но только в четырех измерениях?» – Нет; я не это имел в виду! – Но тогда что? Что для меня будет картиной такого куба? Ну уж никак не тот куб в четырех измерениях, который нарисовал ты! Сейчас в качестве картины у меня есть только слова и я отклоняю все то, что ты можешь мне показать.

250. Остаются ли в темноте розы красными? – Можно думать о красной розе в темноте. –

(То, что можно что-то ‘представить’, не означает, что имеет смысл говорить об этом.)

251. «Предположение, что этот человек, – который ведет себя совершенно нормально, – тем не менее слеп, вполне может иметь смысл!» – То есть: ‘это всего лишь предположение’, ‘в самом деле, я же могу такое предполагать’. А это означает: я создаю для себя картину того, что предполагаю. Пожалуй. Но что дальше? Если в неких обстоятельствах я делаю предположение о том, что некто слеп, у меня никогда нет гарантии того, что это предположение имеет смысл. И тогда то, что при этом я действительно нечто себе представлял, воображал некую картину, вовсе не играет никакой роли. Такая картина имеет значение только там, где, так сказать, она является единственной отправной точкой для того, чтобы я действительно строил гипотезы. И это все, что остается здесь от предположения.

252. «Я очень хорошо могу себе представить, что некто так поступает и при этом не видит ничего постыдного в своих действиях» – а потом следует описание, как это можно представить.

«Я могу представить себе человеческое общество, в котором считается неприличным вычислять, если только это не делается для развлечения». Это означает примерно то же, что и: эту картину я мог бы расписывать себе и дальше.

253. «На самом деле я никогда не видел, чтобы черное пятно, мало-помалу светлея, превращалось в белое пятно, а затем белое пятно начинало краснеть, пока не станет красным». Но я знаю, что это возможно, поскольку могу себе такое представить[51].

254. (При беседе о том, как бы выкроить время, часто случается, что вынимают из кармана часы, но не для того, чтобы посмотреть, сколько сейчас времени, а чтобы сделать наглядной картину его продуманного распределения.)

255. Как посредством мышления можно научиться истине? Так, как учатся лучше видеть лицо, когда его рисуют.

256. Философы, которые полагают, что можно использовать мышление для расширения опыта, должны подумать о том, что через телефон можно передать речь, но не корь.

Также я не могу по собственному желанию прочувствовать время в качестве чего-то ограниченного или же поле зрения – в качестве гомогенного и т. д.

257. Возможно ли открыть новый цвет? (Ведь дальтоник находится в том же положении, что и мы, его цвета образуют столь же исчерпывающую систему, что и наша; он не видит пробела, для заполнения которого требовались бы дополнительные цвета.)

(Сравни с математикой[52].)

258. В логике всеобщность не может простираться дальше, чем наше логическое предвидение. Или вернее: чем наш логический взгляд.

259. «Но как может человеческий разум опережать реальность и думать о том, что и проверить нельзя?» – Почему мы не должны говорить о неверифицируемом? Да потому что мы сами сделали его таким.

Порождается ли здесь ложная видимость? А как может что-то только казаться таким? Не хочешь ли ты сказать, что это самое ‘таким’ даже не является описанием? Ну, тогда это не ложная видимость, а скорее видимость, которая лишает нас ориентации. Так что мы хватаемся за голову и спрашиваем: Как это возможно?

260. Можно лишь мнимо «выйти за пределы всякого возможного опыта»; да, эти слова также имеют лишь мнимый смысл, поскольку они образованы по аналогии с осмысленными выражениями.

261. «Философия-как-если-бы» целиком основывается на этом смешении между подобием и действительностью.

262. «Но я же не могу с помощью слов мысленно раздобыть предвидение о чем-то, чего я не знаю.

(Nihil est in intellectu…[53])

Словно бы в мыслях я мог обойти кругом и мельком увидеть сзади то, что спереди увидеть было невозможно».

263. А следовательно, есть нечто верное в том, что непредставимость является критерием бессмысленности.

264. Что если кто-то сказал бы: «Я способен представить себе, как другие могут видеть стул, только если сам его вижу»? Были бы у него основания так сказать?

265. Есть ли у меня основания сказать: «Я не могу видеть |||||||||| как завершенную форму»? Что дает мне на это право? (Что позволяет слепцу говорить, что он не может видеть?)

266. Можешь ли ты представить себе абсолютный слух, не имея такового? – А ты можешь его себе представить, если он у тебя есть? – Может ли слепой представить себе зрение? Могу ли я его себе представить? – Могу ли я себе представить, что спонтанно реагирую так-то и так-то, не делая этого на самом деле? – Смогу ли я себе это лучше представить, если бы делал это? ((Относится к вопросу: Могу ли я себе представить, что некто видит |||||||||| как четкую форму.))

267. Должно ли быть эмпирическим фактом то, что тот, у кого было переживание, может его себе представить и что его не может представить никто другой? (Откуда я знаю, что слепой может представлять себе цвета?) Но: он не может играть в определенную языковую игру (не может научиться ей). Однако эмпирическое ли это заключение или eo ipso?[54] Последнее.

268. Что мы сказали бы тому, кто утверждает, будто он, не обладая абсолютным слухом, прекрасно может представить себе, что значит им обладать?

269. Если полагают, что можно было бы представить себе четырехмерное пространство, то почему бы тогда не представить и четырехмерные цвета, которые были бы цветами, допускающими, кроме насыщенности, оттенка и яркости, еще и четвертое определение?[55]

270. «Как же можно осмысленно говорить об абсолютно новом для меня способе чувственного восприятия, которое, возможно, я получу лишь когда-нибудь? Если при этом, допустим, ты не хочешь говорить именно об органе чувств».

271. Для чего служит такое предложение, как это: «Мы решительно не в состоянии представить себе ощущения жонглера вроде Растелли»?[56]

272. «Есть смысл говорить о бесконечной аллее деревьев; я ведь могу представить себе, что деревья продолжаются без конца». Это означает примерно следующее: Если есть смысл в том, чтобы сказать, что здесь аллея могла бы закончиться, то есть смысл и в том, чтобы сказать, [что здесь она не закончится и, стало быть, не закончится нигде][57]. Рамсей имел обыкновение реагировать на такие вопросы следующим образом: так думать очень даже возможно. Допустим, говорят: «Сегодня техника позволяет создать такие вещи, которые тебе и не снились». – Ну, тут еще нужно посмотреть, что ты под этим подразумеваешь. (Ты уверяешь, что эта фраза может быть помыслена – что я могу с этим поделать? Суть же не в этом. Цель фразы не в том, чтобы запутать тебя.) Что ты имеешь в виду – как понять это? Мы обязаны терпеливо проверять, как должно употребляться это предложение. Как все выглядит вокруг него. Так проявится его смысл.

273. Харди: «That ‘the finite cannot understand the infinite’ should surely be a theological and not a mathematical war-cry»[58]. Правда, это несколько неловкое выражение. Но люди хотят этим сказать вот что: «Здесь не должно быть беспорядка! Откуда этот скачок от конечного к бесконечному?» И полностью бессмысленным такой способ выражения также не является – правда, ‘конечным’, которое не может помыслить бесконечное, является не ‘человек’ или ‘наш разум’, но исчисление. И то, как оно мыслит ‘бесконечное’, заслуживает изучения. Это можно сравнить с тем, как chartered accountant[59] изучает работу предприятия. Целью является наглядное, сравнительное изложение всех применений, иллюстраций, концепций исчисления. Полный обзор всего того, что может стать причиной неясности. И этот обзор должен распространяться на широкую область, ибо широко простираются корни наших идей. – «Конечное не может понять бесконечное» в таком случае означает: оно не может работать так, как ты излагаешь, с характерной для тебя поверхностностью.

Мысль словно может летать, ей незачем ходить. Ты не понимаешь, т. е. не замечаешь, собственные дела и как бы проецируешь свое непонимание на идею посредника, где возможны самые поразительные вещи.

274. ‘Актуальная бесконечность’ есть ‘просто слова’. Или лучше так: это выражение дает лишь предварительную картину, которая пока что висит в воздухе; применение этого выражения ты обязан еще нам продемонстрировать.

275. Бесконечный ряд шаров, бесконечной длины палка. Представь, что о них идет речь в какой-нибудь сказке. Какое применение, пускай самое фантастическое, можно придумать этому понятию? Сейчас не стоит вопрос: может ли такое быть? Но: что при этом мы себе представляем? Дай своему воображению разгуляться! Теперь ты можешь получить все, что пожелаешь. Тебе нужно лишь сказать, чего ты хочешь. Итак, (только) создай словесный образ; иллюстрируй его, как ты хочешь, – рисунками, сравнениями и т. д.! Так ты подготовишь – как бы – черновик. – И еще вопрос, как тебе с ним работать. [Заметка на полях: Относится к ‘Зависит от задачи’.]

276. Думаю, во фрагменте ряда я легко смогу усмотреть некий рисунок, которому достаточно одного лишь «и т. д.», чтобы простираться в бесконечность[60].

«Я усматриваю в этом характерную черту». – Ну, нечто, что соответствует алгебраическому выражению. – «Да, но здесь ничего не написано, дано лишь нечто бесплотное». – Какая диковинная картина. – «Нечто, что не является алгебраическим выражением, нечто, для чего это всего лишь выражение».

277. Я нечто усматриваю в этом – подобно очертаниям в картинке-загадке. И если я вижу это, то говорю «Это все, что мне нужно». – Кто находит дорожный указатель, не ищет дальнейших инструкций, он просто идет. (И если вместо «он идет» я сказал бы «он следует ему», то различие двух этих высказываний состояло бы лишь в том, что второе намекало бы на определенные сопровождающие явления психологического рода.)

278. Что означает: «Прямую линию можно продолжать сколько угодно»? Не будет ли здесь «и так далее до бесконечности» совершенно отличным от «и так далее до бесконечности» математической индукции? Согласно сказанному ранее, могло бы существовать выражение для возможности продолжения линии в смысле описания прочерченного фрагмента или его продолжения. Здесь, как кажется, пока вовсе не идет речь о числах. Я могу себе представить, что карандаш, который чертит отрезок, продолжит свое движение и будет чертить все дальше и дальше. Но могу ли я себе также представить, что не существует возможности сопровождать этот процесс процессом исчисления? Я думаю, нет.

279. Когда мы говорим: «Линия, подобно правилу, внушает мне это – всегда одно и то же»? А с другой стороны, когда мы говорим: «Она продолжает внушать мне, что я должен делать – она не правило»?

В первом случае это означает: у меня нет дополнительной инстанции для понимания того, что я должен делать. Правило все делает само; мне просто надо ему следовать (и следовать – это именно нечто определенное). Например, я не чувствую странность того, что линия мне всегда что-то говорит. – Другое предложение гласит: Я не знаю, что я стану делать; линия мне подскажет.

280. Можно себе представить, что кто-то умножает с подобным чувством, при этом умножает верно; и говорит: «Ну не знаю – теперь правило мне вдруг внушает это!» – на что мы отвечаем: «Конечно, ты ведь действуешь точно по правилу».

281. Сказать, что точки, которые участвовали в этом эксперименте, расположены примерно на этой линии, например на прямой, значит сказать что-то подобное: «С этого расстояния видно, что они как будто лежат на прямой».

Об одном отрезке я могу сказать, что он создает общее впечатление прямой; но не могу сказать этого о линии  ; хотя было бы возможным, чтобы она выглядела как часть более длинной линии, в которой отклонение от прямой затерялось бы. Я не могу сказать: «Эта часть линии выглядит прямой, ибо она может быть частью линии, которая как целое производит на меня впечатление прямой». (Горы на Земле и на Луне. Земля – шар[61].)

282. «Она безответственно внушает мне то или это» означает: я не могу тебя научить, как я следую этой линии. Я не предполагаю, что ты будешь следовать ей так же, как я, даже если следуешь ей.

283. Что означает: понимать, что нечто является приказом, даже если сам приказ еще не понят? («Он имеет в виду: я должен что-то сделать, – но что именно он хочет, я не знаю»[62].)

284. Предложение «Я должен понять приказ прежде, чем смогу действовать в соответствии с ним», естественно, имеет свой смысл; но, опять же, не металогический.

285. Идея понимания, которая при этом предполагается, состоит в том, что посредством слов всё более приближаются к выполнению приказа. – В каком смысле это верно?

286. «Но я должен понять приказ, чтобы иметь возможность действовать в соответствии с ним». Здесь подозрительно это «должен». –

Подумай также о вопросе: «За сколько времени до исполнения ты должен понять приказ?»

287. «Я не могу выполнить приказ, поскольку не понимаю, что ты имеешь в виду. – А, вот теперь я тебя понял». Что тут происходило, когда я вдруг начинал понимать другого человека? Здесь много возможностей. Например, приказ может быть отдан на знакомом мне языке, но с неправильным ударением; и вдруг мне становится ясно верное ударение. Тогда я сказал бы кому-то третьему: «Теперь я его понимаю; он имеет в виду…..» и повторил бы приказ с правильным ударением. И теперь, с правильным ударением, я понял бы его; то есть теперь я не должен схватывать еще и смысл (нечто внешнее предложению, следовательно, бесплотное), но мне было бы вполне достаточно знакомого немецкого дословного текста. – Или приказ был отдан мне на понятном немецком языке, но показался мне нелепым. Потом мне пришло бы на ум одно объяснение; а, вот теперь я могу его выполнить. Или мне могло бы мысленно представляться множество различных интерпретаций, на одну из которых я наконец решился.

288. Если приказ не исполняется – где в этом случае та тень его исполнения, которую ты, как ты сам думаешь, видишь; поскольку тебе мысленно представляется такая форма: Он приказывает то-то и то-то.

289. Если связь того, что подразумевается, может быть установлена до приказа, тогда она может быть установлена и после приказа.

290. «Он выполнил то, что я ему велел». – Почему здесь не следует говорить так: имеет место тождество действия и СЛОВ?! Для чего я обязан отделять их друг от друга тенью? У нас ведь проективный метод. – Однако это разные виды тождества: «Я сделал то же, что сделал и он» и, с другой стороны: «Я сделал то, что он приказал».

291. Проекционные лучи можно было бы назвать «cвязью изображения с изображаемым»; но также и техническими приемами проецирования.

292. Двойственность нашего способа выражения: Если бы нам был отдан зашифрованный приказ и одновременно ключ к переводу его на немецкий, то мы могли бы обозначить следующими словами процедуру составления формы приказа на немецком языке: «выведение из шифра того, что мы должны сделать» или «выведение того, в чем состоит выполнение приказа». С другой стороны, если мы поступим в соответствии с приказом, выполним его, то в определенных случаях и здесь можно говорить о выведении исполнения.

293. Я задаю правила игры. В полном соответствии с этими правилами партнер делает ход, возможность которого я не предусмотрел и который нарушает игру, по крайней мере в том виде, в каком я ее замышлял. Теперь мне следует сказать: «Я задал неверные правила»; и должен изменить или, возможно, дополнить их.

Если так, то есть ли у меня загодя полная картина игры? В некотором смысле: да!

К примеру, я могу не знать заранее, что квадратное уравнение не обязано иметь только действительные корни.

Тогда это правило ставит меня в положение, в котором я вынужден сказать: «Такой картины я не ожидал; я всегда представлял решение так:…..»

294. В одном случае мы делаем ход в рамках существующей игры, в другом – устанавливаем новое правило. Впрочем, перемещение игровой фигуры можно понимать двояко: как парадигму для всех будущих ходов и как ход в данной партии.

295. Ты должен поразмыслить над возможностью языковой игры ‘продолжение числового ряда’, в которой не было и нет никаких правил, никаких наставлений, а обучение осуществляется исключительно на примерах. Так что мысль о том, что каждый шаг нужно в уме оправдывать каким-то подобием образца, показалась бы этим людям совершенно чуждой.

296. Как странно: кажется, что хотя некий физический (механический) привод и может отказать и тем самым допустить непредвиденное, но правило отказать не может! Оно остается, так сказать, единственным надежным приводом. Но как привод не допускает какого-то движения, и как его не допускает правило? – Откуда мы знаем об одном и о другом?

297. «Каким же образом я добиваюсь того, что всегда применяю слово правильно, т. е. осмысленно; я что, всегда сверяюсь с грамматикой? Нет; то, что я нечто подразумеваю – сама вещь, которую я подразумеваю, – не позволяет говорить бессмыслицу». – «Я что-то имею в виду своими словами» означает здесь: Я знаю, что могу применять их.

Но я могу полагать, что способен их применять, а выяснится, что я ошибался.

298. Отсюда не следует, что процесс понимания – это деятельность, посредством которой мы предъявляем сам факт своего понимания. Вопрос, является ли понимание этой деятельностью, ошибочен. Он должен формулироваться не так: «Является ли понимание этой деятельностью – не есть ли оно другая деятельность?» – Но скорее так: «Используется ли ‘понимание’ для обозначения этой деятельности – не используется ли оно иначе?»

299. Мы говорим: «Если при умножении вы всегда следуете правилу, то должен получаться один и тот же результат». Ну, если это просто немного истерический стиль университетской речи, нам не стоит слишком им интересоваться. Но это выражение той установки по отношению к технике счета, которая в нашей жизни проявляется повсеместно. Акцент на слове «должен» лишь соответствует неумолимости этой установки не просто по отношению к технике счета, но и по отношению к бесчисленным родственным навыкам.

300. Словами «Это число является логичным продолжением данного ряда» я мог бы подвести кого-то к тому, чтобы в будущем он назвал то-то и то-то «логичным продолжением». Что такое ‘то-то и то-то’, я могу показать только на примерах. Т. е. я учу его продолжать ряд (основной ряд), не используя такое выражение, как ‘закон ряда’; скорее, чтобы получить субстрат для значения алгебраических правил или чего-то похожего на них.

301. Он должен продолжать так без основания. Но не потому, что пока ему еще не растолковали основание, а потому, что – в этой системе – основания нет вовсе. («Цепочка оснований имеет конец».)

И это ‘так’ (в словосочетании «продолжать так») обозначается посредством цифры, значения. Ибо на этой ступени выражение правила объясняется посредством значения, а не значение посредством правила.

302. В том-то и дело, что когда говорят «Ты разве не видишь…?», правило не используется, оно является тем, что объясняется, а не тем, что объясняет.

303. «Он схватывает правило интуитивно». – Но почему именно «правило»? А не всего лишь то, как ему теперь следует продолжать?

304. «Как только он увидит, что правильно, поймет одну из бесконечного множества связей, на которые я пытаюсь обратить его внимание, – как только он ухватит это, он без труда продолжит ряд правильно. Признаю, что он может всего лишь угадывать (интуитивно угадывать) связь, которую я подразумеваю, – но когда это удалось, игра сделана». – Однако этого ‘правильного’, подразумеваемого мной, не существует. Сравнение ложно. Здесь не существует своеобразного рулевого колеса, которое он должен ухватить, правильной машины, которая после того, как выбор направления сделан, дальше повезет сама. Это может быть чем-то таким, что разыгрывается в нашем мозгу, но нас это не интересует.

