1. Трамвай. Одна шестая. До рассвета. Учащиеся. Бабы. Слесаря. Утробный кашель. Ветеранов пря. Ни зги в замерзших стеклах. Лишь газета укажет, где граница тьмы и света. Пусть заставляет каждая заря поверить в неизбежность мартобря, достоин все же лучшего сюжета спектакль. Остановка. Вечность длится простой маршрут “Ж.-д. вокзал – Больница”. На шапках и платках не тает снег. Дыханьем, как резинкой, стерло лица. На стрелках, в качке, свой замедлил бег скрипучий трехкопеечный ковчег.

Пёпа спросил у папы, как было в Советском Союзе. Тот потыкал палкой в снег и показал коричневые листья.

– Красиво?

– Распад!

Больше ни до, ни после не говорили. От папы остался магнитофон. Голоса смеялись:

Дразнили Попой, Пипой, Петухом. Был бы папа, научил бы защищаться. Научил бы бросить их на лед. Лишь один во дворе был смешнее Пёпы: больной Вова, который приделал колесики к чучелу птицы и так ходил, а ему кукарекали вслед. В Советском Союзе так не делали. Зима ушла, магнитофон запел:

Кроме Пёпы и Вовы, все росли и выросли, особенно девочки. В Советском Союзе они были другие, серьезные и добрые, и всё у них поменьше, он видел фильмы. А в жизни их уже перетрогал Хоха. Входили к нему и входили, чтобы снова выйти в слезах. У него уже был даже бизнес: воровал или бил кого-то. Пёпа знал, что все это плохо, а хорошо – коммунизм, это молодость мира, это любовь, но как любить, кого любить и самого- то кто полюбит? В книгах не было ответа, со значков улыбался не знающий страха мальчик Ленин, нетронутые Хохой девочки летали в плохо нарисованный космос, а магнитофон советовал этим летом убить себя, но Пёпа старался не слушать:

Никто уже не пихал музыку в ящик, ее брали из воздуха, из интернета. Там было проще. Там Пёпа умел поспорить. Мог привести цитату про аппарат насилия. Про сегодня что для завтра сделал ты. Вживую это все кончалось. А потому что Хоха был вживую и вроде Хохи, взрослые, даже лысые. Вживую был Вова, он ходил в большом мужском костюме, но так и не заговорил и не расстался с чучелом. Магнитофон грустил за всех, особенно за маму, которая все это время просто устало была и курила в окно, старея в неделю на год:

Все красивые родили моментально и стали некрасивыми. Двор опустел и заполнился новым поколением людей. Женские песни звучали глухо и по-мужски. Будто мертвый папа гудел оттуда. Магнитофон состарился. Пёпа понес его в дождь в ремонт, но там уже были пустые окна. Рядом закрылся часовой магазин, а до него – книжный. Все советское было не нужно. На обратном пути Пёпа встретил Хоху с парнями и Вову. Хоха продал, что мог, дела не шли.

– Не надо.

Хоха не слышал. Он отбирал у больного птицу, а тот мычал.

– Не надо.

– Петуха с ящиком не спросили.

– Не надо. Я отдам магнитофон. Он дорогой.

– Давай.

– Починю и отдам. Он будет дороже.

– Когда?

– Завтра.

– Завтра?

– Завтра.

– Давай сейчас.

Пёпа ударил его магнитофоном. Хоха упал и заплакал кровью. Магнитофон совсем сломался. Было гордо и красиво, как будто смотрит папа. Пёпа хотел добавить, что ничего смешного, что он – Петр Палыч, взрослые же люди, нормальное имя, но лишь кашлянул в тишине.

До конца 60-х годов прошлого века советские люди мебели не покупали. Ну, почти не покупали – исключения составляли чехословацкие книжные полки, польские пластиковые кухни, шкафы “Хельга” производства ГДР и символ роскоши на грани разврата – румынские спальни с наклеенными пенопластовыми завитками, изображающими резьбу по дереву. Все перечисленное появлялось в мебельных магазинах редко и неожиданно, разрушая выстроенную гражданами очередь, которую пытались блюсти хранители очередных списков. Впрочем, все знали, что, помимо всяких очередей и неожиданностей, заветные предметы меблировки ежедневно грузили в фургоны у черных магазинных выходов, и фургоны эти ехали по указанным магазинным начальством адресам. В иерархии влиятельных граждан социалистического общества товароведы мебельных стояли примерно на той же ступени, что мясники Центрального рынка, директора рыбных магазинов “Океан”, администраторы модных театров и обладатели чеков, за которые в сети магазинов “Березка” можно было купить джинсы Rifle и джин Gordon’s…

Но все это было уже в конце 60-х, от которых было рукой подать и до конца само́й – страшно сказать! – советской системы. Страсть к потреблению охватила советских людей, никакие газетные обличения “вещизма” и художественные разоблачения мещанского накопительства не работали. Оголтелые мещане с удовольствием заполняли театральные залы на премьерах антимещанских пьес. Югославские мебельные “стенки” и уже арабские, действительно резные спальни стали достойными декорациями драмы “Конец утопии”. Вместе с падением цен на нефть и рейгановским проектом Star Wars потребительство разрушило советский социализм, напоследок назвавшийся “развитым”, а следом рухнул и весь социалистический лагерь, оставив на недобрую память лагерные обычаи…

Но это все было потом, а первые два десятилетия после войны мебель в советском жилье если и существовала, то какая-то самозародившаяся.

Жили все в одной комнате – нормальная семья в три- четыре-пять человек, или в двух – но это уж человек семь- восемь. При этом никакого деления на спальни и гостиные, кабинеты и столовые даже в том случае, если семья занимала больше одной комнаты, не бывало – всюду и спали, и ели, и писали статьи “Банкротство империалистической псевдокультуры”…

Посередине комнаты стоял круглый стол на стянутых рамой четырех толстых ножках из грубого квадратного бруса. Стол был раздвижной, два его полукруга перед приходом гостей растягивались на деревянных полозьях, и стол делался овальным, занимая при этом всю комнату, а сидячие места вокруг него образовывались откуда-то извлекаемыми грубыми досками, положенными на кухонные раскоряченные табуретки. Время от времени занозы из досок впивались в натянутые дамскими фигурами трофейные шелка…

А в обычное время стол был круглый, покрытый так называемой гобеленовой скатертью черно-золотого крупного плетения, изображавшего драконов. Как и большая часть социалистического шика, скатерти эти делались в Восточной Германии. Я любил залезать под стол и долго там сидеть, скрытый гэдээровским “гобеленом”.

Над столом висел оранжевый, желтый или темно-красный абажур, из прозрачного, в одноцветный вафельный рисунок, так называемого парашютного шелка. Абажур наполнял комнату страстным сумраком, никак не гармонировавшим с прочим, совершенно семейным духом жилища.

Вдоль одной из стен стояла стальная “полутораспальная” – то есть шириной 90 сантиметров – кровать. Ложе ее воинственно именовалось панцирной сеткой и дико звенело по ночам. Спинки были склепаны из крашенных кремовой эмалью тонких стержней с навинченными для красоты на их концы никелированными шариками. Кровать полускрывалась за базарного качества “китайской” ширмой с мелкими вышитыми таинственными цветами.

На кровати спали родители.

Вдоль другой стены стоял диван, как бы кожаный, а на самом деле обтянутый липкой клеенкой, обитой специальными гвоздиками с широкими медными шляпками. По бокам диван ограничивался цилиндрическими валиками, вечно падавшими на пол, высокая его спинка венчалась деревянной полочкой, на которой стояли семь слонов и два бюстика: один, если не ошибаюсь, Некрасова, с бородой длинной и узкой, а другой – Толстого, с бородой широкой и вообще обширной.

На этом диване спал сын.

Еще в комнате был огромный дорожный сундук из толстой кожи, неведомо откуда взявшийся в семейной собственности, – покрывая его каждый вечер тюфячком и простынкой, на нем ложилась спать малорослая бабушка.

Еще была этажерка, открытые фанерные полочки на шатких бамбуковых опорах, с книгой большого формата “Кондрат Булавин”, снабженной цветными иллюстрациями, переложенными папиросной бумагой, и с романами Драйзера в отваливающихся корешках…

И главный предмет советской меблировки, основа национального интерьера – зеркальный шкаф, неизвестно почему называвшийся “славянским”. Увековеченный Ильфом и Петровым, анекдотом про шпиона и самой жизнью, шкаф этот занимал половину комнаты и содержал все имущество семьи, включая порожние чемоданы на крыше и пересыпанные голубоватыми шариками нафталина зимние пальто внутри. У него были две несимметричные дверцы. За узкой дверью, с квадратным оконцем из рисунчатого матового стекла вверху, скрывались полки. На них лежали стопки чистого и заштопанного нижнего белья, залатанные простыни и нетронутые куски лавандового мыла в бумажной обертке. Широкая дверь снаружи была почти полностью скрыта слегка кривоватым зеркалом толстого зеленого стекла. По краю зеркала шла широкая фаска – откос. К двери стекло крепилось толстыми металлическими лапками. А за дверью хранилась вся одежда семейства, не нужная в текущем сезоне. Это и была, собственно, та часть шкафа, которая называлась “гардероп” – именно с “п” на конце.

Некоторые семьи жили без шкафа, одежду вешали на плечики, а плечики – просто на гвозди, вбитые в стену. От пыли одежду накрывали старыми простынями…

Но одно было общим для интерьеров эпохи советского средневековья: происхождение каждого предмета меблировки было туманным. Во всяком случае, ни один не был банальным образом привезен из магазина – в сущности, мебельных магазинов не было, вот что. Зато в обилии были побогаче – антикварные, победнее – комиссионные, вовсе бедные – скупки. Из них и везли то неаккуратно обструганное, плохо склеенное, кривое и шаткое дерево, которое гордо считали мебелью.

Лучший антикварный был на Фрунзенской – говорят, что он и сейчас там. Обтянутые полосатым шелком павловские гостиные красного дерева оттуда переезжали прямо в квартиры на улице Горького, даренные щедрым советским правительством выдающимся художникам в довесок к Сталинской премии 1-й степени… Но вот ведь черт! Положительно тем же духом неустроенности и грабежа, что от коммунальных этажерок и гардеропов, несло и от этих салонов. Потому что из вторых, третьих, десятых рук…

На Горького и Арбате в комиссионках продавали картины, мелкую пластику, посуду. Там можно было сходно взять даже Айвазовского, там продавался фактически целый кузнецовский сервиз на тридцать шесть персон, обеденный и чайный, там фигурки бисквит стояли сотнями… А не радовали. Чужие. Ворованные. И кто скажет, что это не царапало душу титанам советской культуры, тот соврет. Чужие вещи – как чужие жены: привлекательны, но ненадежны. От него ушла и от тебя уйдет.

А еще была скупка на Преображенском рынке. Там буфеты с отломанными финтифлюшками и плетеные, “венские” стулья с рваными сиденьями продавались еще в начале 70-х, когда на них пришла мода, сменившая практический смысл.

Почему, собственно, лоскуток? Потому что это была существенная часть жизни. Да и сама жизнь наша в XX веке представляла собой большое лоскутное одеяло, на основном фоне краснознаменной марксистско-ленинской истины стояли заплаты разного цвета: от серо-буро-малинового до черного. На столе еще присутствовали серебряные ложечки, свидетели какой-то мифологически богатой прошлой жизни, в чулане стоял сундук, в котором хранились изношенные странные вещи из прошлого – остатки чьих-то гимнастерок, мундиров, кружевных панталон и даже веер из страусовых перьев…

Главным предметом, который не утратил смысла, а, напротив, занял центральное место в жизни, была швейная машинка “Зингер”, подаренная на свадьбу бабушке в начале 1917 года. Эта кабинетная машинка стоит по сей день в моем доме, в ее ящичках лежат нанизанные на суровую нитку колечки пуговиц, от перламутровых крохотных до “пальтовых”, с виду роговых, наборы иголок, резинки, тесьма, ленточки, кой-какие лоскутки и, конечно, инструменты для починки и ухода за этой самой машинкой, которая – на моей памяти и с моим участием – умела, постукивая, шить ткани самой разной толщины, от батиста до кожи. Надо было только покрутить одно маленькое колесико, и она мгновенно перестраивалась.

Были годы, когда эта машинка была кормилицей семьи. В начале войны семья уехала в эвакуацию, и машинка поехала с бабушкой. И они – бабушка и машинка – там шили “на людей”…

Ко времени, когда семья вернулась в Москву из эвакуации, а дед уже вернулся из лагерей, относятся мои самые ранние воспоминания. Пол в большой комнате, еще не поделенной перегородкой из-за прироста семьи, был завален обрезками розовато-белой ткани сорта “дамаст”. Бабушка занималась рискованным бизнесом, и самым страшным словом для нее был “фининспектор”. Он мог нагрянуть и арестовать за этот незаконный промысел. То обстоятельство, что она была советской служащей, работала бухгалтером в музыкальной школе за маленькую зарплату при большой семье, ее бы не спасло…

Из дамаста бабушка шила изумительные и устрашающие своими размерами вещи, жесткие от густой строчки вдоль и поперек. Это была “сангалантерея” – бюстгальтеры и затейливые “грации” бабушкиной собственной конструкции, то есть кроя. Очередь из полнотелых дам – и не простых теток, а певиц из самого́ Большого театра, которые в те годы все как одна были шестипудовыми, – не иссякала. Бабушка затягивала их безразмерные груди в треугольные колпаки, а не в общепринятые шестиугольные “чашечки”, выстроченный перед “грации” подбирал живот, отгоняя жир в бока, а сзади была шнуровка, которая держала телеса в уплотненном состоянии. Лоскутки дамаста падали со стола на пол, и я их собирала…

Это преамбула к рассказу о том, как одевались мы, женщины того “золотого века”, и как одевали меня. Скажу сразу – очень хорошо. Отлично! Первый класс!

Я помню свои наряды приблизительно с трехлетнего возраста. Одна из первых фотографий – я с прабабушкой Соней, которую и помню только благодаря этой фотографии. На мне вязаное платье, которое привезла мне бабушкина сестра из Риги году, я думаю, в 1946-м или в 1947-м, когда Латвия уже перестала быть буржуазной, но еще не разучилась производить красивые вещи. Розово-лиловое, с бомбошками на вороте платьице… Это была одна-единственная “готовая” вещь. Все прочее – самодельное, главным образом из старья…

Общая схема жизни была такова: изношенное бабушкино пальто, зимнее или летнее, называемое “пыльник” или “макинтош”, распарывали, стирали и утюжили. Получались прекрасные куски очень качественной ткани, которую иногда перелицовывали, то есть шили из нее совершенно новую вещь, но уже изнаночной, менее выгоревшей стороной наружу. Обычно эта условно новая вещь, если речь идет о пальто, переходила к моей маме, которая ростом сильно уступала бабушке, так что кроить из большого маленькое не составляло проблемы. Проблема заключалась в другом: как ловко и незаметно заменить, скажем, изношенный локоть или борт. Нет, нет, я не буду рассказывать о тонкостях кроя. Скорее, это о судьбе бабушкиного пальто, которое становилось маминым, и это не было последней точкой его биографии. Этому пальто предстояло еще послужить и мне. Вещи, из которых я вырастала, посылали в город Ленинград, где жила одинокая родственница с дочкой, которая была года на три меня моложе. Так что окончательно донашивала вещь, видимо, она.

У меня есть школьная фотография года 1954-го, не позже (в 1955-м школы “слили”, и моя женская стала “двуполой”, с этого времени в классе появляются кое-какие мальчики – все в серой форме – именно в тот год ввели форму для мальчиков, типа дореволюционной гимназической), на которой я среди девочек на улице возле школы в зимнем пальто реглан с кроликовым воротником. Точно, это пальто было переделано из папиного… Женщины крой плеча реглан тогда почти не носили. Слово даю, это очень элегантное пальто.

Мои первые брюки, вернее, брючный костюм, тоже были произведены из папиного изношенного костюма. Это год 1956-й, кажется, и девочка в брюках в то время выглядела, с одной стороны, экзотически, с другой – глубоко оскорбляла общественный вкус. Но в те годы мне это нравилось…

Возвращаюсь к лоскуткам. Где-то в недалеком пригороде был магазин, куда изредка ездила бабушка. Назывался он “Мерный ло́скут”. Оттуда бабушка привозила куски ткани, которых не хватило бы ни на платье, ни на что другое. Маленькие такие отрезочки – сантиметров 50, от силы 80. Иногда везло, и попадались тряпочки одного рисунка. Чаще – разного. Вот тогда и явилась идея встречи клетки и полоски, горошка и цветочного рисунка. Для взрослых, по тогдашнему пониманию “приличной” одежды – не годилось. Но для детей – можно… До идеи “лоскутного одеяла” как нарядной и даже экстравагантной одежды было еще очень далеко.

Но ткань, материя, тряпка сама по себе имела ценность. Я прекрасно помню платье для одной из двух кукол из остатков моего, сшитого из обносков маминого, которое, в свою очередь, было перекроено из севшего при стирке бабушкиного.

Бабушка меня учила шить – не на машинке, конечно, на руках, – она показала мне швы “иголкой назад”, “стебельком”, “наметку” и другие нехитрые приемы. Кстати, и в школе нам преподавали рукоделие. Мальчиков учили “труду” или “машиноведению” – про гендер тогда и слыхом не слыхивали.

Классе в пятом у меня появилась подруга Люба, которая была сильно озабочена своим гардеробом. Она сама шила. А в шестом-седьмом началась и для меня тема “нарядов”. (Признаться, интерес к одежде у меня и по сей день не угас, но приобрел скорее антропологический характер: покупать, а тем более шить, я практически перестала. Донашиваю любимое старье, люблю донашивать и за подругами. Только брюки изредка покупаю.) Наше общение с Любой почти исключительно сводилось к нарядам. Замечу, что она до недавнего времени, пока не вышла на пенсию, была профессором Миланской академии художеств именно по этой части – история костюма и некоторые проблемы технологии производства одежды входили в ее лекционные курсы. Живет она в Милане, и мы изредка с ней видимся.

Но в те школьные годы мы виделись почти каждый день. Помню, я звоню ей – пойдем погулять! Нет, говорит, часа через два, я тут тряпочку купила, хочу платье сшить. И через два часа она выходит на прогулку в платье, которое смастерила за это время… Классу к восьмому наши вкусы разошлись: я постриглась, прическа эта называлась “греческий пастух” – приблизительно так, как я и сегодня пострижена. Носила я купленную в комиссионке шерстяную американскую солдатскую рубашку навыпуск, юбку, короткую по тем временам до неприличия (то есть до колена!), и подпоясывалась тонким кожаным ремешком. Моя мама в ужасе была от этого наряда. И правда, улица оборачивалась. Стиль мой, который я в те времена и не пыталась определить, был артистически-хипповым, но тогда слово “хиппи” еще не знали… Да их еще и в природе не было, этих хиппи. Вот такая я была передовая девушка.

Люба поступила учиться на модельера, а я – на биофак. Люба вышла замуж за итальянца, учившегося в Высшей партийной школе, и уехала в Италию. А я – за физика с соседней улицы, самого молодого доктора физ. – мат. наук в академии, но это уже другая история.

Я хорошо понимаю в тряпках. Я, признаюсь, могу многое рассказать о человеке, видя, что он на себя натягивает. До сих пор. Хотя во времена моей молодости эту “карту” читала лучше. И речь идет не только о вкусе человека. Плохой вкус, хороший – вообще не измерения. Стиль одежды очень много говорит о характере, об уровне образования, даже о месте жизни человека. Я твердо знаю, что первую оболочку души дает человеку природа, или Господь Бог, – и это его внешность, а вторую он придумывает себе сам – это его одежда. В ней он самовыражается, даже если никогда об этом не задумывается. Есть еще и третья оболочка, но о ней в следующий раз…

Я вынуждена себя ограничивать, потому что тема одежды неиссякаема. А мужская одежда! Это даже интереснее, чем с женской одеждой. Ведь многие мужчины на службу вынуждены ходить в официальных костюмах, и как тут выразить свою индивидуальность? Брендом? Ценой изделия? Отсутствием галстука или, напротив, выбором такого галстука, который заставит улыбнуться и подумать: а парень-то с юмором! А водолазка под смокинг? А кроссовки к роскошной брючной паре? Только не думайте, пожалуйста, что владелец костюма не понимает, что он творит. Он творит художественный стиль! Не так давно ко мне заглянул приятель, из офиса. У него офис, бизнес, финансовые планы и всякое такое, в чем я не понимаю. Он, конечно, в серьезном темно-сером костюме.

– О, – говорю я слегка насмешливо, – какой солидный костюм!

И тут он приподнимает полу пиджака, и я вижу, что на “серьезной” ткани просвечивает любимое украшение подростков – череп с костями! И милый мой приятель стал мне еще милей. Остроумная борьба с повальной важной серьезностью!

Но вернусь к 50-м. К моей дорогой маме. Она любила наряжаться. Обожала. Во дворе жила портниха тетя Шура, которая за три рубля варганила маме платья. Бабушка за эти ее наряды не бралась. Кстати, не знаю почему. Думаю, что у бабушки был “серьезный” вкус – собираясь в гости, она надевала свой единственный костюм, ткань “пепита”, в мелкую черно- белую чуть скошенную клеточку, с воротником-шарфом. Было солидно, даже безукоризненно и очень “по-взрослому”.

К маминым нарядам я относилась скептически, подсмеивалась. Довольно рано стала покупать ей то, что считала более для нее подходящим. Когда она сама покупала себе какую-то обновку, то стыдливо прятала ее и говорила: не покажу, Люська, ты ругаться будешь… У мамочки был вкус, который можно было бы назвать “дурным”. Голубое с розовым, против которого я ополчалась. Но это – повседневная одежда. А была еще и выходная. Для выходов у мамы были туфли, которые ей сшил армянский сапожник в предвоенный год, когда она уже заканчивала биофак. До середины 60-х мама заворачивала в газетку эти туфельки, “лак с замшей”, каждый раз, когда шла в театр или в гости. И даже, кажется, свою кандидатскую диссертацию в них защищала.

Нарядное платье тоже было одно, пошитое в каком-то супер-ателье, помню его номер, произносимый с придыханием: “Сорок Второе Ателье!” Платье было черное, крепсатеновое, ткань эта была драгоценная, трудно добываемая, одна сторона блестела шелком, а изнанка матовая. Может, наоборот. Так вот, “грудка” маминого платья была из блестящего шелка и вышита стеклярусом, что ли. Вышито высокохудожественно, вышивальщица была мастерица.

И еще в доме была случайная вещь – японское кимоно редкого сине-зеленого цвета с вышитым драконом на спине. Наверное, после войны кто-то завез диковинку… Это была безукоризненная красота, и мамина фотография в этом кимоно сохранилась. Наверное, с тех пор я и люблю эту японскую одежду. У меня есть несколько кимоно, купленных на вокзальном рынке в Киото. Купила оптом за сто долларов семь штук, ношеных, одно с заплаткой. Все – старье. Повседневные кимоно, такие, каких в Японии давно не носят. Там, в городах по крайней мере, кимоно надевают только по случаю свадеб или других семейных торжеств, а жизнь проводят в европейской одежде. Некоторые из тех, купленных около вокзала, кимоно я раздарила подругам, а несколько сохранилось, но я немного стесняюсь их надевать: это в молодые годы мне нравилось быть в центре внимания благодаря экстравагантной одежде, но с годами хочется, чтобы тебя меньше замечали…

Во времена моего детства (как и сейчас) в ГУМе бил фонтан и продавали вкусное мороженое в вафельных стаканчиках. Помню, всегда выбирал себе сливочное, и совсем не помню, чтобы мне в ГУМе что-нибудь покупали. К прилавкам было не подступиться. Толпы москвичей и гостей столицы с вдохновенными лицами носились по бесконечным переходам, лестницам, галереям. Они что-то искали, где-то отмечались, что-то выкрикивали требовательными голосами. Половину их слов я не понимал, как, впрочем, и логику перемещений по сложному, запутанному пространству, спроектированному Шуховым. Но больше всего я боялся потерять родителей. Это почему-то я запомнил очень точно, как и мамины слова: “Если потеряешься, иди к фонтану и жди нас там”.

При царе ГУМ и назывался иначе – Верхние торговые ряды. Построены они были не без тайного вызова на месте легендарного Московского торга, шумевшего здесь с древнейших времен, лишь для красоты сокрытого классическим фасадом Осипа Бове. То есть внутри это был самый что ни на есть азиатский базар, а снаружи – ампирные колонны, купол, портики да еще памятник Минину и Пожарскому у входа для подъема патриотического чувства. Эпоха надвигавшегося капитализма ни Бове, ни торг не пощадила. Все было снесено, и на месте копошащегося муравейника, едва прикрытого жестяными навесами и непрочными крышами, был возведен новенький, с иголочки, самый продвинутый и самый большой торговый пассаж Европы.

В сущности, это был идеальный город ненастоящей, несбыточной России, какой ее любили изображать придворные живописцы Прянишников и Маковский, какой ее видели в мечтах и наяву архитектор Шервуд и инженер Шухов. Наш ответ Западу, симбиоз официального “русского стиля” и новейших технологий. От одних только стеклянных, парящих в воздухе сводов можно было сойти с ума. А ведь там еще были товары. Да какие!

Сегодня одни их названия звучат как музыка сфер, как голос Шаляпина из древних недр граммофона. “О, если б навеки так было…” Шелковые и парчовые ткани братьев Сапожниковых, столовое серебро Ивана Хлебникова, фарфор Кузнецовых, кондитерская Абрикосовых, парфюмерия Анри Брокара…

От всего этого великолепия сегодня почти ничего не осталось. Только хрустальные флаконы из-под духов “Букет императрицы” да артезианская вода, по-прежнему бьющая как раз в том самом месте, где уже сто двадцать лет происходят разные любовные свидания и счастливые воссоединения, – у фонтана!

Тема советской выпивки настолько грандиозна, глубока, обширна и разнообразна, что я дерзну скромно коснуться только двух ее аспектов, которые связаны даже не с самой выпивкой, а с ее материально-физической стороной. Со стеклом и металлом.

Начнем с конца. С того момента, который непременно наступал примерно через полсуток после самого бурного и веселого застолья. Встали, протерли глаза и пошли сдавать бутылки.

Поскольку в магазинах в советское время ничего хорошего не было, или было, но с очередями, или было, но в другом городе, или было не моего размера, или надо было записаться и приходить на ежедневные переклички в шесть утра, а кто не пришел, того вычеркивали, или еще происходило что-нибудь, мучительно державшее в напряжении, то принято было “выносить”.

“Выносить” – значило “воровать”, но зачем же такие грубые слова. Собственно, воровством это никто не считал: воровство – это когда ты воруешь у частного человека, чего приличные люди себе никогда не позволяли, если не считать воровства книг – книги приличные люди воровали, а другие приличные люди, хозяева этих книг, никак не могли этого допустить и строго стояли на страже своих духовных сокровищ.

Воровать книги даже считалось доблестью и объяснялось высокими культурными запросами; человеку хочется иметь сборник стихов или книгу по искусству – что тут скажешь.

Жажда у него духовная.

Некоторые так прямо не тащили с полок, а брали почитать; понятно, что никогда не возвращали. Так что хорошим тоном было надписать на книжке, на форзаце: “Из книг такого-то”, – экслибрисы же не у всех. А грубые люди выставляли табличку с грубой надписью: “Не шарь по полкам жадным взглядом, здесь книги не даются на дом!”

У меня много чего украли, в частности, пришла университетская подруга со своим молодым человеком, и он вынес в своем портфеле несколько редких книжек, выдернув их опытной рукой с полки. После, я слышала, его побили, а то и исключили из комсомола, так как он фарцевал и торговал джинсами, но это пусть, а он, сука, продавал половинки джинсов, то есть одну штанину, запечатанную в пакет, наваривая тем самым вдвойне с каждой пары.

Частное воровство справедливо считалось скотством и подлостью, воровство у государства – доблестью и восстановлением кармического баланса. “Все вокруг колхозное, все вокруг мое!” – приговаривали остряки; также существовал расхожий стишок-лозунг: “Ты здесь хозяин, а не гость; тащи отсюда каждый гвоздь!” Лично я как работник издательства тоже тащила свой гвоздь; в моем случае это была бумага (хорошая, белая), резинки, клей. Лента для печатной машинки – черная и двухцветная немецкая. Ножницы. Белилка для замазывания опечаток – с кисточкой, капиталистическая! А не сраная социалистическая с лопаточкой. Кто красил ногти, сам, из баночки, тот понимает разницу между мягкой кисточкой и твердой лопаточкой! Разница как между асфальтовой дорогой и булыжной.

Правда, это не совсем было воровство, так как все эти предметы нужны мне были для редакционной же работы, только на дому. Отре́зать, приклеить и замазать. А потом, когда замазка подсохнет, поверху любовно вывести печатными буковками новое слово. А бумагу, конечно, я брала для себя, но это тоже было не воровство, а скупка краденого, – я за нее платила. Тетка-завхоз крала у государства и продавала мне, а деньги клала себе в карман. Нам обеим было выгодно.

А вообще несли все и всё, и опять-таки существовала и в зубах навязла шутка про русский народ: “Вынесет все, и широкую, ясную…”

Простой трудовой народ, рабочий класс, нес с фабрик и заводов еду. Классика – шоколадные конфеты в высоко взбитой прическе. Какой козел полезет ворошить женскую укладку? Другие места туловища менее безопасны: выходящих обстукивали, обшлепывали, как сейчас делают в аэропорту (выборочно, как я понимаю), а носить-то надо каждый день, рано или поздно попадешься. Так что колбасы в промежности или обертывания ветчиной были не самым удачным решением. Хотя интравагинальная бутылочка коньяка к Новому году лишней не была и доставляла радость всей семье.

Но это несли себе, покушать. А на продажу, малым оптом, – это уже проблема. Так что выкручивались как могли. Перекидывали через забор. То есть выйдут покурить из цеха, прогуляются до забора – и перекинут через него пару-тройку чего они там украли. Или катят в дырку под забором, смотря какая конструкция. После же смены, смело и открыто глядя в глаза охране – на, обшарь, я чист, – идут в переулочек собирать урожай.

