоники… Отбираемое при обысках имущество поступало без описей… в отделение и здесь или расхищалось казаками… или же раздавалось офицерам отделения в определенном порядке… иногда же и по жребию»[1182]. Битье плетьми производилось с ведома полковника Б.И. Бучинского. Более 50 человек, попав в руки контрразведчиков, бесследно исчезли. Из доклада следовало и то, что при наличии в контрразведывательном отделении семи агентов для внутреннего наблюдения филеров для наружного наблюдения не было, разведки не велось, получить справку по какому-либо вопросу было невозможно, а денежная отчетность была настолько примитивной, что не позволяла обнаружить злоупотребления, если бы они имели место. Контрразведчиками не соблюдалась тайна розыска, были даже случаи выдачи пропусков на выезд из Царицына заведомым большевикам.

Это не был исключительный случай. В ноябре 1919 г. генерал-лейтенант А.С. Лукомский приказал арестовать и обыскать начальника екатеринославского контрразведывательного пункта есаула Щербакова и его спутницу артистку Лескову, подозревавшихся в хищении денег и драгоценностей[1183]. Адъютант начальника одесского контрразведывательного пункта в 1919 г. за 300 тысяч руб. продал большевикам списки сотрудников, за что был расстрелян, но восполнить нанесенный ущерб репрессии не могли[1184]. О том, что в белую контрразведку поступали на службу даже большевики, занимавшиеся провокациями и устрашением населения в целях дискредитации власти белых, писал осенью 1919 г. в своем докладе начальнику штаба главнокомандующего ВСЮР генерал-лейтенанту И.П. Романовскому полковник В.К. Манакин[1185]. Как отмечал генерал-лейтенант Е.И. Доставалов, «состав контрразведывательных отделений был самый пестрый. В одном он был однороден: на 90 % это были патентованные мерзавцы, садисты, люди легкой наживы с темным прошлым»[1186]. К примеру, начальник керченского контрразведывательного отделения капитан Стеценко был связан с криминалитетом, истязал арестованных и отбирал у них ценности[1187].

Командующий Добровольческой армией генерал П.Н. Врангель писал главнокомандующему ВСЮР генералу Деникину 9 (22) декабря 1919 г.: «Неудовлетворительная постановка контрразведки и уголовно-розыскного дела, работавших вразброд, недостаточность денежных для них отпусков и неудачный подбор сотрудников, все это дало большевистским агитаторам возможность продолжать в тылу армии их разрушительную работу»[1188]. Врангель требовал упорядочить контрразведывательную работу и объединить ее с уголовным розыском в пределах армии. В другом письме от 15 (28) февраля 1920 г. Врангель обвинял Деникина в организации слежки за собой при помощи контрразведки[1189]. Таким образом, контрразведка оказалась важным инструментом политической борьбы на белом Юге. По данным на август 1920 г., многие офицеры, находившиеся за рубежом или при иностранных миссиях, работали на иностранные спецслужбы и продавали иностранцам сведения о состоянии белых армий[1190].

Белая контрразведка была слабо осведомлена о руководящем составе советской разведки. Так, например, когда на сторону белых летом 1919 г. перешел руководитель советской нелегальной военной агентуры бывший капитан В.А. Срывалин, выяснилось, что в контрразведывательном отделении штаба Добровольческой армии о нем не имелось никаких сведений[1191]. Были ли такие материалы в контрразведывательном отделении штаба главнокомандующего ВСЮР, неизвестно.

В то же время отдельные территориальные органы контрразведки работали успешно. Уже упоминавшийся следователь Орлов поставил работу контрразведки белых в Одессе на широкую ногу. Был сформирован штат сотрудников наружного наблюдения, выделялись средства на секретную агентуру. Налаживалось сотрудничество с французской контрразведкой, которой руководил майор Порталь. Агентура Орлова была внедрена в одесское большевистское и анархистское подполье, имела выходы на большевистский комитет. В результате совместных с французами операций руководство большевистского подполья в Одессе (И.Ф. Смирнов (псевдоним – Николай Ласточкин), Ж. Лябурб) было ликвидировано, однако подпольщики в ответ уничтожили агента Орлова и покушались на него самого. Белой контрразведкой в 1919–1920 гг. были нанесены мощные удары по большевистским подпольным организациям Харькова, Николаева, Киева, Севастополя, Симферополя, Феодосии, Ялты, Керчи.

Белая разведка пыталась воспользоваться любыми возможностями для осведомления. В частности, при отправке группы офицеров для связи с петлюровцами весной 1920 г., по свидетельству капитана А.И. Батрука, с ним беседовал 2-й генерал-квартирмейстер штаба главнокомандующего ВСЮР полковник П.Е. Дорман и взял расписку о негласном осведомлении белого командования о петлюровских войсках[1192]. Впрочем, до реальной организации осведомления дело не дошло.

С приходом к власти на белом Юге генерала П.Н. Врангеля началась реорганизация органов разведки и контрразведки. Некоторые специалисты оценивали изменения критически. Например, А.А. фон Лампе отметил в своем дневнике: «Уничтожили 2-го ген[ерал-]квар[тирм[ейстер]а, создали обер-квартирмейстера Генерального штаба. А в результате борьба с зелеными или, вернее, разведка о них вышла из рук на[чальника] шта[ба] глав[ноком]а[ндующего] и висит в воздухе»[1193]. Контрразведка Ставки была передана в ведение начальника Военного управления, объединена с органами политического и уголовного розыска, в результате чего возникла особая часть. В июне в белом Крыму был создан Особый отдел при штабе главнокомандующего. С 1 июня 1920 г. его начальником стал бывший директор департамента полиции генерал-майор Е.К. Климович[1194].

Южный фронт белых ближе других антибольшевистских фронтов продвинулся к центру Советской России. В сравнении с Востоком, Севером и Северо-Западом России здесь была наиболее развита инфраструктура, что благотворно сказывалось на организации разведки. Тем не менее даже к концу истории белого Юга о масштабности постановки разведывательной работы говорить не приходилось. Так, по официальному отчету о состоянии агентуры разведывательного отделения Ставки к 14 (27) октября 1920 г., за месяц за рубеж были отправлены 13 агентов, двое работали в прифронтовой полосе и трое – на внутреннем фронте[1195].

На Восточном фронте белых, где было меньше офицеров Генерального штаба, чем на Юге, постановка разведывательной работы была значительно хуже. С колчаковским фронтом связано гораздо меньше высокопоставленных белых агентов в Красной армии, чем с фронтом Деникина. Разведывательной работой здесь руководили выпускники ускоренных курсов Военной академии. Разведывательный отдел управления 2-го генерал-квартирмейстера Ставки до 12 июля 1919 г. возглавлял подполковник Н.А. Киселев, 7 сентября 1919 г. начальником отдела был назначен подполковник Г.И. Овчинников, фронтовой разведкой ведал капитан Ф.М. Бредш, а стратегической – полковник Н.О. Масягин. Он же был начальником разведывательного отделения осведомительного отдела Главного штаба, делопроизводителями – капитаны В.Н. Отрыганьев и И. Самодуров[1196]. Все они были выпускниками ускоренных курсов Военной академии, что отражало нехватку более опытных генштабистов в колчаковской армии.

Войсковая разведка была не на высоте. Например, от Отдельной Оренбургской армии сведения о красных было получить практически невозможно. Начальник штаба соседней Западной армии генерал-майор С.А. Щепихин был в ярости и на один из документов наложил резолюцию: «Переговорите со Ставкой, чтобы надавили на Оренбургскую армию в смысле разведки (особенно тайной). Недопустимо, чтобы при столь широком и быстром наступлении не было сведений, кто и куда отходит, какие силы там»[1197]. Из-за отсутствия этих данных белые не знали, куда направлять свои силы. Щепихин пояснял: «Сведения эти необходимы мне, чтобы решить вопрос, обеспечен ли наш левый фланг при наступлении на линию Оренбург – Бузулук или же мы именно должны идти на него. Если не 6 корпусом (что теперь с очевидностью отпадает), то Беловым[1198]; но здесь важно решить, как направлять Белова: 1) кулаком на Оренбург, 2) кулаком на Бузулук или же 3) ввиду невыясненности держать этот кулак между этими направлениями. Только при неполучении ответа от Оренбургской армии мы будем вынуждены двигать Белова третьим способом. Признаюсь, весьма не выгодным, ибо кулак сзади опоздает наверно на оба пути. Двигать же его решительно на Бузулук при неизвестности на Оренбургском фронте – можно получить удар в левый бок»[1199]. В итоге так и случилось – колчаковцы не смогли упредить контрудар Южной группы Восточного фронта красных.

По свидетельству одного из признанных авторитетов в области разведки того времени, генерал-майора П.Ф. Рябикова, «громадную пользу в деле разведки приносили переходящие от красных старые офицеры, иногда даже уже состоявшие в тайных белых организациях. Но, к сожалению, по отношению к ним, как в частях, так и в некоторых штабах, проявлялось обидное недоверие, иногда даже оскорбления и издевательства, что не служило импульсом к таковым переходам; все такие офицеры обыкновенно подвергались судебному расследованию, тянувшемуся очень долго, изматывавшему этих исстрадавшихся людей, подвергавшихся громадному риску для создания себе возможности сдачи в плен или тайного перехода»[1200]. Стоит отметить, что в 1919 г. Рябиков защитил диссертацию и опубликовал в Томске свое исследование «Разведывательная служба в мирное и военное время» (как диссертация, так и книга были засекречены, но книга рассылалась по штабам), считающееся этапной работой в области осмысления теории и практики отечественных спецслужб. В дальнейшем Рябиков занимал пост 2-го генерал-квартирмейстера Ставки Колчака и был одним из руководителей колчаковской разведки.

С февраля 1919 г. при управлении генерал-квартирмейстера Ставки Верховного главнокомандующего (позднее – при управлении 2-го генерал-квартирмейстера) существовал отдел контрразведки и военного контроля. При штабах армий существовали контрразведывательные отделения, при штабах неотдельных корпусов и в крупных центрах прифронтовой полосы – контрразведывательные пункты. Органами контрразведки тыла ведала контрразведывательная часть Главного штаба.

Кадры колчаковских разведчиков оставляли желать лучшего. По свидетельству начальника штаба 2-й армии белых генерал-майора С.А. Щепихина, старший адъютант разведывательного отделения штаба армии капитан М.Н. Плеткин, окончивший ускоренные курсы Военной академии в Томске, «случайно попал на высокую и ответственную должность старшего адъютанта разведывательного отделения. Курс академии он проходил при новых условиях Гражданской войны, т. е. уровень его подготовки не был высок. Так он относился и к своей работе: ничего не знал не только о противнике, но и о делах в самом штабе. Его доклады всегда по форме стереотипны – все обстоит благополучно… Учить его и ему подобных я, к сожалению, не имел ни времени, ни охоты… Это был “пассажир” в прямом значении этого слова»[1201].

Белая контрразведка на Востоке России возникла из контрразведывательных структур подпольных антибольшевистских организаций, существовавших здесь до свержения советской власти. При штабе Сибирской армии в июле 1918 г. появилось отделение военного контроля во главе с чехословацким офицером капитаном Зайчеком – в прошлом инструктором берлинской сыскной полиции[1202]. Аналогичные структуры были созданы при корпусных и окружных штабах. Кроме того, собственную агентуру в Омске имели некоторые военные и политические деятели – генерал П.П. Иванов-Ринов, министр финансов И.А. Михайлов. Наличие нескольких контрразведок в небольшом городе вело к различным злоупотреблениям (появлению двойных агентов, торговле информацией[1203]). 29 ноября 1918 г. при Ставке Верховного главнокомандующего возникло Центральное отделение военного контроля. Но в целом единой системы органов военной контрразведки на Востоке России вплоть до февраля 1919 г. создано не было.

Лишь в феврале – марте 1919 г. отделения военного контроля были созданы при штабах армий, корпусов и военных округов. 18 апреля 1919 г. начальник штаба Верховного главнокомандующего утвердил «Временное положение о контрразведывательной и военно-контрольной службе на театре военных действий». Организационное оформление структур военной контрразведки завершилось к маю 1919 г. Работой контрразведки первоначально руководил начальник Главного штаба через контрразведывательную часть осведомительного отдела, а затем 2-й генерал-квартирмейстер Ставки и впоследствии начальник военно-административного управления Восточного фронта.

Работа белой контрразведки на Востоке России получала диаметрально противоположные оценки. Многие считали эту службу средоточием всего негативного, что только было у белых. Так, например, колчаковский военный министр генерал-лейтенант А.П. Будберг отмечал, что «наиболее роскошно развились такие паразитные, а при отсутствии строгого надзора, гнусные учреждения, как контрразведка и разные осведомления, создавшие громоздкие, дорогие и вредные для чистоты нашего дела организации. У них нет даже того уменья и той профессиональной добросовестности, которыми отличались наши старые охранные учреждения и их штатные агенты; зато все скверные стороны прежнего восприняты полностью.

Настоящей контрразведки и истинной борьбы с агентами большевизма у нас нет; все делается напоказ, чтобы удовлетворить начальство, проявить деятельность и оправдать расходы, достигающие чудовищных размеров; в Омске у меня не проходило недели, чтобы от меня не требовали десятки миллионов рублей на расходы по контрразведке (расходы бесконтрольные, поверяемые и утверждаемые ближайшим начальством, что и дает простор всевозможным злоупотреблениям, и требует особо опытного и тщательного надзора со стороны старших органов).

Реформировать и упорядочить деятельность этих полупочтенных учреждений будет нелегко и реформатору надо будет проявить исключительную энергию; отрицательные элементы этой клики легко не сдадут своих вкусных позиций, а они достаточно сильны во влиятельных верхах и сумели сделаться там очень нужными»[1204].

Встречались, однако, и положительные отзывы. Так, например, командующий 3-й армией белого Восточного фронта генерал-лейтенант К.В. Сахаров вспоминал об организации контрразведки 3-й армии: «Более образцовой службы мне не случалось встречать. На это тяжелое дело шли к нам, именно сюда, лучшие люди, честные, неутомимые и храбрые; среди них большинство были с высшим университетским образованием. Поэтому здесь не было места тем ненормальностям и злоупотреблениям, какими иной раз грешили другие контрразведки… Но зато не было ни малейшей поблажки и спуску разрушителям русской государственности. Не покладая рук, зачастую рискуя своей жизнью, чины армейской контрразведки открывали каждую противоправительственную партию, заговор, вылавливали большевицких агитаторов и всех сродственных им, уничтожая социалистическую заразу в корне. Оттого-то и не заводилось эсеровское предательство в районе моей армии»[1205].

Документально известно, что колчаковская контрразведка работала достаточно активно. В частности, контрразведчики Южного Урала вели агентурную разведку в тылу красных, осуществляли радиоперехват[1206]. Аналогичную работу вели соответствующие подразделения и в других прифронтовых районах. В середине апреля 1919 г. мощный удар был нанесен контрразведкой Отдельной Оренбургской армии по большевистской организации Троицка. Крупным успехом контрразведки Западной армии стала ликвидация в конце марта 1919 г. ядра челябинской подпольной организации большевиков, в ходе которой были задержаны сразу 66 человек во главе с З.И. Лобковым и С.А. Кривой[1207]. Контрразведка осуществляла слежку за оппозиционно настроенными представителями командного состава. Например, на Дальнем Востоке под наблюдением находился генерал-лейтенант В.Г. Болдырев. Информация о его деятельности поступала к генералу К.В. Сахарову.

В отношении произвола белая контрразведка Востока России не уступала южной. По свидетельству начальника уфимского контрразведывательного пункта белых, обучавшегося на ускоренных курсах Военной академии, К.А. Звиргзда, «Уфа была взята 13 марта. Начались аресты большевиков. В этом направлении работали не только контрразвед[ывательные] органы штабов корпусов (3^йи 6^й), но, короче говоря, каждый офицер считал себя вправе произвести обыск и арестовать любого гражданина, даже по анонимному доносу. Аресты и обыски приняли стихийный характер. Тюрьма быстро наполнилась арестованными»[1208].

Разведывательные и контрразведывательные структуры белых армий на Севере и Северо-Западе России носили более локальный характер по сравнению с контрразведкой крупнейших белых фронтов – Южного и Восточного. Здесь, как и на других антибольшевистских фронтах, руководящую роль в постановке работы играли генштабисты. Так, разведывательное отделение на Севере России возглавлял капитан А.П. фон Энден. Спецслужбы Севера и Северо-Запада России находились в подчиненном положении и во многом зависели от интервентов. Однако кадры разведчиков даже в союзных штабах могли быть смешанными. Так, например, находившийся в Екатеринбурге выпускник ускоренных курсов Военной академии, офицер польского происхождения М.М. Войткевич был командирован на Север (видимо, как союзный польский офицер), где по приказу генерала Пуля поступил на службу в разведывательное отделение штаба главнокомандующего союзных войск, действующих на русском фронте. Проработав там некоторое время и получив шифровки от французского и американского посольств, Войткевич возвратился в Екатеринбург и привез эти важные для союзников документы[1209].

В период Гражданской войны территория бывшей Российской империи стала полем битвы разведывательных служб многих мировых держав. Наиболее активную роль сыграла британская разведка, но в России работали и разведчики из других стран, прежде всего участниц антисоветской интервенции.

Одной из баз для ведения антибольшевистской разведки стала Финляндия[1210]. В руководство финской разведки пришли антироссийски настроенные активисты, прежде служившие в разведывательных службах Германии периода Первой мировой. Финны занимались организацией диверсий на Мурманской железной дороге и в ряде важных центров Севера и Северо-Запада (Архангельск, Кемь, Мурманск, Петроград). После краха надежд финских активистов на потерпевшую поражение в войне Германию они переключились на взаимодействие с другими государствами. В частности, финская разведка работала против Советской России с территории Эстонии. Финны и в 1919 г. не оставляли надежд захватить Петроград и создать в его районе финскую область Ингерманландию (характерно, что потенциальный захват города белыми шел вразрез с этими планами, что и сказалось на отсутствии поддержки финнов войскам генералов А.П. Родзянко и Н.Н. Юденича). В интересах «военной партии» было разжигание конфронтации с Советской Россией, что и выполняли террористы и разведчики, засылавшиеся на территорию России. Показательно, что приказ об организации актов саботажа на Востоке подписал генерал А.А. Тунцельман фон Адлерфлуг, бывший русский генштабист, возглавивший финский Генштаб[1211]. Финские террористы из ингерманландцев-эмигрантов организовали в Петрограде даже свою штаб-квартиру. Невзирая на потенциально колоссальные жертвы гражданского населения, они планировали ночные взрывы электростанции, двух водопроводных станций и ряда предприятий, поджоги наиболее важных зданий в погрузившемся во мрак городе. 30 марта 1919 г. в «колыбели революции» прогремели взрывы, не причинившие, однако, серьезного ущерба, но, наоборот, приведшие к усилению мер безопасности и контроля со стороны властей. Одним из руководителей и организаторов разведывательных операций и диверсий был финский активист Э. Хайкелль. Финны участвовали и в организации саботажа на Балтийском флоте. В частности, британские торпедные катера, атаковавшие Кронштадт летом 1919 г., базировались в Терийоках (ныне – Зеленогорск). По этой линии финны взаимодействовали с британской разведкой, в частности с агентом П. Дюксом. Финляндию не устраивал сильный русский Балтийский флот, причем уничтожить его, потопив корабли, планировалось в результате заигрываний с белыми и красными (до захвата Петрограда топить «красные» корабли собирались с помощью белогвардейцев и их сторонников, а после, топить «белые» корабли с помощью сторонников большевиков)[1212]. Интересно, что в команду крейсера «Олег» финнам удалось внедрить группу угонщиков. Финская разведка содействовала и прямому военному вторжению ингерманландских активистов во главе с подполковником Г. Эльвенгреном на советскую территорию. Впрочем, террористическая деятельность вскоре утратила поддержку финских властей.

Легально в разведывательных отделах экспедиционных войск или под военно-дипломатическим прикрытием в составе многочисленных военных и военно-морских миссий иностранные разведчики работали на территориях, контролировавшихся антибольшевистскими силами. Активная работа велась на Юге России, Севере, Северо-Западе, в Закавказье, в Сибири и на Дальнем Востоке. Судя по тому, что труд британских разведчиков и контрразведчиков за период Гражданской войны оценивался высокими наградами, результаты работы отличались масштабностью. Различными орденами были награждены Э. Бойс, Д. Гиллеспи, М. Макларен, Л. Рид, В. Смолл и ряд других[1213]. Некоторые разведчики и контрразведчики в зависимости от быстро менявшейся фронтовой обстановки могли переходить на нелегальное положение. В качестве баз для заброски агентуры на советскую территорию использовались Финляндия, Прибалтика, Польша, Турция. К сожалению, до сих пор эта тема во многом остается «белым пятном» противоборства спецслужб.

Нелегальная агентурная работа широко практиковалась на территории Туркестана, в западных губерниях, а также в Москве и Петрограде. В период нахождения дипломатического корпуса союзных держав в Вологде в 1918 г. центр шпионажа возник там. Разведчиком, например, был секретарь английской миссии Д. Гиллеспи[1214].

Британские спецслужбы столкнулись с серьезным противником в лице советской контрразведки. Несмотря на ряд успехов у англичан, советские спецслужбы смогли уверенно противостоять им, в том числе при опоре на население. Тем более что не все британские разведчики были достаточно искушенными в своем деле специалистами. Например, капитан Ф. Кроми не имел опыта разведывательной работы. Не был профессиональным разведчиком и Р.Б. Локкарт. В результате они попали в сети чекистов. В разное время арестованы оказались и некоторые другие британские агенты (Э. Бойс, Л. Вебстер, Д. Голдсмит, Р. Окерлунд, Д. Томлинг, С. Томс, Д. Хилл, Г. Холл).

Неудачи усугублялись специфическими трудностями работы в Советской России. В условиях игнорирования советскими репрессивными органами норм международного права, иностранные дипломаты не могли быть уверены в том, что смогут в критической ситуации воспользоваться дипломатической неприкосновенностью. Возможности для ведения шпионажа сокращались. Достаточно отметить, что в результате налета чекистов на британское консульство в Петрограде 31 августа 1918 г. был застрелен Ф. Кроми. 31 августа – 1 сентября прошли аресты десятков работников посольств и консульств в Петрограде и Москве. Любовница Локкарта, сотрудница посольства М. Бенкендорф, оказалась тайным осведомителем ЧК[1215]. В ходе раскрытия «заговора послов» ВЧК был задержан американский агент К. Каламатиано, разоблачены французский разведчик А. де Вертамон, английский разведчик С.Г. Рейли и некоторые их агенты[1216].

Посольства и военные миссии находились под наблюдением чекистов, что затрудняло работу разведчиков под дипломатическим прикрытием. Но успехи знаменитых нелегалов, работавших вне посольств на свой страх и риск, тоже были невелики. Реальные достижения некоторых легендарных английских разведчиков, таких как П. Дюкс, Д. Хилл или С. Рейли, которые стремились свергнуть большевиков методами тайной борьбы, в действительности оказались довольно скромными. Финансовая и организационная поддержка белого подполья в Москве и Петрограде значимых результатов не принесла. Традиционно интересовавшим британскую разведку регионом был Туркестан[1217]. Однако и здесь не было больших успехов. Как оказалось, успешно противодействовать британцам советские контрразведчики могли не только в центре Советской России, но даже на захолустной периферии, например в 1919 г. в Закаспии и на сопредельной персидской территории[1218].

Англичане преуспели в технической разведке благодаря значительным материальным ресурсам и лучшей оснащенности. Видимо, за счет этого они имели возможность перехватывать большевистские телеграммы, направлявшиеся в Европу[1219].

Мощную разведывательную службу создали поляки[1220]. Разведывательную работу на советской территории вели и прибалтийские спецслужбы. Так, по заданию эстонского Генштаба в Москву с разведывательной миссией в 1921 г. был направлен Р. Бирк, имевший официальное прикрытие в качестве атташе эстонской миссии. Бирк оказался вовлечен в операцию «Трест» и вскоре начал сотрудничать с ВЧК, причем его сотрудничество с советскими спецслужбами продолжалось на протяжении полутора десятилетий[1221].

На Дальнем Востоке активную разведывательную деятельность вели американцы и японцы. Американская разведка в качестве прикрытия использовала такие организации, как Международный Красный Крест, YMCA (Христианский союз молодых людей), Американское бюро печати, различные коммерческие предприятия. По некоторым данным, численность японской агентуры достигала 4000 человек[1222]. С ними боролись как красные, так и белые контрразведчики. В частности, ряд японских агентов был задержан на территории белой Сибири контрразведкой Колчака[1223]. Агентами иностранных государств нередко становились противники большевиков, даже из среды русских офицеров-патриотов. Так, например, с японской разведкой сотрудничал бывший полковник Н.П. Корзун, занимавший пост начальника военно-топографического отдела штаба Иркутского военного округа[1224]. Однако, как и в большой Гражданской войне, участники тайной войны из числа бывших офицеров оказались по разные стороны баррикад. Так, с ВЧК против японской разведки сотрудничал бывший штабс-капитан А.Н. Луцкий, владевший японским языком. В период Гражданской войны он оказался в рядах колчаковцев, где, если верить официальной ведомственной истории российской внешней разведки, работал в интересах сибирских партизан. В мае 1920 г. Луцкий был казнен японцами или казаками вместе с легендарным большевиком С.Г. Лазо.

Итоги борьбы спецслужб в период Гражданской войны оказались неутешительными для каждой из сторон. Этот период был, образно выражаясь, детством отечественных спецслужб. Спецслужбы красных и белых находились еще на стадии своего зарождения и становления, профессионализм их сотрудников был невелик.

Казалось бы, в отношении разведывательной деятельности огромное преимущество было у белых, разведчики которых обладали высоким образовательным цензом и должностным статусом и, что особенно важно, полностью соответствовали критериям назначения на руководящие посты в РККА. Бывший офицер-генштабист, будучи тайным сторонником белых, мог легко выдвинуться на самый верх советской военной иерархии. Такие случаи действительно имели место. В то же время ни один советский агент, не будучи кадровым офицером старой армии в достаточно высоких чинах, не мог рассчитывать на подобную карьеру в белом лагере. Тем не менее белым такая асимметрия не помогла.

В наибольшей степени критериям профессиональных разведчиков и контрразведчиков соответствовали бывшие офицеры Генерального штаба, однако в красном лагере они оказались отстранены от разведывательной и контрразведывательной работы в пользу более лояльных с точки зрения большевиков людей. Драгоценные кадры профессиональных разведчиков разбазаривались и бездумно уничтожались. Разумеется, пострадал профессионализм.

Успешной следует признать разведывательную деятельность большевистского подполья в белом тылу, хотя это подполье состояло не из военных профессионалов. Этот канал информации был очень важен для большевиков, а вследствие колоссальной идейности и фанатизма подпольщиков приносил ощутимые результаты. Однако белая контрразведка вела с подпольем беспощадную борьбу и в случае обнаружения подпольщиков их участь была незавидной.

Но работа советской военной контрразведки этого периода не выдерживает критики. Особый отдел ВЧК вместо выявления подлинной агентуры белых занимался арестами и запугиванием невинных военспецов, чем причинил серьезный вред делу военного строительства в Красной армии. Атмосфера чекистского произвола угнетающе действовала на бывших офицеров и не останавливала перебежчиков и предателей, а, наоборот, толкала военспецов на измены. Даже наиболее успешные с позиций официальной ведомственной истории спецслужб операции, как, например, раскрытие подпольной антибольшевистской организации «Национального центра», вызывают больше вопросов, чем дают ответов. О таких сфабрикованных по заказу большевистского руководства делах, как «дело» Полевого штаба РВСР, и говорить не приходится.

Советские контрразведчики не смогли ликвидировать ни одного крупного действующего белого агента в РККА из числа бывших офицеров Генерального штаба. Даже руководитель подпольной военной организации «Национального центра» в Москве бывший генерал Н.Н. Стогов смог бежать из-под ареста к белым, причем арестован он был отнюдь не тогда, когда по должностному статусу мог нанести красным наибольший ущерб. Зато добросовестно служивших красным военспецов чекисты арестовывали с завидной регулярностью, что в обстановке острейшей нехватки в РККА кадров с высшим военным образованием было просто преступным.

Достижения профессионалов-генштабистов, работавших в советских штабах на противника, тоже были скромными. В своих отчетах перед белым командованием они расписывали грандиозные успехи – срыв целых операций РККА, содействие наступлению белых, задержку формирования советских дивизий, дезорганизацию тыла и даже разжигание конфликтов в советском руководстве. Но проверить правдивость этих заявлений сегодня довольно затруднительно, тем более что они касаются тех аспектов, которые, как правило, не документировались (конфликты, межличностные отношения) или были длительными по времени процессами с множеством разнообразных взаимовлияющих факторов (мобилизация, передислокация войск). При этом очевидно естественное стремление любых агентов к преувеличению своих заслуг на поприще тайной войны. Белое командование также довольно скептически относилось к разрушительным возможностям своих сторонников в РККА. Очевидно, что в антибольшевистском подполье состояло абсолютное меньшинство военспецов, тогда как десятки тысяч добросовестно служили новому режиму, что и предопределило победу красных в Гражданской войне.

Работа белой контрразведки, несмотря на ряд успешных операций, осложнялась общим разложением и хаосом белого тыла. Разложение затронуло и контрразведчиков, нередко воспринимавших свои особые полномочия как средство личного обогащения или злоупотребления властью.

Казалось бы, более профессиональными должны были быть уже давно сформировавшиеся спецслужбы интервентов – Великобритании, Франции. Однако и они потерпели в Советской России ряд крупных провалов и особенными успехами похвастаться не могли. Куда меньше шансов на успех было у национальных спецслужб государств, возникших на развалинах Российской империи (за исключением явно выделявшейся на общем фоне польской разведки).

Белая разведка испытывала серьезные кадровые, финансовые, организационные проблемы, но основная трудность лежала в иной плоскости. Ключевой проблемой белых оказалось фатальное непонимание и недооценка серьезности противостоявшего им врага. Белая разведка вплоть до конца Гражданской войны регулярно предрекала скорый крах большевистского режима, рассуждала о его нежизнеспособности. Однако свою нежизнеспособность продемонстрировали как раз белые режимы. Белогвардейские разведчики на всем протяжении Гражданской войны продолжали смотреть на противника сквозь розовые очки, не видели в большевистском лагере ничего, кроме пресловутого «красного террора», старательно не замечали ни эволюции большевиков, ни значительного совершенствования их административного и карательного аппарата в период 1917–1920 гг., не ориентировались в нюансах их политической деятельности. Подобная недальновидность была присуща не только белым разведчикам, но и белым вождям и военачальникам, обладавшим общностью мышления старых кадровых офицеров. Неудивительно, что работа выдающихся одиночек – крупных белых агентов в советских штабах не смогла принести ощутимой пользы белым. Разумеется, нельзя говорить о том, что советская разведка или контрразведка переиграла белую. Каждая из сторон имела свои успехи и провалы, однако определяющую роль в победе большевиков сыграли отсутствие у них шаблонности, новизна мышления, способность и готовность учиться, в том числе на собственных ошибках, воспринимать и перерабатывать новые идеи. Закостеневшие в традиционализме белые оказались на это неспособны.

Для оценки итогов Гражданской войны и всего советского периода истории России важно детально разобраться в причинах победы большевиков и Красной армии в той войне. Эти причины особенно ярко прослеживаются при сравнительном анализе военной политики большевиков и их противников.

Во главе белых армий стояли в основном старшие офицеры и генералы старой армии. Красные тоже сумели привлечь в свои ряды дореволюционный командный состав, однако обоснованно никогда ему не доверяли всей полноты военной власти, не говоря о власти политической. Военной политикой Советской России руководили сами большевики, а не их военные специалисты. Как показала практика Гражданской войны, большевики оказались лучшими организаторами по сравнению со старым офицерством, которое традиционно отличалось отсутствием инициативы, инертностью и следованием шаблонам. Полковник А.А. фон Лампе писал о генерале А.И. Деникине: «Хотя Деникин и очень порядочный человек, но несомненно узкий и никакого государственного масштаба не имеет… это не диктатор и не повелитель, это честный исполнитель, хотя бы и своих собственных решений, но и только»[1302]. В Красной армии над такими честными исполнителями, даже на уровне высшего комсостава, стояло более чем энергичное политическое руководство, которое успешно занималось координацией политических и военных задач и подталкивало военспецов к активной работе. Политическое руководство белого лагеря было представлено деятелями либерального и эсеровского толка, оказавшимися еще по опыту 1917 г. абсолютно неспособными к созидательной государственной работе в условиях кризиса и обладавшими сомнительной репутацией в глазах офицерского корпуса[1303].

Большевики тоже неоднозначно воспринимались офицерством, но при этом многие представители первого эшелона большевистской партии за время Гражданской войны проявили выдающиеся организационные способности и недюжинную энергичность, чего нельзя сказать о политической элите их противников. Деятельность военного и гражданских ведомств Советской России с 30 ноября 1918 г. координировал Совет рабочей и крестьянской обороны во главе с В.И. Лениным. Не имея опыта государственного управления, Ленин сумел обеспечить удержание власти в своих руках и подавить оппозицию в партийной верхушке, определял стратегическое развитие государства и его армии на длительную перспективу, наладил стабильную работу центрального аппарата управления, способствовал успешной организации советского тыла. Стоявший во главе РВСР и Наркомата по военным и морским делам Л.Д. Троцкий, не будучи военным специалистом, сумел фактически с нуля организовать Красную армию, превратив ее в эффективную и мощную вооруженную силу. Член ЦК и член РВСР И.В. Сталин выправлял положение на проблемных фронтах, требовавших немедленного вмешательства и принятия чрезвычайных мер, внес вклад в боевое обеспечение РККА. «Профессиональный революционер» А.И. Рыков на постах чрезвычайного уполномоченного Совета рабочей и крестьянской обороны по снабжению РККА и председателя ВСНХ сыграл крупную роль в организации продовольственного обеспечения РККА, в деле национализации, централизации и налаживания работы советской военной промышленности. При этом аппарат чрезвычайного уполномоченного к 1921 г. насчитывал всего около 500 человек[1304].

Вот как характеризовал Рыкова резко антибольшевистски настроенный невозвращенец бывший заместитель наркома внешней торговли Г.А. Соломон (Исецкий): «Рыков, во всяком случае, представляет собой крупную фигуру в советском строе… считаю его человеком крупным, обладающим настоящим государственным умом и взглядом. Он понимает, что время революционного напора прошло. Он понимает, что давно уже настала пора сказать этому напору “остановись!” и приступить к настоящему строительству жизни… Человек очень умный и широко образованный, с положительным мышлением, он в Советской России не ко двору…»[1305] Разумеется, последнее суждение объясняется разоблачительным пафосом автора по отношению к советской системе.

Обратимся к тем оценкам, которые давали советскому руководству офицеры русской армии – люди, не испытывавшие к ним никакого пиетета, уважение которых большевикам нужно было еще завоевать. Интересно наблюдение из дневника противника большевиков полковника фон Лампе от 18 (31) мая 1920 г.: «В Трапезунде кричат: “Да здравствует Ленин, Энвер и Таалат!” Люди сумели распространить свое влияние и на Азию! Я нахожу, что в интенсивности работы мы, старый господствующий класс, оказались совершенно неспособными!»[1306] Такое признание со стороны врага дорогого стоит!

Советский главком, бывший полковник С.С. Каменев, дал следующую оценку высшего звена политработников РККА периода Гражданской войны: «Исключительный подбор членов РВС фронтов, армий и комиссаров дивизий и частей положительно бросался в глаза. Нужно было большое знание качеств тех товарищей, которые получали ответственные назначения в Красной армии, и Владимир Ильич знал каждого из них.

Ближе я знал членов РВС фронта и армий, почему мои впечатления складывались главным образом по этим товарищам. Знакомство этих товарищей с военным делом меня, достаточно искушенного в этой специальности, сплошь и рядом удивляло. В отношении же их боевых качеств: самоотверженности, находчивости, решимости, смекалистости – они были положительно выкованы и закалены по одной школе, по одному образцу. Можно было бы привести тысячи примеров, подтверждающих сказанное. Самым же веским доказательством является то, что многие из членов РВС были позднее назначены командующими армиями и хорошо справлялись с делом управления войсками. Очень многие комиссары частей заняли посты командиров этих частей и были прекрасными командирами»[1307]. И хотя за этой высокой оценкой вполне могло скрываться стремление польстить большевистской верхушке, факт остается фактом.

Удивительно похожую оценку командовавшему войсками Московского военного округа большевику Н.И. Муралову дал бывший генерал-майор В.К. Гондель: «Как в первый, так и во все последующие мои доклады Муралову, я удивлялся, как этот, совершенно не военный человек, быстро разбирался в специально хозяйственно-административных вопросах, быстро давал им правильную оценку и делал краткое, энергичное и верное резюме»[1308]. Эти свидетельства не могут не привести к выводу о выдающихся организационных способностях и серьезном интеллектуальном потенциале высшего большевистского военно-политического руководства.

Аналогично выглядит характеристика М.В. Фрунзе его многолетним соратником, бывшим генерал-майором Ф.Ф. Новицким. По мнению Новицкого, Фрунзе «обладал удивительной способностью быстро разбираться в самых сложных и новых для него вопросах, отделять в них существенное от второстепенного и затем распределять работу между исполнителями сообразно со способностями каждого. Он умел и подбирать людей, как бы чутьем угадывая, кто на что способен…»[1309]

Важнейшим фактором победы большевиков было, с одной стороны, их внутреннее единство (единый военно-политический центр и, несмотря на отдельные разногласия, единство партийной доктрины, а также установленное декретом от 1 июня 1919 г. военное и хозяйственное единство социалистических республик, позволявшее интегрировать в эту систему новых союзников). Подобного единства не было в антибольшевистском лагере, погрязшем во внутренних конфликтах и противоречиях. С другой стороны, на победу работала способность большевиков идти на компромиссы и временные союзы даже с враждебными силами. Например, такой временный союз у большевиков существовал с анархистами «комбрига», как его именовали в РККА, Н.И. Махно, которых красное командование безуспешно пыталось весной 1919 г. инкорпорировать в РККА путем введения твердой дисциплины (достичь этого Троцкий рассчитывал путем присылки в «анархистские банды» махновцев отрядов партработников, чекистов, матросов и рабочих)[1310]. Аналогичный союз красные были готовы заключить в конце 1919 г. даже с лидером украинских националистов С.В. Петлюрой[1311]. Военно-политический союз красные заключили и с башкирскими националистами, позднее лишив их самостоятельности и упразднив башкирскую армию[1312]. На протесты башкирского лидера А.-З. Валидова Ленин ответил: «Договор, подписанный с вами, никого ни к чему не обязывает – это просто клочок бумаги… Не к лицу вам спорить о бумаге, которая некогда вынужденно была подписана…»[1313] Даже если эти слова позднее приписал Ленину сам башкирский лидер, они достаточно точно отражают отношение большевиков к своим временным попутчикам.

Как свидетельствовал впоследствии Л.Д. Троцкий, «Ленин, как и я, не был военным. Но мы пытались решать военные вопросы при помощи нашего хорошего марксистского образования, жизненного опыта и, с позволения сказать, здравого смысла»[1314].

Сильной стороной Троцкого как вождя Красной армии, несмотря на отсутствие у него военного образования, было четкое понимание стратегии Гражданской войны. В этом вопросе он значительно превосходил даже старых военных специалистов с академическим образованием, которые плохо понимали социальную природу Гражданской войны. Это превосходство Троцкого особенно ярко проявилось в ходе дискуссии о советской стратегии на Южном фронте летом – осенью 1919 г., когда главком Каменев спланировал нанесение главного удара при наступлении через казачьи районы, где красные столкнулись с ожесточенным сопротивлением местного населения. Тем временем белые добились значительных успехов на главном для них курском направлении, чем поставили под угрозу само существование Советской России. Идея Троцкого заключалась в том, чтобы отделить казаков от добровольцев путем нанесения главного удара именно на курско-воронежском направлении. Однако тогда партийное руководство его не поддержало[1315]. В конце концов, РККА перешла к реализации плана Троцкого, но это произошло лишь после несколько месяцев бесплодных попыток воплотить в жизнь план Каменева.

На угрожаемые участки фронта в годы Гражданской войны регулярно отправлялись высшие партийные руководители, не исключая членов Политбюро ЦК (например, Троцкого и Сталина). Обычно эти меры давали положительный результат, особенно в случае Троцкого, который показал себя талантливым организатором, понимавшим природу Гражданской войны и методы управления в ее условиях, а также человеком, умевшим находить общий язык с военспецами.

В чем был смысл подобных командировок при том, что на этих фронтах и так имелись свои военные и политические руководители? Чрезвычайные комиссары ЦК выполняли функции прямого управления на местах, которое является отечественной исторической традицией. Троцкий позднее вспоминал о своих поездках на фронты: «Оглядываясь на три года Гражданской войны и просматривая журнал непрерывных своих поездок по фронту, я вижу, что мне почти не пришлось сопровождать победоносную армию, участвовать в наступлении, непосредственно делить с армией ее успехи. Мои поездки не имели праздничного характера. Я выезжал только на неблагополучные участки, когда неприятель прорывал фронт и гнал перед собою наши полки. Я отступал с войсками, но никогда не наступал с ними. Как только разбитые дивизии приводились в порядок и командование давало сигнал к наступлению, я прощался с армией для другого неблагополучного участка или возвращался на несколько дней в Москву, чтоб разрешить накопившиеся вопросы в центре»[1316].

«Конечно, этот метод нельзя назвать правильным, – отмечал Троцкий в другой своей работе. – Педант скажет, что в снабжении, как и во всем вообще военном деле, важнее всего система. Это правильно. Я сам склонен грешить скорее в сторону педантизма. Но дело в том, что мы не хотели погибнуть прежде, чем нам удастся создать стройную систему. Вот почему мы вынуждены были, особенно в первый период, заменять систему импровизациями, чтобы на них можно было в дальнейшем опереть систему»[1317].

Например, чем занимался Троцкий в период обороны Петрограда осенью 1919 г.? Документы свидетельствуют о том, что он обеспечивал своим авторитетом поставку всего необходимого для оборонявшей «Колыбель революции» 7-й армии, то есть занимался проблемами снабжения армии, решал кадровые вопросы, осуществлял стратегическое планирование (например, выдвинул весьма дельные предложения по превращению Петрограда в неприступную крепость[1318] или заблаговременно поднял вопрос о перспективах отношений с эстонцами при разгроме армии Юденича и отходе ее в Эстонию) и общее верховное управление, а также наставлял военное и политическое руководство и, как отмечал сам Троцкий, давал «толчок инициативе фронта и ближайшего тыла»[1319]. Помимо этого Троцкий со свойственной ему кипучей энергией проводил митинги, произносил речи, писал статьи. Польза от его присутствия в Петрограде была несомненной.

Сам Троцкий писал о достижениях первых дней под Петроградом: «Командный состав, втянувшийся в неудачи, пришлось перетряхнуть, освежить, обновить. Еще большие перемены произведены были в комиссарском составе. Все части укреплялись изнутри коммунистами.

Прибывали и отдельные свежие части. На передовые позиции выброшены были военные школы. В два-три дня удалось подтянуть совсем опустившийся аппарат снабжения. Красноармеец плотнее поел, сменил белье, переобулся, выслушал речь, встряхнулся, подтянулся и – стал другим»[1320].

Любопытно, что уже в это время Троцкий выработал универсальную формулу побед в Гражданской войне. 16 октября 1919 г. он писал бывшему генералу Д.Н. Надежному, которому было поручено командование 7-й армией: «Как всегда в подобных случаях, мы и на этот раз достигнем необходимого перелома при помощи мер организационного, агитационного и карательного характера»[1321]. Подобные суждения свидетельствуют о глубоком понимании Троцким методов достижения успеха в боевых операциях Гражданской войны. Хотя Троцкий в этой фразе несколько упростил слагаемые военного успеха красных, попробуем комплексно рассмотреть, что же они собой представляли.

Основными принципами, приведшими большевиков к военному успеху в Гражданской войне, были: системность, масштабность и строгая централизация. Несмотря на исключения, только подтверждавшие правило, эти принципы у большевиков касались практически всех военных и связанных с ними вопросов.

Важным преимуществом нового режима стала возможность опереться на готовый аппарат управления старой армии. Так, например, штаб Высшего военного совета активно пополняли бывшие чины Ставки Верховного главнокомандующего, а позднее на основе штаба совета возник Полевой штаб РВСР. Фронтовые и армейские штабы старой армии использовались большевиками при формировании управлений военных округов[1322]. Конечно, бюрократизация большевистского военного аппарата была немалой (штат одного только Всероссийского главного штаба к 15 сентября 1920 г. предусматривал 4247 сотрудников[1323], к 1 января 1922 г. штатный состав центральных органов военного управления включал уже 12 583 должности, а окружные управления предусматривали еще 31 492 должности[1324]), однако, например, создание параллельных структур, таких, как Полевой штаб РВСР и Всероссийский главный штаб, имело свои преимущества. Первый сосредотачивался на работе фронта, а второй – на военном строительстве в тылу.

21 марта 1918 г. в Красной армии было отменено выборное начало. 22–23 марта 1918 г. на совещании Высшего военного совета, на котором председательствовал помощник военного руководителя С.Г. Лукирский, было принято решение о том, что основным соединением РККА станет дивизия. В двадцатых числах апреля 1918 г. были опубликованы штаты частей и соединений. В те же дни была завершена работа над планом формирования и развертывания миллионной армии.

Как известно, эскалация Гражданской войны привела к отказу от добровольческих начал формирования РККА и принципов партизанства, чем был положен камень в основание будущей победы в Гражданской войне. Уже в начале июля 1918 г. V Всероссийский съезд Советов постановил, что каждый гражданин в возрасте от 18 до 40 лет должен защищать Советскую Россию. После этого фактически началось формирование массовой Красной армии. Весной 1918 г. в Советской России появились военные округа. Первоначально их было семь, а по мере расширения территории к сентябрю 1920 г. стало двенадцать. Вплоть до осени 1918 г. большевики еще не пришли к жесткой централизации в военных вопросах, в том числе в вопросе мобилизации, что вело к хаосу из-за самочинных действий местных властей. Тем не менее постепенно предпринимались значимые шаги, направленные на укрепление новой армии.

За период с июля по ноябрь 1918 г. была налажена работа местных военных комиссариатов (до 7000 волостных, 385 уездных, 39 губернских и 7 окружных[1325]). Но первых настоящих успехов в военном строительстве удалось добиться лишь к концу 1918 г., когда РККА включала уже 13 полевых армий, а на фронтах действовали 42 стрелковых и 3 кавалерийских дивизии[1326]. Наличие в дивизиях таких единиц, как стрелковые бригады, повышало оперативные возможности РККА. Серьезным испытанием новой системы стало отражение наступления колчаковских армий на Восточном фронте весной 1919 г. За период с 1 апреля по 15 мая 1919 г. Восточный фронт получил около 50 тысяч бойцов, что предопределило разгром белых на этом направлении.

Думается, именно возможность долгосрочного стратегического планирования в вопросах военного строительства (элемент той же системности) стала еще одним из главнейших преимуществ большевиков. Фактически плановый подход большевиками практиковался как в народном хозяйстве, так и в военном деле, что не могло не приносить результата. Уже весной 1918 г. было намечено развертывание армии в 1 миллион человек[1327], что было достигнуто к февралю 1919 г., а в конце 1918 г. председатель Высшей военной инспекции Н.И. Подвойский с уверенностью озвучивал ленинский лозунг, выдвинутый в письме объединенному заседанию ВЦИК и Моссовета с представителями фабрично-заводских комитетов и профсоюзов от 3 октября 1918 г. о необходимости трехмиллионной Красной армии[1328]. И эта цель через год была достигнута. В 1918–1920 гг. у красных была полная возможность последовательно реализовывать заранее намеченные планы развития армии и военной промышленности. У белых, прежде всего из-за внутренних неурядиц и разногласий, особенно периода 1918 г., последовательное долгосрочное планирование было практически неосуществимым.

В среднем РККА получала ежемесячно на пике Гражданской войны (весна – осень 1919 г.) по 130 тысяч бойцов[1329]. Эта цифра вполне сопоставима с общей численностью войск Деникина или Колчака. Всего с 15 мая по 1 октября 1919 г. в действующую армию по документам Всероссийского главного штаба было отправлено около 585 тысяч человек[1330]. Как отмечал главком Каменев, в советском военно-политическом руководстве существовало «твердое желание перейти в деле формирований от кустарных приемов к более организованным, скажем, “фабричным”»[1331]. Иными словами, речь шла о постановке вопроса с пополнениями на поток. И большевики в этом преуспели. Неудивительно, что один из деникинских офицеров вспоминал о событиях февраля 1920 г.: «Несметные полчища конницы и пехоты начали атаковать наши позиции, и ввиду слабости наших сил и очень ограниченного количества бойцов нам пришлось отступать дальше»[1332].

Подготовка запасных войск и пополнений в РККА также была возведена в систему. Первоначально запасные части создавались непосредственно при дивизиях. Параллельно велась работа по формированию запасных частей в военных округах. Однако из 11 стрелковых дивизий, формирование которых началось летом 1918 г., к концу года в распоряжении главного командования оставалось только три[1333], остальные растаяли в боях. В марте 1919 г. в военных округах были сформированы управления запасных войск. В Поволжье в августе 1919 г. была развернута запасная армия, отправившая в действующую армию 2 стрелковых и 2 кавалерийских дивизии, 26 стрелковых и 4 кавалерийских бригады, 4 стрелковых и 16 кавалерийских полков, 30 эскадронов, 20 артдивизионов, 17 батарей, свыше 200 маршевых батальонов, 12 пулеметных команд, авиаотряд, понтонный батальон и т. д. В среднем через запасную армию прошло 34 % всех пополнений[1334]. Помимо подготовки запасных частей эта армия занималась также подавлением беспорядков в тылу[1335]. Запасные армии вскоре стали создаваться при фронтах (всего четыре). В июле 1920 г. началось формирование запасных бригад. Белым до такой системности было очень далеко.

На протяжении 1918–1920 гг. Красная армия постепенно крепла и усиливалась. В октябре 1918 г. большевики могли выставить 30 пехотных дивизий, а в сентябре 1919 г. – уже 62. В начале 1919 г. имелось только 3 кавалерийские дивизии, а в конце 1920 г. – уже 22. Весной 1919 г. армия насчитывала порядка 440 тысяч штыков и сабель при 2000 орудий и 7200 пулеметах только в боевых частях[1336], а общая численность превысила полтора миллиона человек. Тогда было достигнуто превосходство в силах над белыми, которое с каждым днем все увеличивалось. К концу 1919 г. РККА включала уже 17 армий. К осени 1920 г. в РККА было разработано 29 различных уставов, еще 28 находились в работе.

При этом Троцкий отмечал, что «создать крепкую армию нельзя с налету. Затыкая и штопая дыры на фронте, делу не поможешь. Переброска отдельных коммунистов и коммунистических отрядов в наиболее опасные места может только на время улучшить положение. Спасение одно: преобразовать, реорганизовать, воспитать армию путем упорной, настойчивой работы, начиная с основной ячейки, с роты, и поднимаясь выше через батальон, полк, дивизию; наладить правильное снабжение, правильное распределение коммунистических сил, правильные взаимоотношения командного состава и комиссаров, обеспечить строгую исполнительность и безусловную добросовестность в донесениях[1337]»[1338].

Таким образом, секрет успеха Троцкого заключался далеко не только в количестве штыков. Росло и качество армии, приобретшей обширный боевой опыт, крепла дисциплина. Бывший офицер Н.В. Воронович вспоминал о событиях 1920 г. в районе Сочи: «Впервые после 1918 года я увидел красноармейцев и был поражен их дисциплинированностью и военной выправкой, так резко отличавшей их от прежних разнузданных, необученных и наводивших страх даже на самих комиссаров, солдат красной гвардии.

Через некоторое время по приезде в Сочи я имел возможность еще более убедиться в коренной реорганизации Красной армии, которая нисколько не отличалась, а в некоторых отношениях была даже лучше организована, чем прежняя дореволюционная русская армия»[1339].

И действительно, дореволюционные начала, особенно в дисциплине, активно насаждались в новой армии усилиями ветеранов Первой мировой, прежде всего из нижних чинов, не боявшихся, в отличие от бывших офицеров, обвинений в принадлежности к контрреволюционерам и потому не стеснявшихся в средствах. Еще один мемуарист, бывший офицер, участник Белого движения П. Макушев, вспоминал о событиях 1920 г.: «Я узнал, что дисциплина в Красной армии строгая, и зуботычина, каковой наградил начдив Дыбенко писаря, который говорил с ним, имея папиросу в зубах, свидетельствовала, что личность совершенно на другом плане»[1340]. Ему же принадлежит и еще одно интересное свидетельство: «В первое время Майкоп отличался оживленностью и новизною ощущений: всюду плакаты, воззвания и пр., много новых лиц, по преимуществу военных. По главной улице проходит конница, бригада в полном составе. “Куда деникинской коннице до этой…”, – слышу сзади в толпе голос. Оборачиваюсь и… удивлению нет границ: в говорившем узнаю одного из помощников атамана М[айкопского] отдела. Потом его и всех оставшихся офицеров забрали и отвезли в концентрационный лагерь»[1341].

К 1 января 1920 г. РККА на фронте и в тылу насчитывала 3 миллиона человек[1342]. К 1 октября 1920 г. при общей численности РККА в 5 498 тысяч человек на фронтах находилось 2 361 тысяч человек, 391 тысяч в запасных армиях, 159 тысяч в трудовых армиях и 2 587 тысяч – в военных округах[1343]. К 1 января 1921 г. РККА насчитывала 4 213 497 едоков, а боевой состав включал 1 264 391 человек, или 30 % от общего количества[1344]. На фронтах находились 85 стрелковых дивизий, 39 отдельных стрелковых бригад, 27 кавалерийских дивизий, 7 отдельных кавалерийских бригад, 294 легких артдивизиона, 85 гаубичных артдивизионов, 85 полевых тяжелых артдивизионов (всего 4888 орудий разных систем)[1345]. Всего в 1918–1920 гг. в Красную армию были призваны 6 707 588 человек[1346].

Успех советской мобилизации ярко обрисовал Л.Д. Троцкий: «Пока у них, у Дутова, Колчака, Деникина, были партизанские отряды из наиболее квалифицированных офицерских и юнкерских элементов, до тех пор они развивали большую ударную силу по отношению к их числу, ибо, повторяю, это элемент большого опыта, высокой военной квалификации. Но когда тяжелая масса наших построенных на мобилизации полков, бригад, дивизий, армий вынудила их самих перейти к мобилизации крестьян, чтобы массу противопоставить массе, тут заработали законы классовой борьбы. И мобилизация превратилась у них во внутреннюю дезорганизацию, вызвала работу сил внутреннего разрушения. Чтобы это проявить, вскрыть на деле, понадобились только удары с нашей стороны»[1347].

Важным преимуществом РККА была ее сравнительная социальная однородность (к концу Гражданской войны, на сентябрь 1922 г., в РККА служили 18,8 % рабочих, 68 % крестьян, 13,2 % прочих[1348]), тогда как белые армии имели более пестрый состав.

Большевики к осени 1919 г., несмотря на отсутствие поддержки казачества, почти полностью оказавшегося в антибольшевистском лагере, сумели создать у себя стратегическую конницу, сведенную первоначально в конный корпус, а затем и в Конную армию и ряд кавалерийских дивизий и бригад. К ноябрю 1919 г. красная конница насчитывала в своих рядах уже 447 тысяч человек (в ноябре 1918 г. – только 223 тысячи)[1349].

Мобилизованы были и командные кадры в лице десятков тысяч «классово чуждых» бывших офицеров. В ноябре 1918 г. был издан приказ РВСР о призыве всех бывших обер-офицеров до 50 лет, штаб-офицеров до 55 лет и генералов до 60 лет. По итогам этого приказа РККА получила порядка 50 тысяч военных специалистов. Общая численность военспецов РККА была еще выше (к концу 1920 г. – до 75 тысяч человек[1350]), но позднее стала сокращаться (по данным на 1922 г. уже только 21 500 человек[1351]). Привлечение большевиками в армию многомиллионной крестьянской массы, квалифицированных командных кадров, представленных бывшими офицерами, а также политработников-коммунистов, контролировавших военспецов, предопределило успех красных. В сочетании этих трех составляющих была сила, а не слабость новой армии. Стоит отметить, что значительной части крестьянства Красная армия казалась своей, обеспечивающей защиту крестьянских интересов (особенно в связи с непосредственной угрозой прихода белых и возвращения помещиков[1352]). Многие офицеры также служили в Красной армии идейно, уже по патриотическим соображениям борьбы с интервентами и врагами России[1353]. В высокой идейности самих большевиков сомневаться не приходится. В итоге крестьянство обеспечило армии массовость, офицерство – военный профессионализм, а большевики – решительность, революционный дух и политический контроль.

Использование военспецов сопровождалось рядом важных ограничений. Например, уже с 1918 г. на ответственных должностях в одном учреждении или штабе запрещалось служить близким родственникам[1354].

Особую роль в деле создания Красной армии сыграли сотни бывших офицеров Генерального штаба, служивших красным не за страх, а за совесть. По свидетельству советского главкома бывшего полковника И.И. Вацетиса, «среди лиц Генерального штаба, особенно занимающих высшие ответственные посты, чувствуется большая усталость, нервная издерганность и упадок энергии. На них смотрят как на необходимое зло, которое временно необходимо использовать, а потом выбросить за борт, как выжатый лимон. Тем успехом, который нам удалось достичь при создании Красной армии и привождении ее на ратное поле, мы обязаны почти исключительно тому, что мне удалось в сентябре 1918 года поставить в ряды действующей армии на ответственные штабные должности, а равно и на крупные командные посты, лиц с академическим образованием и бывших офицеров Генерального штаба с большим научным и командным опытом старой армии. Без них, само собой разумеется, у нас не было бы никакой Красной армии и не было бы тех успехов, которых мы достигли. Это необходимо признать, и это колоссальнейшая заслуга бывших офицеров Генерального штаба…»[1355] С этой точкой зрения, делая поправку на самовосхваление Вацетиса, нельзя не согласиться.

Красные военачальники, в отличие от белых, не отвлекались на решение многочисленных вопросов, находившихся в компетенции местной гражданской администрации, а целиком сосредотачивали свое внимание на боевых операциях. Еще одним важным преимуществом РККА была возможность выдвижения в ее рядах на руководящие посты «народных полководцев» – способных военных руководителей, например из числа бывших унтер-офицеров, что было практически невозможно в белом лагере. Эта категория командного состава была представлена такими фигурами, как В.И. Чапаев, С.М. Буденный, О.И. Городовиков, М.М. Лашевич и др.

Такой подход имел и свои минусы в виде невысокого образовательного ценза рекрутируемых командиров, хотя многие из них за годы Гражданской войны приобрели ценный практический опыт. К 1921 г. 41,55 % командиров всех уровней до командиров взводов включительно вовсе не имели военного образования или же имели образование в пределах учебной команды, 26,17 % окончили командные курсы и школы, 24,99 % были офицерами военного времени старой армии, 3,71 % кадровыми офицерами старой армии, 0,28 % окончили старую академию Генштаба и 0,11 % академию Генштаба РККА[1356]. Таким образом, массовая армия была создана большевиками при наличии в ней почти половины командиров без надлежащей подготовки – высококвалифицированные специалисты просто растворились в бескрайнем море командного состава, необходимого для такой армии. Справедливости ради, по тем же данным, в высшем комсоставе бывшие офицеры составляли более 70 % общего числа командиров, в старшем комсоставе – около 58 %. Коммунисты в высшем комсоставе составляли 41,1 %[1357].

Красные умело распоряжались и пленными белыми офицерами. После пленения такие офицеры ставились на особый учет (местный и центральный – в штабах округов и армий и во Всероссийском главном штабе соответственно), в обязательном порядке подвергались обработке на специальных ускоренных курсах политической подготовки (каждые курсы на 1000 человек) и призывались в армию, причем во избежание проблем служить должны были не на том фронте, где попали в плен. Например, перебежчики из Северо-Западной армии генерала от инфантерии Н.Н. Юденича в декабре 1919 г. отправлялись служить на Восточный фронт[1358].

Вот что вспоминал ветеран Отдельной Оренбургской армии полковник Н.Н. Лесевицкий, позднее попавший в РККА: «Отношение было чисто братское… Я да и все мы должны были быть и были поражены и изумлены власть[ю] зверей и насильников, какими мы представляли себе большевиков, людей, которые наслаждаются видом крови и залили ею Россию; мы встретили великодушного противника, сразу забывшего все наши вины и давшего почти каждому из нас возможность работать. Арестованы и препровождены в центр были очень немногие из нас и то исключительно люди, так или иначе причастные к контрразведке…»[1359]

Продуманностью отличались и другие вопросы в отношении пленных. Например, общее число бывших белых офицеров в одной части не должно было превышать 15 % наличного комсостава. Запрещалось назначать офицеров на службу в ту местность, где произошло пленение или добровольная сдача, предписывалось также избегать назначений по месту рождения или постоянного жительства[1360]. Особо отмечалось, что недопустимо отступать от этого принципа в отношении казаков. В течение первого года службы бывшие белые офицеры не имели права пользоваться отпуском, но в остальном обладали теми же правами, что и прочие командиры. По истечении года службы, если не происходило каких-либо эксцессов, они снимались с особого учета и далее уже могли продолжать служить на общих основаниях.

Похожих принципов большевики старались придерживаться и в отношении рядового состава – пленные и призывники не могли служить по месту пленения или призыва, в противном случае была велика вероятность дезертирства. Перешедшая на сторону красных летом 1919 г. Башкирская бригада была с этой целью направлена под Петроград. Пленных оренбургских казаков направляли на Юг России, на польский и врангелевский фронты. Существовали специальные распоряжения, регламентировавшие эту прописную истину, например, в отношении тех же пленных казаков. В августе 1919 г. этим правилом руководствовались и местные органы военного управления, в частности на Восточном фронте. В одном из документов прямо говорилось: «Окрвоенком[1361] всех поступивших в его распоряжение пленных и перебежчиков направляет в ряды Красной армии на любой из фронтов, за исключением того фронта, на котором совершено пленение или перебежка»[1362]. Трудно даже описать, сколько проблем и неудач из-за несоблюдения этих принципов испытали белые, особенно в казачьих областях.

Важнейшим контролирующим органом была Высшая военная инспекция. К сожалению, ее обширная и разнообразная деятельность, особенно в 1918–1919 гг., когда Красная армия только зарождалась, еще не получила должной оценки исследователей. Между тем достаточно беглого знакомства с огромным по своему объему архивным фондом инспекции в РГВА, чтобы понять, что ее работа была колоссальной и затрагивала все стороны строительства РККА. Именно благодаря Высшей военной инспекции советское военно-политическое руководство своевременно получало информацию о различных проблемах и недостатках в самых разных отраслях военного дела и могло своевременно решать эти вопросы. Высокопрофессиональной работе инспекции способствовало привлечение к работе в ней опытных и квалифицированных специалистов Генерального штаба.

Военные операции Красной армии отличались системностью. Как отмечал советский главком С.С. Каменев, «в войне современных больших армий для действительного разгрома противника нужна сумма непрерывных и планомерных побед на всем фронте борьбы, последовательно дополняющих одна другую и связанных между собою во времени… Наша 5-я армия была почти сведена на нет адмиралом Колчаком. Деникин произвел чуть ли не разгром всего правого фланга Южного фронта. Врангель растрепал до последнего нашу 13-ю армию. И все же победа осталась не за Колчаком, не за Деникиным и не за Врангелем. Победила та сторона, которой удалось суммировать свои удары, нанося таковые непрерывно и тем самым не позволив противнику залечить свои раны»[1363].

Нужно также учитывать, что блокада Советской России и успехи Деникина и Колчака в 1919 г. привели к ухудшению продовольственного положения красных и, наоборот, к улучшениям у белых. Отступление вело к потерям не только продовольствия, но и людских ресурсов, промышленности, вооружения и военной техники. Не случайно в ходе наступления силы и средства армий Деникина, несмотря на тяжелые бои, постоянно возрастали. Тем не менее сжатая до предела советская пружина сумела распрямиться и нанести мощный удар по своим противникам. Стоило начаться отступлению, как деникинская армия и ее ресурсы стали неумолимо таять. Горячий противник большевиков, участник Белого движения на Юге России полковник фон Лампе записал в дневнике осенью 1919 г. о стратегии красных и белых: «У них я все же вижу план – отход в центре и давление на фланги, а у нас решительно ничего – рви вперед и уверяй всех, что Красная армия, дающая контрудары в штыки, развалилась»[1364]. К сожалению для белых, Лампе был прав, авантюристическая стратегия не могла привести к успеху, а одних чудес храбрости было недостаточно.

Наконец, именно Красная армия и стоявшие за ней большевики в конечном итоге выступили собирателями земель бывшей Российской империи. Не случайно один из военспецов после разгрома Деникина в кругу бывших офицеров, в том числе недавних белогвардейцев, заявлял: «Нет, не деникинцы соберут русскую землю… мы соберем… Увидите, скоро пойдем за Грузией и Арменией»[1365]. И действительно скоро пошли.

Эти суждения перекликаются с провидческими оценками великого князя Александра Михайловича Романова в 1920 и 1933 гг.: «Когда ранней весной 1920-го я увидел заголовки французских газет, возвещавшие о триумфальном шествии Пилсудского по пшеничным полям Малороссии, что-то внутри меня не выдержало, и я забыл про то, что и года не прошло со дня расстрела моих братьев. Я только и думал: “Поляки вот-вот возьмут Киев! Извечные враги России вот-вот отрежут империю от ее западных рубежей!”. Я не осмелился выражаться открыто, но, слушая вздорную болтовню беженцев и глядя в их лица, я всей душою желал Красной армии победы… Мне было ясно тогда, неспокойным летом двадцатого года, как ясно и сейчас, в спокойном тридцать третьем, что для достижения решающей победы над поляками Советское правительство сделало все, что обязано было бы сделать любое истинно народное правительство. Какой бы ни казалось иронией, что единство государства Российского приходится защищать участникам III Интернационала, фактом остается то, что с того самого дня Советы вынуждены проводить чисто национальную политику, которая есть не что иное, как многовековая политика, начатая Иваном Грозным, оформленная Петром Великим и достигшая вершины при Николае I: защищать рубежи государства любой ценой и шаг за шагом пробиваться к естественным границам на западе! Сейчас я уверен, что еще мои сыновья увидят тот день, когда придет конец не только нелепой независимости прибалтийских республик, но и Бессарабия с Польшей будут Россией отвоеваны, а картографам придется немало потрудиться над перечерчиванием границ на Дальнем Востоке»[1366]. Пророчество великого князя сбылось раньше, чем он предполагал.

Важнейшим преимуществом Советской России была ее опора на промышленно и культурно развитый, густонаселенный центр страны. За спиной у белых была слаборазвитая сеть железных дорог (особенно на Севере и Востоке), упиравшаяся в море. В условиях дезорганизации белого тыла и отсутствия налаженного снабжения иностранные военные поставки морским путем не были в полной мере использованы противниками большевиков. В центре было не просто больше людей, центр обладал и значительным превосходством над окраинами в квалифицированных кадрах, в том числе военных. К тому же большевики получили в свое распоряжение фактически все органы высшего управления старой армии, что сразу позволило им опереться на готовый аппарат. Также под их контролем оказалась и прифронтовая полоса, по крайней мере Северного и Западного фронтов Первой мировой с сосредоточенными там военными запасами.

Подконтрольная большевикам территория центра обладала густой сетью железных дорог, тогда как, например, Колчак опирался на единственную Транссибирскую железнодорожную магистраль, антибольшевистские силы на Севере России также были вынуждены опираться на единственную железную дорогу. Наличие развитой транспортной сети, важное в условиях маневренной войны, позволяло большевикам действовать по внутренним операционным направлениям, осуществляя переброску сил, техники и запасов на угрожаемые участки. К примеру, в августе 1918 г. с Балтики на Волгу по Мариинской водной системе за 20 дней были переброшены четыре миноносца («Поражающий», «Прочный», «Прыткий» и «Ретивый»), часть из них составила ударную силу Волжской военной флотилии и уже через пять дней принимала участие в боях[1367]. Через боевую работу на нескольких фронтах прошли 71,5 % дивизий РККА[1368]. Однако недостатком центра помимо разрухи на транспорте было отсутствие топлива и сырья для промышленности, тогда как этими ресурсами как раз были богаты контролировавшиеся антибольшевистскими силами окраины.

При таких условиях вопрос снабжения РККА всем необходимым, включая продовольствие, фураж, топливо, оружие, боеприпасы, обмундирование, конский состав, технические средства и т. д., приобрел определяющее значение для исхода всей войны. Большевистские вожди прекрасно это понимали и действовали соответственно значимости вопроса. Прежде всего, в промышленности и снабжении был взят курс на централизацию производства и распределения, широкое применение чрезвычайных мер политики «военного коммунизма». Плановое снабжение РККА продовольствием осуществлялось за счет продразверстки, под которую в 1918 г. подпадали хлеб и зерновой фураж, а в 1919–1920 гг. все продукты сельского хозяйства при условии запрета торговли[1369]. В 1918 г. большевиками был проведен целый комплекс важнейших мероприятий: осуществлены национализация и мобилизация военной и других отраслей промышленности, централизовано управление ею, взяты на учет квалифицированные рабочие кадры, проведена в жизнь милитаризация труда (перевод рабочих и служащих на положение мобилизованных с прикреплением к предприятиям, самовольное оставление которых приравнивалось к дезертирству). На советской территории к сентябрю 1919 г. действовало 59 военных заводов, 330 предприятий обеспечивали интендантское снабжение армии. К маю 1920 г. красноармейским пайком обеспечивались 226 тысяч рабочих.

Для сравнения, антибольшевистские силы в своем распоряжении военных заводов практически не имели, рассчитывая на поставки союзников и трофеи. В Сибири военной промышленности не было вообще. Когда красные захватили Луганский патронный завод, казаки при отступлении сумели вывезти лишь 600 тысяч патронов и 200 тысяч руб.[1370] Ранее завод находился на территории независимой Украины и также был недоступен для белых. Кроме того, часть оборудования и запасов завода была вывезена немцами осенью 1918 г. при оставлении Украины[1371]. Пермский орудийный завод белые захватили лишь в конце 1918 г., но производительность его по сравнению с дореволюционным периодом резко упала. Немногочисленные имевшиеся в распоряжении белых предприятия работали из рук вон плохо, а ресурсы использовались нерационально.

Такой подход усугубляли внутренние разногласия, раздиравшие антибольшевистский лагерь. Наиболее вопиющий пример – события лета – осени 1918 г. в Поволжье, когда правительство Комуча из-за конфронтации с Временным Сибирским правительством предпочло все военные заводы и склады оставить красным, чем эвакуировать их на восток с перспективой отдать сибирякам. Красным тогда достались в Казани несколько тысяч пудов пороха и около сотни полевых орудий; в Симбирске – оборудование двух патронных заводов с запасом металла и полуфабрикатов на 100 миллионов патронов; в Иващенково – завод взрывчатых веществ, капсюльный завод, артиллерийские склады, запасы взрывчатых веществ на два миллиона снарядов, миллионы пустых и готовых снарядов, взрывателей, втулок и трубок; в Самаре – большой трубочный завод с запасом латуни на 700 тысяч пудов, пороховой завод и т. д.[1372] При отступлении от Орска, в районе которого заканчивалась железнодорожная линия, весной 1919 г. белые не смогли эвакуировать и бросили около 90 тысяч снарядов – фактически все запасы Отдельной Оренбургской армии[1373]. Красные, впрочем, также не смогли воспользоваться этими трофеями в полном объеме и были вынуждены половину уничтожить.

Данные о выпуске оружия и боеприпасов на советской территории в 1919 г. следующие. Было выпущено 460 055 винтовок, 77 560 револьверов, свыше 340 миллионов винтовочных патронов, 6256 пулеметов, 22 229 шашек, 152 трехдюймовых орудия, 83 трехдюймовых орудия других типов (зенитные, горные, короткие), 24 42-линейные скорострельные пушки, 78 48-линейных гаубиц, 29 шестидюймовых крепостных гаубиц, около 185 тысяч снарядов, 258 аэропланов (еще 50 отремонтировано). Эти цифры свидетельствуют об огромном потенциале советского военно-промышленного комплекса в это время. В 1920 г. выпущено было 426 994 винтовки (около 300 тысяч отремонтировано), 38 252 револьвера, свыше 411 миллионов винтовочных патронов, 4459 пулеметов, 230 трехдюймовых орудий, 58 трехдюймовых орудий других типов, 12 42-линейных скорострельных пушек, 20 48-линейных гаубиц, 35 шестидюймовых крепостных гаубиц, 1,8 миллиона снарядов[1374].

Все это производилось в условиях продовольственного, топливного и транспортного кризиса, нехватки сырья (латунь, свинец и т. д.), инструментов, квалифицированных рабочих, при колоссальной изношенности оборудования за время двух войн. По официальным данным, выпуск винтовок на Тульском и Ижевском заводах в 1919 г. составил 39 % выпуска 1916 г. (пик военного производства в дореволюционной России), в 1920 г. этот показатель снизился до 36 %[1375]. По производству пулеметов Тульский завод, являвшийся монополистом, в 1919 г. давал 57 % объема 1916 г., а в 1920 г. – 41,3 %. Намного хуже обстояло дело с выпуском револьверов – 27 % и 21,3 % уровня 1916 г. по 1919 и 1920 гг. соответственно[1376]. По производству винтовочных патронов Тула в 1919 г. вышла на 81,6 % выпуска 1916 г., в 1920 г. выпуск составил 78,4 %. Симбирский завод в 1919 г. давал 15 % выпуска 1916 г., а в 1920 г. – 20 %.

Луганский завод, неоднократно переходивший из рук в руки, в 1920 г. дал лишь 8 % производства 1916 г.[1377]

В условиях нехватки оружия и боеприпасов большевики пошли на беспрецедентные меры регламентации. К примеру, в феврале 1919 г. Архангельский губвоенкомат требовал от Онежского уездного комиссариата сдать излишки оружия, револьверы могли быть оставлены только членам коллегий военных комиссаров, а членам партии разрешалось иметь по одной винтовке и револьверу, лучшее отдавали РККА – необходимые для унифицированного вооружения массовой армии трехлинейки подлежали сдаче и замене иностранными винтовками[1378].

Несмотря на более низкую плотность огня в Гражданскую войну в сравнении с Первой мировой, не следует забывать, что расход боеприпасов в огромной РККА все равно был весьма значителен. Для одной только 6-й армии, оборонявшей советский Север, весной 1919 г. ежемесячно требовалось 10 тысяч трехдюймовых снарядов двух видов[1379]. При этом боевые действия на Севере не отличались особой интенсивностью. Только за период с июля по ноябрь 1919 г. РККА израсходовала 197,7 миллиона русских патронов, 20,9 миллиона японских патронов, 1,5 миллиона трехдюймовых снарядов, 200 тысяч снарядов других калибров[1380].

На начало 1919 г. дивизии РККА, по сведениям Полевого штаба РВСР, были обеспечены артиллерией лишь на 40 %[1381]. К 1 мая 1919 г. обеспеченность РККА пулеметами составляла 50 % штатной[1382]. К началу 1920 г. на фронтах имелось около 600 тысяч винтовок, 7500 пулеметов и 4500 орудий[1383]. В 1920 г. в среднем на стрелковую дивизию РККА приходилось до 150 пулеметов и до 28 орудий, или 37,5 пулемета и 7 орудий на тысячу штыков.

В мае 1920 г. РВСР считал, что для минимального обеспечения безопасности страны ежемесячный объем производства должен составлять 50 миллионов патронов и 50 тысяч винтовок[1384]. Как видно, этого уровня тогда достичь не удалось. Но большевики настойчиво пытались преодолеть патронный кризис. 4 июня 1919 г. РВСР постановил приступить к изготовлению патронов с уменьшенным выстрелом из стреляных гильз[1385]. Во второй половине 1920 г. было запущено производство патронов на новом Подольском заводе. Нехватка свинца для пуль привела к организации производства пуль из томпака, для чего были выработаны соответствующие чертежи, проведены обширные опыты и новая разработка запущена в массовое производство. Наконец, ближе к концу Гражданской войны было обращено внимание на необходимость экстренного оздоровления военной промышленности, грозившей при сохранении форсированного производства полностью остановиться, путем снижения объемов производства и повышения качества продукции. По намеченным планам в результате оздоровительных мер предполагалось выйти на уровень производства, близкий к объемам 1916 г.

Тем не менее у советской военной промышленности были впечатляющие достижения. До конца 1919 г. в Советской России было выпущено 33 бронеавтомобиля «Остин»[1386]. К концу ноября 1920 г. успешно прошел испытания и был запущен в серийное производство первый советский танк, изготовленный по образцу захваченных летом 1919 г. у белых двух малых французских танков «Рено». Двигатели для танков изготавливались на заводе «АМО», броневые корпуса – на Ижорском заводе, разработка шасси и сборка осуществлялись в Сормово, орудия поставлялись с Путиловского завода. Планировалось выпускать по четыре танка в месяц, а всего Совет военной промышленности заказал 15 штук, производство которых завершилось к концу июня 1921 г.[1387] Впрочем, эти танки в Гражданской войне участия уже не приняли. К началу 1922 г. РККА имела уже 79 танков (в основном трофейных), 141 бронепаровоз, 321 бронеплощадку (то есть вагоны бронепоездов), 5 бронедрезин, 47 пушечных и 148 пулеметных бронемашин[1388]. Правда, для трофейных танков не хватало запчастей, многие бронепаровозы и бронеплощадки были нетиповыми, что осложняло их эксплуатацию, а ряд бронеавтомобилей имел кустарную бронировку или уже выслужил свой срок.

За период 1918–1920 гг., в том числе при опоре на прежние запасы, было построено не менее 558 аэропланов, а несколько сотен старых машин прошли капитальный ремонт[1389]. В среднем количество произведенных аэропланов в 1918–1920 гг. соответствовало 17 % производства 1917 г. Хотя, по оценкам исследователей, этого не хватало для восполнения потерь, все же нельзя не признать такие результаты в обстановке разрухи весьма впечатляющими. Для сравнения, белые так и не наладили своего производства аэропланов (хотя на Юге России были заводы этого профиля) и зависели от поставок союзников[1390]. Небывалые достижения имелись у красных и в других областях. Так, например, в 1919 г. в Советской России было отремонтировано 3387 паровозов, в 1920 г. – уже свыше 8000 [1391].

Красное командование проявляло заботу о нуждах простых красноармейцев. Например, Троцкий осенью 1919 г. писал в ЦК о необходимости теплой одежды для армии, так как «нельзя требовать от человеческого организма больше, чем он может вынести»[1392]. Тем не менее вопрос обеспечения армии обмундированием в 1918–1919 гг. по объективным причинам стоял наиболее остро. Запасов старой армии, очевидно, было недостаточно, чтобы обеспечить многомиллионную РККА, а богатая хлопком Средняя Азия была отрезана от советского центра вплоть до осени 1919 г. (за исключением месячного промежутка в марте – апреле 1919 г., когда, несмотря на острейшую нехватку топлива, в красный центр было отправлено несколько десятков поездов с хлопком[1393]). Текстильная промышленность Советской России по причине отсутствия сырья практически остановилась. Не случайно в документах белых этого периода так часто встречаются упоминания о взятии в плен совершенно оборванных и плохо одетых красноармейцев. Белые же, не имея собственной текстильной промышленности, целиком опирались на поставки союзников, хотя их помощь признавалась недостаточной.

За вторую половину 1919 г. РККА получила 1,5 миллиона шинелей, 700 тысяч гимнастерок, 600 тысяч шаровар, 3,8 миллиона нательных рубах, 700 тысяч кальсон, 1,8 миллиона пар обуви[1394]. После возобновления связи с Туркестаном текстильное производство заработало с невиданным размахом. Только в 1920 г. были выполнены заказы на поставку в РККА более 3,5 миллиона шинелей, 5,8 миллиона пар обуви, более 2,9 миллиона летних гимнастерок и 2,7 миллиона летних шаровар, около 11,7 миллиона нательных рубах и 10,7 миллиона нательных кальсон, 1 миллион папах, 1 миллион ватных телогреек, 1 миллион портянок, 800 тысяч фуражек, 700 тысяч ватных шаровар и т. д.[1395] Ежемесячно в 1920 г. производилось 5000 седел для красной кавалерии[1396]. Эти цифры кажутся просто фантастическими, но они были вполне реальны. При этом намеченные объемы заказов в большинстве случаев не были выполнены даже наполовину, и Красная армия все еще не была в достаточной степени обеспечена обмундированием. В частности, требовалось изготовить 6,2 миллиона шинелей, 2,6 миллиона папах, 11,6 миллиона портянок, 19,5 миллиона нательных рубах и кальсон, 1,9 миллиона походных рубашек и шаровар. Большевики централизовали даже такую отрасль, как производство лаптей для армии, создав Чрезвычайную комиссию по снабжению войск лаптями (Чекволап).