305. «Делай то же самое!» Но ведь при этом я должен указать на правило. Которое, следовательно, он должен уже уметь применять. Иначе что означало бы для него выражение этого правила?

306. Угадывать значение правила, схватывать его интуитивно могло бы означать только одно: угадывать его применение. Но это же не может означать: угадывать вид применения, правило для него. Об угадывании здесь вообще нет речи.

307. Например, я мог бы угадать, какое продолжение доставит другому человеку радость (скажем, по выражению его лица). Угадывать способ применения правила можно было бы лишь тогда, когда уже есть выбор между различными способами применения.

308. В таком случае можно было бы также подумать, что он, вместо того чтобы ‘угадать способ применения правила’, его выдумает. Ну, а как бы это выглядело? – Должен ли он, допустим, сказать: следовать «Правилу +1» может означать, что нужно писать: «1, 1+1, 1+1+1 и т. д.»? Ведь это «и т. д.» как раз уже предполагает владение техникой.

Вместо «и т. д.» он также мог бы сказать: «Ты уже знаешь, что я имею в виду». И его объяснение было бы просто дефиницией выражения «следовать правилу +1». Это было бы его «выдумкой».

309. Скажем, мы копируем цифры от 1 до 100 и таким образом вычисляем, размышляем.

Я мог бы это выразить так: Копируя цифры от 1 до 100, – как я узнаю, что получу цифровой ряд, который верен при счете? И что здесь является проверкой для чего? Или же как я должен описывать здесь важные эмпирические факты? Должен ли я сказать: опыт свидетельствует, что я считаю всегда одинаково? или что при копировании не пропадает ни одна цифра? или что цифры остаются на бумаге как они есть, даже если я на них не смотрю? Или важны все эти факты? Или я должен сказать, что, действуя так, мы просто не сталкиваемся с затруднениями? Или что нам почти всегда кажется, что все в порядке?

Так мы думаем. Так мы действуем. Так мы говорим об этом.

310. Представь, что тебе предстоит описать, как люди учатся считать (скажем, в десятичной системе). Ты описываешь, что говорит учитель, что он делает и как на это реагируют ученики. Среди того, что говорит и делает учитель, встречаются слова и жесты, которые поощряют учеников к продолжению ряда; также встречаются выражения типа «Теперь он умеет считать». Помимо указаний на то, что говорит и делает учитель, должно ли описание содержать и мои собственные суждения относительно того, что теперь ученики умеют считать или они теперь поняли, что́ такое числительное? Если я не включу такие суждения в описание, будет ли оно неполным? А если включу, не выйду ли я за рамки описания? – Могу ли я воздержаться от таких суждений и в оправдание сказать: «Это все, что происходит»?

311. Не должен ли я, скорее, спросить: «Что вообще делает описание? Для чего оно нужно?» – Разумеется, в другом контексте мы знаем, что такое полное и неполное описание. Спроси себя: как используются выражения «полное» и «неполное описание»?

Полностью (или не полностью) передать речь. Принадлежит ли к полному описанию интонация, мимика, искренность или неискренность чувств, намерения говорящего, его старание? Или для нас принадлежность чего-либо к полному описанию определяется тем, какова цель описания, что хочет делать с ним получатель?

312. Выражение «Это все, что происходит» устанавливает границу тому, что мы называем «происходить».

313. Когда все уже описано, обуревает искушение сказать еще кое-что. – Откуда такое влечение? Какая аналогия, какая ложная интерпретация его порождает?

314. Здесь мы сталкиваемся с примечательным и типичным явлением в философских исследованиях: трудность заключается не в том, чтобы найти решение, а в том, чтобы признать в качестве решения нечто, что выглядит только как первый шаг к решению. «Мы уже все сказали. – Решением является не то, что из этого следует, но именно это!»

Это, я полагаю, связано с тем, что мы ошибочно ожидаем объяснения; в то время как описание уже является решением затруднения, если найти ему правильное место в нашем рассмотрении. Если мы остановимся на нем и не будем пытаться выйти за него.

Вот что трудно: остановиться.

315. «Почему ты требуешь объяснений? Когда они будут даны, ты опять подойдешь к пределу. Они не могут повести тебя дальше, чем ты есть сейчас».

316. Можно использовать красный предмет в качестве образца для рисования красноватого белого или красноватого желтого (и т. д.), – но можно ли также использовать его в качестве образца для рисования, например, сине-зеленого оттенка? – Как если бы я увидел, что кто-то, соблюдая все внешние признаки точного копирования, ‘воспроизводит’ красное пятно как сине-зеленое? Я сказал бы «Ума не приложу, как он это делает!» Или же «Представления не имею, что он делает». – Но предположим, он всегда ‘копирует’ этот красный тон как сине-зеленый, а, скажем, другие тона красного – систематически как другие сине-зеленые тона, что́ я должен сказать – что он копирует или что он не копирует?

Но что это означает: я не знаю, ‘что он делает’? Разве я не вижу, что он делает? – Но я не могу заглянуть в него. – Только не эта аллегория! Когда я вижу, как он копирует красное как красное, – что мне известно в этом случае? Знаю ли я, как я это делаю? Конечно, говорят: я рисую именно те же цвета. – Но как быть в случае, когда он говорит: «А я рисую подделку под этот цвет»? Наблюдаю ли я особый процесс опосредования, когда я рисую ‘тот же’ цвет?

Предположим, я знаю, что он честный человек; он воспроизводит, как я это описывал, красный цвет посредством сине-зеленого – но не всегда один и тот же тон посредством одного и того же, а с помощью то одного, то другого. – Должен ли я сказать «Я не знаю, что он делает»? – Он делает то, что я вижу, – но я бы так никогда не сделал; я не знаю, почему он так делает; его образ действий ‘для меня непостижим’.

317. Можно было бы представить себе отрицательный портрет, то есть такой, что он должен изображать господина N так, как тот не выглядит (следовательно, он будет считаться скверным изображением, если окажется похожим на N).

318. Я не могу описать, как (вообще) должно использоваться правило, когда обучаю, тренирую тебя использовать правило.

319. Я мог бы, например, сделать из такого обучения звуковое кино. Учитель иногда говорит «Так правильно». Если ученик его спросит «а почему?», то он ничего – во всяком случае, ничего релевантного – не ответит, даже не это: «Ну, потому что мы все так делаем»; это не будет основанием.

320. Почему кулинарные правила я не называю произвольными, а правила грамматики назвать произвольными пытаюсь? Потому что ‘приготовление пищи’ определяется через свою цель, а ‘говорение’, напротив, нет. Поскольку употребление языка в определенном смысле автономно, а приготовление пищи и стирка – в этом смысле – нет. Кто руководствуется на кухне какими-то иными, а не кулинарными, правилами, тот готовит скверно; но тот, кто следует каким-то иным правилам в качестве правил шахматных, играет в другую игру[63]; и кто руководствуется иными грамматическими правилами, чем те-то и те-то, не говорит из-за этого что-то ложное, но просто говорит о чем-то другом.

321. Если правило, относящееся к какому-то слову в предложении, присоединить к предложению, смысл последнего не изменится.

322. Язык определен для нас не как устройство, исполняющее определенное назначение. «Язык» есть для нас имя собирательное, и я понимаю под ним немецкий язык, английский язык и т. д., а еще различные знаковые системы, обладающие большим или меньшим родством с этими языками.

323. Знание нескольких языков помогает нам не принимать всерьез философию, которая заложена в форме каждого из них. Но в то же время мы не замечаем своих собственных предрассудков (как за, так и против), относящихся к некоторым формам выражения; не замечаем, что как раз это особое напластование множества языков приводит нас к определенной картине.

324. Учится ли ребенок только говорить или одновременно он учится и думать? Научается ли он смыслу умножения до или после того, как научится умножать?

325. Как я прихожу к понятию ‘предложение’ или к понятию ‘язык’? Только через языки, которыми овладел; как же еще? – Но в определенном смысле мне кажется, что они ведут за пределы самих себя, ибо сейчас я в состоянии выдумать, например, множество слов и сконструировать новый язык. – Следовательно, такое построение еще принадлежит к понятию языка. Но только если я желаю его определять именно так.

326. Понятие живого существа столь же смутно, как и понятие языка.

327. Сравни: Придумать игру – придумать язык – придумать машину.

328. То, что некое предложение не имеет смысла, важно для философии; но важно и то, что оно звучит несуразно.

329. Я сочиняю план не только для того, чтобы быть понятым другими, но и для того, чтобы самому иметь о предмете ясное представление. (То есть язык это не только средство сообщения.)

330. Что означает: «Это уже другая игра!»? Как я использую такое предложение? Как сообщение? Ну, скажем, как подготовку к сообщению, которое перечислит отличия и разъяснит последствия. Но и как выражение того, что я именно потому-то в этом больше не участвую или же занимаю другую позицию по отношению к этой игре.

331. Правила грамматики пытаются оправдать посредством предложений вида «Но ведь в действительности имеется четыре основных цвета». И против возможности такого оправдания, которое строится по образцу оправдания предложения через указание на его верификацию, направлено то высказывание, что правила грамматики произвольны.

Но разве нельзя сказать, что в некотором смысле грамматика слов, обозначающих цвета, характеризует мир как он есть фактически? Так и тянет сказать: разве не тщетно искать пятый основной цвет? Разве основные цвета не объединяются, поскольку имеют сходство, например, подобно формам или музыкальным тонам? Или же когда я представляю это разделение мира в качестве истинного разделения, я уже имею в голове предвзятую идею в качестве парадигмы? О которой, допустим, потом я могу сказать лишь следующее: «Да, это способ, каким мы рассматриваем вещи» или «Мы просто хотим создать именно такую картину». То есть если я скажу: «основные цвета, конечно же, обладают определенным сходством между собой» – откуда я беру понятие этого сходства? Точно так же как понятие ‘основной цвет’ есть не что иное, как ‘синий или красный или зеленый или желтый’, – разве понятие такого сходства не дано нам только через эти четыре цвета? И правда, разве это не одинаковые понятия? – «Ну да, разве можно было бы так же объединить красный, зеленый и круглый?» – А почему бы и нет?

332. Не думай, будто у тебя есть понятие цвета лишь потому, что куда бы ты ни посмотрел, ты видишь цветные объекты.

(И не думай, будто понятие отрицательного числа у тебя есть оттого, что у тебя есть долги.)

333. «Красное есть нечто специфическое», это означает почти что: «Это есть нечто специфическое» – и при этом указывают на нечто красное. Но чтобы это было понятно, заранее уже следует иметь в виду наше понятие ‘красный’, употребление этого образца.

334. Я же могу один раз выразить ожидание словами «я ожидаю красный круг», а в другой раз вместо двух последних слов нарисовать цветную картинку с красным кругом. Но при таком выражении не существует двух вещей, соответствующих двум отдельным словам «красный» и «круг». Следовательно, способ выражения во втором языке совершенно другого рода.

335. Помимо этого, еще возможен язык, в котором ‘красный круг’ выражался бы через рядоположение круга и красного пятна.

336. А если бы теперь у меня было два знака: выражение «красный круг» и цветная картинка, или образ, красного круга, то ведь возник бы вопрос: Как же тогда одно слово соответствует цвету, а другое – форме?

Ибо представляется возможным сказать, что одно слово обращает внимание на цвет, а другое на форму. Но что это означает? Как можно перевести эти слова в эти картинки?

Или же: когда мы словом «красный» вызываем в памяти цвет, он ведь должен быть связан с какой-либо формой; как же в таком случае я могу абстрагироваться от формы?

И здесь первостепенным будет не вопрос: «Откуда он знает, от чего должен абстрагироваться?», но: «Как это вообще возможно?» или: «Что это означает?»

337. Вероятно, это станет яснее, если сравнить два языка, в одном из которых слова «красный круг» заменяет красная табличка и табличка с изображенным на ней кругом (скажем, черным на белом фоне); а в другом вместо всего этого нарисован красный круг.

Как же здесь происходит перевод? Допустим, он сперва смотрит на красную табличку и выбирает красный карандаш, затем на круг, ну и выводит этим карандашом круг.

Сначала научились бы, видимо, тому, что первая табличка всегда определяет выбор карандаша, а вторая ‒ то, что именно мы должны нарисовать этим карандашом. Таким образом, две эти таблички принадлежали бы к различным видам высказываний (примерно как имя существительное и глагол). Но в другом языке не было бы ничего, что можно было бы назвать двумя разными словами.

338. Если некто скажет «Красный цвет является составным», – мы не сможем выяснить, на что он намекает, что он собирается делать с этим предложением. Но если он скажет: «Этот стул является составным», то, даже не зная, о каком составе он говорит, мы сможем сразу же многими способами осмыслить его утверждение.

К факту какого рода я пытаюсь здесь привлечь внимание?

В любом случае это значимый факт. – Нам непривычны технические приемы, на которые могло бы намекать это предложение.

339. Здесь мы описываем языковую игру, которой не можем научиться.

340. «В этом случае с ним должно происходить нечто совершенно иное, нечто, с чем мы не знакомы». – Это показывает нам, как мы действуем, когда пытаемся установить, происходит ли ‘в ком-то другом’ нечто иное или то же самое, что и в нас. Это показывает нам, сообразуясь с чем мы судим о чужих внутренних процессах.

341. Можешь ли ты представить, что видит дальтоник? А сможешь нарисовать комнату, как она видится ему?

Сможет ли он нарисовать, как он ее видит? Ну, а могу ли я нарисовать, как ее вижу я? В каком смысле я мог бы это сделать?

342. «Кто видел вокруг только серое, черное и белое, тому следует дать что-то, дабы он узнал, что бывает красное, зеленое и т. д.» И что же ему следует дать? Ну, цвета. То есть, к примеру, это, и это, и это. (Представь себе, например, что в его мозг должны быть помещены цветные образцы, в дополнение к серому и черному.) Но станет ли это средством для достижения цели в его будущих действиях? Или его действия в самом деле будут опираться на эти образцы? Хочу ли я тем самым сказать: «Следует дать ему нечто, ибо ясно, что в противном случае он не сможет…..» – или: «Его зрительное поведение содержит новые компоненты»?

343. Опять же, что мы называем «объяснением видения»? Можно ли сказать: Ну, ты же знаешь, что обычно означает «объяснение»; так применяй это понятие и здесь!

344. Могу ли я сказать: «Посмотри! Тогда ты увидишь, что это необъяснимо». – Или: «Упивайся красным цветом, и ты увидишь, что его нельзя изобразить с помощью других цветов!» – И если другой человек согласится со мной, будет ли это свидетельством того, что он воспринимал все так же, как и я? – И что означает наша склонность так говорить? Красное является нам изолированно. Почему? Что ценного в таком явлении, такой склонности?

Но можно было бы спросить: На какое характерное свойство «объяснения» указывает эта наша предрасположенность?

345. Подумай о предложении «Красный не является смешанным цветом» и о его функции.

Языковая игра с цветами характеризуется именно тем, что мы можем сделать, и тем, чего мы сделать не в состоянии.

346. Высказывание «Не существует красноватого зеленого» родственно предложениям, которые мы используем в качестве математических аксиом.

347. То, что посредством определенных понятий мы вычисляем, а посредством других нет, показывает, сколь разнообразны понятийные инструменты (как мало у нас причин предполагать здесь единообразие). [Заметка на полях: По поводу предложений о цвете, схожих с математическими предложениями, например: синий темнее, чем белый. Сюда же гётевское учение о цвете.]

348. «Возможность согласия уже предполагает некоторое согласие». – Представь, кто-то сказал бы: «Умение играть в шахматы есть некий вид игры в шахматы»!

349. Очень трудно описать траекторию мысли, где уже много маршрутов движения – твоих ли собственных, или чужих – и не оказаться в какой-нибудь уже проторенной колее. Это трудно: хотя бы немного отступить от протоптанных ранее мыслительных троп.

350. «Это так, словно наши понятия обусловлены каркасом фактов».

А это значит: Если ты мыслишь определенные факты иначе, описываешь их иначе, чем они есть, тогда ты не можешь вообразить себе применение определенных понятий, поскольку правила их применения не имеют аналогов в новых обстоятельствах. – То, что я говорю, сводится, таким образом, вот к этому: Закон дан людям, и юрист, по всей видимости, способен сделать из него выводы для любого случая, который встречается в его повседневной практике, следовательно, закон несомненно имеет свое применение, несет определенный смысл. Но несмотря на это, закон имеет силу лишь вполне определенного рода; и если существо, которое предстает перед судом, абсолютно отлично от человека, то, например, решить, совершен ли этим существом поступок со злым умыслом, будет не только сложно, но (попросту) невозможно.

351. «Если бы люди в целом не сходились во мнениях о цвете вещей, если бы разногласия не были редким исключением, нашего понятия цвета могло бы не существовать». Нет: – нашего понятия цвета не существовало бы.

352. Итак, хочу ли я сказать, что определенные факты являются благоприятными для образования определенных понятий; или же неблагоприятными? И учит ли этому опыт? Это эмпирический факт, что люди, узнавая новые факты, переделывают, изменяют свои понятия; и в результате то, что прежде было для нас важным, становится несущественным, и наоборот. (Обнаруживается, например, следующее: то, что раньше считалось качественным различием, есть, в сущности, различие лишь количественное.)

353. Однако нельзя ли сказать: «Если бы существовала только одна субстанция, то для слова ‘субстанция’ не нашлось бы применения»? Но ведь это означает: Понятие ‘субстанция’ предполагает понятие ‘различие субстанций’. (Как понятие шахматного короля предполагает понятие хода в шахматах, или как понятие цвета – понятие множества цветов.)

354. Между зеленым и красным, я хочу сказать, пролегает пустота геометрическая, а не физическая[64].

355. Следовательно, ничто физическое этому не соответствует? Этого я не отрицаю. (Предположим, что это просто наша привычка к данным понятиям, к данной языковой игре? Но я не говорю, что это так.) Если мы на примерах обучаем человека таким-то и таким-то техническим приемам, – тогда то, что потом с некой новой ситуацией он обходится так, а не иначе, а в каких-то случаях запинается, то есть то, что для него, следовательно, такой-то способ, но не другой является ‘естественным’ продолжением, уже само по себе есть в высшей степени важный факт природы.

356. «Но если я подразумеваю под ‘синевато-желтым’ зеленое, то я понимаю это выражение иначе, чем первоначальным образом. Первоначальное понимание обозначает другой и именно неторный путь».

Однако что здесь будет правильной аллегорией? Аллегория физически неторного пути или аллегория несуществования пути? Другими словами, аллегория физической или математической невозможности?

357. Мы обладаем системой цветов, как обладаем системой чисел.

Заложены ли эти системы в нашей природе или в природе вещей? Как нужно об этом говорить? – Не в природе чисел или цветов.

358. Разве в этой системе есть что-то произвольное? И да и нет. Она сродни и произвольному, и непроизвольному.