У нас одна знакомая жила в таком переулочке. Крылечко ее дома выходило в глушь и лопухи, а сбоку – забор. Вот вышла она на крылечко вытрясти половичок, глядь – а из-под забора выкатывается голова сыру, хорошего, сорт “голландский”. В красной оболочке такой. Она, конечно, хвать его – и давай с ним кофе пить.

Интеллигенция же воровала совсем другое. В пищевой отрасли интеллигенция не работала, она сидела по институтам, школам, музеям, издательствам и прочим культурным учреждениям. А что там возьмешь? Вот я, как уже сказано выше, воровала клей и белилку. (Книг ведь в редакции нет, книги не украдешь. Книги собственной редакции можно приобрести по блату, и при отсутствии этих книг в магазинах это очень ценно, но это другая сторона совкового идиотизма.) У технической интеллигенции было больше возможностей, их жизнь была интереснее.

Существовал целый пласт фольклора о воровстве в научных институтах. Скажем, оборонный институт – охрана там строгая. Но разве настоящий ученый отступит перед сложностями? Вот Николаю Ивановичу нужно вынести лист целлулоида. Ну надо ему. А это 50-е годы, значит – что? Значит, кожаное пальто до полу и шляпа. Вот Николая Ивановича в лаборатории обертывают целлулоидом, обматывают веревочкой, сверху – пальто. И идет Николай Иванович, семенит через проходную. Прошел. На улицу вышел. Теперь надо сесть в машину. А целлулоид ниже колена, в нем не сядешь! Тогда два приятеля берут Николая Ивановича, кладут его, как трубу, горизонтально и вдвигают на заднее сиденье “москвича” (старой модели, мышонка такого серого). Дверца не закрывается немножко, но ехать недалеко!

Или вот трубу надо вынести. Заметят. Тогда пятеро ученых ставят подряд пять портфелей, укладывают трубу вдоль, пропуская ее под верхними крышками, застегивают на замки, берутся за ручки и несут этот спаянный суперпортфель как единое целое; кто запретит им идти так плотно, прижавшись?

Это наводит на мысль других ученых, задавшихся дерзкой целью вынести трансформатор. Ну, мощный трансформатор – большая вещь, ни в портфель не войдет, ни под костюмом не утаишь. Так придумали разыграть сценку “озорная молодость”. Один водружает себе на спину трансформатор, крепит его лямками; сверху пиджак, и перед будкой охраны его товарищ вдруг с веселым гоготом вскакивает ему на спину: вези меня, и-го-го! И резво пробегают мимо вахты. Вахтер только улыбается в усы и качает головой: ох, молодежь…

Классическая схема, сводящаяся к тому, что человек выносил в ведрах мусор, вызвала подозрение, мусор вы́сыпали, порылись в нем, ничего не нашли и пропустили мужичка: иди, – это-то все знают? Что же крал мужичок? Задачка на сообразительность. Мужичок крал ведра.

Мой любимый пример – это случай, когда сотруднику нужен был лист фанеры, большой, метра 2х2. Ну уж это-то невозможно украсть, правда? А интеллект на что? Сотрудник идет к начальству, держа в руках маленькую фанерку – размером с лист бумаги А4. Из такого ничего для советской промышленности не сделаешь, бесполезный он! Сотрудник делает скучное лицо. “Иван Иваныч, фанерку вынести можно будет?” Начальник смотрит: можно. “А на вахту записочку?..” Начальник пишет записочку: Сидорову можно вынести фанеру. Сидоров выносит свою фанеру 2х2.

Зачем технической интеллигенции труба, фанера, вёдра, целлулоидный лист, трансформатор, много чего еще? Так в магазинах же нет ничего, а технические люди – они рукастые. Дачка шесть соток, что-нибудь прикрутить, забить дыру, вкопать там что-нибудь. Дайте технарю моток проволоки – будет антенна для телевизора, и можно будет, ударяя кулаком по верхней его крышке, добиться даже изображения и посмотреть, не знаю, “Кабачок «13 стульев»” с пани Моникой и паном Гималайским.

Рабочий класс выносит закусь и вообще еду, флаг ему в руки! Технарь выносит детальки и фанерки, исполать! Осмысленные, направленные действия! Но вот смешивать эти два потока не стоило бы, добра не будет. Так, если рабочий попадает на производство вещей несъедобных и вообще ему непонятных, тут и начинается повальная кысь, тут и закручиваются воронки национального безумия, тут филин ухает в лесу и кикимора хохочет из болота.

Один предприниматель рассказал мне такую историю. У него в чистом поле завод по производству мощных магнитов. Размер у них маленький – с двухрублевую монету – а мощь большая. Используются в космической промышленности, больше ни за чем не нужны. Нанял местных – Суздаль, скажем. Может, Углич. Вот стал он магнитов недосчитываться. Воруют, а как воруют – непонятно. Думали, подстерегали, расспрашивали – наконец выяснили. Мужики построили на крыше деревянную катапульту и выстреливали магнитами в чисто поле, в широкое раздолье и духмяное разнотравье, которое так любят наши почвенники. А по полю с железными палками ходили их жены и собирали магнитики в туеса и белые платочки. Предприниматель не понимал, он спрашивал мужика: ну зачем они тебе?! Зачем?! Зачем ты наносишь мне бессмысленный урон! Ничего не отвечал мужик, только смотрел в пустоту голубыми глазами, в которых ничего не плескалось, ничего не отражалось, ничего не зарождалось.

“Бей русского – часы сделает!” – записал лихую поговорку Владимир Даль. Верю, сделает. Если поймет, зачем они ему. Пока что ни к чему: ведь время на Руси стоит застыв, века остановились, цель невнятна, смысл потерян. Но как солнцу садиться – тихий посвист деревянной катапульты, и там, в некошеных травах и беззвучных ромашках, по вечерней росе бредут русские жены с железными посохами и белыми узелками, и умом не понять их, и аршином, конечно, не измерить.

Это восьмистишие в последний момент было изъято из моей публикации в журнале “Огонёк”. Тогда, в 90-м, “Огонёк” был самый что ни на есть свободный, демократичный, отвязный. И на́ тебе. Так и вышел тогда журнал: хмурая морда моего лица, под ней белое, откровенно цензурное, пятно, и уже потом – остальные стихи.

Ну и на самом деле, как это возможно: вокруг такое творилось, а жизнь была желанна…

Если к сосне поднести горящую спичку, она вспыхнет, как свеча.

– От одной спички?

– У нас тоже никто не верил. А потом весь лес спалили.

– Слушай, а как ты думаешь, нам бром в чай подсыпают?

– Да хер его знает.

– А то ко мне в воскресенье жена приезжает.

– Везет…

Мы лежали на сухой земле, глядели, как уходят в небо, сближаясь верхушками, высокие деревья, и курили. Сосны раскалились от зноя, насыщая воздух смолой, и слабо шумели. По устланному ветками небу бежали облака, где-то далеко стучал дятел и скакала с дерева на дерево рыжая белка. Хотелось лежать и лежать. Глаза слипались, земля куда-то проваливалась, а деревья клонились и падали.

– Кончай, перекур! Рота-а! Стройсь.

Толстый человек с тонкими ногами, брюзгливо-одутловатым лицом, но еще энергичный и свежий, в щегольских хромовых сапогах намеренно на нас не смотрел. Рядом с ним надрывался щуплый паренек со старательными и злыми глазами. Три дня назад он был назначен старшиной. Избравший его для этой должности толстяк с двумя звездами на погонах находился на той роковой стадии военной карьеры, когда офицер либо получает звание полковника, либо остается навсегда подполковником, и из кожи вон лез, чтобы случилось первое, а не второе. Старшина – единственный, кто знал службу, – как бы по ошибке обращался к нему “товарищ полковник”. Мы не обращались никак, а старшину презирали. От подполковника зависело наше настоящее, а от нас – его будущее. Точнее, от того, как пройдет наша рота на плацу в день принятия присяги, когда в воинскую часть прибудет декан, парторг и главный университетский генерал.

По лицу подполковника Жудина было видно, что ему все осточертело. Он приезжал в это место каждый год много лет подряд и наперед знал, что будет. Студенты будут натирать ноги, пить водку, ходить ночью купаться на Клязьму, лазить по огородам, острить над названиями двух соседних деревень Федулово и Пакино, меняя местами первые буквы, и полагать, что они первые до этой шутки додумались. Командиры рот поначалу поиграют в настоящую армию, для чего поделят студентов на сержантов и рядовых. Сержантами будут те, кто служил до университета в армии, их назначат командирами взводов и отделений, соберут всех вместе и поставят задачу устроить молодым настоящую службу, но из этой затеи ничего не получится. Трудно вместе четыре года учиться, ездить на картошку и в стройотряды, сдавать сессии и пьянствовать, а потом начать друг друга гнобить. Всё равно все сдадут экзамены, получат свои звездочки и забудут, чему их здесь учили, потому что никогда им это не потребуется.

Но пройти по плацу мы были должны. Один раз. Четко, красиво, с пением строевой песни.

– Рота! Слушай мою команду. С левой ноги шаго-ом марш!

Подмышки у подполковника потемнели от пота, а лицо блестело и, вопреки всем законам физики, отказывалось загорать, оставаясь розовым, как у младенца. Зато мы побурели, три дня ходили прихрамывая, а через неделю половина перешла на кроссовки. Мозоли, как и предполагал Жудин, натерли не только молодые бойцы, но и старослужащие. На первых подполковник орал, вторых стыдил, но кроссовок не отменял: если заставить разгильдяев носить сапоги, то кто тогда выйдет в день присяги на плац? Он только уводил роту подальше от части, чтобы она не попадалась никому на глаза.

Но что там кроссовки: если бы солдаты из ковровской учебки увидели, что строевой подготовкой с нами занимается подполковник, вероятно, решили бы, что он рехнулся. Близко настоящего подполковника настоящие солдаты за все время службы видят раза два или три. Так рассказывали нам те, кто служил. А у нас в глазах рябило от офицерских звездочек: одни учили нас ходить строем, другие – чистить, разбирать и собирать автомат, третьи – писать листовки, призывающие врага сдаваться.

Последнее было нашей военной профессией – спецпропагандой – и казалось самым абсурдным во всей военно-полевой затее. Можно с песней идти по владимирским проселкам, мыть полночи посуду на четыре роты и стоять всю ночь под грибком, охраняя спящих товарищей и автоматы Калашникова с просверленными дулами, но предположить, что наши войска войдут в Испанию и где-нибудь в Гвадалахаре мы будем убеждать испанских солдат переходить на сторону освободителей – даже для оруэлловского 1984 года было чересчур.

А между тем усилия Жудина не были напрасными: постепенно нам стало что-то удаваться, и из толпы баранов мы начали превращаться в подобие строя. Я даже вошел во вкус этого занятия и был у подполковника на хорошем счету. Мозолей у меня не было, я ходил в сапогах, которые чудом точь-в-точь попали в мой размер, тянул ногу, выпячивал грудь, держал равнение и вместе со всеми шел по лесной дороге, подымая пыль и крича во всю ширь молодой глотки:

– Так пусть же Красная…

Иногда на дороге появлялись большие военные автомобили, и мы скатывались на обочину, перекуривали, а потом становились и снова шли, глядя в стриженые затылки друг другу. А вечерами, когда после отбоя офицеры уходили к себе в общежитие, вылезали на улицу, кипятили чай без брома, наедались за весь день привезенными из дома консервами и копченой колбасой, пели свои песни, жгли костры и передразнивали командиров.

Беда случилась, когда за несколько дней до присяги мы стали репетировать наш маленький парад на плацу и вместо четкой офицерской команды: раз-два, левой! – зашагали под марш полкового оркестра. Именно тут-то и выяснилось, что я не чувствую ритма и сбиваю всю роту. Единственный на сто с лишним человек. Первый раз Жудин сделал мне втык, второй… я старался изо всех сил, я смотрел на ноги впереди идущего курсанта, пытаясь не отставать и не забегать вперед…

– Барабан слушай! – орал на меня Жудин. – Марш в конец строя!

В конце строя двигался как иноходец малахольный Вася Куницын, гениальный лингвист, который знал штук двадцать языков и среди них хинди, литовский и суахили и был абсолютно неприспособлен к жизни. Ни к военной, ни к мирной. Он даже не знал слов красноармейской песни, а лишь беззвучно открывал рот и что-то пришептывал. Я шел не дыша вместе с ротным аутсайдером, изо всех сил пытаясь поймать барабан, как ловят голос Америки. В моей голове играл оркестр. Самые запойные меломаны и завсегдатаи консерватории не слушали с таким трепетом и душевным волнением концерты Рихтера и Гарри Гродберга, с каким внимал я разбойничьей игре полкового оркестра ковровской танковой части. Стук барабана растворялся и смешивался с завыванием блестевшей на солнце полковой трубы. Барабан пропал. Играли лишь трубы. Нога моя беспомощно зависла над пропастью плавящегося асфальта, и в эту секунду до меня дошло, почему не могли сдерживать улыбок факультетские девицы, когда я танцевал быстрые танцы.

Но Жудин не смеялся. Он рассвирепел, выдернул меня из строя и заорал:

– До конца сборов будешь на кухню в наряд ходить!

Рота посмотрела на меня как на покойника и унеслась вперед. Оркестр наяривал “Прощание славянки”, Вася одиноко ковылял сзади, но в ногу, и я ощутил, как тяжело оказаться вне коллектива, выброшенному на обочину военной дороги. Однако никаких внеочередных нарядов на кухню я не получил. У Жудина были куда более важные задачи, чем сводить счеты с неритмичным студентом. Он просто меня не замечал, как ненужную вещь, и в то время, покуда все маршировали по асфальтовому плацу, я сидел на скамейке запасных и курил, ловя на себе возмущенные и завистливые взоры. Я дурашливо поднимал вверх сжатый кулак, но горькое чувство царило в моей оскорбленной душе.

Быть может, именно оно помешало мне ощутить всю торжественность того момента, когда солнечным воскресным днем, стоя перед пузатым подполковником, я в свой черед прочитал заранее выученный наизусть текст военной присяги, а потом поставил на листе неразборчивую подпись. Больше всего я переживал оттого, что на церемонию приехал из Москвы на ночном поезде мой папа, который никуда не выезжал из дома уже много лет. В его сознании присяга сына была жизненной вехой, может быть, даже более важной, чем для меня, и теперь, когда из своего укрытия я видел, как, вытягивая голову, он ищет меня среди марширующих лингвистов, мне сделалось ужасно неловко. Каково ему будет узнать, что его чадо не умеет ходить строем.

– Вы отлично прошли, – сказал мне папа с легкой примесью неуверенности, когда после парада сияющий от прилюдной генеральской похвалы Жудин отпустил нас до вечера в увольнение.

Я не стал разочаровывать своего родителя, хотя так и не узнал, от него или от мамы унаследовал полное отсутствие чувства ритма. Скорее все-таки не от него, папа в армии служил и никогда на проблемы со строевой подготовкой не жаловался.

Он вообще ни на что в жизни не жаловался и, по-моему, хотел еще что-то сказать такое, что должен сказать отец сыну в торжественный день, но я не был расположен слушать скупые мужские поздравления. Принятие присяги не произвело на меня никакого впечатления. И вообще скорей бы все закончилось.

После присяги военно-лагерная жизнь переменилась. Офицеры как будто вспомнили, что местечко, в котором находится воинская часть, окружено со всех сторон лесами, а недалеко протекает очистившаяся от грязных подмосковных вод Клязьма с песчаными пляжами и заливными озерами с отличной рыбалкой. Они выписали из Москвы семейные обозы и, хорошо выспавшиеся, забегали в лагерь часов в десять утра по дороге в сосновый бор или на пляж, давали нам задания на самоподготовку и исчезали. Однажды нам устроили обкатку танками, которые мы закидали деревянными гранатами и получили благодарность от командования за то, что танк не проехал ни по чьей голове; пару раз нас водили на стрельбище и давали стрелять сначала из калашникова, а потом из макарова, причем рядом с каждым стреляющим стоял офицер, готовый в любую минуту выбить из рук студента оружие, если бы тот, задумавшись, вдруг случаем направил его на соседа. Еще мы изучали громоздкую машину, оборудованную матюгальником, и зачитывали составленные каждым из нас послания, адресованные окруженным врагам, на разнообразных европейских языках и изощрялись как могли в искусстве агитации и пропаганды, а в остальное время народ покуривал, рассказывал анекдоты и разрисовывал топографические карты военными значками.

Так было во всех ротах, кроме нашей. Виной тому был вовсе не подполковник Жудин, которого мы видели теперь очень редко, а державшийся до этого в его тени майор Мамыкин, преподававший у нас тактику. То был невысокий суховатый человек очень нездорового вида, с пыльным загорелым лицом. Физиономия его чаще всего выражала раздражение и недовольство. Известно было, что три года он пробыл военным советником в Анголе, а до этого служил в Казахстане. Ходили слухи, будто бы в Африке он потерял жену и ребенка. Он редко смеялся и носил черные очки, как Абадонна. Но когда Мамыкин снимал очки, то глаза у него оказывались вовсе не страшные и не злые, а мечтательные. И вот именно этот блаженный романтик отравлял нашу молодую жизнь так, как никакому Жудину не снилось. Он был единственным офицером, который приходил в лагерь к шести утра и проводил с нами зарядку. Мы бежали за ним следом по пересеченной местности, голые по пояс, в сапогах, по пять-шесть километров, а потом подтягивались вслед за ним на перекладине. Вместе с нами в просторной, похожей на московский олимпийский объект столовой он завтракал, съедая без аппетита и без отвращения резиновую перловую кашу, а потом уводил голодных, так и не привыкших к солдатской еде юнкеров далеко в поля и там проводил занятия на местности.

Июль взбирался к макушке лета, к комарам прибавились мошка и овода, стала поспевать первая черника, и пошли колосовики, днем нещадно палило солнце, а Мамыкин, еще более сухой, похожий уже не на Абадонну, а на Марка Крысобоя, гнал нас по сухим проселочным дорогам.

В роте зрело недовольство. В отношении Жудина к нам было и нечто пренебрежительное, и просительное одновременно, он не слишком уважал нас, а мы – его, но это была чистой воды сделка: пройдите как надо – и я оставлю вас в покое. Мамыкин таких обещаний не давал и задачи перед нами ставил куда более значительные: этот двужильный человек-механизм с африканским загаром и обожженным сердцем пытался сделать из нас солдат. Хотя бы чуть-чуть. Не из вредности и не из прагматических соображений, что, дескать, мужчинам это не повредит. Иные помыслы владели нашим майором.

Это было начало 80-х. Умер Брежнев, Андропов прервал все переговоры с американцами, и мы видели, как воспряли наши офицеры. Скоро будет война, когда начнется война, в случае войны, вероятный противник – эти присказки то и дело раздавались и в душных подземных аудиториях старого корпуса университета, где располагалась военная кафедра, и в вольном сосновом бору у широкой речной долины. Трудно сказать, что они думали на самом деле: запугивали нас, набивали себе цену или действительно у них чесались руки повоевать, может быть, у них иначе устроены мозги – кто разберет, но ни один из них не сомневался в своей победе. И если Жудин на вопрос, зачем армейскому политсоставу строевая подготовка, невнятно отвечал: дескать, призовут вас в армию, а вы и пройти как следует не сможете, и солдаты вас уважать не станут, то Мамыкин подобного вздора не говорил никогда.

– Вы должны уметь защищать свою Родину.

Но, помилуй бог, кому охота совершать марш-броски, окапываться и изучать тактику ближнего боя, в то время покуда твои товарищи из других рот валяются на песочке, купаются, ловят рыбу и собирают грибы да ягоды! А если война, какая разница, умеешь ты воевать или нет, когда всех накроет ядерным зонтиком, грибом или как он там называется?

На этот прямо заданный вопрос Мамыкин ничего не отвечал. Только губа у него обиженно выпячивалась. Он поднимал нас после обеда и тащил в лес, где мы строили какие-то укрепления, разбивались на группы, устраивали засады и надевали на себя комплекты защитной одежды, в которых выглядели как инопланетяне. По нескольку часов мы отрабатывали в палатках команду “отбой – подъем”, чтобы научиться одеваться за сорок секунд. Никогда прежде я не догадывался, что любовь к Родине может выражаться подобным образом, но, странное дело, Мамыкину я верил и единственной девушке, которая не смеялась над моими танцами, писал красными чернилами письмо о том, что скоро случится конец света, а посему нам надо непременно пожениться.

Больше всего майором Мамыкиным были возмущены наши старички. За что страдали молодые, было еще понятно – но они-то при чем? Иногда сержанты собирались в кучку и толковали, глядели на него как волки и повизгивали, но выступать открыто против не решались. Майор требовал от них службы, требовал, чтобы они были ему помощниками и учили молодых, но какая может быть служба и учеба, если нельзя дать солдату в зубы?

Мамыкина не любили не только они. Для большинства наших офицеров военная кафедра была либо синекурой, где они коротали последние годы перед выходом в отставку, либо трамплином перед назначением в ГлавПУР или отправкой за границу. Место это было не пыльное, удобное, сытое и ни к чему не обязывающее, а Мамыкин мозолил своим товарищам глаза неуемной, ненужной и неуместной деятельностью и не понимал простой вещи: единственное, о чем мечтало наше военное начальство, – лишь бы со студентами не случилось какого-нибудь ЧП и все вернулись в Москву целыми и невредимыми.

Чтобы мы не утонули ночью в Клязьме, нас пугали патрулями и грозились, что всех, кого патрули поймают, посадят на гарнизонную гауптвахту или отчислят из университета. Нам рассказывали про колонию уголовников, расположенную в здешних краях, и обещали устраивать ночные поверки, но при этом ни гражданскую одежду, ни паспортов не отобрали, и вечером, переодевшись в джинсы и свитера, чихать мы хотели на любые патрули. Да и не было, по правде сказать, никаких патрулей, и поверок тоже не было.

Что там Клязьма! Однажды ночью вместе с Лехой Светозарским и Юркой Кутыревым мы смотались за ночь на электричке в Боголюбов, до которого было километров восемьдесят. Я хорошо помню эту ночь. Когда после отбоя мы покинули лагерь и дошли до станции, был поздний час. Однако народу в маленьком зале ожидания и на платформе собралось очень много, и среди них бросались в глаза бедно одетые женщины с отрешенными равнодушными лицами.

Ждали поезда на Москву, он запаздывал. Пахло углем, мазутом, электричеством. Внезапно Леха пригнул наши головы:

– Бежим!

На платформе появился офицер из наших. Мы были в своей обычной одежде, но он нас узнал и отвернулся, как если бы и сам тайком бежал из части.

Подошел поезд. Он остановился на полминуты, не больше, народ рассредоточился и принялся на ходу запрыгивать в вагоны, люди кричали, совали проводникам билеты, передавали детей и вещи, где-то в тамбуре исчез напугавший нас и совсем не страшный подполковник, преподававший французский язык, и мы надолго остались одни на ночном полустанке.

Наконец пронзительно загудела, освещая рельсы, последняя электричка. Казалось, она пройдет мимо, но вдруг машинист затормозил, и мы оказались в пустом вагоне. Мы ели консервы, пили из фляжки холодный чай и смотрели в окно, боясь пропустить свою станцию. Луна бежала за вагоном, освещая лесную равнину и редкие полустанки. Через час мы вышли в Боголюбове и зашагали назад по ходу поезда по тропинке вдоль железной дороги. Ночь была короткая, скоро рассвело, но на земле лежал сильный туман, и вдруг мы увидели в белой мгле небольшую одноглавую церковь. Я много раз видел ее на фотографии, но никогда прежде – наяву, и боюсь увидеть снова, чтобы не исказить то восприятие. Вокруг не было никого. Она стояла на берегу пруда или заливного озерца, речка протекала с другой стороны. Мы ничего не говорили, ходили вокруг, задирали голову и трогали руками камни – нам было, господи, страшно сказать, по двадцать лет. А ей – восемьсот.

Вдруг откуда-то раздался голос:

– Стой! Кто такие?

Мы вздрогнули, повернули головы и увидели пожилого милиционера, лысоватого и совсем нестрашного. Он смотрел на нас одновременно с опаской и любопытством, как смотрят собаки и дети. Проще простого было дать деру в туман. Однако ноги наши приросли к траве. Милиционер приблизился.

– А документы у вас есть с собой, ребята?

Паспорт был лишь у одного из нас. К счастью, он же оказался и самым речистым и очень убедительно рассказал про археологическую практику, которую мы проходим. Милиционер немного поколебался, поглядел на наши стриженые головы, московскую прописку и еще ничем не обожженные глаза и отпустил с миром.

На обратном пути в электричке мы заснули. В последний момент, когда поезд уже сбросил ход и остановился у знакомой станции, окруженной путями, на которых стояли составы с зачехленной техникой, мы успели выскочить наружу. В лагере спали все, кроме старшины. Он неодобрительно на нас посмотрел, но сказать ничего не решился. Мы тоже хотели лечь, но делать этого уже не имело смысла: до подъема оставалось меньше получаса.

А через несколько ночей Мамыкин нагрянул в лагерь с проверкой. Это была самая обычная июльская ночь. Теплая и нежная. Дневальные, которым было положено стоять под грибками, дрыхли, курсанты, которым было положено спать, пили чай, а кто и водку, часть ушла купаться на Клязьму, а другая – в соседнюю деревню на огороды. Дежурный сержант пел под гитару французские песни в палатке, откуда раздавался женский смех.

Я не видел, но думаю, что, стоя посреди этого цыганского табора, майор заплакал. Гнев его был неописуем. Сержанта он разжаловал в рядовые, а дневального отправил на гауптвахту. Но результата не было никакого. Днем подполковник Жудин привел с собой двух насмерть перепуганных бойцов, выстроил роту, по-страшному их обматерил и дал каждому в зубы, но сержанта по его приказу втихую восстановили в звании и перевели в другую роту, а дневального отправили на кухню.

– Настоящий офицер, – сказали наши старики уважительно.

Мамыкина мы не видели после этого несколько дней.

Дни были паркие и душные. Мы сидели в классе самоподготовки и разрисовывали топографические карты. Карты были не выдуманными, как в школьных учебниках и атласах, а настоящими, секретными. Их выдавали под расписку, и на владимирские поля и леса мы наносили расположение частей нашей армии и армии вероятного противника, устраивая на зеленых листах бумажные войны и не задаваясь вопросом, как мог добраться коварный враг до тех мест, где после татар шесть веков не было иноземных завоевателей.

На закате третьего спокойного дня после ужина в лагере снова появился Мамыкин. Окончилась веселая вечерняя прогулка и поверка, прозвучала команда “отбой”, но майор никуда не уходил. Он сидел в курилке и глядел, как засыпает лагерь. В палатках бурчали и злились: ночь была нашим законным временем. Потом пошел дождь. Он стучал по брезенту, и казалось, старая, выгоревшая на солнце материя не выдержит и прорвется, обрушив на нас тонну воды. Но брезент держал. Иногда, выглядывая наружу, мы видели, что майор надел плащ-палатку и никуда не уходит. Постепенно все уснули, а среди ночи нас разбудил его голос:

– Рота, подъем!

Сонные, не понимающие, что к чему, мы оделись и построились. Дождь был такой сильный, что даже песчаная почва не успевала вбирать в себя влагу, и палатки стояли окруженные водой. Холодные струи залезали под воротник и стекали по спине.

– В пятнадцати километрах от лагеря выбросился вражеский десант. Ставлю задачу окружить и уничтожить его.

– Совсем рехнулся! – пробормотал кто-то.

Нам выдали автоматы и зачем-то большие армейские ватники. В таких хорошо сидеть поздней осенью на рыбалке, когда ночами идет на донку налим. Но не бежать теплой летней ночью, когда хлещет дождь. Телогрейки промокли через пятнадцать минут и висели, как бронежилеты. В них мы пробирались по сырому лесу на северо-восток. Потом деревья кончились, мы вышли на дорогу и двинулись по ней на север. Какая-то деревня встретилась нам на пути. В ней было домов, может быть, двадцать. Небольшие покосившиеся избы, огороды, заборы и картофельные поля. Полуразрушенная церковь с пустыми оконными и дверными проемами стояла на краю. Дома были расположены по обе стороны, но не близко друг от друга, как обычно стоят они в русских деревнях, а на отдалении, словно пожар, война или время выбивали избы, как выбивают они людей.

Ни одно окно не было освещено изнутри, только молнии блестели в стеклах. Мы шли походным строем через эту деревню, и вдруг в одном окне я увидел старуху. Ей не спалось, или же она боялась грозы и, припав к стеклу, испуганно и печально смотрела на идущих по дороге солдат. Быть может, бабка решила, что опять началась война. Наверно, и Мамыкин так думал и верил, что в лесу выбросился десант, который он должен уничтожить с сотней необстрелянных бойцов. Но было что-то в этой грозовой ночи необыкновенное, и я снова ощутил то волнение, которое испытал несколько дней назад, стоя перед церковью на Нерли. Я не знаю, действовала ли на меня какая- то неведомая, возникшая помимо моей воли спецпропаганда, но в эту минуту, идя в тяжелом ватнике и хлюпающих сапогах с противогазом и бесполезным автоматом сквозь незнакомую русскую деревню, я понимал, что если потребуется, то умру за эту деревню, за церковь Покрова, за своих ребят, за отца и даже за майора Мамыкина.

Мы свернули с дороги и пошли через поле. Начало светать, дождь приутих, и впереди в его пелене мы увидели заросшую тростником реку. Одинокая лодка стояла на якоре на стремнине: какой-то мужик в комплекте химзащиты удил впроводку рыбу и время от времени прикладывался к бутылке.

Мы рассыпались по местности, занимая оборону.

– Газы! – крикнул майор. – Всем окапываться.

Я копал. Боже, как я копал! В противогазе было страшно душно. В земле попадались корни, которые я перерубал саперной лопаткой и дальше вгрызался в землю, которую должен был защищать и которая должна была защитить от пули меня. Сколько это продолжалось, не помню. Почва сменилась тяжелой речной глиной. Из-за пота, который тек по лицу под маской противогаза и смешивался с каплями дождя, я ничего не видел и ничего не слышал, кроме дроби барабана и бульканья в ушах, и очнулся лишь в тот момент, когда кто-то толкнул меня в спину.

Надо мной стоял старшина.

– Построиться! – сказал он лениво.

Мамыкин стал обходить линию обороны.