Не будем забывать и о том, что красным достались богатые запасы со складов старой русской армии. Запасы эти были весьма велики. Например, лишь на Северном и Западном фронтах, всецело контролировавшихся большевиками, при демобилизации армии насчитывалось 4806 орудий, 945 858 винтовок, 505,5 миллиона патронов, 9,2 миллиона снарядов. Всего же на фронтах при демобилизации армии, по неполным данным, имелось 11 964 орудия, 2 508 123 винтовки, свыше 1,2 миллиарда патронов и свыше 28 миллионов снарядов[1397]. Разумеется, довольно проблематично установить, как распределились эти колоссальные запасы во время Гражданской войны. Только по данным на апрель – май 1918 г. на складах Советской России имелось 896 исправных трехдюймовых орудий, 4902 пулемета, 1 249 170 винтовок, 687 миллионов патронов, 3,5 миллиона гранат для трехдюймовых орудий и т. д. Кроме того, имелось свыше трехсот исправных артиллерийских орудий других систем (включая тяжелую артиллерию)[1398]. Снарядного кризиса РККА до 1919 г. не знала благодаря запасам Первой мировой[1399], но руководителям РККА предстояло в сжатые сроки решить проблему обеспечения массовой армии винтовками и патронами, которых не хватало для многолетней войны. Исходных запасов оказалось достаточно, чтобы опереться на них в первой половине войны и успеть, несмотря на разруху и хаос, в 1919 г. наладить полномасштабное промышленное производство, сопоставимое с дореволюционным. Запасы различных полуфабрикатов, пороха, селитры и других материалов со времен мировой войны продолжали питать советскую военную промышленность и в дальнейшем[1400].

Отдельную проблему составляло обеспечение армии конским составом, особенно если учесть ту огромную роль, которую конница играла в маневренной Гражданской войне. Здесь долгое время преимущество оставалось за белыми, которые обладали мощной казачьей конницей и контролировали казачьи районы с большим поголовьем лошадей. Между тем, конские запасы были истощены еще в годы Первой мировой, когда у населения было мобилизовано 1,5 миллиона лошадей (30 % конского запаса, годного для армии), а возвращено не более 10 %. Тем не менее в сентябре 1918 г. красные провели первую конскую мобилизацию, а к 1 апреля 1919 г. набрали уже 281 тысячу голов. Чтобы окончательно не подорвать сельское хозяйство, истощенное продразверсткой, в 1919 г. начались закупки лошадей. К сентябрю 1920 г. армия получила более полумиллиона голов, что покрывало ее потребности на 50 %. В общей сложности большевики смогли мобилизовать для нужд армии четверть всего поголовья лошадей, имевшегося на подконтрольной им территории[1401]. На фоне массы прочих проблем, которые им приходилось решать, – результат весьма впечатляющий. В итоге была создана мощная стратегическая красная конница, которая уже в 1919 г.

с успехом действовала против белых.

Рассмотрим сферу подготовки командных кадров и обучения рядовых красноармейцев. И здесь прежде немыслимые масштабы в самые сжатые сроки! К лету 1919 г. для подготовки командных кадров РККА в Советской России были открыты пехотные курсы в Москве, Петрограде, почти во всех губернских и просто крупных городах. Возникли пулеметные курсы в Москве, Ораниенбауме, Пензе, Саратове; кавалерийские – в Петрограде, Твери, Орле, Тамбове, Борисоглебске; артиллерийские – в Москве, Петрограде, Саратове; инженерные – в Петрограде, Орле, Самаре, Казани; электротехнические – в Сергиевом Посаде; газотехнические – в Москве; железнодорожные – в Торжке; военно-топографические и гимнастическо-фехтовальные – в Петрограде; авиашколы – в Москве и Егорьевске, броневая школа – в Москве и т. д. Планировалось открытие военно-хозяйственных курсов. Сроки обучения на пехотных, пулеметных и кавалерийских курсах составляли по четыре месяца на подготовительном и специальном отделениях[1402]. Очевидно, здесь сказалось наличие в крупных городах сети военных училищ дореволюционной России, однако сводить все достижения в деле подготовки кадров только к этому преимуществу было бы неверно.

Поскольку офицеры военного времени и красные командиры (краскомы), в отличие от старых кадровых офицеров, плохо подходили для занятия ответственных должностей, нужно было срочно повысить их квалификацию. Для этого с середины 1918 г. создавались высшие школы (стрелковая, артиллерийская, кавалерийская, электротехническая, военно-химическая, автомобильно-броневая, военная финансово-хозяйственная, дислокации, штабной службы, военной маскировки).

Когда стало ясно, что РККА остро не хватает специалистов Генерального штаба, буквально за два месяца в Москве с нуля была создана и уже в конце 1918 г. начала функционировать академия Генштаба РККА с блестящим преподавательским составом. Однако срок обучения в ней был слишком велик для удовлетворения текущих потребностей быстрорастущей армии. В результате была открыта Высшая советская школа штабной службы, в которой по программе ускоренной подготовки обучали специалистов для занятия младших должностей Генштаба и выполнения простейшей технической работы. В школу штабной службы командировались бывшие офицеры и выпускники командных курсов, которые не менее шести месяцев прослужили в РККА и обладали боевым стажем. Фактически этим шагом не просто повышалась квалификация младших офицеров и командиров, но было положено начало массовому введению в специальность Генштаба в рядах РККА. Предполагалось открыть такие школы при каждом из фронтовых штабов, но полностью реализовать столь грандиозный проект не удалось. Аналогов подобным учебным заведениям, являвшимся промежуточной ступенью между военным училищем и академией Генштаба, у белых просто не было.

Для подготовки высококвалифицированных специалистов в Советской России в годы Гражданской войны помимо академии Генштаба также открылись артиллерийская, военно-инженерная и военно-хозяйственная академии, военно-педагогический институт. Сроки обучения в этих вузах исчислялись не месяцами, а годами. Слушатели получали солидную подготовку.

17 июня 1919 г. Троцкий издал приказ о создании при каждой армии Южного фронта собственных курсов подготовки комсостава[1403]. Были созданы и другие военно-учебные заведения, подчас экзотического и узкоспециального характера. Например, в Кусково открылись курсы подготовки командиров полков, рассчитанные на 100 слушателей[1404].

Масштабы работы по подготовке командных кадров не могут не впечатлять. К примеру, в декабре 1919 г. на одних только Петроградских курсах комсостава обучалось ни много ни мало 8000 человек. В связи с угрозой войны с Финляндией Троцкий росчерком пера распорядился увеличить число курсантов при содействии Петроградской коммуны еще на 2000 человек[1405]. Революционеры работали в революционных масштабах! Если бы у Деникина осенью 1919 г. существовал не задействованный резерв из 10 тысяч подготовленных бойцов, какой имел Троцкий на одних только петроградских курсах, он бы вполне мог взять Москву.

Весной 1918 г. красные имели лишь 10 курсов подготовки комсостава, в сентябре 1918 г. – уже 34, в феврале 1919 г. – 63, в сентябре – 109, в августе 1920 г. – 117[1406]. Красных курсантов на 1 августа 1920 г. было 43 тысячи человек, курс обучения составлял шесть месяцев. Ранее было выпущено 28 тысяч человек со званием красного командира. Таким образом, в Советской России подготовка и переподготовка командных кадров приобрели массовый характер. Красные курсанты были настоящей опорой большевиков и могли решать сложные задачи на угрожаемых участках фронта.

Заботясь о подготовке командиров, вожди РККА не забывали и о рядовых бойцах. Их подготовка с 1918 г. велась через Всевобуч (Всеобщее военное обучение). За короткое время во всех рабочих центрах появились отделы обучения и формирования. По замыслу Троцкого, Всевобуч должен был создать крупные войсковые единицы до армий включительно. Первоначальный план, принятый в сентябре 1919 г., предусматривал формирование 131 рабочей резервной дивизии[1407], однако, естественно, он был неосуществим. К маю 1919 г. в распоряжении начальника Всевобуча имелось 24 тысячи бывших офицеров и унтер-офицеров, которые и осуществляли широкую подготовку бойцов[1408]. Курс обучения был 8-недельным и включал 96 часов занятий без отрыва от производства для подготовки одиночного бойца. Продолжением курса была программа дополнительных учебных сборов на 28 дней, в ходе которой велось обучение уже в составе частей – рот и батальонов. К сентябрю 1920 г. 96-часовой курс прошли до 500 тысяч граждан[1409]. В рамках Всевобуча осуществлялась допризывная подготовка в трудовых школах, которую прошли 60 тысяч человек, или 10 % всех взятых на учет.

Советская пропаганда периода Гражданской войны традиционно и вполне заслуженно получает самую высокую оценку исследователей. Проведем прямую аналогию. Легендарный плакат Д.С. Моора с мобилизующим призывом «Ты записался добровольцем?», выпущенный в 1920 г. тиражом 50 тысяч экземпляров, и его белогвардейский аналог, интеллигентски вопрошающий «Отчего вы не в армии?». Разумеется, идея плаката не нова – подобные постеры выпускались воюющими державами еще в Первую мировую войну, однако художественное воплощение совершенно различно. И здесь белые однозначно проигрывали. Скорее всего, белогвардейский вариант плаката вызывал лишь усмешку аудитории и цели не достигал. Тем более издательские возможности белых были гораздо скромнее.

Любопытно сравнение количественных показателей советской и белогвардейской пропаганды. В декабре 1919 г. совокупный тираж главных советских газет «Беднота», «Правда» и «Известия ВЦИК» превышал миллион экземпляров в день[1410]. Во второй половине 1919 г. в РККА ежедневно отправлялось 520 674 экземпляра центральных газет (то есть порядка половины общего тиража), а всего с марта 1919 по февраль 1920 г. совокупный тираж газет для РККА составил 142 515 460 экземпляров[1411]. Помимо этого выпускались армейские газеты, тираж которых достигал 250 тысяч экземпляров в сутки. Для сравнения, тиражи сибирской белогвардейской прессы даже в лучшие времена не превышали 10 тысяч экземпляров в сутки для самых крупных газет[1412]. Неудивительно, что, например, по словам пленных с Северного антибольшевистского фронта, советские газеты поступали в войска белых быстрее, чем их собственные[1413]. При низком уровне политической сознательности населения интенсивная обработка бойцов напрямую вела к разложению антибольшевистских сил (не стоит забывать и о нелегальной пропаганде в белых войсках) и поднимала боевой дух красноармейцев.

Несмотря на все трудности, в Советской России в 1919 г. было выпущено 68,2 миллиона экземпляров книг и брошюр, а в 1920 г. – 47,5 миллиона (начал сказываться бумажный голод). И это считалось недостаточным. В 1918 г. в РККА было создано 3033 стационарных библиотеки, в 1919 г. работало уже 7500, а также 2400 передвижных, услугами которых пользовались не только красноармейцы, но и местное население. В Политуправлении РВСР считали, что «прошедший через Красную Армию неграмотный и полуграмотный крестьянин и рабочий должен возвратиться домой грамотным, и он никогда не забудет, что рабоче-крестьянская власть снабдила его самым мощным оружием защиты его собственных интересов – просвещением»[1414]. К 1 октября 1919 г. большевики открыли 3800 красноармейских школ грамоты, в 1920 г. их количество достигло 5950. К лету 1920 г. действовало свыше 1000 красноармейских театров. Со свойственным большевикам размахом велась устная пропаганда в войсках, чего не было заметно в антибольшевистском лагере. Лозунги большевиков были понятны и привлекательны для широких масс. Белые же фактически не увязывали свои действия с политической борьбой.

К концу 1920 г. партийно-комсомольская прослойка в РККА составляла около 7 %, коммунисты – 20 % командного состава РККА[1415]. К 1 октября 1919 г. в армии было, по некоторым данным, до 180 тысяч членов партии, а к августу 1920 г. – свыше 278 тысяч. За время Гражданской войны на фронте погибли более 50 тысяч большевиков[1416], что красноречиво свидетельствует о высоком уровне идейности и самопожертвования партийцев, направленных на военную работу. К сожалению, точная статистика неизвестна, но примерно можно подсчитать, что за годы Гражданской войны погиб каждый пятый находившийся на фронте большевик.

Политический аппарат пронизывал РККА сверху донизу и сыграл важнейшую роль в победе большевиков. Военспец, бывший генерал В.К. Гондель, задававшийся вопросом, нужны ли были комиссары в Красной армии, если от них было столько проблем в военном управлении, пришел к интересному выводу, что без института военных комиссаров строительство РККА было бы невозможно, так как красноармейская масса, развращенная революционными событиями, просто не приняла бы военспецов. Комиссары же, как ни парадоксально, должны были поддерживать авторитет тех, кому сами не доверяли.

Гондель отмечал: «Видя невязку в работе командного и комиссаровского[1417] состава, наблюдая часто со стороны комиссаров действия, противные и чуждые военному делу, быту и строю, я нередко задумывался, нужен ли был при строительстве Красной армии институт комиссаров, и пришел к тому выводу, что без него строительство было бы невозможно. Пусть ВЦИК и Совнарком уверовали бы в истину, что добровольно предложившие свои услуги бывшие офицеры, в силу воспитанной в них щепетильности и честности, не могут быть изменниками и поэтому им надлежит предоставить работать безо всякого контроля со стороны господствующей политической партии. Но как могла отнестись к этому красноармейская масса. Составлявшие эту массу рабочие, крестьяне и солдаты были вовлечены в классовую борьбу, а так как старая армия и давно уже была классовая, то и борьбу против военной касты, которую составляло кадровое офицерство. Естественно, что рабочие, крестьяне и солдаты должны были недоумевать, когда увидели, что те, к беспощадной борьбе с которыми их звали еще вчера, являлись сегодня руководителями военного дела в Красной армии, и только присутствие рядом с этими врагами представителей рабоче-крестьянского правительства и господствующей политической партии могло рассеять это недоумение в силу врожденной привычки русского народа без всякой критики подчиняться признаваемой им власти. Как трудна была задача военных комиссаров: они должны были поддерживать авторитет тех, которым не доверяли, к которым относились с подозрением, над которыми были поставлены для явного и тайного контроля. Для этого требовался недюж[ин] ный ум, выдающаяся тактичность, выдержка и чутье, и на почве непонимания и недомыслия вначале создавались эксцессы, вредные для строительства Красной армии»[1418].

Таким образом, Красная армия была превращена большевиками в эффективное средство широкого распространения своих идей в народных массах, а внедрение в ней школ грамоты и библиотек делало ее привлекательной для наиболее активной части населения, стремившейся к получению хотя бы начального образования и повышению своего общественного статуса.

Отношение населения к Красной армии стало еще одним важным фактором победы большевиков. Конечно, основная масса была иждивенчески настроена по отношению к любой власти и индифферентна ко всему происходящему, однако на некоторую часть повлияли демагогические, но привлекательные лозунги коммунистов. Повышению боевого духа способствовали успехи красных и неудачи белых. Как источник сведений о настроениях красноармейцев большой интерес представляют сводки военной цензуры, занимавшейся проверкой корреспонденции с фронта и на фронт. В красноармейской среде бытовали самые разнообразные и даже взаимоисключающие точки зрения, которые и отражала эта переписка. Тем не менее во многих письмах домой весной 1919 г. бойцы РККА выражали готовность сражаться за победу революции и за Советскую Россию, за свободу всего пролетариата, против мирового капитала. В одном из писем были такие слова: «Не сложим оружия, пока не срубим голову всемирному капитализму»[1419]. Подобные лозунги были понятны красноармейской массе. В некоторых частях, однако, имели место и антисоветские настроения. Подавленность чаще всего возникала вследствие усталости, голода, убавки жалованья, прекращения отпусков. Интересно, что не все красноармейцы были готовы к вводимой большевиками суровой дисциплине. Не случайно, например, в одном из писем цензором была выделена такая фраза: «Настроение в войсках, особенно в пехоте, неважное, боятся открыто высказаться, но все против Советской власти. Вводится почти старая дисциплина»[1420].

Свою роль в переломе настроений в пользу красных сыграло хаотическое состояние белого тыла, население которого жаждало порядка. В то же время при безразличном отношении населения жесткие меры большевиков позволяли им поставить безразличных в свою армию и давали неоспоримое преимущество.

Среди косвенной пропаганды, поднимавшей боевой дух, можно отметить и наградную политику красных, также отличавшуюся размахом. К осени 1920 г. в РККА было 1866 награжденных орденом Красного Знамени, а почетным революционным Красным знаменем или орденом Красного Знамени на знамя были отмечены 92 воинские части[1421].

Строгая дисциплина была одним из принципов построения Красной армии, но, разумеется, этот принцип был проведен в жизнь далеко не сразу. Тем не менее с того момента, как заработал механизм всеобщих мобилизаций, – примерно с осени 1918 г. – можно говорить о существенном ужесточении дисциплины в РККА. Без мощного и эффективного карательного аппарата большевики просто не смогли бы поставить под знамена миллионы крестьян, развращенных событиями 1917 г., и успешно проводить массовые мобилизации. Разумеется, насилие было не единственным, но одним из значимых факторов успеха большевистской мобилизации.

Репрессии в Советской России и в Красной армии отличались широким размахом, однако влияние этого фактора неоднозначно. Немалый процент репрессий носил необоснованный характер, вызывал пассивность и страх командного состава, выводил из активной работы ценных специалистов. В то же время репрессии имели громадное воспитательное и мобилизующее значение, повышали дисциплину и служили средством устрашения нелояльных элементов.

В секретной «Инструкции ответственным работникам 14-й армии», подписанной Троцким 9 августа 1919 г., говорилось о принципах карательной политики: «Все руководящие учреждения армии – Реввоенсовет, Политотдел, Особый отдел, Ревтрибунал должны твердо установить и провести в жизнь то правило, что ни одно преступление в армии не остается не наказанным. Разумеется, кара должна быть строго сообразована с действительным характером преступления или проступка. Приговоры должны быть таковы, чтобы каждый красноармеец, читая о них в своей газете, ясно понимал их справедливость и необходимость для поддержания боеспособности армии. Наказания должны следовать как можно скорее за преступлением»[1422]. Важным психологическим фактором были неотвратимость и публичность наказания, тогда как в белом лагере этот вопрос находился в хаотическом состоянии.

Конечно, приобретшее массовый характер и колоссальные масштабы дезертирство (с учетом того, что всего задержано было 2,6 миллиона дезертиров[1423], их общее количество должно было быть еще выше) не было искоренено до конца, однако уже к лету 1919 г. в борьбе с ним удалось добиться значительных успехов. Немаловажно, что дезертирство красноармейцев совсем не обязательно вызывалось нежеланием служить в Красной армии, были у него и объективные причины – например, голод. Положение голодавших красноармейцев было трагическим и безвыходным. В письмах с фронта домой упоминалось о расстрелах за воровство продуктов питания (к примеру, картофеля) у гражданского населения[1424]. Создавался своего рода замкнутый круг: за воровство продуктов расстреливали, но продовольствием не всегда обеспечивали. В целях выживания некоторые красноармейцы меняли на еду казенное обмундирование, а кто-то занимался попрошайничеством.

Борьба с дезертирством была централизована и сосредоточена с 25 декабря 1918 г. в Центральной временной комиссии по борьбе с дезертирством из представителей военного ведомства, партии и НКВД. Местные органы были представлены соответствующими губернскими комиссиями. Только при облавах на дезертиров в 1919–1920 гг. было задержано 837 тысяч человек. В результате амнистий и разъяснительной работы с середины 1919 по середину 1920 г. добровольно явились более 1,5 миллиона дезертиров. Однако против дезертиров применялись и крайние меры. О расстрелах дезертиров прямо на железнодорожных станциях писали красноармейцы домой с фронта[1425].

Жесткие дисциплинарные меры были нормой в повседневной жизни Красной армии. Во многих случаях только суровыми мерами можно было добиться выполнения приказов, тем более что солдатская масса и даже часть офицерства подверглась разложению еще в 1917 г. и прежние принципы управления, распространенные у белых, практически не работали. Например, командующий 8-й армией бывший подполковник В.В. Любимов летом 1919 г. у командира вновь присланной дивизии интересовался в первую очередь тем, сформированы ли в его дивизии заградотряды и ревтрибунал[1426]. Эти меры считались необходимым условием успешной боевой работы соединения.

В укреплении дисциплины нуждалась не только рядовая масса, но и комсостав и даже комиссары. Вождь Красной армии Троцкий в этом отношении был готов идти до конца, вплоть до расстрелов партийных работников. Именно по его распоряжению был назначен трибунал, приговоривший к расстрелу командира 2-го Петроградского полка Гнеушева, комиссара полка М. Пантелеева и каждого десятого красноармейца, которые с частью полка бросили позиции и бежали на пароходе из-под Казани летом 1918 г.[1427] Этот случай вызвал дискуссию в партии о допустимости расстрелов партработников и волну критики в адрес Троцкого. Однако, думается, такие шаги вели к укреплению дисциплины, в том числе среди командиров и комиссаров.

Это резонансное дело дает основания полагать, что расстрелы членов партии были все же явлением исключительным и единичным. Еще одним средством устрашения, фактически не нашедшим реального применения в Красной армии, стали распоряжения о взятии в заложники семей перебежчиков из числа военспецов.

Надежным способом укрепления дисциплины были массовые публичные расстрелы в армии. Приведем несколько примеров. В период с 13 по 16 февраля 1919 г. Реввоентрибунал 5-й армии Восточного фронта рассматривал дело о происшествии в 4-м Пензенском стрелковом полку. Четыре взвода 5-й роты этого полка перешли на сторону колчаковцев, предварительно проведя с ними переговоры посредством переписки. Еще одна рота не смогла перейти к белым. Кроме того, первый батальон полка самовольно оставил позиции, в результате чего противник прорвался на участке батальона. Реввоентрибуналом было вынесено постановление полк расформировать, боеспособные взводы, роты и команды переподчинить, весь командный состав 9-й роты, готовившейся перейти к белым, до отделенных командиров включительно арестовать и расстрелять через каждого пятого после установления наличия организации, поддерживавшей связь с белыми, красноармейцев 9-й роты расстрелять через каждого двадцатого, виновных в невыполнении приказов из первого батальона также расстрелять. Всего подлежали расстрелу 57 человек. Приговор должен был быть приведен в исполнение 16 февраля 1919 г. на глазах всех подразделений полка[1428]. Думается, массовая казнь должна была произвести на красноармейцев самое серьезное впечатление, отбив раз и навсегда стремление переходить к противнику. За невыполнение приказов военно-полевой суд 5-й армии 15–17 февраля 1919 г. постановил расстрелять 15 человек в 1-м Пензенском стрелковом полку, сверх этого многие признанные виновными были приговорены к различным срокам тюремного заключения[1429].

Широко известен расстрел большой группы красноармейцев и командиров 1-й Конной армии, виновных в массовых еврейских погромах на Украине осенью 1920 г.[1430] 9 октября 1920 г. РВС этой армии издал приказ о расформировании полков, личным составом которых были совершены эти преступления. Арестам подверглись 387 человек, в основном из 6-й кавалерийской дивизии И.Р. Апанасенко. На открытых судебных заседаниях чрезвычайной выездной сессии ревтрибунала в Елисаветграде 21–23 октября 1920 г. 141 погромщик, включая 19 представителей комсостава, был приговорен к расстрелу (впрочем, 31 человеку расстрел заменили заключением), прочие осуждены на различные сроки лишения свободы. Сверх этого были расстреляны еще 57 человек[1431]. По предположениям некоторых исследователей, расстрельные приговоры по этому делу выносились и позднее, причем всего могли быть расстреляны до 400 бойцов и командиров[1432]. Тем не менее для полного оздоровления 1-й Конной этих мер оказалось недостаточно. Всего же в 1920 г. по решениям военных трибуналов были расстреляны 6543 человека[1433].

Несмотря на размах постановки военного строительства и прочих вопросов, несмотря на ошеломляющие победы, большевики все же так и не смогли добиться успеха в практическом воплощении своих идей мировой революции. Подобные идеи были привлекательны при их обсуждении в ЦК, однако попытки реализации этих наполеоновских планов все расставили по местам.

Прежде всего, большевики столкнулись с активным нежеланием соседних государств, их населения, а тем более элит участвовать в мировой революции, с противодействием своим планам, со всплеском национализма и патриотизма (например, в Польше и в странах Востока), со значительными различиями в местных условиях для осуществления революций (например, даже в соседних Персии и Турции[1434], не говоря уже о различиях между странами Европы и Азии). Сотрудничавшие с большевиками представители других стран нередко вели двойную игру, выдавая себя за революционеров, но будучи на самом деле местными националистами, стремившимися решить собственные проблемы за счет большевиков. Один только учет местной специфики создавал множество проблем и требовал наличия соответствующих специалистов[1435]. Координация столь масштабных действий и одновременное планирование революций сразу во многих странах оказались задачами, которые технически реализовать было невозможно. Для экспорта революции нужны были колоссальные ресурсы, которых большевики не имели.

При этом внутри Советской России к концу Гражданской войны было далеко не благополучно. Партию раздирали противоречия, а после первых неудач в Польше и Персии в 1920 г. в партийном руководстве появилось разочарование в осуществимости планов мировой революции. Солдаты Красной армии, воевавшие уже по много лет, сильнейшим образом устали от войны и были далеки от идей мирового переустройства, которые исповедовали большевистские вожди-доктринеры. Советская Россия оказалась истерзанной многолетним гражданским противостоянием, а впереди маячила угроза новой затяжной войны со всем миром, включая ведущие державы – победительницы в Первой мировой с их колоссальными ресурсами.

Помимо этого в 1921 г. Советская Россия оказалась охвачена массовым голодом. Ширилось протестное движение крестьянства. Военная промышленность требовала срочного оздоровления путем сокращения объемов производства и обновления материально-технической базы, при прежнем форсированном подходе она грозила полной остановкой. Для продолжения войны нужно было преодолевать разруху, транспортный и топливный кризис. Совокупность всех этих проблем оказалась в итоге непреодолимой, и большевики были вынуждены перейти к укреплению своего положения внутри страны, демобилизации многомиллионной армии и к постепенному свертыванию авантюристического курса на экспорт революции посредством прямых военных вторжений.

Не нужно идеализировать РККА. Понятно, что, при обрисованных выше масштабах и валовых показателях по всем вопросам, неизбежны были и очень серьезные упущения, к которым относятся низкий уровень подготовки красных командиров, грубость и некомпетентность комиссаров, раздутость штабов, необоснованные и часто бессмысленные репрессии и жестокости, массовое и трудно преодолимое дезертирство, слабая подготовка бойцов, нехватка топлива, боеприпасов и стрелкового оружия для многомиллионной армии и т. д. Как отмечал советский главком И.И. Вацетис: «Едва ли можно было требовать, чтобы РККА была в то время[1436] такой, какой рисуют ее на юбилейных торжествах. Надо иметь в виду, что Красная Действующая армия строилась из колоссальной военной разрухи, при крупных спорах и расхождениях, которые к концу года[1437] еще не были изжиты»[1438]. Тем не менее большевистское руководство не позволило этим упущениям перечеркнуть достижения.

Белый офицер искренне недоумевал: «Одно очень странно: несмотря на жесточайшее поражение, дезорганизацию, отсутствие железнодорожного транспорта, снабжения, красные на многих участках сами начали контрнаступление и переходят в контратаки. Откуда столько энергии? Почему при полном развале, голоде и пр. они все-таки наступают, сдерживают и даже кое-где имеют успех?»[1439] Поиски ответов на эти вопросы нередко приводили к упрощенным объяснениям.

Совершенно неверно утверждение белого автора, что якобы «все военные успехи Красной армии можно приписать исключительно ее численности»[1440]. В это наивное объяснение очень хотелось верить ветеранам Белого движения, чтобы закрыть глаза на более глубокие и более серьезные причины победы красных и собственных неудач. Достаточно отметить, что красные превосходили своих противников практически во всем, от численности армии и масштабов заготовок для нее до качества системы учета военных специалистов, количества выпущенных листовок и числа расстрелянных врагов. Фатальные ошибки белых лишь усиливали этот разрыв. Неудивительно, что новая сила в итоге и одержала верх.

Большевики были фанатиками своего дела. Для достижения поставленной цели они не останавливались ни перед чем, включая самые жестокие меры. Фактически против белых ими была развернута тотальная война (отличительными чертами которой как раз и были системность, масштабность и централизация, указанные нами в качестве базовых принципов военной политики большевиков), тогда как антибольшевистскому лагерю, опиравшемуся на традиционализм и дореволюционные принципы администрирования, было нечего противопоставить красным. В этом отношении противоборствующие стороны были в совершенно не равных условиях. Это была борьба старой и новой системы ценностей, старого и нового миропонимания, многовековых традиций и условностей с молодой беспринципностью, жестокостью и решимостью. Некоторые противники большевиков смогли понять это. Как справедливо писал генерал-майор Э.-К.-В.Г. фон Валь, «В борьбе на жизнь и смерть безнадежно держаться за джентельменскую шпагу, когда кругом действуют дубинами»[1441]. И возможно, не вина белых, что они не могли стать другими.

В качестве финального аккорда вполне подходят слова из дневника полковника А.А. фон Лампе, датированные 19–20 апреля (2–3 мая) 1920 г.: «Я когда-то собирался писать “Этапы разрухи”. Тогда я думал, что последней главой будет “Добрармия”, ну а теперь вижу, что это дольше и значительно сложнее. Меня очень интересует сущность Красной армии. Создана она была социалистическим бредом, но борьба с нами, ввод в нее настоящих офицеров и постепенное возвращение к дореволюционным порядкам – это тоже глава в той же книге, о которой я мечтаю»[1442].

«Части сербских войск… не будут принимать участия ни в каких действиях, направленных против братского русского народа». Письмо представителя сербской армии в России полковника Б. Лонткиевича народному комиссару по военным делам. 21 марта 1918 г.

Сербская

военная миссия

в России

Д № 90[1444]

Господину комиссару по военным делам

Здесь.

Сегодня мною получено сообщение от комиссара по иностранным делам, что имеются сведения о том, что будто бы некоторые части сербских войск на границе Маньчжурии участвовали в отряде какого-то есаула Семенова в борьбе против Советских войск[1445], которые во время происходящего боя взяли в плен одну сербскую роту. На основании имеющихся данных заявляю, что это известие ни в каком случае не может относиться к каким бы то ни было частям, принадлежащим сербским правительственным войскам, и что оно произошло вследствие недоразумения или умышленной провокации наших врагов.

Я, как представитель сербской армии в России, и на этот раз удостоверяю, что находящиеся в России части сербских войск вполне надежны и согласно данных им инструкций со стороны сербского правительства, как и до сих пор, так и в будущем, не будут принимать участия ни в каких действиях, направленных против братского русского народа и вообще вмешиваться во внутренние дела России.

Ввиду того, что не в первый раз распускались подобные неблагожелательные слухи по отношению сербских войск, находящихся в России, я прошу господина комиссара по военным делам, если он находит целесообразным, назначить следственную комиссию, в которой принял бы участие и один сербский представитель, для расследования вышеупомянутых сведений, полученных комиссаром по иностранным делам.

С совершенным почтением

представитель сербской армии в России

полковник Б. Лонткиевич

Москва

21[1446] марта 1918 г.

РГАСПИ. Ф. 325. Оп. 1. Д. 406. Л. 112–112об. Подлинник.

Машинопись. Печать сербского военного агента в России.

О причинах потери артиллерийских заводов и имуществ, находящихся в районе Поволжья. Рапорт полковника Сибирской армии К.Н. Рогуля. Октябрь 1918 г.[1447]

Рапорт полковника Сибирской армии Константина Николаевича Рогуля, публикуемый ниже, является одним из интереснейших источников по истории Гражданской войны на Востоке России. Это, по сути, приговор Комитету членов Всероссийского Учредительного собрания и возглавлявшим его деятелям партии эсеров, метавшимся всю Гражданскую войну между красными и белыми. В документе ярко показана бездарная потеря военной промышленности и имущества на Волге, последствия которой, по мнению полковника К.Н. Рогуля, «очевидно должны отразиться на боевом и политическом положении Российских войск и государства»[1448].

Положение белых на Востоке России осложнялось тем, что там практически отсутствовали военная промышленность и запасы для армии. Октябрь 1918 г. ознаменовался отступлением антибольшевистских сил от Сызрани, Самары и Бузулука на восток, к Уфе. А когда в ноябре белые оставили Ижевск, под контролем большевиков оказались все три существовавших в стране оружейных завода (Ижевский, Сестрорецкий и Тульский). Обеспечение армии боеприпасами находилось на грани срыва, поскольку Сибирь в этом отношении не являлась самодостаточным регионом, а иностранные поставки осложнялись неразвитостью железнодорожной сети.

Известно, что героизм одних есть разгильдяйство других. Поэтому если бы те военные заводы и те колоссальные запасы патронов и снарядов, которые были брошены Народной армией осенью 1918 г. в Поволжье из-за политики лидеров Комуча, были бы своевременно вывезены на восток, не было бы необходимости в знаменитых «психических» атаках на пулеметы красных, основной причиной которых было как раз отсутствие боеприпасов. Причина невывоза боеприпасов и имущества – противоречия между Комучем и Временным Сибирским правительством, в результате которых лидеры первого предпочли оставить все военное имущество большевикам. Судя по всему, руководство комитета опасалось резкого усиления Сибирской армии в результате передачи ей обширных запасов патронов и снарядов. Таким образом, внутренние противоречия в антибольшевистском лагере самым серьезным образом отразились на ходе Гражданской войны и на неудаче вооруженной борьбы для белых.

Об авторе документа известно немного. Удалось установить, что в 1918 г. ему было 38 лет, в декабре того же года Рогуль был назначен членом ликвидационной комиссии Высшего совета снабжения союзных армий, в конце 1918–1919 г. являлся начальником 2-го отделения отдела заготовок Главного артиллерийского управления армии адмирала А.В. Колчака, а в сентябре 1919 г. по собственному желанию пошел на фронт. Публикуемый документ хранится в фонде 39617 «Управление Сибирской армии» РГВА.

Начальнику штаба Сибирской армии

Находящийся на службе в Сибирской армии полковник Рогуль «» октября 1918 года

№…… г. Омск

Рапорт.

О причинах потери

артиллерийских заводов

и имуществ, находящихся

в районе Поволжья.

С падением Казани, Симбирска, Иващенково и Самары, действующие ныне русские армии[1449] лишены источников питания боевыми припасами: порохом, патронами, снарядами и прочими частями боевого снабжения, не считая других ценных предметов и материалов; в руки неприятеля достались: в Казани – несколько тысяч пудов пороха, около сотни полевых орудий; в Симбирске – оборудование двух патронных заводов с запасом металлов и полуфабрикатов на 100 миллионов патронов; в Иващенково – весь завод взрывчатых веществ, капсюльный завод, мастерские Томыловского, артиллерийские склады, запасы взрывчатых веществ на 2 миллиона снарядов, миллионы пустых и готовых снарядов, взрывателей, втулок, трубок и проч[его]; в Самаре огромный трубочный завод, с запасом латуни (700 тысяч пудов), пороховой завод, мастерские и много прочих, весьма ценных и нужных материалов.

По полученным сведениям, неприятель уже приступил к вывозу из Симбирска всего имущества патронных заводов; надо полагать, что и прочие упомянутые заводы будут увезены или разрушены; так что в случае обратного занятия нашими войсками Поволжского района трудно рассчитывать на возобновление деятельности этих заводов; поэтому вопрос о создании в России новых источников боевого питания армии является теперь важнейшим вопросом, требующим огромных денежных затрат и продолжительной интенсивной работы наших технических сил. Одной из причин таковой катастрофы является, несомненно, задержка в вывозе из боевых зон всех поволжских артиллерийских заводов и ценных материалов.

Задача настоящего рапорта – выяснить обстоятельства, которые оказывали препятствие в своевременной и интенсивной эвакуации упомянутых заводов и материалов.

1) Вскоре после очищения от большевитских войск территории жел[езной] дороги Самара – Омск, я был в начале июля командирован в г. Самару с широкими полномочиями и с целью эвакуации из Самарского района наиболее нужных боевых припасов и части военных заводов; по прибытии в Самару мне удалось образовать из лиц самарской Народной армии смешанную комиссию, которая выяснила наличность всего имевшегося в районе Самары артиллерийского имущества, потребность в таковом для Народной армии и определила очередь эвакуации наиболее опасных для хранения в боевой зоне взрывчатых веществ, пороха и проч[их] предметов. Об этой работе комиссии мною было доложено начальнику Главного штаба Народной армии полковнику Галкину[1450] и студенту Фортунатову[1451]: названные лица на мою просьбу посодействовать скорейшей эвакуации излишних для Народной армии и опасных для хранения в огромном количестве предметов – ответили отказом, ссылаясь на распоряжение самарского правительства – не вывозить в Сибирь ни одного снаряда: причем полковник Галкин, считая положение Самары и Сызрани прочным, выразил мне сомнение в необходимости разгрузки складов района Иващенково, несмотря на указание мое на то, что многими комиссиями (в том числе комиссиями генерала Сапожникова[1452] и Киснемского[1453]) и управлением завода настаивалось о скорейшей разгрузке весьма опасных для совместного хранения, скопившихся в огромном количестве взрывчатых веществ и проч[их] боевых припасов.

2) В начале августа я вторично был командирован в Самару в качестве уполномоченного Высшего совета снабжения[1454] союзных армий; согласно составленного названным Советом Наказа мне было предоставлено совместно с представителями от чеховойск[1455] и самарской Народной армии право приступить к эвакуации из района Иващенково и Симбирск[а] первой очереди артиллерийского имущества и излишней части патронного завода. По прибытии в Самару и по докладе о сем полковнику Галкину, после продолжительного разговора и заявления моего, что главнокомандующий генерал Сыровой считает безопасной зоной Зауралье, мне удалось получить согласие полковника Галкина на командирование от Народной армии уполномоченного; во время сего разговора полковник Галкин сообщил мне, что ввиду отказа Сибирского правительства в ввозе масла в Самару – он принужден воспретить вывоз боевых припасов в Сибирь. И действительно, несмотря на письменную просьбу мою и телеграмму, полковник Галкин своего согласия не выполнил и уполномоченного от Народной армии не назначил. Это обстоятельство в значительной степени тормозило все мероприятия по эвакуации. Телеграммами и рапортом моим Высшему совету снабжения я доносил о таковых противодействиях со стороны штаба Народной армии. Спустя две недели по образовании двух пополнительных[1456] комиссий по эвакуации наиболее спешного имущества из Иващенково и Симбирска я возвратился в Омск с докладом Высшему совету снабжения, в коем просил настойчивого представления перед штабом Народной армии о скорейшей эвакуации боевых припасов и части патронного завода. Позднее я узнал от начальника отдела Г.У.А.[1457] генерал-майора Грот[1458], что полковник Галкин якобы сделал распоряжение о приостановке какой-либо эвакуации патронного завода, а только за 2–3 дня до падения Симбирска было получено распоряжение о немедленной эвакуации завода, что за недостатком времени и при враждебном отношении рабочих завода не могло быть выполнено. Таким образом, и вторая моя поездка в Самару положительных результатов не дала.

Считаю необходимым отметить преступное отношение некоторых лиц к деятельности Симбирского патронного завода: так, член Учредительного собрания Алмазов[1459] вскоре после взятия войсками Народной армии Симбирска – объявил рабочим патронного завода, что все права рабочих и вся власть их в заводе останутся незыблемыми; благодаря сему, несмотря на объявленное военное положение Симбирска и происходившие в то время близ него бои (в августе), вместо правильной работы в заводе происходили непрестанные раздоры между рабочими и администрацией завода за власть; раздоры эти были вдобавок разжигаемы вмешательством члена самарского правительства Маслова[1460], который вместе с выборными рабочими завода требовал смещения (назначенного военной властью) генерал-майора Копанского[1461] с должности начальника завода, не представив при этом каких-либо обоснованных мотивов; в результате чего производительность завода была ничтожна: приготовлялось 30–40 тысяч патронов в день вместо 250–270 тысяч, могущих легко быть приготовленными на установленных станках (об этом мною доложено Высшему совету снабжения [союзных армий]).

С оставлением Симбирска осталось в заводе около миллиона готовых патронов, несколько миллионов готовых гильз, капсюлей и пуль; и Народной армии вскоре же пришлось обратиться к Сибирской армии с просьбой отпустить винтовочные патроны, которых можно было бы иметь, при соответствующей постановке дела, огромные запасы, достаточные на продолжительное питание армии.

Кроме того, из района Симбирск[а] не было вывезено около 1 ½ миллиона аршин сукна, хранившегося на фабриках; в самом Симбирске в районе боевых действий была учреждена швальня, которую при отступлении пришлось оставить вместе с запасом сукна более 100 тысяч аршин (более подробные сведения по делу эвакуации Симбирска могут дать генерал-майор Копанский и полковник Филимонов).

3) В числе хранившегося в складах Самары артиллерийского имущества имелись многие предметы, которые не были использованы Народной армией; на мою просьбу отпустить для нужд Сибирской армии некоторые неиспользованные предметы (несколько панорамных прицелов, горных пушек и др.) мне ответили отказом – и эти предметы, в числе многих других, попали теперь в руки большевиков. Точно так же командир Уральского корпуса[1462] во время боев близ Екатеринбурга обратился с просьбой отпустить корпусу пушечные патроны и снаряды в небольшом количестве (всего около 5000 шт.), в чем ему было отказано (начальником Г.У.А. полковником Болдескул[1463]); тогда как с падением Иващенково осталось в нем более миллиона готовых и пустых снарядов и частей к ним.

4) При третьей командировке моей в Самару (в начале сентября), чехами уже было приступлено к спешной эвакуации боевых припасов и разгрузке самарского узла, который был забит более чем 1500 вагонами; лишь благодаря энергичной работе агентов чеховойск (инженера Знаменатик, Свобода) и начальника Томыловского артиллерийского склада полковника Нефедова в течение 3 ½ недель удалось вывезти почти все готовые снаряды и патроны из Томыловского артиллерийского склада и разгрузить самарский узел.

Заключение: На основании вышеизложенных фактов следует вывести заключение, что одною из причин гибели источников питания[1464] армий боевыми припасами в России является, несомненно, недоверчивое и недружелюбное отношение к Сибирской армии и ее нуждам со стороны некоторых лиц Народной армии и самарского правительства, которые, очевидно, считали находившиеся в Поволжье военные заводы и склады собственностью самарского правительства, а не общегосударственным достоянием.

Происшедшая катастрофа, вместе с упомянутой деятельностью указанных лиц, привели:

а) К гибели обоих патронных заводов (Симбирского и эвакуированного Петроградского); при ином отношении можно было бы без ущерба нормальной деятельности Симбирского патронного завода своевременно вывезти излишнюю аппаратуру эвакуированного Петроградского завода, установить ее в предназначенных для сего в с. Кочкары[1465] зданиях и этим значительно увеличить изготовление винтовочных патронов, а с падением Симбирска армии могли бы продолжать питаться своими патронами (подробный доклад по установке патронного дела в с. Кочкары сделал г[енерал-]м[айор] Плазовский[1466] Высшему совету снабжения).

б) К гибели всего количества взрывчатых веществ (около 150 000 пуд.), готовых снарядов в Сызрани и Иващенково (около 600–800 тысяч шт.), миллионов корпусов снарядов, капсюльных втулок (более 5-и миллионов), взрывателей (более 2-х миллионов), дистанционных трубок (около 6-ти миллионов), огромного запаса селитры, всех ценных механических мастерских, инструментов, материалов; к гибели трубочного и порохового заводов – словом, к полной потере источников боевого питания армий; тогда как при иных обстоятельствах, при соответствующей деятельности штаба Народной армии по эвакуации военного имущества в тыл, со дня первой моей командировки в Самару, т. е. за бесполезно истекшие два месяца, можно было бы вывезти, считая по 3 эшелона в сутки, более 5-ти миллионов пудов предметов и материалов, сверх уже вывезенного за последние 3 ½ недели;

в) К гибели миллионов аршин сукна – в то время, когда Сибирская армия и мобилизуемые части нуждаются в обмундировании.

г) К гибели многих ценных имуществ казенных, общественных учреждений и частных лиц.

Последствия такого материального ущерба, очевидно, должны отразиться на боевом и политическом положении российских войск и государства.

Для установления нормальных отношений в деле управления государством и снабжения армий необходимыми предметами все виновные в происшедшей катастрофе лица должны быть изъяты из политической и боевой деятельности государства; поэтому я счел долгом обратиться на этот предмет с настоящим рапортом.

Полковник Рогуль

РГВА. Ф. 39617. Оп. 1. Д. 70. Л. 156–158об. Машинописная копия.

Письмо бывшего генерала А.А. Брусилова председателю

ВЧК Ф.Э. Дзержинскому. 10 октября 1918 г.

Председателю

Всероссийской Чрезвычайной Комиссии[1467]

В июле 1917 года телеграммой Керенского, бывшего председателя Совета министров Временного правительства, я был отставлен от должности Верховного главнокомандующего и мне было приказано немедленно выехать из Ставки, не дожидаясь прибытия нового Главковерха Корнилова, что мною и было исполнено. С тех пор, т. е. в течение 15 месяцев, я не получал ни содержания, ни пенсии, ни эмеритуры и до настоящего времени жил на сбережения от моего содержания, которое я ежемесячно копил за три года войны, в которой я участвовал.

Лечение раны и жизнь моего семейства при исключительной дороговизне настоящего времени почти истощили эти сбережения, тем более, что 26 ½ тысяч рублей, на которые я купил военные займы, ныне аннулированы. Мне 65 лет от роду и [я] пока настолько еще болен, что не только не могу работать, но на мое лечение требуются значительные, относительно, расходы.

Кроме того, после только что умершего брата осталось семейство без всяких средств к жизни, состоящее из двух девушек и 14^и-летнего мальчика, которого требуется учить, и я не могу бросить их на произвол судьбы.

На основании всего вышеизложенного прошу: 1) Разрешить продавать мне мое единственное достояние – мебель и часть домашних вещей, без которых я и мое семейство можем обойтись, и 2) Просить Вашего содействия, чтобы назначенная Советским правительством мне пенсия и эмеритура в размере в совокупности 5700 рублей в год выдавалась мне беспрепятственно, тогда как по настоящее время я еще ни гроша не получил.

А. Брусилов

10 октября 1918 г.

г. Москва

Остоженка, Мансуровский пер., 4, кв. 3

РГВА. Ф. 11. Оп. 17. Д. 305. Л. 7–7об. Подлинник. Автограф.

Черные чернила.

Из воспоминаний генерала Б.А. Штейфона «Харьковский главный Центр Добровольческой армии. 1918 год»

Быстро уширившаяся деятельность Харьковского Центра с его разнообразными областями работы возлагала на меня решение таких сложных вопросов, опыта в которых я раньше не имел. Несмотря на неизменное поощрение инициативы, мои помощники всегда желали получать от меня указания, всегда желали, чтобы моя воля, моя энергия возбуждала их импульсы. Только свои силы я обязан был находить в себе. Подобное душевно-волевое одиночество переносилось тяжело.

Когда обстоятельства того требовали, я, правда, не испытывал колебаний проявить волю и решимость. Но когда надо было давать чисто практические указания по вопросам ранее мне незнакомым или мало знакомым, я не мог не сознавать своей неподготовленности. Естественно, что инстинктивно искал поддержки человека столь же твердой воли, но житейски более опытного.

Таковым лицом явился генерал граф Ф.А. Келлер[1468], с которым я встречался каждый день и с которым советовался во всех случаях, когда чувствовал в этом потребность.

Отношение графа к Добров[ольческой] армии было двойственным. Он горячо поддерживал идею вооруженной борьбы с большевиками и всей своей солдатской душой стремился принять активное участие в борьбе. В то же время он прекрасно понимал, что в период гражданской междоусобицы необходимы четкие политические лозунги, ибо они вдохновляют и решают борьбу.

Идея Учредительного собрания в ее тогдашнем понимании вызывала органический протест столь цельной натуры, как генерал Келлер. По его мнению, Добр[овольческая] армия обязана была вести борьбу под монархическим флагом, ибо большевистскому материализму могла быть победно противопоставлена лишь его одухотворенная антитеза – монархия. Ф[едор] А[ртурович] принадлежал к числу тех консервативных умов, кои отнюдь не были склонными перечеркнуть российскую революцию только потому, что ее не одобряли. Наоборот, все свои практические выводы он строил на основе бытия революции.

На эту тему мы много говорили, и граф неизменно отождествлял русскую либеральную интеллигенцию с Иваном Карамазовым, а русских солдат и крестьян эпохи революции с Смердяковым – вывихнутой душой. Однако так как русская народная душа хранит и святость Зосимы и гнусность Смердякова, то надо стремиться, чтобы благодатное воздействие светлых порывов заглушило бы смердяковщину. Поэтому, по мнению графа, необходимы были лозунги, пронизанные мистической одухотворенностью, понятные народным массам и имеющие[1469] историческое обоснование…

Генерал Келлер не верил в монархизм руководителей Добровольческой армии и помнил, что лозунг «Учредительное собрание» принят не в силу объективной его якобы целесообразности, а главным образом по симпатиям к нему и ген. Алексеева, и ген. Деникина.

Граф настойчиво стремился стать в ряды Добр[овольческой] армии. Но, конечно, не в смысле формального, бумажного зачисления, а как действенный и притом строевой участник. Однако что было легко выполнимо для любого офицера, то оказывалось непреодолимым для генерал[а] от кавалерии Келлера, одного из выдающихся кавалерийских начальников Великой войны. Нельзя же было гр[афа] Келлера поставить рядовым под команду корнета-первопоходника или дать ему должность командира эскадрона!

Назначить же его во главе добровольческой конницы почему-то не решались. Впрочем, это «почему-то» было понятно тем, кто знал характер графа, его высокий авторитет среди офицеров и непреклонность его монархических убеждений…

Генерал Келлер был, кажется, единственным лицом, не причастным к деятельности Харьковского Центра, которое знало, что я начальник Центра. Он всегда с полным беспристрастием давал мне советы, никогда их не навязывая. Обычно мы сходились во взглядах на решение тех или иных практических вопросов, но это было не столь важно. Важным для меня было то, что в разговорах с Ф.А. я мог свободно высказать свои сомнения, колебания и выслушивать критику своих действий. Человек обширного служебного и житейского опыта, он, конечно, не мог не видеть тогда моего молодого задора и моей прямолинейности, не всегда полезной в том сложном деле, которое я вел. Впрочем, сам юный душою, он, по-видимому, и ценил во мне и мой задор и мою прямолинейность.

С глубоким уважением относясь к гр[афу] Келлеру, я никогда не позволял себе прикрываться его авторитетом, а тем более втягивать его в ту военно-политическую деятельность, какая увлекала тогда меня. Только один раз я счел необходимым предложить графу публичное выступление. Это было в те печальные дни, когда в Харьков дошла весть о мученической гибели государя и его семьи.

Совместно со своими друзьями, мы порешили отслужить всенародную панихиду в кафедральном соборе. Дабы оформить это намерение, я побывал у архиепископа Антония. Владыка отнесся с полным сочувствием к моей просьбе и не только благословил ее, но заявил, что лично будет служить заупокойную литургию.

Панихида была назначена в ближайшее воскресение, о чем и было объявлено в газетах. Одновременно было дано указание офицерам присутствовать в парадной форме.

Утром в воскресенье я заехал в автомобиле за графом, и мы отправились в собор. Ф.А. был при орденах, я тоже. Наш проезд по Сумской улице и Николаевской площади, т. е. по самым многолюдным местам, привлекал общее внимание.

После литургии духовенство проследовало на Соборную площадь и в присутствии массы народа отслужило торжественную панихиду. В благословенном молчании молились русские люди за своего Царя-Мученика. Редко у кого не было слез. Оплакивая Царя, оплакивали и погибающую Родину!

Панихида на Соборной площади произвела сильное впечатление. Площадь эта являлась традиционным местом былых парадов, торжеств. И невольно вспоминались иные дни, иные картины, с воспоминанием о которых отождествлялось недавнее величие нашей Родины.

И живым воплощением близкого прошлого являлась фигура гр[афа] Келлера. Среди огромной толпы, в мундире и орденах императорской армии, престарелый и величественный, на голову выше других, он так ярко олицетворял величие и блеск империи.

С тяжелой душевной болью сознавалось, что русские люди на русской земле могли свободно молиться о русском царе только потому, что город был занят вражескими войсками. Какая ужасная неясность жизни!

По окончании панихиды гр[аф] Келлер мог лишь с трудом пробраться к автомобилю. Толпа обезумела: люди плакали, крестили графа, старались дотронуться до его мундира, шашки… Всенародно, но, увы, поздно каялись в вольных и невольных прегрешениях перед покойным государем, перед загубленной, поверженной в унижения еще недавно великой Россией…

Потрясенные, возвращались мы домой. Молчали. Да и что мы могли сказать друг другу в те минуты, когда так остро, так больно переживали национальное горе, национальный позор?..

Чем больше налаживалась работа Центра, тем нервнее делался генерал Келлер. Его огневая душа не мирилась с бездеятельностью.

Ценность графа, как военачальника, как кавалерийского генерала, была хорошо известна вождям Добр[овольческой] армии. Штаб армии знал, по моим донесениям, что генерал проживает в Харькове, знал, что он жаждет боевой службы. Однако никаких предложений из армии не получалось.

Несколько раз в душевных разговорах со мною Ф.А. говорил, как бы отвлеченно, что интересно было бы побывать в армии и посмотреть, что там делается. Я понимал, что всегда правдивый, прямодушный граф на этот раз пытается сам себя обмануть. Конечно, не соображения ориентировки, не обывательское любопытство, а тайная надежда принять участие в борьбе тянула его на юг.

Я отмалчивался, ибо имел основания полагать, что графа, в случае его поездки в армию, ожидают лишь неприятные разочарования. Однако, когда Ф.А. сильно заскучал, осунулся, я, переговорив предварительно с графиней, решил «посоветовать» ему съездить в армию. Генерал ожил и быстро собрался. На всякий случай я приставил к нему охрану, обеспечил возможные удобства поездки, и он уехал преображенным. Вновь он стал прежним орлом!

Дней через десять была получена телеграмма о его возвращении. Краткое сообщение о дне и часе приезда. И графине и мне стало ясно, что затаенные надежды Ф.А. не осуществились! Для генерала Келлера не нашлось места в Добровольческой армии!

По приезде, Ф.А. сейчас же послал своего сына за мною. Ему не терпелось излить свою душу. Впечатления были не радостные: между ген. Алексеевым[1470] и ген. Деникиным[1471] углублялись натянутые отношения. Столь же ненормальными были отношения между Добр[овольческой] и Донской армиями.

В организационных вопросах преобладала импровизация.

Штаб армии работает в атмосфере политических интриг – тайных и явных. Более светлые впечатления оставил ген. Краснов[1472], но его травят и Добр[овольческая] армия, и казачья партийность, и союзники.

Особенно тревожили графа политические настроения самого ген. Деникина – их неопределенность и явное желание надумать какую-то равнодействующую российской партийности.

«Нет ярких лозунгов. Какая-то неопределенность, недоговоренность и видимое подыгрывание. Так вести Гражданскую войну нельзя. Офицеры дерутся стойко. Будут победы, успехи, но помяните мои слова – Деникин не добьется окончательного успеха. Самая скверная политика, это сидеть между двумя стульями. Уже теперь Деникин не удовлетворяет ни правых, ни левых. Типичная кадетская политика…»

Я внимательно слушал рассказы графа. Тогда мне казалось, что многие его выводы излишне пессимистичны, продиктованы, быть может, бессознательно, но личными мотивами. Теперь, когда тогдашняя действительность стала уже отстоявшейся историей, я могу только удивляться, какую прозорливость обнаружил Ф.А.

Как бывает с сильно волевыми натурами, неудачная поездка гр[афа] Келлера лишь всколыхнула его энергию. У него зарождается план объединить борьбу против большевиков, ведшуюся Добр[овольческой] армией, Доном и Скоропадским[1473]. Три плацдарма, каждый в отдельности слабый, объединившись, дадут могучую силу. Гетман, правда, не имеет своей армии и вряд ли будет ее иметь. Не позволят немцы! Но он обладает богатыми средствами.

План увлекает генерала. Он предвидит много затруднений на путях его осуществления, но верит, что силою патриотических побуждений можно преодолеть все препятствия. Он организует встречу трех анти-большевицких вождей – ген. Деникина, атамана Краснова и гетмана Скоропадского.

Встреча состоялась[1474], но задуманного объединения не произошло. Генерал больно переживал неудачу. Переживал бы ее еще острее, но в это время получил из Пскова предложение стать во главе формируемой Северо-Западной армии.

Граф отвечает условным согласием: желает предварительно знать условия своей будущей работы и отвергает в этом деле какое бы то ни было участие немцев.

Меня просит составить проект своего подробного ответа и предупреждает, что в случае принятия им должности главнокомандующего Северо-Западной армии он желает, чтобы я был у него генерал-квартирмейстером.

При всем своем уважении к графу, при полном сочувствии живому начинанию, я решительно отказываюсь:

«Покуда Вы в Харькове, я готов всячески служить Вам, но я не ландскнехт, чтобы во имя служебных выгод менять армии».

Ф.А. явно сердится, и чтобы его успокоить, убеждаю, что теперь еще рано обсуждать подобные кандидатуры.

– Нет, не рано. Время дорого и надо хорошо обсудить все, что возможно обсудить здесь. Ехать на охоту, поздно собак кормить!

Много вечеров провели мы, обсуждая по намеченной программе вопросы организации С[еверо-]З[ападной] армии.

После ответа графа в Харьков прибыли представители тех общественных групп, инициативой которых осуществлялась идея новой армии. С их приходом работа графа приняла уже реальный характер.

Со всей накопившейся энергией отдался Ф.А. этому последнему большому делу своей жизни. Он буквально горел, не подозревая, что уже вступил на тот крестный путь, который скоро приведет его к трагическому концу.

В это время графу очень пригодились и те наблюдения, и те разочарования, какие он вывез из своих поездок на Дон и в Добр[овольческую] армию. Эти поездки дали ему полезное представление о тех условиях, в каких ведется Гражданская война. Война столь отличная от всех иных видов войны.

ГА РФ. Ф. Р-5881. Оп. 2. Д. 754. Л. 88–96. Подлинник. Автограф.

«Настоящую революцию я в натуре лично с оружием в руках проводил». Исповедь сотника И.Е. Рогожкина[1475]

Красный и белый лагери Гражданской войны не являлись зафиксированными по своему составу – во все периоды помимо костяка в них оказывались многочисленные временные попутчики. Немало было и тех, кто метался между сторонами, не зная, к кому примкнуть. В полной мере это относилось и к офицерству. Типичные для того времени искания казачьего офицера нашли яркое художественное воплощение в образе Григория Мелехова из романа М.А. Шолохова «Тихий Дон». Документов, отразивших аналогичные перипетии, сравнительно немного. Тем выше ценность каждого такого свидетельства.

Вниманию читателей предлагается интереснейший документ эпохи – воспоминания о Гражданской войне оренбургского казачьего офицера, выходца из нижних чинов Ивана Евдокимовича Рогожкина, казака станицы Бердской (по другим данным, Никольской) 1-го военного отдела Оренбургского казачьего войска.

О Рогожкине известно немного. Он участвовал в Первой мировой войне, служил в 14-м Оренбургском казачьем полку, в партизанском отряде Сводной казачьей дивизии, 25 августа 1916 г. был эвакуирован и зачислен во 2-ю Оренбургскую казачью запасную сотню, а затем вернулся в полк. На 1917 г. числился в 14-й особой Оренбургской казачьей сотне. За отличия был произведен 2 января 1915 г. в старшие урядники, а затем и в прапорщики (с того же числа), с 1916 г. – хорунжий, по состоянию на 1918 г. – сотник (со старшинством с 4 сентября 1915 г.)[1476]. За боевые отличия в годы Первой мировой Рогожкин был награжден орденами Св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость», Св. Станислава 3-й степени с мечами и бантом, Св. Анны 3-й степени с мечами и бантом, Св. Станислава 2-й степени с мечами[1477]. Офицер отличался храбростью и решительностью. Так, в ночь с 25 на 26 января 1916 г. он руководил разведкой группы охотников западнее фольварка Анатовка. Тогда разведчики обнаружили партию противника силой не менее 50 человек, подпустили ее на 15 шагов, забросали гранатами, а затем атаковали, ранив 12, убив 3 и пленив 1 человека, остальные солдаты противника бежали[1478].

В Гражданскую войну офицер командовал 1-й сотней 25-го Оренбургского казачьего полка в войсках А.И. Дутова. Но у белых служба Рогожкина не задалась. Он неоднократно предавался военно-полевому суду. Наконец, 19 января 1919 г. Рогожкин бежал к красным, захватив пропуска и секретную переписку командира полка. Эпизод появления Рогожкина в штабе красных нашел отражение в опубликованных воспоминаниях одного из советских работников: «В 6 часов утра, когда мы пили чай, вошел незнакомый человек в военном плаще. Отвесив общий поклон, “по-офицерски” громко и отчетливо произнес: “Позвольте представиться, я командир 3-й[1479] сотни 25-го казачьего полка сотник Рогожкин”.

В его записной книжке мы нашли копию письма, которое он оставил своей сотне.

Вот оно:

“Станичники, простите, я сделал по чистой совести все, что мог. Сего 19 января в 6 часов утра покидаю вас и перехожу на сторону Красной армии и буду защищать интересы вас, трудящихся”.

Сотник поступил в один из наших полков и сразу послал письмо своей сотне, предлагая ей целиком перейти к нам»[1480].

Поступив на службу в Красную армию, Рогожкин стал командиром конной разведки 212-го Московского полка 24-й Симбирской Железной дивизии (почетным красноармейцем этого же полка с 27 февраля 1922 г. стал числиться В.И. Ленин) и участвовал в боях со своими недавними сослуживцами. Через линию фронта Рогожкин отправил письмо своей сотне с призывом в полном составе переходить к красным. Впоследствии, возможно, с целью выслужиться перед большевиками Рогожкин заявлял о своей попытке убить атамана Дутова, которую он не осуществил якобы из-за того, что рядом были дети[1481]. Дальнейшая судьба офицера неизвестна.

В своих кратких воспоминаниях Рогожкин, простой, полуграмотный человек, бесхитростно изложил свои переживания на фоне исторических событий. Воспоминания отражают взгляд младшего офицерского состава на происходившие события и представляют описание переживаний человека, метавшегося между белыми и красными.

Рогожкин описывает удивительные в своей противоречивости реалии Гражданской войны. К примеру, как казаки с офицером обсуждают, стоит ли всем переходить к красным. Мнения разделяются. Офицер решает перейти к красным, а казаки – остаться у белых. Происходит сцена прощания, целуются. Офицер уезжает, казаки имитируют стрельбу, чтобы их не подвергли преследованиям, и возвращаются к белым.

Другой эпизод. В занятую красными станицу вступает казачий полк. Красных мало, силы неравны. Комиссар пугается конницы противника, однако тут же выясняется, что казаки едут сдаваться. Пленный белый штаб-офицер убегает через забор. Красноармейцы обнаруживают брошенные им письма к невесте, обещают их передать по адресу.

Эпизод третий. Целая станица встречает красных колокольным звоном и хлебом-солью, те не знают, как реагировать, тем более что среди красноармейцев есть поляки и венгры, а русские – атеисты. По совету Рогожкина как знатока казачьего быта все снимают шапки и принимают подношение. Гражданская война в мемуарах Рогожкина предстает абсолютно живой, реальной, в том числе сквозь призму таких парадоксальных и поразительных ситуаций.

Установить точное время написания воспоминаний не удалось. По всей видимости, речь идет о 1920-х гг. Воспоминания выявлены нами в коллекции Историко-партийного отдела Оренбургского губкома ВКП(б) из собрания ОГАСПИ. Документы публикуются в соответствии с современными правилами орфографии и пунктуации при сохранении стилистических особенностей (прежде всего, характерного написания мемуаристом отдельных слов).

«Хотелось бежать назад без оглядки…». «Психическая» атака 2 февраля 1919 г. в Башкирии[1538]

За последние годы в изучении истории боевых действий периода Гражданской войны отечественной историографией достигнуты значительные успехи. Но до сих пор история Гражданской войны содержит немало вопросов, на которые даже специалисты не всегда могут дать ответ. Начиная с простого, на первый взгляд, вопроса о том, как именно проходили боевые действия в то время, какую роль играли в них технические средства воюющих сторон, какие чувства испытывали рядовые участники того или иного боя. То есть речь идет о своего рода микро-истории с элементами военного и психологического анализа. Помочь исследователям ответить на этот вопрос могут прежде всего источники личного происхождения: письма, дневники и воспоминания.

Публикуемый отрывок из воспоминаний поручика Л. Бобрикова достаточно ярко изображает одно из наиболее интересных явлений в тактике Гражданской войны – «психическую» атаку. И хотя существует точка зрения, что «психические» атаки – «миф, созданный спустя десятилетия по окончании войны»[1539], на наш взгляд, это название как нельзя лучше характеризует тот феномен, который изображен в публикуемом документе. Сам же термин – «психическая» атака – можно трактовать очень широко, ведь такой характер приобретает любая атака, содержащая элементы психологического воздействия на противника[1540].

Автор воспоминаний, поручик Бобриков, прошел нелегкий боевой путь. Участвовал в Первой мировой войне, сражаясь на Румынском фронте, затем, после развала армии, вернулся домой, под Казань. В 1918 г. поступил на службу в Народную армию Комуча. Служил в Спасском конном отряде и в отдельном батальоне охраны Ставки. Летом – осенью 1919 г. в результате отступления Восточного фронта белых попал на территорию Уральского казачьего войска, откуда через Каспийское море перебрался на Кавказ. Служил в белых частях на Юге России и, как тысячи других офицеров, в 1920 г. был вынужден покинуть Родину. Дневник с точным описанием боевых действий автору пришлось сжечь, чтобы развести огонь, еще во время похода к уральцам. Так что ход событий для написания воспоминаний ему пришлось восстанавливать по памяти.

Воспоминания под названием «От Колчака к Деникину» представляют собой 11 школьных тетрадей в линейку, текст которых написан в Болгарии в 1927 г. Воспоминания были переданы в Прагу, в Русский заграничный исторический архив. После Второй мировой войны они попали в Москву, где и хранятся до сих пор в собрании ГА РФ.

В данном отрывке речь идет об атаке бывшего отдельного батальона охраны Ставки под командованием капитана Сереброва и сотни казаков на части красных 2 февраля 1919 г. под Амидбаево, в Башкирии.

Вскоре после этого боя батальон был влит в состав 33-го Белорецкого горных стрелков полка и участвовал во взятии Стерлитамака (11 февраля 1919 г.), использовался как летучий отряд на наиболее тяжелых участках фронта.

Впервые нам пришлось столкнуться с красными у Амидбаево. Здесь произошел бой, очень удачный для нас. Нам дали какую-то казачью батарею (2 пушки), и мы пошли в наступление. Мы пошли в лоб, а в обход левого фланга красных пустили сотню уральцев[1541]. С трудом подвезли мы свои орудия и установили их на позицию. Солдаты наши вязли в снегу. Красные сделали себе окопчики из снега и ждали нас. Капитан Серебров отдал приказание не стрелять и идти молча, «ура» тоже не кричать. Мы двинулись вперед.

Красные тоже молчали. Здесь были их отборные и дисциплинированные части. Мы подошли уже на 1000 шагов – красные молчат…

Какая-то дрожь охватила меня. Долго ли будет продолжаться это молчание?..

Мы шли, взяв штыки наперевес. Приблизились на 800 шагов – красные молчали… Минута была жуткая: хотелось бежать назад без оглядки – так действовала эта убийственная тишина. В это время на санях по фронту проехал Серебров и говорил:

– Если красные начнут стрелять, вы идите молча, как шли…

Некоторые наши солдаты стали отставать и пятиться назад, но капитан Серебров подъехал к одному и выстрелил в него из револьвера: пуля просвистела мимо его ушей, и тот вернулся в цепь. После этого случая никто не захотел более оставаться сзади цепи.

Если у нас были напряжены нервы до крайности, то и красные чувствовали себя очень скверно: я видел, как некоторые красноармейцы покидали окопы и уходили назад.

Когда между нами и красными оставалось не более 400 шагов, кто[-то] у них выстрелил (не выдержал!), и вслед за тем послышались выстрелы и затрещали пулеметы. Мы молча шли вперед. Через две минуты красные бежали. У нас были убитые и раненые (человека 3 или 4 убитых и около 20 человек раненых). Когда красные повернули спины, мы открыли по ним огонь и, закричав «ура», кинулись вперед. В это время конница наша успела обойти красных и зайти им в тыл. Они встретили отступающих красных ружейным огнем. Красные сдали Амидбаево[1542], потеряв два пулемета и человек 10 убитыми и около 100 человек убитыми и ранеными. С их стороны действовало человек 600.

С нашей стороны – 500–550; у них артиллерии не было, у нас было две пушки, хотя они стреляли очень мало. Это было 2^гофевраля. День этот почему-то запомнился мне. В Амидбаево нас очень радушно встретили татары; гораздо радушнее, чем в первый раз. Говорят, что большевики издевались над ними и производили грабежи. В Амидбаево стояли мы два дня и затем пошли дальше. Две роты пошли на Белорецк, а две на Стерлитамак.

ГА РФ. Ф. Р-5881. Оп. 2. Д. 253. Л. 33 об.–36. Подлинник. Автограф.

Чернила.

«Целый день ничего не делаем…». Доклад о состоянии телеграфной роты штаба

Сибирской армии. 24 февраля 1919 г.

Генерал-квартирмейстеру штаба Сибирской армии

В[есьма] секретно

Штаб Сибирской армии

Начальник

в[оенно]-цензурного

отделения

24 февраля 1919 г.

№ 87

г. Екатеринбург

О деятельности телеграфной роты (по письмам)

Доклад[1543]

Целый ряд писем телеграфной роты штаба Сибирской армии свидетельствует, по-видимому, о полном отсутствии внутреннего порядка и дисциплины в роте. В доказательство привожу выдержки из наиболее характерных писем: «В роте занятий никаких нет, целый день ничего не делаем». В другом письме говорится: «Николаевского вина нет, а если есть, то продают вольно по 70 рубл… бл…ей здесь очень много… Наши ребята сколько раз приходили – отделают всей ротой и деньги не заплатят – выгонят.

Если деньги есть, то скучно здесь не будет, пошел в театр, подцепил на ночь, у ней на квартире за ночь берут 60 руб., да закупить кое-что ста рублей не будет». Адъютант роты пишет, что он занимается распространением языка «Эсперанто», имеет 15 учеников, времени свободного много, «ничего не делаю». Некто А. пишет своим знакомым, что если призовут кого-либо из его друзей, то чтобы обратились к нему – он всех их устроит в роту. «Службы никакой нет, не то что в пехотном полку».

Этих писем вполне достаточно, чтобы составить себе представление о том, что собою представляет телеграфная рота. Такой порядок в части мыслим лишь вследствие не отвечающего своему назначению состава и главным образом отсутствия самодеятельности и должной энергии начальствующих лиц в роте[1544].

Войсковой старшина Семенов

РГВА. Ф. 39736. Оп. 1. Д. 24. Л. 174. Подлинник. Машинопись.

Из воспоминаний полковника Е.Э. Месснера «В Добровольческой армии»

Воспоминания видного военного мыслителя русской эмиграции, выпускника ускоренных курсов Императорской Николаевской военной академии, участника Белого движения на Юге России полковника Евгения Эдуардовича Месснера (03.09.1891–30.09.1974)[1545] представляют собой чрезвычайно важный исторический источник, до сих пор практически не введенный в научный оборот[1546]. Е.Э. Месснер был образованным и проницательным наблюдателем, от глаза которого не укрылись многие важные детали, характеризующие события Гражданской войны.

Объем этих воспоминаний колоссален (свыше 5 миллионов знаков). Временной охват также впечатляет – с конца XIX по середину ХХ в. Воспоминания написаны блестящим литературным языком и, безусловно, ждут своей научной публикации как важное свидетельство по истории России, прежде всего революционной эпохи. Вместе с тем эта работа и сложна для публикации. Помимо большого объема, воспоминания содержат многочисленные комментарии мемуариста, подготовленные отдельно от основной части. Соответственно перед публикатором встает непростая задача отнесения этих комментариев к тому или иному фрагменту основного текста.

Вниманию читателей предлагается фрагмент воспоминаний, посвященный участию Е.Э. Месснера в событиях Гражданской войны на Юге России с мая 1919 по февраль 1920 г. Штабс-капитан Месснер участвовал в Гражданской войне с 5 (18) ноября 1918 г., когда он был зачислен в 1-ю офицерскую батарею Добровольческой армии, а уже через пять дней стал исполняющим должность штаб-офицера для поручений штаба формирований Одесского Центра. Со 2 (15) декабря 1918 г. Месснер исполнял должность обер-офицера для поручений штаба командующего войсками Добровольческой армии Одесского района. Участвовал во взятии Одессы 5 (18) декабря 1918 г. С 28 декабря 1918 г. (10 января 1919 г.) временно исполнял должность старшего адъютанта по строевой части штаба войск Добровольческой армии Одесского района. При эвакуации Одессы 23 апреля (6 мая) 1919 г. Месснер выступил с частями Отдельной Одесской стрелковой бригады генерал-майора Н.С. Тимановского из города, на следующий день был прикомандирован к штабу бригады, с 27 апреля (10 мая) состоял обер-офицером для поручений штаба бригады. Бригада была интернирована в Румынии, а затем на пароходах отправлена в Новороссийск.

Публикуемый ниже отрывок воспоминаний касается событий, которые произошли после возвращения бригады в Россию. В этот период (с 5 (18) мая 1919 г.) Е.Э. Месснер исполнял должность старшего адъютанта (по части Генерального штаба) штаба бригады. 18 (31) мая бригада была переименована в 7-ю пехотную дивизию. Е.Э. Месснер описывает последовавшую за этим командировку в расположение Кавказской Добровольческой армии в качестве квартирьера 5–11 (18–24) июня 1919 г.

Затем, с 10 (23) июля 1919 г. Е.Э. Месснер исполнял должность старшего адъютанта (по части Генерального штаба) штаба Полтавского отряда с оставлением в той же должности в штабе 7-й пехотной дивизии. 15 (28) декабря 1919 г. штаб отряда был переименован в штаб войск Киевской группы, а через десять дней, 25 декабря 1919 г. (7 января 1920 г.), Месснер был произведен в капитаны. На протяжении 1920 г. он получил производство в еще два чина – подполковника и полковника.

После перелома на фронте и начала масштабного отступления белых Месснер в составе отряда генерал-лейтенанта Н.Э. Бредова (войска Киевской группы и Новороссийской области) участвовал в отходе к румынской границе на Днестре (27–29 января (9–11 февраля) 1920 г.), а затем и во фланговом марше в составе отряда для присоединения к польской армии (29 января – 11 февраля (11–24 февраля) 1920 г.). В составе штаба 22 марта (4 апреля) 1920 г. Месснер прибыл в лагерь Пикулице (Перемышль) для отбытия карантина, а в начале июля 1920 г. (по новому стилю) уехал в Крым, где осенью исполнял обязанности начальника штаба Корниловской дивизии. После Гражданской войны Месснер прожил долгую жизнь и умер в Аргентине. В Буэнос-Айресе в 1955 г. и были написаны публикуемые воспоминания, а комментарии к ним Месснер составил через пять лет, в 1960 г.

Публикуемый отрывок ярко характеризует порядки, существовавшие в деникинских Вооруженных силах на Юге России, раскрывает особенности тактики и логистики Гражданской войны, описывает боевую повседневность белых офицеров и солдат. Этот фрагмент интересен, прежде всего, с точки зрения боевой жизни ВСЮР. Думается, воспоминания Е.Э. Месснера в этом отношении одни из лучших по белому Югу.

Е.Э. Месснер описывает героизм частей ВСЮР, сражавшихся в тяжелых условиях, свидетельствует о проявлениях военной хитрости (например, о расшифровке мемуаристом нескольких советских шифров, что позволило достичь успехов в некоторых операциях).

Воспоминания содержат яркие портретные характеристики военачальников, Месснер описывает способы управления войсками в бою, порой совершенно не эффективные, которыми пользовались те или иные белые генералы. Белые военачальники в традициях прежних времен любили выезжать на передовую и бравировать бесстрашием под интенсивным огнем противника. Надо ли говорить, что последствия такой бравады нередко заканчивались трагично.

Не лучше обстояло и с организацией штабной работы, отличавшейся поражающей воображение неэффективностью. Так, генерал Н.Э. Бредов в занятом белыми Киеве часами принимал штатских просителей с благодарностями и абсурдными вопросами (например, ехать ли имяреку лечиться на Минеральные Воды), но не имел времени и сил выслушать важнейший оперативный доклад своего сотрудника, а когда тот приходил докладывать поздно ночью, Бредов засыпал в ходе доклада, а докладчик от изнеможения после многочасовой работы опирался на стену, чтобы не отключиться. Проявлением той же деструктивной тенденции в белом военном администрировании было личное участие генерала Бредова, например, в расцепке вагонов штабного поезда. Не забывает Месснер и о межличностных отношениях в штабе, влиявших на оперативную и военно-административную работу. Например, тот же Бредов игнорировал собственного начальника штаба полковника Г.А. Эверта, поскольку не одобрял его образ жизни. Из других документов известно, что непростые взаимоотношения складывались у Бредова и с некоторыми строевыми командирами[1547].

Месснер описывает проблемы с материально-техническим обеспечением войск. Из его воспоминаний можно узнать, что, к примеру, в мае 1919 г. офицер ВСЮР, имевший отличное английское обмундирование, воспринимался с удивлением. Офицерам непросто было достать верховую лошадь. В войсках, штурмовавших Царицын, в июне 1919 г. не было достаточного запаса снарядов для артиллерийской подготовки, отсутствовали телефонные аппараты, разведка налажена не была – войска не знали, какое сопротивление их ожидает, воевать приходилось на «авось». Прибывшие английские танки служили скорее мишенями для советской артиллерии, двигались медленно, ломались, и, если верить Месснеру, польза от них заключалась лишь в том, что они отвлекали на себя артиллерийский огонь красных. В 7-й пехотной дивизии, где служил Месснер, не было даже перевязочного отряда. Тем не менее, штурм укрепленной позиции увенчался успехом, хотя дивизия была измотана и понесла потери (в пехотных частях – до четверти состава)[1548].

Показательно взаимодействие белых частей друг с другом, когда из-за дефицита питьевой воды едва не происходили боевые столкновения между отдельными формированиями. Внутренняя рознь белых проявлялась и в других аспектах. В частности, в мемуарах Месснера прослеживается отрицательное отношение к восстановленным во ВСЮР гвардейским частям, крайне слабым по составу, на которые невозможно было положиться. Месснер описывает склонность гвардейских офицеров к красивой жизни даже в Гражданскую войну, когда часть офицеров находились в строю, а другие отдыхали в обозах или даже на южном берегу Крыма.

Свидетельствовал Месснер и о том, что по взятии Царицына войска устремились за добычей, причем он сам, помимо своей воли, оказался вовлечен в одну из операций по спекулятивной продаже конвойцами штаба дивизии кожи с захваченного склада. По оценке мемуариста, особую склонность к грабежу, даже во время боя, питали горские части ВСЮР.

Месснер рисует чудовищные картины разложения деникинских войск, акты белого террора и произвола, когда, например, пленного военспеца К. Яковлева – друга мемуариста – зачислили в белый штаб, но один из казаков запер его вместе с другими военнопленными, а пьяный офицер затем застрелил. В мемуарах Месснера есть свидетельства бессмысленных расправ над заподозренными в большевизме (например, сцена казни двух перегонщиков скота под Одессой в начале 1920 г.), описывается присвоение войсками имущества казненных. Исходя из гуманистических соображений, мемуарист отмечает бессмысленность подобных расправ над случайными людьми и недопустимость мародерства.

Белый мемуарист не скрывает факты еврейских погромов, пьянства в белых штабах и других отрицательных явлений. Эти картины, нарисованные автором, явно не стремившимся оклеветать то движение, которому он себя отдавал, производят тяжелое впечатление. Месснер свидетельствует, что на вагонах гвардейских поездов красовались надписи «Бей жидов! Спасай Россию!», те же надписи были написаны на заборах населенных пунктов, через которые прошли гвардейские формирования. Гвардейские части, по его мнению, были, прежде всего, причастны к поркам крестьян за «черный передел» и к возвращению помещиков, что толкало крестьянство в лагерь противников белых. Месснер отмечает и отсутствие у белого командования должной гибкости в национальном вопросе (в частности, в украинском). По мнению мемуариста, белые вполне могли договориться с различными украинскими вооруженными формированиями о совместных действиях против большевиков, но в основном боролись против украинских войск. Мемуарист уделил внимание отображению картин развала и разложения белого лагеря в конце 1919 – начале 1920 г., тяжелейшего отступления, в ходе которого наблюдалось падение дисциплины даже в офицерской среде и неисполнение приказов.