359. На первый взгляд, очевидно, что мы не готовы признавать никакого промежуточного цвета между красным и зеленым. (И не важно, всегда ли это столь очевидно или это лишь результат воспитания и опыта.)

360. ‘a расположено между b и c и лежит ближе к b, чем к c’ – это типичное отношение между ощущениями одного вида. Например, существует языковая игра, в которой отдается такой приказ: «Вызови у себя ощущение где-то между этим и этим ощущениями, ближе к первому, чем ко второму!» А также: «Назови два ощущения, между которыми располагается это ощущение».

361. И здесь важно, что в отношении, например, серого ответом будет «черное и белое», фиолетового – «синее и красное», розового – «красное и белое» и т. д.; но не «красное и зеленое» – для оливкового.

362. Этим людям знаком красновато-зеленый цвет. – «Но ведь такого не существует!» – Какое странное предложение. – (Как ты можешь это знать?)

363. Скажем так: Должны ли эти люди замечать противоречие? Возможно, они слишком тупы для этого. Тогда снова: а может и нет. –

364. Да, но разве природе нечего сказать здесь? Конечно, – но слышимой она делает себя другим способом.

«Рано или поздно ты столкнешься с существованием и не-существованием!» Но это означает, разумеется, что ты столкнешься с фактами, а не с понятиями.

365. Чрезвычайно важный факт состоит в том, что цвет, который мы склонны называть, например, «красновато-желтым», действительно может быть получен, если смешать (в разных пропорциях) красный и желтый. И в том, что цвет, полученный посредством смешения красного и желтого, мы не в состоянии непосредственно распознать как цвет, созданный таким способом. (Но что означает здесь это «непосредственно»?)

366. Путаница во вкусах: Я говорю «Сладко», другой говорит «Кисло» и т. д. Кто-то подходит и заявляет: «Все вы не имеете ни малейшего представления о том, о чем говорите. Вы больше не имеете никакого представления о том, что вы однажды назвали вкусом». Что здесь послужило бы знаком того, что мы все еще имеем какое-то представление? ((Связано с вопросом о путанице в счете.))

367. Но не могли бы мы посредством этой ‘путаницы’ играть в некую языковую игру? – Однако остается ли она прежней? –

368. Представим себе людей, которые выражают промежуточный между красным и желтым цвет, например с помощью некоего рода десятичных дробей в двоичной записи, вот так: П,ЛЛПЛ и т. д., где, скажем, желтый располагается с правой стороны (П), а красный – с левой (Л). – Уже в детском саду эти люди учатся описывать цветовые оттенки таким вот образом и на основании подобных описаний выбирать цвета, смешивать их и т. д. Они будут относиться к нам так, как люди с абсолютным слухом относятся к тем, кому слуха очевидным образом недостает. Они могут делать то, чего не можем делать мы. [Заметка на полях: Сомнительно.]

369. Но здесь хочется спросить: «Но разве такое представимо? Поведение – да, пожалуй! Ну, а внутренний процесс, переживание цвета?» И нелегко найти, что на это ответить. Могли бы те, кто не обладает абсолютным слухом, догадываться, что люди с абсолютным слухом существуют?

370. Блеск или отражение: если рисует ребенок, он никогда не будет их изображать. Да и довольно нелегко поверить, что они могут быть изображены обычными масляными или акварельными красками. [Заметка на полях: К нашему понятию ‘цвета’.]

371. Как будет выглядеть общество поголовно глухих людей? А как ‒ общество ‘слабоумных’? Важный вопрос! А каким было бы общество, в котором не играют в большинство наших языковых игр?

372. В нашем воображении слабоумные рисуются дегенеративными, в чем-то принципиально неполноценными, словно с лохмотьями мыслей. Скорее в состоянии беспорядка, а не более примитивного порядка (что было бы куда более плодотворным взглядом).

Существенно, что мы не можем вообразить себе общество таких людей.

373. Другие, хотя и родственные нашим, понятия могли бы казаться нам очень странными; то есть казаться отклонением от привычного в непривычном направлении.

374. Четко очерченные понятия требовали бы единообразного поведения. Но там, где буду уверен я, другой будет не уверен. И это факт природы.

375. Это прочные рельсы, по которым катится все наше мышление и, следовательно, все наши суждения и поступки.

376. Там, например, где какой-нибудь тип лица редок, понятие о нем не образуется. Люди не упоминают это как единство, как определенный тип внешнего облика.

377. У них нет образа для такого типа лица, и они распознают его лишь от случая к случаю.

378. Должно ли понятие скромности или бахвальства быть известно всюду, где существуют скромные и хвастливые люди? Возможно, это различие для них просто не важно.

Для нас многие различия также не являются важными, а могли бы и быть таковыми.

379. Другие люди имеют понятия, которые пересекаются с нашими понятиями.

380. Некое племя обладает двумя понятиями, схожими с нашей ‘болью’. Одно применяется при видимых повреждениях и связано с заботой, состраданием и т. д. Другое они используют, например, при болях в животе, и оно связано с подтруниванием над жалобщиком. «Но неужели члены племени не замечают сходства?» – Разве мы всегда имеем одно понятие там, где есть сходство? Вопрос вот в чем: Важно ли для них сходство? И должно ли оно быть для них важным? И почему их понятие ‘боли’ не должно расходиться с нашим?

381. Но не упускает ли тогда это племя что-то важное? – Оно не замечает этого; а почему оно должно замечать? – Однако в таком случае его понятие в корне отличается от нашего. – Отличается в корне? Ну, отличается. – Но тогда всё выглядит так, как если бы это слово могло означать не то же самое, что наше. Или только его часть. – Но, конечно, так это и должно выглядеть, если его понятие отличается. Ибо неопределенность нашего понятия может проецироваться для нас на предмет, который обозначается словом. Так что, не будь неопределенности, не было бы и ‘имелось в виду то же самое’. Картина, которую мы используем, символизирует неопределенность.

382. В философии нельзя покончить ни с одним мыслительным недугом. Они должны протекать своим чередом, и постепенное исцеление – самое важное. (Вот почему математики такие негодные философы.)

383. Представь, что в одном племени люди с ранней юности воспитываются так, чтобы никоим образом не проявлять состояние души. Проявление чувств считается у них каким-то ребячеством, от этого надо как можно быстрее отучиться. Муштра суровая. О ‘боли’ нет и речи; уж тем более не в форме предположения «Возможно у него все же……» Если кто-то жалуется, его осмеивают или карают. Подозрение в симуляции исключено вовсе. Жалобы – это, так сказать, уже симуляция.

384. «Симулировать, – сказали бы те люди, – что за смехотворное понятие!» (Как если бы была какая-то разница между убийством одной пулей и убийством тремя пулями.)

385. Жаловаться – столь дурно, что худшей симуляции вообще не бывает.

386. Один постыдный поступок застилает им другой, который они могут и не заметить.

387. Я хочу этим сказать: абсолютно иное, по сравнению с нашим, воспитание могло бы служить основанием для абсолютно иных понятий.

388. Ибо жизнь протекала бы там совершенно иначе. То, что интересует нас, не интересовало бы их. Иные понятия больше не были бы тут невообразимы. В любом случае сущностно иные понятия представимы только так.

389. Можно было бы научить [одного из них], например, разыгрывать боль (не с целью обмана). Но получилось бы втолковать это любому? Я полагаю: конечно, он мог бы научиться подавать определенные грубые знаки наличия боли, но никогда стихийно не предлагая более тонкую имитацию, основанную на собственной проницательности. (Способности к изучению языков.) (Вероятно, можно было бы обучить смышленую собаку некоему специальному вою, когда ей больно; но это никогда не будет у нее осознанным подражанием.)

390. ‘В этих людях нет ничего человеческого’. Почему? – У нас не было бы никакой возможности достичь с ними взаимопонимания. Даже не так, как это получается у нас с собакой. Мы не смогли бы к ним приспособиться.

И все же такие, во всех других отношениях человеческие, существа могли бы существовать.

391. Собственно, я хочу сказать, что мыслительные сомнения берут начало в инстинкте (имеют в нем свой корень). Или же так: языковая игра ведет свое происхождение не из размышления. Размышление ‒ это часть языковой игры.

И поэтому понятие родом из языковой игры.

392. ‘Куча песка’ – понятие с нечеткими границами, – но почему же мы не используем вместо него более четко определенное понятие? – Причина кроется в природе песчаной кучи? Что это за явления, чья природа оказывается решающей для образования наших понятий?

393. Можно легко представить себе и изобразить во всех подробностях события, которые, если бы нам довелось с ними столкнуться, оценивались бы нами во всех наших суждениях ошибочно.

Если хоть раз за своим окном вместо привычного вида я обнаружил бы совершенно новые окрестности, с вещами, людьми и животными, ведущими себя так, как они никогда не вели себя прежде, то, по всей вероятности, я выразил бы это такими словами: «Я сошел с ума»; но это было бы лишь выражением того, что я отказываюсь что-либо понимать. Нечто подобное могло бы случиться со мной и в математике. Мне могло бы, например, так показаться, если бы из раза в раз я продолжал совершать ошибки в расчетах, так что никакое решение не казалось бы мне надежным.

Однако главное для меня состоит в том, что между таким состоянием и нормальным состоянием нет четкой границы. [Заметка на полях: Связано с понятием ‘знания’.]

394. Что значит заблуждаться в том, что у него имеется душа, сознание? А что означало бы такое заблуждение относительно себя самого? Что это значит, сказать: «Я без сознания»? – Разве я не знаю, что во мне есть сознание? – То есть я знаю это, и высказывание, что это так, бесцельно?

И как странно, что в таких вещах можно научиться достигать взаимопонимания с людьми!

395. Человек может притворяться, что он без сознания; а притворяться, что он в сознании?

396. Как бы это выглядело, если бы кто-то со всей серьезностью сказал мне, что (действительно) не знает, спит он или бодрствует? –

Возможна ли следующая ситуация: некто говорит «Я полагаю, что сейчас сплю»; и в самом деле он вскоре просыпается, вспоминает то свое высказывание во сне и говорит «Значит, я был прав!» – Из этой истории явствует только одно: кому-то приснилось, будто он говорил, что спит.

Представь, что человек, находящийся без сознания (к примеру, под наркозом), говорит «Я в сознании» – скажем ли мы «Ну, ему лучше знать»?

А когда во сне кто-то произносит «Я сплю», – скажем ли мы «И он совершенно прав»?

Говорит ли человек неправду, когда сообщает мне: «Я без сознания»? (И – правду, когда он говорит это в бессознательном состоянии? И что это, правда или неправда, когда попугай кричит «Я не понимаю ни слова!» или граммофон исторгает фразу «Я лишь машина»?)

397. Представь, я предаюсь грезам и говорю: «Я просто фантазирую». Будет ли это предложение истинным? Положим, я записываю такую фантазию или рассказ, воображаемый диалог, и одна из моих реплик в этом воображаемом диалоге: «Я фантазирую», – но, когда я пишу это, откуда видно, что эти слова являются словами из фантазии, и что я сам не возник из фантазии?

А разве такого не может быть: некто спит и видит сон, потом, так сказать, выйдя из сновидения, но продолжая спать, говорит «Мне снится сон». Вполне представимо, что такая языковая игра существует.

Это связано с проблемой ‘подразумевания’. Ибо в какой-то театральной пьесе я могу написать реплику «Я здоров» и не подразумевать это, пусть даже это истина. Слова принадлежат к этой, а не к той языковой игре.

398. ‘Истина’ и ‘ложь’ во сне. Мне снится, что идет дождь и что я говорю «Идет дождь», – с другой стороны: мне снится, что я говорю «Мне снится».

399. Есть ли у глагола «видеть сны» [träumen] настоящее время? Как человек учится его употреблять?

400. Положим, у меня был бы такой опыт: я пробуждаюсь и обнаруживаю себя в совершенно незнакомой обстановке, с людьми, которые уверяют меня, что я спал и видел сон. Положим далее, что я настаиваю на том, что сам я не спал и не видел снов, а просто неким образом пребывал вне моего спящего тела. Какую функцию несет такое утверждение?

401. «‘Я обладаю сознанием’ – высказывание, в котором невозможно сомневаться». Почему это не то же самое, что сказать: «‘Я обладаю сознанием’ не является предложением»?

Также можно сказать: Что тут такого, если некто заявляет, будто «Я обладаю сознанием» является высказыванием, которое не оставляет никаких сомнений? Что я нахожу здесь противоречивого? Предположим, кто-то сообщает мне, что обладает сознанием, – почему бы мне не взять за обыкновение отвечать на эти слова молчанием вместо того, чтобы вступать в спор? Почему бы мне не относиться к ним так, словно он попросту насвистывает или напевает?

402. «Нет ничего более достоверного, чем то, что мне присуще сознание». Почему бы на этом не успокоиться? Эта достоверность, словно великая сила, застывшая в бездействии; то есть не совершающая никакой работы.

403. Вспомни: большинство людей свидетельствуют, что под наркозом ничего не чувствуется. Но некоторые все же утверждают: что-то почувствовать можно, только потом это полностью выветривается из памяти.

Следовательно, если здесь есть и те, кто сомневается, и те, у кого не возникает сомнений, то несомненность все же может быть гораздо более распространена.

404. Или сомнение могло бы принять другую, гораздо менее неопределенную форму, чем в нашем мыслительном мире.

405. Никто кроме философа не стал бы говорить «Я знаю, что у меня две руки»; хотя, пожалуй, можно сказать: «Я не в состоянии сомневаться, что у меня две руки»[65].

406. Однако «знать» обычно употребляется не в этом смысле. «Я знаю, сколько будет 97 × 78». «Я знаю, что 97 × 78 будет 432». В первом случае я уведомляю кого-то, что обладаю знанием; во втором я просто утверждаю, 97 × 78 будет 432. Разве «97 × 78 будет непременно 432» не означает, что я знаю, что это так? Первое предложение не является арифметическим или не может быть заменено арифметическим; вместо второго можно было бы использовать арифметическое предложение.

407. Может ли кто-то верить, что 25 × 25=625? Что означает: верить в это? Как обнаруживается, что он в это верит?

408. Но не существует ли феномена познания, так сказать, совершенно отдельного от смысла слов «Я знаю»? Не странно ли, что человек может знать нечто, словно бы обладая этим фактом в себе самом? – Однако это как раз неверная картина. – Ибо считается, что знанием это будет только в том случае, если все действительно обстоит так, как он говорит. Но этого недостаточно. Не должно быть случайного совпадения. Он должен именно знать, что он знает: знание ‒ это его собственное ментальное состояние; он не может – только если его рассудок не помутнен каким-то особым образом – в этом сомневаться или быть неправым. Итак, если знание, что это так, является знанием лишь тогда, когда это действительно так; и если знание есть в человеке, так что он не может заблуждаться в том, является ли это знанием; тогда он (следовательно) также непогрешим в том, что дела обстоят так, как это знает знание; и следовательно, факт, который ему известен, подобно знанию, должен находиться в нем.

И это, разумеется, указывает на возможный способ применения «Я знаю». «Я знаю, что это так» в таком случае означает: «Это так, либо я сумасшедший».

Значит, когда я, не пытаясь при этом солгать, говорю: «Я знаю, что это так», то могу оказаться неправ только в случае какого-то особого помутнения сознания.

409. Как получается, что сомнение не подчиняется произволу? – И если это так, – не может ли ребенок сомневаться во всем, потому что он удивительно одарен?

410. Можно начать сомневаться, только когда научился несомненному; как и ошибиться в счете можно только тогда, когда научился считать. Тогда это, конечно, непроизвольно.

411. Представь, один ребенок оказался в высшей степени смышлен, столь смышлен, что его сразу можно научить сомнительности существования всех вещей. То есть, с самого начала он учится говорить так: «Это предположительно стул».

Ну, а как он обучится вопросу: «Это действительно стул?» –

412. Не занимаюсь ли я детской психологией? – Я связываю понятие обучения с понятием значения.

413. Один – убежденный реалист, другой – убежденный идеалист. И соответствующим образом они обучают своих детей. Они оба не хотят привить своим детям ложное знание относительно такой важной вещи, как существование или не-существование внешнего мира.

Чему же они станут учить своих детей? Использовать в разговоре фразу «Существуют физические предметы» или прямо противоположному?

Если кто-то не верит в существование фей, то ему не нужно учить своих детей предложению «Феи не существуют», он может просто не учить их слову «фея». В каком случае им придется сказать «Существует…..» или «Не существует…..»? Только если они столкнутся с людьми, которые придерживаются противоположной веры.

414. Но идеалист все же обучит своих детей слову «стул», ведь он стремится научить их делать всякую всячину, к примеру, приносить стул. Так в чем же состоит отличие того, что говорят дети, воспитанные в идеалистической традиции, от того, что говорят дети-реалисты? Не будет ли это отличие лишь разницей между боевыми кличами?

415. Разве не начинается игра «Предположительно это…..» с разочарования? И может ли самая первая установка быть направлена на возможное разочарование?

416. «Получается, что прежде всего ему должны внушить ложную уверенность?»

В их языковой игре об уверенности и неуверенности еще нет речи. Вспомни: ведь они учатся что-то делать.

417. Языковая игра «Что это такое?» – «Стул» – не похожа на такую языковую игру: «Как ты думаешь, что это?» – «Это могло бы быть стулом».

418. Нет никакого смысла начинать обучение кого-то с того, что «Это кажется красным». Это он должен произнести сам, спонтанно, если ранее он узнал значение слова «красный», то есть технику использования этого слова.

419. Фундаментом всякого объяснения является натаскивание. (Над этим стоило бы задуматься воспитателям.)

420. «Это мне кажется красным». – «А как выглядит красное?» – «Так». При этом нужно указать на верный образец.

421. Если сначала он учит названия цветов, – что ему втолковывают? Ну, например, при взгляде на нечто красное он учится восклицать «Красное». – Но будет ли это правильным описанием, или же то, что он сперва учит названия цветов, должно означать: «Он учится называть ‘красным’ то же, что и мы называем ‘красным’»? – Правильными являются оба описания.

Как от этой языковой игры отличается такая языковая игра: «Каким тебе это видится?»

Но кого-то можно было бы обучить названиям цветов, заставляя его глядеть на белые предметы сквозь цветные очки. То, чему я его учу, должно быть навыком. То есть теперь, реагируя на приказ, он сможет принести нечто красное; или упорядочить предметы по их цвету. Но что же такое «нечто красное»?

422. Почему ребенка не учат сразу же языковой игре «Это кажется мне красным»? Потому ли, что он еще не способен уловить тонкое различие между кажимостью и бытием?

423. Красное зрительное ощущение это новое понятие.

424. Языковая игра, которой мы обучаем ребенка в дальнейшем, такова: «Мне кажется, это…… тебе кажется, это…..» В первой языковой игре человек в качестве воспринимающего субъекта не выходит на первое место.

425. Ты добавляешь к языковой игре новое сочленение. Что, впрочем, не означает, что теперь им всегда будут пользоваться.

