Убийство с гарантией

Василь

— Чем тебя грохнуть, чтоб наверняка? — мрачно спросил Василь. — Не знаешь?

Взял молоток с удлиненным бойком, но положил на место — слишком легкий.

— Пристукнем, может, тебя плиточным молоточком?

Только плиточного молотка с увесистой головкой, заостренной с одной стороны, сейчас под рукой нет. Делать нечего, взял простой, не такой удобный, замахнулся:

— Получи!

Мерзавцу ничего не сделалось — лежит и насмехается, высунув язык. Осмотрев место удара, Василь со злостью припечатал жертву еще раз:

— А так нравится?

Нет, надо было не тысячу брать за работу, а две. Парнишка с виду такой приличный, а обувь принес грязную. Надо будет его потыкать носом в объявление «Обувь принимается только в чистом виде». Для кого писано? И хитренький такой оказался, все повторял: «Да тут работы всего ничего. Только подошву подклеить, а то она немножко порвалась». «Немножко»! Это совести у тебя немножко, парень. Подошва, как потом выяснилось, по всей длине лопнула, возись теперь с ней.

Василь уже сунул сигарету в рот, да все не мог оторваться от ботинка. Фильтр уже размок.

День плохо начался. С утра Василя ждал сюрприз похлеще ботинок. Какой? Труп — вот какой. Как вам поворот? Прямо рядом с ними нашли, в парке. У дорожки, по которой люди к комплексу идут. Лежал в канавке. Убийца листьями тело сверху присыпал и так оставил. Клади уже сразу на тропинку — пусть люди спотыкаются.

Продавщицы из «Продуктов» целый день к Василю бегают посудачить, счастье им привалило, есть над чем поохать. У кумушек языки, что венчики. Они ими взбили историю так, что пена пошла. Сначала у них был просто «труп», а потом намололи и «маньяка», и «серийного убийцу», чтобы скучно не жилось. И все-то они знают, полиция, им, наверное, напрямую докладывает. Сначала Василь, конечно, делал вид, что бабские сплетни ему побоку. Задником рваным занимался. Но потом ухо волей-неволей на баб настроилось, стало прислушиваться. Дети шли в школу, пинали листья и нашли тело прикопанное. Вызвали полицию. Мужчина молодой, лет тридцати пяти. Лежал на животе, лицом вниз. Темя пробито, через пролом видно мозг. Он шел еще со своей раной какое-то время, кровь за ним капала. Последние несколько метров вообще полз, так листья были примяты. Самое неприятное для Василя в этой истории — кто-то ж его листочками присыпал? У кого хватило нервов смотреть, как человек корчится, и не помочь ему, не пожалеть? Вот живешь ты, что-то делаешь, барахтаешься — а потом кто-то решает, что жить ты больше не будешь. И закапывает тебя, как кошка какашку. Посетителей сегодня мало. Не стали бы их комплекс стороной обходить. Человек разбираться не будет, опасно ему сюда идти или нет, он только почует, что плохие дела тут творятся, — его сразу как ветром сдует. И сиди без клиентов.

Василь всегда разговаривал с обувью. Колотил по подошве молотком, приговаривая: «Вот тебе, вот». «Получите», — говорил, вбивая гвоздик. Когда случай сложный и рука не поднимается на ремонт, надо с ботинками посоветоваться. Каким шилом лучше делать прокол, чтоб кожа не надорвалась. Как носок растянуть, чтобы не «поплыл». Посетители робеют, видя, как Василь стучит по провинившимся подметкам, рыча: «Будешь меня знать».

На днях пришла дамочка из соседнего дома, принесла туфли-тракторы. Сказала: «Их нигде не берут, потому что подошва слишком толстая, под колодку не лезет. А вручную где сейчас простучат… На вас одна надежда, Василий Эдуардович. Столько раз уже выручали, выручите опять». И сделал он тетке туфли, и поскакала она в них довольная, а нигде ведь не принимали.

Опять же, работать на час дольше, чем остальные ремонты, — правильно. Народ же когда бежит сдаваться? После работы. Дай ты ему этот час — он тебе спасибо скажет. А заработаешь за это время как за целый день.

Какие мастера, может, взяли моду в подсобке молотком стучать, а Василь всегда на виду ремонтирует — вот он, за стеклянной перегородочкой, полюбуйтесь на мастера в работе. Люди любят зрелища, пусть глядят. Клиент должен тебя видеть, знать в лицо.

И такой еще нюанс. Будь ты самый распрекрасный мастер, никто к тебе не пойдет, если ты подхода к людям не имеешь. Никогда не забывай позвонить заказчику, если его ботинки готовы раньше, чем он ждет. Про семью его спроси, про здоровье и работу.

Василь иногда ходит на разведку к конкурентам — любопытно посмотреть, что у других творится. А у других в основном творится бардак. С клиентом ведут себя кое-как. Приемщицы у всех конкурентов одинаковы — хамоваты, неумны, некомпетентны. Говорят страшные фразы вроде «А я-то что могу сделать?», «А откуда мне знать?».

Хотя тут Василий и сам маленько маху дал. Сколько раз говорил своей Ульяне, чтобы улыбалась, когда обувь принимает. Не может же он вечно за прилавком стоять, надо и работать когда-то. Но только отвернешься, вот тебе Ульяна во всей красе — с кислой рожей; «Приходите к нам еще», — цедит уголком рта. Но — внимание — не ворует! Ни копейки не сперла. За полтора года. В магазине «Одежда для детей» продавец меняется раз в месяц, в ремонте часов — и того чаще. Дело известное — трудно что-то в карман не положить, когда хозяин не смотрит. А Ульяна не хапает и не собирается. Есть еще такие звери, в Красную книгу их надо. Ничего, что мордой не вышли, зато порядочные. Кадры нужно беречь, и бог с ним, с кислым лицом.

Василь пересидел в своем торговом комплексе много арендаторов, всех не упомнишь. В других ступах сменяли друг друга черти. На вывесках появлялись буквы, цифры, знаки и еще бог знает что, а табличка «Ремонт обуви любой степени сложности» осталась. Даже злой последний финансовый кризис не снес ее. Столько же, сколько и Василь, в торговом центре продержался только отдел «Продукты».

Место у них хлебное: любой идущий к мет ро об них споткнется — нужно быть дураком, чтобы в такой точке не заработать. Но самоуверенность и наглость делали свое дело: молодые выскочки заезжали в павильоны со своими тряпками, товарами из Финляндии, душными благовониями, ручной работы шоколадом, носками, открытками, игрушками, часами, очками, собачьим кормом — и нахрапом пытались брать клиентов. Не разобравшись толком, что такое бизнес и с чем его едят. И через пару месяцев, когда заканчивался срок оплаченной аренды, сваливали поджав хвост. А гонору-то сколько бывало поначалу! И «бизнес-план» у них, и «инвесторы», и «мониторинг рынка», и еще бог знает что. Он так скажет: маркетинг, наверное, хорошая штука, но клиента нужно знать не по книжкам. Он тебе не заморская лягушка, чтобы его «исследовать». Это сосед твой по городу и соседка. Пообщайся с ним вживую. Клиента нужно любить — того, который к тебе приходит, а не того, который в учебниках. Привечай его, задабривай, и он будет твой. А если ты зеваешь всем в лицо, отбрехиваешься, ленишься и копаешься в телефоне — пройдут мимо в следующий раз.

Клиенты, принося ботинки, задерживались у стойки посудачить. Показывая на новый магазинчик, спрашивали: «Кто такие, Василь?» — «Знать не знаю», — отвечал он, крутя перед клиентом на раскрытой ладони готовую босоножку или балетку. Это означало — молодо-зелено, посидят со своими товарами недолго и скоро свалят в туман. Неряшливости у себя Василь не допускает и в Ульяне старался истребить ее. Он никогда не понимал, как можно копить хлам, оставлять на рабочем столе обертку от конфеты, шоколадки, хрустящей картошки. Они же с Ульяной за стеклянной перегородкой сидят, как в аквариуме, всегда на виду. Люди мимо проходят, заглядывают. А у Ульяны заварка в чашке плесенью поросла. Чертыхаясь, сам иногда хватал чашку, шел мыть. Тогда только Ульяна вздрагивала: «Василий Эдуардович, что ж вы. Давайте я сама…» И ведь сердиться на нее бесполезно. Не назло так делает.

Сначала Василь просто говорил «кхе-кхе» при виде мусора. Но Ульяну это не коробило. Тогда он постарался посмотреть на проблему под другим углом. Может, Ульяне кажется, что наводить чистоту — не ее работа? Она ведь не постоянная сотрудница, ей его порядки до лампочки. Она приходит спокойненько три-четыре раза в неделю и трудится на подхвате. На приемке постоит, зашкурит что-нибудь или подошьет. Ей по барабану, где что лежит и как. И Василь попытался действовать лаской. Стал говорить Ульяне, что без нее не справился бы. Благодарить за каждый пустяк. Не сработало. Ульяна расцвела немного, стала улыбаться, но объедки не выкидывала. Инструменты оставляла где попало. И тогда Василь сделал то, чего никогда себе не позволял, — смирился. Раз тетка досталась пожившая, ничего не поделаешь. Не каждого зверя можно выдрессировать. Шилья он складывает в ящик, каучуковые обрезки в корзинку для рукоделия, шнурки вешает на крючки в соответствии с рангом. Помещение у них небольшое, поэтому все нужно разложить так, чтобы выкроить хоть пятачок чистого места. Тесновато, да, но метры, которые им бы не помешали, стоят знаете сколько? Арендную плату-то Иван с Викторией понижать не собираются. Зато, не вставая с места, можно дотянуться почти до всего, что нужно.

У Василя только одна «слепая зона» в помещении — картонная коробка с обувью, которую не забрали вовремя. Она занимает, конечно, место, которое пригодилось бы под корзину для обрезков. Да и в прейскуранте есть страница, где разъясняется, что он «обязуется хранить вещи заказчика лишь в течение месяца». Но выбросить обувь — это что-то вроде предательства.

Обычно рано или поздно заказчики за ботинками возвращаются. Но четыре пары лежат в коробке уже давно, какие и больше трех лет. Василь помнит этих клиентов. Иногда он фантазировал, прикидывая, что может заставить человека бросить свою обувь. Раз ты решил дать ей ремонт, значит, она тебе нужна. Не хочется думать, что что-то нехорошее случилось. Может, за границу нежданно-негаданно улетел заказчик. Переехал в теплые края, и на фига ему теперь ботинки. И может быть, в один прекрасный день потеряшка соскучится по родине, вернется и заберет их. Он хотел думать так. Но все в торговом комплексе только хмыкали: «Теплые страны, Василь, как же…»

Но нужно верить в хорошее. Ему даже сон приснился накануне. Что явился к нему парень, который сдал когда-то и не забрал замшевые пижонские полуботинки, и признался: «Я их так долго не забирал, потому что у меня ножек не было, а теперь есть». Так и сказал — «ножек». Парень, правда, выглядел не так, как три года назад, заматерел маленько. Василь во сне даже всплакнул от значимости момента — улетают замшевые птенчики из гнездышка, в котором так долго просидели. А парень взял их спокойно и ушел.

Первая пара. Туфли-лоферы синие. Сдавала миленькая юная брюнеточка

Андрей

«Дорогая, — начал он, — нет слов, чтобы описать, что я испытал, когда получил посылку от тебя». Поколебавшись, он заменил «дорогая» на «любимая». Но не вспугнет ли такая рьяность робкую птичку? Давно уже убедившись в том, что женщине ни одно проявление любви не кажется чрезмерным, он все равно продолжал порой морщиться от собственных формулировок. Писал письма, будто принимал лекарства — сначала противно, потом полезно. «Любимая» и «единственная» воздавали сторицей. Та любовь, которую он теперь исповедовал, околичностей и двусмысленностей не терпела — это должна быть любовь в крайнем ее проявлении. Абсолютное поклонение. Чувство полного обожания.

«Ты спрашиваешь, что я чувствую в последние дни. Я скажу тебе — я немножко сержусь на тебя, милая. Да-да, не удивляйся. Я сержусь на создание, на которое сердиться априори невозможно. Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты не баловала меня подарками? Но ты у меня непослушная и всегда делаешь по-своему. Придется серьезно поработать над твоим поведением, когда мы увидимся. Я собираюсь сам тебя баловать и заставлю меньше работать. Я уже вижу, как ты возмущаешься, но смирись с тем, что тебе придется уделять все внимание мне. Я знаю, что карьера очень важна для тебя. Но мне твое внимание будет нужно как воздух. А зарабатыванием денег пусть займется мужчина».

Он отхлебнул чая, прополоскал рот, ощутив пульсацию под пятым зубом. Тот снаружи глядел молодцом, но в последнее время начал ныть, видимо, под здоровой на вид белизной копилось что-то черное и зловещее — пульпит или, того хуже, периодонтит. Скорей бы уже попасть к стоматологу. Морщась от покалываний, которые (слава богу) понемногу стихали, он продолжил набирать текст:

«Возможность поделиться с тобой своими эмоциями — мой спасательный круг. Держать их в себе иногда нету сил. Спасибо, родная, что думаешь обо мне и переживаешь за меня. Скажу тебе честно — сейчас я испытываю те эмоции, которые всегда приходят вслед за твоей посылкой, — бурную радость и ощущение отчаяния. Радость оттого, что ты обо мне не забываешь и заботишься обо мне. И отчаяние, поскольку я-то тоже о тебе постоянно думаю, но не могу подарить тебе то, что ты заслуживаешь. Скоро настанет Восьмое марта, и я хотел бы положить все цветы мира к твоим ногам, а положу только свою любовь. Но так будет не всегда. Помни об этом. Думай обо мне.

И в конце письма я хочу сделать тебе предсказание — у нас с тобой, милая, все будет хорошо. Я это не чувствую. Я это знаю. То, что произошло со мной, я воспринимаю не как наказание, а как награду, потому что только так я мог встретить тебя.

Пиши мне обо всем, что ты делаешь. Как ты можешь говорить, что «утомляешь меня» и что «не хочешь грузить своими проблемами»? Да я живу твоими новостями, неужели непонятно? Я хочу знать всё. Какое у тебя настроение. Что новенького на работе. И умоляю тебя, малыш, — береги себя. От того, насколько тебе хорошо, теперь зависит жизнь одного не самого плохого человека. Твое фото в черной кофточке — шедевр. Какое все-таки у тебя редкое выражение лица — смесь сексуальности и интеллекта…

Уже скоро твой,

Андрей».

Нажав «Отправить», он ощутил удовлетворение. Две посылки, которые он сегодня получил, — его награда, подтверждение, что он нигде не ошибся. Кому-то может показаться, что они достались ему слишком легко, но этот человек просто не знает, что такое зона.

— Писатель! — позвали его. — Чай будешь пить?

— Уже не лезет.

— А водку?

— А это можно.

Ноги нащупали удобные шлепанцы (недавно присланы в подарок, именно такие, как он и заказывал, и по мягкому верху вышиты заботливой женской рукой сердечки), нырнули в них. Носки у него тоже важные — теплые, из хорошей пряжи, милая сама вязала. Под черной курткой — ярко-оранжевая футболка. Сегодня не присоединиться к компании — дурной тон. В бараке появилась водка, слава богу, а то брага уже надоела. Ему обрадовались, расчистили место, многие хлопали по плечу. «Сеня! — окликнул он, — а пить я из чего должен, из ладошки? Стакан дай».

Сегодня праздничный день, они получили передачки, которые приятно разнообразили вязкое, как медуза, существование. На какое-то время у них установилась, пусть и фальшивая насквозь, атмосфера детского утренника. Улыбались сморщенные рты, зияющие пустотой; рты молодые и румяные; рты искусанные и разбитые; рты, усеянные лихорадкой. Зона гудела, шушукалась, шелестела обертками и фантиками, творила дележ, в меру своих представлений о справедливости возвращались долги и делались подношения. Пили поставленную заранее брагу и контрабандную водку, говорили тосты, зажав в кулаке пластиковый стаканчик.

Его улов оказался весьма неплох, и, что особенно приятно, изобиловал сигаретами. Вечером он написал двум своим женщинам письма, исполненные благодарности, а одной даже позвонил. Дама оказалась перспективная и заслуживала больше внимания. Чтобы долго не болтать с ней, позвонил ей прямо накануне переклички. Перекличка была не только неприятной обязанностью, но и благом, потому что позволяла без проблем свернуть любой разговор. На время переклички телефоны прятались самым тщательным образом. Беспечность каралась сурово — надзиратели могли попросту изъять телефон. Вертухаи проносили телефоны внутрь, они же их и забирали, иногда в качестве наказания, а порой просто потому, что самому приглянулся.

Прошептав благодетельнице: «Малыш, нам, черт возьми, опять мешают, у нас перекличка, будь она неладна», он спрятал мобильник. Любая весточка с воли ценится весьма высоко, а уж вещественное доказательство внимания… Действительно стоит побывать на зоне, чтобы научиться испытывать радость от остро пахнущей «барбариски», на которую на воле и не взглянул бы. В последнее время воля все чаще являлась в его фантазиях в ранге запахов. Он пытался вспомнить не лица и эмоции, а ароматы, и с удивлением обнаружил, что не помнит, как пахнут многие вещи, к которым он прикасался, мимо которых проходил каждый день. Хотелось запахов — не обязательно вкусных и приятных, лишь бы вольных. На утренней перекличке иногда он был уверен, что ветер донес к ним аромат воды из озера, хотя до озера было километров двенадцать.

Однажды он получил письмо от женщины, написанное от руки. Может, она не душила его нарочно, но лист хранил в себе молекулы женского запаха, возможно, парфюмерии или того нежного мускуса, что источает женская кожа, как ее ни мой. Он даже испугался того, какое сильное впечатление это произвело на него. Не текст (безграмотный, экзальтированный, раздражающий), а аромат. Он подносил письмо к носу, боясь, что запах исчезнет от постоянно принюхивания, но не мог заставить себя перестать. Но каждый раз, когда ему казалось, что письмо выдохлось, оказывалось, что нужно лишь перестать на время его трогать, перетерпеть немножко — и оно начинало пахнуть снова. Этим чередованием нюханья и ненюханья он довел себя до того, что эрекция начиналась уже при одном взгляде на письмо, не только от его запаха.

Когда освободится, он первое время вообще не будет закрывать окно — хочет вдыхать автомобильные выхлопы и аромат цветущей черемухи.

Все, что он знал про местные обычаи, заступая сюда, — это то, что тут нельзя ронять и поднимать мыло, и что тебя за любую провинность могут опустить. Но зона на поверку оказалась адом совсем другого рода, чем он представлял. Время шло, но так никто его и не «прописывал», не выбивал зубы и не творил с ним все те мерзости, которые он рисовал себе, когда поступал сюда. Когда после сборок, осмотра и суточного карантина его подняли, наконец, на хату, он думал, что от нервного напряжения упадет в обморок. Потом он уже не без улыбки вспоминал — он так боялся побоев и издевательств, что имя свое и фамилию перед мужиками произнес фальцетом, хотя помнил, что нужно «держаться с достоинством и громко и четко представиться». Его персона никого особо не заинтересовала, даже поздоровались с ним не все. Смотрящий — полненький, но на тонких ногах, сказал ему, окинув тяжелым взглядом: «Хата у нас мирная, смотри, чтобы без драк». Драться? Они всерьез подозревают, что он собирается драться? Вот и вся прописка. Мелькнула мысль — может, навалятся, когда он уснет, придушат подушкой и изобьют? — но и ночью никому из двадцати сокамерников он не сдался. Правда, без кошмаров все равно не обошлось — в три часа полудурок с широко расставленными, как у козы, глазами, на которого он обратил внимание еще днем, вдруг запел. Днем он тихо напевал, а тут вдруг заорал в полный голос: «Нельзя любви — земной любви — пылать без конца».

Его удивило тогда, что полудурка не прибили, а только зашикали. Но тот, пока не допел все куплеты, не успокоился. Потом еще два раза принимался орать, и уснуть не удалось. Козоглазый категорически шизанут, странно, что его вообще посадили.

Потянулась черно-белая вязкая масса одинаковых до одурения и наполненных бытовыми унижениями и тяжелой работой дней. Итак, он пряник[1], который попал на Валдай, невероятно красивые и живописные места. Три барака из крошащегося белого кирпича стояли в колонии с 50-х, но его определили в новый. Постельное белье — только белое, форма — только черная. Самой большой проблемой поначалу оказалась еда, не то чтобы она была совсем отвратительной, но ему катастрофически не хватало порций, чтобы наесться, он в прямом смысле слова голодал. Записываясь в рабочий отряд, он уповал, что денег будет хватать на то, чтобы прикупать что-нибудь в местном магазинчике.

Ничегошеньки он не понимал, боялся совсем не тех вещей, которых следовало бы. Он, например, почему-то переживал, что его принудят заступить в «красную» должность. Про себя заранее решил, что ни нарядчиком, ни рабочим БПК, ни дневальным он не станет — на воле от кого-то слышал, что лучше умереть, чем быть «козлом». К блатным с их противной эстетикой у него тоже никогда симпатии не было, а хоть бы и была, заслужить их уважение ему, первоходке, не светило. Он стал корчаком[2], пошел работать на деревообрабатывающий комбинат. Раньше заключенных возили на работу через весь город в автозаках, это, вероятно, было для них хоть каким-то развлечением, но в 60-х годах для них построили свою промзону, примыкающую к жилой, и увеселительные поездки прекратились. Утром он, невыспавшийся из-за певуна, шел, как сомнамбула, на перекличку. Мороз помогал хоть немного прийти в себя. Он жевал завтрак, жалея, что хлеб и каша в тарелке заканчиваются, а потом начинался настоящий кошмар.

То, чем он занимался, называлось «глубокой обработкой древесины». Можно было бы трудиться в швейном цеху или в хлебопекарне, но выяснилось, что для подобной работы он негоден. Все тренинги по продажам рекламы и курсы повышения квалификации, которые он прошел, не смогли перевесить факт — чтобы зарабатывать здесь и сейчас, у него абсолютно нет навыков. Он не имеет представления, что делать с мукой, знает только смутно, что она бывает ржаная и пшеничная, и не в курсе, с какого краю нужно подступиться к ткани, чтобы сшить из нее куртку, порты или наволочку с пододеяльником.

Предприятие производило деревянные оконные и дверные блоки и мебель. Он никогда не отрицал, что физическая работа может быть тяжела, но она оказалась совершенно невыносима. Токарное, фрезерное, сверлильное дело, полировальные работы — вот лишь небольшой перечень специальностей, которые он освоил бы, если бы знал, что его ждет заключение, но не освоил. Поэтому ему досталась самая дурная и нудная работа — шлифовать фанерные листы. Он и с ней не справлялся, хоть и старался. Листы оказались настолько тяжелы, что после переноса каждого нужно было несколько минут ждать, пока не утихнет дрожь в ногах и руках. Фанера норовила соскользнуть со стола, который был для нее слишком узок. Всегда в воздухе висела мельчайшая пыль. Он попросил респиратор — и получил несильный, но унизительный толчок по плечу и обещание, что получит со следующей просьбой удар по почкам. Перчатки не спасали от заноз, подушечки пальцев то и дело нарывали. По ночам он кашлял, ворочался от дергающей боли в кистях; кашляли и многие другие. Полудурок оказался агентом бессонницы и едва не довел его до сумасшествия. Только сон начинал прибирать — раздавался вой. Певун орал что ни ночь, его репертуар составляли в основном песни из советских кинофильмов, блатные он не пел. Днем он певуна жалел, а ночью клялся себе вполне серьезно: «Задушу». Поначалу казалось, территория зоны так велика, что в ней можно даже заблудиться, но это только оттого, что у него не было времени обойти ее и рассмотреть все толком. В те, первые, дни он доходил до койки и падал на нее, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать от боли, голода, усталости и остобрыдлых песен. Ему попросту было безразлично, что творится в соседних бараках, чем тут можно заниматься, кроме работы, и как вообще тут живут люди. В его барак селили таких же работяг, как и он, большинство уставало не меньше. Не до выяснения отношений им было, тут до шконки бы доползти вечером. Достижения первых двух месяцев в колонии общего режима в деревне Угловка были такие: он еще больше похудел, испортил легкие, охрип, искалечил руки, заработал аритмию и невроз — а денег получил столько, что на воле хватило бы один раз поесть в приличном кафе. Это если еще особо не выпивать.

Василь

Синие туфли-лоферы из отказной коробки сдавала девушка, красивая, курносенькая, совсем молоденькая. В черных блестящих волосах ровная ниточка пробора, челка заправлена за сладкое, слегка оттопыренное ушко. Разговаривала вежливо, просила только, чтобы побыстрее. И не забрала свои лоферы.

Много ли Василь может сообщить о ней после трех минут общения? Кое-что может. Обувь человека иногда расскажет о нем что-нибудь. Вот лоферы сказали ему, например, что девушка переживает не лучшие времена. Туфли дорогие, но сильно заношенные. Богатенькая цаца такие выкинет не раздумывая, а эта решила отремонтировать. Во-вторых, девица работала, и работала в офисе. Почему он так решил? Хоть ремешок и «пополз» и стелька сбита, но подошвы не испорчены, по улице девушка в них не гуляла. К платью ее, веселенькому, легкомысленному, они не подходили совершенно — такие носят с деловой одеждой. И сдавала она их в пятницу и планировала в понедельник снова их надеть. Но по какой-то причине не вернулась. А почему, это не его ума дело. Он туфлям ремонт дал да положил в коробку. Захочет — придет.

Денек продолжался в том же духе, что и начался. С утра труп, потом потоп. И ладно бы, воды прилетело всем поровну, нет, вся до капельки досталась Василю. Текло сверху, с балюстрады. Он заметил воду, только когда шустрая струйка из-под стены скользнула к нему под стол. На балюстраде стучали чьи-то каблучки, много каблучков, ругались женские и мужские голоса. Василю показалось, что он слышит среди них голос Виктории.

Отправил первым делом Ульяну в туалет за тряпками. Ходила минут пятнадцать, хотя дороги туда минута. За это время воды набралось больше, и он стал промокать пол ветошью. Тряпки Ульяна, слава богу, принесла, но про ведро, конечно, не вспомнила. А отжимать ты во что будешь? Должна же в женщине быть хоть какая-то хозяйственная жилка? Хоть самая тонюсенькая! Ругаясь (пока про себя), сам пошел за ведром, взял два и по дороге оценил обстановку. Да, течет из кафе Виктории, шум оттуда. Он увидел саму Викторию. Рядом с ней стоял ее брат Кирилл и командовал парой мужичков-сантехников. Виктория была зла. Ясно дело, не хочет мужу признаваться, что облажалась, спешит до его прихода прибраться.

Многие арендаторы вышли полюбоваться, как Василя топят, но чтобы подсобить, такого, конечно, не было. Всюду это равнодушие, как будто они не в одном помещении сидят. Ведь сейчас его заливает, а через минуту вас начнет. Ульяна тряпочку мяла двумя пальчиками, воды собрала в свое ведро на донышке. Протерла пол внутри и снова села на табуреточку. Святые угодники, дайте Василю сегодня терпения. Не выдержал:

— Ульянка! Вокруг себя протерла и всё? Вода закончилась, значит? Не видишь, что ли, сколько осталось?

Осчастливила — снова принялась тряпкой елозить.

Посетители морщатся, перескакивают через грязную воду, смотрят с укоризной. Не будет тебе сегодня клиентов. Не твой день.

Кумушки из «Продуктов» помочь ему и Виктории не вызвались, только стояли, смотрели и злорадничали, один хрен, не их затопило. Ничего, Виктория тоже позлорадствует, когда придет к вам через неделю арендную плату собирать. Не любят у них Вику, никто не любит. Это от недальновидности. В смысле, любить жену хозяина, конечно, не обязательно, но вот гадить ей точно не стоит. А вот Василю Вика нравилась. И не только потому, что красивая, а потому, что есть в ней еще деловая жилка. Правда, Викой он ее называл только про себя, а вслух всегда, конечно, Викторией Львовной.

Когда Иван на ней женился, все заладили: «Дырка Ивана». А Вика стала мужу нехило так помогать, ремонт в здании кое-какой сделала. Комплекс-то раньше выглядел не ахти-вахти. Вывески у них висели в стиле «кто в лес, кто по дрова». Так она заставила мужа все содрать и напечатала всем одинаковые, красные с белым. Стало аккуратно. Виктория тоже дальше своего носа глядит, хочет, чтобы у них был не сарай, а приличное место. Потом она кафе здесь открыла, посетителям есть где перекусить. Ничего такое кафе, уютное. Но про Вику все равно шипят по углам: «Соска хозяйская».

А Василь вот хочет нормальные условия. И с Викторией, надо признать, стало лучше, чище и светлее. Вика-то не принцессой сюда приходит, чтобы пальцем тыкать в чужие недостатки. Она не боится руки испачкать. Иногда возьмет швабру и сама пол протрет.

Виктория уже спешила к нему на тонких каблучках. Нервничала, но улыбалась во все зубы. Следом устало шел ее брат, уминая на ходу пирожок. Рубашка на нем мокрая и расстегнута чуть не до пупа.

— Василий, простите, — издалека еще начала Виктория. — У меня трубу прорвало, и все вам досталось.

— Не беда, — вежливо ответил он, — дело житейское. Я и полы заодно протер.

Ульяна высунула голову из подсобки, но, увидев Викторию, сразу юркнула обратно.

Виктория протянула ему картонную коробку:

— Попробуйте наши новые пирожные.

От начальства знаки внимания приятны.

— У вас точно все в порядке?

— Виктория Львовна, дорогая моя, не беспокойтесь. Дай бог вам здоровья.

Брат ее ни слова не сказал, жевал поодаль. Но уж как на него пялились отовсюду… Кирилл этот — сущее наказание, бабья порча. Лучше бы пореже сюда заходил, а то у женской половины при его появлении мозг проваливается в одно место. Но Кирилл заходит часто, у него в этом же торговом комплексе, с тыла, свой автосервис. И продавщицы пытаются с ним кокетничать, хотя он им явно не по зубам и не по рангу.

Под ключицей у Кирилла оказался шрам, розовый, ровный. Приглядевшись, Василь увидел еще один и еще. Он раньше и не замечал, что Викин брат так покоцан.

Вика

Иногда Виктории казалось, что комплекс недолюбливает ее. Каблуки застревали в решетке на входе. Внутри начинали пропадать вещи. Просто так, без видимой причины. Комплекс играл с ней в странные игры. Подержав бумаги или ключи какое-то время, он их обычно отдавал, но обязательно что-нибудь портил — находилось пятно, царапина, которых раньше, она готова была поклясться, не было.

А несколько месяцев назад у нее пропало здесь кольцо с крупным бриллиантом, которое Иван подарил ей на годовщину свадьбы. Плохая примета. У нее похудели пальцы, и, моя руки, она снимала его от греха подальше, чтобы не спустить в слив. Однажды, положив его на раковину, она забыла о нем ненадолго, а вернувшись, обнаружила, что кольца уже нет.

Когда они только переехали в квартиру на проспекте Просвещения, что-то подобное тоже с ней происходило. Квартира будто приняла ее в штыки — билась током, брызгалась водой, иногда больно прищемляла пальцы дверями, — но потом смирилась. А торговый центр не оставлял в покое, будто дулся за что-то, и она не могла понять, в чем провинилась.

А теперь потекла труба. Она хотела справиться сама — вызвала сантехников и собиралась контролировать ремонт от начала до конца. Мужики пришли из тех, которые больше ноют, на любой вопрос отвечали: «Ну, не знаю, мы ножовку не взяли…» Она сломалась и позвонила все-таки Кириллу. Когда брат пришел, она была уже совершенно красная и всклокоченная. Кирилл стал молча разглядывать сантехников. И проблема решилась быстро и эффективно! Мужиков даже не потребовалось приструнять. «Чего, вы говорите, вам для работы не хватает? Ножовки? — спросил Кирилл. — А может, рук или башки?» Сразу же нашлась ножовка по металлу. Кирилл придерживал трубу, навалившись на нее грудью, пока один из мужиков елозил по ней ножовкой. Лезвие появлялось и исчезало, и Вика вдруг отчетливо увидела — лезвие погружается в грудь Кирилла и снова появляется. Сейчас на рубашке появится красное пятно, как тогда… Она вскрикнула. На нее посмотрели с удивлением.

— Извините, — она стала обмахиваться ладонью. В горле набух горький комок.

А они все пилят и пилят! Картина была такая яркая. Рука, как и в тот страшный день, наносит Кириллу удары один за другим. На Кирилле сегодня, как назло, даже рубашка такая же, как тогда. Сейчас он упадет на пол, и рубашка из белой станет полностью алой. В тот день, когда рухнул мир, когда она чуть не потеряла брата, у нее была температура, она не вполне понимала, где явь, а где ее фантазии. Она думала, что кричит кто-то другой, а потом оказалось — это она. Сейчас ножовка визжала, как она тогда. Она отвернулась и, посмотрев вверх, стала часто-часто моргать. Не плачь, сказала она себе, ведь он жив и здоров.

* * *

Когда ей было девять, в школе им задали написать сочинение на тему «Папина работа». Она написала: «Папа говорит, что мужчина не должен обсуждать с женщиной свою работу. Чем меньше женщина знает о том, откуда у нее берутся деньги, тем счастливее семья. Женщина — хранительница домашнего очага, а мужчина — добытчик. Так должно быть в каждой семье. Женщину не должно интересовать, что мужчина делает на работе. Если он приносит ей деньги, значит, он ее любит. Еще папа говорит, что спрашивать посторонних об их заработках — неприлично. Все, что я могу сообщить про папину работу, — это то, что она очень сложная и ответственная. Но папа хорошо с ней справляется, раз деньги есть, а больше меня ничего волновать не должно. Так он сказал».

Ей поставили двойку. Но папа вовсе не рассердился. Он взял тетрадь и под оценкой написал: «Да, я так все и сказал! Перечитайте, если не поняли».

Папу убили через шесть лет — расстреляли в его «ауди» в узком переулке возле дома. Мама к тому моменту уже год как умерла.

Вика очень рано узнала, что папа «бандит», — настолько рано, что эта новость не произвела на нее никакого впечатления. Так другие дети узнают, что их папа «алкоголик» или «гуляка» еще до того, как понимают, что это такое. Раз папа — бандит, значит, все бандиты такие, как папа, решила она — красивые мужчины, и очень умные, которые больше всего на свете любят своих дочерей.

Кирилл не открыл ей главного, когда папы не стало, с порога просто сказал: «Папа умер в таком-то переулке», но она, конечно, и так поняла, что случился не инфаркт. Надо было срочно бежать туда. Папу нужно просто хорошо потрясти, крикнуть: «Папа, я здесь!» — и он очнется. Она вдруг поняла, что не может сделать вздох. Но ноги еще двигались, и надо было бежать к папе. Кирилл схватил ее за пижаму, она пыталась вырваться. Папа лежит рядом в переулке, а ее туда не пускают! Потом была острая боль в груди, такая, что не шевельнуться. Она описалась и стала мычать, позабыв внезапно все слова. Час жизни полностью стерся из памяти. Потом в больнице ей рассказали, что из-за острого стресса она пыталась убить себя, наглотавшись сонных таблеток. В ночь папиной смерти ее забрали в частную психиатрическую клинику в состоянии острого психоза. Много времени потребовалось ей, чтобы сообразить: никакого психоза у нее не было и таблетки она не ела. Кирилл просто сбагрил ее на неделю в частную дурку, чтобы оградить от похорон и допросов. Кирилл всегда старался первым делом защитить ее, рассмотреть любую ситуацию с точки зрения — безопасна ли она для сестры, а потом уже приступать к делу.

Никаких решеток на окнах и высоких заборов в клинике не было, сюда люди приходили в основном по собственной инициативе, так что в день похорон она спокойно ушла отсюда и явилась на них как была, прямо в пижаме. Кирилл только поворчал, скандала не случилось. Потом он привез ее в пустую квартиру, где не было папы. И тогда в ванной, в которой, если принюхаться, чуть-чуть еще пахло папиным одеколоном, она заплакала в первый раз.

Он просидел с ней весь вечер и всю ночь, так и не лег спать. А утром уехал по делам. Оставил на столе денег. Что ей делать одной в такой большой квартире? Она оделась и села на кухне к столу, стала смотреть на банкноты.

За этим занятием и застал ее Кирилл, когда пришел вечером. Он не спросил, как у нее дела и хорошо ли она себя чувствует. Ходила ли она на занятия. Сев к столу, он бодро поинтересовался: «Что у тебя на ужин?» — «Я не хочу есть», — ответила она. «Но я хочу», — удивился он. Именно эти слова вывели ее из транса, а не все длинные нотации, которые ей читали в клинике. Простые слова мужчины — «я голоден» — подействовали, как спусковой механизм. Она открыла холодильник и стала трясущимися руками шарить в морозилке. Нашла два намертво сросшихся куриных крыла и засунула их в кастрюлю.

Кириллу было двенадцать, а ей пять, когда она попросила его никогда не жениться. Она боялась, что жена запретит Кириллу видеться с ней, и он не сможет навещать ее. Если папино внимание было чем-то неизменным, она и в пять лет понимала это, то за внимание брата приходилось бороться. Брат не папа, который никуда не денется. Он был братом только наполовину, и навещал их лишь время от времени. Но уж к этим встречам Вика готовилась со всей тщательностью. Подолгу думала, чем произвести впечатление, и надеялась все-таки однажды сманить брата к ним. Выведывала у мамы и папы, почему Кирилл не может переехать насовсем, ведь он тоже папин сын. Просто — нельзя, говорили ей, потому что у Кирилла есть своя мать, и она тоже хочет жить с ним. Наконец Вика смирилась и сказала родителям, ладно, раз нельзя забирать Кирилла у матери, пусть переезжают к нам оба. И опять ответ был отрицательным. Это было уже за гранью разумения, ведь квартира-то большая. Вике хотелось брата — своего, законного, который будет с ней постоянно.

В пятнадцать она стала сиротой. Кирилл не пытался подменить ей отца, но был очень на него похож и внешне, и повадками.

Повзрослев, Кирилл стал бывать у них реже, и в последние годы их общение почти сошло на нет. После папиной смерти она стала узнавать его заново. Первое время она чувствовала себя кошкой, за которой человек присматривает, потому что его об этом попросили. Кошка скучает дома целый день, единственное ее развлечение — человек, который откроет дверь и насыплет корма. Может быть, погладит за ухом. Иногда в ночных кошмарах ей виделось, что Кирилл перестал к ней приходить — забыл дорогу, заболел или потерял к ней интерес. Но наяву Кирилл всегда возвращался. Вместо корма оставлял денег и так же, как и папа, говорил, что не ее дело, откуда они взялись. Заставил ее выбрать институт, нанять репетитора и готовиться к поступлению. Кошка, которую приходят покормить, настороженно смотрит на человека, дающего корм, человек с любопытством и опаской глядит на малознакомую кошку. Наконец, они друг к другу привыкают, и скучающая кошка радостно реагирует на появление человека на пороге.

Брат никогда не спрашивал, бывают ли у нее дома мальчики, но она все равно скрывала их присутствие. После ухода одноклассников тщательно прибирала и следила за тем, чтобы они не пересекались с Кириллом. С мальчиками ей было просто — бей по рукам, если распускают, зато можно говорить обо всем открыто и называть вещи своими именами. Девочки были посложней. Требовали постоянного соблюдения каких-то ими придуманных правил, имели кодовые словечки для всего на свете, жеманничали и говорили гадости о той, которая ушла раньше. С ними было неуютно, все время приходилось соответствовать. Девочки не терпели импровизаций, отклонений от нормы. Нельзя быть странной. Расстроенной быть можно, но для расстройства у тебя должна быть причина, которая удовлетворяет окружающих. Если девочки тебя о чем-то спрашивают, вовсе не обязательно их интересует твое мнение. Скорее всего, им просто нужны одобрение и поддержка. Вика откровенно побаивалась сверстниц. Казалось, она постоянно находится под приглядом, все время ее оценивают. Грубо говоря, чтобы понравиться девочкам, требовалось гораздо больше усилий, и, выбирая общество мальчиков, она просто выбирала простоту и удобство.

Но одноклассницы были упорны — они решили, что с сиротой нужно общаться, — и общались, нравилось ей это или нет. Свою заботу выражали довольно агрессивно. Не справлялись, интересно ли Вике их общество, а полагали, что, разумеется, интересно.

Наезжали вечерами, что ни день, с пирожными. Вика, грешным делом, упрекала себя: почему чужое участие ее так мало трогает? То, что в действительности происходит у нее дома, она поначалу просто не понимала. Игнорировала вопросы: «А не помешаем ли мы, ведь может приехать твой брат?», которые задавались исключительно с целью подгадать время так, чтобы его увидеть. Не видела проку в том, чтобы, отправляясь к ней в гости, надевать короткие юбки и чулки-«сеточки».

Но настал день, когда девочки показали себя во всей красе. Появившись вечером, Кирилл застал дома не просто компанию девчонок, а компанию пьяных девчонок, а эти две компании, хоть и состоят из одних и тех же девчонок, различаются между собой, как небо и земля. Она с ужасом отчетливо увидела вдруг все, что раньше отказывалась замечать — томные взгляды, похотливое облизывание губ, яростное накручивание волос на палец.

Кириллу хватило ума игнорировать все эти призывы, но не хватило ума их пресечь. Он даже по-приятельски, на правах старшего брата распил с ними шампанское. Девочки удвоили усилия. Все взгляды в комнате были прикованы к Кириллу. Сама она превратилась в тень, в невидимку, которую вот-вот грозило уничтожить токами чужого желания.

Вот одна уже направилась на кухню, поняв, что Кирилл ушел в туалет, хотела подкараулить его в коридоре. Другая, спохватившись, отправилась за ней, чтобы не допустить этого. Вскоре Кирилл вернулся в комнату один, а с кухни донеслись звуки перепалки. Девочки не подловили жертву, но обрушились друг на друга. Открыв дверь на кухню, Вика увидела их, таскающих друг друга за волосы и приговаривающих: «Получи, сучка».

— Вечеринка окончена, — сказала она, и драка сразу прекратилась.

Кирилл, поняв, что натворил, заказал девчонкам два такси и лично всех распихал по салонам. Сам благоразумно уехал на третьей машине, попрощавшись с Викой беспечно. Посмеивался еще. Весело ему, видите ли.

Когда девочки уехали, Вика прибрала бардак и проплакала полночи. Это были новые для нее и очень странные слезы — слезы ревности, обиды и стыда из-за того, что ее держали за дуру. Больше она не плакала из-за женщин ни разу в жизни.

Личная жизнь Кирилла поначалу была для нее тайной за семью печатями. «Встречаешься ли ты с кем-нибудь — серьезно?», «Живет ли кто-нибудь с тобой в твоей квартире?», «Ждет ли тебя с работы и готовит ли тебе еду?» — об этом она говорить с братом стеснялась. Иногда, забегая к ней, он торопился, так что было понятно — в БМВ возле подъезда его ждет дама. Она не видела этих девушек, они не поднимались с Кириллом в квартиру, и он не заговаривал про них. Но чутье подсказывало — каждый раз это была новая пассия.

Если требовалось помочь сестре по дому, Кирилл мог заставить очередную подружку ждать сколько угодно, и даже не пытался предупредить, что задерживается. Если ему звонили, он коротко говорил «занят» — и вешал трубку без объяснений.

Однажды она приболела. Когда Кирилл вечером привез деньги, он застал ее во всей красе — разбитая походка, красный нос, слезящиеся глаза. Нос распух не только из-за простуды. Одноклассник, с которым она вечером собиралась в кино, отправился туда без нее. Да еще, как ей (с радостью) сообщили бывшие подружки, взял с собой другую. Она не поверила, позвонила ему. «Не пропадать же билету», — просто сказал одноклассник. Вика бросила трубку и заплакала. У нее грипп, а он даже не почесался, чтобы ее навестить! Билет ему важнее. Другая уже найдена, а ведь она болеет только один день.

Кирилл потрогал у нее, плачущей, несчастной, лоб. В тот вечер он сам приготовил ужин и заставил ее поесть. Потом уселся смотреть телевизор. Никогда он так долго у нее не засиживался. Телефон постоянно тренькал, но, взглянув на экран, он каждый раз сбрасывал звонок. «Я переночую тут на диване? — наконец спросил он. — Слишком устал». Это было утверждение, а не вопрос. Они прекрасно провели вечер перед экраном, оба балдели от старых фильмов. Телефон продолжал звонить, но Кирилла это не волновало. По крайней мере, внешне он был совершенно спокоен. Наконец Вика набралась смелости и, показав на телефон, спросила: «Что-то не так?» — «Ерунда, по работе, — сказал брат, — иди спать, у тебя температура и нос как картошка».