Наблюдения автора воспоминаний точны и чрезвычайно интересны, однако, когда дело доходит до выводов и анализа причин поражения ВСЮР, логика начинает отказывать Месснеру. Он предлагает альтернативный деникинской стратегии авантюрный план набега на Москву без обеспечения тыла и флангов. Объяснения произошедшего Месснером традиционны для белых мемуаристов – прежде всего, численное превосходство красных, наличие у них промышленного центра и богатых запасов фронтов Первой мировой войны, а также более эффективная пропаганда. Недоволен Месснер и стратегией распыления сил белых. В какой-либо квалификации противнику мемуарист отказывает и почему-то даже не отдает себе отчета в том, что численное превосходство является результатом более эффективно организованной мобилизации, а мобилизованных требуется обучить, вооружить, снабдить всем необходимым, провести боевое слаживание, дать квалифицированный командный состав. Отметим, что фатальная недооценка противника стала одной из причин поражения белых, своевременно не осознавших необходимость создания массовой армии на регулярных принципах.

Все даты Е.Э. Месснером приведены по старому стилю. В комментариях приводятся датировки по новому стилю. Воспоминания дополняют семь схем боевых действий (№ 19–25), нарисованных Е.Э. Месснером и относящихся к этому фрагменту (см. вклейку).

Месснер Е.Э.

Мои воспоминания

Раздел 1. В России

Часть 4. Гражданская война Глава Л. В Добровольческой армии

(Все даты по старому стилю)

Интернирование Одесской Отдельной стрелковой бригады в Румынии, при всей «комфортабельности» его, было все-таки неволей, и поэтому мы были рады прибытию пароходов, присланных за нами моим дядей, генералом Месснером[1549], назначенным[1550] сейчас же по эвакуации Одессы начальником новороссийского узла сообщений.

Из Тульчи мы числа 8 мая [1919 г.][1551] на пароходах поплыли в Новороссийск[1552], где пробыли 2 дня, познакомившись с местной достопримечательностью – борой: дом, где я жил, стоял в 150 метрах от берега, а гравий с берега колотил по крыше, как крупный град. В Новороссийске нас одели в английское обмундирование, и мы поездами поехали в Ростов-на-Дону.

Генерал Тимановский[1553] привел генералу Деникину тысяч 7 офицеров[1554]. Уже в Новороссийске они стали расползаться: артиллеристов вытребовали в Белую Глину, где формировались батареи; саперы, телеграфисты и прочие техники ушли по принадлежности к техническим управлениям для получения назначений; многие самовольно исчезли, направляясь в уже существующие отряды и войсковые части, где их земляки, однополчане и родственники служили. Уехал Генерального штаба полковник Рубцов[1555] в свое Всевеликое войско, в конницу направился ротмистр Невядомский[1556], и в штабе остались на должностях Генерального штаба капитан Капнин[1557] (начальник штаба) и я (старший адъютант по части Генерального штаба).

Покуда бригада следовала воинскими поездами в Ростов, я направился туда пассажирским поездом, чтобы позаботиться о квартирах. Мое английское обмундирование с русскими погонами вызывало недоумение – по-видимому, английский гостинец достался нам первым, – а марш бригады по ростовским улицам вызвал сенсацию. Прибытие «англичан», как несомненное доказательство, что Добровольческая армия получила поддержку от Великобритании, подняло настроение ростовцев. Для большего эффекта был устроен парад наших полков на площади перед казначейством (где большевики сожгли весь капитал моего отца). Я расставил жалонеров для парада, но, будучи артиллеристом и не зная пехотных сноровок, поставил их строго по уставу – когда полки пришли, они забраковали мою работу и по-своему поставили жалонеров. Я был крайне сконфужен.

В Ростове бригада стала развертываться в трехполковую дивизию, то есть из четырехбатальонного соединения в двенадцатибатальонное. Офицеров для занятия офицерских и унтер-офицерских должностей было более чем достаточно. Солдат нам дали из военнопленных. 18-го мая[1558] бригада была переименована в 7-ю пехотную дивизию. В ее состав входили: сводный полк 15-й пехотной дивизии (командир – полковник Залесский), сводный полк 4-й стрелковой дивизии (полковник Непенин[1559]) и 42-й Якутский полк (полковник Карпов). Первые два полка имели полное право на свое наименование, потому что имели в своем составе много офицеров соответствующих дивизий: 15-я пехотная стояла в довоенное время в Одессе, Николаеве и Херсоне, а 4-я стрелковая (в то время – бригада, а не дивизия) – в Одессе, и поэтому в эти города устремились офицеры этих дивизий при развале и демобилизации Действующей армии в 1917 году. Якутский же полк не имел якутцев, кроме командира его, полковника Карпова – ему было разрешено формировать его полк в воздаяние его заслуги: он был комендантом штаба войск Одесского района Добровольческой армии (генерала Санникова[1560], а потом Шварца[1561]) и, подобно мне, отказался следовать за Шварцем в Константинополь и, подобно мне, присоединился к бригаде генерала Тимановского. Карпов показал себя в 7-й пехотной дивизии отличным командиром полка, и его полк был во всех отношениях отличен.

В дополнение к двум батареям, которые были в составе Одесской бригады, мы получили еще четыре батареи (из Белой Глины). Одною из них командовал мой сослуживец по мирному и военному времени подполковник Груев Иван[1562], с которым мы расстались в Румынии, когда он пошел в офицерский отряд полковника Дроздовского[1563]. В батареях были и другие офицеры родной моей 15-й артиллерийской бригады, в том числе и друг Груева подполковник Бахутов Вано (Иван)[1564], на руках которого Груев умер, сраженный пулею на киевском Цепном мосту[1565]. Во время моего пребывания в Добровольческой армии то и дело появлялись в пределах моего горизонта мои старые боевые сотоварищи и то и дело доходили сведения о гибели их одного за другим:

все меньше и меньше оставалось в живых нас, кадровых офицеров. Если мы, по мнению некоторых, были кастою, то надо признать, что эта каста добросовестно гибла за Россию.

Во главе 7-й артиллерийской бригады был поставлен генерал-майор Добровольский[1566], заслуженный, опытный артиллерист. Саперной ротой, включенной в состав дивизии, командовал полковник Добровольский[1567]: красное, лунообразное, всегда смеющееся лицо с очками на носу, походка вразвалку создавали впечатление, что это – добродушная, ленивая «штафирка» (штатский человек), но он был офицером феноменальной энергии, организационных способностей и большой храбрости в бою[1568].

Если личный состав дивизии был хорош (даже пленные красноармейцы в руках многочисленного офицерства выказали себя хорошими солдатами), то с обозом дело обстояло плохо, и верховых лошадей не было (для передвижения на походе и в бою оперативного отделения штаба предназначалась 1 повозка). Верховых лошадей мы, штабные офицеры (кроме Капнина), не получили; для ординарческой службы мне дали взвод донских казаков-бородачей, напоминавших мне станичников пресловутой сотни есаула Усова, бывшей мукой штаба 15-й пехотной дивизии в годы Великой войны.

Формирование дивизии шло форсированным темпом – она была спешно нужна на фронте, чтобы заменить Корниловский ударный полк в Донецком бассейне. Полк этот дрался там на протяжении 3-х месяцев против вдесятеро превосходных сил врага и разбил их, но при этом потерял убитыми и ранеными 3300 офицеров, что при средней численности этого, в то время еще чисто офицерского, полка составляет потрясающий процент потерь: 280 %. Имея в своем составе 3 батальона (12 рот), он за это время зарегистрировал выбывшими из строя 75 батальонных и ротных командиров (убитых или раненых). Правда, Корниловский полк проявлял совершенно исключительную живучесть, но живучесть была характерным отличием частей Добровольческой армии, насыщенных доблестным офицерством.

10 мая[1569] Корниловский ударный полк в составе отряда генерала Кутепова[1570] (Марковская и Дроздовская дивизии, если не ошибаюсь) пошел из Донецкого каменноугольного района на Харьков. Для обеспечения левого фланга Добровольческой армии и ее тыла от ударов со стороны Полтавы, Екатеринослава, Александровска была назначена наша 7-я пехотная дивизия. 20-го мая[1571] дивизия поехала в Донецкий бассейн – ее уже сочли боеспособною. Я остался в Ростове, будучи болен. Профессор, доктор, специалист по сыпному тифу, уложил меня в свою заразную клинику, найдя у меня сыпняк, хотя я его и уверял, что пятна на руках – следы клопиных укусов. В этой образцовой больнице прибывших больных мыли в ванне, но воду меняли после 3-х пациентов: горячечных обмывали водой с уксусом, но губку не мыли после обмывания каждого больного; термометры, не дезинфицируя, совали в очередную подмышку. Во всем чувствовалось отсутствие денег и людей. В палате со мною лежало 9 сыпных и 7 возвратных. Моя температура стала, к удивлению врачей, падать, и меня выпустили, но приказали в течение недели оставаться под их надзором. Мой шурин Миша Калнин[1572] по приказанию начальника штаба оставленный в Ростове для заботы обо мне, принял меры, чтобы в больнице дезинфекцией не испортили моих вещей: за малую мзду служитель продезинфицировал чемодан-погребец с котелком, посудою, столовым прибором и прочими вещами, на которых не поселится и самая голодная вошь, и спас от разрушительной дезинфекции чемодан с носильными вещами, где только и могли быть насекомые.

По моем выходе из больницы мы стали бедствовать. Из дому мы не взяли с собою денег – семье они были нужнее. Нажитый на продаже «нашего» пароконного выезда капитал погиб на неудачной спекуляции: едучи на Кавказ, в землю, охваченною эпидемией сыпного тифа, Миша купил большую банку камфары – на этом товаре можно было спекульнуть, потому что мешочек с камфарой, носимый на груди, отгонял от человека вшей (так уверяли все); но на пароходе Миша обнаружил на себе вошь – она безмятежно сидела на его груди на мешочке с камфарой; в негодовании Миша швырнул банку в море. Итак, мы жили на наше офицерское жалованье (я получал жалованья 800 рублей, на дороговизну 600 рублей и как семейный 400 рублей, а Миша 1200 рублей в общей сложности), между тем обед в ростовском ресторане стоил рублей 50.

К счастью, офицеры могли обедать в столовых Общества «Синий Крест», где дамы и девушки, лично трудясь, кормили нас за 3 рубля (обед). Однако и на это у нас не стало денег (пред моим заболеванием мы потратились на необходимые покупки), и мы последние два дня прожили от коммерции: мы покупали несколько горшочков кислого молока в молочной, где за посуду брали залог по полтиннику за штуку, а сдавали горшочки в другую молочную, где за горшочек давали рубль; эта «добавочная стоимость» давала нам возможность пообедать и купить хлеба к кислому молоку.

30-го мая[1573] мы с Мишей прибыли на ст[анцию] Иловайская, где стоял штаб. Дивизия очищала от красных Каменноугольный район.

Тут я впервые непосредственно вошел в тактику Гражданской войны (в Одессе, кроме одного дня боя за обладание Одессой, я занимался оператикой, будучи в армейском штабе). Тактика эта была своеобразна уже тем, что враг появлялся со всех сторон – не было, как в нормальной «правильной» войне линии фронта и полосы благополучного тыла позади этой линии. Красные банды и большие отряды появлялись со всех румбов света, и полки наши целиком, или побатальонно, или даже поротно кидались навстречу им то на запад, то на север, то на юг, а случалось и на восток. Штаб был в постоянной боевой готовности, и его комендантская (почти сплошь из офицеров) рота обеспечивала нашу безопасность, будучи в твердых руках коменданта штаба первопоходника-артиллериста капитана Ползикова[1574][1575]. К счастью, в то время «техника» такой войны не была еще изучена, как это было во время 2-й Всемирной войны, когда партизанские отряды уничтожали железнодорожную сеть. И мы, и красные дрались войско против войска, почти не прибегая к разрушению сооружений на землях, которые переходили из рук в руки: рельсы, мосты, водокачки, станции были нужны обеим сторонам для переброски отрядов поездами даже на малые (так сказать, тактические) расстояния. Пользуясь чрезвычайно густой сетью железных дорог в Донецком районе, мы производили железнодорожные десанты на большом радиусе, имея центром станцию Иловайская, где стоял штаб дивизии.

Дивизия дралась отлично и нанесла столько ударов красному врагу в боях с 20-го мая по 4-е июня[1576], что район был почти очищен от противника, и охрана его могла быть доверена менее крупному войсковому соединению – нас же направили к Царицыну.

5-го июня[1577] дивизия начала погрузку в поезда. Я был направлен в штаб Кавказской армии (генерала Врангеля[1578]) для получения приказаний для дивизии и для отдачи распоряжений первым эшелонам, шедшим впереди штаба дивизии. Но в Ростове я получил от заведующего передвижением войск совет не ждать пассажирского поезда – они редко ходили на линиях Батайск – Торговая и Батайск – Тихорецкая – Торговая, но ехать с головным эшелоном нашей дивизии: это будет быстрейшим способом добраться до станции Котельниковская, подле которой стоял штаб генерала Врангеля. Я был принужден послушаться этого совета и водрузиться в вагон полковника Залесского, ехавшего в голове своего полка.

Когда мы остановились на ст[анции] Котельниковская, я попросил командира полка не разрешать нашему поезду отойти, пока я не возвращусь – я пошел в штаб генерала барона Врангеля. Там я получил приказания для дивизии и топографические карты. Когда я пришел на вокзал, то увидал, что поезд уже вышел за семафор. В уверенности, что меня хватятся и остановят поезд, я побежал ему вдогонку, благо он шел на подъем очень медленно. Я скакал по шпалам версты две, упорствуя в своей уверенности, и наконец увидал, что поезд остановился: когда подали обед, командир полка заметил, что моя тарелка стоит без хозяина, и обнаружил, что меня нет в поезде. Машинисту был дан сигнал остановиться. Я добежал «едва дыша»: тяжелый пакет карт и неудобство прыжков по шпалам сделали бег утомительным и для моего спортивного сердца.

Дивизия сосредоточилась к 11-му июня[1579] у ст[анции] Шутово. А я был послан в Сарепту, где стоял штаб генерала Улагая[1580], командира конного корпуса и начальника Царицынской группы войск. Поехал я поездом, который вез в цистернах питьевую воду для станций Абганерово и Тингута, где были взорваны водонапорные башни. Дальше Тингуты железнодорожного сообщения не было, а комендант станции не мог мне предоставить ни коня, ни повозки. Я по телефону доложил о моем безвыходном положении начальнику штаба корпуса, и тот мне сказал: «Ночью с Тингуты к нам пойдет паровоз, пробуя крепость восстановленных мостов; на нем вы можете поехать».

Паровоз шел с потушенными огнями, чтобы противнику не стало известно, что рельсовый путь восстановлен, и перед каждым мостиком машинист замедлял ход, шепча: «Дай, Боже, штоб пронесло». Не провалившись на мостах, прибыли мы под Сарепту, где меня, голодного, накормили и снабдили всеми потребными распоряжениями. Тем же манером, но уже не тормозя на мостах, поехали мы обратно.

Дивизия двинулась 12 июня[1581] от Шутово к Царицыну. Не имея опыта в вождении войск через пустыню, я допустил большую ошибку при составлении приказа для марша. Два полка пошли на хутора Водяные; третьему полку, артиллерии и штабу я наметил для ночлега место на карте, отмеченное надписью: «Зимовье калмыков Шаретова рода». Но в пути меня взяло сомнение, есть ли там вода, и я попросил капитана Капнина послать казачий разъезд на разведку. Казаки возвратились с докладом, что все колодцы взорваны и засыпаны. Колонна наша уже изнемогала от жажды: хотя в Шутово было приказано, кроме фляжек, набрать воды в бочки, в котлы и всевозможные сосуды, но уже на втором часу похода люди выпили всю воду. Жара стояла немилосердная. В этой пустыне не было ни птиц, ни животных – валявшиеся вдоль дороги трупы лошадей оставались нетронутыми, и солнце их так высушивало, что гниения не было.

Я доложил начальнику штаба, что на ст[анция] Тингута видел многоводное озеро. Колонна направилась туда. Но у озера стояли обозы казачьего корпуса генерала Улагая; они выставили пулеметы, чтобы не дать нам вычерпать озеро, им необходимое для водопоя. Командуй дивизией генерал Тимановский, мы овладели бы водопоем, но Тимановский расстался с нашей дивизией в Ростове и уехал для вступления в командование Марковской дивизией, а нами командовал полковник Непенин, командир Сводного полка 4-й стрелковой дивизии, вступивший в[о] временное командование дивизией. Это был офицер старого закала, и поэтому он не мог и подумать о применении силы против казаков. Полк и батареи, сделавшие уже 35 верст, пошли к хуторам Водяным, отстоявшим в пятиверстном удалении от ст[анции] Тингута. Штаб остался на ст[анции] Тингута, комендант коей напоил нас водою из вагонов-цистерн.

Приказ для второго перехода (13 июня[1582]) я писал, тщательно расспросивши местных жителей о дорогах и водопоях. На третий день (то есть 14 июня[1583]) мы, дождавшись сумерек, приняли незаметно для красных боевое расположение перед одним из участков внешней царицынской оборонительной линии. Ночью к нам подошли 4 танка. Эти несуразные коробки так громыхали своими гусеницами, что в ночной степной тиши, несомненно, пробудили красных на пространстве многих верст.

Для овладения Царицыном генерал Улагай располагал Кубанской пластунской бригадой (она атаковала, примыкая правым своим флангом к Волге), Терско-Астраханской конной бригадою, своим казачьим конным корпусом и 7-ю пехотной дивизиею, которую он почему-то поставил на левом, открытом фланге.

Удар мы нанесли на рассвете (16 июня[1584]) и без труда, взявши пленных, овладели передовой позицией верстах в 12 от Царицына. Наша дивизия двинулась к городу. Но вдруг слева, со стороны г. Калач, на нас кинулся конный корпус красных. Полковник Непенин, не проявив ни малейшего волнения при виде этой огромной конной массы, приказал шедшему неподалеку артиллерийскому дивизиону нашей бригады открыть огонь. Но батареи уже и сами снимались с передков. Их меткий огонь прямой наводкой (вся прислуга состояла из офицеров) через несколько минут привел в расстройство плотные построения эскадронов и полков, и корпус Буденного[1585] ушел[1586].

Теперь генерал Улагай увидал свою ошибку, и он перевел большую часть своего корпуса на левый фланг, и после этого наша конница до конца дня боролась против красной конницы. Улагай принадлежал к категории тех генералов, которые командуют эскадронами или ротами своего корпуса, но не корпусом в целом. Он метался из одного конца поля сражения в другой, желая всюду навести порядок, поэтому бой протекал беспорядочно. Его начальник штаба оставался там, где было указано в приказе для боя; к нему стекались донесения, и он их посылал вдогонку генералу Улагаю; поэтому вся степь покрылась десятками ординарцев, скачущих и спрашивающих: не видали ли вы командира корпуса?

Донесения достигали поэтому до командира корпуса с опозданием, и в результате его распоряжения, отданные вследствие получения этих донесений, приходили к исполнителям так поздно, что не соответствовали уже обстановке, изменявшейся весьма скоро. Воображаю, как мучило все это его начальника штаба, Генерального штаба генерал-майора Шуберского[1587].

Одна улагаева бригада была выделена для преследования противника, отступавшего перед нами. Два полка дивизии дошли до второй царицынской позиции и залегли перед нею, верстах в 4-х от города. Якутский полк, сделав крюк, захватил блестящей атакой ст. Воропоново[1588]

(?), взял много пленных и присоединился к нам. Штаб дивизии избрал своим наблюдательным пунктом холм верстах в 1 ½ позади боевого порядка полков. Противник взял его под такой сильный артиллерийский огонь, что я был рад, когда меня послали в более безопасное место – в передовые цепи, – чтобы узнать, что делается в полках, с которыми мы телефонной связи не имели, за отсутствием телефонных средств.

К полкам я подъехал в тот момент, когда казачья бригада, не попросив от нас огневой поддержки, пошла ни с того ни с сего в атаку, выполняя, вероятно, запоздалое приказание летучего командира корпуса, основанное на с запозданием доставленном донесении. Бригада была встречена пулеметным огнем и с казачьей поспешностью ушла за нашу дивизию. В это время к цепям подъехал на автомобиле генерал Врангель.

Он подозвал меня и приказал доложить ему обстановку. Его автомобиль с издалека видным армейским георгиевских цветов значком привлек на себя оживленный пулеметный огонь, но генерал невозмутимо выслушивал доклад. Многочисленные следы пуль на стенках автомобиля свидетельствовали о том, что командующий армиею имел обыкновение разъезжать в пехотных цепях. Генерал сказал мне: «Передайте полковнику Непенину дождаться подхода танков и затем атаковать».

Не успел автомобиль отъехать с версту, как один из командиров полков, с которым я беседовал, слезши с моей раненой пулею лошади, сказал мне: «Глядите, Терско-Астраханцы атакуют». Действительно, справа видна была наша конница, скачущая в атаку на неприятельскую позицию и перескочившая уже через аванпосты. Полковник Залесский спросил: «Не поддержать ли их? Как вы думаете?» И я сказал командирам полков: «Именем начальника дивизии приказываю атаковать и взять впереди лежащие окопы».

Полки немедленно поднялись и пошли.

Бросив коня, раненного более тяжело, чем казалось сначала, пошел я в сторону штаба, но полковник Непенин и сам уже скакал ко мне в сопровождении штаба и конвоя, так как увидал движение полков. Пока я ему докладывал о происшедшем, подошли 2 танка (прочие 2 уже выбыли из строя). Им было приказано поддержать атаку, но они не могли догнать нашу пехоту, потому что двигались со скоростью танкистов, шагавших подле своих машин, – люди, полузадохшиеся в своих железных духовых, раскаленных солнечными лучами, предпочитали неприятельский артиллерийский огонь безопасности под стальным укрытием. Во всяком случае, спасибо танкам за то, что они привлекли на себя огонь всей неприятельской артиллерии. От этого огня досталось и штабу дивизии, потому что мы безрассудно шли рядом с танками.

К темноте бой закончился – мы прорвали вторую оборонительную линию и залегли перед третьей, проложенной у городской черты. Штаб заночевал на каком-то хуторе, а когда мы ночью разобрались в обстановке, то оказалось, что мы находимся в 500 метрах от противника. Не дожидаясь рассвета, ушли мы на более благоразумное расстояние, и во вчера взятых окопах устроили наблюдательный пункт.

Надо признаться, что мы ждали более упорного сопротивления со стороны «Красного Вердена», как большевики наименовали Царицын, после того, как он отбил предшествующую атаку, выполненную казаками месяца 2 тому назад[1589]. У нас и у нашего командования возникла мысль, что большевики берегут силы для оказания крепкого сопротивления на главной позиции, непосредственно прикрывавшей город. Ни силы этой позиции, ни ее начертания никто не знал. В штабе корпуса генерала Улагая мне вообще не дали никаких разведывательных данных, кроме начертания нам доставшегося участка внешней позиции.

Поэтому 15-го июня[1590] полковник Непенин с командирами полков и артиллеристами и капитан Капнин со мною произвели (скрытно) рекогносцировку вражеской внешней позиции. Нарисованные мною и в штабе размноженные схема и перспективный чертеж были единственными пособиями для командиров, чтобы ориентироваться на поле боя: плоская, гладкая степь, на которой линия неприятельских окопов и проволочного заграждения была так однообразна, что трудно было указать полкам направление наступления.

К передовой позиции мы подошли днем 16 июня только потому с осторожностью, что она была открыта без достаточной маскировки; пред началом же боя мы знали лишь о том, что она пролегает верстах в 4-х впереди города. О главной позиции мы знали еще меньше, и поэтому с рассвета 17 июня[1591] полки стали под огнем производить разведку ее.

Начальник дивизии послал меня для объезда обозов дивизии: он полагал, что к ним «приблудилось» много людей из рот. Но опасение оказалось неосновательным, и моя работа ограничилась передвижением обозов поближе к полкам и батареям дивизии. По приказанию полковника Непенина, я удостоверился, что все раненые вчера были отправлены на железнодорожную станцию: эта обязанность лежала на полковых обозах, потому что дивизия не имела ни перевязочного отряда, ни госпиталя – этот недостаток в санитарных учреждениях был мукой Добровольческой армии во все время ее существования[1592].

Когда я к полудню возвратился из поездки, артиллерия наша начала подготовку штурма. Было приказано атаку главной позиции произвести после тщательной артиллерийской подготовки. Это были пустые слова: дивизия не имела артиллерийских парков, батарейные резервы состояли из нескольких повозок каждый с весьма ограниченным запасом снарядов. Но наши опытные артиллеристы восполнили своим стрелковым искусством недостаток в снарядах и хорошо поддержали атаку, которая была произведена к концу дня. Правее нас атаковали пластуны. Что делала конница, не помню. Окопы были взяты, и наши полки вошли в город[1593]. Я был послан отыскать пластунскую бригаду и узнать, как у нее обстоят дела. Доехал до реки, чтобы иметь право говорить: «От Сана до Волги я поил моего коня» (впрочем, сейчас конь-то был не мой, а позаимствованный казачий и, надо сказать, скверный).

Пластунов я не нашел: все устремились в город, соблюдая суворовское «На добыч!» И квартирьеры нашего штаба пошли за добычею – это были конвойцы, привычные к такого рода делам. Они быстро отыскали большой казенный склад кож и стали при нем караулом, а через несколько дней послали в Ростов, на продажу, вагон кожи; и я оказался безбарышным участником этой спекуляции – мне как заместителю начальника штаба подсунули на подпись «литеру» на перевозку одного вагона войсковой клади. С тех пор я не подписывал ни одной бумаги по инспекторскому отделению, не разобравшись в точности, зачем она написана.

Часть квартирьеров, закончив разведку на экономическом фронте, занялась поисками квартир, и поздно ночью штаб стал на ночлег. Грабеж складов продолжался и на следующий день. Мой писарь, Иванов, отпросился в города на прогулку и, возвратясь, хотел поделиться со мною своею добычей – преподнес мне дюжину крахмальных манишек: лучшего, мол, ничего не было. Я выгнал его из комнаты с его приношением.

Грязный, пыльный, запущенный городишко с запуганным населением не радовал нас, и поэтому мы без огорчения пошли 21 июня[1594] в направлении на Дубово, чтобы прикрывать собою Царицын. Дивизию благодарил и генерал Улагай, и Врангель: мы в два дня справились с «красной крепостью», так долго не дававшейся казармам.

В деревнях, находившихся в нескольких верстах к северу от Царицына, простояли мы до 24 июня[1595], не имея соприкосновения с противником, которого наша конница отогнала за Дубово.

Числа 25 мы, как резерв Кавказской армии, были оттянуты в Царицын[1596]. Здесь нам произвел смотр генерал Врангель. Он гипнотически действовал на офицеров и солдат огнем своих глаз, сталью в голосе, решительностью властной речи и энергией в движениях его высокого сухопарого тела. И на население города он произвел сильное впечатление. Его штаб напечатал и расклеил отлично выполненный плакат, на котором Врангель был изображен на белом коне, делающем скачок из Царицына в Москву (оба города были очень эффектно изображены на рисунке). Плакат этот появился как раз в день, когда до нас дошел приказ генерала Деникина о переходе подчиненных ему армий в наступление на Москву. Выходило: Деникин намеревается взять Москву, и Врангель хочет на белом коне вступить победителем в Белокаменную.

Может быть, этот плакат был одной из причин неприязненных отношений, установившихся между двумя генералами и, к сожалению, отразившихся на управлении операциями Вооруженных сил Юга России.

Во главе дивизии стал Генерального штаба генерал-лейтенант Бредов[1597]. Он сразу начал заводить регулярные порядки вместо «добровольческих». Первым делом он подтянул наш штаб. Капитан Капнин, уже привыкший при Тимановском и Непенине к большой самостоятельности, почувствовал, что при новом хозяине ему будет не по себе, и попросился в отпуск. Он сдал мне штаб дивизии и уехал. По приятельству он сказал мне, что больше в дивизию не возвратится. Я снова встретился с этим отличнейшим боевым офицером Генерального штаба лишь 20.IX.1920 года[1598], когда он мне сдал штаб Корниловской ударной дивизии.

Генерал Бредов пробыл в Царицыне несколько дней, а затем был вызван в Екатеринодар: наша дивизия получила задание оперировать в направлении на Полтаву, и штаб главнокомандующего хотел дать генералу Бредову директивы.

4-го июля[1599] первые эшелоны 7-й пехотной дивизии стали отходить со станции Царицын, направляясь через Торговую, Ростов-на-Дону, Славянск к станции Лозовая. В голове дивизии шел мой штабной поезд, последним поездом следовал временно командующий дивизией полковник Непенин, остававшийся в Царицыне, чтобы следить за погрузкой полков и батарей.

В Царицыне наша дивизия обзавелась (из советских складов и учреждений) потребным имуществом – походные кухни, починочные мастерские, пишущие машинки и проч. Наш штаб разбогател – получив столовую и кухонную посуду, привел в должный вид свое офицерское собрание, и мы, наконец, стали пристойно питаться, чему все обрадовались; «обезьянье мясо» (австралийские консервы) изрядно надоело.

При погрузке штаба ко мне подошел наш хозяин собрания поручик Назаров, израненный корниловец, и сконфуженно доложил, что «Соня страшно скандалит». Соня эта, девочка лет 13, была дочерью дамы, в чьем доме помещалось собрание. Эта девочка усвоила ученье Крупской и Коллонтай[1600] о свободной любви и буквально кидалась на поручика Назарова. Мать и сестры и не пытались ее образумить или обуздать, помня, как она тиранила семью при большевиках. Поручик Назаров был вынужден запираться от нее на ключ в своей комнате. Теперь Соня пришла на вокзал и кричала: «Назаров – мой муж. Он останется со мною или я поеду с ним!» Я велел привести ее, позвал двух дюжих казаков с нагайками и сказал девчонке: «Если ты немедленно не пойдешь домой, то я велю вот этим казакам выпороть тебя. Получив 50 плетей, ты оставишь в покое поручика Назарова». Моя угроза была произнесена так сурово, у казаков была такая готовность к производству экзекуции, что Соня овечкою пошла домой.

Мы ехали Заманычскими степями в пору цветения трав. Сильный аромат наполнял воздух. Мы в вагонах вдыхали его полной грудью. Благодать Божья!

В Ростове в поезд сел генерал Бредов. Он сказал, что вместо капитана Капнина начальником штаба назначен Генерального штаба полковник Эверт[1601]. В связи с переменами в управлении дивизии исчезли все конвойцы, а их лошадей мы передали офицерам из комендантской роты, образовавши команду конных ординарцев.

В пути к Ростову в наш вагон подсел один полковник, участник похода отряда полковника Дроздовского и свидетель ранения в бою этого доблестного генерала. От Ясс до Ростова по прямой линии – 1000 верст, следовательно, отряд сделал в весеннюю распутицу свыше 1300 верст в пятьдесят дней. Это уже само по себе трудное дело. А если принять во внимание затруднения со снабжением, стычки с противником, то надо признать, что офицерский отряд проявил огромное напряжение воли. И конечно, это больше всех проявил полковник Дроздовский.

Он подоспел к Новочеркасску в момент, когда его неожиданная помощь оказалась очень нужной: 23 апреля 1918 г.[1602] донцы освободили свою «столицу» от красных, но на другой день большевики снова ворвались в Новочеркасск. Тут по ним ударил отряд полковника Дроздовского, подошедший с Украины, отогнал красных, помог донцам. Это было поворотным пунктом в борьбе Дона за свое освобождение от большевизма.

По пятам за Дроздовским шли немцы, и они заняли Таганрог.

Мы прибыли на ст. Лозовая, где в комфортабельном поезде стоял штаб генерала Геймана[1603], командира кубанской пластунской бригады. Геймановцы умели воевать и хорошо пожить: в штабном поезде был багажный вагон, наполненный запасами вин и водок. Генерала и меня, как исполняющего обязанности начальника штаба, угостили таким обедом, по сравнению с которым обеды в нашем собрании были нищенскими. Пластуны сдали нам 10 июля[1604] свой операционный сектор и уехали. Рядом с развернувшей боевой порядок 7-й дивизией стояла Сводно-гвардейская бригада (влево от нас), вместе с которой мы составили Полтавский отряд под командою генерала Бредова.

Отряду был вскоре придан еще и Осетинский пехотный полк, составленный из горцев, которые выказали себя энергичными в наступлениях, но весьма нестойкими против соблазна пограбить после завершения боя, а если возможно, то и до завершения его.

Штаб дивизии нашей выполнял в то же время и обязанности штаба Полтавского отряда, что усложняло работу и увеличивало количество ее. Прибывший для возглавления штаба Генерального штаба полковник Эверт, высокий, несколько грузный человек, не выказал себя очень охочим к напряженной работе. Он сразу проникся расположением ко мне, когда увидал, что я способен и готов работать 20 часов в сутки. Но еще большее расположение почувствовал он к инспекторскому адъютанту штаба, который умел совмещать служебную работоспособность с неутомимостью в беседах за стаканом зелена вина (у него была к тому же способность всегда раздобывать спирт или водку). Не хочу сказать ничего дурного о моих сослуживцах и начальнике, но я с большим неудовольствием наблюдал, как в инспекторском отделении попойки становятся все более частыми и продолжительными. Я привык к «монашескому» штабу: таким был родной мне штаб 15-й пехотной дивизии, когда я жил при нем в качестве бригадного адъютанта и когда я был в нем сперва старшим адъютантом, а потом начальником[1605]. В Одессе я подобрал себе сотрудников того же «монашеского» типа (другие отделения большого штаба были так обособлены от моего оперативного, что я не знал о поведении их офицеров). В штабе полковника Эверта я был таким строгим «игуменом» над оперативным отделением, что моим «монахам» было не до питья. Если кто-либо из них и убегал изредка на полчаса к офицерам комендантской команды штаба, чтобы по какому-нибудь случаю «пропустить рюмочку», то это делалось так тихо, что на репутации оперативного «монастыря» не отражалось.

Полтавский отряд имел задачею взять Константиноград[1606] и затем Полтаву и тем обеспечить левый фланг Добровольческой армии генерала Май-Маевского[1607], которая в то время после 30-дневного наступления к Харькову вела тяжелый бой за обладание этим городом (этот бой, завершившийся победой, окончился в день, когда мы прибыли на Лозовую). Левее нашего отряда должна была, прикрывая его со стороны Екатеринослава[1608], действовать казачья дивизия генерала Шкуро[1609][1610]. В планы главного командования не входило распространение операции на Правобережную Украину, наполненную украинскими партизанами, но генерал Шкуро не удержался от соблазна разграбить богатый Екатеринослав, и он овладел этим городом. После трехдневного грабежа удалось его дивизию поставить на назначенное ей операционное направление (вдоль левого берега Днепра), но генералу Деникину пришлось для прикрытия Екатеринослава от большевиков перебросить кое-какие войска за Днепр.

Шкуринцы пробыли лишь несколько дней на участке между нами и Днепром, и в это время произошло нечто, причинившее мне лично большое горе. Как я уже упомянул, при уходе из Одессы поручик Костя Яковлев[1611], мой школьный друг, не мог пробраться ко мне, чтобы вместе идти с бригадою Тимановского; он ушел за город и там присоединился к польской дивизии, надеясь за границею или на границе отыскать русские части. Но у Беляевки поляки поставили русским офицерам требование – надеть польские гербы на фуражки, если желают перейти с дивизиею границу. Яковлев отказался превратиться в поляка. Он долгое время бродил, скрываясь от большевиков в малонаселенных одесских дачных пригородах, где его кормили бесстрашные люди, но, в конце концов, был вынужден возвратиться домой. Первая волна террора уже миновала, и он, вынырнув на поверхность, не пострадал. Летом 1919 г. он был мобилизован, зачислен адъютантом в красный артиллерийский дивизион и отправлен на фронт. В первом же бою он так ловко путал боевые распоряжения, что его дивизион попал в плен к дивизии Шкуро. Костя заявил, что имеет сделать важный доклад начальнику штаба и, действительно, доложил такие ценные сведения о Красной армии, что начальник штаба, полковник Шифнер-Маркевич[1612], немедленно зачислил его офицером в свой штаб. Позвавши одного казака, он приказал ему сходить с господином поручиком в плененный дивизион и помочь ему перенести свои вещи. Ленивому казаку не хотелось таскать чемоданы «солдатского офицера», и он засадил Яковлева в сарай с пленными, а через несколько часов пьяный казачий офицер застрелил его. Так погиб преданный России человек и отличный офицер.

Все эти и многие другие возмутительные подробности я узнал от его вдовы, Веры Лаврентьевны, которая, разыскивая мужа, героически пересекала партизанские, большевицкие и добровольческие фронты, расспросила полковника Шифнера-Маркевича и подобающим образом погребла тело мужа. Выйди он к нашим линиям на 1 километр севернее, он попал был не в казачий штаб, а в штаб Полтавского отряда, ко мне. Первый бой Полтавского отряда был удачен, и мы, преследуя врага, заняли Константиноград. Вскоре затем мы разбили красных под Полтавою и заняли этот дивный, утопающий в садах город. Полтава была излюбленным местопребыванием отставных генералов – хороший климат давал надежду на долгую жизнь; дешевизна позволяла удовлетворять на пенсию все стариковские потребности, а специально генеральскую потребность – чтобы кто-нибудь, отдавая честь, становился во фронт – удовлетворяли кадеты Полтавского корпуса. Дальнейшие города, начиная от Гоголем прославленного Миргорода, были забытыми Богом углами, население которых сильно пострадало от местных комитетов и от красноармейских частей.

В Полтаве мне прибавилось работы: оперативное отделение стало и пропагандным. Уже по взятии Константинограда я написал несколько прокламаций, и поручик Циммерман[1613] (заведующий разведкой) напечатал их в десятках тысяч экземпляров в типографии, еще пахнувшей коммунизмом. Под Полтавой же я дал Циммерману задание немедленно по нашем вступлении в город начать издание газеты. Энергичный Циммерман отыскал какую-то даму, у которой полтора года тому назад большевики отобрали местную газету; он водворил ее в ее бывшую редакцию, оживил типографию, замершую при бегстве коммунистов вследствие нашего приближения к городу; и через 24 часа по овладении нами Полтавою на улицах продавали первый номер «Полтавского вестника». Циммерман, не прекращая своей работы в штабе, редактировал и газету, а я писал военные обзоры. Развивая пропагандную деятельность, я выставил в витринах магазинов огромные карты театра военных действий и ежедневно обозначал на них линию фронта, согласно сообщений штаба главнокомандующего.

Полтава быстро оправлялась от ужасов большевистского режима. Мои «оперативные мальчики» говорили мне об этом, войдя в курс полтавской жизни, благодаря установлению знакомств с приветливыми полтавскими барышнями. Я ни с кем не мог познакомиться – безотлучно (если не считать выходов к моим картам в витринах) находился в штабном поезде. Поезд мы организовали уже на ст. Лозовая. Теперь же в Полтаве мы его пополнили: он состоял из оперативного вагона, где жили в отдельных купе генерал Бредов, полковник Эверт[1614] и я и где два купе разборкой перегородки были превращены в оперативную «комнату»; шестое купе было отведено под телеграф (на каждой станции аппарат включали в железнодорожную линию для телеграфной связи с вышестоящим штабом). Другой вагон был инспекторским, третий – офицерское собрание. Четвертый – электрическая станция. Затем были вагоны писарской, для ординарческой команды, для комендантской команды, для телефонистов-телеграфистов, вагон-кухня, конские вагоны и платформы для обозных повозок и автомобиля. Автомобиль появился в Полтаве – два гимназиста зачислились к нам добровольцами с собственным автомобилем (один из них остался при нем шофером, а младший брат – помощником шофера).

По взятии нами Полтавы прибыл к нам генерал Май-Маевский[1615], чтобы поблагодарить отряд генерала Бредова за службу. Он произвел смотр войскам на плацу подле красивого бульвара у высокого обрыва над Ворсклой. Впрочем, смотр не был эффектным: наши полки были далеко, в боевой линии, а в городе оставался небольшой резерв да саперная рота. Генерал, производивший смотр, был еще менее эффектен, чем смотр: на коротких ногах огромное шаровидное тело, а непосредственно над этим шаром – без шеи – шаровидная голова с лицом, казавшимся в ширину более протяженным, нежели в высоту. Бедный Май-Маевский располнел до невозможности. Казалось удивительным, как мог такой заплывший жиром человек проявлять огромную и победоносную командную энергию.

Вскоре после взятия Полтавы мы попали в тяжелое положение: главные силы отряда верстах в 20-ти к западу от города, а к самой Полтаве подступила неприятельская колонна, пришедшая от Ахтырки; с юга же, от Кременчуга, подошли банды, довольно многочисленные.

Мы попали в мешок. Естественным решением было бы поспешное отступление Полтавского отряда на левый берег Ворсклы. Но генерал Бредов решил выправить положение не отходом на восток, а ударом на запад. 7-я дивизия ввязалась в тяжелый бой, а Гвардейская бригада разбила наголову Башкирскую конную дивизию[1616] (редкий случай уничтожения конницы атакующей пехотою). Эта дивизия понесла такие потери, что была после боя навсегда расформирована. Благодаря этой победе, сжимавшие нас клещи сейчас же разжались.

Впрочем, через несколько дней какой-то неприятельский отряд прорвался в Константиноград. Мне было приказано немедленно послать туда одну роту из Полтавского гарнизона. Железнодорожники саботировали: нет машиниста, нет паровоза с углем и т. п., надо, мол, выполнить все формальности по передаче вагонов с Кременчуг-Харьковской на Киев-Полтавскую дорогу (дороги эти принадлежали разным дирекциям). Я пригрозил дежурному по станции расстрелом, если к определенному времени поезд не отойдет – поезд отошел раньше этого времени. Положение железнодорожных служащих было крайне тяжелым – они, полуголодные, устали выполнять требования красных, белых и партизан без определенного цвета, поочередно владевших дорогами в дни Гражданской войны. Машинисты и кондуктора боялись вести поезда, потому что случалось терять на долгие месяцы связь с семьей вследствие неожиданного скачка линии фронта.

Благополучию фронта Полтавского отряда угрожал неприятель, базировавшийся на Сумы и действовавший во все возраставший разрыв между нами и харьковской группой Добровольческой армии генерала Май-Маевского.

Генерал Бредов поставил на ахтырское направление 42-й Якутский полк, и он блестяще выполнял задачу бокового авангарда. Но корпус генерала Кутепова уходил все дальше на север, наступая на Курск, во исполнение общей директивы генерала Деникина о движении на Москву. Вследствие этого, во-первых, увеличивался оперативный разрыв между левым флангом корпуса генерала Кутепова и правым флангом Полтавского отряда – здесь уже не хватало сил Якутского полка – и, во-вторых, создавалась новая стратегическая потребность в движении на Киев для обеспечения движения на Москву. Для действия на киевском операционном направлении была создана группа генерала Юзефовича[1617], изъятая из подчинения генералу Май-Маевскому и подчиненная непосредственно генералу Деникину. Группу эту составляли V-й конный корпус (генерала Юзефовича) и Полтавский отряд. Последнему было приказано наступать вдоль железной дороги Полтава – Киев, имея конечной целью занятие Киева. Вследствие того, что дивизия генерала Шкуро, действовавшая левее нас, была куда-то уведена, наша операционная полоса растянулась влево от Днепра; правая разграничительная линия пролегала приблизительно в полутора-двух десятках верст правее железнодорожной магистрали Полтава – Киев. Правее нас действовал V-й конный корпус, постепенно усиливаемый разными пехотными частями.

Якутский полк с приданной ему батареей возвратился к главным силам дивизии, которая между тем с непрестанными боями продвигалась на северо-запад, разбивая все новые и новые дивизии красных. Осетинский полк лихим ударом выбил противника из гор. Лубны. Но затем осетины предались грабежу, и красные, получившие подкрепление, воспользовались этим и выбросили Осетинский полк из города на восточный берег реки. Вторичный лобовой[1618] удар сулил неуспех, а поэтому генерал Бредов послал один полк в обход, на переправу, лежащую верстах в 15 к северу от г. Лубны; полк этот, спустившись к югу, вышел в тыл красным, оборонявшим город; в результате этого маневра мы взяли много пленных и далеко отбросили красных.

Пока мы разыгрывали этот второй бой у города Лубны, большевики успели зверски убить большинство монахов монастыря, находившегося подле города[1619]: красные расправились с ними потому, что те колокольным звоном выразили свою и всего населения Лубен радость по поводу вступления осетин и отслужили благодарственный молебен.

Эта трагедия в монастыре еще раз показала нам, как надо быть острожными в операциях Гражданской войны. Если в нормальной, внешней войне театр войны был шахматной доской, на которой можно было передвигать фигуры, сообразуясь лишь с тактическими и оперативными потребностями, то в Гражданской войне такой свободы маневрирования не было, вследствие наличия социального фактора: тактически могло быть выгодно, например, захватить временно какой-либо городок, чтобы получить те или иные маневренные преимущества, а затем уйти из этого города, когда в этих именно преимуществах больше не будет надобности – но такой уход был бы актом бесчеловечности в отношении населения городка, которое, не подозревая кратковременности нашего владения городком, проявит к нам симпатии, не боясь этого проявления, ибо думает, что мы принесли окончательное освобождение от врага. Поэтому совестливый военачальник должен взвешивать шансы и учитывать ту моральную ответственность за население, какую он берет на себя, овладевая населенным пунктом.

Полтавский отряд быстрым темпом овладел Миргородом, воспетым Гоголем, овладел Ромоданом, наиболее почему-то унылым из всех мне известных малороссийских городов, и Лубнами, стариннейшим (после Киева) городом Украины, основанным в 1107 году. После этого, при приближении к узловой станции Гребенка, генерал Бредов замедлил темп наступления, приберегая силы войск для предстоящего удара на Киев[1620].

Большевики при отступлении взрывали все железнодорожные мосты. Наша саперная рота, которою командовал энергичнейший полковник Добровольский, с непостижимою быстротою восстанавливала эти мосты. Мы поражались, как он, располагая примитивнейшими техническими средствами, подымал упавшую ферму, восстанавливал тяжело поврежденный бык или из балок сооружал конструкцию для перекрытия пролета. Надо отдать справедливость техническому персоналу из железнодорожников (служба пути), который подкреплял наших сапер и изобретательностью, и знаниями, и трудом. У нас, кроме полковника Добровольского, появился и другой столь же энергичный человек – доктор, который в короткое время создал первоклассный санитарный поезд, названный по имени жены генерала Бредова; вскоре оказалось, что он доктор-самозванец, не медик, а ветеринар; но он был полезным самозванцем – благодаря ему наши раненые подвергались быстрой и комфортабельной эвакуации. И все же медики «съели» его, и он, несмотря на все усилия генерала Бредова, был смещен и заменен дипломированным ничтожеством.

Вследствие разрушения мостов наш штабной поезд, поспешая за войсками, делал далекие объезды – Полтава – Кременчуг – Ромодан, Ромодан – Знаменка – и Бобринская (обе в партизанском районе) – Черкассы – Гребенка. В дни боев поезд служил генералу Бредову лишь местом ночлега и пунктом сбора донесений; днем же он объезжал свои боевые колонны, руководя ими. Я всегда сопровождал его, имея, кроме других обязанностей, задачу пользоваться всякой возможностью, чтобы связаться по телефону с полковником Эвертом, узнать у него обстановку и доложить ему, какие распоряжения дал колоннам генерал.

Надо знать, каковы улицы в наших селах; в сухое время – выбоины, косогоры; после дождя – невылазная грязь и глубокие лужи, – чтобы представить себе, каковы были возможности повернуть автомобиль и выбраться из села, если оно окажется враждебным или вражеским. Но Бог нас хранил, и мы ни разу не попали в положение, из которого было бы трудно «выбраться».

Поездки по селам и остановки в них показали мне, насколько изменилась психика крестьян благодаря революции. Они разговаривали с нами – и не только со мною, но и с моим генералом – без прежнего подобострастия; особенно изменилось поведение детей – в старину (т. е. в дни моего детства) они при появлении помещика или начальства жались к родителям или прятались за плетнями; теперь же они лезли на наш автомобиль – на подножку, на крылья, рассматривая пришельцев, машину и мой пулемет. Мне их бесцеремонность больше нравилась, чем прежняя робость.

Однажды, возвращаясь ночью с поездки, мы с генералом уснули, измученные бессонными ночами и напряженною боевою работой. Шофер, будучи городским жителем и не умея запоминать дорогу в поле, на одном перекрестке свернул не к северу, а к югу, и мы поехали прямо в Переяслав, находившийся в руках матросского полка (красного). К счастью, я проснулся и остановил автомобиль. По расчету времени мы должны были бы подъезжать к той в темноту погруженной железнодорожной станции, где стоял наш штабной поезд; между тем впереди я видел огни и небо, освещенное огнями какого-то города. В темноте не было возможности точно ориентироваться, но я предположил, что мы стоим верстах в трех от Переяслава, т. е. от большевиков. Ехавшие нам навстречу крестьяне подтвердили это. Я, не будя спящего генерала, приказал ехать в обратном направлении. Мы поехали, но шофер «обрадовал» меня известием, что бензин при конце. Если ехать по большой дороге, огибая пространное озеро, то до штаба оставалось 30 верст. Я, сокращая путь, повел автомобиль проселочными дорожками и даже напрямик, полями, и все же нам с генералом пришлось последнюю версту идти пешком[1621].

В полночь добрались мы до нашего поезда. Пообедали (мы весь день ничего не ели, поэтому ужин был и обедом), а после этого Бредов, выслушав доклад Эверта о накопившихся в штабе оперативных сведениях, лег отдохнуть, а я еще часа два писал распоряжения на следующий день, донесения в штаб генерала Юзефовича и говорил по телефону или телеграфу с разными штабами. А на рассвете – завтрак и выезд с генералом в поле.

Нет ничего удивительного в том, что накануне я заснул в автомобиле – начиная от Лозовой, я не имел никогда времени для нормального сна. Генерал Бредов с первых же дней невзлюбил полковника Эверта за его склонность к хорошей жизни – Бредов был настоящим аскетом – и он стал игнорировать своего начальника штаба. Часть обязанностей последнего легла на меня, и без того уже перегруженного работой, потому что, выполняя функции штаба корпуса, мы, кроме меня, не имели ни одного офицера, подготовленного для службы Генерального штаба.

Я не тяготился трудностью работы и обилием ее в нашем штабе. Полковник Ширяев[1622] (мой бывший начальник по одесскому штабу) трижды присылал ко мне гонцов с предложением перейти в его штаб Донского корпуса – мне сулили штаб-офицерские чин и должность. Но я отвечал, что – неказак и не могу поэтому перейти на службу Всевеликому войску.

Самым ценным человеком в штабе был заведующий разведкой поручик Михаил Артурович Циммерман. Летом 1914 г. он, зачисленный из запаса в один из гвардейских конных полков, был со своим разъездом окружен во время глубокой разведки и, пытаясь прорваться через ряды германского эскадрона, был пикой ранен в голову во время конной атаки и попал в плен. Трижды он бежал из плена, трижды был пойман и сажаем в более строгий лагерь на более суровый режим. Возвратившись, по завершении войны, в Россию, он в начале мая поступил в нашу дивизию. Юрист по образованию, он не успел перед войной защитить диссертацию по международному праву – доктором и профессором этого права он стал впоследствии, в Праге. Он был рассеян, как профессор, и на каждой стоянке, сдавши какой-либо женщине в стирку свое белье, забывал его – время от времени приходилось ему делать новое «приданое». Но, как человек научного склада, он вел разведку очень систематично и всегда располагал нужными сведениями.

Штабс-капитаны Михайловский и Образков (оба пехотные кадровые офицеры) хорошо справлялись со своими обязанностями – один ведал связью, а другой – боевым составом и прочей статистикою. Оперативными мальчиками были толковые, но мало служившие поручики Лопухов, Растегаев и Вегнер. Они годились лишь для дежурства по строевому отделению. Четвертым был поручик Юркевич, которого можно было с разъездом послать с опаснейшим поручением – например, ночью отыскать нашу колонну, почти окруженную неприятелем, и вручить ее командиру боевые распоряжения; за это я взял его к себе из ординар[че] ской команды, где он нес обязанности унтер-офицера. Другой из ординарцев, поручик Ткаченко[1623], за такую же исполнительность и лихость был поставлен при генерале Бредове личным адъютантом.

Инспекторской частью ведал опытный канцелярист капитан Головин. Мой шурин поручик Михаил Калнин был у него казначеем. Большую роль играл наш интендант: чтобы удержать войска от грабежей, генерал Бредов велел ему в каждом завоеванном городе брать под охрану большевицкие склады и затем известную часть их запасов распределять между офицерами и солдатами. Мои купеческие сынки Растегаев и Лопухов делали какие-то коммерческие комбинации с товарами своими и своих сослуживцев; я же все приберегал для подарка Милочке[1624] – в Киеве набрался целый чемодан материй, полотна, ниток. Это было добавлением к тому ничтожному, с ценами несообразному, жалованью, какое получали добровольцы.

Возвращаясь к вопросу о перегруженности работою строевой части штаба, надо сказать, что не только многочисленность подчиненных генералу Бредову частей усложняла наши обязанности: малое количество конных ординарцев и паралич железной дороги, ведшей в тыл, крайне ограничивали возможность пересылки бумаг (приказов, донесений и т. п.), а потому приходилось прибегать к телеграфным разговорам, требующим много времени, в особенности если собеседник, вместо исчерпания каждой темы понаособь, пытается говорить сразу на 2–3 темы. Телеграфный аппарат стоял в купе, смежном с моим, и я во всякое время дня и ночи (если не был в поле) подходил к аппарату. За это генерал Кусонский[1625] (начальник штаба группы генерала Юзефовича) прозвал меня «бессонным мальчиком» (мальчиком – за мою моложавость) – он мне об этом сказал в Париже лет через 20, когда мы с ним «вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они».

Полтавский отряд на протяжении похода на Полтаву и Киев увеличивался в своем составе и стал по силе равен армейскому корпусу. То прибывавшие, то убывавшие войсковые части и соединения силы разного качества: начиная от великолепной кавалерийской бригады генерала Барбовича[1626] и Белозерского полка (полковник Штейфон[1627]) и кончая грабительскими: бригадою пластунов полковника Белозерцева и Волчанским партизанским отрядом (капитан Яковлев[1628]).

7-я пехотная дивизия впитала в себя в Одессе много офицеров 15-й пехотной и 4-й стрелковой дивизии, боевое качество которых было выше похвал; третий полк дивизии – 42-й Якутский – тоже имел достаточно офицеров для замещения опытными командирами должностей командиров вплоть до отделенных.

Иначе выглядела Сводно-гвардейская бригада генерала Штакельберга[1629]. Гвардия восстановила все свои бывшие полки, хотя бы офицеров хватало лишь на штаб, одну роту и хозяйственную часть. При крайне малом числе офицеров и при пополнении преимущественно пленных красноармейцами, генерал Штакельберг допустил посменное пребывание офицеров в строю – часть офицеров отдыхала в обозах и даже на южном берегу Крыма, где были некоторыми из этих символических полков арендованы дачи. Боевая сила бригады была незначительной – около 3-х батальонов и конный дивизион, составленный из полковых команд разведчиков, – и вся она была подчинена артиллеристу (закончил академию Генерального штаба по 2-му разряду) полковнику Сакс[1630]; генерал же Штакельберг командовал небоеспособными ротами бригады (символическими полками) и обозами, а также служил посредником между штабом Полтавского отряда и полковником Сакс, отличным, надо признать, тактиком.

Гвардейская бригада мной раз проявляла высокий боевой порыв, иной же раз не могла решить и легкой боевой задачи – полагаться на нее было очень трудно.

Переяслав, куда шофер нас с генералом сонными едва не доставил, был захвачен молодецким набегом конно-разведческого дивизиона полковника Сакс. Гвардейцы на рассвете неожиданно ворвались в город, овладели пушками, стоявшими на главной площади, и стали из них стрелять по окружающим домам, где спали матросы. Часть матросского полка была порублена здесь же, другая отошла к Днепру и потонула в нем. Говорят, что никто не спасся. Гвардейцам досталось знамя и пушки.

Но это молодецкое дело имело для нас плохие последствия. Предвидя, что сражение за Киев будет тяжелым, генерал Бредов решил сделать у Борисполя трехдневную остановку, чтобы дать войскам хороший отдых, а затем, сделав тридцативерстный переход, вдруг оказаться перед красной позицией, прикрывавшей киевские мосты, – можно было надеяться, что неприятель, успокоенный нашей остановкой у Борисполя, будет застигнут до некоторой степени врасплох. Однако гвардейцы, воодушевленные переяславской победой, решили таким же манером взять и Киев – конный дивизион, без ведома генерала Бредова, кинулся к переправам, был отбит, ввязался в бой; ему на помощь подоспели батальоны полковника Сакс; но их положение у дер. Бровары стало опасным, и полковник попросил подмоги – генералу Бредову пришлось двинуть весь Полтавский отряд в сражение, разыгравшееся не так, как задумал генерал, а как оно развивалось в результате постепенного усиления вражеских войск, прилагавших все усилия, чтобы прикрыть эвакуацию из Киева по Черниговскому шоссе.

Из Киева большевики уходили по Черниговскому шоссе. Чтобы мы его не перерезали (мы уже приблизились к нему вплотную), красное командование бросало против нас каждую войсковую часть, перешедшую из Киева по мосту на восточный берег Днепра; эта войсковая часть под нашим ударом быстро изнемогала, и ее отводили на Чернигов, а на ее место становились новые, свежие полки из Киева. Мы не имели резервов, наши полки были уже измучены боем, а против них каждый день вырастали свежие силы врага.

Трое суток продолжался весьма тяжелый бой. Было много красивых и героических эпизодов – например, лихая конная атака Ингерманландского полка, прикрывавшего с другими эскадронами генерала Барбовича наш правый фланг. Из многих моментов этого сражения мне особенно запомнился один, когда я был очень близок к гибели или же плену – вследствие порчи автомобиля, пошел я без сопровождающих из одной колонны в другую и был вынужден идти в нескольких сотнях шагов от Черниговского шоссе, по которому двигались и обозы, и войсковые части противника. Генерал Бредов не щадил своей жизни, появляясь в самых опасных местах. И он не щадил своих моральных сил, внушая бодрость командирам, сомневавшимся в возможности овладеть Киевом при нашей малочисленности. И мы сломили сопротивление красных. Большевицкому командованию не удалось вывести все свои войска на Чернигов – часть была нами отрезана и ушла на Коростень (за реку Тетерев).

Генерал Бредов приказал идти в Киев. Первою пошла Гвардейская бригада (пока полковник Сакс крепко дрался, силясь взять Бровары, тыл Гвардейской бригады занимался еврейскими погромами в отведенном ему местечке). Она пошла первою, потому что действовала на левом фланге Полтавского отряда у самого берега Днепра, 7-я же пехотная дивизия и прочие части отряда дрались восточнее гвардии, то есть дальше от мостов через Днепр. За гвардией пошла в Киев 7-я дивизия – прикрытие Киева со стороны Чернигова было поручено Ингерманландскому гусарскому полку и сводному отряду из частей, включенных в корпус генерала Бредова.

Обгоняя на автомобиле полки 7-й дивизии и глядя на сотни брошенных большевиками на шоссе автомобилей и повозок, поехали мы в завоеванный нами Киев. Но оказалось, что Киев достался не нам, а галичанам. Об этом нам сообщила не гвардия (она вообще не отличалась исправностью в присылке донесений), а выехавшая навстречу генералу Бредову депутация киевлян во главе с В.В. Шульгиным[1631]. Оказалось следующее: в то время, как мы совершали наш поход на Киев, а затем атакой предкиевских позиций принуждали красное командование перебрасывать навстречу нам свои войска с правого на левый берег Днепра, корпус галицийских сечевиков, подчинявшийся Петлюре[1632], беспрепятственно приближался от Житомира к Киеву. А пока мы дрались в восточных (левобережных) предместьях Киева с последними вышедшими из Киева красными войсками, сечевики без боя вошли в Киев с запада.

Это было сюрпризом для генерала Бредова. Поручик Циммерман, ведший тактическую разведку, не имел никаких средств к выяснению обстановки по ту сторону Днепра (денег на оплату шпионов мы не имели); в последнем бою не было взято пленных, которые могли бы сообщить о приближении сечевиков от Житомира; штаб же генерала Юзефовича и штаб главнокомандующего дал нам не разведывательное, а политически-оперативное указание, как поступать «в случае встречи с петлюровцами».

Мы переехали Цепной мост и подле него увидали гвардейскую роту в развернутом строю и визави ее – роту сечевиков. Сечевики, по-видимому, имели задание – не трогать москалей. Директива генерала Деникина гласила: «…в случае встречи с петлюровцами предлагать им положить оружие, а при отказе – обезоруживать». Генерал Бредов упростил директиву и приказал командиру гвардейской роты обезоружить роту сечевиков. Та без сопротивления положила оружие. А я в это время обезоружил верхового сечевика, державшего чьего-то верхового коня; кони эти достались генералу Бредову, а моим трофеем была шашка (я, выходя из дому в Одессе и предполагая, что в бригаде Тимановского буду зачислен канониром в батарею, не взял с собою шашку, но вооружился лишь карабином).

Деникинская директива казалась мне и Эверту (а может быть, и генералу Бредову) политической ошибкой. Но она отвечала принципу «Единая, неделимая Россия». Весьма строгое применение этого принципа уже создало в 1918 году трения между Добровольческой армией и кавказскими племенами. В Грузии, например, где после февральской революции власть взяли в свои руки грузинские социал-революционеры[1633], не было стремления отделиться от России, но было твердое желание стать федеративной частью России (может быть, у них и не было сильной любви к русским, но у них было сильное опасение, что Турция поглотить Грузию, если та выделится из состава нашей империи). Однако непреклонность генерала Деникина в буквальном толковании слова «неделимая» привела к тому, что Грузия объявила себя независимой, ставши под защиту Англии. В других племенах Кавказа тоже была тенденция к федерализму или автономии. Назначенный для согласования политики этих племен с политикой Екатеринодара генерал Абациев[1634] (прозванный поэтому: «царь царей») был бессилен внушить им деникинское понимание слов «Единая и неделимая Россия». Этот лукавый осетин, дослужившийся до полного генерала из простых туземных всадников, был своим выдвижением обязан тому, что он, будучи всадником, был любимым ординарцем генерала Скобелева. В лукавстве превосходил его только армянин Генерального штаба генерал Баратов[1635], о котором говорили, что он всегда отвечает более чем дипломатично: «Может быть – может быть, а может быть – не может быть». Но Баратов все еще оставался с 1918 года в Персии, где командовал в Великую войну российскими войсками, и поэтому Абациев и получил высокое административно-дипломатическое назначение. И, как я уже сказал, не мог справиться с племенными отталкиваниями от основного принципа Добровольческой армии.

Строгое выполнение этого принципа не встретило никакого затруднения в левобережной Украине, по которой шел на север к Курску генерал Кутепов, а на северо-запад, к Киеву, – генерал Бредов. И на правом берегу Днепра, где медленно продвигался от Екатеринослава на Знаменку и Бобринскую отряд генерала Промтова[1636], утихло украинское повстанчество – банды рассеялись, а население не противилось добровольческой власти. Но иначе обстояло дело дальше на запад, чем ближе ко Львову с епископом Шептицким[1637], злейшим врагом России, и чем ближе к Польше, с первых дней своей возрожденной независимости образовавшей в своем Генеральном штабе особый украинский отдел (там виднейшую роль играл Генерального штаба полковник Змиенко[1638], бывший офицер моей 15-й пехотной дивизии).

Шептицкий и Пилсудский[1639] поддерживали Петлюру, и он (отчасти пропагандой, отчасти террором) держал в своем подчинении Подолию. С этим нельзя было не считаться. Между тем генерал Деникин не мог [не] считаться с тем смятением племенных настроений, которое в 1917 и 18 годах охватило в некоторой степени народные массы и в большей, а местами в огромной степени и общественно-политических деятелей. Об этих настроениях остроумно писал Мятлев[1640]: «Из хохлов создав чудом нацию, / пан Павло[1641] творит федерацию, /Атаман Краснов подпевает в тон: / будет тихий Дон, наш великий Дон, / и журчит Кубань водам Терека: / я республика, как Америка»[1642].

В день нашего вступления в Киев мне при известии о том, что в него уже вошли галичане, не пришло в голову считать, что генерал Бредов должен ослушаться приказа и, не разоружая сечевиков-галичан, войти с ними в соглашение – неисполнение приказа, как бы несимпатичен он ни был, было чуждо моему офицерскому сознанию (не подлежал выполнению приказ явно преступный, как, например, распоряжение генерала Шварца офицерам Добровольческой армии отступать из Одессы не к Добровольческой армии, а за границу в Константинополь). Но теперь я вижу, что в отношении корпуса сечевиков (галичан) Бредов мог бы быть более гибким. Корпус этот был остатком галицийской армии, образовавшейся в дни самостоятельности Галиции, провозглашенной в момент развала Австро-Венгерской империи. Самостоятельность эта была весьма кратковременной: по словам того же Мятлева, «выезжает лях на позицию – подавай ему всю Галицию». Уходя от поляков, сечевики стали в подчинение Петлюре. Это не было идеологическое сотрудничество, это было попросту наемничество, что сечевики и доказали, когда они, именуясь уже не корпусом, а армией, переменили хозяина и 3 ноября 1919 г.[1643] подчинились Добровольческой армии. Это было тяжелым ударом для Петлюры: он лишился наиболее организованного из своих соединений и сузил свою «незалежну Украину» до размеров Каменец-Подольского уезда. Тогда шутили: «Директория, директория, а где твоя территория?» и в ответ говорили – «Директория в поезде, территория под поездом»[1644].

Бредову было приказано разоружать петлюровцев; о галичанах в Екатеринодаре, по-видимому, ничего не знали. А поэтому генерал Бредов мог бы не столь круто обойтись с сечевиками и получить их на нашу сторону не в ноябре, когда уже для Добровольческой армии было все потеряно, а в июле, когда усиление нас корпусом сечевиков могло бы быть стратегически полезным.

Но генерал Бредов был бескомпромиссно исполнителен в отношении приказа сверху, и поэтому его первым распоряжением на территории Киева было: разоружить роту галичан у Цепного моста. В то время гвардия была уже в городе. Дождавшись головного полка 7-й дивизии, генерал Бредов поднялся с ним к Лавре, а затем мы пошли по Николаевской (?) ул. к Крещатику. Когда мы прошли мимо публичной библиотеки, из одного дома был открыт по нам[1645] пулеметный огонь. Колонна остановилась в ожидании, пока головная рота расправится с большевиками, засевшими в коммунистическом клубе. В это время с Крещатика свернул на нашу улицу автомобиль, в котором сидели австрийские офицеры; рядом с автомобилем скакал всадник-гвардеец и угрожал офицерам револьвером; не понимая происходящего, я направил на эту группу свой пулемет; старый австрийский офицер в автомобиле сделал мне знак не стрелять. Автомобиль остановился подле нашего, из него вышел генерал и сказал, что хочет говорить с генералом Бредовым. Генералы познакомились. Прибывший был командиром корпуса сечевиков генерал Краус[1646] (известный австрийский военный писатель, командовавший одной из армий императора Франца Иосифа, а теперь служивший Галиции и действовавший в союзе с Петлюрой). Всадник, угрожавший застрелить генерала, отъехал в сторону и истерически кричал что-то о чести русского флага. Его поведение стало понятным позже, когда мы узнали о столкновении, происшедшем возле здания городской думы между гвардейцами и украинцами. Каждая из сторон подымала свой национальный флаг на башне городской думы, а другая сторона срывала его. Разгоряченный происшедшей стычкой, этот юный всадник хотел на вражеском генерале отвести душу, но, к счастью, не хватило решимости выстрелить.

Автомобили обоих генералов поехали вспять по Николаевской (?) ул. к зданию гимназии, где генерал Бредов вступил в переговоры с генералом Краус. В это время ко мне подошла жена полковника Генерального штаба Туган-Мирза-Барановского[1647] и пригласила генерала Бредова и меня поужинать. Генерал приказал мне поужинать за двоих – он же должен вести переговоры. В уютной квартире г[оспо]жи Барановской меня угостили хорошим ужином за хорошо накрытым столом с чистой скатертью – этой роскоши я не видел со дня оставления Одессы. Хозяйка предоставила генералу и мне свою спальню, но я, поблагодарив, пошел спать на школьной скамье в здании гимназии.

Уже была ночь, а генералы продолжали разговор в классе, едва освещенном свечой. Краус не мог понять, почему русский генерал не соглашается на дележ Киева: пополам… украинцам меньшую часть, а вам – большую… украинцам хотя бы одну треть. Но генерал Бредов отвечал: Киев – русский город; Киев брали мы, а вы лишь подобрали лежавшее; уходите из города. Переговоры были оборваны, когда к генералу Краусу приехал галицийский офицер и доложил, что русские уже разоружили полкорпуса. Австриец уехал, полный негодования.

Наутро в лагере у села Бровары скопилось около 6000 пленных галичан. В Киеве валялись брошенные галичанами пушки и обозные повозки. Их корпус отошел верст на 40 к западу от города. Мы заняли фронт по реке Ирпень. Наступавший от Нежина Белозерский полк полковника Штейфона взял Чернигов в результате смелой и энергичной боевой операции. При этом полковник Штейфон чуть было не взял в плен Троцкого – был захвачен его поезд, но «народный комиссар» успел бежать. Этот представитель пролетариата разъезжал в роскошном поезде, в котором прежде путешествовал царь[1648].

Следовавшая по правому берегу Днепра пластунская бригада полковника Белогорцева[1649] заняла Белую Церковь и Фастов. Участок Полтавского отряда растянулся от Чернигова до Белой Церкви. Правее нас по реке Десне стоял V конный корпус генерала Юзефовича. Левее нас в районе Бобринская – Екатеринослав стоял II-й корпус (генерал Промтов), из состава которого перешла к нам разбойничья бригада полковника Белогорцева – она, захватив Фастов, подвергла разграблению это еврейское местечко (оно не только было разграблено, но и частично сожжено, а много евреев перебито). Генерал Бредов был бессилен предотвратить это беззаконие или хотя бы покарать погромщиков; предание суду главных виновников, разрушителей Фастова, вызвал[о] бы «международный конфликт» – Кубанское правительство вступилось бы за своих казаков. Даже и в отношении добровольческих частей не всегда можно было принять меры, которые бы соответствовали тяжести преступления. Гвардейская бригада по занятии Киева произвела еврейский погром на Подоле. Генерал Бредов отчислил кое-кого из командиров, но большой кары не было – гвардия имела сильных покровителей на верхах и пользовалась поэтому как бы неприкосновенностью. Беззаконие не рассматривалось гвардейцами как позорящее действие – и после выхода бригады из Киева на реку Ирпень обозные герои гвардии производили в городе реквизиции всего, что им казалось необходимым (вплоть до пианино для полковых офицерских собраний).

На линии р. Ирпень 7-я пехотная дивизия и Гвардейская бригада простояли некоторое время без соприкосновения с красными. Но затем обстановка изменилась: галичане, узнав о движении трех красных дивизий, желавших из Новороссии пробиться на север, спешно отошли к Житомиру – между Краусом и Бредовым образовался коридор, в который большевицкие дивизии беспрепятственно проскользнули (одно из последствий обезоружения украинцев)[1650]. Дойдя до устья Тетерева, эти дивизии стали в распоряжение красного командования и 10 (?) сентября[1651], прорвавши наш фронт, ворвались в Киев. Через два дня положение было восстановлено, но этот эпизод произвел очень тягостное впечатление на киевлян.

Киевляне, а особенно киевлянки встретили нас, по уходе корпуса галичан, триумфально – наши пушки, винтовки наших солдат были украшены цветами, офицерам подносили цветы как примадоннам[1652].

В приемной у генерала Бредова (мы расположились в здании бывшего штаба Киевского военного округа на Банковой ул.) отбою не было от посетителей, желавших выразить свое уважение герою-освободителю. Одна дама, например, дожидалась несколько часов очереди на прием, чтобы спросить генерала, ехать ли ей лечиться на Минеральные Воды. «Сударыня, – ответил генерал Бредов, – об этом надо бы спросить доктора». «Ах, нет, генерал. Я вас так уважаю, что послушаюсь только вашего совета».

Из-за этого наплыва посетителей я часами не мог добиться от генерала, чтобы он принял мой оперативный доклад. А между тем работы было много: генерал совмещал должности начальника края, командира корпуса, начальника киевского гарнизона, начальника 7-й дивизии. И я с моими семью помощниками должен был со всем справляться. Каждый вечер, около полуночи, делал я последний оперативный доклад генералу; при этом он засыпал в кресле, а я, докладывая, опирался о стенку, чтобы не упасть, заснувши.

Маленькая иллюстрация того, как загружен был работою генерал и его маленький штаб: я был в 1917 г. (не в пример моим однокашникам по академии) причислен к Генеральному штабу; об этом была отметка в моем послужном списке, но не был указан номер приказа Ставки или штаба фронта, или штаба армии (в революционное время небрежничали и писаря и адъютанты); поэтому я для верности просил полковника Эверта снова представить меня к причислению, когда в начале августа 1919 г. пришло распоряжение генерала Деникина возбуждать ходатайства о причислении достойнейших из числа курсантов академии; полковник Эверт написал отличное представление и дал генералу Бредову для наложения на нем резолюции; бумага пролежала на генеральском столе две недели; тогда я во время обычного доклада обратился к генералу за разрешением проситься о переводе в другой штаб; «С чего вдруг?» – изумился генерал. «Я вижу, что вы недовольны моей работой». «Откуда вы это взяли?» «Предполагаю это потому, что вы не находите меня достойным причисления к Генеральному штабу и моему представлению не дали хода». «Я его задержал, чтобы положить возможно более похвальную резолюцию, да все нет времени хорошенько обдумать ее… Вот ваше представление… Вот и резолюция на нем… Отдайте начальнику штаба и никуда от меня не уходите». И нельзя было винить Бредова в таком невнимании к своему ближайшему сотруднику – генерал действительно изнемогал от избытка обязанностей.

Но постепенно все вошло в норму – прибыл генерал от инфантерии Абрам Михайлович Драгомиров[1653], сын знаменитого М.И. Драгомирова[1654], командовавшего войсками Киевского военного округа. Он стал во главе войск и края, а генерал Бредов возвратился к своим обязанностям – к командованию 7-й дивизией и Полтавским отрядом, по силе своей уже превосходившим[1655] армейский корпус.

Овладение всем Приднепровьем и в результате этого бегство красных из Новороссии и Правобережной Украины – заслуга генерала Бредова. Этот генерал понял характер гражданской «неправильной» войны и, ведя «неправильные» операции, побеждал не менее блестяще, нежели прославленные генералы того периода – Кутепов, Врангель, Май-Маевский, Покровский[1656]. Это был человек сильной воли и самых честных офицерских правил – он решительно ничем не пользовался во время войны и ушел в эмиграцию бедняком, чего нельзя было сказать о многих других героях войны. Служить с ним было нелегко – он не щадил себя, но и выжимал все силы из подчиненных, которым доверял. Его недостатком было желание во все вникнуть лично – случалось, что он сам распоряжался расцепкою и сцепкою нашего штабного поезда.

Он взял на себя страшную муку, когда пошел брать Киев – в Киеве жила его семья. Он боялся, что красные расправятся с его женой и детьми. Я часто заставал его в его купе в горячей молитве – вероятно, он молился о семье, которую подвергал страшной опасности. Однажды к нам в штаб прибыл шпион, которого штаб главнокомандующего приказал пропустить через нашу линию и направить в Киев. Справившись через поручика Циммермана, надежный ли это агент, генерал поручил шпиону пройти в Киеве на его квартиру и сказать жене, чтобы хорошенько укрылась у каких-либо знакомых. Не успел Циммерман донести в Екатеринодар о том, что шпион благополучно пошел в сторону врага, как из Екатеринодара пришла телеграмма: задержать агента – он большевик. С этого дня генерал Бредов не находил себе места, когда оставался минутку без работы. Потом оказалось, что агент добросовестно выполнил генеральское поручение. Неизвестно, заподозрили ли его напрасно в большевизме или он, будучи большевиком, оказался все же человеком.

В Киеве числилось при нашем приходе около 40 тысяч офицеров[1657]. В дни нашего триумфа они повалили к нам в намерении стать в наши ряды, но их пыл был охлажден распоряжением генерала Деникина пропускать всех через реабилитационные комиссии перед постановкой на службу в армию. Тогда появилось множество «подснежников» – лиц с удостоверениями, что они под большевиками состояли в тайных организациях Добровольческой армии; это прозвище указывало на аналогию: как солнце, растопив снег, позволяет обнаружиться белому подснежнику, так и наш приход выявил белизну тех, кто служил у красных (большевики говорили, что многие из офицеров в Красной армии похожи на редиску: снаружи красные, а внутри белые). Председателем реабилитационной комиссии генерал Бредов назначил одесского стрелка полковника Прокоповича[1658]; он вел дело крайне добросовестно и по-стариковски медленно, просматривая дела 15–20 офицеров в день. Перспектива ждать месяцами реабилитации убила энтузиазм офицерства, и оно стало «ловчиться» в тыловые и административные учреждения, возникавшие в Киеве, как грибы после дождя. И нельзя осуждать этих офицеров – ведь есть, пить надо. Впрочем, нахлынувшие отовсюду вербовщики увели в строевые части армии, минуя реабилитационную комиссию, несколько тысяч офицеров и такое же количество юных добровольцев – последние особенно охотно шли в гвардию и в прославленные полки конницы.

Престижу Добровольческой армии нанесла удар гвардия, учинившая, как я уже упоминал, в Киеве на Подоле еврейский погром. Стало известно, что она на пути в Киев то же проделала в Борисполе. И другие плохие войсковые части грабили и громили (пластуны полковника Белогорцева), но гвардия возвела безобразие в политический принцип: «Бей жидов! Спасай Россию!» было написано на всех вагонах гвардейских поездов и на всех заборах городов и сел, где побывала гвардия. И другой грех лежит на гвардии (в значительно большей мере, нежели на других войсковых частях): ее офицеры нередко пороли крестьян за раздел помещичьих земель и возвращали помещиков на прежние места. В результате крестьянство отвернулось от нас, а ведь при нашем приходе оно нам дарило зерно и муку возами и даже целыми обозами.

В неестественных условиях Гражданской войны не надо удивляться совмещению идеализма с местью, с разгулом и даже с грабительством ради возможности разгула, но недопустимо идеологический поход превращать в карательную экспедицию, как это делали иные офицеры, и в первую голову гвардейские.

Не обинуясь, пишу о теневых сторонах Добровольческой армии, потому что знаю о ее светлых сторонах – о самопожертвовании и героизме боровшихся, страдавших и погибавших за Единую и неделимую Россию, за Россию, государственный строй, которой установит сам народ. Знаю о боях, в которых офицерская рота дралась против дивизии и побеждала; знаю о дивизиях, которые (как Полтавский отряд) каждую неделю разбивали несколько неприятельских дивизий и на следующей неделе победоносно сражались с новым гарнитуром красных дивизий. Знаю о людях, о тысячах и десятках тысяч людей, которые бросили своих родных и любимых на нужду, голод и муки и пошли спасать родину.

Мне, по складу моего характера, по строгости моих взглядов на военную службу, трудно оправдывать беззакония, которые чинили чины Добровольческой армии. Но, не оправдывая их, все же не могу не понимать побуждений тех, кто их творил. Грабежи, самовольное присвоение имущества в складах, брошенных большевиками при отступлении, затем в тылу спекуляция приобретенными товарами казались многим естественным и необходимейшим добавлением к грошовому офицерскому жалованью: офицер на положении рядового получал несколько сот рублей в месяц, в то время как «керенка» (бумажка 40-рублевого достоинства) была наименьшим обиходным денежным знаком. Были, конечно, грабители, так сказать, «махровые»: знаменитый казачий генерал Шкуро (Царство ему небесное – его в Москве повесили коммунисты) увез в Париж чемодан с драгоценностями; об этом узнала вся эмиграция, когда стало известно, что генеральский адъютант улепетнул в Америку с этим чемоданом. Но большинство брало в меру и с некоторым стеснением – о взятом говорили, что это подношение населения, благодарного за освобождение от большевиков. Так и пошло выражение: «от благодарного населения».

7-я пехотная дивизия вела себя в этом отношении отлично – на нее жалоб не поступало. Штаб же наш, насколько мне известно, никаких «благодарностей» от населения не получал. Мы воевали, но не наживали.

После взятия Киева на фронте Полтавского отряда наступило затишье – нам дальше некуда было идти, а красные были так заняты положением у Курска, что Киев выпал из орбиты их внимания. Нам стало известно, что 10 августа[1659] кавалерийский отряд полковника Барановского совершил десант под Одессой и занял этот город[1660]. Я с нетерпением ждал установления телеграфной связи с Одессой, чтобы постараться получить известие о жене, родителях и родных: прошло 5 месяцев со дня моего ухода из дому.

Наконец я получил известие о жене и семье. Мне доложили: «На аппарате появилась Одесса», и я побежал в телеграфную комнату. Дежурным по одесскому телеграфу оказался подполковник, мой бывший сослуживец, и я его попросил вызвать по телефону мою жену и спросить, как она живет и все ли благополучно дома. Через несколько минут – они показались целым часом – я получил ответ: «Все благополучно. Счастлива получению известия от тебя и Миши». По моей просьбе, на другой день Милочку допустили в Одессе на телеграф и я с нею, при посредстве телеграфиста, переговорил. Ее удивляло, что телеграфист так долго выстукивает ее короткие фразы, а я поражался необычно нежному тону Милочкина разговора: «Истосковалась по тебе, милый… не дождусь, любимый, твоего приезда…» Потом оказалось, что симпатичный телеграфист нашел, что супруги разговаривают слишком серьезно и от себя добавлял некоторое количество нежных слов; и в принимаемый от меня текст он включал ласковые выражения, мне не свойственные.