426. Внутренний взгляд на ощущение – какую связь он должен устанавливать между словом и ощущением; и чему должна служить эта связь? Обучали ли меня этому, когда я учился употреблять это предложение, продумывать эту мысль? (Ведь продумывать эту мысль – вот чему я должен был научиться.)

Разумеется, мы учимся и тому, чтобы направлять свое внимание и на вещи, и на ощущения. Мы учимся наблюдать и описывать наблюдение. Но как меня обучают этому; как в этом случае контролируется моя ‘внутренняя деятельность’? На основании чего будут судить, куда в действительности я направлял внимание?

427. «Стул остается тем же, смотрю я на него или нет» – это может и не быть истинным. Люди часто смущаются, когда их разглядывают. «Стул продолжает существовать, разглядываю я его или нет». Это может быть эмпирическим предложением, либо его можно рассматривать грамматически. Но, когда его произносят, просто-напросто можно думать о понятийном различии объекта и чувственного впечатления.

428. Но не существенно ли для игры согласие людей? Не должен ли тот, кто обучается ей, прежде узнать значение слов «таким же образом», и не предполагает ли это согласия? и т. д.

429. Ты говоришь «Это красное», но как решить, прав ли ты? Не решается ли это согласием людей? – Но разве я ссылаюсь на это согласие в своих суждениях о цвете? Разве так это происходит: я прошу некоторое количество людей разглядывать некий предмет; при этом каждому из них приходит в голову определенная группа слов (так называемые «названия цветов»); если большинству наблюдателей придет, например, на ум слово «красный», то предмету подобает предикат «красный». Такая техника может иметь свою значимость.

430. Названию цвета обучают так: например, «Это красное». – Наша языковая игра осуществляется, конечно, только если господствует определенное согласие, но понятие согласия не входит в языковую игру. Если бы согласие было всеобщим, его понятие было бы совершенно неизвестным.

431. Решается ли согласием людей, что такое красное? Решается ли это голосованием большинства? Учат ли нас так определять цвета?

432. Языковую игру «Принеси что-то красное» я могу описывать только тому, кто и сам умеет в нее играть. Других я могу лишь обучать этой игре. (Относительность.)

433. «Сейчас я воспринимаю ЭТО —». Ну, потом следует некая форма ОПИСАНИЯ. Слово «это» можно было бы объяснить так: Представим себе непосредственную передачу опыта! Но каков наш критерий того, действительно ли опыт был передан? «Ну, он просто имеет тот же опыт, что и я». – Но как он ‘имеет’ мой опыт?

434. Что значит «обозначать, именовать одно ощущение одним словом»? Разве тут нечего исследовать?

Представь себе, ты начинаешь с языковой игры с физическими объектами, а затем объявляется, что теперь будут именоваться и ощущения. Не получится ли, что сначала говорили о передаче имущества, а потом вдруг о передаче радости от имущества или гордости за имущество? Не должны мы здесь учиться чему-то новому? Чему-то новому, что мы также называем «передачей».

435. Описание субъективно видимого более или менее родственно описанию предмета, но именно поэтому оно функционирует не как описание предмета. Как сравнивают зрительные ощущения? Как мне сравнить свои зрительные ощущения со зрительными ощущениями другого человека?

436. “Verifying by inspection” – выражение, совершенно сбивающее с толку. То есть оно подразумевает, что сначала выполняется процесс, осмотр (это можно сравнить с разглядыванием через микроскоп или с тем, как поворачивают голову, чтобы что-то увидеть). И что затем должно последовать вио́дение. Можно было бы вести речь о «вио́дении через поворот» или «вио́дении через разглядывание». Но тогда именно оборачивание (или разглядывание) является внешним по отношению к вио́дению процессом, который (следовательно) интересует нас исключительно практически. Что хотели бы сказать, так это: «Вио́дение через вио́дение».

437. Причины, по которым мы верим предложению, разумеется, не имеют никакого отношения к вопросу о том, во что мы верим; но не таковы основания, которые грамматически относятся к предложению и говорят нам, чем оно является.

438. Нет ничего более обыденного, чем такое колебание значения выражения, когда один и тот же феномен рассматривается то как симптом, то как критерий некоего положения дел. И чаще всего в таком случае перемена значения не замечается. В науке это обычное дело – приравнять феномены, которые можно точно измерить, к определяющим критериям выражения; и затем полагать, что собственное значение обнаружено. Таким образом возникло множество недоразумений.

Существуют, например, степени удовольствия, но глупо говорить об измерении удовольствия. Верно, что в некоторых случаях измеримый феномен занимает место, которое перед ним занимал феномен неизмеримый. Слово, которое обозначает это место, тогда изменяет свое значение, и его старое значение более или менее выходит из употребления. После этого успокаиваются на том, что одно понятие является более, а другое – менее точным; и не замечают, что здесь в каждом особом случае имеются иные отношения между ‘точным’ и ‘неточным’. Это старая ошибка – не проверять частные случаи.

439. Достаточная очевидность, не имея четких границ, переходит в недостаточную. Должен ли я сказать, что естественное основание этого образования понятий состоит в сложном характере и многообразии обстоятельств человеческой жизни?

Тогда при гораздо меньшем многообразии более четко ограниченная понятийная структура казалась бы естественной. И почему кажется столь нелегким представить себе упрощенный случай?

440. Как мы должны были бы мыслить себе полный перечень правил использования какого-нибудь слова? – Что понимают под полным перечнем правил использования какой-нибудь фигуры в шахматах? Не могли бы мы всегда конструировать сомнительные случаи, в которых нормальный перечень правил ничего не решает? Подумай, к примеру, о таком вопросе: как установить, кто ходил последним, когда достоверность воспоминаний игроков подвергается сомнению?

Регулировка движения на улице разрешает и запрещает определенные действия водителей и пешеходов; но она не пытается управлять посредством предписаний совокупностью всех их действий. И было бы бессмысленно говорить об ‘идеальном’ упорядочении движения, которое бы так действовало; прежде всего, мы понятия не имеем, что мы должны понимать под таким идеалом. Если бы кто-то пожелал в каких-то пунктах строже упорядочить движение, то это не означало бы, что он пожелал приблизить его к идеалу.

441. Проанализируй также такое предложение: «Правила игры могут оставлять некоторую свободу, но все же они должны быть вполне определенными правилами». Это все равно что сказать: «Хотя ты и можешь предоставить человеку в четырех стенах некую свободу перемещения, стены должны оставаться совершенно неподвижными», – а это неверно. – «Ну, стены могли бы быть и эластичными, но тогда они имели бы вполне определенную упругость». – Что это добавляет? Кажется, это сообщение о том, что должна существовать возможность предоставить сведения о такой упругости, но это опять-таки неверно. «Стена всегда имеет определенную упругость – знаю я об этом, или нет»: то есть это заявление о соблюдении формы выражения. Той, которая употребляется как форма идеала точности. Словно некий параметр изложения.

442. Приверженность какой-то форме выражения, когда она проявляется в виде предложения, имеющего дело с предметами (а не знаками), должна быть ‘a priori’. Ведь ее противоположность действительно невообразима, поскольку ей соответствует форма мысли, форма выражения, которую мы исключили.

443. Представь себе, что люди имели бы обыкновение указывать на предметы так, что пальцем описывали бы вокруг предметов круг. Тогда можно было бы представить себе и философа, который вещал бы: «Все вещи суть округлые; ибо стол выглядит так, печь – так, лампа – так» и т. д., описывая всякий раз около вещи в воздухе круг.

444. У нас есть теория; ‘динамическая’ теория предложения, языка, но она предстает для нас не как теория. Ведь характерным для такой теории является то, что она рассматривает частный, яркий и наглядный случай и утверждает: «Это свидетельствует, что так вообще обстоят дела; этот случай ‒ прообраз всех случаев». – «Разумеется! Так и должно быть», ‒ говорим мы и этим удовлетворяемся. Мы приходим к той форме изложения, которая убедительна для нас. Но это так, словно теперь мы увидели нечто лежащее под поверхностью.

Тенденция обобщать ясный случай, похоже, имеет в логике строгое обоснование; кажется, здесь с полным на то правом заключают: «Если одно предложение является картиной, то картиной должно быть всякое предложение, ибо все они должны быть сущностно едины». Ибо мы во власти того заблуждения, что главное и существенное в нашем исследовании состоит в том, что оно схватывает одну всеобъемлющую сущность.

445. Как я могу понять предложение прежде, чем анализ покажет, что я, собственно, понимаю? – Сюда прокрадывается идея понимания как своеобразного душевного процесса.

446. Хотя бы раз подумай о понимании не как о ‘процессе в душе’! – Ведь именно это и есть та самая фигура речи, которая вводит тебя в заблуждение. Но спроси себя: в каком случае, при каких обстоятельствах мы говорим «теперь я знаю, как продолжить», когда нам приходит на ум какая-нибудь формула?[66]

Это та самая фигура речи, которая препятствует нам беспристрастно наблюдать факты. Проанализируй произнесение какого-нибудь слова посредством формы его изображения на письме! Сколь легко можно здесь убедить себя в том, что два слова – например, “für” и “führ”[67] – в повседневном употреблении имеют различное звучание, поскольку их по-разному произносят, когда акцентируют внимание именно на разнице в их написании. С этим сравнимо мнение, что скрипач с тонким слухом, когда в зале холодно, всегда берет ноту фа несколько выше. Обдумай такие случаи! – Может статься так, что способ изображения порождает фантазию. Поэтому не будем думать, что мы обязаны обнаруживать специфический душевный процесс только потому, что здесь стоит глагол «понимать» и потому, что говорят: понимание это некая душевная деятельность.

447. Смятение в философии происходит от того, что мы неверно рассматриваем, неверно видим саму философию, а именно словно разрезанную на (бесконечной длины) продольные ленты, а не на (ограниченные) поперечные полоски. Такая искаженность восприятия создает огромные трудности. То есть мы словно бы стремимся постичь безграничную ленту и жалуемся, что это невозможно сделать постепенно, фрагмент за фрагментом. Конечно, нельзя, если понимать под фрагментом бесконечную продольную ленту. Но, пожалуй, можно, если под ним понимать поперечную полоску. – Но ведь тогда в нашей работе мы снова не доберемся до самого конца! – Конечно, нет. Ибо у нее нет конца.

(Вместо буйного вихря догадок и толкований мы стремимся к спокойному обсуждению языковых фактов.)

448. А разве не говорят о предложении «Идет дождь», что оно сообщает: дела обстоят так-то и так-то? Каково же повседневное употребление этого выражения в обыденном языке? Ведь ты научился ему именно благодаря такому употреблению. Если же ты теперь используешь его иначе, чем его первоначальное употребление, и думаешь при этом, что все еще играешь с ним в прежнюю игру, то это выглядит так, словно ты играешь в шашки шахматными фигурами и воображаешь при этом, что игра еще сохранила что-то от духа шахмат.

449. Расширение понятия в некоторой теории (например, понятия ‘сновидение, в котором исполняются желания’).

450. Кто философствует, тот часто сопровождает речевые обороты фальшивыми, неуместными жестами.

451. (Кто-то произносит банальность, – с фальшивым жестом.)

452. Как получается, что философия оказывается столь сложным сооружением? Она ведь должна быть совершенно простой, если она – то последнее, независимое от какого-либо опыта, за что ты ее выдаешь. – Философия распутывает узлы в нашем мышлении: оттого ее результат должен быть прост, но философствование так же сложно, как и узлы, которые оно развязывает.

453. (Как музыку порой можно наигрывать мысленно, но не насвистывать при этом, поскольку свист сразу заглушит внутренний голос, так и голос философской мысли столь тих, что заглушается шумом произнесенных слов и более не слышен, когда задан вопрос и надо отвечать.)

454. Платон: «– А почему бы, – спросил он, – ей и не быть полезной? Если рассудительность – это наука наук по преимуществу и она руководит другими науками, то, начальствуя при этом и над наукой о благе, она приносит нам пользу.

– Значит, и здоровье нам приносит она, а не врачебное искусство? – спросил я. – И все задачи других искусств выполняет она, а не каждое из них делает свое дело? Но разве мы не засвидетельствовали уже давным-давно, что она – знание лишь о знании и о невежестве и более ни о чем? Не так ли?

– Это очевидно.

– Значит, она не будет творцом здоровья?

– Нет-нет.

– И здоровье – это творение другого искусства? Ведь правда?

– Да, другого.

– Точно так же она не творец пользы, мой друг: ведь мы сейчас отдали эту задачу другому искусству. Или не так?

– Нет, именно так.

– Какая же польза от рассудительности, если она не создает ничего полезного?»[68]

455. (Философ – не гражданин какой-либо общины идей. Именно это делает его философом.)

456. Некоторые философы (мы вынуждены их так называть) претерпевают то, что можно обозначить как “loss of problems”, «утрату проблем». Тогда всё начинает им казаться очень простым, им мнится, что более не существует никаких глубоких проблем, мир – широкий и плоский и лишен какой-либо глубины; и всё, что ими написано, бесконечно поверхностно и плоско. Рассел и Герберт Уэллс подвержены этому недугу.

457… quia plus loquitur inquisitio quam inventio…[69] (Августин).

458. Философские исследования: исследования понятий. Сущность метафизики: она стирает грань между исследованиями вещей и понятий.

459. Фундаментальное, выраженное грамматически: а как насчет предложения «нельзя дважды войти в одну и ту же реку»?

460. В некотором смысле с философскими заблуждениями надо обходиться крайне осторожно, ведь они содержат так много истинного.

461. И все же я хотел бы, чтобы ты сказал: «Да, верно, об этом можно подумать, это вполне могло бы иметь место!» Но пытался ли я обратить твое внимание на то, что ты в состоянии это представить? – Я хотел поместить эту картину перед твоими глазами, и твое признание этой картины состоит в том, что отныне ты склонен рассматривать данный случай иначе: а именно сопоставлять его с этой последовательностью картин. Я изменил твой образ мыслей. (Где-то я читал, что для неких индийских математиков доказательством теоремы служила геометрическая фигура и сопровождающие ее слова: «Всмотрись в это!»[70] Такое всматривание также способствует изменению образа мыслей.)

462. (Классификации у философов и психологов: они классифицируют облака по их форме[71].)

463. К математике: «У тебя ложное понятие. – Однако это обстоятельство прояснится не от того, что я буду метать громы и молнии в отношении твоих слов; но лишь вследствие того, что я попытаюсь отвлечь твое внимание от определенных выражений, иллюстраций, представлений и направить его на то, как используются слова».

464. Генеалогическое древо психологических феноменов: я стремлюсь не к точности, а к наглядности.

465. Обсуждение всех этих явлений внутренней жизни важно для меня не потому, что я гонюсь за полнотой картины. Но потому, что тут, как мне кажется, проливается свет на правильное обсуждение всех явлений внутренней жизни.

466. И дело здесь идет не о симптомах, но о логических критериях. То, что они не всегда строго различались, не противоречит тому, что их следует различать.

467. Наше исследование не стремится найти собственное, точное значение слов; но тем не менее в ходе нашего исследования мы зачастую даем словам точные значения.

468. «Человек мыслит, боится и т. д. и т. п.»: так можно было бы ответить тому, кто спрашивал, какие главы должна содержать книга о психологии.

469. Представь, кто-то говорит: «Человек надеется». Как следовало бы описывать этот общий, относящийся к естествознанию феномен? – Можно наблюдать за ребенком и ждать, пока однажды его не посетит надежда; и тогда можно будет сказать: «Сегодня он надеялся в первый раз». Но как нелепо это звучит! При том что совершенно не режет слух: «Сегодня он впервые сказал ‘я надеюсь’». Почему нелепо? – Не говорят же о грудном ребенке ни «он надеется…..», ни «он не надеется…..», а о взрослых так говорят. – Ну, жизнь постепенно приводит туда, где есть место для надежды.

Здесь могут возразить: Нельзя быть уверенным, что ребенок именно сейчас начинает надеяться, ибо надежда – внутренний процесс. Какой вздор! Как в таком случае вообще узнаюо́т, о чем говорят люди?

470. Или он мог бы предложить этот пример: «Скажем, я вижу, значит, я не слеп»? Это также звучит странно.

Правильно было бы сказать: «Ты и во мне можешь наблюдать явления мышления, надежды, созерцания и т. д.»

471. Психологические глаголы «созерцать», «верить», «мыслить», «желать» не обозначают явления. Но психология наблюдает такие явления, как созерцание, вера, мышление, желание.

472. План рассмотрения психологических понятий.

Психологические глаголы характеризуются тем, что третье лицо настоящего времени можно верифицировать посредством наблюдения, а первое лицо – нет.

Предложение в третьем лице настоящего времени: сообщение. Предложение в первом лице настоящего времени: высказывание. ((Не совсем верно.))

Первое лицо настоящего времени родственно высказыванию.

Чувственные ощущения: их внутренние связи и аналогии.

Все они обладают подлинной длительностью. Возможность указать начало и завершение. Возможность одновременности, хронологического совпадения.

Все чувственные ощущения имеют степень и соединение качеств. Степень: от едва заметной – до невыносимой.

В этом смысле не существует ощущения положения или движения. Место локализации ощущения на теле: отличает вио́дение и слышание от ощущений сжатия, температуры, вкуса и боли.

473. Следует подумать о том, что возможно (и, пожалуй, бывало) такое состояние языка, когда он не обладает общим понятием чувственного ощущения, но все же располагает словами, которые соответствуют нашим словам «видеть», «слышать», «пробовать на вкус».

474. Чувственными восприятиями мы называем «вио́дение», «слышание» и т. д. Между этими понятиями существует аналогия и определенная связь; вот чем мы оправдываем такое обобщение.

475. Следовательно, можно спросить: Что за связи и аналогии существуют между вио́дением и слышанием? А между вио́дением и осязанием? Между вио́дением и обонянием? И т. д.

476. И если поставить вопрос так, то чувства для нас тотчас отодвинутся друг от друга дальше, чем они кажутся на первый взгляд.

477. Что общего у чувственных переживаний? – Ответ, что все они знакомят нас с внешним миром, одновременно и верен, и не верен. Он верен в той степени, в какой должен указывать на логический критерий.

478. Длительность ощущения. Сравни длительность звукового ощущения с длительностью тактильного ощущения, которое сообщает тебе, что ты держишь в руке шар; и с «чувством», которое сообщает тебе, что у тебя согнуты колени.

479. Мы чувствуем свои движения. Да, мы действительно их чувствуем; это ощущение не похоже на вкусовые ощущения или ощущение жара, оно скорее тактильное: ощущение, когда кожа и мышцы сжимаются, вытягиваются, меняют положение.

480. Я чувствую свою руку и, что странно, мне хочется сказать: я чувствую ее в определенном пространственном положении; как будто мое телесное ощущение распределено в пространстве в форме моей руки, и чтобы представить это себе, я должен представить руку, скажем, в гипсе в том же положении.