Устроившись в постели, она вдруг поняла — он остался, потому что она болеет, просто не хочет ей говорить. Кирилл по-быстренькому и тихо с кем-то переговорил по телефону, как ей показалось с женщиной. Значит, свою пассию сегодня он отшил. Она хотела пойти к нему и потребовать, чтобы он ехал по своим делам, но уснула. Утром ей стало легче, и Кирилл наконец уехал. В тот день она поделила всех мужчин на «брата» и «других». «Брат» — это тот, кто тебе поможет при любых обстоятельствах, бросит свои дела ради тебя, потому что ты важнее. От других можно ждать чего угодно и уж точно не того, что ты всегда будешь для них на первом месте.

С тех пор Кирилл стал время от времени ночевать у нее, и эти вечера всегда были праздничными. Они становились детьми, которым разрешили лечь спать попозже. Ели вредную еду, кроша ее на пол, пили пиво.

Она всегда готовилась к этим посиделкам, сооружала ужин и следила, чтобы кто-нибудь не приперся в гости. Но иногда Кирилл заявлялся настолько уставший, что, едва войдя в дом, падал на диван и спал по двенадцать часов. Ему нужно где-то отсидеться, где его не будут дергать, где он сможет отдохнуть, понимала Вика. Понемногу они срастались накрепко, как те два куриных крыла.

Андрей

Во-первых. Если ты хочешь, чтобы общение с заочницей[3] было обоюдоприятным, надо кое о чем позаботиться с самого начала. Чтобы потом не огрести проблем. Заочница подойдет не каждая. Главная и самая излюбленная ошибка новичков — они хотят молодых и симпатичных. Нет, можно, конечно, и молодую уболтать, чтобы она с тобой переписывалась. Но пройдет неделя-другая, и она исчезнет, не оставив никакого следа, не то что посылки. К симпатичным внимания много, они отвлекутся от тебя рано или поздно. Замужние домохозяйки и мамочки, зашедшие на сайт знакомств от скуки, тоже не годятся, семью объедать женщина вряд ли станет. Нужно выбирать одинокую и отчаявшуюся.

И подарить ей надежду. Это если в двух словах, хотя есть, конечно, нюансы. Нарисуй ей прекрасное будущее с тобой, нарисуй его правдоподобно и ярко. Говори ей, что у нее все еще впереди, что ее женское счастье, о котором она уже и не мечтает, ждет ее с тобой, — и она закроет глаза на твои небольшие недостатки, например, срок за убийство. Но красивыми такие женщины редко бывают.

А он вот нашел себе симпатичную — да еще и влюбилась как кошка. Сами почитайте:

«…Ты спросил меня, почему я тогда тебе ответила, несмотря на то что ты не на свободе.

Когда я увидела твою фотографию (ту, где у тебя щетина), сразу поняла, что я тебя давно уже знаю. Смотрела и поверить не могла. Так бывает: видишь лицо человека и просто понимаешь — родное.

Может быть, наши измученные души действительно посланы друг другу не зря.

Ты спрашивал, как у меня дела, но мне особо нечем тебя порадовать. Очень устаю. На работе постоянный аврал — кажется, мы нахватали больше контрактов, чем способны обеспечить. Тружусь как проклятая, и все бы хорошо, если бы не постоянные интриги. Любой модный бизнес — это всегда много женщин, а значит, и много склок. Кажется, учредительница (помнишь, я тебе про нее рассказывала — вечно всем недовольная Белобрысая Гингема) действительно хочет меня слить.

Только обещай, что не будешь злиться, ладно? Обещаешь? Она, кажется, ревнует меня к своему мужу. Как ты понимаешь, без малейшего повода — с моей стороны. В результате я без вины виноватая. Ну да хватит обо мне. Непосредственный мой начальник прекрасно отдает себе отчет в том, что без меня они не справятся. А уж отшить кого-нибудь для меня — пара пустяков. Не вздумай даже заподозрить меня в чем-то предосудительном! А то я тебя знаю. Он мне ни капли не нравится. Просто ты просил рассказывать тебе все-все и откровенно, вот я так и делаю. Мне бы хоть одну вольную твою фотографию. Я бы поставила ее к себе на стол в рамке. Но на всех ты в робах, поэтому я смотрю на тебя только тайком.

Мне показалось или, когда мы разговаривали в прошлый раз по телефону, ты кашлял и пытался это скрыть? Хотя можешь не отвечать. Просто скажи, что из лекарств передать. Это приказ, если хочешь. Сам грозился сделать все, что я попрошу. Вот я попросила.

Твоя».

«Твоя» набрано жирным шрифтом. Первую часть письма он просмотрел, особо не вчитываясь, — женщины странные, конечно, существа. Все как одна заочницы оправдывают своих милых… Синие от наколок мужики уверяют их, что попали сюда по недоразумению, а тетки даже не пытаются возражать. Элементарно сложить два и два. Как же они любят, чтобы им ссали в уши. Да, девочки. Тюрьмы буквально переполнены невинными людьми. Все вляпались сюда «случайно», «ненароком», а часто даже из-за собственного благородства. «Я защищал женщину», «Я хотел помочь другу» — достаточно так сказать, и женщина говорит: «Я тебе верю».

Взять конкретно эту. Знает, что он сидит за нанесение тяжких телесных, — и не смущена ведь ни капельки. Чирикает, как птичка, распускает перед ним перышки. А ведь живет одна и по всем признакам весьма неплохо зарабатывает. А что, если я, милая, выйду и почикаю тебя на кусочки, а денежки твои, с трудом заработанные, заберу?

Допустим, именно эта женщина — в безопасности, он совсем не по этой части. Но вообще-то, курочка моя, «тяжкие телесные» — это тебе не шуточки, это не то, на что следует закрывать свои прекрасные глазки, когда строишь отношения. Но нет, если баба хочет любви, ничто ее не остановит. Пишут и насильникам, и убившим с особой жестокостью, и конченым нарикам. И все они, по словам их заочниц, невинны. Того гляди, белые крылья проклюнутся.

Но перейдем от лирики к физике. Вторая часть письма настораживала. Интересное будет дело, если ее действительно турнут с работы и она останется на бобах. Честно говоря, он уже привык и к самой благодетельнице, и к ее регулярным передачкам, и очень не хотелось менять коней на переправе. К тому же он искренне желает ей добра, что бы там ни говорили. То, что между ними не совсем бескорыстные отношения, никак не отменяет того факта, что она очень даже интересная женщина. Пожалуй, единственная, с кем приятно переписываться. Имеет некий литературный стиль и внятно излагает мысли. Она не сидит дома, как многие толстухи, покрываясь плесенью и пялясь в компьютер, а трудится где-то в индустрии моды. О работе своей говорит с пылом, который невозможно не оценить. Ну, ушел от нее муж, бывает, может, она после этого и раскрыла свой профессиональный потенциал.

Кстати, дама весьма игрива.

Он написал ей: «Малыш, что уж там, я бы на месте начальника тоже не удержался. Но обещай, что будешь осторожна».

— Серегу в ШИЗО понесли! — громко сказал кто-то, и он сбился с мысли.

Новость прокатилась, кое-где вызывая смех. К Сереге приехала его Таблетница. Сроку Сереге на свидание дали два дня, но что толку. Как обычно, его, бессознательного, пускающего пузыри, уже через пару часов уволокли под руки и бросили отсыпаться в ШИЗО, а Таблетница с позором поехала домой. История повторяется, и никаких в ней новых нюансов или витков. Зона смеется, гадает, присунул Серега ей на этот раз или опять нет, и делает ставки. Когда Серега вернется, он скажет, конечно, что все было, но ответом ему будет только дружный хохот. Кто ж ему теперь поверит.

Таблетницу Серега подцепил в Интернете и обрабатывал долго, тщательно и настойчиво. Ныл, что хочет любви. Что в его заключении одна хорошая сторона — он встретил ее. Что его проняло, пронзило, озарило. Что заточение расставило в нем приоритеты. Что его крепкие сильные руки рвутся уже в бой — хотят стругать, колотить, тачать, красить, сажать деревья — в общем, желают работать, чтобы любимой женщине ни в чем не было недостатка. «В лепешку разобьюсь, но ты у меня работать не будешь, — заливал он, — я мужик с руками, все умею, ничего не боюсь». («Ни на минуту с рук тебя спускать не буду, все время буду на руках носить» — такую фразу хотел написать Серега, но он возразил, что, если руки будут заняты каждую минуту, когда работать-то?) Ну а пока Серега по известным причинам выполнить свои обещания не мог, потеть приходилось самой Таблетнице.

Заочница попалась перспективная — сердобольная, и оказалась не против тюремной романтики. Фотографии ли Сереги (не слишком, к слову сказать, симпатичного) произвели впечатление или письма, которые Серега просил для нее написать, но только стала она рваться в колонию душой и телом. Состряпала в ЖЭКе справку, что до заключения Сергей проживал с ней как гражданский муж, и приехала к нему на свидание. А потом и на длительное. Чтобы дама не моталась попусту, Сергей наказал ей купить ему веселых таблеток. Но как она их пронесет? А очень просто — в себе. Засовываешь в то место, которое пуще других к милому хочет, а потом в комнате свиданий достаешь. Дама оказалась не просто бесстрашная, а откровенно безбашенная, таблетки купила и доставила ему. Серега сразу же наелся их и брякнулся на пол балдеть. Шли часы. Таблетчица заскучала, ожидая, пока он в себя придет, и в конце концов была вынуждена открыть охране истинное положение дел. Влюбленных сразу же разлучили — Серегу снесли в изолятор, Таблетнице показали пальцем на дверь. Казалось бы, тут истории и конец. Но женщина оказалась настойчивая. В общем, сделали они еще попытку наладить отношения. Потом еще одну. Но заканчивалось все всегда одинаково. Таблетница в скором времени грозилась разориться. Расходы она несла немалые — таблетки, билеты, продукты милому, оплата комнаты свиданий и некоторая сумма на лапу за то, что закрывали глаза на ее начинку, когда она приезжала.

Серега так до сих пор и не переспал с барышней. После таблеток он мог только мычать. Ну мог еще обоссаться. Может, эти стоны и были похожи на стоны страсти, но Таблетницу они удовлетворить не могли. Что ему стоило совершить акт любви до того, как он примет таблетки? Но нет. Теперь мужики спорят — явится Таблетница снова на свидание или уже наигралась в любовь? И ведь не знаешь, на что поставить. По уму, конечно, ни одна, даже самая завалящая, баба на такое не пойдет. Но где их ум? Врут дома и на работе, едут на поезде по два дня, тратят сбережения, тащат передачки по двадцать килограммов (больше нельзя), чтобы… Чтобы что?.. Можно выдумать себе в тюрьме биографию, характер, душу. Но есть вещи, которые не спрячешь, которые неизменны — ты зэк, может, даже убийца и насильник, и ты отбываешь срок. После него ты явишься на волю изгоем, которого не хотят брать на работу. На что надеется Таблетница и иже с ней?

За первые месяцы заключения он, считающий себя вполне общительным человеком, завязал только пару шапочных знакомств с соседями по бараку. Он понял: задушевные знакомства здесь не в ходу, любопытство тоже. Он привык говорить только самое необходимое, быть полуневидимкой, тенью самого себя и ни к кому не лез с расспросами и откровениями. Листы фанеры становились все легче, на их покраску уходило все меньше времени. У него появилось свободное время и даже некоторые развлечения. Прислушиваясь к тому, о чем говорят кругом, он выяснил, что большинство в его бараке сидят за кражи, сбыт наркотиков, угон автомобилей. Подметил, что за спокойствием и рассудительностью соседа, как правило, стоит серьезное преступление, а шушера более шумлива и горласта. Он не без гордости узнал, что у него вполне «солидная» статья — нанесение тяжких телесных. Сосед научил его, как лечить нарывы: нужно приложить к больному месту пережеванный вместе с луком хлеб — помогло.

Из законных развлечений на зоне были плохо укомплектованные библиотека и «качалка». Хождение в гости в соседние бараки считалось запретным досугом, но раз другие ходят, рискнул и он. Сосед давно зазывал его пойти с ним, и, наконец, он решился, и не пожалел, походы в нерабочий отряд приятно разнообразили существование. Здесь, в отличие от его сонного и усталого царства, всегда было людно и шумно, царила едва ли не праздничная атмосфера и налицо были все нарушения режима — играли в карты, пили непонятно где взятый алкоголь; арестанты были веселее и развязнее многие были одеты в запрещенные майки ярких цветов. Своим он тут становиться не пытался, в картишки перекинуться ему не предлагали, но все равно нерабочий отряд казался увеселительным аттракционом. Здесь сидели блатные, можно было насмотреться самых разных партачек[4] и послушать настоящие воровские разговоры: «Смотрю, у нее дурка разбитая, так я приштырился и выпустил шмеля»[5]. Здесь предлагали выпить хорошего чая (чифирь он так и не распробовал и не понимал, что другие в нем нашли, но чай любил) и разжиться кроссвордами. Он скромно садился в сторонке, пялясь в книгу, или, если хватало сил и вдохновения, записывал кое-какие мысли для романа, радуясь, что, хоть и шумно, он не слышит певуна. Параллельно прислушивался к тому, что обсуждают рядом.

В один из таких дней он случайно и обнаружил, что общения и у него может быть в избытке. Рядом с ним несколько мужиков писали письмо. Точнее, писал уважаемый человек Лысый Миша, пыхтя и потея от напряжения, а другие делали вид, что помогают, хотя больше зубоскалили. Письмо, как он сразу понял, было адресовано Мишиной девушке. Миша присел за разбой с применением оружия еще в свои девятнадцать. Отсидев пять лет, он через год снова был осужден по той же статье, на этот раз на семь лет. Вышел, и снова все повторилось. На свободе он появлялся лишь урывками. Сейчас Мише было тридцать пять, и хотя выглядел старше, умом он прочно застрял в своих девятнадцати. Мишину лысую голову украшало что-то вроде стрелы с оперением (нелепая татуировка для шишковатой черепашьей башки), и сейчас было буквально слышно, как под ней тяжело шевелятся мысли. Сейчас он с помощью товарищей, которые разумели грамоту не лучше его, сочинял текст романтического письма. Перед группой авторов стояла задача: упросить Мишину пассию, чтобы она не загуляла в те два года, которые Мише оста лось сидеть. Из-за отсутствия элементарного умения излагать мысли письмо получалось скорее комичным, чем романтическим. В письме были такие чудовищные архаизмы, как «милая моя Катя», и «вечно твой», и «по страшному недоразумению». Миша клялся Кате, что сел из-за судебной несправедливости, что его подставили. Он интересовался у приспешников, как правильно пишется «недоразумение», и в конце концов сделал в слове четыре ошибки. (Скажут — такое невозможно. А он ответит — для той компании это еще не предел.) Но слово нравилось мужикам, они употребили его уже не менее трех раз.

— НЕ-ДО-РА-ЗУ-МЕ-НИ-Е! — Он не выдержал, наконец. Он надеялся произнести замечание как можно более вежливо, но голос, севший от долгого молчания, прозвучал ужасно громко и грубо.

Мужики отреагировали более остро, чем ему хотелось, — как по команде повернулись к нему. Вцепились глазами.

Повисла пауза — долгая. Он судорожно стал соображать. Кажется, он не нарушил никаких правил. Или по незнанию преступил какое-то страшное табу? Можно же, в конце концов, подсказывать слова в кроссвордах, здесь это делают сплошь и рядом. Что он сделал не так? Тут не знаешь, где оступишься. Он видел страшную драку, когда бьют, желая убить, — а поводом было лишь то, что один наступил в говно, а другой это увидел. А сперва дерущиеся долго, до хрипа и на полном серьезе обсуждали, форшманулся замаранный или нет, — один настаивал, что говно собачье, а не человечье, поэтому предъявлять ему вроде как и нечего, а второй говорил, что говно оно и есть говно… Зачем вообще заговорил, его ведь не спрашивали.

Но Миша ответил вполне сердечно — благодарю, и вернулся к письму. Потом сам поинтересовался, не знает ли он, как пишется «разлученный». Он подсказывал, а лысый прилежно исправлял. Наконец Миша спросил:

— Я вижу, вы часто пишете. Не глянете на мое письмо по возможности? На предмет ошибочек? — и махнул рукой: — Сеня, дай человеку чаю!

Обращение на «вы» уже не резало слух, неизменная вежливость здесь — вынужденная и очень важная мера. Это такое мировоззрение. Его надо принять на время, пока ты сидишь, хочешь или нет. А вот привыкнуть к тому, что другие гоняют шнырей почем зря, придумывая им задания, которые ничего не стоило бы выполнить самим, он все не мог. Было стыдно за этот чай, который ему подали в пластмассовой чашечке, но он взял, чтобы никого не взбесить. Хочется верить, что он не переопылится этой гнилой насквозь философией.

Один из соавторов спросил Мишу похоронным голосом:

— Откуда ты знаешь, что он тут вечно пишет? Может, донос на тебя?

Он снова вздрогнул, но парни заржали, значит, шутка.

«Моей любимой женьщине», — начиналось письмо. Он быстренько исправил ошибки. Но оставалось самое важное — смысл послания, который прыгал, как кардиограмма инфарктника.

— Вот вы начинаете очень трогательно, пишете, что хотите быть с ней, когда выйдете. Но потом: «Раз я люблю тебя, — говорите, — ты должна быть мне верна». Это немножко… прямолинейно. Давайте не будем говорить ей, что она должна. Дайте ей понять как-то более ласково. Мол, если ты меня дождешься, я буду самым счастливым человеком. Далее. Что за фраза: «Во мне возобладали моральные качества»? Вероятно, вы имеете в виду, что исправились. Но зачем так сложно? Ведь есть слова проще и ясней — «раскаиваюсь», «исправлюсь», «многое понял».

Он отредактировал красочные и глупые абзацы, не встретив возражений. Теперь Миша признавался Кате: «Только мысли о тебе помогают держаться». Он не требовал верности и говорил даже, что ее не заслуживает, но тем самым брал Катю на слабо и как бы к верности этой ласково принуждал. Признавался, что Катя — лучшее, что есть в его тяжелой жизни. Миша сунул ему потом несколько сигарет, которые были как нельзя кстати, и целую баночку джема — стеклянную, категорически запрещенную в передачах банку. Где они только берут эти фантастические вещи? Он попытался вежливо отказаться, но по взгляду Миши понял, что отвергать дар нельзя.

— От души — бери, — сказал Миша.

— Он сладкого не ест, — ввернул Мишин приспешник, — вышло же постановление, — всем, кто легче сорока пяти килограмм, будет амнистия.

Они смеялись долго и смачно, в их миропредставлении это была просто великолепная шутка. А он был рад неожиданно подаренному ему общению и даже немножко горд — поговорил вот так запросто с уважаемыми людьми и даже был им полезен. Да что там — он просто перекинулся словечком хоть с кем-то. Он так давно ни с кем не разговаривал. Улыбаясь (наверняка глупо), снова сел писать. У него спросили: «Тоже письмо?» — и он ответил: «Нет, пишу роман». — «Писатель, значит», — покивал Миша и, конечно же, спросил то, что спрашивает почти каждый придурок, когда узнает, что общается с писателем: «А про меня напишешь?» Он тогда еще Мишу недооценивал, не знал, что историй Миша ему подкинет ой сколько. Подумал только: как это Миша успел не только подцепить бабу за те месяцы, пока был на свободе, но и так ее к себе привязать, что диктует теперь, как ей себя вести?

Вечером к нему пришли гости. Миша и еще двое из неработающего отряда, имен которых он не знал (Миша всегда ходил только с компанией), принесли цейлонский чай и сдобу. Теперь Миша был мрачен. И попросил написать еще одно письмо.

— В общем, Писатель, — сказал Миша, — постарайтесь еще, пожалуйста. Она должна меня простить. Напишите ей как-нибудь… объясните, что я был не прав. Только не пишите прямо — «не прав», а как-нибудь в обход, красиво. Что я вроде как извиняюсь. Но надо так сказать, чтобы ее проняло, понимаете? Чтобы прямо до слез ей жалко меня стало».

— Так разве то письмо вас не устроило? — осторожно поинтересовался он (и джем-то уже съеден). — Вы же, кажется, говорили, что оно вполне… м-м-м… четкое…

И тут Миша его огорошил.

— То была Катя, — сказал он, как маленькому, — а это Алена.

Странные вещи тут творятся.

— А Алена — это, простите, кто? — Он понял, что перегнул, лишних вопросов тут не любят, и поправился: — Я просто хочу лучше понимать, кому мы пишем.

— Это жена моя.

Он к тому времени научился уже сохранять невозмутимое выражение лица, но сейчас, кажется, оно вышло из-под контроля. Мишина личная жизнь оказалась настолько бурной, что оставалось только завидовать. Свою супругу он нашел на сайте знакомств. Миша и фотографию ее показал в телефоне — щекастая женщина с богатыми волосами и носом-пуговкой. Миша написал про себя в анкете, что он «спокойный, добрый мужчина ростом 195 сантиметров, и с верой в то, что, несмотря ни на что, еще встретит свою любовь и создаст семью». Что он «много выстрадавшая одинокая душа, готовая раскрыться, как цветок, под лучами любви и ласки». В графе «недостатки» он указал скромно «нахожусь в местах л/с». Алена не смутилась тяжестью преступления и тем, что суженый еще долго будет за решеткой, и стала с Мишей переписываться. Сначала они просто болтали, потом она согласилась приехать к нему на свидание, на котором Миша с ходу сделал ей предложение. Алена собрала документы и переслала их начальнику тюрьмы, чтобы их подписал и Миша, купила платье и оплатила церемонию. Они зарегистрировались прямо здесь (на свадебном фото Миша был в пиджаке, но объяснил, что под ним были тренировочные штаны, на фото все равно не видно). Он слушал и понимал, что Миша-то не влюбленный дурачок. Просто теперь Мише, как женатому человеку, полагаются длительные свидания.

Но во время последней семейной встречи случилась неприятность: Алена обнаружила в карте Мишиных посещений контакты Кати — та приезжала неделей ранее. Катя тоже была найдена на сайте знакомств. В общем, Алена устроила скандал, грозит разводом и посылку Мише на день рождения не прислала, но Миша очень хочет вернуть жену и готов даже, «если что», пожертвовать отношениями с Катей. А «человечек», который хорошо строчил письма, добавил он, как назло, недавно откинулся. «Сформулируйте мне пару мыслей, чтобы она поняла, что Катя — это так…» — Миша изобразил неопределенно-пренебрежительный жест, хотя из его письма к любовнице следовало, что сохранить отношения он планирует с обеими.

Старательно делая вид, что все, что рассказал Миша, в порядке вещей, он отработал подношения. Миша настаивал на фразе «давай зажжем огонь любви по-новому», которую где-то слышал. Но они написали просто: «Оступился, с ума схожу от раскаяния и жду хоть какого-нибудь знака, из-за которого пойму, что мне стоит жить дальше» — и т. п.

Он пытался пропихнуть свой роман в издательства, но везде получил суровый отлуп. А колония сразу признала его литературный талант и дала ему лестную (с любой стороны) кличку Писатель[6].

Популярность на зоне… Она не обрушивается, не накрывает с головой. Но если уж просочится, так везде. Миша рекомендовал его другим «клиентам», оказалось, бездельники из нерабочего отряда любят погонять в любовь с заохами, а с грамотой у них у всех туго, приходится пользоваться навязшими уже в зубах, бог знает кем и когда сделанными шаблонами.

Он сочинял письма на любой вкус. «Влюбленные». «Умные». «Женам». «Любовницам». Особенно востребованы были тексты «покаянные», которые должны были убедить адресата, что заключенный раскаивается в содеянном и ни за что не ступит снова на скользкую дорожку, что он ждет не дождется жизни, наполненной семейными радостями и честным трудом. Некоторые зэки, клявшиеся в этом женщинам, были покрыты татуировками так густо, что с лупой нужно было искать чистое местечко, но женщины им отвечали. Взамен просители гнали ему сигареты, брагу, шоколад, чай, кофе, сахар. Никчемному документу «Письмо любимой женьщине» суждено было кардинально изменить его положение.

Если можно так сказать, на зону ему повезло попасть, когда в ней уже начался телефонный бум, когда она перестала быть абсолютно непроницаемой. Никуда не делись вонючие бараки, решетки на окнах, дежурные по периметру глухой стены, заборы с колючей проволокой поверху. Но в тюрьме процветала любовь, которая, как известно, преград не знает. Зэки дорвались до социальных сетей и сайтов знакомств и писали сообщения во все концы страны. Не нужно думать, что все, кто пишет с зоны незнакомым женщинам, движимы исключительно корыстным интересом. Многим просто интересно поболтать. У Миши были заочницы и для души.

Он тоже зарегистрировался на сайте.

Они работали сообща с одного аккаунта и размещали на сайте знакомств обобщенные анкеты. Создавали собирательный образ «симпатичного мужика, временно находящегося в трудном положении». Статья у мужика несерьезная, срок небольшой, скоро на свободу. Мужику хочется любить и быть любимым, и, разумеется, он раскаивается в содеянном. Женщин, клюнувших на призыв, делили между собой, иногда просто разыгрывали в карты. И тюкали каждый свою, тюкали, тюкали своей любовью. Лили бесконечные признания. Потом уже, когда избранница выказывала интерес, можно было сказать ей: «Я должен признаться. Меня зовут не Леонид, а Андрей. Сама понимаешь, я в таком положении, что не могу раскрывать свое подлинное имя и фотографии. Мы познакомились при печальных обстоятельствах. Но нас ведь сразу потянуло друг к другу. Ты мне и правда очень понравилась, и я хочу начать общаться с тобой с чистого листа». Неприятную правду прибереги на потом, когда женщина уже прикипит, ей по фигу будет, убийца ты, бандит или вымогатель. Когда она захочет тебя, она закроет глаза и не на такое.

Он отъелся наконец. Со временем вообще плюнул на фанеру, корячиться на производстве перестал, перешел в нерабочий отряд. Авторский труд кормит неплохо. Нет, много у них и мужиков с семьями, с невестами, которые не рыпаются, не разменивают любовь, чтобы по мелочи одаривать ею кого попало. Которые пишут только своим. И они в его услугах попросту не нуждаются. Они платят, чтобы поговорить с супругой по телефону, и пишут ей длинные и короткие, грамотные и безграмотные письма. Но пишут самостоятельно. Письмо женщине, которую действительно любишь, никогда не доверишь чужим рукам. А его контингент — жулики и проходимцы. Он — не Писатель, а просто мастер фальшивок. Но работы у него хватает.

И что с того, что он состряпал уже сотни писем, которые вызвали у адресатов необходимые эмоции и подвигли их к необходимым действиям? Ведь для себя написать письмо он не может. Чужой, незнакомой, неважной — ему ничего не стоит накропать признание, от которого у нее захватит дух. Потому что на нее ему плевать. Когда на кону конфеты и пряники, рисковать несложно. А когда твоя собственная жизнь… Тут посложнее будет.

Он думал: начну так же, как начинал уже много раз: «Любимая, я должен тебе кое в чем признаться…» — и пойдет-поедет. Но не получалось. Весь этот его хваленый дар покидает его без следа, стоит только подумать о том, чтобы написать «я тебя люблю» не какой-то женщине, а ей.

И он трясется как в лихорадке, стоит только подумать о том, чтобы сказать правду: «Вика, я тебя люблю. Не всех тех, с кем мне так легко быть пылким, настойчивым и страстным, а тебя одну. Люблю, несмотря на то, что ты со мной сделала, и, вероятно, буду любить всегда. Я не спрашиваю тебя, что мне делать с этим, просто хочу, чтобы ты знала».

P. S. Кстати, за все время на зоне он не написал ни одного письма мужчине. Все они были адресованы только женщинам.

Василь

Если честно, потоп был Василю даже на руку. Недавно пробежала между ними кошка, и отношения, которые были вполне приятными, немножко разладились. Василь сам до конца тогда не понял, что случилось, но после инцидента Виктория стала его избегать, и так продолжалось до сегодняшнего дня. А тут — потоп, который их вроде как свел вместе и заставил пообщаться. Улыбками своими этими и пирожными она как бы дала ему понять, что зла не держит и все между ними путем.

Случилась-то, если рассказывать в двух словах, сущая ерунда — он ей отдал ее туфли, которые отремонтировал. А она брать их отказалась, да еще накричала на него…

Этой весной (время было утреннее, светило солнце) Василь в хорошем настроении выкраивал лекало. Он резал ножницами картон и иногда поднимал глаза, чтобы посмотреть на Ивана и его молодую жену, которые с утра ходили по комплексу. Настроение у Ивана и Виктории было прекрасное. Иван себе обычно никаких шалостей не позволял, всегда был чопорный, а тут расхаживал, держа жену за руку при всем народе. Она смеялась глупо и счастливо. Светлые кудряшки ее растрепались, и на вид ей было лет восемнадцать, не больше. Люди, глядя на них, улыбались. Вот вам хороший пример того, что деньги не всегда помеха чувствам. Но настроение-то он, Василь, Вике в тот день подпортил, да еще как.

Свет из недавно отмытых окон заливал коридор, бликовал на белой блузке Виктории. Когда хозяева прошли мимо ремонта в очередной раз, что-то щелкнуло у Василя в голове. Так щелкает, когда ты внезапно вспоминаешь, что забыл выключить дома утюг или плиту. Причина его беспокойства была Виктория. С ней что-то было не так, только он не мог понять, что именно. Потом понял — и обалдел.

Волосы у нее теперь белые. И стала она худая-худая, одна кожа да кости. Повзрослела, похорошела, лоск женский приобрела. И лицо изменилось как-то. Но это точно она — девчонка-брюнетка, что сдавала ему три года назад синие туфли-лоферы. То, что она их не забрала, — не странно. Зачем Виктории теперь какие-то потертые лоферы, у нее босоножек и туфелек, наверное, целый вагон. Что по-настоящему удивило его — это изменения, которые произошли с ней. Он даже подумал, что ошибся, но нет — это была ты самая девчонка. Что же надо сотворить с собой, чтобы он, Василь, клиента своего не узнал?

В общем, он решил: худая ли она или толстая, нужны ей эти туфли или нет, но вернуть их все равно надо. Получается, он их присвоил. И вроде бы он тактично себя повел — дождался, пока Иван отлучился, и только тогда ее окликнул. Она подошла, все еще улыбаясь, но, когда он туфли ей протянул со словами: «Это же ваши? Что же не забираете?» — улыбка у нее сразу стерлась. Она даже побледнела. «Нет, не мои», — сказала. Он нет чтобы сразу заткнуться, сдуру зачем-то ляпнул: «Да как же не ваши, я же помню. Я вас просто не узнал, вы по-другому совсем выглядели». Она руками всплеснула: «Может, и мои, и что? Я всего упомнить не могу. Может, и сдавала, так когда это было. Вы б еще Первую мировую войну вспомнили». А сама нервно оглядывалась, не идет ли Иван. И глаза злющие такие… Понял он, что зря туфли достал. Что не те воспоминания вызвал, какие нужно. «Так вам их не надо?» — спросил только. «О боже, нет, выкиньте их, если хотите. — Она вежливо улыбнулась и, увидев, что возвращается муж, сменила тему: — И кстати, Василий, эта ваша работница, — как там ее, — без санитарной книжки тут сидит, я понимаю? Вы бы урегулировали этот вопрос. Иначе ее придется уволить».

Он вернулся в ремонт и сел за стол, но так был расстроен, что за работу сразу приняться не мог. Вышла из подсобки Ульяна с застывшим мрачным лицом. «Вы про меня говорили», — сказала. «Да не про тебя», — попытался он соврать, но Ульяна покачала головой: «Не трудитесь, Василий Эдуардович, я все слышала. Я знаю, что она хочет, чтобы меня уволили. И знаю за что». Повернулась медленно так, напоказ, и ушла. Он только рукой махнул и вернулся к своей подошве. За одну минуту обидеть двух женщин — это кажется, рекорд, Василь.

Вика с тех пор смотрела на него с прохладцей, разговаривать перестала. А сегодня вроде как оттаяла немного, и это хорошо. Он всегда ее уважал. А что за туфли и что за дела были у нее до свадьбы, про которые мужу знать не полагается, — его не касается. Забыли, проехали.

* * *

«А помните, Василий Эдуардович, как я к вам на работу приходила устраиваться?» — спросила Ульяна. Еще бы не помнить. Она тогда такой неумной ему показалась. Объявление, которое он повесил: «Требуется помощник. С опытом работы!!!», читала, будто оно на китайском. Сколько раз идет, столько раз читает. И все не решалась зайти внутрь. Постоит, шевеля губами, и уйдет. На следующий день опять придет. Думала, он ее не замечает. А ему этот свитер ее оранжевый уже примелькался.

Наконец осмелела, зашла, призналась, что ищет подработку возле дома, такую, чтобы не на целый день. Намекнула, что какие-то у нее обстоятельства, из-за которых она не может работать в офисе. Конечно, куда ей в офис. Там такую тетеху сожрут в два счета молоденькие акулки на каблуках и в деловых костюмах. В офисы в таких свитерах не берут, уборщицами если только. Хотя могла бы сделать из себя кого поинтереснее. Свитер свитеру тоже рознь, можно найти такой, который тебе по цвету подойдет. Лохмы опять же как-то наверх можно убрать. Рот нарисовать покрасней. И будешь в приличном виде.

Он ей соврал, что работника себе вроде как присмотрел и почти с ним договорился… «Никого вы не присмотрели», — ответила она. Он аж обалдел. «К вам устраиваться никто не приходил. Все только обувь приносили, я сама видела. И объявление еще висит. Сотрудник вам до сих пор нужен». Вот нахалка. «Допустим, нужен, — вспылил он, — только не вы». — «Зачем так? Дайте мне задание, если сомневаетесь в моих профессиональных качествах. Все равно у вас пока никого нет, что вы теряете?» И позволил он бабе взять себя на слабо. Дал вшить молнию на сапоге. Испортит, так не сапог и был. Видать, не обошлось в подсобке без колдовства, потому что сапог она ему вынесла — новый. Он хотел спросить: ты что, разыграть меня вздумала? И только потом признал свой сапог. Понятное дело, что можно тут и там краской для кожи подмазать, чтобы приличнее выглядело. Но чтобы из старого отказного сапога сделали новенький, такого он раньше не видел. Все трещины, рубцы закрашены так, что не придерешься. Никаких переходов из одного оттенка в другой, просто новый, как со станка, сапог. А на щиколотке, где кожа стерлась до белого цвета и трещинами пошла, расцвел цветок орхидея. Так удачно она его вписала, что дизайнер, если бы сапог свой увидел, сказал бы: елы-палы, что ж я не догадался. «Ну, молнию ты вшила кое-как, — попытался спасти он свою репутацию, — посмотри, как подсунула. Подрезать придется». Но в помощники, конечно, взял. Поинтересовался: «А что ж ты ко мне пришла?», имея в виду: «Тебе бы в модное ателье какое-нибудь, а не в ремонт». Но она посмотрела на него как на дурака. «Я же говорила, что мне нужна работа возле дома. Я временно в сложном положении». И слово «временно» выделила так многозначительно голосом. «Что с тобой поделаешь, выходи завтра», — сказал он.

Но на следующий день выяснилось, что Ульяночка-то, кроме как рисовать цветочки, ничегошеньки не умеет. Попросил ее кремом натереть все, что выдавать завтра, — слишком жирно намазала, обувь к рукам липнет. Пузырек с краской не закрыла, и та засохла. Инструмент разбросала. Бегунки на молниях поменяла — он аж присел. На пару сапог надела — внимание — разные бегунки! «А что, — сказала, — двух одинаковых не было». Как — не было? Ты поищи! Не может в ремонте быть лишь по одному бегунку каждого вида. У Василя — не может!

Он взбесился: «Мумиё моё, Ульяна! Ты ж работала в ремонте. Тебя там что, ничему не научили?» А она опять странно как-то посмотрела: «С чего вы взяли, что я в ремонте работала? Я лично такого не говорила». Он язык и прикусил. И ведь правда, он ее даже не спросил про опыт работы, как-то вылетело. Околдовала она его этим цветочком, что ли? Плюнул придираться, решил — натаскаю. Вот, до сих пор мается.

Он потом не раз в шутку пенял Ульяне, что она через колдовство какое-то к нему в ателье пролезла. Что магию применила. Не пустил бы он на порог неумеху, а ведь у нее на носу написано, что неумеха.

Он ей ответил честно: «Извини, Уля, обидеть не хочу, но не знаю, почему я тебя взял». Она не обиделась: «Просто вы порядочный человек, Василь Эдуардович, и сотрудник вам тоже нужен порядочный». Да не в этом дело, Ульяна, не в этом. Но уж что-что, а порядочной Ульяна — была. За то и терпит.

Василь выскочил на крыльцо и притулился с сигаретой в стороне от потока людей, заходящих в комплекс. Одни пытались обтрусить обувь о специальный коврик, другие перли без стыда, оставляя комки грязи. Осень уже не та, которая золотолистная, пышная, красивая. Октябрь, он и есть октябрь. Еще вчера все так красиво желтело и краснело, и вдруг в считаные минуты осыпалось. Почти все деревья в парке голые, и птицы больше не шебуршатся в ветвях. По вечерам он уже не ходил домой через парк, как любил делать летом. Парк теперь грязный, мокрый, облезлый. Василь отыскал глазами место, где утром нашли труп. Находку, конечно, уже увезли. Был живой человек, мечтал о чем-нибудь, след после себя хотел на земле оставить. А взял да и погиб кумушкам из «Продуктов» на развлечение. Неужели и правда маньяк у них завелся?

На парковке возле своей машины Виктория Львовна переминалась с ноги на ногу перед братом, судя по жестам, жаловалась ему на что-то. Ясное дело, бизнес — это вам не только радость. Хотела бизнесменшей стать, девочка, — получи кучу проблем.

Он после того, как они воду собрали, сказал: жаль Вику, не повезло ей сегодня. У Ульяны аж лицо вытянулось. Ответила: «Мне бы ее проблемы. Просто она бизнес вести не умеет». Он стал Ульяну урезонивать: «Не скажи, ты ж в ее шкуре не была. Бизнесом не командовала. Что ж ты, деловая такая, свое кафе не открыла, раз знаешь, как бизнес вести правильно? Что ж на дядю работаешь?»

А Ульяна как гавкнет: «Откуда вы знаете, чем я командовала? Я, чтоб вы понимали, тоже свое дело открывала — только все псу под хвост. Не дадут у нас одинокой женщине нормально трудиться. Не дадут. У нас же женщина сама по себе, без мужика, ничего не значит. Меня ведь никто не крышует, как некоторых. Нет мужа богатого и брата, которые из любого говна вытащат».

Ишь, как разошлась. Василь тему сменил, хотя язык чесался сказать Ульяне, что зря она так. Что никакой муж и брат, будь они хоть сто раз богатые, тебя не спасут, если ты бездарность. Мужики Виктории помогают, конечно. Но она и сама крутится будь здоров. А хаять — это проще всего. Но не стал он Ульяне все это говорить, чтобы она еще сильнее не распалилась. Пошел курить, потому что ввела его Ульяна в раздражение.

Почувствовав, что на нее смотрят, Виктория обернулась. Увидела его, губы в улыбку вежливо так сложила. И снова принялась брату что-то рассказывать. Он аккуратно потушил сигарету о край урны. Виктория Львовна и Кирилл уселись в дорогие свои машины, в каких Василю внутри бывать не доводилось, и уехали каждый в свою сторону. Погода, да, мерзкая стоит. Зато осень — самое хлебное время. Люди к зиме готовятся, несут сапоги, ботинки, ботильоны, чтобы им поменяли набойки и вшили новые молнии.

Вика

— Вика.

— Что?

— Посмотри на меня. Что опять не так?

— С чего ты взял?

— Я же вижу.

— Что ты видишь?

— Черные точки, например.

— Какие точки? — На секунду ей показалось, что Кирилл бредит.

— Когда кое-кто плачет, у него размазывается тушь. Он ее под глазами вытирает. А в уголках все равно остаются черные точки-комочки. Или как у вас, у женщин, это называется. Если не хочешь, чтобы догадались, что ты плакала, вынимай их тоже.

— Я обязательно так и буду делать.

Он протянул платок:

— Нет, ну в самом деле, что ты куксишься? Из-за трубы, что ли?

— Из-за трубы.

— Боишься, что Иван узнает? Брось.

— Да. Я боюсь. Что Иван все узнает.

Он понял, щелчком отбросил сигарету. Описав оранжевую дугу, она упала на асфальт, взорвавшись маленьким снопиком искр. Нахмурился — две брови встали в одну линию. Но сделал вид, что не смекнул, о чем речь:

— Тебе не по фигу вообще? Подумаешь, труба.

— Если б только труба. Прибыли ноль. — Она тоже свернула с темы. — В этом месяце, допустим, не минус, но все равно — ноль. Я и вложения не отбила.

— И что? Ты серьезно думаешь, что он тебе кафе сделал, чтобы ты прибыль приносила? Да это так, чтобы ты развлекалась, пока дети не пойдут.

— Развлекалась? Спасибо. Мне и так не скучно.

— Я не понимаю. Скучно ей было — на кафе. Реализуй себя, сколько влезет. А теперь что не так? Слишком весело? Ты извини, я не всегда угадываю, чего тебе надо.

— Это ты извини. Спасибо, что помог. Я просто не в себе иногда бываю от всего этого.

— Все хорошо. Детей вам надо. Вы планируете, кстати?

— Ну и вопрос. Такие вещи не планируют.

— Все можно планировать. Все. А некоторые вещи так даже и нужно. Или мне и здесь надо за всем проследить?

— Спасибо, справлюсь, только…

— Только что?

— Я не очень хочу детей. Пока.

— Вика, ты издеваешься? Только заплачь снова. Знаешь, что я этого не выношу, и специально мне нервы треплешь.

— Ладно, ладно. Мне и правда плохо.

— Нет, вы слышали? А у кого тогда, мать твою, все хорошо? А? Скажи мне.

— Ладно, не будем больше об этом.

— Вика, я тоже подустал малость. Почему у меня все время ощущение, что я битый, который небитого везет?

— Я же закрыла тему.

— А я вот обратно открою. Я что, мало думаю о тебе, мало помогаю? Я ради тебя не делаю все на свете, что твоей душе угодно?

— Не заводись.

— Может, тебе в однушку опять хочется на Просвет? Так ты скажи.

Она вдруг улыбнулась и смахнула с его щеки крошку от сдобы.

— А что? Неплохое было время.

— Отличное. До сих пор расхлебываем.

— Не только я в этом виновата.

— Никто не виноват. Никто. Произошел несчастный случай, можно сказать. Форс-мажор. Просто плохо сложились обстоятельства.

— Они не складывались. Мы их так сложили.

— Ты опять все размазала, достань уже зеркало и вытри нормально.

— Кирилл?

— Да.

— Ты не думай, что я не ценю того, что ты делаешь. Я просто…

— Да знаю я, знаю. Нервы, гормоны. Только нервничать из-за того, что уже нельзя изменить или исправить, — не надо.

— Да, да. Я помню. Смотреть вперед и все такое.

— У вас с Иваном правда все хорошо?

— Да.

— Честно?

— Абсолютно.

— Только с детьми не тяни. А с остальным я обязательно разберусь.

Квартиру своей матери Кирилл потерял — продал ее и вложил деньги в какой-то автомобильный бизнес, который быстро прогорел. После этого они съехались как нечто само собой разумеющееся. К тому моменту она уже прекрасно понимала — даже если мужчина где-то прокололся, не вздумай его пилить. Указав на ошибки, ты его только унизишь и рискуешь испортить отношения. В Кирилле она была уверена, как ни в ком другом, он со всеми проблемами разберется. Всегда разбирался. Он значительно ее умнее, и ее советы ему ни к чему.

Кирилл коротко сказал ей однажды, что он занимается «урегулированием ДТП», но она знала, что это правда только отчасти. После потери фирмы он с друзьями подрезал тачки неопытных водителей, провоцируя столкновение. Убедив водителя в том, что тот виновник аварии и что эффективнее будет договориться без полиции, он требовал компенсацию. Большинство платили.

Кирилл, как и папа, просил ее не забивать голову мыслями о том, откуда в семье появляются деньги, но она знала, насколько выматывающими и нервными были его заработки. Втайне от брата она нашла себе работу. Вика стала помощником риелтора, и в перечне ее обязанностей значились «подбор объектов жилой недвижимости» и «обеспечение коммуникации арендатора и арендодателя». Она говорила Кириллу, что исправно посещает институт, он стал бы ругаться, если бы узнал, что она учится теперь кое-как.

Была еще причина, по которой она не спешила сообщать брату о том, что работает.

Ее фирма не сдавала квартиры в аренду и «коммуникаций» никому и ни с кем не обеспечивала. Они просто брали у клиентов предоплату и потом кидали их. Агентство «Балтика» не нуждалось в рекламе. Двигателем его успеха была чужая жадность. Они предлагали квартиры и комнаты неправдоподобно дешево, дешевле не бывает. Человек хоть немножко адекватный должен был бы лишь усмехнуться. Но клиенты не переводились.