Раз Одесса была в добровольческих руках, раз стало налаживаться не только телеграфное, но и железнодорожное сообщение, мы с Мишей решили ехать в отпуск домой. Мой дядя, занимавший пост начальника военных сообщений Добровольческой армии, приказал дать мне классный вагон и распорядился о прицепке этого вагона к первому отходящему поезду на каждой узловой станции. Со мною поехало человек 20 одесситов и николаевцев. Мы запаслись винтовками и большим количеством патронов и ручных гранат – хотя между Таращей и Знаменкой украинские партизаны и считались ликвидированными, но все же еще бывали нападения на поезда. Поехали мы кружным путем, на Николаев, потому что между Бобринскою и Одессою еще не было движения.

^{Поручику Сильвестрову}[1661], моему подчиненному еще по штабу 15-й дивизии, я поручил ведать охраною от партизан и следить, чтобы наш вагон не застревал на станциях, где переформировываются поезда. Хитрый поручик пустил слух, что в вагоне едет генерал Месснер, и поэтому нас мгновенно перецепляли на узловых, а на промежуточных станциях поезд почти не задерживался: коменданты и начальники станций торопились отправить поезд со строгим начальством. А на переговорах от Долинской к югу, поручик Сильвестров дал машинисту хорошие чаевые, чтобы тот довез нас поскорее – мы боялись опоздать на одесский пароход. Машинист так постарался, что на станциях пришлось отцепить 3 платформы с углем для Николаева: загорелись оси от быстрого движения.

Мы обратили внимание на то, что на протяжении всей партизанской области поручик Попель[1662] не становится часовым на площадке вагона, а, сказавшись больным, лежит, укрывшись с головою. Потом оказалось, что он был атаманом одного из партизанских отрядов и теперь боялся быть опознанным. Этот Сеня Попель был моим товарищем по гимназии и по парусному спорту. В Киеве он пришел ко мне и попросил зачислить его на службу. Минуя реабилитационную комиссию, я определил его в штабную комендантскую роту – мог ли я подозревать, что мой Сеня истреблял москалей и что он пришел укрыться под моим крылом. В Одессе Попель исчез, и я его больше никогда не встречал (между прочим, в нем малороссийской крови не было. Отец – поляк, а мать, кажется, рязанская).

Перед самым отъездом в отпуск меня обокрали. Я жил в Киеве в квартире генерала Ломновского[1663], оставшейся на попечении старой гувернантки генеральских девочек. Там жила одна проститутка, подруга какого-то комиссара, вселившаяся при большевиках в эту квартиру. Гувернантка просила меня выселить эту девушку, но мне было жаль подвергать ее, глупую и на вид безобидную, мытарствам, связанным с указанием полиции ее местопребывания. За мою жалость она отплатила тем, что унесла все, что я накопил для подарка Милочке (кожи, нитки, материи и проч., которое нам выдавало интендантство из захваченных складов). В полиции мне сказали, что это – известная воровка. Мои офицеры помогли мне в беде: каждый дал часть своих запасов материи, ниток, кож, и я – спасибо им – явился домой с пристойным гостинцем.

Но и без гостинца встреча была бы радостной. Милочка сильно похудела за эти месяцы. Сперва она медленно оправлялась от болезни и перенесенного горя. Теперь только, когда я пишу эти строки и когда от описываемых событий нас отделяет 38 лет, она призналась мне, как тяжела была для нее смерть Егорушки, желанного ребенка: в первые месяцы она, никогда не плачущая, плакала при виде на улице детской колясочки, при виде в витринах предметов младенческого обихода. К этому горю добавлялась и тревога обо мне, а кроме того, она тяжело страдала от того гнета, который лежал на ней, на семье, на всем населении, и, наконец, она жила впроголодь, как и все «буржуи». В нашей огромной квартире водворился штаб интернациональной дивизии, и комиссар этого штаба, полусумасшедший детина, то донимал всю семью своими дружескими разглагольствованиями, то угрожал ее всю уничтожить и при этом угрожающе держал в руке взведенную гранату. Этот постой не избавлял семью от частых обысков, причем были взяты мои шашки, седло и почти все мое офицерское обмундирование.

Атаман Григорьев[1664] и последующие администраторы убили много тысяч людей. Чека помещалась на Екатерининской площади, но это садистическое учреждение не было столь страшным, как стоявший в порту крейсер «Алмаз», где помещался кровожаднейший матросский трибунал. Народная частушка запечатлела жестокость этого судилища: «Яблочко, куда ты котишься? Попадешь на “Алмаз” не воротишься!» Говорили, что водолаз, посланный осмотреть дно крейсера, сошел с ума от вида сотен мертвецов, стоявших в воде с привязанными к ногам кусками рельс и шевелившихся от движения воды.

Погибло много людей нашего круга. Мой друг, капитан Митаки[1665], будучи ранен в бою, не мог уйти с добровольцами в апреле из Одессы; его приютил еврей-адвокат, но его выдал сын этого адвоката, обозлившись на Павла во время политического спора за то, что он обругал евреев; Павла расстреляли. С его вдовой и дочерью я познакомился через 30 лет в Америке.

Погиб мой дядя Ромео. Исчез дядя Артуро. Несколько офицеров 15-й артиллерийской бригады, несколько шереметьевцев[1666], несколько приятелей теннисистов были умучены. Я не видал подвалов одесской Чека, но в Киеве я насмотрелся, при раскопках, таких ужасов, что даже мои войнами закаленные нервы и сейчас содрогаются. Это нельзя назвать зверством, потому что в царстве зверей не существует жестокости, не оправдываемой потребностью в еде (знаю 2 исключения – игра кошки с мышью и истребление насытившимся хорьком целого курятника). Невозможно поверить, что главным палачом в Киеве была женщина, товарищ Роза[1667]; весь Киев жалел, что полевой суд приговорил ее просто к повешению – все хотели для нее утонченно-мучительной казни. И в Одессе была специалистка по расстрелам и по мучениям перед расстрелами – это была молодая ведьма с эротически-кровожадным психозом[1668].

Людей арестовывали по доносу, по подозрению и по произволу. Арестовали, например, моего знакомого ротмистра Муханова; через несколько дней ведут на допрос; не дожидаясь вопросов, Муханов спрашивает: «В чем я обвиняюсь?» «Вы обвиняетесь в том, что вы арестованы», – отвечает комиссар юстиции, по-видимому из грузчиков. Муханов, будучи юристом, стал ему вразумительно объяснять бессмысленность такого ответа. Комиссар внимательно слушал и сказал: «Вы в этих штуках здорово разбираетесь. Хотите, я вас назначу своим помощником?»

Психоз страха, психоз неуверенности в завтрашнем дне овладел населением Одессы, голодавшим и ни откуда не видевшим спасения: внешняя торговля прекратилась; промышленность стала из-за отсутствия угля; Одесса сделалась только административным центром – но для этого не было надобности в полумиллионном населении.

Как всегда во время революции, вещи переходили от обреченных классов к новым классам. Знать и богачи распродавали, чтобы прокормиться, а комиссаро-знать и скоробогачи жадно скупали, чтобы кичиться своими жизненными успехами. Преуспевали единицы, бедствовали все. Полковники служили ночными сторожами. Мой тесть служил помощником архивариуса в архиве того самого штаба округа, в котором был некогда генерал-квартирмейстером[1669]. Мать моя шила летнюю обувь. Отец мой от огорчения разболелся и работать больше не мог. Теща, как самая религиозная из нас, спокойнее всех переносила ниспосланные Богом испытания.

Прихода добровольцев ждали с нетерпением, но они избавили от террора, не избавивши от нужды. Милочка была уверена, что я буду в числе тех, кто первыми высадился у Малого Фонтана под прикрытием огня добровольческого флота. Под огнем морских орудий пошла она с моим братом праздновать мое возвращение: празднование заключалось в том, что они позволили себе большую роскошь – поесть мороженого. Возвращалась она домой под ружейным огнем, но ее ждало разочарование. Передовые цепи полковника Барановского подошли к нашему дому, залегли у дома, а я не появлялся. Милочка пошла угощать добровольцев чем Бог послал и расспрашивала обо мне, но офицеры обо мне ничего не знали. И только через 3 недели я дал о себе знать и обещал приехать ко дню ее Ангела. Но приехали мы несколькими днями раньше, и к ее огромной радости при виде меня примешалось маленькое женское огорчение: после болезни ей пришлось коротко остричь свои волосы и ей хотелось к моему приезду привести их в порядок и завить для красоты, а пришлось показаться простоволосой. Я, конечно, не мог при встрече с Милочкой наблюдать со стороны проявления нашей радости, и лишь много лет спустя в 1942 году увидел я, как выявляется такая радость: я шел по улице Белграда и увидал красивую еврейскую девушку лет 20 и еврея несколькими годами старше ее – они шли рука в руке и глядели друг на друга и не видели, не ощущали ничего, кроме самих себя. По-видимому, они только что встретились после долгого неведения друг о друге – в то время гитлеровцы[1670] засадили белградских евреев в лагерь между Белградом и Земуном, где были выставочные павильоны, и уничтожали их голодом; такие же лагери смерти были и в других местах Югославии. Обычно мы видим людей, но не души их; глядя же на эту пару молодых людей, я как бы не видел их, но ощущал, почти видел их души, сияющие счастьем от встречи, от воссоединения… Нечто подобное произошло и с нами – Милушей и мною – в момент моего возвращения домой. Но Милочкина радость была двойной: возвратились и муж, и любимый брат Миша.

Миша на пристани нанял подводу для доставки наших чемоданов домой и пошел, ее сопровождая, а я решил по дороге зайти побриться, но прежде, чем разделиться, мы торжественно дали друг другу обещание встретиться подле военного училища и домой прийти одновременно; каждому из нас хотелось видеть радость родных при нашем неожиданном для них появлении.

Конечно, велика была радость и родителей наших. А привезенные гостинцы пригодились – теперь можно было починить обувь, кое-что сшить и вообще шить: ведь при большевиках нитки исчезли.

Отдохнувши несколько дней дома, мы с Мишей стали собираться в обратный путь. В те дни конечная победа над коммунизмом казалась не только публике, но и нам, «небожителям Генерального штаба», близкой: генерал Кутепов взял 9 сентября[1671] Курск и победно шел к Орлу. Можно было предполагать, что и отряд генерала Бредова пойдет к северу, имея своей базой Киев. Поэтому я предложил Милуше ехать со мною в Киев, чтобы быть со мною, пока наш штаб находится в Киеве, и быть в связи со мною, когда штаб с отрядом начнут новый поход. Милочка с радостью согласилась и быстро собралась в путь. 15 октября[1672] мы поплыли в Николаев, где сели в мой вагон.

В то время путешествие по железной дороге было медленным: на станциях стояли часами в ожидании смены паровоза; в пути останавливались, чтобы кочегар поднял пар (держать давление было трудно, потому что не было хорошего топлива; говорили, что в Закаспии топили вяленой рыбой, которая сгнила в складах, вследствие невозможности вывоза ее); если машинист замечал у пути штапель шпал, то он останавливал поезд, и пассажиры пилили шпалы и грузили в тендер. Ехали мы не туда, куда хотели, а куда можно было проехать, минуя партизанские районы – от Знаменки до Рамадана и от Гребенки до Таращи и Цветково область вдруг покрылась сетью украинских или большевицких партизан. Природа не терпит пустоты. Добровольческая армия не была в состоянии заполнить своими войсками Правобережную Украину, и поэтому ее стали заполнять партизанские отряды. Они было присмирели, когда шло продвижение добровольческих войск к Киеву по обоим берегам Днепра; дальше к западу петлюровские партизанские отряды присмирели потому, что тут продвигались на север три советские дивизии, которые, как уже было упомянуто, спаслись, пробравшись в коридоре между Киевом и Житомиром. Но в пределах Киевской области генерал Драгомиров занимал войсками генерала Бредова только Киев и линию по р. Ирпень[1673], а также Фастов с Белой Церковью; генерал Шиллинг[1674], стоявший во главе Одесской области, имел в районе Екатеринослава слабый корпус генерала Промтова и гарнизоны в Одессе, Николаеве, Херсоне и др[угих] городах.

Огромные пространства были предоставлены самим себе, и там подымали головы партизаны. Положение населения было трагично – его терроризировали петлюровцы и карали добровольцы, когда им удавалось выбить петлюровцев из какого-либо села. Партизанское движение распространилось и на левый берег Днепра, потому что предприимчивые атаманы увидали, что позади фронтовых войск у Деникина нет ничего, никакой силы. Активность партизан выражалась в нападениях на железные дороги, что было вполне логично: война велась «на рельсах» (за недостатком перевозочных средств конной или моторной тяги), и враги наши стремились лишить нас рельсовых путей.

Мы ехали, охраняясь на случай нападения (поручик Сильвестров снова наполнил вагон вооруженными попутчиками). Мы попали через Полтаву в Харьков. Там я побывал у дяди, генерала Месснера. Он, будучи начальником военных сообщений Добровольческой армии, намеревался сформировать летучие отряды для охраны железных дорог, и начальство предназначило меня на должность начальника штаба этого специального войска. Дядя сообщил мне об этом и сказал, что вызовет меня из Киева, как только начнется формирование. Но немного спустя он заболел тифом, был отправлен в Ростов и там умер. А план его был забыт в тяжелые дни отката армии от Орла и Курска.

В Киев я возвратился 19 октября[1675]. Город жил нервной жизнью – гул орудий с Ирпеня, где пролегала боевая линия, тревожил людей. Остроумный Лоло (Мунштейн)[1676] писал в газете: «Как в учебном заведении, / мы склоняем каждый день, / и дано нам для склонения, / слово трудное: Ирпень. / Поутру мы слышим первый / Звук начавшегося дня, / это – взвинчивающий нервы / гул орудий с Ирпеня. / В полдень смотрим / скучным взором / в ресторанное меню. / Что в еде, коль разговоры, / гонят мысли к Ирпеню?» И т. д. на все падежи. В силу Добровольческой армии больше не верили.

Один доктор, муж моей кузины, владевшей большим домом на Крещатике, сказал мне это с полной откровенностью. Я ему возразил: «Только что под вашими окнами прошел с музыкой саперный батальон, демонстрируя мощь нашей армии». «Киев, – сказал доктор, – доживает сейчас девятое правительство – царь, Керенский, Ленин, Петлюра, Скоропадский, Петлюра, Ленин, Краус, Деникин; каждое правительство перед падением водит роты по Крещатику, демонстрирует свою мощь; а мы поверим в мощь того правительства, которое добьется, чтобы на трамваях люди не висели, как виноградные грозди; кто сделает порядок, в силу того мы поверим»[1677].

Кузина эта и ее семья были единственным домом, куда мы с Милочкой, будучи в Киеве, зашли несколько раз. Жена сидела дома одна в пустой квартире генерала Ломновского – я был занят службою 16 часов в сутки. Сходили мы однажды в театр; давали веселую комедию «Темное пятно»; в зале, считая с городовыми, дежурившими перед театром и зашедшими обогреться, было восемь человек; отличная комедия казалась трагедиею. Милочка бодро переносила свое безрадостное одиночество в Киеве и была рада помогать мне в моей газетной работе: она расшифровывала и выправляла тексты моих статей для газет[1678]. В Киеве на меня была возложена задача ежедневно проводить «конференции печати» – беседовать с газетчиками о военной и политической обстановке. Так я познакомился с приходившими на конференции редакторами газет, и один из них, Михаил Семенович Ганфман[1679], пригласил меня работать военным обозревателем в большой газете «Объединение» и в ее вечернем издании. Я писал еженедельно 4 «подвала» для утренней газеты и 7 статей (1–1 ¹/ столбца) для вечерней. Платили мне 2

10 рублей от строки (для уяснения скажу, что обед в «Континентале» стоил 50 рублей). Ганфман был московским евреем (сыном одного из редакторов Большого энциклопедического словаря Брокгауз и Ефрона); это был одаренный публицист, обладавший огромной эрудицией и феноменальной памятью – он помнил столько событий и биографий, что редакция не нуждалась в подсобных картотеках.

Если я, заваленный штабной работой, не успевал написать очередную статью, то Ганфман (или его помощник Мильруд[1680]) вызывал по телефону мою жену и умолял побудить меня спешно написать военный обзор: «Без него газета не может выйти – публика подумает, что произошла катастрофа на фронте, о которой редактор Месснер не смеет писать». Крупнейшая газета в Малороссии «Киевская жизнь» («Киевская мысль») пригласила меня сотрудничать. Так как это был социалистический орган, то я спросил генерала Бредова, как мне поступить. «Конечно, пишите; пусть и левые читают наши добровольческие мысли». Я поехал в редакцию – это было огромное, комфортабельно меблированное здание – и поставил главному редактору условия: пишу сколько хочу и что хочу; редакция помещает все мои статьи, не изменяя в них ни слова. Эти условия были приняты – ведь в Киеве не было больше читаемого публициста (нелегко мне было в моей осведомленности и в моих прогнозах не разгласить служебных тайн – моим цензором был генерал-квартирмейстер штаба генерала Драгомирова Генерального штаба полковник фон Лампе[1681], почему-то с первых же дней невзлюбивший меня, но и он мог меня осаживать только по причине моего оптимизма, но не по причине недозволенной откровенности).

Однажды газетчики пригласили меня в клуб печати и угостили обедом. После обеда, беседуя в уютном салоне, они раскрыли смысл этого приглашения: «На случай эвакуации Киева мы сговорились с командиром одного бронепоезда, что он прицепит к своей базе вагон с нашей ротационной бумагой и с нами и доставит нас в Одессу, где мы возобновим издание газеты; но нам важно вовремя погрузиться в вагон; поэтому просим вас, когда настанет время, сказать нам по телефону только три слова – “Садитесь на бумагу!”, а мы обещаем не распространять этого сведения о предстоящем оставлении Киева».

Я обещал выполнить просьбу и недели через 2 вызвал по телефону Мильруда: «Говорит капитан Месснер. Здравствуйте. Садитесь на бумагу!» «Как? Что? На бумагу? Ах, да! Спасибо! Спасибо!» Мои евреи не забыли этой услуги, отыскали меня в эмиграции и предложили корреспондировать в их газету «Сегодня», выходившую в Риге. Из «севших на бумагу» помню Ганфмана, культурнейшего редактора «Сегодня», ежедневной газеты в Риге; он и умер на этом посту. Помню Мильруда, сменившего Ганфмана и затем (в 1939 г.) бежавшего от большевиков в Швецию. Помню Чаговца Всеволода[1682], который впоследствии возвратился в СССР и попал под обычную советскую «амнистию» – был посажен в концлагерь. Помню Мунштейна[1683] (Лоло), даровитого поэта-фельетониста.

Кроме газетного дела соприкоснулся я в Киеве и с пропагандным. Уже начиная с Константинограда мы с Циммерманом писали, печатали и распространяли в населении сотни тысяч летучек, говоривших о задачах Добровольческой армии. Генерал Бредов позвал меня однажды и спросил: «Вы когда-либо делали публичный доклад?» «Никак нет!» «Ну, так сделайте! Через неделю в Купеческом собрании прочтите доклад о нашем походе на Киев и о победах Добровольческой армии. Организационную часть берет на себя Кучинский, представитель Освага» (Осваг, т. е. Осведомительное агентство, было как бы министерство[м] пропаганды при Добровольческой армии). Я написал и вызубрил доклад, а целый взвод чертежников сделал несколько исполинских схем, иллюстрировавших текст. Публики набрался полный зал. Я оробел 3 раза – в начале, когда почувствовал на себе 2000 глаз; в середине, когда вдруг забыл дальнейший текст и, лишь взглянув в рукопись, опять стал на рельсы; в конце, когда не знал, что мне делать с множеством цветов, брошенных мне под ноги на эстраду: выручили 2 дамы, сидевшие в первом ряду, – они собрали букетики, пока я раскланивался перед рукоплескавшей публикой, и вручили мне цветы. Эти овации относились не ко мне, а к Добровольческой армии, о которой я докладывал. Второй доклад делал я по приглашению «Союза возрождения России» – это было объединение левых, к нам, к Добровольческой армии, оппозиционных политических деятелей; они обратились ко мне, правоверному «добровольцу», потому, что в моих статьях не обнаруживали реакционных мыслей.

Текст моего первого доклада был напечатан в виде брошюры под заглавием «Взятие Киева войсками Полтавского отряда» (пессимист Миша Калнин мне советовал приступить к составлению второй брошюры: «Отдание Киева войсками Полтавского отряда»). Мне эта брошюра дала хороший доход, а вскоре после ее напечатания ко мне пришел некий делец, направленный ко мне нашим старшим адъютантом капитаном Головиным; делец рассыпался в похвалах моей брошюре, которой он, конечно, не читал, и сразу же купил у меня право на второе издание «в одном или двух миллионах экземпляров». Вручив мне в виде задатка 30 тысяч рублей, он пригласил меня на завтрак у него в канцелярии для обсуждения деталей издания. За завтраком не было сказано ни слова о брошюре, но он и его компаньоны, не менее наглые, чем он, предложили мне вступить акционером в создаваемое общество «Добрармия Москве».

Идеологическая ширма этого предприятия была такова: мало избавить Москву и города на пути к ней от большевиков, надо их избавить от голода и от товарного голода, а для этого непосредственно за войсками должны продвигаться поезда с продовольствием и товарами. Коммерческая сторона заключалась в том, что «Добрармия Москве» будет закупать целые поезда грузов и по себестоимости (под контролем властей) продавать товары и продукты населению, однако 1–2 вагона общество может продать и по вольной цене (в этом и заключался трюк: можно без барыша продать 15 вагонов муки и кухонной посуды, но нажить миллионы на вагоне дамских чулок и на вагоне ниток). Общество имело бы 10 акционеров – из них 5 дают капитал, а 5 офицеров – свои связи; барыши же делятся на 10 частей поровну. Меня, по-видимому, заманивали по двум причинам – я был влиятелен в штабе генерала Бредова, а мой дядя был начальником военных сообщений. Я не знал, вступить ли в это общество, но Милочка (у нее ясность ума и чистота сердца всегда были отличны) указала мне, что это – не офицерское дело. Она меня спросила: «Вступил ли бы ты в такое общество, в то время, когда был подпоручиком 15-й артиллерийской бригады?» «Не вступил бы» – «Ну, так и теперь не вступай!» И я не пошел на «суаре», которое давал главный директор по случаю основания общества. Так я «упустил» единственную в моей жизни возможность стать миллионером.

Впрочем, деньги никогда не гипнотизировали нас с Милочкой. И мои большие газетные заработки в Киеве были не целью, а «побочным продуктом» моего публицистического производства, сильно меня увлекавшего.

Однако своими прямыми обязанностями – штабными – я увлекался еще более. По возвращении в Киев я застал перемены: вместо полковника Эверта начальником штаба стал Генерального штаба полковник Борис Александрович Штейфон. Это был выдающийся офицер, уже в чине капитана отличавшийся способностью к проявлению инициативы и к принятию на себя ответственности за нее: генерал Юденич отважился на штурм Эрзерума потому, что капитан Штейфон, произведя разведку, сделал ему крайне оптимистичный доклад: капитан решил, что надо штурмовать, и своим докладом подстегнул решимость генералы. Тайное путешествие генерала Штейфона по Советскому Союзу (см. главу «Дело»[1684]) доказало его редчайшую отвагу. Этот человек вел жизнь христианина, и эмигрантское разложение не подточило в нем понятий об офицерской чести. И тем не менее его до конца жизни преследовало презрительное слово «жид»: будучи по матери духовного происхождения, он по отцу унаследовал еврейскую кровь – его отец и дед-выкрест имели в Харькове мастерскую фуражек. Потомок еврея в третьем поколении по принятии христианства, он мог поступить и в военное училище, и в академию. Царь признал его достойным и офицерского звания, и звания офицера Генерального штаба, но монархические изуверы в эмиграции не признавали этого монаршего удостоения.

Новый начальник штаба сразу поставил вещи на свое место – воспротивился вмешательству генерала Бредова в штабную работу, отменил мои непосредственные доклады генералу и подтянул инспекторскую часть. Мне он, когда я ему представлялся, сказал: «Надеюсь, что вы знаете ваши права и обязанности. Уполномочиваю вас замещать меня и тогда распоряжаться моим именем, но если вы превысите свою власть, то мы с вами немедленно расстанемся». Мы не расстались, и за год совместной работы полковник Штейфон не имел случая сделать мне замечания. А мои промахи он, как добрый начальник, брал на себя. Например, когда мы в Бредовском походе шли по Подолии и я, за недостатком обоза, велел уничтожить тюки с излишними топографическими картами, то я положился на военного топографа, а он положился на писарей, писаря же, по неопытности, сохранили карты Урала и истребили карты Подолии; полковник Штейфон доложил генералу Бредову, что он велел сжечь все карты.

Полтавский отряд в Киеве впитал в себя все войска Киевской области – у генерала Драгомирова в непосредственном подчинении остались киевский и иные тыловые гарнизоны. Таким образом, наш штаб получил значение армейского. В связи с этим заведующим разведкой на шею поручику Циммерману был посажен Генерального штаба подполковник Кобылянский[1685], но когда выяснилось, что он разведкою не интересуется, то его переместили в мои помощники (я в то время уже был представлен к производству в подполковники и полковники и был причислен к Генеральному штабу, поэтому полковник[1686] Кобылянский не очень обиделся, что дан мне в помощники). Вторым помощником мне назначили полковника Збутовича[1687], много лет тому назад окончившего академию по 2-му разряду и служившего затем только по военно-учебной части – он штабной работы не знал и был ленив, как истинный хохол. По понятиям регулярной армии, постановка полковников под начало капитана (хотя уже и представленного к производству в полковники) была недопустима[1688]. Но в революционной войне это было естественно: я вынес на своих плечах всю тяжесть оперативно-штабной работы от Иловайской до Царицына и до Киева – не смещать же меня в Киеве, потому что там примкнул[и] к Добровольческой армии полковник К. и полковник З. Если бы при появлении в армии новых офицеров, старших в чинах, смещали старых заслуженных добровольцев, то не достигли бы высоких должностей такие мастера «неправильной «войны», как Кутепов, Скоблин[1689], Туркул[1690], Пешня[1691], Манштейн[1692]. Принцип старшинства, вообще говоря, правильный для нормальной армейской жизни, не применим в ненормальной войне: если бы во главе Киевской области был поставлен не почтенный генерал от кавалерии Драгомиров, а, скажем, полковник Штейфон, то область выставила бы несколько дивизий для действующей армии, а не только местные гарнизоны в городах. Если бы в[о] главе Одесской области стал не генерал Шиллинг, богатый давними заслугами в гвардии, а гвардейский авантюрист полковник Стессель[1693] (сын порт-артурского генерала Стесселя[1694]), то область подкрепила бы собою бредовские войска, когда они отходили к Одессе: но при Шиллинге Одесская область осталась беспомощной.

Жизнь, боевые потребности оправдывали нарушение принципа старшинства. Поэтому нашим начальником штаба стал молодой, но отличившийся взятием Чернигова полковник Штейфон, а не какой-либо генерал, предложивший свои услуги по освобождении нами Киева от большевиков; поэтому я не был смещен с должности, а киевские «подснежники», более чиновные, нежели я, были поставлены в мое подчинение.

При оперативном отделении состоял для связи с Днепровской речной флотилией лейтенант М., известный всему российскому юношеству под именем «капитан Свистун» – он был автором захватывающих рассказов о морских приключениях. Я обратил внимание, что секретные сведения о положении на фронте становятся достоянием всего штаба; приказал моим оперативным мальчикам обнаружить щель, в которую вытекают секреты, и они установили, что «капитан Свистун», получив у меня для своего адмирала секретную устную сводку, собирает вокруг себя в офицерском собрании штаба аудиторию и кичится перед нею своею осведомленностью. В тот же день автор занимательных приключений пережил неприятное приключение и был изгнан из нашего штаба[1695].

Во время одного телеграфного разговора генерала Бредова с Екатеринодаром в аппаратной комнате штаба обнаружили газетного репортера, обманувшего бдительность часового и дежурного офицера и выслушавшего весь секретный разговор. Это обнаружилось, и Бредов вышел из себя. Заведующий службой связи штабс-капитан Михайловский[1696] был снял с этой должности (но оставался, впрочем, в моем отделении), а на его место назначили киевлянина полковника Т. Под его начало был поставлен капитан Зур, неутомимый и весьма толковый командир нашей телеграфной роты, и от этого дело пострадало: полковник Т. имел способность плестись в хвосте у потребностей армий, а не предвидеть их; например, когда мы отступили на переход от Киева и проволочная связь с ним не была прервана, то он стал по телеграфу уговаривать недостававших нам телеграфистов догнать нас. Этот подснежник испарился, когда мы подошли к Одессе. Вообще киевский урожай не был высококачественным: по-видимому, лучшая часть офицерства была еще при гетмане переслана генералом Ломновским в Добровольческую армию или вступила в добровольческие генерала Кирпичева[1697] дружины, вывезенные немцами в Германию, чтобы спасти офицеров от петлюровской расправы.

Почему-то был смещен комендант штаба – отличный офицер-первопоходник капитан Ползиков (он остался командиром комендантской роты при штабе), и комендантом был назначен киевлянин полковник Тарновский, единственным достоинством которого было то, что он имел расторопнейшего, исполнительнейшего и энергичнейшего сына подпоручика – я взял его в оперативные мальчики.

Штаб наш в Киеве разросся в связи с увеличением количества войск, которые этот штаб теперь обслуживал. К сожалению, киевлянин Бредов проводил в состав штаба своих знакомых киевлян без должного отмеривания их служебных и идейных качеств.

Недостаточная идейность части киевских добровольцев бесспорно выявилась в момент оставления нами Киева: полезные войска подтаяли, а киевский гарнизон растаял – многие оказались патриотами в пределах видимости родной колокольни. Впрочем, людей семейных строго винить нельзя – в Гражданскую войну забота о семье, естественно, доминирует над заботой о родине. Надо добавить, что часть киевского гарнизона влилась в отходившие полевые войска, а рота, например, сформированная инженером Кирста[1698] из киевских рабочих, до конца кампании доблестно дралась в составе армии генерала Бредова.

Киевляне предчувствовали наш уход. Если бы даже и не случилась психическая катастрофа в Добровольческой армии, вызвавшая откат от Орла, Курска и Харькова, то все же наше положение в Киевской области стало бы затруднительным – наша власть не совладала с моральной, хозяйственной и административной анархией в крае. Назначение генерала А. Драгомирова начальником области было большою ошибкой. Этот отличный кавалерист не годился в администраторы в революционное время. Однажды в Белграде во время одной из его бесед со мною он мне поведал сущность своего миросозерцания: «Все живое подчиняется двум законам – закону эволюции вида и закону сохранения вида; эти два начала – прогрессивное и консервативное – находятся в вечном соревновании; я являюсь воплощением консервативного начала». Это вполне отвечало психике генерала Деникина, но не психике сбитого с вековых устоев народа: против демагогических лозунгов большевизма бессильна была формула – «сперва возвращение к прежним формам жизни и успокоение, а потом реформы».

Разрушение иллюзий, создававшихся в населении Киевской области во время нашего освободительного похода к Киеву, привело к апатии и к упованию лишь на помощь иностранцев, главных персонажей Версальского мирного конгресса[1699].

Фельетонист Лоло (Мунштейн) писал: «Мы хотим, чтобы Черчилли / сразу нас излечили / Мы с тревогой взираем / в жизни хмурую даль. / О, Черчилли! О, Билли! / Жизнь совсем в ином стиле / О, Черчилли! О, Билли! / О, далекий Версаль!»

Ко мне пришел капитан Гершельман[1700], мой приятель по службе мирного времени, и, заклиная старой дружбой, умолял сказать, пора ли отправить жену в Одессу к родителям. Я дал пифийский ответ: прифронтовая полоса – не место для женщин; если твоя жена нервничает, то немедленно ушли ее из прифронтовой полосы, какою является Киев. Я не мог ответить – пора спасаться. Такой совет, исходивший из оперативного отделения штаба генерала Бредова, вызвал бы массовое бегство киевлян. А если бы стотысячная волна беженцев хлынула на юг, то железные дороги охватил бы паралич, и вследствие этого наша армия потеряла бы маневро-боеспособность и не защитила бы никого, ни даже тех, кого исподволь эвакуировала из Киева. Киевский заведующий передвижением войск Генерального штаба полковник Злобин[1701], не щадя своих сил, вывозил киевлян, сколько позволяли железнодорожные средства.

лись – даже 7-я дивизия не проявила боевого подъема, гвардейская же дивизия – и того меньше. Генерал Драгомиров, будучи в молодости гвардейцем (он начал службу в Семеновском полку, а по завершении академии воспользовался правом переменить род войска и стал кавалеристом), внял настроениям гвардии и развернул бригаду генерала Штакельберга в Сводно-гвардейскую дивизию, несмотря на утверждения генерала Бредова, что это недопустимо вследствие опасной малочисленности офицерского кадра бригады. В результате развертывания боеспособность символических полков понизилась в такой же мере, в какой офицеры повысились в должностях (батальонными командирами стали ротные, ротными – взводные, а взводами командовать было некому)[1702]. Распухли хозяйственные части; появились поезда – базы, составленные из вагонов, наполненных сахаром, кожами, мануфактурой – в этом накоплении проявлялась не только запасливость, но и спекулятивная жадность[1703].

Генерал Драгомиров потом понял свою ошибку и со свойственною ему прямотой высказал свое разочарование в гвардии. В своем прощальном приказе по случаю упразднения Киевской области он поблагодарил войсковые части за героическую боевую работу и затем написал: «Не благодарю полки Сводно-гвардейской дивизии, которые своею малою боеспособностью и своими возмутительными грабежами запятнали свои, кровью предков освященные знамена. Не благодарю 2-ю Кубанскую пластунскую бригаду… Не благодарю Волчанский партизанский отряд…»[1704]

Генерал Бредов в конце ноября[1705] оттянул к Киеву свои войска, занимавшие Чернигов и стоявшие по Десне от меридиана Нежина до киевских предместий. А затем, по приказу из Екатеринодара, мы покинули город[1706]. Это случилось 3 декабря[1707]. Мы ощущали, что город замер в ужасе, в предчувствии большевицкой расправы за цветы в дни прихода добровольцев, за пожертвования на нужды Добровольческой армии, за «контрреволюционные настроения». Интересно, что чувствовал тот рабочий, который полгода тому назад, по приказу красных, снял со шпиля здания городской думы российский герб и заменил его серпом и молотом – мы его заставили собственноручно заменить коммунистическую эмблему российским гербом; теперь ему не миновать было в третий раз лезть на высокий шпиль, но и не миновать было чекистского наказания за выполнение «белобандитского» приказа.

Мы оставили Киев не под неприятельским давлением, а лишь потому, что продвигавшиеся к Левобережной Украине к югу красные армии угрожали нашему флангу и тылу. По той же причине мы потом оставили линии Канев – Белая Церковь, Черкассы – Умань и Кременчуг – Новоукраинка.

20 июня 1919 г.[1708] генерал Деникин приказал начать поход на Москву. В июне был взят Харьков, в начале сентября – Курск, в сентябре – Орел[1709]. Действовавшая на главном оперативном направлении Корниловская ударная дивизия уже подходила к Мценску в 200 верстах от Белокаменной. И вдруг – откат к югу, безудержное, хотя и героическое отступление. Катастрофа.

Ее предвидели те, кто рассуждал здраво, а не мечтал, как мечтали мы в боевых рядах. Генерал Драгомиров рассказывал мне в Белграде, что в августе 1919 г. он был командирован в Париж и там по делам беседовал с бывшим президентом Соединенных Штатов, г. Хувер[1710], и тот сказал ему, что он восхищается героизмом Добровольческой армии, но он не верит, чтобы она могла победить: народ еще не переболел революцию, а у армии нет достаточно сил для борьбы на огромном фронте и для поддержания порядка на исполинской территории, ею завоеванной.

Совершенно верно: фронт был слишком протяжен, а территория чрезмерно велика. «Вина» лежит на генерале Деникине и на всех генералах, которые помогали ему делать стратегию, а также на тех государственных деятелях, которые ему помогали делать политику. Они были людьми нормы, правил, традиции, в то время как руководство Гражданской войной должно было быть в руках «авантюристов» (применяю это слово в хорошем смысле). Суворов[1711] был «авантюристом» и победил при Нови, при Треббии и т. д., а венский Хохкригсрат[1712] был олицетворением норм, правил. Если бы после смерти генерала Корнилова[1713] командование перешло к генералу Маркову[1714], к полковнику Дроздовскому, если бы во главе Вооруженных сил Юга России стал Кутепов или Врангель, поход на Москву был бы выполнен не в стиле завоевания нами Галиции в 1914 г. или Брусиловского прорыва 1916 года, да в стиле глубокого рейда. Надо было собрать все силы в кулак (Добровольческую армию генерала Май-Маевского, Кавказскую армию генерала Врангеля и Полтавский отряд, и все прочие отряды и дивизии) и ударить мощным, быстрым ударом. Надо было рвать красный фронт на узком пространстве и прорываться к Москве[1715]. Тогда можно было бы овладеть Москвой, а затем подвижными отрядами преследовать Ленина и Троцкого с их приверженцами, преследовать до уничтожения их.

Вместо этого Деникин стал планомерно завоевывать территорию необъятного Юга России. Завоевание территории налагает обязанность управлять этой территорией и поддерживать в ней порядок. Для этого не было сил у генерала Деникина: позади зонтика из фронтовых полков была пустота: лишь некоторые населенные пункты были более или менее прочно занимаемы местными добровольческими гарнизонами. Для управления территориями не хватало и многого иного: финансов, хозяйственного плана, социальной базы и политической программы. Реакционное «Особое совещание» (высший совещательный политический орган при Деникине) во главе с консервативным генералом Драгомировым Абрамом было слишком принципиально, чтобы делать политику в беспринципное время революционного хаоса настроений, вожделений и психопатии. Политика генерала Деникина не могла привлечь народные массы, а поэтому обладание территорией без одновременного обладания душою значительной части населения было непосильной обузой для войска.

Другое дело, если бы войско прорвалось в Москву, изгнало Ленина с его бандой и, находясь в Первопрестольной или в Петрограде (наш прорыв с юга помог бы продвижению противобольшевицких армий с запада, востока и севера), провозгласило бы российское правительство; тогда политика войска вышла бы из своего оцепенения, вызванного деникинским убеждением, что он не вправе разрешать государственные вопросы российского бытия. И пока мы с летучими отрядами угашали[1716] бы по взятии Москвы очаги коммунизма в разных частях страны, новое, нами поставленное правительство спешно созвало бы новое Учредительное собрание, избранное более благоразумно, нежели прежнее, детище безумного 1917 года.

Все эти «если бы…» приходили мне в голову уже в 1919 году и были потом несчетное количество раз повторяемы в мыслях и в речах во время сорока лет нашего эмигрантского сидения «на реках Вавилонских». Но жизнь текла не в согласии с этими «если бы…»; генерал Деникин завоевал Юг России и на этом истощил свои силы: в разгаре похода «на Москву!» некому было продолжать поход. С точки зрения классической стратегии хороший полководец генерал Деникин в ходе операции отверг основное правило: быть сильнее врага в решительный момент в решительном пункте. По мере приближения нашего к Москве сопротивление красных, благодаря феноменальной энергии Троцкого, усиливалось, а наши силы катастрофически уменьшались вследствие растяжки фронта. 20 июня 1919 г.[1717] в день отдачи приказа «на Москву» фронт генерала Деникина имел протяжение в 1000 километров (от Камышина на Волге, через Харьков до Екатеринослава и до устья Днепра). А к 1 октября[1718] дуга фронта равнялась 1700 километрам (от Камышина на Волге через Орел и Киев до Рыбницы на Днепре). Количество войск за время похода почти не увеличилось – пополнения едва покрывали страшные потери, которые несли наши полки в битвах против врага, в 5 и даже в 10 раз более многочисленного. Немудрено, что при движении от Орла к Мценску Корниловская ударная дивизия получила участок шириной в 140 километров (это значит – около 45 бойцов на 1 километр). А эта дивизия дралась на главном направлении и должна была наносить главный удар. Ее соседи – Марковская и Дроздовская дивизии – были не в лучшем положении. И они, как и Корниловская, имели против себя каждая по несколько непрестанно пополняемых или заменяемых свежими дивизий Красной армии. Поэтому поход на Москву превратился в отход к Новороссийску.

Бредовская армия[1719] отходила с боями и предпринимала время от времени небольшие по глубине наступательные операции. В них особенно отличался Сводный полк Кавказской кавалерийской дивизии, которым командовал Генерального штаба полковник Попов[1720]. Он до последнего дня сохранил безукоризненную дисциплину в своем полку, потому что был тверд, храбр и был любим офицерами и солдатами. Он ел с котла, спал, положивши под голову седло, не заботился о себе, а заботился о полке.

Генерал Бредов уже не выезжал со мною в автомобиле для объезда в поле подчиненных ему отрядов (как это делал во время похода на Киев): теперь он командовал таким множеством войск, что не было возможности посещать их. И наш штаб стал по характеру своей работы большим штабом.

Нашему штабу удавались забавные мистификации, благодаря тому, что безграмотные красноармейские штабы не следили за своевременным пресечением телефонных и телеграфных линий в сторону нашего расположения. Мы подслушивали их разговоры и не раз сообразовывали наши боевые действия с полученными таким образом сведениями. Мы вызвали большевицкий бронепоезд якобы на помощь одному отряду Красной армии и, устроив засаду, захватили этот бронепоезд; мы посылали в красные штабы шифрованные телеграммы с распоряжениями, имевшими целью поставить красный отряд под наш удар. Красноармейские войсковые шифры, вследствие отсутствия опытных специалистов, были просты, и мне удалось разгадать 3 шифра, которыми мы и пользовались для наших мистификаций, почти всегда удачных. Зато какая феноменальная брань неслась к нам по проволоке, если красные догадывались, что «белобандиты» пытаются их обдурить. Надо сказать, что недостаток в войсковых средствах проволочной связи и весьма подвижной характер войны делали часто невозможным прокладку войсковых линий, и поэтому штабы широко пользовались постоянными линиями – железнодорожными и земскими, они-то иногда и служили нам связью с нашими бестолковыми красными коллегами.

Может быть, мы, разбитые, не должны были бы называть бестолковыми тех, кто имел достаточно ума, чтобы нас победить. Но побеждали они не умом и умением, а огромнейшим численным перевесом и преимуществом лучшего вооружения. Они мобилизовали, а мы звали добровольцев – поэтому нашей тысяче противостояли в бою 10 тысяч, а взамен разбитых 10 тысяч красных приходили новые 10 тысяч. Мы снабжались из запасов захудалого Кавказского фронта Великой войны и почти не пользовались запасами Румынского фронта, по большей части остававшимися в Румынии и Бессарабии; красные же располагали оружием бывших 3 фронтов – Северного, Западного и Юго-Западного. Военной промышленности, кроме Луганского патронного завода, на нашем юге не было, а Москва владела всей российской военной промышленностью. Силы были не равны, не говоря уже о том, что наше политическое оружие не было так удачно заострено, как большевицкое. Нельзя забывать и того, что в нашем тылу действовали: Калабухов[1721] (на Кубани), Махно[1722] (в Приднепровье) и Петлюра (на Украине).

Когда Сводно-гвардейская дивизия (ею теперь командовал генерал Скалон[1723]) занимала участок подле Умани, по ее тылам пытались проскочить две петлюровские дивизии (слабого состава): деревенский бухгалтер Петлюра, ставший главою Вильной Украины, бежал в Польшу, а его войска думали спастись, влившись в партизанские отряды в Приднепровье. Гвардия, прикрывшись от большевиков малыми арьергардами, повернула фронт на 180 градусов и разбила петлюровцев – только часть колонны прорвалась на северо-восток, бо́льшая же часть рассеялась. Мне было непонятно, почему генерал Бредов не приказал пропустить этих украинцев – ведь нам на руку было усиление украинских партизан в области, которая частью уже перешла и продолжала переходить в руки красных.

При нашем отходе на линию Цветково – Умань в подчинение генералу Бредову поступил и II-й армейский корпус (генерала Промтова), и таким образом в дальнейшем все полевые войска, прикрывавшие Новороссию, оказались в ведении нашего штаба, главноначальствующему же этой областью, генералу Шиллингу, непосредственно подчинялись только гарнизонные войска. Затем в подчинение генералу Бредову вошла и Галицийская армия – это были те самые галичане, которых мы изгнали из Киева; и к нам в штаб для связи прибыл тот самый майор, который со мною долго беседовал в классе киевской гимназии. Несчастные галичане после бегства Петлюры за границу не знали, что с собой делать – большевиков опасались, поляки их не впускали в Галицию, и они подчинились нам, московитам. Впрочем, дружба длилась недолго: в начале февраля 1920 г.[1724] из-под Слободки и Бирзулы галичане стали просачиваться вдоль Днестра на Буковину, и их армия растаяла – кто сдался полякам, а кто большевикам, мы же в то время уходили в пределы Польши. Лишь один галицийский конный полк решил от Ямполя пробиться через Румынию и добраться до славянской Болгарии; не знаю, чем закончилось это отчаянное предприятие.

На границе Новороссийской области наша армия задержалась недели две, обороняясь на линии Кременчуг – Новоукраинка – Голта (левее нас у Бирзулы стояли галичане). Штаб в то время находился на ст. Колосовка. Наш штабной поезд вышел из Киева, походя больше на переселенческий, нежели на воинский: многие из офицеров вывозили родных и знакомых; я вез, кроме Милочки, помещавшейся в моем купе, г[оспо]жу Туган-Мирза-Барановскую: ее муж, Генерального штаба полковник, положился на меня, что я ее не оставлю в Киеве.

На ст. Фастов мы застряли – поезда стояли непрерывной вереницею от Фастова до Белой Церкви в ожидании, что последующие станции рассосут пробки.

Паровозы в поле сожгли все свое топливо и замерзли – приходилось за каждым поездом слать из Белой Церкви паровоз. Шайки крестьян вечером присматривались издалека, какой поезд можно ночью ограбить, намечая наиболее беззащитные. Когда мы стояли на ст. Фастов, мимо нас проходили те, кто пешим порядком покинул Киев; если это были осколки гарнизонных частей и команд, то мы их вливали в наши полки; если это были группы беженцев, то мы их вооружали, чтобы они могли пробиться через партизанскую область. Зашел ко мне и профессор Одинец[1725], председатель «Союза возрождения России» – его группа, как и он сам, была вооружена; я его снабдил топографическими картами, салом и водкою. Этот непримиримый антикоммунист на протяжении 25 лет стоял на левом фланге русской эмиграции, в 1945 году потерял мерило правды и стал совпатриотом.

На участке между Цветково и Бобринской под нашим поездом ночью партизаны взорвали мостик. Локомотив вел не какой-либо небрежный машинист, а инженер путей сообщения Шурупов[1726] (от Киева до Колосовки он никому не желал передать паровоз нашего поезда); благодаря его быстрой сообразительности поезд был заторможен прежде, чем разорвались вагоны. Электричество в поезде потухло (взрыв повредил электрическую станцию); бандиты открыли по поезду ружейный огонь. Все офицеры заняли места, указанные каждому расписанием на случай боевой тревоги. Я, схватив свой карабин и подсумок, выбежал из купе, сказав Милуше: «Ложись!» – лежа на диване, она была бы подушками несколько прикрыта от пуль. Мы отразили нападение, и комендант штаба послал отряд для преследования бандитов (все равно поезд не мог двинуться с места, пока не будет починен мост). Я возвратился в купе и увидал, что Милочка, в то время как из всех вагонов неслись крики и вопли перепуганных женщин, преспокойно разделась и, постеливши постель, легла спать: «Ты сказал мне “ложись”, ну я и легла»… Если бы все воины нашей армии были так дисциплинированны, мы были бы в Москве, а не катились бы к Ростову и Одессе.

Со станции Колосовка, где остановился штаб, Милуша поехала домой – теперь я уже знал, что наш путь отступления лежит не на Крым, а на Одессу, и мог на время расстаться с женою, чтобы она все приготовила для дальнейшего следования со мною: было несомненно, что Одессы мы не удержим.

Первоначальная директива генералу Бредову, полученная, когда мы были на линии Знаменка – Голта, предусматривала отход нашей армии в Крым. Но непредвиденно быстрое продвижение красных к востоку от Днепра сделало невозможным наше отступление на полуостров. На этом пострадали наши бедные гвардейцы, предусмотрительно накопившие бриллиантовый фонд на случай ухода за границу; в Крыму очутились полковые базы с заграничным фондом, но без полков, а полки пошли за границу в Польшу без фонда.

Приказ переложить свои коммуникации с херсонского пути на одесский путь был выполнен командиром II армейского корпуса генералом Промтовым буквально – его штабной поезд пошел от Знаменки на Вознесенск и остановился рядом с нашим поездом на ст. Колосовка, войска же II корпуса продолжали у Кривого Рога и Долинской прикрывать Херсон и Николаев. Штаб II корпуса лишился контакта с войсками. Когда противник отбросил левый фланг корпуса от Долинской на юг, штаб корпуса из своего далека не установил, что удар был нанесен красным отрядом, подошедшим к Долинской не с севера, а с востока и продолжившим движение на запад от Долинской. Этот отряд неожиданно оказался у Вознесенска, занял город и переправу и частично уничтожил обозы дивизий нашей армии. Последняя стояла к югу от линии Елисаветград – Голта, и потеря Вознесенска ставила ее в тяжелое положение. Генерал Бредов принял быстрые меры, и красные были с тяжелыми потерями изгнаны из города и бежали за Ингул.

Генерал Промтов, командир корпуса, был отличным артиллеристом; он мог, пожалуй, быть хорошим командиром корпуса в нормальных условиях, хотя и был скорее бюрократом, нежели полководцем; но Гражданская война требовала от командиров некоторого авантюризма. Этого в генерале Промтове не было. Генерал Бредов никак не мог побудить генерала Промтова перевести свой штаб в Николаев – чтобы править лошадьми, надо сидеть позади лошадей, а не на соседней повозке. В конце концов войска II корпуса, сдав 29 января[1727] Херсон и Николаев, приблизились к своему командиру корпуса и управление стало нормальным.

В составе II корпуса были и отличные войска, как, например, 11-я (?) пехотная дивизия генерала Шевченко[1728], но была и казачья конная бригада генерала Склярова[1729]. Не помню сейчас, какая войсковая часть проявила неустойчивость, но преждевременное оставление Одессы было вызвано прорывом фронта II корпуса, который имел 3 естественные оборонительные линии – берег Буга, Тилигульский лиман и Березанский[1730] лиман. Гораздо труднее была задача дивизий, прикрывавших Одессу с севера, – между железными дорогами на Вознесенск и на Слободку не было рубежей, перпендикулярных направлению вражеского наступления, но они все же удержали свои позиции.

Не приходится удивляться тому, что войска, за 60 дней отступившие на 400 верст, понизились в своих боевых качествах. Во время нашей стоянки на ст. Колосовка наблюдалось движение ненормально большого числа одиночных воинов в тыл, в Одессу. В те дни генерал Бредов находился в Одессе, совещаясь с генералом Шиллингом, армией же командовал полковник Штейфон. С решимостью, ему свойственной, он попытался пресечь эту утечку бойцов – на дорогах были поставлены конные заставы, а на станции Колосовка образован военно-полевой суд. Из первого поезда, пришедшего с севера, было высажено человек 20, не имевших документов, оправдывавших их поездку. Полковник Штейфон приказал мне отобрать двух для предания их суду. Я остановил свой выбор на пожилом вахмистре и молодом пьяном офицере. Суд приговорил их к смертной казни. Их повели на расстрел, но в последний момент казнь была отменена. Эта острастка подействовала – число дезертиров уменьшилось (или они избрали дороги, нами не контролируемые).

Подле станции были арестованы два «чобана» (пастуха), гнавших овец в Одессу на продажу. В них заподозрили большевицких агентов, что, возможно, не было ошибкою: при них были найдены огромные суммы денег. Полевой суд счел эту улику и признание арестованных достаточным основанием для смертного приговора. Несчастные были повешены на фонарных столбах на перроне. Такими казнями ничего не достигалось. Если есть аппарат сыска и следствия или если полевой суд осуждает захваченных на месте преступления, то казнь удовлетворяет добронамеренных и устрашает злонамеренных; если казни выполняются в порядке массового террора, то они и истребляют многих из тех, кого власть хочет истребить, и устрашают того, кого власть хочет устрашить; но казнь двух случайно взятых чобанов бессмысленна. Кстати, после казни писаря штаба разделили между собой 200 тысяч рублей, найденных у пастухов; это – тоже маленький штришок к рисунку, изображающему упадок нравов, усиливавшийся по мере приближения конца Гражданской войны.

В Одессе никто не сомневался, что приближается если не конец войны, то конец Одессы. Все, что могло, бежало за границу. Уезжавшие платили огромные деньги за бриллианты и иностранную валюту. В городе острили: у нас остался один лишь Шиллинг, да и тот со Штемпелем[1731] (генерал Штемпель был одесским градоначальником). Каковы были административные способности генерала Шиллинга, главнокомандующего и главноначальствующего в Одесской области, я не знаю, но что он не был полководцем, сужу по тому прискорбному факту, что он из Одессы уехал в Крым, вместо того чтобы разделить участь своих войск. Вызвав к себе генерала Бредова, он ему сказал, что передает ему командование и приказывает отходить на Румынию. На вопрос, пропустит ли нас румынское правительство на свою территорию, он ответил, что Бухарест предуведомлен о нашем намерении интернироваться и что неполучение отказа от румынского правительства надо понимать как его согласие.

Наш поезд перешел из Колосовки на ст. Одесса-малая, а потом на ст. Одесса-главная. Генерал Бредов и полковник Штейфон целые дни проводили в городе, разбираясь в административном наследстве генерала Шиллинга и в эвакуационном хаосе; на мне же лежала вся оперативная работа – армия должна была возможно дольше удерживать подступы к Одессе, чтобы дать время для вывоза морем тысяч и тысяч людей. Но войска генерала Промтова как покатились от Долинской, так и не задержались до самой Одессы. Не завершив эвакуации, генерал Бредов был вынужден отдать приказ об отходе на румынскую границу (в те дни этой границею был Днестр, потому что Румыния присоединила к себе Бессарабию).

Правая колонна – Галицийская армия – должна была от ст[анций] Бирзула и Слободка идти на Рыбницу и перейти границу. Средняя колонна – войска, пришедшие из Киева и прикрывавшие теперь ст[анцию] Раздельная, – идти на Тирасполь в целях перехода границы; во главе этой колонны стал генерал Бредов. Левая колонна – II корпус генерала Промтова – минуя Одессу, должен был[1732] от Куяльницкого лимана идти на Беляевку, где и переправиться через Днестр. Одесский гарнизон и беженцы под командою гвардии полковника Стесселя были направлены на Овидиополь, где замерзший лиман допускал переход по льду на бессарабскую сторону.

Прощание с семьей было на этот раз очень тяжелым – все предчувствовали, что остающиеся не увидятся больше с отходящими. Из семьи жены и моей дома остались лишь старики: генерал Калнин, мой отец и дядя Карл, а при них генеральша и две сестры генерала, моя мать, бабушка и две тетки. Поручик Калнин Михаил и доброволец Калнин Леонид, поручик Ферфолио Артуро (мой дядя) и доброволец Месснер Виктор (мой брат) были со мною – все, кто был способен носить оружие. Милуша тоже следовала со мною.

Когда комендант поезда увидал Милочку в моем купе, он сказал мне, что генерал Бредов запретил брать женщин с собою в поезд нашего штаба. Я ему ответил: «Раз генерал, как я сейчас узнал, заблаговременно отправил свою семью в Болгарию, а о наших семьях не позаботился и даже не сказал нам, что есть возможность послать их за границу, то он не имеет морального права приказывать нам бросить наших жен на произвол судьбы». Не знаю, доложил ли полковник Тарновский мои слова генералу, но жена и дочь полковника, а затем и жены двух-трех офицеров водворились в вагонах, а полковник был на другой день отчислен от должности коменданта штаба.

24-го января 1920 г.[1733] вечером штабной поезд пошел к Тирасполю. Одесса была оставлена 26-го января[1734]. Когда мы прибыли в Тирасполь, то узнали, что железнодорожный мост у города Бендеры был давно взорван. На десятиверстной колее от Тирасполя до моста стояла непрерывная вереница поездов. Генерал Бредов пошел на мост в сопровождении поручика Циммермана для переговоров о пропуске армии через границу. Началась трагедия побежденных.

Первый акт трагедии разыгрался на льду лимана у Овидиополя. Когда голова колонны полковника Стесселя – Одесский кадетский корпус и беженский обоз – дошли до середины лимана, с румынской стороны был открыл пулеметный огонь, погубивший много юношеских и женских жизней[1735]. А в это время с тылу наскочила конная бригада Котовского[1736], бывшего разбойника, и довершила разгром колонны – кого порубила, кого увела в одесский застенок, кого до нитки ограбила.

Генерал Промтов также не был пропущен через Днестр у Беляевки – румыны уверяли его, что пропускным пунктом назначены Бендеры. Пока шли переговоры, бригада Котовского покончила с[о] Стесселем и ударила по II корпусу, поддержанная другими красными войсками. Жалкие остатки дивизии генерала Шевченко, без артиллерии и обозов, и командир корпуса со штабом пришли через 2 дня в Тирасполь. А у нас все продолжались переговоры. Командир румынского корпуса советовал идти к Беляевке, где, как ему было известно, правительство установило пропускной пункт для нашей армии. Относительно же пропуска у Бендер он еще не получил ответа из Бухареста. Нельзя было сомневаться в отрицательном смысле этого ответа – румынские саперы взрывали у Бендер днестровский лед в местах, где берег допускал съезд к реке и подъем на бессарабскую землю.

У нашего поезда томились десятки офицеров в качестве ординарцев, ждавших приказа для перехода реки; их прислали командиры и начальники частей и учреждений, опасавшихся, что штаб позабудет о[б] их существовании. Начальник отдела пограничной стражи престарелый генерал-лейтенант Орлов[1737] каждые полчаса говорил полковнику Штейфону: «Не забудьте, ваше превосходительство, о пограничной страже». Скромный Штейфон, не выдержав, сказал старику: «Вы изволите видеть, что я – полковник. Зачем же Вы меня величаете превосходительством?» «По должности, ваше превосходительство, по должности!»

Наш штаб осаждали штаб- и обер-офицеры, доктора: у того не хватает продовольствия, у иного – патронов, тот не знает, что делать с больными, и все плачутся, что не могут покинуть свой поезд, потому что их части не имеют обоза.

Доклад генералов Промтова и Шевченко об отказе румын дать пропуск у Овидиополя и Беляевки и взрывы на льду у Бендер привели генерала Бредова к решению силою ворваться в Румынию, дойти до Прута и там, защищаясь, ждать, чтобы вмешались англо-французы, обещавшие в Одессе и Екатеринодаре, что румынское правительство примет нашу армию. Был написан приказ, и все зашевелилось, готовясь к форсированному переходу Днестра. Впереди должны были идти обозы с ранеными и больными, подняв флаги Красного Креста; за ними – 7-я дивизия, имевшая задачею прикрыть с запада пункт переправы; потом прочие войска; а прикрытие переправы с востока было возложено на конницу генерала Склярова и полковника Попова. Но когда санитарные транспорты стали сходиться на сборный пункт, генерал Шевченко вызвал по телефону генерала Бредова и сообщил ему, что генералы Скляров (казаки) и Скалон (гвардия), не веря в возможность прорыва в Румынию, решили отделиться от армии и идти в Польшу[1738]. Мы не могли получить к телефону этих «самоопределившихся» генералов – не то они не желали разговаривать, не то уже начали свой поход. На вопросы генерала Бредова генерал Шевченко ответил, что его крошечная дивизия не может вместо казачьей бригады сыграть роль арьергарда; а генерал Непенин, начальник 7-й дивизии, сказал, что при создавшемся положении не хватит сил для сопротивления румынам по переходе реки. И генерал Бредов решил двинуться с армией к пределам Польши.

Ночь была дана на приготовления, а холодным январским утром мы пошли на север. В голове шла 7-я дивизия, в хвосте – Сводный полк Кавказской кавалерийской дивизии. Бунтовщикам – генералу Скалону и Склярову приказано было в качестве бокового авангарда прикрывать наш марш со стороны железной дороги Раздельная – Жмеринка. Наша колонна напоминала нам картины, иллюстрирующие эпоху переселения народов; воины вперемежку с женщинами и детьми на телегах, загруженных всяким скарбом. Колеса превращали снег на дороге в лед, поэтому задние забирали вправо и влево, расширяя дорогу шире екатерининских шляхов. На спусках и подъемах обледеневший снег создавал едва преодолимые затруднения; на одном подъеме Милочке пришла в голову счастливая мысль: посыпать лед отрубями из близ стоящей мельницы. Части разрывались, обозы терялись, а в довершение сумятицы «пираты» пересекали колонну, угрожая пулеметами тем, кто не желал их пропустить; «пиратами» мы называли символические гвардейские полки, которые своевременно запаслись в немецких колониях бричками, легкими фургонами и отличными лошадьми и теперь перемещались куда хотели, не считаясь с предписаниями приказа для походного движения и ночлега. Только необыкновенной энергии генерала Бредова и полковника Штейфона надо приписать, что на 7-й день марша армия приобрела надлежащий вид: по правой дороге двигался боковой арьергард (пиратство прекратилось), по средней – главные силы, а вдоль реки шла колонна обозов, защищаемая от украинских партизан дивизиею генерала Ткаченко.

Наш штаб не имел перевозочных средств. Гражданская война 1918– 20 гг. была «войной на рельсах». При развале российской армии в конце 1917 года на театре войны (т. е. в западных губерниях и в Румынии с Бессарабией) осталось великое множество повозок и лошадей; прочие же части России оказались обездоленными в 1914–16 год повторными сдачами перевозочных средств по военно-конской и военно-повозочной повинности. Поэтому ни Добровольческая, ни Красная армии почти не имели обозов – поезда служили вместо армейских, корпусных, дивизийных[1739] и полковых транспортов и обозов и были подвижными жилищами для штабов и иногда даже для войск. В Киеве наш штаб бросил автомобили вследствие отсутствия бензина, резины и запасных частей. И мы в поезде имели лишь экипаж командующего армиею и 2 повозки для фуражиров (которые закупали не столько фураж для этих шести лошадей, сколько продовольствие для 200 человек). Но у Тирасполя стоя, наш комендант раздобыл несколько повозок; мне досталось три: одна под офицерские вещи (на ней ехала Милочка, не выпуская из рук заряженного карабина), вторая под канцелярию и писарские вещи и третья – воловья запряжка – под топографические карты. Волы пристали после первых 50-ти километров пути, и мы их бросили, уничтоживши карты. На походе мы раздобыли сани-дровни, чтобы везти наших больных, заразившихся сыпным тифом, потому что тираспольский военный госпиталь, вывезя всех сыпнотифозных, не имел возможности на ночлегах их изолировать – мы все спали вперемежку с сыпнотифозными.

Милушин брат Миша заболел первым, а за ним и другой ее брат, а также и мой брат; к ним присоединились князьки Святополк-Мирский и Абамелек, киевские юноши, которых отрядили ко мне чертежниками. В конце похода наступила оттепель, и кони едва волокли по грязи дровни с пятью больными, но я сказал старшему писарю Иванову (отличный сотрудник мой, из бывших полицейских), что расстреляю его, если он бросит нашу молодежь на большевицкую расправу. Иванов довез всех до польских госпиталей.

В строевом отделении штаба по-прежнему числились полковник Збутович и подполковник Кобылянский; к капитанам Михайловскому и Образкову добавился капитан Львов, мой давнишний помощник; в последний момент в Одессе попросился ко мне поручик Штайгер[1740], с которым мы так холодно расстались при демобилизации 15-й дивизии; к прежним четырем оперативным мальчикам добавился юный поручик Тарновский; поручик Циммерман и военный топограф дополняли состав отделения – итого со мною 14 человек и сверх того 5 писарей и чертежников. На походе мы все шагали, не выполняя штабных функций, а на ночлеге работали мы с Циммерманом, три старших офицера сменялись ночью каждые два часа в качестве дежурных по строевому отделению, пять младших офицеров и писарь Иванов окарауливали ночью наш обоз и коней; мои штаб-офицеры работы не несли.

Не имея верховных лошадей, мы не могли следовать за экипажем, в котором на походе передвигались генерал Бредов и полковник Штейфон. Следовать же за ними на нашей повозке было невозможно: в колонне все пропускали генеральский экипаж, но повозку нашу затирали. Поэтому штаб мог работать только на ночлегах. Но, отшагавши в течение целого дня, нелегко было работать бо́льшую часть ночи.

Армия проходила в день около 35 верст (в среднем). Если для одиночного человека это – большой переход, если для маленького отряда это – форсированный переход, то для армейской массы это – переход сверхсильный. Вытягивание в колонну, мучительно медленное движение без большого привала (каждая часть останавливалась на привал по своему усмотрению, давая себя обогнать задним и затем, в свою очередь, обгоняя их, когда они станут отдыхать), размещение по квартирам – все это поглощало 16–17 часов. Потом начиналось приготовление пищи по хатам, печение коржей вместо хлеба и раздобывание

«самогона», необходимого для подкрепления сил (случилось, что даже Милочка, никогда хмельного не бравшая в рот, выпила, по общему настоянию офицеров, чуть ли не ³/ стакана этой отвратительной сивухи,

4 потому что ее силы уже пришли к концу). Ужин был единственной едой в течение суток – на походе жевали мы коржи. После ужина оставалось часа 4 на сон. Спали вповалку, не раздеваясь и держа оружие наготове.

Второй ночлег был в д. Быхватинцы. Спуск в деревню был так крут, что повозки были оставлены на дороге, а под кров отправились лишь люди и кони. Возвратившись наутро к повозкам, мы узнали, что несколько караульщиков, спавших на возах, замерзло насмерть.

На третьем переходе пришлось вступить в бой с бронепоездом и красной пехотой, пытавшимися преградить нам переход через железнодорожную линию Слободка – Рыбница. Артиллеристам пришлось израсходовать несколько снарядов – а их было счетное число сотен на всю армию. В тот же день и полковник Попов сразился с неприятелем, наседавшим сзади.

В конце четвертого перехода хвост колонны заночевал на дороге – в селе не было места. Я с вечера пошел к своему начальству, чтобы писать приказ на следующий день и вообще нести свои обязанности, и я думал, что обозы утрясутся и втиснутся в село, рассчитывая при этом, что 12 моих офицеров сумеют позаботиться о моей жене. Милочка сперва заснула на подводе, а потом продрогла, когда проезжавший казак украл покрывавший ее резиновый плащ. Тогда Милуша в полночь отправилась меня искать, инстинктом, в полной темноте, в лабиринте деревенских улиц нашла она дом, где помещался генерал. Я ее чем-то накормил и нашел на полу местечко, где она могла заснуть. Этот ночной подвиг избавил ее от гибели или, во всяком случае, от большой опасности: на рассвете красная конница отхватила часть обозов, заночевавших вне села, другая часть их в панике бросилась в деревню. К счастью, красные захватили и обоз Волчанского партизанского отряда; тогда отряд вспомнил о своей былой боевой энергии и смелой атакою отбросил красных и отбил свои повозки и часть иных обозов. Но все же красные увели с собою и богатую добычу и немало офицеров, солдат и женщин. Это неожиданное нападение удалось потому, что штаб не имел средств вести разведку, а войска не имели сил выставлять сторожевое охранение. Лишь плохое качество красных войск и командования ограждало нас от каждонощных подобных сюрпризов.

Пятый переход закончился в м. Семидубы[1741]. Генерал Бредов дал армии дневку. Во-первых, она устала, а во-вторых, надо было привести ее в состояние годности для боя: нельзя было не предвидеть, что на линии Жмеринка – Могилев-Подольск[ий] нас встретят красные войска. Были собраны все командиры полков, отдельных батальонов, команд и т. п. – от этих воинских частей уцелели лишь штабы, большие обозы и малое число бойцов. Генерал Бредов распределил всю эту мелочь между полками дивизии, а эти полки приказал переформировать в трех- и даже двухбатальонные в соответствии с наличием людей. Под страхом предания полевому суду вся реорганизация должна была быть закончена в течение 4-х часов.

Я доложил начальнику штаба, что наш обоз чрезвычайно перегружен и кони не дотянут до следующего ночлега. Полковник приказал сократить багаж каждого офицера до 1 пуда, а семейного до 3-х пудов. Для примера прочим мы с Милочкой перебрали свои пожитки. Ее меха, платья, обувь, полотно ее еще не сшитого приданого, мое белье было оставлено домохозяину-еврею, которому я обещал щедрую награду, если он сохранит вещи до моего возвращения (о, двойной оптимизм – вера в возвращение наше и в сохранность вещей!). Излишнее обмундирование я выбросил. Его сейчас же разобрали денщик, обозный ездовой, писаря, и на другой день моя повозка оказалась нагруженной почти по-прежнему, с тою лишь разницею, что часть вещей перестала мне принадлежать.

Другие офицеры не обратили никакого внимания на приказ, и поэтому на следующий день наш обоз едва полз, а к концу седьмого перехода, хотя и сравнительно небольшого, отстал так, что остался один в чистом поле. А сзади появился эскадрон красной конницы. Мы приготовились к отражению атаки. Словно почуяв о нашем отчаянном положении, полковник Штейфон прислал в виде конвоя полусотню казаков. Но по их лицам было видно, что в случае вражеской атаки станичники немедленно кинутся «до лясу». Впрочем, красные были не менее робки, чем казаки, и на нас не напали. Надо отметить, что в опасные минуты – а их было немало во время этого похода – Милочка сохраняла полное спокойствие.

Против нашего ожидания красные нас не остановили на железнодорожной линии Жмеринка – Могилев-Подольск[ий] – они ушли на север, испугавшись, по-видимому, что будут зажаты между нами и поляками. Лишь боковой авангард имел столкновение неподалеку от г. Бар и оттеснил красных, а в Могилев-Подольске не то красные, не то жовто-блакитные[1742] (украинцы) напали на наши обозы.

Пересекши указанную линию, командующий армией решил снова сделать дневку – она была нужна не столько для отдыха, сколько для сбора сведений о поляках – о занимаемой ими линии, о их боевой деятельности, о качестве их войск и о расквартировании высших штабов. Жители нам охотно дали все справки. Эта дневка совпала с днем рождения Милуши. Я устроил пир – у хозяйки дома, где мы стояли, заказал жареного гуся – любимое кушанье «новорожденной». Приглашенные офицера́ так развеселились, что даже плясали с дочками хозяйки под звуки их граммофона[1743].

12 февраля[1744] днем подле Новой Ушицы мы соприкоснулись с поляками. Ехавший во главе колонны генерал Бредов был весьма удивлен, когда польский офицер встретил его словами: «Уполномоченный пана генерала был здесь вчера и сообщил, что пан генерал изволили прибыть со своею славною армией, чтобы поступить на службу Речи Посполитой для борьбы против красных». Оказалось, что капитан Яковлев со своим Волчанским партизанским отрядом, тайно отделившись от армии, прибыл накануне в Новую Ушицу и самозванно вел переговоры от имени генерала. Но надо признать, что вследствие его лжи поляки нас встретили не пулями, а приветствиями. Яковлева мы больше не встречали; говорили, что он нанялся со своим отрядом на польскую службу.

Армии был отведен квартирный район, а генерал проехал в Каменец-Подольск[ий] для переговоров с командующим польской армией. Последний удивился, что мы не намереваемся служить Польше, но договорился с нашим генералом, что мы займем боевой участок к западу от г. Бар и обязуемся удерживать его, пока из Варшавы не прибудут указания.

Сыпнотифозные, больные и раненые были свезены в одно село, где поляки снабдили наших врачей медикаментами; строевые части получили боевые задания и местными атаками выправили линию фронта.

Бредовский поход был закончен. В стужу, а потом в оттепель, сделавшую дороги труднопроходимыми, мы в 12 дней прошли 350 километров, имея слева, за Днестром, бдительных недружелюбных румын, а справа, спереди и сзади – красные войска. Мы не имели продовольствия, а огнеприпасы приходилось беречь до скупости, потому что негде было пополнить наши ничтожные запасы. Артиллеристы были принуждены часть своих пушек сбросить в Днестр (чтобы они не достались врагу). Это пришлось сделать, потому что батареи лишились части лошадей, павших вследствие переутомления и недоедания. А сколько людей из-за недоедания и переутомления осталось по селам или просто на дороге! Поход выдержали лишь крепкие духом и физически выносливые.

Главнокомандующий генерал Врангель установил для участников этого похода особый нагрудный знак, чтобы оценить подвиг вышедших из безвыходного положения[1745].

Полковник Штейфон был послан в с. Ярмолинцы для встречи с ротмистром князем Радзивиллом[1746], личным адъютантом президента Пилсудского, прибывшим для ведения переговоров. Князь проявил исключительную доброжелательность к нам и выработал с полковником Штейфоном почетный для нас договор об интернировании: Польша дает нам возможность выехать, как только представится возможность отправиться нам в Крым на присоединение к Вооруженным силам Юга России; сданное полякам оружие остается нашей собственностью и будет армии возвращено при ее отъезде; мы отдаем полякам обоз и лошадей, но Польша заплатит офицерам и казакам за собственных лошадей; стоимость казенного имущества покроет часть расходов Польши по содержанию интернированных. Армия будет размещена по лагерям, сохранив свою организацию и внутренний уклад; офицерам было предоставлено право ношения револьвера – эта необычная для интернированных привилегия была дана потому, что, как заявил полковник Штейфон, офицеры Добровольческой армии никогда не расстаются с револьвером, видя в нем средство не попасть в руки врага: револьвер дает возможность предпочесть самоубийство плену. Впрочем, мы недолго пользовались этой привилегией. Гвардейские офицеры, проезжая через Станиславов, перепились и на улицах стали стрелять из револьверов. В результате нас заставили в каждом лагере сложить револьверы в ящик.

Договор этот был ратифицирован военным министром генералом Соснковским[1747] и генералом Бредовым. После этого я был послан в Ярмолинцы для выработки с князем Радзивиллом деталей интернирования. Князь и полковник Домбровский (?), начальник ярмолинского гарнизона, вели переговоры в самом дружелюбном тоне. Они, например, без возражений согласились на мое пожелание, чтобы слова «сдача оружия» были заменены выражением «депонирование», как менее унизительным.

Мне с женой отвели квартиру в еврейском доме – в жизни моей я не видел подобной грязи в комнатах и на дворике. Ортодоксальный еврей протестовал, что к нему вселили «гоя», но когда князь Радзивилл сделал мне визит, то домохозяин стал нас называть «ясновельможная пани» и «ясновельможный пан». Впрочем, мы у него простояли дня два, а потом перебрались в дом лесника на опушке леса и у околицы местечка. Сюда же прибыла и бо́льшая часть офицеров строевого отделения для несения наряда – у околицы один офицер встречал прибывавшие войсковые части и давал им письменную инструкцию о порядке интернирования, а другой офицер следил на площади у вокзала за выполнением обеими сторонами этой инструкции. Я же улаживал мелкие недоразумения (крупных не было).

Меня удивляло, что на дорогу к околице выходил не только дежурный офицер, но и все свободные от наряда «оперативные мальчики». Много позже узнал я причину этого служебного рвения – они уверяли казаков, что польское правительство едва ли заплатит за лошадей, а уверивши, покупали коней и с хорошим барышом продавали их в окрестных селах. Так мой оперативный «монастырь» превратился в «вертеп разбойников».

Наша пехота направлялась в лагерь Пикулинце подле Перемышля, гвардия – в Щалкув в Западной Польше, казаки и конница – в Дембию у Кракова. Впоследствии был образован еще лагерь Александрия для выписывавшихся из госпиталей.

Когда наладилась процедура интернирования, меня послали квартирьером в Пикулинце, где надлежало разместиться и штабу армии. Нас с Милочкой пропустили через поезд-баню, наши вещи попортили в дезинфекционной камере, и мы пассажирским поездом поехали в Перемышль. Под Перемышлем я был в 1914 году, когда его атаковала армия генерала Радко-Дмитриева[1748]. Под Перемышлем я был в 1915 году, когда мы его защищали от армии фельдмаршала Макензена[1749]. И теперь в 1920 году пришлось быть в третий раз под Перемышлем, но уже на положении интернированного. Эти три даты разделяют неполных 6 лет, но сколько пережито за эти немногие годы: столько не переживали поколения наших предков за целую жизнь.

Но удары судьбы не сломили нас. Идя сейчас как бы в плен, мы – во всяком случае большинство из нас – не думали о завершении войны этим пленом: он представлялся нам маленьким перерывом борьбы. Мы хотели продолжить борьбу, и мы ее продолжили.

Буэнос-Айрес

1955 [г.]

Месснер

BAR. E.E. Messner collection. Box 3. Месснер Е.Э. Мои воспоминания.

Ч. 4. Л. 201–245. Машинопись с рукописной правкой.

О сепаратизме атаманов Б.В. Анненкова и

Г.М. Семенова. Письмо полковника Г.М. Семенова

генерал-майору Б.В. Анненкову. 25 мая 1919 г.[1750]

В последние годы в историографии возобладало несколько идеализированное представление о деятельности лидеров Белого движения в

Семиречье и Забайкалье Б.В. Анненкова и Г.М. Семенова[1751]. Обнаруженный мною в фонде штаба 5-й армии и Восточно-Сибирского военного округа РГВА машинописный документ проливает свет на до сих пор малоизвестный аспект истории Гражданской войны на Востоке России – закулисные переговоры лидеров казачества, направленные на подрыв власти адмирала А.В. Колчака.

Публикуемый документ не нуждается в комментарии. Он представляет собой подлинное письмо полковника Г.М. Семенова вождю Белого движения в Семиречье генерал-майору Б.В. Анненкову. Письмо датировано 25 мая 1919 г. и представляет собой ответ на приветствие посетившей Семенова делегации анненковцев во главе с полковником Соколовым и есаулом Бяковым. В этом документе Семенов прямо писал о необходимости выступления против «великодержавных тенденций омского правительства». По всей видимости, он в этих намерениях рассчитывал на поддержку Анненкова, пытаясь сколотить коалицию против Верховного правителя адмирала А.В. Колчака. Стремясь хоть как-то обосновать свою позицию, Семенов упоминает даже невесть откуда взятое германофильство колчаковского правительства. Характерно, что письмо составлено всего за два дня до признания Семеновым Колчака как Верховного правителя[1752], что позволяет усомниться в искренности этого шага Семенова.

Атаман

Дальневосточных казачьих

в о й с к

Мая «25» дня 1919 года

№..-..

г. Чита.

Глубокоуважаемый Борис Владимирович!

Сердечно благодарю Вас за приветствие, переданное мне от Вашего имени есаулом Бяковым.

Несмотря на затрудненность сообщений и неисчерпывающую информацию, полученную мною от командированных Вами представителей полковника Соколова и указанного есаула Бякова, для меня совершенно ясно и определенно установлен характер Вашего тяжкого служения Родине, и Ваш бескорыстный и беззаветный подвиг служения ей позволяет мне с чистым сердцем и спокойной душой протянуть Вам братскую руку для дальнейшей совместной работы в деле воссоздания великой и могучей России, водворения в ней порядка и законности и окончательного уничтожения гнусных предателей Родины большевиков.

Великодержавные тенденции омского правительства и стремления его к самой крайней централизации в связи с неудачной финансовой политикой, совершенно аннулировавшей наш рубль, а также совершенно точно установленное и обнаружившееся германофильское направление в области внешней политики создают чрезвычайно трудные условия совместной работы с ним.

Однако обстоятельства настоящего момента таковы, что, к моему глубокому сожалению, я лишен возможности открыто объявить о своем отношении к нему, но в недалеком будущем такой момент наступит, и я открыто заявлю о недопустимости дальнейшего преступного толкания нашей исстрадавшейся Родины на путь авантюристической германофильской политики.

Будучи горячим сторонником незабвенного русского патриота Лавра Георгиевича Корнилова, я в своем понимании нужд и интересов нашей многострадальной Родины следую всецело его заветам и твердо и не[у]клонно, пока позволят мне силы и обстоятельства, буду проводить их в жизнь.

О каждом важном и решительном мероприятии я своевременно буду ставить Вас в известность.

Итак, с Богом в добрый путь за единую, великую могучую Россию.

Примите мой сердечный привет и братский поцелуй, глубокоуважаемый Борис Владимирович, и помните, что в общем деле борьбы за Родину я всегда с Вами и за Вас.

Уважающий и преданный Вам атаман Семенов

Представителем Вашим и получить ответ очень хотел бы видеть этого же офицера.

РГВА. Ф. 185. Оп. 6. Д. 62. Л. 126–126об. Подлинник. Машинопись.