– Это кто копал? – спросил он, глядя на вырытую мной яму.

Она казалась совсем маленькой и неказистой, разве в такой спрячешься? Но, видимо, прочие были еще мельче.

– Я.

– Отставить – я. Как надо обращаться к командиру?

Я назвал свою фамилию.

– Объявляю вам благодарность! – Лицо его сделалось еще смурнее – такое бывает у человека либо чем-то сильно раздраженного, либо испытывающего изжогу.

Перепачканный глиной, я растерянно молчал и тяжело дышал.

– Ну! – зыкнул на меня старшина.

– Служу Советскому Союзу! – сказал я хрипло и подумал о папе: в эту ночь я принял свою присягу.

История эта имела конец нелепый и вздорный. За неделю до окончания сборов, когда и майор наш начал уставать, и мы начали догадываться, что после Африки он не совсем здоров и занятия даются ему еще тяжелее, чем нам, он пришел по обыкновению к шести часам утра в лагерь.

Народ выполз из палаток и построился. Все, кроме одного. Этим одним был старший сержант по фамилии Трушин, который служил в стройбате и которому все надоело. К тому же ему было двадцать пять лет, он изучал греческий язык и латынь, а накануне сильно перепил деревенского самогона, и разбудить его не могла бы и всамделишная война.

– Старший сержант Трушин!

Лучше бы Мамыкину было закрыть на него глаза и не трогать.

– Пошел ты на х… – сказал Трушин и перевернулся на другой бок.

Сказал ли он так громко нарочно или нет, но слова его услышали все, и замять историю примчавшемуся из офицерского общежития Жудину не удалось. Трушина разжаловали в рядовые и посадили на губу, откуда выпустили только в тот день, когда мы, переодевшиеся, счастливые, со своими сидорами стояли на станции Федулово и ждали электричку на Владимир. А во Владимире взяли пива и вместе с офицерами пили и курили, и только Трушин ничего не говорил, хотя и его тоже звали.

Потом он все равно получил, как и мы все, лейтенанта и даже хотел извиниться перед Мамыкиным, но не смог его найти. Третья звезда для Жудина не срезалась. Год спустя я встретил его в университете с полковничьими погонами. Он узнал меня и протянул руку, которую я не отказался пожать. А куда делся Мамыкин, я спросить постеснялся.

Мода в Советском Союзе считалась делом не самым серьезным. Логика была проста: если ты модник, значит, – стиляга и легкомысленный повеса, увлеченный не строительством коммунизма, а комиссионными магазинами, перепродажами и фарцовщиками. Одним словом, идеологически неустойчивый элемент. Поэтому на протяжении всей истории СССР на модников смотрели косо и всячески порицали за аморальное поведение. При этом в каждом университете, на любом предприятии, в конторах, театрах, НИИ, библиотеках можно было найти людей, одетых по собственному вкусу.

На мой взгляд, тяга советского и русского человека к переодеваниям связана с исторической памятью. В нашей стране издавна любили наряжаться, независимо от социального слоя. Крестьяне и купцы, мещане и дворяне старались любыми способами украсить себя. Кроме того, русский народ никогда не был склонен к минимализму. Мы всегда любили яркость, многослойность, избыточность в отделках и украшениях… Все это перешло и в советскую моду, с той лишь разницей, что средства воплощения этой мечты стали гораздо более скудными.

В Советском Союзе существовало понятие дефицита, который мы испытывали повсеместно – в приобретении ткани, обуви, косметики, парфюмерии, аксессуаров… чего угодно. Модницы, не имевшие возможности пользоваться услугами портних-надомниц или мастеров из ателье по пошиву одежды, были вынуждены самостоятельно кроить, шить, вязать и вышивать в домашних условиях. Именно дефицит заставил огромное количество советских женщин самозабвенно заниматься рукоделием.

Не являлись исключением и знаменитые актрисы. К примеру, прекрасно умела шить Любовь Петровна Орлова. Она никогда не покупала ничего ни в каких домах моды, потому что все делала на живую нитку. Об этом мне рассказала дружившая с ней актриса Клара Лучко. Они вместе ездили на фестиваль в Канны. Однажды Клара Степановна заглянула в номер к Любови Петровне и увидела, как та дошивает на руках кружевное платье, чтобы выглядеть в Каннах королевой. Орлова отлично кроила, была настоящей рукодельницей. У нее дома даже стоял манекен-болванка, на котором она накалывала и создавала шляпки.

Другой пример – Людмила Марковна Гурченко. Она постоянно перекраивала под себя какие-то модели, приобретенные в магазине, но не казавшиеся ей подходящими для выхода в свет. Людмила Марковна добавляла кружева, перья, стразы, аппликации – все то, что любила. Швейная машинка стояла прямо в ее гардеробной. Кроме того, Гурченко собирала элементы старинных вышивок, дореволюционные кружева и парчу, которыми украшала ничем не примечательные платья.

В эпоху социализма практика перешива и перелицовки старинных дореволюционных вещей была очень распространена. В моей коллекции исторического костюма хранится платье из черного муара, принадлежавшее некогда знаменитой исполнительнице русских и цыганских романсов Изабелле Юрьевой. Оно было перешито в 1937 году из платья, созданного еще до начала Первой мировой войны. Отыскать черный муар в советской России не представлялось возможным.

Я был знаком с Изабеллой Даниловной, бывал у нее дома в Трехпрудном переулке. Никогда не забуду, как однажды, во время чаепития, Юрьева вдруг воскликнула: “Как душно!”, затем вскочила на табуретку, открыла форточку, спрыгнула, вновь села на стул и продолжала чинно пить чай. Ей было девяносто восемь лет! А если совсем честно, то сто. Моей маме Изабелла Даниловна по секрету рассказывала, что подделала паспорт, скостив себе два года, “но об этом никто не знает”.

Последний раз я видел Юрьеву в больнице, из которой она уже не вышла. Удивительное дело: будучи практически недвижимой, знаменитая “белая цыганка” просила подрисовывать ей губы красным фломастером, потому что помада очень быстро стирается. Зачем, спрашивается, лежа на больничной койке, рисовать себе губы? Затем, что приходил доктор, который был, естественно, мужчиной, а она, несмотря на преклонный возраст, оставалась женщиной во всем.

Один из самых эффектных экспонатов моей коллекции – сценическое платье из гардероба знаменитой дрессировщицы Натальи Дуровой, перешитое из юбки в стиле модерн 1900-х годов. Наталья Юрьевна была большой модницей, обожала старинные камеи и массивные украшения, но главной ее страстью всегда оставались шляпы. Однажды на ВВЦ она купила несколько довольно простеньких шляп. Но стоило ей украсить их разноцветными пуговицами, перьями, стразами, шелковыми лентами – и зрители ахали: какая красота!

Во время жесточайшего дефицита одна из самых красивых актрис отечественного кино Нонна Терентьева приобрела у соседки по коммунальной квартире роскошное платье 10-х годов, украшенное бисерной вышивкой в русском стиле, и перешила его по моде 70-х, чтобы выходить в нем к зрителям во время творческих вечеров.

В 60-х годах прима Вахтанговского театра Юлия Борисова играла роль Гелены в спектакле “Варшавская мелодия” в черном бархатном платье с фрагментами бисерной вышивки, снятыми со старинной шали начала XX века.

Когда в мастерских “Мосфильма” шили костюм из ярко- розового плюша для актрисы Надежды Румянцевой, топ решили украсить вставкой из буковинской бисерной вышивки XIX века. Таких примеров великое множество, ведь далеко не у каждой артистки была возможность одеться у Ханае Мори, как это делала Елена Образцова, или у Пьера Кардена, как Майя Плисецкая. Кстати, именно Майя Михайловна в 1966 году стала носить первую макси-шубу из каракуля с кожаными аппликациями. Шуба была получена в подарок от Нади Леже. Плисецкая вспоминала: “Я, вырядившись в нее, вышла из дому на улице Горького, чтобы поймать такси. Первая же, взбаламученная видом моим, москвичка окрестила себя православным знамением и гневно взвизгнула: «О господи, греховница-то…» По части шубы макси я была в Москве Христофором Колумбом”.

Сейчас трудно даже вообразить, каких трудов стоило советским звездам поддерживать образ элегантных модниц и вызывать желание подражать их стилю у миллионов женщин. Свои образы они собирали по крохам. Даже из поездки за границу не всегда удавалось привезти целое платье. Маленьких суточных на шопинг решительно не хватало. Привозили отрезы ткани или даже лоскуты. К примеру, в моей коллекции хранится платье блистательной Натальи Фатеевой, выполненное из кусочков парчи, привезенных актрисой из Египта.

Практически ни одного готового платья не нашлось в гардеробе Татьяны Шмыги, который целиком перешел в мою коллекцию после ее ухода из жизни. Модницы, из зрительного зала разглядывающие туалеты примадонны оперетты, не поверили бы, узнав, что кружева мастерицы костюмерного цеха делают из накрахмаленной марли, шелка́ – из крепдешина, норковые палантины – из шкурок белого кролика, а одно из самых эффектных платьев Татьяны Ивановны было сшито из гробового глазета.

Услугами портнихи пользовалась еще одна прекрасная актриса советского кино – Людмила Хитяева. Не так давно в мою коллекцию попало ее пальто с леопардовым рисунком. Мне передали его наследники мосфильмовской портнихи, которая обшивала Хитяеву. Раздобыв номер актрисы, я немедленно связался с ней и спросил, может ли она подтвердить, что “леопардовое” пальто действительно принадлежало ей. Самое удивительное, что Людмила Ивановна не только вспомнила пальто, но даже рассказала, что сшито оно было из американской ткани в одном из ателье города Горький. Позднее актриса решила отдать пальто своей маме, но для этого его требовалось расставить. Вскоре мама Хитяевой умерла, не успев поносить пальто. Так оно и осталось у мосфильмовской портнихи, и вот теперь перешло ко мне.

Долгие годы одной из самых дорогих портних в Москве считалась Варвара Филипповна Данилина. Она работала в ателье Художественного фонда. Варваре Филипповне особенно хорошо удавались верхние вещи. В частности, она создала много платьев и норковую шубу для известной киноактрисы Тамары Федоровны Макаровой. Также Данилина шила для жены певца Александра Вертинского, киноактрисы и художницы Лидии Циргвавы.

Моей маме, актрисе Центрального детского театра, удавалось всегда выглядеть стильно и элегантно благодаря тому, что отец был выездным. Александр Павлович раз в месяц обязательно отправлялся в командировку то в Германию, то в Австрию, то в Японию… Из очередной поездки он привез каталог Neckermann, из которого мама ножницами вырезала понравившиеся модели. С этими вырезками папа отправлялся в следующую командировку. Поскольку он был театральным художником, ему ничего не стоило выбрать для мамы подходящую по размеру вещь без всяких примерок.

Единственным модельером, который одевал советских звезд кино и сцены, был Вячеслав Зайцев. Он создавал наряды для Эдиты Пьехи, Аллы Пугачевой, Людмилы Касаткиной, Галины Волчек… Однако не все артистки могли себе позволить одеваться у Зайцева. Во-первых, кусалась цена – наряд тянул минимум на 300 рублей, во-вторых, Зайцев был на всю страну один, а хорошеньких актрис, певиц и балерин – сонмище. Одного Вячеслава Михайловича на всех не хватало.

И все-таки советская мода жила и питалась кинообразами, которые распространялись по стране благодаря открыткам с фото актрис отечественного кино. Справедливости ради стоит заметить, что в России культура распространения открыток с изображениями артистов расцвела в дореволюционное время, когда все мало-мальски известные артисты Большого и Малого театров, Мариинского, МХАТа, а также частных театров Корша и Незлобина обязательно заказывали себе портреты у знаменитых фотохудожников. Эти фотопортреты стали коллекционировать, особенно те, на которых были автографы артистов.

С появлением в России в 10-е годы кинематографа артисты стали невероятно популярными. На слуху были имена Витольда Полонского, Ивана Мозжухина, Веры Холодной, Натальи Кованько, Веры Коралли, Натальи Лисенко. Эти звезды немого кино стали любимцами публики, а открытки с их изображением расходились даже бо́льшим тиражом, чем фотографии артистов театров оперы и балета.

В эпоху НЭПа стали выходить открытки с портретами западных звезд: Глории Свенсон, Полы Негри, Мэри Пикфорд. Они продавались рядом с изображениями советских знаменитостей: Веры Малиновской, Ольги Жизневой, Анель Судакевич и других. В сталинскую эпоху количество фотопортретов сократилось, а увеличилось вновь уже в послевоенное время, когда в СССР хлынул огромный поток трофейных открыток с портретами немецких и американских див. Так, в СССР были очень популярны фото Зары Леандер, Марики Рёкк, Лилиан Харви, Лоретты Янг. Особенно ценились в 40-е годы портреты Людмилы Целиковской, Любови Орловой, Марины Ладыниной, Лидии Смирновой, Татьяны Окуневской.

В большем количестве открытки с портретами знаменитых актеров стали выпускать в хрущевское время. Эти открытки выходили в цвете, на изображениях появились улыбки, более кокетливые позы. Портреты Ирины Скобцевой, Натальи Фатеевой, Клары Лучко, Людмилы Касаткиной, Людмилы Гурченко раскупались в считаные минуты. В 60-е годы фотооткрытки сменяются офсетной печатью, их начинает большим тиражом выпускать агентство “Союзпечать”.

Почти все любители кино собирали подобного рода открытки, оклеивали ими стены, складывали в фотоальбомы, украшали зеркала. Сами же актрисы во время съемок, обходясь без стилиста и костюмера, позировали фотографам в собственной одежде или взятой для съемок у товарок по цеху. К примеру, в 1972 году в продаже появилась открытка с портретом актрисы Марины Нееловой, которая только что сыграла главную роль в картине “Монолог” Ильи Авербаха и была на пике своей популярности. Ультрамодную дубленку с воротником из овчины специально для съемки на открытку она одолжила у своего друга и коллеги по театру Моссовета Александра Ленькова. Забавно, что два года спустя в киосках Союзпечати появилась открытка уже с изображением самого Ленькова в той же самой дубленке.

Постепенно мода на такие открытки ушла в прошлое, и, начиная с конца 80-х годов, их практически перестали производить. Сегодня только коллекционеры интересуются открытками с изображением актеров, стоимость которых зависит от наличия подписи звезды и тиража.

Я мечтала попасть туда, как все мы тогда мечтали попасть на другие планеты. Для меня, московской девочки, это и была другая планета. Родители, никогда не бывавшие в такой глуши, долго сопротивлялись, но мое упорство вместе со слезами сделали свое дело. Провожали они меня напутствием: “Обещай, что если тебе не понравится, вернешься через три дня!”

Но как мне могло не понравиться? И после моих рассказов никого не удивило, что вопрос и будущего лета был решен. Сейчас эти две поездки в моем сознании почти слились, я уже не всегда могу отделить события одного лета от другого…

После третьего курса киевских студентов-филологов отправляли пионервожатыми на ЮБК. Произносилось это в три слога: Ю-Бэ-Ка. Так звучит первый гром или соло на барабане. Так восточные люди произносят слово “юбка”.

ЮБК – Южный берег Крыма.

Не знаю, почему для этого благословенного места было выбрано такое обозначение, но факультетское начальство называло его только так: ЮБК. Возможно, оно считало, что три неблагозвучных слога вкупе с суровым словом “лагерь” не дадут нам расслабиться. Недели за две до отъезда на доске объявлений был вывешен адрес педагогической практики: поселок Гурзуф, п/л “Жемчужинка”.

Получив красные галстуки и оформив санитарные книжки, мы готовились к встрече с пионерлагерем. Авиабилеты в Симферополь были куплены университетом еще полтора месяца назад. Накануне вылета отъезжающих напутствовал парторг факультета.

– Рано или поздно вы столкнетесь с трудностями, – предупредил он. – Но трудности существуют для того, чтобы их преодолевать.

Трудности действительно возникли – причем гораздо раньше, чем мог предположить парторг. Поездка в Крым состояла почти исключительно из трудностей. И, разумеется, их преодоления.

Началось с того, что я и мой однокурсник Владислав на самолет опоздали. В пионерлагере ждали нашего срочного прибытия, о чем сообщала посланная Владиславу телеграмма. В ней говорилось, что отсутствие сразу двух вожатых нанесет ущерб воспитательному процессу “Жемчужинки”.

Более того, к этому процессу не могли приступить и вожатые, уже прибывшие в лагерь: у них не было санитарных книжек. Чтобы ни одна из них не потерялась, все книжки перед отъездом решили передать одному ответственному человеку. Таким человеком тогда казался Владислав. “Мы ошиблись в выборе и вручили наши санитарные книжки не тому, – подводила итог телеграмма. – Положение – хуже не придумаешь”.

– Придумаешь, – сказал, помолчав, Владислав. – Они еще не знают, что сумку с книжками я потерял.

Он сообщил, что отправляется на поиски сумки, я же, по его мысли, должен был срочно лететь в Крым. Важно было, чтобы долетел хоть кто-то из двоих. Мы напоминали себе мушкетеров, которые, уменьшаясь в количестве, везли подвески королеве. Сравнение, конечно, хромало, поскольку сумка с санитарными книжками на подвески никак не тянула. Кроме всего прочего, сумку еще требовалось найти.

Время поисков Владислав не мог оценить даже приблизительно, поскольку накануне посещал много разных мест. Прежде чем искать сумку, ему требовалось установить эти места. Обзванивая очевидцев, он пытался выяснить, где вчера был с сумкой, а где – уже без.

Вылететь в Симферополь мне не удалось: билеты были раскуплены на месяц вперед. И тогда я вспомнил об Артуре, летчике гражданской авиации и моем соседе по подъезду. Не знаю, на что я надеялся. Тем июньским вечером, когда пилотам, скажем прямо… Ну да. Не оставалось ничего другого, как обратиться к летчику Артуру.

Я позвонил в его дверь, но мне никто не открыл. Между тем в квартире явно кто-то был: из-за двери раздавались разные неавиационные звуки. Меня просто не слышали. Я нажимал на кнопку звонка с такой силой, что она в конце концов влипла и звонок теперь звучал без перерыва. Минут через пять дверь начала судорожно дергаться. Не оставалось сомнений, что ее пытались открыть, забыв при этом о замке.

Наконец замок щелкнул, и с последним сотрясением дверь открылась. Кнопка звонка немедленно вернулась в прежнее положение. Войдя, я увидел летный экипаж в полном составе – включая стюардесс.

– Только что приземлились. – Летчик показал на накрытый стол и пригласил садиться.

Узнав о моих неприятностях, этот человек пообещал что-нибудь придумать. В гостях я просидел часа два или три, но к теме моего вылета больше никто не возвращался. Глядя на стюардесс, я удивлялся тому, как они не похожи на небесных ласточек, порхающих по салону самолета.

Под популярную в те годы песенку ансамбля “Баккара” стюардессы показывали, как правильно обращаться с ремнями безопасности. Для наглядности использовали ремни авиаторов. Когда я уже собрался уходить, Артур отцепил руки стюардессы от своего ремня и сказал, что поедет со мной в аэропорт. Этот летчик был человеком долга.

Когда мы вышли на улицу, я помог ему сесть в такси. И хотя состояние Артура скорого вылета мне не обещало, удивительным образом в аэропорту ему удалось взять себя в руки. Распорядившись следовать за ним, летчик Артур провел меня по каким-то коридорам, и мы оказались на летном поле.

Нас обдало прохладным ночным ветром. Прижав к голове фуражку, Артур двинулся к ближайшему самолету, от которого уже отъезжал трап. Я не был уверен в том, что этот самолет летит в Симферополь, но ничего не спросил. В тот момент мне хотелось куда-то улететь. Неважно куда.

Помахав водителю трапа, Артур вернул самоходную конструкцию на прежнее место. Через мгновение в двери показалась стюардесса. Поднявшись по трапу, летчик что-то коротко ей сказал и показал на меня. Несомненно, на стюардесс “Аэрофлота” мой сосед имел особое влияние. Меня посадили на какое-то откидное кресло, и самолет начал выруливать на взлетную полосу. Когда машина оторвалась от земли, я не удержался и спросил у стюардессы, куда мы летим. Оказалось – в Симферополь.

Через день в пионерлагерь прибыл Владислав. Без сумки – ее найти не удалось.

– Ты понимаешь, что теперь мы лишены санитарных книжек? – спросила старшая пионервожатая Эльвира. – А какие- то люди, наоборот, очень даже легко ими воспользуются.

Владислав кивнул. Он с трудом представлял себе таких людей, но кивнул. Он был не в том положении, когда можно возражать. Оценив смирение Владислава, Эльвира улыбнулась:

– Ладно, прорвемся.

Никогда не теряла присутствия духа.

На следующее утро мы поехали в ялтинскую поликлинику восстанавливать санитарные книжки. Сидели в полупустом дребезжащем автобусе, и в окна вливался душистый влажный воздух. Наверное, в нем и в самом деле было что-то растворено, потому что меня охватило чувство счастья. Я встал под открытый люк и наслаждался воздушным потоком.

В поликлинике мы прошли все необходимые осмотры и анализы, включая такую деликатную процедуру, как мазок. Через некоторое время нам требовалось приехать за результатами и получить восстановленные книжки. Это время мы обходились без них. Директор лагеря, подполковник в отставке, допустил нас к работе под свою ответственность. Пока же распорядился есть лук и чеснок. Сказал, что ест чеснок каждый день.

– А целоваться как? – пошутила Эльвира. – После чеснока-то?

– Отставить поцелуи, – ответил подполковник.

После признания подполковника в слабости к чесноку вопрос Эльвиры казался ему бестактным. Получалось, что жизнь его проходит без поцелуев.

Когда мы приехали в Ялту во второй раз, Эльвира велела всем сесть на скамейки возле поликлиники и отправилась разговаривать с врачами. Я любовался ее маршевым шагом. Именно так, шлепая сандалиями, она подходила по утрам к знамени на флагштоке и поднимала его под скрип ржавой проволоки.

Вскоре Эльвира вышла и тем же шагом направилась к нашим скамейкам. Строго посмотрев на нас, сказала:

– Я так и знала, что у кого-то обнаружатся глисты.

Все молча смотрели на Эльвиру.

– У кого? – спросил Владислав, которому терять было нечего.

Эльвира бросила еще один строгий взгляд.

– У меня.

Бедная Эльвира.

Мы молча тряслись от смеха, но девушка напомнила нам, что легких путей никто не обещал.

– Это всё из-за меня, – вздохнул Владислав. – Перед полетом у тебя не было глистов.

Все согласились, что – да, перед полетом не было, а после полета были: это ли не загадка? И кого же могла теперь винить Эльвира – “Аэрофлот”? Владислава?

Она пожала плечами:

– В чем-то все мы здесь недоработали.

Распорядившись ждать ее, Эльвира снова направилась в поликлинику. Ее не было довольно долго. Мы опять сидели на скамейках и смотрели, как гора Ай-Петри постепенно скрывалась в облаке.

Когда в дверях поликлиники показалась Эльвира, в руке ее была небольшая коробка. Она приближалась к нам танцевальным шагом, потряхивая коробкой на манер джазовой мараки. Наша коллега не отстранялась от работы при условии ежедневного приема таблеток. Именно они отбивали внутри коробки победный ритм.

Как нам рассказала на обратном пути Эльвира, она дошла до главврача поликлиники. Сообщив ему, что является комсомолкой и старшей пионервожатой, Эльвира, по ее словам, потребовала выдать ей санитарную книжку.

– Жизнь так устроена, милая, – задумчиво сказал глав- врач, – что глисты посещают и членов ВЛКСМ, и даже старших пионервожатых. В данном случае их, вероятно, привлек ваш идейный уровень.

– Так, – выдохнула Эльвира. – И где же выход?

– Выход в таких случаях один. – Подмигнув, врач протянул ей коробку с таблетками. – Будем надеяться, что в течение недели ваши гости им воспользуются.

Всю неделю Эльвира и в самом деле не расставалась с коробкой. И хотя о результатах она благоразумно не докладывала, в ее победе никто не сомневался. Впрочем, на этой неделе хватало событий и без Эльвиры.

В одну из ночей девочки договорились мазать мальчиков зубной пастой. Часов около двух ночи, с тюбиками наперевес, они пробрались в соседнюю палату и беззвучно взялись за дело. Большого времени это не потребовало, но в последний момент кто-то из них зацепил стоявшую в углу металлическую вешалку. Покачнувшись, вешалка упала на кровать пионера Крючкова. Не просыпаясь, Крючков встал, поднял вешалку и опустил ее на голову пионерки Пивнык.

Прибежавшие на грохот вожатые включили свет. На кроватях пестрым индейским племенем сидели мальчики. На полу лежала злосчастная вешалка. Рядом с вешалкой, вся в крови, сидела Пивнык.

Потом приехала скорая и забрала Пивнык в травмпункт. Проглотив порцию таблеток, с ней поехала Эльвира. Часа через два они вернулись. Голова Пивнык была обмотана бинтом. На повязке темнело пятно проступившего йода.

Утреннюю линейку начали без поднятия флага. Подполковник сказал, что в присутствии таких пионеров ему стыдно поднимать советский флаг. Его слова сопровождались загадочным окончанием “мля”. Помолчав, он кивнул Эльвире, чтобы та продолжала: самому ему слов не хватало.

Эльвира велела Крючкову выйти из строя. Крючков, как и положено злодею, вразвалку подошел к пионервожатой. Он стоял, опустив одно плечо, и смотрел на окружавшие площадку кипарисы. Я видел их всех, как на старой фотографии – скособоченного Крючкова, Эльвиру, подполковника и раненую Пивнык.

– Ты знаешь, что сказали врачи? – спросила Эльвира у Крючкова.

– Знаю.

С гор тянуло прохладой. Верхушки кипарисов раскачивались, но взгляд Крючкова оставался неподвижен.

– И что же? – поинтересовалась Эльвира, выигрывая время.

– Если бы имелись мозги, было бы сотрясение мозга.

Подполковник неожиданно захохотал. Когда улыбка сошла с его лица, он снова посуровел и отдал приказ поднимать флаг. Эльвира сделала знак горнисту и взялась за проволоку.

Блеснув очками, горнист глубоко вдохнул. Мальчиш-Плохиш: толстый, веснушчатый, с вечно потным носом. Когда набранный им воздух направился в узкий мундштук инструмента, флаг стал медленно подниматься. Рывками, скрежеща. Такой же скрежет несся из горна. Флаг дошел уже до нужной точки, а горн все еще продолжал звучать.

– Отставить! – крикнул подполковник.

Горн смолк.

– Просто я хотел доиграть музыкальную фразу, – сказал горнист. – Там как раз было крещендо.

Подполковник смотрел на горниста, произнося что-то одними губами. Крещендо, мля… Подполковники таких не любят.

Наше крещендо прозвучало в конце лагерной смены. К то- му времени мы уже представляли, что и когда нужно делать, и это вело к всеобщему взаимопониманию. В нашем распоряжении, кроме того, были сказочная крымская погода и нехитрые вожатские радости после отбоя.

В одну из таких ночей мы отмечали на берегу день рождения Эльвиры. Луна, не ахти какая в небе, на морских волнах казалась безразмерной. С количеством выпитого усиливалась и ее яркость. То тут, то там над стаканами зависали бутылки “Бастардо”, “Муската красного камня” и “Черного доктора”. Это были не вина и не ликеры – что-то особенное. Может быть, амброзия, густо стекавшая по стенкам стаканов.

Прибой неутомимо доставлял пену, и она, разрываясь в клочья, катилась в глубь темного пляжа. Мы сидели на принесенных одеялах, прислонясь ко все еще теплым камням. Сначала – в русле лагерных традиций – был проведен конкурс стихотворений в честь именинницы. Чтение происходило на высоком валуне. Стихотворений оказалось немного, и на том же камне решили провести конкурс на самый длинный поцелуй с Эльвирой. Победил плаврук. Принимая поздравления, он объяснял, что в данном случае сыграли свою роль его занятия подводным плаванием.

Эти поцелуи неожиданно разволновали медсестру. Ни слова не говоря, она вернула победителя на камень и припала к нему губами. Тот, однако же, заявил, что не может целоваться с женщиной в белом халате. Женщина халат сняла. Тогда ему стало казаться, что от нее пахнет камфорным маслом. Медработник заявила, что плаврук просто капризничает, но с камня его не отпустила. Кто-то снизу, по ее просьбе, подал ей стакан вина. Пока сестра тянулась за стаканом, плаврук спрыгнул вниз и скрылся в темноте. Оставшись на камне одна, она напоминала копенгагенскую Русалку.

Мимо проходила вожатая с задумчивым именем Росица.

– Вы заметили, Росица, как он чудовищно холоден, – сказала ей с камня медсестра. – Боюсь, я не в его вкусе.

– Зато вы – женщина в белом, – ответила Росица.

– Да что толку? Что толку, Росица, если у него другие приоритеты?

Спустя примерно час у самой кромки воды плаврук был обнаружен лежащим в обнимку с Эльвирой. Медсестра, которая к тому времени уже спустилась с камня, подошла к ним вплотную.

– Хочу только напомнить, что завтра утром поход на Аю-Даг, – произнесла она с горечью.

Плаврук обернулся.

– У меня, это самое, есть одна просьба… – он долго собирался с мыслями. – Уйди из моей жизни навсегда.

Потом все пошли купаться.

Наутро я проснулся одетым. У моего изголовья сидела пионерка Настя с открытой бутылкой минералки. В течение вот уже двух часов она, оказывается, наполняла мою чашку водой.

– Вы вернулись вчера очень усталым, – сказала Настя. – И очень хотели пить… Это уже третья бутылка. Только больше я вам воды не дам.

– Почему? – спросил я.

– Просто перед походом много пить не положено. Вы, надеюсь, не забыли, что сегодня мы идем на Аю-Даг?

Я молча смотрел на Настю.

– Неужели забыли? “Аю-Даг” – по-татарски “Медведь- Гора”. Это вы, я надеюсь, помните?

Настя кратко рассказала мне историю о том, как огромный медведь припал к воде, потому что хотел напиться. А потом окаменел.

– Окаменел?

Настя кивнула.

– Если я не допью эту бутылку, тоже окаменею.

Вздохнув, Настя снова наполнила чашку водой. Я пил не отрываясь, и пузырьки газа приятно щекотали в носу.