Напротив нее в кресло садились самые разные люди и требовали квартиру из объявления. Которая стоит копейки. Она сообщала им, что именно этой квартиры нет, но есть множество других, не хуже. Все, что требуется, — внести предоплату в размере половины стоимости месяца проживания — и вариантов будет хоть отбавляй. Люди платили вполне разумную, по их мнению, сумму и получали взамен длинный перечень бесполезных телефонных номеров. Те, кто хотел вернуть задаток, сделать этого не мог, потому что договор обещал клиенту лишь «предоставление информации о сдающихся квартирах». Закон как таковой они не нарушали. Информацию вам дали? Дали. Их было пять, симпатичных девушек-риелторов. Они работали под вымышленными именами. Ее клиенты были уверены, что это Вика (точнее, Лидия, такое ей дали имя) — проигравшая сторона в сделке.

Жалеть кого бы то ни было строго запрещалось, это было принципиальное условие для работы в конторе «Балтика», кроме смазливой внешности.

Лично она никому из клиентов неприятностей не желала, просто у нее такая работа. В магазинах с утра до вечера продавцы толкают вещи плохого качества, которые не стоят траченных на них денег и сделаны из галимой синтетики, портящей здоровье. Официанты приносят вредную еду, приготовленную из просроченных продуктов. Продавцы подержанных машин втюхивают автомобили, в которых люди элементарно рискуют своей жизнью. И их никто не проклинает. Просто ее путь к кошелькам людей чуть более прямой, без обиняков. Она научилась не давать своей жалости ходу, действовала как хирург — деньги отчикаем, сейчас вам будет немножечко больно, но это пройдет.

Сначала она волновалась, не смотрела людям в лицо, забывала про руки, которые должны были каждую минуту трудиться — убеждать клиента, соблазнять, заманивать. Стоило сконцентрироваться на руках, как из строя выходили ноги, начинали выбивать чечетку под столом, да так, что оглохнуть можно. Она сменила обувь, принесла туфли-лоферы, у которых подошва «тихая» и которые плотно обхватывали щиколотку ремешком и потому никогда не сваливались. Немодные, старенькие, но удобные туфли.

* * *

Однажды ноябрьским вечером, засидевшись на работе позже обычного, она вышла с черного входа и осмотрела темный двор. Кажется, чисто. С неба густо сыпалась смесь дождя со снегом. Путь домой в такую погоду казался опасным приключением с неизвестным исходом. Она вздохнула поглубже и нырнула в мерзкую ночь, когда ее окликнул мужской голос. Она вздрогнула. Ничего хорошего ждать не приходилось, ведь позвали ее: «Лидия». Черт, кто-то караулил ее. Она сунулась в сумку, но вспомнила, что утром перетряхивала ее содержимое и газовый баллончик остался дома. Она быстро пошла через двор к арке, в конце концов, если смотреть на вещи строго, окликали не ее. Рабочий день закончен, и теперь она снова Вика, а у кого есть вопросы к Лидии, пусть приходят завтра. Сзади раздались шаги, и она прибавила ходу. Арка была уже совсем рядом, когда ее похлопали по плечу.

— Лидия, я к вам обращаюсь, — сурово сказал он.

Она обернулась. Да он совсем седой, подумала, но потом поняла, что это снег в его волосах. Он долго стоял у выхода, поджидая ее. Нет, седым он не был, лет ему примерно столько же, сколько Кириллу. Они даже были чем-то похожи, только Кирилл гораздо мясистее, крупнее. Светлые глаза не слишком подходили этому довольно смуглому лицу и потому обращали на себя внимание прежде всего. Глаза смотрели на нее в упор с вызовом. Он положил руку ей на плечо, и она дернулась, чтобы ее стряхнуть. Руку он снял, но продолжал смотреть прямо ей в зрачки.

— Припозднились на работе, Лидия? — спросил он.

Надо ли вступать в разговоры, объяснять, что она не Лидия? Ответила просто:

— Допустим, а что?

— Опасно гулять по дворам так поздно. Давайте-ка я вас провожу, — многозначительно сказал он.

Значит, все-таки угрожает, вот незадача. Она ведь почти дошла до проспекта, где прохожие. Она развернулась к арке и побежала, слыша за собой шаги. Закричать? Но ветер так воет, что охранник уже вряд ли ее услышит.

— Да постойте же! Поговорим?

«Поговорить ему надо. Знаешь сколько народу хочет со мной поговорить?» Она судорожно вспоминала, на сколько они его нагрели и при каких обстоятельствах. Его зовут Андрей Кононов, и он хотел однокомнатную квартиру на севере, желательно возле метро «Проспект Просвещения». Сосватала она ему что-то — и «прямо возле метро», и «сказочно дешево», и даже бытовую технику пообещала. И он клюнул.

— Если у вас какие-то вопросы по поводу договора, — прокричала она на ходу, — приходите в офис…

Оглянулась — он опять рядом, в руке у него что-то блеснуло. Вот наконец ее наказание, — шизик, сейчас пырнет ножом. Она крутанулась, взвизгнула и изо всех сил заехала ему ногой по ширинке, при этом поскользнулась и упала. Но удар позволил выкроить время — он схватился за свои причиндалы, на лице боль. Стала подниматься и увидела, что на снегу лежит цветок в целлофановой трубочке. Какая же она дура, он пришел не права качать. Незнакомец выпрямился, морщась, подал ей руку. Она восстанавливала дыхание, а он поднял цветок — герберу — и подал ей. К ней часто, конечно, клеятся мужчины. Но чтобы вот так — после того, как его опустили на деньги, такого еще не было. Она механически сказала «спасибо, зачем же…».

— Извините, не думал, что напугаю. Я два часа ждал, чтобы вас увидеть. Охранник внутрь не пустил, сказал, что вас нет.

— Так зачем же вы стояли?

— Но я-то знал, что вы внутри. Я вообще-то пришел пригласить вас выпить кофе.

— Деньги я не верну, — начала она, но он махнул рукой: «Да знаю я».

И оба засмеялись.

В кофейне Андрей помог ей снять куртку и придвинул стул. Ей действительно хотелось кофе, и она с благодарностью обхватила горячую чашку озябшими руками. Давно она уже не сидела в кафе. Работа вкупе с учебой совсем не оставляет свободного времени. А ведь нужно еще кормить Кирилла, у которого проблемы с бизнесом не отбили аппетит. И дома прибирать. Женщин Кирилл к ним домой, правда, не водит, сам ездит к ним, но вещи все равно раскидывает за троих.

Андрей, который взял себе глинтвейн, а потом и второй, оказался очень вежливым. Как он мог показаться ей гневным и нахрапистым? То, что она с перепугу приняла за наглость, было обычной попыткой хорохориться. Да он сам боится. Сначала она дергалась, нервничала. Не знала, как обходить в разговоре тот момент, что познакомились они в агентстве «Балтика». Он этой темы тоже тщательно избегал, о том, что его кинули, не сказал ни слова. Стали говорить про его работу. Оказалось, он трудится директором отдела продаж рекламы в газете о строительстве, ей понравилось, как это звучит — респектабельная мужественная должность. Но под началом у него одни девушки. Андрей смешно рассказывал про свою работу, сказал, что ему грозит поневоле стать великим знатоком женщин. Он знает досконально не только как наносить тональный крем, корректор и пудру, но и как правильно выбрать их оттенок. Его дамы не стесняются обсуждать при нем своих друзей и их гениталии. И еще он в курсе, когда у какой месячные, и старается не трогать их в такие дни, потому что они превращаются в фурий, грубят клиентам и отчета о проделанной работе от них не дождешься. Приходится как-то подстраиваться под их график.

Она смеялась и совершенно расслабилась. Если честно, клеился он не очень прямолинейно, говорил все больше об отвлеченных вещах, не к таким приставаниям она привыкла. Он не хватал за руку и не говорил, какая она красавица. Он так не похож на друзей Кирилла. Вроде как те тоже шутят ниже пояса, но их шуточки, если честно, все с душком, а Андрей даже об интимных вещах говорит деликатно.

На работе Андрей, пользуясь тем, что его компьютер повернут ко всем тылом, писал роман. При этом важно, сказал он, сохранять деловое выражение лица, будто заполняешь таблицы с данными о продажах. «О чем же ваш роман?» — спросила она, и он, помявшись, сказал, что герой — он сам, а в центре сюжета перипетии жизни с его бывшей женой. Так она узнала, что он давно уже разведен. Она хотела спросить, напишет ли он про нее, но осеклась, вспомнив, что познакомились они, мягко говоря, при двусмысленных обстоятельствах. Но он уже заговорил про фильм, который недавно посмотрел, и про книгу, которую сейчас читает. Руку на колено не клал, даже не предложил перейти на «ты». И вот что удивительно — она слыхом не слыхивала про этот фильм и не знает ни книгу, ни ее автора, а все равно интересно. Не сама книга, а то, как он о ней рассказывает. Она поняла, что обязательно согласится встретиться снова, если он предложит, и пообещала себе, что книгу срочно прочитает, чтобы ввернуть про нее в разговоре.

Он наблюдательный. Сказал, что родинки у нее на щеке — это созвездие Большой Медведицы. Она-то в курсе, и Кирилл, конечно, знает. Но ни один другой человек этого не заметил. В какой-то момент она тоже перешла на глинтвейн и даже слегка окосела. Андрей проводил ее до самого дома. Не пытался поцеловать или облапить. Только спросил: «Могу ли я еще увидеть вас?» Она сделала вид, что задумалась, но не хотелось отказывать, совсем не хотелось. Она в собственных глазах поднялась в тот день. Взрослый умный человек за ней ухаживает, да еще так красиво.

Он ушел, а она оцепенела — как-то получилось, что она так и не сказала Андрею, как ее зовут. Как глупо и некрасиво. Но она ведь не специально соврала, у нее такая ситуация. Так получилось, что они познакомились при печальных обстоятельствах. Но их ведь сразу потянуло друг к другу. Она пометалась по комнате и сама позвонила Андрею. Спросила, хорошо ли он добрался. Он рассмеялся и сказал, что добрался прекрасно и что по дороге видел северное сияние. Вот все у него как-то… красиво получается, даже дорога по грязным петербургским улицам в ноябре. Наконец она выпалила в трубку: «Я должна тебе признаться. Меня зовут Вика, а не Лидия. Мне приходится называться чужим именем, сам понимаешь. Давай забудем о том, что было, и начнем знакомство с чистого листа» — и отключилась. Вот и призналась. Он поймет. Но потом она схватилась за голову. Все-таки она редкая дура. Спросила у него «как ты добрался?». Как он добрался! — он! — кого она оставила без квартиры! Какая тупость, какая бестактность. Куда ему теперь ехать? Даже не поинтересовалась, есть ли у него место, где он ночует. Он никогда ей не перезвонит! Боже, боже. Так все испортить!

Но Андрей перезвонил на следующий день и спросил, может ли он пригласить ее на шоколадный мастер-класс. Она всполошилась, потому что не знала, что это такое. Спросила у Кирилла как бы невзначай, и он сказал, что это, наверное, когда мужики друг друга в задницу месят. Придурок какой. Оказалось — они просто будут варить шоколад. Мастер-класс оказался гениальным вариантом свидания — совместный труд плечом к плечу, когда можно невзначай коснуться друг друга и сосредоточиться на важном деле, не переставая при этом болтать, был даже приятнее разговора за столиком кафе. Кирилл обозвал Андрея Шоколадным Принцем, но ночью умял большую часть плитки, на которой Андрей кривовато вывел ее имя.

Напрямую Кирилл ничего плохого про Андрея не говорил, но она знала брата слишком хорошо, чтобы пребывать в иллюзиях. Кирилл с первого взгляда невзлюбил ее кавалера.

Андрей далеко не первый, кто сидит на кухне у Вики, попивая чай, и кого удостоили чести быть представленным. Но звериным своим чутьем Кирилл что-то такое уловил, когда она рассказывала про Андрея… Понял, что этому типчику удастся, наконец, сделать то, что не удалось другим — свести сестру со двора. В первую же их встречу он отозвал Андрея «на пару слов» в прихожую. Потом Андрей признался, что Кирилл сказал: «Если ты ее обидишь, я тебя убью».

Чтобы Андрей ее обидел? Да он из кожи лез, чтобы ей было с ним интересно, ни разу не заявился на встречу без цветов, и всегда было у него наготове что-нибудь необычное. Да она за всю жизнь в Петербурге всего-то пару раз была в музеях и лишь дважды видела развод мостов — а с Андреем каждый вечер отправлялась в новое увлекательное путешествие. Именно он, а не кто-то другой показал ей, как прекрасен ее город. Андрей познакомил ее с друзьями, и она с восторгом окунулась в интересную жизнь, которую они проживали. Несмотря на то что зарабатывали все они немного, веселиться они умели. Она с удовольствием ходила на выставки, вернисажи, в кино и гордилась, что теперь знакома со скульптором, джазовым музыкантом и двумя живописцами.

Вот только встречаться по-настоящему им было негде. Они урывками любили друг друга у нее дома, когда Кирилла не было. Оба нервничали, в воздухе тучей висело «может вернуться брат». После она приводила квартиру в порядок тщательно, как преступник, прячущий улики. Хоть Кирилл и знает, что мужчины у нее уже были, в конкретном данном случае ей было невыносимо привлечь его внимание к этой стороне ее жизни. Будто снова ей пятнадцать, и брату вовсе не обязательно знать, чем сестричка занималась в его отсутствие.

Андрей

…«Я хочу, чтобы ты знала, что я помню каждый день нашего года с тобой. Что по вечерам, после проверки, отгородившись ото всех одеялом, я, как скряга, достаю из потайных уголков памяти свои сокровища — воспоминания о тебе. И смакую их, и все не могу насытиться. Пьяница знает, что только разрушает себя, но не может остановиться. Иногда в своем опьянении я позволяю себе совсем уж дерзкие вещи. Расхожусь до того, что представляю, как ты ко мне приехала и сказала: «Давай простим друг друга и начнем все сначала». Этого, конечно, не будет. Но фантазии — мое последнее укрытие. Меня лишили всего, и только их у меня никто не отберет. Они мое лекарство от безумия.

Первое, о чем я всегда хочу тебе сказать (и о чем никогда не говорю), — да, сначала я тебя ненавидел. Ненавидел и казнил. Я рисовал себе сцены, в которых я убивал тебя самыми разными способами. В галерее картин моей памяти этот раздел представлен отдельным огромным залом. Но сейчас свет там потушен, я не наведываюсь туда больше. Злость прошла. Потом я пытался понять. Я задавал себе вопросы и пытался на них ответить. Все мои мысли о тебе начинались с «почему?». Почему она не навестила меня? Почему не написала? Почему не извинилась? Почему у нее нет элементарной жалости к тому, с кем ее столько связывало? Хотя бы одно слово мне нужно было от тебя. Но я его не дождался.

Сейчас, милая, я сяду писать письмо женщине, которая хочет комплиментов, хотя, мягко говоря, их не заслуживает. И я дам ей их — пусть радуется. Ей так удобнее — вместо того, чтобы привести себя в порядок, можно переписываться с зэком — его устраивает и целлюлит, и жирные ляжки, он похвалит, скажет, что прекраснее ее нету на всем свете.

А она мне пришлет покушать. Тебе было бы стыдно за меня, если бы ты об этом узнала? Думаю, что нет. Я угадал? Наверняка даже если ты и возмутишься, в глубине души ты меня поймешь. Ты сама — такая. И это не плохо и не хорошо. Да, я согласился с тобой, люди буквально напрашиваются, чтобы их обманули. Зачем же потом жаловаться? Моим женщинам лень раздумывать о том, заслуживают они красивой любви или нет, как и твоим клиентам о том, почему прекрасная квартира сдается за копейки. Им всем просто очень хочется. Они закрывают глаза на очевидные вещи и суют любопытный жадный носик во вкусно пахнущую мышеловку. Хватаются за мечту, какой неправдоподобной бы она ни была. Дураки они или просто несчастные люди? Штука в том, что решать им самим. Все условия уравнения всегда были на виду, надо только сложить эти пресловутые два и два. Но они не хотят. Зачем узнавать правильный ответ, если он может не понравиться? Правда полезная, зато неправда вкуснее, и ничего, что потом будет пучить. Главное, что сейчас хорошо.

Я не буду говорить «ненадолго прощаюсь» — я с тобой никогда не расстаюсь. Все эти строчки, что я пишу разным женщинам, — они не совсем фальшивые. За каждой из них всегда стоит нечто подлинное — мое невысказанное признание тебе».

Во-вторых. Пока ты ее не приручил, не вздумай кочевряжиться. Упаси тебя просить заочницу хоть о чем-нибудь — вспугнешь. Скажи, что все, что тебе нужно, — время от времени ей писать. Что она тебя чем-то зацепила, что на фотографии она особенная, и взгляд у нее светлый. И что пока ты сам не в состоянии проанализировать свое к ней чувство. «Вот тянет меня к тебе, и все» — этого обычно достаточно. Ответа не требуй. Лучше показаться робким, застенчивым, преданным. Со временем она сама предложит тебе помощь. А ты должен отказаться, иначе игра не имеет смысла. Не переживай, она будет настаивать и в конце концов настоит на своем. А пока не будь нетерпеливым, говори, что с каждым днем привязываешься все сильней. И через какое-то время она отзовется. Всерьез подумает о том, что с тобой ей, возможно, будет не так уж и плохо — а что, ты раскаялся и хочешь работать и создать семью. Она признается в ответных чувствах, будет ждать — и твой роман покатится по накатанной. К тому же зэк — это романтика. Женщины любят преступников, секретики и помогать заблудшим душам. Еще. Даму нужно держать в постоянном напряжении, как кастрюлю, под которой то убавляют, то прибавляют огонь. Иногда следует пропасть на ка кое-то время, чтобы заставить ее поволноваться. Важно ее ревновать, чтобы чувствовала себя желанной. Но самое главное — наркотик любви должен поступать женщине исправно до тех пор, пока она не окажется на игле. Только тогда можешь немного выдохнуть и расслабиться.

Зона приклеивает клички намертво, не сорвешь. Его любимой заочнице почему-то досталось обидное — Милка-Кормилка. Кто и когда заклеймил, уже не вспомнишь.

Имя ужасное, хотя по всем статьям она лучше любой заочницы здесь. Она ему даже приглянулась. В смысле по-настоящему. Даже если бы в тюрьме не сидел, обратил бы на такую внимание где-нибудь в кафе. Знакомиться бы не пошел, но полюбовался бы. Чем-то похожа на Любовь Орлову. Есть в ней порода, качество, чувство собственного достоинства. Светлые мелко-кучерявые волосы высоко взбиты, бюст дерзкий. Когда он от нечего делать зарегистрировался на сайте знакомств, он себе приказал: опускаться до подлизывания к страшным старым бабам, которые с котлетками таскаются в тюрьму, ты не будешь. Не попадется та, которая будет чем-то действительно интересна, значит, посидишь без женского общества, не помрешь.

Про Милку-Кормилку все говорили: брось, такая на зэка не взглянет. Но они давно уже и с большим удовольствием общаются. Он даже стал подумывать, не послать ли и ей сувенирчик какой-нибудь, но зачем ей его сувенирчики. Что офисная цаца будет делать с зэковскими четками? Все у них развивалось без помех, как-то само собой. Милка-Кормилка оказалась из недотрог, сначала позволила себе просто писать. Постепенно сжалилась и стала время от времени отвечать. Она разведена, и сейчас, хотя вокруг и крутятся кавалеры, ни с кем не встречается, работает много. Но любви-то все равно хочется.

Со временем ей, доброй женщине, стало неудобно, что человек с ней так пылок, тратит на нее столько времени — а до сих пор не обласкан. Она прислала ему посылку, со вкусом подобранную. Не поперла на почту двадцать килограмм всякой всячины, а ограничилась небольшими приятными сюрпризами.

Потом он добавил в свои письма эротики, она оказалась не против. Пришел день, когда она призналась наконец, что он ее очень заинтересовал и что чувства ее очень похожи на любовь… И такие страсти между ними разгорелись! Она его тоже стала желаниями своими терроризировать. А сначала такой тихоней казалась.

Потом стали встречаться в ее письмах хорошо присыпанные лишними словами фразы «…когда мы увидимся», «…после нашей встречи», «…когда ты приедешь». В общем, настал момент, когда нужно решать, что делать с Милкой-Кормилкой. С ее последней посылкой (сыр, консервированная красная рыба и очень много конфет — она изучила его вкусы) пришло письмо, в котором она написала: «Почему бы тебе после освобождения не пожить у меня? Места у меня много, это будет удобно. Думаю, мы оба этого хотим. Можешь не отвечать сразу, но обещай, что подумаешь, ладно, милый?» Вот ведь как. То, что заочница предлагает зэку переехать к ней, дело обычное. Женщина понимает, что любимому нужно где-то перекантоваться, и предлагает ему свою жилплощадь. Ее ведь уже убедили, что она любима и желанна, что она единственная, и она чувствует себя в ответе за своего мужчину. Некоторые умельцы устраивались после тюрьмы и вовсе хорошо — по очереди объезжали невест, выбирая самую лучшую. К чему он все это говорит? Просто он подумал: а чем черт не шутит?

Василь

За стеклом нарисовалась продавщица из магазина «Продукты». Пришла опять трепаться насчет трупа. Откуда у людей столько свободного времени, что они в курсе и того, что их не касается? Вот им с Ульяной иногда не удается по несколько часов сходить в туалет, столько работы. Ульяна лицо скривила и даже банкой жестяной об стол грохнула: «Вы уж извините, но нам работать надо. А с трупом пусть полиция разбирается, о’кей?» Продавщица обиделась, но, по крайней мере, ушла.

Ульяна не сплетница совсем, говорит в основном по существу. Никогда он не видел, чтобы она языком чесала на крыльце с кумушками или в соседних отделах. Он даже спросил ее как-то в шутку: «Пороли тебя, наверное, много в детстве? Серьезная выросла, как мужик». Она, не задумываясь, не отрываясь от работы, ответила: «Почему — в детстве? Меня до самых шестнадцати лет пороли, пока я в Петербург не переехала. Мальчик проводил — получи. За юбку короткую, за помаду. Мама все честь мою берегла, — Ульяна скривилась, — все беспокоилась, что я шлюхой вырасту. Хотя я ей поводов не подавала. Просто — хорошенькая была. Город у нас маленький, пятно на репутации в таком не выведешь. Но откуда такое недоверие к собственной дочери».

М-да, подумал Василь, воспитали ее в строгости. Зато выросла почтительной. Ульяна, что ни месяц, бегает на почту, отправляет матери своей посылку в Сибирь. Не забывает. Сама в стесненных обстоятельствах, а маме вынь да положь. Правда, мать ее немного все же перестаралась, вместе с женской дурью совсем выбила из дочери и женственность. Намазаться нормально и завиться — это не про нее. А если начинает кокетничать, то делает это так неуклюже, что лучше бы не бралась. Иногда клиенты из вежливости говорят ей что-то приятное, так она в такие моменты становится похожа на рыбу-пузырь, которая вот-вот лопнет. Старается не показать, что рада, а сама уже как шарик. Потом еще минут десять ей нужно, чтобы сдуться обратно.

Как-то она спросила его: «Василий Эдуардович, а вы женаты?» Он тогда уши-то не навострил, а зря, потому что такие вопросы просто так не задают. Подумал, может, ей просто интересно. «Нет, я разведен, и давно», — ответил он. «Как же вам это удается?» — «Что удается, Ульяна?» — «Оставаться холостяком. Тут кругом женщины, это опасно. Какая-нибудь может вас подцепить». — «Да какие опасности… — махнул он рукой раздраженно, потому что капнул клеем на кожу, а не только на подошву, — кого мне тут бояться». Она замолчала, насупилась. Потом стала голенище сапога сдавливать, будто задушить его хотела. И тогда только до него доперло, что отвечать так было невежливо.

Что значит «некого бояться»? Мол, уж ты-то, Ульянка, такая страшная, что тебе меня вовек не окрутить? Она, конечно, не ахти-вахти, но все-таки женщина. Надо было просто отшутиться, пококетничать с ней, в конце концов, а он, как упырь, себя повел. Потом в качестве извинения он взял за правило хоть что-нибудь Ульяне говорить приятное. Чтобы поддержать здоровую атмосферу в коллективе. А Ульяна существо такое: чтобы ее похвалить, сначала нужно еще хорошо голову поломать — за что. За ровный цвет лица не похвалишь, за умение одеваться тоже. Готовить она не умеет, пару раз приносила пирожки свои, съел только из вежливости. Потом нашелся — буду хвалить ее за чай. Она постоянно на работу травки всякие таскает и заваривает. Он сначала от запахов морщился, но потом привык. Некоторые травы ему теперь даже нравятся. Чай — это вежливо, безопасно и полезно. Но однажды он сказал ей, беря из ее рук очередную вонькую чашку: «Ты прямо ведьма, Ульяна. Признайся, хочешь зельями своими меня приворожить?»

Он всего-то пошутил. Но вы бы видели, как она в лице переменилась. Отпрянула, чай из чашки выплеснулся ей на свитер. Стала вытираться, отряхиваться: «Я просто вам помочь хочу. Гастрит ваш подлечить. А вы — ведьма». Забыть тот случай Василь все не может. Не из-за «ведьмы» она обиделась. Давайте посмотрим на факты трезво. В последнее время Ульяна не то чтобы расцвела — этот цветок уже цвести не будет, — но стала по чуть-чуть охорашиваться. Начали пробиваться в ней какие-то женские ростки. Может, она, конечно, свои травы сама пьет, и они ей помогают цвет лица восстановить. Или научилась пудрой пользоваться, он не разбирается. Свитер у нее, кроме оранжевого, еще один появился. В общем, может, волноваться и не из-за чего, но… Много, много мелочей стало открываться, стоило ему только задуматься. В волосах появилась серебристая заколка. Стала пользоваться губной помадой. Ему раньше следовало догадаться. Выкраивает набойку, а сам на Ульяну косится — смотрит она на него или нет? Может, он ошибся? Она глаза на него вскинет, и странное в них такое выражение… Теперь он боится болтнуть лишнего. И молчать все время тоже как-то неловко. Ох уж эти бабы.

Раньше надо было думать, когда ты, нестарый еще разведенный мужик с бизнесом, брал на работу бобылку. И не просто так она под окнами стояла. Ей не любая работа нужна была, она напрямки к тебе пришла. Что делать теперь прикажете?

Комплименты на всякий случай перестал отвешивать, мало ли, они надежду дают. Ох, Ульяна. Ну как тебе объяснить, что ты зря свое время здесь тратишь?

Вика

Когда они с Андреем въезжали летом в квартиру на Просвещения, они не знали, как уже через пару месяцев станут здесь мерзнуть. В сентябре, поняв, что липкая бумага на сифонящих окнах не спасет, они испугались: а что же будет зимой? Из-за постоянного переохлаждения она стала чаще болеть, приходила в «Балтику» с красным носом. Они решили снимать отдельное жилье, но все, что потянули, — это квартирку на Просвещения. И то пришлось торговаться. Когда они увидели это жилье, Андрей шепнул: «Давай уйдем, это же кошмар». Но Вика отмахнулась. «Что это за запах? Это что, моча?» — спросила она хозяйку. «Не блажите, — ахнула та, — нет никакого запаха». — «А таракана, значит, тоже нет?» — Вика показала на прусака, который стыдливо лез в прореху в линолеуме. В общем, цену снизили.

Кирилл не говорил напрямую, что Вика и Андрей — пара жалких неудачников, которые, даже объединив усилия, могут позволить себе лишь такую страшную стылую квартиру на краю географии, но что он думает, и так было понятно. Он долго не появлялся у них, или и правда был занят, или что-то демонстрировал. Даже на новоселье не пришел, отговариваясь: «Я никого из гостей не знаю». Это следовало понимать: «Я никого там знать не хочу». Кирилл и правда был бы инородным объектом на этом сборище, где обсуждали книги, кинокартины, выставки.

Она почитывала книги, о которых постоянно говорили приятели Андрея, и смотрела нудные фильмы, которые они хвалили, — чтобы им нравиться; а еще она искренне хотела смекнуть, что они нашли во всем этом. С удивлением поняла, что ничего такого уж мудреного в этих книжках нет. Просто некоторые люди любят сложно говорить о простых вещах.

Когда Кирилл, наконец, приехал, жилище, как назло, выглядело особенно жутко — вчера у них была очередная вечеринка. Она испугалась, что брат без слов схватит ее за волосы и увезет домой, давая по дороге пинков под зад, но он отреагировал стойко. Немного покочевряжился, заглянул туда и сюда, спрашивая: «А это у вас что?», «Вы в этот туалет не боитесь заходить?». Потом попросил чаю. Она извинилась, что в доме нет ничего сладкого, но взгляд Кирилла сказал: я вижу, у вас вообще ничего нет. И, черт побери, так оно и было. Спать они ложились, обнявшись покрепче и набросив на себя все хозяйские одеяла, чтобы согреться.

Когда она съезжалась с Андреем, брат предупредил ее, чтобы помощи от него она больше не ждала. Кормить ее должен Андрей, и за жилье платить тоже, раз она захотела самостоятельности с ним. Она довольно беспечно ответила, что они справятся, хотя от этих слов брата сомнение поселилось в ней. Переезд перестал казаться таким уж веселым приключением. Она всеми силами показывала Кириллу, что они справляются, но брат, конечно, понимал, как в действительности обстоят дела.

Андрей просил, чтобы она уволилась из «Балтики». «В резюме ты что потом напишешь? — ругался он. — Что в совершенстве владеешь навыками черного риелтора?» Ей тоже было что сказать про его работу, но она, в отличие от него, молчала. Должность директора по продажам оказалась не такой сладкой, как ей рисовалось сначала. Из журнала Андрей приносил копейки, а все билеты на выставки и концерты доставались ему от спонсоров, партнеров и рекламодателей, позволить себе эти развлечения на свою зарплату он не мог бы. А то, что ему приходилось терпеть в офисе, его оклада не стоило. Дамы его, о которых он так весело рассказывал, на поверку оказались не безобидными болтушками, а законченными суками. Постоянно Андрею приходилось брать на себя часть их работы, при этом его вызывали к вышестоящему начальству, чтобы потыкать носом в низкие продажи. Начальником он был только на бумаге, по факту должность у него была «получающий по шапке».

С дамами нужно было что-то делать. У одной беспросветно болел ребенок, и на работе ее видели только время от времени. Другая сама была хворая. Не нужно было обладать острым аналитическим умом, чтобы понять, что их походы по врачам по времени четко совпадают с отчетными собраниями и разбирательствами. У третьей дома шел перманентный ремонт, о котором она говорила как об апокалипсисе. Четвертая, по косвенным признакам, кокетничала с Андреем, угощала его постоянно, видите ли, чем-то. И у всех, разумеется, клиенты были как на подбор, брехливые и подлые, что мешало дамам выполнять план. А начитывали за низкие показатели Андрею. Но вместо того, чтобы жестко карать своих колотушек, он задерживался, чтобы обзвонить их клиентов и заполнить их таблицы. Сам приходил часто поздно, уставший, опустошенный. На ее вопросы, почему бы сотрудницам не отдавать ему часть своей зарплаты за причиненные ими неудобства или почему бы вообще не набрать новых, лишь грустно улыбался.

Взорвалась она в день своего рождения. С утра Андрей обрадовал ее, у него сегодня намечается аванс, и она истратила все деньги, что у них были, на праздничный стол. Званы были и ее, и его друзья, и, конечно же, Кирилл. Андрей пришел, сильно опоздав, — бледный, усталый, всклокоченный. Подарил ей несколько компакт-дисков. Шепнул, извиняясь, что без цветов, — с авансом не получилось, деньги поделили «между теми, кому они нужнее — у кого есть дети». Она вонзила ногти себе в ладонь, глубоко вдохнула и улыбнулась. Андрею, значит, деньги без надобности! Взгляд Кирилла, которым он посмотрел на диски, доконал ее. Положив их на коробку с мобильником, подаренным братом, она напомнила себе, что у нее все-таки праздник. Весь вечер из последних сил шутила, всем подливала, даже танцы устроила, когда гости напились. На следующий день она явилась к Андрею на работу. В самой яркой своей куртке, высоких сапогах и с красными губами — такой наряд подчеркнет ее воинственность. Там она, игнорируя удивленные взгляды Андрея, уселась в кресло, сказав: «Не обращайте внимания, я тут тихо посижу, подожду Андрея, мешать не буду», и закинула ногу на ногу. Среди женщин началось волнение. Дамочки бросали на нее из-за компьютеров трусливые взгляды. Наконец она дождалась — самая полненькая, очкастая, прокашлявшись, вежливо спросила Андрея, не сложно ли ему будет внести в ее файл данные по клиентам, с которыми она сегодня общалась, и отправить его вечером начальству — ей нужно отвести сынишку в поликлинику, у него опять болит ушко. Вика встала, оправила куртку, улыбнулась. «К сожалению, у нас с Андреем на сегодня уже есть планы, — сказала она тоже вежливо, — мы, знаете ли, тоже давно хотим заделать сынишку, но у Андрея времени на это вечно нет, приходит поздно и измотанный. Ну, вы понимаете». И подмигнула дамочке.

Нашатырь не потребовался, ни мамаша, ни Андрей в обморок не упали. Тетенька не посмела огрызнуться, смирилась, сдалась. Выражение лица у нее было такое… Правда, стоило заявиться сюда раньше.

Андрей

И в-третьих. От заочницы нужно успеть смыться вовремя и аккуратно. Если ты не рассчитываешь на нее после освобождения и не намерен столкнуться с ней и всеми ее фантазиями на твой счет лицом к лицу, расстанься с ней до того, как тебя выпустят. Иначе ваш красивый роман начнет тебя напрягать. Чем ближе дело к освобождению, тем умнее ты должен быть. Выбери из благовидных предлогов наиболее подходящий и, вооружившись им, отшей ее. Приревнуй даму или заяви, что вы не сошлись характерами. Хочешь — произнеси правду: с тобой было весело, но ты девочка умная, сама понимаешь — на этом мы с тобой расстанемся. В общем, ты уже хорошо ее к этому моменту знаешь и сам что-нибудь придумаешь. Лично он уже «отчислил» двух.

Но оставалась Милка-Кормилка, с которой непонятно, как быть. Чем дальше, тем сильнее казалось, что черт-то действительно не шутил. Последние дни рогатый душными, пропахшими запахом чужих тел ночами не давал спать, шептал в ухо разными голосами: а что такого? Что случится, если ты просто подумаешь об этом? Соглашаться необязательно, но прошу тебя — подумай. Он поворачивался на другой бок, но черт не оставлял в покое до тех пор, пока он, корчась от безумности сделанного ему предложения, не соглашался рассмотреть его. Успокаивал себя тем, что это его ни к чему не обязывает. В абсолютно сумасшедшей идее стали проступать разумные четкие очертания. Оказалось, самое страшное — начать. Начать об этом серьезно думать. Впустить в себя фантастическую мысль. Мысль прижилась в нем, нашла аргументы, оправдания. Милка-Кормилка говорила вполне серьезно. Да что там «вполне», она говорила абсолютно серьезно. Она ждет его, для нее это вопрос решенный.

Его положение черту на руку. Сюда он загремел прямо из квартиры на Просвещения. Но сейчас у него нет средств и на такую халупу, и долго еще не будет. У мамы тоже засада — там обосновался новый муж Золотые Руки. В последнее время мать особенно жалостлива и ласкова, стала чаще присылать посылки. Но знаки ее внимания следовало понимать, как желание откупиться. Если бы он сказал: «Не волнуйся, я не собираюсь возвращаться к тебе после тюрьмы», она вздохнула бы с облегчением. Подозрительные тяжелые взгляды мужа Золотые Руки, которыми тот будет его одаривать каждый раз, когда он будет появляться возле холодильника, долго выносить он не сможет. В прогнозах — скандал с выселением и мамины слезы. Один нахлебник у мамы уже есть, второй ей ни к чему. Да, Золотые Руки — нахлебник, но при этом — приличный человек. Ничего, что въехал к женщине на ее жилплощадь. Но он же не сидел! Он и полочку прибил, и еще много чего. Свою репутацию Золотые Руки может использовать и как оружие, и как щит. Положение у них, в сущности, одинаковое, но Золотые Руки за то, что въехал к маме, никто не осуждает. А его за Милку-Кормилку — осудят. Хотя она сама — хочет, зовет, ждет. В конце концов, он ей тоже полочку прибьет. Да хоть сто полочек.

Сколько времени пройдет, прежде чем он сможет позволить себе отдельное жилье? Он столько не выдержит в обществе мамы и ее порядочного любовника. Лучше стать бомжом. И будем честны до конца — Милка-Кормилка ему нравится как женщина. Он не ставит сексуальную симпатию во главу угла, но это тоже важно. Съезжаться с какой-нибудь крокодилицей он не стал бы ни при каких обстоятельствах.

После ее предложения он посмотрел на Кормилку новыми глазами. Она перестала быть просто картинкой, фотографией, ему остро захотелось разглядеть в ней человеческие черты. Какова она в быту? Жаворонок она или сова? Хорошие ли у нее отношения с соседями? Что у нее за родня? Она, черт ее побери, собирается пригласить его в свою квартиру и проводить там с ним все время. Им придется о чем-то разговаривать и делить ванну и туалет. Ходить за покупками и готовить еду. Он будет пользоваться ее полотенцами, книгами, бытовой техникой, ее телом и шампунем. На неопределенное время ему придется оккупировать не только ее квартиру, но и ее шею.

Вопрос секса был пока задвинут на задний план миллионами бытовых мелочей. Но им придется делить постель. Секс с его стороны, хоть никто об этом не говорит вслух, будет платой за блага, которыми она его осыплет. Что ж, он не возражает заняться сексом с Милкой-Кормилкой. Ему импонирует, что она голодна не меньше его. Фотографии ее со временем становились все более раскованными, и он внимательно изучил те, которые демонстрировали изгибы ее фигуры. Шея хороша, целовать такую будет приятно. Грудь крупная, талия на месте, задница тоже заслуживает комплиментов. Если смотреть на ее лицо отдельно от ее текстов, то в сластолюбии ее не заподозришь, а между тем оно у нее есть, есть. И эта женщина с фотографий хочет, чтобы он жил с ней. Обеспеченная, рассудительная, чуткая, она пригласила его к себе. Она, чья жизнь по всем признакам уже устаканилась и идет по одной и той же колее. Она, которая ведет какие-то модные проекты. Она зовет к себе — зэка, с которым даже не поцеловалась ни разу. И она ведь не одна такая. Сколько их, заочниц по всей стране, ждут своих «возлюбленных» из тюрьмы. Если смотреть на вещи со здоровым цинизмом, Милке-Кормилке еще крупно повезло. Он не собирается ее бить, насиловать, грабить или вообще каким-то образом препятствовать ее счастью. Вся его вина лишь в том, что он ее не любит, хоть и уверяет в обратном. От постоянных переживаний он стал находить у себя признаки паранойи. По ночам мучили мыслишки. Может, Милка-Кормилка не просто озабоченная баба, а нимфоманка и извращенка, которая заставит проделывать в постели вещи, на которые мужчина не-зэк не согласится? Милка глядела вдруг с фотографии хитроглазым монстром, который собирается затащить его к себе и сожрать, предварительно сварив на медленном огне. Но наваждение проходило, и он с облегчением узнавал свою Кормилку — добрую женщину, которая заботится о нем и которую даже не нужно об этом просить. Он звонил ей и слышал ее голос, такой мелодичный, — и успокаивался. Нет, хорошая она баба, хорошая, как есть, черт дело говорит. Он просто слишком сильно волнуется, тут у любого нервы развинтились бы.

Вторая пара. Сиреневые туфли-лапти. Сдавала старуха с сиреневыми волосами

Василь

«Продукты» предложили забрать у них переизбыток картошки и капусты, все равно испортятся. Василь в августе набрал у них почти два ведра желтой сливы — кислая, но для варенья оказалась в самый раз. А Ульяна вообще не стеснялась, набирала картошку и свеклу целыми мешками. Ульяна не жирует, слаще морковки ничем не лакомится, наверное. Но сегодня за картошкой не пошла.

— Сходи, может? Я тебе мешок дам, — предложил он, но Ульяна отказалась. Вроде ничем и не занята, сидит, голову повесила, ногой качает. Обычно она от халявы не отказывается, а тут — не хочет.

— Что, «мерседес» сегодня за тобой не приедет? — пошутил он.

Ульяна подняла на него наконец глаза, и Василь даже испугался. Что она на него смотрит, как на врага? Ульяна положила щетку на стол — не аккуратно, а так, чтобы ясно стало, что он ее разозлил, — и встала с табуретки. Руки уперла в бока. И сказала:

— Я вас, Василий Эдуардович, хотела бы попросить больше эту тему не поднимать. Если вам, конечно, не сложно, — даже не сказала, а прошипела, как змея. Села снова, и щеки краской залились. И руки аж дрожат. Что он сказал-то такого?

Он не нашелся сразу что ответить. Не думал он, что эта шутка ее из себя выведет. И чего она так разозлилась? Василь хотел съязвить что-нибудь тоже вроде: вас, женщин, не поймешь, то вы смеетесь над нашими шутками, а то из-за них ударить готовы. Но язык прикусил. Мало ли, что у нее приключилось. Может, спала плохо. Женщин ведь не поймешь. Сегодня у них среда, а завтра уже суббота. Может, и правда шуточки про кавалеров на «мерседесах» неуместны. Какой бабе будет приятно, если она на мужика нацелилась, а тот ей другого сватает, пусть и в шутку? Нет, запиши себе на лбу, Василь, причем сапожным варом: с Ульяной шутить вообще не надо. Ты по-доброму, может, остришь, а она вывернет все наизнанку. Молчи себе в тряпочку и обращайся к ней только по делу. Потому что гормоны — опасная вещь, ты шутишь с огнем. Когда-нибудь она поймет, что как женщина Василю неинтересна, и отступится. Не может же она вечно в фантазиях пребывать. Когда начинаются шашни, работа страдает. Даже если шашни только у одного в голове, не у обоих. Настроение, и без того паршивое, еще сильнее испортилось. И что ему теперь, вообще молчать? Он отвернулся и склонился над работой, чувствуя взгляд Ульяны. Как пчела по спине ползает, того гляди укусит.

А шутка-то действительно безобидная. Ульяна учудила так учудила, как тут было не пошутить. Набрала она однажды в «Продуктах» дармовой картошки два мешка, каждый, наверное, килограммов по десять, и потащилась с ними домой. Она донесла картошку до выхода, и на улице ручка у целлофанового мешка оторвалась. Картошка рассыпалась по всему пандусу, и Ульяна бросилась ее собирать. Вроде и ничего удивительного, и на Ульяну это очень похоже. Но самое интересное случилось потом. Она уже собиралась заплакать, когда к ней подошел мужчина, «вежливый и интересный», и стал вместе с ней подбирать картохи. Предложил довезти до дому. Мужчина подал Ульяне руку и проводил ее к дорогому черному «мерседесу». Открыл перед Ульяной переднюю дверь, а картошку погрузил на заднее сиденье. А картохи эти нужно было видеть! Мелкие, глазастые, землей облеплены. Потом прекрасный незнакомец, по словам Ульяны, отвез ее домой и помог донести пакеты до самой квартиры. Лифт у нее не работает, тащил пешком.

Отказавшись от чаю, мужчина уехал, одарив ее напоследок «многозначительным» взглядом. Все, кроме порвавшегося мешка, в этой истории враки, решил Василь. У Ульяниных фантазий берега-то есть вообще? Какому принцу придет в голову собирать с полу грязную картошку размера «нестандарт» и грузить ее в кожаный салон дорогой тачки? Да и, скажем прямо, Ульяна не та женщина, на которую принцы слетаются.

Но история на этом не закончилась. Еще через день Василь уже и думать забыл о таинственном незнакомце. Он вставлял в носок ботинка расширитель, когда Ульяна вдруг толкнула его и зашипела: «Да вот же он!» Он чуть не выронил ботинок. О чем она? Ульяна тыкала пальцем в стекло: «Вот он, видите? Мужчина, который мне картошку привез!» И на кого, вы думаете, показывала Ульяна? На Ивана. На хозяина их. Это он, оказывается, принц. Ну, тогда все понятно, подумал он. Иван — мужчина воспитанный, таких уже днем с огнем не сыщешь. Он действительно мог помочь женщине, ползающей на коленях по асфальту. Но есть нюанс. Иван не про Ульянину честь.