Воззвание офицеров и солдат ижевцев и воткинцев о самовольном оставлении ими рядов армии. Лето – осень 1919 г.[1753]

Публикуемый документ представляет собой воззвание группы офицеров и добровольцев ижевских и воткинских частей во главе с полковником А. Ниловым. Документ наглядно демонстрирует порядки, существовавшие в 1919 г. в войсках адмирала А.В. Колчака, и позволяет, в некоторой степени, приблизиться к пониманию причин поражения белых на Восточном фронте. До 1917 г. немыслимое воинское преступление – самовольное оставление рядов воюющей армии, – исходя из текста воззвания, представляется его авторам явлением само собой разумеющимся. Достаточно характерны и сами авторы – это, в основной своей массе, тыловые офицеры военного времени. Датировка в документе отсутствует, однако из текста можно понять, что он мог быть составлен лишь в период с середины июля по начало ноября 1919 г. На мой взгляд, публикуемое воззвание отражает целый комплекс противоречий, характерных для любой воюющей армии и многократно усилившихся в России в период революций и Гражданской войны.

В первую очередь, это конфликт фронта и тыла – в данном случае налицо непонимание составителями воззвания действий главнокомандующего армиями Восточного фронта генерал-лейтенанта М.К. Дитерихса по отправке формирующихся частей на фронт. Затем, политические противоречия между традиционно левыми ижевцами и воткинцами и убежденными монархистами, какими являлись генералы М.К. Дитерихс и К.В. Сахаров. Наконец, это антагонизм между «белой» и «черной костью» – между кадровыми офицерами с академическим образованием, стоявшими во главе Восточного фронта, и офицерами военного времени, составлявшими основную массу младшего и среднего офицерского состава. Как мне представляется, все эти противоречия, разъедая армию Колчака изнутри, объективно способствовали ее военному поражению. Кроме того, воззвание отражает и еще один прискорбный для Белого движения на Востоке России факт – неспособность армейского командования наладить в войсках жесткую дисциплину, без которой победа едва ли возможна.

Документ публикуется в соответствии с современными правилами орфографии и пунктуации при сохранении стилистических особенностей.

Копия с копии.

О состоянии Минской ЧК в 1919 г.

Документ 1. Копия доклада о состоянии Минской ЧК, направленная председателю ВЧК Ф.Э. Дзержинскому.

21 августа 1919 г.

Копия

Секретно

Председателю В.Ч.К. тов. Дзержинскому

Неся на себе ответственность за политическую линию в Литве и Белоруссии, Ц.К. Коммунистической партии Литбел[1766] ни в коем случае не может взять на себя ответственность за политическую линию Ч.К. Литбел, так как был лишен возможности так или иначе воздействовать на нее. Несмотря на то, что от Президиума В.Ч.К. была получена на имя тов. Мицкевича-Капсукаса телеграмма, согласно которой под его контролем должны были находиться заложники, и высказано было пожелание, чтобы партия контролировала действия Ч.К., на самом деле ничего нам не удалось на месте добиться: Ч.К. не желала считаться с партией; действовала совершенно самостоятельно и этими действиями иногда не укрепляла пролетарской революции, а вредила ей, так как создавала враждебное к нам отношение рабочих масс.

Для иллюстрации бесконтрольного поведения Ч.К. Литбел считаем нужным привести ряд фактов, о которых известно широким кругам партийных товарищей Литбел.

Еще раньше мы сообщили о расстреле в Минске без уведомления организации двух польских коммунистов: т. Квека и т. Занко[1767], относительно виновности которых нам ничего не могли сказать представители Ч.К. Литбел. С их делом до сих пор нам не дали возможности познакомиться, несмотря на наше неоднократное обращение.

Расстрел этих двух коммунистов – это только наглядный пример того, как работала наша Ч.К. и как выносились там смертные приговоры. Относительно последнего у нас имеются некоторые сведения. Случайно член Ц.К.В.С.[1768] Мицкевич был один раз на заседании «Тройки» (т. Тарашкевич и два т.т. из Особого отдела Зап[адного] фронта), где выносились смертные приговоры. При этом совершенно не рассматривались дела приговариваемых, не было их дел даже на столе, а по памяти выносились приговоры. Были случаи, когда никто из присутствующих не знал, в чем обвиняется такой-то. Тогда спрашивали об этом одного или другого сотрудника и заносили фамилию арестованного в список подлежащих расстрелу. Мицкевич сначала думал, что это какое-нибудь предварительное совещание, но потом выяснилось, что это было официальное заседание «Тройки». Было ли и больше таких заседаний, нам неизвестно.

Однако со слов сотрудников Ч.К. известно, что иногда члены «Тройки» и представители Особого отдела прямо-таки заходили в камеру, спрашивали арестованных, в чем они обвиняются, и тут же отводили одних направо, других налево. Одна из этих партий немедленно отводилась на расстрелы. Некоторые спасались тем, что скрывались за дверью. Между прочим, это имело место в Минской Ч.К. в ночь с 28 на 29 июля. Подлежащие расстрелу иногда тут же в камере разувались и раздевались. Потом служащие Ч.К. в присутствии арестованных шумно делили между собой их имущество.

Был случай, когда отправляемого на расстрел шофера случайно опознали сотрудники Особого отдела, засвидетельствовали его непричастность к контрреволюции, и он был освобожден, кажется, стал работать в Особом отделе (подробные сведения у тов. Дронгошевского из Особого отдела Ч.К.).

Сколько было таких расстрелов, где какая-нибудь случайность не могла спасти жизни ни в чем невинных, трудно сказать, но, судя по приемам «Тройки» и по расстрелу упомянутых коммунистов, можно утвердить, что это были не единственные случаи.

Приговоренные к расстрелу иногда могли выкупиться. Это делалось официальным путем. Назначалась определенная сумма в 40 или сколько там тысяч. В случае взноса – освобождался, в случае невзноса – расстреливался. Так был расстрелян некий Футер, за которого был назначен выкуп в 40 или 60 тысяч, но эта сумма своевременно не была внесена.

В Минске упорно циркулировали слухи, что на почве выкупов там развивалась «спекуляция». Рабочие возмущались, что таким образом богатые спекулянты могут освобождаться, а бедные подлежат расстрелу.

Заложники брались направо и налево без всякого толка. Среди них есть много дряхлых старух и молодых девушек, никакой цены как заложники не представляющих. Часто арестованные, к которым нельзя применить никаких обвинений, без всякого разбора зачисляются в число заложников. Их больше сотни находится в Смоленской тюрьме. Проконтролировать заложников нам не дала Ч.К. Литбел возможности.

При обысках отнимались без разбора ценные вещи, платье, одежда, продукты, деньги, без установления определенных норм. Все это не сдавалось согласно состоявшемуся решению в Продком и Народный банк (или казначейство), а хранилось в Ч.К., причем имущество хранилось в беспорядочном состоянии.

При эвакуации Ч.К. больше, чем другие учреждения, поддавалась панике. В Минске еще в первых числах июля она погрузилась, и лишь усилиями Совета обороны Литбел была часть ее снята с колес и опять водворена на свое место. После этого еще целый месяц она работала в Минске. В Бобруйске случилось то же самое. Когда был дан приказ о том, чтобы учреждения в течение 24 часов эвакуировали свое ценное имущество и дела, Ч.К. поспешила вся бежать из города на вокзал. При этом отдельные сотрудники Ч.К. выскакивали на улицу с револьверами в руках и насильно, без всякого разбора, забирали для себя лошадей и подводы (таким образом была задержана лошадь, на которой ехал и[сполняющий] об[язанности] минского губвоенкома член Сов[ета] обороны Бобруйского узла т. Муклевич). Несмотря на категорическое запрещение Центра и на неоднократный протест местных органов, заведующих эвакуацией, Ч.К. все-таки вывозила мебель, кровати и проч. Председатель Ч.К. т. Тарашкевич вместе с представителями Особого отдела Запфронта и большинством сотрудников сейчас же уехал, меньшинство осталось на колесах и этим создало паническое настроение и среди некоторых других учреждений. Это сделала Ч.К., несмотря на то, что Ц.К. Литбел, Президиум Губревкома, Совет обороны Бобруйского узла и другие советские органы остались в городе и продолжали работать.

Очевидно в паническом состоянии перед своим бегством председатель Ч.К. Литбел вместе с представителем Особого отдела Зап[адного]фронта Антоновым, как утверждали некоторые сотрудники Ч.К., в пьяном виде произвели безобразную экзекуцию над приговоренными к расстрелу. Прежде, чем расстрелять их, они издевались над ними настолько, что некоторые сотрудники по этому поводу даже выразили протест перед Ц.К. Литбел. Когда ничего не удалось выпытать, семь человек были расстреляны; в живых оставлен только Глуховский, мать и отец которого на его глазах были расстреляны. Трупы расстрелянных были оставлены на дворе Ч.К., в подвале, не зарытыми в землю. Вся Ч.К. уехала на вокзал. Если бы на следующий день пришли легионеры, они нашли бы эти обезображенные трупы. Так как среди расстрелянных были видные члены польской организации, польские контрреволюционеры использовали бы превосходно эти трупы в своих целях и на всю Европу кричали бы о новом зверстве как доказательстве морального растления большевиков.

Учитывая это, Ц.К. Литбел поручил Мицкевичу добиться, чтобы трупы были похоронены. Об этом Мицкевич говорил с т. Эйдукевичем, временным заместителем Тарашкевича, и в следующую ночь трупы были вывезены за город и зарыты.

По пути в Смоленск 10 человек арестованных бежало. В ответ на это было расстреляно на различных вокзалах на глазах публики 7 человек. Расстреливались без разбора. В числе расстрелянных имеется агроном Жаба, о котором Ц.К. Литбел слышал очень хорошие отзывы. Расстрелы эти вызвали большое возмущение видевших это наших товарищей.

Потом Тарашкевич с удовлетворением заявил, что им расстреляны у нас 167 человек. Это должно служить доказательством того, что таким образом искоренена в Белоруссии контрреволюция. На самом деле бессистемными расстрелами направо и налево при той обстановке, какую мы видели, было лишь усилено враждебное отношение населения к советской власти, и не только среди буржуазии, но и среди рабочих. До глубины души были возмущены поведением Ч.К. даже многие партийные тов. тов. Нам стоило немалых усилий, чтобы успокоить Минский рабочий полк, который готов был разнести Ч.К.

Ввиду этого всего Ц.К. Литбел полагает, что:

1) Необходимо назначить ревизию Ч.К. Литбел и следствие по затронутым в докладе делам с участием представителя от Ц.К. Литбел; виновных привлечь к ответственности.

2) Назначить комиссию с участием представителя Ц.К. Литбел для рассмотрения дел всех эвакуированных из Минской губ. арестованных, заложников и др. с предоставлением этой комиссии права освобождать невинных и непригодных в качестве заложников.

3) Во избежание повторения такого рода действий со стороны Ч.К. и столь печальных последствий этого, Ц.К. Литбел полагает, что необходимо ввести бо́льшую зависимость Ч.К. от местных органов (партийных комитетов и исполкомов), контроль над действиями Ч.К.

4) Полагает, что необходимо отстранить Тарашкевича от руководящего поста в Ч.К., т. к. он как председатель Ч.К. Литбел оказался не на должной высоте, легко поддается влиянию тех или других лиц и старается угодить «начальству», упуская при этом из вида интересы пролетарской революции не только сегодняшнего дня, но и завтрашнего.

5) Необходимо отстранить от руководящей роли и представителей Особого отдела Зап[адного] фронта, которые были посланы в Минск и оказывали нежелательное воздействие на Тарашкевича.

6) Необходимо обратить внимание на Ч.К. и в других западных городах, ибо там, по нашим сведениям, то же самое проделывается, что и в Минске.

Копию доклада направляем в Ц.К. Р.К.П. с просьбою рассмотреть затронутые нами вопросы.

По поручению Ц.К. К[оммунистической] П[артии] Литвы и Белоруссии.

Москва 21 августа 1919 года

У. Мицкевич-Капсукас, К. Циховский

С подлинным верно:

Секретарь:

РГВА. Ф. 24380. Оп. 7. Д. 282. Л. 1–2. Машинописная копия.

Неизвестный дневник барона А.П. Будберга 1919–1920 гг.

Знаменитый «Дневник» генерал-лейтенанта барона Алексея Павловича Будберга (21.05.1869—14.12.1945) был впервые опубликован в 1923–1924 гг. в берлинском «Архиве русской революции» (Т. 12–15). Дневник охватывал период с 7 октября 1917 по 31 октября 1919 г.

Колоссальная значимость этого документа стала очевидна сразу после его публикации, причем как ветеранам Белого движения, так и их противникам, не говоря уже об историках революции и Гражданской войны. Полковник Р.Р. фон Раупах отмечал: «Полное созвучие ежедневно заносившихся наблюдений этого горячего патриота с выводами и впечатлениями очевидцев и участников Гражданской войны на других фронтах, бесконечная скорбь за гибель белого дела, которой дышит каждая строка его дневника, и высокое служебное положение автора этих анналов позволяют считать их источником не только вполне компетентным, но и исключающим всякие подозрения»[1772].

Поскольку в дневнике ярко и зло обличались многочисленные недостатки режима, установленного белыми на Востоке России, этот документ в 1929 г. опубликовали даже в СССР под названием «Дневник белогвардейца». В постсоветский период дневник неоднократно переиздавался, в том числе с обстоятельными комментариями, подготовленными А.Б. Езеевым[1773].

Однако до сих пор ни специалистам, ни любителям прошлого не было известно, что этот ценнейший источник был опубликован в 1920-е гг. не полностью. Работа с коллекцией генерала А.П. Будберга в Гуверовском архиве позволила автору этих строк обнаружить неизвестное даже специалистам окончание дневника генерала, посвященное событиям Гражданской войны на Дальнем Востоке в конце 1919 – начале 1920 г.

Обнаруженное окончание продолжает предыдущую часть дневника (омский период) и охватывает события с 1 ноября 1919 по 7 февраля 1920 г., после чего Будберг покинул пределы России. Возможно, дальневосточный дневник, в основном касающийся событий во Владивостоке, Харбине и, в меньшей степени, в Чите, кому-то покажется менее интересным, чем предыдущая часть. Тем не менее это никоим образом не снижает колоссального значения публикуемого исторического источника.

Значение это очевидно и в плане развенчания проявившегося в некоторых публикациях необоснованного гиперкритицизма в отношении известного ранее «Дневника». На данном аспекте следует остановиться подробнее.

К сожалению, восприятие «Дневника» А.П. Будберга оказалось политизировано. Как опытный и высококвалифицированный генштабист, барон А.П. Будберг отчетливо видел и не стеснялся бичевать пороки белых, подчас не выбирая выражений. Это вызывало резкое неприятие в кругах белой эмиграции. Однако критическое восприятие окружающей действительности было в целом присуще Будбергу и прослеживается не только в дневнике, но и в его воспоминаниях, посвященных дореволюционному периоду. Полковник А.Г. Ефимов писал военному историку поручику Б.Б. Филимонову: «Будберг отличается исключительной способностью замечать все отрицательное и темное. И не только замечать, но и собирать все слухи и сплетни и выдавать их за факты. Поэтому его воспоминания являются порою ушатами грязи на разных начальников, которые ему не нравились, и на русскую армию, в которой его “критический” талант видел только ряд промахов, злоупотреблений, недочетов… При чтении так и сквозит: “Все дураки, негодяи, жулики, – один я умный, знающий, дельный и честный”»[1774]. В то же время оценки наследия Будберга непредвзятыми исследователями иные. Мемуары Будберга, по мнению одного из специалистов по истории Дальнего Востока, – по-настоящему уникальный источник[1775].

В начале 1990-х гг., на волне всплеска интереса к истории Белого движения, авторы, разделявшие идеологию этого движения и считавшие себя его духовными продолжателями, достаточно резко отзывались о «Дневнике» Будберга и его достоинствах как исторического источника. Утверждалось, к примеру, что «барон Будберг чаще предстает как аккумулятор газетных сообщений, рассказов очевидцев, различных слухов, грязных сплетен и так далее, чем как свидетель того или иного события, как человек, наблюдающий то или иное явление изнутри, а не снаружи. Автор “Дневника” не знал, да и не мог знать ни военной, ни политической “кухни” ни Омска, ни Харбина. Зато о “кухонных” склоках, дрязгах и скандалах он был прекрасно осведомлен»[1776].

Это было написано не о случайном обывателе, а о генерал-лейтенанте Генерального штаба, прожившем почти год в Харбине, позднее занимавшем в Омске посты главного начальника снабжений, помощника начальника штаба Ставки и военного министра омского правительства, то есть о человеке весьма осведомленном. Едва ли он мог не знать омской и харбинской военной и политической кухни. Более того, изучение истории белой Сибири по архивным документам подтверждает правоту, глубину и точность многих суждений и оценок Будберга.

Наша находка позволяет усомниться и в некогда выдвинутом тезисе о том, что «Дневник» генерала Будберга был дневником лишь по форме, но не по содержанию, поскольку якобы являлся памфлетом, написанным месяцы или даже годы спустя после событий[1777]. Подобное предположение основывалось на том зыбком тезисе, что поденные записи Будберга якобы не соответствуют фактическим обстоятельствам или состоянию автора дневника, а также содержат анахронизмы. Заслуживающих внимания аргументов в обоснование не приводилось[1778]. Позднее автор этого тезиса повторил его в еще более категоричной форме: «“Дневник” барона Будберга… не является дневником в собственном значении этого слова – это лишь литературная форма воспоминаний и размышлений с использованием дневниковых записей. Целый ряд соображений позволяет датировать время создания этого произведения 1920–1923 гг. Отсюда – большое количество анахронизмов в тексте»[1779].

На самом деле тому, что комментатором «Дневника» обозначалось как анахронизмы, можно дать объяснение. В ряде случаев это либо слухи и ошибки автора (к примеру, 4 января 1918 г. Будберг упомянул еще не существовавший штаб Красной армии, но, возможно, речь шла о штабе Красной гвардии), либо же мнимые анахронизмы. В частности, к явным анахронизмам комментатор «Дневника» отнес указание на генеральский чин начальника 15-й дивизии Мартынова в записи от 14 октября 1917 г., упомянутый был идентифицирован как М.Ф. Мартынов, произведенный в генералы лишь в 1918 г.[1780] Однако у Будберга речь идет о совсем другом человеке – А.И. Мартынове, который стал генералом еще в 1913 г.

Путаница в событиях соседних дней вполне естественна даже для дневника, тем более что какие-то записи могли осуществляться не день в день, а несколько позднее. Рациональную версию происхождения некоторых анахронизмов привел сам комментатор[1781].

Есть в дневнике и по-настоящему труднообъяснимые анахронизмы. Таковых, на наш взгляд, выявлено два. Так, 23 августа 1918 г. Будберг писал о том, что Г.М. Семенов «самоопределился» в командующие Отдельной Восточно-Сибирской армией из нескольких корпусных штабов при малочисленном личном составе. Казалось бы, это безошибочный аргумент в пользу того, что дневник написан позднее, поскольку армия с таким названием возникла только в ноябре 1918 г., что и отметил комментатор[1782]. Однако обращение к канве событий показывает, что именно в августе 1918 г. Семенову Временным правительством автономной Сибири была предложена должность командующего существовавшей лишь на бумаге 1-й Сибирской армией[1783]. Можно предположить, что позднее Будберг внес в текст и более позднее наименование реально возникшей армии. Во всяком случае, характер исправлений в обнаруженном окончании дневника дает основания считать, что текст подвергался автором стилистической правке. Подобные исправления могли вноситься как по горячим следам событий, так и спустя какое-то время.

Другой, казалось бы, бесспорный анахронизм – 8 февраля 1919 г. Будберг написал о полученном радио по поводу занятия генералом Н.Н. Юденичем Петрограда. Комментатор справедливо обратил внимание на то, что в феврале 1919 г. еще не предпринималось наступления на Петроград, а сам Юденич не находился на Северо-Западе России[1784]. Однако анализ фактов показывает, что еще в январе 1919 г. Юденич пытался поставить под свой контроль Северный корпус, дислоцированный в Эстонии, назначив его командующего. Переговоры с финскими властями о походе на Петроград также велись в начале 1919 г., кроме того, Юденич обменивался телеграммами с А.В. Колчаком по вопросу создания на Северо-Западе России антибольшевистского фронта[1785]. Таким образом, данный анахронизм уже не выглядит абсолютно невозможным вымыслом. Слухи о взятии Петрограда Юденичем могли распространяться на Востоке России.

Окончание дневника Будберга написано им на тех же американских листах в голубую линейку с полем, отделенным красной линией, что и хранящиеся рядом воспоминания о Первой мировой войне. Это дает основания полагать, что дневник был переписан набело уже в США. Весомым доводом в пользу аутентичности дневника является то, что часть документа, обозначенного как памфлет (что предполагает широкое распространение), на протяжении почти столетия так и не была обнародована.

Стилистически окончание дневника не отличается от широко известной части – Будберг продолжает бичевать порядки белых, теперь уже на Дальнем Востоке. Глубочайшая детализация событий по дням не дает оснований считать дневник позднейшим произведением. Очевидно, Будберг в Гражданскую войну действительно вел дневник, поскольку приводимые им данные изобилуют подробностями, которые невозможно изложить постфактум. При этом можно допустить, что записи исходного дневника позднее Будбергом корректировались, но с учетом высокой степени детализации материала едва ли позднейшее вмешательство было существенным. Позднейшая работа над текстом прослеживается, в частности, в датировке записи от 29 января 1920 г., ошибочно датированной А.П. Будбергом 29 ноября.

Еще один видный деятель Белого движения на Востоке России, сослуживец Будберга по Первой мировой войне генерал В.Е. Флуг, писал генералу В.В. Чернавину 17 января 1933 г. о Будберге и его дневнике: «Мне известна только та часть дневника Будберга, к[ото]рая относится к периоду, начинающемуся с большевицкого переворота. В нем он выявляет себя, действительно, пессимистом до степени какой-то психической болезни, близкой к мании. П.Н. Симанский писал мне, что будто бы существует также дневник Будберга, относящийся к периоду всей Великой войны. Каковы там его настроения, я не знаю, но могу засвидетельствовать, что во время нашей совместной боевой работы в сент. 1914 г. он был далек от какого бы то ни было пессимизма и, напротив, своей неизменной бодростью духа благотворно влиял на меня и на чинов штаба. Насколько я вообще знаю Будберга по многим годам совместной службы, он вообще не пессимист или меланхолик, ему только в сильной степени свойствен дух критики, подчас выражающийся в форме резких и желчных выпадов»[1786]. Таким образом, дневник генерала охватывал намного более широкий период, нежели 1917–1920 гг. Подтверждал это и сам Будберг, по словам которого его военные дневники были закопаны на чердаке дома в Петрограде в 1917 г.[1787]

В период, который охватывает окончание дневника, генерал Будберг состоял в распоряжении Верховного главнокомандующего (с 5 октября 1919 г.), выезжал на лечение в Харбин, занимал пост начальника штаба Приамурского военного округа (с 19 ноября 1919 по 31 января 1920 г.), а затем эмигрировал в Японию и Китай, после чего в апреле 1921 г. перебрался в США. Публикуемый документ позволяет уточнить некоторые факты биографии самого А.П. Будберга на рубеже 1919–1920 г.[1788] и намного подробнее, чем было до сих пор известно, осветить его деятельность в эти месяцы.

В заключительной части дневника Будберг столь же критичен, как и прежде. Он беспощадно обличает коррупцию в белом командовании, описывая события выступления генерала Р. Гайды во Владивостоке, приводит факты двурушничества старших офицеров, бичует атаманщину и ее произвол, неоднократно свидетельствует о вызывающем поведении командования интервенционистских сил на Дальнем Востоке и трагической зависимости от них и бессилии белых, описывает произвол чехословаков в Сибири. Дневник дает представление о малоизвестных сторонах жизни белого Приморья в конце 1919 – начале 1920 г., позволяет уточнить данные о кадровой политике белых, борьбе различных военно-политических группировок внутри антибольшевистского лагеря на Востоке России, роли иностранного фактора в происходивших событиях и о многом другом. Таким образом, в научный оборот вводится прежде неизвестный специалистам ценнейший исторический источник о Гражданской войне на Востоке России, который по своим достоинствам не уступает той части дневника, что получила широчайшую известность прежде.

В письме генералу В.В. Чернавину от 8 октября 1936 г. А.П. Будберг пожаловался: «На свои рукописи я вообще имею предложение Хуверовской библиотеки, матеряльно для меня выгодные[1789], но дело в том, что там они обречены на вечный покой, а мне хотелось поместить их там, где есть надежда на их, когда-нибудь, напечатание. Это мой дар прошлому, запись виденного, слышанного и пережитого, запись правдивая (имею отзывы) и до известной степени редкая»[1790]. Спустя почти столетие после своего создания окончание дневника генерала Будберга публикуется в России – на родине этого выдающегося военного деятеля. Таким образом, в какой-то мере выполняется воля генерала, изложенная в процитированном письме.

Уникальный рукописный документ был подготовлен нами к печати, тщательно выверен, снабжен комментариями (в них, как правило, указываются данные о званиях и должностях идентифицированных персоналий на момент упоминания в документе) и предлагается вниманию читателей в полном объеме.

Дневник барона А. Будберга

1 ноября [1919 г.]. Утром проехали Иркутск; достал свежие агентские телеграммы и получил кое-какую информацию от местного заведующего перевозкой войск. Узнал о предстоящем уходе Вологодского[1791] и искренно этому порадовался – не такие сейчас времена, чтобы держать председателем Совета министров этого бесцветного и выдохшегося «представителя общественности» и «гарантии демократичности правительства». Заместителем называют Третьякова[1792]; сие надо считать весьма неудачным, так как нам нужны не говоруны из кадетско-буржуазных кругов, а сильные люди дела.

В местной газете прочитал, что с сегодняшнего дня Китайская дорога[1793] переходит на золотую валюту с прекращением приема сибирских денег; здесь это вызывало вопли негодования и весьма прозрачные намеки, что такая исключительная мера принята ради соблюдения интересов Русско-Азиатского банка (в скобках читай министра финансов Гойера[1794]).

Думаю, что банки тут ни при чем и что этим начинается кампания, предложенная Гойером для перехода на новые деньги американской заготовки, заказанные еще при Керенском и после очень долгих мытарств и пререканий наконец-таки полученные.

Незадолго до моего отъезда из Омска Гойер говорил мне, что накануне выпуска в обращение новых денег ему крайне важно свалить возможно больше сибирские и керенки, особенно в тылу и в полосе отчуждения, чтобы скупить их по возможно более низкой цене.

Шаг, несомненно, очень смелый и могущий дать положительные результаты для наших финансов. Сверх того, все это связано с планами Гойера по развитию нашего экспорта по южной ветке с обязательством экспортеров расплачиваться в золотой валюте.

В связи с этим с горечью вспомнил, как еще в мае Михайлов[1795] провалил мой проект скупить все запасы маньчжурской пшеницы и бобов и организовать казенное снабжение хлебом Забайкалья и Ленско-Енисейского района и казенный экспорт бобов за границу.

Надо полагать, что обесценение сибирских денег очень мало затронет интересы населения; пострадают главным образом многочисленные харбинские и владивостокские спекулянты, но с ними давно уже следовало бы поступать по-атамански, а может быть, даже и покруче и, арестовав их сразу в один день, выслать их в Советскую Россию, а приобретенные ими капиталы обратить в пользу государства.

Перед отходом поезда из Иркутска узнал, что Омск эвакуируется и что часть министерства переводится в Иркутск; лучше поздно, чем никогда! Одновременно узнал и об уходе Неклютина[1796], человек он не дурной, но как франт, доверчивый и малопрактичный идеалист, неспособный на широкий размах и необходимую в данное время крутость, он был совершенно не на месте, и это обошлось нам в большую копеечку.

Вообще ведь приготовительный пансион для министров, именующийся у нас по старой привычке Советом министров, давно следовало бы сдать их в архив.

За время стоянки поезда в Иркутске слышал немало жалоб на царящий всюду дровяной голод; было сие и неприятно, и неожиданно, так как этот вопрос был поднят мной еще в июне и тогда же в распоряжение командовавших войсками в округах были отпущены значительные кредиты для заготовки топлива, как для военных надобностей, так и для снабжения населения больших городов.

Новое доказательство вялости и инертности инженерных окружных управлений, равным образом не сумевших справиться с приведением в порядок всех казарм и больших частных зданий; об этом я многократно писал и телеграфировал в округа и особенно в Иркутск, которому еще с лета придавал особое значение, как пункту сосредоточения учреждений и запасов в случае эвакуации Омска. Требовал самого энергичного исполнения, не жалел денежных отпусков, а теперь узнал, что в Иркутском округе выполнили едва ли одну только четверть самых важных работ.

Забайкальская железная дорога по-прежнему отличается порядком на станциях, приличным видом пассажирских поездов и отсутствием разболтанных и наглых чешских солдат.

2 ноября. На станции Березовка в мой вагон сели начальник 8 Сибирской стрелковой дивизии генерал Мисюра[1797] и комендант штаба Монголо-Бурятской дивизии, сотник очень развязного вида с розеткой романовских цветов, весь в золоте и оружии.

Мисюра, видимо, хотел со мной о многом поговорить, но постоянное присутствие союзника делало его очень молчаливым; только урывками, во время отлучки нашего спутника в станционные буфеты и на телеграф, генерал рассказал мне про свои мытарства со снабжением своей дивизии, которая была у Семенова последним пасынком и своим нищенством резко отличалась от частей-любимчиков, богатейше обставленных и по обмундированию, и по снабжению.

Из последних мелочей читинской жизни рассказал про захват нескольких вагонов с мехами, принадлежащими какой-то американской фирме, и про то, как после этого огромное большинство местных влиятельных «дам» и полудам буквально купались в роскошнейших песцах.

Сотник оказался высокой марки, даже по местным нравам; в описаниях своих «подвигов» не только не стеснялся, но и несомненно ими весьма гордился, расписывая самым циничным образом все подробности перехода в его собственность часов, колец, драгоценных украшений, его кинжала и пр. и пр. и судьбы их старых владельцев или, вернее сказать, самые чудовищные и отвратительные детали их убийства.

3 ноября. Проехали Читу; жена видела подробности осмотра пассажиров и багажа – настоящий погром. Нас эта судьба миновала, так как встречать меня приехали начальник семеновского штаба полковник Зубковский[1798] и начальник снабжений генерал Федотьев[1799], которого я знал еще по Благовещенску, когда он был адъютантом Амурского казачьего полка. Получил печальные сведения об оставлении нами Петропавловска, что по моему убеждению должно грозить нам самыми тяжелыми последствиями; оборона линии Иртыша совершенно не подготовлена; нападение может быть произведено на очень широком фронте, а все это, вместе взятое, является огромной угрозой для Омска, в котором задержались и без того уже чересчур долго.

По рассказам Зубковского, основанным, несомненно, на информации Сыробоярского[1800], общее положение в армиях и в Омске очень неважное; также неблагополучно и в Иркутске, где работают эсеры; в Забайкалье развивается все более и более красная партизанщина и в районе Нерчинского завода имеется уже шесть красных казачьих полков, получающих оружие и патроны из Китая.

Несколько дней тому назад они перехватили железную дорогу между Карымской и Маньчжурией и захватили пассажирский поезд № 21.

Вся тяжесть борьбы лежит на японцах, которые действуют очень энергично, но, благодаря неумению вести малую войну, несут иногда очень большие потери; у них есть части, потерявшие уже до 75 % состава.

Перед отходом поезда вновь видел Зубковского, только что говорившего по прямому проводу с Сыробоярским; впечатление такое, что сохранение линии Иртыша едва ли возможно и что среди сибирского казачества началось отпадение станиц тех районов, которые уже заняты большевиками.

Представляю себе, что должно твориться теперь на Сибирской магистрали; ведь район Петропавловск – Омск был очень забит еще со времен уральской эвакуации, причем очень много эшелонов принадлежало войскам, и никакие усилия Дитерихса не могли с ними разделаться. Сейчас ко всему этому надо прибавить эвакуацию Омска, министерств, иностранных миссий, госпиталей, складов и частного населения, да еще и считаться с необходимостью подвоза с востока угля для паровозов; последний вопрос весьма серьезен, так как при прощании в Омске с Непениным[1801] он мне говорил, что с добычей и перевозкой угля очень неблагополучно. Кроме того, вся магистраль совершенно не подготовлена для пропуска массы людских эшелонов – нет запасов топлива, нет продовольствия и, вдобавок ко всему, хозяевами дороги и всего движения являются чехи, думающие только о себе и о соблюдении своих собственных интересов.

Всю ночь простояли на ст[анции] Андриановка, причем не исключалась возможность ночного нападения красных. Весь путь впереди забит пассажирскими и товарными поездами, задержанными в пути набегом красных.

В шедшем с востока поезде встретил подполковника Михайлова[1802], служившего во Владивостоке в жандармском управлении, а сейчас примазавшегося к какому-то семеновскому штабу.

По его словам, дела Омска совсем плохи; в атаманском окружении это вызывает не особенно скрываемые чувства радости, даже как будто бы готовятся быть наследниками падающего режима[1803].

Все это ухудшило состояние здоровья; начались жестокие боли, пришлось травиться морфием. Вспомнили около Омска; хочется узнать, в каком состоянии войска и насколько красные превосходят нас в силах. Очень важна также степень развития начавшихся местных восстаний в районах Барнаула и Минусинска.

Надо или какой-либо исключительной ценой купить вооруженную помощь чехов, или же, быть может еще более дорогой ценой, купить их согласие немедленно же эвакуироваться в полосу отчуждения и во Владивосток, после чего на их место должны будут выдвинуться японцы.

Чувствую, что раз не удержались у Петропавловска, то у Омска уже не зацепиться и придется уходить на Красноярск, где на очень узком фронте можно будет надолго закрепиться.

А тогда Иркутский район станет главной базой, и вновь поднимется тревожный вопрос о снабжении тыла и населения хлебом. Проклинаю Михайлова, не давшего осуществиться моему проекту летней скупки всего хлеба в Маньчжурии, когда мы могли приобрести его по шести руб. за пуд и исподволь сосредоточить в Забайкалье и в Иркутске.

Ползем на восток медленно, кое-где видны остатки путевых будок, сожженных красными партизанами. Смотря на бегущие мимо нас степи, мечтаю о появлении здесь танков, о присылке которых просил в Омске у Жанена и союзников.

4 ноября. На станции Маньчжурия стояли недолго, наш вагон даже не беспокоили таможенным осмотром; зато ночью и ранним утром, начиная от Оловянной и при проходе через Даурию и Мациевскую, к нам вваливались весьма разнузданные и пьяные офицеры и требовали себе места, открывая двери купе и изображая из себя разных контролеров.

На ст[анции] Борзя при помощи собственного ключа в наш со всех сторон запертый вагон забрался мальчик в форме Сибирского кадетского корпуса, предъявивший удостоверение командира бронированного поезда [ «]Усмиритель[»] о том, что он кадет Александров, сын товарища министра внутренних дел генерала от кавалерии Александрова.

Когда я спросил неожиданного спутника, кто же в действительности был его отец, так как никогда у нас в России не было такого товарища министра, да еще в чине генерал от кавалерии, то необычайно развязный мальчишка стал дерзить, угрожая Семеновым, Ивановым-Риновым и прочими атаманскими сателлитами, после чего проехал с нами две станции, привел Валю[1804] в ужас рассказами о своих подвигах во время службы на [ «]Усмирителе[»], а затем тайком ушел из вагона и в него уже не возвратился, видимо испуганный моим предложением довезти его до Владивостока на присоединение к отправленному туда корпусу.

Типичный отпрыск семеновщины; старшие присваивают себе небывалые титулы, пугачевские производства и никогда не заслуженные георгиевские кресты, а младший додумался до фальшивого отца.

Маньчжурская степь имеет невероятно скучный и унылый вид; как жаль, что управление дороги не удосужилось прикрыть полотно древесными посадками по образцу того, что делается у нас в России. Будь жив фанатик-древонасадитель князь Хилков[1805], он это сделал бы; никаких естественных препятствий к тому нет – на барханах[1806] растут ели, а на станциях имеются весьма приличные тополя.

5 ноября. За Хинганом сделалось совсем тепло; яркое солнце и хорошая, бодрящая осенняя погода. На станциях сибирских денег уже не берут, особенно крупных; мелкие сибирские кое-где принимают, но по расчету 20 сиб[ирских] рублей за один романовский; даже бумажные 50 коп[еек] выпуска времени войны берут охотнее всяких других, – царский кредит оказался прочнее всех[1807]. Интересна котировка цены курицы – на серебро 20 коп[еек], на романовские – 8 руб[лей], на сибирские, да и то с уговорами и только мелкими купюрами, от 300 до 400 р[ублей].

В Цицикаре взял в наш вагон читинского шубного фабриканта Окулова, который между прочим рассказал, что почти весь ходовой меховой товар в Забайкалье и Монголии скуплен или реквизирован Семеновым; в Сибири нас обобрали чехи и американцы, а здесь – атаманщина.

6 ноября. Рано утром приехал в Харбин; с деньгами здесь совсем плохо; берут только мелкие романовские, а все остальное только на иены; мне с моими сибирскими все равно как «без никому». Прочитал газеты: на фронте продолжает катиться на восток, Омск эвакуируется; воображаю, что это за хаос.

Харбинская злоба дня – это переход на золотую валюту. По словам Самойлова[1808], эта мера была принята по согласию с Гойером, во исполнение его плана повалить наши сибирские в полосе отчуждения, где они сосредоточились в сотнях миллионов рублей, быстро и за бесценок их скупить и затем пустить в обращение на положении твердых и обеспеченных денег кредитки отличного американского изготовления.

Все было к этому подготовлено, но все оказалось сорванным совершенно неожиданным вмешательством компании из Розанова[1809], Семенова[1810] и Калмыкова[1811]. Первый, к сожалению, своевременно не предупрежденный Гойером, разразился ультиматумом Хорвату[1812], потребовал немедленной отмены приказа о золотой валюте и грозил вооруженным занятием Харбина в случае неисполнения[1813].

Хорват отменил свое валютное распоряжение, причем это было мотивировано не атаманскими застращиваниями, а невозможностью обеспечить все станции соответственными запасами валюты для скупки и размена сибирских денег.

Как бы то ни было, денежная реформа провалилась, а сопровождавшая ее склока внесла еще большее расстройств в наше денежное обращение.

7 ноября. С утра масса посетителей самых разнообразных оттенков;

вечером совершенно неожиданно и даже с черного хода явился сам Хорват, поторопившийся узнать о положении дел в Омске.

Просидел у меня довольно долго; сообщил, что, как и ожидалось, попытка продвинуть золотой запас несколькими эшелонами не увенчалась успехом. Первый же эшелон, сопровождавшийся товарищем министра финансов Ильиным[1814], был задержан Семеновым, отказавшимся пропустить его дальше под предлогом очень большой опасности движения по железной дороге. Новый Гришка-разбойник слопал сразу сто миллионов рублей золотом и теперь надолго обеспечен. Омские события подбодрили все читинские осиные гнезда; им уже мало захваченного золота, и Семенов в самой ультимативной форме потребовал от Хорвата, чтобы тот давал его харбинским агентам наряды и состав в 25 вагонов ежедневно для экспорта бобов на юг; по расчету Хорвата, продажа этих нарядов должна будет дать Семенову не менее семи миллионов иен ежемесячно, ибо при остром недостатке подвижного состава в южном направлении экспортеры готовы платить за вагон по тысяче иен и более.

Перед уходом Хорват передал мне копию ленты разговора по прямому проводу между Владивостоком (Розанов) и Читой (Семенов). Оказалось, что после розановского ультиматума Хорвату об отмене введения золотой валюты Верховный правитель вызвал Розанова в Омск для доклада о положении дел в Приамурском военном округе и приказал передать командование войсками округа, находившемуся во Владивостоке генералу Романовскому[1815].

Об этом узнали атаманы и заявили Розанову, что они Романовскому не подчинятся и признавать его не станут. По данным хорватовской разведки, подкрепляемым некоторыми фразами вышеуказанной ленты, сейчас Семенов и К^опри помощи числящегося помощником Розанова генерала Семенова-Мерлина[1816], готовится к возможности полного краха власти адмирала[1817] и замышляет автономию Дальнего Востока под верховной властью читинского Гришки.

Слухи об этом приходили в Омск в последние дни моей там службы и тогда казались совершенно нелепыми; теперь же выходит, что дым был [не] без огня.

Розанова эта компания прихватила временно и только по протекции Калмыкова; в дальнейшем же его предполагают убрать.

8 ноября. Был впервые у Хорвата, разговаривали о перспективах, связанных с событиями около Омска. Хорват показал мне телеграмму адмирала с повелением предоставлять Семенову ежедневно не менее 25 вагонов в южном направлении, на что отвечает, что исполнение невозможно и что в случае повторения приказа Хорват будет вынужден сложить свои полномочия и просить об увольнении.

Очевидно, что эта телеграмма вынуждена у адмирала под давлением Сыробоярского и К^ои под влиянием того значения, которое приобретается Забайкальем с переносом правительства в Иркутск. У Хорвата на руках самые неопровержимые доказательства, что почти все вагоны, наряжаемые для нужд семеновских войск, продаются семеновскими агентами (Ходским и др.) за большие деньги, а последние поступают исключительно в карманы всей читинской клики.

Хорват сообщил мне очень печальную новость об уходе Дитерихса[1818], о замене его Сахаровым[1819] и о назначении Иванова-Ринова[1820] помощником главнокомандующего. Это похоже на начало конца; Сахаров в роли главнокомандующего и Иванов-Ринов его помощник! Это ужасно!

В японских газетах очень показательна статья информатора японского командования на Дальнем Востоке, некоего Зумото, который совершенно откровенно отстаивает идею полезности создания автономной Сибири, но только не под властью адмирала Колчака; вместе с тем высказывается мысль о неизбежности разделения России на несколько отдельных республик и о выгодности этого для азиатских интересов Японии.

С последним экспрессом проехала в Читу группа японских капиталистов, учредителей Общества эксплуатации Забайкалья (капитал 23 миллиона иен); по сведениям контрразведки, эта компания уже приобрела кабинетские Нерчинские прииски[1821], причем Семенов и его приближенные получили весьма крупные комиссионные.

В связи с этим Хорват сообщил мне, что при последнем свидании с Семеновым тот разоткровенничался и рассказал, что недавно получил от японцев пять миллионов иен за уступленные им монгольские земли, отведенные ему, Семенову, в собственность союзом монгольских князей.

По этому поводу Хорват наводил справки у очень влиятельных и осведомленных японцев, и те категорически заверили, что Семенов никогда и никаких земель от монголов не получал. Отсюда ясно, что миллионы иен попали в атаманские руки за что-то другое. Вообще же, по словам Хорвата, в Чите большое оживление, связанное, очевидно, с надеждами на жирное будущее; туда уже вернулись опальные Вериго[1822], Малиновский[1823] и т. п.

Из других источников проскальзывают намеки, что аппетиты Читы направлены уже в сторону Харбина и что уже было подано несколько проектов об его захвате семеновским отрядом при благосклонном-де попустительстве японцев.

9 ноября. Заходил ко мне генерал Полидоров[1824], своевременно бросивший свое место главного военного прокурора и устроивший себе совершенно постороннюю для своей специальности командировку в Харбин для выработки нормальной дислокации вновь восстанавливаемого корпуса пограничной стражи полосы отчуждения.

По его рассказу, под Петропавловском нас жестоко побили, причем одной из главных причин была измена карпаторусских частей и их переход на красную сторону.

Вспомнил свои предупреждения Дитерихсу и Рябикову[1825] по поводу карпаторуссов, сделанные мною на основании весьма основательных данных, сообщенных мне в Омске стариками-ижевцами во главе с Хлебниковым; ижевцы стояли в Куломзино вместе с формировавшимся тогда карпаторусским полком и не раз слышали в нем разговоры о том, чтобы в первом же бою перебить всех офицеров и уйти на красную сторону, а оттуда добраться и до дома.

Тогда мои предупреждения встречались весьма скептически, а временами явно враждебно. Дитерихс, Иванов-Ринов, Голицын[1826] и иже с ними были увлечены утопиями всевозможных формирований до крестоносцев включительно. Кто-то додумался до мобилизации карпаторуссов, в свое время очень быстро сдавшихся нам в плен и отлично устроившихся в Сибири рабочими в разных мастерских; их сорвали с работы, одели с иголочки, вооружили, снабдили обозом… и в первом же бою все это отправилось к красным.

Японское осведомительное бюро распространяет по Харбину по виду как будто бы и совершенно беспристрастные, но по сущности и освещению умышленно искаженные, тревожные и невыгодные для адмирала данные о положении на фронте и в Омске.

Не выдержал, поехал к Самойлову и Хорвату, и с разрешения последнего, вполне со мною согласившегося, послал телеграммы Семенову и Розанову с горячим призывом ввиду общерусской опасности всем тесно объединиться вокруг Верховного правителя и боевого фронта, сообщить им о нашей готовности поддержать их всеми силами и раздавить всех внутренних и внешних врагов, сплетников и провокаторов. С тем же обратился к биржевым комитетам во Владивостоке и Харбине.

10 ноября. Проект лечь в харбинский госпиталь не удался; совершенно нет мест; приходится лечиться дома. Послал адмиралу телеграмму с ходатайством усилить работу осведомительных учреждений и дать средства для самого широкого оповещения всего населения о происходящем в районе военных действий, а также и о планах и распоряжениях правительства. Имеем всюду многочисленные осведомительные органы с тысячами присосавшихся к ним тунеядцев и шкурников; расходуем на это дело десятки миллионов, оклеиваем плакатами все омские заборы, а население питается всякими сплетнями и слухами.

Все семеновцы ходят здесь гоголями, в ресторанах не стесняются – видимый результат невидимых вагонных махинаций.

11 ноября. В газетах приказ адмирала о назначении Сахарова главнокомандующим с подчинением ему Министерства путей сообщения и снабжения, служащие каковых объявлены состоящими на военной службе. Затем опубликовали более чем запоздалые оповещения о земле крестьянам и о созыве земского собрания.

С этого надо было начинать; теперь же это какая-то жалкая потуга вернуть что-то уже ускользнувшее из рук.

Настроение Омска очень хорошо характеризуется опубликованием дополнительного приказа о том, что командующим Московской группой армий вместо Сахарова назначается генерал Каппель[1827]. Сколько раз я пытался убедить адмирала о необходимости сократить наши высшие административные и военные инстанции. Теперь, более чем когда, это нужно и это нетрудно исполнить, а все остается по-старому. Катимся назад, резервов никаких, будущность самая мрачная, а мы назначаем командующего, да еще [ «]Московской группой армий», заведомо зная, что бойцов у него не наберется и на одну настоящую дивизию.

Думаю об омском положении и страшусь за судьбу офицерских семей; ожесточенно осуждаю себя за то, что в вопросе об эвакуации всех семей в Забайкалье и Приморье, с которым я так долго возился, не проявил достаточно резкой решительности и не добился соответственного результата в августе, когда настаивал на необходимости разгрузки Омска и ближайших тылов от всего небоевого. Каково будет положение женщин и детей во время хаотической эвакуации; чтобы представить это, достаточно вспомнить, что было при оставлении Уфы и Екатеринбурга, а потом Челябинска.

12 ноября. Последние известия из Омска меня прямо ошеломили;

вместо трезвых и решительных распоряжений несутся какие-то истерические вопли о недопустимости оставления Омска, ибо это равносильно признанию конца. По этим выкрикам случайная сибирская станица, знаменитая до сих пор только своей баснословной грязью и пылью, оценивается выше Москвы и ради ничтожной географической точки ставится на карту судьба всех сибирских боевых кадров. Несомненно, что в этом очередном омском преступлении сказывается влияние творца предыдущего челябинского преступления генерала Бетонная голова[1828] и его теперешних сподвижников Иванова-Ринова и казачьей конференции.

Судя по полученной информации, на омском горизонте вновь воссиял крестоносный Голицын и его компания, вопящая о поголовном вооружении (с неизменным фактическим «ребята вперед, а мы за вами»).

Послал донкихотскую телеграмму адмиралу, умоляя отказаться от защиты Омска и спасать только живую силу армии. Зная омскую обстановку, понимаю безнадежность своего обращения, но по свойству своего характера не могу оставаться безучастным ко всему там совершающемуся.

Биржевой комитет Владивостока, реагируя на мою к нему телеграмму, выпустил воззвание поддерживать правительство и не выдумывать сейчас никаких новых политических комбинаций; последнее является, несомненно, следствием большей, чем моя, осведомленности комитета о семеновско-японских планах по части автономии Дальнего Востока.

Отмена золотой валюты и неудавшаяся реформа с ликвидацией сибирских денег вызвала стихийное стремление избавиться от последних; вчера на станции Харбин 90 процентов всей выручки было в сибирских.

По Харбину ходит привезенная из советчины песенка «был царь-дурачок, хлеб был пятачок; стала умная республика, а хлеб стал четыре рублика». Царь дурачком, конечно, никогда не был, а все остальное – правда.

Наслышался немало про нашего омского деятеля подполковника Рудченко[1829] или, вернее сказать, про его агента и исполнителя – его жену. Выходит, что приговаривать к расстрелу нужно было не Касаткина[1830], а Рудченко и К^о, если только верна даже часть того, что здесь рассказывают про эту пару (супругу называют совершенно открыто королевой местных спекулянтов, а для евреев-экспортеров она «самая нужная в Харбине дама»).

Около Хабаровска произошло совершенно неожиданное столкновение с китайцами; их канонерки, прибывшие в Николаевск, вздумали подняться оттуда по Амуру с дальнейшей целью пройти в Сунгари, но около Хабаровска были встречены огнем нашей полевой батареи и были вынуждены вернуться обратно. Должно быть, очень плохи наши дела, если даже китайцы считают возможным так дерзко нарушать договорные соглашения.

13 ноября. Пытался сделать первый выезд из дома, провел вечер у И.П. Назорова, видел там несколько старых железнодорожников и наслушался разных рассказов. Очень характерен рассказ про бывшую здесь недавно холеру, когда городской голова Харбина протестовал против прямого отвоза умерших на кладбище и требовал, чтобы все таковые свозились предварительно в центральную больницу для регистрации (это при сотнях ежедневно умиравших китайцев и при расположении больницы в самом оживленном месте города!)

Острили, что после бывшей здесь забастовки ж. д. служащих Лачинов[1831] получил якобы благодарственную телеграмму Ленина за энергичную и успешную подготовку забастовки (вызванную, как было известно, невыносимым материальным положением маленьких железнодорожников, получавших жалованье сибирскими деньгами).

14 ноября. По опубликованной сводке от 10/XI красные находились тогда в 120 верстах от Омска. В моем убеждении самая грозная для нас сейчас опасность – это новый главнокомандующий, который по своей тупости и шалости способен опять выдумать какой-нибудь удивительный маневр и на нем уложить последние боеспособные остатки нашей армии. Другая сводка сообщает, что Иванов-Ринов объявил Омск на осадном положении и приказал произвести поголовный призыв и вооружение всего мужского гражданского населения в Омске и его окрестностях.

В шанхайской газете прочитал разговор с Каутским[1832], высказавшим, что правительства европейских государств проспали время, когда следовало задавить большевиков; теперь, когда все избавились от немецкой опасности, правительства попали в руки рабочих, а те не допустят энергичной борьбы с красным злом, ибо они надеются на нем заработать, а его черных сторон они сами на себе не испытали. В этом много правды.

Приходил и долго разглагольствовал барон Корф[1833]; он понемногу болтается при всех, кажется, разведках и контрразведках и утверждает, что Семенов при содействии японского командования, действительно подготовляет отделение Дальнего Востока в автономное государство и что то же самое замышляется и по отношении Маньчжурии, где японским агентом является Чжан Цзо-Лин[1834], пользующийся якобы поддержкой американских капиталистов, и ведет даже секретные переговоры с[о] Стивенсом[1835] о заключении в Америке займа на выкуп Китайской железной дороги.

По мнению Корфа, Розанов в плену у Семенова и под постоянным надзором Калмыкова; последний сейчас играет в Приморье первую скрипку, находится в тесных дружеских отношениях с японцами и занимает острое враждебное положение к американцам.

Японцы и американцы преследуют только личные цели, редко противоположные, и стараются всячески друг друга подкузьмить; видный американский представитель Эмерсон[1836] не постеснялся недавно заявить, что скоро японцам будет не до Сибири, так как весной у них произойдет такая жестокая революция, что и Микадо, быть может, не усидит на своем троне.

Корф уверяет, что Семенов и Чжан Цзо-Лин находятся и действуют в тесном союзе и обязались друг другу помогать, и что почти полномочным посланником при Чжане состоит мой бывший подчиненный по Восточному институту капитан Грегори[1837], ведущий в Мукдене такой широкий образ жизни, который затмил остальных семеновских сателлитов. Англичане и американцы очень недовольны направлением дальневосточных событий и якобы настаивают перед адмиралом на том, чтобы командующим войсками в Забайкалье, на Амуре и в Приморье был назначен генерал Хрещатицкий[1838], единственный, по их мнению, достойный для сего кандидат.

15 ноября. Ухудшение состояния здоровья и почти полное отсутствие сна вызвали мой отъезд во Владивосток в надежде устроиться там в Морском госпитале, бывшем в мои времена образцовым и превосходно обставленным медицинским учреждением. Перед отъездом познакомился с опубликованным в газетах грозным воззванием Сахарова, сулящим расстрелы и всякие скорпионы всем, не исполняющим распоряжения по эвакуации; по суконности редакции и по глупости самих угроз видно, что тут работали совместно родственные души бетонного аракчеевца и злобного полицейского[1839].

В деталях примечательно распоряжение о выгоне всех омичей на окопные работы, это в обстановке отступления, общего развала и 25-градусных морозов.

В вагоне меня атаковал Корф с проектом новой организации осведомительного отдела с филией в Шанхае и, конечно, с весьма жирными окладами содержания и притом в валюте; начальнику отдела, понимая, что таковым должен быть такой специалист, как сам Корф, одних только разъездных положено 2500 долларов в месяц.

Я совсем опешил от этого доклада; выразил удивление, почему с ним обращаются ко мне, совершенно конченному и начисто ушедшему от всяких дел человеку, да кроме того еще очень тяжело больному и, надо добавить, общеизвестному ненавистнику всяких осведомительных и разведывательных организаций и учреждений вообще, а в их формах и нравах Гражданской войны в особенности.

С маньчжурским поездом, к которому прицепили мой вагон, приехал из Читы Петр Петрович[1840]; как прежний сотенный командир Семенова, он хорошо осведомлен во многом, там происходящем. Между прочим, он сообщил мне, что я проехал через Читу благополучно только вследствие авторитетного вмешательства Федотьева; без этого было бы, наверное, осуществлено тайное решение семеновской клики снять меня с поезда и под каким-нибудь соусом вывести в расход – в наказание за тот разговор с Мике[1841] и другим членом японской миссии, который я имел в Омске вскоре после моего туда приезда и который касался безобразий атаманского режима. Этот разговор, как оказывается, был своевременно сообщен в Читу, и в иных условиях мне, конечно, не дали бы благополучно проехать в Харбин.

Корф ушел от меня недовольным и обескураженным; я весьма откровенно изложил свой отрицательный взгляд на всяких осведомительных деятелей, добавив, что если бы расформировать все учреждения, в которых они укрываются от боевого фронта и черной работы, то получился бы хороший полк с внушительным числом рядов.

В ответ на это мой собеседник не преминул поделиться со мной некоторыми сведениями не своего, так сказать, а моего порядка. Он сообщил, напр[имер], что сейчас в Харбине работает не менее десяти разных разведок и осведомителей; по его данным, на хорватовскую разведку расходуется до 300 000 иен в месяц, семеновские руководители местной агентуры получают одного только жалованья по 10–12 тысяч романовскими в месяц плюс сотни тысяч в иенах на экстраординарные расходы; за ними следуют более мелкие акулы: охранной стражи, Приамурского округа, отделение ставочной разведки, Министерства внутренних дел, а вся компания завершается союзниками, среди которых наиболее энергичны и наиболее не стесняются в расходах японцы, американцы и чехи.

Откровенничая со мной по этой части, мой собеседник не знал, конечно, что мне было доподлинно известно, что в период до моего отъезда в Омск он сам был очень близко причастен к разведкам генерала Хрещатицкого и японской и получал от них ежемесячно по несколько сот иен (трудно сказать за что, так как по ограниченности и болтливости должен был не подпускаться совершенно к делам разведочного характера).

Из всех этих разведок и контрразведок наши собственные были самые гнусные, с огромным процентом агентуры, подкупленной союзниками и работавшей главным образом в их пользу. Все наши учреждения этого рода работали независимо друг от друга и старательно друг другу мешали, устраивали одна другой всякие подвохи и по этой части проявляли, несомненно, значительно больше энергии и поворотливости, чем в борьбе с красными шпионами и агитаторами. Сейчас, наверняка, все это продолжается в том же духе. При расставании с Корфом убедился, что одним из главных родителей проекта новой осведомительной махинации был Полидоров, очевидно понимающий всю невыгоду возвращения в трескающийся Омск и старающийся создать для самого себя высокую и валютную синекуру в наиболее безопасном тылу. Но опять-таки, непонятно, к чему тут я.

В дороге прочел записку и.д. начальника штаба охранной стражи полковника Баранова[1842] по поводу обнаруженного им плана местных китайских властей не допустить восстановления прежнего корпуса пограничной стражи и заменить его своими собственными китайскими формированиями.

Записка обстоятельная, убедительная и подкрепленная солидными доказательствами, а самый план находится в полном соответствии с националистическими стремлениями Чжан Цзо-Лина, каковые давно уже известны и направлены к постепенному нашему вытеснению из всей Маньчжурии… а в далеком будущем даже связаны с возвращением Китаю всего, взятого нами по Айгунскому договору[1843].

В связи с этой запиской надо было очень и очень пожалеть о преступной бездеятельности Хорвата и его помощников в вопросе о восстановлении пограничной стражи с выполнением этого во всяком случае уже в канун 1917 года, когда произошел захват власти большевиками.

Тогда для этого имелись все законные основания[1844]; тогда никто не мог этому препятствовать, а поток военных беженцев давал все возможности создать новые и достаточно прочные части.

Вместо этого выдумали организацию какой-то полуштатской вольнонаемной охранной стражи, да и это дело поручили старому командному составу, промаринованному в старом маньчжурско-хорватовском соусе и привыкшему смотреть на свои места как на что-то очень спокойное, весьма обеспеченное и не особенно обязывавшее.

В результате новая охранная стража недалеко ушла от качества и порядков знаменитой Матильдиной гвардии[1845] первых годов существования Восточно-Китайской железной дороги; большая разница получилась только в денежном размахе: прежде лилось золото и летели миллионы, теперь все сжалось, а кое-где подошло к пределам нищенства.

Командный состав, который получила новая охранная стража, не выдерживает сколько-нибудь снисходительной критики; Самойлов при дельных и энергичных помощниках был бы еще терпим, но при их теперешнем составе его сибаритство, безволие, условия его личной жизни, отсутствие авторитетности и гражданского мужества обращают его в полный нуль, если даже не хуже.

Хозяйства он не знает, в него не мешается, и все идет по-старому, по чему-то среднему между коммерческим правом и кормлением. Помощник Самойлова по хозяйственной части старый заматерелый маньчжурец, физическая развалина, сугубый лентяй и присяжный укрыватель разных злоупотреблений. Очень недавно проворовался казначей штаба охраны, и все это покрыли, ибо для всей старшины очень опасно допускать следователя копаться в хозяйственных и денежных делах охраны. И в то же время роты на линии сидят без одежды и обуви, страдают от непорядков и задержек в отпуске денег и даже текущего продовольствия.

Недавно открылось место начальника I отдела охранной стражи; налицо имелось несколько дельных и порядочных кандидатов, а назначили генерала Кордюкова[1846], старую алкогольную развалину, управляемую распутной девкой-сожительницей.

16 ноября. Газеты со встречного поезда полны известиями с фронта и обсуждением грамоты конференции казачьих войск по адресу Семенова; все субсидируемые осведомления и их платные писаки захлебываются в дифирамбах и восхвалениях казачьей доблести и казачьих вождей.

Конечно, есть очень порядочные казаки, но в общем вся казачья масса шкурники, ну а их сибирские вожди один другого хуже; за Дутовым, по крайней мере, есть заслуга первого подъема казаков против большевистской власти, а у Иванова-Ринова и наших дальневосточных Семенова и Калмыкова одна только грязь и кровь. Ну разве к этой банде допустимы признания великих заслуг «за восстановление государственности»!

17–18 ноября[1847]. Записываю сразу за два дня, так как ночь на 18^епрошла в обстановке, не допускавшей прибегнуть к дневнику и перу. Наш поезд пришел на станцию Владивосток рано утром.

17 ноября; на вокзале пустыня, на путях мертвая тишина, в самом воздухе что-то тревожное. Состав поезда убрали сразу на Первую Речку, а мой вагон бросили на первом пути; еле добился кого-нибудь в управлении коменданта станции и узнал, что местные железнодорожники частью бастуют, а частью разбежались, ибо в городе неблагополучно и ожидаются какие-то беспорядки, связанные с пребыванием здесь поезда генерала Гайды (его все еще зовут генералом, хотя он этого звания уже лишен)[1848].

С большим трудом удалось добиться передвижения моего вагона на обычный для служебных вагонов тупик западнее второго вокзального виадука. Здесь бросилось в глаза почти непрерывное прохождение по путям к пристани Добровольного флота и по направлению на Эгершельд небольших групп и кучек субъектов весьма подозрительного, а частью и совсем каторжного вида, мрачно и сосредоточенно куда-то спешивших.

В том же направлении вдоль портовой дороги мотались большие чем-то груженные чешские грузовики.

Обстановка несколько разъяснилась, когда ко мне прибежали приехавшие одновременно со мной Черновы, совсем испуганные и ошалевшие, наспех сообщили, что Манакины[1849], жившие на Печенге, арестованы и что скоро начнется вооруженное восстание, организованное Гайдой, и после этого побежали дальше в город искать приюта у кого-либо из знакомых.

Теперь мне стало ясно, куда и зачем двигались эти подозрительные кучки.

Всю предыдущую ночь почти не спал от сильных болей в печени, но подкрепился соответственными лекарствами и налегке пошел в штаб крепости, чтобы там получить более подробное осведомление и в случае надобности предложить свои услуги на положении знатока местных условий и в своем роде специалиста по части усмирения владивостокских бунтов и беспорядков.

Большого начальства в штабе крепости не нашел, но все же узнал, что с утра к поезду Гайды начали стекаться рабочие и грузчики и туда же ожидаются некоторые уже восставшие отдельные части гарнизона. Приказано стянуть к району вокзала Инструкторскую школу[1850] и егерский батальон и занять выжидательное положение, т. к. все зависит от решения союзного командования.

Не без труда дошел до штаба округа, который помещался в здании какого-то шантана на Алеутской ул. за Светланкой[1851]. На счастье, встретил по дороге своего старого медикуса-целителя доктора Акацатова[1852], который наспех спросил обстоятельства и ход моей болезни и быстро достал мне из ближайшей аптеки какое-то удивительно эффективное лекарство, которое меня сразу подкрепило и дало возможность оставаться на ногах без всякого сна и с очень маленьким отдыхом в течение почти двух суток.

Штаб округа (как это было мизерно и лохмато в сравнении с хабаровским штабом) застал в состоянии растревоженного муравейника;

всем распоряжался очень кряжистый и решительный подполковник Генерального штаба Смирнов[1853], в остальном персонале царила какая-то оторопь и рассеянность; начальника штаба полковника Сыромятникова[1854] не видел.

Осведомился, почему же до сих пор не предпринято ничего для ликвидации Гайды в месте накопления его силы, имея главной задачей локализацию восстания и недопущение его распространения по всему городу. Получил ответ, что союзное командование сообщило, что не допускает никаких вооруженных столкновений и разоружит немедленно ту сторону, которая начнет первой. Незавидное выходило положение Розанова, связанного этим по ногам и рукам. Узнал также, что в данное время шло заседание междусоюзной комиссии военных представителей и от ее решения зависело дальнейшее течение дел.

Около 2 часов дня в районе вокзала начались отдельные вспышки ружейного огня; постепенно то усили[ва]вшиеся, то временно затихавшие, отдельные перелетные пули достигали до Светланской улицы – это, как выяснилось, стрелял калмыковский бронепоезд, отрезанный на Эгершельде и оказавшийся на фланге гайдовского сосредоточения.

Направился опять к вокзалу; Светланская улица между железнодорожным виадуком и Амурским заливом была уже занята японцами, взявшими под контроль всякое движение на Эгершельд. По Алеутской временами надо было останавливаться и укрываться от пуль, летевших со стороны Эгершельда. В штабе крепости узнал, что огонь начали гайдовцы, хотевшие выбить юнкеров Инструкторской школы, занимавших здание вокзала.

Это развязало Розанову руки; около этого времени в штаб союзного командования попали разбросанные утром прокламации самого разнузданного и погромного характера, и это очень скоро отразилось на настроениях и отношениях союзного контроля: американцы заявили о своем невмешательстве, а японцы гарантировали поддержание порядка в городе, но требовали локализации военных действий на Эгершельде и рекомендовали «кончать все скорее и решительнее».

По имевшимся данным, силы Гайды состояли из привезенного им с собой конвоя, двух рот крепостной артиллерии и батальона морских стрелков; кроме того, к нему стеклось несколько сот грузчиков и всевозможной шпаны из притонов семеновского базара Первой Речки и из временных квартирантов старых кирпичных заводов.

Было известно, что вооружение и обмундирование для грузчиков и шпаны подвозилось на Эгершельд на чешских грузовиках (по некоторым неустановленным точно данным, помогали как будто бы и американцы). Восстание шло под флагом сибирского эсеровского правительства, на шинелях восставших частей были нашиты зеленые погоны.

Надо заметить, что Гайда оказался никчемушным главковерхом; как район сосредоточения его банд, так и весь дальнейший процесс развития его вооруженного выступления был весьма неудачный. Правда, как потом говорили, его уверили его эсеровские соучастники, что им вполне обеспечено содействие стоявших в порту миноносцев и даже возможно присоединение к ним калмыковского бронепоезда.

При этих условиях сосредоточение на Эгершельде и прикрытие его железнодорожным обрывом, массивными зданиями и вагонными составами представляли известные выгоды, но ничто не могло объяснить затягивания начала нападения на Инструкторскую школу, т. е. на главнейшую и надежнейшую часть правительственных войск (что на несколько часов раньше и при более широком фронте атаки имело весьма большие шансы на быстрый и решительный успех).

Думаю, что как это, так и вся последовавшая вялость действий гайдовских воинов объяснялись тем, что у них было очень много желания пограбить и попасть в хозяева положения, но очень и очень мало охоты рисковать своей шкурой и подвергать себя большой опасности.

Помощники Розанова действовали тоже не очень быстро. Весьма неудачно общее начальство всеми войсками, назначенными для ликвидации Гайды, было поручено коменданту крепости полковнику Томилко[1855], только что приехавшему во Владивосток и не знавшему даже названия тех улиц, в районе которых надо было действовать; его начальник штаба подполковник Кононов[1856], тоже новичок, был осведомлен немного больше. Фактически же все надо было отдать в руки старшего штаб-офицера Инструкторской школы, так как в действительности она оказалась единственной воинской частью, работавшей против бунтовщиков в центре восстания, т. е. около железнодорожного вокзала.

Последний был в это время уже оставлен юнкерами и занят гайдовцами, установившими там несколько пулеметов и державшими под огнем всю площадь и все подступы.

Вскоре на вокзал перебрался и Гайда со штабом и с новым правительством; сначала их, сидевших в поездах бывшего хорватовского тупика, стал обстреливать калмыковский бронепоезд, а затем совершенно неожиданно на них обрушился огонь 40^-мм орудий наших миноносцев.

После этого все бросилось под укрытие вокзала, построенного из весьма солидных гранитных плит, причем для усиления безопасности со стороны залива на железнодорожные пути вблизи самого вокзального здания восставшие накатили на руках несколько пустых вагонных составов.

В общем действия правительственных войск начались с наступлением сумерек, причем было ясно, что занятие вокзала давало бунтовщикам весьма серьезные преимущества и что без содействия артиллерии и сильных подрывных средств взятие вокзала простым штурмом живой силы было совершенно невозможно и всякие в этом отношении попытки привели бы к бесцельному уничтожению рот Инструкторской школы, кстати сказать, очень немногочисленных по своему составу.

Было ясно, что для надлежащего разрешения вокзального дела надо было применить артиллерию; на счастье, вспомнили, что на Чуркине имелось несколько полевых орудий, недавно прибывших из Франции, и отправили туда группу артиллерийских офицеров с поручением привести в готовность и доставить к штабу округа одно такое орудие.

Задача была нелегкая, так как перевозных средств не было и орудие и снаряды надо было протащить на руках кругом всей бухты и проскочить незаметно через район Гнилого Угла, занятого чешскими войсками.

Я пробыл в районе 1^йМорской и штаба крепости до наступления темноты и воочию видел полную невозможность ликвидации вокзала силами одной инструкторской роты; затем с великим трудом добрался до штаба округа и там свалился в кабинете начальника штаба. На этот раз Сыромятников был здесь, но очень удивил меня какой-то странной рассеянностью и равнодушным отношением ко всему происходившему; по-прежнему всем распоряжался Смирнов.

Через некоторое время удалось пристроиться на автомобиль, на котором ехал офицер с бумагами на подпись Розанову, с которым до этого времени не мог даже поговорить по телефону и который даже не знал о моем нахождении во Владивостоке.

Дом Свидерского, в котором жил Розанов, был окружен постами часовых его казачьего конвоя; на дворе стояли два доморощенных броневых автомобиля.

Электричество не работало, и кое-где горели свечи, вставленные в бутылки; прихожая была завалена спавшими на полу гардемаринами[1857]. Мое появление было полной неожиданностью. Розанов наспех ознакомил меня со сложностью своего положения, в котором главную роль играли сейчас чехи, ибо американцы объявили о полном невмешательстве, а японцы занимали двойную позицию, одной рукой (Ойя[1858] и союзная комиссия) сдерживая и играя на беспристрастности и необходимости не допускать кровопролития, а другой (независимая военная миссия полковника Изоме[1859]) – обещая негласное содействие и подбадривая на твердые и решительные действия.

При этом было доподлинно известно, что чехи под разными видами тайно помогали восставшим и что их командование было на стороне Гайды и в случае каких-либо осложнений могло даже выступить активно на его защиту вообще, а при его неудаче в особенности.

Вскоре после моего прибытия мне самому пришлось быть свидетелем нелепого положения старшего представителя русской власти на русской территории; почти непрерывно на квартиру командующего войсками являлись разные представители союзного командования с заявлениями, уговорами, советами, предостережениями, и все завершилось получением почти что ультиматума от старшего во Владивостоке чешского генерала Чечека[1860], заявившего в самых решительных выражениях, что если генерал Розанов начнет военные действия против Гайды, то будет отвечать за это перед Чешской республикой и чешскими войсками во Владивостоке и в Сибири (последнее было изложено очень дерзко и должно было быть понимаемо, как[1861] определенная угроза ответа немедленным военным против нас выступлением).

Этот ультиматум был получен в то время, когда в кабинете Розанова находился японский полковник Изоме, занимающий здесь совершенно исключительное положение; он состоит начальником особой японской военной миссии, независим от местного японского главнокомандующего и подчинен прямо Токио. Он весьма прилично говорит по-русски, хорошо образован, держится европейцем, настроен резко враждебно против американцев и чехов и все время подбивает Розанова, с которым, по-видимому, находится в очень дружеских отношениях, к самым решительным и бескомпромиссным действиям.

Однако в данном случае он уклонился от вмешательства, и Розанов, припертый к стене, оказался вынужденным ответить Чечеку, что согласен прекратить усмирение гайдовского восстания на следующих условиях: 1) немедленная и безусловная сдача всех восставших; 2) Гайда и чехи, принимавшие участие в восстании и нарушившие приказ чешского правительства вмешиваться в русские внутренние дела, передаются чешскому командованию для суждения и наказания; 3) русские участники восстания подлежат суду и наказанию по русским законам военного времени.

Едва был отправлен этот ответ, как все положение оказалось сугубо запутанным спешкой и малоосновательностью нашего офицера для связи с японским командованием, который, не имея официальных данных и руководствуясь только слухами и частными разговорами с младшими японскими офицерами, прислал спешную записку, в которой доносил, что междусоюзная компания и японское командование не считают Гайду чешским подданным, не признают за ним права экстерриториальности и предоставляют русской власти поступать с ним по своему усмотрению.

Это сообщение резко изменило настроение Розанова и его антуража, явилась надежда на то, что агрессивность чехов будет аннулирована поддержкой всех остальных союзников, и на основании этого была послана новая телеграмма Чечеку с уведомлением, что на основании решения междусоюзной комиссии командующий войсками округа изменяет свое решение и в выдаче Гайды и его чешских соумышленников отказывается.

Я тщетно уговаривал Розанова повременить с этим решением и обождать получения протокола вечернего заседания междусоюзной комиссии; мои опасения оправдались – оказалось, что вопроса о подданстве Гайды в комиссии не обсуждалось и постановления, сообщенного в записке нашего офицера для связи, не выносилось.

Получилось довольно конфузное положение; Изоме быстро ретировался, а через некоторое время в кабинет Розанова буквально ворвался Чечек в сопровождении группы чешских офицеров и в очень резких выражениях потребовал немедленного и короткого ответа, считает ли генерал Розанов вторую телеграмму своим окончательным решением, причем добавил, что в утвердительном случае он приступит к немедленной отдаче соответственных и вызванных этим распоряжений и что с этим может быть связана судьба отходящих от Омска русских армий.

Прошло несколько тягостных минут полного молчания, Розанов взволнованно ходил взад и вперед, Крашенинников[1862] пытался что-то говорить ему на ухо, а адъютант Нарышкин[1863] начал что-то советовать по-французски, но был сразу оборван Чечеком, сказавшим, что он тоже говорит по-французски.

Наконец Розанов принял решение и ответил, что ввиду ошибочности полученной им информации о решении междусоюзной комиссии он вынужден отказаться от второй телеграммы и считать для себя обязательным свое первое соглашение.

После этого начались очень длинные, а по сущности и атмосфере обидные для нас дискуссии о порядке ликвидации восстания; в конце концов остановились на том, что Чечек поедет парламентером и употребит все усилия и приложит весь авторитет чешского командования, чтобы заставить восставших положить оружие и сдаться на выработанных для сего условиях[1864].

Чечек сейчас же отправился в штаб округа, но ко времени его туда прибытия уже начался артиллерийский обстрел здания вокзала, и чешскому генералу было заявлено, что там идет рукопашный бой и до конца его никто уже не в силах его остановить. Чечеку пришлось примириться с неизбежным ходом событий. Для нас вышло очень удачно, особенно с началом стрельбы орудия, поставленного на Алеутской улице около здания и первый выстрел которого совпал с отъездом Чечека из розановского дома; для проформы Розанов просил коменданта остановить огонь, но из штаба крепости ответили, что было уже поздно.

Судя по рассказам артиллеристов, обстановка стрельбы была оригинальная: обращение с французским орудием было неизвестно его импровизированной прислуге; пришлось разбираться по французскому наставлению, находясь уже под пулеметным огнем с вокзала и при свете где-то добытой свечки.

И все же это орудие сыграло решающую роль и сломило все восстание, несмотря на то, что весь боевой комплект состоял из одних только шрапнелей; при этом нам очень посчастливилось, так как первые выстрелы попали прямо в окна и шрапнели разорвались во внутренних помещениях вокзала, набитых гайдовцами.

Это разрушило сразу же все надежды бунтовщиков на прочность укрытия за гранитными стенами вокзального здания, и все в нем скрывавшееся бросилось в разные стороны, прячась под поездами и стараясь проскочить на Эгершельд и в ближайшие казармы, занятые американскими войсками.

Впереди всех убегало самозваное правительство и его главковерх; только правительству удалось проскользнуть и спастись в американских казармах, а Гайда и его свита, пробиравшиеся по направлению к Коммерческой пристани в надежде достичь штаба чешских войск, напоролись на офицерский патруль и немедленно и без всякого сопротивления сдались и были отведены в штаб округа.

Об этом стало известным у Розанова одновременно с новыми требованиями Чечека (очевидно, раньше уже осведомленного о всем происшедшем) выполнить соглашение и передать ему Гайду и захваченных чехов; это требование опять-таки сопровождалось очень откровенными угрозами в случае неисполнения, причем грозили выступлением не только во Владивостоке, но и в Сибири.

Розанов страшно волновался, временами намеревался отдать приказ о немедленном предании Гайды и К^ополевому суду с немедленным же расстрелом, но, ввиду очень осторожного настроения вновь явившегося к нему Изоме, вынужден был согласиться на чешские требования.

Уведя меня в свой кабинет, он сказал: «Я не могу жертвовать судьбой наших сибирских войск из-за этого мерзавца Гайды и приказал передать его генералу Чечеку с условием, что он будет неотлагательно отправлен за границу и даст обязательство не вмешиваться в русские дела».

Иначе Розанов не мог поступить; вся сила была в чешских руках; союзная комиссия ненавидела Розанова за его самостоятельность и резкое отстаивание русских национальных и военных интересов.

Драться с чехами здесь, во Владивостоке, союзники, конечно, не позволили бы, да и что мог сделать представитель русской власти, имея в своем распоряжении всего лишь несколько сот юнкеров и гардемарин?

Расстрелять Гайду и его свиту было очень легко, но это фактически, а не призрачно угрожало такими последствиями для наших сибирских армий, в тылу которых и на пути отхода которых находились две свежие[1865] и вооруженные до зубов чешские дивизии, что всякий разумный человек должен был согласиться с решением Розанова.

Рано утром был в штабе округа, видел там Гайду, сидевшего в кабинете начальника штаба вместе с полковником Сыромятниковым;

следов побоев, которым будто бы подвергся эсеровский главковерх, не заметил. Остальные чехи сидели, окруженные часовыми, в углу большой залы и производили весьма жалкое впечатление[1866].

Смирнов и его помощники по борьбе с восстанием имели торжествующий вид и, не стесняясь, выражали свое крайнее недовольство «дряблостью командующего войсками и передачею Гайды в чешские руки». Гайде, несомненно, повезло тем, что он попал в офицерские руки; нарвись он при своем удирании на юнкеров или гардемарин, понесших довольно большие потери, его прикончили бы на месте.

Из штаба округа доплелся до своего вагона; мой неожиданный из него вчерашний уход обошелся мне достаточно чувствительно: гайдовцы забрали мою золотую шашку, разворотили все купе и сперли оставленные в чемодане деньги (все мои наличные ресурсы в размере пяти тысяч романовскими и традцати тысяч сибирскими, скопленные мною для оплаты лечения).

Вагон был пробит пулями в нескольких местах; на вокзале весь нижний этаж и багажные помещения были завалены трупами убитых и расстрелянных; весь район охранялся юнкерами Инструкторской школы, и всем распоряжался старший батальонный командир полковник Рубец[1867] (бывший офицер 36 Сибирского стрелкового полка). Расстрелы все еще продолжались; экзекуцировали всех с зелеными погонами, захваченных с оружием в руках; таков был первоначальный приказ Розанова, вскоре после выхода им отмененный по требованию междусоюзной комиссии и замененный передачей всех бунтовщиков на рассмотрение военно-полевых судов.

Судя по звуку, расстреливали внизу и из пулеметов; мимо меня туда провели несколько мелких партий с такими рожами, при наличии которых нельзя было возражать против крутости расправы.

Пошел на [ «]Печенгу[»] повидать[ся с] Манакиным; по дороге видел вагон Гайды и его поезда, разгромленные только что командой калмыковского бронепоезда. Картина напомнила мне маленькие восточно-прусские городки, которые мы проходили в 1914 году после боев. Все внутри представляло из себя мелкую труху из осколков, обрывков и кусочков; получалось впечатление, что все это было пропущено через грандиозную мясорубку, а объяснялось тем, что калмыковцам стало известным, что в поездах Гайды было немало золота и ценностей и что все это было искусно запрятано в стенках и внутри вагонных сидений; посему все и было разбито, разворочено, распорото, осмотрено и прошло через несколько десятков рук.

Погромом поезда и объяснялось то непонятное сначала обстоятельство, что довольно долго после сдачи вокзала бронепоезд, стоявший на Эгершельде, продолжал робкими выстрелами покрывать железнодорожные пути; как мне говорил проводник нашего вагона, большой жулик и, по-видимому, даже участник в общем грабеже, это делалось для того, чтобы не допустить к поезду Гайды ни чехов, ни соперников своего лагеря.

Манакины просидели эти дни запертыми в своей каюте; все коридоры были набиты гайдовцами, и нашим заключенным пришлось слышать веселые разговоры на тему о том, как эта шпана собиралась «попировать и погулять» после ожидавшегося ею успеха, а одновременно и рассчитаться с кровопийцами-буржуями.

В первое время на [ «]Печенге[»] был штаб восстания; начальником штаба был Солодовников[1868], а при нем два неизбежных еврея.

Поздравил Манакина с избавлением от двойной опасности, так как во время пребывания в доме у Розанова узнал, что ввиду сведений о занятии [ «]Печенги[»] гайдовцами было решено в случае затяжки ликвидации восстания утопить этот пароход минами с действовавших со стороны бухты миноносцев.