В дверях возник плаврук. Попросив Настю выйти, он сообщил мне, что вот уже час, как мы должны быть в походе. Начальник лагеря интересовался, отчего мы всё еще здесь.

– А где остальные? – спросил я.

– Остальным плохо. – Показав рукой в сторону пляжа, плаврук добавил: – Некоторые даже не смогли вернуться.

Он достал фляжку с коньяком и заставил меня сделать несколько глотков.

– А нельзя ли… – Я сделал еще один глоток. – Нельзя ли Аю-Даг на сегодня отменить?

Пряча фляжку в карман, плаврук покачал головой:

– Поход есть поход.

На выходе из лагеря нас ждали два отряда. Именно им предстояло сегодня идти на Аю-Даг. До горы было километра два, и этот путь оказался нетруден. Пионерские песни и речовки сопровождало тремоло цикад. Гармония звуков рождалась сама собой, без нашего с плавруком вмешательства. Я шел и думал, что многие вещи являются на свет собственным усилием, и это ведь только кажется, что ими кто-то управляет. Сами решили и сами поют – и дети, и цикады. При таком повороте мысли наличие в мире начальства – начальства вообще – мне стало казаться избыточным. Я молча дрейфовал в сторону анархии.

У подножия горы все изменилось. Восхождение началось с задней и самой крутой части медведя. Там не было никаких деревьев – только трава и кустарник. Под раскалившимся уже солнцем мы, рассудку вопреки, пробивались к вершине. Зачем мы пошли именно там? Я слышал, что это обычный путь восхождения, но мне в это верилось слабо. Может, он где-то и был, обычный, но не здесь.

Мы быстро потеряли тропу – и теперь, покрываясь царапинами, продирались сквозь заросли кизила. Цеплялись за траву и ветки, но они выскальзывали из рук или обрывались. Мы тоже скользили. Я утешал себя тем, что это был особый путь. Что, может быть, смысл его как раз в этой особости и заключался. Что было за него наградой? Так ведь сразу и не скажешь, думалось, но все мы, съехавшиеся из разных концов Союза, для чего-то же продолжаем это необычное восхождение.

Первым не выдержал Масенас, мальчик из Вильнюса. Он почувствовал себя плохо, и его вырвало. Сказал, что не может идти дальше. Желая его подбодрить, я признался, что тоже себя плохо чувствую, но иду.

– Зачем? – тихо спросил Масенас.

Подумав, я ответил:

– Без этого не будет интересных воспоминаний.

Масенас кивнул. Я взял его рюкзак, и мы поползли дальше.

Потом стало плохо кому-то с Урала и Дальнего Востока. На подступах к вершине мы с плавруком несли по три рюкзака каждый. Силы мои были уже на исходе, но тут подъем потерял в крутизне, и вскоре мы вошли в лес.

– Привал, – сказал плаврук.

Я тоже хотел сказать: “Привал”, но с пересохших губ не слетело ни звука.

Приступив к завтраку, все разворачивали бутерброды. Для меня была ужасна сама мысль о еде. Я лежал на траве, забросив руки за голову. Смотрел на сплетенные ветви акаций. Там, вверху, дул сильный ветер, ветви то сходились, то расходились, и где-то в самой их гуще барахталось пойманное солнце.

Благословенна юность, потому что (думаю я сейчас) ее возможности безграничны. Через час с небольшим все чувствовали себя отдохнувшими и готовыми к спуску. Теперь наш путь шел по пологому склону. С крупа медведя мы должны были плавно спуститься на его голову. Возглавлял шествие плаврук, а я его замыкал, следя за тем, чтобы никто не отстал.

Как и положено, все случилось примерно посредине, на точке, от нас с плавруком равноудаленной. На дорогу вышел горный козел – они здесь почти ручные. Девочки стали кормить его остатками бутербродов, и животное ело бутерброды с удовольствием. Потом подошел, да, Крючков и ткнул в морду козла веткой.

Козел рассвирепел. Видя такой поворот событий, Крючков решил не искушать судьбу и взлетел на ближайшую акацию. Как это часто бывает с натурами озлобленными, козел не стал преследовать своего обидчика и обрушился на доступную цель. В конце концов, было бы как-то странно ждать от козла подробных разбирательств. Он догнал кормившую его пионерку Лизу, поднял ее на рога и отшвырнул на несколько метров.

Галстук. Давая впоследствии объяснения, Крючков напирал на красный галстук, доказывая, что поступок козла был вызван мыслями о корриде. Конечно, как и все пионеры лагеря, Лиза носила красный галстук. Но никого (включая козла) это не могло ввести в заблуждение. Единственной и исключительной причиной случившегося был сам Крючков.

Мы с плавруком уже бежали на крики, а козел все еще трепал слетевшую Лизину кеду. Не выпуская ее из зубов, он скрылся в чаще. Ме́ста драмы мы с плавруком достигли одновременно. Заплаканная Лиза показывала, где скрылся козел. Она росла в небогатой семье, где не было принято разбрасываться кедами. Следуя Лизиному жесту, я нырнул в кусты, но козла так и не увидел. Зато нашел кеду.

Все это могло бы показаться розыгрышем – если бы не окровавленные Лизины ноги. На них – пониже ягодиц – зияли две круглые раны. Идти самостоятельно Лиза не могла. Я посадил было девочку на плечи, но сидеть на плечах ей мешали раны. После нескольких попыток мы нашли единственно возможное положение: Лиза держалась за мою шею, а ногами обхватывала поясницу. Сзади я поддерживал ее сцепленными в замок руками.

Отправив двух человек за скорой, мы медленно двинулись вниз. Раненую мы с плавруком несли по очереди, и не было в моей жизни более изнурительного спуска. Оставалась надежда, что в какой-то момент появится скорая помощь, но дорога, по которой мы шли, была слишком узкой. Лизу нам пришлось нести до самого подножия горы, где нас ждала скорая. Девочку отвезли в больницу и наложили на раны швы.

Передавая ее врачам, рук я уже не чувствовал, а белая моя футболка стала алой. Сняв, я положил ее в рюкзак. Когда мы добрались до лагеря, я бросился на кровать не снимая брюк. Смутно помню, как кто-то будил меня на ужин, потом на завтрак, но я все не мог проснуться. Так я проспал почти сутки.

Иногда мне кажется, что я все еще сплю, а эти удивительные события только снятся. Эти и другие, еще более удивительные. Снится, как медленно и незалежно отъехала от нас Украина, увозя с собой Диканьку, Миргород и могилы дорогих мне людей. В земной коре обнаружились глубокие трещины, в которые обрушилось очень многое. Я поймал себя на мысли, что из Киева в Симферополь сейчас меня не смог бы отправить даже Артур. Тут и до Киева не очень-то долетишь. Потому что, по словам забытой песенки, не летят туда сегодня самолеты. Хочется верить, что эти трудности – временные.

Мы прошли по левому берегу Тверцы, вверх по улице Соминке, которая названа так потому, как писал Суслов в “Маяке коммунизма”, что здесь в доках ремонтировались особые речные суда “соминки”, на которых в Петербург везли зерно. Эти соминки бурлаки тащили вверх до Вышнего Волочка, а там те плыли уже по течению сами. Потом город кончился, и мы пошли по старой Петербургской дороге, пока не дошли до Смыковского ручья, названного так потому, что около него сходились в XVIII веке разбойничьи шайки, пока в 1711 году Петр не велел полковнику Козину всех переловить и повырывать ноздри.

Мы побывали в деревне Митино, принадлежавшей некогда Львовым, но не тем Львовым, а другим, что не помешало “не тем” пригласить “того”, чтобы он им всё построил. Построил он среди всего прочего оранжерею, где было специальное помещение для павлинов, этот чудак держал только синих, а белых и зеленых за павлинов не считал. Там было еще одно, восхитительное по своей нелепости, сооружение: погреб в виде египетской пирамиды. С двух противоположных сторон к пирамиде приделаны входы, арки и своды, сложенные из гигантских булыжников-валунов.

Пирамида высотой с двухэтажный дом была заколочена, но если подпрыгнуть и зацепиться рукой за слуховое окошко, туда можно было заглянуть. Похожее сооружение существовало под Берлином, Freimaurerpyramide, масонская пирамида. Пирамида Львова, как писал в своей брошюре Суслов, тоже имела отношение к масонству, “она была секретной лабораторией, в которой российские масоны пытались управлять потоками невидимой энергии”.

Барский дом сохранился хорошо. В этом доме, превращенном в международную ленинскую школу, в 30-е годы отдыхал первый и единственный президент ГДР Вильгельм Пик. После 1943-го Пик уже не мог там отдыхать, потому что ленинская школа разделила судьбу Коминтерна. Шахматы, которыми играли отдыхающие, достигали в высоту метра, быть может, ими играли Вильгельм Пик с Сэном Катаямой, но доиграть им не довелось, потому что позвали ужинать, а Вильгельм Пик если и мог отказаться от оппортунистической политики врагов рабочего класса Носке и Шейдемана, то от ужина – никогда.

“В оранжерее, – писал Суслов, – павлины иногда взлетали на сук старой липы около дома и своим неприятным криком возвещали о том, что на противоположном берегу Тверцы кто-то просит о перевозе”. Тщетно ждали мы неприятного крика павлинов – никто не закричал и никто не шел нас перевозить. Пять или шесть лодок стояли у берега, прикованные цепями и запертые на замок, ключи же находились у владельцев. Мы уже сами были готовы кричать неприятными голосами, но тут пришел мужик, которому тоже зачем-то понадобилось из Митино попасть в Васильево, может, как и нам, ему хотелось посмотреть на Чертов мост, а может, он спешил в Храм любви Львова, не зная, что тот давно разрушен, или просто хотелось взглянуть на места, где Салтыков-Щедрин чуть не… Страница кончилась, продолжение в следующем письме.

В прошлый раз мы остановились около мужика, готового перевезти нас на лодке к Чертову мосту, где неподалеку Салтыков-Щедрин хотел купить имение. Меня до сих пор волнует загадка, почему вице-губернатор Твери расторг уже почти состоявшуюся сделку.

Мост этот построен тем же Львовым, и это видно с первого же взгляда: те же самые валуны и циркульные арки. Средняя арка – пролет моста, боковые – внутренние помещения. Несколько лет назад через Чертов мост гнали трактор, и он провалился как раз в одно из внутренних помещений под аркой, но когда мы туда зашли, трактора там не было, видимо, растащили на запчасти, или же он провалился еще глубже, но проломов ни сверху, ни снизу не было видно, стояли только какие- то подпорки из бревен.

Вечером мы с Женькой пошли за дровами. У нас были две теории собирания дров. Женька предлагал сесть на меня верхом и рубить топором нижние сучья. Мы так и сделали, но когда его топор, сорвавшись с сука, просвистел в сантиметре от моего уха, у меня зародились сомнения в справедливости его теории.

– Ладно, – сказал Женька, – садись тогда ты на меня.

Но я настаивал на своей идее, которая была проста и грандиозна. Всю ночь шел дождь, поэтому все было мокрое, следовательно, надо было срубать наиболее сухие сучья. Чем суше сучья, тем лучше они ломаются. И настоящему сухому суку не нужно топора. Надо взять тяжелую палку и бросить ее вверх, в гущу сучьев. Те из сучьев, которые сломаются, и будут самыми сухими. Итак, я начал ломать, а Женька начал рубить. Потом в костре сгорели и его, и мои дрова, так что каждый остался убежденным в собственной правоте.

К утру выяснилось, что мы у самой Прутни и через речку виден шпиль церкви. В Прутне похоронена Анна Керн, “гений чистой красоты”, а могилу разыскал, как ты уже знаешь, Суслов. Остается вопрос, почему Керн похоронена именно в Прутне, хотя ее с этим местом ничего вроде не связывает? Суслов ответил: все дело в бездорожье, везли ее в Прямухино, где похоронен ее второй муж Марков-Виноградский, но не довезли, дожди начались, и все дороги развезло, а в наших краях, как дороги развезет, то уж ни проедешь, ни пройдешь – вот и похоронили, где пришлось. Что же касается надгробия генерала кавалерии Собриевского, то мы установили, что его надгробие не украли, а только отбили от него летящего ангела.

– Народ-богоносец, – злобно проворчал Женька. – Только ангела отбили, а ведь могли все надгробье унести.

А что такое “дороги развезет”, мы поняли очень скоро. Мы хотели добраться до усадьбы Львова Никольское. Если бы мы шли дальше вверх по Тверце, то рано или поздно дошли бы до Раменья, неподалеку от которого в Тверцу впадает Осуга. Но что-то подсказало нам, что пятнадцать километров вдоль Тверцы, а потом несколько километров вдоль Осуги до Никольского будут совсем неинтересными, судя по старой довоенной карте. Там и лесов-то было немного. Если же пересечь Тверцу и идти прямо на запад, то, судя по той же карте, километров через восемь мы неизбежно выйдем на Осугу – Тверца и Осуга на этом участке текут почти параллельно. Несколько смущало отсутствие компаса – как в пасмурную погоду мы определим, где запад, не по муравейникам же и не годовым кольцам пней. Это приметы хороши только для журнала “Пионер”. Надежда была на врожденную тягу советского человека на запад.

Мы переправились всё тем же способом, на попутном мужике, но на этот раз заплатили ему двадцать копеек. Деревня напротив Прутни называлась Прутенка, а как добраться до Осуги, никто не знал.

– Есть где-то такая река, – говорили прутенские мужики, – точно есть, но пройти туда нельзя. Надо переправляться обратно, и вверх по Тверце до Раменья.

– Да не надо нам Раменья, – объясняли мы, – это будет лишних двадцать или тридцать километров. Вот на карте, видите, тут масштаб шесть километров, значит, от Тверцы до Осуги здесь самое большее восемь километров.

Но прутенские мужики только недоверчиво качали головами:

– Может, конечно, оно и так, но только мы такого не слыхали. Туда и дороги-то никакой нет. Леса́. А не хотите по Тверце – идите по большаку на Святцево, потом – на Быльцево, а там уже – и на Скрылево. А от Скрылево до Раменья рукой подать.

– Да не нужно нам вашего Раменья, – раздражались мы, – заладили Раменье да Раменье. Нам Осуга нужна. Река такая. Воспетая в одноименной поэме Бакунина, отца известного анархиста и революционера, друга Львова, сторонника крепостного права и поклонника царицы-матушки Екатерины. Она с Вольтером переписывалась. А вы, дураки, карту читать не умеете, масштаба не понимаете.

Прутенские мужики упорно стояли на своем:

– Так-то оно так, но только идти вам теперь все равно на Святцево, со Святцева – на Быльцево, с Быльцева – на Скрылево, а там уж рукой подать до Раменья, а Раменье как раз на этой, на Осуге, и стоит.

– Ну хорошо, – говорили мы. – А если мы пойдем не по большаку, а вот сюда, на запад, прямо от реки к вон тому лесу, то мы куда придем?

– Аккурат в Житково и придете.

– Так нам туда и надо!

– Так бы и сказали сразу, – обиделись прутенские мужики. – А то заладили: Раменье да Раменье.

По дороге в Житково нас с аэроплана опрыскали ДДТ, приняв, наверное, за колорадских жуков. Я оставляю открытым вопрос, были ли это ДДТ, гербицид или пестицид, скажу только, что мы остались живы благодаря проливному дождю: те опрыскивали, а этот смывал… Страница кончилась, продолжение в следующем письме.

Только что позвонил Витька и сказал, что на пятницу, субботу и воскресенье мы, оказывается, едем в Осташков, и он уже заказал гостиницу. Надо же! А я еще про Торжок не дописал. А вообще – хватит путешествовать! В жизни каждого человека уже было достаточное число путешествий, даже если маршрут пролегал только от печки до порога. Важно эти путешествия подробно и добросовестно записать. Путешествий все- гда больше, чем ты можешь записать. Поэтому надо стремиться не к путешествиям, а к обладанию писчей бумагой, пишущей машинкой, письменным столом и, разумеется, тишиной за окном. У меня-то как раз под окнами сейчас ремонтируют здание нового цирка, которое построили архитекторы Белопольский и Вулых. Я бы лично производил ремонт за их счет, потому что здание, несмотря на висящий на нем плакат “Строитель, ты строишь цирк на века”, разваливается. Ты, конечно, возразишь, что архитектор проектирует, а строит строитель, но ты не прав. Архитектура выросла из строительства точно так же, как потом из инженерии вырос дизайн. Глубоко прав был бандит Каганович со своим лозунгом “Архитектор – на леса!”.

Все папы моих подруг беспокоились, как устроить жизнь своим дочкам. Папы всего добивались сами, трудно, с азартом продираясь среди чужих, и теперь стремились своим девочкам участь облегчить, устлать все цветами и снежинками. Передать в нежные дочкины руки все, что наработано, заслужено, – вовсе не материальные ценности, не машину-дачу, а лучшее, то, что у них есть, дело, в котором они достигли, добились, состоялись. Чтобы защитить дочек от недоброжелательной внешней среды, развитого социализма, злых чужих, чтобы дочки в их профессиональной жизни не продирались, не спотыкались, а были свои. Посыл был такой: ты сама, одна, в чужом мире ничего не добьешься, а там, где ты свой среди своих, все будет отлично.

Отец моей подруги, известный питерский художник, дал ей в руки карандаш в три года и велел – рисуй! Все детство она слышала: “Рисуй! Ты что, хочешь иметь нормированный рабочий день, бежать потной с обеда к своему кульману?!” До пятого класса моя подруга думала, что Кульман – это ее будущий муж и она должна будет бежать к нему по первому требованию, даже не успев пообедать. Ее папа придумал, что дочка будет художником: свободная жизнь, мастерская от Союза художников и никакого кульмана. Папа-художник говорил “рисуй!”, папа профессор математики – “решай задачу!”, а другая моя подруга с трех лет учила французский, ее папа – профессор филфака. Свобода выбора у дочек, конечно, была, не то чтобы совсем без нее; случалось, что у папы – профессора по железобетонным покрытиям, дочка вдруг – художник по костюмам. Но это было именно “вдруг”, а если дочка не предъявляет ярких талантов и склонностей, у какого папы что было, то он и стремился своей девочке передать. “Рисуй-решай, рисуй-решай” – такая вот свирепая нежность.

У моего папы была математика. Он, доктор наук, самый молодой профессор в институте, был похож на Ландау – лоб, глаза, интеллект, взгляд в себя. Работал всегда – дома, на кухне, на пляже, в поезде, – всегда был с листом бумаги и ручкой, а на листе – формулы, скобки, интегралы, закорючки… У папы была математика, а не, к примеру, живопись или филология, и ему, конечно, не повезло, что у него девочка, я: мне не очень-то передашь математику. Ну, научил он меня в четыре года возводить в квадрат и извлекать квадратные корни, но ведь это фокус с обезьянкой, не более того. И все же ему повезло больше, чем могло бы: его действительно выдающиеся способности и страсть к науке не передались мне, но и не исчезли совсем, а трансформировались по дороге в другие мои способности: мгновенно сориентироваться в информации, хоть в какой, запомнить и создать убедительную видимость, что все выученное наизусть – понято.

В какой институт поступать, разве этот вопрос стоял? В папин. Его смежная область была химия, и я училась в специализированной химической школе (это была еще одна фишка: девочка училась в английской школе либо, как я, в специализированной, химической, чтобы уж мне сразу быть при своем будущем, как коза с колокольчиком). Химия мне нравилась меньше, чем литература, но больше, чем математика, – все же это наука о волшебстве, как из серной кислоты получить щелочь (шучу, это недосягаемая степень волшебства, из кислоты получить щелочь нельзя). Я совершенно независимо от папы и папиных научных заслуг висела на доске почета как “лучший химик” – комсомольский значок на белом переднике, в глазах готовность выучить все наизусть, все равно что.

Дочка художника – в Академию художеств, дочка профессора на филфаке – на филфак, я – к папе в “Техноложку”, Технологический институт имени Ленсовета. Потом, конечно, было всякое, к третьему курсу дочки уже плакали на кухне, подруга-художница наплакала мне целую кухню слез из-за того, что ее работы не взяли на выставку. Я страстно завидовала подруге с филфака, которая писала курсовик “Образ Наполеона в творчестве Стендаля”. Ее трясло от ненависти к Стендалю, я недолюбливала серную кислоту… При этом мы были уверены, что все идет как надо, совершенно естественно: поступи, куда сказано, отучись, где сказано, и ненавидь сколько хочешь – в общем, вот твое будущее.

Как свои поступали в институт. На экзаменах своих подстраховывали: были списки, записки, устные договоренности. По-моему, обо мне была как раз договоренность – вон та, худенькая, дочка Колина. После химической школы сдать химию – как куличик в песочнице слепить. А вот на математике позор. Математику принимали папины “девочки”. Папе в то время было сорок лет, он называл их “мои девочки”, но для меня они были страшные до дрожи преподаватели. На экзамене, звонким пионерским голосом оттарабанив теорию, я не смогла решить задачу. Всем знакомо ощущение, когда понимаешь, что решаешь не туда, начинаешь нервничать и теряешься окончательно. Я так страшно и глобально растерялась, как могут растеряться только отличники, когда у них что-то не получается, – и вдруг вообще все забыла, что такое интеграл и производная, забыла и квадратное уравнение, и даже как меня зовут, забыла. Для чужого на этом экзамен бы с позором закончился, но свою погладили по голове и сказали: “Не волнуйся, лапочка, ты вспомнишь”. Я всхлипнула, вспомнила – и решила.

После экзамена папины “девочки” привели меня на кафедру и накормили пирожными “картошка” из “Севера”. До сих пор для меня “картошка” из “Севера” имеет вкус стыда. Я сидела и думала: “Я не тупица по блату, я решила задачу, когда меня назвали лапочкой… Однако чужих не гладят по голове, не называют лапочками, я лапочка по блату, все-таки я тупица по блату…” До сих пор я хочу переиграть этот день, решить эту задачу, без лапочек решить!..

На кафедре, кроме пирожных из “Севера”, меня ждало Огромное Нечеловеческое Счастье: в лаборантской я примерила джинсы. Джинсы, а-а-а! Кафедральная лаборантка была как секретарша в “Служебном романе” и могла достать все: финские сапоги, джинсы и даже совсем уж невозможное счастье – итальянскую кожаную куртку. Джинсы Wrangler профессор купил у своей лаборантки за 150 рублей. Джинсы с оранжевой, самой крутой, фирмочкой на кармане, красная считалась хуже.

После детского сада школа, а после института аспирантура – такой был путь. Очный аспирант – баловень судьбы, продолжается студенческая жизнь, только взрослая, без обязанности ходить в институт. В аспирантуре удобно растить ребенка: сидишь с ним, а служба идет. В финале звание кандидата наук – это престиж, вполне приличное достижение, для многих окончательное, нестыдная биография, прибавка к зарплате, дополнительные восемь метров жилплощади, и главное, ты повсюду будешь желанна, всюду тебя возьмут. И да, для девочек это играло особую роль. Девочка со степенью получала возможность преподавать в вузе: два месяца отпуска, свободное расписание, возможность растить детей, не впрягаясь в восьмичасовой рабочий день, в общем, не “кульман”.

Как можно было попасть в очную аспирантуру? А по блату. Ну а как еще? Был даже термин “устроить в аспирантуру”. Можно было бы сказать: “Бедная советская наука, ведь вместо блатных могли быть по-настоящему способные люди!” Не-е-ет! Наука от этого не страдала. Аспирант обычно развивал идеи своего научного руководителя, и требовался от него не столько научный талант, сколько умение хорошо учиться. Так что средняя температура по палате была приличная, в этом смысле науке было без разницы, кто станет счастливцем-аспирантом. Свои помогали своим, обменивались научными услугами: к примеру, ты возьмешь в аспирантуру мою дочку, а я стану научным руководителем трех аспирантов и еще включу тебя в публикации.

Пока меня сдавали в аспирантуру, как в детский сад, я носилась вихрем по своим детсадовским делам: свадебное платье из шитья (ткань, из которой были пошиты школьные воротнички, красиво), фата – фу, пошлость, прическа у самого модного питерского парикмахера и сверху розочки, свадьба в ресторане “Метрополь”, на свадьбе только самых моих близких друзей человек сорок, родился ребенок… И вот наконец-то удалось, я аспирант. И мы – мама с папой, я с мужем и младенцем – празднуем, что я теперь аспирант (в хороших семьях любят праздники по любому поводу). Нам не надо торопиться домой, мы живем с родителями в большой квартире в центре Ленинграда, квартира изначально разделена на две части, так что мы живем вместе, но как бы раздельно. Бывают вечера, когда все прекрасно: и младенец спит, не просыпаясь, и у всех прекрасное настроение, и много смеются.

Вот я заснула в двенадцать, а в час проснулась – надо мной стоит мама, говорит: “Лена, вставай, папа умер”.

Как это умер? Я встала, пошла за мамой, как сомнамбула, мыслей никаких, будто сон, будто кино какое-то странное. Прошли по квартире, пришли к кабинету, вошли, мама впереди, я за ней, мама вышла, я осталась с папой.

И вот тут загадка. Папа был не жив, я впервые столкнулась со смертью, почему я не закричала, не заплакала, не впала в ступор? А просто стояла над папой и повторяла: “Прости меня, пожалуйста, прости, прости!” Ну вот так бубнила: “Прости, прости… Почему ты так, я же была хорошей, я хорошо училась, хорошо себя вела…” Господи, двадцать четыре года, сама уже мама, и такие детские мысли, такие детские слова, как будто мне пять. За что я просила прощения? Я ни в чем не была виновата, кроме общей вины детей перед родителями, такой же, как родителей перед детьми, что нам не быть вместе всю жизнь. Я была хорошей, не доставила ни одной неприятности, приходила домой в 11, знала, что в 11:05 ты будешь стоять на углу Садовой и Гороховой, смотреть в сторону Невского, не иду ли я, оглядываться на каждый подъезжающий троллейбус и считать в уме свои формулы… Я всегда была хорошей, так за что, за что?! Папа, не оставляй меня, пожалуйста, я еще маленькая. Ты встречал меня у БДТ, пока я смотрела “Историю лошади”, пошел дождь, ты ждал меня у входа с зонтом, чтобы я не простудилась, как-то за завтраком ты швырнул в меня яичницей за то, что я выпрашивала дубленку, и тут же купил мне эту дубленку… Прости меня, папа, за то, что ты ждал меня под дождем, прости, что просила дубленку, прости за то, что ты умер, прости, прости…

Утром все будут говорить “такой молодой, всего сорок семь лет, никогда ни на что не жаловался”. Все будут говорить “такой молодой, такой талантливый”, а я буду жить без папы. Буду жить без папы всю жизнь, при слове “папа” всегда буду плакать, плакать, плакать, всю жизнь буду плакать, умру и все буду плакать. Утром я позвонила на кафедру, сказала “папа не придет на лекцию, он умер”. Через полчаса нерешительным потоком пошли люди с осторожными недоуменными лицами – с кафедры, из института, из других институтов, – на лицах было написано “кажется, мы неправильно поняли, этого не может быть, в сорок семь же не умирают…”.

Долго, мучительно, неизбывно я пропадала от жалости к папе. Не от собственного горя, а от жалости к папе, мне было невыносимо жаль его за то, что он умер. Прошло время, и я стала себя уговаривать, чтобы хоть чуть-чуть утишить боль: ведь это же я страдаю, а он не страдает, ему не плохо…

Маршировать я научилась рано. До сих пор, когда надо вспомнить, где лево-право, я поднимаю левую ногу. Шагом марш! Левой! Левой!

Наша школа находилась в самом центре Москвы, на пересечении проспекта Калинина и Садового кольца. Обычно нас забирали с уроков, строили в колонны. Мы тренировались в маршировке на школьном дворе до полного изнеможения. Сначала столетие Ленина – в 1970 году, потом какой-то по счету съезд партии, потом 50-летие пионерской организации.

Красный галстук, пилотка, заваливающаяся то на одну, то на другую сторону, белая блузка, синяя в складку юбка и белые гольфы, вечно сползающие вниз. Подъезжал толстомордый автобус, мы кидались занимать места, гроздьями падая друг на друга. Истошно хохоча, разминая затекшие руки и ноги. “А кормить там будут?” – спрашивали мы важных пионервожатых. “Будут, будут”, – веселились они, зная, что в правительственных буфетах они и сами разживутся чем-нибудь вкусным. В зал мы вбегали как пластмассовые болванчики и с мрачным видом маршировали на месте. В это время на сцене какой-нибудь юный раскрасневшийся пионер бодрым голосом читал приветствия. Как-то впереди меня маршировала Надя Гриднева из 7 “А” – мы были на год младше и смотрели на нее и ее одноклассниц как на взрослых тетенек. Надя была крупная, на ее высокой груди, как на блюде, лежал галстук, короткая юбка обнажала полные ноги. Из красных бархатных кресел к ней поворачивались головы, я заметила, что это были в основном мужчины. Один, с краю, стал гладить ее по круглой руке, в ответ она резко дернулась: “Пошел ты!” – продолжая маршировать на месте. Я удивилась. Разве так можно, да еще со взрослыми? Он же просто радуется, что мы тут шагаем между рядами.

Бедной Наде не повезло. Она жила в одном из подвалов Проточки – так назывался Проточный переулок, который упирался одним концом в Москву-реку, а другим – в Садовое кольцо. Мы не раз видели, как на улице Надя отбивается портфелем то от одного, то от другого старшеклассника, норовивших схватить ее за грудь или за ногу. Она делала страшные глаза и ругалась матом, которого ни я, ни мои подруги почти не знали. Конечно, отдельные слова долетали и до нас, но мы – девочки из приличных семей – считали их таинственной тарабарщиной и только догадывались, что они означают. Из-за этого уже произошла неприятная история – оставшись как-то одни в классе после уроков, мы вдруг решили аккуратно выписать на доске все известные нам матерные слова – в случаях неуверенного правописания безуспешно подбирали проверочные слова и были пойманы за этим занятием нашей учительницей литературы – добрейшей Нелей Григорьевной. Трудно сказать, кто из нас больше перепугался: Неля Григорьевна не могла поверить в то, что значение этих слов было от нас скрыто. Наверное, тогда я и поняла, что есть мир парадный, как наш Калининский проспект, начинающийся от Кремля, и, буквально в двух шагах в сторону, есть полуподвальный мир Проточки, в который после уроков возвращалась Надя Гриднева.