481. Это странно. Моя рука лежит в горизонтальном положении, и я бы сказал, что чувствую это; но не так, будто имеется чувство, которое всегда сопровождает такое положение руки (как чувствуют, допустим, ишемию или гиперволемию[72]), – скорее ‘телесное ощущение’ руки как бы распределено или упорядочено горизонтально, подобно тому, например, как пар или пылинки на поверхности моей руки распределены точно так же в пространстве. Так что в действительности я чувствую не положение руки, но руку, а это чувство имеет такое-то и такое-то положение. Но это лишь означает, что я просто знаю, как рука лежит, – без знания о том, почему… Так же, как я знаю, где именно чувствую боль, – не зная при этом, отчего она.

482. Боль для нас буквально обладает телом, словно она вещь, словно она тело с формой и цветом. Почему? Обладает ли она формой части тела, которая болит? Например, склонны говорить: «Я мог бы описать боль, будь у меня подходящие слова и простейшие понятия». Чувствуется: недостает только обязательной номенклатуры. (Джеймс.) Как будто можно нарисовать ощущение, лишь бы другие понимали этот язык. – И даже дать пространственное и временно́е описание боли.

483. (Если ощущения характеризуют положение конечностей и их движение, то уж во всяком случае местом их локализации не является сустав.)

Положение конечностей и их движение известно. Можно, например, указать на них, когда об этом спросят. Так же, как известна точка на теле, где локализуется ощущение (боль).

Реакция при касании больного места.

У ощущения нет никакого признака привязки к месту. Так же, как нет никакого признака времени в воспоминании. (Признаки времени на фотографии.)

Боль отличается от других чувственных ощущений характерным проявлением. И этим она схожа с удовольствием (которое не является чувственным ощущением).

484. А не будет ли это буквоедством: «– удовольствие, наслаждение, восторг не являются ощущениями»? – Для начала спросим себя: какие аналогии существуют между восторгом и тем, что мы, например, называем «чувственным ощущением»?

485. Связующим звеном между ними могла бы быть боль. Ибо понятие боли похоже, например, и на осязательное ощущение (такими своими признаками, как локализация, реальная длительность, интенсивность, качество), и в то же время на понятие эмоции – своим выражением (гримасы, жесты, вскрики).

486. «Я испытываю очень приятное чувство». – Где? – Вопрос звучит бессмысленно. А ведь говорят: «Я чувствую приятное волнение у себя в груди». – Но почему удовольствие не локализуется? Потому ли, что оно распределяется по всему телу? Оно не локализуется и тогда, когда то, что его вызывает, является каким-то чувством; допустим, когда мы радуемся аромату цветка. – Удовольствие проявляется в выражении лица, в поведении. (Но мы не скажем, что наше удовольствие находится «в лице».)

487. «Но ведь я испытываю настоящее чувство радости!» Да, когда ты радуешься, ты действительно рад. И конечно, радость не является ни радостным поведением, ни чувством где-нибудь в уголке рта или в глазах.

«Однако же ‘радость’ указывает на нечто внутреннее». Нет. «Радость» вовсе не означает ничего такого. Ни внутреннего, ни внешнего.

488. Продолжение классификации психологических понятий.

Эмоции. Общим для них является наличие настоящей длительности и протекания. (Гнев вспыхивает, ослабевает, исчезает; равно как и радость, депрессия, страх.)

Отличие от ощущений: они не локализованы (но и не рассеяны!).

Общее для них: они обладают неким характерным, выражающим их поведением. (Выражение лица.) И отсюда же следует: они также обладают характерными ощущениями. Так, скорбь часто сопровождается плачем и характерными для нее ощущениями. (Голос, полный слез.) Однако эти ощущения не являются эмоциями. (В том смысле, в каком цифра 2 не является числом 2.)

Среди эмоций следует различать направленные и ненаправленные. Страх перед чем-то, радость от чего-то.

Такое нечто – это объект, а не причина эмоции.

489. Языковая игра «Мне страшно» уже содержит объект.

Ужас можно было бы назвать ненаправленным страхом, поскольку его проявления сходны либо тождественны с проявлениями страха.

Содержание эмоции – под этим понимается нечто вроде картины или нечто, что может быть изображено на картине. (Мрак депрессии, в который погружается человек, или всполохи гнева.)

490. Можно было бы назвать такой картиной человеческое лицо и посредством перемен на лице изобразить течение страсти.

491. К различию ощущений: они не информируют нас о внешнем мире. (Грамматическое замечание.)

Любовь и ненависть можно было бы назвать эмоциональными диспозициями: в некотором смысле, как и страх.

492. Одно дело – ощущать острый приступ страха, и совсем другое – чего-то ‘хронически’ бояться. Однако страх не является ощущением.

‘Смертельный ужас’: это ощущения столь ужасны?

Типичные причины боли, с одной стороны, и типичные причины депрессии, тоски, радости – с другой. Их причина одновременно и есть их объект.

Поведение, вызванное болью, и поведение, вызванное печалью. – Их можно описать лишь посредством того, что является для них внешним поводом. (Когда мать оставляет своего ребенка одного, он может заплакать от горя; если он упадет – заплакать от боли.) Поведение и тип внешнего повода составляют единое целое.

493. Бывают мысли полные страха и мысли полные надежды, бывают мысли радостные, гневные и т. д.

494. Эмоции оставляют след в мыслях. Человек говорит гневно, робко, печально, весело и т. д.; но он не говорит так, словно его речь пропитана болью в пояснице.

Мысль внушает мне эмоции (страх, грусть и т. д.), а не физическую боль.

495. Я почти готов сказать: грусть в своем теле чувствуют не больше, чем видение – в глазу.

496. ((Ужасающим в страхе является не ощущение страха.)) Это напоминает о шорохе, который слышится из определенного места. Как если бы от направления страха сосало под ложечкой или перехватывало дыхание. То есть, собственно говоря, фраза «Мне худо от страха» не указывает на причину страха.

497. «Где ты чувствуешь горе?» – В душе. – Какого рода следствия мы выводим из этого указания места? Вывод первый: мы говорим не о телесном местопребывании горя. И все-таки мы указываем на тело, словно горе заключено там. Потому ли, что чувствуем физический дискомфорт? Я не знаю причины. И почему я должен полагать, что это физический, телесный дискомфорт?

498. Задай себе следующий вопрос: Можно ли вообразить боль, скажем, со свойством ревматической боли, но без пространственной локализации? Можно ли представить ее?

Если ты начинаешь об этом думать, то замечаешь, сколь велико у тебя стремление превратить знание о месте боли в характеристику того, что ты чувствуешь, в характеристику данных, предоставленных органами чувств, во внутренний, свой собственный объект, стоящий перед моей душой.

499. Если страх ужасен, и если в страхе я осознаю свое прерывистое дыхание и напряженное лицо, – значит ли это, что меня страшат именно эти переживания? А что если они приносят облегчение? ((Достоевский.))

500. Почему одно и то же слово «страдать» используется и применительно к страху, и применительно к боли? Ну, связей между ними предостаточно. –

501. На высказывание «Я не могу без страха думать об этом…..» отвечают примерно так: «Это не причина для страха, поскольку…..» Во всяком случае, это одно из средств ликвидировать страх. В противоположность боли.

502. То, что имеет место конгломерат страха, состоящий (к примеру) из ощущений, мыслей и т. д., не означает, что страх является конгломератом (синдромом).

503. Сидя в своем рабочем кабинете и имитируя горе, конечно, легко осознать мимику и напряжение своего лица. Но когда действительно горько, или когда ты следишь за печальными событиями в кино, спроси себя, способен ли ты в этот момент контролировать свое лицо?

504. Любовь это не чувство. Любовь познается постепенно, а боль – нет. Так ведь не говорят: «Это не была подлинная боль, иначе она не утихла бы так скоро».

505. Связь между настроениями и чувственными впечатлениями заключается в том, что мы используем понятия, относящиеся к настроениям, для описания чувственных впечатлений и представлений. О мелодии или пейзаже мы говорим, что они печальные, радостные и т. д. Но, разумеется, куда более важно, что с помощью всех этих понятий для обозначения настроения мы описываем человеческое лицо, поступок, поведение.

506. Приветливые уста, дружественный взгляд. Как себе представляют дружескую руку? – Должно быть, как открытую ладонь, а не как сжатый кулак. – А можно ли помыслить себе цвет волос человека как выражение дружелюбия или чего-то обратного дружелюбию? – Но в таком виде этот вопрос, кажется, лишь о том, может ли у нас получиться – помыслить такое. Вопрос же должен ставиться так: хотим ли мы назвать нечто дружелюбным или недружелюбным цветом волос? Если мы пожелаем придать этим словам смысл, то в таком случае должны будем представить себе человека, чьи волосы становятся темными, когда он в ярости. Однако считывание в темных волосах проявления злобы выполняется посредством заранее готовой идеи.

Можно сказать: доброжелательный взгляд, приветливая улыбка, собачье виляние хвостом – все это, наряду с прочими, первичные и независимые друг от друга символы дружелюбия; я хочу сказать: они являются частями феноменов, называемых дружелюбием. Если же в качестве выражения дружелюбия пытаются представить себе другие явления, то в них можно разглядеть те же символы. Мы говорим «Его лицо потемнело»; быть может, поскольку глаза сильнее затеняются насупленными бровями; и теперь мы переносим идею темноты на цвет волос.

507. Тот, кто спрашивает, является ли удовольствие ощущением, вероятно, не различает основания и причины, иначе ему бросилось бы в глаза, что удовольствие находят в чем-то, а это вовсе не означает, что это «что-то» вызывает у нас ощущение.

508. Но удовольствие в любом случае сопровождается соответствующим выражением лица, и хотя мы не видим его на себе, мы все же его чувствуем.

Попробуй поразмышлять о чем-то печальном, излучая лицом радость!

509. Конечно, возможно, что железы у грустного человека работают иначе, чем у веселого; также возможно, что такая секреция является одной из или единственной причиной печали. Но следует ли отсюда, что грусть является ощущением, вызванным этой секрецией?

510. Мысль здесь заключена такая: «Ты же чувствуешь печаль – значит, ты должен чувствовать ее где-то; иначе она окажется химерой». Однако если ты хочешь так думать, вызови у себя в памяти различие между зрением и болью. Я чувствую боль в ране – но чувствую ли цвет в глазах? Поскольку здесь мы склонны пользоваться схемами вместо того, чтобы просто отметить нечто действительно общее, мы видим все упрощенно и в ложном свете.

511. Однако если искать аналог места у боли, то это, конечно, будет не душа (как и местом телесной боли не является тело), но предмет раскаяния.

512. Подумай, кто-то говорит: радость представляет собой чувство, а грусть состоит в том, что некто не радостен. – Разве отсутствие чувства может быть чувством?

513. Говорят о чувстве убеждения, поскольку существует некий особый тон речи, связанный с наличием убеждения. Вообще характерная черта всех ‘чувств’ состоит в том, что для них существует особое выражение, т. е. выражение лица или жест.

514. Ну, можно было бы сказать так: лицо какого-нибудь человека не всегда выглядит одинаково. Каждую минуту оно меняется; порой незначительно, порой до неузнаваемости. И тем не менее ничто не мешает написать его физиогномический портрет. Конечно, изображение смеющегося лица не покажет нам, как оно выглядит плачущим. Но об этом, по крайней мере, можно догадаться. – И таким же образом было бы возможно описать примерную физиогномику (например) верования.

515. Я выражаю знаками восхищение и понимание.

516. Можно ли назвать переживанием ‘хорошо разбираться’? Конечно, нет. Но существуют переживания, характерные для состояния разбираться-в-чем-то и для состояния не-разбираться-в-чем-то. (Не разбираться и лгать.)

517. Однако важно, что существуют все эти перифразы! И что тревогу можно описать такими словами: «Сгустился извечный мрак». Пожалуй, до сих пор я недостаточно подчеркивал значительность этих перифраз.

518. Почему собака может испытывать страх, но не может ощущать раскаяние? Правильно ли было бы сказать «Потому что она не разговаривает»?

519. Только тот, кто может раздумывать о прошлом, в состоянии раскаиваться. Но как показывает опыт, это не значит, что некто способен на чувство раскаяния только в том случае, если думает о прошлом.

520. Нет ничего удивительного в том, что определенные понятия должны применяться только тем существом, которое обладает языком.

521. «Собака нечто подразумевает тем, что машет хвостом». – Как это обосновать? – Говорят же: «Растение, когда оно опускает свои листья, тем самым подразумевает, что ему не хватает воды»? –

522. Едва ли мы стали бы спрашивать, что подразумевает крокодил, когда, разинув пасть, подбирается к человеку. И мы объяснили бы это так: крокодил не умеет думать, и поэтому, собственно, здесь не может быть и речи о каком-либо подразумевании.

523. Забудем полностью о том, что нас интересует душевное состояние боящегося. Несомненно, при определенных обстоятельствах нас может также интересовать его поведение как признак будущего образа действия. Следовательно, почему у нас не должно быть слова для этого?

Теперь можно было бы спросить, в самом ли деле это слово касается лишь поведения, лишь телесных перемен. И это мы могли бы отрицать. Мы абсолютно не заинтересованы в том, чтобы так упрощать употребление этого слова. Это касается поведения при определенных внешних обстоятельствах. Если же мы рассмотрим эти обстоятельства и это поведение, мы скажем, что некто есть….. или обладает…..

524. Можно дать такое понятие страха, которое применялось бы только по отношению к животным, то есть было бы дано только через наблюдение. Ты же не хочешь сказать, что в таком случае понятие не имело бы никакой пользы. Глагол, который приблизительно соответствовал бы слову «бояться», тогда не имел бы первого лица, и никакая его форма не являлась бы высказыванием о собственном страхе.

525. Ну, я хочу сказать, что люди, которые используют такое понятие, могут и не уметь описывать его употребление. Даже если бы они и сделали такую попытку, то, вероятно, они дали бы совершенно недостаточное описание. (Как и большинство людей, когда они пытаются верно описать использование денег.) (Они не подготовлены для такой задачи.)

526. О том, кто в таких-то и таких-то обстоятельствах ведет себя так-то и так-то, мы говорим, что он грустит. (Даже о собаке.) В этом отношении нельзя сказать, что поведение является причиной грусти; оно есть ее признак. Назвать это поведение воздействием грусти также было бы небезупречным. – Когда человек так говорит о себе (что он грустит), он не укажет в качестве причины грусти свое грустное лицо и тому подобное. Но как быть с этим: «Опыт научил меня, что я становлюсь грустным, стоит мне лишь загрустить, и т. д.»? Это могло бы означать двоякое. Во-первых: «Стоит мне, скажем, потакая легкой склонности, позволить себе так-то держаться и так-то вести себя, как я оказываюсь в таком положении, что должен и впредь так себя вести». Ведь может быть так, что зубная боль усиливается от стонов. – Во-вторых, такое предложение, однако, могло бы содержать спекуляцию о причине человеческой грусти, согласно которой тот, кто был бы в силах каким-либо образом вызывать определенные телесные состояния, мог бы заставлять людей становиться печальными. Но здесь трудность состоит в том, что человека, который всегда, в любых обстоятельствах, выглядел бы и вел себя грустно, мы не станем называть грустным. Конечно, если такого человека мы обучим фразе «Я грущу», и он постоянно, с выражением тоски, будет произносить ее, то эти слова – как, впрочем, и остальные знаки – утратят свой нормальный смысл.

527. Разве это не так, как если бы хотели представить себе выражение лица, которое не было бы способно на постепенные, трудноуловимые перемены, но имело бы, скажем, пять фиксированных положений; при перемене одно положение переходило бы в другое рывком. Была бы тогда, например, эта застывшая улыбка действительно улыбкой? А почему нет? – Мы называем «улыбкой» гримасу в обыденной игре гримас. – Возможно, я не смог бы отнестись к ней так же, как к улыбке. Например, она не вызвала бы улыбку у меня самого. Хочется сказать: «Ничего удивительного. У нас это понятие существует в этих обстоятельствах».

528. Вспомогательная конструкция. Племя, которое мы хотим поработить. Правительство и наука уверяют, что у людей этого племени нет души; так что их можно использовать для любых целей. Естественно, мы все равно интересуемся их языком; ведь мы хотим, например, отдавать им приказания и получать отчет об их выполнении. Мы также хотим знать, о чем они говорят между собой, так как это связано с их поведением в иных ситуациях. Но мы также должны поинтересоваться тем, что у них соответствует нашим ‘психологическим проявлениям’; ибо мы хотим, чтобы они были способны выполнять работу; поэтому для нас важно, каким образом они проявляют боль, недомогание, депрессию, жизнерадостность и т. д. и т. п. И вот, мы обнаружили, что этих людей можно успешно использовать в качестве объектов физиологических и психологических экспериментов, поскольку их реакции – включая речевые реакции – во всем подобны реакциям одушевленных людей. Обнаружилось также, что с помощью метода, весьма близкого нашему ‘обучению’, этим существам можно привить наш язык, вместо их собственного.

529. Например, эти существа учатся считать, считать на бумаге либо устно. Но мы каким-то образом добиваемся, что они могут выдать результат умножения, просидев какое-то время в ‘задумчивой’ позе, молча и ничего не записывая. При рассмотрении способа, каким они обучились ‘считать в уме’ и всему, что этому сопутствует, картина напрашивается такая: процесс вычислений идет будто бы под поверхностью воды.

Разумеется, для различных целей нам приходится отдавать приказ такого рода: «Посчитай в уме!»; ставить вопрос: «Ты это посчитал?» или даже: «Как далеко ты продвинулся в вычислениях?»; и получать показания автомата: «Я уже посчитал…» и т. д. Короче, все, о чем мы говорим касательно вычислений в уме, также интересует нас, когда об этом говорят они. И что справедливо в отношении вычислений в уме, также справедливо для других форм мышления. А если кто-то из нас высказывает мнение, что должны же все-таки эти существа иметь какую-никакую душу, в которой происходили бы эти явления, мы поднимаем его на смех.

530. Эти рабы также говорят: «Когда я услышал слово ‘Bank’, оно означало для меня…..» Вопрос: Какая языковая техника стоит за таким высказыванием? Ибо все упирается в это. Чему мы их научили, как они применяют слово «означать»? И что мы извлекаем из их высказывания, ежели вообще что-то извлекаем? Ведь если мы ничего не можем с ним делать, оно будет интересовать нас лишь как курьез. – Представим себе племя человеческих существ, которым не знакомы сны и которые слышат наши рассказы о снах. Кто-то из нас приходит к этим не видящим сны людям и постепенно учится общению с ними. – Можно подумать, что они никогда не поймут слово «снится». Но вскоре они найдут ему применение. И очень может быть, что лекари племени заинтересуются нашими снами и извлекут из снов этих чужестранцев важные выводы. – Также нельзя сказать, что для этих людей «видеть сон» будет означать только «рассказывать сон». Ибо чужак будет использовать оба выражения, «видеть сон» и «рассказывать сон», и людям этого племени не будет позволено путать высказывание «я видел сон…» с «я рассказывал сон…..»