На обратном пути встретил местного управляющего Добровольным флотом[1869] Кузьменко[1870]; ему пришлось провести очень скверную ночь: 17^-говечером его арестовали и связанного заперли в пустую теплушку, которую и выдвинули к стороне Эгершельда вместе с несколькими другими – для прикрытия своего района от огня калмыковского бронепоезда.

Показал мне свою ночную тюрьму, пробитую и пулями, и осколками снарядов нашего миноносца; на счастье заключенного, траектория пуль шла довольно высоко и большинство пробоин оказались в верхней половине вагона.

На мой вопрос, как же чувствовалось во время этого заключения и обстрела, Кузьменко, очень флегматичный и много испытавший моряк, ответил, что почти все время он упрекал себя в том, что вышел к арестовавшим его в новой и очень хорошей шубке, которую с него не сняли, и этим подвергался двойной неприятности быть раненым или убитым и вместе с тем лишить свою жену наследования очень дорогой вещи.

При опросе взятых бунтовщиков выяснилось, что большинство присоединившихся к Гайде было обмануто сообщенными им сведениями о том, что правительство адмирала пало, а Розанов и местные власти бежали в Японию, и что на стороне Гайды все моряки, миноносцы, розановские егеря и броневики и даже часть команды калмыковского бронепоезда.

Были показания, что Солодовников в своей речи к восставшим призывал их стать под главенство великого военного вождя Троцкого, в возможности такого призыва я сначала сомневался, но пришедший в мой вагон Манакин подтвердил, что слышал из своей каюты (рядом с большой кают-компанией), что кто-то там ораторствовал на эту именно тему.

После обеда проехал к Розанову; там получены сведения, что третьего дня нами оставлен Омск, который подожжен красными со всех четырех сторон в отместку за то, что был белой столицей. По данным японской разведки, в Иркутске тоже было восстание эсеров, но также быстро подавлено; говорят, что все эти восстания были задуманы при проезде Гайды через Иркутск, где у него были тайные совещания с эсерами. Выходит, что я был прав, когда советовал адмиралу не пускать Гайду на восток, а отправить его – через Семиречье и Монголию – в Китай.

Познакомился с розановским серым кардиналом капитаном Крашенинниковым, начальником гражданской канцелярии, главной разведки и контрразведки и, как уверяли в Харбине, фактическим распорядителем в округе и крае. Розанов рекомендовал его мне как исключительно[1871] талантливого и верного человека, необычайно искусного организатора и исполнителя с одним только недостатком – ничем не сдерживаемой ненавистью к большевикам и связанной с этим склонностью к жестоким иногда расправам.

Первого свидания и довольно длинного разговора было вполне достаточно, чтобы сразу раскусить эту штучку; оказалось, кустарный вариант хабаровского провокатора и мерзавца ротмистра Фиошина[1872] с тем же нахальством, абсолютнейшим отсутствием каких-либо принципов, кроме собственного честолюбия и корыстолюбия, и даже с очень похожими на фиошинские приемами втирания очков, создания небывалых заговоров, измен и шпионств и пр. и пр.

При этом, работая в несравненно в более грязной, темной и выгодной для таких субъектов обстановке Гражданской войны, сей гусь развернулся, в очень крупном, сравнительно, размере, а сверх того, действительно, овладел доверием и волею Розанова.

Даже при первом разговоре, учитывая, несомненно, мои близкие товарищеские отношения с его начальством, он сразу и так же, как когда-то Фиошин, пытался ошеломить меня тонкостями своих разведывательных операций и их результатами.

Не зная, конечно, моего долгого опыта по знакомству с работой наших жандармских органов, он стал вываливать мне кучу своих сведений, полагая, что я должен был изумиться их широте и важности.

В своем старании, а может быть, и просто по глупой заносчивости и самовлюбленности, сей сверх-контрразведчик не замечал, что огромное большинство того, что он мне сообщал, делало объектами его наблюдения больше всего Хорвата, а затем разных русских персонажей, и в силу этого имело характер очень дешевенького внутреннего шпионажа, весьма у нас обычного и даже модного, но лишенного всякого практического значения.

Когда же я стал расспрашивать его об отношениях Гайды и чехов и о том, каким образом прозевали накопление здесь эсеров и всю подготовку восстания Гайды, то мой до тех пор очень словоохотливый докладчик сразу закис и быстро испарился, объяснив свой уход важными и срочными делами.

Откровенно высказал Розанову свое впечатление от знакомства с его любимцем, что вызвало целый поток возражений и попыток доказать огромный талант К. и его пользу для нашего дела.

Особенно не спорил, так как по опыту службы с Саввичем[1873], а потом и с Санниковым[1874], знал, что в подобных случаях это совсем безнадежно.

Как это ни странно, но таинственность разведки и контрразведки очень сильно влияет на случайно приткнувшихся к ней старших начальников, их гипнотизирует и очень легко отдает их в руки разных Фиошиных и Крашенинниковых, которые этим и пользуются и на этом создают свое положение. Ведь то, что, по-видимому, проделывается сейчас с Розановым его доверенным контрразведчиком, необычайно сходно с тем, что я застал в 1913 г. в Хабаровске, где на месте Розанова сидел Саввич, а Крашенинниковым был голубоглазый и ангелоподобный Фиошин.

Приказом Верховного правителя Забайкалье выделено в отдельный военный округ и подчинено Семенову, кроме того, откуда-то получен слух, что вскоре генерал Дитерихс будет назначен генерал-губернатором всего Дальнего Востока с особыми полномочиями. Нельзя возражать, что вообще с оставлением Омска чрезвычайно важно укрепить порядок и положение на Дальнем Востоке, но невольно напрашивается мысль, как это сделать, когда в Забайкалье сидит Гришка Семенов, а в Хабаровске его «младший брат» Калмыков, а на линии железной дороги орудуют чехи, а во Владивостоке интригуют и друг другу ножки подставляют наши милые союзнички, а атаманов нельзя и пальцем тронуть, так как этого никогда не позволят их друзья и торговые компаньоны – японцы.

В такой обстановке никто не справится; это заставило меня отказаться от назначения на Д[альний] В[осток], которое мне предлагали во время ухода Хорвата, ибо я понимал свое бессилие свернуть головы Семенову и Калмыкову, а без этого всякий старший там начальник был пустым нулем. Таким, насколько я теперь вижу, является и мой достопочтенный Сергей Николаевич[1875], пытающийся, по-видимому, дружить с атаманами, но без какой-либо от этого пользы; в особенности это бесцельно в отношении Семенова, который был сугубо оскорбленным назначением Розанова, ибо считал, что это место принадлежало только ему самому.

Помню, что в Омске это настолько чувствовалось, что там даже были предположения, что Семенов просто не пропустит Розанова в Приморье.

Между прочим, Сергей Николаевич очень невысокого мнения о качествах хваленого Дитерихса; он рассказывает, что когда после омского переворота Болдырев[1876] предложил Дитерихсу место военного министра, то тот категорически отказался, а на упрек Болдырева, что в такое исключительное время русскому генералу не пристало отказываться от исполнения своего долга, последовал холодный ответ, что это к нему, Дитерихсу, относиться не может, так как он был прежде русским генералом, а теперь стал чешским.

19 ноября. Розанов очень расстроен; выяснилось, что его любимый и доверенный начальник штаба Сыромятников находился в тайных сношениях с Гайдой, виделся с ним накануне выступления и только ожидал успеха восстания, чтобы перейти на его сторону; командир калмыковского бронепоезда, громивший гайдовский вагон, нашел там на письменном столе подлинный черновик приказа, подписанный Розановым 17 ноября и отдававший все распоряжения по атаке вокзала.

После этого начались дальнейшие разоблачения, причем некоторые гуси, собиравшиеся последовать за Сыромятниковым, немедленно его предали и раскрыли всю его деятельность.

Хорош, однако, розановский разведывательный сверх-талант Крашенинников, не сумевший вовремя все это обнаружить; совершенно невозможно даже предполагать, что он недосмотрел также предумышленно и вел двойную игру, ибо должен был знать наверняка, что в случае успеха гайдовского восстания ему грозила неизбежная петля, или если бы ему удалось спастись у японцев, то дальнейшим исходом было бы тайное бегство за границу и конец его великого визириата.

Гайда передан Чечеку, подписал обязательство в течение трех дней выехать в Шанхай и никогда уже не вмешиваться в дела России; последний абзац для него лично лестен, а для нас прямо-таки позорен.

Познакомились с розановским антуражем – невеселые впечатления; я знал С.Н. как товарища по училищу и академии и всегда думал, что едва ли он мог быть хорошим высоким начальником – слишком он был избалован хорошей личной жизнью и удачными условиями петербургской службы. На войне он вел себя доблестно и честно заслужил своего Георгия, но уже в Красноярске, на должности начальника района, одновременно с решительностью и распорядительностью, проявил несомненные атаманские замашки и не столько лично (для этого он был слишком порядочен), сколько путем излишнего доверия к лицам своего ближайшего окружения. Этим он доставил тогда немало забот адмиралу, и это же вынудило меня протестовать (хотя и не успешно) по поводу его назначения главным начальником Приамурского края[1877].

Как очень часто случается с такими доверчивыми людьми, около него собралась весьма полупочтенная компания, весьма умело пользующаяся его слабостями. Самый крупный гусь, конечно, Крашенинников, ловко прибравший к рукам все остальную, так сказать, адъютантуру и, по-видимому, ее подкармливающий. В адъютантуре состояли Нарышкин, Гуковский и Кузьминский[1878], а в свите постоянного окружения два офицера казачьего конвоя Левиз-Менар[1879] и Стрелецкий.

Хуже всех Кузьминский (племянник графа Л.Н. Толстого и двоюродный племянник Розанова), грязный авантюрист, способный на всякую гадость и подлость, отдающий именем командующего войсками самые беззаконные распоряжения, продающий разные льготные удостоверения и работающий в компании с такими же грязными авантюристами и дельцами, весьма обильно здесь кишащими.

За один сегодняшний день мои старые владивостокские знакомые познакомили меня с десятками предприятий этого «влиятельного родственника генерала Розанова», не только обирающего и реквизирующего, но и грозящего самыми жестокими репрессиями и расправами против не слушающихся.

В числе отдельных предприятий оказалась реквизиция винного погреба А.Г. Свидерского, в доме которого жил Розанов, причем это было сделано для какой-то грандиозной попойки, а прикрыто личным якобы приказанием главного начальника края, который никогда этого даже и не подозревал и во всяком случае не допустил бы ничего подобного.

Остальная свита вертится около Крашенинникова, предавается[1880] кутежам, принимала участие в раскрытии и ликвидации никогда не бывших заговоров и по-своему наслаждается жизнью, страшно компрометируя Розанова и весь режим и создав, в конце концов, легенду о постоянных кутежах и непросыпном пьянстве своего командующего войсками.

Когда в Харбине я услышал от Хорвата, что по данным его агентуры Розанов постоянно пьян, то очень удивился, т. к. знал Р. больше тридцати лет как веселого и размашистого, но корректного и никогда не пившего человека. Теперь я понял, откуда шли эти обвинения.

Я счел себя обязанным познакомить С.Н. со всеми этими данными; опять-таки по обыкновению таких доверчивых и избалованных людей, он сразу окрысился, назвал все это сплетнями враждебных кругов, но когда я ему представил неопровержимые факты отдачи Кузьминским от его имени самых беззаконных и грабительских распоряжений[1881], то так же скоро вскипел и немедленно приказал отчислить Кузьминского и выслать его в Харбин.

В общем, получалось что-то вроде маленькой Читы, но с разницей в том, что здесь это делалось без ведома старшего начальника, а в Чите не только с ведома, но и при участии.

Что касается моей оценки влияния Крашенинникова, то получилась полная обида, обычный по отношению ко мне упрек во мрачном и непомерно преувеличенном пессимизме и целый поток самых лестных восхвалений качествам, талантам, прозорливости, энергии, преданности, доблести и патриотизму этого совершенно-де исключительного человека, совершившего якобы уже невиданные подвиги в борьбе с большевиками в России и особенно на Волге.

Защита была такая ярая, что спорить с какой-нибудь надеждой на успех было бесполезно.

Вечером узнал о решении Розанова отчислить Сыромятникова и отправить его в Иркутск; если правда все то, в чем обвиняют С., то с ним следовало расправиться, возможно, круче и беспощаднее, как с несомненным изменником и предателем. И ведь он был не один; чуть ли не половина офицеров штаба округа была готова последовать его примеру в случае успеха восстания.

Понятна теперь та вялая позиция, которую занимал С. 17^гои в ночь на 18^е.

20 ноября[1882]. Не спал всю ночь; обдумывал положение Розанова и утром сделал донкихотский шаг – предложил ему исполнять обязанности начальника окружного штаба[1883] до приезда сюда заместителя (последний не был намечен Розановым, и я посоветовал предложить это место генералу Бурлину[1884], который знает владивостокскую обстановку и хотя немудр и ограничен, но очень работоспособен и старателен).

Пошел на это решение ради возможности принести хоть какую-нибудь пользу. Считаю, что мои личные отношения с Розановым позволят мне быстро многое поправить, а самое скверное немедленно устранить; кроме того, меня знает весь старый Владивосток и по трем сюда приездам можно думать, что по старой службе за мной сохранился порядочный авторитет, который должен весьма и весьма пригодиться для выправления достаточно корявого положения местных представителей власти. Затем по штабной службе у меня большой опыт, а в теперешнем составе штабных чинов имеется несколько старших офицеров, с помощью которых можно быстро наладить настоящую и истовую работу.

Делая столь неожиданное для С.Н. предложение, я вместе с тем предупредил его, что считаю необходимым иметь в виду, что для меня Калмыков – разбойник и убийца и что вся разведочная и контрразведочная работа должна находиться под моим контролем.

Розанов был очень обрадован моим предложением и охотно на все согласился, попросив только дать несколько времени на исполнение порядка подчинения Крашенинникова ввиду его второй должности начальника личной канцелярии по гражданскому управлению.

Дополнительно предупредил Розанова, что самым решительным образом отказываюсь от какого-либо участия в политических делах и буду держать себя с союзниками самым самостоятельным образом; одновременно просил помнить, что по состоянию здоровья гожусь только на чисто кабинетную работу.

За день у меня перебывало много старых знакомых и офицеров прежнего гарнизона; из их рассказов узнал много мелких, но характерных подробностей современного здесь положения и всевозможных деяний розановского антуража, прикрывающегося почти всегда именем и распоряжением командующего войсками или главного начальника края; между прочим, узнал, что как союзники, так и наши при них сателлиты добрались до полковых складов, в которых хранились вещи ушедших на войну офицеров 3^йи 9^йдивизий, и теперь все квартиры разных больших, средних и малых персон обставлены весьма комфортабельно за счет этого подлого грабежа и мародерства.

21 ноября. Усилившееся нездоровье и вчерашние печальные рассказы заставили меня написать Розанову с просьбой освободить меня от данного ему обещания, так как очень боюсь, что мы сразу же на чем-нибудь так разойдемся, что от моей службы не только ничего не получится, но мой уход вскоре после принятия должности произведет неблагоприятное впечатление; поэтому мне кажется, более полезным устраниться, а временное исполнение обязанностей начальника штаба может нести и подполковник Смирнов.

Получив мое письмо, Р. примчался ко мне в вагон и упросил не отказываться, обещая полное содействие во всех моих планах и реформах.

Приходил Акацатов; красочно описал все, что здесь творилось во времена Иванова-Ринова и что продолжается и теперь; рвачи, авантюристы и насильники чувствуют себя, как рыба в воде; консервативное население совсем растерялось, а некоторые дошли до того, что начинают думать, что при всяком другом решении будет лучше.

Во всей области страшно развилось партизанство, и, по сущности, законная, правительственная власть имеет значение только в городах и отчасти вдоль железной дороги, да и то только потому, что на ней стоят союзники (из коих американцы настроены безусловно против нас и весьма благосклонны и попустительны к партизанам разных колеров, приравнивая их к истинным представителям русского патриотического населения).

Американская двуличность, конечно, не похвальна, но ведь, по правде сказать, коль оценивать и судить нас по тому, что творят Семенов, Калмыков и розановский антураж, а прежде выделывал Иванов-Ринов, а отчасти даже и Хорват, то, быть может, американцы и правы, относясь к нам недружелюбно. За грязью и туманом исполнителей нельзя видеть тех высоких идей, которые являются общей целью нашей белой борьбы и за которые борется большинство.

22 ноября. Вступил в исполнение обязанностей; работы предстоит выше головы; штаб округа был до сих пор каким-то политическим кабинетом и распухшей контрразведкой; о самих войсках округа никто не думал и не заботился, и надо только удивляться, как части до сих пор еще не разбежались.

Узнав о моем назначении, приехали городской голова, председатель Биржевого комитета и некоторые влиятельные старожилы, выразить радость по поводу моего приезда и обещали полное содействие во всем, что мне потребуется для пользы дела.

Все это очень приятно, но, по сущности, только ласковые слова и главным образом в надежде получить теперь защиту от разных уязвлений, от которых раньше такой защиты не было.

Для меня главное – войска и приведение их в надлежащий порядок и благоустройство, что после всего, принесенного революцией и всем последующим кавардаком, представляет огромные затруднения, особенно серьезные ввиду почти полного отсутствия командного состава и настоящих офицеров.

Говорил по этому поводу с генералом Смирновым[1885] и со старыми приамурцами Станишевским[1886], Делимарским[1887], Ешковым и некоторыми другими и получил от них самые безотрадные данные об офицерском составе частей гарнизона и беспорядках в хозяйстве и о настроении нижних чинов.

При разгроме гайдовского поезда калмыковцы захватили очень много документов, но Розанову их не сдали, а отправили своему атаману в Хабаровск. Розанову же они хотели преподнести в презент все русские ордена Гайды, но С.Н., конечно, отказался от такого подарка.

С большой помпой похоронили юнкеров инструкторской роты, убитых при взятии вокзала; с «большой» по современным послереволюционным масштабам; по старому владивостокскому масштабу все было серо, мизерно, убого, распущенно и не по-военному.

23 ноября. Принялся за работу самыми бешеными темпами и сразу наткнулся на неожиданное препятствие, так как все остальные военно-окружные управления, от которых зависят срочные распоряжения по всем видам снабжения войск, оказываются в плену у Калмыкова, который не позволяет им выехать из Хабаровска; начальники этих управлений приезжают сюда периодически, а все остальное производится путем длительной переписки (служебная добросовестность теперь на манер белого слона). С такими «порядками» далеко не уехать!

Другая, еще более неприятная неожиданность – это прекращение нормальных денежных ассигнований, шедших для округа из Омска и нарушенных эвакуацией Военного министерства. Приходится ждать конца переезда в Иркутск и утрясения довольствующих учреждений на новых местах.

Принял первый доклад Крашенинникова, «для сведения» только, так как пока он мне еще не подчинен и находится в исключительном распоряжении Розанова, как командующего войсками и главного начальника края.

Вид у него надутый и настороженный, все время старался произвести впечатление и наблюдал за результатами. Я молча слушал; выводы – самая посредственная стряпня малограмотного, но дерзкого и самовлюбленного дилетанта, весьма бестолковый винегрет из международных союзнических дрязг и внутренне-российских политических соперничеств, подковырок, честолюбий, корыстолюбий и т. п., и все это на соусе грошовых, но острых сенсаций и разоблачений; опять-таки огромное сходство с теми непомерно раздутыми сводками и ведомостями, на которых Фиошин сделал свою карьеру у Саввича и на которых потом сломал у меня свою дутую репутацию.

Высказал докладчику, что до перехода в разведывательной части штаба округа в мое подчинение могу только рекомендовать, чтобы вся наша энергия и все личные и денежные средства направлялись на борьбу с большевиками, ибо для военного командования нет особенной надобности следить за Хорватом, Арнольдом[1888] и даже за союзниками; для этого у нас нет ни лишних людей, ни лишних средств; наш главный враг – большевики, эсеры и, как это ни прискорбно, наши собственные атаманы, и против них должны быть напряжены все наши усилия; надо направить главный удар на революционные и партизанские организации, найти их верхушки, вонзить туда внутреннюю агентуру и при всякой возможности бить по головам, не останавливаясь ни перед какими мерами – пора снять белые перчатки, но не в том, конечно, смысле, как то я видел в Омске и Харбине, где нравы и порядки были не лучше Чеки, а кое в чем и похуже.

Добавил, что при меньшей «разбросанности» работы нашей контрразведки весьма вероятно, что все махинации Гайды и эсеров, двойная игра Сыромятникова и многое другое были бы своевременно раскрыты.

Крашенинников ушел от меня мрачнее ночи; несомненно, с сегодняшнего дня у меня одним врагом больше и, как когда-то в Хабаровске, из довольно грязного и беспринципного лагеря (тогда настоящий жандарм, а теперь доморощенный, послереволюционный).

24 ноября. Приказал ликвидировать театры, содержимые штабом округа; для влиятельных лиц и для нужных союзных офицеров – это негласные публичные дома, а для всякой тыловой сволочи и так называемых артистов – удобное место для спасения своей шкуры от мобилизации.

Собрал кое-какие сведения о состоянии войск (настоящей отчетности и осведомления до сих пор нет). Положение в общем отчаянное – до сих пор нет теплой одежды и в караулы и на посты ходят в летних рубахах, фуражках и в рваных сапогах. Необходимых запасов продовольствия не заготовлено, и части перебиваются частными покупками; при таких условиях, усугубленных высокими ценами и неопытными, а в большинстве чересчур уж опытными начальниками хозяйственной части, довольствие нижних чинов поставлено отчаянно скверно. Где же при таком кавардаке надеяться на прочность и верность наших частей; ведь революция и восстания начинаются всегда с брюха. Сейчас, знакомясь с тем, что у нас делается, могу только удивляться терпению послереволюционных солдат.

Уговорил Розанова связаться по прямому проводу с правительством, где бы оно сейчас ни находилось, и потребовать от него обширных полномочий по мерам и кредитам, настоятельнейше необходимым для разрешения всех продовольственных и снабжательных нужд и не только войск, но и населения. Надо пытаться наверстать то, что упущено и не было сделано при Хорвате и Иванове-Ринове. Войска должны быть хорошо одеты, сытно накормлены и хорошо оплачены, ибо идет сумбурный послереволюционный период. Равным образом и население должно быть привлечено на нашу сторону, не пустобрехами и посулами, а реальностями в виде снабжения сахаром, ситцем и другими предметами потребления.

В Сибири это было трудно при том грабительском разбирании вагонов, которое производилось у нас чехами и Семеновым, но в Приморье постановка надлежащего снабжения местного населения не представляет затруднений; надо только это понять, а затем побеспокоиться и распорядиться, продвинуть необходимые запасы вдоль магистральных путей, а остальное сделают сами жители.

Конечно, для закупки нужна валюта или серебро (для манчьжурского скота и хлеба), ибо на сибирские ничего не приобрести.

25 ноября[1889]. Настроение невеселое, работать я привык и сейчас, несмотря на продолжающееся нездоровье, количества работы не боюсь; живу весь день в штабе, временами отлеживаюсь на диване, обложенный горячими пузырями, но все это пустяки сравнительно с моральными условиями всей обстановки. Далее с Розановым не могу управиться, так как в штабе, где он бывает редко, он один, а дома, где его непрерывно настраивает Крашенинников и К^о, делается совершенно другим, пытается атаманить.

Интересны подробности содержания штабного театра: режиссер – тридцать тысяч рублей в месяц, главная шансонетка – пятьдесят тысяч, остальные в пропорциональности. За закрытие пришлось заплатить 550 000 р. неустойки; не без труда получил утверждение этого расхода; за снятие с военного ведомства этой грязной затеи можно не жалеть денег, да еще и сибирских.

Узнав о моем назначении, из Раздольного приехал командир Приморского полка Шипунов[1890]; поведал свои командирские горести. Оказалось, что его полк сформирован и содержится на специальный отпуск от Японии, причем все ассигнования идут почему-то через Хрещатицкого.

Результаты такие же, как и в Харбине; недавно японская миссия отпустила на теплую одежду для полка очередное ассигнование в два миллиона рублей и 5000 иен, а Хрещатицкий взял эти деньги себе, купил автомобиль за 600 000 рублей, а остальное большей частью раздал чинам своего окружения. Полк же до сих пор сидит без теплой одежды.

Большинство японских кредитов выдается в иенах, а до полка доходит только в сибирских и притом по самому невыгодному и произвольному курсу.

Японцы, которым об этом сообщалось частным образом, заявили, что сие их не касается.

Послали телеграмму Сахарову, в ответе которого числится Хрещатицкий и его «управление по формированию»; прошу управление расформировать, а самого Хрещатицкого куда-нибудь убрать.

Хотел назначить следствие о растрате, но Розанов не согласился, под тем предлогом, что если поднимется скандал, то японцы прекратят отпуск денег, и мы только проиграем.

Приходил ко мне знаменитый одесский Толмачев[1891]; он пытается играть большую роль, путается сейчас с японцами и с Семеновым – по части каких-то поставок и комиссий; под особым секретом сообщил, что сейчас исполняет очень деликатное поручение Семенова по примирению последнего с американцами и по исследованию возможности перекинуться на американскую ориентацию. Какая-то чушь, ибо Гришка всей требухой неразрывно связан с японцами, ими движет и держится, без них ноль и в таком виде американцам совсем не нужен.

Объяснение в том, что, как случайный администратор и участник всяких одесских махинаций политического характера, Толмачев воображает себя великим дипломатом и дельцом и на этой почве кое-что мухлюет, а больше, конечно, привирает для придания себе самому побольше веса.

Яростно заступается за Семенова, уверяет в его высоких талантах и в полной реформе всего читинского режима; в доказательство последней сообщил о разгоне всего старшего состава дивизии бронепоездов (по своим подвигам побившего рекорды самой свирепой Чеки).

Со мной Т. был очень осторожен, так как сразу увидел, как я отношусь ко всем его проектам.

Перед Розановым он совсем распустился; несомненно, что сейчас в Чите идет какая-то вакханалия по части раздачи японцам всевозможных концессий; между прочим, продаются или сдаются в столетнюю аренду Нерчинские прииски Кабинета Его Величества.

При этом японцы, для лучшего закрепления своих дел, весьма откровенно предлагают всем влиятельным персонажам русских политических верхов получить акции учреждаемых акционерных предприятий и притом бесплатно, «в знак благодарности за сочувствие». Одновременно с такими предложениями делаются самые откровенные намеки, что при желании акции могут быть немедленно куплены обратно с оплатой в иенах.

Оказывается, что на этих днях представитель японского консорциума, проехавшего уже в Читу, явился к Розанову с подобным предложением, но был попрошен выйти вон.

От Манакина слышал, что отдания концессий и раздачи России распространяются[1892] сейчас и на Сахалин.

26 ноября. Приходил опять Крашенинников, держит себя очень подтянуто; говорил о своей неопытности, просил совета и указаний; все это неискренно и с какой-то целью. Принес копии некоторых документов, захваченных в поезде Гайды и из которых видно, что Гирса[1893] и Чечек находились в связи с последним восстанием, ему сочувствовали и тайно помогали.

Очень интересны списки назначений в штабе Гайды как главнокомандующего: в нем штаб-офицер для поручений при Розанове полковник Малыхин, начальник осведомительного отдела штаба округа есаул Большаков и еще шесть офицеров из состава штаба округа.

Уколол Крашенинникова выражением сожаления, что его агентура не оказалась своевременно у поезда Гайды, не предупредила[1894] там калмыковцев и не овладела подлинными документами.

Несколько удивлен, что все офицеры, находящиеся в вышеуказанном списке, не привлечены к ответственности (Малыхин уехал в Харбин, а Большаков остался на том же месте).

27 ноября. Подтянул штабную работу, но пока все идет на холостом ходу – без денег, хлеба, мяса, теплой одежды войскам не поможешь, а это сейчас главное. С трудом раскачал Розанова на принятия решительных мер с донесением об этом адмиралу. Здесь еще до моего прибытия заключили какую-то сделку с японцами по продаже им части запасов хлопка, привезенных из Америки еще во время войны и портившихся от скверных условий хранения на эгершельдских складах.

Про эту продажу слышал массу сплетен; уверяли, что кое-кто из розановских приближенных получил за это жирные комиссионные. Разобрать, где правда, нелегко, но думаю, что больше врут. Спрашивал полевого контролера, он говорит, что проведено по закону, признано необходимым и неубыточным, полученные деньги будут сданы в казначейство и могут быть расходуемы только по приказам и по ассигновкам за подписью командующего войсками округа и контролера.

Теперь решено воспользоваться частью этих денег (в иенах) для закупки мяса и зерна как для войск, так и для населения. На этом деле тоже налипло много всяких толков, так как решено все сдать с подряда, и сейчас идет яростная борьба нескольких предпринимателей и, как мне сегодня говорили, ассигнованы большие деньги на «подмазку причастных к сему лиц гражданской канцелярии»; несомненно, что около этого дела вертится Кузьминский, но с его опалой и высылкой он выпал из игры.

Чем ближе знакомлюсь с работой местного правительственного аппарата, тем меньше удивляюсь тому, что все трещит и ничего не выходит.

И в военной, и в гражданской части заседают и орудуют всевозможные Дундуки, весь актив которых только в том, что у них есть, на что сесть, и в большой наличности способности изображать из себя власти предержащие, не утруждая себя излишним трудом и беспокойством.

Розанова еще можно простить, ибо по своему положению он обречен мытариться и жариться в самой сумбурной обстановке, создаваемой наличием союзного главнокомандующего, междусоюзного комитета военных представителей, злобно настроенных чехов, готовых вцепиться друг в друга японцев и американцев с добавкой затем Семенова и Калмыкова, имеющих здесь свою обширную агентуру, следящих вовсю за Розановым и готовых в любую минуту свернуть ему шею и сесть на его место, у него бо廎льшая часть дня проходит в разных посещениях, вывертываниях и компромиссах.

Но все остальное, ничем посторонним не связанное, могло бы, кажется, работать для возможно более быстрого восстановления всего правительственного аппарата, разваленного революцией и добитого порядками Гражданской войны.

Особенно много надо было сделать в отношении населения и разумными мерами, восстановлением законности и твердостью власти привлечь его на свою сторону. В действительности же часть машинных деталей гражданского управления восстановлена, но пребывает в состоянии абсолютного ничегонеделания и только плодит бумагомарание и нелепые проекты.

Вдобавок, как бы нарочно, жизненные отделы областного управления отданы в руки таких персон, которых по глупости и лени нельзя допускать к хоть сколько-нибудь серьезному делу, или таких, которые по подвигам прежней служебной деятельности одиозны для населения.

В результате бурлят и работают только разные осведомители и контрразведчики.

Сегодня учинили очередную провокацию; уверили Розанова, что подошедшие от Пограничной чешские эшелоны раздают рабочим оружие и подстрекают их на бунт на почве требования хлеба. Всю ночь и часть дня находились в состоянии боевой готовности, та же комедия, что проделывали с нами в Омске.

Тщетно пытался убедить Розанова в нелепости всех слухов; по этой части он всецело в руках Крашенинникова.

Дошло до того, что Чечек приехал к Розанову и выразил ему свое крайнее удивление по поводу мер, направленных открыто против чешских войск, которые ведут себя лояльно и нейтрально.

Тем не менее Розанов все-таки был у Ойя и выразил ему невозможность спокойно и продуктивно работать, когда постоянно приходиться ожидать всяких волнений, инспирируемых теми, кто должен нам помогать, подразумевая под этим чехов и американцев.

Видел впервые японского главнокомандующего и его начальника штаба Инагаки[1895] – два гладких, самодовольных японца с непроницаемыми рожами и стереотипной улыбкой. Оба говорят по-немецки, и это облегчило разговор.

Ойя весьма откровенно ответил, что ручается, что чехи будут держать себя спокойно, так как знают, что их отъезд на Родину зависит сейчас от японцев, а потому с ними ссориться не будут; что же касается американцев, то их командование сохраняет полный нейтралитет, а если симпатии отдельных персонажей американского отряда не на нашей стороне, то он, Ойя, не считает себя вправе путаться в столь деликатные подробности.

Все это очень мило, но остается фактом, что чехи и американцы спрятали у себя в казарме большинство вдохновителей и исполнителей гайдовского восстания, а американский караул «случайно упустил» группу второстепенных главарей, сданных ему под охрану.

28 ноября. Проехал граф Келлер, едущий к адмиралу с секретным поручением от германского Министерства иностранных дел и как будто бы с какими-то предложениями по части борьбы с большевиками. Не поздно ли?

По семеновской разведке японцы собираются подвезти сюда еще четыре дивизии и сменить ими чехов; с одной стороны, маловероятно, так как этому воспротивится Америка, а с другой – Ойя вчера еще говорил Розанову, что, быть может, ему потребуются еще дополнительные казармы, и просил об этом подумать.

Из Сибири никаких известий. Чехи, владеющие всей телеграфной связью, осведомлены, но держат все про себя. Одно бесспорно – делается что-то тревожное и нехорошее.

Опубликована нервно-больная телеграмма адмирала на имя Гирсы и Павлу[1896] с обвинением их в шантаже; последнее, быть может, и правда, но какая может быть польза от таких выпадов. Ведь вся сила в руках чехов, они занимают всю сибирскую магистраль, и от них зависит снабжение и движение отступающих армий, т. е. вся их судьба.

Если мы молчали и не ссорились, когда это до известной степени было возможно, не представляло для нас опасности и опиралось на какую-то реальную силу, то разве можно лезть на рожон в нашем теперешнем положении и так резко и оскорбительно тыкать в глаза, хотя бы и правдой.

Не знаю, вспоминает ли теперь адмирал мои предостережения в отношении чехов и мои советы сделать все возможное, чтобы отправить их домой, не останавливаясь ради этого ни перед какими и даже золотыми расходами.

Все больше и больше разговоры об усилении общего и резкого недовольства по части недостатка хлеба и мяса, грозят уже не политическими, а голодными бунтами.

В Читу отбыл номинальный помощник Розанова генерал Семенов-Мерлин, назначенный к Гришке; это может быть началом большого подвоха под С.Н., ибо Мерлин настроен против него; для характеристики же самого М. достаточно указать, что в дни гайдовского восстания он спрятался у американцев и не показал даже своего носа.

29 ноября. На сибирском фронте очевидно совсем плохо; получена паническая и истерическая телеграмма Сахарова; в ней довольно смутно дана весьма скверная обстановка, умоляется сохранить в наших руках Новониколаевско-Барнаульский район и просится сообщить, «что еще нужно для победы». Все содержание показывает полную потерю спокойствия и рассудительности; какое-то нелепое «всем-всем».

Начинаю уже весьма ругать себя за проявленное неделю тому назад донкихотство; очень уж я не подхожу ко всем здешним нравам и порядкам; о долге, обязанностях и необходимости самой напряженной и идейной работы здесь мало кто думает; от старых понятий о честности и порядочности остались жалкие следы.

Чтобы все это сломать, нужна сила, а также и время для замены; начни я это делать, все поднимется против, а мое начальство едва ли окажется на моей стороне.

Получены ужасные новости – весь чешский массив, вытянувшийся вдоль сибирской магистрали, трогается на восток; при этом беспощадно забираются все паровозы и все запасы топлива; на западе – ни одного локомотива, что равносильно гибели отходящих армий и находящихся при них десятков тысяч небоевого элемента, преимущественно жен и детей наших офицеров.

Об этом Сахаров официально уведомил всех союзных представителей. Главный и опасный нарыв, сидевший в нашем тылу, лопнул в самое опасное для нас время и обрек на ужасы голода и мороза десятки тысяч людей. Вместе с тем гибнут и все эшелоны с запасами снабжения, растянутые между [Ново-]Николаевском и Иркутском. К несчастью, Сахаров еще более ухудшает положение, грозя чехам принятием против них решительных мер. Надо спросить, чем, где и с какими последствиями.

Подражая немцам, можно только молиться «Боже, покарай чехов!» и добавлять и «спаси наших».

Остановить чехов некому, а, главное, им нужно вывезти все награбленное в Сибири добро, под которое заняты тысячи вагонов.

Подал Розанову доклад о необходимости ходатайствовать перед союзниками, чтобы чехов от Харбина свернули на Чань Чунь и Дайрен, дабы этим избавить Дальний Восток от этой грозы.

30 ноября. Непременно убедился, что по сущности здесь нет ни командования, ни штаба округа, ни штаба крепости; вместо них какие-то хилые и туманные подобия – такие же мельницы без жерновов, какие я видел в Омске. Чтобы это излечить, нужны соответствующие люди, а их меньше, чем если бы кот наплакал. В штабе округа есть еще два-три старых офицера и хороших работника, а штаб крепости – сплошная помойная яма, погрязшая в осведомлении и шпионстве за своими же русскими учреждениями и начальниками; при этом имею уже данные считать, что часть нашей агентуры служит одновременно и в разных союзнических разведках; сие по теперешним нравам весьма понятно – мы платим сибирскими, а союзники – в валюте; родина же, честь и все прочие стеснительные принципы давно уже позабыты этой стервятиной.

С Запада получены неприятные сведения о крахе Юденича; как и всегда, беда не приходит одна.

Семенов все же отозвался на мой призыв поддерживать адмирала; за его приказ всеми силами подняться на помощь Верховному правителю и главнокомандующему ему многое можно простить. И опять грызет подлое сомнение «а не поздно ли уже?»

Семеновцы рассказывают, что, по их сведениям, Семенову-Мерлину предложен пост министра иностранных дел в кабинете Пепеляева[1897], сменившего Вологодского, играют, очевидно, на его службе военным агентом, но то впечатление, которое он на меня произвел здесь во Владивостоке, не дает права радоваться такому назначению – фат, бабник, любит широкий и разгульный образ жизни.

Прибыли сюда Дитерихс и Хрещатицкий, понюхали и, кажется, собираются в Харбин. Дитерихс, конечно, безопасен, ну, а от Хрещатицкого можно ожидать любой гадости, в особенности, если это сопряжено с возможностью на этом заработать.

1 декабря. Говорил по аппарату с Гинсом[1898]; положение похоже на катастрофу; узнал новый состав министерства; министром финансов назначен Бурышкин[1899], а внутренних дел – Червен-Водали[1900]; два очень печальных недоразумения[1901], особенно же Поль Буре[1902] в роли руководителя финансов в такое исключительное время; не только на меня, но и на других сей стилизованный фрукт нового поколения московского купечества произвел впечатление шута горохового (его и прозвали в Омске Поль Буре).

Такое же недоразумение и Червен-Водали, или по омской же кличке Червен Водолей – по его привычке говорить долго и монотонно на манер журчащего фонтана. Лично он, по-видимому, идейный и порядочный человек, но ведь этого очень недостаточно для такой чудовищной работы, какая ложится на плечи министра внутренних дел. Остались Петров и Шумиловский.

С чехами временное перемирие; Гирса полуизвинился за свой меморандум, но это только в области обмена нотами. Паровозы по-прежнему все у чехов, а наши эшелоны, брошенные на станциях, обречены на гибель – этого, кажется, уже не устранить. Сильные духом, конечно, пробьются, а все остельное погибнет и попадет в красные лапы.

Получая последние приказы Сахарова, был готов выть от отчаяния; нужно же было получить это Божеское наказание с багажом командира дисциплинарной роты на положение главнокомандующего в самые тяжкие для нас дни.

Выпущены приказы о всенародном (!!) ополчении и об образовании в течение 48 часов губернских, уездных, волостных, деревенских комитетов обороны. Только бетонная голова этого пустобреха могла додуматься до такой ахинеи.

Особенно замечательны эти 48 часов при сибирских условиях оповещения и снабжения и при остро враждебном отношении к нам подавляющего большинства крестьянского населения.

Недурны также подробные указания по части обнаружения и обезвреживания большевиков и им сочувствующих. Нет никакого сомнения, что все это рождено и разработано двумя родственными душами и двумя скорбными главами: Сахарова и Иванова-Ринова.

Вся эта химера возглавлена всероссийским инспектором народной обороны с соответственным управлением. Инспектором, конечно, вылез особо падкий на такие места Голицын, отправившийся немедленно в тыл для организационной работы, ну, а что касается помощника инспектора, то, узнав, кто он, я буквально ошалел; оказалось, что это Кронковский[1903], бывший у меня в 70 дивизии[1904] в чине поручика и заведывающий офицерской столовой штаба дивизии, прилизанный и обходительный полячок, примазавшийся к Сахарову и сделавший на этом быструю карьеру.

Приходил ко мне Хрещатицкий, тоже инспектор тыловых формирований, неизвестно для чего подличал и лгал, уверяя, что он сам был всегда против такого назначения, но вынужден исполнять приказ; одновременно задавал разные кляузные вопросы, стараясь выпытать что-нибудь, чем можно было бы подковырнуть Розанова (тот принял его очень холодно и не разрешил ему мешаться в дела и распоряжения округа).

Старания очень глупые, ибо ему не могут быть неизвестны мои старые дружеские отношения с С.Н. и как я раньше смотрел и смотрю на все его, Хрещатицкого, махинации и спекуляции.

В очень корректной форме я ему высказал очень много неприятного и предупредил, что если будет мешаться в наши распоряжения, то придется его выслать из пределов округа.

Вечером говорил со Ставкой по поводу ускорения назначения Бурлина и отправления его во Владивосток; нужно, чтобы возможно скорее в штаб округа прибыл он, постоянный его начальник.

Просил также прислать с Бурлиным Кондрашева[1905] и других наших приамурских офицеров, а если можно, то и нашего генерала Волкова[1906].

2 декабря. Отправил Бурлину длинную телеграфную записку с изложением тех вопросов, которые надо было разрешить в штабе адмирала, и с указанием таких полномочий, которые надо было дать командующему войсками округа.

Передача военной разведки в штаб округа по-прежнему тормозится. Серьезно говорил по этому поводу с Розановым, довел до его сведения кучу весьма сомнительных махинаций его серого кардинала, но безуспешно, вера в талант Крашенинникова непоколебима.

Между прочим, представил ему неопровержимые доказательства материальной прикосновенности К-ва к продажам хлопка, сообщил ему все сплетни, связанные с этим и замешивающие в это дело и личность самого Розанова, вызвал, несомненно, какие-то сомнения, но цели не достиг – все осталось по-прежнему.

3 декабря. Отчаянная телеграмма Сахарова уполномоченному министра продовольствия о самой спешной закупке хлеба в Маньчжурии. Еще раз проклял Михайлова[1907], провалившего мой проект о закупке летом всех хлебных запасов Маньчжурии. Сейчас почти уже поздно; цены поднялись во много раз; агентурного аппарата нет; тара и склады не готовы, перевозка в Забайкалье и к Иркутску до прохода чехов на восток совершенно невозможна.

Конечно, надо немедленно делать все, что возможно, но местный уполномоченный Министерства продовольствия – форменная шляпа и если не сам жулик, то кругом его отборная компания жуликов и рвачей.

Получены смутные вести о том, что две роты 34 полка, стоявшие на охране Сучанских копей, избили офицеров и ушли к красным партизанам.

Опять-таки сбылись мои предсказания. Одним из первых моих докладов Розанову был доклад о недопустимости держать наши сырые роты, плохо обставленные и плохо снабженные, разбросанными по мелочам на разных охранах. При наличии в полках самого третьесортного состава офицеров было преступно разгонять отдельные роты по урочищам и по охранным командировкам, где нижние чины уходили изо всякого надзора и влияния, братались с местным населением, а плохо одетые и скверно кормленные быстро разлагались и переставали быть послереволюционным намеками на солдат.

Я не сам это измышлял; по этому поводу я имел неопровержимые подтверждения такого опытного сибиряка и образцового командира, каким был генерал Смирнов; об этом знали и мне докладывали старые офицеры: Станишевский, Ешков и др. Да ведь иначе и быть не могло после революционного разложения и в тех условиях, в которых стояли отдельные роты.

Приехавший сюда управляющий Сучанскими рудниками Егоров доложил мне, что вышеуказанные роты не имеют теплой одежды и получали очень скверное и недостаточное довольствие (он уехал с Сучана еще до ухода оттуда рот).

Крашенинниковская разведка сообщает, что представители Семенова и Калмыкова очень оживлены и озабочены; как будто бы идет какая-то подготовка в связи с катастрофой, созданной для наших армий чешским движением.

4 декабря. Прилетели первые вороны и принесли грустные и тяжелые сведения об оставлении Омска и отходе наших армий. Наиболее важные и достоверные подробности такие: своевременная (конечно, относительно) эвакуация Омска срывалась тройкой из Сукина[1908], адмирала Смирнова[1909] и Пепеляева. Сукин громче всех кричал о недопустимости оставить Омск, позволял себе ругать трусами инакомыслящих, а сам бежал первым и потайным образом, бросив всех чинов своего министерства на произвол судьбы и последующую гибель.

В таком же духе отличился Третьяков, московская знаменитость, прибывшая спасать сибирское положение; сей министр требовал, чтобы все министры взяли винтовки и защищали Омск до последней капли крови, а после этих речей сел тайком в поезд и проследовал в Иркутск, а затем и дальше.

Вновь назначенный министр торговли Окороков[1910] удрал раньше всех.

Прошел слух, что Сукина захватили в Чите и Семенов приказал его расстрелять. Магомаев[1911] категорически это опровергает.

Дитерихсу удалось все-таки уговорить адмирала оставить Омск и уводить армии на восток, были отданы все распоряжения об эвакуации и последняя была уже в полном ходу, как в дело вмешались какие-то тайные силы (как будто бы Иванов-Ринов и казачья конференция), Дитерихс был внезапно уволен и на его место назначен Сахаров с помощником по гражданской части Риновым.

Немедленно все повернули назад; началась преступная шумиха на мотив все ляжем костьми, но через несколько дней все это лопнуло и началось, собственно говоря, малоорганизованное стихийное бегство на восток.

К первому челябинскому преступлению генерала Сахарова прибавилось второе омское (не считая мелких промежуточных).

Сообщают, что между Омском и Новониколаевском брошено в пути 37 эшелонов с людьми, женщинами и детьми и что в Омске оставлено и не могло уехать 11 генералов и две тысячи офицеров.

Получили по телеграфу воззвание к сибирскому населению от командира Сибирского корпуса[1912] Пепеляева[1913], умоляющего всех подняться на защиту Сибири от большевиков. Поздновато. Очень уже наатаманили, к чему и Его послереволюционное Превосходительство приложил свою руку.

Приходил председатель Биржевого комитета с сетованиями, что первая партия хлопка продана какой-то жульнической компании. Жалко Розанова и как человека, и как старшего представителя государственной власти; мне думается, что он сам безупречен, а обстановка такова, что все валят на него.

Старые владивостокцы плачут мне в жилет, не учитывая, что теперь не прежние времена и что я бессилен очистить атмосферу.

Известия о Сучанских событиях вполне подтвердились: к партизанам ушло около двухсот стрелков с винтовками, несколькими пулеметами и порядочным запасом патронов. Доложил Розанову, что продолжение держания на отлете отдельных рот современного состава и качества будет равносильно снабжению большевиков людьми, оружием и патронами. По моему мнению, не надо стараться объять необъятное; мы должны собраться по полкам, не пожалеть денег на обстановку казарм, на обмундирование и довольствие и привлечь в полки все остатки сохранившегося еще старого офицерства.

Приехал опять Хрещатицкий; ему официально объявлено, что мы его не признаем и никаких его формирований в пределах округа не допустим.

Заодно намекнул ему о необходимости произвести поверку старой отчетности по формированию и содержанию Раздольненских частей; смутился и быстро ретировался.

5 декабря. Послал Бурлину шифрованную телеграмму, рекомендуя получить широкие полномочия по обузданию многочисленных местных контрразведок, разведших невероятную нравственную грязь, разлагающих своих чинов и насаждаюших всюду самые подлые и гнусные формы внутреннего шпионажа.

Вошел в острый конфликт с японским штабом; когда я сообщил им об уходе к партизанам Сучанской роты, то ввиду важности Сучанского района просил его занять частями, находящимися в распоряжении союзного командования.

При этом самым вразумительным образом объяснил вред посылки туда наших частей и бо廎льшую целесообразность охранения столь важных районов именно союзными войсками, наиболее обеспечивающими сохранение там порядка.

Японцы сразу окрысились; они уже с самого начала стали на меня коситься, так как я сразу же осадил разных капитанов и поручиков, возомнивших себя начальством над русскими, являвшихся в штаб округа как в какую-то подчиненную им канцелярию и, видимо, к стыду нашему, уже привыкших к тому, чтобы мы перед ними гнулись и заискивали. Особенно распустились так называемые чины для связи, не стеснявшиеся врываться в кабинет начальника штаба без доклада и требовать немедленного представления им справок и объяснений.

Вступив в обязанности начальника штаба, я категорически воспретил давать союзникам какие-либо справки или сведения без получения на то моего или генерал-квартирмейстера разрешения, что стало быстро известно и возбудило неудовольствие зазнавшейся японской молодежи.

Из Харбина приехала Валя, видимо, там дочь Самойлова, муж которой капитан[1914] нашей 7 Сиб[ирской] стр[елковой] арт[иллерийской] бригады Цвиленев[1915] был утоплен большевиками-матросами в Евпатории вместе с десятками других офицеров.

Утопленных постепенно выкидывало на берег моря, где сидели вдовы и дети, бросаясь к каждому выброшенному трупу и стараясь отыскать своих близких; только на третий день Цвиленева нашла там своего мужа, отвезла его в церковь и пригласила священника для отпевания; последнее собрало кучу большевистских баб, которые, увидев на покойнике положенный на него офицерский Георгиевский крест, решили выбросить «золотопогонную падаль» на свалочное место.

Защищая труп мужа, Цвиленева упала в гроб и тут же сошла с ума; это отрезвило красных мегер, и они молча ушли.

По рассказам лиц, успевших проскочить из Омска на Иркутск и Харбин, егерская бригада была развернута в дивизию и пополнена омскими шкурниками, насильно собранными по приказу Сахарова и К^о, окончилось это бунтом, убийством офицеров и дезертирством к красным. То, что было весной в корпусе Каппеля, нас ничему не научило; по-прежнему не понимаем, что сейчас принуждением уже не заставить верно себе служить.

6 декабря. Утром меня осадили жены, а вернее, уже вдовы офицеров образцовой бригады, части которой были укомплектованы большей частью из владивостокской офицерской организации полковника Волкова[1916].

Что я мог сказать обезумившим от горя женщинам; все, что был в состоянии сделать – это отдать распоряжение впредь до получения каких-либо точных сведений выдавать им полное содержание их мужей.

В заботах о довольствии войск все время натыкаюсь на возмутительное бездействие местных агентов Министерства снабжения; выясняется, что мои наряды по доведению всех тыловых магазинов до полной нормы, отданные Неклютину еще в начале августа, выполнены в самой ничтожной степени. Скверно то, что сейчас очень мало надежды наверстать потерянное время – слишком неблагоприятна и тревожна наличная обстановка; старая, хоть и очень плохенькая, омская административная рутина развалилась, а о новой ничего не слышно; это очень тяжело отражается на кредитных и продовольственных нарядах, а сейчас это главное.

В общем по этой части очень похоже на то, что происходило при катастрофах на фронте большой войны, когда на некоторое время высокие снабжательные инстанции куда-то испарялись, катились в более далекие тылы и до их там устройства нормальное течение всех снабжений прекращалось.

Приехал бывший управляющий Государственным банком Коншин[1917]; рассказывает, что в Чите под главенством Семенова-Мерлина, занимающего там командное положение, идет оживленная продажа японцам горных и лесных концессий; наши верхи получают крупные комиссионные (по выражению местных остряков, Чита сейчас иенизирована, идет иенизация).

7 декабря. В пути пропали вагоны с теплым обмундированием для войск округа, которые я самым решительным наскоком вырвал от местного уполномоченного Министерства снабжения; послал Станишевского с военной командой на розыски. Войска до сих пор в летней одежде, а морозы уже переваливают на второй десяток градусов. Часовые стоят на постах в фуражках и рваных сапогах; надо удивляться, как это до сих пор все не разбежались.

Наверху полное отсутствие власти; где Верховный правитель, сейчас не знаем, правительство где-то в пути. Иркутск ни на что не отзывается, вот что значит запоздалая эвакуация. Японское командование наотрез отказалось дать свой войска для охраны Сучана, в районе которого осталась одна только рота, а кругом хозяйничают партизаны; состоятельное крестьянство бросает дома и добро и бежит во Владивосток.

Сегодня у меня были старики из района Шкотова и Владимиро-Александровского; сказали, что узнали о моем приезде во Владивосток и решили просить помощи и заступничества. По их словам, партизанство зародилось здесь вследствие жестоких мер Иванова-Ринова и развилось из-за боязни репрессий и отсутствия законности, порядка и надежной охраны.

Они мне заявили под клятвенным поручительством, что если бы в их районах расставили эскадроны Приморского драгунского полка, к которому у них почему-то особое доверие, то они готовы чем угодно гарантировать, что партизанство быстро сократится и в нем останутся только беспокойные и преступные элементы, которые, не получая поддержки от остального населения, разбегутся или уйдут в северные области.

«А что касается наших деревенских парней, которые ушли в сопки или по озорству, или боясь наказания за разные дела против власти, – сказал мне новонежинский старожил, – то мы их сами за уши домой приведем; обещай только, что никакой расправы за старое не будет».

Все это, несомненно, правда, но как все это выполнить; Приморцы входят в состав Раздольненской бригады, состоящей на довольствии у японцев, и в особом к ним отношении, и мы не имеем права ею распоряжаться самостоятельно. Кроме того, одного полка на весь район партизанщины очень мало, а других надежных частей у нас нет; нельзя же отправить на Сучан инструкторские роты или морских гардемарин.

Ради спасения авторитета власти обещал старикам возможную помощь, а пока похлопотал по части отправки в их район хлеба, сахара и кое-каких товаров.

Имел очень тяжелое и острое столкновение с своим временным начальством. Розанов под напором Крашенинникова, поддержанного близким антуражем и местными жандармами, утвердил все смертные приговоры, вынесенные судом, разбиравшим дело восстания 17^гоноября.

Я настоятельно уговаривал его этого не делать, ибо прошло уже более двух недель, а главное, Гайда передан чехам и не понес никакого наказания, а вся эсеровская головка, создавшая и начавшая восстание, бежала и вне нашей власти; при таких условиях бесчеловечно предавать смертной казни третьестепенных участников, сманенных и обманутых и, по сущности, бесконечно менее виновных.

Мой доклад не был уважен; из дальнейшего разговора выяснилось, что представители Семенова и Калмыкова настаивали на самой беспощадной расправе и грозили, что малейшее снисхождение будет сурово осуждено войсками; думаю, что эти настояния сыграли решающую роль.

По просьбе Розанова был вместо него на quasi-крестьянском съезде, выдуманном и организованном местными правыми дельцами, продолжающими играть старую волынку с разными вариантами союзов русского народа, Архангела Михаила и т. п.

Как и надо было ожидать, просидел около 1 ½ часов, слушая болтологию разных господ в сюртуках и крахмальных сорочках и забравшихся всамомделишных представителей кондового крестьянства и говоривших о всяких высоких, весьма отдаленных и сейчас совершенно не исполнимых планах и программах.

От имени главного начальника края пожелал съезду всякого успеха, но добавил, что настоятельно необходимо привлечь к исполнительной работе съезда настоящих деревенских людей и что вместо длинных речей и внушительных деклараций нам сейчас нужна самая напряженная и непрерывная работа по немедленному удовлетворению насущнейших и жизненных нужд и запросов крестьянства, дабы этим показать, что власть и центральные организации эти нужды знают, оценивают, готовы их удовлетворить и способны это сделать.

8 декабря. К партизанам перешла еще одна рота 34 полка, стоявшая на посту в заливе Св. Ольги. Если так будет продолжаться, то очень скоро мы останемся только при военной школе.

Чем больше вхожу с соприкосновение со старыми владивостокцами, тем больше поражаюсь количеством и качеством сплетен и лжи, наброшенных[1918] на репутацию и имя Розанова деяниями Кузьминского, Крашенинникова и К^о. Пытаюсь доказать личную непричастность С.Н. к этим грязным и сомнительным делам, но мои доводы встречаются с плохо скрываемым скептицизмом.

Удалось остановить заключение сделки местного уполномоченного Министерства снабжения, пытавшегося купить огромную партию маньчжурского зерна по 1,97 иены за пуд в то время, когда лучшая цена на рынке была 1,05 иены. Интересно было бы выяснить, сколько миллионов уже переплачено нами на сделках подобного рода.

Потребовал от всех командиров частей представить записки о нуждах их частей и о том, что надо для немедленного их удовлетворения. Прошу контроль дать на некоторое время нескольких опытных чинов для поверки хозяйственной отчетности во всех войсках и учреждениях округа. Те частные сведения, которые до меня доходят, даже с большой скидкой на неизбежные преувеличения, требуют принятия самых крайних мер. Виновато и большое начальство, которое не хочет и не умеет поставить как следует службу и довольствие войск, и войсковые начальники разных рангов, или сидящие сложа руки и ни о чем не беспокоящиеся, или же добавляющие к общему хаосу собственные атаманские замашки.

Очень характерное проявление мелкой атаманщины – это приказ командира бригады 9 Сиб[ирской] стр[елковой] дивизии, а теперь коменданта Владивостокской крепости полковника Томилко о назначении самого себя шефом своих полков с наименованием их «имени полковника Томилко» (повторение приказа Калмыкова о наименовании Хабаровского кадетского корпуса «Собственным атамана Калмыкова кадетским корпусом»).

В дни столкновения с союзниками Розанов сделал огромную ошибку, приказав привезти во Владивосток эту бригаду, стоявшую раньше в Хабаровске и Благовещенске и совершенно там разболтавшуюся, как в нижних чинах, так и в офицерах.

Показательным настроением командного состава бригады был вчерашний случай с Томилко; этот «атаманчик» не признает над собой никакой власти и отдает самые беззаконные распоряжения. Розанов долго терпел, но вчера решил вызвать автономного коменданта и отрешить его от должности. Тот прибыл к штабу округа в сопровождении конных и пулеметных команд и окружил ими здание и приказал в случае его задержки в штабе или его сигнала ворваться в штаб и всех там арестовать.

Это распоряжение сделалось известным почти одновременно с прибытием Томилко; у Розанова не было никаких средств противодействия, и пришлось ограничиться только словесными предупреждениями, принятыми весьма равнодушно, если не дерзко.

Хорошо положение старшего представителя власти!

9 декабря. Отпраздновали день Св. Георгия; был Георгиевский парад – жалкая и серая пародия на то, к чему Владивосток привык до войны. Ведь тогда вдоль Светланской вытягивались сводные роты полков 3 и 9 С[ибирских] с[трелковых] дивизий, составленные исключительно из георгиевских кавалеров, имея во фронте восемь георгиевских знамен и десятки георгиевских труб. Из Омска прибыла деятельница Красного Креста Таль; проехала в поезде, в котором «следовала» семья Иванова-Ринова с двумя вагонами разного добра и довольствия.

По рассказу Таль, дочь И.Р., девочка лет 10–12, занималась в пути тем, что приставала к пассажирам с просьбами подарков, а если кто отказывал, то угрожала пожаловаться маме, что могло окончиться запрещением ехать дальше в столь привилегированном поезде. Поистинно, яблочко не далеко откатилось от родившей его яблони. И в то же время это яблочко при одном из посещений вагона, в котором ехала Таль, не постеснялось вылить свое собственное раздражение против своей матери, выразив свое отвращение оставаться иногда в своем купе и стеречь ящик с драгоценностями, которые нахапал ее папаша.

10 декабря. Сюда прибыл Калмыков с[о] своими отборными башибузуками. Я предупредил Розанова, чтобы этот разбойник не вздумал появиться в штабе округа, так как тогда я буду вынужден отдать приказ об его аресте за все учиненные им злодейства и преступления и, ввиду невозможности фактического исполнения и неизбежных последствий вооруженного нападения калмыковцев, вынужден буду просить вооруженной же защиты союзников.

Поставил Розанова в очень сложное положение; он решил, что примет Калмыкова в штабе самолично, а меня на это время командирует к союзным представителям для разрешения разных вопросов. Счел за лучшее согласиться на этот компромисс; объехал французского представителя графа Мартель[1919], старого знакомого по Владивостоку и Харбину Ли-тья-о[1920] и очень долго просидел у Нокса[1921] (живет в бывшей квартире коменданта крепости на Эгершельде).

Воспользовался случайной передышкой и успел проехать на форты и батареи – всюду развал и мерзость запустения; как говорят, японцы захватили в свою собственность все карты крепостного района и сняли подробные планы всех крепостных средств обороны. Горе слабым и побежденным!

11 декабря. Из источников чешского осведомления распространился слух об отчислении Сахарова. Мавр ушел, но предварительно сделал свое злое дело и поставил остатки армии на краю погибели. Всякая связь с армиями у нас потеряна; что там делается, известно только чехам и японцам, которые очевидно не хотят нас ориентировать. Знают, конечно, и семеновские здесь представители, но они тоже молчат и чем-то очень озабочены и заняты.

Известно только, что поезд адмирала и идущий вместе с ним поезд с золотым запасом болтаются где-то в пути за Красноярском.

Прибыла эвакуированная из Томска академия Генерального штаба[1922]; один из ее профессоров генерал Медведев[1923], бывший у Сахарова главным начальником снабжений, дал мне о нем отзыв, очень мало отличающийся от моего о нем мнения; равным образом и его взгляд на Дитерихса очень близко сходится с моим.

По словам Медведева, все то, что им известно об омских событиях и о ходе эвакуации, свидетельствует о полной растерянности и невероятном хаосе; чешская пробка является смертельной угрозой для сотен наших военных и беженских эшелонов, оставшихся к западу от Красноярска. Чехи движутся стихийно, думают только о себе и о своих шкурных и матерьяльных интересах, и нет силы, которая могла бы заставить их изменить их действия.

Нокс чрезвычайно взволнован всем, происходящим в Сибири; как будто бы наш злой рок устроил нарочно так, чтобы в столь тяжелые минуты этот истинный и убежденный доброжелатель России оказался в отсутствии из Омска.

Я во многом не согласен с его действиями и очень его виню за выдвижение Сахарова, за северное направление[1924] и за излишнее вмешательство в процесс распределения разных видов союзного снабжения, но уверен в его желании нам всемерно помочь и победить большевиков.

В городе опять слухи о расстреле Семеновым Гойера, Михайлова и Сукина; если бы это оказалось правдой по отношению к двум последним, то тогда мало было бы сказать, что и атаманы бывают иногда полезны, было бы грубое, по форме, беззаконие, но вместе с тем и заслуженное возмездие за то огромное зло, которое было нам причинено этими двумя революционными выкидышами.

На днях помощник Крашенинникова принес мне ряд старых шифрованных телеграмм Михайлова, в которых делались заказы на платья, парфюмерию и разные дамские надобности супруги господина министра финансов (бывшей жены Гришина-Алмазова); исполнителем поручений был управляющий местной конторой Государственного банка.

Получили категорический отказ союзного командования поставить его войска для охраны Сучана и других отдельных районов. Я вновь доложил Розанову, что ради спасения последних остатков наших стрелковых полков мы должны отказаться от старой системы разброски их по отрядам и ротам и сосредоточить их во Владивостоке, Раздольном и Никольске, с принятием самых экстренных и решительных мер по приведению их в порядок. Опять был Дон Кихотом и заявил, что готов принять должность н[ачальни]ка 9 дивизии, но при условии полной власти по перетасовке командного состава и отпуска необходимых матерьяльных и денежных средств на приведение всего в порядок и благоустройство.

Доложил, что если союзники отказываются дать охрану Сучана, то мы должны убрать оттуда последнюю оставшуюся там роту и ничего туда не посылать. При крайности обойдемся и без сучанского угля; он больше всего нужен самим союзникам, а главное – чехам, так как от него зависит правильность и энергия движения по железным дорогам.

Разрешение продовольственного кризиса все затягивается. При всем отвращении к атаманским приемам я уговариваю Розанова отказаться от содействия уполномоченного Министерства снабжения и распорядиться самому – это его законная обязанность, вызываемая совершенной исключительностью положения; мы не можем допустить, чтобы на войска обрушился подлинный голод.

12 декабря. Принимал офицеров, присланных от нескольких частей с записками о неотложных нуждах; картина тяжелая, но не непоправимая, если взяться за дело быстро, энергично и не жалея средств. Скаредничать теперь не приходится, ибо в состоянии войск весь залог нашего текущего и грядущего положения. Всякая революция начинается с брюха; если нам удастся выправить наши полки и сделать их хорошо одетыми и сытно кормленными, то это и будет лучшим средством для борьбы с большевиками.

Уговорил Розанова передать продовольствия владивостокского населения заботам городского управления и отпустить для этого городу валютный заем из хлопковых денег. Был у меня приехавший из Омска Тельберг[1925]; рассказал много очень печального, но почему-то счел нужным засвидетельствовать, что все лучшие представители Владивостока поголовно высказали ему свою радость по поводу резкой перемены в действиях правительственной местной власти, вызванной моим-де сюда прибытием.

Вместо денег в обращение выпустили листы выигрышного займа 1917 года (тогда не осуществленного); они нарядны на вид и сразу пошли в ход с лажем[1926] по сравнению с остальными (даже и в Харбине); только очень громоздки.

13 декабря. На мое уведомление, что мы сняли свою последнюю роту из Сучанского района, последовал вызов меня в штаб союзного главного командования.

Начальник штаба генерал Инагаки попробовал начать в очень резком начальническом тоне, но я сразу же оборвал, попросил не забывать, что я ему не подчинен, и если он желает продолжать в том же духе, то я отказываюсь вести дальнейший разговор и буду ходатайствовать, чтобы меня принял сам Ойя.

От неожиданности (японцы не привыкли к такому отпору) Инагаки опешил, зашипел, но подобрался и перешел на вполне корректный тон. Я не без труда все же вдолбил в его голову, что при всем нашем желании самим нести охрану наиболее важных и беспокойных районов нашего края, мы не в состоянии этого выполнять, так как нельзя держать на далеком отлете и в очень тяжелых и опасных условиях кучки плохо одетых и малодисциплинированных послереволюционных солдат. Рекомендовал ему беспристрастно оценить положение русского старшего командования после того, как целых три роты с оружием, пулеметами и большим запасом патронов ушли на красную сторону.

Если мы пошлем туда три новых роты, то ничто не гарантирует и не может гарантировать, что через несколько дней они [не] последуют по тому же пути и окажутся в рядах партизан и усилят последних очень нужным для них боевым снабжением.

После этого разговора Инагаки ушел с докладом к Ойя; по возвращении объявил, что главнокомандующий оставил вопрос о немедленной посылке наших рот открытым, но приказал передать генералу Розанову, чтобы тот организовал возможно скорее посылку на Сучан специальной военной экспедиции из надежных частей для водворения там порядка.

Совершенно не представлю себе, каким образом мы сможем исполнить этот приказ; ведь все, что можем считать надежным, это Инструкторская школа и гардемарины.

Какая-то совершенно несуразная телеграмма, подписанная главнокомандующим войсками Дальнего Востока генералом Сыровой[1927]; если это не путаница, то неужели же ради какого-нибудь компромисса с чехами мы опять попали под команду чешского генерала.

14 декабря. Красные партизаны разгромили станцию Дормидон-товку и сожгли живьем трех офицеров стоявшей там роты 36 Сиб[ирского] полка; от спасшихся известно, что стояли без всякого даже ближайшего охранения и были захвачены спящими; часть роты перешла к партизанам, унеся с собой три пулемета. Итого, за последнюю неделю мы потеряли четыре роты, девять пулеметов, пятьсот винтовок и более миллиона патронов, а красные партизаны сделались, соответственно, сильнее.

Дормидонтовская катастрофа тем печальнее, что произошла в специальном калмыковском районе и под носом у самого атамана; тот сидит в Хабаровске, творит суд и расправу, грозно машет кулаками, пишет приказы в ярко пугачевском штиле и только на это и годен.

После обеда имел трехчасовой разговор с Семеновым-Мерлиным, заменяя больного Розанова. Было известно, что нас подслушивает Харбин (о том, что там такое подслушивание прочно организовано, я знал от начальника телеграфа В[осточно-]К[итайской] железной дороги), и Семенов старался говорить загадками[1928].

Тем не менее было совершенно ясно, что в Чите уже разработан план нового государственного устройства Сибири и Дальнего Востока; решено «временно» оставить адмирала Верховным правителем в виде символа единства России, но с «освобождением» его от реального вмешательства в управление вооруженными силами и всеми делами Дальнего Востока и с упразднением всероссийских органов государственного управления.

Вся местная власть переходит в руки двух главнокомандующих – Западной и Восточной Сибири с диктаторскими полномочиями и с только совещательными при них органами. Старшим западносибирским диктатором будет атаман Семенов, начальником штаба генерал Андогский[1929] (о кандидате на восточное главнокомандование не сказал ни слова).

Семенов-Мерлин, вероятно, не знал, что Харбин его слушает, он не стеснялся говорить про Хорвата всякие гадости и в том числе об его проекте продать американцам В[осточно-]К[итайскую] железную дорогу – очевидную нелепость, ибо если бы даже умный Хорват мог обремизиться[1930] таким сумбурным планом, – то ведь не могло найтись таких сумасшедших американцев, которые стали бы покупать у Хорвата ему не принадлежащее имущество миллиардной стоимости и опутанное весьма сложными международными и финансовыми обязательствами. Очевидно, что такими выдумками Чита старается подорвать до сих пор еще очень большой авторитет Хорвата.

Относительно Хрещатицкого С[еменов-]М[ерлин] тоже признал почему-то нужным поделиться своими о нем сведениями; сообщил, что у атамана Х. совсем провалился, разоблачен у японцев и сейчас болтается между Хорватом и американцами и старается продать последним свои услуги.

По поводу Хорвата я, не стесняясь, сказал С[еменову-]М[ерлину], что все это злостная и подлая клевета, измышленная их контрразведкой, которая не умеет работать в надлежащем направлении, а потому занимается провокационным втиранием очков и фабрикацией самых глупых и несообразных нелепостей.

Из намеков С[еменова-]М[ерлина] надо понять, что новая система государственного устройства Сибири разработана по соглашению Семенова с Верховным правителем, но что против нее восстает Пепеляев, выдвигающий автономию целой Сибири (от Урала до Тихого океана). При всяком упоминании имени атамана, его конфидент добавлял восторженные похвалы, временами напоминавшие порядки и речи при дворе персидских царей. В числе многих абсурдов, много в эти часы услышанных, узнал, напр[имер], что сейчас все расчеты нашего дальневосточного вождя зиждятся на поднятии против большевиков магометанского населения в Китае; это очевидное влияние Унгерна[1931], но С[еменову-]М[ерли]ну, как офицеру Генерального штаба и бывшему военному агенту, следовало бы оценивать всю нелепость этих расчетов. Тем не менее в очередную программу включено формирование в Китае особых магометанских полков.

Из отдельных вопросов об охранной страже и ее командном составе можно думать, что при введении нового государственного порядка предполагается захват Харбина и всей линии и полосы отчуждения В.К.Ж.Д.[1932], с включением в район подчинения Семенову. Это вполне для меня понятно, т. к. слухи о таких намерениях бродили в Харбине еще во время моего там пребывания. Чита оскудела денежными ресурсами, а потому вполне естественны ее вожделения наложить властную руку на все мирные возможности, связанные с господством над столицей «Хорватии» и над распределением экспортного транспорта и на юг, совместно с японскими друзьями, и на восток для собственных выгод атаманского окружения.

15 декабря. Собрал старший персонал штаба округа и объявил, что даю им две недели для постановки штабной работы на надлежащую ногу в смысле энергии и добросовестности исполнения. Я даю по всем делам настолько точные, определенные, а иногда и детальные указания, что в остальном нужно только не лениться и немного думать. Напомнил об исключительности положения и о том, что все мы существуем только для того, чтобы войска округа были бы благоустроены, хорошо снабжены и приведены в надлежащий порядок и что если для этого нам потребуется работать без всякого отдыха, то это должно быть осуществлено.

Имел очень резкий разговор с С.Н. по поводу Крашенинникова, еще раз дал полную и обоснованную характеристику всей его деятельности, основанной на лжи, провокации и втирании очков. Вынужден был сделать этот шаг, так как К., учтя мое влияние на Розанова, стал увозить его в гражданскую канцелярию и держать там по несколько часов, всячески препятствуя нашим личным встречам и разговорам. Мало этого, вчера вечером было организовано весьма сложное покушение против моей физической целости, о чем я узнал только сегодня из доклада нашего старого офицера капитана Викторова[1933]. Оказалось, что вчера после моей поездки с докладом, когда на обратном пути я совершенно неожиданно остановил и отпустил штабной автомобиль и, сказав, что вернусь в штаб пешком, зашел в Морской штаб по делу к адмиралу Федоровичу[1934], то с этим автомобилем через несколько кварталов произошла катастрофа: сломался руль, и машина разбилась; при осмотре в автомобильной команде открылось, что рулевая тяга была очень умело подпилена; тот, кто это сделал, знал, что при поездках с докладом и обратно я очень торопился и требовал бешеной езды, т. е. того, что в случае внезапной поломки руля должно было окончиться достаточно для меня неблагополучно. Я приказал сохранить это в секрете, Розанову ничего об этом не сказал; но при встрече утром сегодня с Крашенинниковым как бы мельком ему заметил, чтобы он понаблюдал бы за автомобильной ротой ради сохранения безопасности командующего войсками и что я сам буду ездить только с шоферами – офицерами штаба.

Разговор с Розановым окончился тем, что я заявил, что беру назад свою готовность помогать ему в его тяжелой работе, ибо от этого не вижу никакой пользы, и завтра же начну подготавливать передачу штаба в руки полковника Смирнова, который так же, как и я, сможет справляться с текущей перепиской.

Я же при данных условиях не только бесполезен, но, вероятно, приношу даже вред и вообще своими планами и тем, что затрудняю общение с Семеновым и Калмыковым и мешаю «творческой работе талантливого сотрудника капитана Крашенинникова[»]. Да и с японцами отношения стали много холоднее, так как я им тоже не нравлюсь, как их штабу, так и влиятельному полковнику Изоме.

16 декабря. Все утро был терзаем очень продолжительными[1935] беседами с представителем вновь родившейся Украинской рады, за которой виднеются такие фигуры, как Иванов-Ринов, Хрещатицкий и недавно появившийся Вериго, как будто бы восстановивший свой фавор у Семенова и присланный сюда последним с какими-то конфиденциальными поручениями и немедленно же примазавшийся к Раде в качестве щирого украинца.

Пришли ко мне просить денег и продовольствия и притом в распоряжение старшины Рады, представленной атаманом по фамилии Горовой, секретарем Мова в ярком галстуке, с закрученными вверх усами и с самой жульнической физиономией и покровителем-проводником в лице Вериго, внушительно заявившего, что атаман Семенов всецело на стороне национального украинского объединения и встретит сочувственно всякую ему помощь.

Рекомендовал обратиться к начальнику гражданской канцелярии, т. е. К[рашениннико]ву, сказав, что весь такой вопрос не входит в сферу моей ограниченной военной компетенции.

Опять задрался с Инагаки, который обиделся за то, что я не сразу принял их офицера для связи, присланного в штаб за какими-то пустяковыми сведениями. Инагаки пожаловался на меня Розанову, а я заявил последнему, что лучше всего назначить для сношения с японцами кого-либо из болтающихся здесь генералов, выбрав из них наиболее покладистого, а меня освободить от всяких дел, касающихся союзников; при этом напомнил, что, предлагая свои услуги в роли временного начальника штаба, я вполне определенно обещал наладить профессиональную работу самого штаба, но категорически отказывался путаться в международные отношения, во всякую политику и гражданские дела.

17 декабря. Сибирский фронт докатился уже до Новониколаевска и близок уже к медленно ползущей на восток чешской пробке, забирающей все без исключения паровозы и пожирающей весь уголь и местные запасы продовольствия. Всячески стараюсь дать решительное направление главнейшим вопросам по устройству войск округа, чтобы облегчить дальнейшую работу Смирнова. Условился с С.Н., что ради уменьшения впечатления, которое, несомненно, вызовет мой уход с должности начальника штаба, я получу сначала кратковременную командировку в Харбин и по возвращении сдам штаб Смирнову, если до того времени сюда не приедет Бурлин, уже назначенный, но застрявший в пути и никак не могущий проскочить через чешскую затычку.

Крашенинников, видимо, уже знает о моем решении, ходит гоголем, но на докладах сугубо почтителен, просит советов и указаний и т. п.

18 декабря. С удовлетворением прочитал заявление предсовмина Третьякова, что деятельность Министерства снаб[жения и] продовольствия – это сплошное преступление. К нашему горю, все это констатируется с великим и едва ли поправимым теперь опозданием, когда все ползет и рассыпается.

Одно несомненно, что все рули правления надо передать новым людям совершенно исключительной энергии, распорядительности и решительности, дав им неограниченные полномочия и средства (напр[имер], на должность председателя Совета министров выдвинуть генерала Каппеля, на снабжения – генерала Прибыловича[1936]).

Надо оживить мертвый государственный аппарат, вложить жернова в пустые административные мельницы. Если не закрывать глаза и не бояться правды, то партизанская старшинка вроде Старика[1937], Ворона[1938], Дяди Антона, Шевченко[1939] и Кравченко, распоряжающаяся в сопках и ворующая у нас целые роты, располагает теперь большей фактической властью, бо́льшим авторитетом и большей сферой активного действия, чем любой из наших министров.

Все катится куда-то в черту, а в Иркутске занимаются переименованиями: знаменитое Морское министерство во главе с не менее знаменитым министром адмиралом Смирновым переименовано в Главное управление морского ведомства.

Из полученных здесь приказов Семенова явствует, что незадолго до эвакуации Омска Иванов-Ринов отправил своего сына в Читу на должность личного адъютанта при атамане; типичное проявление родительской заботы, особенно поучительное при одновременном требовании всеобщего ополчения и борьбы до последней капли крови при отстаивании сибирской казачьей столицы[1940]; повторение «ребята вперед, а мы… за Вами!»

19 декабря. Все наши телеграммы в Иркутск с самыми настоятельными запросами остаются без ответа; меня это очень тревожит, так как наводит на мрачные мысли о размерах и последствиях происходящего там и уже несомненного развала. На наше горе, председателем комиссии по заграничному снабжению здесь сидит генерал Рооп[1941], необычайно элегантный и подтянутый, но оказавшийся удивительнейшим буквоедом самой редкой марки, казалось бы, невозможной даже для такого блестящего кавалериста.

В его распоряжении находятся кредиты и разные предметы снабжения, прибывшие из-за границы, но он самым решительным образом отказался нам хоть чем-нибудь помочь, основываясь на том, что он подчинен военному министру и без разрешения или наряда последнего не имеет-де права распорядиться ни одной копейкой и ни одним фунтом.

Все мои указания на исключительность положения и на полный перерыв связи с этим самым министром не имели никакого действия; так мы ничего от Роопа и не получили.

Его канцеляризм доходит до того, что прибывшие из Франции маленькие танки две недели уже стоят погруженными на платформах и никуда им не отправляются, так как он ждет ответа на свой вопрос, можно ли направить их по ранее данному наряду на Томск или же изменить назначение.

Когда я узнал о нахождении этих танков на Эгершельде, то стал настойчиво просить отправить их хотя бы только до Читы. В бытность в Омске я с немалым трудом добился их отправки из Франции, причем на их долю выпало немало приключений, прежде всего их не хотели грузить марсельские рабочие, а когда это обошли и танки все же добрались до Владивостока, то оказалось, что при них забыли отправить карбюраторы к моторам и еще какие-то части. Отчасти выручило то, что наш офицер, сопровождавший танки из Франции, догадался прикарманить и привезти старый карбюратор, по которому удалось построить необходимое число новых.

Теперь, казалось, не могло быть и тени сомнения, что танки никогда уже не могли попасть в Томск, так как и армии быстро катились на восток, а чешская пробка не пропускала на запад ни одного паровоза, не говоря уже о целых поездах.

Поэтому я и просил передвинуть танки в Забайкалье, что по условиям железнодорожного транспорта было еще возможно, а там они были бы на полторы тысячи верст ближе к цели своего применения, но и в этом, очевидном деле Р[ооп] упрямо стоял на своем.

20 декабря. Действительность победила крайние предположения «известного пессимиста» барона Будберга. Телеграф разнес ужаснейшую по своему содержанию телеграмму адмирала, оповещающую союзные державы и их представителей, что чехи остановили все движение на западе и обрекают на смерть и мучения сотни эшелонов, вытянутых вдоль сибирской магистрали и наполненных ранеными и больными, женщинами и детьми.

Иудиным предательством расплачиваются с нами эти гости, разъевшиеся на русских хлебах и разбогатевшие на награбленном русском добре.

Колчак просит все союзные нации оказать помощь и воздействие. Боюсь, что это трагическое обращение останется гласом вопиющего в пустыне. Силы для воздействия нет, Жанена[1942] чехи в грош не ставят, а ради спасения всего того, что награбили на Урале и в Сибири, перегрызут горло каждому, кто станет им на дороге к Забайкалью или Владивостоку. Их около 30 тысяч, одетых и вооруженных с иголочки. Единственно, кто мог выступить, это японцы, но, судя по настроению Изоме, на это нет никакой надежды.

Получил первую сносную сводку о красных партизанах; они стали господами положения во всем Приморье за исключением Владивостока, Никольска, Хабаровска, узенькой полосы Уссурийской жел[езной] дороги и части Посьетского побережья. У них появилась военная организация, штабы и боевое снабжение (весьма вероятно, морем из Японии).