Этот мир пугал и тревожил, но любопытство брало свое. Мы увязывались за одноклассниками, возвращающимися из школы домой переулками, заглядывали в окна на уровне наших ног – там светились голые лампочки без абажуров. Из открытых форточек неслись крики, пьяные песни и женский плач. Однажды нам показалось, что из своего подвала кричит Гриднева, и кто-то из мальчиков, криво улыбаясь, сказал: “Надьку насилуют”. В свои одиннадцать лет я плохо понимала, что это значит, но меня словно оглушило – что-то дикое и древнее вдруг отозвалось во мне. Это был страх, который вечерами наводнял пустынные улицы, выглядывал из темных подворотен и чужих подъездов. Услышав этот сдавленный женский крик, я узнала его прежней, до меня существовавшей памятью. Прижав портфели, мы с подругами бросились с Проточки прочь. И действительно, вскоре Гриднева куда-то исчезла, а когда появилась, на ее лице возникло какое-то новое бабье выражение. Теперь, когда ее хватали, она больше не отбивалась, а грубо хохотала в ответ. Я не хотела больше видеть эту изнанку светлого мира. Перестала ходить Проточкой, а только Калининским проспектом. Но переулок своим смрадным дыханием всегда сквозил из его пор.

Я стояла на нашем балконе, нависающем над проспектом Калинина, а внизу растянулось многотысячное шествие, оно медленно двигалось, как поток старательных муравьев с красными и черными отметинами; гремели литавры, завывали духовые, били барабаны – траурные звуки возносились под самый балкон. Человеческое море уносило в небытие лафет с гробом маршала Климента Ворошилова. Такие пышные похороны я видела воочию впервые. Но как хоронили коммунистов, мне было хорошо известно. На этом же сером каменном балконе лежала оставшаяся от прошлых жильцов кипа отсыревших журналов “Огонек” за довоенные годы, от них исходил острый запах плесени и мокрой бумаги. Рассматривая их, я давно обратила внимание на множество фотографий с похорон вождей коммунистической партии. Из журнала в журнал одно и то же – Мавзолей, гирлянды цветов, скорбные толпы с застывшими лицами. Возможно, это была тематическая подборка, а может, коммунистов и правда косил мор.

И вдруг в моей голове ясно сложился сюжет будущей поэмы, название пришло сразу – “Повесть о первом коммунисте”. Я позвонила подруге Галкиной, на следующий день мы принялись за работу. Мы уже давно делали рукописный альбом со стихами и рисунками. Занимались мы этим на уроках – раскладывали альбом на парте и украшали его новыми текстами и картинками. Мы с воодушевлением взялись за новый сюжет, нас не смущало ни то, что наша поэма была названа “повестью”, ни то, что основные события разворачивались по ту сторону жизни главного героя. Итак, умирал вождь – кто-то вроде Ленина, но не Ленин (сюжет поэмы носил отвлеченный, аллегорический характер), и по заведенной традиции самые преданные коммунисты с женами и детьми должны были умереть вместе с ним – навсегда уйти в пещеру-мавзолей. Эта идея была почерпнута нами из книг про индейцев. Там рассказывалось, как в Перу и Эквадоре вместе с вождем хоронили его свиту – приближенных, слуг и рабов. В поэме мы несколько усложнили коллизии индейской традиции. Так, некоторые жены и дети, проявляя малодушие, сопротивлялись решению партии и отказывались идти вслед за мужьями. И тогда их заковывали в кандалы и отправляли в мавзолей силой. Мы выписывали сцены в подробностях. Вот на коленях стоит мать с детьми и умоляет сохранить им жизнь! А вот смелая и гордая девушка наперекор плачущим родителям уходит в общее погребение. Галкина детально рисовала эти душераздирающие картины, а я писала к ним большие стихотворные куски – то в рифму, то белым стихом.

В свои десять – одиннадцать лет я переживала страстную любовь к революционерам и комиссарам. Свои горячие чувства я обычно выплескивала в чужих стихах. С двумя косичками, торчащими в разные стороны, словно в волосах пряталась пружинка, с веснушками на носу, я взбиралась на сцену стихотворного школьного конкурса чтецов и, вытягиваясь во весь свой небольшой рост, кричала в зал:

Незрячие глаза и горячечная кровь особенно не давали мне покоя. Я просыпалась в ночи и ясно чувствовала: “Смерть пионерки” – это про меня. Это надо мной, умирающей, взвивается красное знамя. Однажды летом, когда я сломала ногу, мама привезла меня в больницу, где я, закусив губу, глухо молчала, терпя невыносимую боль.

– Девочка, ну скажи, скажи, наконец, что-нибудь, – жалобно взывала ко мне немолодая врачиха. – Она должна хотя бы стонать… Может, это болевой шок? Что с ней? – настойчиво выспрашивала она у мамы.

– Она сказала, что Павел Корчагин терпел более страшную боль, – отвечала мама, заливаясь слезами.

Иногда я думаю, что случись это на несколько лет раньше или позже, все обернулось бы совсем иначе. Маленькие дети все воспринимают как должное. Подростки, наоборот, – в штыки. Но мне было десять лет – тощая, нескладная, косы до колен, в голове – каша из полупереваренных книг и невообразимых фантазий. Запойное чтение прекрасно уживалось с бурной дворовой жизнью – я сайгачила на улице, играла в войнушку, дралась, воровала вместе со всеми барбарис в ближайшем детском саду.

Однажды коварный сторож нас подкараулил и изловил. В процессе выкручивания преступных ушей опознал меня – и долго причитал про дочь такого человека. Мама была главным врачом большого санатория – огромный парк, водогрязелечебница, вольер с попугайчиками и канарейками, вечные иностранные делегации и черная “Волга” с персональным водителем. Помнится, никого во дворе, включая меня, это особо не волновало. В беседке, в которой мы учились играть в ножички, социальные различия не существовали вовсе. Полы мама мыла сама, готовила – тоже. От нас не уходили гости – советские, веселые, молодые. Пирожки жарились тазами – с капустой, с грибами, с яблоками. Каждый – с просторную мужскую ладонь. Все мамины недюжинные связи уходили на книги – библиотека у нас дома была королевская. Но у малолетней шпаны, в кругах которой я имела честь вращаться, конкурентным преимуществом это не являлось. А вот настоящий офицерский планшет – да. Папа был офицер. Служил в гарнизоне. Это было уже серьезно. Во дворе я считалась девчонкой авторитетной.

Вообще папин гарнизон, мамин санаторий, завод искусственного каучука и глюкозо-паточный комбинат были четырьмя китами, на которых мирно покоилась местная жизнь. Пару раз в день процессы на заводе и комбинате доходили до таинственной алхимической точки – и округу обдавало залпом вони, невообразимой, густой, первобытной. Небо моей родины было окрашено во все цвета апокалиптической побежалости. В городе, посмеиваясь, рассказывали анекдот про незадачливых фашистов, которые так и не смогли извести в душегубке местного жителя, привыкшего и не к такой концентрации ядовитых газов.

Ефремов – вот как называлось это славное место. Серый, крошечный, провинциальный. Облезлые купеческие домики в центре, грязные рафинадки хрущевок, красная площадь, хитрушка, кладбища – старое и новое. На самом деле городок был с небольшой, но славной историей. Много лет спустя, уже взрослая, встречаясь с Ефремовом на страницах Тургенева, Бунина и даже Толстого, я всегда виновато замедляла шаг, пытаясь разглядеть все, что ускользнуло от меня в детстве, но – напрасно. Даже олитературенный, Ефремов как будто стремился занять как можно меньше места. Вечный эпизодический персонаж. Тихий обитатель мелкобуквенных примечаний.

Я не питала к нему никаких чувств, я просто родилась тут и жила.

Пока в 1981 году мы не переехали в Кишинев.

С поразительным, свойственным только детям бессердечием я не помню никаких сборов – а ведь всю нашу жизнь, включая несколько тысяч книг, надо было как-то уместить в коробки и отправить на сотни сотен километров в будущее, в другую республику, пусть и советскую социалистическую, но – другую. Помню только один-единственный разговор с родителями – на кухне, всегда полутемной (первый этаж, старые тополя, сирень).

Мы теперь будем жить в Кишиневе.

Я кивнула невнимательно. В Кишиневе я до этого была один раз – лет в пять – и запомнила только, что была ночь и посреди двора рос огромный грецкий орех. По семейной легенде, я закатила грандиозный скандал, требуя непременно укрыть меня красным пуховым одеялом – таковы были мои тогдашние представления о прекрасном. Одеяло добыли, меня укрыли – несмотря на сорокаградусную июльскую жару. К сожалению, умение добиться своего любой ценой я утратила примерно в том же возрасте. Но красным пуховым одеялам симпатизирую до сих пор.

В общем, против Кишинева я не возражала. Он был не взаправду, на словах. А во дворе меня ждали Оксанка Архипова, Сережка Старухин и все-все-все. Мир был незыблемым, каким он бывает только в детстве.

Но мы действительно переехали.

Первое, что я увидела и запомнила, было солнце.

У солнца был вкус, цвет, запах, тяжелый и нежный нажим. Оказывается, оно было таким. На несколько месяцев это слово (даже не слово, а ощущение) стало для меня главным – оказывается.

Оказывается, розы росли прямо на улице – белые, красные, чайные, даже черные, – честное слово, непроницаемо черные на отворотах и обшлагах, бархатные, как кошачья шкурка, и горьковатые на вкус. Белые лепестки, если разжевать, были кисловатые, прохладные. А из розовых – варили варенье. Еще из белой черешни. И из помидоров. Но самое вкусное варенье оказалось из абрикосов, целеньких, полупрозрачных, светящихся, внутри каждого – словно эмбрион, упругая косточка. Абрикосы, кстати, тоже росли на улице. И персики – правда, несъедобные, маленькие, густо-фиолетовые, плотно-шерстяные, как будто войлочные. Декоративные. Шелковица марала бульварные тротуары – белая, черная. Оказывается, бульвары – тоже были, и проспекты, и Комсомольское озеро с каскадом фонтанов, сбегающих от белой ротонды на вершине холма к самой воде, покачивающей нарядные лодки. Летом, вечерами, фонтаны подсвечивали радостным, разноцветным, а в ротонде играл духовой оркестр. Еще был театр, нет, три театра и один цирк, а еще – зоопарк и самая настоящая беломраморная триумфальная арка, перемигивающаяся через площадь с красным, гранитным Лениным и средневеково-бронзовым, зеленоватым, в патину, Штефаном чел Маре.

Это вообще были цвета Кишинева (а заодно и молдавского флага) – красный, белый, зеленый. Красное вино, красные помидоры, белые, сказочные, сложенные из котельца домики в центре, каждый словно воткнули в охапку зелени.

Армянская. Болгарская. Угол Ленина.

Степенный, старинный город к окраинам дичал, становился совсем уже простодушным, деревенским. Можно было стукнуть в любую калитку, попросить попить. Хозяин выходил с кувшином домашнего вина, выросшего и вызревшего тут же – бусуйок и шасла кудрявили крышу навеса, в подвале круглили крепкие животы ростовые бочки. Стакан выносился один-единственный, из него степенно пил сперва хозяин, потом – по очереди – все жаждущие. Законы южного гостеприимства. Вино пачкало губы и языки, детям его, поразмыслив, разбавляли водой до акварельной бледности. Брехали собаки, в воздухе дрожала веселая золотая мошкара, птицы к вечеру неосторожно пробовали соперничать с цикадами.

Все пахло, пело, лопалось, переливалось, жило.

Это был шок – только не культурный, а физиологический.

Мне как будто выдали все органы чувств сразу.

Больше всего я ошалела от еды. Самое смешное, что я была с младенчества малоежка – список того, что я отказывалась употреблять в пищу, приближался к списку всего съедобного вообще, мама ухищрялась, как могла, пытаясь затолкать в меня хоть что-то, помимо соленых огурцов и молочных сосисок. Последние в Ефремове не водились в принципе и добывались родителями во время командировок в Москву – несколько раз в год. Оставшееся время я держалась только на огурцах.

Но в Кишиневе еда оказалась явлением эстетическим.

Новеньких, нас без конца приглашали в гости, тарелки ставились на стол по-южному – в два ряда: синенькие, красненькие, синенькие с красненькими, лук нарезать мелко-мелко, добавить, перемешать, перцы печеные – с уксусом и чесночком, перцы фаршированные, помидоры – тоже фаршированные, мамалыга (режется ниткой) со сметаной, с брынзой, со шкварками, просто – сама с собой, костица, мититеи, зама, муждей.

Я научился вам, блаженные слова.

Плацинды продавались на каждом углу – жареные, жирные, за 16 копеек, в промасленной бумажке; взбитые сливки в кафе “Гугуцэ” посыпали тертым шоколадом и выдавали лакомкам столовую ложку, серую, алюминиевую, легкую. Всего за пару часов можно было выстоять любой из десятка сортов колбасы (копченая тоже наличествовала!), буженина и пастрома лежали, развалясь, на витринах, цена, даже стыдливо указанная за сто грамм, поражала воображение, но любая хорошая хозяйка умела приготовить не хуже. Мясо запекали в хлебе, в перце, в соли, в дефицитной фольге. В овощном на проспекте Ленина прямо в зале стояла настоящая крестьянская телега – груженная живыми тыквами, синеглазой картошкой, помидорами, сухими связками лука и чеснока.

А центральный рынок? Ряды солений (оказывается, арбузы бывают мочеными, а перцы – квашеными), мешки орехов (оказывается, бывают молодыми, беленькими, похрустывающими на зубах), километры овощей и фруктов (оказывается, продаются ящиками и ведрами), крестьяне за прилавками – самые настоящие, некоторые даже в кушмах! Один ежегодно, в августе, привозил яблоки размером с хороший мячик – каждое весило не меньше шестисот грамм и на свет, разрезанное, было совершенно прозрачным. Под каждой веткой три подпорки стоит – хвастался хозяин.

Задастые кишиневские матроны, деликатно отставив мизинчик, лакомились смрадной овечьей брынзой, выкладывали на тыльную сторону ладони завитки густой сметаны, золотистый, вполне мандельштамовский мед.

Да вы кушайте, кушайте, пробуйте, не стесняйтесь.

Розовое “бычье сердце”, зеленоватый “дамский пальчик”, лиловый “кардинал”.

Гаргантюа и Пантагрюэль из зачитанной книжки стремительно наливались жизнью, превращались в правду, бугрили громадные, розовые, до самого кишиневского неба брюхи и зады.

Все вокруг ели, орали, смеялись, ссорились – и снова смеялись.

Я была даже не счастлива – ошеломлена.

А еще: в Кишиневе не говорили – пели. Украинские, молдавские, еврейские, цыганские словечки путались под ногами, ластились, прыгали, норовили лизнуть в лицо. Чужой незнакомый язык был всюду, я ухнула в него солдатиком, с головой. Кириллица не спасала, а только сбивала с толку, потому что привычные буквы складывались в непривычные слова – бомбоане, мэй, мэрцишор, че те лежень, кодруле, фэрэ плоайе, фэрэ вынт, ку кренжиле ла пэмынт. И вот еще невероятное, синемордое, в оранжевых усах, прямо на вывеске – ынкэлцэминте! Оказывается, слова могли начинаться на “ы”. Оказывается, ынкэлцэминте обозначало просто – обувь. Еще были слова, которые смешно притворялись русскими, – пошта, фрукте, спиняуа, а были и просто русские, но тоже смешные, потому что произносились забавно, на протяжный взмывающий распев. Даже сейчас, спустя, страшно сказать, сколько московских лет, я мгновенно слышу в чужой речи эту маленькую южную музычку – и бросаюсь навстречу, распахнув руки, радуясь, хотя уехала из Кишинева в девятнадцать лет, кляня все, что так полюбила в десять, – шум, жару, солнце, крикливое, радостное обжорство, все эти миорицы и мэрцишоры, збоаре албинуца, зум-зум-зум.

Де унде сынтець думнявоастрэ?

Вы откуда?

Пауза. Улыбка. Недоверие. Родство. Выпуклая радость узнавания.

Кишинэу. Тираспол. Бендеры. Орхей.

На московских рынках меня обсчитывают редко.

Как-то раз я услышала родной мелодичный говорок даже в Италии, совсем в глуши, в придорожной харчевне, и выдала юной, глазастой официантке привычное “де унде сынтець”. Она вдруг застыла – вся, даже пальцы и лицо, развернулась и убежала в ресторан, оставив нас с мужем на террасе в тревожном недоумении.

Обиделась? Но я же ничего плохого не сказала, честное слово. И она точно из Молдавии. Я не могла ошибиться. Точно не могла.

И не ошиблась.

Официанточка вернулась – и не одна, с маленькой женщиной в белой поварской куртке, смуглое, дубленое лицо, светлые глаза в черных ресницах, круглый маленький подбородок, идеальный, монетной четкости, нос. В Молдавии я видела таких много, очень много. Когда-то здесь действительно был Рим.

Это моя мама. Она работает на кухне, повар. Мы кишиневские. А вы откуда? Тоже Кишинев. А где жили? Мы на Малой Малине. А я с Новых Чекан. Я встала, села, снова встала – растерянная, счастливая почему-то даже больше, чем они, собравшая все драгоценные обломки когда-то живого, послушного молдавского. И несколько минут с южной трассирующей скоростью мы наперебой вспоминали посреди тосканского нигде 56-ю школу, вокзал, проспект Молодежи и магазин “Марица”, парк Победы и Пушкина, стефании и муст, а вы на каком троллейбусе добирались? Я на шестнадцатом. А нам недалеко было – мы пешком.

На прощание мы обнялись, и римская мать-волчица из Кишинева ушла на свою кухню варить итальянскую пасту для европейских туристов. А ее дочь, официанточка, догнала нас возле самой машины и сунула мне что-то небольшое, горячее, твердое.

Это вам. На память. Простите, больше просто нету ничего. Чтоб подарить.

Это был маленький белый пластмассовый унитаз.

Я щелкнула кнопкой, крышка распахнулась, запрыгал невидимый, почти крошечный огонек. Зажигалка.

Мулцэмеск фрумос. Ла реведере.

Ла реведере.

Мы обнялись еще раз. Будто и правда – родные, случайно встретившиеся на чужбине. Официанточка вдруг схватила меня за руку и испуганно сказала по-русски – вы же еще приедете? Да? Пожалуйста, приезжайте!

Мы не приехали.

Но унитаз жив до сих пор. Стоит на полке, изрядно уже пошарпанный, безнадежно китайский. И до сих пор при нажатии дает огонь, а если подождать немного, то и маленькое, робкое, но все еще южное тепло.

Как и в каждый приезд сюда, я отправился к дому своей бабушки. Это двухэтажный домик 1953 года постройки всего на двенадцать квартир. Молодые здесь не жили. Двор затенен высоченными тополями, хотя, конечно, в 1953-м никаких тополей тут не водилось, дом стоял на совершенно лысом пустыре. Саженцы счастливые обладатели новых квартир сами возили из леса и территорию облагораживали. В пору цветения тополей окруженный аккуратными сарайчиками и угольными ящиками двор целиком заносит пухом. Малейшее дуновение ветра поднимает его от земли и кружит. Как же это красиво! Я всегда чувствовал себя внутри сувенирного стеклянного шара с искусственным снегом внутри. Если потрясти такой шар, то снег в нем оживает. Видимо, тогда у меня на всю жизнь выработался иммунитет к тополиному пуху. И когда в июне в Москве все дружно начинают чихать и тереть до красноты слезящиеся глаза, я, наоборот, страшно радуюсь.

С бабушкиным двором связано, пожалуй, одно из самых главных разочарований в моей жизни. Двор был весь усеян гладенькими цветными камешками. Я собирал их, споласкивал дома под краном и хранил в коробке из-под печенья. Откуда они брались? Ни в одном дворе я ничего подобного не видел, а потому терялся в догадках и не мог дать объяснение этому необычному явлению. Когда я недавно спросил у мамы, помнит ли она эти камешки, получил до обидного прозаический ответ: “Конечно, помню. Когда ставили детскую площадку, то песок для песочницы везли с пляжа. Вместе с песком попадались обкатанные морем камешки и стекляшки, которые со времени растащили по всему двору”. Вот и все объяснение. Никакого волшебства.

Из старых жильцов никого не осталось. Все умерли. И моя бабушка Уля, и ее соседки – баба Маша, баба Тася, баба Лида, баба Мотя со своей собачкой Жулькой… И даже баба Катя, которую за глаза называли “баба-мужик”. Она действительно была очень маскулинной. В молодости баба Катя работала на шахте. И не просто работала, а спускалась под землю наравне с мужчинами, вот и нахваталась от них… Крупная, широкоплечая, высокая, баба Катя курила, выпивала, говорила матом и всегда ходила в брюках. Из старых обитателей двора сохранился только куст вишни – собственность бабы Моти, запрещавшей объедать ягоду с куста, – да деревце с так называемой волчьей ягодой, есть которую во избежание отравления запрещала уже моя бабушка. Чтобы себя испытать, струшу или не струшу, однажды я все же проглотил пару ягод и отправился умирать под кровать. Но обошлось. Даже живот, надо сказать, не крутило.

К бабушкиной соседке частенько приезжала внучка моих лет – рослая не по годам и рано оформившаяся оторва Ирка.

– Пойдем в подъезд заниматься сексом, – предложила она, к моему ужасу, во время очередной прогулки.

– А ты знаешь как? – недоверчиво поинтересовался десятилетний я.

– Я что, маленькая, что ли? – деловито изрекла Ирка и за руку утащила меня в подъезд. – Поднимай футболку, – распорядилась она.

Я сомневался:

– А может, не надо?

– Ссышь? Или что у тебя, детская болячка – писька-нестоячка?

Признаться – “ссал”, еще как, однако ославиться на весь двор под таким обидным прозвищем тоже не хотел. Решительно выдохнув, я резко задрал кверху футболку, оголив впалый живот, и зажмурился. Через мгновение почувствовал, как к моему животу прильнул теплый Иркин живот. Несколько секунд она терлась своим животом о мой, после чего торжественно провозгласила:

– Всё! Теперь главное не залететь! – И, одернув футболку, выскочила из подъезда.

Я стоял в темноте, молча радуясь, что не спасовал и доказал, что никакой детской болячки у меня нет, но недоумевая – при чем тут упомянутая Иркой “писька”, если она как раз таки и не была задействована в процессе.

Милая вы моя!

В то время как все нормальные люди выкладывают в социальные сети фотографии из заграничных поездок, я вам пишу о ближайшем к Владивостоку и Артему поселке, имя которому Артем ГРЭС. Это поселок-призрак, где можно снимать фильмы о том, как инопланетяне выкрали все население. На улицах – ни души. Только развешенное на балконах белье и ухоженные клумбы свидетельствуют о том, что жизнь в Артем ГРЭСе все-таки существует. Протекает эта самая жизнь в типовых сталинских домиках на два этажа, построенных в конце 40-х – начале 50-х годов для работников местной тепловой электростанции имени Кирова. Его портрет до сих пор висит в административном здании ТЭЦ. Не снимают потому, что висит высоко и проще оставить, чем лезть наверх.

Тут вообще всё имени Кирова. Дом культуры имени Кирова. Главная улица Кирова. Школа Кирова. И сам бетонный Киров стоит до сих пор на своем постаменте перед зданием бывшего поселкового совета. Каждый год, в марте, остатки местных коммунистов подтягиваются к памятнику с хилыми гвоздиками, чтобы отдать дань сталинскому соратнику в день его рождения. В нескольких метрах от Кирова стоит в страшно запущенном состоянии прекрасный образец советской спортивной скульптуры – девочка-фигуристка. Серебряная краска с нее местами облезла, обнажая предыдущие слои. Меньше повезло девочке на качели, найденной мной в одном из дворов. Та с годами растеряла ноги, нос, а также добрую половину самой качели. Лучше всех сохранился метатель ядра – хорошо слаженный дядька со всеми анатомическими подробностями, робко проглядывающимися сквозь спортивные трусы из бетона. Метатель застыл на высоченном постаменте перед крутой лестницей, спустившись по которой попадаешь на районный стадион, окруженный зелеными сопками и градирнями ТЭЦ – огромными башнями, служащими для охлаждения горячей воды в паровых установках. Над этими градирнями даже в самую ясную погоду идет вечный ливень. Это пар от соприкосновения с воздухом превращается в воду. В 90-е годы, когда отключения воды были для поселка привычным делом, местные жители даже мылись под этим дождем.

Там же находится Карасиное озеро, где с июля до августа цветут поляны лотосов и кувшинок, а над озером висят комариные тучи. В поселке есть домовая церковь. Дело в том, что единственный храм выгорел дотла пару лет назад. Малочисленные верующие растерялись – куда теперь ходить по воскресеньям? Не в город же ездить! Выход нашла предприимчивая старушка по имени Ленина Артемьевна, которая оборудовала церковь в своей двухкомнатной квартире. Накупила икон в городской церковной лавке, какой-то импровизированный алтарь смастерила, украсила комнату искусственными цветами и приготовилась ждать прихожан. Прихожане потянулись к ней с большим энтузиазмом, ведь она и службы сама начала проводить, поскольку батюшке из городского храма недосуг таскаться каждый день в поселок. На взносы прихожан Ленина Артемьевна сделала в квартире-церкви косметический ремонт. Очень сетовала, что раньше не додумалась до этого – ремонт мог бы быть капитальным. Ее даже показали по местному телевидению. Может, потом и к лику святых причислят рабу божью Ленину.

Моя дорогая!

Во Владивостоке без малого час ночи, в 6 утра мне уже вставать, но это не в моих интересах – высыпаться, поскольку лучше поспать в самолете, иначе в Москве до вечера не дотяну. Решил написать вам. Три с лишним недели пролетели молниеносно. Сейчас уже даже смешно вспоминать, что я хотел поменять билет и улететь пораньше. Мама с тетей меня чуточку откормили. Говорят, я посвежел. А чего не посвежеть на четырехразовом питании, домашнем твороге и сметане, на мясных изысках, в которых специализируется тетя, и на выпечке, которой увлекается мама. Плюс сон, отсутствие всякого адреналина и волнений. Обещанный тайфун ушел севернее, и нас тут разве что сутки полоскало проливным дождем. Хотя синоптики предрекали стихию. На прощание прошелся по центру – чайки летали низко, небо серое, и море серое, набережная пустая… Шорты, футболки и сандалии, взятые с надеждой на пляжно-морской отдых, не пригодились. Уезжать грустно. А ниже опять про Артем. Такой маленький город, а все строчу и строчу.

Поверить сегодня в это невозможно, но в крошечном Артеме в советское время работало с десяток фабрик и заводов, среди которых не только всякие цементы да бетоны, но также ковровое производство, производство хрусталя, фарфора, трикотажа и даже фабрика пианино, на которой выпускали знаменитое пианино “Приморье”. Стоило оно 650 рублей. Многие школьницы, когда в школах ввели производственное обучение, стали учиться на регулировщиц пианино, по фабрике водили экскурсии, показывали комнаты для настройки, лакировочный цех… Фабрики, разумеется, уже никакой нет, потому что в 90-е годы музыка стала никому не нужна. Осталось одно название автобусной остановки – “Фабрика пианино”.

Зато функционирует храм Пресвятой Богородицы, который 60-е годы был перепрофилирован из божьего дома в кинотеатр. Кинотеатр назвали “Мир”. Билеты по 5 копеек продавала из своего окошечка кассирша тетя Соня. Перед началом сеанса, как и положено, устраивались танцы, играла музыка… Мой папа мальчишкой пересмотрел там множество фильмов, но наибольшее впечатление на его неокрепшую детскую психику произвел даже не американский вестерн “Золото Маккенны”, а советский фильм ужасов “Вий”. Только представьте, каково это, сидя в здании храма, смотреть, как на тебя с экрана летит в гробу панночка-ведьма! Вот это я понимаю, эффект полного погружения – никакой иммерсивный спектакль близко не сравнится, и никакие 3D-очки не нужны.

Рядом с храмом-кинотеатром располагался маленький деревянный домик, в котором жила учительница естествознания из школы напротив. Во дворике она разбила великолепный розарий. Тончайший сладковатый аромат разносился далеко за пределы участка, а особой гордостью хозяйки была черная роза.

Кстати, гонения на Церковь в годы атеизма и отсутствие функционирующего храма не мешали населению полуподпольно крестить детей и отпевать усопших. И тем и другим занимался прекрасный седовласый батюшка с бородой Деда Мороза – Михаил Львович, которого люди звали “отец дьякон”. Сам он жил в соседнем Уссурийске. Бывший шахтер, круто изменивший в 50-х годах свою жизнь, посвятив ее служению Господу, был образованнейшим человеком – знал наизусть всего Блока, обожал Пушкина, свободно говорил на старославянском языке и прекрасно пел.

Одна третьеклассница как-то спросила другую третьеклассницу, дочь наших знакомых: “В вашей семье есть замшевое или кожаное?” Услышав, что ни замшевого, ни кожаного в семье не имеется, она скорчила презрительную гримаску и интерес к однокласснице потеряла. Да-да, некогда замшевая или кожаная вещица придавала ее владельцу особый статус! До поры до времени и в нашей семье не было ничего кожаного или замшевого, о таких сакральных предметах мы и не помышляли, но однажды они таки появились – кожаный пиджачок и замшевая курточка! Сюжеты их обретения незатейливы, однако это очерки тогдашнего быта.

– “Поща” – это значит “почта”, – говорит папа, глядя как всегда, поверх очков. То есть он не всегда, конечно, смотрит на меня поверх очков, но каждый раз делает это, объясняя какую-то с его точки зрения простую вещь (и которую я никак не могла понять). Именно с таким лицом он рассказывал мне, что такое параллели и меридианы, и был неприятно удивлен, когда я притащила на другой день двойку по природоведению. – Читается, кстати, “пошта”. Ну а “НР България” – это совсем просто. Народная Республика Болгария. Ясно, Анютик?

– Угу, – говорю я и иду с новыми вопросами к маме. Мне хочется знать, почему в болгарском языке все слова какие-то твердые, зубчатые? Вот ведь слоеный пирог баница – он очень мягкий, и розовое масло в крохотных пробирочках – сама нежность (так говорил кто-то из особо восторженных маминых подружек), и перевитые красно-белые кисточки мартениц не хочется выпускать из рук, такие они мягонькие на ощупь!