531. «Я допускаю, что ему мысленно представляется некая картина». – А мог бы я предположить, что некая картина мысленно представляется этой печке? – И почему это кажется невозможным? Разве для этого необходим человеческий облик? –

532. Понятие боли характеризуется тем, как оно функционирует в нашей жизни.

533. Боль занимает вот такое положение в нашей жизни, образует такие связи. (То есть: мы называем «болью» лишь то, что занимает такое положение в нашей жизни и образует такие связи.)

534. Только среди неких нормальных жизненных проявлений существует проявление боли. Только среди еще более широких определенных жизненных проявлений существует выражение грусти или симпатии. И т. д.

535. Если я и если кто-то другой можем представить себе боль или если мы лишь говорим, что можем сделать это, – как удостовериться, верно ли мы ее представили и насколько точно мы ее представили?

536. Я могу знать, что он испытывает боль, но я никогда не узнаю точную степень его боли. Здесь, следовательно, есть нечто, что знает лишь он, и его проявление боли не может передать мне этого. Нечто исключительно личное.

Он точно знает, насколько сильны его боли? (Не то же ли это самое, что сказать, будто он всегда точно знает, где находится? А именно здесь.) А разве заодно с болью дается и понятие степени?

537. Ты говоришь, что заботишься о стонущем, поскольку опыт научил тебя, что ты сам стонешь, когда чувствуешь то-то и то-то. Но так как на самом деле ты не прибегаешь к этому умозаключению, такое обоснование через аналогию мы можем опустить.

538. Нет никакого смысла говорить: «Мне нет дела до собственных стонов, поскольку я и так знаю, что мне больно» – или «поскольку я знаю, что чувствую боль».

Но, пожалуй, это верно: «Мне нет дела до моих стонов».

539. На основании наблюдения за его поведением я заключаю, что ему следует обратиться к врачу; но я не делаю таких выводов относительно себя, исходя из наблюдений над собственным поведением. Или, скорее, так: порой я это делаю, но не в аналогичных случаях.

540. Здесь будет подспорьем размышление над тем, что есть такой примитивный образ действия – поухаживать за другим человеком, полечить его больное место, но не собственное, – то есть обращать внимание на болевое поведение другого, равно как не обращать внимания на собственное болевое поведение.

541. Но что здесь пытается сообщить слово «примитивный»? Пожалуй, вот что. Такой образ действия является доязыковым: языковая игра основана на нем, он является прототипом образа мысли, а не результатом мышления.

542. Мы бы «поставили телегу впереди лошади», если бы дали такое объяснение: мы заботимся о другом человеке, поскольку, движимые аналогией с собственными переживаниями, верим, что он тоже испытывает болевые ощущения. – Вместо того чтобы сказать: узнай из этой поучительной истории о человеческом поведении – из этого использования языка – некоторое новое измерение[73].

543. Мое отношение к этим явлениям есть часть моего понятия.

544. Когда мы сообщаем врачу, что испытываем боль, – в каких случаях полезно, чтобы он представил себе определенную боль? – И не произойдет ли это весьма разнообразными способами? (Настолько разнообразными, насколько можно вспомнить свою боль.) (Знать, как выглядит человек, [испытывающий ту или иную боль].)

545. Предположим, некто следующим образом объясняет, как ребенок обучается употреблению слова «боль»: когда ребенок ведет себя в определенных обстоятельствах так-то и так-то, я думаю, что он чувствует то же, что в таких случаях чувствую и я; а коли это так, ребенок ассоциирует слово со своим чувством и употребляет слово, когда это чувство возникает вновь. – Ну и что объясняет это объяснение? Спроси себя: – Какого сорта незнание оно ликвидирует? – Быть уверенным, что другие испытывают боль, сомневаться, так ли это, и т. д., ‒ все это многообразные варианты естественного и инстинктивного поведения по отношению к другим людям, и наш язык является лишь вспомогательным средством и некоей добавкой к такому поведению. Наша языковая игра это расширение более примитивного поведения. (Ибо наша языковая игра есть поведение.) (Инстинкт.)

546. «Я не уверен в том, что он чувствует боль». – Тот, кто говорит это, всякий раз колет себя булавкой, чтобы слово «боль» наполнялось в его душе живым смыслом (он не должен довольствоваться одним только представлением) и чтобы знать, что именно он ставит под сомнение у другого! – Укрепится ли он тем самым в ощущении осмысленности своего заявления?

547. Итак, он испытывает настоящую боль; и обладание ею как раз и является тем, что он ставит под сомнение у другого. – Но как он это делает? – Это все равно, что сказать: «Вот стул. Ты его хорошо видишь? – Прекрасно; – Ну, а теперь переведи его на французский!»

548. Итак, он испытывает настоящую боль; и теперь знает, что именно должно вызывать его сомнение по отношению к другому. У него есть предмет и нет никакого ‘поведения’ или чего-то подобного. (И вот теперь!) Чтобы сомневаться, испытывает ли боль другой человек, ему нужно понятие ‘боль’, а не сами боли.

549. Называть проявление ощущения утверждением – значит вводить в заблуждение, потому что в языковой игре со словом «утверждение» связываются ‘проверка’, ‘обоснование’, ‘подтверждение’, ‘опровержение’ утверждения.

550. Чему служит высказывание: «Я определенно испытываю нечто, когда испытываю боль»?

551. «Аромат восхитителен!» И никакого сомнения в том, что восхитителен именно аромат?

Так это свойство запаха? – Почему бы и нет? Ведь может быть свойством десяти то, что оно делится надвое и является числом моих пальцев.

Но возможен язык, в котором люди просто закрывают глаза и говорят: «О, этот аромат!», и не существует субъектно-предикатного предложения, эквивалентного этому восклицанию. Это восклицание как раз и является ‘специфической’ реакцией.

552. Хочется сказать: к языковой игре со словами «он испытывает боль» принадлежит не только картина поведения, но и картина боли. – Здесь, однако, следует быть осторожным: Подумай о моем примере относительно приватных таблиц, которые не принадлежат к игре. – В игре впечатление ‘приватной таблицы’ возникает через отсутствие таблицы и через подобие этой игры той, что играется с таблицей[74].

553. Поразмышляй вот над чем: Мы часто употребляем выражение «Я не знаю» весьма причудливым образом; например, когда говорим, что не знаем, в самом ли деле один человек более чувствителен, чем другой, или всего лишь сильнее выражает свои чувства. Неясно, какого рода исследование помогло бы разрешить этот вопрос. Конечно, проявление чувств окажется здесь совсем небесполезным: Мы хотим сказать, что определенно могли бы сравнить между собой чувства А с чувствами В, но условия для сравнения А и С сбивают нас с толку.

554. Мы обращаем внимание не на то, что внешняя очевидность делает чувство другого человека ((то есть внутреннее)) лишь вероятным; но лишь на то, что это принимается за очевидность, доказывающую что-то важное; что мы основываем суждение на очевидности этого рода и, следовательно, такая очевидность имеет в нашей жизни особое значение и проявляется через понятие. ((‘Внутреннее’ и ‘внешнее’, картина.))

555. ‘Неопределенность’ касается как раз не отдельного случая, но метода, правил очевидности.

556. Причина неопределенности не в том, что он не выставляет свою боль напоказ. И вовсе не в неопределенности в каждом конкретном случае. Если бы были спорными границы между двумя государствами, разве следовало бы из этого, что государственная принадлежность каждого отдельного жителя под вопросом?

557. Представь, что люди могли бы наблюдать, как функционирует нервная система другого человека. Тогда они надежно различали бы подлинные и притворные ощущения. – Или же они снова смогли бы усомниться в том, чувствует другой что-либо, когда присутствуют эти знаки? – Во всяком случае, легко можно было бы себе представить, что то, что они наблюдают, вне всяких сомнений определяет его образ действий.

Теперь это можно перенести на внешнее поведение.

Подобное наблюдение полностью определяет их отношение к другому человеку, и сомнения не возникает.

558. Бывают случаи, когда посредством признания некто делится со мной своими давнишними внутренними переживаниями: однако то, что это происходило именно так, не может предложить мне никакого объяснения сущности внешнего и внутреннего, ибо я еще должен поверить этому признанию.

Ведь признание ‒ это опять нечто внешнее.

559. Приглядись к людям, которые в подобных обстоятельствах выказывают сомнение; и к тем, которые не сомневаются.

560. Лишь Бог видит самые сокровенные мысли. Но почему они должны быть столь важными? Некоторые важны, но не все. И все ли люди должны считать их важными?

561. Один вид неуверенности мы проявляем, скажем, по отношению к неизвестному нам механизму. Другой, допустим, мог бы сопутствовать воспоминанию о случае из нашей жизни. Может статься, например, что некто, кто только что пережил страх смерти, побоится убить муху, хотя в иных обстоятельствах сделал бы это не задумываясь. Или, с другой стороны, когда это переживание еще стоит у него перед глазами, он нерешительно делает то, что в иных обстоятельствах сделал бы незамедлительно.

562. Даже когда я ‘не уверен в своем сострадании’, я не должен думать о неопределенности его последующего поведения.

563. Одна неуверенность, так сказать, исходит от тебя, другая – от него.

То есть об одной можно было бы сказать, что она связана с аналогией; о другой – нельзя. Но не так, как если бы я делал вывод из аналогии!

564. Однако если я сомневаюсь, испытывает ли паук боль, то не потому, что не знаю, чего мне ожидать.

565. Мы не можем не создавать картину душевного процесса. Не можем, поскольку знакомы с ним по своему опыту.

566. А вообще могут ли поведение, поступок, доверие быть общими для одной группы людей? Так, чтобы им было совершенно не знакомо сомнение в проявлениях чувств?

567. Как описать человеческий образ действия? Всё же ‒ только изображая поступки различных людей в их переплетении. Наши суждения и реакции определяются не тем, что делает один человек сейчас, но всем мельтешением людских поступков, фоном, на котором мы видим каждый отдельный поступок.

568. Если бы жизнь была ковром, то узор этого ковра не всегда выглядел бы совершенным (например, узор притворства) и многократно варьировался бы. В мире наших понятий мы, однако, видим, как постоянно возвращается одно и то же в разных вариациях. Так это и схватывается нашими понятиями. Ведь понятия не служат для одноразового применения[75].

569. И один узор вплетен в ковер вместе со множеством других узоров.

570. «Так притворяться нельзя». – Это может быть вопросом опыта, – а именно: никто из тех, кто ведет себя так, позднее не будет себя вести так-то и так-то; но возможно и соглашение относительно понятий («Отныне это не является притворством»); и они оба могли оказаться взаимосвязаны.

Отныне это нельзя назвать «притворством».

(В самом деле, речь никогда не шла бы о том, что планеты должны вращаться по кругу, если не было бы так, что они вращаются по кругу.)

(Сравни: «Нельзя говорить так, не подумав», «Нельзя поступать так не по своей воле».)

571. «Можешь ли ты придумать обстоятельства, в которых и это было бы истолковано как притворство?» Не следует ли так истолковывать всякое поведение?

Но что это значит: что любой поступок мог бы быть притворством? Разве опыт учит нас этому? А как иначе мы могли бы узнать, что такое притворство? Нет, это замечание о понятии ‘притворство’. Но ведь в таком случае это понятие было бы непригодно, ибо притворство не имело бы никакого критерия в поведении.

572. Нет ли здесь чего-то подобного отношению евклидовой геометрии к чувственному опыту? (Я имею в виду: здесь налицо глубинное сходство.) Ведь евклидова геометрия также соответствует опыту лишь определенным образом, который совсем нелегко понять; а не просто как что-то более точное – менее точному.

573. Бывает же по отношению к поведению доверие и недоверие!

Например, если некто жалуется на недомогание, то при наличии полной уверенности я могу реагировать доверительно или же сомневаться и действовать как тот, кто подозревает. Для этого не нужны ни слова, ни мысли.

574. То, что, по его словам, есть у него, и то, что, по моим словам, есть у меня, хотя мы не выводим этот факт из какого бы то ни было наблюдения, ‒ совпадает ли это с тем, о чем мы делаем вывод исходя из наблюдения за поведением кого-то другого и из его выражения убежденности?

575. Можно ли сказать: Я заключаю, что он будет вести себя так, как он намеревается это делать?

((Случай фальшивого жеста.))

576. Почему я никогда не заключаю от своих слов к возможным действиям? По тем же причинам, по которым я не заключаю от выражения своего лица к своему возможному поведению. – Интересно не то, что я не делаю заключений о своих эмоциях на основании того, как я их выражаю, но то, что по выражению собственных эмоций я не делаю заключений о своих дальнейших поступках, как это делают те, кто наблюдает за мной.

577. Произвольными являются определенные движения с их обычным окружением из намерений, обучения, попыток, действий. Движения, о которых имеет смысл говорить, что они порой произвольные, порой невольные, – это движения в особом окружении.

578. Если некто скажет нам, что он ест непроизвольно, – какие доказательства заставят меня в это поверить?

579. Мы можем вызвать у себя чихание или приступ кашля, но не произвольное движение. И воля не вызывает чихания, как не вызывает и ходьбу.

580. Мой способ выражения[76] вызван тем, что я представлял себе воление как достижение чего-либо, – но не как причинение, а – я хотел бы сказать – как непосредственное, не-каузальное достижение. И в основании этой идеи лежит представление, что причинная связь подобна соединению двух деталей машины в одном механизме, скажем, в последовательности двух шестерен.

581. Является ли предложение «Я делаю все, что в моих силах» выражением переживания? – Одно из различий: говорят «Сделай все, что в твоих силах!»

582. Если кто-то встречает меня на улице и спрашивает «Куда ты направляешься?», а я отвечаю «Не знаю», то он предположит, что у меня нет определенного намерения; а не то, что я не знаю, смогу ли выполнить свое намерение. (Хебель[77].)

583. В чем различие между этими людьми: один проводит линию непроизвольно; другой – с определенным намерением.

А каково различие этих двух случаев: провести линию осторожно и чрезвычайно внимательно; внимательно наблюдать, как моя рука проводит линию.

584. Некоторые различия указать легко. Одно из них состоит в том, что я заранее знаю, как будет двигаться рука.

585. Опыт: обрести новый опыт. Скажем, при письме. В каких случаях говорят, что получают новый опыт? Как употребляется такое предложение?

586. Письмо, несомненно, является произвольным движением, и все же автоматическим. И речь здесь, естественно, не о чувствовании каждого движения при письме. Что-то чувствуется, но это чувство проанализировать невозможно. Рука пишет; она пишет не потому, что хотят, но хотят того, что она пишет. –

За рукой при письме не наблюдают изумленно или с интересом; не пытаются сообразить «Что же она напишет?». Однако не делают всего этого, поскольку как раз и хотели, чтобы она написала именно это. Впрочем, тот факт, что она пишет именно то, что я хочу, вполне может привести меня в изумление.

587. Ребенок учится ходить, ползать, играть. Он не учится играть непроизвольно или по своей воле. Но что превращает его движения в игре в произвольные движения? – Как выглядела бы игра, если бы такое движение было непроизвольным? – Точно так же я мог бы спросить: а что делает это движение игрой? – Его характер и его контекст.

588. Актив и пассив. Можно ли приказать сделать это или нет? Здесь различие может казаться притянутым за уши, но таковым не является. Это напоминает следующее: «Можно ли (логическая возможность) решить сделать это или нет?» – А это значит: Как это окружено мыслями, чувствами и т. д.?

589. «Когда я прилагаю усилия, я ведь что-то делаю, а не просто испытываю некое ощущение». И это так; один велит другому: «Напрягись!» и тот может выразить намерение: «Сейчас я приложу все силы». И когда он говорит «Я больше не могу!», то это не означает «Я не могу дольше терпеть это – например, боль – в своих конечностях». – Но, с другой стороны, люди страдают от напряжения, как от боли. «Я совершенно вымотался» – того, кто так говорит, но при этом двигается так же бодро, что и всегда, просто не поймут.

590. Связь нашей главной проблемы с эпистемологической проблемой воления приходила мне на ум ранее. Когда столь строптивая проблема возникает в психологии, она никогда не сводится к вопросу о фактическом опыте (такого рода вопросы всегда намного проще). Это логическая, а значит, в сущности, грамматическая проблема.

591. Собственное поведение иногда становится объектом моего наблюдения, но это происходит редко. И связано это с тем, что я планирую свое поведение. Даже если актер внимательно наблюдает за своей мимикой в зеркале или музыкант во время своего исполнения внимательно вслушивается в каждую ноту и оценивает ее, это происходит потому, что они могут соответствующим образом направлять свои действия.

592. Что означает, например, что самонаблюдение делает неуверенными мои действия, мои движения?

Я не могу наблюдать за собой ненаблюдаемым. И я наблюдаю за собой не с той целью, с какой наблюдаю других.

593. Когда ребенок в ярости топает ногами и ревет, – кто скажет, что он делает это непроизвольно? И почему? Почему предполагается, что он не может делать это по собственной воле? Каковы признаки произвольного действия? Существуют ли такие признаки? – Тогда каковы признаки непроизвольного движения? Они не следуют приказам, подобно намеренным действиям. Есть приказы «Иди сюда!», «Убирайся!», «Сделай рукой такое движение!», но нет приказа «Заставь свое сердце колотиться!»

594. Существует своеобразная сыгранность движений, слов, гримас – как выражение негодования или покорности, которые характеризуют произвольные движения нормальных людей. Когда мы зовем ребенка, это не значит, что он автоматически подойдет: есть, к примеру, такой жест: «Я не хочу!» А есть возможность весело подбежать, или решение подойти, или испуганное бегство, или воздействие уговоров, а также все игровые реакции, следы размышлений и их последствия.

595. Как я могу доказать себе, что волен двигать своей рукой? Скажем, заявив «Сейчас я пошевелю рукой», и вот она уже движется? Или я должен сказать «Я просто шевелю рукой»? Но откуда я знаю, что именно я двигал ею, что она не сдвинулась случайно? Я это все же как-то чувствую? А что если мои воспоминания о былых чувствах обманывают меня, и в этой сфере вообще не бывает истинных и авторитетных чувств?! (И какими будут истинные чувства?) А как другой человек узнает, я ли по собственной воле пошевелил рукой? Возможно, я скажу ему: «Какое движение ты хочешь, чтобы я сделал, только прикажи, и я сделаю его, чтобы ты убедился». – А что же ты чувствуешь в своей руке? «Ну, ничего необычного». С рукой все как всегда – она, например, не стала вдруг бесчувственной (как если бы ‘онемела’).

596. Назовем непроизвольным такое движение моего тела, о котором я не знаю, происходит ли оно или уже произошло. – Но как быть в случае, когда я силюсь толкнуть неподъемный вес, а никакого движения при этом не происходит? Может ли человек непроизвольно стараться поднять тяжесть? При каких обстоятельствах такое поведение мы назовем ‘непроизвольным’?

597. Не может ли покой быть таким же произвольным, как и движение? Не может ли отказ от движения быть произвольным? Что может быть лучшим аргументом против ощущения силы?