21 декабря. Вслед за обращением адмирала – телеграмма нового главнокомандующего генерала Каппеля на имя Ойя и Нокса с просьбой воздействовать на чехов и заставить их пропускать паровозы на запад. А затем, что уже хуже всего, это совершенно истерическая телеграмма Семенова с требованием к чехам опомниться и с угрозами двинуть против них «все свои силы», если они не послушаются.

Эти угрозы губят всякую возможность какого-нибудь компромисса. Чехи отлично знают ничтожество семеновских «сил», но станут теперь опасаться порчи пути, что их больше всего страшит; сами они всегда пройдут, и никто их не остановит, но для них вся сущность в благополучном вывозе всех эшелонов с накопленным и награбленном добром.

Еще осенью под этим добром было не менее 600 вагонов, но это составляло только нечто вроде основной базы, а в каждой части имелись свои собственные запасы и «сбережения» (за счет русского народа); теперь, я думаю, таких «драгоценных» и ценных вагонов наберется на 50–60 эшелонов и для их вывоза чехи ни перед чем не остановятся.

Ни угрозы, ни сила сейчас не помогут. Напротив того, надо себя перебороть, крепко стиснуть зубы и с нашей стороны сделать все возможное, чтобы самым стремительным и безостановочным образом вытащить все чешские эшелоны в Забайкалье и отсюда возможно быстрее отправить части войск на Чаньчун и Дайрен, а их грузы на Владивосток.

Вместо угроз Семенову следовало бы обещать всякое содействие, остановить все движение в Забайкалье и бросить все паровозы и составы для избавления нас от чешской опасности, которая сейчас нависла над нами хуже всех большевиков, вместе взятых.

Попробовал поговорить об этом с Вериго и Магомаевым в надежде, что они согласятся передать мои соображения своему читинскому владыке, но встретил самые яростные возражения и чуть ли не клятвенные заявления, что атаман разнесет чехов в пух и прах; по их словам, атаман уже давно точит зубы на всю чешскую слякоть, и в Чите все уже готово, чтобы пороть поголовно все проходящие через нее эшелоны.

Последнее, конечно, пустозвонное хвастовство, но его наличность характеризует настроение.

Поехали к Ли-тья-о, чтобы позондировать настроение союзников по отношению чехов; по словам Ли-тья-о, союзное командование считает, что все это в компетенции генерала Жанена, и само вмешиваться не будет.

От Л[и-тья-о] узнал, что семеновские части придвинулись к ст. Маньчжурия и, по полученным от Хорвата сведениям, приготовляются занять Хайлар и Аньда.

Узнал также, что Семенов засылал послов к Гревсу[1943] и Морису[1944] и искал у них заручки и поддержки в своих автономных планах, но получил очень холодный прием и весьма откровенные указания, что с ним станут разговаривать только тогда, когда он разгонит всю прилипшую к нему банду и на деле и прочно докажет, что сам стал представителем и защитником законности и порядка.

Приехавший опять из Японии Ванька Толмачев[1945] не может расстаться с[о] своим жидоедством и все болтает, что гайдовское восстание было субсидировано Гинсбургом и Высоцким. Какая чушь!

22 декабря. Из Благовещенска получена телеграмма, что местное земство, казачий круг и большевистские советы решили прекратить вооруженную борьбу и на сегодня назначен общий съезд делегатов для выработки условий.

Сдал должность начальника штаба полковнику Смирнову, с текущей работой он справится; правда, что опыта у него немного, но есть характер и решительность с некоторой, правда, склонностью к умеренной доле атаманства, но при теперешней владивостокской обстановке с несомненным и все возрастающим влиянием атаманских Читы и Хабаровска некоторая доля беззаконности быть может даже и нужна.

У здешних чехов идут энергичные приготовления к приему сибирских эшелонов к последующей эвакуации морем; при этом их верхи заявили весьма откровенно, что при отъезде они вернут России все полученное от нас вооружение, но все остальное вывезут с собой и не допустят таможенного над собой осмотра.

Кто-то из двойных агентов нашей разведки (нисколько не удивлюсь, если бы обнаружилось, что он исполнял распоряжение Крашенинникова) осведомил чехов о моем проекте просить союзников направить их эшелоны на Харбин. Хорошо, что я уехал, а то это обстоятельство могло осложнить и без того уже корявое положение Розанова, которому предстоит вынести на своих плечах ношу, обратную сторону всего, связанного с прибытием сюда всех чешских войск.

23 декабря. Распрощался с Владивостоком. Накануне отъезда узнал от Смирнова, что от разведки получены сведения, что так называемый комендант крепости полковник Томилко, «освобожденный» Розановым от вышеуказанной должности, собрал к себе командиров частей своей Амурской бригады и обсуждал с ними проект восстания с помощью красных партизан и установления какой-то новой государственной власти.

Видел С.И. Колокольникова[1946], вызванного в Читу, куда уже приехали Гаврилов[1947] и Кропоткин[1948], своевременно удравшие из Омска, и где, как говорят, уже находится Третьяков. Все это связано с планами Семенова о создании двойной автономной Сибири.

Адмирал как будто бы уже сброшен со счетов, и все вращается вокруг имени Семенова, выдвигаемого в логические приемники носителя всей власти. Сие основывают на том, что в руках атамана реальная сила (в чем она заключается, знает только Аллах) и что за ним стоят японцы, а по мнению некоторых, якобы и другие союзники (от Нокса знаю, что это доподлинная ложь; сам Нокс не может хладнокровно слышать про Семенова, американцы относятся к нему не лучше).

На ст. Никольск встретился с несколькими старыми офицерами сибирских полков; провожали генерала Смирнова, назначенного Розановым на место коменданта крепости. Жаль, что это сделано так поздно, Смирнова знаю по его службе в штабе 3 Сиб[ирской] стр[елковой] дивизии и по его доблестной боевой службе на фронте.

У него огромный служебный, строевой и хозяйственный опыт; очень скромен, но пользуется редким авторитетом у офицеров и нижних чинов. Но все это может наткнуться на сопротивление обиженного Томилко, фактического хозяина и начальника частей своей бригады, составляющей главную основу владивостокского гарнизона.

Со мной в поезде едет помощник коменданта ст. Владивосток; он ведает погрузкой на Эгершельде и говорит, что первые эшелоны чехов, уже отправленные на пароходах, забрали с собой все доски внутреннего оборудования вагонов, все фонари, ведра и сигнальные веревки и вынули все оконные рамы, заявив, что все это куплено на их собственные деньги, а потому им принадлежит. Повторение в огромном масштабе «давай и веревочку, и веревочка пригодится» или дитерихсовского «мы бедные; где же нам взять, если сами о себе не подумаем».

В Пограничной ко мне в вагон зашел Лехмуссар[1949], бывший помощник начальника контрразведки штаба округа, служащий теперь на такой же роли у Калмыкова; едет в Харбин с каким-то поручением; вид запуганный, и, несмотря на старую мне подчиненность, упорно молчит про то, что делается в Хабаровске.

Только когда я спросил его про нескольких старых офицеров штаба округа, остававшихся в Хабаровске, то он пугливо и оглядываясь по сторонам проговорил шепотом, что Колесников и его помощник по отделению, «пропали без вести», и на мой недоуменный вопрос, как же это произошло, добавил, заикаясь, что в Хабаровске это постоянно случается.

Лехмуссар видывал виды, когда работал с провокатором Фиошиным и надо много, чтобы довести его до того перепуга, в котором он, очевидно, находится, – тем более что он, несомненно, пользуется у Калмыкова доверием, т. к. иначе Хабаровск не выпускает от себя тех, кто слишком много знает.

24 декабря. Отдыхаю от владивостокского кавардака и по обычаю своему пытаюсь свести итоги своего пятинедельного пребывания на старом пепелище.

Поехал туда лечиться и подремонтироваться, а попал в весьма бурную и неприятную кипень неожиданных для себя событий.

Думаю и боюсь, что никакой пользы там не принес – по невозможности это сделать по всей совокупности обстановки (союзники, Розанов, развал в войсках, выпущенные вожжи и давно уже упущенные мероприятия, рост партизанщины; постепенное внедрение влияний Хабаровска и Читы и т. п.).

Похоже на то, что сыграл роль лишнего камня, хлопнувшегося в это взбаламученное болото и вызвавшего некоторые временные потрясения и второстепенные брызги, но не более. Хотел улучшить жизнь и служебные условия в войсках, но смог осуществить очень мало, так как не было денег и средств, хотел поднять авторитет русского командования, но оказалось уже поздно: слишком уже мы приучили союзников, а в особенности японцев и чехов, считать себя полновластными хозяевами и требовать от нас молчаливой покорности и, как это ни тяжело сознаться, – чисто лакейского послушания. Даже в отношении освобождения Розанова от гибельного на него влияния Крашенинникова потерпел неудачу, так как наткнулся на непоколебимую уверенность С.Н. в великих способностях и государственной полезности этого революционного выкидыша-авантюриста.

Даже те надежды, которые были вызваны в населении Владивостока и в войсках фактом моего появления в роли начальника штаба округа, должны будут принести некоторый вред, ибо нет ничего хуже обманутых ожиданий, особенно же теперь, после всего переиспытанного и под грозными тучами весьма тревожного будущего.

Суждены были благие порывы, а свершить их оказалось невозможным, выходит как будто бы, что лучше было и не начинать, ибо приспособиться к владивостокской обстановке я также не мог, как и в Омске; такому сорту людей, как я, теперь, очевидно, уже не место; вреда от них нет, но и практической положительной пользы тоже не предвидится.

Тяжело это сознавать, но иного вывода быть не может, надо искать какого-либо иного применения своих сил; в размышлениях рисуется проект предложить свои услуги академии Генерального штаба, но не на преподавательском поприще (к нему я совершенно не способен), а по отделу разработки истории войны, где я несомненно могу быть полезным. Если академия оснуется во Владивостоке на Русском острове, то устройство при ней было бы подходящим для меня исходом.

25 декабря. Приехал обратно в Харбин; единственный плюс от сделанного путешествия – это несомненное улучшение здоровья, и главным образом благодаря Акацатову, который помог мне и без операции. Харбин застал переполненным всякими слухами; на самой станции комендант сообщил мне, что в Чите идет бой: с одной стороны японцы и семеновцы, а с другой чехи, которых атаман велел как будто бы разоружать при прохождении через Читу; ожидается якобы вмешательство американцев.

По тому, что мне было известно во Владивостоке, все это маловероятно, как в отношении японцев, так и американцев.

От Самойлова узнал, что ночью получена телеграмма Семенова, что указом Верховного правителя он назначен главнокомандующим войсками Иркутского, Читинского и Приамурского военных округов; начинается, очевидно, осуществление читинской программы. Одна новая ступенька в нашем положении: главнокомандовали Крыленко[1950] и Гайда, почему же не главнокомандовать читинскому Гришке?

Это назначение вызвало здесь панику; с одной стороны, боятся вторжения Семенова в полосу отчуждения и переноса его столицы из Читы в Харбин, а с другой, откуда-то пущены слухи, что китайцы собираются устроить на днях Варфоломеевскую ночь и перерезать русских и японцев; положение и настроение характеризуется тем, что этой нелепости верят, и квартиры начальства железнодорожного и военного охраняются уже караулами и часовыми.

Финансовое положение тяжелое; охранная стража не получила жалованье за два месяца.

26 декабря. Виделся с Хорватом, поделились осведомлениями; рекомендовал ему обменяться с Розановым надежными и доверенными представителями, чтобы держать связь и работать в одном направлении, рассказал про уродливости наших контрразведок, шпионящих за своими же русскими начальниками и вносящих разлад и разложение туда, где должно быть доверие, единодушие и единство действий, против общих врагов и полуврагов.

Опять сдонкихотствовал и предложил даже свои услуги поехать в Читу и постараться привлечь Семенова к общей русской работе; на мою удачу, это не входило в планы Хорвата, а если бы он согласился, то наверно я не вернулся бы из Читы живым; это я сообразил уже после того, как сделал свое предложение, но самому идти на попятный не пристало.

Хорват дал мне телеграмму генерала Сырового, ответившего Семенову, что если тот так силен, что может остановить чехов, то зачем же он сидит в Чите и не бросился на фронт, чтобы там остановить большевиков и выручить своих братьев.

Хорват вполне разделяет мои взгляды на ошибочность и опасность положения, занятого Семеновым по отношению к чехам, и на необходимость показать полную готовность и всякую поддержку для их скорейшего и беспрепятственного продвижения к портам посадки.

Вечером из штаба охранной стражи передали, что от союзников дошли какие-то смутные слухи о восстании в Иркутске и о том, что мост на Ангаре взорван и правительство отрезано.

Я решил верить только официальным сообщениям; чересчур много уток выпускается на страх харбинским обывателями (кое-кто из последних уже отбыл в южном направлении).

Появился болтливый Корф, притащил с собой массу всевозможных сплетен: тут оказались и вилла в Иокогаме, якобы уже купленная Розановым, и переговоры М^meХорват с Чжан Цзо-Лином о продаже ему нашей части К[итайско-]В[осточной] железной дороги, и дела семеновских агентов в Харбине, и махинации Хрещатицкого, и последние сумасбродства Унгерна, и торговля экспортными вагонами и пр. и пр.

27 декабря. Был у Хорвата. У него никаких новых сведений о том, что делается в Иркутске и в районе армий; я лично ни на минуту не сомневаюсь, что армии пробьются в Забайкалье, но все небоевое, очевидно, уже гибнет и обречено на полную гибель. Из слов Хорвата понял, что при проезде Семенова-Мерлина тот ему рассказывал, что у Сыромятникова имеются документы, устанавливающие, что у Розанова и Гайды было соглашение о совместном выступлении 17 ноября и что, узнав об этом, Сыромятников якобы даже предлагал Семенову-Мерлину арестовать Розанова и вступить в командование войсками, но С.М. от этого уклонился.

Хорват, видимо, верил этой выдумке и был очень удивлен, когда я рассказал ему обратное, т. е. что Сыромятников был в заговоре с Гайдой и осведомлял его о всех против него распоряжениях и что я был близким свидетелем всей борьбы и могу категорически ручаться, что у Р. не было ничего, кроме желания разгромить бунт и покончить с Гайдой.

По рассказам Самойлова и Баранова, моя временная служба во Владивостоке разожгла старую ненависть Арнольда, и тот сочинил и пустил по Харбину порядочную пачку самых подлых инсинуаций о моей там деятельности; старается и работает по специальности, ибо к иному не способен.

28 декабря. Вчерашний вечер провел у Петра Петровича[1951], где был старый контролер Валюжинич, по его словам, Хорват ухлопал миллионы ж.д. денег на поддержку атаманов, прикрыв это фиктивными расходами на другие нужды, отсюда крупный дефицит, усугубленный уменьшением доходов и постоянной работой дороги по перевозкам союзных и китайских войск, выполняемым пока на «запиши». Весь состав служащих сверху донизу старается обеспечить себя от всяких случайностей; кражи и взяточничества, эти обычные язвы К.В.Ж.Д., умножались и увеличивались во много-много раз. Честный и очень порядочный помощник управляющего Казакевич[1952] выразился даже, что удивляется, как это до сих пор не разворовали всю дорогу и ее станции. Сейчас все рвач[е]ские аппетиты сосредоточены на том, чтобы хоть чем-нибудь примазаться к нарядам и погрузкам вагонов на южный бобовый экспорт; бобовые грузы гниют в штабелях, спрос на бобы в Дайрене огромный и за наряд вагона или платформы платят тысячами романовских.

Получены первые приказы читинского главнокомандования с повышением в новых должностях всех самых отвратных персон семеновского антуража (во главе, конечно, Афанасьев[1953], Тирбах[1954] и К^о).

Слухи о читинских боях оказались, конечно, очередной уткой; были какие-то словесные столкновения, а харбинская сплетня постаралась и умножила.

Видел несколько старых офицеров нашего округа, устроившихся на службу в охранной страже; поведали мне про всякие безобразия, главным образом по хозяйственной части; все в руках разных подрядчиков, платящих крупные взятки, поставляющих всякую дрянь и не боящихся жалоб; состав нижних чинов очень неважный, большинство озлоблено и при первой возможности может пойти на всякие эксцессы.

29 декабря. Был у Плешкова[1955]; по-прежнему весел, приветлив и хлебосолен; событиями в Иркутске особенно не интересуется и не тревожится, убаюкивая себя надеждой, что все разрешится достаточно благополучно. Редкий характер. Недаром он выглядит на двадцать лет моложе своего возраста.

Связи с Иркутском нет; семеновская агентура, связанная с Читой, кидает загадочные фразы, что в Иркутске неблагополучно, более точные данные сообщают, что там появилась эсеровская народная армия.

Выскочило то, о чем и я, и Бурлин докладывали адмиралу в Омске и что стало особенно ясным после проезда Гайды через Иркутск, а именно то, что там главная эсеровская штаб-квартира и идет энергичная работа по организации партизанщины и по подготовке восстания, причем эсерам помогает сам управляющий губернии Яковлев[1956].

Адмирал одно время забеспокоился, но все было смято заявлениями самого Вологодского и еще нескольких министров, заверивших[1957] в полной лояльности Яковлева и в его-де зорком наблюдении за деятельностью эсеров в его губернии.

30 декабря. Обедал у Скидельского[1958]; дорога должна ему по угольным и дровяным поставкам за целый год; в таком же положении и другие подрядчики.

Чешская сводка сообщает о боях с красными к западу от Иркутска и о занятии «народными войсками[»] станции Батарейной. По телеграфной записи телеграфиста Иркутской городской станции, в городе идет бой между зелеными с одной стороны и юнкерами и офицерами с другой; в Иркутске сидит-де уже эсеровское правительство, а на Черемховских копях образовалось свое большевистское. Чита ничего не сообщает об иркутских событиях и об армии, что создает необычайно приподнятое настроение.

Послал Розанову телеграмму с просьбой разрешить мне остаться в Харбине и не возвращаться во Владивосток для исполнения одной только формальности официальной передачи Смирнову уже занимаемой им должности начальника штаба округа. Предполагаю дождаться здесь Андогского и попробовать устроиться при академии.

31 декабря. Получил ответ с просьбой все же приехать, так как положение все более запутывается и осложняется и С.Н. хотел бы иметь меня около, хотя бы в совершенно частном положении. Одновременно дано поручение поговорить с Хорватом по поводу вагонов и тарифов по вывозу закупаемого в Маньчжурии хлеба для войск и населения Приамурского края, а также и о разрешении оплачивать перевозки чеками на харбинские банки.

Хорват был очень любезен и с готовностью удовлетворил все просьбы.

Союзные осведомители сообщают, что союзное главнокомандование решило передать дорогу Красноярск – Мысовая под власть старшего чешского командования впредь до смены чехов другими союзными войсками, под последними надо понимать, по-видимому, японцев, но остается непонятным, обязались ли чехи удерживать голову этого участка до смены их этими «другими войсками». Последнее весьма сомнительно, а в таком случае наши армии и идущие за ними красные будут идти за хвостом сматывающихся на восток чехов и тогда никакой охраны сибирской магистрали не получится.

Моему пессимизму чудится, что распоряжение союзного командования сделано в угоду чехам и нам в ущерб, да еще какой! Теперь чехи – законные хозяева на магистрали и могут делать что угодно, оставаясь на законной почве. Ждать от них благородства и человеческого отношения к нам, нашим нуждам и страданиям нет никаких оснований. Конечно, эта мера как будто бы возлагает на них нравственную ответственность, но если бы они были способны на такие гуманитарные призывы, то поступили бы надлежащим образом с самого начала и нашли бы какое-то среднее решение, вполне выгодное для них самих и в то же время не губящее несчастные русские армии и десятки тысяч наших беженцев.

Семенов выступает в роли государственного деятеля, отдал приказ о созыве совещания по продовольственным и общеорганизационным вопросам с приглашением общественных и профессиональных представителей; это хотел сделать Розанов, долго с этим носился, а Семенов-Мерлин схватил эту идею и осуществил ее в Чите. В теории надо было бы радоваться крупному проявлению изменения читинского каторжного режима, но в действительности при созыве совещания под главенством архи-одиозного Афанасьева нет никакой надежды ожидать от этого каких-либо положительных результатов.

1 января [1920 г.]. Не мог отказать Розанову в его просьбе и отправился назад во Владивосток; везу с собой генерала Иностранцева[1959], вагон которого сгорел во время пути[1960] и который ухитрился бросить где-то адмирала и «уехать в отпуск». Мои владивостокские перспективы очень нерадостны.

По тому, что я там видел и узнал, мне представляется весьма вероятным и недалеким по времени, что Семенов уберет Розанова и посадит на его место Калмыкова; об этом еще при мне носились какие-то смутные предположения (особенно после приезда Вериго и его поездки в Хабаровск).

С назначением Семенова главнокомандующим такая комбинация более чем возможна, так как положение Розанова и его удельный вес в Чите, вообще достаточно шаткие, очень сильно упали после перебежки к Семенову Семенова-Мерлина, очень нерасположенного к Розанову.

Хорватовское окружение тоже считает, что возвышение Семенова должно вызвать соответственный подъем в положении его хабаровского «младшего брата», который давно уже тяготится ограниченностью своей сферы действий и, конечно, сделает все, чтобы скакнуть в командующие войсками Приамурского военного округа.

2 января. Поезд идет очень медленно; вся линия занята китайскими солдатами. Товарных поездов не видно ни на станциях, ни в пути; весь вагонный парк или на западе, или на южной ветке. В пути нет никакого осведомления; настроение подавленное, все мысли к западу от Иркутска; вспоминаются картины уральской и челябинской эвакуации, а в ночных мыслях восстают бесконечные линии наших эшелонов, брошенных вдоль сибирской магистрали без топлива и без довольствия и отданных на смерть от мороза, голода и красных палачей.

Одновременно грызет вопрос: может ли Семенов измениться, а главное вышвырнуть от себя свое прежнее каторжное, грабительское, из палачей составленное окружение? Первые его шаги дают отрицательный ответ; нет особой надежды и на японцев, которыми он только и держится и которые не могли и не могут не знать всего того, что творилось и творится этой шайкой. А ведь в этом единственное спасение, так как с Семеновым, окруженным порядочными советниками и исполнителями, можно было бы еще помириться.

3 января. Приехал во Владивосток и опять наткнулся на забастовку.

Уколол С.Н., указав ему на бездействие его хваленой контрразведки, которая допустила подготовку и осуществление забастовки; прежде самый посредственный жандармский офицер так не опростоволосился; а все потому, что все внимание агентуры направлено не туда, куда следует. Посему паки и паки рекомендовал выделить военную и антибольшевистскую контрразведку и передать ее в ведение Смирнова, у которого зашевелятся те остатки старого жандармского управления, которые бездействуют или растрачиваются на бесполезную работу у Крашенинникова.

Примечательно то, что настоящая забастовка идет под лозунгом: «Долой реакцию и интервенцию»; это пахнет прямым руководством из Москвы, агенты которой искусно просочились в наш край и энергично здесь работают (по мнению Циммермана[1961], немало их сидит уже во Владивостоке и работает под самым носом нашей контрразведки).

Говорил по этому поводу с Розановым; выслушал повторение старых уверений, что К[рашенинников] в полном курсе дела и при его деятельности не может быть ничего подобного; кое-что, конечно, есть и в соответственное время будет ликвидировано.

Не спорил, но напомнил, к каким печальным результатам приводила очень часто привычка наших жандармских деятелей допускать до полного созревания разные революционные нарывы, заговоры и покушения. Хотелось отличиться, поднести все полностью и с эффектным гарниром разных подробностей… и в значительном числе случаев – проваливались, опаздывали, упускали…

Наше положение за время моего короткого отсутствия потерпело новые потери; произошли крупные беспорядки в 36 полку в Хабаровске, в самой вотчине Калмыкова; в Шкотове взбунтовалась и перешла к партизанам пулеметная команда.

Комендантом крепости Семенов назначил своего наперсника генерала Вериго, звезда которого опять взошла, это назначение сделано не спрашивая Розанова, что вызывает во мне опасения последующих неприятностей. Вечером получена телеграмма Семенова с приказом изъять контрразведку от Крашенинникова и передать ее в ведение и на ответственность генерал-квартирмейстера штаба округа. Это уже прямой удар по Розанову и очевидный результат хлопот Вериго.

По сущности это то, чего я добивался несколько недель, но форма и источник приказа наводят на размышления.

Указал С.Н. на осложнение обстановки и на все усиливающуюся комбинацию семеновских представителей (Вериго, Магомаев, Лесников и недавно появившийся генерал Никонов[1962]) и на их сношения с разными экзотическими здесь организациями (курени, кавказцы и т. п.).

Был на довольно многолюдном заседании общественного совещания, собранного Розановым. Впечатление полной бестолочи, невоздержной болтологии и отсутствие плана и практических решений по основному вопросу о продовольствии населения. В речах представителей земства заметил необычную резкость.

4 января. Утром кто-то принес из семеновской штаб-квартиры (теперь – штаб крепости) сенсационное известие, что Розанов уволен и ком[андующим] войсками назначен Калмыков, причем последнему приказано стянуть в Никольск все свои силы, так как боятся, что Р. окажет сопротивление.

Вскоре выяснилось, что это было неправдой, но самый факт появления этого слуха в связи со всем, ранее бывшим и известным, был очень симптоматичен.

В общем, все настроены нервно и тревожно и чего-то ждут. Розанов пытается казаться спокойным и равнодушным, но в практической деятельности рвет и делает большие промахи.

Хотел даже закинуться и не исполнить приказа о передаче контрразведки; насилу его уговорил этого не делать.

Под влиянием К[рашенинникова] отрешил от должности прокурора военно-окружного суда за то, что тот дал отрицательное заключение по делу какого-то Шишляникова[1963], привлеченного контрразведкой по обвинению в заговоре и революционной работе.

Напрасно старался доказать ему полную беззаконность такой экстраординарной меры, совершенно безумной и подрывающей авторитет суда, а вместе с тем и государственной власти.

Убедился, что за мое отсутствие К[рашенинников] вернул обратно все отнятые у него мной позиции и вошел опять в полное доверие и силу.

5 января. Остался здесь в качестве частного лица, а при надобности добровольца по отдельным военным вопросам.

Вериго вступил в обязанности коменданта; он приехал из Читы, куда вызывался Семеновым для получения руководящих указаний; на ст[анции] Пограничной с ним случилась неприятность – таможенные чиновники не пощадили его высокого положения и отобрали у него массу контрабанды, которой был набит его специальный вагон.

Послезавтра ожидается прибытие сюда Калмыкова с бронепоездом; говорят также, что Семенов отправляет во Владивосток два полка; наиболее болтливые сателлиты Вериго болтают, что с приездом Калмыкова будет объявлен приказ Семенова о назначении его вместо Розанова.

Спросил Изоме, играющего с Р. в большую дружбу; тот заверил, что, по его сведениям, не может быть ничего подобного и что без ведома союзного главнокомандования такая перемена невозможна, тем более что при настроении американцев едва ли допустимо появление Калмыкова в такой роли.

В войсках и учреждениях округа затяжной денежный кризис. Иркутск выслал сюда довольно крупную сумму денег, но дошла она в сильно окургуженном состоянии; по донесению везшего деньги чиновника Рожковского, его заставили «поделиться» при задержании его в Чите, а потом в Даурии. Замечательные порядки и нравы!

6 января. В Иркутске восстание охватило части местного гарнизона; японцы двинули туда часть своих забайкальских войск – таковы сведения из американских источников. Официальных сведений о положении в Иркутске и в армии нет. Вериго, Магомаев и чехи, по-видимому, о всем осведомлены, но хранят все для себя.

Это вполне возможно, т. к. телеграф в руках чехов, все телеграммы ими цензируются и пользование прямым проводом только с разрешения чехов или японцев. Позорное и унизительное наше положение; и это называется дружеской помощью!

Слухи о калмыковском назначении замолкли; Крашенинников говорит, что японцы наложили на это решительное «veto».

Вечером опубликовано извещение, что японское правительство решило занять район Иркутска, что как-то не вяжется с ранее сделанным заявлением генерала Жанена, объявившим этот район нейтральным и не допускающим вооруженных столкновений в его пределах.

Красная агитация распространяет сведения о том, что японцы вскоре очищают все Приморье, и этим устрашают население и солдат, обещая жестоко расправиться со всеми, кто будет поддерживать колчаковцев и семеновцев.

В штабе округа распространили слух о состоявшемся будто бы окружении и пленении наших сибирских армий где-то в районе Красноярска. Высказался самым решительным образом против всякой возможности такого исхода.

Непоколебимо убежден, что Каппель, Войцеховский[1964]_{, Молча}нов[1965] и другие начальники выведут остатки армии за Байкал; потери будут, конечно, огромные; немало отстанет добровольно, потеряв всякую надежду на продолжение борьбы, но самые основные кадры отобьются и уйдут. Силы красных не так велики, им тоже нелегко, и сейчас главные опасности для нас – это местные восстания у Иркутска и к западу и чешская пробка на магистрали.

Был опять на общественном совещании; все время жевали вопрос о покупке хлеба; какой-то читинско-сибирский Коган, большой хлебный оптовик, берется поставить три миллиона пудов зерна в подходящие сроки и по сносной цене, а совещание занимается тем, что старается высчитать, сколько заработает на этом сей иудей.

В современной обстановке всякие совещания ни к чему; нужна единая власть и воля, но только, конечно, честная.

7 января. Из осведомительных данных выходит, что в Иркутске образовалось какое-то новое правительство и что союзное командование вступило с ним в переговоры. Известно также, что вечером 3 января японцы и отряд семеновских войск находились в 6 верстах от Иркутска, а так как по предыдущим сводкам японцы занимали ст. Иркутск 1 и 2 января, то приходится заключить, что они почему-то отошли.

Опубликована телеграмма из Москвы, что президентом советской республики выбран какой-то Каренин (из путиловских рабочих; по справке в контрразведке «Калинин»[1966]).

У Деникина тоже неважно.

Около Розанова вертится известный Гутман (литературный Ган)[1967], которого туда ввел Ванечка Толмачев (в Одессе был жидоедом высокой марки, а здесь с ними якшается).

Приказом Семенова упразднены должности командующих войсками округов и вместо них учреждены должности начальников военных округов с подчинением их главному начальнику военных снабжений, в данном случае знаменитому генералу Афанасьеву. Это бьет главным образом по Розанову, единственному настоящему к[омандующему] войсками; по новому положению он теряет право управления войсками и превращается во второстепенную тыловую инстанцию хозяйственно-административного назначения.

На донесения о беспорядках в войсках Семенов приказал «расстреливать целиком все взбунтовавшиеся части». Сидя под надежным прикрытием двух японских дивизий, читинскому атаману очень нетрудно отдавать такие «железные» приказания, совершенно не считаясь с тем, что при теперешней обстановке сие равносильно сотрясению воздуха и никогда не сбыточным угрозам. Прежде всего вопрос: а кто же будет расстреливать?

Здесь не Даурия Унгерна, не Маккавеево Тирбаха и не бронепоезда Степанова, где в полной безопасности семеновские палачи расстреливали кого угодно, ибо их жертвы были бессильны сопротивляться и никто не мог этому препятствовать: на единицы были сотни.

Когда Р[озанов] утвердил смертный приговор некоторым участникам восстания 17 ноября, то уже тогда командир Егерского батальона не мог привести его в исполнение, так как его подчиненные категорически от этого отказались и пришлось набирать какую-то сборную команду.

Да, и кроме того, сейчас некого и расстреливать, ибо взбунтовавшиеся части уходят в сопки и делаются совершенно недоступными для какого-нибудь наказания.

8 января. Наблюдаю все совершающееся в качестве внешне постороннего зрителя, и тяжело, тяжело на душе. Осталась какая-то жалкая тень государственной власти и военной силы, да и та тает с каждым часом. В Чите идет игра в правительство – без территории, без населения, без местных аппаратов власти и без наличия какой-нибудь реальной силы для исполнения своих распоряжений. Вся территория в сущности – городской район Читы, прикрытый японскими войсками, затем опять-таки городские районы Владивостока, Никольска и Хабаровска и полоски Забайкальской и Уссурийской жел. дорог, находящихся под охраной японских и американских войск.

Все военные силы дальневосточного главнокомандования состоят из двух, наполовину уже разбежавшихся стрелковых дивизий самого неблагонадежного состава и ничтожного боевого качества, разбойничьей монгольско-бурятской дивизии Унгерна и разных мелких частей малого состава и еще меньшего боевого значения.

И даже этот печальный актив вынужден почти полностью сидеть под защитой иностранных штыков, не имея ни сил, ни средств, ни возможности вступить в надлежащую и решительную борьбу с партизанским движением, возглавляемым красными агентами и занявшим уже весь Дальний Восток.

Неужели только мой пессимизм все это видит и учитывает? Неужели же не ясно, что после краха Омска и чешского предательства у нас самих уже нет средств восстановить государственную власть даже в пределах трех дальневосточных областей; и что все то, что было вполне возможно и осуществимо нашими собственными средствами при небольшой союзной помощи в первой половине 1918 года, ныне уже стало недостижимой мечтой?

Если бы Забайкалье, Амур и Приморье получили бы тогда твердую, заботливую и законную власть, способную привлечь к себе население и поддержать свой авторитет, то я убежден, что были все шансы создать на нашем Дальнем Востоке непоколебимую базу всего белого движения. Здесь не было тогда никаких причин и оснований для распространения большевизма; особое изолированное положение всего края представляло самые благоприятные условия для того, чтобы выловить и ликвидировать те анархические, преступные и разбойные элементы, которые, несомненно, имелись в местном населении.

Конечно, нужна была стремительная, высокоидейная и отлично проведенная программа устранения из жизни населения всего незаконного, нагнетающего и угнетающего и умелого удовлетворения насущнейших нужд, главным образом по снабжению, по материальной помощи вернувшимся с фронта казакам и крестьянам и по временному облегчению налогового обложения.

Все это было тогда вполне возможно и осуществимо. Надо было только об этом подумать, все это учесть и оценить, а затем найти средства, способы и людей для исполнения, после чего можно было быть вполне уверенными в сохранении у нас на Дальнем Востоке полного внутреннего порядка и можно было не опасаться никаких красных махинаций.

И все эти возможности были начисто и невозвратно сметены нашими собственными руками, и как бы нарочно, было сделано все, что должно было вздыбить и поднять против нас основные слои местного населения и бросить их в объятия красных и той каторжной шпаны, которая создала первые партизанские и вначале чисто разбойничьи отряды и шайки.

Сразу же в Чите и Хабаровске засели очень мелкие, но вредные Соловьи-Разбойники, немедленно пригретые японцами, в Приморье началась чехарда: земство, плюгавый Толстов[1968], Хорват и его окружение, затем Иванов-Ринов и на последнюю закуску вынужденный все это унаследовать – Розанов. Самой посредственной государственности не оказалось ни на грош; практического здравого смысла также; население получило только всевозможные проявления самой необузданной атаманщины с всевозможными контрразведками, могущими поспорить с чекой, и с беззаконием, поборами, насилиями, карательными экспедициями… и полным отсутствием какой-либо заботы о самом скромном удовлетворении производственных и товарных нужд.

Взлезшие в верхние этажи власти много писали, еще больше приказывали и повелевали, наслаждались, а некоторые более чем неумеренно, всеми сладостями доставшейся им и баснословно узурпируемой власти… а о всем остальном думали очень мало, заботились еще меньше и, что хуже всего, окружали себя отборными рвачами, грязными дельцами и «белыми большевиками» самого разнузданного типа, развернувшимися во всю глубину своей подлости и гнусности (достаточно вспомнить все деяния семеновской своры и его бронепоездов, Унгерна и Калмыкова[)]; ведь это хуже большевиков середины 19 года; те ведь защищали свою шкуру и ради этого применяли самый жестокий террор. Семенов же, Унгерн и Калмыков фактически ни с кем не боролись (особенно первый и третий), опасности никакой не подвергались, а насильничали и зверствовали только по звериным похотям и наклонностям, пробужденным революцией и с тех пор ничем и никем не сдерживаемым.

Совершенно непонятно, почему все, что было допущено союзниками, хотевшими, по-видимому (в особенности вначале до заключения мира), нам помочь. Ведь они очень скоро узнали, что представляли из себя наши дальневосточные выкидыши, и нельзя себе представить, что у союзного командования не было средств сразу же это устранить.

Японцы, быть может, преследовали и преследуют какие-то собственные тайные цели, поддерживая Семенова и Калмыкова, но ведь они связаны общими обязательствами с другими союзниками, а Нокс, Мартель и Гревс в самой полной мере осведомлены о всех злодеяниях обоих атаманов и понимают отлично невозможность ожидать от них какой-нибудь устроительной государственной работы.

Невыразимо тяжко на душе, когда в голове проносятся все эти мысли и представляешь себе, как прочно и благополучно могло быть теперь на всем пространстве от Байкала и до Тихого океана, если бы судьба в виде Хорвата, японцев и двух иностранных капитанов: Куроки[1969] и Пеллио[1970] не наградила нас всем сонмом египетских язв в лице Семенова и Калмыкова.

К характеристике моего пессимизма: только что узнал от Смирнова, что в егерском батальоне все, начиная с его командира, напились до чертиков, один из офицеров убил своего ротного командира, а остальная братия собиралась перепороть всю администрацию коммерческого училища, в здании которого стоит этот батальон (привезенный Розановым из Красноярска). Кроме того, мне сообщили, что казаки южных округов Уссурийского войска обратились к союзным представителям с просьбой-требованием избавить их от насилий и злодейств самозваного атамана Калмыкова и принять меры по прекращению братоубийственной войны в пределах области и по возвращению ее к мирной жизни; о последнем же просят также и амурские казаки, точно так же обратившиеся к представителям союзных держав.

9 января. Пессимизм мой все распухает. Вчерашнее обращение казаков двух войск (а в третьем 9/10 казаков давно уже на стороне красных партизан) приводит меня к мысли, что единственный для нас исход – это полная оккупация Дальнего Востока союзными войсками. Но по японской позиции это невозможно; между тем более чем необходимо, чтобы то, что ведет Каппель и что, я уверен, пробьется в Забайкалье, прибыло туда не для новой борьбы с восставшим населением, а для отдыха под прикрытием иностранных штыков, на обязанности которых установить порядок и закон и не допустить вторжения сюда красных войск. В общем какая-то неразрешимая дилемма.

Утром видел помощника Крашенинникова штабс-капитана Думбадзе[1971]; он уверяет, что у чехов есть лента разговора по телеграфному проводу между Семеновым и Калмыковым, удостоверяющая якобы что назначение последнего уже решено, но временно задерживается по разным междусоюзным причинам.

Через Охотск получена радиограмма иркутского красного главкома Зверева[1972], что в Иркутске утвердилось новое социалистическое правительство «на советской платформе». То же подтвердил Вериго с добавлением, что войска Семенова уже отошли к Мысовой, исполняя требование Жанена.

Положение Розанова необычайно тяжелое: на нем пока лежит вся ответственность, но кругом все уверены, что его песня спета, и уже позволяют относиться к нему как к quantité négligeable[1973].

Ко мне явился Никонов (знаю его с Забайкалья и по его службе в Никольске в Забайкальской конной батарее[1974]) с намеками, не возьму ли я на себя посоветовать Розанову, чтобы тот переехал в нормальный пункт пребывания штаба округа, то есть в Хабаровск, т. к. его присутствие стесняет настоящего хозяина крепости – ее коменданта генерала Вериго.

Отказался брать на себя подобные поручения, указав, что это может сделать сам Вериго.

10 января. Составил для Розанова телеграмму Семенову с ходатайством о разрешении расформировать полуразвалившиеся и полуразбежавшиеся полки 9 Сиб[ирской] дивизии и начать формирование новых чисто добровольческих частей с самым тщательным подбором всего состава и с обеспечением их широким матерьяльным и денежным снабжением. По-моему, сейчас это единственный исход; только очень и очень грызет червь сомнения по поводу возможности найти приличный офицерский состав, особенно старший командный и по хозяйственной части; младших офицеров можно взять из Инструкторской школы Русского острова.

Жаль, что эта мысль пришла так поздно. Никонов назначен председателем особой комиссии по реализации материалов и товаров в коммерческом и морском портах и в складах крепости; видна рука специалиста по разбазариванию русского добра и матерого семеновского сподвижника генерала Афанасьева, уже набившего руку на грабеже и ликвидации вагонных залежей ст. Маньчжурия. Здесь уйма всякого добра, и японские друзья и компаньоны читинского Гришки должны здорово набить себе карманы.

11 января. В дополнение местной хмары скверные известие от Деникина; по всему чувствуется, что порыв наступления уже выдохся, развивать его нечем, а большевики успели оттянуть войска от уже разгромленного Сибирского фронта, и это дает им серьезные выгоды для перехода в наступление против редкого и расползающегося расположения добровольческих армий. Очень и очень опасаюсь, что на юге может повториться то же самое, что случилось с нами, когда сибирские армии подходили к Волге в таком же растянутом и безрезервном виде и были встречены планомерным наступлением нового заволжского красного фронта.

Не знаю, конечно, потребностей деникинских операций, но общая обстановка очень похожа.

Японцы болтают разное: по одним, будет обязательная оккупация всей Сибири и для этого будто бы назначены и ожидаются к прибытию еще две дивизии; другие же категорически это отрицают, добавляя, что Америка решительно отказалась дать на это свое согласие, а остальные союзники, давно уже охладевшие по части оказания нам помощи, стали на сторону Америки.

Послал телеграмму в Читу с запросом, успели ли вывезти из Иркутска военно-учебные заведения. Я поднял этот вопрос еще в начале декабря, прикрыв его очень благовидным предлогом освобождения помещений Иркутска для эвакуируемых из Омска государственных учреждений.

Принудительное согласие было получено, но, как всегда, приведение в исполнение задержалось разговорами о местах эвакуации и недостатком вагонов. Я телеграфировал генералу Карликову[1975] грузить что можно и везти, не ожидая точного распределения и указывая, что часть возьмет Забайкалье, а остальное отправим в Хабаровск и на Русский остров, но из этого ничего не вышло.

Теперь очень боюсь, что училища, корпус и институты попали в иркутскую кашу со всеми неизбежными от сего последствиями.

Вспоминаю, как поносили и ругали меня омские мамаши, когда я, никого не спрашивая, приказал нагрузить омский Сибирский корпус и отправил его во Владивосток на Русский остров. Теперь те из них, кто не попал в ледяные ужасы омской эвакуации, должны молиться за меня Богу, что я спас их сыновей от неизбежной гибели.

Никонов, у которого я справлялся по поводу Иркутского училища и корпуса, думает, что они там остались, ибо известно, что юнкера принимали участие в уличных боях.

12 января. Центр всего управления перенесен в штаб крепости, куда сосредоточились все накопившиеся здесь семеновцы. Вериго имеет совсем победоносный вид, говорит открыто о покорении под нож всех непокорных, но особенно интересуется вопросами о ликвидации эгершельдских запасов. Передвижение меридиана японских симпатий видно по полковнику Изоме, игравшему раньше в неразрывную дружбу с Розановым, а теперь все чаще и чаще появляющемуся в кабинете Вериго.

Видел Манакина; в Японии он жил рядом с домом, занятым женой семеновского главного интенданта генерала Федотьева (знаю его по Амурскому каз[ачьему] полку, где он был полковым адъютантом), и ему пришлось видеть те грандиозные траты, которые ею производились, иены лились, как вода. Ясно, что всей такой публике нужны обильные источники для продолжения уже привычного для них образа жизни.

Заходил в контрразведку, уже перешедшую в ведение штаба округа; по ее сведениям, партизанские отряды растут неудержимо; Никольск уже окружен ими со всех сторон; в полках 9 дивизии настроение очень неблагополучное, особенно в расположенном здесь тридцать пятом полку, укомплектованном очень сомнительными элементами Амурской области.

13 января. Последний день проклятого 1919 года[1976] наградил нас страшным тайфуном. Просидел дома; пешком никуда не дойти, а кроме того, все время в воздухе носились листы сорванных крыш (больше, чем в наши времена, – очевидный результат пятилетнего «моратория» по ремонту крыш).

По распоряжению адмирала, как-то до нас добравшемуся, получил от Розанова три тысячи иен как пособие для поездки для лечения в Японию. Глубоко тронут этим ко мне вниманием, оказанным в такое тяжелое для самого адмирала время. Не знаю только, ехать ли сейчас в Японию и не сберечь ли эти деньги на черный день. Жалованье, хотя и на сибирские, я все же получаю, а будущее закрыто очень мрачными тучами.

Вечером до меня добрался Станишевский, вернувшийся опять на насиженное место в штаб крепости (он там ходячая справка по всем делам и вопросам); он слышит многие разговоры толкущихся там семеновцев, хвастающих, что скоро здесь будет вторая Чита и всех возьмут в настоящие атаманские ежовые рукавицы. Об остальном, о состоянии войск, о развитии партизанского движения и о том, что же будет дальше, никто и нисколько не интересуется; заняты самоназначениями на разные должности, выбором и обстановкой квартир, нарядом автомобилей и прислуги и предварительными пока, кутежами в сообществе молодых японских офицеров; появились уже кандидатки на амплуа Машки Шарабан[1977] разных рангов.

Кое-кто из состоятельных владивостокских старожилов запаслись уже паспортами и билетами на Цуругу или Шанхай, зная по опыту Читы о возможных для них последствиях установления здесь «настоящего» атаманского режима и будучи достаточно хорошо осведомленными о «читинских рекордах» белого чекиста Вериго.

14 января. Новый 1920 год[1978]. Что-то он нам принесет. Казалось бы, ничего не может быть хуже его предшественника, но сейчас все ауспиции[1979] весьма грозные. По последней сводке, Иркутск занят партизанами какого-то Карандашвили[1980]; где Каппель и что делается с армией, неизвестно. Сейчас, когда более чем когда-либо необходимо полное и верное осведомление, все его органы онемели; отчасти в этом виновата Чита, установившая собственную цензуру; со стороны получается впечатление, что семеновские поводыри решили сделать главным и единственным фокусом внимания своего новорожденного главнокомандующего, а все остальное как бы вывести в расход.

Совершенно не понимаю позиции союзников; помогают ли они нам или же все это одна только комедия? Крах омского режима и потеря нами всей Сибири настолько очевидны, что следовало что-то предпринять. Если решили базироваться на Семенова, то неужели же у союзных здесь представителей не хватает мозгов на то, чтобы сначала самым решительным образом продезинфекцировать[1981] Читу и оставить там одного только атамана, и на нем, как на топоре в нашей сказке, сварить новую кашу.

Ну, а если по общей конъюнктуре над всем висит и господствует влияние жульнической компании Куроки и японских рвачей, всецело поддерживаемых своим правительством, то честнее и благороднее закрыть союзную лавочку и предоставить нас своей судьбе, и во всяком случае, не разговаривать с товарищами Карандашвили и К^о, как делают сейчас Жанен и Сыровой, обязанные защищать правительство адмирала, ими признанное.

15 января. Из японского штаба проскользнули какие-то смутные слухи, что в Чите произошли не то беспорядки, не то нападение красных партизан. Американское командование объявило, что их войска спешно снимаются с охраны железной дороги и вывозятся в Манилу. Можно только сказать: «Скатертью дорога», пользы от вас было ноль, а вреда вы принесли слишком много, и вы сами и ваше пресловутое демократическое правительство. Не будь вашего вмешательства, японцы могли значительно раньше сменить чехов, а тогда все могло перевернуться совсем иначе, чем теперь. Свернуть шею атаманам вы не смогли, а на моральную, а кое-где и тайную матерьяльную поддержку красным партизанам, ваш Гревс и К^оока-зались способными.

Опять заходил Никонов; по-видимому, желает использовать мое знание владивостокских условий для своих целей; несомненно, что он и Вериго собирают матерьялы для будущего утопления Розанова, могущего сильно поплатиться за подвиги своих приближенных. Сейчас идет секретное обследование махинаций все того же Кузьминского; уже выяснено, что сей гусь провел весьма крупную мошенническую сделку с фирмой Буа Ландри, устраивая для нее незаконный ввоз крупной партии иностранных вин и получив за это «на имя командующего войсками округа» приличную взятку винами и закусками на несколько сот тысяч рублей.

Другой, состоявший в распоряжении Розанова, полковник Степанов (из казанских героев и чешских приятелей)[1982] истребовал для командующего войсками двадцать ведер спирта! Теперь понятны те сплетни о непрерывном пьянстве Розанова, которыми был полон и ныне полон Харбин.

Зная С.Н. с училища и встречаясь во время всех поездок в Петербург в 1907–1913 годах, я мог давать голову на отсечение, что он отличался всегда очень умеренным образом жизни, и потому был поражен, когда еще в Омске стали поступать донесения об его разгульном поведении.

Недурно его отблагодарили его же подчиненные.

16 января. Тяжелый и прискорбный день. Полковник Изоме сообщил, что чехи передали адмирала в руки Иркутского эсеровского «правительства» (так и сказано «правительства»; настолько глубоко упало это название)[1983]. Одновременно Семенов объявил, что на основании последних распоряжений адмирала принимает на себя всю полноту верховной власти и верховного командования. Итак свершилось, и омское действо пришло к небывало трагическому концу. По-видимому, не подлежит сомнению, что роль Иуды в гнуснейшем омском предательстве сыграл Жанен, а исполнителями были чехи. Очень темна роль японцев, у которых в Забайкалье было достаточно сил, чтобы играть там главную роль и заставить чехов самым серьезным образом с собой считаться; чехи могли чихать на Семенова, но отлично понимали всю гибельность для себя каких-либо серьезных столкновений с японскими войсками.

Под страшным ударом известия о предании адмирала в моей голове зашевелились ужасные подозрения о возможности умышленного бездействия японцев, решивших-де не мешать ликвидации всех остатков Омска, до адмирала включительно, с тем, чтобы пустить в ход свою уже подготовленную читинскую махинацию.

В былые времена, при старой самурайской этике, такое предположение было бы совершенно невозможным nonsens’ом, но теперь после тех гибельных изменений в нравственном кодексе, которые внесли в японское офицерство гнилые порядки их интервенции, мой пессимизм имеет право на некоторые основания.

Очень многое, что я наблюдал в Харбине и Владивостоке и что подтверждалось многочисленными рассказами и сообщениями о поведении влиятельных японских начальников и офицеров в Чите, наводило меня всегда на грустные мысли о слабой сопротивляемости японцев не только против чужеземной физической инфекции, но и против нравственного разложения, вносимого соприкосновением с гнилыми влияниями пресловутой европейской цивилизации, не говоря уже о той грязи и гнили, которые развились у нас в Чите и Харбине и отчасти во Владивостоке.

17 января. Иркутская трагедия не оставляет сомнений в грандиозном размере постигшей нас катастрофы. Не говоря уже о самом факте самого подлого предательства по отношению к признанному союзными державами носителю верховной власти и старшему представителю военного командования, нам надо считаться с потерею всего золотого запаса и всего снабжения, находящегося в Иркутске и к западу от него (в одном только Иркутске было сосредоточено медицинского снабжения на десять корпусов).

Вспоминается август [1919 г.] и моя борьба по вопросу о необходимости эвакуировать Омск и мои самостоятельные распоряжения об отправке большей части запасов военного снабжения в тыл с эшелонированием между Красноярском и Иркутском. Не будь читинской западни, я не постеснялся бы бросить часть запасов и в Забайкалье, где для этого имелись подходящие склады и помещения, но опасность захвата их Семеновым – более чем вероятная, тогда меня остановила.

Восстает опять грозный вопрос: с чем же мы будем продолжать борьбу; золота нет, а союзники, как то показал опыт Омска, продают только за наличные и деньги вперед; военного снабжения в тылу очень мало, патронов, по последней справке, в окружном артиллерийском управлении только 1 ½ миллиона. Рассчитывать на какие-нибудь кредиты от союзников теперь просто глупо; мы им уже не нужны, особенно после гибели золотого запаса, на который они так точили свои зубы.

Началась сплошная отправка американских войск восвояси; на прощание пьянствуют и безобразничают, как бы стараясь побить все прежние рекорды. Из Читы прибывают новые персонажи – из отборных специалистов по семенизации и иенизации. По последним сведениям, Каппель пробился мимо Красноярска и движется на восток.

В семеновском окружении вновь появился и лезет наверх Хрещатицкий; Вериго объясняет это добротой атамана и его неумением отказывать, когда его умильно просят.

18 января. Семенов несколько опоздал, приказал Вериго наложить лапу на находящую[ся] во Владивостоке кредитную канцелярию, но начальник последней как будто бы предвидел эту опасность и несколько дней тому назад перевел все валютные ценности за границу в распоряжение наших послов. Таким образом, самый крупный и жирный налет не удался.

Японцы сообщили Розанову, что завтра во Владивосток приезжает Болдырев, который затем отправится в Читу; явление совершенно неожиданное, непонятное и совершающееся с разрешения, а может быть, и с одобрения японского правительства; иначе Болдырева сюда не пустили бы; весьма возможно, что в его лице проектируется какая-нибудь подпорка или дополнение к Семенову.

Хорват ответил на провозглашение Семенова Верховным правителем и объявил, что остается единым и независимым представителем российских интересов и власти в полосе отчуждения; при этом особенно подчеркнул, что верховные права в полосе отчуждения принадлежат Китаю.

Харбинская лисица пожинает плоды своей собственной неумной и вредной для России политики; способствовал зарождению и подкармливанию атаманщины, несколько раз спасал Семенова от финансовых крахов, а теперь сам от него спасается, несомненно отдавая в жертву наши законные здесь интересы. Ничего этого не случилось бы и сидел бы он здесь неприкосновенным ни для кого охранителем дороги и прав России, если бы остался на почве абсолютного политического нейтралитета и исполнения обязанностей ответственного хозяина огромного железнодорожного предприятия с его весьма сложным международным положением и особыми правами.

Местные семеновские круги мечут громы и молнии, клеймят Хорвата гнусным изменником и готовы требовать от китайцев его выдачи на суд и расправу. Вина его в прошлом, а сейчас он не мог поступить иначе, ибо нельзя же было допустить читинских хапуг и насильников воцариться в полосе отчуждения. Мы не знаем, каким актом адмирал передал свою власть Семенову, но знаем отлично и бесспорно, что по закону адмирал не имел права этого сделать, ибо сам утвердил решение Совета министров, что его единственным преемником и заместителем является генерал Деникин. В силу этого после предательства адмирала и провала куда-то всего Совета министров Семенов мог временно считать себя главнокомандующим на Дальнем Востоке, потерявшим связь с центральным правительством, но не более.

19 января. Пришло сообщение, что в Чите одобрили составленный еще при мне проект преобразования Инструкторской школы в военное училище с полуторагодовым курсом; вместе с тем Калмыков тоже разразился приказом об открытии в Хабаровске военного его имени училища.

Идея бесцельности дальнейшей междоусобной войны, родившаяся в Амурской области, перебросилась в Никольск; находящийся там генерал Маковкин[1984] обратился к партизанам с предложением прекратить восстание и помириться, угрожая в противном случае японцами, которые-де решили не допускать сюда большевизма и в случае надобности сумеют с ним справиться.

Другая весьма красочная фигура никольского гарнизона, полковник Враштель[1985], имел даже свидание с одним из главарей партизанства Степаненко[1986], который ему заявил, что партизаны не большевики, борются только против беззакония и насилия и готовы прекратить военные действия и вернуться по домам, но только при твердо гарантированном обеспечении от каких-либо преследований за прошлое, т. е. при условии полной амнистии.

По словам Маковкина, Враштель вынес самое благоприятное впечатление от встречи с партизанами и уверен в их искренности и готовности бросить сопки и вернуться к мирной жизни.

Розанов просил моего совета, я высказался за удовлетворение желания, совместно заявленного старшими представителями никольского гарнизона и одним из главных вожаков сопочных партизан, так как считал это несомненно полезной мерой, долженствовавшей вытянуть из партизанщины те местные элементы основного крестьянского и казачьего населения, которые пошли туда под влиянием порыва или какой-нибудь обиды или были сманены или принуждены. С их уходом все движение должно было потерять местное сочувствие и матерьяльную поддержку, делалось чужеродным, а борьба с его остатками становилась возможной даже для наших слабых сил. Надо было только одновременно принять самые срочные и энергичные мероприятия по установлению в областях и уездах твердого и законного порядка и по удовлетворению нужды населения в продовольствии и предметах первой необходимости.

20 января. Официально объявлено, что 15 января чешское командование передало иркутскому эсеровскому правителю Верховного правителя и нового председателя Совета министров[1987] Пепеляева, находившихся в поезде на ст. Иннокентьевской.

Нет выражений для заклеймения этой гнуснейшей подлости. Преданы высшие представители верховной государственной власти, признанной всеми союзниками; преданы благородные и честные люди, поверившие Жанену и К^ои отдавшие не только себя, но и все то, что олицетворяли и чему служили, под охрану союзнической чести и союзнических обязательств.

Невозможно даже представить, что могло побудить Жанена и Сырового совершить такую беспримерную подлость. Не могли же они испугаться какого-нибудь Карандашвили или эсеровско-большевистской банды, которых можно было разогнать и ликвидировать одним японским батальоном.

Под напором бушевавшего во мне негодования написал Жанену телеграмму следующего содержания: «Получил известие о предании Верховного правителя адмирала Колчака повстанцам и о заключении его в иркутскую тюрьму. Продолжаю пока верить, что это известие ложно и что лица, коим адмирал доверил свою судьбу, не запятнали себя гнусным предательством. [В] противном случае считаю, что лица, задержавшие адмирала, не позволившие ему выйти из сферы опасности и имевшие возможность его беспрепятственно оттуда вывезти, совершили бесчестное деяние, которому у честных людей нет названия, каковы бы ни были их политические убеждения. Как старый русский офицер, отдавший пять лет жизни на борьбу за общесоюзное дело, прошу Ваше Превосходительство своим авторитетным разъяснением развеять нашу русскую тревогу, а если позорное деяние совершено, то сообщить нам и всему миру, кто это сделал, а также сообщить, какие меры приняты Вами для освобождения адмирала….»

Знаю, что мое обращение должно остаться гласом вопиющего в пустыне, но не могу остаться безмолвным; больно только, что телеграфные условия не позволяют применить те эпитеты, которые были бы способны выразить мое негодование и мою оценку совершенного предательства.

От чехов можно было всего ожидать, но Жанен в Омске производил впечатление, не позволявшее думать, что он способен на такую подлость.

Приехал Болдырев, долго сидел у Розанова; все данные за то, что он появился здесь с одобрения японцев, собирающихся использовать его для какой-то новой комбинации из него, Семенова и «демократической общественности» (комбинация весьма сумбурная и ничего путного не обещающая). По рассказу Розанова, у Болдырева разработана полная программа, требующая немедленного прекращения всех вооруженных действий, образования новой государственной власти в сотрудничестве с эсерами, а при исключительных условиях даже с большевиками; и в организации новой армии, так как по словам Б., русский народ не допускает возможности продолжения пребывания на своей территории иностранных штыков и постороннего вмешательства.

Выслушал эту удивительную белиберду и даже не удивился – два года революции отняли, очевидно, эту способность; слишком много чуши и идиотства пришлось за это время увидеть и испытать.

Разве в здравом уме можно верить в соглашение с эсерами и большевиками, способное дожить только до первого столкновения по бесчисленным вопросам, по которым не может быть никакого соглашения?

Революционные прелести продолжаются: на Зыбунном руднике Скидельского взбунтовалась охранная рота 33 полка, убила офицеров и часть администрации, разграбила склады и ушла в сопки к партизанам. Несколько раз указывал Крашенинникову на необходимость развития агентуры во всех войсковых частях для охраны и предупреждения от таких восстаний, которые не вспыхивают сразу, а долго подготовляются.

К. обещал это сделать, но, очевидно, ограничился одними словами.

21 января. В дополнение к прожектам Болдырева и К^оРусское телеграфное агентство передало статью Керенского, что русский вопрос должен быть отдан на разрешение русской демократии с прекращением всякого иностранного вмешательства в наши дела; отставной и беглый главноуговаривающий и насвистанный революционный попугай продолжает свою волынку и уверяет, что сия демократия – такая огромная сила, которая победит все препятствия.

Семеновцы напирают вовсю; образовались какие-то комиссии с диктаторскими правами вплоть до предания военно-полевому суду. Никонов тоже разворачивается вовсю; Розанов хочет его отсюда выслать, но для этого надо иметь поддержку японцев, а это более чем сомнительно: Ойя и Инагаки давно уже не на стороне Р., а автономный Изоме виляет и тоже, по-видимому, близок к переходу в другой лагерь.

Болдырев выразил желание меня видеть, но я от этого уклонился, мне с ним не по дороге.

Вчера состоялось собрание местных лидеров всех несоциалистических партий, весьма серьезно испуганных болдыревскими комбинациями из атаманов, эсеров и большевиков. Болтали, кричали, вынесли громкие резолюции и разошлись с тем, чтобы при появлении очередного кулака онеметь и творить, что он прикажет, – такова, по-видимому, их судьба и их неизбежный удел.

Сердит, да не силен, кому брать? Пережевывают программы, системы выборов, права и гарантии, а не понимают или не хотят понять, что всему этому сейчас не время и не место. В теперешней обстановке нужна, прежде всего, власть, власть сильная, разумно без послаблений законная, но единоличная, с большой долей диктатуры и выгодно-удобная для населения в отношении удовлетворения его основных шкурных потребностей и интересов. Недопустимы ни совещания, ни выборы, ни посторонние вмешательства.

В газетах очень дельная беседа Хорвата с корреспондентами харбинской прессы; умно и рельефно очерчены его взгляды на свои обязанности как управляющего дорогой и охранителя русских интересов. Как горько и обидно, что он не додумался до этого в начале 1918 года и не осуществлял этого так долго.

22 января. Болдырев ведет какие-то совещания с земцами и областниками, ищет каких-то общих линий. Розанов считает, что Б. приехал сюда по поручению японской военной партии Танака[1988] и должен осуществить такую комбинацию, которая позволила бы японцам умыть руки во всей сибирской интервенции и не потерять при этом лица, но в качестве благодетеля сохранить свое влияние в пределах русского Дальнего Востока и извлечь из этого посильные выгоды.

Плохо все это понимаю; очень сложная и, по-моему, плохо связанная и в деталях противоречивая задача, слабая в теории, а на практике неосуществимая и близкая к абсурду. Комбинация из демократии, эсеровщины и большевизма абсолютно неспособна ни к чему; кроме болтовни сначала, грызни затем и общей свалки под конец с неизбежной победой более беспринципных большевиков.

От Жанена, конечно, ответа нет и не будет.

23 января. Из Никольска прибыли генерал Маковкин и командир 33 полка Евецкий[1989] с новым и настойчивым ходатайством о даровании амнистии всем партизанам, которые вернутся в деревни и станицы и сдадут оружие. Розанов прислал за мной автомобиль и просил приехать в штаб округа, где по сему было устроено совещание при участии Вериго. Маковкин лично и за Враштеля самым энергичным образом отстаивал необходимость такой меры, утверждая, что она приведет к успокоению населения и позволит приступить к общей устроительной работе; Евецкий решительно поддерживал такое мнение и в конце концов заявил, что если амнистия будет дана, то он будет ручаться за свой полк, как за самого себя, а если не будет, то, наоборот, он ни за что не ручается и опасается самых нежелательных последствий.

Я все время молчал; когда Розанов спросил мое личное мнение, то я доложил, что очень сомневаюсь в искренности партизанских предложений, так как не вижу никаких причин и оснований для такого миролюбия; их силы все время растут, а наши уменьшаются, причем всякому младенцу ясно, что у нас нечем бороться с партизанщиной и ей вообще чем-нибудь угрожать.

Однако, ввиду настойчивого желания старших начальников никольского гарнизона, более близко соприкоснувшихся с последними настроениями ближайших партизанских партий, я не вижу оснований отклонить их проект, который в случае удачи принесет весьма желательные для нас результаты, а при провале ничем нам повредить и ухудшить нашего положения не может.

После этого единогласно было решено дать просимую амнистию, был составлен и подписан приказ, обеспечивающий прощение всем партизанам, которые добровольно вернутся домой и сдадут оружие. Маковкин и Евецкий с копиями быстро отпечатанного приказа и в очень приподнятом настроении[1990] отправились обратно в Никольск. При разъезде участников совещания мне очень не понравилась фраза, брошенная мимоходом Вериго о том, что такая слабость может очень не понравиться атаману, которого следовало бы ранее спросить; тогда я спросил В., почему он не заявил об этом раньше во время совещания, на что тот отделался отговоркой, что это дело касается всей области, к нему, как к коменданту крепости, не относится, а потому он и не считает себя обязанным в это вмешиваться.

Для обеспечения Розанова со стороны Читы уговорил его поехать к Ойя и испросить его утверждение этого распоряжения. Розанов попросил меня его сопровождать.

Сначала Ойя ответил, что он ничего не имеет против такой примирительной меры, но когда я позволил себе вмешаться и просил более определенного решения и официального заявления, то увертливый японец от такого заявления уклонился, но довольно решительно заявил, что во всяком случае он гарантирует, что эта мера отменена не будет.

Искренно жалею бедного С.Н., влипшего во все эти переделки, в кипении которых он обречен на обвинения, осуждения, сплетни и клевету, причем сам он, если и повинен в чем, то главным образом в излишнем доверии к атаманам и к своему окружению (по доверчивости и неспособности отречься от тех, кому он раз поверил, он очень схож с адмиралом).

У него было и есть много хороших планов и благих намерений, но вначале не хватило уменья двинуть их по пути исполнения, а потом уже не было ни средств, ни возможности. В результате получилось великое бремя обязанностей и ответственности при невозможности осуществить что-нибудь положительное и при неизбежности стать единственным козлом отпущения за все и грехи, [и] ошибки, и недоделки.

Одновременно с амнистией разрешено отпустить пленных красноармейцев, не причастных к каким-либо уголовным проступкам; это вполне логично, ибо иначе нет никакой гарантии, что в одну какую-нибудь ночь они [не] уйдут к партизанам совместно с собственной охраной.

Вечером Ойя вызывал к себе Розанова, который опять-таки просил меня его сопровождать, мотивируя это желанием иметь свидетеля с достаточно высоким положением и чином. Разговор продолжался более двух часов; Ойя начал с того, что действительность доказала, что та политика, которую вело правительство адмирала Колчака, оказалась неприемлемой для населения Сибири и Дальнего Востока, а потому все надо переделать и установить такой порядок, который устранил бы все обнаруженные недостатки и ошибки и был бы полезен для всего населения.

По мнению японского главнокомандующего, необходимо тесное и умелое сотрудничество военной и гражданской власти при участии всего дельного и талантливого, независимо от принадлежности к той или иной партии, за исключением большевиков и крайних левых. Военные власти должны воссоздать вооруженные силы, а гражданское управление установить законность, основные положения всякой государственности и полный порядок. Временно порядок в крае будет поддерживаться японскими войсками, каковых с приходом сюда новой 13^йдивизии будет вполне достаточно и которые возьмут на себя обеспечение движения по железным дорогам и недопущение никаких вооруженных столкновений в полосе дорог и в местах своего расположения, но воевать с большевиками не будут и только в случае нападения ответят силой на силу.

Сейчас власть передана атаману Семенову, и поэтому японское командование будет его поддерживать, надеясь, что он сумеет осуществить необходимую государственную программу при помощи выборных лиц от населения (эту часть разговора Ойя не смог выразить по-немецки, а передавший ее переводчик плохо владел литературным языком – удалось уловить только общий смысл при очень туманной роли этих выборных).

В заключение Ойя как бы мимоходом высказал, что он и его подчиненные не могли вмешаться во все, что произошло в последние дни в районе Иркутска, так как это было вне сферы их полномочий, но что он и все японцы очень огорчены тамошними событиями.

Я позволил себе доложить свой пессимизм в отношении продуктивности совместной работы правых и левых группировок и высказал пожелание, чтобы главнокомандующий союзными войсками вызвал к себе лидеров этих группировок, выяснил им позицию, желания и условия Японии и предупредил, что помощь последней возможна только при полном отказе от партийных домогательств и при обязательстве самого дружного сотрудничества в восстановлении государственности, порядка и матерьяльного благополучия.

Мое предложение было принято, и Ойя просил прислать ему список лиц, которых следовало бы пригласить для выслушания такого заявления.

Перед расставанием последовали два довольно оригинальных вопроса; сначала Ойя спросил Розанова, кто такой генерал Болдырев и зачем он сюда приехал, на что Розанов рассказал служебный стаж Б., но отозвался незнанием цели его здесь появления (о последней Ойя знает, наверное, лучше нас всех).

При самом же прощании Ойя ошарашил Розанова, спросив его, какие меры приняты им в случае необходимости оказать вооруженное воздействие на чехов и американцев. Р. совсем оторопел и отделался ответом, что на такой случай в его распоряжении нет достаточных сил, что и вынуждало его, а в случае крайности должно вновь принудить прибегать к переговорам и компромиссам.

Трудно понять, чем были вызваны это приглашение и этот разговор с явным притворством о незнании не только цели приезда Болдырева, но даже и кто он такой. Все пункты, о которых говорил Ойя, уже известны, жуются и в Чите, и здесь и очень схожи с программой Болдырева, а происхождения они, несомненно, японского.

Условия беседы и мое положение не позволили мне задать Ойя вопросы, почему же высказанные им общие положения о государственности, законности и порядке не были положены в основание всей деятельности союзного командования с самого начала союзной интервенции и почему японцы так усердно способствовали созданию, развитию и охранению читинского и хабаровского нарывов и этим связали руки адмиралу и его правительству и подняли против нас все население; главные ведь беззакония совершались у Семенова и Калмыкова, а их безнаказанность способствовала повсеместному распространению атаманщины всевозможных калибров и развело всюду беззаконие и насилие. Если бы японцы не спасли Семенова, когда он открыто восстал против адмирала, то не могло быть сомнений, что власть и авторитет Омска были бы бесконечно выше и прочнее, а тогда могло быть осуществлено очень и очень многое положительное и широко государственное.

Получены неопровержимые сведения о начавшемся движении партизанских партий к Никольску и в районе ст. Угольной, причем ясно, что эта операция кем-то направляется и ведется с определенной целью. Никольские оптимисты об этом знают, не придают этому серьезного значения и продолжают уверять, что как только широко распространится приказ об амнистии, то в рядах партизанов произойдет раскол, умеренные потянут домой, и вся партизанская опасность расползется.

Абсолютно не понимаю и решительно не разделяю такого розового оптимизма, ибо не представляю себе причин и оснований для красного миролюбия и сдачи своих очень выгодных позиций.

24 января. Утром самая дерзкая телеграмма Калмыкова с требованием немедленно отменить «трусливый приказ об амнистии» и с плохо скрытой угрозой принять самые решительные меры в случае неисполнения (одновременно получены сведения, что хабаровский атаман отдал распоряжения бронепоездам к походу на Владивосток).

Вслед за этим телеграмма Афанасьева из Читы с приказанием Розанову прибыть в Читу; Р. пока ничего не ответил, но ехать не собирается, т. к. трудно сомневаться, что благополучно ему оттуда не вернуться. Сведения о выдаче адмирала Политическому центру в составе Коссинского[1991], Фельдмана[1992] и Нестеренко официально сообщены из Читы; оттуда же получены сведения, что решено упразднить Приамурский военный округ и разделить его на крепостной район под начальством Вериго и на Уссурийский «фронт» под командованием Калмыкова. С уходом американцев выдвижение Калмыкова встречает меньше препятствий, а исключение Владивостокского района и Владивостока устраняет возможные столкновения К. с союзными представителями. В этом завершение всей предварительной подготовки по ликвидации Розанова и по переходу всего края во власть доверенных семеновцев.

Семенов потребовал подчинения ему местных средств Добровольного флота – кусок жирный и, кроме того, валютный.

Видел Роопа и был несказанно удивлен его взглядам на необходимость всем нам поддерживать Семенова, как законного приемника адмирала; наговорил ему много неприятного, но не спорил против его решения продолжать работу его комиссии по снабжению войск Дальнего Востока; это его обязанность, особенно серьезная ввиду гибели всех военных запасов омского направления и необходимости быть готовыми снабдить армию Каппеля, которая, я убежденно верю, должна будет скоро появиться в Забайкалье. Будь я на месте Роопа, я считал бы себя в подчинении законного преемника верховного командования генерала Деникина, донес ему об этом, но исполнял бы все наряды Читы, так же, как прежде Омска (между прочим, указал ему, что, будучи отчислен в Омске в распоряжение Верховного главнокомандующего, считаю себя теперь в распоряжении Деникина и при возможности постараюсь отправиться на юг России).

Приходил Станишевский; он в штабе крепости с 1906 года, провел здесь все время Великой и Гражданской войны, знает всех и вся, и его знают все; настроен он очень тревожно и пессимистически, по его мнению, Вериго и К^ождут прибытия каких-то войсковых частей, обещанных Семеновым, но это не находится в какой-либо связи с развитием борьбы с партизанами, а исключительно рассчитано на укрепление своего положения во Владивостоке и создание здесь второй Читы.

По сведениям Станишевского, 35 полк более чем ненадежен, а в город прибывают и укрываются в разных притонах весьма подозрительные личности; разведка об этом знает, но не умеет их обнаружить. Партизанские предложения о замирении, несомненно, какой-то ловкий ход, так как, по мнению осведомленных старожилов, настроение партизан в последнее время особенно приподнятое и хвастливое, и есть данные, что отдельные партии надвинулись уже на полуостров и скрываются в лесах недалеко от линии фортов.

В связи с этими сведениями весьма симптоматично внезапное исчезновение Крашенинникова; оказывается, что он отбыл в Японию для отдыха от чересчур напряженной работы, а, как я понимаю, сделал это в предвидении надвинувшейся на него двойной опасности: семеновской в лице Вериго и К^ои красной в случае возможности установления новой власти с участием эсеров, а быть может, и большевиков (проекты Болдырева, земцев, областников и т. п.). Очевидно, Крашенинников учуял, что скоро может стать очень жарко и при всяких комбинациях его шансы настолько неблагоприятны, что надо возможно скорее спасать свою холеную шкурку. Как и когда он уехал, остается секретом.

25 января. С утра очередное восстание, но на этот раз уже в самом городе и в достаточно неожиданном направлении; взбунтовался егерский батальон, привезенный Розановым из Красноярска и считавшийся до сих пор вполне надежной частью и оплотом штаба округа. Паки и паки сказалась преступная неряшливость и бездеятельность Крашенинникова, не установившего надлежащего наблюдения за этой частью, о чем я ему дважды говорил, подчеркивая, что при офицерском составе батальона и при полной распущенности самих егерей, внешне прикрытой аракчеевщиной, надо за ними зорко следить.

Батальон забаррикадировался в здании Коммерческого училища, господствующем над всем центром города, и потребовал передачи всей власти земству.

Для Розанова это большой удар, так как он доверял этому батальону как самому себе и считал его своим последним резервом. Союзники объявили, что это наше внутреннее дело, но просили ликвидировать его возможно скорее и не допуская распространения беспорядков в остальной части города.

Розанову пришлось вызвать с Русского острова роты Инструкторской школы. На счастье, выяснилось очень скоро, что взрыв остался локализованным в одном месте и что в остальных частях хотя и появились отдельные агитаторы, но в общем все оставалось спокойно, а в комендантской роте таких агитаторов даже избили в лепешку.

Поехал на квартиру Розанова, где застал Изоме, выполнявшего на этот раз роль нашего посредника в сношениях с японским главнокомандованием.

Оказалось, что при первом сообщении о бунте егерского батальона Ойя сначала сообщил Р. о категорическом воспрещении каких-либо вооруженных столкновений в черте города, но затем, после посещения его Изоме, изменил свое решение и уведомил, что если усмирение будет не на политической почве, а в порядке восстановления нарушенной воинской дисциплины, то тогда нам предоставляется полная свобода действий и японцы вмешиваться не будут, но только широко оцепят район Коммерческого училища для его изоляции от остального города.

Это решение было привезено к Розанову самим Изоме, который рассказал, что у Ойя только что был Болдырев, излагал свои проекты и якобы доказывал, что притязания земства на передачу ему власти имеют законные и логические основания.

Когда спросил Изоме, почему здесь появился Болдырев и кто его поддерживает, то Изоме насторожился и очень официально заявил, что японские военные и государственные круги к этому приезду совершенно не причастны и им совершенно не интересуются.

Через несколько времени к Розанову явился Болдырев и довольно долго наедине с ним беседовал; о чем они говорили, Розанов мне не сказал; заметил только, что Б. пытался быть посредником и заступником за восставших егерей и советовал не применять силы, а действовать уговором, а когда Р. ему сообщил об уже отданных распоряжениях по беспощадному усмирению, то Б. очень важно выразил свое сожаление по поводу такого решения, добавив затем, что от каких-либо советов воздерживается (удивительная болтология!).

С приемом у Ойя представителей местного населения происходит заминка. Розанов под влиянием крайних правых – Меркуловых[1993] и К^о– хочет устроить прием только для правых и центра, а то, что говорил по этому вопросу сам Ойя, требует представительства всех направлений (кроме большевиков).

Встретил Семена Скидельского, он настроен тоже очень пессимистически; разговорились по злободневному вопросу о заготовке продовольствия для населения; С. считает, что со сдачей подряда слишком поторопились и получивший его Коган, крупный игрок на хлебной бирже, заработает от 20 до 30 иен на пуд; по мнению С., следовало привлечь к этому делу Биржевой комитет, думаю, что это было бы действительно лучше и, кроме того, избавило бы Р. от разных сплетен.

26 января. К утру восстание егерского батальона было начисто ликвидировано. Двух орудийных выстрелов было достаточно, чтобы все сдались. Главные зачинщики (в том числе брат командира батальона) и бывшие в здании эсеровские руководители ночью куда-то исчезли. Пробили в двух местах стену, разбили большинство окон и ранили четырех егерей; батальон разоружен и отправлен на Русский остров.

После обеда выяснилось, что восстание должно было принять более широкие размеры, но пущенное кем-то сообщение, что японцы окружили Коммерческое училище и разоружают егерей, обескуражило остальных заговорщиков. Части 35 полка, стоявшие в районе ст. Океанской, собирались идти на Владивосток, но, получив вышеуказанное сообщение, ушли на север с пулеметами и обозом, взорвав мост на р. Лянчихе; последнее обстоятельство остановило уже решенный мой отъезд в Харбин; по сложившейся обстановке мне здесь делать нечего.

Опубликовано письмо Сыробоярского Жанену по поводу иркутского предательства, написано горячо и не стесняясь в выражениях. Конечно, адмиралу теперь уже не помочь, но заклеймить гнусное поведение старшего представителя союзного командования надо всеми путями и средствами.

Приезжал городской голова Еремеев[1994]; он очень встревожен всеми уже совершившимися проявлениями атаманской власти и говорит, что население волнуется и хочет определенно знать, на что ему рассчитывать; высказал почти то же самое, о чем теперь говорят со всех сторон (до Ойя включительно); надо восстановить государственность, законность и порядок и сделать все возможное для помощи населению в удовлетворении его основных и насущных потребностей (с этим я вполне согласился). Затем нужно, чтобы к обслуживанию государственной машины были привлечены все честные и деловые люди, без различия политических убеждений и с твердым для всех обязательством поступиться партийными жупелами и работать только на общее благо (с этим тоже нельзя не согласиться). Осуществление должно быть выполнено с привлечением широкой общественности и на основаниях широкого выборного начала (с этим я решительно не согласен).

Рассказал Еремееву про посещение Ойя и рекомендовал подготовиться к приему последним делегации от населения и постараться добиться делового единения всех консервативных лидеров, дабы говорить с Ойя общим и разумным языком, а не болтать разноголосицу.

Поздно вечером у Розанова был опять Изоме, сообщил, что междусоюзная комиссия очень недовольна тем, что Ойя допустил применение вооруженной силы при усмирении егерского батальона; по сему необходимо, чтобы от имени Р. было написано (якобы еще утром) письмо на имя Ойя с решительными уведомлением, что в егерском батальоне прошли недопустимые нарушения основ воинской дисциплины, усугубленные вооруженным сопротивлением начальникам, а потому и решено применить силу для восстановления воинского порядка. Конечно, это было сделано.

27 января. Простился с Розановым; прицепили вагон к утреннему харбинскому поезду, но после второго звонка ко мне ворвался капитан Гуковский с настоятельной просьбой Розанова отложить отъезд и немедленно прибыть в штаб округа, т. к. произошли события чрезвычайной важности. Пришлось все отставить. Оказалось, что еще вчера в Никольске началось общее восстание, в город ворвались партизаны, к которым присоединились войска гарнизона; движение поездов остановлено. Японцы, занимающие железную дорогу, остаются нейтральными, так как все движение идет под флагом передачи власти в руки земства.

Я предложил Розанову стянуть во Владивосток части раздольнинского гарнизона и особенно нужные нам Приморский драгунский полк и Артиллерийское училище. Р., поддержанный Изоме, решительно от этого отказался, признавая такую меру признаком слабости и отказа от борьбы. Признали необходимыми вывезти только из Раздольного все офицерские семьи и для этого послать туда два поездных состава под конвоем морских гардемарин. Когда это решение было сообщено начальнику Морского училища капитану I ранга Китицыну[1995], вызванному в штаб округа, то тот отказался исполнить такое приказание, заявив, что не может «рисковать вверенными ему молодыми жизнями», а на угрожающее замечание Р., что в таком случае он будет смещен и заменен другим лицом, встал и очень дерзко и вызывающе сказал: «Меня сменить и заменить нельзя. Не советую пробовать».