Диссонанс между приятнейшими явлениями болгарской жизни и суровым, рубленым языком зиял как пропасть, перемахнуть ее в одиночку третьекласснице было не под силу, и родители-филологи были здесь очень в тему, хотя мама все равно не поняла, в чем тут проблема. А я не смогла ей этого объяснить.

Вот, например, Франция и французский язык, которые влекли меня намного сильнее в те годы, не имели никаких разногласий. Всё там гармония, всё диво – и быстрота речи, и мушкетеры, и Ален Делон из набора открыток “Артисты французского кино”, и мой репетитор по прозвищу Бонжур, и журнал Elle, который маме дала посмотреть на одну ночь какая-то коллега. Но, увы, это были единственные контакты с Францией, которые я могла себе позволить, будучи Анютиком девятилетнего возраста. Болгария была ближе, да и выглядела она вполне реально, достижимо. Я представляла, что однажды там окажусь, но о Франции даже мечтать себе не позволяла – в СССР и без меня хватает желающих там оказаться. Куда более достойных желающих!

Франция – это была потаенная мечта. А НР България периодически всплывала в разговорах взрослых как реальность. Учись как следует, будь примерной пионеркой, глядишь, и попадешь туда однажды на десять дней.

Вот, например, тетя Наташа из Тюмени несколько раз была в Чехословакии и Болгарии: привозила оттуда не только браслетики-мартеницы (их полагалось дарить любимым 1 марта, поздравляя с весной, хотя мне было жаль расставаться с такими чудесными кисточками, и они лежали в верхнем ящике письменного стола от марта к марту), но и книги на русском языке с очень смешными опечатками, и те самые пробирочки с розовым маслом, и восхитительную баницу (сейчас я думаю, а как же тетя Наташа довезла ее из Софии до Свердловска практически свежей? Еще же пересадку надо было делать в Москве!). А однажды она спросила:

– Хочешь переписываться с болгарскими пионерами, Анютик?

Тетя Наташа была, конечно, странная. Кто это, интересно, будучи в своем уме, такого не хочет? Да я готова была переписываться с пионерами из всех социалистических стран (больше всего, мне, впрочем, хотелось бы познакомиться с детьми из капстран, но там пионеров не было, и тетя Наташа туда не ездила)! Пока что у меня была только одна подруга по переписке – Зора. Адрес ее попал ко мне по воле случая, а звали тот случай Инной Валерьяновной. Она руководила районным клубом интернациональной дружбы на ВИЗе при Верх-Исетском доме пионеров, куда меня занесла неизбывная жажда общения и новых знаний. Я еще до школы возмечтала выучить все иностранные языки, какие только существовали в мире, и когда услышала, что на ВИЗе преподают чешский и привозят в гости настоящих живых чехов, то чуть не в тот же день отправилась записываться в КИД.

(Мое детство – парад аббревиатур.)

Инна Валерьяновна встретила меня приветливо, рассказала, по каким дням будем заниматься, и спросила, знаю ли я уже какие-то факты о ЧССР (ну вот опять!).

Я знала такие факты, что в Свердловске ходят трамваи чехословацкого производства, а еще я любила мультфильмы про Крота и умела играть в PeXeSo, вывезенное из Праги неутомимой тетей Наташей.

– Неплохо, – обрадовалась Инна Валерьяновна. – Обычно мы таких маленьких не берем, но ты, я вижу, девочка умная. Читаешь, наверное, много?

Я, скромно потупившись, призналась, что да.

– А знаешь ли ты, что такое КПЧ? – внезапно спросила Инна Валерьяновна.

Ответа на этот коварный вопрос я не знала, но тут произошло чудо. Инна Валерьяновна сидела передо мной нога на ногу, и я вдруг заметила, что у нее торчит из-под платья серый подъюбник (вот еще одно окаменевшее советское слово-динозавр вроде “КИДа”). Мама мне давным-давно объяснила, что подъюбники видны только у нерях, и обычно я проникалась к таким женщинам и девочкам антипатией – но Инна Валерьяновна была настолько живая и милая, что я простила ей неряшество. И в тот же самый момент мне как будто бы кто-то прошелестел на ухо ласковые слова:

– Коммунистическая партия Чехословакии!

И я их повторила.

– Умница! – сказала Инна Валерьяновна, показав в улыбке приятные белые зубки. – Тебя уже приняли в пионеры? Ну прекрасно! Приходи в следующую среду к пяти часам на занятия.

Вскоре я стала завсегдатаем и чуть ли не главной активисткой КИДа. Учила чешский, который был совсем не таким простым, как мне казалось, – Инна Валерьяновна рассказала на занятии, что чешский находится как бы на полпути от русского к немецкому, и Ленка Сапожникова из немецкой школы приосанилась – а я немецкого тогда совершенно не знала и приосаниваться не стала. Выписывала в тетрадку “факты о Чехословакии”. Показывала на географической карте, где находится Крконоше. Распевала вместе с другими пионерами песенки, всегда начинавшиеся с указания места действия:

Или вот такая:

То ли это было совпадение, то ли Инна Валерьяновна специально подбирала такие тексты для советских пионеров – этого я сказать не могу. Как не могу и удалить из памяти слова чешских песен.

Абсолютно всё в нашем КИДе Инна Валерьяновна делала сама. Никаких других сотрудников я не помню – она отвечала и за песни, и за танцы, и за географические викторины, и за встречи делегаций чешских рабочих, приезжавших из Пльзеня в Свердловск, чтобы обмениваться металлургическим опытом.

Приезд чехов – это был, честно говоря, главный аттракцион для всех членов нашего клуба. Именно к нему мы готовились целый год – зубрили стихи, штудировали передовицы газеты Rudé právo, а самые продвинутые учились готовить блюда чешской кухни (хотя мне уже тогда казалось странным пытаться удивлять чехословацких гостей их собственными кнедликами – это все равно как угощать русских борщом в Париже).

Предвкушая первый визит иностранцев, я донимала папу, безуспешно пытавшегося укрыться от меня в своей комнате с газетой:

– Ты видел когда-нибудь чехов?

– Видел, – вздыхал папа, жалобно смотря на нетронутый “Советский спорт”. – На конгрессе в Москве.

– И как?!

– Что как?

– Ну как они выглядят-то?

Папа нетерпеливо шелестел газетой:

– Люди как люди. Рожек у них нет.

Я была крайне разочарована таким ответом, уходила в детскую и мечтала, мечтала, мечтала… Не знаю, что уж я там такое себе навоображала, но, когда настоящая делегация чешских рабочих поднималась по лестницам Дома культуры (красно-зеленая ковровая дорожка прижата к ступеням специальными скобами, а бюст Ильича под фикусом блестит, как свежий зефир), я ощутила такое же точно разочарование. Люди как люди, действительно, – хотя Рената, которую усадили за наш с Катей Соколовой стол, все-таки выглядела немного похожей на киноартистку из набора открыток. Катя глазами делала мне знаки, чтобы я обратила внимание на Ренатин маникюр – ногти у нее были накрашены совсем не так, как у наших мам: не красным, а светло-оранжевым лаком с сильными блестками. А ведь простая рабочая!

Чехи довольно спокойно слушали, как мы поем, а вот танцы им понравились больше – мужчины с особенной симпатией хлопали рослой Тане Двоишниковой, исполнявшей сложный номер с подпрыгиваниями. Потом был литмонтаж на чешском языке, когда мы по очереди рассказывали гостям о том, чем занимаемся в клубе, – я очень волновалась за доверенную мне Инной Валерьяновной фразу “Чтеме ческе книжки а часописы”, но чудом произнесла ее почти не заикаясь.

Более опытные кидовцы заранее предупредили нас, что главная часть праздника – это когда чехи начнут одаривать нас сувенирами. Обычно пионеры получали жвачки, конфеты, открытки, лишь некоторым везло особенно – и они становились обладателями кукол, мягких игрушек, а одной девочке год назад вручили детские духи!

Я, конечно, мечтала о духах, и пусть эта мечта не сбылась, нам с Катей тоже повезло. Улыбаясь во все свои зубы с немного островатыми клыками, Рената дала каждой по авторучке, которая писала невиданно светлыми, голубыми чернилами. А по самой авторучке тянулась изящная надпись золотыми буквами – Zlata Praha! Таких ручек не было ни у кого в школе!

Паша Терентьев, о котором все взрослые говорили, что он похож на маленького Ленина, сразу после окончания праздника предложил мне сменять ручку на две упаковки жвачки Pedro, но я с негодованием отказалась. А Инна Валерьяновна, уже после того, как чехи уехали и мы вернули на место стулья и столы, которые собирались по всему ДК, сказала:

– Кто еще не переписывается с чехословацкими пионерами, срочно подойдите ко мне в следующий раз.

Я подошла, конечно же, – я же тогда еще не переписывалась! И мне дали клочок бумаги с адресом девочки по имени Зора Галбава. Она жила в Тренчине, эта Зора, а Тренчин находится в Словакии. Первое письмо, в котором она все это сообщила, пришло через два месяца после того, как я отправила свое. И получить его была тоже целая история.

Сначала в наш почтовый ящик положили извещение, где было написано: М/П. ЧССР.

– Международное письмо, – расшифровал папа. – Сегодня пойдем вечером на почту и заберем.

Была зима. Темно-чернильная свердловская зима нача́ла 80-х. Папа знал, куда идти за письмом, потому что сам получал довольно часто то одно, то другое М/П – приглашения на конгрессы по финно-угорским языкам. То из Венгрии, то из Германии, то из Финляндии. Мне этих писем не показывали, я уже потом, взрослой, нашла в отцовском архиве толстую пачку приглашений в конвертах, аккуратно вскрытых с правого края ножом для бумаги (нож был из черного дерева, привезли его мамины коллеги, работавшие по обмену в Африке).

Ни на один конгресс отец так и не смог поехать, так как был беспартийным. Одни университетские недоброжелатели – вполне возможно, из тех, кто скрывался в подписях к официальным поздравлениям на открытках: “Ректорат”, “партком”, “местком”, – сплетничали, что Матвеев, дескать, еврей. А другие в ответ на это заявляли: ну что вы, он дворянин – это еще хуже!

В общем, кроме этих приглашений – на тонкой бумаге, в невероятных конвертах, с таинственными марками – отцу ничего от международного профессионального общения не перепало. Но он знал, где находится отдел доставки почтового отделения 620102, а для меня это было тогда самое важное!

– Мы все как-то склонны переоценивать роль искусства, – с досадой сказал однажды (“во дни сомнений, во дни тягостных раздумий”) один знаменитый режиссер. – “Искусство влияет на людей…” Да ни на кого оно не влияет – что мы там о себе возомнили!..

Ну, не скажите, маэстро. Еще как влияет. Фатально влияет. Ну просто ужасно влияет!..

Павел Цыбин. Имя и фамилия этого человека не так известны. Всю жизнь его сопровождал гриф особой секретности. Это он еще в 50-е годы создал проект первого отечественного многоразового космического корабля, ставшего прообразом “Бурана”. Это он разрабатывал пилотируемые космические корабли “Восход”, “Восход-2”, “Союз”. И это его обвинили в первой в мире гибели космонавта. Многие годы рассказ о том, чем занимался мой дед, был невозможен. И только теперь, когда я собрал почти все рассекреченные архивные документы, могу написать некоторые подробности из жизни близкого друга и соратника Сергея Королева.

Слова “произошло разделение”, сказанные Владимиром Комаровым, космонавтом с позывным “Рубин”, были последними, принятыми ранним утром 24 апреля 1967 года Главной оперативной группой управления под Евпаторией. И сколько бы потом оператор ни вызывал Рубина на связь – в ответ были лишь радиопомехи космической бездны. В это время на орбите корабль “Союз-1” уже разделился на три части – бытовой и приборно-агрегатный отсеки, которые вскоре сгорят в плотных слоях атмосферы, и спускаемый аппарат с космонавтом Владимиром Комаровым. Практически в этот момент на табло в группе управления вспыхнул транспарант “Авария-2”, что означало: спуск корабля идет по баллистической траектории, с бо́льшими перегрузками, чем это происходит в штатном режиме. Жизни Комарова это не угрожает, но поволноваться придется как космонавту, так и наземным службам. Оператор все продолжал монотонно говорить в микрофон: “Рубин, Рубин, я – Заря. Как слышишь меня? Прием!” Но все понимали, что пока капсула не пройдет плотные слои атмосферы, пока не раскроется основной парашют, стропы которого служат еще и антеннами радиосвязи, ответа на позывные никто не услышит. Оставалось только ждать. В этот момент по громкой связи объявили, что по расчетам баллистиков посадка произойдет через десять минут в 70 километрах восточнее Орска. Но ни через десять, ни через пятнадцать минут после этого Рубин на связь так и не вышел. Нарастающее волнение в зале оперативной группы управления снял доклад дежурного, что служба поиска обнаружила спускаемый аппарат южнее Орска и руководство поздравляет всех участников круглосуточной вахты.

Однако на самом деле начальник поисково-спасательной службы генерал Кутасин решил не докладывать сразу о том, что спускаемый аппарат разрушен и объят пламенем. И только к 8 утра в Евпатории узна́ют, что “Союз-1” с Владимиром Комаровым при посадке разбился.

В середине лета 1986 года, между четвертым и пятым курсом своего Института связи, я собирался в военные лагеря. В институте от многого можно было отвертеться, чем я широко пользовался, но не от лагерей. Без них окончить институт не получилось бы никак.

Поэтому сейчас я собирал необходимые вещи, а припанкованная соседка-приятельница, предварительно подстригшая меня в манере, которую считала подходящей для военных действий, уже поместила в духовку синюю советскую курицу – чтобы я подкреплял в пути свои силы.

Зазвонил телефон. Я подошел. Спросили, я ли Бутов Михаил Владимирович. Я сказал – да.

– Капитан такой-то, – сказали в трубке, – КГБ. Вам следует срочно прибыть к нам на беседу.

Я проговорил все, что думаю насчет уместности сейчас таких розыгрышей, и трубку повесил.

Позвонили снова. И капитан такой-то голосом с хорошо поставленными нотками подавления быстро убедил меня, что это не шутка.

Никакого опыта общения с этой организацией у меня не было. Но я кое-что слышал от разных людей и читал некоторые неподцензурные книги. Арест явно мне не грозил – не за что, да и не вызывали бы тогда, сами приехали. Но вот попортить жизнь могли, тут и причина особая не нужна. Я не столько боялся самой встречи, сколько того, что меня там продержат – и я не успею на поезд, который через несколько часов должен был увезти нас в Молдавию. Поэтому я сразу взял с собой чемодан. С такими ходили по вызовам сантехники. Я не хотел брать в небезопасную армию единственные приличные джинсы – кем-то отданные, зато клевые, как будто выжженные солнцем почти до белизны и практически без пятен – и надел старомодные белые льняные штаны, оставшиеся чуть ли не от деда. С чемоданом и в белых послевоенных штанах я производил странное впечатление и в транспорте привлекал внимание.

Вызвали меня аж в самую главную приемную КГБ на Пушечной, за “Детским миром” (ничего тайного, там на стене висела большая латунная вывеска). Внутри было тихо и пусто. На лавке сидела семья, человек шесть. Когда мы с дежурным проходили мимо, все они, от деда до маленького ребенка, проводили меня глазами. У дверей кабинета дежурный опомнился и спросил, что у меня в чемодане. И сказал, что мне лучше оставить его снаружи. Здесь не украдут.

Капитан, тридцатилетний парень, русый, худой, с узким лицом и без пиджака, потребовал паспорт, заглянул и оставил у себя. Я начал волноваться. До сих пор я испытывал скорее недоумение.

Он спросил, состою я ли в связи с иностранными гражданами.

– А, – сказал я.

Этот момент как-то совершенно вылетел из головы. У меня действительно была подруга англичанка. Журналистка. Звали ее Хелен, было ей лет под тридцать, и работала она в агентстве “Рейтер”. Жила там же, где располагалось московское отделение агентства, в дипломатическом доме на Садовом кольце, где все, конечно, отслеживалось, и я там как-то был, потом и к себе приглашал, собралась тогда хорошая компания, даже с матерью моей она подружилась. Отпираться не было смысла.

Дальше все пошло предсказуемо: когда и где познакомились?

Сегодня-то я уже и не помню, когда именно мы познакомились. Наверное, в консерватории, где репетировали дипломный “Реквием” одного молодого композитора. Хелен, как положено англичанке из хорошей семьи, любила петь (особенно Пёрселла и Генделя) и неплохо умела. А я участвовал в маленьком любительском хоре, занимались мы в основном старой русской духовной музыкой. Она тогда существовала еще в своеобразной серой зоне между дозволенным и запрещенным, но мы выступали, и в первоклассных местах – например, в небольших залах, устроенных в старых церквях Зарядья. Особым вниманием у нас пользовался крепостной автор партесных концертов Степан Дегтярев, чье мало кому известное наследие изучал и расшифровывал наш руководитель. Сочинителю “Реквиема” нужно было набрать большой хор – и не платить, так что набирали по знакомству и откуда можно: по одной линии пригласили наш хор, по какой-то другой сюда попала и Хелен. На сцене Большого зала в итоге расположились увеличенный состав симфонического оркестра, человек пятьдесят хористов, четыре солиста, рок-состав и фри-джазовый саксофонист Летов. Мы, хористы, со своих ступенек едва не падали, ближайший контрабас внизу то и дело норовил заехать мне головкой грифа по чувствительным местам. Вместе вся эта масса ни разу не репетировала, только по секциям. Сложные авангардные части хоровой партии мы с нашим уровнем исполнили, конечно, кто в лес, кто по дрова, но вряд ли это можно было оценить в общем звучании. То есть при всем серьезном виде это было такое задорное разгильдяйство – как раз то, что мне нравилось. Все там мгновенно перезнакомились, и мы с Хелен быстро обнаружили, что у нас в Москве есть общие друзья. Она была симпатичной, веселой и открытой, совершенно внятно, хотя и со смешными ошибками, говорила по-русски, так что друзьями обзаводилась легко. Тут же она захотела русской музыки и стала потом появляться уже на наших репетициях.

– В сексуальные отношения вступали? – спросил капитан.

Нет, не вступали. В сексуальные. Я б, может, был и не прочь, но ему об этом не сказал.

Прямо сейчас моя с Хелен наивная дружба превращалась во что-то более серьезное – но иначе.

У меня не было своих часов, и я старался следить за временем по часам у него на руке.

– Какие темы общения? О чем беседуете?

Ну, какие темы – ясен пень: отечественная культура, английский язык. Я почти не врал. Разговоры, конечно, разные бывали, но на самом деле больше всего меня интересовало, как в Англии устроено человеческое существование.

Он излучал в мою сторону какую-то брезгливую злобу. Сдерживался, но не мог скрыть ее совсем. Вот я, придурок-придурком, с неровной стрижкой и в коротких штанах, а ведь продал родину, сошелся с врагом.

Под конец он спросил меня и даже слегка улыбнулся – сейчас я пойму, что все очень серьезно и я под сплошным колпаком.

– И ей, и вам звонит некто, представляющийся Диоген. Всегда из телефонов-автоматов. Кто это, почему использует кличку, и что она означает?

Ну да, надо было прислушиваться к подозрительным щелчкам в телефонной трубке. Но вроде бы не было никаких щелчков. Прозвище Диоген то ли придумал себе сам, то ли где-то с удовольствием усвоил мой друг-филолог, уже окончивший пединститут, отлежавший по вопросу армии в дурке и переводивший тексты с древних языков. Они с Хелен как раз пересеклись у меня в гостях, и что-то она ему пообещала – книгу, словарь, Библию короля Якова, – я не запомнил. Я даже повеселел.

Теперь я должен был сам все свои ответы записать (на бланке, кажется, не было слова “допрос”, как-то он назывался в духе “протокол снятия показаний”). Затем мне сообщили, что я не должен разглашать содержание и сообщать кому-либо о факте нашей беседы. И что я, возможно, еще понадоблюсь.

– Подпись. Вы свободны.

– И конечно, – сказал капитан, будто припомнив, когда я уже открывал дверь, – в дальнейшем ваши контакты следует прекратить.

Одним из самых печальных героев той страны, которая звалась Союзом Советских Социалистических Республик, мне представляется Геннадий Шпаликов, поэт, сценарист и режиссер. Талантливый, подтянутый, легкий, обрюзгший, погасший, постаревший. Он покончил с собой в 1974-м тридцати семи лет от роду.

Мне казалось и кажется, что после смерти он осужден был скитаться по Москве, которая давно стала ему чужой, которая давно стала ему пустой, а когда-то была полной света, когда-то любой ее прохожий был ему брат.

Я приехала в Москву в 1981 году, поступила в институт, училась, влюблялась, бродила по ветреным улицам. Как-то раз в позднем и синем, как в песне Булата Окуджавы, троллейбусе я увидела мужчину в сером пальто, из воротника торчала тонкая шея. Мужчина сидел у окна, щетина проступала на его опухшем нездоровом лице.

Водитель объявила:

– Конечная.

И отворила двери.

Я поспешила к выходу. Мужчина не двигался.

Я спрыгнула на асфальт и обернулась. Мужчина по-прежнему сидел во все еще освещенном троллейбусе. Водитель не кричала ему, как следовало бы:

– Конечная! Выходите! Троллейбус идет в парк!

Нет, не кричала, не вызывала милицию.

Закрыла двери и укатила, увезла.

Она его не видела, – так я подумала.

Он для нее – призрак, – так я догадалась.

И значительно позже, в другой Москве, в другой стране, в другом времени, я вдруг поняла, что этот призрак был Шпаликов. И отчего-то мне привиделась очередь в кафе “Прага” все в том же 1981 году, в середине ноября, после шести вечера, после рабочего дня.

Александр Иванович Орлов был евреем.

Когда его спрашивали, как ему, с его-то внешностью, удалось обзавестись русским именем, Александр Иванович со смехом отвечал: “Была война…”

Во время войны он был партизаном, потом служил в действующей армии, быстро дорос до командира роты, был тяжело ранен в голову при штурме Кенигсберга и по состоянию здоровья признан негодным к военной службе.

На бумажной фабрике Орлов командовал подсобным хозяйством – садом, теплицами, птичником, свинарником, поставлявшими продукты для рабочей столовой.

В теплице часто собирались друзья Орлова, чтобы поговорить о видах на картошку и рыбалке, сидя вокруг ведра с куриными яйцами, которыми закусывали водку.

По субботам он частенько приходил в наш двор, где вечерами мужчины в майках и кепках играли в домино и выпивали, закусывая молодым луком, который макали в соль.

Иногда мне разрешали сыграть в мужской компании.

Чтобы компенсировать плохую игру, я развлекал партнеров рассказами о прочитанных книгах или о фильмах, которых крутили в фабричном клубе три раза в неделю. Чужие сюжеты служили мне материалом для собственных историй. Мой д’Артаньян женился на королеве, мой Ихтиандр становился царем Атлантиды, мой Юранд в честном поединке убивал на Грюнвальдском поле Ульриха фон Юнгингена, великого магистра Тевтонского ордена…

– У людей сердце красное, – сказал Орлов, глядя на меня своими выпученными глазами, – а у лжецов – зеленое, как у змеи.

Я хмыкнул.

– А разве у змей есть сердце?

Но Орлов пропустил мой вопрос мимо ушей.

– Ты ври не из книжек, – сказал он, – ты ври из жизни – тогда тебя никто не поймает. Все знают, как было, но никто не знает, как оно было на самом деле…

Двухметрового роста, широкоплечий, с огромным носом, Орлов так широко шагал, что никто в городке не мог за ним поспеть. Он не говорил – орал, не смеялся – хохотал, не ел – жрал, от его удара футбольный мяч взрывался, а в туалет после него без риска для жизни можно было заходить не раньше, чем через час.

Он был солистом фабричного хора, и когда исполнял “Камаринскую”, топая ножищей и размахивая кулачищами, под потолком начинали раскачиваться люстры, а билетерша Люба глохла и брала больничный на три дня.

В городке все считали его лютым бабником, хотя был он примерным семьянином, по субботам катал жену и дочь на лодке по Преголе, любил копаться в саду, выращивал кроликов, топил печки и много читал.

Никто никогда не видел его хмурым, грустным, тем более – плачущим.

Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда он хоронил жену, страдавшую почками, ни одной слезинки не проронил, когда хоронил дочь, изнасилованную и зарезанную полоумным бандитом, и только рассмеялся, когда доктор Шеберстов сообщил, что осталось Орлову жить от силы год, может, два.

Прожил он больше, хотя не изменил своих привычек: пил водку, закусывая сырыми куриными яйцами, курил “Беломор”, дрался с фабричными футболистами, если они проигрывали солдатской команде, копался в саду, выращивал кроликов и много читал. И более того, женился, удивив и насмешив весь городок.

Избранницей его стала почтальонка Люся Федорова, невинная хромоножка и заика, которая до двадцати трех лет читала по складам, носила крошечные детские туфельки и не ела рыбу, чтоб не онеметь.

Маленькая, худенькая, с вечной глуповатой улыбкой на круглом рябоватом личике, она приносила Орлову газеты “Правда”, “Лесная промышленность”, журналы “Наука и жизнь”, “Новый мир”, “Кролиководство и звероводство”, а также письма от своей матери, отбывавшей срок за убийство мужа.

Письма были написаны неразборчивым почерком и сводились обычно к просьбам прислать табаку, конфет или чая.

Но Люся не верила соседкам, которые читали материны письма вслух, а верила Орлову.

Он усаживал ее в кухне на стульчик, наливал чаю и читал именно то, что написано было Люсиной матерью на самом деле. О солнечной погоде и цветах на лужайке, об уютном домике с патефоном, где мать поселили за примерное поведение, о фильмах, которые крутили в тюремном кинотеатре, о путешествии на воздушном шаре, поднявшемся выше гор, и о Боге, которого люди любят, потому что только эта любовь не доставляет боли…

Люся не понимала про воздушный шар и Бога, а вот про цветы и патефон ей нравилось.

Чтобы отплатить Орлову за правильные письма, она прибиралась в его домике, пропалывала огород, топила печку и разрешала помыть ее кукольные ноги, хотя и боялась, что кто-нибудь сейчас вбежит и убьет Орлова топором, как мать убила мужа, когда тот мыл Люсины ноги. Но никто не врывался, и вскоре Люся привыкла к рукам и дыханию Орлова.

Поженились они без шума, жили тихо – копались в огороде, выращивали кроликов, читали вслух письма из далекой тюрьмы и топили печки. Зимой Орлов катал жену на саночках – она была счастлива.

А через год Люся погибла, пытаясь спасти тонувшего мальчишку.

Орлов и на этих похоронах не проронил ни слезинки, ни вздоха.

Все жалели его, но при этом осуждали за бесчувственность.

– Бездушный он все-таки человек, – сказала Нина Михайловна.

– Настоящий мужик, – сказал Николай Петрович. – А настоящий мужик – это не душа, а дух.

– Хорошо спрятался, – сказала моя мать, – но тень не обманешь…

Я потребовал объяснений, но мать отмахнулась: “Да я пошутила”.

Год 1984-й. Я школьник и влюблен в нашу физичку. Точнее, меня магнетизирует коллекция грампластинок, вывезенных ее папой-академиком из “заграницы”. Мои-то родители были невыездными из-за научной “секретности”.

Не то чтобы “объект” – вчерашняя студентка, хрупкая птица- пигалица с вечно вскинутыми, недоумевающими бровями – не вызывал у меня чувства. Просто сама коллекция была для меня одним из ее достоинств; свойством, неотделимым от голоса, взгляда из-под очков и даже от самих очков-хамелеонов.

А физичка любила Пола Маккартни.

Нас увозили в Москву в конце августа, и все кончалось. Я хоть и знал его телефон, не звонил, и он тоже; мы впадали во взаимную спячку, оживая для других, городских, людей, чтобы следующим летом, радостно и чуть удивленно оглядывая друг друга, с новой жадностью наброситься на нашу дружбу…

А потом и это кончилось, и теперь тот золотистый промельк летних лет неотделим от той доживавшей свой век страны – ледяной сияющий слиток детства, который уже не разморозить.

Неизвестно, что должно было произойти, чтобы путевка в “Артек”, минуя областные и районные центры, проникла в уральский поселок, где жили пять тысяч человек и где обитал пионер Шибов, но это случилось. Этому чуду было простое объяснение: времена были еще советские, но уже не сказать что пионерские и комсомольские, пошла мода на разновозрастные отряды – этакие спин-оффы от пионерской организации, даже скауты потихоньку начинали возвращаться, будто оправившись от того, как по ним прошлись в “Кортике” и в “Судьбе Илюши Барабанова”. Тальков вовсю пел. Ладно Тальков, кассеты с “Сектором Газа” уже ходили по рукам. На этом фоне, видимо, решили, так уж и быть, наградить поездкой в Крым какого-нибудь активного провинциального пионера, которому еще хватало ума повязывать в школу обязательный красный галстук.

А Шибов был активным пионером. Он сам не понимал, что значит это “активный”, просто про него так сказали. Но совершенно так же сказали и про многих других, когда вручали грамоты в конце мая, в году, который уже не сулил ничего хорошего, потому что за те пять месяцев перед летними каникулами успела начаться война в Персидском заливе и распалась группа “Кар-Мэн”. Война оставила Шибова равнодушным, а вот расставание Лемоха и Титомира почему-то удручало. Шибов еще надеялся, что они сойдутся обратно, и не спешил выбрасывать журнальные и газетные вырезки с их интервью и портретами. Это была стадия отрицания.

Но так уж вышло, что тем артековским летом одна стадия отрицания Шибова погоняла другой. Да, всеми силами своего латентного подросткового чувства, похожего на гомосексуализм, он желал воссоединения яркой пары певцов и музыкантов, но в той же степени хотел и обратного: чтобы мама и ее внезапно возникший ухажер не собрались жить вместе. А все к этому шло, пугающе и стремительно.