«Это наш хозяин вообще-то. Надо начальство знать в лицо», — сообщил он Ульяне, и та аж рот открыла. Он хотел уже сказать ей, что Иван женат, чтобы сбить с Ульяны спесь. Но тут к Ивану подошла, каблучками цокая, Виктория, и Ульяна сама все поняла. Окинула взглядом молодую Викторию в короткой юбке, увидела, как та взяла Ивана под ручку, — и губы поджала. Так что ту часть истории, где были взгляды всякие, ты, Ульяна, выдумала. Не было такого и не могло быть. Станет Иван смотреть на тебя, да еще как-то по-особенному. Видишь, какая у него пикантная жена.

А картошку Иван, да, действительно возил. Василь потом, когда вышел курить, увидел, как Виктория дверцу машины мужа открыла и ахнула: ты где так салон замарал? А Иван только руками развел, мол, бывает.

Ульяна уже и сама не рада, что нагрубила. Ерзает на стуле, пыхтит, думает, как бы половчее с ним заговорить. Чайник включила, значит, скоро извиняться будет и травками своими его опять опаивать. И не ошибся ведь.

— Чай будете?

— А давай! — Ладно, ради перемирия можно и выпить. Стал хлебать чаек: — Вкусная какая трава. Как называется?

— Это брусничный лист, — улыбнулась наконец.

— Вкусно.

— Вы извините, Василий Эдуардович, — сказала Ульяна тихо, — я на вас сорвалась. Не хотела вас обидеть. Просто день сегодня такой… Мама еще, блин, позвонила…

Как же он сразу не смекнул. Сегодня суббота, мамаша ей как раз по субботам звонит. Мать ее в этот день обычно доводит до слез — в девять утра, как по часам. Позвонит и запоет: «И не замужем ты, доча, и с работы хорошей вылетела, получаешь теперь копейки. Переживаю я за тебя, может, домой тебе вернуться? А то ничего у тебя в городе по-человечески не получается». Ульяна, когда про мать рассказывает, у нее губы трясутся.

— Что, опять в деревню звала? — поинтересовался он.

— Да я не только картошку уцененную, я говно в Питере есть буду, но домой не вернусь.

— Она просто переживает за тебя.

— И вы заладили: «переживает». Да пусть переживания свои засунет в задницу, мне от них не легче. Вы понимаете, Василий Эдуардович, это не переживания. Это глумление надо мной. Все из-за чего она по-настоящему переживает — чтобы соседи чего не подумали. Все, такое ощущение, в жизни делается — ради соседей. Мне замуж выйти и работу приличную найти нужно, чтобы маме перед ними стыдно не было! Дома прибирать надо — чтобы соседи грязи не заметили. Машину мыть — для соседей. Одежду покупать. Все для них. Все ради чужого мнения. Не ради моего счастья. Не за меня она переживает. А что в деревне скажут.

— Давай еще чайку.

— А мои косяки ей только в радость: можно сказать: «Я ж тебе говорила». Я из фирмы уволилась, чтобы на себя работать, — она выла: разоришься, пролетишь. Вместо того чтобы поддержать, сказать, что все получится, — она мне рисовала сцены, как я в нищете останусь. И я вам клянусь, когда я все-таки пролетела — она довольна была… Не знаю даже, как объяснить… Вот такая материнская любовь.

Ну, это надолго. Про мать ее можно говорить часами. Старуха — сука, конечно, редкая.

Ульяна и так из сил выбивается, чтобы показать матери, что у нее все хорошо, чтобы посылку ей прислать. Период у нее сейчас, действительно, сложный. Ульяну надо поддержать, а не травить. И не посоветуешь ведь послать ведьму лесом — все-таки мать.

Вика

После того дня она возненавидела апельсины. Это оранжевый, пахнущий ужасом снаряд, это сигнальная ракета, предупреждающая о смертельной опасности. Как назло, Иван апельсины любил. Удивлялся, что она их не покупает. Пришлось сказать ему, что на апельсины у нее аллергия и что не следует даже прикасаться к ней, пока дочиста не отмоешь их запах со своих рук.

Утро она провела в вязкой дремоте. По квартире ходила, будто пробиралась через густой кисель. Это было первое их совместное с Андреем утро, когда она отказала ему в близости. Следовало бы догадаться, что, раз столь любимое дело не вызывает вдохновения, что-то с ней неладно, но она грешила на усталость. Напрасно пораспускав руки, не найдя в ней отклика, Андрей уехал на работу, а она постаралась еще поспать. Поняв, что снов уже не дождешься, добрела до кухни, механически поджарила себе два яйца, даже сбрызнула их кетчупом. Но когда от запаха привычного завтрака замутило, а желудок отказался принять хоть кусочек, стало понятно, что это не просто усталость, а простуда или грипп. Сообщив начальнику, что работать сегодня не собирается, она, довольная, что можно наплевать на прическу и косметику, вернулась в кровать, прихватив с собой «Пригоршню праха» (очередная книга из библиотеки Андрея, прочтение которой поднимет ее немного в собственных глазах). Болезнь при правильном к ней отношении может даже сойти за праздник. Но, как она ни старалась, удовольствия от безделья получить не могла, тело ломило в ознобе, глаза пекло. Строчки в книге были как вереницы муравьев.

Она позвонила Андрею, но он не взял трубку. Вспомнив, что сегодня он сдает журнал в печать и ему нужно проверить, чтобы вся реклама красовалась на положенных страницах, она на какое-то время оставила его в покое. Но каприз уже назревал в ней, было жалко себя, хотелось, чтобы Андрей сделал что-нибудь этакое ради нее. Правда, если бы ее спросили, чего она именно хочет, она затруднилась бы с ответом. Да пусть он хотя бы узнает, что она слегла! Она написала ему слезливое сообщение, до которого, если бы не болела, никогда бы не опустилась, и принялась ждать сочувствия. Но получила в ответ лишь отписку: «Я занят, перезвоню». В раздражении она набрала его еще несколько раз, и, на свою беду, он взял, наконец, трубку. Температура уже вовсю шуровала в голове, и Андрею пришлось выслушать все те женские жалобы, которые говорятся не ради того, чтобы упрекнуть, а чтобы получить толику внимания. «Я понимаю, что тебе плевать, — ныла она, сама уже понимая, что перегибает, явно перегибает, — но может быть, ты поговоришь со мной хотя бы минуту?» В результате разговор докатился до произнесенного им мрачно «Чего ты хочешь?», и она, действуя по вдохновению, потребовала того, что всем больным по каким-то неписаным правилам вынь да положь — апельсинчиков. «Апельсинчиков?» — переспросил он (как ей показалось, довольно брезгливо, хотя, скорее всего, просто не расслышал). — Ты хочешь, чтобы я привез апельсинов?» Но она уже не хотела объяснять. Она хотела обвинять. «Да, твою мать, апельсинов. Простых апельсинов. С витамином це! У меня скоро цинга уже будет, а не грипп! Ты не видишь, что ли, что мы едим? Одни углеводы — картошку, хлеб. Да я и болею, потому что мне не хватает фруктов. Но раз тебе трудно, я сама — схожу и куплю! Не буду отвлекать от важных дел».

На секунду даже возникло чувство удовлетворения, все-таки их первая ссора. Может быть, и даже, скорее всего, в ту минуту еще можно было все исправить, сказать ему, что она погорячилась, что это все грипп. Что она ждет его и любит, а слова — это всего лишь слова. Никогда она не позволяла себе укорять Андрея за то, что у них пуст холодильник, за то, что с ним она не может позволить себе фрукты. А теперь недвусмысленно намекнула, что он морит ее, привыкшую к вкусной пище, голодом, что получает он гроши.

Но трубка была уже повешена, а жалость к себе только распухала, требуя новых выходов. И она позвонила Кириллу. И сказала без приветствий, что ей очень, очень плохо. Кирилл приехал буквально через пятнадцать минут и с порога оценил ситуацию — сестра валяется с распухшим носом посреди бардака. Он подошел к ней, взял за подбородок и посмотрел в глаза. Что-то в его взгляде было такое, что она стала жалеть себя еще сильней.

«Что ты воешь?» — наконец поинтересовался он и поставил на стол пакет, раздутый от банок и коробок самых разных размеров и форм. «У меня, кажется, грипп, — всхлипнула она, — а Андрею плевать». — «А я испугался, что он тебя отлупил». Это было по-настоящему смешно, она наконец улыбнулась. Чтобы Андрей ее ударил? Чтобы он ударил женщину? Да вообще кого-нибудь? Кирилл, конечно, лукавит. Будь у него хоть малейшие подозрения, что ее избили, он ни за что не заехал бы по дороге за продуктами. Всегда он преподносит свою заботу грубовато.

Кирилл заварил чай, соорудил возле постели на табуретке небольшой фуршет. Принес блюдца, салфетки. Сделал бутерброды. Нарезал апельсины кружочками. Присел на кровать и погладил ее по голове, сказал: «Ешь, даже если не хочешь». — «Ты, наверное, торопишься», — прочавкала она, капая апельсином на простыню, но он, подтерев ей подбородок салфеткой, покачал головой — никуда он не поедет, пока ей не станет лучше… Потом она задремала, а когда открыла глаза, Кирилл был рядом. «Мне действительно стало лучше», — призналась она, потягиваясь. Навалилась дикая слабость, но это было бессилие выздоровления. Тело стало невесомым, если сдернуть с нее одеяло, она, наверное, взмоет вверх, подхваченная сквозняком. Однако, вместо того чтобы дать ей насладиться сошедшим на нее спокойствием и умиротворением, Кирилл начал читать нотации, которых, она надеялась, уж сегодня избежит. «Разве можно так жить?» — спросил он сухо. «А что не так?» — прошептала она еле слышно, чтобы снова вызвать жалость. «Тебе разве непонятно, почему ты болеешь? У вас постоянно холодно. Ну ладно, твой принц не может вставить новые окна. Это, ясное дело, никому не по силам. Но купить элементарный обогреватель он хотя бы в состоянии? Я понимаю, у вас любовь и все такое. Но он, — тут Кирилл выругался, — видит, что любимая женщина мерзнет, и ничего не делает. Это как вообще называется?»

Видя, что она собралась возразить, Кирилл жестом показал — сейчас это не поможет: «И не надо мне говорить, что что-то изменится. Зарабатывать нормально он не будет. Никогда. Он не из деловых. То, что он читает книжки и тебя заставляет, это прекрасно, это зашибись как здорово. Но ты готова постоянно жить в голоде и холоде? На съемной квартире под дырявым одеялом?»

Часы стали тикать громче, и что-то в их тембре появилось угрожающее. «А если случится ребенок? Это сейчас тебе весело. Друзья эти его, вшивая богема, пьянки-гулянки, книжки-фильмы. А младенец — это значит что? Расходов в разы больше. А он и на двоих не зарабатывает. Его потолок — перекладывать бумажки, за это много не платят. И надрываться он не любит. Он же роман пишет. Писатель, куда там».

Кирилл приложил ей тыльную сторону ладони ко лбу, проверяя, нет ли жара. «Ты пойми, я тебе пытаюсь нарисовать, что с тобой будет, предостеречь. Я думал, ты пару недель тут покувыркаешься и в себя придешь. Но вижу, нужно тебе немножко мозги вправить». Хотелось закрыть глаза и отключиться. Надолго. На много-много часов. А потом проснуться и понять, что этот разговор происходил во сне. Ну как объяснить Кириллу, что она считается с его мнением и готова обсуждать положение, в котором находится, но только не сейчас, пожалуйста, не сейчас. Сейчас ей нужно одно — уснуть.

«А закончится все может совсем весело. Особенно для меня. Тащить вашу семью на горбу должен буду я. Я ведь не брошу сестру с дитём. Я ведь всегда помогу. Я ведь хренов муравей, а сестра у меня бабочка. Или кто там — стрекоза? Я горбачусь, чтобы она порхала в красивых тряпках. Андрюша хорошо устроился, все продумал. И не надо закатывать глаза. Он о будущем не парится вообще. Ему помогут! Такой вежливый клещ. Присосался — не оторвешь».

Кирилл резко вскочил и стал ходить по комнате, ероша себе волосы. «Викочка, милая. Ты не обижайся! Я ж не скупердяй какой. Я не про деньги тебе сейчас говорил. Мне денег не жалко! Ты же знаешь, что я для тебя все сделаю, все отдам. Мне за тебя обидно. Ты такая умничка у меня. У тебя будущее знаешь какое может быть? А ты споткнулась об какого-то дрища и думаешь, что это твое счастье». Наконец Кирилл сел на кровать: «Я тебя прошу об одном. Только ребенка мне не заделайте. Живи с ним. Пока. Но появится ребенок — все, кранты. Для тебя, считай, все кончено».

Удивительно, насколько чувствительны его локаторы и антенки, когда дело касается ее. Не далее как прошлой ночью Андрей сказал ей, что у него в голове засела фраза, которую она бросила у него на работе. Действительно, можно бы завести ребенка. Он хочет от нее малыша. Может быть, не сейчас, но в будущем обязательно. А и черт с ним, можно и сейчас. Такие слова с бухты-барахты не произносятся. Она была так счастлива. Умеет же Кирилл все испортить.

«И купите вы обогреватель, наконец! Как вы не сдохли еще тут?» — «Хорошо», — сказала она нарочито умирающим голосом, чтобы Кирилл понял наконец, что сил у нее нет уже ни на что. Даже слушать она больше не может, не то что говорить. Кирилл шлепнул деньги на тумбочку и стукнул по ней кулаком. Ликуя, зазвенели тонко стекла в бабкином серванте и расписные тарелки внутри — деньги сейчас настолько кстати, что не стоит даже делать вид, что она их не возьмет. В этом она согласна с братом на сто процентов — обогреватель ей нужен. Точка.

В ушах звенело, а перед глазами порхали черные снежинки. Жар порой доводил ее до зрительных галлюцинаций, поэтому, заметив, что по полу катится оранжевый мячик, она не слишком удивилась. Мяч появился из-за приоткрытой двери в коридор и по пути превратился в апельсин. Эта раздолбанная дверь не закрывается плотно, ее следовало бы поменять, но кому это надо в съемной квартире. Апельсин качнулся и замер прямо возле кровати. Она посмотрела на Кирилла, хотела убедиться, что он видит это тоже, но он сосредоточенно тер какое-то пятнышко на рубашке. Попыталась прошептать «Кирилл», но не смогла, во рту стало совсем сухо. Дальше галлюцинация являла себя отдельными кадрами-вспышками. Вот открылась дверь. Вот Андрей уже в комнате. Вот он стоит, молча глядя на них. Протянул к ней руку, будто просит о помощи. Не найдя в ней поддержки, тянется к Кириллу. Пятится назад. Упала задетая его ногой табуретка. На полу лежат стаканы, блюдца — ничего не разбилось. Вот Андрей уже возле Кирилла. Кирилл крупным планом: на лице глупое выражение малыша, застигнутого врасплох за шалостью, но старающегося быть важным. Ее рука тянется к лицу, чтобы закрыть рот, из которого почему-то вырывается хихиканье, но застывает на полпути. Картина полностью немая.

То, о чем она сейчас скажет, на суде она, конечно, не произнесла. Зла она никому не желает. С Кириллом она тоже никогда об этом не заговаривала, чтобы не будить в нем зверя. Но это важно для нее лично. Она бы никогда не брала серьезно в расчет слова Кирилла «Ты дура и просто плохо знаешь своего Андрея». Но это открытие действительно заставило ее усомниться в том, что она Андрея знает.

Еще долго после того дня она искренне была уверена, что Андрей действовал в состоянии аффекта. Поддался порыву. И только когда она немного успокоилась, правда наконец выкатилась из тумана, круглая и яркая, как тот апельсин. Андрей хоть и был в шоке, но от кое-какого позерства не удержался. Он зашел в комнату — уже зная, что его там ждет, — но все равно решил эффектно предварить свое появление на сцене метанием апельсина. Апельсин был — брошенный упрек. «Ты так капризничала, милая, так укоряла меня, что я не выдержал. Бросил важную работу и поехал за фруктами, чтобы бросить их к твоим ногам. Так получай. И своего братца не забудь угостить». Нет, перед тем как впасть в аффект, Андрей отыграл свой маленький спектакль. Сначала было выступление, только потом месть. Странно, что Кирилл этого не понял. А может, понял, да просто не хочет об этом говорить. А если Андрей знал обо всем еще прежде? А то и c самого начала? Если он просто ждал подходящего момента? Господи, он и нож наточил накануне.

Нет же. У нее скоро паранойя будет из-за того, что Кирилл постоянно ее пугает возвращением Андрея. И нож она сама попросила Андрея наточить, он просто был тупой. Тупой нож.

Звук вернулся, обрушившись на нее со всех сторон. Захрустело под ногой Андрея блюдце. Задышал тяжело Кирилл. Она услышала собственное испуганное «ой». Андрей медленно, с какой-то торжественностью ковырял ногой рассыпанную посуду, не поднимая глаз, и спрашивал тихо сам себя: «Да где же он?» Наконец поднял с пола нож, которым Кирилл резал апельсины. Медленно ползущие кадры теперь зачастили, будто на быстрой перемотке. Она увидела, что в руке у Андрея уже только желтая рукоятка, а лезвие погрузилось Кириллу куда-то под ключицу. Она закричала, вскочила с кровати, толкнула Андрея в спину, крича: «Ты что, ты что?» Он даже не покачнулся, все-таки болезнь совсем ее обессилила. Кирилл был в белой рубахе. Как за какую-то долю секунды на ней успело расплыться такое большое кровавое пятно? В голове не укладывается. Она успела подумать: «Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы все прекратилось, пусть вид крови утихомирит Андрея». Но Андрей уже вжал Кирилла в бабкин сервант, тот трещал. Сколько сил придает человеку ярость! Кирилл ведь крупный, накачанный. Почему он до сих пор не вырвался? Наконец разбилась стеклянная дверца, посыпались со звоном тарелки. У Кирилла уже перекосило лицо, он с трудом удерживал руку с ножом, балансировавшую близко от него, слишком, слишком, слишком близко! Она подняла табуретку, опустила на голову Андрею. Но было поздно. Нож успел еще два раза проникнуть Кириллу под ключицу. Она чувствовала эти удары, ее скрутила боль, стало трудно дышать.

(На самом деле, сказали потом врачи, Андрей ударил жертву не три, а четыре раза.

Опасным оказался только последний удар, нанесенный снизу, который повредил печень. От смерти Кирилла спасло только то, что лезвие у ножа было довольно короткое. И именно этот молниеносный удар она не успела заметить.)

Позвонили в дверь. Андрей бросил нож на пол, сел грузно на кровать и спрятал лицо в ладонях. Еще секунду назад не было силы, способной его остановить, а теперь вряд ли что-то заставит его встать, пошевелиться. Андрей был уже не с ними.

Они с Кириллом просто продолжали стоять, уставившись друг на друга. О боже, если сейчас брат упадет на пол, она просто умрет. Но Кирилл стоял. Не шатался, и глаза у него были совершенно осмысленные. Только вся рубашка в крови. Белыми остались только ворот и манжеты. Надо посмотреть на раны, но она не может. Просто не может. Комната кружилась перед глазами.

Снова позвонили — на этот раз звонок был долгим. «Я не уйду», — сигнализировали им из-за двери. «Не открывай», — сказал Кирилл. Голос совершенно спокойный. Андрей не пошевелился и, кажется, не собирался. Замер, окаменел. Он не набросится больше на Кирилла, да и не встанет с кровати, это ясно. «Что там у вас происходит? — спросили из-за двери визгливо. — Эй?» Это была соседка сверху, старуха с сиреневыми волосами, которая часто пеняла им на веселые вечеринки за полночь. Имя ее было то ли Нина, то ли Зина.

Все-таки все они пребывали в шоке, потому что проверить, закрыта ли дверь, не догадался никто. Зина-Нина сама открыла ее, проникла в коридор, а потом и в комнату, наполнила ее ахами и визгом. Вжалась в стену, сложила руки на груди и заголосила. Из-под халата выглядывала белая ночнушка.

Вика готова была поклясться — соседка переигрывает.

«Иии-и-и-ииии…» — пищала старуха, но глаза ее деловито шарили по квартире.

«Успокойтесь, — сказал ей Кирилл, — драки, что ли, никогда не видели? Идите домой, у нас все в порядке. Без вас разберемся». Но картина говорила сама за себя. Кровь выходила толчками, прямо на рубашке взбухали красные пузыри. Кирилл приложил руку к боку. Сморщился. Ничего с ним не нормально, вот и лицо побелело так, что губы едва заметны. Он двинулся к соседке, видимо желая ее успокоить, но та взвизгнула: «Не подходи!»

Зина-Нина стала пятиться к выходу. Из коридора она прокричала безадресно: «Хулиганы! Звери!» Хлопнула дверь.

«Скорую!» — Она бросилась искать телефон, но Кирилл усмехнулся: «Не волнуйся, бабка вызовет». Он вдруг спросил: «Выпить в доме есть?» — «Выпить?» — ахнула она, и он зло отчеканил: «Да. Выпить. Неси». Она унеслась на кухню, схватила водку, припрятанную в морозилке, рюмку и принесла их Кириллу. «Ты еще стол накрой» — сказал он, бросив рюмку на пол. Она сунулась к Кириллу, хотела снять с него рубашку, но он оттолкнул ее: «Не сейчас».

Раны у Кирилла наверняка не опасные, все обойдется. Не может тяжело раненный человек руководить окружающими, отдавать команды, и при этом не стонать, не плакать. Просто кровь ее напугала, а так все вполне ничего.

Кирилл подошел к Андрею и, протянув ему водку, сказал: «Пей». Андрей вряд ли расслышал. Иногда по одной только позе можно понять, что человеку совершенно все равно, что с ним будет дальше. «Пей, дурак. Все будет выглядеть как простая пьяная драка». — Кирилл ткнул Андрея в плечо бутылкой. Андрей очнулся, взял водку, посмотрел на нее, пытаясь понять, что ему такое сунули. Послушно хлебнул. «Еще пей». Потом Кирилл выпил сам. Его уже заметно покачивало, и он тоже сел на кровать. Стал наконец стягивать рубашку.

«Слушай меня внимательно, — сказал Кирилл Андрею, — и запоминай. Никто никого не хотел убивать. Мы сидели, выпивали. Захмелели, стали спорить и подрались. Мало ли что пьяному придет в голову». На Андрея речь не произвела никакого впечатления. «Ты слышишь меня? Возьми себя в руки. Времени мало. Кивни, если понял. На вот, выпей еще». Андрей кивнул, но головы не повернул. Взял водку, выпил на этот раз довольно много.

Зина-Нина вызвала не только скорую, но и полицию. Они приехали одновременно, и в квартире у них стало тесно и шумно, как во время вечеринки. Кирилл был на высоте. Даже балагурил с докторшей, которая вкалывала ему что-то. Докторша, тертый калач, усмехалась и все приговаривала: «Бодрый пациентик попался, очень бодрый. Это хорошо. В больничку поедем?» Даже с мертвенно-бледным лицом Кирилл был очень красив, и это не могло не найти отклика в докторше. Он сам спустился по лестнице вниз, отмахиваясь от предложенной помощи. Все повторял жизнерадостно: ну подрались по пьяни, с кем не бывает, дело житейское. Разве что докторшу за зад не щипал.

Вика подумала: «Должно же быть что-то у нас с Андреем напоследок. Хоть краткий разговор. Она должна бы прошептать: «Извини меня» или «Я все потом объясню». Он должен был бы ответить, чтобы она заткнулась. Или признаться, что все и так знал. Но она не сказала ничего, ей было не до того, и он тоже молчал. О чем думал Андрей, сидя на диване и глядя в пол, доподлинно никому не известно. В протоколах следственного дела это никак не отображено. Хотя бы один прощальный взгляд, хотя бы одно слово. Но она не коснулась его плеча, проходя мимо, он так и не поднял на нее глаза.

А нарочито оживленный Кирилл охотно отвечал на вопросы, и все приговаривал: «Подрались, бывает». Андрей сидел неподвижно, и растормошить его не мог никто, как ни старался. «Мы пили. Потом стали спорить. Потом я напал на него». Андрей механически повторил то, чему его учили, но потом снова ушел в себя. «Что вы мучаете пьяного человека? — одергивал Кирилл полицейских, пока докторша просила его не крутиться. — Проспится и потом все расскажет». Те обменялись многозначительными взглядами поверх его головы.

Их увезли на разных машинах: Андрея — на полицейском уазике, в котором была отгороженная решеткой кабина, Кирилла — на скорой. В салоне, где его положили на кушетку и навесили на него мешочек-капельницу, Кирилл, державшийся одним усилием воли, наконец обмяк. Стал заговариваться, прикрыл глаза. Сказал ей снова: «Купи обогреватель», хотел показать, что не теряет связи с реальным миром.

Лицо у докторши больше не было веселым. Хмурясь, она впрыснула в мешочек из шприца что-то прозрачное и поморщилась, когда измерила пациенту пульс. Кирилл потерял сознание, и как ни вкалывали ему что-то озабоченные врачи, в себя не приходил.

В больнице доктор бросил на ходу: «У него задета печень. Потерял много крови, но некроз еще не начался». — «Я могу стать донором, я его сестра, — она затрусила за ним, — возьмите часть моей печени». Но доктор покачал головой и, кажется, даже улыбнулся: «Деточка, это не тот случай, когда нужен донор. Вы очень заботливая сестра, но сейчас просто посидите спокойно». Сжалившись, он притормозил, взял ее за руку, пытаясь успокоить. «Да у вас жар, — удивился он, — дать вам парацетамол?» Выдернула руку. Издевается он, что ли? При чем тут парацетамол? Она сидела рядом с глухой электронной дверью операционной, проникнуть за которую не было никакой возможности.

Пробегавшие мимо врачи, на которых она делала стойку, не останавливались, в разговоры не вступали. Помолиться бы, но молитв она не знала. Так прошло два часа. Наконец из реанимации донесся глубокий вздох. Вздох облегчения Вселенной. Еще никто не вышел к ней и не потрепал ободряюще по плечу, но она уже знала — Кирилла спасли. Она встала, чтобы встретить вышедшего к ней врача.

Андрей

… «Ну вот. Стоило написать, что меня лихорадит, — и правда залихорадило. Все наши слова материальны, это правда. У исполнительницы Вселенной огромные уши и совсем нет юмора, она расслышит любую твою просьбу и выполнит ее досконально, и плевать ей, что ты шутил. Только простуды мне не хватало. Тут болеть нужно или чем-то серьезным, чтобы забрали в больницу (тогда, считай, ты попал на курорт), или вообще ничем. Простуда — только лишние мучения безо всяких поблажек. Но за меня ты не беспокойся, я выносливый.

Написал «не беспокойся». В своем ли я уме? С чего это ты будешь обо мне беспокоиться? Кое в чем признаюсь: я полюбил болеть, когда жил с тобой. Ты всегда становилась такая ласковая, стоило мне закашлять или начать сморкаться, сразу же укладывала меня в постель. Иногда я специально преувеличивал болезнь, чтобы вызвать сочувствие. Ты никогда не боялась подцепить мою заразу. Признайся, тебе нравилось, что я становлюсь беспомощным, как котенок, нравилось обо мне заботиться? Ты не ходила на работу, отговариваясь тем, что тебе нужно подносить взрослому лбу чаек с медом. Как прекрасны были для меня эти дни.

Как так вышло, что стоило заболеть тебе, меня не было рядом? Я сам себя часто допрашиваю, как судья. Верни меня сейчас назад в тот день, что бы я выбрал — поехать домой с этими апельсинами, чтобы позаботиться о тебе (а значит, и остаться в неведении), или все-таки узнать правду? Вопрос сложный, господин судья. Задайте мне его попозже. Поначалу я, конечно, был уверен, что хотел бы все узнать! Да я просто упивался своим страданием. Серьезно, мне еще мало было. Но время шло, и в конце концов я решил, что лучше все-таки было бы жить в неведении. Я бы ходил в дураках, но зато ты была бы со мной. Что прикажете делать, если время, проведенное с тобой, было лучшим в моей жизни? А быть дураком не такое уж большое горе, если честно. В общем, господин судья, считайте меня слабаком, ненормальным, но если вы можете вернуть меня в тот день, то, пожалуйста, верните. Я все исправлю.

Я-то, конечно, тоже хорош. Кое-что можно было и заметить. Были звоночки, были, и я, грешен, не придавал им должного значения. Сейчас я уверен, что и все мои друзья догадывались. Я думал, они просто тебя и Кирилла недолюбливают, морщатся, потому что вы кидаете людей на деньги. Но сейчас мне кажется, что взгляды, которыми они обменивались, были наполнены совсем другим смыслом. Честно — да, я дурак.

Когда я стоял в прихожей, я готов был проглотить гадости, которые Кирилл про меня говорил! Что уж там, я даже частично признавал его правоту. Я был пристыжен. Захотелось дать вам шанс прекратить этот разговор, и я закинул в комнату апельсин, мол, предупреждаю — сейчас я войду!

И вот что тебе еще нужно бы знать. Раз уж все произошло так, как произошло, пленку назад не отмотаешь — я не жалею, что ранил Кирилла. Мне плевать на него, на то, что он там думает и чувствует. Да мне вообще жаль, что он не умер! Этот секретик я сохранил, Вика, только потому, что это — твой секретик. Твое имя, а не его, я не хотел смешивать с грязью. Пусть Кирилл не считает мой срок извинением за нанесенные раны!

Удивительно, как все и всегда велись на подбородок этот его квадратный, на широкие плечи. «Он простоват, — говорили, — но настоящий мужик». Но нутро у него не мужское. Крысиное нутро, трусливое. Все у него всегда было — мелко, подло. Подрезать водителя-лоха, подбородком своим мужественным перед ним покрутить и развести на деньги, вот и вся его мужественность. А потом купить на отнятые бутылку вискаря и учить всех, как «делать бизнес». Как он на тебя, Вика, такое влияние оказывает? Как тебе-то глаза застило? Ты вечно говорила, что он папу тебе напоминает. Да он карикатура на отца. Тот — яркой был личностью, большими делами ворочал. А сын — мелкий рэкетирчик, ему до папы как до луны пешком. Тебе, моя умная головушка, следовало бы больше понимать: ты не видишь очевидного. Извини, что так грубо, но я, в конце концов, претерпел из-за тебя некоторые неудобства.

P. S. И все-таки дорого бы отдал, чтобы понять, зачем тебе это было нужно. Ведь ты меня любила. Любила, я знаю. До завтра».

Услышав, что к нему приехали на длительное свидание, он испугался не на шутку. Вот ты и допрыгался, сказал он себе. Сделала тебе Милка-Кормилка сюрприз. Как ты ни просил ее, чтобы не приезжала без разрешения, влюбленная баба поступила по-своему. Намылась, набрилась, набила авоську пирогами, попросила отгул на работе и села в поезд. Спасибо-то, конечно, ей спасибо, но предупреждать надо. А он вот категорически к встрече не готов. Дело даже не в том, что на губе выскочила подлая болячка. Просто нужно ведь хоть как-то настроиться. Это в переписке он ас, а что делать на тюремном свидании, даже и не знает. Он бы хоть мужиков порасспрашивал, что да как, которые опытные. Господи, он бы исподнее поменял, если бы знал. Неудобно получается, бельишко-то у него не ах. Ладно, делать нечего. Жаль, конечно, будет, если Милка разочаруется в нем, но будем честны, сильно улучшить свой внешний вид он вряд ли бы мог. Тюрьма и есть тюрьма. Не выгорит, значит, не выгорит.

Одернул куртку и под гиканья и гогот пошел за вертухаем в комнату свиданий. А ноги-то дрожат, натурально дрожат. Болячка на губе, которая с утра казалась совсем небольшой, кажется, вспухла так, что скоро голову перевесит. Волосы нужно оправить, хотя было бы что оправлять. Попробуем смутить ее пронзительным взглядом. Сесть напротив нее и смотреть долго-долго, не говоря ни слова и не отводя глаз. Мол, убит твоей красотой, милая. Да что там, он и правда может умереть от ее прелестей, сколько он уже живой женщины не видел? Что уж говорить, сюрприз она ему сделала на славу. Но все равно придется попенять ей, чтобы больше так не делала.

Может быть, глаза у него в тюрьме немного и сдали, но в том, что он не узнал ее с первой секунды, не их вина. Прежде всего бросились в глаза светлые, завитые в небрежные пружинки локоны, симметрично уложенные по обе стороны пробора. Потом постукивающие по столу аккуратные бледно-розовые ногти. Потом только взгляд охватил ее целиком. Повзрослела. Не в том смысле, что состарилась или морщинки появились, а повзрослела внутренне. Когда возраст в глазах. Глаза у нее прежде были любопытно-веселые, наивные. Все, что ей было непонятно, казалось ей приятным сюрпризом, на все она готова была взглянуть с восхищением. Теперь же он видел настороженные, оценивающие глаза. Хотя какого взгляда он ждал после того, что между ними произошло? На ней было что-то светлое, даже на вид мягкое, вероятно, дорогое. Серьги покойно висели маленькими жемчужными гирьками. Губы она тоже намазала чем-то деликатно-бледным. «Она как невеста», — почему-то пришло ему в голову. Это из-за ее нового колера. Вся она теперь какая-то перламутровая, нежная, едва ли не бесцветная. Разве была у нее такая белая кожа? Она вводит его в заблуждение этими своими светлыми красками или он стал ее забывать? С носом явно поработали врачи. Исчезла едва заметная горбинка, которая вкупе с черными волосами придавала ей цыганистости. Где ее боевой дерзкий вид? Где губы, всегда напряженные из-за того, что им не терпится улыбнуться? Эта хрупкость, чуть ли не слабость — откуда все это? Неужели одна только светлая одежда и волосы способны сделать из боевой девчонки царевну Несмеяну? Нет, что-то поменялось внутри ее. Изменения ей идут, спору нет, но, продвинувшись на шкале красоты, Вика потеряла какую-то часть себя. Очень важную часть. Сменила масть с роковых пик на червы, а то и на бубны.

Он очень долго мечтал, что настанет, наконец, день, когда откроется дверь и выкрикнут его имя. «Длительное, — скажут, — тебе положено». А он зайдет в комнату свиданий и увидит там Вику, нервно поправляющую волосы цвета воронова крыла. Она вскинет на него глаза, и в ее взгляде будет раскаяние и робость. Сначала мечта и мечтой-то не была, а прямо наваждением каким-то. Когда его закрыли, ему каждую минуту мерещилось, что вот сейчас Вика приедет к нему. Просто пока что она не может бросить Кирилла, которому плохо. Врачи наверняка гоняют ее за лекарствами, в больницах вечно не хватает препаратов. Кирилл поправлялся, об этом он узнал от адвоката, а Вика все не приезжала. Но он заставлял себя верить, что у нее на это есть важные причины. Можно, например, думать, что ее мучает совесть, и она боится посмотреть ему в глаза. А что, вполне правдоподобно.

На суде он увидел Вику, она была с ног до головы в черном и так робела, что можно было подумать, что судят ее. Но то была встреча вынужденная, к тому же они не сказали друг другу ни слова.

Когда до этапа оставалось всего неделя, он мечтал особенно яростно. Казалось бы, он заслуживает некоторого внимания, Вика могла бы сказать: «Спасибо, что промолчал об истинных причинах своего преступления». Лучше бы такие мечты заставляли сдавать на хранение вместе с остальными личными вещами, но, увы, отобрать их у него никто не мог. Не дождавшись Вику, он отправился в колонию общего режима и стал считать дни, как все.

Он мечтал, когда на то не было уже никаких оснований. Уже ни раскаяние ее ему не было нужно, ни слезы. Да пусть даже проклянет, лишь бы дала себя увидеть. Еще долго он тешил себя: «Ей просто нужно время, чтобы прийти в себя». В глубине души он продолжал верить, что она сжалится и в один прекрасный день все-таки его навестит. Мечта понемногу чахла, истончалась и, наконец, умерла. Момент ее полного угасания остался для него незамеченным, так мало под конец от нее осталось.

Тихо взвыло в трубах отопления. Вика вздрогнула. Наконец улыбнулась — из перламутровой ракушки проступила на миг прежняя чернобровая Вика. Улыбка была неопределенная. Она приветствовала старого… знакомого? друга? любовника? убийцу? Возможно, она сама еще не решила. Гирьки в ушах качнулись, украшение на шее блеснуло.

Он вспомнил, что сам выглядит непрезентабельно, убого. Весь в черном, с почти лысой головой, которая, как выяснилось после бритья, у него вовсе не изящной формы, стоит перед этой белоснежкой и пучит на нее, как дебил, красные от недосыпа глаза. Еще и нашлепка на губе наверняка притягивает взгляд, как цветок в петлице. Ну, и где твой смущающий взгляд? Что ж ты не схватишь ее за руку и не покроешь кисть поцелуями, от которых у нее дыхание перехватит? Слабо? Ну то-то. Не пусти от страха струю в штаны. С ужасом понял вдруг, что звук, который он принял за гудение воздуха в трубах, издают его собственные кишки. У него урчит в животе, как у труса при виде шприца! Мило, если она расслышала. Сел на стул по другую сторону стола, руки сунул в карманы, сжал кулаки.

— Я не предупредила, что приеду. — Слава богу, голос у нее все тот же. — Не была уверена, что ты захочешь меня видеть.

Еле удержался от того, чтобы прыснуть. Не начинается ли у него истерика? Не съехал ли он тут окончательно с катушек?

Руки она сцепила перед собой на столе. Этот лак перламутровый, он гипнотический, что ли? Взгляд не оторвать. Вроде и не очень нравится, а смотришь. Она всегда любила кроваво-красный лак. И в тон к нему помаду, над чем потешались его друзья.

— Ты хорошо выглядишь, — сказала вдруг она.

Вот так сюрприз! Издевается, что ли?

— Занимаешься спортом?

Ах вот она о чем. Он действительно от безделья часто наведывается в качалку. Хотя сам в себе особых изменений не констатировал. Выходит, заметно. Да не молчи же ты, скажи хоть что-нибудь. И он выдавил:

— Да, качаюсь иногда.

— Ты написал свой роман?

— Нет. Все как-то руки не доходят…

— И чем ты тут так сильно занят?

Он наконец поинтересовался:

— Как ты сюда добиралась?

Чтобы не разрушить безумную надежду, он не рискнул спросить: «Зачем ты приехала?» А «Как добралась?» — вполне нейтрально.

— Поездом, как еще, — вздохнула она и добавила: — И да, Кирилл не знает.

Значит, брат ее не подсылал. Правда ли это? Скорее всего, да. Хотя с чего он взял, что умеет различить, когда она говорит правду, а когда нет?

— Ты получила длительное свидание? — Его вопрос следовало понимать как «Зачем тебе длительное свидание?», но она принялась объяснять, чего ей это стоило:

— Это несложно. Заплатить пришлось совсем немного… — Она взмахнула рукой со своим перламутровым маникюром.

За все время ни строчки, и тут на тебе — длительное свидание. Приехала что твоя женушка, как ни в чем не бывало. Два дня она собирается провести с ним в каморке для семейных встреч, бок о бок. Целых два дня. С какого перепугу, спрашивается? Неужели, Господи, неужели они помирятся или придут к тому, что в их ситуации заменит перемирие? Чем было ее предыдущее молчание? Наказанием? Ненавистью, которую она никак не могла преодолеть? Стыдом за содеянное? Или Кирилл запретил, и она не смела ослушаться? Поди пойми. Но факт — она зачем-то приехала.

Нос она определенно оперировала, на нем до сих пор остался слабый отек. Такой бывает спустя неделю после того, как тебе хорошо в него заехали.

Она была подчеркнуто весела, когда изучала их комнатку свиданий с крохотной душевой — обстановка ей не понравилась. Уж как она себя ведет, когда жертвует чем-то ради него, он знает. С таким же лицом она ходила по их квартире на Просвещения, когда они приехали ее осматривать, и шептала ему: «Смотри, винтажный сервант! Сейчас таких не делают». В глазах у нее были неподдельный страх и одновременно решительность, — другой квартиры нам пока не светит, что ж, будем радоваться этой. И она стойко восхищалась их убогим гнездышком. Как она билась за это жилье! Когда поняла, что скидку давать не хотят, выпустила заранее припасенного в пузырьке из-под таблеток таракана. Он говорил, что глупее идеи трудно было придумать, но ведь сработало же. (Таракан, правда, сразу же разродился многочисленным потомством, которое они долго еще истребляли, но квартира досталась им.) Он поцеловал ее тогда в макушку, это было извинение — прости меня, мой маленький храбрец, что не могу дать тебе того, что ты заслуживаешь.

Сейчас он благоразумно целовать ее не стал, только пожал плечами — каких удобств ждать на зоне? Вика стала рыться в сумке на полу, весьма объемной, извиняясь: «Варенье вынули, оказывается, в стеклянных банках нельзя. И чай оставили только тот, что в пакетиках». Из сумки возникали яркие коробочки и банки, каждую из которых она многословно комментировала. Она смущена, просто невыносимо смущена.

Сейчас, когда она склонилась над сумкой и нервно подергивает задом, до него наконец дошло. Вика похудела. Она не просто убавила в весе. Она стала категорически, непозволительно худа. Выражение лица, глаз, допустим, дело относительное. Но с тем, что ноги у нее стали чуть не в полтора раза тоньше; что руки как спички; что в ягодице, когда она наклоняется, откровенно обрисовывается мосол, — с этим не поспоришь. Вика всегда была девушка «в теле». Звучит ужасно, но на вид совсем другое дело. Что там, он просто тащился от ее фигуры. Худеть она, слава богу, не худела, но с азартом болтала о диетах. Отвергала какие-то юбки и брюки: «Не мой фасон, полнит». По той же причине чаще выбирала темные колготки, они делали ноги стройнее. И тут эти острые локти, коленки, проступающие под платьем ребра.

Надо взять себя в руки. Встать с кровати и, наконец, помочь ей. Сейчас они оба стесняются, но это пройдет. Нужно лишь заварить чаю и выпить его вместе. Он должен сказать хоть что-нибудь, не все же ей его развлекать. Просто он отвык от женского общества. Но он начнет о чем-нибудь болтать. Конечно, о забавном. У них тут бывают и смешные случаи. В конце концов, можно поведать ей, что он пишет письма незнакомым женщинам, и потому всегда сыт. А там уже, глядишь, разговор и сам пойдет, куда нужно, и она, наконец, расскажет ему… Признается, что у нее… — уж кто-то, а Вика такие истории оценит по достоинству, а не будет брезгливо ахать, — … рак? — и она, может, еще и даст ему пару полезных женских советов, — …саркома кости? — надо только взять себя в руки и заговорить наконец, — …а волосы? это не парик ли вообще? Насколько серьезно обстоят дела, если она приехала к нему в тюрьму?

Он поднялся с кровати. Но решительность сразу же покинула его, и он просто встал у нее за спиной, свесив бессильно руки по бокам. Она задела его задом, перекладывая на стол какой-то пакет, посмотрела недовольно. В комнате так мало места, что в каком углу ты бы ни замахал руками, риск задеть соседа будет всегда.

Может, просто обнять ее и прижать к себе? Тогда есть шанс, что она расплачется и все расскажет. Но в кинокартинах это происходит легко, будто само собой, — герой распахивает объятия, а героиня грациозно падает в них, ничего не сбив по пути. А как прикажете подступиться к ней, когда она повернулась к тебе задом, а каждый свободный сантиметр пространства завален кульками и свертками? Протиснуться вперед и встать перед ней нет никакой возможности.

— Вика, — сказал он.

— Что? — головы не повернула, тон деловой. Не понимает, что он хочет обняться.

Тогда он повторил более многозначительно:

— Вика.

Наконец что-то такое почувствовала. Замерла над сумкой. Медленно повернулась и встала в нерешительности. Он протянул руку, и она, наконец, шагнула в его сторону. Споткнулась все-таки о ручку сумки, и он подхватил ее, а выпустил из рук, лишь когда на часах было уже шесть часов вечера. И это притом, что встретились они в десять утра. Она поплелась в душ, заставив его еще раз ощутить леденящий холод, — без одежды она была еще худее, чем показалось сначала. Пока она мылась, он курил часто и сосредоточенно, но все сигареты бросал, не израсходовав и наполовину. Они поели, каждый без аппетита, она поковыряла какое-то рагу из жестяной банки, он прикончил то, что осталось. Заваривать чай, который поначалу виделся спасением, было лень. Она легла на живот, вытянув руки по бокам, он растянулся рядом и стал поглаживать ее по спине, с отчаянием ощущая бугорки позвонков. Он заговорил, наконец, о том, что они переписываются с заочницами, но рассказ получился какой-то кривобокий. Про Милку-Кормилку рассказывать, конечно, не стал, открылся лишь в общих чертах. Мол, пишем, развлекаемся, а что делать, кушать-то хочется. Он хотел развеселить Вику, но, наверное, выбрал неправильный тон, и она стала ему сочувствовать, спрашивать, неужели нет других способов хорошо питаться. «А почему нельзя просто пойти работать? — спросила она. — Я слышала, у вас здесь многие так делают. Тогда можно будет купить все, что хочется». Он прикинул, не вспылить ли. Спросить, не попутала ли она что-нибудь. Кто бы говорил ему про работу. Толкательница выдуманных квартир? Он снова прильнул к ней. В постели они всегда обходились без слов, и сейчас не было нужды что-то менять. Секс давал отсрочку, помогал оттянуть неприятный разговор. Вика не отклоняла его бессчетные призывы, хотя устала уже, наверное, ужасно.