598. Какое странное понятие ‘стараться’, ‘пытаться’! ‘Пытаться сделать’ можно все что угодно! (Вспоминать, поднимать тяжесть, подмечать, ни о чем не думать.) Но тогда можно сказать и так: «Какое странное понятие ‘делать’!» Каковы отношения родства между ‘говорить’ и ‘думать’, между ‘говорить’ и ‘говорить про себя’? (Сравни с родственными отношениями у чисел.)

599. Мы делаем разные выводы из движений непроизвольных и произвольных: это характеризует волевое движение.

600. Но откуда я знаю, что это движение было произвольным? – Я этого не знаю, я это выказываю.

601. «Я тяну изо всех сил». Как я это узнаю? Об этом мне сообщают ощущения в мышцах? Слова это сигнал; и у них есть функция.

Но разве я ничего не испытываю? Разве я не испытываю нечто? нечто специфическое? Специфическое ощущение усилия и чувство не-могу-больше, достигнутого предела? Конечно. Но эти выражения говорят не больше, чем «Тяну изо всех сил».

602. Сравни с этим такой случай: некто должен сказать, что он чувствует, когда ему на ладонь кладут груз. Ну, я могу себе вообразить, какой тут возникнет раздор: с одной стороны, он скажет себе, что то, что он чувствует, является давлением на ладонь и напряжением в мышцах его руки; с другой – он захочет сказать: «но это же не всё; я ведь ощущаю тягу, стремление груза вниз!» – Разве он ощущает такое ‘стремление’? Да: в том случае, если он думает о ‘стремлении’. Словом «стремление» здесь сопровождается определенная картина, жест, интонация; и в этом ты видишь переживание стремления.

(Подумай еще вот о чем: Некоторые люди говорят, что от того-то и того-то ‘идут флюиды’ [Fluidum]. – Отсюда и взялось слово «влияние» [Einfluß].)

603. Непредсказуемость человеческого поведения. Если бы ее не было, – продолжали бы тогда говорить, что никогда не известно, что происходит в другом человеке?

604. А как бы это выглядело, если бы человеческое поведение перестало быть непредсказуемым? Что бы это могло собой представлять? (То есть: как это изобразить, какие допустить связи?)

605. Как ни странно, одна из опаснейших философских идей состоит в том, что мы думаем головой или «в голове».

606. Идея о мышлении как о процессе в голове, в совершенно замкнутом пространстве, придает мышлению нечто оккультное.

607. Является ли мышление, скажем так, специфически органическим процессом души – как бы пережевыванием и перевариванием в душе пищи? Можно ли тогда заменить его неорганическим процессом, которой выполнял бы ту же цель, пользуясь, так сказать, протезом мышления? Как следовало бы представлять себе протез мышления?

608. Мне кажется в высшей степени правдоподобным предположение, что развитию ассоциаций или мышлению никакой процесс в мозге не соответствует; так что невозможно вывести мыслительные процессы из нервных процессов в головном мозге. Когда я говорю или пишу, то, предположим, из моего мозга исходит система импульсов, скоррелированная с моими высказанными или записанными мыслями. Но с какой стати эта система должна продолжать развиваться централизованно? Почему бы этому порядку не развиваться, так сказать, из хаоса? Это напоминало бы размножение с помощью семян некоторых видов растений, у которых размножение происходит, например, так, что семя всегда порождает растение того вида, которым оно само порождено, – но ничто в семени не соответствует растению, которое из него произрастает; так что на основании свойств или структуры семени невозможно что-либо заключить о структуре растения, которое из него получится, – это можно сделать, только изучив историю семени. Так что организм может появиться из чего-то совершенно аморфного, так сказать, без всякой на то причины; и нет никаких оснований, почему бы так на самом деле не обстояло дело и с нашими мыслями, а следовательно, и с нашей речью или письмом и т. д.

609. Вполне вероятно, что некоторые психологические феномены не могут быть исследованы физиологически, поскольку ничто физиологическое им не соответствует.

610. Я видел этого человека много лет назад; теперь я снова вижу его, узнаю, вспоминаю его имя. А почему в моей нервной системе должна существовать причина для этих воспоминаний? Почему там должно что-то такое храниться – всегда, в какой-нибудь форме? Почему он должен был оставить след? Почему не могут существовать какие-нибудь психологические закономерности, которым не соответствуют никакие физиологические закономерности? Если это опрокидывает наши понятия о причинности, то самое время их опрокинуть.

611. Предрассудок психофизического параллелизма является плодом примитивного понимания наших понятий. Ибо когда мы допускаем причинную связь между психологическими явлениями, не опосредованными физиологически, мы признаем тем самым, кроме тела, еще и существование души как некоей туманной сущности.

612. Представь себе такое явление: если я хочу, чтобы кто-то взял на заметку тот текст, который я ему надиктую, чтобы потом иметь возможность повторить его мне, я должен дать ему бумагу и карандаш; и пока я говорю, он делает пометки и рисует значки; когда приходит время воспроизвести текст, он следует взглядом за своими пометками и пересказывает текст. Но я полагаю, что его наброски не являются письмом, они не связаны со словами этого текста никакими правилами; и тем не менее без этих записей он не в состоянии воспроизвести текст; и если что-то в них изменить или часть их уничтожить, то при ‘чтении’ он начнет запинаться, или пересказывать текст неуверенно, или вообще не найдет нужных слов. – Такое же можно представить себе! – То, что я называю ‘записями’, в этом случае не является воспроизведением текста, не является переводом текста, так сказать, в иную символическую систему. Текст не будет изложен в этих записях. Так почему он должен быть каким-либо образом зафиксирован в нашей нервной системе?

613. Почему начальное и конечное состояния системы не могут быть связаны естественным законом, который, однако, не охватывает промежуточных состояний? (Только не думай о воздействии!)

614. «Как получается, что я продолжаю видеть дерево стоящим вертикально, даже если наклоняю голову набок, а значит, на сетчатке отображается образ наклонившегося дерева?» То есть как получается, что даже в этих обстоятельствах я говорю, что дерево стоит вертикально? – «Ну, я осознаю наклон своей головы, так что вношу необходимую коррекцию в восприятие своего зрительного впечатления». – Но не означает ли это путаницу между тем, что первично и что вторично? Представь, что мы абсолютно ничего не знаем о внутреннем устройстве глаза, – всплывет ли вообще эта проблема? В действительности мы не вносим здесь никакой коррекции, это просто пустое объяснение.

Хорошо, – но теперь, когда структура глаза известна, – как получается, что мы так действуем, так реагируем? А обязательно здесь давать физиологическое объяснение? Что если мы просто оставим это занятие? – Но ты никогда так не скажешь, если речь зайдет о контроле над поведением машины! – Ну, а кто говорит, что в этом смысле живое существо, тело животного, является машиной? –

615. (Мне еще никогда не доводилось читать о том, что если «смотреть только одним глазом», то мрак (черноту) не видно закрытым глазом.)

616. Безграничность поля зрения наиболее заметна, когда мы ничего не видим в полнейшей темноте.

617. А как с этим дело обстоит у слепца; можно ли ему не объяснять часть языка? Или, скорее, не описывать ее?

618. Слепой может говорить, что он слеп, а люди вокруг него зрячие. «Да, но не подразумевает ли он под словами ‘слепой’ и ‘зрячий’ нечто иное, чем тот, кто видит?» На чем основывается подобное высказывание? Ну, даже не зная, как выглядит леопард, кто-то мог бы, тем не менее, сказать и понять, что «Это место очень опасно, здесь водятся леопарды». Вероятно, возразили бы, что он не знает, что такое леопард, следовательно, не знает или лишь в общих чертах знает, что означает слово «леопард», пока ему однажды не покажут этого зверя. Нам кажется, это в точности напоминает случай слепца. Он, так сказать, не знает, на что похоже «смотреть». – А сходно ли выражение ‘не знать страха’ с выражением ‘никогда не видеть леопарда’? Естественно, я буду это отрицать.

619. Разве я не мог бы предположить, например, что слепой видит нечто красное, когда я бью его по голове? Конечно, это могло бы соответствовать опыту зрячего.

Даже если предположить, что это так, то для практической жизни он остается слепым. То есть он реагирует не как нормальный человек. Если же некто, будучи слепым, напротив, ведет себя так, что мы вынуждены признать, что он видит ладонями (такое поведение можно легко представить), то мы стали бы считать его зрячим, а также посчитали, что в этом случае можно объяснить ему слово ‘красный’ с помощью табличек с образцами цвета.

620. Ты посылаешь кому-то сигнал, когда нечто себе представляешь; ты используешь различные сигналы для различных представлений. – Как вы договариваетесь, что должен означать каждый сигнал?

621. А как звуковые и визуальные представления, чем они отличаются от ощущений? Уж точно не «живостью».

Представления не говорят нам ничего о внешнем мире, ни верного, ни ложного. (Представления не являются ни галлюцинациями, ни фантазиями.)

Когда я смотрю на предмет, я не могу его себе представлять.

Различие языковых игр: «Взгляни на фигуру!» и «Представь себе фигуру!»

Представление подчиняется воле.

Представление – это не картина. Я не сужу о предмете, который представляю, по сходству между ним и представлением.

На вопрос «Что именно ты себе представляешь?» можно ответить при помощи картины.

622. Кто-то сказал бы: Представленный звук располагается в другом пространстве, чем звук услышанный. (Вопрос: Почему?) Видимое – в другом пространстве, чем представляемое.

Чтобы услышать – прислушиваются; когда представляют себе звук – нет.

Поэтому-то слышимый звук и существует в другом пространстве, чем представляемый.

623. Я читаю рассказ и в процессе чтения воображаю себе, внимательно вглядываясь и ясно различая, все возможные образы.

624. Могли бы существовать люди, которые никогда не употребляют выражения «видеть нечто внутренним взором» или чего-то подобного; и тем не менее они могли бы рисовать и лепить ‘из головы’ или по памяти, подражать другим и т. д. Кто-то из них мог бы, прежде чем нарисует нечто по памяти, закрыть глаза или, как слепой, смотреть перед собой отсутствующим взглядом. И все же он будет отрицать, что при этом видел перед собой то, что позже нарисовал. Но чего стоит это высказывание? Следует ли мне судить на основании этого, что он обладал визуальным представлением? (И не только на основании этого. Подумай о таком выражении: «Сейчас я вижу это перед собой – а вот уже не вижу». Здесь имеет место чистая длительность.)

625. Раньше я мог бы также сказать: Существует тесная взаимосвязь между представлением и видением; но сходства между ними нет.

Языковые игры, которые пользуются этими понятиями, в корне различны, – но взаимосвязаны.

626. Различие между ‘стремиться нечто разглядеть’ и ‘стремиться нечто представить себе’. В первом случае говорят что-то вроде «Смотри внимательнее!», во втором «Закрой глаза!»

627. Именно поскольку представление ‒ это произвольное действие, оно ничего не сообщает нам о внешнем мире.

628. Представленное не располагается в том же пространстве, что и увиденное. Вио́дение связано с процессом созерцания.

629. «Видеть и представлять ‒ это различные феномены». – Слова «видеть» и «представлять» имеют разные значения! Их значения касаются массы важных способов и типов человеческого поведения, феноменов человеческой жизни.

630. Когда кто-нибудь настаивает, что он называет «визуальным представлением» нечто подобное визуальному впечатлению, – повтори себе еще раз, что он, вероятнее всего, заблуждается! Или: А что если он заблуждается? То есть: Что тебе известно о сходстве его визуального впечатления и его визуального представления? (Я говорю о другом человеке, поскольку то, что относится к нему, относится и ко мне.)

Итак, что тебе известно об этом сходстве? Оно проявляется лишь в высказываниях, которые он склонен употреблять; а не в том, что он этими высказываниями говорит.

631. «Нет сомнения: визуальное представление и визуальное впечатление – одного рода!» Это ты можешь узнать из своего собственного опыта; а значит, это может быть верным для тебя, но пустым звуком для других. (И конечно, раз я это говорю, это также относится и ко мне.)

632. Когда мы представляем нечто, мы не наблюдаем. Приходящие и уходящие образы не есть что-то, что происходит с нами. Мы не удивляемся этим образам и не восклицаем «Смотри-ка!..» (В противоположность остаточному образу на сетчатке глаза.)

633. Мы не ‘прогоняем’ визуальные впечатления, как прогоняем представления. И о впечатлениях мы не говорим также, что не могли бы их прогнать.

634. Если кто-то всерьез утверждает «Я не знаю, вижу ли я сейчас дерево или представляю его себе», то прежде всего я сочту, что он имеет в виду: «…или лишь воображаю себе, что там стоит дерево». Если бы он имел в виду не это, то я вообще не смог бы его понять – но если бы кто-то решил растолковать мне этот случай и сказал: «Он обладает столь живыми представлениями, что может принять их за чувственные впечатления» – понял бы я его тогда?

635. Однако не следует ли здесь различать: (а) мне представляется, например, лицо одного друга, но не в пространстве, которое меня окружает, – (b) мне представляется, что вот тут, на этой стене, висит картина?

По требованию «Представь себе вот там круглое пятно» можно было бы вообразить себе, что в самом деле видишь там пятно.

636. ‘Представление-картина’ вступает в языковую игру не там, где предполагаешь.

637. Я обучаюсь понятию ‘видеть’ вместе с описанием того, что я вижу. Я учусь наблюдать и описывать наблюдаемое. Я обучаюсь понятию ‘представлять’ в несколько иных сочетаниях. Разумеется, описания увиденного и представленного – одного и того же рода, и одно описание может служить и для того, и для другого; но в остальном это совершенно различные понятия. Понятие представления скорее является понятием деяния, чем восприятия. Представление можно было бы назвать творческим актом. (Так его и называют.)

638. «Да, но само представление, так же как и визуальное впечатление, является внутренним образом, и ты лишь говоришь о различиях в порождении, формировании, обработке образа. Ни ‘представление’, ни ‘впечатление’ не являются понятиями образа, хотя в обоих случаях имеет место связь с образом, и оба раза – разная.

639. Что ты называешь «содержанием переживания» вио́дения и что ‒ «содержанием переживания» представления?

640. «А мог бы я представить себе содержание переживания того же рода, что и визуальное представление, но не подчиненное при этом воле и потому подобное в этом отношении визуальному впечатлению?»

641. (Ясно, что волевой акт формирования представления нельзя сравнивать с движением тела; ведь о последнем всегда кто-то в состоянии судить, имело оно место или нет; в то время как при движении моих представлений всё зависит только от того, что, по моим утверждениям, вижу я, – независимо от того, что видит кто-то другой. Следовательно, реальные движущиеся предметы можно исключить из рассмотрения, так как от них ничего не зависит.)

642. Итак, если скажут: «Представления являются внутренними образами, напоминающими или в точности похожими на визуальные впечатления, только подчиненные моей воле», – то пока еще это не имеет никакого смысла.

Ибо если некто учится рассказывать о том, что он там видит, или о том, что ему кажется, будто он там нечто видит, то все же ему не совсем ясно, что будет означать, если ему прикажут там видеть это или прикажут, чтобы ему казалось, что теперь он видит там это.

643. «Приводить в движение усилием воли», что это значит? Ну, что образы представления всегда в точности следуют моей воле, в то время как моя рисующая рука, мой карандаш этого не делают? На худой конец, всегда можно сказать: «Обычно я представляю себе в точности, что я хочу; сегодня вышло по-другому». Разве бывает ‘неудавшееся представление’?

644. Одна языковая игра охватывает использование нескольких слов.

645. Нет большей ошибки, чем сказать, что вио́дение и представление являются различными видами деятельности. Это как сказать, что играть в шахматы и проигрывать в шахматы – это различные виды деятельности.

646. Когда в детстве мы учимся употреблять слова «видеть», «смотреть», «представлять», то в этом обучении играют роль волевые действия и приказы. Но для каждого из трех слов – своя роль. Языковая игра «Посмотри!» и языковая игра «Представь себе…..!» – как мне их сравнить? – Если мы хотим научить кого-то реагировать на приказ «Посмотри…..!» и понимать приказ «Представь себе…..!», мы должны учить его совершенно по-разному. Реакции, которые свойственны одной языковой игре, не свойственны другой. Да, тесная взаимосвязь между ними безусловно имеется, но подобие? – Фрагмент одной языковой игры похож на фрагмент другой, но эти похожие фрагменты не однородны.

647. Я могу придумать себе нечто похожее для реальных игр.

648. Одна языковая игра аналогична части другой. Одно пространство проецируется на ограниченный фрагмент другого. ‘Дырявое’ пространство. (К проблеме «внутреннего и внешнего».)

649. Подумаем о таком варианте игры в теннис: правилами предписывается, что игрок при определенных игровых действиях должен то-то и то-то представлять себе! (Цель этого правила – усложнить игру.) Первое возражение: в такой игре слишком легко сжульничать. Но ему противостоит предположение, что в эту игру играют только честные и внушающие доверие люди. Итак, здесь мы имеем игру с внутренними игровыми действиями. –

Какого же рода это внутреннее игровое действие, в чем оно состоит? В том, что игрок – в соответствии с правилом – представляет себе нечто. – Однако нельзя ли также сказать: «Мы не знаем, какого рода то внутреннее игровое действие, которое он выполняет, руководствуясь правилом; нам известно только его проявление»? Внутреннее игровое действие является неким X, чья природа нам неизвестна. Или: «Здесь также существуют только внешние игровые действия; извещение [другого игрока] о правилах и то, что называется ‘проявлением внутренних процессов’». – Ну, а нельзя ли описать эту игру всеми тремя способами? С этим ‘неизвестным’ X – тоже вполне допустимый способ описания. Один говорит: так называемое ‘внутреннее’ игровое действие нельзя сравнивать с игровым действием в обычном смысле, – второй говорит: они сравнимы, – третий: ‘внутреннее’ игровое действие может быть сравнимо только с таким действием, которое совершается украдкой, и которое в качестве произведенного действия никому не известно, кроме игрока.

Для нас важно, что мы видим опасности выражения «внутреннее игровое действие». Оно опасно, поскольку приводит к путанице.

650. Воспоминание: «Я все еще вижу нас сидящими за тем столом». – Но действительно ли у меня перед глазами такой зрительный образ – или один из тех, которые были у меня тогда? Определенно ли я вижу стол и моего друга с той же точки, что и тогда, а самого себя не наблюдаю? – Мой образ-воспоминание не является свидетельством прошлой ситуации, подобным фотографии, которая была сделана тогда и убеждает меня теперь, как тогда обстояли дела. Картина в памяти и высказывание о воспоминании стоят на одном уровне.

651. Пожатие плечами, качание головой, кивок и т. д. мы называем знаками прежде всего потому, что они включены в употребление нашего словесного языка.

652. Если считают само собой разумеющимся, что человек наслаждается в своих фантазиях, то следует помнить, что фантазия соответствует не нарисованному изображению, скульптуре или кинофильму, но образу, составленному из гетерогенных частей – знаков и картин.

653. Некоторые люди вспоминают музыкальную тему таким образом, что перед ними всплывает образ партитуры, и они его читают.