Жуть заключалась в том, что кандидат в отчимы был вдовцом из того же подъезда, а мама замутила с ним в ночь после похорон его первой жены. Вечером в середине июля она предупредила, что переночует в другом месте, а затем просто не пришла домой – и все. В чем заключалась стремительность этих отношений? Если подумать, она заключалась в той же ночевке и регулярных ночевках далее. Добрые подъездные бабушки, встречая Шибова, спрашивали, кого он больше хочет: братика или сестричку, – но как-то мимо язвили, поскольку активный пионер и сам все еще не мог поверить в то, что происходило.

Умные дети умеют извлекать какую-никакую пользу из таких ситуаций, но из этих странных отношений сильно пьющего офицера пожарной службы и работницы птицефабрики трудно было что-то выжать. Любивший читать Шибов обнаружил на полке у дяди Паши (так звали ухажера) подборку “Молодой гвардии” за несколько лет и с щедрого разрешения перетащил ее к себе, но во всем объеме пролистанного не нашлось ничего такого, за что было зацепиться взгляду. Разве на всю жизнь запомнилось четверостишие:

да и то потому, что сам Шибов чувствовал себя тогда вот этим вот первым человеком, который студень. Ну, и в критической статье, где снисходительно разбирались на детали молодые дарования, процитирован был поэт, тоже снисходительно разобранный. Зато цитаты из него про сову, в которую вмонтирован полевой бинокль, и лошадиную силу, которая вращалась, как бензопила, – запали в память Шибова навсегда, без всякой связи с тогдашним его тоскливым состоянием, потому что были замечательные.

Дядя Паша был человеком странным: он делал все, от чего нормальная женщина если бы и не пришла в ужас, то задумалась. Но маме было все равно. Дядя Паша дарил ей странные шоколадные конфеты, чуть ли не седые от старости, из каких-то своих запасов и говорил: “Зато настоящий шоколад, такого сейчас не делают”. Он дарил ей просроченную тушенку в тронутых ржавчиной банках. Он собирался подарить маме вещи своей покойной жены: платья, шляпки, перчатки и туфли, потому что пожалел, оказывается, все это выбросить. Преподнес букет искусственных цветов, ни капли не сомневаясь, что это замечательный, практичный подарок, – красиво, не вянут. Помимо “Молодой гвардии”, ничего для чтения в доме дяди Паши не было, если не считать единственную книгу за авторством Василия Яна – “Чингисхан”. В квартире вдовца пахло дрожжами: дядя Паша ставил бражку в огромном бидоне. Каждый вечер дядя Паша выпивал чекушку. В субботу и воскресенье он выпивал одну с утра, а другую приговаривал вечером.

Если бы мама пила тоже, взаимную симпатию ее и дяди Паши как-то можно было объяснить, но мама не пила совсем. Она и с отцом Шибова развелась и переехала в другую область, потому что отец Шибова пил так же, как дядя Паша, только был не пожарным, а водителем грузовика.

Странности мамы были другого рода и заключались во внутренних противоречиях. По-хорошему, ей бы нужно было сплавить Шибова хоть в пионерлагерь, хоть к бабушке, но даже в поход с ночевкой, намеченный на конец августа всем классом, она отпускать сына не хотела, хотя им явно тяготилась. Вот в этом ее раздражении, что сын все время здесь, и в ужасе, что он может куда-то деться, вся мама и состояла. Ни разу Шибов не был в пионерском лагере, как ни просился. Что-то она знала такое о пионерских лагерях, чего не знал Шибов. Кажется, мама думала, что ее сына кто-то начнет домогаться или что-то такое. Может, в ее детстве с ней такое было и оставило след на всю жизнь. Несмотря на весь свой предыдущий аскетизм, а заключался он в том, что после развода с отцом Шибова мама ни с кем не крутила, многие ее мысли клонило в одну сторону.

Шибов был любимчиком классной руководительницы. Она заходила к ним в гости чаще, чем к остальным, заносила книжки, которые Шибову стоило бы прочитать, даже летом заглядывала, даже и когда никого, кроме Шибова, не было дома, о чем-то они там разговаривали, о всяком летнем житье, Шибов поил ее чаем, и она уходила. У нее самой было двое детей: дочь лет шести, сын лет пятнадцати; видимо, имелась у нее какая-то пустота в душе, которая заставляла ее тащиться к Шибову в самый далекий от нее конец поселка, чего-то не хватало ей в ее собственных детях.

Мама, узнав об очередном таком визите, спросила:

– Тебе муж Лидии Сергевны по шее не надает за ваши беседы?

И вроде спрошено было по-доброму, но Шибов вспыхнул, будто уличили его в чем-то стыдном, хотя ничего плохого он не делал, ничего плохого не делала и Лидия Сергеевна. Когда Шибов прекратил сообщать маме, что классная руководительница забегала снова, все равно имелись бабушки на лавочке возле подъезда, и были уже другие слова:

– Может, ты как-нибудь уже станешь взрослее и перестанешь чужим людям дверь открывать? Даже не знаю, что с тобой будет, если я вдруг сдохну.

А сама согласилась, чтобы приехала в гости прорва родственников дяди Паши, так что не хватило места в одной квартире. Шибов три дня и две ночи околачивался среди чужаков, которые общались в основном друг с другом, занимали кухню и туалет, курили повсюду, скандалили, один раз даже подрались. Чужая девочка выреза́ла бабочек из атласа-определителя беспозвоночных, брутальный мужчина с буквами “ВДВ” на плече описался в одну из ночей на шибовский диван, нисколько не смутился и больше удивлялся тому, до какой степени накатил, что даже не может вспомнить, как добрался от брата до Шибовых.

– Ничего, привыкай, – сказала мама, видя недовольство Шибова. – Больно нежный ты растешь.

Но все же была на взводе, потому что, когда гости наконец уехали и почти сразу же постучалась Лидия Сергеевна, мама, открыв дверь, сказала ей:

– Неудобно получилось, да? Я сегодня дома.

– Очень даже удобно, – сказала Лидия Сергеевна. – Тут есть путевка в “Артек” на август, мы даже и не обсуждали, сразу решили вам ее отдать.

– Никуда он не поедет, – решительно заявила мама.

– Ну, вы подумайте. Это все же “Артек”.

– Нечего тут думать. Я не хочу, чтобы он туда ехал. И всё.

– Тогда я пойду в поход, – дрожащим голосом сказал Шибов, когда классная руководительница ушла.

– Нет, не пойдешь, – ответила мать. – Башку там тебе оторвут, кто за это отвечать будет?

Не было другого выхода, кроме как поссориться с матерью, а заключалось это в том, что Шибов просто переставал разговаривать и никакими тумаками нельзя было заставить его сказать хоть слово. Но теперь у мамы имелся собеседник не хуже сына. Он же и помог. Заметил:

– А чего ему не сходить, действительно, в поход? В чем проблема? Почему все остальные в классе пойдут, а он нет?

– А вдруг почки застудит или еще что? Он уже ногу ломал на ровном месте.

Состоялось несколько таких разговоров, и мама сдалась. Так одноклассник Шибова поехал в “Артек”, а Шибов пошел в поход.

Одноклассник вспоминал смену не без содрогания. Не так он представлял себе главный пионерский лагерь страны. Да и никто у них в поселке не представлял, что там так. Остальные пионеры, кроме одноклассника, были набраны по квоте. Ребята из республик решали национальные вопросы на месте, не откладывая в долгий ящик, борцы и самбисты выясняли, чья республика круче с помощью физической силы, одноклассник не огреб только потому, что к нему как к русскому пока не было претензий, а затем еще и путч случился, и смена затянулась дольше, чем этого бы хотел одноклассник.

Впрочем, поход тоже не сказать что прошел гладко. Класс под руководством Лидии Сергеевны приехал на озеро в полутора часах езды на узкоколейке, на ночной костер сползлось несколько маргиналов из деревеньки неподалеку, они были готовы на конфликт, но, когда поняли, что туристы – явная мелкота, удивительным образом засмущались, спели несколько песен под взявшуюся неизвестно откуда гитару и пропали в ночном холоде и мраке. С утра прибежали сначала работники железной дороги с претензиями, что у них пропало несколько шпал (а школьники действительно увели их на топливо), затем местный житель наведался, ругаясь, что у него отчасти разобрали забор, но тут пионеры были не виноваты, и Лидия Сергеевна сумела это объяснить.

На обратном пути Шибов и классная руководительница сидели рядом. Лидия Сергеевна, улучив момент, когда часть ее класса уснула, а часть отвлеклась на электронную игрушку с волком, ловящим яйца, спросила:

– Ты правда собираешься стать писателем?

Шибов кивнул, хотя и сам себе не верил. Она только вздохнула.

– Нужно все-таки более реалистичные цели перед собой ставить, иначе будет очень тяжело.

Будущее однажды стерлось.

К советскому завтра долгие годы были протянуты питательные трубки коммунистической идеи. Пусть не сегодня, пусть не сейчас, но ты, малыш, непременно увидишь, как человечество сольется в единый организм, а на Марсе будут цвести сливовые.

И будет каждому хлеб да вино, почет да уважение, звездолет да лунная станция.

XX век с его перманентной революцией едва ли не во всех жизненных сферах породил ожидание непрерывности улучшений. Есть у революции начало, нет у революции конца. Особенно если революция технологическая. Однако успехи многих отраслей во второй половине столетия перестали выдавать на-гора сенсации. А без соревнования сверхдержав зачахла космическая экспансия. Если после полета Гагарина космос будущего стал уже почти обитаемым, то через пятьдесят лет после знакомства с первым человеком он снова превратился в безжизненную звездную пустыню, если и населенную, то в первую очередь страхами.

Битва за прекрасное далёко иссякла ввиду ненадобности.

Будущее стерлось. И вместо него тут же началась битва за прошлое.

Если у нас не получается представить, как будет хорошо завтра, то можно представить, что хорошо было уже вчера. Так Владимир Георгиевич Сорокин стал главным русским певцом будущего. Просто это будущее оказалось как у раков – сзади.

Идея все переиграть, все переделать, все перестрелять год за годом оглаживала свою армию отаку, желавших косплеить теплый ламповый Советский Союз – в основном из лучезарного советского кино.

Миелофон и флип до космопорта заменились пломбиром за 20 копеек и кедами “Два мяча”. А еще лучшими друзьями читателя – драконами и попаданцами.

Фантастическая литература поменяла фокус, упав в архаику. Космолеты были переплавлены на фэнтезийные мечи. А внезапный перенос бывшего десантника Сергея или сисадмина Олега к Ивану Грозному или на Эпсилон Эридана оказался тем самым ключом к тысячелетней Руси, которую все заждались.

И вот она нарядная на праздник к нам пришла.

Зачем теперь кому-то старая память, когда мы можем придумать новую, стократ более подходящую? Главный ресентимент-девиз “Можем повторить!” стал приглашением в альтернативную реальность, в которой волки сыты, овцы целы, броня крепка, танки быстры, а по обе стороны Пиренеев ценят русского человека.

Если не выглядывать в окно или выглядывать только в окно Овертона – то на улице это самое и есть. Неслучайно любая попытка открыть окно пошире в мир и проветрить начала восприниматься как покушение на столь любовно обустроенные декорации нового величия.

Да чего это они воображают про нашу Анну Каренину?! Что это за невесть что о смерти Сталина (про которую мы и знать-то ничего не хотим)?!

Это не наш Чернобыль в “Чернобыле”, это не наши татары в “Зулейхе”.

Точи топор, выходи на холодную гражданскую – у нас оскорбление чувств помнящих. В смысле, чувств верующих в то, что помнящие – это мы и есть.

Полыхающие то и дело сражения за аутентичность кофты-олимпийки в чужом сериале – это, конечно, не споры про “Чернобыль”. Это расчесывание старого фурункула “мой образ прошлого”, а иногда и конкретнее – “мой образ СССР (80-х, 90-х, Горбачева, ГКЧП, Ельцина, черта в ступе)”, и сводится оно в основном к выкрику: “Почему им (им!) надо показывать мою двойку по физике (которой у меня не было), а не отглаженный пионерский галстук или грамоту за судомоделизм?!”

Беда в том, что память – штука настолько избирательная, что кому-то в голову накрепко впаян судомоделизм, а кому- то – Припять. И поженить их нельзя.

Я давно доказал себе эту нехитрую теорему, ведь мой родной город – советский мираж и изнутри, и снаружи. Постоянно работающий аттракцион-баталия по защите (славного) прошлого.

Щит родины, атомный наукоград, закрытый “ящик”, по кисельным берегам которого текут молочные реки. Для “большой земли” в советское время он выглядел как заповедник сытости и спокойствия: в нем нет дефицита и очередей, преступность изничтожена – двери квартир никто и не думает запирать, и даже дворники здесь с высшим образованием.

После того как СССР растаял, этот миф остался жить, только теперь он воспроизводился уже самими жителями города, которые ретроспективно всё лучше обустраивали свой потерянный рай. Старая шутка про Советский Союз, который не распался, а тайно существует в Мордовии, оказалась пророческой. И Внутренняя Мордовия начала рыть всё новые катакомбы памяти.

Что до меня, то самое яркое воспоминание о временах СССР в “ящике” такое.

Мне семь лет. Зима. И не просто зима, а 31 декабря. Бабушка отправила меня за хлебом. Соберется весь клан, придут дядья с семьями, надо четыре буханки белого, две черного, два батона. Я подхожу к хлебному на Андреева (это военный строитель, отец-основатель моего маленького закрытого города) – очередь вывалилась из дверей и топчет тротуар почти до перекрестка. Я встаю и проверяю варежку – в ней серо-зеленые бумажки. У нас в атомном Красноярске-26 талоны на хлеб. Где-то через полгода их отменят, но пока я пересчитываю их дважды: нет, ничего не выронил. Минут через двадцать я уже в предбаннике магазина, здесь очень жарко, краснолицые мужики мнут в руках мохнатые шапки. Я стараюсь из-за спин впередистоящих рассмотреть, как тетки-продавщицы выкатывают новые металлические лотки с хлебом – только бы мне хватило батонов! Очередь ползет, и вот я уже поравнялся с табличкой “Три хлебобулочных изделия в одни руки”. Продавщица выхватывает у меня талончики и меняет их на эти три единицы. Кажется, это два белых и батон. Я сбрасываю добычу в авоську и иду в хвост очереди. Мне нужно еще…

Пройдет тридцать с лишним лет, и эту рождественскую историю я перескажу в своем блоге. А пересказав, уже через минуту получу первый комментарий: “Автор – мудила. В Красноярске-26 никогда не было талонов на хлеб!”

За несколько часов обиженные выстроятся плотным боевым порядком: “Всё вы врете! Мои родители специально к праздникам оформляли пропуск в Девятку, чтобы закупить шпрот или сгущенки к праздничному столу!”, “Это дичь, вам обязательно надо плюнуть в город? Я здесь 58 лет живу”, “Талоны на хлеб? Господи, их даже в сраном Канске не было или Уяре. Ну зачем передергивать-то”, “Вы фантазер без берегов!!! По талонам было мясо, масло сливочное, спирт. На хлеб талонов не было!”, “Талонов не было. Ходил в универсам чуть выше нашего дома на Курчатова, 66. Булочки с повидлом по 20 копеек были”.

Мне пишут, что я никогда не жил в городе. Что не могу помнить 80-е. И еще про москвичей, которым лишь бы. Странно, что дело не доходит до английской разведки.

Это снова оскорбление чувств верующих в свою свидетельскую память. Оскорбление чувств помнящих. Или не помнящих – тут как раз дискуссионно. Потому что к спору уже присоединяются и те, кто отоваривал хлебобулочные по серо-зеленым билетам.

“В 90-е были талоны на хлеб. Держала в своих руках, толкалась с ними в очереди в «Бирюсе»”, “Помню этот хлебный на Андреева. Всё так!”, “Кому они рассказывают?! Отоваривались в спецраспределителях, поди, вот и не помнят талоны”.

Бой за индивидуальное прошлое перерастает в бокс по переписке. Тысячи комментариев, сотни людей доказывают друг другу друг друга несостоятельность. Клочки летят по закоулочкам.

А я уже ни в чем не уверен.

Может, правда, трюки памяти? Может, она подсовывает мне свое стертое прошлое, а я не замечаю – не заметил же, как подобрал стертое будущее…

Вот помню белый, помню “Дарницкий”, батон молочный. А булку “Веснушка” тогда как покупал? Тоже по талонам? Или ее тогда не было, такой маленькой, с изюмом и загорелой корочкой сверху? Откуда же я ее взял?..

Прошлое распалось на детальки гэдээровского конструктора, и каждый вытащил из общей кучи, где были длинненькие и короткие, дырчатые и сплошные штуковины, что-то свое. У меня, например, вот эта красненькая (что это, какое-то крыло трактора, что ли?), а у тебя? Похоже на самолетный винт.

Ничего общего нам из этого не сложить. Да мы и сами не очень в курсе, что это такое когда-то было. Зачем на нем восемь отверстий? С чем оно стыковалось?..

Нет, я вовсе не призываю всех снова пережить 70-е, 80-е, начало 90-х, когда пьянство было делом серьезным, судьбоносным, когда порой, проходя по Невскому в день получки, я перешагивал многочисленные тела. Не дай бог! Сейчас о тех лежачих лишь отдаленно напоминают “лежачие полицейские” на комфортабельных наших дорогах, по которым мы уверенно мчимся на дорогих автомобилях (дешевых, соизмеримых с пенсией, я в последнее время что-то не встречал). Капитализм победил, а с ним – здравый смысл, и это правильно, что когда мы приходим в бар, нам наливают “на донышке”. Какие ж тут споры? Я просто вспоминаю то время, когда был молод и горяч.

Пили тогда много и зачастую что попало, но все же именно огнедышащий портвейн сделался символом той эпохи: видимо, “из-за лучшего соотношения качества и цены”. Думаю, под “качеством” понималась в основном сила его воздействия на организм: то есть сначала дикое возбуждение, потом отруб. Как-то я сам написал горестные строки (точнее, одну): “Пил – и упал со стропил”. Чем больше портвейн “приласкаешь”, тем с большим наслаждением пьешь. Было много имен у любимого народом вина: люди простые называли его “портвешком”, люди творческие придумывали названия, делающие напиток более экзотическим, иностранным, произносили, к примеру, “портвайн” или “портваген”. Несомненно, он пробуждал в нас фантазию, небывалые ощущения. В темно-красной его глубине виделись жаркие закаты в южных морях, кровь корриды, ноздри волновал чувственный аромат каких-то недосягаемых губ. Фантазировать было легко, и, что греха таить, в талантливых душах наших современников он породил много дивных картин и упоительных строф. Опасность его поначалу не ощущалась, и многие не смогли вовремя остановиться. И что значит “вовремя”, если с какого-то момента он становится единственным “горючим”, на котором можно “достичь недостижимого”, а для творческого человека именно в этом смысл жизни. Когда я вспоминаю те времена, почему-то приходят на ум эпизоды все больше радостные, или глубоко поучительные, философские, или даже пусть и трагические, но со светлой слезой.

Помню заседание суда, выпустившего своим решением на свободу гениального поэта Олега Григорьева… Правда, после вполне заслуженной им отсидки в камере предварительного заключения, где Олег находился за то, что сбил фуражку с милиционера, посетившего его дома в неурочный час. Сразу после выхода Олега из-за барьера мы с редактором Ольгой Тимофеевной Ковалевской, взяв за обе руки освобожденного узника, бежали по длинному коридору, а следом неслись, размахивая бутылками портвейна, тогда еще пьющие “митьки”… План наш был – оторваться от преследователей, сесть в уже ожидающее такси и умчаться. И он удался! Может быть, потому, что придумал план побега сам Олег, еще находясь в застенке, подробности мы проработали посредством шифрованной переписки. Нужно было отвезти Олега в комфортное место, где никто не пьет, и продержать там недельку-другую, а там, глядишь, он уже и сам не захочет. Много было обожателей Григорьева, но найти среди них трезвенника было не просто. Трезвенник-драматург встретил Олега отличным чаем, и мы, увидев, как Олег спокоен и весел с чашкой в руках, радостные уехали. Дальше рассказывает драматург: он был счастлив видеть вблизи Олега Григорьева, стихи которого обожал и знал наизусть, как и многие тогда, – тем более что дорогой гость все более оживлялся, прихлебывая чай, и гениальные стихи и экспромты все чаще слетали с его уст. Такого восторга, говорит, он не испытывал больше никогда! В какой-то момент драматург насторожился: восторг его явно зашкаливал, обычно сдержанный, он не узнавал сам себя… Как портвейн попал в чай и как хозяин этого не заметил, останется загадкой для будущих биографов. Талантливый человек талантлив во всем! Драматург решил разгадать секрет, и они пили душистый чай чашку за чашкой, и в результате хозяин дома сильно окосел. Жена, решив к ним зайти и тактично спросить, не нужно ли чего-нибудь еще, с изумлением увидела совершенно пьяного мужа-трезвенника, который вроде бы собирался спасать поэта от того самого, чему неожиданно подвергся сам. Олег же, напротив, был собран, приветлив и фактически трезв.

Многих творческих людей той поры, не имеющих времени, а порой даже и желания пробиваться в официоз, злобные завистники называли тунеядцами, включив в этот ряд и нашего нобелиата Иосифа Бродского. На самом деле людей более деятельных, чем эти “тунеядцы”, не существовало.

Вспоминаю лучезарного поэта Володю Уфлянда, обожаемого столь разными людьми, как Довлатов и Бродский. Бродский современных поэтов не очень любил, особенно тех, кто работал на его “поле”, а вот с Уфляндом им делить было нечего. Волосика, как называл его Бродский, он обожал всегда. “Толкаться” им не приходилось, у каждого был свой отдельный огород: у Уфлянда (неплохо звучат два “у” подряд, в его стиле) огород пестрый и веселый, какого не было – и не будет! – больше ни у кого. Пожалуй, он единственный талантливый поэт, абсолютно искренний в своем оптимизме. Редчайший в России, не нагнетающий искусственной скорби, как это делают многие. Поэтому Бродский одного только Уфлянда – не по делам, а по душе – любил. А трагедий с головой хватало Иосифу и в своих собственных стихах. А Уфлянд – веселый. И назвать его тунеядцем – значит обидеть. Он прекрасно шил, пилил, строгал – вся квартира была разукрашена его изделиями, висела его потешная графика, на грани гениальности, при этом он честно работал на общество: сначала разнорабочим в Эрмитаже, затем писал на “Ленфильме” остроумные диалоги и зонги для наших фильмов и дубляжа, либретто для опер. Даже и выпить ему порой было некогда: столько ждало любимой работы. Кудрявый, улыбчивый, он и в стихах своих излучал оптимизм. Вот самый любимый мой – “Рассказ женщины”:

Есть пленка, где Бродский радостно и легко читает свое любимое стихотворение Уфлянда – “Век человеческий изменчив”, – и Иосифа, обычно надменного, не узнать. Великие не только упивались стихами Уфлянда (он помогал им жить), но и сами, в минуту отдохновения, посвящали ему легкие, радостные стихи.

А еще говорят, что мы развалили Советский Союз! Да мы обожали то время, когда можно было поехать в Таллин без каких-либо политических, юридических и экономических проблем, и немало внесли средств как в экономику России, так и других республик, разъезжая туда-сюда. А тот же Довлатов писал о людях многонациональной нашей страны – например, широко известный сценарий “Гиви едет в поезде. Билета нет!”. А у того же Уфлянда в Таллине был похоронен отец, и он часто приезжал к нему на могилу. А я сам с восторгом жил в жарком Ташкенте, занимаясь довольно необычным делом: писал сценарий уже снятого фильма! Как-то режиссер перепутал порядок действий, и я дружески его выручал. Что говорить – славное было время. Правда, стихов Уфлянда не напечатано было ни строчки, а при этом его еще вызывали – и расспрашивали. “В вашем стихотворении упоминается Председатель Верховного Совета СССР Ворошилов Климент Ефремович. Вы пишете: «…мне нравится товарищ Ворошилов – седой, в дипломатическом костюме…» Что вы имеете в виду?” “То самое и имею в виду, что написал!” – как всегда, добродушно улыбаясь, отвечал Уфлянд. “Вы лжете!” – “Когда же именно?” – удивленно спрашивал Володя. Надо было быть неповторимым Уфляндом, чтобы даже при таких делах продолжать улыбаться и любить всех. А они? По-моему, они не любили никого, даже Климента Ефремовича, и не могли поверить, что можно писать добродушные стихи о нем, причем бесплатно и без всякой надежды напечататься и тем более получить премии и звания! Такое просто не умещалось в их тесных мозгах! И не верили они никому, даже себе, и по злобе своей лютой всюду видели лишь обман и подвох.

Однажды Уфлянд шел в гости ко мне радоваться вместе: я как раз переехал в новую квартиру на углу Невского и Большой Морской, где до меня жила Ирина Одоевцева, переселенная из Парижа сюда по причине преклонного возраста и бедности. В квартире раздался звонок. Володя стоял, согнувшись, держась за голову, и между пальцами проступала кровь. Какие-то сволочи, видимо, проследили его от магазина, ударили под аркой кастетом и отняли сумку. Мы вызвали скорую, и Володю увезли. Через какие-нибудь час-полтора прозвенел звонок, и вошел Уфлянд, вскинув руки с двумя “портвейнами”. “Это я!” – “Володя, может, отложим?” – “Чтобы какие-то гады испортили нашу встречу? Да никогда!” На голове его в выбритой “тонзуре” задорно торчали “усики” операционного шва. “Вшили-таки тебе антенну!” – “Аллё, аллё! Переходим на вторую бутылку! Как слышно?” – духарились мы. Потом я пошел его провожать. На углу Большой Морской с Невским юркий Володя выскользнул из-под моей руки и заявил гордо, что дойдет один. И прекрасно дошел бы. Но, к несчастью, какой-то очередной Бенкендорф в порыве служебного рвения зачем-то отменил привычный всем нам и любимый наш переход и стер полосатую “зебру” с лица асфальта. И где?! Как раз напротив знаменитого кафе “Вольф и Беранже”, где Пушкин выпил стакан лимонада перед дуэлью и куда с тех пор стремится народ. Володя, естественно, ничего не знал об отмене перехода (за всеми глупостями не уследишь), и его сбила машина. Кстати, в этом опасном месте, у “Вольфа и Беранже”, переход через бурный Невский по-прежнему отсутствует…

Утром, когда мы с Андреем Арьевым, редактором журнала “Звезда”, пришли к Уфлянду в больницу, он, с загипсованной ногой, светло улыбался и никого не обвинял, даже наехавшего: “Торопился мужик!” Когда это он с ним познакомился? Рассказал нам: “Сначала я ничего не соображал, потом вдруг увидал, что Серега Довлатов, большой и красивый, в белом халате, взял меня на руки и несет. И приговаривает: «Ничего, ничего! Терпи». Я и терпел. Утром он зашел в палату, гляжу – вылитый Серега. Спрашиваю его: «А как ваша фамилия?» Он улыбается: «Довлатян»…”

Уфлянд уютно устраивался везде. Мир его был таким же уютным и светлым, как его стихи. “Век такой, какой напишешь!” – это я про Уфлянда сказал злобным занудам, его препарирующим и с ножом к горлу требующим “правды-матки” и “глубины”. Да засуньте вы вашу правду туда… откуда она появилась. Нам она ни к чему! Послушаем лучше Уфлянда:

Я мог бы цитировать бесконечно, но слышу (и слышал всегда) голоса: “Какой-то это не наш поэт!” Русский поэт, по мнению большинства, обязан быть трагичным, активно делиться горем… Может, из-за этого и столько горя у нас?!

Уфлянд после столкновения с автомобилем как-то сник, ходил заторможенный и рано умер. А ведь сколько в нем было радости! Так и не дождался настоящего признания, звания “крупного поэта” нашей эпохи по причине легкого своего характера…

И, наверное, он не чувствовал бы себя столь превосходно, если бы не великолепное окружение, неповторимая творческая среда той эпохи. По тем же улицам ходил, сопя вечно простуженным носом и подтягивая великоватые, кем-то подаренные штаны, гениальный и ужасный Олежка Григорьев, бормоча что-то вроде: “Да, я ходил в ХимСнабСбыт. Но был там жестоко избит…” Похоже на его жизнь. И тем не менее он был поэтом состоявшимся, любимым всеми, кому это позволяла должность, а порой даже и теми, кому не позволяла… Сам Сергей Михалков ругал его! Но потом, говорят, пытался помочь. Первое – достоверно, второе – проверяется.

Помню, как Олежка явился ко мне через месяц после выхода из Крестов и рассказывал о тюрьме так увлекательно и, что важно, бодро, что я вполне искренне (и даже учитывая советское время) посоветовал написать ему о тюрьме детскую книжку. Полезная бы книжка была – о взгляде, меняющем привычное, – и пригодилась бы не только в тюрьме. Кстати (замечу для нытиков-профессионалов), Григорьев выполнил там норму кандидата в мастера по гимнастике… Может, и выдумал. Но какая разница?

Отметился он и у меня на новоселье – даже раньше, но, к счастью, не так трагически, как Уфлянд. Свалив мебель в кучу, грузчики уехали, и я с отчаянием думал, как же мне ее расставлять. И вдруг увидел в окно приближающегося, сильно раскачивающегося Олежку Григорьева да еще с двумя соратниками, размахивающими бутылями портвейна, вовсе уже не полными. Сразу вспомнился его стих, замечательно нарисованный “митьком” Флоренским (который Довлатова иллюстрировал): “С наперсниками разврата он торопился куда-то”. Всё, понял я, планы рушатся! Одно дело – стихи, а другое – реальность! И в корне ошибся. Оставил все на жену, которая в безалаберности своей не уступала гостю и восторгалась им, – вот пусть и разбираются, “близнецы-братья”! А сам малодушно сбежал. Домой я возвращался часа через полтора, заранее с ужасом представляя, во что превратилась квартира, и был морально наказан. Я увидел квартиру чистую, убранную и, главное – с педантично расставленной мебелью. “Кто это сделал?” – изумился я. “А Олежка! – сияя, сообщила жена. – И друзья его. Такие милые! Я попросила их мебель расставить – и они сделали, мгновенно!” – “Но у нас же денег нет!” – “А он не обиделся. Олежка ведь нас любит!”