Но ночь была уже на исходе, и явление правды становилось все более неизбежным. На какое-то время он задремал, а когда проснулся, ему померещилось, что они в квартире на Просвещения, и что сегодня суббота, и им обоим не нужно на работу. Потом луч прожектора, шарящего по двору, высмеял эту ложь, озарил по очереди неубранный стол, сумку и Викино похудевшее лицо в обрамлении светлых волос. Ее глаза со страхом смотрели в потолок. Испугавшись, что вот сейчас она заговорит и произнесет, наконец, то, что он так боится услышать, он прижал ее к себе. Но, поймав его руку, которой он попытался потрепать ее бедро, зажав ее крепко в своих ладонях, она глубоко вздохнула. Нельзя оттягивать разговор до бесконечности, беспрерывно насилуя ее. И они сами уже измотаны до невозможности, и правда не может ждать вечно. Сейчас он услышит.

— Я выхожу замуж, — сказала она.

Луч снова мазнул по ее лицу. Глаза теперь были зажмурены. Она не раскрыла их, пока не услышала его смех. Привстав на локте, Вика посмотрела на него с тревогой, но истерику было уже не унять. Он смеялся, как никогда здесь не смеются, до слез, до бульканья в горле. Спасибо ей, принесла, наконец, воды. Как же смешно, Господи. Она не умирает. И даже не больна. А напугана, потому что привезла новость, за которую он вряд ли ее похвалит. Смотрите-ка, какое благородство. Решила лично поставить бывшего в известность, что у нее будет свадьба.

Он, в общем-то, не шутил, когда говорил Кормилке, что умеет ставить человеку диагноз — будет ли у него все хорошо в дальнейшем или нет. (Относительно их с Милкой-Кормилкой отношений у него, разумеется, такой уверенности не было, он брякнул ради красного словца, но такой талант у него действительно есть.) А уж по поводу Вики он ни секунды не сомневался, у нее-то все будет просто расчудесно. Разумеется, она выйдет замуж, и, будьте уверены, удачно. Бросит его и найдет себе более весомую партию. Где-то в глубине души он был готов к такому повороту с самого начала. Сжимал ее в объятиях, а сам с отчаянием думал: «А ведь ты меня когда-нибудь бросишь, и не в моих силах предотвратить это. Тебе двадцать три, а мне на десять лет больше. Ты только взлетаешь, а я, если честно, стану грузом, который потянет тебя вниз». Вам знакомо это четкое предчувствие потери? Ожидание конца, которое заставляет становиться слаще каждую минуту, проведенную вместе? Даже если вы знаете, что объект любви сделает больно, это вовсе не причина для того, чтобы отказаться от него. Он и так слишком долго цеплялся за Вику, пусть уже летит, наконец, куда ей надо. Она вольна делать что хочет. И не боль он испытал от ее слов, а облегчение, огромное облегчение. Выходи за кого хочешь, живи только. До чего же все-таки у него богатая фантазия. Такое напридумывать на ровном месте. Она всего-то волнуется перед свадьбой и потому похудела.

— Так ты не больна, значит.

— Что? — Она привстала на локте, чтобы видеть его лицо. — Ты о чем? Почему ты смеешься?

— Не обращай внимания.

И тут она, сев, затараторила, чтобы поскорее выплюнуть наверняка заранее припасенную речь, которая жгла ей рот:

— Я виновата перед тобой. Очень. Но ты же сам понимаешь, что нас уже нет. После того, что было, вернуть мы ничего уже не сможем.

— Я понял. — Он попил еще водички. «А жить дальше — надо. И двигаться вперед…» — Хорошо. Ты ехала в такую даль, чтобы мне об этом сказать?

— Я подумала, будет лучше, если ты узнаешь об этом от меня. Надо попрощаться по-человечески.

— Если ты беспокоишься, не прирежу ли я и твоего мужа, то нет. Валяй.

— Я не об этом хотела сказать.

— Я на всякий случай, если тебя это интересует. И если тебе нужно мое благословение, то пожалуйста. — Он сказал это абсолютно серьезно, хотя ей, может, и почудился сарказм.

Поняв, что скандала не будет, она, кажется, вздохнула с облегчением. Если и осталась в ее глазах тревога, то только потому, что он все еще посмеивался.

— Спасибо. — Она снова легла.

После этого разговора ей бы и уехать, но весь оставшийся у них день они прощались по-человечески. Привезенная еда осталась почти нетронутой, и чай они так и не заварили. Смущаясь болячки на губе, он постоянно поворачивал ее к себе спиной. Худоба сделала ее практически невесомой, и это открывало перед ним новые возможности, которыми нужно было пользоваться. Говорить им больше не о чем. Она привезла новость, а он принял ее к сведению, и все, дело сделано. Осуждать ее поступок или даже просто как-то его комментировать для него непозволительная роскошь. Ревновать права нет. Не та у них ситуация, чтобы она ждала его, как Пенелопа Одиссея. Расстались они по большому счету в тот день, когда его увез полицейский уазик. А все вопросы, которые он хотел ей задать, вроде «Почему же ты не писала?», она своим известием перечеркнула. Какая тебе теперь разница, почему она не слала писем и не приезжала, если она все равно выходит замуж? А попрощаться, что ж, это очень даже можно при обоюдном согласии сторон.

Больше они ничем не отличались от пар, остервенело изматывающих друг друга в соседних каморках. Длительное свидание таким и должно быть — успеть как можно больше, и обязательно сделать что-нибудь этакое, чего на воле ты себе не позволял. Чтобы было потом о чем вспоминать одинокими ночами. А поесть и поспать можно и после. Размышлять, какого же она выбрала себе мужа, тоже будешь потом. Равно как и убеждать себя, что жениха она, разумеется, не любит, и сколько бы раз ни выходила замуж, никогда не забудет тебя.

Прощаясь, она выглядела вполне умиротворенной, чмокнула его в щеку. Еще бы ей не испытывать облегчение — ни слова упрека она не дождалась. С чисто практической точки зрения понять ее можно. Зарезал Кирилла — может пришить и жениха. Идея убедиться, что в тюрьме он не слетел с катушек, не стал больным на всю голову уркаганом, не лишена смысла.

Он так измотался, что впервые уснул здесь днем, под жужжание многочисленных голосов. Проснувшись, узнал, что Милка-Кормилка звонила уже несколько раз. Волнуется, пить дать. Мужики его, конечно, не сдали. Но неприятно, что заставил ее волноваться. Надо как-то извиниться, приласкать ее. Придется соврать, что у них беспросветные проверки, поэтому достать телефон не было никакой возможности. Он позвонил ей и услышал, что она плачет. Кое-как убедил, что все у него в порядке и что больше он так пропадать не будет. Наконец вдохнул воздуха и выпалил:

— Я тут подумал. Малыш, если ты еще ждешь меня, я хочу к тебе приехать.

А что такого?

Василь

Про одну пару отказной обуви Василь знает точно — за ней никогда не вернутся. Сиреневые лапти — вот как он их называет. Принесла их старуха с сиреневыми же волосами. Старуха жила где-то неподалеку, ее яркие патлы примелькались в комплексе. Эту дрянь-обувь она купила, конечно, зря, но у старухи были на то причины. Они были сплетены из тонких полосок, которые могли растягиваться. Нога с выпирающей косточкой требует комфорта и сильно разношенных штиблет. Хоть лапти отвратительного качества, старухе в них было удобно.

Но пришло время, и дерьмантиновые полоски растянулись так, что стали рваться. И тогда старуха явилась в ремонт. Строила из себя светскую даму, безобразие свое сиреневое поставила на стойку, будто это хрустальные башмачки. Он бы такие туфли выбросил, причем ночью, не дай бог, кто-нибудь с ними увидит. Но старуха не стеснялась. Сказала важно: «Я приобрела туфельки, не поправите ли на них дефекты?» Он ей возразил вежливо, что от туфелек-то лучше избавиться от греха подальше, но старуха как взвилась! Затрясла сиреневой головой. Кулаки сжала. Я, говорит, за них заплатила деньги и хочу теперь их починить.

Знаем мы, сколько ты за них заплатила, им красная цена пятьсот рублей.

И он в кои-то веки заявил клиенту: «Я этот заказ не возьму. Ремонту не подлежат». Но не на ту напал. Старуха рявкнула: «Не имеете права, только попробуйте мне отказать, я вам такое устрою. Чтобы завтра же были готовы мои туфли». И ушла. И даже не оглянулась, стерва. Хотел в мусорку выбросить их, но рука не поднялась. Но чинить, решил, ни за что не буду. Точка. На следующий день сиреневая старуха явилась снова: «Как там мои туфли, готовы ли?» Он ответил: «Нет, не готовы, и никогда не будут готовы. Имею право отказать в обслуживании без объяснения причины. Вот объявление, читайте».

И началась между ним и старухой холодная война. Проходя мимо ремонта, она останавливалась и в окошко сообщала: «Написала на вас заявление в защиту прав потребителей». Или: «Ждите проверки из Роспотребнадзора». — «Да пусть хоть Бэтмен приходит», — огрызался Василь. «И Бэтмен придет, будьте спокойны».

Старуха не знала, кто такой Бэтмен. Все ее угрозы были пустые, просто от бессилия, никто из тех, кого она на него «натравила», к Василю не приходил. «Заберите свои туфли и разойдемся по-хорошему», — предлагал он. Старухе бы пойти на мировую, язык прикусить, но она упрямая. Бывало, встанет у ремонта и бурчит так, чтобы кругом слышали: «Не знаю, как вообще можно в такое место обувь отдавать, здесь же все портят». Но туфли — не забирала.

Настал день, когда старуха не пришла. На следующий ее снова не было. Через какое-то время Василь даже забеспокоился — где клиентка, что же ругаться не идет. А однажды он услышал, как разговаривают две покупательницы. Одна другой говорила, что ее соседка из квартиры напротив померла. «Это какая соседка? — интересовалась вторая. — Та, у которой пудель?» — «Я ж объясняю — та, что напротив. Волосы еще красила в сиреневый цвет. А с пуделем живет наискосок». — «Да что ты говоришь?» — вяло сокрушалась вторая. Женщины ушли. А Василю стало муторно, он понял: они говорили про его клиентку. Скончалась, значит, она, вот и не приходит. Он про погибшего человека дурное говорил. Бабка была, конечно, не сахар, но все равно так нельзя. Сиреневые лапти до сих пор почему-то лежат в отказной коробке.

Сегодня настроение такое ужасное… Он решил от сиреневых туфель, наконец, избавиться. Только нужно это сделать с уважением к покойнице. Завернул их в пакет. Надел куртку. Ульяна посмотрела вопросительно.

— Туфли иду… выносить. Померла заказчица. Давно уже. Что ж им лежать?

— Хотите, я выкину?

— Нет, тут нужно деликатно. Не на помойку. Вышли на улицу, где уже почти стемнело.

Сразу озябли. Погода такая, что как ни кутайся, тепло не будет. Дома сейчас хорошо бы чай пить или что покрепче. Возле комплекса почти не осталось машин. Фонари тусклые, раздолбанный пандус весь в склизлых бурых листьях. Урны переполненные, ветер таскает по земле бумажки и всякую дрянь. Осень все сделала некрасивым. Видно, что здание старое. Сквозь яркие вывески кое-где проступают мутные буквы — надписи на рекламе бывших арендаторов.

Зашли в парк, положили пакет на пень. Сразу же из кустов вышли два милиционера, спросили, что в пакете и что они вообще тут делают. А он и забыл, здесь же сегодня пикеты целый день дежурят, криминалисты работают. А они со свертком. Полицейский пакет поднял. «Что в нем?» — спросил. А сам смотрит на них как на врагов, полиция умеет зыркать так, что сразу виноватым себя чувствуешь. А положение-то у них действительно странное. Два дурика притопали в сумерках в парк, чтобы пакет там оставить. С лаптями.

«Туфли, всего лишь туфли», — ответил он. Как объяснить, что умерла старуха, с которой он ругался, и он хочет почтить ее туфли и тем самым и ее память? Бред какой-то. Полицейский пакет развернул, увидел туфли, помолчал. «А документы у вас есть?» — поинтересовался. Пришлось идти с ним в комплекс, паспорта-то там. Ульяна попыталась возбухать, мол, что такое происходит, мы ничего не сделали, что вы до нас докопались, но он ее локтем в бок пихнул. С полицией раздражаться и права качать бесполезно. Раз у тебя документы попросили, надо показать, и все тут, никакие отговорки не помогут. Чем громче возмущаешься, тем дольше тебя будут мурыжить. Работа у полицейского такая. Собачья работа. Ты его тоже пойми — он тут с утра дежурит на холодном ветру, еще, может, и не жрал. Доброты от него и понимания не жди. Ему, может, сходить к ним в комплекс — единственный шанс обогреться.

Состава преступления полицейский не нашел. Не запрещено у нас относить старые рваные туфли в парки и оставлять там. Но паспорта листал медленно-медленно, каждую страничку перечитывал, помучить хотел. Вроде как знаем мы вас, невинных овечек. Сегодня вы туфли в парк подбросить хотели, а завтра бомбу принесете. Василь заглянул в паспорт Ульяны, когда полицай его листал. Надо же, на фотке-то Ульяна какова! Прическа другая. Волосы у нее были более длинные, отчего лицо смотрелось как-то интереснее. Глаза подведены, лоб фарфоровый. Личико как у куколки. Если б она к нему тогда пришла устраиваться, кто знает, чем бы закончилось их сотрудничество. Ей-богу, не устоял бы перед такой штучкой.

«Мои года — мое богатство» — оно, конечно, так, но к этому богатству всегда полагается нагрузка. Вместе с жизненным опытом получай пожухшую шею и морщинки под глазами. Все, конечно, в комплексе видели, что к Василю менты явились и документы у него проверяли, стыдоба-то какая. Погребальную церемонию им сорвали. Ты уж прости, старуха с сиреневыми волосами. Я даже не знаю, как тебя зовут, но пусть на том свете у тебя всегда будет удобная обувь. Ульяна увидела, что он курит, и тоже попросила у него сигарету. Он помялся, но дал. Если Ульяна закурила, это сигнал — вечером дома выпьет. И правда, когда они вернулись в комплекс, она смоталась в «Продукты» и вернулась с бутылкой вина. Завернула в пакет, конспираторша, но и так понятно, что она там прикупила. Иногда она позволяет себе кирнуть, не то чтобы слишком часто. Но алкоголь ей употреблять вообще не следует. Наутро все будет по лицу видно. Придет еще более бледная и будет весь день вялая, заторможенная. А говорить ей: «Не пей, Ульяна» — вроде как не его дело. Имеет человек право расслабиться? Он и сам сегодня, наверное, примет граммов триста водки. С груздями, которые в парке нашел и засолил. Все говорят — плохие это грузди, радиоактивные, а вы скажите — что вообще хорошего в этой жизни осталось? На месте, где они росли, вообще труп нашли. Ульяна снова перекурила и вернулась еще более мрачная. «Вот и все. Осень сделала последний вздох», — сказала. Очень точно она выразилась. Поднялся ветер и оборвал с деревьев остатки листьев. Еще утром была какая-никакая, но осень, а теперь до первого снега наступит одна беспросветная тоска. Тут не только вина захочется выпить.

Третья пара. Серебристые туфли на шпильках. Сдавала красивая худенькая блондинка

Вика

Когда она поинтересовалась: «А что за Иван? Какой он?» — Кирилл сказал: «Он высокий». Потом-то он, конечно, выдал много других фактов, но первая информация о муже, которой ей пришлось довольствоваться, — это его выдающийся рост. Кирилл мог бы сказать, что Иван умен. Или богат. Или что он разведен и бездетен. Но по какой-то причине брякнул, что тот высок. Таким и предстал в первый раз Иван в ее воображении: долговязое существо на длинных-предлинных ногах, а на месте лица — темное пятно ретуши.

Кирилл потерял в больнице двенадцать килограммов. Худоба его не красила. Впадины на щеках делали красивое лицо грубее и старше. И еще несколько дней после того, как смертельная опасность миновала, ее пугало лицо Кирилла. Оно в буквальном смысле почернело, будто вся кровь под кожей спеклась. «Обычное дело при повреждениях печени», — сказал врач. Кириллу перелили несчетное количество чужой крови, а «нежизнеспособные ткани печени» попросту иссекли.

Когда она увидела брата, подумала даже: да нет же, это не он, это… эфиоп какой-то. Но это был Кирилл. Черные веки дрогнули. Глаза воспаленные, но абсолютно осмысленные. Он покосился на нее и попытался растянуть губы в улыбке, но получившийся оскал только сильнее ее напугал. Она качнулась к нему, споткнулась, ухватившись за кровать, и едва не вырвала из Кирилла шланчик капельницы. Сжав его пальцы, она прошептала:

— Как ты себя чувствуешь, Кирюша?

Вырвав руку, он поморщился и спросил:

— Тебя уже вызывали?

— Свидетелем-то? Еще нет. Тебе больно?

— Допустим, больно. Если вызовут звонком, без повестки — посылай на хрен.

— Кирюша, что же теперь будет?

— Что, что? Суд будет.

— Ты только поправляйся.

— Поправлюсь, не реви. Без меня не начнут. Главное, чтобы твой шибзик воду не мутил, чтобы говорил, что взбесился по пьяни. Аффект, туда-сюда.

Даже такая короткая речь утомила его. Не хватило буквально одного сантиметра лезвия, чтобы рана на боку вышла не «тяжелой», а «несовместимой с жизнью». Кирилла доконала не операция, а температура, которая поднялась вскоре после нее и никак не спадала. Ему закатывали сначала один антибиотик, а потом и сразу три, но температура к двенадцати часам дня заползала уже за тридцать восемь, а к вечеру поднималась до вовсе опасных цифр.

Кирилл стал раздражительным, на все ее ласковые словечки отвечал демонстративным молчанием, шутить перестал. Ее попытки завести разговор о его здоровье вызывали у него только гнев. Она говорила: «Давай промеряем тебе температуру», а он спрашивал сухо, что новенького слышно по поводу суда. Он злился, что Андрей недоступен в своем изоляторе, и срывался на ней. Даже предложил ей однажды поехать к Андрею и поговорить с ним «по-человечески». «Интересно, — хотелось спросить, — это тебе из-за температуры померещилось, что он будет со мной разговаривать? Выслушивать какие-то мои пожелания по поводу предстоящего суда?» Но, глядя в горячечно блестевшие глаза брата, она прикусывала язык. «Сначала — спасти Кирилла, все остальное — потом», — твердила она про себя, как мантру.

Она соврала, что от встречи Андрей отказался. Это свидание доконало бы ее. Мало того, что она преступница, мало того, что из-за нее Андрей сидит в изоляторе, так еще и Кириллу плохо и день ото дня все хуже. Страшные, беспросветные дни она тогда пережила. Все ее дела были только больница, кроме которой она заезжала разве что в магазин. На третий день после несчастья она обнаружила на телефоне пропущенный звонок от шефа. На работу она просто перестала приходить. Сначала даже удивилась: что начальник от нее хочет? Потом спохватилась — ах да, она же не уволилась. Она написала ему сообщение: «Извините, больше не выйду, семейные обстоятельства».

Ночевать она приезжала в квартиру на Просвещения, так просто было удобнее, эта квартира ближе к больнице, чем их квартира с Кириллом. А насчет всяких там кошмаров, которые якобы могут мучить ее по ночам на этом ужасном месте, так это полная ерунда. Кошмар — вот он, наяву, вполне реальный. Андрея закрыли, а Кирилл в больнице чернеет и худеет. Утром первым делом нужно было ехать за продуктами. Она покупала только все самое вкусное, надеясь, что Кирилл соблазнится, наконец, каким-нибудь лакомством.

Передачки Андрею она совала охранникам, и ей хотелось им сказать: «Не смотрите вы на меня так. Когда-нибудь я поговорю наконец с Андреем. Я объяснюсь, только не сейчас, потом. Теперь нужно ехать в больницу и делать все, чтобы Кирилл поправился». А проклятая температура все росла. В фильмах процесс лечения заканчивается обычно словами доктора: «Операция прошла успешно». Оказалось, что в жизни операция — это только лиха беда начало. Инфекционные осложнения легко уносят жизни тех, кто счастливо пережил тяжелое хирургическое вмешательство. Друзья Кирилла, которые его навещали, перестали приговаривать: да ладно, все будет путем. Сидели теперь возле кровати с кислыми рожами. Кирилл стал тяготиться их присутствием, она это видела. Хотелось сказать всем этим отвратительно здоровым людям: «Не можете помочь — перестаньте сюда таскаться, без вас тошно». Она взорвалась, когда приятель Кирилла, упитанный розовощекий весельчак, похожий на апоплексичного пупса, принес Кириллу икону. Раньше приятель говорил: «Хватит киснуть, выписывайся уже поскорее, и мы с тобой выпьем пивка». Теперь он принес икону и поставил ее на тумбочку. «Ты совсем с ума сошел? Чего еще удумал?» — не выдержала она и хотела уже икону убрать. Но Кирилл сказал — оставь. В этот момент правда, которой она боялась взглянуть в лицо, наконец открылась целиком: температура может Кирилла убить. Это вполне в ее силах. Ну и на фига Кирилл постоянно твердил, что судьба человека находится в его собственных руках, если сейчас ничего нельзя сделать, ровным счетом ничего? Всю жизнь он ее учил, что нужно барахтаться и царапаться в любой ситуации, а сам будет любоваться на икону, уповая, что та ему поможет? Кирилл прикрыл глаза. Теперь он часто отключался прямо на середине разговора.

Кирилл может не выжить. Но все, о чем он думал, — это о суде. И сейчас он объяснял Пупсу: «Прокурор наверняка будет шить ему сто пятую, но раз дело было по пьяни, туда-сюда, защита, скорее всего, настоит на сто одиннадцатой». Следователя к Кириллу все-таки недавно пустили, и настроение у него, когда он убедился окольными путями, что Андрей «не рыпается», а говорит все, чему его учили, улучшилось. «Я сказал, что я не в претензии, — продолжил Кирилл, осушив стакан воды (пить он стал больше, чем обычно), — но тут уже полюбовно не разойтись. Все равно немножко посидеть ему придется. Если бы не эта дурная бабка…» — «Ладно, ты, главное, поправляйся», — сказал Пупс. Разговор его уже утомил. «Вику жалко, столько ей вытерпеть пришлось». — Кирилл не уловил прощальных ноток в голосе Пупса. Она не подняла глаз, потому что раскладывала лекарства Кирилла по ячейкам таблетницы. Желтые и голубые — самые важные, остальные — так, полезный гарнир. Пришла докторша, катя перед собой штатив для капельницы, и Пупс наконец ретировался.

Она не решилась сказать об этом Кириллу, но старуха с сиреневыми волосами, которая вызвала полицию, скончалась в этой же больнице на второй день после преступления. У Нины (так ее все-таки звали) оказалось паршивое сердце. Увиденного оно не перенесло. Старуха провела один день в реанимации и еще один в палате интенсивной терапии, и даже, говорили врачи, ей стало лучше, но утром она отошла. Оформлять документы приехала какая-то Нинина родственница с лошадиным лицом. Вика хотела бы подойти и выразить свое сочувствие, но как она представилась бы? «Это я, та, из-за которой умерла ваша Нина»? Смерть Нины стала лишь небольшим эпизодом дурного сна, в котором уже ничему не удивляешься. Глядя на лицо родственницы, выслушивающей соболезнования врача, она впервые в жизни всерьез задумалась: а не будет ли лучше, если и она умрет? Просто ляжет вечером спать, а утром не встанет? Или вскроет вены в теплой воде. Мысль была так сладка, так искусительна! Весь этот кошмар наконец прекратится. Да и остальным станет только лучше, если она умрет. Она источник лишь бед и несчастий.

Но передышка ей все-таки светила. Антибиотики ли помогли или икона, но на следующий день температура наконец оставила Кирилла в покое. Это было чудо. В положенный час температура не пришла. Не вернулась она и на следующий день. Эти сутки Вика старалась тише дышать. Кирилл потел так, что приходилось менять простыни на свежие раз в два часа. Он еще сильнее ослаб, но уже было понятно — это слабость выздоровления, облегчения. С потом из него выходит болезнь. Кожа все еще темная, но под ней уже играют свежие эритроциты.

В город пришла зима, не тайком и урывками, а на правах официальной хозяйки. Они с Кириллом сидели на лавочке в больничном садике (в тот день его впервые выпустили погулять) и ладонями ловили снежинки, и тогда-то Кирилл впервые упомянул имя «Иван», которое ее поначалу не насторожило. Она решила: Кирилл взвинчен, вот и рассказывает зачем-то о своем друге. Не все ли равно, о чем говорить. Лишь бы не о суде, которым он уже достал. Главное, что он жив! А со всем остальным они разберутся. Ей тоже хотелось говорить обо всем на свете, потому она спросила: а какой он, этот твой Иван?

Но спустя какое-то время она поняла — Кирилл намеренно выбрал для своей новости момент, когда она находилась в эйфории. Чтобы она с большим энтузиазмом ее приняла.

Температуры не стало, но судебная горячка у Кирилла осталась. Ни о чем, кроме предстоящего мероприятия, он подолгу говорить не мог. Сказав ей мимоходом, что обязательно познакомит ее как-нибудь со своим новым партнером Иваном, он снова стал взвешивать шансы Андрея на то, чтобы получить минимальный срок. «Все равно ее показания нам были бы только во вред, — сказал Кирилл, когда она призналась наконец, что Нина скончалась, — лучше бы она умерла еще раньше. По дороге к нам. Тогда вообще ничего бы этого не было».

Закон что дышло, это она очень хорошо стала понимать в последние дни. От того, какими глазами на суде посмотрят на содеянное, зависит жизнь Андрея на ближайшие пять лет. А то и на все двадцать. Вот один человек ударил другого ножом. За это ему светит или сто пятая — «попытка убийства», или сто одиннадцатая — «нанесение тяжких телесных». Человек один хрен пырнул ножом другого так, что тот чуть коньки не отбросил, а между наказаниями — пропасть. А разница-то всего лишь в желаниях преступника. Не тяжесть ранений интересует следствие, а именно наличие или отсутствие намерения убивать. То, что невозможно доподлинно знать. Какие такие фокусы должно использовать следствие, какую магию, чтобы доподлинно установить, что Андрей действительно хотел смерти Кириллу? Закон косен, глуп, неповоротлив, и его можно трактовать, как тебе нравится.

И ни защита, ни обвинение не рассмотрят самый важный аспект преступления, то, из-за чего все и случилось. То, что заставило Андрея почувствовать острую потребность в убийстве, то, что они все трое скрывают. А если и рассмотрели бы, то ни на что бы это не повлияло. Так, нюанс. Не более важный для следствия, чем прочие. Не решающий. Фуфло этот ваш закон.

Господи, что же они натворили. Наконец-то, на этой лавочке, она спросила Кирилла: «Что же мы натворили?» Вместо ответа он просто обнял ее. Суд прошел, по выражению Кирилла, «нормально, хотя могло бы быть и лучше». Кирилл, когда ему дали слово, вообще заговорил о перемирии, сказал, что с самого начала просил не лишать виновного свободы, что дело, можно сказать, семейное, и он не в претензии. Но судья пояснила, что такой вариант возможен только по преступлениям небольшой и средней тяжести. Но фактическое примирение потерпевшего и подсудимого, о котором заявил потерпевший, а также раскаяние подсудимого однозначно являются смягчающими обстоятельствами. Приговор она огласила такой: «Признать Кононова Андрея Савельевича виновным в совершении преступления, предусмотренного частью первой статьи сто одиннадцать Уголовного кодекса Российской Федерации, и назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком на пять лет и два месяца с отбыванием в исправительной колонии общего режима. Меру пресечения до вступления приговора в законную силу оставить заключение под стражей. Срок наказания исчислять с…»

За все время суда ей не удалось пересечься с Андреем глазами. Когда Андрей выслушал приговор, то не выразил никаких эмоций, даже плечами пожал едва заметно и равнодушно: мол, все, что ли?

Ему предстояло отправиться в колонию общего режима, а им с Кириллом нужно было ехать в больницу, снимать Кириллу последние швы.

В комнате уже довольно темно, но они не включают свет. Воздух того мутно-серого оттенка, который бывает в Петербурге ноябрьским вечером. В таком свете ее кожа будто фосфоресцирует. Его рот разверзся чернотой в беззвучном зевке. Он потягивается и нащупывает бутылку, угодив по пути пальцами во что-то рассыпчатое. Пепельница едва не перевернулась, но в последний момент он возвращает ее на место. Какое-то время слышится сосредоточенное жадное бульканье.

— Возьми бокал.

— Да ну. Будешь?

— Только не из горла. Налей.

Бульканье меняет тональность, шампанское, разбиваясь о стекло, жалобно шипит.

— Ай, — она вскидывает руки, — ты на меня пролил.

— Пардон.

— Который вообще час?

Снова что-то звенит, наконец часы найдены, он подносит их к самым глазам, вертит во все стороны.

— Ровно шесть.

Точным движением (как она исхитряется найти что угодно в темноте, ни на что не наткнувшись?) она достает из раззявленной сумки на полу зеркальце и осматривает лицо. Сумерки ей не помеха, она ориентируется в них как кошка — поправляет локоны, вытирает видное что-то только ей одной под глазом. Оскаливается, осматривая зубы.

— Я беспокоюсь за волосы, — вдруг говорит она.

— М-м-м…

— Кажется, они стали портиться.

— Господи. Но вроде еще не воняют.

— Тебе смешно. А ты попробуй красить их так часто, и посмотришь, что с ними будет.

— Да что ты заладила — «волосы, волосы»?

— Потому что мне их жалко, они столько терпят.

— Всегда приходится чем-то жертвовать. Выпей еще.

Он подлил и протянул ей бокал, на этот раз не пролив ни капли:

— У нас есть проблемы посерьезнее цвета твоих волос.

— Сколько раз тебе повторять. То, о чем ты говоришь, — не проблема.

— Сейчас — не проблема, но скоро ею станет.

Она снова окунула руку в сумку, достала сигареты.

— Не будет он мстить.

— Да с чего ты взяла? Потому что он сам тебе так сказал?

— Да. К тому же я его знаю.

— Ты его знала. Чувствуешь разницу? Какой он теперь, ты не знаешь.

— Да такой же он.

— И это ты решила после одного свидания? А я тебе говорю — он другой. И изменился он не в лучшую сторону.

— Ты не знаешь, изменился он или нет. Пугаешь меня просто.

— Никто не выходит из тюрьмы таким же, каким в нее сел. Никто. Твой хлюпик, поверь, уже сто раз продумал, чего бы с тебя поиметь.

— Хорошо. Допустим, он хочет мстить. Шантажировать. Уничтожить. Почему тогда он уже этого не сделал? У него всегда была возможность. Там же работает почта.

— Не торопись. Он хлюпик, но не дурак. Торопиться не будет. У него есть информация. Один-единственный козырь. Он его будет разыгрывать грамотно. Сгоряча такие дела не делаются, надо все предусмотреть. Они все там, в тюрьме, очень быстро грамотными становятся. Если не стал, значит, сдохнешь. А он не сдох.

— Ладно, я тебя услышала. — Она раздраженно дернулась.

— Слушай дальше. — Его рука без нажима легла ей на плечо, и это легкое движение остановило ее (даже в темноте видно, что она закатила глаза). — Еще я знаю, что он стал там очень терпеливым. Как клещ, который сидел на веточке целый год и ждал момента, когда под ним пройдет кто-нибудь. У него только один шанс сделать прыжок. И он его использует.

— О господи… Сколько можно?

— Он погуляет пару недель на свободе, побухает, подерется с кем-нибудь, оттрахает десяток телок. А знаешь, что будет потом?

— Что?

— А потом он захочет есть. А есть у него нечего. И пойдет он на работу устраиваться.

— И его никуда не возьмут.

— Ловишь на лету. Потому что он сидевший, такие никому не сдались. Это он сейчас тебе поет, что ничего ему не надо. И может быть, он даже не врет. Сейчас. Он всегда в благородного играл. Может, пока ему действительно ничего не надо. А потом понадобится, и еще как. И тогда проблемы и начнутся. Штаны красивые и вкусно пожрать — это он всегда любил.

— Ты говоришь ужасные вещи. Он не может так поступить.

— Да почему не может? Почему? Потому что он с тобой спал когда-то? Тоже мне невидаль. А я тебе говорю — придет как миленький и скажет: «Плати, если жить хочешь хорошо. Что это ты как сыр в масле катаешься, а я прозябаю? Я вроде как из-за тебя подставился, ты мне должна». Он тебе еще по полочкам все разложит, красиво. Он же не просто балбес с зоны — у него новая философия, мать его. Все, кто не сидел, ему должны до гроба. Так они считают. Мы с тобой — терпилы, на нас погреться самое почетное дело.

Она скрещивает руки на груди, вздохнув. Он гладит ее по голове:

— Хорошие у тебя волосы, ты просто блажишь.

— Проехали.

— Это я тебе настроение испортил. Не дрейфь, мы со всем разберемся.

— Ты мне такие перспективы нарисовал…

— Просто хотел убедиться, что ты все понимаешь.

Оба замолкают, его пальцы ритмично барабанят по обшивке дивана.

— И что ты предлагаешь? Намекаешь, что его нужно убить?

Растопыренные пальцы вдруг замирают, как насторожившийся паук.

— Ты что такое говоришь? Женщина, у тебя слишком богатая фантазия.

— Зачем ты мне тогда все это рассказываешь?

— Теперь ты решила меня напугать? Выбрось это из своей крашеной головы.

— А мне кажется, ты хочешь его убить.

Она решительно встает и включает наконец свет.

Андрей

Формулировка всего лишь форма мысли. Не более, чем приличия. Мерзкому содержанию придают благообразные очертания.

В газете «Час пик», на той ее странице, которую он пронес в изолятор, написали: «Новый виток обсуждений приобрела тема несовершенства действующего механизма получения УДО». «Несовершенство», твою мать, механизма! Что знает об истинном положении вещей автор этой статьи, который так гладко и красиво выразился?

Что на самом деле скрывается за этим «несовершенством», узнать не хотите ли? Об этом-то в газетах не пишут. Поговорите хоть с парой зэков, которые получили это УДО. За каждым человеком, ставшим единичной цифирькой в вашей статистике несовершенств, — своя история, своя трагедия и боль.

Разберем конкретный случай, его случай. Узнаем, как ему досталось его условно-досрочное. Начнем с того, что УДО положено всем. Это не подарок от начальника колонии и не поблажка, это неотъемлемое право каждого зэка. Дождавшись положенного законом срока, ты пишешь ходатайство и в течение десяти дней должен получить ответ. Но на деле все обстоит так: УДО зэкам преподносят как предмет торга, как нечто, за что нужно заплатить. Его нагло втюхивают, разузнав предварительно, сколько ты способен отвалить. Он написал заявление по форме, как только пробил час, внятно изложив, что прекрасно осведомлен о своих правах.

Второй, так сказать, кит, на котором зиждется УДО, — это твое поведение. Если шкодишь, нарушаешь режим, то извини, выйти раньше тебе не светит. И здесь он не прокололся. Оступился — впервые. Со следствием — сотрудничал. Раскаяние — выразил. В драках и приеме запрещенных препаратов во время отбывания наказания — не замечен. Взысканий — не имеет. Он претендовал на хорошую характеристику, которая играет решающую роль при приеме решения.

Но за УДО он один хрен заплатит. Выяснять, все ли от начала до конца было подстроено, бесполезно. Проверка случилась внеплановая, не было времени на маневры, и телефон, по которому он говорил с Милкой-Кормилкой, он сунул себе под матрас. Надеялся, что шмон окажется поверхностным, но нет — мобильник изъяли. Для вида немножко покопались тут и там, а потом вынули мобилу, будто знали, где лежит. Телефон не его, но у кого нашли, тому и всыпали. Бить его не били, просто засунули в изолятор, сказали: на четыре дня. Прогулки четыре дня будут недоступны, кормить станут кое-как, из всех радостей — клочок стародавнего «Часа пик». Но не успел он толком свыкнуться с ужесточением режима, как его отвели к заму Хозяина. «Изолятор, так и быть, не зачтем, — сказал тот, — в характеристике он фигурировать не будет, — только надо будет немножко заплатить. Ведь в целом и общем, ты образцовый заключенный». Вот так и подловили, суки. Раздавили ногой все его понты и знания законов, как окурок, и еще харкнули сверху. Как бы хорошо ты себя ни вел, ободрать тебя всегда в их силах. «Сумма очень гуманная, — вкрадчиво, почти нежно объяснял зам, — тебе ж хочется на свободу, в конце концов?»

«Кому гуманная, сука, сумма, а кому и нет, — хотелось ответить, — я же, как ты, одним мизинцем не зарабатываю, подставляя зэков». Чуть не заплакал, как маленький. А зам смотрел на него с искренним недоумением: ты думал, тебе удастся так легко выскользнуть? Если честно, да, в какой-то момент он искренне на это рассчитывал. Уж больно гладко все шло. Хотя следовало признать, сумма в девяносто тысяч была еще очень и очень божеской. Но какая злость взяла от бессилия!

Не понимая, дожал он жертву или нет, зам продолжал: «Думай. Тебя ведь девушка ждет. Помню, как она к тебе приезжала. Такая красавица, загляденье». Как удар под дых были те слова. Может, склонность к убийству у него всегда была в крови, и нападение на Кирилла лишь лиха беда начало? «Кровавая пелена перед глазами» — вполне конкретная физиологическая реакция. Ярость, плотная и красная, застила все. С трудом сделал вздох, проморгался. Мало скотине, что обвел бесправного человека вокруг пальца, так еще посмел своим лоснящимся поганым ртом так весело и непринужденно приплести к разговору Вику. Сказать: «А за избиение сколько накинешь?» — и наброситься на него? И бить его крысиную рожицу, пока не превратится в месиво, приговаривая: «Не моя она девушка, ясно тебе?»

Мужики ему потом объяснили, что сумма была выбрана не случайно, цифры, кратные трем, в таких делах вообще в ходу. Треть — администрации, треть — суду, треть — прокуратуре. Век живи — век учись. Все за тебя подсчитали, процедуру сделали максимально удобной. Все для твоего же блага. Про достаток твой и социальный статус узнали и лишнего не попросили. Ты зэк-середнячок, богатствами на свободе не располагаешь, и это они, конечно, учли. Из карцера опять же сразу отпустили, даже одной ночи там проспать не пришлось. Так что хорошо еще отделался. А девяносто тысяч найти вполне реально.

Первые два дня он отказывался разговаривать с Милкой, которая слала ему то и дело сообщения на оба их телефона. Он злился на подругу и ничего не мог с собой поделать. Тот разговор не был важным, так, печки-лавочки, обычное воркование! Он и телефон-то взял на минутку. Тариф только вот оказался ему не по карману — минута разговора за девяносто тысяч. Понятное дело, администрация выбила бы из него деньги так или этак, с этим разговором или без. Может быть, если бы не выгорело с телефоном, его подставили бы еще жестче. Да и попался он не из-за разговора, а по собственной беспечности. Он расслабился, все чаще витал мыслями на воле. Но перестать злиться на Милку-Кормилку он не мог. Ведь трепался-то он с ней. Игра в виртуальную любовь встала ему во вполне конкретные деньги. Милка-Кормилка тревожилась сначала адресно, писала: «Андрей, что случилось?», потом уже кричала в голос: «Да скажите же мне кто-нибудь, что с ним???» А он упивался ее истерикой с чисто детской мстительностью: «Да можешь вообще думать, что я умер, не отвечу я тебе». Но как ни сладка была обида, мириться все-таки нужно. Женщина, в конце концов, ни в чем не виновата. На третий день он встал с твердым намерением с ней поговорить. Она ответила так настороженно, испуганно, что он поначалу не узнал ее голос. Может, боялась, что услышит не его, а кого-то из сокамерников, который сообщит ей о несчастье. После того, как убедилась, что это все-таки он, она вздохнула — глубоко, протяжно, облегченно.

— Привет! — Он намеренно не назвал ее ни «рыбкой», ни «киской». С ходу дал понять: разговор будет неприятный.

— Рассказывай. — Она ловила на лету, тон сменила на деловой.

— Да что рассказывать. Отменяется, кажется, наша встреча. Как минимум, сильно откладывается. Годика на два-три.

— Рассказывай!

— Был я в ШИЗО. Вот и все.

— Что это значит? Толком говори.

— Это значит, накрылось мое досрочное медным тазом. Характеристику испортил.

— Да что случилось?

— Говорю же — был в изоляторе.

— Это я поняла. А за что?

— Застукали с телефоном. Не хочу даже рассказывать, ты только расстроишься.

Но он все равно все ей рассказал, не потому даже, что хотелось пожаловаться, а потому, что вдруг понял, что искренне рад слышать ее. Да он соскучился, черт побери, и еще как! Она ж не только миленькая, у нее и характер что надо. Его верная боевая подруженька. Всегда выслушает, посочувствует. Скажет: «Не переживай, тебе там недолго осталось. Давай лучше подумаем, какая будет погода в день, когда мы увидимся?» И так у нее это ладно получается, что и сам веришь — все будет путем. Ведь тебя ждут, о встрече с тобой кто-то мечтает. Пусть так, но мечтает и ждет. Может, она и правда в утешение ему послана после всего, что он пережил?

— А кому ты звонил? — якобы невинно поинтересовалась она. Женщина есть женщина. Даже в такой момент не удержалась, чтобы не поревновать.

— Милая, кому я мог звонить? Конечно, тебе. Мне, кроме тебя, звонить-то и некому. Говорил с тобой — и тут шмон. И все.

Но когда он сказал, сколько с него просят за хорошую характеристику, она долго молчала. И вдруг резко заторопилась куда-то.

— Не могу больше разговаривать, — сказала.

И повесила трубку. Без слащавых прощаний и пожеланий беречь себя. Еще и хмыкнула. Так хмыкают, когда хотят сказать «не было печали». Он так и стоял с телефоном в руках, и выражение лица у него было, наверное, странное, потому что кто-то даже спросил, не случилось ли чего. Ответил — все нормально.

Не так уж и влюблена эта курица. Чуть замаячили настоящие проблемы, унеслась, кудахтая. А тебе наука: не надо быть таким самонадеянным. Любви, конечно, женщина хочет без ограничений, а вот проблем ей нужно, чтобы было в меру. Потрепались, мол, милый, про любовь, и хватит, таких денег наше счастье не стоит. Посылка-другая не разорит. Пустить мужика домой, обогреть его, обласкать — на это она тоже готова, а вот платить такие деньжищи — это увольте. И ее можно понять. Она добрая, но не тупая. Но он не просил денег! Не просил! И в мыслях не было. Вот в чем самая-то мерзость. Кругом и рядом зэки-альфонсы клянчат, даже требуют. Запугивают женщин: «Не увидишь меня, если не раскошелишься. Ты напрягись сейчас, милая, продай, что можешь, нам главное — поскорее быть вместе. Зато потом у нас все путем будет». А он просто поделился своей бедой. Хотел толику участия. Да голос ее услышать просто!

И что обидно, он поторопился и двум другим дал от ворот поворот. Не надо было ставить все на одну, знал же. Зачем, спрашивается, было так спешить? Мешали они ему? Сиди теперь на мякине.

Как же все это достало! Рожи эти уродливые, от заварки и дури пожелтевшие. Глаза волчьи кругом. Унижение ради куска пищи. Подозрительность, которой все здесь буквально пропахло. Воздуха бы глоток, простого уличного воздуха. Нету больше сил. Кошмары каждую ночь. Зубы стали портиться. Выть, кричать, драку затеять, чтобы опять в ШИЗО упекли? Он вдруг отчетливо понял: еще два года тут не выдержит, и это не фигура речи. Тюрьма его перемелет и выкинет на волю ни на что не годный кусок фарша без мыслей, чувств и стремлений. Вездесущая статистика располагает цифрами и на этот счет, отметка в четыре года — важный рубеж, черта, за которой у арестантов начинаются необратимые изменения психики.