Можно представить, что «воспоминание» некоего человека состоит в том, что он будто бы обращается к книге в своей душе и что вычитанное там и есть воспоминание. (Как я реагирую на воспоминание?)

654. Можно ли описать переживание воспоминания? – Конечно. – Но можно ли описать компонент собственно воспоминания в этом переживании? – Что это означает? ((Неописуемый аромат.))

655. «Картина (представление-картина, воспоминание-картина) тоски». Думают, что отсылкой к ‘картине’ уже все сказано; ибо тоска и есть содержание сознания, и картина этого содержания есть нечто (весьма) похожее на него, пусть даже менее четкое, чем оригинал.

Пожалуй, можно было бы о ком-то, кто изображает тоску на сцене, сказать, что он переживает (или имеет) картину тоски: а именно не чтобы объяснить его поведение, а чтобы его описать.

656. Стыдиться мысли. Стыдимся ли мы, когда мысленно произносим такую-то фразу?

У языка корень разветвленный; у него корни, а не один корень. [Заметка на полях: ((Вспоминать мысль, намерение.)) Семя.]

657. «На вкус это точно как сахар». Как получается, что я могу быть настолько уверенным в этом? То есть что если потом выяснится, что это неправда. – А что меня в этом удивляет? То, что я устанавливаю столь жесткую связь между понятием сахара и вкусовым ощущением. То, что мне кажется, что я способен распознавать субстанцию сахара непосредственно на вкус.

Но ведь вместо выражения «На вкус это точно…..» я мог бы просто воскликнуть «Сахар!» Разве можно сказать, что при этом звуке ‘передо мной явилась субстанция сахара’? И как же она это сделала?

658. Могу ли я сказать, что именно этот вкус настоятельно обязывает называть себя «сахаром»; или же образ кусочка сахара? Скорее, ни то и ни другое. Да, конечно, существует настоятельная потребность в понятии ‘сахара’, такая же, как в понятии ‘красный’, когда мы используем его для описания того, что видим.

659. Я вспоминаю, что сахар обладает именно таким вкусом. Так в сознание возвращается переживание. Однако: откуда я знаю, что это переживание, имевшее место ранее? Память мне здесь более не помощница. Нет, эти слова – «переживание возвращается…..» – лишь иносказание, а не описание воспоминания.

Но когда я говорю «На вкус это точно как сахар», здесь не происходит, в некотором важном смысле, никакого воспоминания. Следовательно, свое суждение или свое восклицание я никак не обосновываю. Тому, кто меня спросит «Что ты подразумеваешь под ‘сахаром’?», – я, разумеется, постараюсь продемонстрировать кусочек сахара. А тому, кто спросит «Откуда ты знаешь, что сахар такой на вкус?», я, конечно, отвечу «Я уже тысячу раз ел сахар» – но это не то объяснение, которое я даю самому себе.

660. «На вкус как сахар». Отчетливо и уверенно вспоминается, каков сахар на вкус. Я не говорю «Я полагаю, сахар на вкус таков». Какой удивительный феномен! Это просто феномен памяти. – Но правильно ли называть его удивительным?

В нем нет ничего удивительного. Эта уверенность ни в коем случае (ни на йоту) не более удивительна, чем неуверенность. Что же тут удивительного? То, что я с уверенностью говорю «Это на вкус как сахар»? Или то, что это потом действительно оказывается сахаром? Или то, что другие считают так же?

Если уверенное распознавание сахара является удивительным, то его нераспознавание было бы менее удивительным.

661. «Какой необычный и угрожающий звук. Я никогда его не забуду». А почему нельзя сказать то же самое («Какой необычный….. опыт….. о воспоминании о том, когда в первый раз что-то увидел? –

662. Воспоминание: всматривание в прошлое. Так можно было бы сказать о грезах, когда они возвращают нас к прошедшему. Но не о воспоминании; ибо даже если оно демонстрирует нам событие с галлюцинаторной ясностью, то показывает оно нам только то, что это событие происходило в прошлом.

663. Но если память показывает нам прошлое, как она показывает нам, что это прошлое?

Она как раз не показывает нам прошлое. Так же, как наши чувства не показывают настоящее.

664. Также нельзя сказать, что она сообщает нам о прошлом. Ибо даже если память была бы голосом, который мы могли бы слышать и который разговаривал бы с нами, – как мы могли бы его понять? Если он скажет нам, например, «Вчера была прекрасная погода», как я узнаю, что означает «вчера»?

665. Я демонстрирую себе нечто только так же, как я демонстрирую это другим.

666. Я могу продемонстрировать свою хорошую память не только другому, но и себе самому. Я могу расспросить самого себя. (Иностранные слова, даты.)

667. Но как я демонстрирую себе воспоминание? Ну, я спрашиваю себя «Как я провел сегодняшнее утро?» и отвечаю себе. – Но что же именно я себе продемонстрировал? Было ли это воспоминанием? Как это, вспоминать о чем-то? – Разве этим я продемонстрировал бы другому человеку мое воспоминание?

668. Забыть значение слова – а потом снова его вспомнить. Что за процесс тут происходит? Что именно вспоминают, что приходит на ум, когда, например, вновь вспоминают, что означает английское слово “perhaps”[78].

669. Когда меня спрашивают: «Ты знаешь алфавит?», и я отвечаю «да», не стану же я одновременно утверждать, что в этот момент мысленно прохожусь по всему алфавиту или испытываю особое душевное переживание, которое каким-то образом эквивалентно произнесению алфавита наизусть[79].

670. Можно владеть зеркалом; владеешь ли тогда и отражением в нем?

671. Говорить – это деятельность. Хотеть что-то сказать – это состояние. «Но почему есть это состояние?» – Потрудись дать себе отчет в том, как употребляется это выражение!

672. «Пока температура железного прута не опустится ниже…… его можно ковать». Значит, имеет смысл сказать: «Я могу ковать его с пяти до шести часов». Или: «Я могу играть в шахматы с пяти до шести часов», то есть с пяти до шести у меня есть свободное время. – «Пока мой пульс не упадет ниже…… я могу решать арифметическую задачу». Эта задача требует полутора минут; но сколько времени требуется для того, чтобы быть способным ее решить? И если ты можешь решать ее целый час, значит ли это, что ты снова и снова начинаешь все с начала?

673. Кто-то мог бы сказать: внимание динамично, а не статично. Сперва я сравню внимание с пристальным взглядом: но это не то, что я называю вниманием; а теперь я хочу сказать, что невозможно поддерживать внимание статично.

674. В определенном случае я говорю: внимание состоит в готовности отследить малейшее движение, которое может произойти, – и ты уже видишь, что внимание является не пристальным вглядыванием, а понятием иного рода.

675. Состояния: ‘Быть в состоянии взойти на гору’ можно назвать состоянием моего тела. Я говорю: «Я могу подняться на гору – я имею в виду: я достаточно силен для этого». Сравни с этим такое состояние возможности: «Да, я могу туда пойти – я имею в виду: у меня есть на это время».

676. Какую роль играют ложные предложения в языковой игре? Я полагаю, есть разные случаи.

(1) Некто должен наблюдать за светофором на перекрестке и докладывать другому человеку, какой свет загорается. Он оговорился и назвал неверный цвет.

(2) Производятся метеорологические наблюдения и по определенным правилам, исходя из них, предсказывается погода на следующий день. Прогноз сбывается или не сбывается.

В первом случае можно сказать, что человек сыграл неверно; во втором так сказать нельзя – так одно время я полагал.

(То есть) здесь мучаются вопросом, который, допустим, звучит так: «Является ли верификация также частью языковой игры?»

677. Я утверждаю: «Если сбудется это, то обязательно произойдет то. Если я окажусь прав, ты заплатишь мне шиллинг, если не прав, то я тебе, если будет ничья, то никто никому не должен». Это можно было бы выразить так: Случай, в котором предположение не сбывается, нас не интересует, мы о нем не говорим. Или же: мы не считаем естественным использовать слова «да» и «нет» так же, как в случае (а такое бывает), когда нас интересует материальная импликация. Словом «нет» мы хотим здесь сказать «p и не-q», словом «да» – только «p и q». Не существует правила для исключенного третьего, которое звучало бы так: «Ты либо выиграл пари, либо проиграл – третьего не дано».

678. При игре в кости у кого-то выпало сначала 5, потом 4, и он говорит: «Если бы у меня вместо 5 выпало 4, то я выиграл бы!» Такая обусловленность победы – факт не физический, но исключительно математический, ибо можно было бы возразить: «Если бы сначала выпало 4, – кто знает, что выпало бы потом!»

679. Если же ты скажешь «Использование сослагательного наклонения покоится на вере в законы природы», – то могут возразить: «Оно не покоится на вере; использование сослагательного наклонения и сама эта вера стоят на одной и той же ступени». (Я услышал в кино, как отец говорит дочери, что он должен был жениться на другой женщине: «Она должна была быть твоей матерью!» Почему это неверно?)

680. Судьба противостоит законам природы. Мы стремимся изучить и поставить себе на службу эти законы, с судьбой такое невозможно.

681. «Если сбывается p, то сбудется и q» можно было бы назвать условным прогнозом. То есть: я не делаю никакого прогноза для случая не-p. Но поэтому то, что я говорю, остается не верифицированным посредством «не-p и не-q».

Или же так: существуют условные прогнозы, но «если р, то q» не является одним из них.

682. Предложение «Если р, то q», я обозначу как «S». – «S или не-S» является тавтологией: но не это ли (также) закон об исключенном третьем? – Или же так: Если я скажу, что прогноз «S» может быть истинным, ложным или неопределенным, то может ли это быть выражено предложением «не (S или не-S)»?

683. Будет ли отрицание предложения равнозначно дизъюнкции случаев, которые оно не исключает? Иногда это так. (Например, здесь: «Перестановка элементов ABC, которые он написал на доске, была не ACB».)

684. Понять важнейший смысл фрегевского знака утверждения лучше всего, вероятно, посредством того, что мы говорим: он четко обозначает начало предложения. – Это важно: ибо наши философские затруднения, касающиеся сущности ‘отрицания’ и ‘мышления’, связаны с тем, что предложение «|-не-p», или «|-я полагаю, что p», хотя и содержит предложение «p», но не содержит «|-p». (Ибо если я слышу, как кто-то говорит: «идет дождь», я не буду знать, что он сказал, если не знаю, было ли это началом предложения.)

685. Противоречие мешает мне начать действовать в языковой игре.

686. Предположим, однако, что языковая игра состояла бы именно в том, чтобы беспрестанно швырять меня от одного решения к противоположному!

687. Противоречие можно понимать не как катастрофу, но как каменную стену, которая указывает нам, что мы не можем двигаться дальше.

688. Я бы хотел спросить не столько «Что мы могли бы сделать, чтобы избежать противоречия?», сколько «Что мы должны делать, когда достигли противоречия?»

689. Почему противоречия следует бояться сильнее, чем тавтологии?

690. Нашим девизом могло бы быть: «Не дадим себя одурманить!»

691. «Критский лжец». Вместо того, чтобы говорить «я лгу», он мог бы написать «это предложение ложно». Ответом на это было бы: «Пожалуй, но какое предложение ты имеешь в виду?» – «Ну, это предложение». – «Я понимаю, но о каком предложении в нем идет речь?» – «Об этом». – «Хорошо, а к какому предложению отсылает это предложение?» и т. д. Он не смог бы нам объяснить, что он имеет в виду, пока не перешел бы к полному предложению. – Также мы вправе сказать: Фундаментальная ошибка заключается в том, что думают, будто слово, например, «это предложение», может как бы намекнуть на него (издали указать на него), не выступая представителем своего предмета.

692. Поставим перед собой вопрос: Какой практической цели может служить расселовская теория типов? – Р[ассел] обращает наше внимание на то, что порой мы должны ограничивать способ выражения всеобщности, чтобы избежать нежелательных выводов.

693. От резонерства, ведущего к бесконечному регрессу, следует отказаться не потому, что ‘так мы никогда не сможем достичь цели’, а потому, что здесь вовсе отсутствует какая-либо цель; так что бессмысленно говорить о том, что «мы не сможем ее достичь».

Мы с легкостью убеждаем себя, что, пробежав несколько этапов регресса, мы могли бы потом, так сказать, в отчаянии от него отказаться. В то время как его бесцельность (отсутствие цели в исчислении) следует выводить из исходной позиции.

694. Вариант диагонального метода Кантора: Пусть N = F(k, n) будет формой закона разложения десятичных дробей. N есть n-ое место на k-ом шаге. Тогда диагональный закон имеет форму N = F (n, n) = Def. F’ (n).

Следует доказать, что F’ (n) не может быть одним из правил F(k, n). Положим, что оно является сотым. Тогда правило формирования

Но правилом образования сотого места F’ (n) будет F (100, 100); т. е. правило гласит, что сотое место должно быть равно самому себе и, следовательно, для n = 100 нет правила.

Правило игры гласит «Делай то же, что и…..!» – и в особом случае оно становится правилом «Делай то же, что и раньше!»

695. Понимание математического вопроса. Как мы узнаём, понятен ли нам математический вопрос?

Вопрос – можно так сказать – это задание. Понимать задание означает: знать, что нужно делать. Конечно, задание может быть весьма туманным – например, когда я говорю: «Принеси ему что-нибудь, что ему поможет!» Но это может означать: подумай о нем, его состоянии и т. д. в дружеском ключе и потом принеси ему что-то, что, на твой взгляд, ему подойдет.

696. Математический вопрос – это вызов. И можно было бы сказать: он имеет смысл, если побуждает нас к математической деятельности.

697. Можно было бы сказать далее, что вопрос в математике имеет смысл, если он стимулирует математическую фантазию.

698. Перевод с одного языка на другой является математической задачей, а перевод лирического стихотворения, к примеру, на иностранный язык вполне можно сравнить с математической проблемой. Можно сформулировать проблему: «Как, например, эту шутку перевести шуткой на другом языке?», то есть заменить одну шутку на другую; эта проблема может быть решена; но метод, система ее решения – отсутствуют.

699. Представь себе людей, которые вычисляют с помощью ‘чрезвычайно сложных’ цифр. Они предстают как фигуры, возникающие при наложении наших цифр друг на друга. Например, они записывают число π до пятого знака после запятой следующим образом:

Наблюдающему за ними будет сложно догадаться, что они делают. И возможно, они сами не смогут ничего объяснить. Ведь будучи записанной другим шрифтом, эта цифра может изменить свой внешний (данный нам) вид до полной неузнаваемости. И то, что делают эти люди, будет казаться нам чисто интуитивным.

700. Зачем нам счет? Он оказался удобным? Мы пользуемся нашими понятиями, например психологическими понятиями, потому что это выгодно? – Да, у нас есть некоторые понятия такого сорта, именно поэтому они и были введены.

701. Впрочем, различие между тем, что называют предложениями в математике, и предложениями повседневного опыта проявится во всей красе, если поразмыслить над тем, имеет ли смысл сказать: «Я хочу, чтобы 2 × 2 равнялось 5!»

702. Если считать, что уравнение 2 + 2 = 4 является доказательством предложения «существуют четные числа», то станет видно, сколь нестрого употребляется здесь слово «доказательство». Из уравнения 2 + 2 = 4 должно следовать предложение «существуют четные числа»?! – А что будет доказательством существования простых чисел? – Метод разложения на простые множители. В этом методе, однако, вообще даже не говорится ни о каких «простых числах».

703. «Дети, чтобы успевать по математике в начальной школе, вынуждены быть большими философами; за неимением этого им остается тренировка и тренировка».

704. Рассел и Фреге толкуют понятие как свойство вещи. Но это довольно противоестественно ‒ толковать слова «человек», «дерево», «трактат», «круг» как свойства субстрата.

705. Понимание функции Дирихле[80] возможно только там, где она не стремится выразить бесконечный закон одним списком, ибо не существует бесконечного списка.

706. Числа не являются основанием для существования математики.

707. Понятие ‘упорядочения’, например, рациональных чисел и понятие ‘невозможности’ так упорядочить иррациональные числа. Сравни это с тем, что называют ‘упорядочением’ цифр. Сходным образом сравни различие между ‘присоединением’ одной цифры (или ореха) к другой и ‘присоединением’ всех целых чисел к четным числам; и т. д. Повсюду сдвиги понятий.

708. Очевидно, существует способ изготовления линейки. Этот метод предполагает идеал, я имею в виду, процедуру приближения к неограниченной возможности, ибо сама эта процедура и есть идеал.

Или скорее так: Только в том случае, если существует процедура приближения к неограниченной возможности, геометрия этой процедуры может (а не должна) быть эвклидовой.

709. Рассматривать вычисление как орнамент – это тоже формализм, но не самый плохой его сорт.

710. Можно рассматривать вычисление как орнамент. Одна фигура на плоскости может гармонировать или не гармонировать с другой, объединяться с другими фигурами разными способами. Если фигура еще и цветная, тогда добавляется еще один критерий – подходят ли они друг другу по цвету. (Цвет – это лишь еще одно измерение.)

711. Может существовать такой способ рассмотрения электрических машин и устройств (генераторов, радиостанций и т. д. и т. п.), который, так сказать, непредвзято принимает эти предметы за простое соединение в пространстве меди, железа, резины и т. д. И этот способ рассмотрения может привести к некоторым весьма интересным результатам. Он совершенно аналогичен рассмотрению математических предложений как орнамента. – Разумеется, это вполне строгое и корректное понимание; а отличительная черта и сложность его состоит в том, что оно рассматривает предмет без какой-либо предвзятой идеи (так сказать, с точки зрения марсианина) или, точнее: разрушает (перечеркивает) привычную, предвзятую идею, объяснение.

712. (Стиль моего изложения подвергся исключительно сильному влиянию Фреге. При желании я мог бы обнаружить это влияние и там, где с первого взгляда его никто не заметит.)

713. «Положи это сюда» – при этом я показываю пальцем на определенное место – вот абсолютное указание местоположения. И тот, кто говорит, что пространство абсолютно, в качестве аргумента мог бы привести это: «В конце концов, существует же такое место: здесь». [Заметка на полях: ((Возможно, относится к первой языковой игре.))]

714. Вообрази себе душевную болезнь, при которой человек может понимать и использовать имена только в присутствии их носителей.

715. Может существовать такой способ употребления знаков, при котором они становятся бесполезными (при котором они уничтожаются), как только перестают существовать их носители.

В такой языковой игре имя будет привязано к предмету как бы веревкой; и когда предмет исчезнет, можно будет отбросить и имя, которое работало с ним заодно. (Слово “handle”[81] для имен собственных.)

716. Как быть с двумя такими предложениями: «этот лист красный» и «этот лист такого цвета, который по-немецки называется ‘красный’»? Они оба означают одно и то же?

Не зависит ли это от того, каков критерий того, что некоторый цвет по-немецки называют ‘красным’?

717. «Ты не можешь слышать Бога, когда Он разговаривает с другим человеком, но лишь тогда, когда Он обращается к тебе». – Это грамматическое замечание.