А еще в то же время жил блистательный и неугомонный Виктор Голявкин, бегал, подпрыгивая, как мяч, и писал такие же упругие, звонкие и совершенные, как мяч, рассказы. Потом эти рассказы упрыгали куда-то, даже в интернете их не найти. Валяю по памяти (да простят меня его почитатели): “Мой отец пил водку, повторяя при этом, что дело не в этом. Когда мне было пять лет, он выгнал меня из дома. Но я не пал духом. Я стал подметать пристани. Сперва я едва успевал подметать за день одну пристань, потом уже подметал две-три, потом – четыре. Потом я уже успевал подметать все пристани нашего города. Потом – пристани всей страны. Через год я подметал уже и те пристани, которые только собирались построить, потом я подметал и те пристани, которые никто строить не собирался. Отец мой, узнав об этом, сказал: «Молодец, выбился в люди!»”. И таких рассказов было много, и все они были такими же оптимистично-победными. При этом печатать их никто не хотел. Привычная тягомотина и даже расцарапывание болячек до крови почему-то никого не пугали, а непривычная гениальность, причем бодрая, вызывала непонятную панику. Голявкин, похоже, и вообще книг не читал да и разговоров не любил, сразу куда-то ускакивал. Никаких чувств, а уж тем более негативных, он не проявлял. Без каких-либо раздумий и мучительных пауз он скакнул в детскую литературу и вскоре стал самым любимым детским писателем. Школьники, слушая его рассказы, падали со скамеек от хохота. Смеяться они начинали, только услышав фамилию – Голявкин. Им даже фамилия его казалась замечательной шуткой. Цитирую опять же по памяти (если я сейчас оторвусь и пойду искать, нарушу главную заповедь Голявкина): “Все должно быстро происходить!” Вот детский его рассказ – верней, часть рассказа: “Солнце льется на голову мне! Эх, хорошо моей голове! Дождь льется на голову мне! Эх, хорошо моей голове! Ничего не льется на голову мне! Эх, хорошо моей голове!” Казалось, Голявкина ничем не пробьешь! Почему же он начал пить, что в конце концов его и сгубило, далеко еще не в старческом возрасте? Помню, как на его шестидесятилетии он все время подпихивал мне свою кружку левой рукой (правую сторону парализовало) и бормотал, как всегда, не очень разборчиво: “Полную! Полную лей!” Что так подстегивало его, почему он пил все стремительней? Думаю, жизнь рядом с его творчеством выглядела слишком скучно, пресно, текла медленно и неинтересно: квартира в скучнейшем новом районе, ничего вокруг радостного, никакого праздника, даже на юбилей! Я сказал ему, что радио весь день передает его рассказы и город хохочет. “Ты слышал?” – “Чего слушать, что я сам написал?” Он был максималист, не терпел того, что пихали и навязывали, пусть даже собственные рассказы. Да, гению трудно подобрать жизнь по таланту, за краем его таланта – банальщина, порядки, тоска! Жена его Люда, преданная и старательная, по слухам, последние годы писала за него. Это его изводило: талант распирал, а рука уже не слушалась… Можно сказать, он взорвался изнутри, как глубоководная рыба в пустом воздухе. Не было вокруг ничего даже близко похожего на гениальность! Висели по стенам его бурные, яркие картины, по образованию он был художник, закончил академию… Но картины, в отличие от его прозы, гениальными не были, и он это понимал. А по его чувствам, так все и должно быть только гениально, тупое-то зачем? 80-е годы были просто чудовищными по скуке, особенно на окраине города. Все вообще скрылось в каком-то сыром болотном тумане. Вроде бы ожидались перемены после краха прежнего строя, взлет яркой жизни – вместо этого было лишь долгое ожидание автобуса на остановке. Свобода оказалась вакуумом. И Виктор Голявкин умер. Сын вырос похожим на него как две капли воды – в этом было что-то от чисто голявкинского абсурда. Люда приезжает к нему на кладбище регулярно, часто вижу ее с тележкой на длинной дороге от станции Комарово до кладбища. “Мне бы такую вдову!” – говорю я ей дежурный свой комплимент, она устало улыбается и катит тележку дальше.

Вспоминаю последнюю встречу с Олегом Григорьевым на моем юбилейном дне рождения: он явился когда попало и выглядел кое-как. Навалившись на стол, пускал сопли и раз за разом, раз двадцать подряд, выкрикивал один и тот же стих, не то чтобы так уж подходивший к праздничному столу: “СПЕРВА Я ШЕЛ НА ЗОВ! ПОТОМ БЕЖАЛ НА ВОПЛИ! В КУСТАХ ЛЕЖАЛ СИЗОВ! И КРОВЬ ТЕКЛА, КАК СОПЛИ!” И через минуту – опять. Публике это не нравилось, всем тоже хотелось повыступать – ведь не один же он выпил! Но он с тем же самым стихотворением перебивал всех. Было предложение выставить его за дверь охладиться, но я воспротивился… Бедный Олежка! Конец Григорьева был неказист.

Пережил всех – и скончался лишь в 2019 году – буйный Глеб Горбовский, который, в общем-то, той же закваски, что и остальные герои этих воспоминаний.

Стихи его той поры пронзают нас и сейчас:

Горбовский несколько раз отказывался от прежнего имиджа, несколько десятилетий не пил, писал прозу и вдруг опять вернулся в прежнее свое “грозное состояние”. И в поздних его стихах больше всего торкает неповторимая его хриплость, бесшабашность, порой – злость, которую другие поэты боятся в себе, – в общем, все то, что можно поиметь, лишь сильно рискуя.

Понятие “проклятых поэтов” появилось во Франции. Они сказали всем то, на что до них никто не решался, и к ним пришла слава. А мы таких же своих почему-то не ценим так высоко, побаиваемся, вспоминаем нечасто, предпочитаем “гладких”, чтобы не растревожили. Пора вынуть затычки из ушей, снова услышать те вольные голоса и поднять наш “портвейновый век” на нужную высоту, на отдельную высокую полку, снять с этого времени и авторов флер неудачи, провала. Всем бы такой “провал”! “Эх, если бы не портвейн!” – говорят те, которые никогда в жизни не рисковали и поэтому не создали ничего существенного. Что понимают они? “А Париж – был бы без шампанского, и более того – без горчайшего абсента?” Это все как раз понимают. А вот про портвейн говорят как-то упадочно. Мол, не вышло у наших горьких пьяниц ничего! (Как всегда, принижаем свое.) Такое уж время жестокое было, раздавило. Да и сами они погубили себя… Да они столько сделали, что можно и умирать! Не жалейте их – бесперспективное дело, зря только надорветесь. Лучше позавидуйте им. Как и другие гении, они создали свой неповторимый, пусть не Серебряный – но другой, гораздо более близкий нам “портвейновый” век. Они имели силу и отчаянную решимость – выбрать свой путь и бесшабашно пройти его, несмотря ни на что, не боясь гибели… Лучше всех сказал про них Блок – сам из той же компании:

Кстати, это любимое стихотворение Горбовского. Однажды он в расцвете застоя прочел его в телестудии с присущей ему яростью. Правда, без предупреждения, что считалось тогда недопустимым. Казалось бы, что такого? Блок. Классик. Школьники ленятся его учить. Всё как надо. Только что издан миллионным тиражом в двух солидных темно-синих томах. И вдруг – услышали! И сразу шквал паники: “Кто это написал? Как пропустили?” Настоящая поэзия опасна всегда.

19.05

Впереди целый вечер и вся жизнь, а делать ничего не хочется. АФ в коридоре читает “Записки у изголовья” и размышляет о том, что с ним сделают в родном военкомате, если лечащий врач не признает его психопатом (статья 7б “Расписания болезней Министерства обороны”), – а обещали разное, ибо он их достал уже.

У нашей Тани есть друзья-панки. Они ее навещают, чтобы забрать таблетки, которыми доктора пользуют девушку от шизофрении. Панки жрут чиклодол и поют рок-н-ролл. Их, кстати, так и зовут: одного – Чиклодолом, а другого – Толутаном, в честь микстуры от кашля. Интересные люди.

С прогулки мы опоздали на 15 минут и имели порицание. Здесь всем распоряжаются медсестры и санитарки, есть еще несколько уверенно идущих на поправку мужчин, которых долечивают делегированием им властных полномочий и доверяют надзор за менее вменяемыми собратьями. Отсюда пионерско- идиотская атмосфера, когда, например, сорокалетний дяденька, чуть не плача, отпрашивается на улицу “с ребятами покурить”. Здесь вообще часто плачут, особенно, увидев родственников. К высокому стройному психопату сегодня приходили мать и какая-то девица. Он уселся на диванчик в коридоре и, размазывая по лицу сопли, стал говорить о том, “какой он дурак, какой дурак”.

В отделении распространена дружба между полами. Вот Макс, например, интересуется Таней. А меня во время дневной прогулки увлекла в заросли Лидия Александровна, лет тридцати, два часа рассказывавшая о том, как она любит искусство – изобразительное, театральное, любое… Мне было дурно.

Пациентка Наташа, которой за день дают в три приема 66 таблеток, сегодня встала, бродила не без помощи товарок по коридору; будучи выведенной под руки “во двор”, бормотала: “Кошечка, птичка, солнышко”. Эта картина плюс еще некоторые личности, блуждающие по коридору в халатах, напоминает сцену зомби-апокалипсиса из видеофильмов.

Все три недели от получения приглашения до отъезда Стеблин недоумевал, почему позвали именно его. Он ведь в этом вопросе не специалист – две колонки по случаю, среди многих десятков других колонок, рецензий, заметок, написанных в последние годы ради небольших гонораров, не повод для таких слов: “Без Вас, уважаемый Андрей Олегович, наш праздник будет не таким светлым”, “очень Вас ждем и примем как самого дорогого гостя”. Приглашающая сторона купила билеты, гарантировала встречу по прилете, проживание, и он согласился. Но недоумение оставалось.

В назначенный день приехал в Шереметьево, сел в самолет, долетел до столицы соседнего государства, а раньше союзной республики, там без приключений и долгого ожидания пересел на другой самолет и через полтора часа был в аэропорту третьего по величине города – по местным масштабам мегаполиса. Удивило, что ни в самолете, ни в зоне прилета не встретил ни одного славянского лица.

Представил мысленно карту – дома, конечно, посмотрел, куда летит, – и осознал, что это действительно другая страна, причем окраина другой страны. Хоть и с мегаполисом. Но мегаполис не конечный пункт его пути.

Вышел на улицу и сразу был атакован солнцем и таксистами. Таксисты, видимо, по привычке стали обращаться к нему на своем языке, но разглядев, кто перед ними, с трудом переходили на русский:

– Машин бери!.. Куда нада?.. Поехал дёшев!..

– Спасибо, спасибо, – растерянно заулыбался Стеблин, прижимая к боку сумку на ремне. – Меня встречают. – И почувствовал, что внутренне холодеет от страха.

“Азия, Азия”, – застучало в голове. До этого в Азии он никогда не был.

Хотелось побежать от напирающих мужчин. Вернуться в аэропорт и улететь первым же рейсом. Но тут, что-то властно говоря по-своему, таксистов раздвинул пожилой высокий человек. Тоже азиатский – с узкими глазами и большими скулами.

– Андреи Олегычы? – произнес почти слитно.

Стеблин несколько раз быстро кивнул.

– Здравствуйте, уважаемый, дорогой! – Человек обнял его правую руку обеими руками и поклонился. – Спасибо, что приехал. Спасибо тебе! – И поправился: – Вам спасибо!

Улыбался широко, обнажая редкие зубы. Так бывает, когда больные выдергивают, а искусственные не вставляют.

– И вам, – хрипнул Стеблин; кашлянул, уже чище и громче повторил: – И вам, что пригласили. – Попытался вспомнить имя и отчество того, кто пригласил: – Нуртай Омира?..

– Омирбаичы, – досказал пожилой. – Лучше по имени, а то язык сломаете. У нас язык сложный.

Таксисты потеряли к Стеблину интерес как к клиенту, но с любопытством поглядывали за этой сценой. Наверняка нечасто здесь такое случалось – вроде неофициальные лица, а целая церемония.

– Что, пойдем? Машина рядом здесь.

– Да-да, конечно.

Машиной оказались остроуглые “Жигули”.

– Шестерка? – спросил Стеблин.

Нуртай, показалось, обиделся:

– Седьмая модель! Надежная.

Поехали. За окнами была степь с редкими холмами.

– Голодный? – спросил Нуртай.

– Ну, так…

– Скоро, эта, кафе будет. Манты любите?

– Да, в общем.

– Владимирэ Семёнычы их очень любил. Две порции скушал!

Эти имя и отчество Нуртай сказал слитней, чем “Андреи Олегычы”, буквально в одно слово. Получилось “Владимирэсемёнычы”. Так потом они и слышались Стеблину во все полтора дня пребывания здесь.

– Нуртай Омирбаевич, – заговорил он, пока ждали манты, – зачем все-таки меня пригласили? В смысле, что от меня требуется?

– Как дорогого гостя пригласили. Побывать.

– А мне выступать нужно? Я не готовился, да и не знал, к чему именно…

– Можете потом сказать. А нет – не говорите. Для нас одно ваше присутствие – честь.

Продолжать расспросы Стеблин не стал. Как пойдет, так пойдет. Не убивать же его сюда заманили. Сказал лишь:

– Спасибо…

Манты оказались вкусные. Сочные, из рубленой баранины.

Вернулись в машину, пристегнулись, поехали. В животе было тяжело, пот тек по вискам. Стеблин бы с удовольствием подремал. Но неудобно…

– А далеко ехать?

– Две сто… Двести километров почти, – ответил Нуртай, словно извиняясь. – У нас страна тоже большая… При Советск Союзе самолеты летали, а теперь – нет. Владимирэсемёнычы на самолете прилетал. На, эта, кукурузник…

– На кукурузнике?

– Да, да. На нем… Строят аэропорт. Скоро уже построят… Обещают.

Солнце вроде бы только недавно висело наверху неба, но вот оно уже сбоку. А когда подъезжали, было почти у горизонта. Что ж, конец августа.

Приехали не в город, а в село. Одноэтажные домики, деревья, кое-где юрты за щелястыми заборами…

– Гостиницы у нас нет, уважаемый Андреи Олегычы, – заговорил Нуртай после довольно долгого молчания. – Но есть дом. Отдельно. Отдельный дом. Как маленькая гостиница. – И улыбнулся. – Не возражаете?

– Да нет, – пожал Стеблин плечами. – Ладно.

– Здесь хорошо… Сад… Хорошо.

От ужина отказался. Был опустошен резкой сменой обстановки; да чего там обстановки – целого мира. Устал от долгого сидения в машине, глазения на степь, от реплик Нуртая. Говорил Нуртай по-русски неплохо, но каждую фразу сначала как бы проговаривал про себя, а потом уже повторял вслух. Явно русский язык ему приходилось применять нечасто…

Домик, нечто вроде флигеля, состоял из двух комнат – спальни и столовой – и туалета с душевой кабиной. В столовой на тумбочке было блюдо с фруктами, печенье и какие-то восточные сладости, чайник, чашки…

– Ладно, – сказал себе Стеблин, достал из сумки щетку и пасту, пошел умываться.

Спал неожиданно хорошо, глубоко. Наутро был бодрым, без стеснения позавтракал с Нуртаем и его женой, сложное имя которой так и не разобрал. Заметил, что живут они небогато, но крепко, наверняка размеренно. Порядок, уют, доброжелательность.

– А дети есть? – спросил.

– Е-есть! Пять. В городах. Сюда потом вернутся, на пенсию.

– Да-да. Я тоже стал о деревне подумывать…

– Сколько вам лет? Извините, если нельзя, – спросила жена Нуртая.

– Почему же… Сорок семь.

– Ну, молодой совсем еще!

– Как сказать, как сказать. Владимиру Семеновичу вон всего-то сорок два было…

– Владимирэсемёнычы гениальный был человек. А гении мало долго живут, – сказал Нуртай; догадался, что может обидеть Стеблина, дотронулся до его плеча: – Вы не подумайте, я ваши статьи очень сильно ценю. Вы очень…

– Да ладно, я понимаю. Я и не претендую.

– Вот Лев Николаичы, он мудрец. Он очень мудрый был. Но – не гений. И Абай – не гений. Мудрец! Учитель! А Пушкин – гений. И Шокан Уэлихан – гений. Быстро все набросал – история, предания, эта, фольклор, всё-всё-всё. И умер. Двадцать девять лет… Знаете Шокан Уэлихан? Эта, Валиханов…

– Знакомое, – соврал Стеблин, изображая на лице муку копания в памяти.

– Фотография есть. Он с Достоевским, Фёдорэ Михалычы. Помните?

– А, да-да. Помню, конечно.

Нуртай посмотрел на часы. Он носил часы на кожаном ремешке. Стеблин давно следил за временем по мобильнику.

– Так, через полчаса выходить надо. В, эта, в полдень начало праздника. Надо одеваться.

– Я тогда к себе… Позовете?

– А как же, уважаемый Андрей Оле…

– Спасибо-спасибо, – перебил Стеблин; слышать отчества, которые в произнесении Нуртая становились какими-то каменнообразными, было неприятно.

Минут двадцать спустя в дверь стукнули. Стеблин суматошно вскочил с кровати – опять сморил сон.

– Да-да?

Нуртай был в старомодном, но солидном костюме. Брюки со стрелочками, из нагрудного кармана торчал кусок платка, на груди галстук… Запонки с почерневшим янтарем…

– Готовы?

– Вроде… – Стеблину стало неловко за свою майку, джинсы и замшевые туфли; он даже опустил глаза, оглядывая, чисты ли туфли, джинсы…

– Хорошо, – остановил Нуртай. – Владимирэсемёнычы тоже не во фраке приезжал. Тоже в футболочке, красной такой, штанишках. Это мне надо – так.

– Почему?

– Ну, эта, – Нуртай вздохнул, – глава селенья…

“Ясно, начальничек, – успокоил себя этим слегка саркастическим Стеблин. – Начальничек, – запело внутри, – да над начальниками-и”.

“Каким – над начальниками? – остановил другой голос. – Самый мелкий начальник, видимо. На семерке вот, хм, рассекает. В век «Тойот» и «Ниссанов»”.

У калитки к ним присоединилась жена Нуртая. Тоже нарядная.

– Хороший у вас воздух. Спал бы и спал.

– Теперь хороший, – невесело подтвердил Нуртай. – Комбинат закрыли…

По улице по одному или группками текли люди. Все в одну сторону.

– А большое село?

– Как? А, жители?.. Полторы тысчи. Почти.

– Прилично.

– Было больше. Рудники были, комбинат обогатительный… Но теперь снова стали селиться. Растем, эта, помаленьку.

Село на вид симпатичное. Белостенные домики, много деревьев, невысоких, кривых. Наверняка фруктовые…

Потом домики кончились, Стеблин со спутниками оказались в лесу. Но почти сразу открылась поляна с лавками и эстрадой под полукруглым навесом. Чем-то из детства на Стеблина повеяло, 70-ми годами, зеленым театром в их маленьком городке. Одно отличие – боковины навеса, стенки высокого подиума, задник сцены все были в рисунках. Кони, горы с альпинистами на гребне, портреты Владимира Семеновича, строки из его песен.

– Красиво.

– Правда? – Нуртай заглянул Стеблину в глаза. – Наши таланты сделали. Каждый год, эта, подновляем.

Поляна быстро, при этом несуетливо, плавно как-то заполнялась людьми. Одни садились на лавки, другие скапливались по бокам эстрады; у некоторых были гитары и похожие на них народные инструменты. На сцене устанавливали микрофоны, колонки, тянули шнуры.

– Концерт будет? – зачем-то спросил Стеблин, хотя и так было понятно, что концерт; но Нуртай поправил:

– Праздник. – Выдохнул слово с чем-то напоминающим благоговение. – Пойдем в первый ряд. Начнем скоро.

И скоро начали. Нуртай, видимо, на правах главы села́, поднялся на сцену, осторожно пощелкал по микрофону. Разговоры на поляне стихли.

– Уважаемые друзья! – ударил в уши слишком громкий голос, и звукорежиссер тут же склонился над пультом, стал что-то подкручивать. – Уважаемые друзья и гости, – повторил-продолжил Нуртай в этот раз мягче, – сегодня мы снова собрались здесь в знаменательный день. Сегодня такой день, когда мы будем говорить на русском языке, на том языке, на каком говорил великий человек Владимирэсемёнычы.

Нуртай захлопал, и за ним последовали остальные триста, а может, пятьсот или больше людей…

От слитного имени и отчества Стеблина опять слегка покоробило, но при этом он отметил, что раздражающее его местоимение, используемое Нуртаем как междометие – “эта”, – из речи исчезло.

– Ровно сорок девять лет назад Владимирэсемёнычи по пути из… – Стеблин не разобрал название населенного пункта, – заехал в наш поселок. Он очень любил людей труда, уважал их, ценил, посвятил им много песен. Тогда в нашем поселке почти каждый мужчина был горняк. Добывал руду. И Владимирэсемёнычы решил спеть для них. И для всех жителей.

Нуртай вынул из кармана платок и промокнул лоб. Заметно волновался.

– Был рабочий день. Все должны были работать. Но люди попросили, и им не отказали. Объявили перерыв, и горняков привезли сюда. Закрылись магазины, детский сад, столовая… Всё закрылось, и все пришли сюда. Все пришли, чтобы слушать песни Владимирэсемёнычы. Великого человека. Он пел без перерыва полтора часа!

И снова аплодисменты.

– Я был тогда школьник. Мне был четырнадцать лет. Но я помню тот концерт хорошо. Как вчера он был для меня и для тех, кто остался… Нас всё меньше, мы уходим. Но мы передаем память вам, молодым. Помните Владимирэсемёнычы, слушайте песни его, знайте язык, на котором он пел!

Новый взрыв аплодисментов. Стеблин обернулся. Люди смотрели на сцену, глаза светились. Он поискал славянские лица, но не нашел…

– С нами все эти годы уважаемый… – Нуртай назвал имя-отчество. – Это он рассказал Владимирэсемёнычы о нашем поселке горняков и попросил спеть. – Снова имя-отчество. – Поднимись, прошу, покажись нам.

С лавочки в том же первом ряду, где сидел Стеблин, привстал сухой старичок в ветхом костюме и мятой шляпе с дырочками. Лицо сморщенное, глаза мутные, кажется, совсем без зрачков. Опираясь обеими руками на палку, старичок попробовал поклониться… Ему долго хлопали. “Как они любят хлопать”, – про себя усмехнулся Стеблин.

– Сегодня, – продолжил Нуртай, – мы снова будем слушать песни и стихотворения Владимирэсемёнычы, вспоминать, думать о нем. Всем мира, друзья, всем здоровья!

И под непременные аплодисменты он сошел со сцены. Вернулся на свое место.

– Я потом вас представлю, – сказал Стеблину, – и попрошу маленько выступить.

– Хорошо…

А дальше был концерт.

Ведущие – девушка и парень в национальных костюмах и с бархатными папками в руках – сказали о том, что их республика отправила на фронт Великой Отечественной войны почти два миллиона солдат и погиб каждый третий. Зазвучала песня Владимира Семеновича “На братских могилах не ставят крестов”. Потом ведущие напомнили – их район был краем горняков, здесь добывали драгоценные руды. И мужчина с гитарой спел “Гимн шахтеров” Владимира Семеновича. Затем вышла крошечная девочка в непомерно больших и высоких сапогах – видимо, выпросила у старшей сестры на выступление – и прочитала наизусть стихотворение Владимира Семеновича “Он вчера не вернулся из боя”. После нее группа подростков разыграла сценку под песню “Давно смолкли залпы орудий…”. Следом местный виртуоз исполнил на двухструнном инструменте “Кони привередливые”.

Стеблин смотрел, слушал. Удивление размахом происходящего в маленьком поселке вскоре сменило раздражение. Пели и читали только позитивное, героическое, духоподъемное… Он же с детства любил другое и считал, что Владимир Семенович творил вопреки. Вопреки тому, что тогда – в застойные 70-е, которых сам он почти не помнил, – навязывали. Вопреки всем этим Пахмутовой с Добронравовым, Кобзону, Лещенко. А здесь Владимир Семенович представал исключительно советским поэтом и бардом. И актером, исполнявшим роли революционных героев… Стеблин и не знал, что Владимир Семенович перевоплощался в Сухэ-Батора, вождя монгольской революции.

Двое парней вышли на сцену. Один был в халате, другой в гимнастерке. И зазвучала, потрескивая, фонограмма давнего радиоспектакля.

– Я рад приветствовать вас в этой московской гостинице, дорогой товарищ Сухэ-Батор, – деловито-приветливый голос, незнакомый Стеблину. – Меня зовут Михаил Васильевич Фрунзе. По воле советской власти я тоже стал одним из командиров Красной Армии.

– Очень рад такому гостю, – голос Владимира Семеновича, радостный и чуть ли не благоговейный. – Рад познакомиться с вами. Проходите, садитесь. Не хотите выкурить со мной трубку?

– Это что, в знак вечной и нерушимой дружбы, товарищ Сухэ-Батор?

– Дружные подобны каменному утесу…

Нет, конечно, Владимир Семенович был искренним во всем, что делал, за что брался. Но… Наверняка ведь есть разные степени искренности. Есть разные музы… Одна приходила, когда писал “Баньку по-белому”, другая – когда “Як-истребитель”.

Концерт был динамичным, но все равно долгим. И поневоле Стеблин все глубже стал уходить в свои мысли, воспоминания…

Ему было шесть лет, когда вышел фильм “Место встречи изменить нельзя”. Наверняка до этого он слышал песни Владимира Семеновича – дома была магнитола – но долго после фильма называл его Жегловым. Кричал родителям, если слышал знакомый хрип: “Жеглов поет!”

Потом наступила перестройка; Стеблин стал собирать вырезки о Владимире Семеновиче, записи его песен. Ходил в клуб его имени, организованный при их областной филармонии. Но знал его творчество не очень. Вернее, однобоко. До тех пор, пока один парень – имя его Стеблин не помнил, даже степень их знакомства уже забылась, так, общались в школе – не подарил ему огромную катушку с песнями Владимира Семеновича. Катушка не влезала в магнитолу, пришлось часть пленки перемотать на другую катушку и отрезать.

На подаренной записи было песен сто, наверное. Очень много. И почти все он до этого не слышал. “Был побег на рывок”, “Я лежу в палате наркоманов”, “Сколько лет, сколько лет всё одно и то же”, “А люди всё роптали и роптали”, “Случай в ресторане”, “Ах, зачем я так долго стремился к свободе?..” Тогда ему и открылся другой Владимир Семенович. Как считал Стеблин – настоящий.

А сейчас устоявшаяся картина ломалась. Проступал другой, которого он уже лет тридцать назад не то чтобы зачеркнул, а отодвинул, заслонил. Как многое из того, что создавалось в советское время теми, кому нужно было казаться советскими. У Василия Аксенова есть книга про большевика Красина, у Шукшина – роль положительного инженера, строящего целлюлозно-бумажный комбинат на Байкале, а у Владимира Семеновича – вот этот свод песен, который можно было без опаски исполнять в НИИ, воинских частях, на закрытых предприятиях.

И неожиданно это задвинутое стало выползать, становиться ярким, драгоценным. Трогательным до слез. И вместе со всеми Стеблин пел:

– Если друг оказался вдруг…

А потом возле микрофона снова оказался Нуртай:

– Сегодня вместе с нами гость из родного города Владимирэсемёнычы, замечательный журналист Андреи Олегычы Стеблин. В одной статье он написал, что творчество Владимирэсемёнычы – главная сила, которая объединяет не только тех, кто вырос в Советском Союзэ, но и их детей, их внуков. Очень точно!..

“Неужели я такое написал? – удивился Стеблин. – Ну, в общем-то, справедливо, не отказываюсь”.

– Уважаемый гость специально пришел… прилетел на наш праздник. И я хочу попросить его сказать несколько слов. Прошу вас, уважаемый Андреи Олегычы.

По пути к сцене Стеблин решил, что просто поблагодарит этих азиатских людей, оторвавшихся от своих дел, чтобы прийти сюда и послушать русскую речь, подпеть, похлопать… Поблагодарить, что действительно хранят ту нить, которая связывает наши культуры, поддерживают угольки той почти погасшей цивилизации, частью которой был Владимир Семенович, заехавший в их поселок полвека назад. И еще сказать, что его песни, именно такие песни, какие сегодня звучали, соединяют их, давно живущих по-разному, отдельно, разобщенно. Впрочем, как показал этот концерт, получается, не совсем отдельно и разобщенно.

И снег падает, падает, падает, как будто ему мало было целой зимы. Как будто ему надо сейчас все опять замести. Но мы тоже не лыком шиты.

Это раньше ты тосковал, что так долго, так мало, так много. А теперь нет. Закалился. Еще месяц зимы? Да ради бога. Новый год в начале марта? Добро пожаловать.

Зима недаром злится: нашла коса на камень.

Зима тебя – косой, но только чиркнула. А на косе зазубрина.

Так закалялась сталь.

Она нас в дверь, мы – в окно.

“Не уходи, побудь со мною”. “Наш уголок я убрала цветами”. У нас стокгольмский синдром. Цепляемся за ноги зиме: “Мы тебя полюбили!”

Ей уже неудобно: “Тише, тише. Люди смотрят”. А нам все равно: “Не уходи!”

“Какие-то припадочные”, – думает зима. И снежочком нам, снежочком в рыло.

А мы обтерлись снежком, стоим – красные, довольные, на плечах шуба расстегнута, на ногах – черевички.

А никто не любит довольных, особенно в черевичках. Русская зима любит русское страдание.

“Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему”. В нашей семье с зимой оригинальная драма: мы ее любим, она нас – уже нет.

“Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит?” И правда интересный вопрос. Ответ: это мы. Договариваемся с послом, чтобы зима от нас никуда не ушла. Обещаем в обмен трубопровод. И кажется, испанский посол уже готов согласиться.

Но есть подозрение, что зима давно нервно смотрит налево. Никто не любит токсичных. Зима нам: “Не для тебя придет весна”. А мы ей: “И не надо”.

И опять чирк-чирк металлом по камню. И опять: “Не отрекаются, любя”. Стоим, плачем в луче света. В снегах. В рыжем парике.

Но рано или поздно камень выиграет, а коса проиграет.

Просто. Надо. Уметь. Ждать.

Юрий Буйда

Прозаик, журналист. Автор книг “Прусская невеста”, “Пятое царство”, “Сады Виверны” и многих других.