Он держится из последних сил, чтобы оставаться человеком, но может стать зэком. Это заразно. Рвать когти нужно, чего бы это ни стоило. Придется звонить матери, просить ее, чтобы сняла деньги со своей книжки. Трубку взял муж Золотые Руки, буркнул: «В ванной она, подождешь?» А сам жует что-то. Голос расслабленный, спокойный, аж злость берет. Еле удержался, чтобы не надерзить: «Положи свой пирожок и метнись к ней кабанчиком, я чай не с курорта звоню, чтобы о погоде поболтать. Случилось, значит, что-то, раз она мне потребовалась». Но делать нечего, стал ждать. Мама к телефону подошла запыхавшаяся, с ходу спросила, что случилось. Ей всегда кажется, что что-то произошло, хотя он часто звонит просто так, поболтать. Послушать, как у них с Золотыми Руками обстоят дела на даче. Мама после знакомства с мужем обзавелась кучей хобби, которых раньше у нее и в помине не было. Стала, например, возиться в земле — это его-то мать! Теперь на даче, где они раньше только шашлыки жарили, чего только не растет. И редис, и петунии, и руккола, и войлочная вишня, и еще бог знает что. Когда мама рассказывает восторженно про свои грядочные успехи, ему почему-то всегда неловко. Это не мамины интересы. Не по своей воле и желанию удобряет она и засаживает землю, хоть и свято верит, что это все она. За всей этой любовью к морковке и брюкве стоит он — Золотые Руки. Его желания мама выдает за свои собственные. Мужу нравится садовничать, и мама полностью растворяется в этом деле, не разобравшись толком даже, нравится ли оно ей. Она булькает восторженно: «Какой у меня шпинат вырос!» — а радости за нее не испытываешь; так булькает сосуд, который, будучи пустым, автоматически наполнился чужими интересами. Да и ради бога. Рассада не самое плохое увлечение. Хотя жаль, раньше мама ходила на выставки. Но раз у Золотых Рук интереса к искусству нет, у мамы тоже его не стало.

И опять история повторилась. Когда про девяносто тысяч услышала мама, она издала точь-в-точь такой же звук, как Милка. Сговорились они, что ли? Потом мама замолчала. Он не торопил ее, но прекрасно уже понимал — что бы там у нее ни случилось, этих денег ему не видать. Была слышна возня, мама переставляла посуду на столе, хлопала дверцей шкафа и шептала что-то мужу испуганно, слов было не разобрать. В общем, выяснилось, что они с Золотыми Руками купили лодку. Какое-то суденышко, на котором Золотые Руки ходит по рыбу. Наш муж ведь не только садовод, но и заядлый рыбак. Рыбный запах мама всю жизнь терпеть не могла. А теперь говорит: «Мы купили лодку». Но купили на мамины деньги, поэтому местоимение «мы» — просто насмешка. Муж и тут погрел свои золотые ручки, опустошил материны сбережения и прекрасно проводит время с удочкой и сетями, внушив каким-то образом жене, что она испытывает непреодолимое влечение к рыбалке. Женщины, что с вами не так? Почему боязнь лишиться мужичка, от которого вам и пользы-то нет, толкает вас на поступки, от которых кровь стынет в жилах? Есть ли в вас хоть какая-то самость, индивидуальность? Что-то истинно ваше, на сто процентов ваше, чего ушлый мужчина не может с легкостью у вас отнять? Или каждая из вас — пустой сосуд? Только мужские отправления позволяют вам чувствовать себя наполненными? Милка-Кормилка достойна уважения хотя бы по той причине, что дала ему отпор. Дойдя до рубежа, где самоотдача уже граничит с глупостью, она нашла в себе силы остановиться и послать его на фиг. Мама заплакала, стала бормотать, что займет, найдет, попробует что-то сделать — так, чтобы Золотые Руки не слышал. Конечно, поплачь, мама. Из Золотых Рук тебе, похоже, не вырваться. Насколько тебе достанет сил себя обманывать? Убеждать себя, что ты в восторге от всего, что он с тобой делает?

Лодку, твою мать. «Мы купили лодку». Теперь понятно, почему мама присылает ему вяленую рыбу — лещей, щуку, плотву, линей. Следовало раньше догадаться. Рыба, надо отдать должное Золотым Рукам, вся очень вкусная.

Вика

Кирилл обратил внимание на Ивана, когда тот переживал, мягко говоря, не лучшие времена. Но своим чутьем, которое его никогда не подводило, брат разглядел в Иване прекрасного мужа для нее. И не ошибся.

Они познакомились на даче. Дача принадлежала какому-то дружку Кирилла и стояла в окружении таких же щегольских ухоженных домиков. Мужики отдыхали, пили виски с пивом, заказывали проституток, а по понедельникам разъезжались по делам. Сама Вика на даче этой не бывала. Во-первых, у них с Андреем была своя тусовка, а во-вторых, Кирилл не мог допустить, чтобы сестра ездила туда, куда мужики таскают шлюх.

Иван тогда почти безвылазно жил на своей даче, расположенной рядом, и был зван на все вечеринки на правах соседа. Кроме хозяина, знакомы все с ним были шапочно, но для пьянок более крепкое знакомство и не требуется. «Хороший мужик, и тоже делами ворочает». Что бы его не позвать?

Кирилл потом говорил, первое, что он зауважал в Иване, — это его умение прилично держаться после выпитого и уйти домой не накуролесив. А пил Иван тогда будь здоров. Он жил на даче, потому что в городе его ждали одни только проблемы, и все, чего ему хотелось, — это глушить алкоголь. В то лето Ивана преследовали неприятности. Жена оттяпала у него изрядную долю сбережений при разводе. Оставшиеся деньги тоже грозились улететь псу под хвост. Еще давно он арендовал на торгах Комитета по имуществу здание в состоянии «так себе». Иван имел в виду довести его до ума и сдавать в аренду под торговые помещения и салоны красоты. Дело глядело выгодным, здание обошлось ему дешево и по договору в перспективе должно было перейти в его полную собственность. Прежде Иван торговал какой-то кожгалантереей и владел кучей торговых точек на рынках, но с возрастом захотел более сытой и оседлой жизни рантье.

Правда, по условиям соглашения Иван обязался выполнить в здании капитальный ремонт. Доведя здание до ума, он планировал «выдохнуть», как он сам выразился, но не тут-то было. Условия договора он выполнил только частично — не уложился в сроки из-за проволочек с согласованиями проекта. И теперь сильно похорошевший торговый комплекс, в который он вложил столько сил и денег, у него грозились отобрать на вполне законных основаниях. Комитет мучил Ивана проверками. На даче он сидел «как улитка в панцире», соображая, что же делать. Много пил.

Помочь Ивану оказалось несложно. Кирилл просто дернул за невидимую ниточку. Не напрягаясь так дернул, даже не выпустив стакан с виски из рук. Ниточка вела к «серьезному» мужику. Серьезный мужик тоже дернул ниточку, которая, в свою очередь, вела прямо в злополучный Комитет. Главное — правильно тянуть за ниточки, и выдернешь того, кто тебе нужен. С мужиком из Комитета встретились на даче и решили проблему Ивана прямо там же, за столом, а потом заказали трех девок.

С одной из проституток, правда, вышел инцидент, что-то она по пьяни ляпнула, и кто-то из тусовки решил уже было дать ей в морду. Но Иван вступился за нее, будто она была приличная. Уложил едва стоявшую на ногах шалаву спать, разве что одеяло на ней не подоткнул, а буяну сказал, что ему не поздоровится, если ударит женщину. Это был переломный момент в отношениях Кирилла и Ивана. Потом Кирилл признался, что в тот момент впервые посмотрел на Ивана не как на приятеля, а как на зятя. То, что Иван вступился за проститутку, его почти растрогало.

Иван по всем показателям был правильный мужик. Никогда не суетился, не дергался, слова свои взвешивал. Был умен и вежлив. С бывшей расстался цивилизованно. Слово свое держал. Делами ворочал серьезными и при этом не понтовался. Сутулый малость, но это не беда. Сначала Кириллу просто мягкой алкогольной волной стукнуло в голову: «Вот бы Вике моей такого мужа», но потом эта мысль стала в нем затвердевать, приобретая все более привлекательные очертания. А что? Хорошие мужики на дороге не валяются, а тут готовый жених — хватай и выходи за него. С приличным бизнесом. После развода, правда, еще не отошел, так это пройдет. Сейчас он к серьезным отношениям не готов и проститутки ему самое то, но придет срок, и он будет снова стремиться к хорошей женщине. Иван правильный, интерес к узаконенным скучным отношениям с обязательствами в нем заложен на генетическом уровне.

Когда Кирилл признался ей наконец, какие у него планы на Ивана, она закатила глаза. Кирилл-сват — это просто смешно. Кирилл, конечно, самый сильный и смелый человек, которого она знает, но там, где нужно пройтись на цыпочках, он протопает как слон. Она так и сказала брату, но Кирилл спросил неожиданно зло: «Ты нашла себе за всю жизнь хоть одного приличного кавалера? Что-то я ни одного не помню. Я не спорю, ты и красавица и умница. Но вокруг тебя вечно одни хлюпики».

Между ними стояла огромная, с полведра, чашка зеленого чая. После операции это был самый крепкий напиток из тех, что Кириллу дозволялись. Она всерьез подозревала, что он так раздражителен еще и потому, что ему попросту нельзя снять стресс алкоголем.

Кирилл пощелкал пальцами, прокашлялся и продолжил уже тихо: «Ты же не можешь всю жизнь с братом шарахаться. Надо как-то… устраиваться… жить… Дети там, туда-сюда. А Андрей твой… Выйдет он или нет, не это важно. Главное, что он к тебе не вернется никогда. Ты сама это знаешь. Эта дверца уже точно закрыта».

В этом Кирилл был прав. Можно еще вернуться на пепелище и попытаться что-то на нем построить, но у них с Андреем осталось не холодное пепелище, а угли вечно тлеющей обиды, которые ничто уже не погасит. Чтобы закрыть тему, она прибегла к извечной женской уловке, сказав, что дело не в Андрее, и не в этом Иване, и вообще не в мужчинах. Просто сейчас она не готова к отношениям. И Кирилл сбавил обороты: «И не надо сейчас с ним знакомиться, это совсем необязательно. Я ж тебя ни к чему не принуждаю. Просто есть хороший мужик, и почему бы тебе когда-нибудь на него не посмотреть? Так, одним глазком. Нет, ну правда, Андрей тебе вообще не пара».

Она сохранила за собой квартиру на Просвещения, не думая пока о том, что будет дальше, сейчас ей хотелось жить одной. В квартире она подолгу лежала на кровати, которая без Андрея стала ей велика, вяло кусала яблоки, огрызки которых бурели тут и там, и думала, не почитать ли что-нибудь. Книги бросала, едва заглянув внутрь. Настоящее бездействие. Настоящее безвременье. Брат тоже не предлагал ей вернуться в родительскую квартиру, хотя экономия была бы налицо. Она думала, это из-за того, что ему неловко в ее обществе, но пришло время, и она в который раз убедилась, что, в отличие от нее, Кирилл все планирует наперед. Квартира на Просвещения его устраивала, потому что располагалась близко к торговому комплексу Ивана. Не сразу она смекнула, что Кирилл, хитрец, попросту считает, что потенциальному мужу будет сподручнее там с ней встречаться. Взрослая девица, проживающая в обществе сводного брата, — это могло смутить «приличного» жениха. Несмотря на то, что обещал не сводить ее насильно с этим Иваном, Кирилл, конечно же, не сомневался, что дело выгорит. Он знал, что чем сильнее станет на нее давить, тем яростнее она будет отвергать его идею, и попросту дал ей время переварить новость и оценить ее преимущества. Известие о том, что в «Балтику» она не вернется, Кирилла тоже не расстроило, все равно Ивану такая работа не понравится.

Иван у Кирилла теперь не сходил с языка, и хоть это и раздражало, кое-что в новом знакомом брата ей все-таки нравилось. Кирилл заразился от дружка бациллами солидности. Здание, которое Иван переоборудовал под торговый центр, имело нагрузку — никого не заинтересовавшую пристройку. Огромных размеров кирпичный аппендикс не прельщал владельцев салонов красоты и саун. Иван пытался сбыть это помещение под склад, но на него неожиданно для всех позарился Кирилл. Об автосервисе он и его напарники мечтали и раньше, но абстрактно, все усилия сводились лишь к разговорам под рюмку о том, что было бы хорошо открыть свою мастерскую и нанять туда пару хороших умельцев. Машины, которые они подрезали и били, нуждались в ремонте, и сервис стал бы хорошим подспорьем. Человек, которого ты убедил в том, что ДТП произошло по его вине, будет признателен, если ты ему подскажешь, где можно подлатать тачку ловко и недорого. Жертве можно сунуть визитку хорошего, а главное — проверенного автосервиса. Таким образом, бизнес-план приобретал размах и завершенность. «Рабочие» иномарки Кирилла и его друзей, в конце концов, тоже нуждались в ремонте. А потом клиенты и сами пойдут, убеждал ее Кирилл, и можно будет спокойно стричь купоны, не век же бить чужие машины. Иван получит, наконец, арендатора, а она, если, конечно, захочет — образцового мужа. Схема Кирилла подразумевала, что счастливы будут все.

В конце концов решающую роль во всем этом сыграл не голод, а скука.

В отсутствие полезных занятий у нее появились шальные мысли. Иногда она вставала с мыслью: «Сегодня я напишу письмо Андрею, в котором изложу все-все честно. Объясню ему, что моя жизнь — сложная штука и что я не хотела его унизить. Может быть, я и не смогу объяснить, но попрошу прощения». Но желание очень скоро испарялось, как память о странном сне. Снова диван, снова книги. Мысль: «Как он там?» — жужжала мухой, с которой со временем свыкаешься. Андрею она так и не написала.

Дни проходили в апатии. Наконец она решила взглянуть на Ивана. Кое-какие из зерен, оброненных Кириллом, все же проросли, но ничего особенного она в виду не имеет. Она просто приедет в торговый комплекс и будто случайно на них наткнется. Кирилл представит их друг другу, и, может быть, Иван подаст ей руку, когда она будет садиться в машину. А может, она к ним даже не подойдет. Нельзя, чтобы Кирилл принял это за капитуляцию. Ей, например, туфли-лоферы нужно забрать из ремонта, вполне понятная и уважительная причина. Оделась продуманно неброско, чтобы не выглядеть расфуфыренной.

Ивана она увидела только вскользь, он садился в черный «мерседес». Он действительно очень высокий, но масса тела у него идеальная, при своем росте он исхитряется не выглядеть ни жердью, ни буйволом. И как-то старше она его представляла. Проводив машину взглядом и вздохнув с облегчением, что знакомство не состоялось (теперь-то этот поход казался полной авантюрой), она отправилась к Кириллу, чтобы уговорить его выпить с ней чаю. Сердце мелко выстукивало, с ума сойти, до чего она докатилась, подглядывает за незнакомыми мужиками. Кирилл вальяжно вышагивал по своему автосервису, который пока что выглядел как поле битвы, так что невозможно было представить это место разумно оформленным и функционирующим. Но весь этот хлам и беспорядок заставили Кирилла буквально расцвести, он выглядел озабоченным, но таким довольным, что она ему позавидовала. Чай, который она принесла в бумажных стаканчиках, уже заканчивался, а разговор о машинах грозился продолжаться еще очень долго, поэтому в первую же крохотную паузу она бросилась как в прорубь с вопросом: не Ивана ли она сейчас мельком видела?

— Его, наверное. — Странно, Кирилл ответил так равнодушно. Не он ли просил ее обратить на его друга самый пристальный взор? А теперь Кириллу будто и дела нет.

— И как у него… бизнес? — Она не сдалась сразу.

— Нормально у него бизнес.

— Он такой… ничего… действительно, высокий. — Ей это не снится? Она сама наводит разговор на Ивана, да еще и так заискивает?

Кирилл швырнул свой стаканчик в дальний угол. То, что в нем оставался чай, дало понять — брат зол, а не просто пренебрегает чистотой в помещении.

— Поздновато ты пришла, — сказал он. — Жених тебя ждал-ждал, да не дождался.

Кирилл не смог отвезти ее обратно, был занят. Домой она шла, надеясь ступить в глубокую яму с прутьями арматуры на дне, присыпанную снегом. Может быть, та огромная собака сжалится над ней и разорвет на части? Лечь на снег и дождаться пневмонии? Или пусть нога, обутая ради Ивана в неудобные, но красивые сапоги, уколется о ржавый гвоздь? Да гори оно все синим пламенем. Дело даже не в том, что у Ивана завелась подружка, а в том, как Кирилл ей об этом сообщил — беспечно, деловито, едва не злорадствуя. Мол, пока ты кочевряжилась, душенька, свели твоего жениха, так что топай домой. И сразу же стал разговаривать с кем-то по телефону насчет новых дверей, а сам смотрел на нее украдкой — сильно ли расстроилась. На прощание едва махнул. Де-юре виновник ее унижения — Кирилл. Он, а не кто-то, подцепил этого Ивана и стал с ним якшаться. Он помог Ивану найти того дяденьку из Комитета. Он его с этим дяденькой усадил за стол бухать. В результате все у Ивана путем сложилось — и комплекс спас, и друга нашел, а еще закрутил роман с помощницей дяденьки из Комитета. Симпатичная она, видите ли, и умненькая. Выходит, план Кирилла, при всей своей элегантности, оказался не безупречен. Не все счастливы, она вот огребла лишь порку.

Пока она на Ивана пялилась, та девица, наверное, у него в машине сидела, она просто не заметила. Что ей стоило, перед тем как ехать в комплекс, поговорить с Кириллом по телефону? Брат знал, что Иван вместе с этой девицей всюду таскается, и предупредил бы ее, она бы не позорилась. Она никогда, ни разочка в жизни не бегала за мужчинами. Решила один раз пробежаться, и пожалуйста, такой конфуз. Туфли забыла забрать, но зачем они ей, все равно зима и работы нет. Дома посмотрела в зеркало. Продуманные прическа и макияж обмануть не могли. От лежачего образа жизни побледнела кожа. Белки глаз нездоровые, лицо, хоть и округлилось, выглядит изможденным. А самое обидное, что Иван-то и правда оказался очень симпатичным.

Андрей

Он сошел с автобуса на остановке «Железнодорожная станция Угловка», когда уже смеркалось. Свобода навалилась грубо, не дав опомниться, стала пугать. Знакомые звуки за время его отсутствия будто выросли. Выхлоп машины звучал пушечным выстрелом, гудок электрички разил наповал, листья под ногами шуршали зловеще. Навстречу по дороге от станции шли старик со старухой, разговаривали громко и угрожающе, хотя слов было не разобрать. Заорала над головой ворона, и чуть не остановилось сердце. Не получилось эйфории, которой он ждал, ликования. Пугаешься большого яркого мира, как попавшее на свет насекомое, как таракан, что жил под камнем. Перевернули камень, и вот ты понимаешь, какой ты слабый и беспомощный и что камень был тебе не только темницей, но и защитой. Свобода — это не только радость, но и ответственность за то, куда пойти и что делать. Тюрьма — мучительная, унизительная, но определенность.

Осень, поджидая его, растеряла свою красоту, пышность. Желтые листья массово планировали на землю, оставляя в кронах все больше прорех. Свобода дунула в лицо холодом, сунулась под пальто и бесстыдно поскребла ледяным ногтем сосок.

В ожидании поезда он может успеть много всего, важно в качестве первого «вольного» дела выбрать что-то значительное. Но значительного на станции Угловка никогда не было и не будет. Купил в магазинчике размером с туалет два пирога с мясом. Не важно, что невкусно, зато жарены на маргарине, пузыристы, горячи и не похожи по вкусу на все, что он ел последние годы. Разговелся, и стало веселей. Открыл пакет чипсов, растопил на языке соленый хрустящий лепесток — райская отрава. Долго и вдумчиво выбирал коньяк. Ошибиться нельзя, коньяк должен выполнить сразу три важные функции: ознаменовать хоть сколько-нибудь торжественно первые минуты на воле, помочь скоротать время в поезде и, наконец, снять похмелье после вчерашнего. Браги вчера пришлось хлебнуть прилично, в какой-то момент она даже заставила его взглянуть на сокамерников, произносящих тосты, с пьяной сентиментальностью и теплотой.

Из-за бодуна выход получился скомканным, торопливым, хотя прежде рисовался исполненным особого смысла. Думал, что на каждую мелочь взглянет со значением, отметит зарубкой на памяти, в каждое лицо мысленно плюнет — «никогда я тебя больше, урода, не увижу». Но вышла лишь суматоха с приступами головной боли. Пальто показалось немного тесноватым, неужели все-таки нужно сказать спасибо качалке? Хорошо как подгадали: брали осенью и выпускают осенью, насчет одежды можно не беспокоиться. Мелкие проволочки, пока суть да дело, с подписанием документов — и накапало-таки полгода дополнительного ожидания. Но сдачу с девяноста тысяч, конечно, не дали.

С опаской ступил в тамбур подкатившего поезда, голова закружилась от забытого запаха загородного путешествия, купажа мочи, железа, дерева, покрытого старым лаком. Двери захлопнулись, отрезая одну часть жизни от другой, и деревья побежали за поездом, желая счастливого пути. Мама уже поставила вариться свиные ножки и курицу в большой кастрюле. По мере того, как поезд уносил его, а коньяк согревал, он волей-неволей обретал что-то похожее на твердость духа.

На Витебском вокзале, чувствуя себя лилипутом, с тревогой озирался кругом, стараясь не выглядеть ротозеем. Неужели город всегда был таким большим, неужели столько света, шума, воздуха вмещал в себя? Все, буквально все выглядело крупнее, весомее, чем он помнил. Остро, неприятно кольнуло: а ведь город жил без тебя, тебя тут не было, а он кипел, менял времена года, вывески, температуру воздуха. Избавлялся от одних людей и принимал других. Все тут на сто раз перемешалось, многое ушло безвозвратно, а ты даже об этом не узнаешь. В кондитерской, куда зашел за тортом, сразу ощутил свою неприглядность, зачуханность среди воздушных нежных завитков, всех этих розочек, бабочек и мухоморчиков из крема. По меркам тюрьмы, он сегодня красавчиком — и выбрит, и рожу ногтями поскоблил, но для города этого мало. О том, чтобы в таком виде показаться перед Милкой, и речи быть не может.

Ему нужно время. У нее-то самой наверняка давно уже все готово. Шампанское припрятано в холодильнике, извлечено лучшее постельное белье, а в ванной появилась куча новых баночек с притирками. А он пока что, мягко говоря, не в форме. Она-то уж наверняка и педикюр сделала, и маникюр, и еще кучу всего. Уж как она сейчас, наверное, гладка, вкусна, ароматна. Кошечка всю себя вылизала, ожидая его. Как пить дать волнуется из-за того, чего они оба так ждут. Их пыл, который столько времени не имеет выхода, вполне понятен, но будем действовать не спеша. Он отоспится у мамы, приведет себя по возможности в порядок, купит цветы и назначит ей встречу на улице, чтобы они вместе прогулялись до ее дома. Максимум, что он позволит себе в первую минуту, — взять ее за руку и поцеловать в щеку. Не стоит уподобляться зэкам, которые норовят с разбегу присосаться к женщине на длительных свиданиях, — будь она тебе жена или подруга, которую видишь в первый раз, — бери от нее как можно больше, не трать драгоценное время на прелюдии. У него время — есть. Он может себе позволить, чтобы все произошло естественно и красиво, с шампанским, чистыми ногтями и предварительными длинными и приятными разговорами. Как бы он ни хотел ее увидеть, испортить встречу он не имеет права. Нельзя, чтобы она увидела синяки под глазами, заусенцы, которые подравнивали зубами. Нужно отмокнуть в ванне. И самое главное — поспать достаточное количество времени. Не растерянным рохлей с соплей под носом и бегающими от страха глазами, а интересным, уверенным в себе мужчиной нужно предстать перед ней. Многозначительно протянуть букет и сказать спокойно: «Привет, ну, вот мы и вместе». Его холеная девочка заслуживает красивой встречи, а не трусливого объятия и поцелуя с запашком изо рта. Их встреча у стен тюрьмы не просто нежелательна, она категорически недопустима, потому что первое впечатление самое важное и стойкое. Бледный, ошалевший человек, который вышел бы к ней, ежась от холода и дыша перегаром, вызвал бы у нее жалость, а не страсть. Он способен явиться перед этой женщиной в приличном виде, и явится.

Милка-Кормилка не звонила три дня, он и думать не смел, что она объявится. Когда ему передали трубку, был уверен, что это мама, ответил раздраженно. Но с ним заговорила Милка. «Я еще не опоздала?» — каким-то странным тоном поинтересовалась она. Как сквозь зубы процедила. «Куда?» — тупо спросил он, даже не пытаясь придать любезности голосу и мысленно оплакивая те времена, когда она была «рыбка» и «зайка» и в животе при звуках ее голоса свербило от удовольствия — ох и наговорюсь я сейчас со своей кралечкой. «Как — куда? Деньги ты еще успеешь внести? Ты говорил, что нужно срочно. Скажи, что успеешь. Мне нужно было время, чтобы обналичить всю сумму».

Пауза затянулась, он старался усмирить дыхание и слышал, что она делает то же самое.

«Ты хочешь одолжить мне денег? — От стресса он икнул на последнем слове, неловко-то как. — Даже думать не смей». — «А что тут думать? Освобождаться-то надо». Она прервала поток его благодарностей (абсолютно, кристально искренних) и заставила его заучить ее адрес. А насчет денег сказала: «Конечно, вернешь. Когда пойдешь работать, отдашь».

И тогда он сделал то, чего никогда себе не позволял — после прощания поцеловал телефон тихонько, так чтобы никто не видел. Не для того, чтобы она услышала «чмок» и раскисла, а потому, что захотелось до дрожи в коленях послать ей поцелуй. Было стыдно, сладко и горько одновременно. Он ее не заслуживает, но он спасен. Милая, добрая, щедрая, где она только берет силы, чтобы его терпеть? Он все вернет, все до копеечки. Он не стал тут паскудой, слово свое держит.

Торт в руках будто пропуск в приличную жизнь. Полицаи сразу перестали смотреть заинтересованно. Человек, несущий прозрачную коробку с вавилонами крема внутри и букет цветов, априори не может замышлять ничего дурного, не свистнет кошелек и не подрежет сумку. Он выбрал любимый мамин тортик, из тех, что называют «легкими», и осторожно, как бомбу, понес в метро. Торт трясся всеми своими желатиновыми частями, липкие разноцветные бока мазали пластик. Да ты пьянее, чем думал, дружок. Или волнуешься больше, чем хочешь показать. Пока оплачивал проезд, несколько раз чуть не выронил коробку. На эскалаторе закружилась голова с непривычки, и опять некуда поставить торт, чтобы отереть наконец лоб. Как раньше он исхитрялся перемещаться по городу в такой толпе, жонглируя несколькими предметами одновременно?

Мамин двор не изменился совершенно, деревья не стали выше, на асфальте те же выбоины. Дом у них тихий, не валяются у лифта шприцы и презервативы, а сосед столько раз забывал закрыть машину, и ничего. Первый лестничный пролет весь в щербинах, на втором этаже свежий слой зеленой краски.

Мама открыла дверь, сдавленно пискнула и повисла у него на шее — хана торту. Прижатый к ее платью, сквозь привычный мамин запах он ощущал ароматы кухни. Будет ему холодец. За маминой спиной появился Золотые Руки, оправляя майку-алкоголичку, радость на его лице была умеренной. Мама пока не отпускала, поэтому пожать золотые пальцы пришлось прямо поверх ее плеча.

Выяснилось страшное — у мамы ничего еще не готово. Она любила, чтобы в доме все было путем к приходу гостей, лучше посетителя заморозить на улице, чем пустить его в кухню, где салаты еще не украшены. На пару с Золотыми Руками он кое-как ее успокоил, убедил, что любой стол в их ситуации будет считаться праздничным. Отчим принес квашеной капустки с балкона, порубил ее вместе с луком и маслом. Настругали колбасы, сала, сыра — натюрморт получился шикарный.

Золотые Руки водки не пожалел, достал две бутылки. Если коньяк мягко, деликатно дурил голову, то первая же рюмка водки разделила тело на две половины. Прояснила мозг и начисто обездвижила ноги. Когда он поднялся, чтобы сходить в туалет, пришлось целую минуту стоять, держась за спинку стула, прежде чем снова смог ходить. Подождал, пока утихнет прибой в голове.

«А какие вообще планы?» — солидно спросил Золотые Руки, и он лишь неопределенно помахал рукой, проглатывая водку и тем самым выигрывая время. «Я собираюсь заново по частям собрать свою жизнь и стать достойным общества, которое дало мне второй шанс» — такого ответа от него ждут? Ответил сухо: «Осмотрюсь сперва, в себя приду, а потом буду искать работу». Золотые Руки одобрительно кивнул, но бутылку, которую уже над рюмкой занес, попридержал, произнес многозначительно: «А что осматриваться-то? Ты с этим не тяни. Могу тебя пристроить к другу, он строит дачные времянки и туалеты, на судимость не посмотрит» — и только потом налил.

Не поставить ли его на место? Интересно, что будет, если сказать ему правду? «Я, папенька, решил, что лучше по вашим стопам пойду. Познакомился с недурственной телкой и собираюсь сесть ей пока на шею, а дальше как получится. И буфера у нее что надо, и собственная квартира, и работа имеется. Да вы и сами меня понимаете, ведь тоже переехали к маме на все готовенькое, к паровым котлетам и немаленьким сиськам. Но вы не думайте, я своей тоже розетку починю и прокладку на кране поменяю, чтобы про меня не думали, что я нахлебник».

В тюрьме он так хотел хорошего, качественного алкоголя, и что вышло, когда он до него дорвался? Почему водка так мстительно и подло дала под дых? С безумной надеждой стал пить еще усерднее, катал ее на языке, вдруг наступит все-таки переломный момент, после которого он почувствует, наконец, легкость и веселье, а не злобу и шаткость во всех членах. Взволнованные взгляды, которыми обменивались мать с отчимом, игнорировал, переглядывайтесь сколько хотите. Одно радовало: кое-какую услугу зона ему все-таки оказала. Прежде он бы выскочил из-за этого стола, матюгаясь. Ушел бы, хлопнув дверью, еще после второго тоста Золотых Рук, полного высокомерия и покровительности, а теперь ничего, сидит, слушает. Ухмыляется только. Больше своей моралью ты меня не пробьешь, всеми этими «надо работать», «надо жить прилично и вести себя прилично».

Все-таки пришло в какой-то момент веселье, осознание того, что он на свободе. Никто больше не рявкнет на него — безнаказанно, никто не заставит делать что-то, чего он не хочет. Буквально минуту продолжалось это блаженное состояние, в течение которой он увидел краешек занимающейся новой жизни, и послал мысленно ко всем чертям и Золотые Руки с его нотациями, и Вику с ее Кириллом, и друзей липовых. Он придет еще в себя, будьте спокойны. И работу найдет лучше прежней. И книгу его теперь-то издадут, потому что это уже не просто роман, а роман, написанный бывшим зэком, человеком, который может поделиться действительно интересной информацией. Он знает, чем ее дополнит, теперь точно знает. Уж он порасскажет… Издателя, утонувшего в сладких текстах, точно потянет на остренькое.

Его хотят с грязью смешать и загнать параши строить, и еще заставить кланяться ежеминутно за эту милость? Фига с два. Это раньше он деликатничал и его могли насиловать всяко-разно за копейки, объегоривать и вперед него лезть, а теперь он знает, что можно и нужно — брать. Смысл в этом, и только в этом — думать в первую очередь о себе. Какие такие принципы запрещали ему принимать откаты от клиентов? Чего он достиг, беспокоясь о том, чтобы другим было комфортно? Кому сделал лучше, следуя слепо за буквой закона? Просрал только кучу лет и ни до чего не дослужился.

Но волшебная фаза опьянения длилась недолго и уже скоро потонула в отремонтированном Золотыми Руками унитазе вместе с блевотиной. До торта дело не дошло. Нет смысла скрывать истинное положение дел, он не в состоянии мыться и должен прикорнуть. Мама даже придержала его за плечи, когда вела к постеленной ему кровати, которая непонятно когда возникла в гостиной. Очнуться заставила смердящая мерзость, которой сам себя обдал, выдохнув открытым ртом застоявшийся запах рвоты с четким послевкусием чеснока. Ах да, селедка под шубой. Потом вспомнил, где находится. Попытался сглотнуть, чтобы избавиться от вони, не нашел во рту слюны и окончательно проснулся. Искры боли мелькают в голове, стукаются о черепную коробку, не имея выхода. Электронные часы-коробочка на серванте пульсируют нулями, сфокусировал взгляд: 18.00. Какое скоротечное застолье, за три часа успел и нажраться, и поспать, и обрести умеренное похмелье. В соседней комнате со свистом и сипом спускали воздух из шины, это храпел Золотые Руки. Через неплотно прикрытую дверь увидел, что мать и отчим лежат на своей кровати в одинаковых целомудренных позах египетских мумий с умиротворенными лицами — у них семейная сиеста. В ванной, в шкафчике под мойкой, нашел зубную щетку и поскреб ею зубы, убеждая себя, что это его старая щетка, про которую он забыл. Мятная прохлада заглушила чесночную вонь, сразу стало легче. Он даже помылся наспех и отерся чистым полотенцем, приготовленным для него. На цыпочках прокрался на кухню. Опустошенный желудок благодарно впустил в себя пару бутербродов. Он мог пойти двумя путями, каждый из которых облегчит страдания, но которые могут иметь совершенно разный финал — съесть таблетку от головной боли или тяпнуть еще водки. Вариант с водкой казался более привлекательным. Но уже боковым зрением отметил, что место под столом, где стояли два бутылочных обелиска, пусто. Стал искать в холодильнике, где уже, разлитый по плошкам, застывал холодец, подернутый белой патиной жира. Шарил по полкам — холодец испуганно дрожал, но где водка, не сказал. Не было ее ни в морозилке, ни в шкафчике со специями, ни среди бутылок с подсолнечным маслом и уксусом. На балконе, куда он заглянул в последней надежде, нашлась лишь эмалированная бадья с капустой и цветочные горшки с землей, но без растений. Значит, мать с отчимом пили без него. Они и его рюмку допили, вот они все три, пустые. Немудрено, что они решили прикорнуть.

Скорбя об упущенном шансе, он полез в выдвижной ящик комода в гостиной, в котором мать держала лекарства. Таблетка тоже хорошо — голова не только перестанет болеть, но и прояснится, а вечером можно будет со спокойной душой принять еще на грудь. Ящик-спаситель заклинило, и он не поддался. Все еще дергая медное кольцо над разболтанной скважиной для ключика, понял — закрыто. Может быть, он перепутал, и таблетки лежат в соседнем ящичке? Тот тоже оказался закрыт. Чертыхаясь тихо, чтобы не разбудить спящих, стал искать ключ, перерыл все вазочки, набитые мелким хламом, пошарил по верхним полкам. В голове настойчиво пульсировало: «Ищи, ищи, а не то пойдешь за водкой», но, стоя на цыпочках и оглаживая пыльную антресоль в надежде нащупать ключ, он наконец понял. Стоял еще с поднятыми руками, пританцовывая на пуантах, а догадка уже холодила мозг. Сел на неубранную кровать. Таблеток не будет. Коробка, набитая облатками, ампулами и порошками, стоит там, где он и думал, и таблетки в ней, конечно, есть. Но ключ от шкафчика он так легко не найдет. Интересно, куда они его положили? Под подушку? А может, Золотые Руки повесил его на свою вялую волосатую грудь вместе с крестом?

Выдвижные ящики отродясь у них не закрывались. Мама держала в них пудреницы и тюбики помады, которыми пользовалась редко. Никому не нужные капли элеутерококка и вату. Книжку с какими-то церковными текстами. Еще она хранила там свои серьги-гвоздики с рубинами, несколько золотых цепочек и фарфоровую кошечку, на возбужденный хвостик которой были нанизаны все мамины перстни и кольца, включая обручальное от первого брака. Он думал, что ключ от ящиков навеки утерян, они с мамой им никогда не пользовались. Но нет, мама с отчимом нашли его где-то, не поленились. Дождалась, наконец, замочная скважина своего ключика, и старый ящик наконец-то смог вернуться к своим изначальным обязанностям — защищать и оберегать. Не коснутся руки зэка фарфоровой кошечки, не снимут с нее колечки и не сдадут их в ломбард за понюшку табаку.

Они подготовились к его появлению лучше, чем он думал, не только составили меню праздничного обеда, но и, как могли, уберегли его от соблазнов, перед которыми, по их мнению, ни один урка не устоит. Мама, наверное, пыталась сопротивляться, но Золотые Руки не из тех, кто пускает такие вещи на самотек. Раз им придется принимать у себя отбросы общества, следует позаботиться о безопасности. Вторая догадка вытекала из первой и была ее логическим продолжением. Водка не закончилась. Сейчас бутылка лежит где-нибудь под матрасом, или впихнута между комплектами постельного белья, или заставлена книгами. Зэк, он ведь как поступит, по их мнению? Он сначала допьет залпом бухло, потом, грохнув о стену бутылкой, сделает из нее «розочку» и приставит ее к горлу матери: отдавай мне твои украшения. Они, может, и дверь-то не прикрыли до конца, чтобы намекнуть: ты у нас на виду, затеять что-нибудь и не думай. Заметался по квартире, с ужасом думая, что мама могла постирать его джинсы и те еще не высохли — слава богу, не постирала, вот они, на полу. Стал в них запрыгивать, едва не упал.

Футболку все не мог надеть нормально — то шиворот-навыворот лезла, то задом наперед. Носки чистые только взял, носки-то хоть украсть у них можно, ящик с тряпками не закрыт? Золотые Руки всхрапнул угрожающе, сквозь сон выражая недовольство. Присмотрелся — слава богу, его это носки, старые, но целые. Прикрывая дверь, пожалел, что не оставил записку, в которой посоветовал им прятать еще и ножи. Шнурки уже в подъезде завязал и выбежал во двор, где прохлада мазнула успокаивающе по мокрому лбу.

В магазинчике, отстояв очередь из трех старушек, бухнул на кассу две маленькие бутылочки коньяка и шоколад. С раздутыми карманами вышел на улицу — ну, встречай меня, город, буду сейчас пить на твоих улицах, и плевать, рад ты мне или нет. Первую бутылочку осушил в три глотка прямо у магазина и, дождавшись приветливого теплого толчка изнутри, пошел не спеша вдоль кленовой жидкой аллеи.

Помогай, коньяк. Ты, в отличие от водки, не подведешь, и успокоишь, и согреешь. Сразу же выяснилось, что распивать в городе не так-то легко, если ты один. Кажется, все на тебя косятся. Самое верное место — парк, и покурить можно, и посидеть. По мере поступления коньяка всплыло еще одно неприятное обстоятельство: он, оказывается, совершенно отвык от женщин.

Он пил и смотрел на них, проходивших мимо. Принимал сам факт их наличия, как принимают солнечную ванну после долгого заточения в подземелье — с удовольствием, но осторожно, так, чтобы не получить ожоги. Но коньяк свое дело знал. Бредя по парку с третьим шкаликом и пиная ногами листья, он присел, чтобы завязать шнурок, а когда встал, понял — все, отпустило. Он наконец впал в блаженное состояние между пьяностью и трезвостью, пребывать в котором благодаря свежему воздуху сможет долго. Больше не страшно. Тело наконец требовало женщину. Не нужно ничего выдумывать и себя подстегивать, желание при нем и уже подталкивает — иди к ней, иди. Можно выпить еще одну бутылочку для верности, а дальше он справится без понуканий.

Желание победило робость. Ляжки курящей неподалеку тетки в короткой юбке теперь больше манят, чем пугают. Тело, которому уже хотелось тискать, гладить, целовать, встало и пошло себе потихоньку к метро, и его уже ничто не остановит. Одна из девиц вильнула задом напоказ — спасибо, девочка, уже не надо. Мне есть кого трогать.

Жаль, мама с отчимом не дали толком подготовиться. Поспал кое-как, хорошо хоть, помылся. Ощупал лицо — щетина пока не наросла. Выдохнул в ладонь, отметив, что в дыхании ощущается только алкоголь и никакой рвоты. Долго выбирал в стеклянной оранжерее букет, с гордостью ощущая себя причастным к миру влюбленных. Все возвращается на круги своя. Сумерки красивы. Город его принял назад. У него рандеву, и, если честно, кажется, уже стала оттопыриваться ширинка. Продавшица цветов кокетничает с ним, у нее и в мыслях нет, что еще утром он был в бараке. «Вы для кого букет выбираете?» — весело спросила она, и он ответил: «Для прекрасной дамы», не поморщившись от банальности фразы, потому что это была чистая правда. «Какая она? — продолжала настаивать девушка, глядя ласково. — Опишите ее, чтобы мы могли выбрать цветы для нее одной». — «Она — удивительная. Ласковая и очень нежная», — сказал он. «Возьмите красные розы, они ей точно понравятся». Да, действительно, розы, и только они. Ничего, что пошло, зато это правильно. В алкогольном магазине пересчитал наличность и, несмотря на то что правильным сейчас было бы экономить, купил дорогое шампанское, его девочка не пьет всякую дрянь.

Метро втянуло в себя, обдало теплым воздухом, от которого слегка закружилась голова. Доехал до «Технологического института», а потом задремал и проснулся за две остановки до «Проспекта Просвещения». Один цветок оказался сломан. Просунул стебель поглубже в целлофан. Снова представил ее прелести. К черту изначальный план с романтической волокитой. Они давно знают друг друга, и условности им ни к чему. Быстренько напоить ее и уложить в постель. Когда вылезаешь из койки, можно наплевать на все то, что казалось важным до секса. Все эти нелепые ритуалы с завариванием чая, поиском полотенца и тапочек. Нужно будет обнять ее крепко, призывно, залепить рот, из последних сил бормочущий протесты, поцелуем и отнести на кровать. Они оба готовы к тому, чтобы отдаться друг другу. В какой-то момент она обмякнет, и руки, вяло отталкивающие его, сомкнутся вокруг его шеи. Так они и познакомятся. Познав друг друга, они сразу же расслабятся, размякнут. Она будет ходить перед ним в чем мать родила или в прозрачной комбинации, они допьют шампанское и станут спокойно трепаться обо всем на свете, сидя на кухне. Он расскажет ей, как долго ждал этой встречи, и она признается, что тоже мечтала о ней, хоть и не была готова к такому напору. Но лицо у нее уже будет не взволнованное, а мягкое и удовлетворенное, и его руки, шарящие по ее телу, уже не будут оттолкнуты. А потом они снова пойдут в кровать, где на этот раз он набросится на нее со всей яростью своей страсти. И уж поверьте, больше она не станет возражать. Они промучают друг друга до самого утра. Уж он получит от нее все, что ему причитается, выжмет ее без остатка, и сам выложится по полной. Каждую просьбу о пощаде он отвергнет безжалостно. Его девочке придется принять на себя удар и удовлетворять все желания, которые в нем накопились. Утром она уснет у него на плече голышом, обмякшая, как ее комбинация на полу, которую у нее уже не будет сил надеть. Он полюбуется еще какое-то время ее утомленным лицом с искусанными губами и только тогда уснет сам. И утром не будет уже никакой неловкости, и можно будет за приготовлением завтрака рассказать ей что-нибудь о тюрьме. Что-нибудь, что не вызовет у нее горечи и не напугает. Первое время ей придется стать его наложницей, рабыней. Нужно будет, чтобы она взяла отгулы на работе, не до работы ей будет поначалу. Они даже из дома выходить станут редко, разве что чтобы чуть отдышаться. Сердце колотилось где-то в горле. Он даже в подростковом возрасте так не возбуждался.

На улице ветер дунул в разгоряченный лоб — остынь, дружок, тебе еще нужно дойти до ее дома. Уже совсем темно, не разглядеть толком указатели на домах. Пошел сперва не в ту сторону и только метров через двести понял, что идет по тому же пути, по которому они с Викой ходили домой, когда жили вместе, а Милка-Кормилка живет в микрорайоне, который он совсем не знает. Мысли несли в одну сторону, а ноги шли туда, куда привыкли ходить. Пришлось возвращаться и спрашивать дорогу. В парке он положил цветы с шампанским на скамейку и пристроился возле толстого дерева, чтобы облегчиться. Ствол вдруг качнулся под рукой и, пока он искал равновесие, кажется, слегка обрызгал низ брюк. Еще не заметил, что на скамейке разлито что-то липкое, пришлось платком обтирать цветы. Один уронил. Долго искал, шаря по земле, с ужасом думая, что может попасть рукой в какую-нибудь гадость. Роза нашлась — он накололся на шип, — но еще одна теперь сильно повреждена. Выкинул обе уродины в кусты. Медленно встал с карачек, в голову мягко, предупреждающе ударила волна. Чтобы справиться с зябкостью, допил остатки коньяка, присев на лавочку. Вспомнил, что она грязная, и вскочил, хватаясь за зад — ничего, кажется, обошлось.

Табличку с названием нужной улицы нашел, когда уже и не чаял. Ну и двор у нее — ни фонаря, кромешная темень. Дома как близнецы, неужели среди них можно найти какой-то определенный? Как люди здесь ориентируются?