Собрались все старшие начальники, долго говорили, но все планы разбивались о недостаток надежных и достаточных сил. Во время дебатов я усиленно, но не особенно успешно пытался втолковать собравшимся, что если бы в нашем распоряжении было бы в десять раз более верных нам частей, то и тогда было бы необычайно трудно удержать за собой город без активной помощи союзников. В доказательство своего пессимизма я рекомендовал представить себе наше положение внутри большого города, в котором наши силы окажутся распыленными и связанными по рукам и ногам, как союзниками, так и невозможностью предотвратить пожары, брать приступом отдельные дома и планомерно действовать против всюду рассеянного, текучего и легко скрывающегося врага.

По моему мнению, надо было немедленно потребовать у союзного командования разоружения всех войсковых частей гарнизона (за исключением военно-учебных) и занятия японцами всей фортовой линии с прекращением всякого доступа в пределы крепостного района. При этих условиях и при сосредоточении в городе Инструкторской школы, гардемарин, Артиллерийского училища и полусомнительного для меня иррегулярного полка Патиашвили[1996], мы могли очистить город от всего опасного и подозрительного и сохранить власть и порядок. Иначе с нашим активом и в обстановке вооруженных беспорядков внутри города нам с ними не справиться; это было доказано еще в октябре 1905 года.

Решили мобилизовать все[х] офицеров и сформировать офицерские роты; уверяют, что здесь находится несколько тысяч офицеров. Розанов, кроме того, рассчитывает на помощь правых организаций, что, несомненно, сплошная утопия; не думаю также, чтобы получилось что-нибудь солидное из офицерских рот, т. к. для их пополнения нет или, во всяком случае, очень мало подходящих элементов; огромное большинство нестроевых, административных, крепко окопавшихся здесь во время войны и не тронувшихся никуда даже тогда, когда началась война с красными.

Когда Волков ехал в Омск с[о] своей организацией, то жаловался мне на инерцию и отсутствие патриотизма владивостокских офицерских контингентов и с горестью говорил, что после его отъезда там не найдется и нескольких десятков, способных за ним последовать. Того же мнения и Кондрашев, а те образчики, которых я здесь видел и вижу, не дают никаких оснований для самомалейшего оптимизма.

Розанов пытается сохранить внешнее спокойствие, но, несомненно, понимает собственное бессилие. Удивительней всех Вериго, он является на все собрания, держит себя беззаботно, как будто бы все это его не интересует и не касается, и что на все у него есть собственное мнение и собственное решение, составляющие его личное дело и способные разрешить все благополучно и самостоятельно. Думаю, что все его расчеты на прибытие Калмыкова и двух полков из Забайкалья, которые давно уже обещаны, но что-то до сих [пор] не являются (какие это полки, держится в секрете, но, зная состав семеновских войск, я не представляю себе, что он может сюда послать; почти невероятно, чтобы это были полки унгерновской дивизии).

К вечеру выяснилось, что самое большее, на что мы можем рассчитывать по части мобилизации офицеров, – это человек 600–700 и по большей части весьма сомнительного боевого значения; было два собрания с очень крикливым настроением, но без каких-либо признаков подъема и воодушевления.

28 января[1997]. Видел Станишевского и очень бойкого и патриотически настроенного штабс-капитана Павлова; оба высказались очень пессимистически по поводу офицерских формирований; уже выяснилось, что резкий против них протест начался среди офицерских жен, громко кричащих против новой игры головами их мужей и заявляющих, что не допустят розанов-семеновских махинаций, которые только поссорят офицеров с «будущим правительством» и создадут для них опасности тюрьмы и расстрелов.

Выходит, что владивостокские «офицерши» уже решили нашу судьбу; опять на горизонте «mene, mene, tekel, upharsin[1998]»[1999], да еще с такого неожиданного румба. «Взвешены и найдены легкими»[2000] – обидно слышать это из подобного источника, но для моего пессимизма, да еще и после опыта омского крушения, в такой оценке есть основания и грозные предостережения.

Появились первые беженцы из Никольска; там властвуют советы и комиссары; обращение пока вежливое, как то полагается в медовые дни каждого революционного переворота. Старшие начальники арестованы, с офицеров сняли погоны. Нападение партизан произошло рано утром и явилось полной неожиданностью для никольских пацифистов, вообразивших даже сначала, что партизаны явились сдавать оружие; по слухам, защищались только офицеры Уссурийского артиллерийского дивизиона и погибли у своих орудий. Враштель с частью офицеров ушел в направлении на Гродеково, но, по последним японским сведениям, нагнан партизанами, окружен и сдался.

Как ни тяжело наше положение, но надо что-то делать. Весь день провел в движении, стараясь собрать наиболее стойкие офицерские остатки.

В общем, при штабе округа набирается офицерская рота около 100 человек, в числе которых 60 строевого типа и с бодрым настроением, есть и четыре пулемета с подготовленным составом; передал в роту небольшой запас английского обмундирования, которое подарил мне Нокс для снабжения нуждающихся офицеров (половину я отправил в Никольск для выдачи выписывающимся из тамошнего госпиталя).

Вечером узнал от Станишевского, что к Вериго приезжали офицеры из Инструкторской школы, заверили в своей преданности атаману Семенову и просили арестовать Розанова. Это уже полная неожиданность; до сих пор эта школа считалась надежнейшим оплотом твердого порядка, и Розанов всячески с ней носился. Очевидно, гнилые бациллы общего развала перебрались и на Русский остров; там, как нарочно, набрали новый состав юнкеров и, как мне говорил заместитель Крашенинникова Думбадзе, при этом проскочило немало ненадежного и шаткого элемента.

29 января[2001]. На рассвете меня разбудили сообщением, что в Инструкторской школе восстание, арестованы все офицеры, и опасаются движения восставших для нападения на город; все сообщения с Русским островом прерваны. Бороться нечем; положение нелепо глупое и трагическое. Союзники умывают руки; Розанов ездил ко всем представителям и просил хотя бы заступиться и освободить арестованных офицеров, но вернулся ни с чем; вечером к нему приехал и на основании сведений от ездивших на остров японских офицеров сообщил, что нападения на город не будет, но что школа признала власть земства и ждет указаний последнего.

Вериго приказал поставить часовых у номера, занятого Болдыревым, и в доме, где живет председатель земской управы Медведев[2002], объяснив это желанием охранить их от всяких случайностей.

Поздно вечером появились беженцы с Русского острова; в школе распоряжается комитет, называют друг друга товарищами; с офицерами обращаются вежливо; никаких эксцессов не было; все прошло в порядке мирного революционного переворота. Но по всей сущности самый факт весьма знаменательный и показывающий всю грозность положения.

Крепость со вчерашнего дня объявлена на осадном положении, в силу чего вся власть перешла к коменданту крепости, но Вериго продолжает ни во что не вмешиваться, видимо, предоставляя Розанову все расхлебывать и за все отвечать.

В городе паническое настроение; множество обывателей пытаются уехать на коммерческих пароходах хотя бы в трюме или на палубе.

Ко мне приехал генерал Никонов, твердит, что вся надежда на Семенова и что при твердости и решительности можно выправить наше положение и все спасти. Убедился, что мой собеседник абсолютно не способен понять полную невозможность успешной для нас борьбы в пределах города и при наличии у нас самое большее нескольких сот человек боевого актива, который в поле был бы внушительной силой, но в условиях уличного боя почти круглый ноль. Читинские господа, привыкшие свободно экзекуцировать в обстановке безопасного сидения под надежной охраной японских штыков, очень самоуверенны, особенно на словах.

Никонов прислан ко мне Вериго с предложением помочь последнему в его положении коменданта крепости, объявленной на осадном положении, и дать свое согласие на включение меня в совет обороны, установленный Положением об управлении крепостями.

Я вполне откровенно высказал Никонову свои несогласия с направлением всего семеновского режима, но добавил, что в обстановке, подобной настоящей, никто не имеет права отказываться от службы, и в силу этого я готов исполнять любые технические обязанности по профессии штабного офицера и помочь своим знанием крепостного района и старым опытом по усмирению беспорядков, но заранее отгораживаюсь самым решительным образом от всех политических и административных распоряжений коменданта крепости.

Спросил Никонова, что же предполагает делать Вериго, но тот отозвался незнанием и туманным замечанием, что имеются полные основания рассчитывать на энергичную помощь японцев (эта версия порождена, несомненно, Изоме, так как настроение штаба Ойя совсем иное).

Приказ об амнистии отменен (бесполезный жест бессильной власти). В городе появилась депутация красного земства. Розанову предъявлен ультиматум в двухдневный срок передать всю власть земству – собственно говоря, обращение не по адресу, т. к. сейчас вся военная и гражданская власть в крепостном районе принадлежит коменданту крепости, а Розанов находится здесь, так сказать, случайно, как второстепенный по положению начальник военного округа.

Получил конфиденциальную записку английского консула Ходсона[2003], старого владивостокского знакомого, а сейчас временного заместителя быстро улетучившегося отсюда генерала Нокса, с предупреждением, что в союзных кругах произошел резкий перелом в пользу передачи власти местному земству, как более реальной силе, поддерживаемой всем населением, и что с этим нам надо очень считаться. Ясно, что и союзники решили: mene, mene, tekel, upharsin![2004] Какая же теперь борьба; нужно только найти какой-нибудь честный и почетный выход из нашего отчаянного положения.

С трудом поборол физическое переутомление и добрался до штаба округа, где была собрана первая офицерская рота; оказалось, что из всех офицеров, собравшихся на первую общую регистрацию в числе около 700 человек, на второй приказ явиться в роты отозвалось только меньше 200, а из остальных большинство куда-то смоталось, и по указанным адресам их не нашли. Таким образом, наш актив свелся к двум ротам (одна в штабе округа, другая в здании окружного суда около штаба крепости), всего 150–170 винтовок и 4 пулемета.

Морское училище сложило оружие; с утра началась погрузка морских семейств и разных запасов на вспомогательный крейсер [ «]Орел[»] и транспорт [ «]Якут[»]; моряки открыто заявили, что покидают Владивосток. Это усилило панику в городе; вызванный к Розанову Китицын категорически отказался остановить погрузку, а на вопрос С.Н., правда ли, что он решил бежать на [ «]Орле[»] вместе с гардемаринами, уклончиво ответил, что бежать не собирается, но считает себя обязанным подготовиться на всякий случай и избавить вверенные ему жизни от возможных в будущем событий.

Говорили, что Вериго грозился остановить погрузку, но у него не было никаких средств выполнить свою угрозу.

Днем по городу под прикрытием американского караула разъезжали две никольские делегации, посещали импровизированные митинги, были даже приняты Инагаки.

Вечером на уссурийском побережье вскочил новый революционный чирей в образе роты 35 полка и полевой батареи Амурского артиллерийского дивизиона, изгнавших от себя своих офицеров и объявивших о своем переходе на красную сторону. Они занимают высоту 55 с расположенной на ней 10^{д[юймовой]} береговой батареей и оттуда угрожают всему Гнилому углу[2005].

Японцы объявили, что вооруженных столкновений не допустят, но относительно какой-нибудь реальной нам помощи молчат. Спрашивается, что же будет, если красные войдут со всех сторон в никем не защищаемый город и объявят себя властью? Ясно, что объявление японцев их к этому приглашает, ибо обеспечивает им полную безопасность даже от того сопротивления, которое мы сможем им оказать.

Какая-то подлая союзная игра в беспристрастность и нейтралитет; куда честнее было бы заявить прямо Розанову и Вериго, что их песня спета и на их смену выпускается земская власть и что представителям омского правительства надо сложить оружие и покориться или эмигрировать. При теперешнем же положении продолжают с нами сноситься и в то же время гарантируют нашим врагам полную свободу прийти в пока еще наш дом, свернуть нам шеи и сесть на наше место. Гнуснейшая и подлейшая комедия, достойное продолжение иркутского предательства. Совершенно не понимаю Изоме, который носится между Вериго и Розановым, обоих ободряет и обоим обещает, заведомо зная, что решение союзников не в нашу пользу и что в час последнего расчета мы будем брошены, как никому уже не нужный хлам.

30–31 января[2006]. Записываю события двух последних дней[2007], сидя в маленькой конурке на верхнем этаже дома на Алеутской улице, занятого штабом японских войск. Рано утром 30 января попал на совещание Розанова и Вериго, которые оказались настроенными воинственно и строили разные планы встречи красного нападения – неожиданный результат подбадриваний Изоме[2008].

Я вновь доложил свои соображения по поводу абсолютной невозможности остановить вторжение красных, охвативших нас со всех сторон (ими заняты Океанская, леса к северу от фортов, высота 55 на Уссурийском побережье, Русский остров и, кроме того, обнаружено прибытие отдельных партий по льду Амурского залива и внедрение их в Куперовской пади[2009] и даже в Матросской слободке[2010]). Надо быть душевно больным, чтобы воображать о возможности сопротивления при наличии 150 офицеров и примерно стольких же всадников Патиашвили. Единственно, что можно сделать, это занять одну из береговых батарей (скажем, Токаревскую, как более удаленную от города и более удобную для обороны[)], сосредоточить туда запасы продовольствия, консервов и возможно больше патронов и защищаться там, подняв над батареей крепостной штандарт, пока будет можно, а затем взорвать и батарею, и себя; укрытий на батарее достаточно, пулеметов можно собрать штук 12, а для взрыва на батарее достаточно пороха.

Это будет отчаянное решение, но практически исполнимое, а для военных людей почетное; надо опасаться только, что если о нем объявить нашей кучке защитников, то от нее немного останется; я с[о] своей стороны обязуюсь его выполнить, ибо для меня, как для старого крепостника, такой исход даже улыбается; после всего уже потерянного жизнь стоит немного, а возможность уйти из нее по-воински и оставить о себе память в истории белой борьбы должна быть радостно встречена нами, старыми офицерами.

Мои собеседники изумленно выслушали мое предложение, приняли его, по-видимому, за шутку или буффонаду и ничего не сказали. Тогда я предложил Розанову еще раз поехать к Ойя и в самой решительной форме потребовать от него ответов на следующие вопросы: 1) признает ли союзное главнокомандование существующую государственную власть, возглавленную ныне атаманом Семеновым и являющуюся продолжением власти правительства адмирала Колчака; 2) можем ли мы рассчитывать на оказание нам помощи от партизан или большевиков и 3) признается ли возможным такое положение, чтобы ныне существующая власть могла оспариваться всякими революционными комбинациями и могла быть отнята путем насилия и в пределах полной компетенции союзного главнокомандования, обязавшегося поддерживать эту власть и до сих пор этого обязательства с себя не сложившего.

Для точности эти вопросы были записаны и заблаговременно переведены на немецкий язык (единственный иностранный, на котором объяснялся Ойя).

Союзный главнокомандующий опешил от заданных вопросов, ушел на совещание с генералом Инагаки и затем ответил через переводчика по-японски самым туманным образом; так что при всем желании трудно было понять, каково было решение. При этом перевод был умышленно заключен словами, что больше ничего сказано быть не может и мы можем идти.

Вернувшись в штаб округа, я высказал Р. свое мнение, что из ответа Ойя ясно одно, что ни поддерживать, ни защищать нас японцы не будут, так как по этой части они связаны остальными союзниками, а потому нам надо рассчитывать только на самих себя и в силу этого надо вызвать Вериго и старших войсковых начальников и сегодня же немедленно принять окончательное и определенное решение, так как завтра кончается ультиматум земства и надо ожидать перехода красных к вооруженным против нас действиям.

Состоялось общее совещание; вначале я, как старший в чине генерал русской армии, обратился к Вериго, как к коменданту крепости, и к Розанову, как главному начальнику военного округа, и к обоим вместе, как к представителям государственной власти, и просил их дать категорический ответ: могут ли они защитить вверенные им служебные полномочия от насильственных действий земства и красных партизан и имеются ли в их распоряжении достаточные для этого силы и средства.

И Вериго и Розанов определенно заявили, что они не в состоянии защищаться от вышеуказанных насильственных действий за отсутствием каких-либо для этого средств. После такого ответа я позволил себе еще раз повторить тот же вопрос, как ввиду его совершенно исключительной серьезности, так и во избежание каких-либо сомнений и недоразумений.

Оба генерала подтвердили свое первое заявление.

Тогда я доложил собранию, что в таком случае необходимо отправиться немедленно к Ойя, доложить ему, что представители русской власти, лишенные помощи и предоставленные самим себе, не в состоянии защищаться от красного вторжения и просят союзников не допустить появления красных в течение двух суток и в пределах крепостного района и прикрыть нас от нападения, пока мы в это время успеем эвакуировать из Владивостока офицерские семьи, после чего сами уйдем на ту сторону Амурского залива с сохранением за собой свободы дальнейших действий.

Это предложение было принято единогласно всем совещанием, причем я, подавленный тяжестью принимаемого решения, опять-таки два раза спросил Вериго и Розанова, нет ли какого иного исхода, и опять оба ответили, что такового не усматривают.

В дальнейшем совещание приняло мое предложение приступить немедленно к конфискации оборудования и погрузке нескольких транспортов и к сформированию конного отряда и конной пулеметной команды с вьючным обозом для ухода в Посьет, а если обстоятельства принудят, то и в Корею или Китай.

Но когда Розанову и Вериго предложили немедленно же ехать к Ойя, то оба наотрез отказались и заявили, что должен ехать я, как старший генерал. Время шло, надо было решать, и это принудило меня прекратить споры и дать свое согласие.

Чувствовал себя невероятно тяжело, вернулся от автомобиля в кабинет Розанова и еще раз спросил его, быть может, есть какой-нибудь другой выход, чем такое унижение. Ответ был прежний.

К Ойя меня повез на своем автомобиле Вериго; по пути я обратился к нему с тем же мучившим меня вопросом и выслушал решительное и определенное заявление, что в распоряжении коменданта крепости не было средств не допустить занятия Владивостока отрядами красных партизан и что решения, только что принятые на совещании у генерала Розанова, были единственно возможными и надо было осуществить их возможно скорее.

При прощании Вериго сказал мне, что отправляется к Изоме, осведомить его о принятых нами решениях, дабы пустить их по двум направлениям.

Кабинет Ойя на втором этаже и два марша, которые мне надо было подняться, показались мне бесконечными ступенями на эшафот. Ойя был в отсутствии, и меня принял Инагаки, которому я сказал буквально следующее: «Главный начальник Приамурского военного округа генерал Розанов и комендант владивостокской крепости генерал Вериго уполномочили меня, как старшего здесь генерала российской армии, доложить японскому главнокомандованию, что ими получено ультимативное требование самозваного земского правительства передать ему власть с исполнением не позже 8 ч. утра 31 января. Этого сделано не будет, и генералы Розанов и Вериго врученной им власти никому не сдадут, о чем генерал Розанов имел честь заявить еще сегодня утром при приеме его главнокомандующим. Но при отсутствии в распоряжении представителей русской законной власти необходимых вооруженных сил они не могут оказать соответственного отпора, и посему ими решено оставить Владивосток на попечение и ответственность союзного командования, а самим с верными им войсками перейти на ту сторону Амурского залива и продвинуться в район Посьета, сохраняя за собой полную свободу дальнейших действий.

При исполнении сего главной заботой русского здесь командования является сохранение жизни и безопасности офицерских семей, и посему оно обращается к японскому главнокомандованию с просьбой задержать на 48 часов вступление во Владивосток отрядов красных партизан и этим дать возможность погрузить на транспорт и вывести в море семейства офицеров и нижних чинов, оставшихся верными долгу, чем и избавить их от неизбежных преследований и возмездия новой власти».

К моему удивлению, Инагаки ответил немедленно, что он с этим вполне согласен, но только просит выполнить это возможно скорее; затем спохватился и добавил, что решение зависит от главнокомандующего, которое будет немедленно сообщено, как только состоится доклад, но что он, Инагаки, уверен в благоприятном для нас решении и что просимые нами 48 часов будут нам гарантированы. При этом разговоре присутствовали генерал Такаянаги[2011] и полковник Изоме.

Я, не теряя ни минуты, бросился в штаб округа. Сообщил Розанову о результатах своей поездки и просил находившегося в это время в штабе округа подполковника Кононова (начальника штаба крепости) доложить об этом генералу Вериго; при этом был удивлен странным отношением Кононова к моему сообщению и его, сквозь зубы, замечанием, что «у них» ничего подобного не ожидали и готовятся к совершенно иному. Тем не менее надо было распоряжаться: именем Розанова приказал командирам коммерческого и военного портов готовить транспорты, составить добровольческие и надежные для них команды; вызвал директора Государственного банка и представителя кредитной канцелярии и просил их срочно приготовиться к эвакуации в течение ночи и следующего утра, но затем передумал и решил направить их на «Орел», который предполагал выйти в море этой же ночью.

Приказал офицерским ротам готовиться к уходу, вызвал капитана Ешкова и дал ему поручение конфисковать в городе всех верховых лошадей и седла и сделать все возможное, чтобы мы могли посадить на коней обе роты, запрячь пулеметы и наладить вьючный обоз; для скорости приказал выдавать пока временные квитанции с оплатой их из тех 30 миллионов сибирских, которые только что были отпущены нам распоряжением читинского казначейства на очередные нужды округа.

Во время этих распоряжений в штаб округа прибыл офицер для связи японский капитан Андо[2012] с извещением, что главнокомандующий одобрил решение своего начальника штаба, но тоже указал, что «все надо делать скорее»; затем последовало довольно странное добавление, что если все же случилось бы что-нибудь неожиданное, то всем старшим начальникам лучше тогда идти на броненосец [ «]Хизен[»][2013], где их примут; при этом, обращаясь специально ко мне, сказал, что мне, как бывшему министру омского правительства, тоже будет место на этом броненосце, на что я ответил, что собираюсь в совершенно другом направлении.

(Понял значение этого предложения только на следующий день.)

Я уже кончал свои распоряжения, как в штабе округа появился Изоме, совсем пьяный и очень воинственно настроенный, спросил, здесь ли Вериго, и сейчас же уехал.

Замечание Кононова и приезд Изоме меня встревожили; пешком (автомобильная команда штаба округа только что забастовала) поплелся в штаб крепости; в это время было уже около 10 часов. Пришлось довольно долго ждать в приемной, так как у коменданта крепости шло какое-то совещание с участием Изоме. Провел весьма неприятные для себя минуты, так как в приемной сидели и появлялись многочисленные семеновцы, войсковые старшины и есаулы, кавказцы в черкесках и японские офицеры, большинство в порядочном подпитии и в сугубо воинственном настроении, открыто и не стесняясь в выражениях поносили «трусливых генералов», с которыми у их атамана будет надлежащая расправа, и хвастались, что разнесут красных вдребезги, а всех пленных и сидящих во Владивостоке эсеров и земцев развесят по телеграфным столбам.

Когда я попал в кабинет коменданта, то там застал весьма красочную компанию в составе Вериго, Изоме, Кононова и прибывших сюда отборных читинцев: генерала Загоскина[2014], полковников Жирар-де-Сукантона[2015] и Сокулинского и адъютанта ротмистра Зеленкова[2016]; все были совершенно пьяны, а семеновцы встретили мое появление каким-то кряканьем.

Я спросил Вериго, в чем дело, что изменилось и остается ли в силе принятое им решение, одобренное Ойя, и в части, касающейся штаба округа, уже частично осуществляемое.

На это Вериго, пошатываясь и сильно жестикулируя, очень повышенным голосом заявил, что решение, принятое на дневном заседании, позорно, недопустимо и вызовет страшный гнев атамана, а потому он, комендант крепости и единственный за нее ответчик, решил сопротивляться до последнего человека, никакой эвакуации не допустит и прикажет вешать и расстреливать всех трусов и малодушных. При этом постоянно повторял, что хоть нас и немного, но за каждым нашим десятком бойцов станет несколько японских рот, и что Изоме ему совершенно ясно и определенно сказал «начинайте, а мы вам поможем»; указывал также, что ему обещана помощь сильного Сербского батальона, стоящего на Первой Речке в бывших казармах 1 °C[ибирского] с[трелкового] полка, и что эти сербы в два счета справятся с партизанами, надвигающимися с севера[2017].

Все тирады Вериго сопровождались одобрительными криками его свиты, особенно старались Загоскин, Кононов и Зеленков, махали кулаками и грозили кому-то самой суровой и беспощадной расправой атамана.

Обстановка была примечательная. Спорить и возражать в такой атмосфере было бесполезно и бессмысленно. Я только сказал Вериго, что решение в штабе округа было им неоднократно одобрено, но так как в крепости, объявленной на осадном положении, ему принадлежит вся власть, а он решил сопротивляться вторжению партизанских отрядов, то все военнослужащие обязаны исполнять его приказы, а посему я отправляюсь немедленно в штаб округа, отменю все распоряжения об эвакуации и вместе с ротой окружного штаба буду ждать дальнейших указаний о боевых задачах роты и назначенном ей районе.

При расставании Вериго опять подтвердил, что вся Япония за ним, что земцы и партизаны трепещут перед именем Семенова, что он готов отдать последнюю каплю крови за любимого атамана и что сейчас он отправится на [ «]Орел[»], выгонит оттуда гардемарин и разнесет в пух и прах всех партизан, если они только осмелятся сунуть сюда свой нос (в последнем он, однако, сомневается, так как из полученной им записки арестованных им членов земской управы Афанасьева[2018] и Меньщикова[2019] очевидно, что среди партизанов разлад, а сами земцы перепуганы и готовы на попятный).

На все это я сказал, что мои взгляды на положение и на способы действий были мною доложены на совещании, а что теперь я буду только исполнять приказания коменданта крепости. В это время вмешался до тех пор молчавший и совсем осовевший Изоме, начал кричать, что надо биться до последнего конца, собрать все вместе и из центра бить во все стороны и что тогда будет успех; когда же Вериго повторил опять про обязательную помощь японцев, то Изоме стал изображать это показательно, сначала хватая отдельных персонажей свиты, а потом становясь за ними и растопыренными пальцами стараясь показать, что за одним русским будет стоять десять японцев.

Семеновцы рычали от восторга, душили Изоме в объятиях и муслили его лицо пьяными поцелуями. Картинка была в пугачевском жанре.

Я ушел, но перед этим напомнил Вериго, что 55 высота на Уссурийском заливе занята ротой 35 полка, к которой сегодня подошло несколько партизанских партий, и что все направление на Гнилой угол и Морские казармы никем не охраняется и не наблюдается и, между прочим, там находится квартира генерала Розанова, от которого дезертировал уже весь казачий конвой, за исключением 2 офицеров и 12 енисейцев.

При мне было отдано [распоряжение] занять это направление сборным отрядом под командой полковника Патиашвили.

С великими трудами дошел пешком до Розанова, повторил и передал ему все, что было со мной после ухода из штаба округа, сообщил о решении Вериго и рекомендовал приготовиться к завтрашним событиям. Затем добрался до штаба округа, отменил все распоряжения по эвакуации и приказал вызвать всех офицеров роты, взять двойные комплекты патронов, осмотреть пулеметы и пулеметные ленты и быть готовыми к получению боевого приказа. Сразу же по лицам понял, что к назначенному сроку придет только небольшая часть; до известной степени это было неизбежно и естественно, ибо большинство понимало бесцельность и безнадежность дальнейшего сопротивления, а способных на подвиг и смерть было очень немного.

Общему подавленному настроению очень способствовало объявление, сделанное прибывшими в штаб японскими офицерами и гласившее, что все русские военные, коим почему-либо будет угрожать личная опасность, приглашаются идти в японский штаб на Алеутской улице.

В связи с указанием Инагаки на броненосец, все это показывало, что японцы считают, что в ближайшем будущем для русских офицеров могла создаться обстановка личной и серьезной опасности. Комментарий к этому не требовалось; нам обещали не защиту и помощь, а только «убежище», да и то с достижением оного собственными попечениями.

Штабные распоряжения окончил незадолго до рассвета; решил пройти домой, попрощаться с женой. Дома переоделся по-походному зимнему, вооружился наганом и 2 браунингами, набил кожаный портфель запасными готовыми обоймами и, когда рассвело, поплелся опять из Эгершельда в штаб округа и по дороге зашел в штаб крепости, чтобы повидать там Вериго и получить последние указания и приказания (в 8 ч. утра кончался срок ультиматума, и надо было быть готовым к последующим действиям).

Прошел в штаб крепости с Корейской улицы, со стороны пожарной команды, и был несказанно, до остолбенения, поражен, когда застал все здание абсолютно пустым, с раскрытыми дверями, вывернутыми ящиками столов и всеми следами самого поспешного оставления или, вернее сказать, бегства. В одной из задних комнат застал старенького чиновника, что-то выбиравшего из ящика стола, и невыразимо испуганного моим появлением.

Спросил его, а где же комендант и все офицеры; выслушал ответ, что их превосходительство и господа офицеры были здесь несколько часов тому назад, но уже в штатском платье, а потом забрали вещи и уехали (насколько послышалось – в штаб японской жандармерии); с ними были и уехали грузовые автомобили с сундуками и чемоданами.

Вот к чему свелись все похвальбы об обороне до последней капли крови! Оставалось недоумевать, для чего же игралась вся вчерашняя ночная комедия, сорвавшая часть распоряжений по эвакуации.

Очевидно, после моего ухода выяснилось что-то такое, что сразу отрезвило всю эту пьяную и низко трусливую банду и побудило их искать спасение в близком им по внутреннему содержанию жандармском штабе; при этом награбленного добра не забыли.

Когда выходил из штаба, в стороне морских флигелей раздалось несколько орудийных выстрелов и послышалась ружейная стрельба. На Алеутской было пусто, но на Светланке встретил японские десантные роты, бежавшие по нескольким направлениям; всюду выскакивали испуганные жители; скорым шагом прошло несколько наших русских команд, в порядке и прилично одетых, но без офицеров (одно время я подумал, что это наши белые, и только через некоторое время сообразил, что это были красные части, вошедшие с разных сторон в город[)].

Пытался добраться до Розанова, но около морского штаба ко мне подошел японский офицер и по-русски предупредил, что город уже занят партизанами и частями 35 полка и что мне необходимо возможно скорее добраться до штаба японских войск на Алеутской улице. В это время Светланская была запружена народом, и это, вероятно, и благоприятствовало тому, что, несмотря на форму, я беспрепятственно дошел до нашего штаба округа; там почти никого уже не было; только казначей лихорадочно раздавал особое пособие, назначенное всем офицерам, записавшимся в офицерскую роту.

Оказалось, что часть офицеров уже разошлась по домам, часть уже ушла в японский штаб; в дверях был брошен пулемет, я схватил его и с помощью подбежавшего в это время штабс-капитана Павлова потащил его по Алеутской к японскому штабу. Мы только что успели отойти несколько десятков шагов, как к зданию штаба подбежала большая партия красных и быстро туда ворвалась; бедный казначей был захвачен сидящим над раскрытой требовательной ведомостью.

Но особенно замечательно то, что штабс-капитан Павлов, хотевший вернуться еще раз в штаб и взять там две винтовки и как-то чудом проскочивший назад, был ошеломлен, когда увидел, что во главе красных, вошедших в штаб, шел тот самый большевик, которого он две ночи тому назад захватил во время перехода с той стороны Амурского залива и который ввиду обнаруженных на нем важнейших секретных сведений и билета на имя одного из руководителей партизанского движения, был передан в распоряжение контрразведки и считался преданным военно-полевому суду и расстрелянным.

(Этим подтвердились темные слухи, что за большие деньги наша контрразведка была способна на что угодно.)

Около японского штаба стояла рота; у входных дверей – два офицера, владевшие кое-как русским языком, встречали приходивших, записывали фамилии. Я официально заявил, что отдаюсь под покровительство Японии, сдал принесенный пулемет и хотел сдать оружие и револьверы, но старший офицер заявил, что имеет распоряжение оставить оружие у старших начальников.

Внутри здания почти весь первый этаж был уже занят нашими офицерами, нашедшими здесь убежище; по словам штабных офицеров, полковник Смирнов и прикомандированный к штабу из академии полковник[2020] Антонович[2021] остались в штабе округа и заявили, что у японцев укрываться не будут.

Я успел взять у дежурного генерала несколько больших пачек сибирских, около 300 000 рублей, и распределил их между офицерами, не получившими пособия. Уже через час пришлось взять на себя распорядок; наши распустехи очень скоро дошли до того, что захотели бродить по всему зданию, пререкались с японскими часовыми и кричали, что хотят есть. Японцы вели себя очень корректно, сдержанно и с видом сочувствия, но скоро все же не выдержали и просили меня, как старшего, навести порядок.

Просьбу японского коменданта выполнил, пригрозил, что японские часовые могут ответить применением оружия, но по выражению многих физиономий пришел к выводу, что их обладателям можно было бы остаться в городе и что, во всяком случае, для честного белого лагеря они были не нужны.

Через некоторое время с кем-то из японских генералов в штаб приехал Розанов, а потом и его адъютанты; Вериго, семеновцы и почти вся контрразведка оказались в штабе японской жандармерии.

Розанов очень счастливо избежал очень большой опасности и был на волосок от того, чтобы попасть в плен к красным, что для него было равносильно смерти (не столько за Владивосток, сколько за Красноярск[2022]).

Как выяснилось, Вериго не принял никаких мер по охране города со стороны Гнилого угла, и этим воспользовались партизаны, сосредоточившиеся на побережье Уссурийского залива; рано утром они появились в районе морских флигелей современным, так сказать, порядком, захватив вагоны трамвая, к одному из которых прицепили полевое орудие; последнее установили на Светланке в нескольких стах[2023] шагах от квартиры Розанова и открыли по ней огонь шрапнелью и одновременно развернули стрелковые цепи для окружения этого дома.

Все это разразилось совершенно неожиданно; все обитатели квартиры С.Н. мирно спали, и только у ворот, над которыми начали рваться красные шрапнели, стоял часовой – енисейский казак.

Розанов обратился в японский штаб и просил прислать охрану, но японцы от этого уклонились. Надо было выбираться своими средствами; все наличные мужчины в составе Розанова, ротмистра Гуковского, штабс-ротмистра Нарышкина, подъесаула [Левиз оф] Менара и хорунжего Стрелецкого вооружились и решили пробиваться мимо здания цирка к дому Синкевича[2024], в котором жили Ойя и чины его штаба. Положение затруднялось тем, что одновременно надо было вывести с собой жену и двух дочерей Розанова и жену капитана Гуковского.

Выручило то, что красные поторопились открыть орудийный огонь, и когда Р. вышел из дома, то направленные для его окружения цепи не успели еще отрезать путь отхода к зданию цирка; кроме того, вся прорывавшаяся группа состояла из хороших стрелков, и их удачный огонь, сваливший нескольких проскочивших вперед партизан, охладил остальных.

В конце концов, переходя от здания к зданию, Розанов, его семья и свита достигли ограды дома Ойя, откуда «японское главнокомандование» наблюдало последний бой русского командующего войсками с беспрепятственно ворвавшимися в город красными бандами.

При этом было примечательно, что на Светланке в расстоянии 200–300 шагов от дома Розанова стояла японская рота, а другая рота вытянулась по улице около квартиры своего главнокомандующего. Вчера нам были вполне официально обещаны недопущение красных в пределы города, а также и недопущение каких-либо вооруженных столкновений. И все это не помешало красным свободно пройти через весь район, занятый чехами, и начать громить артиллерией беззащитный дом, в котором жил генерал Розанов, и учинять сие на глазах японских военных властей и нескольких десантных рот. Воистину горе побежденным!

Дойдя до ограды дома Синкевича, Розанов и его офицеры сдали свое оружие японскому коменданту и были приняты под покровительство Японии, а через некоторое время скрытно перевезены в японский штаб на Алеутской.

Так свершился основной акт владивостокского революционного переворота. Розанов совершил немало ошибок, но в последний час вел себя молодцом и был единственным старшим русским начальником, который защищался с оружием в руках и положил последнее только ввиду абсолютной невозможности более сопротивляться.

Разительным контрастом было поведение семеновского сателлита Вериго, грозно бахвалившегося биться до последней капли крови во славу любимого атамана, и вслед за тем смотавшегося под японское крылышко, не забыв укрыть туда же и свои бебехи[2025].

Непонятно поведение американских представителей; вчера после намеков японцев о возможности необходимости для русских офицеров искать убежища, Розанов обратился к американскому консулу Макговену[2026] с просьбой в случае особой крайности принять под свое покровительство тех русских, которые будут вынуждены этого просить. Последовал сухой ответ, что американский флаг прикрывает только американских граждан. А во время восстания Гайды главные зачинщики Краковецкий[2027], Якушев[2028] и некоторые их соучастники были укрыты американцами в своих казармах, а затем тайно увезены из Владивостока.

Из окна моей каморы видна вся Алеутская, залитая толпой и двигающимися вооруженными партиями; всюду уже красные флаги и тряпки.

Японцы завесили все окна, обязали нас не показываться, и на все приходящие из города запросы о судьбе и местопребывании русских начальников и офицеров отвечают полным незнанием (специфическое проявление нейтралитета и очередной вариант известной японской отговорки «японскому командованию ничего не известно»[)].

Вечером в штаб пробрался сотник Власов, оставшийся в городе в штатском платье (у него такой опростившийся вид, что никто не заподозрит в нем офицера); принес объявления земства, но говорит, что по составу и настроению партизан, занявших город, земству долго не протянуть; оно слишком умеренно, а главное, в его руках нет абсолютно никакой действительной силы, а без этого всякая власть ничтожна; уже сейчас всюду ощущается господство солдатчины и разной шпаны.

Большинство интернированных почему-то признали меня главным авторитетом и лезут с просьбами, нервничают, требуют определенного ответа о дальнейшей судьбе; надорвался до потери голоса, разъясняя, успокаивая и требуя выдержки и терпения, а главное, обязательности для нас не распускаться до бабьей истерики на глазах у приютивших нас японцев; последние держат себя чрезвычайно корректно, сделали все, чтобы устроить сотни неожиданных гостей.

В комнате Розанова встретил Изоме, который обратился ко мне с изысканными выражениями сочувствия. Несмотря на деликатность положения, я все же не мог удержаться и намекнул, что если бы не решение, принятое ночью Вериго и им «почему-то» и без всякого о том уведомления отмененное, то, по всей вероятности, были бы избегнуты многие неприятности сегодняшнего дня, в особенности же если бы японским главнокомандованием было исполнено обещание, данное мне генералом Инагаки и подтвержденное капитаном Андо от имени самого главнокомандующего.

Я не имел возможности добавить, что из намека начальника американской полиции майора Джонсона[2029], с которым я встретился на лестнице японского штаба, можно было думать, что решение Вериго оказать сопротивление партизанам было очень на руку для японцев, так как дало им право не считаться с ранее данными нам обещаниями. Это очень возможно; очередная подтасовка и передержка.

1 февраля. Весь день возился с нашими офицерами; особенно нервничают те, у которых семейства остались в городе; японцы стараются всячески помочь, но при условии соблюдения тайн своего нейтралитета; после обеда даже разрешили допуск офицерских жен в помещение штаба. Из внешних известий – комендантом крепости назначен вновь вынырнувший откуда-то эсер Краковецкий, а помощником его красный партизан Степаненко (очень характерно для показания того, в чьих руках реальная сила). Земство обещает турусы на колесах, но ясно, что это останется только обещаниями.

Разговаривал с командиром так называемого пластунского полка Патиашвили, который с разрешения Розанова и Китицына ночью на 31^-епогрузил своих пластунов на [ «]Орел[»]; оттуда его выгнал примчавшийся к [ «]Орлу[»] Вериго, грозил расстрелять, требовал биться до последнего человека и приказал самому Патиашвили явиться немедленно в штаб крепости.

Тот это исполнил, но, явившись, узнал от разбегавшихся офицеров и писарей, что комендант крепости уже смотался к японцам. Бурный кавказец рассказывал об этом с таким видом, что в случае появления здесь сейчас оного Вериго, нельзя было дать и гроша за его жизнь.

[ «]Орел[»] и [ «]Якут[»] на рассвете ушли из Владивостока; перед уходом ходили слухи, что Новосильцевская батарея решила их расстрелять при выходе из Босфора[2030], но все прошло благополучно. Когда 29 и 30 января моряки грузились, то я, как и другие, очень их осуждал и был даже согласен с Розановым, который проектировал остановить погрузку силой (не сделал потому, что этой-то силы у него не было), а теперь сознавал, что, быть может, они поступили умнее и дальновиднее всех.

Огорчил меня только велеречивый и по сущности очень скользкий и двусмысленный приказ Китицына, пытавшийся оправдать этот уход. Раз начальник решился на такой поступок и нашел исполнителей, то нет никакой надобности все это мотивировать и разглашать.

Особенно неуместен конец приказа (мне дал его Патиашвили), «не мыслю существования своего ни в составе части, ни как отдельной личности вне России, под властью каких бы партий она ни находилась. Если будет Божья воля и историческая судьба на то, чтобы это были те партии, против которых мы до сих пор честно боролись, борьба кончена и бесполезна; наш долг повелевает нам все-таки и с ними продолжать нашу борьбу по воссозданию русского флота. Поэтому я рассматриваю наш уход как временное удаление для обеспечения права на существование нашим частям или хотя бы личностям, входящим в их состав…»

Вполне понимаю настроение и состояние духа старого морского офицера, принявшего сильное и рискованное решение, но осуждаю все эти фигли-мигли и их туманно-условную фразеологию. Причины ясны – грозит несомненная опасность, средств устранить ее и защищаться нет, а потому надо физически от нее удалиться. В этом нет элементов бегства в его специфическом значении. Добавки к будущей власти, готовность сотрудничать с любой из них и вся дополнительная словесность придают всему приказу очень неприглядный оттенок.

Вечером Розанова и меня перевезли на броненосец [ «]Хизен[»] (поднятый и исправленный [ «]Ретвизан[»]), стоящий у Адмиральской пристани. Прошло шестнадцать с лишним лет с тех пор, как я был на этом тогда русском броненосце с визитом у его командира; тогда – начальник штаба крепости и почетный гость; теперь в том же помещении, но уже под чужеземным флагом, – бездомный и безместный русский генерал, вынужденный на своей земле искать убежище у чужих людей.

Везли нас с большими предосторожностями; и мы и японцы вооружены были, как говорится, до зубов, ибо в случае захвата по дороге сдаваться живыми не приходилось.

Тяжело было только, что для облегчения положения японского командования пришлось дать согласие надеть сверху японские военные плащи с капюшонами. Ехали на двух открытых автомобилях с флагами японского штаба; на первом сидел Изоме, а Розанов – рядом с шофером. На броненосце нас встретили хотя и не на палубе, а внизу в командирском помещении, но с должными почестями; вообще, по части внешней вежливости и предупредительности японцы безупречны. В отведенном нам помещении постельное белье, скатерти, салфетки и полотенца старого [ «]Ретвизана[»] с орлами и морскими эмблемами, и все в удивительной сохранности и высокой добротности.

2 февраля. Не мог заснуть всю ночь; душило ощущение какой-то большой потери и образования внутренней душевной пустоты. Утром пришли первые сведения из города; в так называемых народных войсках уже наметился раскол: на стороне земства и порядка юнкера Инструкторской школы (500 ч[еловек]), а на чисто красной платформе все остальные (около четырех тысяч) плюс грузчики и прочая владивостокская шпана. Пока что объявлено, что в войсках не будет ни комитетов, ни выборного начала и что все офицеры могут оставаться на старых местах.

На броненосце уже живут Вериго и почти все семенцовы, отдельно от нас; у них постоянное веселье с участием японцев. Вечером в нашу каюту явился Вериго с обычным нахальным видом. Я сразу спросил его, как объясняется его поведение ночью на 31^-е, его требование продолжать борьбу и затем исчезновение и укрытие у японцев без всякого о том нас предупреждения, что решение, столь категорически мне заявленное, было вслед за тем отменено.

Читинский гнус сразу заюлил, сослался на резкую перемену в настроении японцев, а не уведомление меня и Розанова свалил на вину своих подчиненных.

Затем я спросил его, где крепостные императорские штандарты и Высочайшие грамоты, хранившиеся в штабе крепости в особом художественно исполненном ларце-рундуке; полагал, конечно, что комендант был обязан их увезти. Выслушал небрежный ответ, что не было времени об этом думать. Глубоко опечален, так как привык высоко уважать эти крепостные регалии; почти потребовал у Вериго указать, где остались ключи, ибо в голову залезла неотвязная мысль попытаться выкрасть штандарты при помощи оставшихся в штабе Станишевского и нескольких прежних офицеров.

Принесли владивостокские газеты; яростно ругают японцев и именем народа требуют удаления всех интервентов.

Адъютанты Розанова побывали в помещении семеновцев и узнали, что атаманский представитель Магомаев и его антураж перебрались на японский броненосец еще днем 30 ноября и что их грузовики целый день перевозили в японский жандармский штаб большие сундуки и ящики этой компании; туда же укрылись заблаговременно и чины крашенинниковской разведки, выбрав предварительно все казенные деньги и успев сорвать еще и с местных состоятельных обывателей.

3 февраля. Сидим в своего роде бесте[2031]. Связался с женой и передал ей проект спасения штандартов при помощи Станишевского, который, уверен, не откажет в содействии.

Очень скверные сведения о положении дел у Деникина; нет ли в этом связи с тем равнодушием, которое мы видим здесь по отношению к нам с[о] стороны союзников. «Взвешены и найдены легкими». Неужели же опять «Париж победил Вандею»[2032]. Адмирал Кавахара[2033] показал мне приказ Китицына; ничего не сказал, но выражение лица скорбное и неодобрительное; адмирал старого самурайского типа, – и его отрицательная оценка этого печального документа нашего революционного безвременья для меня понятна.

Последние известия из города подтверждают усиление красного влияния и настойчивые требования полного соглашения с Советской властью, все это следовало ожидать.

4 февраля. В газетах объявлено постановление нового правительства о привлечении Вериго и Розанова к уголовной ответственности по обвинению в государственной измене.

Днем нас спрятали в нашем помещении, так как на [ «]Хизен[»] приезжали новые земские власти и красный комендант Краковецкий с визитом к адмиралу.

Заходил опять Антонович (он на свободе и его не трогают), говорит, что в японском штабе получены известия, что Каппель взял Черемхово и что иркутское правительство бежало на север. Если это верно, то я ошибся очень немного, когда доказывал Розанову, что наши армии должны будут появиться у Байкала в середине февраля.

Антонович был у генерала Медведева (дядя главы земского правительства), и тот ему конфиденциально поведал, что его племянник и его коллеги считают положение очень шатким и начинают уже жалеть, что заварили всю кашу.

В японском штабе наши офицеры довели японцев до того, что вчера двух совсем упившихся пришлось арестовать; здесь на [ «]Хизене[»] режим свободнее – второй вечер в семеновском отделении попойка, пьяные песни и дикий хохот.

Вериго и Никонов узнали (вероятно, от Изоме), что Розанову удалось спасти остатки от продажи хлопка, около трехсот тысяч иен, и явились к нему с требованием от имени атамана передать им эти деньги.

Розанов, конечно, отказал, но под давлением очень дерзкого наскока и даже угроз сдал и дал обещание после размены чека в Японии выдать генералу Вериго сто тысяч иен с тем, что это пошло на выдачу пособий и прогонных до Читы и Харбина (от Гензана, куда нас хотят вывезти) всем чинам штаба крепости и владивостокского гарнизона; остальные же деньги будут назначены для той же цели для офицеров частей всего округа.

Валя сообщила, что вошла в связь с помощником Станишевского и что, по-видимому, есть надежда ночью вынести штандарты по черному ходу и спрятать в домике манакинской прислуги; о том, что они хранятся в нижней части ларца, наличному составу[2034] штаба неизвестно, и потому дело должно пройти незамеченным.

Генерал Инагаки очень любезно прислал мне напечатанный в газетах декрет большевистского Совнаркома (получен по радио), что адмирал и все его министры объявлены «вне закона». При первой возможности попрошу какую-нибудь существующую русскую власть внести это отличие в мой послужной список.

В газетах печатаются списки представителей старого режима, заявивших о своей лояльности новой власти и явившихся к ней с предложением своих услуг (много очень неожиданных для меня лиц; считал их устойчивее).

5 февраля. Ничего не знаем о своей судьбе; нас как будто повезут в Японию, а всех остальных в Гензан. Японцы делятся с нами новостями, получаемыми по радио. У Деникина плохо.

Иркутских и здешних эсеров совсем прижали к стенке; большевики предъявили им ультиматум и уже требуют не соглашения, а абсолютного и беспрекословного подчинения; повторяется то же самое, что и везде, – эсеры готовят путь большевикам, а затем получают за это одни пинки.

Послал Вале последние инструкции по поводу штандартов; она – удивительный храбрец, ходит по городу, разыскала жен офицеров волковского отряда и раздала им посланные мной деньги; ей выражают сожаления, что я не остался на свободе, так как новая власть очень хотела бы иметь меня своим ответственным сотрудником.

6 февраля. Официально объявлено, что авангард сибирской армии под начальством генерала Войцеховского находится вблизи Иркутска. Сейчас все решение в руках Семенова и японцев; при их содействии армии смогут не пустить красных дальше Байкала, а тогда, хотя бы и с Семеновым, надлежаще обузданным, а при возможности и устраненным, возможно создание Белого Дальнего Востока. Весь вопрос теперь в организации снабжения; у Семенова пока есть схапанные им 60 миллионов руб. первого эшелона золотого запаса (не думаю, что все уже растащено), и этого пока хватит, а затем имеются спасенные кредиты кредитной канцелярии и уже оплаченные заказы комиссии Роопа, а кроме того, крупные кредиты остались у Угета[2035] в Нью-Йорке. Необходимо только скорейшее образование нового настоящего правительства на юге России, ибо оставшиеся деньги нельзя отдать в руки читинских разбойников.

После обеда нам объявили, что вскоре нас повезут на Эгершельд на транспорт, уходящий завтра в Японию.

6–7 февраля[2036]. Переехали на транспорт. Повезли нас еще засветло, вероятно, для большей безопасности, т. к. вечером и ночью за броненосцем установлено наблюдение с берега. Ехали на открытых автомобилях через Светланскую, Алеутскую и затем на Эгершельд. Опять пришлось надеть сверху японские плащи, а меня заставили снять неподходящее для японца пенсне, что лишило меня возможности рассмотреть как следует физиономии толпы наполнявшей улицы (особенно Алеутскую, по которой шла какая-то демонстрация).

Вдоль пути встретили несколько прогуливавшихся японских рот, двигавшихся в расстоянии нескольких сот шагов одна от другой – очевидное мероприятие на какой-нибудь случай с нашими автомобилями. Я имел при себе свои три револьвера и 12 обойм. Все прошло благополучно, но у нашего автомобиля лопнула шина у самого штаба крепости, и шофер, как ни в чем не бывало, свернул на возвышенный подъезд и, проехав входные двери, остановился на спуске недалеко от старой комендантской квартиры, и здесь на глазах штабных писарей было поставлено новое колесо, и мы поехали дальше.

Палуба японского транспорта была сплошь завалена вещами семеновской партии, а часть оставалась еще на берегу; шла спешная погрузка, блистали новые чемоданы и дорогие сундуки. У меня лично [из] всего имущества был портфель с обоймами, а у Розанова и этого не было. Вериго и часть семеновцев были уже на транспорте. Нас разместили по каютам, задраили все люки и запретили показываться и громко разговаривать; все это только для соблюдения нейтралитета, т. к. транспорт стоит около эгершельдского маяка, а вся эта территория огорожена стенкой с воротами, охраняемыми японским караулом.

Поздно вечером на пароход пришла Валя (пешком, измученная); моя выдумка выручить крепостные штандарты (большой в 35 ф[утов] длины я собирался отправить императрице Марии Федоровне, а малый оставить себе для того, чтобы им обернули мой гроб во время отпевания) чуть-чуть не окончилась печально. Оказалось, что штабс-капитан Серых, служивший в японской разведке и уполномоченный поддерживать связь с берегом для бывших на броненосце русских офицеров, вошел уже в связь с красным штабом, и моя последняя записка на имя жены была передана им для перлюстрации.

Спасли две случайности: первая – я не написал подробностей и имени Станишевского, а вторая – красная разведка предупредила того же Станишевского, ведавшего зданием штаба крепости, что ночью будет засада для захвата лиц, вознамерившихся пробраться в кабинет коменданта, и у перепуганного насмерть Андрея Константиновича, моего верного сослуживца в течение пяти лет, хватило сил и времени сообщить об этом своей жене, которая нашла Валю и укрыла ее у себя до отправления на транспорт.

Слушая все эти подробности, пережил тяжелые минуты.

Поздно вечером семеновцы под главенством Вериго и розановские адъютанты устроили попойку; несколько человек явились ко мне в каюту с бокалами вина и с предложением к ним присоединиться. Туго натянутые нервы не выдержали, я выбил у них из руки их бокалы, крикнул: «Как вы, негодяи, смеете пьянствовать и веселиться, когда через несколько часов мы должны оставить родную землю», – и после этого свалился без сознания на пол.

Едва светало, когда японский транспорт, предшествуемый портовым ледоколом, тронулся от пристани. Сквозь полузамерзший иллюминатор я пропустил мимо себя все так знакомые мне рельефы владивостокских берегов и бухт. Потом промелькнул Скрыплевский маяк, за ним прошли в Аскольд[2037]. Начался сильный, со штормом, снег, и родная земля скрылась из вида.

«Взвешены и найдены легкими». «Горе побежденным!»

Конец

HIA. A.P. Budberg collection. Box 1. Дневник. Л. 1–127. Подлинник.

Автограф.

«Опрошенный, спустившийся на аэроплане…» Документы генерал-майора ВВС М.П. Строева (Рихтера)[2038]

Гражданская война 1917–1922 гг. стала трагедией для народов нашей страны, расколола общество, отголоски ее не утихают и по сей день. Но упрощенная черно-белая картина той войны постепенно уходит в прошлое, а вместо нее, стараниями исследователей, начинает вырисовываться другая, более сложная и интересная. Одним из интереснейших явлений Гражданской войны стали массовые переходы представителей командного состава из лагеря в лагерь. Прежде всего, из Красной армии на сторону антибольшевистских сил. Чем более совершенными были технические средства для таких переходов, тем проще было бежать. Легче других это было сделать летчикам, которые по долгу службы должны были подниматься в воздух, а дальнейшие их действия никто контролировать не мог. Летчики перелетали к белым в массовом порядке, причем одним из самых скандальных случаев был перелет на сторону противника целого 9-го армейского авиаотряда 29 октября 1918 г.[2039]

Немало было случаев вынужденной посадки на вражеской территории из-за технических проблем. Один из таких эпизодов произошел 8 января 1920 г. южнее станицы Грушевской на Дону. Тогда вынужденную посадку из-за отказа двигателя совершил «Фарман-30» начальника авиагруппы особого назначения Южного фронта (вскоре влита в состав 1-й Конной армии) и временно исполняющего должность начальника воздушного флота 1-й Конной армии М.П. Строева (Рихтера) и И.П. Шурыгина, летавших на разведку в район Ростова-на-Дону. Пилотировал самолет Шурыгин, а Строев был наблюдателем. В этот день красные штурмовали Ростов. Летчики старались дотянуть до своих, но не получилось. Узнав, что находится на территории белых, Строев попытался уничтожить аэроплан, что является доказательством вынужденного характера посадки. На фоне разгрома белых трудно поверить в добровольность его перелета. Пленение белыми бывшего офицера, добросовестно служившего большевикам, было чревато самыми печальными последствиями для пленного. Однако в дальнейшем Строев и нашедшиеся в руководстве ВСЮР его товарищи по прежней службе старались представить перелет в глазах белых как добровольный. Об этом даже сообщалось по радио, которое перехватили красные (впрочем, текст перехвата сопровождался пометкой: «Может быть провокацией»)[2040]. Никаких значимых документов у Строева с собой не было. Важные документы об авиации 1-й Конной армии попали к белым позднее, когда в феврале 1920 г. они ворвались в Ростов-на-Дону и захватили там управление авиации 1-й Конной армии.

Суровое отношение к пленным из бывших офицеров обычно не распространялось на личные взаимоотношения между бывшими однокашниками по академии. Интересно свидетельство военного журналиста А.А. Валентинова, по словам которого «опустился он (Строев. – А.Г.) под Тихорецкой в наше расположение, несомненно, по ошибке, так как наши акции в те дни с неудержимой быстротой катились уже к Новороссийску, и никаких надежд на исправление дел у Строева быть не могло. Да и он сам не скрывал происшедшей ошибки. Несмотря на это, когда его привели в поезд ставки и ввели в вагон оперативного отделения, некоторые офицеры генштаба (коллеги, кажется, по выпуску) встретили его оживленными восклицаниями, а капитан Г. даже бросился ему на шею. Делу был придан такой вид, будто Строев опустился к нам нарочно. Ротмистр князь К. (офицер для поручений при генерале Деникине), ошеломленный происшедшим, допустил несколько очень резких выражений по адресу генштаба. Об инциденте доложили генералу Деникину, указав, что Строев опустился нарочно. Генерал Деникин тотчас же уволил 70-летнего князя К. без прошения. Позже вина Строева была доказана»[2041]. В итоге Строева белые осудили на бессрочную каторгу и долгое время держали в тюрьме Екатеринодара, откуда он был выпущен местным большевистским подпольем вместе с другими политзаключенными за день до взятия города красными 17 марта 1920 г. 1 апреля он уже вернулся на прежнее место службы, но в сентябре 1920 г. был отстранен от должности и даже лишен звания «красный летчик-наблюдатель» по несоответствию, «как интриган, не изживший замашек “царского генштабиста”»[2042].

Биография Михаила Павловича Строева (Рихтера) довольно интересна. Он родился 8 ноября 1887 г. в Киеве, в семье надворного советника (в советское время писал, что был сыном почтового служащего[2043]). Это был высоко образованный для своего времени человек. Строев окончил 1-ю Киевскую гимназию (1905), 1-й курс математического отделения Киевского университета Св. Владимира (1906), Киевское военное училище (1908, окончил первым, с занесением имени на мраморную доску) и Николаевскую военную академию (1914). Владел французским, немецким, польским и украинским языками. В старой армии дослужился до чина капитана, участвовал в Первой мировой войне. 28 мая 1915 г. ему было Высочайше разрешено сменить немецкую фамилию Рихтер на Строев. Во время Первой мировой войны Строев был прикомандирован к 9-му корпусному авиаотряду в качестве наблюдателя. Так началась его служба в авиации. Как офицер-генштабист он мог быть весьма полезен на этом поприще. Позднее он находился при штабе 9-й армии для организации воздушной разведки и производства полетов в качестве наблюдателя. За бой 21 апреля 1915 г., в котором Строев командовал пулеметами (одним управлял лично) при штурме высоты 958 – горы Маковка, он был награжден Георгиевским оружием[2044]. 11–12 сентября 1915 г. обер-офицер для поручений при штабе XVIII армейского корпуса Строев отличился в ходе воздушных разведок, которые проводил под сильным артиллерийским огнем противника. Благодаря Строеву было установлено расположение частей и резервов противника, на основании чего началась операция, завершившаяся взятием части неприятельской позиции[2045]. 14 августа 1916 г. Строев был командирован в распоряжение заведующего авиацией и воздухоплаванием великого князя Александра Михайловича. С 6 января 1917 г. состоял исполняющим должность штаб-офицера для поручений при Полевом генерал-инспекторе Военно-Воздушного Флота. В ноябре – декабре 1917 г. возглавил авиаотдел Полевого управления авиации и воздухоплавания Ставки. С декабря 1917 г. был членом Всероссийской авиационной коллегии. В 1918 г. Строев добровольно пошел на службу в Красную армию, участвовал в организации воздушной обороны Петрограда от немцев в феврале – марте 1918 г. Желая быть в курсе развития военной мысли, Строев в 1918 г. прошел подготовку в школе авиации военного времени Московского общества воздухоплавания в качестве военного летчика на аппарате «Фарман-20», однако звание «военный летчик» так и не получил. Тем не менее авиация стала его специальностью на всю жизнь. В Гражданскую войну он занимал ответственный пост помощника начальника Полевого управления авиации и воздухоплавания при Полевом штабе РВСР, участвовал в боях против конницы К.К. Мамантова и А.Г. Шкуро, действовавшей в советских тылах. В 1918–1919 гг. дважды встречался и беседовал с В.И. Лениным, в том числе весной 1919 г. по вопросу об организации воздушной связи с Венгерской советской республикой.

Офицер отличался непростым характером. Тем более что его, как человека старой школы, многое в новой армии не устраивало. 17 июня 1919 г. он сообщал начальнику Полевого штаба РВСР: «В конце марта с.г. мною был подан рапорт об отчислении от управления Авиа-дарма[2046], мотивом которого было указано определенное убеждение в неспособности фактически управляющей авиациею (здесь и далее подчеркнуто в документе кем-то из читателей. – А.Г.) группы лиц выполнить очередную задачу, каковою является качественное улучшение дела в техническом и политическом отношениях. Резолюции по этому рапорту не последовало, я же был временно командирован на Украину с особою задачею. Вернувшись из командировки и ориентировавшись в том, что было сделано в мое отсутствие, я еще более убедился в правильности тех мотивов, которые заставили меня просить об уходе.

Двусмысленность дальнейшего моего пребывания в управлении подчеркивается хотя бы таким фактом, как сопровождение меня комиссаром (братом Авиадарма) во время доклада Вам, что ранее не практиковалось и является наглядным доказательством опасения за какие-нибудь новые разоблачения секретов управления Воздушным флотом.

Вторично ходатайствую о немедленном откомандировании меня от управления Авиадарма для дальнейшего назначения Вашим распоряжением; лично прошу хотя бы временно назначить меня на боевую работу – летчиком-наблюдателем в авиаотряд, так как продолжительная (8 месяцев) работа в управлении отдалила меня от боевой жизни.

Вр.и.д. начальника управления Строев»[2047].

Дальнейшая служба Строева подробно изложена в публикуемой автобиографии. После Гражданской войны он был начальником штаба ВВС СССР. Позднее участвовал в Зимней войне, а затем, уже будучи генерал-майором авиации, в Великой Отечественной. Награжден орденами Отечественной войны 1-й степени, Ленина, Красной Звезды. Оставил ряд печатных трудов, в том числе первое в РККА наставление по боевому применению авиации и серию уставов ВВС РККА 1923–1924 гг.

Такое пятно на биографии, как попадание в плен к белым при весьма неоднозначных обстоятельствах, не помешало Строеву впоследствии стать генерал-майором советских ВВС и сделать одну из самых головокружительных карьер среди летчиков старой школы. Не помешало этому и то, что племянник Строева П.М. Михайловский находился в эмиграции в Югославии, где окончил военное училище, а родной брат Анатолий в Гражданскую войну служил в войсках А.И. Деникина[2048]_{. Но окружа}ющая действительность не могла не сказываться на этом человеке. Если в аттестации 1927 г. было отмечено, что Строев «как едкий полемист-экспериментатор возбуждает против себя людей, подходящих к вопросу с более упрощенными формулами»[2049], то по аттестации 1948 г. Строев «вежлив, тактичен, но обидчив до крайности. Замкнут и мнителен; считает, что у него много скрытых врагов»[2050]. 27 декабря 1948 г. Строев был уволен из армии с правом ношения формы[2051], умер в СССР в 1961 г.

В архиве Гуверовского института в США удалось обнаружить доклад начальника разведывательного отделения штаба главнокомандующего Вооруженными силами на Юге России (ВСЮР) о состоянии Красной армии, составленный по материалам допроса Строева 3 (16) января 1920 г. В фондах РГВА сохранилось личное дело Строева, за послевоенный период. В этом деле хранится его автобиография. Эти два интересных документа дополняют друг друга, а в сочетании с другими источниками рисуют яркую картину того, как военный летчик Строев (Рихтер) боролся за выживание между красными и белыми. Публикуемые документы представляют интерес для истории Красной армии и истории отечественной военной авиации, у истоков которой стоял герой этого материала.

Нельзя сказать, чтобы Строев, судя по его показаниям в белом плену, был полностью осведомлен о военном строительстве в Советской России, но он интересовался происходящим и был в курсе многих важных вопросов. Например, перспектив советской военной политики, обсуждавшихся на VII Всероссийском съезде Советов в декабре 1919 г. Сведения, которые сообщил белым Строев, должны были их поразить. Из доклада, основанного на откровенных показаниях пленного, следовало, что истинным защитником офицерства в Советской России является не кто иной, как ненавистный белым председатель РВСР Л.Д. Троцкий. Он же, по мнению некоторых военспецов, был лучшим руководителем военного ведомства России за весь предшествующий период. Эти сведения белые получили на фоне колоссальных успехов Красной армии – очевидных доказательств высокой эффективности военной политики Троцкого. По этой причине, вероятно, белые полагали, что перелет Строева мог быть спланированной провокацией. В документе прямо говорится о серьезных просчетах белого командования, способствовавших успехам красных: о возвращении земель помещикам, грабежах и мародерстве добровольцев. Интересны свидетельства Строева о 1-й Конной армии, где он служил перед тем, как попасть в плен. С другой стороны, из доклада не следует, что Строев сообщил белым какие-то секретные сведения. В основном его наблюдения носят общий характер. Возможно, он даже сознательно искажал некоторые факты, чтобы слишком явно не рекламировать Красную армию.

В документе имеется отсылка к другому докладу о политическом положении Советской России, основанному на показаниях Строева. К сожалению, обнаружить этот документ не удалось. Возможно, о нем в своих мемуарах писал генштабист П.С. Махров: «Особенный интерес представляли показания Генерального штаба подполковника[2052] Строева[2053], попавшего к нам в плен из штаба Буденного. Он говорил, что русский народ ненавидит большевиков и стремится к возрождению России. В стране постоянно вспыхивают восстания, транспорт совершенно разрушен. Свирепствует тиф. Госпитали переполнены, санитарная часть не справляется, медикаментов нет – смертность ужасающая. В тылу армии красных царит хаос и очень много дезертиров»[2054].

Показания Строева были настолько значимы для белых и их союзников, что нашли отражение даже в британских военных документах. Капитан-лейтенант Дж. Мюрхэд-Гоулд по итогам своей поездки на Юг России включил обширные выдержки из этих показаний в свой секретный доклад от 28 января 1920 г. о состоянии ВСЮР и Красной армии[2055]. Сведения о Красной армии, которые сообщил Строев, были переданы по телеграфу в британское Военное министерство и лично госсекретарю по военным делам У. Черчиллю. Материалы доклада Мюрхэда-Гоулда, в целом, совпадают с публикуемым документом, однако, как и любой краткий пересказ, содержат неточности.

Доклад Мюрхэда-Гоулда интересен тем, что включает материалы допросов Строева по политической ситуации в Советской России, которые до сих пор в документации белых обнаружить не удалось. В этой части документа говорится о стремлении большевиков советизировать Индию, Персию и Афганистан и достичь мира с Польшей, Финляндией и Прибалтикой. Борьбу с белыми большевики собирались вести до полного уничтожения противника. Строев также свидетельствовал о попытках большевиков перетянуть на свою сторону казачество. Во внутренней политике Советской России наблюдался переход от массового террора к индивидуальному, послабления в сфере продовольствия и торговли. Разбой и пьянство якобы карались смертной казнью. По свидетельству Строева, большевики предпринимали значительные и эффективные усилия в борьбе с эпидемиями, охватившими страну. Еще одной сферой приложения усилий новой власти стало образование. Церковь, по мнению Строева, преследованиям не подвергалась, однако власти вели антирелигиозную пропаганду. Строев был убежден, что коммунисты утратят власть, но власть Советов сохранится, поскольку пользуется популярностью в народе. Основным вопросом Гражданской войны, по мнению пленного, был аграрный. Россия же в будущем могла существовать лишь при условии передачи земли народу. В этих оценках, видимо, заключены не только наблюдения Строева за советской действительностью, но и его собственные социально-политические взгляды.

Автобиография Строева является документом совсем другой эпохи – периода позднего сталинизма. Как и в первом документе, здесь тоже отчетливо прослеживается стремление Строева выжить в непростой обстановке. По этой причине Строев вынужден теперь ругать Троцкого, которого за 28 лет до этого хвалил даже перед белыми. Разумеется, это не означает, что наш герой был беспринципным. Таковы были суровые правила игры, несоблюдение которых могло повлечь серьезные последствия. Удивительно, что Строеву, несмотря на перипетии биографии и немецкие корни, несмотря на участие в четырех войнах, включая две мировые, удалось уцелеть, дожить до преклонных лет и умереть своей смертью.

Опросный лист начальника снабжений Семиреченской

армии полковника А.А. Асанова. 30 апреля 1920 г.

Опросный лист

перебежчика полковника Асанова Алексея Александровича,

33 года, начальника снабжений Семиреченской армии, опрос

произведен в разведывательном отделении штарма

5–30 апреля 1920 года. г. Красноярск.

Прохождение службы: По возвращении из старой армии (Кавказского фронта) уволен в запас в чине есаула мая 1918 года[2091]. Мобилизован сибирским Войсковым правительством в июне 1918 года во время службы конторщиком на заводе Бергеля в районе Кокчетава. Атаманом 1-го отдела Сиб[ирского] каз[ачьего] войска был назначен командиром 1-го Сиб[ирского] каз[ачьего] полка (в чине есаула), в июле 1918 года был отчислен от должности по приказу, без указания причин, а в письме официального характера нач[альника] штаба Сиб[ирской] каз[ачьей] дивизии есаула Федорова Асанову были сообщены причины отчисления в следующей редакции: «За работу в контакте с большевиками в период ликвидации 1-го Сиб[ирского] каз[ачьего] полка старой армии при ее демобилизации». Письмо это я хранил до последнего времени и оставил его в своих вещах, которые находились в Осиновке, перед моим отъездом в Красную армию. Войсковым Кругом я был реабилитирован и в августе 1918 года получил назначение пом[ощником] ком[андира] полка 3-го Сиб[ирского] каз[ачьего]. Через несколько дней принял командование 1-м Алатавским каз[ачьим] полком, каковым командовал до мая 1919 года. Вновь отчислен от должности приказом по 2 Степ[ному] корпусу на основании предложения сиб[ирского] Войск[ового] правительства по доносу генерала Ионова (команд[ир] Семиреченской бригады, в состав которой входил мой полк), который обвинял меня в том, что я был не согласен с его политикой уничтожения иногороднего элемента, сочувствовавшего большевизму[2092]. В мае 1919 года мне было предложено принять 6-ой Сиб[ирский казачий] полк, от принятия которого отказался вследствие того, что в Омске, куда должен был прийти полк, находились генералы Красильников и Волков, мои личные враги, с которыми у меня установились неприязненные отношения еще в 1-ом Сибирском полку старой армии, откуда эти лица должны были уйти по требованию казаков, а я в полку был председателем полкового комитета. В мае 1919 года атаман Анненков предложил командовать конницей своей дивизии. Предложение принял и уехал в Семиречье. В августе 1919 года принял должность пом[ощника] нач[альника] партизан[ской] атамана Анненкова дивизии. В этой должности был до 1-го декабря 1919 года. В этом месяце получил назначение начальником[2093] снабжений Семиреченской армии, в каковой должности был до 27-го марта нового стиля 1920 года. Чины войскового старшины и полковника получил за выслугу сроков.

Обстановка в армии перед сдачей. Численность всей Семиреченской армии – 31 000 едоков. Состав солдат и офицеров – добровольцы, местные мобилизованные, китайцы, очень мало казачества, как среди офицеров, так и среди солдат. В армии и ее районе находилось много трудовой интеллигенции. Добровольцами офицерами и солдатами был элемент большею частью пришлый, с Волги, Урала и Сибири. Снабжение армии было поставлено хорошо, ощущался только недостаток в ружейных патронах, но это обстоятельство не казалось очень опасным. Дух войск был превосходен, все верили в то, что с атаманом Анненковым не пропадешь, было желание драться, так как среди солдат и офицеров разными перебежчиками распространялись слухи, что красные расстреливают партизан. Отношение большинства населения к армии было хорошее. 25-го марта ночью я получил из Уч-Арала, где находился штаб ат[амана] Анненкова, телеграмму, в которой он приказывал, подавив восстание артиллеристов в Герасимовке, отходить на Лепсинск, а сам, передавая командование мне, сообщал, что он уходит по направлению к Китаю. Вступив в командование армией, я, взвесив всю обстановку, решил сдать вверенную мне армию советской власти, и главными побудительными мотивами послужили: 1) Желание скорее приблизить наступление внутреннего мира в России, т. е. скорее окончить Гражданскую войну, 2) Желание сохранить молодые жизни добровольцев, обманом предыдущих властей втянутых в эту войну и не сознававших этого, 3) Текущею жизнью уже намечались пути примирения казачьего и крестьянского населения Семиреченской области, на антагонизме которых была построена вся авантюра местной областной войны (Семиреченский фронт). Поэтому, несмотря на полную боеспособность армии, я издал приказ № 2 о сдаче частей советской власти. В ночь получения телеграммы от Анненкова я хотел сообщить ему свои взгляды на создавшуюся обстановку и выход из нее, но связи с ним уже не было.

Связь Семиреченской армии с Д[альним] Востоком. В январе месяце 1920 года армией был получен запрос из Читы от всероссийского правительства о количественном составе армии и ее нуждах. Дутовым был послан ответ, что наличность армии 51 000 человек, нуждается в деньгах, обмундировании и патронах. После этого никаких сношений с Дальневосточной окраиной не было. Армия была предоставлена самой себе и ниоткуда помощи не получала, обо всем должна была заботиться сама.

Сношения с Китаем. Армия получала из Китая: мануфактуру и рис, расплачиваясь серебром, имевшимся в русском консульстве в Чугучаке. Китайские власти до самого последнего момента оказывали содействие Анненкову по приобретению в Китае разных товаров, а по отношению Красной армии китайцы имели в виду принять только предохранительные меры по охране границ, обеспечив от возможного вторжения в Китай красных войск или большевистской пропаганды. Можно сказать, что отношение кит[айских] властей к красным и белым было одинаково дружелюбно и главным фактором здесь играют[2094] экономические выгоды для китайцев.

Опрос снимал пом[ощник] нач[альника] развед[ывательного] отдел[ения] Николаев

РГВА. Ф. 185. Оп. 3. Д. 1094. Л. 63–63об. Подлинник. Машинопись.

Донесение начальника разведывательного отделения оперативного управления штаба Туркестанского фронта от 6 июня 1920 г. о пленных Уральской армии

Начальник

разведывательного отделения

оперативного управления

штаба Туркфронта

«6» июня 1920 года № 367/р

г. Ташкент

Начальнику оперативного управления[2095]

Доношу, что прибывшие офицеры быв[шей] Уральской армии мною допрошены. Всего допрошено 20 офицеров, из них 1 генерал, 6 штаб- и 13 обер-офицеров. Пленные представляют из себя «сливки» Уральской армии. Большинство участвовали в Гражданской войне с первых дней ее возникновения и за различные заслуги награждены «Верховным правителем» двумя-тремя чинами, орденами и иными наградами (уже после разгрома Уральской армии в феврале 1920 г. ген. Моторный[2096] получил «почетный мундир Уральского каз. войска»).

В большинстве опрошенные после двухлетней строевой службы занимали должности (н[ачальни]ка отделения, адъютанта и пр.) в штабе армии и совершали отступление совместно с атаманом Толстовым[2097].

За очень небольшим исключением (Моторный, Саламаха[2098] и два обер-офицера), пленные – природные казаки и, несмотря на свои чины, являются людьми малоинтеллигентными и даже мало развитыми. Полковник Еремин имеет среди пленных казаков родного брата, который равно ничем не отличается от своего брата-офицера. Моторнов (по-казачьи [ – ] NB), быв[ший] дежурный генерал, полковник Саламаха, окончивший академию Генерального штаба (первый старую, второй – в Сибири), резко отличаются от остальной «армейской среды». В большинстве своем пленные, выступив однажды против советской власти (в Уральске, Сызрани, Симбирске), продолжали войну в полной уверенности в своей правоте. Мотивы выступления везде одни и те же: оскорбление офицерства в первые дни революции, отсутствие веры в силы пролетариата и пр. Среди офицеров есть люди, «выступившие на защиту родины от германского нашествия». Лицо, заявившее последнее, – кадровый офицер, окончивший военное училище, средних лет, производит серьезное впечатление. Резкой чертой всех опрошенных является их нежелание во время Гражданской войны задуматься над политическим положением страны. В политическом отношении это все совершенно безграмотные люди, слепо повторявшие зазубренные в кадетских корпусах, военных училищах и полках и казавшиеся им истинными фразы. Большинство оправдывают свою политическую безграмотность тем, что они «люди военные, что начальство приказывало, то и исполняли». Находясь на ответственных должностях, участвуя продолжительное время в Гражданской войне и будучи в полной уверенности в неминуемой «мучительной» смерти в случае пленения, пленные, бросив свои семейства в Ф[орте] Александровском, решили бежать в Персию, Хиву или Бухару, безразлично куда, лишь бы не попасть к красным; и, безусловно, если бы не случайность, в плен бы не сдались. Насколько позволяют судить личные разговоры и документы (дневник сестры милосердия), изумление пленников при виде гуманного отношения красноармейцев к недавним заклятым врагам было крайне велико. Моторнов передает, что фраза, сказанная ему одним рядовым красноармейцем, принесшим хлеб: «Ешь, ты хоть и генерал, а человек больной», никогда не будет им забыта. Еще более поразило отношение высшего командного состава в Ташкенте и полученное обмундирование. Уральцы откровенно заявляют, что подобного отношения к пленным у белых не бывало и не могло быть. На мой вопрос: «Как было бы поступлено в Уральской армии с пленными лицами командного состава Красной армии» Моторнов откровенно ответил: «Более чем вероятно, что были бы расстреляны, а партийные обязательно». Более чем убедившись в мощи Красной армии, пленные в настоящее время изъявляют желание честно служить советской власти. Характерной[2099] является просьба коренных казаков предоставить им возможность служить в строевых кавалерийских частях и трудно скрываемое желание иногородних (даже кадровых офицеров) уйти подальше от всего, что имеет отношение в военному делу.

Должен отметить как общее явление откровенность, с которой пленные рассказывают о своем участии в борьбе с советской властью.

Донося о всем вышеизложенном, считаю необходимым:

1) пленных офицеров бывшей Уральской армии, как лиц, игравших активную роль в организации борьбы с советской властью, оказывавших сопротивление до последней возможности и хорошо знакомых еще не совсем успокоившемуся «Яицкому войску», выслать в пределы Центральной России, где после усиленной политической обработки заставить на деле, в борьбе с иноземцами, искупить свою вину и доказать преданность рабоче-крестьянскому правительству.

2) По отношению рядовых казаков применить ту же меру, так как лишь одна слепая преданность своим офицерам заставляла переносить лишения и совершать тяжелые походы по Закаспию.

3) К сестрам милосердия, служившим буржуазному правительству с начала революции и являвшимся спутницами веселых и грустных дней бывшего штаба Уральской армии, применить ту же меру.

Приложение[2100]: Показания быв[шего] начштаба Уральской армии б[ывшего] ген. Моторнова. 2) Его же «Краткая аттестация на быв[ших] офицеров Уральской армии».

Начальник разведывательного отделения штаба Туркфронта[2101]

РГВА. Ф. 110. Оп. 7. Д. 36. Л. 21–22. Подлинник. Машинопись.

Заявление бывшего генерала П.А. Лечицкого в Московский политический Красный Крест.

3 ноября 1921 г.

3 ноября 1921 г.

Бутырская больница

Каменный корпус

Палата № 4.

В Московский политический Красный Крест Находящегося на излечении в Бутырской тюремной больнице заключенного гражданина Платона Алексеевича Лечицкого

Заявление[2102].

8 июля 1921 г. при переводе меня для допроса из Таганской во внутреннюю тюрьму В.Ч.К. пешком, я, будучи не в силах перенести на себе все мои вещи, некоторые из них сдал на хранение старосты беспартийной камеры политического коридора Владимиру Николаевичу Щеглову[2103], а именно: новый статский костюм, несколько смен белья, ½ фунта табаку и сотню папирос. Когда через некоторое время выяснилось, что возвращать меня из тюрьмы В.Ч.К. в Таганскую не предположено, я в половине июля подал заявление начальнику тюрьмы В.Ч.К., прося вытребовать оставленные мною вещи; но, несмотря и на повторные заявления об этом начальнику тюрьмы, я до перевода меня 19 октября в Бутырскую тюремную больницу никакого ответа о судьбе моих вещей не получил.

По непроверенным частным сведениям политический коридор Таганской тюрьмы будто был расформирован и политические заключенные, в том числе и Щеглов, были переведены в Бутырскую тюрьму.

Не имея в Москве никого из родных и близких мне, которые помогли бы мне разыскать мои вещи, я вынужден просить Политический Красный Крест не отказать помочь в розысках моих вещей.

Гражданин Платон Лечицкий

3 ноября 1921 г.

Бутырская больница

Каменный корпус

Палата № 4.

ГА РФ. Ф. Р-8419. Оп. 1. Д. 136а. Л. 1–1а об. Автограф. Чернила.