Одно из этих светящихся окон на четвертом этаже — ее окно. Может быть, сейчас она даже смотрит на него. Пригладил волосы. Платка больше нет, пришлось, согнувшись, высморкаться в кусты. Оступившись на чем-то скользком на крыльце, схватился за дверь, которая, резко потянув за руку, едва не уронила на землю. Наконец вошел в теплый, неприятно пахнущий подъезд и вызвал лифт. Лифт, последнее испытание на пути к принцессе, не работал, и, поднимаясь по лестнице, он заехал цветами о стену. После этого стал держать уцелевшие розы перед собой в вытянутой руке. Немного потрепанным рыцарем с выставленным вперед букетом — как мечом — предстал он перед дверью сорок первой квартиры и нажал кнопку звонка.

Василь

Еще одну пару из отказной коробки, как он понимает, никто уже не заберет. Захаживала когда-то, еще до появления Виктории, к Ивану в комплекс красотка. Светленькая, чувственная, просто конфетка. Наверное, Ивану она сильно нравилась, по крайней мере, когда у нее каблук однажды сломался, он ее к машине на руках понес, а это что-нибудь да значит. Но не срослось у них что-то, потому что появляться в комплексе блондинка перестала. Надо понимать, просто появилась на горизонте Виктория, и блондинкино самолюбие было уязвлено настолько, что она даже туфли дорогие забрать не пожелала. Так и лежат рядышком в одной коробке туфли его жены и его бывшей. И напоминать о них Ивану он, конечно, не будет… Разбираться в жизненных перипетиях баб Ивана — не его, Василя, дело. Он обувь починил, и хватит с него. На душе муторно. Василь, конечно, распития на рабочем месте не одобрял, но тут сам предложил Ульяне: «Не хлебнуть ли нам по чуть-чуть?» Едва ли не залпом осушили по первой, и он подлил еще обоим, а потом перевернул табличку, чтобы посетители видели надпись «Закрыто». Выпивать в молчании было как-то глупо, но он не знал, как подступиться к интересующему вопросу. А вопрос нагло просился наружу. После того как он увидел Ульянин паспорт, кое-что еще, кроме ее фотографии, не давало ему покоя.

— Хорошо сидим, — сказал он, просто чтобы не молчать.

— Да, прямо корпоративная вечеринка.

— А ты, значит, была замужем? — спросил он как бы невзначай. С ней не знаешь, когда и от чего она взъерепенится.

— Штамп увидели? Была… — Вроде вопрос ее не возмутил.

— А что развелись-то?

— Ушел, — сказала Ульяна и добавила, будто это должно было что-то прояснить: — К другой.

И хотела поставить чашку точно в центр кружка на клеенке, но все равно немножко промахнулась. Как быстро ее развозит, заметил он с неудовольствием, она всего-то полтинник приняла, а координация сразу дала сбой. Кто с менее наметанным глазом, и не заметил бы, но он хорошо знает — эта пьяность, она не от того, что с непривычки, она, наоборот, от частых упражнений. Значит, дома она киряет чаще, чем он думает. О том, что Ульяна могла состоять в браке, он, если честно, не думал. Она не похожа на женщину, которая ходила замуж. А тут, оказывается, развелась всего-то пять лет назад.

С тех пор, видать, и окрысилась.

— Ну, ушел, бывает. Может, это и к лучшему?

Ох, зачем он это сказал? Глаза у нее сразу блеснули. Сама себе налила и быстро выдула еще пятьдесят.

— Как может быть «к лучшему» то, что от тебя уходит человек, на которого ты поставил? С которым собирался провести всю жизнь вместе? — спросила, будто со сцены прочла.

— Ну, мало ли, не сошлись характерами. Или выпить слишком любил.

— Всем мы сошлись. Просто пришла другая женщина и забрала мужчину, с которым я столько лет…

— Все равно что-то, значит, не так было, раз ушел.

— Давайте закроем эту тему, — отрезала она, и он с радостью согласился.

Но не прошло и полминуты (в течение которых она выпила еще чашку), как она сказала задумчиво, будто ни к кому не обращаясь:

— А как все хорошо начиналось… Познакомились — и сразу стали жить вместе.

О, женщины, что ж вы творите-то. Она и трезвая не подарок, а теперь точно замучает.

— Он мне сначала даже и не понравился. Понимаете? — Глаза у нее маленько остекленели, на щеках вылезли красные пятна, но язык еще слушался. — Просто была у нас одна девочка… поучать меня любила. Дружила вроде как, но она вечно советы мне давала. И одеваюсь я как-то не так, и с мужчинами что-то не то… Высокомерие во всем. И когда он в клубе к ней подсел, я, чтобы ее на место поставить, увела его. Просто затащила домой и переспала. Пальцем вот так сделала (она показала, как сделала пальцем), и пошел за мной как миленький. Смешно так было.

Он чуть не подпрыгнул от «переспала», слышать которое от Ульяны было дико, будто она заговорила по-китайски, и, испугавшись, что последуют подробности, быстро ввернул:

— И что, вы поженились потом?

— Поженились. Я полюбила его. Он сказал, что был дурак, что не сразу выбрал меня. Он оказался перспективный, занимался Интернетом — «стартовые платформы», «программное обеспечение», — я о таком тогда и не знала. И зарабатывал — все больше и больше. Квартиру купили.

Ульяна потянула себя за нижнюю губу, подумала и продолжила:

— А он же неказистый был, недокормленный, одет кое-как. Со мной хоть отъелся, выглядеть стал прилично.

Продолжение этой истории несложно дофантазировать, не такая уж она редкая, как Ульяне кажется. Как только мужчину привели в божеский вид и он стал интересным, пришла эта «кривоногая шлюшонка в короткой юбке» и увела его у жены, хоть у той «и вкус, и внешность». В Ульянином случае единственным по-настоящему интересным нюансом было то, что свела мужа та самая девочка, которой Ульяна утерла нос в клубе. Такой вот круговорот мужика в природе.

Василь понял: не хочет он с ней пить, и не только потому, что она так быстро улетает. Ульяна с такой болью говорит о том, что ее бросили. Но его в этой Санта-Барбаре возмутила вовсе не подлость мужа и разлучницы. Неприятно попахивает и от другой части истории — той, где Ульяна тащит мужика, который ей даже и не нравится, к себе домой, просто чтобы отомстить подруге. Еще и хвастается этим. Вот отчего противненько. А теперь она льет ему слезки: я его полюбила и ходила к психотерапевтам, как он ушел.

И то, что муж, уходя, оказывается, оставил Ульяне квартиру безо всяких разговоров, тоже наводит на мысли — разлучница была не так уж жадна, как Ульяна ее рисует, раз муж был забран и без жилплощади. А наша Уля, видимо, так допекла мужика, что он за совместно нажитое имущество бороться не стал — бросил все и сбежал. Нет, не так все примитивно в этой эпопее, и нет в ней невинных овечек. Но все-то тут предсказуемо — от предательства Ульяну перекорежило, она сменила двух психврачей, но, видимо, мозг они ей не вправили, только засрали своими дебилизмами.

Вдруг внутри противно зазвенел звоночек-напоминание. А вспомнил он историю с Иваном и картошкой. Может, он, конечно, уже сам себя накрутил, но уж больно ее рассказы друг на друга смахивают. Да нет же, сказал он сам себе, и даже тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения, но картина прямо-таки вырисовывалась перед ним по-новому, совсем по-другому. Очень уж Ульяна скуксилась, когда увидела на следующий день после той эпопеи, как Иван Викторию обнимает. Помнит он этот взгляд. Как ни крути, очень похож на правду такой вариант: не только доставку картошки она пыталась от Ивана получить. Может, у нее хватило наглости и его попытаться затащить к себе? Ишь, хищница какая. Но ни на секундочку Василь не поверит, что Иван мог сваляться с этой картофельной соблазнительницей. Не опустится хозяин до такого. Виктории Ульяна нос не утрет.

Сейчас еще, не дай бог, попросит ее до дома проводить — да ну на фиг. Прикинулся занятым, чтобы им не пришлось вместе уходить из комплекса, — стал наводить порядок на столе, развешивать инструмент. Ушла наконец.

Он все привел в порядок и тоже собирался уже уходить, когда к нему пришли посетители. Четверо полицейских, среди которых был тот, которого они видели в парке, и одна женщина с малюсенькими, как у пупсика, противными губками, постучали в стекло.

Один показал жестом: «Открывай». Они зашли все вместе, заполнили собою крохотное помещение. Один достал его любимый плиточный молоток. Спросил: «Ваш молоток?» — «Мой», — признал Василь. И тогда мент сказал: «Пройдемте с нами…»

Как сквозь сон слышал, что молоток нашли рядом с трупом. Плохи твои дела, Василь.

Его ловко согнули почти пополам, надавив на голову, застегнули на запястьях браслеты. Он и ойкнуть не успел. Женщина все шевелила своими губками, но он не понимал, что она ему говорит, слов было попросту не разобрать.

Вика

Она и сама понимала, что несколько поправилась за те однообразные дни, в течение которых бессильно лежала на кровати и грызла яблоки (да что уж там, и не только их — все подряд она ела, чтобы заполнить пустоту). Но услышать от Кирилла, что она растолстела, было обидно. Однако именно эти слова сыграли роль пощечины, которая, хоть и шокирует, в результате оказывается толчком к тому, чтобы взяться за ум. Когда он вошел в квартиру на Просвещения, где она, даже не сняв обувь, с упоением отчаяния оплакивала свою жизнь, он не сказал: «Ну что ты, милая. Вытри слезки, все будет хорошо. Ты же у меня такая красавица». Вместо этого он произнес: «Ты только посмотри, на кого ты похожа». Все еще надеясь, что страшные слова относятся лишь к сиюминутной неприбранности — к слезам, к алкогольному опьянению, к волосам, не удержавшимся в прическе, она встала с кровати и оправила платье, которое уже никогда не сможет оценить Иван. Но брат ее добил. «Тебя разнесло, — сказал он, — и выглядишь ты черт-те как». Уверовав окончательно в свою несчастность и уродливость, она поникла. Кирилл открыл бутылку вина, третью из купленных ею, и последнюю полную, и налил себе с выражением на лице: «Знаю, что мне нельзя, но лучше помолчи». Она тоже подставила бокал, и какое-то время они пили, наплевав на то, что у него — печень, а она уже и так чуть теплая. Вскоре выяснилось, что в то время, пока она жалела себя, Кирилл думал. Он распахнул шкаф с одеждой и задумчиво оглядел содержимое, покачивая дверцами. Стал вытаскивать плечики с болтавшимися на них платьями, и осматривал каждое, что-то прикидывая в уме.

— Пока еще ты во все это, наверное, влезаешь, — сказал он наконец, — но это ненадолго.

И налил себе еще один немаленький стакан.

— Что, не нравится? — спросил он, уже весело поглядывая на нее. — А Ивану, думаешь, вот это все, — он неопределенно обвел ее рукой, — должно понравиться?

— Да плевать я хотела на Ивана.

Кирилл пропустил эти слова мимо ушей, он всегда чувствует ее бессилие и не тратит время на аргументы, которые считает бессмысленными.

— С этой девкой у него ненадолго.

— Я же сказала, мне неинтересно.

— Но что мы сделаем? — Он пошел на кухню и оттуда сам же ответил: — Мы сделаем выводы. Ивану нравятся худые. Ничего не поделаешь. Если хочешь, чтобы у вас что-то получилось, придется немножко сдуться.

Запричитал холодильник, который Кирилл слишком долго держал открытым. Собрав остатки гордости, она поднялась. Оступилась, слегка расплескав вино. Сказала громко и четко:

— Я такая, какая есть. Кому не нравится, могу показать, где дверь.

— А почему у тебя нечем закусить? — искренне удивился Кирилл. — На тебя посмотришь, хомячит целыми днями. А дома жрать нечего. Парадокс.

Когда он вернулся с упаковкой копченого сыра, она уже хихикала. Без причины, просто истерика перешла с минора на мажор. В ее жизни все — нелепо и смешно.

— Сама по себе эта блондинка, — объяснял Кирилл, разрывая засохший сыр, — не проблема. Я про нее сказал просто, чтобы тебя встряхнуть.

— Мне полегчало.

— Но одна проблема все равно есть. Я ее понял, когда мы с Иваном вызывали шлюх.

— Только не говори, что он импотент.

— Кто? — прочавкал Кирилл. — Иван — импотент? Я не дебил, сватать сестру за малахольного. Нет, с этим у него все в порядке.

— А что тогда?

— У него стоит только на светленьких и худых.

— То, что у него подружка-блондинка, еще не значит…

— Бывшая жена такая была. Раз. Проституток выбирал всегда только светленьких. Два. Эта новенькая — опять… Три.

— Да пусть трахается с кем хочет.

— В том-то и дело — он хочет только таких.

Было уже одиннадцать часов, поэтому Кирилл не смог купить хорошего вина и принес белый портвейн из магазинишки на углу, при одном взгляде на этикетку которого начинала болеть голова. Но так было даже лучше — пусть будет дурное сивушное пойло, пусть придут пьяный угар и искусственная беззаботность. Сейчас главное — пить, до упора, до края, до забвения. Ей нужно расслабиться. Завтра же она возьмет себя в руки, а сегодня — пить. Она обрадовалась и этой бутылке, набросилась на нее с жадностью, и, срывая намертво приставшую к горлышку пленку, сломала два ногтя, так что пошла кровь — плевать. Оказалось, что убогая упаковка скрывает внутри настоящее сокровище — прямо-таки прекрасный портвейн. Она переоделась наконец в удобную футболку и стала наслаждаться тем, что можно быть самой собой. Смеялась шуткам брата с открытым ртом, не стесняясь, что крошки просыпаются на кровать. Разомлевший Кирилл раскололся все-таки, признался, что у него есть порошок, а ведь когда пришел, божился, что не принес. И зачем было так долго скрывать эту радость?

Утро наступило от боли. Ныл палец, что само по себе было странно, причем так сильно, что спать больше не было никакой возможности. В тусклом свете занимающегося утра она поднесла руку к лицу и едва не вскрикнула, увидев, как глубоко раскололся ноготь, но подавила вопль. На полу валяются сотни разноцветных лоскутов — ее одежда. Кирилл разрезал платья ножницами. «Ивану стразы не нравятся? — декламировал он, кромсая ее гардероб, в то время как она кисла от смеха. — А мы купим элегантные серые костюмчики, и у него встанет и на нас!»

В последний свой поход за портвейном Кирилл притащил из магазина прямоугольную коробочку с изображением белокурой красотки, надменно смотрящей поверх своего голого плеча. Они пару раз уронили флакончик и пренебрегли защитными перчатками, и, кажется, держали краску на волосах дольше, чем позволяла инструкция. Она вздохнула и зашла, наконец, в ванную. Цвет даже отдаленно не напоминал тот, который обещала красавица. Из зеркала смотрела перепуганная женщина с мертвенно-бледным лицом и омерзительно желтоватыми прядями волос, утративших блеск и гладкость, среди которых попадались и откровенно желтые. Она бросилась к Кириллу и стала толкать его, сонного, в бок, плача и причитая: «Вставай, посмотри, что ты наделал!» Тому было плевать, он даже глаза не открыл. Только замычал и перевернулся на другой бок. В лучшем случае он встанет теперь к ужину, и в свой сервис уж точно не пойдет. А что она от него, действительно, хочет? Он ее не заставлял. Она сама согласилась, да еще смеялась при этом. Кошмар, в котором она жила последнее время, никуда не делся, хотя вчера она была уверена, что это не так. Портвейн говорил: «Все в порядке, я потушу пожар, который не дает тебе покоя, залью твои беды», и она ему поверила. Но по факту он просто на время отключил пожарную сигнализацию, а проблемы вот они, все тут же, никуда не делись. Жизнь горит синим пламенем. Все, абсолютно все снова стало серьезным, не смешным. Все вернулось на круги своя, в ее постели — Кирилл, в голове — мрачные мысли и страх перед будущим. Она нашла в телефонной книжке номер салона красоты.

Инцест — это мерзость, которую скрывают всеми силами. Зло, которое вершится за дверями, которые закрыли особо тщательно. Это то, о чем человек приличный даже подумать не посмеет. Это преступление, от которого не отмываются. Но то, что происходит между нею и Кириллом, инцестом не является. Она не чувствует себя грязной, преступницей, блудницей.

Пытайте ее, режьте, но не убедите, что они делают что-то дурное. Связь с Кириллом — это не какая-то вам подлая интрижка, не «грязь», не с «жиру бесишься» и не «захотелось острых ощущений». Это закономерная, естественная составляющая отношений двух людей, которые срослись друг с другом настолько, что уже не понимают, где чья рука и нога. Она всегда физически ощущала боль Кирилла. Да, они вовсе не однояйцовые близнецы, но она всегда на расстоянии понимала, что с ним что-то неладно. Не какое-то глупое предчувствие посещало ее, а вполне конкретная боль в том месте, где болело у брата. Когда Кирилла били ножом, лезвие входило в него, а раны появлялись у нее. Ей было больно, она истекала кровью.

Судила ли она потом Андрея? Нет. У любого человека, который увидел то, что увидел он, снесло бы крышу. Она не хотела его терять и, разумеется, делала все, чтобы он не узнал про нее с Кириллом. Но в тот день она не закрыла дверь. То, что у нее была температура, никак не оправдывает того, что она испортила Андрею жизнь. После того, что произошло, она всерьез подумывала, чтобы наложить на себя руки, но кому бы это помогло? Раскаяние, которое она продемонстрировала бы, вскрыв себе вены или съев все лекарства из аптечки, приняли бы за чистой воды эгоизм. Нет, раз заварила кашу — расхлебывай. Давись, травись, но хлебай и не жалуйся.

Не важно, когда это случилось в первый раз и при каких обстоятельствах. Какая разница? Не случилось бы в день ее рождения, случилось бы в другой. То, что она была под действием наркотика, тоже не важно. Она сделала бы это и на трезвую голову. Важно лишь то, что после произошедшего она испытывала не стыд, а глубокое удовлетворение. Наконец-то случилось то, к чему внутренне она давно была готова, и расставило все в ее жизни по своим местам. Не было ни страха, ни раскаяния, ничего, что должно логично вытекать из преступления.

Если так хочется точных фактов, то пожалуйста. Это был день ее рождения, и да, она заранее была готова к тому, что он завершится именно так. На вечеринке, посвященной ее восемнадцатилетию, Кирилл наконец в первый раз разрешил ей попробовать кокаин. Это не было порывом или спонтанным решением. Она давно уже клянчила запретный плод, но на все просьбы брат грозился: косы повыдергаю, если узнаю. Наконец к совершеннолетию согласился, но с оговорками. Кирилл запасся самым лучшим продуктом и заручился ее обещанием, что такие вечера будут проходить только с его позволения и в его присутствии. «Все равно рано или поздно кто-нибудь подсунет тебе дурь, — рассудил он, — и я не хочу, чтобы это произошло в грязном туалете ночного клуба». По мнению Кирилла, его пригляд, если не мог полностью исключить дурные последствия, по крайней мере, придавал опыту необходимую респектабельность. И они нюхали, нюхали, нюхали. Гости давно уже разошлись, а они все сидели на диване, держась за руки и чувствуя прилив нежности друг к другу. Она макала свой палец в порошок, а он втирал его себе в десны. Потом диван прогнулся под ними радугой, и они взмыли в воздух, под самый потолок, а приземлились, уже держа друг друга в объятиях. Кирилл потом, кстати, переживал, ходил по квартире, прокурил все насквозь, хотя раньше они дымили только на балконе. Чтобы развеять его сомнения, она сама привела его за руку в постель и буквально заставила повторить пройденный материал, как оробевшего школьника. Сама она не переживала. Вот что было. Они просто слились, как две капли, в одну и перемешались, чтобы дальше всегда течь вместе, став более крупной, более увесистой каплей. Разговоров на эту тему между ними никогда не происходило, да и не о чем было разговаривать. Меры предосторожности — да. Тайну они свою всегда по понятным причинам скрывали, хотя никогда ее не стыдились. Встречаться с мужчинами Кирилл ей никогда не мешал и сам продолжал ездить к своим женщинам. Они не какие-то там любовники, чтобы друг друга ревновать.

И хотя ее вины это никак не смягчает, пока она жила с Андреем, между нею и Кириллом ничего не было. Андрей, конечно же, не поверил бы, но это правда. Лишь в тот страшный день, одурманенная болезнью, она приласкала брата. И вот что из этого вышло.

Четвертая пара. Замшевые полуботинки. Сдавал какой-то пижон

Андрей

Блуждающие в голове искры боли притянулись друг к другу, слепились в раскаленный комок. Шаровая молния зависла в районе правого виска. Сердце тарахтело сбивчиво, захлебываясь. Закрывшись ладонью от мучительно яркого луча, он приоткрыл глаза и зажмурился, впустив в себя слишком много света. Свет сочился из прорехи между шторами и, проложив путь прямо через его голову, лился на ковер, высвечивая на нем ровный прямоугольник. Прямо в солнечном пятне стоит бутылка с остатками шампанского, теплого даже на вид. Если сумеет дотянуться, то останется жив. Ослепнув на мгновение от боли, подтянулся на руках, пальцы скользнули по стеклу. Подавив стон, схватил бутылку и осторожно поднес влагу ко рту. Вчера один глоток этого пойла его убил, зато сегодня — воскресит.

Зайдя вчера в ее квартиру, он испытал тот скоротечный и обманчивый прилив сил, который посещает пьяного, попавшего с холода в тепло. Идея выпить шампанского за встречу показалась глубоко правильной. Но безобидная с виду шипучка оказалась на поверку смертельной — выстрелила в голову, снайперски точно попав в центр, отвечающий за способность говорить и двигаться. То, что происходило с ним до попадания ее в организм, он прекрасно помнит, а все, что случилось после первого же бокала, — как сон, который не оставил конкретных воспоминаний, а лишь неприятное ощущение.

Со всех сторон окружает чужая комната. Перед ним открывается вид на платяной шкаф, одна из петель сорвана, отчего между дверцами образовалась щербина. Кроме его ложа, которое, как подсказывает валик в изножье, и не кровать вовсе, а раздвижной диван, и шкафа с провисшей дверцей, в комнате только пластиковый столик. В угол забилось неопределенной расцветки кресло с деревянными подлокотниками, чужое здесь, на вид слишком хрупкое. Мебели так мало, и при этом комната так захламлена, что не выглядит пустой. В углу целый стог из рекламных газет, проспектов, буклетов, каких-то картонных упаковок. Вдоль пустой стены выстроились в три ряда стеклянные банки и бутылки.

Диван затрещал, когда он отважился наконец сесть и выглянуть в окно, отодвинув слегка выцветшую штору. За стеклом двор с детской площадкой, пятком почти голых деревьев и мусорным контейнером. Солнечный луч снова пробился из-за облака, и он задернул штору так стремительно, что вырвал ее край из железных зажимов на кронштейне. Нет никаких признаков того, что они провели ночь вместе. Не валяются возле постели кружевные штучки, без которых немыслим секс для женщины. Яркая упаковка из-под презерватива в столь серенькой комнате тоже бросилась бы в глаза. Постельное белье не скомкано, кажется, он проспал всю ночь, не шелохнувшись. Да и где вторая подушка, одеяло? Где хоть какие-то следы женского пребывания? Даже бокал один.

Поболтав то, что осталось в бутылке, он продолжил медленно прихлебывать. Память никогда не подводила его по-настоящему, если наутро он не мог что-то вспомнить, следовало просто подождать. Воспоминания вытаивали понемногу, все вставало на свои места.

…Она долго не открывала дверь, и если бы он был трезв, то давно бы уже развернулся и ушел восвояси, но вчера он давил на кнопку так долго, что устал палец, давил с непоколебимой уверенностью пьяного человека, что вопреки здравому смыслу ему откроют, нужно лишь звонить. И она открыла. Сосредоточившись на звонке, он потерял контроль над равновесием, и, когда дверь распахнулась, он в прямом смысле слова упал ей в объятия. И рассмеялся, счастливый оттого, что это произошло так естественно и непринужденно. Она, в розовом халатике с белыми оборками, пискнула испуганно, стала отбиваться, но он зашептал успокаивающе: «Это я, я, не бойся» — и она узнала. Спрятала лицо в ладонях, всхлипнула. Потом обняла его наконец.

Он вспомнил еще кое-что, и захотелось накрыться с головой одеялом и стать незаметной букашкой, затеряться в его цветочках. Он казался себе веселым, раскрепощенным, игриво настроенным, но на самом деле был просто пьян в сизый дым. Память злорадно подкидывала куски воспоминаний, от которых хотелось выть, — вот, пытаясь изобразить страсть и срывая с себя пальто, ты роняешь на пол цветы, которые забыл вручить; вот грохаешь шампанским о тумбочку, едва не разбив бутылку; вот заваливаешься набок, пытаясь снять ботинок. Он был сосредоточен на том, чтобы открыть поскорее шампанское и влить в нее как можно больше за короткий срок. Но, сделав первый же глоток, стал терять связь с реальностью.

Первым подвел слух. Ее голос доносился будто издалека, хотя она сидела рядом. Он попытался читать по губам, но оказалось, что это не так-то легко. Потом он осознал, что не может сфокусировать взгляд. Глаза могли видеть ее лицо, но только по частям — вот нос, вот рот, а вот излом брови с черной родинкой под ним. Охватить лицо целиком не получалось, как он ни старался. Оно рассыпалось, ускользало. Что он еще помнит? Они сидели на табуретках — пытаясь откинуться спиной, чтобы устроиться поудобнее, он не нашел за собой спинки и едва не упал. И вот что он еще прекрасно помнит — у всего происходящего был, если можно так сказать, странный вкус. Что-то его смущало, но понять, что именно, он не мог, как ни пытался. Он сидел рядом с женщиной, к которой шел так долго, и держал ее за руку, но что-то было не так. Возможно, причиной странного настроения было взаимодействие коньяка с шампанским. Или в кухне пахло какой-то непривычной специей, и это нервировало. Потом (при этом шаровая молния шевельнулась, давая понять, что еще в состоянии сжечь его) он вспомнил, почему проснулся один, и едва не застонал. Он уже тянул ее за поясок халата к себе, шепча что-то развратное, отчего теперь полыхают уши, когда понял: он не может. Просто не в состоянии совершить половой акт ни с ней, ни с кем-то еще. Он в нокауте, и вряд ли восстанет, все-таки позади бессонная ночь, бездумно смешанный алкоголь, стресс безумного дня. Все, что так рвалось к Милке, уснуло, обессилело. Когда он понял это, застыл в ужасе, не дотянувшись губами до ее губ, и по-прежнему сжимая в кулаке пояс ее халата. Кажется, он тогда даже слегка протрезвел. Впереди маячили страшное признание и позор.

Так вот почему он в кровати один. Чтобы скрыть, что пыл угас, а его мужское достоинство больше напоминает тряпку, он поменял план на ходу и разыграл перед ней спектакль. Прикинулся робким и застенчивым влюбленным. Стал нести чушь про то, что их отношения слишком важны для него, чтобы он с ходу тащил ее в кровать. Говорил, что готов подождать с этим делом до тех пор, пока не почувствует, что она тоже готова. Ведь то, что произошло между ними, — это серьезно, это надолго. Не будем же наступать сапогом похоти на нежные цветы любви и романтики. Конфуза было бы не избежать, прояви она больше настойчивости. Она могла бы сунуть руку ему в штаны, убедиться, что он врет, и вышвырнуть его на улицу. Но, судя по тому, что ему деликатно постелили в гостиной, план сработал.

Шампанское было на исходе, когда он с горечью понял, что с этим делом ей, возможно, и сегодня придется подождать. Состояние хуже некуда, да еще и чувствуешь себя зверем, попавшим в клетку, тут не до размножения. Интересно, а как другие решают эту проблему? Все, кто уходил с зоны прямиком в объятия заочниц, грозились первым делом затрахать своих подружек до полусмерти. Только получалось ли у них это? Как прикажете на нее набрасываться, когда ты в чужой квартире, да и ее саму ты живьем видишь в первый раз? Не может быть, чтобы у всех все получалось сразу же и без осечек. Наверняка истории: «Я набросился на нее прямо с порога, и мы два дня не вылезали из кровати» — сильно преувеличены.

В соседней комнате что-то скрипнуло. Она проснулась и тихонько охорашивается, чтобы выйти к нему. Осознал, что он в майке и трусах, и что ему тоже следовало бы привести себя в порядок, и что времени на это уже нет. Нехорошо, если она застанет его натягивающим штаны враскоряку. И уж тем более лакающим шампанское с утра. Он быстро поставил бутылку и натянул одеяло под самый подбородок, но, кажется, даже сквозь него были слышны трусливые удары сердца. Сомнений нет — она-то выйдет к нему при полном параде. Он слушал звуки в соседней комнате, пытаясь представить, как она красится (брякают какие-то скляночки), выбирает одежду (скрипят дверцы шкафа). Он закрыл глаза, когда услышал тихие осторожные шаги. Она постояла перед дверью, прежде чем ее открыть.

— Привет! — сказала шепотом.

Вика

Есть такая разновидность парикмахеров — болтуны с ножницами, им кажется, что они обидят клиента, если будут стричь его молча, — и в тот день ей попался именно такой. И все-то ему хотелось облечь в уменьшительно-ласкательную форму, будто называть вещи своими именами — моветон. Волосы у него были «волосиками», краска «красочкой», ножницы — «ножничками». «Что бы вы хотели изменить в своей внешности?» — спросил мастер умильно, и она, вместо ответа, молча сняла косынку, которой повязала голову. Эффект был потрясающий. Парнишка молчал целую минуту, а она мстительно наблюдала в зеркале за его лицом, с которого сползло слащавое выражение. При виде истерзанных волос он наконец посерьезнел и сказал чуть дрогнувшим, но обычным человеческим голосом: «Давайте помоем сперва голову». Как врач, который хочет успокоить пациента, но сам прекрасно понимает, что дело плохо. Он с брезгливой деликатностью мыл желто-пегие патлы. Она прикрыла глаза, отдаваясь в его власть. Парнишка, хоть и был молод, оказался расторопным, не зря сдирал с клиентов такие деньги. Умело сняв выжженные пряди и нанеся краску с осторожностью реставратора, нянчащего ценную картину, он сотворил настоящее чудо. Волосы обрели не только деликатно-пепельный оттенок, сгущающийся на концах, но и стали эластично-шелковистыми, и теперь пришел ее черед удивляться. Она признала — новый цвет ей чертовски идет.

И пошло-поехало. Появившаяся в пьяном бреду идея начать меняться с волос оказалась правильной. Малые изменения повлекли за собой большие. Светлые волосы сразу же потребовали пастельной помады и краски для век, а обновленное лицо запросило, в свою очередь, новой одежды. Вдохновителем и спонсором всех изменений, конечно же, был Кирилл.

«Нужно стать не просто офигенной, а суперофигенной. Потому что у Ивана — вкус», — коряво, но доходчиво изложил свою стратегию Кирилл, — не надо никаких бусинок-блесток, красной помады и лака для ногтей. Будто у нее нет вкуса. Брат отрекся от ее «чернявости», как он теперь небрежно называл ее прежний облик, будто предал ее темные гладкие волосы и богатые брови, которые раньше любил. Он сам (немыслимое дело) проехался с ней по магазинам и терпеливо смотрел, как она примеряет новые вещи, оставлял деньги на косметические процедуры, подробно, но безграмотно объяснив, каких результатов нужно достичь. И ладно бы он терзал только тело. С утра до вечера он рассказывал ей, что Ивану нравится, а что нет. Немного сыщиков решались на такое глубокое изучение преследуемого объекта, как Кирилл.

Иван ценит в женщине скромность, мягкость и женственность и не любит грубый смех, алкогольное опьянение. Он вежливый, довольно застенчивый, за задницу ущипнуть — это не к нему. Инициатива и напор у женщины могут его напугать. Иван производит впечатление мямли, которого ушлая бабенка легко заарканит и сведет в стойло, но это не так, на него где сядешь, там и слезешь. Почувствовав давление, он начнет воспитанно увиливать. Он любит русский бильярд, и, если женщина умеет в него играть, это добавит ей очков.

Пьет виски со льдом, когда хочет напиться, и вино, когда надеется остаться трезвым. Спит мало, ему хватает пяти-шести часов отдыха. Жаркий климат не любит, отдыхать скорее поедет в Европу, чем на южные моря. Читает английских классиков, а его любимый киножанр — детективы. Опрятен до невозможности. Семейные трусы предпочитает облегающим плавкам. Когда нервничает, может начать грызть ноготь. Если он улыбается, это еще не значит, что он доволен, Иван просто умеет держать себя в руках. Никогда не срывается, не орет. Он не умеет рассказывать анекдоты, но над его шутками нужно смеяться — негромко, не вульгарно. (На этом месте Кирилл тыкал в нее пальцем, обозначая еще одну сферу, в которой ей предстоит потренироваться.) Образование жених имеет высшее техническое. Все эти ролики, велосипеды, скейтборды, пищевые добавки и прочие тяготы здорового образа жизни считает уделом умалишенных, лишний вес ему не грозит, и он с недоумением смотрит на тех, у кого он есть. В долг дает без проблем (этот вывод Кирилл сделал лишь на основании того факта, что ему Иван одолжил кругленькую сумму беспрепятственно). Когда она спросила, зачем было занимать деньги у Ивана, Кирилл посмотрел на нее как на дурочку и сказал: «Чтобы отношения были крепче».

Эту и много другой информации, которую не успевала своевременно систематизировать, она узнала об Иване буквально за какую-то неделю. Кирилл часто прерывал разговор вопросом: «Какая у Ивана любимая иностранная певица? Что из сладкого он любит?» — и раздражался, если она мешкала с ответом. «Кирилл, как бы ты ни изучил человека, понравиться ему тебе это не поможет. Тут нужна химия, феромоны», — ругалась она, но брат был непреклонен и азартен и сыпал и сыпал сведениями. Пару раз они крепко поругались, когда Кириллу казалось, что она с недостаточным интересом слушает про Ивана.

Как мог у Ивана не появиться интерес? Кому бы не было любопытно увидеть наконец сестру друга, которая мало того что красавица, так еще и целиком и полностью разделяет твои убеждения и интересы?

Но «подавать» ее Кирилл решил лишь тогда, когда она будет полностью готова. Первая встреча — самая важная. Мало быть интересной блондинкой, жениха нужно сразу же зацепить метким словом, сказанным к месту.

Ей пришлось освежить навыки игры на бильярде и узнать кое-что о строительстве, торговле, архитектуре и маркетинге — чтобы будущий муж понял, что ему досталось не только симпатичное, но и крайне полезное сокровище. Часто Кирилл забегал вперед паровоза — в сто первый раз начинал объяснять, какие предпочтения у Ивана насчет секса, и в этих рассказах было больше гинекологии и технических подробностей, чем страсти. «Вспомнил. Вот так ему еще нравится. Только чтобы плавно», — в магазине Кирилл при всем народе начинал делать руками неприличные жесты. На него смотрели, раскрыв рот, люди пихали друг друга локтем в бок. Она шикала, но Кириллу было плевать.

Когда она будет готова, то есть не только худа, светловолоса, элегантна, но и достаточно осведомлена, она как бы невзначай приедет в торговый центр к брату, когда жених будет там. На этот день у Кирилла с Иваном будет заранее запланирована вечером встреча в ресторане, и, конечно же, Иван предложит сестре друга пойти вместе с ними. «А если не предложит?» — спросила она, но Кирилл и бровью не повел: «Не беспокойся, предложит. Хотя бы из вежливости». Спохватился, что вышел из роли наставника, и строго добавил: «Но ты сразу не соглашайся, посмотри на меня так, будто сомневаешься и спрашиваешь разрешения. И сразу же уходи, мол, у тебя дела. А уж вечером покажешь себя во всей красе».

Про первую встречу в ресторане, точнее, про то, какое произвела на ней впечатление, она всегда потом вспоминала со стыдом. Прямо перед выходом из дома пришла беда, откуда не ждали: брея ногу, она так глубоко порезала ее, что остановить кровь не получалось. Она сушила порез спиртом, борной кислотой и перекисью водорода, но кровь пропитывала вату, и пластырь отклеивался. Все из-за диеты: в последнее время, чтобы соответствовать параметрам, на которых настаивал Кирилл и без которых Иван якобы на нее и не посмотрит, она ела одни зеленые овощи. А свертываемость крови у голодного человека, как известно, плохая. Она попыталась отказаться от встречи, но Кирилл вполне серьезно пообещал выпустить ей всю кровь, если она не возьмет себя в руки. С яростью она налепила на рану кусок ваты размером с болонку, и, обмотав ногу бинтом, притащилась на встречу.

Жених пришел в светло-сером костюме, к которому ни у кого не нашлось бы претензий, и не с красной розой, этим псевдоэлегантным символом мужской пошлости и скудоумия, а принес ирисы, милые, ненавязчивые.

На «случайной» встрече утром он действительно не подкачал, позвал ее в ресторан, «разбавить их мужскую компанию». В ресторане она тосковала по выпивке, на которую Кирилл совершенно напрасно наложил табу, — бутылочка вина сделала бы ради ее сближения с Иваном гораздо больше, чем все эти пустые, но напряженные разговорчики. Она бы расслабилась и включила на полную обаяние. Время шло, а Иван был вежлив, но не более того. Он совсем не делал попыток заговорить о самом главном — о том, что хорошо было бы им еще раз выбраться куда-нибудь вместе. Кирилл правил бал незаметно, но жесткой рукой, подливая другу и подмигивая ей, когда она, по его мнению, заслуживала кусочек сахарку.

А потом все пошло псу под хвост. Заиграла музыка (Кирилл не был бы Кириллом, если бы не выбрал ресторан, где по вечерам бренчат на пианино и поют), и Иван пригласил ее танцевать. Он неплохо двигался, не пытался использовать па как попытку прижаться к партнерше, и пахло от него очень приятно. Что бы ни говорили, а решающую роль при принятии решения: будет ли женщина спать с конкретным данным мужчиной, запах играет важную роль. Нюхнувшая самца женщина, конечно же, не говорит о своем вердикте напрямую, но выносит его довольно быстро, и обжалованию он, как правило, не подлежит. От Ивана пахло чудесно, и хоть и непонятно, станет ли он мужем или нет, уж на роль любовника он, высокий, стройный, любезный и ловкий, однозначно годился. То, что ее голова находится где-то в районе его подмышки, тоже странным образом заводило, есть и в таком росте своя прелесть.

Он вел ее обратно к столу, откуда за ними наблюдал Кирилл. На лице у брата был неподдельный ужас, который она никоим образом не могла принять на свой счет. Какого рожна ему еще нужно? Иван ухаживает за ней, пусть и не напропалую, но ухаживает; она трезва, белокура и мила; ее пригласили танцевать, и она показала всю свою гибкость, не перегибая при этом палку. Пора бы Кириллу дать ей наконец послабление и побаловать бокалом-другим вина, так нет, опять его перекосило. Опустив глаза, она поняла наконец, почему у брата такой вид. На юбке в районе колена расплылось здоровое красное пятно, кровь в процессе танца прорвалась сквозь барьеры ваты, бинта и пластыря. Она сиганула к своему месту, спрятала ноги под столом — рано или поздно Иван выйдет в туалет или позвонить, и тогда она побежит в дамскую комнату, где застирает пятно. Но когда Иван усаживался напротив нее, он охнул, да так и остался стоять, сложившись чуть не вдвое. На обоих его брючинах алели отпечатки.

Звон в ушах заглушил на мгновение громкую музыку, он был как пожарная тревога, приказывал: бежать! Она подхватила сумочку и, бормоча: «Извините меня», что относилось уже не к крови, а к ситуации вообще, к проваленному свиданию и несостоявшемуся браку, выскочила на улицу. Залезла в дремлющее у входа такси и приказала водителю ехать поскорей. В магазинчике возле дома купила наконец вино и, открывая его в прихожей, поставила на юбку еще одно алое пятно. Тогда только поняла, что схватила красное вместо белого. Кирилл звонил каждую минуту, но она взяла трубку только после третьего бокала, когда уже смирилась с тем, что план загублен, а отношения с Кириллом испортились ох как надолго. Голос у брата был радостный, почти восторженный. «Все получилось! Иван попросил твой телефон! — сказал Кирилл. — Он переживает, все ли с тобой в порядке. Сейчас он будет тебе звонить». — «А что ты ему сказал? — поинтересовалась она, со злостью рассматривая вино на свет. — Что я брила свои мохнатые, как у хоббита, ноги так активно, что покалечила себя?» — «Зачем? Соврал, что у тебя травма колена, что ты поранилась в спортзале».

Иван действительно вскоре позвонил и долго извинялся за то, что заставил ее танцевать. Восхищался ее мужеством. В конце разговора спросил ее, готова ли она дать ему шанс загладить свою вину и сходить с ним куда-нибудь.

Их первая совместная ночь состоялась только через два месяца в квартире на Просвещения, куда она почти затащила его, устав от ожидания и его деликатности, хотя они могли бы поехать в его почти готовый дом в местечке Бугры. К тому моменту она покрасила волосы уже четыре раза. После знакомства с Иваном она привыкла мерить время этими манипуляциями — раз в две недели приходилось наносить краску на проступившие корни.

Кирилл со своим непостижимым чутьем наутро приперся к ней в гости, как знал, и, обнаружив в квартире кое-как одетого Ивана, неумело делал вид, что слегка недоволен тем, что сестра отдалась другу так скоро. А сам ущипнул ее одобрительно. Хотелось дать ему в лоб, но не исключено, что именно его появление подтолкнуло благовоспитанного Ивана сделать предложение. Неизвестно, сколько бы в противном случае пришлось ждать. Через год после знакомства в один месяц они сыграли свадьбу, которую приурочили к переезду в Бугры, и отметили открытие автосервиса. На обоих праздниках Кирилл позволил себе крепко выпить, пришлось даже вызывать скорую — все-таки печень уже не та. Свадьба оказалась в некотором роде серебряной, перед ней она покрасилась в двадцать пятый раз.

Андрей

Он изобразил улыбку сонного человека, который только пробудился, услышав голос любимой, — вышла, наверное, дурацкая гримаса. На ней был оранжевый свитер. Глаза смотрели на него с испуганным восхищением. Молчание затянулось. Она прошла к окну и раздвинула шторы. Выяснилось, что у нее не стеклопакеты, а окна с деревянными рамами, а подоконник тоже заставлен пустыми банками.

— Ты хорошо спал? — Она по-прежнему стояла к нему спиной, оправляя складки на коричневой занавеске. Ее брюки довольно глубоко впивались в ягодицы, не оставляя сомнений в том, что человеческий зад, даже если он не округлой формы, состоит из двух половинок.

— Прекрасно, — вышло хрипло, неуверенно.

Она присела к нему на кровать и, легонько потрепав по волосам, сказала ласково:

— Тогда давай завтракать?

По дороге на кухню она подхватила пустую бутылку, и жест, которым она ее тряхнула, выдал ее с головой — тоже хотела бы хлебнуть. Дождавшись, когда она скроется за дверью, он подхватил с пола брюки, которые с таким вызывающим видом раскинули ноги, будто их сорвали в порыве страсти, а не в пьяном бреду, и натянул, побив вчерашний рекорд скорости. Посмотрел на окно, прикидывая, в скольких местах сломается нога, если сигануть с четвертого этажа, и поплелся на кухню.

Вчера свет лампы смягчил краски и фактуры, но свет, льющийся сейчас из окна, не оставлял двусмысленностей — кухонька откровенно грязна. Клеенка, на которой они трапезничали, разрезана во многих местах и заворачивается тут и там, пол заляпан. Подгнившие очистки выглядывают из мусорного ведра — кто бы отнес нас на помойку. Она открыла фыркающий холодильник, достала пару промасленных свертков, с тревогой обнюхала их и положила на стол. В одном оказалась колбаса с белыми горошинами жира на срезе, в другом — что-то зеленое, сморщенное. Улыбаясь, стала резать колбасу.

Интересно, сколько лет фотографиям, которые она присылала? Десять? Или все пятнадцать? На сайте она отрекомендовалась как тридцатипятилетняя, то есть ясно дала понять, что всего на два года старше его. В конце концов, не так уж принципиальна разница между тридцатью тремя и тридцатью пятью, если мужчина в тюрьме, а у женщины сиськи торчком и щечки как яблочки. Но сиськи уже покинули те места, в которых когда-то так заманчиво круглились, и бюстгальтер уже не в состоянии этого скрыть. Щечки, которые он полюбил авансом, тоже не оправдали ожиданий. Вот и носогубные складки у нее уже не запудришь, и уголки глаз стремятся вниз. Все в ней проигрывает гравитации. Его снежная королева подтаяла, оползла.

Невозможно, конечно, спросить женщину напрямую, столько ли ей лет, сколько она сама себе дает. Или когда именно сделаны фотографии, которыми она его заваливает. Но он мог бы попросить ее сделать освещение поярче, когда она однажды вышла в скайп, сказать: «Хочу полюбоваться тобой, любимая». Тогда ее лицо было расплывчатым пятном, на котором то появлялись, то исчезали овалы глаз, казалось, он разговаривает с косоглазой инопланетянкой. Но мерцающее на экране пятно он воспринимал через призму своей привычки к ее красоте. Привычки, которую она в нем сама — целенаправленно — выработала. Весь этот ее апломб, рассказы про то, что к ней липнут мужчины, сыграли ей на руку.

Он, что уж там, и сам подцепил ее обманом, но потом он выслал ей свои всамделишные фотографии. Перед ним поставили тарелку с омлетом и снова потрепали по волосам.

Он стал ковырять завтрак вилкой, не забыв поблагодарить. Кроме яиц, он успел заметить на полке наполовину опустошенные банки с соленьями и провисший полиэтиленовый молочный пакет. Из ведра откровенно попахивает, не срыгнуть бы. Допустим, он наврал, сказав, когда приедет, не дал ей те пару дней форы, на которые она рассчитывала, — и она не успела подготовиться к его приезду. Но за пару дней такой беспорядок все равно не приберешь, этот нагар на плите, на клеенке копился годами. На стене за плитой наросли сталактиты жира. Да и все эти ее обвислости, о которых она умолчала, за два дня не исправишь. На что она рассчитывала, приглашая его пожить у нее? Что мужик, просидевший среди уродов и подонков столько времени, безропотно проглотит не только омлет, но и все эти морщинки и мешочки под глазами, только потому, что все это — женское? Что, изголодавшись по ласке, он не сможет не потянуться губами к ее губам и волосам? Вчера его мозг был затуманен, да что уж там, совсем не работал, органы чувств напрочь вышли из строя, и он лапал ее. Но при этом не видел, не ощущал по-настоящему.

Она улыбнулась.

— Ты попал, дебил, — сказала она вдруг, глядя ему прямо в глаза.

Даже поняв уже, что это было «Ты бы руки помыл», он несколько секунд все не мог вдохнуть достаточно воздуху. Он был честен с нею, когда говорил про себя. Просто сильней, чем нужно, подкрутил фитилек под огнем своей любви, чтобы казалась ярче. Она же — врала бесстыдно, напропалую. Она вопросительно посмотрела на него, и он сказал: «Очень вкусно». Устраивая сцену или хотя бы задавая прямые вопросы, он унизит себя. Он проглотит вранье вместе с этой едой. И вообще, пора бы о чем-нибудь поговорить.

— Как у тебя дела на работе? — спросил он светски и сразу же понял, что зря это сделал.

Квартира деловой женщины, пропадом пропадающей в своей индустрии моды, может быть пустой, необихоженной, ведь у нее нет времени на уборку. Женщина-карьеристка, вполне возможно, забудет наполнить холодильник. Ей может быть невдомек починить подтекающий кран. Но эта квартира задрипана не из-за нехватки времени. Она, так сказать, отражение ее хозяйки, над которой поработало время. Кухонный гарнитур облупился во многих местах и зияет прессованная плита из-под оборванной обшивки, по углам пылятся какие-то ведерки, банки, корытца, ламинат на полу протерт дальше некуда. Он ожидал увидеть беспорядок другого рода — заваленный бумагами и образцами ткани стол, под которым найдется брошенная впопыхах обертка из-под шоколадки, а видит полную безоговорочную капитуляцию женщины перед гигиеной.

Так что дела на работе у нее плохи, если работа вообще есть.

— Хорошо, что ты напомнил, — ахнула она, посмотрев на часы на стене, — мне нужно заскочить на работу буквально на пять минут. Хочу взять кое-какие заказы на дом. Но не волнуйся, — спохватилась она, неправильно истолковав его взгляд, — сегодня я работать не собираюсь. Мы сходим погулять. Поговорим. Мне столько всего нужно тебе рассказать.

Ему привиделось с похмелья или она посмотрела на него не просто ласково, а откровенно плотоядно? Де-юре вчера он к ней приставал, и она, вполне возможно, рассчитывает на продолжение. Сходит сейчас на работу, а потом вернется и игриво попросит его принять душ. И предложит ему наконец свои заждавшиеся сиси. Он же, в конце концов, никак не выразил своего возмущения несоответствиями, которые нашел в ней. Она может полагать, что их договор в силе.

— Тебе, наверное, тоже хочется мне о многом рассказать, — продолжала она, убирая тарелки в раковину к тем многочисленным, что там уже стояли.

Он не ошибся, взгляд у нее оценивающий, томный, наверняка, болтая о пустяках, она воображает себе уже…

— Я провожу тебя до работы, — к месту ввернул он. «И сбегу наконец», — добавил про себя.

Она подкрашивала губы жирной смутного оттенка помадой и долго выбирала между двумя серыми пальто, висевшими на вешалке, а он обходил квартиру, стараясь выглядеть вежливо заинтересованным, и судорожно прикидывал, о чем бы еще спросить. Индустрия моды, как же. Ни глянцевых журналов, ни манекенов, ни даже иголки с ниткой. Ни косметики, ни духов. Ни картины на стене, ни плаката — ничего, что говорило бы о вкусе хозяйки, — только повсюду кипы бумажной требухи, которую бесплатно раздают в магазинах и у метро.

Он увидел под ногами квадрат, более светлый, чем остальной пол, и еще один. Теперь он осознал: мебели прежде у нее было больше, значительно больше. Здесь стоял еще один шкаф, а тут, вероятно, комод, в котором держат постельные принадлежности. Здесь к стене лепилась полка-уголок. Она распродает свою мебель. Эти квадраты на полу — летопись ее финансовых затруднений. Она лишилась гарнитура не в один момент — шкаф, например, она продала первым, пятно под ним уже почти сравнялось по цвету с остальным линолеумом. А комод или что-то вроде него ушло из дома совсем недавно — вот светлый прямоугольник. На кресло-ублюдка и продавленный диван никто не позарился. Он рванул в ванную и стал горстями швырять себе в лицо холодную воду. Это не может быть правдой. Это какой-то кошмар родом из похмельных сновидений, надо проснуться. И всем этим рекламным бумажкам вдруг нашлось объяснение, и банкам: она сдает макулатуру и стеклотару, все какая-то копейка. Он ударил себя по щеке, по другой, схватился за волосы и рванул их так, что побежали слезы, но кошмар, конечно, никуда не делся. Вернулся в комнату.

Увидел фотоальбом, стал листать. Обычный альбом самолюбивой красивой женщины, где каждая фотография говорит: посмотрите, какая я хорошенькая. Вот только последнее фото в нем сделано бог знает сколько лет назад. Все эти карточки он уже видел, она их ему присылала.

Альбом по сгибу прихвачен черной ниткой, потому что надорвался. Видеть эти потуги спасти грошовый альбомчик — пытка. Эти квадраты на полу — пытка. Поморгал, чтобы унять слезы. Глупости все эти разговоры про то, что сидевшие становятся суровыми и мужественными. Он вот сейчас заплачет, как баба.

Спальня оказалась чуть наряднее, светлее и чище. Отметил песочного цвета палас и в тон ему платяной шкаф. Кровать двуспальная.

— Нужно сделать тебе комплект ключей, — сказала она на лестничной клетке.

Он промолчал, разглядывая зеленый увядший стебелек на полу, — здесь вчера, торопясь к ней, он заехал в стену букетом.

— Прямо возле моей работы есть мастерская, где делают ключи. Пока будешь меня ждать, сходи и сделай дубликат. — Она протянула ключи, и он, пробормотав что-то утвердительное, положил их в карман.

Когда они выходили из дома, она спросила его, как она выглядит, — буднично, равнодушно. Это относилось к ее пальто, которое могло морщить на спине, к пояску, который мог перекрутиться сзади. О том, что у нее по лицу расползлись, пардон, морщины, о которых она ему не писала, она, кажется, не беспокоилась. О том, что он видел ее страшную квартиру, — тоже.

Они прошли лабиринт двора, который при дневном свете оказался вовсе не так страшен и длинен, как мерещилось вчера. Она вывела его на проспект по тропинке, проложенной между детской площадкой и огромным тополем.

Пока они стояли в ожидании зеленого сигнала, произошло нечто вовсе страшное. Не повернув к нему головы, глядя на скользящий перед ними поток машин, она сказала: «Я очень тебя ждала, любимый». И прикоснулась пальцами к его руке. Едва удержавшись, чтобы не отдернуть кисть, он скосил на нее глаза. По-прежнему глядит на дорогу, губы не дрожат, не улыбаются. На лице лишь озабоченность: скоро ли откроется пешеходный переход. Опять послышалось? К счастью, в тот же момент загорелся разрешающий сигнал, и он решительно ступил на зебру. В конце концов, он мог не расслышать, кругом такой шум. А пальцы их могли встретиться ненароком.

Теперь они проходили район, который он хорошо знал когда-то, он узнавал «свою» булочную, «свою» парикмахерскую, «свой» магазин разливного пива. Посетило искушение сорваться с места, побежать без оглядки, затеряться посреди знакомых деревьев и домов.

Выяснилось, что они идут в торговый центр, в который он когда-то захаживал, — там ее работа. На крыльце он закурил, чтобы не давать ей повода тащить его внутрь.

Выронил ее ключи и стал искать, когда заметил знакомые ноги. Ноги приближались к нему не спеша, грациозно, печатая след ровно, цепочкой. Они деликатно цокали каблуками. Знакомые, слишком хорошо знакомые ноги, которые он узнает, во что их ни обуй. Только один человек умеет так ступать, так тянет носок, так печатает пятку. Ноги обтянуты плотными колготками, но он знает, что на правой спереди на щиколотке круглая родинка. Из родинки, если его вовремя не прищипнуть, растет волосок. Но обычно волоску не дают вырасти, вырывают его, как только покажется.

Наклоняться низко было большой ошибкой — воспользовавшись его шатким положением, шаровая молния, жужжа, бухнула в затылок и свалила его на колени. Пережидая головокружение, положил ладони на землю и стал смотреть на ее ноги. Над худыми коленями, как крыша избушки, топорщится треугольник юбки из плотной голубой ткани. Хороший цвет, он будто бросает вызов поздней осени с ее тусклой палитрой. Справившись с приступом, смог наконец сесть на корточки, а потом и медленно встать. Волосы у нее стали длиннее, но по-прежнему светлые. Он смотрел на них, отряхивая руки. Она прикусила тонкий палец, заглушив испуганный вскрик. Из-за ее спины выглянул Кирилл. Узнал его. Следом за ними на пандус поднимался гражданин, которого он никогда прежде не видел, но про которого почему-то сразу понял — это и есть Викин муж. Высокий, худой, чем-то недовольный, тот остановился и закурил, продолжая монотонно начитывать кому-то в телефон. Кирилл с тревогой оглянулся, явно не хотел, чтобы Викин муж встретился с Андреем Кононовым.

— Разве вы не хотите поздороваться со старым знакомым? — Он преувеличенно доброжелательным широким жестом раскинул руки.

— А разве надо? — спросил Кирилл.

— А разве нет?

В конце концов, он немногого требует — чтобы с ним просто поздоровались. Он не какой-то бомж, о которого они споткнулись на пандусе, он — Андрей Кононов, который отсидел из-за них срок. Он вправе рассчитывать, что они хотя бы обратятся к нему по имени, а не будут строить брезгливые рожи.

Он говорил с Кириллом, но жадно пялился на Викино лицо, ничто не могло сейчас заставить его отвести глаза. Несвеже дыша, осознавая свою щетину и круги под воспаленными глазами, он смотрел в глаза Вики, пытаясь подметить в них раскаяние. Но кажется, в них был лишь страх. Она даже сумочку прижала к груди, будто защищаясь. Муж наконец заметил, что что-то неладно, и подошел, по-прежнему бубня в телефон. Посмотрел вопросительно на Вику, потом на него.

— Что-то случилось? — спросил муж, прижав трубку к плечу. Обращался он ко всем троим.

— Да, кое-что, знаете ли, произошло, — он улыбнулся широко, — а вы и не заметили.

— Э-э-э?.. — поинтересовался муж, все еще вежливо, но раздражение уже брало свое.

Он чувствовал шальную радость смертника со взрывчаткой, который знает, что пропал, но может забрать с собой и всех остальных. В глазах Вики теперь читалась мольба, кажется, даже губы шевельнулись, беззвучно произнеся: «Пожалуйста». Кирилл дышал тяжело, неровно. Он что, прибавил в весе? Кажется, раньше он не был таким… кабанистым.

Оторвав наконец глаза от Вики, он приветливо сказал долговязому:

— Я обронил ключи. А вы на них стоите.

Муж сразу принялся извиняться, проявлять участие, сложился вдвое. Поднял связку и протянул ему:

— Прошу.

Троица наконец скрылась внутри (муж продолжил прерванный разговор). Вика в дверях оглянулась. Он инстинктивно рванулся к ней. Одно слово! Но Кирилл оттолкнул его так, что он едва не упал, и сказал тихо:

— Сунешься к ней — я тебя убью. Я не шучу.

Вика прошептала, сложив молитвенно руки:

— Что ты делаешь? — и непонятно было, к кому из них она обращается.

— Я всего лишь хотел поздороваться, — сказал он ей.

— Давай потом. Потом! — Она закрыла наконец дверь, в которую у него уже не было сил ломиться.

Шаровая молния выросла за пределы головы, поглотила его своим жаром. Сгорая в раскаленном воздухе, он метался по пандусу, ища глоток свежего воздуха. Он жалок. Вел себя как подросток-дебил. Неудивительно, что она смотрела на него, как на многоножку под ногами. Она согласилась поговорить, просто чтобы от него отделаться. Не назвала ни времени, ни места. Что-то бренчало в руке — ключи. Швырнул их. Заехал кулаком в стену — боль довольно слабая, жаль. Зачем попер на рожон, стал выделываться? Не с распростертыми же объятиями должна была броситься к нему женщина, которая давно уже — чужая жена. В струящемся воздухе материализовалась человеческая фигура. Милка вышла к нему из жара, смотрела испуганно. Он сделал ей рукой: погоди, — и прислонился к стене. Закрыл глаза, при этом из них выдавилась влага, и стал дышать медленно, считая вслух: раз, два, три. Она мельтешила перед ним, хватала за рукав, прикоснулась успокаивающе к щеке. Какая у нее ледяная рука, какое наслаждение прижать ее к себе, как льдинку, чувствуя, как она тает, даря прохладу.

— Ты что, знаешь Вику? — спросила она, когда они, подобрав ключи, спустились наконец с крыльца. Спросила строго, будто допрашивала.

Надо же, а он ни разу не задумывался всерьез, какого цвета у нее глаза. Оказывается, вокруг серого зрачка россыпь желтых крапинок, как кольцо вокруг нежилой планеты. Красивые глаза, которые не рифмуются с усталым лицом. Кажется, сорви с нее эту кожу — под ней обнаружится другая, гладкая, принадлежащая более молодой женщине. Она заставила его снять пальто и встряхнула его несколько раз — полы извалялись в пыли. С собой она вынесла раздутый целлофановый пакет, набитый обувью.

— Так ты работаешь в ремонте обуви? — вместо ответа спросил он. Это не было обвинение, мол, зачем ты меня обманывала, — он просто пытался обрести почву под ногами, говоря на отвлеченные темы. Но она вскинула подбородок, ответила с вызовом:

— Да. А что?

— Ничего. Я, оказывается, сдавал ботинки в твой ремонт. Еще до того, как…

Она уже понимала, что что-то неладно, он видел это по ее глазам, в которых были страх и мольба, но пыталась из последних сил вести себя как ни в чем не бывало. Спросила игриво, хоть голос дрогнул:

— Вот как. Выходит, мы могли познакомиться и раньше?

— Могли. — Интересно, понимает ли она, что он бы ни в жизнь не познакомился с нею, если бы встретил ее в ремонте обуви, куда после ночи любви с Викой принес, зевая, свои замшевые полуботинки?

— Так откуда ты знаешь Вику?

— Так, старая знакомая.

— Не похоже, что просто знакомая. Я видела, как ты на нее смотрел.

Ах, она еще и ревнует, вот мило.

— И как же я на нее смотрел?

— Как будто ты ее любишь.

Он рассмеялся и легонько прижал ее к себе, будто успокаивая: «Не бойся, я не псих, а смеюсь потому, что ты сказала забавную вещь».

— Хочешь, мы ее сейчас заберем?

— Кого?

— Обувь твою.

— Не стоит. Все равно в замшевых ботинках сейчас будет слишком холодно.

— Тогда пошли на рынок?

Он взял ее за руку и поцеловал сухую прохладную кисть. Ручки у нее изящные, хоть и сухие и без маникюра. Потом положил ей на ладонь ключи и тихонько сжал пальцы — забирай. Но рука разжалась, ключи выпали. Глаза-планеты смотрели на него с болью, а губы шевелились, произнося что-то неразборчиво.

— Почему? — прошептала она.

— Давай присядем. — Он показал на скамейку.

Она уселась, спину держала преувеличенно ровно, — когда-то обворожительная, а теперь жалкая женщина. Она уже понимает, что он ей скажет. Вдруг Ульяна сделала кое-что поистине удивительное — достала откуда-то из-под обуви початую бутылку. Сделала хороший глоток. Готовится к плохим новостям. Он приложился тоже, чувствуя искреннюю признательность.

— Во-первых, хочу поблагодарить тебя за все, что ты для меня сделала, — начал он.

Она махнула рукой: подожди, — и хлебнула еще. Показала — продолжай.

— Но у нас ничего не получится.

— Почему? Это из-за Виктории?

— Виктория тут ни при чем.

— Правда?

— Правда.

— Тогда почему? Других причин я не вижу.

— Ты сама должна понимать, что… — Он осекся.

— Я и пытаюсь понять. Все было хорошо, мы строили планы, а потом ты с ней столкнулся — и отдаешь мне ключи с каменным лицом.

— Видишь ли, я хотел отдать тебе ключи и раньше, но не знал, как это сделать, чтобы тебя не обидеть.

— Да что вы все в ней нашли? — взвилась она. — Мозг она вам всем, что ли, выела? И муж вокруг нее прыгает, и брат. Теперь ей еще и моего мужика надо?

Он вдруг понял:

— Значит, Белобрысая Гингема — это Вика и есть? Жена вашего начальника? Которая тебя ревнует к мужу?

— Обычная крашеная блондиночка на тонких ножках, было бы на что смотреть.

— Чем она тебе так насолила?

— А как я должна к ней относиться? Ей все досталось задарма, а корчит непонятно кого. Смотрит на меня, как на мусор. Ненавижу таких, как она. Которые всех заставят крутиться вокруг себя.

Она отпила еще, оправила пальто.

— Давай просто пойдем за продуктами. Вернемся домой. Ты же говорил, что хочешь меня. Я лучше ее. Она же вся искусственная…

Он похолодел, и дело было вовсе не в стылом воздухе. Его бабушка после восьмидесяти стала обряжаться в ажурные чулки и комбинации и в таком виде выходила на лестничную клетку, а если они не успевали за ней уследить, иногда и на улицу. Когда ее водворяли домой, она жеманно жаловалась: «Мужчины плохие, похотливые. Они хотят меня изнасиловать. Трудно быть красивой женщиной». Они твердили бабуле, что в этом плане ей ничто не угрожает, но она лишь высокомерно улыбалась. Его, подростка, эти концерты наполняли таким отвращением и ужасом, что он едва скрыл облегчение, когда бабушку положили в лечебницу. К санитарам она относилась с подозрением, когда ее навещали, говорила, что медбратья норовят залезть к ней под юбку, а то и в постель. Сейчас его детский кошмар вернулся. Очень знакомо ему это выражение лица.

Он поднял ключи и снова протянул ей:

— Я очень благодарен тебе за помощь. Но пойми, так бывает — люди увидели друг друга и поняли, что они не две половинки. Ничего страшного в этом нет.

Она тупо смотрела прямо перед собой, болтала ногами, вороша сухие листья, и пила сосредоточенно, через равные промежутки времени. Пока не пуста бутылка, быть им вместе.

С его места было видно, как на крыльцо вышел Кирилл и стал озираться по сторонам. Проверяет, свободен ли путь для августейшей семейки. Все-таки он поправился. Кирилл, наверное, захочет поговорить с ним «по-мужски». Сначала пусть найдет. Он и сам не знает, где будет завтра.

— Мы были вместе больше года. Если тебе что-то было нужно, я всегда это покупала.

Ну вот, теперь она плачет. Господи, он сам сейчас заревет.

— Ты говорил, что никогда меня не предашь, что ни на кого не променяешь. А только увидел Вику…

— Сколько раз говорить тебе, что не в ней дело? — Он положил руку ей на плечо. — Я просто понял, что не готов жить с тобой.

— Но почему, почему? Мы же все решили. Мы же срослись. Все друг о друге знаем.

— Как выяснилось, не все, — осторожно сказал он, — ты говорила, что у тебя работа в офисе и что… — Ну не может он сказать ей, что думает о ее внешности!

— А ты говорил, что тебе глубоко плевать, сколько я зарабатываю! То есть ты был со мной только ради денег?

Он приобнял ее:

— Ни в коем случае. Я считаю тебя очень хорошим и интересным человеком. Ты просто немножко запуталась.

Грязь у нее дома — признак не неряшливости, а какого-то изъяна в психике. В состоянии ли она вообще нормально о себе заботиться?

— Ты писал, наверное, десятерым сразу.

Он столько раз говорил женщинам: «Ты у меня одна», что теперь кто бы ему верил. А ведь это именно тот случай, когда можно честно сказать: «К тебе единственной я относился серьезно. Только ты для меня что-то значила».

— Я не рассказывал тебе всего, но поверь, я это делал не от хорошей жизни. Да, я писал. И я этим вовсе не горжусь. И не оправдываюсь. Но приехал я к тебе. Хочешь — верь, хочешь — нет, но ты единственная произвела на меня впечатление. Просто оно, как бы сказать, не совсем соответствует действительности.

Она уже окосела, не следила за осанкой, слегка оползла.

— Смеялся надо мной? Говори! Дружкам своим мои фотографии показывал? Письма вслух читал?

— Нет! — Ну не скажешь же, что смеялся, но сейчас убить себя за это готов.

— Ты не посмеешь меня бросить. Я все для тебя готова была…

Он обнял ее за плечи, привлек к себе.

— Я тебя не бросаю, — стал он ее успокаивать, как маленькую. — И никогда не обижу. Эй, мы друзья.

Она всхлипывала, вырывалась. За ней надо присматривать, она, наверное, не каждый день сыта. Дома черт знает что. Господи, у этой женщины, которая таскает домой чужие поношенные ботинки, чтобы хоть что-то заработать, он брал деньги! С какого ляду она врала, что у нее все в порядке?

— У шкафа дверца развинтилась, в ванной отваливается плитка, — продолжал он. — Я буду приезжать и все сделаю. Перестелю линолеум. Все приведу в порядок.

У него сердце разрывается, когда он видит эти сухонькие ручки, вцепившиеся в ворот старомодного пальто, эти несчастные глаза.

— Я на зоне работал на мебели, я теперь много чего умею. Потом сделаю новый шкаф. Комод, полки. Ты мне столько помогала, теперь моя очередь. Вставай, ты замерзла. Я тебе сумку донесу. И ты ляжешь спать.

— Но только с тобой, — она хихикнула, — помнишь, что мы собирались сделать…

Эк ее развезло. Все, на сегодня разговоры нужно заканчивать. Он стал ее поднимать. У мамы есть знакомый психотерапевт, к которому она ходила, когда ей было плохо после развода. Мать тоже попивала, заговаривалась и твердила, что жизнь ее окончена, стала искать у себя самые разные болячки. Ульяну нужно будет ему показать, у нее, наверное, тоже мозги куда-то не туда повернулись, но доктор ей их вправит. Она вроде как застряла в возрасте, в котором ей удобно, — не нужно меняться. Договорилась с собой, что ей крайняк — тридцать пять. Доктор таблетки какие-нибудь пропишет. Она обретет равновесие, примет свои истинные года и найдет в них свои прелести. Он ее еще замуж выдаст, ей-богу. Психотерапевт — дорогой, но ведь знакомый, можно договориться, он поможет с ремонтом, сколотит что-нибудь на даче.

При мысли, что придется возвращаться к маме, стало совсем тошно. Ульяна еще висла на нем, пыталась забраться руками за ворот пальто, требовала, чтобы он пошел к ней. Хвасталась, что ее тело великолепно и гибко. Нужно купить ей какой-нибудь еды на утро.

И тут он вспомнил — и внутренности стали ватными, как провалился в воздушную яму. Он встряхнул ее. Достанет ли в ней трезвости, чтобы понять?

— Где ты взяла девяносто тысяч? — спросил он.

Она вдруг рассмеялась, и смех его испугал. Это не было хихиканье пьяной в стельку дуры, в нем звучало что-то зловещее, и нехорошее предчувствие кольнуло под ребро.

— Это куча денег. Откуда они у тебя?

— Продала кольцо.

— Я все верну, не сомневайся.

— Не переживай, оно не мое. Стащила у Викочки твоей ненаглядной. Она его в туалете забыла на раковине. Я бы ни за что не взяла, но тебе же нужны были деньги.

Он схватился за голову:

— Ты должна была сказать, что у тебя нет! Я бы выкрутился. Я ж не знал, что для тебя это неподъемная сумма!.. — О боже, боже.

Она наклонила голову набок и смотрела на него игриво.

— «Ты же мой котик, а я твоя кисонька, — просюсюкала она, — Мы же навсегда вместе, мы друг за друга горой». Как кисонька могла не помочь своему котику? Я думала, ты — нормальный. Что слово свое сдержишь. А вы все одинаковые.

Он снова сел на скамейку. Уже стемнело.

— Так нельзя делать. Это воровство.

— Кто бы мне говорил, что можно делать, а что нельзя. Альфонс с зоны.

— Хватит. Пошли, я отведу тебя домой.

— А Викочка твоя знаешь что делала в туалете?

Он понял, что она сейчас скажет, и промолчал, внутренне съежившись перед ударом.

— С братиком своим трахалась, я все слышала, — выплюнула Ульяна. — А ходит с таким лицом: вы все грязь под моими ногами. Смотрит на меня, как на говно. Она даже имени моего не знает, говорит про меня «эта» и «она». Сама она — говно. Извращенка. Шалашовка. Весь город п…дой своей скоро накроет.

Пользуясь тем, что он оцепенел, она выхватила решительно бутылку и основательно приложилась к ней, а потом повисла у него на шее, тяжело дыша в лицо, прошептала:

— Пошли, пошли. Я лучше ее.

— Прости. Этого между нами не будет. А все, что тебе должен, я верну.

Он достал все деньги, что у него остались, запихнул купюры ей поглубже в карман и зашагал к метро. Набежавшие слезы сделали из глаз какие-то кривые зеркала, все кругом уродливо.

Василь

«Печенье овсяное; печенье злаковое в бумажных обертках. Конфеты шоколадные с начинкой; конфеты карамельные; леденцы; конфеты «Ириски». Колбаса твердокопченая. Чай байховый черный», — старательно писал Василь. Для заключенного посылка — самая большая и едва ли не единственная радость. В описи нужно указать все, до самых мелочей, чтобы ничего не прилипло к чужим жадным рукам.

Почтальонша посмотрела на адрес на бланке, потом — уже внимательно, цепко — на него, но от комментариев воздержалась. «Неделю идти будет», — сказала только. Да пусть и дольше идет, лишь бы все дошло. Он мог бы взять посылку с собой, но переться с двадцатикилограммовой коробкой в поезде — неудобно, громоздко. Лучше он поедет налегке, а посылочка уже сама придет, вслед за ним.

Трудные времена он пережил, по-настоящему трудные. Правда, первое время казалось, что все эти перемены ему даже на руку. Ажиотаж вокруг «Ремонта» был бешеный, но люди приходили не сдавать ботинки, все хотели в основном поглазеть. На него пялились, как на зверя в клетке. Он гонял любопытных старух, городских сумасшедших, детишек, и даже иногда журналистов. В конце концов он занял глухую оборону, окопался у себя и стал реже выходить курить. Поток новых ненужных посетителей подмочил репутацию, — некоторые из тех, кто приходил в ремонт по делу, раздражались из-за толпящихся ротозеев и забыли к нему дорогу. На стекле однажды кто-то написал «Убийца» и стрелочку под словом пририсовал, чтобы ни у кого не осталось сомнений, где именно искать убийцу. Устал Василь от всего этого, очень устал.

А потом случилось и вовсе неприятное. Иван дал ему знать, что договор расторгает, что в течение двух месяцев «надлежит освободить помещение». Не на словах заявил, а просунул бумажку распечатанную в дверь, когда Василя не было, — как почтальон. Понятно, что Василь со своими фанатами теперь тут как бельмо на глазу. Что замарался он по самые уши, и Ивану видеть его у себя больше не хочется. Но неужели нельзя было поговорить со своим самым старым, самым преданным арендатором, сказать ему честно: «Нехорошие воспоминания ты во мне будишь, Василь, давай не будем мозолить друг другу глаза». Но нет — ему записочку, видите ли, сунули. Он старался не падать духом. Нашел помещение в том же районе, в подвальчике многоквартирного дома. Здесь было даже просторнее, чем на прежнем месте, и плату брали разумную. На работу ходил, делая крюк, чтобы не видеть свой торговый комплекс, свою прежнюю жизнь. С мстительной горечью думал, что обзаведется клиентурой лучше прежней. Но дом попался какой-то неладный, жильцы высокомерные, падки на спецэффекты, а не на настоящее качество. Здесь предпочитали обращаться в сияющую стеклянную коробку, в которой, по словам ее владельцев, брались ремонтировать абсолютно все — от космических кораблей до босоножек. И хоть у обоих мартышек, которые трудились в коробке, руки росли из задницы, люди к ним шли. А как же — у мартышек ведь нарядненько и модненько. А то, что они обувь чинить не умеют, — не беда. Мартышки, выходцы из Средней Азии, еще и успевали гадить Василю тут и там — крали его вывеску-раскладушку, на которую он раскошелился, а когда он стал ее приковывать цепью к перилам, принялись замазывать ее черной краской.

Старухи, те, конечно, Василю обрадовались, они, даже если вход вовсе досками забить, все равно прорвутся туда, где лучше и дешевле. Но молодежи и людей среднего возраста у него могло бы быть и побольше. Он прямо спросил однажды молодую мамочку с коляской: «Почему ты продолжаешь ходить к мартышкам, хотя они тебе так набойки крепят, что те слетают через неделю? Я же сам вижу, что ты одни и те же туфли к ним носишь. Что тебя заставляет туда таскаться?» Но девушка только смутилась, ничего толком не ответила и стала Василя вовсе избегать. А за все спасибо Ульяне. Что уж говорить, встряску она ему устроила будь здоров.

* * *

Из комплекса его увели, так ничего толком и не объяснив. А он так был ошарашен, что даже возмущаться не мог. Все твердил: «Это какая-то ошибка, никого я не убивал». «Разберемся», — сказали ему коротко. А арендаторы, что остались к тому часу в комплексе, смотрели круглыми глазами — их Василя в браслетах уводят, как каторжника какого-то. И никто ведь не подошел, не спросил — что ж вы творите, это же наш Василь, он ничего плохого сделать не мог.

Допрашивали его долго, один и тот же вопрос повторяли по несколько раз, проверяли, наверное, не споткнется ли где на показаниях. Он не дурак, сразу рассудил, что, раз на его молотке кровь убитого, значит, дело плохо, сразу затребовал адвоката.

Но вдруг в одну секунду отношение к нему следователя кардинально поменялось. (Это, он потом узнал, пришли результаты сразу нескольких экспертиз, и он из подозреваемого стал свидетелем.) И вопросы ему уже стали задавать об Ульяне. Но то, что они подозревают его Улю, было еще большей нелепицей, чем его подозревать. «Как Ульянка может кого-то пришить? — спросил он. — Да она пуговицу пришить не может». Он даже рассмеяться пытался, хотя, конечно, не вышло.

И совсем не до смеха ему стало, когда ему стали вываливать факты. Факты были как огромные ледяные глыбы — от каждой кровь стыла в жилах, каждая могла запросто убить. «Значит, этот молоток принадлежит вам?» — снова спросил следователь. «Плиточный молоток, — поправил он, — к нему еще идет металлическая пластина…» — «Где вчера находился этот молоток?» — монотонно продолжал спрашивать следователь. «Ну да, Ульяна его как раз домой брала, — неохотно признал он, — чтобы кое-что простучать».

Но нельзя же, в конце концов, на основании одного лишь молотка придумывать, что она убийца. Ну, пусть на молотке кровь погибшего и Ульянины пальцы. И что с того? С Ульяны станется потерять молоток по дороге домой. У нее если бы голова отвинчивалась, она бы и ее забывала где попало. Убийца просто увидел, что на тропинке валяется молоток, поднял его и ударил жертву — сделал их инструментом свое черное дело. Но чтобы Ульяна кого-то прибила — это уж, извините, бред.

Но глыбы-факты продолжали сыпаться, руша мир. Знает ли он, что Ульяна состояла в близком знакомстве с жертвой? Нашли телефон, которым убитый пользовался в тюрьме, в нем куча ее фотографий и писем. А в Ульянином телефоне сотни писем и фотографий убитого. «Нет, про это я не знал». — Он даже осип.

Между убитым и Ульяной не было никакой романтической истории, на которую втайне рассчитывал Василь и которая могла бы Улья ну в его глазах хоть немного оправдать. Нет, Андрей Кононов и Ульяна познакомились пошлее не бывает — в Интернете. Василь знает, как таких баб называют, которые ждут «влюбленных» зэков, и как к ним на зоне относятся, но говорить не будет. Дело-то понятное — сидела она, кисла в ремонте обуви, вся из себя одинокая и несчастная, а тут к ней такой симпатяга подвалил и вниманием осчастливил. Вот у нее остатки черепицы и послетали. Стала думать, что мужа она себе приискала, — осталось только немножко подождать. А не нужна она ему была, не нужна совершенно, ему перекантоваться где-то требовалось.

Еще одна глыба. Знает ли он, что Ульяна и ее жертва имели планы жить вместе? Это следует из их переписки. Знает ли он, что Ульяна встречалась с убитым прямо накануне убийства в парке? И что свидетели видели, как они ругаются.

Грохот, землетрясение, черный занавес над прежней жизнью. Ничего этого он не знал. Тогда-то ему пришлось подумать о том, от чего он целый день раздраженно отмахивался. С утра еще были страшные сказки болтушек, вечером уже — кошмарная явь. Он прикрыл глаза и сразу же увидел: по парку в сумерках идет, шатаясь, человек. На темени у него зияющая рана, через которую видно мозг. Человек падает и какое-то время продолжает ползти на четвереньках. Наконец силы оставляют его, и он испускает дух. Но самое страшное было не это. По-настоящему ужасна черная фигура, которая безмолвно следует за жертвой. Ульяна. Вот она останавливается над телом и смотрит на него. Сколько она так стоит? Минуту? Полчаса? Потом черная фигура зачерпывает с земли листья и сыпет их на убитого. И делает так несколько раз. Стоит еще какое-то время, а потом берет свою сумку и идет домой. Чтобы на следующий день как ни в чем не бывало выйти на работу. А молоток-то для убийства в самый раз. Тяжеленький и с одного краю заостренный… Стукнешь по голове — пробьешь в ней дырку.

Перед ним положили фотографию черноволосого симпатичного парня. «Я его знаю, — сказал Василь, — он сдавал замшевые полуботинки, пижонские такие. И их не забрал. Три года уж прошло». Следователь продолжал раскладывать перед ним пасьянс. На фото, где парень уже мертвый был, он посмотрел только вскользь, слишком тяжело это. У Ульяны, значит, были отношения? Он сидел с этой женщиной в помещении площадью восемь квадратных метров почти каждый день на протяжении полутора лет, болтал обо всем подряд — и даже не знает, что она переписывалась каждый день с заключенным. И собиралась с ним вместе жить! И он еще говорил про себя с гордостью, что разбирается в людях? Он конченый придурок. Его самого судить надо за тупость, за невнимательность. Он вечно воспринимал все, что происходит с Ульяной, как комедию. Но какой финал! Вечером Ульяна кокнула мужика, а утром вышла на работу как ни в чем не бывало! И разыгрывала перед Василем преспокойно дурочку целый день. Вытирала пол, заваривала чай, курила, натирала кремом носы ботинок. Вот что страшно. Еще и выпила с ним, будто они на светском рауте.

Он вдруг понял. Посылки Ульяна отправляла не матери. Другу своему в тюрьму слала. Обычная история — мужик сидит, баба вертится. Потому и не рассказывала про дружка, что позориться не хотела, все-таки зэками не хвастаются.

«Вы только не слишком с ней жестко, — спохватился он, — у нее с головой не все в порядке. Она к психиатрам ходила, сама рассказывала. Она, наверное, не нарочно. Ее лечить надо».

«Что вы почувствовали, когда узнали, что работали с убийцей?» — спросил его однажды наглый журналист из районной газетки. Но он только плечами пожал. Дурацкий вопрос. Сказал: «Ну, неприятно было, конечно. Я ж не знал, что она…» В действительности еще долго он на полном серьезе сам был готов убить Ульяну. За вранье ее. За то, что за дурака держала. За то, что по своей тупой бабской ревности убила человека — и его в этом убийстве измазала. За то, что на него пальцем кругом показывают и проходу не дают. За то, что места хорошего через нее лишился и людям перестал доверять.

Лечить Ульяну не стали. Психиатрическая экспертиза признала ее вменяемой, что его очень возмутило. Разве может здоровый человек ударить другого по голове и на следующий день выйти на работу? И ни разу не упасть на пол с криком: «Судите меня, люди добрые, грех на мне, убила я!» Нет, все-таки не так что-то у нее в мозгах. У нее шарики за ролики, а вы говорите — вменяема. Жизнь у нее не сахар, это правда. Но многие бабы тоже сидят разведенные и без денег и не идут убивать. А Ульянина злоба — она какого-то особого свойства. Опасная, черная злоба. Она копилась, копилась — и вырвалась наружу в такой форме.

Ульяна ничего не отрицала. И на суде вела себя спокойно. Сидела равнодушная, ударить ее хотелось. Ни раскаяния, ни слез. Призналась — да, убила. «Была пьяна, мы сильно поссорились. Он хотел меня бросить, и что-то такое на меня нашло… В общем, как он ко мне спиной повернулся и я поняла, что он уходит навсегда, достала молоток, догнала и стукнула его. Он прошел еще немного, по инерции, и упал. Он умер, ему уже было не помочь, а что со мной станет — мне было все равно. Решила — найдут, значит, так надо. Сильно и не пряталась».

А молоток Ульяна действительно обронила, тут он не ошибся, и потом в темноте найти не смогла. Очень это в ее духе. Собаки потом его раскопали, он в листве лежал. К обеду следствие уже знало, как зовут жертву, которую нашли без документов, осталось только преступника найти. А преступник в это время рядышком чай с брусничным листом заваривал. Поняв, что молоток сапожный, перво-наперво опера задумались о близлежащих ремонтах обуви, а прежде всех о Василе, потому что его рожу уже на месте преступления видели. Дальше все знают, что было.

Но не только Ульяниным бельем следствие потрясло. Распутали такой ком грязного бельишка, что хватило бы на роту. Оказывается, убитый какое-то время встречался с Викой, давно уже. А сидел он за то, что брата Викиного ножом по пьяни порезал. Такой вот сплелся клубочек из знакомых ему людей. В суде все встретились, всех вызывали как свидетелей. Виктория сказала, что слыхом не слыхивала про то, что ее бывший собирался съехаться с Ульяной. Но в любом случае ей плевать. Она вообще с Андреем Кононовым с тех пор, как он сел, отношения не поддерживала. Он — прошлое, давно забытое. Ульяна тоже, оказалось, не в курсе была, что ее «любимый» с Викторией когда-то жил. Странно смотрелись рядом эти соперницы — хрупкая грустная светленькая Виктория и рыжая всклокоченная Ульяна, которая молнии глазами метала будь здоров. Уж как она смотрела на Вику… От таких взглядов керосин без огня загорается. Плохой то был взгляд. И сама Ульяна — черная какая-то, проклятая баба, все, что ее хоть каким-то боком коснулось, сразу херится.

В общем, после того суда у всех все пошло вкривь и вкось. Его, Василя, выжили с насиженного места на старости лет, чтобы начальство некоторые неприятные моменты не вспоминало. Иван с Викторией развелись как-то быстро, торопливо — ему продавщица из «Продуктов», которую он встретил на улице, рассказала. Сначала кафе Виктории работать перестало, потом продавщицы обратили внимание, что она сама в комплекс не приходит, а потом уже узнали, что разошлась она с мужем. Потом у Ивана комплекс его отсудили, так что где теперь Иван обретается, никто не знает. Брата Викиного, красавчика, тоже никто не видел с тех пор, как он съехал из своего автосервиса. Новые хозяева комплекс переоборудовали под склад. Когда шел ремонт, одного гастарбайтера чуть не насмерть прибило упавшим сверху куском кирпича. Следует ли удивляться, что парень стоял ровнехонько в том месте, где прежде был ремонт обуви?

В общем, долго еще Василя трясти начинало, стоило ему вспомнить про Ульяну, в такую пучину злости и отчаяния он из-за нее погрузился. Пусть катится ко всем чертям из его жизни.

Но однажды, когда он, заварив чаю, включил телевизор и стал краем глаза смотреть новости, он ее увидел. Сюжет был показушный, расфуфыренный — в одной исправительной женской колонии в Ленинградской области наладили производство ортопедической обуви. Ведущая в приталенном костюмчике напялила на себя грубые ботинки, которые должны были исправлять плоскостопие у деток, чтобы зрителям их продемонстрировать. Ботинки его заинтересовали, и он сделал погромче. Ведущая говорила, что многие заключенные благодаря новым рабочим местам получили возможность не только погасить судебные иски, но и исправиться, нащупать колею новой жизни, «наполненной радостями честного и труда». Взяли интервью у лучшей работницы, видимо, подобрали зэчку поприличнее, у которой рожа не пугающая и которая говорить может складно и внятно, — и поставили ее перед камерой, чтобы она подтвердила, что все они на предприятии не нарадуются своей новой интересной работе. Но когда он увидел, кто эта зэчка, чаем-то поперхнулся. Ульяна, как ни странно, выглядеть стала на зоне гораздо лучше. Когда волосы у нее не торчат в разные стороны, а зализаны аккуратно, ей идет. Косынка придала ее облику какую-то элегантность. Ей надо носить платочек, с ним она похожа на этакую деловитую комсомолочку, а не на тетеху. Опять же, она похудела, скулы обрисовались интересно, и лицо от этого только выиграло. «Скажите, а вы умели работать с обувью до того, как попали сюда?» — спросила ведущая. Она явно ожидала, что заключенная, как дрессированная, скажет, что прежде ничего в этом деле не понимала, — подводила Ульяну к разговору про ПТУ, которое работает при зоне и обучает зэчек новой профессии. Но Ульяна сказала дерзко, как она умеет: «Нет, я прекрасно справлялась с этой работой и на воле. А спасибо за это я хочу сказать человеку, который открыл для меня мир обуви, был моим наставником и столькому меня научил». И, пользуясь секундным замешательством ведущей, добавила уже дрогнувшим голосом: «Надеюсь, он сейчас меня слышит». В этот момент она поднесла руку ко рту, в глазах ее стояли слезы. Василь готов был поклясться — Ульяна назвала его по имени-отчеству, хотела дозваться, вот только когда монтировали сюжет, его ФИО вырезали. Но он-то понял. И что тут с ним началось! Чай в чашке запах вдруг прошлым, этими дурацкими травками, которыми она его поила, — всеми сразу. Вспомнил он и шуточки, которыми они обменивались, и то, как однажды Ульяна всю ночь просидела в ремонте, чтобы помочь ему выполнить заказы на утро, а чтобы он не спал, пела песни советских лет.

Он и сам пустил слезу, сидя перед телевизором. Чашку поставил на столик, потому что рука задрожала. Полночи не мог спать, дважды принимал капли, а утром первым делом пошел узнавать, как называлась та колония и можно ли отправить посылку одной из ее заключенных. И если да, то что туда можно положить. Размяк, одним словом, старый дурень. Тряпка он, из-за одного доброго слова поскакал преступнице передачку собирать. Да что уж там, он и к билетам приценился. Поезд туда в удобное время уходит, всего ночь в пути. Все-таки столько вместе пережили, надо бы повидаться.

— Вам какую коробку? — спросила почтальонша.

— Спасибо, у меня своя. — Накануне он как раз освободил коробку с обувью, за которой все равно уже никто не придет. Для посылки в самый раз.